Что-то не так [Евгений Владимирович Сапожинский] (fb2) читать онлайн

Книга 456412 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгений Сапожинский ЧТО-ТО НЕ ТАК (ВРАЩЕНИЕ)


Я уже привык к тому, что воздух постоянно свеж. И на улице, и в тесной комнате, и в подвале. Можно было, наверно, даже замуровать себя где-нибудь, и все равно воздух проходил бы. Я сказал, что привык? Это произошло совсем недавно, я просто был готов. И даже ждал этого. Но когда — недавно? Несколько дней назад или несколько лет? Иногда кажется, что всего несколько часов назад. Нет, не иногда. Так кажется чаще всего. Почти постоянно гложет ощущение, что время остановилось. День тянется как год. А когда проходит год, ты думаешь, что минули сутки. Где мы? — этот вопрос я задавал себе десять тысяч раз, и ни я, ни мои друзья не находили вразумительного ответа. В Застенье? В каком? В любом Застенье существует минимальный комфорт. Я имею в виду психологический комфорт. А здесь постоянно тревожно. Постоянно не по себе. Хотя, с другой стороны, этот мир вроде бы спокоен и даже гармоничен. Но тягостное чувство беспокойства не покидает никогда. Может быть, мы находимся в самой Стене? И мы — монстры, порожденные ею? Вроде бы так. Но в Стене должно быть значительно хуже. Так я думаю. Возможно, как в лагере смерти. Костя был уже два раза в Стене; возможно, сегодня ему предстоит попасть туда в третий раз. Он не может объяснить ничего, возвращаясь из Стены, но говорит, что там очень жутко. По чьей-то просьбе он ухитрился измерить температуру — она составила около пятисот градусов. Вот только не помню, Цельсия или Кельвина. По-видимому, Кельвина. «Ты думаешь, пятьсот градусов — это страшно? Когда попадаешь туда и держишь в кармане прибор, который показывает „500“ — это выглядит чепухой по сравнению с остальным. Ты просто не чувствуешь температуры. Вообще там нельзя умереть. Там можно только страдать. Это просто ад, понимаешь, самый натуральный, какой-то повседневный ад. Остальное…» — Костя замолкал, начинал хмурить лоб, барабанить пальцами по подлокотнику кресла и больше ничего не мог вымолвить.

Можно сказать, что все осталось на своих местах — если попытаться глядеть реалистично. Да так ли уж здорово все изменилось? Правда, Стена здесь поработала — это несомненно. Люди продолжают жить, только ради чего-то другого. Ради чего? А ради чего жили раньше?

Макс так и решил — пусть все хоть на ушах ходят, но им все равно нужны стихи. Разделяю эту точку зрения лишь отчасти. Знаю, что когда приду домой, он покажет мне новое стихотворение про любовь. Или про сифилис. Хотя сифилиса теперь вроде нет. Но это уже для истории.

Все — вечер, вот что мне еще кажется. Мы — люди вечера. Свежий воздух вечера. Город вечера. Мы — вечер. Бесконечный борхертовский вечер. Мы люди вечера. Глядим друг на друга и интересуемся собой только тогда. Утром и днем нас просто не существует. Утро, день — ничто. А ночью время останавливается, как усталый поезд на запасном пути. Ночь тоже ничто, но другое ничто. День — это смерть, а ночь — летаргический сон. Ночью еще как-то живешь, хотя боишься остаться в комнате один (боишься непонятно чего — просто боишься), все сбиваются в кучу и, сидя в темноте, начинают рассказывать самые пошлые, махровые анекдоты, или предаются бесконечным воспоминаниям; можно выглянуть в окно и, увидев реанимационный свет улиц, подумать, что есть еще какая-то жизнь; можно позвонить друзьям, включить громкую связь и завести какой-нибудь спор, который яйца выеденного не сто́ит. Так ночью. Чем мы занимаемся днем, я не могу сказать. Мы все куда-то уходим и редко встречаемся друг с другом. А если и встречаемся, то проходим мимо друг друга неузнанные.

Так было. Теперь так и не так.

Еще раньше был «М7». Или «ГТ». Или еще что-нибудь, что не давало сдохнуть со скуки. Никто не скучал и ничего не боялся. Ночи всегда были веселые. Я не припомню такой ночи, которую мы провели бы без смеха. И Час Нуля был нипочем.

Часа Нуля не было. Мы засыпали вповалку. Всю ночь мы веселились: беседовали на обычные, без всякой философии, темы — впрочем, разговоры не были совсем уж легкомысленными; пили вино, слушали музыку… Да нет, не в вине дело, не в музыке. Что-то было не так.

Мы засыпали счастливые, под пение птиц. Мы лежали на полу, смотрели, как светлеет воздух за шторами, и слушали щебетание. И больше ничего не было нужно.

А днем? Днем мы были достаточно оптимистичны, чтобы не думать о наложении рук на себя. Мы хотели жить. И жили. День протекал в предвкушении вечера. А вечер — в предвкушении ночи. Только утро, по́зднее мерзкое утро было немного жутковатым моментом, когда мы просыпались, все разъезжались по домам, и жизнь приходилось начинать заново. Может быть, в этом было и что-то приятное.

…Тусклое ноябрьское солнце спешило встретиться с горизонтом. Размытый негреющий круг опускался между двумя домами-точками. Похолодало; наверно, не выше двух градусов. Хилые деревья сквера, перед которым я стоял, выглядели черными силуэтами, лишенными деталей. Не сильный, но резкий порыв ветра дохнул прямо в лицо.

Я смотрел на поток несущихся автомобилей. В их езде была странная солидность. Обычно большой проспект со множеством машин выглядит суетливо, как муравейник. Я уже невольно подумал о тривиальщине: о муравейнике и мирской суете, но пришлось себя оборвать. Это была просто привычка. Похоже, люди разучились суетиться. К лучшему.

Мне надоело это зрелище. Конечно, бесконечность — вещь чрезвычайно вдохновляющая (или удручающая), но после сегодняшнего сюра голова у меня очень слабо варила. Я направился к изрядных размеров кинотеатру, находящемуся метрах в ста пятидесяти к юго-востоку от меня.

К кинотеатру? Это был не кинотеатр. Когда-то здесь стояла типовая киношка, «стекляха» на 1250 мест. 30 000 люмен в широкоформатной проекции. Так себе заведение. Но мы туда часто ходили. Сейчас ничего нет. Вернее, все есть. Черт те что вместо кинотеатра. Кинозал остался. Но есть еще и универсам, и кабаре, и подземный бассейн, и даже цирк. Другую, бо́льшую часть этого здания, занимают десятки каких-то странных учреждений, занимающихся непонятно чем. Деятельность этих организаций вроде бы засекречена, но проход по их бесконечным коридорам и холлам свободный. Как все это там разместилось? Загадка. Ну да мало ли чего сейчас творится такого, что было невозможным не так давно…

Одно время мне очень нравилось там бродить и смотреть, как эти конторы постоянно ссорятся. Было забавно. Из речей начальников и их секретарш, которые звучали чуть ли не каждом шагу, можно было бы выпустить не один том энциклопедии бюрократа и демагога. Я знал точно, что все организации относятся к производственной сфере, но чтобы они выпускали какую-нибудь продукцию! — об этом смешно было и думать.

Я вошел в один из входов кинотеатра (так я продолжал мысленно называть здание) и попал в игротеку. Помещение было на удивление небольшим, даже тесным. Раньше я сюда не заходил.

В идиотском свете флуоресцентных ламп игровые автоматы сосредоточенно работали. Не игротека, а какой-то центр управления полетом. В отрочестве я играл на подобных автоматах. Только тогда они были простецкие, как спичечный коробок. Современные автоматы способны имитировать гонку на багги по пересеченной местности или полет в космос, да так, что и не подкопаешься, что это липа. Вот только на фиг? Вопрос всеуничтожающий. На фиг жить? Чтобы жить? Жить ради удовольствий? А какой смысл? Есть ли вообще смысл в каком-либо смысле?

Естественно, такие вопросы всегда заводят в тупик. Странный парадокс: чем больше человек о себе узнает, тем становится менее себе понятен. И, соответственно, тем меньше у него шансов ответить на вопрос, зачем он живет. Чем дальше, тем больше отрицается нужность жизни. Я не удивлюсь, если когда-нибудь — да уже, возможно, очень скоро, человечество придет к тотальному самоубийству.

Не могу ответить на вопрос, хочется мне жить или нет. С одной стороны, вроде не хочется. С другой стороны, я не накладываю на себя руки и продолжаю жить. Значит, такое желание есть. Эта проблема засела во мне давно, и до сих пор сидит там, внутри. Я уже даже не пытаюсь что-то решить. Дело-то безнадежное. Мне все надоело. Я знаю, что так или иначе все останется на своих местах: через полчаса я буду дома, Макс протянет из своего застенка новое стихотворение, Ира, вероятно, сыграет «Милого Августина» на губной гармошке, а Юлька, как всегда, отколет бред: заберется в шкаф или разденется и сядет в корявую позу на моем письменном столе. Что ж, все нормально. Даже о латунных шкивах не вспоминаю. Раньше они снились мне почти каждую неделю. Это было приятно, потому что создавало уверенность в нерушимости нашего общества. Теперь шкивы не снятся, но, странное дело, той уверенности не убавилось, а наоборот, прибавилось. Ха-ха! Шкивы, конечно, ерунда. Это бесконечно малая величина той жизни. Маленький значок. Но дело в том, что и остальные знаки прежней жизни исчезли. Сны снятся теплые, аморфные и бесфабульные.

Дома — Юлька. Юлька дома. В моем доме. Удивительная мысль. Так как до сих пор она вызывает помимо множества положительных эмоций еще и легкое удивление, которое с трудом выливается в конкретные вопросы — зачем, почему? Действительно, зачем? Непонятно. Просто мы должны быть постоянно вместе. Слова банальнейшие, но здесь имеется в виду другой их смысл. Из-за этого меня иногда разбирает смех. Как будто сказано о муже и жене (или еще о ком-нибудь в этом роде). То же можно сказать и об Ирине и Максе. Все дело в том… Мы — это одно целое и неделимое. Каждый может писать стихи, сидеть на столе, играть на губной гармонике или шляться наугад по квартирам в поисках новых знакомых для крутых базаров — короче, делать все, что ему в голову придет (но, конечно, так, чтобы это не причиняло вреда другим); все равно: мы — это один человек, мы — это МЫ.

Мы получали от ночных бдений все большее и большее наслаждение, а каждое утро приносило все больший и больший страх. Мы оставались друг у друга на день и на вторую ночь, потом на второй день и на третью ночь. И так выкристаллизовалась наша четверка. Они поселились у меня, и я до сих пор этому рад. В такой тесноте есть странное удовольствие, которое со временем не ослабляется, а усиливается. И наша четверка не одна. Есть другие четверки, есть пятерки и шестерки, есть восьмерки и десятки. Теперь поодиночке никто не живет.

Я машинально брел мимо игровых автоматов, искоса заглядывая на их экраны. Ничего интересного там не было. Меня интересовало кино. Подойдя к тете, сидящей за столиком с деньгами, я спросил несколько билетов на последний сеанс. Она посмотрела на меня круглыми глазами и отчеканила: «Здесь игровые автоматы. Вход в кассу с другой стороны». Сказав рассеянно «ага», я побрел прочь.

Конечно, лучше было бы послушаться ее совета и зайти в кассы снаружи. Это заняло бы дай бог минуты три. Но я пошел напролом по узким коридорам здания, зная, что все помещения сообщаются между собой. Раньше такая вещь была чистой авантюрой — система коридоров представляет собой настоящий лабиринт. Особенно здесь, внизу: на первых двух этажах и в подвале. Все бездеятельные организации, о которых я говорил, были на последних этажах, а здесь не было ничего. Коридоры узки, грязны и плохо освещены. Внизу я почти никогда не ходил, но развившееся во мне в последнее время чувство пространственной ориентации вселяло уверенность, что я скоро выйду.

Временами под ногами начинала хлюпать вода, горящие лампы попадались все реже. Из темных боковых проходов ощутимо несло холодом и сыростью. На полу валялось множество полуистлевших бумажек. Я поднял несколько наугад и увидел, что это какие-то квитанции, справки и тому подобная дребедень. Я отшвырнул их и пошел дальше.

Что здесь было раньше? Вероятнее всего, складские помещения. В коридор выходили их многочисленные двери. Некоторые были открыты. Я заглянул в одну из комнат. В ней ничего не было, если не считать нескольких деревянных ящиков в углу.

Я прислушался. Тишина, только шорох, издаваемый моей одеждой, и порыкиванье водопроводного крана за стенкой. И здесь Стена!

Стены… Без них не обойтись. Дом немыслим без стен. Если каждый смог бы разрушить Стену, если б она не подмяла нас под себя, тогда и дома бы не было. Вернее, был бы другой дом. У каждого — свой Дом. Индивидуальный и неповторимый. И все ходили бы друг к другу. Поскольку это имело бы смысл. А сейчас редко кто ходит в гости. Потому что дома одинаковы. И люди, судя по всему, тоже одинаковы — вот беда. Любая четверка или шестерка — это коллектив с идеально подходящими друг к другу людьми. Все всеми довольны. У каждого своя определенная функция. И посторонний человек интересен только в плане информации. Но все ведут совершенно одинаковый образ жизни, и никакой новой информации практически нет. Лишние не нужны. А свои надоели.

В гармонии — дисгармония? Получается, что так. Полноценный коллектив неполноценен. Он недоволен тем, что всем доволен. Та-ак… Полноценность неполноценна своей полноценностью.

…Эти коридоры очень удобны для размышлений. Они длинны и позволяют разойтись мысли в полный рост. Я вдруг почувствовал, что иду не туда. Коридор (можно сказать, тоннель) тянулся вперед так далеко, что его конец терялся в перспективе. Стало гораздо холодней. Я решительно развернулся и двинулся назад. Пройдя вскоре снова пустую комнату, свернул в другой ход. Мне показалось, что он суше и светлей. По крайней мере, он был выложен желтой, а не коричневой плиткой.

Так что со Стеной? В свое время мы не разрушили ее. И теперь она стала нашей хозяйкой. Стала распоряжаться нами и нашим временем.

Первое, что она сделала — построила Дом. Или, может быть, это последнее. Да, это, скорее, следствие. А причина была такой: чувствуя, что не можем противостоять Стене поодиночке, мы сбились в кучу. Стена сплотила нас. И построила нашими руками Дом.

Мы сдались. Оттого что заняли оборону. Это была чистая оборона, без наступления. А одна защита — поражение. Но что мы могли сделать? Биться головами о Стену? После нескольких попыток у меня пропало всякое желание. Ее головой не пробьешь. А может быть, каждый бил Стену поодиночке, хоть мы и были вместе?

Конечно, психически мы были уже сдвинуты.

Потом Стена отключила все наши желания. Или почти все. Какое-то время мы были счастливы. А потом она остановила время. И встало все. С того момента мы не движемся вперед. И не идем назад. Мы стали памятниками самим себе.

По моим расчетам, коридор давно уже должен был кончиться. Направление я выбрал верное. Я шел быстрыми шагами, глядя только вперед. В пустые комнаты заглядывал лишь мельком. Мне уже надоел этот лабиринт.

Проход резко свернул вправо, вниз пошли ступеньки. Не то! Я вернулся и пошел другим коридором. Совсем узкий, он поворачивал то вправо, то влево, но в сумме нужное направление сохранялось. Двери комнат стали попадаться чаще, появились какие-то площадки, лестницы и масса поперечных ходов. Коридор, по которому я шел, неожиданно закончился небольшим уютным холлом.

Это был настоящий холл с зеркалами, ковром, мягкими креслами внушительных размеров и дорогими светильниками. После поворота грязного коридора он появился настолько неожиданно, что я резко остановился на пороге от удивления. В зеркалах отразилась моя «изящная» фигура.

Больше всего меня поразили зеркала. Высотой в два с половиной метра или даже больше, закрепленные на трех стенах помещения, они делали его похожим на комнату для занятий балетом или художественной гимнастикой. Четвертая стена была голая, только металлическая дверь нарушала однообразие. Я попытался открыть ее, но она была заперта.

Зеркала приковывали внимание. Я боялся в них смотреть и боялся отвести взгляд. Какую они играли роль во всем этом, мне было решительно не ясно. Кресла удивляли меньше. Кстати, на трех из них только что сидели. Нет. На них давно уже не сидели, да и в эту комнату не заходили. Сиденья и спинки кресел были вдавлены, но слабый затхлый запах говорил о том, что здесь давно никого не было. Да и кто здесь мог быть?

Я представил, что кто-то идет по коридору (их четверо, по количеству кресел), они входят в холл, и он оживает. Только представил. Потом я стал раздумывать, как мне быть дальше — возвращаться назад, обойти комнату и идти вперед, или ломиться в железную дверь. Возвращаться было совершенно немыслимо. Обходить холл мне не хотелось, потому что я мог наткнуться на трупы. Оставалась дверь. Но она была закрыта. Я провел рукой по тому месту, где обычно размещается замочная скважина и рукоятка, но металлическая плита не имела ничего подобного. Тогда я прислонился к двери плечом и надавил посильнее. К моему удивлению, она тяжело открылась.

Коридор с противоположной стороны помещения был гораздо светлее и шире всех предыдущих коридоров. Он был как переход в метро. Я пошел по нему, обдумывая, на кой черт существует в этом лабиринте холл с тремя зеркальными стенами… вдруг мне вспомнились слова Кости.

…Сколько за Стеной трупов? Здесь — сотни, а может, и десятки. А вообще? Что, если каждый уходящий уходит за Стену? Что, если ощущение Стены — это просто предчувствие смерти? Ведь не быть же ей действительно старухой с косой за плечом?

Зеркальная комнатушка — кабинет для аудиенции со Стеной. Со смертью. Можешь в нее не входить — дело твое.

Я понимал, что уже выхожу из путаницы ходов, что осталась какая-то сотня-другая метров, и внезапно на меня свалились воспоминания, словно груда забытых вещей в кладовке незадачливого хозяина. Ко мне вернулось на минуту чувство вращения Земли. Это удивительное ощущение. Оно приходит очень редко, особенно теперь. Последний раз — я помню случившееся во всех деталях, будто сие произошло только что — было тогда, когда Вероника сказала, что у нее умер ребенок.

Тогда Земля рванула вперед, как пьяный рокер, и не знаю, как я удержался на ногах. Выражение «Земля уходит из-под ног» правдиво, это действительно так — Земля не стоит, Земля вращается. И иногда бывает трудно удержаться на ногах.

Я помню, как схватился за дверную ручку. В глазах стоял стальной мрак, а ног не было. Я висел на двери, а мир превратился в центрифугу, осью которой был я. Я стремительно падал, кружась. Но это продолжалось недолго.

Я вспомнил что-то еще. Я стал вспоминать все подряд. Воспроизвел в памяти свой первый и последний в жизни полет — прыжок на булыжники с лестницы в четыре года — мне казалось, что боясь удариться о камни, я смогу воспарить. Вспомнил первое впечатление от «Дитя времени». Свою первую любовь к однокласснице, которая продолжалась всего десять дней. И первую бессонную ночь. Это был восторг. И первый сокрушительный удар Стены, когда я признался Веронике в любви под завывания февральского ветра за окнами. И несколько тоскливых мгновений, в течение которых все стало ясным, и возникшая после них мрачная долгая тишина.

Воспоминания шли за мной. Я слышал их шаги. Это были не воспоминания, а люди. Я мог бы увидеть их, стоило только оглянуться, но и без этого я знал, как они выглядят. Мне хотелось бежать.

Коридор стал совсем светлым. Казалось, из плафонов исходит не меньше света, чем из театральных софитов. Доносились невнятные обрывки разговоров. Завернув за последний угол, я увидел в конце коридора, точнее, уже вне его, группу бессмертных хиппи.

Я вышел в большой зал, похожий на зал ожидания железнодорожной станции. Если не считать меня и двух-трех человек, кроме хиппи здесь никого не было. Когда я проходил мимо них, они посмотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Оказалось, что это действительно зал ожидания. Вот только ожидания чего? На многочисленных табло светились расписания движения поездов, стоимости проезда до той или иной станции и прочая информация. У стены, рядом с огромным окном, сквозь которое было видно великолепие ночного города, стоял ряд билетных автоматов. Чувствуя себя очень странно, я полез в карман за деньгами, чтобы взять билет в пятую зону, и вдруг боковым зрением увидел то, что уже почти не рассчитывал найти: кассу кинотеатра. Не веря своим глазам, я подошел к ней, и сомнение отпало: над небольшим полукруглым окошечком светилось название боевика. Честно говоря, меня подмывало спросить кассиршу: «А это настоящая касса?», но я сдержался и купил несколько билетов. Странное дело — их все время оказывалось разное количество, когда пересчитывал. От трех до шести. У меня не было сил удивляться этому обстоятельству, и, выйдя из здания, в котором я провел больше двух часов, устало пошел домой.


* * *

Еще на лестничной площадке я услышал приглушенные звуки губной гармошки. Ира, как всегда, играла «Августина». Обычного треска пишущей машинки не было слышно.

Я вошел в квартиру без ключей, так как входную дверь давно никто не запирал. Заглянув в комнату, я встретился глазами с Максом. Он выразительно помахал свежеотпечатанным листом.

Макс сидел в своем любимом месте, которое он называл «застенок». Это было пустое пространство площадью в полтора квадратных метра между диваном и книжным шкафом. Никакими силами вытащить поэта оттуда было невозможно; только там можно писать стихи, уверял Макс. Обычно он ставил импортную плоскую электромашинку себе на колени и таким образом выдавал вирши. Он писал от одного до пяти стихотворений в день, и не было ни одного дня, в котором не произошло бы пополнения коллекции. Стихи Макса занимали бо́льшую часть книжного шкафа, да что там книжный шкаф — они были везде, их количество исчислялось тысячами, если не десятками тысяч.

Ира лежала под диваном и играла. Она редко вылезала оттуда, и редко играла что-то, кроме «Августина». Его постоянный мотив стал чем-то вроде визитной карточки нашей четверки. Редких гостей встречали этой мелодией и провожали ей же. Мы просыпались и засыпали под нее. «Милый Августин» был, пожалуй, гимном.

Юлька изучала клавиатуру машинки, сидя за письменным столом. Это необычайно удивило меня, поскольку ее во всем мире интересовали только платяной шкаф и она сама. Второе не нуждается в объяснениях, а что касается первого, то шкаф был для Юльки настоящим миниатюрным домом — ни больше, ни меньше. Квартиру она воспринимала как незнакомый, полный опасностей мир. Путь до туалета или кухни Юлька проделывала с таким видом, будто проходила сотни километров по джунглям Южной Америки или льдам Антарктиды. А в шкафу она жила постоянно, и спала в нем, даже попросила меня организовать там освещение и подключить телефонный аппарат. Интерес с ее стороны к пишущей машинке я воспринимал только как интерес к объекту, который можно положить в шкаф.

Из-под дивана высунулась голова Ирины. Подмигнув мне, Ира сказала материнским тоном:

— Ты бы разделся.

И снова заиграла «Августина».

Я покорно послушался ее совета, так как ничего более умного придумать не мог. Раздевшись в прихожей и снова войдя в комнату, я встал около сидящего на полу Макса и еще раз посмотрел на Юльку. Та старательно водила пальцем по клавишам, будто стирая с них пыль. Или она находилась в состоянии медитации? С Юльки станется.

— Что это с ней? — негромко спросил я у Макса.

— Дал женщине технику, — с легким сожалением в голосе ответил он. — Попросила изучить.

— Юлька! Тебе ж ничего не видно.

Действительно, только над Максом горела неяркая лампа. Ирине свет не был нужен. А письменный стол находился в противоположном углу.

— Все прекрасно видно, — ответила она. — Так интересней.

— Ты будешь читать мое стихотворение? — тихим зловещим голосом осведомился Макс. Он считал себя оскорбленным, если кто-нибудь не интересовался его последним сочинением

— Буду, — вяло сказал я, взял протянутый лист и прочитал написанное.


В ожидании снов

      Я умею писать бред
      Бред это сущность моя
      Скорее раздвинь занавески
      Увидишь что вижу я
      Ночь царапает потихоньку
      Оконные стекла домов
      Город словно в коллапсе
      Застыл в ожидании снов
      Это болезнь улиц
      Вот так замереть и не жить
      Город весь город болен
      Ведь в нем нельзя полюбить

Я вдруг почувствовал страшную усталость. Усталость пополам с тем странным ощущением, с каким вышел из зеркального холла. Блуждала какая-то смутная мысль, пытаясь найти выход. Я сел на расшатанный диван, при этом мне показалось, что он вскрикнул, и, тупо думая о Стене, машинально сложил стихотворение Макса и спрятал его в карман рубашки.

— А знаете что, — сказал я без энтузиазма, просто так, по инерции. — Давайте сходим в кино. Я взял билеты.

— В кино-о?! — Юлька вмиг забыла о машинке. — Сто лет не была в кино.

— В кино? — мрачно переспросил Макс.

Я заглянул под диван: не переставая играть, Ира кивнула. Теперь дело было за небольшим. Я понял, что до конца мероприятия мне придется быть флагманом. Стараясь не глядеть на Макса, я поднялся и взял на себя это бремя.


* * *

Итак, мы пошли. Спускаясь по лестнице, я ощутил прилив сил. «Не к добру», — решил я. Иначе говоря, меня посетило вдохновение, которое ни на что не годится. Моя голова заработала вдруг на все восемь тысяч оборотов, как сказал бы Костян.

Собирались словно генералы на парад. Каждый прикидывался, как мог. Больше всех старался Макс. Он то элегантно заматывался в длинный шарф, то снимал его. Но не он удивил меня. Удивила Ира: стоя перед зеркалом, она красилась, как обычно, но глядела на свое отражение какими-то иными глазами. На миг мне показалось, что она под гипнозом. Или под какой-то балдой. Неожиданно Ира тихо спросила, ни к кому не обращаясь: «Не перестать ли мне играть?»

Я ошибся, сказав, что Юлька забыла о машинке. Как раз наоборот. Она потащила ее с собой. Я предложил Юльке понести механизм, но получил категорический отказ.

В общем, с нами произошли какие-то перемены. Следующий сюрприз преподнес Макс: по дороге к кинотеатру он потерялся. Правда, это мы заметили только на контроле. Ира и Юля недоумевали, почему у нас пять билетов, а мы втроем. Я, честно говоря, тоже.

Макс мог пропасть в квартале «Движущийся лабиринт». Квартал был сравнительно мал, но дома в нем были построены очень тесно и почти всегда перемещались. Правда, двигались они со скоростью черепахи, так что заблудиться там мог новичок, но не Макс. И тем не менее он исчез.

Все было необычно. Или только казалось необычным. Настроение лихорадочно подпрыгнуло. Это произошло настолько быстро и неожиданно, что я испугался. Возникло чудесное чувство полета. И, с другой стороны, чувство падения в бездонную яму. Вращение.

Я видел эти буквы, осязал их, как Стену. Планета устала стоять, сдвинулась с места и понеслась. Понеслось небо. Понеслись деревья. Понесся кинотеатр со всеми снипами и эртээмами, классической планировкой и прямоугольником в сто семнадцать квадратных метров. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что сижу в кафешке кинотеатра и допиваю чашку кофе. Рядом сидит Юлька и, ни на кого не обращая внимания, сосредоточенно печатает на машинке.

Юлька не читала книг и газет. Она их ненавидела. Иногда мне казалось, что она вообще не умеет читать. По крайней мере, я никогда не заставал ее за этим занятием (стихи Макса она воспринимала исключительно на слух). А тут пишущая машинка! И такая сосредоточенность.

Я смотрел на Юльку, и до меня медленно доходило, что я вижу другого человека. Ее глаза были сфокусированы на тексте, на лице не осталось ни следа обычной вялости, и даже растрепанные обычно волосы уложились как-то по-деловому. Она печатала очень быстро, лишь изредка задумываясь на какое-то мгновение.

— Юлька, — сказал я, — где Ира?

Она не удостоила меня ответом, как будто не слышала моих слов. Я каким-то образом понял, что Ира в цирке. Сейчас она стоит на арене и громко играет что-то на губной гармошке. Не «Августина». Что-то другое. Удивительное, как творения Алого Короля.

Я хлебнул кофе. Сделав глоток, закрыл глаза и попытался врубиться в происходящее. Макс не заблудился, не потерялся, просто ушел. Сам. Это понятно и дураку. Ему открылась другая дорога. Ира тоже ушла сама. Внезапно. Или нет?.. Кто следующий?

Ну и денек сегодня выдался! Явно что-то еще случится.

Треск машинки смолк. Я со страхом открыл глаза, ожидая не увидеть ни Юльки, ни машинки. Юльки не было, машинка осталась. Вставленный лист был использован на три четверти.

Так.

Кафе опустело, безлюдным стало и фойе: вот-вот начнется сеанс. Осталось три минуты. Так. Без трех минут… не важно сколько. Уже минуту Костя сражается со Стеной. С грохотом падают кирпичи. Трещат его косточки. Сегодня мира не будет. Или она его, или он ее. Мы ее.

Я вызвал Стену. Приготовился к бою. Занял нужную позицию. Ощущение Стены возникло как никогда четко. Только это были не серые шершавые кирпичи, а гладкое холодное зеркало. Я находился в зеркальном холле. Я смотрел на себя из Стены.

Раньше мы расшибали лбы о Стену. Потому что видели камень, а не себя. Камень головой не разобьешь. Но разобьешь ли головой собственную голову? Кто выдержит — ты или ты?

Перед разбегом я успел взглянуть на оставленный Юлькой текст. Он был напечатан на неизвестном мне языке, знаками, которых, как мне показалось, не существует ни в одном алфавите, которые придуманы только что. Но текст был гениален, это я успел понять. И еще я заметил, что в конце стоит обычная точка, уверенная, как восклицательный знак.


Оглавление

  • Евгений Сапожинский ЧТО-ТО НЕ ТАК (ВРАЩЕНИЕ)