Последний обоз (СИ) [AnyaSolo] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== У Рискайских ворот ==========


Командир Рискайского взвода Вольх Сова стоял в узкой галерейке между оружейной и казармой. Он уже сменил караульных у ворот и отпустил по домам ночной патруль, а теперь тоскливо наблюдал через окно, как на внутреннем дворе крепостицы готовится к построению конный разъезд.


Маэлево Око едва вылезло из-за виднокрая, но уже жгуче и зло смотрело в щель между смурными тучами. И люди, и лошади густо потели, приманивая полчища мух. Парни толпились в тени, подтягивали подпруги, лишний раз проверяли снаряжение. Разглядывая их лица, Вольх явственно представил себе тот кислый похмельный дух, замаскированный жёваным чесноком, что витает сейчас во дворе. Твердислава, к примеру, даже и нюхать не требуется, по роже видно, что приполз с Бодуна, и всю ночь там отнюдь не пряниками угощался. Вот куда его такого? Только в резерв. А с завтра - на конюшню, дневалить, чтобы вспомнил, где у человека совесть.


Дался им этот Бодун… Можно подумать, за Оградой самобулька слаще. Дождались бы, пока ворота закроют на хлябь, и квасили себе чинненько в посадском кабаке. Парни помоложе, вроде, выглядят поприличнее, но тоже хрустят чесноком. Одна поморийка Торвин смотрит бодро и чеснока не жуёт. Как обычно. Эх, Торвин… Здоровенная, грубая, словно вытесанная топором. Напялит шлем, вскочит на коня - и не узнаешь, что девка в строю.


Когда Вольх только пришёл во взвод, девка среди патрульных была делом неслыханным, да и поморийцев князь на службу ещё не брал. Из их племени в гарнизоне значился лишь целитель, Свит по прозванию Селёдка. Ребята из Хребтецкого взвода, при котором стоит лазарет, рассказывали, что нравом лекарь обладал угрюмым и склочным, так что все вздохнули с облегчением, когда он, оставив службу, съехал из посада. Уже кругом или двумя после того проситься в княжье войско заявились Улле Торн и Ларсен Валькйоутсен*, оба белобрысые и белозорые, как и положено поморийцам. Однако на этих двоих народ косился недолго. Оба оказались годными парнями: надёжными в бою и весёлыми в мирной жизни. А Ларсен к тому же умел сходу плести забавные вирши, чем потешал всех вокруг. В одном только лёгкий нрав ему изменял: чуть дело касалось его дочери, Торвин, Лебедь становился обидчив и строг. Жила она при казарме, высокая, нескладная, некрасивая лицом, с красными лапищами и коротко обкромсанными волосами. Отец почему-то не пристроил её к портомойне или кухне, а учил военному ремеслу, словно отрока-новобранца. Во взводе Торвин сперва почитали за мальчишку, а потом, узнав, что она девка, удивлялись: где ж коса? а приданное? да как же замуж? “От той косы одни воши,” - сурово отвечал Ларсен таким тоном, что любопытные вмиг затыкались и больше уж с глупыми вопросами не лезли. Когда Ларсен умер от ран, а Улле стал скудаться здоровьем и сменил патрульную службу на работу в шорной мастерской, Торвин осталась во взводе и, справедливости ради, несла службу получше иных парней. Много воды утекло с той поры, пятнадцать Маэлевых кругов убежало. Из начинавших службу в те дни у Рискайских ворот уцелели лишь сам Вольх, Твердислав да Торвин. Вот только Вольх за это время поднялся до командира взвода, а Твердь с поморийкой так и тянут патрульную лямку.


Двери конюшни ещё раз распахнулись, и на двор выкатился десятник Сгод. Опять верхом прямо из стоила. Шарахнет его когда-нибудь кляча головой о притолоку… И ящер бы с ним, дураком, но молодёжь ведь смотрит, набирается ерунды. Попробуй, заставь новобранцев соблюдать порядок в то время, как “старички” у них на глазах чудят.


Патрульные полезли в сёдла, выровняли строй. Сгод принялся скороговоркой бормотать инструктаж: соблюдение устава, сохранение бдительности, правила безопасности, вежливое обращение с гражданским населением… Вольх столько раз и выслушивал всё это, стоя в строю, и, стоя перед строем, торопливо проговаривал сам, что, даже не слыша голоса десятника, угадывал его слова. “Сейчас начнёт раздавать старшим пар путевые листы.” Десятник, и впрямь, выудил из седельной сумки бумаги, раздал старшим, а Твердю и ещё одному из патрульных указал на коновязь. Правильно, так и надо. В резерв их. “А теперь - можете приступать к несению службы,” - подумал Вольх, и тут же, услышав эти слова от дестника, к Сгоду подъехал его напарник, остальные разобрались в двойки позади них, и конный строй дружно потопал через распахнутые ворота крепостицы на привратную площадь. Там разделились: две пары свернули в Посадский проулок и к выезду на Изенский тракт, ещё две пошли дальше через площадь, к Рискайским воротам. “Постарайтесь без приключений, ребятки,” - буркнул им вслед Вольх и побрёл спать.


Несмотря на ранний час, перед воротами уже толпился народ: распродавшие товар и готовые вернуться по домам охотники, хуторяне с кузовами и заплечными мешками, тётки с детьми, козы, пастухи… Торговый обоз тоже стоял среди них, ожидая выезда. Это был небольшой возок под линялым холщёвым навесом, запряжённый пегой клячей. Возница, такой же пожилой и тёртый жизнью, как его конь, дремал на облучке, надвинув шапку на глаза.


“Головы бы оторвать тем, кто составляет строёвки, - мрачно размышляла Торвин, направляясь к возку, - Нарока только перевели из учеников в патрульные, он за Оградой ни разу не был. Кто додумался сразу ставить его в трёхдневый переход? Я бы лучше одна поехала, чем вот так, на пару с непуганым сопляком. Но Вольху, конечно, плевать, ему чужих сыновей не жалко. Один сгинет - на его место мигом десять других дураков прибегут…”


А сам Нарок, молодой напарник Торвин, гулял мыслями совсем в других местах. Новость о том, что вместо резерва он отправляется охранять торговый обоз, застигла его врасплох и спутала все планы. “Эх, угораздило, - раздосадованно думал он, - Ханечка вечером ждать станет, а я - в лесу. Да не с кем-нибудь, а с Торвин! Ещё и насмешек потом не оберёшься, будет парням потеха на всю хлябь…”


Между тем, поравнявшись с возком, Торвин негромко стукнула пяткой копья о его борт. Возница встрепенулся, выглянул из-под шапки.

- Патруль сопровождения. Ты будешь торговец Добрыня Чалый?

Торговец тут же закивал и расплылся в улыбке:

- Я самый и есть. Доброго утречка, Госпожа Белая Лебедь.

- Торвин Валькйоутсен, - строго поправила Торвин. Обычай здешних репоедов перевирать имена чужестранцев на лесной лад порядком её раздражал. Но Добрыня словно ничего не заметил. Продолжая радостно улыбаться, он зачастил:

- Помню, Госпожа Белая Лебедь, как не помнить! Мы ж с тобой о тот круг в три ездки сходили, только напарник при тебе был другой. Нынче, я смотрю, кого-то из совсем молодых в науку дали? Это хорошо, это правильно, молодёжь должна в деле опыт перенимать…

- Подорожную и разрешение на выезд, - оборвала его Торвин голосом студёным, как вода в горном ключе. Напоминание о погибшем в стычке напарнике отнюдь не улучшило ей настроения. Добрыня, кряхтя и охая, покопался в возке, выудил на Маэлев свет две измятые бумажки. Торвин расправила и тщательно изучила каждую, сверила подорожную со своим путевым листом, а груз возка - с приложенной описью.

- Строга наставница-то, - шепнул Добрыня, подмигивая Нароку. Тот только тяжко вздохнул ответ.


Пока Торвин осматривала возок, Добрыня продолжал улыбаться одновременно лукаво и простодушно, всем видом показывая, какой он славный малый, а про себя напряжённо соображал, как быть дальше. Обычно в последний перед хлябью выезд его сопровождал Твердислав, мужик простой и надёжный, как топорище. В подорожную он никогда не заглядывал, описей не сверял, выбор пути предоставлял Добрыне, а на привалах охотно соглашался перекинуться в картишки или хлебнуть домашнего винца. Завершали круг, как правило, заездом к Большому Бодуну, где хозяюшка самобульку ставит весьма забористую и наливает всегда до краёв, не скупясь. Короче, ходка с Твердем предвещала выгоду и даже кое-какие удовольствия. С этой же… гм… козой в подкольчужнике** - лишнего шагу с тропы не сделай. И мешки вон все пересчитала, всюду нос сунула. А у него нынче, как на грех, при себе неучтёнка имеется, да ещё кум велел на Яблочную горку заворотить, которая в подорожной не указана… Может, всё ж не приметит? Или обсчитается хоть разок?


Увы, и приметила, и не обсчиталась.

- Уважаемый, - сказала Торвин, выпрямляясь в седле, - У тебя груз не соответствует описи.

- Как так? - Добрыня изобразил на лице наивное недоумение и нырнул в возок, оставив на улице только тощий зад в залатанных портках, - Где ж недостача?…

В тот же миг со стороны Посадского проулка раздался топот и кто-то громко крикнул:

- А ну стой, гад!


Нарок обернулся. Через площадь, расталкивая народ, бежал молоденький парень, босой и в одном исподнем. А за ним крупными скачками мчался здоровенный мужик, вполне одетый. Выглядел он весьма разозлённым, и притом бегать умел хорошо. Расстояние между ним и полуголым парнем быстро сокращалось. “Воришку ловит? - подумал Нарок, - Нет, скорее, застал кого не надо в постели у своей жёнушки. Или доченьки. Сейчас поймает дурня да намнёт ему бока…”


Однако разгневанный муж (или папаша?) и не думал ограничиться тумаками. Не добежав всего лишь пары шагов до возка торговца, он поймал беглеца за рубаху, рванул к себе и выхватил из ножен кинжал. Подобного непотребства допускать было никак нельзя. Нарок толкнул коня пятками и наехал на обоих нарушителей спокойствия, распихивая их в разные стороны, а заодно древком копья отводя лезвие кинжала. Из-под копыт шарахнулась коза, пронзительно завопила какая-то тётка. Рубаха на парне треснула, оставшись в руках его несостоявшегося убийцы, а сам он, ловко проскользнув под брюхом у коня торговца, собрался уже снова дать стрекача, но наткнулся на Торвин и тут же был пойман за волосы её твёрдой рукой. А позади мужика с кинжалом вдруг возник старший поста у ворот, десятник Забар.

- Оружие в ножны, - сказал он почти ласково, - И ручки держи так, чтобы я их видел.

Мужик люто сверкнул глазами, но подчинился. Попробуй, пожалуй, не подчинись, когда тебе в шею упирается добрая сталь.


Торвин тем временем подтащила “пострадавшего” поближе. Указывая на него, старший поста сурово поинтересовался у мужика:

- Этот юноша причинил какой-либо вред твоему имуществу, здоровью или доброму имени?

- Да этот дрянной…

- Является ли он твоим родичем или домочадцем?

- Упаси Маэль!

- Тогда ты вправе требовать для него княжьего суда. Если причинённый вред будет признан совершившимся, суд установит размер и срок возмещения. Для этого тебе следует пройти в караульное помещение и составить жалобу. Творить же самосуд на улицах посада строжайше запрещено. За нарушение пунктов второго и пятого княжьего указа “Об исправлении нравов и соблюдении общественного спокойствия” тебе следует уплатить в посадскую казну пеню в размере…

Не дослушав, мужик отстегнул от пояса увесистый кошель.

- Надеюсь, этого хватит. Прошу прощения, я погорячился.

И, погрозив парню кулаком, зло добавил:

- Только попадись мне ещё раз по эту сторону Ограды, гнусная рожа, ракшасий сын!


Избавившись (не без выгоды для себя) от одного из участников безобразия, Забар повернулся ко второму. Этому, вероятно, пошло бы на пользу провести пару дней за решёткой, но тогда его пришлось бы сторожить и хотя бы поить, да к тому же, судя по наружности, вряд ли у него водились монеты для оплаты пени. Потому Забар решил не создавать себе лишних забот.

- Ну-с, - сказал он, чуть насмешливо рассматривая парня, - По какому праву ты, обормот бессмысленный, нарушаешь здесь порядок и смущаешь людей видом своих грязных подштанников?

- Вовсе они не грязные, - возмутился юный наглец, - Но если что, могу и снять…

Однако десятник предложения не оценил и сказал строго:

- Отставить. Ты, я так вижу, из Торма сюда шалопайничать пришёл? Вот и вали обратно, за Ограду. На первый раз прощаю, а поймаю вдругорядь - велю розг всыпать. Ну всё. Ворота открыли, Торвин, давай, езжай уже, не задерживай движение. И оборванца этого с собой прихвати.


Так, несмотря на происшествие у ворот и неточности в бумагах, обоз наконец-то оказался за Оградой и неторопливо пополз в сторону леса. У самой опушки Добрыня остановил возок. Пыхтя и вздыхая, он порылся среди поклажи, достал красивый пряник в виде лошадки и зелёную ленточку. С ними в руках торговец зашёл под первые деревья, положил пряник у корней большой сосны, а ленточку повязал на ветку стоявшего рядом деревца, нижние ветви которого были сплошь увешаны подобными подношениями. “На добрый путь,” - коротко пояснил Добрыня своим спутникам, хоть они его и ни о чём не спрашивали. Затем тяжело вскарабкался обратно на облучок, повозился, устраиваясь поудобнее. Конь его сам понял, что пора отправляться, налёг в постромки, и возок, скрипя, покатился по Торговой тропе. Старый добрый Каравай не нуждался в указаниях возницы, он знал дорогу так же хорошо, как четыре своих широких, расшлёпанных копыта. Казалось, Добрыня дремлет, уронив вожжи на колени, но это было не верно. Под мерное постукивание копыт он спокойно размышлял о своём: “Эх, постарел, одряхлел Караваюшко… По ровному-то пыхтит, а что будет, как пойдём в гору? В другой раз надо уж Буланку брать.”


Товар у Добрыни был по большей части не объёмистый, в Торм на продажу шло в основном то, что выходило из посадских кузниц: иглы, проколки, крючки, лезвия для ножей, наконечники стрел… Обычно перед хлябью народ берёт их охотно, запасается впрок. А поскольку приоградских денег в Торме не водится, расчёт лесовики ведут кто чем богат: звериными шкурками, реже золотым песком, который они зовут “этловой кровью”, блестящей и прочной, отливающей в синеву змеелюдьей чешуёй. Иногда притаскивают “этлову слезу” - дивные прозрачные камни, играющие на свету весёлой радугой. Бывает ещё, просят подвезти кого с хутора на хутор, а то - передать козлёнка, мешок репы или пару штук холста. Так потихоньку возок наполняется под завязку, а на поясе у торговца повисает всё больше дощечек с отметками о том, кому, чего и сколько доставить к началу следующего травостава. Но тут уже как повезёт. Может статься, приедешь по первопутью, а на месте хутора развалины горюн-травой затянуло. Потому как это Торм. Сушь да хлябь - для человека непростая пора.


Прежде, впрочем, и по травоставу всяко бывало. Добрыня давно топтал торговую тропу. Случалось ему по молодости и прорубаться по вешкам через заросли с тяжёлым коробом на плечах, и дубьём махать, отбиваясь от разбойничков, и в болоте прятаться от ракшасов… Пару раз он даже оказывался обобран до нитки и чудом оставался жив, так что не понаслышке знал, насколько спокойнее стало с тех пор, как согласно княжьему указу каждый обоз сопровождает пара крепких вооружённых ребят. За их работу, ясное дело, приходилось платить, и кое-кто из торговцев ворчал, Добрыня же помалкивал и платил исправно. Возраст давно поубавил ему и прыти, и отваги, зато сильно прибавил ума и желания добраться до дому целиком. Доля же воина - она простая: сегодня на коне, завтра под конём. За то плату и получают.


Под соснами было светло и чисто, тропу устилали сухие иголки, между высокими стволами гулял ветерок. Вот только вместо прохлады он приносил лишь душный смолистый жар. За Добрыниным возком пристроилась целая вереница пешего народа, так что теперь Нарок ехал в голове небольшого каравана и, как ему казалось, весьма внимательно смотрел по сторонам. Ничего выдающегося на глаза не попадалось. Чудеса Торма, столь красочно расписываемые иными патрульными за кружечкой пива, упорно прятались, заставляя маяться не только от жары, но и от скуки.


Торвин ехала позади возка. Привычно прочёсывая глазами обочины тропы, она то и дело натыкалась взглядом на своего напарника. Всё-то на нём было новенькое, скрипучее, ещё пахнущее мастерскими и складом крепостицы, но притом какое-то корявое, смотрящееся на в общем ладном парне неловко и бестолково. Вот ведь даёт гарнизонный кастелян! Одеть и снарядить десять человек новобранцев так, чтобы каждому всё было не по руке и не по размеру, это ж нарочно кому поручи - не справится. А тут человек делает подобные чудеса раз за разом, без малейшего напряжения. Дар какой-то особый, не иначе.


Но вообще - свою справу надо иметь, свою. Слишком многое в жизни может зависеть от некстати расстегнувшейся (или наоборот, не расстегнувшейся) пряжки. У самой Торвин и оружие, и амуниция были совсем простые, внешне ничем не отличающиеся от казённых, но каждую вещь ей мастера делали на заказ, и мастера это были не из худших. Да и конёк её, внешне ничем не примечательный, был выбран ею не за просто так. Он отличался выносливостью, удобным и верным ходом, а главное - был послушен и не пуглив. Снова скользнув вдоль тропы, взгляд Торвин споткнулся о лошадь напарника. Коня-то выделили… Ненадёжная тварь этот Воробей, полохливая и спотыкучая. И подкова на задней левой уже болтается. Тьфу…


Парня, которого им всучили при воротах, Добрыня, выделив ему от щедрот латаную - перелатаную рубаху и огромные полосатые портки, усадил на облучок рядом с собой.

- Так ты чей будешь? - спросил он, потихоньку разглядывая паренька из-под ресниц.

- Родом я из Зеленопутья, - бойко ответил тот, - А зовусь Вольник, сын тётки Егозы.

- Зеленопутье, говоришь? Не слыхал. Это где ж такой хутор?

- Далеко, отсюда не видать.

- Ну-ну. Не влетит тебе от родни, коль вернёшься в чужих обносках?

- У мамки нынче своих дел хватает, чего ей обо мне беспокоиться…

- Отец-то что скажет?

- Отцу тем более не до меня. Я давно сам по себе.

Добрыня покивал сочувственно: этот Вольник был с виду парень крепкий и ладный, но едва ли ему набежало от роду больше пятнадцати Маэлевых кругов. И сразу видно, что растёт, как сорная трава в овраге, некому его на ум наставлять. Ну да ничего, жизнь научит, лес обтешет.

- А чем кормишься?

- Когда чем. Чаще по лесу хожу.

- Охотник, значит, лесной ходок? А скажи мне, ходок Вольник, чем ты так того мужика допёк, что он на тебя при народе с ножом кидаться вздумал?

Вольник поморщился.

- Да дядька Грид - он вообще бешеный. И с моими родителями не в ладах. Я всего-то зашёл поглядеть на его хозяйство, а он…

- А нет ли в его хозяйстве какой хорошенькой молодицы или девки, на которую нечего чужим парням глядеть?

Вольник тут же вспыхнул, как маков цвет.

- Вот ещё! У меня, если хочешь знать, невеста имеется. Здесь, в Торме. Мне приоградские вертихвостки без надобности.

- Эх, дурень… Невеста у него, а он по городу без порток гасает, - сказал Добрыня с мягкой укоризной. А про себя подумал, что парень, похоже, не вовсе стыд растерял, а значит, глядишь, ещё выйдет в добрые люди. - Не хочешь со мной пойти? Работа будет непыльная: на стоянках помогать, лошадку обиходить, кое-где возок подтолкнуть… С меня корм, ну и подкину тебе пару монет невесте на подарок. Что скажешь?

- Не. Спасибо тебе, дядька Добрыня, но я с обозом пойду только до переправы.

- А после куда ж?

- Подамся вверх по реке, в Ночную падь. Дела у меня.

Добрыня кивнул, а сам подумал, что всё-таки не выйдет из этого Вольника ничего путного. Какие дела могут быть у человека в Ночной пади? Не иначе, намылился юный ходок к Серым скалам, этлову кровь мыть. Там, если на правильное место наткнёшься, можно в один день озолотиться так, что будешь кум князю. Вот только лёгкое богатство лесным дуракам не идёт впрок. Потаскается такой удачник луну-другую по кабакам да гулящим девкам - и снова у него в кармане вша на аркане…


Но тут головной патрульный поравнялся с небольшой расчищенной от деревьев полянкой возле тропы. “Стоооой!” - громко скомандовала Торвин, Каравай сам принял вправо, и обоз остановился. На полянке их уже поджидал какой-то подозрительного вида народ. Мужики сидели на стволе поваленной сосны, молча курили, тётки кучкой стояли в стороне.

- Что случилось? - удивлённо спросил Нарок.

- Приехали, - охотно пояснил Добрыня, - Лисьи Норы, торжок.


Комментарий к У Рискайских ворот

*Валькйоутсен - белый лебедь

**Добрыня обзывает Торвин “козой в подкольчужнике” потому, что на ней надета только форменная куртка-стёганка. Если возможна встреча с хорошо вооружённым противником, на неё сверху наденется кольчуга. Но в лес, где встретить можно разве что зверей или разбойников с дубьём да охотничьими стрелами, патрульные едут налегке.


========== По одёжке встречают ==========


Нарок смотрел - и не мог перестать удивляться. Торжок у Лисьих Нор, ничем не напоминал ни шумных ярмарок его родной Восточной Загриды, ни даже базарчика на площади у Рискайских ворот. Там всегда было людно и весело: торговцы наперебой зазывали покупателей и нахваливали товар, покупатели торговались о цене, вокруг слонялись праздные зеваки, сновали мальчишки… Здесь же ничего подобного не было и в помине.


Прежде всего лезло в глаза то, что с виду собравшиеся на полянке больше напоминали шайку разбойников, чем сход добрых хуторян. Детей между ними не виднелось, только взрослый, годный к работе народ. Все были в буром и тёмно-зелёном, и укутаны не по-сушьему плотно. Обмотки, лапти, у кого и сапоги на ногах. На мужиках - наглухо застёгнутые зипуны, суконные капюшоны либо рогожные башлыки поверх шапок, закрывающие лица до самых глаз. Тётки - в бесформенных серых запонах поверх тёмных рубах, рукава плотно зашнурованы у запястий. Плечи, и головы покрыты огромными, невзрачными серыми платками, тоже лиц толком не разглядишь. На босого и простоволосого Вольника косились неодобрительно, девки стыдливо отводили глаза. Он же, ничуть не смущаясь, отвечал на все взгляды нахальной белозубой улыбкой. Кстати, только теперь Нарок заметил, что Добрыня с Торвин тоже успели приодеться на местный лад: поморийка натянула зелёный капюшон, а торговец поверх замызганного зипунишки и шапки обмотался по-бабьи серым платком.


Первым к приехавшим подошёл седенький, но крепкий ещё старик с хитрющими глазами. Он обменялся с Добрыней приветствиями, перекинулся парой вежливых фраз с Торвин, на Нарока глянул настороженно, но всё же кивнул ему, а потом сказал: “Приступим, с Маэлевой помощью.” И началось вовсе странное.


Диковатого вида мужички по одному, не спеша, подходили к возку, обменивались с торговцем короткими приветствиями. Для каждого из них Добрыня снимал с кольца на поясе одну из дощечек, изучал нацарапанные на ней таинственные знаки, потом на какое-то время исчезал под навесом, а обратно появлялся уже со свёртком или мешочком в руках. Покупатель деловито осматривал содержимое, молча доставал из своего заплечного мешка оговоренную, видимо, заранее плату и забирал товар. Многие после говорили Добрыне нечто вроде: “Ну, мне к травоставу - как обычно,” а Добрыня вынимал из сумки чистую дощечку, быстро царапал на ней что-то и вешал её на новое, в начале торга пустовавшее кольцо. Реже покупатель пускался в точное перечисление своего заказа или Добрыня озвучивал желаемую плату, и тогда до Нарока доносились незнакомые, порой престранные слова: коготок, двузубка, гранёнка… Иногда мужик жестом подзывал к возку какую-нибудь из тёток. Для таких Добрыня доставал короб с яркими бусами, колечками, лентами и цветными нитками. Подарок выбирался так же спокойно, без спешки и лишних слов. Сделав покупки, лесовики коротко желали Добрыне доброй дороги и уходили прочь.


После взрослых к возку потянулась молодёжь. Порядок здесь был тот же, что и у старших: парни товарились сами, некоторые “угощали” девиц. Их Нарок быстро наловчился отличать от тёток: мужатые под платками носили двурогие кики с расшитым хитрым узором очельем, а у девчат из-под нижнего края платка виднелись разноцветные кончики лент. Позже он сообразил и то, как понять по одежде, парень перед ним или мужик: парни повязывали на рукава плетёнки из ярких ниток - подарки подружек. Семейные же подобных украшений не носили, а может, просто не выставляли их напоказ.


Наконец, на торжке остались только женщины, да ещё, видимо, для надзора за ними задержались несколько угрюмых мужиков. Тётки и девки подходили к возку парами или по трое, брали нитки и рукодельный инструмент, расплачивались же некрашеной пряжей или холстом. Железо ценилось дорого, на глазах у Нарока одна из тёток отдала за две иглы пол штуки* небелёного полотна.


С тётками Добрыня управился быстро. Рядом с обозом остался лишь старик, давший знак начинать торг. Убедившись, что все лесовики ушли, он вытащил из заплечного мешка какой-то свёрток, протянул Добрыне, заодно вложив ему в ладонь серебряную монету:

- На вот, передай.

Добрыня понятливо кивнул:

- Сделаем, не сомневайся.

- Ну и добро. Езжай себе с миром, храни тебя Маэль от всякого зла.

Сказав так, старик тоже ушёл по какой-то стёжке. Лес затих, и вскоре уже трудно было поверить, что на полянке у тропы недавно побывало десятка три человек…


Перед тем, как снова тронуться в путь, Торвин вдруг спросила у Нарока, указывая на свой капюшон:

- Приодеться не хочешь?

- Жарень же! - ужаснулся он.

Торвин нахмурилась, однако настаивать не стала. Только проворчала:

- Дело твоё. Я сказала - ты слышал.


Дальше Торвин поехала в голове обоза. Нароку довольно быстро надоело тащиться позади возка. Он подогнал коня и, поравнявшись с Добрыней, решил разбавить дорожную скуку разговором:

- Лисьи Норы - это такой хутор, да?

Добрыня кивнул.

- Странно. Народу, вроде, немало, а домов поблизости нет.

- Оно и понятно, - усмехнулся Добрыня, - Торговлишку здесь числят делом грешным, Небесным Помощникам неугодным. Кто ж станет расчищать торжок возле жилья? А что народу много, так это ж со всего ближнего Занорья понабежало. Там и Барсуки были, и Залешане, и Подкоряжники… Собственно, с самих Лисьих Нор пришёл только Старый Лис да ещё сын его с двумя жёнами, остальные с других хуторов.

- А зачем этот Лис передал тебе свёрток? - встрял в разговор Вольник.

- Подарок для дочки. Любимая она у него была, младшенькая.

Парень удивлённо захлопал глазами.

- Почему была? А сейчас что?

- Да ты, малец, и впрямь из какой-то замшелой дыры вылез, коли ничего не знаешь. Тут такая история приключилась… Лисьи Норы - хутор крепкий, один из самых богатых в Занорье. Лучше них живут одни только Барсуки. Старый Барсук думал с Лисами породниться, и для того сватал за своего сына младшую Лисичку, Онху. Лисы согласие дали, уж по рукам ударили, а Лисичка-то возьми и сбеги с другим. Ей, оказывается, Соколик был мил из Грязнополья, завалящего такого хуторка с самой границы с Рискайской пустошью.

Вольник рассмеялся и звонко хлопнул себя ладонью по коленке:

- Молодец девка!

- Не смешно, - строго сказал ему Добрыня, - Тут не в девке ведь была корысть. С ней в приданное хороший кус шёл, а откуп сулили и того лучше: клин пахотной земли между Стрынью и Ореховым оврагом, на который Лисы уже давно зарились, а Барсуки не уступали.

У Вольника, слушавшего рассказ Добрыни самым внимательным образом, глаза стали, как плошки.

- Это что же получается, они её продали, что ли? За землю? Вот ракшасы! Я б от таких тоже сбежал!

- Сам подумай, что важнее: баловство или благо для всего хутора? Как думаешь, если посулят родителям за твою невесту столько добра, что их хутор враз надолго из нужды выйдет, станет она тебя, песпортошного, ждать? А сам ты? Неужто затеешь перечить отцу, если он велит тебе взять девку, приданное которой сделает тебя хозяином справного хутора?

- Нет, заставлять нельзя! Мы с Камышинкой…

Добрыня посмотрел на парня снисходительно, легонечко толкнул его ладонью в плечо.

- Зелен ты ещё о таких вещах судить. Ну, а Старый Лис - он ведь на то и лис: шум поднимать не стал, спихнул за Барсука другую из своих девчат.

Глаза у Вольника стали ещё больше, хоть прежде казалось, что это уже невозможно.

- А жених куда смотрел? Он что же, не заметил, что ему другую девчонку подсунули?

- Он её до свадьбы ни разу не видал, ни подменную, ни настоящую. Да и какая ему разница? А Старый Лис, конечно, о тех делах молчит молчком, и прочим своим помалкивать наказал. Только сердце ведь не камень, и кровь не водица. Скучает по беглой дочке, но сам, ясное дело, в Грязнополье сходить проведать её не может, только вот так, тайком подарки шлёт…

- Не понимаю. Чего он притворяется, если все вокруг знают правду?

- Ну, как знают… Шепчутся. В глаза-то, конечно, никто ничего сказать не посмеет. Так и кличут жену Молодого Барсука тёткой Онхой, хоть на самом деле она вовсе не Онха, а Марыся.

- Нет, всё равно ничего не понимаю, - пробормотал Вольник себе под нос, спрыгнул с возка, обогнул неспешно плетущегося Каравая и пошёл догонять Торвин. Было видно, что вся эта история неприятно задела и раздосадовала его. А Нарок, рассматривая крепкую, прямую спину Вольника, наблюдая за тем, как легко ступает он по тропе, даже мельком не глядя под босые ноги, вдруг почувствовал неясное беспокойство. Что-то с этим красивым и шустрым парнем было сильно не так. Но что именно? Этого Нарок пока не мог себе объяснить.


Следующая стоянка планировалась в местечке под названием Кустецы. Торговая тропа понемногу удалилась от речного берега, пошла под уклон, и светлый сосновый лес по обочинам сменился колючими зарослями. Лишённые листвы ветки со всех сторон сплелись в затейливое кружево, морочившее глаз и почти не дававшее тени. Око давно скрылось за тучами, но тяжёлая, душная жара и без его помощи превратила воздух в густой кисель. Конские шеи и бока потемнели, на спине Добрыниного зипуна проступило мокрое пятно. Лицо Торвин раскраснелось и блестело капельками пота. Один только Вольник шёл бодро и, похоже, не испытывал никаких неудобств. Добрынину рубаху он давно снял и топал себе в одних полосатых портках, закатав их до колен. Завистливо покосившись на него, Нарок стащил с головы шлем и мокрый от пота подшлемник, взлохматил прилипшие к голове волосы.

- Шлем на уши, - тут же резко рыкнула Торвин.

Нарок со вздохом повиновался, но всё же сказал:

- Я всего-то на чуточку…

В ответ Торвин глянула так, что нудить сразу расхотелось. Ровно как и снимать шлем.


Уже через миг оказалось, что Торвин была права. С куста на рукав Нароку вдруг свалилась восьминогая тварюшка размером с мышь, вся состоящая из панциря и зубастых челюстей. Подскочив от омерзения, он щелчком спровадил гадинку обратно в кусты и осторожно покосился на Торвин: заметила ли? Заметила, конечно, но злорадствовать не стала. И то хорошо.

- Недоросточек, - охотно пояснил Добрыня, - Зубатки к концу суши обычно с поросёнка вымахивают. Но попадаются и вот такие, и даже помельче, навроде клеща… Хотя обычных клещей тут, конечно, тоже с избытком.

Нарок с трудом подавил желание немедленно начать чесаться и дал себе слово на первой же длинной стоянке как следует проверить и волосы, и рубаху изнутри. А может, даже разжиться капюшончиком, как у Торвин. А у Добрыни хмуро спросил, кивая на Вольника:

- Этого-то почему за голые бока ни одна зараза не кусает?

- Потому, что я здесь свой, а ты чужак, - со смехом отозвался сам Вольник.

Добрыня посмотрел на шутника укоризненно и ответил:

- Да потому что дурень. Дурни - они сплошь несъедобные, это даже зубатке понятно.

У Вольника Добрынины слова вызвали только новый приступ хохота.

- А если серьёзно, - добавил Добрыня уже для Нарока, - он же настойкой пижмы натирается. Ты разве не чуешь, как от него пасёт?


В Кустецах народу собралось поменьше, чем у Лисьих Нор, зато именно здесь в маленьком торговом караванчике случилось пополнение: один из пришедших на торжок мужиков возвращался из Занорья домой, на Марь, и попросился пристать к обозу.


Звали нового попутчика дядька Зуй, вместе с ним шли две его дочки, Омела и Тиша. Разглядывая их украдкой, Нарок только вздыхал: девушки напоминали два бесформенных рогожных кулька. Различить сестёр между собой можно было разве что по тому, что старшая, Омела, ростом оказалась чуть повыше. Нарока обе явно робели: поймав на себе его взгляд, тут же отворачивались, прикрывали лица концами платков и тихонько хихикали в кулачки. “То ли дело посадские девки, - печально думал он, - Те лиц не прячут. И носят красивые платьица, а не мешки для репы, у которых не разберёшь где перед, где зад…” Все эти наблюдения неизбежно возвращали его мыслями к Ханечке, красавице, весёлой хохотушке и певунье, дочке посадского корчмаря. Расстроится ли она, узнав, что свидание нынче не состоится? Станет ли ждать его или найдёт себе дружка с работёнкой попроще, которого не ушлют в любой миг за сто вёрст зубаток кормить? Такие, как Ханечка, всегда у парней во внимании, она если захочет, вмиг найдёт себе того, кто станет её угощать крендельками и водить под ручку к фонтану. И танцевать с ней в Щедрец у костра. И целовать в медовые губки в потёмках на заднем дворе.


В отличие от молодого патрульного, Вольник никакими печалями и дурными мыслями не мучился. Вместо этого он мухой сгонял в лес и вернулся с пригоршней орешков, которыми тут же прикормил обеих девчонок. Видно, и впрямь он был в лесу свой и знал местные порядки. Омела с Тишей очень скоро перестали его дичиться. Ещё не закончился торг, а обе уже смеялись над шуточками юного ходока, щекотали его длинными травинками и потчевали байками о местах, где им недавно довелось побывать. Младшая пустилась в рассказ о базарчике у Мостовых ворот. Девушки торговали там шерстяной пряжей и лечебными травками, пока отец пристраивал перекупщикам шкурки белок и водяных крыс, и как раз в один день с ними на рынок завернула повозка бродячих лицедеев.

- Ух, что творили! - захлёбываясь от восторга, говорила Тиша, - У них там девка была, худенькая такая, в кисейных штанишках. Так она на тонкой жердиночке танцевала, и ножкой вот эдак - раз! - и прям выше головы…

- А я тоже так могу, - сразу заявил Вольник.


Под удивлённые охи и ахи парень вскарабкался на верхнюю жердь окружающего торжок прясла**, встал на ней в полный рост и легко пошёл, изображая коленца какого-то забавного танца. Однако огромные Добрынины портки сослужили своему новому хозяину дурную службу: перешагивая через столб, Вольник зацепился за его верх штаниной. Ветхая ткань почти сразу треснула от рывка, но танцор уже оступился, нога соскользнула с жерди.


Конечно, он рухнул, пребольно ударился и к тому же до крови ободрал себе бедро. Девки кинулись было его жалеть, но он вдруг воскликнул: “Не смотрите,” и, прикрываясь обрывками портков, юркнул к Добрыне в возок. Нарок только усмехнулся про себя такому внезапному приступу стеснительности. Давно ли этот же самый Вольник, глазом не моргнув, грозился при всём честном народе снять подштанники? А теперь - поди ж ты, горе какое! - девчата его поцарапанную ляжку увидят…


Добрыня тоже заполз в возок, и некоторое время Нарок слышал сквозь навес, как он там возится и тихонько бранит непутёвого Вольника:

- От ведь горе луковое! Что, кровит? Так тебе, дурню, и надобно! На, прижми лоскут. Где я на тебя, бестолкового, тряпья напасусь? Ходи теперь без порток, как ракшас!

- Дядь Добрыня, - жалобно ныл Вольник, - Я отработаю. Ну честно, в убытке не будешь.

- А какой с тебя прибыток, скажи на милость? Только и знаешь, что безобразничать да нас перед добрыми людьми срамить! Хорош работничек…

- Я сильный, возок толкать могу. И с лошадьми умею. Правда-правда. Дядь Добрыня, посмотри…

- Ишь ты… Держи лоскут-то, держи. Ничего, сейчас завяжем, а там до свадьбы заживёт. Ну что с тобой делать? Ладно, побудь пока при обозе. Но имей виду: я всяких баловников кормить задурно не намерен. Изволь вести себя так, чтоб народ на тебя пальцами не показывал. И патрульных задирать не моги. Понял?

- Угу. Так что с портками-то?

- Разберёмся. Сиди пока, а я схожу потолкую с тётками с Волчьей Норы. Может, у Старой Волчихи что подходящее в хозяйстве отыщется.


Действительно, стоило Добрыне потолковать с тётками, одежда для Вольника мигом объявилась. Одна из местных девчат сбегала куда-то в кусты и вскоре вернулась с узелком. Взамен Добрыня щедро отсыпал ей цветных бусин, а матери её дал четыре иглы и гребень для волос.


Нормальная человеческая одежда сотворила маленькое чудо, Вольник из разгильдяя сразу превратился в обычного хуторского парня. Для того, чтобы уж совсем сойти за местного, ему не доставало разве что немного грязи под ногтями да запаха тютюна, но это всё, по мнению Нарока, было делом наживным. Зато Тиша с Омелой немедленно принялись обхаживать его под завистливыми взглядами всех девчат с торжка, и каждая сплела цветную памятку на рукав.


Решив тоже попытать удачи в одёжных делах, Нарок соскочил с коня и сам направился к стайке тёток. Но вот ведь странное дело: стоило ему приблизиться больше, чем на пять-шесть шагов, лесовички начинали переглядываться и похихикивать, а потом как-то словно невзначай отворачивались и отходили в сторонку, а у него на пути возникал один из их охранников и требовательно и весьма недружелюбно заглядывал в лицо. Ткнувшись так раз, и другой, и третий, Нарок махнул, наконец, на эти попытки рукой и со вздохом вернулся к своему Воробью. Вдруг кто-то сзади легонько тронул его за рукав. Нарок обернулся. У него за спиной стояла одна из Зуевых дочек, вроде бы, Омела. На короткий миг Нарок встретился с ней взглядом, и сердце почему-то сильно толкнулось в груди. Глаза у лесной девчонки были тёмно-карие, яркие, словно бархатные, колдовские.

- Ты чего хотел-то? - мягко, почти ласково спросила она.

Нарок чуть вздрогнул, отгоняя наваждение, и ответил:

- Мне бы что-нибудь придумать, чтобы зубатки за шиворот не сыпались… Вот только спросить не у кого, все от меня разбегаются.

- Ты не лесной, не занорский, тётки тебя боятся. Спросил бы меня.

- А ты не боишься?

- В своём уделе, может, и забоялась бы. Станут злые языки болтать, будто с пустоземцем вожусь, так и замуж потом никто не позовёт. А сейчас мы с тобой в дороге, в одной ватаге. Своему помочь - в том не может быть никакого зла, - говоря всё это, Омела как бы между прочим вытащила из своего заплечного мешка полосу рогожки, моток ниток и костяную иглу. Сложив отрез пополам, она аккуратными стежками прошлась по одной из сторон - и у неё в руках оказался простой башлык уголочком, такой же, какой носили многие лесные парни. Чуть подумав, она вдела в иглу толстую зелёную нить и принялась обшивать края узором, похожим на следочки маленьких конских копыт.

- Вот, носи на здоровье, - сказала она, протягивая Нароку уже готовую вещь.

Тот понял, что теперь следует чем-нибудь отдарить мастерицу за работу, и протянул ей горстку медных монет. Девушка робко отстранила его руку.

- Тут слишком много…

- Тогда пойдем к Добрыне, выбери себе из его короба, что захочешь.

В ответ на это предложение Омела вспыхнула тёмным румянцем и прошептала:

- Что ты… Так угощать девушку может только отец или брат. Ну или жених.

- А девушкам, значит, можно плетёнки парням раздавать? - удивился Нарок.

- Да, можно. Это ведь ничего не значит, просто мы так говорим парню, что он нам приятен. Вот если с узором, такое уже дарят только близкому другу. А для жениха положено широкие обручья ткать, с оберегами на любовь.

- Чего же тогда тебе дать, красавица? Как тебя и не обидеть, и без награды не оставить?

- Отдай вот это, и будет довольно, - Омела лёгкой рукой притронулась к оберегу на налобном ремне уздечки. Это была всего лишь красивая безделка, сплетённая из тонких нитей золотой канители с ярким камнем - “кошачьим глазком”. Нарок, ни мига не жалея, снял оберег с коня и протянул девушке. Она, продев сквозь петли канители ременной шнурок, повесила оберег себе на шею и спрятала под платком. А потом спросила:

- Как зовут тебя, молодец?

- Нарок.

- Нарок? - Омела задумчиво повторила его имя, словно пробуя его на вкус.

- У меня на родине “нарок” означает “удача”.

- Я запомню.

За разговором проворные руки Омелы не теряли времени зря. Перед тем, как уйти, она повязала Нароку на рукав только что сплетённую косицу из ярких нитей. После Омела затерялась среди тёток и девушек, пришедших на торжок, и вскоре Нарок уже не смог бы с уверенностью отыскать среди них свою недавнюю собеседницу. Но он всё думал о ней, о её удивительных глазах, о их странном разговоре и осторожно поглаживал пальцем плетёнку на рукаве. И упорно напоминал сам себе: это ничего не значит.


Комментарий к По одёжке встречают

*Штука - мера длины, применявшаяся при продаже ткани, равнялась в среднем 48 локтям.

**Прясло - изгородь из жердей, протянутых между столбами.


========== Люди и кони ==========


Следующая остановка была в Неудобье, затем в Лучёнках, и снова обоз тащился через густой подлесок по Торговой тропе… После Кустецов дорога стала заметно хуже, а заросли по обочинам уплотнились и принялись нахально высовыватьна тропу колючие ветки, норовящие то зацепить за одежду, то хлестнуть по лицу. Под ноги же вместо плотного ковра из сосновых игл пышным одеялом лёг листовой опад глубиной по запястье коню. Полдень уже миновал, лошади еле шли, повесив головы, да и Нарок начал ловить себя на том, что порой клюёт носом. Мерный хруст листьев под конскими копытами убаюкивал, однообразный узор из голых ветвей нагонял тоску.


Вдруг справа в подлеске зашуршало. Пока Нарок оборачивался на звук, торопливо разбирая брошенные поводья, Торвин в два конских скока поравнялась с ним и ткнула под кусты копьём. Что-то тёмное метнулось через тропу к возку, во все стороны полетели листья. Торвин ударила снова, и на этот раз попала, как надо. По ушам резанул отвратительный тоненький писк. Через миг он оборвался на самой высокой ноте, а поморийка вытянула своё копьё из-под борта возка. На него, словно на острогу, была насажена зубатка длиной в целый локоть, с толстым узорчатым панцирем и жутковатыми челюстями. Торвин упёрлась ногой тварюге в рыло и высвободила из её глотки своё оружие, а Добрыня подхватил добычу и прибрал в возок.

— Спишь, патрульный! — строго сказала Торвин Нароку, потом чуть тише добавила, — Если под листьями зашуршит, бей, не раздумывая. Понял? И не зевай, не жди, чтобы вот такое вылезло на тропу.

Нарок кивнул. Зубки у зубатки даже издали выглядели что надо, знакомиться с ними ближе совсем не хотелось. Тут подал голос Добрыня.

— Лебёдушка, — сказал он, — Стояночку бы нам. Лошади утомились, да и людям пора чего-нибудь пожевать.

— Не здесь, не в кустах, — возразила Торвин, почему-то позабыв обидеться на «Лебёдушку», — Думаю, остановимся у Куньей Норы. Но сильно задерживаться там не следует, нужно постараться выйти к переправе до темна. Если не успеем, придётся ночевать на Задворках.


В Куньей Норе Добрыню ждали всего трое лесовиков, так что торговые дела отняли совсем немного времени. Когда на торжке остались только свои, наступила пора обустраиваться на стоянку. Девушки стали таскать из лесу хворост, дядька Зуй затеплил костерок, Добрыня, всучив Вольнику два ведра, услал его за водой, а Торвин достала нож и села разделывать зубатку.

— Лошадей расседлай, — бросила она Нароку, — И проверь подковы. У тебя левый зад хлябает.


Коней Нарок любил, но дома ему приходилось иметь дело только со смирными, заморёнными работой беспородными скотинками наподобие Каравая. Гарнизонные же кони были много красивее и сильнее, и требовали от всадника куда больше умения. А учебные лошади, на которых ездили новобранцы, к тому же отличались вредностью и ехидным нравом. Поэтому начать работу Нарок решил не со своего Воробья, а с коня напарницы. Мышастенький Тууле* благодарно вздохнул, когда Нарок стащил с него седло, без баловства позволил снять с себя узду и надеть недоуздок. Нарок уже собрался было дойти до возка и спросить у Добрыни, где взять полагающийся патрульным лошадям корм, но его остановил недовольный голос Торвин:

— Эй, куда? Спину коню разотри. Насухо. И потник положи мокрой стороной вверх.

Нарок повесил потник на оглоблю сушиться, свернул в жгут пучок засохшей травы и принялся растирать Тууле, но голодный конь всё время оборачивался, теребил его губами за рукав.

— Сена дай, — тут же скомандовала Торвин.

— Давно бы дал, если бы некоторые тут не умничали, — недовольно подумал Нарок. Но вслух ничего не высказал и безропотно поплёлся к возку.

— Копыта проверить не забудь, — сурово напутствовала его Торвин.


Тем временем вернулся Вольник. Добрыня уже выпряг и отпустил пастись Каравая. Увидев полные вёдра, старый конь приковылял к ним и выпил всю воду без остатка, а потом вытер мокрую морду об Вольникову рубаху и громко фыркнул ему в лицо.

— Вода где? — спросил Добрыня, высовываясь из возка.

— В лошади.

— А должна быть в вёдрах. Топай давай, неси ещё. Да побыстрее поворачивайся, Нароку тоже коней поить.

— Ящеров хвост, точно, ещё же воду таскать, — подумал Нарок, — Вот только этого мне для полного счастья и не доставало…

Он как раз стоял, нагнувшись, у конского плеча и выковыривал камешки и лесной мусор из переднего копыта. Почуяв, что человек отвлёкся, Воробей повернул голову и чувствительно тяпнул Нарока за зад.

— Ах ты ж! — воскликнул тот, выпрямляясь и роняя конское копыто точнёшенько себе на ногу. Воробей немедленно со вздохом облегчения всем весом наступил на неё. Нарок высвободился и в отместку ткнул Воробья в рёбра кулаком.

— Не бей коня, — тут же подала голос Торвин.

Потихоньку начиная закипать, Нарок поднял глаза и увидел, что за ним с интересом наблюдает уже не только Торвин, но и дядька Зуй, а заодно и Омела с Тишей. «Нашли развлечение, » — мрачно подумал он. Однако надо было действовать. Впереди его ожидало самое сложное — задние копыта. И разболтавшаяся подкова.


Нарок нашёл в седельной сумке несколько запасных ухналей**, взял их в зубы, а за пояс сунул лёгкий топорик. Потом решительно подошёл к Воробью слева, провёл рукой по его спине, крупу и задней ноге, ухватился за щётку над копытом, потянул вверх и… ничего не произошло. Противная скотина будто нарочно подвалилась в его сторону, оперев правую ногу на зацеп. «Ах так, — подумал Нарок, — Ну сейчас я тебя удивлю.» Он вытащил из кошеля маленький сухарик, показал коню и чуть потёр пальцами. Хитрость удалась. Воробей, заинтересовавшись звуком, повернул голову влево и перенёс вес на правую заднюю ногу. Нарок тут же крепко схватил левую за бабку и потянул вверх. Воробей дрыгнул пару раз ногой, надеясь высвободиться, но Нарок отпускать не стал. Вместо этого он чуть оттянул конскую ногу назад, положил копыто себе на бедро, а спиной упёрся Воробью в голень. Тот с благодарностью уселся сверху, взвалив изрядную часть своего веса на спину столь услужливого двуногого. «Зато хоть не вырывается, » — подумал Нарок.


Подкова и впрямь болталась на честном слове, три ухналя потерялись, остальные ослабли. Вычистив из копыта грязь, Нарок прижал её на место, приготовил ухналь, замахнулся обухом топорика… Воробей резко хлестнул хвостом — и выбитый из пальцев Нарока гвоздь упал на землю. Заодно Нарок от неожиданности упустил и остальные, которые держал в зубах. Он досадливо прикусил губу. Положение складывалось незавидное: предстояло или выпустить конскую ногу, поднять гвозди, а потом снова уговаривать Воробья дать копытце, или попытаться поднять с земли ближайший гвоздь прямо с конём на спине, рискуя клюнуть под его тяжестью носом в пыль. И тут на выручку пришла Омела. Она быстро подобрала упавшее и встала рядом с Нароком, протягивая ему шляпкой один из гвоздей. Он взял, с трудом веря такому счастью. И замер, заглядевшись в её дивные глаза. «Ну что же ты? — шепнула ему Омела, — Конь Удачи не теряет подков.» Почему-то эти простые слова подействовали. Сразу позабыв о строгом взгляде Торвин и насмешливом — дядьки Зуя, Нарок ловко прибил подкову на место, загнул барашки, затем, аккуратно поставив ногу Воробья на землю, ласково почесал его под гривой и отдал коню обещанный сухарь.


Позже, топая по тропинке к кринице***, Нарок сам удивлялся, как это спокойный, доверчивый взгляд Омелы и её простые слова в два счёта превратили его из безрукого недотёпы в парня-удачу. Он пришёл к выводу, что это, вероятно, особая лесная магия. Чем-то подобным, только с обратным действием, без сомнения, обладала Торвин. Стоило Нароку, воротившись к стоянке с полными вёдрами, встретиться с ней глазами, он немедленно споткнулся и проплеснул воды себе в сапог.


Передышка, действительно, вышла недолгой. Лошади поели и восстановили немного силы, люди подкрепились травяным взваром и мясом зубатки, и вскоре снова пора было трогаться в путь. Перед тем, как сняться со стоянки, Торвин звучно хлопнула в ладоши и сказала:

— Послушайте меня. Для кого-то в моих словах сейчас не будет ничего нового, но я должна быть уверена, что каждый из вас предупреждён. Очень скоро тропа выйдет из леса на край Рискайской пустоши. До торжка на Задворках мы будем ехать без остановок, ровным ходом, не растягиваясь, но и не сбиваясь в кучу. Едва ли мы встретимся с ракшасьей ватагой в это время круга, но знайте: любое движение с пустоши — это опасность. Если оттуда кто-то или что-то начинает двигаться в нашу сторону, немедленно останавливаемся, стоим спокойно и молим Небесных Помощников о том, чтобы жители Риская нами не заинтересовались. Молча.

— Что молча? — поинтересовался Вольник.

— Молим молча, — сверкнула на него глазами Торвин. — Если это не помогло и оттуда к нам кто-то пришёл, ни в коем случае не таращимся на него, не чиним никаких препятствий и не шумим. В случае нападения дерёмся только мы с Нароком, остальные — бегом в лес. Всем всё понятно?

Народ покивал.

— Тогда выдвигаемся. Чем меньше времени мы проведём на Задворках, тем безопаснее для всех нас.


Едва Кунья Нора скрылась за поворотом тропы, лес оборвался, точно срезанный ножом. Вроде, следовало бы вздохнуть с облегчением, расставшись с его теснотой, духотой, непроглядными зарослями и кусачим зверьём, но открывшийся унылый простор совсем не радовал глаз. Рискайская пустошь встретила проезжающих пылью, ветром и тяжёлыми, низкими облаками. Сосны вдоль Занорского края тропы хмурились, как часовые, стерегущие Торм от незваных гостей. Отдельные редкие деревца и маленькие рощицы, «забежавшие» на Рискайсткую сторону, гнулись и дрожали на ветру. Тиша украдкой сотворила в сторону пустоши охранный знак. «Этого здесь тоже делать не следует, » — холодно сказала ей Торвин.


Обоз шёл ходко, хотя из-за однообразия вида вокруг казалось, что он почти не движется с места. Поначалу тревога заставляла всех прислушиваться и напряжённо вглядываться в виднокрай, потом люди обвыклись, поверили, что ничего плохого с ними не случится. Соседство пустоши понемногу перестало пугать. Вольник даже затянул было тихонечко песню, но Торвин тут же цыкнула на него, а Добрыня наградил воспитательным подзатыльником.


Напрасно Нарок думал, что Торму уже нечем его удивить. Торжок на Задворках впечатлял даже одним только размером. Это была не какая-то там лесная полянка, а самое настоящее торжище — огромный загон, в ворота которого упиралась Торговая тропа. А внутри него бурлила ярмарка: рядком стояли привязанные кони, вокруг них толпился народ, кузнец на переносной наковальне звонко правил подкову, мемекали козы, кудахтали куры в клетках из ивовых прутьев…


Причалив за оградой, рядом с парой таких же крытых холстом возков, Добрыня огляделся по сторонам и воскликнул:

— Ишь ты! Никак, Белозорье вышло на торг, — и, кинув вожжи Вольнику, живо добавил, — Пойду поздоровкаюсь. Если кто станет меня спрашивать, я в конном ряду.


Нарок тоже отпросился у Торвин посмотреть на коней. Каких тут только не было! Простые работяжки, стройные степные скакуны, мохноногие красавцы для упряжи… И народ вокруг них толпился самый разный: тормалы в буро-зелёных рогожах, тивердинцы в полосатых халатах, поляне в ярких полукафтанах, княжьи люди, приоградские купцы…


Увы, пока что Нарок мог только мечтать о покупке собственной лошади. Он просто бродил вдоль конного ряда, от души любовался четвероногим товаром, а заодно приглядывался, приценивался и прислушивался к идущим вокруг разговорам.


Особенно ему приглянулись две лошадки, достаточно крупные, чтобы возить на себе вооруженного воина, но в то же время сухие и лёгкие, по виду способные и на резвый галоп, и на добрый прыжок. К тому же обе были красивой золотисто-буланой масти, почему-то редко встречающейся среди лошадей за Оградой. А вот хозяин их Нароку совершенно не понравился. Это был высокий, сухопарый, бронзово-рыжий мужик, конопатый, как кукушкино яйцо. Вёл он себя заносчиво и резко, цену за лошадей называл совершенно невозможную, а скинуть ни монетки не желал. Отходя ни с чем, покупатели ругали его ракшасьим сыном и сулили дорогу домой без прибытка. А потом, собравшись в кучку в сторонке, шептались между собой, что хоть и хороши «золотые» кони, а брать их боязно, потому как Луч ведьмин сын и сам ведьмак. «А я бы всё равно себе такую красоту купил, — думал Нарок, любуясь буланой парой, — Жаль только, денег нет ни ящерицы.»


Между тем к хозяину буланых протолкался Добрыня.

— Луч Свитаныч, ты ли? — сказал он приветливо.

— Я, кто ж ещё, — как-то грустно отозвался противный мужик и пожал протянутую Добрыней руку. — Будь здрав, дядька Добрыня. Как сам? Как тётка Ветла?

— Живём помаленечку. А ты, я смотрю, Ястреба продавать надумал? Чего вдруг?

— Я теперь всех продаю, — вздохнул Луч, — Оставлю себе только Золотинку для работы.

— А зачем цены дерёшь? Так-то не распродашься.

— Не хочется отдавать кому попало. Вот если увижу, что человек подошёл стоящий, не дрянь, тогда пойдёт другой разговор. Тебе бы, скажем, и за медяк отдал. Только тебе ведь и даром не надо…

Добрыня участливо потрепал его по плечу:

— Ну, ну… Не вешай нос, конопатый. Я вот ворочусь в посад и шепну кому следует о твоих лошадках пару слов. А ты уж там сам смотри, сгодится тебе мой человечек или нет, и что с него спросить. Добро?

Луч кивнул, и Добрыня сразу перевёл разговор на другое:

— Что мать? Здорова ли?

— Кто ж знает… Она, как отца не стало, сразу ушла от нас на Еловую горку, и Ист её беспокоить не велит.

Добрыня покачал головой:

— Эх, грехи наши тяжкие… Всех, кто к ней приходил, пользовала, а мужа вылечить не смогла…

Луч ответил тихо и зло:

— Это всё отцово упрямство и дурная гордость! Сразу надо было идти к этлам на поклон, а не лечиться втихаря каким-то тухлым сеном и поганками! И Бран, чтоб ему три раза икнулось, в ту же козлиную породу: утёк с хутора тайком, и даже весточек не шлёт.

— Всё это неустройство, — заметил Добрыня, — идёт с того, что ты, друг мой Луч, мягок с ними без меры, что с матушкой своей, что с братом. Домашние большака чтить должны, как Пресветлого Маэля, а не своевольничать. Вот, скажем, мать. Она хоть и ведьма, а по сути своей что? Женщина, существо неразумное, самим Творцом данное мужчине в заботу и воспитание. Тебе бы её забрать домой да к делу какому приставить, чтоб не скучала. А ты? Ах, этл беспокоить не велит… Человек сам свою долю избывает, сам перед Небесными Помощниками за неё ответ держит. Причём тут этл?


Нароку вдруг стало неловко за то, что он стоит и вот так украдкой слушает чужой разговор. А ещё взгрустнулось о доме. Подумалось: как там отец с матерью? Здоровы ли? Добрым ли словом вспоминают своего непутёвого сына? Конная ярмарка разом потеряла для него всю свою занимательность. В невесёлых раздумьях он вернулся к Добрыниному возку и присел на облучок.


У возка стояла сонная тишь. Торвин нигде не было видно. Вольник спокойно спал под навесом, привязав вожжи к ноге. Каравай тоже спал в оглоблях, смешно отклячив нижнюю губу. Тууле похрумкивал сеном из мешка. И тут Нарока как ужалило: Воробья-то нет! «Ракшец. Угнали, » — как-то деревянно подумал он. При ближайшем рассмотрении оказалось, что недоуздок, за который Воробей был привязан к возку, преспокойно висит на месте. Недоуздок — есть, а коня — нет. Надеясь получить хоть какие-то внятные объяснения, Нарок схватил Вольника за шиворот и вытащил из возка, как репку из грядки. Встряхнув его слегка и убедившись, что «репка» способна воспринимать человеческую речь, он грозно произнёс:

— Дрыхнешь? А у тебя тем временем коня свели!

Вольник метнул испуганный взгляд в сторону Тууле, убедился, что тот на месте, и преспокойно спросил:

— Какого коня?

— Моего, вороного!

— Кому надо такое счастье, — отмахнулся Вольник, — Вернут, да ещё приплатят, чтоб ты его назад взял. Вот если б Тууле спёрли — это была бы беда так беда. Торвин за него в два счёта башку откусит.

Нарок понял, что ничего путного от этого дуралея не добьётся, швырнул Вольника обратно в возок и бегом припустил на торжище. Воробей был конь приметный, с крупной звездой и проточиной на морде и в белых носках на всех четырёх, так что Нарок надеялся если не найти его, то хоть узнать о нём что-нибудь от людей. Однако он не успел даже вбежать в ворота. Вольник догнал его и ухватил за пояс.

— Стой! Да стой же ты, длинноногий! На кой тебе конь, если ты сам вот так носишься!

Нарок остановился с твёрдым намерением дать Вольнику в ухо. Тот, видимо, почувствовал это и поспешил сказать:

— Да не угонял никто твоего дурацкого Воробья! У него подкова на передней ноге зашаталась, и Торвин решила сводить его к кузнецу. Видишь? Вон они, у наковальни!

- Так зачем же ты мне голову морочил?

- А что, и пошутить уже нельзя?

Нарок посмотрел туда, куда показывал Вольник и, действительно, увидел Воробья, которому кузнец подтягивал подкову, и стоящую рядом с ним Торвин. Он вздохнул с огромным облегчением, но желание дать Вольнику в ухо почему-то до конца не прошло. Впрочем, это могло подождать до вечера. Нарок вздохнул глубоко, напомнил сам себе, что на дураков не обижаются, и уже вполне спокойно сказал Вольнику:

- Шёл бы ты обратно, к возку. А то там Тууле и Каравай без присмотра.

Комментарий к Люди и кони

*Тууле - ветер.

**Ухналь - ковочный гвоздь.

***Криница - мелкий колодец на водяной жиле, яма с родниковой водой.


========== Люди и нелюди ==========


Как только все завершили свои дела на Задворках и снова собрались у Добрыниного возка, Торвин сразу же торопливо распорядилась выдвигаться.


Обратно шли уверенно и скоро. Унылый вид пустоши стал почти привычным, да и то, что до Задворок удалось добраться без приключений, вселяло надежду на столь же благополучное возвращение к берегам Ночь-реки. И всё-таки Торвин выглядела встревоженной и недовольной. То и дело она бросала в небо напряжённые взгляды, прикидывая срок, оставшийся до темноты, и результаты своих наблюдений явно находила неутешительными. Раз, подъехав к Добрыне, она даже тихонько поинтересовалась:

- Твоя кляча рысью потянет?

- Лучше б не надо, - ответил Добрыня и для ускорения хода спрыгнул с возка.

Торвин нахмурилась и снова пристроилась в хвост обоза.


Небо понемногу расцвело закатными красками, под соснами начала сгущаться вечерняя мгла. Задворки давно исчезли из виду, а до поворота в лес было всё ещё далеко. Вдруг Добрыня, натянув вожжи, остановил Каравая и тихонечко сказал: “От ведь! Принесла нелёгкая…” Все глаза разом обратились к пустоши. По полегшей сухой траве вдоль дороги неслышными шагами шло существо в серебристо-сером плаще. Лица его не было видно из-под глубокого капюшона, зато глаза светились волчьей зеленью, хищной, недоброй. Странная тварь явно шла по следу обоза. “Мамочка,” - жалобно пискнула Тиша, дрожащей рукой чертя в воздухе охранные знаки. Существо остановилось, повернуло голову. А потом сделало шаг точно по направлению к девушке. Дядька Зуй сдвинул брови и положил ладонь на рукоять ножа. Нарок поудобнее перехватил копьё. Этого оказалось довольно. Существо с пустоши словно только теперь заметило их всех. Оно издало короткий звук, похожий на неприятный смешок и устремилось к обозу, на ходу извлекая из ножен меч. “Нарок ко мне, остальные - в лес,” - уверенно и тихо скомандовала Торвин, разворачивая коня навстречу врагу. Дядька Зуй подхватил за руки дочерей, Добрыня отпустил вожжи, и все они бегом бросились к соснам Занорья. Но кое-кто ослушался приказа Торвин и побежал совсем в другую сторону.


Вольник выскочил на пустошь прямо перед мордой Тууле, едва избежав его копыт. Он смахнул с головы шапку, быстро стащил с себя рубаху, вытянул к надвигающейся опасности раскрытые ладони и громко сказал:

- Эйа, Дэлия! Мэ бакр каоре-тэ!

Существо с пустоши остановилось, задумалось на миг, а потом вдруг тоже сняло плащ и уронило его на землю. Это была очень странная, но всё-таки женщина. Или ракшица? Худая, жилистая, горбоносая, красавицей она уж точно не была. Руки и лицо её украшали наколки, изображавшие сложные переплетения цветов и трав, волосы, коротко состриженные на висках, а сзади убранные в длинную косу, открывали взорам людей подвижные острые уши. Из одежды на ней оказалась одна только портупея.

- Эйа. Че-фа айэ кум аста фраджели? - сказала она резко.

- Ратачи, - ничуть не растерявшись отозвался Вольник, - Жу мэ, ну врем рау пэ Виелинна.

Что бы не означали эти странные звуки, воительницу пустоши они вполне устроили. Убрав меч в ножны, она снова надела свой плащ, повернулась к обозу спиной и быстро пошла прочь от тропы.

- Амирацэ-мэ этлэ Джу! - шутливо кланяясь, крикнул Вольник ей вслед.


Опасность миновала, беглецы вернулись к возку, и Торвин уже повернулась было к Вольнику, но дядька Зуй добрался до него первым. Он крепко хлопнул парня ладонью по голой спине и одобрительно прогудел:

- Ловко, брат! Чего ты такого этой чуде наплёл?

- Да ничего особенного, - ответил Вольник, с улыбкой косясь в сторону девушек, - Поздоровался и сказал, что мы ей не враги.

- А где ж ты выучился так гладко блекотать по-ракшасьи?

Этот вопрос заставил Вольника слегка смутиться, однако попутчики обступили его со всех сторон и требовательно ждали ответа.

- В кабаке, - уставившись себе под ноги, тихо сказал он, - Ракшасы туда часто захаживают, и к Бодуну, и на Хмельную горку.

- Ишь ты, - удивился дядька Зуй, - Оказывается, и от кабака польза бывает…

Подбодрённый его словами, Вольник тут же ляпнул:

- Ракшасы, вообще-то, нормальные ребята, не дурнее приоградцев. И выпить умеют. Главное - за карты с ними не садись, в миг разденут до подштанников.

- Во, видал? - заметил Добрыня кисло, - А ты говоришь: польза. Только и есть пользы, что молодняк по этим кабакам дуростей друг от друга набирается.

Дядька Зуй насмешливо прищурил глаз.

- По-твоему, умнее вышло бы, пошинкуй нас всех ракшасья баба в капусту? Ракшасы, конечно, нелюдь, но если мы хотим ходить через их земли, рано или поздно придётся как-то с ними договариваться. И хорошо если за чарочкой, а не в поле.

- Я с ракшаснёй никогда дел не имел, - хмуро отозвался Добрыня, - И начинать не собираюсь. По моему мнению, с ними может быть только один разговор: два вершка стали в глотку.

Дядька Зуй сразу оставил шутливый тон.

- Экий ты, Добрыня, смелый из-за чужих спин. А давай-ка лучше послушаем, что скажут патрульные. Это ведь им в случае чего лезть в драку, пока ты ныкаешься по кустам.

- Никаких указаний вести переговоры с ракшасами я не имею, - строго ответила Торвин, - Зато имею чёткие предписания избегать встреч с ними, а при нападении - любыми средствами защищать от них вверенный мне обоз.

- Так что ж получается, зря парень между вами встрял?

- Нет, не зря. Всем нам следует благодарить Вольника, потому что без его вмешательства вряд ли удалось бы разойтись с ракшицей без потерь. Но в следующий раз предупреждай, прежде чем кидаться мне под копьё.


Последние слова были обращены, понятное дело, к Вольнику. Он с беспечной улыбкой пожал плечами:

- Да некогда там было предупреждать.

Тут Добрыня кинул в него скомканной рубахой и сварливо сказал:

- Оденься, позорник. Будет уже перед девками голым пузом отсвечивать. И вообще, ехать отсюда надо по добру-поздорову, а не лясы точить. Вдруг ракшица вернётся, да не одна?

Торвин коротко кивнула, сделала Нароку знак сменить её в хвосте обоза и легкой рысью двинулась вперёд.


Войдя в Торм, на ночлег устраивались уже в полной темноте, прямо посреди тропы. Кроме торговцев, по ней мало кто ездит даже днём, а другого чистого места под стоянку среди кустов ещё поди поищи.


Когда закончили с ужином, Добрыня уселся выкурить трубочку перед сном. Он невольно залюбовался мирной картиной вокруг: чуть дымил костерок, комарьё нежно звенело над ухом, Каравай на обочине у кустов хрустел засохшей травой. Патрульные лошади, привязанные к возку, жевали овёс из торб. Девушки коротали вечер за пряжей. Зуй привычными движениями, почти не глядя, правил нож, а Торвин, придвинувшись поближе к огню, подтачивала ушко стрелы. Её молодой напарник старательно возил щёткой по бокам своего коня. “А ничего, вроде, хороший паренёк, - с удовольствием наблюдая за ним, подумал Добрыня, - Сразу видно, что дельный народ эти загридинцы, сродни нам, тормалам. Не то что поморийцы беззаконные. Про Белую Лебедь, правда, дурного не скажу, но разве могут у нормального человека быть вот такие вот волосы цвета старой соломы, кожа, как козий сыр, и глаза прозрачные, словно у рыбы? Опять же, баба, а безмужняя, всё по дорогам с копьём мотается… Поморийцы хоть и числят себя людьми, а только наверняка они нелюдского корня. Настоящий человек должен быть цветом, как земля, из которой Творец и слепил первых людей. Этих же, если верить их собственной быличке, корова языком из соли вылизала…”


Мысли Нарока между тем тоже были отчасти заняты поморийкой. Со своего места он хорошо видел и её, и обеих дочерей дядьки Зуя, и потихоньку удивлялся их непохожести. Лесные девушки были какие-то на диво тихие и уютные, их укутанные в платки фигурки излучали мир и покой так же просто, как догорающий костёр - тепло, а лес вокруг - свежие запахи ночи. Торвин же даже на привале выглядела хоть сейчас готовой в бой. “Интересно, - думал Нарок, - Неужели у поморийцев все девки такие?” Он пытался представить себе Торвин чьей-то женой, чинной хозяюшкой дома - и не мог. На коне, с копьём наперевес, в казарме, играющей на горне зорю, на тренировочном плацу, гоняющей до седьмого пота новобранцев, или в бою, рубящей врагов без пощады - сколько угодно. А вот нежно целующей кого-то, в длинном платье, у печи, с малышом на руках - ну не получалось, и всё тут.


А сама Торвин, и впрямь, не спешила расслабляться. Незаметно для окружающих её глаза и уши всё это время чутко сторожили лагерь, и снаряжённый лук лежал рядом с ней, под рукой. Вдруг она быстрым движением подхватила своё оружие, прицелилась куда-то за пределы освещённого костром круга и сказала чуть насмешливо:

- Хватит прятаться. Выходи.

В темноте захрустело. На тропу вылез парень, по виду - из совсем небогатых тормалов. Он вышел к костру, стянул с головы башлык, показав присутствующим молодое, румяное лицо, и, опасливо косясь на Торвин, буркнул:

- Храни вас Маэль и Лунная Дева.

- Малёк, ты? - удивлённо вскинул брови Добрыня, - Чего прятался-то?

- Да так. Интересно стало, услышите или нет. А этот, - Малёк смущённо кивнул в сторону Торвин, - сразу давай за лук хвататься…

- Обычно я не разговариваю с теми, кто подкрадывается в потёмках, - недружелюбно сообщила Торвин, - Но с тобой девка. Пусть тоже выходит.


В кустах снова зашуршало. К костру, действительно, подошла девушка в тёмном платке. Приветливо улыбаясь, она поклонилась Торвин:

- Прости нас, уважаемый, мы с братом не хотели ничего дурного, - и так же почтительно она поклонилась сидящим у костра Омеле с Тишей, - Вечёрка у нас тут нынче, в Кроличьей норе. Пойдёмте к нам, славницы, ежели отец ваш не против.

К удивлению Нарока, дядька Зуй отнёсся к этому подозрительному приглашению на редкость благосклонно.

- А ступайте, позабавьтесь, - сказал он дочкам, - Чего вам со стариками сидеть.

- Благодарствую, - сказала Омела, - Мы с сестрой враз соберёмся.


Девушки живо свернули своё рукоделие, закинули котомки за плечи и радостно потопали с незнакомой девчонкой куда-то в темень и непролазные кусты. А парень, прежде чем последовать за ними, молча поклонился всем сидящим у костра, и напоследок смерил многозначительным взглядом сперва Вольника, а затем и молодого патрульного.


Едва шаги девушек и Малька затихли, Вольник подскочил со своего места, сияя, как медный таз.

- Ыиииих! - воскликнул он, - Вечёрочка! Нарок, айда собираться!

- А действительно, Торвин, - спокойно сказал дядька Зуй, - Не отпустишь ли парня на чуток погулять? Дело-то молодое…

- Так нас же, вроде, не звали, - растерянно захлопал глазами Нарок.

- Эх ты, чудо загридинское, - сказал Вольник доверительно, вынимая у него из рук конскую щётку, - Ты что, девка, что ли, чтобы тебя зазывать? Парни должны такое нюхом чуять и сами сбегаться. Понял? Эй, дядь Добрыня, можно я у тебя из короба бусин гребану?

- Шиш тебе, чучело! - возмутился Добрыня, - Так ступай. Может, хоть со стороны посмотришь, как приличные люди себя держат.

- Не, так - неинтересно, - помотал головой Вольник, - Без гостинцев с девчатами не пообжимаешься!

Добрыня только вздохнул, возведя глаза к небу. Но короб с девичьими гостинцами на всякий случай задвинул себе под ноги.


Заручившись согласием Торвин, Нарок стал собираться на вечёрку. Он провёл пару раз гребнем по волосам, выудил из седельной сумки сменную рубаху, задумчиво потёр ладонью щетину на щеке…

- Не о том беспокоишься, и так красавец. Пойдём лучше гостинцы для девок добывать, - заявил Вольник, и, ухватив его за руку, поволок куда-то через кусты.


Очень скоро они вышли в то самое место, где недавно поили коней - на пологий, заросший камышами берег Ночь-реки. Нарок подумал сперва, что Вольник просто хочет смыть с себя пыль и пот, прежде чем идти в гости, но тот полез в воду совсем за другим. Быстро скинув с себя всю одежду, он сунул её Нароку в руки, дал ему заодно свёрнутый фунтиком лист кувшинки, велел держать крепко, а сам принялся нырять. Раз за разом он доставал со дна какие-то мелкие камешки, просматривал их, отмывал водой в горсти. Потом оставшееся складывал к Нароку в лист и снова лез в воду… Между тем в тучах приоткрылось окошко, в него выглянул любопытный круглый глаз Девы Луны. В его свете Нарок рассмотрел повнимательнее содержимое листа - и даже присвистнул от удивления: в фунтике уже лежали восемь чистых, прозрачных камней из тех, что на его родине называют княжьим камнем, а здесь, в лесу кличут этловой слезой. А ещё - целая горсть других красивых камешков, синих, розовых, фиолетовых…

- Послушай, как ты это делаешь? - спросил он у Вольника, когда тот очередной раз подошёл, чтобы выгрузить свою добычу.

- Известно как - руками. Но вообще, конечно, места знать надо. И иметь капельку удачи. Ну ладно, думаю, этого нам с тобой должно хватить. Эх, жаль, мятными пряничками вот так же запросто не разживёшься!

- Обалдеть… То есть получается, что ты умеешь искать самоцветы, но при этом бродишь по лесу, носишь рогожу с чужого плеча, ешь, что придётся…

- А что я по-твоему должен делать? - насмешливо спросил Вольник, отжимая воду из волос.

- Ну, ты бы мог разбогатеть. Жить в хорошем доме, всегда иметь сытный обед. Тебе даже не пришлось бы работать самому, было бы достаточно указывать места добытчикам!

- А что тогда делал бы я сам?

- Ты был бы совершенно свободен и делал бы только то, что хочешь.

Вольник надел портки, сладко потянулся всем своим стройным, мускулистым телом и уверенно заявил:

- А я и так совершенно свободен и делаю только то, что хочу.


Найти место, где устраивалась вечёрка, оказалось нетрудно: там пели.

“Ходи, миленький, почаще,

Я дорожку развешу,

На кажинную берёзку

Ленту алу привяжу,” - выводили звонкие девичьи голоса. Приглядевшись по сторонам, Нарок заметил, что и впрямь, на многих деревьях вдоль стёжки были повязаны цветные ленты. Следуя по этим ярким вешкам, парни, кто кучками, кто по одному, собирались к распахнутым дверям большого овина, внутри которого слышались песни и смех. Многие приносили с собой свечи, сласти, колечки и бусы. Что-то сразу шло в уплату за вход, остальное парни, верно, надеялись подарить приглянувшимся девушкам.


Внутри оказалось чисто и нарядно: стояли лавки, крытые полосатыми полавочниками, пол устилала свежая солома, горели лучинки и свечи в поставцах над плошками с водой. Девки сидели вдоль стен с веретёнами и пяльцами в руках, но куда только подевались их тёмные запоны, нарукавники и платки! Вся эта грубая рогожа висела теперь на крюках при входе, словно утиные перья волшебниц из сказок. Скинув их, девы преобразились. Они остались в клетчатых поневах и тёмно-зелёных и чёрных рубахах, расшитых диковинными узорами по горловине, груди и рукавам. Светлые, яркие цветы на них сплетались с фигурами птиц и зверей, у многих в вышивках блестели нити золотой и серебряной канители, бисер и иссиня-чёрные, блестящие диски змеелюдьей чешуи. Без платков стали видны и нарядные девичьи повязки, и вплетённые в косы пучки разноцветных лент.


Нарок с трудом узнал своих попутчиц, а когда узнал, замер, как громом поражённый. Тиша оказалась пухленькой, мягкой и кучерявой, а Омела - стройной, словно камышинка, и очень красивой. Коса её цвета тёмного солода была толще его руки, мягкие пряди так и манили притронуться, а рубаха на груди цвела бело-розовыми лотосами, вышитыми наборной гладью. Вольник тут же подпихнул его плечом:

- Чего встал? Понравилась? Так иди, подсаживайся, пока не угнали. Веретено у неё спрячь, и без поцелуя ни за что не отдавай! А не люба эта, так садись к другой. На вечёрках все равны: беден ты или богат, свой или чужак, подсаживайся к любой девице, лишь бы ей при тебе было весело.


Нарок успел-таки подсесть к Омеле и за вечер не отошёл от неё ни на шаг. Зато Вольник порезвился на славу: лез ко всем подряд девкам с поцелуями, путал им нитки и задирал подолы, вмешивался во все игры и шалости, походя раздаривал самоцветы, а то вдруг затеял всем желающим гадать по ладошке, и наговорил каждой подошедшей к нему девке такого, что те только смеялись в голос и шлёпали его веретёнами по хребту.


Однако любое веселье имеет конец. Догорели понемногу лучины и свечи, закончилось принесённое угощение, прекратилась буйная возня. Разобравшись по парочкам, молодёжь затихла, разбрелась по лавкам, и вскоре “хозяйки” вечёрки затянули провожальную песнь, выкликая каждого гостя по имени. Первыми спровадили парней, не нашедших себе в этот раз подружек, после - и парочки, в лад припевая их имена друг к другу. Девушки вновь надевали запоны, закутывались в платки, превращаясь из дивных волшебниц в серых уточек, рогожные кулёчки. Дружок, даже если он и стал таковым на один лишь вечер, должен был проводить подружку до дома, сдав с рук на руки родным. Вольнику выпало провожать какую-то Зайку, а Тиша, как ни странно, осталась без пары и должна была возвращаться к стоянке вместе с сестрой. И Нароком, разумеется.


То ли возвращались они неспешно, то ли Зайка жила совсем недалеко, но у поворота на Торговую тропу Вольник догнал их и пристроился под ручку к Тише. Вдруг сзади раздался грубый оклик:

- Эй, лохматый! Тютюну не найдётся?

На тропу за ними следом разом выбралось человек пять парней. Несмотря на темень, в одном из них Нарок узнал Малька.

- Нету, вышел весь, - беспечно отозвался Вольник.

- Ну так иди к нам, мы тебе своего отсыплем, - щедро пообещали сзади, - Крепенького, забористого.

По всему выходило, что Вольника собрались бить. Однако он ничуть не испугался, а даже наоборот, улыбнулся хищно, чмокнул Тишу в щёчку и сказал:

- Пойду, покурю с ребятками.

- Сходить с тобой? - без особой охоты предложил Нарок.

- Незачем. Ты, главное, девчонок до места доведи, а я уж как-нибудь сам. Ближе к утру вернусь.


Миг, когда он вернулся, Нарок позорно прохлопал, хоть и стоял в это время караульным. Просто, очередной раз обходя лагерь, он вдруг заметил Вольника сладко спящим под возком. Сразу было видно, что парень провёл время с толком: на скуле у него красовался свежий фингал, костяшки пальцев тоже цвели синяками, зато выражение лица было мирным, добрым и незамутнённо счастливым.


Утром обоз снова покинул лес, но двинулся уже совсем в другую сторону, прочь от Рискайской пустоши, через светлое редколесье, к переправе на другой берег Ночь-реки. Когда-то давно выше острова Майвин людьми была построена Старая гать - рукотворный брод, не слишком удобный для пешего путника, но всё же позволявший перебраться на другой берег, не вымокнув выше пояса. Позже река изменила русло, гать оказалась разрушена, а остров превратился в холм на берегу. Ниже него по княжьему приказу был построен наплавной мост, к которому теперь и подходила Торговая тропа.


Перед тем, как отправиться в путь, Нарок отметил для себя, что Торвин не просто так вчера возилась со стрелами. Копьё она закрепила в петле и повесила за спину, а вот лук внимательно осмотрела и снарядила, прежде чем отправить в налуч. Вчерашний день вполне убедил Нарока в том, что Торвин ничего не делает зря, и потому он сразу же последовал её примеру. Торвин заметила это и издали одобрительно кивнула. Позже, на подъезде к мосту, она поравнялась с напарником и тихо сказала ему:

- На другом берегу крутой подъём и камыши - место просто отвратительное. Конь у Добрыни паршивый, ползти в гору будут тяжело и долго, случиться у них там может всё что угодно. Но тебя это не касается. Твоё дело - глаз не сводить с камышей, особенно с тех, что у воды. На любое движение стреляй без раздумий. Всё понял?

- Угу, - хмуро сказал Нарок.

Торвин с сомнением покосилась на него, однако ничего не добавила и уехала в голову обоза. Ей предстояло перейти реку первой и осмотреть берег прежде, чем туда переправится обоз.


Пока Торвин отдавала распоряжения Нароку, Добрыня наставлял своего младшего.

- Видишь горку? - строго сказал он Вольнику, - Каравай в такую круть сам возок не запрёт. Ты по мосту держись сзади, а как сойдём на землю, так и начинай слегка подталкивать. Ближе к кромке станет потяжелее, конь может замешкаться или даже вовсе встать, а это очень скверно, потому как мы, пока не вылезем из ямы, будем всё равно что вши на дне чашки. Из камышей могут всякие озорные ребята вылезти. Но ты на это не смотри, с этим пускай патрульные разбираются. Твоё дело - налечь хорошенько и ни в коем разе не допустить, чтобы возок повело назад. Понял?

- Ага, - радостно ответил Вольник.

Добрыня с сомнением прищурился на него, поджав губы, однако ничего не сказал, только вздохнул и полез на облучок.


Наконец, взобравшись на кромку обрыва, Торвин махнула рукой Добрыне. Обоз, скрипя, прокатился по шаткому мосту и сошёл на берег. Поначалу всё было совсем неплохо. Каравай, ведомый под узцы Добрыней, послушно упирался копытами, Вольник слегка толкал возок сзади, дядька Зуй с дочками бодро топали рядышком. Потом дорога взяла круче. Каравай быстро взмок, начал тяжко водить боками, и Добрыня всё чаще покрикивал на него, чтобы тот не замедлял шаг. Несмотря на понукания и все старания Вольника, настал миг, когда силы подвели старого коня. Он оступился, испуганно фыркнул и встал. Тяжёлый возок потянул его назад. Каравай заскользил ногами по глине и, не удержавшись, начал пятиться, осаживать под откос. Дядька Зуй бегом подскочил к возку и упёрся руками в его задок рядом с Вольником. Добрыня, вскрикнув: “Ну, мёртвый!”, живо потянул Каравая вперёд, но тот только задирал голову да ещё больше провешивал постромки. Сочувствуя им всем, Нарок отвлёкся от порученных ему зарослей камыша и даже едва не кинулся на подмогу, но тут к нему прилетела стрела. Хорошая, работы городского оружейника, с ровным древком и острым гранёным наконечником. Стрелявший допустил ошибку: вместо того, чтобы пронзить патрульного, она застряла в куртке, всего лишь оцарапав ему бок.


Дальше события понеслись вскачь, словно ополоумевшие кони. Сперва Нарок стрелял по камышам, почти не целясь, лишь бы не дать засевшим в них стрелкам высунуться, потом услышал свист Торвин, поднял на неё глаза и увидел, как она гонит кого-то по склону через заросли. Удар саблей, короткий вскрик. Торвин развернула Тууле и огляделась вокруг. Пятеро нападавших неподвижно лежали в камышах, а шестой так шустро удирал вглубь зарослей, что догонять его уже не было ни малейшего смысла.


Теперь настало время позаботиться об обозе. Нарок глянул на него - и галопом рванул на подмогу: Каравай продолжал упрямиться, дядька Зуй сидел на земле, прижимая к себе раненную руку, девчонки хлопотали вокруг него, а возок из последних сил удерживал от падения один только Вольник! Соскочив с коня, Нарок поскорее упёрся плечом в возок рядом с ним, другой стороны подбежал Добрыня, Каравай вдруг опомнился и налёг, и возок медленно, но верно пополз вверх.


Вытолкавшись на ровное, Добрыня сразу же застопорил задние колёса возка палкой, ослабил на Каравае супонь и подпруги и без сил опустился на землю. Вольник тоже со стоном рухнул в траву рядом с ним.


Настало время подводить итоги переправы и последовавшей за ней стычки. Торвин застрелила троих нападавших, одного зарубила саблей, ещё двоих догнали стрелы Нарока. Возок уцелел, но Добрыня и Каравай явно нуждались в отдыхе. Бедный Вольник тоже выглядел плоховато. Он пластом лежал в тени возка. Похоже было, что парень крепко надорвался, хоть и утверждал, будто готов двигаться дальше хоть сейчас. Рана дядьки Зуя оказалась не очень опасной, но кровоточила довольно сильно: стрела пробила емунавылет мышцы плеча, не задев кость. Омела перевязала его лоскутами какой-то ветоши, нашедшейся у Добрыни в возке. Зуй тоже говорил, что уже готов идти, хотя вид имел бледный и то и дело болезненно морщился, едва шевельнув рукой. Торвин понаблюдала немного за ними, а потом, скрепя сердце, приняла решение: “Стоим до полудня. Дальше посмотрим, как пойдут дела.”


Умница Тиша поймала и привела к возку брошенного в суете Воробья. Но едва Нарок собрался расседлать коня, Торвин остановила его и отозвала в сторонку.

- Стоянка - это для обоза, - строго сказала она, - Для нас с тобой - наоборот, усиленный караул. Кто знает, скольких мы упустили? Это люди, не ракшасы. Они вполне могут попытать счастья ещё раз. Но прежде всего надо сделать одно важное дело: пойди-ка собери стрелы по камышам.

- Да где я там теперь чего найду! - вяло возмутился Нарок.

- Найдёшь. Потому что если стрелы не соберёшь ты, то их подберут разбойники. Думаешь, откуда у лесной братвы наши стрелы, с бронебойными наконечниками? Впрочем, их стрелы тоже бери. Пригодятся для охоты.


Вернулся из камышей Нарок с хорошим пучком стрел и в глубокой задумчивости. Все погибшие разбойники оказались ему знакомы. Это были те самые парни, вместе с которыми он прошлой ночью гулял на вечёрке.

Комментарий к Люди и нелюди

Разговор Вольника со стражницей пустоши можно перевести примерно так:

- Приветствую, Дэлия! Рад встрече с тобой!

- Приветствую. Что ты делаешь здесь с этими людьми?

- Брожу. Клянусь, мы не причиним зла Виелине. Моё почтение этле Джу!


========== Ведьма ==========


Вынужденная стоянка получилась не слишком уютной. Боясь нового нападения, толком не раскладывались и огня не разжигали, просто сгрудились у борта возка и принялись жевать заготовленную в дорогу сухомятку. Караваю для восстановления сил Добрыня выделил горсточку овса.


Заметив, что Вольник по-прежнему неподвижно лежит на земле, Тиша подошла к нему, присела рядом на корточки.

- Вольничек, - позвала она, гладя его по руке, - Ты бы поел, что ли? Или, может, тебе водички принести?

Он не отозвался, даже не открыл глаз. Встревожившись, Тиша слегка похлопала его по щеке, прикоснулась к жилке на шее.

- Не тормоши, - строго сказал ей Добрыня.

- Может, хоть укрыть чем?

- Говорят тебе, не тронь. Дай ему полежать спокойно.

Однако Тиша не послушалась. Подождав, чтобы Добрыня отвернулся, она шепнула:

- Если нужно, я ладить умею. И нутро, и спину.

Вольник снова никак не откликнулся. Тогда Тиша загнула на нём рубаху, положила руки ему на живот и принялась осторожно его выглаживать, мягко прощупывать, продвигаясь снизу вверх. Очень скоро Вольник вздохнул, перевернулся носом в траву и буркнул еле слышно:

- Тиш, не надо.

- Больно? - спросила она жалобно, опустив глаза.

Вольник сел перед ней, взял обе руки девушки в свои и сказал, по очереди целуя её ладошки:

- Что ты, наоборот, очень приятно, - а потом, наклонившись к самому её лицу, с озорной улыбкой добавил, - Но больше так не делай. Я ведь не деревянный.

Он вдруг быстрым движением прикоснулся губами к её губам - и сразу же отпрянул, вскочил на четвереньки и сбежал, проскользнув под возком. Тиша ахнула, залилась жарким румянцем.

- А я тя упреждал: не тронь, - усмехнулся Добрыня.


В отличие от Вольника, дядьке Зую отдых не пошёл впрок: его начало лихорадить, а рука разболелась и не давала ни мига покоя. Торвин предложила было обработать рану средством, что ей дал гарнизонный целитель, но Зуй отказался наотрез и принялся лечиться сам, старым тормальским способом - крепкой маковой настойкой. Такое “лечение”, конечно, избавило его от боли, но, увы, заодно превратило из ходока в поклажу.


Убедившись, что дольше ждать не имеет смысла, Торвин подъехала к привычно сидящему на облучке Добрыне.

- Раненого придётся грузить в возок, - сказала она, обводя недовольным взглядом своих подопечных, - И конечно, ни к чему теперь тащить его с обозом через весь Дол. Где ближайший хутор, на котором о нём смогли бы позаботиться?

- Кроличья нора.

- К Ящеру этих Кроликов. Ещё?

- Белозорье. Но до него почти пол дня ходу, к тому ж Луча всё равно дома нет. А без него какое лечение? Корпия да самобулька. Эдак мы и сами могём.

- И что, вовсе нет ничего ближе?

Добрыня хитро покосился на неё и ответил:

- Есть, как не быть. Тут рядышком ведьма живёт, тётка Ёлка. Она лечит справно, и к тому ж с этлами в ладах. Вот только чтоб к ней попасть, придётся с сойти Тропы и заворотить в Истоки.

Торвин помрачнела, насупилась, поёрзала в седле. Потом вздохнула и спросила с подозрением:

- Но туда-то хоть не пол дня идти?

- Не-не, - сразу оживился Добрыня, - Что ты, Лебёдушка! Совсем недалёко будет: по стёжке к Истову Хребту, потом ещё малость вдоль Малиновых Звонов, а от них Свитовой тропой - и прямиком к Еловой горке. А уж обратно можно будет чуток прорубиться мимо Яблочной горки и снова выскочить на Тропу возле Оленегорского торжка. Что скажешь?


Торвин со вздохом расстегнула седельную сумку, достала карту. “Вот ведь коза упёртая, - зло подумал Добрыня, - Ничего на веру не берёт. А могла бы и просто послушать совета старика.” Торвин же, повозив так и эдак пальцем по пергаменту, строго сказала:

- Темнишь, Добрыня. Белозорье вижу, вот оно. А вот твой путь: Истов Хребет, Малиновые Звоны… А дальше - ничего. Никаких горок, ни еловых, ни яблочных. Как это понимать?

Добрыня с бесконечно терпеливым видом слез с облучка и принялся чертить палкой в пыли:

- Глянь сюда. Это будет Ночь-река, это - Ограда, это - Торговая тропа, а вот здесь - Светлая Марь. На Мари и впрямь никто из людей не живёт, потому как там болото, змеелюдья вотчина. Но между ней и Долом, вот сюда вот, выходит охвостье Истова Хребта. На нём стоит парочка хуторов, совсем маленьких, на княжьих картах такие не значатся. Вот здесь - Замошье. Оно от Ограды недалеко, но через самую топь, человеку её не перейти. Дальше, поближе к Тропе, становится посуше и повыше. Там стоит Подкоряжье, а за ним и Яблочная горка. А Оленья горка - с ней вровень, только по другую сторону от Торговой тропы.

- А Еловая горка где?

Добрыня со вздохом развёл руками.

- Еловая горка - хутор потаённый, его как ни нарисуй - всё соврёшь.

- Как же ты тогда собираешься на неё выйти?

- Для тех, кому действительно надо, проход на Еловую горку открывается сам.

Торвин ещё раз заглянула в свою карту, внимательно сверила её с тем, что Добрыня изобразил в пыли, и пробормотала себе под нос:

- Не нравится мне всё это, ох как не нравится… Впрочем, - добавила она уже в полный голос, чтобы слышали все, - если ты не ошибся в расстояниях, мы ещё можем успеть к ночи выйти на Оленегорский торжок. Поднимаемся, уважаемые, пора двигаться дальше!


По стёжке шли пешком, привязав лошадей сзади к возку. Торвин впереди подчищала тропу. Вокруг был уже не светлый лес Занорья, прозрачный даже в самых густых кустах, а настоящие заросли, глубинный Торм. Густой ивняк, камыши выше головы, рощицы бамбука - полосы сверху вниз без конца, без единого просвета. И - стада зубаток. До подъёма на Истов Хребет Нарок убил десятка три этих тварюг и совершенно перестал их бояться. Зубатки не отличались умом, они просто кидались на идущее мимо них мясо, не скрываясь и не пытаясь защитить себя. Сложность представляло только то, что на бронированном зубаточьем теле были лишь два уязвимых места: глотка да задница. Чтобы попасть в одно из них, приходилось поворачиваться как можно шустрее.


В двух местах стёжку пересекали толстые стволы поваленных деревьев. Добрыня с Вольником наводили через них гати: рубили молодой подрост, складывали слоями крест-накрест, и наконец, почти что на собственных руках перетаскивали по ним возок на другую сторону.


На ходу Вольник и девушки затеяли петь, и ни Добрыня, ни Торвин не стали их одёргивать.


- Стали листья облетати,

Посушила их жара.

Я ждала тебя у гати,

Что ж ты не пришёл вчера? - завела Омела, а Тиша подтянула ей вторым голосом. И Вольник откликнулся:


- Моя птичка голосиста,

Оттого я не пришёл:

Сапоги надел нечисты,

Зипунишка не нашёл.


- Коль любить - к чему стесняться?

Прибежишь и босиком.

Отчего же повидаться

Не пришёл ты вечерком?


- Ах, моя зазноба сладка!

На охоту я ходил,

А потом вздремнул с устатка,

И никто не разбудил.


- Бьётся бедное сердечко,

Как рябинка на ветру.

Что ж ты, милый, на крылечко

Не явился поутру?


- По утру, моя пригожа,

Не пустил меня отец.

Всё бранил: ленива рожа,

Лишь гулять ты молодец…


Слова они, похоже, сочиняли на ходу, обыгрывая разговор девушки и её неверного возлюбленного, который каждый раз находит смешные и глупые объяснения, почему он не пришёл на свидание. Слушая их, Нарок сперва забавлялся шуточной беседой, а потом вдруг подумал, что сам ничуть не лучше парня из песни. Начиная с прошлого утра он ни разу даже не вспомнил о своей Ханечке! Ещё позавчера полагал, что по уши влюблён в неё, а сейчас совсем о ней забыл. Нет, конечно, Нарок помнил её улыбчивое личико, стройную фигурку, кудряшки возле ушей, но почему-то ему уже не было грустно из-за отменившегося свидания, и мысль о том, что Ханечка, скорее всего, в тот же вечер нашла ему замену, больше не нагоняла тоску. Чем думать обо всём этом, куда интереснее было смотреть на Омелу, слушать её чистый, сильный голос и угадывать очертания её гибкого тела под бесформенным рогожным запоном. Да и вообще, Нарок вдруг понял, что незаметно втянулся в кочевое житьё, привык к дороге, звукам и запахам леса, и уже с трудом может вспомнить, как он жил и что делал до этой поездки. Торм поймал его душу, и возвращение в крепостицу перестало быть таким уж желанным.


До Истова Хребта им иногда попадались на пути люди. Раз на стёжку из зарослей вылез ходок - угрюмый, пожилой, в бурой рогоже. Он заранее шёл шумно, постукивал по земле ногами и насвистывал, показывая тем самым, что не таится и не замышляет зла. Узнав, что через Истоки едет торговый возок, охотник отыскал его, чтобы обменять лисьи шкурки на наконечники для стрел. Позже встретили целую компанию парней и девушек. Эти громко пели, возвращаясь домой с реки, и Торвин остановила обоз, чтобы пропустить их на перекрестье стёжек, а Вольник и Омела с Тишей звонко подхватили их напев. По всему выходило, что молчком по лесу идёт только тать, доброго же человека всегда слышно издалека.


Лесные люди не казались больше Нароку дикими и неприветливыми, в их простой жизни чувствовалась своя правда и потаённая красота. Одно не давало ему покоя: почему те парни, которые гуляли с ним на вечёрке в Кроличьей норе, вместе сидели у одного огня, делили хлеб и квас, на следующий день запросто напали на обоз при переправе? Он даже спросил об этом у Добрыни. Тот лишь плечами пожал.

- Ну, почему-почему… Жизнь такая. Вечёрка - это вечёрка, а работа - сама по себе. Ты вот ведь тоже в них стрелял? Потому как это работа твоя - разбойничков бить. У меня - товар по хуторам возить, у них - грабить… Каждому своё.


Перевалив через невысокую, каменистую горку, обоз поехал вниз. Идти стало легче, да и местность переменилась: вынырнув из зарослей, стёжка пошла через чистый и сухой еловый лес. Постепенно среди ёлок начали появляться берёзки и кустики лещины, запахло болотом.


Вблизи Мари под ногами запружинили зелёные кочки. Яркая хвоя ёлок заставляла забыть о том, что сушь на исходе, и где-то совсем недалеко земля потрескалась от зноя, а деревья тянут к хмурому небу лишь голые ветви. Малиновые Звоны, правда, совсем обмелели, и узенькие ручейки с трудом прокладывали себе путь через заросший травой ложок.


А потом пришёл миг, когда карта Торвин стала бесполезна.

- Добрыня, - сказала она, остановив обоз, - Дальше вести тебе. Отдавай вожжи Вольнику, будешь показывать дорогу.

Но Вольник тут же вылез вперёд:

- А давайте, я поведу? Я здесь все стёжки знаю! Свитова тропа уже совсем близко. И, кстати, по ней можно верхом.


Свитовой тропой оказалась плотная и довольно широкая тропинка, ведущая сперва через молодой осинник, а потом по еловому редколесью. Откуда вдруг посреди леса взялась такая чистая и хорошо натоптанная тропа? Нарок, ехавший теперь впереди обоза, сразу спросил об этом у их проводника. Вольник охотно объяснил:

- Здесь один маг прошёл, из тёмных. Дело было давно, но он сильно попортил землю, и до сих пор на его тропе почти ничего не растёт. Ну а люди пользуются. Может, уже и заросло бы, если бы никто по мажьему следу не топтался.

- А что, много ходят?

- По разному. С тех пор, как тётка Ёлка здесь поселилась, конечно, побольше. Она хорошо лечит, и берёт совсем не дорого.

- А какая она?

- Кто? Тётка Ёлка? Забавная. А, чего там рассказывать, сам скоро увидишь.


Нарок ехал следом за Вольником, сгорая от любопытства. Все его познания о ведьмах были почерпнуты из детских сказок, и, если верить им, то выходило, что ведьма непременно должна быть уродливой старой каргой, которая живёт в избе на курьих ногах и поедает не в меру любопытных странников, а их черепа вывешивает столбах за воротами. Однако ведьму с Еловой горки, похоже, никто всерьёз не боится. И раз про неё говорят “тётка”, значит, она, должно быть, не так уж и стара…


От этих раздумий Нарока отвлекло едва заметное движение справа, на обочине. Он обернулся и увидел кота. Обычного домашнего кота, крупного, гладкого, замечательно полосатого. Ничуть не боясь лошадей и людей, кот спокойно сидел у края тропы и наблюдал за обозом.

- Смотри, - сказал Нарок.

- Куда? - удивился Вольник, - Ах, вот оно что!

Улыбаясь в весь рот, он тут же присел на корточки, протянул к коту руку и поманил:

- Кис-кис-кис…

Кот одарил его пренебрежительным взглядом, отвернулся и, задрав хвост, неторопливо пошёл прочь. Вольник, смеясь, сошёл с тропы:

- Приехали! Нам туда!

Сказав так, он побежал следом за котом, свернул за большую ёлку и пропал из виду.


Последовав за Вольником, обоз без дороги, прямо по зелёной и сочной траве въехал на окружённую ёлками горушку, посреди которой на четырёх высоких пнях, похожих на гигантские курьи лапы, стояла маленькая изба. На родине Нарока про такую сказали бы: блином покрыта, пирогом подпёрта. Стены её были сплетены из ивовых прутьев и обмазаны глиной, маленькие окошечки занавешены рушничками, а крыша уложена дёрном, на котором, так же, как вокруг избушки, буйно росла трава и даже паслась коза. Она уставилась на прибывших жёлтыми наглыми глазами и бесцеремонно поинтересовалась:

- Мееее?

Рушничок на одном из оконцев отодвинулся, в нём мельком показалось чьё-то лицо. Потом послышались шаги, дверь распахнулась и через порог избушки вышагнула хозяйка с большим полосатым котом на руках.


Ведьма оказалась не старше Нароковой матушки. Платка тётка Ёлка не носила, и было видно, что её толстые, ярко-бронзовые косы, по-вдовьи подвязанные простыми ремешками, уже присолила седина. Но при том она была всё ещё весьма хороша собой: пухленькая, темноглазая, щедро осыпанная золотыми конопушками. И одёжа на ней была особенная: совсем простая рубаха из некрашеного крапивного полотна, без вышивок и оберегов.

- Маэль в помощь, - с поклоном поприветствовал её Добрыня.

- Тебе Добрынюшка, того же, - сказала она тихо, - С чем пожаловал?

- Прости уж, но работёнку тебе привёз. Раненый у нас.

Не выпуская из рук кота, тётка Ёлка ловко спустилась на землю по крутой и корявенькой лесенке из хлипких жердей.

- Показывай.


Дядька Зуй всё ещё не очухался от пьяного сна. Его бесчувственным тюком выволокли из возка, уложили на землю. Тётка Ёлка недовольно поджала губки. Она сперва походила вокруг, потопталась по траве босыми ногами, потом отпустила кота. Тот сразу же взобрался спящему на грудь, подобрал лапки, прикрыл глаза и принялся подмурлыкивать звучно и басовито. Тогда тётка Ёлка едва заметно кивнула и вымолвила:

- Ну что ж, будем лечить. Разматывайте.


Колдовство лесной ведьмы оказалось совсем не похожим на будоражащие воображение представления ярмарочных колдунов. Нарок даже почувствовал лёгкое разочарование от того, что всё произошло так обыденно и скучно, никаких тебе зелий, заклятий и диковинных амулетов. Когда Омела размотала повязку на плече Зуя, тётка Ёлка просто присела рядом на корточки, посмотрела, потом спросила у Добрыни:

- Самобулька есть? Давай.

Тот послушно протянул свою флягу.

- Ветошь чистая? - снова спросила тётка Ёлка и тут же, махнув рукой, сама себе ответила, - Да нет у вас ничего, всё как из-под ракшасьей задницы… Ждите, я сейчас.

Она резво скрылась в своей избушке, но вскоре вернулась назад. В руках у неё была корзинка с лоскутами и лентами из такой тонкой, рыхлой и белой ткани, какой Нарок и в городе-то никогда не видал. Под печальные вздохи Добрыни тётка Ёлка обильно смочила лоскут самобулькой, протёрла им начисто кожу вокруг раны, другим бережно промокнула внутри. Затем ведьма вынула из корзинки плотно закрытый горшочек. В нём оказался какой-то мелкий жёлтый порошок. Положив сколько-то порошка на ладонь, тётка Ёлка поднесла её к ране и резко дунула, а потом свела и плотно прижала друг к другу края раны и, наклонившись к ней губами, тихо произнесла:

- Стой, руда. Сталью отворено - словом затворится, ключ и замок.

Рана, действительно, на глазах схватилась плотной корочкой и перестала течь. Всё то же самое было проделано и с местом выхода стрелы. Закончив, тётка Ёлка, отряхнула руки о подол рубахи и принялась сноровисто бинтовать Зую плечо.

- Всё, хватит, - наконец, сказала она спокойно, - С этим беды не будет, заживёт помаленьку. Только от похмельной хвори я его избавлять не собираюсь. Сам наракшасился - сам себе и злыдень.

Добрыня согласно кивнул:

- И на том спасибо, благодетельница. Чего попросишь за работу?

Тётка Ёлка вдруг нахмурилась:

- Постой. У вас тут ещё от кого-то рудой пасёт.

Страшновато шевеля ноздрями, словно взявшая след псица, она покружила между людьми, остановилась против Нарока и ткнула в него пальцем:

- Скидывай куртку.

Он покосился на Торвин.

- Да там пустяк, царапина…

Но та почему-то решительно поддержала лекарку:

- Снимай. Пусть она посмотрит.


Нарок послушался. На верхней рубахе, действительно, оказалось всего лишь небольшое, давно засохшее пятно. Зато сквозь дырку в ней было видно, что исподница успела пропитаться кровью гораздо сильнее и к тому же прилипла к коже. Посмотрев на это безобразие, тётка Ёлка распорядилась:

- Всё снимай.

- Может, не надо? Схватилось уже, и почти не болит. Вернусь в крепостицу - тогда в лазарет сбегаю…

- Надо. Сама-то рана пустячная, но почистить надо, а то ты до своего лазарета не добежишь. Ну? Чего встал? Нож давай.

Нарок безропотно протянул ей свой нож. Ведьма разрезала по боку и стащила с него верхнюю рубаху, а из нижней выкромсала прилипший к телу лоскут.

- Немножко больно будет. Потерпишь?

Нарок кивнул, полагая, что уж немножко-то точно вытерпит, не поморщившись. Тётка Ёлка ухватила прилипший к телу лоскут за край и дёрнула, разом отрывая его от кожи. На миг у Нарока подкосились ноги, из глаз брызнули искры и слёзы. Он судорожно вцепился в протянутую кем-то руку, а тётка Ёлка прижала к открывшейся ране чистый лоскут. Когда в голове прояснилось, Нарок осознал, что перед ним, чуть не плача, стоит Омела, разжал руки и, сгорая от стыда, буркнул:

- Извини…

- Ничего, - еле слышно откликнулась она. Нарок заметил, что у неё на руках остались следы от его пальцев. Тётка Ёлка между тем, внимательно осмотрев рану, задумчиво пробормотала себе под нос:

- А глубоковата царапинка. Закрою-ка я её на всякий случай… Девочка… Как тебя там? Омела? Придержи этого здоровенного ещё разок. Теперь действительно больно будет.

Нарок посмотрел на Омелу испуганно и смущённо. Он хотел было сказать, что держать его не требуется, и вообще, не такая там серьёзная рана, заживёт как-нибудь сама, но девушка уже бесстрашно и доверчиво протянула ему обе руки.


В уплату за лечение тётка Ёлка попросила пол мешка овса и хорошую стальную иглу, от монет же отказалась, заявив, что их в горшок не положишь. Всё испрошенное тут же было приобретено у Добрыни. Расплатившись с хозяйкой Еловой горки, обоз уже приготовился было выдвинуться в путь, но тётка Ёлка, узнав, что они собираются заночевать у Оленьей горки, уверенно сказала:

- Не успеете.

Торвин, нахмурившись, тут же подошла к ней с картой, чтобы выяснить, где именно они сейчас находятся, и точно ли остаток пути никак не проделать до темна. Едва взглянув в пергамент, тётка Ёлка устало пояснила:

- Когда вы ко мне шли, вам здешний хранитель лесной коридор открыл. А обратно уж сами будете выплутываться, и никто вам точно не скажет, сколько вёрст отсюда до торговой тропы. Одно знаю точно: на Яблочную горку нынче даже стёжка заросла, вы же с возком прётесь. Нет вам туда дороги. Станете прорубаться - потеряете день пути. Лучше переночуйте у меня на дворе, а завтра поутру ступайте своим следом обратно, к переправе. Потеря времени почитай что та же, но хоть не так измотаетесь.

Поразмыслив немного и про себя ругательски изругав Добрыню, Торвин решила воспользоваться гостеприимством ведьмы и остаться на Еловой горке до утра.


========== Ёлкина горка ==========


Узнав о стоянке, Добрыня расщедрился на муку. Тётка Ёлка, бодро засучив рукава, затеяла тесто. Девушек сразу же услали за хворостом для уличного очажка, Вольника снарядили за водой, и вскоре на полянке перед Ёлкиной избушкой закипел котелок, зарумянилось над углями белое зубаточье мясо, запахло кипрейным чаем и ароматным сдобным печевом.


Дядька Зуй, проснувшись, хлопнул горяченького кипрейничка вперемешку с самобулькой, ожил и принялся вырезать для тётки Ёлки гребень из зубаточьего панциря. Та хоть и отнекивалась сперва, однако было заметно, что подарок её порадовал, и наверное, оттого пироги с луком вышли у неё особенно хороши. Их ели горячими, с пылу с жару, нахваливая хозяйку. Все расслабились, заметно повеселели. Даже Торвин скинула шлем и куртку, разом утратив грозный вид.


Один только Нарок маялся, не находя себе места. После тёткиёлкиного лечения он вдруг почувствовал себя неважно. Бок совсем не болел, но настроение угасло: не радовал ни лес вокруг, ни вкусный дух от очага, ни мысль о том, что уже через пару дней он вернётся в крепостицу и сможет, наконец, выспаться по-человечески. Его сильно беспокоила мысль о том, что он причинил боль Омеле, так грубо схватив её за руку. Простит ли неуклюжего? К тому же казалось неловко расхаживать перед людьми в одной драной нижней рубахе, лезть же в сменную вонючим и грязным, как козёл, совсем не хотелось. Тётка Ёлка, видно, что-то заметила и рукой подманила его к себе.

- Что-то ты, парень, какой-то кислый. На-ка пирожок, - сказала она, - Должно полегчать.

Но то ли он не был голоден, то ли Ёлкины пироги на него не действовали. Нарок поблагодарил и уныло побрёл к возку. Там к нему подскочил Вольник и, хлопнув по плечу, позвал:

- Айда коней купать?

- Нарок, возьми Тууле, - тут же подала голос Торвин, - А Вольник пусть едет на Воробье!


Вольник радостно подпрыгнул, а Каравай, сообразив, что ему не придётся сейчас вставать и ковылять куда-то с беспокойным парнем на спине, вздохнул с нескрываемым облегчением.

- Ты осторожно, - на всякий случай предупредил Нарок, - Воробей строгий.

Вольник легкомысленно усмехнулся в ответ, подошёл к коню, почесал ему нос, приговаривая какую-то успокоительную чепуху, а потом схватился за прядку гривы возле холки и легко запрыгнул на конскую спину. И Воробей, вопреки ожиданиям Нарока, даже не подумал хватать его зубами за коленки или прижимать ногой к борту возка. С одной стороны, Нароку показалось немного обидно, что конь так легко пустил к себе на спину чужого, не проделав с ним и малой доли штучек, которыми ежедневно допекал хозяина. С другой - начни Воробей капризничать, пришлось бы меняться с Вольником лошадьми, а ведь ехать без седла гораздо приятнее на послушном и невысоком Тууле. Да и удобнее: холка у коня Торвин низкая, и спина круглая, мускулистая, не то что костлявый “забор” дылды-Воробья. А Вольник, похоже, был счастлив уже от того, что можно прокатиться на лошади, способной передвигаться аллюром более резвым, чем неторопливый шаг. Едва дождавшись, чтобы Нарок залез на спину Тууле, он крикнул: “Хоп-хоп!”, шлёпнул Воробья по бокам пятками и помчался галопом через редколесье. Воробей то и дело недовольно подкидывал задом на скаку, но Вольник только смеялся и звонко шлёпал его по крупу ладонью. Нарок, легонечко подтолкнув шенкелями Тууле, порысил за ними следом.


Недалеко от Еловой горки нашлось озерцо, ровненькое, круглое, обросшее по берегам камышом. В одном месте к воде подходила оленья тропка. Именно туда и направил коня Вольник. Быстро раздевшись догола (благо из одежды на нём были одни лишь портки), он затащил Воробья на глубину и принялся тереть его шкуру ладонями, поливать спину и шею из горстей, вымывая из шерсти пот. Нарок заехал в озеро, не раздеваясь, думая просто дать коню освежиться и попить. Однако на обычно спокойного и покладистого Тууле вдруг нашёл весёлый стих: он закусил удила, выгнул шею кольцом, покопал немного перед собой копытом, поднимая фонтаны брызг, и… улёгся во взбаламученную воду. Не ожидавший ничего подобного Нарок успел соскочить с его спины, но всё равно оказался мокрым с головы до ног. Он с досадой подумал, что теперь уж точно придётся, уподобившись Вольнику, щеголять в одном исподнем. И как следует вымыть извалявшегося в иле Тууле, конечно, тоже придётся. Так не всё ли равно, заниматься этим голышом или в насквозь промокшей одежде? Но, видно, для Нарока настал один тех из дней, когда человеку дано хлебнуть стыдобы полным ковшом, на седьмицу вперёд. Он разделся, вымыл коня, а потом, выйдя из воды, полез было одеваться - и обнаружил лежащую поверх рубахи новенькую обережку, тканый поясок в дюжину нитей. Узор на нём изображал раз за разом повторяющийся широко раскрытый глаз, окружённый с двух сторон нежно-розовыми цветками лотоса. Нарок подобрал нежданный подарок и прошептал:

- Нехорошо-то как…

- Что нехорошо? - спросил Вольник.

- Омела приходила.

- Подумаешь, беда! Что она, никогда парня без портков не видала?

- Парня без портков, наверное, видала. А вот такие портки без парня - вряд ли. Я в них с самого отъезда жил безвылазно, они изнутри грязнее, чем снаружи. Омела теперь, верно, будет думать, что я совсем неряха…

Вольник от смеха чуть с Воробья не скатился.

- Ну ты, братец, даёшь! Девка об него все глаза проглядела, не знает, на какой ещё козе подъехать, а он переживает за грязные портки! Главное - ты сам ей нравишься, дурак! А портки и постирать можно. Тётки обычно с этим легко справляются.

- Думаешь? - с сомнением переспросил Нарок, осторожно разглаживая пальцами Омелину обережку.

- Уверен.

- С чего ты взял? Она никогда ничего такого мне не говорила.

- Она девка, ей самой затевать подобные разговоры никак нельзя. Девке положено быть скромной, кроткой и со всеми любезной. По-нашему первым подходить всегда должен парень, а она может только намекнуть, приятен он ей или нет.

- Вот как… У нас, в Загриде, девушки сами выбирают, кто им мил. А подходить к ним без приглашения - это дрэннэ, скверно.

- Чудаки вы там все, в своей Загриде. И хранитель ваш тоже тот ещё чудак.

- Наш кто? - удивился Нарок.

- А, не важно. А с Омелой ты поговори, не обижай девчонку. И имей виду, у дядьки Зуя сыновей нет.*

- Это важно?

- Ну… Кому как.

- Кажется, я понял! - горячо и взволновано проговорил Нарок, - Случись что с дядькой Зуем - их с сестрой кормить и защищать будет некому!

Вольник посмотрел на него как-то по-особенному, а потом вдруг протянул и снова опустил руку, словно собрался погладить его по голове и передумал в последний миг. Но Нароку было сейчас не до Вольниковых дурачеств.

- Послушай, - сказал он задумчиво, - Как мне правильно, по-вашему дать знать Омеле, что она мне очень нравится? Что я хотел бы узнать её поближе? Ну, так, чтобы не напугать её и не обидеть?

Больше всего Нарок боялся, что вместо ответа получит очередной ворох насмешек. Однако Вольник смеяться не стал. Вместо этого он сполз со спины Воробья, пошарил в воде под ногами и извлёк на свет Маэлев кусочек розового кварца**, похожий на маленькое сердечко. В середине его пересекала трещинка. Вольник аккуратно разломил по ней камень и протянул оба кусочка Нароку:

- Подари половинку ей. Она поймёт.


Тем временем на Еловой горке каждый был занят своим делом. Добрыня залез на облучок, снял с пояса кольцо с табличками и углубился в какие-то расчёты. Торвин завернулась в плащ и легла спать. Дядька Зуй всё ещё возился с гребнем. Вернувшись с озера, Омела села у очага чинить Нарокову куртку и рубаху, распоротую Ёлкой по шву. Рядом с ней пристроилась Тиша, вынула из котомки моточки ярких ниток и бёрдышко. Вдруг к ним подошла и сама тётка Ёлка, уселась возле девушек с веретеном.

- Слышь, Зуй, - сказала она чуть насмешливо, но строго, - Пойди-ка, прогуляйся, принеси дровишек на ночь. Дай нам с девчатами почирикать о девичьем без мужских ушей. В самом деле, я ведь не шучу: как стемнеет, безопасно будет только у меня на дворе, и тогда уж в лес за валежником не сбегаешь.


Убедившись, что никто их не может слышать, тётка Ёлка повернулась к Тише.

- Обережку любезному плесть вздумала? - спросила ведьма неожиданно резко.

Тиша кивнула, опустив глаза.

- И какому же, позволь узнать? С вечёрки-то давеча одна возвращалась. Чего так? Неужто к такой славнице и никто не подсел? - продолжала расспрашивать тётка Ёлка, настырно заглядывая ей в лицо.

- Малёк подходил, - неохотно откликнулась Тиша.

- А что ж провожать не стал?

- Я его прогнала. Не люб.

Тётка Ёлка возмущённо всплеснула руками.

- Ишь какая! Да ты в уме ли, голубушка? Вот так раз-другой покобенишься, а на третий к тебе никто и не подойдёт. А кому ж тогда обережку плетёшь?

- Вольнику, - прошептала Тиша почти неслышно.

- Добром говорю, забудь его. Не пара он тебе и не ровня.

- А всё ж мил, - сказала Тиша твёрдо, - Руки у него ласковые, губы медовые, и поёт, будто этл.

- Дуры вы, девки. Обе. Дай сюда, я сама зашью, - Ёлка резким движением выхватила рубаху у Омелы из рук, - Не в ту сторону смотрите, не по себе парней вабите***!

- Ах, тётушка Ёлка! Пошто ты мою работу распускаешь? - воскликнула Омела.

- Что ж я, по-твоему, не вижу, как ты красавчику загридинцу на рубаху приворотный шов кладёшь? Зачем парня неволить вздумала? Приворот, милая, есть обман и грех. Чарами на всю жизнь не привяжешь, только и свою, и чужую долю нарушишь. Да и такой ли парень тебе надобен, если в глаза сказать, что мил, смелости нет? Загридинцы трусих за себя не берут. У них девки с тётками знаешь какие боевитые? Случись что, умеют и словом, и делом за себя постоять, не ждут, чтоб за них во всём мужчины хлопотали. А ты, коли не смеешь рта раскрыть, то и сиди себе, жди на свою голову репоеда, который за тебя всё решит и слова твоего не спросит.


Отчитав так Омелу, Ёлка снова повернулась к Тише.

- Ну, теперь потолкуем с тобой. Медовые губки, значит? Да знаешь ли ты, распустёха, с кем связалась? Ты для него что ромашка при дороге: полюбуется, лепестки пообщиплет, и был таков.

- А всё ж мил, - упрямо повторила Тиша.

- Тьфу… Не веришь? Так на тебе подарок, - Ёлка почти силком сунула девушке в руки крапивный венок, - Пока не завянет, через него увидишь только то, что есть.


С этими словами тётка Ёлка схватила Тишу за плечи, заставила её поднять крапивный веночек перед лицом и глянуть сквозь него на сидящего на пороге избушки кота. Тиша ахнула, едва не выронив ведьмин подарок: вместо кота она увидела красивого, молодого, ладно сложенного мужчину. Совершенно голого. Из-под блестящих чёрных кудрей у него чуть виднелись острые кончики ушей. Заметив, что Тиша смотрит на него, “кот” улыбнулся и приложил палец к губам. Улыбнувшись в ответ, Тиша подняла глаза на крышу Ёлкина домика. Вместо тощей желтоглазой козы на травяном скате сидела стройная бледнокожая дева с лунно-белыми волосами до пят. Эта улыбаться не стала, только смерила девушку пренебрежительным взглядом и отвернулась. Горя от нетерпения, Тиша поскорее направила венок к возку, чтоб посмотреть на своего милого. Он показался ей ещё лучше, чем всегда! Слетела личина, делавшая сына силы похожим на простого хуторского парня: от него теперь ясно веяло лесом, своевольной дикостью, одновременно пугающей и манящей.

- Так он лесной хранитель, - прошептала Тиша, любуясь, - Я никому не скажу. Пусть бы побыл с нами подольше…

- Дура! Наплачешься! - тоже шёпотом прикрикнула на неё тётка Ёлка и ушла к себе в избу. На пороге она обернулась и увидела под старой ёлкой Нарока с Омелой. Схватившись за руки, молодые люди наперебой говорили что-то друг другу. Лица их светились от счастья.

- Тоже наплачется. Но тут уж, видно, судьба, - буркнула тётка Ёлка, затворяя за собой дверь.


Сумерки снова собрали всю компанию у огня. Тётка Ёлка заварила в котелке ароматный чай, Добрыня с Зуем задымили трубочками, Торвин, подсев поближе к свету, принялась наводить блеск на свою саблю. Нарок, воспрявший духом и уже одетый в чистую, свежезашитую рубаху, бодро уплетал остатки обеденных пирогов. Даже Вольник пришёл к очагу, улёгся на землю в ногах у Тиши.

- Эх, Ёлочка, хорошо-то у тебя как, - вздохнул Добрыня, - Тихо… Маэлева благодать… Вот что значит жить у этла за пазухой. Среди людишек такого не сыщешь, там сплошной непокой и дурацкое мельтешение.

- Так и оставался бы в лесу, - резонно заметила тётка Ёлка, - Чего тебе за Оградой?

- Дела, матушка, дела.

- Тогда не ной. У этла за пазухой, знаешь ли, тоже всяко бывает, и не всякая тишь к добру.

- А вот это точно, - сказал дядька Зуй, - Этлы, если подумать, не тише людей, тоже почудить мастаки. Только на свой лад. Взять хоть Светлую Мару. Тихая, вроде, и вреда от неё никакого, но вот вздумает петь да на ветвях качаться - и молодые парни, бывает, на её зов прямо в трясину идут…

- Эта Мара, она красивая? - спросил Нарок.

- Сам не видел, на стану врать. Но говорят, будто да, дивной красоты дева, только волос у неё нечеловеческий, лунный, и глаза голубые, вот навроде как у нашей Торвин.

- А я видела, - пискнула Тиша, - Ничего красивого. Девка как девка, только тощая, голая и простоволосая. Уважаемая Торвин**** куда лучше.

Дядька Зуй посмотрел на дочку неодобрительно:

- Ты думай, прежде чем рот раскрыть. А лучше вообще помалкивай, не встревай в разговор к старшим. Прости её, Торвин, это она сболтнула не от ума.

- Тиша скорее польстила мне, чем обидела, - спокойно ответила Торвин, - У нас тоже рассказывают истории о народе ихана*****. Говорят, они живут на потаённых островах, и девы-ихана настолько хороши собой, что мужчина, послушав их пение и залюбовавшись красой, может навсегда потеряться в море, забыть дорогу к дому.

- У нас про этлов похоже рассказывают, - кивнул Зуй, - Дети силы живут глубоко в лесу, на своих потаённых хуторах, но людям иной раз показаться не брезгуют. Мой отец рассказывал, прежде хранитель Дол каждый травостав под начало сева нарочно проходил по полям своих людей, чтоб земля лучше уродила.

- А другие этлы тоже ходят по полям? - снова спросил Нарок.

- Некоторые да. Хранитель Нер - он вообще часто бродит среди людей. Нрав у него весёлый, а людишкам с того порой выходит сплошное наказание. Вот в Замошье недавно было дело, разложили девки холсты зорить******. Нер мимо шёл, да и дунул зачем-то на те холсты. Они в миг стали тонкие, прозрачные, заблестели росяной радугой. Девки давай этлу в ноги кланяться, сделай, мол, ради Маэля, назад, как было, а он только посмеялся и ушёл к себе в лес.

- Красиво же получилось, - сказал Вольник.

- Красиво-то оно красиво, только как из такого рубахи шить?

Вольник нахально заулыбался.

- По мне как раз из такого шить и надо. А то позанавесятся рогожами - самой красоты не видать.

- Тю на тебя, бесстыжий, - сказал дядька Зуй и запустил в Вольника обрезком зубаточьего панциря, - Только что ни говори, а хранитель Нер озорничать любит. У него в уделе и местность-то такая: то горка, то овражек. И Нерка-река вьётся прихотливо, скачет меж валунов.

- Потому удел и называется Неровьем? - сказал Нарок, - Из-за того, что местность неровная?

- Неровьем, - поправил его Добрыня, - Потому как хранитель удела - Нер. А что озорничает порой, так это он не со зла. Молод ещё, вот и играется.


Постепенно ночь накрыла Еловую горку. Погас огонь, остыл котелок, народ помаленьку разошёлся спать. У ещё тёплого очага остались только Добрыня со своей трубкой да тётка Ёлка. Задумчиво подперев щёку кулачком, она смотрела, как бродят по углям красные отсветы и вздыхала о чём-то своём.

- Скучаешь по родным-то? - спросил Добрыня.

- Да…

- А зачем же из Белозорья ушла? Там нынче без тебя непорядок: Луч лошадей распродаёт, а Бран так и вовсе в бега подался. Вернулась бы, что ли?

- Не могу. Это из-за Свита. После его смерти я держусь от людей подальше.

Добрыня покивал сочувственно, выпустил в ночное небо пару колечек дыма. Потом сказал:

- Всем нам придёт срок заглянуть Маэлю в оба глаза. Свита, конечно, жаль, но тут уж ничего не поделаешь. У людей такое в обычае: жил себе, жил, а потом вдруг раз - и помер… Что ж теперь, из-за этого семью бросать да в лес уходить?

- Добрынь, ты не так понял. Ходит он ко мне.

- Кто? Свит? Так он же, вроде, помер?

- Вот мёртвый и ходит. Знаю, всё знаю. И что плохо так, и что он уж не мой Свит, а это смолка его тело водит, злое ракшасье колдовство. И что надо бы Занору сказать, чтоб упокоил. Но смотрю на него - и не могу. Он ведь меня ещё помнит. С каждой ночью в нём всё меньше человечьего, скоро вовсе ничего не станется, но пока хоть капелька, да есть от того, кого я любила… Вот только он из живых силу тянет. Пришлось увести его подальше от людей, в лес, к Исту с Марой под присмотр. Но иногда ему всё-таки нужно есть.

Добрыня подскочил, едва не выронив трубку:

- Едрить-молотить! Предупреждать же надо! И кого из нас ты сегодня решила ему скормить?

- Никого. На моём дворе он никогда не охотится. Но пеняйте на себя, если завтра не успеете выйти на Торговую тропу до темноты.


В самый тёмный предрассветный час тётка Ёлка вышла из своей избушки и неторопливо принялась обходить спящих на её дворе людей, останавливаясь перед каждым, каждому заглядывая в лицо. Возле Зуя постояла подольше, помахала ладошкой перед его лицом, шепча наговор и разгоняя запах перегара. Заботливо прикрыла плащом разметавшегося во сне Нарока. Заглянула в возок к Добрыне, осенила его охранным знаком. К Торвин близко подходить не стала, только улыбнулась хитро издалека. Заглянув напоследок под возок, она увидела там Вольника с Тишей. Они спали, обнявшись, укутанные одним плащом. Тётка Ёлка в сердцах топнула ногой и отошла назад.

- Послушай-ка, Мара! - сказала она возмущённо, обращаясь к спящей под избушкой козе, - Хватит прикидываться козой! Нер девчонке голову морочит, а ты и не чешешься! Неужто совсем тебе её не жаль? Ведь Зуй с семейством - из твоего удела.


Коза вздохнула, поднялась на ноги, на глазах скидывая козий облик и превращаясь в тонкую белокожую деву с голубыми глазами и лунно-белыми локонами до пят. Недовольно скривив бледные губы, красавица ответила:

- Ах, как он уже надоел со своими глупыми выходками! А твои сородичи и сами могли бы быть поосторожнее. Ладно, позови его, я с ним поговорю.


Ёлка вернулась к спящему Вольнику и настойчиво потолкала его в плечо:

- Ну-ка подымись! Дело есть!

Он посмотрел на неё недовольно, однако вылез из-под плаща.

- Чего тебе, неспокойная сила?

- Мара зовёт, - недружелюбно ответила Ёлка.

Подтянув портки, Вольник подошёл к лунно-белой красавице.

- Знаешь что, Мара? - сказал он сердито, - Вы бы с Истом свою дурную Ёлку хоть на ночь запирали. Чего она на меня кидается?

- Правильно делает, - кисло отозвалась Мара, - Тебе не надоело вмешиваться в жизни чужих людей? В своём уделезаняться нечем? Оставь девчонку в покое.

- Да я ничего плохого ей не сделаю, просто силы чуток добавлю. Тиша добрая и красивая, но её же из-за Омелки никто не замечает! К тому же я Тише кое-что задолжал. Недавно на переправе в Майвинках я здорово поистратился, а она поделилась со мной своей силой. Правда, она не знала в точности, что делает, но намерения у неё были совершенно бескорыстные. Почему бы мне теперь не отплатить ей добром? Вот увидишь, её к травоставу не то что просватают, на руках с Зуевой горки утащат!

- Ну-ну, - сказала Мара брезгливо, - Значит, только бескорыстная помощь? Надеюсь, сказки о том, что ты иногда позволяешь себе близость с человеческими девками, это всего лишь сказки. Потому что иначе мне даже подумать страшно, что будет, когда об этом узнает Майви.

- Только попробуй сболтнуть ей что-нибудь в этом роде! - возмутился Нер, - Я тебе такой овраг по границе вырою, что всё твоё вонючее болото туда утечёт!

- Оставь моих людей в покое, и тогда я, так уж и быть, забуду о твоих шалостях.

- И парня больше тоже морочить не смей, - воинственно добавила Ёлка.

- Какого ещё парня? - встревожилась Мара.

- Патрульного, загридинца!

- Не-е-ер! - в голосе Мары зазвенели угрожающие нотки, и кот, услышав их, вышел из избы, на ходу принимая человекоподобный облик.

- Ну а что такого? - сказал Нер, сразу сбавив тон, - Симпатичный малый, добрый и к тому же честный. Пусть бы женился на Омелке и остался жить у меня. Он меня, между прочим, у Рискайских ворот от Грида спас.

- Нер! - почти в один голос воскликнули и Мара, и Ёлка, и Ист.

- А что, пускай бы Грид меня прибил?

Мара даже слегка разрумянилась от возмущения.

- Что ты вообще делал за Оградой, в уделе Грида?

- Гулял. Там забавно, люди такие непуганые…

Мара всплеснула руками.

- Ист, ты это слышал? Мало нам неприятностей с домом Грида, этот ненормальный решил у него ещё и человека украсть! Ах ты глупый, жестокий мальчишка! Ты что, не понимаешь, чем могут закончиться твои игры с судьбами чужих младших? Ладно Зуево семейство и Добрыня, они лесные, между собою мы разберёмся. Но уводить человека из-за Ограды? Воздействовать на его волю, чтобы он захотел остаться здесь? Возмутительно!

- У Грида в уделе люди дохнут пачками, а ему плевать. С чего бы ему расстраиваться из-за одного-единственного потерявшегося в Торме парня?

- А эта белокурая женщина? Она родом из удела Изена.

- Не очень-то Изен беспокоится о её судьбе, - буркнул Нер себе под нос.

- Изен против вмешательств в вероятности судеб младших. Не хватало нам из-за твоих проделок рассориться ещё и с ним!

- Ну, раз это так важно, верну всех этих людей на место, туда, где взял. Никто ничего и не заметит.

- Ты что, издеваешься? Своим вмешательством ты уже исказил вероятности судеб всех этих людей!

Тут Нер рассердился всерьёз.

- Хватит на меня орать! Ист, уйми свою жену, её, видно, Ёлка покусала. Я всё понял и немедленно ухожу. Не смею больше возмущать силу в ваших уделах.

Кипя от обиды, он бегом спусился с Еловой горки, притронулся к стволу молодого клёна, росшего на опушке, и исчез.

- Боюсь, дорогая, только что ты создала сразу несколько тёмных веротностей, - грустно сказал Ист, вновь принимая кошачий облик.

Комментарий к Ёлкина горка

*Вольник толсто намекает на то, что всё имущество Зуя со временем достанется в наследство мужу его старшей дочери.

**Розовый кварц – талисман искренности, взаимной любви и верной дружбы, “камень сердца”.

***Вабить - приглашать, призывать, подманивать.

****Тиша не знает, как правильно обратиться к Торвин (девка она или тётка? да и вообще, почему одевается и ведёт себя, как мужчина?), и потому использует вежливое обращение, принятое у тормалов по отношению к чужакам.

*****Ихана - дивный, волшебный.

******Зорить - отбеливать росой. Холсты расстилали на всю ночь по траве, девушки оставались рядом, чтобы присматривать за ними, а парни приходили их развлекать. Отсюда и название: зорить - надзирать, присматривать.


========== Нежить ==========


Проснувшись поутру, Тиша обнаружила рядом с собой вместо Вольника куклу, связанную из соломы и веток и старательно наряженную во всю одёжу, что Добрыня купил в Кустецах. Девушка испугано ахнула, а Добрыня, заглянув к ней и увидев, что произошло, только вздохнул:

- Эх, грехи наши тяжкие… Ушёл, значит, наигрался. Жаль.

- Дядь Добрыня, - сказала Тиша, вылезая из-под возка и стряхивая с себя солому, - А ты ведь с самого начала знал, что он хранитель. Верно?

- Сначала не знал. Потом уже, в Кустецах увидел. Он когда с прясла упал и поранился, кровь на повязках застыла золотом.

- Почему ж ты остальным не сказал?

- Нер очень просил не выдавать его. Обещал оберегать в пути, если дам наиграться и подскажу, как вернее прикинуться человеком… Ты, славница, на него не сердись. Поцелуи этла - они девкам красы и удачи прибавляют.

- А я и не сержусь, - сказала Тиша грустно, - Просто жаль, что всё оказалось обман. Даже имя, и то не настоящее.

- Имя подлинное, только названное так, чтобы нам, людям, было понятно. На наречии детей силы “неру” значит “воля”.

- А кто ж тогда такая тётка Егоза? И что за хутор Зеленопутье?

- Что до тётки Егозы, Нер сказывал, будто так вернее всего переводится на всеобщий язык имя его матери. Этлы же кличут её Ро-вэнна, “Резвая шалунья”. А Зеленопутье… Прежде, в старые времена, Рискай не был голой пустошью. В тех самых местах, вдоль которых мы давеча шли к Задворкам, лежало большое озеро, названием Виелина, а вокруг него можно было идти светлым и чистым лесом без помех аж до самой Ровеньонской чащи. Вот про те места раньше и говорили: Зеленопутье.

- Надо же… А теперь и не скажешь. Куда ж делось озеро? Отчего пересохло?

- Кто его знает. Может, этл тамошний помер, а может, и ещё чего стряслось…


Тут к возку подошла Торвин, уже одетая по-походному, с осёдланным Тууле в поводу.

- Нет времени на болтовню, - строго сказала она, - Сворачиваем лагерь, пора выдвигаться.


Отъезд с Еловой горки вышел каким-то безрадостным. Добрыня выглядел встревоженным, дядька Зуй беспокойно щупал повязку на плече и поправлял топорик за поясом. Тётка Ёлка то и дело принималась вздыхать и осенять всех подряд охранными знаками, словно провожала не торговый обоз, а войско на передовую. Тиша уныло смотрела в землю, избегая встречаться с ведьмой взглядом. Торвин выглядела хмурой и усталой, будто простояла в карауле всю ночь. Зато Нарок с Омелой были бодры, обменивались улыбками и загадочными взглядами, и ничего не замечали вокруг. Только спустившись с Еловой горки, Нарок вдруг спросил:

- А Вольник у нас где?

- Опомнился, - хмыкнул Добрыня, - Вольник ещё затемно ушёл. Он нынче, пожалуй, заполуднует в Неровье, не то что мы.

- Отставить разговоры и шевелите лошадей, - рыкнула, не оборачиваясь, Торвин, - Тогда, может, заполуднуете на Торговой тропе, а не посреди бурьяна.

- Э, мать! - встрепенулся Добрыня, - А ты куда ж это нас ведёшь? Яблочная горка в другую сторону.

- Яблочная горка в подорожной не значится.

- Ну-ну, - буркнул Добрыня себе под нос, вытащил из кошеля на поясе странный амулетик - два тонких прутика от деревьев разной породы, оплетённые по кругу сухой травинкой - и украдкой уронил его на землю.


Редколесье понемногу сменилось густыми зарослями орешника и бузины, стёжка стала почти незаметна. Прошло изрядно времени, прежде чем дядька Зуй бегом догнал ломящуюся через кусты Торвин и спросил:

- Уважаемая, ты уверена, что правильно нас ведёшь? По всему мы уже должны давно быть на Свитовой тропе.

- Понимаю, - хмуро откликнулась Торвин, - Вот только эта ракшасья тропа как сквозь землю провалилась. По моим ощущениям мы движемся верно, но могли немного уклониться к закату. Ты знаешь эти места?

- Не слишком хорошо. Мне кажется, мы сильно забрали в Истоки, но на окрестности Истова Хребта это не похоже, да и ручьёв что-то не слышно. Самое время снимать порты и надевать их наизнанку да задом наперёд.

Торвин смерила лесовика недобрым взглядом.

- Зуй. С подобными лесными байками - в возок, к Добрыне. Можешь ты по-человечески сказать, в каком уделе мы сейчас находимся?

- Это не Марь. На Мари я и с закрытыми глазами не заблукаю. Может, мы какой-то ракшасьей волей попали в лесной коридор?

- Ясно. В возок, к Добрыне. Вам, тормалам, без баек - как без пряников, это я уже поняла.

Дядька Зуй обиженно примолк и отошёл к возку, а Торвин, выбрав место чуть почище, скомандовала остановку и подозвала к себе Нарока. Тот подъехал с таким дурацким выражением счастья на лице, что Торвин сразу поняла: парень не в себе, и чтобы услышать от него хоть что-нибудь путное, следует задавать только самые простые вопросы.

- Как по-твоему, где закат? - спросила она для начала.

Нарок уверенно показал рукой направление.

- Ага, - пустилась рассуждать вслух Торвин, - Тогда получается, что полночь должна быть вот там. Но мох на деревьях указывает совсем другое, да и вот тот муравейник… Как думаешь, могли мы незаметно сделать круг и пойти в противоположную сторону?

Нарок пожал плечами.

- Тут же не видно ни зги, и Око за тучами. Могли, наверное.

- Посмотрим-ка, - и Торвин расправила на колене карту, - Если бы мы с таким же достойным зубатки усердием ломились в противоположную сторону, то уже давно пересекли бы Торговую тропу выше Оленей горки. Но этого почему-то не произошло. На Истов Хребет мы тоже не поднимались, и болота вокруг не видно. Из этого следует, что мы покинули Марь, но каким-то хитрым образом в Истоки не попали. Между тем незаметно выйти из вот этого треугольника между Истовым Хребтом, Мариным болотом и Торговой тропой - выше человеческих сил. Какие есть предложения? Кроме тормальских, в стиле “снимать портки и бегать”.

- Ну, - чуть нахмурившись, проговорил Нарок, - Можно, например, продолжать идти вперёд, пока не выйдем к какому-нибудь обозначенному на карте ориентиру.

- Как мы можем быть уверены, что движемся именно по прямой, а не ходим кругами?

- Вешки ставить…

Торвин недовольно помотала головой. Похоже, юнец не осознаёт, что в таком густом подлеске можно пройти в двух шагах от вешки и не заметить её.

- Или идти назад по своим следам, - вяло предложил Нарок.

- Я тоже об этом думаю. В самом худшем случае снова завалимся ночевать на Ёлкину горку.

И, спрятав карту в седельную сумку, Торвин развернула коня.

- Куда мы, Лебёдушка? - удивлённо воскликнул Добрыня, - В другую же сторону шли?

- Моё имя Торвин Валькйоутсен, - холодно произнесла Торвин, - Жаль что ты, Хивэ-миэс*, не в состоянии этого запомнить. Мы возвращаемся.

Добрыня занервничал, заёрзал на облучке.

- Но назад никак нельзя!

- Почему вдруг?

- Да потому, что нет там дороги назад! Говорю тебе добром: идём дальше, как шли, всё будет хорошо.

- Вперёд мы уже шли, мне не понравилось. Погуляли - и хватит, едем обратно, к уважаемой Ёлке, пироги есть.

- Нельзя! - замотал головой Добрыня, - Ход на Еловую горку нам больше не откроется, только выплутаемся неизвестно куда!

- Глупости, - отрезала Торвин, - Разворачивай колымагу.

Вдруг разлепил губы молчавший всё это время дядька Зуй:

- Я полагаю, Добрыня дело говорит. В лесном коридоре следует идти туда, куда он ведёт, а не метаться, как тараканы по горшку.

Брови Торвин свирепо сдвинулись, к щекам бросилась кровь.

- Так! Зуй, ты с обозом своей волей шёл, и дальше можешь катиться, куда твои глаза глядят. А вот этого старого козла мне приказано живым и невредимым доставить к Нерским воротам до начала хляби. И, клянусь Небесной Коровой, я это сделаю, даже если мне придётся связать его и волочить силком!

Нарок с Омелой испуганно переглянулись. Похоже, столь скорое расставание не входило в их планы.

- Ну так и доставляй, как знаешь! - возмущённо воскликнул Добрыня и принялся разворачивать возок.


Очень скоро выяснилось, что Добрыня с Зуем были правы: обратный след обрывался, словно возок, двое конных и трое пеших возникли посреди леса из ниоткуда. Торвин отдала Тууле Нароку и принялась тропить напролом через кусты, однако знакомое еловое редколесье так и не появилось. Несколько раз Торвин меняла направление, пыталась возвращаться на уже пройденные места, но лес точно смеялся над нею, выводя ко всё новым неразведанным уголкам и надёжно пряча следы. Казалось, будто кусты смыкают и сплетают между собой ветви прямо за хвостом Нарокова коня.

- Что, Добрынь, ты хоть сам-то знаешь, куда нас занесло? - тихо, тайком от Торвин, спросил Зуй у торговца.

- Теперь уже нет, - ответил тот, - Ты к этой козе не лезь, пусть сама потыркается, глядишь, научится старших уважать.

- Эк тебя задело… Ты что, готов ночевать рядом с нежитью, лишь бы поморийской дуре нос утереть?

- Нежить - это уж её трудности. Пускай помашет сабелькой, коли ума нету.

- Как стемнеет, трудности будут у нас всех. Или ты заговорённый? Потом, имей виду: хлябь близко. Я-то всяко домой попаду, а вот ты не к змеелюдам ли в гости собрался?

- А ты откуда про нежить знаешь? - подозрительно прищурился Добрыня, - Вроде, когда Ёлка мне про своего Свита рассказывала, все уж спали.

- Все да не все. Мы с Торвин договорились тайком караулить: я до полночи, она - после. И вишь ты - не зря. Чуйка на беду у этой белозорой работает как надо.

- И что, ты так прям и рассказал ей всё, что слышал, про Ёлкина мертвяка?

- Рассказал.

- И поверила?

- Изругала пьянью. Однако жопой чует, что дело неладно и оставаться в лесу нельзя, вот и машет всё утро топором, как наскипидаренная. Для тебя, между прочим, старается.

- А я ей чем могу помочь? Она наших с тобой слов не слушает, мы для неё - суеверные лапотники. Может, хоть нежить вгонит ей ума. По-родственному, так сказать.


Если для Торвин день прошёл в бесконечном поединке с лесом, то для Нарока это был целый день беззаботного, ничем не заслуженного счастья. Омела шла рядом и развлекала его рассказами о своём лесном житье-бытье, а он слушал и ловил себя на том, что порой даже не понимает слов, а просто любуется её голосом, словно пением дивной птицы. Когда же приходила очередь идти в голову обоза и браться за топор, заинтересованный взгляд Омелы заставлял его работать споро и радостно, не чувствуя усталости. Время летело незаметно, и он был весьма удивлён, вдруг услышав, что Торвин командует привал.

- Се риитаа**, - сказала она устало, - Ищем место для ночёвки, пока светло.


Это было не самой простой задачей. Торвин наотрез отказывалась разбивать лагерь в низинах и вблизи кустов, а одновременно и свободное от них, и достаточно высокое место никак не попадалось. Наконец, Зуй пришёл из разведки и сообщил, что набрёл на кое-что годное. Торвин сходила вместе с ним посмотреть, а когда вернулась, велела срочно всем подниматься и идти за ней.


Находка Зуя оказалась и впрямь стоящей. Маленький домик-заимка с колодцем и овином стоял посреди чистой полянки. Видно, в травостав сюда приходили заготавливать сено для коз. Сейчас овин был пуст и вместил в себя, хоть и без особых удобств, всех троих коней. Избушка была тоже тесновата на шестерых, зато в ней имелся очаг, сном же на полу вповалку лесной люд не напугать.


Едва в заросших низинах начали сгущаться сумерки, Торвин всех загнала под крышу. Строго-настрого велев больше не высовываться, она сама проверила и заперла коней, обошла лишний раз вокруг избушки, а вернувшись, старательно прикрыла на засовы окна и дверь. После Тиша запечатала их охранными знаками, начертив перед каждым Дневное Око угольком из очага.

- Нарок, тебе первый караул, - сказала Торвин, и, даже не притронувшись к пирогам, которые добрая Ёлка завернула им с собой, повалилась на лавку спать.


Угомонились в тот вечер быстро: все устали, и разговаривать было не о чем. Только Нарок остался сидеть у порога неподвижной тенью, прислушиваться к звукам ночи за стеной, да Омела, составляя ему компанию, пряла в темноте, прислонившись спиной к его спине. Время текло, словно медленная вода, люди спали, а в лесу шумела обычная дикая ночная жизнь. Нарок повернулся к Омеле, осторожно вынул из её руки веретено и, обняв девушку за талию, притянул к себе. Она не отпрянула, мягко и доверчиво прижалась к нему всем телом. Долго ли они сидели так, расслабленно слушая ночь?


Вдруг Нарок насторожился и шепнул:

- Слышишь?

- Что?

- Слишком тихо. Птицы замолчали.

Быстро, перешагивая через спящих на полу, он подошёл к Торвин, тронул её за руку. Та сразу же открыла глаза. И без слов поняла, что именно встревожило караульного. Осторожно, словно дикий зверь, она обошла дом, прислушиваясь у каждого окна, остановилась возле двери. Над дверной притолокой была узкая щель, заткнутая мхом. Торвин быстро очистила её и приникла к ней глазом, потом поманила Нарока к себе.

- Вот он.

Нарок глянул, и по спине побежали назойливые мурашки. Существо, вышедшее из кустов, внешне напоминало человека, но человеком не было. Оно замерло неподвижно, неловко сгорбившись и подавшись вперёд, словно собиралось шагнуть, но вдруг забыло об этом. Костлявые его плечи бессильно опустились, голова поникла. Живой человек ни за что не остановился бы вот так. А оно - стояло, затапливая окрестности мёртвой тишиной, нелепое, тощее, страшное, с неопрятно растрёпанными длинными волосами цвета пожухлой соломы.


- Что это? - одними губами спросил Нарок.

- Неупокоенный, - дрожа, прошептала ему на ухо Омела, - Они ходят иногда, ищут живую силу. Но ему нас не достать, охранный знак не даст войти. Главное - чтобы он ни к кому не притронулся…

Будто в ответ на её слова, существо каким-то невообразимо резким прыжком подскочило к двери и заглянуло снаружи в щель. Глаза его были тусклы, затянуты мёртвой плёнкой. В дом дохнуло распахнутой могилой. Омела шарахнулась, чуть вскрикнув, а Торвин ткнула кинжалом в щель.

- Что случилось? - сразу же спросил, подняв голову, дядька Зуй. Но ответ на вопрос уже не требовался. То, что ломилось в дом снаружи, плевать хотело и на охранный знак, и на кинжал Торвин. Длинные когти ломали в щепки дерево, расширяя щель. Торвин, не останавливаясь, колола и резала, но толку от этого не было, мёртвая плоть не чувствовала боли, а отсечь хотя бы палец не получалось, тварь оказалась на редкость проворной.

- Он хоть чего-нибудь боится? - крикнула Торвин, - Как у вас такое прогоняют? Молитвы, серебро, охранные знаки, вода? Ну хоть что-нибудь?

- Огонь, - ответил дядька Зуй, - Только нужен чистый***.

- Так давай, три быстрее! Он нам сейчас стену процарапает! Нарок! Сюда! Не пускай его, не позволяй лезть!

Выкрикнув всё это, Торвин отскочила от двери, освобождая место Нароку, а сама бросилась через внутреннюю дверь в овин, к лошадям. Там, перед выходом, стояли у стены их с Нароком копья. Уже через миг стало слышно, как хлопнула внешняя дверь, а потом жуткие лапы исчезли из щели и снаружи раздался какой-то шум. Нарок выглянул. Торвин копьём пригвоздила мёртвую тварь к стене, пробив её насквозь. Возможно, неупокоенному было неприятно, но не более того. Подёргавшись немного, он понял, что освободиться не сможет, и просто двинулся навстречу своей противнице, проталкивая древко копья сквозь себя. “Зуй! Да где ты уже со своим огнём?” - заорала Торвин, задирая пятку копья вверх. Это немного озадачило неупокоенного, но, видимо, не огорчило. Просто без опоры на ноги продвижение его слегка замедлилось. Не раздумывая дальше, Нарок распахнул дверь, выскочил из избы и с размаху рубанул тварюгу саблей, забыв, что мёртвому не больно.

- Копьём! - скомандовала Торвин.

Вот только бежать за ним было некогда. И тут кто-то осторожно потрогал Нарока за плечо. Тот чуть не рубанул в ответ сгоряча, однако успел остановиться. За спиной у него стоял Добрыня с полуштукой льняной холстины***** в руках.

- Хватай его через ткань, - говорил он, протягивая Нароку конец отреза.


Трогать неупокоенного руками совсем не хотелось, поэтому Нарок просто накинул петлю ему на шею и затянул. Не имея больше возможности двигаться к Торвин, тот кинулся в противоположную сторону и сорвался с копья, но Нарок тут же перебросил отрез через его голову. Торвин поймала, дёрнула на себя и прижала материю к земле ногой. Тканая полоса аккуратно накрыла лицо, голову и спину их противника, а Нарок, подхватив с земли копьё Торвин, двинул его в грудь втоком**** и опрокинул к Торвин в объятия. Тварь хоть и была на редкость сильной, как оказалось, весила не слишком много. Дальше пошла уж совсем несуразная возня: по очереди они то прижимали пойманного нежитя древком копья к земле, то обёртывали тканью, и понемногу перемотали на него весь отрез, добротно запеленав в холст. Получившийся свёрток иногда слегка ворочался, но чаще лежал смирно и выглядел вполне безобидно. Убедившись, что высвободиться пленник не в состоянии, Торвин и Нарок дополнительно упаковали его в принесённый Добрыней рогожный мешок. Устало вздохнув, Торвин уселась на землю и принялась оттирать тряпицей испоганенное копьё.


- Ну и что с ним теперь делать? - рассуждала она при этом вслух, - Здесь бросать нельзя, ещё вырвется на волю или кто развернёт из любопытства… Сжечь? Много возни, а мы ведь и так уже выбились из расписания. И потом, ткань сгорит раньше, чем то, что в неё укатано. Не хочу увидеть этого красавца на свободе ещё раз.

- Может, он магам на что сгодится? - предложил Добрыня, - Отвезём его к вашим гарнизонным целителям, пускай изучают. А не надобен - так сами и пустят его в расход. Они ж разбираются, как с таким быть?

- Надеюсь, - ответила Торвин без особой уверенности в голосе.

- А может, и приплатят чего, - мечтательно добавил Добрыня.


Пока Торвин с Добрыней решали судьбу пленника, Нарок бегом бросился назад в избушку: оттуда раздавались чьи-то жалобные всхлипы. Это, сжавшись в комок в тёмном углу за очагом, плакала Тиша. А Омела гладила её по дрожащей спине и приговаривала ласково, рассудительно:

- Ну что ты, что ты, маленькая… Уже всё. Бояться не надо, всё хорошо. Там ведь наши тётка Лебедь с Удачником. Они знаешь, какие? Любую дрянь враз на копья - и в кулёк…


Остаток ночи вызвался покараулить Добрыня. Когда все, наконец, успокоились и улеглись, он потихоньку подсел к очагу, засветил лучину. При её зыбком свете он достал из поясного кошеля два простых маленьких камешка, чуть погрел их в руке, а потом один из них опустил в горячую золу очага, а другой отнёс к двери и кинул в изрядно расширенную нежитем щель над притолокой. И шепнул едва слышно: “Откройся, дорога, отныне и до веку. Так тому быть.”


Наутро первой из избы вышла Торвин. Позёвывая и почёсываясь, она постояла немного на пороге, поглазела по сторонам, а потом вдруг ахнула, хлопнула себя ладонью по лбу и умчалась к возку, туда, где на оглобле висело её седло. Вскоре, расстелив на коленях карту, она уже со смехом объясняла дядьке Зую: “Ты глянь, ну мы и гуси перелётные! А ты тоже хорош: я, да на Мари! Видишь вон там, внизу, ручей? Как мы его вчера не заметили? Это Кривражка. Пойдем вниз по течению - и ещё до полудня вылезем на Торговую тропу чуть ниже Коштырей.”

Комментарий к Нежить

*Хивэ-миэс - добрый человек. Передразнивая Добрыню, Торвин таким образом переводит его имя на свой родной язык.

**се риитаа - хватит

***Чистый огонь - добытый трением или принесённый молнией.

****Вток - металлическая часть, защищающая пятку копья.

*****Льняное полотно считается мощным оберегом от любой враждебной людям магии. Для нечистой силы оно непроницаемо.


========== О любви и самобульке ==========


Пробираться по бездорожью не просто, даже если знаешь, куда идти. Там, где пеший ящернётся разок да и пролезет, конному требуется свободная от бурелома стёжка. Возку же нужна какая-никакая, но тропа, и прокладывать её - тот ещё труд. Русло Кривражки по берегам густо обросло молодым ивняком. Торвин, Нарок, Зуй и Добрыня по очереди становились в голове обоза, чистили путь, и всё же дело шло медленно, слишком медленно. Око перевалило зенит, но никаких намёков на приближение Торговой тропы не появлялось. Наконец, выбрав место поровнее, Торвин скомандовала привал, а сама собралась на разведку. Перед тем, как уйти, она подошла к Нароку и тихо сказала ему: “Поглядывай. Мы не одни.” И, заметив, как её напарник нервно покосился в сторону возка, снисходительно добавила: “Не такое. Обычный человек. И тащится он за нами уже давно.” После Торвин ушла, а Нарок остался за старшего, то есть торчать вооружённым посреди лагеря и сторожить кусты в то время, как остальные заняты всякими нужными и полезными делами. Например, приготовлением обеда.


Тёткиёлкины пироги закончились ещё вчера, а остатки зубаточьего мяса подобрались утром, так что на обед было хлёбово. Нарок заглянул в бурлящий над костром котелок - и вздохнул украдкой. Опять речная вода с луком, корешками рогоза и конечно, репой, давно ему опротивевшей, но неизбежной основой любой тормальской еды. И горсточка чёрной муки для нажористости. Эх…

- Не любишь, - грустно и ласково сказала Омела, помешивая в котелке длинной ложкой.

- Ты о чём? - встревожился Нарок.

- Репу не любишь, я же вижу. А что любишь?

Нарок впервые за долгое время всерьёз задумался о том, что он вообще в жизни любит, и вдруг представил себе родную хату, матушку у печи, сестрёнку, склонившуюся над пяльцами. Вспомнил, как бегал с братьями на рыбалку, гонял с друзьями коней в ночное. Как всей семьёй с песнями и прибаутками рубили капусту на заквас, как радовал в хлябь запах яблок в кладовой и аромат капустных щей… В хороший круг их забеливали сметаной, не мукой. Увидев, что он здорово пригорюнился, Омела поспешила спросить:

- Что у тебя дома, в Загриде, едят? По простому, на каждый день?

- Кашу. Или картошечку в печи томят. С молоком. А если нету, то с куриным яйцом.

- Что за картошка?

- Трава такая, у которой корни съедобные, клубеньком. Но понежнее репы, и клубней сразу штук пять у одного куста.

- Земляная груша*, что ли?

- Лучше. У картошки и клубень вкуснее, и ботвы меньше.

- А ещё что?

- Ещё хлеб. Только не такой как у вас, а пышный, с хрустящими корочками. В лесу почему-то даже хлеб не как дома: плотный и репой отдаёт.

- И не мудрено, ведь пареную репу в тесто кладут.

- И тётка Ёлка тоже? - ужаснулся Нарок, - А мне её пироги так понравились!

- Нет, что ты. Тётка Ёлка для нас пекла по-поморийски: с чистой мукой, без опары, да на простокваше. Но у кого ж столько коз и зерна, чтоб эдак-то каждый день? Вы, загридинцы, верно, все богатые…

- Богаты, - вздохнул Нарок, - До подати уплаты.

- Как это? Что такое подати?

- Деньги за пользование землёй, - и, перехватив непонимающий взгляд Омелы, Нарок пустился объяснять, - Земля-то ведь князева.

- Нет, что ты, земля этлова, - возразила Омела.

- Это в Торме. У нас люди, кто хочет на земле дом ставить, пахать-сеять, корову пасти, все платят в княжью казну по серебряной деньге с десятины**. Как поля уберут, приезжает княжий сборщик, и надо, чтоб к его приезду всё было готово. Кто не может уплатить деньгой, платит имуществом, а то и собственной спиной. Я через это дело в гарнизон и попал. У нас неурожай случился два круга подряд: где там денег раздобыть, сами уже мякину ели. А тут как раз в село пришёл гарнизонный вербовщик. Кто согласится пойти служить на десять кругов, тому сразу жалование сулил выдать за пол круга вперёд. Вот я и пошёл, чтобы своих из нужды вынуть.

Омела улыбнулась.

- А я сразу поняла, что ты человек мирный, не воин.

- Это почему? - спросил Нарок несколько обиженно.

- Ты добрый. Вот тётка Лебедь - та воин. Она, знаешь, сама как из стали, и глаза всегда холодные. Её муж, верно, очень смелый человек.

- С чего ты взяла, будто Торвин замужем?

- А вот знаю. У тётки Лебеди на ушке сапожка есть знак: волк и лебёдушка лицом к лицу. Она когда на заимке спать легла, сапоги стянула, а я увидела. У ней муж тормал из рода Волков, а сапожки - мужнин подарок.

Нарок пожал плечами:

- Знаешь, в Приоградье не придают такого значения одежде, как в Торме. Это всего лишь сапоги. А волк с лебедью - клеймо сапожной мастерской Олизара Хорта.

Омела хотела было что-то возразить, но тут сама Торвин вынырнула из кустов и поманила Нарока к себе.

- Обедаем по-быстрому и поднимаемся, - бодро скомандовала она, обращаясь ко всем сразу, - До Торговой тропы отсюда всего пять перестрелов.

А Нароку Торвин показала три стрелы без наконечников, с подкрашенным красной краской оперением.

- Видишь? - сказала она уже негромко, только для своего напарника, - Мне даже вешки расставили. Кое-кто сильно заботится, чтобы мы не заплутали в чаще. Как думаешь, для чего?

- Заманивает куда-то?

- Может быть. А может, наоборот, даёт добрый совет. Я прошлась до места, где Кривражка пересекает Торговую тропу. Нас там ждут, и отнюдь не с калачами. А вот если пойти, как советует наш тайный спутник, мы обойдём место встречи и выйдем прямо к Коштырям. Хотя ходка по кустам из-за этого несколько удлинится. Имей виду, этот путь тоже может завести нас в ловушку. К тому же ребята у брода через Кривражку могут устать ждать и пойти за нами следом. Что скажешь, патрульный? Будем прорываться через засаду или поверим нашему краснопёрому проводнику?

- Ящер его знает, этого доброхота, - сказал Нарок.

- Я б пошёл по вешкам, - вставил своё слово тихонько подошедший к Торвин Зуй, - Тот, кто их ставит, не желает нам зла.

И он показал ещё одну лёгкую стрелу с таким же оперением.

- Эта вешка указала мне заимку, на которой мы провели ночь.

Торвин едва заметно усмехнулась.

- Зуй, иди-ка ты отсюда. Мешаешь воспитывать молодёжь. Мне было интересно, что выберет Нарок: явную опасность или сомнительную помощь. Кстати, напрасно ты не показал мне стрелу вчера. Она наводит на кое-какие соображения.


Как же хорошо было после блужданий по бездорожью выбраться на твёрдую, относительно ровную, а главное - чистую Торговую тропу! Теперь она казалась такой широкой и безопасной, а лежащий за ней Дол - даже приветливым…


Коштырями звался небольшой хуторок, нахально торчавший на открытом месте, прямо меж двух голых холмов. Торжка при нём не было, зато имелся кабак.

- Может, по шкалику за возвращение? - предложил Зуй.

Торвин сперва поморщилась, потом поглядела на едва переставляющих ноги лошадей, проследила за жадным взглядом Добрыни - и вдруг согласилась.


На обнесённом пряслом дворике народу толпилось не меньше, а, пожалуй, даже и побольше, чем на ином торжке. Усевшись на чурбачки, мужики и парни деловито хлебали самобульку из деревянных кружек и неспешно беседовали в пол голоса. Кто-то дрых на лапнике под стеной, с головой накрывшись плащом. Стайка девок с корзинками бродила между людьми, а за ними следом таскалась тощая однорогая коза.


Возок оставили за воротами. Видя, что Тиша с Омелой, усевшись на землю, достают веретёна, Нарок спросил:

- А вы разве не пойдёте?

- Нам не вместно, - испуганно замотала головой Тиша.

- Кабак - для мужчин, - терпеливо объяснила Омела, - Из тёток, бывает, ещё заходят кто поотчаянней, а девке это срам. Да и поколотить могут.

- Кто ж? - удивился Нарок.

- Девки тутошние. Их вон - аж семеро, и все здоровенные. Решат ещё, что мы у них заработок перебить хотим.

- Странно, - сказал Нарок, с сомнением разглядывая бродящих по кабацкому двору девок. Все они выглядели смирно и невзрачно в своих тёмных рогожах, и никак не тянули на разгульных девиц. - Чем же они промышляют?

- Блины продают. С повидлом, с творогом, с рыбой… Это уж так заведено: коли на каком хуторе кабак, ихние девки работают при нём себе на приданное.

- И они не боятся, что кто-нибудь обидит спьяну?

- Что ты, разве кто посмеет? Вон, видишь, за ними следят трое парней? Один у прясла, другой в дверях, и ещё возле бочки стоит, длинный такой. У нас девушки в одиночку нигде не ходят, всегда рядом или отец, или брат, или жених. Сама по себе бродить станет только ведьма или вовсе ракшица.


Поразмыслив немного над услышанным, Нарок решил на всякий случай остаться у возка и в кабак не пошёл. Но стоило ему опуститься на землю рядом с девушками, Омела, мягко улыбнувшись, шепнула:

- Ты с нами не садись, поди хоть на облучок. А то парни задираться начнут, девкой дразнить.

- На вечёрке все вместе сидели - и ничего, - несколько раздосадованно заметил Нарок.

- Так то ж вечёрка, - сказала Тиша, глядя на него жалостливо, словно на неразумного младенца.


Между тем Добрыня показался из дверей кабака с гусём*** самобульки и кружками в руках. Зуй с Торвин уже ждали его возле изгороди. Однако стоило им усесться и разлить поило, какой-то медведеобразный мужик подгрёб к Добрыне и радостно прогудел:

- О, Добрынюшка! Каким ветром? Всё торгуешь?

- А куда ж деваться? Семейство-то кушать просит, - живо откликнулся Добрыня, - Храни тя Маэль, Груздь. Подсаживайся, что ли, к нам.

Мужичище по имени Груздь тут же прикатил себе чурбачок и устроился между Добрыней и Зуем.

- Ну, ваше здоровье!

И все четверо хорошенько приложились к своим кружкам. Добрыня крякнул от удовольствия и поманил к себе рукой одну из девок:

- Ну-ка, подь сюда, славница. С чем у тебя блины?

- С яблоками.

- Давай парочку.

- Мне тож, - сквозь густую бороду прогудел Груздь. Добрыня, не чинясь, заплатил за обоих. - Так что, Добрыня, на Тропе-то спокойно?

- Так себе. Кролики на переправе шалят, Зуй вон стрелу в плечо поймал. Но мы, однако, просунулись без потерь.

- А… Это… Малёк Крольчонок с утреца сюда заходил. Пить не пил, но болтал всяко… Ты, Зуй, смотри за своей младшей в оба глаза. Понял?

Зуй покивал.

- Тогда вздрогнем.

И все снова отхлебнули самобульки.

- Ну а что, - спросил Груздь у Торвин, хитро прищурив глаз, - Совсем мужики в Приоградье перевелись, раз тётки уже по Тропе с копьём шастают?

- Я, уважаемый, не шастаю, а служу, - ответила Торвин, наполняя свою кружку, - А с копьём у нас ходит тот, кто знает, с какого конца за него берутся, и без разницы, что в штанах.

- Это зря. Мужик завсегда сильнее тётки, хоть с копьём, хоть без, - и, отсалютовав поморийке кружкой, Груздь сделал могучий глоток. Торвин незамедлительно последовала его примеру.

- Сила - пустяк, - сказала она, подозрительно блеснув глазами, - Любое дело требует прежде всего навыка и разумения. Вот ты, уважаемый, здоровенный, как конь, а я готова спорить, что поборю тебя хоть на руках, хоть на поясах.

- Ещё чего, с тёткой бороться, - хмыкнул Груздь, - Что победить, что проиграть - всё едино срам.

- Вот потому люди на конях и ездят, а не наоборот, - спокойно подвела итог Торвин и опустошила свою кружку. Добрыня с Зуем, переглянувшись, отодвинули самобульку от неё подальше, а насупившемуся было Груздю Добрыня тихонько сказал:

- Ты её не цепляй, тётка она там или нет, а дело своё знает. Вчера вон неупокоенного в лесу поймала. Теперь мы его в посад везём.

Груздь сразу заинтересовался:

- А на что он в посаде?

- Магам продадим, на опыты. Им ведь тоже на чём-то надо руку набивать, верно? Так что сам понимаешь, раз уж Торвин мертвяка в баранку скрутила, то…

Однако Груздь, захваченный новыми раздумьями, потерял к Торвин всякий интерес.

- Ишь ты, - проговорил он неторопливо, - Магам, значит? И дорого они за такое добро дают?

- Да уж как следует, - с важным видом ответил Добрыня, - Его ловить, знаешь ли, это тебе не в носу ковыряться.

- А… Ну, давайте ещё по маленькой. За прибыток.

Выпили и за прибыток.

- А что, Груздюшко, - спросил Добрыня, - У тебя самого как нынче дела?

- Сына вот женил. Откуп запросили - сплошной разор в хозяйстве, но куда ж деваться, чуйства и всё такое… Так что сам понимаешь…

Добрыня слегка нахмурился, однако ответил, протягивая Груздю кошель:

- Понимаю, не дикий. На тебе молодым на подарки. Но только ты тоже уважь, скажи своим работничкам…

Тут в воротах кабака показался Малёк. Проходя мимо почтенной компании, он поклонился и обронил с самым простодушным видом:

- Дядь Груздь, там у тебя на репище чужие куры роются.

Груздь быстро опустошил свою кружку, поднялся и грозно заявил:

- Пойду гляну, чьи там куры. Бывай, Добрыня. И вы, почтенные, тож.

Уже через миг он решительно топал по Торговой тропе в сторону брода через Кривражку, а за ним как-то незаметно пристроились ещё пятеро крепких угрюмых мужиков.


А Малёк неторопливо проследовал через кабацкий двор и встал у двери, разглядывая окружающих и, вроде бы, совсем не интересуясь Добрыниным возком. Из мешка у него за плечами торчали охвостья десятка стрел с уже знакомым Нароку подкрашенным красным оперением.

- Глянь-ка, - шепнула Омела Тише, кивая на него.

- Знаю, - буркнула та недовольно, - Была б охота на эту бесстыжую морду глядеть.

Однако, понаблюдав украдкой за Тишей, Нарок вскоре стал свидетелем презанятного обмена знаками между ней и Мальком.


Оба неотрывно следили друг за другом, хоть и пытались всячески это скрыть. Постояв немного неподвижно, Малёк достал из-за пазухи пряник сердечком и с многозначительным видом понюхал его. Тиша фыркнула и отвернулась, но продолжила коситься на Малька краем глаза. Он слегка посмурнел, спрятал пряник и неторопливо провёл ладонью по рукаву, украшенному добрым десятком разноцветных нитяных косичек. Одна из плетёночек была пошире и посложнее прочих: на тесьме в двенадцать нитей чередовались белые ушастые мордочки кролика и силуэты птички. Подцепив плетёночку пальцем, Малёк натянул её, словно собрался порвать. Упрямо поджав губы, Тиша придвинулась поближе к Нароку, вытащила из котомки бёрдышко, на котором недавно плела обережку для Вольника, и старательно, напоказ продолжила работу. Малёк засопел от огорчения, вытащил нож, срезал с рукава и сбросил наземь все плетёнки, кроме той, с кроликами. Потом он снова достал пряник и принялся крошить его себе под ноги.

- Ты что творишь, глупая? - испуганно зашептала Омела, - Зачем дразнишь? Заиграет ведь парень, порвёт обережку - назад не совьёшь!

- А пошто он, предатель, батю с дядькой Добрыней о засаде не упредил?

- Он же тебе сказал. Чего сама смолчала?

- Я бате говорила! Будто моим словам кто верит! Малёк охотник, лесной ходок, а я кто? Девка глупая!

- Постой-постой, - вмешался в их разговор Нарок, - Получается, Малёк ещё на вечёрке предупредил тебя, что Кролики нападут на обоз?

- Это не Кролики, - сказала Тиша, густо покраснев и кусая с досады губы, - Старый Кроль не настолько дурён, чтобы своих работничков под стрелы гнать. Он сперва Чину с Мальком заслал поглядеть, кто обоз ведёт. Будь при возке вместо тётки Лебеди какой-нибудь растелёп, тогда б Кролики не звали нас к себе на вечёрку, а сами ещё до утра в гости нагрянули. И стрелять по обозникам никто бы не стал. Они обычно только патрульных бьют, если те ерепенятся. Просто взяли б с дядьки Добрыни отступного за проезд, и всё.

- А кто ж тогда напал на нас при переправе? - спросил Нарок, чувствуя, что в получившейся картинке явно чего-то не достаёт.

- Чужие парни ссамовольничали. Обидно им, видать, показалось, что сестрица Омела с приоградцем милуется. Да ещё и Вольник после кое-кому табачку на хвосты насыпал…


Нарок призадумался. В Тишино объяснение верилось слабо. Подраться из-за девки на кулачках - дело хорошее и вполне понятное. Но чтоб стрелять из-за кустов… Нет, причина была в другом, и этот чумазый мелкорослый парень что-то о ней знал. Пожалуй, с ним следовало потолковать. Но оставлять девушек без пригляда не годилось. Нарок с тоской уставился на Торвин. Она то ли почувствовала его взгляд, то ли всё это время издали наблюдала за ним, и потому почти сразу же вернулась к возку.

- Что, тоже смазка требуется?

- Мне только перекинуться с кое-кем парой слов…

- Топай, нечего оправдываться, - и Торвин с хмурым видом уселась на облучок.


Разом вспотев от получившейся неловкости, Нарок направился к Мальку. Но стоило патрульному зайти на кабацкий двор, парень надвинул шапку на глаза и живо юркнул внутрь заведения.

- Эй, служба! - тут же радостно окликнул Нарока Зуй, - Никак, выпить решил? Иди сюда, угощаю!

Зуй и Добрыня сидели у стены, понемногу “уговаривая” уже второгогуська. Глаза их замаслились, на щеках залёг хмельной румянец. Едва Нарок подошёл, Зуй плеснул в свою кружку самобульки, чуть пригубил и щедро протянул гостю:

- Изволь…

Догадавшись, что отказываться никак нельзя, Нарок принял угощение, глотнул - и закашлялся, едва не выронив кружку. Самобулька, гадина, оказалась куда как крепка! Зуй со смехом перехватил у него посудину и опрокинул себе в рот остатки, а Добрыня сунул Нароку в руки ломоть серого хлеба.

- Закусывай. Без закуси поперву туго идёт.

Нарок поспешно вцепился зубами в предложенную снедь.

- За что ты вдруг Малька бить собрался? - спросил Зуй, заново наполняя кружку.

- И в мыслях не держал. Я поговорить…

Зуй с Добрыней переглянулись и дружно заржали, словно услышали нечто небывало весёлое. Потом Зуй снова сунул едва початую кружку в руки Нароку, а Добрыня со своей стороны протянул кус хлеба.

- Пей давай, чудо загридинское! Угощайся!

Вторая кружка пошла куда легче. В животе приятно потеплело, а мир вокруг заиграл новыми красками. Добрыня с Зуем, добродушно посмеиваясь, принялись наставлять Нарока в лесном вежестве:

- Ты, братец, не пугай людей, не при на них, словно проглотить хочешь. Ежели надо к кому подойти, иди как бы мимо.

- И это… Не таращись своими глазищами прямо в морду, смотри чуть в сторонку.

- Верно Зуй говорит! А ещё вернее - купи пол-гуська, да предложи Крольчонку с тобой тяпнуть. Вот и потолкуете.


Малька Нарок отыскал в кабаке, возле стойки с товаром: кабатчик неспешно наполнял ему кружку. Памятуя о советах Добрыни и Зуя, Нарок сделал вид, что парнем совершенно не интересуется. Он подошёл, достал из кошеля четыре медяка и выложил их рядком на стойку. Кабатчик глянул уважительно, поставил перед ним полувёдерную и посуду. Нарок покосился на стоящего рядом Малька и буркнул:

- Идём выпьем. Угощаю.

Они уселись на лавке у стены.

- Тебе чего от меня надо, чёрная куртка? - едко поинтересовался Малёк.

- Спросить кое о чём хочу.

- Валяй. Может, и отвечу, - заявил Малёк всё так же дерзко и замер в ожидании. От Зуева угощения у Нарока и так уже слегка плыло в глазах, но по лесному обычаю угощать, не прикладываясь самому, не годилось. Поэтому, тяжко вздохнув, Нарок наполнил кружку, сделал из неё добрый глоток и протянул Мальку.

- Ты уже давно тишком идёшь за обозом. Для чего? Своих наводишь?

Малёк сделал пару хороших глотков, ответил сквозь зубы:

- Больно надо. Отец велел вас не трогать.

Нарок, поморщившись, допил остатки и спросил:

- А что ж это было на переправе? Почётные проводы?

- Наши ни при чём. Можешь считать, что с вами пришлые поквитались за наглёж на вечёрке. Твой дружок там отменно постарался.

Нарок снова наполнил кружку, отхлебнул, протянул Мальку.

- А тебе что за печаль?

- Такому, как ты, не понять. Вы, приоградцы, нашим девкам только головы морочите. Играетесь с ними, а женитесь на своих.

- Тогда какой тебе интерес нас, приоградцев, мимо разбойников водить и от нежити прятать?

Малёк грохнул пустой кружкой об пол и сказал нарочито грубо:

- Ты не думай, мне плевать и на Добрыню с его возком, и на тебя с твоим Торвином. Даже если вас всех постреляют, как гусей, не опечалюсь. Но Тишку и её родных в обиду не дам. Хоть она и змеюка. Всё, теперь мой черёд угощать.

И Малёк, отпив из своей кружки, протянул её Нароку. В ней оказалась не хлебная самобулька, а березовица. Нарок возвратил ополовиненную кружку.

- Странно мне, что к нам так прицепились. Вроде, обоз обычный, всё как всегда…

Малёк допил остатки и презрительно усмехнулся.

- Ничего-то ты не ведаешь… Слушай сюда, черная куртка: нынче Добрыня везёт кое-что позавиднее ножей и холстины…

Сказав так, Малёк вдруг уронил голову на руки и заснул сидя. И Нарок внезапно увидел, что паренёк-то совсем зелёный, моложе его самого кругов, верно, на пять. Пусть нахальный, грубый и уже наученный убивать, но ещё маленький, да к тому же какой-то оголодавший и очень усталый. Пить столько хмельного ему явно не следовало. В любом случае он только что произнёс слова, которые наверняка заинтересуют Торвин. Поэтому Нарок с трудом взвалил спящего Малька себе на спину и шатко побрёл вместе с ним на выход.


Попасть в дверь ему, хоть не с первой попытки, но всё же удалось. Куда хуже стало снаружи. Вдруг выяснилось, что кабацкий двор довольно велик и весьма многолюден. В своих бестолковых скитаниях по нему Нарок случайно набрёл на Добрыню с Зуем. Они участливо подхватили Нарока под руки с двух сторон и повели куда-то, но от этого у него только прибавилось хлопот: далеко не всегда добровольные помощники тащили его в одну и ту же сторону, к тому же ворота никак не находились. Зато маневрировать между сидящими на дворе людьми втроём оказалось куда сложнее, чем в одиночку. Наконец, их выручил хозяин кабака: расцепил, по очереди похватал за загривки и вытолкал вон со двора.


Дальнейшее Нарок помнил крайне смутно. Где-то рядом громко ругалась Торвин. Нарок с улыбкой закрыл слипающиеся глаза и пошёл на её голос. Вдруг он ткнулся грудью во что-то большое, мягкое и тёплое. Открыл глаза - и обнаружил перед собой задницу Воробья. “Ах, дружище, как я рад тебя видеть,” - с чувством произнёс Нарок, уронил на землю Малька и освободившимися, наконец, руками обнял своего коня и положил голову ему на круп.

Комментарий к О любви и самобульке

*Земляная груша - топинамбур.

**Десятина - около гектара земли.

***Гусь - здесь мера объёма, около 3 л, четверть ведра.


========== Важные разговоры ==========


Проснулся Нарок в каком-то незнакомом овине. Он лежал на соломе, а вокруг тоненько зудели полчища комаров. Открыл глаза, сел - и сразу понял, что делать этого не следовало: щелястые стены сейчас же плавно качнулись перед ним, а под ложечкой словно заворочалась холодная жаба. Нарок зажмурился и со стоном повалился обратно. Дурнота малость поутихла, оставив во рту привкус козьего помёта. Трудно сказать, сколько бы он ещё провалялся так, без единой мысли, в муторном полусне, но вдруг чья-то прохладная ладонь осторожно легла ему на лоб.

- Омела? - прошептал он.

- Да, я. На вот, выпей, полегчает.

Нарок с трудом разлепил глаза. Омела сидела перед ним на корточках, держа в руке небольшой корец с чем-то горячим, резко пахнущим чесноком. Он сел (на сей раз плавно и очень осторожно), взял протянутую девушкой посудинку, заглянул внутрь. Там, в густой зелёной жиже, среди неаппетитных шматков жира плавали волокнистые кружочки варёной репы.

- Что это? - спросил Нарок, с трудом сдерживая всколыхнувшуюся внутри тяжёлую волну.

- Снадобье от похмельной хвори.

- Ох… Я такое не могу.

- А ты через немогу. Не смотри туда, просто глотай.

И Нарок послушался, решив, что хуже, чем есть, ему уже, верно, не станет.


Странное варево, действительно, помогло: согрело, уняло тошноту, прояснило голову.

- Где мы? - спросил он, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь через щели в стенах, - И сейчас утро или вечер?

Омела ответила ему спокойно и радостно:

- Мы дома, - и тут же поправилась, - В доме моего отца, на Зуевой горке. Теперь уже вечереет, так что вы остаётесь ночевать у нас.

- А Малёк?

- Да вон он, спит в углу. Ты его не тронь, пускай отдыхает. Представляешь, он шёл тайком за обозом аж с того места, где мы свернули с торговой тропы в лес. Всё это время почти не ел и не спал, то разбойников, то нежитя от нас уводил. И одна только Тишка про эту его затею знала.

Нарок покосился на свернувшегося калачиком в соломе Малька и вздохнул.

- Дурной он какой-то. Зачем было огород городить? Подошёл бы к Торвин, или хоть к дядьке Зую, да предупредил по-человечески. По любому вышло бы безопаснее.

- Это всё из-за Тишки. Они ведь с прошлого круга миловались, вместе садились на каждой вечёрке. Все ребята о том знали, и никто уж давно между ними встревать не смел. А тут вдруг - Вольник… Ну, Мальку досадно, что Тишка другого выбрала, вот он перед ней и выделывается, чтоб поглядела по-прежнему. Он и в кабаке-то налакался ей напоказ, хоть обычно ничего крепче березовицы* не пьёт.

Нарок пожал плечами.

- Вот я и говорю: дурной. Тиша ведь девушка. Разве её заставишь делать то, чего она сама не желает?

Омела улыбнулась едва заметно.

- Ничего-то ты не понял… Малёк ей очень нравится. Она в ту ночь, когда к нам неупокоенный вышел, чуть все глаза себе не выплакала, думала, пропал парень, попался нежитю на обед. Теперь-то всё будет иначе.

- Они помирились?

- Да. И отец уж всё знает. Он сказал, что не будет против, если Малёк придёт к нам по травоставу свататься, - и, чуть вздохнув, Омела добавила, - Видно, правду нам сказало гадание на Маэлев день: быть Тише замужем вперёд меня. А мне останется только бросить в реку девичью красоту.

Нарок посмотрел на неё встревоженно.

- Зачем в реку?

- Ах, я всё забываю, что ты не наш… Девичья красота - это всего лишь ленты. Муж жене выплетает их из волос в день свадьбы, после она дарит их младшим сёстрам и незамужним подругам на счастье. А никому не нужная засидка дарит свою увядшую красоту реке и больше уж не считается невестой.

- Увядшую? Сколько тебе?

- Девятнадцать травоставов.

- Но это совсем не много. Мне вон больше хлябей накапало - и ничего.

- Девичий век короток, у нас рано замуж выходят.

- Прости, но как же так вышло, что ты до сих пор одна?

- Был у меня жених, да сгинул в Торме в прошлую хлябь. Тебе о том, верно, без интересу…

Нарок обнял Омелу, крепко прижал к себе.

- Мне про тебя всё интересно. Хочешь, я буду твоим милым? Стану прибегать к тебе на вечёрки, свечи и пряники дарить? А по травоставу приду свататься? Ты только жди, не расплетай лент.

- Миловаться с тобой я ещё тогда согласилась, когда обережку дарила, - смущенно сказала Омела, - А женихаться - это если батюшка разрешит.

- Я его уговорю, - уверенно заявил Нарок, заваливаясь обратно, в солому, и увлекая девушку за собой. Омела сперва сжалась испуганно, как пойманная птичка, но он просто спокойно лежал на спине, держал её в объятиях, положив сверху на себя, и она доверилась ему, расслабилась, опустила голову ему на грудь.

- Расскажи мне, как у вас положено свататься, свадьбы играть? - спросил Нарок, чуть поглаживая её по спине.

- У нас всё по-простому, как предками заведено. Сперва с отцом девушки договариваются, сколько откупа за неё дать. Хоть мешок репы, а дать надо. Это - сговор. Сговорённая девка - уже невеста, по вечёркам она ещё ходит, но милуется только со своим женихом. После, в оговоренный день, жених в красной рубахе приходит вместе с роднёй на невестин двор и строит очажок. Если невестина родня согласна ему девку отдать, то её отведут к тому очагу, а взамен получат откуп, какой условлен на сговоре. Жених обведёт невесту вокруг своего очага, а его родные очертят по земле круг острым ножом. Сделают так - и всё, эти двое уж отдельная семья, отрезанный ломоть. Все радуются, передают им в круг всяко имущество: приданое невесты, жениховы подарки, и от родни кто что даст… Но это если молодые чают жить своим хутором. Если же останутся при одном из отеческих, то жених ведёт невесту вокруг отцова очага, и их от семьи не отрезают. Будут они до поры считаться при хозяине хутора младшими. Про жениха, вошедшего в семью невесты, скажут примак, невесту же, вошедшую в семью жениха, станут звать меньшицей.

- Как у вас всё сложно… У нас намного проще. Жениться может только тот, у кого есть, где жить с женой. Хоть какая халупа, но свой собственный дом. Если парень и девушка нравятся друг другу, она может прийти к нему и дотронуться до очага. Это значит, что она хочет стать в этом доме хозяйкой. Потом вместе идут в храм, а на обратном пути останавливаются у каждого двора, и парень всем в селе сообщает, что эта девушка отныне его жена, как бы знакомит с ней всю общину заново.

- А что же родители? Вдруг они против?

- Может, так и бывает, но я о подобном никогда не слышал. Кто ж может разделить то, что уже связано самими Небесными Помощниками?

Омела тихонько вздохнула и сказала:

- У нас тоже иногда женятся без отеческого благословения. Тогда тайком идут в лес, чтобы просить благословения у хранителей, строят очаг на этловом дворе…

Тут из дальнего угла раздалось насмешливое фырканье. Нарок с Омелой разом вздрогнули, обернулись на звук и натолкнулись на ясный, ничуть не сонный взгляд Малька. Омела ойкнула, вскочила и выбежала из овина, на ходу оправляя на себе поневу. Нарок с досады запустил в Малька пустым корцом:

- Чего тебе не спится, длинные уши?

Тот ответил с нахальной ухмылкой:

- Трындите слишком громко. Лучше б целовались.

Нарок одарил его хмурым взглядом, вытряхнул солому из волос и пошел следом за Омелой.


На дворе никого не было, зато имелось водопойное корыто и пара вёдер. Нарок натаскал воды из ближайшего ручья (найти его оказалось совсем не сложно, туда вела хорошо натоптанная козья тропа), умылся, напоил коней, без спешки почистил Воробья и Тууле, и уже раздумывал, не навести ли заодно блеск на Каравая, когда из избы выглянула Торвин.

- А, проснулся? - сказала она недобро, - Греби сюда. Есть разговор.

Нарок побрёл к ней, внутренне приготовившись получить головомойку, однако в этот раз его ожидало иное.


В сенцах Торвин ухватила его за руку, втащила в тёмную горенку**, захлопнула за собой дверь и закрыла её на задвижку. Проморгавшись и привыкнув к полутьме, Нарок увидел Добрыню, сидящего на сундуке у стены. Торговец нервно болтал ногой и неловко бегал глазами по углам горенки, словно мальчишка, пойманный матерью возле крынки со сметаной. Или старый крысюк, по небрежности угодивший в самую простецкую мышеловку.

- Ну, как-то так, - сказала Торвин, усаживаясь на пол у двери, - Все заинтересованные в сборе. Добрыня, ты не находишь, что тебе пора кое о чём нам рассказать?

- Рассказать? - хмыкнул Добрыня, - Да что я могу рассказать? Как обычно, одни только тормальские байки.

- Вот и приступай. Будем считать, что у нас сегодня вечёрка со сказками.

В ответ не раздалось ни звука. Посидев немного в темноте и угрюмом молчании, Торвин снова подала голос.

- Не знаешь, с чего начать? Начни, к примеру, с неучтенного груза. Ты обманываешь князя, Добрыня, не доплачиваешь пошлину. Нехорошо, конечно, но это ваши с князем личные разборки, мне сейчас не до них. Я хочу знать из-за чего едва не убили моего напарника, а я сама взяла грех на душу и порешила четверых вонючих сопляков.

- Положим, эти сопляки и сами были не безгрешные младенцы…

- Положим. То есть ты всё-таки знаешь, кто они и откуда взялись?

Добрыня поёрзал немного на своём сундуке и ответил:

- Это работнички Стакна с Задворок. Не думал я, что они попрутся за нами настолько далеко. Груздь-то и Старый Кроль держат свои места, и вообще стараются с княжьими людьми отношения не натягивать, а этот… Молод ещё, меры не знает.

- И чего ради они вообще за нами пошли? Я насчитала на Задворках аж пять торговых возков, но разбойники выбрали почему-то именно твой.

- Моя вина, подсветился. Только это на самом деле не важно…

- Важно, ещё как важно. Я предпочитаю знать, откуда ждать опасности. Хотя бы для того, чтобы верно организовать охрану. И вообще, тебе не кажется, что как-то нечестно использовать нас с Нароком вслепую? В случае чего это нам первым в шкурах дырок понаделают. Что было в неучтённом мешке, Добрыня?

- В каком?

- В том самом, что ты дал нам для нежитя, полосатом, без номера. Где то, что было в мешке?

- Зерно там было. Просто овёс.

- И куда он подевался?

- Пол мешка ушло в уплату Ёлке, что-то лошади схарчили, а остатки я пересыпал в номерной мешок, тот, что с единичкой.

- И всё? А у меня есть другие сведения. Пока все дрыхли, наракшасившись, я имела любопытный разговор с юношей, которого принёс Нарок. Малёк, в отличие от вас троих, ещё не привык глотать самобульку вёдрами, и потому чувствовал себя неважно. Пришлось оказать ему кое-какую помощь. Взамен он развлёк меня рассказом о своих похождениях за последние три дня. Нашим с вами личностям в этом рассказе было отведено очень много места…

Здесь Торвин остановилась и как-то странно фыркнула. Нарок, приглядевшись, с удивлением понял, что она смеётся.

- Малёк-то наболтает, - недовольно буркнул Добрыня, - У этого язык подлиннее ума.

- А мне Малёк показался вполне дельным парнем. По крайней мере, наблюдательности ему не занимать. И по его словам выходит, что в мешок с овсом была спрятана весьма дорогая вещица. Добрыня, может, дальше расскажешь сам?

Добрыня вздохнул, повозился, устраиваясь на сундуке поудобнее, а потом произнёс устало:

- А, была-не была… Может, так оно и к лучшему. Слушайте. В овсе припрятан драгоценный камень, ракшасий цвет. Сами знаете, чего он стоит и как редко попадается добытчикам. Но те камешки, что ходоки с пустоши притаскивают, это так, малые обломочки. А у меня целый, с цветами и листьями.

- Ой… Можно взглянуть? - вырвалось у Нарока.

- Можно то можно, только вот так я на Задворках нам “хвост” и подцепил: показал одному, а он, видать, сболтнул где не надо.

Торвин напряжённо нахмурилась.

- Ты уверен, что это именно ракшасий цвет, не подделка? Откуда он у тебя?

- Сам вырастил на свою голову. Теперь вот маюсь, чтоб с ним развязаться. А достался он мне почти случайно. Пару кругов назад застрял я с возком на Задворках: посреди травостава зарядил дождь на целых три дня, и все, кто оказался на торжище, остались там ждать погоды. И я тоже. В один из тех дней шёл я из кабака, да приплутнул немного. Всё никак не мог выйти к своему возку, куда ни подамся - пустошь да кусты, и дождь стеной. Мыкался так, мыкался, и вдруг вижу - идёт кто-то. Будто бы человек в сером плаще. Я подумал: пойду за ним, он меня обратно, к торжищу выведет. Он и шёл себе сперва, потом остановился, в земле что-то прикопал, и дальше ходу. Мне стало любопытно. Я подобрался к тому месту, где он рылся, поискал чуток, и нашёл совсем малый камешек, навроде тыквенного семечка, только прозрачный, и внутри словно очий свет горит. Так он мне глянулся, что я его забрал, и после таскал везде с собой: безделка, вроде, но уж как красив! А дома это семечко увидала моя младшенькая, и давай просить: подари, мол. А она у меня… Вот не знаю, как и объяснить. У меня вообще семейство изрядное, и три старших дочери имеются. Я их всех люблю вровень, но Насенька… Особенная она. Одарил Маэль нас с Ветлой напоследок. Только и трудно с ней бывает. Старшим девкам не мудрено подарков сыскать: купил им тивердинского шёлку на платья, они и рады. А этой девичьи украсы без надобности, всё о дивном думает. Ну так я и обрадовался, что могу ей угодить, отдал семечко девке на забаву. Она его у себя в светёлке на окошко положила и всё любовалась, надышаться не могла. А семечко от того начало расти. Сперва почти незаметно, потом больше: отросточки пошли, на них зелёные изумрудные листочки, а после рубиновые бутоны появляться стали… Только как этот ракшасий цвет в рост пошёл, Насенька стала чахнуть. Сперва просто тиха и задумчива сделалась, после побледнела да исхудала, потом и из светёлки почти перестала выходить. А как раскрылся первый бутон, пришла настоящая беда: совсем Насенька с постели подниматься перестала. Я кинулся было к гарнизонному целителю, но тот только руками развёл, Насенька же тем временем таяла с каждым денёчком. Ну, делать нечего, влез я на коня и погнал в Белозорье, к Свиту на поклон. Он при жизни хоть и был мужик закидонистый, но в лекарском деле и во всякой тёмной ворожбе многое понимал. К тому же Свит был мне не чужой: наши тётки меж собой дружбу водили, даже уговорили его Насеньку в храм на имянаречение отнесть. Так что он был мне кум, и нареченице своей, конечно, помочь не отказался, растолковал мне, что и как надо сделать. Ракшасий цвет - он одновременно и камень, и цветок, а растёт, питаясь живой силой того, кто по глупости да простоте ему приоткрылся. Но чтоб человека от него освободить, мало просто забрать камень. Он, войдя в силу, и на расстоянии своего хозяина жрать будет. Уничтожить же его тоже никак нельзя, разобьёшь на камушки - и человек, что ракшасий цвет своей жизнью кормит, в этот же миг помрёт, истечёт силой. Но чтоб уменьшить вредоносность этой дряни, её надо закопать в зерно: ракшасий цвет начнёт силу и из зерна тянуть, человеку же чуть полегчает. Для полного же излечения вредоносный камень надо зарыть в последний день суши на ничейной земле, такой, где больше дюжины кругов не ступала нога хранителя.

- Ну и прикопал бы где-нибудь возле дома, - резонно заметил Нарок, - В Приоградье этлов вовсе не водится.

Добрыня, поморщившись, махнул на него рукой:

- Водятся. Только они нам о том не докладывают. Думаешь, кому по всем девяти княжествам храмы понатыканы? Но Свит и тут моё затруднение разрешил, указал нужное место: Яблочная горка. Это прежде была земля хранителя Дола, но нынче он слаб и за Пустые Холмы не выходит. А Яблочный лесок лежит как раз в таком неловком месте, между Неровьем и Марью, что никто из хранителей туда уж давно не заворачивал. И хутор-то заброшен кругов двадцать назад, одни ракшасы там шастают. Голодная земля начнёт из ракшасьего цвета силу тянуть, а ему то не по нраву. Он закроется, заснёт, и тогда его хоть на куски ломай, беды уже не будет.

Торвин подошла к отдушине и, подставив извлечённую из-за пазухи карту под слабый свет, принялась задумчиво её изучать. Наконец, она подняла глаза на Добрыню.

- Граница Мари с Неровьем почти везде непроходима. Если я верно всё поняла, твоя Яблочная горка находится где-то в Змеином урочище, против Оленьей горки. Но оттуда, как ни крути, до ближайших ворот больше дня ходу. Если у тебя есть причины хлябевать на разрушенном хуторе в жопе Торма, то я под такое не нанималась.

- Обратно выйдем к сроку, не журись, - уже спокойно и твёрдо заявил Добрыня, - Мне Свит дорожных талисманов дал, открывающих лесные коридоры, и тех, что из них выводят. Пару я, правда, по твоей милости уже истратил, но запас имею. И про разбойничков ты тоже сильно не беспокойся, они за нами в лесной коридор не войдут.

- Что-то шайке Стакна наши лесные метания не сильно помешали, - заметила Торвин.

- Они потеряли нас за бродом, а после просто искали по всей Тропе.

- А Малёк? Как он за нами просунулся?

- Про то у него самого выясняй. Видать, это Кролёво охвостье не так простовато, как прикидывается.

- И выясню, - сказала Торвин решительно, - Ждите.

Она вышла из горенки и плотно прикрыла за собой дверь. В следующий миг Нарок услышал, как снаружи прошуршала встающая в скобы задвижка.


Шаги Торвин затихли, в горенке повисло молчание. Теперь Добрыня сидел на сундуке спокойно и расслабленно, словно на своём облучке. Выговорившись, он заметно собрался с духом. Видно, вся эта история с хворой дочкой и колдовским каменным цветком сильно саднила старику душу, Нароку было его почти жаль. Но всё же имелась одна мысль, которая назойливым жучком зудела в голове, не позволяла в полной мере войти в положение.

- Дядька Добрыня, - позвал Нарок негромко, - Я вот чего в толк взять не могу. Ты говоришь, Свит тебе не чужой, даже кум, и знатно помог в беде. Почему же ты теперь с ним вот так вот: в холстину и магам на расправу? Не по-людски как-то.

- Напротив, весьма даже по-людски. Я тем свою куму, как могу, от беды избавляю. Ёлка сказывала, что Свит её помер уже сорок дён назад. Неупокоенные обычно после сорокового дня свою земную жизнь забывают, знают только голод. Там души человечьей уже не осталось и в помине, только земной прах да злое колдовство. Ёлка-то не понимает, ей сейчас сердце ум застит. Одно слово: тётка…


В сенцах снова зазвучали шаги, прошуршала задвижка, и в горенку вошла Торвин, толкая перед собой за выкрученную за спину руку Малька.

- Вот, даже искать не пришлось. У продуха подслушивал.

- Поганец, а поганец, - недобро прищурившись, обратился к Мальку Добрыня, - Тебе мамка никогда не говорила, что много будешь знать - не дадут состариться?

- Погоди, - оборвала его Торвин, - Дай сперва я спрошу. Ты как за нами в лесной коридор пролез?

Малёк промолчал, хмуро зыркая по сторонам. Тогда Торвин поддёрнула его за руку, заставив согнуться пополам.

- Пустиии, - заныл он жалобно, - Больно!

- И поделом. Отвечай, когда старшие спрашивают.

- Я не за вами, а вместе с вами ехал! Под возком!

- Это как? - спросила Торвин. От удивления она даже чуть ослабила хватку. Малёк тут же вывернулся у неё из рук и мухой метнулся в дальний угол, за полки с какими-то горшками и кринками.

- Да запросто, - ответил он оттуда уже с привычным ехидством в голосе, - Днище-то щелястое. Продел между досками два ремня и висел на них.

- Вот ведь, - пробормотала Торвин себе под нос, - Век живи - век учись, и всё равно дурой помрёшь. Впредь буду после каждой стоянки под днище заглядывать.


Тут вдруг громко хлопнула входная дверь, в сенцах затопотали, и раздался голос Тиши, испуганный, заполошный:

- Тётка Лебедь! Дядька Добрыня! Беда! Возок обчистили!

Торвин и Добрыня разом кинулись из горенки вон, едва не столкнувшись в дверях. Выскочив вслед за ними на двор, Нарок увидел возок с задранным пологом и рядом с ним Тишу. Она стояла взъерошенная, красная, прижав ладони к щекам, и торопливо объясняла Торвин:

- …вдруг Тууле заржал. Я вышла, гляжу - а у возка-то полог откинут!

- Ну что? Много убытка? - спросила Торвин.

- Это как сказать, - отозвался Добрыня из глубины возка.

Вылезши обратно, он сел на тележный задок, свесив ноги, почесал в затылке и добавил оторопело:

- Ракшасий цвет на месте. Нежитя спёрли. Вместе с мешком.

Комментарий к Важные разговоры

*Березовица - напиток из сброженного берёзового сока, крепостью обычно не более 9 градусов.

**Тёмная горенка - неотапливаемая кладовая, комнатка без окна в верхней, не соприкасающейся с землёй, части дома.


========== Опасный груз ==========


“Замри!” - скомандовала Торвин негромко, но таким тоном, что все тут же замерли неподвижно. Сама же стражница, присев на корточки возле возка, принялась внимательно осматривать землю вокруг. “Вот он, наш вор, - сказала она, указывая в пыль у задка, - Ни у кого из нас нет сапог такого размера. Нарок, шлем на уши, оружие на портупею - и за мной.”


Вскоре они уже вдвоём пробирались по свежей стёжке прочь от хутора. Торвин шла по следу, а Нарок позади неё изнывал от нехороших предчувствий и внимательно прочёсывал взглядом лес.

- Видишь? - бормотала Торвин на ходу, обращаясь, похоже, не столько к напарнику, сколько к самой себе, - Здесь он шёл, не особо таясь, рубил ветки… А вот отсюда начал осторожничать: веточки уже не ломает, и шаги стал делать покороче… Остановился. Прислушивался к чему-то? Ага, а вот здесь уже точно прятался. Перебежечка… Снова прячемся… Кроличья петля, перебежечка… Опаньки! А вот и он сам.


Это был Груздь. Он лежал неподвижно лицом вниз, раскинув руки, на островке сухой травы. И никаких мешков при нём не наблюдалось. Торвин присела на корточки рядом, разглядывая раны у него на шее, чуть пониже затылка, и на спине, под пятым ребром.

- Ишь ты… Молодец, мальчик. И стрелять умеет, и хозяйственный, стрелы забрал… Или ты девочка? Скорее, девочка, а может, малорослый юноша вроде Малька: следок мелкий и узенький, - поднявшись на ноги, Торвин осмотрелась вокруг, - Ага, а вот это точно мальчик. Сапожки на обоих, между прочим, полянинские, в таких надо верхом, а не пёхом по бездорожью. Тем более с мешком на плечах. Идём, Нарок. Надо поторапливаться, у них где-то рядом лошади.


Полянка, на которой недавно паслись лошади, нашлась довольно скоро. Но выглядела она так, словно помимо лошадей на ней недавно побывал как минимум ракшасий табор: трава была вытоптана множеством ног, кусты изломаны, а в паре мест обнаружились пятна крови.

- Попались ребятки, - сказала Торвин, сделав по поляне пару кругов, - Здесь их нагнали четверо. Стрелок успел кому-то подпортить шкуру, но потом был пойман и, судя по всему, изрядно бит. И всё же его унесли с собой. Его спутнику повезло меньше, вон он, в кустах, с пробитой башкой и уже без сапог. И мешок наш, конечно, тоже утащили. Чем дальше, тем меньше мне всё это нравится. Ходу, Нарок, ходу.


По лошадиной стёжке двигаться было не в пример легче, и Торвин перешла на бег. Вскоре, резко остановившись, она обернулась к Нароку и спросила:

- Чуешь?

- Вроде, горит где-то, - неуверенно отозвался тот.

- Скорее! - и Торвин со всех ног рванула по конскому следу.


Стёжка вывела их к Торговой тропе чуть повыше Коштырей. Из-за холма, скрывавшего теперь кабак, поднимался столб чёрного дыма. Ругнувшись по-поморийски, Торвин устремилась вперёд. Уже на подходе стало ясно, что они опоздали: хутор горел, как факел, осыпая окрестности искрами. Какой-то народ бодро таскал воду из ближайшего ручья, поливая тлеющую траву вокруг.

- Что случилось, уважаемые? - окликнула их Торвин.

На неё только руками замахали:

- Вестимо что: пожар!

И только одна старушка, из-за ветхости не участвовавшая в общей суете, сказала, покачав головой:

- Ах, господа патрульные, что на свете-то деется! Это сам Маэль Груздевых работничков покарал. Совсем изракшасились, гадьё бессовестное: девчонку приволокли в кабак, связанную, всю избитую в кровь… Одета-то она была мальчишкой, но когда её с коня сволокли, шапчонка свалилась, а из-под ней - коса.

- Баба Клаша, то была ракшица, а вовсе не девка, - вставил парень, пробегавший мимо с полным ведром.

- Какое там, - вздохнула бабка, - Обычная девка, только не лесная, а, видать, из полян. Едва наши засранцы её затащили в кабак, прискакали ейные дружки, все на хороших лошадях, да с луками. Такой погром учинили - жуть! Кто был внутри, тех перебили, как гусей, девку свою забрали, да ещё целый мешок добра уволокли. А потом дверь подоткнули и запалили, поганцы, избу. А ведь сушь-то какая стоит! Пойдёт огонь по лесу - быть беде!


Сообразив, что дальше бабка начнёт рассказывать совсем не о том, что ей интересно, Торвин поспешила направить беседу в нужное русло:

- Баба Клаша, а куда поджигатели подевались после?

- Повскакивали на коней - и погнали, лихоимцы проклятые, в Пустые Холмы. Вооон туда!

- Благодарствую, - бросила ей Торвин уже на бегу.


Три лошади поджигателей были подкованы и двигались друг за другом гуськом, так что найти их след не составило труда. Торвин побежала вдоль протоптанной ими тропинки неторопливой и ровной волчьей рысью: между холмами, затем вверх, вниз, и снова вверх… Нарок взмок, запыхался, устал, как собака, и уже задумывался над тем, очень ли позорно будет попросить Торвин сбавить ход, или лучше просто молча немного поотстать. Вдруг Торвин замерла на месте и вскинула руку. Нарок тут же остановился и уперся ладонями в колени, с трудом переводя дух. “Не пыхти!” - шёпотом прикрикнула на него Торвин. Некоторое время она внимательно вслушивалась в вечернюю тишину, потом знаком приказала напарнику оставаться на месте, а сама сперва на четвереньках, затем и вовсе ползком поднялась на вершину холма. Там она быстро осмотрелась по сторонам, встала на ноги и, стукнув кулаком по ладони, раздосадованно воскликнула: “Ящер задери, опять опоздали!”


Они все были тут, в заросшей чахлым ольховником лощинке между холмами: трое парней и худенькая девушка в зелёном мужском полукафтане. Их лошади спокойно паслись на отдалённом склоне. Издалека можно было подумать, что люди просто легли отдохнуть, притомившись в пути. Вот только никто не сторожил лагерь, и вместо костра посреди него лежал пустой мешок да серой змеёй вилась по траве размотанная полуштука некрашеного полотна.

- О Маэль, - прошептал Нарок, выглянув из-за плеча Торвин, - Как мы его теперь поймаем?

- На живца, - хмуро ответила Торвин, - Сейчас нежить нажрался и спит где-нибудь поблизости, но вскоре он снова проголодается. И попрётся на охоту по ближайшим хуторам. А виноваты в этом будем мы с тобой. Вернее, я, потому что во-первых, позволила Добрыне приволочь мертвяка в обжитые места, а во-вторых, оставила возок без надзора. И я намерена как можно скорее исправить свой промах.


Выбрав засохшую на корню ольху, Торвин срезала с неё пару подходящих веток, одну из которых расщепила пополам, а другую грубо обтесала в виде четырёхгранного веретёнца. В каждой половинке на гладкой стороне она проковыряла по небольшой выемке, и к одной из них прорезала небольшой треугольный расщеп. Надёргав сухой травы, дощечку с расщепом Торвин положила на неё сверху, прижала ногой, вставила “веретёнце” в выемку, а потом взяла лук. Тетивой она обернула своё “веретёнце” посередине, а верхний его конец накрыла второй половинкой ветки, тоже вставив его в выемку. И начала водить луком взад-вперёд, словно смычком, вращая “веретено” меж двух дощечек. Довольно скоро из расщепа потянулся первый дымок.

- Ух ты, - сказал Нарок, - здорово. А у нас пруток просто между ладонями трут.

- Растопку тащи, - отозвалась Торвин, не прекращая работы, - И приготовь место под костёр.


Вот так получилось, что вместо гостеприимного дома дядьки Зуя Торвин с Нароком коротали ночь у костра в Пустых Холмах. На самом деле, Холмы оказались не такими уж и пустыми: в ольховнике перекликались ночные птицы, а возле тел убитых нежитем людей слышалась оживлённая звериная возня. Торвин молча вытёсывала из свежесрезанной толстой тычки что-то вроде копья, только наконечник у него был раздвоенный, широкой вилкой.

- Это зачем? - тихо спросил Нарок, - На ухват похоже.

Его собственное точно такое же двурогое копьецо было уже готово, заточено и для прочности обожжено на костре.

- Это и есть ухват. Из нашей прошлой стычки с нежитем я поняла, что сражаться с ним не нужно. Мы пойдём другим путём: я постараюсь зацепить его за шею и прижать к земле, а ты руби на куски, и кидай в костёр. Только руками ничего не трогай, работай тычкой. Прижал - отрубил - в костёр. Понял?

- Угу. А почему ты так уверена, что он придёт? Вдруг ему вздумается сразу пойти по хуторам?

- Едва ли он способен соображать, как человек. Добрыня говорил, им сейчас движет только голод. А это значит, что он непременно притащится на запах живой силы, - сказала Торвин, - Вот он, слышишь?

Лошади на склоне холма внезапно всполошились и ускакали прочь, птицы в дальнем ольховнике испуганно притихли. Охота на нежитя началась.


Патрульные вернулись на Зуеву горку только под утро, потные, грязные, перемазанные сажей, дико уставшие, но выполнившие задуманное сполна. Не та, правда, это была победа, о каких со смаком рассказывают в кабачке за кружечкой пива. Просто работа, тяжёлая, мерзкая, оставившая неприятный осадок в душе, но необходимая. Когда после они, затушив костёр и заложив кострище дёрном, шли в потёмках назад, к Торговой тропе, Нарока посетила грустная мысль, что на долю Торвин и прочих старших патрульных, верно, выпало много подобных бесславных дел. О них не вещают гарнизонные вербовщики и не травят байки ветераны, но они являются неотъемлемой частью службы любого стража. А ещё Нарок впервые со дня выезда за Ограду почувствовал себя действительно напарником Торвин, а не обузой, от которой одно беспокойство и лишняя суета. Напарник - не просто тот, с кем таскаешься в патрули, это человек, от которого в миг опасности зависит твоя жизнь. Понятно, что Торвин поначалу придирчиво приглядывалась к нему. Теперь незримая стена между ними исчезла, и Нарок больше не ощущал себя рядом с Торвин бестолковым растяпой, он точно знал: старшая ему доверяет.


На подходе к Зуевой горке оба патрульных уже еле переставляли ноги. Тем приятнее было узнать, что на хуторе их ждали: Добрыня торчал на облучке возка, настороженно вглядываясь в предутренний лес, а на крылечке дымил трубочкой дядька Зуй.

- Фух, ну, слава Небесным Помощникам, - сказал Добрыня, - Что нежить?

- Упокоился, - вяло отозвалась Торвин, - Подробности завтра.

- Давайте-ка в дом, - позвал Зуй, - Омела с матерью вам пирогов напекли.


Пироги выглядели так аппетитно… Усевшись за стол, Нарок схватил один, откусил - и едва сдержал вздох разочарования: начинка в них была из пареной репы. Торвин дружелюбно усмехнулась, увидев выражение его лица:

- По-моему, репа всё же лучше, чем жареный нежить, - и добавила уже серьёзно, - Спать ложись, утром пожуёшь. Надо хоть немного отдохнуть перед дорогой.

Сама Торвин есть не стала. Наскоро умывшись, она ушла за занавеску, на женскую половину избы. А Нарок побрёл в овин, на солому. Впрочем, сразу заснуть не получилось. Заскорузлая от пота одежда неприятно холодила и царапала тело. Решив, что из двух зол следует выбрать меньшее, Нарок вытащил из седельной сумки уже раз использованную смену белья. Даже она была чище, чем то, что побывало на нём сегодня. Оставалось сделать последнее усилие: дойти до козьего водопоя и хоть немного вымыться.


Не успел он ступить на козью тропку, знакомый голос окликнул его тихим шёпотом:

- Удачник! Не ходи туда, не надо. Пойдём, я покажу хорошее место.

Омела цепко ухватила его за запястье и потянула за собой.

Место и впрямь оказалось замечательным. Позади Зуевой горки козий ручей расширялся во вполне пристойную речку. У её берега были поставлены мостки, дно возле них очищено от водорослей и ила, а вокруг, скрывая пляжик от посторонних глаз, стояла густая стена рогоза. У берега Омела сняла платок, развязала гашник поневы, сбросила её на траву, и следом стянула с себя рубаху. А потом обернула косу вокруг головы и закрепила гребнем. Нарок неловко застыл на месте, боясь дышать и не веря собственным глазам. Девушка была хороша, словно этла из сказки, и совсем не стеснялась своей наготы. Присев на мостках, она сперва осторожно потрогала поверхность ручья ладонью, затем легко соскользнула вниз, и уже стоя по плечи в воде, обернулась:

- Тёплая. Иди скорее.

Нарок, как зачарованный, шагнул в воду по щиколотку. Омела беззвучно рассмеялась, выбежала к нему навстречу, оттолкнула на сухое и принялась стаскивать с него одежду.

- Снимай, глупый, всё снимай, - приговаривала она при этом ласково, - не высохнет же до утра…

- Что ты такое делаешь?

- Я? Хочу получше рассмотреть своего милого, - руки девушки гладили его тело нежно и настойчиво, заставляя забыть обо всём на свете, - Какой ты красивый… Верно, многие девки говорили тебе об этом?

- Ну… вообще-то, нет…

- Значит, я буду первая. Что же ты замер? Иди ко мне, ты ведь хотел быть моим милым. Или я тебе больше не нравлюсь?

- Слишком нравишься! И зачем-то меня дразнишь.

- Я тебя не дразню, а люблю, - жарко прошептала она ему на ухо, - Иди ко мне, милый, иди…


Проснувшись поутру в Зуевом овине, Нарок с волнением и трепетом вспомнил всё, произошедшее ночью между ним и Омелой, и крепко задумался. Было? Не было? Вдруг это лишь навеянный усталостью и зовом плоти сон? Но одежда была мокра от росы и речной воды, а ладони ещё пахли её кожей. Или просто лесной травой?


Но как бы там ни было, следовало собираться в путь. За стенами овина уже бурлила жизнь. На дворе Добрыня, позёвывая, без спешки запрягал Каравая. В клети Омела с Тишей под присмотром мамаши, тётки Зуихи, доили коз. Проходя мимо, Нарок остановился на миг у двери, чтобы внимательно посмотреть на Омелу, надеясь увидеть какую-то важную подсказку или знак. Но она выглядела совершенно обычно, и так же, как всегда, скромно улыбнулась ему из-под платка.


Торвин тоже выглядела, как обычно: бодрая, чистая, подтянутая и застёгнутая на все пряжки. Словно не было вчерашнего сумасшедшего вечера, убитых разбойников, беготни по холмам, жуткой расправы с нежитем…

- Что за нестроевое состояние? - рявкнула она строго, стоило Нароку высунуть нос на двор, - Согласно уставу, патрульный должен носить форменную одежду и амуницию чистой, аккуратной и хорошо подогнанной, а так же поддерживать внешний вид, вызывающий уважение у сослуживцев и гражданских лиц. Живо приведи себя в порядок и займись лошадью. Через две склянки выезжаем.

И Торвин поставила на крыльцо “склянку” - небольшие песочные часы. “Ну вот, опять обращается со мной, как с нерадивым учеником, - раздосадовано подумал Нарок, - Она сама вообще устаёт хоть когда-нибудь? Ошибается? Сомневается? Или это всё не про неё, потому что не по уставу?” Однако вслух ничего не сказал. Всем новобранцам известно, что приказы старших обсуждаются, но только после их исполнения. А песочек уже сыпался, причём довольно быстро.


Имелась у Нарока и ещё одна причина поторопиться: до отъезда следовало непременно успеть поговорить с Омелой. Поэтому, наскоро отряхнув Воробья от сенаи пыли, Нарок шлёпнул ему на спину седло, конской щёткой чуть смахнул мусор со своей куртки, влез в портупею, напялил шлем, и, убедившись, что ещё пол-скляночки в запасе имеется, рванул к козьей клети. Однако там его ждало разочарование. Ни коз, ни девушек нигде не было видно, только Малёк уныло ковырял вилами навоз. И, опираясь на такие же вилы, в дверях с весьма хмурым выражением на лице стоял дядька Зуй.

- Не ищи её, - сказал он Нароку, не позволив тому даже рта раскрыть, - Оставь девку в покое.

- Дядька Зуй, я…

- Послушай, Нарок, ты нормальный парень, но не ровня Омеле. Ты - приоградец, княжий человек, а она - простая лесовичка. Ты забудешь её, едва вернёшься в свою крепостицу и наденешь чистую рубашку, а она будет надеяться и ждать. Возможно, даже вздумает самовольничать и откажется стать женой того, кого я выбрал для неё. Так что уезжай, и не обещай ничего моей неразумной дочери. Просто исчезни из её жизни.

- Я не могу так поступить, потому что действительно люблю Омелу. Я знаю, у вас положено давать за девушек откуп. Назначьте любой! Сейчас я беден, как храмовая мышь, но за хлябь непременно заработаю денег, буду беречь каждую медяшку, и к травоставу…

- Приограцы почти все так делают: обещают золочёные пряники, а сами уходят и уж не возвращаются. Что им наши девки? Для Омелы будет лучше войти в справный тормальский дом второй женой, чем остаться засидкой, ожидая несбыточного. Подумай об этом. Если ты действительно её любишь, то, верно, не пожелаешь ей доли никчёмной вековухи.

Нарок зажмурился на миг, собираясь с мыслями, а потом сказал, глядя Зую прямо в глаза:

- Прошлой ночью мы с Омелой были вместе. Как муж и жена.

Вопреки всем его ожиданиям, Зуй отозвался совершенно спокойно, даже доброжелательно:

- Вот и хорошо. Дети княжьих стрелков обычно сильные и здоровые. А если родится сын, для Омелы он станет большой утехой.

- Да только будет ли она счастлива? - воскликнул Нарок, невольно горячась и теряя терпение, - Дядька Зуй, Омела ведь дочь тебе, а не раба! Почему не спросить, чего желает она сама? Разве вправе ты решать её судьбу?

В ответ Зуй кивнул спокойно и уверенно.

- Вправе. Покуда я ещё хозяин на своём хуторе, мне решать судьбу всего живого и неживого на этом дворе, и мне нести за всё здесь ответ. Ступай своей дорогой, Нарок-загридинец, тебя ждут.

Торвин и в самом деле уже ждала и даже собиралась хорошенько отчитать своего младшего за медлительность и разгильдяйство, но увидев, с каким лицом он вернулся к возку, сказала только:

- По коням. Пора выдвигаться.

Нарок кивнул и полез в седло, позабыв затянуть подпруги. Седло, конечно, съехало набок. Добрыня при виде этого насмешливо хмыкнул в усы, а нарисовавшийся у ворот Малёк и вовсе заржал в голос, но Нарок, всегда так забавно смущавшийся в подобных случаях, в этот раз не покраснел и не стал сверкать на насмешников глазищами, а просто молча переседлал коня. И Воробей, против обыкновения, даже не попытался цапнуть хозяина или отмахнуть по нему задней ногой.


Возок в сопровождении всадников выехал со двора и вскоре скрылся в лесу за поворотом стёжки. Малёк задвинул на место жерди ворот, поглазел немного вслед уехавшему обозу, затем шумно почесал за ухом и побрёл через кусты к мосткам, туда, где Тиша с Омелой полоскали бельё. Пора было глянуть, всё ли у них в порядке, и проводить домой. А заодно помочь им собрать коз.

Ещё издали он услыхал, как девчонки болтают и смеются за работой. Беззвучно выглянув из зарослей рогоза, Малёк стоял некоторое время тихо и неподвижно, прислушиваясь к их голосам. Не слишком-то ему хотелось вести их обратно на хутор, к нежданным новостям, однако деваться было некуда. “Эх, чему быть - того не миновать,” - подумал, наконец, юный ходок. Он хрустко сломал пару сухих стеблей и позвал грубовато:

- Эй, клуши! Чего раскудахтались? Погнали коз домой, там дядька Зуй до вас пару слов имеет.

Тиша игриво улыбнулась и напустила на себя таинственный вид. “Дурёха, - подумал Малёк с нежностью, - А Омелку, конечно, жаль. Ну так вольно ж ей было с чужаком заигрывать. Смотрела бы лучше на своих. Потом, за Молодым Хорьком ей всяко будет лучше, чем одной. Поплачет чуток - и привыкнет.” Однако сам становиться вестником перемен в девичьей жизни Малёк не собирался. Едва войдя на двор, он прихватил топор и живо смотался в сторону дровницы.

Омела окинула глазами опустевший хутор и с удивлением спросила отца, чинившего на крыльце старую сеть:

- А где ж обоз?

- Съехали, - отозвался Зуй, не поворачивая к ней головы, - Им поторапливаться нужно: Добрыня сказывал, завтра к вечеру хлябь пойдёт.

- И даже не попрощался, - проговорила Омела упавшим голосом.

- А кто ты есть, чтоб с тобой раскланиваться? - всё так же спокойно и равнодушно сказал Зуй, - Вот станешь хоть меньшицей при справном хуторе, тогда пойдёт иной разговор.

- Так рубаха же… Я Удачникову рубаху стирать забрала. И подштанники.

- Это ничего. Тряпьё в хозяйстве всяко пригодится. Отдай Тишке корзину, барахло она и одна развесит. А ты ступай к себе. Приоденься, морду умой. Нынче вечером у нас гости будут, Старый Хорь с сыном. Сговариваться о тебе, никчемухе, желают.

Швырнув наземь корзину с мокрым бельём, Омела бегом кинулась к крыльцу, упала перед отцом на колени:

- Батюшка, родненький, не отдавай им меня! А будешь неволить - совсем с хутора уйду!

Зуй на все эти крики со слезами и бровью не повёл.

- Цыц, дура, - сказал он спокойно и веско, - После благодарить станешь. А Нарока своего беспутного забудь. Нужна ты ему, как пролитая вода. Он сам говорил, что приоградские девки в постели много слаще лесных.

Омела, вдруг отвердев лицом, вскочила на ноги и как-то по-особенному улыбнулась. Заметив эту странную перемену, Зуй нахмурился:

- Смотри мне, чтоб при гостях без пакостей! Куда?

Однако строптивая дочь уже метнулась в дом через чёрный вход.


После, развесив стиранное и тихонечко проскользнув на бабью половину, Тиша отыскала сестру перед раскрытым сундуком с приданым. Вытащив лучшую из своих рубах, ту, что заботливо расшивалась для самого важного дня в девичьей жизни, Омела подбирала к ней яркую шаль. В наивной надежде, что гроза каким-то неведомым образом прошла стороной и теперь всё будет хорошо, Тиша обняла её за плечи и прошептала:

- Ах, сестрёнка… Скоро счастлива будешь…

Омела стряхнула с себя Тишины руки и недобро рассмеялась.

- Что, удобно-то сестру-засидку за Хорька спихнуть, чтоб перед людьми не позорила?

- Он, вроде, мужик неплохой, - попятившись, испуганно пробормотала Тиша.

- Вот сама за него и иди. А я… О, я им всем покажу, как мне голову морочить! Сама приду к Нароку в дом и коснусь очага!

- Так нету ведь у патрульных своих домов, в казарме он живёт.

- Значит, к этлову очагу вместе пойдём!

- И потом, отец же сказывал, у Нарока другая девка есть, приоградская…

- Враньё. Не стал бы Нарок зря про девок болтать. Да и не было у него ни одной, я-то знаю.


Проезжая мимо пожарища, черневшего на месте Коштырей, Торвин заметила, что рядом с ним уже во всю строится новая изба.

- Похоже, местные не останутся по нашей милости без самобульки. Пустячок, а приятно, - сказала она, надеясь немного разбавить повисшее в их компании унылое молчание. Однако Добрыня только вздохнул в ответ, Нарок же, похоже, даже не услышал её слов. Он вообще за весь путь от Зуевой горки до Коштырей не издал ни звука и ни разу не поднял глаз от гривы Воробья перед собой.

- Так, хватит выискивать у коня блох, - заявила Торвин решительно, - После торжка при Оленьей горке нам предстоит свернуть с Тропы и углубиться в Змеиное урочище. Скажи мне, Нарок, знаешь ли ты хоть что-нибудь о змеелюдах? И что именно?

- Сказку о Золотой Змейке, - вяло отозвался он.

Торвин вздохнула:

- Как того и следовало ожидать. Выкинь из головы этот бред. На самом деле змеелюды не имеют ничего общего с принцессой из сказки. Прежде всего - они и не змеи, и не люди. И уж тем более не оборотни. Это ящеры. Они, действительно, разумны и владеют способностью передавать мысли на расстоянии, но любая здравомыслящая змеелюдка скорее отобедает человеком, чем согласится выйти за него замуж. Мы им интересны только как охотничий трофей и вкусная дичь. У такого отношения есть свои плюсы: трогать сильную и кусачую дичь обычно мало желающих. Поэтому если мы видим змеелюдов, просто берём оружие на изготовку и с уверенным видом валим мимо. Если это не поможет и на нас всё-таки нападут, значит, будем отбиваться. Имей виду, чешуя у них прочная, настоящая броня. Более-менее уязвимы только глаза, горло, подмышки и пах. И ещё один важный момент: у них есть хвост.

- И что? - без особого интереса спросил Нарок.

- А то, что при одинаковом с человеком росте змеелюд весит раза в полтора больше. В основном за счёт хвоста. Как думаешь, что будет, если тебя таким хвостиком охреначат? Так что в бою за движениями хвоста надо следить как можно внимательнее. А вот на рожу можно вообще не смотреть, всё равно по ней ничего не разберешь.

- Угу, - всё так же скучно буркнул Нарок.

- Проснись, патрульный, - строго сказала ему Торвин, - Мы здесь не на прогулке.

И, поправив копьё за спиной, она пустила Тууле рысью, чтобы встать впереди возка.


Вскоре после того, как Оленегорский торжок остался позади, Пустые Холмы отступили, и справа от Тропы потянулось Неровье. Овражки и взгорки, перелески, кленовые рощицы заставляли Тропу петлять, но делали её радостной для глаз. Среди островков выбеленной Оком сухой травы тут и там темнели серо-сизые камни, в расщелинах между которыми рос серебристый мох. В овраге бурлила и пенилась среди валунов холодная, мелкая Нерка. А с другой стороны от Тропы лежало Змеиное урочище - низина, густо заросшая молодым березняком. И в одном месте среди берёз на обочине Тропы виднелась вешка - крупный, замшелый валун, украшенный надписью на непонятном языке. Возле него Добрыня остановил возок.

- Ну вот, - сказал он устало, - Отсель надо поворачивать в Марь. Прежде, когда Яблочная горка ещё жилая была, на эту вешку с неё выходила стёжка.

Торвин подъехала к камню и, свесившись с седла, принялась изучать надпись.

- Занятно. Руны, вроде, поморийские, а слова местные. Написано: прямо пойдёшь - добро потеряешь, направо пойдёшь - коня потеряешь, налево пойдёшь…

- Нам налево, - поспешно буркнул Добрыня.


Снова он вытащил из поясного кошеля два тонких перекрещенных между собой прутика, по кругу оплетённых сухой травинкой, и, на этот раз не таясь, кинул талисманчик под ноги Караваю. По макушкам берёз прошел лёгкий ветерок, словно лес вздохнул спросонья, и в сплошной чаще из тонких берёзовых стволов вдруг открылся проход. Он не был полностью свободен от завалов и молодого подроста, но теперь ни у кого не возникло бы сомнений, куда идти. Привязав Тууле к возку, Торвин принялась чистить тропу.


Чем дальше возок уходил в чащу, тем мрачнее и непригляднее делался лес вокруг. Трава стала какой-то серой, берёзки поредели, сменились корявыми, лысыми, скукоженными ёлочками и хилым кустарником. Но вовсе не это беспокоило Торвин, заставляя то и дело оглядываться по сторонам. В Змеином урочище было подозрительно пусто и тихо. Не топотали зубатки, не слышалось бодрой переклички птиц, не сновали в опавшей листве мыши… Да что уж там, даже слепни с комарами, неизбежное зло лесных дорог, исчезли куда-то без следа. Поменявшись с Нароком, Торвин не стала садиться на коня, пошла за возком, вглядываясь под ноги. Листовой опад ей тоже не нравился: он весь был не прошлого круга, листья под сапогами и копытами коней без хруста рассыпались в пыль. Постепенно местность пошла в подъём, лес закончился, но вид от этого не сделался радостнее. По склону редкими рядами, словно когда-то посаженные заботливой человеческой рукой, потянулись мёртвые старые яблони. “Яблочная горка?” - тихо спросила Торвин. Добрыня молча кивнул.

То, что осталось от хутора внезапно предстало перед глазами людей: покосившиеся столбы на месте прясла, обвалившийся овин, остов дома, а перед бывшим крыльцом - голый стволик засохшей рябинки.

- Всё, приехали, - сказал Добрыня, - Вот здесь, в воротах, и буду копать. Только вот что: Свит мне сказывал, будто у ракшасьего цвета есть хозяева, и они могут захотеть забрать свою игрушку. Так что ты, Торвин Валькйоутсен, сделай милость, посторожи. Может, ничего и не будет, а может…

- Что может? - нахмурилась Торвин.

- А, не важно. Поживём - увидим. Ты, главное, саблю в ножны не убирай.


Нарок остался на месте, а Торвин отошла к первым яблоням, чтобы лучше видеть подходы к хутору. Торжественно и неторопливо Добрыня вынес из возка мешок, встал в створе ворот и высыпал зерно на землю. В то же мгновение словно очий луч озарил и мёртвый сад, и убогие развалины: показавшийся из зерна каменный цветок светился ярким живым заревом, притягивал к себе и манил. Он был дивно красив: прозрачная, многоцветная друза размером с небольшого гуся. Кристаллики-листья сверкали сочной и свежей зеленью, какой не встретишь в опалённом сушью лесу, алые бутончики на их фоне казались язычками пламени. А единственный раскрывшийся цветок… От алых кончиков лепестков к небесно синей сердцевинке камень менял цвет и породу плавно, незаметно глазу, словно на лепестках живого цветка. Не смотреть на него было невозможно. И Добрыня смотрел, не в силах оторваться и начать работу, ради которой пришёл в это гиблое место. И Нарок смотрел восхищённо, позабыв обо всех своих печалях. Даже Торвин на миг задержала взгляд на каменном чуде… Ей казалось, будто на миг.


Их спас Тууле. Увидев приближающегося к возку незнакомца, конь вскинул голову и тревожно заржал. Торвин, вздрогнув, обернулась на звук. Да, хозяин пришёл за своей игрушкой. Уверенным, широким шагом через мёртвый сад прямо к Добрыне, застывшему с каменным цветком в руках, шёл ракшас. Не лесной клыкастый дичок, хоть они тоже очень опасны, а взрослая пустошная тварь в серебристом плаще. “Стоять!” - гаркнула Торвин так, что у неё самой зазвенело в ушах. Напарник услышал , вмиг очнулся от наваждения и выхватил саблю из ножен. А вот ракшас даже не подумал остановиться. Но вопль Торвин, без сомнения, услышал. Мягким движением он отбросил плащ за спину и извлёк из ножен меч.


Как ни быстра была Торвин, она ясно видела, что не успевает встать между ракшасом и Добрыней. Умница Нарок сделал это за неё. Будь противник человеком, у молодого стража даже достало бы умения его остановить. Но ракшасий страж был нечеловечески быстр, ему не составило труда избавиться от помехи: он легко отклонил удар Нароковой сабли, затем, не останавливаясь, полоснул противника изнутри по предплечью вооружённой руки и добил коротким прямым уколом под рёбра. Нарок отшагнул назад, поник и медленно опустился на землю. Всего один миг. Но именно этого мига хватило Торвин, чтобы бросить нож. Он вошёл ракшасу точно в глаз, по самую рукоять.


Зная не по наслышке, насколько живучи и опасны ракшасы, прежде всего Торвин отрубила их незваному гостю башку, потом, добежав до Тууле, отстегнула от седла целительский кошель, взяла из возка свой плащ и войлочную скатку, на которой спала в лесу, и только после этого подошла к Нароку. Добрыня, уронив свой ракшасий цвет на кучу зерна, тоже подошёл, присел рядом.

- Придержи, - сказала Торвин, осторожно поворачивая раненного на спину, подсовывая ему скатку под колени и расстёгивая кошель. Кроме бинтов и средства для промывания ран у неё имелся секретный флакончик с каплями, приглушающими боль. Использовать их следовало крайне бережно, иначе вместо облегчения они могли погрузить человека в смертельный сон. Помня об этом, Торвин для начала уронила Нароку за щеку всего пару капель. Затем расстегнула на нём пояс, распахнула куртку и принялась щедро прокладывать рану на животе чистыми бинтами.

- Зря, - тихонько сказал Добрыня, - Кончается он.

- Не каркай, - оборвала его Торвин. Видя, как губы Нарока понемногу становятся не просто бледными, серыми, она тоже не испытывала особых надежд, но пока парень дышал, следовало сделать всё возможное для его спасения. - Приподними его немного.

Откромсав от подола своей сменной рубахи широкую ленту, Торвин плотно обернула ею тело Нарока и закрепила повязку бинтом. Оставалась ещё рука. Её Торвин просто забинтовала, решив не мучить человека лишними ковыряниями в ране: целитель сам обработает, когда станет смотреть, что там да как. На этом с перевязками было покончено. Торвин осторожно провела кончиками пальцев по щеке Нарока. Он открыл глаза, но посмотрел словно куда-то сквозь неё.

- Держись, парень, - сказала ему Торвин уверенно, - Сегодня в лазарете дежурит Венсель, а он и не такое чинил.

- Ох, не довезём…

- Довезём, как миленькие. Давай, Добрыня, пошевеливайся, закапывай уже свои лютики-цветочки и повалили домой. Только нам потребуется коридор сразу к Хребтецким воротам, не к Нерским. Туда, где лазарет. Сможешь?

Добрыня неопределённо пожал плечами и побрёл в возок за лопатой.


Пока он ковырялся в створе ворот, копая яму, Торвин переложила груз так, чтобы можно было удобно разместить лежащего человека и при необходимости присесть с ним рядом. Выглянув из возка, она увидела, что Добрыня снова отвлёкся от дела. Вместо того, чтобы копать, он сидел на корточках над Нароком и внимательно вглядывался ему в лицо.

- Что там? - спросила Торвин.

Добрыня тяжко вздохнул и стянул с головы шапку.

- Не дышит. Отмучился, бедолага…


========== Когда закрылись все двери ==========


Торвин присела рядом с Нароком, прижала ухо к его груди. Сердце не билось, не было слышно и дыхания.

- Эх, Нарок, - грустно сказала Торвин. Пару мгновений она позволила себе просто посидеть рядом со своим бывшим напарником, держа в руках его холодную руку и думая о нём. О том, каким он оказался славным парнем, смелым, но в то же время покладистым и терпеливым. А ещё о том, что, пожалуй, он действительно был очень хорош собой. И, к сожалению, умер, едва успев глотнуть настоящей жизни. Но теперь всё это не имело никакого значения. Плотно завернув тело Нарока в плащ, Торвин уложила его в возок. Туда же Добрыня закинул лопату. Всем, и живым, и мёртвым, настала пора возвращаться домой.


Пока Торвин с Добрыней готовились открыть себе лесной коридор, по лесу, не разбирая дороги, легко и резво бежали двое, и деревья сами расступались перед ними, а стёжки послушно ложились под ноги, освобождая и спрямляя их путь. Это были парень и девушка. Оба очень смуглые, красивые и ладно сложенные, но притом босоногие и простоволосые, одеты они были весьма легкомысленно: на парне болтались лишь холщёвые портки, а простенькая туника девушки не закрывала ни её рук, ни колен. Глаза у обоих блестели ночной кошачьей зеленью, из густых волос виднелись заострённые кончики ушей. Эта странная парочка волокла на носилках из веток голого человека, плотно завёрнутого в плащ. На ходу они болтали между собой.

- Как ты думаешь, Майви, - спросил парень, - Скоро Торвин догадается о нашей проделке?

- Не догадается, - уверенно улыбнулась девушка, - Я хороший морок наложила, продержится дней пять. Надеюсь, у диких хватит ума за это время похоронить погибшего. Ну а если нет, будет забавно, когда вместо тела они обнаружат соломенную куклу.

- Ага, хотел бы я тогда взглянуть на их рожи! Может, не пойдём в Ночную падь? Далековато. Поволокли его сразу ко мне, в Кленовый лог. У меня там Омелка сидит… Она обрадуется.

- Зачем она у тебя?

- Да из дому сбежала.

- И ты ей разрешил остаться?

- Ну да. А что? Исту с Марой, значит, можно держать у себя в избе человека, а мне нельзя? Будет за Нароком ухаживать, пока тот болеет. И пироги печь. Потом приведу в порядок Яблочную горку, и пускай себе живут. Думаю, у них детишки получатся красивые. Я Омелке велел пока прибраться в избе и сварганить чего-нибудь поесть.

- Твоему человеку ещё долго нельзя будет никаких пирогов, - заметила Майви.

- Зато мне можно, хоть прямо сейчас. А, кстати! Хочешь, цветочек взломаем? Там столько силы…

- Ну уж нет! С ракшасьим цветом пусть папа с мамой разбираются! Слушай, давай лучше остановимся и глянем, как там человек?

- Да нормально он там. Я обе раны как следует закрыл.

- А всё же надо посмотреть. Штопаное - не новое. Он, вроде, только что стонал.

Вместе они опустили носилки на землю, заглянули под плащ.

- Вот видишь, - сказала Майви укоризненно, - Ему больно.

- Ну так и дырища какая в брюхе была, - беспечно кивнул Нер. - Я ж тебе не Занор, чтобы в одно касание исправить любую беду.

- Это верно. Из тебя, Нерчик, пока даритель примерно как из водопада умывальник, - хихикнула Майви, - Одаришь - мало не покажется.

- Я хотя бы попытался. А эти… Не смей, видите ли, чужого человека трогать! А сами? Фу вообще, до чего бедняга дошёл в их уделе: грязный, уставший, голодный, да ещё и весь расстроенный! Как так можно? Вот я бы за ним как следует присматривал и не позволил бы всяким ракшасам…

- Нерчик, - укоризненно произнесла Майви, кивая на их подопечного. Нер умолк, посерьёзнел, прикрыл ладонью свежий шрам на животе человека и замер неподвижно. Через некоторое время раненный успокоился и задремал, а земля вокруг него, несмотря на глубокую сушь, зазеленела молодыми проростками травы.


Обоз вошёл в Нерские ворота в сумерках, вместе с первыми каплями дождя. Старший поста начал было ворчать на Торвин из-за задержки, но, увидев лошадь второго патрульного с пустым седлом и свёрток в возке, сразу примолк и впустил торговца в посад без предписанного уставом досмотра.

Едва они миновали привратную площадь, Торвин надела плащ, поглубже натянув капюшон и тем самым ясно дав понять, что служба её закончена. Им с Добрыней ещё предстояло вместе проехать по Малой Конной Тропе до Хребтецкого посада, но каждый из них погрузился в свои мысли, а дождь задёрнул между ними серый полог. Уже в полной темноте и под проливным дождём они расстались у внутренних ворот Хребтецкой крепостицы, без единого слова, просто поблагодарив друг друга коротким кивком. Каждого из них ждали свои хлопоты и дела, среди которых не было места случайным попутчиками. Торвин предстояла тягостная процедура опознания и освидетельствования тела Нарока, сдача его и головы убитого ракшаса гарнизонному целителю, написание рапортов о причинах стычки и предпринятых действиях, проверка целителем её собственного состояния… Добрыня же всей душой спешил домой.


Только глубокой ночью он въехал в широко распахнутые ворота своего подворья в Срединном посаде. Двое парней бегом метнулись затворять за ним, ещё один принял под узцы Каравая, чтоб увести того на конюшню: старого трудягу ждала сухая подстилка, попона и сытный корм. А Добрыня, едва кивнув слугам, поднялся на высокое резное крыльцо. В сенях он, не глядя, уронил на пол насквозь мокрый плащ и ветхий зипунишко, а уже в горнице стянул и залатанную рубаху. Чернавушка с поклоном подала ему сухую и чистую одёжу, помогла снять лапти. Вскоре в светёлку поднялся уже не оборванный и жалкий лесной торгаш, а солидный, добротно одетый хозяин богатого дома, большак, безраздельный владыка всех душ, населяющих этот хутор внутри посадских стен. Его ждал и накрытый стол, и шкалик домашней самобульки, и почтительные поклоны домочадцев…

- Здорово, мать, - притворно строго обратился он к жене, низенькой, пухленькой старушке, по-тормальски закутанной в платок поверх двурогой кики (только кика её, в отличие от уборов лесных тёток, была богато украшена золотой канителью, и покрывал её не рогожный плат, а дорогая шёлковая шаль), - Сказывай, каково без меня управлялась? Всё ль в хозяйстве ладно?

- В хозяйстве-то порядок, - отозвалась тётка Ветла с приличиствующим случаю смирением, - Сама вот только едва очи не выплакала, тебя дожидаючись.

- Не журись, голубка, - сказал Добрыня уже много мягче, - Этл не выдаст, ракшас не съест. Что Насенька?

Тётка Ветла с улыбкой подхватила мужа за руку и подвела к двери в малую горницу. Там, на высокой кровати, едва заметная среди перин, одеял и пышных подушек, сладко спала девушка, худосочная, чахленькая, похожая на прихваченный сушью цветочек. Но при виде бледной тени румянца на её щеках Добрыня вздохнул свободно и почувствовал себя по-настоящему счастливым впервые за весь прошедший круг.


А в ночном лесу, далеко за Оградой, металась под дождём тётка Ёлка. С тех пор, как торговый обоз покинул Еловую горку, пропал бесследно и её Свит. Он больше не приходил молча постоять под старыми ёлками, не принюхивался к дымку очага, не бродил, пугая птиц, среди гиблых топей Светлой Мари… Ёлка знала, что однажды так произойдёт: он просто исчезнет навсегда. И всё же продолжала искать, снова и снова безнадёжно окликая его по имени.

Она и сама не заметила, как вышла к Торговой тропе. Вдруг сквозь шум дождя прорвался топот конских копыт. Выйдя на проезжее место, Ёлка обернулась на звук. Саврасый конёк бодро нёс сквозь дождь невысокого всадника в буром полукафтане. “Свит?” - глазам своим не веря, позвала она. У всадника не было плаща, да и шапку он где-то потерял. Белобрысые длинные волосы липли к плечам, вода ручьями текла по тощей спине. Однако, несмотря на всё это, путник пребывал в отличном настроении. Он распевал, подставляя лицо дождю:

- …По тропинке ехал с песней

Молодой тормал:

Ни медяшки за душою,

Только гусли за спиною,

Но зато хорош собою,

Весел и удал!

Вот теперь, услышав голос, Ёлка тут же узнала его и закричала:

- Браник!

- Матушка? - искренне удивился он, - Ты что делаешь в лесу в такую ночь? Полезай ко мне на Кабачка, поедем домой вместе!

И, перебравшись за седло, к коню на поясницу, Бран протянул руку, чтобы подсадить на освободившееся место Ёлку.

- Ты-то здесь откуда, хороший мой? - растроганно спросила она.

- Да вот, только что из-за Ограды. На Изень ездил, к поморийцам. Здесь, в лесу, вечно все дразнят меня соломенной башкой и поморийской мордой, ну, я и решил посмотреть, какие поморийцы на самом деле. Приехал - а они все такие белобрысые… Куда там мне! Знаешь, как меня у них прозвали? Тормальским рылом и Брэнном Подгорелым! Правда-правда!

Ещё долго лесные мокрые потёмки тревожил топот конских копыт, голоса и весёлый смех…


В то же самое время на другом конце Торма, в Кленовом логе, проснулся Нарок. Он лежал с закрытыми глазами на чём-то мягком и тёплом, и искренне наслаждался тем, что у него совсем ничего не болит. Это было потрясающе. “Наверное, я уже умер и попал в благие земли, - думал он, - Оказывается, умереть совсем не страшно.” Блаженство продолжалось недолго. Чья-то рука осторожно протиснулась под его плечи и, придерживая шею, заставила приподняться. Под рёбрами тут же противно заныло. “Значит, всё-таки ещё живой,” - подумал Нарок и раскрыл глаза. И увидел вокруг плетёные из ивовых прутьев стены и тускло подсвеченный лучиной дощатый потолок. Видно, это была какая-то тормальская изба. Сам он лежал на одеяле из рысьих шкур в закутке, отделённом от общей горницы полосатым пологом, и Омела, чуть приподняв его голову, держала перед ним ложку с водой. Нарок послушно разомкнул губы.

- Вот и молодец, - сказала Омела мягко. Как приятно было вновь слышать её голос! Стыдясь своей беспомощности, Нарок попытался сесть, но боль тут же стала нестерпимой и заставила неловко повиснуть на руках у девушки.

- Тише, тише, милый, не торопись, - Омела заботливо помогла ему лечь, завернула в одеяло. Только тогда до Нарока дошло, что он лежал перед Омелой без одежды и ничем не прикрытый. Неужели это она своими руками раздевала его, отмывала от грязи и крови? Только ли она? Хоть бы подштанники оставили… По-своему истолковав его встревоженный взгляд, Омела торопливо объяснила:

- Не волнуйся, мы с тобой в доме хранителя, в безопасности. Никто больше не вправе нас разлучить, и никуда я от тебя не денусь, если только сам прочь не погонишь.

- Никогда в жизни, - прошептал Нарок. Вдруг он заметил, что прекрасные волосы Омелы исчезли, срезанные коротко, у самого затылка. - А где ж твоя красота?

Разом поскучнев, девушка опустила глаза.

- Отдала хранителю Неру. Это плата за твоё исцеление. Я теперь, верно, стала вовсе некрасивой… И приданого у меня больше ничего нет. Ленты, шитые рубахи, рушники - всё отдала.

- И Маэль бы с ними, - отозвался Нарок, прикрыв глаза, - Это всего лишь ленты и тряпки. Главное - ты сама здесь, со мной.


Над лесом затеплилась первая бледная заря хляби. Ночные караульные, сменившись с дежурства, отправились по домам, а вместе с ними вышла из ворот Рискайской крепостицы и Торвин. Ночь выдалась хлопотливой: освободившись из лазарета, ей пришлось галопом гнать через половину Приоградья, чтобы вернуть на конюшню Рискайского взвода Воробья, сдать кастеляну амуницию Нарока, а оружейнику - его саблю и копьё. Усталый и вымокший под дождём Тууле тоже нуждался в заботе. Торвин решила дать коню отдохнуть хоть немного подольше, и, устроив его в конюшне крепостицы, пошла домой пешком.

В проулках посада было тихо, пустынно и хмуро. Торвин быстрым шагом пересекла площадь посадского Фонтана и уже была готова свернуть к себе, в Задворный проулок, когда оттуда ей навстречу вдруг вышагнул мужчина. Они едва не столкнулись на углу. Ростом встречный был на голову выше Торвин и здорово шире её в плечах, однако сутул, грузноват, и одной рукой он тяжело опирался на костыль. Но это не помешало ему свободной рукой обхватить стражницу за плечи и крепко притиснуть к груди. И тогда произошло маленькое чудо. Суровое, грубое лицо Торвин вдруг волшебно преобразилось, губы сами сложились в дивно красившую её улыбку. Она прижалась щекой к плохо выбритой щеке сутулого мужика и сказала очень тихо и нежно:

- Олли… Ну что же ты выскочил без плаща?

- Не сахарный, не растаю, - с грубоватой лаской похлопывая Торвин по спине ответил он.

- Простудишься. Идём скорее домой.

И они вместе, обнявшись и укрывшись плащом Торвин, ушли в проулок, туда, где в промозглых утренних сумерках манила светом, уютом и домашним теплом распахнутая дверь. Дверь под вывеской с волком и лебедью лицом к лицу и надписью “Сапожная мастерская Олизара Хорта”.