ПЯТЬ НОЧЕЙ (СИ) [Серик Алтайевич Куламбаев Серик Куламбаев] (fb2) читать онлайн

– Ну, ты меня просто в краску вгоняешь, – чуть вздёрнув брови, произнесла Марго.

Такая, скажем, – отточенная застенчивость. Робкий взгляд. Опускает глаза. И, собравшись с силами, поднимает на тебя полный решимости взгляд. Понимает, что всё пропало, и покорно ведёт тебя к месту твоего временного пристанища.

Усадили нас в «партере», откуда всех видно и все видят тебя. Разношёрстная публика завистливо не обратила на нас внимания. Пропустив с нами пару бокалов, Марго умчалась управлять стелющимся туманом, беглым огнём и прочим движимым и недвижимым имуществом. На диванчике, на противоположном берегу зала, ютилась стайка длинноногих лотосов. Выросшие из грязи, эти девушки пытаются пробиться в мир дорогих магазинов и безоблачной жизни. А походу и денег «на учёбу» срубить.

– Похоже, нас с тобой раздевают, – сказал Макар, глядя в их сторону.

– Ага, и взвешивают.

Между нитями синтетического света протиснулся силуэт, словно срисованный с героини «Сумерек».

– Для вас станцевать? – скромно спросила она.

– Лучше присядьте, – ответил я.

Девушка положила колено на диван, глянула вопросительно.

– Вы так похожи на Беллу Свон, что хочется стать добровольным донором, – попытался пошутить я.

Она лишь скучающе улыбнулась, давая понять банальность такого захода.

– Слушай, а если ты моего друга укусишь, – подхватил Макар, – он превратится в вампира?

«Белла» мазнула по мне взглядом:

– Нет, в стриптизёршу.

Макар рассмеялся:

– Да он похлеще. На работе его трахают, а он начальствующие зады облизывает. Денег за это просит.

Я готов был переписать героическую биографию этого острослова, забив в его детство камень издевательств и недостатка витаминов, но отмщение пришло со стороны девушки.

– Кстати, насчёт денег. Я ведь тоже здесь на работе, – обернулась она к Макару.

Теперь засмеялся я.

– Интересно, а если тебя я укушу, – не унимался мой приятель, – в кого ты превратишься?

– Не знаю, наверно, в оборотня. Надеюсь, при погонах.

После того как в чулке Беллы зашелестела купюра, наша компания стала разрастаться, вокруг всё загомонило, забулькало, и в какой-то момент я ощутил себя пьяным мужиком в пахучем стогу сена на деревенском лугу. В сознание меня вернул удар дружественного локтя.

Пришедшая в себя музыка вытолкнула на сцену кордебалет, лихо подбрасывающий ноги в такт маятнику голов захмелевших от тестостерона зрителей. Я снова катапультировал на сеновал своего уединения, где меня выследила какая-то назойливая муха, пронзительно щекоча уголки губ. Пришлось вернуться за мухобойкой. Сквозь слипшиеся веки я разглядел размытые очертания повелительницы мух с озорной улыбкой и соломинкой возле моего рта. Почему-то стало смешно и приятно.

– Проснись, – негромко и почти нараспев произнесло привидение.

– Ага, я проснусь, ты исчезнешь, – и мальчишка в моей голове зажмурил глаза.

Смех на той стороне реальности разбудил любопытство, и мне жутко захотелось увидеть сказочного персонажа, поселившегося на границе моего понимания. Я потряс головой, как глиняной копилкой, проверяя полноту содержимого, потёр веки, сфокусировал взгляд. На коленях сидела худенькая девушка, улыбающаяся, как лягушонок первым каплям дождя.

Огляделся вокруг – никого на коленях больше не было. Опять приснилась какая-то фигня.

– Ты кто? – разочарованно буркнул я.

– Кира.

– А по паспорту?

– Кира.

– А по батюшке?

– Васильевна.

Какой, на хер, Василий свою дочку Кирой назовёт? Пелагея – предел фантазии.

– А здесь, Васильевна, что делаешь?

– Деньги нужны.

По всей видимости, спящим я похожу на неохраняемый резервуар зелени.

– Деньги всегда нужны.

Девушка качнула головой, пожала плечами.

– Мама болеет, а лекарства дорогие.

– А-а, – вяло зевнул я.

Эти написанные под копирку сюжеты про больных родителей, несчастную любовь, катастрофу, уничтожившую огромное состояние, и благородное происхождение наводили на меня тоску.

Как обожравшийся впечатлений турист, я принялся лениво осматривать её достопримечательности. Собранные в узелок рыжеватые волосы, заострённые черты лица, прямые плечи, недоразвитая, как у школьницы, грудь. Не найдя никаких особых художественных изысков, я снял карантин с зоны своего восприятия, и внешний мир растворил меня в хаосе искусно организованного соблазна.

Напился до чёртиков.

Происходящее постепенно стало проникать в сознание лишь в виде редких застывших иллюстраций, и я поспешил вывалиться на улицу. Глотнул воздуха и, переходя вброд полноводные лужи, двинулся домой доживать эту странную ночь.

Если откажется

День наступил сразу, без прелюдий и утренней эрекции. На часах полвторого, квартира в руинах аморального образа жизни. Домработница категорически отказалась выходить после пятницы, какой бы день недели за ней ни наступал. Пришлось пообещать себе солидные чаевые, чтобы распихать по шкафам остатки собственного и неопознанного гардероба, свалить в посудомойку фарфоровую и пластиковую посуду и после пары часов исправительных работ поместить себя под струю контрастного душа. Первая сигарета, ароматизированная горячим кофе, заставила на минуту поверить в искренность здорового образа жизни и тут же напомнила о вчерашнем проигрыше. Набрал Макара.

– Привет, дружище! Куда вчера исчез? – раздался в трубке на удивление бодрый голос.

– Да не исчезал я, пешком ушёл. Что там у нас? Всё в краях?

– Э-э, да ты что, несознанку включаешь? За тобой ещё четыре ночи. Уговоришь – поучаствую в твоих кошмарах.

После непродолжительных препирательств решили продолжить сегодня, взяв старт у меня на кухне. При обыске приговоренных к стирке брюк обнаружил обрывок салфетки с именем и номером телефона. Я долго разглядывал этот «фолиант», пытаясь вспомнить обстоятельства его генезиса. По всей видимости, этот исторический промежуток затерялся среди прочих незадокументированных эпизодов.

Набрал номер, долго не ждал:

– Алё.

– Алё. Кира? Ваш номер у меня на салфетке записан. Мы, кажется, вчера познакомились. Что-нибудь такое припоминаете?

– А-а. Помню, – собеседница рассмеялась. – У вас уши ещё такие оттопыренные. И стрижка короткая.

– Точно, мой портрет.

– Вы ещё за мой номер полцарства предлагали, а потом торговаться стали.

– И на чем сошлись?

– На такси хватило.

Вот это я погнал. Как выкручиваться?

– Думала, потеряете.

– Запись, нацарапанная на салфетке, это же государственный масштаб важности. Даже «контактам» не доверишь. Как пришёл, сразу в сейф, – сказал я, пытаясь придать голосу бюрократический лоск.

– Да вы просто в кнопки не попадали.

Голос перекатился в смех, я зажмурился от неловкости.

– Вы, когда проснулись, такой смешной были.

Странно, но память вернула меня не в полумрак стриптиз-клуба, а на сеновал, где весело улыбающаяся девушка щекочет меня соломинкой в утренней мгле.

– Да я, когда засыпаю, ещё смешней. Как-нибудь продемонстрирую.

Какого хрена я это сморозил? Но девушка не смутилась.

– А как вас зовут? А то в клубе вы так и не сказали. Или это секрет государственного масштаба важности?

– Ещё какой. Но вам скажу. Александр.

– Александр, а можно я вас буду Сашей называть? А то совсем как-то торжественно.

Да что ж такое в её голосе? Как будто совсем рядом или внутри головы. Напряжённо заёрзал. Попытался придать позе непринужденный вид. Ни хрена. Деревяшка. Мысленно выругался, согласился на Сашу и позвал в гости.

Я был уверен, что она откажется. Она согласилась.

***

Звонок в дверь застал нас с Макаром с поднятыми стаканами, обнулив очередной сакраментальный для алкоголиков тост. Я открыл дверь. На пороге стояла невысокая девушка в коротеньком платье, кедах, с небольшим рюкзаком.

– Здравствуйте, Саша, я Кира. Не узнали?

– Конечно, узнал, – соврал я, удивляясь простоте, в которой провидение представляет своих избранниц. – Только ты чего-то какая-то маленькая.

– Да. В стриптизе я на 25 сантиметров выше, – улыбнулась Кира, и бессонные морщинки рассыпались в уголках её глаз.

– Ну, проходи. Осваивайся.

В комнате Кира кивнула Макару, устроилась на краешке стула и с детским любопытством стала изучать страну великанов. Я столь же откровенно изучал её. Прямые, слегка спутанные волосы сбегали к плечам. Карие глаза без тени косметики. Тонкий, чуть с горбинкой нос. Разъехавшиеся в улыбке губы открывали вереницу мелких, слегка желтоватых зубов. Кокетливые ямочки и гуляющие в собственных эмоциях брови. Все эти несуразицы, как ни странно, делали её лицо милым и удивительно живым.

Повертевшись на стуле, Кира замерла с ровной, как доска, спиной и вздёрнутым подбородком и превратилась в прилежного ученика на вступительном экзамене.

Изображая пресыщенного продюсера, утомившегося от галдежа юных Офелий, Макар снисходительно протянул:

– Так. Что тут у нас? – попытался повесить театральную паузу и, не выдержав собственной драматургии, разразился смехом.

Кира картинно выдохнула, расслабила спину, заразительно рассмеялась провалившемуся немому спектаклю. Макар, успокоившись, начал разливать виски по бокалам.

– Мне совсем чуть-чуть, я много не пью.

– Да мы ещё в стриптизе заметили. Пей, сколько душа просит. А не просит, можешь и пропустить.

Беседа полилась непринуждённо, не заморачиваясь на тему очередной нетерпеливой истории. Кира с юмором рассказывала о жизни в стриптизе, случайных романах и предначертанных встречах. Мы снисходительно слушали.

– А вы что, в шахматы играете? – Кира кивнула на доску, сосланную на край стола.

– Да, играем, – кивнул я, – на всякие дебильные желания.

– Ага, товарищ вон на пять ночей похождений в стриптиз попал, – ухмыльнулся Макар

– Правда? – недоверчиво переспросила Кира. – И что, если кто-то проиграл – будет обязательно исполнять?

– Ну да. На деньги не играем, а то разосрёмся. Желание всегда оговариваем до игры. Проиграл – выполняй. Раньше в мордобой играли.

– Это как? Проигравшего по лицу что ли бьют?

– Да нет. По морде, – ухмыльнулся Макар.

– Это в карты, в дурака, – пояснил я, – второму месту достается утешительный приз. Картами по разным частям физиономии или щелбаны – в зависимости от выпавшей карты.

Кира нахмурилась, я взял колоду.

– Вот смотри. Колода перетасовывается. Проигравший загадывает карту, и все карты до неё отбрасываются. Среди оставшихся, допустим, туз – удар по ушам, король – пустышка, ничего не пробивается, дама – по носу и так далее

– И что, прямо бьёте?

– Наотмашь, – с ноткой блаженства подтвердил я. – Хочешь попробовать?

Кира молча замотала головой. Я стал неуклюже оправдываться.

– Так уж с детства пошло. Шанс слабому отомстить более здоровому обидчику. Так что хлестали всегда от души. Был у нас во дворе Игорь Рыбаков – крепкий переросток с кувалдами вместо рук. Рыба его называли. Шугал пацанов, мучил, но справедливости ради, надо признать, что его хоть и боялись, но уважали. Без него не обходилась ни одна разборка с соседними площадками. В таких драках Рыба был просто ледокол, а остальные только прикрывали его кильватер. С Игорем не страшно было лезть в драку, но проиграть ему в мордобой! Туши свет.

Я перевёл дыхание, закурил и продолжал, уже с наслаждением смакуя воспоминания.

– Но и ему как-то тоже случилось стать жертвой этой игры. После одной из раздач стало понятно, что у Рыбы карты полный отстой. Мы, как шакалята, учуявшие добычу, стали подкрадываться к нему со всех сторон, всё подкидывая и подкидывая карты. В мысленном сговоре, даже не переглядываясь, мы топили Рыбу как Тургенев Герасима. Нависший над Игорем карточный приговор маниакально возбуждал малолетних садистов. И это случилось. Славка, местный катала, прокрутив ложную тасовку, оставил выбранную Рыбой карту на самом верху, и мы в экстазе расстреляли в Игоря всю скопившуюся злость. Под ржач и улюлюканье на него сыпались градом удары со всех сторон. Опьяненные возможностью начистить Рыбе морду, мы уже не соблюдали правил и били, даже когда выпадали пустышки. В азарт вошли и наблюдавшие. Под шумок и они не упускали шанса врезать Игорю, – я на мгновение прервался, улыбаясь далекому детству. – Разбежались все быстро, как тараканы от дихлофоса, а разодранный и униженный Игорь остался посреди двора. Рожа у него была, как помидор. То ещё зрелище.

– А если бы он отказался? – спросила Кира.

– Что отказался?

– Ну, это… по морде получать.

– Не знаю, у нас такого никогда не было, – я задумался. – Позвали бы старших, они бы его усадили и сами бы ещё добавили.

– А если нет старших?

Я пожал плечами, глотнул колы.

– Вы бы все вместе на него навалились?

Надо признать, что такой расклад вообще никогда не рассматривался.

– Да нет. Вряд ли кто-нибудь решился. Рыба, он же здоровенный. Да и не могло такого быть.

– А если бы было? – не унималась Кира.

Я помолчал и ничего не нашёлся ответить.

Повисло тягучее молчание.

– Со мной случай в армии был, – решил поддержать беседу Макар. – Перед Афганом бойцов через учебку пропускали. Полгода сплошной муштры. Если не бежишь, то ползёшь; если не ползёшь, значит, над тобой танкисты катаются. И был у нас замкомвзвод Толик. Просто рама. Не знаю, чего он на меня взъелся, но метелил при каждом удобном случае.

Макар затянулся. Неспешно выпустил дым, упёрся остекленевшим взглядом в зажигалку.

– Пытался я ему сдачи дать. Только он совсем с катушек слетал. Херачил от души.

– Так есть же офицеры, – не выдержала Кира, – мог бы им рассказать, они бы его наказали. Ведь так?

– Конечно, так. Наказали бы. Выговор влепили. А меня бы потом в батальон обеспечения весь оставшийся срок парашу выгребать.

– И что? Так и терпел? – спросил я.

– Ага, нашел терпилу, – сквозь зубы процедил Макар, – Я ему то пинка перед строем отвешу, то в столовой борщ на голову вылью.

Макар снова взял паузу, втягивая кислый дым тлеющего фильтра.

– И что дальше? Вы помирились? Да?

– Дальше я попал в госпиталь.

Кира подалась к Макару, будто хотела обнять, но осталась на месте, только глаза заблестели.

Рассказчик отчуждённо молчал.

– Да не тяни ты жилы. Дальше что?

– Снова борщ, снова госпиталь.

Макар задумчиво улыбнулся, потер висок, оскалился.

– Не помню уже, что там конкретно произошло, но скоро Толик нашел себе новую жертву. Про меня напрочь забыл. А я с саперной лопаткой так до конца учебки и не расставался.

Макар затушил остатки фильтра обожженными пальцами.

– А через полгода этого ада Афган уже не показался чем-то кошмарным. Там другие правила. Там офицер солдату брат. Сержант от пули сбережет. Одна сигарета по кругу. А письмо из дома – самый драгоценный подарок.

Ночь вторая

Проводив Киру готовиться к ночному представлению, мы опустошили поредевший бар, переругались с беспокойными соседями и отправились в последнее пристанище неунывающих скитальцев ночного города. Вероятно, «критические дни», включая, разумеется, и ночи, наступают одновременно и повсеместно. Словно отвечая этой насмешке природы, стриптиз был также критически перенасыщен взрывоопасной смесью обезумевших феромонов. Именно в такие ночи вершатся самые злодейские преступления, делаются самые гениальные открытия. Поскольку гениальностью мы не отличались, а становиться жертвой насилия мне как-то не улыбалось, я предложил посидеть сегодня по-тихому, скромно удовлетворяясь созерцанием обнажённых женских тел. Но Марго зарезервировала для нас вчерашний столик и с пожеланием «наслаждайтесь» кинулась обставлять зал дополнительной мебелью. Макар огляделся по сторонам, встречая любопытные взгляды.

– Знаешь, почему на порносеансах билеты на второй ряд стоят дороже, чем на первый?

– Почему? – не въехал я в сарказм вопроса.

– Со второго можно наблюдать ещё и за первым.

Я огляделся. Похоже, весь зал сидел на втором ряду.

– Да уж. Может, нам диван повернуть лицом к залу да начать мастурбировать?

– Ага, а потом вздрогнуть от присутственного покашливания и завизжать: кто здесь?

Мы говорили громко, народ стал ржать и отворачиваться. Тем временем со сцены выбросился трап, и под аккомпанемент марша и бурный шум встречающих по нему стали спускаться истосковавшиеся юнги в матросских сорочках, миниатюрных юбочках с бутылками рома разного достоинства. У Киры оказался самый дорогой. Привет от Марго, усмехнувшись, подумал я. Киру уже окликали «соскучившиеся друзья и родственники», но она умоляюще смотрела в нашу сторону. Заглушая скрежет прогрессирующего скупердяйства, я встал и с картинной улыбкой распахнул объятия, выдавливая из себя трепет долгожданной встречи. Кира взвизгнула, подпрыгнула, хлестнув себя пятками по попке, и бросилась мне на шею.

О-хре-неть!

Волна ликования, очаровывающий взгляд, воспалённое сердцебиение невесомой фигуры, спрятанный в остановившемся времени тягучий поцелуй… я, казалось, выскользнул за рамки физических законов. Презрев гравитацию, я готов был прыгнуть на потолок, но раздражённый голос вернул тяжесть материальным объектам и обрушил меня на диван.

– Ты, артист, хорош придуриваться. Не так много выпили, чтобы ты самолётики изображал.

Я расхохотался в лицо Макару, пытаясь придать конфузу смысл утончённой игры. Вроде прокатило. Отпустил Кирину руку, боясь встретиться с ней глазами, и потирая ладони, уставился на «призовую» бутыль.

Вот это дела!

Проложив на карте маршрут в обход любому вероятному столкновению, я направился в туалет, где долго держал уплывающее сознание под струёй холодной воды. Обтёр голову бумажным полотенцем, проверил слуховые и зрительные рецепторы, галлюцинаций не обнаружил, зачем-то высунул язык – на месте; открыл дверь и выпал в шумный коридор. Старый маршрут был уже раскрыт, перегорожен живой изгородью, выстроены платные пешеходные дорожки, да и вообще клуб подвергся основательной реконструкции. Наняв поводыря из местных, шёл, как по восточному базару, обходя все ряды, нумера, знакомясь с постояльцами и их сегодняшними принцессами.

Вот приватные люксы, что по карману только детям «нефтяников», а выстеленные грубой доской, в виде собачей конуры с ковриком, цепью и ошейником – только их родителям.

Вот бесстрашная Красная Шапочка достаёт из корзинки пирожок и угощает им утомившегося охотника. Скромно сведя коленки, она восхищённо смотрит на этот бастион жира и мужества. Вытирает салфеткой его засаленные губы и улыбается здоровому аппетиту. Разомлевший герой снисходительно треплет её по макушке.

Вот закованная в жёсткий корсет мадмуазель нежно флиртует с застегнутым на все пуговицы гражданином. Со своим уставшим от чужого благополучия взглядом, он видится мне служащим сейфового хранилища. Какая пытка – каждый день отпирать ящики с чужими сокровищами. Его визави, улыбаясь, пробегает пальцами по расслабленной руке, щекочет второй подбородок, пытаясь подобрать отмычку от его собственного карманного сейфа.

Перезрелый, чисто выбритый мужчина в бакенбардах и белоснежной сорочке с упоением смотрит на томящуюся блондинку. В знак безграничного доверия он готов вручить ей на хранение сердце и ключи от воздушного замка. Он снова молод, силён, обожаем и готов на всякие пикантные глупости.

С высоты барного табурета, куда загнала меня проводница, я самодовольно окидывал место действия взглядом режиссёра, взирающего со сцены в зал. В этом театре каждый изображает более откровенную и страстную версию самого себя. Рабы и властелины, феи и горгоны, жертвенные грешницы и высокомерные праведники, как мотыльки, живут всего пару часов, постепенно сползая в яму цинизма и хамства.

– Слышал, да? В Штатах ураган «Ирма» ужас что натворил.

Я обернулся. На соседнем табурете угнездилась опечаленная пташка, облачённая в траурное нижнее бельё и явно ожидающая положительного ответа.

– Ага, – пробормотал я, осознавая, куда сейчас докатятся последствия шторма полуторагодовой давности.

– Мы тут с девчонками гуманитарную помощь собираем. Тёплые вещи, там, одеяла. Но можешь и деньгами.

Я внёс посильную сумму ради всеобщего блага. Что ж тут поделаешь: America First.

– Ты что жопничаешь, там целый город смыло…

– Вали на хрен! – отрезал я, но тут же был заклеймён гневными взглядами полуодетых самаритянок.

Пришлось раскошелиться ещё.

– Хороший мальчик. Мы тебя в постоянные спонсоры запишем. Станешь известной персоной, будешь автографы на банкнотах раздавать.

Заманчивая перспектива. Может нам газету в виде доллара печатать и обменный курс весьма выгодный. Опять меня понесло. Надо выбираться из этой благотворительной трясины, а то засосёт.

Я пробрался к своему столику, где Макар энергично обменивался рублеными фразами с Марго. Увидев меня, Марго бросила на оппонента пренебрежительный взгляд, развернулась и ушла за кулисы.

Киры не было.

– Что вы не поделили? – спросил я.

– Да так. Ничего пока предъявить не могу, – зло процедил Макар, – что, кошелёк, ещё закажем?

– Да куда в тебя столько лезет?

– В меня? – Макар указал взглядом на компанию пустых стаканов, помеченных губной помадой разных оттенков.

– Упс! А где Кира?

– Готовиться ушла, у них какое-то шоу сейчас начнётся.

Заказали ещё. Снова выпили за дружбу. На сцене появились персонажи Тюремного танго¹¹, участницы домашнего насилия и безобидных измен. Они, в садистском упоении, жалуясь на недостаток социальной поддержки, рассказывали свои истории.

Как тяжело тащить раскаявшееся тело на шестнадцатый этаж, чтобы снова выбросить его из окна, потому что в прошлый раз забыла выкрикнуть сакраментальную фразу¹².

О странностях пищеварительной системы, переварившей два кг мышьяка и не справившейся с несколькими мг снотворного для домашних питомцев.

О ядовитом хлоре, который действует, только если предварительно обрушить на любимого потолок.

Мы выпили за европейские ценности и их реальную цену. Захорошело. Осуждённый всеми минздравами никотин придал импульс жизненным силам. Подошла Опра в body из чёрной кожи, водрузила свой могучий зад на сразу потерявшийся стол, затянулась моей сигаретой и, воткнув каблук мне в пах, поведала, как Kentом отравилось её домашнее животное. Признаться, я бы тоже отравился, будь я на его месте.

Зал отчаянно рукоплескал, с умилением подбадривая невинных убийц.

Не сразу, но страсти улеглись, добродетельный пыл сменился безразличием, а непересыхающий бар поблагодарил присутствующих особо дорогими сортами виски. Выпили без тостов, не чокаясь, будто кого-то похоронили.

На сцену выплыли крестьянки в сарафанах и кокошниках, расточая печаль своего унылого настоящего и будущего. Кира двигалась во второй шеренге, тупо упёршись взглядом в какую-то несуществующую точку. Два притопа, два прихлопа, образовали хоровод, пошли по кругу. Я помахал Кире рукой – её взгляд не сдвинулся места. Да и пошла ты на хрен.

Допили, рассчитались за дорогие дары и двинулись к выходу. Плавная мелодия сменилась хип-хопом, народ воодушевлённо зашумел. Я обернулся: девицы, потеряв головные уборы вместе с бельем, неистово мотали головой, размахивая искусственными косами.

Боже, мне тут ещё три ночи кантоваться!

Культпоход

Персональный ритуал воскрешения после тяжёлой попойки зависит от физиологии и ситуативного местопробуждения. В большинстве случаев автопилот приземляет судно в порт приписки, не потеряв в пути пассажира. Физиология, как правило, тоже не подводит. В голове пустота, рождающиеся мысли гибнут от болевого шока. Яркий дневной свет, чириканье воробьёв, все эти прелести трезвой жизни раскалывают черепушку пополам. От густого перегара атрофировались обонятельные рецепторы, пустой желудок рвётся наружу. Цель на ближайшие 8 часов – просто дожить до вечера.

Литр минералки, имитация уборки, тонны падающей в душе воды, сортир, снова падающая вода, дезинсекция полости рта и на-ко-нец-то кофе! Растянулся в кресле, укутавшись в гостиничный халат. Помогает, кстати, погрузиться в ностальгическую иллюзию: вот сейчас раздастся лёгкий стук, и хорошенькая горничная вкатит в комнату тележку с французским завтраком. Долго гипнотизирую входную дверь, но сами понимаете – стыренные вещи лишаются прежних привилегий. Пью кофе. Отходняк.

Посетить спортклуб? Присоединиться к комнатному пелотону сайкл, спрятавшись от встречного ветра кондиционера за широкими спинами лидеров гонки? Всегда удивлялся, как эти упитанные обожатели фитнеса так неистово крутят педали, что умудряются выехать в коридор. Разгоняют пульс до скорости гоночного болида, а затем высаживаются в одноимённом баре и высасывают несколько галлонов спортивного молока. Сколько хожу в спортзал, ни разу не встретил мужика, который в результате изнурительных тренировок действительно приобрёл бы спортивную фигуру. Ну его тогда на хрен. Охрипший дверной звонок заставил покинуть кресло.

– Дрыхнешь? – Макар по-хозяйски прошел в комнату, огляделся, принюхался. – С сексом, видать, тебе сегодня не подфартило.

– У тебя что, других друзей нет? – огрызнулся я, – может, мне одному сегодня хочется отдохнуть.

– Да не, нормально. – Макар развалился в кресле, потрепал Толстого, швырнул на тумбочку.

– Тебя одного только оставь, так ты с книжками дружить начинаешь.

– Книга – лучший друг человека.

– Ага, ты это собакам расскажи, пусть они тебя до дыр зачитают. Ладно, какие планы?

– Посидеть дома, не пить, не курить… книжек не читать. Устраивает?

– Хороший план, – Макар достал сигарету, закурил. – А план «Б»?

– Все то же самое, только в обратном порядке.

– Ок. А выпить у тебя осталось, а то я даже ещё не похмелялся?

– Вчера всё выпили. Может, прогуляешься, свежим воздухом подышишь? Вон погода какая хорошая.

Макар затянулся, улыбаясь заманчивой перспективе, демонстративно стряхнул пепел на пол.

– Да не, я лучше у тебя посижу.

– А план «Б»?

– Ну вот видишь, всегда можно договориться! – Макар воодушевленно вскочил. – Одевайся, есть у меня на примете одна яма, там сегодня тусняк намечается.

– Так время только пять, – попытался соскочить я.

– Самое время для той компании.

– И что за компания?

– Типа домашнее арт-шоу. Художники, артисты, студенты из той же оперы. Богема, мать её.

– Нарики, что ли? – я поморщился, оглядываясь на родное кресло.

– Да не тормози ты, – дёрнул меня за локоть Макар, – не сбежит твоя мебель. Можешь даже на замок её запереть.

– Слушай, ты сам когда-нибудь от себя отдыхаешь?

– Вот так и отдыхаю, – усмехнулся Макар, бросая в меня джинсы. – Одевайся.

Захватив по дороге пакет с двумя литрами, мы подкатили к дому постперестроечного модерна. Его незамысловатые архитектурные формы с элементами производственного «декора» свидетельствовали о творческих потугах старорежимных архитекторов, напоровшихся на пофигизм унаследованных технологий.

Вошли в подъезд, Макар позвонил по сотовому:

– Валёк, мы подошли, спускайся.

В трубке кто-то охнул. Похоже, нас не ждали.

– Лифт тут такой. Без ключа не работает, – пояснил Макар.

– Смелое решение! А что лестница?

– Та же фигня.

Двери лифта медленно со скрежетом раскатились, будто раздвигали каменные блоки древнего саркофага¹³. Представшая глазам полость, повибрировав, приняла на время устойчивый вид. Обладатель заветного ключа жестом предложил войти. Я с недоверием оглядел его тщедушную фигуру. Сутулый тощий парень в белой мятой рубашке с чуть подкрашенными глазами. По образованию, судя по всему, – гей. Мы зашли внутрь, Валёк обреченно нажал кнопку. Лифт, словно очнувшись от короткого сна, заурчал, переваривая содержимое, закряхтел и, раскачиваясь в разные стороны, медленно зашагал по ступенькам на второй этаж. Хоть бы не споткнулся.

Квартира оказалась на удивление светлой, вмещающей толпы блуждающих персон вполне стандартной ориентации, за исключением двух-трёх сомневающихся в своей вере еретиков. В домашней экспозиции гармонично переплетались предметы собственного обшарпанного интерьера и пришлые образцы эстетического вольнодумства. У двери на уровне лица в портретной рамке красовалась миниатюрная фигура писающего мальчика.

– Выключатель, – вальяжно пояснил Валёк.

– Хорошо хоть не душ, – отозвался я.

– Ты ещё душа не видел, – ехидно обнадежил Макар, – а этот лучше не трогай, заслюнявили.

В первой комнате, в точности повторяя каждую деталь оригинала, стояла живая «Девушка у окна»¹⁴. Трудно описать впечатление, название которого не знаешь. Мне ужасно захотелось прикоснуться к девушке, попросить ее обернуться, встать за спиной. Не понимаю, как в родной сестре можно было разглядеть столько сексуальной задумчивости.

– Что у вас там за фигня с вечным двигателем? – раздался сзади возмущенный шёпот Валька.

Я вздрогнул и обернулся.

– А что с ним не так? – испуганно промямлил инженер самого субтильного вида и пубертатного возраста.

– Он не только двигается, но и греется. А вечный обогреватель совсем уж не комильфо. Впустил вас на свою голову, – сокрушался распорядитель выставки, – а у меня в подвале фонтан с горизонтально падающей водой ржавеет.

Инженер всхлипнул и умчался устранять побочные успехи своего творчества.

Макар отволок меня в другую комнату, где я упёрся в обезображенный портрет Джоконды с потёками кислоты. Портрет висел на стене, через которую бежала глубокая наклонная трещина. Смещёнными узорами потрескавшейся штукатурки она создавала реалистичную иллюзию съехавшей части стены. При виде этого я сам чуть не треснул.

Напротив «Джоконды» висела репродукция «Чёрного квадрата», до пикселя воспроизводящая мельчайшие штрихи художника, за исключением фрагмента опрокинутой шахматной доски, торчащей из черноты. По ней, как с «Титаника», скатывались и исчезали в бездне человеческие фигурки.

– И что здесь? – спросила тощая девушка у своего лысого собеседника.

– Признанный может позволить себе посредственность, – на полном серьёзе пояснил тот, – и посредственность всё равно за это заплатит.

– Малевич рисовал… – вмешался было юноша, исходящий восторгом от заложенных в него знаний.

– Началось. Пятьдесят оттенков чёрного, скрижали внутри полотна, таинственность замысла. – Лысый вздохнул. – Послушайте, молодой человек. Искусство – это не умение красиво сказать или положить на холст свои фантазии. Искусство – это когда гений, сталкивая невидимый никому камушек, рождает лавину, целое направление, и многое в мире приобретает новые смыслы. А этот квадрат – в лучшем случае желание ошеломить.

Лысый развернулся и повёл свою спутницу подальше от нашумевшего полотна.

Невыслушанный юноша попытался швырнуть багаж знаний в меня, промахнулся, в сторону Макара даже не поглядел.

– Что они здесь курят? – в лучших традициях Голливуда проворчал я.

– Правильный вопрос! – глаза Макара заблестели, обшаривая взгляды посетителей на предмет содержания наркотических средств. – Стой здесь. Никуда не двигайся, – скомандовал он и скрылся в хаотично расставленной галерее тел.

Наглотавшись когда-то афганской пыли вместе с дымом анаши, мой друг без труда мог определить носителя каннабиса в толпе самых законопослушных граждан. После чего в непринуждённо-хамской манере Макара правонарушитель распознавал участкового инспектора, требующего сдать государству предметы незаконного оборота. Но в этот раз что-то пошло не так, и «участковый» показался в сопровождении хозяина экспозиции. Мне сразу захотелось ссать.

В туалете я обнаружил возвышающийся на подиуме вокзальный унитаз с присущими ему винтажными аксессуарами. Ядовито-зелёные стены, как и раньше, исписаны отчаявшимися поэтами и на современный манер служили мессенджером для региональной группы. Лампочка Ильича под газетным абажуром. Дополненный резиновым шлангом мойдодыр. Зеркало чуть больше сигаретной коробки. Прислонённая к стене декоративная решётка и свисающий из-под потолка ржавый канализационный отвод свидетельствовали, что при определённых манипуляциях Lego-сортир мог превратиться в душ. В стене две украденные у лифта кнопки. Похоже, одна для унитаза, другая для душа. Не подписаны.

Смывать не стал, руки тоже не вымыл; дёрнул дверь – заперта. Что за прикол? На двери вывеска: «Не забудьте спустить воду». И…? А где инструкция? Покосился на кнопки. Если бы здесь жили нормальные люди – для унитаза была бы нижняя. Попытался составить психологический портрет хозяина. Вроде бы адекватный. Но с учётом негативного ко мне отношения, шансы 50 на 50. Взвесил все за и против, прочитал половину стены – большинство надписей, кстати, именно на эту тему. Никаких подсказок. Чуть выше головы по стенам проползла желтоватая линия. Очевидно, до этого уровня поднимается вода в унитазе. У двери ещё мокрый спасательный жилет. Обнадёживает. Не утону.

Время шло. Где-то, нагнетая напряжение, отбивал свой злорадный ритм метроном, а я так и не приблизился к разгадке этого «куба». Зажмурившись, я ткнул какую-то кнопку. Слетел с пьедестала, дверь щёлкнула, и под грохот бурлящего водопада вывалился в безмятежный коридор.

– Уф, – выдохнул я и почему-то снова захотел ссать. Перетерплю.

– О! Вот ты где, – схватил меня Макар. – Тут такие дела, брат. У них тут притон в соседней квартире. Не хочешь глянуть?

– Ну его на хрен!

– Да не ссы ты…

– Уже, – признался я.

Макар непонимающе окинул меня взглядом, но от темы не отошёл.

– Давай посмотрим. Может, и материал какой подберёшь. Ты же про заек.

– Прозаик, – поправил я.

– Да какая к херу разница, про кого. Пошли. Посмотрим на этот зоопарк. Постебёмся.

– Слушай, – упёрся я, – я этой фигни насмотрелся. Столько раз этих обдолбанных нариков в чувства приводил. Поверь, ни один стёб этого не стоит. Если хочешь, иди. Пакет только оставь.

Макар потоптался, помялся, пакет не отдал, но последнее слово решил оставить за собой.

– Ну, ты зануда, я же знаю, ты грибы жрёшь.

– Так то ж грибы, – засмеялся я, – лекарственные. И жру их, только когда творческий тупняк наступает.

– Вот ты пентюх двуличный. Ладно. Найдём тебе сейчас тупняк. Творческий!

Мы обошли макет настольного городка, населённого культовыми сооружениями. Школа – архитектурный двойник Спанч Боба. Автовокзал – многоэтажный даблдекер¹⁵. Уличные фонари – копии настольных ламп. Музей NASA в виде летающей тарелки, похожий, правда, на упавшую на бок юлу. Смешно, наверное, там люди ходят. Мост через синюю ленту из двух упавших Эйфелевых башен. И прочие хиты шаблонов.

Вырулили на лоджию.

Уставший обыденно восхищаться народ нашёл здесь убежище собственным мыслям и пристрастиям. Хер протолкнёшься. То ли недостаток свежего воздуха в современном искусстве, то ли скончавшаяся реклама сигарет наконец доказала пользу курения. Выставив на стол алкоголь, мы сразу привлекли всеобщее внимание.

– Согласен с вами, коллега, – обратился к Макару пожилой интеллигент советского образца, – культура требует отвлечённого осмысления.

– Хи́тро… – запнулся Макар

– Хитромудро, – подсказал я.

– Во. Хитромудро, но посыл понятен, – Макар вручил интеллигенту пластиковый стаканчик, разлил, и мы дружно опрокинули содержимое. Ропот вынужденных трезвенников произвёл на свет колоду одноразовой посуды, разбежавшейся по рукам. Об искусстве почему-то никто говорить не хотел, обсуждали в основном географию: Америку, Сирию, Украину, Захарову. Оказалось, что многие там бывали, лично знакомы, имеют друзей и родственников. Свойственный для творческой среды антагонизм полез наружу. Истина в жарких спорах так и не родилась.

– Надо допить да перемещаться в какой-нибудь менее дискуссионный бордель, – предложил Макар.

Появился Валёк с полной тарой. Выгрузил спиртное в углу лоджии и, обратив художников в официанты, попытался размазать оппонентов равным слоем по всей площадке. Но завязавшийся диспут или преданность корыту не позволили расколоть настоящих ценителей искусства.

Я, будучи человеком практичным, согласился допить сначала щедрые дары, предлагаемые перспективными официантами. Они встревали в любой непонятный никому спор, пытались завернуть тему к своим произведениям и вручить кричащие визитки с номерами готовых поговорить телефонов.

Разбирающихся в алкоголе оказалось гораздо больше, чем разбирающихся в искусстве, и в ущерб собственному здоровью дегустаторы, сортируя сивушные масла, опорожняли стаканы с пролетарской всеядностью. Народ пьянел, обтекаемые дефиниции сменялись более выразительными пассажами. Мне тоже захотелось кому-нибудь врезать.

– Надо выходить из запоя, – нерешительно предложил я Макару.

– Из запоя? Пьём всего третий день, – удивился он, икая на каждом слове, – я на прошлой неделе Петровича встретил. Тот действительно в запой уходил.

– И на сколько?

– На полтора года!

Мне поплохело:

– Такие высоты мне не по карману.

– Копи деньги, – промычал Макар. – Накопишь – вместе пойдём, – и в блаженном речитативе продолжил: – «я пойду… и долиною смертной… тени, не убоюсь… зла… потому что Ты со мной».

– Это ты про кого?

– Пень ты. Тебя я с большой буквы не произношу.

– С каких пор ты Библию читать начал?

– Да… – пожал плечами Макар, – ребята стали приходить.

Труба, надо вытаскивать друга из ветхозаветного состояния. В бутылках пусто, но под столом нашлась припрятанная неизвестным добродетелем чекушка «Финляндии». Махнули из горла. Обхватив Макара за плечи, потащил к выходу. Лифт понимающе распахнул двери, мы зашли, я нажал кнопку первого этажа и…

В следующий миг под воздействием невесомости стремительно падающего лифта мочевой пузырь, выдавливая лишнюю жидкость, сжался до размеров простаты, дыхание перехватило, а дезориентированный гематоэнцефалический барьер¹⁶ отказался пропускать команды головного мозга. Воспалённый разум принялся судорожно склеивать обрывки душеспасительных псалмов, порванных экономной памятью.

Сработало. Сознание стало брать под контроль воспарившее тело, и мне кое-как удалось схватиться за поручень и подтянуть ноги к полу. Побледневший Макар жилистыми кистями задушил перила. Падение в бездну продолжалось, растягивая время в бесконечный туннель. Картинки из далёкого детства, отрочества, старости поплыли перед глазами. Раскаяние во всех смертных грехах рвало душу.

– Блин! – стукнул себя по лбу Макар. – Ключ от лифта забыл.

Обмякшие от невесомости ноги не выдержали внезапно отяжелевшего тела. Мы рухнули на́ пол и катались по нему, пока забивший на ключ лифт не выплюнул нас на первом этаже.

У подъезда нас уже ждала спустившаяся по лестнице группа единомышленников. Лифтовым трипом делиться не стали, забились в распухшее такси и отправились по кабакам. Что произошло дальше, моя память предпочла не сохранять, оставив лишь тени похожих друг на друга событий. Ехали, пили, ржали. Снова ехали, снова пили…

***

Очнулся на помойке. Насквозь мокрый от пота и чего-то еще. Тело ломит – надо врачам пожаловаться.

Сел, опершись на мусорный бак. Только решил передохнуть, возле ног – драка. Крыса с вороной сошлись не на жизнь, а на смерть. Какой кусок сраного сыра они не поделили? Меня, что ли? За меня ещё никто не дрался! Пошарил по карманам – сигарет нет, но во рту такое ощущение, будто сожралкилограмм махорки. Поднял затоптанный бычок, придал ему трёхмерную форму, закурил, закашлялся. Крепкие! Затянулся ещё раз. Что ж, похоже, жизнь налаживается. Ещё б попить найти для полного счастья. А нет, и хрен с ним, можно тогда просто понаблюдать за этой эпичной битвой зла со злом. За кого болеть только? Этот, в чёрном, явно по мою душу прилетел. Да и тот, с крысиной рожей, никакого доверия не вызывает.

Вместе с волной концентрированного никотина нахлынули обида и злость. На америкосов, Путина, малолетнюю оппозицию, Украину. Такое ощущение, что в голове телевизор включился.

Я с размаху швырнул жестяную банку в сторону драчунов. Они даже не заметили. Чёрт с вами! Пора возвращаться домой. Завтра понедельник, тяжёлый день.

Утро понедельника

6.58 a. m. Яркая живая акварель утра смывает краски пробудившихся в обаянии ночи чувств. Раскрашенная жирными противоречивыми мазками картина сумерек без какого-либо сюжета и обязательств, где властвуют инстинкты, наслаждения и хаос, сменяется добродетельными пейзажами. Ночь кончилась, и её эйфория уступает место утренней пустоте.

Организм тревожно закряхтел, заполз под подушку, втащил под неё тапочки и заткнул ими уши. Переполненный мочевой пузырь начал подавать нестерпимые сигналы бедственного положения. Заткнув одеялом чуть наметившуюся течь, я приготовился принять новый удар утренней стихии. Доверившись инстинкту самосохранения, тело приняло позу «по-собачьи», руки обхватили голову, и в тот же момент взревела пожарная сирена будильника. Тело вздрогнуло от неожиданности, течь всё-таки пошла.

Похмельные истины о пользе здорового образа жизни постигаются вместе с нравоучительной головной болью и воспитательным тремором. Палач требует раскаяния. Каждый раз одно и то же! Истово клянусь, что больше никогда! ни при каких обстоятельствах! ни за что на свете! ГОРЕТЬ МНЕ В АДУ! Мучитель смущённо замешкался, ослабил хватку, и я, боясь расцепить колени, бросился к спасительному унитазу.

Зеркало напугало излишней реалистичностью изображения. Залез в душ. Огрызком дорогущего мыла соскоблил с лица жутковатую физиономию. Начистил зубы. Шампунем от перхоти «Трамп» намылил волосатые принадлежности. Захорошело.

Крепкий кофе удаляет едкую накипь пережитых страстей, включает рассудок, наделяет предметы их привычными функциями. Две чашки прикончили чёртов тремор, а взбудораженное сознание тут же помчалось в офис.

– Сегодня же редколлегия! – я окончательно протрезвел, но чашку успел грохнуть. Жертвоприношение понедельнику.

Убирать было некогда, я уже нёсся в редакцию. Впереди Редколлегия.

Удивительные вещи происходили в эти минуты. В стогу соломы отыскивалась самая спасительная соломинка. Состряпанный наспех материал принимал округлости авторитетного мнения. Изъеденные пылью очерки превращались в жареные факты, а безобидные компроматы оказывались весьма болезненными. В общем, сослуживцы готовились продемонстрировать начальству свою безграничную преданность.

С видом ещё большего патриота офиса, готовый к любому подвигу, я гордо прошествовал в кабинет редакторов. Стол из искусственных деревьев, покосившееся кресло, приличный ЖК-монитор, охраняемый кактусом. Брошенный предыдущими поколениями дисплеев, он хранил на своих иглах не только трупики мух, но и навечно оставленные записки. Вот и весь инвентаризированный скарб креативного работника.

– Явился, – встретил меня Константин Николаевич, редактор с ветеранским стажем, в таком же костюме и горстью фломастеров в руке. Их шершавый скрежет извёл не одного журналиста, но на мне КН обломался. Справедливости ради скажу, что редактором он действительно был отменным. Его эпатажно-комиксный стиль правки придавал статьям некоторую утончённость и грубоватый шарм, но в его собственные работы трудно было вдохнуть жизнь.

– Доброе утро, коллега, – кивнул я, наблюдая, как ползёт брезгливая гримаса по его лицу. – Вы, как всегда, во всеоружии.

Константин Николаевич профессорским жестом поправил всепогодную бабочку.

– Некоторые вещи, уважаемый коллега, остаются неизменны даже под вашим вымученным сарказмом, – его душа протестует, язык с трудом собирает буквы в слова, но чувство мнимого превосходства сглаживает шероховатости.

– Да какой сарказм, Константин Николаевич? Меня всегда восхищают ваши эрудиция и мастерство. Вы так легко превращаете высосанную из пальца историю в триллер, полный загадок и скользких поворотов. Я подчас искренне поражаюсь.

Господин коллега с важностью напряг шею, сдерживая распирающее эго. Не знаю, кем выдуман этот парадокс, но чем топорнее лесть, тем охотнее в неё верят. Я и сам не раз попадался на эту уловку, понимая смысл происходящего, просто не в силах сопротивляться потоку тешащих голодное самолюбие фраз.

– Как дела в бухгалтерии? – я поспешил сменить пафос на прозу.

– Ужас.

– Ужас или совсем, совсем ужас?

Константин Николаевич покачал головой, отряхиваясь от мимолётного сна, сдёрнул крышечку с фломастера, нашуршал матерный синоним слова «фиаско», шесть букв, вторая тоже «и».

– Ого! – я плюхнулся в ускользающее кресло, – Мосин-то выздоровел?

– Болеет.

В целом не было разницы, болеет главред или нет, – заседание всё равно проводит Дарья Сергеевна, и Мосин также попадает в его жернова. Назвать зачитывание судьёй обвинительного приговора присутствующим коллегиальным органом не поворачивается язык. Это ведь только в сказках герой обманывает судьбу, всегда при деньгах и знает пунктуацию, чтобы в нужном месте поставить спасительную запятую¹⁷. В нашем же случае герой бесцеремонно выбрасывается на свободный рынок труда к подножию пищевой цепи.

Ещё не утихли вопли, а электронное наследие изгоя делится между его друзьями, соседями и соавторами отгремевшего успеха. Опустошённые гаджеты в качестве вещдоков ложатся в карманы бдящих security.

Вы скажете: так не бывает. Загляните в контракт редакции, и вы увидите, что даже на неродившейся мысли журналиста уже выжжено клеймо о её интеллектуальной принадлежности. Редко кому из выброшенных удавалось пристроиться у другой чернильницы. Потерявшую нюх ищейку не купит ни один следопыт. Сначала проснувшиеся амбиции толкали гения в объятия какой-нибудь мусорной газетёнки. Затем перештампованный на западный манер фрилансер заваливал мусором более солидные издания. И наконец заводил блог, клянчил подписчиков или сразу исчезал из слухов и сплетен. Что-то ломается в человеке: либо голова, либо позвоночник.

В проёме дверей появилась секретарша Лида, хранительница всех ключей и паролей.

– Новиков, тебя Дарья Сергеевна просит с Олесей посидеть на время летучки. Вы же вроде как с ней друзья.

– С Дарьей Сергеевной?

– С Олесей, идиот. С Дарьей Сергеевной есть кому посидеть. С утра снова вон кучу приглашений прислали.

– И что? Срочно уходит?

– Ага. Как только проведёт ваш утренник, разгонит учредителей, разобьёт кредиторов, обзвонит благодетелей и ещё три листа в ускоренном темпе, так сразу же к полуночи и уйдёт.

– На её фоне мы все выглядим тунеядцами, – заметил Константин Николаевич.

– А вы и… – Лида осеклась. Поправила мини-юбку, растянутую на ширину порожавших бёдер, проглотила гнев и с вежливой ненавистью снова обратилась ко мне: – Так что, Новиков? Будешь сидеть?

***

Трёхлетнюю Олесю, как и всякую дочь начальника, все обожали, но предпочитали держаться на расстоянии заискивающей улыбки. При первом её появлении в офисе не было ни одной женщины, которая не приложила бы свою ладонь к головке любопытно озирающейся девочки.

– Какой у тебя носик! Какие у тебя ушки! А глазки – чудо! Мамины, – разносилось умилительное кудахтанье вокруг смущённого ангелочка.

Однако очень скоро освоившаяся девочка при помощи подручного инвентаря решила исправить огрехи природы на лицах готовых «играть в доктора» квочек. Неопытность молодого хирурга и стерилизованный слюной инструмент повлекли за собой целый ряд неудачных пластических операций, панику пациентов и бегство доноров.

Обращаться с жалобой к матери было опасно: в лучшем случае отправит за горячим материалом в какой-нибудь интернат. К бабке же, бессменной уборщице, успевшей обзавестись двумя талантливыми стажёрами, подходить вообще никто не решался.

На помощь вызвались молодые мужчины, ещё не наигравшиеся в «дочки-папочки», с такими же умилительными прихватами и вкрадчивыми голосами. Болевой порог добровольцев оказался гораздо ниже, а слабая адаптивность лица и тела к новаторским жанрам хирургии привела к исчезновению всего колющего и режущего, включая степлеры, из ареала их естественного обитания.

Дошла и до меня очередь ложиться под самодельный скальпель. На предложение Олеси поменять цвет глаз, можно даже вместе с глазами, я пожаловался, что сегодня мне непременно надо поплакать перед её мамой собственными слезами, а вечером без своих глаз я могу заблудиться в городских трущобах, и меня съедят серые волки. Операцию пришлось отложить до времён, пока не истребят волков или не отстроят город. Мы занимались полезными делами: пересаживали канцелярские иголки опавшим кактусам, играли в карты, травили анекдоты.

И всё вроде бы хорошо, но за детской наивностью скрывался жулик с приличным стажем. Олеся читала мои карты по болтливой мимике и безмолвной жестикуляции. Захлёбывалась в негодовании от заснувшего лица, требовала более откровенных эмоций. Она катилась со смеху от взлетевших бровей козырного короля, затаивала дыхание от лая гончих десяток и бросалась в атаку всеми без разбору картами.

Обиженно топала ножкой, убегала, возвращалась. В общем, делала всё то, за что мы и любим маленьких и повзрослевших девочек.

Я любил её, а она отвечала мне безобидными шалостями.

Однажды Олеська стыбзила где-то тюбик клея и, презентовав его как гель для волос, решила сделать из меня цветочного эльфа. Погружённый в очередную халтуру и в предвкушение пятницы, я безропотно доверился юной фее, уповая на умеренную токсичность размазываемого желе. В какой-то момент руки Олеси погрузились в мои отнюдь не буйные кудри и больше оттуда не вынырнули. Любовь на этот раз оказалась у нас взаимной – не оторвать. Счастье, что «гель» не успел превратиться ещё и в тушь для ресниц.

Плач обманутого воображением ребёнка разбудил не только офис, но и мать внутри Дарьи Сергеевны. Её нарастающее приближение вернуло меня в реальность, а Константина Николаевича швырнуло в анабиоз. Ворвавшемуся архангелу покорился свет, угасли посторонние звуки, и в образовавшейся пустоте горькие всхлипывания ребёнка разорвали помутневшую тишину.

Открывшаяся величественному взору сцена по накалу страстей не уступала «Гамлету». Олеся, стоящая на стуле, вцепилась в мои волосы. Я, уже раскаявшийся в чём бы то ни было, обречённо склонил голову. И третий участник трагической истории – опустошённый тюбик клея, как финальный аккорд, объяснял суть пьесы.

Подхваченная невидимой силой Олеся опустилась на колени матери. Окружённая бережным кольцом её тёплых рук, девочка умолкала; хлюпала носом; хныкала, бултыхая ногами; жалобно о чём-то лопотала, силясь перешагнуть набежавшую икоту. Постепенно под колыбельное раскачивание и воркование детская возня стихла, и детёныш захрапел, уткнувшись в материнскую грудь.

Поток нежности захлестнул и мою приклеенную к ребёнку голову. Я плыл в мелодичном журчании перекликающихся голосов: далёкий, с нотками тоски – из беспечного детства; и живой, полный глубокой силы, равномерно окутавший беспокойную душу своего чада. Ни один герой, награждённый самой чистой любовью женщины, не получит того, что выливается на поцарапанную коленку ребёнка.

Дарья Сергеевна, чьи стать и натура, казалось, безвозвратно предназначены для покорения корпоративных просторов, чья ещё юная красота облечена в начальствующие доспехи, держа на коленях дочь, становилась обычной заботливой мамой.

Лёгкий пинок заставил меня бесшумно поднять взгляд. На языке жестов Дарья Сергеевна объясняла, что я должен оставить пока свою голову и смотаться за её помощницей или ещё чёрт знает за каким барахлом.

Я нащупал на столе мобильник и послала SMS-SOS Лиде. Надо сказать, что канцелярские ножницы не самый подходящий инструмент ни для стрижки овец, ни для декорирования кустарников. Кривая лесенка, по которой любопытные взгляды поднимались к выполотой макушке, привела коллег к бурному хохоту, идиотским шуткам и несвойственному креативу.

***

– Что притих, Новиков? Посидишь? Я тебя спрашиваю! – настаивала Лида на очевидности ответа.

Предложение «посидеть» никогда не вызывало у меня возражений. Но сегодня это означало, что у начальства особых претензий ко мне нет и на совещании я могу безнаказанно подглядывать за сценами офисного насилия.

– Да нет, наверное. На редколлегии кое-какие вопросы будут обсуждаться, – нерешительно отказался я.

– Идиот! – Лида презрительно поморщилась, дверь хлопнула, Константин Николаевич вытаращил на меня глаза.

Экзекуция

Редколлегия – красивое слово!

Кому-то за его фасадом видится группа школьников с цветными карандашами в руках, кому-то творческое чаепитие за обсуждением готовящихся публикаций, рассуждения о смыслах, гармонии или красоте. В нашем же случае это событие больше напоминает планёрку в строительном тресте, где из тебя выбиваются остатки того креатива, что вложили в тебя университетские профессора за стаканом портвейна. Начальство не любит терзаться в муках творческих поисков, а предпочитает критиковать бездарность с высоты своего профессионализма.

Ещё недавно кубометры «деревянного» заполняли всё пустое пространство, а сегодня его не найдешь даже в коробках из-под ксерокса. Да и коробкам уже лет десять, не меньше. Война на выживание развернулась между однотипными издательствами за души и кошельки уже вдоволь начитавшихся телезрителей. Новые рынки для кириллицы – вещь пока сюрреалистичная, а новые месторождения читателей истощаются ещё на стадии школьной программы. Вот и бродят наши агитаторы, переодевшись в домохозяек, уличных сплетниц, везучих простаков, и нашёптывают развесившим уши гражданам о тайных источниках вечной молодости или неиссякаемой удачи.

Помимо оплачиваемых «бродяг», газета укомплектована секретными фокус-группами, призвание которых – ставить оценки каждой статье, заголовку, фотографии и прочим типографским причудам. Не знаю, за какую мзду они читают нашу газету, но их выводы, совпавшие с неудачным тиражом, приводят к тем самым судным утренникам, в которые превратилась милая литературному сердцу редколлегия.

К десяти утра зал совещаний, по совместительству кабинет главного редактора, оброс кривыми стульями, обшарпанными креслами и прочей редакционной утварью, включая почти весь персонал.

– Привет, Наташа. Как здоровье? – поприветствовал я служительницу бухгалтерии.

– Привет, Новиков. С каких пор ты моим здоровьем стал интересоваться? Жениться, что ли, хочешь? Сразу скажу: шлифую репродуктивные навыки, не беременна, просто толстая.

– А-а. Я слышал, что у вас критические дни.

– Ты сейчас про что, Новиков?

– В бухгалтерии, говорят, критические дни.

– Ну, у Дарьи Сергеевны их точно нет, а остальное уж как-нибудь переживёте.

При этих словах по залу пробежался гул, коллеги сверяли записи. Менструальный цикл начальника хотя и является тайной за семью печатями, но следит за ним каждый, разбирающийся в календаре.

В коридоре за полуоткрытой дверью высветился силуэт Дарьи Сергеевны. Взявшись за ручку, она отдавала последние распоряжения – как должен выглядеть мир после того, как она снова откроет эту дверь.

Стулья замерли, боясь выдать своё присутствие. Терпеливый макет, сносивший все пожары и переезды, перевороты и хлипкие надстройки, вдруг осознал, что он теперь сам по себе. Задребезжал и начал валился под немой «Ох!» и вытаращенные глаза. Судорожная толпа подхватила падающее сооружение, перетянула переломы скотчем и, поделив успокоительные пилюли между жадными ртами, вернулась в оцепенение.

Дверь услужливо распахнулась. Дарья Сергеевна, приподняв подбородок, озирала «упавших ниц» подданных. Без слов приветствия она медленно обходила ряды, заглядывала в опущенные головы и сочувственно улыбалась остаткам уцелевшего самолюбия. Оживляя грядущие кошмары, она двигалась с плавной бесчувственной ленью, мерно опуская в ладонь скрученные бланки подвисших судеб.

Этот эротический танец с саблями, исполняемый при особом вдохновении влюбленного в своё ремесло палача, завораживал и отуплял, придавал естественности самой изощренной казни.

– Странное дело. В этой комнате одни знают, что произошли от обезьян, – не спеша начала свои рассуждения Дарья, – другие верят в своё божественное происхождение. Вот только я никак не могу понять: кто ещё способен дарвинировать, а кто только «плодиться и размножаться».

Подобного рода сентенции эволюции и бытия вообще свойственны издательской субкультуре, но химеры Дарьи Сергеевны, едва родившись, становились естественным гармонизатором воображаемого и реальности.

– Не моё это дело – в вашем генезисе ковыряться, но отрубить тупиковые ветви всё-таки придется.

«Началось, – подумал я, – не знаешь даже, к кому примкнуть».

– Новости.

Отдел новостей – разномастная ватага проныр с кучей осведомителей на прикормленных наблюдательных лавках, в начальствующих кабинетах и законодательных курилках, где обитают самопальные пророки и оракулы. События, предсказанные ими, сбываются либо как результат божьего промысла, либо как спрятанные для всеобщего блага решения, либо как самовозгорающийся вымысел, запаливший инквизиторский информационный костёр. Но бывают случаи, когда от скормленной журналистам дезы горит уже само издание. И потушить его можно либо огнеупорной наличкой, либо залив унылой водой оправданий следующие несколько тиражей.

– С каких это пор цифровизация всей страны стала горячей новостью? Что, где-то загорелась цифровая лампочка Нового Ильича и без неё снова не поднять промышленность или слюна у собак не выделяется?

– Экспертное сообщество… – попытался возразить начальник отдела Котиков.

– Да плевать мне на вашу масонскую ложу. Про план ГОЭЛРО даже неграмотные крестьяне в газетах читали, а в этой панацее ни плана, ни понимания, ни вдохновляющей аббревиатуры. У читателей даже лозунг до конца просмотреть сил не хватило. В общем, захотите ещё раз поговорить о цифровой алхимии – убедитесь на бабках, что это не просто софистический¹⁸ трёп. А иначе я через вас такую «цифру» пропущу – будете искриться как бенгальские огоньки.

Вот так и потухла в нашем издательстве непонятая цифровая лампочка.

– А это что за бред: «Повышение пенсионного возраста положительно повлияет на продолжительность жизни»?

– В большинстве стран, где пенсионный возраст выше, живут дольше, – робко мяукнул Котиков.

– А уровень медицины и социального обеспечения, значит, ни при чём?

– Нет, – осмелел оппонент.

– То есть?

– Мы провели анализ. В странах даже с низким уровнем медицины, но высоким пенсионным возрастом люди живут дольше.

– Не подозревала, что в отделе новостей целый НИИ скрывается. Вы о смерти коровы сообщаете, только когда поминки пройдут, а вымирания от пьянства на рабочем месте вообще не заметите.

Крутой поворот! Новостники – народ пьющий, и на пенсию из их отдела почему-то ещё никого не провожали.

– В общем, так, – резюмировала Дарья Сергеевна, – тема горячая. Народ взбудоражен. Напишите, что, если поднять пенсионный возраст, придется открывать в университетах специальности по уборке мусора, готовить молодёжные бригады дворников и одевать их в жёлтые жилеты. Молодые должны работать в офисах, на производствах, а пенсионеры, если хотят, – на открытом воздухе. Можно, конечно, и наоборот, но выйдет дороже.

Никто ничего не понял, но старательно кивали все.

– Ваше счастье, что дебильный заголовок внимание читателей привлёк, а то пришлось бы вам искать другого плательщика ваших пенсионных отчислений. Я ясно выразилась?

Понимания у кивающих голов прибавилось.

– Происшествия.

Отдел происшествий и криминальной хроники. Успеть к свежему трупу раньше других падальщиков, снять на камеру, как прохожие в отчаянии пытаются поймать выпавшего из окна ребёнка, расспрашивать застрявшего в перевёрнутой машине о деталях аварии, а после этого опустошить камеры телефонов зевак – вот вершина их мастерства и цинизма.

– Гусеничный экскаватор полночи гонял по городу, расфигачил асфальт, перекалечил муниципальное имущество, заехал в подъезд мэра, искупался в городском пруду, а потом скрылся в неизвестном направлении. А у нас про это ни гу-гу? Вы меня за дуру держите?

Стулья разъехались, оставляя в образовавшейся воронке Шульгина и Городецкого. Понятно, что продали материал какому-нибудь ленивому, но состоятельному изданию.

– Оба вон! – сухо скомандовала Дарья Сергеевна.

Оба захлопали глазами, замычали, изображая неуклюжую оправдательную пантомиму.

– Вон! – заорала Дарья.

Новорождённых маргиналов смело на помойку, к их новой социальной среде.

– Бухгалтерия, – уже ровным голосом произнесла Дарья Сергеевна.

Главбух Галина Николаевна, собрав своё тучное тело, попыталась встать.

– Удержать всё.

Всегда наслаждался этим коротким сабельным ударом.

– Спецкоры.

Эти вскочили всей стаей.

– Раскопайте на этих дебилов то, что они даже сами не знают, – Дарья упивалась своей силой и властью.

– Сделаем!

Бумажные кладоискатели, сыскари под множеством подходящих случаю масок, будут рыть землю не из подобострастия или наживы, просто их собачье чутьё не может устоять перед ароматом спрятанной даже крысиной косточки.

– Эдуард Александрович, – просто глянула, чуть подняв бровь.

Юрисконсульт и служба безопасности в одном лице кивнул и поставил галочку в записной книжке.

Вы спросите, как мы вообще живём в таком деспотичном «государстве»? Вот так и живём. Особого сочувствия к пройдохам никто не испытывает, зарплату, как правило, не задерживают, да и красивая она.

Получившие задание спецкоры могли теперь спокойно дожидаться конца «чёрной мессы». Момент правосудия для них сдвинулся, искривляя астральные проекции неумолимого хода вещей. Для других же изменившаяся конфигурация столов и стульев никак не повлияла на амплитуды сердечных ритмов.

– Светская хроника. Совсем уже зажрались? Вас пролистывают как репортажи с юбилеев свинарок в газете «Гудок». Вместо трудового пафоса только игривые намёки на служебный секс. Да и интрига романтичней некуда: женится он на этой свинье или нет?

Читатели светской хроники, до недавнего времени народ достаточно непритязательный, с аппетитом кушали любое блюдо, приправленное парой-тройкой гламурных фамилий. Но приевшаяся изысканность обновок, рутинный флёр стали вгонять в тоску даже самых преданных обожателей. Народ задолбало бродить среди ухоженных, сытых статуй. Какая-нибудь обязательно должна упасть. Но не понарошку, и без героев-спасителей, а буквально рухнуть в пыльный бассейн. Желающих, разумеется, нет. Так и продолжают демонстрировать свои ослепительные улыбки, раздавать воздушные поцелуи и дефилировать по сужающимся колонкам светской хроники.

– Если никакого смертоубийства на почве ревности и разделения имуществ в ближайших номерах не произойдёт, придётся закрыть вашу рубрику.

Ужас проступил на фотогеничных лицах. До обмороков, слава богу, дело не дошло.

– А если просто кто-нибудь ногу сломает? – воскликнула Олечка, самая юная мечтательница о лаврах светской львицы.

«Луше всё-таки шею», – повисла в воздухе коллективная мысль.

Олечка мгновенно погрузилась в эпитафии ближайших номеров. Если, конечно, она знает смысл этого слова. Дарья Сергеевна саркастически хмыкнула и повернулась к Гороховой, заву хроники.

– Отчаянная молодёжь пошла.

Кивнула Олечке: «Давай без глупостей. Но материал чтобы был».

Я не сдержал одинокий смешок.

– А ты что ржёшь, Новиков?

И не ржал я вовсе. Просто ей хотелось придраться. За Олеську, наверное. Сидит сейчас эта бестия в приёмной, в молчанку с угрюмой Лидкой играют. Я её теперь точно за задницу ущипну. А Олеську за косичку дёрну. Может быть, и мороженое не куплю.

Игнорируя мои оправдательные намерения, Дарья Сергеевна, похоже, всерьёз собралась преподать весельчаку урок подобающего поведения.

Я отчаянно замотал головой, пытаясь уладить недоразумение. Но она даже не заметила мои потуги и медленно, как локомотив для сцепки, двинулась в мою сторону. Раздражало то, что в этом неумолимом движении чувствовалось больше равнодушия, чем желания утолить гордыню. Встала напротив, приподняла подбородок и бросила в пустоту:

– Когда деньги будут, Новиков?

«Какие деньги? Про что деньги? Под новогоднюю ёлку, что ли, не доложил? Так кто ж их там считал? Или бухгалтерия умышленно что-то напутала?»

– За «Сломанные сердца», дорогой.

Твою мать! Миловидная немолодая родственница главного редактора. Помню, сидели у неё на кухне, пили домашнюю настойку, болтали на безобидные темы. То ли настойка оказалась на «виагре», то ли грудь под блузкой свела с ума. И так уж случилось, что между прочими радостями молодую писательницу ласкало обещание отредактировать её творение.

– У нее сейчас денег нет, – попытался вывернуться я.

– Так ты ей займи.

– Так она не отдаст.

– Найдёшь, как отобрать. Квартиру отсудишь.

– Да жалко же…

– Ты, шизофреник¹⁹! Снова добродетеля включил. Верни обратно негодяя и подлеца. Пил, ел, пользовался. Страдалец! Теперь деньги забери.

Я, как нашкодивший щенок, поднял на хозяйку умоляющий взгляд и, не найдя прощения, уныло кивнул мордой.

***

Как мы такими стали?

Юношеский максимализм, незашоренный взгляд, жажда журналистских расследований – багаж, с которым врываются в редакции выпускники журфака. Сделать имя родители не помогут, а пробиться на первую полосу или опубликовать свой претензионный манифест сравнимо разве что с восхождением на Эверест.

Они карабкаются на вершину, пытаясь поразить читателя симбиозом реальности и воображения. Обрушивают громоздкую аналитику, сносят унылую логику, превозносят Желания, освобождая комплексы из-под опеки морали.

К черту старпёров, время стартаперов!

Но мудрость не сдаётся. Навороченные программы, типа Big data, приводят их к общему знаменателю, составляют каталоги психотипов, и вот уже к твоим потаённым Желаниям обращаются изготовители этих самых желаний.

И, кажется, это всё: душа обретает материальную форму, массу, стоимость, точку кипения и продается в интернет-магазине за такую же обезличенную валюту. Но снова находится какой-нибудь душевнобольной Данте и картинами оживающего ада перетряхивает очерствевшие души.

Ну а здоровый филолог тем временем, проехав по первым полосам, заслужив некоторое признание, располагается поудобней в протёртом кресле издательского кабинета, наклеивает имя на входной двери и держится за ничтожную зарплату.

***

Дальше всё как в тумане. Кого-то таскали за уши, кого-то колотили сокамерники, а по окончании этого драмкружка меня смыло в коридор потоком выносимой мебели. Я прошёл в кабинет, плюхнулся в кресло, разбудил монитор, попытался высадить головой окно Windows. Хрен там. Швырнул пачку бумаг в окно кабинета. Она зашелестела, подхваченная живым ветром, и, трепеща, унеслась в его жадных объятиях.

Потёр виски, подошёл к окну, выглянул – ни ветра, ни бумаг. Ничего не понимаю. Закурил, наблюдая за спокойствием протекающего под окном асфальта.

– Третий этаж, – раздался за спиной Дарьин голос.

Я не обернулся, позволяя равнодушию спины продемонстрировать моё самообладание.

– А ты знаешь, что муж бабы Ани был генералом?

– Шутишь? – спиной переспросил я.

– Ага. Обхохочешься.

Я обернулся. Дарья стояла в проёме двери, облокотившись на косяк, со сложенными на груди руками. Такая вся снисходительная, претензионная – типа генеральская внучка.

– Баба Аня, уборщица-генеральша?!

– Вдова, – Дарья задумалась на несколько секунд. – Дед умер, когда я была совсем маленькой, и жили мы вдвоём с бабушкой. Генеральская пенсия позволяла нам не бедствовать. Уроки музыки, репетиторы, театры, выставки. Но после «чёрного вторника» прежняя жизнь рухнула. Помню, после очередной моей истерики о гетрах в цветную полосочку бабка посадила меня на колени, а я уже та кобыла была, вытерла мне слёзы и сказала: всё, деточка, как прежде уже не будет. Теперь будем жить по-новому. И от старой жизни остались только зарядка да овсяная каша по утрам. Какое-то время бабка продавала вещи, только деньги теряли свою стоимость быстрей, чем она успевала дойти до магазина. А потом мы просто скатились в нищету. Баба Аня, растоптав свою гордость, пошла работать уборщицей, а я дала себе слово вырваться из этой убогости и никогда туда не возвращаться. Чего бы мне это ни стоило. А ты, дурень, никак не хочешь оставить свои скелеты в прошлом и начать жить по-новому.

Дарья прошла в комнату, уселась на подоконник, через плечо глянула за окно.

– С такой высоты только плевок разобьётся, – резюмировала свои наблюдения.

Я расслабился, тоже подошёл к окну, плюнул. Дарья высунулась из окна. Я непроизвольно вцепился в талию и потянул на себя. Она обернулась, и озорное недоумение мелькнуло в прищуренных глазах.

– Третий этаж, – буркнул я. – Конечная. Выход, прощанье, поцелуи, объятья.

Боже, что за пургу я несу.

– А почему прощанье? – с деланой обидой спросила Дашка.

И тут же прыснула заразительным хохотом, увлекая и меня в круговорот её непредсказуемых эмоций. Мы хохотали, сгибаясь, судорожно глотая воздух, лупили по подоконнику, старались остановиться, но только сильней заходились в припадке истерического веселья. По лицу Дарьи катились слёзы, слетали на пол, и я, подхватив одну, спрятал во внутренний карман.

– Теперь у меня есть твои хромосомы.

Бестолковая кража развеселила нас ещё больше, и мы уже всхлипывали, тужась собрать простейшие фразы, рассыпающиеся в новом приступе хохота. Наконец Дарья Сергеевна обрела себя. Спрыгнула с подоконника, стянула со стола салфетки, высморкалась, удалила следы буйных красок, размазанных по лицу, и прошла к выходу. Открыв дверь, обернулась.

– А насчет «Сломанных» не переживай. Мокин за неё письменное поручительство дал. А у него и квартира, и машина, и дача. Так что заплатят.

Глянула на часы и уже шагнула в коридор, но мой оклик остановил её.

– Дарья… Сергеевна. Я хотел сегодня пораньше уйти.

– Что-то случилось?

– Да нет. Ничего серьёзного.

Она быстро подошла ко мне, слегка коснулась плеча и насмешливо протянула:

– Да ты никак влюбился?

От неожиданности я вздрогнул и принялся невнятно жестикулировать.

– В эту, что ли?..

– Да ты что! Нет, конечно!

Дарья облегчённо качнула головой.

– А то я испугалась, не поехала ли у тебя крыша.

– Нормально у меня всё с крышей. И деньги я сам у этой старухи вытрясу, не беспокойся.

– Да не кипятись ты. И кто же она?

– Да я даже и не пойму суть отношений, – неуверенно пожал плечами.

– И? – настаивала Дарья. – Как зовут? Где работает? Как познакомились?

– Кира. В стриптизе работает. Были там с Макаром и познакомились.

Дарья язвительно прищурилась, и я пожалел о своей минутной слабости.

– Да ладно. Не парься, – она улыбнулась и заботливо поправила воротник моей рубашки. – Только смотри, чтобы не обобрала тебя эта девица. А Макару привет!

– Она не такая.

– Они все не такие, – с грустью улыбнулась Дарья.

И вспомнив о ворохе неотложных дел, скрылась за дверью.

– Она не такая! – повторил я, убеждая самого себя.

Развернулся к окну, закурил. А если такая? То что? Да и пошло тогда всё на хер. В сердцах швырнул недокуренную сигарету в окно, опомнился, кинулся вслед за ней и врезался в подоконник. Улетела. Да и ты тоже – на хер. Исступлённо пересёк комнату, резко распахнул дверь, выпрямился, словно бросал вызов поджидающей неизвестности. Засомневался. Осторожно выглянул в коридор. Всё как обычно. Аккуратно, не звякая ключами, запер кабинет и, стараясь не угодить в невидимые лабиринты судьбы, выскользнул на улицу.

Интервью

Такая? Не такая?

Мысль, засевшая в голове, отключает слух и зрение, и ты слепо движешься по улице сквозь толпу таких же мыслителей к собственным зыбким грёзам. Их проступающие через ряд событий черты кажутся естественными, как очередная остановка трамвая желаний. Но в голове снова путаница, логика рассыпается на множество подтасованных фактов, и ты уже не уверен – твой ли это трамвай.

Прилипшие сомнения я выгуливал до самого вечера. Пытался избавиться от них в магазинах, заесть острой пиццей, столкнуть под автобус и, отчаявшись, притащил домой. Отыскал в ноутбуке «Интервью со стриптизёршей», записанное несколько лет назад в отместку задолбавшим «… домохозяйкам». Типа, а НАШИ девушки живут по-другому!

Может быть, это интервью внесёт хоть какую-то ясность в мои отношения с Кирой. Надо сказать, что посещение стриптиз-клубов вошло у меня в привычку именно с той беседы. Не регулярно, так никаких денег не хватит. Но когда случалось, что они есть, я без особого сожаления расставался с ними, подтверждая на практике строчки неопубликованного интервью.

***

В пятничный вечер массы добропорядочных горожан спешат сложить походную утварь и отправиться на лоно природы, к родным или к не менее родным огурцам и помидорам. В смиренной привычке они воздают хвалу Господу, наслаждаясь его чудодейственным молчанием. Граждане не столь добропорядочные устремляются в ночные клубы, где отдаются во власть пороков, описанных в любой Библии.

Мой собеседник – Татьяна, бывшая стриптизёрша, покажет стриптиз-клуб изнутри, расскажет, что происходит за кулисами и в головах танцовщиц.

– Что тут рассказывать, – усмехается Таня, – веселье, танцы, алкоголь, кайф. С чего начать?

– Начни с гримёрки. А затем через сцену выходи в зал.

– Честно сказать, гримёрки в клубах мало смахивают на салон красоты. Тесно; шмотки, типа сценические костюмы, валяются на полу. Кто-то из девочек спит прямо на сдвинутых стульях. Кто-то ест. Вонь от пота, сигарет и дешёвой китайской еды не выветривается. Едят голышом – боятся запачкать наряды. Болтают. Про мужиков. Про эпиляцию: какая и где делала. У кого прыщ на каком месте вылез. Сплетничают. В общем, бабы бабами.

– Слушай, а дедовщина у вас есть?

– Дедовщины нет. У нас бабовщина (смеётся). Большие «звёзды» срываются на звёздах поменьше. На новеньких отвязываются все.

Вот Анжела. Возомнила из себя суперзвезду, уважения требует, отнимает у девочек вещи, которые ей нравятся. А какая она звезда? Смех один. Приехала из глубинки, ни образования, ни воспитания, речь убогая. И тут она взялась учить английский язык. Выучила несколько фраз, типа Hello, How do you do? И всё. Она лучшая. Она супер. Смотрит на всех свысока, молодёжь за ней тряпки должна собирать, а она их жизни учит. И ведь многие ведутся.

В стрипе вообще девушки меняются быстро. Марина вот. Когда только пришла – мышь серее некуда. Скромница-скромница такая. Боялась слово сказать. Первый раз в большом городе и всё такое. А тут у девчонок начали кэшки пропадать. Местная валюта, в клубном обменнике курс 2 к 1. Начали мы видеозаписи смотреть, и что ты думаешь: это она по шкафам шарится. Предъявили, а она потупила глазки и говорит: пьяной, мол, была, трезвой бы никогда. Ну а когда её прессовать стали, скромняшка в такую хабалку превратилась, таким матом всех понесла. Я просто офигела. Как в кино: милый утёнок превратился в гадкого лебедя. И ведь ни капли раскаяния. Отпинали её, конечно, нещадно.

– То есть драки тоже случаются?

– Через день. Гостя не поделили. Кто-то напялил чужие трусы, кто-то сел на занятый стул. Из-за любой мелочи. Дерутся, как мужики, только злее. Не только за волосы, но и кулаками, и всем, что под руку попадёт. Стараются так врезать, чтобы соперница долго на сцену не могла выйти. Жестокость беспредельная. Разнять – легче собрать, что останется.

А иногда просто смешно. Была у нас Ксюша. Она такая, легкодоступная: денег нет, долги кругом. И решила Ксюша сделать гостю минет, а это запрещено. Администратор узнала. Ты что, говорит, на лавочке в садике не могла отсосать? Та такая непонятно почему оскорбилась, говорит: а что, здесь молельный дом, что ли? Тут такое шоу завертелось, как в американском реслинге. Администратор эту «солистку» как только не швыряла, во что только не засовывала. А когда уже подустала, заехала Ксюше стрипкой по башке, та и отключилась.

Бывают и просто подлянки. Подломанные каблуки и порезанные костюмы – мелочь. А вот когда надежды обламывают!

– Какие надежды?

– Понимаешь, даже живя в дерьме, девушка всё равно будет надеяться: вот что-то изменится, кто-то появится, в лотерее выпадет её фамилия. Да просто на чудо. И эта надежда позволяет не слететь с катушек. Но есть же стервы! Например, Карина. С ней вообще никто не связывается. Ворчит, ворчит всё время, чем-то всегда недовольна. Стоит ей слово поперёк сказать или задеть нечаянно, она такую свинью подложит. Как-то раз затусила она с чужим гостем, хотя у нас это не принято. Поехала на какую-то Party в баню и наговорила столько дерьма о девочке, которая постоянно с этим гостем сидит. «Ты думаешь, она такая святая, да там автобус проехал». И всё. У девочки слёзы, истерика, чуть таблеток не наглоталась.

– А кто в стриптиз ходит? Женатые, холостые, пожилые, молодые? Неудачники по женской части? Любители контактного порно?

– Все. Для нас они просто гости, а их заморочки нас не интересуют.

– Но как-то ведь вы их сортируете?

– Можно разделить на постоянников, новичков, хороших и беспонтовых. Встречаются, конечно, ещё грубияны и дебилы, но это не суть важно.

– А бывает так, чтобы стриптизёрша замуж за гостя вышла?

– Конечно. Девочки частенько увольняются замуж.

– И что? Прямо чувства присутствуют, а не просто голимый расчёт?

– Чувства находятся всегда, но и от головы тоже не убежишь. Всякие случаи бывают. Взять Яну. Строила из себя полячку. Говорить пыталась с акцентом, да как-то всё больше с нижегородским. А потом плюнула и оказалась такая простая русская баба – развернись душа. Так она со своим мужем в клубе познакомилась. Приходил, приходил да и женился. А Яна продолжает работать. Муж знает. Нам пофиг.

Но всякий раз по-разному складывается. Приходит какой-нибудь парень, приглашает за стол Мишель. А то-о-й! Достаточно посидеть один вечер, и сразу понимает, какой он порядочный. Наобещает, а она и верит. На седьмом небе. Рассказывает, сколько он подарил ей роз, какая у него чудесная квартира и что у них любовь. Собирает вещички и уходит замуж. Навсегда! Даже не обернётся. А через неделю возвращается. Скучно ей, видите ли, от домашнего уюта. Говорит: «Девочки, я к вам ненадолго, вот чуть-чуть поработаю, минут десять». И остаётся. Понятно же: у гостя жена с детьми с Анталий вернулись. Да и прикипела она к этому месту.

Справедливости ради надо сказать – встречались у неё и достойные мужики. Приходили, просили, умоляли, а она ни в какую. И так со следующим, со следующим, со следующим. В общем, не получается у неё поменять место работы на место жительства. И при этом абсолютно искренне всем говорит, что хочет замуж, что хочет убраться из этого проклятущего заведения.

– И что, ей действительно делали предложения?

– Думаю, всё-таки нет. Мы же постоянно с девчонками говорим обо всём таком, сплетничаем. Скорее всего, делали предложение пожить для начала, а дальше… Уж кто знает.

Другая девочка, Кристина. Миниатюрная, ротик маленький, а гогот, как у лошади. Оглохнуть можно. Закатывается с любым гостем, на любую фразу, даже если в ней слов нет.

– А мужчины как реагировали?

– Мужчины странно расценивают женский смех. Кому-то нравится,кого-то забавляет, кому-то льстит. Но девчонок это точно бесит.

Кристина поначалу пользовалась дикой популярностью. Каждый вечер кто-нибудь заказывал для неё дорогое шампанское. Ей приятно, да и процент со спиртного капает. Девчонки завидовали и как сумасшедшие начинали бегать от гостя к гостю, раскручивая тех на дорогие напитки. Они же смотрят друг на друга, соревнуются. Никто не хочет упасть лицом в грязь. Разумеется, все девочки дорожат своей репутацией, но неудачные раскрутки бывают у всех. Отказал и отказал. Теперь будет наблюдать «холодное шоу», пока не окоченеет.

– Что такое «холодное шоу»?

Как тебе объяснить? Девочки к нам в основном неподготовленные приходят. Редко у кого за плечами хотя бы танцевальная студия. А тут сложные элементы исполнять надо. Так они отгораживаются от зала невидимой стеной и погружаются в арифметические упражнения. Раз-два-три, раз-два-три, как на утреннике в детском саду. А из зала кажется: такие в образе! такие недоступные! А это от страха и неумелости.

– Как в театре.

– А стриптиз и есть театр. Театр не только на сцене, но и за кулисами, внутри самой себя, в отношениях. Со стороны смотришь – кажется, всем так весело, беззаботно, дружелюбие сочится изо всех щелей. Но это только витрина. На самом деле никто своих истинных лиц и чувств не показывает. Доброжелательность – это маска, на которую только наивняк купится. А под ней зависть, алчность, ревность.

– И откуда такая злость? Ведь девушки, по большому счёту, получают то, за чем приходят.

– Практически у каждой, помимо будничной корысти, говорю без упрёка, есть сокровенные желания. Выйти замуж. Стать пожизненной любовницей с приличным содержанием, машиной, квартирой. И если у кого-то это начинает получаться, а у тебя совсем ничего, то это трагедия.

Приходят-то все временно. Развлечься, денежку накопить, познакомиться. Но время в клубе бежит незаметно. Не успела оглянуться – морщинки поползли, килограммы с разных мест свисать начали. Да и взгляд стал какой-то загнанный.

И ты понимаешь, что ты застряла! А уйти уже страшно. Денег как не было, так и нет. Жизнь свою ни с кем не связала. Развлекаешь гостей – и в этом смысл твоей жизни? Но такие вопросы приходят всё реже. Это болото засасывает, и вылезти из него самостоятельно нереально.

В театре актёр отыграл спектакль раза два в неделю и снова становится собой настоящим. А в стриптизе девушка в образе по восемь-десять часов ежедневно. Она в нём живёт, ложится спать, и другого ничего уже нет, да и не интересует.

Новенькие пытаются сначала играть, кокетничать, строить глазки. Но гость, каким бы простачком ни казался, чувствует фальшь. Он не закажет дорогих напитков и не сунет кэшку только потому, что у тебя круглые сиськи и тугая попа. Для этого его надо соблазнить, дать почувствовать, что он… (наклоняется ко мне, смотрит в глаза, говорит низким глубоким голосом) Никогда таких не встречала!

– Ого!

– Пять лет эту фразу повторяла.

– И что, кто-нибудь устоял?

– Её произносишь каждый раз по-разному. И только когда действительно почувствуешь человека. Нужна искренность. Но она закончилась ещё на первой неделе. И что делать? Единственное, что выручает, – наркота.

– А алкоголь?

– Алкоголь может выстрелить совсем по-другому. Девушка так искренне обложит гостя матом, что тот навсегда забудет дорогу в это заведение.

– Но они же пьют, когда гость угощает?

– Ну да. Запивают колёса.

– А кто у вас работает? Стриптиз-колледжей, насколько я знаю, ещё не открыли.

– Да кто угодно. Была бы фигурка да пластика. Да кураж. Ирина работала пожарником – представляешь, реально пожары тушила. Ника пришла из прокуратуры, есть врач, учителя. Благородные профессии. Но практически все кайфуши. Привыкли в прошлом к вечеринкам, алкоголю, мужчинам. И вот им становится мало такой жизни, да и деньги нужны. А в клубе алкоголь из-под крана, наркота, как Баскин Роббинс, – на любой вкус. Ощущение праздника, всегда нарядные, всегда желанные, аж голова поначалу кружится. Но со временем и этого перестает хватать. Восемь из десяти начинают разгоняться.

– А что за наркотики?

– В основном колёса. Синтетика. Подсаживает моментально. У Лиды постоянные ломки. А ведь была потрясающая, циркачка. Валентина пришла цветущая, обалденно красивая, глаза горели. А сегодня она сидит на баре, и я смотрю на неё – потухшие, пустые глаза. Такой взгляд ни с чем не перепутаешь. Никакого интереса к жизни. Она приходит только для того, чтобы на дозу заработать. А для кого-то употреблять просто круто, клёво, прикольно: добывать, прятаться, падать от передоза, а потом ржать над собой вместе с другими. Тащатся от своей подростковости. Но, как бы скверно это ни звучало, девушка под кайфом зарабатывает в несколько раз больше.

– И много мужчины оставляют в стриптиз-клубе?

– Практически все свои деньги. Весь семейный бюджет. Он приходит, и все внимание только ему. Красивые девушки с шикарными фигурами улыбаются, вздыхают, поглядывают на него призывно. Перед этими женскими хитростями никому не устоять. И гость постепенно начинает ощущать себя хозяином, плейбоем, спасителем. А для этого нужно всего ничего: угостить девушку спиртным да поделиться деньгами. Ну а если он ещё сомневается, есть более хитрые приёмчики. Случайно задетая рука, растерянные извинения. Ласковый шёпот на ушко, где смысла нет, есть только прикосновения губ. И в знак глубокой близости – ладонь, положенная на грудь сомневающегося. У гостя нет шансов. Он забывает, что все эти искренности имеют цену.

В клубе он становится той личностью, которой не может быть в обычной жизни, и мы помогаем ему в этом. Этого на панели не купишь.

– Таня, а ты не преувеличиваешь?

– Можешь не верить. Со временем он оставит все деньги, залезет в долги, вызовет бухгалтера и опустошит кассу компании. Пусть его сотрудники не получат зарплату, ребёнку не купят велосипед, но он не в силах оторваться. Как в казино, только вместо фишек живые девушки.

Смешно наблюдать, когда гостю распечатывают счёт на трёх листах с суммой, которая не вмещается в его калькулятор. Лицо так перекашивает! Бывает, что возмущению нет предела. Но деться ему некуда. Дальше всё как по нотам. Начинается поддавливание. Подходит администратор, привлекает всеобщее внимание. Другие гости начинают оглядываться и высокомерно улыбаться. Появляется охранник, стеснительно смотрит в пол. Вот и вся его работа, остальное гость придумает сам. Да и куда ему деваться? У него ведь наверняка жена, дети. Ему говорят: хорошо, мы сейчас вызовем полицию, напишем заявление, что вы отказываетесь оплачивать счёт. В суде предоставим видеозапись, где вы выпили на каждый нолик этого счёта. Заказывали всякие непристойности, ходили в приват и так далее, и так далее. Банальный шантаж. И гость платит. А если не хватает – оставляет в залог дорогие часы, машину, документы. Потом обычно выкупает. Даже по частям деньги заносит.

Бывает иногда, гостя заносит – слишком круто берёт. У наших глаз намётанный, и его тормозят: всё, мужик, с тебя хватит, иди домой.

И все возвращаются. Приходят за теми же ощущениями, и всё снова повторяется. И так до тех пор, пока деньги не кончатся. Сначала ему сочувствуют, советуют ещё где-нибудь занять, а потом просто не замечают. Теперь он уже уходит навсегда, как будто его никогда и не было.

– А проституция? Она распространена в подобных заведениях?

– На этот вопрос я, пожалуй, тебе не отвечу. Сходи, и узнаешь сам.

– Тогда последний вопрос. Ты говорила, что из этого бизнеса практически не выбраться. А ты, Таня? Ты как ушла?

– Вышла замуж. За гостя.

– Так, значит, это возможно?

– Ага. Тоже оказался неплохой актёр. К нам пока ходил, прямо олигарх. А женились: квартира у чёрта на куличках, а машина – тазик с гайками. Подумываю развестись да в клуб вернуться. А пока мозг муженьку выношу. Стирает, готовит, пашет на трёх работах. Терпеливым оказался. Может быть, и прощу когда-нибудь.

– Какая-то совсем неприглядная картина. Неужели в стриптизе совсем нет порядочных девушек?

– Администратор как-то сказала: святых в наших «палестинах» отродясь не было, но мужики их постоянно находят.

***

Помню, этот рассказ поверг меня в уныние и вызвал сомнения в его достоверности. Часто люди, рассказывая о своей прошлой работе, не могут преодолеть предвзятость и накопившиеся обиды. Поэтому и картины получается далёкими от реальности. Я не стал публиковать материал и для его проверки на несколько лет погрузился в этот «блистающий мир».

Про интервью я благополучно забыл, и только сегодня, силясь понять истинную суть девушки, за деньги обнажающую своё тело, вытащил этот противоречивый рассказ. Так ни к чему и не пришёл.

Что делать?

Настроение паршивое.

Лэптоп, обнаружив свою бесполезность, погас. Земля отвернулась от солнца, и ночная темнота властно влилась сквозь стёкла окон, наполняя комнату сумрачными очертаниями ещё недавно дружелюбных предметов. Я нащупал пульт телевизора.

Щёлк. Попал в такую же мрачную комнату, напоминающую больше подземелье. Окруженный неоновыми лампадами Соловьёв снова изгоняет дьявола. Пытает заморского историка, заставляя его признаться в ядерной бомбардировке хотя бы Нагасаки. Историк, настолько древний, что наверняка лично знаком и с Оппенгеймером²⁰, и с Альцгеймером²¹, отнекивается, ссылается на рассказанную историю Соединенных Штатов, на пятую поправку и обвиняет обладателя пурпурного сердца²² в домогательствах. Непотеющий Соловьёв проверяет пульс электронного браслета, закатывает рукава, объявляет рекламную паузу и обещает, что после неё упрямый гость будет более сговорчив.

Реклама затянулась. Вероятно, гость оказался «крепким орешком», и пока мы переживали за бесчисленных героев мыльных роликов, он в очередной раз спасал мир в очередном небоскрёбе. Но появляется Соловьёв, небоскрёб, по-видимому, устоял, и, бросая грустный взгляд на пустое место, начинает.

– Разговаривал с этим. И по-хорошему его просил и… Не знаю, чего он обиделся. Бубнил, бубнил что-то, только и разобрал: а больше я вам ничего не скажу. Сказал и… В общем, не придёт, – ведущий обвёл взглядом присмиревших единомышленников. – Пытался меня печеньками накормить, мерзавец.

Хитро улыбнулся, выковыривая из винир остатки кондитерского изделия.

– Рошен. Липецкий! – усмехнулся либерал.

– Э-э-э, да вы, сударь, русскую кухню, видать, исключительно по иностранным учебникам изучали. У нас ведь либо пряник, либо свинец. И оба тульского производства. Могу угостить. – Соловьёв расплылся в радушной улыбке.

– Вы ещё о русской душе пряника расскажите. Что ж вы их на Запад не экспортируете? Не берут?

– Да деньги мы просто в них не запихиваем, – парировал Соловьев. – Что за страна? Демократов полно, а демократии, говорят, нет. И откуда у нас столько правдоискателей?

– Русский писатель в девятнадцатом веке задал простой вопрос, – Шахназаров качнул головой, – так на него ни один мыслитель ответа пока не нашёл…

Да уж, простой. Задаёшь его себе чаще, чем монах крестится. Ну его. Переключил. «Кулинарные войны». Не сегодня. Да и вообще никогда. Листать дальше не стал, не было смысла. Выключил телевизор и снова погрузился в темноту своих навязчивых сомнений.

Мы часто в повседневности суетных переживаний встречаем судьбу, мысленно назначаем ей свидание в будущем, но, придя к месту встречи, не находим – она скрылась за поворотом нашего прошлого. А если это не судьба? Если за простотой скрывается убогость, а под застенчивостью маскируется равнодушие?

Разочарования закупоривают душу, а освободившийся из-под её ига мозг выравнивает эмоциональный фон до уровня обычных потребностей. Но временами чувства прорываются сквозь заслон окостеневшего разума и бередят расстроенные струны души, вызывая внутреннюю какофонию. И в этом сумбуре страх пронизывает каждую нотку переживаний. С отчаянием, с надеждой, с пофигизмом приклеивается к каждой мысли, к каждому твоему поступку.

Неужели эта девушка – по-настоящему живая душа?

Я окунулся в ее незримое присутствие. Мрак побледнел, уступая место тёплым тонам таинственности, комната наполнилась вечерней свежестью. Я сидел и улыбался.

Ты точно псих!

Соскочил с дивана, схватил телефон и набрал её номер. Ждать пришлось нестерпимо долго. Каждый гудок, как грузовой лифт, поднимающийся на последний этаж, но я чувствовал, что на другом конце готовится подходящая фраза.

– Алё.

– Привет, Кира. Это…

– Привет, Саша.

Мягкий тон приветствия вселял уверенность.

– Прости, пожалуйста, сорвался тогда из клуба. У меня в голове такой бардак творился.

– И только к ночи понедельника смог порядок навести?

Невидимая улыбка коснулась моего уха, защекотала, по телу прокатилась приятная дрожь.

– Да нет. В тот же вечер. Просто не решался позвонить. Зато теперь могу предложить мир и вечную дружбу. Мы с Макаром завтра посидеть решили. Может, придёшь? А то без тебя передерёмся, и тебя в полицию будут вызывать.

– Нет. В полицию я не хочу, – засмеялась Кира.

– Тогда завтра в семь вечера?

За недолгую паузу я потерял дыхание, чувство юмора и голову.

– В принципе, нормально. Репетиции у меня завтра нет. Вот только, если опоздаю минут на 15, ничего?

– Это как раз в пределах суточной погрешности моих часов.

– Тогда до завтра.

– До завтра. Буду ждать.

Я с минуту пялился на мобильник, пробормотал с досадой «всего-то», откинулся на спинку дивана, случайно пнул торшер. Старый приятель недовольно покачал абажуром, падать не стал, как неоднократно это проделывал в припадке глубокого разочарования. Впечатлительный интеллигент уже свыкся с образом жизни окружающих его предметов. Я улыбнулся, вспомнив историю его приобретения. Синий чулок

В свое время я посидел на приёме граждан в одной государственной конторе и видел тысячи испачканных тушью лиц. Бросив беглый взгляд на лицо с челобитной, знал, о чём она будет просить, в какой момент разрыдается и какие слова равнодушного утешения помогут ей справиться с приступом врождённого горя. Этот опыт холодного мужского сопереживания помог мне соблазнить немало синих чулок²³, благочестивых хранительниц колдовского очарования.

Как-то раз случай привел меня в квартиру одного новоиспечённого литератора, пенсионера от бога, которому я обещал, что за небольшую плату его шедевр сентиментальной лирики займёт достойное место в кругу седовласых романтиков XIX века. Дверь открыла его супруга, сухощавая, лет сорока, в дешёвом синтетическом платье и белых носках. Волосы с проседью, стянуты бархатной резинкой в куцый хвостик. И только выбившаяся капризная прядь никак не хотела мириться с образом типичной училки.

– Антон Павлович попросил не беспокоить, – произнесла она ровным голосом, – он закончит главу и примет вас.

Поистине барское великодушие.

Из-за прикрытой двери доносилось спотыкающееся тюканье печатной машинки. Начинающий гений высокомерно отвергал компьютер, но я подозревал, что у него просто не хватает мозгов для освоения немудрёного устройства.

– А пока могу предложить вам чаю.

Холодная воспитанность всегда вызывала во мне раздражение. Я неопределённо мотнул головой, что она, по своей плотской слепоте, приняла за согласие. Ее глаза угасающего серого цвета смотрели сквозь меня.

Мы прошли в зал. Советского образца стенка, туго забитая переплётами прошлой эпохи; постаревший диван с родственным креслом; фамильный, по всей видимости, ковёр; журнальный столик и на удивление холёный, породистый торшер, что разливал мягкий свет, очерчивая круг своих скромных соратников. Уютная мечтательная грусть.

Хозяйка оставила меня, отправившись навстречу засвистевшему чайнику, а я поднял со столика ещё живую Анну Каренину. «Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла, чуть вздрагивая губами, ожидая его. Он подошёл к ней, поклонился и молча протянул руку. Если бы не лёгкое дрожание губ и влажность, покрывавшая глаза и прибавившая им блеска, улыбка её была почти спокойна, когда она сказала…»

– Неприлично брать без разрешения чужие вещи.

Я обернулся. Образ книжной пленницы, казалось, освободился и лёг на худые плечи.

– Падшими женщинами увлекаетесь? – поинтересовался я с понимающей ухмылкой. «Ну, ты и дебил», – пронеслось в голове.

Поставив одинокую чашку, она молча взяла оскорблённую книгу из моих рук, подошла к шкафу и приподнялась на носочках, протянув руку к верхней полке. Книги расступились, освобождая место застуканному любовнику, а затем сомкнулись, превратившись в пёстрый гобелен, мещанский атрибут элитной хрущёвки.

Женщина застыла на мгновение, словно прощаясь с призрачной каравеллой, под алыми парусами которой уплывали осколки её мечтательной юности и несбывшихся надежд.

Красота женского тела звучит по-разному, в зависимости от света и настроения. В маслянистом пейзаже комнаты меланхо́лия покатых плеч плавно сменялась высокомерием высокой шеи и упрямством приподнятого подбородка. Лёгкий изгиб спины стекал к манящей талии. Косой свет абажура мягко стелился по неожиданно тугим икрам, обволакивал колени, карабкался вверх по стройным ногам и безвольно стихал, теряя силы, в тени лёгкого платья. Заколдованная интимность будоражила воображение.

Обалдев от притягательной недоступности, я оказался рядом, резко развернул женщину к себе. Обхватил за пояс, притянул, монашеская грудь обожгла разрядом напряжённых сосков. Сердце захлебнулось адреналином.

Её зрачки затопили роговицу. Тело, словно укушенное скорпионом, налилось чугуном, дыхание остановилось, а сердце тарабанило истеричную дробь.

Я положил руку ей на шею, потянул к себе. Звонкая пощёчина откинула мою голову. Я отшатнулся, отступил на шаг, приходя в себя. Ах ты, дрянь! Прилившая кровь пробудила ярость, я дёрнул её за руку, сгрёб в охапку и повалил на диван. Как маньяк, искушённый в процедуре насилия, я навалился на неё, зажал рот и резко рванул платье. Брызнули пуговицы, обнажая дрожащую грудь.

Трепыхающаяся плоть возбуждает. До безумия. Мало кто может устоять. Не устоял и торшер. Он упал на спинку дивана и свесил абажур над головой женщины. Яркий свет разлился по её лицу, шее, плечам, залез в подмышки, согнал прохладные тени с самых укромных местечек. Пленница зажмурилась, отворачивая лицо.

Она извивалась и царапалась, пытаясь выбраться из-под навалившегося безумца. Я вытянул её руки над головой, перекрестив запястья, связал кольцом своих пальцев и, освободив рот, влепил вожделенный поцелуй. Свободной рукой, проехав по гладкой ноге от колена до промежности, запустил пальцы под трусики. Она вздрогнула, запутавшись в ощущениях, напряглась каждой мышцей своего изогнувшегося тела и замерла. В эти застывшие мгновения душевной и плотской судороги было слышно, как в соседней комнате муза убаюкивала конченого импотента.

Тело ее обмякло, она закрыла лицо руками и заплакала. Сначала тихо, едва всхлипывая, а затем безудержные рыдания утопили комнату в отчаянии униженного достоинства. Я вскочил, оглушённый произошедшим. Реальность смывала бредовые декорации. Вылетев на улицу, я побежал, не разбирая дороги, и остановился только у своего подъезда. Облокотился рукой о дверь, склонился, пытаясь успокоить дыхание и выблевать подступившую тошноту.

Странные двойственные ощущения оставил тот день. Страх наказания сменяли эротические сны. Вернулись Толстой, Раскольников. Но не приходило раскаяние. Знал ли я тогда вообще, что такое искреннее раскаяние?

Позже я узнал, что они развелись, поделили квартиру и продавали через интернет мебель. Я приобрёл торшер и пару книжек.

Сломанный

Дневная рутина тормозила время, заставляя прилежного работника усерднее смотреть на часы. Неимоверным усилием воли я преодолевал каждый час офисного безделья, перекладывая с места на место горы накопившейся электронной макулатуры. Наконец, вызвав неоднократное обезвоживание кофеварки, с чувством исполненного долга перешагнул 8-часовой рубеж и пулей сквозанул домой.

Прибывший на зов Макар притащил столько спиртного, что казалось, вечер должен протянуться не меньше бесконечности рабочего дня.

– Ты куда столько набрал? – удивился я.

– Пускай у тебя полежит, – Макар шлёпнулся в кресло, вытирая со лба пот. – У тебя тут и температурный режим как надо, и влажность. А естественная убыль – да хрен с ней.

– Ты что, спёр их, что ли?

– Да ты долбанулся! Арендатор оплату задерживает. Как, спрашиваю его, будем это дело разруливать? А у него, оказывается, винный магазин есть. Пришлось дать отсрочку.

– Надолго?

Макар уставился на китайские сумки, перегородившие проход.

– Недели на две. Ну а с твоей помощью, думаю, на полторы.

– Да уж. Облагодетельствовал.

Я пихнул ближайшую сумку, в ней даже не дзынькнуло.

– Ничего себе утрамбовал!

– Надо было ещё по карманам рассовать. Чего-то я лоханулся, – огорченно вздохнул покровитель арендаторов.

– Давай-ка лучше эти баулы на балкон оттащим. Скоро Кира придет, неудобно будет.

Мы отволокли сумки, предварительно выстроив в центре стола сказочный городок из стекла и алюминия. Причудливые формы, голографические билборды, расписные крыши и мягкий покой заточённой жидкости не оставили шансов этому зодчеству дожить до прихода Киры в первозданном виде. Хорошо хоть она не успела опоздать.

Звонок в дверь всегда застаёт врасплох двух алкоголиков, даже если они кого-то ждут. Спешно отреставрировав алкогольную галерею, я широко распахнул входную дверь и, к своему удивлению, снова обнаружил невысокую девушку в лёгком сарафане и знакомых кедах. Она улыбалась, я стоял как вкопанный. Безупречная простота.

– Привет, Кирочка! – нарисовался за моей спиной Макар.

– Привет, беглецы.

– Я думал, ты подрастёшь! – это я пошутить хотел.

– Дежа вю. Уверена, что я когда-то уже здесь была.

– Могу даже рассказать, что дальше будет, – подхватил Макар.

– Она разольёт свое обаяние, а я напьюсь его и буду долго страдать, – вроде бы уже получше.

Кира удивлённо улыбнулась, а я с трудом оторвал от неё взгляд.

– Нет. Похоже, всё-таки я здесь впервые.

Кира юркнула в туалет. Мы возвратились в зал. Макар деловито наполнял стаканы, молча выпили. Разговор подвис.

Вошла Кира.

– Ничего себе! У вас что здесь – дегустационная party?

– Фотосессия, – с готовностью отозвался Макар, – можно попробовать каждую модель, только голова потом кружится.

– И вы собираетесь всё это выпить?

– И не только это, – усмехнулся Макар, – маленькими глотками, полоская рот, горло, печень.

– Да шутит он. У него и так уже голова кружится, – я встал, взялся за спинку стула, предложил гостье сесть. Такой галантности сам от себя не ожидал.

Кира смущённо улыбнулась и осторожно села.

– Попросись на диван. Он и его тебе принесёт. Или тебя отнесёт, – гоготнул Макар.

– Кира, я извиняюсь за всё, что наговорит этот товарищ.

– А десять минут назад другом называл.

– Да тебя сегодня просто не заткнёшь.

– Если я замолчу – кроме вашего напряжения, ничего слышно не будет.

И в подтверждение слов, как буфетчица, влез пальцами в стаканы, выкатил их на середину стола, стал разливать. Кира прикрыла свой стакан:

– Мне чуть-чуть.

– Как скажешь, красотулька, – легко согласился Макар. – Давайте, за встречу, за тебя. Оставайся всегда такой румяной, поджаристой и хрустящей.

– Звучит как-то… – Кира поморщилась. – Как с упаковки картофельных чипсов.

– Так сейчас всё упаковывают. Подарки. Хорошеньких девушек.

– Так я не подарок.

– Так поэтому…

– Поэтому за тебя, – перебил я Макара, – умницу. Красавицу. Не упакованную. Без этикетки на безымянном пальце, – вот, блин, и меня понесло куда-то в ту же степь.

Кира засмеялась, Макар заржал, я с облегчением улыбнулся.

Часа через два народ захмелел. Обёрнутые в прозрачную приличность приколы Макара вызывали неприличный смех. Переливающиеся через край эмоции и угловатая жестикуляция делали Киру похожей на Гекльберри Финна, выбравшегося из скромной девочки.

После очередного тоста Макар предложил сыграть в карты.

– Только не в мордобой, а то я без косметики, – пошутила Кира.

– Можно и на раздев, – не растерялся Макар, – но поскольку красиво раздеваться в нашей компании умею только я, – он рванул на груди воображаемую тельняшку, – предлагаю сыграть на одевание.

– Это как?

– Все для начала должны раздеться.

– Не слушай его, Кира, – поспешил вмешаться я. – Одевают на то, что есть.

– Ага, – заржал Макар. – И домой идут в том, что выиграли. Лады. Сыграем на откровенность. Проигравший рассказывает о себе то, о чём он никому не рассказывал. О чём сам не хочет вспоминать.

– И что, нужно рассказывать только правду? – спросила Кира.

– Голую и неприкрытую. Можно даже непристойную.

– Но хоть чуть-чуть соврать можно?

– Можно соврать о размере, времени года, давать новые клички бойфрендам и любовницам. А в остальном… – Макар развел руками.

– Тогда играем во что-нибудь простое, например в дурака, – поставила условие Кира.

– Согласен, если мы с тобой его обыграем.

– Это что, заговор? – возмутился я.

– Какой ещё заговор, я слов-то таких не знаю. Ты везде конспирологию найдёшь, – отмахнулся Макар.

Не знаю, как я согласился на предложение пооткровенничать. Врал я всегда с лёгкостью, да и друг мой профи не только в картах. Растасовали выученные с изнанки карты, и Макар начал откровенно меня валить. Кира послушно скидывала, поднимала, я бесился, но сказать, что мы играем краплёными картами, язык всё же не поворачивался. Оставалось только угрожать негодяю землетрясением, которое расколошматит содержимое китайских сумок, а я шваброй размажу его по всей квартире. Макар в ответ вывалил на меня всю мелочь из своих карт и карт доверчивого союзника, всучив напоследок в качестве взятки пару козырных червонцев. Дальше играть не было смысла, я предложил ничью.

– И что, мы тогда все дураки? – почувствовав масть, возразила Кира.

– Не. Сегодня, конечно, не день знаний, но комната, напичканная дураками, – это дурдом, а мне завтра на пересдачу в ГАИ топать, – замотал головой Макар.

– Я тебе помогу, – предложил я.

– Да всё схвачено, не переживай.

Логика у Макара, конечно, странная: не поймёшь, что из чего следует и куда это потом ведёт, – но крыть аргументы мне было нечем, я проиграл.

– Надо бы это дело запить и закурить, – предложил Макар.

Я возражать не стал.

– Извини, дружище. Не мог отказать девушке.

– Надеюсь, и мне когда-нибудь не откажешь, – злобно подколол я.

– Да не фыркай ты. Выпей, расслабься, соберись с мыслями и поведай нам свою историю, – Макар по-дружески наполнил до краёв мой стакан. – Давай, брат.

Чокнулись. Я осторожно покрутил бескрайний стакан, пытаясь разглядеть в его содержимом хоть какой-то отблеск справедливости, выдохнул и медленно выпил.

– Что вам рассказать-то?

– Голую правду, – улыбаясь, пояснила Кира.

– Интересный факт, – попытался уклониться я. – Устойчивых выражений со словом «правда» или «истина» не так много. Голая правда, чистая правда, комсомольская правда, горькая правда и ещё немного. А со словом «ложь» просто тьма: правдивая ложь, ложь во спасение, наглая ложь, гнусная ложь, откровенная ложь, явная ложь, неприкрытая…

– Ты нам зубы не заговаривай. У нас сегодня тема: голая правда. Вот её и держись.

– Так со мной ничего такого не случалось, – всё ещё пытался отвертеться я.

– Расскажи, как ты из журналистов ушёл.

– Ты был журналистом? – округлила глаза Кира.

– Было дело. Пока романтикой болел. Переболел. Конец истории.

– Нет, – всплеснула руками Кира. – Ведь что-то случилось. Романтика же не грипп, за три дня не переболеешь.

– Почему же? Да и не интересно это.

– Что? – возмутился Макар. – Колись давай.

– Не хочу об этом вспоминать.

– Больно? – Кира бережно накрыла своей ладошкой мою.

Я как ошпаренный отдёрнул руку.

– Думаешь, легко изливать душу, когда боишься оглядываться назад? – хмель ударил мне в голову, я вылупился на Киру. – Вот ты скажи: у тебя был когда-нибудь анальный секс?

– Да, – ответила Кира.

Ошарашенный таким прямым ответом, я всё-таки продолжил.

– И как?

– Больно, – тихо сказала Кира.

Её простодушная прямота ошеломила не только меня. Макар налил, выпил в одиночку, положил руку мне на плечо.

– Дружище, ты знал расклад. Хотел поживиться, не получилось. Видишь, даже у девчонки мужество есть. Давай выпьем просто, как друзья, – Макар запнулся, мотнул головой, – просто за дружбу.

– Да я и так уже сивый.

– За дружбу! – Макар резко встал, поднял стакан.

Я медленно вылез из объятий стула, выпрямился и вместе с Макаром уставился на Киру.

Её слегка оробевший взгляд перебегал то на Макара, то на меня, как будто сорвавшаяся с языка порочность делала её недостойной и не давала подняться. Мы не торопили её, давая возможность самой сделать шаг или остаться на месте, приблизиться или побыть сторонним наблюдателем. Макар втаскивал девушку в дружбу, в то понятие, которое он таскал за собой с мальчишеских лет и которое делало откровенный разговор привилегией только круга друзей. Я во многом с ним не соглашался. Меня доставали его плоские шутки. От его безбашенной простодырости у меня закипала кровь. Но, как тот герой из американского фильма, спрятавший отцовские часы в заднице и таскавший их там 25 лет, Макар сохранял смысл дружбы даже в жопе у чёрта.

Кира, поддавшись волненью своеобразного посвящения, сжалась, обхватив подтянувшиеся к груди колени, уткнулась в них носом. Замерла на несколько мгновений, освобождая внутреннюю пружину, почувствовала силу и плавно, упруго стала распускаться, как энотера²⁴ с закатом солнца. Позвонок за позвонком её спина выпрямилась, плечи расправились, лёгкие ноги одна за другой скользнули со стула, мягко коснулись пола. Она поднялась уже уверенно, как чемпионки восходят на пьедестал, улыбнулась и замерла в невероятно красивой позе.

Мы молча смотрели на неё, она завертела головой.

– Что? Я просто никогда не дружила со взрослыми мужчинами, – сказала Кира и, улыбнувшись, добавила, – только спала.

От взрыва хохота комната затряслась, стаканы потеряли свою привлекательность, нас раскидало в разные стороны. Рухнувший на стул Макар, не встретив достойной опоры, грохнулся на пол. Я повалил стол, Кира ловила посуду, тут же отпускала её на свободу, и наконец мы все оказались на полу, плавая в осколках и парах алкоголя. Плач и колики, стихая, поднимали новую волну, мы расползлись по углам, пытаясь не смотреть друг на друга и подавить истерический хохот.

Когда всхлипывания и икота стихли, навели порядок. Собрали уцелевшие бутылки, составили мебель и, как первоклашки на первом уроке, заняли места за столом. Первым подал голос Макар.

– Сидел в луже алкогольного коктейля, думал, жопа слипнется. Нет, только пощипывать начала.

Зачем он это сказал?

Новая стихия не была столь разрушительной. Мы уцепились за стол, не давая ему сбежать, обхватили ногами ножки стульев, и непогода, встретив отчаянное сопротивление синоптиков, отошла, давая сбыться ошибочному прогнозу.

Мы долго боялись посмотреть друг на друга. Макар откашлялся – хороший знак, – разлил, молча выпили.

– Ты как-нибудь свои приколы смягчай, а то ведь мы непривыкшие к такой откровенности, – обратился к Кире Макар. – Так ведь, журналист?

Не понимаю, как ему удаётся не сбиться со следа.

– Да, в принципе, не так всё и страшно, – пожал плечами я.

– Вот и валяй.

Макар снова плеснул в стаканы, я отпил и начал свою «балладу».

***

Начал я свою журналистскую карьеру в период, когда порнография, политика, наркота и жажда наживы хлынули в сердца и головы растерявшихся сограждан. Не было запретных тем, мораль впала в кому, журналисты были как рок-звёзды, собирающие многотысячные аудитории.

Порнография и светская суета меня не вдохновляли, хотя я не раз освещал эти темы. Спорт, кухня, целебные свойства испражнений – это для фанатов или гурманов, к коим я себя не относил. А вот политика и наркомания меня цепляли. Журналистские расследования, наркоманские очерки и беспощадные разоблачения после очередной ямы.

Популярный, энергичный, с колким чувством юмора, я купался в собственной правоте, позволяя себе гневные домыслы и умышленные неточности, пока однажды и на меня не завели уголовное дело по какой-то выдуманной статье. Что-то вроде групповой клеветы со смертельным исходом.

Я нервно закурил, настороженно посмотрел на собеседников. По их лицам было видно, что они верят каждому моему слову, как священник верит раскаявшемуся. И врать о своём якобы мужестве и благородстве мне совсем не хотелось. Сделал ещё пару затяжек и продолжил.

Я тогда вообразил себя жертвой режима. От адвоката, разумеется, отказался. Решил, что так героичней буду выглядеть, да и обвинения – полный бред. Не стесняясь в выражениях, я клеймил и следака, и всю правоохранительную систему. Мент внимательно всё выслушивал, кивал, тщательно протоколировал, а я подтверждал своё авторство размашистой подписью. Под каждым ответом, на каждой странице, бесконечное количество раз.

Но судьба сыграла со мной злую шутку. Верить в свою невиновность – это самая большая тупость! Повестки стали приходить всё чаще, а допросы уже не отличались былой учтивостью. Я интересовался у следователя: почему при совершении группой лиц я единственный подозреваемый.

– Да не переживай ты, – успокаивал он, – найдём мы тебе подельников.

Мент, несмотря на кажущуюся простоту и даже убогость, оказался матёрым следаком. Всегда в одном и том же пиджаке советского образца. Невысокого роста, сухощавый, с седеющими, коротко стрижеными волосами. И какой-то подвижный в выражениях взгляд. То добряк-добряк, заискивающий, внимательный, а иногда сверлит так, что стружка сыпется. В общем, гнида та ещё.

Почти каждодневные допросы чередовались задушевными телефонными разговорами: о здоровье, о родителях, чем занимался, как с женой отношения? Советовал вечерком в кино сходить, а то завтра, если ничего не изменится, переедешь в СИЗО. А уж он-то за меня похлопочет, подключит связи, чтобы койка что надо и туалет был недалеко. Люкс на двенадцать пассажиров – неплохой расклад.

– Так ты бы не отвечал на его звонки, и всё, – вскипела Кира. Её голос дрожал, кулачки сжались, и, казалось, она вот-вот затарабанит ими по столу.

Было такое. Один раз не взял трубку. Так на следующее утро встретил меня возле дома, и поехали мы в следственный изолятор.

– Ты ведь под подпиской, а мне вот приходится проверять. Вдруг ты перетрухал да в бега подался. Жизнь себе решил сломать. А она ведь такая. Через окошко в камере всё равно солнышко видно.

Таким ещё отеческим тоном говорит. Тёплым, нравоучительным. Если честно, в тот момент он действительно казался единственным заботящимся обо мне человеком.

Едем в его насквозь прокуренной шохе, а он всё никак не заткнется.

– Ну, теперь-то не буду тебя так часто беспокоить. Отоспишься. Голову в порядок приведёшь. Может, и вспомнишь чего-нибудь.

Похлопывал, типа успокаивающе, меня по ляжке, вздыхал, урод.

– Может, по дороге в какой-нибудь «бутик» заскочим. Колбаски себе возьмёшь. А то ведь в первый день тебя в разнарядку могут не включить, останешься без обеда, без ужина. Я вот доширак люблю. Хотя зачем он тебе там? Там всё равно электролюксов нет.

– Электричества нет? – переспросил я.

Он посмотрел на меня как на придурка.

– Нет, гений, – говорит, – газовых плит.

Больше вопросов я ему не задавал. Знаю, для любого такая поездка покажется не столь страшной, как для меня в тот момент. Дрожь разбирала тело, в голове перемешалось всё, миллион вопросов и ни одного ответа. Как это МЕНЯ можно посадить?!

Я умолк, стараясь справиться с воспоминаниями. Они обступили меня с такой ясностью и в таких подробностях, что комната наполнилась спёртой вонью ментовской шохи. От этой ядовитой смеси паров бензина, табака и пота тошнота поднялась к горлу, я поспешил в туалет.

Вернувшись, застал компанию в угрюмом молчании. Макар двумя руками душил уже обезжизненный стакан. Кира с сосредоточенностью хорька грызла ногти, всматриваясь в микроскопический, обглоданный рельеф.

– Разливай! – с поддельной живостью скомандовал я.

Молча выпили, закурили. Воспоминания вернулись, но уже без тягостности.

Усадил меня следак в «приёмном покое», а сам скрылся решать какие-то формальности. Я сижу, а внутри напряжение от ушей до пяток. Как у парашютиста, который сел в старинный Ан-24. Закрутились винты, погружая в тряское беспокойство прогнивший фюзеляж, и ощущение такое, что самолет вот-вот развалится. Но судно разбегается по щербатой бетонке, взлетает, и пассажир уже спокоен и, как из автобуса, выходит на своей высоте. Я своей высоты так и не дождался.

Просидел в кресле, как приклеенный, до самого вечера. Ни поссать, ни попить, спросить выйти даже боялся. Только и наблюдал, как мимо арестованных проводят. В основном чистокровный сброд: грязные, смердящие, раздавленные. Меня бросало в шок от одной только мысли, что с этими людьми мне предстоит жить, общаться и стать таким же, как они. Вот тогда-то окончательно и улетучилась вся моя спесь, реальный мир навалился всей своей кажущейся нереальностью.

В половине шестого вернулся мент, сообщил, что сегодня какую-то крупную банду накрыли. Все койки заняты, «но завтра, не переживай, все наладится». Сочувственно похлопал по плечу, как близкого человека, в чьей нелёгкой судьбе он принимает искреннее участие.

– Вижу, устал, езжай домой, отдохни, – посмотрел на меня пристально, – ты ведь до завтра не сбежишь?

С тех пор я внимательно слушал в трубке его монотонную речь. Стал ненавидеть телефон, вздрагивал от каждого звонка.

А он всё звонил и звонил, неторопливо переворачивая мне мозг. Говорил: подожди пока, у меня тут чаёк подоспел. И я слушал, как бурлит чайник; шипит в кружке заварка, залитая кипятком; размешивается сахар, две ложки; скрипит стул, и мент с удовольствием, по-поросячьи, прихлёбывает обжигающий чай. «Что ж ты никак не сдохнешь!» – крутилось у меня в голове. Но он только сплёвывал нифеля, выпуская из носа струи дыма самых ядрёных сигарет и продолжал задушевную беседу.

– Вот ты – журналист. Типа правдоискатель. Статейки всякие гадостные пишешь. Людей порочишь. Женщину до инсульта довел. А ведь у тебя и у самого грешков хватает.

Следак вытаскивал на свет такое, о чем я давно предпочёл забыть и уж точно на трезвую голову никому бы не рассказал. Смакуя каждую подробность, сопровождая вставками из советской морали, он хоронил моё самолюбие под толстым слоем воскресших пороков.

И так полтора года. А когда уже жизнь на воле превратилась в тюрьму, мне выдали постановление о прекращении уголовного дела за недостаточностью улик. Полугодовой давности!

Сломал меня мент. Я готов был взорваться из-за любой мелочи. Стал раздражителен. Начал пить, устраивать скандалы. Писать перестал, не мог уже. Статьи получались постными, как похлёбка ракового больного. Пришлось перейти в редакционный отдел. Жена не выдержала, ушла. «Друзья» разбежались.

– Разве так бывает? – прошептала Кира.

Её невидящий взгляд, казалось, блуждал в темноте, а разум застыл на краю понимания.

– Тебе сколько лет, девочка? – негромко спросил я.

– Двадцать три.

Я потупился, не зная, что сказать. Возраст непримиримой борьбы романтики с реализмом.

Все молчали. Тишина разлучила присутствующих. Растущая горка измельчённых салфеток,чирканье зажигалки, измученная ожогами пепельница.

– Так там действительно кто-то умер? – тихо спросила Кира.

– Что? – переспросил я.

– Я говорю: там правда человек умер?

Вопрос, который я тщательно прятал от самого себя, с неимоверной настойчивостью зазвенел в ушах. Плечи опустились, во рту образовалась горькая кашица.

– Да откуда я мог знать, что так всё выйдет?

Уже совсем недружественное молчание переполнило комнату.

– Ты хоть правду написал или реально наврал? – наехал Макар.

– Я уже и сам ни в чём не уверен.

– Ну, ты и баран.

Я налил только себе, залпом выпил. Повертев в руках стакан, молча вышел в подъезд и с размаху вколотил его стену. Тяжесть прошлого просто раздавила.

Вернулся, как побитая собака, сел за стол. Мой жалкий вид мог тронуть только Киру, но не Макара.

– В общем так. Заедешь к родственникам – попросишь прощения. Хоть на колени вставай. В церкви свечку поставишь. Раскаешься. И молись о прощении. Понял?

Я кивнул.

Так и поступил. Описывать не стану – просто не хватит сил.

Рассвет

Время лечит. В моём случае, может быть, даже слишком быстро. Стремительно летевшие дни заглушали боль, а повседневная суета отвлекала от мрачных мыслей. Жизнь постепенно вернулась в проторённую колею. Новой в ней была только Кира.

Мне хотелось её видеть каждый день и каждую ночь. Но, боясь показаться навязчивым, я лишь воспроизводил в визуальном и чувственном воображении её черты, смех, очарование, лёгкость, с которой она устраивалась в моей разорённой душе. И мне становилось тепло и забавно, словно я слышал отрывки не совсем складной мелодии, которую она сочиняла для незнакомого инструмента.

Однажды мы договорились в воскресенье выехать на природу. Посмотреть на рассвет, погулять в лесу, пожарить шашлыки, в общем, уподобиться героям из фильма, в котором Москва никому не верит. Макар заехал ко мне на «газели», забитой до краёв дачной утварью.

– Это что за тарантас? – вяло прохрипел я.

Мой организм не желал просыпаться в такую рань, тело покачивалось, голос Макара звучал откуда-то издалека.

– Ты что, не проснулся? Это же «роллс-ройс» городского бездорожья, – усмехнулся Макар и, поморщившись, добавил, – тёща попросила вещички на дачу отвезти. Так что я с вами полдня и дальше покачу. Обратно на электричке доберётесь.

Не в силах протестовать, я махнул рукой – у Макара ведь всё равно по-другому не бывает. Загрузились и покатили к назначенному перекрёстку, где должны были подобрать Киру. Она ждала нас на остановке, укутанная в тёплую негу недавно оставленной постели. Её лицо, не тронутое макияжем, просияло улыбкой под светом набегающих фар.

Она деловито встроила свой рюкзак, как пазл в инженерную головоломку, и в машине стало полно места, плюхнулась в объятия садового инвентаря и как ни в чём не бывало затарабанила по коленкам.

– Поехали, поехали, уже скоро рассветёт.

– Рассветёт, когда доберёмся, – усмехнулся Макар и вдавил педаль газа.

Оторопев от рёва «газели», улицы побежали прочь, подтягивая окраину, и вот мы уже на трассе летим к месту, где рассвет ожидает нашего прибытия.

– Как-то возил оркестр на рыбалку после прощального концерта. Молодой тогда ещё был, дорогу плохо знал, да и темень была, хоть глаз выколи, – завёл шоферскую байку Макар, – Плутали, плутали. В автобусе уже все перепились, поссорились, помирились, пока я отыскал подходящее место. На берегу озера под звёздным небом. Народ в восторге! Выгрузили бухло, кое-как расставили палатки, и понеслись песни, танцы. Здоровенный костёр развели и давай через него прыгать. Ну, а кто подпалился или подозрения вызывал, на того ведро озёрной воды сходу опрокидывали. Мокрые были все. А утром, когда протрезвели, увидели, что устроились на каком-то засранном пятачке. С одной стороны – трасса, фуры так гоняют, что глыбами воздуха палатки сносит. А озером работает разлившаяся канализация. Хорошо, что грузовики воздух вентилировали, а то бы сдохли от вони. Комары-мутанты, жабы с курицу, музыканты в разноцветной параше. Мат стоял, как в оркестровой яме. Побросали всё и в ближайшую деревенскую баню. Народ собрался, гогочут, семечки лузгают. Без вас, туристы, говорят, не было бы у нас в деревне вообще никакой бани. А так – химкомбинат на всякий случай поставил.

– Ты хоть дорогу туда запомнил? – потягиваясь, спросил я.

– А чего ее помнить. Туда по пьяни все дороги ведут.

– Мы что, туда едем? – то ли в шутку, то ли всерьёз спросила Кира.

Макар покачал головой.

– Нет, конечно. Дача у тёщи в другой стороне. За рулём трезвенник. Да и погода смотри, какая! Шепчет!

Мы катились по дремлющему шоссе, солнце потягивалось, не желая вылезать из-под «лежачего полицейского», Макар травил байки, а я, устроив голову на мотке дырявого одеяла, уснул. Даже приснилось что-то. Струя воды, слюны и ещё каких-то гнилостных ингредиентов изо рта Макара смыла беззащитный сон с моего лица и потребовала прикоснуться к свежести раннего утра. Я отказался. Пинок похитителя снов оказался более убедительным. Пришлось покинуть машину. В благодарность грохнул дверью, отшатался, как зомби, куда-то в сторону, упрямо пялясь в закрытые глаза. Не знаю, сколько я простоял, но поток ледяной воды, окативший меня с ног до головы, сразу пробудил во мне массу сверхспособностей. Моё сердце остановилось, подойдя к гипоксической коме²⁵, учтиво попросило о помощи. Душа вылетела, покрутила пальцем у виска, потёрла мне уши и принялась за щёки. Дыхание вернулось, я открыл глаза.

– О, очухался, – Макар стоял прямо передо мной и растирал своими шершавыми лапами моё лицо.

Обнаружив дар речи, я тут же им воспользовался:

– Ка-ко-го хера?

– Так ты уже полчаса висишь! Мы с Кирой и озеро обошли, и костёр развели, а ты всё памятник изображаешь.

Я протёр глаза, потряс головой и огляделся. Прозрачное, как жидкое небо, озеро уходило за горизонт. Костёр облизывал сырые ветки, недовольно кряхтел, прося бензина или ещё чего-нибудь съедобного.

– И как вы за полчаса всё озеро обошли? – спросил я.

– Бегом, – как ни в чём не бывало, ответил Макар.

Безукоризненная наивность, которую можно встретить только в глазах ребёнка, застуканного на краже сникерса из пустой обёртки: «А не было». Спорить с Макаром – только вредить своему здоровью. Я молча зачерпнул в ладони маленькое озеро и окунул в него лицо. Высмаркиваться в утреннюю свежесть – стрёмно, проще Собор Святых Иуд обоссать. Достал из ветровки носовой платок, развернул и раскатисто, с наслаждением, дал залп из двустволки зелёными шариками.

– Да ты никак простыл, дружище? – без тени сочувствия произнес Макар. – Смотри, не помри, а то к тёще на дачу придётся везти.

– Не переживай, ухи пока не хочу²⁶.

– Жаль, а то тут место как раз подходящее. Рыбы! Лови – не хочу, – развеселился Макар.

– А где Кира? – опомнился я.

– А хрен его знает. То ли одуванчики, то ли росу пошла собирать.

– Что она из них, варенье собралась варить?

– Какое варенье, Карлсон. Из них такие писаки, как ты, только вино гонят.

Я вытаращился на книгомана, который, кажется, даже застеснялся.

– Ты же знаешь, книжки я не читаю. А эту хрень случайно прочёл – Оксанка притащила. Говорит: интересно, какой в ней гербарий получится.

– Да похер мне твой гробик для цветочков. Где Кира? – уже запаниковал я.

– Найдем мы её, не бзди. Дрыхнет небось где-нибудь.

Я стал пристально всматриваться в окружающий пейзаж. Зеленые луга. Березовые рощи. Высоченные скирды сена по пояс в полупрозрачной дымке. Земля просыпалась, утренняя истома разлилась по отдохнувшему телу, окутав сизой испариной обнажённую плоть. Негромкая ругань птиц, переплетённая с осязаемой тишью и ручейком смеха. Лёгкий ветерок добавил шелеста листьев, шуршания травы… Стоп.

– Макар, ты слышал? Ну, смех?

Контуженный Макар огляделся, прищурился.

– Вон из тех стогов, – с твёрдой уверенностью ответил он, – если б я смеялся, то только оттуда. Ты сходи, проверь, а я пока нужные вещички в этом хламье раскопаю.

И Макар нырнул в недра присевшей «газели».

Если искать иголку в стоге сена, то надо хотя бы знать, в какой копне. Хотелось заорать во всю глотку «Кира!», да уж больно тишина красивая! И я, вслушиваясь в её неровную ткань, побрёл к ближайшему соломенному изваянию. Обошёл – пусто. Направился ко второму, третьему. Ничего. Не копны, а напёрстки какие-то. Хоть бы хлебных крошек накидала, что ли. Пришлось встать в центр какой-то жижи и отчаянно размахивать руками, типа «Помогите, тону». Через некоторое время помощь не подоспела, и я почти шёпотом позвал:

– Кира.

Никто не откликнулся. Позвал ещё раз, уже громче. А потом и совсем обнаглел.

– Эй! – отозвалось откуда-то издалека.

Я повращал головой на 360 градусов – никого.

– Эй! – теперь сверху позвал голос.

Да ну! Воду из ушей надо вылить. Я запрыгал, наклонив голову. На одной ноге, на другой, вода побулькала и сбежала. Выглядел, наверно, как дебил, играющий в классики на школьной перемене. Осталось только руку поднять.

Смех кольнул меня в опорожнённые уши и смешался с протяжным зовом:

– Ё-ж-ик.

Не смешно, подумал, я оглядываясь. Осталось только светлячка на кол насадить и идти искать медвежонка. Хотя чем я не ёжик? Спустил свой гордый флаг, упал в реку и надеюсь незаметно проплыть мимо невзгод и несчастий²⁷. Только вода какая-то стоячая, затхлая, никуда не течёт. И проблемы никуда не ушли, и будущее не зовёт. Жизнь – серая, как будто две полосы смешались. Да, может, пора уже и выбираться…

– Ё-ж-ик! – позвала меня Кира, размахивая кофтой на высоченном стогу.

Я рассмеялся: ты хотя бы из лужи выберись.

Приблизившись к золотистому исполину, я не нашёл ни лестницы, ни кнопки от лифта и, задрав голову, заорал, будто звуку тяжело было карабкаться по вертикальной стене.

– Эй! Кира! Ты что там забыла? Спускайся.

Над соломенным парапетом появилась голова.

– Отсюда рассвет лучше видать. Залазь. С той стороны есть уступы, по ним можно забраться, – весело ответила Кира, указывая рукой мне путь.

Пару раз скатившись с соломенной горки, чертыхаясь, отплёвываясь, под уморительный смех Киры, я всё же забрался на вершину горы и, чуть отдышавшись, плюхнулся рядом с ней. Поворочался с боку на бок, поёрзал, пытаясь устроиться на гигантском ортопедическом матрасе, и в конце концов не выдержал:

– Ну, ты место нашла! Сырость, солома колючая, жуки всякие пристают. А тебе хоть бы хны. Ты и по жизни так шагаешь?

– А я не обращаю внимания. Просто иду дальше. У каждой напасти свой срок жизни, и я их просто переживаю, – с будничной простотой ответила Кира.

Я скептически покачал головой. Постепенно стало уютней. Матрас принял форму тела, под голову лёг Кирин рюкзак, а её голова устроилась на моём плече. Не то что бы она прижалась, нет. Её голова просто нашла подушку. Но это же всё-таки моё плечо. Я разомлел от тёплых мыслей, закрыл глаза, и мне почудилось, что я уже был на этом сеновале, в этот утренний час, и что девушка, устроившаяся рядом, сейчас начнёт щекотать меня соломинкой.

Я заулыбался своему предвидению и, нарушая череду событий, зарылся в стог.

– Ты что делаешь? От мух, что ли, прячешься? – хихикнула Кира, стряхивая солому с моего лица, – ты так всю красоту пропустишь.

– А на что тут смотреть-то? Звёздно-полосатым небо уже вряд ли будет.

– Дурачок, – усмехнулась Кира, – какие звёзды? Уже рассвет. Вон туда смотри.

Она вытянула руку, окунув кончики пальцев в алый ореол восходящего солнца. Словно дождавшись сигнала, всплыло оранжевое яблоко, покатилось вверх по дуге, раскаляя голубизну, и взорвалось нестерпимым светом и силой.

– Ни хрена ж себе! – на мгновение мне показалось, что каждая живая тварь на планете смотрит в ту сторону.

Конечно, это было не так. С противоположной стороны уступов затрещала солома, стог покачнулся, и появился Макар.

– Что я пропустил? – бодро спросил он.

– Рассвет, – с мягким сочувствием ответила Кира.

– Не переживай, дружище, – довольный собой произнес я, – Украина хоть и живет по Московскому времени, рассвет там ещё не наступил.

– Идёт, братцы. Следующий рассвет будем на Дону встречать. Там природа такая! Прямо за душу берёт! Тропинки, сыроежки, роднички. А рассвет так полыхает! – Макар мечтательно зажмурился: – Жизнью наполняешься.

– Без вопросов. Только не завтра, – зная лёгкую на подъём натуру своего друга, согласился я.

Макар растянулся рядом с Кирой, и мы стали смотреть на перекрашивающееся небо, на подпаленные верхушки рощ, на всякую вылезающую, вылетающую живность. Мир вокруг загалдел, наполнился яркими цветами – ожил.

– Да, теперь Русский мир только в деревне обитает, – ухмыльнулся Макар.

– А в городе что? – спросила Кира, не сводя глаз с белки на ветке ёлки. Зверёк двигался так порывисто и сумбурно, что, казалось, природа просто перелистывает картинки.

– А в городе его иностранными билбордами заклеили.

– А что для тебя Русский мир, Макар? – Кира оставила чокнутое животное и пристально посмотрела на Макара.

– Да хрен его знает. Ты лучше журналиста спроси.

Кира перевела взгляд на меня. Я молчал, перебирая в голове множество неправдоподобных ответов.

– Макар прав. Хрен его знает.

Кира толкнула меня в плечо, давая понять, что не отстанет.

– Да разное рассказывают, – начал я, не зная продолжения. – Ласковое мычание коров.

Я думал, она засмеётся, а она нахмурилась, печально вздохнула.

– Ладно, ладно, – сдался я, – попробую.

Я изо всех сил напряг голову и чуть сам не замычал. Да что ж такое?

– Знаешь, Кира, – я взял паузу и прогнал пасущуюся в башке корову, – говорят, что Русский мир лучше всего понять, слушая песню «С чего начинается Родина». И в ней важны не только слова, но и с какой душой поёт Марк Бернес.

– Конечно, – расплылся в улыбке Макар, – только еврейская душа может понять Русский мир.

– А что ты против евреев имеешь? – ощетинилась Кира.

– Ничего, – отмахнулся Макар, – я их и не отличаю. Надо у Оксаны спросить, кто она, а то любит у стены поплакать.

Кира хихикнула и придвинулась ко мне.

– И? Мне интересно.

Разве может мужчина при таких словах обаявшей его девушки сморозить какую-нибудь глупость? Конечно. Только этим и занимается.

– Могу стиро-хварение рас-кразать, – кривляясь ответил я.

Кира отвернулась, и я остался один.

– Постой, постой, – уже без ёрничества позвал я, – что ты так сразу. Дай хоть подумать.

Она сделала уступчивые пол-оборота, запрокинула голову, навострила уши и замерла в притихшей соломе. Надо что-то придумать, что-то сказать, но сумбур уже затопил голову, проглатывая еле живые мысли. Я смотрел на неё несоображающим взглядом, моргал, потел от натуги, но не мог подобрать ни слова. Не удержавшись в неподвижности, Кира развернулась, сложила у груди кулачки, давая понять кротостью вида, что готова выслушать самую банальную энциклопедию. И я, переведя дух, заговорил.

– Это должно быть больше похоже на чувство. Как будто ты – зодчий, живший много веков назад. Выстроил и расписал храм. Освятил, призывая Господне благословение. Идешь босой по дощатому полу, ощущая сердцем каждый отутюженный сучок. Проводишь ладонью по свежему лаку святых образов, прислушиваясь к их благодатному таинству. Чувствуешь, внемлешь. И что-то радует тебя, а от чего-то щемит в груди, потому что ты, зодчий, вложил в своё творение душу. И приходили другие зодчие. Открывали новые земли, покоряли космос, засеивали бескрайние поля, возводили могучие днепрогэсы и вырывающие из тесноты бараков хрущёвки. Всё, что даровано, выстроено, выстрадано. Защищалось от набегов, восстанавливалось после ненастий. Всё, что ты ощущаешь, стоя на своей земле.

Сердце притихло, волнение отошло, и мне даже стало приятно растянуться в стогу.

– Уж больно всё у тебя абстрактно, художник, – усмехнулся Макар, – давай как-нибудь попроще. Понатуралистичней. Ёлочки-сосёночки там.

– Ага. Беринг²⁸ до края России несколько лет плыл. Как я тебе в ёлочках измерю то, что в одну часть света не влезло?

– Как-как. Как в анекдоте. Ванька с Манькой на крылечке сидят, он ей и хвастается. Забрался, говорит, я поутру на утёс. Глянул налево – ёб твою мать! Направо глянул – ёб твою мать! Смотрит на Маньку, а та вся в слезах. Ванька и спрашивает: ты чего, дурёха, ревёшь? А Манька всхлипывает: красотища-то какая!

– Да уж. Тут и добавить нехер.

– Я, как Ванька, тоже один раз на утёс решил забраться, – не успокаивался Макар.

– И что? Не долез или утёс не тот?

– Дурак ты. В наших краях других утёсов не бывает. Всё, как Ванька и рассказывал, – усмехнулся Макар. – Там песчаная коса есть, её чайки облюбовали, хороводы свои пляшут. И прям над ними вороньё пролетать стало. Тучами, одна за одной. Я думаю: без махача точно не обойдётся. Так и случилось. Первыми чайки взбеленились. Ультрафиолета им, что ли, перестало хватать. Сначала у одной фитиль подгорел, она как рванет вверх! Как из пушки. За ней вторая, третья с разных сторон. А за ними белые шатры вырастать стали. А потом раз, и как будто на небо с земли упало белое одеяло. Врезались чайки в тучу, перемешались с вороньём, как туман с копотью, и покатило чёрно-белое танго.

Макар закрыл глаза, наблюдая сознанием побоище. Он был в другом месте, в другом времени, и казалось, что и дышал там.

– Первую волну чайки отметелили, а те всё прибывают и прибывают. Без остановки. Как покойники на кладбище.

Макар сплюнул, помолчал и продолжил.

– Вороны гру-у-узно летят, точняк бомбардировщики. Только башка с клювом, как танковая башня, поворачивается. А чайки вёрткие, как истребители: форсаж, уклон, вираж. Но скоро тесно там стало для манёвров. Пошла мясорубка и, как в том мультике: посыпались с неба осадки в виде фрикаделек. Часть чаек сбежала. Подумали: на хер нам такой замес. Часть на́ воду приземлилась. А вороньё высадилось на косу. Сожрали всё. И мёртвых, и живых, и не родившихся.

Макар непонимающе помотал головой:

– Вот и спрашивается: на-хе-ра залупились? Летели себе вороны, никого не трогали. Пролетят же когда-нибудь. Ну, насрали кому-то на голову, да и хрен с ним. Зато живые.

– Ну, если такого старпёра, как ты, обосрать, тогда понятно, – решил я пошутить, уводя разговор от неприятной темы, – а молодняк ведь такой говнопад не стерпит.

У Макара фитиля вообще никогда не было. Взорвался, как атомная бомба без предупредительного выстрела. Стог разлетелся, и я шмякнулся, как фрикаделька.

– А-а-а! – это уже на меня свалился Макар.

На Макара свалилась Кира, и мы барахтались в тёплой пыли, соломе и смехе.

***

Отмываться побежали на озеро, влетели в воду, в чём были. Даже обувь забыли снять. Умылись, постирались, развесили одежду и обувь по деревьям и колышкам. Я, невзначай бросив взгляд на Макара, заметил огромную пуговицу на левом боку его цветастых трусов.

– А это что у тебя за кнопка, Карлсон? – указал я на самопальный раритет. – Пропеллер заводишь или реактивную тягу включаешь?

– Чего ты ржёшь, малыш? Бабам нравится. Ржут. Разглядывают. Я говорю им – это стартёр, жми и полетели.

– А про тормоза не спрашивают? Ты же вечно гонишь как угорелый. Сначала в койку, потом из койки. Только и успеваешь услышать, как входная дверь хлопнула. А мне потом перед твоими дамами объясняться, что, мол, всё, сеансов больше не будет.

– Ага. Одна, помню, так и осталась в твоих «апартаментах» работать. Кем ты её устроил хоть?

Конфуз. Понятно, что я не мальчик и Кира не девочка, но обсуждать бывших в присутствии будущих – всё равно что наблюдать за сексом собак на школьном дворе. Неудобно.

– Да ей жить негде было, – попытался оправдаться я, – а через неделю нашла квартиру, съехала.

– Да не парься ты. Кире без разницы, кто там твою койку снимал. Так ведь, Кира? – Макар подмигнул девушке и бросил в меня мелкий камушек.

– Почему? – Кира хитро улыбнулась, – очень даже интересно.

– Да от меня уже и кровать съехала, и телевизор только один канал смотрит.

– Порнушку, что ли? – продолжал клеймить моё доброе имя Макар.

– Ага. Зейналова ведет. Стояк разбирает не по-детски.

– А-а-а. Это она тебе «мальчик, иди в жопу» сказала?

– Чего вы ко мне прицепились? Пошлите лучше вон с того выступа поныряем.

К выступу вела козья тропа. Не то чтобы узкая или скалистая, просто на ней оказалась щедрая россыпь тёмно-коричневых шариков.

Макар шел впереди, перепрыгивая с кочки на кочку.

– Срут, конечно, не лепёшками, но плодовито, зараза. Твою ж..! – завопил он, балансируя на одной ноге. – Тут и коровы нырять бегают. – Не оглядываясь, вскинул руку, скомандовал: – Стой. Молитесь, ща рванёт. Затыкайте носы. И глаза тоже.

Постояв с минуту в зажмуренном отвращении, паства всё-таки нарушила заповедь и открыла очи – пострадавший деловито ковырялся в пятке. Поднял голову, состроил удивлённую рожу, вероятно, не ожидая увидеть нас целыми и невредимыми, и широко улыбнулся:

– Да пошутил я, пошутил. Занозу, блин, посадил.

И мы, пара доверчивых пингвинов, с дикими воплями рванули за шутником, не обращая внимания на сочное чмоканье под ногами. Догнать Макара, шатающегося в истерическом гоготе, было несложно. Полускрюченный, прикрывающий голову трясущимися руками, он молил о пощаде, но разбушевавшаяся толпа повалила каявшегося на землю и со всей неумелостью церковных певчих учинила расправу. Кира даже цапнула жертву за ляжку. Макар взвыл, ухватившись за набухающий слепок, принялся втирать в него слюни, пытаясь размыть компрометирующую архитектуру, но тот лишь побагровел, и укушенный снова закатился в хохоте.

– Видели бы вы свои рожи. Вы что, реально подумали, что я в коровью лепёшку вляпался и что она взрывается?

– Подумали, что ты ногу себе отгрызёшь. Как в Нешнл Географик, – фыркнула Кира. – А я крови боюсь.

Мы помогли Макару встать, стряхнули налипшие козьи какашки. Руками!

– Фу, – поморщилась Кира, – Пошлите быстрей нырять, а то я уже себя липкой чувствую.

Первым в незнакомые воды нырнул Макар. Широко расставляя ноги, словно бежал по рельсам, он сделал разбег и, обхватив руками колени, бухнулся в воду. Вода расступилась. Шучу. Он же не Моисей и не Макарий Великий. Вода, выбросив тысячи жидких осколков, освободила место для вторгшегося объёма, и Макар, обследовав дно, вынырнул с блаженной улыбкой.

Кира разбежалась, толкнулась, раскинув руки, и полетела, как бумажный самолётик, подхваченный потоком воздуха. Переложилась головой вниз и мягко соскользнула в воду.

– Где ж ты так нырять научилась? – задал я в пустоту вопрос и, не дожидаясь ответа, побежал вслед за ней.

Мы купались, загорали, обедали, снова купались, пока солнце не покатилось к закату.

– Вот, блин, время-то пролетело! – спохватился Макар. – Меня же тёща на даче ждёт. Собирайтесь, я вас до станции докину и сдаваться поеду.

Сдаваться, по всей видимости, он торопился. Моментально перетащил весь пикник в микроавтобус, вдавил клаксон, ускоряя естественный ход событий, и, обматерив трансмиссию, со скрежетом воткнул ей непосильную передачу. «Газель», откашлявшись брызгами масла и клубами копоти, поворчав, как старая бабка, всё же вскарабкалась на дорожное полотно.

– Ну, теперь полетим, – довольный собой, произнёс Макар.

Перегруженная «газель», знавшая только два положения педали газа, то взлетала с крутых холмов, то, вооружившись скандинавскими палками, выбиралась из покрытых асфальтом оврагов.

– Макар, ты можешь немного плавнее, а то ведёшь, как сыщик из «Бременских музыкантов», – попросила Кира, – я даже кроссовку поймать не могу. Она и так после сушки как хрустальный башмачок стала.

– Не, нормально. Говорят, полезно в маленькой обуви ходить, – не отпуская педали, бросил Макар. – Помню, по молодости, подрядился я на своем «лимузине» жениха с невестой везти. Из села в райцентр, в ЗАГС. А по дороге у жениха живот скрутило. Ну, и побёг он по нужде. Время идёт, а его всё нет и нет. Невеста в обморок грозится упасть, свидетель пьян, свидетельнице пофиг, вот я и отправился на поиски беглеца. Нашёл засранца. Сидит себе на пеньке и в туфлю плачет.

– Ты что ревёшь, идиот? – говорю ему, – обувайся да побежали. Невеста себе уже все волосы оборвала.

Он тычет на туфлю, а второй-то нету. Я спрашиваю:

– Ты что, второй ботинок спрятал? Тебя и в одном распишут.

А он только мычит и сопли пускает. Наконец рассказал. Он ради торжественности отцовские парадные башмаки надел, а они на три размера больше и на три кг тяжелее. Так этот олух не нашёл другого места нужду справить, как на краю болотца. Оно мхом заросло, прям коврик. Он, бедолага, и провалился. Вылез босиком. Одну вытащил, а вторая сгинула. Ладно, дотопал в одном башмаке до машины, загрузились, едем. Вонь стоит от болотной жижи – я ж тебе врежу. Я ему говорю:

– Выброси башмак и носки на хер, в райцентре новые купишь.

А он в ответ:

– Не могу. Отцовские.

Так, гадёныш, и не выбросил. А в тачке моей вонь ещё несколько дней стояла. Так что, Кира, лучше меньше, чем больше.

– И что свадьба? – спросила Кира.

Пропустив последние несколько фраз мимо ушей, Кира, затаив дыхание, ждала самые главные моменты этой истории.

– Свадьба? – переспросил Макар. – Да что там. Переобули, умыли паренька. Подвели к невесте, а дальше всё как обычно – цветы, музыка, кольца.

Не знаю, что успела пережить Кира, пока Макар, не заморачиваясь, укладывал одну из самых волнительных для любой девушки церемоний в несколько сухих слов. Наверное, стояла возле невесты, разглядывая её платье; слушала музыку, ведущую мечты к алтарю; повторяла слова нерушимых клятв и многое другое, что нормальный мужик оставляет за кадром своего восприятия. Я только видел, как она медленно съезжает по спинке сиденья, и улыбка надолго застревает на её лице.

Разве в банальной истории может быть непредсказуемая развязка? – единственный вопрос, посетивший мою голову.

– У тебя все байки, дружище, как из Простоквашино, – небрежно бросил я.

– Что нам теперь, умник, твои философские ребусы разгадывать? Как ты там тогда задвинул? – и Макар, поковырявшись в памяти, изрёк, тщательно выговаривая каждое слово: – Дуалистическая концепция психофизического параллелизма. Во. Как в дефективной анаграмме. Куда буквы ни воткни – один хрен бессмыслица.

– А я ни на одной свадьбе не была, – откуда-то, совершенно из другого состояния, донёсся негромкий голос Киры.

***

За окном пригородного поезда темнота закрасила дневные пейзажи. Полупустой вагон, добросовестно отбивая гипнотическую чечётку, подбирался к городу. Народ, насладившись всеми прелестями рабского труда на своих же фазендах, дремал. Выращенное на грядках имущество аккуратно вмещалось в периметр присвоенного пространства.

Задремала и Кира. Её пушистая головка безмятежно покоилась на моём плече, и я, парализованный таким доверием, не мог даже пошевелиться. Пряди капризных волос щекотали мне нос и губы, и я, без конца облизываясь, пускал струи воздуха из уголка рта, но так и не пробудил в них совесть. Смирившись с ироничной пыткой, я побрёл неторопливым взглядом по изнанке вагона, пытаясь наделить объекты сверхъестественными странностями. Обыденность придушила фантазию.

Но вот слипшийся силуэт подростков разбудил внимание. Мальчик, напряжённый, как перетянутая струна, и девочка, изогнувшаяся как смычок ре́бека²⁹. Обострённая отзывчивость пубертатных тел, томительное замирание при каждом взмахе гипотетической бабочки. Онемевшая рука юноши сорвалась с талии и заскользила по неласканному бедру, поднимая волны стыдливого наслаждения. Измученные родами чувственности взгляды переплелись, зрачки погустели, и нотки блаженства заискрились в простодушной ткани их прыщавых лиц.

Своевольная память – забавная безделушка разума. Она бестактно завесила любопытное полотно другой, отверженной пониманием картиной. Её убогое содержание заполнили два полуживых «синяка». Он и она. Оскотинившиеся от беспробудного пьянства, подножного корма и ужасающего ночлега их тела и разум впитали все нечистоты порочного мира. Гниющее тряпьё, заторможенные движения и мутью залитые глаза. Даже октябрьский ветер брезгливо обтекает их зловоние.

Она наклоняется, оглядывая бордюр, и хочет присесть. Устали ноженьки. Мужик немым касанием останавливает её, медленно стягивает с себя пиджак и, приглаживая, стелет его на тротуарный приют.

– Давай-ка вот так, Катенька, – с какой-то безжизненной хриплой нежностью шепчет он, – а то простудишься.

Я тогда просто обомлел. Откуда этим сирым душонкам знакомы такие трепетные слова?! Разве они способны ещё что-то чувствовать?!

«И какой вопрос задашь ты сейчас?» – спросил меня насмехающийся разум и стянул завесу воспоминаний.

Я вернулся к осоловевшим подросткам, допил остатки их сладостных переживаний и бросил взгляд на макушку, устроившуюся на моём плече.

– Не понимаю.

Порой человеку нужен поступок, чтобы почувствовать самого себя и обрушить привычный до безразличия мир. Но что ждёт тебя там? Скрытое за гранью будущего недоступно, пока время не взвесит силу твоих намерений и не откроет соответствующую дверь.

Любимая среда

Начало недели всегда вносит сумбур в души, головы и представления о справедливости. Особо ранимые и талантливые натуры редакции на выходных валятся в апатичный сон, а в понедельник просыпаются полными бездарями. Верное бодрящее средство – экспресс-анализ индекса невменяемости зарубежных изданий. На выходных постаревшие трибуны демократии добросовестно толкали его вверх, пробив очередную канализационную скважину. Вот откуда зарплаты кабинетным репортёрам³⁰. И премии, и статуэтки – всё оттуда.

На первых полосах снова разместили Темнейшего, стараясь придать его обесцвеченному лику особый демонический шарм. Я оборжался. Прямо икона стиля. Молятся они на него, что ли?

Вторые полосы оккупировали климатологи, предрекая очередной конец света за пределами Штатов. Иначе чего б они вышли из «протоколов».

Следующие страницы повторяют содержание предыдущих тиражей, не всегда отягощая себя сменой дат и лозунгов.

Вот такая вот фигня за выходные произошла. Аж ёжить страшно! А впереди редколлегия. Ну её к черту, лучше слинять. Схватил Олеську под мышку и сбежал с ней в кино. Фильм оказался длинным, шумным. Девочка плохо спала, несколько раз вскрикивала, и уже в такси я для отчётности кратко пересказал ей историю.

– На землю напали злые инопланетяне. iPhonы у них оказались понавороченней, и они без труда перебили половину населения. А когда уже казалось – нет спасенья, появился пришелец, переодетый в местного, который оказался добрым дяденькой и спас истребляемый мир. Попинали немного инопланетян, и те, поджав хвосты, укатили на свою гибнущую планету. «Аватар» называется, запомнила?

Вторник – уже полегче.

В редакции затишье. Ругань постаревшего радиоприёмника создаёт иллюзию созидательного движняка. На «Авторадио» скучающие хохмачи выстраивают лабиринты на улицах города. Под жизнерадостные мелодии они направляют согнанные светофорами караваны в блуждающие тупики, за город, всё дальше и дальше от места назначения. Рождённый в головах ведущих многоразовый приз давно уже потерял родителей, шуршащую тампаксом упаковку и по частям исчез из студии. Его многочисленные двойники разбрелись по радиостанциям, пьяня головы, поднимая артериальное давление прилипших к динамикам пенсионеров.

Куда это я зарулил? Вы меня в следующий раз останавливайте, а то развязка вылезет за пределы обложки, и вы так и не узнаете, что… Давайте сделаем вид, что вы не зря потратили своё время и появилась хоть какая-то интрига.

Долгожданная среда! Время начало выздоравливать, и часы набрали уверенный темп, опережая свои вчерашние показатели. Как только стрелки циферблата коснулись заветных цифр, я с напускной усталостью проковылял мимо таких же утомлённых охранников.

Сегодня снова увижу Киру и, может быть, пойму свою увлечённость этим не самым благородным созданием, развею орел новизны, и Золушка превратится в обычную стриптизёршу. Даже не знаю, хочу я этого или нет. Наглотавшаяся разочарований душа устала бороться с рациональностью разума. Если чему-то нет объяснения, значит, это миф, пытающийся проникнуть в реальность. Стало быть, остаётся только трахнуть да забыть.

Дома, устроившись поудобнее возле любимого светильника, я стал размышлять о предстоящем вечере. Многоярусные лабиринты, разговорные маршрутизаторы, шахматные ловушки выстраивались в моей голове с одной-единственной целью – развенчать продажную естественность простоватой стриптизёрши. Несмолкающий трезвон в дверь застал меня врасплох возле очередного грандиозного тупика.

– Звонишь, как к соседке в три ночи за дармовым сексом, – пробурчал я, открывая дверь, и обнаружил, что на кнопку звонка давит Кира. Макар, засунув руки в карманы, вальяжно прислонился к стене.

От прилива крови зачесались уши, решимость спряталась, и я превратился в самого себя.

– Писать хочу! – выпалила Кира и прошмыгнула мимо меня в туалет.

– Я тоже, если что, поссать зашёл, – усмехнулся Макар и прошагал в комнату.

– Извини, биотуалет ещё не приобрёл.

– Да фигня, я и в горшок могу. Потом под кровать запинаем.

– Нету у меня ни горшка, ни утки, и унитаз не отстёгивается.

– Ты чего такой серьёзный? Дарья, что ли, снова мозг вынесла?

И действительно, чего я так напрягся? Будь мужиком, возьми что-нибудь в руки.

– С ней я тебе помочь не могу, – продолжал Макар, – у меня от неё тоже башка трещит.

– Да нет. На работе все нормально. Я Киру понять не могу. Чего она со взрослыми мужиками тусуется? Денег, что ли, надо?

– Ну и прояви нежность, – усмехнулся Макар, – только без фанатизма.

– Я так не умею. Либо нежность без денег, либо деньги без нежности.

– Вот ты всегда найдешь себе геморрой. – Макар задумался, почесал затылок. – Мы вроде её и «в друзья» добавили. Ты б её прямо спросил. Хотя нет. Вряд ли что-то толком ответит. Ладно, проявится. Ты, главное, не форсируй.

– Как скажешь, сэнсэй.

– Вот и правильно, – Макар подошёл к столу, – давай по первой, пока Кира на сушу не высадилась.

– Погнали.

И мы погнали. У мужчин привычка на уровне инстинктов – залить в свой организм как можно больше, пока женщина опорожняет свой.

Вошла Кира. Тогда, у двери, оглушённый настойчивостью звонка, я воспринял её как раздражитель, и негодование желчно раскрасило её в невыразительные тона. Теперь же, когда гнев отступил, но придирчивость ещё калечила образы, она увиделась мне старательной подружкой посредственности.

Коротенькое облегающее платье в жиденьких блёстках скрывало почти плоскую грудь. Бежевые балетки с тесёмчатыми бантиками. Почему она не носит каблуки, с её-то ростом? Придали бы хоть где-то величины. Прилизанная причёска со множеством детских заколок. Клипсы, браслетики, колечки.

– Нарядная, – единственное слово из словаря лести, согласившееся стать просто звуком.

– На утреннике сегодня была. Так забавно, так весело прошло.

Для человека, привыкшего тусить в ночных клубах и встречать утро на вечеринках, «утренник» – такая же пошлость, как и «членовредительство». Про субботники у работниц сферы обслуживания я, конечно, слышал, а вот про утренники ещё нет. Да лучше и не знать.

Макар тоже не проявил интереса к радостям ночных фей и без натужных расспросов вернул разговор в привычное русло.

– Давайте выпьем.

Я чуть привстал, потянулся за стаканом, пронося перед лицом Киры оголённый локоть, и та, не мешкая, вонзила в него зубы.

– А-а-а-а!! – взвыл я. – Ты что кусаешься? Мне же больно.

– Так давно хотела это сделать, – сказала Кира и удовлетворённо откинулась на спинку стула.

– Во, а когда она меня на озере покусала, так ты ржал, хрен остановишь.

– Так тебя-то понятно за что, а я вообще мимо проходил. Чуть, блин, кость не перекусила.

– Маленькая собачка до старости бульдог, – изрёк Макар.

– Людоед. Чего ж ты раньше молчала, я бы Рыжикова с работы позвал. У него всё равно одной руки нет.

– Ребята, простите! – Кира превратилась в смущённую школьницу в кабинете директора, – ничего с собой поделать не могу. Как в детском саду начала кусаться, так никак и не остановлюсь.

– А врачу показывалась? – пряча руку, пошутил Макар.

– Да. У стоматолога несколько раз была. Его я, кстати, тоже… Но он сам ненормальный, пальцы в рот стал мне засовывать.

– Давай так. Кусаешься только после предупредительного лая, – предложил я.

– Так вы ж тогда разбежитесь.

Мы поржали над безвыходностью ситуации и решили к этой теме вернуться как-нибудь потом. А пока – «водяное» перемирие.

Макар распределил спиртное, предварительно сунув грызуну пачку сухариков, и мы выпили за такую противоестественную дружбу. Разум поплыл сквозь пространство и время, заглядывая в несбывшееся прошлое, альтернативное будущее и подкидывая темы для разговоров.

– Я вот чего не пойму, – прервала странствие моих мыслей Кира, – если я попаду в прошлое и застрелю своего дедушку, то я никогда не буду рождена, и тогда некому будет убивать моего дедушку. И я снова появлюсь на свет.

– Ну да. Парадокс дедушки.

– Отсюда аксиома, – рассудил Макар, – воспитывайте внуков.

– Глубокомысленно.

– А что? В хрущёвскую «оттепель» у дедушек крыша поехала, так внуки страну разнесли.

– Ну ты загнул. Страна-то всё равно живёт, – усмехнулся я.

– Так ты же сам говоришь – парадокс. Ты мне вот что объясни. Что ж это нашу державу долбят со всех сторон, а мы только глубокую озабоченность выражаем?

– Скажи спасибо, что не глубокую признательность.

– И сколько ещё в озабоченных ходить?

– А что, раздражает?

– Ясен пень. Задолбало уже.

– А ты прикинь, как задолбало тех, кому эту озабоченность выражают.

– Да хрен их поймёшь.

Я бросил на Киру бдительный взгляд охранника у лотка с мороженым, она ответила мне по-детски обезоруживающей улыбкой. Охраннику захотелось вскрыть лоток, набрать мороженого и сбежать.

Закурили.

– А я никогда не курила, – задумчиво объявила Кира.

– В смысле? Вообще никогда?

– Вообще, вообще. Девчонки в гримёрке курят, дым коромыслом, а я уже и разницы не ощущаю. Привыкла.

– Ты полна сюрпризов, – донёсся из-за облаков дыма голос Макара, – кстати, нас тут вопрос интересует. Как ты не побоялась к двум малознакомым мужикам домой прийти? Сейчас понятно – все свои, но в первый-то раз? Это ж совсем без башни надо быть. У тебя чёрный пояс по карате или ещё что-нибудь?

– Нет у меня пояса, хотя за себя постоять могу, не смотрите, что маленькая, – засмеялась Кира. – Просто… просто Саша на моего папу похож. Глаза, как у папы, и когда просыпается, губами так же причмокивает, и взгляд… «где это я?». Я ещё тогда, в клубе, заметила. А ты, Макар, – по тебе же сразу видно, что добрый.

Макар поперхнулся водкой, закашлялся. Кира подскочила к нему и затарабанила ладошками по спине. Жидкость брызгала из глаз и носа Макара, как из клоуна в цирке.

Утёршись клетчатым носовым платком, Макар поинтересовался:

– И кто он, твой отец? Тоже книжки пишет?

– Не пишет.

– А чем он тогда занимается? – не унимался Макар.

– Папа умер.

Мне стало не по себе.

– Прости, девочка, я же не знал, – виновато сказал Макар, положив ладонь на руку Киры.

Кира опустила глаза и долго ковыряла ногтем скатерть. Мы молчали.

– Да, вы не знали. Он семь лет назад умер. Нам с мамой все говорили «время лечит, время лечит». Ничего оно не лечит, враньё это. Я по папе до сих пор скучаю. Он знаете, какой был!

– Расскажи, – тихо попросил я. – Если можешь, расскажи про него.

– Ядаже не знаю, с чего начать, – неуверенно проговорила Кира.

– Да где первая мысль упадёт, оттуда и начни, – посоветовал я, – давай для храбрости по капелюшечке, и история сама найдет начало. Уж я-то знаю.

Макар разлил, Кира зажмурилась, сделала два глотка и снова принялась теребить скатерть.

– Ладно. Слушайте.

Ночь третья. История Киры

Папа, он всё умел. Он вообще электриком работал, но починить мог что угодно, хоть комп, хоть утюг, хоть машинку. К нему все соседи обращались. А ещё он любил работать с деревом. Всю мебель на кухне сам сделал. Табуретки из пеньков, представляете? На сиденьях можно было годовые кольца считать. Шкафы построил – это он так говорил «строю вам шкаф» – специально под нас с мамой, чтобы всё под рукой, все по росту. Для меня маленькие потайные ящики сделал, даже мама не про все знала.

Знаете же шутку «трудное детство, деревянные игрушки»? Это про меня. То есть трудным моё детство было больше для родителей, а потом и учителям досталось, зато деревянные игрушки папа для меня делал. Ни у кого не было таких леших и домовых, только у меня. И колесницы. И паровозики. Мне даже пацаны завидовали.

Мы в лес вместе часто ездили, когда я маленькая была. У меня мама учитель биологии, она меня научила птиц узнавать и по голосу, и по виду. Про лесные травы и ягоды я тоже от неё знаю. А чемпионом по грибам я года в четыре стала. Папа мимо пройдёт, мама не заметит, а я пошуршу в траве, а из неё боровик выходит. Мама смеялась, говорила, что я маленькая, к земле близко, вот грибы мне сами и идут в руки.

Папа-то как раз не грибник был. Зато он каждый раз привозил из леса деревяхи. То пень с корнями, то ветку необычной формы, чурочки, брёвнышки, наросты с деревьев, особенно с берёз. У нас дома всегда был запах дерева.

На то, как папа деревяхи в почти живые игрушки превращал, я часами могла смотреть. Он и мне давал что-то подковырнуть, отшлифовать, советовался, какую фигурку лучше из этого полена вырезать. Он режет, я стружку собираю, инструменты подаю. Мама смеётся. Во сне это иногда вижу…

Нет. Наша семья не была идеальной. Были и обиды, и ссоры, но мама с папой любили друг друга, и всё это очень быстро забывалось. Я тоже не была подарком. Пацан пацаном. Может, потому, что родители ждали мальчишку, даже имя выбрали – Кирилл, а тут я. С девчонками мне было скучно. Играла с мальчишками в войнушку, в футбол, носилась на велике, лазила по деревьям. Дралась, кусалась. Всё детство во дворе.

А потом школа началась. Бедная моя мама. Я ж себя тихо только в первый день вела. Вера Петровна, наша классная, ей чуть ли не каждый день жаловалась, как я вертелась на уроке, перебивала одноклассников, строила рожи. Как лупила учебником по башке мальчишек, как рисовала на парте, да много чего.

Мама часто меня отчитывала. А я не понимала, почему должна подчиняться дурацким правилам. Мы ссорились, сильно ссорились. Папа слушал-слушал, а однажды взял меня за руку и отвел в секцию спортивной гимнастики. Там выяснилось, что у меня есть и гибкость, и прыгучесть, и смелость. Только вот желания каждое утро ходить на тренировку не было никакого. Я ревела, запиралась в туалете, ела снег, чтобы заболеть. Ничего не помогало. Папа каждое утро будил меня в шесть, молча выслушивал мои хныканья, кормил завтраком и за руку вёл на гимнастику, а потом сам ехал на работу.

Однажды, помню, снега по колено намело, дорожки ещё расчистить не успели, и папа меня на спине нёс. Я сидела, обхватив его за шею, и жаловалась, как мне плохо на этой гимнастике, какой у нас злющий тренер и как хочется спать. А папа сказал: «Кирюх, дотерпи до весны. Если к тому времени не понравится, даю слово, уйдёшь из секции, если захочешь. А пока постарайся быть лучше всех».

До весны оставалось ещё ужас как много – целых два месяца. Но папа никогда не обманывал. А раз так, то и потерпеть можно. Да и тренеру Борис Палычу назло что-нибудь классное отчебучить. Пусть потом жалеет, что я ушла.

Но скоро злость на тренировки переросла в спортивную злость, в азарт. Мостик, шпагат, стойка на руках, сальто, колесо – к марту я умела всё, и мне хотелось большего. В зал уже сама неслась. В мае у нас были первые показательные выступления. Грамота за участие затерялась, а как мне хлопали папа с мамой, до сих пор помню. И в школе год закончила хорошо.

Спорт меня затянул. И хотя Борис Палыч ругал чаще, чем хвалил, мне нравилось, с какой лёгкостью у меня стали получаться сложные элементы. Иногда и во дворе тренировалась: солнышко на турнике, фляк, сальто. Девчонки ахали, но у нас в секции это считалось за баловство. Зато, когда на первых настоящих соревнованиях зал ахнул после моего сальто на бревне – это было дороже медали. Места я тогда никакого не заняла, но бревно стало моим любимым снарядом. Не то что брусья. Всё время с них срывалась.

Перешла в спортшколу. Ездила на соревнования. А в пятнадцать лет случайно познакомилась с девчонками из хореографического училища, они подружку пришли поддержать. Напросилась к ним на репетицию, интересно же. Пришла и загорелась балетом. Понятно, что танцевать, как они, я не буду, но после девятого класса можно было поступить на отделение хореографии.

Перед экзаменами волновалась, конечно. Успокаивала себя: если не поступлю – ничего, не трагедия. Знаете, спорт учит держать удар. Сорвалась? Не плачь тренируйся. Готова – покажи, что можешь. Входила на экзамены, а в ушах папины слова: «постарайся быть лучше всех». И я поступила! Домой летела, как на крыльях. Родители хлопали, обнимали, как тогда, на самых первых показательных выступлениях.

Отмечали в лесу на пикнике. Давно вместе не ездили. Папа шашлык на углях приготовил. Веселились, смеялись. Даже когда одеяло подпалилось. Морсом потушили. Мама истории из школьной жизни рассказывала. Я и не знала, что она так смешно рассказывать может: обычно она меня всё воспитывала. Папа подбрасывал в костёр сухие берёзовые ветки. Запах от них… Лучше него нет. Это был самый счастливый день в моей жизни!

Начались занятия. Утром я бежала в училище, а вечером на тренировку. А однажды, конец октября уже был, – возвращаюсь, а перед домом скорая, милиция, соседи толпятся. Я даже не подумала, что к нам, и тут у меня мобильник зазвонил, а в трубке мама плачет.

Они ужинали, всё нормально было. А потом папа сказал, что ему что-то нехорошо, лучше полежит. Вышел в коридор и упал. И всё. Сердце.

На похоронах столько людей было. С папиной работы. Из школы. Соседи. Вся наша команда. Мама плакала, а я не могла. Будто в папину деревяху превратилась.

***

Кира замолчала. Сидела и молчала, только мокрые дорожки по щекам. Молчали и мы – а что тут скажешь?

– Давай отца твоего помянем, – Макар встал, взял стакан.

Мы тоже поднялись.

– Царствие Небесное.

Выпили не чокаясь. Кира сделала глоток, поставила стакан и продолжила рассказ.

***

Стали мы с мамой жить дальше. А что делать? Мама как-то сразу сильно сдала. Ей тогда сорока ещё не было, а выглядела чуть за тридцать. А после похорон постарела разом, даже походка другая стала. Я ходила в училище, на тренировки, грузила себя до предела. Но пропала лёгкость в движениях, тело было как не моё. И однажды, выполняя сальто на бревне, я оступилась и упала спиной на снаряд. Травма позвоночника, и в результате отнялись ноги. Нижний парапарез³¹37, на всю жизнь этот диагноз запомню.

Поначалу я даже не осознала тяжести диагноза. Переломы, вывихи, порванные связки – у гимнастов дело обычное. Врачи починят. Мне тогда было всё равно. Не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Вообще ничего не хотелось. Но шли недели. Месяцы. А ног я так и не чувствовала. И я наконец испугалась. Просто паника началась. Я массировала ноги, лупила по ним, колола, щипала. Ничего. Будто это чьи-то чужие конечности, которые просто здесь позабыли.

Врачи чего только со мной не делали. С каждым новым методом терапии возникала надежда: вот сейчас получится, вот это точно поможет. Но не помогало ничего.

Ужасно это было. Чего проще – встать с кровати. А я не могу. Даже такой ерунды не могу. Даже пошевелить пальцем. Я старалась найти в голове те нити, которыми могу дёрнуть себя за ноги, и не могла. Не могла поверить, что такое происходит со мной. Давай! Очнись! Это просто сон, просыпайся! Запрещала себе думать, что это навсегда, что никогда больше не сделаю ни шага, не почувствую ступнями прохладу пола или горячий песок. Мне же тогда семнадцати даже не было. И всё равно думала. Чуть с ума не сошла. А училище? На что я теперь годна, кому нужна… Я кусала руки до крови, чтобы не заорать от ужаса в полный голос. Ну почему? За что мне? Сначала папа, а теперь это.

Друзья, поначалу штурмовавшие палату, со временем перестали даже звонить. Только мама сохраняла бодрость. Как она всё успевала? Работала в школе, вела частные уроки – лечение стоило немалых денег – и каждый день приезжала ко мне. Её забота была такой естественной, будто ей и не трудно вовсе.

Она читала мне книжки, рассказывала о жизни, научила шить, вязать и плести всякие безделушки. Врачи говорили, что развитие мелкой моторики каким-то образом поможет мне встать. Знаю, звучит смешно. Рукоделием мама не ограничивалась. В моей палате перебывали и столичные врачи, и знахарки, и экстрасенсы. Первые накачивали дорогущими лекарствами, вторые – чудодейственными снадобьями и примочками. Экстрасенсы вещали про ауру, чакры, подключение к космосу. Только всё зря. Ничего не помогало.

Так прошёл год. Я начала привыкать к мысли, что моё будущее – будущее инвалида. С невозможностью выйти из дома, утками, жалостливыми взглядами и одиночеством. Наверное, так бы оно и было. Но потом… Потом кое-что произошло…

***

Кира замолчала. У неё задрожали губы, она вскочила, и в следующее мгновение хлопнула входная дверь.

– Елки-моталки, – сказал Макар. – Что там ещё могло случиться?

– Даже не представляю. Схожу, поищу её.

Я встал и поспешно вышел на улицу. Мне не пришлось долго искать беглянку. Она стояла на дорожном бордюре, обхватив руками предплечья. В очертаниях неподвижности её фигуры мне почудилась девушка, стоящая на краю крыши высотного здания и мысленно уже переносящаяся куда-то совсем, совсем далеко. Но мир не желал с ней расставаться, и склонившийся фонарь, казалось, умолял девушку остаться, передавая печаль в струйках дождя.

Я подождал несколько минут, она так и не шелохнулась.

Подошёл, тронул за локоть.

– Пойдём. Дождь. Простудишься.

– Иди, я скоро приду.

– Боюсь, что без тебя я не найду дороги домой.

Она шагнула с бордюра вперёд и упала мне на грудь. Даже не знаю, сколько мы так простояли.

Вернулись. Кира ускользнула в ванную, а я прошёл в комнату.

– Ну как? – спросил Макар.

– Нормально, – ответил я, затягиваясь измятой сигаретой.

Немного погодя приободрившаяся Кира заняла своё место.

– Простите, что испортила вам настроение.

– Да не бери в голову, – отозвался Макар, – откровенность не бывает лёгкой. А без неё и морду набить некому. Так ведь, прозаик?

– Чуть по-другому. Если люди не откровенничают, значит, они друг другу не доверяют.

– Значит, и дружбы нет без откровенности, – заключила Кира.

– В точку, – подтвердил Макар. – Если тебе трудно закончить рассказ, можешь не продолжать. Мы поймём.

– Да я уже почти все рассказала.

– Так и что тогда случилось? – спросил Макар.

– В смысле?

– Ну, ты сказала: потом что-то случилось.

– Да, случилось, – ответила Кира, – мне не хочется пока об этом говорить. – И, немного помолчав, продолжила: – После этого я встала. Не сразу, конечно. Ещё полгода ушло на то, чтобы ноги снова обрели силу. Со спортом пришлось проститься, но училище я всё-таки закончила. Так что я – профессиональный хореограф. Вот так!

– За это надо выпить, – воодушевленно предложил я.

– Обязательно, – поддержал Макар. – За хореографа. Ещё бы знать, что это такое.

– Это специалист по хореографии, – с напускной серьёзностью растолковал я.

– Ну, так это же совсем другое дело, – развёл руками Макар, – просветил. Можешь теперь толковый словарь написать.

– Это постановщик танцев, – улыбнулась Кира. – Я три дня, вернее, ночи, в стриптизе работаю, а по утрам в студии танца на полставки. Веду класс для детей младшей группы.

– Странное сочетание, – удивился Макар.

– Хореография – это моё призвание, моя жизнь. А стриптиз… это просто заработок. И без него я пока обойтись не могу. Будут деньги – открою свою студию, тогда и попрощаюсь с этой работой.

– А потянешь? – спросил Макар.

– Дети с радостью на мои занятия ходят. Я же невысокого роста и для них почти своя. После занятий девчонки даже домой не хотят уходить. Шушукаемся, болтаем с ними, учу их браслетики, колечки плести, косметикой пользоваться. Ведь для меня это тоже радость.

– А бухгалтерия, аренда зала, оборудование, персонал? – не отставал Макар.

– Придёт время – разберусь, – спокойно ответила Кира.

– Тогда удачи. А она тебе ох как понадобится. Но, по крайней мере, на нас с Сашкой можешь рассчитывать. Поможем, если что. Так ведь?

– Да без вопросов, – ответил я, понимая, что красивые фантазии все равно разобьются о реальность.

Наивность, святая вера, искренность не могут тягаться с глупостью, невежеством и цинизмом. Исход предрешён – зло победит. Почему же тогда мы верим в добро? Ещё один парадокс. Может быть, потому, что побеждая добро, зло пожирает и само себя? Или эти субстанции не водятся в чистом виде? Не знаю. Но, так или иначе, а этой фантазёрке стоит хотя бы попытаться помочь.

Прыжок веры

Следующие два дня я изучал рынок танцевальных и сопутствующих услуг. Оказалось, что на одном квадратном метре городской застройки столько же салонов красоты, домов высокой моды и студий танцев, сколько в Нью-Йорке прачечных. По всей видимости, грязные деньги у нас не отмывают, а сразу облагораживают. Бесконечные вереницы интернет-объявлений, расталкивая друг друга, заманивают юные дарования на первый бесплатный урок. Пришлось обзванивать знакомых, знакомых знакомых, их друзей и родственников, пока на «шестом рукопожатии» не наткнулся на самого себя как рекомендуемого эксперта. Да уж, пора составлять бизнес-план.

Озаглавив, по журналистской привычке, сей труд пафосным заголовком «Не шёлковый путь» и разукрасив его беспроигрышными банальностями: «Никогда не сдавайся», «Рвись на TV», я распечатал этот путеводитель и направился в банк опустошать казну. Один французский прозаик, страдавший по молодости неистовым романтизмом, сказал: «…Самая ангелоподобная из женщин не стоит того, во что она обходится, даже если отдаётся бескорыстно». Но ангелоподобных стриптизёрш, если верить Библии, не бывает, деньги я всё равно пропью, да и пошёл этот француз лесом.

Не желая откладывать свой великодушный жест, я созвонился с Кирой и попросил её вечером зайти. Она согласилась, предупредив, что вечером работает в стриптиз-клубе и времени у неё будет совсем немного. Так даже и лучше, не буду ходить вокруг да около.

Звонок, приветствия, лёгкий поцелуй – и мы уже сидим на кухне в ожидательной неловкости. Пьём кофе. Снова молчим. Отрепетированная речь, подчёркивающая судьбоносность момента, напрочь забыта. То ли денег стало жалко, то ли испугался прощальной развязки.

– Что-то случилось? – прорвала немую блокаду Кира.

– Что?

– Ты хотел о чём-то поговорить?

– А-а. Да. Точно.

Снова молчание. Я уткнулся в распечатанные листы бумаги, не соображая, что именно там нужно найти.

– Ты хотел мне что-то показать?

– Да, извини. Точно… Ты же помнишь наш последний разговор? Я имею в виду организацию студии танца.

– Конечно. Это же моя мечта, – Кира улыбнулась. – Но до неё ещё очень далеко.

– Понимаешь, любая девушка, проработавшая в стриптизе больше года, фактически из него не выбирается. За год она либо находит себе спонсора и живёт какое-то время как содержанка, либо стриптиз становится её образом жизни. Ночь и день окончательно меняются местами. Алкоголь, наркота сначала вызывают эйфорию, а затем психоз и увядание. И мечты так и остаются мечтами.

– Знаю, – сказала Кира, и в голосе её, к моему удивлению, не прозвучало ни грусти, ни безысходности. – Но у меня сейчас нет другого выхода.

– Никто не уладит твои проблемы. Только ты сама. Иначе они никогда не закончатся. Могу только подтолкнуть или дать пинок.

– Только попробуй, – Кира шутливо сжала кулачки.

Нет сомнений, она знала, на что подписалась и каковы перспективы её будущего. Я разложил перед Кирой листы.

– Я тут набросал план. Организация не займёт много времени, но главный вопрос – это аренда подходящего помещения. В центре ловить нечего, стоимость зашкаливает. Ты не потянешь. Окраины и пригород – тоже дорого, но посильно. Бухгалтерию можно отдать на аутсорсинг. Рекламу эффективней ограничить раздачей флаеров родителям возле школ. Вот смотри, я указал наиболее подходящие адреса, компании, телефоны. Почитай. Если будут вопросы, я постараюсь на них ответить.

Кира надолго погрузилась в чтение, я закурил. Пора совершить свой маленький прыжок веры.

– Но я хотела открыть танцкласс при школе. Аренда почасовая, и детям никуда выходить не надо.

– В школах дети либо учатся, либо бездельничают. Там даже компьютерные клубы загибаются, а за углом процветают. Я со многими людьми на эту тему разговаривал, все говорят одно и то же.

Я выложил на стол стопку новеньких купюр.

– Вот. Этого хватит на регистрацию и годовую аренду. Если за этот срок не выйдешь в плюсы, значит, уже не выплывешь. Бросай. У меня только одна просьба. Не трать деньги на другие цели. Всегда будет искушение отщипнуть на самые неотложные нужды. Воздержись. Договорились?

Кира смотрела на пачку банкнот и молчала.

– Это не в долг. Ты мне ничего не должна. Только потрать их по назначению. ОК?

И снова никакого ответа. Лицо застыло. Не было даже понятно: слышит она меня вообще или нет.

Моя голова, переполненная ожиданиями триумфа, начала трещать. Сомнения порождали каверзные вопросы, а раздражение подсказывало простые до цинизма ответы. Что я не так объяснил? Вроде же всё понятно. О чем тут ещё думать? Бери и радуйся свалившемуся счастью, пока я не передумал. Чего ей ещё надо?!

Я нервно закурил, Кира не шелохнулась. Продолжала слепо смотреть на деньги. Так, должно быть, смотрит на ароматную косточку, брошенную незнакомцем, голодная породистая псина. Сдохнет от своей благородности, но не прикоснётся.

Не выдержав бестолкового драматизма, я затушил сигарету, вложил деньги в Кирину руку и потянул за локоть.

– Тебе пора.

Кира встала и, как зомби, прошла к выходу.

Уже в дверях я снова попытался до неё достучаться.

– Ещё одна маленькая просьба.

Девушка подняла на меня отсутствующий взгляд.

– Позвони завтра, как будет время. Но если решишь, что я тебе больше не нужен, дай об этом знать. Не исчезай. Скинь хотя бы эсэмэску.

Она еле кивнула и ушла.

Что это было?

Признаться, совсем не такой реакции я ожидал. Конечно же, не как у героинь XIX века: «Она опять упала на колени, она целовала обувь и обливала её слезами, она обнимала его ноги и прижималась к ним, лепеча бессмысленные слова сквозь рыдания, исторгнутые радостью. Белокурые волосы поразительной красоты рассыпались ковром у ног этого посланника небес»³². Хрен там. Хоть бы смайлик прислала, что ли.

Роль благодетеля мне явно не удалась. Но почему такая реакция? Что это: паралич предельного отчаяния или уязвлённая гордыня в тисках нужды? Похоже, ответов на этой планете мне не найти. Отправился за ними в ближайший бар.

***

Весь выходной проторчал дома, таская за собой телефон. Никогда ещё не испытывал к нему такой привязанности. Регулярно проверял пропущенные звонки, читал рекламные сообщения, пытаясь найти в них скрытое послание от Киры. Освоил несколько приложений, утопил в унитазе, искупал в шампуне. Никто так и не позвонил. Даже Макар молчал.

В какой-то момент мне почудилось, что телефон зазвонил, выпрыгнул из рук, ударился головой об пол. Травмированный абонент поспешил скрыться с места происшествия, удалив все следы своего пребывания.

К телефону у меня противоречивые чувства. Ты мечтаешь, чтобы он заглох, но вынужден держать при себе, когда твоя карьера идёт вверх. Просишь его зазвонить, не выпуская за пределы акустического восприятия, стоит тебе оступиться на этой самой лестнице. И умоляешь это прослушивающее устройство забыть о твоём существовании, потому что единственный человек, который тебя не заблокировал, – это следователь. В настоящий же момент я практически слился с этой пластиковой железякой и готов был перехватить звонок, ещё до того, как штампованный разум обработает сигнал.

Но никто так и не позвонил.

К часу ночи, начисто потеряв терпение, я набрал телефон Киры.

«Вызываемый абонент недоступен. Ваш звонок был переадресован на голосовой почтовый ящик. Можете оставить сообщение после сигнала».

Что за хрень? Перезвонил. Та же женщина настойчиво советовала оставить сообщение. Набрал ещё и ещё раз. Другие советы барышня давать отказывалась.

Не может быть, не могу поверить. Но первые сомнения уже потихоньку заползали в голову. Батарейка села, успокаивал сам себя. Или утонул в унитазе, или разбил голову. Да мало ли что могло случиться. Мог и под самосвал попасть. Сомнения сменились тревогой. Теперь точно не успокоюсь. Хотя… Время-то позднее, она, должно быть, в стриптизе и телефон отключила. Надо съездить да все выяснить.

Позвать Макара? Нет. С этим делом лучше самому разобраться, только накачу для храбрости и пойду. Стакан за стаканом не приносили ни решительности, ни успокоения. Если бы решила поблагодарить – позвонила бы. Если захотела расстаться – прислала бы эсэмэску. А так изображает из себя кота Шрёдингера. Ни жив, ни мёртв, пока не откроешь коробку. Да и хрен с ней, пусть себе торчит в этой суперпозиции, в стальной камере, если быть точным.

Однако разум не терпит неопределённости. Он умножает, складывает, сопоставляет, но неизвестные ускользают, не желая подчиняться его логике. Особенно женщины. Поэтому либо смирись с их постоянно неопределённым состоянием, либо продолжай гоняться за их тенями в тёмной комнате. Найдешь только дверь в другую тёмную комнату.

Вот интересно, а стриптизёрш можно назвать лицами с пониженной социальной ответственностью? Тогда человека без гражданства нужно называть лицом с отсутствующей социальной ответственностью. А с двойным гражданством – с двойной или повышенной ответственностью. Так, что ли? Что за сраный бюрократический сленг.

Ещё стакан таких философствований, и я сам окажусь в этой чёртовой коробке. Надо выдвигаться.

Ночь четвёртая

В стриптиз-клубах за стойкой бара, где я и остановился, занимают места либо озабоченные нищеброды, либо опоздавшие для приличия, но всё так же озабоченные нищеброды. Для подтверждения своей теории заказал самого дешёвого пойла. Опрокинул. Та же фигня. Наверно, бармен решил осчастливить, или атрофия восприятия отменила классовые различия алкоголя. Да и ладно, заказал ещё.

Из-за соседнего шумного стола, уставленного бюстами, поднялась Марго и, подставляя обслюнявленную щёчку, расплылась в приветствии.

– Какие люди!

С трудом поймав руками её лицо, я послушно нанес на её физиономию ещё один слой бесцветного грима.

– О-о-о! Да ты уже кривой, – отстраняясь, фыркнула она. – Дальше бара пройти, что ли, не смог? Пойдем, так и быть, посажу.

– Да нет. Мимоходом заскочил, – заплетающимся языком ответил я, – выпить да в туалет сходить.

– Вижу, с первой задачей ты уже справился, – с усмешкой произнесла Марго, – а что один? Где твой закадычный дружбан?

– Да бог его знает. Я за ним не слежу.

– Не понимаю, что ты в нём нашёл. Вы же такие разные. Ты бы вообще-то с ним поосторожней. Мутный он какой-то.

– Нормальный мужик. Безотказен, как автомат Калашникова. Ни в воде не горит, ни в огне не тонет.

– А ты хоть раз из Калашникова стрелял?

– Нет, – не понимаю зачем, соврал я.

– Откуда тогда знаешь?

– Так из него разве что медведи не стреляют. Тем больше по душе – подойти поближе да порвать. Только не спрашивай, стрелял ли я из медведя.

Боже, что за пургу я несу! Поморщился собственному идиотизму, замотал головой, пытаясь вернуть здравомыслие. Надо выяснить свой вопрос и сваливать.

– А что Киры не видно?

Марго изучающе на меня посмотрела, обдумывая ответ.

– Честно говоря, думала, она с тобой. Вчера шоу отыграла, собрала вещички и сбежала. Даже не попрощалась ни с кем. Охраннику только сказала, что увольняется и больше не придёт, – Марго усмехнулась, – значит, нашла себе другого папика.

Башка затрещала, как будто с разбега влепили пощёчину. Я начал медленно сползать со стула.

– Эй, с тобой все в порядке?

– Да нормалёк, нормалёк, – пробормотал я, – чуток перепил.

Облокотившись на барную стойку, осушил недопитый стакан.

– Тебе что, до смерти ужраться хочется?

– А почему бы и нет?

– Ну, пока ты ещё живой, ответь-ка мне на один вопрос.

– Валяй.

– Тут на меня знакомые вышли. Говорят, на мэрию в прессе накат пошел. И статейки такие еденькие, говнистые. В разных изданиях, под разными именами, но стиль, говорят, очень уж на твой похож.

– Пусть ещё почерковедческую экспертизу снимут, долбодятлы. Плевать мне на них с высокой колокольни. У них и без меня фанатов хватает.

– Так что? Сказать, что это не ты?

– Пошли их на хер, – процедил я и по запутанной траектории направился к выходу.

До холла добрался без особых происшествий. Пару раз толкнули меня, пару раз я пытался кого-то пнуть. Уж если и научила меня чему-то подворотня, так это тому, что тебе без разговоров бьют по яйцам. В итоге оказался прижатым мордой к зеркалу. Чуть не протрезвел. Это только женщины умеют превращаться из лягушки в царевну, из лебедя в принцессу, на крайняк в полночь – в Золушку. Мужики же после двенадцати превращаются в то, что смотрело на меня из зеркала. Даже не буду описывать. Просто представьте себе человека, который вызывает у вас рвотный рефлекс. Меня тоже стошнило.

Как добрался до дома – не помню. Пришёл в себя, когда уже пытался попасть ключами в замочную скважину. Судя по исцарапанным пальцам, процесс этот был весьма трудоёмким, и мышечная память призвала на помощь отключившийся мозг. Упал на колени, упёрся лбом в дверь, она и открылась. Чудеса!

Прошёл в зал, опрокидывая вставшие на пути предметы, и рухнул на подкосившийся диван. Закурил. Какая-то сегодня херня произошла? Что-то вывернуло всё внутри. Не помню. Но чувствую – прежним мне уже не быть.

Проснулся далеко после полудня. Голова раскалывается, болит затёкшая шея, холод лихорадит тело, вызывая безудержную дрожь. Ни одеяла, ни подушки, носок и тот один. Надо идти в спальню, забраться под одеяло, отогреться. Но вместо этого лишь скрючиваюсь, поджимаю колени, пытаясь спрятать в них оледеневшие руки. Судорогой сводит лодыжки, гусиная кожа стягивает коченеющую плоть. Да что ж такое! В отчаянии причитаю, произнося бессвязные, безадресные мольбы. Уговариваю, чтобы этот кошмар поскорее закончился. Но кто их услышит? Хоть заорись. Нужно вставать.

Как ржавый железный дровосек, изгнанный из волшебной страны, стал пробираться на кухню сквозь чащу срубленной мебели. Спасительный аспирин обнадёживающе зашипел в стакане воды. Бросил ещё пару таблеток. С трудом проглотил помутневшую жидкость и ринулся в спальню. Зарылся с головой в сугроб одеял и подушек, стал призывать потепление. Понемногу согрелся. Сразу захотелось курить.

Клик телефона в кармане брюк известил о получении эсэмэски. Если от Киры, один чёрт я уже всё знаю. Но всё-таки достал сообщение. Очередной застройщик объявлял о катастрофическом обвале цен. Макара на вас нет, придурки. Пора ему, действительно, позвонить, раскаяться в собственной глупости.

«Вызываемый абонент недоступен…». Да нет!

Да. «Вызываемый абонент недоступен…».

Набрал номер Киры. «Вызываемый абонент недоступен…».

Жесточайшая явственность произошедшего вызвала истерический хохот, судорожные конвульсии, пока наконец потолок не поплыл, и я вырубился. Последняя ночь

Пришёл в себя, когда за окном уже темнело. Полное опустошение, никаких эмоций, никаких желаний, курить и то не хочется. Посмотрел на часы – девять вечера. Проспал целый день. Теперь всю ночь в депресняке бродить. Жизнь – бесконечная помойка. Моя квартира уж точно.

Пару часов понадобилось, чтобы навести хоть какое-то подобие порядка, отмыться и снова взгромоздиться на кровать. Мысли остановились, угрюмо избегая прошедших событий. Включил телевизор, таращился в говорящий экран, не понимая ни слова. Надо себя растормошить, а то сдохнешь и сам не поймёшь. А может быть, уже сдох? Не-е-ет. В испуге замотал головой и побежал заваривать кофе. Какая всё-таки человек жизнеохотливая скотина! Всё цепляется и цепляется даже за никчёмную жизнь.

Горячий кофеин заставил колотиться сердце и снова перелистать пролетевшие дни, как учительница заставляет нерадивого школьника повторить невыученный урок.

Кира. Жалко ли мне было денег? Наверное, нет. Их я успел оплакать ещё до того, как расстался с ними. Обида? Развели как последнего лоха? Есть, конечно. Но как очаровательно сыграно! Можно сказать, что жертва испытывала предсмертный оргазм. Поистине добродетельно. Много бы отдал, чтобы со стороны понаблюдать за этой трагикомедией. Но и это не суть. Какое-то чудовищно тягостное понимание, что мир стал другим и серые краски будут неизменно присутствовать даже в восходе солнца; что искренний порыв, на который оставалась ещё способна высохшая душа, разбился о расчётливое бездушие.

Что толку ковыряться в прошлом. Страницы не перепишешь. А будущее уже закончилось.

Я снова уснул. На этот раз пришли сны. Вязкие, тяжёлые. Как будто сумрачным мыслям уже тесно в реальном мире, и зловеще торжествующий разум в мстительном угаре перешагнул невидимую грань бытия, преследуя разгромленные чувства.

Проснулся от телефонного звонка. Долго не мог сообразить, в каком мире я нахожусь. Всё перепуталось: день и ночь, явь и сон – кругом темнота. Время – два ночи, а телефон трезвонит без умолку. Неизвестный номер. Кому я ещё мог понадобиться?

– Алё.

– Это Макар.

Вспышка ярости обожгла меня.

– Ты куда, на хер, пропал? – заорал я в трубку.

– Не кипятись, – устало ответил Макар, – раньше не мог. Целый день с ментами. Да и не знал, как сказать.

– Что случилось?

– Мы с Кирой попали в аварию. Она в реанимации.

Я сжал трубу, как спасательный трос, который вот-вот оборвётся. Стало трудно дышать. Ловя ртом воздух, слушал голос Макара.

– У Киры мать больна тяжело. Рак. Заболела, когда ещё Кира была парализована. Сначала молчала, а потом сказала дочери, потому что выхода не было. Кира думает, что это из-за неё, себя винит. Она и на ноги встала после этого. Все накопления и заработки матери ушли на лечение Киры. На себя денег уже не было. Набрали кредитов, продали машину, квартиру в центре, купили домишко в пригороде. Кира училась, подрабатывала, где могла. Перебивались. А весной у матери обострение. Кира тогда и пошла в клуб стриптизёршей.

Когда ты ей дал деньги, она уволилась с работы, промучилась остаток ночи, а утром поехала к знакомому контрабандисту и купила на все деньги несколько флакончиков жутко дорогого израильского лекарства. Можно сказать, что автомобиль среднего класса уместился в женскую косметичку. А потом позвонила мне и попросила отвезти её к матери.

Я только к вечеру освободился, и мы поехали. Кира то плакала, то смеялась, про мать рассказывала и всё просила, чтобы я тебя уговорил на неё не сердиться. Мол, доброе ты дело сделал. Потом уснула. Я даже обрадовался: дождь идёт, дорога мокрая, а она в ухо тарахтит. Расслабился, наверное, тут на дорогу этот пацан и выскочил. Я по тормозам, выкрутил руль, с дороги вынесло, машина на бок, несёт по мокрой траве. Там пенёк был. Мы в него сначала вмазались, а потом ещё в дерево.

У меня рука сломана и рёбра помяты, а на Киру весь удар пришёлся. Я её еле из машины вытащил, донёс до дороги. Пацан сбежал, телефон не ловит, дорога пустая. Наконец какая-то шоха появилась. Я тормознул, чуть под колёса сам не лёг. Там дед перепуганный. Уложили Киру на заднее сиденье и погнали в райбольницу. Поставил там всех на уши. Киру сразу в операционную, меня в гипс. Короче, приезжай. Я тебе адрес и метку сейчас на вацап скину.

Макар отключился. Я разжал онемевшие пальцы, резко вскочил – голова закружилась, чуть не шлёпнулся. Спрессованный клубок событий и паранойи оглушил сознание. То, что я похоронил внутри себя, ещё боролось за свою жизнь. Так же, как и несчастная девушка. Её душа бродила между мирами.

Переведя дух, собрался с мыслями. Время третий час. Надо вызывать такси и сообщить Дарье, что завтра на работу прийти не смогу. Звонить поздно, отправил эсэмэску. Дарья перезвонила через секунду:

– Что случилось?

– Макар с Кирой на трассе в аварию попали. Сейчас в районной больнице. Поеду к ним.

Короткая пауза и ровный, безапелляционный тон.

– Буду через полчаса.

***

Дорога. Под нахрапистый рёв мотора свет неоновых фар раздвигает бесконечно глубокий занавес темноты. Тем же маршрутом, сквозь ту же вязкую стену дождя, на той же безрассудной скорости и, возможно, с тем же печальным концом. Да и чёрт с ним. Уже нет никакого желания цепляться за здравомыслие. Но какая-то сила словно сопровождает нас. Автомобиль стукается о края невидимого тоннеля, визжит от боли и, яростно взревев, снова бросается на тьму.

Где-то там, в самом её сердце ждут нас наши друзья. Судьба связывает людей по собственной прихоти, независимо от их мещанских или высоконравственных предпочтений. И идут они в связке, как альпинисты по гребню: сорвётся один – борются за жизнь все; обрежешь верёвку – дальше иди один.

Мы без конца слышим: люди хуже животных, не заботятся о своём потомстве, убивают ради забавы, придумывают всё более изощренные пытки. Но тогда почему в миг, когда водитель отчётливо видит перед собой приближающуюся смерть пусть даже самого никчёмного человечка, он неосознанно спасает его жизнь, но взамен – ставит на край пропасти свою и своих близких. И неважно, новичок за рулём или профи, верующий или атеист, – абсолютное большинство в этот момент отдают себя на милость Господа или судьбы, выворачивая руль. Почему отключается инстинкт самосохранения, самый главный инстинкт всех живущих на земле тварей? Можете назвать хоть одно животное, способное на такое? Я – нет.

***

У входа в больницу курил Макар. Рука в гипсе, под глазами круги. Подскочившая Дарья ощупала, оглядела.

– Напугал, зараза! – выдохнула она, – только выйди из больницы, я тебе сама руки-ноги переломаю.

– Да ладно тебе, – скривил улыбку Макар, – всё равно без меня жить не можешь.

– Хорош трепаться, – прервал я их традиционные разборки. – Как Кира?

– Пришла в себя. Врачи говорят, теперь выкарабкается.

Я выдохнул и закрыл глаза. Как хорошо, что самое страшное уже позади! Выкарабкаемся.

– Она о матери спрашивала, – добавил Макар.

– Ну, так давай звонить.

– Звонил.

– И что?

Макар смотрел в сторону и молчал. Затягивался, будто это последняя сигарета.

– Что ты завис? – заорал я, – не тяни жилы.

Макар наконец посмотрел на меня и негромко, почти виновато сказал:

– Скончалась она. Вчера ночью.

Эпилог

…Наступает момент, когда ты как бы оказываешься в пустоте. Ни дорог, ни перекрёстков, никаких следов. Куда идти? Зачем? Да и сил никаких нет. Одиночество, неизбежность, нет страха, нет желаний, нет воли двинуться с места. Горизонт очерчивает только прошлое, будто жизнь уже прожита, и ты по инерции катишься к последнему дню. Ты пытаешься быть весёлым, ныряешь в стакан, глумишься над коллегами, искусственно раздувая собственную значимость. Оглядываться не хочется. Там то, что ты пытался забыть, завалить грудой беззаботных воспоминаний. У каждого живут свои скелеты в шкафу. Одни прячешь от всех, другие прячешь от себя.

Но однажды прошлое настигает тебя. В обычном разговоре среди пустой трепотни. И ты либо врёшь самому себе, либо вытаскиваешь события в слегка искривлённой форме, пытаясь натянуть на себя всеобщее сочувствие. И даже этого шажка бывает достаточно, чтобы ощутить раскаяние, сдвинуться с места и тащить свой противоречивый багаж сквозь жизнь, всё так же переполненную испытаниями.

Как сложилось, что в этот солнечный день я оказался на кладбище, у могилы, что вырыта для женщины, которую я никогда не видел живой? Женщины, матери – больше ничего о ней и не знаю. И глядя на незнакомое неживое лицо, я ищу смысл своим поступкам или её смерти, вещам, вроде совершенно не связанным друг с другом.

Говорят, что взмах крыла бабочки способен вызвать землетрясение на другом конце света. Может ли женщина, родившая и вырастившая дочь, отдавшая ей всю себя без остатка, почувствовать предсмертную агонию дочери и передать ей свою жизнь? Или это всего лишь цепь случайных событий, превратность судьбы, и мы просто пытаемся связать непостижимые для нас вещи?

Примечания

1

кардинальное изменение взглядов под воздействием материальных стимулов

Вернуться

2

игра противоречий, двусмы́сленность

Вернуться

3

лечебно-трудовой профилакторий. Оборжаться кто-то название придумал

Вернуться

4

В смысле – освобождённой от государственного финансирования

Вернуться

5

Хит продаж прошлого сезона. Не включён ни одной галлюцинирующей страной в список запрещённых препаратов. В следующем году продукт планируется выпустить на рынок в экологической упаковке.

Вернуться

6

Элемент религиозного материализма. Недоказанное принимается на веру и служит доказательством в других доказательствах.

Вернуться

7

Человек разумный, отличается сотрудничеством в больших коллективах. Придя с Ближнего Востока, истребил европейских неандертальцев примерно 40 тыс. лет назад.

Вернуться

8

Боязнь открытого пространства

Вернуться

9

Девичье имя Екатерины I

Вернуться

10

Программный сбой, сопровождающийся безразличием интерфейса к внешней агрессии пользователя

Вернуться

11

Мюзикл «Чикаго».

Вернуться

12

«The Russians are coming».

Вернуться

13

Пожиратель плоти (др.-греч.).

Вернуться

14

Картина Сальвадора Дали, для которой позировала сестра художника Анна Мария.

Вернуться

15

Лондонский двухэтажный автобус.

Вернуться

16

Препятствует попаданию в мозг патогенов, инфекций и прочих гадов

Вернуться

17

«Казнить нельзя помиловать».

Вернуться

18

Софизм – искусство забалтывать, подменяя логику декоративной путаницей с целью изобразить интеллектуальное превосходство либо увести от сути вопроса.

Вернуться

19

Лицо, страдающее раздвоением личности

Вернуться

20

Изобрёл атомную бомбу.

Вернуться

21

Изобрёл одноимённый синдром: слабоумие и потеря памяти.

Вернуться

22

Оливер Стоун.

Вернуться

23

Сухая педантка, лишённая женственности, библиотечная мышь с одуревшим взглядом, когда срываешь с неё свежевыглаженный балахон.

Вернуться

24

Цветок, именуемыйтакже «ночная свеча» или «ослинник».

Вернуться

25

Наступает при недостатке кислорода.

Вернуться

26

Предсмертное пожелание больного из к/ф «Чапаев».

Вернуться

27

Мультик «Ёжик в тумане» посвящён не только встрече с лошадью.

Вернуться

28

Величайший командор и первооткрыватель Российской империи. РГОшники, фанаты своего названия, не удосужились даже опубликовать его биографию на своем бестолковом сайте.

Вернуться

29

Предшественник скрипки.

Вернуться

30

Сотрудники СМИ, сообщающие информацию «с места событий».

Вернуться

31

³⁷ Паралич ног, вызванный заболеванием нервной системы

Вернуться

32

Оноре де Бальзак «Блеск и нищета куртизанок».

Вернуться