На Берлин! [Евгений Иванович Бессонов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгений Бессонов На Берлин! 3800 километров на броне танков

Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно.

К. Клаузевиц

Предисловие

«Я счастлив и горд, что принимал посильное участие в борьбе против фашистских войск и пережил горечь наших неудач и радость Победы»

Идею написания воспоминаний предлагали мне многие мои товарищи. Писать воспоминания — вещь для меня нелегкая. Я не профессиональный литератор, наоборот, очень далек от этого. Я решил рассказать о моих родных, детстве и юношестве, взрослых шагах по жизни, изложить пережитое в годы Великой Отечественной войны.

Человеческая память удивительна, жизнь безжалостно стерла из памяти многое былое и пережитое. За повседневными делами, заботами не хватало времени предаваться воспоминаниям о днях минувших. Я не был государственным или политическим деятелем, я простой советский человек, каких миллионы в нашей стране. Мои воспоминания будут затрагивать то, что я видел на своем уровне, то, что я пережил за свою долгую жизнь, за свои военную службу и работу в гражданских организациях после увольнения из армии. Но взгляд мой не обывателя, не злопыхателя. Это отражение того, что происходило вокруг меня, особенно в годы Великой Отечественной войны. Я не претендую на полное и объективное отражение событий — память несовершенна, но к этому я буду стремиться. В этих воспоминаниях я постараюсь рассказать о своих поступках и о поступках других, с кем соприкасался в жизни. В суждениях о других людях и событиях я постараюсь не навлечь на себя упреки в необъективности. Изложенное в воспоминаниях — это моя личная точка зрения, мои личные суждения, мое восприятие жизни. Это взгляд на прошедшую жизнь простого советского человека, профессионального военного, отдавшего службе в Красной Армии, а затем в Советской Армии 35 лет: с 1941 по 1976 год. Службу я начал с 18 лет и закончил ее в возрасте 53 лет в звании полковника.

Я был убежденным коммунистом, членом Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) — ВКП(б), затем Коммунистической партии Советского Союза, в рядах которой состоял с октября 1942 по август 1991 года. Закоренелый атеист. Свои суждения не изменял. Перевертышем не был и не буду. Выбыл я из партии после ее разгона Генеральным секретарем КПСС М. С.Горбачевым и в КПРФ не вступал. Членский билет сохраняю как реликвию.

Значительное внимание я уделю военной поре. Участников войны остается все меньше, им, живым, все больше лет. Мне, например, в 2003 году исполнилось 80 лет. Великая Отечественная война легла тяжелым грузом на советский народ, на нашу Родину, но, как ни тяжело было, народ, и в первую голову русский народ, выстоял, с большими потерями, но выстоял, хотя было очень тяжело как на фронте, так и в тылу. Моя цель — показать Отечественную войну глазами непосредственного участника — командира взвода и роты танкового десанта 1-го мотострелкового батальона 49-й механизированной бригады 6-го гвардейского мехкорпуса 4-й гвардейской танковой армии, в составе которой я провоевал без малого два года: с 1943 по 1945 год, и с которой прошел по фронтовым дорогам около 3800 километров, — таков мой боевой путь. Это очень много для командира моего ранга, непосредственного участника атак в общей цепи атакующих бойцов или на броне танков, развернутых в атаку. Неоднократно меня спасали от гибели интуиция, фронтовой опыт и знание действий противника, а главное, по-моему, — это везение. На фронте это имело большое значение, что я испытал на себе, и неоднократно.

Детские и юношеские годы

Родился я 20 июля 1923 года в Москве, в доме номер 77 по улице Ф.Энгельса. Отец мой, Иван Васильевич Бессонов, приехал в Москву в 1908 году пятнадцатилетним деревенским парнем. Хотя он и не получил практически никакого образования, ему все же удалось устроиться в лавку, а со временем выбиться на должность приказчика (продавца) и даже старшего приказчика. В 1915 году отец женился на моей маме, Ольге Павловне, коренной москвичке. В 1916 году родилась дочь Елена (Леля мы ее звали), и в этом году отца призвали в армию, прослужил он до Февральской революции и был уволен из армии в начале 1917 года. После Великой Октябрьской революции отец работал в госучреждении до выхода на пенсию в 1960 году. Мама, родившись в Москве, окончила три или четыре класса сельской школы, после чего ее отдали в учение в портновскую мастерскую в Москве. Она не любила вспоминать этот период своей жизни. Как рассказывала мама, это был каторжный труд. Надо было вставать в 5–6 часов утра, растопить печку, сварить чай для мастеров, после их трапезы помыть посуду, убирать комнаты и мастерскую. Такие ученики, а их могло быть несколько, только через несколько лет приступали к профессиональной учебе, поскольку хозяину было выгодно содержать малолеток почти задаром. После приобретения профессии портнихи мама устроилась на работу в более престижную мастерскую на Кузнецком мосту и стала получать приличную по тем временам зарплату — 37–40 рублей в месяц. В 1913-м выйдя замуж за моего отца, родила четверых детей и стала домохозяйкой.

В 1915 году родители снимали квартиру в доме, в котором мне предстояло родиться. Это был чисто московский дворик, окруженный высоким забором.

По улице Ф. Энгельса таких двориков было много, и назывались они по имени домовладельцев: Крушинских, Решеткиных, Масловых, Петрусинских и пр.

У нас во дворе стояло три деревянных дома, два из них хозяйка сдавала за приличную плату, в третьем доме жила сама со своей семьей. К ее дому был пристроен каретный сарай с конюшней. Все дома были одноэтажные, с печным отоплением, без водопровода и канализации: уборные с выгребными ямами были в сенях домов. За водой ходили на улицу к водонапорной колонке. Во дворе был хозяйкин фруктовый сад: яблони, вишни, малина, крыжовник.

После Октябрьской революции дома у хозяйки отобрали, и отец стал платить значительно меньше за занимаемые нами две комнаты по 12 кв. м каждая. Кухня же была общая с соседями, которые также занимали две комнаты. Русская печка отапливала наши две комнаты и одну у соседей. Зимой к утру температура в доме падала до 13–15 градусов.

Обед, т. е. вообще пищу, разогревали на керосинках и примусе, на нем же кипятили чай, ибо печь, а затем дровяную плиту топили только один раз в сутки. Газ в дом провели только после Отечественной войны, и дровяная плита была заменена газовой. Остальные удобства остались прежними, их вернее назвать следует неудобствами.

Следует сказать, что на нашей улице электрическое освещение провели примерно в 1 935-1 936 годах. До этого улица освещалась газовыми фонарями. Каждый вечер, в сумерках, специальный рабочий обходил улицу и зажигал фонари, а утром гасил их. Для этого он с собой носил лестницу, а фонарные столбы имели специальную перекладину.

Наш микрорайон до середины 30-х годов был рассадником воров, хулиганов. В нашей квартире даже жили знаменитые воры. В 1936–1938 годах в результате принятых мер многих посадили — и микрорайон стал спокойным.

Вспоминая нашу жизнь до 1941 г., считаю, что наша семья жила скромно. У нас была швейная машинка системы «Зингер», на которой всю одежду шила нам мама. Одежда от одной сестры переходила, как правило, к другой, а мне даже перешивали что-то из одежды сестер.

Обстановка была самая простая. Кроме швей ной машинки, бы ли стенные часы, комод, старый буфет, две металлические кровати, два сундука, на которых спали мы, дети, стол, стулья, этажерка с кое-какими книгами.

Было тесно, иногда мне трудно было найти место для выполнения уроков. Некоторое время сестра Леля вынуждена была спать даже на столе, благо он был большой.

В каждой комнате в красном углу висели по три иконы с лампадка ми, которые бабушка часто зажигала. После вступления Лели и Гали в комсомол в 1933 г. отец снял иконы и спрятал их, оставил бабушке на кухне одну иконку.

По праздникам, иногда по воскресеньям, пекли пироги, ватрушки, плюшки, а то и пирог с начинкой из варенья или мясную кулебяку. На Новый год отец покупал елку, украшал ее игрушками и свечами, которые вечером зажигали, конфетами, если были. На Пасху мама с бабушкой готовили пасху и пекли куличи, иногда ходили в церковь их светить, уходили очень рано и находились там долго (до 1934 г.). Редко отец приглашал гостей — своих приятелей с женами, иногда с детьми. К матери приходила ее подруга, тетя Шура, с которой они были вместе в учении.

Обычно перед уходом в школу, в первую смену, пили чай, ел и хлеб с маслом, если оно было, горячего не было. В обед, когда приходили из школы, ели суп или щи, на второе картошка, макароны, пшенная или гречневая каша с киселем или с компотом, иногда жарили котлеты или навагу (рыбу). Вечером пили чай с хлебом, очень редко была колбаса. В школе были бесплатные завтраки.

По воскресеньям с приятелями ходили на детский сеанс в кино в клуб им. Маркова или кинотеатр «3-й Интернационал» (около станции метро «Бауманская»), клуб Маркова находился рядом со школой, где я учился, на Б. Почтовой.

Регулярно я ходил на демонстрацию на Красную площадь в праздники 1 Мая и 7 Ноября, со школой или с заводом, где работал наш сосед по квартире Сергей Глазков — токарь высокой квалификации. Я любил ходить на демонстрацию — было весело, люди празднично были одеты, пели песни, плясали, везде играли оркестры. Все было замечательно и радостно, детям на производствах вручались подарки (конфеты, печенье, ситро).

Приблизительно до 13–14 лет я рос болезненным и худым ребенком. Часто болел, перенес скарлатину, корь, воспаление легких и среднего уха. Был застенчивым, часто терялся на уроках, не всегда правильно мог сформулировать свою мысль. Сначала тяжело давалась математика, затем исправился, но грамотно писать так и не научился — всю жизнь пишу с ошибками. Для укрепления здоровья я стал заниматься спортом: подтягивался на турнике, ходил на лыжах, играл в футбол и волейбол. С ребятами мы соревновались в прыжках в длину и высоту. Два года занимался на стадионе «Локомотив» в секции борьбы, там же тренировался со штангой и гирями для укрепления мышц. В школе на большой перемене мы с ребятами занимались на брусьях, прыгали через «коня». В 10-м классе я занял первое место в школе по прыжкам в высоту, участвовал в районных соревнованиях по лыжам, прав — да, больших успехов не достиг, так же как и в борьбе. Занятия спортом пошли мне на пользу. Я физически окреп и даже болезни отступили. При призыве в армию в августе 1941 года, мне было тогда 18 лет, мой рост был 18 0 см и вес — 70 кг, нормальные данные для восемнадцатилетнего парня. Спорт помог мне в дальнейшем легко переносить физические нагрузки в армейской жизни и на фронте. Позднее, в армии, у меня обнаружилась способность к стрельбе из любого индивидуального вида оружия, особенно из пистолета.

Храбростью я не отличался и поэтому дрался очень редко и не только из-за неумения драться, но из-за доброго моего характера — мне было жалко противника бить по лицу и особенно своего товарища. Да и злости не было к противнику, как у некоторых других. Мне раза два попадало, и я ответить не мог.

В комсомол я вступил, мне кажется, самым последним из класса. Только в 1939 г. В младших классах я был пионером, носил красный галстук до вступления в ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи), или в обиходе — комсомол.

Когда здание нашей 341-й школы отошло к ремесленному училищу, нас в декабре 1940 года перевели в 350-ю школу на Б.Почтовой улице. Меня решением комсомольской организации избрали председателем добровольного общества «ОСОАВИАХИМ» (после войны эта организация стала называться «ДОСААФ»). Не скажу, что работа в этой организации школы кипела, но по рекомендациям районного общества, райкома комсомола, а также райвоенкомата школьное общество изредка проводило соревнования по стрельбе в тире, особенно нужные ребятам, устраивались походы в противогазах, и иногда даже уроки и другие мероприятия проводились в противогазах. Лучшими моими друзьями по улице были тогда Владимир Долматов, Петр Хромышев, Лев Колыхалов (погиб в 1942 году), Евгений Боголюбский (пропал без вести). А позже одноклассники — Александр Фокин (погиб в 1943 году) и Андрей Отрыганьев (подполковник, умер в 1957 году в возрасте 35 лет). С Александром и Андреем у нас были общие взгляды и интересы, мы все были высокими, спортивными ребятами и учились на одном приблизительно уровне. К тому же мы жили рядом со школой. Не курили, вино и пиво не пили, да у нас и денег не было. Но посещали многие спортивные соревнования, большинство которых для школьников были бесплатными.

К сожалению, в последней, четвертой четверти учебного 1941 года мы прекратили заниматься спортом — надо было готовиться к выпускным экзаменам. После длительного обсуждения несколько человек из моего класса, в том числе и я, решили поступать в Севастопольское военно-морское училище, но при прохождении медицинской комиссии я не прошел в это училище по зрению. У меня был обнаружен дальтонизм, правда, незначительный. Но все равно комиссия определила негодность к службе в Военно-морс ком флоте и в авиации (я пытался поступать и в аэроклуб). О войне мы, одноклассники, не думали и к тому же считали, что война будет проходить на чужой территории, тогда мы был и беспечные. Выпускные экзамены, кроме сочинения, я сдал на «отлично». Выпускной вечер состоялся 17 июня 1941 год а, нам были вручены аттестаты зрелости. Через пять дней начал ась война.

Начало войны

Я встретил известие! о начале войны в городе, где был вместе с Владимиром Гривниным, одноклассником, мы собрались пойти в Кинотеатр повторного фильма, который находился у Никитских ворот. Известие о войне мы, мое ребячье окружение, встретили спокойно, предполагали, что фашистскую армию вот-вот отбросят от границы страны. Но получилось совсем иначе. Самая жестокая из всех войн длилась для нас 1418 дней, или 3 года 10 месяцев и 17 дней.

Числа 25–26 июня 1941 года меня и других комсомольцев пригласили в Бауманский райком комсомола. Там нам предложили поехать в Брянскую область, на строительство оборонительных сооружений. Вечером этого же дня с кое-какими личными вещами и продуктами нас погрузили в эшелон и отправили на запад, на строительство оборонительного рубежа. Мы начали работать под городом Кировом Брянской области. Работали по 12 часов в день и, непривычные к физическому труду, здорово изматывались. Засыпали моментально, как только касались «ложа» из сена или соломы, приготовленного в основном в сараях. Рыли противотанковые рвы, окапывали берега рек, копали окопы, ставили проволочные заграждения. В некоторых случаях восстанавливали после бомбежек железнодорожные пути, очищали их от разбитых товарных вагонов. Но основным для нас занятием было рытье противотанковых рвов. Кормежка была плохая, нам ее не хватало, а население деревень не отличалось добротой. Приходилось нашему прорабу, прибывшему вместе с нами из Москвы, проводить беседы с жителями, чаще с руководством колхоза, села, если они не были призваны в армию, об оказании нам помощи хотя бы картошкой. Редко, но помогало. Нас несколько раз бомбили немцы, с перепугу мы разбегались, как зайцы. Молодые были, здоровые — бегали быстро. Правда, потерь не было, тем более что бомбы рвались от нас в стороне, но дрожь в ногах у нас, необстрелянных, была. Работали мы там 45 дней, до 8 августа 1941 года, а затем в спешном порядке нас посадили в эшелон и утром 9-го привезли в Москву, на Киевский вокзал. Студентов институтов на месте призвали в армию и направили по воинским частям.

Когда мы, 5–7 человек, вошли в вагон поезда метро, на нас стали обращать внимание пассажиры. Мы были оборванные, грязные, в заплатках на рубашках и брюках, волосы на голове отросли, свисали лохмами. Но затем нас обступили женщины и стали расспрашивать, кто мы и откуда. Когда узнали, что мы с трудового фронта, то стали, как все матери, задавать вопросы о свои х детях, но мы никого из них не знали и не встречали. По прибытии домой меня ждала повестка о призыве в Красную Армию с явкой на сборный пункт в школу в Такмаков переулок к 11 августа 1941 года — это был сборный пункт Бауманского райвоенкомата Москвы. Такие повестки получили, кроме меня, и некоторые мои соседи по улице и одноклассники.

В ночь на 12 августа 1941 года нас погрузили в эшелон, в товарные вагоны (40 человек или 8 лошадей), и мы отправились на восток. По дороге отдельные вагоны отцепляли, и ребят направляли в военные училища. Так убыл из нашей компании Алвксандр Фокин. Недалеко от Челябинска нас разместили в палатках Чебаркульского военного лагеря, куда выезжали на летний период воинские части Уральского военного округа. До наступления холодов мы прожили в этом лагере, и с нами занимались в основном строевой подготовкой. Одежда на нас была наша, гражданская. С наступлением холодов нас перевели в летний кинотеатр парка культуры Челябинска. Такие летние кинотеатры до войны им елись и в Москве.

Осень на Урале была холодная, в кинотеатре мы мерзли, стали болеть, у многих ребят обувь развалилась, да еще питание было паршивое, кое-кто стал заниматься воровством. Потом где-то вверху приняли решение избавиться от многочисленной, неуправляемой, разношерстной компании, а нас было не менее 500 человек, большинство из которых с утра разбегалось по городу в поисках еды. Стали постепенно отправлять эту братву к местам службы, кого куда. Убыли мои друзья Туранов, Творогов и Сильванович. Встретил я их только после войны, в Москве. Все они прошли войну и остались живыми, хотя Сильванович остался инвалидом после ранения. В октябре нас, человек двадцать, отобрал незнакомый старшина, и с ним мы выехали в колхоз на уборку картофеля, который не убрали местные жители до заморозков. Разместили нас в неотапливаемом помещении, мы мерзли по ночам, но за день так уставали, что этого холода не замечали. А был это Урал, и была уже середина или конец октября. Жители села нам ничем не помогали, ни продуктами, ни дровами, даже картошку сварить было не в чем. Ходили всегда голодными, к тому же простудились многие, в том числе и я. Наш старший тоже не проявил должной заботы — хорошо, что приняли решение возвратить нас в Челябинск. В какой-то мере понятно высказывание одной из баб села, где мы рыли противотанковые рвы в июле 1941 года, которая отказала нам в продуктах, заявив: «А чем я буду кормить немцев, которые скоро придут?» Но ведь то было в Брянской области, а не на Урале, от которого немцы далеко. Никогда в жизни таких людей ни встречал — не зря их чалдонами зову т. Такое отношение к нам мы встретили только в Западной Украине. Но это уже бандеровские регионы, которые вошли в состав СССР в 1940 году.

В Челябинске мы в летний кинотеатр уже не попали. Нас переводили из одной казармы в другую, но хорошо, что в них было хотя бы тепло. Кормили до безобразия плохо: вареная свекла в горячей вод е! вот и все. А посуда — чистая банная шайка. Почему так, непонятно, война шла только четвертый месяц. Насмотрелись мы на призванны)(солдат из запаса. Хмурые, мятые, какие-то обреченные сорокалетние мужики, выглядевшие глубокими стариками. На фронте я таких не встречал «заскорузлых». Удивительно, а еще сибиряки! В начале ноября 194 1 года нас, человек 400, погрузили в Челябинске в эшелон. Всех нас направили в Камышловское военно-пехотное училище. Пока мы ехали в Камышлов, на терпелись от гол ода. Как всегда, в нашу команду назначили старшим проходимца, который получил продукты, раздал нам на один день, а с остальными продуктам и скрылся — больше мы его не видели. В начале войны воровство расцвело, а выявить воров было трудно. Голодные ребята буквально опрокидывали продовольственные ларьки на железнодорожных станциях и забирали все, что там находилось. От знакомых ребят мне тоже кое-что перепадало, в основном хлеб. После таких погромов эшелон стали останавливать только в поле, где не было железнодорожных станций или населенных пунктов.

Выгрузил и нас в г. Камышлове Свердловской области, в 180 км восточнее Свердловска (сейчас Екатеринбург). Прибывших с этим эшелоном в училище разбили на четыре роты — 13-ю, 14-ю, 15-ю и 16-ю, из которых был сформирован четвертый батальон. Я попал в 15-ю роту. Тех, кто настойчиво и решительно отказался от учебы, а также бывших уголовников отправили по воинским частям, которые формиравались для фронта на Урале. В училище 16 ноября 1941 года мы приняли Присягу, и нас зачислили курсантами. Вначале нам выдали не сапоги, а ботинки с обмотками. С ними мы намучились. Крутишь обмотку, крутишь вокруг ноги, и вдруг она выскакивает из руки, и процедура начинается заново. Тогда почти все солдаты в Красной Армии носили ботинки с о б мотками, особенно в пехоте. Обмундировали нас в училище по-зимнему (только тогда обмотки заменили сапогами): байковые портянки, суконные гимнастерки и ватные брюки, под шинель выдали ватную телогрей ку, рукавицы. А вот шапок не было, ходили в пилотках. При морозе градусов 20–25 и более под пилотку некоторые подкладывали вафельное полотенце. А морозы на Урале в эту зиму были крепкие, мы видели, как воробьи на лету замерзали, — это не выдумка. Шапки выдали лишь в начале января 1942 года.

Размещались мы на первом этаже огромной двухэтажной казармы. Спали на двухъярусных металлических койках. Матрацы и подушки мы сами набивали соломой в хозвзводе училища. Выдавались две простыни и байковое одеяло. В разных концах казармы были две большие (уральские) печки, топившиеся дровами. На каждом этаже располагались две роты по 120 человек каждая. Роты на этаже разделял широкий коридор, в котором роты строились для утреннего осмотра (форма № 20 — на вшивость) и на вечернюю поверку. В концах казарменного здания были каптерка, комната для офицеров роты, ружейная пирамида, умывальник и уборная. Занятия продолжались 10–12 часов вместе с самоподготовкой. Подъем был в 6 часов или в 6 часов 30 минут (точно не помню), отбой ко сну в 22.30. За день устанешь, а занятия проводились только в поле, на воздухе, поэтому спать и есть всегда хотелось. Кормили нас прилично. Хлеба давали 750 г в день, сахар на завтрак и на ужин — для чая. Завтрак состоял, как правило, из каши, кусочка сливочного масла (20 г), чая, хлеба. В обед суп или щи на мясном бульоне, на второе — картофельное пюре или каша с мясом, компот и хлеб. Ужин был слабый — винегрет или кусок вареной рыбы (иногда селедка) с картошкой, чай, хлеб, сахар. Курсантов кормили даже лучше, чем командиров в их столовой. Однако энергии мы затрачивали много, да еще на морозе весь день, поэтому молодой организм требовал больше и питания, и сна. По установленному распорядку дня сна нам не хватало, хотя днем после обеда был «мертвый час». Отдельные курсанты не выдерживали такой нагрузки и заметно ослабли и похудели, другие, не привыкшие к таким сильным морозам, поморозили ноги.

Командиром нашей роты был старший лейтенант Сулейменов, по национальности казах, физически крепкий, отличный строевик. Хороший мужик. В роте было четыре взвода, по 30 курсантов в каждом взводе. Всего в училище было 20 рот (5 батальонов}. Командиром моего первого взвода был лейтенант Храповицкий, вторым взводом командовал лейтенант Ильин. А вот фамилии двух других командиров взводов я забыл. В первом и во втором взводах большинство курсантов были москвичи, а третий и четвертый взводы состояли в основном из местных — с Урала и прилегающих к нему областей.

Начальником училища был по воинскому званию комбриг (в петлицах носил один ромб}, хотя армия перешла на генеральские звания. Мы его редко видели, в основном на строевых смотрах, которые проводились за все наше пребывание в училище 2–3 раза. Говорили, что он только недавно был освобожден из заключения. Его арестовали как бывшего царского офицера, как было с Рокоссовским — Маршалом Советского Союза и генералом Горбатовым.

В середине декабря 1941 года нашу роту направили в зимний лагерь за город, где мы жили в землянках, спали на двухэтажных нарах. Водопровода не было, и приходилось умываться снегом после физзарядки, которая проводилась, так же как и занятия, при любом морозе, а к утру мороз достигал 30–35 градусов! Три раза в месяц мы ходили в баню на лыжах за 18 километров. Занимались с нами строевой подготовкой: отрабатывали строевой шаг, повороты налево, направо, кругом и отдание чести (в то время говорили — приветствие друг друга и командиров), изучали материальную часть оружия, уставы и наставления. Занимались тактикой — отрабатывали наступление на противника, а также оборону за взвод и роту. Иногда стреляли на стрельбище. Через месяц-полтора нас вернули в городские казармы.

Из расположения военного городка в город курсантов не выпускали, да там и делать было нечего. На территории военного училища была почта, магазин промтоварный с необходимой для военнослужащего разной мелочью, вроде иголок и ниток. Был также клуб с кинозалом и библиотекой. По воскресеньям, а у курсантов тоже был выходной, я посещал библиотеку, читал там газеты, обычно «Правду», брал с собой в казарму художественную литературу и находил время ее читать. Строем ходили смотреть кинофильмы, обычно днем, до обеда. Остался у меня в памяти один фильм — «Разгром немцев под Москвой», на других фильмах я обычно засыпал, как и некоторые другие курсанты, хотя кинозал отапливался очень плохо. Когда ходили в наряд по роте — дежурный и три дневальных, то ночью через проем в заборе бегали к приходу московского поезда в станционный буфет за пшеничной кашей, не пшенной, а именно пшеничной, больше в буфете ничего не было. Обычно посудой для каши нам служило противопожарное ведро, которое висел о на одноименном щите. К каше полагалось несколько кусков хлеба. За ночь это ведро каши съедалось, будили и своих двух-трех друзей, если каша оставалась. К утру ведро должно было быть чистым и снова висеть на противопожарном щите. Курсанты были разные — честные, отзывчивые, помогали друг другу, по курсантскому закону делились продуктовыми посылками с близкими друзьями. Другие были нечестные, не соблюдали элементарную дисциплину. Над слабыми могли поиздеваться, словесно и незлобно, но с ними, так же как и с ворами, разбирались сами курсанты. Во всяком случае, «дедовщины» не было, мы вообще не знали о ней. Трудности военной службы я переносил легко, так же как и морозы. По росту в роте был третьим. Первым был Анатолий Павлович Злобин — после войны видный писатель, скончавшийся в 2000 году. Вместе с ним призывались из Москвы. На фронте он командовал минометной батареей. В роте я со всеми ребятами был в хороших отношениях, а во взводе мы все были дружны — москвичи, рядом жили и в школах учились по-соседски, даже общих знакомых имели. Делить нам было нечего. В физическом отношении я был не хуже других курсантов взвода и роты. Ничем не выделялся, но в обиду себя не давал. Ни перед кем не заискивал, не наушничал. Мог, наоборот, вступить в пререкание с командиром взвода. Командир роты как-то был далек от нас, мы его не каждый день видели. По вечерам с нами занимались помкомвзводов, как правило, на эти должности назначались курсанты старше нас по возрасту, не из плеяды школьников, а из курсантов, ранее поступивших в училище. Некоторым же служба, учеба да вались с трудом, и два курсанта не выдержали этого напряжения. Один, Лисицын, из местных, застрелился в землянке во время дневальства по роте. Другой, Вишневский, из москвичей, сбежал. Долго его искали, но так и не на шли. Для роты эти два случая явились чрезвычайным происшествием. Говорили позже, что от сбежавшего Вишневского было письмо — чтобы его не считали дезертиром и что он находится на фронте. Но нам его не обнародовали, видимо, для того, что-бы другие курсанты не последовали его примеру.

За шесть месяцев нам надо было усвоить двухгодичный материал нормального довоенного училища. Фронту нужны были командиры звена взвод — рота, которые на фронте выбывают из строя быстрее всех. Мы изучали уставы и на практике должны были освоить на местности, как говорят в армии, «Боевой устав пехоты» 1936 года, от действия одиночного бойца до работы командира роты в наступлении и в обороне. В 19142 году этот устав был отменен и издан Боевой устав пехоты с учетом опыта военных действий на фронте. Назубок мы должны были знать также «Устав внутренней службы», «Устав караульной службы» и «Строевой устав». Кроме уставов, мы изучали наставления, должны были знать материальную часть оружия, порядок его разборки и сборки, его применение, неисправности и их устранение, взаимодействие частей оружия. Изучил и винтовку Мосина образца 1892/1930 года, автоматическую винтовку Симонова, ручной пулемет Дегтярева, станковый пулемет «максим» — сложность состояла в сборке и разборке его затвора, вернее, замка, имевшего большое количество деталей. Этот пулемет, так же как и винтовка, применялся еще в Первую мировую войну и Гражданскую войну и до конца Великой Отечественной войны. Кроме этого оружия, мы изучали минометы: ротный миномет 37-мм {он был позже снят с вооружения) 50- и 82-мм, их данные и применение, условия стрельбы, подготовку данных. Следует сказать, что обучали нас плохо, поскольку преподаватели сами разбирались в предмете слабо. Вообще, если говорить о войне, то наши минометчики стреляли очень плохо. Конечно, специализированные части — минометные батальоны и полки — были подготовлены хорошо, а наши пехотные средненько работали. Один раз меня чуть не убили. Немецкие же минометчики были очень сильные, а вот артиллеристы так себе.

Кроме всего прочего, отрабатывали командный язык (по сравнению с другими дисциплинами этот элемент у меня получался отменно), а кроме чисто военных дисциплин, была еще и политическая подготовка. Политзанятия ограничивались чтением лекций преподавателем, и это было правильно, уставшие курсанты тяжело воспринимали эти лекции, некоторые засыпали. По себе сужу — я дремал на этих лекциях, и в голове от них ничего не оставалось. Но в целом все внимание в училище было обращено на военные дисциплины, учеба была напряженная, и уставал и мы здорово. Подготовку данных для 82-мм миномета я, да и другие, так и не освоили, доучивались в частях. Правда, я остался в пехоте, и, кроме меня, еще 30 человек не были направлены в минометные подразделения. Боевые стрельбы из миномета не проводились, тем более что и наши командиры взводов и командир роты, видимо, слабо разбирались в этом вопросе. Они были, кроме командира роты, выпускниками этого же Камышловского пехотного училища, и артиллерийских (минометных) дисциплин не было в программе, как в специальных училищах. Вместе с нами они сами изучали теорию стрельбы из миномета и дать нам приличных знаний не могли, а мы, курсанты, несерьезно отнеслись к этой дисциплине.

Наша учеба закончилась, и в начале мая 1942 года курсантам были присвоены воинские звания, одной части «лейтенант», а другой — «младший лейтенант», в том числе, к моему великому сожалению, это: звание было присвоено и мне. Я переживал, но постепенно успокоился — какая разница, в каком звании ехать на фронт, все равно командиром взвода. Выпуск составил 480 человек (4 роты). Как-то буднично прошел выпуск, незаметно; была война. Казарма опустела, нового набора еще не было. Распрощались со всеми, со многими навсегда. Мне не было и 19 лет, вот в таком возрасте мы должны были руководить людьми, солдатами старше себя. Груз ответственности, взваленный на юношеские плечи войной, был особенно тяжел. Нам, юношам, почти мальчикам, приходилось командовать по крайней мере сотней взрослых, бывалых людей, отвечать за их жизнь, за порученное дело, решать нравственные проблемы, но мы, молодые, не согнулись и не сломались. Вот так.

Некоторых командиров, мы уже не были курсантами, 25–30 человек, в том числе и меня, оставили при училище. Нам объявили, что мы будем обучаться на командиров взводов истребителей танков (ПТР). Что это такое, досконально никто не знал. Позже пришло разъяснение в виде наставления. В нем говорилось, что в каждом стрелковом батальоне создаются взвод, а затем рота противотанковых ружей для борьбы с танками противника. В училище поступило два противотанковых ружья — одно системы Дегтярева, другое Симонова — самозарядное, а также противотанковые гранаты. Стреляли из них редко — берегли патроны, вместо гранат бросал и учебные болванки. В начале июля 1942 года нас направили в часть.


Мы попали не сразу на фронт, а в 365-й запасной стрелковый полк 46-й запасной стрелковой бригады на станцию Сурок Марийской АССР. В этом полку готовилось пополнение для фронтовых частей. Рядовых красноармейцев обучали азам военной науки, главным образом стрельбе и тактике — действиям одиночного бойца в составе отделения, взвода. Я и лейтенант Жуков, тоже из нашей курсантской роты, москвич, были направлены в снайперскую роту. Командиром этой роты был младший лейтенант Чудаков, призванный из запаса в возрасте 40–45 лет. Я стал командиром взвода, получил в подчинение 30 красноармейцев разных возрастов, национальностей, многие прожили уже большую жизнь. Вначале было непривычно руководить взрослы ми людьми, и я стесненно себя чувствовал, но затем все встало на свои места. Денежное содержание командира взвода составляло 600 рублей в месяц, из них высчитывали 50 рублей как военный налог. На руки мы получали 550 рублей, но тратить их было некуда, магазинов в полку не было. Существовала карточная система, а рыночные цены были очень высокие: буханка черного хлеба стоила 200–250 рублей, пол-литра водки или самогона — 250–300 рублей, вот и все денежное довольствие.

В снайперской роте, кроме стрельбы и изучения материальной части снайперской винтовки, мы учили красноармейцев окапываться малой саперной лопатой, маскироваться на местности, перебегать на поле боя, бросать гранаты, в основном РГД-38, штыковому бою. К нам, в снайперскую роту, специально были подобраны молодые ребята, которые с увлечением познавали снайперское дело, к тому же стремились достичь моего мастерства в стрельбе, а в полку редко кто стрелял лучше меня. Хотя фронтового опыта у нас не было, но мы учили подчиненных тому, что сами умели и знали по окончании военного училища. Время на подготовку снайперов было увеличено по сравнению с подготовкой рядового бойца пехотной роты. После двух-трех месяцев обучения, а иногда и меньше, красноармейцев направляли на пополнение фронтовых частей, но офицеров, вернее командиров, редко направляли из полка на фронт. Я, например, пробыл в полку около года (с июня 1942 г. по апрель 1943 г.). Летом и осенью 1942 года меня два раза направляли сопровождать маршевые роты в действующую армию, сначала в район Можайска, а второй раз под Воронеж. Задачей сопровождавших маршевые роты командиров было обеспечить доставку роты без потерь в личном составе (случаи побега имелись). Иногда вместе с командиром роты выезжал и политрук роты. Маршевые роты обычно доставлялись до расположения штаба дивизии или полка, где красноармейцев распределяли по подразделениям. Из 365-го запасного полка постепенно убывали на фронт и командиры, на смену им стали прибывать командиры после лечения в госпиталях, после ранений, иногда тяжелых. Наступила и моя пора покинуть полк. Я надолго задержался в этом полку, но приобрел опыт руководства людьми и расширил свои познания в военных вопросах, отменно стрелял. Хороших друзей у меня в полку не осталось — многие уже убыли, и запасной полк я оставил с радостью.

В конце апреля 1943 года меня направили в распоряжение отдела кадров Московского военного округа. Отдел кадров МВО направил меня и других офицеров в батальон резе рва офицерского состава в г. Кучино, под Москвой, где батальон дислоцировался. Пробыл я там недолго, около месяца. В батальоне мы ничем не занимались и стремились быстрее попасть на фронт. В июле 1943 года нас, около сотни офицеров, отправили в распоряжение Брянского фронта. Из Москвы мы выехали по железной дороге, затем от Су хи ничей передвигались попутным транспортом и даже пешим порядком. В это время шла Курская битва — одна из величайших битв мировой войны. Наше контрнаступление началось удачно, но в результате кровопролитны боев в обороне, а затем в наступлении части армии понесли значительные потери в личном составе, как рядовом, так и командном, и поэтому фронтовые части Брянского фронта остро нуждались в пополнении.

Орловская наступательная операция

В штаб Брянского фронта мы прибыли 2 августа 1943 года, и нас распределили по разным армиям фронта. Меня и еще несколько офицеров направили в 4-ю танковую армию, которая, перейдя 26 июля в наступление, вела бои, ломая сопротивление противника и продвигаясь вперед, к городу Орлу. Приблизительно 6–7 августа 1943 года мы прибыли в штаб 4-й танковой армии, который размещался в овраге, с соблюдением всех мер маскировки от авиации противника. Командующим армией был тогда генерал-лейтенант В. М. Баданов. После короткой беседы с начальником отдела кадров армии меня и еще несколько командиров откомандировали для службы в 6-й Гвардейский механизированный корпус под командованием генерал-майора А. И. Акимова. Из отдела кадров мехкорпуса нас раскидали уже по бригадам, к тому времени со мной осталось 5–7 человек из тех ста, кто выехал из Москвы. Одних направили в 16-ю Гвардейскую мехбригаду, других в 17-ю Гвардейскую мехбригаду, а я в единственном числе попал в не имевшую гвардейского звания 49-ю механизированную бригаду подполковника Туркина Петра Никитича. 13–14 августа начальник строевого отделения бригады, после некоторой заминки, принял решение отправить меня на пополнение в 1-й мотострелковый батальон. Командиром батальона был старший лейтенант Терентий Григорьевич Козиенко, ставший капитаном только в октябре 1943 года. Чтобы мне не пришлось блуждать по оврагам в поисках штаба батальона, из батальона вызвали связного, с ним я и представился начальнику штаба батальона капитану Мазурову С. П. о своем прибытии для прохождения дальнейшей службы. Первый батальон как раз был выведен из боя, и личный состав приводил себя в порядок. Для меня эта пауза в боях была на руку, и я смог кое-как познакомиться с личным составом взвода вне боевой обстановки, на полдневном привале. Меня назначили командиром 2-го взвода 1-й роты, которой командовал младший лейтенант Титов Петр Иванович. В должности командира 2-го взвода я и провоевал до самого конца войны, и только в сентябре — октябре 1945 года меня официально назначили командиром 1-й роты.

Командиром 1-го взвода был лейтенант Шакуло Петр Сергеевич, а 3-м взводом командовал лейтенант Гаврилов (забыл, как его звали). Командира пулеметного взвода в роте не было — убыл после тяжелого ранения. Старшиной роты был Василий Блохин, бывший моряк Тихоокеанского флота. В роте были санинструктор Сафронов, ротный писарь Бараковский, а также снайпер, здоровый казах, Джамбул. Заместителем командира батальона по политчасти был капитан Герштейн Абрам Ефимович, а заместителем комбата по строевой части — старший лейтенант Бурков Максим Тарасович, погибший 16.01.1945 г. В торой мотострелковой ротой командовал лейтенант Гулик Афанасий Никитович, а 3-й ротой — лейтенант Григорьев Юрий Алексеевич, ставший в мае 1944 года начальником штаба батальона.

В роте старшина Блохин познакомил меня с помкомвзвода старшим сержантом Сабаевым и ординарцем. Вечером того же дня мы выступили для занятия боевых позиций, чтобы с рассветом атаковать немцев. У меня не было ни оружия, ни даже саперной лопатки. Ночью нас, трех офицеров роты, вызвал командир роты Титов и поставил задачу на наступление. Командиров взводов я плохо запомнил _ в темноте, а они меня также. С рассветом рота развернулась в цепь и вместе с двумя другими ротами батальона быстрым шагом стала продвигаться к высоте, не имея понятия, есть ли на ней противник. Это было мое первое крещение боем. Уже не на учениях — здесь фронт, и впереди враг. С этой высоты противник и открыл сначала пулеметный огонь, а затем обрушил на нас плотный огонь минометов. Я, как на учениях, скомандовал солдатам: «Вперед бегом» и сам тоже побежал, как на занятиях. И вдруг впереди меня моих бойцов не оказалось. Слышу сбоку из оврага голоса, зовущие меня в этот овраг, где уже укрылись бойцы роты и моего взвода. Стали окапываться. А у меня даже лопатки не было, как и оружия — ни пистолета, ни автомата, все это я получил дня через два. Справа от меня один боец уже выкопал ячейку лежа, и я у него попросил малую саперную лопату, немного поковырял землю и набросал бруствер. Отдал этому рыжему лопатку и спрашиваю его, кто он такой. Он ответил мне, что он командир взвода пер вой роты лейтенант Петр Шакуло. Я его видел только ночью и теперь, днем, не узнал. Так Петр Шакуло стал моим лучшим другом на всю войну и до самой его смерти в 1988 году.

С наступлением темноты мы покинули овраг и окопались на ровном месте, против этой высоты, стараясь замаскировать свои окопы-щели как можно лучше от авиации и наблюдения противника. Ночью мы получили команду снова. атаковать противника, обороняющего высоту. Атака ночью свое образная, сложная и требует тесного взаимодействия всех подразделений батальона и даже отдельных бойцов роты, требует смелости и бесстрашия. В начале атаки все шло нормально до тех пор, пока мы не достигли проволочного заграждения и рота не залегла перед ним. Как преодолеть заграждение? Ножниц для резки проволоки нет. Допустим, несколько солдат вместе со мной проникли бы ползком под колючий забор. А как же остальные? Будут ли преодолевать заграждение? В темноте не видно. Помогут ли они мне или я им — это главное в ночном бою. Я не знал, как быть, и пополз искать Шакуло и Гаврилова, командиров взводов роты. Немцы сильно освещали местность ракетами, и мне удалось их найти. С ними был также лейтенант Чернышов Николай Константинович, командир взвода из 2-й роты батальона. Все вместе мы решили отойти на прежние позиции.

Доложив, что не смогли выполнить задачу, мы вторично получили приказ командира роты овладеть траншеей противника. Подать команду голосом — значит вызвать огонь противника на себя и солдат, лежащих рядом со мной. Немцы и так вели страшный пулеметный фланговый огонь ярко светящимися в темноте трассирующими пулями. Мы подготовили бойцов к новой атаке и с командирами взводов обсудили, как лучше выполнить приказ. Я обратил внимание, что два бойца из взвода, казахи по национальности, не ходили в атаку, а остались в окопе. Я их строго предупредил, что за трусость их могут строго наказать. Между прочим, в дневной атаке отстал от взвода и мой помкомвзвода Сабаев, заявив, что у него разболелся живот. Это был единственный случай, когда я пригрозил солдату расстрелом: «Если еще раз такое повторится, я тебя пристрелю». Сабаев меня понял, и во второй, ночной, атаке я поручил емупроверить окопы взвода и если кто в них остался, послать в цепь и быть во взводе самому. Приказ он выполнил, и живот у него больше не болел.

Вторая атака тоже прошла неудачно. Правда, немцы в этот раз обнаружили нас только под самой проволокой. Они забросали нас гранатами и открыли пулеметный огонь. Одна граната разорвалась около меня, но в горячке боя я тогда не обратил на это внимания. Затем немцы открыли минометный огонь, не побоявшись, что могут ударить и по своим. Опять нам пришлось с потерями вернуться на свои позиции. Моя пилотка была порвана, я обнаружил, что ранен в голову осколками гранаты, и Сабаев перевязал мне голову.

Днем, после слабенькой артиллерийской подготовки, при поддержке трех танков «Т-34», мы опять атаковали траншею противника и опять были отброшены. Танки были подбиты, и подбиты по вине экипажей, которые покинули танки заранее, а танки продолжали движение на противника без них. Такое было, я это не выдумал и больше такого позорного эпизода никогда не видел за всю войну.

Ночью мы снова по приказу Титова два раза ходили в атаку, и снова безуспешно. Мало того, во второй роте нашего батальона ночью пропал взвод в количестве 16 человек во главе с лейтенантом, командиром взвода. Взвод искали несколько дней, в основном ночью, но та к и не нашли. Пропали люди, и куда они делись — неизвестно. Такое тоже случалось на войне, война она и есть война.

Надо сказать, что 2-й и 3-й батальоны бригады тоже не смогли продвинуться вперед, их атаки, как и наши, успехов не имели и были отбиты с потерями в личном составе. Противник за эту господствующую над окружающей местностью высоту держался крепко. На следующий день он бросил на батальон авиацию. С утра до вечера, целый день, волна за волной, немецкие бомбардировщики обрушивали на нас свой бомбовый груз. Советских истребителей не было видно, поэтому для немецкой авиации было раздолье. Зенитная артиллерия пыталась от разить налет авиации, но была также подавлена бомбардировщиками. К роме бомбежки, противник открыл и артиллерийско-минометный огонь. Создалось впечатление, что немцы готовят атаку на наши позиции, но ее пока не было. Видимо, у противника была задача нанести нам урон и остановить наши попытки захватить высоты. Так и получилось. Я впервые попал под такой налет. Это был какой-то ад, даже тяжело сравнить еще с чем-либо. Лежишь в окопе и ждешь смерти, кругом рвутся бомбы, земля ходит ходуном, и ты дрожишь мелкой дрожью. Страх берет страшный, так и хочется убежать от этого ада, но ты командир и должен быть вместе с солдатами. Страх надо подавить в себе. Бесстрашных людей нет, страх присущ всем, но одни умело преодолевают его, другие дрожат всей кожей, но чувствуют ответственность, возложенную на них, и избавляются от страха — таких большинство. Третий тип людей немеет от страха или теряет, в буквальном смысле, рассудок. Люди бегут куда-нибудь, лишь бы скрыться, сея панику среди других. Особенно на некоторых людей наводит ужас авиация противника.

Наступили сумерки этого кромешного дня. Солнце заходило, и авиация противника прекратила налеты на наши позиции, артиллерийско-минометный огонь прекратился еще раньше, да он и длился не более одного часа, а может, и того меньше. В таком аду время идет медленно. Постепенно стали бойцы выползать из своих нор. Мы с Сабаевым выбрались из окопов проверить солдат во взводе. Переговорил я и с другими командирами взводов, подсчитали потери. К удивлению, после такой бомбежки потерь было меньше, чем казалось на первый взгляд по состоянию наших позиций. Ни у меня во взводе, ни в других взводах роты больших потерь не было. Больше всех досталось 2-й и 3-й ротам батальона. Вокруг наших окопов земля была изрыта воронками от бомб, некоторые окопы были завалены землей вместе с бойцами, но и они остались живы. У помкомвзвода Сабаева на бруствере лежали вещмешок и каска, которые посекло осколками, каска пробита в нескольких местах. Мы все страдали от жажды, страшно хотелось пить, и за весь день не было во рту ни капельки воды. Нас вызвал командир роты Титов, окоп которого находился в 1 50-200 метрах от передовой, на склоне оврага. У него мы напились воды и попросили, чтобы воды доставили на передовую солдатам. Титов креп ко нас отругал за не-выполнение задачи и сообщил, что на рассвете мы покидаем этот участок и нашу бригаду перебрасывают на другой участок фронта.

Мы доложили Титову о потерях от налета авиации. По-моему, убитых не было, но раненых и контуженых было 10–12 человек в роте. Перед рассветом, еще в темноте, рота тихо покинула свои позиции. Мы прошли 5–6 км и остановились на привал в овраге. Подъехала кухня, нас накормили, и мы улеглись спать. День прошел незаметно. Под вечер нас, офицеров, собрал командир батальона Козиенко и отругал, что мы, взводные, не смогли захватить траншею немцев, не могли преодолеть проволоку, хотя, как он заявил, «проволочного заграждения не было, вы придумали». Командиры рот, все как один, доложили, что заграждение было, но комбат настаивал на своем. После неудачных боев за высоту мы еще долгое время, то в одном месте, то в другом, пытались переходить в наступление, но все эти попытки не увенчались успехом, и порой мы только создавали видимость наступления, оттягивая на себя резервы противника.

В те дни августа 1943 года на Орловщине стояла невыносимая жара, и мы передвигались в основном на автомашинах ночью. На дорогах была страшная пыль, ноги утопали в ней, как в вате. К утру пыль с ног до головы покрывала нас толстым слоем. Стараясь превратить орловскую местность в пустыню, противник при отходе сжигал целые деревни, поджигал все, что горело. Оставались одни трубы от печек — страшная, мертвая картина. Оставшиеся в живых жители возвращались на это пепелище. Немцы взрывали железнодорожный путь, специальными машинами вырывали шпалы, ломая их на куски. Перед отходом немцы, как правило, начинали поджигать строения сел. По черным столбам дыма от горящих изб мы понимали, что немцы собрались отходить и скоро мы будем продвигаться вперед, без сопротивления с их стороны занимая горящую деревню. 1 3 сентября 1943 г. по приказу командования фронта наша бригада, весь личный состав, кроме офицеров, была передана на пополнение других частей. В нашей роте остались старшина роты, писарь, санинструктор и ординарец командира роты, да еще мой помкомвзвода Сабаев. Но еще до 15 или 18 сентября мы продолжали передвигаться на грузовых машинах вдоль фронта — ночью, порой с зажженными фарами. Как нам разъяснили — для введения противника в заблуждение. В этих числах все части 4-й танковой армии вышли из боя в резерв и сосредоточились в Брянских лесах вблизи города Карачева Орловской области.

Формирование

После завершения Орловской операции в нашем батальоне осталось 28–30 офицеров, из них 5 командиров рот, 10 командиров взводов и 13 офицеров штаба батальона, остальные 16 человек были убиты или ранены. Из офицеров штаба батальона убыл по ранению командир взвода связи — начальник связи батальона. Из 22 командиров взводов осталось лишь 10 человек. Из этих десяти командиров взводов встретят День Победы лишь шестеро, в том числе и я. Из командиров рот — трое. В то время все мы были молоды: взводным командирам по 20–21 году, ротным по 26–27 лет, командиру батальона было 29 лет. В основном офицерский состав батальона состоял из молодых людей, которым не было и тридцати.

Осень стояла сухая, теплая, что дало нам возможность до наступления холодов построить землянки для себя и будущего пополнения роты. Мы раздобыли железные бочки для печек, трубы к ним, а вот дверей для землянок не нашли, и их пришлось закрывать плащ-палатками. Постепенно стали прибывать на пополнение офицеры и рядовой состав. Командир батальона лично распределял их по ротам. К нам в роту командиром пулеметного взвода был назначен лейтенант Колосов. В роту прибыли молодые бойцы, 1925 года рождения, совсем мальчишки, и люди среднего возраста, старше 30–35 лет, азербайджанцы по национальности. По-русски они говорили плохо и команды понимали плохо, но со временем стали понимать уже без толмача. Азербайджанцы воевали хорошо, и претензий к ним не было. В 3-ю роту ушел старшина Василий Блохин, помкомвзвода Сабаев по моей рекомендации был назначен старшиной 2-й роты. К нам в роту пришел старшиной Михаил Карпович Братченко, командир расчета пулеметной роты батальона, с которым мы провоевали вместе до самого конца войны.

С поступлением пополнения началась напряженная учеба. Личный состав прибыл не с гражданки, а из запасного полка, и имел кое-какие навыки, но многому пришлось учить, особенно стрельбе из автомата ППШ и ручного пулемета РПД. Винтовок в батальоне на вооружении не было, только автоматы. С наступлением холодов нам выдали зимнее обмундирование: ватные брюки, телогрейки, шапки, шерстяные подшлемники и матерчатые рукавички с двумя пальцами, теплое белье, шерстяные портянки. Офицерам выдали свитера, меховую жилетку, полушубки. Полушубок я не стал брать — фрицы знали, что командный состав одет в полушубки, и в первую очередь старались вывести из строя командира. К тому же я не мерз и в телогрейке. Подшлемник и валенки тоже не носил. А вот шапку, как назло, мне хозяйственники не смогли подобрать, выдали гражданскую моего размера, рыжеватого цвета.

Занятия с личным составом были разнообразные. Когда снег выпал, даже тренировались ходить на лыжах, хотя многие этого не умели. По отношению к солдатам взвода я проявлял разумную требовательность, старался быть справедливым, по мелочам не придирался, видел в каждом бойце человека. Большинству в 1943 году исполнилось 18 лет. Физически они были неокрепшими, роста в основном ниже среднего, щупловатого телосложения, поэтому я старался считаться с их физическим состоянием, с их здоровьем и возможностями. Мы много занимались с личным составом и днем и ночью, готовили людей к предстоящим боям, обучали тому, что может пригодиться на фронте, в боевой обстановке. На тактических занятиях сколачивались подразделения, прививалось бойцам чувство локтя. Солдаты должны притереться друг к другу, понять, как наступает взвод или рота, чтобы могли организовать взаимопомощь. Это самое главное. Надо сколотить ядро, чтобы получился коллектив, а не единичные бойцы. Основное внимание уделялось занятиям в звене взвод — рота. Проводились и политзанятия — беседы и политинформации.

Главной мы считали необходимость привить бойцам на практике отсутствие боязни танков противника и умение поражать их гранатами. Для этого проводилась «танковая обкатка». Бойцы занимали окопы, а танк «Т-34», проходил по этим окопам один или два раза. Ребята радовались, что это не так страшно, радовались своей смелости. Редко, но проводились занятия с боевой стрельбой в наступлении и обороне. Часто я рассказывал воинам о фронтовой жизни, делился боевым опытом. С некоторыми из этого пополнения, 1943 года, я прошел всю войну до Берлина.

Чувствовалось, что вот-вот закончится наша боевая учеба. К тому времени воины приобрели навыки обращения с оружием, окрепли, в глазах появилась смелость. Некоторые из них были назначены командирами отделений и даже помощниками командиров взводов. Прошло совсем немного времени — 2,5–3 месяца, и в них началась чувствоваться военная струнка, молодые ребята стали солдатами, которых я готов был вести в бой.

Каменец-Подольская наступательная операция

Из Брянских лесов по приказу Ставки Верховного Главнокомандования 4-ю танковую армию в начале января 1944 года передислоцировали под Киев. Наш батальон и танковый полк одним железнодорожным эшелоном были переброшены на ст. Бравары около Киева. Затем через Днепр на автомашинах по временному мосту мы въехали в пригороды Киева и расположились в зданиях бывшего техникума недалеко от ст. Клавдиево. Это было уже в конце января 1944 года. На этой станции мы простояли долго. Запомнилось то, что тылы отстали, были еще на марше, и нас в батальоне кормили некоторое время из рук вон плохо — давал и только затируху (ржаная мука, сваренная на воде), да еще без соли. Есть хотелось постоянно. Купить что-либо за деньги не было возможности, только в порядке натурального обмена, а нам нечего было пустить в обмен. Офицерам положено терпеть, а солдата, на то он и солдат, его надо накормить — от затирухи ноги можно протянуть. Усилиями комбата и замполита кое-как с питанием утряслось — через неделю стали кормить нормально. А в середине февраля 1944-го нас опять погрузили в эшелон, перед этим даже выдали по 100 граммов водки. Это было первый и последний раз, больше нам водку не выдавали. Когда нас разгрузили на ст. Полонное, был уже конец февраля. Вообще передвижения эшелонами, как из Брянских лесов под Киев, так и до этой станции, были длительными, особенно долго, около двух недель, нас везли до Киева. Эшелоны следовали один за другим на небольшом расстоянии друг от друга. Разгружались быстро, так как на подходе уже был другой эшелон. Погода стояла пасмурная, и, видимо, поэтому авиация противника не действовала. На станции Полонное мы разгрузились в темноте и пешим порядком направились в Шепетовку, шли всю ночь по грязи, с короткими привалами. За ночь мы прошли приблизительно 30 км и на рассвете достигли Шепетовки, где разбрелись по хатам и моментально завалились спать, отказавшись от еды. Мы все так устали и выдохлись, что даже не обращали внимания на артиллерийские обстрелы противника.

В полдень батальон погрузили на «Студебекеры» и доставили в г. Славуту. После краткого отдыха и приема пищи мы получили задачу на наступление. Это было 27–28 февраля 1944-го, а может, и в начале марта. Сначала наш батальон не встретил сопротивления со стороны противника. Немцы поспешно покидали свои позиции. Кое-где они оставляли кое-какие заслоны, но мы их быстро сбивали. Местность в полосе действия батальона и бригады была открытая, безлесная, пересеченная оврагами со множеством населенных пунктов. На Украину весна пришла рано, прошли проливные весенние дожди и размыли грунтовые дороги, сделав их труднопроходимыми даже для танков, не говоря уже о колесных машинах. Пришлось двигаться своим ходом… пешком. Вот здесь солдаты и офицеры испытали адские муки — тяжелая земля приставала к сапогам, и мы с трудом вытаскивали из липкого месива ноги. Многие несли на себе пулеметы, коробки с патронами к ним, минометы и мины. Хорошо еще, что командир батальона приказал сложить противогазы и оставил ответственного для сдачи их на склад бригады. Вроде вес противогаза незначительный, но когда идешь целый день, с рассвета до вечера, а то прихватишь и ночь или полночи, часов 16 на ногах, то и иголка покажется тяжелой. Да и поесть нормально не всегда удавалось — батальонная кухня где-то завязла в грязи и догнать нас не могла. На привалах не было возможности найти сухого места, мы садились прямо в грязь и сразу засыпали на 10–15 минут. Отдельные солдаты даже засыпали на ходу от усталости. Не надо забывать, что бойцам в большинстве своем было всего 18 лет.

Питались только за счет населения в селах, освобожденных нами от немцев. На ночь или изредка днем, но не более чем на 1,5–2 часа, нам порой удавалось остановиться в этих селах, чтобы перекусить чем бог послал. Население встречало нас радостно, как ни трудно было жителям накормить бойцов, но они всегда находили, чем порадовать солдат, — кто курицу сварит, а кто картошку сварит и сало нарежет (такое питание за счет жителей сел солдаты прозвали «бабушкиным аттестатом»). Но так было только в Восточной Украине, а когда мы вступили в Западную Украину, которая отошла от Польши к Советскому Союзу в 1940 году, то отношение к нам населения стало уже совсем иное — люди прятались от нас по хатам, поскольку «москалей» или «кацапов» они не любили и боялись. К тому же места эти были «бандеровскими», национализм там был развит широко. В этих районах не очень стремились нас накормить, с большим трудом «находились» продукты: пшено, картошка. Как правило, заявляли: «Ниц не мае, вшиско герман забрал». Мне приходилось в некоторых случаях, чтобы накормить 5–7 солдат, быть суровым и принимать к хозяевам хаты жесткие меры. У меня была немецкая граната с длинной ручкой без запала, и в случае отказа накормить солдат я говорил хозяину примерно следующее: «Немцы («швабы», «Герман») уничтожили нашу полевую кухню, если не будет сварена картошка, то граната («куля») взорвется через час (или полчаса)». Такие аргументы очень помогали. Конечно, сейчас подобный поступок кажется не слишком гуманным, но у меня другого выхода не было. Это была, на мой взгляд, «золотая середина» — мародерством мы не занимались, но и воины голодными не оставались.

Но главная беда была не в усталости, не в тяжелых условиях, не в отсутствии нормального питания (батальонная кухня так и не появилась), а в том, что батальон вступил в бой, почти не имея патронов и гранат. Это для нас была трагедия. Большую часть тех патронов и гранат, что у нас были, мы израсходовали в ожесточенных боях с 5 по 7 марта 1944 года при освобождении Войтовцов, Подволочиска и Волочиска. Теперь же винтовка без патронов становилась просто палкой. Один-единственный раз за всю войну я опростоволосился, и мой взвод в ходе боев остался без патронов и гранат — больше таких случаев я не допускал.

На фронте у меня был трофейный пистолет «Вальтер», который я приобрел в Каменец-Подольском, а также две гранаты «Ф-1». В бою мне не раз приходилось их применять. Кроме того, носил малую саперную лопатку — нашу или немецкую. А вот автомат ППШ — как я, так и другие офицеры — не носили, считая, что достаточно иметь пистолет и гранаты. Мне, например, приходилось в бою иногда поддержать морально, <<встряхнуть» того или иного бойца, проявившего нерешительность, а то и чувство страха перед противником. В этих случаях автомат мешал перебегать вдоль фронта взвода, а то и роты, давил лишним грузом. Но были случаи, когда я сожалел о том, что его у меня нет, особенно в упорном, почти рукопашном бою.

Я, как командир, нес ответственность за выполнение приказов и поставленных мне задач, за действия бойцов в бою, за их жизнь. Кроме того, надо было контролировать участие всего личного состава подразделения в атаке, не допускать, чтобы некоторые из бойцов праздновали победу за счет других. Редко, но такие случаи имели место.

Надо сказать, что страх в бою испытывают все, каждому дорога жизнь, нас сама природа наделила инстинктом самосохранения, но надо уметь владеть чувствами, уметь подчинять их своей воле, а это не всегда получается — умирать никому не хочется. Однако о грубости к подчиненным не могло быть и речи — это исключалось.

В бою я стремился быть ближе к командиру первого взвода Петру Шакуло, а он ко мне. Обычно мы с ним вдвоем решали боевые проблемы. Командира роты Титова мы видели редко, реже, чем комбата Козиенко. Я не помню, чтобы мы с Титовым обедали или даже просто разговаривали за столом. Откровенно скажу, что бои до 20 марта, то есть до г. Скалат, у меня плохо отложились в памяти. Прошло более 50 лет, и, безусловно, многое позабыто, но отдельные случаи так и стоят перед глазами.

Я получил задачу от командира роты взять взводом село — колхоз им. Ворошилова, — которое стояло на возвышенности. Взвод атаковал это село по пашне, утопая в этой зыбкой почве, еле передвигая ноги. Попытались бежать под пулями, но быстро выдохлись — все стало безразлично, появилась страшная апатия, и мы шли на немцев, не обращая внимания на их огонь. Шли молча, но настырно, вроде «психической» атаки. Противник не выдержал и бежал. Когда мы добрались до села, немцев уже и след простыл. Прожили мы в этом селе несколько дней. Было тихо, никто не стрелял, немцев близко не было. Почему-то, не помню почему, я остался в этом селе один из нашей роты со взводом. Солдат надо было кормить, я обратился к старосте, который до войны был председателем колхоза, и дал ему задание обеспечить продуктами те хаты, где остановились солдаты. Сначала он меня «не понял», привез только картошки, пришлось ему «разъяснить», что, кроме картошки, нужны и другие продукты — мясо, сало, крупа, сахар (его много было в селе}. Поскольку я жил с ординарцем в его хате, я его предупредил также, что и меня кормить надо лучше, а не только бульоном. Все было выполнено в лучшем виде, солдаты голодными не остались.

Питание питанием, размещение размещением, но я не забывал, что мы находимся на войне, поэтому дал команду оборудовать позицию, так, на всякий случай, чтобы быть готовым к отражению атак противника. Правда, патронов было мало, у меня, например, в автомате было всего около двух десятков, у солдат еще меньше, но был станковый пулемет «максим» из взвода лейтенанта Колосова с полной лентой (250 патронов). Мы надеялись только на этот пулемет да еще на роту противотанковых ружей нашего батальона, которая стояла вместе с нами.

В один из тихих, солнечных дней мы увидели цепь наступающих на нас людей. Быстро изготовились к бою, занял и подготовленные окопы. Наступающие открыли огонь, но вреда нам не причинили. Я приказал не отвечать, подпустить поближе, но когда они перешли в атаку с криком «ура», мы поняли, что это наши, советские воины. Солдаты взвода выскочили из окопов, стали тоже кричать «ура», махать руками. Атакующие поняли, что мы не немцы, прекратили стрелять, собрались в кучу и шагом подошли к нам. Познакомились, закурили. Это была какая-то пехотная рота не из нашей 4-й танковой армии. Кстати, нам удалось выпросить у них немного патронов.

Через день или два, отдохнувшие, мы покинули это гостеприимное село и пошли дальше все по тому же грязевому месиву. Наступление велось почти круглосуточно. За короткий ночной отдых силы не всегда восстанавливались, да еще с питанием было плохо. Население в Восточной Украине жило небогато, особенно тяжело у них было с хлебом, но, как я уже писал, к нам относились очень хорошо. Однажды батальон прошел стороной одно село и недалеко от него устроил привал на более-менее сухом месте. Немцев, видимо, в селе не было. Мы увидели, как из этого села вышли жители, в основном женщины. Возглавлял это шествие местный священник, жители несли хоругви и другие церковные атрибуты. Мы все встали, отдавая им должное. Женщины бросились к нам — плачут, целуют, обнимают. Священник обратился к командиру батальона Козиенко и от имени селян пригласил всех нас в село отметить радость освобождения от немцев. Козиенко поблагодарил за приглашение и сказал, что нет времени на застолье, а надо гнать немцев дальше — не толь. ко от их села, но и от других сел, гнать с нашей земли. Поблагодарив всех селян, батальон отправился в путь, выполнять свою задачу. В другом месте, а шли мы голодные-голодные, встретили обоз бывших партизан со свежим хлебом и салом, которые поделились с нами этим богатством, и весь личный состав батальона. был накормлен — шагать стало веселее.

Несмотря на все невыгоды, батальон упорно продвигался вперед, в основном пешим порядком. Где-то своим маршрутом двигались 2-й и 3-й батальоны бригады, а танковый полк еще не успел подойти — задержался с разгрузкой на железнодорожной станции Полонное. Автомашины и танки пришли позже, тогда и скорость движения увеличилась. Наш батальон освободил Подволочиск, а затем Волочиск, 2-й батальон с танковым полком 5 марта занял Маначин, Гольчинцы, а 3-й батальон захватил Войтовцы. За эти населенные пункты шли ожесточенные бои, в которых молодые солдаты по-казали себя с наилучшей стороны. Солдаты, в которых я поначалу сомневался из-за их малого роста, считая их физически не подготовленными к войне, оказались способными выдерживать большие нагрузки и с марша вступать в бой. Они оказались бойцами что надо — быстрыми, находчивыми и смелыми, умело владеющими оружием. Я надеялся на них, а они на меня, зная, что зря потерь среди них не будет. Ведь что самое главное? Главное, чтобы солдат верил командиру, был снабжен всем необходимым и знал, за что воюет! Все!

Постепенно подтягивались к войскам застрявшая на дорогах артиллерия, боевая техника, автомашины, в основном «студебекеры» и на некоторое время батальон получил возможность продвигаться на «студебекерах». Эти автомашины заменили наши советские автомобили «ЗИС-5», которые до войны были основным грузовым парком страны и для войны уже несколько устарели. Появилась отдушина в нашем постоянном движении пешим порядком.

Бои за город Скалат

14-15 марта 1944 года мы подошли к г. Скалат через скалистые высотки и завязали бои за его освобождение. Для противника появление нашего батальона было неожиданным. Немцы не ждали, что так быстро преодолеем значительное расстояние до города. Однако эту внезапность, по неизвестным мне причинам, руководство бригады не использовало. В результате все три батальона бригады завязли в боях в самом городе. Когда наш батальон подошел днем к городу, то мы — Шакуло, я и Колосов (Гаврилов был ранен) — получили от командира роты Титова задачу наступать по левой стороне дороги и продвинуться в глубь города как можно дальше. На окраине города мы противника не встретили и стали продвигаться от дома к дому. Противника все еще не было. Мы уже несколько осмелели и поняли, что немцев в городе нет или они без: сопротивления отступают. Возможно, было и так. Вдруг прибежал связной от ротного с приказом возвращаться назад. Мы вернулись и доложили, что немцев нет, но ротный Титов сообщил, что полоса, где мы действовали, не наша, другого подразделения, а нам отвели полосу для наступления по правой стороне дороги. Другие роты также были остановлены. Произошла какая-то заминка, приказа о наступлении до полной темноты так и не последовало. Нам достался свободный от жителей небольшой дом, где разместилась рота. Пока суд да дело, расположились вздремнуть.

Ночью меня вызвал командир батальона. В хате, куда я пришел, находились, кроме комбата Козиенко, начальник штаба бригады Старовойт Григорий Васильевич и еще кто-то из штабных офицеров. Передо мной поставили задачу продвинуться по дороге вперед и определить, где находится противник, — в каких домах организовал оборону, имеются ли танки и какого типа. Я заявил, что днем я со взводом и взвод Шакуло уже были в городе и противника не встретили, не видели мы и танки. Мне тем не менее приказали проверить еще раз. Я поднял взвод, разъяснил задачу бойцам, отдельно командирам отделений. Мы тихо тронулись по обочине дороги к центру. Впереди взвода, на некотором отдалении от него, как положено, я выдвинул отделение для дозора и разведки. Вскоре по команде этого отделения мы остановились и залегли около дороги. Оказывается, мы столкнулись с бойцами из бригадной разведроты. О ни противника не встретили, танков тоже не видели, но из дома, который стоял впереди нас, слышали голоса и даже, мол, мелькнул огонек сигареты. Когда мы достигли дома на перекрестке двух улиц, я приказал тихо обследовать этот дом. Противника в нем не нашли, перепутали разведчики. На войне это бывает. Дальше по улице мы не пошли, так как солдаты обратили мое внимание на звук моторов, и мы определили, что в нашу сторону двигаются танки, точнее — два танка типа «Тигр», только что, видимо, подошедшие на усиление пехоты. Вернувшись, я так и доложил — пехоты у противника нет, а если есть, то лишь отдельные очаги сопротивления в домах (потом это подтвердилось}, а также подошли два танка, которых днем не было. Мне ничего не сказали и отпустили на отдых. Я посчитал, что задачу, поставленную мне, выполнил. Не знаю, поверили ли мне после доклада разведчиков, но могу сказать, что если бы мы атаковали противника в городе в первый же день, то не понесли бы столько напрасных потерь, завязнув в городе почти на неделю — с 14 по 20 марта.

С наступлением рассвета батальоны развернулись в цепь перед городом, в чистом поле, как на учениях. Противник молчал, огня по нам не открывал, хотя мы все были как на ладони. Зачем нас разложили на поле? Командир батальона вызвал всех нас для постановки задачи на наступление. Мы собрались группой около дороги, у которой даже кюветов не было, не говоря уже об укрытиях. И это на войне! В это время появилось не менее 10–12 самолетов противника. Сначала они сбросили бомбы на танковый полк, расположившийся неподалеку между домами. Полк сразу понес потери в танках и личном составе. После этого самолеты налетели на батальон и стали обстреливать солдат, не успевших окопаться и открыто лежащих на поле. Спасло нас то, что самолеты уже сбросили свои бомбы на танковый полк.

Офицеры, так и не получив задачу, стали разбегаться, ища укрытие. Я тоже попытался найти, где укрыться, но поле было голое, спрятаться было некуда. Комбат и ряд офицеров набились в трубу водостока, проложенную через дорогу под ее полотном. Я ничего лучшего не нашел, как побежать полем к своей ячейке. Немецкий летчик заметил меня и стал обстреливать. Фонтанчики земли от пуль так и вспыхивали вокруг меня. Летчик сделал заходов пять, пытаясь убить меня. Он открыл колпак кабины, и я видел, как эта сволочь смеется надо мной. До ячейки я все же добрался благополучно, пули меня не задели. Быстро залег в окопчик, и летчик прекратил вести за мной охоту. Самолеты сделали еще несколько заходов, ведя огонь по людям, а затем собрались в боевой порядок и улетели. Кто-то от отчаяния открыл огонь из противотанкового ружья (ПТР), но быстро замолчал, толку от ружья не было никакого — это не зенитное оружие.

Потери батальон понес незначительные, было ранено несколько солдат, а также командир 3-й роты старший лейтенант Григорьев Ю. А., старшина этой роты Василий Блохин, бывший старшина нашей роты. После налета авиации мы получили задачу и б ыстро стали продвигаться вперед. Огонь немцы открыли, только когда мы углубились в город и захватили несколько зданий. Танки пытались поддержать нас, но после того, как немцы подбили три танка «Т-34», а их экипажи сгорели, остальные вперед не пошли, укрывшись за домами. По танкам и пехотинцам в основном огонь вели два немецких «Тигра», которые выбрали очень удобную позицию за домами, где их не было видно. Мы с Шакуло со своими взводами продвинулись вперед, прячась за домами. Из некоторых домов немцев приходилось выбивать, а порой они оставляли дома без боя. Таким образом, мы захватили дом перед площадью с костелом и оказались в центре города на правой стороне улицы. Однако у стены этого дома со стороны улицы стоял немецкий танк и вел огонь, но скоро замолчал — берег, видимо, боеприпасы. У нас не было с собой бутылок с горючей смесью и противотанковых гранат, чтобы подбить или сжечь этот танк, да и патронов осталось мало. А боепитание батальонное еще не подошло, как не подойдет оно до самого конца Каменец-Подольской операции.

Наступили сумерки, бой утих с обеих сторон. Самая пора, чтобы разжиться едой. Война войной, а есть хочется. Посланные на поиски бойцы обнаружили небольшой склад с провиантам и водкой. Перекусили на славу: водку почти не пили, а консервы съели. Под утро пришел связной и принес записку от командира роты Титова. В ней он дал нам указание перебраться на левую сторону улицы и присоединиться к третьему взводу роты, командир которого Гаврилов был ранен. Приказ есть приказ, и под покровом ночи мы с Шакуло перешли улицу и присоединились к третьему взводу. С нами был и пулеметный взвод роты под командованием лейтенанта Колосова. Солдат взвода Гаврилова по приказу командира роты распределили между нашими взводами. Ночью мы попытались продвинуться вперед, но в темноте попали в зону действий 2-й роты нашего батальона; пришлось уйти от них в сторону. При этом напоролись на немцев, и командир дозорного отделения был ранен в живот. Продвижение застопорилось. Хорошо, что этот бой был в темноте и противник не вел прицельного огня. Однако мы понесли потери и вынуждены были закрепиться на достигнутом рубеже. Атаковать дальше не решились — подошел немецкий танк и открыл пулеметный огонь.

Утром связной передал приказ командира роты — уйти с этого участка, чтобы не мешать 2-й роте, закрепиться на прежнем месте, откуда ушли, а с наступлением темноты продолжать атаки с выходом на окраину города. День был для нас тяжелым — «Тигр» методично обстреливал из пушки наш дом, где мы закрепились.

Появились снайперы. Одного из них мои бойцы выследили — он бил из окна высокого дома. Во взводе Шакуло оказалась наша, советская, снайперская винтовка. Мне поручили его «снять» (в свое время я готовил снайперов в мужской и женской ротах). Долго я его высматривал, и когда его голова появилась в окне, произвел выстрел. Бойцы, наблюдавшие за дуэлью в бинокль, мне сказали, что я попал. Больше немец не появлялся.

Кроме того, немцы пытались контратаковать, но были отброшены огнем из пулеметов, понеся потери. Ночью мы с Шакуло без встречи с противником обошли площадь с костелом и, пройдя город, закрепились на окраине города в деревянных домиках и сараях. Утром немцы обнаружили нас и открыли огонь из пулеметов. Вели огонь и снайперы, поджигая «халупы», в которых находились бойцы. Пришлось отойти в более безопасное место. Днем противник снова пытался нас атаковать, но наши стрелки эту атаку отбили. С наступлением сумерек мы покинули пожарище и расположились в крепком кирпичном здании, тоже на окраине города. Как выяснилось, во время оккупации в нем находилось гестапо. В подвале этого здания мы нашли мед, спирт и другие продукты.

Днем противник опять предпринял атаку, но не из города, а наоборот, наступал на город, со стороны открытого поля. Наши бойцы изготовились к стрельбе из окон здания. Немцы подъехали по грунтовой дороге на 3–4 автомашинах, высадились и развернулись в цепь метрах в 600–800. Хорошо, что танков с ними не было. Мы подпустили на близкое расстояние и огнем, особенно двумя пулеметами «максим», сдули их с лица земли. Удар по ним был неожиданным, плотным, но коротким — мы берегли патроны. Одновременно немцы стали перебегать и накапливаться и со стороны города, недалеко от нашего здания. Во взводе Шакуло был боец со снайперской винтовкой, который стал вести огонь по перебегающим немецким солдатам. Получалось у него хорошо, расстояние было не более 100 метров, и он так наловчился их щелкать, что немцы прекратили перебегать, а затем совсем покинул и этот рубеж. Атака была сорвана одним снайпером.

Под вечер прибежал. от Титова связной с письменным посланием. В записке командир роты приказывал вернуться на прежние позиции и занять тот дом «С «Тигром» у стены». Мы выполнили этот приказ, и Шакуло пошел к комроты доложить за меня и Колосова обстановку. В это время, как мы уяснили позже, в город вошли четыре «Тигра». Лейтенант Шакуло обо всем доложил Титову, а также сообщил ему, что правее от центральной улицы города находится одна наша рота, а леве-е две роты батальона и полностью 2-й батальон бригады. Если рота уйдет, то немцы займут дома, которые находятся правее дороги, и могут выйти в тыл бригаде. Титов оставил нас в покое и больше не трогал.

Вообще, мне кажется, ему необходимо было прибыть к нам и своими глазами оценить обстановку, а не руководить нами записками. С другой стороны, следует отметить личную храбрость Титова. В один из солнечных дней одиночный немецкий танк двинулся по центральной улице мимо нашего дома к нам в тыл. Но далеко он не прошел — его поджег командир нашей роты ст. лейтенант Титов Петр Иванович одной только бутылкой с горючей жидкостью, которую он бросил из-за угла дома. За этот подвиг Титов был награжден орденом Отечественной войны 11 степени.

Кварталы, расположенные с нашей стороны улицы, были практически освобождены от противника. Немцы оказывали сопротивление только левее центральной дороги, где подразделения бригады все еще вели бой. Неожиданно связной, направлявшийся к командиру роты, доложил, что в тылу нашей роты, позади нашего дома, стоят 3 или 4 танка «Тигр». Видимо, они прошли другой улицей и вышли к нам в тыл, оседлав центральную улицу. Вот так номер! Хорошо, что танки были без пехоты. Послали связных другим путем для доклада командиру роты, как нам быть? Поступило приказание — сидеть на месте. Так мы и сделали.

В основном, конечно, овладеть городом Скалат нам мешали танки противника, хотя их было не более 8-10 машин. В бригаде почти не имелось средств борьбы с тяжелыми танками, не было противотанковых гранат, хотя они против «Тигров» и малоэффективны, почти не было бутылок с горючей смесью, которые могли в какой-то мере помочь. «Тигры» настолько осмелели, что по городу продвигались, как куры по деревне, и только когда Титов поджег танк, они стали остерегаться и перестали действовать так нахально.

Через день или два на помощь бригаде пришли танки из другой части, и, преодолев распутицу на дорогах, подошел полк «катюш» (БМ-13). С этим полком связаны потери в личном составе бригады. Полк обрушил свой огонь не только по противнику, но и по 2-му батальону и по 3-й роте нашего батальона, которые почему-то были в окопах в поле, а не в городе, как наша рота. Видимо, не смогли ворваться в город; а нам с Шакуло повезло. От одного залпа погибло 30–35 человек. За месяц боев не понесли столько потерь, сколько от одного залпа «катюш»! Мучительно больно за погибших воинов — молодых, здоровых и нужных для дальнейших боев. И еще больнее, когда гибнут от собственного огня, от безразличия отдельных командиров к судьбам воинов, от их бездарности, неумения руководить. И главное, это проходит без всякого наказания для командиров, допустивших гибель людей. Этот залп вообще мог быть на руку немцам, которые могли перейти в наступление. Однако «катюши» и приход танков все же заставили противника с наступлением ночи покинуть город, и 20 марта 1944 года город Скалат был полностью освобожден.

В боях за Скалат бригада понесла значительные потери в людях и боевой технике. Были ранены командир 3-й роты старший лейтенант Григорьев, командиры взводов лейтенанты Кравцов (был обожжен нашей горючей жидкостью, бутылки которой разбились у его ног), Гаврилов и еще кое-кто, а также старшина Вася Блохин, мой друг-сибиряк. Убиты были командир 2-й роты старший лейтенант Гулик и командир взвода автоматчиков лейтенант Коломийцев, еще ряд офицеров. На моих глазах был убит снайпером командир пулеметного взвода пулеметной роты, лейтенант, по национальности башкир — высокий, стройный, веселый. Он со взводом пулеметов поддерживал наши два взвода — Шакуло и мой. Он был нами похоронен в саду около дома. Сожалею, что не запомнил его фамилию и фамилии других офицеров, а также фамилии солдат моего взвода, убитых в Скалате.

Мы были молоды, не имели жизненного опыта и к своей жизни и жизни других относились несерьезно, иногда даже безразлично. В Скалате солдаты устроили игру со смертью. Надо же додуматься: перебегали с одной стороны улицы на другую под обстрелом пулеметного огня немецкого танка. Устроили соревнование — кто быстрее перебежит улицу и не станет мишенью противника. Обычно фриц запаздывал в открытии огня и бил уже по пустому месту. Некоторые перебегали по нескольку раз, и даже я осмелился перебежать улицу один раз, чтобы не выглядеть в глазах подчиненных трусом. К счастью, никто не пострадал. Мне кажется, что немцы так и не понял и нашу игру, подумали, видимо, что мы накапливаемся для удара, и оставили несколько нужных нам домов без боя. Было и так. Всякое бывало на войне, и мы считали, что это в порядке вещей.

После окончания боев за Скалат, когда рота проходила по центральной улице, я обратил внимание на дом, фасад которого был как решето — весь избит снарядами. Я спросил солдат, чей это дом и как обороняющиеся могли там находиться. Ребята засмеялись и ответили, что это наш дом, где мы находились в течение нескольких дней. Подошел я к командиру роты Титову, с ним был замполит Герштейн, и, показав на дом, рассказал, в каких условиях мы воевали. Титов тоже сказал замполиту батальона, что удивительно, как рота держалась в этом избитом снарядами доме и отражала атаки немцев, не пустив их в тыл батальона. «Жарко было?» — спросил Герштейн. Что я ему мог ответить? Сказал: «Терпимо».

С 20 марта 1944 года бригада получила новую задачу: наступать в южном, юга-восточном направлении на г. Гусятин и г. Каменец-Подольский. Подошли «тридцатьчетверки», и наша рота отправилась десантом в передовом отряде бригады, так как понесла потерь меньше, чем другие роты батальона, к тому же во 2-й и 3-й ротах и роте противотанковых ружей выбыли из строя командиры рот и взводов. В трех этих ротах осталось лишь по одному командиру взвода: во 2-й — лейтенант Чернышов, в 3-й — младший лейтенант Беляков, в роте ПТР — младший лейтенант Дроговоз. Начался пятидневный марш в направлении Каменец-Подольекого с целью его освобождения и окружения противника. В ту пору Каменец-Подольский был областным центром. Продвигались на «студебекерах». Звери, а не машины! Порой они перли по грязевым дорогам, как танки. Еще чаще мы передвигались на танках «Т-34». Наступление велось почти круглосуточно — днем и ночью, часто днем делал и большой привал, скрываясь от авиации противника, от налетов которой мы несли большие потери в личном составе и даже в танках.

Мы продолжали питаться по «бабушкиному аттестату» — за счет населения сел. А после г. Скалат бригада, покинув Западную Украину, совершала марш опять по восточной части Украины, где население встречало нас радостно, со слезами на глазах. Если мы «проскакивали» село, не останавливались, то жители на ходу бросали нам караваи хлеба, сало; мы всегда делились едой с экипажами танков. Несколько раз в хорошую погоду авиация противника совершала налеты на нашу колонну, но все обходилось благополучно. В таких случаях мы быстро покидали танки, разбегаясь в разные стороны от дороги. Танки тоже покидали дорогу, стараясь найти укрытие на местности — в овраге, балке, даже останавливаясь в тени дерева, с воздуха их труднее заметить в таком случае. Днем на привалах, в селе, в любую погоду танки, как правило, ставил и в тень хаты или сарая. Соблюдали маскировку — маскировали не только танки, мы маскировали и автомашины, а солдаты десанта старались меньше бродить по населенному пункту. Иногда мы даже просили жителей не топить днем печь — дым из трубы заметен с воздуха и может привлечь немецкую авиацию. У немцев имелся всепогодный самолет-разведчик, мы его называли «рама». Это был двухфюзеляжный самолет, который обычно летал на большой высоте, имея хорошую оптику. Когда «рама» появлялась, у нас все замирало, так как если «рама» выявит что-либо, то через некоторое время прилетают бомбардировщики противника. Советские истребители редко вступали в бой с «рамой», на высоте и с ее скоростью «рама» быстро уходила.

Наша танковая армия, в том числе и наша 49-я механизированная бригада, действовала в глубоком тылу противника… Немцы оказывали нам сопротивление лишь на отдельных рубежах по маршруту нашего марша. Иногда были дни, когдамы вообще не встречали противника, или он пытался остановить наше движение наспех организованной обороной, которую мы без большого напряжения сбивали. Значительное сопротивление немцы оказали в бою за город Гусятин 22–23 марта 1944 года. В его освобождении принимал участие наш 1-й мотострелковый батальон и, естественно, наша рота. К вечеру 23 марта, когда противник был выбит из города, мы с Петром Шакуло остановились на окраине города, где заняли недалеко друг от друга несколько хат для отдыха личного состава.

Усталость валила всех нас с ног, так как весь день мы продвигались пешком, сбивая отдельные очаги сопротивления. Танки в этих стычках не всегда нам помогали, так как поддерживали другие батальоны нашей бригады. В темноте боя мы потеряли связь с командиром роты Титовым и с командиром батальона Козиенко, а также с другими ротами батальона. Связь и взаимодействие друг с другом — основа в бою, и терять связь нельзя, но мы были рады отдыху и тому, что выбили немцев из города, и решили, что с рассветом разберемся в обстановке, поэтому не стали искать командира роты. На всякий случай выставили у хаты часовых, договорились о смене. Наступила ночь, мы успели протопить печь, сняли мокрые шинели, сапоги, чтобы просушить портянки, и крепко заснули. Глубокой ночью часовой, зашедший в хату погреться, услышал стук в дверь. Часовой открыл дверь и, услышав немецкую речь, закричал: «Немцы! Немцы!» — и открыл огонь из автомата. Проснулись остальные бойцы, многие успели выбежать из хаты и тоже открыли огонь. Но немцы успели скрыться с криком: «Иванен! Иванен!» — Так они называли нас, воинов Красной Армии.

Лейтенант Шакуло отругал часового за его нерадивость. До рассвета подремали немного, обулись, оделись и с наступлением утра отыскали командиров роты и батальона. Подошли другие роты батальона, перекусили чем бог послал и отправились пешим порядком вперед. Было тихо, противника не было видно. Видимо, на нас напоролись ночью блуждающие немцы, из остатков разбитых частей. На фронте всякое может быть. Когда, например, наш батальон ушел из города, то туда набились тыловые подразделения батальонов и бригад. Забыв о бдительности, они расположились на отдых, зная, что город освобожден от немцев. К вечеру ворвались немецкие танки и устроили в городе «Варфоломеевскую ночь» — разбили, уничтожили, передавили все, что там стояло на улицах, — им некому было дать отпор. Немцы сожгли нашу батальонную машину с полевой кухней, погибли некоторые из поваров. Об этом рассказали очевидцы, которым удалось спастись живыми из города Гусятина, в том числе зампохоз батальона Задиран. Днем 24 марта 1944 г. к Гусятину подошли танки других частей нашей танковой армии, и в результате ожесточенного боя немцы вынуждены были снова оставить Гусятин. Получается, что город дважды освобождался от противника, а заслуги по освобождению г. Гусятина приписали потом не нашей бригаде, а совсем другим частям, которые второй раз вели бой за Гусятин.

Вспоминается мне пеший марш весной 1944 года. Идешь по грязи, еле передвигая ноги от усталости, шинель от дождя становится пудовой, и думаешь: «Хорошо бы забраться в хату, поесть горячих щей или супа и вздремнуть часиков 25». В походе всякие мысли в голову лезут, и хорошие, и плохие.

Мы обрадовались, когда наш батальон догнали танки бригадного танкового полка, и мы уже десантом двинулись дальше. Задача у нас была одна — овладеть городом Каменец-Подольский. Забегая вперед, скажу, что до города бригада двигалась два-три дня. Устали и люди, и танки, они тоже не выдерживали такого напряжения. Танки стали чаще останавливаться из-за мелких поломок, особенно разрывов гусениц. Конечно, мы, десант, тоже принимали участие в ликвидации поломок, чтобы не отставать от батальона.

Марш батальона после Гусятина продолжался, противник упорного сопротивления не оказывал. Отдельные очаги сопротивления противника сминались нашими танками и десантом батальона. В других случаях немцы не вступали в бой, уходили, оставляя иногда незначительные заслоны. В одном из сел мы устроили привал для заправки танков горючим и боеприпасами, а также для ликвидации отдельных поломок. Я уже писал, что марш был тяжелым и отдых был необходим. Жители села нас накормили, и мы вздремнули в хатах. Как помню, день был солнечный. Боялись налета авиации, поэтому строго соблюдалась маскировка. Действительно, прилетели бомбардировщики противника и стали бомбить село, но в основном почему-то другую окраину, где не было ни танков, ни личного состава. Нас летчики, видимо, не заметили. Когда авиация улетела, мы услышали плач женщин — были жертвы среди гражданского населения. На этом же привале произошел такой случай: механик-водитель одного танка, видимо, употребив самогона, включил скорость, но не переднюю, а заднюю; танк стоял возле хаты и проломил ее стену, отодвинув к противоположной стене хаты стол, за которым обедали несколько офицеров танкового полка и хозяева. Механик вовремя остановил танк, поняв, что поехал не в ту сторону. Удивительно, что пострадавших не было, но все были обсыпаны глиной, побелкой, да и стена дома была сломана. Те, кто сидел за столом, в хате, отделались испугом. Один из офицеров выскочил из-за стола и с пистолетом в руке бросился к люку механика-водителя. Механик, перепугавшись, закрыл все люки и молча сидел в танке, пока остальные успокаивали офицера, грозившегося расстрелять водителя. В итоге танк отогнали, а командование танкового полка приказало оставить «безлошадных» танкистов, чтобы те восстановили дом.

Под вечер стали собираться на марш, и командиры решили продолжать движение ночью из-за высокой активности авиации противника днем. С наступлением сумерек выступили в ночной марш на танках. Населенные пункты мы проскакивали с зажженными фарами танков. Вместе с нами двигались и транспортные машины, «студебекеры», и поэтому создавалось впечатление, что движется огромная танковая колонна.

На рассвете, вернее, было уже утро, мы столкнулись с противником — пехотой и двумя-тремя танками («Тигры» и «Пантеры»). Завязался бой. С обеих сторон танки открыли огонь. Открыли огонь и 76-мм пушки артиллерийского дивизиона бригады, некоторые орудия были выдвинуты на прямую наводку. Я и лейтенант Шакуло подняли свои взводы в атаку. Скомандовали каждый из нас своему взводу: «Встать. За Родину, бегом вперед!» Сами тоже оторвались от матушки-земли и бросились вместе со всеми в атаку. Хорошо, что бежать много не пришлось — противник был не более чем в 100 метрах от нас.

Ворвались на окраину села, часть немцев была перебита, другие убежали. Артиллерией был подбит один немецкий танк, другой вместе с пехотой покинул село, а третий танк остался стоять на месте, но экипаж его покинул. На броне танка были вмятины от наших снарядов и шли трещины по борту. Видимо, у него кончилось горючее. Вот такая атака.

Действие каждого воина в атаке — это уже подвиг, подвиг — идти в атаку под пулеметным и артиллерийско-минометным огнем противника, не зная, останешься живым или нет. Сколько надо иметь стойкости, мужества и храбрости, чтобы все это преодолеть и выбить фрицев с занимаемых ими позиций! Кто кого — на войне только так. Идти в атаку на противника страшное дело, надо пересилить свой страх, пересилить себя, встать с земли, подняться и сделать хотя бы первый шаг, а для этого надо как можно ближе подойти к противни ку, перебежками или ползком — это очень тяжело, а затем броском на врага, который сосредоточил на тебе огонь. Сначала бежишь, но сил не всегда хватает бежать до переднего края противника, особенно по пашне, по которой не только бежать — идти шагом тяжело, особенно весною, когда ноги глубоко проваливаются в грунт. Но, как правило, атакующие всегда стараются бежать, и при этом обязательно надо вести огонь из автомата по противнику, даже если его не видишь. Это психологический фактор воздействия на противника. И я всегда требовал от бойцов вести огонь.

Когда мы под огнем противника ворвались в село и остановились передохнуть, я узнал, что мой друг лейтенант Петр Шакуло ранен. Не везло Петру: в каждой операции ему попадало.

Подошли наши танки — они все же подбили другой танк, который сгорел в селе, и мы от-правились дальше выполнять задачу. Это было утром 24 марта 1944 года. Кроме командира роты Титова и меня, в роте теперь остался только один офицер — командир пулеметного взвода лейтенант Колосов.

Во второй половине дня 24 марта немецкая авиация нанесла удар по нашему батальону и танкам. За время войны я редко видел действия нашей истребительной авиации. Сколько раз нас бомбили немцы, но истребители не прикрывал и нас. А зенитные пулеметы роты ПВО бригады — это ерунда против авиации немцев, да они просто боялись стрелять. Штурмовая авиация нам помогала, реже — бомбардировочная, а истребителей я видел только в Орловской операции. Пишут и говорят, что не было истребителей в 1941–1942 гг. для прикрытия советских войск, но их не было и в 1944-м, когда нас «утюжила» немецкая авиация, буквально с высоты 50 метров расстреливая людей и танки. Говорили, что для наших истребителей близко не было аэродромов. Может, и так, да вот только нам от этого не легче. В то время мы не думал и плохо о нашей авиации, наоборот, гордились ею, радовались, как она «работает» по противнику. Только на старости лет у меня возник вопрос, почему истребители не прикрывали нас на марше от авиации противника?

В тот день, 24 марта 1944 года, немецкая авиация почти полностью уничтожила батальон. Мы понесли большие потери в личном составе, а танковый полк — в танках. Другим досталось не меньше. Налет авиации начался в полдень и длился до вечера. Одна волна, самолетов 15–20, отбомбится, и только наша батальонная колонна соберется и начинает движение вперед, как налетает другая волна немецкой авиации, и так несколько часов подряд — до сумерек. «К счастью», у танка, на котором десантом был я со взводом, произошел разрыв гусеницы, и мы встали для ее восстановления. Бригада ушла вперед, а мы стали ремонтировать машину. Произошло это сразу после первого налета авиации, и остальные налеты на бригаду я не видел. Срастив гусеницу, мы двинулись вперед, и по дороге к нам присоединилось еще два танка. Прибыли мы в батальон, когда уже стемнело. Я нашел командира нашего батальона Козиенко и командира танкового полка Столярова, они оба обрадовались, что прибыло пополнение. Комбат спросил меня, не видел ли я командира роты Титова. Я доложил, что не видел. Оказывается, наш командир роты Петр Иванович Титов пропал, его еще до наступления полной темноты искали, обшарив вокруг всю местность, но так и не нашли.

Около села, которое почти сгорело, стали собираться бойцы батальона и других подразделений бригады, которые разбежались по всему полю и до темноты скрывались, кто как мог. Батальон понес большие потери в людях, а полк в танках. У нас в роте, кроме меня и Колосова, остались в живых человек 30–35 личного состава, в других ротах и того меньше — по 10–15 бойцов. Козиенко и Столяров поставили мне задачу: остатками роты и пулеметным взводом роты лейтенанта Колосова на трех танках двигаться в сторону города Каменец-Подольского, овладеть его окраиной, а далее действовать по обстановке, но лучше дождаться главных сил бригады. Сами они остались собирать людей и танки после налетов авиации.

Бои за город Каменец-Подольский

На рассвете 25 марта 1944 года мы достигли Каменец-Подольского. Наша рота на трех танках обошла город с запада и вышла к окраинам с юга. Было еще темно. Немцы не ожидали появления советских войск с юга, но когда мы подошли к мосту через реку Смотрич, уже рассвело, и нас обстреляли, хотя и не интенсивно. Мост был завален грузовыми автомашинами и другими предметами. Было сооружено что-то вроде баррикады, в которую был включен даже танк без гусениц. Река Смотрич имеет обрывистые берега высотой до 10 метров, что не позволяло переправить танки на другой берег. Моя же попытка войти в город через мост была остановлена огнем противника. Пулеметный огонь нам вреда не причинил, но снайперы свирепствовали. Я решил не рисковать и не нести напрасных потерь и стал ждать подхода главных сил бригады. Мы заняли домик недалеко от моста и выслали к мосту разведку. Возвратившиеся ребята доложили, что пройти завалы на мосту невозможно и снайперы бьют так, что голову поднять невозможно. Пока мы ждали главные силы бригады, бойцы роты стали осматривать машины, брошенные немцами на берегу при нашем появлении. Большие грузовые автомашины были набиты вещевым немецким имуществом, продовольствием и даже вином разных марок и стран. Продукты и вино были со всей Европы. Бойцы забрали немецкое оружие и боеприпасы к нему, некоторые обмотались лентами с патронами от немецких пулеметов «МГ-34», как матросы в гражданскую войну. Что сделаешь — мальчишки, да и только. Многие переобулись в немецкие новые сапоги, а мне офицерские красивые хромовые сапоги не подошли — подъем у меня оказался большой, хотя перемерил я многие, так мне хотелось их иметь. Натащили еды и вина, кубинских сигар в специальном ящичке, сигарет, шоколада, печенья, сдобных хлебцев, рыбных и мясных консервов. Наелись этого добра вволю и курили сигары, сигареты. Сигары были именно кубинские, как у Черчилля.

В полдень подошли главные силы бригады. Меня вызвал комбат Козиенко, там же был и командир танкового полка Столяров. Я доложил обстановку, танкисты тоже доложили, что мост непроходим и охраняется противником, хотя и немногочисленным. Тогда командиры дали указание уйти от моста вправо и постараться найти переправу через реку Смотрич, войти в город и продвигаться к центру. В поддержку дали мне эти же три танка и, конечно, пулеметный взвод Колосова. Связь приказана было держать по танковой рации. Я собрал командиров отделений, отдал приказ на выдвижение, и мы покинул и место около моста, двигаясь вдоль русла реки. К нам подошло три танка, рота разместилась на их броне, и мы поехали искать брод или удобное место для спуска к воде и подъема на другой берег. Нашли вроде бы удобное место, переправились на танках на тот берег реки. Танкисты по рации доложили Столярову, что брод найден и что мы вошли на окраину города на противоположном берегу. Но самый верх противоположного берега оказался почти отвесно обложен камнем, на высоту около полутора метров. Танки не смогли преодолеть эту преграду, как ни старались. Это можно было бы назвать противотанковым эскарпом, но на самом деле эту преграду соорудили для укрепления берега от оползня и на случай паводка. Пришлось разбирать эту каменную кладку, чтобы сделать удобный въезд для танков. У танкистов даже лома не оказалось, но все-таки мы смогли кое-как разобрать камни, и один танк преодолел препятствие и ушел в город с десантом пулеметного взвода Колосова. Остальные два танка не смогли перебраться в город. Долго возились, но так ничего и не смогли сделать, а тут возвратился танк, ушедший в город.

Лейтенант Колосов сообщил, что его ранило, да я и сам увидел свежую перевязку. Его танк с десантом обстреляли немцы из пулемета с колокольни церкви, почти в центре города. Кроме того, танк дальше не смог продвинуться, так как улицы были заставлены автомашинами впритык друг к другу. Не только проехать — тяжело было пройти человеку, так плотно стояли брошенные немецкие автомашины с грузом. Позже мы узнали, что эти машины с вещевым имуществом и продовольственными грузами принадлежали тылам крупной немецкой группировки, отступающей на запад. Однако наша бригада перерезала им пути отхода, и они остановились в городе. Машин было очень много, не менее 1 000-1500 грузовиков, и чего в них только не было! Повторяю, что таких трофеев я больше не видел. Что интересно, шоферов автомашин не было.

По рации передали указание танкам остаться на месте у реки, а десанту выполнять задачу — продвигаться к железнодорожной станции. Это было повторение ранее отданного устного указания командира батальона. Я с ротой стал продвигаться по городу. Улицы были заставлены автомашинами, в основном большой грузоподъемности: «маннами», «опелями», и другими. Немцев же мы не встретили — они убежали при нашем появлении. Вдруг мы услышали артиллерийские залпы и разрывы снарядов в городе. Это била наша бригадная артиллерия. Рота вышла на окраину города, на более высокий берег реки Смотрич, чем противоположный, и перед нами открылась интересная картина. На город шла в атаку наша бригада: все три батальона и танковый полк, точнее, то, что от них осталось после почти месячных боев. Вся эта масса вела огонь: танки, артиллерия дивизиона бригады, минометы и пулеметы. Красиво бригада шла в атаку, но хорошо бы на противника, а не на своих, особенно не на мою роту. Мы кричали, махали шапками, руками (ракет у нас не было), бегали, старались обратить на себя внимание наступающих, но безуспешно, они продолжали наступать в развернутом строю, достигли реки, вброд преодолели ее по пояс в воде (а наша рота на танках перебралась — все остались сухими), поднялись на наш высокий берег и стали наступать на город.

Рота соединилась с батальоном, и не успел я доложить командиру батальона о выполнении его приказа и ранении лейтенанта Колосова, как он меня ошарашил словами: «А ты где был? Что-то я тебя не видел среди наступающих, да еще сухой, не мокрый?» Сначала я его не понял. Потом мне стало обидно. Я вынужден был напомнить Козиенко о поставленной мне и Колосову три часа назад задаче. О выполнении задачи танкисты передали по рации. Комбат ничего не ответил на это, но окружающим офицерам сказал: «Хитер Бессонов, преодолел реку и ноги не замочил».

Вскоре мы вышли на восточную окраину города. Я не ошибся, именно на восточную окраину, ибо наша 4-я танковая армия и другие подвижные соединения фронта совершили бросок с севера на юг и практически отрезали путь к отступлению на запад для большой группы немецких войск восточнее Каменец-Подольского. В городе бригада и ряд других частей перешли к обороне с целью сдержать и не допустить прорыва через город отступающих с востока немцев по хорошим дорогам с выходом на запад и на юг к Днестру, а направить их по залитым грязью грунтовым дорогам.

Как потом выяснилось, сплошного кольца окружения фронту создать не удалось. Из-за значительных потерь в личном составе и технике действующим войскам 1-го Украинского фронта не хватило сил. Это было видно на примере нашего 1-го мотострелкового батальона и других частей 49-й механизированной бригады — мы понесли в тот период невосполнимые потери в людях. Да и погода подвела

К утру 26 марта 1944 года г. Каменец-Подольский был полностью освобожден от противника. На радостях как-то само собой получилось, что был организован ужин из трофейных закусок и вин. Выставив сторожевые посты, мы собрались в свободном от жителей доме, где всю ночь отмечали победу. Я не очень любил застолья на фронте — поел, немного выпил и пошел проверять посты, где обнаружил, что один расчет пулемета убит. Шел плотный снег, и следы бежавших из города немцев отчетливо были видны. Я поднял несколько отдыхающих солдат, мы пробежали по следам, оставленным на снегу немцами, но, не догнав, вернулись. Усилив посты, я приказал никого близко не подпускать и открывать огонь по любому человеку или даже силуэту, еле видимому в метели. Солдаты честно выполнили указания и открывали огонь по любому силуэту. К утру все успокоилось, передвижение немцев из города прекратилось.

К утру, кроме сторожевых постов, все спали крепким сном. Усталость накопилась за время непрерывных боев днем и ночью, когда мы спали урывками по нескольку часов в сутки, а то вообще не спали, засыпая в буквальном смысле на ходу.

Наутро мы заняли оборону за городом, в поле перед оврагом. Слева были сельские домики — там оборудовала позицию минометная рота батальона. Дальше была третья рота, в которой осталось 10–15 бойцов во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Алексеем Беляковым. Во второй роте осталось тоже не более 15 человек, во главе с командиром взвода лейтенантом Николаем Чернышовым. В нашей роте, которой теперь командовал я, осталось не менее 30 бойцов, почти столько же, сколько было в двух других ротах. Однако командир батальона капитан Козиенко, начальник штаба батальона капитан Белан и заместитель командира батальона по политической части капитан Герштейн решили объединить нашу первую роту со второй. Комбат вызвал меня и объявил об этом решении и о назначении командиром объединенной роты Чернышова — командира взвода 2-й роты. Сам же я предполагал, что останусь командиром своей роты, в ней было личного состава больше, чем во 2-й и в 3-й ротах, вместе взятых. Кроме того, фактически я руководил ротой почти все последние бои, получая указания от командира батальона. Высказав свое неудовольствие, я попросил оставить меня командиром нашей роты и не объединять ее со 2-й ротой, а объединить вторую роту с третьей, оставив лейтенанта Чернышава ее командиром. Мои доводы, однако, не были приняты во внимание, и приказание осталось в силе. Пришлось мне подчиниться этому распоряжению — в армии спорить не положено, правильный приказ или опрометчивый, но выполнять его надо, особенно на фронте. Что поделаешь, начальству виднее, на то оно и начальство! Так неудачно закончилась моя первая и не последняя попытка продвижения по службе.

Наша объединенная рота окопалась на окраине города Каменец-Подольский неудачно, на открытом месте перед оврагом, или, вернее, лощиной. Противоположный скат лощины был выше, и наша позиция хорошо оттуда просматривалась. В то же время несколько позади нашей позиции была удобная для обороны естественная насыпь. Я и предлагал там окопаться, но меня никто не послушал. Солдаты вырыли окопы, выложив на бруствер окопа свое оружие, патронов к которому не было, а рядом положили немецкое оружие с патронами, две-три немецкие гранаты. У каждого было по одной или две бутылки с вином для обогрева. Сильных морозов не было, но жить при нулевой температуре днем и ночью, изо дня в день, под дождем или снегом, очень неприятно. От холода пробирает дрожь. За насыпью было бы куда удобнее, можно было хотя бы костер разжечь, но и тут солдаты вышли из положения, накрыв окопы трофейными плащ-накидками и одеялами. Я тоже имел одеяла и ночью накрывал ими свой окоп — в окопе до удивления хорошо сохранялось тепло. Окоп для себя я рыл сам или совместно с ординарцем. Малую саперную лопатку носили все солдаты и многие младшие офицеры, в том числе и я. Солдаты носили лопатку в чехле, который надевали на поясной ремень, а у меня лопатка была немецкая, складная, и носил я ее только в руке! Так и проносил ее почти до конца войны.

Противогазов у нас не было, они только мешали в бою, особенно танковому десанту. Каску я тоже не носил, да и многие солдаты ее не носили — она была тяжелая и в бою соскальзывала на лицо. Немецкое оружие: автоматы, карабины, винтовки, пулеметы мы взяли при обороне Каменец-Подольского вынужденно — для своего оружия не было патронов. Так до конца операции некоторые бойцы и носили два вида оружия: свое и немецкое, пока не получили боеприпасы к своему оружию. Немцы пытались сбрасывать своим парашюты с боеприпасами и иногда с продуктами. Два таких парашюта с боеприпасами попали к нам, и их полотнища взял старшина роты Братченко, чтобы можно было потом обменять в деревнях на сало и самогон. Деревенские шили из этого материала блузки и платья.

Обычно ночью я спал мало, проверял часовых-наблюдателей, особенно во второй половине ночи — а вдруг наблюдатели или вздремнули, или просмотрели действия немцев, не обратили внимания, да мало ли что может быть? Обязательный обход позиции ночью вошел у меня в привычку, да и солдаты знали о моих ночных осмотрах, и им было спокойнее, что командир не спит.

В обороне мы простояли несколько дней. В один из дней появились немцы, но роту не атаковали, а захватили несколько хат метрах в 100 левее наших позиций. Из хат они стали вести по нам огонь, в основном винтовочный, причем даже по отдельным бойцам. Интересно, что немцы подошли скрытно и, видимо, появились перед нами еще вечером или ночью, а мы обнаружили их только утром. Этого я всегда боялся — проспать противника. Но, скорее всего, это была просто разведка, они искали путь на запад и хорошие дороги, по которым могли бы проехать автомашины. Мы тоже ответили им из всего оружия, благо патронов было много, не надо было их экономить. Из-за этой экономии давно не стреляли от души по противнику. Немцы прекратили вести огонь и мы тоже. Зато нам был слышен сильный огонь в расположении 3-й роты (которая теперь была 2-й) и минометной роты батальона.

В этом бою был тяжело ранен командир взвода минометной роты лейтенант Новожилов. Немцы уже были готовы захватить минометы, и тогда Новожилов приказал подчиненным отойти с минометами на другую позицию, а сам остался прикрывать их отход из пулемета, который минометчики имели на всякий случай. Немцы подожгли дом, откуда вел огонь Новожилов, но он продолжал стрелять до тех пор, пока не сгорел в этом доме. Так 28 марта 1944 года погиб лейтенант Сергей Васильевич Новожилов, веселый и бравый офицер двадцати лет от роду, пожертвовавший своей жизнью для спасения бойцов минометной роты. Немцы после гибели Сергея дальше не пошли и даже, наоборот, оставили 2–3 хаты недалеко от сожженного дома. Левый фланг роты нам пришлось повернуть лицом к противнику, чтобы держать его под огнем, и во время этого передвижения меня немцы чуть не «ухлопали» — пуля ободрала на боку кожу. Видимо, немец стрелял разрывной пулей, потому что на коже, на правом боку, еще долго оставалось черное пятно.

В один из дней конца марта 1 944-го в Каменец-Подольском пошел густой снег, который шел всю ночь. Всю эту ночь я проспал в окопе как сурок, накрывшись двумя трофейными одеялами, утром проснулся, и оказалось, что окоп полностью завален снегом. Меня и солдат буквально откапывали — столько было снега в окопах. В то же время Чернышов находился в доме, в тепле — топил печку. Ни разу он не пригласил меня погреться, а ведь только что мы оба были командирами взводов. Как только его назначили командиром роты, сразу изменилось и его отношение ко мне., а позже и к другим офицерам роты — Шакуло и Гаврилову. Сам я к нему в эту хату не заходил, был всегда среди солдат, с ними и питался. Но мне очень хотелось поесть горячего супа, или щей, или попить чая.

В эту метель немцы, воспользовавшись случаем, оставили свои позиции и скрылись. Так что, когда мы выбрались из-под снега, то ребята сообщили мне, что немцев нет. Только тогда мы с бойцами пошли в эти хаты, чтобы сготовить что-нибудь горячего. Шоколад, печенье, консервы нам уже надоели, да и вино тоже.

Противник обошел город Каменец-Подольский стороной и ушел на запад, бросая в метель автомашины и другую технику на дорогах. Столько брошенных или сожженных автомашин я больше не видел. С востока, от Винницы, немцев на нас гнали общевойсковые армии 1-го Украинского фронта, но сил, чтобы удержать отступающего противника на рубеже Каменец-Подольского и осуществить полное его окружение, как это было под Сталинградом, нам не хватило. Не считаясь с потерями в людях, бросая технику из-за отсутствия горючего или застрявшую в непролазной грязи, немцы прорвались на запад. Бои были ожесточенные и кровопролитные. Я помню, что мы находили листовки советских пропагандистских частей за подписью маршала Г.К.Жукова с призывом к немецким солдатам сдаваться в плен, так как они окружены и будут уничтожены, если не сложат оружие. Жаль, конечно, что второго Сталинграда не получилось. Но все же немцев отбросили далеко на запад.

Как мне рассказывал лейтенант Петр Шакуло, вернувшись в строй после ранения, он находился в медсанвзводе в городке Оринин, под г. Каменец-Подольском. Там же находился штаб нашего 6-го Гвардейского механизированного корпуса во главе с его командиром генералом Акимовым. Отступая на запад, немцы попытались захватить Оринин. Отражая атаки немцев, в бой пошли даже раненые, которые в состоянии были носить оружие. Бой шел несколько часов, и неизвестно, чем бы он закончился, если бы на помощь осажденным не пришло несколько танков «ИС-2». В результате немецкие танки были уничтожены., пехота разбежалась, а часть сдалась в плен. Таким образом, были спасены сотня раненых и командование корпуса.

Бои за город Каменец-Подольский завершились. Приблизительно в первых числах апреля с востока подошли общевойсковые части.

Приказом Верховного Главнокомандующего от 27 марта 1944 года воинам бригады была объявлена благодарность за освобождение г. Каменец-Подольского, а нашей бригаде и некоторым другим частям 4-й танковой армии было присвоено почетное наименование «Каменец-Подольских». Бригада стала именоваться «49-я механизированная Каменец-Подольская бригада», а ее командиру, Туркину Петру Никитичу, было присвоено воинское звание полковника.

Бригада снова получила задачу наступать на запад, гнать противника с нашей земли. После двухдневной метели на полях и дорогах лежал глубокий снег, кое-где с заносами. Батальон опять был посажен десантом на танки с задачей преследовать отступающего противника и не дать ему закрепиться на удобных для обороны рубежах. Погода улучшилась, небо очистилось от облаков, засветило солнце, и снег быстро сошел с дорог и полей. Стало теплей. Кое-где встречался противник, но бригада успешно сбивала его с занятых им позиций. Танков осталось мало, да и те, что были, использовали свои моторесурсы и постоянно выходили из строя из-за различных поломок. Случилась поломка и в том танке, на котором находился я со своими бойцами. После одной из дневок в каком-то селе, а мы уже вели бои на территории Западной Украины, наш танк остановился окончательно. Командир батальона капитан Козиенко приказал мне остаться с танком и дожидаться окончания ремонта танка. Прошел день, и утром танкисты заявили, что неисправность серьезная и они встали надолго. Я решил не дожидаться ремонта, а догонять батальон пешим порядком, посчитав, что меня могут заподозрить в умышленном отлынивании от боев. Догоняли мы батальон дня два. По дорогам двигалась на запад масса наших войск из разных частей фронта, и на мой вопрос, куда направилась бригада, мне никто не мог ответить. На одной из дорожных развилок я увидел знак с надписью и стрелкой «Хозяйство Туркина». Стали продвигаться согласно этому указателю. В тот период такие знаки использовали почти все, чтобы люди не блуждали по фронтовым дорогам в поисках своих частей. В середине одного из дней, кажется, 12 апреля, я на-шел свой батальон, от которого почти ничего не осталось. Задачу надо было выполнять, а в батальоне до моего прихода находилась только одна 2-я рота в количестве 10–15 человек, а может быть, и меньше. В почти полном составе остался только штаб батальона — правда, и он понес некоторые потери. Моему приходу обрадовались и командир батальона Козиенко, и замполит Герштейн, и начальник штаба батальона Белан — со мной было не менее 20–25 бойцов, все, что осталось от 1-й и 2-й рот. Командира роты Чернышава со своей ячейкой управления в батальоне не было, и никто не знал, где он. Отстав вместе с неисправным танком, командир роты появился только дня через три.

В батальоне нас накормили горячим обедом, которого мы давненько не видели — и первым, и даже вторым, это я хорошо помню. Из офицеров стрелковых рот на тот момент были в наличии я и младший лейтенант Алексей Беляков со 2-й ротой. Всего в батальоне было не более 32–35 человек, как говорили, штыков. Не было батальонной артиллерийской батареи и минометной роты, не было взвода автоматчиков, пулеметной роты и роты ПТР. Все было потеряно в боях и от действий авиации противника. Несколько позже появились офицеры артиллерийской батареи старший лейтенант Кашинцев, лейтенанты Хамракулов и Исаев, из минометной роты — лейтенант Зайцев, а из пулеметной роты — лейтенанты Волков и Карпенко. Все они, по-моему, появились без материальной части (45-мм пушек, 82-мм минометов, станковых пулеметов) и лишь с несколькими бойцами. Значительные потери понесли 2-й и 3-й батальоны нашей бригады, и тоже в основном от авиации.

Батальон остановился в каком-то селе и простоял там несколько дней. Пришло пополнение, солдаты, призванные с освобожденной Украины. В роту пришли люди в возрасте старше 40 лет, после ускоренной подготовки, медлительные, боязливые, к тому же никогда в армии не служившие. К нам в роту поступило 12–15 таких «воинов». В 3-ю роту, вернее, она была 2-й после нашей 1-й роты, поступили люди разных возрастов, в том числе даже бывшие партизаны, владевшие оружием, все в гражданской одежде. В эту же роту вместо убитого Гулика прибыл командиром старший лейтенант Штоколов. К нам в роту вместо раненого лейтенанта Колосова прибыл командиром пулеметного взвода лейтенант Мочалов. В это время пулеметной роты, как таковой, не было, не было и пулеметов. На фронт Мочалов попал впервые, к службе в армии и командованию людьми не был приспособлен, тяжести фронта переносил тяжело. Были моменты, когда он просто плакал из-за неумения руководить под-чиненными.

После краткого отдыха батальону была поставлена задача продвинуться вперед и занять оборону по берегу реки Стрыпа в селе Доброполье. Впереди, западнее этого села, находился город Бучач, в который начал и подходить резервы противника. Бригада не в состоянии была вести наступательные операции. Личного состава почти не было, почти вся боевая техника вышла из строя. Из 450–500 танков, имевшихся в 4-й танковой армии в начале операции, теперь осталось лишь около 60 машин, да и те с различными неисправностями. Но оборону против тоже ослабленного противника мы еще могли держать и должны были держаться до подхода общевойсковых частей фронта, от которых танковые армии оторвались на значительное расстояние (50–60 км).

Меня с ротой перевели на другой, западный берег реки Стрыпа, и мы окопались западнее села Доброполье. Село было небольшое — домов, наверное, не более тридцати. Позиции для обороны за рекой были хуже, чем на восточном берегу, но приказ есть приказ. В целях предупреждения появления немцев я высылал на соседнюю высотку дозор. В обороне обязательно я оставлял днем и ночью наблюдателей — без этого нельзя на фронте. Плохо только то, что бинокля не было, не любил я его носить. Бинокль мне обычно только мешал, особенно в атаке.

Питалась рота за счет жителей села, батальонной кухни не было. Многие жители село по-кинули— старики села. помнили бои в 1914–1916 годах, когда здесь. говорят, держала оборону Русская армия под командованием Брусилова. Крупный рогатый скот жители увели с собой, а кур и другую птицу оставили. Поэтому мы питались в основном птицей — солдаты сами умело готовили и даже умудрялись печь пончики в сахаре, благо его было много в селе. Вырыв окопы на окраине села, мы несколько дней спокойно отдыхали и отсыпались в хатах. Солнце уже припекало изрядно, к 12–14 апреля 1 944-го установилась хорошая, теплая погода, а мы были в зимнем обмундировании.

Где-нибудь в овражке мы снимали с себя нижние рубахи и вели бой с «немецкими автоматчиками», так солдаты прозвали на фронте платяную вошь. Давили ее, паразитку, ногтями, трясли над огнем, но помогало это мало — в тепле вши бушевали вовсю. У меня был свитер, и почти в каждой ячейке сидела «паразитка». Я его сжег, и в огне вши с сильным треском лопались. Стыдно писать об этом с такой откровенностью, но что поделаешь-война, действующая армия, и у нас не было возможности помыться в походной бане и сменить нижнее белье с января 1944 года. Не менее 4 месяцев, зимой, в теплой одежде, мы спали или отдыхали где попало: в окопах, в сараях, на танках, в хатах — и все не раздеваясь. Поэтому не могли себя держать в хорошей санитарной форме. Винить, мне кажется, нельзя никого, мы действовали в глубоком тылу противника. Только когда мы вышли из боя, все было заменено на новое, летнее обмундирование. В других операциях такого уже не было.

В один из дней ко мне прибыл начштаба батальона капитан Белан (после войны и окончания академии он занимал должность начальника ГАИ Москвы), который привел с собой командира нашей роты лейтенанта Чернышова, пропадавшего, наверное, больше недели. Лейтенант Чернышов сразу начал командовать — и то не так, и это не эдак. Я ему ответил: «Да пошел ты…» Капитан Белан прекратил нашу перепалку, но я сказал, что Чернышов придирается. Не пропадал бы, мол, неделю, а пришел вовремя и руководил бы как хотел. А то я с бойцами за полтора дня 30 км «прошлепал», чтобы догнать батальон, а не сидел у молодухи за пазухой. Белан ничего на это не сказал, однако поставил мне задачу — с отделением крепких ребят разведать впередилежащий населенный пункт в 3–4 километрах от нас (кажется, это был Бучач), уточнить силы неприятеля и доложить.

Идти в разведку днем по бездорожью, утопая в раскисшей пахоте, по открытой местности, где кусты стояли без листьев и пшеница еще не поднялась, — дело тяжелое. Это грозило нам смертью — немцы просто расстреляли бы нас в поле или постарались бы захватить в плен. Мы и так знали, что в тот населенный пункт, что впереди, немцы вошли еще вчера вечером — ночью и днем оттуда слышался гул моторов танков и автомашин. Но приказ надо выполнять, ибо команды «отставить» не последовало. Я взял трех более-менее физически крепких бойцов, бинокль, и мы отправились в разведку. Хорошо, что имелась лощина, и мы по ней продвинулись на 1–1,5 км. Шли мы по лощине тяжело, еле-еле вытаскивали ноги из грязи, вышли на горку и оттуда стали осматривать окрестности, улегшись на землю на сухом месте. Осматривая в бинокль местность вокруг, я обнаружил, что по дороге справа от нас в сторону нашей обороны, но несколько правее батальона, двигается колонна автомашин и бронетранспортеров. Слева от нас, на расстоянии не более одного километра, на соседнем холме, мы обнаружили бронетранспортер и несколько автомашин — видимо, с пехотой. Немцы медленно продвигались к нашему селу Доброполье. Дальше вести разведку было бесполезно, поэтому мы стали скрытно возвращаться на исходные позиции. В одном месте нам пришлось покинуть лощину, и мы очутились на виду у тех немцев, что двигались слева по верху холма, но огонь по нам они не открывали, хотя могли запросто расстрелять из бронетранспортера, к тому же к ним подошел еще «Тигр». Бежать мы не могли, не было сил. Я и сейчас не понимаю, почему немцы нас не расстреляли, когда мы еле-еле тащились по пашне в 250–300 метрах от них.

Вернувшись, я доложил Белану об увиденом и указал на подразделение немцев, которое остановилось от нашей обороны метрах в трехстах. Немцы стояли спокойно, и огонь не открывали. Капитан Белан ничего не сказал, но, мне кажется, остался чем-то недоволен. Чем? Что я вернулся с бойцами живыми? Но мы сумели вернуться, и капитан Белан доложил в штаб бригады о большой колонне, которая двигалась правее нашего батальона, и о появлении малочисленной группы немцев слева перед батальоном. Капитан Белан убыл в штаб батальона, на другой берег реки, забрав с собой Чернышова, а мне с необученными солдатами приказал оставаться в отрытых нами окопах на западном берегу реки.

В тот же день, ближе к вечеру, был произведен залп «катюш». Хорошо, что мы были возле окопов, и когда снаряды «катюш» стали рваться сначала правее роты, а затем ближе к нам, мы все спрятались в окопах. Часть снарядов все же разорвалась в расположении роты, но никто не пострадал. Когда этот кошмар кончился, я выглянул из окопа и увидел, что рядом лежала здоровая часть снаряда, которая не смогла разорваться на более мелкие осколки. Весь залп «катюш» пришелся по пустому месту и по нам, хотя надо было ударить левее, по соседнему холму, где на виду остановились и стали окапываться немцы, те, от которых я бежал.

Чем можно объяснить этот артналет? Только тем, что кто-то, видимо Белан, дал неверные ко-ординаты, перепутал холмы, а может быть, просто не умел читать карту. Залп мог вывести из строя всю роту, как это было в Скалате, когда от огня «катюш» 2-й и 3-й батальоны понесли значительные потери. Из штаба батальона запросили по телефону результаты залпа «Катюш», и я сообщил, что удар пришелся по пустому месту и по роте, но потерь нет, и что ударить надо левее. Больше «катюши», однако, огонь не вели. Через некоторое время после налета солдаты доложили мне, что саперы хотят взорвать единственный мост через речку. Саперы подтвердили, что у них есть такой приказ, а из батальона мне! по телефону приказал и не мешать саперам взрывать мост и объявили, что связь со мной прекращается и телефонисты обязаны покинуть меня вместе с телефоном и кабелем.

Я возмутился, но мне сказали: «Так надо». Я подумал: «Ну и черт с вами», но выразился более определенно в адрес командования, с матерком. Вообще, на войне офицеры нашей роты если и ругались матом, то только в крайних случаях. Попусту не сквернословили и матом людей в атаку не поднимали. Пойдя к саперам, я обратился к их старшему с просьбой взорвать только ту часть моста, которая соприкасалась с западным берегом, примерно половину, а восточную часть оставить на всякий случай. Саперы пошли мне навстречу и сделали так, как я просил.

Меня оставили как смертника с ротой из 25–30 человек, в которой половина солдат была необученная и необстрелянная, даже не принявшая присяги. Ни станковых пулеметов у нас не было, ни ручных. Мост этот стратегического значения не имел, поскольку грузоподъемность его была малая. Село Доброполье тоже не имело никакого значения, находясь в низине, между высокими берегами реки Стрыпа. Я и сейчас не понимаю, о чем думало командование батальона или бригады, оставляя роту на западном берегу удерживать буквально «пятачок». Средств усиления в батальоне и бригаде после ожесточенных боев до р. Стрыпа не было, но все знали, что противник подтянул свежие резервы, превосходящие бригаду по силам.

Саперы, покидая нас, пожелали нам выжить, выразили сочувствие и сказали, что их вины нет. Вид у них при этом был такой, словно они прощались с нами навсегда, — видимо, они считали нас смертниками. Приказ я выполнил, а куда денешься — приказ есть приказ.

Не буду себя хвалить, но я уже был стреляный воробей и не собирался отдавать солдат и себя на смерть и не надеялся на счастливый случай. Полагая, что выстоять на этом берегу все равно не смогу, я приказал своим бойцам соединить наш берег с остатками моста на том берегу жердями, создав таким образом какой-то переход через речку. Кроме того, я перевел солдат с южной окраины села на северную сторону, где как раз проходила полевая дорога к мосту. Я считал, что немцы будут наступать не по пашне, где сначала заняла оборону рота, а пойдут по более-менее твердой дороге. В каждом окопе по обеим сторонам дороги я расположил по два солдата, для храбрости и поддержки друг друга.

Наступила темная ночь. Я с несколькимибойцами расположился с правой стороны дороги. Пока все было тихо. Проверил расположение бойцов; Люди не спали, но некоторых дремота сморила, и я предупредил, чтобы все были во всеоружии, не спали, а то немцев можно проморгать. Сам я, предчувствуя нападение немцев, тоже не спал. Фрицы ночью редко ходили в атаку, но все может быть, не исключено, что и ночью нагрянут, а на новых бойцов я не очень надеялся. Как я предчувствовал, так и случилось. Только-только ночь пошла на убыль, начало сереть, как немцы атаковали роту. Произошло это внезапно, но все же кое-кто из бойцов открыл огонь. Некоторые, особенно из новичков, не открывая огня, покинули свои окопы и прибежали к мосту. Кое-кто из них был ранен, мы их перевязали и отправили в тыл. Старослужащие не пострадали, так как вели огонь по противнику, а не бежали без оглядки. Мы вынуждены были отходить.

Я собрал всех солдат у моста, и мы открыли в сторону немцев огонь из автоматов, остановив их и не дав продвинуться дальше наших окопов. В темноте плохо было видно и нас, и фрицев. У меня было желание вернуть потерянные позиции, но помкомвзвода сержант Савкин отговорил меня от этого, показав на новичков, которые себя, мягко говоря, плохо чувствовали, дрожа от страха. За свое поведение каждый из них получил несколько затрещин от опытных бойцов. Такой «педагогический прием» применялея редко, но в данном случае я не возражал и не остановил ребят. Жерди на мосту лежали плотно, и мы благополучно перешли на другой берег, где заняли оборону около моста. Наступил день, и я доложил комбату, что западный берег реки нам пришлось покинуть. В ответ поступило указание: «Как удрал с того берега, так и возвращайся назад, оставленные позиции немедленно занять снова». Сдался им этот плацдарм!

Надо было выполнять приказание. Для успешного выполнения этого приказа я стал изучать расположение противника, уточнять его огневые точки. Более-менее мне стало ясно, где противник, сколько его и что он делает. Все было спокойно и тихо, лишь иногда фрицы посылали в нашу сторону одиночные выстрелы, на которые мы не отвечали. Готовясь к восстановлению утраченных позиций, кое-кто готовил еду — есть все равно надо, без этого нельзя. Я поговорил с каждым из новичков, разобрав с ними их поведение в бою, рассказал, что <?Трах присущ всем, но нельзя, чтобы он перерастал в ужас перед противником, приводя к потере контроля над собой. Отдельно я собрал командиров отделений и распределил объекты атаки.

Днем мы скрытно перешли мост и неожиданно атаковали немецкие позиции. Получилось так, что фрицам в это время привезли обед и за едой они не заметили наш бросок без крика «ура!». Я не мог и предположить, что немцы настолько были испуганы и ошеломлены нашим появлением, что без сопротивления и выстрела оставили свои окопы, бросив оружие и недоеденный обед. Сержант Поддубный так напугал пулеметчика, появившись перед ним в 10–15 метрах, что тот бросил подготовленный для стрельбы пулемет «МГ-34» и удрал, оставив обед в котелках. Обед у фрицев состоял из первого в котелке и второго — макарон с куском мяса в крышке котелка. Многие мои солдаты не успели даже выстрелить, так быстро немцы убежали. Тут появился командир второй роты Штоколов с десятком бывших партизан. Все эти люди были под большим хмельком и, кроме лейтенанта Белякова Алексея и только что на: значенного командиром второй роты старшего лейтенанта Штоколова Григория Андреевича, одеты в гражданскую одежду. С криком «ура!» они, опережая нас, бросились за убегающими немцами, но огнем из леса были остановлены. Появись они чуть раньше — сорвали бы «тихую» атаку роты. Отходя назад в наш тыл, Штоколов выпросил немецкий пулемет «МГ-34» у Поддубного, который тот захватил. Я разрешил отдать — зачем он нам? Да и владеть им было сложно и носить тяжело.

А Штоколов пришел к командиру батальона и заявил: «Вот как над, о воевать! Пошел и захватил немецкие окопы, немцы убежали, а в подтверждение — вот пулемет, лично захваченный мною в бою. Вот так воюют партизаны!» И высказал неуважение в мой адрес.

Когда я доложил командиру батальона о выполнении его приказа, то в ответ он отругал меня за трусость!

День прошел спокойно, немцы не появлялись и огонь по нам не вели.

С наступлением темноты я обошел окопы, подбодрив солдат, особенно новичков, и предупредил, чтобы самовольно не оставляли позиции, иначе немцы всех перебьют. Только я отошел от левого фланга роты, как немцы обрушили по роте мощный артиллерийско-минометный огонь, с применением шестиствольных минометов. Немцы применяли их редко, видимо, не так много их было. Оружие сильное, но с «катюшей» его не сравнишь. Мы этот миномет называли «Ванюшей», а в других местах его называли иначе, «ишак», например. Мне, а также сержанту Савкину и моему ординарцу некуда было спрятаться, кругом бушевал огонь, и мы залегли под обрывистым берегом реки. Вокруг рвались снаряды, мины от шестиствольного миномета, кругом летели раскаленные осколки — все это светилось на фоне ночного неба. Просто ад. Как мы остались живыми — уму непостижимо. Стоял страшный гул и грохот орудий, стоящих, видимо, недалеко от нас. Такого огня я не встречал давно, с курских боев 1943 года. И все это обрушилось на одну роту, на 25–30 бойцов. Видимо, припекло фрицев, разозлились они, что днем мы выбили их из села с потерями в солдатах и оружии, когда они, не ожидая нападения, спокойно обедали. Потеря оружия — позор для солдата.

Обстрел продолжался минут 20–25, хотя разве можно было засечь его продолжительность в это время? Страху набрались не только новички, но и «старички», побывавшие со мной уже в боях. Да что там говорить, я и сам натерпелся страху, к тому же и укрытий не было, чтобы переждать налет. Когда налет закончился, фрицы атаковали пре!восходящими силами. Бойцы роты не выдержали этого огня и опять побежали. Старослужащие еще оказали кое-какое сопротивление, но с «драпом» новичков и они отошли к мосту. Остановить бегство из окопов я не смог, тем более что некоторые были ранены, и иных пришлось нести на плащ-палатках. Я принял решение покинуть этот берег, доложил об этом командиру батальона и получил приказ покинуть западный берег и занять оборону по берегу ре-ки, левее второй роты Штоколова.

Интересно, что через несколько дней Штоколов с ротой повторил атаку. Хотел (без нашего участия) выбить немцев с занятых позиций на западном берегу, но рота была практически полностью уничтожена. Спаслась небольшая группа его партизан, в том числе и сам он. Солдат роты немцы добивали, когда они бежали к своим окопам по нашему берегу (восточному) по открытому месту.

Командир батальона видел шквал огня по роте и, видимо, понял, что на другом берегу роте не удержаться, да в этом и не было смысла. Половина новобранцев выбыла из строя, в основном по ранению, и снова у меня не осталось почти никого. Все же нельзя, на мой взгляд, посылать в бой необученных солдат, непривычных к армейской и фронтовой дисциплине. Как мне говорил после войны сержант из нашей роты Николай Чулкин, многие из этих новобранцев прятались в окоп, а оружие клали на бруствер и вслепую вели огонь куда попало. Я, правда, такого никогда не видел, но Чулкину можно верить. Два или три солдата были расстреляны немцами в упор прямо в окопе, но все же смогли выскочить из окопа и, только добежав до моста, потеряли сознание. Фельдшер батальона сказал мне, что один из этих новобранцев имел 14 пулевых ранений, но остался живым. В ходе первой немецкой атаки двое бойцов, Чащин и Халилов, пропали без вести, побежав с испугу не в ту сторону. Один из них, Чащин, вернулся почти через месяц, а второй присоединился к другой части.

Вот так закончилась моя эпопея на заречном плацдарме реки Стрыпа в апреле 1944 года. Рота окопалась на высоком берегу этой реки. Дни проходили спокойно, немцы нас не трогали, а мы их и подавно не обстреливали. Иногда наша бригадная артиллерия вела огонь по замеченным целям, но это случалось редко. Командира нашей роты лейтенанта Чернышева мы не видели, он, кажется, был отправлен в тыл за пополнением, а может, и куда-то еще. Правее моей роты занимала оборону 2-я рота, где был мой друг — командир взвода Леша Беляков, а командиром роты был назначен старший лейтенант Штоколов, только что прибывший из резерва и уже «отличившийся». На должность командира пулеметного взвода пулеметной роты в начале апреля или в конце марта прибыл лейтенант Мочалов В. К. Он находился в нашей роте, так как не было ни пулеметной роты, ни пулеметов. Мы продолжали питаться за счет жителей того села, откуда немцы нас выбили. Под утро два-три солдата ходили в это село, приносили кур или еще чего-нибудь и варили в котелках на костре. Немцы к этому времени из села ушли и окопались на высотке за селом.

27 апреля 1944 года бригаду сменила общевойсковая часть, и мы вышли на формирование. Батальон отвели в тыл, и мы расположились на опушке леса недалеко от города Копычинцы.

В течение двух месяцев боевых действий в Каменец-Подольской операции в марте-апреле 1944 года мы понесли значительные потери в личном составе и боевой технике, особенно в танках. За этот период мы прошли с боями более 350 км. Нашей бригадой были освобождены крупные населенные пункты — Маначин, Подволочиск, Волочиск, Скалат, Гусятин и город Каменец-Подольский. Тяжелая доля писать о потерях в батальоне, но я обязан показать потомкам, как тяжело нам доставалась победа, какой кровью мы ее достигали.

В трех мотострелковых ротах нашего 1-го батальона в начале Каменец-Подольской операции (3 марта 1944 г.) насчитывалось не менее 300 солдат — по 100 человек в роте. Когда мы вышли из боя на формирование (27 апреля 1944 г.), в первой роте и влитой в нее 2-й роте насчитывалось не более 20–25 человек вместе со мной. Во 2-й роте (бывшая 3-я рота) было и того меньше, 10–12 человек вместе с младшим лейтенантом Беляковым; следовательно, осталось в батальоне всего — 30–35 человек. Эти данные я привожу без тех новобранцев, которые пришли на пополнение в начале или середине апреля, но и среди них были потери в боях у села Доброполье. Потери в трех ротах составили почти 90 %.

Пулеметная рота батальона тоже понесла значительные потери — выбыли расчеты всех станковых пулеметов «максим», основного оружия поддержки в бою мотострелковых рот батальона, а до боя насчитывалось в ней 40–50 человек. Выбыли из строя и все пулеметы. Рота противотанковых ружей (ПТР), в которой тоже насчитывалось 40–50 человек, вообще перестала существовать. В минометной роте выбыли из строя минометы и почти весь личный состав; до боя в ней насчитывалось 30–35 человек, из которых остался только командир взвода лейтенант Зайцев М. П. В артиллерийской батарее (45-мм орудия} не осталось ни одного орудия, погибли или были ранены большинство батарейцев. До боев в батарее было 25–30 человек.

Было уничтожено и другое имущество, а также большая часть транспортных автомашин батальона. В 4-й танковой армии из 450 танков к концу операции осталось не более 60, в танковом полку бригады из 33 танков по штату остались единицы, да и из них не было ни одного неповрежденного.

Из 550 бойцов рядового и сержантского состава батальона осталось в строю не более 50–55 человек. Среди офицерского состава тоже были большие потери. Из 45 офицеров в батальоне по штату осталось менее 50 %, остальные погибли или были ранены и убыли в госпиталь. Из 22 командиров взводов осталось лишь 6 человек. За освобождение своей Родины от немецко-фашистских захватчиков погибли молодые солдаты, 1 В-19-летние, цвет нашей страны. Гибли и офицеры, командиры взводов и рот, ненамного старше своих солдат — было им по 20–22 года. Если материальная боевая часть, техника, танки были восполнимы, то потери в людях не восстановишь.

Формирование вблизи г. Копычинцы

С передовой в район формирования мы двигались пешим порядком, а батальонное командование — на машинах, «летчиках», как мы их называли. Шли мы не спеша несколько дней, пока наконец не пришли на постоянное место. Построили шалаши и расположились. Почему-то из младших офицеров в батальоне я был один, остальные где-то отстали. Командир батальона вызвал меня и сказал, чтобы я был дежурным по батальону. Ночью пошел сильный дождь, а я устал, устали мои караульные. Забрались мы под брезент для палатки, которую еще не поставили, и крепко заснули. Утром командир батальона еле меня нашел и разбудил и даже не ругал меня, что я проспал и не организовал завтрак для личного состава. Я быстро исправил свою оплошность, заставив поваров заняться готовкой.

В мае — июле начало приходить пополнение, вернулись из госпиталей многие офицеры, а также бойцы из числа рядового и сержантского составов. Возвратились из госпиталей командиры рот старшие лейтенанты Фомин, Григорьев (он был назначен начальником штаба батальона), командиры взводов лейтенанты Шакуло, Гаврилов, Гущенков, Дроговоз, Кравцов, пролежавший в госпитале после ожогов более двух месяцев. С получением личного состава мы стали проводить занятия, сколачивая подразделения. Учили тому, что пригодится на фронте, в боях с противником, старались укрепить дисциплину, ликвидировать некоторую фронтовую вольность. Ведь на передовой руку к козырьку никто не тянул. В отношениях между солдатами и командирами появлялась фамильярность, недопустимая в армии в мирное время. Проводились занятия и в масштабе роты — батальона с боевой стрельбой. Никогда не воевавших солдат пришлось учить всему: ухаживать за оружием, сборке-разборке автомата ППШ (винтовок у нас не было), метко стрелять, примеряться к местности, совершать перебежки, рыть окопы, ползать по-пластунски, садиться на танк и умело покидать его, в том числе и на ходу, даже громко кричать «ура-а-а!». Как научишь солдат, так они и будут воевать. Учили ходить в атаку в составе отделения, взвода, чувствовать локоть товарища. Короче говоря, сколачивали взвод и роту в единый кулак, чтобы при встрече с врагом превосходить его в бою, чтобы «капут» был ему, а не нам.

Жили мы в шалашах из веток хвойных деревьев, кое-кто их покрыл корой, снятой с деревьев. Комбат, его заместители и другие штабные офицеры находились в штабных машинах или в брезентовых палатках, которых в роте не было, при дожде солдаты накрывали шалаши плащ-накидками. Погода на Украине была теплая. Учеба учебой, но мы были молодые, и нам ничто человеческое не было чуждо. Некоторые ходили в близлежащее село Майдан, меняли у жителей кое-какие трофеи на самогон, сало, пшеничный хлеб и даже молоко. Устраивали в селе даже вечеринки — пели, плясали, а некоторые оставались с девчатами до утра. Мы были молодые, здоровые и радовались жизни, не думая о том, что нас ожидает впереди.

Я, Шакуло и другие офицеры были награждены орденами Красной Звезды. Это был первый мой орден на войне. Были награждены и многие бойцы роты. Лейтенанта Зайцева назначили замкомбата по хозчасти, лейтенанта Волкова — командиром пулеметной роты батальона, лейтенанта Чернышова — командиром 1-й роты батальона. На 2-ю и 3-ю роты были назначены офицеры со стороны, хотя, на мой взгляд, и я, и Беляков, и Шакуло были достойны стать командирами своих рот — все мы имели среднее образование, оканчивали б-месячное военное училище, давно были в батальоне, имея стаж на офицерских должностях два года, и все командирами взводов. Почему так было, я просто не знаю. В дальнейшем мне тоже не везло в продвижении по службе и в наградах, но мы как-то не очень обращали на это внимание — жив, и хорошо, что еще надо? А вот командиры на более высоких должностях, считая иногда, что их ущемляют в наградах, реагировали болезненно. Ходил слух, что командир батальона Козиенко повздорил с политруком Герштейном за то, что Герштейна наградили за Каменец-Подольский более высоким, по его мнению, орденом, чем его самого, — Козиенко был за эти бои награжден орденом Богдана Хмельницкого, а Герштейн — орденом Отечественной вой ны 1 степени. За эту драку Козиенко был на некоторое время отстранен от должности командира батальона, но перед новой операцией, Львовско й, его возвратили на прежнее место. В это время вместо Козиенко в батальон прибыл, как потом выяснилось, на стажировку преподаватель Военной академии бронетанковых войск — подполковник, который стал требовать от нас знание полевого Устава бронетанковых войск, а не полевого Устава пехоты, хотя мы танкистами не были и танками не командовали; нам даже пришлось сдавать ему экзамены. Но он быстро убыл в академию.

Львовско-Сандомирская операция

Заканчивался наш «отдых» и подготовка личного состава к новым боям. В начале июля 1944-го наш батальон, как и другие батальоны 49-й Каменец-Подольской механизированной бригады, пешим порядком направился ближе к фронту, в район сосредоточения, откуда должны были перейти в наступление. Впереди были напряженные бои.

Передвигались мы лишь с наступлением темноты и до рассвета, а днем располагались в лесистой местности с соблюдением режима маскировки. Ночью дорога к фронту превращалась в мощный поток, в котором двигались все рода войск: пехота, артиллерия всех калибров, бронетранспортеры. Танки шли по другим дорогам — в целях введения противника в заблуждение. Маскировка соблюдалась твердо, все солдаты понимали ее необходимость, иначе не миновать налета авиации противника. Как ни тяжело было найти хорошее место для дневки, командир батальона Козиенко старался расположить батальон около воды, у какой-нибудь речушки. Это имело большое значение в жаркие летние дни на Украине, после изнурительного ночного марша в сплошной пыли — можно было умыться, а то и искупаться, постирать портянки, охладить натруженные ноги в воде. На это время все замирало — боялись налета авиации противника.

В район сосредоточения мы прибыли через несколько дней. Расположились в перелеске, где, ожидая дальнейших указаний, пробыли дней пять. Потом, вечером, к нам подошли «студебекеры», весь личный состав батальона был посажен на эти машины, и мы ускоренным маршем двинулись ближе к фронту. Беда была в том, что шоферы не имели достаточной практики вождения автомашин, поэтому порой допускали оплошности при движении колонной, но все обошлось более-менее благополучно. Утром мы спешились в лесу и рассредоточились на случай артиллерийского обстрела.

На рассвете 14 июля 1944 года, после длительной авиационной и артиллерийской подготовки, началось наступление общевойсковых частей, которые стремились прорвать сильно укрепленную оборону противника. 17 июля, после прорыва оборонительных сооружений немцев, в образовавшуюся в обороне брешь вступила наша 4-я танковая армия с задачей выйти глубоко в тыл противника в направлении г. Львова. Из подразделений 49-й мехбригады в прорыв был брошен только наш 1-й мотострелковый батальон десантом на танках корпусного 56-го танкового полка. Второй и третий батальоны с танковым полком бригады в это время атаковали немцев, которые стремились ликвидировать брешь в своей обороне, замкнув ее с севера и юга. В ходе ожесточенного боя батальоны понесли значительные потери в личном составе и танках, танковый полк бригады был почти полностью уничтожен. Но и противник понес потери и вынужден был отказаться от намерения закрыть брешь в своей обороне. В результате этого боя нашему батальону, бригаде и в целом нашему 6-му механизированному корпусу были созданы условия для движения вперед, в тыл противника. Впоследствии вся тяжесть боев легла именно на наш батальон, единственный, не понесший потерь в первые дни боев.

При движении на г. Львов нам тяжело досталось, особенно от немецкой авиации, которая беспрерывно совершала налеты на нашу колонну, пытаясь задержать ее продвижение. Мы старались двигаться ночью, но летом ночь короткая, поэтому приходилось двигаться и днем. Противник любыми средствами старался задержать нас, устраивал засады, заслоны, но это ему мало помогало, и мы продолжали двигаться вперед. Страдали мы и от жары, особенно когда спешивались и двигались пешком из-за непрерывных налетов авиации. Что такое налет авиации противника? Обычно налетало 20–25 самолетов-бомбардировщиков — «юнкерсы» в сопровождении, как правило, истребителей «мессершмит-109» или «110». Бомбардировщики выстраивались в боевой порядок до подлета к нашей колонне и начинали штурмовать колонну по ходу нашего движения или же заходили для штурмовки сбоку, перпендикулярно движению колонны, обычно со стороны солнца. Сначала они сбрасывали бомбы, целясь по танкам, и одновременно вели по танкам огонь из крупнокалиберных пулеметов, стараясь поджечь их. Самолеты делали два или три захода. При налете авиации десант как горох сыпался с танков, стараясь убежать дальше от дороги, залечь в какое-либо естественное укрытие, если оно имелось, или просто залечь и ждать окончания налета; танки тоже покидали дорогу. В один из солнечных жарких дней, уже за г. Золочевом, немецкая авиация бомбила батальонную колонну без перерыва, как мы говорили, «На обед»: одна группа улетает и тут же появляется другая. Поэтому танки остановились, и командование бригады, не без участия комбата, приказало десанту двигаться пешим порядком, соблюдая меры маскировки. Днем жара изматывала бойцов, были проблемы с водой, люди теряли силы, ноги наливались свинцом. Некоторые бойцы натерли ноги до крови. Я тоже натер ноги — это случилось в первый и последний раз в моей жизни. В то же время танки до наступления вечерних сумерек стояли в укрытиях, а затем догнали нас, и ночью батальон опять двигался на танках. Эта мера помогла в какой-то степени не нести потерь в людях и технике, и за ночь мы смогли достичь заданного рубежа. Противник временно потерял нас, его авиация прочесывала опушку леса, овраги, но безрезультатно. Таким порядком мы продвигались ко Львову еще несколько дней.

Мне нравилось сидеть на лобовой броне танка, на выступе от пулемета (с правой стороны по движению танка), держась левой рукой за ствол орудия. Но это можно было позволить себе только в светлую ночь, при хорошей погоде и на укатанной дороге, обычно же десант располагался позади танковой башни. Внутри танка мне пришлось побывать один раз — я в нем часок вздремнул. Удовольствия от этого я не получил — трясет здорово, жарко и непривычно. Главным образом я следовал на переднем танке — пыли нет и обзор широкий. Но опасность была в том, что первый снаряд предназначался тебе — это головная машина. Так однажды и случилось.

Мы двигались десантом на танках почти всю ночь с зажженными фарами. Перед рассветом, когда стало сереть, видимость улучшилась, и колонна остановилась перед небольшой возвышенностью на короткий привал. Это было перед небольшим городком Бобрка, южнее Львова. Я решил уйти с головного танка и перешел на третий от головного танк, где разместился на корме, позади танковой башни — обычное мое и солдатское место, решив, если удастся, немного вздремнуть. Видимо, интуиция сработала, у меня так было не первый раз. Только колонна двинулась вперед и головной танк поднялся на пригорок, как фрицы открыли огонь, головной танк был подбит и загорелся, а затем и взорвался. Два или три бойца из десанта погибли, остальные, человек восемь, остались живы. Повезло ребятам, вовремя сообразили покинуть танк, отбежать от него и залечь в придорожном кювете. Рота тоже покинула танки и рассыпалась в цепь. Мы залегли и стали окапываться на всякий случай. От пулеметного огня немцев головы нельзя было поднять, иногда по нам велся и артиллерийский огонь (потом было установлено, что это били танки противника — «Пантеры»).

Поступила команда от командира роты: «Вперед». Я поднял свой взвод в атаку, другие взводы роты тоже поднялись. Мы достигли гребня холма, где стоял наш подбитый танк, и дальше не смогли продвинуться из-за шквального огня фрицев. Взвод понес потери убитыми и ранеными. Бойцы залегли, не выдержав пулеметного и орудийного огня противника, а также огня снайперов. С помощью командиров отделений мне удалось обнаружить две-три огневые точки немцев, окопавшихся в 150–200 метрах от нашей цепи. Показав связному, где находятся пулеметчики, я послал его к артиллерийскому наблюдателю и в батальонную минометную роту, да они и сами уже разобрались в обстановке. Бригадная артиллерия и наши 82-мм минометы открыли огонь, однако он не смог подавить огневые точки немцев. Только мы отрывались от земли, как фрицы нас опять к ней прижимали, а танки командование бригады в помощь батальону не бросило, видимо, сберегая их для будущих боев. Мы, десант, без танков тоже в атаку не шли, залегли и пытались дождаться поддержки танков.

Поступила еще одна команда: «Вперед» с добавлением: «Не то расстреляют». Мне кажется, это добавление придумал сам командир роты Николай Чернышов. У меня большие сомнения, что такая команда могла последовать от командира батальона или от командира бригады, от них я до этого боя и в последующих боях ничего подобного не слышал, и меня расстрелом никогда не пугали, да и причин к этому не было, приказы я выполнял безоговорочно. Мы же шли на смерть против фрицев ради жизни других. Правда, долго собирались атаковать противника, на это ушел почти весь день. Да, мы боялись идти на танки, боялись и все. Противотанковых средств в роте не было (противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью уже отживали свое). Боялся не только я, боялись и другие командиры взводов и рот. Огонь противника был плотный, смертельный, а умирать никому не хочется, каким бы ты ни был храбрым и смелым. Самое же страшное — остаться калекой, лучше, что б уж сразу насмерть. Когда идешь в атаку и видишь. чувствуешь, как рядом падают твои товарищи, то человека охватывает ужас — «сейчас и меня». Но, с другой стороны, такая злость вскипает против немцев: «подожди, доберусь до тебя», что готов крушить все направо и налево и о смерти уже не думаешь.

Вот и я разозлился после предупреждения о моем расстреле. Скомандовал командирам отделений взвода поднять бойцов в атаку — я тоже находился в цепи. Бойцы в атаку не поднялись — лежат на матушке-земле, умирать никто не хочет. Я тоже не хочу, мне только 21 год, но приказ надо выполнять, не будешь ждать, когда враг сам уйдет с позиций. Я вскочил под ураганным пулеметным огнем противника с командой: «Встать! За Родину, за Сталина! За мной в атаку, вперед!» Поднялись несколько человек, в основном командиры отделений, остальные же остались лежать, страх их приковал к земле. Пробежав несколько метров вперед, я заметил, что нас в атаке лишь несколько человек. Пришлось мне вернуться назад, бежать вдоль цепи солдат и силой поднимать их в атаку, буквально за поясной ремень отрывая их от земли. И все это под пулеметным огнем противника. Ординарец бежал позади меня и кричал мне: «Товарищ лейтенант, ложитесь! Ложитесь, товарищ лейтенант, а то убьют!» Я же продолжал бежать, поднимая солдат. Вдруг я обратил внимание, что впереди меня колосья пшеницы отскакивают от стеблей, как будто их стригут ножницами. Это они отлетали от пулеметного огня, который вели немцы по мне. Такой плотный огонь я раньше не встречал. В конце концов для меня и для солдат все обошлось благополучно — я даже не был ранен, поднял солдат в атаку, и взвод с бугра скатился в низину, на окраину Бобрки. Одновременно и взводы Петра Шакуло и Гав19илова, а также другие роты батальона атаковали противника. Немцы бежали, оставив танк «Пантера», видимо без горючего. Когда мы подбежали к нему, он был еще теплым от работы мотора. Другие танки вместе с пехотой оставили место боя, не выдержав нашей атаки. Я еще долго приходил в себя после атаки, сел за хату и ни о чем не думал. Меня звали, а я не отвечал. Чудо, что немцы не смогли изрешетить ни меня, ни ординарца, когда мы бежали вдоль цепи, поднимая солдат в атаку.

Когда все успокоились и мы пришли в себя, послышался смех, подначки, стали вспоминать прошедший бой. В целях разрядки приняли по «стопарю». Шутники и на фронте были, мы их звали «хохмачи». Надо мной начали шутить: «Бессонов, ты чего это бежал в атаку не вперед, а вдоль фронта?» Другой «хохмач» подает голос: «А он, ребята, с перепугу забыл, куда надо идти в атаку». Третий: «Нет, он отвлекал огонь немцев на себя, чтобы славянам (на фронте солдат называли «славяне») легче было совершить бросок на фрицев». И все это под хохот товарищей. «Да он хохмач, ребята, знает, как обмануть фрицев!» Им, здоровым ребятам, смешно, они ржут, как жеребцы, и невдомек им, почему я бежал вдоль цепи фронта, а не вперед. Мне же до сих пор страшно вспомнить тот случай, но повезло на этот раз, крупно повезло, что я остался жив и невредим. На всю жизнь запомнил я этот город Бобрка.

Солдаты не были на меня в обиде за то, что я силой поднимал их в атаку. Наоборот, они все превратили в шутку, да и рады были, что остались живыми. Видимо, этот случай запомнился мне как раз своей нехарактерностью. Больше в моей боевой практике такого никогда не было. В подавляющем своем большинстве солдаты были смелыми, приказы выполняли беспрекословно, как ни трудно им было в бою. В их боеспособность я верил и знал, что поставленную задачу я с ними выполню. Они видели, что я нахожусь в цепи и вместе с ними иду на смертный бой, не прячусь за их спины, поэтому доверяли мне. Я никогда не сомневался в их стойкости, не унижал их человеческое достоинство, относился ко всем одинаково. Некоторые солдаты проявляли исключительную смелость, как, например, Поддубный, Савкин, Чулкин и ряд других. В них была моя опора, в этих отважных ребятах. Я прислушивался к их дельным советам в бою, как правило, старался выполнять их просьбы, делился с ними всем, как и они со мной, в основном, конечно, едой, консервами. Сам я раненых на поле боя никогда не бросал и знал, что и при моем ранении они меня не бросят. Наша беда была в том, что при быстром передвижении на танках десантом мы не всегда успевали предавать убитых земле, а при захоронении порой не отмечали это место. Только после проведения операции, когда выходили на формировку, уточняли, кто и где погиб, но: в основном лишь приблизительно. В этом была беда танкового десанта и экипажей танков при действиях в глубоком тылу противника. Легко раненных мы иногда возили с собой на танках, а перевязку делали санинструкторы или фельдшеры, а тяжело раненных после перевязки оставляли в населенных пунктах, на попечение жителей. А вообще вести учет раненых и погибших возлагалось на писарей рот и батальона.

Недолго мы наслаждались отдыхом, последовала команда: «Вперед», так как подошли наши танки. Заканчивался этот ужасный день — день, который запомнился мне на всю жизнь, 18 июля 1944 года. Надо признать, что немцы удачно в этом месте выстроили заслон, чтобы задержать наше движение на Львов, умело использовали местность и грамотно вели бой. Дорога, как я уже писал, поднималась вверх на пригорок, а затем резко спускалась вниз с поворотом направо. Справа и слева от дороги были крутые склоны, с одного из которых нам пришлось прыгать во время атаки вниз. В то же время, по-моему, немецкий заслон был малочисленный: два-три танка «Пантера» и «Тигр» и до роты пехотинцев. Но зато было много пулеметов «МГ-34», снайперы, а также минометная батарея 81-мм калибра. Немцы заранее подготовились к обороне, умело расположили свои огневые точки и расставили танки в засаде. Мы же, колонна танков, летели «на всех парах», без головного дозора, без разведки. Встречный бой вообще очень сложный, и им надо умело руководить. Счастье еще, что и рота, и взвод понесли лишь незначительные потери. Мы не смогли найти одного солдата — Бабаева, уроженца г. Баку. Облазили весь склон, проверили хаты, но найти так и не смогли. Жалко — вояка он был хороший.

Всю ночь мы продолжали двигаться на Львов. Встречались мелкие группы противни ка, но такого заслона, как фрицы организовали у Бобрки, больше не было. С наступлением утра, 19 июля, остановились на отдых — он был необходим, особенно механикам-водителям: после напряженной ночи они засыпали прямо в танке, на своем месте. Мы, десант, могли еще на броне подремать на ходу, хотя танк— это не легковой автомобиль и рессор в буквальном смысле у него нет, а функции рессор выполняют лишь специальные стержни (стаканы), которые несколько смягчают движение танка по неровностям местности.

Расположились в хлебах, танки замаскировали в балках. Перекусили чем бог послал, умылись, стали приводить себя в порядок, офицеры постарше меня принялись бриться. Тишина, спокойно, солнце светит, небо голубое, ни облачка. Сколько красоты кругом, и какое это счастье — жить!

На этом привале произошел несчастный случай, который я очень хорошо помню. Лейтенант Александр Гущенков, командир пулеметного взвода нашей роты, брился. К нему подошел лейтенант Петр Малютин, чтобы побриться, когда он закончит. У Гущенкова был трофейный пистолет «парабеллум». Пистолет этой системы у нас в армии редко у кого встретишь, не любили его, сложный он был, хотя в руке лежал хорошо.

Подойдя, лейтенант Малютин взял пистолет, которого, видимо, никогда не видел, и стал изучать. Незаметно для себя он загнал патрон в патронник, нажал на спусковой крючок, и произошел выстрел. Пуля попала Гущенкову в левое плечо и прошла навылет через мягкие ткани. Петр сначала не понял, что произошло, пока Александр ему не сказал: «Петька, ты меня ранил». Малютин смертельно испугался, но все обошлось относительно благополучно, — не убил, а только ранил в левое плечо. Гущенкова быстро перевязали и отправили в госпиталь, однако его мытарства не кончились, и ему пришлось избежать еще одной смертельной опасности. Как он нам потом рассказывал, в село, куда были помещены раненые под наблюдением медиков, ворвались немцы, какая-то отступающая группа. Они сразу же бросились к дому, где находились раненые, врывались в комнаты и расстреливали всех, кто там находился. Александр Гущенков спрыгнул со второго этажа и, отстреливаясь из «парабеллума», скрылся в хлебах, хорошо, что быстро стемнело. В армейский госпиталь он попал только через несколько дней. К сожалению, это был не единственный случай, когда немцы расстреливали раненых и медицинский персонал. Я считаю, что оправдания подобным зверствам нет.

У меня тоже был случай, когда я ранил своего офицера, командира пулеметного взвода. А получилось так. Батальон атаковал фрицев и почти отбросил их с дороги, они уже убегали под нашим натиском, когда мои бойцы говорят: «Товарищ лейтенант, слева нас атакуют немцы!» Бинокль я не носил — в бою, в атаке, он только мешал, но, присмотревшись повнимательней, я действительно увидел, что на левый фланг нашей роты на самом деле бегут фрицы в своих касках с рожками по бокам. Особенно настырным был один — то спрячется, то появится опять, выглядывая из пшеницы. Почему-то у меня оказалась винтовка, вернее, немецкий карабин. Недолго думая, я прицелился и, как только он выглянул, выстрелил. И вдруг оттуда раздался мат-перемат. Оказывается, это был свой, в бою он нашел немецкую каску и надел ее на голову, для безопасности. Я его не убил, а только прострелил ему нос. Он немедленно отбросил немецкую каску, его перевязали и отправили в тыл, как раненного от немецкой пули. А как еще? Пуля-то действительно была немецкая. Разве можно при наступлении нахлобучивать немецкие атрибуты? В обороне дело другое, да и то осторожно.

В тот день, когда был ранен Гущенков, наша колонна, наверное, полдня спокойно продвигалась вперед, не встречая противника. Авиации тоже не было. Но радости нашей не суждено было сбыться — во второй половине дня противник опять бросил против нас авиацию. В отсутствие наших истребителей (зенитные орудия тоже не всегда были в колонне) немцы, не побоюсь этого слова, без помех издевались над нами. На малой высоте они штурмовали все живое, и мы несли потери и в танках, и в личном составе. Почему не было наших истребителей? Мне кажется, только оттого, что наша бригада далеко ушла от аэродромов базирования истребительной авиации, дальность действия которых ограничена. Имея задачу освободить город Львов, наша танковая армия, в том числе и наша 49-я мехбригада, ушли в тыл противника, почти на 100 километров оторвались от общевойсковых армий, которые в основном двигались пешим порядком и вели непрерывные бои с немцами.

Бои за город Львов

19 июля перед одним из сел мы заметили позиции немцев. Батальон рассыпался в цепь, наша рота развернулась и стала продвигаться в направлении этого села, левее дороги, а 3-я рота под командованием старшего лейтенанта Костенко — правее дороги. Мы учли бои под Бобркой, 2-я рота осталась в резерве комбата. В одном из оврагов мы встретили двух человек в нашем обмундировании. Они заявили, что являются летчиками штурмовика «Ил-2», который сбили немецкие истребители при штурмовке противника на окраине Львова, и пробираются на восток к своим. Они попросили поесть, мы дали им хлеба и консервов, а сами стали цепью продвигаться вперед. Летчики сообщили, что немцев в селе нет и немецкие окопы немцами не заняты, и все так и оказалось. Перед траншеей было, однако, натянуто проволочное заграждение — «спираль Бруно». Это колючий моток метр в высоту и столько же в ширину.

Мы пытались перепрыгнуть его, но ничего не получилось. Я приказал набросить плащ-палатки в несколько слоев, и по ним мы переползли на другую сторону. Хорошо, что противника не было, а то бы мы застряли перед этим заграждением.

Мы вступили в село. Попрятавшиеся жители постепенно стали выходить из своих укрытий. Кое-кто из солдат: заходил в хаты, и там их угощали молоком и белым хлебом. Мне тоже принесли, но молоко я не стал пить, а краюшку пшеничного хлеба съел. Почему-то опять кухня отстала, и мы с вечера не ели. Когда мы выходили из села, голодным из нас никто уже не был. После этого села мы двигались и на танках, и пешком. Немецкая авиация не оставляла нас в покое, поэтому мы продвигались вперед, на запад, челночным порядком.

Наступали сумерки, авиация наконец-то от нас отстала, и мы могли спокойно продолжать движение. Ближе к ночи я со взводом достиг какого-то населенного пункта, к сожалению, уже не помню его названия. Впереди, в одном или двух километрах, лежал Львов. Когда я пришел с докладом к командиру батальона, он разрешил солдатам отдыхать. Мне он поставил задачу на следующий день рано утром наступать на г. Львов. Это было, скорее всего, 20 июля 1944-го, в день моего рождения — мне исполнялся 21 год.

В связи с тем, что командир взвода Петр Шакуло был легко ранен, мне поручалось командовать и его взводом. Помкомвзвода у Петра был сержант Савкин — смелый парень, я его знал по каменец-подольским боям и очень уважал. Савкин был надежный парень, солдаты его слушались и уважали. В роте из командиров мы с ним оставались одни.

Надо сказать, что ко Львову подошел только наш 1-й мотастрелковый батальон, даже скорее рота, а если конкретнее, то штаб батальона — комбат Козиенко, замполит Герштейн и начштаба батальона Григорьев, мой взвод и взвод Шакуло (без него самого). Третий взвод с командиром роты Чернышовым был оставлен на каком-то перекрестке (комвзвода лейтенант Гаврилов был ранен) на случай появления фрицев. Гущенков тоже был ранен. Вторая рота (комроты Штоколов) также осталась на какой — то высотке. Третья же рота (Костенко) ушла на помощь 16-й гвардейской мехбригаде, которая «завязла» в уличных боях в городе Перемышляны, юга-восточнее Львова. Второй и третий батальоны нашей бригады вели бои где-то в стороне, а 56-й танковый полк покинул наш батальон, выполняя другие задачи. Таким образом, брать Львов было поручено комбатом мне с двумя взводами, насчитывающими 30–35 человек. Громадный город и кучка бойцов.

Во Львов мы подошли с юга, а не с востока, противник нас там не ожидал, и немецких войск в этом районе почти не было. Правду скажу — я боялся входить во Львов без поддержки танков. Не любил я наступать или ходить в ожесточенную атаку без танков. Танки всегда прибавлял и нам смелости, а на противника нагоняли страху. В бою мы поддерживали друг друга, особенно в населенных пунктах и в лесу. Без танков тяжело воевать, так же как и им без пехоты, танкового десанта. К этому привыкли и мы, и танкисты. Без танков мы выглядели как голый на морозе, другого сравнения не нахожу. Плохо без них.

Короче говоря, 20 или 21 июля 1944 года я собрал командиров отделений и объяснил им задачу, поставленную командиром батальона капитаном Козиенко (через месяц ему будет присвоено воинское звание майора). На рассвете я с двумя взводами нашей роты, а также с пулеметным взводом: З-й роты нашего батальона (лейтенантом Цикановским) перешел в наступление на г. Львов. Город был построен по западному образцу, наряду с большими домами в нем имелись отдельные особняки, окруженные металлическими заборами — решетками или крупной сеткой. Кроме широких улиц, в городе было изобилие узких, кривых улочек, иногда крутых.

Впереди, на окраине города, виднелись окопы. Вот на них мы стали наступать развернутой цепью. На всякий случай я послал одно отделение (7–8 человек) вперед в порядке разведки. Разведка достигла окопов и сообщила, что немцев нет. Я приказал этому отделению выйти на асфальтированное шоссе и продвигаться по нему в город. Роту я тоже повернул к дороге, и по ее обочинам мы стали двигаться за головным дозором. Так мы и входили в город — впереди, метрах в 150–200, двигался головной дозор, а позади остальная часть роты, которая передвигалась в колонну по одному по обочинам шоссе. Нас встречали двое мужчин — местные жители. Один из них держал поднос с рюмками, другой две бутылки водки, наливая ее в рюмки. Каждый из нас подходил к ним, выпивал рюмку и шел дальше. Я тоже это сделал с благодарностью, даже две выпил. Мы входили в город с южной окраины по улице Культпарковской. Слева от дороги были небольшие дома, одно- и двухэтажные, а справа шел деревянный забор. Противника не встретили, было тихо, как будто и нет войны, солнце жарило вовсю. Но ни в коем случае нельзя было терять бдительность, воевали мы не с дилетантами, а с хорошо обученными, хитрыми и умелыми солдатами, от них можно было ожидать любых действий. Я предупредил своих бойцов, что мы не имеем права расхолаживаться из-за малочисленности нашего отряда, вооруженного только двумя пулеметами «максим». Одним расчетом командовал сержант Чечин Иван Захарович — молодой, смелый, знающий себе цену боец, с которым мы провоевали до Дня Победы.

В глубь города мы не пошли, а закрепились в пустующих домах на его окраине, как приказал комбат. Во всяком случае, один городской квартал мы прошли. Командир батальона и его штаб остановились, не доходя до города, но провели ко мне телефонную связь. Кухни нашей опять не было-ее сожгла авиация, поэтому мне пришлось отрядить солдат к розыску еды по окрестным домам. Кое-чем удалось разжиться у жителей, во всяком случае, голодными мы не остались. К нам с лейтенантом Цикановским Израэлем Соломоновичем (которого мы звали Семеном) прибыл командир артиллерийскойбатареи нашего батальона старший лейтенант Кашинцев. С ним прибыло одно 45-мм орудие, расчет которого прикатил его на себе, к нему было лишь несколько снарядов. Другие орудия, автомашины со снарядами и тягачи немецкая авиация уничтожила на марше при движении ко Львову.

Мне нравился Кашинцев, иногда сильно заикающийся, но всегда неунывающий, остроумный и большой шутник. В ту пору ему было 27 лет. Он был интересный человек, да и воевал давно. Я обрадовался, что он пришел. Теперь нам с Цикановским было с кем посоветоваться — каким образом ротой брать громадный город? В глубь города мы не пошли, я побоялся входить в лабиринт улиц, где нет укрытий и нельзя окопаться. Идти задами мешали металлические заборы частных домов. В Скалате и Каменец-Подольском было свободнее и как-то просторнее — там такие заборы нам не встречались. Танков с нами не было, с ними было бы спокойнее. А какая помощь от «Сорокапятки» с пятью снарядами? Смех один. Ничего не было известно о силе противника и его расположении, о том, имеются ли у него танки. Комбат так и не поставил нам задачу — в каком направлении двигаться по городу. Нас он не беспокоил, и мы его тоже, а зря.

Было тихо, спокойно, никто в нас не стрелял, авиации немцев тоже не было, еду доставали. Стояли летние теплые дни. После дней напряженного марша с боями до Львова это было блаженство. Мы подготовились к отпору противника: расположили пулеметы, даже поставили орудие на позицию. От налета авиации вырыли окопы около домов. Назначались наблюдатели и дежурное отделение. Мы с Толей Кашинцевым решили осмотреть прилегающие дома. Я послал в разведку два отделения с приказом проверить, что делается впереди и по бокам от нашей улицы, и, не входя глубоко в город, по возможности опросить жителей, если окажутся на улицах или в домах. Пока город выглядел мертвым — жителей не было видно, а ряд домов пустовал.

Обследуя окрестности, мы с Кашинцевым обнаружили немецкий госпиталь, занимающий 3–4 четырехэтажных дома. Как мы поняли, это был госпиталь для умалишенных солдат. Нашли кое-кого из немецкого обслуживающего персонала. Я кое-как по-немецки приказал им кормить больных и ухаживать за ними. Они меня поняли, и больше к этому психиатрическому госпиталю мы не подходили. Нам своих забот хватало, а немцы и без нашей помощи могли справиться со своими психически больными соотечественниками. Обойдя другие дома, в одном из них, кирпичном, мы нашли местных жителей, которые перебрались туда из других домов, менее устойчивых к обстрелу. Вернулась разведка, доложила, что в ближайших домах немцев нет. Вернулись и те бойцы, которые по собственной инициативе осмотрел и окрестности. Недалеко от нас они, правда, обнаружили немецкий аэродром, но он был покинут противником. Бойцы принесли кое-что из продуктов — в основном разные консервы.

Ночь прошла благополучно, никаких указаний от командира батальона не поступало и на следующий день, а мы этому и рады были. Конечно, надо было входить в город, а не отдыхать, но на нас давила усталость, да и о противнике ничего не было известно. Все мы устали и от марша до Львова, и особенно от авиации противника. Немецкие летчики, пикируя почти до самой земли, строчили из пулеметов, сбрасывая бомбы. Они делали все, чтобы не допустить нашего продвижения вперед, а отбиваться от самолетов нам приходилось лишь ружейно-пулеметным огнем, эффект от которого был, как мертвому припарки. А тут наступило затишье: не стреляют, не бомбят, да и голодными мы не были. Лето, тепло. Санаторий — не меньше, в крайнем случае — дом отдыха.

На следующий день нас стал обстреливать снайпер. Чуть выйдешь на открытое место — выстрел. Долго мы не могли определить его позицию. Наконец с помощью бинокля установили, что снайпер ведет огонь с чердака пятиэтажного дома. Под вечер добровольцы скрытно подобрались к этому дому и поднялись на чердак, но его уже след простыл, а ни у меня, ни у бойцов не хватило сообразительности оставить там засаду. Скорее всего, это был даже не немец, а бандеровец-самостийник или поляк — националист-одиночка. Больше он не появлялся.

Так прошло два или три дня, а мы все еще продолжали околачиваться на окраине города. У меня, Цикановского и Кашинцева не хватило мужества и решительности брать Львов с полуротой бойцов — 30–35 человек. Комбат и не тревожил нас, а мы его, но вдруг появился командир роты старший лейтенант Чернышов. Лучше бы он не появлялся. Все, что он сделал, это навел смуту, неразбериху и смотался от нас. Чернышов принял решение наступать к центру города, и мы стали продвигаться по одной из улиц. В это время появился человек в гражданском, который показал советский паспорт и стал уговаривать Чернышова быстрее продвигаться в глубь города. Несмотря на то, что я уговаривал Чернышова не верить ему, он не согласился и дал команду двигаться вперед. Приказ есть приказ, его надо выполнять, и мы осторожно продолжили движение дальше по улице.

Не успели мы пройти несколько перекрестков, как у нас в тылу появилась немецкая пехота с двумя бронетранспортерами. Они как будто ждали, пока мы углубимся в город, и теперь отрезали нас от штаба батальона. Пехоты было не очень много, но немцы были вооружены пулеметами, а страшнее всего были бронетранспортеры с пулеметными установками, средств против них у нас не было. Гражданский тип смотался, солдаты позднее говорили мне, что он сбежал к немцам. Немцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия, в основном пулеметный. Мы были не готовы к отпору, но многие бойцы не растерялись и ответили немцам огнем. Я не помню, откуда у меня в руках взялся автомат, и я тоже открыл огонь из-за забора по пулеметному расчету.

Однако единого удара не получилось, поскольку мы были разделены улицей. Одни солдаты вели огонь самостоятельно, другие отбежали назад за дом, почти на прежние позиции. Чернышов убежал к тому взводу, который занял оборонительные позиции в тылу штаба батальона. Мне он сказал: «Управляйся здесь сам, а я пошел к командиру батальона» — и исчез. Кое-как я организовал оборону и успокоил солдат, ликвидировал растерянность. Удивительно, но мы не понесли потерь, хотя укрытий, кроме домов, двери в которые, как правило, были заперты, не было.

В этом бою стойкость и смелость проявил сержант Савкин. Этот парень не терялся в любой обстановке и всегда оставался за командира взвода лейтенанта Шакуло, когда тот выбывал по ранению, и ему доверяли, как офицеру. В этом бою Савкину с частью бойцов пришлось отбиваться от фрицев весь день. Хорошо, что они укрылись за высоким металлическим забором из сетки, и под огнем наших бойцов немцы преодолеть его не смогли. Были беспомощны и немецкие бронетранспортеры.

Николай Савкин на меня обиделся, что я не оказал ему помощь другой частью бойцов в этом бою. Только когда стемнело и мы с бойцами пробрались к нему, немцев уже не было, они покинули поле боя. Видимо, немцы хотели всего лишь нас задержать на некоторое время, не давая продвинуться к центру города. В этом бою пропал один солдат в возрасте примерно 40 лет, и его поиски никаких результатов не дали. Бойцы сержанта Савкина сообщили, что он по национальности поляк, уроженец чуть ли не Львова или его окрестностей. Возможно, что этот солдат сбежал домой, дезертировал. Трудно сказать. На войне всякое может быть, на то она и война.

Следует сказать, что при бое во Львове к нам прибыл лейтенант (фамилию его я не запомнил) с батареей 120-мм минометов. Свою часть он не нашел и решил остаться воевать со мной. Конечно, мы приняли его с радостью. В батарее было четыре миномета с боекомплектом мин, и каждая мина весила, наверное, 16 килограммов. Бравый был лейтенант. Мы с ним не раз забирались на чердак высокого здания, и он оттуда корректировал стрельбу по противнику. Все-таки это было нам помощью. Чтобы его не обвинили в дезертирстве, лейтенант попросил дать ему справку, что он участвовал в боях по освобождению г. Львова. Такую справку я ему написал, подписал ее, и на нее поставили печать батальона.

В один из июльских дней (24 или 25 июля) в 500–700 метрах от нас появился наш танк «Т-34». Видимо, он нас не заметил, а мы тоже не смогли с ним связаться. Танк скрылся в лабиринте улиц города, и больше мы его не видели. Только через много лет я узнал историю этого танка и его экипажа. Танк был подбит, экипаж, за исключением механика-водителя, погиб. Всем им было присвоено звание Героев Советского Союза. Экипаж этого танка и считают первым вошедшим в город Львов, хотя первыми вошли в город мы с Цикановским со своими бойцами. Видимо, командир батальона Козиенко своевременно не доложил командиру бригады, что мы ворвались в г. Львов. Одно утешает, мы воевали не для истории и выполняли свой ратный долг, не обращая внимания, кто был первым, а кто вторым. В ходе этих боев лейтенант Оплеснин, командир взвода автоматчиков нашего батальона, по ночам несколько раз, переодевшись в гражданское, вместе с местным жителем — поляком, знающим немецкий язык, проникал в центр Львова. Несколько раз они натыкались на патрули, но все обходилось благополучно, помогало знание немецкого языка.

В конце июля, 25-го или 26-го числа, появились танки из 1 О-го Гвардейского танкового корпуса нашей танковой армии, они, правда, вошли в город на некотором расстоянии от нас. Их действия придали нам смелости, и мы тоже стали продвигаться в глубь города с задачей перерезать дорогу, по которой бежали отступающие немцы, захватить железнодорожный разъезд и станцию. Поставленную задачу мы выполнили, закрепившись в двух небольших домах, в которых не было жителей, а в комнатах даже мебели. Город не был разрушен, ни авиация немцев, ни наша Львов не бомбили, а наземные бои, мне кажется, вели только мы, наша полурота, когда же вошли наши танки, немцы оставили город почти без боя. Приблудившийся к нам лейтенант со своими 120-мм минометами действовал все время со мной. Он обрушил огонь своих минометов на шоссе, по которому немцы бежали из Львова, другое шоссе перерезали мы, и немцам осталась для отступления только одна дорога. Однако и по ней немцы вскоре прекратили движение, избрав менее благоустроенный, но более безопасный путь отступления.

Я решил послать несколько бойцов разведать, что впереди, остались ли еще перед нами немцы, или бросили свои позиции. Возвратившиеся бойцы сообщили, что немцев нет, и принесли несколько молодых поросят из обнаруженного ими огромного холодильника, содержимое которого немцы не успели вывезти. Кроме поросят, были там также различные консервы и другие продукты, но в основном туши поросят. Пришлось посылать и других бойцов на холодильник, мы запаслись впрок едой и устроили грандиозный ужи н. Давно мы не имели такого изобилия продуктов. Вообще я солдатам не запрещал доставать еду, тем более что батальонной кухни долго не видели. Но солдаты строго были мною предупреждены и никогда не позволяли себе мародерствовать среди населения, зная мою строгость и жесткость в этом отношении.

Двадцать седьмого июля 1944 года Львов был полностью освобожден от противника. Бои за город закончились. Надо сказать, что город был под немцами три года (1941-1 944 гг.), но мы встретили пять или шесть евреев, которых все это время знакомые укрывали от немцев в схроне. В один из вечеров, когда Львов окончательно был наш, Семен Цикановский сообщил мне, что по случаю освобождения города несколько местных жителей-евреев приглашают нас в гости. Три года эти люди терпели, но выжили и были рады этому. Встретили нас исключительно хорошо. Стол был накрыт как до войны: московская водка, колбаса, ветчина, рыбные и мясные консервы. Как они смогли все это сохранить? Все было вкусно, и мы хорошо посидели, как дома.

Во Львове мы простояли несколько дней. За это время в батальон прибыли 2-я и 3-я роты, которые выполняли задачи отдельно от батальона. Да и бригада, подтянув тылы, собралась со всеми своими подразделениями.

Двадцать девятого июля батальон получил новую задачу — наступать в направлении польского города Перемышль. Однако несколько километров не доходя до этого города, командующий нашей танковой армией генерал Лелюшенко направил батальон на юг, в сторону г. Самбора и далее в предгорье Карпат, к нефтяному району. Крупных боев не было, противник отступал и не пытался нас задержать. Лишь в одном месте, у крупного села, батальон наткнулся на сопротивление. Мы спешились с танков и ворвались в это село. За селом местность была сильно заболочена и изрыта большими канавами, видимо осушительными. На этой местности танки не смогли нам оказать существенной поддержки. Пришлось нам без танков и артиллерийско-минометного огня прямо из этого села атаковать противника. Мой взвод наступал на какую-то фабрику, как потом оказалось — спиртовой завод. Противник сильным ружейно-пулеметным огнем остановил нас, и нам пришлось залечь на этом болоте. Потерь мы, правда, не понесли, но огонь не давал нам продвигаться вперед, тем более впереди виднелся каменный забор — ограда завода. Мы противника не видели, а сами оказались на открытом месте, и как только фрицы замечали у нас движение, то стреляли, заставляя солдат и меня лежать на месте. С большим трудом я выбрался на сухое место, со мной выбрались еще человек семь-восемь. Мы забежали за дом и стали осматриваться, как лучше выбить фрицев из кирпичных зданий завода.

Я перебежал по сухому месту вперед, чтобы продумать, как лучше атаковать противника и подсказать лежащим в болоте солдатам направление отхода на сухое место. Фрицы заметили меня и открыли по мне не ружейный огонь, как обычно, а минометный из малокалиберного миномета, видимо из ротного, такие минометы иногда встречались, хотя быстро сошли. Мины стали разрываться недалеко от меня. Я бежал, не обращая внимания на огонь, открытый по мне. Бежал что есть мочи, а позади рвались мины, и все время с недолетом. Таким образом я преодолел дистанцию не менее 50 метров, пока не забежал за дом. Я даже не был ранен, но охота за мной отвлекла фрицев от бойцов на болоте, и они смогли перебежать и переползти на сухое место и укрыться от обстрела. Если бы немцы удлинили прицел, то мне было бы несдобровать от минометного огня. Я бегу — мина рвется позади меня, я прибавляю скорость, и опять недолет. Благодаря моим «спринтерским» качествам все обошлось. Редко я так быстро бегал.

Когда наступили сумерки, мы покинули эту болотную местность, соединились со взводом лейтенанта Шакуло, который еще во Львов прибыл из госпиталя после легкого ранения, полученного в начале этой операции. Командира роты Чернышава не было, и где он, было неизвестно. Мы с Шакуло еще днем получили задание овладеть селом за болотной топью. Вот мы и решили с ним наступать на это село по хорошей дороге, но уже когда окончательно стемнеет. Вначале успех сопутствовал нам, но когда мы подошли уже к околице этого села, по нам был открыт шквальный пулеметный огонь. Мы залегли, и я стал советоваться с Петром Шакуло о том, что будем дальше делать. В итоге мы решили дождаться паузы в ведении немцами огня, броском достичь первых хат села, а там видно будет. Так мы и сделали, хотя немцы умело вели прицельный огонь — трассирующие пули низко и кучно летели над землей. Мы укрывались за складками местности и сумели избежать потерь.

Достигнув первых хат, мы обнаружили, что по нам вел огонь бронетранспортер. Дальше мы решили не идти — было темно, и ничего не было видно. Где находятся силы противника и что собой представляет село, расположение улиц в нем, мы не знали. Тихо снявшись и отойдя от села метров на 150–200, мы заняли оборону по берегам этих больших осушительных каналов. Наступил рассвет, мы осмотрелись и решили на этом месте обсушиться, высушить обмундирование. Как выяснилось, мы правильно сделали, что отошли, — с рассветом мы заметили в селе появление немецких танков, а «Тигры» — это грозное оружие.

Усталость обрушилась на нас, и днем, под солнцем, мы крепко заснули. Охранение, видимо, тоже заснуло, и этим воспользовались немцы. По канавам они скрытно подобрались к нам, схватили спящим солдата из взвода Шакуло и потащили его в свое расположение, как «языка». Этот солдат заорал благим матом, ведь фрицы хотели взять его в плен, да еще днем. Такого в моей практике не было даже ночью, а тут день, тепло, солнце в зените. Проснувшись от этого «животного» крика, солдаты пришли в себя и открыли огонь, некоторые побежали на помощь. Один или два немца упали убитыми, остальные бросили нашего солдата и убежали, и как ни старались наши «порешить» их, но они скрылись. Солдат, которого захватили немцы, был босиком, так как сушил на солнце и портянки, и сапоги. Многие солдаты намокли в этом болоте, поэтому и сушились на солнце. Все, в общем, обошлось благополучно для солдата, его даже на смех подняли. Мы долго не могли успокоиться в связи с этим случаем, а Петр Шакуло «продрал» охранение, солдаты в котором заснули. Вот к чему привела наша беспечность, забыли ребята, что мы находимся на войне. А на войне и спать надо умеючи. Да что там говорить, на войне все время спать хотелось, не есть, а именно поспать. Чуть-чуть спокойно, и уже кемаришь. И я всегда спать хотел и спал, как и где попало. Давила усталость — ведь все время в бою, и днем и ночью. Передышки бывали, как правило, кратковременными. Мы доложили командиру батальона, что в село вошли танки и бронетранспортеры, село мы не взяли и задачу не выполнили. В штабе батальона тоже заметили боевую технику фрицев и приказал и мне со взводом оставаться на месте, где окопались, а Петра Шакуло с бойцами перевели — видимо, туда, где оказалась какая-то «прореха» и ее надо было заткнуть.

Днем 30 июля пришел солдат и доложил, что меня приглашает в «гости» командир роты 3-го батальона старший лейтенант Варенник. Я в сопровождении этого солдата и своего ординарца (один на фронте я нигде не появлялся) отправился в «гости». Встретил меня Варенник тепло. Закуска была отменная, и выпить было что. Посидели мы с ним за столом прилично. Я рад был пообщаться с однополчанином, ведь на фронте, в боях редко встречаешь товарища, особенно из другого батальона. Потом, я не предполагал, что меня знают офицеры из других батальонов, хотя сам я Варенника знал. Потом он стал замкомбата. В тот период его рота располагалась правее моего взвода. Других подразделений не было, начальство о нас забыло — ни у него, ни у меня не было телефонной связи со штабом батальонов. Поэтому мы с ним «отдохнули» за столом отменно — никто нам не мешал, даже немцы, редко такое бывает на фронте. На следующий день, 31 июля, мы вышли из боя и покинули этот «водный» участок. Почему-то опять я остался один из офицеров в роте. Комроты Чернышов не появлялся, а командиры взводов Гаврилов, Гущенков, Шакуло были ранены, Шакуло уже вторично.

После одного или двух дней отдыха мы получили задачу наступать в направлении г. Самбор, город в 80–90 километрах юга-западнее Львова, на реке Днестр. Это было 30–31 июля 1944 г. Командир батальона капитан Козиенко опять не назначил меня командиром роты вместо Чернышова, а назначил на эту должность командира взвода пулеметной роты лейтенанта Карпенко, ветерана батальона, воевавшего еще на Курской дуге летом 1943 года. Куда делся Чернышов, я не помню, вроде был легко ранен. Уже через несколько дней, 2 августа, Карпенко был убит под Самбором на своем командном пункте в окопе, одним-единственным осколком прямо в сердце. В других окопах находились телефонисты, ординарец и связные от взводов, но их не задело, хотя мина разорвалась ближе к окопу телефонистов…

На подходе к Самбору мы спешились с танков на опушке леса. Получив задачу и направление наступления, наша и другие роты развернулись в цепь и ускоренным шагом стали продвигаться вперед. Противника не было, и огонь по нам не велся — видимо, немцы не ожидали нашего наступления на этом участке. Достигли села. Далее было поле, засеянное пшеницей, река Днестр и виднелся город на другом берегу реки. С моей точки зрения, это наступление было плохо организовано. Даже сейчас, вспоминая эти бои, я не могу понять — почему? Никто не знал. где противник, разведка не проводилась ни от бригады, ни от батальонов. «Вперед» — и дело с концом, авось разберемся. Ох это авось! Чуть не уложили весь батальон, вернее то, что от него осталось.

Рота достигла села, в котором была только одна улица, и его надо было прочесать на всякий случай. Стояла какая-то грозная тишина. Я привык полагаться на интуицию, и у меня было большое сомнение, что в селе нет фрицев, однако командир пулеметного взвода пулеметной роты лейтенант Петр Малютин со мной не согласился, заявив: «Немцев в селе нет, так как стоит тишина». Именно она, эта тишина, меня и пугала. Я уже собрался направить отделение солдат проверить, что делается в селе, когда Малютин вышел из-за дома, где мы укрывались, остановился на середине улицы и стал осматривать село в бинокль. Раздался выстрел, и пуля попала ему между глаз, а бинокль развалился на две части. Лейтенант Петр Николаевич Малютин был убит наповал. Он был старше нас, ему было приблизительно 36 лет от роду, и мы его звали «дедом» или «стариком».

Больше выстрелов не было, да и бойцы укрывались за хатами, не выходя на улицу. Село мы брать так и не стали. От командира батальона поступил приказ наступать к реке с целью захвата моста через Днестр и далее на город, а село оставить в покое. Черт, мол, с ними, с немцами, они сами убегут, когда захватим мост. Приказ есть приказ, я покинул с бойцами это село, и мы быстро стали передвигаться по полю к реке. И как только мы отошли от этого злополучного села метров на 100–150, как увидели цепь противника, которая наступала на нас с тыла. Немцы шли во весь рост и вели огонь из автоматов по нашей цепи. Откровенно говоря, мы растерялись, когда увидели сзади себя цепь противника. Несмотря на то что солдаты были обстрелянные и в каких только переплетах не были, но от неожиданности растерялись.

Но самообладания я не потерял и закричал своим бойцам: «Огонь по фрицам, огонь!» Пулеметчикам с «Максимом» тоже кричу: «Поворачивай пулемет и бей по фрицам!» Не кричу, а ору во всю мощь. Многие солдаты открыли огонь, другие же побежали от неприятельской цепи, отступали и тем самым мешали вести огонь пулеметам Цикановского — по своим стрелять не будешь. Ни я, ни другие офицеры, как ни старались навести порядок, организовать отпор, ничего не могли сделать — солдаты разбежались, и хорошо еще, что многие вели огонь по фрицам. Когда впереди меня солдат не осталось, я тоже отбежал по склону к дороге и залег в кювете. Увидев ручной пулемет «РПД», кто-то из солдат в панике его бросил, чтобы было легче бежать, я взял его и открыл огонь по немецкой цепи, благо в магазине оказались патроны.

Во время стрельбы у меня с головы соскочила пилотка, я ее опять надел и продолжал стрелять, пока в магазине не кончились патроны. Автомат я не носил, хотя в этот момент хорошо было бы его иметь. Когда кончились патроны, я где ползком, где перебежками отбежал в тыл, куда убежали бойцы, точнее, перепуганные солдаты, бойцами их не назовешь — испугались 40–50 немцев! Правда, потом говорили, что был и бронетранспортер, да врут, наверное, — у страха глаза велики.

Да и нас было не больше, но у нас были станковые пулеметы «максим», хотя они и быстро прекратили вести огонь. То ли от моего огня из пулемета, то ли от огня стойких бойцов, но немцы нас не преследовали, а быстро ушли в сторону моста, подобрав своих погибших и раненых — мы по ним стреляли, видимо, успешно. Немцы ушли, а мы собрались и с другими офицерами (включая командира 3-й роты Костенко) стали разбираться, что произошло, и собирать разбежавшихся солдат. К нам стали стекаться подчиненные. Я заметил, что пулеметчик Ишмухаметов сидит без оружия, понял, что это он бросил пулемет, и послал его за ним. Бросить оружие — это позор для воина. Солдаты возвращались, чувствуя свою вину, им было стыдно за свой страх и трусость, проявленные в бою. Гордые переживали ее вдвойне, да и себя мы не щадили.

Возвращавшихся воинов рассредоточили поротно и приказали окопаться на всякий случай. Если мне не изменяет память, то каким-то чудом потерь у нас не было. Правда, пропал пулеметный взвод 3-й роты во главе с лейтенантом Цикановским. Ка. к потом выяснилось, некоторое время они отсиживались в тылу у немцев в береговых зарослях Днестра. Через несколько дней они догнали батальон на марше.

После пережитого захотелось есть, и мы организовали кое-какой «закусон». Во время еды кто-то из офицеров спрашивает меня: «Где это ты порвал пилотку?» Я снял ее и увидел, что в пилотке два рваных отверстия — спереди и сзади. Только тогда я вспомнил, что, когда вел огонь из пулемета, у меня соскочила пилотка, и рассказал про это. Ребята говорят: «Повезло тебе, Бессонов, еще бы на несколько миллиметров ниже взял снайпер, и тебе хана была бы». А ведь и верно, повезло мне, крупно повезло. Сколько же раз мне везло? Много. Везение на фронте — большое дело. Но оно, везение, не так уж часто бывает.

К вечеру наша рота, да и другие роты батальона окопались на господствующей над окружающей местностью возвышенности с крутым склоном к реке, до реки было метров 150. Левее нас какие-то части тоже пытались на следующий день атаковать г. Самбор. Канонада длилась минут тридцать, участвовали и «катюши», и более мощные реактивные снаряды с наземных установок, а не с автомашин. Иногда эти снаряды (М-31) пускали вместе с опалубкой, чтобы не терять время на подготовку. Однако и у этих частей тоже ничего не вышло, атаки были отбиты, и немцы продолжали удерживать мост через реку Днестр и сам город Самбор.

В ночь на 2 августа обрушился ливень, вода лилась с неба как из ведра. Ливень продолжался всю ночь и весь следующий день. Воду из окопов вычерпывали котелками и промокли с головы до пят, сухой нитки не было на нас. Земля настолько пропиталась водой, что превратилась в сплошное месиво. К вечеру немцы решили нас сбить с возвышенности. Из прибрежных кустов вышло 8-10 танков T-IV — «Тигры». Может быть, их было и больше, но всех не было видно. Я тогда не понимал, как «Тигры» оказались против нашей обороны, да и сейчас не могу объяснить их появление. Как они появились, не имеет значения, главное — их атака на нашу оборону. «Тигр» — вещь серьезная. Наше 76-мм орудие не пробивало его броню.

Двигались «Тигры» медленно, часто останавливались, иногда открывали огонь. Мы все при-тихли, боясь пошевелиться, затаились в окопах. Танк мог выстрелить и по одному человеку, но они стреляли куда-то через нас, в подлесок. Хорошо, что с танками не было пехоты. Решили, видимо, нас подавить только танками, без поддержки пехоты. Вот тут и сыграли свою положительную роль ливень и размытый грунт, а также крутой скат возвышенности. Танки подошли к нам не далее чем на 50 метров, и вдруг случилось чудо — «Тигры» остановились и не могли двинуться с места, забуксовав на размытом грунте. Танк стоит, гусеницы крутятся, а он на месте. Нам повезло, что гусеницы «Тигра» из-за его веса не имели хорошего сцепления с размытым грунтом. Танки не смогли дойти до нашей обороны и отошли на прежний рубеж, а затем вообще скрылись. Если бы не ливень, нас раздавили бы в окопах. Ведь до дождя стояла жаркая погода и земля была сухая. Все же мы понесли потери — именно тогда был убит лейтенант Карпенко, и роту опять принял я, хотя опять ненадолго.

Бои на Сандомирском плацдарме

Через день мы снялись с этого участка и быстрым маршем на танках направились на запад к Висле, на западном берегу которой советские войска захватили плацдарм. Начались наши действия на польской земле.

От Самбора и до Сандомирского плацдарма за Вислой в боях мы не участвовали, марш был спокойным. Даже авиация почти нас не беспокоила. Совершив 200-километровый переход, к 15 августа мы достигли Вислы и благополучно переправились по понтонному мосту. Немецкая авиация непрерывно бомбила этот мост, но именно когда мы переправлялись, авиации не было. Повезло.

Задачей нашей бригады, да и всей танковой армии было оказать помощь войскам, удерживающим Сандомирский плацдарм. Но после ожесточенных боев роты всех батальонов бригады понесли значительные потери в людях, а танковый полк — в танках и другой технике. В нашей роте осталось не более 15–20 человек и в других ротах батальона не больше, а то и меньше. После переправы через Вислу мы продвинулись в глубь плацдарма и остановились в мелколесье, натянув плащ-палатки. В бой идти нам было не с чем — ни танков, ни солдат.

Через несколько дней мы получили незначительное пополнение из госпиталей и тыловых частей. Пришедшие в роту люди были разных возрастов, большинство старшего возраста, значительная часть из них никогда не была на передовой, не участвовала непосредственно в боях, некоторые не умели обращаться с автоматом. Не подарок, как сейчас говорят. Но с ними нам предстояло идти в бой, и поэтому мы много с ними занимались. Появился Чернышов, 20 августа он принял роту, а я опять свой 2-й взвод. В батальоне было сформировано две роты. На третью роту личного состава не хватило. В целом на сколачивание подразделений нам было отведено не более недели.

Впервые на фронте нам показали кинофильм «Два бойца». Но досмотреть нам его не удалось. Прилетел «кукурузник» (так мы называли самолет «У-2»), и, выключив мотор, летчик через усилитель прокричал: «Славяне, кончай кино! Немцы скоро артналет устроят!» Все быстро разбежались. И правда, через некоторое время в то место немцы обрушили артиллерийский огонь. Досматривали этот фильм мы уже после войны, осенью 1945 г. в г. Веспреме, в Венгрии. Больше на фронте кино нам не показывали. Ни разу за все время пребывания на фронте не видел я ни артистов, ни корреспондентов любых газет, ни передвижных магазинов военторга. Только один раз, в июне 1944-го, когда мы стояли под Копычинцами, к нам приезжал армейский ансамбль — вот и вся культурная работа в нашей 49-й мехбригаде. И вдруг на Сандомирском плацдарме появился военторг. Как-то подходят ко мне мои командиры отделений во главе с сержантом Павлом Поддубным и спрашивают меня, есть ли у меня деньги. Денег я им дал, только не помню сколько. Много денег у меня и не было, я получал 900 рублей, из которых 700 высылал родителям по аттестату, уплачивал партвзносы и какие-то другие выплаты, оставляя не более 100 рублей для себя. Так вот, когда появился военторг, воины на эти деньги, оказывается, купили два-три бутылька тройного одеколона и еще какую-то мелочь. Они пригласили меня к себе в палатку и предложили выпить одеколон. Выпить не мешало бы, но моя душа одеколон не принимала, и ребята с ним разделались сами.

В конце августа, приблизительно 26-го числа, бригаду перебросили на участок, где немцы потеснили части общевойсковой армии. От нас требовалось остановить противника и отбросить его на исходные позиции. Наш батальон, да и бригада в целом были сильно ослаблены, другие части нашей армии также понесли значительные потери, но танковая армия есть танковая армия — это не иголка в стоге сена, для немцев ее появление на плацдарме не стало секретом, а это само по себе сдерживало противника. Мы были рады, что немецкая авиация почти не действовала — то ли выдохлась, то ли ее перебросили с Сандомирского плацдарма на другой участок фронта. Но зато действовала артиллерия немцев, и, главное, она била более-менее прицельно и снарядами крупного калибра. Однако мы удачно замаскировали свои позиции, успели зарыться в землю и потерь от этого обстрела не несли.

В один из вечеров в последних числах августа 1944 года рота получила задачу выдвинуться на исходное положение, ближе к немецким позициям, и ждать сигнала к атаке на впереди лежащую высоту. Как мне помнится, кроме меня, командиром взвода в роте был лейтенант Гаврилов. Я командовал 1-м взводом, сержант Савкин — 2-м, а Гаврилов — 3-м. Всего в роте вместо 100 человек по штату было не более 40 бойцов.

Я выдвинул взвод и роту, приказал окопаться, организовал наблюдение, и на 2–3 часа мы получили возможность «послушать, как трава растет», как мы говорили, то есть вздремнуть. С рассветом ко мне прибежал связной от командира роты Чернышава с приказом «наступать на высоту». Ни танков, ни артиллерийской поддержки у нас не было. Бригада понесла тяжелые потери в танках, да и артиллерийский дивизион бригады наверняка тоже понес потери. Как часто бывало у нас на фронте, мы не имели понятия о противнике — сколько его, где его огневые точки, есть ли у него танки?

Солнце стало пригревать, было тихо, лишь слышны были голоса птиц из близлежащего леса, еще не занятого нашими войсками. Связному я ответил, что сейчас подниму в атаку людей, он ушел, а я опять задремал. Связной от командира роты прибежал вторично, с тем же приказом и с угрозами от командира роты. Я опять ответил ему, что сейчас пойдем в атаку, и опять задремал — со мной еще никогда такого не было. Связной меня разбудил и снова напомнил мне об атаке — теперь ротный приказал ему не уходить, пока я не подниму роту в атаку. А спал я под кустом, на мягкой травке (окоп я не вырыл), мне снился какой-то сон из мирной жизни, и так не хотелось умирать в этот тихий час… Я всегда старался меньше думать о смерти, но сейчас на меня просто давила усталость, тишина, и очень хотелось спать.

Я боялся, что немцы могут ударить слева, из леса — мы занимали позиции на самом левом фланге батальона, но надо было выполнять приказ. Я поднял роту в атаку, и мы перебежками стали продвигаться вперед. Противник огня не открывал, и мы продвинулись вперед метров на 100–150. Пока все шло хорошо, и я уже подумал, что мы спокойно возьмем высотку, без выстрелов и гибели бойцов, но мечты мои не сбылись.

Противник открыл ураганный ружейно-пулеметный огонь. На высоте появилась немецкая самоходка, так называемое «штурмовое орудие» с 75-мм пушкой, и открыла огонь. Бойцы залегли, выбирая в складках местности любую выемку, бугорок, чтобы укрыться от пуль. Не найдя лучшего места, я тоже залег в тени кустарника, позади протекал небольшой ручей с обрывистым берегом; Бойцы открыли огонь по противнику, но у нас не было даже станковых пулеметов — пулеметный взвод давно не существовал, и у нас имелись только ручные пулеметы и автоматы. Немецкая самоходка стала вести огонь из орудия даже по каждому бойцу, и вскоре огонь с нашей стороны прекратился. Как я ни кричал, бойцы не стреляли — от огня самоходки умирать никому не хотелось. Видимо, немцы заметили, как я махал руками, кричал, требуя открыть огонь, и вообще «мельтешил». Рядом со мной, несколько впереди, лежал боец, и самоходка «шарахнула» прямо по нам. Снаряд разорвался около бойца, его подбросило в воздух, и он замертво упал на землю. Я быстро спрыгнул в ручей и затаился под его берегом, согнувшись пополам. Ручей был неглубоким, я даже в сапоги воды не набрал. Второй снаряд разорвался около берега ручья, но меня опять не задело, я быстро отбежал и залег за деревом. Обошлось, только сильно звенело в голове. Самоходка прекратила вести огонь и спокойно стояла на возвышенности.

Пока я раздумывал, что предпринять дальше, появились наши штурмовики «Ил-2», примерно 12–15 самолетов, которые сначала сбросили бомбы, а затем начали поочередно обрабатывать оборону противника снарядами РС и пушечно-пулеметным огнем. Самоходка скрылась, противник прекратил вести огонь, и под прикрытием авиации я поднял солдат в атаку. Броском вперед, что есть мочи, пока есть силы и противник подавлен, мы стремились быстрее достигнуть гребня возвышенности. Только после того как мы поднялись на высоту, штурмовики прекратили свои атаки, построились, «помахали» нам крыльями и улетели. Мне было радостно на душе, впервые я видел такое успешное боевое взаимодействие пехоты с авиацией. Всегда бы так! Мы тоже махали штурмовикам руками, кричали «ура», благодарили за помощь. Видимо, авиационную поддержку организовал штаб бригады — высота имела большое значение.

На высоте оказались оборудованные окопы, колодец, несколько хат и сараев. На обратной стороне возвышенности был крутой спуск в глубокую лощину с населенным пунктом и виднелись с десяток хат и дворовых построек. Фрицы удрали с высоты не в лощину, а левее от нас, в рощу. Мы уже прошли немецкие окопы, и только я стал соображать, куда продолжать наступление — в лощину или в рощу, куда скрылись немцы, как на нас обрушился ураганный артиллерийский огонь крупнокалиберными снарядами.

В воздух полетели обломки сараев, хат, сруб колодца. Огонь был плотный, взрывы поднимались кругом, и на миг я растерялся, решив, что мне и моим солдатам пришел конец. Часть солдат залегла за разбитыми колодцем и хатами, другие бросились бежать в сторону рощи, где не было взрывов, некоторые — вниз по склону возвышенности. Я отбежал, остановился там, где не рвались снаряды, и стал останавливать и собирать вокруг себя солдат, командиры отделений помогали мне в этом. Мы пробежали по гребню этой возвышенности, остановились на опушке рощи, залегли и стали окапываться. Немцев видно не было. Заставший нас врасплох артиллерийский налет внезапно прекратился, наверное, фрицы берегли снаряды или посчитали свою задачу выполненной. У них часто так было — краткий налет по скоплению пехоты, и перерыв. Интересно, что больших потерь от этого налета мы не понесли, лишь несколько бойцов было ранено, но я обнаружил, что не хватает двух солдат, из новичков, видимо, они сбежали, когда мы брали высоту. Я замечал и раньше, что они вели себя обособленно, сторонились «старичков», вели разговоры только между собой. Обратил на них внимание командира отделения и помкомвзвода, но в бою было не до того, и они скрылись. Черт с ними, далеко не убегут — речной плацдарм не такой уж был большой. Поймают, если дезертировали.

Появился командир роты старший лейтенант Чернышов и поставил новую задачу — наступать лесом на другую его опушку, куда с высоты скрылись фрицы. Когда мы развернулись цепью и начали продвигаться через лес, подошла вторая рота батальона с задачей наступать правее нашей роты. Стало веселее, не одна наша рота будет продолжать наступление, а с подкреплением. Вообще, в лесу наступающий бой отличен от других боев, как, скажем, на открытой местности или в населенном пункте. В лесу ты противника не видишь — впереди деревья, чаща кустов, высокая трава, и какие дела у соседа, ты тоже не знаешь. Мне редко приходилось вести бой в таких условиях, немцы в лесу редко оборонялись и, как правило, не наступали.

По этому лесу мы некоторое время прошли без стрельбы. Командир роты Николай Чернышов был от меня недалеко, с ним это редко бывало — видимо, ему попало от комбата, и он решил непосредственно руководить ротой. Все знали, что немцы где-то окопались, но все равно открытый по нам плотный пулеметный огонь был внезапным. Из-за близости противника пули не свистели, а летели плотным роем и, попадая в дерево, производили звук, как от удара обухом топора по стволу, громко, смачно, так что чувствовался удар большой силы. Пришлось залечь. Кое-как окопавшись, мы осмотрелись, но из-за частого малолесья ничего не было видно, хотя мы определили, что фрицы где-то рядом с нами. Командир роты Чернышов кричит: «Бессонов, вперед! Поднимай солдат в атаку!.,

Команду надо выполнять, и я закричал (из-за огня, противника и нашего, слышно было

плохо) своему помкомвзвода и сержанту Савкину: «Поднимайте людей в атаку!» Они лежат и смотрят на меня — вроде как говорят: «А ты что не встаешь в атаку? Поднимай, мол, сам!» А ведь и правда — это моя обязанность.

Эх, была не была, в промежутке между очередями встал я во весь свой рост и кричу что есть мочи: «Встать, встать, так и эдак! За мной, вперед, в атаку!» Коротко и ясно — такова была обстановка. Одновременно со мной поднялись Савкин и мой помкомвзвода (я забыл его фамилию), а за ними вся рота. Броском мы преодолели расстояние до окопов немцев, но они не приняли рукопашный бой и сбежали со своих позиций. Мы их не стали преследовать — убежали, и черт с ними. Остановились в их же окопах передохнуть и решить, что дальше делать. В принципе задачу мы выполнили, а впереди слышны были звуки моторов танков. Звук мотора у немецких танков своеобразный — заунывный, не такой, как у наших. Сколько их, определить по звуку было сложно.

Подошел Чернышов, сел под дерево, я встал около него, и мы обсуждали обстановку и дальнейшие действия. По полевому телефону Чернышов доложил командиру батальона и получил указание ждать подхода танков. В это время фрицы открыли артиллерийский огонь, скорее всего из танковых орудий, снаряды рвались и впереди, и позади нас. Расположение роты они не знали и били наугад.

Один из снарядов попал в дерево, где расположились мы с Чернышовым, осколками были ранены несколько человек, в том числе и я. Чернышава они не задели. Все это произошло в какой-то миг, я даже не успел сообразить, что ранен, и не успел лечь на землю, но меня почему-то согнуло пополам. Я быстро отбежал от дерева и крикнул Чернышову, что ранен, и быстро — где бегом, где шагом, отправился на батальонный медицинский пункт. Там меня на скорую руку перевязали, и я отправился в медсанвзвод бригады. Оказывается, осколками я был ранен в правую часть груди, в оба плеча и в левую ногу. В медсанвэводе раны обработали и перевязали. Я думал, что из медсанвзвода меня направят в госпиталь, но мечты мои не сбылись, а в медсанвзводе я остаться не захотел и ушел в батальон. Доложил командиру батальона и получил от него разрешение остаться на медпункте. Раза два я ходил на перевязку в медсанвзвод, раны затянулись, но правой рукой действия были еще ограничены, рану саднило, боль отдавалась в грудную клетку (эти осколки до настоящего времени находятся у меня и в плечах, и в груди).

С неделю я прокантовался при кухне (она наконец-то появилась и кормила людей), пока батальон не сняли с этого участка фронта и не перевели на другой, где обстановка обострилась. Во время моего отсутствия взводом командовал старший сержант помкомвзвода, еврей по национальности, фамилию которого я начисто забыл. Прибыл он ко мне во взвод в июне 1944 года из части армейского подчинения. Смелый, быстрый, он был моим достойным помощником. Во Львове он себя показал с хорошей стороны. Солдаты, бойцы моего взвода, да и роты, особенно «старички», приняли его как равного за его спокойный характер, храбрость и находчивость в бою. Он заслуживал того, чтобы с ним считались. Жалко, что вскоре после моего ранения он погиб, получив смертельное осколочное ранение в грудь. Было ему всего 22 года.

После моего ранения на помощь ротам подошли танки. Прибыло всего три танка «Т-34-85», но и они укрепили моральный дух бойцов роты. Уже тогда, в середине 1944 года, танкисты боялись фаустников, и мы, танковый десант, в лесу шли в наступление впереди танков. В этом случае танк не должен вести огонь из орудия фугасными снарядами, а лишь «болванками» по танкам противника. Вроде все было ясно, и танкисты этот порядок должны были соблюдать и выполнять, но, как говорит пословица, «В семье не без урода». Одиниз танков произвел один-единственный выстрел, снаряд попал в дерево и скосил тех, кто был рядом. Был убит санинструктор нашей роты старший сержант Сафронов, ветеран батальона. Было ему 43–45 лет, и все мы его уважали, веселый, смелый «дядька», он всегда оказывал помощь раненым воинам в бою и пользовался большим уважением в роте. Я с ним находился в хороших, товарищеских отношениях, и когда рядом не было бойцов, он редко обращался ко мне по воинскому званию, обычно по имени. Зачем он пошел вместе с передовой цепью? Видимо, оказывать помощь непосредственно на поле боя.

Как мне потом рассказали очевидцы, обе роты прошли лес и окопались в поле перед ним, среди брошенных хозяевами хат. Место для обороны было удачное. Фрицы — и пехота, и танки скрылись и роту не беспокоили, наши танки тоже ушли.

На следующий день под вечер разразилась гроза, дождь лил как из ведра. Рота выставила наблюдателей, и солдаты укрылись в своих окопчиках, прикрыв их плащ-накидкам и. Ночь была темная-темная, ничего не было видно даже вблизи. И в эту погоду, ночью, немцы молча атаковали батальон. Для немцев это было несвойственно, ночные атаки, да еще в непогоду, они предпринимали редко. Судя по всему, занимаемая батальоном позиция имела значение и для фрицев. Во вспышках молний наши наблюдатели заметили немцев и открыли огонь, но слишком поздно, немцы уже подошли к окопам и ворвались на позиции батальона. Бойцы не могли оказать должного сопротивления — выскакивали из окопов и бежали в тыл, вместе с ними бежали и немцы. Все перемешалось, в темноте «кто есть кто» было видно, только когда сверкала молния. Бойцы батальона (две роты по 20–30 человек каждая) в этом «кроссе» достигли прежних рубежей, откуда началось наше наступление, и там остановились. Немцы дальше не пошли, окопавшись почти на опушке леса. С наступлением рассвета и прекращением грозы наша рота привела себя в порядок, подсчитала потери. Они были, но, к удивлению, незначительные.

От командира бригады пришло распоряжение восстановить положение и выйти на тот рубеж, с которого убежали. В помощь батальону подошла батарея «катюш» (четыре установки). После страшного ливня бойцы днем смогли обсушиться и подготовиться к наступлению.

Комбат приказал направить на передовую, в роты, всех из тылов батальона. Как он выразился, «всех направить, кроме Бессонова». Для проверки выполнения приказа прибыл заместитель комбата старший лейтенант Бурков. Тем из тыловиков, у кого не было оружия, его выдали, и человек 25–30 отправили на пополнение рот батальона.

Я имел возможность осмотреть установки «катюш», их снаряжение для пуска и наводку. Как я уже писал, с наводкой у них было слабовато, два раза я видел, как они «шарахнули» по своим, а не по противнику. Один раз, у села Доброполье, «катюши» обрушили свой удар и на мой взвод. Это было страшное оружие. Если я не ошибаюсь, то на каждой машине (установке) было 16 снарядов (1,8 метра длиной), в батарее 48, и все они вылетают в одно мгновение. Звук от их пуска громкий.

Во второй половине дня «катюши» произвели пуск по немцам, и после разрыва снарядов батальон перешел в атаку и быстро овладел теми окопами, которые оставил вечером, во время грозы. Как мне говорили участники этого боя, залп «катюш» уничтожил почти всех немцев. Сопротивления с их стороны уже не было — сопротивляться было просто некому. Положение было восстановлено. Вот так.

После нескольких дней боев немцы успокоились и перешли к обороне. В середине сентября (15-17-го числа) мы передали участок боевых действий частям общевойсковой армии. Нас вывели с передовой, и бригада заняла рубеж во втором эшелоне 1-го Украинского фронта для укомплектования личным составом и боевой техникой, вооружением и снаряжением. За время боевых действий, которые продолжались около двух месяцев, мы прошли с боями около 600 км, освободили много населенных пунктов, в том числе города Львов, Бобрка, Золочев, Перемышляны и другие. За Львовско-Сандомирскую операцию, главным образом за освобождение Львова, нашему 6-му Гвардейскому мехкорпусу было присвоено почетное наименование Львовского, а наша 49-я мехбригада была награждена орденом Богдана Хмельницкого. Так закончилась для нас Львовско-Сандомирская операция.

За Львовско-Сандомирскую операцию я и Цикановский были награждены орденами Красной Звезды. Если бы Козиенко проявил инициативу и доложил своевременно о боях батальона, пусть даже только полуроты, во Львове, не исключено, что мы все получили бы более высокие награды, но что было, то было. Я и сам виноват, что не проявил настойчивости и не прошел в центр города.

Формирование

Батальон, точнее, то, что от него осталось, разместился в хатах села Венгерце Паненске, покинутого местными жителями. У окраины села мы похоронили погибших на Сандомирском плацдарме командира взвода лейтенанта Савина и рядового бойца, на их могилах были поставлены памятники, изготовленные умельцами батальона. Пользуясь затишьем, мы подстриглись у ротных умельцев, помылись в походной бане (и летом, и зимой ею служила брезентовая палатка), заменили белье, прожарили в бочках обмундирование, написали письма родным. Пока устраивались, в роту из госпиталей вернулись лейтенанты Петр Шакуло и Александр Гущенков, а вместо убывшего в госпиталь Гаврилова на должность комвзвода прибыл старший лейтенант Григорий Вьюнов. Насколько я помню, он был из политработников и строевыми подразделениями никогда не командовал. Мы особого любопытства не проявляли, и он тоже старался этого вопроса не касаться. Главное, он был хорошим товарищем, спокойным, веселым, с мягким характером. По возрасту ему было лет 30, и он был полноват для командира взвода, хотя у нас, со временем, похудел. В роту также прибыл новый санинструктор, сержант по званию. Фамилию его я не помню, да, видимо, я ее и не знал — все звали его «Братское сердце», из-за присказки, с которой он ко многим обращался. Лет ему было около сорока, может, несколько больше. Веселый, душевный человек, он как-то незаметно вписался в коллектив нашей роты.

Личный состав роты располагался по хатам, спали на нарах, на соломе, покрытой плащ-накидками. Главное, была крыша над головой, печка, и хотя было тесновато, но это не беда. Командир роты Чернышов жил отдельно от нас, командиров взводов, а мы располагались все вместе, и с нами жил старшина роты Братченко. Спали мы на кроватях по два человека, тоже на соломе. В хате было тепло, и на ночь, как правило, мы раздевались до белья. Днем занимались с личным составом, а вечером коротали время каждый по-своему. Лампа у нас была из гильзы от снаряда 45-мм пушки, заправленная бензином с солью. Иногда мы играли в карты, читали газеты, писали письма или ходили «В гости» в другую роту. Часто по вечерам мы беседовали с бойцами взвода. Обычно рассказывали о себе, о своих родных, иногда солдаты обращались с какими-то просьбами или пожеланиями. Если что-то зависело от старшины роты (в роте он главный хозяйственник), мы ставили его в известность. Ох, и не любил Братченко такое в свой адрес, но все исправлялось быстро. Солдатам такие посиделки нравились, они чувствовали заботу о них и знали, что я не дам их в обиду.

Седьмого ноября 1944 года в честь 27-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции командир батальона организовал застолье в одной из хат села для всех офицеров батальона. Солдатам тоже был приготовлен праздничный обед, но без спиртного. Нам почему-то не выдавал и «наркомовские» 100 граммов водки, но мы нашли выход из этого положения — стали гнать самогон. У нас в роте этим заведовал санинструктор «Братское сердце». Самогоноварение командованием преследовалось, но оно процветало повсеместно. Самогон из свеклы хотя был крепким (даже горел), но очень вонючим. Наша технология по производству самогона, видимо, была несовершенна.

Командир батальона майор Козиенко периодически обходил роты и уничтожал найденные аппараты, но их снова собирали и продолжали варить. С занятий придешь, «дернешь» полкружки самогона, и становится хорошо, пшенная каша лучше проходит. Почему-то нас кормили одним пшеном, суп пшенный, каша пшенная… На полях лежала в буртах картошка польских хозяев, но ее запрещалось брать — население было из фронтовой зоны выселено, но некоторые семьи умудрились остаться, а другие наведывались каждую неделю, а то и каждый день. Втихаря, правда, мы эту картошку ели, хотя и не каждый день. Боялись, что если нас поймают, то могут наказать за мародерство, но все обошлось.

Самогоном мы не увлекались, пили, но держали себя в норме, не перебарщивали. У меня организм с трудом выдерживал этот напиток, и мои товарищи даже смеялись надо мной по этому поводу. А вот Александр Гущенков очень любил выпить, хлебом его не корми, но выпить дай. За это ему попадало иногда от комбата.

У Козиенко ординарцем был старый хрыч, который все разнюхивал, рассматривал и потом докладывал командиру батальона. Мы обычно гнали его от нашей хаты, но каким-то образом он все равно все знал. Сам он тоже гнал самогон — для комбата и его заместителей. Кто-то хитрый уз нал, где он его гонит, и когда он отлучился, весь «товар» сперли — вот было ему и начальству огорчение! Заместитель комбата Бурков решил, что это могли сделать только офицеры нашей роты, и сразу пришел к нам в хату. Но у нас самогона не оказалось, а на столе у нас он появился только через дня два. Кто это сделал, так и осталось тайной. Надо сказать, что в октябре Буркову было присвоено звание капитана и вручен орден Красного Знамени. Он обходил все роты и с офицерами «обмывал» это звание и орден. Он был очень рад, поскольку долго проходил старшим лейтенантом. Это было одной из отрицательных черт штаба бригады — не только орденами не разбрасывались, но и звания проходили с трудом.

Мы занимались с личным составом только в поле — «сколачивали» взвод, реже роту, а вот по мишеням стреляли редко. Боялись, что это демаскирует наше расположение, — передовая была совсем рядом. Вот так проходили наши будни. Раза два-три Александр Гущенков ездил в Сандомир обменять кое-какие трофеи на сало, водку, колбасу, белый хлеб, но трофеи быстро исчезли, и мы снова перешли на пшенную кашу и самогон. С наступлением холодов нас всех переодели в зимнее обмундирование. Родина своих воинов не забывала, одели нас тепло и хорошо, выдали шапки-ушанки, рукавицы, ватные брюки, теплое байковое или шерстяное белье, портянки простые и байковые или шерстяные, офицерам — суконное обмундирование и меховую безрукавку. Полушубки и валенки не выдавали.

Осенью 1944 года в батальоне появилась вторая после военврача Прасковьи Панковой женщина — повариха. Я как-то не заметил ее сначала, но мне сказали, что появился новый повар. Это была рыжая деваха лет не более 25, тяжелого телосложения и небольшого роста. Обычно поварами были мужчины, а тут женщина. Я пошел как-то раз посмотреть на нее.

Я пришел к кухне и говорю: «Пожрать нечего?», а она мне грубо отвечает: «Нет, иди, не мешай готовить». Я ей в ответ: «Вот, пришел посмотреть на тебя, познакомиться, моя фамилия Бессонов». «Так это ты Бессонов? Почти всех знаю, а тебя впер вые вижу, — сказала она. — Твои дружки говорят, что ты все время где-то впереди, а Петра Шакуло, Гущенков и Михеев о тебе тут столько наговорили, что придется тебе отвалить кое-что из моего НЗ». Выделила мне банку американской тушенки, колбасы и хлеба. Мне осталось только сказать ей спасибо и с едой уйти в роту. Вот так познакомился я с Лелькой. Ее так все звали, а как ее фамилия — не знаю.

Фрицы часто обстреливали село из орудий большого калибра, но потерь от этого обстрела не было. Налет авиации был только один раз, но на этот раз наши истребители отогнали немецкие самолеты и даже сбили один или два. Мы все же соблюдали маскировку, хотя от лампы-светильника свет был слабый, но вечером мы занавешивали окна, а печи топили с наступлением темного времени, днем не топили из-за дыма.

Штаб бригады организовал сборы командиров взводов, от роты туда был направлен я. Занимался с нами заместитель комбрига подполковник Григорий Старовойт. М не он поручил сделать сообщение на тему «Действие роты во встречном бою, на марше». Сейчас я уже не помню, что говорил и какие были замечания по моему сообщению, но в январе 1945 года по предложению подполковника Старовойта я со взводом был выделен от бригады в передовой дозор на трех танках и прошел впереди бригады около 600 км от Вислы до Одера.

К западу от села, где располагался батальон, находилась высота, господствующая над окружающей местностью. Периодически, согласно графику, мне со взводом приходилось ее занимать, на случай, если немцы вдруг предпримут наступление, хотя от переднего края нашей обороны высота находилась на значительном расстоянии (5–7 км). Для поддержки передового дозора на высоту от бригады выделялись, также на всякий случай, один-два танка «Т-34», иногда выделялись орудия из артиллерийского дивизиона, обычно взвод 76-мм пушек (два орудия). Мы не любили туда ходить, на высоте приходилось жить в необорудованных землянках, и пищу нам доставляли в термосах с батальонной кухни. Немцы изредка предпринимали по этой высоте артиллерийские налеты, но у меня во взводе потерь не было.

В ноябре мы имели возможность сфотографироваться у поляка. На одной карточке — я с Петром Шакуло и солдатом из пулеметной роты, вторая подарена мне Сашей Гущенковым. Кроме Гущенкова, на ней стоят командир взвода автоматчиков Оплеснин, ординарец Чернышова, командир 1-й роты Николай Чернышов, командир 2-й роты Штоколов и его ординарец. Александр Гущенков — командир пулеметного взвода нашей 1-й роты написал: «На долгую добрую память Жене от Сашки. Вспоминай, как вместе сражались, как вместе пили и гуляли в Польше — 28.11.44 г.».

Висло-Одерская операция

Она такой вдавила след

И столько наземь положила,

Что двадцать лет и тридцать лет

Живым не верится, что живы.

К. Симонов
Закончилась наша подготовка на Сандомирском плацдарме к предстоящим боям. В конце декабря 1944-го мы своим ходом вышли из села, где располагались, недалеко от переднего края обороны наших войск. Наш батальон сосредоточился в лесу, и несколько дней мы спали около костров на елочном лапнике, пока не построили землянки и не установили там печки-«буржуйки», сделанные из пустых бочек из-под топлива. Дверь землянки закрывали плащ-накидками, кусками брезента. Мороз, правда, был не очень большой, градусов 10–12, но и на таком морозе дрожь пробирала до костей. В землянке было, конечно, теплей. В этот период занятия не проводились, нам предоставили полный отдых. Мы отсыпались, проверяли оружие на исправность и занимались всякой ерундой — в основном играли в карты и писали письма родным.

Нас, офицеров, несколько раз возили на передний край, в траншеи, намечая маршруты движения танков с десантом и знакомя нас с экипажами танков. Когда начнется общее наступление, мы не знали, — эти вещи не разглашались. Но чувствовалось, что скоро наступит этот момент, и поэтому испытывали какое-то волнение, даже нервозность. Самое это паршивое — ждать и догонять.

Наконец этот день, 12 января 1945 года, наступил. После длительной артиллерийской под-готовки и ударов авиации общевойсковые части и соединения перешли в наступление, стремительной атакой захватили первый, а затем и второй оборонительные! рубежи противника. Артиллерийская и авиационная подготовка продолжалась, если мне не изменяет память, не менее полутора часов. По обороне противника вели огонь орудия от 7б-мм до 1 52-мм, минометы 82-мм, 1 20-мм, 160-мм, а также «катюши», ее бомбили бомбардировщики и штурмовики. Стоял сплошной гул, приходилось даже кричать, потому что не слышно было друг друга. Над обороной противника поднимался густой дым, там что-то летело вверх, что-то горело и взрывалось. Противник лишь изредка и кое-как огрызался огнем, почти вся его артиллерия и минометы были подавлены.

После прорыва обороны противника общевойсковыми частями настала очередь за нами. Задача нашей бригады и всей армии была войти в прорыв, развивать наступление к Одеру и захватить на его левом, западном берегу плацдарм.

Наша рота, как и другие роты батальона, на танках танкового полка бригады десантом начала движение колонной вперед. На дороге была неразбериха, кроме нашей бригады, двигались и другие части, различные тыловые подразделения, некоторые машины и повозки шли против нашего движения, мешая наступлению. Сворачивать с дороги было опасно — там все было заминировано, и саперы не успели еще обезвредить поставленные немцами мины. Машина М-1, эмочка, с командиром бригады подо-рвалась на мине, и полковник Туркин только случай но остался живым, отделавшись легкой контузией, хотя его шофер и ординарец погибли, а машину разнесло на куски. Командир взвода нашей роты лейтенант Шакуло был ранен 12 января, его чем-то задело и сломало ногу. Когда он убыл в госпиталь, мне было поручено командовать и его взводом, хотя во взводе старшим остался сержант Савкин — прекрасный парень, храбрый и умелый боец.

Весь день 12 января 1945 года мы успешно, хотя и медленно, продвигались вперед. Стояла низкая облачность, и авиации противника не было видно. В январе темнело рано, и уже под вечер мы столкнулись с противником перед селом, где был оборудован его опорный узел, и были обстреляны пулеметным огнем и из танковых орудий.

Быстро покинув танки, мы развернулись в цепь и залегли на открытой местности. Пытались окопаться, но от командира батальона и командира танкового полка последовала команда «вперед». Уже почти стемнело, и это было нам на руку — меньше будет потерь. Как это часто бывает в ночном бою, рота разделилась — взвод Вьюнова атаковал левее, а я с двумя взводами — правее. Несмотря на огонь противника, стремительной атакой мы ворвались в село, и противник бежал. Наши танки поддержали роту огнем, но в село не вошли, оставшись на прежнем месте. Они, видимо, боялись огня «Тигров», которые стояли за селом, в поле, и вели интенсивный огонь по ним. По нам, пехоте, они не стреляли, боясь поразить своих, немецких пехотинцев, которые удирали из села.

Двумя взводами я вышел на противоположную окраину села и занял немецкие окопы. Немцев уже не было видно. Последовавший затем ночной бой хорошо врезался в мою память, нам пришлось отражать немецкие контратаки почти до самого рассвета. У меня не было связи ни с командиром роты, ни со взводом старшего лейтенанта Вьюнова, и я даже не знал, где они. Командир пулеметного взвода роты лейтенант Александр Гущенков заметил направление моей атаки и, не растерявшись в этом кромешном аду, пришел мне на помощь с двумя пулеметами «максим» и своими ребятами, заняв позицию на правом фланге двух моих взводов, так как фланг был оголен. Левый фланг был прикрыт соседними ротами батальона, которые также вели бой. Где-то там и были третий взвод роты и ее командир. Пулеметные расчеты Гущенкова нам здорово помогли.

На какое-то время стрельба утихла, и я решил пройти вдоль только что взятых немецких окопов — поддержать солдат, показать, что я с ними. Для солдат, особенно в тяжелой обстановке, это важно. Сержант Савкин показал мне на немецкие гранаты, котелки, каски, обоймы патронов, спрятанные в нишах окопов. Я велел к ним не прикасаться, но один солдат, то ли забывшись, то ли стал прыгать, чтобы согреться, задел что-то — произошел взрыв, солдата подкинуло вверх метра на два, и он, как пустой мешок, мертвым упал в окоп. Больше потерь от этих сюрпризов не было.

Через некоторое время немцы контратаковали нас, но только пехотой — их танки оставались на месте. К нам к тому времени подошли наши «тридцатьчетверки», и общими усилиями мы отбили эту атаку. Пехота немцев отошла, а танки открыли огонь из орудий по деревне, стали поджигать дома. Ночной бой очень тяжелы й, а этот шел всю ночь. Видимости никакой, стреляешь только по вспышкам выстрелов или по едва заметным силуэтам людей. В темноте не видно результатов своего огня, и эффективность его, конечно, меньше, чем днем.

Мне вспоминается, что немецких танков «Тигр» было не менее 13-1 5, а сколько было пехоты, я не мог определить — было слишком темно. Меня же поддерживало всего три танка «Т-34-85». Экипажи в них были необстрелянные, впервые в бою. Огонь по танкам они вели редко, боясь, что их по вспышкам засекут немецкие танки, а когда стали гореть хаты, то они вообще постарались уйти подальше в тень. Их отход, хотя и не так далеко, плохо повлиял на моих воинов, большинство которых тоже не бывали в бою, да и на некоторых «старичков» находил «мандраж» — они держались из последних сил, но огонь по противнику вели. Правда, все оглядывались на наши танки — боялись, что они бросят нас и уйдут в тыл, поэтому мне приходилось бегать то к танкам, останавливать их, если они уходили слишком далеко назад, возвращать их ближе к нам и просить вести огонь, то посмотреть, какие дела у Гущенкова, и потом опять бежать к своим бойцам. Деревня была вся в огне, кругом рвались снаряды, с визгом пролетали пули и осколки снарядов. Строчили и наши пулеметы «ДП» и автоматы. Немцы попробовали ударить нам во фланг, но пулеметы Гущенкова расстреляли их почти в упор, и больше они не пытались атаковать.

Два или три солдата все же покинули окопы и затаились за хатой, которая' еще не горела. Я их возвратил на прежнее место — опять в окопы. Если вовремя не предупредить, не пресечь в корне панику, то воинство становится неуправляемым. Поэтому я строго предупредил тех командиров отделений, солдаты которых без приказа убежали из окопа. Так мне прешлось почти всю ночь бегать под огнем противника от окопов к танкам и от них опять к своим окопам. От меня шел пар, мне все время хотелось пить, хорошо, что рядом был колодец, ординарец котелком доставал воду, и эту холодную воду я с жадностью пил. В деревне все горело, было светло, как днем. В этих условиях мне приходилось руководить боем почти роты — два взвода и пулеметный взвод, да еще заставлять вести огонь наши танки, которые все время пытались уйти в безопасное место. Эта беготня чуть не стоила мне жизни. В горящем селе я был как на ладони, и только я спрыгнул в окоп, как на бруствере разорвался снаряд. Бруствер разворотило, а меня и рядового Иванова оглушило. Плохо было то, что этот окоп находился в нескольких метрах от горящего дома, и сидеть в окопе стало жарко. Окоп на фоне горящего дома был виден издалека, но второго выстрела не последовало, видимо, немцы посчитали нас убитыми. Я быстро перебрался в другой окоп, а Иванову разрешил уйти в медсанчасть, поскольку его слегка контузило.

Перед рассветом немцы прекратили огонь и атаки, а затем вообще скрылись. Видимо, их целью было не разгромить наш батальон или бригаду, а лишь задержать наше наступление, насколько возможно, чтобы спасти от разгрома и окружения свои войска на другом участке фронта. Несмотря на напряженность и продолжительность боя, потери с нашей стороны были незначительные. С рассветом мы с Гущенковым нашли командира роты Чернышава и командира третьего взвода Вьюнова. Я доложил ротному о потерях, и мы обменялись мнениями о бое. Батальонная кухня к этому времени успела приготовить завтрак, и мы, как обычно, выделили от каждого отделения два-три человека с котелками, принести еду. Мы с ординарцем поели вдвоем из одного котелка. Если была возможность, то котелки после еды мы мыли или вытирали травой. Если кому мало было — можно было сбегать за добавкой, ее мог получить любой, ведь еду готовили на полный штат батальона, а батальон нес потери…

После завтрака мы выступили в поход, сначала пешим порядком, а затем пересели на танки. Батальон двигался в передовом отряде бригады. Продвигались быстро, немцы не оказывали большого сопротивления, но к исходу дня мы были остановлены сильным заслоном противника. Роты несколько раз бросались в атаку, но все наши атаки были отбиты с потерями в наших рядах. Особенно усердствовала немецкая артиллерия, в основном противотанковая. Мы вынуждены были остановиться и окопаться. Днем противник не давал нам жить спокойно, чуть что — открывал огонь, и только с наступлением темноты мы «зашевелились» — привели себя в порядок, подсчитали потери. Я устроился было вздремнуть, но меня нашел связной и передал приказ командира. батальона явиться к нему. Когда я пришел, то застал у него заместителя командира бригады Старовойта и командира танкового полка Столярова. Все они находились в палатке, поставленной в низинке. В палатке горела переноска от аккумулятора. Ко мне обратился не командир батальона Козиенко, а командир танкового полка бригады Столяров. «Тебе, Бессонов, поручается ответственное задание, — сказал он. — Ты на трех танках со своим взводом должен перерезать дорогу, по которой двигаются немцы, остановить их, продвинуться вперед, захватить немецкую артиллерию и обеспечить продвижение бригады вперед». Мне не хотелось снова идти на смерть и очень хотелось спать. Это была вторая ночь и второй день без сна. Да, это был приказ, но меня «занесло»: «Неужели нет другого офицера, кроме Бессонова, в батальоне? Я и так все время впереди, вот уже двое суток!» На это подполковник Старовойт сказал мне: «Тебя выбрали не случайно, и считаем, что задачу ты выполнишь, на других у нас меньше надежды». Майор Козиенко подтвердил задание: «Давай выполняй приказ». Что поделаешь, приказ есть приказ, надо выполнять! Пришел и командир танкового взвода. Мы были знакомы по предыдущим боям, поэтому быстро разработали план взаимодействия друг с другом. Я и здесь влез со своим характером, сказал, чтобы танкисты именно помогали десанту, а не прятались, как это было в ночном бою за село прошлой ночью. Майор Столяров не обиделся на мое замечание, а, наоборот, обратил внимание танкиста на мою реплику: танк, мол, создан для боя, это не телега для десанта.

В ночь с 14 на 15 января мы приступили к выполнению задания. На каждый танк, а их было три, я разместил по отделению (7–8 человек). Танки друг от друга стали по фронту в 20–25 метрах. По моей команде танки двинулись на малых оборотах двигателя вперед. На дороге было интенсивное движение машин противника, поэтому шума моторов наших танков немцам не было слышно. Стояла темная и облачная ночь, звезд не было видно. Танки подошли к дороге и остановились от нее метрах в тридцати, и, как было согласовано, каждый танк произвел по одному выстрелу из орудия и длинную очередь из пулеметов, после чего прекратил огонь. В этот же момент десант покинул танки и стремительно бросился к дороге, на ходу ведя огонь из автоматов по автомашинам противника. Когда мы подбежали к дороге, колонна немецких автомашин остановилась. Легковые открытые машины стояли, набитые мешками и рюкзаками с продуктами и вином. Немцев как ветром сдуло, — я всегда удивлялся, как быстро они бегали. Видимо, это отступал или передислоцировался штаб крупного соединения. Противник был отброшен с дороги, и путь бригаде был открыт. Мы побросали мешки на танки и бросились вперед, захватив артиллерийскую батарею с тягачами, у одного из которых еще даже работал мотор. Немцев не было видно, но в темноте было слышно, как они убегали, ломая кусты и ветки деревьев. Да, немцы бегали быстро, здорово бегали, особенно когда смерть им смотрела в глаза.

На танках мы продвинулись еще немного, на 2–3 км от дороги. Танкисты доложили Столярову, что задание выполнено, немецкое движение остановлено, немцев не видно, и сообщили свои координаты. У меня рации не было, связь держали только танкисты по своей танковой рации. Поступила команда ждать основные силы бригады. Эти основные силы мы ждали долго, уже рассвело. Видимость была хорошая. Наступил морозный день, мы стояли в лесу — и ветра не было. Мы перекусили трофейными продуктами, естественно, поделились и с танкистами. Появились танки с десантом нашего батальона. Прибыл командир батальона майор Козиенко, а вот командира роты старшего лейтенанта Чернышава я не увидел. Вообще, почти всю операцию я получал задания от комбата или даже командира танкового полка майора Столярова, а ротного, по сути, и не видел. Сейчас комбат дал новое задание — осмотреть несколько домов, расположенных вдали от дороги.

Я развернул взвод в цепь, противник произвел по нам несколько выстрелов, но все мимо.

Домов мы достигли броском и в ближнем бою, вплоть до рукопашной, уничтожили фрицев. Некоторые убежали, и преследовать их мы не стали. Потерь во взводе не было. Задание, таким образом, было выполнено, и мы вернулись к батальону.

Появился командир бригады полковник Туркин, который опять отрядил меня в головной дозор на трех танках, дал мне маршрут движения на весь день и указал место, где я должен был остановиться на привал. Со мной был и поредевший взвод раненого Шакуло. Головной дозор двигается впереди основных сил бригады на расстоянии в 5–7 км, держа связь по танковой рации, чтобы предупреждать главные силы о появлении противника. Дозор первый получает удар противника, порой — смертельный удар из засады, поэтому надо было всегда быть внимательным.

Так начался для меня и моих бойцов далекий путь по польской земле, до самого Одера и далее до реки Нейссе. Вообще, на танке надо уметь ездить, спрыгивать и садиться на него. Для этого мы специально тренировались на формировании. Зимой это делать сложнее, чем летом, к тому же от брони идет холод и нет защиты от ветра, а надо еще держаться, чтобы не упасть с танка, часто идущего по пересеченной местности. На башне имеются скобы, но их мало, поэтому зимой бойцы стараются сесть позади башни, на корму танка, там от мотора через жалюзи идет теплый воздух. Был случай, когда во время движения в лесу по бездорожью одного солдата ветка от дерева, как рогатина, захватила за шею и сбросила с танка. Его исчезновения никто не заметил — видимо, все спали, поэтому солдату пришлось добираться одному по следам танковых гусениц. Хорошо, что колонна скоро остановилась, и этот солдат, из взвода Петра Шакуло, догнал батальон. Над ним еще долго потом беззлобно шутили «славяне».

Я чаще всего находился позади башни, где ночью сидел и дремал, а днем обычно стоял и смотрел вперед, чтобы видеть обстановку и иметь возможность своевременно сориентироваться. Обычно я ехал на втором или третьем танке, где лучше работала рация. Непрерывная связь — основа основ, особенно в тылу противника и в отрыве от главных сил бригады. Задачей нашей было наступление по маршруту польских городов Кельце, Лодзь, Петраков, Острув, Кратошки к реке Одер и на том берегу реки — к г. Кебе н. Быть впереди вообще опасно, прозеваешь противника, и весь его удар будет направлен на твои три танка и личный состав взвода. С другой стороны, чувствуешь себя лично свободно — начальства нет, и ты сам себе хозяин. Тем более трофейные продукты имелись, голодными мы не были, да и горло «промочить» было чем. Перед глазами раскинулись серые холмистые поля Польши, кое-где прикрытые снегом, поля бедноты. Справа или слева недалеко от дороги встречались мелкие населенные пункты с десяток домов. Иногда оттуда слышались выстрелы, но у нас своя задача: только вперед. По рации мы сообщали место, где нас обстрелял противник, но в бой не ввязывались. Иногда встречались огромные поля без единой межи. Обычно в центре таких полей стояли большие кирпичные дома, окруженные постройками, это были уже дома господ. Любоваться, однако, было некогда. Первый танк доложил: «Вижу обоз, что с ним делать?» Передаем с командиром танка: «Давить!» Мы налетели, разметали немецкий обоз, немного постреляли, не сходя с танков, и опять вперед.

К концу дня 15 января 1945 года мы достигли села Бобжа. Я, как всегда, расставил танки, оставив одно отделение для охраны танков и для наблюдения за дорогой. Только собрался доложить командиру батальона о выполнении задачи и спросить о дальнейших действиях, как вдруг раздался сильный взрыв. Я поспешил туда. Произошел трагический случай. Начальник инженерной службы батальона (начинж), грамотный сапер, ветеран батальона с Курской битвы, решил разминировать противотанковую мину. Верхний взрыватель он вывинтил, но мина примерзла к грунту, и он не мог сдвинуть ее с места. Тогда он взял кирку и ударил по мине. Произошел взрыв, и инженера разнесло на куски. Видимо, он забыл, что у немецких противотанковых мин имелся еще донный взрыватель. Проще было привязать веревку или телефонный кабель к мине, уйти в укрытие и дернуть за шнур, и все было бы в порядке. А в мине было не менее 8–1 О кг взрывчатого вещества… Вот так погиб наш инженер, скромный, хороший товарищ, допустивший такую трагическую оплошность. Все мы очень сожалели о его гибели.

Долго отдыхать нам не пришлось, я получил новую задачу. Нам выделили два танка, два 76-мм орудия из бригадного артдивизиона и пулеметный взвод пулеметной роты под командованием лейтенанта Василия Мочалова. Странно, что это был не пулеметный взвод нашей роты, но на фронте все бывает.

Задача была ответственная и смертельно опасная: надо было продвинуться на 5–7 км правее основной дороги до перекрестка и задержать отступающего противника хотя бы до утра или заставить его отступать другим путем, в неблагоприятных условиях — по грунтовым дорогам, а не по шоссе!. А было нас всего взвод — 20–25 человек да два пулемета «максим». Артиллерийские орудия по «Тиграм» слабоваты, да и танки, как выяснилось, были не те, с которыми мы действовали весь день, а другие, имеющие значительные повреждения. Они даже стрелять почти не могли, так что лучше бы нам их и не давали.

Мы благополучно достигли перекрестка дорог. Возле единственного дома заняли позицию артиллеристы и танкисты, а пехотинцы заняли оборону впереди дома. Но как мы ни старались, окопаться в мерзлой земле не смогли. Земля промерзла глубоко и была, как камень. Солдата в бою спасает земля — от разрывов снарядов и мин, а здесь солдаты лежали открыто, как на ладони. Противника пока не было видно. Стояла зимняя морозная ночь. Тишина была обманчива, как всегда бывает на фронте, и долго ждать нам не пришлось.

Ко мне прибыл на мотоцикле заместитель командира батальона, капитан Максим Тарасович Бурков, видимо, для поддержки и контроля, а может быть, не надеясь на меня и на мой отряд. Доставив его, мотоциклист снова уехал в село Бобжа. Бурков был замечательным человеком и пользовался среди офицеров большим уважением и авторитетом. Он сообщил, что подкреплений от батальона не будет (хотя ранее разговор об этом шел) и что надо держаться своими силами во что бы то ни стало до рассвета, а там видно будет. Мы зашли в дом, где отдыхала часть бойцов, там было тепло. Хозяев не было, они покинули дом еще до нашего прихода. Перекусили, благо было чем. Бурков, смеясь, сказал: «Где ты, Бессонов, все достаешь?» Правда, спиртного, даже трофейного вина, мы не стали употреблять. Я перехватил еще до отправки на перекресток, и с меня было достаточно, да и Бурков тоже не стал — обстановка не позволяла. Мы вышли из дома на воздух и услышали звук мотоцикла, который двигался от села Бобжа. Мы подумал и, что это снова свой, и Бурков даже подошел к дороге и поднял руку, но мотоцикл пронесся мимо нас на большой скорости. Солдаты открыли по мотоциклу огонь, но с большим опозданием, и он скрылся в темноте.

Через некоторое время к нам на перекресток из леса ворвался грузовой автомобиль. Бойцы открыли огонь по машине, и она остановилась в десяти метрах от танка, за которым я стоял. Я закричал ординарцу: «Огонь!» — но он замешкался. Из кузова машины стали выпрыгивать немцы, крича: «Иванен! Иванен!» Я выдернул из кармана шинели ручную гранату «Ф-1», разжал усики предохранительной чеки, выдернул ее и бросил гранату в кузов автомашины, продолжая кричать солдатам: «Огонь! Огонь!» Потом я бросил в кузов вторую гранату, но ни одна из моих гранат не взорвалась, хотя я точно помню, что чеку у запала выдергивал.

Немцы, а было их не менее 15 человек, все до одного убежали в ту сторону, откуда приехали на автомашине. Не может быть, чтобы от огня воинов взвода никто из немцев не пострадал, но на месте убитых не было. Преследовать мы их не стали — где их найдешь темной ночью? Может быть, мы и ранили кого, но убежавших мы не искали. Я также запретил солдатам обыскивать кузов машины, где должны валяться мои гранаты, боясь, что они могут взорваться. Взобравшись в кузов, я сам осмотрел его, но в темноте гранат не нашел. Я долго размышлял, почему гранаты не взорвались, и так и не пришел к какому-то выводу, но стал в дальнейших боях чаще менять гранаты на новые и хорошо их осматривать, особенно эапалы.

К середине ночи 16 января командир артиллерийского взвода доложил, что на опушке леса, впереди нашей обороны, появились немецкие танки «Тигр» численностью не менее 10 штук. Я приказал открыть огонь по танкам. Два орудия артбатареи открыли огонь по танкам, но в темноте было видно, как бронебойные снаряды, попадая в лобовую броню, рикошетировали от нее и со звоном уходили в поднебесье. Наши танки тоже сделали несколько выстрелов и замолчали. Танкисты доложили Буркову, что танки неисправны и огонь по противнику вести не в состоянии — у одного башня не поворачивалась, у другого были еще какие-то неполадки, да и экипаж состоял только из механика-водителя и командира танка. Бурков на это только плюнул, выругался и заявил, что в полку должны были знать о том, кого посылают на ответственное задание.

Наш огонь все-таки остановил танки противника, но его танки повели интенсивный обстрел нашей обороны бронебойными и фугасными снарядами. На этом перекрестке дорог мы провели кошмарную ночь. Снаряды противника рвались вокруг дома, рядом с танками и орудиями, но мы потерь пока не несли и даже покинутый нами дом не загорелся. У солдат были вырыты только ячейки для стрельбы лежа, спасавшие их от пуль, но не от разрыва снарядов и осколков, а у нас с Бурковым и того не было, и мы с ним сидели позади танка.

Капитан Бурков сказал мне: «Как ты думаешь, живыми мы выберемся отсюда или немцы нас здесь раздавят?» Что я, двадцатилетний лейтенант, мог ответить на это? Чтобы успокоить его и себя, я, как мне помнится, сказал: «Пересидим до утра под танком, осталось до рассвета немного, а там видно будет! Задача будет выполнена. Поднимемся вон на ту высотку, что позади нас». После этого мы закурили. Офицерам на фронте выдавали папиросы «Казбек» или легкий табак в пачке. Я курил редко, но в тяжелой обстановке обычно курил махорку, а табак отдавал любителям табака и папирос.

Нас на этом перекрестке дорог была горстка, а противник сосредоточил против нас и танки, и пехоту. Конечно, мы ему не могли оказать упорного сопротивления. Но танки не шли на нас, а атакующую позиции нашего взвода пехоту в течение всей ночи мои воины и пулеметы Мочалова огнем отбрасывали на исходные позиции. Вообще, немцы, как правило, ночью не ходили в атаку, только с рассветом или днем, поэтому я считал (и высказал это Буркову), что именно с рассветом немцы предпримут массированную атаку на нас. Противник, видимо, пока просто не знал, что за силы ему противостоят, ночью не видно, а с наступлением светлого времени немцы приступят к штурму. Им все равно надо овладеть дорогой для отступления на запад, чтобы не быть уничтоженными другими частями Красной Армии. Пехота для танков не помеха, 76-мм орудия тоже слабы, да и танки наши испорченные. тоже не смогут оказать сопротивления и будут сразу же подбиты «Тиграми».

Под утро капитан Бурков принял решение отойти на высотку, которая была позади нас, за дорогой. «Давай попрощаемся, видимо, живыми немцы нас с этой развилки не выпустят. Наступит рассвет, и танки фрицев нас раздавят», — сказал он мне. Пока не рассвело, мы сняли с позиций артиллерию, а затем и сами перебрались за высотку вслед за пушками. Выполнив этот маневр, мы хотели окопаться на высотке, но и там земля была слишком твердая, и мы просто залегли. Уже рассветало, и надо было осмотреться. Подошли и два наших танка, благополучно Перебравшихся за высоту, — склон на этой стороне был круче, чем обращенный к немцам.

С рассветом немцы начали атаку на высоту. На нас нахально лезло не менее десятка немецких танков. Да, картина была нерадостная. С левого фланга растянулась по полю цепь немецкой пехоты, справа тоже шел бой — строчили пулеметы, слышались выстрелы из орудий. Трудно было понять, что это. Один наш танк, тот, у которого башня не вращалась, немцы подожгли на этой высотке. Второй танк вел огонь по «Тиграм» и даже заставил несколько танков остановиться на середине этой высоты. Бой разгорался. Нам показалось, что подошло подкрепление, но все перемешалось, и не было понятно, где свои, а где противник. Потом Бурков приказал отводить артиллерию в лес, что виднелся позади нас, а мы остались на высоте, где даже негде было укрыться. Потом он приказал отходить и нам. Только позже я пойму, что Бурков дал команду всем отходить в лес, чтобы сберечь жизни солдат, сберечь их для последующих боев… Мы еще не дошли до опушки леса, когда Бурков был тяжело ранен — он ехал на подножке грузовика, и водитель, не рассчитав, ударил его о дерево. Мы положили его на плащ-накидку и понесли опушкой леса в сторону села Бобжа, откуда Козиенко послал меня на развилку дорог и приказал там держаться до рассвета. Задачу я выполнил — рассвет уже наступил.

Конечно, можно было бы остаться на развилке дорог и дольше, но противника мы уже не могли сдерживать, как ночью, — ему нужны были пути отхода, и он просто подавил бы нас танками — ведь мы не смогли выкопать окопы полного профиля. Но и так приказание командира батальона мы выполнили, сдерживая противника почти до полудня и отойдя только по приказу Буркова. Нести Максима Тарасовича было тяжело, солдаты часто менялись. Солдаты обратили мое внимание на следы немецкой обуви на снегу — подошва у них была вся в крупных гвоздях. Следы уходили в глубь леса. Выслав вперед отделение разведать дальнейший путь на с. Бобжа, мы следовали за ним на некотором расстоянии, но немцев не встретили. Затем мы достигли накатанной дороги, которая вела в это село и уходила вправо вдоль опушки леса. Собрались проверить, кто находится в деревне, когда появилась грузовая автомашина. В ее кабине сидел офицер, которого я знал. Он сообщил, что в селе Бобжа находятся наши — 2-й и 3-й батальоны бригады, а за бугром, в деревне, он видел командира первого батальона Козиенко.

Я попросил его доставить на машине в медсанчасть бригады капитана Буркова, он его тоже знал. Мы положили Буркова в кузов машины, для сопровождения я выделил солдат, машина ушла, а я и лейтенант Мочалов, командир пулеметного взвода, с личным составом отправились к батальону. Солдаты, да и мы с Васей Мочаловым, радовались, что в этой круговерти остались живы. По дороге шли толпой, смеялись, подначивали друг друга. Я потерял бдительность, что редко с: о мной случалось, и если бы была засада, тонас всех перебили бы, как кур, и «адреса бы не спросили». Некоторые солдаты даже уселись на брошенные немцами мотоциклы без горючего — под уклон они хорошо катили и без бензина.

Батальон нас встретил во всеоружии, оказывается, нас приняли за немцев. Как мне сказали, по нам были готовы открыть огонь, но увидели долговязые фигуры, мою и особенно Мочалова, которого за его высокий рост мы звали «фитиль». Нас встретили с радостью, так как считали погибшими на перекрестке. Я начал докладывать комбату о бое на этом перекрестке и всей обстановке, доложил, что его приказ держаться до рассвета я выполнил. В первую очередь я доложил о ранении капитана Буркова и о том, куда я его отправил на машине. Немедленно в медсанчасть выехали замполит батальона Герштейн и врач батальона старший лейтенант Панкова, которая была женой замкомбата Буркова. Через некоторое время они вернулись и сообщили, что капитан Бурков Максим Тарасович скончался. Было ему 25 лет от роду. Для батальона это была большая утрата. Погиб воин — офицер, прошедший войну с самого ее начала, порядочный человек, смелый, хороший наш товарищ и командир. В моих глазах он остался высоким, физически крепким и жизнерадостным, никогда не унывающим человеком. Его жена, батальонный военврач Прасковья Панкова была в это время беременна, и сын Максима Буркова родился уже после его гибели…

В этом населенном пункте, где стоял батальон, был тяжело ранен в пьяном виде командир 2-й роты нашего батальона старший лейтенант Штоколов — он любил выпить, и притом прилично. Ранен по своей дурости. Как мне рассказывал Александр Гущенков, Штоколов взял автомат и стал стрелять в брошенный немцами бронетранспортер, а тот возьми да взорвись. Покалечило его и еще несколько человек. Вот и так бывает на фронте — смелость иногда соседствует с дуростью. Кроме того, очевидцы рассказали, что в самом же селе Бобжа «славяне» проспали появление отступающих немцев, которые ночью ворвались в село. Бой продолжался всю ночь до рассвета. Спас положение 3-й батат, он нашей бригады под командованием майора Чуяха Александра Григорьевича, а также танкисты танкового полка бригады. Противник, с большими для него потерями, был отброшен, и положение восстановлено, но и наши потери были велики. Вывод один: спать — спи, но один глаз должен смотреть и одно ухо — слышать. Это война. Наш батальон с вечера был из села Бобжа отправлен в другую деревню, поэтому потерь не понес.

Мы простояли в обороне весь день 16 января в целях недопущения прорыва отступающего противника на запад. Но все обошлось благополучно, немцы не появлялись — видимо, обойдя нас стороной. На следующий день, 17 января, подошли танки нашего танкового полка и батальон десантом тронулся в путь. На больших скоростях мы должны были двигаться к реке Одер через города Петрокув, Острув и Кратошин. На маршруте были и другие, более мелкие населенные пункты, которые я не помню, — прошло с тех пор полвека, а дневник я не вел. Как обычно, опять меня со взводом на трех танках отрядили в передовой отряд. Движение в глубоком тылу противника — это не парадное движение, надо быть всегда осторожным. Перед нами ставилась задача не вступать в бой с мелкими группами противника, не задерживаться — только вперед! И все же мы несли потери и в людях, и боевой технике. В боях привыкаешь к героизму и самоотверженности бойцов, считаешь, что так должно и быть, однако к смерти людей привыкнуть невозможно.

По польской земле мы продвигались быстро, лишь иногда противник оказывал сопротивление, но я в бой не вступал — это задача других, основных сил батальона или бригады. Хорошо, что авиация противника не действовала из-за плохой погоды — стояла низкая облачность, туман, изредка шел снег. Привалы были короткие, в основном для отдыха механиков-водителей танков и из-за необходимости кое-что подремонтировать в танках, перекусить, размяться и оправиться. Попадались реки. Как правило, мы захватывали мосты целыми и невредимыми и переправлялись по мосту. Если мост был разрушен, а лед был крепкий, то танки проходили по льду. Иногда лед не выдерживал тяжести танков, и они проваливались и продолжали форсирование вброд. Таких переправ было всего одна или две, не больше. Некоторые из десантников в таких случаях не сходили с танка и сильно намокали, а сушиться потом времени не было. Обычно же десант переходил реку по льду, спешившись с танков и в стороне от места их переправы.

В ночь на 18 января 1945 года, преодолев сопротивление противника, мы ворвались в г. Петроков (или Петрокув). В городе бригада не остановилась, мы быстро проскочили Петраков, для острастки постреляв по домам прямо с танков. Пройдя город, мы стремительным маршем двинулись к г. Лодзь и на рассвете 19 января овладели южной окраиной города.

Спешившись за домами и в поле, мы стали окапываться на случай артиллерийско-минометного налета и появления вражеской авиации. Противник молчал. Некоторые солдаты пренебрегли моими требованиями, вырыв только ячейку лежа, пришлось их заставить копать землю. Не любили солдаты окапываться, труда много затрачивается, а необходимость иногда отпадает — или противник не открывает огня, или только выроешь окоп, а тут команда «вперед» или «по машинам». Я же заставлял окапываться по многим причинам: во-первых, меньше потерь будет от огня противника, но главное — бойцы могли не выдержать мощного артиллерийско-минометного огня или налета авиации противника и покинуть с испугу позиции и убежать в тыл, а в панике было бы еще больше потерь. Фронтовая практика научила меня этому, и я жестко проводил ее в жизнь. Возможно, и потерь мы несли меньше, чем другие роты. Я был требовательным ради жизни бойцов, подчиненных мне солдат и сержантов. Они ворчали на меня, обижались, но я всегда проводил свою линию.

Впереди виднелась панорама города Лодзь и немецкая оборона с танками, вкопанными в землю. Огонь противник пока не открывал, а мы и подавно. Весь день 19 января прошел спокойно. Правда, маленький танковый бой состоялся между своими. Недалеко от нас, несколько правее, к полудню появилась колонна танков. Несколько танков нашего танкового полка открыли по колонне огонь. В ответ те тоже обрушили шквал огня. Перестрелка продолжалась недолго и внезапно прекратилась. Оказывается, к городу подходили танки 1-й танковой армии 1-го Белорусского фронта, а мы, 4-я танковая армия, относились к 1-му Украинскому фронту. На фронте и такое бывает, хорошо, что быстро разобрались, кто есть кто, и потерь не было, мне кажется, ни с нашей стороны, ни у них.

На окраине Лодзи, где мы окопались, я проверял, как окопались солдаты, и ходил во весь рост впереди окопов, на виду у немецких танков и окопов, бравируя своей смелостью. Парторг нашего батальона заметил мне, что не стоило бы так в открытую ходить, могут и убить, и был удивлен, что я так смело поступаю. Помню, что я ему ответил, что танк по мне не будет стрелять, а огонь из автомата не достанет. После этого случая парторг проникся ко мне уважением и вторично обратил на меня внимание после произошедшего дальше.

Мы должны были уходить, так как, оказывается, в нашу задачу не входило брать Лодзь. Танки стали выстраиваться по улице в колонну, и последовала команда «ПО машинам». Наш танк стоял между домами. Я подошел к командиру танка и сказал ему, чтобы он продвинулся вперед и встал за домом, для того чтобы противник не видел нашу посадку на танк. Зачем, мол, светиться? В ответ на меня накинулись кто-то из танкового полка, а также из нашего батальона. Причин моей просьбы никто не понял, крик, мат-перемат и оскорбления в мой адрес… Танки не укрылись за дома, как я просил, а остались стоять, как стояли. Пока меня ругали, раздались два разрыва, и оба снаряда угодили в танки, которые стояли между домами. После этого танки моментально передвинулись за дома. Горе-руководители, которые меня ругали, подошли к этим танкам и увидели страшную картину. Фугасный снаряд от немецкого «Тигра» попал в кормовую часть танка, а на моторной части танка уже разместились солдаты нашей роты. Взрывом снаряда почти все были убиты, от отдельных солдат вообще ничего не осталось. Погибло, наверное, 7–8 человек. На другом танке солдат не было. Больше выстрелов не последовало. Подошел командир бригады полковник Туркин и, узнав, в чем дело, сказал Столярову и Козиенко: «А ведь Бессонов был прав».

Мы оставили предместье г. Лодзи, и опять взвод на трех танках был впереди бригады. Я уже говорил, что задачей армии, корпуса и бригады было как можно быстрее продвинуться к Одеру и захватить плацдарм на его западном берегу, в районе г. Кебен (севернее Бреслау). Пройдя от Лодзи километров 50, мы остановились на отдых, заправить танки, пополниться боеприпасами и вздремнуть, если позволит обстановка. Ведь в течение семи дней, с 12 по 18 января, мы прошли с тяжелыми боями более 200 км. За сутки, днем и ночью, мы проходили до 50 км и почти не спали. Измотались прилично. Проникая глубоко в тыл противника, мы должны были захватывать удобные переправы через реки и бить его резервы, если не смогли их обойти. Этот привал пролетел быстро, и в ночь на 21 января мы двинулись дальше. Не везде одинаково встречали поляки наших воинов. Иные с радостью, иные с затаенным недоверием. Иногда в деревне не было ни души — жители скрылись, как только узнали о приближении русских танков.

Когда батальоны остановились на привал после дневного марша, мне приказали ночью двигаться с пятью танками вперед и захватить важный узел дорог. Возглавил отряд лично командир танкового полка майор Столяров, и я размещался на его танке. Неожиданно мы за-метили фрицев, и Столяров спросил у меня: «Что будем делать?» «Давить!» — ответил я. Эту команду он и передал всем танкистам по рации. Было понятно, что иного выхода у нас и нет. Немцы превосходили нас числом, но благодаря внезапности мы разнесли хорошо вооруженный отряд немцев в пух и прах. Мои бойцы показали чудеса доблести, смелости и решительности, ведя скоротечный бой кто с танков, кто спешившись. Горели автомашины и бронетранспортеры, некоторые вообще были брошены экипажами, вокруг валялись трупы немецких солдат. Нам даже удалось сжечь два «Тигра», а немецкая пехота, кто остался живым, разбежалась. Почему-то пленных не было, разбежались все, кто уцелел. Незначительная часть колонны успела скрыться в потемках, и мы уцелевших не преследовал и. Путь бригаде был свободен.

Мои воины подходили ко мне, разгоряченные, довольные своей победой. Мы захватили кое-какие трофеи, но это неважно, главным был успех. Вот что значит внезапность нападения, да еще ночью. Немцы не ожидали такой дерзости от нас и не организовали охрану колонны, как обычно, и за это поплатились. Почему-то этот бой мне хорошо запомнился, видимо, из-за успеха и отсутствия потерь среди личного состава.

На радостях мы даже немного выпили и налили Столярову и его танкистам по символической стопке — в этом бою мы «наколотили» столько фрицев, что даже повидавшему войну боевому командиру Столярову стало плохо, но спирт привел его в порядок. До рассвета, выполняя поставленную задачу, мы шли вперед. Остановились погреться в какой-то деревеньке, где в ожидании главных сил бригады простояли до вечера.

В ночь на 22 января бригада пошла дальше. Теперь впереди наша рота действовала десантом на «ИС-2», а не на «тридцатьчетверках». Бригада была усилена тремя такими машинами.

Мы двигались со значительной скоростью, перегнав отступающие по другим дорогам немецкие части, и оторвались от частей наших общевойсковых армий почти на значительное расстояние. Обстановка требовала стремительного продвижения вперед, чтобы лишить немцев возможности занять удобные и порой уже подготовленные оборонительные руб ежи, особенно по р. Одер. Ночью 23 января мы ворвались в г. Острув и после короткого, но упорного боя овладели городом. В этом городе немцы впервые применили против наших танков «фаустпатроны», но промазали. Долго в городе мы не задерживались, хотя там имелись богатые склады продовольствия, которое у нас уже закончилось, и надо было бы его набрать — кухня как обычно отстала. Быстро покинув город, мы тронулись дальше. Я удобно устроился на корме «ИСа», благо она значительно больше, чем у танка «Т-34», и заснул, да так крепко, что не заметил остановку нашей колонны. Так получилось, что вместе с батальоном в эту ночь следовал и командир бригады со штабом.

Меня разбудили, я соскочил с танка и прошел вперед, где увидел лежащий на боку «ИС-2», упирающийся башней в лед промерзшей речушки. Из-под танка раздавались стоны и просьбы о помощи. Почему-то никто не проявил смелость и не пришел на помощь стонущим. Недолго думая, я подлез под танк и выдернул один за другим четырех солдат. Оказалось, что они целы, только немного придавлены и здорово напуганы. Под танком еще было 3–4 солдата, но они намертво были придавлены танковой махиной, и их мне вытащить не удалось. Как выяснилось, первый «ИС-2» прошел по деревянному мосту спокойно, но под вторым танком часть опоры моста не выдержала, и он упал на правый борт, придавив тех, кто сидел по правому борту, а также командира танка ко льду. Тех же солдат, которые находились по левому борту и на корме, отбросило в сторону, и они отделались ушибами. Сам я находился на третьем танке. Один из вытащенных мной солдат впоследствии стал моим ординарцем — это был Андрей Ульянович Дрозд, с которым мы провоевали до самого конца войны.

Мои солдаты разбрелись по домам, которые находились рядом, чтобы погреться и перекусить. Около перевернутого танка меня нашел связной и сообщил, что меня вызывает командир бригады полковник Туркин. Я подбежал к полковнику и доложил, как полагается. Здесь же находились майоры Скряго, Козиенко, Столяров и еще кто-то. Туркин мне сказал: «Бессонов, дай команду своим солдатам, чтобы они не расстреливали немецких солдат, которые расположились по хатам». Сказав «есть», я побежал выполнять приказание.

В деревне действительно были немцы, которых мои ребята выгоняли из хат, отбирая оружие. Если кто оказывал сопротивление, то могли прикончить, а так пальцем их не тронули. Часы, впрочем, тоже отбирали. Я приказал всех немецких солдат построить в две шеренги, но не расстреливать. «Да мы их не расстреливали, — сообщили мне командиры отделений, — оружие, винтовки только отобрали». Я вернулся к командиру бригады и доложил, что его приказ выполнен: все пленные собраны по хатам и построены. Расстреливать их никто не собирался. Я обратил внимание, что перед Туркиным стоял по команде «смирно» высокий человек в немецкой офицерской форме/ который держал фуражку на сгибе рук и докладывал на чистом русском языке. Оказывается, этот человек был по национальности узбек. Как он рассказал, в 1941 году он окончил Ташкентское военно-пехотное училище и получил звание лейтенанта, а в 1942-м попал в плен. Теперь он был у немцев командиром строительной, или охранной, роты, в воинском звании «обер-лейтенант» (по-нашему — старший лейтенант). В его роте были собраны почти все национальности Европы: русские, украинцы, поляки, белорусы, французы, чехи и другие, всего человек 60–80. По его словам, в соседней деревне стоял штаб немецкого батальона и две роты, состоящие из немцев. Эта деревня находилась в стороне от нашего маршрута, и мы туда не пошли.

Полковник Туркин приказал обер-лейтенанту вести всех его солдат на восток, уже к нам в плен, но охрану не выделил. Куда они потом делись — неизвестно. По моему мнению, они скорее всего разбежались.

Танк, как танкисты ни старались, перевернуть не смогли, и его пришлось оставить на месте. А бригада двинулась дальше, кое-где вступая в скоротечные бои. Мы и так надолго задержались с перевернутым танком.

На фронте каких только случаев не бывает. Как-то мы на трех танках слишком далеко оторвались ночью от своих, и по рации нам приказали остановиться и ждать подхода основных сил бригады. Солдаты поискали в этом населенном пункте что-нибудь съедобное и нашли. Золотые были ребята, из-под земли все доставали! Притащили две или три фляги молока и белый, еще теплый хлеб. Мы давно не видели белого хлеба и молока и с удовольствием перекусили. Сидим в доме и наслаждаемся теплом. Вдруг открылась дверь, и в дом вошел старший лейтенант. Я смотрю на него и узнаю в нем что-то знакомое. А он улыбается во весь рот и спрашивает: «Поесть, славяне, не дадите?» Я говорю ему: «Присаживайся, москвич, но, кроме молока и хлеба пока ничего нет». Он в ответ: «Откуда узнал, что я москвич?» Я не стал его мучить, а просто ответил, что он работал преподавателем труда в 1-й Советской школе, переименованной затем в 341-ю школу, и там же был комсоргом школы. А в этой школе я учился с 1931 года. Он подтвердил, что все точно, и мы даже вспомнили общих знакомых. Все были удивлены. Ведь надо же такому случиться, вдали от Москвы встретились знакомые на четвертом году войны. И такое в жизни бывает, даже на войне. И снова нам нельзя было долго задерживаться — только вперед.

В ночь на 24 января мы с ходу ворвались в г. Кратошин. Прошли его быстро, упорного сопротивления со стороны немцев не было, так, кое-где постреливали. Они смертельно боялись наших танков с десантом. В Польше мы часто проходили небольшие населенные пункты быстро, не спешиваясь, ведя огонь с танков, отбрасывали противника с пути. 25 января мы с боем вошли в г. Гернштадт.

Хорошо, что авиации противника не было, поэтому мы теперь двигались и днем и ночью. Как правило, ночью останавливались один раз часа на 2–3. Мы старались попасть в дом, в тепло. Днем же остановок почти не было, а если были, то короткие, не более одного часа. Лишь изредка мы останавливались на длительный привал для обогрева солдат. Пищу мы принимали лишь утром и вечером — если кухня поспевала за нами, то из котла. Поэтому, чтобы не чувствовать голод в середине дня, мы запасались трофеями — в основном мясными консервами и немецкими галетами. Иногда попадалась маленькая буханочка черного хлеба в целлофане, этот хлеб был не очень черствый, но безвкусный. Он нам не нравился, но ели и его. На морозе и наш хлеб замерзал в солдатских вещмешках, если вовремя его не съесть.

В одной крупной деревне мы остановились почти на всю ночь. Наша рота расположилась в доме бывшей деревенской школы. Как положено, выставили часовых и завалились спать. Мне даже есть не хотелось, да не только мне, но и некоторым из бойцов-устали мы зверски. Утром после завтрака (кухня с нами еще была) мы стали подходить к танкам для посадки на них, и смотрю — на нашем танке лежит туша свиньи. Спрашиваю Савкина: «Ты что, мародерствуешь?» Он божится — это не наша туша, а танкистов. Ну и черт с ней, с этой свиньей, танкистов так танкистов. Хозяев все равно не было.

Почти весь день мы продвигались без боя. Вроде забрались в тыл немецкой армии, а немецких войск нет, весь день ни одного выстрела. Такие дни бывали редко, и мы были им рады, тем более что и авиация противника не появлялась. В предыдущих боях мы несли потери от немецких самолетов, и хотя они были небольшими, но самолеты сдерживали наше продвижение. Наконец мы остановились, поставили танки около стен хаты, чтобы они сливались с очертаниями дома и не были так заметны с воздуха. Ко мне подошел офицер-танкист и говорит: «Бессонов, мой спирт, а твоя свинья!» И показывает танковый бачок для воды, который был наполнен спиртом. Я отвечаю: «А что, разве свинья не ваша, как сказал Савкин?» На мою реплику танкист ответил: «Ты на ребят не обижайся. Зная тебя и что им от тебя достанется, они сказали, что свинья наша».

Ну что делать? Не повезешь же ее обратно за 70 километров! Я подозвал Савкина и показал ему свой кулак. Он говорит: «Виноват!» Да что там — есть хотелось. «Эх, — говорю, — жарь и побыстрей, а то не ровён час последует команда «по машинам»». Короче говоря, нажарили отбивных на печке в доме (хозяев не было). И сами «от пуза» наелись, и накормили командира батальона с его окружением, и танкистов. Ели свинью и кормили всех, кто ни приходил. Готовил еду мой солдат Шамрай — партизан из-под Львова, на гражданке повар. Жаль, погиб он в Потсдаме. А тут как раз и команда «по машинам». И опять на большой скорости мы пошли вперед.

Были у меня случаи, когда я так крепко спал ночью, что не просыпался при прохождении не-которых населенных пунктов с боем. Солдаты, жалея меня, не будили, командиры отделений справлялись — при необходимости стреляли, не покидая танка. Днем нам попадались гужевые обозы. Все обозники и охрана обоза были одеты в немецкую форму. Среди них были, как правило, солдаты всех национальностей, кроме русских, — калмыки, узбеки, татары, казахи, кавказцы, поляки. Русским, видимо, немцы не доверяли служить в обозе. Мы относились к ним по-разному, но жестокости не проявляли, не свирепствовали, тем более не расстреливали. Кажется, один раз мы раздавили обоз, состоявший из калмыков и солдат других национальностей, но они пытались оказать сопротивление — одурели, стрелять в нас начали, а это моим бойцам не понравилось. Война есть война. Русских и украинцев я в обозах не встречал, но с «власовцами» в бою встречался не один раз. Они оказывали упорное сопротивление, да еще обидные слова выкрикивали, поносили нас матом. Они знали, что пощады им не будет, и мы ее не давали — пленных из них никогда не было, да они в плен и не сдавались — это не немцы.

Иногда танки из-за поломок останавливались для производства мелкого ремонта. В таких случаях с танком оставался, как правило, десант. Но если танк останавливался для длительного ремонта, то десант уходил с другим танком. Один из наших танков сломался, и сержант Николай Савкин остался с отделением в какой-то деревне. Отступающие фрицы уже после нас вошли в эту деревню и в бою сожгли танк. Погиб сам Савкин и его солдаты: Беспалюк, Полищук и другие… Вот так, хотя крупных боев и не было, во взводах оставалось все меньше бойцов…

С боями мы прошли всю Польшу. Иногда противником оказывалось упорное сопротивление, а порой наше появление в том или ином городке или селе для немцев было неожиданным. В одном населенном пункте было еще электрическое освещение и даже находился полицейский на перекрестке. Сначала он не понял, чьи танки идут, и только когда мы подошли ближе и он увидел, с кем имеет дело, то удрал со своего поста — как ветром сдуло. Я уже говорил, что немцы бегали очень быстро.

Вспоминается и такой случай. Мы остановились после марша около отдельных домов, и в один из них бойцы решили зайти погреться. В доме было тихо, и света в нем не было. Только ребята, человек пять, вошли в дом, как вдруг раздались выстрелы. Бойцы выбежали из дома, один из них был легко ранен, кровь текла по лицу. Я стоял рядом с домом у танка, и бойцы мне сообщили, что произошло. Я приказал забросать дом гранатами, но затем мы передумали — можно было поразить и своих. Ворвавшись в дом, открыли огонь из автоматов и осветили его ручными фонариками. В доме мы обнаружили двух мужчин и женщину, поляков, и спросили у них, кто стрелял. Они ответили нам: «швабы», то есть немцы, и показали на чердак. На чердаке мы нашли двух немцев, которые были убиты в перестрелке. Поляки сообщили, что один подполковник, а второй капитан. Подполковник был комендантом городка, а капитан его помощником. Поляки заявили мне, что они по боялись нас предупредить, так как немцы им пригрозили расстрелом. Солдаты остались в доме, а я покинул дом и разбираться с ними не стал, тем более что поступила команда «по машинам», и мы снова двинулись вперед, на запад.

Вообще, действия нашего батальона и бригады в глубоком тылу немцев зимой 1945 года оказались удачными в боевом отношении. Не знаю, как в других ротах, но наша рота больших потерь не несла. Бригада на танках поддерживала высокий темп, в результате мы оторвались от наших общевойсковых частей на значительное расстояние. Из-за этого создавались определенные трудности — в частности, усложнялось снабжение танков топливом и боеприпасами.

К реке Одер мы подошли 23 или 24 января 1945 года, причем подошла только наша рота и командир батальона со своими заместителями. Другие роты батальона, а также 2-й и 3-й батальоны бригады вели бои с подошедшими резервами противника. К этому времени Одер с тяжелыми боями уже форсировали другие бригады нашего корпуса — 17-я Гвардейская механизированная бригада и часть 16-й Гв. мехбригады. Через Одер мы переправились относительно благополучно, на каком-то малогрузном паромчике, хотя и под бомбежкой, — наконец появилась авиация противника. На той стороне немцы еще оказывали сопротивление, и рота, атаковав опорный пункт совместно с подразделениями 17-й Гв. мехбригады, сумела отбросить немцев. Между прочим, на переправе уже находился командующий нашей 4-й танковой армией генерал Лелюшенко, и это лишь на второй день после форсирования Одера подразделениями 17-й Гв. мехбригады!

Немецкий город Кебен был взят нами и ротой другой бригады. Выйдя на его западную окраину, мы остановились. Почему-то с нами оказался и командир батальона Козиенко. Он получал указания на наступление сначала от командира 17-й Гв. мехбригады, а через несколько дней от начальника штаба 6-го Гв. мехкорпуса полковника Корецкого. Наша рота охраняла переправу и другие опасные направления. В городе Кебен мы привели себя в порядок, даже подстриглись у санинструктора (наголо на фронте солдат не стригли), кое-как отмылись, в основном до пояса. Жалко, что немецкие самолеты нет-нет, да побеспокоят, а так почти курорт, даже кухня наша появилась. Отдыхали душой и телом и даже спали в тепле.

Через несколько дней прибыли основные силы бригады, а с ними 2-я и 3-я роты нашего батальона. Прибыли они изрядно поредевшими, но их тут же бросили на помощь 17-й Гв. бригаде, которая расширяла плацдарм, пока не прибыли крупные резервы немцев.

Командир батальона приказал мне явиться к начальнику штаба корпуса полковнику Корецкому. Когда я прибыл к нему, он осмотрел меня и сказал: «Вот что, Бессонов, ты, кажется, давно воюешь в бригаде. Козиенко тебя прислал по моей команде. Задача твоя охранять переправу, штаб корпуса, а также тушить пожары в городе. Занимай особняк напротив моего штаба и будь всегда на месте, под рукой. В особняк из других частей никого не пускай». Так я расположился со своим взводом и вторым взводом роты, но всего было не более 30 человек. А взводы Вьюнова и Гущенкова с командиром роты ушли с батальоном вперед.

Особняк был богатый, чего там только не было! Продуктов тоже хватало, сами солдаты готовили еду. Бойцы целыми днями что-то готовили, жарили, гоняли чаи. К спиртному не прикладывались, разве что иногда употребляли слабое вино — в подвале дома все было. Спали мы на кроватях. У меня была широкая кровать, богатая постель, атласное одеяло. Я спал раздетым! Заменили нижнее белье на немецкое шелковое, старое выбросили. Все было бы хорошо, если бы Корецкий не поднимал нас на тушение пожаров и при налете авиации на переправу. А дома поджигали солдаты наших пехотных частей, прибывших на расширение плацдарма, в отместку за сожженные немцами дома в их родных краях, на территории Советского Союза. Нам тушить было нечем, придем, постоим около горевшего дома, пока не сгорит до конца. Поэтому наиболее эффективной мерой было направление патрулей для борьбы с поджигателями. П омогало, но не всегда. Иногда мы изображали, что тушим пожар, создавая видимость, чтобы не влетело от Корецкого. Надо сказать, что для взвода этот период был отдыхом. До этого мы прошли с боями по Польше не менее 600 км за 12–13 дней: с 12 по 25 января 1945 года.

Мы теперь вступили на территорию Германии, и все здесь отличалось от виденного нами в Польше. Пошли асфальтированные шоссе, булыжные дороги вели в поля и к сараям и амбарам. Чистые, без единой хворостинки, сосновые леса, господские дворы и дома, мелкие придорожные поселки и фольварки с островерхими красными черепичными крышами. Но в городе — ни души. Население спешно эвакуировалось далеко за Одер, на запад, оставляя в домах все, в том числе скот и птицу. В Кебене при обследовании домов в поисках немецких солдат кто-то нашел двух древних старух, но больше никого не было.

Наш «санаторный» отдых продолжался недолго. Однажды пол ко вник Корецкий вызвал меня и приказал убыть в батальон, выделив грузовую машину и объяснив маршрут. С грустью покидали мы этот «дом отдыха». Батальон я нашел в одном населенном пункте, где он находился на дневном привале, и доложил о прибытии командирам батальона Козиенко и роты Чернышову. Разместил солдат, а сам пошел в дом, где за трапезой собрались некоторые офицеры. Встретили меня радостно, чуть ли не с криком «ура» — подвыпив маленько, офицеры дурачились. Усадили за стол, налили «штрафную». Я обратил внимание, что, кроме Вьюнова, Кеся, Гущенкова, Белякова, Цикановского и Мочалова, в доме находился незнакомый лейтенант. Меня с ним познакомили — это был Федор Попов, с которым мы потом провоевали до конца войны. Смелый, среднего роста, физически крепкий, скромный, он стал мне хорошим товарищем. Также в эти дни к нам в роту после ранения лейтенанта Петра Шакуло прибыл командиром взвода лейтенант Григорий Михеев. Сибиряк, он был плотный, физически крепкий парень, с которым мы также крепко подружились. Прибыл он к нам с должности командира взвода связи нашего батальона, с которой он был снят за то, что на марше сел «под градусом» за руль грузовой автомашины взвода связи, не справился с тормозами и управлением и перевернул машину. Правда, ее быстро поставили на колеса, никто не пострадал, но М ихеева наказали, назначив командиром взвода в мотострелковую роту.

Вечером 4 февраля мы выступили на танках вперед. Последующие бои были ожесточенными, немцы упорно сопротивлялись, цепляясь за каждый населенный пункт, за каждую высотку. Враг бросал против нас «власовцев» — мы и их били, но сопротивлялись они, надо сказать, лучше, чем немцы. Против наших танков немцы применяли в массовом порядке фаустпатроны, это было грозное для танков и другой техники оружие ближнего боя. Фаустпатрон свободно проб и вал танк «Т-34», сила его взрыва была огромной, а в борт он мог пробить и танк «ИС-2».

Как обычно, я со взводом следовал на танках далеко впереди батальона. Однажды, не доходя одного мелкого придорожного поселка, мы были обстреляны сильным огнем. Бойцы быстро спешились, танки отошли несколько назад. Я со взводом продвинулся по шоссе вперед, но из-за сильного огня пришлось залечь в кювете. Очень свирепствовали снайперы. Кроме того, нам преградили путь противопехотные «спринг-мины» и противотанковые мины. Если задеть проволочку от «спринг-мины», то мина подпрыгивает вверх до двух метров и разрывается, поражая людей своей начинкой. На шоссе были противотанковые мины.

Подошел со взводом Вьюнов, но он поступил хитрее — пошел не по асфальтированному шоссе, а принял правее и мелколесьем стал продвигаться вперед. Затем бойцы его взвода тоже залегли, не доходя до этого поселка. Прибежал Чернышов, я его давно не видел. Как всегда, он стал кричать: «Вперед, Бессонов, вперед!» Я ему говорю: «Подожди, Николай, осмотрись. Видишь, мины стоят, снайперы бьют. В этой обстановке положение Вьюнова лучше, ему надо атаковать поселок».

Мы стали кричать Вьюнову: «Вперед», но то ли он не слышал, то ли там тоже снайперы били, — его солдаты продолжали лежать. Чернышов собрался туда бежать, и я стал отговаривать его от этой затеи, прямо сказав — «убьют». Я посоветовал ему уйти назад, в тыл, и привести тяжелые танки «ИС-2», однако Чернышов не прислушался к моему совету, вскочил и только сделал два-три ускоренных шага от кювета, как раздался выстрел, и Николай упал. Мы втянули его в кювет, по кювету оттащили назад и там сделали перевязку, он был ранен в грудь. Затем его отнесли в тыл, Чернышов был в это время без сознания. Это было 8-10 февраля, и пробыл он в госпитале до 18 апреля 1945 года.

В этот момент к нам подошел танк «ИС-2». Командиру танка солдаты показали цели, и танк открыл из своей 122-мм пушки огонь. Смотрю, в нескольких метрах от нас из-за домов вдруг одна за другой выскочили три самоходки, мы их еще называли «штурмовыми орудиями». Наш танк открыл по ним огонь, но они быстро скрылись за поворотом шоссе. Я поднял солдат в атаку и с криком: «Вперед, за мной! Вперед!» стал бежать по кювету, перепрыгивая через параллельна натянутые проволочки от мин (вот дурень!). Солдаты были умнее меня, они бежали по полю, правее и левее шоссе, там мин не было. Мы ворвались в поселок, Вьюнов со своим взводом тоже ворвался в окраинные дома. Противник бежал. Вышли на противоположную сторону поселка. Ребята обыскали дома, но они были брошены хозяевами — ни души. Стали ждать командира батальона со штабом. Он уже знал о ранении Чернышова. Потом подошли танки «Т-34» с командиром танкового полка майором Столяровым.

Меня подозвал к себе комбат майор Козиенко, там же находились замполит батальона капитан Герштейн и начальник штаба батальона капитан Григорьев. Козиенко сказал мне, что вместо Чернышава они решили назначить командиром роты старшего лейтенанта Григория Вьюнова, который прибыл к нам в батальон только в октябре 1944 года и был старше меня по возрасту лет на 5-б. Я ответил Козиенко, что в батальоне я с августа 1943 года, участвую в четвертой операции, все время остаюсь в роте один из всех офицеров, фактически командуя ротой, и неужели я не заслужил быть ее командиром? Майор Козиенко сказал, что такое решение принято и Герштейном, и Григорьевым, не только им одним. Так я опять остался командиром взвода. Как-то не везло мне в этом отношении.

Последующие бои были очень тяжелыми, и люди стали быстро выбывать из строя. Немцы бросали против нас фолькштурм — вооруженных фаустпатронами стариков и молодых ребят, оказывавших нам невиданное нами по упорству сопротивление. Порой они отбивались до последнего человека. Каждый день мы теряли своих бойцов и технику. Глубоких прорывов в тыл немцев, как это было на Украине и в Польше, почти не было. Бои шли днем и ночью, и это очень изматывало нас. Батальон действовал компактно всеми ротами, всем, что от них осталось. А немцы отступали, лишь чтобы закрепиться на другом месте, подготовленном к обороне.

Население бежало от нас. Следы панического бегства были на каждом шагу — в кюветах валялись помятые чемоданы, велосипеды, подушки и разная утварь. Населенные пункты, мелкие и крупные, были без людей. Скот, птицу и другую живность немцы оставляли на месте, так что мы не голодали, а, наоборот, питались «от пуза» тем, что успевали приготовить на коротком привале. Однажды наша колонна танков догнала убегающих гражданских лиц. Двигались чопорные старики, дети, женщины разных возрастов. Передвигались они кто на подводах, кто пешком, катя коляски со своим имуществом, что успели захватить, некоторые — с рюкзаками на спине. Мы остановили весь этот на род и с грехом пополам стали разъяснять им, чтобы они вернулись по домам. Батальон от-правился дальше выполнять поставленную задачу, и куда направилась колонна немцев, мы не знаем — нам было не до того.

Гражданских немцев мы никогда не трогали, не грабили, не обыски вали их, ничего у них не отбирали. Если откровенно, то я в этом отношении был к бойцам строг, да и другие командиры, по-моему, так поступали и тогда, и в дальнейшем. Женщин не насиловали, во всяком случае, в нашей роте и батальоне такого не было, старшее командование строго подходило к таким военнослужащим как в батальоне, так и в бригаде. Кроме того, я лично многих предупредил о том, что буду строг. Не только в нашей роте, но и в других ротах батальона знали мое отношение к этому, и даже «отпетые» в своем роде бойцы боялись меня. Почему? Я был ветеран батальона, прошел «огонь, и воду, и медные трубы», и о моей строгости ходили слухи, «солдатское радио». С моими заслугами считались даже самые нахальные и самые недисциплинированные. Не раз я слышал: «Бессонов идет», особенно после того, как кто-то пустил слух, что я якобы кого-то чуть не расстрелял за безобразие. Этого на самом деле не было, но слух прошел, и некоторые поверили.

День был пасмурный, шел мокрый снег, на танках было холодновато, и все жались ближе к жалюзи машины. Паршивая погода для пехоты. В течение 9 и 1 О февраля шли ожесточенные бои, противник оказывал упорное сопротивление, бросая против нас танки, пехоту, фолькс-штурм, обрушивая на нас артиллерийско-минометный огонь. Нам пришлось тяжело, но сопротивление врага было сломлено, и, понеся потери, немцы вынуждены были отступить, бросая технику и вооружение, — танки без горючего, артиллерийские орудия и минометы валялись в кюветах. Местность была лесистая, иногда было не понять, откуда фрицы ведут огонь. Теперь танки в лесу или в населенных пунктах двигались осторожно, позади спешенного десанта, а нашей задачей было уничтожать Фаустников стрелковым оружием или указывать танкам цели, где засели фрицы, чтобы те уничтожали их орудийным огнем.

Противник старался остановить наше продвижение любыми средствами, действовал из засад, порой малочисленными группами, почти смертниками, лишь бы остановить нас и нанести нам потери. Однажды под вечер, только что стало темнеть, передние три танка подошли к опушке леса. Я со взводом в этот раз был в середине колонны танков, а в передовом дозоре были бойцы из другой роты батальона. Вдруг раздалось несколько артиллерийских выстрелов по передним трем танкам, и колонна остановилась. Я спрыгнул с танка, побежал вперед для выяснения обстановки. Уже совсем стемнело, но я увидел командира танкового полка Столярова, командира батальона Козиенко и еще кого-то. От опушки леса прибежали бойцы с тех передних танков и принесли на плащ-палатке тяжело раненного бойца, который скоро скончался. Как они доложили, их около опушки леса обстреляли немецкие штурмовые орудия. Один наш танк был подбит, десантники почти все погибли или были ранены. Два других танка ушли из-под обстрела. В одном из них экипаж покинул машину, но механик-водитель успел включить заднюю скорость, и танк продолжал двигаться задним ходом без экипажа. Командир танкового полка послал экипаж остановить танк и вернуть его к колонне, что и было выполнено.

Ночью командование не решилось атаковать противника, и удар решили перенести на утро. С рассветом батальон — все, что осталось от его трех рот, начал движение через лес, находящийся левее дороги. О противнике ничего не было известно. Сначала все было хорошо и тихо, со стороны противника стрельба не велась, он нас не видел, и мы его тоже, но долго это не продолжалось. Противник нас заметил и открыл ружейно-пулеметный огонь. Мы тоже стали отвечать и перебежками продвигались вперед. Атакованная нами малочисленная немецкая пехота отступила, вернее, бежала, однако по нам открыли огонь из орудий три самоходки, которые стояли от нас метрах в пятидесяти. Мы залегли за деревья, ибо самоходки открывали огонь чуть ли не по каждому бойцу. Я лежал с ординарцем за одним из деревьев, и один снаряд попал в это дерево приблизительно в метре от земли. Нас оглушило, дерево было срезано снарядом, но мы остались невредимыми и ползком перебрались за другое дерево.

Повезло нам уже в который раз. Что делать дальше, мы не знали. Танки нас не поддерживали, оставшись далеко позади нас. Однако командир 3-й роты Костенко не растерялся. Он привел почти к самой нашей цепи тяжелый танк «ИС-2» и указал его экипажу цель — самоходки. Танк произвел два выстрела из своего 122-мм орудия, и одна самоходка буквально развалилась, а второй снаряд пробил аж две самоходки сразу, такого «чуда>> я еще не видел. Путь был для нас свободен. Батальон продвинулся несколько вперед по лесу. Противника снова не было видно. Подошли наши танки, поступила команда «по машинам», и мы отправились дальше выполнять задачу.

Преодолевая упорное сопротивление врага, в ночь на 11 февраля наш батальон совместно с другими батальонами бригады форсировали р. Бобер, а затем, 16 февраля, р. Нейссе и оказались уже в 105–110 км от Берлина. В том месте, где мы переправлялись через Нейссе, река была широкая и глубокая. Через нее был перекинут хороший многотонный мост, но он был за-минирован, и немцы-минеры ждали только команды к взрыву моста. Однако ребята из разведывательной роты нашей бригады захватили мост и перебили минеров, в этом им помогла русская девушка, которую немцы, видимо, знали, — она жила рядом с мостом, работая у бауэра. Поэтому мы перешли речку по мосту, и рота заняла оборону на левом фланге бригады, не более ста метров от реки. Правее нас заняли оборону 2-й и 3-й батальоны бригады, тоже на расстоянии не более 250 метров от реки и моста. Дальше продвигаться сил у нас уже не было.

На плаадарм за р. Нейссе наша рота вышла, имея в своем составе 10–15 бойцов, у Гущенкова в пулеметном взводе осталось, наверное, три или пять бойцов с одним пулеметом «максим>>. Кроме того, оставались в строю командир Вьюнов, командиры взводов — Гущенков и я, старшина роты Братченко, санинструктор «Братское сердце», писарь Чулкин и ординарец ротного коман-дира. Всего у нас было 22–23 человека, а в начале операции 12 января 1945 года в роте было до 100 человек. Потери в роте, да и в других ротах батальона составили до 80 % личного состава. Был тяжело ранен командир роты Николай Чернышов и легко — командиры взводов Шакуло и Михеев. Тяжело достаются победы над противником, очень тяжело. Не только наш батальон понес значительные потери но и два других батальона бригады и танковый полк. Все танки вышли из строя, на ходу осталось лишь 3–4 танка, но и они не могли стрелять — вышли из строя их орудия. Но даже эти танки приходили к нам на плацдарм на р. Нейссе, чтобы создать звуковой эффект присутствия танков. В какой-то мере это противника сдерживало — танки есть танки. Командир бригады полковник Туркин был ранен и находился на лечении, и бригадой командовал начальник штаба бригады подполковник Аркадий Архипов. Произошло это так, что перед одним населенным пунктом противник обстрелял нас, танки остановились, десант спешился, мы немного продвинулись вперед и залегли. Надо было уяснить обстановку, где противник и сколько его. Со мной еще

кто-то был из офицеров. Я послал несколько человек разведать, «что к чему», — лезть, не зная ничего о противнике, я не любил. Возвратившиеся разведчики доложили, что противника не видно, но из подвалов и окон домов по ним велся огонь. Мои три танка наотрез отказались поддержать нашу атаку, но вот-вот должны подойти основные силы бригады. Пока я решал, стоит ли атаковать противника, подошла основная часть колонны. Появились командир бригады полковник Туркин и командир танкового полка бригады майор Столяров. Я доложил о причинах остановки, но они мне не поверили. Туркин заявил мне: «Испугались одного фрица, да и там нет никого! Это вам показалось. Вперед, Бессонов!» Они сели в бронетранспортер, и как только отъехали метров сто, их бронетранспортер был подбит фаустником. И Туркин, и Столяров были ранены, а экипаж бронетранспортера погиб.Подошли наши танки, открыли орудийный огонь, и рота пошла вперед, стреляя на ходу. Противник бежал.

Плацдарм на р. Нейссе был очень маленький, он простреливался даже пулеметным огнем, а артиллерия «долбила» нас и днем и ночью. Солдаты говорили, что обстрел вел бронепоезд, но я не был уверен в этом. Расширить плацдарм у нас уже не было сил, а немцы подбросили резервы, правда, тоже малочисленные и в основном пехоту, танков у них не было, видимо, они понесли в них слишком большие потери. Простояли мы на этом плацдарме дней пять или шесть, и немцы не давали нам передышки ни днем, ни даже ночью. Немцы располагались в посадках не более чем в 50 метрах от нашей роты и кидались в атаку по нескольку раз за день и ночь. Но бойцы моего взвода каждый раз открывали сильный огонь, а пулемет лейтенанта Гущенкова косил их безжалостно, и они откатывались назад, неся потери. Днем нас бомбила авиация, сбрасывая бомбы на мост, но, к нашему счастью, все мимо, а по реке немцы даже пускали торпеды по опорам моста. Их заряд имел большую разрушительную силу, но все торпеды проходили мимо, ударялись в берег и взрывались недалеко от моста. Против нашей пехоты немцы применили новшество, во всяком случае я такого еще не встречал. С самолетов сбрасывались ящики, контейнеры, которые в воздухе раскрывались на две половинки, и оттуда высыпались маленькие бомбочки, наподобие наших гранат «Ф-1», и поражали значительную площадь. Опять, к нашему счастью, они нас миновали, видимо, немцы не знали точно нашего расположения. Окопаться нам не было возможности, грунтовые воды подходили близко к поверхности земли, и мы вырывали окопы только для стрельбы лежа, не глубже. Но в итоге все обошлось благополучно, и потерь мы не несли.

Мы с ординарцем Андреем Дроздом спали по очереди, недалеко от берега мы обнаружили бетонные кольца, которые идут на облицовку колодцев, и это было хорошее укрытие от осколков снарядов и бомб. Там мы и отдыхали, когда немцы не атаковал и. Отдых — это два-три часа поспать, а так все время на ногах. Видимо, немцам здорово попало от пулеметчиков Гущенкова, который вел огонь в упор, кося атакующих. В результате фрицы прекратили атаки на нашу роту, и два-три дня было тихо. Бойцы смогли в спокойной обстановке привести себя в порядок, хотя бы побриться, кто уже брился, или умыться. Батальонная кухня приезжала к нам через мост утром перед рассветом и вечером с наступлением сумерек, и мы целый день подкреплялись только остатками трофейных продуктов. А когда немцы успокоились, старшина роты Михаил Братченко организовал прием пищи и днем, в обед. Они с ротным Гришей Вьюновым занимали отдельно стоящий домик недалеко от переднего края и там организовали кухню. Там же находились санинструктор, писарь, ординарец, иногда туда захаживал и Александр Гущенков. Уже имея 4 или 5 ранений разной тяжести, в этой операции он впервые не был ранен.

Формирование

24 февраля 1945 года нас сменили стрелковые части общевойсковой армии, а бригада ушла в город Обер (Оберау) на пополнение. Офицеры, которые стали принимать от нас участок обороны, узнав, что мы из 4-й танковой армии, заявили: «А-а, бандиты генерала Лелюшенко!» Мы не поняли. Они разъяснили нам, что по немецкому радио было специальное обращение к немецкому народу: «Немцы, спасайтесь, на вас идут бандиты — танкисты генерала Лелюшенко». Можно сделать вывод, что наша 4-я танковая армия, в том числе и наша бригада, в боях по разгрому немецких войск сыграла значительную роль, если так напугала верхушку фашистов. В Обере мы простояли до 11 или 12 апреля 1945 года, когда началась Берлинская операция — последний этап войны. Мы так устали, что первые два-три дня спали беспробудно. После завтрака ложились спать до обеда, а после обеда опять спали. Вечером могли поиграть в карты или написать письма, а затем опять одолевал сон до утра. Интересно, что вся рота расположилась в одном доме. Две комнаты занял и бойцы, а в третьей, на втором этаже, разместились командиры взводов — Гущенков, Михеев, я, вернувшийся из госпиталя Петр Шакуло, и старшина роты Братченко. У меня была отдельная кровать, над которой на стене я повесил немецкий автомат, командир роты Вьюнов и Шакуло тоже имели кровати, а Михеев и Гущенков спали вместе на широком диване. У всех нас, в том числе солдат, были перины и подушки.

За Висло-Одерскую операцию многие офицеры, а также рядовой состав были награждены орденами и медалями, в том числе и я был награжден орденом Отечественной войны II степени — это был третий мой орден за войну. За бои в Польше и разгром немецкой колонны меня обещали представить к званию Героя Советского Союза — майор А. Д. Столяров лично сказал мне об этом. Но, как я позже узнал от писаря штаба бригады Чулкина (он был моим солдатом с 1943 года}, представление потом заменили на орден Красного Знамени, а уже из штаба нашего 6-го Гв. мехкорпуса наградной лист вернули с указанием представить меня к ордену Отечественной войны II степени. Бог с ними. Сам я всегда старался представить к наградам как можно больше бойцов взвода, и большая часть награждений проходила, тем более что командир бригады имел право награждать медалями и орденом Красной Звезды.

Приказом Народного комиссара обороны СССР от 17 марта 1945 года нашей танковой армии было присвоено звание Гвардейской — она была преобразована в 4-ю Гвардейскую танковую армию. Наша 49-я механизированная бригада была преобразована в 35-ю Гвардейскую Каменец-Подольскую механизированную бригаду, и мы стали получать денежное довольствие в повышенном размере (я, например, — 1200 рублей, из них 600 руб. по должности, 300 руб. фронтовые и 300 руб. гвардейские). Дело, впрочем, не в деньгах. Престижно быть гвардейцем. Все мы в ту пору были молодыми, и нам ничто человеческое не было чуждо. Нам много чего хотелось — могли посидеть за столом, вкусно поесть, порой и выпить, поговорить, вспомнить пережитое в мирное время и за время войны, помянуть погибших и убывших по ранению.

В один из солнечных дней к нам пришел командир батальона со своим заместителем по политчасти и сказал, что пора кончать спать, надо делом заниматься — проводить занятия с личным составом. Да и начеку надо быть, кругом бродят недобитые немцы, которые, выходя из различных «котлов», стремятся на запад. Нескольких таких бежавших фрицев взял в плен Леша Беляков со своими бойцами, а часть была уничтожена при оказании сопротивления. Мы начали ходить на находящееся неподалеку поле на занятия, но занимались только для проформы, а в основном отдыхали, — пополнения еще не было. Настоящие занятия еще будут впереди, когда прибудет пополнение, вот тогда надо учить новичков тому, что пригодится в боях. А пока нас было очень мало — от батальона не осталось почти ничего. Шел уже март, в Германии установилась хорошая, теплая погода, и вскоре мы получили летнее обмундирование, сбросив старое, которое мы носили с ноября 1 944-го, более четырех месяцев. Белье, правда, мы меняли часто, в основном носили немецкое, шелковое, этого добра было много в покинутых немцами домах. Тем не менее на фотографиях под Прагой после возвращения из госпиталя (май 1945 г.) я одет в суконные брюки и гимнастерку, видимо, не переоделся — я мог позволить себе такое, а командование батальона терпело мое самовольство, зная, что я любил тепло. В Обере я, как и многие, пошил себе из кожи сапоги, а из сукна — фуражку, хотя летом обычно мы все носили пилотки.

Постепенно стали прибывать из госпиталей солдаты и сержанты, воевавшие в батальоне, и в конце концов мы были полностью укомплектованы личным составом. Многие солдаты были из работавших у немцев в личных хозяйствах или на производстве из числа угнанных с территории Советского Союза. С ними нам пришлось много заниматься — надо было научить их воевать. Ко мне во взвод подобрались бойцы, до ранения воевавшие со мной и даже в других взводах роты. Я был им рад, они меня знали, и я их тоже знал по боям.

Мой ординарец Андрей Дрозд с напарником проявили инициативу, и у нас появился сыр (его головка была размером с колесо от автомашины), куры и другая птица, спирт, мука, масло, сахар, даже две коровы. Одних кур было около 40 штук. Из роты отрядили умельцев варить, жарить и готовить, и вскоре большинство бойцов нашей тогда еще малочисленной роты перестали питаться с батальонной кухни. Придешь с занятий на обед, немного выпьешь, закусишь, чем бог послал, а затем ешь борщ или куриный суп, жаркое или кусок курицы с жареной картошкой, чай или компот, пирожки или пончики. Кухня, с ее щами или супом из жирной свинины, нам уже надоела. По утрам бойцы пили молоко со свежим белым хлебом, ели сыр и еще что-нибудь. Мне даже попало от командования батальона, что бойцы не питаются с кухни, — почему-то меня, а не командира или старшину роты вызвали в штаб батальона и предложили прекратить это безобразие и питаться только «С котла». Затем мне сказали, что, мол, хотя у тебя во взводе собрались бойцы, прошедшие фронт, многих мы у тебя отберем и назначим командирами отделений в другие взводы роты и даже в другие роты для цементирования еще не обстрелянных бойцов. А потом меня спросили: «А ты знаешь, почему к тебе во взвод хотят попасть бойцы?» Я ответил, что идут как к ветерану роты и батальона. «Нет, не поэтому. Солдаты заявляют, что у тебя не убивают!» И мне привели данные, что в моем взводе за последние 2–3 месяца боев не было убитых, а только раненые, которые вернулись в строй. Я не обратил внимания, что во взводе собрались одни «старички». Солдаты это подметили и просились ко мне во взвод. На самом деле пройти от Вислы до Нейссе в передовом дозоре бригады и не потерять солдат убитыми — это чудо. Уберечь себя и солдат от огня противника было не в моих силах, это я просто не мог сделать, но что было, то было. Повезло нам всем, не иначе. Другим в этой операции повезло меньше. 19 марта погиб командир нашего 6-го Гвардейского Львовского механизированного корпуса полковник В. Ф. Орлов. Также в марте погиб командир 10-го Гвардейского танкового корпуса полковник Н. Д. Чупров, был тяжело ранен командир 17-й Гвардейской мехбригады полковник Л. Д. Чурилов, а также командир 16-й Гвардейской мехбригады полковник Рывис. На фронте никто не застрахован от смерти.

В марте — апреле мы усиленно занимались, готовя личный состав к предстоящим боям. Мы знали, что это будет последни й бой, одна, последняя операция по окончательному разгрому фашистских войск, а потом, наконец, наступит мирное время. Точно, когда начнется общее наступление, мы не знали, но числа 12 апреля мы покинули г. Обер и сосредоточились ближе к переднему краю, в выжидательном районе для наступления. В выжидательный район выдвигались пешим порядком, обычно только ночью, днем всякое движение на дорогах прекращалось. Противник не должен знать, где будет наноситься главный удар. Все свое хозяйство, которое было в роте, мы отдали заместителю командира батальона по хозяйственной части Зайцеву, у которого был маленький тыловой аппарат — повара с кухней, несколько солдат, машины обеспечения, шоферы и прочее. Не оставлять же все для чужих!

В выжидательном районе занятия не проводились, нам было предоставлено время для отдыха. В основном мы спали, многие офицеры «резались» в карты, в простое «очко». Мне в карты все время не везло, и я с тех пор на деньги не играю. Мы соблюдали маскировку, с нас строго за это спрашивали, и солдаты поэтому не болтались по мелколесью. Было тихо. В ночь с 15 на 16 апреля батальон из выжидательного района (в 3–5 км от переднего края) выдвинулся в исходное положение, всего в 1–1,5 км от противника. Танки уже были распределены повзводно, и мы ждали начала наступления.

Об этой операции — окружении и особенно взятии Берлина — написано много и в художественной литературе, и в мемуарной. Я же постараюсь описать бои глазами младшего офицера, командира взвода и роты, непосредственного участника боев танкового десанта совместно с танками нашего танкового полка или 56-го танкового полка нашего корпуса. Я шел с бойцами в атаку, и я знал, чего нам стоило выбить противника из — его позиций.

Берлинско-Пражская операция

Рано утром 16 апреля 1945 года началась артиллерийская подготовка. Вслед за ней мощные удары по обороне противника нанесла бомбардировочная и штурмовая авиация. После прорыва стрелковыми частями обороны противника наступил черед нашей танковой армии вступать в бой. Танки бригады с десантом уже вытянулись в колонну на дороге, проходящей по опушке рощи. Почему-то стояла стойкая тишина, противника не было видно, и это несколько пугало. В первое время после паузы между боями всегда тяжело втягиваться в боевую обстановку, тем более что многие бойцы были еще необстрелянные и чувствовали себя неуверенно. Вот и получилась «петрушка»: когда по команде командира батальона мы стали размещаться на танках, немцы открыли по нам артиллерийский огонь. Произошло это уж очень неожиданно, налет был короткий, но плотный, «смачный». Нас всех как ветром сдуло с танков, и весь батальон бегом устремился от танков в глубь рощи. Но, отбежав метров сто, мы остановились и быстро привели себя в чувство, тем более что налет прекратился. Мы бегом возвратились к танкам, и опять наступила тишина. Потерь в роте не было, за исключением ранения в голову командира нашей роты старшего лейтенанта Григория Вьюнова. Его быстро отправили в госпиталь, и больше я с ним никогда не встречался и ничего о нем не слышал. Командир батальона приказал мне принять роту. Мы быстро разобрались, получили «матюков», успокоились, и поступил приказ не покидать танки. Через некоторое время наша колонна устремилась вперед, на запад. Я снова остался в роте единственным офицером — Шакуло опять был ранен и болтался в хозвзводе батальона, Гущенков тоже, кажется, был в госпитале, Григорий Михеев — с поврежденными танками. Но с назначением мне опять не повезло, через несколько дней возвратился из госпиталя ст. лейтенант Николай Чернышов, он влетел ко мне в укрытие во время скоротечного боя за какой-то населенный пункт и сказал, что решением командира батальона назначен командиром роты.

Наступление велось в трудных условиях лесистой местности, изобиловавшей речками, ка-налами и заболоченными участками. Приходилось двигаться только по дорогам, что сковывало маневр. Противник яростно сопротивлялся, часто пули как горох отскакивали от бортов наших танков. Танк покинуть было нельзя, и мы только чудом не несли потери. Вражеская авиация наносила по колонне, по батальону удары, особенно яростно действуя, когда не было наших истребителей. Я уже писал, что нас они почти никогда не прикрывали.

Дороги были заминированы, перекрыты баррикадами, завалами, особенно в населенных пунктах и перед ними, а также в проездах под железнодорожными и шоссейными мостами, где имелась высокая насыпь. Против танков применялись фаустпатрона. Бои шли непрерывно днем и ночью, а это нас всех изматывало.

Немцы боялись нас, русских воинов. Иногда в домах оставалась на столах недоеденная горячая пища, в скотных дворах находился брошенный скот. Встречались случаи, когда вся семья — два или три человека, кончали жизнь самоубийством, вешались, боясь возмездия русских. Населенные пункты почти все обезлюдели, некоторые из них мы проходили без боя, немцы их быстро оставляли, бросая подготовленные к обороне позиции, но иногда оставляли фаустников для борьбы с нашими танками. К оставленной на столах пище я запретил прикасаться, боясь, что она может быть отравлена. По возможности мы сами готовили на коротких привалах — еды хватало в немецких подворьях, или ели консервированные продукты домашнего приготовления — в подвалах домов можно было многое найти из еды. В общем, не бедствовали, голодными не были. С осторожностью пили вино, водку, спирт, для «хохмы» просили испробовать сначала Александра Гущенкова, и если он не отравлялся, то и мы прикладывались. Мой ординарец Андрей Дрозд во фляжке всегда носил спиртное, вместо воды — как я ему ни запрещал, все было без толку. Мы с Петром Шакуло не увлекались спиртным, да и вообще редко кто пил беспробудно в батальоне, но были и большие любители этого — Александр Гущенков, Юрий Григорьев и Григорий Штоколов.

Александр Гущенков был мне хорошим товарищем, он был старше меня почти на 10 лет. Он так хорошо ни к кому не относился, как ко мне, всегда делился со мной всем, что у него было, и никогда обо мне не забывал. Товарищ что надо. Это он желал мне легкого ранения — чтобы полежать в госпитале на кровати с белоснежными простынями, а не в окопах, на земле или около костра.

Несмотря на оказываемое сопротивление со стороны немецких войск, продвижение наших батальона и бригады было успешным. Новички воевали хорошо, хотя обучение их было коротким. Претензий к ним не было. Забегая вперед, отмечу, что с 16 по 25 апреля 1945 года, за 9 суток, мы прошли с боями около 450 км по немецкой земле. Танков у немцев стало явно меньше, видимо, порастеряли в ожесточенных боях с нами. Их заменили, если так можно сказать, фаустпатроны и штурмовые орудия — самоходки со слабой броней. Но свирепствовала авиация противника, она еще некоторое время действовала, и нам не раз от нее здорово попадало.

18 апреля на трех танках я со взводом и лейтенант Федор Попов со своим пулеметным взводом были в передовом дозоре, переправлялись через р. Шпрее в узком неглубоком месте. Другой берег был очень крутой, и танки остановились под берегом, не сумев преодолеть кручу. Мы с бойцами поднялись по откосу наверх, прошли немного вперед от берега, но были остановлены плотным пулеметным огнем фрицев и залегли. Вдруг из канавы или из окопа раздался грубый командирский голос: «Лейтенант, чего разлегся, давай вперед, поднимай людей в атаку!» Смотрю, а это полковник Корецкий — в то время командир нашего 6-го мехкорпуса. Как это его занесло вперед наших войск? Не иначе заблудился. Видимо, я больше испугался Василия Игнатьевича Корецкого, чем немцев, вскочил как ошпаренный и с криком: «Встать, за мной в атаку, вперед!» бросился, вот именно бросился, вперед. Бойцы взвода, открыв огонь, поднялись как один и устремились на противника.

Атака, атака… В литературе много написано об этом, но атаки бывают разные, и самое тяжелое — это атака в открытом поле. Сначала шагом, затем перебежками, и уже ближе к противнику — бегом, что есть силы! А сколько страху натерпишься за это время — пули свистят, но не всегда их слышишь, вокруг рвутся немецкие мины и снаряды. Атака позиций противника — страшная штука для человека, состояние его никто не знает и правдиво описать не может — приврет или напишет отсебятину. Но как ни бывает страшно, но задачу за тебя никто не выполнит. Бежишь и думаешь: «Убьют или не убьют?», но чаще забываешь и об этом, а только думаешь: «Где противник?!» Если встречал и противника на близком расстоянии, например метров 50, то броском преодолевали это расстояние и захватывали его позицию. Задача командира взвода командовать этим броском: «Вперед бегом, открыть огонь! Бей фрицев!» Но если противник останавливал нас огнем на большем расстоянии, то рота развертывалась в цепь, и мы поднимали бойцов в атаку только после команды ротного и комбата, с танками и без них. Такая атака страшнее, и потерь больше, и бежать не всегда сил хватает. Здесь задача комвзвода, чтобы солдаты не залегли, поэтому бежишь с криком «вперед!». Противник, как правило, убегал, и мы, еле дыша, залегали в его окопах или продолжали преследование, если хватало сил.

Противник и в этот раз бежал, не приняв рукопашный бой, но я решил как можно дальше убежать от Корецкого, и мы, не останавливаясь, добежали почти до домов селения, откуда нас опять остановил плотный пулеметный огонь. Взвод залег. Попов со своим взводом принял правее, там были густые кусты, а перед моим взводом было голое поле с травой. Я лежал и видел, как трава срезалась шквальным огнем, хорошо, что мы лежали за незначительным бугорком, это уже очень важно, но в голове бились мрачные мысли — «могут убить…». Неожиданно пулемет справа замолчал, это пулеметчики Попова подавили его. После этого прекратил вести огонь и другой пулемет. Мы ворвались в фольварк, немцы бежали из него. Наступила тишина. Молодец Федор, помог нам в тяжелую минуту, а то сколько бы времени мы пролежали на земле и «слушали, как трава растет»? Немецкий пулемет «МГ-34» — грозное оружие, и он не позволял нам даже голову поднять. Но все обошлось, слава богу, потерь не было. Навстречу к полковнику Корецкому мы с Федором Поповым решили не ходить, а он нас и не вызывал, наверное, покинул берег реки и уехал по своим делам. Так мы случайно спасли, можно сказать, командира своего корпуса, и это осталось незамеченным, одни забыли про этот случай, а другие и не знали. Нас нашел связной от командира батальона и передал его приказ вернуться на берег реки и продвигаться вдоль реки вперед, где есть удобный выход на западный берег и будут переправляться танки и батальон.

20 апреля батальон получил новую задачу: наступать в северо-западном направлении на г. Потсдам (пригород Берлина) и Бранденбург, а далее на г. Кетцин с обходом Берлина с запада, и завершить таким образом окружение Берлинской группировки противника. Такова была задача корпуса и бригады. Ранее 4-я Гв. танковая армия продвигалась строго на запад, южнее Берлина, к реке Эльба. Но у 1-го Белорусского фронта под командованием Г. К. Жукова дело с овладением Берлина шло туго, и Ставка перенацелила нашу армию и армию Рыбалка на Берлин, точнее — на его южную и западную окраины.

На новом направлении местность стала более сухой, меньше попадалось водных преград, но больше стало населенных пунктов и по-немецки ухоженных лесов. Спали мы не более 3–4 часов в сутки. В Германии установилась теплая погода, поэтому мы засыпали недалеко от дороги, прямо на траве. Нашу колонну очень часто обстреливали, то из леса, то из населенного пункта, стоящего невдалеке от дороги, и если это мешало нашему движению, то мы, как правило, покидали танки и завязывали бой с противником, отбрасывали его или уничтожали. В большинстве случаев немцы убегали, бросая оружие, пулеметы, фаустпатроны. Такой бой тормозил наше движение, но зато дорога освобождалась от противника.

В одном из таких боев мы с Дроздом чуть не отдали богу души. Нас обстреляли из рощи, и мы моментально покинули танк. Вместе с моим взводом (скорее, с ротой), противника атаковала и 3-я рота батальона. Создалась неразбериха, бойцы нашей и 3-й роты перемешались. Я попытался как-то навести порядок, но ничего не получилось, да и командиры взводов 3-й роты только что прибыли, и я даже не знал их фамилий. Мы выбили противника из добротно вырытых окопов и задержались в них, чтобы осмотреться, понять, куда удрали фрицы. Впереди виднелись дома, значит, немцы скрылись туда, и теперь надо их оттуда выбивать. В это время противник открыл артиллерийский огонь по занятым нами окопам, но пока с перелетом. Я указал своему ординарцу Дрозду место впереди, метрах в ста от нас, ближе к домам, где надо начать рыть ячейки лежа, чтобы приблизиться к немцам для последующей атаки. По моей команде вперед перебежали бойцы взвода, а затем вся рота. Другая, 3-я рота, осталась на месте. Почему я сообразил покинуть окопы? Противник знал местонахождение окопов, первый залп они сделали с перелетом, значит, второй залп будет точно по окопам. Я советовал и лейтенанту из 3-й роты покинуть окопы, но он остался и даже занял мой окопчик, когда я его покинул и перебежал к Дрозду, который уже вгрызался в землю. Теперь был мой черед копать глубже, а он мог отдохнуть — копать лежа землю малой саперной лопаткой тяжело, а встать во весь рост нельзя, немцы вели ружейно-пулеметный огонь и моментально уложили бы вставшего «в гроб». Окапывалась и вся наша рота, пр-армейски — накапливалась для атаки. Как я и предполагал, немцы обрушили на окопы мощный артиллерийский огонь, корректировщик, видимо, у них был отменный. Третья рота понесла потери, а мы, как оказалось, вовремя ушли от обстрела. К нашему с Дроздом окопчику прибежал ординарец того лейтенанта и сообщил, что в окоп попал то ли снаряд, то ли мина, и командир взвода погиб, а сам солдат лежал рядом с окопом, и его не задело. В который раз мне повезло, повезло и бойцам роты. Населенный пункт нами был взят, но противника преследовать мы не стали. Таких скоротечных «стычек» было много, немцы даже малыми силами цеплялись за каждый поселок, возвышенность, перекресток дорог, шоссейную или железнодорожную насыпь, водные преграды, поэтому наше движение вперед задерживалось, пока не отбросим противника.

Вот так получилось, что колонна однажды была остановлена ружейно-пулеметным огнем из леса. Танки, опасаясь фаустников, побоялись идти вперед. Командир батальона приказал атаковать противника, и роты батальона с пулеметными взводами Гущенкова и Гриши Кесь углубились в лес. Где были командиры рот Костенко, Чернышов, Беляков, я не знаю — всем руководил командир батальона. Мы развернулись в цепь и стали осторожно продвигаться по лесу. Немцев не было видно — кустарник мешал обзору. Затем, не помню по чьей команде, мы бросились вперед с криком «ура», открыв огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник бежал, оставив окопы, кое-где валялись фаустпатроны и другое оружие. Во время атаки наша рота перемешалась с бойцами 2-й роты. Рядом со мной почему-то оказался наш старшина роты Михаил Братченко, видимо, комбат отрядил всех, кто мог передвигаться и носить оружие, ведь кое-1<то отстал из-за неисправности танков. Мы вышли на опушку леса, и я предложил продвинуться еще несколько вперед — опушка была очень хорошим ориентиром для немцев. Однако со мной не согласились офицеры второй роты и Гущенков, и Кесь. Не успели мы закончить с: пор, как противник открыл жестокий артиллерийско-минометный огонь. Все произошло внезапно, и только во время налета бойцы бросились прятаться, кто куда сумел. Интересно то, что потерь не было. Я как будто остолбенел и некоторое время не мог сообразить, куда залечь. Одна из мин разорвалась около моих ног. Меня заволокло дымом от разрывов мин, и, очнувшись от оцепенения, я бросился под корму танка, которые к нам подошли. Затем мы с Братченко отбежали еще дальше и залегли в какую-то расщелину, боясь, что танк может нас раздавить. Налет быстро прекратился, наступила тишина. Мы с Братченко покинули свое укрытие, чтобы уточнить потери в роте. Оказалось, что потерь не было, даже удивительно, я давно не попадал под такой мощный налет. Гущенков, Кесь и еще два офицера, их фамилии я не помню, они недавно прибыли в батальон и долго не задержались, остались невредимыми. Они уже успокоились и собирались снять нервное напряжение доброй чаркой, но не успели, появились мы с Братченко. Оказывается, они поднимали чарку (которой служила крышка от котелка} за помин души Женьки Бессонова и старшины. Пришлось им изменить тост и выпить уже за наше здоровье и вместе с нами. Мне они заявили, что видели, как меня накрыла мина, а когда дым рассеялся, меня на этом месте не было, поэтому меня с Братченко и посчитали погибшими, а меня вообще разорванным. У меня, правда, были побиты осколками голенища сапог и полы шинели, но в который раз для меня все обошлось благополучно, да и для всех остальных тоже. Оказывается, они успел и спрыгнуть в окопы, из которых были выбиты немцы. Хорошо, что все хорошо кончилось. Связной от командира батальона нашел нас и передал команду выходить из леса и садиться на танки для выполнения дальнейшей задачи.

Немцы оставили свои позиции и покинули населенный пункт. Эти селения я не запомнил, они были небольшими, и их было много на нашем маршруте. Раз убежали, значит, где-то окажут более серьезное сопротивление, а здесь они выигрывали время для подготовки обороны на другом месте. Чем ближе мы подходили к Берлину, тем упорнее держались немцы в обороне, но тяжелых танков — «Тигров», «Пантер» — у них стало меньше, больше стали применять слабые штурмовые орудия и фаустпатроны.

21 апреля наша бригада подошла к г. Цаухвитц, и бой завязался на целый день. Немцы знали, где устроить оборонительную позицию. Перед городом земля была болотистая, непроходимая для танков, и окопаться невозможно, и атаковать по болоту тяжело — топь. И это предполье простиралось до города на 300–400 метров. За домами немцы разместили танки, на прямую наводку поставили орудия, оборудовали пулеметные гнезда и посадили снайперов — нам от них досталось. Мы привыкли действовать с танками и совсем иначе себя чувствовали без них. Одно дело, когда на немца «прет» танк, махина, стреляет из орудия и пулеметов, противник уже чувствует себя «неуютно», и другое дело, когда атакует только пехота, а у него пулеметы, минометы, и все это направлено на советского воина. На этот городишко Цаухвитц мы бросились прямо с марша, без постановки задач — вперед и взять этот городок. Бывает и такое. Мы развернулись в цепь, как можно быстрее, пока не велся огонь, и бегом или ускоренным шагом пошли к передовой немцев. Мы старались бежать, потому что по бегущим противнику трудней вести прицельный огонь. И вдруг постепенно ожили его огневые точки, заработали снайперы. В такие моменты солдату хочется залечь на землю, но я скомандовал: «Вперед! Не останавливаться!» — и сам начал передвигаться скачками, перебежками. Появились первые попори среди личного состава. Солдаты стали совершать короткие перебежки, но с усилением огня вообще залегли, ища укрытие и более-менее сухое место, чтобы окопаться. Я обратил внимание, что правее нас бойцы 2-й и 3-й рот нашего батальона тоже прекратили движение вперед, а левее нас никого не было. «Славяне» залегли, и их теперь тяжело было поднять в атаку. Тем более свирепствовали снайперы — били по каждому шевелению и движению. Передвигаться приходилось только ползком. Мы с Дроздом доползли до какого-то дома и за ним окопались. Я хотел попасть в этот дом, но меня предупредили, что этого делать не надо — у немцев здесь все пристреляно. Перекинулись словами с командирами отделений, и они предложили пока оставаться на местах. Я тоже решил не форсировать обстановку и ждать с нашей стороны артподготовку, удар «катюш». Впереди оборонялись не старики из «фольксштурма», а бывалые немецкие солдаты, возможно, и «власовцы», с которыми мы уже встречались. Я приказал организовать эвакуацию раненых, и их ползком перетащили в лес за нами, где-то там была санитарная летучка с врачом Панковой и санитарами. У противника оказалось больше сил, чем предполагало командование, и без артподготовки, одной пехотой этот городок на перекрестке важных путей было не взять, так я и передал связному от командира батальона, а затем и ПНШ нашего батальона старшему лейтенанту Романову Михаилу. Он приполз ко мне, а потом мы с Дроздом еле переправили его обратно — немцы вели сильный огонь, но мы знали пути отхода. Я Романову доказал, что такое атака днем: можно, конечно, положить всех, а что толку? А кто дальше до Берлина пойдет? Да и мне на хрена атака без поддержки, погублю ребят и сам погибну перед самым концом войны. На черта мне это надо?! Где артиллерия, минометы, «катюши» — они давно не вели огонь по противнику, пора им действовать! Огневой поддержки нет, но должна быть! Танки тоже нас не поддержали, спрятавшись от огня противника. Позже поступила команда от командира батальона — наступление не форсировать, ждать дополнительных указаний. Наконец-то сообразили вверху, что надо воевать умело, используя все имеющиеся средства. Куда делся командир роты Чернышов, а также командиры взводов Михеев и Гущенков? Опять мне поднимать в атаку не только свой взвод, но и всю роту. В этом бою между ротами нашего батальона не было никакого взаимодействия, а о других батальонах я ничего не могу сказать.

К нам подтянули батальонную артиллерию — два 57-мм орудия, которые на руках прикатили их расчеты. Они заняли позиции позади роты, в мелколесье. Затем пришла самоходка «САУ-85», но, видимо, из полка корпусного подчинения, этих ребят я не знал. Она, правда, не успела сделать ни одного выстрела, как на ее корме загорелся запасной бачок с топливом. Машину можно было спасти, сбросив бачок, но экипаж самоходки даже не попытался это сделать. Наши артиллеристы произвели несколько выстрелов по цели в населенном пункте и даже что-то подбили. Я наблюдал за противником, когда мина разорвалась на краю бруствера моего окопчика, даже край окопа об-валился. Меня с головой засыпало землей, а вот куда осколки от разрыва мины полетели, неизвестно. Все обошлось благополучно, хотя еще бы немного, и мина влетела бы в окоп. Не убило — опять мне повезло, который уже раз за войну. Ко мне подполз ординарец Дрозд, находившийся в другом окопчике, отчистил землю, проверил, не ранен ли я осколками мины, и сказал, что мне повезло. В голове у меня звенело несколько дней, а затем прошло.

Так мы провели почти целый день. Под вечер наконец наши открыли сильный артиллерийский огонь, «катюши» дали несколько залпов. Поступила и нам команда «вперед». Я поднял роту в атаку, поднялись в атаку и соседи. Противник вел уже не такой плотный огонь, и мы под нашу канонаду быстро достигли окраины города. Уже темнело. Мы быстро прошли городок насквозь и достигли его противоположной окраины, противник, отстреливаясь, отходил. По улицам было тяжело ходить, они были завалены битой черепицей с крыш домов. Здорово поработали артиллеристы и минометчики, и противник понес значительные потери. Давно бы так, и не валялись бы мы в топи болотной, да еще под огнем противника.

Солдаты, разгоряченные боем, делились своими радостями. Хотели перекусить, но поступила команда «ПО машинам», и мы отправились вперед, добивать противника. Наступила темная ночь. Перекусили мы уже в походе, на танках, тем, что успели захватить из домов. Прахлаждаться времени не было, мы и так задержались перед г. Цаухвитц, но теперь, со взятием этого города, открылась дорога на запад и северо-запад.

От г. Цаухвитц ночной марш прошел благополучно, многие населенные пункты мы проскакивали, не покидая танков, открывая огонь, если это надо было делать, прямо с брони, а иногда просто выбивали немцев с нашей дороги, с улицы, по которой мы двигались вперед, и «летели» дальше, не задерживаясь и не вступая в затяжной бой.

До этого, с 22 по 24 апреля, бригада и батальон заняли Шпремберг, Вельцов и другие города. В конце апреля бригада за трое-четверо суток захватила города Калау, Луккау, Даме, Беелитц, Люккенвальде, Ленин, Бранденбург, Кетцин и Потсдам.

С наступлением рассвета 22 апреля подошли к высокой насыпи железной дороги и были остановлены плотным огнем. Мы могли бы быстро сбить немецкое охранение и пошли бы дальше, но беда в том, что проезд под железнодорожным мостом был завален песком и укреплен толстыми бревнами, сбитыми металлическими скобами. Эту баррикаду разбить не удалось. Танки ушли вправо искать обходные пути через железную дорогу, а нас, десант батальона, бросили на прорыв через насыпь. На этот раз насыпь брали 2-я и 3-я роты и пулеметчики лейтенанта Попова. Я с ротой перебрался через насыпь в. след за 3-й ротой. За насыпью был населенный пункт Ленин, 2-я и 3-я роты стали наступать на него прямо от насыпи, а я с ротой принял несколько вправо, по дороге, которая выходила из этого селения. В это время появилось три-четыре танка «Т-34», на одном из которых находился заместитель командира батальона по политчасти капитан Герштейн. Танки остановились, Герштейн соскочил с танка и почему-то закричал: «Бессонов, быстрее на танки, быстрее!» Мы «оседлали» танки и тронулись вперед. Я с частью бойцов был на первом танке, на остальных разместилась вся рота и Герштейн. Не помню, где в это время были командиры батальона и нашей роты. Мы проехали на танках некоторое время и вдруг были обстреляны из окопов с правой стороны шоссе. Танки остановились, я скомандовал: «С машин! Огонь! Огонь!» — и мы со всей ротой устремились на эти окопы, непрерывно ведя огонь из автоматов. Прямо против меня в окопе находился фриц, я пытался его срезать из своего немецкого автомата, который еще на формировке висел у меня над кроватью, но, видимо, при бое на насыпи в затвор попал песок. Я передернул затвор, нажал на спусковой крючок, а выстрела нет. Немец думал недолго, схватил винтовку и прицелился в меня. У меня в голове пронеслось: «Ну все, тебе конец, Бессонов. Отжил свое» — и в этот момент раздалась автоматная очередь, и немец замертво упал в окоп. Оказывается, это Андрей Дрозд срезал его из нашего советского автомата «ППШ», который был безотказен в бою, в любых условиях. На черта я таскал немецкий автомат? Мы перепрыгнули через окопы, часть немцев убежала, а остальные были перебиты в бою. Андрей взял у меня автомат, вынул из него рожковый магазин, а автомат выбросил. Патроны он отдал мне, потому что они подходили к моему пистолету «Вальтер». Взяв окопы, мы залегли, сил не было бежать, но тут появился Герштейн и скомандовал: «Вперед, Бессонов, не задерживайся, надо взять вот те дома! Давай поднимай людей. Быстрее командуй!» До этого я его никогда не видел в цепи атакующих.

Я поднял людей, и мы ворвались в эти домики, находившиеся от нас в 250–300 метрах. Всего там было 3–4 дома. Немцы бежали, и даже две немецкие самоходки на скоростях покинули эти дома, уйдя не по полю, которое было впереди, а по грунтовой, обсаженной деревьями аллее, которая уходила к видневшемуся метрах в трехстах населенному пункту. Одна самоходка успела из засады подбить нашу «тридцатьчетверку», танк сгорел, и весь экипаж погиб. Все произошло у нас на глазах — это так страшно, что не хочется писать. Мы продвинулись немного вперед и окопались возле кустов перед открытым полем, тянувшимся до населенного пункта. Одно отделение я послал по дороге проверить, где фрицы, но оно было обстреляно и окопалось с двух сторон от аллеи. Подошли 2-я и 3-я роты батальона и окопались левей нашей роты. Новых указаний не было. Появилось время накормить бойцов. Мы кое-что кое-где нашли, сготовили и утолили голод.

В середине дня через наши боевые порядки проскочил полк 37-мм зенитных установок, восемь установок на автомашинах «студебекер». С какой целью их направил командир полка, неизвестно. На открытом месте орудия развернулись в сторону противника и открыли огонь по населенному пункту. Замолчали они быстро, потому что ответным огнем со стороны немцев расчеты зениток были выведены из строя, и почти все установки были уничтожены.

Появился командир этого зенитного полка, он был пьян и еле держался на ногах. С ним был ординарец. Вел себя полковник странно, сначала выскочил в поле, но был обстрелян немцами и вернулся за посадки, за кусты, а затем стал бегать вдоль наших окопов и поднимать батальон в атаку. Поскольку мы от своего командования не имели указаний на атаку, то я от греха подальше отбежал от него в передовое отделение и там залег за кустами. Полковник все больше свирепел, размахивал пистолетом, ругался, кричал, но никто из нашего батальона на его угрозы не реагировал и его приказаний выполнять не собирался. Полковник настолько распалился, что схватил у своего ординарца автомат и расстрелял командира взвода 3-й роты лейтенанта Антипова прямо в его окопе. Антипову было лет 35, он был спокойный, медлительный человек, только недавно прибывший в батальон, тихий, незаметный офицер.

Я хотел пристрелить этого полковника или хотя бы ранить и даже отбежал в сторону, ближе к противнику, чтобы мой выстрел могли посчитать за выстрел немцев, тем более немцы постоянно вели огонь, но у меня не поднялась рука стрелять в советского человека. Не решился, не хватило смелости. Пристрелить полковника собрался и адъютант батальона (ПНШ) старший лейтенант Михаил Романов, но, видимо, ему тоже не хватило смелости стрелять в советского человека, хотя и поганого. Скоро прибежали офицеры из штаба зенитного полка, полковника увели силой в свой штаб, и больше я его не видел. А наш товарищ погиб, погиб не на поле брани, а от рук пьяного негодяя. Этот полковник и свой полк погубил по пьянке, такую глупость трезвый человек не мог бы совершить, бывают же такие подонки… Я слышал, что полковник все же попал под трибунал, но отделался легким испугом.

Так получилось, что, когда полковника увели его штабные офицеры, появилась медсестра с раненым зенитчиком. Еще несколько раз она проделала путь от подбитых зениток с ранеными бойцами, таща их на плащ-палатке, а то и на своей спине. А ползала она под огнем противника и, видимо, устала, а может быть, ей стало страшно. Во всяком случае, она опустилась ко мне в окоп и зарыдала. Немного успокоившись, она попросила у меня закурить, а затем выпить, посидела немного и поползла опять за ранеными, сказав мне на прощание: «Лейтенант, желай мне удачи, чтобы живой осталась в этой мясорубке». Храбрая девушка.

Скоро батальон ушел с этого места, и опять десантом на танках отправились в ночь на выполнение задачи. Однако с этим маршем получилась комедия, как в народе говорят, «курам на смех», — мы шли почти всю ночь (десант дремал} и, совершив круг, пришли к тому же месту, откуда вышли с вечера. Такого случая со штабами бригады или танкового полка я что-то не припомню. Заблудиться в Германии вообще нельзя: на всех дорогах установлены таблички с названиями населенных пунктов, указаны направления к ним и километраж до них. Вот так мы потеряли время, опять отстав от заданного плана. Теперь на скорости тронулись на выполнение задания. Я в этот раз не был впереди бригады — впереди шла другая рота. Война она и есть война, на ней всякое бывает, даже смешное. Как ни тяжело нам было, младшим офицерам и рядовым бойцам, но юмор был присущ и нам. Как только удавалось найти спокойное время, слышался смех, прибаутки, подначки — особенно отличался в этом отношении лейтенант Гриша Кесь, командир взвода пулеметной роты батальона. Веселый человек, он пользовался всеобщим уважением.

Авиация противника реже стала совершать налеты на нашу колонну. Почти все аэродромы были захвачены Красной Армией, остались отдельные действующие аэродромы или автострады. В основном упорные бои шли с наземными войсками противника, но 23 апреля немецкие самолеты нанесли по колонне бригады страшный удар. Это был, видимо, последний удар противника, его «лебединая песня». Мы уже и не думали, что немцы могут использовать авиацию, но это произошло, и мы понесли значительные потери. Колонна бригады продвигалась днем в полном составе, часть рот находилась десантом на танках, другая часть на автомашинах «студебекер». Вместе двигался штаб бригады во главе с командиром бригады полковником Туркиным и его заместителем по политчасти подполковником Скряго. Только мы втянулись в лесок, как налетели самолеты противника. Это были истребители-штурмовики, приблизительно 10–12 самолетов. Самолеты снизились, сбросили бомбы и ушли на второй круг. Еще до подхода самолетов прозвучала команда: «Воздух! Воздух!», но онанесколько запоздала. Колонна танков остановилась, и мы быстро покинули танки, но отбежать от дороги почти никто не успел. Хорошо, что бомбы немцы сбросили не прицельно, мимо дороги и с большим перелетом.

Я успел отбежать от дороги всего несколько метров и встретил подполковника Скряга. Он тоже отбежал, но, видимо, устал, задохнулся, а был он тучный, с большим животом. Мне он сказал: «Помоги, Бессонов, а то мой ординарец неизвестно где». Только мы с ним сделали несколько шагов, как появился самолет фрицев, который летел вдоль дороги, низко от земли, почти касаясь верхушек деревьев, и строчил из пулеметов. Так получилось, что мы со Скряга остолбенели, стояли, как в шоке. Стоим и смотрим, как поднимаются от земли пылевые фонтанчики от пуль и быстро приближаются к нам. Мы оба подумали, что нам конец — такой был плотный огонь, но который уже раз случилось чудо — огонь прекратился всего в нескольких метрах от нас. Самолет взмыл на очередной заход. Да, еще как нам повезло перед самым окончанием войны! Мы с подполковником опомнились и бросились подальше от дороги. Мне его буквально тащить пришлось, он еле-еле ноги передвигал. Я увидел более-менее два толстых дерева, и мы за ними залегли. Налет быстро прекратился, но батальон понес потери. Подполковник Скряга пошел в штаб, а я к батальону. Хорошо, что в роте потерь не было. Только мы собрались садиться на танки, как опять прозвучала команда «воздух» и появились многочисленные самолеты противника. Солдаты бросились врассыпную по лесу, а я вместе с командиром минометной роты батальона старшим лейтенантом Анатолием Кашинцевым спрыгнул в окоп, прямо у дороги. Затем мы с ним перебежали дальше и сели в другой окоп (видимо, немцы выкопали их еще до нашего прихода). Вдруг с бруствера окопа на его дно упала крупная пуля. Когда я взял ее в руки, она была еще горячая. Опять повезло, что она нас не задела, и из-за шума налета мы даже не слышали ее свиста. Мы решили покинуть и этот окоп, убежали дальше от дороги и залегли за деревом. Солдаты тоже разбежались по лесу. Я своих потерял из виду, все спасались кто как мог. Налет был страшный. Самолеты продолжали атаки, сбрасывая бомбы, обстреливая танки зажигательными снарядами. Немецкие летчики, пикируя почти до самой земли, строчили из пулеметов. Обстреливая не только шоссе, но и лес около дороги, самолеты тройками, пятерками бросались в пике и строчили не только по танкам, но и по залегшим пехотинцам длинными очередями. Такого налета я не видел со Львовских боев. Трудно сказать, сколько он продолжался, но, видимо, не менее 2–3 часов. Истребителей наших не было, было одно зенитное орудие 37-мм калибра, но оно мало чем помогло. После налета авиации мы стали собираться по подразделениям. К дороге потянулись солдаты и мы с Кашинцевым. Слышим, люди стоят около воронки от бомбы, где раньше был окоп, в котором мы укрывались, и ведут разговор с упоминанием наших с Анатолием фамилий. А тут как раз и мы появляемся, и притом живыми. Тогда стали гадать, кто же погиб в этом окопе, и решили, что это шофер грузовой автомашины. Опять мне повезло — интуиция и везение, конечно, меня спасли.

Стали разбираться с потерями. Потери были значительными и в людях, и в технике: сгорело больше десятка грузовых автомашин и несколько танков. Около одного танка «Т-34» разорвалась бомба, его приподняло немного, и всей своей массой он опустился на людей, которые укрывались под танком, а танковое орудие чуть не вырвало из башни, поставив его в вертикальное положение. Видимо, крупная бомба разорвалась, если взрывной волной стронуло с места и приподняло тридцатитонную махину. Убитые и раненые были среди десанта, шоферов автомашин, экипажей танков, и мы обыскали лес в поисках оставшихся раненых и убитых. К счастью, у нас в роте, да и в батальоне погибли единицы. Раненых собрали около санитарной машины, чтобы затем отправить в госпиталь. Когда мы привели себя в порядок и смогли продолжать марш, колонна вышла из этого злополучного леса. Впереди было чистое поле, и мы стремились быстро его преодолеть, боясь повторного налета немецкой авиации. И на самом деле, появилось три истребителя «Мессершмит». Но тут проявил пример храбрости и мужества зенитный расчет 37-мм скорострельной пушки. Расчет быстро изготовился к стрельбе, и когда самолеты стали пикировать на нас, открыл огонь трассирующими снарядами. Первый «Мессер» не выдержал и отвалил в сторону, таким же порядком поступили и два других самолета. Я стоял за «студебекером» и видел, как трассирующие снаряды точно летели по цели. Самолеты сделали еще два-три захода, но не выдержали огня зенитной установки и скрылись. Молодцы ребята, не испугались самолетов и тем самым заставили немецких летчиков прекратить атаки на колонну. Надо сказать, что в этой ситуации десант не разбегался от дороги, а стоял под прикрытием танков или автомашин и тоже наблюдал бой: «кто кого». Нервы не выдержали у немцев, им не хватило смелости в борьбе с нашими бойцами-зенитчиками. Когда самолеты улетели, мы тронулись вперед, надо было наверстать упущенное. Я со своим взводом, а вернее с ротой, не был в передовом дозоре. Иногда командир батальона майор Козиенко давал команду: «Бессонов, вперед» и показывал по карте маршрут движения, куда надо выйти и где остановиться, поджидая основные силы и батальона и бригады, но это случалось уже реже, чем раньше.

В этот раз командира роты Николая Чернышова опять не было с ротой. Комбат вызвал меня и поставил задачу роте и пулеметному взводу Федора Попова из пулеметной роты батальона выдвинуться вперед на трех танках. Здесь же был командир танкового полка Столяров и командир бригады полковник Туркин — он вернулся из госпиталя, после ранения в конце февраля 1945 года, когда фаустник расстрелял его бронетранспортер. Мне так не хотелось опять быть первым: солдат мало осталось, и надо было хоть этих сберечь до конца войны, но приказ был отдан, и его надо было выполнять.

Продвигались мы нормально, все было спокойно, и, как всегда, сено вдруг» мы были об-стреляны, не доходя до леса. Танки остановились, десант спешился. Все встали за танки — надо было разобраться, что к чему. Противник вел огонь в основном ружейно-пулеметный с опушки леса правее шоссе. Надо было быстрее выбить его с занимаемых позиций, потому что за нами двигалась вся бригада. Лейтенант Попов тоже спешил взвод, снял с танка свои два пулемета «максим», и мы приготовились атаковать немцев, но их расположение в лесу не было видно. Мы договорились с танкистами, что они на малой скорости будут двигаться вперед, а десант под прикрытием танков пойдет за ними, и по два бойца на каждом танке будут прикрывать танки от фаустников, имея лучший обзор, чем изнутри танка.

Так, потихоньку мы стали двигаться на противника. Достигли посадки фруктовых деревьев, они вовсю цвели — был конец апреля, в это время в Германии было тепло. За этой посадкой до леса было чистое поле. Взвод Попова и наша рота дальше не пошли и залегли в этой посадке. Снайперы противника вели прицельный ружейный огонь. Танки тоже остановились, испугавшись фаустников. Им не хотелось умирать, а нам разве хотелось? Позже выяснилось, что фаустников у противника не было, а были только 8-12 снайперов. Пулеметный взвод Попова открыл огонь по лесной опушке, и половина роты, 12–14 человек, по моей команде бросилась в атаку, а остальные, примерно столько же бойцов, вели огонь с места. До леса было открытое поле. Бойцы ворвались в окопы фрицев, часть из них перебили, другие убежали, а одного захватили в плен. Фриц был упрямый, когда мой солдат подбежал к окопу, он выстрелил в него в упор, но хорошо, что только легко ранил в плечо. Фрица вытащили из окопа и привели ко мне, он был вооружен снайперской винтовкой. Я был злой после атаки, поэтому накричал на немца в основном по-русски, а потом раза два треснул ему в ухо. Нашего раненого солдата перевязали. Это был сильный, смелый воин, из украинских партизан. РПД (ручной пулемет Дегтярева) в атаке он всегда держал наперевес и на ходу вел огонь. Обычно из этого пулемета огонь ведут лежа, так как его вес с заряженным магазином 12,5 кг. Жалко, что его фамилию я забыл.

Я кое-как стал допрашивать фрица, поскольку знал немного по-немецки. Он имел 14 наград и один орден — «Железный крест» ему вручал лично Гитлер. Против Красной Армии он воевал давно, чистый наци, член немецкой фашистской партии. Он получил от меня еще одну оплеуху. Вообще, я пленных не бил и не расстреливал, а здесь сорвался.

Подошли основные силы бригады, в том числе наш батальон. Я доложил командирам роты и батальона о результатах боя и о пленном фрице. Прибежал и разведчики бригады, чтобы забрать немца, я их послал куда подальше, но комбат приказал передать его разведчикам, мол, это указание полковника Туркина.

Дальше в лес бригада не пошла, так как получила новое задание — наступать в другом на-правлении. Только колонна вытянулась на шоссе для дальнейшего движения, как появились наши штурмовики «Ил-2». Они, видимо, приняли нас за немцев и стали разворачиваться в боевой порядок, а было их н в менее 20–25 самолетов. Солдаты выбежали с шоссе, стали махать пилотками, руками и даже кричать. Ракет, чтобы показать, что мы свои, у нас не было. Наконец кто-то дал зеленую ракету, за ней еще несколько, и это нас спасло от больших неприятностей. Ведущий группы понял, что мы свои, и отвернул самолет с боевого курса, его примеру последовали и другие летчики. Они собрались в группу, помахали нам крыльями и ушли на выполнение другого задания. Хорошо то, что хорошо кончается.

Бригада тоже отправилась на выполнение своего задания. Возможно, что впереди уже шел не наш батальон, а другие батальоны бригады. Об их действиях в войну я ничего не знал, поэтому умалчивал о них в описании операций. У меня сложилось мнение, что наш батальон всегда был первым в боях и наша рота тоже. Только знаю, что и они несли потери, участвуя в операциях бригады, иначе не могло и быть. Как-то так получилось, что в дальнейшем бои мы вели попеременно, гю очереди: один батальон ведет бой, другой в резерве, а третий вроде как отдыхает, ожидая своей очереди вступить в бой.

В один из таких дней наш батальон не участвовал в бою, бой вели 2-й и 3-й батальоны. Мы расположились около нескольких домов на обочине дороги. Солдаты залегли после ужина спать, и я забрался под автомашину, подложил соломы и тоже крепко уснул. Вечером, скорее уже ночью, меня нашел Александр Гущенков — командир пулеметного взвода роты, разбудил меня и потащил в дом перекусить. В доме, куда мы зашли, застолье было в полном разгаре. Вокруг стола сидело 7–9 человек: Анатолий Кашинцев, Алексей Беляков и другие. На столе была приличная закуска и батарея водочных и винных бутылок разных марок. Моему появлению обрадовались, усадили за стол, налили водки, подставили закуски. В общем, из-за стола меня не отпустили. Давно мы не встречались такой компанией. Я хотел уйти — с утра опять в бой, но меня не отпустили. Александр Гущенков показал мне на дверцу вделанного в стену сейфа. Он пытался его вскрыть, но у него ничего не получалось. Я предложил взорвать дверь сейфа гранатой, но ее невозможно было прикрепить — дверца была гладкой, и выступов на ней не было. Мы стали ломами долбить кирпичную стену и наконец взломали дверцу сейфа. Ценностей там не было, а были две или три акции Петербургско-Московской железной дороги каждая стоимостью в 1 00 тысяч царских рублей, датированы они были началом века. Я впервые в жизни увидел акции, даже о них и не слышал в ту пору. Куда они делись потом — я не знаю, но кто-то из сидящих за столом их, видимо, взял или выбросили.

Так как передовые батальоны ушли далеко, а автомашин у нас в роте не было, то утром солдаты раздобыли лошадей с экипажами, в основном кареты, и на них тронулись в путь. Некоторые бойцы додумались и, как дети, надели на себя фраки, цилиндры и еще какую-то чертовщину. Я вместе с ними смеялся, глядя на этот маскарад. Мимо нас проскочили машины, они остановились, и из них вышли генерал и несколько полковников из штаба нашей танковой армии. Они подозвали меня (комроты Чернышава не было), сделали мне «втык» и приказали прекратить «маскарад», но экипажи нам оставили, и мы, побросав одежду, продолжали в них ехать до встречи с другими батальонами. Наступил и наш черед вступать в бой. В одном населенном пункте мы остановились на привал для заправки танков горючим, приема пищи, пополнения танков боеприпасами. После краткого отдыха, за время которого бойцы «отоварились» сливочным маслом, сыром, жареной птицей, мы тронулись на выполнение задачи.

Я стоял за башней танка, а за мной, вплотную ко мне, стоял ротный санинструктор «Братское сердце». В это время немцы совершили артиллерийский налет. Один снаряд разорвался позади нашего танка, и его осколками санинструктор был ранен в спину. Больше никто не пострадал. Я остановил танк, мы внесли санинструктора в дом и перевязали индивидуальными пакетами. На всякий случай я оставил бойца, чтобы тот его отдал на попечение медикам и потом догнал нас — иногда я позволял себе так поступать. Если бы не санинструктор, то осколки угодили бы мне в спину. Опять мне повезло.

На танках мы форсировали речку, кажется, Шпрее, не очень глубокую и неширокую, и ворвались в небольшой поселок, но были остановлены ружейно-пулеметным огнем из подвалов домов. Солдаты указали танковому экипажу цели, и после нескольких выстрелов танка огонь прекратился, и рота вышла на окраину этого поселка. Появился командир батальона и закричал: «Давай, Бессонов, вперед, не задерживайся!» «Оседлав» танки, мы снова тронулись в путь. Бои шли непрерывно, с короткими промежуткам и. Мы опять нарвались на немцев, но они, завидев атакующую цепь с танками, все до одного подняли руки вверх. Я построил это воинство в количестве 80-100 человек и приказал сложить оружие. Это был «фольксштурм» — седые старики, обросшие щетиной, кричащие «Гитлер капут!». В это время подъехал замполит батальона Герштейн и кричит мне: «Бессонов, не расстреливай, не расстреливай их, Бессонов!» Как будто я всю войну только и занимался расстрелами! Я и не думал этих стариков расстреливать, у меня и в голове этого не было — живодером я не был! По моей команде немцы разобрали свои вещмешки, и я их отправил «nach haus» — домой. Некогда мне было с ними возиться. Старики немцы были этому страшно рады и быстро скрылись.

Вообще, бои были ожесточенные, немцы сопротивлялись упорно. Случай сдачи в плен такого количества солдат мне больше не встречался. Да и здесь сдался в плен только рядовой состав, новобранцы, а офицеры и младшие командиры «смылись», они нас боялись. Встречал я и 14-15-летних мальчишек, одетых в немецкую форму, родом из Западной Украины. Они обслуживали зенитные средства, действовавшие против наших и американских самолетов, и служили телефонистами, радистами, наблюдателями.

В начале апреля 1945 года к нам был направлен майор на должность заместителя командира батальона по строевой. Этого майора командующий армией генерал Лелюшенко направил за какую-то провинность в наш батальон с должности руководителя культурной частью в армии. Провоевал он у нас недолго. Как-то мы ворвались в один поселок, где немцы оказали незначительное сопротивление, стреляя фаустпатронами. Танки стали ждать, когда наша рота выбьет немцев из домов. Опять я с бойцами оказался передовым от батальона, и со мной каким-то образом оказался этот майор. Он стал требовать продвижения по этому селению, на что я ему сказал, что сейчас надо осмотреться, выявить огневые точки и только тогда мы начнем атаку. Мы зашли с ним и бойцами в дом, я подошел к окну и стал всматриваться в соседние дома. Что-то мне не понравилось, даже не знаю, что, но я скомандовал: «Быстрее из этой комнаты в другую, дальнюю!» Майор сначала заартачился, но вышел вместе с нами, и тут раздался грохот взрыва, потом второй, и стало тихо. Мы заглянули в ту комнату, и оказалось, что стена, у которой мы только что стояли, разрушена фаустпатронами. Что меня спасло, интуиция? Везение? Майор снова стал торопить с атакой, но я стал его отговаривать, что сначала надо ударить по окнам домов, хотя бы из автоматов. Немцы еще не ушли из этих домов. Он мне не поверил и решил с некоторыми бойцами выбить или захватить ближний дом, говоря, что там немцев нет. И только он вышел из-за нашего дома на открытое место, как его обстреляли, ранили, и он залег в канаву и стал звать на помощь. Мы вытащили его в укрытие, перевязали, и я приказал солдатам отнести его в тыл. Майор был легко ранен в ягодицу. На прощание он сказал мне спасибо и признался, что был неправ.

После его ухода, обстреляв немецкую засаду из пулеметов, выбили фрицев из этого селения. Часть из них убежала, других в ходе штурма домов перебили, а некоторых взяли в плен. Под прикрытием огня одних бойцов другие воины достигали дома и забрасывали его через окна гранатами. Делать это нелегко, сколько для этого надо мужества и смелости! Помогли нам и танки огнем из своих орудий, цели им подсказывали мои бойцы. С потерями в личном составе, но я выполнил этот приказ. Подошел комбат. Посмеялись над ранением замкомбата в ягодицу. Под смех окружающих я рассказал, как было дело и как он стонал, получив в задницу царапину, чуть не умер с испугу и дал нам новое задание. Получили новое задание — опять вперед, впереди бригады.

Приближался конец войны, но пока Берлинская операция продолжалась, и мы каждый день вели бои, ломая сопротивление противника и теряя бойцов и технику. Ближе к Берлину население не все ушло на запад, и те граждане, которые остались в своих домах и квартирах, вывешивали белые простыни из окон, показывая, что они сдаются на милость победителей. Другие немцы сообщали нам, где окопались солдаты, кто нацист, кто издевался над нашими пленными или угнанными на работу в Германию. Всякое было.

Наступление продолжалось успешно. Иногда мы двигались сплошной колонной, в которой были и штаб бригады, и санитарные машины, и батальонные кухни. Откровенно говоря, я не любил такое скопление, оно только мешало боевым ротам. Кухня нам тоже не нужна была, питались мы за счет немецкой живности. Вот здесь воины резвились. что хотели, то и готовили. В основном напирали на птиц — гусей, уток, индеек. Реже в пищу шла свинина. В бою мы продолжали оберегать танки от фаустников и указывать им цели. Я с ротой снова вырвался на трех танках вперед, пока основные силы организовали привал. Никто не лез с указаниями, не подгонял, не грозил, не советовал — хорошо!

Днем 24 апреля 1945 года мы ворвались в населенный пункт Шмергов. Фрицы разбежались, и мы без боя, с ходу овладели этим поселком. Продвинулись немного вперед и уперлись в водную преграду — канал Хавель. Моста не было, а канал имел ширину до 150 метров и был глубоким, судоходным. До этого канала мы уже преодолели реки Бобер, Шпрее, Нейссе, каналы Тельтов, Гогенцоллер, Нуте и другие водные преграды. За этим каналом находились города Парец и Кетцин — это был конечный пункт маршрута нашей бригады. В этом районе бригада должна была соединиться с войсками 1-го Белорусского фронта, завершив окружение Берлина. Подошли основные силы нашего батальона, артиллерийский дивизион, танки, те, что остались от танкового полка. В это время 2-й и 3-й батальоны были направлены к Бранденбургу. Там они встретили сильное сопротивление противника — у немцев было много пехоты и даже танки «Тигр», но совместными усилиями они в конце апреля выбили противника из города. Бой за город был напряженным, противник имел численное превосходство, но Бранденбург был взят, и противник понес большие потери. Все это я узнал позже из рассказов друзей из этих батальонов.

На берег канала пришли полковник Туркин, майоры Козиенко и Столяров и другие начальники. Стояла тишина. Комбат подозвал меня, спросил, где Чернышов, и я ответил, что не знаю. Здесь его нет, пока я один с ротой. Майор Козиенко дал мне задание подобрать добровольцев, кто умеет хорошо плавать, переплыть канал и доставить с того берега паром для переправы личного состава. Немцев не было видно, никто по нам не стрелял. Нашлись 3–4 смельчака, которые переплыли канал, на том берегу их никто не обстрелял, и они перегнали паром.

Меня и до десятка бойцов Козиенко отправил на пароме на тот берег канала. Грузоподъемность парома мы не знали, но переправились в итоге успешно. Поднявшись от берега до какой-то насыпи, мы залегли за ней и обнаружили впереди четыре танка противника, «Тигра». Они стояли в саду, метрах в 60–80 от нас. Сады цвели, и их плохо было видно. Я послал бойца доложить о танках комбату, который находился на другом берегу. Танки стояли спокойно, не подавая пока признаков жизни. Переправилась вся рота, и бойцы залегли за естественным укрытием. Переправилась батарея батальона — два 57-мм орудия под командованием лейтенантов Хамракулова и Исаева. Прибежал наконец командир роты Чернышов, осмотрелся и говорит: «Давай будем наступать, но не на танки, а правев, по дороге в город». Я возразил, что танки нас там расстреляют, да еще раздавят всех своими гусеницами, сначала надо, чтобы артиллерия их подбила. Проблема была в том, что танкисты нашего танкового полка стреляли из рук вон плохо. А вот «Тигры» своим огнем повредили сначала один наш танк на противоположном берегу, а затем подбили и второй. Лейтенанты Шакуло, Михеев и Гущенков отсутствовали по ранению, и мы с Чернышовым оставались единственными офицерами в роте. Чернышов перебежал на правый фланг роты и поднял взвод Шакуло. Перебежками солдаты стали продвигаться в город меЖду неказистыми домами и постройками, ближе к дороге. Сделал он это зря, мог потерять бойцов и сам мог погибнуть, но меня он не послушал и даже обругал и обозвал, а остановить его я не мог. Солдат своего взвода я не стал бросать так бесшабашно, войне скоро конец, чего ради проявлять ухарство? А Чернышов был неуправляем и работал порой на показуху.

Получилось еще страшнее, чем я предполагал. Такого я еще никогда не видел на фронте. Появился бронетранспортер, сначала мы на него не обратили внимания, на таких обычно стояли пулеметные установки. Но вдруг от него стали вылетать огненные шары, пламя, и я понял, что это огнемет — страшное оружие, которое сжигает людей и даже может поджечь танк. Температура этого пламени очень большая, если не ошибусь, около тысячи градусов. Бронетранспортер сделал несколько таких пусков. Хорошо, что сначала он зашел за дом и бойцы роты оказались вне его видимости, а когда он выдвинулся из-за дома, нам очень крупно повезло. Не успел он сделать пуск по тем бойцам, которые еще не успели выполнить команду Чернышова «вперед», и по моему взводу, как от берега канала раздались два выстрела, и баллон с горючей жидкостью на бронетранспортере взорвался, уничтожив весь его экипаж. Это его подбила батальонная артиллерийская батарея. Молодцы, не промазали с первого выстрела, иначе он наделал бы нам бед. Танки противника произвели еще несколько выстрелов по противоположному берегу, развернулись и ушли. Чернышов снова подал команду «вперед», и мы все поднялись и вошли в город. Вот теперь другое дело. Пехоты противника не было. Проходя то место, куда стрелял огнемет, мы увидели лежащие обгорелые тела наших солдат, просто головешки. На них страшно было смотреть, хотя за войну чего только я не насмотрелся. Сгоревших, к счастью, было не более 3–5 человек, но они погибли по дурости одного сумасбродного командира, выполняя дурацкий приказ. В дальнейшем все это забылось, никто об этом не вспоминал. А я вот через 50 лет вспомнил этот бой и погибших от огнемета бойцов…

Сначала на всякий случай я хотел продвигаться не по улице, а садами, но из этого ничего не получилось. Каждый участок с особняком был отгорожен от другого дома забором, толстой и высокой металлической сеткой. Пришлось продвигаться вдоль улицы, и мы даже не проверяли особняки, которые были заперты, так нас торопил Чернышов. Час был поздний, но было еще светло. Кое-где пришлось пострелять, так, по одиночным целям. Случайные фрицы еще появлялись. Я уже писал о том, что г. Кетцин входил в нашу задачу, здесь мы должны были встретить войска 1-го Белорусского фронта. Он и был взят практически одной ротой, без танков, которые лишь начали переправляться через канал на подошедших паромах. Поздним вечером 24 апреля 1945 года мои взвод и рота соединились с кавалерийским разъездом и танкистами 1-го Белорусского фронта. Таким образом, Берлин был полностью окружен советскими войсками. В этот день меня и ранило.

Мы стояли кучей около дома, такое бывает в населенных пунктах, хотя этого делать нельзя. Здесь же находился командир роты Чернышов, телефонисты или радисты для связи с комбатом. Я отправил бойцов роты вперед — нечего собираться такой оравой. Меня спасло то, что я сделал несколько шагов от дома, чтобы не торчать около Чернышова, а пойти вслед за бойцами роты. Как раз в этот момент в стену дома ударил случайный снаряд, то ли немецкий, то ли наш, и его взрыв скосил многих. Осколками были ранены я и еще несколько бойцов из взвода связи, несколько бойцов были убиты. И опять, я считаю, мне повезло, который раз за войну. Жизнь мне спасла пряжка от поясного ремня. Осколок пробил пряжку и застрял в ней, сильно ободрав кожу на животе. Удар был такой сильный, что меня даже согнуло. Другой осколок попал мне в ногу, третий сильно повредил три пальца левой руки, чуть не оторвав их. Попало в меня и несколько других мелких осколков.

Меня перевязали на месте, и врач батальона Панкова отправила меня с ранеными на машине в госпиталь. Сначала я попал в пересыльный госпиталь в г. Луккенвальде, который ранее был немецким госпиталем. Надо сказать, что нам повезло и при следовании в госпиталь: мы могли попасть в лапы немцев, которые скитались по лесам, выходя отдельными группами из Берлина. Немцы могли запросто расстрелять раненых, злобы у них хватало. В Луккенвальде прошел слух, что некоторые машины с ранеными были обстреляны немцами или даже уничтожены, но наша машина, видимо, проскочила или раньше появления фрицев, или уже после того, как они перешли дорогу и скрылись в лесном массиве. Раненых в Луккенвальде было много, и мы все сидели в подземном коридоре, откуда машинами нас отправляли по другим госпиталям. Я сидел на полу, прислонившись к стене, и дремал, иногда спал, ночь уже была на исходе. В это время шел врачебный обход, и в зависимости от характера ранений нас распределяли по госпиталям, устанавливая очередность эвакуации. Ко мне тоже подошли несколько врачей. Врач — женщина в воинском звании майора медицинской службы — спросила, куда я ранен и давно ли на фронте. Я ответил, и она дала указание другому медику немедленно меня отправить первым же транспортом.

В ночь на 26 апреля меня отправили в стационарный госпиталь 4-й Гв. танковой армии в г. Зарау, тоже в Германии, но в глубоком тылу. Часов в 12 дня мы прибыли на место. В Зарау я встретил солдат нашей роты из своего взвода, из которых некоторые находились в госпитале с самого дня наступления 16 апреля, а некоторые прибыли позже. Одному из солдат я отдал пистолет и планшет и стал ждать своей очереди на перевязку. Ордена с гимнастерки я отвинтил и завернул их в носовой платок вместе с партбилетом и другими документами. Сначала девушки помыли меня и других в бане — одной рукой тяжело было мыться. Обмундирование {гимнастерку, брюки, пилотку и, кажется, шинель) понесли на обработку от всякой насекомой живности, а нижнее белье и портянки отобрали и выбросили, выдав после помывки в бане новое белье.

В перевязочной меня положили на стол. Врач-хирург майор медицинской службы стал меня осматривать и давал медсестрам указания о перевязках. Одна из сестер спросила у меня разрешение посмотреть, что за ордена в платочке, и говорит майору: «Посмотрите, сколько у него орденов». Майор спросил меня, давно ли я на фронте, и я ответил, что с 1943 года, был легко ранен, но дальше бригадного медсанвзвода не убывал. «Да, — сказал он, — впервые за фронтовую жизнь в госпитале встречаю лейтенанта, командира взвода и роты, да еще танкового десанта, серьезно раненного первый раз за два года войны». Перевязали меня, и майор сказал, чтобы я опять пришел к нему к обеду, и меня проводили в палату. Я оделся в свое старое обмундирование, уже прожаренное. Поместили меня в комнате-палате, где стояло три кровати. Госпиталь располагался в трех- или четырехэтажном здании. Мне кажется, что этот дом был жилым, но немцы его покинули при приближении советских войск. Кровати были застелены постельным бельем, с подушкой и одеялом. Как говорил мне лейтенант Гущенков, хорошо бы тебя легко ранило, попал бы ты в госпиталь и стал бы спать в чистой постели с чистым бельем! Вот теперь я туда и попал.

Пистолет и полевую сумку я забрал у солдата, которому отдал их на хранение при приезде в госпиталь. Я пришел к своим солдатам, мы побеседовали, и меня пригласили к ужину вечером отметить встречу. На обед я пошел вместе с майором — начальником отделения госпиталя, который меня принимал. Мы прошли в комнату, где питались врачи госпиталя, он меня представил, сказал, что я буду питаться с ними вместе, и указал мне место за столом. За столом были в основном женщины — врачи в офицерских званиях, аж до подполковника, все были намного старше меня. Врачи не возражали и стали меня расспрашивать. Пришлось им рассказать кратко свою биографию, она тоже была короткая — в то время мне не было и 22. Так я стал питаться не в общем зале для раненых, где питались все — и офицеры, и рядовые вместе. Почему мне такая привилегия была предоставлена, я не знаю. Женщины относились ко мне дружелюбно, как к равному, и звали меня только по имени. Они были все время заняты — война продолжалась и раненые поступали, и встречались мы за столом редко. Но когда и встречались, то я стеснялся от их внимания ко мне, я к такому не привык. Отвык я уже от людей, а от женского общества и подавно. Я много спал, блаженствуя в мягкой постели. Со своими солдатами мы бродили по городу Зарау, он был небольшой, немцев — жителей — было мало, но много было русских женщин, которых собирали со всей Германии для отправки на Родину, в Советский Союз. Вечерами в госпитальном кинозале мы смотрели кинофильмы — и немецкие, и наши. Интересно, что через несколько дней прибыл по ранению мой ординарец Андрей Дрозд. Он заявил, что раз меня ранило, то и ого немцы должны были вывести из строя — ранить или убить. Отделался ранением. Я был рад его появлению. Из солдат роты я помню Сарафанова, Ишмухаметова, из другой роты Чечина. А всего знакомых было 5–7 человек. Иногда мы так и бродили скопом по городу. В один из дней я встретил того майора, который был ранен в ягодицу. Он выписался из госпиталя и опять руководил армейским ансамблем. Майор стал жаловаться мне, что его третируют отдельные солисты ансамбля, он боится, что его изобьют, и попросил помощи. Мы зашли в помещение, где размещался ансамбль. Со мной был Дрозд, Чечин и еще кто-то. У них опять был скандал, ругали майора, не знаю, по какой причине, кажется, из-за женщин ансамбля. Майор обратился ко мне с просьбой унять «солистов» ансамбля. Я их припугнул и предупредил, что если они и дальше будут безобразно вести себя, то будут иметь дело со мной и с этими ребятами. Стало тихо, и мы ушли. Мне кажется, они приняли всерьез мои угрозы, и жалоб на них больше не было.

Я уделяю так много внимания пребыванию в госпитале, потому что мне хочется отметить врачей и другой медперсонал, то, с какой заботой они относились к раненым, независимо от их воинского звания. Впервые за многие годы службы и войны я попал в обстановку, которую так давно не видел, — тихую, спокойную, размеренную. Ни тебе вражеских самолетов, ни свиста пуль и осколков от разрывов снарядов или мин. Можно было спать сколько угодно, лишь бы не проспать завтрак, обед и ужин. По вечерам кино. После кино придешь в палату, снимешь сапоги, обмундирование и ложишься в постель с простынями, периной и подушкой. В положенное время тебе сделают перевязку внимательные молодые сестры. Благодать, просто рай. А я, дурак, рвался в часть, в свой родной батальон, как будто без меня война не закончится. Но майор не спешил, заявлял, что выпишет, когда раны окончательно заживут, что, мол, ты торопишься, ты свое отвоевал: «Войне скоро конец, отдых ты заслужил». На самом деле я сам не знаю, зачем я так торопился, — когда я потом прибыл в батальон и доложил начальнику штаба капитану Григорьеву о прибытии, то он удивился и сказал, что они меня и не ждали, ибо из госпиталя меня могли направить и в другую часть. Исключили меня и из списков личного состава. Командир батальона майор Козиенко и его заместитель по политчасти капитан Герштейн тоже равнодушно отнеслись к моему возвращению в батальон. Я даже не был представлен к правительственной награде за бои за Берлин, то ли забыли, то ли умышленно это сделали, не знаю. Вот так.

Второго мая капитулировал берлинский гарнизон, а 9 мая в предместье Берлина Карлсхорсте был подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Указом Президиума Верховного Совета СССР день 9 Мая был объявлен Праздником Победы.

Майор медслужбы, начальник отделения госпиталя, так и не выписывал меня из госпиталя до конца войны. В конце концов 12 мая я и еще несколько солдат нашей роты, в том числе мой ординарец Дрозд, были выписаны. На перекладных, где поездом, где на велосипедах или попутным транспортом, мы стали добираться до Праги. В Дрездене мы угнали легковую машину. Автомашины были собраны на площадке под охраной советской комендатуры, и мы увели ее из-под носа у охраны. Долго наслаждаться своим транспортом нам не пришлось в машине кончился бензин, и нам пришлось ее бросить на дороге. Дальше мы добирались на попутном грузовике почти до Праги и прибыли в батальон 13–14 мая 1945 года.

Офицеры батальона меня встретили в большинстве своем радостно, кроме батальонного командования, как будто я под их началом не провоевал почти два года. Я выпросил спирт у командира транспортного взвода, и мы организовали маленький праздник и в честь Победы, и в честь моего возвращения. Собрались лейтенанты Гущенков, Михеев, Цикановский, Попов, Кесь, Земцев, старшие лейтенанты Чернышов, Кашинцев, прибывший в нашу роту уже без меня после моего ранения командир взвода лейтенант Иван Аказин и другие, в том числе старшина роты Михаил Братченко. Лейтенант Петр Шакуло все еще находился на излечении. Следует сказать, что первыми, где-то в сентябре-октябре 1945 года, были уволены в запас по ранениям Александр Гущенков и Иван Аказин. Александру был уже 31 год, и он имел 7–8 ранений и приложил все силы к увольнению, а у Ивана после ранения не действовала кисть правой руки.

«Гудели» мы долго, кто-то сбегал в чешскую деревню и принес еще вина, водки и закуски. Мне кажется, мы сидели до глубокого рассвета — кто-то уходил, кто-то приходил, а кто-то, отрезвев, опять садился за стол. Без меня почему-то не устраивали застолье, все время были в боях, для батальона война закончилась 11 мая — кого-то добивали после 9 Мая. Большинство солдат в батальоне были из освобожденных пленных, наших, советских людей, из лагерей, которых было много около Берлина. Все мы радовались, что остались живыми, но одновременно скорбели по погибшим. Как мне рассказали, после моего ранения батальон от г. Кетцин получил задачу взять Потсдам, а 27 апреля после этого принимал совместно со 2-м и 3-м батальонами участие во взятии Бранденбурга, а также отражал атаки немцев, прорывавшихся отдельными частями из Берлина. Кроме того, приходилось еще отражать атаки противника с западного направления, против 12-й армии Венка, которая бросила фронт против англо-американских войск и имела задачу прорваться к Берлину на помощь его гарнизону. После взятия Бранденбурга б мая 1945 года бригада в составе 4-й Гв. танковой армии совершила бросок в Чехасловакию к Праге, которая была освобождена 9 мая нашей армией. Там, в лесу под Прагой, я и нашел наш батальон, когда прибыл из госпиталя.

Всего же в Берлинской операции наши бригада и батальон за 9 суток наступления, с 16 по 24 апреля, с рубежа р. Нейссе до западных окраин Берлина, прошли с боями 450 км, со средней скоростью 40–50 км в сутки. В этих боях мы понесли значительные потери в личном составе, но разгромили стоявшие на нашем пути немецкие части. Так получилось, что многие освобожденные советские военнопленные приняли активное участие в заключительных боях, заменив выбывших бойцов роты. В г. Луккенвальде, в лагере для военнопленных, находился мой двоюродный брат/сын родной сестры моего отца — Федоров Александр Георгиевич. Ранней весной 1941 года он был мобилизован в армию как строитель, имея воинское звание, по-современному, лейтенанта, а по тому времени — техника-интенданта. Осенью 1941-го под Вязьмой, где были окружены три советские армии — около 300 тыс. человек, он Попал в плен. Я уже писал, что этот город Луккенвальде мы, батальон, проскочили ночью и в нем не задержались. После войны он служил некоторое время в 16-й Гвардейской мехбригаде нашего 6-го Гв. корпуса и в июне приезжал в наш батальон, но меня не застал, я выполнял какое-то задание комбата. Я тоже поехал к нему в часть, но тоже его не застал — его уже отправили в СССР. Претензий по пребыванию в плену к Александру не было, и в сентябре 1945 года он уехал в Смоленск, где жил до войны.

Закончилась война. Закончилось мое непрерывное пребывание на фронте, в действующей армии, официально в должности командира танко-десантного взвода, а в боях, как правило, — командира роты, с августа 1943 по май 1945 года — всего 650 дней, или 22 месяца, почти 2 года. Каждый день в меня стреляли, и не только из стрелкового оружия, но и артиллерия, минометы, танки, авиация и фаустники фаустпатронами, снайперы, жгли меня огнеметом, но не попали. На моем пути противник ставил противопехотные и противотанковые мины. Все было нацелено на меня — убить, искромсать, изуродовать, оставить меня калекой. Противник был профессионально подготовлен, владел современной техникой и вооружением, смел, ему была присуща немецкая пунктуальная дисциплина. Был он жесток и коварен. В Польше немцы расстреляли несколько тяжелораненых бойцов моего взвода и санитарку. О том, как спасся от расстрела Александр Гущенков, я описал на страницах этой книги. Мы так не поступали ни с военным, ни с гражданским населением.

Я остался жив. Меня не смогли убить днем или ночью, зимой и летом, в хорошую и плохую погоду, в поле и в лесу, в крупных и малых населенных пунктах. Не смогли убить или покалечить, как многих других. Что мне помогло выжить? Ответить на этот вопрос трудно. Не я один выжил. Взять, например, моего солдата Николая Чулкина — он не был даже ранен. А сколько полегло в боях хороших ребят, молодых, здоровых, тех, которых я вел в бой, и многих других моих однополчан, освобождая нашу Родину — Союз Советских Социалистических Республик от фашистского нашествия, громя гитлеровцев в Польше, Германии и Чехословакии…

Война — это страшная вещь. В ней гибнет самое ценное — человеческая жизнь. Как мог, я старался защитить своих солдат от смерти. Для этого мне приходилось. быть требовательным до суровости. Солдаты — это не воспитанницы института благородных девиц. Каждый имеет свой характер, воспитание и образование, возраст, национальность. Чтобы выжить самому и сохранить их жизни, надо сплотить людей, создать между ними дружбу, товарищество, взаимопомощь.

Победа далась нам дорогой ценой. Каждая успешная операция оплачена кровью солдат и офицеров. Я склоняю голову перед всеми павшими, перед их подвигом. Вечная слава им! Их подвиги не померкнут в веках. Память о них останется со мной до конца моей жизни.

Эпилог

В мае 1945 года мы стояли под Прагой, а в июне того же года бригада передислоцировалась к границе Венгрии с Австрией. Населенный пункт я не запомнил. Построили в лесу из теса и досок шалаши для всего личного состава батальона. Тес мы с Цикановским достали на одной деревообрабатывающей фабрике, правда, за какие-то деньги, но дешево. Для себя, офицеров роты Глущенкова, Шакуло, меня и Михеева, достали кровати. Кроме того, Дрозд достал для меня перину, подушку, одеяло и даже простыни. В связи с этим многие мне завидовали. Мы прошли медицинский осмотр, видимо, был приказ проверить здоровье офицерского состава. Рост у меня был 182 сантиметра, вес 76 килограммов, возраст 22 года. Признали здоровым.

Так мы простояли около месяца. Занимались спортом: бегали по пересеченной местности, перетягивали канат и даже устроили первенство бригады по футболу. Я играл за батальон. Затем нас сняли с этого места, и мы своим ходом направились к Вене. На одном из привалов батальон стоял несколько дней, а я отдыхал в доме на перине с подушкой. Хозяев не было. Зашли командир батальона Козиенко, его заместитель Гирштейн, помощник начштаба Романов и командир пулеметного взвода Цикановский. Разбудили меня. Комбат мне говорит: «Хватит спать, задание есть. Вам с Цикановским поручается достать вина. Берите машину и поезжайте». Кто-то добавил: «Без вина не возвращайтесь». Вина мы привезли приличную бочку, литров на 600. В обед всему личному составу раздавали это сухое вино в нормальных дозах. Пьяных не было.

Через несколько дней батальон передислоцировался ближе к Вене. Мы стояли около города Винер-Нойштадт, в поселке Хиртенберг, в 30 километрах от Вены. Оттуда 15 августа 1945 года я отбыл в отпуск в Москву, первый в бригаде из младших офицеров.

В ноябре мы покинули Австрию и остановились в г. Веспрем (Венгрия). Туда же прибыла и моя жена. Я ведь женился 5 сентября 1945 года, в отпуске в Москве, на своей однокласснице М. Д. Журавлевой, с которой живу 57 лет. Казарма была большая, в несколько этажей. В ней разместился весь. личный состав бригады. Офицеры жили в отдельных домиках, в комнатах по 2–4 человека. В Веспреме мы с женой жили на окраине города у венгра, занимали комнату с чугунной печкой-«буржуйкой», на которой и еду готовили, и чай грели.

Регулярно проводились занятия с личным составом, но больше для отвода глаз. После войны надоели тактические занятия, атаки условного противника и прочее. Солдат старших возрастов стали увольнять. Стали увольнять и офицеров. С июня по ноябрь 1945 года были уволены в запас врач Панкова, Гущенков, Кашинцев, Михеев, Оплеенин, Цикановский, Кесь, Костенко и другие офицеры.

В бригаде создали роту, вернее школу, в которой были две роты: одна по подготовке сержантов, вторая по подготовке шоферов. В этой школе было приблизительно 200–250 человек. Меня назначили командиром этой разношерстной команды в конце октября 1945 года. Правда, комбат Козиенко возражал против моего назначения и все время требовал моего возвращения в батальон, где я с конца войны официально командовал ротой. В конце концов по его настоянию меня освободили летом 1946 года от командования этой школой. Да и подготовка почти закончилась — курсантам были присвоены сержантские звания, но шоферыеще сдавали экзамены на право вождения автомашины. Это происходило уже в Бернау (Германия), куда в июне 1946 года была переброшена 4-я ГТА, в том числе и наша бригада.

В Бернау мы с женой получили двухкомнатную квартиру, отопление было печное. Ох, и хороши были у немцев печки, отделанные изразцами! Топились они брикетным углем. Были газ, вода, ванна с нагревательной колонкой. Там уже у нас была кое-какая мебель: металлическая кровать, стол, диван, гардероб, приемник «Телефункен», столовые приборы и даже утюг. Мы жили в городе возле бывших немецких казарм, где размещалась бригада. Командир бригады, его заместители, командиры батальонов жили в особняках на одну или две семьи. Многие были с семьями, женами и детьми.

Продовольственный военный паек выдавали на меня и на жену, а когда у нас родился сын, то и на него (за вычетом сигарет). Если в Венгрии можно было обменять барахло на продукты, то в Германии с этим было тяжело, поскольку у населения продуктов почти не было. Только в Берлине на черном рынке можно было обменять сигареты на продукты, вернее, на деликатесы: колбасу, копченую рыбу и другие продукты, которых не было в наших пайках. В принципе, пайка хватало, и мы даже ординарца кормили обедом, когда он не ходил в солдатскую столовую.

По возвращении в батальон меня с ротой отправили в г. Фридрихаген, на охрану бывшего немецкого центра по разработке ракет ФАУ. Но в ту пору мы не знали, что это было. Знали только, что в этом учреждении работают наши специалисты, некоторые в чине полковников и лауреатов Сталинской премии (они носили значки лауреатов). Пробыли мы там три или четыре месяца, а затем (кажется, в ноябре) вернулись в расположение части в Бернау.

В октябре 1946 года были введены денежные оклады в соответствии с воинским званием и занимаемой должностью. В связи с этим размер моего денежного довольствия возрос с 1200 рублей до 1500 или даже до 1.700 рублей. Точно не помню. Кроме того, нам давали немецкие марки. Правда, купить на них ничего нельзя было, да и покупать было нечего. Хотя в парикмахерскую можно было сходить — они уже открылись. Расплатиться можно было просто сигаретами.

К 1947 году из ветеранов в батальоне остались только командир батальона Козиенко Т. Г., его заместитель по политчасти Герштейн и я. К тому времени в батальоне осталось только 8 офицеров и 5 солдат. Мы ставили на консервацию автомашины и орудия, кроме того, помогли танкистам ставить на консервацию танки. Больше мы ничем не занимались, правда, довольно часто офицеры ходили в караул охранять военный гарнизон, поскольку солдат в бригаде почти не осталось.

В конце декабря 1947 года я убыл в СССР, в Тбилиси, и служил в местечке Авчала, недалеко от Тбилиси. Так закончилась моя служба в 1 — й мотострелковой роте, 1-го мотострелкового батальона (49), 35-й Гвардейской механизированной Каменец-Подольской бригады.

Однополчане

Ячейка командира роты — это он сам, старшина роты, писарь, санинструктор, ординарец командира роты, связные от взводов. Всех солдат нельзя вспомнить, с кем воевал, и о всех не напишешь, да и смысла нет перечислять их фамилии. Но некоторые фамилии приведу.

БЛОХИН ВАСИЛИЙ, старшина роты. Он был старше меня. Воевал давно, еще был под Сталинградом. Крепкий был, сильный, из бывших моряков Тихоокеанского флота. Мы. с ним сдружились. В Скалате в марте 1944 г. он был тяжело ранен. После Блохина старшиной роты был назначен в сентябре 1943 г.

БРАТЧЕНКО МИХАИЛ КАРПОВИЧ, 1916 г. рождения. Воевал давно, был на Курской дуге командиром пулеметного расчета в пулеметной роте. Высокий, сильный, отличался смелостью, был требователен к подчиненным, но заботливым. Во всех боях был всегда с ротой. Ко мне относился как к товарищу, но панибратства не допускал. В роте пробыл до окончания войны, начиная с 1943 г. Встречались в Москве в 1995 году.

БАРАКОВСКИЙ, писарь роты. Крупный, но физически некрепкий. Болел куриной слепотой — к вечеру начинал плохо видеть. Свое хозяйство содержал в порядке. Солдаты часто обращались к нему. Как правило, действовал в составе роты. Без вести пропал в январе 1945 г. — кажется так, не могу вспомнить, куда он делся.

САФРОНОВ, санинструктор (медик), лет 45, ветеран роты. Крупный, физически крепкий. Обязанности свои выполнял исправно. Отзывчивый, добродушный, хороший товарищ, весельчак, к нам, молодым, порой обращался по именам — Женя, Петя. Только к командиру роты по званию. Погиб в августе 1944 г. на Сандомирском плацдарме от снаряда своего танка.

ДЖАМБУЛ, снайпер. Сильный, крепкого телосложения. Да, по национальности казах. Винтовкой владел отменно. Пропал без вести в марте 1944 г. Молчаливый был, по-русски плохо говорил.

САБАЕВ, помкомвзвода. С ним я участвовал в боях на Курской дуге — лето 1943 г. Среднего роста, был старше меня лет на 5. Хитроватый мужичишка. После этих боев был назначен старшиной второй роты. В последующем я с ним редко виделся. Он убыл из батальона. Остался жив — я его случайно встретил после войны в Германии.

ДРОЗД АНДРЕЙ УЛЬЯНОВИЧ, 1925 г. рождения — мой ординарец с января 1945 г. Вообще, он назывался связным, но я так привык его называть.

Длинный, с меня ростом, быстрый, смелый, никогда не унывал. Очень выносливый — жилистый. Спас мне жизнь, когда во время атаки он сразил из автомата фрица, который уже направил на меня винтовку. Жил в г. Коростень (Украина). Работал шофером.

ЧУЛКИН НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ, 1925 г. рождения. Прибыл в батальон в октябре 1943 г. Среднего роста, физически не очень сильный, выносливый, смелый. Очень скромный. Часто ходил с отделением в разведку, попадал в тяжелые положения, но благодаря храбрости и смекалке благополучно выходил из них. Имел хороший почерк и был назначен под конец войны писарем роты, а затем и батальона, за его трудолюбие, исполнительность и молчаливость, а также грамотность. После войны долго работал в строевом отделе штаба нашей бригады (г. Бернау, Германия — ГДР). За войну имеет награды. Работая комбайнером после войны, был награжден орденом Ленина. Живет в Винницкой области (Украина).

САВКИН НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ, 1925 г. рождения. Прибыл в батальон в октябре 1943 г. с пополнением почти не обученных солдат. Быстро завоевал авторитет. Почти в каждой операции оставался за командира взвода, когда выходил из строя лейтенант Петр Шакуло по ранению. Савкин — высокий, быстрый, выносливый. Отличался исключительной смелостью. Был исполнительным. Нравился он мне. Пропал без вести в январе 1945 г. вместе с отделением солдат и танком, который вышел из строя и остановился на ремонт. Говорили потом, что в тот населенный пункт, где они остановились на ремонт, напали немцы, которые отступали и оказались у нашей бригадной колонны в тылу, после короткого боя немцы подожгли неисправный танк,_уничтожили экипаж и расстреляли отделение из танковых орудий. Так погиб сержант Савкин Николай Михайлович в возрасте 19 лет.

ОСТАЛСЯ У МЕНЯ В ПАМЯТИ САНИНСТРУКТОР «БРАТСКОЕ СЕРДЦЕ» после гибели Сафронова. Пришел в роту в октябре 1944 г. Почему-то осталась в памяти эта кличка, а не фамилия или хотя бы имя. Своим делом умело занимался, перевязывал на поле боя бойцов, отправлял раненых в госпиталь, хоронил убитых. Был уже в возрасте, лет 40 было ему. Между боями привлек многих к картам, ярый был картежник, но в игре иногда шельмовал. Был он высокий, стройный, физически крепкий. Когда стояли на Сандомирском плацдарме (осень 1944 г.), умело гнал самогон. В апреле 1945 г. был ранен в спину, когда стоял позади меня на танке, все осколки от снаряда угодили не по мне, а ему. Оставил я с ним солдата для отправки в госпиталь. Больше о нем никто не слышал.

ТАЖИДАЕВ КАРАБАЙ, 1925 г. рождения, сержант, командир пулеметного расчета («максим») пулеметного взвода роты, казах, провоевал с 1943 по 1945 г. Остался живым. Молодец был парень. Среднего роста, выносливый, смелый. Прибыл в роту в октябре 1943 г. Сначала плохо говорил по-русски, затем стал почти свободно им владеть. Я на него всегда надеялся, что он поддержит нас огнем своего пулемета «максим". Отличался среди сверстников необычайной храбростью. В батальоне, не только в роте, его любили, отмечали правительственными наградами. Убыл из бригады в 1947 г. (из Бернау, Германия).

СЕРЖАНТ КАРНАУХОВ ИВАН ЕГОРОВИЧ, 1925 г. рождения. Небольшого роста, физически не очень сильный, но выносливый, быстрый. В бою смелый и хитрый. После ранения вернулся из госпиталя в роту. Как ветеран батальона — с ним бойцы считались и шли с ним в бой без опаски. Хороший товарищ, со всеми ладил. Остался живым. Проживал в последнее время (1995 г.) в Самарской области. Работал председателем сельского совета до 1991 г. Пенсионер.

ЧЕЧИН ИВАН ЗАХАРОВИЧ, 1925 г. рождения, командир расчета пулемета «максим». Высокий, физически крепкий, в бою отличался храбростью и смекалкой. Во Львове он поддерживал нашу роту огнем. Остался жив. Награжден орденами и медалями. После госпиталя в батальон не вернулся. Видимо, был уволен из армии.

ЭФРОН КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ, 1921 г. рождения, рядовой. Высокий ростом, физически крепкий, выносливый. Обладал храбростью. В роту прибыл в июне 1944 г. Был ранен в августе 1944 г. Находился в госпитале в г. Капычинцы. Остался жив. Меня нашел после войны. Живет в Москве.

ДАНИЛЮК АНАТОЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ, 1923 г. рождения. Прибыл в роту в августе 1944 г. Из партизан Украины. Это он в апреле 1945 г. переплыл Хафель-канал перед г. Кетцин совместно с другими бойцами и перегнал паром на наш берег, на котором рота переправилась на занятый немцами берег. За этот подвиг, именно подвиг, никто не был награжден. Данилюк остался жив. Проживает в Киеве. Работал хирургом. Встречались в Москве в 1995 году.

САРАФАНОВ МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, командир стрелкового отделения взвода. Небольшого роста, выносливый, но физическими данными не блистал. Скромный, но обладал смелостью и стойкостью. На него можно было положиться, особенно при выполнении задания в разведке. Походка у него была, как у моряков — раскачивался и ступал твердо. Первым поднимался в атаку, и за ним поднимались бойцы не только отделения, но и взвода, и даже роты. Отменно владел оружием. От его автомата не один фриц лег навсегда. Остался жив. Умер в 1977 году.

ПОДДУБНЫЙ ПАВЕЛ НАЗАРОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, командир стрелкового отделения взвода. Выше среднего роста. Тяжелого телосложения, физически сильный и выносливый. Смелый, каких редко можно встретить. На противника шел в полный рост. Фрицев не боялся, наоборот, нагонял на них страх. Автомат не носил, воевал с карабином. В одной из атак в апреле 1944 г. (под д. Доброполье) пулеметный расчет, увидев Поддубного, удрал, бросив пулемет «МГ-34», автомат и обед в котелках. Своей храбростью он помогал своим товарищам, которые брали с него пример. Рядом с ним и они чувствовали себя смелыми. Имел правительственные награды. А вот о его судьбе ничего не могу сказать.

МЛАДШИЙ.СЕРЖАНТ ШАМРАЙ — прибыл в октябре 1944 г. на Сандомирский плацдарм. Воевал хорошо. Был награжден.

ИШМУХАМЕТОВ, 1925 г. рождения. Высокий, стройный, выносливый. Первый номер ручного пулемета «РПД». Остался жив. Был смелым, пулемет его был всегда в действии. Однако в боях под Самбором (Львовская операция) допустил растерянность, что на него было непохоже, бросил пулемет, чтобы легче было удирать от немцев. Больше таких случаев у него не было. Воевал до конца войны. Уволился из армии.

КОЛЕСНИКОВ АЛЕКСЕЙ ПАВЛОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, помкомвзвода. Среднего роста, стройный, физически крепкий, быстрый (это качество немаловажно в бою). Отличался храбростью. В атаку поднимался первым, увлекая за собой солдат взвода. В бою вел себя хладнокровно. Стойкий был в обороне. Тяжести фронтовой жизни переносил легко. Не унывал, всегда был веселый. Награжден орденами Славы II и III степени. Был ранен в конце войны и убыл в госпиталь.

У меня отложились в памяти некоторые фамилии женщин, воевавших в батальонах нашей бригады.

ПАНКОВА ПРАСКОВЬЯ МИХАЙЛОВНА, 1920 г. рождения, старший лейтенант медслужбы, врач нашего первого батальона. Прибыла в батальон в июне 1944 г. Осталась жива. Уволена в июне 1945 г. по беременности. Была женой замкомбата — Буркова М. Т., погибшего в январе 1945 г. Ее санитарная машина двигалась в одной колонне с нами, с танками. Своевременно оказывала помощь раненым. Помню два или три случая, когда санитарная машина была сожжена противником. Погиб фельдшер — Яранский Гурий Борисович, ее помощник. Каково ей было, одной, женщине, среди сотни солдат, но выдержала. Все к ней относились с уважением. Имела правительственные награды.

ПОВАРИХА (ПОВАР) — ВТОРАЯ ЖЕНШИНА в нашем батальоне, фамилию не помню, а звали ее — Лелька (видимо, Елена). Осталась жива и после войны была уволена из армии. Было ей не более 25 лет. Крепкого телосложения, но небольшого роста. В батальон она прибыла скорее всего в ноябре 1944 г. Уволена из армии в 1945 г.

ГРИГОРЬЕВА АЛЕКСАНДРА (Шурка мы ее звали) — после войны жена начальника штаба батальона Григорьева. Я не помню, как она у нас в батальоне появилась, была вроде санинструктором. Появилась, кажется, в марте-апреле 1945 г. Я ее редко видел, и о ней почти ничего не могу сказать.

ЧЕРНОМОРЕЦ МАРИЯ ИВАНОВНА, врач 2-го батальона, лейтенант медслужбы. Прошла войну, осталась живой. Стала женой командира 2-го батальона майора Черноморца Григория Афанасьевича. После войны я с ними переписывался, но со смертью Григория переписка оборвалась. Жили в г. Стрый, Западная Украина.

ВАСИЛЬЦОВА НИНА АРХИПОВНА, капитан медслужбы, врач медсанвзвода бригады. Прошла всю войну. Хрупкая женщина. После войны стала женой командира танкового полка майора Столярова Александра Даниловича. Жили в г. Гамель (Белоруссия).

ЧУЯХ ЕВДОКИЯ АЛЕКСАНДРОВНА, 1921 г. рождения, медсестра медсанвзвода бригады. На фронте со Сталинградской битвы (с 1942 г.). Осталась живой. Стала после войны женой командира бригады 3-го мотострелкового батальона майора Чуях Александра Григорьевича. У них три сына, уже взрослые, имеют свои семьи. Правда, один сын умер — Александр и умерла сама Дуся (Евдокия Александровна в 1998 году), а Александр Григорьевич — в 1988 г. Жили в г. Днепропетровске. Поддерживал с ним постоянную связь до их смерти.

Помню, что в медсанвзводе была ТУРЧЕНКО АНАСТАСИЯ МИХАЙЛОВНА, 1921 г. рождения. Проживает в г. Днепропетровске. Там же, в санвзводе, служила Сукачева, после войны стала женой заместителя командира бригады по технической службе майора Сукачева Леонида Тимофеевича. Проживает в Санкт-Петербурге.

Все-таки хотелось мне написать последние штрихи о своих бригадных однополчанах, как сложилась их дальнейшая судьба. Некоторые из них продолжали служить в армии:

ПОЛКОВНИК ТУРКИН ПЕТР НИКИТИЧ, командир бригады. Служил в армии после войны, приблизительно 7–10 лет. Перед увольнением служил в г. Калининграде (областной — в бывшем Кенигсберге). Там и остался жить с женой Аллой Алексеевной. Умер весной 1987 г., ему было за 80 лет.

ПОЛКОВНИК СТАРОВОЙТ ГРИГОРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ, 1915 г. рождения. Заместитель командира бригады. После войны служил, видимо, до 1965 года, последнее время перед увольнением служил и остался жить в г. Киеве. Встречались в Киеве, на встрече ветеранов бригады (убыл в 1946 г. на должность командира бригады). Умер в 1985 году.

ПОДПОЛКОВНИК СКРЯГО АФАНАСИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ, 1906 г. рождения. После увольнения из армии остался жить в Киеве. Умер в 1966 г. Связь с ним не держал.

ГЕНЕРАЛ-МАЙОР КОРЕЦКИЙ ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧ, был начальником штаба нашего 6-го гвардейского механизированного корпуса, 1913 г. рождения. Уволен из армии с должности начальника штаба 5-й гвардейской танковой армии. Проживал в Днепропетровске. Умер 23 августа 1986 года.

ПОДПОЛКОВНИК КОЗИЕНКО ТЕРЕНТИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ, командир батальона, 1914 г. рождения. Служил до 1955 г. Уволен с должности заместителя командира полка, остался жить в г. Черкассы. Умер 30 января 1995 г. После продолжительной болезни. Держали тесную связь семьями. Друг к другу часто наезжали в гости.

МАЙОР ГЕРШТЕЙН АБРАМ ЕФИМОВИЧ. 1912 г. рождения, бывший заместитель командира батальона по политчасти. Служил в армии до 1955 г. Проживал после увольнения в Москве. Умер в 1995 г. Я часто с ним виделся на встрече ветеранов. Приходили к нему в гости, когда приезжали Костенко С.Н. и Цикановский И.С. в Москву.

МАЙОР ШАКУЛО ПЕТР СЕРГЕЕВИЧ, 1923 г. рождения, служил в армии до 1971 г. Высшего военного образования не было у него, поэтому продвигался по службе трудно. Перед увольнением служил в военкомате г. Ессентуки. Там же умер 6 июля 1986 г. после тяжелой болезни.

ПОЛКОВНИК ПОПОВ ФЕДОР ГРИГОРЬЕВИЧ, 1925 г. рождения. Прослужил в армии более 40 лет, до 1985 г. Уволен в возрасте 60 лет. Вместе с ним служили в Главном управлении кадров МО. Затем он был переведен начальником отдела кадров инженерного управления Госкомитета по внешнеэкономическим связям. Федор умер 10 апреля 1994 г.

ПОДПОЛКОВНИК ЗЕМЦОВ НИКОЛАЙ ДАНИЛОВИЧ, 1923 г. рождения, бывший командир минометного взвода. После увольнения из армии в 1947 г. опять стал служить, в 1951 г. — поступил в военный институт дирижеров (был такой, затем его преобразовали в военный факультет при Московской консерватории). По окончании института служил в Прибалтийском военном округе. Затем, в 1957 г. был откомандирован в МВД и назначен военным дирижером Иркутского военного училища МВД. Умер в феврале 1996 года после продолжительной болезни.

ПОЛКОВНИК СТОЛЯРОВ АЛЕКСАНДР ДАНИЛОВИЧ, 1914 г. рождения, бывший командир танкового полка нашей бригады. После войны служил на различных должностях в войсках. После увольнения из кадров армии осел в г. Гомель (Белоруссия). Умер 4 декабря 1999 г.

ПОЛКОВНИК БЕЛЯКОВ ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ, 1924 г. рождения. В войну — командир роты. Уволен из армии в должности военкома г. Чимкента (Казахстан). Умер 24 июня 1989 г. Проживал г. Троицы Московской области.

ПОЛКОВНИК ТРАЙДУК АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ, 1923 г. рождения. Был на фронте ПНШ батальона. Военный прокурор г. Нижнего Тагила Свердловской области. Умер в 1990 г.

ПОЛКОВНИК ЦЫГАНКОВ НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ, 1923 г. рождения. В войну был комендантом штаба бригады. После войны — военком Тимирязевского района г. Москвы. Умер 22 октября 1991 г.

ЧЕРНЫШОВ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ, 1924 г. рождения, старший лейтенант, командир 1-й роты батальона. В 1978 году умер.

БЕЛЯКОВ АЛЕКСЕЙ КУЗЬМИЧ, лейтенант, командир 2-й роты батальона. Жил в г. Подольске. Умер в 1987 г.

ЦИКАНОВСКИЙ ИЗРАЭЛЬ СОЛОМОНОВИЧ, лейтенант, командир пулеметного взвода 3-й роты батальона. Умер в 1990 г. в Ташкенте.

КАШИНЦЕВ АНАТОЛИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ, старший лейтенант, командир минометной роты батальона. Умер 9 июля 1992 г.

Одноклассники

Думаю, что надо теперь вспомнить о товарищах по школе, одноклассниках. С кем окончил 10 классов в июне 1941 г. Речь пойдет о моих сверстниках, ушедших на войну в сорок первом, и многие из них не вернулись с войны.

Прошли десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Вот и собрался написать о тех, с кем рос, с кем учился, с кем дружил. Сначала остановлюсь на школьных друзьях. В нашем классе был 31 человек, из них 15 девчат и 16 ребят.

Из 16 ребят — 9 выжили и 7 человек погибли:

ГАВРИЛОВ ГЕРМАН, 1923 г. рождения. С ним я учился с 1-го класса. Болезненный имел вид. Физически слабый, кажется, был освобожден от физкультуры. Учился неплохо, в старших классах хорошо. Скромный, молчаливый, тихий. Дружил со всеми, никого не выделял. Погиб на фронте.

ЗОЛОТУХИН ВАСИЛИЙ, 1922 г. рождения. С ним стал учиться с 8-го класса. Отличник в учебе. Физически крепкий — играл хорошо в футбол за команду «Локомотив», за юношей. Самолюбивый. К ребятам относился свысока. Дружба у меня с ним не получалась. Был секретарем комсомола школы в 1 0-м классе. С ним дружил только Николай Каминин, которому Василий помогал в учебе. Погиб Золотухин в 1941 г. под Москвой.

КАМИНИН НИКОЛАЙ, 1923 г. рождения. Небольшого роста, физически был развит, быстрый, веселый, добродушный. Дружил со всеми, но выделял Золотухина. Учился неважно. В классе его любили все. Одно время я ему помогал в математике, так как жили на одной улице. Погиб в июле 1943 г. в боях на Курской дуге. Учился я с ним с 8-го класса.

НОВИЦКИЙ ЮРИЙ, 1923 г. рождения. Высокий, худощавый. Шуток не понимал и очень обижался. Спортивный. Учился хорошо. С ребятами не дружил — почему, неизвестно. Погиб в 1944 г. Учился с 1-го класса со мной.

ПОПОВ ВЛАДИМИР, 1923 г. рождения. Хороший товарищ, спокойный. Мог учиться лучше. Я с ним дружил. Физически развит. Ушел из 10-го класса. Закончил аэроклуб и поступил в военную школу младших специалистов. В войну входил в состав экипажа бомбардировщика — стрелок-радист. Погиб в 1943 г. С ним я учился с 8-го класса. В классе его все уважали.

ФЕТИСОВ ЛЕОНИД, 1923 г. рождения. Хороший товарищ. Учился с ним с 1-го класса. Высокий, спокойный. Спортом не занимался. В 10-м классе учился на отлично, особенно по математике. Я с ним дружил. Скромный, застенчивый. Из класса погиб самый первый 8 августа 1941 г. от немецкой бомбы возле своего дома (Б.Почтовая).

ФОКИН АЛЕКОАНДР, 1923 г. рождения. Высокий, спортивного вида. Хорошо играл в волейбол и меня приучил к волейболу. Спокойный, самый красивый парень в классе. Пользовался уважением в классе. Учился хорошо. Мы с ним и с Золотухиным имели первое место в школе по прыжкам в высоту в 10-м классе. Учился с ним с 8-го класса. Был общительным, остроумным. Мы с ним крепко дружили, и еще у нас был друг из другого 10-го класса — ОТРЫГАНЬЕВ АНДРЕЙ. Прошел войну и умер в 1955 г. от рака желудка. С Александром был призван в один день, но он попал в артиллерийское училище, а я в пехотное. Погиб в 1943 г. на Курской дуге.

БАЛАБАНОВ НИКОЛАЙ, 1923 г. рождения. Среднего роста, щуплый, физически несильный. Спокойный, но свою фамилию оправдывал, страшный был «балабан», враль исключительный. В учебе не блистал, лодырь страшный. Домашнее задание частенько списывал у других. Учился с ним с 7-го класса. После войны его встретил, говорил, что был на фронте, но где и кем он был, я не понял. Больше о нем я не слышал.

ГРИВНИН ВЛАДИМИР, 1923 г. рождения. Пришел к нам в школу в 8-м классе. Учился отлично. Среднего роста, физически развит. Спокойный, скромный. Я с ним дружил. Вместе с ним готовился к экзаменам в 10-м классе у него дома. Много мне помог. О войне в 1941 г. узнали с ним вместе у Кинотеатра повторного фильма. В 1941 г. поступил в Военный институт востоковедения, закончил его. На фронте не был. Лет двадцать тому назад — преподаватель в МГУ им. Ломоносова, как мне сообщили. После войны я его не видел.

КАСАТИКОВ ВИКТОР, 1923 г. рождения. Среднего роста, крепкий. Учился с 1-го класса на отлично. Силен был в математике. Скромный, застенчивый. Но ни с кем как-то не дружил. Воевал, остался живым. После войны я его встретил, где он был на фронте, не понял. Связи с ним не имел. Говорили, что стал служить в МВД.

КОПЧЕНОВ БОРИС, 1923 г. рождения. Учился с ним с 1-го класса. Скромный, застенчивый, все время краснел. Учился неплохо, в 10-м классе стал хорошо учиться. Был на фронте командиром роты. После войны я его встретил в 1949 г., встреча была мимолетной. Больше о нем не слышал.

ЛАПИН АЛЕКСАНДР, 1923 г. рождения. Небольшого роста, но крепкий. Учился с ним с 8-го класса. Молчалив, скромный. В 10-м классе учился на отлично. Ни с кем не дружил. Ко мне относился по-дружески. Остроумен. Воевал, остался жив. После войны окончил институт, работал на заводе инженером. В 1949–1952 гг. редко, но встречал его. Но связи с ним тесной не было. Где он, не знаю.

ПОПОВ МАРК, 1923 г. рождения. Учился с ним с 8-го класса. Отличник, умный и порядочный парень. Среднего роста, даже ниже. Слабый здоровьем, что-то случилось с ногой, остался инвалидом. В армии не служил. Встретил его в 1943 г. жил где-то в Сибири с родителями. После этого о нем ничего не знаю.

СЕДОВ ИВАН, 1922 г. рождения. Учился с ним с 1-го класса. Труженик. Крепкого телосложения, но спортом не занимался. А так ни с кем не дружил. Скромный. Воевал. Правда, в 1941 г. поступил в Военный институт востоковедения (вместе с Гривниным), но в 1942 г. отпросился на фронт. Прошел войну. Служил некоторое время в армии. Уволился в 1955 г. Работал преподавателем в МГУ им. Ломоносова. Живет в Москве. Иногда перезваниваемся. Но не встречаемся.

СЕЛЬВАНОВИЧ ВИКТОР, 1923 г. рождения. Учился с ним с 1-го класса. Здоровьем слабый, скромный. Спокойный. Ни с кем не дружил. Учился неплохо, даже хорошо. Мы с ним дружили, с другими он не общался. Жили мы с ним рядом, дома наши стояли напротив друг друга. Призывались в армию вместе 11 августа 1941 г. Воевал. Имел тяжелое ранение. Был уволен из армии. Жил в Перми с женой. Когда приезжал в Москву к матери, то встречались. Потом связь прервалась.

О СЕБЕ Я УЖЕ ПИСАЛ, КАК УЧИЛСЯ. Был худой, но спорт мне помог: турник, брусья, футбол, волейбол, борьба, лыжи, коньки — слабо у меня было с коньками. Разрядником не стал, но окреп, особенно после того, как стал заниматься борьбой на стадионе «Локомотив». Почему-то плохо учился до 6-7-го класса. Уже в 9–10-м классах учился неплохо. Отличником не стал и не был. Дружил со всеми ребятами. Как кто-то сказал: «Мы заслуживаем уважения лишь постольку, поскольку умеем ценить других».


Москва, 2004 г.


Оглавление

  • Предисловие
  • Детские и юношеские годы
  • Начало войны
  • Орловская наступательная операция
  • Формирование
  • Каменец-Подольская наступательная операция
  • Бои за город Скалат
  • Бои за город Каменец-Подольский
  • Формирование вблизи г. Копычинцы
  • Львовско-Сандомирская операция
  • Бои за город Львов
  • Бои на Сандомирском плацдарме
  • Формирование
  • Висло-Одерская операция
  • Формирование
  • Берлинско-Пражская операция
  • Эпилог
  • Однополчане
  • Одноклассники