Осада Монтобана [Жюль Ковен] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Осада Монтобана






Виктору Гюго, моему прославленному

и высокочтимому учителю, посвящается

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА


Монтобан — город на юго-западе Франции, в современном департаменте Тарн-и-Гаронна, на древней земле галльского племени кадурков. Когда во Францию, как и в другие страны Европы, пришли протестанты, их учение наибольшее распространение имело именно в этих краях, где ещё сохранились следы галльско-романской цивилизации, весьма отличной от культуры и общественного уклада французского Севера. Здесь ещё живы были воспоминания о ереси катаров. Местный протестантизм воспринял учение Кальвина, проповедовавшего в Женеве, поэтому Монтобан называли в те времена маленькой Женевой: среди 15 тысяч его жителей — 10 тысяч были кальвинистами, или по-французски — гугенотами. В 1561 г. кальвинизм был провозглашён официальной религией горожан, тогда как католических священников из города изгнали. Попытки Блеза де Монлюка, маршала Франции, взять город трижды терпели неудачу. Правда, впоследствии католики вернулись в город, а после визита Карла IX в 1565 г. городские укрепления были срыты. Сен-Жерменский мир (1570 г.) признал Монтобан одной из четырёх протестантских крепостей во Франции, после чего началось строительство новых укреплений, а по Нантскому эдикту 1598 г. он был объявлен городом-убежищем для гугенотов. В том же году был основан протестантский университет (Академия Монтобана и Пюйлорана), куда прибывали учиться молодые люди со всех концов Франции и даже из-за границы. Весьма продвинутым, по сравнению с другими французскими городами, было социальное устройство Монтобана: важное место в жизни города занимали финансисты и торговцы. Управляли городом выборные консулы, очень мало зависевшие от королевской власти. В общем, неудивительно, что при королевском дворе город называли «республикой безбожников».


Людовик XIII под воздействием своей матери, Марии Медичи, начал решительную борьбу с протестантами. В августе 1621 г. король начал осаду Монтобана. Собственно говоря, войсками командовал герцог де Люинь, коннетабль Франции, а король отдавал распоряжения, расположившись по соседству, во дворце Пикеко. Монтобанцы, которыми руководил первый консул Жак Дюпюи, хорошо подготовились к осаде. Прежде всего в город завезли достаточно продовольствия, так что горожане не испытывали недостатка в продуктах и успешно отражали приступы 25-тысячной королевской армии. Согласно легенде, король вызвал известного испанского прорицателя, и тот после длительных раздумий якобы высказал рецепт победы: надо сильно испугать осаждённых, а для этого вести одновременный обстрел города залпами из четырёхсот орудий. Легенда держалась долго, но впоследствии историки доказали, что рецепт колдуна король никак не мог использовать: в его армии было всего 38 пушек. Таким образом, вошедших в пословицу «залпов из четырёхсот орудий» во время этой операции не было. За всё время трёхмесячной осады королевские пушкари сделали около 20 000 выстрелов. После 96 дней сопротивления монтобанцы одержали победу: король снял осаду. Но его отступление было временным. После падения Ла-Рошели единственной гугенотской крепостью остался Монтобан. Горожане начали переговоры с кардиналом Ришелье и 20 августа 1629 г. без сопротивления сдались королевским войскам. Последний оплот протестантизма во Франции был ликвидирован.


Анатолий Москвин


Пролог ИЗМЕНА

I


има 1621 года была суровой и началась рано. В начале декабря морозы и снега устремились с севера на юг Франции, где, растаяв, послужили причиной затопления нижней части королевства.

Особенно плохо приходилось Лангедоку. Эта тёплая земля трубадуров, застигнутая дурной погодой как бы врасплох, от Монтобана до Нарбонны и от Нарбонны до Нима превратилась в огромное озеро грязи.

Упомянутый нами город Монтобан, или скорее окрестности этой цитадели в особенности страдали от дурной погоды. Реки Тарн, Тёску и воды глубокого оврага, окаймлявшие плато, на котором возвышается этот большой и прекрасный город, разлились во все стороны и подтопили луга. Потом мороз превратил эти болота в фальшивую твердь: почти везде лёд ломался под ногой, отваживавшейся на него ступить, и иногда человек проваливался на глубину.

Странное дело, те, кто должны были бы проклинать эту свирепость природы, те, кому её причудливая суровость причиняла вред — и крестьяне, и горожане, — почти благословляли неожиданный зимний разлив.

Это потому, что Монтобан был тогда населён гугенотами, а его величество король Людовик XIII осаждал город с католической армией, которая одержала ряд побед над протестантами в Сентонже и нижнем Пуату.

А непроходимые дороги, разлившиеся реки, преждевременные холода составляли препятствие к взятию города кальвинистов. Кроме того, Монтобан защищал с замечательной энергией и искусством маркиз де ла Форс[1].

Но если гугеноты радовались препятствиям, которые непогода прибавляла к храбрости их полководца, одного человека они приводили в отчаяние, более чем всю королевскую армию, включая и её номинального начальника Людовика XIII, воинственный пыл которого останавливали эти препятствия, подавляя его тягу к неограниченной власти, что весьма раздражало короля.

Человеком, которого победоносное сопротивление Монтобана погружало в глубокое отчаяние, был коннетабль, герцог Альбер де Люинь, могущественный фаворит короля Французского и Наваррского. Именно он посоветовал сыну великого Генриха предпринять эту кампанию и сам же принял над ней начальство. Герцог хорошо знал своего государя и двор, и ему не могло не быть известно, что тайные враги коннетабля только и ждут его явной неудачи, чтобы начать открыто действовать против.

Надо было во что бы то ни стало заставить Монтобан открыть свои ворота Людовику, чтобы ворота Лувра не закрылись для первого министра.

В главной зале небольшого замка Нанкрей, находившегося на половине дороги от Корборье до Монтобана, за пол-лье от осаждённого города, три человека разговаривали с большим воодушевлением. Старший из троих скрывал свои пятьдесят лет под белилами, румянами и нарядами. Его взбитые волосы, завитые усы, подведённые брови были натурального чёрного цвета, а щёки имели слишком яркий румянец. Хотя на нём был полковничий мундир, его атласные панталоны изумрудного цвета, рукава и даже сапоги были украшены кружевами, как и большой гипюрный воротник. Всё это скорее приличествовало бы молодому щёголю, нежели старому полководцу. В качестве последней характерной подробности в ушах его висели жемчужные серьги — дань странной моде двора Генриха III.

Граф Филипп-Франсуа де Трем, полковник королевской армии, начал свою карьеру при последнем Валуа и сохранил неизгладимый отпечаток тех времён — смесь преувеличенной любезности и свирепой смелости, обнаруживавшиеся в саркастических складках рта и линиях у висков.

Из двух собеседников графа де Трема тот, что казался старше, был тем не менее годом моложе другого. Это был знатный дворянин, что показывала его надменная и гордая внешность. Однако эта гордость и надменность не исключали некоторой гибкости в обращении и даже наружного смирения.

Этот человек был среднего роста, имел проницательные глаза, широкий лоб, длинное и худощавое лицо, ещё казавшееся длиннее от бороды, уже поседевшей, как и его вздёрнутые кверху усы. Длинный коричневый плащ, откинутый на плечи, обнаруживал колет и большие сапоги из буйволовой кожи со шпорами.

Но два предмета составляли контраст с его воинственной наружностью: золотой крест, довольно большой, на широкой фиолетовой ленте и лысина, так правильно обрисованная в центре его шелковистых волос и, несомненно, являвшаяся тонзурой.

Господин этот был не кто иной, как Жан Арман дю Плесси, епископ Люсонский, который скоро должен был сделаться знаменитым кардиналом Ришелье.

Третий собеседник, высокий и стройный, имел врождённое изящество, не уменьшаемое его тёмным, очень простым костюмом и суровостью осанки. Хотя ему шёл тридцать восьмой год, на вид не было и тридцати, однако светло-русая борода, подстриженная по моде, введённой Генрихом IV, отчасти скрывала юношескую свежесть его прекрасного лица. Большие тёмно-голубые глаза выражали благородство и доброту, но вертикальная складка посередине высокого лба придавала энергичности его благородной и спокойной физиономии. Так же как и его собеседники, он был в перчатках и сапогах со шпорами.

Этого дворянина звали Гастон-Луи-Рене де Нанкрей и замок, в котором мы его находим, составлял его наследственную собственность.

— Итак, — говорил граф де Трем с некоторой досадой, — маркиз де ла Форс допускает только месье де Люсона посредником между ним и королём?

— Друг мой, — отвечал кротко кавалер Рене, — не обижайтесь на это решение Монтобанского губернатора. Я его оставил вчера вовсе не расположенным к сделке, придуманной герцогом де Люинем. Сегодняшнее свидание должно решить, примет он или отвергнет королевские предложения. В последнем случае недовольства, утихшие с тех пор, как вы уговорили меня вмешаться в эту братоубийственную войну, немедленно возобновятся...

— Понимаю, — перебил с насмешкой граф де Трем. — Для такого щекотливого дела должны предпочитать такому пылкому воину, как я, такого искусного дипломата, как месье де Люсон.

Арман дю Плесси неприметно нахмурил брови, но, однако, поклонился, делая вид, будто любезно принимает этот колкий намёк. Де Нанкрей в своей врождённой прямоте не подозревал о тайной неприязни, существовавшей между этими двумя людьми, занимавшимися одним общим делом.

— Дай бог, — сказал он, — чтобы его преосвященство успел, как всегда, там, где дело идёт о мире, помешать отечеству, разделённому на два лагеря, продолжать борьбу, достойную Этеокла и Полиника... те, по крайней мере, не были христианами, за которых выдают себя обе партии... забывая, что они французы.

Ришелье дружески пожал руку кавалеру.

— Хорошо, если бы каждый в нашем французском дворянстве думал так, как вы, — сказал он звучным голосом, в котором уже слышался повелительный тон. — Впрочем, еретики иногда бывают лучшими французами, чем католики, примером служит кавалер де Нанкрей, который сохранил нейтралитет, хотя он гугенот и не захотел запереться в Монтобане с маркизом де ла Форсом. Ваше доблестное поведение, кавалер, доставило вам уважение и дружбу обеих партий.

— О, монсеньор, — отвечал Рене с истинной скромностью, — это поведение внушено мне долгом и не заслуживает похвал. Я был пажом, потом конюшим великого Генриха и только проклятый нож гнусного Равальяка смог разлучить меня с обожаемым государем. Вооружиться против его сына было бы всё равно что покуситься на отцеубийство.

— По вашей милости, из Монтобана, добровольно впустившего короля, распространится мир, между тем как из Монтобана, взятого приступом, или отразившего нашу армию, возродилось бы кровавое возмездие. Наше открытие такого миротворческого духа, как ваш, — истинное счастье для государства.

— Позвольте! Позвольте! — колко возразил Филипп де Трем. — Наше открытие! Оно было сделано только одним мною! Больше вас пользуясь доверием коннетабля, я первым узнал, что он охотно кончит примирением эту ужасную осаду.

— Я не спорю... — хотел было перебить Ришелье.

— А я желаю это выяснить! С тех пор как мы стали перед крепостью, я возобновил моё дружеское общение с кавалером Рене, моим собратом по оружию при покойном короле. Я даже просил нашего главнокомандующего поставить мой полк между городом и замком де Нанкрей, как для защиты моего друга-гугенота, а также, чтобы находиться с ним в постоянных и тесных отношениях. У меня была уже цель.

— Кто это опровергает? — пожал плечами де Люсон.

— О, я желаю разъяснить факты как следует. Когда де Люинь вверил мне своё желание найти беспристрастного посредника, чтобы начать переговоры между его представителями и маркизом де ла Форсом, я сейчас же предложил ему де Нанкрея, который, как я был уверен, решится принять эту роль... Я один предложил ему это, слышите ли господин епископ... Я знал, какую возвышенную душу заинтересую я желанием нашего первого министра. Разве я не жил возле него с 1595-го до 1610-го? Разве я не узнал всю меру его дружбы и его бескорыстия, когда в 1606-м он уступил мне начальство над полком, которым я командую ещё и теперь? Несмотря на разницу в летах, я объявил себя с той минуты вашим вассалом на жизнь и на смерть, Рене, и я считаю величайшим счастьем, со времени нашей разлуки после убийства Генриха IV, что это кампания сблизила нас.

— Граф, — с благородством сказал де Люсон, — я никогда не думал оспаривать у вас честь вовлечь кавалера де Нанкрея в начавшиеся переговоры. По вашим восторженным словам я ещё больше узнал совершеннейшего дворянина, образец патриотизма, который занимается примирением потому только, что цель его — остановить пролитие французской крови.

— Сделайте милость, монсеньор! — вскричал кавалер де Нанкрей. — Не считайте меня выше обыкновенных смертных. Я просто люблю мою жену и мою малютку дочь. Наши междоусобные распри, происходи они в тех местах, где живут эти дорогие мне существа, могут подвергнуть их опасности... Вот почему я сделался таким горячим приверженцем мира.

Рене, говоря это, указывал на портрет молодой женщины ослепительной красоты, висевший над большим камином в зале.

При его словах и жестах внимательный наблюдатель приметил бы, что граф де Трем побледнел под румянами и бросил быстрый, но мрачный взгляд на своего друга.

— Прекратим похвалы и извинения, — сказал он с живостью, стараясь сохранить лукавый тон, свойственный ему. — Я слышу, что бьёт четыре часа, а вы нам сказали, что на закате солнца надо быть с месье де Люсоном в Монтобане. В этом печальном месяце декабре, в пять часов уже ничего не видать. Стало быть, вам пора ехать.

— Это правда, — сказал кавалер, взяв со стула белый парламентёрский шарф.

— Повторим вкратце, — продолжил граф Филипп. — Вы выйдете из наших линий с того пункта, который занимает наш полк, это траншея самая близкая к городу. Вы, Нанкрей, берёте на себя приказ открыть калитку в Монтобан месье де Люсону, который идёт под вашим покровительством. А ваша власть, господин епископ, простирается до того, чтобы обещать маркизу де ла Форсу большую сумму и помилование для него и для всех его сообщников, и строгое соблюдение Нантского эдикта, если он отворит ворота королю. Наконец, каков бы ни быль результат свидания, вы прежде сообщите мне. Коннетабль де Люинь формально приказал, чтобы я сам принёс ему хорошее или дурное известие. Он хочет приготовить его величество...

— Чтобы воспользоваться успехом или свалить ответственность на другого в случае неудачи, — прошептал де Люсон. — Когда же Людовик XIII будет иметь первого министра, настолько мужественного, чтобы никогда не отпираться от своих собственных поступков, если бы даже они могли погубить его.

Граф де Трем не слышал, как порицали его начальника, в эту минуту Рене дружески взял его за руку и говорил вполголоса, бросив нежный взгляд на женский портрет:

— Охраняйте её, друг мой! Несмотря на испытанную преданность Норбера, я не спокоен, когда оставляю мою жену и дочь хоть даже на несколько часов.

— Не бойтесь ничего, — лихорадочным голосом отвечал Филипп, снова побледнев, — я останусь здесь до тех пор...

Дверь гостиной с шумом отворилась и мужчина, почти старик, явился на пороге, шатаясь и держа на руках бесчувственную девочку, с платьица которой струилась вода.

— Дочь моя! — вскричал де Нанкрей, лицо которого покрылось смертельной бледностью.

II


орбер — так звали старика, который принёс маленькую Валентину де Нанкрей, — был одет с пуританской простотой, но образок, висевший на шее, показывал, что он католик.

На вид ему было около пятидесяти пяти лет, хотя его волосы и борода были совершенно белые. По странной случайности в его лице можно было увидеть сходство с лицом кавалера Рене; но глаза Норбера были более бледного голубого цвета, а взгляд почти всегда задумчивый.

Девочка, которую управитель с нежностью прижимал к своей груди, была белокурым ангелочком, слиянием роз и лилий. Болезни, пугающие матерей, не тронули этой свежей и упругой кожи, не коснулись этого очаровательного личика (ещё улыбавшегося, несмотря на потерю чувств), с длинными эбеновыми бровями, с золотистыми локонами, закрывавшими чистейший лоб.

— Боже мой, что случилось? — спросил де Люсон, бросившись к Валентине, между тем как отец, онемев от волнения, отогревал её поцелуями.

Граф де Трем не встал с места и издали смотрел холодно и с пугающей улыбкой на бесчувственного ребёнка.

— Будем надеяться, что это пройдёт, — смог наконец произнести Норбер. — Поднесите её к огню, кавалер, а я пока схожу за другой одеждой. К счастью, мадам Сабина молится, по своему обыкновению, когда вы оставляете её в это опасное время. Она не видела, что случилось, а когда узнает, то уже не останется и следов.

Едва он успел договорить эти слова, как молодая женщина, оригинал красавицы, изображённой на портрете, задыхаясь от волнения вбежала в комнату и упала на колени перед малюткой, которую положили на подушку возле камина.

— Утонула! Она утонула! Боже мой! — кричала она раздирающим душу голосом. — Моя Валентина, моя жизнь!.. Мой ангел!.. Умерла... Умерла!..

Говоря это, она почти вырвала у Рене, который поддерживал восхитительную головку всё ещё бесчувственной девочки, и приложилась губами к её побледневшим губкам, чтобы вдохнуть в неё жизнь.

— Ради бога, успокойтесь, это только обморок, — сказал Арман дю Плесси, потому что кавалер, испуганный отчаянием жены, лепетал бессвязные слова, а Норбер побежал за помощью.

Филипп де Трем подошёл, и глаза его упорно устремились на мадам де Нанкрей.

Лишь только Арман дю Плесси произнёс свою успокоительную фразу, как девочка раскрыла удивлённые глазки и тряхнула мокрой головкой. Потом поклонилась направо и налево и крепко поцеловала отца и мать, которые плакали от радости.

Норбер воротился с лекарством и с одеждой для девочки. На лице его блеснула молния радости, когда он увидел, что ребёнок пришёл в себя. Валентина, со своей стороны, хотела броситься к нему на шею, и Рене с трудом удержал её на подушке.

Когда управитель взял руки девочки и хотел их поцеловать, она вдруг выдернула их и захлопала в ладоши.

— А Морис! Я забыла Мориса! — вскричала она серебристым голоском. — Где Морис?

— Спасён вами, милая барышня, — отвечал Норбер. — Я поручил его ключнице.

Граф де Трем тогда поклонился владетельнице замка, поклонился со всей утончённостью, которой так славились придворные последнего из Валуа.

— Прелестная дама, — начал он, — вы были настолько заняты вашими материнскими опасениями при входе сюда, что моя скромность должна была отложить до этой минуты желаемое представление...

— В этом Морис совсем не виноват, — перебила маленькая Валентина. — Я воспользовалась тем, что мама ушла, и потащила его в сад, когда Норбер оставил нас, чтобы посмотреть, не оседлают ли лошадь для папы... Душно сидеть взаперти столько времени, больше двух недель!..

Мать хотела снять с неё мокрые чулки.

— Нет, нет, — сказала девочка, — пусть месье Филипп уйдёт!

Сабина поднесла её к огню, и Валентина продолжала своё наивное признание:

— В бассейне чудный лёд блестел почти так же, как зеркало, мама... Я велела Морису пойти посмотреть, можем ли мы покататься. Лед затрещал, и через три шага бедняжка Морис провалился до шеи... Я поскорее бросилась на лёд и схватила его за волосы. Лед опять затрещал, и я также ушла в воду до подбородка. Как было холодно! Ах, как холодно!.. Я правой рукой ухватилась за край бассейна... я выкарабкалась бы одна, но с Морисом, который опускался всё ниже, было невозможно... я выпустила из рук...

— Твоего товарища? — спросил Арман дю Плесси, живо заинтересованный.

— О, нет! Край камня, от которого мне было больно пальцам... Морис уже прощался с папой и мамой, когда я увидела над собой лицо моего доброго Норбера, потом не помню ничего...

— К счастью для непослушной героини, её крики привлекли ваше внимание, — сказал граф де Трем.

— Нет, она не кричала, — отвечал управляющий. — Я сам её приметил, обходя бассейн.

— Почему ты не звала на помощь, милая Валентина? — спросил кавалер Рене, с любовью положив руку на голову смелого ребёнка.

— Я боялась испугать маму...

— Ангел, милый ангел! — вскричала госпожа де Нанкрей с порывом материнской любви.

— Всё это очень трогательно, — сказал граф Филипп резким голосом, — но друг мой Рене и месье дю Плесси должны были бы уже находиться на полдороге к Монтобану.

Рене проследовал за Арманом дю Плесси, предварительно поцеловав Валентину, между тем как мадам де Нанкрей и граф де Трем пошли провожать парламентёров до нижних ступеней крыльца, где их ждали лошади.

Кавалер сел в седло, левой рукой обнял шею жены и приложился губами к её лбу. Так они и простояли несколько секунд. Арман дю Плесси, машинально посмотревший на графа Филиппа в эту минуту, заметил, что тот тоже был неподвижен, замерев, словно статуя, перед влюблённой четой.

— Помни, что ты увозишь с собой мою душу, — прошептала Сабина с глазами, затуманенными от слёз.

— Помни, что ты оставляешь у себя мою душу, — отвечал ей муж, пришпорив лошадь, чтобы догнать Армана дю Плесси, который издали уже кланялся хозяйке, пустив своего коня в галоп.

— Удостойте меня неоцененной чести и драгоценной милости проводить вас в гостиную, — сказал граф де Трем Сабине, пытавшейся разглядеть белый шарф Рене в извилистой аллее парка.

Но Сабина, устремив глаза на горизонт, не слышала приглашения графа, который взял её за руку.

— Вернёмся, — продолжал он резким тоном, — вы подвергаете опасности ваше драгоценное здоровье, оставаясь на таком холоде.

Она позволила графу увести себя — его холодные пальцы убедили её, что он прав.

Сабина де Нанкрей обладала величественной красотой одного из тех великолепных итальянских родов, что каким-то чудом продолжают хранить свет своего античного или даже мифологического происхождением. А между тем это была дочь жалкого лангедокского дворянина де Лагравера, которому брачный союз с кавалером Рене, одним из самых бедных владельцев в этих краях, казался особенной милостью провидения.

Когда граф де Трем воротился в гостиную вместе с мадам де Нанкрей, Валентина, закутанная в тёплый капот, спрыгнула со стула и направилась к Норберу, который скромно уходил в противоположную дверь.

— Куда это ты бежишь так скоро? — спросила её мать.

— К Морису... раз месье Филипп остаётся здесь, — решительно отвечала девочка, бросив неприязненный взгляд на друга её отца.

— Дочь моя! — строго сказала Сабина.

— Всё ещё война, розовый бутончик? — сладеньким голоском спросил граф Филипп.

— Вы сами меня не любите, — возразила девочка. — Вы хотите, чтобы я дурно себя вела, для того чтобы меня бранили.

— Валентина, проси прощения у графа за эти слова, — перебила госпожа де Нанкрей, рассердившись.

— Мама... я его боюсь! Когда папа и ты этого не примечаете, он смотрит на тебя, как дьявол на картине, которая висит в капелле, — возразила девочка.

Сабина смутилась на несколько секунд, потом повелительно закричала:

— Норбер, заприте Валентину в её комнату. Вы не увидите ни отца, ни меня до завтрашнего утра, сударыня. Ступайте!

— Позвольте нам прежде помириться, — заговорил граф с принуждённой улыбкой. — Поцелуемся!

— Нет! Нет! — закричала упрямица, вырываясь от графа.

Филипп, однако, схватил Валентину и хотел к ней наклониться, но две крошечные ручки так сильно закрыли ему рот, что сдавили челюсть. Он выпустил девочку из рук не без очевидного движения досады.

— Нет! Нет! — повторяла Валентина, запыхавшись и покраснев от гнева. — И притом его борода запачкала бы мне щёки!

Она протянула к Сабине свои ручки, запачканные краской с усов старого щёголя. Это была капля, переполнившая чашу. Валентина сделала его смешным. То была самая смертельная обида для этого любезника, который уже двадцать пять лет как не хотел стариться. Лицо его позеленело и переполнилось желчью, губы раскрылись и обнаружились острые зубы, он бросил на девочку взгляд ненависти. Мадам де Нанкрей движением руки приказала Норберу унести Валентину.

— У этой проклятой девчонки нет ни одного хорошего качества, ни одного! — повторял граф в слепом гневе, может быть, не сознавая, что он слишком громко выражает свою мысль.

— Почему же вы, двадцатилетний друг моего мужа, так ненавидите нашу дочь? — спросила Сабина кротким, почти жалобным голосом.

Граф смотрел на неё, не говоря ни слова. Она очень страдала от этого взаимного отвращения, которое испытывали друг её мужа и немножко избалованная Валентина, отвращения, всегда проявлявшегося так явно.

— Ах, да отчего же вы ненавидите эту бедную малютку, которую мы всё одно заставим вас полюбить? — повторила она, поднимая свои прекрасные умоляющие глаза на рассвирепевшего щёголя.

Граф Филипп почувствовал нервное напряжение.

— Потому что я вас обожаю! — закричал он, неожиданно упав на колени пред Сабиной. — Потому что этот ребёнок живой и неумолимый образ вашей любви к тому, к кому я ревную самым страшным образом, потому что, если бы я был отцом Валентины, она была бы для меня ангелом, которого я окружил бы на Земле райским счастьем.

Молния, упавшая с безоблачного неба, не более испугала бы госпожу де Нанкрей. Она стояла неподвижно, с расширенными зрачками, онемев от удивления, и думала, что она видит дурной сон, который ей стыдно было понять.

— Я вас люблю первой, последней, единственной любовью всей моей жизни, — продолжал с безумной восторженностью граф Филипп. — Ах, если бы вы знали, как я проклинал себя за то, что прекратил мои прямые отношения с Рене, с тех пор как он удалился в Лангедок! Вместо одного месяца я восемь лет знал бы вас и питал бы к вам чувство, которое делает из меня новое существо, возвращая весь пыл юности.

Он хотел схватить руку госпожи де Нанкрей, ещё не успевшей прийти в себя. Это движение заставило её опомниться. Она с негодованием оттолкнула графа, и её нежный взгляд сменился выражением надменности и презрения, которое заставило графа отступить на шаг.

— Вы друг моего мужа!.. Вы отец семейства!..

Эти слова, сорвавшиеся с её трепещущих губ, заключали в себе всё пренебрежение, которое честная женщина, возмутившись против гнусного обольстителя, могла бы вложить в более длинную и пылкую речь. Они поразили графа де Трема, как пощёчина. Он встал с колен со сверкающими глазами и потемневшим лицом.

— Я друг Рене! — вскричал он, пожимая плечами. — Рене, который вас любит? Полноте! С тех пор как страсть к вам кипит в моей крови, я жажду его крови! Я его ненавижу, ненавижу, слышите ли вы, во сто раз более самого смертельного моего врага! Довольно того, что я должен скрывать мою ревность, притворяться признательным за мнимое великодушие, которое на самом-то деле было законным возвращением моих прав. Ваш муж украл у меня единственное блаженство, непреодолимо влекущее меня, меня, прельстившегося ещё с юных лет. Любовь такого ангела, как вы...

— О, вероломный иуда! — вскричала с ужасом госпожа де Нанкрей. — Пропустите меня, или я прикажу вас выгнать!

Филипп, пока говорил, всё приближался к Сабине, которая машинально укрылась в амбразуре окна, откуда она не могла выйти, не коснувшись платьем графа.

— Выслушайте ещё, — продолжал он, — выслушайте отца семейства! Это правда, у меня четверо детей... Ну пусть сатана потребует от меня моей дочери Камиллы, рождение которой стоило жизни её матери, пусть он потребует её от меня взамен вашей улыбки... и я отдам ему мою дочь!.. Или ему нужен Робер, мой старший сын, которым я горжусь и мужественная юность которого скоро превратит его в настоящего мужчину? Пусть демон похитит моего Робера и научит меня волшебству, способному очаровать вас на один час! Дети мои!.. Вы меня упрекаете, что я ненавижу вашу Валентину, это правда, я ненавижу её почти столько же, сколько ненавижу её отца... Однако, если бы её жизнь находилась в опасности и вы у меня попросили, устремив на меня потеплевший взгляд, умолить смерть, чтобы она вместо Валентины взяла моих сыновей Анри и Урбена... я согласился бы и на это!

Он хрипел, на губах его была пена, он сходил с ума от адской любви. Когда, задыхаясь, он должен был замолчать, чтобы перевести дух, дверь гостиной отворилась и затворилась с шумом.

III


то привлекло внимание графа де Трема, который обернулся с живостью и с некоторым беспокойством, но никто в гостиную не входил.

«Это ветер», — подумал он.

Госпожа де Нанкрей, стоявшая лицом к двери, вдруг сделалась спокойна. Мысль, что кто-нибудь мог застать его во время столь необузданного порыва страсти, заставила графа сделаться умереннее.

«Я ошибаюсь, — подумал он, — я пугаю эту горлицу моими орлиными криками. Часто сострадание составляет слабую сторону, Лукреций».

Он склонил голову и упал на одно колено.

— Простите! — пролепетал он прерывающимся голосом. — Простите за моё признание! Непреодолимая сила вырвала его из моей отчаянной души... Ваша добродетель так высока, что моя любовь, взволнованная внезапной бурей, могла... О, теперь я чувствую, что должен был показаться вам гнусен... Я был безумен! Вы так добры, так сострадательны, неужели вы не простите несчастного, преступление которого состоит в том, что он поддался только раз беспрерывной муке, раздирающей его сердце!

— Встаньте, ради бога! — с волнением сказала Сабина, потому что её искренность и доброта всегда были готовы верить выражению страдания и раскаяния. — Удалитесь, граф, и никогда не возвращайтесь в этот дом... а я забуду ваше оскорбление и скрою ваш поступок от моего мужа.

— Расстаться с вами! Не видеть вас более! — вскричал Филипп. — И это ваше милосердие!.. Разве расстояние помешает этому пламени, которое вы зажгли, гореть в моей крови! Не прогоняйте меня, не убивайте меня.

Его отчаяние казалось таким истинным, таким глубоким, что госпожа де Нанкрей попыталась сделать над собой усилие, чтобы водворить спокойствие в этой безумной душе.

— Граф де Трем, — сказала она, — после вашего поступка позволит ли мне совесть принимать человека, который стремится обесславить моего мужа и меня? Моя нежность к Рене как ни чиста и ни сильна она, омрачилась бы от соприкосновения к виновной страсти, которую я буду поощрять, если не скажу о ней моему повелителю и властелину! Поверьте, граф, не следуйте по пути, на котором вы встретите только несчастье!.. До окончания осады прекратите ваши посещения. Обещайте мне это, граф, и вдали от вас я сделаюсь вашим лучшим другом и, расставаясь с вами, уже даю вам доказательство моей дружбы, потому что протягиваю вам руку.

Эти слова, исполненные убедительной кротости, вызвали ложную улыбку на губах старого любезника, который принял за начало слабости кротость Сабины, основанной на её доверии к нему. Граф схватил протянутые к нему алебастровые пальчики госпожи де Нанкрей, продолжая стоять на коленях. Внезапная мысль мелькнула в его голове, мысль развратная, стремившаяся к достижению его цели.

— Когда я подумаю, — прошептал он самым ласковым голосом, — когда я рассчитаю, что я мог бы быть вашим отцом, то чувствую, какую привязанность имел бы я для дочери, похожей на вас, и спрашиваю себя, не ошибся ли я в своих чувствах! Сравните наши лета... Это моя отцовская нежность, отвергнутая теми, кто происходит от моей крови, обратилась на вас, единственная дочь моего сердца! У вас нет более родителей... не отдадите ли вы мне дочернюю любовь, которую их смерть оставила без цели? Я заслужу её, моя обожаемая Сабина. Согласитесь на этот мистический союз, и моё удаление сделается бесполезно.

Безмолвие молодой женщины, смотревшей на него с негодованием и отвращением, было неверно истолковано тщеславием старого щёголя. Решив, что жена Филиппа поддалась очарованию его пылкой речи, граф попытался обвить рукой её стан.

— Негодяй!.. Ко мне, Норбер! — закричала Сабина, вырываясь.

Дверь опять отворилась, но на этот раз в залу вошёл управитель замка, сжимая в руках пистолеты.

— Бог мне свидетель, — сказал он, — что я насилия не люблю, но по знаку мадам де Нанкрей я размозжу вам голову.

— Чтобы отмыть честь фамилии? — возразил граф де Трем, насмехаясь, несмотря на опасность. — Это справедливо, ты имеешь на это право, уверяют, будто ты принадлежишь к этому семейству... только с левой руки. Ты хочешь меня убить, мэтр Норбер, это довольно естественно со стороны побочного брата, неправильное рождение которого располагает ко всяким неправильным поступкам.

— Вы смеете говорить о неправедности!.. Вы!.. Вы!.. — сказала Сабина с презрением. — Не бойтесь, граф, Норбер употребит силу, только если вы будете навязывать мне ваше гнусное присутствие. Слава богу, моя честь не имеет надобности быть омытой кровью, вы её загрязнили только этим.

С жестокой и чисто женской иронией она указала старому развратнику на пятно, оставленное на её плече его крашеными усами.

— Если бы вы не были так гнусны, вы были бы очень смешны, — продолжала она. — Взгляните на себя, старик, и сравните себя с моим красавцем Рене! Какая женщина пс предпочтёт мужество и молодость раскрашенной дряхлости?

Сабина знала, что поразить донжуанское самолюбие графа Филиппа значило оскорбить его сильнее, чем плюнуть в лицо, и поражала с неумолимой ненавистью, которую внушила ей попытка к обольщению, ставшая самой чёрной изменой против признательности и дружбы.

Граф слушал её и, краснея, бледнея, кусал до крови нижнюю губу. Когда Сабина замолчала, он зарычал:

— О, я убью этого столь любимого Рене! Разрушив это препятствие, я стану на него, как на пьедестал, чтобы добраться до тебя, обожаемая красавица!

— Норбер, будь готов выстрелить по моему приказанию! — сказала госпожа де Нанкрей с холодной решимостью.

Управитель повиновался, и граф Филипп увидел, что дула пистолетов следовали за каждым его движением.

— Вы должны мне поклясться, — произнесла Сабина, — что вы не будете затевать никакой ссоры с моим мужем, не станете вероломно покушаться на его жизнь и, как только кончится политическое дело, в котором участвуете вы оба, вы будете избегать с ним встречи. Поклянитесь ещё, что вы никогда не явитесь передо мною. Если вы не дадите мне этой клятвы, я клянусь вам, что Норбер выстрелит в вас, как в хищного зверя! Воротившись, мой муж узнает о вашем гнусном поступке и простит, что я осудила вас и наказала.

— Вы боитесь за вашего возлюбленного, прелестный ангел! — сказал граф со зловещей насмешкой.

— Да, жизнь моего Рене слишком драгоценна для того, чтобы подвергать её лишней опасности. Мы будем молчать все трое о том, что произошло между вами и мной, чтобы мой благородный супруг не вооружил руки своей для вашего наказания.

— И в этом тоже надо дать клятву? — спросил граф де Трем тоном фанфарона.

— Поскорее! — отвечала она с решимостью в глазах и уже поднимая руку, которая должна была подать сигнал смерти.

— Ну, если уже надо, — произнёс граф Филипп развязным тоном, — я беру Бога в свидетели, что я не стану вызывать Рене на дуэль, не лишу его жизни врасплох, не буду с ним видеться после осады Монтобана, и буду молчать о том, что случилось здесь. Теперь пропустите меня, — приказал он Норберу, который посторонился, чтобы отворить ему дверь.

Граф обернулся на пороге и сказал:

— Прощайте, моя свирепая пуританка: вы думаете, что старый любезник обезоружен против вас и связан словом дворянина? А он, не изменяя своей клятве, тем не менее намерен заплатить долг ненависти и любви, взятый им здесь!

В последних словах графа была такая сильная угроза, что Сабина задрожала от гнева и испуга. Но уже было поздно удерживать этого демона, он вышел и садился на лошадь, которая ждала его у крыльца.

— Он поклялся слишком легко, — говорила госпожа де Нанкрей управителю, видя, как граф скачет галопом к воротам парка. — Этот негодяй, вероятно, нашёл какую-нибудь увёртку. Береги твоего господина и меня, Норбер.

— Я буду молчать и остерегаться. Хотя я ненавижу мщение и считаю убийство грехом, не колеблясь, убью графа де Трема, если он посягнёт на честь и счастье Нанкреев. Я человек ничтожный, но помню, что я привязан к семье де Нанкрей, и когда ей угрожает опасность, я чувствую себя способным умереть за неё.

IV


илипп де Трем, прогнанный Сабиной, неистово гнал свою лошадь, пока не выехал из парка Нанкрей. По другую сторону сухого рва он обернулся, посмотрел с ужасным выражением на замок, возвышавшийся на пригорке, и погрозил кулаком.

— Горе тебе! — сказал он. — Мне не нужно будет нарушать клятвы, чтобы отмстить за себя!

Он опять пустил лошадь в галоп и скоро доехал до королевского лагеря. Перед своей палаткой он сошёл с лошади и отпустил офицеров, столпившихся около него. Он один пошёл к аванпостам, самым близким к осаждённому городу, и оставался там около часа, пылко устремив глаза на Монтобан, скрываемый от него темнотой. Он думал, что боязливая нежность Сабины к мужу принудит её сохранить в тайне оскорбление, а это помешает Рене не доверять своему сопернику... и молча смеялся.

Часовые удваивали бдительность, видя своего начальника на последней траншее закутанным в военный плащ. Полковник Трем был известен необыкновенной строгостью, и его солдаты считались лучшими в армии по дисциплине. Они его не любили, но слепо повиновались, потому что за малейшие проступки он взыскивал строго.

Граф Филипп рассчитал, что почти пять часов прошло с тех пор, как Арман дю Плесси и кавалер Рене выехали из Нанкрея, когда отдалённый шум достиг его слуха.

«Это топот лошадей по долине, залитой водой», — подумал он.

В ту же минуту часовой закричал:

— Кто идёт?

Аванпост, находившийся в нескольких шагах от полковника, бросился к насыпи с заряженными мушкетами.

— Кто идёт? — повторил сам граф де Трем.

— Верноподданные короля! — был ответ.

— Это они! — прошептал граф. — Сюда, господа! — закричал он.

Два всадника поднялись на ров.

— Ведите нас к вашей палатке! — сказал Арман дю Плесси своим кротким и звучным голосом.

Через десять минут Арман дю Плесси и де Нанкрей, забрызганные грязью, сидели в палатке графа де Трема.

— Граф, — начал Арман дю Плесси, — мы напрасно старались доказать маркизу де ла Форсу, что гугеноты должны для собственной выгоды согласиться на мир, не рискуя последней битвой. Губернатор Монтобана добровольно отопрёт городские ворота королю только взамен фельдмаршальского жезла.

— И подтверждения Нантского эдикта, охраняющего права протестантов, — прибавил кавалер Рене.

— Положим, что король согласится на эти два условия, как вы дадите знать маркизу? — спросил граф де Трем.

— До полночи я пущу с террасы моего замка три красные ракеты, на которые маркиз будет отвечать зелёной ракетой, — объяснил кавалер Рене.

— Это будет значить, что завтра утром Монтобанские ворота будут отворены депутатам его величества Людовика XIII, — прибавил Арман дю Плесси.

Только одиннадцать часов, — сказал граф Филипп, — король ложится поздно. Герцог де Люинь может ещё уговорить его согласиться на притязания маркиза де ла Форса. Я пойду доложить коннетаблю.

— Ступайте, мы подождём вас здесь, и никто не станет оспаривать у вас завидной чести увенчать наши успешные переговоры, — с иронией сказал Арман дю Плесси.

— Ступайте, любезный граф, — повторил Рене. — Я отвечаю за обязательства Монтобанского губернатора перед королём так же, как буду порукой маркизу де ла Форсу в обещаниях его величества, если он их даст. В таком случае я пойду во главе группы королевских представителей, которая явится на рассвете к воротам Корборье против вашего лагеря.

— Я бегу к герцогу де Люиню, — сказал полковник.

Через двадцать минут граф де Трем поспешно воротился в палатку.

— Прочитайте, — сказал он мрачным голосом и с унылым видом.

Он подал им пергамент, где следующие строки были написаны совсем недавно — чернила ещё не высохли:


«С тех пор как я произвёл де Ледигьера, протестанта, но верноподданного, в маршалы, я чувствую упрёки совести. Поэтому я дал себе слово никогда не делать маршалом такого мятежника и еретика, как маркиз де ла Форс. Лучше возьмите Монтобан приступом.

Людовик, король».


— Как это понимать?! — воскликнули Арман дю Плесси и кавалер де Нанкрей.

— Коннетабль не мог войти к его величеству, который совещается со своим духовником, — объяснил граф. — Вы знаете, какая вражда разделяет отца Арну и герцога де Люиня. Фанатик-иезуит увидел двойной способ удовлетворить свою религиозную ненависть и свою политическую антипатию, уговорив нашего короля написать роковые строчки, прочтённые вами.

— Но если я не пущу трёх красных ракет в полночь, маркиз де ла Форс будет считать переговоры прерванными! — вскричал кавалер Рене с болезненной горечью.

Арман дю Плесси взял за руку графа Филиппа и, смотря ему в глаза, повелительным тоном человека, умеющего совладать с самым критическим положением, сказал:

— Для того чтобы всё спасти, надо сейчас удалить отца Арну от короля и выпросить у его величества, взяв с него клятву, чин маршала для маркиза де ла Форса, не так ли? Ну, я беру это на себя.

— Вы? — закричали в один голос кавалер де Нанкрей и граф де Трем.

— Я беру это на себя... с непременным условием, которое вы, граф, задушевный поверенный могущественного фаворита, должны сохранить.

— Говорите, монсеньор.

— Я один войду к его величеству, когда его оставит духовник. Герцог де Люинь увидит короля после меня.

— Но в такое время король не принимает никого, кроме коннетабля.

— Разве я не податель милостыни королевы-матери и начальник отца Арну?

— Насколько подчинённый может давать слово за начальника, я обещаю, что и коннетабль после вас войдёт к королю, — очень серьёзно произнёс граф Филипп.

Но хитрый граф думал в это время: «Я вижу тебя, будущий кардинал, ты хочешь действоватьодин, чтобы доказать непостоянному Людовику XIII, что герцог де Люинь не так ему необходим, как он думает. Постой! Мой начальник может отказаться от слова, данного мною».

— Пойдёмте, — сказал Арман дю Плесси, — а вы, любезный кавалер, подождите нас здесь и имейте терпение из патриотизма!

Арман дю Плесси вышел из палатки с графом Филиппом, а Рене остался за столом, куда граф де Трем бросил письмо короля. Он печально смотрел на эти неприятные строки, думая, что если раздражительный и гордый маркиз де ла Форс прочтёт их, то этого будет достаточно для того, чтобы заставить его продолжать войну.

Эти мысли были прерваны возвращением епископа и полковника. Граф де Трем имел вид торжествующий, а Арман дю Плесси кусал губы, и лицо его приняло желчный оттенок.

— Победа! — закричал граф Филипп. — Пойдите зажгите ракеты. Маркиз де ла Форс будет маршалом! Завтра утром вы проводите де Майенна, которому поручено охранять ворота, в которые его величество в полдень войдёт в Монтобан.

— Всё случилось, как предвидел будущий кардинал, кроме того, что пришёл коннетабль, когда ушёл отец Арну, и очень помог...

— Вопреки тому, что вы мне обещали, и чтобы заставить думать его величество, что его новое убеждение, ведущее к общему благу, было внушено ему его первым министром, а не мною, — перебил Арман дю Плесси с сардонической улыбкой.

— Позвольте, — возразил граф де Трем, — я дал слово за герцога де Люиня, что он войдёт к королю после вас. Я не ручался, что он не войдёт совсем, пока вы будете там.

«Пусть только представится случай, и его начальник дорого заплатит мне за увёртку этого казуиста», — подумал Ришелье.

Рене топал ногами от нетерпения во время этого разговора.

— Вам хочется поскорее пустить ракеты? — сказал ему полковник, чтобы избавиться от спора, в котором Арман дю Плесси мог бы обвинить его в нарушении чести.

— Мне также хочется поскорее успокоить мою жену, которая тревожится, если я запаздываю по ночам, — отвечал кавалер де Нанкрей.

Этот ответ заставил графа побледнеть под румянами. Он ещё стоял неподвижно со сверкающими глазами и сжатыми губами, а Рене уже сидел в седле перед палаткой и дружески говорил ему и епископу:

— До завтра!

Арман дю Плесси холодно поклонился полковнику и хотел его оставить, не удостаивая разговора с ним, когда приметил, что граф смотрит со странной пристальностью на записку Людовика XIII, оставшуюся на столе. Мы не знаем, какое внезапное обаяние эта бумага произвела на графа де Трема, но это захватило его до такой степени, что заставило забыть, что Арман дю Плесси не ушёл с Рене де Нанкреем. Граф вздрогнул как человек, внезапно проснувшийся, когда Арман дю Плесси сказал ему с притворным равнодушием:

— Вы хорошо сделаете, если сожжёте теперь отказ его величества. Если какой-нибудь недоброжелатель покажет эту записку надменному маркизу, тот способен отказаться от маршальства и продолжать войну.

— Это правда, — с живостью отвечал полковник, — я уничтожу этот документ.

Он взял записку короля, свернул её шариком в руке и бросил в угол.

«Почему он не разорвал её? — подумал Арман дю Плесси, медленно выходя из палатки. — Если бы я мог видеть, что он будет делать, когда останется один».

Он приметил, что один из часовых спал стоя, а другой казался пьян. Вместо того чтобы воротиться в свою палатку, Арман дю Плесси пробрался между габионами траншеи и, не примеченный часовыми, успел добраться до палатки графа де Трема, где красноватый свет, проникавший сквозь ткань, обозначал то место, где происходил разговор.

Арман дю Плесси остриём своего кинжала осторожно проткнул полотно и заглянул в палатку. Филипп разложил на столе и чрезвычайно осторожно разглаживал записку, которую он до этого смял. Лоб его принимал все складки, которые пергамент терял от этого довольно лёгкого труда, который, однако, оживлял глаза графа лихорадочным блеском и покрывал потом его лицо. Вдруг он поднял голову; вдали раздался выстрел. Граф де Трем выбежал из палатки. Епископ спрятался в тени. За лагерем три выстрела потрясли воздух в равных промежутках, и три огненные змеи осветили чёрное небо.

Через несколько секунд на противоположном пункте горизонта, там, где возвышался Монтобан, также взвилась зелёная ракета.

Рене де Нанкрей предупредил маркиза де ла Форса, что король принимает его условия, а будущий маршал отвечал, что он понял сигнал.

— Сабина уже простирает к нему свои объятия!.. — сказал граф де Трем с яростью. — А для того, чтобы она не простирала их к нему ни завтра, ни после, я вырою между ними бездну, полную крови!

V


раф Филипп воротился в свою палатку, и Арман дю Плесси продолжил своё наблюдение через отверстие в стене.

Он увидел, как граф лихорадочно ходил между столом и походной кроватью, и слышал, как он повторял имя Сабины с безумным пылом, а имя Рене с неистовой яростью. Потом он вдруг остановился и сел у стола, на котором лежала записка Людовика XIII. Он взял перо и быстро набросал несколько строк на белой странице.

Арман дю Плесси с удивлением приметил, что граф писал левой рукой.

В письмо своё граф положил королевский пергамент, потом вынул из большого мушкета пулю, вокруг которой обвернул своё письмо с запиской короля. Окончив это, он вышел из палатки и прошёл всю часть лагеря, занимаемого его полком, до траншеи, ближайшей к осаждённому городу.

Достоинство и благоразумие не допустили Армана дю Плесси дольше наблюдать за графом де Тремом, а между тем любопытство епископа было возбуждено в высшей степени. Он горько сожалел, что не имеет под рукой одного из тех приближённых, которые уже представляли при будущем министре нечто вроде персональной полиции.

Но тут две тени, внезапно приблизившиеся к нему, заставили кардинала подумать, что за ним следили, в то время как следил он сам.

— Ваше преосвященство, это мы! — сказала самая низенькая и самая испуганная из двух теней сладким голосом.

— Это мы, монсеньор, ждём вас с утра и ждали бы до сих пор, если бы нам не пришла счастливая мысль отыскать вас в лагере. Мы видели, как вы вошли туда вместе... а вышли одни, но мы должны были ждать лёжа в траве, пока вы закончите ваши дела...

Эта тирада была сказана с южным произношением второю тенью — длинной, прямой, увенчанной головою непомерной ширины.

— Рюскадор и Грело! — сказал Арман дю Плесси, одарённый необыкновенной памятью относительно лиц и имён. — Вы явились сюда! Ну, теперь или никогда вот он случай для тебя вступить кадетом в гвардию, а тебе — в люсонское капуцинство.

Говоря таким образом, он завёл обоих в тень между двумя палатками, откуда при лунном сиянии ещё можно было видеть Филиппа де Трема, подходящего к траншеям.

— Следуйте за этим человеком, — продолжал Арман дю Плесси, — и перескажите мне в точности, что он будет делать. Я буду вас ждать у себя.

С этими словами он оставил их.

Худощавый был сыном разорившегося провансальского маркиза. Он был рекомендован епископу Люсонскому как искусный всадник, замечательный фехтовальщик и превосходный птицелов. Толстяк был прислан из Нивелля, отцом его, трактирщиком, бывшим поваром епископа Люсонского. Первому было пятнадцать лет, второму двадцать. Арман дю Плесси совсем забыл об этих двоих, прочитав их просьбу, когда за ним прислали, чтоб ехать в замок Нанкрей.

Рюскадор и Грело устремились по следам графа де Трема и не теряли его из вида, скрываясь за палатками.

Полковник дошёл до конца лагеря. Перед ним расстилалась равнина, частью залитая из-за наводнения, в конце которой возвышались главные укрепления Монтобана, защищающие корборьесские ворота, которые де Майен, руководимый кавалером де Нанкреем, должен был занять утром с блестящей свитой, чтобы приготовить въезд короля. Граф Филипп пошёл по этой трудной дороге. Молодые шпионы не могли преследовать его далее. Равнина была покрыта лунным светом, и на поверхности её негде было укрыться от взоров. Притом шум шагов в жидкой грязи, в которой можно было увязнуть по колено, скоро привлёк бы внимание преследуемого.

Но долговязый провансалец был одарён отважным и упорным характером. Ему было приказано «следовать за этим человеком», и он буквально воспринял приказание. Он приметил нечто вроде перереза, параллельного с той дорогой, по которой шёл граф Филипп, где виднелся остаток снега, уже слегка подтаявшего.

— Будем продолжать погоню, — шепнул он своему спутнику.

— Где?

— А вот там!

— Я тяжёл... Попробуйте вы, любезный друг, — сладеньким голоском отвечал толстый брабансонец.

Рюскадор не заставил повторять дважды. Он скользнул на опасный наст, который скрывал три фута воды под своей белой скатертью, а под водой такую вязкую глину, что он, завязнув, никак не мог выкарабкаться оттуда.

— Добрый друг, — прошептал он, — добрый друг, я вязну!.. Дай мне твою руку!

— Ш-ш! — зашептал толстяк. — Ночью голос слышен на невероятном расстоянии. Не шевелитесь и не говорите! Или тот, за кем мы наблюдаем, приметит нас и тогда прощай моя тонзура... а может быть, и наши шкуры!

— Ноя мёрзну в этой каше и вижу только звёзды!

— Будьте спокойны, я наблюдаю за ним.

В самом деле, луна сияла так ярко, что освещала малейшие детали пространства между линией осаждающих и осаждённым городом, а у тучного Грело были рысьи глаза.

Полковник де Трем решительно шёл к Монтобану. На ружейный выстрел от ворот он остановился и обнажил шпагу, сняв свой плащ, граф прикрепил его к эфесу, а сверху водрузил свою шляпу с пером. Левой рукой он поднял эту странную конструкцию высоко над головой. Складки плаща падали на его плечи. Издали он казался фантастически худым гигантом.

Толстый брабансонец быстро смекнул что к чему. Филипп пошёл дальше, но не сделал он и тридцати шагов, как громкое «Кто идёт?» раздалось в ночной тишине. Граф не отвечал и всё шёл вперёд. Красный свет блеснул на равелине, защищавшем ворота, раздался выстрел, и свист пули долетел до ушей ночных шпионов.

Граф де Трем продолжал идти или, лучше сказать, бежать. Раздалось несколько выстрелов, и пули пробили плащ и шляпу, доказав, что выдумка графа была не бесполезной предосторожностью. Он находился тогда в двадцати шагах от городской стены и изо всех сил бросил правой рукой приготовленный свёрток. С живостью отступая назад и всё защищаемой обманчивой картиной, увеличивавшей его рост до невероятных размеров, он услышал, как один из тех, кто безуспешно стрелял в него, вскричал:

— Ай, чем это попал мне в нос этот мародёр?

— Письмо! — отвечал другой.

Остального граф расслышать не мог.

Зоркий Грело не пропустил ни малейшего движения графа и спрашивал себя, видя, что королевские солдаты, привлечённые к траншее неприятельскими выстрелами, окружили его и в суматохе приняли за одного из своих: «Расскажу ли я об этом долговязому?»

Но он только осторожно протянул руку жалкому Рюскадору, который выбрался из жидкой грязи на твёрдую землю, трясясь, кашляя, отряхаясь, как перепачкавшаяся собачонка.

Когда граф де Трем воротился в лагерь, молодые люди украдкой проследовали к палатке Армана дю Плесси. Полковник был встречен на рву солдатами, которых привлекли ружейные выстрелы. Он понял, что благоразумие требует краткого объяснения его ночной прогулки.

— Я ходил осматривать стены крепости, — грубо сказал им граф, — и не хотел подвергать опасности никого из вас в этой экспедиции. Я опасаюсь вылазки на рассвете. Пусть все будут наготове и под ружьём.

Филипп воротился в свою палатку, но вместо того чтобы лечь спать, он закрыл руками своё бледное и расстроенное лицо, облокотись о стол, на котором он недавно написал маркизу де ла Форсу вот такое письмо:


«Де Нанкрей продал себя католикам. Король отказал в звании маршала Монтобанскому главнокомандующему, как доказывают эти строки, написанные его рукою. Тогда кавалер Рене предложил коннетаблю де Люиню выдать ему осаждённый город, если коннетабль даст ему группу избранных офицеров, подкрепив их полком, как только отворятся корборьесские ворота. По совету герцога Майеннского, коннетабль согласился, и де Нанкрей пустил три красные ракеты. Полк, который будет готов для неожиданного нападения, находится под командованием графа де Трема. Человек, уведомляющий об этом маркиза де ла Форса, носит звание, запрещающее ему участвовать в подобных делах; он полагается на благородство Монтобанского губернатора, что тот сохранит в тайне сие уведомление, которое спасает его, но погубит пишущего эти строки, если останутся следы».


Хитрое письмо графа де Трема должно было заставить предположить маркиза де ла Форса, что оно написано епископом Люсонским. Это безымянное послание и записка Людовика XIII перешли за кальвинисткие укрепления, о чём Арману дю Плесси поведал Грело, сам того не подозревая, описав поступок офицера, за которым он наблюдал с Рюскадором.

— Хорошо, — сказал Арман дю Плесси, — ты заслужил твоё первое звание в приорате, я тебя завтра отправлю в монастырь в качестве послушника.

Будущий капуцин рассыпался в выражениях благодарности.

— А я, монсеньор? — спросил стоявший рядом перепачканный провансалец. — Вы меня отдадите в гвардию?

— Тебя?.. Ты что-то видел?

— Ничего... Я упал в лужу.

— Ну, для тебя я ничего не сделаю. Неловких я не награждаю.

— Моя неловкость служила вам, — надменно возразил Рюскадор, — ведь это вы меня направили. Соблаговолите это вспомнить.

— «Это» что? — иронически спросил Ришелье. — У нас во Франции дети не учат взрослых, а то их выдерут за уши. Ты, верно, из предосторожности прячешь свои уши в этом густом розмарине.

И хлыстом, который он держал в руке, де Люсон быстро взлохматил рыжие волосы Рюскадора. Раздражённый провансалец заурчал как кот и хотел было вырвать хлыст. Ришелье хлестнул его по пальцам. С безумным бешенством Рюскадор отступил, чтобы собраться с силами и накинуться на Армана дю Плесси, но запнулся за камень. Побуждаемый дьявольской мыслью, он поднял этот камень и швырнул его в будущего кардинала, закричав:

— Долг платежом красен! Получите!

Затем провансалец бежал с проворством оленя. Гордый прелат, который вынужден был нагнуться, чтобы уклониться от камня, хотел было послать в погоню ночных караульных, чтобы беглеца до смерти отколотить палками. Но ему надо было заняться более серьёзными вещами.

«Что ж, это ещё ребёнок, — подумал Арман дю Плесси, — однако я буду остерегаться его, когда он сделается взрослым».

Он отпустил Грело, изумлённого этим происшествием, но и довольного, что освободился от конкурента, по милости епископа.

На рассвете Рене де Нанкрей уезжал из замка, поцеловав Валентину и Сабину, ещё спящих. Де Майенна, сына знаменитого лигёра, ждавшего с двадцатью офицерами, Рене нашёл возле большой палатки полковника де Трема, как и было договорено. Епископа Люсонского не было в этой группе. Впрочем, Армана дю Плесси ничто не принуждало присоединяться к тем, кто должен был овладеть корборьесскими воротами, уже тогда было известно, что он не любил рано вставать. Что касается графа Филиппа, то он, по словам его первого конюшего, отвечавшего на вопрос Рене, сейчас занимался осмотром оружия, чтобы его полк вошёл в город в виде, достойном короля Людовика XIII.

— Поспешим, — сказал герцог де Майенн кавалеру, — потому что, кажется, король, завидующий всем, завидует и мне в том, что я первый войду в Монтобан. Он способен явиться сюда утром и заступить на моё место, а этим он нарушит и своё достоинство и благоразумие. Что, если маркиз де ла Форс передумает и вместо того, чтобы принять звание маршала, попотчует нас пулями?

Де Нанкрей отверг это сомнение, выраженное, впрочем, шутя.

Отправились. Быстро миновали окопы и, сдерживая галоп лошадей, въехали в грязную долину, по которой граф де Трем шёл прошлой ночью.

А тем временем облачённый в кирасу человек с седыми волосами и такой же бородой, в окружении своих адъютантов, стоял за зубцами, венчавшими корборьесские ворота. Он осматривал в подзорную трубу королевский лагерь, находившийся прямо перед ним.

— Нечего и сомневаться! — прошептал он, нахмурив брови. — Полк графа де Трема становится в колонну. А вот эти паписты шлёпаются по грязи с изменником Рене и с лотарингцем Майенном. Господа, по местам и готовьте наступление, приготовленное после вчерашнего уведомления... Артиллеристы, к пушкам! Аркебузиры, стреляйте в этих изменников по моему первому знаку; ваши выстрелы будут сигналом для ваших товарищей, которые атакуют осаждающих у брода! Да спасут свободу французских протестантов Бог и их храбрость!

В эту минуту почти у самой стены, на которой находился маркиз де ла Форс, раздался звучный голос:

— Мы привезли мир. Опускайте подъёмный мост посланнику вашего возлюбленного государя!

Вместо ответа маркиз выстрелил из пистолета в группу роялистов, остановившуюся перед глубоким, но узким оврагом, опоясывавшим эту сторону Монтобана.

— Измена! — закричал герцог де Майенн и также выстрелил.

Его пуля сбила белое перо зачинщика, который выстрелил из другого пистолета и, прицелившись лучше на этот раз, раздробил плечо лотарингского принца. В ту же минуту пушечный выстрел раздался с укреплений и поразил прямо в грудь начальника католиков, герцога. Остальные офицеры поспешно ретировались, отвечая пистолетными выстрелами на выстрелы из пушек, направляемые против них маркизом де ла Форсом.

Прежде чем осаждавшие укрылись, отступив под защиту полка графа де Трема, они увидали, что кавалер Рене, сначала стоявший, как окаменевший на берегу рва, бросился в самую гущу гугенотов, лишь только те опустили подъёмный мост для вылазки.

— О, изменник, вероломный! — заревели товарищи убитого герцога. — Он прячется среди тех, кому нас продал!

Подобные же крики раздавались и в толпе кальвинистов, где исчез кавалер де Нанкрей. Бросившись в их ряды, он атаковал с бешенством и отчаянием.

— Я доберусь до вашего гнусного начальника! — кричал Рене с негодованием. — Он мне ответит за этот гнусный обман!

Нанкрей никак не мог добраться до монтобанского губернатора, который уже покинул платформу на стене. Раз десять он разрывал круг из обнажённой стали, пробиваясь вперёд, пока одна из шпаг не настигла его. Удар пришёлся в грудь. Не выпуская своей шпаги, кавалер де Нанкрей упал возле самых ворот, которые думал растворить для мира во Франции.

— Умри, ренегат! — кричали ему гугеноты, атаку которых он, как мог, замедлил.

Осаждённые прошлись по его окровавленному телу.

Огромный саван дыма накрыл поле битвы и для армии Людовика XIII началось истинное опустошение...

При первых отголосках сражения Сабина де Нанкрей лишилась чувств от страха в своём замке.

«Рене погибнет в этой смертельной битве, которой он напрасно старался помешать!» — мелькнула последняя мысль.

Когда Сабина пришла в себя, то мало-помалу успокоилась, думая, что её мужа, вероятно, защитит его положение «человека, державшего нейтралитет». Сабина тотчас отправилась в парк. Там была терраса, поддерживаемая треснувшей стеной, откуда простирался вид до самого Монтобана. Она часто ждала на этом месте возвращения своего мужа, которого могла приметить издали, по какой бы дороге он ни ехал. Два часа ждала она напрасно, два века тревоги и тоски! Тогда, вне себя от волнения, воротилась она в замок и упросила Норбера отправиться с тремя служителями отыскивать их господина по всем дорогам, которые вели к лагерю и к городу.

Побуждаемые Сабиной, все слуги бросились на поиски господина, оставив её одну с Валентиной, которую забыли в комнате среди всех этих тяжёлых забот. Госпожа де Нанкрей опять побежала на террасу и с сильнейшим беспокойством смотрела на эту гигантскую тучу, которая волновалась, как бурное море, пересекаемое красной молнией, и покрывала часть королевского лагеря, всю долину и укрепления Монтобана. Но она ничего не могла различить среди движущегося дыма и шептала с отчаянием:

— Да, эта страшная битва охватила и его... Он не вернётся... он не может вернуться!..

— Он не вернётся никогда! — шепнул ей на ухо зловещий голос.

Она обернулась с криком ужаса. Человек, почерневший от пороха, запачканный кровью, стоял возле неё; он перелез через разрушенную стену, которая поддерживала террасу.

— Злодей! — закричала Сабина и хотела бежать к замку.

Филипп де Трем удержал её за руку.

— О, ты от меня не убежишь! — закричал он, задыхаясь; его глаза сверкали, лицо исказилось от бешенства. — В такой день человеческой резни, как этот, цивилизация лишается своих прав... Ты будешь моей...

— Негодяй! А твоя клятва?.. — кричала Сабина, вырываясь.

— Я её сдержал. Я не бросал вызов твоему красавцу Рене, не нападал на него. Но я не увижу его после осады Монтобана, которая уже проиграна, не увижу... потому что он мёртв!

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Сабина прерывающимся голосом и упала на землю.

Граф поднял её и прижал к своей груди, но это гнусное прикосновение возвратило молодой женщине чувства, оставившие её, и силу избавиться от пылких объятий безумца. Однако она не могла высвободить своей руки из его пальцев.

— Чудовище!.. Мой Рене!.. — говорила Сабина, а её душу раздирали ужасная ненависть и страшное горе.

— Слушай, — продолжал граф задыхающимся голосом, — твой муж лежит теперь мёртвый перед корборьесскими воротами... Он слывёт изменником в глазах обеих партий, и имя его останется навсегда проклято и протестантами, и католиками... Если не для тебя, то для твоей дочери необходимо стереть это позорное пятно. Поклянись, что ты будешь моей женой через три месяца, и я пощажу тебя сегодня... Подумай, несмотря на наше поражение, я приобрёл славу героя. Я спас нескольких начальников, сопровождавших герцога де Майенна, я не допустил, чтобы король был взят в плен... Когда я стану твоим мужем, я сделаю так, что твоя Валентина, вместо того чтобы остаться обесславленной де Нанкрей, сделается знаменитой де Трем!

Сабина, раздираемая отчаянием, приподняла голову с неописанным выражением презрения и ответила:

— Я стану скорее женой палача!

Граф Филипп вскрикнул от бешенства и бросил женщину на колени.

— Помогите! Помогите! — закричала она, забыв, что отослала всех своих слуг.

Но в ту же минуту холодная рука схватила графа за горло и принудила его выпустить Сабину, которая приподнялась, шатаясь, и упала без чувств на землю.

Кавалер Рене, бледный, как смерть, в окровавленном колете, но со шпагой в руке стоял перед графом де Тремом, который смотрел на него с суеверным страхом.

— Нет, я ещё не призрак, изменник! — сказал Рене страшным голосом. — А ты изменил твоему королю, изменил твоему отечеству, изменил твоей вере! Ты трижды подлец!.. Если внезапное открытие твоих злодейских козней, разбив мне сердце, помешало наказать тебя тотчас с быстротою молнии, это потому что небу было угодно, чтобы я заклеймил тебя, прежде чем убью!..

И кавалер де Нанкрей ударил графа де Трема в лицо лезвием своей шпаги.

VI


тот удар, оставив на щеке синюю полосу, сбросил, как по волшебству, оцепенение Филиппа де Трема.

— А, ты жив! — заревел он, скрежеща зубами. — Но я отправлю тебя в могилу, чтобы ты никогда из неё не выходил!

Стремительно обнажив шпагу, он бросился на кавалера, который отразил его удар и свирепый, ожесточённый, неумолимый поединок начался между этими людьми, которые накануне называли друг друга братьями.

Рана кавалера де Нанкрея заставила его потерять много крови, и он очнулся от обморока в большой слабости. Граф де Трем не имел ни малейшей царапины и усталость от его деятельного участия в сражении исчезла от холодного бешенства, одушевлявшего его.

И вскоре Рене, раненный в шею, вынужден был отступать, обозначая кровавыми пятнами каждый из своих шагов. В этой ретираде он был оттеснён с террасы на аллею, которая шла в самую глубину парка. Филипп не давал ему ни секунды, чтобы перевести дух. Рене собрал все свои силы, чтобы остановиться и отразить натиск врага. Но тщетно. Филипп выбил у него шпагу, и раздирающий душу стон вырвался не у Рене, а у Сабины, которая бросилась между мужем и атакующим клинком и упала, пронзённая насквозь.

Ужас оледенил обоих сражающихся при этой неожиданной катастрофе. Граф де Трем выронил рапиру из трепещущей руки, кавалер де Нанкрей упал на колени возле трепещущего тела своей благородной жены.

Но этот первый порыв сменился в его душе мстительной яростью. Он бросился на Филиппа, выхватил у него из-за пояса пистолет и хотел прострелить ему голову, но граф уже вонзил ему свой кинжал между плеч. Де Нанкрей упал, не произнеся ни единого слова, возле своей жены, которая была при последнем издыхании. Оба умирающие бросили из своих глаз, готовых угаснуть навсегда, последний вызов графу де Трему: благодаря сверхъестественному усилию головы их сблизились, уста соединились, чтобы смешать последний вздох на глазах убийцы назло его подлой страсти.

Граф Филипп смотрел с минуту на эти два трупа, соединённые даже смертью, порождённой его рукой. Бледнее этих двух мертвецов бежал он по аллее, перемахнул через край террасы и исчез в долине, твердя задыхающимся голосом:

— Я проклят! Проклят! Проклят!

В эту минуту на крыльце замка Нанкрей восхитительная девочка ждала и прислушивалась, останавливаясь на каждой ступени, по которой она спускалась.

Это была маленькая Валентина. Мы сказали, что все слуги разыскивали в окрестностях её отца. Мать, озабоченная долгим ожиданием, не подумала, что в замке возле девочки не осталось никого. Морис, сын Норбера, также был забыт, подобно его маленькой госпоже. Но этот мальчик была натурой спокойной, апатичной, он был способен не вставать с постели, пока его не поднимут. Валентина имела гораздо меньше терпения. Ей надоело звать и не получать ответа, она оделась как умела, потом довольно долго прохаживалась в своей комнате и наконец вышла и прошла все комнаты, не встретив ни души и, несколько испугавшись своего одиночества, дрожа вышла на крыльцо. Она знала, что мать её обыкновенно ждала Рене на террасе, возвышавшейся над окрестностями. Девочка пошла в ту сторону, но и там никого не встретила. Тогда она предалась своему детскому воображению. С засохших деревьев слетала хрустящая листва, по которой ступали ножки Валентины. Серебристый цвет некоторых листочков привлёк её внимание, и девочка стала выбирать самые блестящие.

Вдруг листья высыпались из её носового платка, красное пятно запачкало руку, подбиравшую их в траве... Другие красные пятна, свежие и всё увеличивавшиеся, начинались у её ног, проходили через террасу и вели по извилистой тропинке к кустарнику.

Какое-то необъяснимое влечение, какое-то магнетическое любопытство побуждало ребёнка следовать шаг за шагом по этому ужасному следу. Можно было бы слышать биение сердца девочки, глаза её широко раскрывались, румянец исчезал. Пророческий инстинкт говорил ей, что она встретит что-то страшное. На повороте аллеи она остановилась как окаменелая. Перед нею лежали рядом, с лицами, освещёнными бледным зимним солнцем, с потухшими взорами, устремлёнными в небо, как бы обращаясь к Богу, отец её и мать — неподвижные, окровавленные, страшные. Валентина поняла, что её родители не пробудятся никогда от этого ужасного сна, который делал их холодными, как мрамор, она поняла, кроме того, что они должны были страшно страдать, чтобы заснуть таким образом, потому что потеряли много крови! С непреодолимым ужасом она наполнила воздух пронзительными криками, прерываемыми рыданиями.

Вдруг сухая листва зашуршали под быстрыми шагами. Человек с белыми волосами, с тревогой на лице, обливаясь потом, прибежал на крики девочки.

Это был Норбер, искавший своего брата и господина на поле битвы. Бежавшие роялисты сообщили ему, что кавалер де Нанкрей обвинён в измене. Прямо опровергнув это обвинение, он вернулся в замок удостовериться, не воротился ли туда Рене другой дорогой.

То, что Норбер увидел, без сомнения, превзошло все его дурные предчувствия, потому что он отступил бледнее савана и прислонился к дереву, чтобы не упасть, протянув руки, закрыв глаза, как бы для того, чтобы прогнать адское видение.

— Стало быть, всё кончено? — сказал жалобный голосок. — Папа и мама никогда больше не проснутся?

Две крупные слезы выкатились из-под сомкнувшихся ресниц незаконнорождённого брата Рене де Нанкрея. Он нагнулся поднять шпагу, брошенную после кровопролитной битвы, и грозно, с жадностью начал осматривать её. Герб графа де Трема украшал эфес; его девиз: «К цели во что бы то ни стало!» ещё виднелся под зловещими красными пятнами, покрывавшими лезвие.

— Убийца он! Я был в этом уверен! — вскричал Норбер. — Я возвращу ему шпагу, вонзив её в его сердце!

Он хотел замахать шпагой в знак вызова и торжественного обязательства, но рука его судорожно задрожала, и слишком тяжёлое оружие упало на землю. Страшное волнение, испытанное им, поколебало всю его нервную систему, руки его были отныне осуждены постоянно дрожать.

— Как! Я не в состоянии держать шпагу, чтобы отмстить за моих родных! — закричал он с отчаянием.

Вне себя схватил он Валентину, почти насильно заставил стать на колени между трупами и, положив её руки на раны из которых вместе с кровью вытекла жизнь, вскрикнул голосом, выходившим из глубины сердца:

— Дочь моего брата, никогда не забывай этих ран, которые сделали тебя сиротой! Пусть эти раны станут окровавленными устами, вопиющими против убийцы твоего отца и твоей матери! Пусть следы убийства твоих родителей, оставленные на твоих руках, неизгладимо запечатлеются в памяти твоей!

Он хотел заставить девочку повторять за ним какую-то страшную клятву мщения против Филиппа де Трема и всего его рода, но дрожь усилилась, и это вынудило Норбера выпустить ребёнка, испуганного до истерики.

Валентина тотчас отбежала от трупов, но снова воротилась, подошла к головам и поцеловала родителей в лоб, не запачканный кровавыми пятнами, так пугавшими её.

Потом она заплакала, повторяя вечернюю молитву, которой научила её мать.

Настоящий характер незаконнорождённого брата Рене де Нанкрея возвысился как тополь после урагана. И душа эта, враждебная всякому насилию, возвратилась к своему бесстрастию. Он подумал, что Господь, вдруг поразив его руки бессилием, лично запрещал ему мщение, и что было неслыханной жестокостью налагать эту свирепую обязанность на невинное существо. Это значило бы осудить её жить только для ненависти, подвергать её женскую жизнь всем опасностям, которые обыкновенно достаются только мужчинам, и навлечь на её голову низкое возмездие. А Норбер любил Валентину ещё нежнее, чем своего сына Мориса. Он взял её на руки и прижал к сердцу.

— Нет, — сказал он торжественно, — вспоминай об этом двойном убийстве только для того, чтобы помнить, что одному Богу принадлежит наказание. Пойдём, бедная сирота! Теперь я один остался у тебя на свете!

Он понёс её к замку. Едва взошёл он на крыльцо, как услыхал отдалённый шум. Но то не был шум битвы — она уже кончилась: католики ретировались и сняли осаду Монтобана, бросив лагерь и потеряв более восьми тысяч человек! Управитель пошёл с Валентиной в комнату сына, в то время как шум становился всё сильнее. Норбер посмотрел в окно, солдаты в белых шарфах спешили к замку. Он угадал, зачем они шли, и поспешил одеть Мориса. Взяв детей на руки, он поспешно вышел из замка через чёрный ход, меж тем как перед фасадом раздавались крики.

— На виселицу изменника! Сожжём его замок!.. — кричала неистовая толпа.

Это был последний батальон арьергарда королевских войск. Наводнение помешало победоносным протестантам преследовать этот батальон, и люди спешили привести в исполнение то, что считали «высоким правосудием».

Когда королевские солдаты бегом присоединились к корпусу армии, они тащили за собой труп, а замок Нанкрей истребляло пламя.

При свете этого пожара бедный Норбер явился к корборьесским воротам, чтобы укрыться в Монтобане с племянницей и сыном. Сгибаясь под тяжестью двойной ноши, он с трудом пробрался по грязной долине, то вязнул в рытвинах, то спотыкался о трупы, а иногда об умирающих, ещё хрипевших! Он не подозревал об обвинении в измене, которым протестанты заклеймили кавалера Рене.

Подъёмный мост был опущен. Маркиз де ла Форс, обратив в бегство осаждающих, из хвастовства приказал отворить все монтобанские ворота, чтобы продемонстрировать освобождение крепости и бросить вызов роялистам, так что Норбер, Морис и Валентина могли войти в город без всякого препятствия, только караульные посты мельком осмотрели их.

Ночь была холодная и тёмная. Дойдя до площади, где совершались казни — он знал тут одного трактирщика — Норбер, держа за руки детей, очутился в густой толпе возле позорного столба. Стрелки с факелами в руках окружали платформу, на которой палач в красной одежде читал приговор.

Вот что услыхал Норбер:


«Кавалер Рене де Нанкрей, ренегат и изменник, виновный своим тайным союзом с папистами против праведного дела реформы; виновный против чести по своему неудавшемуся покушению предать этот город врагам своей веры с помощью гнусной засады, объявляется навсегда подлецом и злодеем. Всякий верный кальвинист обязан его выдать, если встретит, нашему высокому правосудию, которое отправит его на виселицу, или убить, если он будет сопротивляться.

Его родственники и наследники будут изгнаны, если явятся, из всех протестантских домов как запятнанные его позором.

Целый день этот приговор будет читаться каждый час палачом у позорного столба, потом будет прибит его помощником к виселице.

Монтобанский губернатор

Маркиз де ла Форс».


После этого чтения толпа заревела:

— Смерть Рене де Нанкрею!

— Почему все эти люди зовут папу? — спросила Валентина, боязливо прижимаясь к Норберу.

Он не отвечал, но снова взял её на руки и, волоча за собой Мориса, вышел из города. Норбер решился искать убежища в Лагравере, наследственном имении Сабины, находившемся в шести лье от Монтобана, недалеко от местечка Коссад, которое держало сторону Людовика XIII и где, без сомнения, собрались королевские войска.

Норбер шёл целую ночь по избитой дороге, закутав Валентину в плащ, отогревая Мориса своим дыханием и почти постоянно неся на руках обоих.

Преданность придавала ему силы. Однако на рассвете он озяб, устал, страдал от ушибов при нескольких падениях, но ему оставалось только пройти Коссад и укрыть детей, здоровых и невредимых, в замке Лагравере.

Он вошёл в городок, ворота которого были открыты для того, чтобы позволить бегущим католикам укрыться там.

На центральной площади Норбер должен был остановиться, чтобы пропустить кортеж, выезжавший из отеля губернатора. Норбер задрожал от ужаса, узнав в начальнике свиты графа Филиппа де Трема!

Солдаты полковника поддерживали закрытые носилки, в которых лежал в горячке коннетабль де Люинь, который отправлялся умирать дальше и через три дня умер в Лонгвиле в Керси 15 декабря 1621 года, столько же и от болезни, сколько и от горя, охватившего его вследствие поражения и бесславия.

В окне отеля за занавеской виднелись две головы, смотревшие на эти преждевременные похороны, два лица очень разнящиеся, одно — равнодушное и скучающее, другое — задумчивое и взволнованное: лицо Людовика XIII и лицо Армана дю Плесси.

Когда отряд проехал, Норбер, Валентина и Морис продолжали свой трудный путь. Скоро они вышли из города. Голова старика уже клонилась от усталости и горя, дети плелись рядом, осматриваясь вокруг с любопытством, свойственным их возрасту. Вдруг Валентина закричала:

— Папа, там папа!

Испуганный, Норбер поднял глаза. На виселице висело тело, запачканное кровью и грязью, но бледное лицо ещё можно было узнать. Впрочем, позаботились прибить к груди и надпись: «Рене де Нанкрей, изменивший своему королю, приговорён к смерти на виселице».

— Боже мой, — простонал Норбер, обретя от ужаса новые силы, чтобы идти дальше, взяв на руки Валентину, — Боже Милосердый, сделай так, чтоб она забыла!

Глава I НАСЛЕДНИЦА СТРАДАЛЬЦЕВ


од 1635-й, год довольно бурный, двигался к осени.

Вечер, тяжёлый, мрачный и грозный, сменился ночью, усыпанной тучами, которые время от времени закрывали бледную луну.

Среди возрастающих стенаний каштановых деревьев и дубов, рассыпавших свои пожелтевшие листья по земле, слышалось скрипенье заржавленных флюгеров, не без сопротивления поддававшихся бурному ветру.

Дубы скрывали под своей тёмной зеленью довольно обширное, но ветхое жилище, образчик тех замков, которыми эпоха Возрождения сменила средневековые замки.

Вместо башни на дворе замка возвышалась голубятня. Двор был квадратный, замыкаемый корпусом здания, двумя большими флигелями и длинной решёткой. Этот замок отличался пышностью и изяществом украшений времён Франциска I, карнизы, фризы, балконы, окна со средниками были каменные или из ровного дерева, но запустение придавало слегка обветшалый вид этому красивому замку.

Плющ вился вдоль правого флигеля, где в разбитые окна с шумом врывался ветер. При одном из страшных порывов бури окно над дверью с железными арабесками, которая вела из передней на террасу крыльца, отворилось. Женщина в длинном чёрном платье вышла на балкон. Луна, вышедшая из облаков, скоро залила своим перламутровым светом прекрасное лицо этой смелой любительницы природы.

Она любовалась величественным беспорядком старых каштанников и огромных дубов, качавшихся со страшными порывами и стенаниями, походившими на хрипенье моря.

Она любовалась могучими усилиями принципа разрушения, эта белокурая девушка, густые волосы которой развевались, как у царицы друидов, но её очаровательные черты, большие, голубые глаза, крошечный ротик как-то не вязались с этой склонностью любоваться страшным зрелищем.

— Как в этом бурном воздухе легко дышать! — говорила она. — Как хорошо было бы мне там, под дубами, или в долине противопоставлять урагану мою волю и силу моего коня. Вот что я назвала бы жизнью! А прозябать здесь — всё равно что спать наяву... Но зачем я так мало похожу на подобных мне? Зачем с чувством стыдливости моего пола во мне живёт эта смесь вкусов и инстинктов, которые свойственны только мужчинам? Зачем моё сердце бьётся от радости, когда я сжимаю эфес шпаги или ружейный приклад? Когда лошадь мчит меня бешено или я переплываю на ней волны потока, рискуя утонуть или сломать себе шею? Отчего всякая опасность привлекает меня и прельщает? Отчего я провожу бессонные и скучные ночи, когда мне не удалось днём утомить моё тело? Боже, прости меня за то, что я так мало похожа на молодую девушку!

Это отчаяние скоро сменилось внутренней реакцией.

— Может быть, это происходит оттого, — продолжала она разговаривать сама с собой, — что беспрерывное и роковое воспоминание, зловещая сцена детства постоянно преследуют меня? Напрасно хотят мне представить эту картину в виде страшного сна. Стоит мне только "закрыть глаза — и душа моя видит, как мои руки запачкались кровью от сухих листьев! Мне кажется, что меня поразило видение ещё страшнее! Боже мой, разве эти неотступные воспоминания не оправдывают странность моего поведения? А если это пустые призраки моего воображения, разве мне не позволительно для того, чтобы прогнать их, употреблять мужские развлечения? Ах, почему у меня нет спокойных и приятных воспоминаний о прошлом, стремлений к будущему, как у моих подруг? Я не помню даже моей матери, потому что женщина, являющаяся мне вдали, была только мне благодетельницей, покровительницей, чужой!..

Она прислонилась пылающим лбом к балюстраде балкона, потому что дуновение бури недостаточно освежало её.

— Я страдаю! — продолжала она.

После минутного размышления она воротилась в свою комнату и ощупью взяла шляпу с широкими полями. Но в ту минуту, как она отворила потайной ящик маленького эбенового шкафчика, чтобы вынуть оттуда два пистолета и связку ключей, она, по-видимому, колебалась.

— Мой старый отец умер бы от беспокойства, если бы знал, что меня нет дома в этот час, — сказала она. — И когда я возвращусь, он запретит мне выезжать одной!

Её чёрные брови нахмурились при этой мысли.

— Запретит мне... — прошептала она. — Имеет ли он право? Тот ли он, за кого выдаёт себя?

Искушение оказалось сильнее воли той, которая называлась Валентиной и которую все люди в замке называли Лаграверской шалуньей.

Она вышла из своей комнаты, пробралась по тёмным коридорам и через пять минут вошла в конюшню, составлявшую часть нижнего жилья флигеля, и тихо позвала своего любимца Феба, большую белую лошадь с гибким, но сильным станом, которая обратила на неё свои глаза, сверкавшие, как чёрные бриллианты, шумно вдыхая воздух. Валентина взяла сбрую в шкафу, и через несколько минут ретивый конь был осёдлан ею, как самым искусным конюхом. Валентина довела лошадь за узду до калитки, которую осторожно отворила. На мосту молодая девушка села на Феба, который помчался с фантастической быстротой по аллее, проложенной в дубраве.

Лаграверская шалунья, рассекая, как стрела, воздух, подстрекала горячность своего коня, длинная грива которого закрывала ей почти всю грудь, потому что она была принуждена склониться на его шею, чтобы порывы ветра не выбили её из седла.

Ураган всё увеличивался. Его трубный глас гремел так же сильно, как гром. Вдруг какой-то треск пронзительно заглушил густой рёв бури. Бук, наполовину разбитый, упал, оцарапав своими сучьями морду белого коня. Ещё секунда — и большая вершина бука раздавила бы под своей тяжестью и лошадь, и наездницу.

Лошадь, уже оглушённая варварским концертом возмутившейся природы, бросилась в сторону и поскакала во весь опор.

Наездница пыталась умерить этот необузданный бег, но никак не могла уже сладить с Фебом: он закусил удила. Валентина предала себя воле Божьей.

Как долго продолжался её неслыханный бег? Куда везла её лошадь?

Пыльное облако, окружавшее её и закрывавшее ей даже небо, начинало её душить. В ту минуту, когда ослабевшая рука девушки выпускала поводья, когда почти без чувств она готова была свалиться под убийственные копыта, лошадь вдруг остановилась. Валентина потеряла стремена при этом непредвиденном толчке, но самая сила его привела её в чувство. Проворная и лёгкая, как птичка, она упала возле своей лошади, которая дрожала всем телом, обливалась потом и пеной.

Валентинаосмотрелась вокруг. Ураган стихал. Шагов за сто с правой стороны дорога оканчивалась у запертых ворот небольшого городка. Прямо перед ней возвышались два огромных столба с поперечной перекладиной, на которой висело безжизненное тело. С инстинктом ужаса, который чувствуют некоторые лошади к мёртвым телам, Феб вдруг остановился в ту минуту, когда готов был удариться о коссадскую виселицу.

Глава II ОТКРЫТИЕ


алентина де Лагравер стояла, оледенев от страха. На отвратительном орудии казни труп качался зловещим образом. Последние порывы бури рассыпали его волосы. Луна, вышедшая из-за туч, освещала его свинцовый лоб, посиневшие скулы, и две тёмные впадины вместо глаз, вероятно, уже выклеванных птицами; жалкие лохмотья ничтожного преступника не прельстили палача, развеваясь по ветру, они придавали мертвецу смешное подобие жизни.

Несмотря на силу духа, Лаграверская шалунья задрожала перед этим страшным и отвратительным зрелищем, от которого она не могла отвести глаз. Ей казалось, что эти позорные столбы были старые и ужасные знакомые. Её память вызвала из отдалённой глубины головокружительный образ.

— Ужас!.. Помню! Помню! — закричала она дрожащим голосом. — Вот почему с меня взяли клятву никогда не подъезжать к Коссаду.

Эти воспоминания нарушили чары, не дававшие ей сдвинуться с места. Вне себя, села она на свою лошадь и пустила се в галоп к Лаграверскому замку.

Когда она подъезжала к калитке, жилы на висках Валентины напряжённо пульсировали, такие тщетные усилия прикладывала она, чтобы разобраться в воспоминаниях о прошлом, никак не согласовывавшемся с её настоящим.

Она воротилась так же таинственно, как выходила, и отвела свою лошадь в конюшню, не разбудив лаграверских служителей.

Проходя через обширный двор к крыльцу, она вздрогнула от удивления. Дребезжащий свет переходил медленно от одного окна к другому в необитаемом флигеле замка, в этих развалинах, куда никто не ходил даже днём, потому что сгнившие доски едва держались. Притом давно не знали, куда девались ключи от этой части замка, и эта невозможность доступа подтверждала мнение прислуги, что только одни привидения, которые, как известно, могут проходить сквозь стены и замки, бродили там по ночам.

С одного конца до другого в этом фасаде, покрытом чужеземными растениями, было не менее десяти окон. Странный свет выходил из той части, что была смежной с жилищем господ и подвалами, в конце флигеля. Сквозь стёкла, покрытые толстым слоем пыли, Валентина де Лагравер видела, однако, высокую и прямую тень, скользящую мимо окон и исчезавшую в простенках, чтобы снова показываться, проходя мимо окна. Когда разбитые стёкла позволяли взору проникнуть в глубину комнат, не встречая препятствием запылённое стекло, можно было видеть тяжёлые и чёрные складки одежды таинственного существа. Испуг Валентины де Лагравер при этом явлении, подтверждавшем суеверные рассказы, длился только несколько секунд. Характер у неё была решительный, и её недавнее приключение притупило женскую нервную чувствительность. В эту минуту она чувствовала только любопытство к неизвестному, жажду к необыкновенному, которые и составляли главные черты её смелого характера. Они повелительно побуждали её стараться разгадать эту фантастическую загадку.

Необитаемые комнаты замка имели лестницу, выходившую на двор в дальнем конце фасада, следовательно, на самом отдалённом пункте соединения с главным корпусом здания. Если пройти по этой лестнице, можно было попасть в последнюю комнату прежде призрака, который, кажется, имел намерение пройти через всё здание. Валентина тотчас решилась. Она приметила как-то днём, что дверь этой лестницы почти сгнила, она схватила в конюшне вилы, побежала к двери, вложила зубцы вил в щели и сломала наличник. Проскользнув в это отверстие, она начала взбираться по ступенькам, ощупывая их одной рукой, а в другой держа пистолет, который она вынула из чушек седла Феба, и беспрепятственно вошла в незапертую переднюю. Там она остановилась и стала прислушиваться, но ничего не слышала. Она посмотрела сквозь щель замка в первую комнату, но ничего не увидела, кроме темноты. Тогда она наклонилась к окну и отворила его без шума. В соседнем окне отражался только свет луны, а третье окно было красным от внутреннего света.

Валентина де Лагравер сказала себе, что, без сомнения, там-то и остановилась фантасмагорическая фигура и что её надо наблюдать из следующей комнаты, но напрасно она старалась отворить дверь — та была заперта изнутри. Валентина направилась к окну, балкон которого шёл вдоль всех окон этого этажа. Таким образом она дошла до освещённого окна, но напрасно она старалась заглянуть в комнату — пыль и паутина составляли толстую занавесь. Правое окно, перед которым прошла Валентина, было открыто, и она решительно вошла в тёмную залу. Идя ощупью впотьмах, она направлялась к лучу света, который виднелся из-под порога. Она уже бралась за замок, как дверь медленно повернулась на петлях, и вдруг прямо перед Валентиной явилась зловещая фигура. Грубая одежда покрывала тело, угловатое, как скелет. Постоянный трепет колебал это существо высокого роста, которое шло, не производя ни малейшего шума, и коснулось своей одеждой молодой девушки, по-видимому, не заметив её. Однако глаза его сверкнули под капюшоном.

Несмотря на всё своё мужество, Валентина де Лагравер, почти лишаясь чувств, прислонилась к стене, оставив свободный проход этому сверхъестественному существу... Но скоро она узнала бледные и морщинистые черты и длинные пряди волос ослепительной белизны.

— Это вы, батюшка! — вскричала она с горестным удивлением. — Когда вы так больны! — продолжала она, не думая, что её присутствие в подобный час и в подобном месте так же странно.

Старик не слыхал её слов. Теми же самыми медленными шагами он направился в глубину комнаты поставил свечу на высокое дубовое бюро, единственную мебель, оставшуюся в этих четырёх стенах, на которых висели лохмотьями полинялые обои. Потом, взяв из связки ключей, привязанной к верёвочному поясу, ключ странной формы, он отпер ящик массивного бюро. Старик достал чернильницу, перья, толстую рукопись, которую положил на запертое бюро. Он продолжал начатую страницу этой рукописи, и в то время как он писал, его зрачки между веками, непомерно расширенными, вместо того чтобы следовать за строчками, которые он выводил, оставались устремлены на стену, находившуюся перед ним.

Валентина, испуганная необыкновенным состоянием старика, оставалась неподвижна возле двери, в которую он прошёл. Она не верила в привидения, основательность её суждения предохранила её от предрассудка, свойственного той эпохе. Старик же смотрел на неё и не видел её! Тело его занималось материальной работой, а душа находилась вне реального мира. Валентина предпочла бы во сто раз этой оживлённой статуе, не сознающей её присутствия, раздражённого старика, жестоко бранящего её за шалость. Её обычная решимость, слишком долго укрощаемая, оживилась, чтобы изменить положение, нестерпимое для неё.

«У него иногда случаются припадки, — думала она. — Неужели это припадок более сильный? Но нет, тогда бы он остался неподвижен на постели или в кресле... а теперь... но всё равно попробую».

Она подошла к старику, остановила руку, державшую перо, и произнесла твёрдым голосом:

— Батюшка, ради бога, узнайте меня! Поговорите со мною!

Он медленно повернул к ней исхудалое лицо и отвечал:

— Валентина де Нанкрей, что вы хотите, чтобы я вам сказал?

Это имя, которым он никогда её не называл, этот глухой, отдалённый, погребальный голос, которым он никогда до сих пор не говорил, возбудили такое изумление в молодой девушке, что она бросила руку старика и невольно отступила.

— Батюшка, опомнитесь! — сказала она с тоской.

Живая статуя опять принялась за своё дело, на минуту прерванное. Она начертывала на пергаменте новые строки. Повернувшаяся, как на пружине, голова, очевидно, не расслышала восклицания Валентины.

Девушкой овладело отчаяние. Этот небывалый случай сбивал её с толку. Она схватила левую руку старика и покрыла её поцелуями, горестно повторяя:

— Разве вы не узнаете вашей возлюбленной дочери?!

— Нет, ты мне не дочь, — произнёс старик, — ты...

Изумлённая, Валентина выпустила его руку, прервав, без сомнения, магнетическое воздействие, принуждавшее старика отвечать ей.

Старик принялся опять за труд, разъединявший его со всей вселенной.

Лунатизм был тогда гораздо менее известен, чем теперь. Валентина не знала его почти чудесных свойств. Она подчинилась сильному влиянию таинственного ужаса. Столь же бледная, как и старик, поза которого хранила неподвижность камня, она стояла возле него в нерешимости.

Что это был за страшный кризис, когда человек почти не принадлежал земле? Не оставить ли на несколько минут этого больного или этого сумасшедшего, чтобы сходить за помощью? Задавая себе эти вопросы, она машинально следила глазами за строчками, выводимыми рукой лунатика. Вдруг её имя появилось на начатой странице, и Валентина прочла отрывок рукописи:

«Пока лихорадка приковала меня к болезненному ложу, Валентина была для меня лучшей и нежнейшей дочерью. Её попечение, как бальзам, утишавший мои страдания, заставляли меня забывать, что я не имею никакого права на её нежность, так как я ей не отец...»

При этом письменном подтверждении прерванной фразы, при этом громовом открытии Валентина прошептала прерывающимся голосом.

— О, стало быть, мои тайные сомнения не были ошибочны!.. Но кто же я?.. — продолжала она с энергией почти свирепой, остановив руку лунатика.

Морщинистое лицо его выразило сильное страдание.

— Кто ты? Кто вы?.. — пролепетал он с усилием. — Нет... нет... не принуждайте меня сообщать вам это.

— Говорите, умоляю вас!

— Нет... из сострадания к вам и к вашему бедному Норберу!

Пылкая воля молодой девушки не ослабела, когда она увидела отчаяние того, кто всегда дарил ей отцовскую нежность. И снова Валентина прервала магнетический ток, позволявший ей приказывать воле старика. Сделавшись свободен, он не чувствовал и не знал её присутствия. Норбер перевернул лист рукописи, которая влекла его так сильно, что принуждала писать даже во сне. Валентина наконец осознала влияние простого пожатия своей руки на Норбера. Она угадала, хотя смутно, что это таинственное состояние представляло борьбу между внутренней деятельностью и покоем. Войдя опять в соприкосновение с лунатиком, Валентина продолжала:

— Морис — мой брат?

— Нет, — с трудом отвечал Норбер.

— Он ваш сын?

— Да.

— Тогда так! — сказала Валентина громким голосом. — Я догадалась о моём происхождении, которое вы хотели от меня скрыть!.. Эти два трупа, кровь которых в детстве окропила мне руки... Или вы опять станете утверждать, что это был дурной сон?

Лунатик молчал, но внутренне боролся с тайным влиянием, которое принуждало его говорить. Пот покрыл его лицо. Он пытался вырвать свою руку. Хотя всё его тело имело твёрдость железа, его рука была не сильнее руки ребёнка.

— Бог мне свидетель, — продолжала Валентина де Лагравер, — что я буду любить вас всегда, как вы того и заслуживаете, с дочерней нежностью... Но этот человек, привязанный к виселице, эта женщина, которую я видела мёртвой возле него накануне... это были мой отец и моя мать?..

Норбер задыхался и хрипел.

— О, пока она не захочет непременно, я буду молчать, — прошептал он сам себе.

— Я хочу, чтобы вы мне отвечали, хочу, слышите ли вы?! — сказала Валентина с энергией.

— Это были ваш отец и ваша мать, — отвечал старик голосом слабым, как дыхание.

— Как их звали?

— Рене и Сабина де Нанкрей.

— Зачем вы от меня скрывали, что я их дочь? Зачем вы старались изгладить смутные воспоминания, которые заставили бы меня открыть эту тайну? Зачем вы употребили по отношению ко мне свою власть и звание, которых вы, конечно, достойны, но которые по закону не принадлежали вам?

На эти три вопроса внутреннее возмущение лунатика против нравственного принуждения, которому его подвергали, выразились двумя крупными слезами, которые выкатились из его впалых глаз на руку молодой девушки. Он оставался безмолвен, но грудь его высоко вздымалась, как будто он задыхался от невидимой тяжести.

Валентина чуть не лишилась чувств, раздираемая мучением, которое она наносила старику, любимому и уважаемому ею. Однако что-то побуждало её продолжать допрос, что-то могущественнее любви и сострадания: долг.

— Отвечайте!.. Я хочу!.. — произнесла она с отчаянием, но и с решимостью.

Она приметила, какое непреодолимое действие имели эти слова на Норбера.

— Увы, — произнёс он с горечью, — я боялся, чтобы вы не вздумали отмстить за ваших умерших родителей и подвергнуть себя пагубной участи.

— Отмстить!.. Стало быть, не странные случайности войны, не свирепость победоносных солдат были причиной погибели тех, кого вы называли моими благодетелями, когда иногда соглашались, что мои мнимые сны были действительностью?.. Отмстить за них!.. Они погибли от оружия?

— От шпаги и от кинжала.

— О, хотелось бы мне иметь и то, и другое, чтобы вонзить в сердца убийц! — вскричала Валентина со свирепой восторженностью!

Вдруг рукою, остававшейся свободной, Норбер отворил ящик в бюро и вынул оттуда вещь, которую подал Валентине.

— Ваша воля разрушает мою волю, — сказал он, — вот кинжал!.. Я вынул его из груди Рене... но я не поднял шпагу, оставшуюся возле Сабины.

Валентина де Нанкрей отступила с ужасом перед этим оружием, заржавевшим от крови, родственной ей, перед орудием преступления, сделавшего её сиротой. Но непреодолимое желание узнать убийцу своих родных, искушение мрачное и непреодолимое, как рок, победило её глубокое волнение. Она взяла кинжал и взгляд её, сверкавший в темноте, устремился на герб, вырезанный на ручке кинжала.

— Герб Камиллы де Трем, моей монастырской подруги! — сказала она с ужасом.

Положив руку на плечо старика, она прибавила:

— Зачем Рене и Сабина де Нанкрей умерли? Кто убил моего отца и мою мать?

— Граф Филипп де Трем, — торжественно произнёс Норбер, — потому что он ревновал к Рене и хотел соблазнить Сабину.

Глава III РУКОПИСЬ


ассвет застал Валентину, ещё погруженную в чтение рукописи Норбера. Когда лунатик сказал, что граф де Трем, отец её подруги, убил её родителей, Валентина вскричала:

— Я хочу узнать подробно эту ужасную историю, хочу! Слышите ли вы?

— Читайте! — отвечал ей Норбер, всё ещё находясь под влиянием молодой девушки. — Читайте, — повторил он, указывая на рукопись перед собою.

Валентину де Нанкрей тронуло страдание, выражавшееся во всём существе старика. Он подчинялся влиянию, которое его терзало, которое вырывало из его сердца тайны, коих он никогда не выдал бы, особенно ей, если бы он не находился в состоянии сомнамбулизма и, следовательно, обладал бы свободой воли. Нежность, которую Норбер умел внушить ей, пробудила в девушке глубокое угрызение совести при виде его расстроенного лица.

— Боже мой, — закричала она, — что я сделала!.. Батюшка! Мой добрый батюшка, простите, что я вас так мучила... но неумолимый долг побуждает меня непреодолимо... Как возвратить вам спокойствие? Скажите мне, заклинаю вас!

— Прикажите, чтобы я спал, — отвечал лунатик.

— Спите! — сказала Валентина, освоившаяся со своей сверхъестественной властью.

Норбер тотчас встал и направился к выходу вместе с девушкой. Валентина едва успела только прихватить рукопись и заткнуть за пояс кинжал полковника де Трема. Старик Норбер и наследница Нанкреев прошли пустые комнаты, но не девушка вела старика; она, в свою очередь, повиновалась почти насильно старику. Он держал лампу в той руке, которую сжимала Валентина, а другой рукой отпирал и запирал двери ключом с изумительной быстротой лунатиков.

Таким образом дошли они до комнаты Норбера, где старик сделал несколько шагов, шатаясь, и, побеждённый сном, упал на постель. Глаза его закрылись, дыхание выровнялось. Валентина воротилась в свою комнату, совершенно успокоившись относительно последствий припадка, который перенёс старик. Для большей предосторожности, чтобы этот припадок не возобновился, уходя, она заперла дверь Норбера на ключ.

Валентина занимала самую лучшую комнату в замке. Воротившись туда, она тотчас начала читать рукопись.

Это была история дома Нанкреев с начала его происхождения, то есть от Первого крестового похода, история, написанная Норбером, который обладал учёностью бенедиктинцев.

Вес подвиги предков Валентины рассказывались в этой хронике, иногда красноречивой. Эти простые рыцари были бескорыстны до такой степени, что никогда не добивались более высокого звания взамен услуг, которые они оказывали своим государям. Каждый из них, по мнению современников, мог бы прибавить к своему имени эпитет первого из их поколения — Жеральда Безупречного... Каждый, кроме последнего. Историк сообщал, что он умер насильственной смертью в 1621 году, оставив свою память омрачённой двойным обвинением в измене: королю и своим друзьям-протестантам.

«Общественный голос утверждает, — рассказывала рукописная хроника, — что он послал ложное известие монтобанскому губернатору, чтобы принудить его напасть на тех, кого послал Людовик XIII по условию завладеть одними из ворот города. Если бы вследствие этой атаки взбешённые католики взяли город приступом и его проделка открылась, он доказал бы королю, слепому врагу реформы, что, действуя таким образом, он доставил ему полную покорность гугенотов, без условий и без всяких уступок. Если, напротив, — а так и случилось, — кальвинисты одержали бы верх, он должен был занять место маркиза де ла Форса в гугенотской партии и получить денежные выгоды, которые серьёзный успех в военной хитрости (как он называл свою подлую засаду) предоставляет в военное время. К счастью, друг Рене де Нанкрея, душа доблестная и твёрдая, помешал ему извлечь из этого выгоду со стороны протестантов, оставшихся победителями в кровопролитной борьбе, где изменник вёл двойную игру. Граф Филипп де Трем, полковник королевского полка, не допустивший Монтобанскую ретираду, узнал гнусную тайну ренегата и сделался для него новым Брутом; он убил его в день измены, а жена его, Сабина де Лагравер, доведённая до отчаяния позором, завещанным ей мужем, пронзила себе сердце на его трупе шпагой, обесславленной им».

«Вот, — прибавлял летописец, — что сказали и разгласили о самом честном, самом храбром, самом великодушном дворянине, Рене де Нанкрее, самой чистой жертве наших междоусобных распрей! А вот вся истина, опровергающая гнусную ложь, которую демон в человеческом обличье сумел выдать за правду и которой поверила всеобщая слепота. Но виновник всех этих преступлений, убийца, лишивший чести Рене де Нанкрея, и жизни его и Сабину де Лагравер, граф Филипп де Трем искупает теперь своё преступление перед вечным судом».

Норбер рассказывал далее подробно истинную историю Монтобанской измены. Число, поставленное на этом рассказе, показывало, что он был написан в 1625-м, через четыре года после катастрофы. Этот рассказ заканчивал собственно так называемую летопись далёких событий. Но рукопись продолжалась, через три белые страницы, уже в форме мемуаров или личных записок.

«Мне было позволено, — сообщал Норбер, — распутать эту мрачную тайну только с 1624 года. Кардинал де Ришелье заступил при Людовике XIII на место маркиза де ла Вьевиля, арестованного и отвезённого в замок Амбуаз по приказанию короля. И однажды ночью меня и Валентину де Нанкрей, которая вследствие несчастий её родителей осталась под моими смиренными попечениями, увезли из Лагравера в Париж во дворец кардинала. Он внимательно смотрел на девочку, которой пошёл тогда девятый год, потом отвёл меня в сторону.

— Зачем, — спросил меня кардинал, — вы выдаёте за вашу дочь единственную наследницу Нанкреев?

— Уверяю вас, монсеньор...

— Не лгите, я знаю всё! — строго перебил он меня. — После грабежа и пожара замка её отца вы отправились с этой девочкой и своим сыном в скромный замок за несколько лье от Нанкрея, принадлежащий той же фамилии. Станете ли вы отпираться в этом?

— Нет, монсеньор.

— Вы воспользовались тем, что немногие слуги в Нанкрее погибли от ярости солдат, и уверили лаграверских слуг, которых было ещё меньше, что их молодая госпожа сделалась добычей пламени.

— Не стану отпираться.

— Этот обман был тем для вас легче, что лаграверские слуги и фермеры все недавно были сменены. Никто из них не видал наследницы Рене де Нанкрея до той минуты, когда вы представили её им как вашу незаконную дочь. Вы уверили всех их, что скрывали до сих пор её существование из опасения заслужить порицание вашего брата и главы дома, от которого вы происходили с незаконной стороны. Так ли это?

— Так, монсеньор.

— Ну, я также подробно знаю тайные причины, направлявшие ваши поступки... Брат ваш по крови тайно продал вам Лаграверский замок со всеми его принадлежностями, в случае смерти его единственной дочери, потому что у него и жены его Сабины остались только дальние родственники. Это из корыстолюбия...

— Монсеньор, — перебил я, — всё имущество Валентины де Нанкрей конфисковано за мнимую измену её отца. Если бы не купчая, позволившая мне сохранить для неё скромное убежище, она странствовала бы теперь, как нищая... Прикажите обыскать мои бумаги, и в них вы найдётся дарственную запись, по которой я возвращаю Валентине по её совершеннолетии имение, на которое я смотрю как на вверенный мне залог.

— Итак, вы из преданности скрывали от этой сироты и от всех её происхождение?

— Монсеньор, накажите убийцу Рене и Сабины де Нанкрей, восстановите честь её отца, и я тогда, может быть, скажу моей воспитаннице, кто она... Иначе, я умоляю вас именем вашего священного звания, сохраните в тайне то, что узнали вы... Предоставьте Валентине думать, что она моя дочь, — я знаю смелую душу этого ребёнка. Как только она узнает печальную историю своих родителей, она будет стараться отмстить за них... А подумайте, монсеньор, у графа Филиппа де Трема три сына... Несмотря на всё своё мужество, что сделает моя бедная горлица одна против этих ястребов?

— Так вы уверили вашу воспитанницу, что её зовут Валентина Лагравер, по имени земли, купленной вами только для того, чтобы предохранить её от последствий мщения?

— Да, я для этого солгал, в чём каюсь каждую ночь под власяницей и одеждой кармелитов!

— Но по естественному ходу дел, настанет день, когда вы оставите на земле вашу племянницу или в цвете молодости, или в зрелом возрасте... Осмелитесь ли вы, старик, унести в могилу тайну её происхождения? Не лишите ли вы её таким образом возможности восстановить честь её отца?

— Когда Господь призовёт меня к себе, я возьму с Валентины клятву, что какую бы причину к мщению ни узнала она впоследствии, она предоставила бы Господу наказать преступника. Я отдам ей рукопись, которую пишу тайно после убийства моего брата и его жены, эта история фамилии де Нанкрей...

— Если вы желаете, — медленно сказал кардинал после минутного размышления, — я разъясню некоторые пункты в этой драме, чтобы в вашем рассказе оказалась эта великая истина: кавалер Рене невиновен в Монтобанской измене, а настоящий преступник — граф Филипп де Трем. Я имею доказательства.

— Доказательства! — закричал я вне себя. — Доказательства! Стало быть, несправедливость будет заглажена, преступление будет наказано! Валентина, покровительствуемая вашим всемогуществом, не должна будет бояться сыновей человека, которого поразит не её личная месть, а закон... Благодарю вас за неё, монсеньор, благодарю!..

Холодная улыбка скользнула на губах министра.

— Вашей наивной честности неизвестна неумолимая политическая необходимость. Выслушайте меня — и вы поймёте, что надо, слышите ли? Надо верить в этом гибельном деле принятому мнению.

— Верить обвинению невинного и торжеству виновного. Верить лжи, когда вы сами говорите, что истина известна вам.

— Молчите! И выслушайте меня, повторяю вам, — повелительно произнёс Ришелье.

Тогда кардинал объяснил мне, каким образом он проследил за полковником Тремом, когда тот ночью бросил за монтобанские стены ложное известие, подтверждаемое запиской короля.

— В прошлом году, — продолжал кардинал, — когда маркиз де ла Форс сдал наконец Монтобан за маршальский жезл и большую денежную сумму, он отдал мне эти две бумаги, старательно им сохранённые. Письмо его величества могло быть украдено и ничем не свидетельствовало против полковника Трема, но в записке, приложенной к этому письму, упоминалось об имени его полка. И хотя почерк был изменен, преступник в своей поспешности не приметил, что он написал букву «Т» своим обычным почерком. Посмотрите.

Кардинал вынул две бумаги из железного шкафчика, между тем как его племянница, мадам де Комбале, играла с Валентиной в гостиной возле кабинета кардинала.

Одна бумага была благодарственным письмом, подписанным графом Филиппом вместо гувернёра брата короля, другая, вся измятая, заключала дьявольские строки, бывшие причиной кровавой монтобанской ошибки.

В самом деле буква «Т» имела в обоих письмах один и тот же характерный завиток. Я бросился к ногам кардинала.

— Ради справедливости, попранной ногами, — вскричал я, — ради останков человека, обвинённого напрасно самым жестоким образом, ради вашего собственного величия, монсеньор, начните процесс над злодеем Филиппом, изменником своему королю! Уличите его во лжи! Возвратите бедному ребёнку возможность носить его имя, омытое от бесславия!.. Сделайте это, монсеньор, и Всевышний благословит ваше правление, начатое великим делом правосудия. Он сделает из вас величайшего министра, какого когда-либо имела Франция!

Кардинал оставался безмолвен и смотрел на меня, нахмурив брови.

— Разве вы не поняли, — сказал он наконец, — что роль, которую обстоятельства вынудили меня сыграть в интриге графа де Трема, побуждает меня молчать об этом, пока я буду иметь власть, а я надеюсь, что это продолжится, пока я жив.

— А если я воспользуюсь вашими признаниями, — сказал я с порывом негодования, — и прямо обращусь к королю?

— Вы помешались, — презрительно отвечал министр. — Одним словом я могу приказать вас арестовать и... уничтожить как сообщника кавалера Рене. Отчего ваша горячая братская любовь пс побудила вас отомстить своей рукой графу Филиппу?

— Спаситель запрещает месть... Только меч закона даёт осуждённому время раскаяться.

— Вы человек достойный, — сказал кардинал. — У вас благородное и нежное сердце, которому не место в нашей жестокой эпохе. Теперь, когда я узнал вас хорошо, я вам сообщу, зачем вас привезли сюда. Я хочу загладить, насколько мне позволяют политические соображения, несправедливость судьбы к дочери благородного и несчастного Рене. Я беру на себя участь сироты, она будет моей воспитанницей так же, как и вашей. Конфискация лишит её всего, когда она сделается совершеннолетней, я назначу ей богатое приданое. А пока она должна получить воспитание, достойное её блистательной будущности. Она не воротится с вами в этот бедный Лаграверский замок, запрятанный в глуши Лангедока. Я отдам её в монастырь визитандинок[2] в Париже, в убежище самых знатных сирот. Я знаю, что мадемуазель де Нанкрей протестантка, но вы сами добрый католик и не станете сопротивляться, чтобы ваша племянница воротилась в лоно истинной церкви».

Глава IV МЕМУАРЫ


ерез неделю Валентина де Нанкрей отреклась от кальвинизма, не понимая всей важности этого поступка, потому что ей только что минуло девять лет.

Она вступила в монастырь визитандинок как пансионерка. Кардинал приказал обращаться с нею как с богатой наследницей; он условился со мною, чтобы она продолжала называться Лагравер, потому что имя Нанкрей было хотя и несправедливо, но презираемо. Кардинал из деликатности оставил мне всю власть над моей воспитанницей. Он потребовал, чтобы его благодеяния приписывались мне, поручив госпоже Комбале действовать от моего имени, пока я буду в Лангедоке, чтобы заботиться о благосостоянии Валентины в монастыре.

Я уехал из Парижа и вернулся в Лагравер к сыну моему, Морису, ибо почувствовал тоску от разлуки с моим любимым ребёнком».

Так оканчивался отрывок мемуаров, составлявший продолжение истории дома де Нанкрей.

После рассказа о свидании с кардиналом рукопись Норбера теряла отчасти свой официальный характер. Далее следовали личные впечатления, записываемые каждый день. Но каждый параграф в этих записках содержал пропуски, доказывавшие, что Норбер не касался иногда своих записок по целым месяцам, однако каждая часть этой мозаики без определённого рисунка всегда имела отношение, иногда одною фразой, иногда одним словом, к существованию Валентины.

Непосредственно после той главы, которую прочла Валентина, Норбер написал эти строки:

«Январь 1625 года. Я только сегодня кончил ту часть летописи Нанкрейской, которая относится к жизни кавалера Рене.

5 января граф Филипп де Трем, полковник полка, носящего его имя, и гувернёр Гастона Орлеанского, брата короля, скончался почти скоропостижно в Париже на пятьдесят пятом году жизни. Из четверых его детей один старший сын его Роберт присутствовал при его последних минутах, которые продолжались так недолго, что умирающий не мог получить помощь религии. Его скоропостижная смерть не дала ему времени раскаяться, и его похороны, лишённые присутствия представителей Бога на Земле, служат, может быть, знаком его осуждения в другой жизни.

Смерть графа Филиппа была бы счастьем для Валентины, если бы он не оставил четырёх наследников: троих сыновей и одну дочь! Валентина должна остаться в неизвестности о своём происхождении для её же спокойствия, и может быть, для спасения её души, потому что Валентина по характеру склонна к мести.

Август 1625 года. Как слепо иногда распоряжается судьба. По обещанию, данному мною Валентине де Нанкрей, я взял её из монастыря с секретного позволения кардинала в замок Лагравер. Ей нужны воздух и свобода, она чахнет за решёткой, там, где не может повиноваться стремлениям своей пылкой натуры. В ту минуту, когда она пришла ко мне в приёмную, за ней прибежала семилетняя девочка, несмотря на сопротивление двух послушниц, между которыми она проскользнула.

— Я хочу ещё раз поцеловать мою мамочку-сестрицу! — вскричала она, бросаясь на шею Валентине, которая отвечала на её ласки с некоторой серьёзностью.

— Ты остаёшься в монастыре, твои братья слишком молоды, они не могут взять тебя на каникулы... Ты будешь очень скучать, бедная Камилла... но твоя мамочка-сестрица будет думать о тебе... Она будет утешать тебя своими письмами...

После этих слов визитандинки тихо отняли у моей воспитанницы плакавшую девочку и мы отправились к нашей дорожной карете. Я спросил у Валентины объяснения случая в приёмной. Она мне сказала, что пансионерки разделяются на больших и маленьких, а монахини поручают вторых первым для забот, имевших в себе что-то материнское. По монастырским обычаям, она сделалась матерью этого ребёнка.

— Как зовут вашу «дочку»? — спросил я Валентину.

— Камилла де Трем.

Таким образом младшая дочь убийцы обрела покровительницу в лице дочери жертвы»...

В продолжение шести лет записки Норбера не заключали в себе ничего важного, они распространялись на достоинства и недостатки, обнаруживавшиеся в Валентине де Нанкрей, когда она росла в монастыре визитандинок. Датированная октябрём 1631 года в рукописи Норбера была ещё такая заметка:

«Валентина воротилась в Лагравер. Нельзя было колебаться, она умерла бы от скуки в монастыре. Кардинал Ришелье, знающий стремление к независимости и восторженное состояние ума Валентины, одобрил моё намерение.

— Возьмите эту дикую газель, — сказал он мне ласково. — Ей когда-нибудь надоест оставаться в глуши. В тот день, когда она воротится ко мне, я дам ей в свете место, которое она должна в нём занимать, и упрочу ей блистательную будущность.

Возвращение Валентины в Лагравер принуждает меня расстаться с моим сыном Морисом. Они считают друг друга братом и сестрой, но эта мысль допускает между ними фамильярность, иногда тягостную для меня. Сын мой уедет завтра в замок де Момежа, за двадцать лье от Лагравера. Граф Режинальд очень хотел бы поручить ему должность своего конюшего».

В период между 1631 и 1635 годами Норбер записывал в своей рукописи приезды сына в замок Лагравер. Режинальд де Момежа, человек очень добрый, позволял Морису проводить по крайней мере два или три дня в месяц у семидесятилетнего отца. Во время своих приездов в Лагравер молодой конюший подвергался преследованиям своей мнимой сестры. Она просила научить её тому, чему его учили у графа: фехтованию, верховой езде, обращению с огнестрельным оружием. Иногда молодая девушка сама удивлялась своим мужским наклонностям, она влекли её сами по себе и часто за один урок она уже знала больше своего молодого учителя.

Норбер также записал в рукописи, что после выхода Валентины из монастыря между ней и Камиллой де Трем началась постоянная переписка.

Несколько ниже Валентина прочла:

«Одно таинственное обстоятельство повторялось несколько раз с тех пор, как моя последняя болезнь очень меня ослабила: когда я ухожу днём в брошенный флигель замка, чтобы продолжать эти записки, я всегда нахожу на этих страницах то, что я ещё только хотел записать. Неужели я страдаю той сверхъестественной болезнью, которая заставляет действовать и думать во сне так, что этого не помнишь наяву? Да сохранит меня Господь от этой болезни! Или даст мне силу победить её! Если нанкрейская тайна вырвется из меня во время сна, как призрак из могилы!»

После этого объяснения ночной встречи Валентина закрыла рукопись Норбера. Лицо её было бело, как мрамор, нахмуренные брови — грозное выражение древней Немезиды. Она почти час оставалась неподвижна и безмолвна. Наконец она прошептала почти бессознательно:

— Да будет проклят он до последнего поколения!

Она села за эбеновый стол и написала следующую записку:


«Милая малютка, благодарю тебя за прелестный портрет, присланный с твоим последним письмом. Он доказывает твои успехи и в рисовании, и в красоте. Ты похожа на ангела, который нарисовал себя пером из своего крылышка. Когда же, моя очаровательная художница, подаришь ты мне, в моём уединении, миниатюрные портреты твоих братьев, о которых ты так много говорила мне в монастыре и продолжаешь говорить в каждом из твоих милых писем. Правда, что и я описывала тебе беспримерные достоинства и красоту моего брата Мориса, так что ты должна умирать от желания узнать этого феникса. Не умирай! Морис скоро поедет в Париж, и первым его поручением будет явиться к милой дочке от её мамочки-сестрицы. Ты увидишь, как он на меня похож!.. Как же я самонадеянна! Я ведь раз сто говорила и писала тебе, что он восхитителен! Кажется, ты то же самое говорила обо мне полковнику Роберу, двадцативосьмилетняя серьёзность которого внушает мне робость, капитану Анри, двадцатичетырёхлетняя весёлость которого немножко меня пугает, и поручику Урбену, двадцатилетняя кротость которого привлекает меня, право!

Но будь спокойна, эти господа, отправляющиеся на фландрскую войну, как ты меня уведомляешь, не слишком скоро увидят — и, надеюсь, не разочаруют после твоего описания — твою

Валентину».


Мадемуазель де Нанкрей поставила на письме имя адресата: «Камилле де Трем».

Глава V ЛАГРАВЕРСКАЯ ШАЛУНЬЯ


робило восемь часов утра, когда Валентина запечатала своё письмо. В дверь её спальной, очень кокетливо убранной, несмотря на её готическую величину, тихо постучались.

— Войди, Жермена, — сказала молодая девушка с принуждённой улыбкой, показывавшей её власть над собой.

Женщина лет пятидесяти, полная, но проворная, в простом коричневом платье, но в белом переднике и в белом же чепце, тотчас вошла. Это была горничная и лаграверская ключница, помогавшая Норберу заботиться о Валентине и имевшая к ней слепую привязанность.

— Уже встала и одета! — сказала она с удивлением.

— Я хотела ответить Камилле де Трем, а это надо было сделать пораньше, чтобы Амбруаз успел отнести моё письмо в Монтобан. А то почта в Париж уйдёт, и моё письмо опоздает на целую неделю.

— О, это было бы ужасно! Мы ведь так любим нашу доченьку!

— Да, я очень её люблю! — отвечала Валентина странным тоном. — Вот моё письмо. Пусть конюх прямо сейчас отвезёт его верхом в город.

Когда Жермена воротилась, исполнив поручение, она нашла молодую девушку сидящей перед зеркалом и любующейся на себя со странным вниманием.

— Да, да, — повторила добрая женщина, опять принимаясь за прерванный разговор, — мы не вполне отдохнули и будем не достаточно свежи, когда приедет красивый конюший господина Момежа. Если бы послушались меня, то легли бы до тех пор, пока...

— Жермена, — перебила мадемуазель де Нанкрей, всё смотрясь в зеркало, — ты находишь, что я очень переменилась после моего возвращения из монастыря?

— Как вы это понимаете?

— Подурнела я или похорошела?

— Четыре года тому назад вы к нам воротились бледненькая и худенькая: соловей лишился своей весёлости и чахнул в клетке. С тех пор как вы живёте по душе, носитесь по горам и долинам, вы развились, выросли, зарумянились... от солнца. Тогда вы были хорошеньким шиповником, а теперь сделались прелестной розой.

— Так что тот, кто не видел меня по выходе из монастыря, не узнает меня теперь с первого взгляда?

— Может быть; когда вы оставили монастырь, вы едва вышли из детства, а теперь вы взрослая девушка во всей красе.

— А моё сходство с Морисом остаётся?

— Да, когда у вас появляется вот этот горящий взгляд, который я примечаю в зеркале. Господи, что это с вами? Вот так вы совсем не похожи на пансионерку визитандинок!

Поправляя манишку, Валентина сжала под корсажем эфес кинжала, заржавевшего от крови отца.

— Причеши мне эти растрепавшиеся косы, — продолжала девушка, преодолевая чувство, охватившее её от этого прикосновения.

Но когда роскошные волосы рассыпались природными локонами, Валентина остановила руку горничной и, взяв тёмную кружевную вуаль, покрыла ею волосы так, что их светлые отблески потемнели под чёрными кружевами.

— Как теперь, не примут меня за брата? — настаивала она.

— Эти золотистые волосы, даже вот так припрятанные, никогда не будут походить на вороново крыло, которым природа накрыла его голову, — улыбнулась Жермена. — Притом, если бы вы как две капли воды походили друг на друга, то могли бы нравиться больше его, хотя и он красавец... но вы непременно хотите из прелестной девушки сделать шалуна-мальчишку, подражая ему.

Валентина не обратила внимания на это замечание.

— Жермена, ты очень меня любишь? — продолжала она дрожащим голосом, взяв за руку горничную.

— Люблю ли я вас?! Ведь я вас вырастила, милая моя барышня! — вскричала добрая женщина, взволнованная и удивлённая.

— Ты предана мне и телом, и душою? Если я поверю тебе тайну, она останется между нами? Если я дам тебе секретное поручение, ты верно его исполнишь?

— Да, милая барышня, — отвечала Жермена, поражённая серьёзным тоном своей молодой госпожи, — да, я буду вам повиноваться во всём. Несмотря на мою фамильярность с вами, я не забываю, что я не что иное, как бедная служанка, а вы благородная особа, рождённая для того, чтобы повелевать.

— Слушай же. Может быть, я скоро уеду в Париж.

— Месье де Лагравер ничего не говорил мне об этом, а он имеет ко мне полное доверие.

— Отец не знает о моём намерении, я ему скажу.

Ключница не могла удержаться от движения, выражавшего неудовольствие, слыша, что Валентина говорит так, как будто она должна приказывать, а Норбер повиноваться. Но магнетический взгляд молодой девушки совершенно подчинил служанку.

— Я последую за вами, — прошептала она.

— Нет, напротив, ты останешься, до тех пор пока я не призову тебя к себе. Ты знаешь почерк Камиллы де Трем? Она, вероятно, будет продолжать адресовать свои письма сюда. Непременно пересылай эти письма ко мне в Париж. Может быть, я стану пересылать к тебе мои ответы, чтобы они имели вид, будто отправлены прямо из Лагравера. Ты так же скоро должна пересылать и мои ответы... Ты поняла?

— Да... но к чему эта таинственность?

— Ты узнаешь после. А пока вот в чём состоит секрет и моё поручение. Могу я положиться на тебя?

— Ваше приказание будет для меня законом, милая барышня, — торжественно произнесла Жермена, изумляясь внезапной перемене, которая превратила в решительное, повелительное и таинственное существо вчерашнюю шалунью.

Она прикрепляла последнюю шпильку в причёске Валентины, когда лошадиный топот послышался на дворе.

— Разве Амбруаз уже исполнил поручение? — удивилась Жермена.

— Это Морис! — вскричала Валентина, даже не посмотрев в окно, чтобы убедиться в справедливости своего заключения.

Через минуту она уже была на парадном крыльце, по ступеням которого быстро вбегал молодой человек, чтобы прижать её к груди. На нём был зелёный суконный колет, обшитый тонким золотым галуном. На его коричневой шляпе с узкими полями торчало орлиное перо, сдерживаемое широким медальоном с гербом служащего графа Момежа. Шпага, заткнутая за пояс из буйволовой кожи, билась о сапоги, доходившие до колен.

— Сестра! — закричал Морис.

— Брат! — отвечала Валентина, сначала бросившись к нему на шею.

Но почти тотчас она его оттолкнула, и наблюдатель приметил бы, что лёгкий румянец выступил на се щеках.

— Что с тобой? — с удивлением спросил Морис.

— Ничего... ты слишком крепко меня сжал, — отвечала она, улыбаясь и протягивая Морису руку, которую он дружески пожал.

Сын Норбера действительно походил на дочь Рене и тем более, что, несмотря на свои двадцать лет, он ещё не имел бороды. Но его мужественное лицо ничего от этого не теряло. Его густые волосы, иссиня-чёрные, отброшенные назад, открывали широкий лоб, на котором изогнулись дугой шелковистые брови. Тёмно-голубые глаза как будто не могли потупиться ни перед чем, даже перед солнцем и перед молнией. Нос, орлиный, как у Валентины, загибался, как клюв хищной птицы, при малейшем сжатии презрительных губ. Морис был не выше Валентины и, следовательно, казался роста небольшого для мужчины, но вся его наружность показывала при каждом движениинеобыкновенные силу и гибкость.

Представьте себе одну модель статуи в двух экземплярах, один из бронзы, другой из мрамора, и вы будете иметь понятие о сходстве в совокупности и несходстве в оттенках двух этих созиев[3].

— А отец? — спросил Морис.

— Он, кажется, ещё спит... Пойдём узнаем, — отвечала Валентина.

И они отправились в комнату старика.

Морис застал отца погруженным в глубокий сон — припадок лунатизма сильно потряс его тело, он ведь был уже стар.

— Я не смею разбудить, — шепнул молодой человек Валентине, оставшейся на пороге. — Он успеет ещё увидеться со мною. У меня есть позволение остаться здесь до завтрашнего утра.

Он нежно коснулся губами лба спящего и пошёл в сад с Валентиной, где она приказала усыпать песком длинную полосу земли для военных упражнений.

Морис стал говорить о своих надеждах; может быть, граф Момежа купит полк и тогда возьмёт с собой на войну своего верного конюшего, успехи которого в фехтовании становились удивительны. Надо было подтвердить это хвастливое, или, лучше сказать, простодушное уверение перед Валентиной, которая с лихорадочной весёлостью более обыкновения начала поддразнивать Мориса.

Стали стрелять из пистолета. Из четырёх выстрелов Валентина три раза попала в цель, Морис один раз. Валентина подняла его на смех.

— Велика важность попасть в дерево, — возразил Морис, слегка нахмурив брови. — Попасть в живую цель — вот ловкость!

Прицелившись в несчастную кошку, гнавшуюся за воробьём, он прострелил ей голову пулей.

— Злой! — закричала Валентина.

— Она хотела съесть птицу, — спокойно отвечал искусный стрелок. — Притом я не хочу, чтобы надо мной имели первенство.

Начали фехтованье. Морис показал Валентине два новых удара, и она так скоро их поняла, что Морис уже не мог коснуться её рапирой. Лоб его снова нахмурился, и после нескольких ударов он сломал рапиру в руках своей противницы.

— Грубиян! — сказала Валентина с досадой.

— Терпеть не могу, когда мне сопротивляются, — отвечал Морис всё с тем же странным спокойствием.

Наклонившись, чтобы поднять своё оружие, Валентина выронила из своего корсажа продолговатый свёрток. Она это заметила, а между тем ждала, чтобы Морис увидел и поднял его.

— Что это ты потеряла? — сказал он, беря в руки свёрток.

Он развернул его и увидел очаровательный миниатюрный портрет.

— Ого, какое восхитительное создание! — вскричал он.

— Это Камилла де Трем, о которой я так часто говорила тебе, — сказала Валентина де Нанкрей. — Преувеличила ли я её красоту?

— Нет, — отвечал молодой человек, не спуская с портрета глаз.

— Оригинал ещё лучше, — продолжала Валентина, — сердце такое же ангельское, как лицо, ум такой же упоительный, как взгляд!

— Берегись, — прошептал Морис, — ты становишься неблагоразумной.

— Почему?

— Ты мне её так расхвалила, что я сделал из неё идеал моих мечтаний. Показав ещё и портрет, ты мне доказала, что действительность во сто раз пленительнее!

— Ты бредишь... или насмехаешься надо мной.

— Напрасно ты это сделала, говорю тебе. Бедный конюший без имени не может домогаться руки наследницы благородного графа!.. Однако...

— Однако?.. — повторила Валентина, смотря ему прямо в глаза.

— Пойми, — продолжал Морис после некоторого молчания и тоном, вдруг сделавшимся холодным, — то, что я захочу, я должен иметь... всё равно каким бы то ни было образом.

— А желать так обладания молодой девушкой не значит её погубить??? — вскричала Валентина, покраснев до ушей, и таким тоном, который заставил задрожать Мориса.

Но он не успел ничего сказать, так как Валентина продолжала:

— Морис, твоя дружба ко мне, без сомнения, стоит выше этой безумной страсти?

— Ты мне кажешься лучшей частью меня самого, управляющей всем моим остальным существом и даже моими мыслями.

— Поклянись же, что если когда-нибудь ты будешь мне нужен, то станешь слепо мне повиноваться.

— Я в свою очередь спрошу тебя: не насмехаешься ли ты надо мной?

— Клянись, что ты будешь полностью принадлежать твоей старшей сестре!

— Клянусь!.. Но объясни мне...

Приход старого Норбера помешал Морису настаивать на объяснении, которого, впрочем, он не получил бы. Отец, проснувшись, узнал о приезде сына и поспешно встал, чтобы застать его в саду. Он несколько раз обнял Мориса с истинной нежностью. Он не менее был ласков и к Валентине, называя её «обожаемой дочерью» и расспрашивая с истинно отцовской нежностью о её самочувствии: очевидно, он не помнил ночной встречи. Сыну он поручил пригласить к обеду некоторых соседей.

— Не думай, что это для того, чтобы праздновать твой приезд, разбойник, хотя он и произвёл счастливый переворот в моём болезненном состоянии, — прибавил старик с весёлостью, не свойственной ему.

Он сорвал большую маргаритку с ближайшей грядки и подал её Валентине, говоря:

— День рождения нашей милой шалуньи оправдывает это приглашение гостей. Отдадим честь белокурым волосам её двадцатилетней весны!

— Я предвидел это, — отвечал Морис, — и привёз с собой свой лучший костюм.

Молодая девушка горячо поблагодарила их обоих. Под предлогом приготовления к приёму гостей она ушла, чтобы не оставаться наедине со своим названым братом, жадно желавшим получить от неё объяснение.

Обед был очень оживлён по милости лихорадочной весёлости героини праздника. Вечером, когда уехали последние гости, молодой конюший графа де Момежа, ехавший верхом всю ночь, чтобы поспеть рано в Лагравер, почувствовал усталость и рано ушёл в свою комнату. Норбер, впавший в восторженную мечтательность, свойственную ему, не приметил, что питомица оставила его одного в большом кресле в пиршественной зале, где догорали лампы. Когда Валентина опять пришла к старику, на девушке была длинная мантилья, покрывавшая её с головы до ног. Она должна была дотронуться до руки Норбера, чтобы призвать его к действительности. Он взглянул на неё с изумлением, которое перешло в испуг. Валентина показала ему рукопись, которую держала в левой руке. Правой рукой она вынула из белых складок мантильи заржавленный кинжал. Наступило мрачное молчание, во время которого слышались биение сердца молодой девушки и хрипение в груди старика. Потом Валентина произнесла эти слова с энергией:

— Памятью знаменитых умерших нашего дома и гнусным оружием графа де Трема, заклинаю вас, дядюшка, помочь мне отмстить за моего отца и мою мать!

— Она знает всё! — застонал испуганный Норбер. — Разве сам сатана сообщил ей? Нет, нет, я написал, а ты прочла: я никогда не подвергну дочь моего брата и повелителя опасности подобного мщения!

— Хорошо... не подвергайте Валентину де Нанкрей... поручите это Морису де Лаграверу! — отвечал звучный голос.

Старик поднял глаза, которых он до сих пор не спускал с кинжала и книги. При красноватом и мерцающем свете ламы он увидал не питомицу свою, а своего сына в зелёном колете.

Глава VI МАСКАРАД


 ту осеннюю ночь, когда ураган свирепствовал около замка Лагравер, Париж наслаждался самой спокойной атмосферой.

Орлеанский дворец, который несколько лет назад назывался дворцом Медичи и который впоследствии должен был назваться Люксембургским, выставлял при лунном сиянии всё новое великолепие своей симметрической архитектуры.

Вдова Генриха IV построила его в 1615—1620 годах по образцу дворца Нитти во Флоренции её отечества. Архитектором был Жак Дебросс, художник энергичный в полном смысле этого слова.

После побега, или, лучше сказать, безмолвного изгнания, в Брюссель королевы-матери её дворец служил пристанищем Гастону, герцогу Орлеанскому, её второму сыну, к которому этот дворец должен был перейти в полное владение после смерти Марии Медичи.

Но младший брат Людовика XIII почти не жил в этом дворце. Он практически постоянно находился в Блуа или, дуясь на брата, который не допускал его к правлению, собирал там недовольных и затевал мятежи; или его отсылали туда в наказание за неудавшиеся заговоры. Герцог был рад-радёшенек, что не разделял участи своих сообщников, которых бросал без всякого стыда.

Однако в ту минуту как начинается эта история, Гастон находился в Орлеанском дворце. Ришелье, готовящийся начать страшную борьбу Франции против перевеса сил Австрийского дома, предпочитал иметь под рукой в Париже этого сварливого принца, чем наблюдать за его интригами издали. Людовик XIII, по наущению кардинала-министра, призвал в Париж своего брата, удалившегося в Блуа в большом испуге после ареста своего фаворита Пюилорана.

Приходясь кузеном герцогу Ришелье, будучи и сам герцогом и пэром, Пюилоран тем не менее был заключён в Венсенскую тюрьму, где умер от тоски через пять месяцев. Его преступление, собственно, состояло в нерадении, с каким он служил намерениям кардинала, который надеялся, что привязал Пюилорана к себе и рассчитывал посредством его влияния заставить герцога Орлеанского решиться разорвать свой брак с Маргаритой Лотарингской.

Несмотря на своё непостоянство, Гастон так любил своего фаворита, что не мог забыть о ещё не остывших останках Пюилорана и простить виновникам его кончину. С улыбкой на лице, лю с уязвлённым сердцем явился он на приглашение, внешне столь любезное, поселиться в Орлеанском дворце.

Перед калиткой сада этого дворца, почти в то же самое время, когда Валентина де Нанкрей мчала лошадь к коссадской виселице, произошла довольно любопытная сцена. Человек высокого роста, закутанный в грубый плащ, в шляпе с широкими полями, до того надвинутой на глаза, что он с трудом мог идти, судя по костюму, рыночный носильщик, проскользнул в тень стены сада, освещаемого лунным светом. Он остановился у калитки и, не видя и не слыша ничего, постучался в калитку четыре раза. Калитка не отворилась. Он снова подал тот же сигнал. Калитка всё оставалась заперта. Он ударил кулаком ещё сильнее. Всё понапрасну. Это обманутое ожидание вырвало у него восклицание:

— Чёрт побери! Однако и место, и час были назначены!

Он продолжал стучаться. Человек этот явно был из породы настойчивых. Но стук его оставался без ответа, как вдруг шаги, сначала отдалённые, постепенно приблизились с той самой стороны, откуда пришёл наш упорный незнакомец. Прохожий быстро перешёл через улицу и очутился лицом к лицу с человеком в широкой шляпе. Новоприбывший был не так высок, но гораздо плотнее, в костюме тогдашних извозчиков. Ко всему он был в такой же широкополой шляпе. Резким движением, скрывая удивление, он сделал надменный знак рукой, повторенный и первым незнакомцем. Оба они приглашали друг друга идти своей дорогой. Но ни тот, ни другой не тронулся с места, а схватил противника за ворот, не говоря ни слова. То ли эти люди были немы, то ли для них было так важно остаться неузнанными, что они боялись обнаружить себя малейшим звуком голоса. Потом они попытались сорвать шляпы друг с друга. Преуспев в этом, они всё так же ничего не узнали: лица их скрывали маски. Эта предосторожность внушила обоим уважение и они продемонстрировали его весьма оригинальным образом. Как бы по взаимному согласию, каждый вытащил из-под плаща кинжал и, вежливо поклонившись, оба начали поединок по самым благородным правилам этого оружия, которое в числе прочего использовалось в фехтовании в те бурные времена. По шёлковой маске, а ещё более по завитым и надушенным волосам каждый угадал, что имеет дело с дворянином. Вследствие чего вместо того, чтобы пустить в ход кулаки, они пытались любезно проткнуть друг друга кинжалами, но в самую критическую минуту этой ожесточённой битвы третье лицо скользнуло по направлению к калитке и постучалось так же сильно и так же бесполезно, как первый незнакомец. Очередной визитёр был роста ниже среднего, в костюме сенских лодочников и так надвинул на глаза свой капюшон, что никто не мог бы рассмотреть его лица. Подходя к калитке, он услыхал звук оружия и подошёл осторожно, положив руку на кинжал такой же почтенной длины, как и кинжалы сражающихся. Извозчик наступил на длинный конец плаща рыночного носильщика, левая рука которого таким образом не могла приподняться, носильщик отпрыгнул назад так быстро, что не только уклонился от кинжала своего противника, но и заставил его поскользнуться, выдернув из-под его ноги свой плащ. Извозчик упал. В одну секунду носильщик бросился на него и, став коленом на грудь противника, старался вырвать у того оружие. Но он имел дело с человеком таким же сильным, как и сам, и, очевидно, не хотел воспользоваться своим преимуществом, чтобы кончить это сопротивление ударом кинжала. Издали лодочник не так понял эту часть борьбы.

«Этот долговязый негодяй старается убить своего противника, лежащего на земле, — подумал он, — я не могу этого допустить!»

Он бросился на помощь упавшему. Увидев его, победитель приподнялся, и извозчик, освободившись, тотчас вскочил, как кот.

Тогда случилось нечто странное. Незнакомец, освобождённый вмешательством лодочника, тотчас направил на него свой кинжал, и тому пришлось отступать, отражая удары направо и налево.

«Вот что бывает, если совать палец меж молотом и наковальней», — мелькнула в голове лодочника запоздалая мудрая мысль.

Схватка этих трёх человек, из которых каждый обращался с двумя другими как с врагами, странно запутывалась. Носильщик, в ту минуту как хотел заколоть лодочника, должен был повернуться к извозчику, который тотчас же должен был защищаться от нападения лодочника. Кровь уже текла из ран у всех троих, остававшихся по-прежнему безмолвными, как рыбы. В пылу схватки капюшон сбился с головы лодочника и так же обнаружил чёрную шёлковую маску.

В эту минуту явился ещё один человек, или скорее тень, так скоро и тихо он материализовался у калитки, практически на ходу вложив ключ в замок. Но прежде чем этот человек вошёл, он бросил вокруг быстрый взгляд. Луна освещала сражающихся.

— Чёрт побери! — закричал последний незнакомец, бросаясь к сражающимся. — Носильщик, извозчик и лодочник дерутся!.. Моё промедление было бы причиной славной катастрофы... Эй, товарищи! Перестаньте! Здесь все свои! В навоз варёного рака!

Последняя фраза, очевидно, была условным паролем, потому как трое замаскированных тотчас опустили оружие. Увидев же того, кто говорит с ними, они вложили кинжалы в ножны. Бледный свет луны позволял рассмотреть подробно этого человека. Он был долговяз, неловок и костляв. Лицо его было узким и худощавым, длинный нос угрожал подбородку, а серые и подвижные глаза вертелись во все стороны. Рыжие, растрёпанные волосы и такие же, похожие на пламя, усы и борода придавали его смуглым чертам дьявольское выражение, не согласовывавшееся с весёлой улыбкой, обнажившей безупречные зубы. Костюм его был крайне прост, у него не было ни шляпы, ни колета, ни обуви. У его рубашки недоставало воротника, а разорванные панталоны лохматились во многих местах. Но это объяснялось легко, ибо наружность этого человека вполне соответствовала такой одежде — обычному костюму нищего. Его сухощавая и костлявая рука сжимала эфес рапиры, конец которой был красен от крови.

— Скорее! — сказал он. — Я сбил с толку тех, кто преследовал меня... Вас ждут.

Калитка наконец отворилась. Трое замаскированных незнакомца с любопытством рассматривали друг друга. Нищий, которого это любопытство, по-видимому, забавляло, судя по его лукавой гримасе, запер за ними дверь тройным оборотом ключа. Он повёл их в сад, они не произносили ни слова. Дойдя до фонтана, возвышавшегося над внутренним фасадом дворца, человек с рыжими волосами закричал, как сова. Скоро на аллее, противоположной той, по которой они прошли, появилось странное существо. Оно было столь же толсто, сколь и длинно. Несмотря на то, что венчал его головной убор дуэньи, но лицо красное, а около подбородка синеватое, не имело ничего женского.

— Вот и вы наконец, Поликсен! — сказало это существо басом и нахмурив густые брови. — Вы должны были находиться здесь за час до этих господ и переодеться кухаркой.

— Мне помешали, мой милый, — отвечал рыжий Поликсен.

— Да, ваша отвратительная страсть! — продолжал бочонок, переодетый женщиной. — Вы не можете видеть юбки, чтобы не пуститься за ней в погоню! Из-за своих шалостей, вы расстроили квартет, придуманный его высочеством, чтобы обмануть шпионов. Вы ответите ему за это.

— Чёрт побери! — с самым чистым провансальским произношением заворчал обладатель окровавленной шпаги. — Дом[4] Грело видит не дальше своего носа. Не запаздывайте-ка лучше к своей бутылочке, как я запоздал нынче ночью к своим юбкам.

— Бесстыжий негодяй! — вскричала мнимая дуэнья, закатывая глаза.

— Прошу не говорить двусмысленностей маркизу Поликсену Рюскадору, который проткнул бы вас, как репу, не будь вы аббатом. С вашим-то бочонком вместо живота вы навсегда потеряли бы вкус к выпивке, столкнувшись с засадой, из которой только моя геркулесова рука и мои оленьи ноги вырвали меня нынешней ночью... Нюхните-ка!

Он сунул толстяку под нос свой клинок.

— Бру!.. — фыркнул, содрогаясь, дом Грело.

— Иголка проткнула, чтобы нитка прошла! Я это подробно объясню его высочеству. Проводите любезных гостей, мой милый, и перестаньте дрожать. Я сейчас её сполосну.

Он ткнул рапирой в дёрн, мокрый от росы.

— Прощайте, господа, я бегу в людскую и явлюсь на свидание с прелестной Дульсинеей. Пятиминутное затмение и полное превращение.

Этот Рюскадор говорил с южной беглостью, которая позволяла ему произносить целую фразу вместо простого слова в обыкновенном разговоре. Действия его были так же стремительны, как и слова. Широкое открытое пространство до одного из павильонов, возвышавшихся у главного корпуса дворца, он пересёк быстрее, чем мелькает силуэт в волшебном фонаре. Дом Грело, привыкший к длинной одежде, довольно проворно для своего смешного наряда провёл трёх замаскированных незнакомцев в тенистую аллею, на восточном конце которой был фонтан, похожий на пальму. Причудливые украшения в форме сосулек верой и правдой служили и без того прочной репутации архитектора Дебросса.

У бассейна ждал человек довольно массивной наружности — массивной для стягивавшего его щегольского корсажа и кокетливой красной шёлковой юбки. Чепец и костюм испанской горничной скрывали мужчину, хотя лица его не было видно под бархатной маской.

— В навоз варёного рака! — произнёс он торжественно, делая три шага навстречу подходившим.

— А лилию возносим похвалам! — отвечали в один голос рыночный носильщик, извозчик и лодочник.

Услышав голоса друг друга, каждый вздрогнул.

— Да! Вы немного знакомы меж собой, — сказал, смеясь, человек, одетый камеристкой, — снимите маски!

Они поспешно повиновались.

— Анри! Урбен! Мои братья! — закричал носильщик.

— Робер! Урбен! — закричал извозчик.

— Да, граф, да виконт, да, кавалер де Трем, а я просто Месье[5] в юбке камеристки, — сказал Гастон Орлеанский, продолжая смеяться.

В самом деле, это был брат Людовика XIII, неугомонный и легкомысленный герцог Орлеанский, нарядившийся в женское платье. Он имел серьёзную причину отказаться на время от колета и панталон. После ареста Пюилорана кардинал Ришелье, для того чтобы постоянно наблюдать за Гастоном, ничего лучше не придумал, как совершенно переменить весь его штат. От канцлера до секретаря, от первого камер-юнкера до последнего лакея были назначены люди, исключительно преданные великому министру, «кардиналисты», постоянно подслушивавшие и в кабинете, и даже в спальне принца. Герцогу Орлеанскому было известно, какими шпионами он окружён, и эта уверенность сдерживала его тягу к заговорам до тех пор, пока он не изловчился ввести в свой дом пару нужных людей. Его капеллан сделался подагриком, и герцог получил дозволение взять на его место дома Грело, капуцина, которому Ришелье препоручил когда-то приорат, а затем отнял за невоздержание. Искусно воспользовавшись страстью своего брата к охоте, Гастон жаловался, что сам-то он, будучи французским принцем, даже не имеет сокольничьего. А так как адепты этого благородного искусства становились редкостью, Людовик XIII не нашёл ничего, вернее, никого лучшего и предоставил в распоряжение своему брату Поликсена Бозона Рюскадора, настоящего маркиза, но разорившегося игрока, развратника и забияку, но, по мнению короля-охотника, последнего дворянина, умевшего воспитывать балабана и голубятника. Его величество охотно оставил бы для своего охотничьего двора Поликсена, который явился к королю с рекомендацией герцога д’Эпернона. Увы! Бозон Рыжий своей оригинальной наружностью возбудил насмешки кардинала. Бозон обиделся, он сердился на его преосвященство ещё и за одно неприятное приключение и отвечал кардиналу довольно дерзко. Арман дю Плесси вспомнил, что сей молодой Давид хотел поступить с ним, как с Голиафом. На другой день Рюскадора нашли перед Луврскими воротами без чувств от палочных ударов, и никто не сомневался ни минуты, кому он был этим обязан. Гастон Орлеанский узнал об этом приключении, и оно внушило ему мысль потребовать сокольничьего. Почти уверенный, что его слабый брат воспользуется этим случаем, чтобы освободиться от человека, прогневавшего кардинала, Гастон был рад привязать к себе отъявленного врага его преосвященства.

Как только Гастон Орлеанский удостоверился в преданности дома Грело и Поликсена Рюскадора, то опять начал плести нити своих политических заговоров. Для этого-то и собрались в саду дворца Медичи в самых эксцентрических костюмах полковник, капитан и прапорщик полка де Трема, принц, его капеллан и сокольничий.

Глава VII ЗАГОВОР


ы сказали в предыдущей главе, что сыновья графа Филиппа де Трема сняли свои маски.

Старший, граф Робер, имел тот вид меланхолической и глубокой мечтательности, который заметен в портретах Мольера и который доставит великому комику эпитет Созерцателя; только в чертах графа было более правильности, а в глазах иногда вместо луча гениальности мелькала молния героизма. Ему было двадцать восемь лет; но судя по широкому, уже озабоченному лбу, ему можно было дать и больше тридцати. Высокий рост и сила не противоречили его костюму, чего не скажешь о красивом лице и аристократической бледности, которые шли в разрез с его нынешним обликом.

Виконт Анри, второй брат Робера, был его живым контрастом. Румяное лицо не было лишено; однако, благородства, но его обыкновенное выражение казалось так же весело, как задумчиво было выражение его брата. Его живые глава были иногда смелы до бесстыдства. Он носил одежду извозчика, как военный или придворный носит свой плащ, — с беззаботной непринуждённостью. Это был утончённый тип честного игрока, любителя вина и дуэлянта, во всём сумасбродном пылу двадцать пятой весны.

Кавалер Урбен, младший брат, вступал в двадцатый год своего возраста, и если имел энергию и решительность, как у Анри, то на Робера походил серьёзным видом, который очень шёл к его чертам, достойным Аполлона. В одежде лодочника он больше всех казался переодетым принцем. У всех троих волосы, борода и усы были того каштанового цвета, который составляет принадлежность потомков галло-франков.

Как только братья узнали друг друга, оттенок неудовольствия омрачил прекрасное лицо старшего.

— Ваше высочество, без сомнения, удостоит объяснить, — сказал он, — зачем мы находимся здесь вес трое, переодетые и втайне друг от друга.

— Я хотел узнать, могу ли я положиться на вас.

— Вы потребовали от меня, — продолжал Робер, — клятву ничего не говорить об этом моим братьям.

— И с меня взяли такое же обязательство, — сказали в один голос Анри и Урбен.

— Это правда. От каждого из вас, господа, я получил подобное обещание, под предлогом, что вы не должны увлекать тех, кто вам дорог, в наше опасное предприятие.

— Однако пригласили всех нас! К чему эта тайна, принц? — спросил граф Робер серьёзным тоном.

— Это было испытание и я спешу объявить, что оно было для вас как нельзя благоприятнее.

— Ваше высочество сомневались в нас? — спросил Анри с некоторой надменностью.

— Нет, господа, нет! Но я видел так часто, как расстраивались самые лучшие замыслы посредством болтовни и ветрености их соучастников, что мне позволительно было удостовериться в способности молчать у вас троих. Если вы не проболтались даже братьям, стало быть и все хитрости тайных агентов проклятого кардинала минуют вас.

— Варёного рака, — весело поправил граф Анри. — Вы условились со мною, что мы всегда будем называть так кардинала, из уважения к стенам, имеющим уши.

Граф де Трем сохранял свой серьёзный вид.

— Ваше высочество, стало быть, недовольны, — сказал он, — преданностью, которую мы доказали вам с того самого времени, когда наш отец имел честь быть вашим гувернёром?

— Ты собираешься читать мне нравоучения, Робер, мой товарищ, — сказал ветреный Гастон с комическим ужасом. — Дом Грело, помогите мне возразить! Я его знаю: у него было такое лицо, когда мы заканчивали наши уроки и он собирался читать мне нравоучения о непостоянстве человеческом.

— Всё человечество непостоянно и подобно песку, — напыщенно произнёс капуцин в юбке. «Но, — прибавил он мысленно, — подобно тому песку, в который ставят бутылки».

Граф де Трем продолжал как будто ничего не слыхал.

— Верно, в самом деле, мы дурно исполнили отцовскую волю, посвятив себя вам и душою и телом! За двенадцать лет мы не успели убедить вас, что у нас скорее вырвут наши сердца, чем вашу тайну.

— Он решительно понимает всё с дурной стороны! — вскричал Гастон.

Как все люди со слабой волей, герцог легко расстраивался и не умел скрывать своего волнения. Гастон поочерёдно схватил за руки братьев и сказал голосом почти плаксивым:

— Вы дурно, очень дурно судите обо мне. Напротив, я ценю ваше усердие ко мне. Но я знаю также ваше взаимное доверие друг к другу. Если бы вы знали с самого начала, что вы будете замешаны в этот новый заговор против кардинала, то посчитали бы, что способны в одиночку прикончить его. Я не мог бы сдержать вашего пыла, и ускорив против моей воли час расплаты, вы искупили бы своей погибелью неуменье дождаться удобной минуты.

— Ваше высочество считаете нас очень самонадеянными! — вскричал пылкий Анри.

— Самонадеянность свойственна слабому человечеству, — нравоучительно заметил дом Грело.

Гастон продолжал, по-видимому, всё более волнуясь:

— Разве меня не довольно упрекали в смерти Шале, Монморанси и многих других, которые пали, служа мне, только потому, что их смелость преодолевала мою осторожность? Меня обвиняли, что я был первою причиной их погибели! Если бы вы знали, что вы участвуете в моём предприятии все трое, благородная гордость помешала бы вам согласиться на моё отречение от планов, отречение, основанное на том, что эти планы имеют мало возможности на успех. Когда каждый из вас считал себя единственным поверенным моих планов, я оставался свободен возвратить вам ваше слово, сославшись на недостаточность средств к осуществлению моего предприятия. Я долго колебался, прежде чем затеял дело, в котором вы будете рисковать своей жизнью, но успех которого доставит вам первые должности в государстве.

— Ваше высочество слишком великодушны, и я прошу вас простить мне мои необдуманные слова, — сказал Робер.

— Впрочем, дело, мне кажется, будет непременно иметь успех, — продолжал Гастон, переменив тон, то есть переходя от сентиментальности к энтузиазму.

Он вдруг замолчал и стал прислушиваться к шуму шагов по сухим листьям, слетевшим с деревьев аллеи, что вела к фонтану Медичи.

— Нас обнаружили! — пролепетать он дрожащим голосом.

— Ваше высочество не заметили, — вмешался дом Грело, — что Рюскадора нет с нами, это наверняка он бежит сюда.

— Да, нас только пятеро, — сказал Гастон, который был близорук. — Этот ветреник Поликсен, — прибавил он, топнув ногою с досадою, — всегда всё перепортит. Маскарад превосходно задуман, чтобы сбить с толку шпионов Красного Рака, если бы они вздумали нас здесь подстерегать. Но заговор, достойный Фиеско под прикрытием комичного фарса, может не удаться по вине Бозона! Он мне за это поплатится!

— Бедняга тут как тут и сам является на суд и расправу, — отозвалась какая-то странная фигура, внезапно выступившая из-за деревьев.

Со своими взъерошенными волосами, всклокоченной бородой и худобой скелета Рюскадор в кофточке и юбке как две капли воды походил на пугало.

При этом уморительном зрелище принц не мог удержаться от смеха, но тотчас опять принял вид серьёзный и холодный.

— Чем вы оправдаетесь в том, что не исполнили моих приказаний, маркиз? — спросил он.

Гастон называл своего сокольничьего маркизом, когда был на него очень сердит.

Поликсен кашлянул, подкрутил усы и молодецки подбоченился.

Заключив по этим верным признакам, что Базой готовится произнести защитительную речь, дом Грело со сладеньким видом шепнул ему на ухо:

— Dominus vobiscum! Etcum spirtu tuo![6]

Эта выходка имела целью ловко навести маркиза на мысль, будто бы дом Грело сильно желает, чтобы Рюскадор выпутался из затруднительного положения, ибо он попал впросак по большей части вследствие доклада завистливого капуцина, обращённого к их общему повелителю.

— Во-первых, ваше высочество, — начал Рюскадор, — я успешно исполнил почти все ваши приказания. В полдень я выходил из таверны Двора чудес[7], хозяйка которой — моя короткая приятельница. Эта добрая душа снабдила меня лохмотьями своего покойного кузена, бывшего при жизни полунищим-полуразбойником. Бр-р! Мне и теперь ещё чуется запах этих отвратительных тряпок! В час я скакал по дороге к Понтуазу на лошади, которую всегда держит для меня в готовности мадам Мондрагон, барышница в предместье Сент-Оноре, другая моя добрая знакомая. Чтобы правдоподобнее разыграть роль нищего и заставить предположить, что лошадь я украл где-нибудь на лугу, я проскакал эти восемь миль без седла. К четырём часам я был в Понтуазе, я гостил у вдовы Ванселен, также одной из услад моего сердца. Там я оставил лошадь, чтобы дать ей отдохнуть, а сам исполнил приказание вашего высочества и известил господ де Трем, каждого отдельно, так что ни один из них не подозревал, что другие двое получили подобное же извещение. В этом я сошлюсь на слова самих этих многоуважаемых господ.

— Мы все в точности исполнили данные нам предписания, — сказал весёлый виконт, — но не тут то было! Напрасно стучали мы на все лады у входа во дворец вашего высочества, всё оставалось мертво и безответно.

— Вследствие чего мы и встретились инкогнито, — продолжал серьёзно граф Робер, — и чуть было не перерезали друг другу горло.

— Вы слышите, маркиз?! — сердито вскричал герцог Орлеанский.

— Проскакав дорогу в оба конца, Поликсену, верно, понадобилось отдохнуть у своей красотки, — вмешался сладеньким голоском дом Грело.

— Чёрт тебя побери! — проворчал провансалец, который не мог похвастаться терпением, и поскольку он стоял возле бывшего приора, то исподтишка всадил тому в бок пять своих железных ногтей.

— Ай! — невольно вскрикнул тучный капуцин.

— Во-вторых, — перекричал его Рюскадор, — предупредив полковника, капитана и поручика, я вернулся в Париж на моей измученной кляче. Выходя из дома Остреберты Мондрагон я приметил, что за мной следят.

— Сокольничий принца переодет нищим; тут что-то кроется, — сказал своему товарищу один из тех мошенников, одетых с ног до головы в чёрное, что обыкновенно служат лазутчиками варёному раку. Я позволил этим негодяям следить за мною до Нового моста, но там, пользуясь безлюдием и темнотой, я быстро повернул назад и...

Поликсен вдруг замолк и смущённо потупил глаза.

— Вы их убили? — спросил, содрогаясь, дом Грело.

— Повторяю вам, что они узнали и упорно меня преследовали. Очевидно, они дошли бы до глухого переулка Нотр-Дам-де-Шан и, скрывшись там для наблюдений, убедились бы в прибытии этих благородных посетителей. Позволить им сообщить красному раку о встрече со мной не следовало ни под каким видом, чёрт возьми! Но какой они подняли крик, когда я их спровадил... тихохонько, скажу я вам!

— Обоих?! — воскликнул снова пузатый капуцин.

— Каждый делает, что может, — скромно пожал плечами Бозон Рыжий. — Сознаюсь, третий очень затруднил бы меня, я имел дело с ловкими бойцами. Притом они запищали так громко, что привлекли внимание ночного, дозора и в один миг меня окружили и схватили за плащ, за колет и за гриву. Я с трудом вырвался из когтей дозорных, оставив им всё, что они держали, и пустился улепётывать во весь дух. Но и преследователи мои были не многим менее прытки. Я пробегал улицу за улицей, а они всё не теряли моего следа. Тут я догадался, что они направлялись по шуму моих шагов. Завернув за угол, я проворно снял сапоги и бросил их в голову одного из самых упорных. Шутка ему не понравилась, он обнажил шпагу, ринулся на меня и...

Рюскадор снова принял скромный вид и хранил красноречивое молчание.

— Тоже убит! — жалобно охнул дом Грело и вспотел.

— Когда я уложил его на месте, — смиренно продолжал Поликсен, — его товарищи почти настигли меня. По мне дали несколько пистолетных выстрелов и мне пришлось долго кружить, прежде чем я мог быть вполне уверен, что они потеряли мой след. Вот ваше высочество, почему я не поспел вовремя, чтобы отпереть калитку сада при первом сигнале этих господ.

Гастон нашёл оправдание совершенно удовлетворительным и три брата де Трем горячо поздравляли с успехом отважного Бозона, который благодарил их, краснея, как барышня.

— Теперь когда всё пояснено, сообщите нам, ваше высочество, причину, по которой мы сюда созваны, — сказал полковник Робер.

— Господа, — начал герцог Орлеанский, — вам известно, что уже с месяц в Париже носятся слухи о новой войне.

— Да, — ответил граф де Трем, — в договоре о защите и нападении, заключённом между Францией и Голландией, король Испанский узрел опасность для оставшихся за ним владений в Бельгии. Он хотя и не объявил войны, однако занял неожиданно Трир и захватил курфюрста, который находился под нашим покровительством.

— Итак, — сказал Гастон, — Красному Раку наскучило напрасно требовать освобождения своего союзника и возвращения занятого Трира и он сегодня утром отправил герольда в Брюссель объявить войну кардиналу-инфанту.

— Война в Брабанте, куда удалилась королева мать! — вскричал Робер, начинавший угадывать мысль принца.

— Где живёт в изгнании и герцогиня Маргарита, ваша супруга, — договорил Урбен, не менее проницательный.

— В то же время, — продолжать Гастон, — деспот-кардинал послал маршалу Шатильону приказание собрать к одному пункту все войска, разбросанные на северо-востоке Франции, исключая обсервационный корпус моего кузена — графа Суассонского, который должен охранять границы Пикардии и Шампани.

— Цель этого распоряжения — занятие испанских Нидерландов при содействии Голландии, — сказал полковник.

— Ты рассуждаешь, как главнокомандующий... кем и будешь, если нам посчастливится, — медленно произнёс Гастон. — Потому одному тебе я и передам задуманный мною план. Его не знают ни дом Грело, ни Рюскадор: явное доказательство, что я не болтливая сорока, как распустили про меня слух. Твои братья не будут на меня сетовать за то, что я избираю тебя единственным моим поверенным в этом важном деле. План кампании должен быть известен лишь тому, кто его составил, и тому, кто распоряжается его исполнением. Это военное правило достойно великого Густава-Адольфа[8]. Не правда ли господа?

Анри, Урбен и Поликсен поклонились в знак согласия, но дом Грело не мог сдержать жеста досады.

Взяв за руку графа Робера, принц отвёл его в сторону и стал с ним тихо говорить.

— Ненавистный министр моего брата, — сказать Гастон, — постоянно старается привлечь меня на свою сторону и потому едва успевает принять решение насчёт войны, как даёт мне о том знать. Он надеется меня задобрить приманкой, что не сегодня, так завтра мне предложено будет начальство над действующими войсками в качестве генералиссимуса. В этих видах его посланный, отец Жозеф, сообщает мне следующее: маршал Шатильон с главным корпусом быстро направится на Намюр, этот ключ испанских Нидерландов, тогда как одна дивизия будет угрожать Брюсселю, чтобы обмануть кардинала-инфанта. В число полков, назначенных для этой диверсии, включён и твой, Робер. Через несколько часов в Понтуаз придёт приказ выступить немедленно и форсированным маршем догнать гарнизоны Санлиса, Компьеня и Мондидье и вместе с ними примкнуть к гарнизону Рокруа.

— Понимаю! — вскричал граф.

— Выслушай меня до конца. Уверен ли ты в преданности своих солдат?

— Все до последнего дадут изрубить себя на куски за меня и за Анри.

— Хорошо же. При переходах в окрестностях Брюсселя ты найдёшь способ, как одному из твоих братьев тайно проникнуть в город. Там он покажет королеве-матери и герцогине этот перстень, условный знак, понятный только им одним и равносильный приказанию вполне довериться тебе и твоим посланникам.

— Кажется, я угадал мысль вашего высочества. Мы похитим королеву Марию Медичи и герцогиню Маргариту Лотарингскую у испанцев, которые под предлогом охраны станут держать их как заложниц, когда будет объявлена война. Но достаточно ли одного моего полка, чтобы прикрыть их возвращение в Париж? Если остальная часть дивизии предана Ришелье, го за нами бросятся в погоню, заметив наше отступление.

— Это надо сделать среди ночи, — ответил Гастон. — Иди прямо на Рокруа, где командует мой кузен де Суассон, которого ты предупредишь заранее и который столь же ненавидит Красного Рака, сколь он предан торжеству лилий. Со своим обсервационным корпусом он примкнёт к твоему полку и таким образом составится почётное войско, под прикрытием которого королева-мать въедет в Париж. Вы будете уже здесь прежде, чем проклятый министр успеет вызвать один батальон с берегов Рейна или из Ломбардии, а мой шурин, герцог Карл Лотарингский, вскоре присоединится к вам со своими неустрашимыми партизанами.

— Ваше высочество никогда удачнее не составляли плана.

— Тогда, — продолжал герцог Орлеанский воодушевляясь, — я прямо пойду во дворец ненавистного кардинала и захвачу его.

— А если он будет сопротивляться, ваше высочество?

— Надеюсь что будет, — ответил Гастон с выражением жестокости, которую трудно было подозревать в его слащаво-добродушной наружности. — Поликсен! — крикнул принц.

Бозон быстро подошёл к герцогу.

— Если бы тебе доставили удовольствие побыть наедине с красным раком, без опасения, конечно, снова отведать палок, что бы ты сделал?

Глаза провансальца засверкали.

— Я позволил бы себе забыть, что рак в числе пастырей католической церкви, как и друг мой, дом Грело, — ответил он с резким сатанинским смехом, — я помнил бы только, что он носил латы при осаде Ла-Рошели... поэтому я одолжил бы ему шпагу, а себе оставил бы кинжал и... чёрт возьми, я проворнее его!

— Когда вам всё удастся, — шепнул Гастон на ухо Роберу, — я позабочусь о том, чтобы моего сокола случайно заперли с его добычей. Впрочем, если и не дойдёт до кровавой расправы, то главное всё же будет сделано, когда тиран попадёт ко мне в плен.

— А Франция, что станется с Францией при этих переворотах? — сказал Робер де Трем и лицо его внезапно омрачилось.

— При управлении, предоставленном мне престарелой королевой-матерью и расслабленным моим братом, Франция насладится благоденствием почётного мира. Разве её не разоряют, разве не льётся потоками кровь? Если мы её не избавим от этого вампира-кардинала, она погибнет.

— Правда, — подтвердил граф, который, подобно многим умнейшим людям своего времени, приписывал Ришелье одно честолюбие, не видя великой цели, к которой он стремился — первенство Франции в Европе.

— Так я могу рассчитывать на вас, полковник?

— Вполне. Рассчитывайте на меня, на мой полк и на моих братьев.

— Сообщите им, что сочтёте нужным. Предоставляю вам распределить их роли в этой трагедии, — заключил принц, принимая свой обычный легкомысленный тон.

Он подозвал дома Грело и Рюскадора и удержал их при себе, тогда как Робер увёл к другому концу аллеи Анри и Урбена. После довольно долгого совещания между тремя братьями старший подошёл опять к принцу.

— С ними всё условлено, ваше высочество, — сказал он. — Но нам представляется ещё одно затруднение.

— Какое, граф?

— Как мы будем переписываться, когда вы будете в Париже, а мы в Брабанте?

— Ах! В самом деле, как быть?! — вскричал Гастон, сильно смущённый. — Из Брюсселя сюда не дойдёт ни одного письма, которое бы зоркие глаза шпионов Красного Рака не просмотрели насквозь.

— Позволит ли ваше высочество мне высказать мысль? — спросил Урбен.

— Конечно! Говори скорее!

— Естественно, что мы будем вести постоянную переписку с нашей сестрой Камиллой, которая живёт в монастыре визитандинок. Итак, вашему высочеству стоит условиться с нами в известном числе некоторых фраз, применимых ко всем случайностям задуманного предприятия, но не имеющих для посторонних другого значения, как простая учтивость. Всем известно, что мы воспитывались вместе с вашим высочеством, а посему, если бы даже и перехватили письма на имя сестры, ничего не может быть подозрительного в нашем желании напомнить о себе нашему высокому покровителю.

— Отлично придумано! Молодой человек, вы подаёте большие надежды, — сказал Гастон. — Но сестра ваша в монастыре и не может передавать мне этих дружеских поклонов. А мне нельзя навестить её и двух раз без того, чтобы не возбудить подозрение Красного Рака, даже если бы вы на время кампании и возложили на меня заботу о ней... что, впрочем, было бы очень естественно, когда отец её был моим гувернёром.

— Нельзя ли поручить капеллану дому Грело навещать вашу питомицу?

— Великолепно, кавалер Урбен! Вы просто Макиавелли. Мой капеллан не внушает недоверия. Его напрасно считают не более способным сохранять тайну, чем раскупоренная бутылка шампанского сохраняет пену; его ряса откроет ему вход в монастырь, а я буду посылать его туда как можно чаще.

— Камилла повторит ему слово в слово, что мы ей поручим передать вам; она сама точность.

— Всего забавнее то, что в политических известиях, которые дом Грело будет передавать мне от вас, он увидит одни лишь учтивые фразы.

Принц открыл свою записную книжку, граф Робер сделал тоже и они записали ряд условленных фраз вроде следующей: «Сообщи его высочеству, что я вскоре надеюсь поцеловать у него руку».Что должно было означать: «Королева-мать завтра прибудет с войском в Париж».

Посвятив около получаса этому занятию, трое братьев де Трем простились с герцогом Орлеанским, благополучно вышли из дворца Медичи и выехали из Парижа.

Пока они скакали по дороге к Понтуазу, Гастон спал сладким сном, Поликсен возвращал ключнице, камеристке и кухарке их праздничные наряды, которыми обязан был их нежному сердцу, а дом Грело беседовал с бутылкой, в то время как лицо его выражало глупое смущение.

Глава VIII ДВОРЕЦ КАРДИНАЛА


ерез две недели после ночного совещания в саду дворца Медичи сцена совсем иного рода происходила во дворце кардинала. Однако один из участвующих в этом политическом маскараде разыгрывал роль и тут, находясь с глазу на глаз с его высокопреосвященством кардиналом герцогом де Ришелье, в котором трудно было бы узнать бодрого всадника, виденного нами в лагере под Монтобаном. Великие замыслы, кровавые интриги, труды свыше сил и, наконец, болезнь превратили прежнего епископа Люсонского в дряхлого старца на вид лет семидесяти, тогда как на самом деле ему было только пятьдесят с небольшим.

Перед огромным письменным столом эбенового дерева он сидел в глубоком кресле, сгорбившись и дрожа от озноба. Периодически он отирал крупные капли пота, выступавшие на лбу, жёлтом, как воск, и обрамленном длинными, жидкими и седыми волосами, которые ниспадали из-под его красной камилавки.

От невыносимых страданий его худое, изнурённое лицо то и дело судорожно передёргивалось, его проницательный и гордый взгляд горел почти фосфорическим огнём. Но этот взор не отразил ни малейшего влияния преждевременной старости; пытливый и повелительный, он сверкал в глубоких глазных впадинах, передавая вполне гений человека, дух которого разрушал тело, чтобы оставаться до последней минуты ясным и могущественным.

— Дом Грело, — сказал Ришелье слабым голосом, — посмотрите-ка, плотно ли затворена дверь, а потом продолжайте ваш отчёт. Поставьте экран перед камином. У меня озноб и вместе с тем я задыхаюсь от жары.

Действительно, перед кардиналом стоял в почтительной позе не кто иной, как помощник капеллана герцога Орлеанского. Только теперь он был в одежде капуцина, которая выставляла во всей красе характерную черту его наружности. Чепчик и костюм дуэньи слишком скрывали его иссиня-красное лицо, толстые и короткие члены и туловище бегемота.

Он бросился исполнить приказание Ришелье, задёрнул портьеру, поставил экран перед ярким огнём камина и вернулся к письменному столу, к которому прислонился всею массою своего тучного тела.

Между тем Ришелье по своему обыкновению играл с котятами, которые карабкались ему на плечи и царапали его почти прозрачные от худобы руки.

Под тяжестью толстого капуцина стол громко заскрипел и так перепугал одного из любимцев кардинала, что тот спрыгнул на пол и с мяуканьем стал метаться по кабинету.

— Дом Грело, подайте мне котёнка, — сказал Ришелье.

Эта геркулесова задача, павшая на плечи полнокровного капеллана, доставила кардиналу минутную забаву, несмотря на терзавшую его глухую боль.

Дом Грело ползал по полу на четвереньках, или, вернее, катался шаром из одного угла комнаты в другой, задыхаясь и получая царапины, не скоро ему удалось словить проворное маленькое животное, которое он положил наконец на колени министра, пыхтя изо всех сил.

— Фи! — воскликнул Ришелье, на которого пахнуло дыханием, исходящим от капуцина.

Капеллан поспешно отступил.

— Дом Грело, — сказал Ришелье нахмурив брови, — вы опять напились?

— Только бордосского, ваше высокопреосвященство, только бордосского, — бормотал тот в сильном смущении. — Простите моё ослушание; иначе я не мог бы явиться к вам как подобает.

— Так по-вашему, чтобы являться ко мне в приличном виде, надо быть пьяным?

— Я не пьян, ваше высокопреосвященство, я только в надлежащем настроении духа!

— Советую прекратить эту неуместную шутку. Благодаря невоздержности вы уже лишились приората. Я обещал возвратить вам его с придачею нескольких других, если вы будете служить мне верно... а в особенности ловко. Впрочем, вы не сможете исполнить последнего условия, коли возвратились к своим прежним привычкам. Винные пары, вот что мешает вам ясно понимать действия герцога Орлеанского! Я не нуждаюсь в близоруких. Ступайте проспитесь... и не возвращайтесь более никогда.

При этих словах дом Грело кряхтя припал к ногам кардинала.

— Не отсылайте меня, не выслушав, ваше высокопреосвященство! — вскричал он жалобно. — Удостойте выслушать исповедь бедного грешника, менее виновного, чем кажется.

— По долгу моего сана я обязан выслушать исповедь каждого. Говорите, — сказал Ришелье, подумав про себя, что дом Грело ещё может быть ему полезен; при том же и гнев его внезапно прошёл при виде плачевной гримасы на этом уморительном лице.

— Я так создан, монсеньор, что, когда я совершенно... натощак, я глуп, я вял, голова моя пуста, как пустой бочонок. В мозгу моём не выработается ни одной мысли если не вызвать его деятельности благодетельным влиянием хорошего вина. Нет девицы более робкой, нет трапписта менее красноречивого, чем я, если я не почерпну вдохновения в источнике Вакха. Я убедился в этой истине вследствие долгих размышлений.

— Однако, размышляя таким образом с помощью стакана, доходишь до бессмыслицы.

— Я не дойду, монсеньор, никогда не дойду. Вот тому доказательство. Я заметил, что ум мой приобретает ясность, силу и глубину, смотря по количеству и качеству выпитого мною вина.

— В самом деле? — перебил его кардинал, забавлявшийся смешною мыслью, которая на минуту отвлекала его от страданий и забот.

— Могу вас уверить, монсеньор. Например, если я хочу вполне оценить нашу литературу, доказать неопровержимым образом превосходство «Мирам» над «Сидом», передать мой энтузиазм по отношению к образцовому произведению, которое убило жалкое рифмоплётство Корнеля, я выпиваю бутылку мадеры.

— Вы не достаточно пьёте мадеры, мой милый, — заметил со вздохом Ришелье. — У французов нет вкуса, раз им не понравилась «Мирам».

Сам кардинал Ришелье, как известно, был автором этой ошиканной трагикомедии, поставленной на сцену под именем академика Демарэ.

Приметив, что благодаря удачной лести он снова вошёл в милость, дом Грело встал и с возрастающим воодушевлением принялся излагать свою комично-вакхическую теорию.

— Когда я нуждаюсь в пылком и убедительном красноречии, то пью бургундское! — вскричал он. — Шампанское придаёт мне блистательное остроумие, люнель — вкрадчивую убедительность, южные вина — смелую восторженность, рейнвейн — дальновидность дипломата. От токайского я говорю, как книга, от кипрского проникаюсь философией древних греков, от орвиетто — макиавеллизмом[9]; сиракузское внушает мне глубокие соображения, ширазское — восточную мудрость. Херес придаёт уму моему особенную живость, а портвейн — основательность, тогда как малага побуждает меня проповедовать с душеспасительным умилением. Словом, каждое вино действует на меня различно, и если я нуждаюсь в двух качествах, соединённых вместе, то вынужден прибегнуть к двум различным сортам, химическое соединение которых в моём желудке производит желаемое действие.

— К великому вашему наслаждению, дом Грело.

— Да, ваше высокопреосвященство, — наивно отвечал капуцин и продолжал с восторженностью: — При моей системе следует наблюдать ещё много других условий. Вследствие постоянного изучения предмета я открыл, что для одной и той же цели я должен прибегнуть к действию разных вин, судя по тому, с кем имею дело, с французом или с англичанином, и даже количество предварительных возлияний определяется свойствами людей, с которыми мне предстоит общение.

— Почему же вы теперь сочли нужным напиться бордосского, дом Грело?

— Чтобы возвыситься до воззрений вашего высокопреосвященства и ясно излагать свои мысли, я должен был почерпнуть вдохновения из двух лучших виноградников Медока.

«Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», — подумал знаменитый министр, чрезвычайно падкий на лесть, однако серьёзных тем он никогда не упускал из вида надолго, даже когда шутил.

— Так вы, вероятно, теперь отыскиваете комбинацию вин, способных придать вам победоносную убедительность, — сказал он, подсмеиваясь над своим собеседником. — Ради ваших будущих приоратов поторопитесь же найти способ заставить Гастона Орлеанского доверить вам то, что он замышляет против меня в настоящее время.

— О! — воскликнул дом Грело с унынием. — Я истощил всё вдохновение моей библиотеки, усиливаясь разрешить эту загадку.

— Вашей библиотеки?

— Для сохранения приличий я заказал порядочное число ящиков, имеющих вид богословских фолиантов и в них держу драгоценнейшие мои бутылки. Увы! Я перебрал их всех до «Summatheologiae»[10] Фомы Аквинского, и всё напрасно, я не мог убедить монсеньора Гастона, что утаивать от меня своего разговора с полковником де Тремом ему не следует.

— Неслыханное чудо! Герцог Орлеанский становится осторожен! А между тем нет сомнения, что он замышляет заговор с тремя сыновьями своего покойного гувернёра. Иначе к чему было собираться в саду ночью, да в добавок ещё и переодетыми?

— Что касается заговора, то он существует наверное, ваше высокопреосвященство, но в чём он заключается — вот главный вопрос.

— Не знает ли этого наш старый знакомый Рюскадор?

— О, это сатанинское отродье скорее даст себя изжарить на медленном огне, чем скажет хоть слово. К тому же он ненавидит вас, монсеньор.

— Да, в отплату за палки. Я засадил бы его за его последние воинственные подвиги, если бы не боялся возбудить подозрение его господина.

— Это было бы то же, что взять под стражу трёх братьев де Трем.

— Совершенно справедливо. Бордосское успешно на вас действует относительно меня, дом Грело. Задержав теперь в Брабанте этих молодых людей, я открыл бы глаза герцога Орлеанского насчёт настоящей вашей должности при нём, так как, кроме вас, никто не мог бы мне донести о ночном совещании во дворце Медичи.

— Ваше высокопреосвященство наконец-то удостоили меня оценить, — сказал смиренно дом Грело.

— Таким образом, — продолжал Ришелье, — наследник трона, не замешанный явно в этом предприятии, нашёл бы для своего вероломного замысла других деятелей, которых нам снова пришлось бы разыскивать, тогда как этих мы знаем и не выпустим из вида.

— Тем более, — заметил капуцин, — что нелепый стоицизм братьев де Трем слишком известен. Никакие пытки и истязания не вырвали бы у них тайны принца, даже в том случае, если бы все трое были в неё посвящены, в чём я сильно сомневаюсь.

— Действительно, — подтвердил кардинал. — Захватить их теперь было бы всё равно что сжечь путеводную нить заговора. Гораздо лучше постараться связать концы и потом проследить её.

— Но как?

— Там посмотрим. Продолжайте ваш отчёт, дом Грело.

— Узнав сегодня утром, что из действующей армии прибыл курьер, герцог опят послал меня в монастырь Святой Марии. При первом моём посещении, как вам известно, я передал настоятельнице письмо, в котором его высочество сообщал, что он в память своего воспитателя, графа Филиппа, принял девицу де Трем под своё покровительство и, так сказать, под свою опеку на то время, пока братья её на войне; вследствие чего я часто буду приходить от имени принца видеться с нею в приёмной, осведомляться о её здоровье, о её желаниях и потребностях.

— Скорее же к делу! Вы повторяете одно и то же, — перебил кардинал с нетерпением.

— К несчастью, в этом факте не заключается ничего важного. Два часа назад мадемуазель Камилла сообщила мне о только что полученном ею письме от старшего брата, полковника Робера. В этом родственно-дружеском письме говорится о том, что известно всем относительно хода войны. О герцоге же упоминается только в следующих словах: «Не забудь выразить его высочеству герцогу Орлеанскому или его посланному мою искреннюю благодарность за его великодушные попечения о тебе».

— Однако слова эти, как они с первого взгляда ни естественны, как они ни применимы к обстоятельствам, должны скрывать переписку заговорщиков, я в том уверен, — сказал вполголоса великий министр с видом озабоченным и задумчивым. — Вопрос в том, чтобы найти ключ к этим, по-видимому, незначительным фразам. Впрочем, предписание точно передавать их Гастону уже доказывает, что я не ошибаюсь.

— В письме к настоятельнице также было упомянуто о том, чтобы девица де Трем при каждом моём посещении письменно выражала свои желания. Конечно, она не упускает удобного случая списать слово в слово, что старший брат ей поручает передать его высочеству.

— А принц не пересылает через вас ответов графу Роберу?

— Нет, ваше высокопреосвященство.

— Так я и думал, — продолжал Ришелье, говоря сам с собою. — Он ждёт, чтобы его уведомили о результате поручения, данного им братьям де Трем. Теперь он не может более ни вмешиваться, ни распоряжаться. Всё было решено на ночном совещании, о котором я узнал слишком поздно.

— Я не мог предвидеть внезапной и необыкновенной осторожности его высочества, — сказал вероломный капеллан. — Я полагал, что он расскажет нам всем, а не одному этому проклятому полковнику. Если бы он поступал со своей обычной необдуманностью и легкомыслием, на следующий день я вам донёс бы обо всём, монсеньор.

— Я вас не обвиняю, дом Грело. Не приписываете ли вы подозрениям эту скрытность вашего господина относительно вас? Не узнал ли он, что вы бываете у меня?

— Это невозможно, монсеньор! В ваш дворец я вхожу через соседний дом, где таверна Ренара. Всякому известно, что мне часто надо промачивать себе горло, а коридор таверны примыкает к потайной галерее, ведущей в ваш кабинет, и известно об этом только некоторым из самых преданных ваших слуг. Кроме того, всякий знает, что я имею повод быть вами недоволен за отнятый у меня приорат.

— Видно, тяжёлый опыт кой-чему научил этого ветреника, после того как он стольких из своих друзей по собственной глупости выдал в когти орла, — глухо сказал Ришелье. — Но меня он не проведёт. Я отчасти угадываю его проделки, хотя не могу их ещё проследить. Де Тремы принадлежат к корпусу, который будет угрожать Брюсселю. В этом городе находятся королева-мать и Маргарита Лотарингская, с которой я тщетно старался развести Гастона. Там, в Брюсселе, он и надеется устроить мою гибель. Ах, если бы мне удалось привлечь на свою сторону какого-нибудь друга этих де Тремов, который пользовался бы их полным доверием... или только частью их доверия! С моею проницательностью я отгадал бы остальное. Скажите-ка, дом Грело, в двух письмах полковника к сестре не было ли упомянуто о каком-нибудь друге?

— Ни о ком более, монсеньор, как о прежней пансионерке монастыря визитандинок, любимой подруге девицы де Трем. Все три брата поручали ей передать любезности.

— Быть может, страстишка какая-нибудь... впрочем, и того нет, когда они любезничают втроём. Только бы мне открыть какую-нибудь сердечную привязанность этого непроницаемого Робера, и она послужила бы мне орудием, чтобы выведать то, что мне необходимо знать... Как зовут эту подругу сестры?

— Граф Робер называет её просто «твоя прелестная шалунья», не упоминает о том, где она живёт, и выражает от своего имени и от имени братьев желание познакомиться с нею лично.

— Я ошибся: это учтивость, а не любовь. Путеводная нить ещё ускользает от меня. Отчего не могу я отсечь эту паутину топором! — вспыхнул Ришелье.

— Ваше высокопреосвященство, изволите ли приказать мне ещё что-нибудь? — спросил дом Грело, испуганный тоном своего грозного собеседника, которого сильно раздражала таинственность заговора.

— Что вы так вдруг заторопились? — сердито сказал министр. — Если вы намерены гнаться за обещанными приоратами, то, предупреждаю вас, вы взяли не ту дорогу. Бордосское худо на вас подействовало сегодня. Вы не доставили мне ни одного полезного сведения. К будущей аудиенции прошу найти кого-нибудь преданного мне, кто бы мог отправиться в армию, и сблизиться с которым бы то ни было из братьев де Трем или не показывайтесь мне на глаза.

— Ваше высокопреосвященство требует невозможного от своего ничтожного слуги! — жалобно завопил капуцин, приведённый в отчаяние.

— Да разве эти люди неуязвимы? Неужели во всех трёх нет добродетели или порока, посредством которого можно было бы вкрасться в их доверие? Имеете ли вы по крайней мере понятие о преобладающей наклонности каждого из них?

— Некоторое понятие имею, монсеньор.

— Какая же у графа Робера?

— Женщины; но он ищет идеал.

— А у капитана Анри?

— Вино; но он не болтлив.

— А у поручика Урбена?

— Игра; но он щедр.

— Много надо ловкости, чтобы вызвать вспышку этих страстей, при свете которых я, быть может, усмотрел бы истину!

Сказав это, кардинал подпёр свой костлявый лоб исхудалыми руками и впал в такую глубокую задумчивость, что совершенно забыл о доме Грело, который ждал позволения уйти.

Два мелодичных удара, поколебавшие дверной колокольчик на пороге кабинета, заставили Ришелье быстро поднять голову.

— Я запретил меня беспокоить, разве только в случае крайней необходимости, — сказал он гневно. — Что там, Витре?

При этом вопросе дверь немного растворилась и в ней показался человек с бледным лицом и весь в чёрном; несколько десятков лет позднее он вполне мог бы служить образцом Лорана в «Тартюфе».

— Монсеньор, — сказал смиренно любимый придверник кардинала, — какой-то молодой кавалер требует, чтобы я немедленно подал вам эту записку. Так как на конверте знак, известный только приближённым вашего высокопреосвященства, то я счёл своим долгом исполнить его требование.

Он передал запечатанный конверт дому Грело; тот в свою очередь подал его кардиналу. Возрастающее удивление отразилось на лице Ришелье, пока он пробегал глазами это письмо.

Между тем Витре, высунувшись на половину из-за двери, ждал, что решит его господин.

— Ты, видно, ослеп, — вдруг сказал Ришелье, — этого письма тебе не мог отдать молодой человек.

— Смею вас уверить, монсеньор...

— Это должен быть седой старик, сопровождаемый молодою девушкою.

— Молодой человек с чёрными волосами, монсеньор, вы увидите сами, если примете его.

— Странно!.. Впусти его минут через пять.

Витре исчез за портьерою, а дом Грело почтительно поклонился с намерением уйти.

— Останьтесь, — сказал ему кардинал, — и сядьте на эту скамейку с видом, приличным для бывшего приора. Если действительно в Париже та, которая теперь обращается ко мне с просьбою, то я велю ей явиться ко мне лично. Вы должны присутствовать при этом свидании. Из него я, быть может, извлеку некоторые сведения о лицах, с которыми поддерживает связь Камилла де Трем, сведения, которых вы по недавнему знакомству с нею не могли ещё собрать.

Раздался удар в колокольчик. Дверь опять растворилась, и в кабинет вошёл молодой человек среднего роста, сложения грациозного и даже слишком нежного. Действительно, волосы и брови у него были чёрные, как смоль, и придавали мужественный вид его молодому лицу без бороды и без усов, красота которого была бы несколько женственна, если бы его большие глаза фиалкового цвета не горели мрачным блеском. На нём прекрасно сидел колет, сверх которого наброшен был короткий зелёный плащ обшитый золотым галуном.

С изящною непринуждённостью прибывший низко поклонился кардиналу, положив руку на эфес шпаги, но когда взор его остановился на толстом капуцине, то на лице молодого человека появилось некоторое замешательство.

— Я полагал, что Валентина де Лагравер сама желала изложить мне свою просьбу, — сказал Ришелье. — По крайней мере в таком смысле написано её письмо. Почему же вместо неё явились вы? Разве она внезапно заболела? А если так, то почему не пришёл Норбер, который должен быть с нею? Это гораздо было бы приличнее, чем посылать ко мне постороннего.

— Монсеньор, — наконец решился ответить молодой человек, — бедный Норбер болен вследствие нашего утомительного путешествия.

— Вашего путешествия? Действительно, я теперь припоминаю. У старика есть сын и по разительному вашему сходству с Валентиною я угадываю, почему вы имеете право её заменять. Передайте мне просьбу вашей сестры. Я готов исполнить обещание, не сдержанное до сих пор единственно потому, что не хотела этого она сама.

Очевидно, собеседник кардинала желал бы остаться с ним наедине; он посмотрел на дома Грело, который набожно перебирал чётки, стараясь взором указать на капуцина, как на человека лишнего. Но кардинал с таким любопытством рассматривал стройный стан молодого человека, что не обратил внимания на выражение его лица. Молчаливость юноши он приписал робости, внушённой его высоким присутствием.

— Ободритесь, дитя моё, — продолжал он, — и скажите, что Валентина де Лагравер поручила вам мне передать.

На лице молодого человека вдруг выразилась твёрдая решимость.

— Валентина де Нанкрей, — сказал он с сильным ударением на последнем слове, — испрашивает у вашего высокопреосвященства доступ в монастырь визитандинок для Мориса де Лагравера.

Ришелье онемел от удивления. Он устремил недоумевающий взор на живую загадку, которая находилась перед ним, между тем как молодой человек смотрел ему прямо в глаза, как бы с целью дать прочесть истину в его открытом и твёрдом взоре. Вдруг кардинал понял, кто был на самом деле этот сфинкс с длинными чёрными кудрями и какое ужасное открытие означало имя Нанкрей, заменившее имя Лагравер. Он измерил всю глубину ненависти, которую должно было внушить одно имя де Трем, при ударении на имя Нанкрей и подумал, что судьба всегда ему благоприятствовала; и теперь она посылала ему единственного помощника, довольно ловкого, неустрашимого и упорного, чтобы вырвать тайну у трёх преданных друзей Гастона.

— Дом Грело, — сказал Ришелье, — найдите средство взять с собою Мориса де Лагравера в монастырь визитандинок; пусть он будет вашим послушником, вашим племянником, чем хотите, но чтобы завтра же он мог видеться с Камиллою де Трем. Потом он отвёл глаза от остолбеневшего капуцина и устремил жгучий взгляд на загадочного посетителя, который, однако, выдержал без малейшего трепета этот пытливый взор, проникавший, так сказать, до глубины его души.

— Морису де Лаграверу, — сказал Ришелье, — надо как можно скорее через Камиллу де Трем сблизиться с её братьями для того, чтобы Валентина де Нанкрей могла отмстить за своих родных и восстановить их честь.

— Братья и сестра будут в моих руках, если вы мне поможете, монсеньор, — отвечал молодой человек со странным выражением в голосе.

— Дом Грело, повинуйтесь ему во всём, — сказал министр и отпустил обоих движением руки. — Монсеньор Гастон, берегите вашу голову! — вскричал он с энергичным жестом, когда остался один. — У вас три человека, на которых можно полагаться, но отныне моим союзником будет дух мести.

Он разразился зловещим хохотом, тотчас же прерванным удушьем, от которого страдал постоянно.

— Я задыхаюсь под бременем власти, — прохрипел он, — но я не уступлю её, хотя бы она раздавила меня своею тяжестью.

Глава IX ОБОЛЬЩЕНИЕ


а другой день после свидания Ришелье с таинственным существом, которое он назвал духом мести, тот же самый молодой человек стоял на углу улицы Сент-Антуан невдалеке от монастыря визитандинок. Теперь, однако, вместо красивого зелёного колета, который очень шёл Морису де Лаграверу, на нём была одежда послушника ордена капуцинов. Кто видел его накануне, узнал бы его с трудом. Капюшон скрывал его роскошные чёрные волосы и оставил не покрытым одно лицо, представлявшее такую странную смесь женственной красоты и мужественной энергии.

Он с явным нетерпением чего-то ждал; его сдвинутые брови составляли дугообразную линию на белом и гладком лбу.

Вдруг лицо его прояснилось. Он приметил вдали толстого капуцина, который шёл из центра города и расталкивая своим полновесным брюхом прохожих, словно голландский галиот, разбросавший своим носом флотилию лодочек.

— Мир вам, братья! — говорил дом Грело наделяя толчками ворчащих под нос прохожих.

Именно его и поджидал юноша, переодетый послушником.

— Deo gratias![11] Вы точны, мессир Морис, — сказал капуцин, подходя к молодому человеку.

— Вы же, напротив, точностью похвалиться не можете. Теперь без четверти одиннадцать на колокольне церкви Святой Марии, а вы мне назначили прийти в десять часов утра, когда мы вчера вечером выходили от его высок...

— Ш-ш! — торопливо замял его речь бывший приор. — Называйте его не иначе, как Красным Раком или Варёным Раком, говоря со мною. Мы должны выдавать себя за приверженцев противной ему партии, а то случайно нас может подслушать кто-нибудь из преданных слуг Месье.

— Разве не узнали бы его вы, когда вы сами в числе приближённых принца?

— Нельзя достаточно быть осторожным. Потому я и выпил перед выходом из дому малую толику го-сотерна[12], а как мне ещё надо обладать даром убедительности, чтобы ввести вас куда вам известно, то я прибавил к этой дозе бутылочку мадеры. Вот моё оправдание в том, что я опоздал. Он осмотрел с ног до головы своего собеседника. — Превосходно! — вскричал он, потирая руки. — Я не мог бы пожелать миловиднее послушника в моём приорате. Вы купили себе одежду, которая вам чрезвычайно к лицу. Пойдёмте же, только не забывайте того, о чём мы условились.

— Не забудьте сами моих наставлений, — возразил надменно мнимый послушник.

Между тем они уже шли к монастырю и вскоре остановились перед огромными воротами ограды. Дом Грело поднял молоток, который упал со страшным шумом. Тотчас вслед за тем растворилось окошечко и за его железной решёткой показалось рассерженное лицо старой женщины.

— Кто так грубо нарушает спокойствие дочерей Господних? — послышался резкий голос.

Капуцин не ответил ни слова, но, вероятно, его одутловатое иссиня-красное лицо узнали, потому что в больших воротах отворилась калитка, которая была тотчас же заперта за ним и за его товарищем. Посетители очутились перед привратницею монастыря во дворе с навесом, который примыкал противоположным концом к стене, не менее грозной, чем та, в которую они были впущены.

— Дом Грело, — сухо сказала монахиня, — к чему было потрясать весь монастырь до основания для того только, чтобы вас впустили?

— Господь да благословит вас, любезная сестра! — проговорил нараспев капуцин сладеньким голоском.

— Благословение — не ответ. К тому же с какой стати привели вы с собою этого молодого послушника? Вам известно, что по нашему уставу впускать за монастырскую ограду можно только родителей и опекунов пансионерок или постриженных монахов.

— И да будет над вами милость Его! Многоуважаемая сестра Схоластика, — продолжал дом Грело, округлив руку в виде рожка и приставив её к своему уху.

Привратница вытаращила на него глаза и потом взглянула на послушника, как бы спрашивая, в уме ли бывший приор.

— Увы! Достойная мать Схоластика! — вскричал послушник. — Не удивляйтесь бессвязности ответов моего дяди. Он вас не слышит. И стучал он сильно потому...

— Так как мы уже обменялись приветствиями, любезная сестра, — перебил дом Грело, — то позвольте мне изложить вам важную и при том грустную причину, вынудившую меня взять с собой племянника. Мы — не что иное, как презренный прах, почтенная сестра Схоластика, и бренность нашего тела может только сравниться с немощью нашей души! По данному мною обету ежедневно умерщвлять плоть мою я вчера вечером бичевал себя с благодатным рвением, когда вдруг мною овладела душеспасительная восторженность. Бич, побуждаемый моею усердною рукою, действовал так успешно, что кровь прилила мне к голове и я упал без чувств, сражённый спасительным страданием. Увы! Око Всевышнего проникает в глубины человеческого сердца, исполненного порочных помыслов. Я возгордился тем, что довёл до такой степени моё добровольное бичевание, и справедливо был наказан. Я очнулся от обморока глухим, моя достойная сестра, глухим, как пень, до того глухим, что не услыхал даже звонка к ужину.

Дом Грело закрыл лицо своими широкими руками, вероятно, для того, чтобы посмеяться исподтишка над уморительною сказкою, переданною им с видом убедительного чистосердечия.

— Я сейчас пойду сообщить об этом несчастье нашей настоятельнице! — вскричала мать Схоластика, совершенно растроганная.

— Да, Господь наказует грешников, чтобы обратить их на путь спасения.

— Вы меня не расслышали...

И привратница повторила свои слова таким пронзительным фальцетом, что мнимая глухота капуцина чуть было не превратилась в действительную.

— Не делайте этого! — вскричал он. — Доктор уверил меня, что моя немощь, следствие прилива крови, будет только временной и не продлится более недели или двух. Если же о ней узнает мать Моника, то по своим чрезмерно строгим правилам она, быть может, не согласится принять помощника, которого мне велел взять его высочество, а принц очень дорожит тем, чтобы его временная питомица ни с кем более не общалась, как только со мною или моим племянником, невинным ребёнком.

— Ослушаться матери игуменьи я не могу, — запищала изо всех сил старуха.

— Поверьте мне, многоуважаемая сестра Схоластика, слишком мелочным соблюдением правил, вам не следует чинить неприятности моему великодушному господину. Услыхав о вашем строго монашеском образе жизни, он поручил мне передать вам маленький подарок для подкрепления сил.

Капуцин вообще одарён был редкою проницательностью, а признаки, относящиеся к его собственной специальности, не могли от него ускользнуть. При последнем своём посещении он приметил, что от привратницы пахло вином, а именно лакомым аликанте. Бутылочку именно этого нектара он и вынул из-под рясы и подал привратнице в виде подарка от герцога Орлеанского, не ведающего о том ни сном ни духом.

— Неужели его высочество удостаивает меня своим вниманием?! Слух о моих небольших заслугах дошёл до его августейших ушей? — пролепетала восхищенная привратница.

— Если он осуществит свою мысль, чтобы в Блуа основать монастырь визитандинок, то я знаю, кого он изберёт настоятельницей, сестра Схоластика.

На радостях старая монахиня не сообразила, что для глухого дом Грело чрезвычайно удачно ответил на её мысль, высказанную почти шёпотом. Словами своими хитрый капуцин возбудил в ней надежду достигнуть единственной цели своего честолюбия, к тому же и вино сильно соблазняло её. Итак, она протянула руку к бутылке, которая тотчас совершенно исчезла в её большом кармане, и потом отперла вторую дверь громадным ключом, висевшим у неё на поясе. Она повела носителей через длинный коридор в тёмную приёмную. Там мать Схоластика подозвала к себе дежурную белицу[13], находившуюся по ту сторону решётки, которая разделяла на две равные части приёмный зал.

— Доложите матери-игуменье, — сказала она белице, — что известный ей посланный его высочества герцога Орлеанского желает видеть Камиллу де Трем.

Белица ушла. Привратница села в уголок приёмной, дом Грело смиренно последовал её примеру, тогда как молодой его спутник прислонился к решётке.

— Бр-р! Эта зала — настоящий ледник, — сказал бывший приор. — Я не могу допустить, любезная сестра Схоластика, чтобы вы ничем не согрелись, оставаясь здесь из угождения его высочеству.

Употребив лёгкое насилие, он отнял у неё бутылку, раскупорил, налил, полный стаканчик вина и любезно подал его привратнице. Этого отъявленного пьяницу никто бы не поймал врасплох, то есть без двух необходимых принадлежностей поклонения Вакху — штопора и серебряного стакана. На старуху-лакомку повеяло ароматом сладкого вина; она не устояла против искушения. Едва успела она насладиться упоительным напитком, как ею овладело приятное онемение. Она почти не слышала скрипа растворенной двери и только смутно увидала перед тем, как впасть в тяжёлый сон, что прелестная Камилла де Трем, приблизившись к решётке, очутилась лицом к лицу с мнимым послушником. Это место было озарено потоком света, проникавшим через небольшое окно в верхнем своде, тогда как остальная часть приёмной оставалась в полумраке. Камилле де Трем было семнадцать лет, но она казалась ещё ребёнком. При взгляде на неё, однако, нетрудно было угадать, что для полного развитая её стройного стана не доставало только свободы. Как рост, так и черты её были миниатюрны; вокруг головы вились причудливыми арабесками шелковистые каштановые локоны; длинные ресницы набрасывали такую тень на её большие голубые глаза, что они казались чёрными, её улыбающийся ротик походил на чашечку распустившегося шиповника, превращённую волшебницей в хранилище жемчужин. В этом прелестном ребёнке, с грациозными движениями и умным выражением лица, в котором доброта спорила с резвостью, было нечто напоминавшее и птицу, и цветок.

Когда Камилла подходила к железной решётке, яркий луч света упал прямо на прекрасное лицо спутника дома Грело. Она отступила удивлённая неожиданным зрелищем. Силена сменил Аполлон[14]. Она скромно опустила голубую вуаль, вместе с белым платьем составлявшую неизменный костюм пансионерок монастыря, и бросила ещё раз беглый взгляд на незнакомца, который устремлял на неё страстный взор. Вдруг рой воспоминаний возник в её уме.

— Валентина! — вскричала она. — Милая Валентина!

Потом замялась, вспыхнула и быстро отняла руки, которые в первом порыве радости протянула сквозь решётку.

Откинув на плечи капюшон, мнимый послушник открыл свои чёрные волосы, составлявшие резкую противоположность с белокурыми локонами Валентины де Нанкрей, и в то же время Камилла, приблизившаяся к нему, заметила его одежду.

— Не Валентина, — сказал он, — но брат её Морис, которому наконец выпало счастье исполнить её поручение.

— Если бы моя добрая подруга и не предупредила меня письмом о вашем приезде в Париж, я узнала бы вас с первого взгляда, — отвечала Камилла. — В вас всё, даже голос, хотя он и немного суров, напоминает мне ту, которую я люблю более всех на свете.

Понятно, что разговор, завязавшийся таким образом, вскоре перешёл в дружескую беседу. Уже лет двенадцать они были знакомы друг с другом заочно. Благодаря Валентине Морис знал, так сказать, наперечёт, пленительные качества Камиллы, а ей были известны все увлекательные недостатки пылкого Лагравера.

В предметах разговора, занимательных для них обоих, не было недостатка, не считая похвал той, которая их сблизила. Впрочем, о ней Морис говорил мало, вероятно, из скромности, не желая восхвалять достоинства родной сестры. Он только упомянул о её нежной привязанности к престарелому отцу, от болезненного одра которого она в настоящее время не отходила, так как бедный старик, давно уже страдавший изнурительною болезнью, не вставал более с постели с тех пор, как отпустил на войну своего единственного сына.

— Как?! Вы едете туда, где сражаются мои братья? — вскричала Камилла.

Лагравер пояснил ей, что граф де Момежа, принимая в нём родственное участие, посылал его в действующую армию в качестве волонтёра, снабдив к тому же средствами как родного сына. Граф, пылкий патриот, избрал Мориса своим представителем, так как сам по преклонности лет не мог стать в ряды сражающихся. Молодой человек говорил с восхищением об этой возможности выказать свою храбрость, имея в виду, что если он оправдает ожидания своего благодетеля, то получит в награду роту, которую великодушный граф обещал купить для него. Несмотря на всё это, однако, он находился в большом затруднении благодаря своему несколько гордому и дикому нраву. С кем сблизиться, кому довериться при своей неопытности в военной жизни, когда он будет окружён людьми, ему совершенно незнакомыми.

— Разве вы там не встретите моих братьев?! — вскричала хорошенькая пансионерка. — Я дам вам письмо к этим трём пылким поклонникам нашей Валентины. Они полюбят вас из-за того уже, что вы им привезёте её живое подобие; они часто упрекали меня в том, что я их заставляю поклоняться ей, как таинственной богине, не давая возможности её видеть. Я напишу пару слов и они станут вам верными друзьями на всю жизнь.

Лагравер с жаром поблагодарил пленительную девушку. Потом он рассказал, по какой причине очутился в костюме послушника.

— По строгости монастырских постановлений, мне, конечно, был запрещён вход сюда, — сказал он. — Так что я обратился к моему дяде по матери, дому Грело, в надежде, что его влияние откроет мне неумолимые монастырские ворота. Оказалось, что мой родственник часто навещает вас от имени вашего высокого покровителя. Теперь вам понятна моя радость.

Хитрость, придуманная бывшим приором, показалась Камилле очень забавной. Однако весёлость исчезла с её лица, когда она заговорила о невыносимой скуке, которую наводила на неё жизнь в монастыре. Она перешла даже к очень грустному настроению духа, когда внезапное движение сестры Схоластики, предвещавшее её пробуждение, напомнило девушке, что разговор скоро должен быть прекращён.

— До свидания! — сказала она. — Не уезжайте из Парижа без моего письма к братьям.

С этими словами она протянула свою крошечную руку сквозь решётку, как уже сделала это тогда, как полагала, что видит перед собою Валентину. Морис взял протянутую ручку, но вместо того, чтобы её пожать, быстро поднёс к губам, прежде чем старая привратница настолько протёрла глаза, чтобы заметить его поступок. Камилла слегка вскрикнула, подобно испуганной птичке, и исчезла во мраке, в который погружена была остальная часть приёмной.

В течение недели толстый капуцин и его племянник целых пять раз приходили в монастырь визитандинок. Такие частые посещения надо было чем-нибудь оправдать в глазах настоятельницы. Дом Грело велел ей передать, что герцог Орлеанский очень озабочен здоровьем своей молодой протеже, которая действительно со времени первой встречи с Лагравером чувствовала себя не совсем хорошо, однако не так и худо, чтобы не быть в состоянии сходить в приёмную.

Валентина внушила Камилле такую дружбу к своему брату, что о смущении, свойственном робкой молодой девушке в присутствии человека, ей чужого, не могло быть и речи. С Морисом, вся жизнь которого с самого детства была ей хорошо знакома, Камилла не испытывала ни малейшей робости: она обращалась с ним так же свободно и непринуждённо, как с сестрою, на которую он походил. Со второй встречи ей уже казалось, что она воспитывалась и росла с ним вместе точно так же, как со своей мамочкой-сестрицей. Кроме того, Камилла, подобно всем пансионеркам монастырей, питала в душе поэтическую мечту о прекрасном молодом кавалере, который избавил бы её от затворничества в мрачных стенах, умоляя об одной лишь награде — любви. Она вполне была подготовлена поддаться обольщению, когда дружба Мориса вдруг превратилась в пылкий порыв страсти.

Не имея понятия о том, что значит отдаваться страсти, она с непостижимой лёгкостью увлечения, даже у такого наивного ребёнка, сказала ему под конец их шестого свидания:

— Я ваша и буду вашей даже против воли моих братьев, если бы они сочли союз наш неравным браком, как вы утверждаете.

Странно ещё было и то, что при обещании молодой девушки не зажглась искра пламенной страсти в глазах её обольстителя. На лице его не появилось улыбки торжества; её заменило какое-то судорожное движение губ, и если бы Камилла де Трем заставила его высказать свою мысль в эту минуту, она услышала бы только раздирающий душу возглас: «О, Сабина де Нанкрей!»

На другой день после этой загадочной сцены Камиллу в седьмой раз вызвали в приёмную для свидания с её обычными посетителями. Она едва успела показаться у двери, как дом Грело увлёк привратницу из залы, чтобы показать план её будущего монастыря и дать попробовать аликанте, которым наполнят его погреба.

Морис между тем быстро подошёл к Камилле и сказал ей шёпотом:

— Я сделал ужасное открытие. Каким образом, это вы узнаете впоследствии. Мой дядя — агент кардинала. Ваши братья служат орудием нового заговора Месье против правительства. Кардинал знает о нем. Я отправлюсь этой же ночью, чтобы предупредить ваших братьев. Их жизни в опасности. Напишите им несколько слов в моей записной книжке, чтобы они вполне доверились мне. Письма, которое вы мне дали, недостаточно.

Камилла де Трем стояла в оцепенении, как бы поражённая громом и машинально сжимала вложенный ей в руку карандаш.

— Пишите, пишите! — повторил молодой человек, странно повелительным тоном.

Камилла повиновалась.

— Вас продали, — продиктовал он, — полностью доверьтесь Морису де Лаграверу, который может вас спасти.

Она подписала своё имя и возвратила Морису записную книжку. Потом, устремив на него испуганный взор и дрожа всем телом, сказала:

— Слух о неумолимой строгости Ришелье проник даже сквозь эти стены. Что будет со мною, если ему придёт мысль, держать меня в качестве заложницы, чтобы отмстить моим братьям.

— Министр ещё не решается действовать против них открыто, потому что не знает степени их виновности. Бегством из монастыря вы доказали бы ему, что вас предупредили и вы спешите их предупредить. Будьте осторожны! Дом Грело наблюдает за вами, он не подозревает, что я всё открыл.

— О мой милый Морис! — сказала Камилла умоляющим голосом. — Спасите моих братьев!

— Я поспею вовремя.

— А я, мой друг, как же я, принадлежащая вам перед Богом?

— Вы останетесь здесь и будете ждать. Положитесь слепо на мою любовь и на неодолимую силу, которую она мне придаёт. Когда настанет время, я вас спасу, и если сам не смогу приехать, то пришлю того, кто заменит меня вполне. Вы скоро получите от меня известие. Но не пишите ни слова вашим братьям; если бы даже их письма и доходили до вас, ваши непременно будут перехвачены и доставлены к кардиналу. Никому, а в особенности герцогу Орлеанскому, не подавайте вида, что слышали, что-нибудь от меня. Прощайте, или, вернее, до свидания.

Дом Грело возвратился в приёмную с сестрою Схоластикою. Морис сказал ещё несколько незначительных фраз, как будто бы повторяя советы его высочества молодой пансионерке, и ушёл, оставив её взволнованную, в отчаянье, но верящую ему безгранично.

Глава X НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА


ессир Поликсен Бозон, маркиз де Рюскадор, сокольничий, точнее, единственныйсокольничий его королевского высочества Гастона Орлеанского, шёл, высоко задрав нос, вдоль улицы Сент-Антуан. Его размашистая походка и победоносный вид явно доказывали, что он намеревается пронзить чьё-нибудь сердце.

Действительно, мессир Поликсен, который ходил покупать кречета близ Бастилии, заметил, что перед ним семенила пара наипрелестнейших ножек — такое впечатление, по крайней мере, произвели они на него — из тех, что когда-либо выглядывали из-под коротенькой юбки камеристки. Округлённые очертания стана соответствовали полноте икр, и Бозон старался перегнать прыткие ножки, чтобы удостовериться, достоин ли венец здания своего фундамента.

«Если у неё ещё и смазливенькая рожица, — говорил он сам себе, — я ослеплю её, прожгу насквозь молниеносным взглядом. Потом между нами завяжется лёгкая перепалка, исход которой очевиден. Чёрт меня побери, если я не внесу её в список моих побед!»

Но в ту минуту, как он уже почти поравнялся с камеристкой Рюскадор, внезапно остановился как вкопанный. Такой быстрый переход к неподвижности встревожил хищную птицу, которая сидела у него на плече, покрытая клобучком; она впустила ему в тело свои когти и ударила его крылом по щеке. Рюскадор приближался к монастырю визитандинок, когда вдруг заметил дома Грело, выходившего из ворот ограды с молодым послушником одного с ним ордена. Внимание дома Грело и его спутника до того было поглощено тихим разговором, что они задевали встречавшихся им прохожих. Нечего и говорить, что они не смотрели позади себя. Едва Рюскадор узнал бывшего приора по его обширному объёму, как совершенно забыл о своих победоносных намерениях и немедленно решился следить за ним. Он настолько же опасался потерять его из виду, насколько боялся навлечь на себя его внимание.

Провансалец питал безотчётное, как бы инстинктивное недоверие к капуцину. Породистая ищейка всегда с подозрением поглядывает на домашнюю кошку и постоянно испытывает сильное искушение её придушить, несмотря на скромный вид этого мурлыкающего комочка шерсти. Сокольничий, который, бесспорно, происходил от хорошего, древнего рода, чувствовал то же самое относительно тучного капуцина, происхождения плебейского и вдобавок ещё фламандского. Мессир де Рюскадор сохранял во всей своей силе презрительную ненависть своих предков, изящных владельцев замков в южной Франции, к грубым рабам, обитателям севера, которые при Крестовом походе против альбигойцев вторглись в их пределы, побили их, ограбили и окончательно покорили. Надо сказать, что национальное самолюбие Поликсена расширяло границы его дорогого Прованса вплоть до Парижа. Но за ним уже простиралась для него северная страна, населённая варварами, потомками вторгнувшихся в его родину крестоносцев. А дом Грело родился ещё в Нивелле, брабантском городе севернее Пикардии. Для провансальца-аристократа этот брабантец, получивший лишь право гражданина Франции, этот сын трактирщика, этот нищий капуцин был олицетворением всего, что ему было ненавистно по врождённым наклонностям и согласно историческим традициям. Капуцин не оставался у него в долгу, но по причинам менее выспренним он опасался его неподкупной верности.

Увидев, что толстый капуцин выходит с незнакомцем из монастыря визитандинок. Рюскадор заподозрил его тем более, что знал настоящую причину этих посещений. Герцог Орлеанский строго запретил своему посланному ходить в компании с кем-либо за таинственными извещениями полковника де Трема, невинно передаваемыми его сестрой.

«Зачем с ним этот послушник?» — думал мэтр Бозон. Задавая себе этот вопрос, он пользовался постоянной суетой на многолюдной улице Сент-Антуан, чтобы идти по следам двух капуцинов и наблюдать за ними без опасения быть ими замеченным, даже если бы они и обернулись. Одарённый редкою вертлявостью, сокольничий умел скрываться за экипажами и прохожими, которые были толще его сухопарой особы, но при всех этих ловких манёврах ему чрезвычайно мешал кречет. Когда Рюскадор слишком изгибался к одной или другой стороне, птица, ничего не видевшая под своим клобучком, машинально старалась сохранить равновесие, взбиралась к хозяину на шею и, конечно, не щадила при том его кожи.

Дом Грело и послушник свернули на улицу Сент-Оноре, не теряемые из виду Поликсеном, и неожиданно остановились у кардинальского дворца. Мессир Бозон едва успел, согнувшись почти вдвое, скрыться под навесом лавочки, занимаемой пожилой штопальщицей; ещё несколько шагов — и Рюскадор очутился бы с ними бок о бок. Старуха штопала чулок, уткнувшись носом в свою-работу. Бозон склонился над нею, по-видимому, любуясь проворными пальцами, а на самом деле стараясь расслышать, что говорили те, от которых он отделён был одним полурастворённым ставнем. Однако говорили они так тихо, что до него дошли только слова, произнесённые свежим голосом послушника:

— Воспользуйтесь этим наследством, чтобы выпросить себе отпуск, и будьте в Нивелле не позднее полусуток после меня.

Этих слов было достаточно, чтобы утвердить Бозона в своём недоверии к капеллану герцога Орлеанского.

«Что ему делать в Брабанте, — размышлял провансалец, — если не затевать какое-нибудь предательство в компании с этим незнакомцем, который говорит с ним повелительным тоном наперекор иерархическому порядку?»

Между тем штопальщице надоел странный человек, который смотрел на неё так нахально, что она чувствовала его дыхание на макушке. Она вообразила, что он хочет поцеловать ей руку. Добродетель старухи, вещь чрезвычайно зрелая и щекотливая, встала на дыбы.

— Ступай своей дорогой, коли рта не раскрываешь для дела, — вскричала штопальщица. — А, я угадываю твою цель, развратник!

С этими словами старуха норовила ткнуть ему иголкой в нос. Поликсен быстро откинулся назад. Кречет, которому и без того было чрезвычайно неудобно, нервно подпрыгнул и благополучно взгромоздился на самую верхушку шляпы Рюскадора. Голова проклятой птицы показалась из-за навеса лавчонки будто со злонамеренной целью выдать своего хозяина. Дому Грело стоило только немного изменить положение своего тучного тела, и он увидел бы прямо перед собою клобучок кречета с гербом герцога Орлеанского; а угадать, кто служил птице живым пьедесталом, было бы для него совсем нетрудно.

По счастью, в эту минуту два капуцина пошли дальше. Бозону между тем удалось просунуть кулак под лапы кречета и посадить его к себе на плечо, не обратив на себя их внимания. Он поклонился с изысканною любезностью старухе и пошёл следом за толстым булочником, который нёс на голове корзину с хлебом. За этим естественным бастионом Поликсен мог прекрасно делать свои наблюдения. Два капуцина прошли мимо кардинальского дворца и опять остановились на крайнем конце этого здания, у дома, смежного с ним и занятого таверною Ренара, о которой было упомянуто в разговоре дома Грело с Ришелье. Там они расстались; послушник вошёл в проход, ведущий к таверне, а бывший приор вернулся назад, без сомнения, для того, чтобы через одну из перекрёстных улиц, выходивших на Новый мост, возвратиться в Люксембургский дворец.

Поликсен бросился в лавку перчаточника, чтобы не встретиться лицом к лицу с тучным капуцином. Но едва успел последний пройти мимо лавки, как сокольничий с такою же невообразимою быстротою, с какою влетел, опять выскочил из неё, к великому изумлению купца, собиравшегося предложить ему пару изящнейших перчаток. Проворный провансалец шмыгнул за спиною нивелльского мастодонта и исчез, подобно призраку, в проходе, в который только что завернул молодой капуцин.

Так как товарищи расстались, то Рюскадору, конечно, следовало наблюдать за тем, которого он не знал. Открыв, кто этот человек и с кем водится, легче будет судить о важности его встречи с домом Грело, встречи крайне подозрительной, по мнению провансальца.

Однако в проходе не было никого. Бозон вошёл в таверну, через дверь, которая находилась в конце прохода. Послушника не было видно между посетителями. Полагая, что он поднялся в один из верхних этажей, сокольничий расспросил Ренара, с которым был немного знаком в силу своих нередких визитов в таверну. Ренар клялся ему всеми святыми, что более часа ни одной живой души не входило к нему через потаённый проход. Однако Бозону показалось, что, отвечая ему, мэтр Ренар кусал себе губы с насмешливым видом. С другой стороны посетители таверны подсмеивались, видя его борьбу со своим пернатым спутником, раздражённым до крайней степени беспокойными движениями хозяина. Вспыльчивый провансалец испытывал сильное искушение свернуть кречету шею и бросить его насмешникам прямо в нос; но это была отлично выученная птица, которую очень желал приобрести герцог Орлеанский и за которую сокольничий заплатил чрезвычайно дорого деньгами принца. Итак, добросовестность побудила его ограничиться сильным щелчком в клюв рассвирепевшей птицы, сказав при этом:

— Ах, чёрт возьми, мой любезный, как ты мне надоел и как охотно пустил бы я тебя на этих господ-зубоскалов, если бы принадлежал ты мне!

Обратившись с такою любезною речью к посетителям таверны, он указал на эфес своей шпаги, чтобы придать более веса своим словам, и вышел тем же путём, каким пришёл.

С шумом захлопнув за собою дверь, Рюскадор, которого зрение не уступало в зоркости его питомцам-соколам, заметил в тёмном проходе другую дверь, которая была совершенно скрыта дверью таверны, когда та была отворена. Это было важное открытие для Рюскадора; очевидно, молодой капуцин, вместо того чтобы войти в таверну, прошёл через скрытую дверь. С первого взгляда, судя по заржавленным петлям и толстому слою пыли, можно было полагать, что через неё давно более не ходят, но порванные паутины на косячках служили верным признаком, что дверь отворялась часто, несмотря на её запущенный вид. Поликсен налёг на неё изо всех сил, но пошатнуть не мог. Он стал искать какой-нибудь защёлки или задвижки и нашёл лишь крепкий замок. Стало быть, тот, кто входил в эту дверь, имел ключ, а значит, имел причину тайно входить в эту дверь, придавая себе вид, будто идёт в таверну.

Сначала Рюскадор хотел было расспросить Ренара, но почти тотчас презрительно пожал плечами, назвав себя ослом. «Он ответит мне, что дверь эта ведёт в погреб, который ему не нужен, — подумал провансалец. — Ему, вероятно, платят, чтобы не выдавал тайны».

После такого рассуждения сокольничий вышел на улицу, перешёл на противоположную её сторону и остановился прямо против дома, чтобы его внимательно осмотреть. Бесспорно, наш провансалец был наделён верным глазом искусного архитектора, не прошло и пяти минут, как он угадал, что дверь, возбуждавшая его любопытство, находилась в одной из стен кардинальского дворца. Таверна Ренара примыкала одним углом к той части дворца, в которой жил сам кардинал, как это было известно всем и каждому в Париже.

— О-о! — пробормотал сквозь зубы Бозон Рыжий. — А птенчик-то почтенного дома Грело ходит тайком к Варёному Раку! Тут что-то кроется! Но чёрт меня побери, если я не узнаю, в чём дело. Он вошёл, так должен и выйти.

Честный Бозон дал себе слово в тот же день уловить удобную минуту для разговора с глазу на глаз с подозрительным послушником, чтобы выведать у него всю истину, как насчёт его собственных отношений к кардиналу, так и насчёт отношений к нему бывшего приора, хотя бы ему пришлось делать свой допрос, приставив кинжал к горлу.

— Если не выжму из него правды, то использую ещё одно средство положить конец всем его замыслам — просто воткну ему в грудь мою шпагу с философским жестокосердием, — заключил рыжий провансалец.

Приняв твёрдое решение не сходить со своего обсервационного поста, он сел на тумбу; с выбранного им места он мог наблюдать и за парадною дверью кардинальского дворца и за проходом таверны Ренара. Но Рюскадор не мог не сознавать, что большою для него помехою был докучливый кречет.

Глава XI ОТЪЕЗД


ока Рюскадор караулил на улице, тот, кого он поджидал, прошёл в кабинет Ришелье путём, известным только тайным агентам кардинала и сообщённым ему домом Грело.

Это был час, посвящаемый министром своим лазутчикам, скрытым рычагам его правления. Всякого рода заговоры, составлявшиеся против его власти внутри государства, вынуждали Ришелье прибегать к тайным мерам. Кроты подкапывались под него, а он противопоставлял им своих хорьков, прислушивался к их подземной работе и душил и тех и других, когда считал это для себя необходимыми.

Кардинал в этот день страдал менее обыкновенного. В подвижную филёнку двери его кабинета постучались пять раз с некоторою расстановкою; этот условный сигнал дал ему знать, кем был посетитель, испрашивающий разрешения войти, и потому поспешно отпустив лазутчика, которому давал аудиенцию, он сам впустил нового пришельца.

Молодой послушник вошёл, не встретившись с агентом, место которого он теперь занял. Тот быстренько исчез в алькове, который имел сообщение с потайною лестницею, выходившей в проход таверны Ренара.

Ришелье возвратился к своему большому креслу и указал послушнику на стул возле себя. Потом кардинал устремил на него упорно-пытливый взор, однако не смог потупить глаз, внимательно смотревших на него.

Завязался разговор.

— Я отправлюсь сегодня вечером, монсеньор.

— Хорошо, дитя моё. Вы исполнили обещание, данное мне третьего дня?

— Камилла де Трем дала мне средство вкрасться в доверие её братьев.

— Времени терять нельзя. Полковник Робер хорошо известен своей деятельностью. То, что он замышляет против меня, должно иметь своё начало в Брюсселе, так как его полк принадлежит к корпусу маршала де Брезе, которому предписано сделать демонстрацию против этого города.

— А ваш враг Мария Медичи в Брюсселе, монсеньор?

— Да, она там. Мария Медичи принадлежит стране и роду, которых никогда не прощают. Брат короля в Париже, а королева-мать в Брабанте: очевидно, меня надеются стереть с лица земли давлением этих двух враждебных мне сил... но как их попытаются соединить, вот в чём вопрос.

— Я разрешу его или погибну, клянусь в том вашему высокопреосвященству.

Ришелье снова взглянул прямо в лицо молодого послушника, но серые глаза его теперь не были холодно-проницательны, в них выражалось удивление, смешанное с жалостью.

— Вы ещё можете отказаться от тяжёлой задачи, — сказал он. — Взвесьте хорошенько, что берёте на себя. В последние две недели я изучал ваш нрав и открыл в нём твёрдость, которую редко встречаешь даже в мужчинах с сильной волей. Однако нельзя создать себе таким образом характера, не свойственного врождённым наклонностям, не подвергаясь риску рано или поздно почувствовать упадок сил. Предупреждаю вас, если подобная минута слабости настанет, когда вы будете уже замешаны в роковую партию, которую я разыграю, ваша слабость не тронет меня и не остановит. Есть случаи, когда можно пренебрегать слезами слабых, когда гибель их не задевает совести. Начать дело и его не закончить значило бы для вас погубить себя безвозвратно.

— Граф Филипп де Трем не ослабел духом, когда губил Рене и Сабину де Нанкрей, — вскричал его собеседник. — Не колеблясь ни минуты, я погублю его сыновей и его дочь.

— Положим, — продолжал Ришелье, — но помните, что я предоставлю мечу вашей личной мести орудия заговоров против государства только в таком случае, если вы выдадите мечу моего правосудия тех, которые ими руководят. Вам, должно быть, известно, что палач не отсекает руки без того, чтобы и голова не была отсечена вслед за нею. Одна Мария Медичи неприкосновенна для короля, которому я внушил мой взгляд на слабые средства, прилагаемые к большим недугам: они только увеличивают их, тогда как сильные средства убивают или излечивают. Моё мнение в этом случае: или не касаться раны или совсем её открыть. Побеждённый герцог Орлеанский может подвергнуться участи, которую готовил мне. И много других знаменитых голов может пасть под секирой палача. Твёрдо ли вы решились ради вашей семейной ненависти довести, быть может, до подножия эшафота людей, ничем не виновных в вашем несчастье.

— Монсеньор, — мрачно отвечал собеседник, — теперь моя очередь напомнить вам ваше обещание: мне будут принадлежать слуги, если я выдам вам их повелителей. Чувство патриотизма оградит меня от угрызений совести, что я гублю одних для неумолимой мести над другими.

— Я узнаю в вас Рене де Нанкрея и не колеблюсь более, — вскричал министр. — Сегодня вечером я пришлю вам дорожную карету в гостиницу «Лебедь и Крест». Вы поедете на Рокруа. Оставив за собою французскую границу, вы отправитесь в епископство Люттихское, которое с нами в союзе. Оттуда через Тюин и Госсели вы скоро достигнете Нивелля, где узнаете с точностью, в каком месте стоит полк де Трема и другие войска маршала де Брезе. А там вы сами уже должны решить, что вам следует предпринять.

— Таким путём от Парижа до Брюсселя по крайней мере лье девяносто. Самому неутомимому курьеру понадобится четверо суток, чтобы привести к вам уведомление о том, что я открою там.

— Я сокращу его обратный путь из Бельгии на день. Если будет нужно, то я сам инкогнито приближусь к заговорщикам, чтобы застигнуть их врасплох. Какое содействие требуете вы с моей стороны для успеха вашего предприятия?

— Тайного полномочия, которое мне достаточно будет предъявить главнокомандующим или обер-аудиторам, когда мне нужна будет их помощь или покровительство.

— Гито, капитан моей стражи, с которым я пошлю вам карету, отдаст вам все бумаги с большой суммой денег.

Молодой послушник сделал невольный жест отвращения.

— Когда успех увенчает ваше предприятие, честь Нанкреев будет восстановлена, а запрет снят с имений, им принадлежащих, — медленно произнёс кардинал. — Тогда вы возвратите эти деньги казне, если они так тяготят вашу гордость.

— Благодарю, монсеньор, — возразил послушник откланиваясь.

Министр удержал его за руку. Рука эта была маленькая, белая, почти женская.

— Вы не просили у меня конвоя, — продолжал Ришелье, — вам надо быть под защитой по крайней мере до тех пор, пока вы не достигнете главной квартиры маршала де Брезе. Достаточно ли для вас четырёх моих мушкетёров, переодетых лакеями?

— Мне не нужно конвоя, монсеньор.

Ришелье удивился.

— Всякого рода свита может только повредить моей цели. Через сестру их де Тремам, без сомнения, известна ограниченность моих средств, которые не позволяют мне держать слуг. Я скромным беглецом явлюсь моим врагам. Всё должно быть правдоподобно.

— Так согласитесь, по крайней мере, чтобы мои мушкетёры проводили вас до Динана или только до границы.

— Нет, — возразил послушник и в глазах его сверкнула молния. — Граф Филипп один совершил своё злодеяние, и я погублю его потомство лишь собственными силами.

— Неужели вам нельзя взять в дорогу хотя бы одного спутника?

— Норбер поедет со мною. Старик хилый, дряхлый, ум которого часто бывает помрачён, он может служить мне только нравственной охраной — его седины оградят моё доброе имя.

— А каким способом уведомите вы меня о том, что откроете там в Бельгии? Где найдёте вы посланника усердного, храброго и неподкупного?

— Он найден и уже действует.

— Как может он действовать, когда вы только сегодня получили возможность достигнуть вашей цели?

— Монсеньор, на другой день после моего первого визита к Камилле де Трем я написала этому преданному помощнику, единственному, которого я хочу и должна принять, потому что в жилах его течёт кровь Нанкреев. Я заранее была уверена, что достигну того, чего добилась теперь.

— Что же вы ему написали?

— В силу торжественной клятвы, данной им мне, я требовала, чтобы он бросил немедля всякую другую службу и служил мне одной; чтобы он тотчас собрал доходы, какие только можно будет, с имения отца, отчасти принадлежащего и мне, и на вырученные деньги подготовил для меня способы действия в Люттихе и Брабанте. Он повиновался, он, наверное, исполнит, несмотря ни на какие препятствия, всё, что я от него требовала. Для него нет ничего невозможного.

— Как зовут этого гомерического героя?

— Он носит одно имя со мною, монсеньор. Его зовут Морис де Лагравер.

Должно быть, Ришелье по тону ответа угадал соображения своего странного агента. Весь план его тайного замысла, вероятно, показался ему смелым и умным, потому что он бросил на него взгляд, исполненный искреннего удивления.

— Идите же туда, куда влечёт вас судьба, — заключил министр, — и Господь да оградит вас!

Послушник хотел поцеловать у него руку, но Ришелье сам поднёс его нежные пальчики к своим губам.

Спустя пять минут Валентина де Нанкрей в своём костюме послушника выходила из кардинальского дворца через проход таверны Ренара. Повернув в улицу Сент-Оноре, она машинально заметила какого-то человека громадного роста и с рыжими волосами, который не мог справиться с кречетом.

Хищная птица, раздражённая донельзя тем, что так долго остаётся без удобной для себя жёрдочки, вскарабкалась на голову Рюскадора, всё ещё караулившего послушника на своей тумбе. При этом кречет сбросил на землю высокую шляпу сокольничьего, украшенную зелёными перьями, и вцепился в его спутанные волосы так крепко, что все усилия Бозона снять проклятую птицу с её странного насеста оставались тщетными.

Увидав, что послушник, за которым он намеревался следить, быстро прошёл мимо него, Поликсен решил закончить борьбу героическим подвигом. Он поднял свою шляпу и нахлобучил её себе на голову до самых бровей, накрыв вместе с тем и беспокойную птицу. Никогда ещё маркиз де Рюскадор не бывал так стремительно и настойчиво чесан, как своим пленником, который раздухарился не на шутку в своей войлочной тюрьме. Для прохожих, не посвящённых в тайну, судорожно подергивающаяся и подпрыгивающая шляпа представляла прелюбопытнейшее зрелище.

Но Поликсену до этого не было дела. Новоизобретённая клетка наконец угомонила взбешённую птицу и Бозон де Рюскадор успешно проследил того, за кем гнался до гостиницы «Лебедь и Крест» близ ворот Сент-Оноре.

Мнимый капуцин осмотрелся несколько раз, прежде чем вошёл в гостиницу. Очевидно, он хотел удостовериться, не наблюдают ли за ним. Неизвестно, заметил ли он своего прыткого преследователя; одно только верно — он показал ему своё молодое и прекрасное лицо, быстро повернув голову в его сторону и нечаянно сбросив этим движением свой капюшон.

«Ах, чёрт возьми! — подумал провансалец. — Его легко принять за хорошенькую девушку, не будь у него смелых приёмов молодого кавалера. Как бы то ни было, а капуцин он только по одежде».

Как он караулил перед кардинальским дворцом, так он стал и теперь перед гостиницей, придавая себе вид, будто бы изучает вывеску, представлявшую нечто вроде ребуса — на ней красовался лебедь, обвивающий своей длинной шеей крест.

На самом же деле Поликсен окидывал пытливым взором общую залу, которую мог видеть в большое окно прямо против него. Но Валентина только прошла эту комнату и поднялась по внутренней лестнице в верхний этаж. Тогда Рюскадор нашёл всего удобнее для себя войти в гостиницу и там продолжать свои наблюдения. Через две минуты он садился за стол, приставленный к самым перилам лестницы, по которой взошёл капуцин. Желая придать благовидный предлог своему вторжению, он потребовал ужин. Меж тем, чтобы организовать себе некое подобие общества, он снял шляпу и возвратил свободу своему пленнику, когти которого немилосердно царапали ему темя. Это зрелище возбудило хохот полдюжины посетителей, ужинавших в зале, но всего более насмешило оно хозяйку, которая заседала поблизости от Рюскадора. Первых наш вспыльчивый сокольничий надменно осмотрел с ног до головы, последней он бросил убийственно-победоносный взгляд. Потом, воспользовавшись её смехом, который сам возбудил, он завязал с нею любезный разговор и извлёк из него, во-первых, что к верхним этажам ведёт одна только лестница, и во-вторых, что эта лестница та самая, у которой он сидит.

Зачем было хозяйке, вдове зрелых лет, но не лишённой ещё привлекательности, сообщать ему такие подробности с добавочным пояснением, что сама она спит на антресоли? Пленительный Поликсен сказал ей нежно, на всякий случай, что он проведёт ночь в гостинице «Лебедь и Крест». Он собирался ловко расспросить её насчёт незнакомца, когда верхние ступени лестницы слегка затрещали; по ним спускался молодой кавалер в зелёном колете. Дойдя до низу, он махнул рукой хозяйке. Та встала, подошла к нему и оба поднялись наверх.

Для Рюскадора было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в тождестве головы нового пришельца с тою, которая за полчаса назад находилась под капюшоном капуцина.

— Ого! — проворчал он себе под нос, — Адонис был переодет, как я и полагал, чтобы с домом Грело посетить Камиллу де Трем! Потом он заходил к Красному Раку. Подозрительно, очень подозрительно, чрезвычайно подозрительно! Но пусть я буду скотом, если не выведу на свет божий всю истину, не жалея в случае нужды и розовой крови этого красавчика.

Хозяйка вернулась и на ловкие вопросы пленительного Поликсена ответила, что с нею сейчас рассчитались два путешественника, которые прожили в гостинице около двух недель.

— Один из них — старик, совсем выживший из ума, а другой — молодой и намерен вступить в монашеский орден, одежду которого понемногу приучает себя носить. Они собираются уехать с минуты на минуту, — заключила чувствительная вдова. — Однако меня очень удивляет этот неожиданный отъезд. Сегодня утром они, по-видимому, о нем и не помышляли.

— Куда они едут? — спросил Бозон.

— Этого я никак не могла узнать. Молодой весь такой гордый-прегордый, несмотря на свою миловидную наружность; а старый несёт вздор. Ни с тем, ни с другим нельзя разговориться.

«Уж я узнаю», — подумал настойчивый Рюскадор.

Он снял клобучок с кречета под предлогом накормить его. Тем он дал себе возможность уклониться от предложения хозяйки пойти с нею выбрать комнату для ночлега, иначе ему трудно было бы отвертеться, так как уже смеркалось.

Чтобы продлить процесс кормления, он насильно всовывал пищу в горло сердитой птицы, которая выказывала своё пресыщение пронзительными криками и сильными ударами клюва. Рюскадор сосал себе палец, пострадавший от неблагодарного питомца, когда послышался громкий стук экипажа, въехавшего на двор гостиницы.

— Это, вероятно, карета господ Лагравер! — воскликнула хозяйка.

Она направилась к двери и на пороге очутилась лицом к лицу с высоким мужчиной вида воинственного, невзирая на то, что он был одет как простой слуга.

Поликсен едва взглянул на вошедшего, как бросился под стол что-то искать, хотя ничего не ронял. Он узнал в мнимом слуге капитана стражи кардинала де Ришелье. В свою очередь капитан Гито мог бы узнать сокольничьего, так как он присутствовал при экзекуции, за которую злопамятный провансалец поклялся отомстить рано или поздно. По счастью для инкогнито Рюскадора, капитан не переступил даже через порог общей залы. Он приказал хозяйке гостиницы позвать тех, за кем он приехал, а сам вернулся к карете, фонари которой освещали тусклым светом тёмный двор.

Хозяйка позвала трактирного слугу и служанку и вместе с ними пошла наверх. Поликсен остался один в комнате, час был поздний и все посетители понемногу успели разойтись. Решение вскоре было принято: провансалец подбежал к большому окну, отворил его и без дальних околичностей выскочил на пустынную улицу.

— Ну а ты, почтеннейший, — обратился Бозон к кречету, который с испуганным видом следил за его телодвижениями, — оплатишь счёт и не станешь больше мне надоедать? Ты менее ценен для герцога Орлеанского, чем сведения, которые я ему доставлю.

Он притаился в углублении калитки, находившейся прямо против гостиницы. Оттуда он сквозь отворенные ворота мог ясно различить благодаря её освещению дорожную карету, которая стояла на дворе гостиницы. Сперва в неё положили дорожную кладь. Потом явился дряхлый старик с длинными белыми волосами, закутанный в нечто тёмное; его держали под руки молодой человек в зелёном колете и хозяйка, вместе с Гито они помогли ему сесть в карету. Тогда капитан стал говорить на ухо молодому человеку; он отдал ему пакет и довольно большой мешочек. Тот слегка наклонил голову и вскочил в карету. Гито захлопнул дверцы. Карета с грохотом покатилась по мостовой, увлекаемая тройкою добрых лошадей. С ловкостью уличного мальчишки провансалец в одно мгновение вскочил на запятки, проезжавшего мимо экипажа. Он заметил, что карета уезжала без лакея и что свет фонарей, падая по сторонам, оставлял в совершенной темноте заднюю часть кузова. Итак, капитан стражи кардинала не мог заметить непрошеного спутника, когда он поспешно вышел из гостиницы, чтобы бросить последний взгляд на удалявшийся экипаж.

«Чёрт возьми! — думал в это время Бозон Рыжий. — Я, по крайней мере, узнаю, в какую сторону направляется этот дьяволёнок, если не найду удобного перекрёстка, где бы мог остановить его проклятую колымагу. Их только трое, а все трое не стоят одного. К тому же я избавился от моей несносной птицы».

Не успел он, однако, дойти до этого заключения, как услышал странный шорох. Какое-то пернатое существо спустилось к нему на плечо и так сильно впустило в него когти, что провансалец чуть не вскрикнул от боли.

Не видя более своего хозяина в комнате, отлично выученный кречет вылетел из окна и пустился за ним в погоню.

«Тьфу ты пропасть! — думал взбешённый Поликсен. — Кто бы объяснил, отчего я не могу свернуть шею этому несносному смышлёнышу!»

Глава XII ПОГОНЯ


арета, в которой сидели Валентина и Норбер и за которой Рюскадор добровольно выставлял себя лакеем, проехала вдоль северо-восточной части городского вала с внутренней его стороны и выехала из города через ворота Конферанс.

Караульные у подъёмного моста поспешно опустили его, как только кучер, нагнувшись с козел, показал им какой-то пергамент. Рюскадор услышал, что эти люди перешёптывались между собою:

— Пропуск его высокопреосвященства.

Слова эти заставили его ещё с большим упорством ухватиться за ремни, и он стоял за каретой с такою отважною самонадеянностью, что караульные приняли его за слугу путешественников. Но его крылатый мучитель вызвал насмешку у начальника стражи и тем чуть было не выдал провансальца.

— Эй ты, лакей, — крикнул стражник, — чего это ты себе сову на плечи посадил, не для того ли, чтобы она тебе попеременно ушки грела в эту холодную ночь!

По счастью для Поликсена, стук колёс и топот лошадей помешали кучеру услышать остроту. Бозон отделался на этот раз лёгким испугом, а его неразлучный товарищ новым щелчком, на который ответил сильным ударом клюва.

— Ах ты господи! — жалобно прошептал сокольничий, потирая себе щёку и ус. — Угораздило же меня купить эту скотину!

Однако он тотчас перешёл к мыслям менее личным и более серьёзным. Соразмерив все обстоятельства, он заключил, что послушник, превратившийся в молодого кавалера, должен иметь от кардинала поручение противодействовать заговору Месье.

«Доказательства тому, — думал провансалец, — посещение Камиллы де Трем для того, чтобы всё у неё выведать, затем это обличительное пребывание в кардинальском дворце и, наконец, сей стремительный отъезд в Бельгию».

Более часа карета катилась вдоль тёмной дороги. Било полночь на колокольне Гонесса, до которого оставалось ещё с полмили. Местность была пустынна. Взобравшись на довольно крутую гору, лошади двигались почти шагом.

Но подъём закончился и внезапно всё переменилось. Лошади вдруг встрепенулись, встали на дыбы и подались назад. Задремавший было Бозон выронил шпагу. Карета опять рванулась вперёд и со страшным грохотом вильнула куда-то в бок. Провансалец так и повалился с запяток. Кони ржали и метались. Что их напугало? Бозон подхватил клинок, и в ту же самую минуту сильный удар совершенно ослепил его, мириады искр посыпались из глаз. От жгучей боли Рюскадор выпустил из руки шпагу и прижал кулаки к глазам в полной уверенности, что навек лишился зрения. Пока он таким образом топтался на одном месте, кучер, заметив какого-то человека на дороге и сообразив, чего можно ожидать от подобной встречи в такое время и в таком месте, погнал лошадей, которые поскакали во весь опор. Когда же Бозон мог наконец раскрыть глаза, фонари кареты виднелись уже вдали и глухой стук колёс удалялся всё дальше и дальше.

Тогда только он понял, чему был обязан своею неудачей. Шутку эту сыграл с ним всё тот же кречет. Сидя у него на плече, несносная птица испугалась внезапного движения Бозона, когда он сверзился с запяток. Она распустила свои могучие крылья, полоснув хозяина по глазам всеми перьями.

Это уже превышало меру. В своём бешенстве сокольничий забыл про соколиную охоту, забыл и про дорогую цену слишком хорошо выученной птицы. Между тем кречет, оправившись от испуга, подлетел опять к Поликсену, который в темноте протягивал ему кулак. Кулак опустился на голову птицы с тяжестью палицы.

Со стоном ужаса убийца бежал от издыхающего кречета, быть может, лучшего из всех дрессированных кречетов. Он пустился во весь дух за каретою, фонари которой едва теплились во тьме, и через четверть часа был в Гонессе. Но те, за кем он гнался, потребовали там только четвёртую лошадь и продолжали свой путь, чтобы сменить лошадей не раньше Даммартена, в девяти лье от Парижа.

— Остреберта! — вскричал Поликсен, когда мог, наконец, перевести дух после своего отчаянного бега, и взглянул на содержательницу почты, которая сообщила ему эти подробности.

— Мой Поликсен! — вскричала в свою очередь женщина колоссального роста, откинув со лба его пряди волос, растрёпанных ветром и закрывавших почти всё лицо. — Я сразу сказала себе, что только мой Бозон имеет столь молодцеватый вид. Но твой голос, что ты сделал со своим прелестным голосом, мой бесценный?

— Охрип, пока бежал. Но не о том сейчас речь. Мне нужна лошадь, восхитительная вдовушка. За лошадь я предлагаю руку и сердце.

Непостоянный Поликсен около месяца не показывался у вдовы Мондрагон, а тем временем она успела выпросить себе место содержательницы почты. Этому-то обстоятельству сокольничий и был обязан счастливой встрече, которая давала ему возможность наполнить свой пустой кошелёк и продолжать погоню за кардиналистами на резвой лошади.

Со всякими мелочами он потерял около получаса, куда вошли и все необходимые распоряжения. Но бывшая барышница уже не полагалась на словесные обещания Бозона. Она считала надёжными только письменные удостоверения.

Итак, понадобилось составить и подписать законный акт, в силу которого вдова Мондрагон вступала в полное владение провансальским сокрушителем сердец, между тем как он с постыдным вероломством размышлял о нарушении этого торжественного акта путём банального возврата занятых денег и взятой на прокат лошади.

Несмотря на то, что Рюскадор немилосердно гнал скакуна, он прибыл в Даммартен только на рассвете.

— Десять минут назад карета, запряжённая свежими лошадьми, поехала по дороге к Виллер-Коттре, — закричал ему почтальон, стоявший у станции.

Тогда Рюскадором овладело какое-то неистовство. Врождённая наклонность страстного охотника слилась с решимостью верно служить своему господину. Он дал себе честное слово во что бы то ни стало догнать зелёный колет (как он называл Валентину) не оттого только, что считал его обладателя слугой Ришелье, но и потому, что тот уже казался ему чем-то вроде зверя, издевающегося над устроенной на него охотой.

«Днём я не могу повторить попытки, неудавшейся в Гонессе, — думал Бозон. — Ограничусь тем, что не выпущу их из вида до следующей ночи, и тогда совершу нападение».

Он до того гнал лошадь, что в двух милях от Даммартена увидел в дали среди облака пыли предмет всех своих помыслов. Вид этой кареты до того запечатлелся в его памяти, что он уже не мог спутать её с другой. При помощи шпор ему удалось приблизиться к ней ещё более, но слишком большая пылкость вовлекла его в ошибку. Провансалец забыл, что его лошадь проскакала уже семь миль без остановки, тогда как в карету запряжены были свежие лошади. За Левиньяном она стала его заметно опережать, как будто бы подсмеиваясь над его погоней и, постепенно увеличивая расстояние между ними, она наконец совершенно исчезла из виду.

Когда сокольничий около полудня приехал в Виллер-Коттре, кареты он там не застал. Пока впрягали свежих лошадей, путешественники наскоро позавтракали и успели уже выехать из города через Суассонские ворота.

Броситься вслед за ними на измученной лошади нечего было и думать. Рюскадор должен был достать другую, но за этим потерять около часа.

Карета, за которою гнался Поликсен, казалась ему заколдованной. За Суассоном он увидел её вдали перед собою, а близ Лана она очутилась позади, между тем как он не встречался с нею. Однако всё было просто: путешественники останавливались в Лане, чего не полагал Рюскадор.

Но эта неудача не победила героического упорства Бозона. Он выждал, чтобы карета его догнала, и весь день ехал возле неё до самого Марля. Он мог убедиться, что молодой человек в зелёном колете и старик с белыми волосами всё ещё сидели в ней.

У Марля карета свернула с большого Брюссельского тракта и взяла путь на просёлок, выходивший на дорогу к Рокруа. Ей предстояло проехать восемнадцать лье местности малонаселённой, а день клонился к вечеру. Бозон попробовал, легко ли вынимается из ножен его шпага, и поёжился в седле при мысли о том, что исполнит ночью. Внезапно раздался выстрел и лошадь его повалилась мёртвая на дорогу. Перед тем как упасть, Бозон заметил, что молодое лицо выглянуло из заднего окошечка кареты и вслед за тем с быстротою молнии там показалось дуло пистолета.

Очевидно, зелёный колет приметил, что за ним гонятся. В силу аксиомы «Лучше убить самому, чем быть убитым» он воспользовался уединённым местом, чтобы избавиться от шпиона, прежде чем тот считал удобным действовать против него.

Рюскадор встал на ноги, взбешённый такою дерзостью. Он вернулся в Марль, чтобы достать себе другую лошадь — после Гонесса уже четвёртую, — и бросился по следам дерзкого агента Красного Рака, который осмеливался пулей открыто заявлять о своей осведомлённости. Как сокольничий, однако, ни гнал своей лошади, потерянного часа он вернуть не мог. В Рокруа, в Арденнском лесу, на границе, через которую он пролетел вскачь, минуя Живэ, — словом, везде карета опережала его на эти роковые шестьдесят минут. Он постоянно получал один и тот же ответ:

— Жёлтая карета с тремя чемоданами наверху и с кучером, у которого на лице рубец? Да она с час как уехала.

Наконец в один из вечеров он въезжал в Динан, измученный и истратив почти все свои деньги. За трое суток он проскакал семьдесят лье! В эти три дня он спал не более шести часов, и то сидя: он питался кое-чем, не сходя с лошади.

Те, за кем он гнался, путешествовали с такой же скоростью: но в карете можно есть и спать не менее удобно, чем в гостинице. Итак, во всех отношениях неудача была на стороне сокольничьего герцога Орлеанского, тем более что продолжать погоню ему не представлялось никакой возможности. Поехав прямо на Намюр, он отдался бы в руки испанцев; повернув налево к Гюи, он наткнулся бы на авангард маршала де Шатильона, а взяв направо к Брюсселю, он очутился бы среди арьергарда маршала де Брезе. Все эти маршалы — кардиналисты и большая часть из их офицеров знала его в лицо. С ним не было никакой бумаги или полномочия, которым он мог бы оправдать своё присутствие среди действующей армии. Генералы, преданные министру, знали его как слугу Месье, постоянно составлявшего заговоры против государства. Его непременно задержали бы как шпиона и отправили бы в одну из главных квартир.

Бедный маркиз де Рюскадор находился в большом затруднении, когда побуждал свою измученную клячу плестись прихрамывая к одной из гостиниц Динана. Вдруг — о неожиданное счастье! — глазам его представилась жёлтая карета: её мыли на дворе при свете фонарей.

— Я заслужил у судьбы эту награду! — вскричал провансалец и выдохнул от облегчения, как кузнечный мех.

Глаза его заблестели, он выпрямился, откинул со лба пряди волос, подкрутил усы и принял молодцеватый вид.

— Я счастливее Архимеда, честное слово! — сказал он, проворно соскочив с лошади. — Он нашёл лишь раз, а я нахожу уже во второй!

Бозон вошёл в гостиницу со шляпой набекрень и стал сбивать с себя пыль с изящной развязностью. Однако он предварительно удостоверился, что в кухне, где заседал хозяин, не было зелёного колета.

Бренча последними экю Остреберты, он спросил себе комнату с окнами, выходящими во двор, на первом этаже, и потребовал туда сытный ужин. Он очень опасался, чтобы его не увидел агент Ришелье: по его мнению, он способен был снова сыграть с ним какую-нибудь шутку и улизнуть благополучно. С другой стороны, тот ведь мог и наблюдать за ним исподтишка, чтобы тотчас отправиться вслед, когда он поедет далее, или, быть может, даже улучить удобную минуту, чтобы напасть на него в самой гостинице.

Комната, которую отвели Рюскадору, вполне соответствовала его цели. Из окна он мог видеть с одной стороны сарай, в котором стояла заветная карета; с другой — конюшню, в которой стояли его собственная лошадь и все лошади остановившихся в гостинице путешественников. Что же касалось риска невзначай встретиться с зелёным колетом, то избегнуть его было легко, не выходя из своей комнаты.

Прибегнув к своей победоносной любезности, он уже к середине ужина, в обмен на пару поцелуев, приобрёл доверие толстой служанки гостиницы. На его расспросы она ответила, что хорошенький кавалер в зелёном колете и седой старик высокого роста остановились за час перед ним в гостинице «Люттихский Герб». На рассвете они собирались ехать в Фосс.

— Лошадь моя должна быть осёдлана, как скоро займётся день, голубушка, — сказал он, отсылая служанку, к большому её сожалению.

Тогда он принял решение, героическое для человека, скакавшего безостановочно трое суток. Вместо того чтобы лечь, он потушил свечу и сел возле окна с твёрдым намерением не спускать глаз всю ночь с сарая и с конюшни, над которыми висело по большому роговому фонарю. Всё это говорило в пользу бдительности сокольничьего, а между тем одно обстоятельство ускользнуло от его зорких глаз.

Прежде чем он вошёл в гостиницу и пока он осматривал двор, где с такою радостью убедился в присутствии жёлтой кареты, он с минуту стоял неподвижно под большим фонарём, освещавшим вывеску «Люттихского Герба». В то же мгновение молодое и бледное лицобыстро скрылось из круглого окна над вывеской. Если бы маркиз догадался поднять голову за секунду перед тем, то неминуемо узнал бы молодое лицо с нежными чертами, но гордым выражением, которое видел у гостиницы «Лебедь и Крест» под капюшоном послушника.

Всё было тихо до рассвета. Когда фонари стали тухнуть и отяжелевшие веки Рюскадора готовы были закрыться, он услышал осторожные шаги.

Под его комнатою была лестница, выходившая во двор.

В утреннем полумраке он едва мог отличить человеческую фигуру, которая прокралась к дверям конюшни, и осторожно постучала. Затем дверь растворилась настолько, чтобы пропустить лошадь; её вёл конюх, за которым была очередь караулить ночью лошадей. Незнакомец вскочил в седло, пока конюх отворял ворота. Однако, садясь на лошадь, таинственный всадник очутился на мгновение в полосе света, распространяемого догоравшим фонарём.

— Зелёный колет! — вскричал Бозон.

Раздался треск разбитых стёкол и стук кованых сапог. Не давая себе времени отворить окно, сокольничий разбил стекло и выскочил во двор, ухватившись одною рукою за решётку балкона. При этом шуме незнакомец дал шпоры лошади и ускакал во весь опор.

Взбешённый, Поликсен с остервенением бросился в конюшню, вскочил на свою лошадь, которую конюх ещё не успел оседлать, а только взнуздал, и, опрокинув конюха, невольно преграждавшего ему дорогу, он во весь дух понёсся вслед за ускакавшим всадником.

Гостиница «Люттихский Герб» находилась вне северных ворот Динана у поворота к Фоссу. Рюскадору нетрудно было увидеть беглеца, который опередил его не более как на пятьсот шагов; к тому же становилось и довольно светло. На дороге никого ещё не было, кроме двух всадников, которые мчались по ней на одинаковом друг от друга расстоянии. Сокольничий принимал отчаянные меры, чтобы ускорить бег своей клячи: он колол её шпагой и всадил ей шпоры в бока, но вскоре заключил, что отличный испанский жеребец незнакомца не опережает его лошадь только по воле его противника. Итак, провансалец утвердился в седле и со шпагой в руке приготовился отразить нападение.

Он верно угадал мысль своего противника. Действительно, тот вдруг остановился, повернул лошадь, и шпага его сверкнула при лучах восходящего солнца.

Бесспорно, это был черноволосый послушник ордена капуцинов, превратившийся потом в молодого кавалера в зелёном колете, но теперь черты его показались маркизу более резко обозначенными, сложение его плотнее и вид мужественнее.

Рюскадор, заметив эту перемену, не имел, однако, времени ей удивляться. Не говоря ни слова, незнакомец быстро напал на него, как скоро они съехались на расстоянии десяти шагов. Бозон был отличный боец; при первом нападении противника он сломал кончик его шпаги. Но тот, сильно дёрнув своего жеребца, поднял его на дыбы и сверху нанёс такой жестокий удар по голове провансальского маркиза, что тот, ошеломлённый и с раскроенным черепом, слетел с лошади. Падая и не совсем ещё лишившись чувств, он услышал отдалённый стук колёс; стук этот постепенно приближался и вскоре на дороге показалась карета, скакавшая во весь опор. Опасаясь быть раздавленным, Рюскадор собрал свои последние силы, и когда приподнялся, чтобы броситься в ров, потухающим взором узнал жёлтую карету. В ней по-прежнему сидел старик с белыми волосами, а возле него белокурая девушка, разительно походившая на его победителя.

Тут кровь хлынула потоком из раны провансальца и он потерял сознание.

Глава XIII КРУПНАЯ РАЗМОЛВКА


ы поясним читателю таинственную подмену, которая так удивила и совершенно сбила с толку Поликсена де Рюскадора, сражённого почти смертельно на дороге от Динана к Фоссу.

Когда Валентина де Нанкрей вошла с Норбером в гостиницу «Люттихский Герб», она тотчас спросила хозяина, не остановился ли у него молодой кавалер, одетый одинаково с нею.

— Несколько часов назад мне был задан подобный же вопрос, — заметил хозяин. — На мой отрицательный ответ молодой кавалер спросил себе комнату. Вероятно, он вас и ждёт.

Спустя пять минут Валентина и старый Норбер входили в комнату, занимаемую Морисом в гостинице «Люттихский Герб» и окно которой находилось над самой вывеской.

Молодой Лагравер походил на свою кузину как будто ещё более чем тогда, когда мы в первый раз видели его с нею вместе. С тех пор как Валентина предалась душою и телом своим мстительным замыслам, черты её приняли тот отпечаток непоколебимой твёрдости, которым отличалось лицо её товарища детства. Она так же, как и он, носила волосы длинные и прямые и благодаря косметическим средством превращала их по желанию из белокурых в чёрные, как смоль. Словом, Валентина и Морис походят друг на друга, как близнецы. Но мужчина сохранял, однако, над женщиной неуловимый оттенок превосходства (нравственного или физического, в том заключалась загадка), который поразил сокольничьего при встрече с незнакомым ему противником.

Что касается Норбера, то мы находим его ещё дряхлее, ещё страннее, чем он был с месяц тому назад в Лаграверском замке. Мысли старика блуждают далеко от внешнего мира, он остаётся совершенно бесстрастным ко всему, что происходит вокруг него, и ласки своего сына принимает с каким-то недоумением. Он устремляет дикий взор попеременно, то на Валентину, то на Мориса, столь похожих друг на друга. Очевидно, он их смешивает между собою в своей помутившейся памяти и не может дать себе отчёта, с кем из них он ехал из Парижа.

Заметив жалкое положение отца, молодой Лагравер бросил на Валентину взгляд, болезненное выражение которого было равносильно упрёку.

Она потупила свой гордый взор, её матовый цвет лица принял оттенок ещё более бледный, но то был лишь мимолётный упадок духа.

— Тот, в глазах которого совершилось злодеяние, тот, кто хотел скрыть его от меня, — сказала она, — тот должен быть и свидетелем наказания. Осуждён он на это не мною, а приговором рока. Какое право имел он скрывать от дочери кровавую могилу её родителей, утаивать от неё, какой гнусной рукою она вырыта и кто покрыл позором имя Нанкреев?

— Я вас не обвиняю, Валентина, — мрачно возразил Морис, — я читал рукопись незаконного потомка Нанкреев, которую вы положили у моего изголовья в ночь перед вашим тайным отъездом из Лаграверокого замка. Когда наутро я узнал, что вы уехали и увезли с собою больного старика, я понял, что вы готовите страшный эпилог к этому печальному рассказу. Но я надеялся, что моего слепого повиновения вашей воле достаточно будет для вас... я считал мою безграничную преданность искуплением единственной вины бедного старца — слишком нежной к вам любви, чтобы решиться передать вам наследство ненависти и мести.

Веки Валентины слегка дрогнули, как будто от непрошеной слёзы, но тотчас опять взор её принял обычный блеск.

— Норбер должен быть со мною, — сказала она. — Я не всегда буду носить эту одежду, а вы не можете постоянно служить мне охраной. Для дочери кавалера де Нанкрея необходима по крайней мере хоть тень отцовского покровительства.

— Действительно тень, — с горечью повторил Морис, смотря на своего отца, который, безмолвный и неподвижный, совершенно бессознательно слушал их разговор.

Отношения между молодыми людьми, ставшие за несколько недель такими дружескими, такими искренними, как видно, очень изменились. Причиной тому была рукопись, которою в один роковой вечер Валентина оставила вместо одежды, похищенной ею у спящего Мориса. Лагравер понял из этого грустного рассказа, что был всего лишь слугой той, которую считал своей сестрой. Он узнал, как низко стояли Лаграверы в отношении к роду Нанкреев, несмотря на то что в жилах их текла одна и та же кровь. Он узнал, что Валентина, которую он не имел права назвать и родственницей, будучи ещё ребёнком, спасла ему жизнь, сама подвергаясь опасности. И с той минуты он понял всю важность, всю торжественность клятвы, данной им шутя молодой девушке в саду Лаграверского замка.

Получив на следующей неделе письмо Валентины, он тотчас оставил службу у графа де Момежа, собрал по присланной ему доверенности Норбера все доходы, какие можно было извлечь с Лагравера, и немедля отправился в путь, чтобы исполнить возложенное на него поручение.

Валентина в своём письме сообщала ему вкратце, что намерена предпринять для достижения своей цели, однако не высказывалась положительно в пользу кровавой развязки. Припоминая, какое впечатление портрет Камиллы де Трем произвёл на Мориса, она не рассказывала ему о своём неизменном решении остановиться только тогда, когда погибнут все три брата. Смерть де Тремов была бы непреодолимой преградой между их сестрой и Морисом, а пылкий Лагравер втайне питал себя безумной надеждой.

— Я найду средство оградить Камиллу, — говорил он сам себе, — если эта Эвменида захочет низвергнуть её вместе с братьями в бездну, которую я помогу ей вырыть.

Валентина предвидела это заранее. Побуждаемая жаждой мести, которую считала священным долгом памяти родителей, она не отступала ни перед каким макиавеллизмом.

После восклицания Мориса, вызванного болезненным видом его отца, настало продолжительное и тяжкое молчание. Валентина прервала его первой.

— Откуда вы прибыли теперь? Из армии маршала де Брезе? — спросила она холодно.

— Да, по вашим предписаниям, — ответил Лагравер, стараясь казаться спокойным.

— Где их полк?

— Всё в той же деревне Брен-ле-Шато.

— Сколько лье от Брена до Брюсселя?

— Около четырёх.

— А отсюда, то есть от Динана до Брена?

— От шестнадцати до семнадцати, если ехать на Фосс, Россели и Нивелль, дорога самая верная и для вас, потому что вся занята французскими войсками.

«Нивелль, родина дома Грело», — подумала Валентина.

— Нашли ли вы помещение для меня и для вашего отца? — продолжала она.

— Нашёл. Бренский замок, где полковник де Трем и его братья будут у вас перед глазами. Узнав, что его владелец искал убежища в Гюи, когда наши войска заняли Брабант, я отыскал его там и заключил с ним письменное условие для найма его замка. Вам легко будет, благодаря французской вежливости, заставить подтвердить это условие для Валентины де Лагравер.

— Особенно обратившись к братьям Камиллы. Но уверены ли вы, что они вас не заметили в ваших переездах между отрядами армии де Брезе? Они должны полагать, что видят в первый раз брата Валентины, когда я сочту нужным свести его с ними.

— При моих появлениях в Брен-ле-Шато и в Вавре, пунктах, отстоящих один от другого на пять лье, и между которыми расставлены войска маршала де Брезе, я носил одежду и разыгрывал роль старого люттихского разносчика. Костюм этот я бросил только теперь, чтобы ехать к вам на встречу.

— Вы счастливее меня. От Парижа до Марля какой-то человек преследовал меня с подозрительным упорством. В Гонессе он попытался на меня напасть. Перед Розуа я остановила его только тем, что убила под ним лошадь... да он и теперь не потерял моего следа. Взгляните, вот он стоит перед гостиницей и осматривает двор.

Как сказано выше, Валентина быстро отодвинулась от окна, у которого в прохладном вечернем воздухе освежала свою горячую голову. Потом она знаком подозвала к себе Мориса, заставила его нагнуться к подоконнику и осторожно выглянуть на улицу. Таким образом он увидел Рюскадора так, что тот не мог его заметить.

— Этого шпиона надо заставить потерять наш след, — сказала она повелительным тоном.

— Приказывайте! — ответил Морис с видом твёрдой решимости.

— Завтра утром я надену женское платье. Вы останетесь в этом колете, подобном моему, и уедете отсюда до меня. Этот рыжий человек теперь вошёл во двор. Вероятно, он здесь остановится: наша карета докажет ему, что мы здесь. Он будет нас подстерегать. Если он заметит ваш отъезд, то примет вас за меня и погонится за вами...

— Я сумею в случае нужды остановить его навсегда, — перебил отважный молодой человек.

— Если же он не приметит вашего отъезда, — продолжала Валентина, не обратив внимания на его слова, — то он увидит, что в карете уезжает белокурая девушка вместо черноволосого молодого человека, за которым он следит. Подмену эту он примет за хитрую уловку и останется в Динане, чтобы отыскать того, кого будет считать укрывшимся где-нибудь здесь в городе.

— Не знаю, увлеку я за собою этого наглеца или нет, но куда мне потом ехать и где вас ждать?

— Как расположена армия, угрожающая Брюсселю?

— Она растянута на протяжении шести лье; правое крыло в Вавре, а левое в Брен-ле-Шато. Последний пункт в четырёх лье к югу от Брюсселя, первый в пяти лье к западу.

— Где главная квартира маршала де Брезе?

— В Огене, который является центральным пунктом линии, проходящей от Вавра до Брен-ле-Шато.

— Необходимо, чтобы вы завтра основательно опередили меня. Вам надо доставить маршалу де Брезе тайное предписание кардинала относительно моего поручения. Из Огена вы вернётесь в Брен, но примете меры, чтобы те, против кого мы действуем, только впоследствии узнали о приезде Мориса де Лагравера раньше сестры его в нанятый нами замок. Если по какому-нибудь случаю меня там ещё не будет, то не ждите меня; уезжайте из замка с величайшими предосторожностями, так чтобы никто не заметил вашего отъезда. Отправляйтесь в Нивелль, остановитесь в гостинице «Большой Бокал» и ждите там моих приказаний.

— Со всеми этими переездами мне предстоит проехать лье около двадцати, — сказал Морис. — Отправившись даже на рассвете, я не могу быть в Огене ранее вечера, а в Брен-ле-Шато и Нивелле не прежде как на следующий день к ночи.

— Тем лучше; находясь в такой местности, где вы можете встретиться с нашими врагами, вы должны старательно хранить инкогнито. Поймите меня хорошенько: я Морис де Лагравер и вместе с Тем Валентина. В себе я соединяю два лица: ваше и моё собственное. Вы будете действовать только по моему, а не по собственному побуждению. Покоритесь необходимости быть зачастую одною лишь тенью, призраком, живым портретом, выставляемым на обозрение по причине моих собственных скитаний и моей двойственности.

— Я покорюсь всему, Валентина, — ответил серьёзно Морис. — Я дал вам клятву, и вы спасли мне жизнь. Раб моего слова и моей благодарности, я буду вашим слепым орудием; вы это знаете. Разве я возмутился против того, что вы взяли моё имя и скрываетесь под ним, как под маскою? Всегда непреклонный в моей воле, разве я восстал против уничтожения моего я в пользу вашей мести?

— К чему эти вопросы? — сказала Валентина.

— К тому, чтобы открыто высказать вам мои мысли и мои чувства относительно ваших намерений. Я до конца буду служить вашим страшным замыслам, но не без скорби и не теряя надежды смягчить вас в последнюю минуту.

— Я угадываю причину вашего мягкосердия, — насмешливо ответила Валентина. — Вероятно, любовь к Камилле.

— Да! — вскричал Лагравер с воодушевлением, которое составляло странную противоположность с его обычным спокойствием. — Я люблю ту, которая до сих пор была вашим лучшим другом. Не смейтесь, Валентина. Любовь моя к Камилле — чувство глубокое и сильное. Вы представили мне этого ребёнка с небесным сиянием. Ваша семейная ненависть не изгладит этого впечатления из моей души.

— Моя семейная ненависть?! Разве в ваших жилах течёт не та же кровь, которая так подло была пролита?

— Хотя свет и не признает её во мне и в отце моём, я принадлежу к благородному роду Рене де Нанкрея, когда за него надо отомстить... но мстить мужчинам... я согласился, безусловно, быть палицей, которой вы сразите братьев только с тем, чтобы оградить от вас сестру. Во имя Бога Живого, довольно и того, что выстрадает Камилла при гибели своих близких... это слишком даже много! Вы не коснётесь ни её жизни... ни её чести. Я не хочу этого... а вы знаете, кузина, чья воля сильнее, моя или ваша!

Слова эти произнесены были с тою непреклонною силой, которая составляла отличительную черту Мориса. Валентина де Нанкрей слушала его, сдвинув брови.

— Безумец! — сказала она наконец повелительным голосом. — Безумец, который не видит, что местью за Рене и Сабину я хлопочу вместе с тем и для него! Если бы гордый род убийцы процветал, могли бы вы иметь малейшую надежду соединиться с его наследницей? Надменные братья Камиллы разве не отвергли бы с презрением союз, недостойный их знаменитого рода? Клянусь перед Богом, когда я достигну цели, я возьму на себя всю ответственность того, что вы исполните по моему наущению. Все ваши действия я приму на себя, когда настанет день должного возмездия, а наше сходство придаст правдоподобия моим словам.

— Нет, — вскричал Морис, — я не унижу себя постыдною ложью перед той, которую люблю! Принять на себя подобную роль, вот в чём заключалось бы страшное безумство! Я не отступлю перед кровавою стезёю, на которую уже ступил. Для меня долг и данная клятва стоят выше моего счастья! Я Нанкрей, несмотря на незаконность рождения моего отца. Я должен отдать себя всецело мести той, которая теперь является представительницей законного главы нашего рода, павшего от руки убийцы. Но там, где я нанесу удар, я нанесу его открыто. Я охраняю Камиллу потому, что люблю её, и потому, что не поднимаю меча на женщин, но для неё я буду всё тем же отверженцем, который способствовал гибели Робера, Анри и Урбена де Трем!

При звуках этого имени Норбер внезапно пробудился от своей летаргии. В его безжизненных серых глазах блеснул луч сознания. Он встал с кресла, тряхнув своими длинными белыми волосами, и протянул к сыну и племяннице руки, которые дрожали, с тех пор как он поднял шпагу своего убитого брата.

— Филипп де Трем! — произнёс он пророческим голосом. — Филипп де Трем умер, его судил Господь. Преследовать его за пределами гроба нечестиво. Спаситель запрещает месть. Вымещать на детях преступления отцов — святотатство! Валентина! Морис! Бойтесь святотатства! Бойтесь кары Господней!

Истощённый этим усилием старик замолк, опустился в кресло и снова впал в летаргическое оцепенение.

Валентина де Нанкрей стояла с минуту, поражённая ужасом и в борьбе сама с собою.

— Морис, — сказала она наконец, — помогите мне уложить в постель нашего дорогого Норбера; он нуждается в отдыхе, он очень утомлён. Завтра же ему надо встать рано. Мы вместе поедем в Брен, тотчас после того как вы отправитесь в Вавр.

На другое утро всё было исполнено по приказанию Валентины. Из окна своей комнаты она видела, как Рюскадор погнался за её кузеном. Но она была лучшего мнения о лошади своего преследователя, чем оказалось на деле. Видя, как медленно бежит кляча сокольничьего, Морис вынужден был напасть на него на той дороге, по которой должна была проехать Валентина, вместо того чтобы заманить его на смежную, где Поликсен не увидел бы жёлтую карету. Впрочем, как Лагравер, так и Валентина де Нанкрей разъехались в разные стороны с полным почти убеждением, что смерть закрыла навсегда глаза их назойливому аргусу.

Глава XIV РАЗБОЙНИЧЬИ БАНДЫ


ан Нивелльский, столь известный народу, стоял в ту эпоху над родным своим городом в виде железной ; статуи, которая с вершины башни возвещала часы ударами молота. Мы не знаем, существует ли ещё это изображение знаменитого жакмара[15] и напоминает ли оно о себе нивелльским жителям громким боем часов. Но в 1635 году соотечественники Жана усердно его слушали и, вероятно, он и внушал им мысль подражать верному его товарищу.

Не только нивелльцы не сдавались на предложения маршала де Брезе, армия которого угрожала Брюсселю, но они ещё и подавали руку Намюру, укреплённому городу, который был на стороне кардинала-инфанта Фердинанда Австрийского, губернатора Бельгии и брата Филиппа II, короля испанского. Однако Нивелль со своими суконными фабриками, пивоварами, водочными заводами и водяными мельницами был маршалу необходим для снабжения продовольствием войска, тем более что он отстоял только на два часа езды от левого крыла его армии. Так как нивелльцы предпочитали доставлять свои продукты испанцам, то французам не оставалось ничего более, как пользуясь правом войны, пойти и взять даром то, что им не хотели продавать. Дело тем более лёгкое, что Нивелль не был укреплён, стало быть, не имел и гарнизона; да и Намюр, который один мог оказать ему помощь, находился на расстоянии семи лье; к тому же французские войска стояли почти под самым городом, как это уже пояснено выше.

Итак маршал де Брезе откомандировал во враждебно расположенный город отряд из наёмных банд, этого сброда ничем неустрашимых грабителей, которым Нивелль, несмотря на свою милицию, должен был покориться безусловно и заплатить назначенный выкуп. Эти банды бродяг не имели ни командира, ни главной квартиры. С трудом можно было набрать для них капитанов и младших офицеров, так как никто не хотел командовать разбойниками, преступниками, бежавшими от виселицы, или беглыми солдатами и волонтёрами, для которых уже не было ничего святого. Вследствие чего, когда было нужно для какого-нибудь важного предприятия объединить и заставить действовать сообща несколько из этих банд, их обыкновенно временно отдавали под начальство полковника или генерала, избранного главнокомандующим из числа самых храбрых и любимых подчинённых. И даже это двойное обаяние едва могло сдерживать на время шайки негодяев, непокорность которых возрастала по мере их многочисленности. Нередко случалось, что они восставали не только против своего временного командира, но и против собственных офицеров. Тогда они с остервенением бросались на своих начальников и после общего побоища, в котором доставалось каждому, переходили к неприятелю. Это случалось в опасных экспедициях, когда их посылали одних, не подкрепив несколькими батальонами регулярного войска, и когда командиры слишком строго противодействовали их страсти к грабежу и насилиям. Горе тому полковнику, который, при наложении контрибуции на местечко или деревню помешал бы этим грабителям присвоить себе то, что им вздумается, из собственности жителей, от кошелька до жены и дочери. Горе тому капитану, который не закроет глаза, когда при транспорте собранных припасов конвою обоза придёт охота воспользоваться частью съестных припасов и крепких напитков. Слишком точный и добросовестный блюститель своего долга почти всегда был изрублен на куски. Чем выше он был чином, тем скорее банда решалась на побег. По военному закону весь корпус наёмных банд должен был отвечать за подобное убийство, совершенное одним или несколькими из его членов. Один из десяти осуждён был на смертную казнь; десятого брали или по жребию, или без всякого разбора. Если вся банда оказывала сопротивление, то её приходилось громить картечью.

Итак, маршал де Брезе собрал четыреста человек из наёмных банд и отдал их под команду самого молодого и самого храброго из своих полковников, а тот в свою очередь взял себе в адъютанты двух офицеров своего собственного полка, на которых мог вполне полагаться. Эти четыре роты под начальством полковника овладели без боя Нивеллем вечером того дня, когда Морис и Валентина так ловко избавились от мессира Поликсена Бозона, маркиза де Рюскадора.

При одном свирепом виде этих разбойников, из которых некоторые освещали себе путь дымящимися факелами, городская милиция сознала себя побеждённою. Она сочла сопротивление бесполезным и благоразумно скрылась по большой части в погребах.

Вполне овладев маленьким городком, отъявленные злодеи, однако, вели себя со скромностью странствующих рыцарей. Они не подожгли ни одной лачуги, чтобы потешить себя фейерверком. Не раздалось ни одного крика несчастных жертв, ограбленных или безжалостно умерщвлённых в их собственных домах. Даже занятие города производилось в самом строгом порядке, отдельными отрядами, под бдительным надзором офицеров и по их указанию. Заняты были дома только самых богатых из жителей Нивелля.

Как скоро успех экспедиции был упрочен, командир отряда отправился к бургомистру и сказал ему следующее:

— Мэтр, французская армия нуждается в сукне, пиве, водке и муке. Вы дадите мне список богатых фабрикантов этого города с подробным означением состояния каждого. Соразмерно с ним я наложу на них контрибуцию товаром. Сверх того, чтобы придать моей военной контрибуции возможную справедливость, я должен получить от вас и список жителей, состояние которых равняется или превышает богатство суконных фабрикантов, пивоваров, заводчиков и торговцев хлебом. С них я возьму контрибуцию деньгами. Мне жаль, что я должен поступать таким образом с Нивеллем; но зачем же его жители пренебрегают французскими экю и предпочитают им испанские пиастры?

На требование полковника бургомистр, вероятно, не мог ответить отказом, потому что менее чем за полчаса он составил ему оба списка по ежегодному сбору податей. Кроме того, градоначальник ещё должен был дать по одному проводнику на каждый отряд «для того чтобы не произошло недоразумения или ошибки относительно лиц, подлежащих контрибуции, соразмерной их средствам», сказал командир французского войска. Благороднее нельзя было поступать в завоёванной стране. Это придало бургомистру смелости просить у великодушного неприятеля защиты и покровительства для знаменитого Нивелльского аббатства канонисс, которое должно было возбуждать алчность его солдат. Немедля полковник приказал двум офицерам своего полка, которых взял к себе в адъютанты, выбрать людей несколько понадёжнее, тотчас поставить их на караул перед монастырём и наблюдать за тем, чтобы они оберегали его до выступления всего отряда из Нивелля. Со своей стороны, он отправился на главную площадь города, на противоположном его краю, чтобы там иметь надзор за отрядами, которые собирали контрибуцию и доставляли её туда. Таким образом он мог наблюдать за тем, чтобы никакого обмана, никакой покражи не запятнало назначенный им набор. В его присутствии грузили на телеги, которые также им были вытребованы, бочки с пивом и с вином, кипы сукна и мешки с мукой. А деньги тщательно складывались в большой кованый сундук с потайной пружиной, который одолжил победителям бургомистр. Поставив правую ногу на край сундука, полковник стоял возле него, и если один гульден нечаянно падал мимо, его с примерною честностью бросали тотчас же в сундук. Ни одной бочки с крепкими напитками не было просверлено тайком. От бесчисленного множества кусков сукна не было украдкой оторвано даже и на куртку. А между тем одному Богу было известно, какие горькие пьяницы, какие неисправимые воры составляли большинство этих людей, которые вели себя, как самые честные носильщики, может быть, единственный раз в своей жизни. Волки, превращённые в сторожевых собак! Под этим крылась тайна, разгадку которой мы можем узнать, если пойдём к караулу, служащему охраною монастыря канонисс.

Здание аббатства с узкими окнами, снабжёнными железными решётками, выходило воротами коваными железом на конец улицы неподалёку от въезда в город со стороны Динана. Два начальника караула расположились в домике привратника, стоявшем против самого аббатства по другую сторону улицы. В окошечко с разбитыми стёклами они могли наблюдать и за монастырём и за своими солдатами, составлявшими группу около тридцати человек вокруг огня, разведённого из старых досок в сухом рву. В безлунную ночь, холодную и сырую, пылающий костёр был двойным утешением.

Двое часовых с мушкетами на плечах стояли неподвижно по обеим сторонам плотно запертых ворот монастыря канонисс. Солдаты, стоявшие у огня, курили, извергая дым подобно Везувию, и поглощали подобно сыпучему песку крепкое пиво из огромного, вскрытого с одного края бочонка.

Сидя за столом, два офицера молча играли в кости и пили вино. Тот, который был постарше или, вернее, моложе, чем его товарищ, принадлежал к усердным поклонникам Вакха; это было очевидно из того, как он осушал свой стакан, тогда как его собрат едва прикасался губами к своему.

С улицы солдаты могли видеть, что происходило в домике с обвалившейся дверью, освещённом внутри красноватым светом горящего факела. Взоры их переходили от этого довольно однообразного зрелища к фасаду монастыря, за решетчатыми окнами которого они при свете пылающего костра по временам могли приметить минутное появление бледных лиц. Смотря по тому, куда они обращали глаза, на монастырь или на своих начальников, взор их загорался или потухал. Смотря по тому, как глаза их сверкали или помрачались, разговор их становился более или менее оживлённым.

Эти бродяги с всклокоченными волосами и бородою, с тёмно-красною кожею, и оборванные, ничего не имели общего с солдатами, кроме мушкета и сабли. Они представляли странную и пёструю картину с их цыганскими костюмами, состоявшими по большей части из разрозненных вещей, добытых кражей или грабежом. Один из них упорно смотрел на жилище канонисс, передавая соседу шлем, похищенный из какого-то хранилища доспехов четырнадцатого века и служивший им кубком.

— Гм! — проворчал он наконец. — Проклятое ремесло для лисицы — стеречь кур! Не так ли, Ломи-Железо?

Сосед его Ломи-Железо, богатырского сложения, хватил в эту минуту залпом добрую пинту пива. С движением досады он нахлобучил себе до самых бровей поярковую шляпу с широкими полями, отнятую у намюрского угольщика и украшенную пучком перьев с балдахина.

— Чёрт бы побрал такое ремесло, — ответил он. — Ох, не будь у нас такого полковника, вот была бы потеха!

— Одним махом бы все решётки и запоры вон, — продолжал красный толстяк по прозвищу Пыл. — А этих канонисс по лестницам, да по кельям; вот, должно быть, женщины!

— Не говоря о том, что они богаты, как покойник Крез, — подхватил четвёртый, бывший учитель, который под перевязью солдата и теперь ещё носил истасканный стихарь.

— Ты думаешь, Магистр?

— Капелла залита золотом и серебром!

— А затворницы круглы, как огурчики, и белы, как молоко! — заметил, облизываясь, тот, которого зоркий глаз следил за мгновенными появлениями фигур у окон монастыря.

— Слушай, Бесстрашный, — обратился к нему Ломи-Железо, — не раскроить ли нам головы этим скромникам-часовым, которые срамят нашу банду своею дисциплиной? Ручаюсь тебе, что приподниму одну половинку ворот и сниму её с петель.

— А там гонка за канониссами и богатый грабёж! Кто противится — коли его на смерть, а в заключение пожар! — закричал другой злодей с остервенением людоеда.

— Ш-ш! Этот Адонис-поручик, кажется, нас подслушал оттуда,— шепнул Магистр, — он что-то стал подёргивать кинжал, заткнутый у него за поясом.

— Вот тебе и на! — подсмеивался его товарищ.— Так он умеет злиться.

— Быть может, однако бутылка с вином пустеет и майор уже на втором взводе; смотри, лицо у него, что твой маков цвет; это верный признак.

— Справедливо замечено, чтоб тебе провалиться! А говорят, чем больше он пьёт, тем лучше слышит.

— Гм! — промычал опять Бесстрашный, взводя курок своего мушкета.

— Полно дурить! — вскричал бывший учитель, быстро схватив его за руку. — Если бы этот Аполлон Пифийский тебя действительно слышал, он уже всадил бы тебе пулю в голову. А промахнись ты выстрелом, метя в него, нас в один миг попотчуют каждого целыми четырьмя, если не больше. Я нисколько не желаю отведать слив Кастора и Поллукса: это воплощённые черти.

— И я не хочу! И я! — подтвердило большинство.

Магистр был любимым оратором товарищей.

— Однако если бы мы захотели, — начал Ломи-Железо, указывая взглядом исподлобья на двух офицеров, — дружный залп... и этих головорезов как не бывало. И воля вольная грабить монастырь!

— Видя наш пример, товарищи восстают, убивают полковника — и город наш, и монастырь наш... и мы переходим к испанцам! — прибавил Бесстрашный, снова воодушевляясь свирепою отвагою.

— Сержант Обирало, — благоразумно вмешался оратор, отличавшийся мифологическими блестками своего красноречия, — уймите кваканье лягушек, а то быть беде. Пиз и Эвриал взвели курки и для большого удобства положили пистолеты на стол. Верный признак, что до них долетает кое-что из революционных речей новых Какусов[16].

Обирало не уступал в красноречии Магистру. В молодости он был рассыльным клерка. Но он считал ниже своего унтер-офицерского достоинства держать речь в случаях незначительных. Настоящее обстоятельство, однако, показалось ему стоящим этой чести.

Он встал со своего места у огня, разгладил свои громадные чёрные усы, движением руки собрал вокруг себя солдат и стал говорить с пылким увлечением, хотя и сдерживая по мере возможности свой грубый голос.

— Нелепые вы олухи, друзья мои, — начал он. — Если бы и отправили вы к праотцам полковника с двумя его адъютантами в придачу, то не помешали бы тем Нивеллю отстоять от Брен-ле-Шато на два лье, а от Намюра — на семь. Безмозглые вы гуси, мои любезные товарищи! Забыли вы разве, что полк вышереченного полковника, наилучший и храбрейший полк изо всей армии, и что полковник поклялся раскрошить каждого из вас на куски, если мы тронем хоть один волосок трёх командиров, прибывших от него, чтобы вести нас на Нивелль? Уроды вы мои бесценные, вспомните одно: прежде чем доберётесь вы до Намюра, ближайшего неприятельского города, так как от Брюсселя мы отрезаны войском маршала де Брезе, вас догонит и изрубит, как капусту для пирога, посланный в погоню вышеупомянутый полк, который вдвое лучше нашего вооружён и, к стыду своему, вдесятеро больше нашего выдержан военной дисциплиной. Если бы вы и успели перебежать к испанцам или австрийцам, бессмысленные дурни и дорогие братья, эти грызуны шоколада или эти объедалы кислой капусты нашли бы скверным, чрезвычайно скверным, что вы явились к ним тотчас вслед за тем, как ограбили и разорили верный им город; и вас, дети мои, перевешали бы всех до одного.

Эта речь, пересыпанная сильными эпитетами, произвела большое действие на слушателей; она так охладила их пыл, что Магистр почувствовал зависть. Ему страшно захотелось и самому подбавить хоть каплю к потоку демосфеновского красноречия, который уничтожил замыслы этого сборища негодяев.

— Сладкозвучный оратор, вдохновенный Фебом, — произнёс он, громко высморкавшись с целью привлечь внимание. — То есть, другими словами, сержант Обирало говорил языком цветастым, но упустил, однако, из вида одну сторону вопроса, а именно: взбунтоваться было бы то же, что променять верное на неверное. Великодушный полковник, этот Юпитер Олимпийский, который в эту минуту взимает контрибуцию с Нивелля, как настоящий Язон, не обещал ли отдать нам свою долю сбора, то есть десятую часть всей контрибуции, если мы будем вести себя, как вели бы себя его собственные солдаты при этом завоевании золотого руна? Будемте же на этот только раз мудры, как Минервы, и верны, как Церберы. Пословица говорит: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки!»

— Дело, дело! — подтвердили товарищи. — Ладно сказано, Магистр!

— Каждому известно, что слово нашего временного командира — то же, что дело, — заключил один ефрейтор.

— Что касается меня, то я люблю майора, с которого надо было бы начать потеху, — проговорил, заикаясь, горький пьяница, в шестой раз зачерпнув пиво большою каскою. — Он слывёт первым молодцом во всей армии по части бутылки. Ему мы обязаны этим пивом, которое пенится... пенится, как мыло; а то нечем было бы и промочить горло сторожам этих монашек.

— Ура майору! — закричали в один голос все пьяницы почтенного собрания.

— Постойте, — вмешался в свою очередь человек маленького роста, с желчным цветом лица, на шляпе которого потерянная кокарда заменена была трефовым тузом, — поручик стоит своего товарища. Не он ли предложил майору, когда тот платил за наше пиво, сыграть партию на выданные им деньги? Пусть я провалюсь в тартарары, если я не всегда на стороне влюблённых в пиковую даму, а этот молодец слывёт во всём войске за страстного её обожателя!

— Ура поручику! — закричали дружно все отчаянные игроки, из которых добрая половина принимала участие и в хоре пьяниц.

Итак группа разбойников совершенно отступилась от мысли предпринять что-нибудь против своих временных начальников и те же причины, которые остановили их, сдерживали в повиновении и все четыре роты.

Однако трое из этих неисправимых негодяев не теряли ещё надежды чем-нибудь вызвать безумную вспышку, чтобы половить рыбку в мутной воде.

— Дело решённое, — хитро завёл речь Бесстрашный, — ура командирам, которые убили бы нас, как собак, при малейшем ослушании! Но нам приказано только не впускать никого к канониссам...

— А если они сами откажутся выйти? — договорил Ломи-Железо.

— А если другие какие-нибудь девушки попадутся к нам в руки? — прибавил Пыл.

— Разве не были бы они нашей добычею по всей справедливости, сержант? Я полагаюсь на ваш суд, — заключил Бесстрашный. — Ваше решение всегда для нас будет стоять выше, чем воля этих чужих офицеров.

Тщеславный сержант увлёкся лестью.

— Отъявленный ты мошенник, сердечко моё, — сказал он, поводя своими большими выпуклыми, как у рака, глазами, — тем хуже для голубки, если попалась в гнездо коршуна. Но это всё пустые мечты; нивелльские девушки знают, что мы в городе, и запёрлись в своих домах, как канониссы в своём монастыре.

Неожиданное обстоятельство прекратило эту назидательную беседу.

Глава XV БУНТ


а том конце улицы, который примыкал к центру города, вдруг появилась группа солдат; их было человек пятнадцать, они бежали с криками и бешено размахивали руками. Между тем с противоположной стороны, то есть от городских ворот, послышался сначала слабо, но постепенно яснее и громче, стук ехавшего экипажа.

Караул, который сторожил вместе с монастырём и городские ворота, составлен был, как мы уже сказали, из людей самых надёжных из всех четырёх рот, а читатель видел, как сильно искушала их страсть к грабежу, к пьянству и к насилию.

Небольшой отряд этих отчаянных негодяев взимал контрибуцию с водочного заводчика. При переносе бочонков два были нечаянно разбиты. Не дать водке пропасть даром не могло быть запрещено, и потому оба бочонка вмиг были осушены через образовавшиеся щели. Выпив такое количество водки, люди эти, конечно, забыли дисциплину, забыли обещание великодушного полковника и его неумолимую строгость; ими овладела одна мысль: ворваться в монастырь канонисс для грабежа и насилия.

Пьяная толпа прибежала к аббатству с бешеными криками и с неистовым остервенением. При этом шуме майор и поручик бросили игру, выскочили на улицу и стали во главе караула, поставив его в боевой порядок.

— Назад, мерзавцы, или мы станем в вас стрелять! — закричал старший из офицеров.

Но остановить порыв обезумевшей толпы было уже невозможно. Она бросилась, как лавина, на караул, который оказал лишь слабый отпор, несмотря на команду: «Вперёд!» Вследствие чего завязалась продолжительная борьба без особого кровопролития; только несколько носов пострадало от ударов кулака, и то их наносили майор и поручик, попавшие в центр нескончаемой и скорее шуточной схватки. Оба очень были бы склонны наказать буйных ослушников ударами шпаги, но не могли этого исполнить из опасения убить нечаянно одного из своих солдат; последние как будто с намерением защищали своих противников от ударов офицеров, прикрывая бунтарей своим телом, как щитом во время борьбы с ними.

Караул был многочисленнее напавших на него солдат и легко мог с ними справиться; наносить же вред своим товарищам эти люди не хотели, а только сдерживали пьяную толпу, пока ей не надоест бороться и они волею-неволею отступятся от своего намерения.

К тому же не весь пост принимал участие в свалке. Пять или шесть человек бросились на встречу к экипажу, о котором мы упоминали выше. По фонарям они сразу смекнули, что это не простая телега, каких проехало с десяток, с тех пор как они караулили городские ворота, и вид богатой кареты сильно возбудил жадность грабителей; их подстрекала надежда воспользоваться доброю поживою, пока товарищи и начальники заняты другим делом.

— Стой! — закричал Ломи-Железо кучеру, который уже с беспокойством смотрел на странную схватку каких-то оборванцев в ста шагах перед лошадьми.

Оробевший бедняга не успел опомниться, как получил по голове сильный удар эфесом сабли и полетел с козел. Карета разом остановилась. Бесстрашный скорее выломил, чем отворил дверцу, а Пыл просунул в неё растопыренную пятерню наудачу, так как в карете было темно. Он схватил в потёмках холодную руку, сильно дёрнул её и на мостовую упал на колени худощавый старик, белые волосы которого покрыли лицо.

— Негодяи! — закричал молодой и звучный голос изнутри кареты.

И не касаясь подножки, женщина выпрыгнула на землю и с изумительною силою оттолкнула разбойника, который схватил старика за горло.

— Чёрт побери! Какая красотка! — вскричал подошедший Ломи-Железо, который только что обрезал постромки.

— Какая сильная у неё рука! — проворчат Пыл, потирая себе живот.

— Женщина! Женщина! — повторял Бесстрашный с выражением отвратительной похоти, стоя, как прикованный на месте, со сверкающими глазами.

Молодая девушка в один миг успела поднять своего престарелого спутника.

— Вы не ранены, Норбер, мой добрый отец?

Старик, ещё оглушённый падением, не отвечал. Его безжизненный, мутный взор блуждал по лицам обступивших их разбойников, свет одного из фонарей падал прямо на Валентину и ярко освещал её прекрасное и гордое лицо, окружённое волнистым золотым сиянием; луч света ласкал грациозные очертания её белой шеи, прелестных плеч и бюста, достойных прекраснейших древних статуй.

Солдаты в полном смысле слова пожирали глазами эту великолепную добычу.

— Чего вы от нас хотите? — бросила она им с надменным видом. — Вы не воры: те открыто не нападают среди городов, и солдатами быть не можете: они не нападают на стариков и на беззащитных женщин.

Негодяи не отвечали, но подсмеиваясь, подошли к ней ещё ближе.

— Что вам надо? — повторила Валентина, на этот раз уже с безотчётным страхом и прижимаясь к Норберу, который стоял, прислонившись к карете.

— Мы хотим потолковать с тобою, только с тобою, красоточка! — сказал Бесстрашный и, бросившись к молодой девушке, обвил её своими могучими руками.

Валентина пронзительно вскрикнула и крик её, по-видимому, заставил Норбера понять, что происходит вокруг него, потому что он вдруг выпрямился во весь рост.

— Как осмеливаетесь вы прибегать к насилию над дочерью мучеников?! — вскричал он громким голосом и хотел броситься на одного из разбойников.

Пыл удержал его за руку, но старик быстро выхватил пистолет,заткнутый за пояс солдата, и выстрелил в него в упор. В ту же минуту Бесстрашный упал, как поражённый громом, к ногам Валентины.

Перегнув свой гибкий стань через сильную руку, которая её держала, Валентина быстро выхватила из корсажа небольшой кинжал и до самой рукоятки воткнула его между плеч злодея. Товарищи убитых простояли с минуту в оцепенении. Этой минуты было достаточно, чтобы привлечь новых действующих лиц к тому месту, где разыгралась эта драма, скорее, чем мы могли её описать.

Пьяные поклонники нивелльских канонисс, утомлённые бесполезною борьбою, отказались наконец от своей сладострастной цели. Они вырвались из рук, впрочем, очень снисходительных защитников канонисс, и возвратились бегом к возложенному на них побору, чтобы скрыть по мере возможности своё дерзкое покушение от щедрого полковника.

Тогда раздался выстрел Норбера. Майор и поручик бросились в ту сторону. За ними побежал и весь караул.

— Правосудия! — закричал им Ломи-Железо, опомнившийся от первого оцепенения.

— Что там такое?

— Что случилось?

На эти одновременные вопросы двух офицеров, остановившихся в изумлении перед трупами солдат, друг сражённого Бесстрашного ответил с бешенством:

— Они умерщвлены этими душегубами, исполняя ваши приказания! Разве не велели вы нам осматривать каждую карету, которая въезжает в город?

— Они были красою нашей банды.

— За них надо отмстить!

— Изжарить старого скелета с его Юдифью!

Восклицания эти сыпались со всех сторон и были одобряемы громкими криками толпы; между тем как оба начальника рассматривали тех, к кому относились угрозы.

Норбер и Валентина стояли опять друг возле друга, прислонившись к карете, но ни тот, ни другая не сохраняла более и следов отважного воодушевления. Склонив голову на грудь старик устремлял безжизненный взор к земле и повторял однообразным голосом:

— Месть безбожна! Возмездие — святотатство!

Молодая девушка дрожала всем телом и не сводила глаз с кровавого пятна на кисти её правой руки, белой, как алебастр.

Взоры двух офицеров, остановившись на Валентине, выразили восторженное удивление.

— Какое великолепное создание! — невольно вырвалось у того, который был старше чином и который слегка покачивался на ногах.

Молодой поручик не сказал ничего, но приблизился к Валентине настолько, чтобы в случае нужды стать между нею и солдатами, бешенство которых возрастало с каждой минутой.

— Если эти люди убили ваших товарищей, — сказал майор с пылающим лицом, — то возьмите и отведите их к полковнику, который решит их участь. Снесите мужчину, если он не хочет идти, а женщину посадите в карету... или пожалуй, я возьмусь стеречь её.

— Это не ваше место, Анри, — хладнокровно возразил поручик. — По чину и почёт. Станьте в главе отряда, а я буду наблюдать за пленницей.

— Да, конечно, — ответил тот насмешливым тоном, в котором проглядывал уже зародыш соперничества, — тебе хотелось бы оправдать пословицу: несчастлив в игре, так счастлив в любви.

— Нечего молоть вздор! — заревел Ломи-Железо. — В огонь старую змею! А змейку в наше распоряжение! Мы требуем полной справедливости по нашим правилам и обычаям. Я сошлюсь в том на знаменитого нашего сержанта Обирало.

Шпага майора сверкнула зловещим блеском, вырванная из ножен, но сержант остановил удар, готовый поразить дерзкого оратора. Если бы офицеры не забыли своих пистолетов в домике привратника при внезапном появлении пьяных солдат, друг Бесстрашного, вероятно, отправился бы в ад вслед за своим Пиладом.

— Прошу извинения, командир, — начал Обирало, упоенный эпитетом знаменитости, которым его вдруг наградили, — этот страшный каналья, мой достойный подчинённый, совершенно прав. Будь вместо Бесстрашного и Пыла, которые лежат теперь, как зарезанные телята, трупы этих путешественников, убитых ими, вы за неимением верёвки скорее перевешали бы их на портупеях, чем отложили на минуту их неизбежную казнь. Права должны быть равны!.. Впрочем, и тут выгода на нашей стороне, потому что мы поклонники прекрасного пола и великодушно прощаем проступки женщин. Мои любезные товарищи только поджарят старого петуха. Пугливую же курочку они сделают ручною и оставят у себя маркитанткою. Не так ли, отчаянные мошенники, а, рыцари вы мои?

— Да, да, — в один голос заревела толпа. Крепкое пиво, выпитое в огромном количестве, привело в брожение все низменные страсти этих порочных душ.

— Сержант решил дело, как Соломон! — вскричал Магистр, обыкновенная осторожность которого была потоплена в хмельном напитке.

Майор и поручик не дослушали заключения дерзкой речи сержанта. Их внимание поглощено было Валентиной. Но преодолев наконец ужас от совершенного ею убийства, молодая девушка слышала всё, что говорили гнусные люди, её окружавшие.

— Господа, — сказала она дрожащим голосом, обращаясь к офицерам, — если вы благородного рода или только французы, защитите нас от этой толпы злодеев, которые не принадлежат ни к какой образованной нации, когда могут таким образом напасть на старика и на женщину. Беру Бога в свидетели, что мы с отцом моим запятнали себя кровью этих извергов, недостойных умереть от нашей руки, только из необходимости оградить меня от возмутительных оскорблений. У меня одна родина с Жанной д’Арк. Докажите же мне, что у вас одна родина с Баярдом!

Трогательное благородство этого призыва нашло отголосок в душе молодых людей.

— Брат, — сказал поручик, вынув шпагу из ножен, — надо предоставить свободный проезд этой девице и её отцу.

— Да, надо, — ответил просто майор, одним прыжком очутившись возле него и становясь так, чтобы закрыть собою Норбера и Валентину. — Сержант! — крикнул он следом. — Запрячь лошадей и посадить кучера на козлы! Он уже пришёл в чувства? Кто вздумает противиться отъезду кареты, тому я размозжу голову! Пылу и Бесстрашному досталось поделом. Мы не допустим оскорбления даме, пока вы на нашей службе.

Вместо того чтобы повиноваться, солдаты, скрежеща зубами, как алчные волки, подступили ближе.

— Говоря по правде, эти неженки — нам не настоящие начальники, — проворчал Ломи-Железо.

— Что на них смотреть? Возьмём девчонку!

— А если станут мешать, отправим их к чёрту!

— Будем Самсонами этих филистимлян! — заревел совсем опьяневший Магистр.

— Вот урок твоей ослиной морде! — вскричал майор, бросившись вперёд и воткнув ему в подбородок кончик своей шпаги.

Ломи-Железо между тем протянул свои крючковатые пальцы, чтобы схватить Валентину за платье, но в ту же минуту почувствовал, что шпага поручика разрубила ему плечо. Он откинулся назад со страшными проклятиями. Эти заслуженные наказания довели до крайней степени всеобщее раздражение. Разбойники забыли всякий страх. Все разом ринулись — кто с обнажённой саблей, кто с кинжалом — на двух офицеров, которые встретили их со шпагами в руках, сыпля вокруг себя сильными и ловкими ударами. Мужественный отпор заставил отхлынуть рассвирепевших злодеев, которые получили с десяток ран, а между тем не овладели отважными защитниками.

В это время Валентина напрягала все силы, чтобы удержать Норбера, которым овладело помешательство; он непременно хотел разнять сражающихся и кричал:

— Не поражайте мечом! Кто поразит мечом, тот и погибнет от меча!

Ярость свирепой толпы не знала границ. Их было тридцать, а они отступили перед двумя! Обидная неудача слила все гнусные их чувства в одну непримиримую злобу. Они жаждали уже только крови тех, которые нанесли им такой позор.

— За мушкеты! — крикнул один.

— Застрелим всех! — продолжал Ломи-Железо, рану которого Магистр перевязывал платком.

Мушкеты были брошены на землю, как только завязалась борьба караула с пьяницами, силившимися ворваться к канониссам. Несколько человек побежали за ними, пока остальные обступили своих будущих жертв, держа наголо сабли.

— Вперёд — или мы погибли! — скомандовал старший из братьев в ту минуту, когда треть бунтовщиков побежала за мушкетами.

— Станьте между нами и пойдёмте вместе, — сказал поручик Валентине.

— А мой бедный отец, которого я увлекла в эту бездну? — вопросила молодая девушка.

— Нам не возможно защитить этого помешанного старика. У нас едва достанет сил отстоять и вас до возвращения остальной части отряда.

— Так я останусь! — вскричала последняя представительница рода Нанкреев, воодушевлённая возвышенным самоотвержением.

И она обвила руками старика, который стоял неподвижный и безжизненный, как каменная статуя.

— Мы не допустим этой жертвы, — сказал майор, стараясь увлечь её насильно.

— Теперь уж поздно! — заметил с грустью его младший собрат, схватив за руку Валентину, чтобы толкнуть её за себя.

Действительно, было уже поздно: принесли мушкеты. Четыре несчастные жертвы могли видеть, как дула мушкетов направлены были на них.

Раздался громкий выстрел. Однако из маленькой группы, в которую целились, не упал никто. Напротив, Ломи-Железо и Магистр грохнулись к ногам тех, которых хотели безжалостно застрелить. Остальные солдаты обернулись все разом, как будто под воздействием электрического тока. Вслед за ними раздались два одновременных выстрела, оказавшиеся гибельными для главных зачинщиков.

За толпою бунтовщиков стоял неподвижно офицер в высоких сапогах со шпорами и в кирасе: серую шляпу его украшало волнистое перо, плащ откинут был на плечи, в каждой руке он держал по пистолету, который ещё дымился.

— Полковник! — вскричали бунтовщики.

— Брат! — вскричали, в свою очередь, майор и поручик в порыве радостной надежды.

От них отступили после столь грозного вмешательства главного начальника.

— Положить оружие! — крикнул он, не трогаясь с места.

— Чтобы нас повесили? Ад и проклятие! Не положим! — заревел сержант.

Обирало прицелился в полковника. Двое из его товарищей последовали его примеру: остальные стояли в нерешимости.

— Стреляй же, если смеешь, негодяй! — вскричал полковник, идя прямо на сержанта и не сводя с него молниеносного взора.

Закоренелый злодей на несколько секунд был ослеплён этим огненным взором и подчинился его влиянию. Когда же к нему возвратилась преступная решимость, было уже поздно. Сильная рука противника схватила сержанта за мушкет и дала ему другое направление. Он выстрелил в воздух и в тот же миг вырванное у него с необычайною силою оружие обрушилось ему на голову, подобно палице Алкида. Свист пули и треск разбитого черепа почти слились вместе.

Соучастники сержанта, которым помешала действовать быстрота движений победителя, старались улучшить удобную минуту для верного прицела. Однако они не успели этого исполнить, как хрипя свалились на землю. Майор и поручик, с силою загнанных кабанов, перескочили через тела, ещё подёргиваемые от предсмертных судорог, и стали по обе стороны бесстрашного рыцаря, грозно выставив вперёд окровавленные шпаги.

— Хорошо сделано, братья, — тихо сказал им граф Робер.

Внезапная смерть ещё двух из товарищей поразила бунтовщиков леденящим ужасом. Полковник подошёл к ним ещё на несколько шагов. Они попятились в беспорядке, как стадо быков перед львом.

— Положить оружие! — крикнул он во второй раз голосом, который заставил их содрогнуться до глубины души.

Эти грубые люди были суеверны, как дикари.

«Его не берёт пуля!» — думали те, которые не заметили, как быстро он отвёл мушкет сержанта.

— Имя его — Легион, непобедимый демон, — чистосердечно заключил Магистр, испуская последнее дыхание.

— Положить оружие! — повторил в третий раз полковник и обнажил шпагу.

Жест был так грозен, сталь сверкнула таким зловещим блеском, что бунтовщиками овладело убеждение, что перед ними существо сверхъестественное, и они пали духом.

— Пощады! Пощады! — вскричали они, бросая мушкеты и становясь на колена перед тремя братьями, которые занесли уже над ними шпаги.

— Я вам дарую пощаду, — отвечал граф Робер, снова принимая вид спокойного величия. — Но вы лишились всех выгод, которые я даю вашим товарищам, и с этой минуты вы числитесь слугами при обозе. Вы доказали мне, что из дурных солдат избранные — самые худшие. Вы даже не жадные грабители, а просто гнусные убийцы! Переломите ваши сабли; носить их, как не имеющие более права, и ступайте к товарищам, у которых теперь будете слугами.

Они повиновались со вздохами, скорее походящими на рычание.

— Что было причиною бунта? — спросил полковник, когда солдаты с жалобным видом направились к городу.

— Вот эти путешественники, которых солдаты хотели убить, — ответил майор.

Полковник обернулся к Норберу и Валентине, всё ещё стоявшим у кареты. Лицо молодой девушки было почти одного цвета с белыми волосами старика. Она не сводила пылающего взора с отважного полковника, появление которого спасло её и её защитников. В этом выразительном взоре высказывались восторженное удивление и благодарность.

Прекрасные черты, выражение лица и стройный стан Валентины де Нанкрей произвели сильное впечатление на главное действующее лицо описанной нами драмы. Он медленно подошёл к молодой девушке и, сняв шляпу, поклонился ей почтительно. Теперь задумчивое лицо его выражало глубокую чувствительность.

— Милостивый государь, — сказала ему Валентина, прежде чем он успел заговорить с нею, — за себя и за отца моего благодарю вас за жизнь, которой мы обязаны вам! Да защитит вас своим святым покровом Пречистая Дева за то, что вы спасли меня от оскорблений, от которых оградить себя я могла бы одною лишь смертью.

Слова эти вырвались прямо из души и отозвались в сердце графа Робера. Взволнованный, смущённый, он простоял с минуту неподвижно. Вид незнакомки производил на него какое-то безотчётное, почти магнетическое обаяние. Он преодолел его с трудом.

— К сожалению, — сказал он наконец с оттенком грусти, — я не заслуживаю ни вашей благодарности, ни ваших благословений. Когда я старался избавить от этих злодеев моих братьев, я не знал, что вместе с тем спасаю и вас.

— Но мы знали, для кого жертвовали жизнью, — заметил майор с горечью.

Внимание Валентины так поглощено было старшим братом, что она в выражении своей благодарности забыла упомянуть о младших. Блистательное мужество графа Робера затмило в её глазах обыкновенную храбрость Анри и Урбена.

«Мы защищали её не случайно», — думали они, и чувство ревности шевельнулось в их душах.

— Привяжи постромки и сядь на козлы, — приказал полковник кучеру, который от страха забился под карету, лишь только опомнился от удара саблей по голове.

— Не угодно ли вам сесть, — продолжал с изысканною учтивостью граф Робер, отворив дверцу кареты. — Теперь вы можете продолжать ваше путешествие.

— Надо же нам, по крайней мере, знать, кто они и куда едут, — вмешался поручик решительным тоном.

— Ты прав, — подтвердил майор, — этого требует военный устав. Путешественники едут к линии маршала де Брезе.

— Но во время войны нельзя допускать свободного сообщения.

— Это было бы слишком удобно для шпионов.

Военная точность молодых офицеров служила только прикрытием их сильному желанию задержать долее при себе ту, любовь которой они безумно надеялись обрести.

— Вы слышали замечание моих подчинённых, — сказал полковник. — Угодно вам снисходительно удовлетворить их требование, или вы оставите его без внимания? Это вполне зависит от вас.

Слова эти, исполненные почтительного доверия, обращены были к Норберу, который впал в своё обычное бесчувствие, как скоро перестали сражаться.

— К несчастью, — сказала Валентина, мой бедный отец не всегда в состоянии понимать, что ему говорят. Однако я знаю, что он желает скрыть наше имя, пока не свидится со своим сыном, который теперь должен был уже вступить волонтёром в армию маршала де Брезе.

Валентине стоило показать пропуск, подписанный кардиналом де Ришелье, чтобы доставить себе покровительство и помощь каждого французского начальника. Но в армии маршала де Брезе было много офицеров, принадлежащих к партии, враждебной кардиналу. Если случай свёл её с одним из них, он мог бы сообщить де Тремам, узнав об их знакомстве с нею и под чьим покровительством она путешествовала. Даже только назвав себя, она могла повредить успеху своего предприятия.

— Желание вашего отца будет исполнено! — вежливо сказал полковник, подавая ей руку, чтобы посадить в карету, в которую помог уже сесть Норберу.

Младшие братья побледнели от зависти и обманутой надежды.

— Ноя должна знать имя моих избавителей, чтобы молиться за них, — сказала Валентина, высунув голову в опущенное окно, в то время как лошади уже тронулись с места.

Полковник быстро набросал карандашом несколько слов на листке своей записной книжки. Он вырвал лист и вложил его в крошечную ручку, протянутую к нему на прощание.

— Мы не имеем права на вашу благодарность, исполнив только долг каждого благородного человека, — сказал он со скромною простотою, — и я не сказал бы вам и своего имени, и мои братья Анри и Урбен верно последовали бы моему примеру, но я вынужден подписаться под этим пропуском, который ставит вас и вашего отца под защиту полковника Робера де Трема.

Едва успел он произнести это имя, как карета быстро покатилась по каменной мостовой. Шум колёс заглушил крик ужаса, с которым Валентина де Нанкрей откинулась на спинку бледная, как смерть, и холодная, как лёд.

Этот герой, на которого она смотрела с восторженным удивлением, этот человек, который добровольно или по роковому приговору судьбы спас её от неминуемой гибели, был старшим в проклятом ею роде, был прямым представителем графа Филиппа, палача невинных страдальцев Рене и Сабины.

Эти молодые люди, пылкие страсти которых она случайно пробудила, были младшими сыновьями ненавистного гонителя её матери, гнусного убийцы её отца!

Что касается Норбера, то, услышав роковое имя, он только повторил свои обычные слова:

— Месть безбожна! Возмездие — святотатство!

Глава XVI ЗАГАДОЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ


олк де Трема стоял в деревне Брен-ле-Шато. Его командир поселился не в замке, от которого деревня получила своё название, а в маленьком доме близ последнего передового поста по дороге к Брюсселю. Выбор полковника показался его офицерам слишком смелым. Неприятель мог нечаянно напасть на передовой пост и захватить в плен или убить их командира при первом натиске. На это Робер де Трем, однако, возразил, во-первых, что Бренский замок — средневековая развалина, которая не устоит против пушек, во-вторых, что это совершенная западня, из которой невозможно будет уйти в случае неожиданного нападения, и наконец, что он назначил начальником передового поста, который служит ему прикрытием, своего брата Урбена, потому именно, что для него будет вопросом семейной чести не допустить такой невероятной попытки со стороны австрийско-испанского войска. Настоящую же причину выбора своей позиции полковник утаил. Некоторые подробности, быть может, откроют её читателю.

Графу де Трему было легко заставить включить свой полк в корпус, находящийся под начальством маршала де Брезе и отряжённый главнокомандующим фельдмаршалом де Шатильоном, оставшимся с главными своими силами в окрестностях Люттиха, для того чтобы угрожать Брюсселю и в случае надобности подать руку союзнику Франции, Фридриху Генриху принцу Оранскому[17], стоявшему у Маастрихта.

За две ночи перед экспедицией на Нивелль граф де Трем разбудил виконта Анри, находившегося при нём неотлучно в качестве старшего майора. Виконт схватил свои пистолеты; он не узнал старшего брата, переодетого в одежду брабантского крестьянина.

— Тише! Это я, — сказал ему вполголоса полковник. — Оденься и проведи меня до поста Урбена. В глазах солдат ты должен представить меня как шпиона, посылаемого на осмотр местности. А Урбену скажи, чтобы он с завтрашнего вечера постоянно наблюдал за часовыми и тем способствовал моему возвращению. Узнанным я должен быть лишь тобою и им.

— Однако, — возразил майор с недоумением, — как я скрою ваше отсутствие, если вы вернётесь не раньше следующей ночи?

— Разве я не назначил тебя старшим майором моего полка? Ты заменишь меня по обязанностям службы; но прошу отложить возлияния Вакху на это время. Моё отсутствие легко объяснить болезнью и тем, что мне необходим отдых, впрочем, один маршал имеет право входить ко мне в любое время дня и ночи, но его задержит ещё на целые сутки осмотр правого крыла армии.

Когда граф де Трем принимал решение, младшие братья повиновались беспрекословно. Он имел полную власть над ними. Итак, всё было исполнено по его предписанию. Он отлучался от своего полка на двадцать четыре часа, вышел из Брема, вернулся, никем не узнанный. Братья его, конечно, предполагали, что он действовал тайно для Гастона Орлеанского, но и в этом случае не имели права испытывать его доверие. Рука слепо повинуется голове. Принц же во время ночного совещания в Люксембургском дворце приказал графу Роберу тайно и одному вести нить заговора, а это обстоятельство ставило ему в обязанность не давать братьям отчёта в своих действиях.

Полковник де Трем едва успел возвратиться в свой полк, как его потребовали в Оген, в главную квартиру маршала де Брезе. Там он получил приказание идти немедля на Нивелль; и, как мы видели, совершил эту экспедицию чрезвычайно быстро и успешно. Вследствие того, что он сдал под охрану регулярного французского войска обоз с контрибуцией нивелльцев и разослал по их полкам роты наёмных банд, он не смыкал глаз в течение трёх суток, проведённых по большей части в утомительных переездах.

Занимался день, когда он, измученный, вернулся в свой домик в Бреме и бросился не раздаваясь на походную кровать. Перед тем как впасть в тяжёлый сон, Робер, несмотря на страшную усталость, увидел мысленно перед собою лучезарный облик незнакомки, спасённой им таким чудным образом.

Было около полудня, когда он пробудился внезапно от крепкого сна. Майор Анри, которому граф поручил заменять его и находиться в соседней комнате, быстро вошёл к брату в сопровождении ординарца главнокомандующего.

— Здравствуйте, Беврон, — сказал Робер де Трем, вскочив с постели.

— Господин полковник, я привёз предписание маршала, которое должен вручить только вам, — отвечал адъютант.

С этими словами он подал графу запечатанный пакет, поклонился и исчез так же быстро, как появился. Младший Беврон слыл за человека, самого торопливого во всей Франции и Наварре.

Робер де Трем бегло просмотрел бумаги, которые заключались в запечатанном конверте. Глаза его заблистали радостью.

— Наконец случай представился! — вскричал он, но тотчас опять лицо его помрачилось и он продолжал глухим голосом: — Я не могу, однако, воспользоваться им, если неприятель должен быть нашим союзником... это было бы уже настоящей изменой.

Он совершенно забыл о присутствии Анри, так он поглощён был своими мыслями. Он даже не замечал, что высказывает их вслух. Лёгкий стук в дверь заставил его опомниться.

— Спроси, чего от меня хотят, — сказал он брату с досадой.

Виконт растворил немного дверь и, обменявшись несколькими словами с посетителем, снова запер её и вернулся к полковнику.

— Урбен привёл какого-то кавалера, приехавшего из Парижа с письмом от Камиллы, которое он хочет вручить только вам, — сказал виконт.

— Письмо от Камиллы с нарочным? Что это значит? — говорил вполголоса граф Робер, сам идя отпереть дверь Урбену и приведённому им незнакомцу.

Неизвестный посетитель, почти одного роста с поручиком де Тремом, был в большом плаще, одна пола которого, закинутая на плечо, совершенно скрывала его стан, а серая шляпа с широкими полями набрасывала тёмную тень на его лицо.

— Этот молодой кавалер появился у аванпоста, — сказал Урбен полковнику, — и я счёл нужным привести его сам вследствие его тайного поручения... а теперь я иду...

— Останьтесь, кавалер Урбен, — вмешался посетитель, — для брата Валентины де Лагравер ни один из братьев де Трем не может быть лишним.

Движение, которым молодой человек остановил поручика, заставило упасть его плащ. В то же время он учтиво снял шляпу. Тройное восклицание раздалось в комнате. Густые чёрные волосы заменяли золотистые локоны: взор казался смелее, рост выше, стан менее гибок; голос не так мелодичен и ясен; но несмотря на эти изменения молодой человек, стоявший перед братьями де Трем, разительно походил на девушку, спасённую ими за несколько часов в Нивелле.

— Вы не протягиваете мне руки, господа, — заговорил опять двойник незнакомки. — Разве сестра ваша обманула меня, когда уверяла, что вы уделяете Морису частичку дружбы, которую она внушила вам к своей милой Валентине?

Три офицера продолжали на него смотреть, будто превращённые в статуи от сильного удивления.

— Ах! Понимаю! — продолжал он с неудержимою быстротою речи, которая не давала им возможности отвечать. — Моё сходство с сестрою производит своё обычное действие. Вы знаете, вероятно, что мы близнецы. Однако какой я ветреник, я забыл поблагодарить вас за ваше великодушное заступничество, которое спасло Валентину от неминуемой гибели! Случайная эта встреча познакомила вас с той, кого вы до сих пор знали только по письмам вашей сестры.

Благодаря простоте обращения и весёлой говорливости молодого человека братья де Трем скоро оправились от смущения, причинённого по большей части мыслью о той, которая произвела на них такое сильное впечатление и которую им напоминали так живо черты их собеседника.

— Сыновей Эмона было четверо[18], — сказал смеясь Робер, увлечённый весёлостью посетителя.

— А нас трое, — заметил Анри.

— И нам недоставало брата, — продолжал Урбен.

— Стало быть, теперь полный комплект, — заключил полковник.

Они поочерёдно обняли настоящего или ложного Мориса. Но каждый из них почувствовал на щеке ледяное касание губ в ответ на свой дружеский поцелуй. На привет графа мнимый брат Валентины даже не мог удержать судорожного движения бровей, как будто он подвергался прикосновению к раскалённому железу.

— Как чувствуют себя сегодня ваша сестра и ваш почтенный отец? — спросил потом граф Робер.

— Откуда вы к нам явились столь внезапно? Верно, свалились с неба, коли успели уже узнать от вашей сестры про её ночное приключение? — спросил в свою очередь Анри.

— Камилла сама дала вам письмо, которое поручила нам передать? — сказал скрытный Урбен.

— Господа, — отвечал вопрошаемый тоном, более серьёзным, чем раньше, — я удовлетворю все ваши вопросы, ответив на один. Я просто-напросто приехал сегодня из старого замка, который виден в это окно.

— Из Бренского замка! — вскричал полковник.

— Именно; а так как он стоит на завоёванной земле, то я осмелюсь просить завоевателя подтвердить условие, в силу которого он нанят моим отцом.

Он вынул бумагу из своего зелёного колета и подал её графу, который написал внизу «утверждаю» и приложил свою подпись.

— Разве вы действительно уже разместились в замке? — сказал граф Робер, возвращая Морису акт.

— С прошлой ночи; я приехал за два часа до отца и сестры.

— Как могло случиться, что Леви, которому я поручал начальство на время экспедиции, пропустил вас через нашу линию, не подав мне о том рапорта? — удивился полковник.

Факт, который доказывал недостаток бдительности со стороны подчинённых, невольно напомнил ему об ответственности, возложенной на него службой.

— Не обвиняйте никого из ваших офицеров, граф. Владелец Бренского замка снабдил меня подробным планом за наёмную плату, которую можно было бы считать рискованными деньгами. Этот старый феодальный замок имеет, как и все подобные замки, подземные ходы. Выход одного из них находится за чертою вашего стана. Этим путём сначала я, а потом Валентина и мой отец пробрались в наше временное жилище.

— Да этим путём господа австрийцы, пожалуй, могли бы доставить нам гораздо менее приятную неожиданность и посетить нас невзначай! Вы мне укажете этот ход, друг Морис; я поставлю там часовых.

— Охотно, полковник. Однако прежде мне надо обратить ваше внимание на вопрос поважнее.

— На какой?

— Он относится и к вам, майор, и к вам тоже, поручик.

— В самом деле? — сказал Анри.

Урбен молчал, но устремил на Мориса вопросительный взор.

— Друзья мои — вы дали мне право назваться вашим другом — за собственными действиями вам следует наблюдать более, чем за неприятелем.

— Это почему?! — вскричал Робер с невольным беспокойством.

— Потому что кардинал зорко следит за вами.

При этих словах граф нахмурил брови, виконт глухо пробормотал ругательство, а кавалер закусил свой тонкий ус.

— Объяснитесь, — сказал Робер, первый приняв спокойный вид.

— Господа, — начал Лагравер тоном, исполненным чувства, который составлял резкую противоположность со счастливой беззаботностью, выказанной им до тех пор, — с моим весёлым нравом мне свойственно передавать лишь одни добрые вести, почему я и откладывал, насколько мог, роль зловещего прорицателя, которую вынужден взять на себя. И надо же, чтоб по роковому приговору судьбы я первым исполнял её именно в отношении тех, кому желал бы приносить только радость и счастье.

— Говорите, мы достаточно тверды, чтобы слышать всё, — сказал холодно полковник, когда Лагравер остановился, как бы вследствие тягостной нерешимости.

— И достаточно смелы, чтобы не опасаться ничего, — прибавил майор, взор которого сверкнул гордою отвагою.

Молчаливый поручик только подёргивал рукоятку своего кинжала.

— Вы, верно, удивляетесь, — начал тот, кто назвался Морисом де Лагравером, — что я не отдал вам ещё письма вашей сестры. Не сделал я этого, потому что мой рассказ должен служить ему предисловием. Я теперь прямо из Парижа, куда меня отправил отец в надежде, что там я составлю себе хорошую карьеру, благодаря покровительству моего дяди по матери, простого капуцина и даже лишённого приората, но капеллана герцога Орлеанского.

— Дом Грело! — вскричали в один голос Робер и Анри.

— Его самого. Так как он служит посредником между Монсеньором Гастоном и вашей сестрою, я через него и проник в монастырь визитандинок, чтобы словесно передать ей дружеский поклон моей милой Валентины. Но знаете ли, что предложил мне дом Грело однажды, когда счёл меня заражённым двумя недугами, убийственными для человеческой совести — любовью и честолюбием? «Племянник, — сказал он мне, — хочешь ли ты, несмотря на свой мелкий дворянский род, не только жениться на прекрасной Камилле, но ещё наследовать всё имение её братьев с их титулом вдобавок? Отправляйся в действующую армию и сойдись с де Тремами. В качестве брата Валентины тебе не трудно будет вкрасться в их доверие. Выведай у них тайный смысл тех фраз из их переписки с сестрою, которые она передаёт этому неутомимому заговорщику — герцогу Орлеанскому, и когда они откроют тебе ключ их условной корреспонденции, то сообщи его мне, племянник. В глазах наивной пансионерки визитандинок я сниму с тебя всю ответственность за эту измену, положись в том на меня. Невинный, как агнец, в гибели её родных, тебе только стоит предложить ей руку, чтобы она приняла её, когда кардинал наградит тебя титулом и имением её покойных братьев». «Вы можете на меня рассчитывать, дядя», — ответил я и, пользуясь его возмутительной верой в мою низость, я при первом свидании с глазу на глаз рассказал вашей сестре о гнусном замысле изменника выдать своего господина и вас. В ту же ночь я выехал из Парижа, чтобы успеть вас предупредить. И вот я здесь... с письмами подруги Валентины, которые должны вам служить порукою в моей искренности.

Он подал письма, из которых одно написано было под его диктовку в монастыре визитандинок и в которых Камилла просила братьев довериться Морису де Лаграверу как единственному спасителю.

Сначала полковник прочёл эти строки, в которых нежная озабоченность о братьях сказывалась красноречиво, несмотря на небрежность слога, и слепая вера пишущей имела к подателю письма непреодолимую силу убедительности. Робер передал эти строки Урбену и Анри. Все трое простояли с минуту в глубокой и грустной задумчивости. Сквозь свои опущенные, длинные ресницы четвёртое действующее лицо этой странной сцены следило за братьями внимательным взором.

— Это кораблекрушение почти у самой гавани, — тихо сказал Робер де Трем.

— В том только случае, если бы я приехал слишком поздно, чтобы остеречь вас от подводного камня, — заметил Морис.

— Теперь мне невозможно через переписку с сестрой уведомлять принца о моих действиях!

— Верно. С одной стороны, мой дядя, дом Грело, по приказанию Красного Рака не передаст в точности Месье всего того, что сестра ваша поручит ему сказать от вас. С другой, она сама, предупреждённая мною, конечно, не проронит ни слова бывшему приору в убеждении, что он тотчас перескажет всё вашему врагу Ришелье. И наконец, все ваши письма, куда бы они адресованы ни были, непременно будут прочтены кардиналом.

— Какое несчастье, — сказал полковник с унынием. — Именно сегодня мне через Камиллу надо было передать монсеньору Гастону известие, по которому он мог бы принять меры для успеха нашего предприятия.

— На что решиться? Мы, вероятно, теперь окружены шпионами, — пробормотал с гневом майор.

— И нас собираются... — осторожный поручик не договорил, но рукою сделал такое движение, как будто повёртывал ключ в замке, и тем вполне пояснил свою мысль.

— Где отыскать курьера? И как доберётся он до его высочества, когда вокруг полно лазутчиков? — спрашивал себя вслух Робер, сжимая руками лоб.

Морис дотронулся до его плеча, чтобы привлечь внимание.

— Если я хорошо вас понял, граф де Трем, — сказал он, смело смотря ему в глаза, — вы за минуту назад назвали меня четвёртым своим братом. Теперь я вижу, что ваши слова были лишь простой учтивостью.

— За одну ту услугу, которая привела вас сюда, Морис, мы уже готовы доказать вам вашу благодарность на деле, и не пустыми словами.

— Наша жизнь принадлежит вам не менее вашей собственной, клянусь честью, — сказал Анри с жаром.

— Попробуйте клинок, прежде чем сомневаться в его закале, — прибавил поучительно Урбен.

— Если вы мне так преданы, разве и я в свою очередь не принадлежу вам? Разве вы не поняли доброго гения вашего семейства, вашей возлюбленной Камиллы, что следует прислушаться к её совету довериться мне, как доверились бы вы ей самой? Я пренебрёг всеми опасностями, чтобы предостеречь вас, и вот цель моя достигнута. Подобная удача разве не может выпасть на мою долю ещё раз? Я готов доставить герцогу Орлеанскому известие, передать которое кому-нибудь другому действительно было бы опасно.

— Отличная мысль! — вскричал пылкий виконт.

— Я уже думал об этом, брат Морис, — серьёзно сказал Робер, — но предложить вам не решался. Вы раз уже жертвовали собою для нас, имел ли я право прибегать ещё к вашему великодушию?

— С того дня как решился вас спасти, я душою и телом предан вашей цели. Пишите скорее к будущему правителю Франции, полковник. Я забегу только обнять отца и сестру и отвезу ваше письмо в Париж. Или, что будет ещё лучше, не пишите вовсе. Как бы тщательно не было скрыто письмо, лазутчики кардинала сумеют его отыскать, если остановят посланного. Передайте мне на словах, что я должен сообщить белой лилии; это гораздо вернее и яснее условных фраз, которые всегда остаются отчасти тёмными по своей неудовлетворительной краткости.

— Без сомнения, я и не колебался бы ни минуты... но я поклялся принцу не открывать никому смысла нашей тайной переписки, — сказал Робер с усилием.

— Полковник, вы сомневаетесь во мне?! — вскричал Морис.

— Это уже слишком, чёрт возьми! — осмелился заметить Анри вполголоса. — Положим, нас не удостаивают доверия в ключевых моментах, но не доверять брату Валентины, который нас спасает, против этого нельзя не восстать!

Урбен наклонил голову в знак согласия.

«В самом деле, — подумал граф де Трем, — нашего условного словаря не будет достаточно, чтобы передать герцогу Орлеанскому всё положение дела и подлую измену его капеллана».

Движением руки он удалил майора и поручика и подозвал Лагравера к углублению окна.

— Итак, — начал он шёпотом, — я доверяю вам судьбу принца королевской крови, моих братьев и ещё многих других, не менее знатного рода... В руках у вас будет и то, что мне во сто раз дороже жизни: моя честь!..

Он внезапно замолк и стоял с неподвижным взором, как окаменелый.

Глава XVII ДЕПЕША ВОСКРЕСШЕГО


редмет, который так сильно поразил полковника де Трема, по-видимому, однако, не заключал в себе ничего удивительного. В окно он увидал перед своим домом, на лошади, покрытой пеной, толстого фламандского повара, защищавшегося от полдюжины солдат варёного морского рака, громадной величины. Толстяк высоко поднимал над головою свою ношу и кричал во всё горло:

— Я привёз его полковнику! Он сварен на славу! На славу! Я хочу вручить его сам, обжоры вы этакие!

— Урбен, — обратился граф к младшему брату, — ступай скорее выручить этого крикуна и приведи его ко мне сию же минуту.

В ту эпоху заговоров и тайных интриг приверженцы разных партий имели обыкновение принимать какой-нибудь условный знак — иногда чрезвычайно странный — по которому они узнавали друг друга. Таким образом несколько лет позднее пучок соломы или простая бумажка служили отличительным признаком многочисленных завистников Мазарини. Ещё позднее противники знаменитого итальянца, который правил Францией от имени Анны Австрийской во время малолетства Людовика XIV, приняли своею эмблемой детскую пращу-рогатину, которую носили на шляпе, что и дало название Фронде.

Месье, брат короля Людовика XIII избрал условным знаком своего нового заговора то животное, под именем которого он обыкновенно означал кардинала де Ришелье. Он решил, что участники этого двадцатого его заговора будут узнавать друг друга по варёному раку, настоящему или в изображении, показанному с приговоркою: «Он сварен на славу!» или с восклицанием: «В навоз его!»

Вследствие чего легкомысленный Гастон велел тайно изготовить порядочное число перстней с изображением рака, чтобы раздать их своим приверженцам.

Впрочем, толстый фламандец, хотя и высоко поднимал руки над головою, не мог бы на таком расстоянии показать полковнику символического перстня, но слова, которые он повторял упорно во всю глотку, ясно доказывали Роберу де Трему, душе орлеанского заговора, какую он имел цель.

Кавалер Урбен вернулся с человеком, за которым был послан, и вид которого прервал таким странным образом, к величайшей досаде Мориса, тайное сообщение полковника. Толстяк-повар с одутловатым и бледным лицом без всякого выражения окинул заспанными глазами присутствующих и, заикаясь, произнёс:

— Кто из вас, господа, граф фон Трем?

— Я, — ответил полковник.

— Великолепный, вкусный рак, мессир, большая редкость в нашем краю. Потому-то ваш друг, несмотря на своё положение, непременно хотел вам его прислать, как скоро услыхал, что мой хозяин купил его. Мастер Копперн ни в чём ни отказывает вашему закадычному приятелю и послал меня тотчас с этим раком, тщательно начиненным и сваренным в самый раз. Извольте получить, граф, он свеж и вкусен, несмотря на шестнадцать часов езды. Ваш друг обещал мне щедрую награду, если я вам доставлю его скоро и в сохранности. Я выехал вчера вечером и, осмелюсь доложить, моей лошадке теперь по крайней мере надо двое суток отдыха! Судите сами о моём усердии, ваше превосходительство.

Он настойчиво протягивал рака Роберу, начинавшему подозревать во всей этой проделке мистификацию.

— Как зовут того, кто посылает мне этот подарок? — поинтересовался граф.

— Я не знаю. Он уверял меня, что вы сами отгадаете его имя.

— Скажи по крайней мере откуда ты?

— Из Динана, мессир.

Хотя граф Робер находил посылку всё более и более загадочной, он старался отыскать ей пояснение.

— Чтобы привезти мне рака в сохранности, ты не мог всё время держать его в руках? — продолжал он.

— Он уложен был в корзинку, мессир. Ваши любопытные и жадные солдаты вытащили его оттуда под предлогом необходимости осматривать всё, что ввозится в ваш стан.

— Урбен, осмотри корзинку, перерой всю солому! Иди... нет, останься!

Это противоречие первому приказанию происходило от незначительного обстоятельства, вдруг замеченного полковником.

Подавая графу привезённого им рака, толстяк-повар держал его за голову, вследствие чего тело животного выгнулось и скорлупа спины отделилась от чешуйчатого хвоста. Робер приметил тонкий чёрный уголочек, выглядывавший из-под красной скорлупы.

— Подай мне его... и ступай, любезный, — сказал он. — Отыщи в нижнем этаже моего слугу Жана. Он угостит тебя и предоставит удобное помещение, пока ты не получишь от меня награды, которую вполне заслужил.

Посланный вышел с низкими поклонами. Тогда граф де Трем ловко снял с животного скорлупу и нашёл под нею продолговатый плоский пакетик в половину меньше обыкновенного письма. Он был обернут плотной чёрной шёлковой материей и в середине его оказалась бумага, сложенная в несколько раз. Полковник развернул бумагу, всю исписанную чётким почерком, и подпись тотчас бросилась ему в глаза.

— Поликсен де Рюскадор! — вскричал он.

— Сокольничий герцога Орлеанского, — уточнил майор Анри.

Лагравер или его созий слегка вздрогнул, когда повар упомянул о Динане; он заметно побледнел, услыхав имя Бозона Рыжего. Но это было делом секунды. Прежде чем кто-либо из братьев успел приметить у него признаки волнения, Морис уже придал своему лицу выражение любопытства.

Старший де Трем читал послание, доставленное таким оригинальным способом, и лицо его постепенно омрачилось. Он окончил чтение, но не поднимал глаз на присутствующих. Сомнение и грусть выражались на его лице. Наконец, приняв решение, сообразное его благородному и прямому характеру, он отдал обличительное письмо Морису.

— Прочтите, — сказал он ему взволнованным голосом, но тотчас опять овладел собою и продолжал, уже холодно обращаясь к братьям: — Анри, стань у двери, а ты, Урбен, у окна. Обнажите шпаги.

Те с удивлением переглянулись, но, как всегда, повиновались старшему брату. Между тем тот, кому, по-видимому, угрожали все эти распоряжения, не казался удивлён, а спокойно читал письмо Поликсена де Рюскадора, оправдывавшее, вероятно, подобные меры. Вскоре на лице чтеца появилась улыбка и губы его постепенно раскрывались всё более и более, как будто он припоминал смешноеприключение.

Слог маркиза де Рюскадора имел сжатость телеграммы, хотя телеграфическое искусство возникло позднее двумя столетиями. Вот его депеша:


«Встретил дома Грело и черноволосого послушника, выходивших из монастыря визитандинок. Тайком проследил капуцинишку до кардинальского дворца, куда он вошёл. Оттуда опять проследил его до гостиницы “Лебедь и Крест”, где зелёный колет сменился на рясу. К ночи Гито, капитан Варёного Рака, приезжает с дорожною каретою. Зелёный колет садится в неё с беловолосым стариком — и был таков! Гнался за жёлтой каретой. В Марле подо мною убита лошадь черноволосым молодцом. В Динане снова отыскан след. Утром зелёный колет удирает верхом в сторону армии де Брезе. Лечу за ним; бывший капуцинишка разрубает мне голову наполовину; мимо проезжает жёлтая карета с беловолосым стариком и прекрасною блондинкой. Я умираю или почти умираю. Поднят и перенесён к мастеру Копперну, богатому доктору и заклятому врагу Красного Рака. Возвращён к жизни!

Лично не могу явиться никак, хотя голова твёрдая, она только надрублена, а не расколота и скакать я ещё в силах. Но де Брезе, друг Варёного Рака, вероятно, смотрит в оба, предупреждённый тремя шпионами, которые перегнали меня. Кроме того, я слишком известен начальникам-кардиналистам. Быть у вас — рискованное дело, если зелёный колет, красивая блондинка и беловолосый старик высланы из Парижа лазутчиками до приказа об аресте.

Жду ответа в Динане у Копперна. Не доверяйте его повару, болтливому олуху. Вынужден употребить хитрость, чтобы послать его с предостережением от вашего преданного

Поликсена.

PS. Отличный рак, скушаете его с удовольствием».


Дочитав это послание, лишённое всяких риторических прикрас, Морис разразился громким хохотом. Теперь полковник в свою очередь посмотрел на него с удивлением, более сильным, чем то, с каким смотрел на него Лагравер до чтения письма. Виконт и кавалер тоже решительно не понимали ничего из этой сцены.

— Извините, господа, — сказал наконец Морис с трудом, будто бы сдерживая хохот, — мой внезапный смех до крайности неучтив, потому что вы не знаете его причины. Позвольте мне вам сообщить её — и вы посмеётесь вместе со мною.

— Я, однако, не вижу ничего смешного в обвинении маркиза де Рюскадора против вас, — перебил его граф Робер со строгим видом.

— Да оно-то именно и доказывает мне преуморительное недоразумение, полковник. Представьте себе, что я собирался обвинить его в том же самом, в чём он обвиняет меня, когда этот толстяк-повар со своим раком перебил наш разговор.

— Вы хотите пояснить недоразумение?..

— Я утверждаю только то, что есть. Два раза я нападал на сокольничьего его высочества, заметив упорное преследование и принимая его за шпиона, посланного вслед за мною красным раком, чтобы наблюдать за моими действиями. Министр часто не доверяет своим агентам. Не правда ли, в этой ошибке есть пресмешная сторона?.. Конечно, когда никто не был убит мною, как я это полагал, говоря по правде.

Майор и поручик слушали с явным удовольствием эту весёлую выходку и опустили шпаги. Но старший брат оставался холоден и озабочен.

— Зачем вы были у Ришелье за несколько часов до отъезда из Парижа? — спросил он Мориса строго.

Лагравер вынул из колета пергамент, который насильно вложил ему в руку. Это был приказ арестовать всех трёх братьев де Трем, подписанный кардиналом де Ришелье; обер-аудитор армии должен был отправить их в Бастилию с надёжным конвоем.

— Разорвите эту бумагу, полковник, — сказал с благородством агент кардинала. — Для того чтобы она была вручена мне, а не кому другому, я и был в кардинальском дворце, как справедливо утверждает маркиз де Рюскадор. Если бы я не принял на себя роли, предложенной моим превосходным дядею и обер-мошенником домом Грело, мог ли бы я добраться до вас? Я знаю слишком много: в качестве вашего друга меня остановили бы ещё до Гонесса. Я был бы убит или засажен в Бастилию. Варёный Рак не церемонится, когда не хотят ему служить... Теперь же я при вас, жив и здоров, и с поручением наблюдать за вами и арестовать вас только тогда, когда сочту это нужным. Приказ кардинала я отдаю вам. Прежде чем Ришелье успеет встревожиться медленностью его исполнения, вы уже совершите ваше великое дело освобождения Франции.

— Кто может поручиться?.. — начал было Робер нерешительно.

— В моей правдивости, не так ли? — договорил Морис. — А свидетельство вашей сестры разве ничего не значит? Искренняя дружба Валентины к Камилле разве тоже ничего? Этот приказ, который я прошу вас уничтожить, и он ничего? Все эти доказательства моей преданности, которые убедили бы каждого, не поколебали ваше упорное недоверие? Итак, я предлагаю больше, я даю вам залог моей искренности.

— Залог! — вскричал полковник.

— Норбер Лагравер и дочь его, которые остаются в Бренском замке, окружённом вашим полком, разве не ручаются вам в том, что я не изменник? Предал ли бы я в ваши руки тех, которые мне дороже всего на свете, если бы замышлял измену?

— Разве можно вымещать чужую вину на старике и на беззащитной девушке? — сказал с достоинством граф де Трем.

— Неумолимый человек, против которого мы боремся, не пренебрегает этим средством. Он часто заключает в темницу мать, жену, дочь и сестру изгнанника, укрывшегося от его мести. Чтобы оградить Валентину от подобной судьбы, я уговорил её выехать вместе со мною из Франции.

— Боже! — воскликнули в один голос все три брата, — а Камилла ещё в Париже!

— В лапах тигра в камилавке, — продолжал Морис. — Не бойтесь, однако. Пока вы не будете открыто действовать, её не потревожат. До сих пор всё ещё убеждены в возможности переписки между ею и вами. Задержать её было бы всё равно что открыть вам измену дома Грело. У Красного Рака слишком много макиавеллизма для подобной ошибки.

— А если нам не удастся? — сказал Робер с грустною озабоченностью.

— Я буду знать, когда обнаружится ваш заговор. А у меня есть связь с людьми верными, которые доставят средство Камилле де Трем убежать из монастыря визитандинок и приехать к вам.

— Зачем же ждать?

— Прибегать к этому средству раньше времени было бы то же, что предупредить Ришелье о моей измене ему и преданности вам.

Граф де Трем простоял с минуту молча и в задумчивости. Когда он опять поднял голову, на его прекрасном, несколько грустном лице не было более и следа недоверия.

— Извините меня, — сказал он Морису, крепко сжав ему руку. — На моей ответственности жизнь многих людей. Долг повелевал мне проверить, насколько был справедлив или ошибочен донос Поликсена де Рюскадора. Но сердце у меня обливалось кровью, когда я должен был подозревать брата Валентины де Лагравер и даже сомневаться и в ней самой! Если бы речь шла только о моей жизни, я спал бы спокойно с остриём вашего кинжала, приставленным мне к горлу! Ещё раз прошу вас извинить меня!

Агент кардинала казался более смущённым этим излиянием тёплых чувств, чем обличительным посланием Рюскадора, которого он уж было и не полагал в числе живых и который чуть было не уничтожил его хитрого плана.

Робер приписал его волнение чувству обиды и выпустил руку, которая не отвечала на его дружеское пожатие.

— Если вы требуете удовлетворения, я готов! — продолжал храбрый полковник, указав на шпагу взором, блеснувшим слезой.

— Он поступил бы с нами точно так же; извините нашего Брута, — шепнул Анри Морису, дружески положив ему руку на плечо.

— Разве мы не братья! Старший заменяет отца, чтобы журить за ошибки, — шепнул ему с другой стороны Урбен, который давно не говорил так много слов за один раз.

— Да я нисколько на него не сержусь! — вскричал наконец Лагравер, сделав усилие над собой и снова приняв личину притворства. — Удовлетворения мне от него другого не надо, как тотчас же послужить общему делу.

— Желание твоё будет исполнено, мой доблестный рыцарь! — ответил полковник с жаром. — Друзья мои, в появлении здесь Мориса, а Поликсена в Динане, я вижу предопределение судьбы. Мне необходимо было найти сегодня двух посланных, на которых я мог бы рассчитывать как на самого себя, чтобы отправить одного к графу Суассонскому а другого к принцу Оранскому.

— Различные назначения: альфа и омега, — пробормотал к майор.

— Посланный в Рокруа, — продолжал Робер, — должен был передать графу Суассонскому только эти слова: «Послезавтра будет время!» Но теперь, когда нельзя известить герцога Орлеанского через Камиллу, необходимо, чтобы тот же курьер ехал прямо из Рокруа в Париж и отдал его высочеству чрезвычайно важное от меня письмо. От Брен-ле-Шато до Парижа, если ехать на Рокруа верных девяносто лье. Мой посланный должен по истечении девяноста часов после своего отъезда сегодня вечером быть в Люксембургском дворце.

— Я буду там! — вскричал Лагравер.

— Нет,— сказал полковник, — я не могу возложить на вас этого поручения. Это невозможно и, кроме того, и бесполезно.

— Почему? — спросил Морис и лицо его помрачилось.

— Невозможно, потому что, по вашим собственным словам, вы должны оставаться здесь и делать вид, будто наблюдаете за нами, иначе красный рак слишком скоро откроет глаза на наше тайное соглашение. Шпионы тотчас уведомят его о вашем возвращении в Париж. Бесполезно же оно потому, что у меня под рукой есть человек, которого я пошлю в Рокруа и во дворец Медичи. Мне стоит только переслать ему мои инструкции в Динан.

— Поликсен де Рюскадор? — сказал Анри.

— Он ведь ранен, — возразил Лагравер.

— Разве вы не прочли, что он готов ехать, несмотря на свою «надрубленную голову»?

— Так вы пошлёте меня к нему с вашими инструкциями?

— Тоже нет. Мессир Бозон самый упрямый из провансальцев, когда-либо существовавших на свете. Его убеждения не поколеблешь ничем. Он дьявольски злопамятен. Что ему ни пиши, а он отплатил бы вам, не откладывая дела в долгий ящик за ваш меткий ударь шпагою.

— Вы обманывали меня надеждой вам послужить, как вижу, — ответил с горечью агент кардинала.

— Ребёнок! — сказал граф де Трем, слегка потрепав его по щеке. — Мой брат Анри поедет к сокольничему его высочества, а вы замените майора, которого я сегодня намеревался послать в Маастрихт, по приказанию маршала де Брезе, присланному мне сегодня через Беврона.

Он вынул запечатанный конверт из бумаг, которые разбирал до прихода Лагравера, и отдал его молодому человеку.

— Вот, — сказал он сдержанным голосом, — предписание главнокомандующего маршала де Шатилльона, который направил нас на Брюссель, пока он задерживает австрийцев Тома Савойского за Люттихом на границе Люксембурга. Депешу эту лично надо вручить Фридриху Генриху Нассаускому. В ней заключается извещение, как мне сообщил конфиденциально маршал де Брезе, что Французский корпус, к которому мы принадлежим, быстрым передвижением соединится с армиею голландцев и оба войска, слитые вместе, займут Тирлемон и Лувен, эти два ключа к столице Брабанта.

— Когда мы выступим? — спросил виконт де Трем.

— В ночь на шестые сутки от сегодняшнего вечера.

— Однако, — продолжал майор Анри со странным упорством, — это передвижение к востоку совершенно изменит позицию войск и наш полк, находящейся теперь на западном фланге французской дивизии, составит тогда арьергард.

— Конечно, когда наше правое крыло простирается до Вавра, то есть находится на пять лье, вы впереди нас, по дороге к Маастрихту.

— «Послезавтра будет время», велите вы сказать графу Суассонскому, командующему армией, которая стоит на границе в тридцати лье от нас, — рассуждал виконт. — Кажется, я понимаю ваш план.

Ясный взор полковника сверкнул гневом.

— Вам нечего понимать, нечего предполагать, нечего отгадывать, нечего уяснять себе! — сказал он с таким сильным ударением на каждом слове, что возражение было бы невозможно. — До последней минуты мой план останется непроницаемою тайною; я поклялся в том герцогу Орлеанскому и один хочу быть в ответственности, если он не удастся!

— Граф, ради бога! — вступился Морис за смущённого виконта.

— Однако вот что вы должны знать оба, — продолжал Робер спокойнее. — Маршал де Брезе приказывает мне отправить тебя, Анри, к принцу Оранскому. Но голландцы тебя не знают. Итак, Морис легко может явиться к штатгальтеру под твоим именем. Главное заключается в том: вы не должны возвращаться во французский лагерь иначе как вместе, для того чтобы Анри дал отчёт нашему генералу о поездке в Маастрихт, как будто бы ездил туда он сам.

— Сообщите нам ваши предписания, — покорно сказал майор.

— Сегодня вечером вы отправитесь вместе, и оба переодетые. Ничего не может быть подозрительного в том, что вы, майор, взяли с собою волонтёра и скрываете ваш мундир, когда вам предстоит переезд в двадцать лье по тракту, занятому неприятелем. До Нивелля вы доедете вместе, а там Анри свернёт на дорогу к Динану, а вы, Морис, поедете далее к Маастрихту. Исполнив оба ваши поручения, вы съедетесь опять в Нивелле и вместе вернётесь в Брен. Анри придётся вас подождать, Морис, потому что ваша поездка вдвое длиннее, но зато вы не будете задержаны необходимыми предосторожностями, которые следует предпринять майору. Во всяком случае, вы не должны оставаться в отсутствии более трёх дней.

— За два дня до выступления в поход мы будем здесь или нас нет более в живых, — отчётливо произнёс майор с решительным видом.

Морис не обещал ничего. Его неподвижный взор изобличал глубокую задумчивость.

— Вы, верно, думаете о том, что пустой случай может открыть подмену и стоить чести моему брату, — сказал ему серьёзно Робер.

Лагравер вздрогнул. Он действительно взвешивал степень опасности, которой подвергалось доброе имя одного из сыновей графа Филиппа, но не находил опасность довольно важной, чтобы ею воспользоваться.

— Как мы переоденемся? — спросил Анри, желая отогнать мысль, которую считал грустной для Робера и своего нового друга.

— Оденьтесь фламандскими купцами, которые разъезжают по Бельгии, стараясь сбыть свои полотна.

— Теперь уже за полдень, — сказал Морис. — Я пойду в замок приготовиться к отъезду и вернусь к вам с наступлением сумерек.

Полковник раскрыл рот, как бы для того, чтобы удержать Лагравера. Майор жестом выразил то же намерение. Но ни тот, ни другой не решились высказаться. Первый побледнел, второй покраснел. Только молчаливый Урбен был смелее братьев.

— Разве вы нас не представите сегодня вашему отцу и вашей сестре? — спросил он.

— Друзья мои, — ответил с чувством лазутчик кардинала, — вы знаете, в каком жалком положении находится мой отец. Нападение вчерашней ночи ещё более потрясло его страждущий организм. Валентина хотя и сама не оправилась от страха и волнения, однако посвящает себя исключительно больному старику, чтобы успокоить кризис, вызванный страшным приключением. Завтра, надеюсь, Валентина будет в состоянии вас принять; если бы вы и не были братьями её дорогой Камиллы, и то она приняла бы вас без моего представления, когда стольким вам обязана.

— Но завтра я не буду больше в Брене, чёрт возьми! — пылко вскричал виконт де Трем, окидывая ревнивым взглядом обоих братьев.

Когда Морис простился с графом и Урбеном, Анри настоял на том, чтобы проводить его до дверей Бренского замка. Он надеялся выведать от него какие-нибудь подробности о Валентине, но Лагравер без особенной натяжки уклонился от его косвенных расспросов.

Между тем Роберт и Урбен остались с глазу на глаз.

— Граф де Трем, глава нашего рода, — сказал поручик с мрачным видом, — брату Анри и Лаграверу вы дали поручения, а меня оставляете в бездействии. Чем же я утратил права нашего доблестного рода служить с опасностью для жизни правому делу герцога Орлеанского?

— Напротив, — возразил полковник, — на тебя я полагаюсь более всех. Почему для тебя и предназначил то, чего не поручил бы никому, если бы мог в одно и то же время находиться в двух местах. Ты вместо меня поедешь в Брюссель в тот день, когда наш полк сделается арьергардом армии маршала де Брезе, направляющейся на Маастрихт.

Глава XVIII ОПЬЯНЕНИЕ ДОМА ГРЕЛО


есколько часов позднее загадочный человек, которого мы продолжаем называть Морисом де Лагравером, опять возвращался к квартире полковника.

Вместо зелёного колета теперь на нём был серый камзол. Большой дорожный плащ, штиблеты выше колена, сапоги из буйволовой кожи и меховая шапка придавали ему вид путешествующего торговца. Даже лошадь его представляла тип чисто фламандский и мещанский благодаря искусно подобранной сбруе.

У наружной двери домика, занимаемого графом Робером, три человека, из которых один был верхом, молча поджидали приближающегося Мориса; это были три брата де Трем, также переодетые странствующими купцами.

— Мы вас ждали, — тихо сказал полковник. — Вот депеша к принцу Оранскому. Теперь обнимемся, виконт! А вы, Лагравер, дайте мне пожать вам руку! Поезжайте, Господь с вами! Урбен выведет вас из лагеря.

Действительно, по прошествии пяти или шести минут путешественники оставили уже за собою последнего часового и Урбен расстался с ними, простившись в немногих дружеских словах. Ночь была туманная и тёмная и всё внимание всадников обращено было на то, чтобы не свалиться во рвы, которые шли по обеим сторонам дороги. При этих условиях они, конечно, не могли разговаривать между собою и почти молча проехали расстояние между Бреном и Нивеллем. К тому же холодное и сырое время скорее возбуждало дрожь, чем разговорчивость.

Однако майор обнаружил мысль, которая преследовала его, спросив раза два у Мориса, будет ли сестра его в состоянии принять графа и Урбена на следующее утро.

На первый вопрос Лагравер ответил коротко, что Валентина способна переносить усталость лучше другого мужчины. А на повторение вопроса он высказал сожаление, что Анри не может навестить его сестру вместе со своими братьями.

Эти два ответа вырвали два глубоких вздоха у озабоченного майора.

При въезде в Нивелль виконт вздумал рассеять свои грустные мысли и вместе с тем оградить себя от голода и сырости, которые пронизывали его до костей. Он нашёл верное средство от недуга душевного и телесного.

— Нельзя же нам расстаться, чёрт возьми, не выпив на прощанье, — сказал он своему товарищу. Только с минуту назад я слышал звон, подающий сигнал к тушению огня. Мы непременно найдём ещё открытою какую-нибудь таверну.

— Надеюсь, — ответил Морис. — Потерянное время мы можем вернуть, прибавив шагу, когда расстанемся.

— Что нас и согреет, особенно после одного или двух стаканчиков водки, — докончил майор.

— В таверне «Большой бокал» мы найдём самую лучшую, которая жжёт как раскалённое железо!

— Вы почём знаете? — спросил изумлённый виконт.

— Слава о «Большом бокале» дошла до меня через моего дядю, дома Грело, уроженца Нивелля, как вам известно.

— А, теперь понимаю. Бывший приор — знаток этого дела, чёрт побери! Его мнением нельзя пренебрегать. Поищем же таверну, удостоенную его похвалы.

Вскоре она была найдена. Вывеска её говорила сама за себя; на ней представлен был чудовищный бокал, из которого человек мог пить, не иначе как вскарабкавшись на табуретку. Красноватый свет фонаря озарял это символическое изображение. К тому же таверна находилась у въезда в город и на самом пути наших всадников.

Они привязали лошадей к кольцам бревна, разделявшего пополам фасад питейного заведения. Вдруг майор Анри остановился неподвижно. Взор его, сперва блуждавший без цели во внутренности таверны через стёкла окон, внезапно остановился на одной точке и выразил крайнее изумление.

— Будь я проклят, если это не дом Грело! — воскликнул он, схватив за руку Мориса, который, по-видимому, весь был поглощён завязыванием узла на поводьях своей лошади.

— Мой дядя! Вам чудится!

— Посмотрите, вот он там заседает повелителем над кружком пьяниц, осовевших от пива; ещё бы — эта крокодилова пасть поглощает не морщась целую бутылку вина.

— Где? Я никого не узнаю.

— Да как же, господи, за прилавком! Рясу капуцина он бросил, но тонзура всё ещё оставила обнажённым его череп, похожий на голландский сыр.

В свою очередь Морис сделал вид, будто чуть не вскрикнул от удивления.

— Да, в самом деле, — пробормотал он, — это дом Грело. Что значит его присутствие здесь?

— Варёный Рак заподозрил вас, — заметил виконт. — Он, верно, послал его наблюдать за вами.

— Быть может... постойте, однако! Дядя мне говорил что-то о наследстве. Отец его или крёстный отец, не помню хорошенько, держал таверну в Нивелле и оставил ему после смерти своё заведение...

— Это только предлог, чтобы уехать от принца, которому он изменяет, — возразил Анри. — Тут кроется причина поважнее, я готов в том поклясться. Он хочет быть ближе к нам.

— Действительно, — сказал Лагравер с озабоченным видом, — его приезд в Нивелль, который находится близ главной квартиры маршала де Брезе, родственника Ришелье, и мне теперь кажется обстоятельством опасным.

— Вот пьёт-то! — пробормотал майор, смотря с завистью, как дом Грело осушает целую бутылку.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — заметил Морис. — Эх! Будь у кого-нибудь голова довольно крепкая, чтобы упоить этого пьяницу, как легко было бы выспросить его потом! Но скорее можно надеяться наполнить бочку Данаид.

— О, чёрт побери! Если о том только идёт речь, чтобы споить этого рясника и выведать у него, насколько он изменил своему господину и нам, то я берусь за это. Мне довольно одного часа. Недаром же я слыву за «самую крепкую башку» всей армии.

— Берегитесь! По этой части капуцин заткнёт за пояс хоть кого.

— Вы дразните моё самолюбие, чёрт возьми! Слишком долго уже нищенские ордена монахов оспаривают в этом первенство у нас, военных. Я одержу победу над их представителем. Давайте войдём.

— Как можно? Покажитесь моему дяде один. Представьте только: если он взялся следить за моими действиями, то будет настороже, увидев меня, и не станет пить.

— Правда... но вы замёрзнете на улице.

— Будьте покойны; я надену ваш плащ поверх моего и как скоро замечу в доме Грело такую степень опьянения, что он не в состоянии будет понимать и видеть происходящее вокруг него, то я войду.

— Решено. Вы не долго будете ждать.

Майор оказался на пороге «Большого бокала» в ту минуту, когда хозяин-капуцин вещал своим посетителям посредством трактирного слуги, что пора убираться, так как прошли уже дозволенные четверть часа после звона о тушении огня.

— Поздно, почтенный торговец. Надо запирать двери, — сказал ему дом Грело.

Анри поднял голову и смотрел на него с видом непритворного удивления.

— Ах, чёрт возьми! — возразил майор, — не может быть слишком поздно для друга пожать вам руку, достопочтенный дом Грело! Вы, надеюсь, не прогоните приятеля, который не понимает, какими судьбами встречает вас в этом приятном месте.

Со своей стороны, капуцин осматривал его как будто не веря своим глазам.

— Это вы! — произнёс он наконец. — Вы, в подобном костюме, виконт?

— Ш-ш! — остановил его майор, указывая на посетителей «Большого бокала», которые с явным сожалением подымались со своих мест.

— Ш-ш! — повторил бывший приор, направляя к запоздавшим гостям своё тучное тело, чудовищные размеры которого вызывающе выпирали во все стороны, несмотря на панталоны в обтяжку. Он поспешно выпроводил упорных. Потом вернулся к майору, который сел между тем к столу, и занял место напротив.

— Мартин, — приказал капуцин, — принеси нам лампу. Ты, Давид, затвори ставни. А ты, мэтр Рубен, сходи в погреб и принеси десять бутылок того старого вина, которое твой прежний хозяин, упокой Господи его душу, сберегал так тщательно... Это французское вино; его и надо выпить в честь счастливой встречи с таким доблестным французом, как вы, мессир!

Дом Грело испытал уже на себе действие этого вина, которое придавало ему хитрость и увёртливость лисицы.

— Перед домом стоит молодой человек с двумя лошадьми, — сказал Давид, вернувшийся после того, как затворил ставни.

— Это мой конюх, он стережёт лошадей, — пояснил виконт.

— Позовите его сюда, — поспешно приказал дом Грело своим слугам.

— Нет, нет. У меня чрезвычайно пугливая лошадь, от которой нельзя отходить ни на одну минуту, когда она осёдлана.

— Так отведи лошадей в конюшню, Мартин.

— Не нужно. Я не останусь здесь более часа. Не встретив друга, подобного вам, я дал бы себе только время выпить стакан вина.

Ключник Рубен, маленький старичок, кругленький, румяный, плешивый и без бороды, очень похожий на красное яблочко, вернулся из погреба. Он нёс в корзине бутылки с драгоценным вином, а на подносе два старинных серебряных кубка, достойных вывески «Большого Бокала»: в них вмещалось по доброй пинте.

— Поставь возле нас артиллерию Вакха... и ступайте все спать, — величественно приказал толстый капуцин.

Пока выходили слуги, он симметрично расставил бутылки — пять направо от себя, а другие пять направо от майора. Перед каждым рядом бутылок он поставил по одному из серебряных кубков — точно тамбурмажоры перед строем солдат. Потом он подал пробочник своему гостю и схватил первую бутылку из своего ряда, ловко раскупорил её и с любезной предупредительностью наполнил кубок майора. Тот ответил ему такою же любезностью.

Пенящееся вино лилось через края переполненных кубков; собеседники чокнулись и на дне серебряных сосудов не оставалось более ни капли золотистой влаги, когда они их отняли от губ. Толстый капуцин посмотрел на майора со сладостным умилением.

— Я вижу, мессир, что мы продолжаем понимать друг друга, — сказал он ему с видом искренней дружбы. — Вы не лишились той прекрасной жажды, которая лучше хорошего аппетита доказывает спокойную совесть. Я поясню мою мысль. Душа невещественна, а потому и не осязаема. Плотную пищу можно держать в руке, а жидкость проходит сквозь пальцы, стало быть, последняя более сродни душе — предмету неосязаемому.

— За ваше здоровье! — перебил его майор, которого мало забавлял этот мистико-философический панегирик.

Ещё две бутылки были вылиты в блестящие кубки. Собеседники снова чокнулись и снова осушили их до последней капли. Лицо капуцина покрылось пунцовым оттенком до последнего этажа его тройного подбородка, и Анри счёл его довольно пьяным для того, чтобы приступить к расспросам с некоторою, однако, осторожностью.

— Надеюсь, любезный дом Грело, — начал он, — вы не найдёте нескромным, с моей стороны, если я вам признаюсь откровенно, что не могу понять, что привело вас сюда и заставило бросить рясу?

— Ничего, однако, не может быть проще, — ответил ему дом Грело добродушным тоном. — Я получил в наследство эту таверну и хочу удостовериться в её доходе, прежде чем её продам. В рясе мне этого опыта нельзя было осуществить, я и снял её на время.

И он запел застольную песню капуцина, сменившего рясу на полную чашу.

«Хорошо, — подумал майор. — Он поёт после второго кубка; после пятого он заговорит...»

— Монсеньор Гастон, верно, очень недоволен вашим отъездом, — прибавил он вслух.

— И да, и нет. Я ему нужен в Люксембургском дворце, но с другой стороны, он доволен тем, что такой слуга, как я, находится поблизости от таких верных слуг, как вы и ваши братья. Завтра я уведомил бы вас о моём приезде в Нивелль часов двенадцать тому назад. Если бы у вас оказалось какое-нибудь спешное поручение к его высочеству, я поторопился бы с возвращением в Париж.

«Ах, он проклятый изменник! — подумал про себя Анри. — Не выдай его нам племянник, Робер без всякого подозрения попался бы в капкан. Меня берёт страшная охота приплюснуть ему рожу моим кубком...»

— За ваше здоровье! — сказал он, несмотря на эти размышления.

— За ваше, мессир, — ответил добродушно дом Грело.

Попивая вино, он рассматривал виконта влажными глазами пьяницы, поддавшегося чарующему брожению виноградного сока.

— А вот я так не удивляюсь, что вижу капитана королевской службы в таком наряде. Я угадываю причину! Фламандская мещаночка, которая могла бы служить Рубенсу моделью Венеры, не так ли? Она, верно, пожелала видеть французского Марса в своём царстве. А между тем победителю надо переодеться Меркурием, чтобы обмануть Вулкана.

— Увы! Нет, не такая причина заставляет меня разъезжать ночью по полям и по долам, — ответил майор, принимая жалобный вид.

— Тем лучше, мой юный друг, тем лучше, — повторил нараспев капуцин. — Любовь, страсть расслабляющая. Она до того обессиливает, что мы способны только воздевать руки с молением к возлюбленной... и вскоре лишаемся даже возможности поднять руку с кубком, хотя бы и были такими молодцами, как вы, мой доблестный поклонник Вакха. За ваше здоровье!

— Нет! — ворчал майор с притворною досадой, — считайте меня влюблённым, сумасшедшим или глупым... Как хотите, а я не намерен осудить себя на воздержность верблюда в пустыне, которую хотят наложить на меня... и для чего ещё — чтобы скакать чёрт знает куда в сырую и холодную ночь!

— Неужели, сын мой? Неужели, избранный моего сердца? — восклицал дом Грело, которого опьянение, по-видимому, побуждало к нежным излияниям и к фамильярности. — Какой нечестивец осмеливается воспрещать тебе дивные наслаждения небесного напитка. Давно уже я люблю тебя и восхищаюсь тобой, мой дорогой друг! Твои подвиги приводят меня в восторг. Ты единственный наследник, которого я могу иметь в редком искусстве пить начистоту, молодцом, победителем. Я вижу вокруг твоего лба возникает виноградный венок, подобный моему, но невидимый для непосвящённых. Тебе только недостаёт пурпуровой мантии, которая покрывает моё лицо, для того чтобы все узнали в тебе моего достойного преемника в царстве тирсов. Ты украсишься ею, если последуешь советам моей искусившейся опытности... Но прежде всего укажи мне подлецов, которые хотят тебя уничтожить, хотят помешать тебе развить свои способности, мой птенчик.

Услышав эту сумасбродную речь, виконт де Трем убедился в том, что капуцин совсем опьянел. Они выпили каждый по четыре бутылки старого вина, против которого не устояла бы самая крепкая голова.

— Кто же, кроме этого Катона, моего старшего брата, осмелился бы посадить меня на глупый напиток лягушек! — сказал Анри со вздохом, очень ловко подменив свой полный кубок на пустой кубок дома Грело.

— Постой! Постой! Дай мне уложить свои мысли! — рассуждал между тем капуцин и разом осушил подставленный ему кубок. — Та-ак... Вот теперь я сообразил, моё сокровище, — продолжал он заикаясь. — На тебя наложен крест, как на пикового туза; ты осуждён пить воду, как бубновый валет, и всё это потому, что твой властелин-полковник посылает тебя с тайным поручением ради службы герцогу Орлеанскому!

«Сам наклёвывается», — подумал майор.

— Какая служба! — сказал он вслух.

— Не говори, дражайший, не говори... сущая дрянь!

— Вместо того чтобы скакать невесть куда для несносного принца, каждый заговор которого сносит, как косою, головы у всех, участвующих в нём, как охотно служил бы я кому-нибудь сильному и могущественному, кто явно и по-царски наградил бы моё усердие.

— Да, да, да, да, — хрипло повторял капуцин.

— Я честолюбив.

— Этого не запрещает Вакх.

— Бьюсь об заклад, что и вы честолюбивы, приор.

— Ш-ш!.. Секрет!.. Выпьем!

Девятая пробка взлетела в потолок.

— Те Deum laudamus![19] — затянул капуцин, осушив кубок, наполненный майором.

— Бьюсь ещё об заклад, что вы приехали в Бельгию не для каких-нибудь вздоров, — продолжал виконт. — С вашим редким умом вы осмотрели всё сумасбродство замысла Гастона Орлеанского. Вы, верно, здесь ищете средство выгородить себя, когда настанет неизбежная минута и всё рухнет.

— Ш-ш!.. Секрет!.. Выпьем! — повторил пьяница.

— Доверьтесь мне, — продолжал Анри с притворным добродушием. — Разве вы не видите, что я плыву в одних водах с вами?

— Водах?.. Не надо воды!.. Фу!

— Полно с меня заговора, от которого его королевское высочество умоет руки в нашей крови... Выкарабкаемся из него вместе? И вот что: мы обратимся...

— К кому, мой феникс?

— К кардиналу, — шепнул майор.

— Ш-ш!.. Это секрет!.. Выпьем! — заикался капуцин, моргая глазами.

Его собеседник взял десятую бутылку, но в ту минуту, когда собирался её раскупорить, он вдруг остановился.

«Вместо того чтобы развязать язык этому бочонку в человеческой коже, — подумал он, — я, пожалуй, совсем его отниму. Очевидно, старое вино, которое и на меня действует порядком, усыпляет этот живой бурдюк. Надо сильное возбудительное, чтобы разжечь эту спиртовую лампу в виде капуцина и воспользоваться светом, который она разольёт».

Дом Грело протянул к нему свой кубок.

— Вино становится приторным, — сказал ему Анри. — «Большой бокал» разве не славится своею водкой?

— Справедливо, дорогой сын. Хочешь водки? Возьми на прилавке эти две фляги... наиотличнейший сорт! Извини, что не подаю тебе сам... тяжёлый корпус не позволяет... к тому же ноги у меня — сущие тряпки... Хи, хи! Я очень несчастлив, ей-богу!

Слёзы полились по его сизым щекам. Жгучий напиток наполнил кубки почти до краёв.

— Хватим разом! Те Deum laudamus! — сказал капуцин, осушив свой кубок. Потом он заглянул в бокал товарища и вскричал слезливо: — Ты не выпил до дна! Фи! Ты мне изменил... Мне, который хотел, куда ни шло, открыть тебе свою душу! Да, свою отцовскую душу. И... несчастье! Ты не хочешь вместе со мною испить горькую чашу! Ты отрекаешься от меня!

— Да нет же, нет! — уверял виконт. — Эта водка так прозрачна, что я не заметил остатка на дне моего бокала... Вот, смотрите! — и он выпил всё до последней капли.

«Не надо противоречить этому Силену, — заключил он мысленно, — а то не выскажется... Впрочем, водка отличная...»

— Ты просто душка, — заикался приор, едва поворачивая язык, — ты достоин быть моим вторым я... наполняй стаканы... и выпьем, чтобы мне легче было всё тебе рассказать. Ну что же, готов?

— Как!.. Ещё? — начал виконт, у которого от водки совсем становилось мутно в голове, уже несколько помрачённой действием старого вина.

— Мне надо промочить горло, а то в нём застрянут слова.

— Да будет так... зальём горе!

Кубок выпал из руки майора и опрокинулся на стол вверх дном. Свой же дом Грело поставил на ножку с ловкостью, удивительною для человека мертвецки пьяного.

— У меня есть бестия-племянник, которому я не доверяю, и потому хочу наблюдать за ним, — начал он.

— Морис? — опрометчиво перебил его Анри.

Взор виконта мало-помалу становился мутнее, тогда как глаза его собеседника соразмерно тому раскрывались и принимали яркий блеск.

— У меня также племянница...

— Валентина?.. Я люблю её! Чёрт возьми! — закричал майор, голова которого совсем закружилась от гибельной смеси водки со старым вином.

— Ты её любишь, дитя моё! Это отлично совпадает! Те Deum laudamus!

— Почему? Скорее же! Почему?

— Потому что моя очаровательная племянница приехала в Бренский замок с твёрдым намерением выйти за одного из господ де Тремов.

— За которого? Ад и проклятие!.. С тех пор как я её видел, в жилах моих течёт огонь, а не кровь... Я без ума от неё... За которого же?.. Если не за меня, то я всажу себе пулю в лоб...

— За здоровье Валентины!.. И я укажу тебе счастливого смертного, которого она изберёт.

— За здоровье Валентины! — заревел Анри вне себя.

Зубы его судорожно кусали кубок.

— Первый из вас троих, которого она увидит завтра, будет избранником.

— Проклятие!

— Простак!.. Я тебе даю средство к успеху, когда ты один из братьев знаешь причудливое решение Лаграверской шалуньи!

— А моё поручение!.. А три дня отсутствия в Брене?.. Три тысячи чертей! — ревел майор в исступлении.

Его сильное волнение ускорило действие винных паров, подобно тому как буря нагоняет громовые тучи. Страшное смешение мыслей произошло в его голове. Он потёр свой пылающий лоб руками и облокотился о стол. Вместо желаемого спокойствия им овладело мёртвое оцепенение.

Тогда дом Грело встал с своей скамейки с замечательною лёгкостью для такого тучного человека и направился твёрдым шагом ко входу. Он отпер дверь. Два человека, одинаково одетые и похожие друг на друга как две капли воды, появились на пороге. Один из них подошёл к спящему Анри. Другой остался за дверью, которую плотно затворили, между тем как толстопузый капуцин уселся против майора, в позе человека, погруженного в тяжёлый сон. Однако прежде чем он принялся подражать храпению бегемота, он насмешливо прошептал, взглянув на побеждённого противника:

— Дурень, вздумал мериться со мною!

Глава XIX ОПЬЯНЕНИЕ МАЙОРА


ежду тем как виконт Анри попадался в силки, которые сам расставлял для дома Грело, вот что происходило перед таверной «Большой бокал».

успел вернуться в приёмную слуга Давид, плотно затворив ставни, как из ворот таверны вышел какой-то человек и приблизился к спутнику майора, скрытому наполовину лошадьми, которых будто бы стерёг.

— Это я, Валентина, — тихо сказала тёмная фигура мнимому волонтёру, который выдавал себя де Тремам за молодого Лагравера.

— Передали вы капуцину все мои инструкции, Морис? — отвечали ему так же тихо.

— Всё передал.

— Хорошо... и дом Грело в точности исполнит все предписания.

— Да, несмотря на то что очень неохотно вступает в отношения с де Тремами с тех пор, как вы сочли необходимым, для ваших планов, открыть им его измену.

— Чего же ему бояться? Анри, настроенный мной, захочет взять его добром... с его пристрастием к бутылочке.

— Он утверждает, что этот молодой человек способен впадать в ужаснейшие припадки ярости против изменников и вероломных.

— Видно, не в отца пошёл, — сказала Валентина де Нанкрей с язвительной иронией. — Впрочем, трусливый капуцин будет нам жалким помощником. Напрасно я выбрала его для нашего прикрытия.

— Он оправляется после припадка трусости и рассчитывает на какое-то полномочие, которое выпросил у кардинала и которое выдаёт за надёжный щит против всех и каждого. «Без этой верной гарантии, — сказал он мне, когда посылал к вам с извещением о своём прибытии в Нивелль, — я не приблизился бы ближе, чем на двенадцать часов езды к вашей Брадаманте[20], которая толкает нас в волчью пасть». На этого пьяницу можно рассчитывать относительно того, что вы хотите из него извлечь.

— Во всяком случае, его приезд уже тем полезен, что, известив меня о нем, вы были у меня под рукой, когда я вернулась после совещания с этими представителями проклятого рода! Вышли ли вы из Бренского замка так же тайно, как и вошли?

— Ещё бы! Подземный ход ведёт в густой лес, находящейся на четверть часа ходьбы за последним передовым постом французского войска.

— Вы должны указать потаённый ход майору Анри.

Не будь такая тёмная ночь, Валентина увидела бы, как остолбенел Морис при этих словах.

— Но эта подземная галерея для вас — единственное средство к побегу, если бы по какой-нибудь роковой случайности де Тремы узнали, что вы их смертельный враг! — еле сдерживая голос, почти вскричал он.

— В тот день, когда они увидят меня в истинном свете, я от них не побегу. Тогда или их, или меня более не будет в живых.

— Когда должен я открыть виконту тайну подземного хода, ведущего в Бренский замок? — холодно спросил Лагравер.

— Как скоро дом Грело потопит в вине разум своего противника. Теперь настала для вас минута быть моим двойником, Морис! С наступлением утра я должна опять сделаться Валентиной.

— Понимаю. Я отправлюсь в Маастрихт к принцу Фридриху Генриху и исполню поручение, данное вам полковником Робером.

— Нет, не то, — сказала Валентина с мрачною радостью. — Я попридержу это извещение.

— Но если штатгальтер не будет предупреждён о передвижении корпуса маршала де Брезе, его голландцы не успеют вовремя примкнуть к французскому войску. Внезапное взятие Тирлемона и Лувена тогда будет немыслимо. Задуманная экспедиция французского войска не достигнет цели.

— Так что ж? — возразила с лихорадочной запальчивостью Валентина де Нанкрей. — Убийца моей матери и моего отца подумал ли о том, что он готовил гибель королевской армии, губя их своей изменой под Монтобаном? Я только мешаю успеху военного манёвра... а взамен, судите сами!.. Если бы по какой-нибудь случайности майор де Трем и спасся от удара, более быстрого и более ужасного, который я ему готовлю, этого одного будет достаточно, чтобы его сразить! Через неделю его начальники узнают, что он не исполнил важного поручения, для которого был ими избран, если мне не удастся побудить его невольно выдать себя до этого срока! Не будет ли это равносильно постыдному бегству от неприятеля? Его разжалуют и расстреляют! А его старшего брата вечно будут терзать угрызения совести при мысли, что он тайно помешал ему исполнить свой долг!.. О, этот граф Робер, я ненавижу его одного более, чем всех других де Тремов вместе взятых! Я ненавижу его за величие, которым он надменно себя облекает и которое чуть было не возбудило во мне восторженного удивления, когда я не знала ещё, что он принадлежит к роду этого мерзавца! Я ненавижу его за спасение, которым ему обязана. Этот долг благодарности — для меня нестерпимая пытка!

Последние слова произнесены были отрывисто, и Морису показалось, что заглушённые рыдания перемежали каждое слово.

— В таверне поют, — сказал Лагравер, прислушиваясь. — Дом Грело, вероятно, с успехом ведёт своё дело. Когда же он одержит победу в этом поединке, что следует делать мне?

— Войдите вместо меня и продолжайте роль брата Валентины, которую я разыгрывала с этим несчастным... Он не заметит подмены не только благодаря нашему сходству, но и благодаря возлияниям, которые помрачат его зрение и разум.

— Но что же я ему скажу?

С минуту Валентина молчала. Освети её внезапно зажжённая свеча, Лагравер увидел бы лицо её покрытым краскою смущения. Но она скоро превозмогла это чувство возмущённой стыдливости и сказала повелительным тоном:

— Надо заставить майора Анри отказаться ехать в Динан и исполнить поручение, возложенное на него графом Робером, надо его заставить просить вас заменить его... С рассветом он должен быть на дороге к Бренскому замку.

— Как могу я сотворить подобное чудо? Я не колдун! — возразил Морис.

— Убедив виконта в том, что если он будет первым из братьев, которого я увижу завтра... то я полюблю его... побудив его к одному из тех отчаянных поступков, которые внушает опьянение безумной страсти.

— Не избирайте меня орудием такого коварного замысла, Валентина. Я не буду иметь успеха, я это чувствую.

— Вы можете всё, что захотите, — возразила она глухим голосом, — вы должны хотеть то, что я отвас требую, или вы будете клятвопреступником... И помните, мешая моей мести братьям, вы меня вынудите излить её на сестру.

— На Камиллу!.. О, спасти её у меня достанет силы! — вскричал Лагравер грозно.

— Да, если вы выманите добром у её брата Анри письмо, посланное герцогу Орлеанскому через Рюскадора. Потому что с копией этого письма, которую вы доставите кардиналу, я, со своей стороны, дам вам средство быть охраной Камиллы.

— Верить ли мне вам?

— Клянусь, что с бумагой, которую я вам вручу, вы войдёте в монастырь визитандинок и увезёте Камиллу прежде, чем Ришелье подумает о строгих мерах против неё. Вы увезёте её с собой и тогда можете быть уверены, что она не подвергается моей злобе, так как вы сами непосредственно будете охранять ту, которую любите.

Валентина подала Морису толстый конверт, но он не решался его взять.

— Если до истечения трёх дней Камилла не убежит из своего монастыря, Ришелье выдаст её насильно за одного из своих приверженцев, — прибавила девушка.

Морис схватил конверт.

— Через час бумаги, адресованные Рюскадору, будут в моих руках, — сказал он решительно, — а майор де Трем на рассвете будет, вероятно, на пути к потайному ходу Бренского замка.

— Помните же. Как скоро письмо полковника будет у вас, принесите его мне туда, где вы меня ждали. Мы сделаем с него две копии: одну я оставлю себе, а другую, не теряя ни минуты, вы отвезёте кардиналу в Париж.

— А письмо?

— В окрестностях Динана вы отыщете какого-нибудь крестьянина, который отдаст его Рюскадору от Анри де Трема, будто бы задержанного по дороге неожиданным случаем.

— Почему не уничтожить его совсем? Если брат короля его не получит, то весь заговор рушится сам собой.

— Напротив, он должен быть приведён в исполнение... чтобы обрушиться у самой цели! Разве вы не понимаете, что кардинал хочет захватить на самом месте преступления этих вечных заговорщиков... Голос майора стал громче от опьянения, — продолжала Валентина, в свою очередь приложив ухо к двери таверны. — Скоро он совсем будет пьян. Нам надо спешить условиться во всём. На каждой станции между Динаном и Парижем вы найдёте готовую лошадь на смену. Я устроила это заранее, когда ехала сюда. Через три дня вы должны быть в Кардинальском дворце. Скажите только ваше имя, и вас тотчас впустят к министру. Потом вы пойдёте в монастырь визитандинок. Прочитав бумаги, которые я вам отдала, вы будете знать, как приняться за дело, чтобы увезти Камиллу. Вы отведёте её в гостиницу «Лебедь и Крест» на улице Сент-Оноре, куда к вам вскоре прибудет карета, потому что я предвидела всё. Вы оба сядете в карету и через шесть дней, считая от сегодняшнего, вы въедете вместе в Нивелль и во двор таверны «Большой бокал».

— Хорошо, — ответил Лагравер, — я не забуду ни одного слова из того, что вы мне сказали.

Несколько минут они простояли молча, предаваясь своим мыслям. Морис радовался в душе, что Камилла де Трем скоро будет под его покровительством, а он готов был защищать её от своей злобной кузины, хотя бы ему пришлось вступать в открытую борьбу с этой Немезидой. Его наивное великодушие не предвидело естественных последствий похищения, столь гибельных для доброго имени молодой девушки. Перед ним была одна лишь цель — вырвать её из когтей кардинала. Предвидела ли Валентина позор, который мог пасть на её подругу детства, и чему она подвергалась своим бегством с пылким Морисом? Мы не решаемся обвинять в такой испорченности души молодую девушку, несмотря на то что жажда мести развратила её ум и сердце. Однако она содрогалась от своих тайных помыслах и вместе с тем они вызывали на её лице улыбку торжества.

Отворив дверь таверны, дом Грело прекратил размышления Валентины и Лагравера. Он указал им жестом на Анри де Трема, который сидел к ним спиной, опершись локтями на стол, уставленный бутылками. Валентина бросила презрительный взгляд на виконта и пошла в сарай во дворе таверны, где Морис выжидал её приезда и где его лошадь, привязанная к столбу, нетерпеливо била копытами о землю.

Между тем Морис, как мы уже видели, вошёл в таверну вместе с капуцином. Когда последний принял позу пьяного, готового скатиться под стол, созий Валентины де Нанкрей ударил майора по плечу.

Анри поднял голову и устремил на Мориса бессмысленный взор.

— Итак, вы победили его, — сказал уже настоящий Лагравер, указывая на капуцина. — Видно, однако, не без труда. Что вы узнали от него?

Виконт провёл несколько раз рукой по лбу. В его отяжелевшей голове смутно возникало воспоминание о разговоре с домом Грело.

— Я знаю, что он здесь для того, чтобы наблюдать за вами, — произнёс он едва поворачивая язык.

— Есть ли у него под рукой средства мне вредить?

— Этого у него никак не выведаешь.

— Знает ли он что-нибудь о заговоре и намерениях красного рака?

— Нем, как рыба, в этом отношении.

— Так вы ничего из него и не вытянули?

— Чёрт возьми! — вскричал заносчивый майор с раздражительностью человека пьяного, — что вы мне тут поёте? Сказал он мне мало потому, что я слишком быстро его напоил замертво.

— Но всё же нас это нисколько не подвинуло вперёд.

— Ах, прошу избавить меня от упрёков, Морис. Я в прескверном расположении духа, предупреждаю вас. Он схватил кубок дома Грело и швырнул его в стену.

— Ого, да в вас вино взыграло, мой почтеннейший, — заметил сухо Лагравер.

— Да, взыграло... и не будь вы брат... вашей сестры, мне очень не понравилось бы ваше замечание... Проклятая поездка!

Мысль о препятствии, которое отнимало у него всякую надежду получить руку Валентины из-за решения, приписанного капуцином его мнимой племяннице. Эта мысль вдруг возникла в его помутившейся голове и привела его в бешенство, как красный флаг приводит в ярость быка.

— Сейчас нам не до ссор, — сказал строго Морис. — Нам надо как можно скорее вернуть время, потерянное здесь. Я должен скакать во весь опор в Маастрихт, а вы в Динан!

Анри испустил нечто похожее на звериный рык и привстал. Но ему показалось, что земля колеблется под ногами. Он тяжело рухнул на скамейку. Тогда им овладела слепая ярость человека пьяного, которой хочет пробудить силы тем самым средством, благодаря которому они ему изменяют. Он раскупорил десятую бутылку старого вина и выпил её залпом.

Лагравер шёл в это время к двери, делая вид, что не замечает его действий, но когда почти весь кубок был осушен, он подбежал к де Трему.

— Вы сходите с ума! — вскричал он.

— Вздор! Чужеземная водка меня расслабила, французское вино возвратит мне силы!

Он действительно встал и медленно подошёл к двери. Морис следил за ним с беспокойством. Холодный ночной воздух, вместо того чтобы освежить его голову, вызвал обратное действие. Он вдруг покачнулся и должен был удержаться за руку своего товарища, чтобы не покатиться под ноги лошадям, которые фыркали и били копытами о землю от нетерпения.

— Анри, — сказал ему тогда холодно Лагравер, — объявляю вам, что вы будете в состоянии держаться на лошади не ранее чем через три часа.

— Правда... вокруг меня всё вертится, всё качается... — пробормотал несчастный.

— А когда вы проспите эти три часа, то всё же ещё не будете в силах скакать во весь опор.

Майор страшно побледнел.

— Послушайте, — прошептал он, — я гнусный пьяница... руки и ноги отказываются мне служить, мысли у меня путаются... Ах, я не могу ехать в Динан сейчас.

— Не беда. Маркиз де Рюскадор всё же получит письмо, посланное ему вашим братом.

— Слишком поздно! Боже мой, слишком поздно!.. И всё погибнет!

— Ах,— воскликнул Морис, — жаль, что и мне надо ехать Маастрихт!.. У меня по крайней мере целых четыре дня для поездки в сорок лье.

— Хорошему всаднику можно проехать и шестьдесят за это время.

— Как, разве вы хотите передать мне ваше поручение? — спросил Лагравер, принимая удивлённый вид.

— А вы хотите ли спасти мне жизнь? Скорее чем опоздаю, я размозжу себе голову!

— Ответственность страшная, — возразил Морис, ловко прикидываясь колеблющимся. — Вместо того, чтобы возлагать на меня оба поручения, вам лучше было бы поменяться со мной. В четыре дня вы легко наверстали бы время, потерянное здесь.

Анри дружелюбно обвил рукой шею своего соседа, как для того, чтобы удержаться на ногах, так и для того, чтобы шепнуть ему на ухо:

— Морис, я пьян... до того пьян, что вы теперь мне кажетесь не совсем таким, каким были с минуту назад... Да я готов был бы поклясться, что взор ваш смелее, лицо мужественнее, голос более резок... Но несмотря на этот обман чувств, в котором я сознаюсь, — продолжал он, с трудом шевеля языком, — не думайте, что я брежу, когда объявляю вам, что не поеду ни в Маастрихт, ни в Динан... потому что влюблён до безумия в вашу сестру.

— Какое отношение... — хотел его перебить Лагравер.

— Морис, — продолжал виконт, не слушая его, — я хочу прежде моих братьев увидеть завтра Валентину и для того возвращаюсь в Брен!

— Несчастный!

— Я возвращаюсь в Брен, Морис, потому что ваша сестра отдаёт свою руку первому из де Тремов, кто сделает ей предложение.

— Откуда вы узнали эту сумасбродную прихоть Валентины, за которую я сделал ей заслуженный выговор.

— Вот видите! И вам известно её решение!.. Где моя лошадь?.. Валентина примет первым меня! — и с упорством пьяницы он направился, шатаясь, к своей лошади.

Лагравер кинулся к нему, когда он занёс уже ногу в стремя.

— Жаль мне вас, — сказан, он, продолжая комедию, хотя и с тайным отвращением. — Раз уж все мои убеждения не могут удержать вас от сумасбродства, я постараюсь, по крайней мере, предупредить гибельные его последствия. Останьтесь здесь ещё часа на два. Будьте на рассвете за четверть лье от Брена по Нивелльской дороге. Там вы увидите густой лесок по левую руку от себя. Войдите в самую середину перелеска, вы найдёте там обрушившееся здание, походящее на большой надгробный памятник. Сильно придавите три раза заржавленный гвоздь, скрытый травой у самого подножия фасада. Большая плита в фасаде упадёт, как опускная дверь, и откроет вам вход к широкой лестнице. Спуститесь по ней, захлопнув за собой подвижную плиту, и вы очутитесь в подземном переходе, по которому можете идти без всякого опасения. Он доведёт вас до комнаты в Бренском замке, занимаемой моим отцом, но бедного старика так потрясли последние события, что сестра не отходит от него. Вы легко уговорите обоих скрыть ваше посещение, а вечером вы той же дорогой вернётесь в Нивелль, где скроетесь у дома Грело до моего возвращения из Маастрихта.

Анри де Трем слушал его с жадностью.

— Вы мой спаситель! — вскричал он в порыве чувств, которому часто предаются люди под влиянием винных паров. — Вот, возьмите эти письма к Рюскадору и к герцогу Орлеанскому. Но Поликсен должен их получить так, чтобы не видеть подателя.

Морис принял бумаги с видом равнодушным и в один миг вскочил в седло.

— Доброго пути!.. Благодарю!.. Ваш на жизнь и на смерть! — закричал ему вслед майор.

— Прощайте!.. Минуты дороги. Мне надо вернуть потерянные два часа... Я буду в Динане.

Он пустил лошадь в галоп, и та умчала его в одно мгновение далеко от таверны «Большой бокал». Темнота не позволила виконту следить за ним глазами, но он оставался на пороге, пока стук копыт по мостовой долетал до его слуха. Вскоре он исчез вдали, а виконт вернулся в таверну, радуясь от всей души, что убедил своего спутника ехать вместо него в Динан.

Глава XX РАЗНЫЕ ПОСЛАНИЯ


огда Морис понял, что топот копыт его лошади уже не слышен в таверне «Большой бокал», он резко натянул поводья и, соскочив на землю, привязал их к кольцу монастырских ворот в глухом переулке. Вслед за тем он вернулся к таверне неслышными шагами, вошёл во двор и направился прямо к сараю, где ожидала его Валентина. Здание, в котором она находилась, служило не только складом для пустых бочек, но и в некоторой степени запасным погребом. Это огромное здание, бывшее капеллой упразднённого монастыря, сохранило ещё отпечаток своего первоначального назначения. Чтобы в том убедиться, стоило взглянуть на его своды, на готические окна в двенадцати футах от земли и на массивную и громадную дверь.

Когда вошёл Лагравер, Валентина стояла, прислонившись к каменному столу, вероятно, некогда служившему алтарём, на котором стоял глухой фонарь.

— Вот депеша к Рюскадору, — сказал он, подавая ей запечатанный конверт, порученный ему виконтом.

Беззвучный смех обнажил зубы, белые, как у волчицы, глаза её сверкнули зловещим блеском. Она схватила конверт, и печать затрещала под её пальцами.

Морис поспешно остановил её руку.

— Берегитесь! — шепнул он, указывая на печать. — Тут герб де Тремов. Сломав его, вы докажете Рюскадору, что письмо было открыто.

Она презрительно пожала плечами, опустила руку в карман своего камзола, вынула из него заржавленный кинжал без ножен и подала его Морису.

Это был кинжал графа Филиппа, тот самый, которым он поразил Рене и Сабину. На его рукоятке вырезан был герб убийцы.

«Стало быть, Бог допускает эту месть, когда он влагает ей в руки все средства к успеху», — думал Лагравер, пока Валентина распечатывала конверт.

— Скорее, — сказала она, — сделайте копию этого письма, а я спишу другое. Вам надо торопиться, остановившись здесь, вы потеряли два часа, которые следует вернуть. И мне предстоит порядочный путь до потайного хода.

Раздался скрип двух перьев на двух листах бумаги. Все письменные принадлежности у них были с собой в длинных роговых чернильницах, привешенных к их поясам для довершения костюма странствующих купцов.

Вот что они переписывали:


«Маркиз, бывший приор — настоящий мошенник. Без кавалера в зелёном колете, которого вы принимаете за агента Варёного Рака, мы были бы проданы без всякой надежды на спасение. Но он предупредил нас вовремя, чтобы принять меры против гнусной измены дома Грело и благодаря вашему счастливому приезду в Бельгию, Королевская Лилия узнает, когда именно необходимо её вмешательство для достижения торжества.

Как скоро вы прочтёте это письмо, тотчас садитесь на лошадь, маркиз, скачите во весь опор в Рокруа, где вы найдёте благородного кузена вашего господина, окружённого всем штабом пограничного корпуса. Скажите графу: “Послезавтра будет время в Россели", и вслед за тем скачите в Париж так быстро, как будто вас увлекает мистраль вашего родного Прованса. Вы должны быть в Париже в сорок восемь часов. Там старайтесь тотчас добраться до Королевской Лилии, чтобы передать приложенное при сем письмо.

Капуцин открыл Красному Раку всё, что знает. Через этого шпиона Варёный Рак, верно, уже уведомлен о вашей отлучке из Парижа и примет все меры, чтобы помешать вам увидеться с нашим господином. Найдите средство проскользнуть между его грозных когтей.

Вам, быть может, придётся уничтожить моё письмо к Королевской Лилии, (как я прошу вас уничтожить и это), написанное условными фразами, настоящий смысл которых понятен только мне и тому, к кому я пишу. Помните же следующее и повторите всё вашему господину, если вы будете вынуждены уничтожить моё письмо к нему.

Через шесть дней от нынешнего числа маршал де Брезе выступит в поход ночью и направится на Маастрихт. Вследствие этого передвижения войска мой полк останется в арьергарде. Вместо того, чтобы следовать на Оген и Вавр за армией, которая направится к северо-востоку, я воспользуюсь темнотой ночи и моей позицией для того, чтобы отступить к югу. Я остановлюсь ненадолго в лесу Сеньер-Изак, в одном с небольшим лье от Брена; там ко мне присоединятся другие особы, увезённые из Брюсселя. С ними я дойду до Госсели и примкну к авангарду кузена Королевской Лилии.

Слова: “Послезавтра будет время в Госсели” — условная фраза между мной и графом, чтобы указать ему время, когда он должен двинуть от границы часть своего обсервационного корпуса. Мы решили это при моём проезде через Рокруа, на пути в Бельгию.

Таким образом у меня будет до четырёх тысяч человек под рукой, весьма достаточное прикрытие для возвращения во Францию знаменитых жертв Красного Рака, хотя бы пришлось проходить по враждебной стране и отбиваться от армии маршала де Шатильона, находящейся в Люксембурге, или от австрийцев Тома Савойского, вышедшего, как говорят, из Намюра.

Остальная часть обсервационного корпуса графа, под командой избранного им верного офицера, двинется из Рокруа в Лан, навстречу нашему дорогому господину, который тайно уедет из Парижа и примет начальство над моим четырёхтысячным отрядом. Тогда он сам уже решит, своевременно или нет идти тотчас на Париж. Главное состоит в том, чтобы действовать быстро, застигнуть врасплох Красного Рака и захватить его.

Летите во весь дух и не теряйте надежды! За нас Бог!

Ваш Робер.

Вторник, декабря 1635 года».


Письмо к Гастону Орлеанскому заключало точное повторение подробностей, изложенных в письме к Рюскадору. Но одни лишь посвящённые могли понимать настоящий смысл учтивых фраз, на первый взгляд не имевших никакого значения, тогда как на самом деле они сообщали вещи весьма важные, как например: «Королева мать и герцогиня Орлеанская будут с нами и встретят вас через семь дней». Известие передано простыми словами: «Надеюсь иметь честь поцеловать руку вашего высочества на будущей неделе».


«Я остановлюсь ненадолго в лесу Сеньер-Изак, в одном с небольшим лье от Брена; там ко мне присоединятся другие особы, увезённые из Брюсселя».


Валентина де Нанкрей перечитывала эти строки с озабоченным видом, когда копии с двух писем полковника де Трема были окончены.

— Знаменитые особы, увезённые из Брюсселя! — повторила она. Очевидно, это Мария Медичи и Маргарита Лотарингская. Надо их захватить, прежде чем полк де Трема успеет их защитить... Как Ришелье, вероятно, захватит «господина» прежде, чем он успеет принять начальство над дивизией графа Суассонского... Что касается Гастона, то это дело кардинала... Но принцессы, о них надо позаботиться мне... Со времени войны с Францией Фердинанд Австрийский держит их в своей власти почти как заложниц. Кто же увезёт их из Брюсселя?.. Каким путём? Как перехватить их на дороге к лесу Сеньер-Изак? Впрочем, у меня остаётся шесть дней на решение этих задач.

Монолог этот, частью сказанный вслух, прерван был Морисом де Лагравером, который завершил свою работу позднее Валентины.

— Вот копии, — сказал он, — сличите их с подлинниками.

— Не нужно, — отвечала Валентина.

Она взяла два листка, которые он ей подал, и отдала ему те, которые были переписаны ею.

— Вы их отвезёте кардиналу, — сказала она. — Однако постойте, вы должны ему передать ещё записку от меня.

Она поспешно набросала на белом листке следующие строчки:


«Заметка № 7.

В гостинице “Лебедь и Крест” должна быть карета, поступающая в полное распоряжение моему кузену. Не мешать ему ни в чём, что он предпримет в монастыре визитандинок. Надо воспользоваться связями во Фландрии для того, чтобы он мог вернуться в Нивелль в будущий понедельник вечером. Мне нужно, чтобы он и та, которая с ним приедет, были здесь за несколько часов до отступления полка де Трема.

Если мне позволено будет дать совет вашему высокопреосвященству, то я нашла бы необходимым присутствие человека, вполне могущего заменить вас в то время, когда полковник де Трем захочет примкнуть со своим полком к корпусу графа Суассонского. Надо сделать такое распоряжение, чтобы маршал де Брезе отступил, а армия маршала де Шатильона подвинулась вперёд и окружила мятежников».


Она тщательно сложила записку и, запечатав её перстнем, отдала Лаграверу. Потом, положив оба письма Робера де Трема в их конверт, нагрела сломанную печать и приложила к ней рукоятку с гербом кинжала графа Филиппа.

— Ни под каким видом не отдавайте этих бумаг сами бешеному сокольничему, — сказала она Морису, подавая ему конверт.

Он собирался уже выйти, когда она снова остановила его:

— В вашем отсутствии я предупрежу дома Грело, чтобы он приготовился принять вас и Камиллу. Если вы не найдёте меня в Нивелле, когда приедете, то капуцин сообщит вам... что вам следует делать. До свидания! Мы отомстим за главу нашего рода, кузен!

— Да, отомстим, — ответил он тоном непоколебимой решимости. — Отомстим за него, но Камиллы де Трем не должна коснуться месть. До свидания, Валентина!

Он отворил дверь сарая и скрылся в темноте.

Спустя несколько минут целый вихрь искр промчался по улицам Нивелля, он стрелой влетел на заставу, преграждавшую выезд из города по дороге к Фоссу, перескочил через неё, несмотря на крики караульного, приставленного взимать положенный сбор, и исчез в тёмной дали с ослепительной быстротой метеора.

Пока Морис гнал таким образом свою лошадь, чтобы вернуть потерянное время, Валентина де Нанкрей думала о последних его словах и улыбалась с торжествующим видом.

Потом она в свою очередь вышла из древней капеллы и села на лошадь. Вскоре она скакала во весь дух по дороге к Огену и повторяла с лихорадочным трепетом:

— Я наследница страдальцев!

Глава XXI ЗАПАДНЯ


так, Анри де Трем вернулся в таверну «Большой бокал», убедившись в мнимом отъезде Мориса де Лагравера.

Сначала он попытался собрать свои мысли, чтобы ясно сообразить, в каком положении оказался, но опьянение взяло верх, и он впал в тяжёлый сон.

Дом Грело, возле которого он опустился на скамейку, разбудил его по прошествии трёх часов.

— Эй, мой любезный друг, — ревел он ему, — вы заснули на столе, а я под ним... Те Deum laudamus!

Для большей правдоподобности толстый капуцин уселся на пол у ног майора, прежде чем стал его окликать.

Тот открыл глаза и устремил их сначала с бессмысленным выражением на одутловатую образину, которая красовалась на одном уровне с его коленами, подобно чудовищному пиону. Потом лицо майора стало постепенно омрачаться: всё, что произошло между ним, домом Грело и братом Валентины, пришло ему на память. Почти летаргический сон несколько протрезвил его. Он понял, что, не исполнив своего поручения, он вдвойне становился изменником и по долгу службы, и в заговоре, если Морису не удастся успешно заменить его в Динане и Маастрихте. Выдай какая-нибудь роковая случайность его присутствие в Бренском замке или братьям его, или армии маршала де Брезе; он для одних, которые думали, что он у Рюскадора, становился некоторого рода отступником, для других те, которые думали, что он на пути к принцу Оранскому, становился дезертиром, подлежащим суду и смертной казни за ослушание главнокомандующего.

В обоих случаях его ожидал позор. Но в то же время как эти страшные мысли возникали у него в уме, воспоминание о Валентине овладевало пылким воображением полупьяного майора. Винные пары ещё слишком сильно действовали на его мозг, для того чтобы раскаяние и чувство долга одержали верх над страстью. К тому же как поправить сделанное? Догнать Мориса было бы то же, что предпринять невозможное. Эта невозможность толкнула Анри ещё далее вперёд на роковом пути.

— Пусть же мой безумный поступок по крайней мере принесёт мне пользу! — вскричал он в бешенстве. — Я явлюсь раньше братьев к Валентине де Лагравер.

— Не выпить ли водочки на заре? — предложил ему капуцин, покачиваясь на своих коротеньких ножках.

— Не надо, ад и проклятие! — заревел виконт, схватив собеседника за горло. — Ни слова о моём ночном посещении кому бы то ни было! Если я вернусь сюда, ты скроешь меня от всех и будешь молчать как рыба... Только заикнись кому-нибудь, бочонок, полный грязи, и я раскрошу тебя на мелкие кусочки моим кинжалом.

Он так сильно оттолкнул от себя толстого капуцина, что тот пошатнулся, потерял равновесие и тяжело уселся в большую лохань с помоями. Почувствовав под собою холодную воду он пронзительно вскрикнул. Пока дом Грело кряхтел и стонал, не будучи в силах избавиться от лоханки, которая плотно облегала его полновесные формы, Анри сел на лошадь и выехал из Нивелля по той же дороге, по которой приехал накануне с двойником Мориса де Лагравера. Он не подозревал, что та, для свидания с которой он рисковал честью и жизнью, провела с ним с глазу на глаз большую часть ночи.

Белая полоса света на востоке показалась громадным серым саваном продрогшему всаднику. Он погнал ещё сильнее свою лошадь, и без того скакавшую во весь опор. Анри де Трем был из числа тех горячих натур, которые тем сильнее воспламеняются и тем упорнее стремятся к заданной себе цели, чем более опасности она представляет, чем громче внутренний голос отговаривает их от принятого решения.

Солнце всходило огненным шаром без лучей из-за туманной черты небосклона, когда виконт де Трем доехал до того места Бренской дороги, которое указал ему Морис. Он легко узнал густой перелесок в этой ровной и открытой местности, где леса были редки. Держа лошадь за повод, он пробрался с трудом в самую чащу и нашёл развалины, описанные ему Лагравером. Едва успел он прижать толстый гвоздь, вбитый у основания фасада мнимого памятника, как продолговатая плита медленно повернулась на оси. Приняв горизонтальное положение, она открыла вход в подземелье и, вместе с тем пропустив дневной свет, дала возможность осмотреться внутри. Кто-то, должно быть, недавно проходил этим путём и не совсем плотно захлопнул подвижную плиту, вероятно, для того, чтобы облегчить вход для виконта. Следовало облегчить жертве доступ в западню.

Анри осмотрел вход в подземелье. Сначала шла просторная площадка, потом широкие и низкие ступени вели вниз под довольно высокий свод. Очевидно, этот подземный ход служил некогда для тайной доставки продовольствия в феодальный замок. Две навьюченные лошади могли в нём идти рядом. Но у виконта не было факела, чтобы проехать по тёмному подземелью. Он предпочёл оставить свою лошадь на площадке, составлявшей внутренность памятника и, захлопнув за собою плиту, пошёл ощупью в непроницаемом мраке. Он спустился ступеней на пятьдесят, почувствовал под ногами ровный земляной пол и продолжал продвигаться вперёд, держась рукой за стену. Добраться до Бренского замка подземным, часто извивающимся, ходом в совершенной темноте нельзя было скоро и требовало полного внимания виконта. Воздух был очень влажный. При всём том одна неотступная мысль преследовала его — увидеть Валентину ранее братьев. Он медленно шёл маленькими шажками около часа, когда наткнулся на лестницу, поднялся по ней и насчитал ровно вдвое больше ступеней, чем было на лестнице, по которой он спустился в подземелье. Но дойдя до верху он вместо двери нашёл лишь гладкую стену. Была ли и тут какая-нибудь подвижная плита, как при входе в подземелье? Он обшарил во всех направлениях гладкую поверхность стены, преграждавшей ему путь, он сломал ногти о края камней, из которых она была сложена, и приложил неимоверные усилия для того, чтобы преодолеть неожиданную преграду. Но всё напрасно.

Если тут и существовало сообщение с древним Бренским замком, надо было знать тайну прохода. А Лагравер забыл её передать, и надежды виконта должны были разбиться о каменную стену.

Мысль эта привела Анри де Трема в неописуемую ярость. Он выхватил свой кинжал из ножен и с ожесточением стал рубить им твёрдый гранит. Время от времени он испускал крики бешенства, потому что за стеной ему иногда слышался слабый говор. Так прошёл час, кинжал весь был изогнут, руки виконта отказывались служить, пот тёк с него градом, из груди его вырывались только глухие, надорванные крики. Он сделал в стене лишь небольшое углубление пальца в два.

— Нелепый труд! — хрипло вскрикнул он наконец в страшном неистовстве. — Должно быть, около девяти часов утра... братья мои скоро придут навестить её. Хотя бы ад разверзся под моими ногами — я буду прежде них!

Он бросился вниз по лестнице с твёрдым намерением выйти из подземелья и вернуться в Бренский замок обыкновенным путём, стараясь по возможности скрыться от всех взоров благодаря своему костюму; но вместе с тем, если бы он был узнан, он решился пройти по телу того, кто бы захотел его остановить. Стремительно сбегая по ступеням, он оступился и слетел до самого низа лестницы.

Ошеломлённый своим падением, он с трудом встал и ухватился за столб. Колонна в подобном месте удивила его. Он стал шарить направо и налево и убедился, что она находилась в самом центре соединения двух лестниц. Пробираясь в темноте вдоль стены, он взошёл наверх по одной, не подозревая о существовании другой. В три скачка он очутился наверху этой последней. Она оканчивалась толстой дубовой дверью, но запиралась изнутри тремя громадными запорами, которые он отодвинул с лихорадочной стремительностью. Сильно толкнув дверь, он растворил её и очутился во рву древнего замка. Крик радости вырвался у него из груди.

Возвышение, на котором стоял Бренский замок, окружено было со всех сторон полком де Трема, почему и не было никакой необходимости ставить часовых на бастионах, и граф Робер запретил своим солдатам всходить на них, чтобы не тревожить Валентину докучливым любопытством. Виконт вышел изо рва никем незамеченный и направился к подъёмному мосту, который всегда был опущен. Проходя через него, он встретился с группой из трёх человек, закрывавших лица капюшонами так, что одни глаза их были видны под нахлобученными шляпами с широкими полями. Анри де Трем старался скрыть лицо меховым воротником своего плаща, но один из незнакомцев, проходя мимо него, выразил удивление. Человек этот даже остановился, чтобы посмотреть ему вслед. На минуту странная встреча встревожила виконта. Эти люди не принадлежали к полку де Трема и не имели также вида бренских поселян. Кто же они? Зачем они так пристально его оглядывали?

Нахмуренный кастелян, спросив, что ему нужно, прервал нить размышлений Анри.

— Я хочу видеть вашего господина и барышню, — ответил виконт.

— Обратитесь к домоправителю, — сказал цербер и указал на старичка в фламандской национальной одежде, который расхаживал вдоль и поперёк по четырёхугольному пространству, замкнутому со всех сторон строениями, принадлежавшими старинному замку, над которым возвышались четыре каменные башни с бойницами.

— Как о вас доложить? — спросил домоправитель с сильным фламандским акцентом, когда виконт повторил ему своё желание.

Анри колебался. Назвав себя, он выдавал бы свою тайну слуге, возможно, болтливому. Виконт прибегнул к уловке.

— Доложите вашим господам, что я прислан майором де Тремом, — сказал он.

Старый фламандец оставил его бесцеремонно посреди двора и вошёл в замок. Виконт прождал его минут пять и в это время ему показалось, что один из встретившихся ему незнакомцев расхаживал перед воротами у подъёмного моста.

Домоправитель вернулся и знаком пригласил его войти. Они поднялись по ветхой лестнице, взошли на первый этаж по шатающимся ступеням и прошли целый ряд запущенных комнат, которые выходили окнами на длинный балкон.

Остановившись перед тяжёлой портьерой, проводник виконта сказал ему: «Войдите», и ушёл.

Анри приподнял занавес. Взору его представилась круглая комната со средневековою мебелью и шпалерами из толстой шёлковой материи. Свет в комнату поступал из готического окна. У громадного камина с кариатидами и гербом, в котором горел целый пень бука, сидело в большом кресле с резьбою какое-то существо, наводящее ужас.

Длинные белые волосы обрамляли его исхудалое лицо иссиня-бледное и безжизненное, как у покойника. Тело его казалось окостенелым трупом. Но всего более наводил ужас его неподвижный взор, который горел каким-то синеватым огнём, тогда как губы его, почти скрытые белой как снег бородою, не раскрываясь, произносили по временам непонятные слова.

У ног этого живого мертвеца на бархатной подушке сидела белокурая молодая девушка, причёска которой придавала ей вид ребёнка, густые шелковистые волосы вились локонами вокруг её головы. Опущенные длинные ресницы оттеняли пленительной томностью её огненный взор. Нежный, несколько бледный цвет лица смягчал оттенком женственности её правильные черты почти слишком строгой красоты. Светло-серое атласное платье оставляло обнажёнными её белую шею, полные плечи и прелестные руки и обрисовывало её изящный стан.

В старике Анри узнал Норбера Лагравера. В молодой девушке, поэтическом олицетворении красоты, он узнал ту самую Валентину, которую хотел вырвать из рук гнусных разбойников. Однако теперь она ему казалась кротким ангелом, тогда как при первой встрече она представилась ему героиней.

В смущении, в восторге, уничтоженный внезапной мыслью о том, как трудно ему будет объяснить причину своего появления, он стоял неподвижно на пороге двери, олицетворяя, по-видимому, человека из рассказа, превращённого в статую при взгляде на неземную красоту бессмертной богини.

Глава XXII НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА


алентина де Нанкрей услышала лёгкий шелест портьеры, опустившейся за виконтом, и видя, что он не подходит, сделала нетерпеливое движение.

— Ну что же вы стоите молча и неподвижно у двери, господин посланник, разве вы опасаетесь, что пол разверзнется под вашими ногами? — сказала она и, усмехнувшись, показала два ряда жемчужных зубов.

Он сделал несколько шагов вперёд, но всё ещё молча и задыхаясь от волнения. Наконец Валентина подняла на него свои большие глаза, как будто удивлённая его продолжительным молчанием.

— Говорите же! Чего желает виконт де Трем? — спросила она, но едва успела произнести эти слова, как быстро встала, подошла к мнимому купцу, покраснела и опустила глаза.— Вы один из тех, кто защитили меня в Нивелле, один из братьев моей милой Камиллы?

— Перед вами Анри де Трем, — ответил он, переборов наконец своё смущение.

— А как же Морис сказал мне вчера вечером, что он едет с вами по какому-то поручению и не вернётся прежде чем через четыре дня... Что значит ваше возращение? Не случилось ли чего с моим братом? Говорите, ради бога! Я дрожу от страха!

— Успокойтесь, Морис едет преблагополучно в настоящую минуту. Явился я сюда лишь с целью засвидетельствовать моё глубокое уважение вашему батюшке и вам.

Он почтительно поклонился старику, который сохранял свой безжизненный вид.

— Увы, виконт, — сказала с грустью Валентина, — мой отец вас не понимает. — Но тотчас опять продолжала весело: — А ваши братья где? Отчего они не с вами? Я ожидала вас всех троих сегодня утром... К тому же что заставило вас так одеться, виконт?.. А, догадываюсь! Гадкий Морис проболтался. Вы его любимец. Он, верно, вам сказал, что моя дорогая Камилла наделила своих братьев равными достоинствами в глазах своей Валентины? Поэтому бедняжка не знает, кому отдать предпочтение... и решилась предоставить случаю затруднительный выбор.

Анри не верил своим ушам. Неподражаемая наивность, с которой сказана была эта смелая речь, изглаживала странное впечатление, которое она могла произвести. Он не узнавал в этой кроткой Агнессе[21] отважную девушку, виденную им в Нивелле. Он совершенно растерялся от неожиданного оборота разговора, который избавлял его, однако, от затруднительного объяснения. Эта невинная девушка смущала и вместе с тем воспламеняла его своим детским простодушием.

— Виконт, — прибавила она, — я должна вам заметить, что первая наша встреча не в счёт, так как я не знала, что увижу вас и ваших братьев. Только сегодня я намеревалась исполнить данное слово... и решилась отдать своё сердце первому из де Тремов, кто привлечёт мой взор.

Анри, совсем ошеломлённый этим объяснением, наперекор всем принятым обычаям в деле сватовства не находил слов для ответа, но не сводил пламенного взора со странной молодой девушки.

— Ах, боже мой, — вскричала она вдруг с забавным испугом, — вы молчите! Вы меня, верно, осуждаете? Вы не знаете, что мы в монастыре ещё условились с Камиллой, что я выйду за одного из её братьев? Вы возмущаетесь против этого решения пансионерок? Вы меня не любите?

Слова эти были искрой, которая взорвала мину. Пылкая страсть, которая способствовала опьянению майора, побудила его к безумному поступку, вспыхнула с неудержимой силой; мысли закружились вихрем в его воспламенённой голове. Он забыл о полумёртвом зрителе этой сцены. Он видел перед собой только пленительное создание, простодушие которой было в тысячу раз заманчивее ловко рассчитанной скромности опытной кокетки. Упав к ногам Валентины, он в страстном порыве сжал её руки в своих.

— Я не люблю вас! — вскричал он дрожащим голосом. — Я вас боготворю! Слова, которые я должен был считать пустой шуткой, заставили меня лететь к вам, забыв священный долг, жертвуя жизнью и честью! Непреодолимая сила влечёт меня к вам с тех пор, как я вас увидел в первый раз! Моё сердце стремится к вам так сильно, что я сотру с лица земли того, кто бы стал между нами, хотя бы он мне был родным братом! О, я благословляю случайное легкомысленное обещание ребёнка, которое вверяет вас тому из нас троих, кого вы увидите первым... Оно, быть может, спасает меня от преступления!.. Вы теперь моя! Только моя!..

Он с жаром прильнул губами к платью Валентины, но вдруг почувствовал, что его оттолкнули с такой силой, как будто статуя внезапно протянула свою мраморную руку.

— О, эти де Тремы! — прошептала дочь Рене де Нанкрея с горьким смехом, в котором слышалось содрогание ужаса. — Все они одинаковы! Их святотатственной страсти не остановит и предсмертная агония! Она высвободила руку у остолбеневшего Анри и указала на Норбера.

При упоминании де Тремов старик выпрямился во весь рост, как автомат, внезапно приведённый в движение. Сознание оживило его мёртвый взор; он устремил его на свою племянницу и на виконта.

— Господь прощает нам наши грехи, и мы должны прощать вину ближних против нас, — произнёс он внятно.

Потом он медленно опустился опять в кресло. На его безжизненном лице теперь выражалось внимание, к которому его нельзя было бы считать способным за несколько минут перед тем.

Майор стоял в оцепенении. Он начинал убеждаться, что ему не приснились жестокие слова Валентины, когда она, приняв опять свой весёлый и шуточный тон, сказала ему с демонической злобой:

— Да нет же, нет, виконт! Вы ещё не имеете на меня прав более, чем ваши братья! О, я олицетворённая справедливость! Только в таком случае я высказалась бы в пользу одного из вас, если бы вы пришли ко мне все вместе. Тогда только, если бы вы первый привлекли мой взор, вы тем решили бы мою участь.

— Первый из нас, которого вы увидите, сказали вы Морису, — бессознательно пробормотал смущённый Анри де Трем.

— Ложное толкование! Где же была бы справедливость? Нескромность моего брата таким образом доставила бы вам успех обманом!

— Умоляю вас...

— О, нет, нет. Вы должны подвергнуться обыкновенным условиям состязания... если только ваши братья не сочтут меня недостойной их благосклонного внимания, — прибавила она насмешливо.

При этой насмешке вся кровь вскипела в пылком виконте.

— Клянусь честью! Кто бы вы ни были, ангел или демон, но горе моим братьям, если они будут искать вашей руки! — вскричал он со сверкающим взором.

В эту минуту в комнате, находившейся перед круглой гостиной, звякнул колокольчик.

— Что вам нужно, мэтр Дорн? — спросила Валентина, возвысив голос.

Между половинками портьеры показалось сморщенное лицо домоправителя.

— Граф и кавалер де Тремы внизу, — сказал он, — и просят позволения войти.

Норбер, как обыкновенно, содрогнулся при имени де Тремов, но не произнёс ни слова.

— Просите, — ответила Валентина старому домоправителю, который тотчас же скрылся.

При докладе о посещении братьев майор был поражён как громом.

— Судите сами о моей добросовестности, — сказала ему, улыбаясь, неумолимая девушка. — Не будь вы здесь, я ни за что не приняла бы этих господ до вашего возвращения, чтобы предоставить вам всем равные права. Но вы сами поймёте, что не принять их теперь было бы несправедливо, когда вы посредством хитрости успели их опередить.

Анри слушал эти слова и угадывал в них злую насмешку. Но он не разразился упрёками. Мучительная мысль поглощала его всего и наводила на него ужас. Его старший брат, этот строгий Робер, безупречный в своём рыцарском благородстве, должен был войти с минуты на минуту; во что бы то ни стало надо было укрыться от позора, сопряжённого с постыдным уклонением от долга, не запятнать честь.

— Что с вами? — спросила Валентина у виконта, страшно изменившегося в лице. — Разве вы уже боитесь быть побеждённым в борьбе, призом которой буду я?

— Они входят, — прошептал несчастный, совершенно теряясь. — Прахом вашей матери умоляю вас... скройте меня!.. Чтобы увидеть вас, я пренебрёг священным долгом, достойным которого меня считал мой старший брат, глава нашего рода! Лучше умереть, чем вынести его взгляд, когда он узнает о моей непростительной вине... но и тело моё выдало бы ему мой гнусный поступок... скройте! О, скройте меня от него!

В отчаянии он метался по комнате, как дикий зверь, попавший в западню.

Валентина следила за ним жадным взором, и потухшие глаза Норбера, казалось, тоже устремлены были на него. В соседней комнате послышались шаги. Анри в эту минуту был у единственного готического окна, которое освещало комнату и выходило на длинный балкон. Он быстро отворил его, твёрдо решившись скорее размозжить себе голову о каменную мостовую, чем подвергнуться грозной встрече с братом. Вдруг он увидел балкон, которой шёл вдоль всего первого этажа главного корпуса замка со стороны двора. Этим путём он мог выйти из круглой гостиной, незамеченный братьями, которые входили обыкновенным путём. С галереи ему легко было бы войти в следующую комнату через окно, выбраться через длинный ряд комнат на лестницу, потом на двор и наконец на подъёмный мост, чтобы бежать из замка. Тогда предав себя в руки Божьи, он искал бы средства добраться инкогнито до Нивелля и выждать там Мориса. Но прежде всего было важнее избегнуть встречи со старшим братом и спастись от позора.

Все эти мысли пробежали с быстротой молнии в голове взволнованного виконта.

— Скройте моё посещение. Ради вас я наложил на себя пятно позора! — сказал он Валентине прерывистым, глухим голосом и быстро исчез.

В то же самое время мэтр Дорн раскрыл портьеру и доложил о приходе графа Робера и кавалера Урбена де Трем.

Норбер встал и выпрямился во весь рост, как будто движимый сверхъестественной силой, но ни один фибр не пошевельнулся на его мертвенном лице, он не повернул даже головы к вошедшим.

Полковник и младший его брат, первый одетый с изящной простотой, другой с изысканностью,вошли в комнату и поклонились так почтительно, что перья их шляп, которые они держали в руке, коснулись пола, устланного мраморными плитами. Валентина в ответ на их поклоны склонила два раза свой грациозный стан, когда же она подняла голову, то оба брата увидели на её лице только приветливую улыбку. Но перед ними она приняла вид, столько же скромный и стыдливый, насколько перед пылким Анри она явила наивного кокетства. Для них, как и для него, она не была уже более Нивелльской Клориндой[22], хотя красота её не утратила своего чарующего влияния. Только им она показалась пленительной скромной девушкой, тогда как ему выказала себя упоительным демоном искушения. Робер заговорил первым.

— Не умею выразить моей благодарности, как вам, милостивый государь, так и вам, мадемуазель Валентина, за любезность, с которой вы предупредили наше желание увидеться с вами. Вы удостоили нас приглашения явиться к вам. Мы настолько же им осчастливлены, насколько им гордимся.

— Отец мой лучше моего сумел бы ответить на ваши любезные слова, граф, — робко прошептала молодая девушка. — Но его болезнь не позволяет ему приветствовать вас. А я только могу сказать братьям моей Камиллы, что очень рада их видеть и жалею, что один из них исключён из нашего почти семейного кружка.

— Морис, вероятно, вам пояснил, почему Анри не мог воспользоваться вашим приглашением, — сказал полковник.

Действительно, Валентина сама послала пригласить к себе Робера и Урбена за несколько минут до входа к ней Анри. Она опасалась, что мнимый Лагравер не достаточно побудил в них желание навестить её на следующее утро, и они не явятся в то время, когда она того хотела. Валентина слышала тщетные усилия виконта прорубить каменную стену и надеялась, что, не видя другого исхода, он решится войти в замок через ров и подъёмный мост. Как ловкий и безжалостный охотник, она расставила свои сети с таким искусством, что могла надеяться захватить свою добычу или оставить её на виду тех, кому гибель её жертвы наносила смертельный удар в сердце. Граф де Трем едва успел договорить последние слова относительно отсутствия Анри, как в соседней комнате раздались приближающиеся поспешные шаги. Портьера быстро была отдернута, и виконт бледный, как смерть, и с блуждающим взором бросился к ногам Робера.

Граф сделался почти так же бледен, как несчастный, который припал к его ногам. У молчаливого Урбена вырвался болезненный крик удивления.

— Я гнусный подлец! — вскричал Анри прерывистым голосом человека в бреду. — Я уговорил Мориса исполнить возложенное на меня поручение вместе со своим.

— Безумный! — вскричал граф вне себя от негодования.

— Не теряйте времени на заслуженные мною проклятия, — продолжал с лихорадочным жаром майор. — Убейте меня тотчас, только бы мне исчезнуть навсегда с лица земли. Кинжал этот уже предупредил бы ваш приговор, если бы тело моё могло не быть узнанным.

— Объяснись, несчастный! — со строгой укоризной сказал полковник, сильная рука которого вырвала у брата кинжал так легко, как будто он обезоружил ребёнка.

— Когда я сбежал с лестницы, домоправитель предупредил меня, что сбиры обер-аудитора маршала де Брезе стерегут все выходы. Они ждут только своего начальника, чтобы отыскать здесь и арестовать виконта де Трема.

— Обер-аудитор здесь в нашем лагере?! Кто же его призвал?! — вскричал Урбен.

— Теперь я понимаю, — сказал Робер со стоическим спокойствием, под которым скрывалось жестокое душевное страдание. — По приказанию маршала, вашего и моего начальника, вы должны быть в настоящую минуту близ Маастрихта. Даже труп ваш, найденный здесь, был бы явной уликою вашей измены долгу службы и чести. Ваш позор падёт на моего брата и на меня... и целая ветвь родословного древа де Тремов покроется бесчестием.

Анри ломал себе руки, глухие стоны и рыдания вырывались из его стеснённой груди.

— Какому подлому страху, какому постыдному безумию позволил ты увлечь себя? — продолжал граф голосом, дрожащим от гнева. — Но и сам я зачем тайно отклонил этого безумца от исполнения долга, возложенного на него маршалом? — говорил как бы сам себе граф Робер, и чувство глубокого отчаяния отразилось на его лице. — Я первый приказал ему изменить долгу службы! Я первый сделал его дезертиром в силу военного устава! Я виновнее его!

— Робер, — вмешался кавалер Урбен, — наша измена имела целью избавление Франции. Не смешивайте её с обыкновенной изменой.

— Брат, — вскричал Анри с болезненным усилием, — безумство, которое заставило меня вернуться сюда из Нивелля, не допустило бы меня ехать и в Маастрихт! Не упрекайте себя ни в чём.

Суровое лицо полковника смягчилось, взор его блеснул слезой. Он хотел пожать руку бедному и великодушному брату, но не успел этого сделать, как вдруг глухой говор и шум шагов послышались на дворе.

— Обер-аудитор и его сбиры! — вскричал майор, похолодев от ужаса. — Отчего не могу я руками разобрать эти мраморные плиты и похоронить себя под ними заживо? Брат, отдайте мне мой кинжал... Я не могу скрыться, так пусть по крайней мере он избавит меня от сознания моего позора.

— Что бы ни случилось, я тебе приказываю жить! — произнёс граф Робер торжественно.

Анри испустил глухой стон и опустился в изнеможении в кресло.

Валентина де Нанкрей молча следила за этою сценой и упивалась ею с ненасытной жадностью. Она торжествовала в душе. Между тем Норбер с каждым разом, как повторялось имя де Тремов, казалось, понимал яснее всё, что происходило вокруг него. Он постепенно выходил из оцепенения, которое сковало все его члены, жизнь возвращалась в бесчувственный труп. Когда Анри со стоном опустился в кресло, старец приложил руку к груди, как будто почувствовал в ней глухую боль. Потом он медленно дошёл до несчастного и коснулся своим костлявым пальцем его головы.

Все присутствующие, даже Валентина, онемели от изумления. Виконт вскочил с судорожным движением при виде этого призрака, ледяное прикосновение которого заставило его поднять голову.

— Пойдёмте, — произнёс Норбер глухим, гробовым голосом. Потом, проходя мимо Валентины, он сказал ей: — Господь часто превращает меня в бессильное существо, лишённое сознания, но иногда даёт мне способность всё видеть и всё понимать!

Майор шёл за ним, повинуясь безотчётному влиянию. Они приблизились к окну на противоположной стене.

— Нажмите здесь, — сказал старик Лагравер, указывая Анри на шляпку большого медного гвоздя, которым приколочено было внизу одно из полотнищ шёлковых обоев.

Гвоздь подался под пальцами майора, и плита величиной с небольшую дверь стала медленно подниматься, приняла горизонтальное положение и увлекла вместе с собою полосу шёлковой материи, которой была покрыта и которая плотно прилегая к обоям, совершенно сливалась с остальной обивкой стен. В открытом отверстии видна была небольшая площадка и ступени, которые вдавались в толстую стену башни. Это была та самая лестница, по которой сначала поднялся майор, пройдя через подземный ход. Тут легко было скрыться от сбиров, а может быть, и найти путь для выхода из замка. Майор Анри, увидев этот путь к спасению, бросился в отверстие в стене.

— Платите добром за зло! — шепнул Норбер Валентине, которая судорожно сжимала руки, так что розовые её ногти врезались в кожу.

— Виконту не уйти подземным ходом, — сказала она, как бы утешая себя в том, что обманулась в надежде. — Я или Морис, мы должны указать ему, как открыть выход изнутри. Снаружи он открывается иначе.

— Во всяком случае, Анри, ты должен ждать моих приказаний за этой дверью, — сказал повелительным тоном полковник Робер и сам захлопнул плиту за беглецом. На стене не осталось никаких признаков потайной двери, кроме двух полос, которые казались швами, соединяющими полотнища шёлковой материи. Отыскать тут виконта не было возможности, так как никому не пришло бы в голову, что часть массивной стены могла быть подвижной.

— Да благословит вас Бог, вы спасли честь нашего имени! — сказал граф с глубоким чувством благодарности, обращаясь к старику Лаграверу и к Валентине де Нанкрей.

Глава XXIII АРЕСТ


апоги со шпорами зазвучали в прихожей и почти тотчас вслед за тем в гостиную вошло человек двенадцать. Плащи их были откинуты с левого плеча, и под ними виднелись мундиры жандармов, подведомственных коннетаблю и исполнявших в армии обязанность полицейских.

Во главе их шёл человек, одетый в сукно и атлас — всё чёрное. Он держал в руке длинную трость с набалдашником из слоновой кости, стальные украшения на камзоле и золотая цепочка довершали отличительные знаки. Густые брови, большие усы и бесконечной длины эспаньолка, тоже чёрные, как и его волосы, придавали отпечаток суровости его худому и жёлтому лицу, которое казалось ещё мрачнее от тени, набрасываемой на него широкими полями шляпы с чёрным пером.

— От имени его светлости маршала де Брезе, главнокомандующего его величества короля Людовика XIII дивизией, стоящей под Брюсселем, — торжественно провозгласила эта угрюмая личность, остановившись посреди комнаты, — я, Шарль дю Трамбле, обер-аудитор армии, объявляю всем присутствующим, а в особенности сьеру Лаграверу, хозяину дома, что они должны выдать мне майора Анри де Трема в силу следующего приказа об аресте.

Он вытянулся во весь свой высокий рост, вынул из колета пергамент с красной печатью и показал его Норберу, всё ещё стоящему у стены, за которой скрылся майор.

— Здесь нет того, о ком вы спрашиваете, — ответил старик.

— Однако обходя замок, трое из моих людей узнали майора два часа тому назад, когда он вошёл сюда переодетый. Один из узнавших прибыл ко мне в Оген, чтобы донести об этом обстоятельстве, доказывающем значительное нарушение дисциплины, так как майор де Трем должен бы в настоящее время быть далеко от Брена по приказанию главнокомандующего. Остальные же двое из отряжённых мною людей стерегли выход из замка до моего прибытия и донесли мне, что из него никто не выходил. Стало быть, офицер, которого я должен арестовать, здесь, и вы, вероятно, знаете, где он скрылся.

— Если бы и знал, то не выдал бы его по долгу гостеприимства, — возразил Норбер с твёрдостью, но истощённый физически и умственным усилием, которого ему стоило деятельное участие в этой драме, он пошатнулся и схватил руку Валентины; с её помощью он едва дошёл до своего кресла.

— Вы противитесь ходу правосудия! — сказал ему строго дю Трамбле. — Берегитесь. В таком случае я должен арестовать и вас самих.

Но старик Лагравер впал в своё обычное бесчувствие. Он, очевидно, не сознавал более того, что происходило вокруг него.

— Не мучьте этого бедного больного, — обратился граф Робер к обер-аудитору. — Он впал в состояние, в котором не способен вас понимать.

— Если он меня не может понимать, — возразил надменно дю Трамбле, — то вы, полковник, будете мне отвечать за него. Я уверен, что вы знаете, где скрылся виновный. Укажите мне, где он.

— По какому праву вы меня допрашиваете? — вскричал Робер с гордым пренебрежением.

— По праву, которое при исполнении моей обязанности ставит меня выше всех высших начальников войска. Поверьте мне, полковник, для вашей собственной пользы вы должны повиноваться моему требованию, я знаю, что майор Анри скрывается здесь. Выдайте мне его, как повелевает вам это и служебный долг.

— А если я найду уместным вспомнить, что он мне брат, хотя и подчинённый?

— Так, в силу права, данного мне законом, я велю осмотреть и обыскать весь дом.

— А если вы и тогда не найдёте того, кого преследуете?

— Тогда я прикажу моим людям захватить и увести всех тех, кто скрывает дезертира и не хотят открыть мне его убежище.

— Даже меня, господин обер-аудитор?

— Даже вас, полковник... и даже эту молодую девушку.

Концом трости он указал на Валентину, предписания которой, предъявленные ему ночью, он исполнял в точности, повинуясь полномочию, исходящему от Ришелье. Граф де Трем вздрогнул.

— Берегитесь, господин дю Трамбле, — сказал он, — маршал де Брезе, без сомнения, найдёт, что вы употребляете во зло преимущества вашего звания, арестуя офицера моего чина.

— Наш начальник, напротив, поставил бы мне в вину, если бы я поступил иначе, — холодно ответил обер-аудитор. — Ему ненавистно всякое уклонение от долга. Скрывая майора и мешая исполнению приказа об аресте, вы становитесь его соучастником и явно противитесь распоряжению маршала, от имени которого я действую. Упорство с вашей стороны может лишить вас полка и предать военному суду. Мои слова основываются на верных данных, полковник. В последний раз прошу не вынуждать меня к строгим мерам относительно вас.

Роберу хорошо было известно, к каким строгим и крутым решениям прибегал его начальник, когда противились его власти. Он видел себя отдалённым от своих солдат и лишённым свободы действовать в решительную минуту, когда, по собственному его извещению, Гастон Орлеанский должен был рассчитывать на его успешное содействие.

Тяжкое недоумение душило его, как мучительный кошмар. Но несмотря на терзавшие его опасения насчёт успеха заговора, несмотря на убийственную тоску о судьбе брата, одна мысль упорно преследовала его и отвлекала от других — во что бы то ни стало он хотел оградить Валентину от строгости закона.

То же самое думал и Урбен, но вместе с тем он имел твёрдое намерение не позволить обер-аудитору арестовать ни Робера, ни Анри. Он тайком удостоверился, легко ли вынимается из ножен его шпага.

— Делать нечего! — сказал дю Трамбле, видя, что граф всё ещё колеблется, — пусть четыре человека задержат старика и молодую девушку. А вы, — обратился он к остальным, — тщательно обыщите эту комнату. Если же виновный не будет найден, то я попрошу вас, господа, отдать мне ваши шпаги.

Кавалер Урбен обнажил шпагу и бросился к Валентине.

— Стойте! — закричал Робер раздирающим голосом. «Решено, — думал он. — Долг повелевает мне выдать виновного брата скорее, чем позволить себя арестовать, и тем погубить участников заговора, судьба которых вверена мне. Скорее позор для Анри, чем незаслуженное оскорбление подруге моей сестры, овладевшей моим сердцем», — договорила за него совесть, встревоженная смутными угрызениями.

Холодный пот выступил у него на лбу, когда он подошёл к той части стены, в которой находилась потайная лестница. Он прижал пружину и глазам дю Трамбле и его сбиров явился Анри, остолбеневший от ужаса. Жандармы бросились к нему, чтобы вытащить насильно из его убежища, но повелительный голос обер-аудитора остановил их.

— Ни с места! — закричал он и сам подошёл к майору, который в мрачном унынии почти бессознательно последовал за ним.

— Вы мой пленник, — обратился к нему дю Трамбле, — но из уважения заслуг и высокого положения полковника де Трема я не поведу его брата под конвоем как беглеца из Бренского замка в Оген на глазах почти всей армии. По словам домоправителя, в этом старом замке есть надёжные темницы. В силу данного мне права я оставлю вас в одной из них под надзором четырёх моих жандармов, пока маршал не решит вашей участи. Кроме присутствующих, никто не будет знать о вашем внезапном возвращении, которое доказывает ваше уклонение от долга службы и составляет вашу вину. За молчание моих людей я ручаюсь. Если ваш старший брат решится ходатайствовать за вас у маршала де Брезе, он, может быть, выпросит вам помилование. Главное теперь заключается в том, чтобы оградить вас от первой вспышки гнева нашего начальника, строгость которого в эти минуты неумолима... Будь вы у него под рукой, он был бы способен вас расстрелять.

Говоря таким образом, дю Трамбле следовал своему сердцу. В сущности он был добрее, чем казался. Граф Робер почувствовал в словах законника искреннее участие к его бедному брату и к нему самому, несмотря на несколько грубую оболочку, сквозь которую проглядывало это тёплое чувство. Он протянул обер-аудитору руку в знак согласия на его предложение и вместе с тем, чтобы выразить ему свою благодарность.

— Теперь я займусь помещением этого ветреника, — сказал дю Трамбле, почти раздавив своим сильным пожатием протянутую руку, — постараюсь устроить его по мере возможности удобно, а потом мы с вами отправимся в Оген. Чёрт возьми! Я рад, что вы, а не я сообщите маршалу, что его неверного гонца привели к нему связанным по рукам и ногам. Кстати, куда девал он депешу к штатгальтеру?

— Я передал её в таверне «Большой бокал» в Нивелле волонтёру Морису, который доставит её по назначению, я в том убеждён. Там я должен был и выжидать его возвращения, — ответил Анри.

Он ободрился, с тех пор как строгий блюститель закона казался смягчённым и давал ему надежду спастись от бесчестия.

— Всё же надо удостовериться, дошла ли депеша к принцу Оранскому. Но прежде всего следует осмотреть темницы. Идём!

Майор стал посреди жандармов, во главе которых был обер-аудитор. Он окинул грустным взглядом своих братьев и Валентину, и вся группа вышла из комнаты.

С той минуты, как полковник де Трем выдал убежище своего брата, Валентина де Нанкрей стояла неподвижно и как будто бы подавленная тяжёлым гнетом внутреннего укора. Она не подозревала, что нежное чувство к ней отчасти побудило полковника к поступку, достойному древних героев. Она ненавидела себя за то, что во второй раз и зная уже, кто он, почувствовала сердечное влечение к прямому потомку убийцы её родителей! И с холодной яростью, на которую способна была бы Юдифь, если бы на секунду пожалела Олоферна[23], она стала изыскивать способ устроить графу Роберу жестокую нравственную пытку, чтобы отмстить за своё минутное участие.

Глава XXIV ПОРУЧЕНИЕ УРБЕНА


два дю Трамбле успел выйти с жандармами, которые увели виконта Анри, как полковник быстро обернулся к Урбену. Когда обер-аудитор отдал своим людям приказание схватить старика Лагравера и Валентину, молодой поручик бросился к девушке, чтобы защитить её. Он схватил её за руку, и не выпускал даже тогда, когда всякая опасность для Валентины давно миновала. Она же так поглощена была негодованием на самое себя за невольное чувство к графу Роберу, что и не замечала, что Урбен сжимает её пальцы. Он же упивался этим чарующим прикосновением. Поручик ничего не видел, ничего не слышал, все его мысли, все чувства сосредоточились в одном ощущении сладостного восторга.

Мёртвая бледность покрыла лицо Робера.

— Урбен! — воскликнул он с невыразимой тоской.

Восклицание это заставило опомниться и его, и Валентину, которая быстро отдёрнула руку. Вместе с тем оно вполне обнаружило обоим, как сильно ревность уязвила сердце, из которого оно вырвалось. Угадав соперника в своём старшем брате, кавалер Урбен содрогнулся до глубины души; он уже знал, что Анри также любит Валентину. А она слегка улыбнулась, заметив, что глава рода де Тремов тоже питает к ней чувство более серьёзное, чем она полагала.

— Урбен, — продолжал граф, мгновенно овладев собою, — нам остаётся немного минут. Сейчас вернётся дю Трамбле и, как ты слышал, увезёт меня в Оген для объяснения с маршалом. Я хорошо знаю де Брезе и его вспыльчивый и крутой нрав. Сначала он выместит на мне обиду за вину Анри, так как того не будет у него под рукою, чтобы подвергнуться его гневу. Он посадит меня под арест и продержит до тех пор, пока не решит помиловать или осудить виновного. Но вместе с тем я уверен, что он отпустит меня через три или четыре дня.

— Конечно, — перебил Урбен, — маршал должен будет это сделать. Нельзя же вам не принять команды над вашим полком, когда он выступит навстречу голландцам.

— На это я и рассчитываю. Если бы он не отпустил меня и тогда, то сам нарушил бы военный устав и я имел бы право вернуться самовольно. Предположим, что я буду задержан всё время до выступления и не смогу видеться с тобой, брат, необходимо теперь же принять меры на всякий случай.

— Говорите! Располагайте мною! — вскричал Урбен, который вспомнил обещание брата послать его в Брюссель вместо себя, когда для орлеанского заговора настанет минута решительных действий.

— Я ухожу, господа, — сказала Валентина, делая вид, что не хочет быть нескромной. — Извините, что не призываю людей увести моего отца. Сбиры заняли их всех и я не нашла бы никого. Впрочем, он не способен теперь вас понимать.

— Останьтесь, — сказал Робер. — Ваша дружба с Камиллой включает вас, так сказать, в нашу семью.

Несмотря на это приглашение, Валентина продолжала идти к двери.

— Ради бога, не уходите! — вскричал в свою очередь Урбен умоляющим голосом.

Она остановилась, как будто бы в смущении, и потом тихо подошла к Норберу и села у его ног.

«О, как она слушает его!» — подумал граф, приложив руку к сердцу, которое болезненно сжалось.

Но это была лишь минутная слабость. Он тотчас продолжал уже спокойно, обращаясь к младшему брату:

— Ты уедешь из Брена, почти в одно время со мной, переодетый ремесленником.

— Я тайком должен выйти отсюда?

— Нет. Я сейчас заставлю обер-аудитора одобрить твой отъезд. Но какие бы я при нём ни отдавал тебе приказания, ты их исполнять не должен. Сделай только то, в чём мы условимся теперь.

— Я слушаю.

— Ты отправишься в Нивелль и остановишься в таверне «Большой бокал». Там этот несчастный Анри условился выжидать Мориса, если бы роковой случай не заставил его попасться в руки к дю Трамбле.

— И он ждал бы там не напрасно, — вмешалась Валентина с робкой гордостью. — Морис, наверное, исполнит и его поручение и своё. Данное слово для него свято. Он идёт к своей цели неуклонно и непоколебимо, как судьба.

— Я на это и полагаюсь, посылая Урбена в Нивелль, — ответил полковник. — Надо, чтобы ты или я, — продолжал он, обращаясь к брату, — смогли удостовериться в верной доставке Рюскадору моей депеши. Итак ты выждешь Лагравера в таверне «Большой бокал» до того дня, когда мой полк выступит в поход.

— Но Морису теперь следует сперва быть в Динане, а потом в Маастрихте, — заметил Урбен. — Ему придётся проехать лишних двадцать лье против того, что вы назначили ему, но он может вернуться в Нивелль к сроку.

— В смелых заговорах надо иногда полагаться на счастливый случай, — сказал граф Роберт. — Итак Урбен, если Лагравер не вернётся к полуночи за сутки перед выступлением, то, не дожидаясь его, ты отправишься в деревню Лоте, которая в двух лье от Брюсселя. На рассвете ты войдёшь в первую ферму по Тубизской дороге. Она принадлежит вдове Гислейн Шендель. Фермерша найдёт способ провести тебя в столицу Брабанта, где представит даме, которая сообщит тебе подробные инструкции.

Валентина слушала с напряжённым вниманием, делая вид, будто исключительно занята отцом, оледеневшие руки которого согревала в своих. Однако граф Робер говорил чрезвычайно темно и не давал никаких пояснений. Недавняя измена второго брата побуждала его к крайней осторожности.

— Кстати, — продолжал граф, — так как ты будешь одет поселянином, то не сможешь иметь при себе шпаги. Возьми на всякий случай кинжал, его легко скрыть под одеждой. Мой длиннее твоего и лучшего закала, потому я тебе его и отдам. Вдове Гислейн ты его покажешь, взяв не за рукоятку а за остриё. То же сделаешь и при встрече с дамой в Брюсселе. Они тогда будут знать, зачем ты явился, и доверятся тебе, как мне самому.

Он вынул свой кинжал, на рукоятке которого был вырезан фамильный герб де Тремов, и подал его Урбену, который взамен отдал ему свой.

— Ещё одно только слово, — сказал Робер, — пусть пример слабоумного Анри послужит тебе уроком. Будь твёрд и осторожен. Старайся не показываться в Нивелле и не выходи из своей комнаты до прибытия Лагравера. Никто не должен знать тебя там под твоим настоящим именем. Если против моего ожидания маршал де Брезе не задержит меня в Огене, я постараюсь с тобой увидеться или по крайней мере известить тебя письменно, прежде чем ты отправишься в Брюссель. Но едва ли можно на это рассчитывать. Расставаясь теперь со мной, ты должен готовиться к тому, что будешь лишён моего совета в последнюю минуту, самую трудную и самую опасную, но которая и принесёт тебе более всего славы, если ты будешь иметь успех.

— И смерть в случае неудачи, не так ли?! — вскричала Валентина де Нанкрей, как будто слова эти вырвались у неё невольно; и на лице её выражалось сильное волнение.

— Однако... — прошептал Робер, болезненно поражённый этим вмешательством.

— Ах, выслушайте меня, граф, — перебила она его с мнимым участием, — вы сами сказали сейчас, что я почти принадлежу к вашему семейству. Итак, я убеждена в душе, что сестра ваша Камилла восстала бы, подобно мне, против вашего гибельного честолюбия, которое поочерёдно увлекает в бездну ваших братьев.

С минуту Робер стоял как поражённый громом. Та, которую он спас, которою восхищался, которую уже любил, бросала ему прямо в лицо оскорбительный укор, в его поступках и, вероятно, за Урбена!

— Боже мой! — прошептал он надрывающимся голосом, — разве вы полагаете, что я не рискую жизнью столько же, если не больше их, в опасном предприятии, для которого требует их содействия тот, кому я служу? Неужели вы полагаете, — продолжал он, воодушевляясь, — что не втяни я, хотя и против воли, в заговор, за который отвечать хочу один, моего брата, которому угрожает военный суд, сам я не вложил бы ему в руку кинжал, чтобы спасти от бесчестия и его, и наше имя? Я честолюбив! Увы, я только слишком предан общему благу и успеху нашего дела!

— А несмотря на это вы безжалостно жертвуете вашими близкими для мрачных замыслов, — сказала она с живостью. — Погубив майора Анри, вы вольны губить себя самого! Вы уже в тех летах, когда умирают для политической утопии. Но пощадите, ради бога, вашего младшего брата! Сжальтесь над ним! Он ещё слишком молод для того, чтобы жертвовать без сожаления чувствами пылкого и молодого сердца ради мрачных замыслов вашего ума.

«Как она любит его! Как презирает меня!» — думал граф Робер терзаемый невыносимой тоской.

«Как он страдает!» — думала Валентина.

«Она меня любит! Она любит!» — повторял внутренний голос в душе упоенного Урбена.

— Вы колеблетесь! — продолжала Валентина умоляющим голосом. — Вы сдадитесь на мои просьбы! Вы удержите Урбена на краю кровавой бездны!.. Не сетуйте на мою настойчивость, граф! Ваша сестра столько говорила мне про кавалера Урбена, что мне кажется, будто я знаю его больше вас всех. Подобно мне, он едва ещё вышел из детства. Я вижу в нём душу, сродственную моей. Если бы погиб он, лучшая часть моего существа была бы смертельно поражена... Спасите его! Спасите меня!

И делая вид, будто теперь только заметила, какое признание высказала в своей мольбе, она стала на колени возле отца и скрыла лицо на груди старика, который оставался бесстрастным свидетелем этой комедии.

— Урбен, — сказал граф серьёзным голосом, — откажись от дела, которое я тебе доверил... Господь внушит мне способ заменить тебя.

Но уклониться от опасности было в глазах Урбена подлой трусостью. А кроме того, ещё и отказаться от деятельного участия в заговоре, для которого он поклялся жертвовать жизнью, было постыдной изменой.

— Великодушная подруга моей дорогой Камиллы лишила бы меня своего уважения, если бы увидела во мне труса и изменника, — сказал он с твёрдостью. — Я совершенно добровольно принимаю участие в планах главы нашего рода. Я не принимаю подлого уклонения, которое он мне предлагает.

Валентина де Нанкрей уже стала опасаться, что зашла слишком далеко в сильном желании терзать графа и тем самым помешать успеху задуманного ею страшного замысла против кавалера Урбена. Её вздох облегчения оба брата приписали сдержанному чувству горя.

— Благодарю вас! — вскричал поручик де Трем с увлечением, — благодарю за ваше трогательное ко мне участие. Я докажу вам, что его достоин. Не опасайтесь за мою жизнь. Если вы цените её, то ваше желание сохранить её будет для меня невидимым и неодолимым щитом. Я вернусь победителем!

Мерные шаги раздались в смежной комнате, и вслед за тем суровое лицо дю Трамбле показалось в дверном проёме.

— Не пора ли отправиться, полковник? — спросил он.

— Я готов, — отвечал граф де Трем, принимая свой обычный спокойный вид. — Только позвольте мне послать поручика Урбена в Маастрихт для того, чтобы удостовериться, исполнит ли волонтёр Морис возложенное на него майором Анри поручение.

— Я дал ему пропуск для свободного переезда через все наши линии. Он тем более будет ему нужен, что я очень советовал бы поручику переодеться поселянином, а то его легко могут захватить испанцы, рассеянные по окрестностям Тирлемона.

— Я воспользуюсь вашим советом, монсеньор, — ответил кавалер Урбен обер-аудитору, который, не подозревая того, оказывал ему большую услугу.

— В путь, господа.

Все трое вышли из круглой гостиной, раскланявшись с хозяевами дома.

По прошествии пяти минут они промчались через подъёмный мост.

Валентина де Нанкрей, выждав их отъезд, сошла во двор. Под тою частью замка где находилась круглая гостиная, была темница, в которую был заключён майор Анри по приказанию обер-аудитора. Четверо жандармов расположились у входа в прежнем жилище тюремщика. Валентина подошла к двери мрачной комнаты и знаком подозвала к себе сержанта. Она отвела его в сторону и дала ему прочесть бумагу, которую вынула из корсажа.

«Слепо повиноваться во всём подателю, немедля и несмотря ни на какие приказания или служебные обязанности», — разобрал сержант почти по складам.

А внизу была подпись Ришелье, имевшая более веса, чем подпись короля.

— Что прикажете, сударыня? — спросил сержант, отдавая честь.

— Скачите в Оген, не теряя ни минуты. Спросите в главной квартире адъютанта де Беврона и скажите ему, чтобы он тотчас подал эту записку маршалу де Брезе.

Она написала карандашом в записной книжке странной формы, на полях каждого листка которой была подпись Ришелье, следующие строки:


«Посадить под арест и содержать под бдительным надзором полковника де Трема. Отослать полковника обратно в его полк не прежде, чем за двенадцать часов до начала выступления, и тогда же устроить военный суд над майором Анри».


Жандарм успел отъехать совсем недалеко от замка, а домоправитель Дорн уж выходил подземным ходом на Нивелльскую дорогу. Он нёс дому Грело извещение от его мнимой племянницы, в котором она предупреждала о скором прибытии кавалера де Трема в гостиницу «Большой бокал» и вместе с тем приглашала не показываться всё время, пока Урбен пробудет в таверне.

Глава XXV В ПОГРЕБЕ НА СЕДЬМОМ НЕБЕ


илль-Жери-Никола Грело, некогда приор капуцинов, а ныне хозяин таверны в Нивелле, стал таковым только благодаря кое-какому ходатайству с той минуты, как получил записку от Валентины, в которой она уведомляла его о скором прибытии поручика Урбена в таверну «Большой бокал». Он с особенной охотой поспешил исполнить её предписание скрыться при появлении молодого приверженца принца Орлеанского, которому так же, как и его братьям, известна была измена толстого капуцина своему повелителю.

— Незачем этому пострелёнку в женском образе приказывать мне, — говорил он сам себе, читая послание Валентины де Нанкрей. — В самом деле, красив бы я был, если бы показался после каши, которую она заварила, передав доносы этим трём отчаянным орлеанистам! Сойтись лицом к лицу с майором Анри, ну это ещё куда ни шло. Он мой собутыльник и я мог надеяться усмирить его за братской чашей, как унимают крикливого ребёнка, всунув ему соску в рот. К тому же в случае крайности я мог рассчитывать на помощь самого пострелёнка или его двойника Мориса, этого воплощённого Вельзевула... Но встретиться один на один с мэтром Урбеном, отважным малым, трезвым, как отшельник, немым, как траппист, и резким, как сабля, с позволения сказать, я и не спросившись сохранил бы инкогнито в отношении его, разве только я находился бы под охраной отряда королевских солдат... О, будь при мне несколько солдат, хотя бы и собственного его полка, я не побоялся бы самого полковника Робера... благодаря тебе, драгоценный и всесильный автограф!

Говоря таким образом, он расстегнул камзол и вынул из бокового кармана бланкет[24]. сложенный вчетверо. Он развернул благоговейно белый лист, на котором стояла одна лишь подпись, и приложил к нему свои толстые губы.

— С этим, — продолжал он, кладя опять пергамент на свой живот, громадный, как у кашалота, — с этим мне бояться нечего, если при мне будет хоть один верноподданный короля Людовика, готовый повиноваться воле его великого министра. Тогда марш в Бастилию, приятель!

Погруженный в подобные размышления, дом Грело спускался в погреб, сопровождаемый своим ключником, смешным старичком, лицо которого напоминало сморщенное красное яблоко и которого мы уже обрисовали в нескольких словах нашим читателям.

— Мастер Рубен, зажгите лампу и следуйте за мной, — отдал приказание капуцин, бросивший рясу.

И вот они прошли обширные подвалы дома и достигли наконец самого отдалённого и самого сухого — словом, той части погреба, где сохранялись дорогие вина, и которая запиралась дверью не менее надёжной, чем ворота цитадели.

— Мэтр Рубен, — обратился с торжественным видом Никола Грело к своему спутнику, — вы будете приносить мне сюда каждый день по вкусному обеду на четверых, а также и ужин. Стаканы тащить незачем, я удовольствуюсь бутылками.

Ключник почесал за ухом, изобразив, что плохо расслышал.

— Принесите мне тотчас стол и мягкое кресло, потом тюфяк, простыни, одеяло и всё остальное. Не забудьте жаровни, чтобы мне не озябнуть, и масло для лампы, чтобы мне не остаться в темноте.

Ключник стоял неподвижно, совершенно остолбенев от изумления.

— Не удивляйтесь, брат мой! — продолжал Грело со смирением. Меня, многогрешного, давно уже преследует мысль искупить мою неправедную жизнь в уединении и молитве. Сегодня я намерен приступить к этому святому делу.

— Я заметил уже, что вы из числа избранных сосудов, — ответил ему ключник, некогда бывший клерком.

— Большой сосуд, мой любезный, — проговорился Грело, который всегда был навеселе. Но смирение и скромность необходимы для покаяния. И потому на всё время, пока я, для спасения души моей многогрешной, останусь под землёй в этих четырёх стенах, уставленных бутылками, я требую, чтобы память обо мне исчезла и с лица земли.

Ключник Рубен выпучил глаза.

— Я поясню свою мысль обыкновенными словами, пока дух святости не озарит тебя своим светом, сын мой, — продолжал вдохновенный Жилль-Жери. — Пока я буду здесь в душеспасительном уединении, ни один из слуг таверны не должен произносить моего имени, если не хочет быть выгнанным, не получив своего жалованья. Для новых посетителей хозяином таверны «Большой бокал» будете вы до моего возвращения к миру живому.

Мэтр Рубен упал к ногам капуцина, как будто слова эти подкосили ему ноги.

— Покорнейше благодарю за честь, мой великодушный хозяин! — вскричал он. — Ваше приказание будет в точности исполнено, как на земле, так и под нею, я ручаюсь за всех других слуг. Пока вы того желаете, вы останетесь заключённым в погребе, как будто вас никогда и не существовало.

— Я делаю исключение только в пользу двух близнецов в зелёном колете, которых вы знаете, Если один из них спросит меня в это время, вы приведёте его в моё жилище мрака.

— Будет исполнено, достопочтенный хозяин.

— Ещё одно слово. Когда вы выйдете на свет божий, то, вероятно, найдёте в таверне молодого человека, похожего на кавалера, который вздумал помериться со мной сегодня ночью в уменье пить. Он потребует комнату дня на три или четыре. Отведите ему помещение как можно выше и как можно дальше от погреба. Ему в особенности ни слова обо мне. И дайте мне знать, как скоро он уберётся совсем из таверны.

— Будет исполнено, достопочтенный источник благодати, — проговорил нараспев бывший клерк.

— Изливаю её на вас, мэтр Рубен, — отвечал тучный капуцин, протягивая свои жирные руки над ключником, простёртым у его ног.

Не прошло и получаса, как дом Грело расположился удобно в погребе, а тот, от которого он скрывался, переодетый поселянином, входил в комнату верхнего этажа, отведённую ему мэтром Урбеном. Капуцин с этой минуты осудил себя на строжайшее одиночное заключение и поступил весьма благоразумно, потому что Урбен в последний день своего пребывания в Нивелле беспрестанно сходил вниз в таверну. Он поджидал Мориса, как ни было невероятно, чтобы он успел вернуться по условию с Анри в срок, назначенный Робером для его поездки в Маастрихт. Впрочем, влюблённый Урбен не очень скучал в течение первых трёх дней, проведённых им безвылазно в своей комнате под предлогом нездоровья. Воспоминание о Валентине возбуждало в нём нескончаемые и упоительные мечты. Это прелестное создание любило его! Он не мог в том сомневаться, после увлечения, которому она поддалась в его присутствии. Она выказала к нему более чем дружеское участие. Это, бесспорно, была вспышка первой любви в молодой и невинной девушке с пылким сердцем, которая не понимала ещё своих собственных чувств. Несмотря на благоразумие не по летам, кавалер Урбен имел свою слабую сторону — тщеславие. А драгоценное сокровище, которое он готов был бы вымаливать на коленах целые годы, само почти давалось ему в руки! Удивительно ли, что очарование Валентины де Нанкрей, сильнее чар Армиды Тассо[25], ввело его в обман, и он принял одно из проявлений её ненависти за доказательство искреннего сердечного влечения. Он так был уверен в своём торжестве, что прибегал к картам, которые до тех пор занимали первое место в его сердце, и посредством их старался разгадать, скоро ли будут отстранены небольшие препятствия, которые, быть может, замедлят его союз с Валентиной!

Когда настала ночь, когда Урбен должен был отправиться сперва в Лот, а потом в Брюссель, он удалил из своих мыслей все эти пленительные мечты и основательно расположился, скрывая своё лицо под шляпой с широкими полями, в одном из углов таверны «Большой бокал».

«Если Лагравер вернётся в Нивелль в четырёхдневный срок, назначенный ему Робером, — говорил он себе, — и не застанет здесь ни меня, ни Анри, то, без сомнения, поедет в Брен. Будем, однако, наблюдать здесь до полуночи, когда мне самому понадобится отправиться в путь. Быть может, он подоспеет к тому времени, и я узнаю результат его поездки в Динан».

Просидев три часа в этом ожидании, он едва коснулся губами своего стакана с пивом, тогда как соседи его успели уже поглотить страшное количество пенящейся браги. Вдруг топот лошади, скачущей во весь опор, покрыл крик и гам буйных посетителей таверны. Стук железных подков замолк перед «Большим бокалом», и вслед за тем растворилась наружная дверь. Молодой человек, одетый странствующим купцом и покрытый с ног до головы толстым слоем пыли, явился на пороге и вошёл, с трудом переставляя ноги в буйволовых сапогах со шпорами, как будто изнемогая от усталости. Едва успел взглянуть на него Урбен, как быстро встал, подошёл к нему и увлёк его поспешно к отдалённому углу комнаты, где просидел столько часов перед полным стаканом.

— Вы, Урбен? Вы, вместо Анри! — сказал приезжий, который сначала было оттолкнул его от себя, как будто не узнал.

— Тише! — шёпотом ответил Урбен, пока они проходили мимо полупьяных посетителей таверны.

— Один из пострелят-близнецов! — сказал себе мэтр Рубен, вставая из-за прилавка. — Но который же это из них? Сатана, их прародитель, один про то знает... как бы то ни было, а я пойду известить моего хозяина в его душеспасительном уединении.

Глава XXVI ДВОЙНАЯ СТАВКА


огда кавалер де Трем привёл своего товарища в отдалённый угол залы, он сказал:

— Сядем здесь. Нам остаётся добрый час, чтобы побеседовать.

— С удовольствием, — отвечал мнимый торговец, тяжело опускаясь на скамью, — но я охотно выпил бы стакан вина, чтобы подкрепить немного силы.

Урбен, не успевший ещё сесть, подошёл к трактирному слуге и велел подать, что желал его товарищ. Потом, вернувшись, он занёс ногу через скамью, чтобы сесть против своего гостя, но при этом движении нечаянно ударил коленом об кончик ножен кинжала Робера, который носил за поясом под одеждою поселянина, и кинжал, выскочив из ножен, от сильного удара упал на каменный пол.

— Неловкий олух! — побранил сам себя Урбен.

Кинжал покатится на другую сторону стола, под скамью, на которой сидел приехавший молодой купец, и тот с любезной предупредительностью поспешил избавить Урбена от труда его поднять. Он нагнулся, повернувшись спиной к де Трему и оставался в таком положении несколько секунд, как будто не мог отыскать упавшее оружие. Между тем, однако, он держал его в руке и на лице его выражалась внезапная радость Архимеда, отыскавшего решения своей задачи:

Кинжал ударился об пол рукояткой. От сильного сотрясения головка его раскрылась, как ящичек, и в образовавшейся щели виднелась какая-то блестящая круглая вещь, похожая на перстень.

В ту эпоху оружейные мастера, пользующиеся известностью, иногда выдалбливали в головках шпаг или кинжалов маленькие углубления-тайники, о секретной пружине для открытия которых сообщали только покупателю.

— Куда же он запропастился, проклятый? — спросил Урбен, который не мог видеть, что делает мнимый купец под столом.

— Вот он! — ответил тот, придавив к полу, как будто бы для того, чтобы приподняться, головку, которая при этом слегка щёлкнула. Он отдал кинжал Урбену, держа его за рукоятку, головка которой плотно закрылась.

— Какой прекрасный кинжал! — сказал он тотчас, опять взяв его из рук де Трема, чтобы лучше рассмотреть. — Миланская ковка. Таким можно рассечь даже дамасскую саблю. Чёрт возьми! Резьба на рукоятке достойна руки Челлини, а может, это и есть его работы!.. Вещь великолепная!

— Мой милый Морис, — возразил, улыбаясь, Урбен, — вы преувеличиваете достоинства этого кинжала, он вовсе не старинной ковки. Хотя он и походит резьбой на работу Бенвенуто, но не иначе, как в виде подражания.

— Раз вы так мало его цените, так сменяйте на мой.

Мнимый торговец вынул из-за камзола великолепный кинжал восточной работы с серебряной рукояткой, украшенной драгоценными каменьями, и в ножнах, усыпанными жемчугом. Кинжал, бесспорно, был гораздо ценнее оружия, возбудившего в нём сильное желание приобрести его.

В свою очередь поручик осмотрел восточный кинжал глазом знатока.

— Такой обмен был бы выгоден только для меня, — сказалон, вздохнув.

— Не думаю... но не в том дело! Поменявшись кинжалами, мы будем иметь друг от друга подарок на память.

— Это невозможно.

— Как! — вскричал тот, которого Урбен называл Морисом, — разве вы не считаете меня достойным залога братской дружбы, который я вам предлагаю? Вы отвергаете символ союза двух ротных товарищей!

— Не сердитесь, друг Лагравер. Я отказываю единственно потому, что кинжал этот не мой, и дан мне на время. Он принадлежит моему старшему брату Роберу, в чём вы можете удостовериться, взглянув на графский герб, вырезанный на головке. Но если он вам нравится, я попрошу Робера, как скоро с ним увижусь, отдать его вам.

— Благодарю заранее, — ответил собеседник, нахмурив брови.

— Вы ещё не довольны? — продолжал Урбен.

— Что прикажете делать? — возразил он добродушно, — у меня все замашки избалованного ребёнка. Когда мне чего хочется, то я не имею покоя, пока не добьюсь желаемого. Но оставим это.

— Вы правы, нам надо заняться вещами поважнее. Как ваши поручения?

В эту минуту трактирный слуга принёс заказанную пинту вина, поставил по оловянному стакану по обе стороны кувшина и отошёл к остальным посетителям таверны, толпившимся в середине залы.

— Пью за мой двойной успех! — сказал мнимый торговец, наполнив оба стакана.

— Так вы всё исполнили удачно? — с живостью спросил Урбен, который отпил не более одного глотка из своего стакана.

— Вполне. Принц Фридрих Генрих получил депешу французских генералов и маркиз Рюскадор... — тут он внезапно замялся.

— Не опасайтесь быть нескромным, — сказал ему Урбен с грустью. — От дела, которое я вам доверил... Полковник Робер и я, мы знаем вину Анри. Увы, мой несчастный брат уже искупает её. Он арестован обер-аудитором как дезертир.

— Так вот почему я нахожу вас, а не его на условленном месте! Какое несчастье! А я-то спешил его порадовать известием, что ничего не будет открыто. Близ Динана я нашёл человека, который взялся передать письмо полковника мессиру Бозону и сообщить ему, что посланный к нему гонец вывихнул себе ногу за два лье до города. Сокольничий тотчас прислал мне с тем же человеком этот короткий и ясный ответ: «Я еду в Париж». Всё шло так отлично! Несчастный случай с Анри совсем испортил мою радость.

— Безумство виконта имело ещё другое пагубное последствие, — прошептал кавалер Урбен. — Желая оправдать брата, Робер вмешался в это дело, и маршал посадил его под арест, только завтра утром он будет отпущен.

— Так когда же и как дам я ему отчёт о моих двух поездках?

— Расставшись со мною теперь, вы вернётесь в Бренский замок подземным ходом. С завтрашнего утра ждите возвращение графа в его полк. Тогда передайте ему всё, что вы исполнили в Динане и Маастрихте, он и решит, что вам делать дальше.

— Разве вы не вернётесь со мной в квартиру полковника, Урбен?

— Нет, мне предстоит трудное предприятие, к которому я приступлю в полночь и которое с помощью Божьей будет исполнено в двадцать четыре часа.

— Счастливец!

— Опять зависть, Морис!

— Сознаюсь, я пристрастился к опасным приключениям. Ребяческая прихоть, которую мне внушает всё, что нравится, теперь вся сосредоточена на опасных и затруднительных предприятиях. Чем сильнее душевное волнение, тем более оно меня пленяет. Целых четыре дня я был на волосок от смерти. Вот это я называю жизнью. Вот поэтому-то, кавалер Урбен, зависть и заговорила во мне, когда я услышал, что на вас возложено одно из тех таинственных поручений, которыми я брежу. Клянусь честью, теперь, когда я свободен, я исполнил бы его с наслаждением и с успехом.

Эта восторженная речь, исполненная духа отваги, произнесена была с таким увлечением, что удалой оратор подкреплял каждую свою фразу ударами кулака то об стол, то себе в грудь и тем заставил выскользнуть из-за камзола медальон, надетый у него на шее на тоненькой цепочке. В жару разговора он, по-видимому, не замечал этого обстоятельства.

— Успокойтесь, — сказал смеясь Урбен. — Робер вознаградит вас за удовольствие, которого я вас лишаю теперь. Что это у вас висит на камзоле?

Он заметил медальон, освещённый лампой, и увидал на нём миниатюрный портрет, который, казалось ему, напоминал обожаемые черты.

Морис взглянул вниз и удивился:

— Легка на помине, — сказал он. — Это портрет злосчастной героини, которая невольно заманила нашего бедного майора в ловушку.

— Лагравер, прошу относиться почтительнее...

— О моей сестре? Об этой ветренице, начитавшейся романов Скюдери[26]? Это мне нравится, ей-богу! — и он покатился со смеху.

— Так это действительно портрет Валентины?! — вскричал Урбен, наклонившись к нему. И увлекаемый безумным порывом страсти, он в ту минуту, когда Морис хотел запрятать медальон за камзол, дёрнул его так сильно, что тонкая цепочка порвалась и украшение осталось у него в руке.

— Однако я нахожу вас очень... бесцеремонным, кавалер Урбен.

Но влюблённый ничего не слышал: глаза его прикованы были к лицу, которое ему улыбаюсь сквозь стекло, окружённое серебряным ободком.

— Отдайте-ка мне эту безделушку. Почтенная сестрица вздумала украсить этой мазнёй мой медальон, под предлогом, что это, дескать, её работа, — продолжал мнимый торговец, протягивая руку через стол.

Кавалер де Трем быстро закрыл руку с медальоном.

— Подарите мне его, умоляю вас! — сказал он, совершенно потеряв голову от взгляда на обожаемые черты.

— Вы сходите с ума, кавалер Урбен, сказал с внезапным достоинством собеседник. — Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы брат дарил портрет своей сестры человеку постороннему?

— Морис, — ласково сказал Урбен, — заговори со мной подобным тоном кто другой, даже мой брат Анри, я потребовал бы от него удовлетворения. Но вы до такой степени временами напоминаете мне Валентину, что я не могу сразиться с вами, мне всё бы казалось, что я угрожаю ударом шпаги ей самой. Итак, я ограничусь тем, что скажу вам: брат не дарит портрета сестры постороннему, когда отдаёт его жениху молодой девушки.

— Позвольте вам напомнить, что я не Эдип, — возразил торговец, — а вы со мной толкуете языком сфинкса.

— Означает это то, Морис, что я не могу винить Анри, если он погубил себя из-за вашей сестры: чувство не менее сильное повергло бы и меня в бездну.

— Вы любите мою сестру и полагаете, что и она вас любит?

— Я уверен в её любви! Валентина созналась мне в ней.

— Она немного поторопилась... с первого раза?

— О, в своей невинности она сама не понимала, какого рода чувство питала ко мне. Она не сумела бы и дать ему настоящего имени, это наивное дитя! Я сам всё угадал.

— Слава богу и за то.

— Морис, я убеждён, что она согласится отдать мне свою руку, если вы сегодня сообщите ей о моём предложении, которое я делаю вам как представителю вашего отца, неспособного по болезненному своему состоянию решить судьбу дочери.

— Предложение несколько поспешно... однако с согласием графа де Трема всё может устроиться по вашему желанию.

— Послушайте, — начал Урбен, воодушевляясь всё более и более, — так как вы не решаетесь отдать мне эту драгоценность, то сыграемте партию. Если выиграете вы, то кинжал, который так вас прельщает, принадлежит вам, а вы одолжите мне ваш на время, если же останусь победителем я, то медальон мой.

«Всё равно главное — не сам этот кинжал, — заключил он мысленно, — а то, как он будет подан вдове Гислейн и даме в Брюсселе».

— Пожалуй! — вскричал мнимый Морис. — Вы истинный дворянин, и если выиграете портрет Валентины, то будете охранять его как святыню от нечестивых взоров... Взяв всё в соображение, я принимаю предложенную партию. Итак, моя ставка — медальон с цепочкой, а ваша — кинжал.

— Какую игру избираете вы?

— Ломбер, я его лучше знаю.

— Я предпочёл бы гальбик: карты занимают больше времени, чем кости.

Сигнал о тушении огня разогнал уже всех посетителей «Большого бокала». Наши два игрока остались почти с глазу на глаз, так как мэтр Рубен давно вернулся к своему прилавку и, отослав всех слуг, по-видимому сладко спал, уткнувшись носом в выручку.

Кавалер де Трем не стал его будить, чтобы велеть подать карты. Он сам достал их из ящика, находившегося позади спящего ключника. Спустя десять минуть партия была в самом разгаре. У кавалера Урбена занимался дух, на лбу его партнёра выступил лёгкий пот. В младшем де Треме пробудился прежний страстный игрок, и новая страсть придавала прежней ещё большую силу вследствие драгоценной ставки, которую он имел в виду. Морис выиграл первый ход. Лицо его прояснилось. Черты Урбена судорожно передёрнулись. Но реванш оказался в его пользу.

Игроки были одинаковой силы и вскоре оправились от первых неудач. Оба с напряжённым вниманием изучали карты, обдумывая свои ходы, как будто речь шла о плане решительного сражения. Слышен был один шелест карт при ходах и взятках. Но спустя немного времени счастье стало изменять владельцу медальона. Он становился бледен и наконец с отчаянием схватился левой рукой за свои длинные чёрные волосы.

— Вы проиграли! — вскричал Урбен, придвигая к себе обеими руками кинжал и медальон, лежавшие на столе справа и слева от него.

— Урбен! — вскричал в сильном волнении побеждённый, швырнув свои карты. — Любезный Урбен, дайте мне отыграться. Я предлагаю вам мой стилет и всё золото, которое находится в моём кошельке, за ваш выигрыш.

— Не имей я другого средства для спасения жизни, я сказал бы нет.

Несчастный игрок сунул правую руку за камзол и продолжал, стараясь улыбнуться:

— Это ваше право, и я должен покориться. Предлагаю тост в честь вашей победы! — и он протянул левую руку к полному стакану Урбена; но при этом движении он задел рукавом за лампу, стоявшую между ними, и опрокинул её.

— Мы отличились оба, — сказал де Трем, смеясь. — Я чуть не сломал кончик своего кинжала, вы же теперь оставили нас в потёмках.

И он проворно встал, чтобы зажечь потушенную лампу у догоравшего ночника, который стоял на прилавке и разливал мерцающий слабый свет.

Пока он стоял спиной к своему товарищу, тот вынул из-за пазухи голубой флакончик и вылил, что в нём заключалось в один из стаканов. Когда же поручик вернулся к своему месту, на лице мнимого купца не было заметно никакой перемены, мимолётная краска только пробежала по его лицу.

— Итак, выпьем на прощанье! — сказал он, однако, не совсем спокойным голосом.

— Любезный Морис, я никогда не пробую двух раз кряду этих сильных напитков, — ответил ученик строгого графа Робера.

Его собеседник побледнел, как полотно, и судорожно сжал рукоятку своего кинжала.

— Но если брат Валентины хочет выпить за успех моей любви, то я готов ответить на этот тост, — продолжал Урбен, взяв в руку стакан, в который вылито было содержимое голубого флакончика.

— Идёт! За здоровье сестры... и за ваше! — сказал товарищ, втянув в себя воздух, как человек, который чуть было не задохнулся.

Они выпили: один — едва половину своего стакана, а другой — в честь царицы своего сердца осушил его до дна.

— Как горько это вино! — сказал Урбен. — Впрочем, я в нём не знаю толку, по непривычке пить. Но если оно горько для вкуса, то взамен сладко для сердца, так как я пил за здоровье Валентины.

Мнимый купец стоял уже подле Рубена, которого он расталкивал, говоря:

— Скорее! Мою лошадь. Я отдал её вашему конюху когда приехал... Велите оседлать и Лошадь этого доброго малого, который прожил у вас четыре дня.

— Творец небесный! — прошептал ключник, красное лицо которого сделалось зеленовато-бледным. — Вы отравили его?

Мэтр Рубен спал только одним глазом, а потому заметил как из голубого флакона что-то было вылито в стакан.

— Молчи!.. Да ступай сказать дому Грело, чтобы он меня ждал.

Рубен вышел из приёмной с крайней поспешностью и перекрестился у двери, бормоча:

— Это злой дух! Сам черт в двух видах! Отступись от меня, сатана!

Урбен сидел на скамье, склонив голову.

— Вставайте! Вставайте! — повторял ему загадочный путешественник. — Наших лошадей выводят со двора, они уже ждут нас перед дверью.

— Да, нам надо расстаться, — ответил слабым голосом кавалер де Трем. — Обнимемся по-братски на прощанье!.. Но когда он хотел встать, под ним подкосились ноги, и он тяжело упал назад на скамью.

— Какая странная слабость! — прошептал он. — Никогда я не испытывал подобного изнеможения, а я отдыхал здесь целых...

Он не смог договорить, им вдруг овладело какое-то мысленное оцепенение. Но спустя минуту сознание к нему вернулось, зато физическое онемение значительно увеличилось.

— Что со мною? — прошептал он с ужасом. — Всё моё тело становится тяжело, как свинец... мысли разбегаются!.. Воды... воды! Морис, облейте мне голову!

Тот оставался неподвижен.

Сверхъестественным усилием воли Урбен переломил на минуту летаргию, которая овладевала им.

— А! — закричал он вдруг пронзительным голосом. — Я знаю, что у меня есть силы исполнить мой долг!

Он встал, выпрямился, но вдруг задрожал всем телом и рухнул к ногам виновника своего страшного положения.

— Морис! — закричал он с отчаянием. — Морис!.. Я погиб!.. Я слишком был счастлив... Несчастье поражает меня, как неумолимый завистник... Вся кровь прихлынула мне к сердцу... чтобы прилить к голове... и помутить мысли... нет сомнения, это удар!.. А поручение, возложенное на меня, всё погибнет, я сгублю и братьев моих, и их друзей!

— Заменил же я Анри, и вам могу оказать подобную услугу, — холодно сказал Лагравер или его двойник.

— Да, вы счастливы во всём! — продолжал задыхающимся голосом младший де Трем. — Поезжайте в Лот... ферма вдовы Гислейн... кинжал, поданный рукояткою вперёд... Потом... в Брюссель! Благодарю... и моё «прости» Валентине...

Страшная борьба с летаргией, поражавшей онемением все жизненные силы, отразилась на его лице, которое судорожно подёргивалось, но вскоре глаза его закрылись, лицо сделалось безжизненным и всё тело окоченело, как труп.

— Спи, воображая, что умер, тщеславный безумец! — сказал злой гений, который наслаждался этим страшным подобием предсмертных мук. — Лучше было бы для тебя спать вечным сном, чем проснуться покрытым позором, который я тебе готовлю.

Он нагнулся к бесчувственному телу и, раскрыв камзол, вынул из-за пояса кинжал.

— Не какой-нибудь кинжал, но твой кинжал будет служить условным знаком. Само небо, очевидно, покровительствует дочери мучеников!

Валентина произнесла ещё шёпотом несколько слов, но в ту минуту, когда выходила из таверны, бросила ещё последний взгляд на бедного Урбена.

Он лежал на полу, как труп, и потухающая лампа, освещая его желтоватым светом, ещё более придавала ему вид мертвеца.

— Как он похож на старшего брата! — сказала, содрогнувшись, Валентина де Нанкрей. — Но отчего испытываю я этот подлый страх при мысли, что глава каинова отродья мог бы лежать там вместо этого брата... и на самом деле бездыханным.

Глава XXVII ТАЙНА КИНЖАЛА


алентина вошла в капеллу, превращённую в сарай, где мы раз уже встречали её с настоящим Морисом Лагравером. У прежнего алтаря, освещённая глухим фонарём, ожидала молодую девушку какая-то человеческая масса, дрожащая от страха: вероятно, читатель узнал дома Грело.

— Вы с вашим ключником должны перенести человека, который лежит на полу таверны, в его комнату, — сказала Валентина де Нанкрей. — Он принял достаточно опиуму, чтобы проспать до завтрашнего вечера. Потом приходите сюда за моими приказаниями и возьмите с собой его крестьянское платье... Оставьте мне всё, что нужно для письма.

Подав ей ящичек с письменным прибором, который он носил на шее, желая придать себе вид учёного, которым, однако, он никогда не был, дом Грело выкатился из сарая.

Когда Валентина осталась одна, она вынула из-за камзола кинжал де Трема и сильно ударила его рукояткой о каменный стол. На этот раз пружина не поддалась. Видно, лишь по воле случая кинжал упал на пол таверны, с нужной силой коснувшись ловко скрытой точкой, которая и открывала потайной паз. Валентиной овладело мучительное недоумение. Она хотела, она должна была узнать, что заключала в себе рукоятка кинжала. Но сломав головку, нельзя было бы закрыть её опять, и тогда она выдала бы себя. Действительно, для двух корреспонденток полковника Робера, фермерши в Лоте и дамы в Брюсселе, неприкосновенность таинственной рукоятки составляла, очевидно, единственную гарантию надёжности посланника. Надо было полагать, что они придавали важное значение тому, чтобы тайна эта оставалась между Робером и ними, когда он даже не открыл её Урбену. Явно нарушив эту тайну, Валентина рисковала вселить недоверие, и вдова Гислейн, заподозрив посланного, не провела бы его в Брюссель. Молодая девушка была уверена, что нашла бы разрешение важного вопроса, который давно затруднял её, в потаённом отделе рукоятки с фамильным гербом де Тремов. А между тем ей необходимо было узнать, на что она идёт, решаясь разыграть роль поручика Урбена на двадцать четыре часа.

Не бросает ли она добычу в решительную минуту, когда отступления полковника Робера было бы достаточно для его собственной гибели и гибели его близких? Не подвергается ли она опасности лишиться средств действовать? Морис, который должен был возвратиться в Нивелль с Камиллой не позднее следующего дня, сумеет ли заменить её в критическую минуту выступления армии маршала де Брезе? Она чувствовала инстинктивно, что ответ на эти вопросы жизни и смерти заключался в стальной головке, которую она не могла открыть!

Она поворачивала в руках, ощупывала, прижимала пальцами рукоятку кинжала с лихорадочным волнением и упорством на протяжении десяти минуть. Вдруг взгляд её заблестел от счастливого вдохновения. Она заметила, что девиз де Тремов: «К цели во что бы то не стало» вырезан был на ободке в виде узенькой ленты, которая окружала выпуклость головки.

«Бесстыдный девиз этого рода, для которого нет ничего святого, — подумала она, — вот настоящий приказ к действию для механизма этих ненавистных людей».

Она сильно прижала ногтями полоску с вырезанным девизом. Пружина щёлкнула. Верхушка головки раскрылась, как крышка с шарниром табакерки. Валентина не ошиблась: перстень с драгоценным камнем лежал в потайном отделе. На камне вырезан был герб, известный во Франции около столетия и который с гордым смирением напоминал купеческое происхождение рода Медичи. Но этот перстень с печатью не составлял ещё всего, что заключаюсь в рукоятке кинжала Робера. Вынув его, чтобы лучше рассмотреть, Валентина де Нанкрей заметила на дне голубую глянцевитую бумажку, чрезвычайно тонкую и сложенную в самый крошечный прямоугольник. Она бережно развернула её. Покрыта она была до крайности мелким шрифтом, который составлял разительную противоположность с каллиграфическими приёмами того времени, когда даже любовные записки писались крупными буквами. А ещё более странным казалось то, что письмо было написано на смешанном наречии, в состав которого входили греческие, латинские и итальянские слова. Поэтому оно и было бы непонятно для каждого, кто не знал этих языков.

Вероятно, читатель не забыл, что Робер воспитывался с Гастоном Французским. Прилежный и способный, он обязан был этому товариществу с принцем образованием истинно королевским. Но не забыл он наверняка и того, что Норбер воспитывался для духовного звания и был учен. В течение тех лет, которые его питомица прожила с ним в уединении в Лаграверском замке, он передал ей часть своих знаний для того, чтобы чем-нибудь занять её однообразную жизнь, в особенности для того, чтобы по мере возможности сдерживать в странной молодой девушке отнюдь неженственные боевые наклонности. Она пристрастилась к изучению языков. Вследствие чего записка Робера к учёной Марии Медичи, несмотря на мозаику из разных наречий, была прочтена без большого труда представительницей рода Нанкреев. Это действительно был подробно изложенный план побега для изгнанной матери короля Людовика XIII и герцога Орлеанского. Вот содержание этой записки:


«Государыня вдовствующая королева,

Его Высочество доверив мне при нашем последнем свидании во дворце Медичи приложенный при сем перстень, доставил мне честь благосклонно быть выслушанным Вашим Величеством.

Вы удостоили меня полномочия относительно предстоящего вам тайного отъезда из Брюсселя вместе с Маргаритой. Вот план, который я смиренно прошу привести в исполнение касательно Вашего Величества.

Непосредственные участники освобождения Вашего Величества и герцогини Орлеанской знают об этом проекте только то, как они должны прибыть к Вам в полное Ваше распоряжение. Вам, Ваше Величество, надлежит ими руководить, как скоро брат мой Урбен подаст Вам мой кинжал.

Итак, кавалер де Трем, переодетый поселянином подобно мне, когда я был в Брюсселе, въедет в этот город с кормилицей монсеньора Гастона, вдовой Шендель и её работницей в тележке, которую поставят подле навеса в одном из задних дворов вашего отеля. Потом под предлогом представить сына своей сестры Вам, её прежней доброй госпоже, вдова Шендель приведёт моего брата.

С той минуты, когда кавалер Урбен представится Вам с моим кинжалом, ни он, ни кормилица Месье не могут действовать без Вашего предписания. Они не знают, что им нужно делать.

Благоволите приказать им к девяти часам вечера находиться всем троим, не исключая и работницы, под навесом, где будет стоять тележка.

Пока брат мой станет впрягать лошадь, Вы, Ваше Величество, поменяетесь платьем с кормилицей, а герцогиня с работницей фермы.

Кончив это переодевание, королева Мария Медичи и герцогиня Маргарита Лотарингская сядут в тележку, а кавалер Урбен тщательно опустит холщовую занавеску верха.

Он выедет тихим шагом из отеля со своими драгоценными путешественницами и проедет через Галльские ворота, где будет узнан караульным, видевшим его приезд в город на рассвете.

Отъехав от Брюсселя на расстояние выстрела, кавалер Урбен пустит лошадь во всю прыть. Потом проедет не останавливаясь Лот, обогнёт Голль и достигнет Тубиза около полуночи. На Тубизской дороге путешественниц будет ждать отряд моих солдат. Поручик Урбен даст себя узнать солдатам. Тележка под этим конвоем доедет до леса Сеньер-Изак, не более полутора лье.

Укрывшись в густом лесу, королева и принцесса могут выжидать моего прибытия в совершенной безопасности. Я не замедлю к ним явиться во главе моего полка. Пять лье далее, в Рассели, мы встретим авангард графа Суассонского. Таким образом мы достигнем Рокруа и наконец Франции! Быть может, монсеньор Гастон выедет навстречу Её Величеству королеве в Рокруа».


Валентина де Нанкрей с жадным вниманием пробегала глазами этот план. Чем далее она читала, тем более лицо её выражало смелость и торжество. Кончив чтение, она заговорила вслух сама с собою, как бывает с людьми, которыми овладевает неудержимый порыв чувств.

— Без сомнения, дело стоит того, чтобы подвергаться опасности! Я поеду в Брюссель... Мария Медичи не знает Урбена, это видно из записки. Всё сделается по вашему предначертанию, граф де Трем! Всё... кроме развязки!

Громкое чихание перебило её монолог. Дом Грело вернулся в сарай уже несколько минут назад, но Валентина так погружена была в свои мысли, что не замечала его.

— Нет ли прямой дороги из Огена в Голль? Вы должны это знать, — обратилась она к капуцину.

— Есть просёлок, который проходит мимо Брена и примыкает к большой дороге между Вавром и Тирлемоном.

«Хорошо. Отряд полковника напрасно будет ждать у Тубиза на целое лье далее», — подумала Валентина.

Она взяла письменный прибор капуцина-трактирщика и вскоре быстро написала на листке бумаги следующее:


«Морис, приехав в Нивелль, оставьте Камиллу под охраной дома Грело. Я требую от вас одного, чтобы она не могла общаться со своим братом Урбеном, которого я держу пленником в таверне “Большой бокал". Кардинал, по всему вероятию, приставил к вам в помощники надёжного офицера, снабжённого неограниченным полномочием, но подчинённого мне. Прочитав эту записку, пусть он немедленно едет в Оген и прикажет маршалу де Брезе от имени кардинала начать движение армии на Женан вместо предполагаемого перехода к Маастрихту. Таким образом, французское войско окружит полк изменника де Трема, который пойдёт на Гассели с целью примкнуть к авангарду мятежника, графа Суассонского. Бунтовщики наткнутся прямо на армию маршала и будут застигнуты врасплох.

Но маршал до последней минуты должен показывать вид, будто держится своего намерения идти навстречу к голландцам.

Вы же, Морис, пока поверенный его высокопреосвященства отправится в главную квартиру, приедете ко мне на встречу и будете ждать у поворота Галльской дороги к Огену. Около одиннадцати часов вечера я приеду в тележке с двумя принцессами, которых мы доставим к верной своему долгу армии маршала де Брезе, вместо того чтобы отвезти их к полку изменника де Трема».


Она тщательно сложила это послание и отдала его капуцину.

— Лагравер непременно будет здесь завтра к вечеру, — сказала она. — Отдайте ему эту записку тотчас по его приезде. До тех пор берегите это письмо, как зеницу ока. Слышите, никто, кроме Мориса, не должен читать его, или вы погибли. Слышите ещё, если письмо не дойдёт до адресата, то вы опять-таки не останетесь в живых!

Никола Грело, совсем растерявшись, принял письмо, которое представляло ему смерть в двух видах, и положил его на живот возле благодатного бланкета, на который возлагал все свои надежды. Яд и противоядие лежали рядом в его боковом кармане.

— Камзол и штиблеты работника фермы, — приказала Валентина.

Грело ей показал и то, и другое на каменном столе, куда он положил эти вещи, вернувшись.

— А Урбен? — спросила она.

— Заперт в своей комнате... Его можно принять за мёртвого.

— Он пробудет в этом бесчувственном состоянии двенадцать часов и ещё долго, после того как проснётся, будет чувствовать непреодолимую слабость. Примите меры, чтобы он не мог ни выйти, ни общаться с кем бы то ни было до моего возвращения сюда.

— С большим удовольствием, — ответил с живостью толстяк. — Более прежнего я избегаю встречи с де Тремами. Комнатка этого молодца под самой крышей. Единственное окно этой комнаты закрывается по желанию крепким ставнем с замком. Дверной замок тоже как в каземате.

Три лёгких удара в дверь сарая снаружи покрыли внезапной бледностью одутлые щёки дома Грело.

— Во имя Вакха! — залепетал дрожащим голосом капуцин. — Кто в этот час ночи может пробраться во двор, если не сам нечистый... или какой-нибудь мошенник, чтобы помочь Урбену... Не отворяйте! Не отворяйте!

Но Валентина, которая услышала тройной стук, уже раскрывала одну половинку двери.

Маленький старичок с нахмуренным лицом вошёл в бывшую капеллу. Грело успокоился. Он узнал Дорна, угрюмого домоправителя Бренского замка.

— Половина первого, — сказала ему Валентина, прислушиваясь к бою молотка нивелльского жакмара, который раздавался по всему городу. — Вы точны, мэтр Дорн.

— Точен настолько же, насколько вы точны в платеже, — ответил корыстолюбивый фламандец.

— Вы можете заслужить от меня ещё несколько свёртков луидоров.

— Як вашим услугам.

— Вы вернётесь в замок тем же путём, каким пришли.

— Да, через подземелье.

— Вы с утра должны ждать возвращения полковника де Трема в его полк.

— Но он под арестом в Огене.

— На рассвете он будет освобождён. От моего имени вы попросите позволения говорить с ним наедине. Вы скажете ему, что около полуночи Морис Лагравер вернулся в замок, что он хотел известить полковника о своей удачной поездке в Динан и в Маастрихт, но что он не мог его ждать. Он вас спросит, почему. Ответьте ему, что мадемуазель Валентине угрожает насильственным похищением её дядя, дом Грело.

Тут краснолицый капуцин побагровел, чуть не задохнулся и, наконец не выдержав более, вскричал:

— Чего же вы хотите, в самом деле, чтобы эти дикие звери растерзали меня на куски, если отыщут?! Не довольно ли того, что этим проклятым де Тремам открыли всю правду относительно моих доносов, вам надо ещё меня и оклеветать? Нет! Я не знаю вина, которое сделало бы меня способным перенести такой беззаконный поступок. Я просто искупительная жертва! Я...

— Приор, если вы пойдёте по пути, указанному мною, вы получите приорат, если отступите назад, вы будете повешены, — коротко перебила его поверенная кардинала. — Мэтр Дорн, ваш рассказ полковнику вы будете продолжать следующим образом. Устроив так, что мессир Норбер отдан под опеку и узнав, что его племянница искала убежища в Брене, вы сообщите, что дом Грело находится в окрестностях замка вместе со слугами Красного Рака. Он выжидает удаления полка де Трема для исполнения своих планов, так как мадемуазель Лагравер тогда не будет иметь защиты. Вследствие чего мессир Морис тайно увёз сестру в другое место, о чём известит полковника после... Хорошо ли вы запомнили весь этот рассказ?

— Я повторю его слово в слово и по прошествии года за один луидор, — кивнул мэтр Дорн. — Всё, что запечатлёно золотом в моей памяти, становится незабываемым. Но я могу заполировать его и непроницаемым слоем скромного молчания.

— Не один луидор, а сто ливров приобретёте вы, повторив с точностью мой рассказ полковнику Роберу. Хозяин этой таверны заплатит вам их, когда вы благополучно доставите сюда мессира Норбера завтра вечером. Такая же сумма будет вам уплачена за эту вторую услугу.

— Изволите приказать что-нибудь относительно пленного майора?

— Нет ничего. Его стража предупреждена о том, что дю Трамбле велит отвести его завтра в военный суд.

Зловещая улыбка мелькнула на её лице и движением руки она отослала Дорна, который тотчас вышел.

Валентина повернулась спиной к дому Грело, стоявшему неподвижно, как бочка. Она вложила в потайное углубление кинжала письмо и перстень. Потом надела одежду, похищенную у кавалера Урбена, и направилась к двери.

— Куда вы идёте среди ночи? — спросил трактирщик-капуцин, злившийся исподтишка на эту отчаянную бестию, которая беспрестанно подвергала его опасности.

— Иду заслужить ваш приорат... или верёвку, чтобы вас повесить! — ответила Валентина со смехом, от которого мороз пробежал по коже дома Грело.

Пробило час, когда она уже скакала по дороге к Лоту.

Глава XXVIII ХИТРОСТЬ


ока Валентина де Нанкрей в Лоте и в Брюсселе играет роль кавалера Урбена, вернёмся на шесть дней назад к Морису де Лаграверу.

Вероятно, читатель помнит его тройное поручение: доставить в Динан депешу графа Робера к Рюскадору и к принцу Орлеанскому, отвезти в Париж к кардиналу копию с этих депеш и записку Валентины и похитить Камиллу де Трем из монастыря визитандинок. Поездку в сто восемьдесят лье и сопряжённые с нею хлопоты ему надо было совершить менее чем за неделю. Развязка орлеанского заговора делала необходимым его присутствие среди действующей армии на седьмую ночь после его отъезда из Нивелля. Там ждала его та, которая руководила им, эта страшная Арахнея[27], так ловко расставлявшая свои сети, чтобы душить заговорщиков, словно мух в паутине, в ту самую минуту, когда они пытаются расправить свои крылья. Морису предстояло ещё самое деятельное участие в последней сцене этой трагедии.

Лагравер исполнял свою сложную задачу с непоколебимой, но машинальною точностью, подобно домкрату, постепенно поднимающему тяжесть. На уме у него было лишь одно — он увидит её, этого ангела, который парил над ним с первого дня осознанной юности, благодаря восторженным описаниям подруги его детства. Он увидит её в первый раз в действительности, тогда как до тех пор она представлялась ему только в лазуревом облаке прелестных мечтаний во сне и наяву или в таком образе, чтобы занять место в молитвеннике среди изображений непорочных ангелов. Он увидит её для того, чтобы охранять и спасти.

Все муки любви, подвергающейся жесточайшим испытаниям, все радости любовника, которому предстоит свидание с возлюбленной поочерёдно наполняли сердце Лагравера, пока он скакал из Нивелля в Париж. Он благополучно проехал Госсели и Фосс, хотя австрийцы Тома Савойского, занявшие Намюр, часто показывались в нейтральном графстве Тюинском, к которому принадлежали два первые города. На другое утро он был в одном лье от Динана и придумывал способ переслать Рюскадору депешу графа де Трема таким образом, чтобы опередить сокольничего, если бы он тотчас по получении письма Робера отправился в Париж, что весьма было правдоподобно. Кроме того, надлежало принять меры, чтобы Бозон Рыжий не подозревал, что письмо полковника доставлено ему не майором Анри. Морис искал ещё разрешения этих вопросов, когда звук манка для ловли птиц поразил его слух.

Он привстал на стременах, пытаясь окинуть взором окрестности. Шагах в пятидесяти от него в кустах у края дороги он увидел круглолицего малого с рыжими волосами лет двадцати, скрывавшегося за ветвями и приманивавшего своим свистом дроздов со всем искусством опытного птицелова.

«Вот кто мне нужен! — подумал Лагравер.

Он резко всадил шпоры в бока своей лошади, и без того уже скакавшей во всю прыть. Испуганное животное взвилось на дыбы и полетело, как стрела. Морис сильнее натянул правый повод, повернув ей голову в сторону и пришпорил с левого бока. Порывистыми скачками лошадь понеслась наискось, через дорогу и наконец свалилась, куда желал всадник — в ров, в нескольких шагах от птицелова, совсем перепуганного этим конным представлением, о тайной причине которого он не мог подозревать.

— Mein Gott[28], мессир! Не ранены ли вы? — вскричал круглолицый малый, поспешно сбегая в ров.

— Не знаю ещё... Проклятое пугливое животное! Было чего вас пугаться... Возьмитесь-ка за узду, да помогите ему подняться.

Птицелов едва успел потянуть лошадь за повод, как она встала на ноги. Тогда в свою очередь хотел встать и её хозяин но, несмотря на помощь молодого крестьянина, сделать этого не мог.

— Нет сомнения, я вывихнул себе правое колено, — сказал он с глубоким вздохом. — Как мне теперь сесть на лошадь, которая может ещё понести?

— Это невозможно, — подтвердил с добродушием рыжий малый, мышиные глазки которого выражали смышлёность и некоторую долю хитрости.

— Ах, чёрт возьми, что мне делать?! — вскричал Морис. — Я должен без замедления доставить письмо в Ди...

— В Динан?.. Я там живу. У меня прыткие ноги... а ловля мало принесла мне барыша на этой неделе. Отдайте мне половину платы за доставку, и я заменю вас.

— Половину? Это много.

— Как хотите, а меньше я не возьму!

— Так и быть. Но вы должны вернуться ко мне с ответом и помочь дотащиться до гостиницы, которую я заметил там под горою... Ай, проклятая боль!

— Хотите я тотчас сбегаю за трактирщиком и его женою, чтобы перенести вас?

— Нет, прежде всего надо доставить этот пакет. Впрочем, теперь день и по дороге поедет много народу. Если я буду очень страдать, то попрошу какого-нибудь прохожего позвать ко мне трактирщика. Дойдите до гостиницы, если не найдёте меня на этом месте, когда вернётесь.

— Я взял бы вашу лошадь, чтобы скорее проскакать взад и вперёд, — сказал птицелов. — Но я не дольше усидел бы на ней, чем скворец на лезвии моего складного ножа, это так же верно, как и то, что меня зовут Ферраном.

— О, нет, — с живостью сказал Лагравер, — а не хочу, чтобы вы сломали себе шею на этом бешеном коне. Вот пакет.

— Прочтите мне адрес. Я с трудом разбираю буквы... и только печатные, когда они стоят в азбучном порядке.

— Мессиру Поликсену, у доктора Копперна, в Динане.

Этот адрес передан был накануне полковнику де Трему подателем варёного рака.

— Мессира Поликсена я не знаю, — объявил толстый Ферран. — Но Копперн — первый доктор, первый учёный и первый богач всего края, хотя завистники выдают его за сумасшедшего, потому что он открыл жизненный эликсир. Этого я знаю, как свою охотничью сумку, даром что никогда не молвил с ним ни слова.

— Вот ваша доля из полученной мною платы за доставку.

— Пять флоринов! — вскричал птицелов вне себя от радости. — За такие деньги я сбегаю пять раз в Динан и обратно. Присмотрите, товарищ, за моими клетками, манками, клеем — ну, словом, за всем снаряжением для моего промысла.

— Хорошо, товарищ... Ух, как стало опухать моё колено!.. Расскажите мессиру Поликсену, что разносчик Анри упал с лошади и потому не мог сам доставить ему письма. Попросите его от моего имени не заботиться о моём положении. Он тотчас должен ехать в Париж для выгодного торгового оборота.

— Он купец?

— Да, он торгует полотном.

— Я бегу со всех ног.

— До свидания! Поищите меня в окрестностях на тот случай, если боль станет слишком сильна и я не смогу добраться до гостиницы, то порошу какого-нибудь крестьянина подвезти меня на своей тележке до одной из ферм, виднеющихся там.

— Ладно. Не заботьтесь тогда о моём снаряжении. Его не заметят в густых зарослях. До скорого свидания.

С этими словами Ферран пустился в путь быстрым шагом, положив для большей верности депешу к Рюскадору в свою меховую шапку.

Как только птицелов исчез из вида за поворотом, Морис, удостоверившись, что тот не может его более видеть, вскочил на ноги с лёгкостью, которая вполне доказывала здоровое состояние его коленных чашек. Он пробежал на другую сторону дороги, взобрался на насыпь и стал изучать топографию края, в котором находился. Шоссе описывало большой круг для того, чтобы миновать чрезвычайно крутую гору. Морис решился ехать напрямик, пока Ферран пойдёт вокруг по дороге. Таким образом он оставит его далеко за собой, когда снова выедет на шоссе. Благодаря изгородям, которые шли вдоль дороги, он мог надеяться, что за ними пешеход не заметит всадника, опережавшего его на очень большое расстояние. Спустя минуту Лагравер скакал уже во весь дух через поле.

Он достиг Динана за полчаса до птицелова и проехал город, не останавливаясь и тщательно скрывая лицо за стоячим воротником своего плаща из опасения, чтобы несчастный случай не натолкнул на него Бозона Рыжего, имевшего основательный повод не питать к нему большой симпатии.

К счастью, убыстрённый вояж Мориса не встретил никаких препятствий. Как говорила ему Валентина, он нашёл отличных, заготовленных ею лошадей на всех станциях, где она останавливалась с Норбером при своём проезде в Бельгию. Список станций был ему вручён кузиной вместе с другими инструкциями при их расставании в Нивелле. Одна из этих бумаг была в запечатанном конверте с надписью: «Прочитать только при въезде в Париж. План побега из монастыря визитандинок».

Лагравер горел нетерпением узнать, что заключалось в этой инструкции, благодаря которой он увидит олицетворение самой сладостной своей мечты. Но он был так благороден, что считал бесчестием сломить печать до назначенного срока.

Согласно предписанию Валентины он на третий день утром въезжал в столицу Франции. Едва миновав Монмартрские ворота, он с жадностью прочёл записку, относящуюся к Камилле де Трем.

Сначала на лице его отразилось удивление, потом гнев и наконец сдержанная скорбь. Валентина подробно поясняла в этих строках всю хитрость, употреблённую ею для того, чтобы проникнуть в монастырь к своей прежней подруге, выдать себя за Мориса и обрести любовь наивной девушки. Вся эта необыкновенная интрига, ставившая Мориса в весьма странное положение человека, уже любимого той, с которой он в действительности ещё не встречался, вся эта сказка из «Тысячи и одной ночи» заключала в себе что-то ложное, обманчивое и хитрое, оскорбляя молодого Лагравера в самой сути его любви и его гордости во всей своей прямоте.

Его, оказывается, любили вследствие смелого обмана. Пользуясь уже проделанным результатом, он лишался навсегда счастья сам поселить к себе любовь в сердце обманутой Камиллы. Нежное чувство этого ангела было преподнесено ему хитрой подменой, которой влюблённая девушка бы устыдилась, если бы узнала. Мысли эти наполняли душу Лагравера смешанным чувством ревности и стыда.

Вскоре он очутился перед кардинальским дворцом. В его инструкциях указан был вход к министру через таверну Ренара. Он сошёл с лошади и привязал её у дверей трактира.

Час этот назначен был Валентиной для доставления Ришелье посланных ею бумаг: копий с письма полковника Робера к Рюскадору и к герцогу Орлеанскому и записки самой Валентины к министру.

Морис постучал, как ему было предписано в таинственную дверь, через которую, как мы уже видели, дом Грело и его мнимый племянник проникали в логово льва.

Придверник отворил Морису и ввёл его в альков, отделённый деревянной перегородкой от кабинета министра. Лагравер назвал себя. Слуга придавил пружину подвижной филёнки, которая раскрылась, и посланному Валентины оставалось только сделать нисколько шагов, чтобы стать лицом к лицу с грозным хозяином кабинета.

Ришелье, очевидно, был гораздо бодрее, чем в тот день, когда мы видели его страдающим от тяжкого недуга и задыхающимся от кашля. Благодаря нервному сложению временами к нему возвращались силы и бодрость. Он не сидел более сгорбившись в своём огромном кресле, а стоял, облокотившись одной рукой на мраморную доску камина. Даже наряд его доказывал улучшение здоровья. Под раскрытой красной кардинальской мантией виден был полный кавалерский костюм фиолетового бархата, без всяких украшений, изящный в своей простоте.

Он окинул Мориса одним из тех взглядов, которые, казалось, способны были проникать до глубины души.

Посланный Валентины де Нанкрей вынес этот взгляд, не потупив глаза, почтительно, но спокойно.

— То же самое лицо и та же сила воли, — прошептал довольный кардинал. — Их скорее можно принять за близнецов, чем за кузена и кузину.

Лагравер преклонил колено и подал ему пакет с письмами.

— Я вас ждал, — сказал Ришелье, принимая его. — Вы точны. Это хорошо.

Кардинал сел к своему массивному столу и с жадностью стал пробегать глазами доставленные ему бумаги. Стоя перед ним, Морис заметил на лице министра выражение неумолимой ненависти и торжества.

— Так, так, — говорил временами Ришелье, читая отчёт своего агента. — Немедля тайно отправить Ла Мельере в Рокруа. Он имеет достаточно влияния на войско, чтобы успешно противодействовать принцу крови... Что же касается смертельного удара прямо в сердце заговора, это заманчиво по смелости замысла...

Он сильно позвонил. Вошёл камердинер.

— Позвать сюда тотчас маршала де Ла Мельере, — приказал кардинал. — Он, верно, вылечился от раны, которая заставила его вернуться в Париж всамый разгар войны. Послать ко мне и Рошфора, моего дорожного фурьера[29]. Потом, обратившись к Лаграверу, который всё время стоял молча и равнодушно, он сказал:

— Молодой человек, будьте готовы отправиться обратно сегодня вечером. Не заботьтесь об экипаже. Это моё дело. Карета с надёжным конвоем заедет за вами в гостиницу «Лебедь и Крест». Вы не должны распоряжаться ни маршрутом, ни людьми, которые будут приставлены к вам. Взамен того ваши спутники не будут иметь никакого права стеснять ваши действия. Вы меня поняли? Идите.

— Будут ли какие приказания от вас, монсеньор, для Валентины де Нанкрей? — спросил Морис.

— Вы их узнаете в своё время... и она тоже... я ничего не забываю.

— Слушаю, ваше высокопреосвященство.

И с этими словами лаконичный Лагравер раскланялся с министром, спешившим прекратить аудиенцию.

Через несколько минут Морис уже выходил из таверны Ренара и садился на лошадь.

«Когда мне предоставляют полную свободу действий, — думал он, — с условием, что я стану вести себя, как того пожелает кардинал, мне представляется отличный случай сыграть с ним штуку! Я его сделаю невольным соучастником похищения, которое лишит его заложницы...»

Молодой человек повернул лошадь в переулок Сен-Жермен д’Оксерруа и вошёл в лавку торговца церковными ризами, где купил рясу капуцина. Потом, возвратившись на улицу Сент-Оноре, он взял у портного полный костюм студента для особы ниже и тоньше его, и, привязав эти вещи к седлу позади себя, поехал в гостиницу «Лебедь и Крест».

Едва успел он соскочить на землю, как полная трактирщица, которую пленил пылкий Рюскадор, подбежала к нему с восклицанием:

— Вот вы и опять вернулись, мессир Лагравер... но одни! Надеюсь, что ничего не случилось с вашим отцом?

— Ш-ш! — перебил её Морис, вспомнив, что вступает в роль двойника, — помогите мне снести этот узел с вещами в мою комнату.

Она приказала слуге избавить их обоих от этого труда и ограничилась правом проводить своего посетителя в его комнату.

— Всё такой же молчаливый! — пробормотала она, когда Лагравер отослал её от себя. — Ах, если бы тот рыжий сокольничий не оставил мой дом так внезапно!..

Сидя у своего величественного прилавка, вдова, опечаленная своим вдовством, погружалась всё более и более в грустные размышления, исполненные зависти, когда Морис, спустившись с лестницы, вдруг прошёл мимо неё в одежде послушника капуцинов.

— О! — только и успела тяжело вздохнуть трактирщица.

Появление Лагравера заставило её вернуться к действительности и с печалью подумать: «Вот опять он поддастся своему призванию к жизни монашеской!»

Между тем Морис шёл уже быстрыми шагами по улице Сент-Антуан и в конце её остановился перед монастырём визитандинок Святой Марии. Он скромно постучал в огромные наружные ворота; в маленьком окошечке показалось угловатое лицо нашей старой знакомой матери Схоластики.

— Племянник достопочтенного дома Грело! — вскричала привратница, как вскоре различила черты мнимого послушника под оттенявшим его лицо капюшоном.

Она отворила калитку и ввела молодого человека в тот внутренний двор, через который входили в приёмную.

— Что с вашим почтенным дядей? — поинтересовалась старая визитандинка, желавшая поболтать. — С тех пор как старший капеллан его высочества приходил вместо него навещать Камиллу де Трем, я не слышу более ничего об этом святом человеке... как и не слышу об основании монастыря в Блуа. А ведь он находил меня достойной быть там настоятельницей.

— Разве новый посланный монсеньора Гастона ничего не сообщал вам от имени своего товарища? — спросил Морис, прикидываясь удивлённым.

— Он угрюм, как статуя. Я не осмеливалась и слова ему молвить... а он не говорил мне ничего.

— Бедный капеллан! Он, вероятно, уже чувствовал первые признаки болезни, которая теперь поразила его. Подагра поднялась у него к голове и парализовала язык!

— Пресвятая дева! Какое страшное испытание! — вскричала мать Схоластика, слишком пользовавшаяся своим языком, чтобы не испытать ужаса от мысли, что его может парализовать.

— Сегодня я заменяю капеллана, так же как и моего дядю, — продолжал Лагравер, — который поручил мне просить вас написать просьбу на имя герцога Орлеанского с перечнем всех ваших прав (то есть бесчисленных достоинств) на получение места игуменьи. Завтра принц напишет к епископу в Блуа насчёт основания нового монастыря визитандинок.

— В таком случае мне нельзя терять ни минуты! — прошептала привратница в сильном волнении, потому что не отличалась умением писать так же бойко и красноречиво, как молоть языком.

— Совершенно верно, достойная матушка. Я должен взять с собой вашу просьбу, если вы желаете, чтобы принц принял её во внимание.

— Я составлю и напишу её в зале смежной с приёмной, пока вы будете разговаривать с девицей де Трем, — сказала мать Схоластика, приведённая в восторг этим обещанием. — Святое вдохновение находит на меня, только когда я одна.

Она вошла в приёмную, сопровождаемая Морисом.

— Доротея, — обратилась она к белице, которая дежурила в отгороженной части приёмной, — предупредите Камиллу де Трем, что её вызывает посланный его высочества герцога Орлеанского. Но вместо того, чтобы возвращаться с ней сюда, пройдите в трапезную, в которой теперь нет никого и подождите меня там.

Учёная Доротея «олицетворяла вдохновение» для матушки-привратницы, неспособной к письму.

Одна из монахинь прошла во внутренние комнаты монастыря через одну дверь, тогда как другая исчезла в противоположной. Лагравер остался один на несколько минут, которые показались ему вечностью. В первый раз он должен был увидеть Камиллу, меж тем как она готова встретить его как старого знакомого и возлюбленного. Несмотря на его непоколебимую твёрдость воли, предстоящая сцена волновала его, мысли путались.

В солнечном луче, падающем сверху на середину приёмной, вдруг показалось белое и лазоревое облако. Морис невольно закрыл глаза и, когда раскрыл их снова, стоял ослеплённый и вне себя от восхищения: действительность превзошла идеал.

— Я молила Бога и он прислал мне избавителя, — произнёс мелодичный голос. — Благодарю вас, Морис. Видя вас, я оживаю снова!

Пансионерка протянула ему свою миниатюрную ручку сквозь железную решётку. Это движение заставило опомниться остолбеневшего Лагравера. Он бросился на колени, чтобы коснуться губами её розовых пальчиков, но вдруг опять откинулся назад.

— Что с вами, Морис... отчего вы не говорите со мною? — сказало милое дитя, встревоженное его молчанием.

Он несколько овладел собою.

— Мадемуазель де Трем... — начал он.

— Мадемуазель!.. Вы называли меня Камиллой, когда мы расстались...

— Извините, — продолжал он. — Я так взволнован свиданием с вами... опасностью, которой вы подвергаетесь!.. Надо бежать... бежать со мной!.. Кардинал открыл заговор ваших братьев и хочет насильно выдать вас замуж, из утончённой злобы и мести.

— Зачем вы говорите так громко о таких страшных вещах? — перебила она его шёпотом. — У вас не был такой звучный и сильный голос, когда вы отдавали мне вашу душу и вашу жизнь!

Морис содрогнулся, верное чувство молодой девушки подметило уже несходство между ним и его кузиной.

— Если бы вы едва шевелили губами, — продолжала Камилла, — и то я поняла бы смысл ваших слов... нас могут подслушать... я вас поджидала, чтобы высказаться... я задыхаюсь за этими решётками, вдали от братьев, которые в опасности... от вас... и от Валентины! Я знаю, что она была с вами в Брабанте. По особенному счастью одно из её писем ко мне не было перехвачено. Оно написано из Лаграверского замка, который она намеревалась покинуть тайно вместе с вашим отцом для того, чтобы избегнуть преследований за ваш побег в Бельгию, о котором кардиналу доложился ваш дядя, дом Грело.

Как могла Камилла получить письмо от Валентины с юга Франции, когда та была на севере в Бельгии? Этот вопрос может разрешить сам читатель, вспомнив, что обещала Жермена, оставшаяся в Лагравере, своей молодой госпоже, перед её отъездом из замка. Тайна прояснилась очень просто — письмом с двумя конвертами.

— Валентина не решилась ехать в Париж, — продолжала Камилла, — она так опасалась попасться в руки кардинала вместе со своим отцом. Поэтому она не смогла увидеться со мной. И за меня она сильно боялась, а этот её страх только радовал меня. Чем более мне грозила опасность, тем более приближался час моего избавления, тем скорее я надеялась вас видеть... я полагалась на ваше обещание.

— Я и теперь, ещё обещаю возвратить свободу и голубое поднебесье вашим крылышкам, моя кроткая голубка, попавшая в гнездо змей! — сказал Морис с восторженным увлечением, совершенно забыв на этот раз, что вера в него была внушена Камилле не им самим, а его двойником.

Пока она говорила, он успел подпилить две из железных полос решётки, которая их разделяла. Завершив работу, он разогнул прутья своими сильными руками, легко, словно они были из свинца. В решётке образовалось отверстие — довольно большое для того, чтобы гибкое тело Камиллы могло через него пройти.

— Пойдёмте, — сказал он, — пойдёмте!

Молодая девушка встала на цоколь решётки, но вдруг зашаталась, испуганная и взволнованная. Он взял её на руки бережно, как мать принимает к себе на грудь своего ребёнка, и опустил её на пол залы для посетителей.

— Как вы сильны, Морис! — сказала ему Камилла. — А вы возмужали с тех пор, как мы расстались.

В эту минуту послышались приближающееся шаги в смежном коридоре, который соединял приёмную с внутреннею частью монастыря. Лагравер кинулся к двери, в которую должны были войти, и увлёк за собой Камиллу. Растворенная половинка двери скрыла их обоих.

— Вот моя просьба... — начала было мать Схоластика, входя в освещённую часть приёмной, большая половина которой была погружена во мрак.

Договорить ей не дали. Сложенный вчетверо платок закрыл рот — и глаза привратницы, и в то же время дверь за нею захлопнулась.

Глава XXIX ПОХИЩЕНИЕ


e сопротивляйтесь, и вам не сделают никакого вреда, — шепнули на ухо матери Схоластики, сжимая ей руку, как клещами.

Полумёртвая от страха, лишённая возможности говорить и видеть, она повиновались машинально. Старая монахиня почувствовала, что с неё осторожно снимают верхнюю одежду, головной убор, ключи — словом всё, что составляло отличительные знаки её должности, из всех визитандинок Святой Марии предоставлявшие одной ей право свободно ходить в город по монастырским делам. Потом мать Схоластика услышала лёгкий треск покрывала, разрываемого пополам, а затем ей крепко-накрепко обмотали ноги и руки, так что она не могла и пошевельнуться.

Когда Морис кончил все эти не совсем благотворительные действия, подле него стояла уже новая привратница, столь же хорошенькая, сколь дурна была предыдущая.

Камилла де Трем, совершенно порабощённая его волей и повинуясь его знакам, надела весь костюм, похищенный у матери Схоластики.

— Она не подвергается опасности, друг мой, не правда ли? — спросила, однако, Камилла, когда старая визитандинка окончательно была связана.

— Никакой, милая Камилла.

— Несмотря на её ложные доносы настоятельнице на бедных белиц, я не хотела бы, чтобы она подвергалась страданиям.

— Она дышит свободно, связана она надёжно, но не перетянута слишком крепко. Во время ужина заметят её отсутствие в трапезной и придут её освободить.

— Зачем мы отнимаем у неё ключи?

— Затем, чтобы запереть все выходы и прекратить на время всякое сообщение с монастырём. Таким образом визитандинки не будут иметь возможности дать знать о вашем побеге, прежде завтрашнего утра, когда явятся их поставщики и удивятся, отчего их не впускают, как обыкновенно. Но нам надо торопиться. Надвиньте на ваше прелестное лицо этот большой чепчик, приподнимите немного платье, оно вам длинно... я пойду вперёд. Следуйте за мной на небольшом расстоянии. Не бойтесь, я часто буду оборачиваться и наблюдать за вами.

Спустя полчаса мнимый послушник остановился у ворот гостиницы «Лебедь и Крест». Он поджидал приближения мнимой привратницы, которая так была встревожена шумом улиц, что не могла дождаться минуты, когда опять будет под его охраной. Он провёл её через двор, к лестнице, по которой можно было взойти на верхний этаж, миновав общую комнату, где собирались посетители.

— Камилла, — обратился Морис к своей спутнице серьёзным тоном, — поднимитесь на второй этаж, отоприте дверь направо от площадки вот этим ключом... в комнате вы найдёте мужской костюм, наденьте его. Когда вам надо будет сойти, я позову вас.

— Вы мне приказываете, точь-в-точь как мой старший брат, рассудительный граф Робер, — отвечала ему молодая девушка с улыбкой. — А я повинуюсь, потому что имею к вам такое же доверие, как к нему.

С этими словами, которыми она явила всю невинность своей непорочной души, девушка взбежала по ступеням и скрылась из вида. По праву сердца для неё Морис был представителем главы её рода, попечителя, назначенного Богом для охранения сироты. Она так твёрдо была в том уверена, что Морис посетил её с разрешения графа Робера, что считала бы оскорбительным его расспрашивать на этот счёт. Что же касается пятна, которое она налагала на себя в глазах света, решаясь бежать с молодым человеком и ехать с ним одна в дальний путь, об этом неопытная пансионерка не имела и понятия.

Да и сам Лагравер по своему воспитанно не был способен вполне понимать нарушения светских приличий, твёрдо решившись просто уважать скромность своей возлюбленной. Он и не подозревал, что сам набрасывает тень на её доброе имя, спасая таким образом девицу от угрожавшей ей опасности.

Лагравер хотел пройти со двора в общую комнату, когда вдруг ему бросилась навстречу толстая трактирщица, с лицом, пылающим от гнева. Её служанка приметила визитандинку, входившую в номер Мориса, и поспешила предупредить хозяйку.

«Я не потерплю этого, решительно не потерплю!.. А на меня-то он едва смотрит... — заключала мысленно оскорблённая вдовица. — Надо вернуть к стаду заблудшую овцу!»

— Вы сошли с ума! — резко ответил Морис на её добродетельные возгласы. — Эта монахиня — не кто иной, как молодой мальчик, которого вы скоро увидите в его настоящей одежде. Я был вынужден прибегнуть к хитрости, чтобы вырвать его из рук жестокой мачехи. Избавьте-ка меня от моей рясы и возьмите себе плату за комнату из денег, которые найдёте в карманах. Не стесняясь нисколько!

Он бросил рясу на руки остолбеневшей трактирщицы, и остался в костюме богатого торговца, который был скрыт под ней.

Хозяйка «Лебедя и Креста», совершенно сконфуженная, вернулась в кухню. Между тем Лагравер, оставшись победителем на поле битвы, ходил по двору взад и вперёд. Он беспрестанно поглядывал на одно окно на втором этаже. Скоро в нём показалась прелестная головка в шапочке студента. Морис, невольно приложив пальцы к губам, послал горячий поцелуй к небу. Пленительное видение подражало ему с юношеским увлечением, но направило свой поцелуй к земле. После чего оба стояли неподвижно и с улыбкой смотрели друг на друга.

Обоюдное созерцание длилось довольно долго, когда вдруг раздался стук колёс и лошадиный топот, звон бубенцов и громкие ругательства. Этот оглушительный шум быстро приближался, и вскоре во двор стремительно въехал громадный экипаж, не то дилижанс, не то повозка, запряжённый четвёркою сильных лошадей, на сбруе которых было бесчисленное множество бубенчиков. Каждая пара лошадей была управляема форейтером, ехавшим верхом на одной из них, впереди экипажа было нечто вроде кабриолета. Там сидело трое людей. Сама же колымага несколько походила на нынешнюю почтовую карету, с той лишь разницей, что кузов шёл, расширяясь кверху, по тогдашнему обычаю строить экипажи, вопреки законам равновесия.

Эта тяжёлая махина, очевидно, подразделялась на три отдела, заметных снаружи: спереди было нечто походящее на кабриолет мальпоста[30]. Во второе отделение входили через боковые дверцы, и оно напоминало внутренние места в дилижансах. В третье же отделение не было другого доступа, как сзади; оно занимало почти две трети всего экипажа и казалось наполненным доверху каким-то товаром. За его решетчатыми окошечками даже виднелись куски материи, наложенные снизу доверху.

Впрочем, назначение этого странного экипажа пояснялось надписью: «Компуэнь из Лиона, бархат и шёлковые материи». Слова эти, выведенные большими буквами, красовались на каждой стороне тяжёлой колымаги.

В то время когда жалкое состояние дорог делало весьма затруднительными все сообщения и доставку товаров, богатые фабриканты всегда имели по два и более таких передвижных магазинов, которые и посылали на большие ярмарки — средоточие всех тогдашних торговых оборотов.

Эти странствующие магазины, снабжённые для их защиты надлежащим числом людей, под надзором главного приказчика, а иногда и самого хозяина предпринимали путешествия, которые длились месяцев шесть, и даже год. В мирное время в них переезжали за границу, во время войны торговцы хитростью избегали военной контрибуции и наложенных запрещений, торговали на ярмарках, пока представлялся выгодный сбыт, и возвращались восвояси только тогда, когда весь товар был распродан с большим барышом. Подобный способ продажи, конечно, употреблялся преимущественно для того рода мануфактурных изделий, которые занимали меньше места и стоили дорого, как то богатые материи и серебряные или золотые изделия, а чтобы защитить такие драгоценные товары на глухих да ухабистых дорогах, надо было иметь хороший и прочный экипаж да надёжных и смелых защитников.

Итак, громадная махина, въехавшая во двор «Лебедя и Креста», полностью отвечала своему предназначению. Её огромный размер имел целью большую вместимость для товара. Среднее отделение, по-видимому, предназначалось для Компуэня или его приказчика и давало ему возможность ехать отдельно от своих слуг. Кроме двух форейторов при ней было ещё три рослых и сильных молодца с загорелыми лицами — в Лионе солнечные лучи почти так же жгут кожу, как в Лангедоке и в Провансе.

Вторжение во двор громадной колымаги было таким внезапным, что Морис едва успел отскочить в сторону, чтобы не попасть под ноги лошадям. Крик ужаса раздался у окна, в котором, как в раме, виднелся хорошенький живой портрет. Крик этот заставил Лагравера вскипеть негодованием против грубиянов, неосторожный приезд которых причинил тягостное чувство его возлюбленной. Он кинулся на одного из форейтеров и, несмотря на сопротивление, стащил того с лошади.

— Мой задористый петушок! — вскричал всадник, сбитый с седла на мостовую, как только опять быстро встал на ноги, — если вы имеете право носить шпагу...

Громкий хохот, раздавшийся в кабриолете, внезапно прервал вызов, довольно странный для простого конюха. Морис бросил надменный взгляд на весельчака, усатого великана, который занимал среднее место в этом отделении экипажа и казался его хозяином.

— Не угодно ли сойти, — обратился к нему Морис, — и удостовериться в моём уменье владеть шпагой не хуже того, как ваш конюх владеет кнутом.

— Бьюсь об заклад, — ответил весельчак, не обращая внимания на вызов, — что вы молодой Лагравер. Он имеет право сердиться, Гаспар. Кой чёрт! Мы приехали за ним, а не за тем, чтобы раздавить его!

Форейтор сел на лошадь с ловкостью искусного наездника, но излил свою досаду последним ругательством.

— Кто вас прислал? — спросил кузен Валентины, приняв обычный спокойный вид.

— Я Компуэнь-младший, — ответил великан, бросив на него значительный взгляд, — наш корреспондент, что живёт на Кардинальской площади, поручил мне отвезти вас к вашему дяде в Нивелль, если мне удастся прошмыгнуть тайком через границу.

Шумный въезд громадной фуры заставил выбежать на двор почти всех жителей гостиницы. Во главе их находилась сама хозяйка. Морис понял, что присутствие докучливых зевак вынуждало посланца Ришелье прибегать к уловке, чтобы дать себя узнать тому, за кем приехал. И так настала минута исполнить его смелый замысел: воспользоваться средством, предоставленным ему могущественным министром, чтобы выехать за пределы Франции и вырвать из его же власти Камиллу де Трем.

— Друг мой, — крикнул Морис в направлении окна второго этажа, — принеси сюда все мои вещи!

При этих словах прелестное личико исчезло из окна и через нисколько минут показалось внизу лестницы. Гибкий стан был облачен в костюм студента. Лагравер бросился навстречу юноши и поспешил взять у него тяжёлый чемодан, который тот едва тащил.

Громкий смех Компуэня-младшего зазвучал в ушах Мориса, пока он избавлял Камиллу от её ноши. Грозно сдвинув брови, молодой человек вернулся к экипажу, с которого великан слез почти тотчас.

— А если мне угодно взять с собой пажа, то вам какое дело? — сказал Морис, смотря ему под нос.

— Ах ты господи, — ответил Компуэнь с таким же весёлым видом, — кто вам мешает? Будь даже вы сами, если вам так угодно, покорным слугой вашего господинчика, и в том препятствия нет... Позвольте мне об этом не плакать. Кой чёрт! Я ведь не Гераклит какой-нибудь!

И не испытывая более терпения Мориса, он пошёл отворять второе отделение своего странного экипажа.

— Входите, — сказал он Камилле, учтиво подавая ей руку, так как молодая девушка слишком мала была ростом, чтобы легко взобраться на подножку такого колоссального сооружения.

Эта учтивость и мысль, что всё идёт хорошо относительно похищения его спутницы, сделали Лагравера снисходительнее и успокоили его раздражительное настроение духа. Он сел возле Камиллы де Трем, бросив, однако, ещё один молниеносный взгляд на слишком весёлого Компуэня, который затворил дверцы и собирался влезть на своё высокое сиденье. Но в ту же минуту неутешная вдова, хозяйка «Лебедя и Креста», быстро ухватилась за его рукав. Пленённая его великолепным сложением, она вертелась вокруг него с тех пор, как он сошёл вниз.

— Прекрасный лионец, — сказала она, бросая ему очаровательные взгляды, — не сделаете ли вы мне честь остановиться в моей гостинице? У меня именно для вас отличная спальная, точь-в-точь как моя собственная, и в одном коридоре с комнатой моего покойного...

— Спасибо, голубушка, — отвечал Компуэнь-младший, стараясь высвободить свой рукав, — мы провели ночь в гостинице «Французский герб» в предместье Сент-Антуан, а завтра нам надо быть в Санлисе к ярмарке.

— Не найдётся ли у вас, по крайней мере, немножко времени показать мне несколько кусков шёлковой материи? — настаивала трактирщица, не выпуская своей добычи. — Мне именно теперь надо купить праздничное платье.

— Милая голубушка, — возразил гигант, покатываясь со смеху, — я не стану распаковывать свой товар ради одного платья.

С этими словами он попросту выдернул руку из рукава своей куртки. Поклонница его мужественной красоты, обиженная тем, что он так мало обращает внимания на её призывы, отпустила пустой рукав.

— Грубиян! — выдохнула она от негодования и пожала толстыми плечами.

Компуэнь хохотнул, заняв своё место между двумя товарищами, которые оставалась равнодушны ко всем этим маленьким приключениям.

— Пошёл! — крикнул усач, махнув рукой.

Четыре сильные лошади тронулись с места. Искры сверкали под их железными подковами. Они с трудом повернули тяжёлую махину во дворе, слишком узком, для её громадного размера. Наконец экипаж отъехал от гостиницы «Лебедь и Крест», перейдя на крупную рысь, и спустя десять минут уже выезжал из Парижа через ворота Сент-Оноре. Подобно тому как при проезде Валентины на пути в Бельгию караульные с уважением пропустили карету, так и теперь, как только Гаспар показал небольшой пергамент таможенникам, для которых фура с товарами была лакомым кусочком, они пропустили её без всякого замедления, почтительно склонив голову.

Глава XXX ТАИНСТВЕННЫЙ ЭКИПАЖ


орис и Камилла осмотрели своё владение, величиной с отделение вагона и также снабжённое двумя параллельными скамейками. Только наверху посередине была прикреплена длинная занавеска, которую стоило лишь опустить между двумя диванчиками, чтобы разделить ещё на две половины помещение молодых спутников.

Лагравер тотчас сообразил, какое удобство представляло это для скромной девушки, и чувство деликатности заставило его тому порадоваться, но не менее того он был и сильно удивлён. Действительно, как мог Ришелье, посылавший ему этот экипаж, угадать, что кроме одного путешественника, на которого он рассчитывал, будет ещё путешественница. Морис, как нам известно, не имел и тени подозрения, чтобы гнев кардинала, грозивший пансионерке визитандинок, был одним лишь вымыслом.

Камилла всё ещё находилась под влиянием того нравственного потрясения, которое произвело на неё появление Мориса в приёмной монастыря. Сидя напротив своего похитителя или избавителя, она молча смотрела на него с вопрошающим удивлением, исполненным наивного доверия.

— Да, всё это не сон, — заговорил он первым, отвечая на её безмолвный вопрос. — Вы вылетели из вашей мрачной клетки, моя милая голубка. Я действительно несказанно счастлив дышать одним воздухом с вами. Я благословляю Бога за то, что могу быть рядом с вами всё время нашего пути, который для меня будет как бы восхождением на небо вместе с одним из его ангелов.

— Морис! — вскричала она с простодушною откровенностью, — при взгляде на вас я также испытываю какое-то новое для меня неземное чувство любви. Никогда ещё при вас сердце моё не наполнялось таким упоительным трепетом. Это, должно быть, радость нашего соединения на век, друг мой. После услуги, оказанной мне вами сегодня, нас не разлучить более, верьте мне. Моё семейство и ваше сольются в одно. И, — заключила она, улыбаясь, — так как мы взбираемся на небеса этим довольно шатким и неудобным путём, будем надеяться, что мы не скоро вернёмся на землю.

Морис, восхищенный в начале речи девушки, постепенно становился всё мрачнее и мрачнее.

— Камилла, — сказал он глухим голосом, — будем наслаждаться настоящим, не думая о том, что готовит нам будущее... быть может, и что-то плохое.

— Боже мой! — вскричала она, побледнев. — Неужели вы думаете, что мои братья захотят нас разлучить, потому что ваш род менее знатен, чем наш? Разве вы забыли мою клятву никогда не принадлежать другому, а только моему Морису? Если братья мои и оттолкнут вас из гордости, если они и захотят увезти меня далеко от вас, я наперекор всему и всем останусь верна моей клятве.

Торжественное обещание, о котором она упоминала, получил от молодой девушки не он сам, а злой гений, поставивший его в безвыходное положение, из которого он мог выйти, только порвав все опутывающие его нити.

От этой мысли у него болезненно сжалось сердце. Но противопоставив этой нравственной пытке всю свою силу воли, он переломил себя. Он сравнил своё положение с оазисом среди пустыни, по которой свирепствует самум[31]. Он хотел насладиться этим пленительным отдыхом, закрыв глаза на будущее и на роковой путь, на котором голос его Немезиды кричал ему беспрестанно, как богоотступному Агасферу[32]: «Вперёд! Вперёд!»

— Милый друг, — сказал он Камилле де Трем тихим голосом, — не надо испытывать Бога, предвидя несчастье, когда он посылает нам предвкушение блаженства избранных. Забудемте на это время и прошедшее, и будущее. Пусть и вчера, и завтра потонет в Лете. Согласны ли вы?

— Разве я могу не хотеть того, что хотите вы? — ответила она, совсем успокоенная, и с весёлым видом протянула к нему свои руки в знак полного согласия.

Он взял её ладони и не отпускал более. Тогда оба эти сердца, исполненные нежной, но чистой и непорочной любви, излили свои чувства не столько словами, сколько красноречивым молчанием. Сознаваясь с простодушием, что искренне любят друг друга, они не произнесли даже слова любви. Когда ночь уже давно настала и Морис приметил по долгому молчанию, которым прерывалась речь его собеседницы, что усталость непреодолимо клонит её ко сну, он выпустил из своих рук нежные пальчики, которые сложились для вечерней молитвы, и опустил длинную шёлковую занавеску между ним и молодой девушкой. Вскоре лёгкое и ровное дыхание убедило его в том, что Камилла заснула, доверчивая и спокойная, как будто находилась под охраной доброй матери.

Чувства благоговейного обожания и рыцарского энтузиазма овладели сердцем Лагравера.

— Наслаждайся мирным отдыхом под охраной моей чести, невинное дитя! — прошептал он со слезами на глазах. — Твоя непорочность очищает и мою душу. Я подобен христианину, благоговение которого возрастает по мере приближения к алтарю!

Он предался восторженности, в которой поклонение пленительной красоте молодой девушки лишь усиливало его волю и великодушие.

Вдруг лёгкий скрип над головой вывел Мориса из мира фантазий в мир материи. Он поднял голову. На перегородке, к которой он сидел спиной и которая отделяла его от задней части экипажа, показался светлый круг. Быстро приподнявшись, он хотел бросить взгляд в это потайное окошечко, но светлый круг мгновенно исчез. Морис, однако, заметил неопределённый человеческий профиль, скрывшийся, когда свет погас.

Это обстоятельство заставило его задуматься. Склад для товаров в этом громадном экипаже не мог быть весь переполнен, как казался с первого взгляда. Он приложился ухом к перегородке и слышал иногда глухой шум шагов и порывистый кашель. Чтобы лучше слышать, Морис некоторое время сидел неподвижно. Вероятно, по ту сторону перегородки думали, что он спит. Светлый круг, отразившийся на занавеске, доказал ему, что окошечко снова было открыто. Он стремительно вскочил, но не с большим успехом, чем в первый раз, и тщетно силился ногтями отыскать какую-нибудь щель, чтобы открыть потайное окошечко, снова затворенное.

Очевидно, за ним тайно наблюдали, и эта мысль приводила Мориса в негодование, ещё и из-за его теперешнего положения, которое превращало его в защитника его возлюбленной. Быть может, кто-то насмехался над его добродетельным стоицизмом, достойным Сципиона или Баярда. Компуэнь зубоскалил, по-видимому, угадав в его паже переодетую женщину.

Судя по медлительности, с которой катилась тяжёлая карета, Морис понял, что взбираются на крутую гору. В один миг решение его было принято, а именно выйти из кареты и убедиться, кто из приказчиков находился в заднем её отделении. Но все его усилия отворить дверцы остались без успеха: она была заперта на ключ снаружи. Тогда опустив стекло окна, через которое проникал свет в его помещение, он ловко и без шума вылез через это небольшое отверстие. Соскочив на землю, он сшиб с ног какого-то человека, который разразился градом ругательств.

Видно, судьбой было назначено, чтобы Гаспар во второй раз пострадал от Мориса. Желая отдохнуть от продолжительной езды, он пешком всходил на гору, когда совершенно неожиданно растянулся на дороге из-за прыжка Лагравера.

— На этот раз я вам этого не спущу! — закричал Гаспар, быстро вскочив на ноги, — вы мне дадите удовлетворение.

На его ругательства и сердитые слова подбежали три рослых молодца, которые шли сзади. В числе их был Компуэнь-младший. Один из конюхов не сходил с лошади, чтобы править всей четвёркой. Итак, таинственного лица, которое наблюдало за Морисом, здесь не было. Стало быть, этот человек скрывался уже в своём потаённом убежище, когда карета приехала во двор «Лебедя и Креста».

Лагравер мгновенно вывел эти заключения, приготовляясь при лунном свете отразить нападение мэтра Гаспара, который в один миг выхватил шпагу из-под кучерского кафтана. Но атлетический Компуэнь стал подобно стене между двумя противниками.

— Полноте, господа, полноте! — повторил он.

— Как «полноте»?! — закричал конюх, опрокинутый Морисом, вне себя от того, что не мог кинуться на противника, не проткнув шпагой своего толстого товарища, стоявшего перед ним. — Этот господинчик сперва вздумал стащить меня с лошади, а теперь неожиданно сверзился мне на голову... За кого он меня принимает? Честное слово Пардальона, чёрт знает, за кого он принимает меня!

— Действительно, молодой человек, — сказал Компуэнь, разразившись хохотом, по своему обыкновению, — что у вас за фантазия вылезать из окна, рискуя попасть под колёса... или раздавить поэта, спокойно идущего возле экипажа?

— По какому праву меня замыкают, как пленника? — возразил кузен Валентины надменным тоном, который умел принимать в известных случаях. — Кто вы, тюремщик или приказчик?

На этот раз весельчак оскорбился вопросом.

— Стой, Нанжис! — крикнул он форейтору, который не сходил с лошади. — Стой на минуту, дай мне влезть за шпагами, чтобы показать этому красавчику, каким ключом я замыкаю рты, готовые на дерзость.

— Первое право за мной, де Рошфор, меня оскорбили первого! — вмешался тот, которого звали Гаспаром и Пардальоном.

— Достаньте ваши шпаги, господа, но потрудитесь принести одну и для меня, — сказал Морис, холодно улыбаясь. — У меня шпаги нет, так как я не из числа ваших.

По приказанию мэтра Компуэня экипаж остановился, но только гигант полез за оружием, как тут же слетел вниз, будто сброшенный невидимой рукою.

Повелительный голос раздался внезапно:

— С ума вы сошли, Рошфор! Вы должны подавать хороший пример.

Все стояли неподвижно, как окаменевшие. Голос, резкий и металлический, продолжал с некоторым оттенком иронии:

— Вам, однако, должно быть известно, каким образом кардинал награждает дуэлянтов.

При лунном свете Морис мог заметить, как побледнели смелые лица тех, кто его окружал. Голос резкий, как звук стальной пружины, раздался в третий раз и произнёс:

— Пардальон, и вы, Рошфор, протяните руку этому доброму малому! Обращайтесь с ним, как с равным себе... и вы тоже, Жюссак, Таванн и Нанжис. Оказывайте ему полное доверие. И никакого насилия!

Эти приказания слышались в одном из окон, за решётками которых виднелись куски материи с очевидной целью убедить посторонних, что две трети кареты набиты товаром.

Никто не противился повелению загадочной личности, даже Морис, который втайне уже упрекал себя в опрометчивости, приняв двойной вызов, когда должен был всецело посвятить себя охране Камиллы.

Гаспар и Компуэнь пожали ему руку слишком сильно, чтобы можно было предположить большое дружелюбие в этом пожатии, а последний отпер ему дверцы, но не запер их за ним. С той поры Лагравер мог наблюдать за своими спутниками без всякого стеснения, он входил и выходил, когда ему было угодно, а Камилла между тем продолжала спать сладким сном.

Делая свои наблюдения, Морис, убеждался всё более и более в военной осанке трёх приказчиков и двух форейторов. Все они носили дворянские фамилии. Кроме того, Лагравер заметил, что один из них всегда стоял на железной подножке, утверждённой позади громадной фуры, почтительно ожидая приказаний изнутри товарного отделения. Наконец он приметил и то, что ехали не по той дороге, по которой он прибыл в Париж.

Ему уже приходило на ум, что такая тяжёлая колымага не поспеет вовремя в Нивелль, если ехать в сторону Люттихского епископства. Но вскоре он отметил, что повернули на дорогу к Фландрии. Этот путь был короче на двадцать лье. Однако тут представлялось новое затруднение: дорога шла через испанские Нидерланды, стало быть, через неприятельскую страну.

Утром Камилла проснулась и сама отдёрнула занавеску, скрывавшую её от Мориса. В этот момент экипаж остановился у станции для смены лошадей и для того, чтобы путешественники могли позавтракать.

С тех пор как выехали накануне в пять часов вечера из предместья Сент-Оноре, лошадей сменяли только во второй раз, а находились они теперь в местечке недалеко от Компьеня. Стало быть,скорость езды можно было определить как один лье в час, включая и остановки. От Парижа до Нивелля по ближайшей дороге, избранной им, было семьдесят лье. Итак, если не встретится какого-нибудь непредвиденного препятствия, они достигнут цели путешествия пополудни шестого дня после отъезда Мориса в Динан, то есть по крайней мере часов за шесть до предполагаемого отступления полка де Трема. Лагравер мысленно делал эти расчёты, завтракая на станции со своими пятью спутниками, потому что Камилла просила его позволить ей завтракать одной, не выходя из экипажа.

Хотя господа Рошфор, Пардальон, Жюссак, Таванн и Нанжис говорили на языке людей, гораздо более образованных, чем можно было ожидать от конюхов и приказчиков, в их обращении временами проскальзывало что-то резкое, так сказать, солдатское, а это пугало ягнёнка, только что выбежавшего из стада.

Морис убедился как теперь, так и в следующие разы, что незнакомец, скрывавшийся в товарном отделении экипажа, не выходил из него даже для того, чтобы поесть. Ему подавали кушанье через опускающуюся дверцу, устроенную в верхней части его убежища. Мнимый Компуэнь исполнял эту обязанность, но не иначе, как во время переезда, сделав запас кушанья на предыдущее станции.

Сын Норбера спрашивал себя, кто мог быть этот затворник, которому подчинялись так беспрекословно люди, сопровождавшие его. Когда ночью его вмешательство прекратило ссору, Морису припомнился недавно слышанный голос грозного повелителя Франции. Но до такой степени неправдоподобно было предположение, чтобы человек могущественный, которому принадлежал этот голос, вздумал разъезжать по дорогам в повозке ярмарочного купца, что Лагравер даже не останавливался на этой мысли. Он пришёл наконец к убеждению, что маршал де Ла Мельере, о котором упоминал Ришелье, придумал этот способ путешествия для того, чтобы неожиданно явиться на месте действия при самой развязке орлеанского заговора. Но весь поглощённый пленительным присутствием Камиллы, Морис только мимоходом обращал внимание на все эти странности. Хотя он находился с глазу на глаз с прелестной девушкой, отношение его к ней оставалось в тех же границах скромных, но упоительных излияний сердца, которыми наполнен был первый вечер путешествия. Даже мысленно он не хотел позволять себе ни малейшей смелости с этим невинным ребёнком. Она же всё удивлялась, отчего теперь чувствовала себя гораздо более взволнованной в его присутствии, чем прежде в монастыре визитандинок. Не оттого ли, что он так переменился в свою пользу за короткий срок разлуки с нею, спрашивала она его наивно. И слова её вместо того, чтобы возбуждать в нём чувственную страсть, напротив пробуждали в его честном и благородном сердце укор совести, при мысли, что он пользуется обманом, имевшим, быть может, целью гибель той, которую он любил, для удовлетворения мести Валентины.

Но детская весёлость его очаровательной спутницы вскоре сгоняла мрачные облака с лица Лагравера так же, как из его ума. Она же воображала, что серьёзный молодой человек скучал с такой неопытной пансионеркой, как она, и придумывала все возможные средства, чтобы разогнать его задумчивость, которой, однако, она одна была предметом. Весь вечерь девушка занимала его разными играми с фантами и без фантов и кончила тем, что проиграла ему носовой платок с вензелем и гербом. Она выкупила его за прядь своих волос, чёрных, как вороново крыло... драгоценный выигрыш был спрятан под колетом и лёг на сердце, пылающее страстью...

В эту минуту в одну из дверей тихо постучали. Ночь уже настала. Путешественники проехали Сен-Кантен и приближались к Като-Камбрези, где начиналась австрийско-испанская Бельгия. Когда Морис растворил дверцы, Комнуэнь или, вернее, Рошфор, шедший возле экипажа, знаком пригласил его нагнуться к нему и сказал вполголоса:

— Приближаемся к неприятелю. Хотя у меня и есть пропуск от военного начальника Монса и Геннегау на свободный проезд в качестве лейпцигского купца, хотя он и обещал тайно его высокопреосвященству, что в ночь, назначенную им, не будет поставлено караула на нашей дороге, быть может, мы всё-таки вынуждены будем завязать перестрелку с пограничной стражей при въезде в неприятельскую страну. Позаботьтесь же о том, чтобы ваш паж не высовывался в окна, если услышит шум. Экипаж этот так устроен, что пуля его не пробьёт, только у окон может быть опасно. До свидания! Если мне нужна будет ваша помощь, то я позову вас, будьте уверены.

Он затворил дверцы. Морис опять остался один на один с Камиллой де Трем. Молодая девушка не говорила ни слова. Это внезапное молчание удивило его. Темнота не позволяла Морису разглядеть её лица.

— Вы спите, Камилла? — решился он наконец спросить шёпотом.

— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.

— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.

— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.

— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.

Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.

— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.

Но робкая молодая девушка была слишком перепугана, чтобы быстро успокоиться. Она жалась к Морису и, не выпуская его шеи, вздрагивала при каждом сильном толчке, пока наконец истощённая своим волнением не заснула на его плече. Путешественники проехали из Пикардии в Геннегау без всякого препятствия. Ришелье был довольно могущественен, чтобы ограждать даже своих агентов от некоторых внешних врагов. Итак, ничего не нарушило упоительной пытки, которой подвергался Морис, поддерживая с отцовским самоотвержением прелестную девушку, спящую сладким сном.

Таинственный наблюдатель мог рассматривать его вдоволь в эту ночь через окошечко, которое часто бывало растворено. Лагравер ничего не слышал, ничего не видел и сидел неподвижно, как статуя. Но лицо платонического влюблённого то вспыхивало, то бледнело, волосы от пота прилипали к вискам. Только при первых лучах солнца он не смог выдержать долее сладостной пытки. Искушение было слишком сильным, когда рассвет позволял ему упиваться очаровательной красотой его возлюбленной. В страстном порыве он прижал свои губы к закрытым векам милой спящей. Она проснулась. Того-то он и хотел. Ясный её взор ограждал его от самого себя.

Проехали Ландреси, оставляя в стороне Мобеж. По дороге никто не обращална путешественников внимания. Когда остановились у станции, Лагравер понял причину этого равнодушия. Рошфор и его товарищи прибавили к своим костюмам меховые украшения, которые придавали им вид истых саксонцев. А на карете вместо прежних надписей: «Компуэнь из Лиона» стояло теперь «Компуэнь из Лейпцига». Саксония с Бельгией были в союзе.

К десяти часам утра они огибали Моне на небольшом расстоянии от него, а к шести часам вечера въезжали в Нивелль, не встретив ни препятствия, ни неприятного приключения, факт, легко объяснимый тем, что война тогда была во всём разгаре на юге, а не на севере, откуда они ехали.

Когда огромная колымага вкатилась во двор «Большого бокала», дом Грело прикатил ей навстречу своё тучное тело. Однако он казался встревоженным и дрожащим, а по его пятам шёл человек, судя по одежде, его ключник, но следовавший за ним ни дать ни взять как его тень. Надо сказать, что этот неотступный страж был страшно высок и худощав, с подвязанным подбородком и с повязкой на правом глазу. На лице неуклюжего верзилы оставался открытым лишь большой загнутый нос и сам он нисколько не походил на смирного мэтра Рубена.

Глава XXXI ЦЕЛИТЕЛЬНЫЙ БАЛЬЗАМ


ействия и поступки милого маркиза де Рюскадора с той роковой минуты, когда мы оставили его у Динана с надрубленным черепом, заслуживают по всей видимости беглого обзора.

Когда он пришёл в чувство, то лежал на отличной постели и смутно видел перед собой маленького человечка, одетого с ног до головы в чёрное, который подпрыгивал на одном месте, как птичка. В руке он держал зонд, только что вынутый из раны Бозона Рыжего, пришедшего в себя от сильной боли.

— Дело серьёзно, очень серьёзно, — говорил сам себе с задумчивым видом маленький прыгун. — Приложить ли мне тотчас целительный бальзам... или выждать его последний вздох, чтобы влить ему в горло мой жизненный эликсир?

Не находя возможным колебание между этими двумя дилеммами, больной собрал все свои силы, чтобы закричать:

— Бальзам! Не надо эликсира! Бальзам!

Человечек с эластичными ножками подпрыгнул от негодования, чуть не упав на постель раненого.

— Человечество! Нелепое исчадие! — воскликнул он. — Вот каковы они все... и даже этот, тело которого швырнули бы в госпиталь или в живодёрню, не попадись оно мне на дороге!.. И он предпочитает, чтоб его починили, для того чтобы возродиться снова, как надбитая старая посуда!

— Вот тебе и на! Да он просто насмехается надо мной, — хмыкнул себе под нос Поликсен, хорохорясь даже при смерти.

— А когда бы и так, жалкая инфузория, — продолжал ещё с большим жаром доктор, прыгнув в этот раз на постель к ногам больного. — Разве не наругались надо мной, преемником Бэкона, Альберти и Парацельса, заслужившим более славы, чем все они вместе взятые? Твоё ненавистное правительство — по твоему произношению я узнаю в тебе француза из южных провинций...

— Я провансалец! Совсем не француз, чёрт возьми!

— Не перебивай меня! — кричал алхимик с судорожными прыжками, из-за которых он, по-видимому, рисковал свалиться на подушку раненого. — Итак я говорю, ненавистный выскочка, правящий твоею родиной...

— Варёный рак! — воскликнул было Бозон, но прыгун соскочил на пол и приложил ему ко рту свою сухощавую руку.

— Твой чертовский кардинал не нанёс ли самое ужасное оскорбление мне, богатейшему из граждан Динана, мне, учёнейшему из докторов всей Европы? Двадцать лет жизни положил я на открытие моего чудодейственного эликсира! Я хотел прибегнуть к нему в первый раз только для одного из тех существований, которые нарушают равновесие мира, превращаясь в прах и тление. Я узнаю, что могущественный Ришелье на краю могилы. Я предлагаю ему испытать моё великое открытие: «Мой эликсир надо принять перед последним издыханием от тяжкой болезни или от голода, если человек здоров, — толковал я ему, — тогда имеет место полное возрождение сил. «Вы здоровы?» — спросил он меня. «У меня отличное здоровье, ваше высокопреосвященство». Вслед за тем ненавистный министр приказывает своим слугам запереть меня в тёмную комнату со склянками моего жизненного эликсира. Там оставляют меня с одним моим эликсиром для пищи и для питья, и только на шестой день, когда медик кардинала объявил, что я отправлюсь на тот свет, если мне не дадут тарелку супа, мне вливают в горло лёгкого бульона и выгоняют из моей темницы под громкий хохот нечестивого кардинала, который клеймит меня званием шарлатана!

— Вы доктор фон Копперн? — произнёс Поликсен сквозь пальцы, которыми зажимали ему рот.

— Да, я этот великий человек, и я поклялся в вечной ненависти моему дерзкому оскорбителю.

— А я маркиз де Рюскадор, сокольничий его высочества герцога Орлеанского.

— Тот самый, которого отколотили по приказанию кардинала? Нет, быть не может! — вскричал алхимик, — неужели я так счастлив, что встречаюсь с человеком, который имеет основание ненавидеть этого жреца Виола почти так же, как я?

— Взгляните-ка на мою гриву, почтеннейший!

— «В пустыне бывает лишь один рыжий верблюд», гласит восточная мудрость.

— Тьфу ты пропасть! Какое сравнение. Итак, посмотрите-ка, что в кармане моего колета.

Мэтр Копперн повиновался и вынул измятую бумагу. Это была расписка о деньгах, заплаченных Рюскадором за кречета от имени герцога Орлеанского.

— Нет более никакого сомнения! — запищал алхимик с прыжком, который подбросил его на спинку кресла. — Из всех врагов Красной Мантии я не мог бы желать себе лучшего друга. Нечего колебаться более! Для него мой возрождающий эликсир!

Это неожиданное заключение привело Поликсена в ужас, но он понял, что переломить упорство доктора можно было только удачной уловкой. Потому, собрав последние силы, которые готовы были ему изменить, он обратился к Копперну со следующей хитрой речью:

— Я очень ценю вашу дружбу, мой добрейший... но я не чувствую себя ещё так худо, как вы, по-видимому, полагаете... С другой стороны, я только что поел, когда меня положили замертво на лугу. Итак, мне пришлось бы ждать целую неделю возможности принять это усладительное средство. А между тем мне необходимо тотчас стать на ноги, для того чтобы предостеречь моего господина от ловушки, выставленной ему Ришелье. Как видите, теперь скорее, чем когда-либо, вам следует употребить ваш целительный бальзам!

Тут мысли Бозона Рыжего смешались, и он лишился чувств.

Когда он снова раскрыл глаза, учёный эмпирик перевязывал его рану и, несмотря на это, ногами отплясывал какой-то дикий танец.

— Ой, ой! Какую вы мне причиняете боль, но при том какую придаёте и бодрость! — заревел маркиз.

— Я подчинился вашим доводам, — ответил ему с важностью Копперн, — и мой бальзам производит своё действие. Через двенадцать часов вы будете в состоянии ехать верхом. Но какой прекрасный случай вы упустили, маркиз!

— Двенадцать часов! Двенадцать часов! — повторял Рюскадор с отчаянием. — Тогда как я теперь уже должен бы находиться в Париже, чтобы предостеречь монсеньора Гастона от Красного Рака! Ах, Господи, что же делать?

— Вам для того надо быть в Париже, чтобы навредить проклятому Ришелье? — спросил Копперн, глаза которого сверкнули ненавистью.

— Конечно! Чтобы не позволить ему разорвать сеть, которой мы надеемся его опутать.

— Не будь я вынужден оставаться здесь для вашего лечения, я вместо вас поехал бы во дворец Медичи. Я пользуюсь заслуженной славой самого быстрого ездока во всей Бельгии.

— Поезжайте... бросьте меня на произвол судьбы! — сказал маркиз слабым голосом.

— Постойте, у меня камердинер, который по быстроте движения вполне может сравниться со мной... к тому же он верен, точен и смышлён, как собачка. Поручите ему ваше послание к принцу.

— Вы отвечаете мне за него?

— Головой.

— Но чёрт возьми, мне нужен был бы ещё другой гонец, — продолжал Поликсен, внезапно поражённый новою мыслью.

— У меня к вашим услугам остаётся только мой повар, дурак набитый, однако способный исполнить важное поручение, лишь бы он об этом не подозревал.

В эту минуту дверь комнаты немного растворилась и в него просунулась голова в белом колпаке с одутлым и бледным лицом.

— Хозяин, а хозяин, — повторил тоненький фальцет, — морской рак, великолепный морской рак! Какая редкость в Динане! Вам предлагают купить его.

Рюскадор стал делать отчаянные жесты одной рукой, с целью привлечь внимание учёного. Когда он услыхал про рака, оригинальная мысль озарила светом находчивый ум провансальца.

— Купите его, добрейший! — закричал он насколько было сил. — Во имя нашего неразрывного союза дружбы умоляю вас, купите его, купите его, великий человек, чтобы подарить вашему закадычному другу.

Приняв это желание за прихоть больного, добрый, но взбалмошный Копперн поспешил, однако, его исполнить. Мы уже видели, в какой странный конверт Бозон Рыжий превратил варёного рака, посланного им полковнику де Трему.

В то время когда повар алхимика отправлялся в Брен, его камердинер ехал в Париж с письмом Рюскадора к герцогу Орлеанскому. В нём Бозон излагал все свои приключения после покупки злополучного кречета и просил принца остерегаться низкого шпионства мошенника дома Грело.

Истощённый своим разговором с Копперном, а ещё более составлением двух своих писем в Брен и Париж, раненый заснул глубоким сном.

Когда он проснулся, то был один и чувствовал такую слабость, что пришёл в ужас при мысли о своём обещании полковнику Роберу ехать обратно в Париж тотчас по получении его ответа. Он позвал доктора, но тот ушёл навестить своих пациентов. Тогда Рюскадор вспомнил какую бодрость придал ему бальзам, приложенный к его ране. Склянка, полная ещё более чем наполовину, стояла на столике возле кровати. Он схватил её и смочил свой компресс, но едва успела влага коснуться его больного темени, как им овладело странное ощущение. Ему казалось, что он мгновенно окреп и был бы в силах пешком дойти до Парижа. Он соскочил с постели, но не успел встать на ноги, как пол показался ему пляшущим не хуже плясуна Копперна и провансалец растянулся во всю длину, опять встал и снова под его ногами произошло сильное колебание.

Когда алхимик вернулся, то увидел своего пациента лежащим посреди комнаты.

— Несчастный! — вскричал Копперн. — Вы повторили дозу целительного бальзама! Слишком скоро затянутая рана причинит раздражение мозгу. По крайней мере, три или четыре дня вы не будете в состоянии встать на ноги без того, чтобы не рисковать разбиться в пух и прах! Зачем оставил я у вас мою склянку? Боже мой, какая неосторожность!

Вырвав предварительно у себя нисколько волос, он позвал на помощь свою ключницу, чтобы перенести на кровать обезумевшего Поликсена. Сокольничий понемногу стал приходить в себя, но с ним совершилось что-то непостижимое, феноменальное: лёжа неподвижно он был в полном сознании, но как только приподнимал голову с подушки, с ним делался бред.

— Увы! — жалобно говорил он, — Копперн, мой сердечный друг, всё это кончится худо... я убил образец всех учёных кречетов, это принесло мне несчастье!

В этом положении и нашёл его птицелов Ферран, когда принёс письма графа де Трема от мнимого Анри. При чтении важных депеш у Рюскадора волосы становились дыбом от отчаяния, что он не в силах исполнить того, что ему было предписано.

Доктор Копперн угадал причину уныния своего пациента.

— Я заменю вас! — вскричал он в порыве великодушного усердия. — Эти бумаги надо доставить его высочеству, не так ли? Мы тем сыграем скверную штуку с кардиналом? Хорошо! Хорошо! Я лечу в Париж! В моём отсутствии за вами будет ходить Гудула.

И не спрашивая согласия своего нового друга, он выхватил у него из рук письмо к Гастону Орлеанскому и инструкцию полковника Робера и бросился вон из комнаты. Спустя минуту на дворе послышался топот скачущей лошади, и через несколько мгновений он исчез вдали.

Наш оригинал ускакал в Париж, не взяв с собой в дорогу ничего, кроме кошелька, туго набитого золотом.

Поликсен оставался в каком-то остолбенении, но вместе с тем он был в восторге, потому что вполне мог положиться на своего причудливого друга.

— Мессир, угодно вам знать моё мнение? — сказал тогда податель депеш, который не выходил ещё из комнаты.

Сокольничему достаточно было одного взгляда, чтобы узнать в нём птицелова.

— Говори, товарищ, — ответил он добродушно.

— Товарищ? — повторил удивлённый Ферран.

— Ещё бы, чёрт возьми! — продолжал маркиз и сделал рукой движение, которое напоминало, как снимают клобучок с кречета, — ты ловишь, а я пускаю.

— Мастер птичьей охоты, последователь святого Губерта, — сказал с глубоким уважением птицелов, — ив добавок ещё с волосами краснее моих! Если так, то я не скрою ничего... решительно ничего!

— Объяснись же, добрый малый.

— У человека, будто бы вывихнувшего себе колено, ноги так же здоровы, как у меня и у вас, я в том убеждён. Я готов поклясться всеми святыми, что видел его скачущим во весь опор передо мной, когда я входил в Динан на паре своих.

— Ого, подозрительно, очень подозрительно. Однако этот весельчак Анри надёжен не менее своих братьев.

— Он не походит на весельчака.

— Как «не походит»? Рослый молодец с румяными щеками, открытым и весёлым лицом и парой усов достаточно закрученных, чтобы подвесить на них по женскому сердечку.

— Путешественник, который послал меня, нисколько не подходит к этому описанию, мессир. Это молодой человек с правильными и строгими чертами, бледный и смуглый, без бороды и без усов. Волосы и брови у него чернее воронова крыла.

— Зелёный колет! — заревел Рюскадор, страшно побледнев, и так стремительно вскочил на постели, что лишился чувств.

Испуганный Ферран, однако, скоро привёл его в себя.

— Беги скорее взглянуть, а вдруг он ещё во рву, — приказал ему Поликсен, — разыщите его и приди ко мне с ответом. Мэтр Копперн щедро вознаградит тебя за труд... положись на моё слово!

— О, я готов служить вам, мессир, из-за одного сходства с вами по промыслу... И по оттенку волос...

Птицелов шмыгнул вон из комнаты, как будто бы у него были крылья пойманных им птиц.

— Ах ты ж, простодушный Робер, — пробормотал Бозон, оставшись один. — Чёрт побери, даже до появления этого красного толстяка я чуял, что тебя обманывают, мой благородный и слишком доверчивый граф. Да, да, зелёный колет, белокурая молодая девушка, дряхлый старик. Все эти ненавистные исчадия служат лазутчиками Варёному Раку, три тысячи чертей!

Возвращение Феррана утвердило сокольничего в его подозрениях. Птицелов нашёл у рва лишь свои манки и клетки.

Глава XXXII ЖИЗНЕННЫЙ ЭЛИКСИР И ВИНО ОТКРОВЕННОСТИ


юскадор проклинал от всей души жестокое положение, вследствие которого он пригвождён был к кровати, и, не имея другого выхода, решился ещё раз отыскать какое-нибудь средство заменить себя. Птицелов Ферран оказался малым честным и преданным. Дав ему наставление, он послал его в Брен-ле-Шато, чтобы предупредить графа Робера.

Во время отсутствия Феррана повар Копперна вернулся из Брена, но Поликсен ничего не мог выведать у этого глупого существа. Весь отчёт его заключался в следующих словах:

— Рак был превосходен и приготовлен на славу. Ваш друг велел вас благодарить. Меня щедро наградили, и я проспал двое суток перед выездом в обратный путь.

В то самое утро, когда Лагравер въезжал в Париж, птицелов у изголовья Бозона давал отчёт о поручении, возложенном на него сокольничим. В качестве торговца дичью он пробрался во французские линии, но не застал в Брене ни одного из де Тремов по трём причинам: поручик Урбен поехал эстафетой в Маастрихт, майор Анри сидел в тюрьме в ожидании приговора военного суда как дезертир, а граф Робер был под арестом в главной квартире маршала де Брезе.

Эти известия окончательно привели в исступление несчастного маркиза.

В тот вечер, когда поручик Урбен в таверне «Большой бокал» собирался ехать в Лот, а потом в Брюссель, камердинер доктора Копперна возвращался в Динан после своей поездки в Париж.

Истерзанный душевно, Поликсен не спал ни днём, ни ночью, а потому к нему тотчас ввели верного слугу Копперна.

— Я видел его высочество в Люксембургском дворце, — сказал гонец. — Он приказал передать вам тяжёлый мешок с деньгами и эту записку, которая была зашита в подкладке моего камзола, пока я не выехал из Франции. На обратном пути я встретился с моим хозяином около Виллер-Коттре. Он приказал мне передать вам, что граф Суассонский предупреждён и принял меры в Рокруа.

Мучительное недоумение Бозона возрастало ещё более при этих известиях, но он совсем вышел из себя, когда прочёл ответ принца.

Гастон Орлеанский писал ему, что отношения зелёного колета с домом Грело действительно давали повод к подозрениям, тем более что капуцин отпросился у него в отпуск в Нивелль для получения там в наследство таверны. Без сомнения, это был один предлог, чтобы ехать вслед за агентом кардинала, с которым дрался Рюскадор. В заключение принц приказывал своему сокольничему во что бы то ни стало повидаться с де Тремами, но в особенности отыскать капеллана и волей или неволей заставить его сознаться во всём.

Положение, в котором находился пылкий Поликсен, могло бы свести с ума человека самого флегматического. Чувствовать себя тяжёлым, как свинец, когда хотелось бы лететь в десять мест разом! Было от чего прийти в отчаяние. В припадке ярости он схватил обеими руками свои густые рыжие волосы, но внезапно взор его остановился на камердинере, который смотрел на него с состраданием. Сумасбродная мысль мелькнула у него в голове.

— Бенони, голубчик, — сказал он, — нет ли у тебя жизненного эликсира?

— Скляночку, которую доктор хотел вам дать принять? Она у меня мессир!

— Бенони принеси мне её... да поскорее!

— На что она вам, мессир?

— Принеси тотчас, говорю тебе! Или...

Со сверкающими глазами Рюскадор протянул руку к столу, схватил стоявшую на нём бутылку за горлышко и поднял её над головой.

Бенони убежал со всех ног, говоря себе, что с сумасшедшими спорить нельзя. Он вскоре вернулся с заветной склянкой. Бозон поманил его к себе.

— Подойди ближе, чтобы я лучше мог рассмотреть её.

Слуга поднёс к глазам сокольничего склянку с жидкостью изумрудного цвета. В один миг Бозон овладел ею, откупорил и залпом выпил всё до последней капли.

— Ах! Боже мой! Ах, боже мой! — кричал Бенони, остолбенев.

Поликсен изгибался всем телом, лицо его судорожно подёргивалось, он хрипел, как будто бы проглотил сотню булавок. Когда же сильные судороги прекратились и он наконец мог говорить, он сказал с торжеством:

— Если бы я не принял твоего лекарства, мой милый, то всадил бы себе на пять дюймов под третье ребро этот хорошенький ножичек, который храню под подушкой. Итак, я был за минуту до смерти, условие, требуемое знаменитым Копперном для возрождающего действия его эликсира!

Экстракт алхимика состоял из таких сильных средств, что через два часа после приёма Бозон гордо расхаживал по комнате в ожидании жареной пулярки, которую он заказал Гудуле, а к вечеру он объявил Бенони, что чувствует себя в силах сразить великана, и доказал это, обезглавив взмахом шпаги манекена, на котором доктор Копперн рисовал все раны, излеченные его целебным бальзамом. Камердинер искренне поздравлял его с чудным выздоровлением.

— Знаешь ли, голубчик, — ответил ему грустно Бозон, — я только отстрочил неминуемое. Я убил короля всех кречетов, а это преступление против соколиной охоты не обойдётся мне даром. Ты увидишь!

Потом он послал его за птицеловом Ферраном и велел ему купить трёх наилучших лошадей, какие найдутся в Динане. Через несколько минут толстощёкий малый с рыжими волосами входил в дом Копперна. Он вскрикнул от радости, увидав больного на ногах, полностью одетого и полного сил.

— Товарищ, — обратился к нему Рюскадор без всякого вступления, — не знаешь ли ты в Динане штук двенадцать негодяев, способных на всё, а?

— Мессир, — отвечал с достоинством Ферран, — я честнейший из птицеловов, но готов поручиться, что ни один из вербовщиков наёмных банд не сумел бы собрать десяток более отчаянных головорезов и мошенников, чем те, которые у меня под рукой в таверне «Белый ворон».

— Я в восторге! Моё сердце трепещет! Возьми эти двадцать пять луидоров и раздай по два каждому из этих молодцов, остальные же оставь себе. Обещай этим мерзавцам двойную плату против полученной, если они завтра к полудню соберутся у ворот Нивелля, которые выходят на Динанскую дорогу через Фосс. Там пусть они ждут моих распоряжений.

— Эти отъявленные мошенники пойдут на край света даже за половину того, что вы им предлагаете, — объявил рыжий малый.

— Беги же их завербовать, да скажи, чтобы они вооружились! Им предстоит расправа.

Выходя от сокольничего, Ферран встретился с Бенони, который успел купить трёх отличных жеребцов.

Следующий день был тот самый знаменательный день, в который Морис должен был приехать в Нивелль с представителем Ришелье и в который Валентина де Нанкрей должна была тайно увезти из Брюсселя Марию Медичи и Маргариту Лотарингскую, чтобы предать их в руки кардинала, вместо того чтобы возвратить им свободу, и это был наконец тот день, который должен был закончиться отступлением полка де Трема.

Дом Грело с самого утра величественно заседал в таверне «Большой бокал», выжидая кузена Валентины, чтобы передать записку на его имя, вручённую ему в предыдущую ночь молодой девушкой.

С часу пополудни в таверну стали набираться какие-то люди подозрительного вида, вовсе незнакомые бывшему приору, который сначала удивился, а потом несколько струсил. Но эти оборванные посетители платили вперёд за всё, что требовали, и потому выгнать их не было никакого повода. Однако эти страшные люди, некоторые из которых были вооружены большими ножами и старыми пистолетами, внушали такой ужас обыкновенным посетителям «Большого бокала», что те уходили один за другим. Когда же в таверне остались одни загадочные незнакомцы, разместившиеся группами около столов, ближайших к двери, у входа показалось ещё три посетителя, вида менее отталкивающего, в сапогах со шпорами, с шейными платками, поднятыми до носа, и повязкой на правом глазу. Большие поярковые шляпы, надвинутые на глаза, совершенно скрывали их волосы.

Войдя, они тщательно заперли дверь. Двое из них встали по обе стороны прилавка, а третий, предлинная шпага которого волочилась по пятам, прямо подошёл к дому Грело.

— Что вам подать? — спросил трактирщик не совсем любезным тоном у последнего, единственный глаз которого, оставленный на виду, горел, как карбункул.

— Твою толстою бочку кислой капусты, чёрт возьми! — ответил незнакомец.

— Творец небесный! — вскричал капуцин, побледнев, как мертвец, и покачнувшись на своём кресле.

Правой рукой новый посетитель обнажил свою шпагу, а левой снял шляпу. Зловещий блеск стали и огненный цвет волос повергли толстяка в неописуемый ужас. Эта растрёпанная рыжая голова была для него головой Медузы[33]. Увы! Он не мог сомневаться, что она принадлежала Бозону де Рюскадору.

— Мы с тобой, мой достопочтенный, теперь приступим к исповеди, с тою лишь разницей, что исповедником буду я. Итак, не упорствуй, подлый мошенник, или я раздавлю тебя, как козявку.

При этой угрозе, произнесённой с тем свирепым видом, который иногда принимал провансалец, вся кровь застыла в жилах дома Грело.

— Помогите! — закричал он задыхающимся голосом. — Спасите! Ради бога!

Рубен и один из трактирных слуг хотели броситься на помощь своему хозяину. Но все остальные посетители встали разом и окружили их грозным рядом ножей. Ключник упал без чувств от страха.

— Бенони, Ферран, голубчики, присмотрите за этими устрицами, — скомандовал Поликсен своим главным помощникам. — А вы, мои овечки, — обратился он к остальным своим людям, — не давайте никому мешать моей беседе с этим толстым негодяем, а если кому вздумается войти в таверну, выпроводите докучливого, завязав с ним ссору.

Пока маркиз говорил, дом Грело несколько ободрился. Оправившись от первого страха, трус превратился в хитреца. Он решил водить за нос своего допросчика до тех пор, пока жизни не будет угрожать неминуемая опасность.

— Ну, вываливай свои тайны, бочонок бесчестия! Или, клянусь, я пробуравлю тебя! — сказал Поликсен, возвращаясь к прилавку, по которому с размаху ударил своей шпагой.

— Увы, я большой грешник и не отпираюсь от того, — пропищал с лицемерным смирением капуцин, скрестив свои десять пальцев на огромном брюхе, — но готов к раскаянию. Я предаюсь вам телом и душой, мой милый маркиз. Очевидно, само небо ставит вас на моём гибельном пути. Делайте из меня что хотите, я готов жертвовать собою... Ах!.. Потрясение было слишком сильным для моего слабого сложения... и ваши страшные угрозы... и моя впечатлительность... Ай, мне дурно!

Он закатил глаза, стал мотать головой из стороны в сторону и раскачивался так, что вся масса его жирного тела подёргивалась, как тело раненого кита.

— Чёрт побери, он сейчас хлопнется в обморок! — крикнул Рюскадор и облил его кружкой пива.

— Ух, нет, нет! — стал уверять капуцин, слёзы которого вместе с потоками пива лились по лицу и за воротник. — Вина, а то я не буду в состоянии произнести ни единого слова.

— Пожалуй! — согласился сокольничий. — Но торопись, чёрт возьми!

— Портвейна! — приказал трактирщик своему ключнику, который пришёл уже в себя, — того старого, что с ярлычками, его две бутылки в погребе.

При осмотре своего драгоценного наследства дом Грело приметил две бутылки благодатного вина, к которому он прибегал в нужде для того, чтобы проникнуться тонким умом дипломата и с макиавеллическим искусством придавать лжи всё правдоподобие истины. Он тщательно сохранял это сокровище для важного случая: теперь он представился.

— Постой минутку! — остановил Рюскадор ключника Рубена, когда тот собирался выйти за вином. — Позволь тебя проводить, мой любезный. Осторожность — мать безопасности!

Он действительно пошёл за Рубеном в смежную комнату, где опускающаяся дверь служила входом в погреб.

— Ого, — заметил Бозон, — стоит снять этот крюк, и пол разверзнется под ногами, как западня.

Рюскадор, вернувшись с двумя бутылками, поставил их на стол и шпагой указал Грело на скамью против себя.

— Пей, эпикурейский поросёнок, — приказал он капуцину, который дотащился до указанного ему места. — Сознавайся во всех твоих проступках против нашего принца и де Тремов. Но в особенности говори без пропусков и без изменения, всё, что знаешь о проклятом малом в зелёном колете и всей его подручной сволочи. Говори тотчас, кто он, или я тебя зарежу!

Грозная шпага свистнула у самого уха дома Грело, прежде чем была положена на стол подле бутылок. Дрожа всем телом, толстый капуцин поднёс к губам стакан, наполненный свирепым провансальцем. Но едва он успел попробовать вино, как выплюнул его с ужасом. Он весь позеленел, глаза его выкатились, как два шара, и волосы стали дыбом на голове. Ему дали не старый портвейн, а обыкновенный люнель, вино, имевшее свойство придавать ему наивность робкой девушки.

— Вино откровенности! — пробормотал он, так растерявшись от обманутой надежды, что не замечал даже, как высказывается вслух.

— Рогами всех чертей! Пей и говори тотчас! — заревел Поликсен вне себя от идиотической неподвижности капуцина. Он схватил стакан и насильно поднёс его ко рту дома Грело, а пока устрашённый приор осушал горькую чашу до дна, сокольничий отрубил своею шпагой целый угол скамьи, на которой сидел.

— Ну! — крикнул Рюскадор.

— У меня ещё не совсем поворачивается язык, — возразил капуцин, дрожа всем телом.

— Выпей ещё стакан!

Грело повиновался с таким видом, будто принимал яд. Воображению его представлялась грозная необходимость высказать всю правду. Убеждение это так овладело им, что он тщетно силился отыскать в своей голове какую-нибудь уловку, чтобы скрыть истину, а эти бесполезные усилия длили его молчание. Тогда Бозон разразился, как вулкан.

— Ты смеёшься надо мной, проклятая бестия! — закричал он в исступлении. — Не хочешь говорить, так я заставлю тебя мычать, подлая тварь! — и он приставил ему конец своей шпаги к животу.

С пронзительным криком капуцин так быстро откинулся назад, что свалился на пол и увлёк с собой и скамью, и стол. Бутылка, оставшаяся ещё не раскупоренной, разбилась, и Грело, обезумев от страха, вообразил, что плавает в своей крови.

— Ах, Рюскадор, — застонал он жалобно, — ты убил человека, который любил тебя! Я умираю... но я должен перед смертью загладить моё вероломство... поищи в моём кармане, на сердце... я не имею сил вынуть бумагу, которая всё тебе пояснит... Урбен де Трем заперт в мансарде... О, вино откровенности... и мои последние минуты ручаются тебе в моей правдивости.

Поликсен кинулся на него, как на зверя, с которого хотят содрать кожу. Он разорвал скорее, чем расстегнул камзол трактирщика и вынул записку Валентины к Лаграверу.

Для отважного сокольничего узнать все контрмеры, противопоставленные заговору, было то же, что найти способ уничтожить их вместе с орудиями враждебной партии. В одно мгновение в его пылком и находчивом уме возник готовый план, который должен был нанести громовой удар всем хитрым соображениям Валентины де Нанкрей. Во-первых, возвратить свободу Урбену и послать его предостеречь полковника Робера. Во-вторых, убедить графа послать отряд своих солдат, назначенный для прикрытия королевы-матери и герцогини Маргариты, именно на то место Галльской дороги, которое указано было Морису. А в-третьих, остаться самому в таверне «Большой бокал» для того, чтобы захватить Лагравера с доверенным лицом, посланным Ришелье к маршалу де Брезе.

Тогда заговор оставался в прежних условиях успеха. Главнокомандующий продолжал бы своё передвижение к — к Госсели и там примкнул бы к авангарду графа Суассонского. Вторжение во Францию с войском, во главе которого были бы брат и мать короля, состоялось бы по предначертанному плану. Ришелье, хотя и предупреждённый, мог бы противопоставить ему только своих мушкетёров и, быть может, королевскую стражу: всё не более одного солдата против двадцати, так как вследствие войны в Бельгии, в Вальтеллине, в Италии и на Рейнских границах все войска были вне пределов Франции.

Во время непродолжительных размышлений маркиза, Ферран и Бенони подпаивали капуцина, удивлённого тем, что он ещё не умер.

— Ты слегка только оцарапан, толстяк, — сказал ему Ферран.

— А пролита не твоя кровь, а твоё вино, — прибавил Бенони.

Грело собрался с духом, чтобы удостовериться в справедливости факта, и раскаялся, но слишком поздно в своей глупой трусости. Он выдал Валентину, Лагравера и самого кардинала вдобавок. Теперь для ограждения капуцина от последствий его безумного поступка необходим был успех орлеанского заговора. В силу чего он мысленно решил душой и телом служить партии Гастона Орлеанского.

В эту минуту Рюскадор поднял голову и взглянул на дома Грело такими страшными глазами, что несчастного аж передёрнуло.

— Слушай, да внимательно, подлый иуда! — сказал он. — Впредь ты мне должен повиноваться, как раб. Ты не сделаешь ни шагу без меня, чтобы оправдать моё присутствие здесь, ты выдашь меня за своего ключника, который сейчас вместе со всеми слугами будет заключён в самый дальний из погребов, впредь до приказания. Бенони и Ферран оденутся трактирными слугами. Эти господа останутся здесь в виде посетителей таверны.

— Охотно, лишь бы посетители имели право угощаться, — осмелился заметить один из головорезов, завербованных накануне Ферраном.

— Бенони, мой добрый малый, принеси лучшее, что есть в погребе, для этих молодцов. Угощает дом Грело. А вы, дети мои, точно исполните команду! Пусть эта таверна превратится в настоящую западню. Если бы вам и досталось несколько тумаков, вы получите за них пригоршни золота.

— Ура капитану! — неистово заревели отчаянные негодяи, которым камердин Копперна наливал полные стаканы водки.

— Тише, волчата!

Потом, обратив на капуцина взгляд, который становился всё свирепее, Рюскадор продолжал:

— Низкий Искариот, отойди от меня хоть на шаг, и я сегодня же ночью повешу тебя за бок на крючья, поддерживающие твою вывеску. Клянусь рогами чёрта! Между большим бокалом и тобой невелика разница!

«Этот дикарь на всё способен!» — поёжился бывший приор, а вслух произнёс:

— Выслушайте меня, любезный брат мой, для нашей же общей пользы. Очевидно, этот демон в женском обличии предупредил своего двойника, что он получит здесь записку по возвращении. Если утаить её от него, он заподозрит измену. До наступления ночи нельзя прибегать ни к какому насилию против человека, который отчаянно будет сопротивляться, а то мы привлечём сюда довольно многочисленную городскую стражу, которая сможет арестовать вас всех.

— Твоё замечание верно, продувная бестия. Так запечатай письмо и отдай его кому следует. Пока он и доверенный Красного Рака приготовятся исполнить, что им предписано, настанет ночь. Мои голубчики наглухо запрут все выходы и, чёрт возьми, я выведу красные узоры на зелёном колете.

— Сделаем, как пить дать! — поддакнул Ферран от имени негодяев, с которыми сей честный птицелов был не вчера знаком.

— А теперь веди меня в комнату, где ты держишь под замком поручика Урбена, каналья! — закричал грозно Рюскадор. — Да смотри у меня не вихляй, а то шпагой насквозь проткну.

Одутловатое лицо дома Грело желтело и зеленело от страха. Он со стоном поднялся на лестницу, идя перед рассвирепевшим Бозоном. Достигнув верхней площадки, он три раза повернул ключ в огромном замке дубовой двери и отворил её. В небольшой комнате на кровати лежал младший де Трем.

Для большей верности мэтр Рубен связал ему руки и ноги. Он пробудился от тяжёлого сна с час назад, но сумбур в голове и оцепенение, предсказанное Валентиной, ещё продолжались. Перерезать верёвки, которыми связали несчастного, было для Поликсена делом одной секунды. Потом он нагнулся к поручику и сказал громко:

— Кавалер Урбен, придите в себя... во имя белой лилии, вставайте!

Де Трем сделал неимоверное усилие над собой и сел на кровати, схватив в обе руки голову, тяжёлую, как свинец.

— Вставайте, — продолжал Бозон громовым голосом, — вставайте и скорее на лошадь!.. Или мы все погибли, потому что нас всех выдали!

— Погибли! Выдали! — повторил Урбен, содрогаясь от ужаса. Очевидно, к нему возвращалось сознание.

— Вы были жертвой низкого обмана. Ваш брат Робер послал вас в Брюссель способствовать побегу Марии Медичи и герцогини Маргариты. Другой занял ваше место, чтобы выдать их кардиналу!

При этих словах молодой человек стремительно вскочил на ноги и вскричал:

— Я помню теперь, о, помню... но брат Валентины не способен на такой низкий поступок... это невозможно.

— Твоя очередь говорить! — приказал маркиз капуцину тем грозным голосом, который заставил бы дома Грело влезть в кротовую норку.

— Не с Морисом Лагравером, а с его адской сестрой-соучастницей разговаривали вы вчера в моей таверне, — объявил Грело, дрожа всем телом. — В мужском одеянии эти два демона совершенно одинакового вида. Чертовка подлила вам опиума в вино, чтобы овладеть доказательствами, которые позволят ей выдать себя за вас.

Урбен слушал с нервной дрожью, с широко раскрытыми глазами.

— Покажи ему записку к Морису, — приказал сокольничий Грело.

Младший де Трем прочёл эти строки, бледнея и краснея поочерёдно. Когда он закончил, крик ярости вырвался из его груди. Урбен сорвал с шеи медальон, выигранный им накануне, и, бросив на пол, раздавил его каблуком.

— Горе ей, горе! — вскричал он. — Но зачем же чудовище это с таким ожесточением ищет моей гибели и гибели моих близких?

— По приказанию Красного Рака! — ответил Рюскадор. — Разве вы не знаете, что женщины служат ему самыми адскими орудиями?

— Я должен загладить мою постыдную слабость! — вскричал кавалер Урбен с суровой восторженностью. — Я должен отыскать ненавистную чародейку, чтобы уничтожить её!

— А я вас наведу на след и дам в руки молоток! — вскричал провансалец, увлекая его из мансарды, но не забыв дома Грело, которого, как собаку, заставлял следовать за собой.

На дворе он пояснил в нескольких словах свою мысль Урбену и помог ему сесть на лошадь, после чего молодой человек поскакал в Брен к своему старшему брату. А Бозон Рыжий отправился в кухню, чтобы надеть костюм, отнятый у мэтра Рубена.

Прошло около часа после этого переодевания, когда в таверне раздался оглушительный стук колёс громадного экипажа, въезжавшего во двор.

— Если это они, — быстро сказал сокольничий своим людям, — то сейчас же заприте за ними ворота и двери и караульте все выходы. А ты, наперсник сатаны, пикни только слово, сделай только подозрительный жест — и, клянусь, я разрежу тебя на части, как жареного гуся.

Глава XXXIII РАСПЛАТА БОЗОНА РЫЖЕГО


юскадор был неприятно изумлён числом и отважным видом людей, сопровождавших экипаж.

«Если мне не мерещится, — подумал он, — то я видел эти пять лиц при дворе, в рядах мушкетёров».

В это время Компуэнь-младший проворно слезал с кабриолета и говорил Грело с сильным германским произношением:

— Трактирщик, поставь мою карету в твой лучший сарай, с самой надёжной дверью. У меня дорогой товар.

Поликсен протёр глаза, даже тот, который был завязан.

«Рошфор! — с изумлением подумал сокольничий. — Дорожный фурьер Варёного Рака и распорядитель его палочной расправы! Бока мои помнят его. Вот случай славно отплатить!»

И весело подсмеиваясь над трактирщиком и его ключником, которые представляли собой разительные противоположности, Рюскадор пошёл открывать отделение, в котором сидели Морис и его переодетая спутница.

Лагравер соскочил на землю первый, но молодая девушка, запутавшись в своём плаще, потеряла равновесие в ту минуту, когда хотела протянуть ему руку, и, вскрикнув, упала с высокой подножки. Морис подхватил её на лету с явным волнением.

Бозон переходил от одного удивления к другому. Он ожидал, что увидит свой зелёный колет, хотя и превращённый в серый, но никак не подозревал его в подобном обществе.

«Женщина! — продолжал он свой мысленный монолог. — Такого старого воробья, как Бозон, не проведёшь, одев курочку петушком. Прелестная женщина! Верно, его любовница, судя по нежной его заботливости. О-го-го, видно, настал день общей расплаты!»

Взоры обольстителя Остреберты и многих других легкомысленных женщин засверкали огнём чувственной страсти.

Морис, за которым следила Камилла, с видом робким и испуганным, подошёл к дому Грело и сказал быстро:

Она оставила вам инструкцию для меня?

— Вот она, — ответил капуцин, дрожа, и всунул ему в руку записку, которую читал Рюскадор.

— Дайте ключ от самой надёжной из ваших комнат, — приказал Морис.

— Вот извольте... третья комната на верхнем этаже.

Он указал на ту самую, в которой был заперт Урбен.

— Дом Грело, — заключил Лагравер холодным тоном, — я оставляю под вашей охраной этого юношу. Не выдавайте его ни ей, ни кому бы то ни было, или вы ответите мне жизнью. Если я не найду этого юношу в комнате, в которой запру, то отыщу вас даже на краю света.

Он вошёл в дом, увлекая за собой Камиллу, между тем как толстый капуцин обливался потом от отчаяния и страха. Он находился между Сциллой и Харибдой, ему везде грозила опасность.

Делая вид, будто ждёт приказаний, Рюскадор не упустил ни слова из этого разговора.

Морис вошёл со своей спутницей в комнату, уже известную нам. Он жадно пробегал глазами строки, написанные Валентиной де Нанкрей. Пансионерка визитандинок смотрела на него с беспокойством. В первый раз после похищения мадемуазель де Трем он, казалось, не думал о ней.

— Камилла, — сказал он наконец с усилием, — мой долг вынуждает меня расстаться с вами на всю эту ночь. Запритесь здесь на ключ и не отворяйте двери никому, кроме меня. Что бы ни случилось, не говорите, кто вы. Вас окружают враги вашего рода...

— О, боже мой, но вы защитите меня?! — вскричала она в ужасе.

— Камилла, если завтра я не вернусь, то назовите себя. Тогда ваши братья будут победителями, и вы останетесь под их защитой.

— Морис! Морис, от ужаса во мне застыла кровь... как может торжество моих братьев помешать мне видеть вас? Вы спасли меня от Ришелье, я люблю вас...

— Ключ этой трагической тайны не принадлежит мне. Когда вы узнаете её, вы, с вашей ангельской душой, не станете проклинать память обо мне, вспомнив, что я ставил вас выше моей чести, выше данной клятвы... Но я сказал уже слишком много, быть может!.. Прости же, моё счастье! Прости, жизнь моя!

Страшное отчаяние отразилось на его бледном лице. Он бросился к двери. Камилла хотела удержать его. Но сцена эта произвела такое сильное впечатление на молодую девушку, что силы изменили ей. Почти без чувств она упала на колени возле кровати, на которой ещё за час до этого лежал пленником несчастный Урбен.

Между тем громадную колымагу поставили в бывшую капеллу, превращённую в сарай и описанную нами выше. Четвёрку недавно сменённых лошадей отвели в конюшню, но держали их наготове, чтобы, в случае надобности, тотчас опять пуститься в путь. Дом Грело в сопровождении своего неразлучного ключника, или, вернее, побуждаемый им, присутствовал при всех этих распоряжениях.

Однако, кончив свои хлопоты, мнимые приказчики ни под каким видом не хотели отходить от своего экипажа, несмотря на убеждения бывшего приора войти в таверну.

— Нам необходимо принять меры осторожности для нашего ценного товара, толстяк, — объявил ему Компуэнь. — Вы хорошо сделали, что велели запереть ворота, а то, пожалуй, могут забраться воры, так как уже стемнело. Впрочем, мы скоро войдём к вам.

Отосланный таким образом трактирщик должен был удалиться со своею живою тенью. Когда они вошли в кухню, окно которой выходило на двор, освещённый двумя фонарями, Рюскадор остановился.

— Я потушу лампу и стану отсюда наблюдать за всем, что затеют эти молодцы, — сказал он. — А ты, иуда, устройся так, чтобы они вошли в твою таверну через комнату, из которой опускная дверь ведёт в погреб.

— Зачем это, мой милый друг? — спросил скромно дом Грело.

— Затем, что ты выдернешь заблаговременно засов люка, и он провалится под их ногами. Чем больше из них разобьётся, тем менее работы будет моим голубчикам, которым нелегко будет справиться с этими пятью молодцами.

— Милосердый Боже, да это страшное убийство... и я в нём будувиновен, я бывший приор! — вскричал Грело и от ужаса на голове у него волосы встали дыбом.

— Молчать, мой почтеннейший, ступай тотчас приготовить кувыркалегию в твой погреб или я попробую на твоей коже, хорошо ли наточен этот большой нож, клянусь рогами чёрта! — и свирепый маркиз извлёк громадный кухонный нож из-под своего передника.

— Слушаюсь! — застонал Грело, убегая коридором, который вёл ко входу в погреб.

Бозон остался караулить.

Надо сказать, что запуганный капуцин дошёл до того крайнего предела страха, который внушает нечто похожее на смелость отъявленному трусу. В Нивелле ему везде угрожала смерть. Нож Рюскадора с одной стороны, кинжал Мориса с другой, кардинал мог его повесить, орлеанисты — расстрелять! Чтобы вырваться из этого заколдованного круга, куда ему было бежать, куда скрыться? Как исчезнуть, улетучиться, стушеваться, когда настанет грозная развязка? Таковы были размышления Грело, пока он слушал своего мучителя. Французский двор он знал довольно хорошо, если даже не лучше сокольничего. Но он также не мог не угадать настоящего звания мнимых приказчиков. В особенности он обратил внимание на форейтора, которому так досталось от Лагравера. Он вспомнил благодаря своей отличной памяти, что однажды в его присутствии кардинал, приказывая этому командиру своих мушкетёров кого-то арестовать, назвал его Гаспаром де Пардальоном.

Это воспоминание и возрастающая опасность внушили ему почти нелепый план спасения, который ещё только смутно представлялся его уму и мог быть исполнен лишь при стечении благоприятных обстоятельств. О, счастье! Входя в комнату, смежную с таверной, дом Грело нашёл исходную точку для всего ряда счастливых случайностей.

Ему было необходимо переговорить с поручиком Гаспаром без ведома своего Аргуса. Надо сказать, что Пардальон, малый несколько угрюмый, немного простоватый и в некоторой мере своевольный при всей своей редкой храбрости, зевал на дворе вместо того, чтобы находиться в сарае с товарищами, и стоял, прислонившись к дому у окна. Рюскадор со своего наблюдательного поста не мог его видеть за стеной, которая в этом месте составляла изгиб. При взгляде на Гаспара дом Грело, пыхтя как кашалот, проворно расстегнул свой камзол и вынул из-за рубашки клеёнчатый мешочек.

— Рыжий урод не нашёл моего сокровища, когда отнимал у меня письмо, — пробормотал он. — Хвала Царю Небесному!

Из клеёнчатого мешка он вынул белый лист с подписью кардинала, которому поклонялся, как святыне.

— Нечего колебаться более, — продолжал он. — Никогда я столько не нуждался в его ограждающей силе!

Он нацарапал дрожащей рукой несколько слов на развёрнутом листе и слегка постучал в стекло, сквозь которое виднелся силуэт поручика мушкетёров.

Тот небрежно обернулся. Трактирщик тихо растворил окно и знаком пригласил Пардальона войти таким образом в комнату. Поручик шагнул через подоконник.

— Вот что ваш начальник всунул мне в руку и велел вам передать потихоньку от других, — сказал капуцин с таинственным видом.

Он подал ему бумагу, на которой только что написал несколько строк.

Поручик читал и перечитывал, наконец почесал за ухом и устремил на своего собеседника взор, несколько насмешливый и изумлённый.

— Знаешь ли ты, что принёс мне? — спросил он.

— Я с трудом разбираю печатные буквы, — смиренно ответил бывший приор.

— Так слушай же:


«Приказываю арестовать немедля подателя сего письма и отвезти его тайно, без всякого пояснения или отлагательства в Бастилию, в Париж. Поручик Гаспар де Пардальон один должен сопровождать этого важного преступника, и никому из своих спутников не давать отчёта о своём внезапном отъезде. Он должен приложить все силы, чтобы в наискорейший срок доставить своего пленника здорового и невредимого во второе отделение казематов.

Подписано: Ришелье».


— Милосердый Боже! — жалобно вскричал Грело, приняв отчаянный вид.

— Сознаюсь, я сперва был несколько изумлён скрытностью, предписанной мне в отношении товарищей, — сказал наивный поручик. — Но я вспомнил, что он тут и что на него иногда находят странные фантазии.

— Кто он? — спросил Грело с любопытством.

— Это тебя не касается. Я арестую тебя. Изволь тотчас найти двух лошадей для нашего путешествия, а не то... — Он расстегнул свой кожаный кушак и замахнулся им, как нагайкой.

— Ведь я не противлюсь, мой добрый капитан, — стал убеждать капуцин. — Однако, чтобы отвезти меня во Францию, сперва следует выбраться из таверны. А я должен вам сказать, что общая комната, через которую нам следует выйти, полна посетителей, до того мне преданных, что они зарезали бы вас, увидев меня арестованным...

— Я отправлю их к чёрту, под моим камзолом хорошие пистолеты. Я размозжу голову одному или двум, и мы пройдём.

— На шум прибегут ваши товарищи, а вам велено увезти меня тайно.

На этот раз Гаспар сильно поцарапал себе нос и страшно вспылил:

— Чёрт побрал бы вас всех! — ругался он. — Я угадываю твою цель, продувная бестия. Ты хочешь убедить меня в том, что арестовать тебя нельзя. Но не один же выход в твоей норе. Тотчас укажи мне тайный ход, или я свяжу тебе руки и ноги.

— Через погреб можно дойти до отверстия, через которое опускают бочонки вина. Оно закрывается деревянной дверью и выходит на улицу. Но едва ли один человек будет в состоянии взломать эту толстую дверь, запертую на замок снаружи.

— Меня зовут Гаспаром Силачом, — возразил хвастливо Пардальон. — Впрочем, нас двое. Ты поможешь мне.

Трактирщик нагнулся и отворил люк, который Рюскадор намеревался превратить в волчью яму. Поручик взял смолёный факел, и они вместе сошли в погреб. Через несколько минут горизонтальная дверь, которой закрывался наружный люк, затрещала зловещим треском, но десять наёмников, пившие в таверне, не обращали внимания на то, что происходило на улице. Все их мысли были обращены к сараю, где, по словам Феррана, их ожидала пожива, к тому же и плотно затворенные ставни заглушали шум.

Спина Грело действовала, как катапульта, голова Гаспара Силача, как таран; от их дружного натиска дверь люка подалась. Капуцин осторожно выглянул одним глазом на улицу.

— Никого не видно, — шепнул он, — теперь час ужина, и улицы пусты. Выйдемте, мой любезный капитан. Даю вам слово, что не убегу от вас. Лошадей же я берусь достать.

Пардальон, малый несколько простоватый, не изумился странной готовности своего пленника бежать в тюрьму. Через четверть часа он ехал обратно во Францию скорее, чем мог себе представить, даже не подгоняя странного пленника, который сам стремился к Бастилии, как к верному убежищу.

Бывший приор ускользнул от бдительности Рюскадора, потому что сокольничий весь поглощён был открытиями гораздо большей важности. Едва он остался один после ухода Грело, как увидел в окно кухни Мориса, проходившего по двору. Лагравер подошёл к фурьеру кардинала, взял под руку и отвёл в сторону от группы его товарищей.

— Вероятно, вы предполагаете во мне достаточно проницательности, — сказал он вполголоса мнимому Компуэню, — чтобы угадать, что вы и ваши товарищи только выдаёте себя за купцов. Вы должны быть достойными офицерами, я в том уверен. Но я уверен и в том, что ни один из вас не уполномочен министром принять важное донесение, которое я срочно должен передать его поверенному.

— В самом деле? — спросил, посмеиваясь, Рошфор. — Что же внушило вам такую оценку или, вернее, такую низкую оценку нашего звания?

— Голос, слышанный мною однажды ночью вот оттуда, — сказал Морис, указывая рукой на громадный экипаж, заднее отделение которого обращено было к дверям сарая.

— Когда настанет время, вы узнаете, чего требует министр и кого он избрал своим уполномоченным, — возразил надменно Рошфор, специально повторив слова, сказанные кардиналом в Париже кузену Валентины.

— Для меня время настало и малейшее замедление может иметь гибельные последствия, — ответил настойчиво Морис.

В эту минуту слабый свисток послышался изнутри кареты.

— Вы правы, — сказал Рошфор. — Мне дают знать, что уполномоченный его высокопреосвященства ожидает вас.

Потом, обратившись к трём переодетым офицерам, стоявшим на некотором расстоянии, он продолжал:

— Господа, войдите и затворите за собой двери сарая. Пардальон, вероятно, караулит на дворе и не допустит, чтобы кто-нибудь подошёл сюда близко.

Тяжёлые половинки двери плотно были затворены. Господа Таванн, Нанжис и Жюссак прислонились к ним спиною, пока Рошфор, сопровождаемый Лагравером, приближался к экипажу.

Постучав три раза, фурьер первого министра отомкнул решетчатые дверцы, сквозь которые виднелись кипы шёлковых материй. Из-за раскрытой дверцы выскользнула подножка, которая, опускаясь, постепенно достигла земли.

— Взойдите,— сказал Рошфор Морису.

Тот повиновался, и дверцы затворились за ним, как только он ступил в таинственное убежище, откуда за ним наблюдали две предыдущие ночи. Это было нечто вроде огромного ящика с обивкой футов двенадцати в длину и от шести до семи в ширину. Узкая кровать стояла у перегородки, в которой было окошечко, возбуждавшее любопытство и негодование Мориса. В середине был письменный стол и возле него кресло. В одном из углов — занавеска, по-видимому, скрывавшая какие-то таинственные принадлежности. Куски шёлковой материи, которые видны были снаружи, составляли только подкладку шёлковой обивки стен. Свет проникал в это странное помещение через толстое матовое стекло, вставленное в потолок. Кроме того, с боков и сзади устроены были клапаны, которые подымались по желанию и дозволяли видеть и слышать всё, что происходило снаружи. Ночью висячая лампа, прикреплённая к потолку тремя цепочками, заменяла дневной свет. Под нею, озарённый её желтоватым светом, стоял человек с высоким и открытым лбом, с резкими чертами лица и с блестящим взором, с остроконечной бородкой, усами и редкими, но длинными волосами с проседью. Он был в кавалерском костюме фиолетового бархата без золотых и серебряных вышивок и без кружев. При нём не видно было и оружия. Большой бриллиантовый крест с голубой лентой на шее сверкал яркими отливами на тёмном колете.

Лаграверу достаточно было одного взгляда, чтобы его узнать.

— Вы получили новые инструкции от Валентины де Нанкрей? — спросил человек с крестом у Мориса.

— Вот они, монсеньор.

Лагравер подал записку Валентины, доставленную неверным домом Грело.

— Всё идёт хорошо, — прошептал министр, прочитав её. — Мария Медичи в наших руках, это факел раздора... под гасильником... а отступление армии де Брезе послужит не только уничтожению де Тремов, аресту графа Суассонского и постыдному поражению Гастона Орлеанского... оно ещё может иметь последствием победу над австрийцами Тома Савойского, которые идут на маршала де Шатильона и которые внезапно окажутся меж двух огней! Благодаря моим соображениям я восторжествую и над мятежниками, и над внешними врагами! А если я явлюсь лично на месте двойного поражения, то завистники не станут оспаривать моего двойного торжества!

После этого монолога, только частью высказанного вслух, могущественный министр обратился к кузену Валентины, ожидавшему с почтительным видом его приказаний.

— Молодой человек, — сказал Ришелье с тонкой улыбкой, — я доволен вами. Не опасайтесь меня относительно той, кого сейчас скрыли так тщательно. Я также не сражаюсь с женщинами, пока они не превращаются в фурий из политических целей. Отправляйтесь туда, где вас ждут, мэтр Морис. Я скоро пришлю вам подкрепление, потому что с помощью Божьей надеюсь быть в главной квартире в Огене, прежде чем вы достигнете назначенного вам места на Гальской дороге. Прикажите мимоходом дому Грело тотчас доставить мне проводника в Оген в главную квартиру Брезе. Не исключая вашей кузины, никому ни слова обо мне, отвечаете головой!

— Благодарю, монсеньор, благодарю! — вскричал Морис, преклоняя колено. — Будьте покровителем бедной молодой девушки, ничем не виновной в преступлении се близких. Заступитесь за неё, и я готов за вас в огонь и в воду.

— Хорошо, господин влюблённый, хорошо! Но теперь исполняйте ваш долг!

Ришелье протянул руку, чтобы с помощью потайной пружины открыть дверь. Когда же она повернулась на своих петлях, фонарь, освещавший сарай, залил своим светом надменное лицо, которое Морис узнал с первого взгляда.

Мгновенно сверху раздалось восклицание невыразимого удивления:

— Творец Небесный!

Рошфор, Таванн, Нанжис, Жюссак, Морис и министр все разом взглянули наверх с изумлением и беспокойством.

В розетке с разбитыми стёклами, которая находилась над дверью прежней капеллы, виднелась рыжеволосая голова. Но она тотчас скрылась, и вслед за тем на дворе послышался неистовый крик:

— Варёный Рак! Ришелье здесь! К оружию! Чёрт возьми, все к оружию!

Глава XXXIV ОСАЖДЁННЫЕ И ОСАЖДАЮЩИЕ


ри крике сокольничего все мушкетёры кардинала, вооружённые пистолетами и кинжалами, которые они скрывали под одеждой, бросились к двери, чтобы напасть на шпиона. Но громадные двери, запертые снаружи, устояли против их натиска. Между тем всё ещё раздавались крики Рюскадора, а вскоре со двора стал доноситься нарастающий глухой говор.

— Не отворяйте, а напротив загородите вход, — приказал Ришелье, всё ещё стоя у двери своего походного кабинета. — Их много, это слышно по шуму.

В один миг громадный экипаж поставлен был поперёк дверей сарая.

— Теперь мы можем выдержать осаду, — сказал Рошфор, осматривая свои пистолеты.

— Я, кажется, не ошибся, — проговорил кардинал вполголоса, — человек, показавшейся там наверху, — отчаянный провансалец Рюскадор.

— Которого я так славно отколотил по вашему приказанию, — договорил Рошфор. — Ни у кого более не может быть подобной гривы.

— Это сокольничий Гастона Орлеанского, его преданнейший слуга, сущий демон, который преследовал Валентину де Нанкрей из самого Парижа и которого я убил... Он, должно быть, воскрес, чтобы погубить нас.

При этих словах Лагравера кардинал нахмурил брови.

— Так вот мера преданности, исполненной отваги, которую вы мне предлагали минуту назад, молодой человек, — сказал Ришелье насмешливым тоном. — Вами, кажется, уже овладел...

— Страх, хотели вы сказать, монсеньор? Да, я опасаюсь за вас, — перебил его Морис, смотря ему гордо в лицо. — Судите сами, основательны ли мои опасения. Ваше присутствие здесь более не тайна. Хотя бы мы и остались победителями толпы разбойников, которые станут ломиться сюда, без шуму этого сделать нельзя, а стало быть, и без того, чтобы привлечь новых противников.

В свою очередь Ришелье принял мрачный вид.

— Вы правы, — сказал он, — хотя бы в живых остался лишь один из этих негодяев, ему стоит закричать: «Вот Ришелье!», чтобы нивелльцы тотчас выдали меня кардиналу-инфанту.

— Не выйти ли нам и перерезать всех этих мошенников? — предложил Рошфор.

— Может быть, они не менее нашего опасаются привлечь жителей Нивелля, — подтвердил Таванн.

— Они, без сомнения, хотят одни овладеть мною, чтобы воспользоваться безраздельно выгодами, сопряжёнными с таким доблестным подвигом, — сказал Ришелье с горечью. — Следовало бы узнать, довольно ли они многочисленны, чтобы совладать с нами.

— Ничего не может быть легче, — ответил Морис. — Стоит вскарабкаться до этого окна, которое выходит на двор.

Он бросился к экипажу, чтобы влезть на его верх, а оттуда добраться да круглого окна.

— Остановитесь, — сказал повелительным тоном министр, — не подвергайте себя опасности сломать шею. Мне пришла мысль, для исполнения которой понадобится человек с головой. Впрочем, одному моему фурьеру принадлежит право посчитать неприятеля.

Колосс стоял уже на высоком экипаже. Жюссак и Нанжис подали ему пустой бочонок. Он опрокинул его на верх кареты, встал на него и оказался перед окном. Внимательно осмотревшись, он обратился к Ришелье:

— Их более двенадцати человек, они совещаются посреди двора. Вооружены пистолетами и ножами, заступами и дубинами. Я нигде не вижу Пардальона, вероятно, он был застигнут врасплох и убит. Надо отомстить за него!

— Вас остаётся только пятеро, потому что я как человек больной, могу быть лишь помехой, — медленно произнёс министр. — Силы слишком неравны, нам нападать нельзя. Кто сказал бы сегодня, что я взял Ла-Рошель, этот оплот гугенотов? — прибавил он с вынужденным смехом, но вдруг побледнел и бросил вокруг себя почти дикий взгляд.

Ему послышался голос, ответивший ему: «Зачем допустил ты измену под Монтобаном, этим ещё одним оплотом кальвинистов?» Это был голос совести, пробуждённый страшной опасностью. Он указывал честолюбцу на кровавый оплот, основание его величия, готового обрушиться.

— Прикажете остаться здесь для наблюдения, монсеньор? — спросил Рошфор всё ещё стоявший на своём пьедестале.

Но не успел он договорить, как возле него раздался оглушительный треск. Поперечины круглого окна разлетелись, как и хрупкое стекло. В один миг образовалось отверстие, и в него просунулся наполовину человек, вооружённый топором, которым грозно размахивал. Быстро обернувшись, Рошфор очутился с ним лицом к лицу.

— Ага, мой палочный рыцарь!

— А, мой провансалец!

И оба вцепились друг в друга, стараясь или задушить, или сбросить один другого сверху вниз.

На дворе и внутри сарая смотрели в остолбенении на эту странную борьбу. Сокольничий не имел другой точки опоры, кроме лестницы, на которой стоял, а Рошфор — только бочонок. Но первый был ловок, как кошка, а последний менее поворотлив, вследствие своего колоссального сложения. Неосторожным движением он опрокинул свой пьедестал. Колосс хотел ухватиться за шею своего противника, чтобы увлечь с собой. Но Бозон быстро нагнул голову, и у Рошфора остались в руках лишь две пряди рыжих волос, которые он вырвал под своею тяжестью. Рошфор упал со всего размаха на верх кареты, а оттуда его подбросило с такой силой, что он полетел на пол сарая и растянулся на нём во всю длину, мёртвый или оглушённый падением.

— Первая плата! — прозвучал голос, пронзительный, как звук трубы, и рассвирепевший Рюскадор с безумной отвагой сел на край окна и скрестил руки, глаза его метали молнии, с взъерошенными волосами и с пеною у рта он имел вид чисто сатанинский.

Защитники кардинала при падении своего предводителя схватились за пистолеты.

— Не стреляйте, господа, — приказал Ришелье.

Тогда заговорил смелый провансалец. Со своего возвышенного положения этот сумасбродный человек возвестил кардиналу следующий хвастливый вызов:

— Тебя, Жана Армана дю Плесси герцога де Ришелье, дворянина франкского, происходящего от варваров, я, Поликсен Бозон, маркиз де Рюскадор, дворянин провансальский, происходящий от греков и римлян, вызываю на поединок на смерть за оскорбления нанесённые, не только лично мне, но и моему возлюбленному господину и повелителю, его королевскому высочеству Гастону Французскому! А чтобы ты не мог отказываться, опираясь на твоё духовное звание, я напомню тебе, что ты не раз надевал воинскую броню, с тех пор как носишь рясу. А чтобы ты не мог отказываться, опираясь на слабость здоровья и лета, я соглашаюсь сразиться с тобой с одним кинжалом против твоей шпаги и действовать одной лишь левою рукой против обеих твоих. Если останусь победителем я, то пусть тот из твоей свиты, который называется Морисом, станет на твоё место, чтобы отомстить за тебя или пасть под моими ударами. Выбор оружия я предоставляю ему. Герцог де Ришелье и сир де Лагравер, я положусь на честное слово ваших товарищей: если они дадут мне торжественную клятву впустить меня беспрепятственно и выпустить таким же образом в случае, если я убью вас, я тотчас сойду вниз. Таков мой двойной вызов!

Слуги кардинала выслушали до конца эту изумительную речь. Они не верили своим ушам. Великий министр, перед которым они благоговели, который одним словом заставлял склоняться до земли их гордые головы, Ришелье подвергался такой неслыханной дерзости от авантюриста, какого-то рыжего и уморительного урода! Не грезится ли им?

Когда нельзя было сомневаться более в этом непостижимом и святотатственном безумии, в стенах древней капеллы разразился гром ругательств и насмешек, который, казалось, грозил разрушением старым сводам. Несмотря на это, Бозон стоял преспокойно на краю круглого окна.

Морис не принимал участия в неистовых возгласах Таванна, Жюссака и Нанжиса. Но едва замолк Рюскадор, как, взяв кинжал в зубы, сын Норбера ухватился за спицы колёс. В ту минуту когда он занёс колено на верх экипажа, его остановил повелительный голос Армана дю Плесси.

— Лагравер, никаких рыцарских подвигов, прошу вас. Бросьте этого жалкого сумасброда, я этого требую.

Слова эти произнесены были с такой силой воли, что устоять против их влияния не мог даже непреклонный Морис. Он соскочил наземь и стал возле кардинала, так чтобы заслонить его собой, если бы сокольничему вздумалось всадить в него пулю. Но Рюскадор не имел такого намерения. Заметив попытку Лагравера влезть к нему, он переменил только положение своих ног и, встав на лестницу, выжидал противника с ножом в руке и с самой скромной улыбкой на губах. Когда же он услышал презрительные слова Ришелье, то опять пришёл в бешенство.

— А, так-то, чёрт побери! — закричал он, опираясь на край окна, как на перила балкона. — Я являюсь сюда, чтобы покончить дело, как благородный рыцарь, а меня называют безумцем! Я же докажу, провалиться вам сквозь землю, что я не так глуп, как вы думаете! Теперь девять часов, господа. Я даю вам два часа времени, чтобы сдаться добровольно. По истечении этого срока мы возьмём вас штурмом. Вашу дверь я подожгу, чтобы отворить её. В одиннадцать часов добрые нивелльцы обыкновенно спят сладким сном и редко просыпаются даже от пистолетных выстрелов. Впрочем, я не призываю помощников, которые выдали бы вас неприятелю, потому только, что не хочу выпустить тебя, Красная Мантия, из моих рук. Более мне сказать нечего.

Кончив эту прокламацию, Поликсен исчез из окна. Он спустился к своим людям и приказал Бенони принести из таверны два-три жбана с водкой, Феррану отыскать ханжу дома Грело, верно где-нибудь забившегося в угол, а трём наёмникам — высыпать у больших дверей сарая шесть мешков древесного угля, найденных под навесом.

— Этот будет гореть без пламени и не привлечёт внимания ночных бродяг, — заметил находчивый и опытный распорядитель. — Впрочем, с затворенными воротами двор не виден снаружи, и никто не заметит, что будет происходить здесь.

Тогда камердинер Копперна вернулся с двумя жбанами водки, которую принялись распивать люди, приставленные караулить сарай.

Вскоре вернулся и птицелов, но он нигде не мог отыскать следов капуцина-трактирщика.

— А, я догадываюсь, — сказал Бозон, подмигнув одним глазом. — Он, верно, скрылся на самом верху своей голубятни. Чёрт возьми! Как скоро я угощу себя Варёным Раком, я сгоню его с насеста, вместе с некой голубкой!

Чтобы провести с пользой два часа, остававшиеся ему до приступа, наш маркиз осмотрел вооружение своей банды: где заставлял подтачивать нож, где завинчивать ослабившее огниво пистолета, где учил ловчайшему приёму для успешного действия дубиной или заступом.

Отсрочив окончательную расправу со своими пленниками, Рюскадор имел в виду не одно отстранение нивелльцев от замышляемого им предприятия. Он больше всего рассчитывал на отступление полка де Трема, которое могло быть исполнено только в полночь. Все эти соображения зароились в пылкой голове маркиза после отказа кардинала принять его вызов.

Но давайте вернёмся в бывшую капеллу.

Едва успел исчезнуть провансалец, как Ришелье, указывая на окно, сказал Таванну с улыбкой:

— Устройте так, чтобы никто из осаждающих не мог видеть через эту брешь, что здесь делается.

Чем опаснее было положение, тем более гордость побуждала Ришелье выказывать стоическое спокойствие.

— Будь у меня только шпага, все эти мошенники вместе не могли бы ворваться в окно, — ответил капитан.

— В сиденье кабриолета лежат шесть шпаг, восемь эспонтонов[34] и десять мушкетов, — отозвался голос, который, казалось, выходил из-под пола.

— Рошфор! Он жив! — вскричали разом его товарищи.

Колосс приподнял немного голову, но встать не мог.

— Я оживаю, — выдавил он. — Надолго ли только, вот это вопрос! У меня, кажется, поломаны рёбра. К тому же этот рыжий чёрт так сильно сжал мне горло, что у меня чуть глаза не выкатились из орбит. Поставьте меня опять на бочку у окна и дайте мне топор в руки. Ни один любопытный не заглянет сюда, пока во мне будет искра жизни, ручаюсь вам.

— Хорошо, граф, — сказал кардинал, — вы храбры, как герой, я этого не забуду.

— Если я вам на то дам время, монсеньор.

— Но видите, Рошфор, мне необходимо передвинуть карету, которая служила бы вам опорой. Стало быть, мне надо выбрать человека, довольно сильного, чтобы держаться на руках за край окна... а посмотрите-ка с какой лёгкостью взбирается Таванн.

Действительно, не дожидаясь вторичного приказания, капитан, сунув шпагу за пояс, влез, как ящерица, с бочки на окно и ухватился за стрелки.

— Господа, — продолжал Армандю Плесси, — подкатите карету под эти два отверстия.

Он указал рукой на два узких готических окна в задней стене, которые отделены были тонкой перегородкой. Кроме этих двух окон и розетки все остальные окна древней капеллы были заложены кирпичом. Морис остановил Жюссака и Нанжиса в ту минуту, когда они взялись за постромки.

— Шум колёс даст знать этим негодяям, что заслон снят, — заметил он.

— Морис прав, — сказал задумчиво Ришелье.

— Толкните меня под экипаж, — вмешался храбрый Рошфор. В каждой половинке двери вбито по железному кольцу: я продену в них руки, чтобы засов не так легко было сломать. Если же сломают и железный засов и мою левую руку, то в правой я буду держать топор, оброненный этим рыжим хвастуном. Чёрт возьми, я буду отличным замком с оборонительной пружиной!

Отчаянный храбрец сам засмеялся своей шутке, тогда как предложение его заставило присутствующих содрогнуться от ужаса, исполненного удивления.

Лагравер быстро указал офицерам на связки сена, сложенные в тёмном углу сарая. Они поняли его мысль. Через несколько секунд экипаж катился по мягкому слою сена к месту, указанному кардиналом. Однако более пятнадцати футов отделяли верх кабриолета от двух стрельчатых окон, а Ришелье приказал Морису и Жюссаку посмотреть, не представляется ли какого выхода через эти окна, если выломать их деревянный переплёт.

Лестницы в сарае не оказалось, но зато было чрезвычайно много пустых бочек. Нанжис подал товарищам четыре бочки. Те утвердили их одну над другою таким образом, что составили нечто вроде гигантских ступеней, из которых последняя достигала до окон. С ловкостью охотника на диких коз Морис взобрался на эти подмостки, которые поддерживал Жюссак своими сильными руками.

— Что вы видите, Лагравер? — спросил министр, пока тот пристально вглядывался в решётку, ограждавшую изнутри стёкла.

— Ничего не вижу, монсеньор; ночь тёмная, а слой пыли за решёткой не позволяет ничего рассмотреть.

Шпага, брошенная Жюссаку, была им опять переброшена Морису, который поймал её на лету с ловкостью фокусника.

— Нанжис, постучите посильнее бочками у двери, — продолжал Ришелье.

Пользуясь этим шумом, Морис, в то время как держался одной рукой за среднюю перекладину окна, сломал другою решётку и почти совсем ушёл в образовавшееся отверстие.

Послышался яростный лай. Вскоре опять показался Лагравер.

— Монсеньор, — сказал он, — под окном в стену упирается крыша двухэтажного дома.

— А он выходит на улицу? — спросил кардинал с явным волнением.

— По всему вероятию, монсеньор. Но перед домом ещё находится железная решётка небольшого дворика.

— Месье Морис, спешите скорее к месту свидания, назначенному вам Валентиной де Нанкрей. Постарайтесь поспеть вовремя, чтобы сообщить ей, в какую ловушку я попал, и посоветуйтесь с ней. Принцессы должны быть задержаны и скрыты вами обоими где бы то ни было, лишь бы они служили ручательством за мою безопасность. А вы, месье де Жюссак, должны несколько знать этот край, так как вы бывали здесь во время последней войны. Поезжайте в Оген и приложите все старание, чтобы достигнуть его до полуночи, то есть до выступления армии. Передайте маршалу де Брезе эти строки, в которых я излагаю ему моё опасное положение. С помощью Божьей господа де Нанжис, де Таванн и де Рошфор удержат осаждающих до тех пор, пока подоспеет помощь. От быстроты, с которой вы исполните ваше поручение, быть может, зависит спасение Франции.

Он велел передать гасконцу листок из своей записной книжки, на котором бегло написал несколько строк.

— Даже в таком случае если бы мне удалось найти лошадь, и то я с трудом поспел бы в Оген к полуночи, — сказал уныло гасконец.

— Как будет угодно Богу! — заключил Ришелье с жестом, исполненным величия.

Верёвка, продетая Морисом за среднюю перегородку стрельчатого окна, дала возможность его товарищу вскарабкаться наверх, не скатившись вместе с бочками. Лагравер и Жюссак вылезли из окна, и спустились по довольно покатой крыше до водосточной трубы, к которой Морис привязал верёвку. Под ними раздался лай яростнее прежнего.

— Берегитесь, собаки! — закричал гасконец, когда его товарищ повис на верёвке.

— Я знаю, как с ней справиться, — с этими словами Морис стал проворно спускаться, но остановился в трёх футах от земли.

Огромный бульдог прыгнул, чтобы в него вцепиться, но получил страшный удар шпагой по морде и отлетел в сторону. Он не успел встать, как Лагравер соскочил прямо на него и воткнул кинжал псу в горло.

Жюссак в свою очередь спустился по верёвке. В доме поднялась суматоха. Но когда его жители показались у окон, крича изо всех сил: «Воры! Пожар!», оба товарища уже исчезли за решёткой двора. Тревога всё продолжалась, когда они уже были вне города.

— Здесь нам надо расстаться, — сказал Жюссак, едва переводя дух.

— Вы никак не поспеете до полуночи в Оген, — ответил Морис, который менее запыхался.

— Первый, кого я встречу верхом, должен будет пешком продолжить свой путь или...

Гасконец сжал в руке пистолет и бросился бегом по тёмной дороге. Лагравер быстро свернул в просёлок, выходивший на Ваврский тракт у Галля. Менее чем за три с половиной часа он прошёл три лье. Было одиннадцать на башенных часах, когда он приблизился к стенам Галля. Это был час и место, назначенные ему Валентиной де Нанкрей. Почти вслед за ним во весь опор прискакал всадник, крикнув на ходу:

— Это вы, Морис?

— Валентина!

— Да я... садитесь позади меня.

Она остановилась, Лагравер вскочил на лошадь, и они поскакали к Огену.

— Принцессы спасены этими проклятыми де Тремами Анри и Урбеном, — сказала она с яростью. — Я сама была бы захвачена, если бы они сдуру не поторопились успокоить королеву-мать, которая не понимала, что значит их нападение.

— Нам надо спешить в Нивелль, — мрачно сказал Морис. — Кардинал там осаждён Рюскадором и шайкой разбойников, а подкрепление маршала де Брезе может прийти слишком поздно.

— Значит, всё погибло! — вскричала Валентина, сражённая этим новым несчастьем. — Судьба против нас. Остаётся только умереть с Ришелье!

«И возле неё!» — прибавил мысленно Морис, думая о Камилле.

Глава XXXV ГРАФ РОБЕР


редсказания полковника де Трема сбылись вполне, благодаря тайному вмешательству Валентины де Нанкрей.

Вспыльчивый маршал сначала разразился страшным гневом на майора Анри. Он грозил повесить его немедля без всякого суда. Когда же дю Трамбле сознался ему, что по просьбе Робера он не привёл в Оген своего пленника, весь гнев де Брезе обрушился на старшего де Трема.

— Вы защищаете вашего брата, полковник? — сказал маршал. — Таким образом вы сами становитесь его соучастником. Узы родства не должны иметь влияния на долг службы. По-настоящему, вы обязаны отвечать мне за его проступок. По вашей просьбе я назначил его старшим офицером в полку после вас.

— Помня это, я и явился к вашему превосходительству вместо виновного, — ответил граф. — Я принимаю ответственность за его вину, потому что по роковой случайности сам был в некоторой мере причиной его проступка. Но для вашей славы я желаю, чтобы судебное наказание не имело вид личной мести. Вот почему я решился оградить моего несчастного брата от первой вспышки вашего негодования. Приговор военного суда, а не позорная смерть на виселице — вот всё, что я прошу у вас. Это ваше право... но и наше также!

Тронутый этим благородным и смелым заступничеством, маршал собирался отпустить Робера с приказанием выпустить заключённого при выступлении полка без всякого суда, когда к нему подошёл его адъютант Беврон и подал записку Валентины, привезённую жандармским сержантом из Брена.

Маршал прочёл её и нахмурил брови.

— Полковник, — сказал он, — я соглашаюсь на ваше требование. Ваш брат подвергнется военному суду за десять часов до выступления в Маастрихт. Но поскольку вы позволили себе оспаривать мою власть, неограниченную власть главнокомандующего, я сажаю вас под арест. Вы останетесь под надзором дю Трамбле до тех пор, пока ваше присутствие не станет необходимостью для вашего полка, то есть до выступления в поход. Вы заменили виконта вашим младшим братом Урбеном, относительно депеши к штатгальтеру Голландии. Старший из ваших офицеров временно заступит на ваше место в Брене. Теперь прошу вас следовать за обер-аудитором.

Приверженец кардинала, как видно, в точности повиновался предписанию Валентины де Нанкрей, подкреплённому подписью Ришелье. В ночь прибытия молодой девушки в Брен маршал был предупреждён Морисом о присутствии в действующей армии агента первого министра. Лагравер сам выдал себя за него, представив неоспоримые доказательства неограниченной власти, данной ему втайне кардиналом. В следующую ночь Валентина, выдав себя за Лагравера, предупредила обер-аудитора об аресте майора Анри и, подобно своему кузену, представила доказательства на право приказывать без всяких пояснений. Вследствие чего маршал де Брезе и дю Трамбле слепо повиновались её распоряжениям. Они привыкли к тайным мерам, к которым часто прибегал правитель Франции.

Утром того дня, когда было назначено выступление навстречу голландцам, дю Трамбле объявил полковнику де Трему, что маршал де Брезе позволяет ему возвратиться в свой полк.

— А виконт Анри? — спросил Робер.

— Маршал настаивает на том, чтобы подвергнуть его военному суду, который соберётся к двум часам пополудни. Маршал совершенно отстранил вас от всякой ответственности. Я постараюсь, чтобы вашего майора не осудили слишком строго.

— Благодарю, — ответил полковник надрывающимся голосом, — благодарю и до свидания!

Когда Робер де Трем возвратился в Брен, первое знакомое лицо, которое он увидел, было лицо мэтра Дорна. Фактотум Валентины исполнил поручение, данное ему накануне ночью в сарае таверны «Большой бокал».

Уныние Робера возросло. Он был лишён последней отрады видеть ещё раз ту, кого пламенно любил, перед смертью, унося с собою её холодное презрение! Однако ложное известие об удачной поездке Мориса в Динан и в Маастрихт напомнило ему о том, что он считал долгом чести, окончательной целью своей жизни — об успехе орлеанского заговора.

Прежде всего ему следовало ознакомиться с образом мыслей своих офицеров, большая часть из них была враждебно расположена к кардиналу. Он обошёл лагерь, и безграничная радость солдат при его возвращении доказала ему их искреннюю преданность. Капитан Леви, исполнявший в его отсутствие должность командира полка, сообщил ему, что едва мог удержать солдат от бунта с целью освободить своего любимого командира наперекор главнокомандующему. Леви рассказал также, что батальон майора Анри поклялся спасти виконта во что бы то ни стало, если он будет осуждён. Вследствие этого солдаты решили между собой, что несколько из самых храбрых и опытных отправятся, переодетые, в главную квартиру, нападут на конвой, который поведёт осуждённого на казнь, и дадут майору возможность спастись бегством.

С этой стороны всё шло по желанию Робера. Полк последует за ним, куда он поведёт его, и тем охотнее, что, подобно ему, будет знать, что действует на благо отечества.

Среди приготовлений к выходу, которые делались под предлогом инспекторского смотра, его застал дю Трамбле, приехавший со своими жандармами за майором Анри, чтобы отвезти обвинённого в Оген и представить в присутствие военного суда. Но виконт исчез, несмотря на то что четыре жандарма, приставленные к нему, не отходили от двери темницы, а окошечко, освещавшее её, было в двадцати футах над землёй и до того мало, что пролезть в него не мог бы и ребёнок. За исключением дубовой двери, окованной железом, тюрьма эта не имела никакого другого выхода или отверстия в толстых каменных стенах.

Обер-аудитор тотчас приказал осмотреть все окрестности замка, но поиски остались без успеха. Шарль дю Трамбле не был из числа людей, способных хладнокровно перенести подобное событие. Он видел в нём насмешку над его властью!

Вспомнив углубление в стене, открытое Робером при аресте Анри, он велел своим людям отыскать его и, если понадобится, разломать всю стену. Старик Норбер сам указал это место. Однако от потайной лестницы видна была лишь верхняя площадка, окружённая гладкими стенами. Обер-аудитор принял это за шкаф и, видя его пустым, не счёл нужным осмотреть его внимательнее. На самом же деле четыре подвижные плиты скрывали лестницу, которая вела к подземному ходу.

Обер-аудитор, взбешённый своею неудачей, отправился сообщить о ней Роберу перед возвращением в Оген.

— Бегство виновного не помешает ему быть осуждённым, — заключил он со зловещей улыбкой, — и могу вас уверить, чёрт возьми, что я подам свой голос для самого позорного приговора.

Действительно, спустя несколько часов полковника известили официально, что его брат разжалован и приговорён к наказанию розгами. Каждому солдату, который случайно встретит беглеца, предписывалось схватить его и представить к обер-аудитору или убить его, если он не сдастся добровольно. После же того как он будет прогнан сквозь строй, разжалованный майор навсегда исключался из военной службы.

Граф де Трем с грустью думал об этом позорном приговоре, который набрасывал пятно на весь их род. Он негодовал на несчастного Анри, которого какой-то злой гений с некоторых пор побуждал ко всему, что только могло вести к его гибели; то он появлялся, чтобы ставить себя в самое ложное положение, то исчезал совсем, чтобы окончательно сгубить себя.

Стемнело, пока граф предавался этим горестным размышлениям. Он сидел один в темноте в маленькой зале домика, где принимал Валентину. Вдруг Робер приметил в полумраке, который ещё царствовал за окном, человеческую фигуру, медленно идущую к нему.

— Кто там? Что вам надо? — спросил он.

Таинственное существо не отвечало, но продолжало идти.

Робер бросился на незнакомца, молчание которого давало ему повод подозревать в нём дурной умысел и, схватив его за ворот, он сорвал плащ, закрывавший его лицо до самых глаз.

— Анри! — вскричал граф де Трем, отступив, как будто коснулся гадины. — Несчастный! — продолжал он, вынув из-за пояса пистолет. — Если ты рассчитывал на меня, не имея сам достаточно духа, чтобы омыть в своей крови позор, нанесённый тобой нашему имени, то ты не ошибся! Предай свою душу Богу!

Виконт отклонил дуло, уже приставленное ему ко лбу.

— Не берите на себя братоубийства, — сказал он с твёрдостью. — Я признаю в вас главу нашего семейства, а стало быть, и единственного судью во всём, что касается фамильной чести. Вы приговорили меня к смерти, я исполню ваш приговор. Но перед тем я хочу предостеречь вас против низкой измены.

— Измены... Объяснись!

— К несчастью, подробности мне неизвестны, но то, что я знаю, достаточно укажет вам на изменников. Вот цель моего побега из Бренского замка. Мне надо было открыть вам глаза, хотя бы ценою моей чести и позорной смерти... надо было предупредить вас до решительной минуты — отступления полка де Трема в пользу Гастона Орлеанского.

— Так говори скорей!

— Морис Лагравер и его сестра — агенты кардинала!

Вмиг железные пальцы впились в плечо виконта.

— На колени, клеветник! — закричал на него Робер, задыхаясь от гнева. — Несчастный! Ты поносишь это благородное создание, потому что избранник Урбен, а не ты. Безумец! Разве я не угадал твоей необузданной страсти, когда для неё ты пожертвовал честью дворянина и не сдержал данного мне слова?

— Нет, я не откажусь от того, что сказал! Я не стану унижаться перед нею! — возразил Анри де Трем,противясь сильной руке брата. — Я сознаюсь, что имел безумство влюбиться в эту сирену, за что теперь проклинаю себя... Но выслушайте меня прежде, чем заклеймите названием клеветника!.. Выслушайте, дабы не воспользовались вашим великодушным доверием, чтобы низвергнуть в бездну вас и тех, судьба которых связана с вашей!

Столько было убедительности в этих словах, сказанных с увлечением, совсем не свойственным беспечному характеру Анри, что граф де Трем был поражён и встревожен.

— Я слушаю, — ответил он.

— Ещё сегодня утром, — начал виконт, — я боролся против гнусной мысли, которая преследовала меня со времени моего заключения. Я подозревал Лагравера в сговоре с домом Грело, чтобы напоить меня допьяна в Нивелле...

— Ты говоришь о капеллане монсеньора в Нивелле? — перебил с удивлением Робер.

— Да, но в качестве шпиона, преданного Ришелье.

— Отчего Морис не приказал Дорну сообщить мне об этом?

— Потому что Морис — изменник, который выставил Валентину как приманку, чтобы завлечь меня в западню...

— Он исполнил своё двойное поручение, — перебил граф.

— Вы думаете? — возразил виконт с горькой иронией. — Но дайте мне досказать. Я сидел в моей темнице, когда внезапно во мраке передо мною возникло что-то белое, неопределённой формы, точно призрак. Привидение приближаюсь ко мне неслышными шагами и остановилось в полосе света, проникавшей через небольшое окошечко... Я узнал мертвенное лицо страшного старика, которого Лагравер и Валентина называют своим отцом. Глаза его сверкали лихорадочным блеском, движения его были порывисты.

— Следуйте за мной! — сказал он глухим голосом.

— Как вы попали сюда? Куда хотите вы вести меня, — спросил я, поражённый этим странным появлением.

— Я хочу возвратить тебе свободу, молодойчеловек, — ответил Норбер. — Ты приговорён к смерти! — продолжал он раздирающим голосом, — и я хочу спасти тебя, чтобы кровь твоя не пала на мою голову!

Я полагал, что он находится под влиянием болезненного бреда и сказал, желая избавиться от него:

— Уйди, старик; твой сын и твоя дочь нашли бы, что я обесчестил себя, поддавшись твоему совету.

— Слепой! — произнёс он, внезапно протянув свою руку скелета из-под белого плаща, в котором был завернут, как в саван. — Слепой! Ты боишься порицания самых смертельных своих врагов, а меня ты отталкиваешь, меня, которого Спаситель исполнил своей кротости, меня, поставленного Им между моими близкими и их местью, которая осудила бы их на вечные муки!

— Морис и Валентина — мои враги?! — вскричал я. — Чем же заслужил я их ненависть?

— Чем заслужили её твои два брата, которых она толкает в бездну? — ответил он. — Но не он, а она — мстительница! Неумолимая, ненасытная! Он, мой сын, он только исполняет данную ей клятву!

— Однако, — возразил я, — если мне и были расставлены сети, чтобы сгубить меня, то не Валентиной, а Морисом.

— Мой сын служит ей только щитом! — продолжал старик с жаром. — Она по желанию принимает вид Мориса. В мужском костюме она заманила вас в западню, в которой перехватила, уже будучи Валентиной.

Я стоял, как поражённый громом.

— Докажите, что это девушка — демон в двух видах, и я решусь бежать, — пробормотал я в волнении. Он увлёк меня в тёмный угол, из которого внезапно появился. Тогда я заметил, что огромный камень в стене был отодвинут. В отверстии видна была маленькая винтовая лестница. Я поднялся по ней вслед за стариком. Он привёл меня в комнату верхнего этажа, где в беспорядке разбросана была женская и мужская одежда. Чтобы вполне удостовериться в действительности, я коснулся руками зелёного колета, в котором это адское существо являлось к нам в первый раз.

— Где найти Цирцею[35], которая обманула меня? — вскричат я вне себя от бешенства. — Где найти её, чтобы навсегда положить конец её хитростям и её чарам?

Старик положил мне свою руку на грудь и продолжал надрывающимся голосом:

— И ты тоже, молодой человек, думаешь об одной только мести! Но клянусь тебе, как стал я между тобой и твоими врагами, так стану между тобой и Валентиной, между тобой и Морисом! Я спасаю тебя для того, чтобы иметь право вымаливать для них возмездие за добро, если бы злой дух побудил тебя отмстить им за зло. Впрочем, берегись, тебя может сломить их грозный защитник. Вспомни, что им покровительствует сам могущественный кардинал.

Я не колебался более. Вместо того чтобы войти в указанный мне Норбером подземный ход, который вывел бы меня на Нивелльскую дорогу, я пошёл по тому, который вёл по рвам Бренского замка. Теперь я всё сказал и жду вашего приговора, Робер.

Поражённый, граф выслушал брата, не сказав ни слова, не сделав ни одного движения. Но как скоро умолк Анри, вся душа его возмутилась против обвинения, которое свергало его идеал с его высокого пьедестала.

— Я не могу судить по разбросанным платьям! — сказал он, — не могу также полагаться на слова сумасшедшего!

— Сумасшествие и заставило его выдать всё, что он знал.

— Морис и Валентина — шпионы Ришелье. Я имею на то доказательства.

Граф и виконт вздрогнули. Это обвинение произнесено было голосом их брата Урбена.

Глава XXXVI МЕДАЛЬ И ЕЁ ОБОРОТНАЯ СТОРОНА


слыхав слова Урбена, граф Робер задрожал всем телом. Потом, бросившись к камину, он зажёг свечу и поднёс её к лицу нового посетителя.

Это действительно был его младший брат.

— Тебе не удалось? — прошептал он, бледный, как полотно.

— Гнусная измена отняла у меня средство действовать... но судьба на нашей стороне. В нашей власти хорошо отплатить! — Королева-мать и герцогиня...

— Увезены из Брюсселя адским созданием, которое заступило на моё место, почти отравив меня.

— О ком ты говоришь?

— О Валентине де Лагравер.

Граф Робер прижал руки к груди, как будто получил удар в сердце.

— Этот демон знает все наши тайны и продаст их кардиналу. Я имею на то неопровержимые доказательства, — продолжал кавалер Урбен.

— Итак, всё погибло!

— Повторяю вам, Робер, Господь не допустил нас быть жертвами гнусной измены, и она пала на самих изменников. Я ручаюсь вам, что доставлю принцесс, куда вы назначите. Между тем сокольничий монсеньора Гастона захватил в Нивелле поверенного, которого кардинал послал к маршалу де Брезе с приказанием окружить наш полк.

— Разве Рюскадор возвратился в Бельгию?

— Он и не уезжал отсюда. Маршал ничего не знает о нашем заговоре. Если он не получит новых приказаний, то пойдёт на Маастрихт, как ему было предписано; итак ничего не помешает нам примкнуть к войску графа Суассонского и войти победителями в пределы Франции!

Кавалер де Трем сообщил Роберу план, задуманный Поликсеном и переданный ему в нескольких словах на дворе таверны «Большой бокал». Он вполне пояснил ему загадочные превращения Валентины в Мориса и поездку последнего в Париж для того, чтобы известить кардинала и привезти с собою уполномоченного, могущего заменять министра на месте действия. Однако он и не подозревал, что смелый Ришелье никому не доверил этого важного поручения и тем доставил ещё более полный и блистательный успех своим противникам.

— Даёшь ты мне клятву, что сам читал записку, которая доказывает гнусную измену Лаграверов? — спросил граф Робер.

— Клянусь честью! — торжественно произнёс кавалер Урбен.

— Под этой жаждой покрыть нас позором и погубить кроется более чем политическая ненависть, — сказал полковник с грустью. — Но что может внушать такую злобу к братьям подруги детства их сестры?

— А кто ручается вам, что это безнравственное существо не замышляет гибели Камиллы так же, как и нашей?! — вскричал Урбен. — Я твёрдо решил поймать Валентину, это ненавистное существо, которое станет залогом безопасности Камиллы.

— Женщину! — возразил Робер, терзаемый невыносимыми душевными муками.

— Она фурия, а не женщина! Горе ей!

— Я одобряю Урбена, — вмешался виконт Анри, хранивший молчание, с тех пор как вошёл младший де Трем. — Захватить следует не только дочь, но и отца, который у нас под рукой.

— Больного старика! — сказал опять граф с упрёком.

— Он знает более, чем сообщил мне, я в том убеждён.

— Впрочем, — продолжал поручик, — если эти выродки рода человеческого способны к какому-либо чувству, то Норбер, находясь в нашей власти, ответит нам за сына. Морис может ускользнуть из сетей, которые мы расставим на месте, назначенном ему его соучастницей. Но львёнок не осмелится предпринять что-либо против нас из опасения, чтобы не поплатился за это старый лев.

— О, — вскричал Робер с ужасом, — и ты, самый младший из нас, предлагаешь подобную месть! Из чего же создано твоё сердце?

— Из бронзы, когда его касаются когти демонов. Граф Робер, вы на ложном пути, на котором уже погиб Анри. Во имя дела, которому мы служим, во имя всех людей, великих и ничтожных, которых увлекла бы в бездну одна ошибка их предводителя, я требую, чтобы вы арестовали главу семейства Лаграверов, тогда как я постараюсь захватить его двух детей.

— Итак, вы предписываете мне мой долг, — глухо ответил полковник. — Вы можете сами привести сюда Норбера. Потом, выбрав десять самых надёжных солдат, вы отправитесь на выручку королевы-матери и герцогини Орлеанской и отвезёте их в лес Сеньер-Изаак, в полутора лье от Брена. В этом лесу я остановлюсь с полком, чтобы выждать вас. Спешите!

Урбен вышел, и Робер простоял некоторое время с поникшей головой. Он сознавал, что уронил себя в глазах своих братьев; если бы роковая страсть не обессилила его твёрдой души, достойной древних героев, никогда бы один из младших братьев не посмел указывать ему, как он должен поступать. Впрочем, он ещё не вполне сдался, чтобы перейти на образ действий, предписанный строгим младшим братом ради пользы общего дела и, быть может, отчасти из личной мести.

Вдруг граф де Трем схватил руку Анри, стоявшего перед ним молча и спокойно, как осуждённый, покорившийся своей участи.

— Ты не захотел бы нанести удар сражённому врагу? — спросил он взволнованным голосом. — Не так ли?.. Тем более ты не нанёс бы его той, которую любил! Так, спаси Валентину, и я прощу твои проступки, которые запятнали герб нашего рода! Спаси её! И я даю тебе слово восстановить твою честь в глазах всего света!

— Спасти это двуличное и жестокое существо, которое погубило меня! — вскричал виконт.

— Да, спаси её! — повторил Робер. — Спаси, потому что ты великодушен, потому что тебе надо многое искупить, а лучшее искупление есть отплата добром за зло. Впрочем, повторяю тебе, Валентина де Лагравер не может причинить нам более вреда.

— К тому же отец её ответит нам и за неё и за Мориса, — договорил виконт де Трем, тронутый словами брата. — Но как же мне способствовать её бегству?

— Ты отправишься с Урбеном. Сделай вид, будто тобой движет желание поскорее освободить королеву-мать и герцогиню, и через эту поспешность открой засаду: воспользуйся суматохой, которая будет последствием преждевременного нападения на тележку и её проводника, соскочи с лошади поблизости от Валентины и дай ей возможность ускакать, пока Урбен будет занят принцессами, вероятно, встревоженными непредвиденным нападением. Остальное предоставь Богу.

— Я исполню волю моего старшего брата и главы рода, — сказал торжественно Анри, — но в другой раз пусть не попадается на моём пути эта змея, которая платит нам злом за добро... Тогда я буду неумолим, я сотру её с лица Земли.

При встрече Валентины де Нанкрей с Морисом на Галльской дороге мы могли убедиться, что виконт сдержал слово, данное Роберу и способствовал бегству Валентины без её ведома. Кроме того, он невольно помешал захватить в плен Мориса или, быть может, убить его, заставив солдат наперекор распоряжению Урбена побежать навстречу тележке, ехавшей из Брюсселя вместо того, чтобы выждать её на месте, указанном Валентиной её кузену.

Пока Робер уговаривал виконта быть снисходительным, поручик Урбен явился в Бренский замок с четырьмя аркебузирами и захватил Норбера в ту самую минуту, когда мэтр Дорн собирался отвезти его в Нивелль согласно обещанию, данному накануне Валентине.

Старик не ответил ни на один из вопросов кавалера де Трема и сохранил такое же упорное молчание, когда был приведён к полковнику Роберу и тот кротостью пытался вынудить его рассказать всё, что было ему известно.

Роберу не оставалось другого выхода, как держать старика под надзором.

Урбен, Анри и десять человек их команды скакали уже к Галлю. Скоро должна была настать минута действовать решительно. В лагере поговаривали шёпотом, что речь шла не об инспекторском смотре на следующий день, а о немедленном выступлении в поход. И вдруг объявились господа дю Трамбле и де Беврон. Они прибыли в лагерь, не только чтобы удостовериться от имени главнокомандующего, приняты ли все надлежащие меры для того, чтобы арьергард мог следовать за передвижением остального войска. Маршал де Брезе счёл благоразумным приставить двух верных людей к полковнику, который мог негодовать на строгий приговор его брату и который, по всей вероятности, способствовал бегству майора, чтобы спасти его от позорного наказания.

Эта мера дала графу де Трему первый повод к открытому возмущению.

На объявление обер-аудитора, что ему предписано разделять с ним команду над полком де трема, граф ответил категорическим отказом.

— Берегитесь! — возразил разгорячённый дю Трамбле. — Я уполномочен командовать один, а вас отдать под надзор моего помощника.

— Вы мне грозите арестом, господин обер-аудитор? — спокойно сказал Робер. — А напротив того, я арестую вас и господина де Беврона.

Посланные маршала остолбенели, всё ещё принимая слова его за шутку. Разговор этот происходил в штабе полковника де Трема, душой преданного своему командиру и негодовавшего на строгий приговор над майором Анри. Все офицеры смутно предчувствовали какой-то важный переворот.

— Аудитор Карадок, — продолжал граф, — возьмите шпаги у пленников!

Полковой аудитор был из числа тех ограниченных людей, которые привязываются к своим начальникам, как верная собака. Он никому не повиновался, кроме своего полковника, и по его приказанию способен был бы арестовать самого кардинала Ришелье. Итак, он смело подошёл к посланникам маршала де Брезе с намерением исполнить то, что ему было предписано, но те оттолкнули его с негодованием. Ловкий настолько же, как и сильный, Робер, прежде чем дю Трамбле и Беврон успели отгадать его мысль, схватил обеими руками эфесы их шпаг, вырвал из ножен и приставил два острия к груди пленников.

— Клянусь Богом, вы дорого заплатите мне за это оскорбление! — вскричал дю Трамбле, бледный от гнева.

— По какому праву поступаете вы с нами таким образом? — спросил Беврон.

— По праву, данному мне его королевским высочеством монсеньором Гастоном Французским, — ответил граф.

— Так это явный бунт?

— Быть может, перемена царствования, — возразил полковник с таким спокойствием, как будто исполнял самое обыкновенное дело на свете. — Господа! — обратился он к своему главному штабу, — пусть те из вас, которым тяжело видеть королевское достоинство униженным, французское дворянство угнетённым, а Францию, проливающей потоки крови ради честолюбия кардинала, да не допустят агентов маршала де Брезе вернуться к этому приверженцу Ришелье. Аудитор Карадок, велите пробить тревогу. Пусть весь полк соберётся вокруг этого дома. Я буду с ним говорить.

Оба приказания тотчас были исполнены. Вскоре со всех сторон послышался барабанный бой и вслед за тем обширное открытое место перед домиком полковника наполнилось многочисленной и шумной толпой. Робер показался у окна первого этажа. Два офицера по обе его стороны держали по зажжённому факелу и освещали его мужественное лицо. В шумной толпе воцарилось глубокое молчание.

— Ребята, — сказал граф звучным голосом, — я не мясник, чтобы вести вас, как стадо, на бойню. Я командую людьми, которые должны иметь полную свободу действовать по своему убеждению, командую храбрецами, которые должны знать, для чего жертвуют своей жизнью. Я поведу вас не на голландцев, а назад к родным пепелищам. Вместо того чтобы проливать вашу кровь для бесплодного честолюбия, для временных завоеваний, вы её прольёте для того, чтобы уничтожить деспотический произвол и упрочить благо родины и спокойствие соотечественников. Скоро ваш полк примкнёт к целой армии. Граф Суассонский идёт к нам навстречу со своим пограничным корпусом, который послужит вам как бы почётным конвоем. Не я один поведу вас, друзья мои! Последуйте за мною, и мы придём к вдове великого Генриха и к жене его достойного сына Гастона Французского, который любит вас, как любил его доблестный отец. Герцог Орлеанский не забудет, что вы первые привели к нему дорогих изгнанниц, когда вы возведёте его на место, принадлежащее ему по праву, избавив Францию от угнетения! Почести и награды ожидают вас, если вы выскажетесь в пользу правого дела, в этом я вам порукой. Итак, кто за него, пусть провозгласит вместе со мной: «Да здравствует герцог Орлеанский, правитель Франции!»

— Да здравствует Гастон I, король Франции и Наварры! — подхватили самые пылкие, и вслед за тем воздух огласился потрясающими криками:

— Да здравствует граф де Трем! Жить и умереть за него!

В полночь все палатки были сняты, обоз готов, полк в строю и господа дю Трамбле, Беврон и Лагравер заперты в арестантской карете. Пока центральная группа войска де Брезе направлялась, по всему вероятию, из Огена к Вавру, его арьергард вместо того, чтобы идти на Оген, отступал к лесу Сеньер-Изаак. Он достиг его в час пополуночи, такое пылкое усердие сумел внушить людям полковник.

Граф де Трем расположился в доме лесничего выжидать прибытия своих братьев с принцессами. Ему также необходимо было получить известие от Рюскадора, прежде чем он направится на Госсели, отстоящего на пять лье, и куда уже, вероятно, поспел авангард графа Суассонского.

Вернёмся к Валентине и Морису, которых мы оставили скачущими от Голля в Нивелль на одной лошади. Её отчаянный аллюр усыпал искрами тёмную дорогу.

После продолжительного молчания молодой человек сказал Валентине, которая кинжалом колола лошадь, чтобы гнать её ещё скорее.

— Жаль, нет у нас крыльев! Если кардинал ещё не будет захвачен Рюскадором, когда мы приедем и если нам удастся его освободить, всё ещё может быть спасено!.. С тем, однако, условием, если Жюссак поспел вовремя в главную квартиру де Брезе, чтобы обойти мятежников.

— Но если Ришелье захвачен в плен, то всё погибло! — ответила Валентина. — Они скорее пожертвуют жизнью, чем согласятся на выкуп ценой жизни кардинала, если даже маршал и успеет окружить их полк перед тем, как он примкнёт к войску Графа Суассонского. О, проклятый провансалец! Кто мог нас выдать ему?

— Без сомнения, дом Грело, так как вы ему поручили вашу записку ко мне.

— Мне не оставалось другого средства. Впрочем, не измена, а какой-то роковой приговор судьбы победил меня... Проклятие! Сыновья Каина ускользнут от меня! Но, — прибавила она, — мне остаётся дочь!

Она почувствовала, как сердце её спутника забилось у самого её плеча.

— Не бойтесь, — продолжала она со злою насмешкой. — Мы, вероятно, побеждены, и Камилле де Трем стоит назвать себя, чтобы сокольничий Гастона Орлеанского с торжеством отвёз её к братьям.

— Камилла мне обещала никому не открывать своего имени до утра, — сказал Лагравер с отчаянием, — вот почему я дрожу за неё. Это благородное существо; она не назовёт себя этим разбойникам, если они отыщут её в таверне «Большой бокал». Поспешим! Священной для вас памятью вашей матери заклинаю вас поспешить!

— Пожалуй, постараемся приехать вовремя! — вскричала Валентина. — Но в том или другом случае Камилла всё же была увезена из монастыря прекрасным кавалером, с которым путешествовала день и ночь! Этого факта, сообщённого её братьям, достаточно, чтобы они считали её опозоренной в глазах света. С их адской надменностью мнимый позор убьёт их так же, как могла бы поразить действительность.

— Этого-то я и добивалась... в этом, по крайней мере, ты будешь отмщена, Сабина, мученица и жена мученика!

Слова Валентины открыли Морису глаза на роль, которую она заставила его играть с пансионеркой визитандинок и которую он до тех пор не мог уяснить себе. Им овладел неудержимый порыв ярости и отчаяния. Он занёс руки на этого воплощённого духа мести, который увлекал его за собой, как демон увлекает проданную душу. Он готов был сбросить это чудовище злобы на пустынную дорогу и раздавить его под ногами лошади. Внезапное видение возникло перед его внутренним взором: он увидел умерщвлённых Рене и Сабину, видел бедную сироту, обагрённую их кровью, видел, как его отец проклинал убийцу, и опустил руки, готовые поразить неумолимую мстительницу.

Оба продолжали молча мчаться вперёд, и вскоре въехали в Нивелль.

Везде на их пути царствовала тишина, мрачная, как тягостное предчувствие. Они подъехали к таверне «Большой бокал». Ворота казались ещё запертыми, но Морис, соскочив наземь, едва прислонился к одной из половинок, как заметил, что они просто притворены.

Тогда и Валентина сошла с лошади. Оба, с кинжалами в руках, осторожно вошли во двор: он не был более занят людьми, осаждавшими сарай. Холодный пот выступал на лбу у Мориса и Валентины. Они приехали слишком поздно. Судьба на этот раз изменила им.

Красноватый свет привлёк их к двери древней капеллы. В одной из её половинок было прожжено отверстие, достаточно большое, чтобы через него мог пролезть человек. Груда пепла и ещё дымящиеся головни ясно доказывали способ, употреблённый Бозоном Рыжим для того, чтобы ворваться в убежище, где скрывался Ришелье.

— Войдём! — скомандовала Валентина де Нанкрей.

Они пробрались через пепелище, в котором Лагравер подобрал ещё горящую головню.

Сделав два шага в тёмном сарае, Валентина оступилась и вскрикнула от ужаса. Она наткнулась на человеческое тело. Рука её, коснувшись пола, попала в лужу, тёплую и липкую.

Морис нагнулся и осветил окровавленный труп. Это было тело убитого Таванна. Приподнимаясь, Лагравер покачнулся, он ступил на другой труп, и волосы Валентины встали дыбом, когда, сделав ещё шаг, она вдруг услышала хриплый стон.

В этих стенах, некогда посвящённых Богу мира и милосердая, отчаянная, ужасная резня оставила свои роковые следы. Таванн и Нанжис, оба с раскроенными черепами и с телами, покрытыми бесчисленным множеством ран, лежали на четырёх наёмниках Рюскадора, не менее изрубленных и исколотых. Немного далее Рошфор лежал, прислонившись спиною к стене, и сжимал ещё в своих геркулесовских руках задушенного им птицелова Феррана.

Но кардинала нигде не было. Громадная карета тоже исчезла. Второй хриплый вздох пробудил Мориса и Валентину из леденящего оцепенения, в которое их повергло это страшное зрелище.

Фурьер кардинала ещё был жив. Эти стоны или, вернее, это хрипение вырывалось из его широкой груди, из которой ещё не отлетел дух. Лаграверу стоило большого труда высвободить из его сжатых пальцев мёртвого Феррана. Потом Валентина, приподняв колоссу голову, поднесла к его ноздрям флакончик с нюхательной солью, который всегда имела с собой.

Хотя Рошфор получил два удара ножом в горло после того, как сломал себе ноги при падении с круглого окна, сложение его было так сильно, что он вскоре открыл глаза. Взор его тотчас остановился на Морисе, вид которого мгновенно привёл его в полное сознание.

— Слишком поздно! — произнёс он глухим голосом. — Но хотя бы вы с Жюссаком и остались здесь, вы не спасли бы кардинала от рыжего чёрта. Это он убил Таванна, с которым не могли справиться его канальи. Слишком поздно!..

— А Ришелье? — спросила Валентина с отчаянием.

— Во время борьбы он стоял холодный и гордый у дверец кареты, в которой не хотел запереться, несмотря на наши усильные просьбы. Ни один из наёмников не осмелился к нему подойти или коснуться его. Но когда всё было кончено, этот сокольничий ада втолкнул его насильно в карету и запер в ней. В один миг впрягли лошадей, выехали во двор, и рыжий провансалец закричал:

— В лес Сеньер-Изаак!

— А потом? — спросил в свою очередь Лагравер, задыхаясь от волнения при мысли о Камилле.

Рошфор, раны которого Валентина перевязывала своим платком, продолжал слабым голосом:

— Я задушил одного из этих мошенников, который хотел меня доконать перед отъездом... кровь текла из меня ручьём, голова кружилась... но кажется, я слышал крик женщины перед тем, как совершенно лишился чувств.

Морис опрометью кинулся на двор и стремглав взбежал на лестницу дома. Достигнув верхней площадки, он ступил на выбитые половинки дубовой двери и, зарыдав, упал на пол опустевшей комнатки.

— Её похитили! — повторял он голосом, сдавленным рыданиями. — Её погубили! О, я отмщу за неё!

Он вскочил на ноги и сбежал вниз с такой стремительностью, что белая, как мел, фигура, блуждавшая около часа по дому, не успела броситься в сторону, хотя пряталась при малейшем шуме.

— Видел ли ты это гнусное похищение? — закричал, преграждая ему дорогу, Морис, почти обезумевший от горя.

Это был мэтр Рубен, бледный и дрожащий, который блуждал по разорённому дому, как душа, осуждённая на вечные муки.

— Пощадите! — застонал он, преклоняя колени под могучей рукой Лагравера.

— Говори! Видел ли ты, когда они похитили мою бедную Камиллу? — повторил молодой человек с отчаянием.

— Молодую девушку? — пробормотал ключник, немного успокоенный. — Да, она вырвалась из рук двух из этих разбойников. Они посадили её в среднее отделение их большой кареты, и их начальник, сущий демон с волосами кровавого цвета, запёрся с нею после того, как поднял очень учтиво и с большим вниманием рассмотрел носовой платок, оброненный бедной молодой девицей, когда её силой заставили войти в экипаж.

Морис не дослушал до конца его пояснений. Он побежал в конюшню, где всегда стояло несколько запасных лошадей.

— Валентина! — закричал Морис каким-то неестественным голосом.

Услыхав этот призыв, Валентина бросила Рошфора и подбежала к нему.

— Следуйте моему примеру! — сказал ей Лагравер.

Он седлал одну из лучших лошадей.

— Я понимаю вашу мысль и одобряю её, — ответила Валентина. — Мы должны скакать вслед за кардиналом и предпринять даже невозможное, чтобы попытаться освободить его прежде, чем они достигнут леса Сеньер-Изаак, где их ждёт полк де Трема!

— Надо догнать Рюскадора... и пожертвовать жизнью, чтобы убить его! — вскричал Морис с яростью.

Через пять минут они скакали во весь опор, а мэтр Рубен выбежал на улицу. Вскоре он поднял тревогу во всём Нивелле, и тем спас храброго Рошфора. Жители города, нахлынувшие в таверну «Большой бокал», нашли его в сарае и перенесли к хирургу, которому знаменитый Копперн сообщил рецепт своего целительного бальзама.

Глава XXXVII КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ


омик лесничего, в котором полковник де Трем расположился ждать своих братьев и принцесс, стоял на > возвышении, с которого открывался вид на плоскую местность на шесть лье в окружности. Из Госсели ночью легко можно было бы видеть огненный сигнал, данный с этого высокого пригорка. Робер послал своего аудитора Карадока навстречу авангарду графа Суассонского, который, по всей вероятности, должен был уже пройти местечко Госсели.

— Как скоро Мария Медичи и Маргарита Лотарингская будут в наших рядах, — сказал он Карадоку, посылая его, — я зажгу кучу хвороста, сложенного перед домиком. Тогда вы должны спешить изо всех сил навстречу к нашим союзникам и торопить их соединиться с нами. Но если вы не увидите никакого сигнала, то знайте, что я встретил какую-нибудь преграду. Во всяком случае, однако доезжайте до войска графа Суассонского и остановите его, пока я не сообщу ему новых инструкций.

Побуждаемый своим человеколюбием, граф Робер занялся и Норбером.

— Выпустите его из кареты, — приказал он страже, — пусть он бродит по лесу, лишь бы не выходил из него. Я желаю, чтобы плен этого безвредного старика казался ему по возможности менее тягостным.

Потом полковник расставил часовых вокруг временного стана, чтобы предупредить нечаянное нападение, и когда обошёл группы своих солдат, поднялся в первый этаж маленького дома лесничего.

До той минуты он силой своей твёрдой воли сдерживал страшную скорбь, которую причиняло ему непостижимое озлобление Валентины против него самого и его близких. Но оставшись один, он склонил голову на грудь, изнемогая под тяжким бременем этого необъяснимого вероломства.

Глухой стук колёс пробудил его от грустной задумчивости. Он полагал, что приехали его братья с принцессами и намеревался выйти, когда офицер, поставленный им на одном из передовых постов, вбежал в комнату.

— Полковник, — доложил офицер, — человек шесть подозрительного вида явились ко мне с требованием, чтобы я привёл их к вам. Начальник этих людей назвал себя Рюскадором и хочет немедленно сдать вам очень важного пленника, как утверждает он. Вот сюда подъезжает его огромный экипаж.

— Это сокольничий его высочества! Впустите его! — вскричал Робер де Трем, бросаясь к окну.

При свете факелов двух часовых, стоявших у наружной двери домика, он увидел Бозона, который приказывал так повернуть громадную фуру, чтобы она обращена была задним отделением к крыльцу. Потом маркиз отпер тремя поворотами ключа дверцы и сказал вполголоса:

— Сойдите, герцог.

Мужчина, которого полковник разглядеть не мог, повиновался этому приказанию и пошёл за Поликсеном в комнату нижнего этажа. Через две минуты Рюскадор и его пленник стояли перед графом де Тремом.

— Хорошо, маркиз, — начал Робер, — вы захватили представителя...

Он не договорил, потому что едва бросил взор на человека, приведённого провансальцем, как глаза его широко раскрылись, и на лице его выразилось крайнее изумление, почти недоверчивость.

— Вы не ошибаетесь, — сказал тогда спутник сокольничего. — Я кардинал Ришелье.

Это было сказано скорее тоном всесильного повелителя, который называет себя, чем тоном человека, попавшего во власть своих заклятых врагов.

— Господин первый министр его величества Людовика XIII, по-видимому, забывает, что находится в присутствии верного слуги Гастона Орлеанского, — заметил насмешливо Робер, обращаясь к Поликсену.

— Я знаю, — продолжал Арман дю Плесси, — что полковник де Трем благороднейший из офицеров всей армии и был бы самым верным слугой отечества, если бы беспокойный принц не употреблял во зло его благодарности, чтобы вводить его в заблуждение. Я спокоен, находясь во власти великодушного воина, неспособного прибегать к насилию против старика и священнослужителя! С тех пор как попал в руки этого кровожадного разбойника, я того только и опасался, что не увижу вас.

— Чёрт возьми, — вскричал Бозон Рыжий, — я не думал, что Варёный Рак так дорожит своей скорлупой!

— Молчите! — сказал граф повелительным тоном.

— Насильственная смерть от руки этого злодея не путала меня, — продолжал Ришелье, взглянув на Рюскадора, у которого от бешенства даже усы встали дыбом. — Но я надеялся на важные последствия от моего свидания с вами, полковник. Умереть, не увидев вас, было бы то же, что погубить Францию, когда оставалось ещё средство её спасти.

— Разве вы считаете меня настолько глупым, что я поддамся на ваши софизмы, месье де Люсон? — возразил с оттенком пренебрежения граф де Трем. — Что бы вы ни говорили, а вы теперь в моих руках — лишь неприкосновенный залог, который я передам брату короля.

— А я докажу вам, полковник, — возразил кардинал спокойно, — что вы не способны на подобный поступок, недостойный доброго патриота. Прикажите только этому чудовищу не мешать нашему разговору.

Взбешённый, Рюскадор присел, как тигр, который собирается прыгнуть на свою добычу, но Робер удержал его дружеским жестом и сказал:

— Успокойтесь, маркиз. Осуждённым ни в чём не отказывают!..

Провансалец заскрежетал зубами, но повиновался графу. Он медленно направился к двери. Вдруг у порога он обернулся. Лицо его выражаю очевидное смущение.

— Чёрт возьми, у меня в карете ещё кое-кто: добыча не менее изумительная, чем поимка Красного Рака, — пробормотал он, обращаясь к Роберу де Трему.

— Ещё пленник?

— Напротив, освобождённая жертва. Но, — прибавил он скороговоркой, — это слишком длинный рассказ, который требует затруднительных объяснений. Закончите ваше дело с герцогом. После я вам представлю особу, которую вы не ожидаете увидеть...

— Что значит?..

Но Поликсен уже сбежал с лестницы, потряхивая своими взъерошенными волосами в знак отказа объясниться.

Робер де Трем, удивлённый и немного встревоженный, вернулся к кардиналу, который сел на единственное соломенное кресло в маленькой комнатке и указал ему на скамью против себя с таким повелительным видом, как будто он принимал его в кабинете своего парижского дворца.

— Будем говорить откровенно, месье де Трем, — начал Ришелье решительным тоном, — и выслушайте, что я намерен был сделать, если бы не попал в ловушку, расставленную мне сокольничим вашего повелителя. Я ехал в армию маршала де Брезе с целью уничтожить вас, потому что план вашего отступления мне был известен. Мне стоило отдать приказ о форсированном марше, чтобы окружить ваш полк и авангард графа Суассонского. Я знал о вашем заговоре с самого его начала. Одним словом, я мог остановить его. Но мне было необходимо дать ему обнаружиться во всей своей силе, чтобы перед лицом Франции задушить его в моей железной руке и вместе с ним раздавить его ненавистных предводителей.

— И вы говорите это мне, монсеньор, мне вы решаетесь сознаваться в подобных замыслах?! — вскричал удивлённый такой смелостью Робер.

— Не перебивайте меня. В Нивелле я узнал о вашей попытке освободить Марию Медичи. Я воспользовался бы подменой одного из ваших агентов моим, для того чтобы завладеть этой зловредной итальянкой и, заключив её в тюрьму навсегда, отнять у неё средства производить смуты во Франции.

— О, замолчите, монсеньор! — вскричал граф де Трем. — Не напоминайте мне о вашей ненависти к тем, кому я служу.

— Это ещё не всё, — продолжал кардинал так же хладнокровно. — Оттого что мне не удалось, перейдём к тому, что мною уже исполнено. Всем известна пылкая опрометчивость графа Суассонского. Итак, я убеждён, что вследствие вашего извещения, он сам повёл свой авангард к вам навстречу, а кому-нибудь из своих офицеров поручил собрать главный корпус армии и последовать за ним в Бельгию, чтобы подкрепить небольшой отряд, во главе которого он сам. Для этой решительной минуты я тайно послал в Рокруа маршала де Ла Мельере, одного из моих самых преданных командиров, с отрешением графа от его должности главнокомандующего. Маршал де Ла Мельере боготворим солдатами. Он удержит их в повиновении. Вам, стало быть, предстоит сразиться с пограничным корпусом, вместо того чтобы располагать им для вторжения в пределы королевства.

«Он, верно, надеется меня напугать», — сказал себе полковник, которого сильно встревожил этот план, так смело ему открытый.

— К довершению всего, — прибавил Ришелье со сверкающим взором, — Месье, получивший ваше последнее письмо, вероятно, выехал тайно из Парижа, потому что я запретил препятствовать его побегу. Он теперь должен быть в Рокруа, где рассчитывал найти отряд войска, подготовленного к мятежу его кузеном и графом Суассонским. Со вчерашнего дня он, по всей вероятности, арестован маршалом де Ла Мельере, который уполномочен на это его величеством Людовиком XIII.

— Разве вы не видите, монсеньор, что сами призываете меня вынести вам приговор? — сказал Робер, гордо выпрямившись во весь рост.

— А призываю вас дать мне почётный конвой для того, чтобы я мог догнать армию де Брезе... а вы — спасти вашу голову, — холодно возразил кардинал.

Это был последний удар, нанесённый терпению графа де Трема, которому стоило неимоверных усилий, чтобы сдерживать свой гнев перед надменным пленником, доводившим смелость до безумия. Оттолкнув далеко от себя свою скамью, он стал перед Ришелье и с гордым и могущественным видом обменялся с ним взглядом.

— Господин кардинал, — сказал он после некоторого молчания, — я здесь представитель монсеньора Гастона Французского. Вы тотчас отправите курьера к де Ла Мельере с приказанием возвратить свободу наследнику престола, и если герцог Орлеанский сам не прикажет мне отложить казнь, назначенную мной через двадцать четыре часа, то я отомщу за него.

— Полковник, — медленно проговорил кардинал, — вы сейчас велите освободить меня, во-первых, из любви к общему благу, потому что вы достойный патриот, хотя и введены в заблуждение, а во-вторых, для спасения тех, к кому вы питаете преданность, ослепление которой я намерен вам доказать.

— Докажите мне прежде, что честолюбие — не единственный двигатель, побуждающий вас истощать Францию людьми и деньгами, когда вы ссылаетесь на благо отечества! — возразил Робер тоном язвительной насмешки.

— Когда я принял власть, — ответил Ришелье, — королевство, которое должно было бы предписывать законы другим, находилось в постыдной зависимости. Теперь Франция восстановила равновесие между европейскими державами, над которыми австрийский дом тяготел, как исполинский вампир. Я уничтожил влияние испанцев на дела государства, все тайны которого до меня были им открыты отчасти подкупом, отчасти страхом, ими внушаемым. А чтобы не опасаться иностранных держав, которые с завистью смотрели на блистательное пробуждение главы мира, я содержал армии, всегда готовые выступить против неприятеля. Я создал флот, который оспаривает первенство на морях у Англии и у Голландии и который отнял его у Испании. В войсках я ввёл дисциплину, а с нею упрочил победы. Наконец, я собрал неприкосновенный запас для непредвиденных случаев или бедствий... Внутри королевства я вырвал у кальвинистов когти, которые они по временам обращали против матери-родины и обломал зубы вельмож, которые пожирали её. Я употребил на пользу громадные средства моей прекрасной родины, храбрость её воинов, ум её даровитых сынов, плодородие её почвы, я организовал её заграничную торговлю и её колонии, заставил уважать её границы. А хотите ли вы знать, какую долю назначил я себе из огромных богатств, созданных моим трудом? Я кругом в долгах и, не будь я министром, я вынужден был бы бежать, чтобы скрыться от моих кредиторов.

Излагая этот обзор своей политической деятельности, Ришелье воодушевился. Его худощавое лицо дышало гениальным умом, голос его имел такую силу убедительности, что предубеждение графа де Трема против могущественного министра было поколеблено в самой глубине его души.

— Положим, — сказал он нерешительно, — вы стремились к величию Франции и достигли цели. Но ваша чрезмерная гордость побуждает вас жестоко преследовать тех, кто имеет права, священнее ваших, способствовать благу страны. Для того чтобы исключительно пользоваться верховной властью, вы изгнали королеву-мать, вы унижаете герцога Орлеанского.

— Видно, — возразил кардинал с горькой улыбкой, — что вы были ещё ребёнком в несчастные времена Элеоноры Галигай и маршала д’Анкра, когда Мария Медичи заставляла Францию преклонять колена перед Европой и разоряла её в пользу своих бездарных и корыстолюбивых любимцев. Вы упрекаете меня в удалении вдовы Генриха IV, которую даже не удивило убийство этого великого короля. Все бедствия, от которых я хотел оградить Францию этой мерой, пали на меня. Это было неминуемым последствием смелого средства, к которому я прибегнул и я переносил его без ропота. Что же касается принца Гастона, то он должен винить себя самого в своём унижении. Будь в нём тень нравственной силы, он сверг бы меня десять раз, стольких могущественных союзников посылала ему судьба. Но он всегда был камнем преткновения для тех, кто жертвовал собою для него. По тому, как он умел воспользоваться непоколебимой преданностью многих друзей, погибших ради него и даже выданных им самим, вы можете вполне судить, чего можно ожидать от его слабой и неловкой руки, если доверить ей бразды правления.

Граф де Трем слушал молча, и свет истины проникал в его ум, пропитанный с детства ещё его покойным отцом, слепым поклонением Гастону Орлеанскому. Он вдруг увидел глиняное основание своего кумира. Однако в душе он возмутился против унижения в собственных глазах тех лиц, которым до той поры служил с такой искренней преданностью.

— Монсеньор, — вскричал он с некоторого рода запальчивостью, как бы с целью заглушить собственные убеждения, — не разделяя вашей власти, вы должны были допустить присутствие при дворе королевы-матери и её младшего сына, как этого требует их высокий сан! Насильно разлучать мать с детьми — святотатство!

— Соединение Марии Медичи с герцогом Орлеанским, — возразил кардинал с достоинством, тотчас привело бы к заговору, поддержать который иностранные державы всегда окажут готовность. Изгнание королевы-матери из Франции, а брата короля в его удел, — вот единственные средства для благосостояния страны, потому что, не имея возможности рассчитывать на наши раздоры, внешние враги будут нам покоряться из собственных выгод. Вот почему я говорил вам, входя сюда, что вы не только освободите меня, но ещё будете мне служить, так как желаете видеть Францию процветающей и увенчанной уважением других народов, как и величественным сиянием.

Действительно, Робер де Трем был ослеплён очевидной справедливостью доводов кардинала. Он, который считал себя освободителем отечества, вдруг сознал себя обыкновенным мятежником, орудием политических смут в пользу честолюбия самого жалкого и вредного. И несмотря на это, он не решался повиноваться внутреннему голосу, который говорил ему: «Последуй за этим кормчим, избранным Богом, для правления кормилом государства».

— Нет, — сказал он вслух, так он бы поглощён мучительным недоумением. — Нет! Отказаться от дела, на которое посвятил меня отец, было бы предательством!

— Полковник, — произнёс медленно Арман дю Плесси, — если бы граф Филипп совершил страшное преступление против своего короля и против отечества и доказательства были бы в моей власти, если бы я предложил вам уничтожить бумагу, обнародование которой покрыло бы позором память умершего и отразилось бы постыдным пятном на его детях... проводили бы вы меня до армии де Брезе, взяв с меня слово простить ваш первый шаг к измене?

Намёк Ришелье на проступок отца покрыл лицо Робера смертельной бледностью. Знал ли он что-нибудь о мрачном деле под Монтобаном, он, который присутствовал один при последних минутах виновного, внезапно поражённого смертью среди своего чудовищного торжества? Как бы то ни было, но после немногих минут мучительного колебания он ответил изменившимся голосом, тогда как капли пота выступали у него на лбу:

— Я никогда не захочу освобождением вашего высокопреосвященства выкупить нашу семейную честь. Это было бы ещё более постыдной изменой, если бы я пожертвовал вам партией, которой служу для того, чтобы избегнуть клейма позора хотя бы для памяти моего отца, а тем более для его сыновей.

Кардинал окинул его быстрым взором, в котором проглядывало удивление. Потом он внезапно спросил:

— Ваши условия для моего полного освобождения и для средств им воспользоваться?

— Ваше торжественное обещание, чтобы никто, поймите меня, монсеньор, никто от самого важного до самого ничтожного не был наказан за заговор, в котором я — главный предводитель и за который в случае нужды я отвечу один. Если королева-мать и герцогиня Маргарита попадут в руки маршала де Брезе, вы отдадите приказание, чтобы им возвратили полную свободу ехать, куда они захотят. Пусть маршал де Ла Мельере также выпустит из плена герцога Орлеанского. Наконец графу Суассонскому возвращено будет командование пограничным корпусом.

— Это смелые условия, полковник, — заметил Ришелье, нахмурив брови.

В эту минуту сильно постучались в дверь комнаты, запертой графом на задвижку. Он побежал отворять. Рюскадор стоял на площадке лестницы с сияющим лицом. Он шепнул несколько слов на ухо Роберу, который побледнел ещё более, чем за минуту перед тем, когда Арман дю Плесси обвинил намёком покойного графа Филиппа в преступлении против короля и отечества.

— Велите запереть двух пленников в смежную комнату, — ответил полковник задыхающимсяголосом.

Бозон исчез, как стрела, а граф Робер вернулся нетвёрдым шагом к скамье, на которой сидел напротив кардинала.

Глава XXXVIII МСТИТЕЛЬНИЦА


ишелье, который рассматривал с глубоким вниманием карту Бельгии, разложенную на столе, не заметил необыкновенного волнения полковника Робера после его разговора с Бозоном Рыжим. Поэтому кардинал, не взглянув на своего собеседника, посмотрел на большие карманные часы, встал, отворил окно, по-видимому, прислушался к отдалённым ночным звукам и опять сел на своё соломенное кресло.

— Граф де Трем, — сказал министр после довольно продолжительного молчания, — я принимаю все ваши условия. Этот новый заговор герцога Орлеанского будет для меня, как будто бы он никогда не существовал. Вы один ответите мне за него. Клянусь в том честью и спасением души моей.

— Вы свободны, монсеньор, — ответил Робер, превозмогая отчаяние.

— Позвольте, авангард графа Суассонского должен дойти сюда. Его передовую отряды могут захватить меня на пути к маршалу де Брезе. Яростная и чисто личная ненависть графа ко мне не покорится вашему решению.

— Граф Суассонский примкнёт к моему полку только в случае, если я зажгу эту кучу хвороста, сложенного перед домом.

— Хорошо, полковник, я вполне доверяюсь вам, но кого дадите вы мне, чтобы проводить до маршала де Брезе.

— Господ дю Трамбле и де Беврона, арестованных мной перед выступлением в поход.

— Двух приближённых де Брезе. Ничего не может быть лучше. В отплату за ваше благородное обращение со мной, я дам вам совет.

— Какой, монсеньор?

— Не допускайте до себя как графа Суассонского, так и Марию Медичи с её невесткой. Пошлите к ним верного человека с приглашением свернуть на Гент и Остенде. Я позволяю им искать убежища в Англии.

— Какое неудобство видите вы в том, монсеньор, чтобы принцессы виделись со мной в моём полку?

Ришелье во второй раз посмотрел на часы, потом подвёл графа к окну и указал ему рукой на тёмную даль в направлении к Огену.

— Граф, — сказал он ему с видом величественным, — если Господь не отнимет ещё Своей Руки от Франции в моём лице, то эти тёмные облака вдали — не что иное, как корпус маршала де Брезе, которого вы предполагали на пути к Тирлемону. Жюссак, поручик моих мушкетёров, вырвался из западни в Нивелле. Теперь он мог иметь время не только догнать армию, в которой ваш полк составлял крайний арьергард, но ещё и заставить главный её корпус сделать обход, предписанный ему в моих инструкциях. Правда, что мой посланный мог сбиться с дороги или совсем не доехать, остановленный какой-нибудь непредвиденной встречей... Именно эти случайности и побудили меня к сговорчивости с минуту назад. Что же касается королевы-матери, то с минуты на минуту лес Сеньер-Изаак может быть занят не одним вашим полком, не ставьте же меня в явное противоречие с политическим принципом, вынудив официально заявить на глазах верных войск о безнаказанности вечной составительницы заговоров.

— Я понимаю вас, монсеньор, — ответил граф де Трем. — Капитан Леви некогда служил при Марии Медичи. Я немедля пошлю его навстречу моим братьям, которые сопровождают принцесс, и распоряжусь, чтобы ваше желание было исполнено.

— Ваши братья при них? Прикажите Леви заступить на их место. Пусть он отвезёт далеко от нас этих беспокойных барынь, а ваших братьев призовите к себе как можно скорее. Я хочу, чтобы весь ваш род имел случай блистательно искупить своё заблуждение, — сказал торжественно Ришелье. — Если Господь благословит мои намерения, то через несколько часов вы будете сражаться во славу Франции вместо того, чтобы вносить в неё междоусобную войну.

— О, если так, мне остаётся только благодарить вас, монсеньор, благодарить от души за призыв Анри и Урбена победить или умереть возле меня.

— Скорее, полковник! Прикажите капитану Леви скакать во весь опор, а господам дю Трамбле и Беврону ждать меня внизу.

Робер де Трем поспешил исполнить эти приказания.

Едва успел он сойти с лестницы, как в комнате, где сидел Ришелье, опять весь углублённый в изучение походной карты полковника, послышался треск. Робер приказал запереть двух пленников, о которых ему говорил Рюскадор с такой радостью и такой таинственностью, в небольшой комнате отделённой от этой ветхой перегородкой. Внезапно три доски из неё подались, и Валентина де Нанкрей показалась в отверстии, образовавшемся от сильного натиска Мориса, который виден был немного поодаль от своей кузины. У обоих руки были связаны на спине.

Валентина, бледная, но со сверкающим взором и с выражением решимости на лице, поразительно походила на Мориса. Беспорядок в их одежде, совершенно одинаковой, доказывал только что выдержанную отчаянную борьбу.

Ришелье смотрел на молодую девушку с удивлением и с некоторою холодностью. Она подошла и показала ему свои связанные руки, но этому простому движению придала такое выразительное красноречие, что кардинал тотчас принялся с большим усилием развязывать туго перетянутые верёвки. Освободившись от уз, она оказала такую же услугу Лаграверу, который, с видом мрачного равнодушия, молча и неподвижно стоял, как надгробная статуя. Потом Валентина вернулась к кардиналу, лицо которого всё более и более омрачалось, и гордо выпрямилась перед ним. Там, в комнате, всё было слышно, как здесь! А знаете ли вы, почему я в плену? Потому что хотела разделять вашу участь до последней минуты. Мы с Морисом бросились на аванпосты полка де Трема, так как не могли догнать Рюскадора, который вас только что провёз мимо них. И на это героическое безумство мы решились для вас, для того чтобы вместе с вами встретить смерть, которую, вероятно, вам готовили мятежники. Теперь вы заключаете с ними мир, монсеньор!.. Как же отомщу я за моих родителей, когда вы вступаете в союз с сыновьями палача.

— Мадемуазель де Нанкрей, — возразил министр, окид, какого бы рода он ни был, должен уступать благу государства. Впрочем, на какие требования имеете вы право? Гибель де Тремов была наградой вашего успеха. А я только что исправил окончательное поражение без вашей помощи. Несмотря на это, я сотру пятно бесчестия, наложенное на память невинного кавалера Рене, будьте в том уверены. Только я не покрою позором молодых людей, невинных в преступлении отца. Я не одобряю «месть по наследству».

С этими словами он вышел из комнаты на голос полковника Робера, который кричал снизу лестницы:

— Господа дю Трамбле и Беврон ждут ваших приказаний, монсеньор.

Валентина де Нанкрей с минуту оставалась в оцепенении. Потом жестом, исполненным ярости, казалось, погрозила и небу и земле и бросилась к окну, у которого стала так, чтобы всё видеть, не будучи замеченной. Морис не выходил из смежной комнаты: он был мрачен и душевно опустошён. Побеждённый числом своих противников, он не мог продраться до Рюскадора, чтобы омыть в его крови предполагаемое бесчестие Камиллы. Со связанными руками и окружённый двадцатью солдатами, он на минуту только видел вблизи торжествующего провансальца. Обманутый в своих надеждах как любовник и как мститель молодой человек с железной волей в первый раз пал духом. Им овладела апатия отчаяния и в смутных мыслях, кружившихся в его голове, одна только представлялась ему с некоторою ясностью — решимость умереть скорее, чем увидеть поблекшим от позора нежный цветок, который он лелеял с благоговейной любовью.

Но Валентина ещё не отказалась от грозной борьбы, несмотря на поразившие её неудачи. Она внимательно следила за тем, что происходило перед домом в пространстве, освещаемом факелами часовых. Сначала проскакал во весь опор капитан Леви, потом в светлый круг взошли обер-аудитор и адъютант маршала де Брезе, ведя за повод четырёх осёдланных лошадей. Ришелье вышел из дома, за ним следовал полковник Робер и с трудом сдерживал Рюскадора, который в страшном бешенстве, или, вернее, в каком-то яростном исступлении, ругался на весь свет.

— Клянусь чёртом, — ревел сокольничий, — я чую измену! Ко мне Бенони! Ко мне, мои волчата!

— Ребята, — крикнул в свою очередь граф де Трем, — не позволяйте господину маркизу наделать сумасбродств! Он в припадке белой горячки!

Из кухни домика лесничего, превращённой временно в караульню, выбежало человек двенадцать аркебузиров. Они бросились на Бозона, застигнутого врасплох, и увлекли его, несмотря на то что он рвался и метался, как нечистый дух.

В это время Арман дю Плесси занёс ногу в стремя, которое ему почтительно подавал дю Трамбле, и вскочил в седло почти с такой же лёгкостью, как в молодые годы. Двое спутников последовали примеру кардинала, а граф, избавившись от сокольничего, сел на четвёртую лошадь.

— Проводите меня только до ваших аванпостов, полковник, — сказал ему министр, — а потом спешите навстречу к вашим братьям, чтобы привести их сюда как можно скорее. Если Жюссак догнал де Брезе, ваш полк с минуты на минуту может получить приказание двинуться вперёд.

— Однако, — вмешался обер-аудитор, которому Робер наскоро передал положение дела, — по какой-нибудь роковой случайности граф Суассонский, быть может, не предупреждён, и его авангард идёт к лесу Сеньер-Изааке. Если так, то мы прямо наткнёмся на фланкёров[36] графа, вместо того чтобы встретить передовые отряды родственника его высокопреосвященства.

— Угодно вам взять одну из моих рот, монсеньор? — спросил граф де Трем.

— Пеших, когда я хотел бы иметь крылья! Нет! Я верю в мою звезду!

Сказав это, он дал шпоры своей лошади, и все четверо исчезли с быстротой вихря.

Валентина хотела отойти от своего наблюдательного поста, когда неожиданное явление, настоящий призрак, заставил её вздрогнуть от удивления. Это был Норбер, проходивший нетвёрдым шагом через светлое пространство, озаряемое факелами. Физическое ощущение холода, казалось, руководило им. Он весь дрожал и остановился перед окном кухни, через которое по временам отсвечивался красноватый отблеск огня, разведённого в очаге.

— Войдите погреться, добрый старик, — сказал Норберу один из часовых.

Должно быть, старик был в полном сознании, потому что принял доброжелательный совет и вошёл в кухню, где солдаты старались успокоить рассвирепевшего сокольничего.

Пространство перед домиком лесничего опустело. Исключая двух часовых у главного входа, не было никого поблизости от громадной кучи хвороста, которую стоило зажечь, чтобы подать графу Суассонскому сигнал спешить к лесу Сеньер-Изааке. К тому же от двух аркебузиров она была скрыта большой каретой кардинала, которую отодвинули в сторону, чтобы оставить свободное место перед крыльцом. Но хворост сложен был против окна, у которого стояла Валентина, и не более как в пятнадцати шагах от дома.

Молодая девушка осторожно отворила окно и выждала около четверти часа после отъезда Ришелье. Морис не выходил из смежной комнаты. Можно было бы предположить, что отец передал ему печальное наследство своего болезненного бесчувствия.

Внезапно Валентина схватила смоляную свечу, горевшую в комнате, и бросила её на сухой хворост. Часовые, которым не было поставлено в обязанность наблюдать за звёздами, не заметили этой земной кометы, пролетевшей над ними.

Валентина де Нанкрей наблюдала с тоской за последствиями её попытки. Сначала свеча, казалось, стала гаснуть, но несколько сухих листьев пришли в соприкосновение с потухающим огнём и воспламенились. Лёгкий треск доказал ей, что зажглись и ветки, и в один миг огненные языки охватили всю кучу. Валентина отскочила от окна и скрылась в глубине комнаты, освещённой пламенем костра. Солдаты вышли из караульни. Другие стали стекаться со всех концов бивака. Никто не подозревал важности то Го, что считали делом случая. Им нечего было жалеть запаса топлива неприятеля, обращённого в бегство. Один весельчак вскричал:

— Товарищи, лес Сеньер-Изаак славит наш приход праздничным огнём, ответим же ему в благодарность круговой пляской!

И те из зрителей, которые были весёлого нрава, взялись за руки и с песнями закружились вихрем вокруг огня, взвивавшегося на значительную высоту, так как он находил обильную пищу в сухих и смолистых ветвях.

Молодой офицер неожиданно прервал увеселение:

— Эй вы, плясуны, — закричал он, — лучше бы вы смотрели за тем, чтобы в комнату полковника не залетело искры, тем более что окно растворено! Туда велено было сложить весь запас пороха, пока чинится ящик, попорченный при въезде на крутой пригорок.

Большая часть из плясунов знали это, но весельчак, который затеял танцы, вступился за свою мысль.

— Ваше благородие, — ответил он, — без помощи ветра огонь не идёт в сторону, за исключением того пламени, которое зажигает этот слепой чертёнок амур.

Офицер засмеялся, и весёлая толпа запрыгала пуще прежнего.

Валентина не пропустила ни одного слова из сказанного поручиком. Глаза её засверкали в темноте, и беззвучный смех обнажил на секунду её белые зубы. Она стала ползать и шарить по всем углам комнаты. Под дорожным плащом Робера она нашла бочонок, который подкатила к двери так, чтобы отворенная дверь совершенно скрывала его. Потом она изломала себе ногти и исцарапала в кровь руки, чтобы вынуть твёрдо забитую втулку. Наконец Валентине удалось её выдернуть. Со свирепым наслаждением девушка сунула руку в мягкий порошок, несколько пригоршней которого рассыпала по полу.

Круговая пляска и песни всё ещё продолжались, но костёр превратился в кучу красных угольев. Вдруг раздался лошадиный топот, приближавшийся с быстротой молнии. Три всадника выехали на поляну из чащи перед домиком лесничего.

Тот, кто скакал впереди, сбивал с ног всех, кто попадался ему на пути, и остановил свою лошадь только перед тлеющим костром.

— Кто виновник пожара?! — крикнул громовым голосом граф де Трем, бледный от ярости, и выхватил пистолет из чушки.

Никто не отвечал. Мёртвое безмолвие воцарилось в толпе, солдаты, поражённые ужасом, понимали, что одно слово, даже оправдания, могло им стоить жизни.

— Кто из вас изменник, который подал этот сигнал? — повторил полковник и въехал в толпу аркебузиров, которые стояли в оцепенении, прижимаясь друг к другу, как стадо, застигнутое грозой.

При звуках грозного голоса своего командира все караульные выбежали из дома, за ними последовали Рюскадор и Норбер.

Робер де Трем находился против, или перестреляю вас всех! — крикнул он в третий раз.

— Это я! — ответила громким голосом Валентина де Нанкрей, показавшись у окна, где догорающий костёр облил её багровым светом.

— Валентина! — вскричал дрожащий голос в толпе.

— Лаграверский демон! — вскричали два спутника старшего де Трема.

Братья соскочили наземь, а так как Валентина в эту минуту отступила в глубину комнаты, то они вообразили, что она хочет бежать.

— Факелов сюда! — закричали Анри и Урбен в исступлении, — гнусная изменница не ускользнёт от нас!

Они бросились к лестнице. Полковник, который при виде Валентины пошатнулся на седле, вскоре догнал братьев, опрометью взбегавших на лестницу, чтобы взломать дверь. Они нашли её уже отворенной.

Когда граф вошёл в комнату за виконтом и кавалером, дверь быстро захлопнулась, и они увидели Валентину, которая стояла возле какого-то предмета неопределённой формы, покрытого дорожным офицерским плащом.

— Ага! — вскричал Урбен, поставив на стол зажжённую свечу, — кто бы ты ни была, мужчина или женщина, демон или вампир, но ты в наших руках! Горе тебе!

— Произнесём приговор над этим адским созданием! — продолжал Анри, не менее взбешённый.

— И исполним его немедля, — заключил поручик, сжимая в руке эфес шпаги.

— Братья, — вмешался полковник, — не лучше ли одному из нас караулить эту несчастную, пока двое остальных постараются исправить содеянное ею зло? Я останусь здесь. Вы, виконт, спешите к кардиналу, чтобы освободить его из рук передовых отрядов графа Суассонского, если он, по несчастью, встретился с одним из них. Вы, кавалер Урбен, поезжайте к графу и скажите ему, что если он не отступит назад, то погубит герцога Орлеанского.

Два младших де Трема не трогались с места. Они не доверяли старшему брату, считая Робера околдованным ненавистной сиреной. А потому открыто восстали против него.

— Я поклялся рассчитаться с ней, если она выроет нам новую западню! — вскричал Анри. — Прежде всего надо отплатить ей!

— Раздавим змею! — вскричал Урбен, — раздавим её скорее, чтобы иметь ещё время уничтожить действие её ядовитого жала.

— Вы должны мне повиноваться! — приказал полковник Робер, могучая душа которого опять одержала верх над тайной убийственной скорбью.

— Прежде суд и расправа, а потом мы уедем!

Валентина де Нанкрей всё время стояла молча и неподвижно, гордо окидывая взором своих трёх врагов. Вдруг она бросилась к столу, схватила с него свечу и, размахивая ею, вернулась к своему прежнему месту.

— Никто не выйдет отсюда, и приговор над вами произнесу я! — вскричала Валентина голосом, который заставил содрогнуться даже наиболее мстительного Урбена.

Быстрым движением она откинула плащ, покрывавший бочонок с порохом, и трое братьев де Трем увидели широкую и чёрную полосу, на которую стоило упасть искре, чтобы совершился разрушительный взрыв.

— Господа, — продолжала медленно Валентина, — если один из вас подойдёт к двери или к окну, или позовёт на помощь, мы все взлетим на воздух! Но если вы выслушаете меня до конца, то я, быть может, помилую вас и дарую жизнь!

Несмотря на свою неустрашимость, виконт и кавалер были поражены ужасом. Им угрожала мгновенная смерть, без всякой надежды отмстить этому исчадию ада, со злорадным наслаждением увлекавшим их в могилу вместе с собой. Что же касается графа, то перед преградой, неодолимой для какой бы то ни было человеческой власти, он покорялся именно потому, что считал близким свой последний час.

— Мы не просим о помиловании, — сказал он почти с таким же хладнокровием, как его надменная собеседница. — Скажите нам только, почему вы, подруга нашей доброй сестры, сделались злым гением её братьев? Откройте мне тайну вашей неумолимой ненависти, чтобы я мог простить её вам перед моим последним вздохом, если какое-нибудь человеческое чувство её оправдывает.

Валентина слегка вздрогнула от благородного взгляда, который устремил на неё Робер, произнося этот торжественный вызов.

— Прежде чем я открою вам, что побудило меня заклеймить вас позором, измерим глубину бездны, вырытой мной, под вашими ногами! — вскричала последняя представительница рода Нанкреев. — Вы, кавалер Урбен, позволили себя одурачить, чтобы выиграть портрет женщины, которая вас презирает, и допустили агента самого злейшего врага Марии Медичи захватить её в плен! Разве вы думаете, что ваша партия простит опасность, которой вы подвергли королеву, когда станете оправдывать себя рассказом о вашем глупом приключении? Вы сделали целью своего честолюбия заслужить славу безупречной строгости правил и серьёзной основательности ума, а заклеймили себя навсегда преступной ветреностью. Отныне вас никогда более не допустят до участия в важных делах, в которых вы горите желанием играть значительную роль, ибо вы позволили женщине заступить на своё место и тем сгубили заговор, который мог бы сделать переворот во всём королевстве.

Она остановилась, чтобы насладиться нравственной пыткой Урбена, побледневшие губы которого дрожали от гнева.

— А вы, майор, — продолжала Валентина де Нанкрей, — ваша гибель ещё более очевидна! Вы вдвойне опозорили себя, самая низкая страсть — пьянство, побудила вас поддаться безумной любви и, подобно вашему младшему брату, любви осмеянной! Произнесённый над вами приговор военного суда не будет заглажен необходимостью жертвовать долгом службы для пользы заговора. Вы изменили и тому и другому, вы для всех отныне отверженец!

Виконт Анри не задыхался от ярости, как Урбен: две крупные слёзы выкатились из его глаз, и тяжело было видеть безмолвные страдания мужественного молодого человека.

Тогда граф де Трем заговорил голосом грустным, но твёрдым, подобно священнику, читающему молитвы над гробом.

— Валентина де Лагравер, — сказал он, — я сам укажу вам позор, которым вы запятнаете мою память. Проступки моих братьев падут на меня, их главу и руководителя. Костёр, зажжённый вами, поглотит сверх того, последние остатки моей чести. При виде призывного сигнала графу Суассонскому Ришелье заподозрит в измене графа де Трема. Он тем более убеждён в ней, что вы удерживаете нас здесь, тогда как мы должны были бы скакать во весь опор, чтобы стать между ним и его врагами. Если кардинал и спасётся от опасности, роковой факт тем не менее падёт на меня постыдном пятном. Это гибельное пламя, сверкнув в глазах министра, уничтожило условие, по которому возвращалась свобода пленному герцогу Орлеанскому. Все от самых высоких до самых низких, все, участвовавшие в заговоре, предводителем которого был я, все подвергнутся казни тем более жестокой, что Ришелье будет считать её справедливой отплатой за расставленную ему мной западню. Вот до чего я доведён. Я должен желать, чтобы схватили великого человека, который, расставаясь со мной, благодарил меня за своё спасение, полагаясь на моё слово. Я доведён до роковой крайности, что единственную надежду должен возлагать на успех низкой измены, в которой вы виновница, потому что тогда падёт одна жертва вместо тысячи! Но что бы ни случилось на страницах истории, моё имя будет стоять в списке изменников, тогда как единственная цель моего честолюбия заключалась в том, чтобы сохранить безупречным имя благородного человека! Обе партии будут считать меня подлым и низким обманщиком! А если от незаслуженного позора я укрылся бы даже в могиле, то смерть моя будет приписана укору совести. Валентина де Лагравер, измерил ли я всю ужасающую глубину бездны, в которую вы повергли меня?..

Валентина де Нанкрей слушала его бесстрастно, как мраморная статуя.

— Нет,— ответила она, — вы ещё не видите всей глубины вашего падения, граф Робер. На вашей чести лежит ещё пятно, о котором вы не упоминали! Вы как глава рода де Тремов, кажется, должны наблюдать за добрым именем мужского поколения настолько же, как и женского, итак бесчестие дочери отразится на вас таким же позором, как и проступки сыновей!

— Камилла! — вскричали в один голос все три брата, поражённые зловещим предчувствием.

— Морис! — позвала Валентина звучным голосом, который внезапно пробудил Лагравера из его мрачного оцепенения.

Он появился бледный, как смерть, у отверстия, пробитого в перегородке, и медленно вошёл в освещённую комнату подобно привидению, вызванному из мрака.

Три брата отступили назад при этом неожиданном появлении, которое носило отпечаток чего-то сверхъестественного вследствие его разительного сходства с непостижимым существом, призвавшим его.

— Любезный кузен, хотя и с левой стороны[37], — сказала насмешливым тоном Валентина де Нанкрей, — сознайтесь, что вы увезли Камиллу де Трем из монастыря визитандинок и ехали с нею вместе из Парижа в Нивелль с целью просить руки этой молодой девушки у её опекунов по праву родства.

С этими словами она разразилась таким резким хохотом, что он произвёл на трёх братьев де Трем действие удара хлыстом. Все разом бросились к Лаграверу с движением, равносильным смертному приговору.

— Ещё один шаг, господа, и я выпущу из рук эту свечку, — сказала Валентина, размахивая ею над смертоносным бочонком.

Но они остановились, не слыша её слов. Морис подставил им грудь, говоря:

— Проколите моё сердце вашими кинжалами — и вы найдёте в нём любовь мою такой же непорочной, как ваша братская привязанность. Клянусь вам, сестра ваша со мной сохранила чистоту ангелов.

— Однако похищение Камиллы навсегда погубит её в глазах света, — сказала Валентина с упорством палача, который заменяет слишком слабое орудие пытки сильнейшим.

— Молчи демон! — закричал вне себя Лагравер, который от этого намёка вздрогнул, как от прикосновения раскалённого железа.

— Впрочем сама судьба преследует вас и наказывает, — продолжала неумолимая Немезида, — шайка разбойников, которые напали на кардинала в Нивелле, увлекли с собой Камиллу де Трем.

— Рюскадор! Его надо расспросить! — вскричал Анри, в отчаянии подбегая к окну.

— Я предупреждала вас, что если вы позовёте, то мы все взлетим на воздух, — сказала Валентина де Нанкрей, поднося свечку к пороху, рассыпанному по полу. — Оставайтесь тут, я хочу насладиться вашими муками. Оставайтесь в этой страшной неизвестности, дайте мне насытиться вашими терзаниями, вашим ужасом!

— Нет, решительно ты не женщина, а чудовище! — вскричал полковник, возмущённый такой адской злобой.

Она на секунду опустила свой сверкающий взгляд, но тотчас опять подняла голову:

— Я дочь Рене и Сабины де Нанкрей, убитых и обесславленных Филиппом де Тремом! Я мщу за моих несчастных родителей! — объявила торжественно наследница страдальцев.

Слова эти, раздавшиеся, как трубный глас Последнего Суда, произвели поражающее действие. Едва были они произнесены, как Робер, широко раскрыв глаза и с неописанным ужасом на лице, сперва буквально окаменел на месте, а потом, как будто придавленный к земле невыносимым бременем, скорее подполз, чем подошёл к Валентине, и упал к её ногам.

— Виконт Анри, кавалер Урбен, — сказал он глухим голосом, — следуйте примеру вашего старшего брата графа де Трема! Мы должны вымолить прощение представительницы рода Нанкреев, потому что на смертном одре отец наш сознался мне в своём страшном преступлении...

Глава XXXIX ИГРА СМЕРТИ


очь Рене де Нанкрея стояла с торжествующим видом, и красноватый отблеск свечи, которую она держала в руке, придавал её лицу какой-то сверхъестественный, как бы отпечаток духа тьмы. Робер, распростёртый у её ног, казался одним из несчастных, обольщённых сатаной, которые тщетно умоляют его не брать их души. Между тем Урбен и Анри стояли друг возле друга более раздражённые, чем унылые. Они, по-видимому, возмущались как против победы их гонительницы, так и против унижения их старшего брата. Морис, снова впавший в своё ледяное оцепенение, имел вид мёртвого, вышедшего из могилы, чтобы служить свидетелем этой страшной обвинительницы, над которой, казалось, витали тени её умерщвлённых родителей.

Граф де Трем поднял свою склонённую голову и повторил братьям:

— Следуйте моему примеру, молите о прощении ту, которую отец наш сделал сиротой!

— Никогда я не унижусь перед коварным созданием, которое с такою низостью сгубило нас, — сказал кавалер Урбен.

— Которое обесчестило нашу сестру ещё с большей низостью, — договорил Анри.

— Знаете ли вы, что сделал Филипп де Трем с Рене и с Сабиной де Нанкрей? — возразил Робер, привстав на одно колено. — Рене де Нанкрей был его благодетелем и другом... Он умертвил Рене возле трупа его жены, которую хотел обесчестить.

— Вы читали рукопись вашего отца, свидетельствуйте о истине этих слов, — обратилась Валентина к Лаграверу с торжественным видом.

— Это записано в дневнике, — произнёс Морис, выведенный из оцепенения грозным призывом.

— Сознание не полно, — продолжала она. — Говорите, граф Робер! Что сделал ещё Филипп де Трем, чтобы отнять честь у моих родителей вместе с их жизнью?

Полковник колебался. Крупные капли пота, выступившие у него на лбу, и слёзы капали на пол, над которым он склонил голову.

— Тот, имя которого мы носим, — сказал он наконец надрывающимся голосом, — был причиной поражения под Монтобаном. С адским искусством он обвинил в своём преступлении кавалера Рене... и труп невинного был повешен на виселице за государственную измену, тогда как протестанты прокляли его память за гнусный обман.

— Свидетельствуйте и в этом, племянник страдальца! — повторила Валентина грозно.

— Измена Иуды записана в дневнике моего отца, вместе с убийством Каина, — ответил Лагравер.

— А теперь, братья, — сказал Робер с тоской в голосе, — будете ли вы умолять последнюю представительницу рода де Нанкреев простить роду де Тремов? Дети отверженца должны молить дочь мученика, чтобы она в свою очередь просила его смягчить свой гнев и правосудие Божье.

— Ни пощады, ни жалости, ни прощения! — вскричала неумолимая Валентина, не дав Анри и Урбену время повиноваться старшему брату или восстать против его воли. Если бы у меня были дети, я научила бы их смертельно ненавидеть ваших. Вас помиловать?! Разве вы не понимаете, что я мечтала о мести более полной, более ужасной! Есть доказательство преступления вашего отца! Я надеялась сделать его известным всей Франции, прах благородного Рене занял бы своё место в Капитолии, а останки гнусного Филиппа де Трема свергли бы с Тарпейской скалы! Чтобы добиться этого апофеоза невинного страдальца и посмертной казни гнусного изменника от могущественного Ришелье, я вкралась в ваше доверие и выдала вас министру! Подлая политика похитила у меня это окончательное торжество. Благодаря ей ненавистное имя де Тремов не будет втоптано в грязь. Пользуйтесь же этим ограждением от всеобщего презрения, и пусть вашим наказанием будет то, что я даровала вам жизнь. Живите для позора, что моя женская рука пощадила вас, живите, чтобы проклинать самих себя, сыновья отверженного Небом!

Бросив эти свирепые проклятия в лицо своих врагов, дочь страдальцев поставила на стол свечку, которую до тех пор не выпускала из рук. Как только она этим движением отказалась от своей грозной власти, Урбен медленно подошёл к ней и схватил за руку с холодной яростью.

— Твои коварные замыслы подлее того, что совершил наш отец! — вскричал он с пеной у рта. — Низкая тварь! Жизнью нашей, которой мы обязаны ему, мы ответили бы тебе за его преступления против твоих родителей, но не честью нашей, которой обязаны самим себе, не душою нашей, дарованной нам Богом!

— Клянусь спасением моей души, — вскричала она, — будь я мужчина, я отмстила бы вам с оружием в руке! Зачем отказывают нашему полу в праве кровавого возмездия даже тогда, когда и сердце, и рука тверды и готовы для подобной мести! Чья вина, если наша расплата должна пролагать себе путь, подобно наводнению, которое подмывает, покрывает тиной и поглощает, вместо того чтобы подобно пожару, пожирать освещать и очищать...

— Мы спасли жизнь тебе, твоему приёмному отцу, мы вырвали тебя из рук наёмных банд, — сказал в свою очередь Анри, — нам ты обязана была благодарностью вместо ожесточённой злобы: не щадить нас следовало тебе, а уничтожить нас мгновенно.

— Я не убийца! — сказала с надменной иронией Валентина де Нанкрей.

— Всё вздор! — возразил младший де Трем. — Дело в том, что ты погибла бы вместе с нами... а ты побоялась смерти! Без этой боязни разве ты не воспользовалась бы своим умением перевоплощаться и, приняв вид мужчины, не вызвала бы нас на дуэль? Не обманывай же нас больше, придавая себе храбрость льва, в тебе лишь коварство змеи!

— Если бы лучшая часть моей мести не ускользнула от меня, — ответила она с величавой надменностью, — если бы измена королю и чести не омрачила навсегда блеска имени де Тремов, вы не узнали бы моего настоящего имени... я осталась бы для вас Морисом Лагравером, доносчиком вашего заговора, обольстителем вашей сестры. Я выпросила бы у министра, чтобы только тот из вас взошёл на эшафот, кого моя смерть спасла бы от поединка, если бы я не могла собственной рукой принести вас всех троих в жертву памяти моих милых погибших.

— Ложь и хвастовство! — вскричал Анри. — Впрочем, пусть она щадит нас сегодня, чтобы не умереть вместе с нами! Мы с опасностью для жизни спасли её в Нивелле! Благодеяние врага тягостнее, чем его оскорбление, а она приняла его от нас, и чем отплатила!

— Да, это благодеяние жжёт меня, как туника кентавра[38], — ответила Валентина, сжав зубы. — Отчего не могу я вызвать вас на смертельный бой! Только в вашей крови потопила бы я ненавистное воспоминание о том, что вам я обязана была спасением.

Вдруг Урбен ударил себя по лбу. Внезапная мысль пришла ему на ум. Он увидел исход из страшного, невыносимого положения.

— Ваше желание может быть исполнено, — сказал он голосом, дрожащим от волнения. Наша обоюдная ненависть внушает мне счастливую мысль. Не прибегая к возмутительной неравной борьбе, есть средство достигнуть той же цели. Судьба решит, кто из нас двоих, вы или я, исключит другого из списка живых... А если проиграю я, то вы, братья, можете занять моё место и продолжать борьбу.

С этими словами поручик Урбен вынул из кармана своего колета кости, которые всегда носил с собой по обыкновению страстных игроков того времени, и бросил их на стол.

— А! Вот за это благодарю! вскричала представительница рода де Нанкреев с мрачной восторженностью. — Благодарю тебя, сын отверженца! За эту мысль ты заслуживаешь мою признательность! Ты увидишь, боюсь ли я доверить моё жалкое существование не случаю, а Суду Божьему!

Она взяла три кости и судорожным движением перемешала их в закрытой руке. Но в ту же минуту развязка этой трагедии усложнилась новым обстоятельством. Граф Робер, стоявший всё время в оцепенении, подошёл к Валентине и заслонил собою братьев. К нему вернулась его величавая и благородная гордость, которая покоряла и подчиняла его могущественному влиянию всех окружавших его, как друзей, так и врагов.

— Я, глава рода де Тремов, — вскричал он, — я старший из сыновей графа Филиппа, я прежде всех и, быть может, один имею право предложить или принять удовлетворение, придуманное Урбеном! Я требую, чтобы вы мне отдали эти кости, Валентина де Нанкрей. Если выиграете вы, я застрелюсь этим пистолетом, который кладу между нами.

Он положил на стол заряженный пистолет, который вынул из-за пояса.

— Там, где речь идёт о жизни или смерти, ваши преимущества старшего брата не простираются до права занять место того, кто придумал способ мести! — вскричал поручик.

— Мы не признаем вашей власти и вашего старшинства, когда они отстраняют нас от опасности! — сказал с решимостью майор.

— Хорошо, господа, — ответил полковник де Трем с величественным хладнокровием, которое заставляло ему повиноваться даже толпы бунтовщиков, — пусть один из вас сыграет роковую партию прежде меня... Но ему придётся сперва зарядить это орудие смерти.

Он приставил дуло пистолета к груди и бросил на стол кости, переданные ему Валентиной.

Урбен ещё колебался, но Анри вскричал:

— Играйте первый, глава нашего рода. Если вы будете побеждены, то мы станем на ваше место.

— Нет, я не хочу возмездия! — произнёс Робер вдохновенным тоном. — Не мстите за меня, если я погибну! Во имя Бога правосудия прошу вас видеть в моей смерти торжественное искупление, друзья мои и братья! А вы, Валентина де Нанкрей, примите её как последнее удовлетворение! Верьте мне, неумолимая мстительница, я. достаточно содрогаюсь от преступления, которое сделало вас сиротой, чтобы моя смерть смягчила тени ваших невинных жертв! Верь мне также, неумолимый дух злобы, я достаточно любил ребёнка, оставленного на Земле Сабиной и Рене, чтобы заменить одной моей любовью их нежность и чтобы изгладить беспредельным обожанием её наследственную ненависть, не имей она своего покровителя в аду!

При этом высказывании, подобном предсмертной исповеди, Валентина опустила свои длинные ресницы и склонила голову на грудь, которая вздымалась от непостижимого волнения. Но этот упадок духа длился не более секунды.

— Хорошо, граф, — сказала она громко, быть может, из опасения, чтобы её голос не задрожал, — пусть кровавое возмездие произойдёт между вами и мною. Вы почти стоите моего отца! Я здесь его представительница и потому оскорблена. За мною и право распоряжаться поединком. Начинайте.

Она взяла жестяной стакан, который стоял на столе, бросила в него кости и подала его графу де Трему. Робер, после того как у него вырвалась тайна его сердца, был спокоен, как праведник, ожидавший смерти. Он взял стакан и смешал кости.

Кавалер и виконт затаили дыхание при этих зловещих звуках. Даже Морис приблизился к столу несмотря на отчаяние.

Кости покатились по столу. Глаза всех присутствующих жадно устремились на них. Граф Робер бросил на них взгляд, исполненный тоски.

— Три единицы! — вскричал он.

Глубокая радость озарила его бледное лицо. Число это, самое маленькое из всех, равносильно было смертному приговору.

Робер собрал кости, положил их в стакан и подал Валентине, тогда как правую руку протянул к пистолету, лежавшему перед ним. Между тем молодая девушка, казалось, ещё пересчитывала кости, исчезнувшие со стола. Она впала в какое-то необъяснимое оцепенение. Её неподвижный взор не поднимался. На суровом лице, бледном, как мрамор, выступил пот.

— Возьмите и выиграйте, — сказал ей старший де Трем с кротостью. — Не мстите более невинным сыновьям за преступление отца. Бросьте эти кости, выиграйте... и простите... как я прощаю вам!

Вложив ей в руку стакан, он направил пистолета на себя. С минуту она простояла в мучительной нерешимости, дрожа от волнения, но роковой стакан, казалось, жёг ей пальцы, и она внезапно бросила его вместе с костями за окно.

— Я проиграла! — вскричала она.

Хриплое рыдание без слёз вырвалось из её груди. Однако она повторила:

— Я проиграла... или, вернее, я отказываюсь от мести. Отец мой, который был праведником, отверг бы меня, как преступницу, если бы я принесла ему в жертву другого праведника!

— Мадемуазель де Нанкрей, — сказал Робер голосом кротким, но твёрдым, — по моему убеждению, вы выиграли, и по нашему торжественному условию я тотчас должен был уплатить вам ваш выигрыш моею смертью. Вы хотите даровать мне жизнь, но принять её от вас, воплощённого духа мести, было бы недостойным меня, и все имели бы право презирать меня за такую низость. Но чтобы угрызения совести не терзали вас при виде моего трупа, я не лишу себя жизни вследствие моего проигрыша, а потому, что моя слава честного и благородного человека уничтожена вместе с этим догорающим костром.

Он указал за окно на тлеющие ещё остатки хвороста, зажжённого Валентиной. С криком ужаса она бросилась к графу Роберу и вырвала у него пистолет, который он подносил ко лбу.

— Милосердием Божьим, памятью моей матери, невинной страдалицы, — вскричала она надрывающимся голосом, — заклинаю вас... подождите одну секунду, только одну секунду! Я всё могу исправить. В вашу очередь, сжальтесь, сжальтесь надо мною!.. Не убивайте себя!

Слова эти вырывались с таким страданием из растерзанной души, что у Робера недостало мужества оттолкнуть умоляющую. Он медленно склонил голову на грудь и пошатнулся, как человек, которому внезапно нанесли смертельную рану.

Тогда Валентина де Нанкрей с отчаянием на лице и с диким взором подошла к столу, на котором стояла дорожная чернильница и разбросаны были листы бумаги. Быстро набросав несколько строк, она подписалась и подала бумагу графу Роберу, сказав слабым голосом:

— Читайте!


«Я зажгла сигнал, который должен выл служить призывом графу Суассонскому, с целью отмстить кардиналу Ришелье и Роберу де Трему. Я настоящая виновница всех проступков, приписанных полковнику и его братьям Анри и Урбену... Я мстила им за преступление их отца против моего... и теперь они невинные жертвы, а я палач.

Валентина де Нанкрей».


Когда граф Робер прочитал вслух этот обвинительный акт, две слезы, выкатившиеся из его глаз, упали на лоб, белый, как алебастр, той, которую он боготворил и которой был любим.

Подавленная страшной борьбой противоречивых чувств, она почти лежала на столе и тщетно силилась ещё раз гордо поднять голову, Валентина невольно склоняла её опять, разбитая душевно и телесно.

Анри и Урбен подошли к старшему брату.

— Граф, — сказал поручик с холодной иронией в голосе, — вы, кажется, забыли о вашей сестре!

Слова эти заставили вздрогнуть Валентину, а на Робера произвели действие электрического сотрясения.

— Ришелье ехал вместе с Камиллой и Морисом, — вскричала она с живостью, — хотя они и не видели его, кардинал постоянно наблюдал за ними и может свидетельствовать о непорочности их любви!

— Если он ещё жив! — сказал Робер, бледнея.

— Впрочем, он не мог быть покровителем Камиллы с той минуты, когда был захвачен в Нивелле, — продолжал поручик Урбен с горечью.

Полковник выбежал уже на лестницу и кричал:

— Рюскадор! Рюскадор!

При этом имени мёртвое лицо Мориса оживилось. Сжав губы, он заскрежетал зубами. Две молнии сверкнули из глаз, устремлённых на дверь.

Раздались поспешные шаги, и граф Робер вернулся в комнату вместе с Рюскадором. Но едва успел последний переступить через порог, как существо, наделённое гибкостью и стальными мускулами тигра, одним прыжком проскользнуло между тремя братьями де Тремами, сильно оттолкнув их, и с яростью бросилось на Бозона, который не устоял против страшного нападения. Но у Поликсена мускулы также были стальные. Хотя и застигнутый врасплох, он обнял противника своими длинными руками и увлёк его в своём падении. Они покатились на пол, схватившись и стараясь задушить друг друга.

— Чёрт тебя побери, мой зелёный колет! — заревел Рюскадор.

Три брата, которые прилагали все усилия, чтобы прекратить эту борьбу, наконец успели поднять на ноги сражающихся и оторвать их один от другого. Но едва Бозон стал на ноги, как выскользнул, подобно змее, из рук Анри и Урбена. Обезумев от бешенства, он выхватил свой кинжал и в свою очередь ринулся на обезоруженного Лагравера, которого Робер сдерживал с большим трудом. Морис увидел на столе возле себя заряженный пистолет и быстро схватил его одной рукой, которую успел высвободить. Когда же противник его был от него лишь в нескольких шагах, раздался выстрел. Сокольничий завертелся на одном месте, но не упал, а только разводил руками, как слепой, который ощупью пролагает себе путь.

Дуло пистолета отведено было Валентиной, которая стояла поблизости от своего кузена и закричала, схватив его за руку:

— Несчастный, вы забыли бочонок с порохом!

По счастливому случаю ни одна искра не вызвала рокового взрыва. Пуля вылетела в окно, но у Бозона всё лицо было опалено.

— Я ничего не вижу! — вскричал он, наконец обретя равновесие.

Провансалец ощупал возле себя какой-то круглый предмет и сел на него, изнемогая от невыносимой боли. Злополучный маркиз лишился своих лучших украшений — его бородка, усы, ресницы, брови и все волосы на передней части головы не существовали более. Синеватая маска покрывала его лицо, и, хотя он не полностью ослеп, его опухшие веки не моглираскрываться.

Поражающее зрелище его страдания внезапно уняло порыв ярости Мориса, и граф Робер мог спросить раненого:

— Что вы сделали с Камиллой де Трем?

— A-а! М-м! — стонал он, делая страшные гримасы. — Она была увезена этим головорезом. В Нивелле я захватил её. Чёрт возьми, как же жжёт!.. Но вот перед гнездом голубки я нахожу платок с гербом де Тремов. Что это?! Я бросаюсь к ней в комнату и... Тьфу ты пропасть! У меня тысячи огненных игл в глазах!.. Девочка сознается в своём родстве, когда я называю себя, и всё объясняется! Я привожу к вам заблудшую овцу, прося её не показываться, пока я не подготовлю вас. А теперь, когда вы все знаете, ради бога, воды, целую бочку воды, чтобы залить огонь, который жжёт мою бедную голову!

Рассказ Бозона произвёл совершенно разнородное действие на пятерых его слушателей. Морис возвращался к жизни. Кровь прилила к его щекам, он обратил влажные глаза к небу с выражением беспредельной благодарности. Валентина де Нанкрей также благодарила Бога из глубины души за спасение своей подруги детства. Каждый поступок, внушённый ей жаждой мести, становился жгучим укором совести, с тех пор как она увидела, какому жестокому, какому безбожному ослеплению поддалась. Ни за что не проклинала бы она себя более, как за бесчестие и гибель Камиллы.

Только младшие братья де Трем смотрели злобно. Их лица сохранили выражение мрачной ненависти. Они оба разом остановили Лагравера, который бросился к двери.

— Я угадываю вашу мысль, — сказал ему грубо виконт, — вы бежите к той, которую лишили доброго имени.

— Что бы ни случилось, — прибавил кавалер Урбен, — а вы нам дадите отчёт за ваш низкий поступок с нашей сестрой! Она в монастыре искупит свою постыдную слабость! Не ищите сближения с ней, или мы убьём вас, не даровав вам милости защищаться!

К Морису уже вернулась непреклонная сила воли и свойственная ему гордость. Дерзкие слова возмутили его и, несмотря на их силу, он оттолкнул, как дряхлых стариков, надменных оскорбителей, которые хотели его удержать. Анри и Урбен обнажили шпаги.

— Братья, — вскричал Робер, бросаясь между ними и кузеном Валентины, которого он остановил жестом быстрее, чем братья шпагами, — с каких пор ваш старший брат лишился своих прав и попал под вашу опеку, что вы вместо него решаете вопросы, касающийся чести рода де Трем?

— С каких пор глава нашего рода покровительствует любовным связям их сестёр с незаконными потомками их врагов?

Быть может, спор братьев кончился бы кровавой борьбой, если бы в эту минуту шум, сначала отдалённый, но постепенно становившийся сильнее, не послышался из чащи. Все действующие лица драмы, которая разыгрывалась в домике лесничего, остановились неподвижно, поражённые ужасом, когда внезапно раздались громкие крики:

— Ришелье!.. Кардинал Ришелье!

Глава XL КАТАСТРОФА


араул, поставленный на нижнем этаже домика в лесу, выбежал при звуке пистолетного выстрела из окна верхнего этажа, и через нисколько минут новая распространившаяся уже по всем аванпостам бивака, проникла в его центр. Со всех сторон сбегались часовые, выставленные на окраинах леса Сеньер-Изаак с известием, что везде слышались лошадиный топот и глухой шум приближающегося войска. Ещё не успели уведомить об этом полковника, как группа всадников, из которых некоторые держали в руках факела, подскакали к караульным, выстроившимся в ряд перед домом. Те и не думали преграждать им дорогу и почтительно расступились, узнав во главе группы маршала де Брезе и кардинала Ришелье.

Кардинал, главнокомандующий, господа де Трамбле и Беврон с целой свитой офицеров, в числе коих находился и Жюссак, приближались таким образом к штаб-квартире полковника под крики приветствия. Когда Робер бросился к окну, чтобы узнать причину шума, Ришелье и его свита были уже перед домом. Потом министр сошёл с лошади и через минуту входил в комнату где находились де Тремы, Валентина и Лагравер. Маршал де Брезе, обер-аудитор, Беврон, Жюссак и ещё три-четыре офицера поднялись вслед за кардиналом.

— Обер-аудитор дю Трамбле, — сказал Ришелье, указывая на полковника и его двух братьев, — арестуйте этих изменников.

Но Валентина, взяв со стола бумагу, на которой написала своё обвинение, подала её министру. Он пробежал глазами эти обличительные строки, и его нахмуренный лоб прояснел.

— Надо прощать грехи, — обратился Ришелье к молодой девушке, — тем более что вы принесли пользу, полагая нанести вред. Впрочем, я как духовное лицо не могу не даровать прощения той, которая сама даст мне в том пример. Этим осознанием, подписанным вами, вы отрекаетесь от вашей родовой ненависти. Впредь, чтобы всё было забыто между Нанкреями и де Тремами, и кровь пролитая некогда, и недавняя месть.

— Монсеньор, — ответил суровый Урбен, — Камилла де Трем была увезена незаконным потомком рода Нанкреев, и только смерть похитителя может смыть это оскорбление.

— Господа, — возразил кардинал с добродушным видом, — молодые люди путешествовали под моей, хотя и невидимой, охраной. А покровительство такого духовного лица, как я, кажется, стоит покровительства отца. Это два создания с самой непорочной душой. Впрочем, если моего свидетельства недостаточно для того, чтобы загладить вину их мнимого путешествия вдвоём, а на самом деле, втроём я предлагаю примерное удовлетворение: брачный союз, который вместе с тем изгладит и последние следы раздора двух родов.

— Привить незаконный росток к нашему родословному древу! Никогда! — вскричал Урбен.

— Морис Лагравер служил мне хорошо и достоин, чтобы я возвёл его на одну степень с потомками самых знаменитых родов, — сказал надменно первый министр.

— Вы тем не загладите его происхождения, монсеньор, — возразил кавалер де Трем.

— Мы не хотим союза с сыном незаконнорождённого, — поддержал брат Анри.

— Прекратим этот спор, — сказал Ришелье повелительным тоном. — Где Камилла де Трем?

— В карете, в которой мы приехали, ваше высокопреосвященство, — ответил Морис.

— Мадемуазель де Нанкрей, вы поедете с вашей прежней подругой, которую я отвезу в Париж, и возьму под своё покровительство до конца этой войны. Так как братья сделались моими верными слугами, то мне по крайней мере следует быть опекуном их сироты-сестры. А теперь давайте займёмся славой Франции, господа.

Движением руки Ришелье подозвал к столу, на котором была разложена походная карта, полковника, маршала и всех офицеров, составлявших его свиту.

— Входя сюда, — обратился он к Роберу, — я объявил, что сигнал, данный авангарду графа Суассонского, скорее принёс пользу, чем вред. Теперь я объясню свои слова. Во-первых, Жюссаку посчастливилось встретить на пути из Нивелля в Оген путешественника, ехавшего верхом. Он отнял у него лошадь и бросил путнику кошелёк с золотом, чтобы вознаградить за то, что повалил его наземь. Благодаря отличной лошади Жюссак поспел в главную квартиру маршала де Брезе в то самое время, когда вы выступали из Брена. Таким образом, главный корпус армии вместо того, чтобы удаляться от вас, мог следить за вашим полком на расстоянии полулье и получаса ходьбы, и, когда вы остановились, вскоре дошёл до вашего бивака. Итак, через пять минут после того как я расстался с вами, я встретил один из передовых отрядов маршала.

— Слава богу! — сказал серьёзно граф Робер.

— Батальоны графа Суассонского, — продолжал Арман дю Плесси. — Не могли выступить из Госсели прежде сигнала, а в таком случае они едва успели пройти Нивелль и находятся в одном лье от леса Сеньер-Изаак. Вы должны скакать к ним навстречу, полковник, и растолковать их предводителю, что лучшее средство загладить его вину — это способствовать победе французских войск над отрядом мятежников.

— Стало быть, нам действительно предстоит сражение, монсеньор?

Кардинал проколол несколько точек на карте Бельгии.

— Когда я выехал из Парижа, — продолжал он, — Шатильон известил меня депешей, что он окружён в своём стане между Терваньем и Авейном армией Тома Савойского, превосходящего силами его войско. Австрийский генерал ожидал через четыре дня подкрепления от испанского гарнизона Намюра, чтобы разбить наголову нашего маршала. До этого остаётся около полусуток. Австрийский принц, узнав через лазутчиков наш предполагаемый манёвр, назначил этот срок, желая воспользоваться передвижением войска в направлении к Маастрихту, которое не позволило бы маршалу де Брезе подать помощь корпусу Шатильона. Теперь я должен сказать, господа, что адъютанты, разосланные мной, остановят наш авангард, вышедший из Вавра, и проведут его на Жемблу к Намюру. Центр нашей армии и арьергард её теперь в лесу Сеньер-Изаак, мы отступим к Нивеллю, захватив дорогой отряд графа Суассонского, и пойдём также к Намюру, только на Сомбреж. Возле этого города все наши силы сосредоточатся на одном пункте. Мы пройдём, через Маас под стенами Намюра, всей массой подступим к Навелланге и таким образом зайдём в тыл австрийско-испанской армии, которая перед собою будет иметь маршала Шатильона в Авейне. Мы раздавим неприятеля между молотом и наковальней.

— Великолепный план! — вскричал де Брезе, который с напряжённым вниманием следил за ходом мысли своего знаменитого родственника. — Успех его мне кажется несомненным, — прибавил маршал.

Шёпот удивления всех присутствующих доказал герою Ла-Рошеля, что в нём признавали способности великого полководца, несмотря на его камилавку.

— А, что же подумает принц Фридрих Генрих, когда увидит, что мы не идём к нему навстречу? — спросил маршал де Брезе.

— Штатгальтер не получал вашей депеши ни через меня, ни через младших господ де Тремов, монсеньор, — объявил Лагравер.

Маршал нахмурил свои густые брови.

— Полноте, полноте, — сказал Ришелье, успокаивая его, — это счастливое неповиновение. Закройте глаза на это нарушение дисциплины, любезный зять, и я закрою свои, чтобы оставить вам всю честь предстоящей вам победы под Авейном. Я возвращаюсь в Париж с девицами де Нанкрей и де Трем в отличной карете моего бедного Рошфора. Я поеду следом за армией до союзного нам Люттиха и совершенно безопасно достигну Парижа. Но перед отъездом я хочу составить подробные инструкции к плану, только главные пункты которого я сообщил вам.

— Я его запомню и так! — начал было маршал де Брезе, несколько обиженный тем, что кардинал намерен вести его на поводке.

— Когда я отказываюсь от чести, которую доставит победа, то позвольте мне оградить её от случайностей, — перебил его Ришелье надменным тоном. — Впрочем, мои инструкции послужат вам оправданием в глазах маршала де Шатильона за самовольное распоряжение, так как он один имеет начальство над всей бельгийской армией. Станьте в главе вашего корпуса, я пришлю вам мой план с господином дю Трамбле, которого удержу при себе до выступления полка де Трема. Желаю успеха, любезный зять.

Отосланному таким образом маршалу не оставалось ничего более, как поклониться и уйти в сопровождении своих адъютантов. В комнате остались только три брата де Трема, Валентина. Морис, дю Трамбле, де Жюссак и Поликсен де Рюскадор, который, всеми забытый, сидел на бочонке, закрывая руками своё опалённое лицо.

— Полковник, — продолжал Ришелье, — спешите навстречу графу Суассонскому и привезите мне сюда его ответ. Вы, майор, и вы, поручик, сделайте надлежащие распоряжения для немедленного выступления полка. Лагравер, отведите вашу кузину к экипажу, в котором заперта Камилла де Трем. Жюссак, друг мой, позаботьтесь о том, чтобы карету вывезли на большую дорогу. Я дойду до неё пешком, признаюсь, я не жалую тряску по этой тропинке, пригодной только для коз. Я сейчас набросаю пояснительные инструкции для вашего начальника, дю Трамбле.

По мере того как министр раздавал приказания, тс, к кому они относились, выходили из комнаты, спеша их исполнить. Но по какому-то чуду, тогда как в комнате должны были оставаться кардинал, обер-аудитор и Бозон Рыжий, сокольничего нигде более не было видно. Только плащ, наброшенный сначала на бочонок с порохом, покрывал теперь неопределённую массу гораздо большего объёма. Перед тем как сесть к столу, чтобы написать свою стратегическую записку, кардинал подошёл к окну с целью удостовериться, насколько было возможно, в точном исполнении розданных им приказаний. Он увидел, как Робер вскочил на лошадь и вскоре псчс i за деревьями. Но Анри и Урбен вместо того, чтобы спешить к биваку солдат, приблизились к карете, в которой была заперта их сестра. Морис и Валентина встретились с ними лицом к лицу, когда они подошли к экипажу.

— Мы защитим наши права против всех и каждого. Вы не увидите более ту, которую обесславили! — объявил грозным тоном виконт, становясь между дверцами и Лагравером.

— Мы никогда не примем в зятья сына незаконнорождённого, — с дерзостью сказал в свою очередь Урбен. — Несмотря на кардинала, мы отвергаем постыдный союз с вами, мы оттолкнём его нашими шпагами.

Морису удалось настолько овладеть собой, что он ответил почти спокойным голосом:

— Господа, я никогда не обнажу шпагу против вас.

— Ах так! — вскричал Урбен и занёс руку, чтобы ударить его по щеке.

Валентина хотела броситься между ними, но Морис не дал ей на то времени. Быстрее мысли он схватил руку дерзкого оскорбителя, прежде чем она опустилась на него, и скрутил се как бы железными клещами. Невзирая на свою силу, младший де Трем вынужден был покориться геркулесовской руке, которая заставляла его пригибаться почти что к коленам Лагравера. Анри хотел броситься на помощь брату, когда пронзительный крик остановил его и мгновенно разлучил двух борцов.

Мы уже сказали выше, что сцена эта происходила у экипажа кардинала. В среднем его отделении внезапно опустилось стекло, и встревоженное личико Камиллы показалось в окне.

— Ради бога, Урбен!.. Рада бога, Морис! — кричала она с рыданиями, вне себя от ужаса и огорчения.

— Как скоро наш полк выйдет из леса, я вернусь с Анри на это место; если вы не явитесь сюда для боя на смерть, я при всём войске назову вас подлым трусом.

Эти слова быстро шепнул Морису кавалер де Трем, пока Анри, сердце которого было гораздо мягче, кинулся к сестре, упавшей в обморок. Хотя вызов был сделан тихим голосом, он дошёл до слуха Валентины, которая одной рукой сдерживала Мориса, тогда как другой старалась оттолкнуть Урбена, бледного от ярости.

Лагравер был в страшном бешенстве, с тех пор как его хотели ударить по щеке. Но вдруг на месте распри явилось новое действующее лицо, грозный вид которого мгновенно вызвал у всех остальных почтительный страх.

— Что вы тут делаете и почему не собираете ваших рот? — строго сказал Ришелье смущённым де Тремам. — Спешите исполнить ваш долг, господа, и не забывайте моего указа против дуэлей. Припомните, за что был обезглавлен Монморанси-Бутвилль.

Анри и Урбен содрогнулись, но не отказались в душе от своего пагубного решения. Тем не менее по знаку грозного министра они направились к биваку своего полка.

Под надзором де Жюссака упряжь была приведена в порядок, и лошадей только что впрягли в экипаж.

— Входите, — сказал кардинал Валентине, отперев отделение, в котором находилась Камилла, потерявшая сознание.

Пока Валентина старалась привести в чувство свою прежнюю подругу, Ришелье продолжал, обращаясь к Лаграверу:

— Вы останетесь при мне, пока я совсем не уеду из армии. Вернитесь со мной в дом. Мне надо скорее написать инструкции, которые я пошлю маршалу де Брезе.

Однако так как Ришелье опасался со стороны младших братьев де Трем какой-нибудь попытки против их сестры, пока Камилла находится так близко от них, он пошёл возле кареты и проводил её до спуска, который выходил на большой Нивелльский тракт. Этим же путём должен был вернуться граф Робер. Достигнув того места, где дорога была вырыта по крутому спуску горы, так что с обеих сторон возвышались две высокие земляные стены, кардинал остановился, и Лагравер последовал его примеру.

— Бесполезно было бы провожать далее вашу невесту, — сказал ему Ришелье с особенным ударением на последнем слове. — Её младшие братья, вероятно, уже поняли, как безумно было бы, с их стороны, идти против моей воли. Впрочем, слышите, бьют тревогу. Они заняты своим полком. Нам надо вернуться, чтобы отпустить дю Трамбле. Жюссак будет ждать нас с экипажем у подножия этой горы.

Едва успели они сделать три шага, как раздался громовой взрыв, сопровождаемый багровым столбом пламени, подобным извержению огнедышащей горы. Ужасающий вопль огласил ночной воздух. Лошади, впряжённые в карету, взвились на дыбы, и сила сотрясения сшибла с ног Мориса и Ришелье. Расщеплённые брёвна, камни и осколки досок, превращённые в смертоносные орудия, долетели даже до тропинки, но которой они прошли.

Глава XLI БОЧОНОК С ПОРОХОМ


от как случилась катастрофа. Из окна, у которого Ришелье наблюдал за исполнением отданных им приказаний, он услышал угрозы Анри и Урбена Лаграверу, сделав знак обер-аудитору ждать его, кардинал быстро шёл с целью прекратить ссору.

По его уходу дю Трамбле сел к столу и усердно принялся чинить для министра перо. Он сидел спиной к предмету неопределённой формы, покрытому военным плащом. Вдруг складки тяжёлой материи тихо раздвинулись, и голова более не рыжая, но опалённая, явила лицо во всей своей синеве. Глаз не было видно, их закрывали опухшие веки. Всё тело, которому принадлежала голова, скорченное в комок, так что колени были прижаты к груди, сохраняло безжизненную неподвижность под покрывавшим его суконным плащом. Несчастный Бозон, несмотря на невыносимые страдания, был в полной памяти. Ни одного слова из того, что сказал Ришелье, не ускользнуло от него.

«Ого! — подумал провансалец. — Этот лицемер хочет надуть моего доброго господина Гастона Орлеанского своей амнистией».

Основываясь на этой мысли, которая давала полный простор его неудовлетворённой жажде мести, Рюскадор решился на геройский подвиг из благодарности к своему повелителю. Он принял твёрдое намерение пожертвовать собой для того, чтобы уничтожить их непримиримого и торжествующего врага.

Бозон Рыжий предавался этим размышлениям, исполненным стоического самоотвержения, но не совсем христианским, сидя на бочонке и с диким наслаждением рассыпая вокруг себя целые пригоршни пороха. Сначала он имел намерение броситься на группу, стоявшую вокруг стола, схватить свечку, которая освещала комнату и поднять на воздух всю честную компанию. Но человек двенадцать сильных офицеров овладели бы им прежде, чем он успел исполнить свою мысль, особенно при его теперешней слепоте. Так как кардинал должен был остаться один с дю Трамбле, Рюскадору казалось гораздо вернее выждать этой минуты, чтобы отправить его прямым путём на небо. Размышляя таким образом, Рюскадор осторожно подполз под плащ и принял положение, описанное нами выше. Но хитрость его плана пала на него самого и сделала месть бесплодной. Покрытый толстым сукном, он лишён был той тонкости слуха, которая ему была необходима при отсутствии зрения для того, чтобы следить за приходом и уходом лиц, находящихся в комнате. Он не заметил внезапного выхода кардинала, когда тот сошёл прекратить ссору де Тремов с Морисом. Наконец ему наскучило сидеть, притаившись и ничего не слышать, и он, как мы видели, решился высунуть голову. Вскоре Бозон высвободил и руку и с большим трудом приподнял пальцем одно веко. Но ценой страшной боли он добился только того, что увидел красноватый круг на однообразно чёрном фоне и заключил, что его помрачённому зрению представлялся таким образом огонь горевшей свечи. Основываясь на этом предположении, ослеплённый маркиз приложил вес старания, чтобы верно рассчитать расстояние, отделявшее его от огня, и число шагов, которое ему надо было сделать, чтобы достать рукой свечу. Во время этих исчислений только одно тревожило его. Отчего водворилось вдруг такое мёртвое молчание, если Ришелье и дю Трамбле оставались ещё в комнате? Начальник, имея перед собой подчинённого, не остаётся так долго безмолвен.

Тогда Бозон услышал лёгкий скрип. Это обер-аудитор от нечего делать пробовал перо, очиненное им для кардинала.

«Понимаю, подумал провансалец, Красный Рак пишет инструкцию для маршала де Крезе. Оттого он и молчит, как рыба».

При этом заключении он внезапно вытянулся во весь рост, подобно чёртику на пружине, которые выскакивают из табакерок с сюрпризом. Не отходя ни на шаг от бочонка, он нагнулся вперёд всем телом и упал на свечу, от которой вспыхнул остаток его волос.

Всё это было делом одной секунды. Господин дю Трамбле почти одновременно услышал за собой шум, от которого вздрогнул, и увидел возле себя человека, опалённое лицо которого имело сатанинский вид. Белые зубы, обнажённые в свирепом хохоте, придавали оживление этой синей голове.

— Эй, ты, Красный Рак! — зарычало слепое страшилище, размахивая свечкой. — Мы попляшем вместе, чёрт возьми! Вот тебе плата за удар хлыстом и за палочные побои, герцог Ришелье! Клянусь рогами чёрта, ты отправишься прямёхонько в ад, на жаровню, Варёный Рак!

Обер-аудитор, сначала оцепеневший от этого страшного видения, опомнился, однако, настолько, чтобы попытаться схватить его за горло. Но было поздно. Рука, похитившая свечку, опустилась к кучке чёрной пыли, в которую нога Рюскадора уходила по лодыжку.

Бочка пороха извергла гром и молнию.

Так погиб отважный маркиз де Рюскадор и ворчливый дю Трамбле. Мессир Бозон Рыжий, как видно, мучался до последнего издыхания. Но испуская его, он питал отрадное заблуждение, что достиг своей цели. Если же вступив в пределы вечности, достойный сокольничий узнал о своей неудаче, то, вероятно, приписал её каре за преступление против соколиной охоты и лучшего из образцов всех учёных кречетов.

Взрыв в доме лесничего повлёк за собой кроме гибели двух важных действующих лиц и гибель караула, стоявшего внизу. Но Ришелье, Морис и все ехавшие в карете, ограждённые высокой земляной стеной, которую образовала изрытая гора, отделались лишь сильным сотрясением. Однако Лаграверу пришлось помочь кардиналу встать на ноги, потому как он ушиб себе колено при внезапном падении. Призванный на помощь, Жюссак вместе с Лагравером довели кардинала до его походного кабинета в заднем отделении громадной кареты. Ришелье тотчас написал инструкцию, которую дю Трамбле должен был отвезти маршалу де Брезе, и поручил Морису заменить покойного. Лагравер ускакал с депешей на лошади капитана мушкетёров, а экипаж кардинала поехал крупной рысью, увлекаемый четвёркой добрых лошадей. За ним первые колонны полка де Трема стали спускаться с крутой горы леса Сеньер-Изаак.

Как видно, Анри и Урбен исполнили в точности приказание Ришелье, так как даже катастрофа в доме лесничего не остановила выступления отряда.

У подножия горы экипаж кардинала встретился с полковником Робером. Получасом ранее де Трем столкнулся с графом Суассонским, который сам был во главе своего авангарда, провожатым служил ему Карадок. Полковник неоспоримо доказал пылкому кузену Гастона Орлеанского необходимость служить тому, кого ещё накануне они надеялись лишить власти. Граф Суассонский, убедившись, что и он и герцог Орлеанский таким образом дёшево откупят свои головы, немедля повернул назад вместе со своим отрядом, который вследствие этого движения сделался авангардом армии маршала де Брезе.

Передавая эти подробности Ришелье, граф де Трем казался чрезвычайно взволнованным.

— Что вас так беспокоит, полковник? — спросил его министр. — Если вы заботитесь о вашей сестре, то не бойтесь, я поберегу её и также Валентину де Нанкрей. Они обе в среднем отделении этого экипажа. Хотите их видеть?

— Их видеть!.. Видеть Валентину, находясь ещё под влиянием этой роковой сцены! Нет, монсеньор... у меня не достанет на то духу! — ответил, содрогаясь, Робер. — Впрочем, я встревожен взрывом, который полыхнул багровым пламенем с минуту назад.

— Домик в лесу Сеньер-Изаак взлетел на воздух, вероятно, по какой-нибудь случайности, — ответил кардинал. — Я чуть было сам не погиб в нём.

Граф Робер сделался бледен, как мертвец.

— Боже мой! — вскричал он. — А я ещё старался убедить себя, что ошибаюсь! Монсеньор, в этом домике, вероятно, находился бедный старик, забытый всеми во время важных событий этой ночи. Дочь Рене де Нанкрея любила этого несчастного сумасшедшего, как отца!

— Старик Норбер, — сказал с живостью Ришелье, — побочный брат мученика Рене! Поезжайте, полковник, поезжайте скорее! Удостоверьтесь, не поразило ли ещё новое несчастье это семейство, так тяжко уже испытанное судьбой.

Полковник уже тронул дверь экипажа, когда Ришелье позвал его назад.

— Отворите это окошечко, — приказал он ему, — я ушиб себе ногу и не могу встать. Позовите Валентину. Я хочу подготовить её к удару, который, возможно, ей предстоит.

Робер де Трем отворил окошечко, через которое Ришелье наблюдал за Морисом во время его путешествия с Камиллой. Но в смежном отделении Робер увидел лишь сестру, которая после обморока от изнурения впала в глубокий сон.

Валентина же исчезла...


Норбер вышел с караульным при грозных звуках голоса полковника, обнаружившего костёр, который должен был казаться Ришелье изменой. Старый Лагравер, при своём болезненном состоянии ума, был подвержен паническому страху. При виде всадника, который, подобно ангелу мщения, ехал по раскалённым углям костра и сыпал проклятиями направо и налево, слабоумного старика охватил один из его обычных припадков. Норбер поспешил спрятаться в густом кустарнике. Это произошло одновременно с появлением Валентины у окна, когда она гордо объявила себя виновницей пожара. Норбер не увидел своей питомицы, он всецело был поглощён мыслью скрыться от графа Робера, который держал его пленником и возвратился с таким грозным видом.

— Это старший сын кровожадного Филиппа, — бормотал помешанный. — Он убьёт меня, как отец его убил моего брата Рене. Я не хочу, чтобы он погубил свою душу моим убийством!

И он заполз под густые ветви.

Майор Анри и поручик Урбен, вследствие событий той ночи, не имели никакой надобности держать Норбера в плену. Один полковник Робер вспомнил о больном старике, возвращаясь в лес Сеньер-Изаак, в то время, как его младшие братья наблюдали за выступлением полка. Таким образом, Норбер был брошен в лесу один, меж тем как Морис и Валентина и не подозревали, что он находится так близко от них. Валентина, услышав о захвате таверны «Большой бокал» шайкой Рюскадора, подумала, что корыстолюбивый мэтр Дорн, нашёл дом запертым, отвёз старика обратно в Брен, чтобы выждать там новых приказаний и тогда доставить его к родственникам за двойное вознаграждение.

Итак, Норбер лежал, кустом до громового взрыва, который подействовал на весь его организм, подобно гальваническому току. С этой минуты он не мог более оставаться неподвижным. Постоянный нервный трепет передавал старику физическое ощущение беспокойства и болезненное раздражение мозга, которому противиться он был не в силах. Под влиянием неудержимого любопытства, которому подвержены некоторые сумасшедшие, Норбер вернулся к тому месту, где произошёл взрыв и где вспыхнуло багровое пламя.

— Не последний ли это суд? Не должен ли я свидетельствовать против убийцы Филиппа? — спрашивал он себя, тогда как мысли его становились всё более и более смутными, и мгновенные припадки бешенства овладевали им то и дело.

На том месте, где стоял домик лесничего, остались только две стены и догоравшие обломки. Поляна, окружавшая его, была усеяна горящими головнями, тлеющими угольями и почерневшими осколками кирпичей. Полк де Трема выстроился на дороге у подножия пригорка для выступления в поход. Норбер услышал в отдалении мерный шаг последних рот, когда вышел на опустевшую поляну. Но почти одновременно вдруг нарастающий шум чьих-то приближающихся шагов стал долетать до его слуха. С робостью или, вернее, с инстинктивной хитростью помешанных старик притаился за стеной дома, чтобы укрыться от взоров того, кто приближался, кто бы он ни был. Занимался первый луч утренней зари. При слабом свете, который проникал сквозь ветви деревьев и боролся с угасающим пламенем пожара, все предметы виделись смутно.

Два человека вышли на поляну с той стороны, где замирал шум шагов удалявшегося полка. Они приблизились к обломкам домика лесничего. Из-за угла стены, в тени которой скрывался Норбер, он выглянул украдкой и разглядел спины двух фигур при свете догоравшего стропила: это были младшие братья де Трем. Старик узнал виконта и кавалера только тогда, когда они стали говорить вполголоса, приблизившись к той самой стене, за которой он стоял.

— Ты думаешь, что он придёт, Урбен? — спросил виконт.

— Гордость заговорит в нём громче любви, Анри. Он явится сюда, чтобы мы не заклеймили его званием труса. Он скорее лишится Камиллы, чем чести.

— Уверен ли ты, что никто не заметил, как мы отстали от полка?

— Полагают, что мы где-то позади. Впрочем, благодаря отличным лошадям, которых наши конюхи держат для нас в готовности у подножия горы, мы скоро догоним полк, когда убьём этого мерзавца.

— Один Бог знает, кто должен умереть, — прошептал майор грустным тоном.

— Разве тебя тревожат мрачные предчувствия? — спросил поручик с оттенком иронии.

— Урбен, уступи мне право сразиться первым с Лагравером, и ты увидишь, боюсь ли я!

— Нет, я назначил эту встречу с Морисом. Или он падёт от моей руки... или ты отмстишь за меня!

Наступило мрачное молчание. Норбер не упустил ни слова из разговора. Несмотря на его припадки помешательства, мы уже видели, что он в известных случаях способен был понимать и соображать, что говорили вокруг. Чем важнее было то, что он слышал, тем более прояснялись его мысли.

Разговор двух братьев затронул в нём самое живое чувство, после слепой преданности Валентине де Нанкрей — отцовскую любовь. Они хотели убить его сына! Эта мысль потрясла старика до глубины души. Болезненное состояние ума представило ему опасность, которая угрожала Морису, в увеличенных размерах. Она казалась ему хитрой западней, в которую завлекали Мориса двое убийцы, и он с судорожным трепетом стал отыскивать вокруг себя оружие, чтобы напасть на де Тремов, лишь только явится на назначенном месте его дорогой сын. Ползая по развалинам, он жёг себе руки, отыскивая что-нибудь полезное, и напал на большое охотничье копьё лесничего, довольно тяжёлое.

Анри и Урбен отошли между тем от развалин дома. Они стояли посреди поляны, и шум шагов быстро приближающихся по той дороге, по которой они пришли, достаточно пояснял эту перемену места. Таким образом, они могли видеть идущего и сами были на виду.

Вскоре показался человек, завёрнутый в плащ.

— Мы тебя ждали, Морис Лагравер! — вскричали оба брата.

Пришедший не отвечал. Он с быстротой зубра пробежал расстояние, отделявшее его от противников. Прежде чем они успели заметить его одежду под плащом, он выхватил шпагу и бросился на Урбена, который быстро отступил к развалинам дома, чтобы улучить удобную минуту для нападения.

— А, изменник, — закричал виконт, — ты не даёшь моему брату время обнажить шпагу! Стой, или я убью тебя, как бешеную собаку.

Он действительно ринулся вперёд, но его вмешательство было бесполезно. Поручик успел наконец выхватить шпагу из ножен и отбивался от своего противника, который нападал на него со слепою яростью, но при всей быстроте своих движений ни разу не показал ему своего лица иначе как в пол-оборота.

Хладнокровный зритель, однако, мог бы заметить, что пылкий боец два раза уже имел возможность проткнуть шпагой Урбена, но не сделал этого явно с намерением. Он заметил бы также, что он раза два опускал свою шпагу без всякого очевидного повода.

Тем не менее это был поединок на смерть. Оба сражающиеся были возле разрушенного домика. Кавалер Урбен, раздражённый ещё более тем, что на него напали прежде, чем он успел приготовиться к защите, с холодной жестокостью занёс уже руку, чтобы пронзить грудь, которая на какой-то миг оказалась вне защиты. Неистовый крик, не похожий на человеческий, вдруг раздался за ним. Крик отчаяния ответил ему, как отголосок. Из-за стены дома со страшным криком появился некто, похожий на призрак. И копьё Норбера уложило на месте Урбена де Трема, проткнув его насквозь.

С воплем отчаяния, ещё ужаснее хриплого стона умирающего, майор Анри кинулся на убийцу своего брата. Но чтобы достать до незаконнорождённого потомка де Нанкреев, который был обезоружен падением Урбена со смертоносным копьём в груди, Анри надо было пройти мимо того, кого неожиданная помощь старика спасла от смертельного удара. Увидев движение виконта, человек в плаще рванулся, как тигр, и подхватил шпагу, в свою очередь встав на защиту своего избавителя. Анри кинулся вперёд с безграничным отчаянием. Он занёс уже руку, чтобы пронзить Норбера, но вместо того сам наткнулся на клинок, который хотела только чтобы нападающий отступил. Шпага вошёл в прямо сердце. Виконт де Трем упал, не испустив ни единого стона, может быть, даже не чувствуя, что умирает.

Мучительный возглас вырвался из груди невольного победителя, который с ужасом отступил перед своим трофеем или, вернее, перед роковым приговором судьбы.

Почти тотчас на поляне появился человек в форме офицера. Он бросился вперёд и упал на колени меж окровавленных трупов, распростёртых на земле почти бок о бок. Лица двух умерших уже носили отпечаток вечной неподвижности, мутные глаза их были безжизненны. Он приложил руки к груди обоих — сердца их более не бились. Убедившись в страшной действительности, офицер обратил к небу лицо, такое же бледное, как лица умерших.

Это был полковник Робер. Его глубокая скорбь без слёз была красноречивее самых отчаянных рыданий. Старший де Трем возле трупов своих младших братьев постарел в одно мгновение почти на столько же, сколько прожили они, погибшие во цвете лет. Первые лучи солнца осветили серебристые нити в мгновенно поседевших волосах графа.

— Господи, — прошептал он, — ты сразил две опоры нашего рода, его молодость, его силу! Господи, зачем оставляешь ты меня одного оплакивать его уничтожение, подобно надгробию на кладбище! Прощай, Анри! Прощай, Урбен! Прощай, моя гордость! Прощай, моя радость! Прими вас Всемогущий в своё лоно, коль ему угодно было отнять вас у меня вместе с моим сердцем! Мои братья и дети мои, прощайте!

Потом он встал, величественный и грозный, и подошёл к убийцам виконта и кавалера, которые стояли рядом, поражённые ужасом при виде окровавленных трупов, но ещё более при виде отчаяния несчастного Робера.

— Морис Лагравер, — сказал он глухим голосом, обнажив шпагу, — теперь я в свою очередь объявляю вам, что сестра моя Камилла умерла для вас и для света. Довершайте ваше уничтожение рода де Тремов... если вы не падёте искупительной жертвой на его окровавленной могиле.

Но тот, к кому он обращался, и не думал готовиться к обороне. Он сломал свою шпагу, обагрённую кровью, и упал к ногам графа. В эту минуту всадник прискакал во весь опор на роковое место действия, соскочил с лошади и, бросив повод, припал к трупам, как сделал это последний из де Тремов.

— Умерли! — вскричал он с отчаянием. — Кто их убил?

Задав этот вопрос, он обратил лицо к трём свидетелям его искренней скорби, и те увидели благородные черты сына Норбера, которого теперь, при дневном свете, нельзя было не отличить от его кузины. Валентина в то же время сбросила плащ, который скрывал её стан, более нежный, чем сложение Мориса.

Старик Лагравер и граф де Трем стояли в оцепенении от неожиданного открытия.

— Граф де Трем, — сказала последняя представительница рода Нанкреев, — рука Мориса Лагравера не обагрена кровью ваших братьев. Я поразила одного и стала причиной смерти другого. Виновница их гибели — я, по роковому приговору судьбы! Услыхав вызов Урбена и Анри, я воспользовалась смятением, причинённым взрывом. Я убежала от вашей сестры чтобы занять место моего кузена, будучи уверенной что поспею прежде него на назначенное место, я не сомневалась и в том, что меня примут за него в утреннем полумраке. Я твёрдо решилась умереть. У моего трупа ваши братья не осмелились бы обнажить шпагу против последнего потомка рода де Нанкреев. Судьба решила иначе. Дрожащая рука слабого старца, внезапно появившегося на месте поединка, одарена была сверхъестественной силой, его обыкновенная кротость обернулась бешеным исступлением. Вы видите, граф Робер, что преступление графа Филиппа падает на его потомков против моей воли! Я должна исчезнуть с лица Земли, чтобы не сделаться орудием неумолимого рока и не выместить его на вас! Я должна исчезнуть с лица Земли и для того, чтобы прах несчастных жертв не содрогался от негодования, потому что малодушная жалость овладевает сердцем их дочери, она плачет над скорбью главы проклятого рода.

Пока она говорила, граф де Трем стоял, глядя на землю перед собой. Но когда он поднял голову, то взор его, исполненный глубокой скорби и кроткого прощения, напрасно искал молодую девушку. Его грустные и нежные глаза не увидели её более.

Едва Валентина замолчала, как, схватив за руку Норбера, она быстро увлекла старика к ближайшим деревьям. От сильных душевных сотрясений бедный отец Мориса лишился последних проблесков сознания. Всё смешалось в его помрачённом уме и он не отличал более своей питомицы от своего сына. Бессознательно повинуясь Валентине, он исчез вместе с ней в лесной чаще. Печальный взор Робера встретил лишь молодого Лагравера, который тотчас склонил голову перед ним.

— Граф, — сказал с глубоким чувством кузен Валентины, — я спешил сюда, исполнив поручение кардинала, для того чтобы отдать братьям Камиллы свою жизнь, не защищая её. Более прежнего она принадлежит вам, и я приношу вам её как искупительную жертву.

Он приставил конец своего кинжала к сердцу. Граф Робер остановил его и, указав величественным движением руки на умерших, сказал с торжественностью:

— Вы прибыли, чтобы вести полк де Трема в бой. Они были руками того тела, которого я был главой. Заступите на их место в предстоящей битве так, чтобы неприятель не заметил, что я лишился моих храбрых помощников.


Спустя десять часов, 20 мая 1635 года, Робер де Трем способствовал окончательному поражению австрийско-испанского войска при Авейне. Раб своего долга, пока победа французов не была упрочена, он лично не подвергался никакой опасности, чтобы сохранить себя для войска, душой которого он был. Но как скоро Тома Савойский начал отступать, все последующие действия Робера дали ясно понять, что он не желает пережить своих братьев. Полковник отчаянно бросался в атаку на грозные полки испанцев, которые прикрывали бегство австрийцев. Два раза ему грозил смертельный удар, и два раза рука боевого товарища сумела его отразить. Наконец, чтобы в свою очередь спасти своего храброго защитника, который оказался опасно ранен, полковник вынужден был прекратить свою безумную погоню за бегущим неприятелем.

Отъехав от места кровопролитной схватки, он узнал в раненом, которого отбил, Мориса Лагравера.

ЭПИЛОГ

I


обеда при Авейне не принесла французам пользы из-за медлительности Фридриха Генриха, принца Оранского, который уже начал опасаться иметь таких соседей и который примкнул к французскому войску со своими голландцами слишком поздно, чтобы лишь довершить успешную компанию. Едва оба соединённых войска начали угрожать Брюсселю, а потом Лувеню, в стенах которого укрепились австрийцы, как обнаружился недостаток в продовольствии, и они вынуждены были разойтись. Итак, полковнику де Трему не представилось более случая искать смерти на поле битвы. Он вернулся во Францию вместе со своим полком на зимние квартиры. Морис Лагравер уехал прежде него. Как скоро позволила рана, которую он получил, защищая Робера, он был перевезён в Париж по приказанию кардинала, уведомленного о его геройском самоотвержении через нарочного, посланного тем, ради кого Морис жертвовал собой.

Кардинал Ришелье удержал при себе Камиллу де Трем, согласно выраженному им намерению, перед катастрофой в лесу Сеньер-Изаак. Молодая девушка не расставалась более со своим знаменитым покровителем, который поместил её в своём дворце и поручил её попечению своей любимой племянницы, госпожи де Комбале.

Живя также в кардинальском дворце, где могущественный министр требовал, чтобы с ним обходились, как с родственником, Морис всё время своего выздоровления провёл с кроткой молодой девушкой, грусть по братьям которой он старался утешить своей нежной любовью.

Вскоре Ришелье велел собрать сведения о Валентине де Нанкрей и о старике Норбере. Когда один из агентов донёс ему, что оба инкогнито вернулись в Лангедок, он тотчас велел парламенту законным судом оправдать память кавалера Рене. Он также уничтожил бумаги, доказывавшие виновность графа Филиппа, а так как необходимо было найти изменника для пояснения гибельного дела под Монтобаном, в жертву политических целей был принесён дом Грело. Наказанный за преступление, которого он не совершал, мошенник поплатился таким образом за свои низкие измены. Толстый капуцин имел несчастье уведомить кардинала о своём добровольном заточении в Бастилии в то самое время, когда министр искал искупительной жертвы для измены под Монтобаном, и дом Грело лишился свободы навек. Советник де Лаффема, преданный душой и телом Ришелье, доказал юридически, что толстый брабантец нашёл роковую записку на имя Комона де ла Форса и бросил её в равелин Корборье в надежде получить большую денежную награду от этого начальника протестантов.

— Но после этого проступка, — заключал обвинитель, — сир Грело имел случай приобрести доверие монсеньора де Жюсона и предпочёл служить знаменитому министру, почему и не требовал вознаграждения за услугу, оказанную, по его мнению, кальвинистам.

Это обстоятельство придумано было кардиналом для уменьшения вины бывшего приора, а тот был рад сознаться во всём, что бы ни предписал ему могущественный министр, лишь бы сохранить голову на плечах. Приговорённый к вечному заключению за безнамеренную государственную измену, толстый капуцин получал позволение продать мэтру Рубену свою таверну в Нивелле за ежегодную доставку ему семисот тридцати бутылок лучшего вина, из которых губернатор Бастилии давал ему по две в день.

Но дом Грело забыл про високосные годы. Первый раз когда представился подобный лишний день, противоречащий его расчёту, он целые сутки неполучал на запивку ничего, кроме обыкновенного напитка заключённых — воды. По причине своей жадности к вину он ни разу не пожертвовал ни одной капли драгоценного нектара своим тюремщикам, и те в свою очередь не уступили ему своей рюмки обыкновенного вина в злополучный для него день вынужденной трезвости. Это нарушение закоренелой привычки имело гибельные последствия для страстного поклонника Вакха. Оно положило начало болезни, весьма странной в человеке, никогда не потреблявшем воды. Трудно поверить, но толстый капуцин действительно умер от водянки, несмотря на все усилия Копперна спасти его, и по уверению этого учёного доктора, потому, что больной перед последним издыханием отказался выпить его жизненный эликсир под предлогом, что тот по вкусу похож на простую воду.

Читатель не должен удивляться, что мы упоминаем в этом случае о Динанском алхимике. Хирург, к которому принесли полумёртвого Рошфора из сарая таверны «Большой бокал», не сознавал себя достаточно сведущим, чтобы лечить его одному. Вследствие чего он призвал на помощь своего знаменитого учителя, изобретателя целительного бальзама. Доктор Копперн, едва вернувшись из Парижа, куда ездил по поручению покойного маркиза Поликсена Бозона де Рюскадора, поспешал в Нивелль и, не зная, что лечит преданного слугу своего ненавистная врага, он поставил на ноги Рошфора. Из благодарности за сохранение своего верного фурьера Ришелье вызвал Копперна в Париж и позволил ему делать опыты с своим жизненным эликсиром в государственных тюрьмах. Кроме того, министр даровал ему звание своего «экстраординарного медика», или медика предсмертных минут. Эта последняя милость не многому обязывала Ришелье, ибо он надеялся, с верою в долговечие некоторых болезненных людей, похоронить учёного эмпирика ещё до своей смерти. В этом отношении надежда кардинала сбылась. Но первая милость, дарованная Копперну, оказалась, как мы уже видели, гибельной для дома Грело.

Как скоро Морис совсем поправился, кардинал отправил нарочного к Валентине де Нанкрей, убежище которой было открыто одним из его агентов. Мы не знаем, что заключалось в письме Ришелье, но Валентина ответила лишь несколькими строчками, в которых сообщила, что отреклась навсегда от света по собственному желанию, и потому также, что сумасшествие Норбера не позволяло ей отлучаться от старика. Что же касалось их семейных дел, то она вполне уполномочивала Ришелье решать их по своему усмотрению.

Тогда первый министр обратился к полковнику де Трему, который со своим полком стоял на зимних квартирах в Перонне и официально просил руки его сестры Камиллы для Мориса-Армана графа де Лагравер-Нанкрея, в качестве опекуна молодого человека.

Робер не отверг союза с тем, кто два раза спас ему жизнь и который невинен был в смерти его братьев; но он согласился на брак Камиллы де Трем, который должен был совершиться по окончании траура, с условием не присутствовать на нём и с того времени быть освобождённым от командования полком, который передавал мужу своей сестры.

Итак, союз Мориса и Камиллы совершился под покровительством Ришелье. Маршал Урбен де Малль-Брезе, зять министра, был посажёным отцом жениха, а в память о своём покойном гувернёре и по просьбе кардинала, монсеньор Гастон герцог Орлеанский удостоил невесту чести быть её посаженным отцом, хотя он в то же время замышлял с графом Суассонским заговор против жизни министра, к которому хотел подослать убийц Монтрезора и Сент-Гааля. По счастью, твёрдость изменила ему в минуту решительного действия.

Несмотря на пышность их свадьбы, несмотря на их счастье и любовь, Мориса и Камиллу мучили угрызения совести, что те, кто был им близок и по родству, и по сердцу, не разделяли их радости. Под влиянием одного чувства они искали сближения с ними, даже несмотря на упоения медового месяца. Побуждаемые великодушием, они вспоминали также о Валентине, горечь сердца которой и страдания хотели смягчить, если её нельзя было утешить. Но Ришелье отказал им наотрез в каких бы то ни было сведениях насчёт трёх лиц, которых они хотели отыскать. Им оставалось только вместе предпринимать все возможные меры для достижения этой цели. Морис выписал мэтра Дорна, способность которого к розыскам оценил ещё в Брабанте, и поручил ему отыскивать Валентину и Норбера, так как он знал их в лицо. Камилла взяла себе в помощницы сестру Схоластику, изгнанную из монастыря вследствие похищения пансионерки визитандинок. Для почтенной матроны не существовало самых сокровенных тайн, разгадки которых она не была бы способна добиться, если её любопытство было возбуждено.

О судьбе графа Робера де Трема нельзя было ничего узнать с той минуты, как он сдал команду полком капитану Леви, для того чтобы тот передать его новому командиру — графу де Лагравер-Нанкрею.

Что же касается Валентины и Норбера, то Морис наконец открыл их убежище. Увы! Он только один раз увидел их и убедился в горестной истине, что видит в последний раз эти два существа почти не принадлежавшие более этому миру.

По возвращении на расспросы жены, встревоженной его грустным видом, он ответил только:

— Я возвращаюсь с похорон моих семейных привязанностей, но наша любовь достаточно велика, чтобы восполнить пробелы, оставленные в нашей душе.

II


алентина де Нанкрей и Норбер Лагравер поселились в развалинах того родового замка, находящегося между Монтобаном и Корборье, в парке которого кавалер де Нанкрей и его жена были убиты графом Филиппом де Тремом. Часть замка, которую не затронул пожар, была слегка восстановлена. Тут-то и нашли убежище два существа, умершие для мира, в душе которых царствовало ещё более мрачное уныние, чем в печальных развалинах, в которых они проводили свои безрадостные дни.

Старик совершенно лишился рассудка, с тех пор как убил Урбена де Трема. Бессознательно повинуясь своей племяннице, Норбер вернулся с ней во Францию. Его, так сказать, инстинктивное повиновение походило на покорность некоторых злых бульдогов, которые слушают только своего господина. Кроме Валентины никто не мог иметь на него влияния, весь остальной мир сделался для него чуждым и он выказывал к нему одно враждебное расположение.

Впав в совершенное сумасшествие старик утратил свою прежнюю кротость. На него находили припадки бешенства, во время которых он становился опасен, потому что они придавали ему силу неестественную для его дряхлых лет.

Морис застал своего отца довольно спокойным во время единственного своего посещения в полуразрушенном замке. Однако когда он сообщил ему о своей женитьбе на Камилле де Трем, Норбер только широко раскрыл глаза, но ничего не ответил, не сделал даже движения, которым выказал бы, что понял слова сына. На робкое же убеждение графа де Лагравера позволить ему привести свою жену, Валентина де Нанкрей разразилась грозным приговором:

— Никогда дочь Филиппа Проклятого не войдёт в этот замок, законных владельцев которого он лишил чести и жизни! Этого не будет никогда, пока дочь Рене и Сабины может оградить от осквернения место их мученической смерти!

Морис понял, что между ним и его родными всё было кончено, как будто бы они уже умерли. Действительно, его кузина заживо похоронила себя в развалинах своего замка, ухаживая одна за сумасшедшим стариком. В пределы этого мрачного жилища не допущен был ни один слуга, ни один посторонний.

Ключница Жермена, это женщина, преданная Валентине, о которой мы упоминали в начале этой драмы, поселилась в ближайшей деревне и доставляла пищу затворникам, но никогда не видела их.

Вскоре в окрестностях Нанкрейского замка распространились суеверные слухи насчёт его мрачных обитателей. Одни отвергали действительное существование Валентины и уверяли, будто она один лишь призрак, тень, которая исчезла бы от нескольких капель святой воды. Другие считали её живой, но из числа оборотней, которые ночью питаются человеческими останками, выкопанными из могил. В Норбере же все видели колдуна, по мнению одних, мучимого призраком, а по мнению других — пользовавшегося услугами оборотня.

Эти фантастические рассказы основывались на двух фактах. Только ночью Валентина блуждала в запущенном парке. А когда дядя её успокаивался после своих припадков бешенства, она днём пускала его гулять под тенью старых деревьев, после того как Жермена уходила ил замка, заперев за собою ворота решётки, отделявшей эту обитель от всякого сообщения с наружным миром. Чтобы найти пояснение действий Валентины, надо было бы проникнуть в глубину её души.

На неё часто нападали страшные сомнения относительно законности мести, даже детей за родителей, даже мести, обращённой на самого виновника, а тем более на детей его, не причастных к преступлению отца. В подобные минуты она с ужасом отводила от себя свои руки, обагрённые кровью Урбена и Анри, как бы с желанием оторвать их от своего тела. Напрасно уверяла она себя, что была только слепым орудием судьбы, а не преднамеренной убийцей своих жертв. Её поражённому воображению слышались жалобные голоса, повторявшие ей: «Убийца! Убийца!»

Иногда она с горечью упрекала себя в том, что не сдержала клятвы уничтожить весь род палача её родителей. Она припоминала закон возмездия, неумолимую кару небесную, которая долженствовала пасть на последующие поколения. И она тем сильнее проклинала свою слабость на пути мести, что сознавала её причину. О, позор! Её железную волю сломила любовь к прямому потомку гнусного убийцы.

Терзали ли её угрызения совести за то, что она предприняла страшное дело, или за то, что не докончила его, в обоих случаях любовь, невольно овладевшая её сердцем, внушала ей отвращение к самой себе. Питать непреодолимое сочувствие, усиливавшееся по мере её стараний, заглушить его, к старшему сыну коварного убийцы её родителей, к брату двух несчастных, виновницей смерти которых была она... Это было двойное святотатство!

С руками, обагрёнными кровью, с сердцем, исполненным пылкой страсти, с сомнениями насчёт добра и зла вместо тёплой веры, она не сочла себя достойной войти в монастырь и среди кротких служительниц Бога милосердия посвятить остаток своей жизни молитве.

Истерзанная душой, она прожила два года в развалинах Нанкрейского замка в совершенном уединении.

Около этого времени любопытство окрестных жителей было возбуждено появлением таинственного незнакомца, такого же бледного и такого же мрачного, как владетельница замка, вокруг которого он блуждал почти весь день. Он никому не был известен в том краю, никто не видел его там прежде. День и ночь незнакомец не сводил глаз с башни, в которой жила Валентина и которая виднелась между деревьями парка. Если Валентина появлялась у окна, он оставался в оцепенении ещё долго после того, как она исчезала из вида.

Блуждая по огороженной части парка, Норбер иногда замечал за решёткой этого постоянного и мрачного наблюдателя. При подобных встречах старик всматривался в него внимательно и потом, ударив себя по лбу, убегал с диким криком, которым обыкновенно начинались его припадки бешенства.

В один удушливый сентябрьский вечер, когда яркая молния то и дело сверкала на тёмном небе, Валентина сошла в парк, побуждаемая невыносимой тоской. Она направилась к тому рву у конца аллеи, у которого Сабина ожидала, Рене во время измены под Монтобаном и куда явился граф Филипп для своего злодейского замысла.

На этой террасе воздух был несколько менее удушлив. Валентина подошла к каменной стене, которой была обнесена терраса, когда вдруг сверкнула молния и осветила всё вокруг.

Валентина вздрогнула и отступила. На низенькой стене, на которую она хотела облокотиться, как на перила, стоял человек, закутанный в плащ, но с обнажённой головой.

Вторая молния ещё сильнее первой и, сопровождаемая ударом грома, дала ей возможность вполне рассмотреть эту живую статую.

Валентина де Нанкрей испустила раздирающий душу крик и убежала с быстротой лани в свою башню, где запёрлась на замок. Но как будто бы эти вещественные преграды ещё не были достаточны для того, чтобы успокоить её, она обвила руками большое распятие, возвышавшееся над аналоем её молельни, и провела всю ночь в молитве, прерываемой только отчаянными рыданиями.

Она узнала Робера де Трема, непреодолимую любовь которого к ней, не могла удержать преграда, воздвигнутая между ними могилами его братьев, Робера, который любил её столько же, сколько любила она его и даже более, так как он искал сближения с ней, несмотря на громкий укор совести.

Сдав свой полк, он под чужим именем отправился в Ломбардию. Там он целый год провёл послушником в монастыре картезианского ордена. Но у подножия алтарей он не находил излечения сердцу, исполненному одною лишь жгучей мыслью: «Я любим ею!»

Признание, вырвавшееся у Валентины во время трагической сцены в лесу Сеньер-Изаак, постоянно раздавалось в его ушах. Наконец не в силах бороться более с безумной страстью, он оставил монастырь с целью увидать ещё раз Валентину и с надеждою умереть после этого последнего свидания. Он отыскал её убежище после долгих странствий, во время которых тщательно скрывался от тех, которые знали его прежде. Он не хотел существовать ни для кого более как для неё; она одна поглощала все его мысли и чувства, для остального мира он умер с той минуты, когда Камилла вышла за Мориса.

С того тёмного вечера, когда Валентина увидела его при свете молнии, между ними завязалось нечто вроде магнетической борьбы: он старался всё более и более попадаться ей на глаза, она тщательно избегала его взоров, а в особенности избегала своего прямого взгляда на него. Однако он привлекал её с непреодолимой силой. Напрасно она запиралась в своей башне. Если она случайно подходила к окну, она против воли замечала его сидящим на каком-нибудь возвышении поблизости от парка или стоящим у его решётки. И как она не боролась сама с собою, но каждый раз долго не могла оторвать от него глаз и с каждым днём всё более и более находила его достойным жалости и любви.

Эта внутренняя борьба так поглощала все её мысли, что она почти машинально наблюдала за Норбером. Старик отыскал в одной из нижних зал, уцелевшей от пожара 1621 года, охотничье ружьё, которое некогда принадлежало кавалеру Рене. Небрежный надзор племянницы позволил ему овладеть без её ведома этой находкой, столь опасной в руках сумасшедшего. Когда ему позволено было выходить из башни и пройтись по парку он всегда уносил это ружьё, скрытое под его длинным плащом. Он обыкновенно пробирался между деревьев принимая позы охотника, поджидающего добычу и после многих остановок доходил всегда до террасы на конце аллеи, где предавался самой безумной пантомиме, то прицеливаясь в воображаемые существа, то произнося грозные проклятия. Если в это время Робер случайно проходил по дороге, находившейся за рвом, сумасшедший быстро скрывался за деревьями, и целый час взор его сверкал диким огнём под сенью ветвей, устремляясь неподвижно на откос, по которому некогда взошёл граф Филипп.

С той ночи когда Валентина де Нанкрей неожиданно встретилась с Робером, она не выходила более из башни, которая служила ей как бы живой могилой. Не видя её, Робер угасал подобно пламени, лишённому пищи, и Валентина, хотя сама оставалась для него невидимой в глубоких амбразурах окон, не могла этого не заметить, как ни старалась удалить его из своих мыслей.

— Когда настанет мой смертный час, — говорил он себе с мрачной решимостью, — я пойду испустить последний вздох у подножия её башни.

Он питал убеждение, что Валентина де Нанкрей жертвовала своею любовью к нему ради семейной ненависти, которую считала священным долгом. Впрочем, во всяком случае, его любовь не могла быть иначе как безнадёжной! Какой луч счастья способен был бы проникнуть сквозь мрачный покров, который их отделял? Их печальная любовь могла иметь лишь один исход — могилу.

Настал день, когда Робер почувствовал, что это убежище безнадёжного горя скоро откроется для него и он решился исполнить своё намерение. Он с трудом взобрался по откосу рва у террасы и изнурённый этим усилием направлялся медленным шагом к развалинам Нанкрейского замка. Но когда он проходил по небольшому открытому месту, где деревья не могли служить ему опорой, силы изменили ему. Он вдруг зашатался и упал.

Это было в холодное декабрьское утро, подобное тому, в которое совершилась измена под Монтобаном и убийство Рене и Сабины. Дочь несчастных жертв под влиянием какого-то притяжения подошла к окну, и которое проглянул луч солнца, бледный, как исхудалое лицо, освещённое им.

Первый взгляд, брошенный Валентиной из окна упал на несчастного, который шёл, шатаясь, по прежней большой аллее парка, заросшей кустарником. Когда же, падая на слой сухих листьев, он обратил к небу своё изнурённое страданиями лицо, ей показалось, что смерть уже наложила на него свою печаль.

Она почувствовала в сердце жестокую боль и забыла всё, своих умерщвлённых родителей, ненавистного виновника их смерти, свою кровавую месть потомкам убийцы, она видела только перед собою человека, умирающего от любви к ней и любимого ею.

Её влекло к нему непреодолимой силой. В отчаянье она быстро, как испуганная лань, сбежала с башни и, бросившись к тому месту, где лежал граф де Трем, звала его голосом любящей женщины, которая не хочет верить, что возлюбленный её уже спит вечным сном:

— Робер! Мой Робер!

Он услышал этот зов, узнал этот голос, понял значение этих слов, вырвавшихся из сердца страждущего и любящего. Неземная радость внезапно придала ему силы. Он привстал на колена и простёр руки к бежавшей к нему Валентине. Но при виде её как бы ослеплённый небесным сиянием, он готов был снова упасть, когда она нагнулась к нему и прижала его голову к своей трепещущей груди.

Вдруг раздался выстрел. Пуля со свистом пролетела в воздухе, пронзила насквозь горло последнего из де Тремов и засела в груди Валентины де Нанкрей недалеко от сердца. Оба покатились на замерзшую землю, как бы сражённые молнией. Голова Робера всё ещё покоилась на груди Валентины.

Тогда старик с длинными седыми волосами выскочил из-за куста шиповника, в густых ветвях которого сидел в засаде. Он испускал дикие вопли. В руке его было ещё дымящееся ружьё.

— Убит! — кричал он, скрежеща зубами. — Брат Рене! Я убил Филиппа де Трема, который хотел обольстить твою жену Сабину! Он и тебя умертвил бы с нею! Возмездие! Око за око, зуб за зуб! Убит! Убит!.. Я убил его!

Старик приблизился к своей жертве, но его блуждающий и дикий взор упал на умирающую Валентину, и страшный припадок бешенства мгновенно стих. Он провёл рукою по глазам. Луч сознания осветил его помрачённый разум; и, вероятно, жестоко было это пробуждение, потому что лицо его вдруг изменилось, как будто смерть коснулась его своим леденящим дыханием.

— Моя Валентина... ранена смертельно! — пробормотал он. — Боже мой! Боже мой! Кто совершил...

Он не мог договорить. Сотрясение было слишком сильно для восьмидесятилетнего старца. Его бледное лицо посинело, удар сразил его.

Несмотря на свою страшную рану, Валентина ещё не испустила дух и была в полном сознании. Она пригнула голову к уху графа де Трема, возле которого лежала. Он судорожно вздрагивал в предсмертных муках.

— Слышите ли вы меня, возлюбленный мой? — прошептала она слабым голосом.

Он хотел коснуться её губ и запечатлеть на них первый и последний поцелуй, но не мог.

— Друг зла, который принял мою клятву ненависти, — продолжала она, — привёл её в исполнение. Он помрачил ум старика, некогда исполненного кротости... Господь допустил это, чтобы доказать, что месть безбожна и для того также, чтобы наша любовь, преступная на Земле, вознеслась очищенной на небо.

— На небо... вместе! — послышался едва внятный шёпот.

Два глубоких вздоха слились в один, и смерть навеки сомкнула их уста.


Примечания

1

Анри Номпар де Комон, маркиз де ла Форс (1582—1678) — представитель одной из наиболее видных протестантских фамилий Франции, один из сыновей генерала Жака Номпара де Комона, герцога де ла Форса. — Здесь и далее примеч. ред.

(обратно)

2

Визитандинки (визитантки) — монахини-затворницы Ордена посещения Пресвятой Девы Марии.

(обратно)

3

Созий (Sosie) — слуга из комедии Плавта «Амфитрион», который однажды столкнулся с «самим собой», вернее, со своим абсолютным близнецом, чей образ принял проказливый бог Меркурий. Это имя стало нарицательным и вошло во французский язык (отчасти благодаря Мольеру) в значении «двойник».

(обратно)

4

Дом (от лат. dominus - «господин») — титулованное обращение к духовному лицу во Франции.

(обратно)

5

Месье (Monsieur) — титул брата французского короля.

(обратно)

6

«Господь да пребудет со всеми! И с духом твоим!» (лат.) — формула благословения в католическом обряде; в более общем употреблении — формула прощания.

(обратно)

7

Двор чудес — название нескольких кварталов в средневековом Париже, где обитали нищие, бродяги, публичные женщины, монахи-расстриги и поэты.

(обратно)

8

Густав II Адольф (1594—1632) — король Швеции и выдающийся полководец, прозванный «Львом Севера».

(обратно)

9

Макиавеллизм — беззастенчивая политика, добивающаяся своих целей, пренебрегая нормами морали. Термин произведён от имени итальянского мыслителя Никколо Макиавелли и связывается с идеями, изложенными им в его книге «Государь». В бытовом употреблении соответствует понятиям «коварство и вероломство».

(обратно)

10

«Сумма теологии» — классический философско-богословский трактат, состоящий из трёх масштабных частей. Считается одним из образцов средневековой европейской мысли.

(обратно)

11

Слава богу! (лат.).

(обратно)

12

Белое бордосское вино высшего сорта.

(обратно)

13

Женщина, живущая в монастыре, но не постриженная в монахини.

(обратно)

14

Силен — старый сатир, пьяный спутник Вакха. Аполлон — бог света в греческой мифологии.

(обратно)

15

Жакмар (jacquemart) — автоматический механизм в виде движущейся металлической или деревянной фигурки человечка: используется, как правило, в башенных часах с боем для указания времени. Слово образовано от популярного простонародного имени Жак (Jacques) и французского слова «молоток» (marteau). Первая механическая фигурка крестьянина с молотком известна с 1383 г. и расположена на Дижонском соборе, своё оригинальное название она получила лишь в 1458 г.

(обратно)

16

Какус (Какос, от др.-греч. «плохой», «уродливый») — мифический великан-людоед, который жил на Авентинском холме — одном из семи, на которых расположится будущий Рим.

(обратно)

17

Фридрих Генрих принц Оранский, граф Нассауский (1584—1647) — младший сын Вильгельма I Оранского, штатгальтер Голландской республики.

(обратно)

18

Четверо сыновей Эмона — рыцари-паладины, герои средневекового французского эпоса.

(обратно)

19

«Тебя, Бога, хвалим!» (лат.) — начало католического гимна.

(обратно)

20

Брадаманта — женщина-рыцарь, персонаж итальянского эпоса.

(обратно)

21

Агнесса — имя, происходящее от др.-греч. Хагне, означающего «чистая» или «святая».

(обратно)

22

Клоринда — героиня эпической поэмы Тассо «Освобождённый Иерусалим», женщина-воин, сражавшаяся на стороне сарацинов, в которую влюбился христианский рыцарь Танкред.

(обратно)

23

Юдифь — иудейская героиня, молодая вдова-патриотка, вошедшая в доверие полководца Олоферна, возглавлявшего армию ассирийцев, вторгшихся в её родной город. Когда в один из вечеров Олоферн заснул пьяным, Юдифь отрезала ему голову и вернулась в родной город. Вражеская армия, оказавшись без начальника, в панике разбежалась. Юдифь вернулась к своей прежней жизни и до конца соблюдала безбрачие.

(обратно)

24

Скреплённый чьей-либо подписью чистый лист бумаги, в который вписывается затем нужный текст.

(обратно)

25

Армида — красавица-волшебница, героиня поэмы Тассо «Освобождённый Иерусалим».

(обратно)

26

Мадлен де Скюдери (1607—1701) — представительница французской прециозной литературы, все свои галантно-героические романы печатала под именем брата — Жоржа де Скюдери, популярного поэта и драматурга, соперничавшего с Корнелем.

(обратно)

27

Арахнея — искусная ткачиха, превращённая разгневанной богиней Афиной в паучиху.

(обратно)

28

Боже мой! (нем.).

(обратно)

29

Фурьер (от лат. fodrum — «корм») — унтер-офицер, которому поручена заготовка съестных припасов, фуража и квартир для своей роты.

(обратно)

30

Мальпост — карета для перевозки пассажиров и лёгкой почтовой корреспонденции.

(обратно)

31

Самум (араб, «знойный ветер») — сухой горячий ветер, песчаный ураган.

(обратно)

32

Агасфер (Вечный жид) — иудей-ремесленник, отказавший в отдыхе у стены своего дома Иисусу, нёсшему крест на Голгофу, за что был обречён на вечные странствия по земле до Второго пришествия Христа. Существует предание, что раз в пятьдесят лет Агасфер подходит к Иерусалиму, чтобы вымолить прощение у Гроба Господня, но каждый раз в Иерусалиме случаются страшные бури, не дающие осуществить задуманное.

(обратно)

33

Медуза Горгона — мифическое чудовище со змеями вместо волос. Взгляд Медузы обращал человека в камень.

(обратно)

34

Эспонтон — копьё с широким листовидным наконечником, оружие армейских офицеров.

(обратно)

35

Цирцея (Кирка) — коварная волшебница, которая с помощью магического напитка превратила спутников Одиссея в свиней.

(обратно)

36

Фланкёры (от фр. flanc — бок, сторона, фланг) — дозорные кавалеристы, рассылаемые по сторонам отряда для охраны и предупреждения его от внезапного нападения.

(обратно)

37

То есть незаконнорождённый.

(обратно)

38

Туника, пропитанная отравленной кровью кентавра Несса, стала причиной смерти Геракла.

(обратно)

Оглавление

  • ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
  • Пролог ИЗМЕНА
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • Глава I НАСЛЕДНИЦА СТРАДАЛЬЦЕВ
  • Глава II ОТКРЫТИЕ
  • Глава III РУКОПИСЬ
  • Глава IV МЕМУАРЫ
  • Глава V ЛАГРАВЕРСКАЯ ШАЛУНЬЯ
  • Глава VI МАСКАРАД
  • Глава VII ЗАГОВОР
  • Глава VIII ДВОРЕЦ КАРДИНАЛА
  • Глава IX ОБОЛЬЩЕНИЕ
  • Глава X НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
  • Глава XI ОТЪЕЗД
  • Глава XII ПОГОНЯ
  • Глава XIII КРУПНАЯ РАЗМОЛВКА
  • Глава XIV РАЗБОЙНИЧЬИ БАНДЫ
  • Глава XV БУНТ
  • Глава XVI ЗАГАДОЧНОЕ ПОСЕЩЕНИЕ
  • Глава XVII ДЕПЕША ВОСКРЕСШЕГО
  • Глава XVIII ОПЬЯНЕНИЕ ДОМА ГРЕЛО
  • Глава XIX ОПЬЯНЕНИЕ МАЙОРА
  • Глава XX РАЗНЫЕ ПОСЛАНИЯ
  • Глава XXI ЗАПАДНЯ
  • Глава XXII НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
  • Глава XXIII АРЕСТ
  • Глава XXIV ПОРУЧЕНИЕ УРБЕНА
  • Глава XXV В ПОГРЕБЕ НА СЕДЬМОМ НЕБЕ
  • Глава XXVI ДВОЙНАЯ СТАВКА
  • Глава XXVII ТАЙНА КИНЖАЛА
  • Глава XXVIII ХИТРОСТЬ
  • Глава XXIX ПОХИЩЕНИЕ
  • Глава XXX ТАИНСТВЕННЫЙ ЭКИПАЖ
  • Глава XXXI ЦЕЛИТЕЛЬНЫЙ БАЛЬЗАМ
  • Глава XXXII ЖИЗНЕННЫЙ ЭЛИКСИР И ВИНО ОТКРОВЕННОСТИ
  • Глава XXXIII РАСПЛАТА БОЗОНА РЫЖЕГО
  • Глава XXXIV ОСАЖДЁННЫЕ И ОСАЖДАЮЩИЕ
  • Глава XXXV ГРАФ РОБЕР
  • Глава XXXVI МЕДАЛЬ И ЕЁ ОБОРОТНАЯ СТОРОНА
  • Глава XXXVII КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ
  • Глава XXXVIII МСТИТЕЛЬНИЦА
  • Глава XXXIX ИГРА СМЕРТИ
  • Глава XL КАТАСТРОФА
  • Глава XLI БОЧОНОК С ПОРОХОМ
  • ЭПИЛОГ
  •   I
  •   II
  • *** Примечания ***