Посреди земли [Дьюла Хернади] (fb2) читать онлайн

Посреди земли

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Новелла — жанр сильного таланта и краткого дыхания… самый беспримесный из прозаичесних жанров: именно в нем творческое дарование способно высечь на наковальне мастерства наиболее яркую искру».

Новелла, охарактеризованная так известным венгерским писателем Ласло Неметом, является как раз тем жанром, в котором венгерская проза на протяжении XX века наиболее успешно оспаривает пальму первенства у поэзии, традиционно главенствующей в венгерской литературе.

Художники слова первой половины столетия, периода наибольшего расцвета венгерской малой прозы, вписали немало блестящих страниц в историю новеллистики, многогранно и достоверно отобразив в своем творчестве реальность буржуазно-аристократической Венгрии с ее историческими и социальными аномалиями и противоречиями, человеческими драмами и конфликтами. Из всех прозаических жанров именно в новелле нашли наиболее яркое отражение революционные события 1919 года, борьба венгерского рабочего класса против хортистской деспотии и антифашистские настроения прогрессивной венгерской интеллигенции. Беспощадно реалистические, проникнутые социальным протестом рассказы Жигмонда Морица и лаконичные, но страстно обличающие бесчеловечность буржуазного мира новеллы Лайоша Надя, острые гротескно-сатирические произведения Фридеша Каринти и лирическая, причудливо ассоциативная, опровергающая привычные представления о новелле проза Дюлы Круди — таковы основные элементы богатой литературной традиции, питающей современную венгерскую новеллу.

В литературе социалистической Венгрии имеется немало прозаиков, чьи наибольшие творческие достижения связаны с трудным, но прекрасным искусством малого жанра. В «капле» новеллы, может быть, не столь широко, как в эпическом море романа, но зато с большей интенсивностью отразили они переломные события последних тридцати с лишним лет, глубокие перемены в судьбе и сознании человека новой общественной формации. Среди признанных мастеров новеллы такие писатели старшего поколения, как Эндре Иллеш, Эмиль Коложвари Грандпьер, Бориш Палотаи, Лайош Мештерхази, Эндре Веси, а также многие представители поколения, вступившего в литературу в 50-е годы: Эржебет Галгоци, Ференц Шанта, Карой Сакони, Дёрдь Молдова, Эндре Фейеш. Многие их произведения известны советским читателям из периодически издающихся у нас сборников венгерской новеллы, журнальных публикаций, а также антологии венгерского рассказа, вышедшей в серии «Библиотека венгерской литературы»^[1].

Предлагаемый сборник значительно расширяет наши представления о современной венгерской новелле: около половины его авторов, прежде всего — молодые, пока что совсем или почти неизвестны советскому читателю. В книгу включены произведения писателей различных поколений и творческих индивидуальностей. Здесь и старейшины венгерского литературного цеха (Э. Коложвари Грандпьер, Б. Палотаи, И. Болдижар), и те, кому едва исполнилось тридцать (М. Вамош, С. Эрдёг). Вместе с тем новеллы, публикуемые в этом сборнике, объединяет одно качество: написанные преимущественно во второй половине 70-х годов, они передают дух и проблемы нашей современности, отражают творческие поиски, характерные для всей венгерской литературы последнего десятилетия.

Современную венгерскую прозу отличает интенсивный поиск новой проблематики, расширение границ изображаемой действительности, обновление и усложнение художественной формы. Перемены в литературе вызваны прежде всего крупными сдвигами в жизни венгерского общества, переходом его к более высокой и сложной стадии социалистического развития. Обновление экономического механизма и расширение социалистической демократии, быстрый рост уровня жизни и потребления, технический прогресс и урбанизация, изменившая образ жизни значительной части населения страны, — эти процессы, не все и не всегда однозначно позитивные, чрезвычайно сложные в своих взаимодействиях, обусловили постановку в литературе новых вопросов социально-этического и философского плана. Если лучшие достижения венгерской прозы 60-х годов (как, например, известные у нас «Двадцать часов» Ф. Шанты и «Пьяный дождь» Й. Дарваша) были связаны главным образом с отображением драматических конфликтов, порожденных борьбой за утверждение социализма на венгерской земле, то в 70-е годы (а точнее, уже с конца 60-х) вектор писательских поисков заметно переместился в плоскость морали, приобретающей в современном социалистическом обществе значение все более важного регулятора отношений между людьми, их поступков и внутренних побуждений.

Пристально анализируя формирование человеческих характеров в условиях обыденной, повседневной жизни, Э. Галгоци, А. Кертес, А. Йокаи и многие другие современные писатели исследуют возможности содержательной, осмысленной жизни, направляют критическое острие своих произведений против всего, что препятствует укреплению принципов новой морали.

Свидетельством возросшей социальной чувствительности венгерской прозы в 70-х годах является новый расцвет социографии (традиционного для венгерской литературы художественно-публицистического жанра, совмещающего элементы очерка и эссе). Лучшие книги этого жанра («Город в вечернем свете» Т. Бараня, «Социализм под камышовой крышей» Э. Галгоци, «История: вид снизу» Ш. Ласло-Бенчика, «Обвеянные паровозным дымом» Д. Молдовы) дают документально точную и вместе с тем художественно полноценную картину жизни различных слоев венгерского общества: рабочих коллективов, сельскохозяйственных артелей, интеллигенции.

Наряду с произведениями, отражающими главные тенденции, конфликты и свершения нашего времени, осуществляющими «нравственную диагностику» современного общества и тем самым непосредственно вмешивающимися в жизнь, в венгерской литературе последнего времени заметно усилилась и проза интеллектуально-философского звучания. Авторы произведений этого типа — чаще всего на историческом или автобиографическом материале — с позиций социалистического гуманизма исследуют более общие вопросы человеческого бытия: их волнуют отношения человека и истории, место человека в современном мире, перспективы и возможности дальнейшего развития цивилизации, закономерности человеческого поведения. К интеллектуально-философской прозе последнего десятилетия относятся книги «В ладье Харона» Д. Ийеша, «Милый бопер» и «Воображаемый репортаж с американского поп-фестиваля» Т. Дери, а также произведения И. Эркеня, Ф. Шанты, Д. Хернади, М. Шюкешда. Этих писателей отличает склонность к художественному поиску, использование условных форм изображения, элементов эссе, параболы, гротеска.

Расширение диапазона разрабатываемых литературой тем и животрепещущая важность решаемых вопросов, освоение более гибких и емких изобразительных средств характеризует и развитие современной венгерской новеллы. Настоящий сборник, не отражая, разумеется, всего многообразия этого жанра, дает нам представление о том, какие главные проблемы — общественные и творческие — волнуют сегодня венгерских писателей.

Т. Бараня, Э. Галгоци, А. Йокаи, Ш. Раффаи и многих других авторов сборника, исследующих в своих произведениях формирование новых социалистических отношений, духовный климат общества, тревожат проявляющиеся на фоне крупных общественных достижений симптомы мещанства и потребительской психологии, меркантильной расчетливости и приспособленчества, иными словами — разрыв, наблюдающийся подчас между темпами общественного развития и моральным прогрессом. Конфликты и противоречия, порождаемые этими явлениями, зачастую не менее драматичны, чем классовые антагонизмы недавнего прошлого. К трагическим последствиям приводит преступное малодушие владельца частной мастерской, бросающего на дороге сбитого им человека («Непогодь» Т. Бараня), равно как и душевная заскорузлость преуспевающих супругов Леваи, выселяющих в полуразвалившийся дом ставшую лишней и ненужной им старую мать, подобно тому как в доисторические времена примитивные северные племена избавлялись от стариков, высаживая их на плавучие льдины («Плавучая льдина» Э. Галгоци). «В конце концов, преступления совершено не было… закона, обязывающего любить свою мать, не существует», — с горечью замечает один из персонажей новеллы Э. Галгоци. Но кроме законов, — напоминают эти произведения, — существуют еще совесть, человеколюбие, порядочность, моральная ответственность. Именно эти нравственные истины руководят поступками Эмеке, дочери Леваи, порывающей со своими родителями. О них напоминает взрослым и юный герой из рассказа Э. Коложвари Грандпьера, попадающий во время летних каникул в проектный институт, где группа сотрудников, в ущерб государственным, с примерным усердием работает над левыми заказами («Мальчик на лето»).

Внутренняя вовлеченность в события окружающего мира, нацеленность на эмоциональную мобилизацию читателя и строгость художественных средств — отличительные особенности этих новелл.

Ярким и богатым материалом, почерпнутым из повседневной жизни венгерского общества, привлекают к себе произведения Анны Йокаи. Ее внимание сосредоточено на нерешенных и волнующих проблемах человека большого города, его семейных, дружеских и социальных связях. В новелле «Пирамида», интересной своей «многоэтажной» композицией, писательница на примере людей с различными жизненными целями и интересами — семьи интеллигентов, бывшей аристократки, консьержки и рабочего-строителя — показывает, какие причудливые, подчас гротескно-сатирические формы могут принимать человеческие отношения, отягощенные пережитками прошлого.

«Мы живем в такое время, когда части света поворачиваются лицом друг к другу, когда мир становится все более открытым», — признается в одном из интервью Ференц Каринти. Ощущение открытости современного мира действительно одна ив характерных черт творческой индивидуальности Каринти, запечатлевшего в своих новеллах и путевых зарисовках многие его уголки. Внимание писателя очень часто привлекает судьба его соотечественников — венгров, в разное время и по разным причинам навсегда покинувших родную страну. О выходцах из Венгрии, поселившихся в далекой Австралии, но не нашедших там новой родины, об их горьких раздумьях повествует и публикуемая в этом сборнике радиопьеса Ф. Каринти «Коралловый риф».

Ироническое и гротескное видение мира присуще таланту Иштвана Эркеня, известного у нас и во многих других странах мира прежде всего своей пьесой «Семья Тотов» и «рассказами-минутками» — юмористическими, драматическими, гротескными микроновеллами, вмещающимися в несколько десятков строк. Произведения Эркеня отличает вера в деятельные силы человека. Ситуации его новелл, при всех их необычности и парадоксальности, всегда конкретны и жизненны. Герои Эркеня (как, например, герой новеллы «Мечери дает интервью») заставляют читателя задумываться над тем, какими средствами мир, в котором мы живем, можно сделать более пригодным для нормальной, достойной человека жизни.

Сложна и неоднозначна новелла «Посреди земли» Кароя Сакони, известного прозаика и драматурга. Подчеркнуто реалистичное, с просторечными оборотами и бытовыми подробностями повествование тетушки Веронки о неожиданном визите к ней ее племянницы служит лишь оболочкой, в которую облечена символическая притча. Детали и частности имеют здесь смысловую функцию, они подчеркивают, символизируют два мироощущения, две жизненные позиции: крестьянской женщины, жизнь которой, ничем особенным не примечательная, наполненная привычными заботами и хлопотами, олицетворяет простые, но очень важные ценности бытия, и молодой художницы Эдит — смятенной, потерявшей уверенность в правильности своей жизни, испытывающей безотчетный страх перед «западней» комфортного существования и обывательского благополучия, состоящей в разладе с собой и с миром. Именно осознания «простых ценностей жизни», ясного понимания черного и белого, добра и зла, полезного и вредного недостает героине новеллы для обретения душевного равновесия и гармонии с окружающим миром, для того, чтобы ощутить себя уверенно стоящей посреди земли.

В творчестве Дюлы Хернади значительное место занимают проблемы современной науки, разумного использования ее возросших возможностей, полемика с идеями техницизма. Не случайно многие его произведения написаны с использованием подлинных или вымышленных протоколов, научных статей, газетных сообщений или — как публикуемая в сборнике новелла «Парадокс времени» — вырастают из оригинальной научно-фантастической идеи.

Рубеж 60—70-х годов был отмечен в венгерской прозе своего рода «поколенческим взрывом»: выступлением многочисленной группы талантливых молодых писателей, принесших в литературу свежие краски, беспокойное и вместе с тем требовательное и критическое отношение к действительности. Ныне это уже вчерашние молодые — авторы зрелых романов и сборников рассказов. Трое из них представлены на страницах этой книги. Новелла Миклоша Вамоша «Долги» — в форме дневниковых записей писателя — остроумно и иронически передает ощущение постоянного цейтнота, испытываемого героем в круговороте повседневной жизни. Йожеф Балаж в новелле «Тени отчего дома» пишет о жизни современной венгерской деревни, показывает через восприятие своего героя — молодого ученого, приезжающего в родное село, чтобы навестить родителей, — какие изменения происходят сегодня во взглядах и психологии крестьян.

Крестьянская тема не исчерпана в современной венгерской литературе произведениями таких ее мастеров, как Петер Вереш и Ференц Шанта, Имре Шаркади и Эржебет Галгоци. Новые поколения открывают в ней иные возможности и ракурсы изображения человеческой души. В этом убеждает и лирическая новелла «Море и чайка» молодого прозаика Сильвестера Эрдёга, сумевшего на нескольких страницах, написанных в раскованной форме внутреннего диалога, с большой психологической достоверностью изобразить и внутренний мир пожилых супругов, впервые в жизни отправляющихся на отдых к морю, и заботы и волнения их сегодняшнего дня, и историю их жизни на протяжении последних тридцати лет.

Венгерская новеллистика, имеющая замечательное и богатое прошлое, развивается сегодня под знаком растущего внимания к стремительно меняющейся действительности, соединяя в своей палитре многие и разные краски, необходимые для всестороннего запечатления духовного мира современника, его помыслов и свершений. Следуя по этому пути, венгерские художники слова добились значительных достижений. В том, что это действительно так, пусть убедят читателя сами произведения, включенные в эту книгу.

В. Середа.

Йожеф Балаж

Я родился в 1944 году. Пока что достопримечательных событий в моей жизни почти не случалось, если не считать того, что немецкая армия вступила в Венгрию именно в день моего рождения и ее солдаты «оказали мне честь», привязав своих лошадей к шелковице на нашем дворе.

Для меня история — это шестидесятые годы. И хотя в эту пору не ломались, как в иные исторические времена, душа и тело, но люди и тогда рождались, умирали, работали, мечтали и постоянно раздумывали над смыслом существования. Прелесть человеческой жизни, верно, в том и состоит, что познание себя — часто изумленное — идет постоянно, ежеминутно несет перемены и, когда мы начинаем понимать это, обозримее становится весь беспредельный мир… да, пожалуй, и дружелюбнее.

До сих пор вышло пять моих романов, по трем из них сняты фильмы.

Тени отчего дома

Еще в дороге он подумал, что перед выездом следовало бы написать. И теперь, когда был уже дома, когда машина въехала на мосток перед отцовскими воротами, даже рассердился на себя: «Старики-то могут быть где-нибудь в поле либо на винограднике…»

Он посигналил, но тщетно: во дворе никакого движения. Глаза мимоходом отметили свежие следы граблей на песке. Он знал: с утра отец непременно убирался во дворе и лишь после того побрели они с матерью на полевые работы. Последнее время они нипочем не уйдут со двора, не управившись сперва со всеми домашними делами: вдоволь зададут корму скотине, все колоды, все щербатые миски наполнят водой до краев, двор подметут да еще пройдутся по нему граблями. Потом тщательно, заботливо запрут все, что можно: дом, погреб, обе калитки — на улицу и на огород… Он словно наяву видел сейчас и отца и мать, видел, как они напоследок еще раз оглядываются на свой дом, удовлетворенно оглаживают его взглядом.

Не выходя из машины, он раздумывал, ехать ли дальше в деревню или поспрошать у соседей, где вернее искать родителей. Глянул мельком налево: за забором, вцепившись в планки, стоял сосед и смотрел на него. Он подивился даже, как это сразу его не заметил, впрочем, старый Якаб такой коротышка, из-за штакетника только лоб и виден. Как только глаза их встретились, старый Якаб сказал:

— Отец твой с матерью на виноградник подались…

Старик дышал тяжело, голос хриплый, движения вскинувшихся было рук неуверенны; даже из машины было видно, как дрожат его пальцы, обхватившие просмоленные планки забора.

Он поспешно вылез из машины, перебежал по мостку через канаву и остановился перед стариком. Поверх забора пожал ему руку. Стоял и не верил собственным глазам: лицо старого Якаба обрюзгло, лоб покрылся желтушными пятнами, рот — уж лучше бы ему этого не видеть! — скосился на сторону. Он не знал, как теперь быть, что делать, что сказать, вот только что все было так легко, и вдруг — словно по голове шарахнули. Захотелось вернуться в машину.

— По… подались на виноградник… мать да отец твой. А я вот стою. Доктора говорят…

Он терпеливо ждал: пусть уж старик закончит фразу.

— …доктора говорят, чтобы здесь и стоял… либо сидел во дворе. Под деревом. Так и наказывали…

Кивнув старику, он заторопился к машине.

Он дал задний ход и, вырулив на дорогу, по которой приехал, не удержался, оглянулся на соседский забор. Старый Якаб провожал взглядом машину, его глаза блестели. Сзади него, посреди двора, стояло наполовину высохшее ореховое дерево.

«Потому, верно, и не срубили, чтобы старику было где посидеть», — подумал он. Порядочно отъехав от деревни, он свернул с шоссе на широкий проселок. И только теперь заметил, что по обе стороны дороги цветут акации: их аромат вдруг волнами хлынул в окно машины, и оттого на душе сразу повеселело; он ехал и напевал себе под нос какой-то шлягер:

«Вот дуралей, дался мне этот Лондон, когда через неделю я еду в Италию!»

Собственно, он и домой прикатил, чтобы сказать о том старикам. Раз уж за границу съездить собрался, надо хоть попрощаться чин чином. Старики-то затем ведь и помогли ему машину купить, чтобы почаще домой наведывался.

В поле он никого не увидел и, свернув на виноградники, поехал еще медленней. И на этой дороге, в эту самую минуту поклялся себе, что станет наезжать домой чаще. Будет ходить на виноградник, мотыжить, опрыскивать… «Вообще поселюсь в тишине этой, построим с отцом какую-нибудь халупу, а там, при первой возможности, раз — и сюда… Бриться не стану, питаться буду птичьими яйцами да морковкой. Про меня и так все говорят, даже Бетти с ее куриными мозгами, — Бетти, ну и имечко! — будто я по натуре отшельник…»

Нынче, когда он отправился домой, в деревню, Бетти ехала с ним до самой городской черты. Всю дорогу ныла про то, что у нее нет ни машины, ни гарсоньерки, ни дома в провинции. «Не то что у тебя, — орала она ему прямо в ухо. — Ты вон и квартиру отхватил в своем институте, гарсоньерка, правда, но все же квартира, а я — как жила, так и живи с мамашею… Вот вернешься, а меня уж не будет, покончу с собой, и к черту все».

Он слышал это от нее сотни раз. Всякий разговор у нее сводился к этому.

Но сейчас он вдруг явственно понял, как хотел бы приехать сюда с нею вместе. «Весь институт считает тебя отшельником. Тебе тридцать лет, а ты все не знаешь, чего хочешь…» Он ответил ей, что самое важное знает: «На тебе не женюсь никогда». Тут-то Бетти и выскочила из машины, побежала к конечной остановке автобуса. «Невероятно, — думал он сейчас, — даже не обернулась!»

Добравшись до отцовского виноградника и выключив мотор, он первый увидел мать. Она всплеснула руками, крикнула отцу и бросилась было к сыну, но тут же остановилась, Воткнув мотыги в песок, отец и мать стояли в нерешительности, не зная, как поступить; лица у обоих светились. Они двинулись было к машине, которой гордились больше, чем сын, но виноградник не отпустил их: «надо бы еще несколько рядков промотыжить, чтоб другой раз не приходить».

Он постоял немного. Перебрасывались словами — о том, о сем; вдруг он торопливо разделся до пояса, взял у матери мотыгу и принялся за работу. Отец довольно посмеивался — хорошо, мол, держишь мотыгу в руках, — потом почесал затылок, надвинул кепчонку на лоб и, сощурясь, проговорил:

— Дома-то в последний раз зимой был, а нынче уж май на дворе… Для того и машина эта, чтоб домой почаще заглядывал.

Но он пропускал эти слова мимо ушей. Знал, что хочет сказать отец и почему говорит так. Пройдет какой-нибудь час, день — и все станет на место, словно бы он и не уезжал отсюда. С родителями у него полный контакт. Вся деревня знала, как они его любят, как им гордятся. Правда, о работе его им только то и известно, что трудится он в каком-то научно-исследовательском институте, где изучают растения и всякие серьезные вещи, ставят опыты. Однажды он и сам слышал, войдя в деревенскую корчму, как кто-то сказал за его спиной: «Это Миклош Чисарик, ну, знаете, тот, ученый…» Интересно было выведать, кто его «ученым» прозвал. Скорее всего, от отца пошло. Верно, похвастался однажды в корчме, ну, а люди такое помнят.

Мотыги, кошелку и лейку он сунул в багажник, мать посадил сзади, отца — на переднее сиденье, рядом с собой. Перед виноградником развернулся. Мать попросила: сперва давай к кладбищу, а потом уж домой.

— Там, у дороги, под деревом Бела Касон полеживает, заедем за ним… Отвезем уж домой-то. Как жена его померла, мы его к себе взяли. Так он каждое утро на кладбище ходит…

Миклош остановил машину, повернулся к матери. Он не верил собственным ушам.

— Чего удивляешься? Бела Касон у нас живет… в задней комнате. Там его и поселили.

— Белу Касона? У которого хутор был?..

— Нет у него теперь ничегошеньки. Ходит в отрепьях, рад бывал хоть раз в день поесть чего-нибудь, А так-то и ему лучше… Все не один. Мать твоя и обстирывает его и кормит, — обстоятельно рассказывал отец.

Миклош Чисарик, усмехаясь, облокотился на руль.

— Чего удивляться-то, — опять заговорила мать, — никому до него не было дела… ему теперь только с нами и хорошо.

Они свернули на кладбищенскую дорогу. Бела Касон лежал на придорожной аллее, спиной к кладбищу, надвинув на глаза шляпу.

Миклош Чисарик подошел к нему вместе с отцом. Бела Касон встрепенулся, тяжело приподнялся, пробормотал что-то невнятное, наконец признал и отца и сына.

— Я тут раздумывал… как бы это уйти куда глаза глядят, — проговорил Бела Касон.

— Во сне, видать, раздумывали? — спросил старый Чисарик.

— Нет, почему же, — отозвался Бела Касон. — Я не спал.

— Поедемте с нами! — Подхватив сидевшего на земле старика сзади под мышки, Миклош помог ему встать на ноги.

Бела Касон — в зимнем пальто, в высоких растоптанных башмаках и старых, залатанных галифе — на мгновение потерял равновесие.

— А все ж таки вы спали, — не преминул заметить старый Чисарик.

Бела Касон сел на заднее сиденье, как раз за спиной Миклоша, и проговорил:

— Ну, хороша машина? Вот что, поезжай-ка на кладбище.

— Еще чего… Может, уж прямиком на небо, — огрызнулась мать Миклоша.

Бела Касон замолчал, плотней запахнул свое зимнее пальто. «Верно, испугался, когда мы его разбудили, — подумал Миклош. — Да, состарился наш бывший помещик, теперь ему, должно быть, за семьдесят…»

— Сколько вам лет, дядя Бела? — спросил он.

— Не называй меня Белой! Препоганое имя. Бывший помещик по имени Бела!.. В жизни всякое ко мне приставало, вот и к лохмотьям этим привык, но имя мое… Собаке и то лучше кличку дают. Редкостный чудак был мой отец. Нынче уж и цыгана Белой не нарекут…

— А папеньку вашего как звали?

— Отца моего? — глянул на Миклоша Бела Касон. — Моего отца звали Венделем — Вендель Мухараи-Касон. Как и ты, университетский диплом имел… В Кашше^[2] университет окончил… Остановись-ка, — сказал вдруг Бела Касон Миклошу. — Вот здесь.

Дорога в этом месте, подойдя вплотную к огромному фруктовому саду, сворачивала к деревне. Бела Касон поглядел на сад, потом ткнул Миклоша в спину.

— Вот, видал, все это мое было… Самый большой сад в округе.

— Он и нынче большой и красивый, — вмешалась мать Миклоша. — Давно уж дело-то было, отобрали, чего теперь оплакивать, — прибавила она.

— Поглядеть-то можно, — тихо сказал Бела Касон.

— Поглядеть, поглядеть… а на кой шут! Работать надо. Да и что бы вы делали в этаком громадном саду да в одиночку! — не без раздражения оборвала Касона мать Миклоша.

А Миклош вдруг пожалел старика: обернувшись, увидел, как поглаживает он давно не бритый подбородок, как поеживается, будто от холода. Старик скрестил руки на груди; исполненное величия движение при обносках его выглядело жалостным, как на похоронах. Только сейчас до Миклоша дошло, что живет так Бела Касон уже лет тридцать. «Или около того, все равно… прожить почти три десятка лет во все более разрежающейся атмосфере… Вот уж истинно одиночество, это вам не одиночество гарсоньерок!»

Он опять стал присматриваться к Беле Касону. Бывший помещик сжался весь, как будто угадывал, что думает сейчас о нем этот молодой человек. Угадывал, быть может, и какую жалость к себе вызывает, и что все это выглядит довольно смешно: он — в этой машине, чужой машине, позади сына старых Чисариков, про которого, если б не знал его с малолетства, и не подумал бы, что он здешний, здесь увидел свет божий — так сильно он отличался от тех, что живут в этой деревеньке или родом вышли отсюда. И не потому, что одет этот парень так, как одеваются нынче в городах всего мира, а потому, что есть в нем нечто такое, из-за чего он, Бела Касон, его опасается, но и тянется к нему тоже. Старик уверен был что Миклош Чисарик все понимает в его жизни и судьбе, понимает важность мелочей, будто бы незначительных, замечает в его жизни и то, чего сам он стыдится, хотя жизнь его давно вся состоит из таких вот постыдных мелочей. И этот молодой человек, ученый, как говорят (что за ученый, неизвестно, но молва такая идет), этот молодой человек — сын вот этих самых старых Чисариков, которые в былые времена куда как рады были за третью часть урожая арендовать у него, Касона, хоть малый клочок земли. Либо насобирать хоть сколько-нибудь сливовой падалицы вот в этом его саду — теперь-то у них одни яблоки, а у него прежде сколько слив было! Да как еще радовались, если, конечно, он допускал их в сад. О чем только не раздумывал Бела Касон, оглядывая бывший свой сад и украдкой, с опаской засматривая молодому Чисарику в лицо; он вдруг понял сейчас, что не было в прежние времена, да и в будущем не найдется подле него человека, кто лучше бы понял его, Белу Касона, нынешнее его положение и необычайную историю его жизни, чем этот тридцатилетний юнец в клетчатом пиджаке.

И Миклош Чисарик только сейчас по-настоящему заинтересовался бывшим землевладельцем. «Само собой, он одинок. Но проклятое одиночество не искрошило его, как не сломали и бесчисленные пинки, полученные, надо думать, вполне по заслугам. Конечно, поначалу все это было для него просто кошмаром… Ну, а потом? На что способен человек в одиночку? Совсем в одиночку, голенький, да еще выставленный всем ветрам, дождю, погибели, равнодушию. Выходя из дому, подходя к своему забору, он вполне мог ожидать, что люди с ним даже не поздороваются. И не здоровались — да и с какой стати, ведь еще несколько лет назад он сам встречал людей пинками да окриком, в грош их не ставил».

В деревне все еще помнили, как Бела Касон, бывало, с крестьянами, став у окна, разговаривал — в дом не пускал: пришел, мол, с просьбой — проси издали, со двора.

«Но почему он не покончил с собой? В самом деле… Вот что спросить бы… Почему он не покончил с собой? Нет, остался в деревне, чтобы в лохмотьях этих век доживать, словно пугало огородное, чтобы сгинуть в конце концов где-нибудь под забором. Чем душа-то его держалась?»

Миклош Чисарик отвернулся от Белы Касона и, еще не включив мотор, спросил:

— Бывали вы за границей, дядя Бела? Ну, в старые времена…

— Конечно, бывал. У меня старший брат за границею помер, вот я к нему и ездил, — отозвался старик. — В Ассизи. Брат в паломничество отправился, да простыл по дороге. А я за ним поехал, но помочь ему уж не мог. Он священником стать хотел. Там я и похоронил его, в Ассизи.

— Но ведь тогда… тогда это… — Миклош не находил слов.

— Побывал я и в Риме, в Венеции, потом…

— Где ж еще? — быстро спросил Миклош Чисарик.

— Давно это было… Сам посуди, пятьдесят, шестьдесят лет уж тому. Много ли упомнишь через столько-то лет? Да и потом, коль уж спрашиваешь, могу я и так ответить тебе: какой мне прок — помнить? Это для меня, прошу прощения, непозволительная роскошь… Чем воспоминаниям предаваться, я себя к будущему моему приучаю. Мне теперь для этого и подзорной трубы не требуется… С каждым днем я различаю его все лучше, оно, можно и так сказать, оно мне теперь лучший друг. С ним иной раз обсуждаю делишки мои да заботы, хотя не так-то их у меня и много. Ну, там, погода, косточки мои больные, все ж таки… Больше всего я от погоды терплю. Смешно, правда? Может, помаленьку и до конца века этого доживу, как дожил до конца прошлого века один из предков моих — можешь сам посмотреть, на кладбище сохранилось его надгробие, из гранита тесано. Он родился в тысяча восемьсот десятом году и почти девяносто лет прожил. Так же вроде бы получается и со мной, только на сто лет позже… Я о нем часто подумываю: что, и ему под конец жизни тоже одна только погода досталась?

Бела Касон зашелся таким долгим, хриплым смехом, что мать Миклоша только что не подскочила, будто полоумного увидела. Повернулся на сиденье и старый Чисарик, сигарета застыла в его руке. С этой стороны он еще не знавал своего бывшего помещика, да и речей таких длинных от него, как видно, не слыхивал.

— Что ж это за будущее такое… к которому вы себя приучаете? — спросил Миклош.

А на Белу Касона напал жестокий приступ кашля. Им казалось уже, что он вот-вот задохнется. Старая Чисариха расстегнула толстое пальто у него на груди.

— Ну, видишь, вот так я и получаю весточки, — сказал, отдышавшись, Бела Касон сидевшему впереди него молодому человеку. — Морзянка смерти. Ты про будущее опросил, ну, так это оно и есть…

— Оставь ты его, не расспрашивай! Видишь, совсем уже спятил, бедняга, несет невесть что. — Мать подтолкнула сына в плечо. Мол, поехали уж, день-то на исходе, а мы уши развесили, старого дурня слушаем.

Миклош поспешно дал газ, в последний раз оглянулся на огромный сад; деревья красиво убегали ряд за рядом и скоро отстали совсем. Тогда он в зеркальце стал наблюдать за сидевшим позади него стариком. Ему видны были только глаза его да узенький лоб. Потом старик переменил позу: сложив руки, как малый ребенок для молитвы, он неотрывно смотрел на проносящиеся за окном придорожные акации.

До самого дома никто не сказал ни слова. Вероятно, и Белу Касона утомили непривычно долгие речи, а может быть, он уже сожалел, что разговорился перед этим молокососом, вроде как выдал ему себя, рассказал про заветное, такое, о чем до сих пор никому ни разу не проговорился в деревне.

— Дядя Бела в задней комнате живет, там, где когда-то дедушка твой, — еще раз сказала во дворе мать.

— Вот мы ужо купим ему какую-нибудь одежонку. Если у тебя что найдется, пришли, а мы приспособим на него, так-то негоже ему на люди появляться.

— А что же сталось с домом его? — тихо спросил Миклош у матери.

Бела Касон уже отошел от них и медленно брел по двору к заднему крыльцу.

— Сейчас-то пустует, но он на нас его перепишет, — вмешался старый Чисарик.

Ошеломленный, Миклош остановился в дверях.

— На вас? Зачем вам это? В нем и жить уже нельзя!

— А люди деньги за него суют наперебой, — возразил старый Чисарик и пояснил: — Ничего, глядишь, окупится, там ведь и фруктовых деревьев много, и огород есть.

— Да и от господа бога зачтется нам, — добавила мать.

— Мы ведь как думали… на твое имя бы записать, — нерешительно промолвил отец. — Дачу иметь ты можешь, закон такой есть. Вот и будет тебе дача…

— Да что это вы надумали? Люди что скажут? — Миклош просто не хотел верить своим ушам и держался так, словно все принимает за шутку.

Но, посмотрев на отца, понял, что этим обидел его. Миклошу было ясно: усадьбу Белы Касона родители прибрали к рукам. Конечно, она теперь не та, что была до войны, большой плодовый сад поделили, нарезали наделы, на них уже выросли новые дома, однако ядро прежнего обширного подворья осталось. И теперь отец и мать на нем — господа. Распоряжаются садом, двором, планируют так и сяк. Должно быть, взяв Белу Касона к себе, родители достигли предела своих мечтаний. Таков уж их образ мыслей.

Мать вскинула голову; колебания сына, молчание отца придали ее голосу твердость.

— Работать мы еще можем. От тебя только и требуется — посмотреть, оглядеть все. Тебе ничего не придется там делать, покуда у нас руки еще не отвалились… Ну! Чего думаешь-то? — прикрикнула она, не выдержав, на сына.

Миклош Чисарик счел за лучшее сделать вид, будто не придает всему этому особого значения, и рассмеялся. В конце концов, родители желают ему добра. Вот заполучили знаменитейшую на деревне усадьбу. Полуразвалившиеся стены, старые плодовые деревья, запущенный, заросший кустарником сад…

— Ну ладно, пока мама ужин готовит, съезжу погляжу… И старичка с собой прихвачу, дядю Белу…

— Прихвати, — смягчилась мать. — Посади в машину, свези.

Миклош отправился за Белой Касоном. Старик сидел в задней комнате на кровати; пальто он снял, положил на кровати рядом с собой, руки опять были сложены, как для молитвы. Когда молодой Чисарик вошел к нему, он сидел, уставясь в тряпичный коврик под ногами.

— Поедемте со мной, я хочу ваш дом посмотреть. Поедемте вместе, дядя Бела.

Старик взялся за свое ношеное-переношеное пальто. Миклош стоял у двери, опершись о косяк.

— Вы бы свет включили, — подсказал он Беле Касону.

Старик махнул рукой, снял с кровати зимнее пальто. Медленно поднялся, накинул пальто на плечи, потом передумал, просунул руки в рукава. Застегнулся, выудил откуда-то из-под кровати узкий ремешок, подпоясался.

Миклош понял: старик хочет этим пальто хоть как-то прикрыть ту грязную рвань, в которую был одет.

Бела Касон вышел во двор, в нескольких шагах от Миклоша вдруг остановился, глянул на свою тень, потом опять на Миклоша.

— Не люблю на свою тень смотреть, — сказал он.

Миклош не ответил, отошел от двери и оказался возле стариковской тени.

— Не наступи, — заметил тот. — Тень защищаться не может.

Молодой Чисарик обошел тень, поглядывая то на землю, то на старика. Бела Касон засмеялся, шагнул вперед, назад.

— Постойте минутку, я сейчас обведу вашу тень!

Миклош бросился в конец двора, подобрал у забора обломок планки, с вершок, не больше, бегом вернулся к старику, стал обводить контур его тени.

Бела Касон стоял неподвижно, а когда Миклош кончил, отступил немного назад.

— Вот он, выходит, и весь человек, — заметил он. — Кривая линия, хе-хе-хе!

Миклош разглядывал свой неуклюжий рисунок.

— Да, кривая линия… хоть и в Южной Америке, все то ж! — проговорил старик.

К ним подошла мать Миклоша.

— Ну, езжайте уж, чего ждете? — заторопила она сына. — Пока вернетесь, совсем завечереет.

Она успела переодеться: на ней был фартук в горошек, голова повязана зеленым платочком.

Миклош только сейчас увидел, что мать все еще полна силы, упорства. «Она всегда добивалась, чего хотела. Правда, и хотела всегда только того, чего могла добиться…»

Они сели в машину. Мать подождала, пока они тронутся в путь, и лишь после того заспешила на задний двор, чтобы поймать куренка сыну на ужин.

* * *

Забор бывшей помещичьей усадьбы давно растащили, либо его порушило время. Оградой служили густые кусты сирени, ворота упали — прямо во двор. Миклош наклонился было к дощатой трухлявой створке, но тут же ее и бросил.

— Сколько ж лет этим воротам? — спросил он старика.

— Даже не знаю. Еще с довоенных времен… Плотник из Наменя ставил.

Вошли во двор. Остатки изгороди там и сям показывали, где что было в старой усадьбе: слишком большой «малый сад», задний двор, за ним огород…

— Не таков был этот двор в прежние времена… вот здесь — цветы, деревья, кустарники… тут все так содержалось, что люди нарочно шли подивиться…

Миклош подошел к колодцу, заглянул; прикрученная к короткой двухметровой цепи, свободно болталась проржавевшая проволока.

— Падалью он набит, колодец, — проговорил за его спиной Бела Касон.

Миклош Чисарик обошел двор, а старик так и остался возле колодца. Молодой человек изредка поглядывал на него, но слова как-то не шли на язык. Ни жалеть его он не мог, ни оставаться равнодушным. Вспомнилось детство: вот он едет на велосипеде мимо усадьбы Белы Касона, и мерещится ему, что там, за оградой, какие только не скрываются тайны. И еще сохранилась в памяти картина, как посреди двора на сверкающем белой краскою стуле восседает спиной к улице он, бывший помещик. Стул свой Бела Касон ставил всегда в центре сплошь поросшего мальвой двора, на солнце, — Миклош никак не мог взять в толк, почему хозяин сидит на солнцепеке, а не в тени.

Дом Белы Касона был заперт на висячий замок; краска на дверях облупилась, окна заклеены были синей, давно выцветшей оберточной бумагой.

«Ничего особенного, — думал Миклош, — обыкновенный заброшенный дом, таких в деревне полно…»

Он направился в сад — и тут Бела Касон оторвался наконец от колодца.

— Погоди-ка, — бросил он молодому человеку вслед.

Миклош остановился.

— Слышал я, будто ты в птицах да в растениях разбираешься… Так вот, здесь, за этим орехом, большая старая груша, и на ней уже много лет гнездится птица одна… поет она обычно вечером, поздним вечером. Вот здесь, на этом самом дереве… А что за птица, не знаю…

— В птицах я не разбираюсь, — негромко ответил Миклош. — Растениями, правда, занимаюсь, но не так, чтобы по полям или там по лесу бродить… Мы ставим опыты.

Не слушая ею, Бела Касон шел к груше и говорил про свое:

— Сперва я думал было, сыч это, смерти моей вещун, но потом сообразил: нет, не то. Иначе он за мной и в дом твоего отца перелетел бы. Понимаешь?.. А он не полетел за мной. В сад отца твоего разве что кобчик залетит либо иволга насмелится с песков… Ну, а диких голубей много… С тех пор как я поселился у вас, все мне по ночам эта желтая птица мерещится. Вот и давеча оттого проснулся, что будто пенье ее услыхал, она даже и говорила со мной… Я тогда быстренько подхватился и — сюда. А здесь в густом тумане все. Я — к груше, а птица-то как раз и улетела. Отец твой пришел за мной следом, здесь меня и увидел. Я под грушей сидел, на земле…

Они подошли к груше. Миклош оглядел ветки, но ничего не увидел.

— Ее здесь нет, — сказал он старику и, повернувшись, зашагал на передний двор.

Бела Касон поспешил за ним, он почуял, что у молодого Чисарика внезапно испортилось настроение.

— А сад и не посмотришь? Отец твой с матерью по нему уж с мотыгой прошлись… Все здесь будет, они и дыни посадили, хоть говорил я им: напрасный труд, все равно растащат… Но отец твой сказал, что забор поставит, и сад обнесет, и с улицы огородит…

— Пошли уже, время домой ехать… Сюда бы бульдозер, — неожиданно бросил он прямо в лицо старику, — да и снести все подряд — и дом, и что во дворе, все с землей сровнять и перекопать!

— Что это с тобой? Почему? Отец у тебя еще молодой, мать тоже, работает не хуже двадцатилетней… Они мне сказали, что это для тебя — загородный дом твой будет…

— Да зачем это мне, вы вот что скажите? Дом у нас есть, к чему же еще-то? И ведь я никогда уж не вернусь сюда жить насовсем… Никогда… У отца моего тоже, видно, ума палата, просто хоть на стену лезь…

— Ты своего отца не обижай! — вдруг приосанился старик.

Но продолжать не стал. Он опять застыл там же, где давеча. Его тень падала на сруб колодца. Миклош стоял к нему спиной, ждал, когда он сойдет наконец с места, чтобы уж ехать домой.

— Что ж ты на чердак не подымешься? — спросил вдруг старик.

— Чего ради? — повернулся к нему Миклош.

— Стоит у меня на чердаке картина одна… портрет. Бабки моей. Я тебе его отдам.

«Тут отказать нельзя… Полезу, а там будет видно, все равно. Может, мазня, а может, и шедевр какой, уж погляжу».

И все-таки он, наверное, не полез бы, если б не увидел вдруг глаза старика. Взгляд этих глаз заставил его призадуматься. До сих пор — как ни тревожила его мысли судьба старика, безнадежность, сквозившая в каждом его движении, — Миклош смутно понимал, что нет ему все же никакого до него дела. Он знал, что, стоит ему сесть в машину, выехать из деревни, вернуться на свое рабочее место, в свою квартиру, к Бетти, к лучшему другу Дьоваи, и старик моментально выветрится у него из памяти. Ему было стыдно признаваться в этом самому себе — но ведь и вся здешняя жизнь представится ему в городе чем-то таким, что существует, конечно, но вместе с тем словно бы уже и кануло в вечность, и нужно ее, эту жизнь, рассматривать как некий анахронизм.

Но при всем том, бывая здесь, в деревне, узнавая свою улицу, останавливаясь перед отчим домом, завидя мать и появлявшегося откуда-то из глубины двора отца, непременно с инструментом в руках, он все-таки чувствовал, что жизнь эта еще никуда не сгинула, и то, что он видит, есть самая что ни на есть неоспоримая действительность, и не может он повернуться к этому миру спиной. В новом, городском его бытиитруднее всего было именно удерживать в душе вот эту родную жизнь, эти бурные ощущения от его наездов домой.

И когда ему не спалось по ночам, он часто размышлял о том, в чем же тут причина: едет он в деревню, домой, — радуется; уезжает — радуется тоже. Однажды он прочитал где-то о человеке, который лучше всего чувствовал себя в пути и потому при первой возможности отправлялся в дорогу. «Оттого, видно, и у меня эта мания путешествовать. С тех пор как я купил машину, мне тоже больше всего хотелось бы всегда быть в пути». Лишь несколькими часами ранее он ехал за родителями на виноградник и думал о том, как построит себе здесь какую-нибудь халупу и заживет в ней потихоньку. «Но долго ли я бы выдержал… Сколько можно так выдержать? А теперь вот эта усадьба Белы Касона. Живи… стоит только слово сказать, и отец для меня все приведет здесь в порядок…»

Миклош смотрел на стену соседнего дома: с нее тоже осыпалась штукатурка и в кровле зияли дыры.

— Кто там живет? — спросил он старика.

— Чужаки… переселились с хутора.

Молодой человек пошел вдоль дома, вдоль длинной его стены, ища лестницу. Старик понял: все-таки решил подняться на чердак за картиной.

— Лестница в хлеву, — сказал он.

Миклош стал осторожно подыматься на чердак. Уже ступив на лестницу, сбросил на траву пиджак, на каждой перекладине выжидал немного: любая из них вполне могла и переломиться.

— Как же так — бывший помещик, а пользуетесь этакой рухлядью?

— Не такой уж крупный я был помещик… Один хутор имел… да еще фруктовый сад тот. А вот дом был вдвое больше, но — растащили… Только это вот и осталось. Кирпич унесли, балки, все…

— Наверно, нужно было, — уже с верхней ступеньки заметил Миклош.

— Наверное, — отозвался Бела Касон.

Чисарик замер, у него даже руки дрогнули, когда он услышал ответ старика. Он чувствовал: старик сказал искренне. Сказал так, с такой интонацией, словно и сам считал это естественнейшим делом на свете.

Молодой Чисарик спустил картину вниз. Выбил во дворе с нее пыль. Картина изображала пожилую женщину с крестьянским большеротым лицом; волосы заплетены в косы, совсем как у нынешних десятилетних девчушек.

— Она уж старушкой была, ваша бабушка, когда ее писали, — заметил Миклош.

— Я отдаю картину тебе, — проговорил старик.

— Повесим ее лучше у нас, в вашей комнате. Над вашей кроватью. Ей тоже полезно воздухом подышать…

Бела Касон как будто успокоился.

Когда они прибыли домой, ужин был готов. Отцу и матери хотелось, чтобы сын поговорил с ними об усадьбе Белы Касона. Прочили-то ее ему! Но Миклош отмалчивался, только нахваливал материнскую стряпню. Затем повернулся к отцу.

— Нельзя, чтоб старик в таких отрепьях ходил. Что люди скажут!.. Вы уж дайте ему что-нибудь из своего. А там и я пришлю.

— То, что на нем, тоже мое. У него своего ничего не было… Да откуда и быть-то? — сказал старый Чисарик.

Ужин Беле Касону отнесли в заднюю комнату.

— И пусть с этих пор он ест вместе с вами, — сказал Миклош матери.

— Как же, допущу я его к нам! — оскорбилась мать. — Ему и там хорошо! Живет в чистоте, все у него есть… Уж ты о нем не беспокойся!

Миклош вышел к машине, наполнил водой бутыль, попинал ногой шины. Отец стоял рядом. Он догадывался, что сын собирается уезжать.

— А я было думал, заглянем с тобой в корчму… Как-никак, обговорить бы все нужно. Чего там мне делать, какой, значит, ремонт затевать?..

— Про что вы? — вскинул Миклош глаза на отца.

— Да про Касонову усадьбу. Я ж не о том, чтобы тебе жить в ней… Когда наезжать будешь, все равно ведь у нас остановишься. А в порядок привести следовало бы. Чтоб была, значит, как новенькая…

— Ну что ж, если силы есть, — не стал спорить сын. — А по-моему, так лучше бы продали. Зачем она вам?

— Ежели до дела доведу, так и продать можно дороже… А с этакого сада-огорода я двух свиней запросто выкормлю… Эдак-то каждый год — деньги немалые…

— Ну, воля ваша, — отступился сын. — А я сейчас и в путь. Скажите матушке.

Жена старого Чисарика уже стояла рядом с мужем.

— Мне пора. Я ведь только сказать вам хотел, что еду на днях в Италию… Будете, думаю, писать, так чтоб знали…

— Куда-куда? — глянула на него мать.

— В Италию… Венеция, Рим… К папе римскому, словом.

— Нам папа без интересу, мы протестанты, — отрезала мать.

— Ну, а все ж, да хранит его бог, — засмеялся отец. — Коли повстречаешься с ним…

— Что ж, сыночек, не успел приехать, уже и назад? А я-то надеялась, денька хоть на два останешься, — проговорила мать. — Ежели тебе деньги нужны…

— Нет-нет, не нужно. Денег у меня хватит. Вот погодите, теперь я вам подарки привезу. Туфли, кофты, ну, что там…

— Только особенно-то нарядное не привози, сынок. Куда нам его? Разве только в церковь! И денег зазря не трать…

— Ладно, не буду, — кивнул Миклош.

Тем временем с заднего крыльца к ним подошел Бела Касон.

— А вы бы уж присели, вы ж старенький, — обратилась к нему мать Миклоша. — Стариковское дело такое: то перед домом посидеть, то перед воротами. Тащите сюда стул и сидите себе, посиживайте.

Бела Касон не слушал ее. В руках у него была картина.

— Значит, не возьмешь? Тебе дарю. А я повесить ее на стену не могу, — сказал он Миклошу.

— Что это за диво такое у вас? — спросила хозяйка. — Экая страшила, меня чуть родимчик не хватил…

— Она мне как мать была, — глухо проворчал Бела Касон.

Мать Миклоша заливисто рассмеялась. Старый Чисарик докурил сигарету, бросил на землю окурок, взял картину у старика. И долго, с мудрым видом ее рассматривал.

Конечно, сын еще мог бы остаться. Он с тем и ехал, что побудет дома денек-другой. То же твердил и Бетти несколько дней подряд. «Осточертел мне город, в печенках сидит… С загранпоездкой все улажено, в институте полный порядок, работа идет быстрей, чем я думал, съезжу домой, проветрю мозги…» Но сейчас, стоя во дворе со своими, он все же решил возвратиться немедля. Он знал, что, оказавшись в городе, прежде всего отправится к Бетти, что застанет Бетти у телевизора и в руке у нее будет книга, а на коленях — тетрадь… Знал, что ее мать будет сидеть в своем кресле, торчать у него перед глазами, пока в телевизоре не погаснет последний кадр… Но может статься, Бетти ждет его… Бетти знает, она-то лучше всех знает, чем оканчиваются эти его поездки. Уже не первый раз уезжал он домой с твердым решением пожить у своих несколько дней, но, приехав, считанные часы спустя начинал собираться обратно.

Теперь Миклошу хотелось уехать как можно скорее, поспеть в город засветло. Пожалуй, будет еще не поздно пойти куда-нибудь с Бетти. «Если, конечно, с ходу не примемся грызться, с того места, на котором остановились… Я сказал, что никогда на ней не женюсь… Но ведь по ее же вине! Не будь она такая настырная, не стремись во что бы то ни стало выскочить замуж… Правда, напоследок она сказала, что лучше всю жизнь с матерью пробедует, чем со мною жить, и что не любит она меня и никогда бы с моим характером не свыклась. Что я невыносим… тут мы опять поцапались… Потом она все же поднялась ко мне и осталась на ночь. А утром ее мать звонит по телефону — я, мол, поступаю с ней так же, как Келемен: она к нему каждую ночь таскалась, а он все равно на ней не женился… Из-за этого мы опять сцепились. И выяснилось, что у Бетти не один Келемен был, но и другие тоже… Хорошо еще, что не с Дьоваи…»

— Что ж, сыночек, — сказала мать, — привез бы уж кого-нибудь с собой, как опять приедешь…

— Да, тебе бы самое время жениться, — серьезно подхватил и отец; картину он поставил возле машины.

Миклош ничего не ответил, продолжая возиться с машиной. Потом обернулся к Беле Касону.

— Что, дядя Бела, может, поедем со мной?

Старик согнулся, поднял портрет, повернулся и побрел за дом, к себе в комнатушку.

— Смотрите же, дядя Бела, никуда от наших не уходите! В следующий раз, как приеду, непременно сфотографирую вам ту птицу, а потом разузнаю, что она такое…

— Хорошо бы, — тихо отозвался Бела Касон, но не остановился.

«Рассердился, верно, что не взял я у него эту мазню. Но куда же мне с нею?..»

Он распрощался с матерью, с отцом, весело уселся в машину, во дворе развернулся, перед крыльцом остановился еще раз.

И, оглянувшись, увидел: у заднего крыльца, где он какой-нибудь час назад обводил контуры тени Белы Касона, не было ничего, кроме следов от его колес.

Попрощаться со стариком он уже не мог. Но перед глазами стояло: вот старик вошел в свою комнату, снял тяжелое зимнее пальто, положил рядом с собой на кровать и, сцепив руки, неподвижно уставился перед собой в темноту.

Перевод Е. Малыхиной.

Тамаш Барань

Достигнув определенного возраста, редко уже пишешь автобиографии. Годы учения остались позади — я, к примеру, закончил юридический факультет и получил также диплом филолога, — службу не меняешь, поскольку давно уже примирился с самым безжалостным начальником, с самим собой. Я вот уже более тридцати лет тружусь под началом этого сурового шефа и давно привык к тому, что он непреклонно и строго спрашивает с меня годовую продукцию. И так как рабочее место у меня постоянное, — за одним и тем же письменным столом я сижу вот уже несколько десятков лет, — и повышение по службе все задерживается, очень давно не возникало у меня необходимости давать отчет о своей жизни. Ведь инженер, например, начинает как стажер, потом становится инженером, старшим инженером и наконец начальником технического отдела и директором; врач начинает работать как ординатор, продолжает как младший врач, пока не станет врачом и наконец главным врачом больницы. Мы, писатели, живем серо: начинаем как писатели, в лучшем случае как писатели живем сорок — пятьдесят лет и наконец писателями умираем. Кто слышал когда-нибудь о главном писателе? О руководящем писателе?

А ведь когда-то и я начал свой жизненный путь просто как человек: служил в будапештском городском совете, потом стал библиотекарем, затем журналистом, издательским редактором, пока наконец литература не потребовала всей моей жизни. И когда теперь, ради этой антологии, я перебираю в уме произведения, созданные мною за четыре десятка лет, то все же, хочешь не хочешь, а из них-то и получается моя биография. В сущности, жизнь моя — это моя работа. Я не ездил в Африку охотиться на львов, не смотрел в Испании бой быков, я сидел дома и писал, — вот уже сорок лет у меня навязчивая идея, что это мое призвание.

Что я написал? Начал, разумеется, со стихов, как почти все прозаики. Мне было пятнадцать лет, когда опубликовали мой первый маленький сборник стихов, за ним последовало еще два. Но в двадцать пять лет я понял, что не родился поэтом; ведь тогда мне пришлось бы остаться вечно молодым, хотя бы в душе, ну, а меня стихи, как и молодость моя, вероломно покинули. Зато пришла проза, трезвое представление о делах в мире, умение смотреть действительности в глаза — иначе говоря, поэзия зрелости.

За четыре десятка лет я написал сорок пять произведений: помимо трех поэтических сборников, двадцать три романа, шесть книг рассказов, книгу пародий и двенадцать пьес. Словом, попробовал себя во всем, хотя по писательской натуре моей к экспериментам не склонен; но что поделаешь — мне интересно не только то, что происходит в мире, но и возможности самой профессии. Поэтому, наверно, я написал также шесть сценариев, дюжину радиопьес и несколько программ для телевидения. Словом, я много работаю и давно понял: устав от одного жанра, я лучше всего отдыхаю, переключившись на другой жанр. Впрочем, все мои экскурсы в соседние области служат одной цели: обретенный там опыт я коплю для моей прозы, ведь я считаю себя прежде всего романистом.

Мне представляется, что мои романы можно выстроить в определенном порядке. Ось ординат составляют романы об общественных классах, охватывающие большие исторические эпохи: «Двадцать лет», где действие происходит в пролетарской среде, «Нации-сироты» о судьбе интеллигенции и «Город в вечернем свете», где проецируется все современное венгерское общество. На полутора тысячах страниц трех этих больших произведений дается правдивая, следовательно, драматическая хроника последних четырех десятилетий жизни венгерского общества, — это стремление писателя-прозаика к синтезу.

На оси абсцисс оказались бы книги писателя, мучительно анализирующего жгучие проблемы своей эпохи: «И сдвинулись с места горы» — об ужасах войны, «Правительственный кризис в Паране» — сатира на современные колонизаторские методы крупного капитала, «Винтовая лестница», оспаривающая мысль о всесилии государства, «С нами начинается все» и «Отреченные», два небольших романа — раздумья о пути и будущем современной молодежи. Недавно моя склонность к сатире нашла применение, помимо пародий, в новом большом романе «Свидетель великих эпох». Эта горькая и веселая книга излагает венгерскую историю двадцатого века с ее оборотной стороны — с точки зрения старого мошенника.

Заключаю короткий перечень последней и самой любимой моей книгой «Судья». В гротескной истории Юлия Цезаря и Брута, уводящей читателей в древний Рим, в связи с покушением двух-тысячелетней давности речь идет о деспотизме и о противостоящей ему вечной революции.

Непогодь

Сперва он въехал прямо в гараж, но потом, дав задний ход, опять вывел машину на темный двор и, поливая из шланга, тщательно ее вымыл. Даже в этой тьме, при слабеньком свете, сочившемся из гаража, было видно, что она покрыта толстым слоем грязи. С самого рассвета шел дождь; на дорогах — сплошные лужи, слякоть, каверзные, скрытые под водой колдобины.

Снова заведя машину в гараж, он запер дверь и направился к парадному. Долго, словно забывшись, очищал от грязи ботинки о железный скребок, наконец достал ключ. Не отапливавшаяся, с каменным полом передняя совсем выстыла. Каждый раз, входя — с осени до весны, — он думает о том, что пора бы уж и сюда провести отопление. Но дело тем и кончается: подобные решения как-то легко улетучиваются в теплых комнатах.

Жена сидела в уголке с вечным своим вязаньем в руках. Нынче это было что-то сиреневое. Чуть слышно журчал телевизор; кадры быстро сменялись, то яркие, то совсем темные, но звук Этуш почти совсем приглушила.

— Ты очень голоден?

— А что?

— Я бы закончила этот рядок. Но если очень проголодался, тотчас несу ужин.

Во рту у него стоял кисловатый привкус, желудок сводило от голода, но аппетита, в сущности, не было.

— Оставь. Успеется.

Жена взглянула на него: голос мужа показался ей странным.

— Что нового?

— Ничего.

— Я же вижу!

Муж тяжело вздохнул.

— Измотался как собака. Не день, а каторга. — Он сел, закурил, но от дыма кисловатый привкус во рту стал еще ощутимей. Сделав три затяжки, он погасил сигарету. — Колесил весь день напролет, и все без толку.

— Быть не может!

— Как еще может! Даже в Вац прокатился напрасно. Нету сырья, ни грамма.

— Да ведь обещали же!.. А в Вёрёшваре?

Муж махнул рукой.

— Если уж в Ваце нет, то там и подавно. Только бензин расходую без толку. Да еще магарычи эти направо и налево, угощаешь всех, вплоть до сторожа, ради шкуры неубитого медведя.

— Ну, а Секулич в Эстергоме?

— Н-да. Клянется, что послезавтра все доставит.

— Этот слов на ветер не бросает.

— Да, кажется. На него я тоже надеюсь.

— Значит, завтра уж никуда не поедешь?

— Как не поеду? Опять в Вац покачу, да и в Дорог нужно.

— Выходит, Ферко опять в мастерской сидеть…

Муж кивнул головой.

— Уж как-нибудь посидит… при его-то трудах не надорвется.

— Ну что ты, право! Знаешь ведь, учится он.

— Учится! — отмахнулся муж. — Все равно не попадет в институт, чего зря и стараться!

— На этот раз, говорит, попадет непременно.

— Он и в прошлом году говорил так же.

— Когда-никогда, а удастся!

Жена довязала ряд, встала, вышла на кухню. Когда же, подогрев ужин, вернулась, то так и обомлела: муж, как и прежде, стоял в углу комнаты, не шевелясь, устремив взгляд на ковер. Телевизор орал чуть ли не на полную мощь, очевидно, пока она была на кухне, муж включил звук, но актеры и теперь старались лишь для себя.

Она быстро постелила скатерку, поставила ужин на стол, приглушила звук и подошла к мужу.

— Что-то случилось, Ферике?

— Говорю же, ничего. Просто я выдохся. Целый день в машине, скользко. Иной раз так занесет, словно лыжи под тобой, не колеса… Из колдобины в колдобину! А вечером в довершение еще и туман… Черт-те что: дождь и туман сразу! И рука весь день ноет, спасу нет, попробуй-ка с больной рукою эту чертову баранку крутить… да по такой дороге. Добавь еще ко всему, что правая фара у меня, только мост Тахи проехал, — чирк, и нету!

Глаза у жены округлились.

— С одной фарой доехал?

— Именно.

— Милиция? Не заметили?

Муж удовлетворенно засмеялся.

— В этакую-то непогодь?

Жена все приглядывалась к нему: нет, что-то с ним неладно.

— Так в чем же дело? Что случилось-то?

— Сказано, ничего. Я лягу.

— Так вот же ужин!

Муж бросил взгляд на стол.

— Что там?

— Отбивная под хреном. Как ты любишь.

— Что-то и есть не хочется покуда.

— Обедал-то хоть как следует?

— А! В Ваце яичницу проглотил, можно сказать, на ходу…

— Ну, если так, изволь ужинать! Куда это годится! С рассвета на ногах, да не пивши, не евши! Чем это кончится?!

Муж сел, переложил мясо себе на тарелку, отрезал кусочек, нехотя стал жевать.

— Вкусно, Ферике?

— Угу… только вот, говорю, аппетита нет.

— Может, сперва глоточек вина…

Муж скривился.

— А, глядеть на него тошно! Вечные эти выпивки, да на пустой желудок — ну-ка, пропустим еще по одной, ну, еще по одной… Значит, кореш, как уговорились, на той неделе. Ну, опрокинули! Уж вы не забудьте: два центнера, не меньше… Ох, и муторно же иной раз! Черт бы побрал мое ремесло!

— Так иначе ведь дело не идет.

— То-то и оно. Когда есть заказ, нету сырья, а есть сырье — заказов нет, хоть закрывай лавочку… Богом проклятое ремесло!

Жена улыбнулась.

— Ну-ну… Вот этого никак уж не скажешь. За десять лет вон как мы оперились!

Муж кивнул, соглашаясь: что верно, то верно. Еще несколько минут жевал молча, потом, не съев и половины отбивной, отложил нож.

— Вот теперь дай вина глотнуть.

— Сыт, Ферике?

— Сыт.

На этот раз затянулся он с удовольствием и жадно выкурил сигарету до конца. Между делом выпил стакан вина.

— Черт бы побрал этот проклятущий туман… И фару, чтоб ее… Вот хоть поклясться: понятия не имею, на что я там наехал.

Жена так и обмерла:

— Как ты сказал?

Муж передернул плечами.

— Говорю, наехал на что-то, ясно? Ну, чего всполошилась?

— Господи помилуй! И что дальше-то?

— А что дальше? Ничего!

— Фара тогда и погасла?

— Да нет же! Сказал ведь: сразу за мостом Тахи. Оттого, верно, и беда вся: приняли за мотоцикл, должно быть, с одной-то фарой…

Жена схватилась за виски.

— Но, Ферике, как же так… ну, нет, на что ты наехал?!

— Почем я знаю. У бога лучше спроси. Из-за проклятого тумана шел я на скорости сорок — сорок пять километров, не больше, оно и счастье еще, что так… Вдруг, чувствую, словно в мягкое во что-то ткнулся, этакий глухой удар, знаешь, ну, совсем мягкий… «дворники» перед глазами мельтешат, дождь хлещет, по ветровому стеклу прямо ручьит текут, да еще туман. Носа машины не видно, господь свидетель. Случилось-то оно примерно за полкилометра до поселковых фонарей, в кромешной тьме: на шоссе фонари и нынче, само собой, не горели… От первой же капли дождя выходят из строя!

— И ты не видел даже, что это было?

— А как я мог видеть? Правая фара, говорю, не светила… А оно там стояло, справа.

— Но что ж это было все-таки?

— Перестань глупить! Откуда мне знать? Верно, бездомный пес какой-нибудь, они, паршивцы, так и шныряют по вечерам без надзора… Либо коза старухи Финали… — Он вдруг ударил себя ладонью по лбу, радостно улыбнулся и с ходу опустился на ближайший стул. — Ну, ясное дело! И как это мне до сих пор в голову не пришло: конечно, коза, черная коза тетушки Финали! То-то я и не разглядел ее в темноте: она же черна как сажа!

Он живо вскочил, подошел к столу, налил в стакан вина и единым духом выпил.

Жена пристально смотрела на него.

— И ты даже не остановился, Фери?

Муж поставил стакан, медленно обернулся к ней. Лицо его побагровело до самого лба.

— Ты прекратишь свои идиотские вопросы или нет?! Остановиться… В этакую непогодь! Завтра так и так узнаем, что там стряслось. Либо старуха Финали все село обежит, причитая из-за козы своей ненаглядной, либо собачники за трупом издохшего пса прикатят… он небось вышел свадьбу играть, красотку сучку искать, а вместо того свою смерть нашел…

Жена тоже отпила вина, хотя это было не в ее обычае. Затем тихонько села. Вздохнула.

— А если то человек был?

Муж метнул в нее взгляд.

— С чего б это — человек?

— Да ведь мог бы там человек оказаться, верно? Ты же не видел.

— Ясное дело, не видел. Но из этого вовсе еще не следует, что человек… Я и собаку не видел, и козу не видел. Так или нет?

— Так…

— Ну, то-то.

Женщина покивала головой, она не хотела бередить мужу душу. Он, бедный, и без того уже сам не свой. Таким его редко увидишь. Но что-то ей все же не давало покоя.

— А вдруг человек…

Муж так саданул ногой подвернувшийся на дороге стул, что тот отлетел в угол.

— Что ж, мне теперь на два года садиться? — заорал он так, что на шее вздулась жила. — И как раз сейчас? В самую горячую пору? Или — шоферских прав лишиться? Сейчас?! В самую горячую пору?! А кто тогда для моей мастерской сырье раздобудет? Может, ты на своих двоих заготовки железные перетаскаешь из Эстергома, Ваца, из Дорога, да все на своем горбу? А кто работать с железом тем станет? Бела? Ферко? Или опять ты?

Утихнув, он пошел в угол за отлетевшим стулом, поставил его на место, сел. И опять закурил; от дыма закашлялся, но сигарету на этот раз не бросил. Слышно было его тяжелое дыхание.

— Кто бы то ни был, — заговорил он опять, очень тихо, — если и был человек там, ему теперь уж все равно. А я отсиживай два года, мастерская пропадай пропадом, вы с Ферко помирайте с голоду — и все оттого, что нынче с самого утра хлещет дождь? что туман стоит? что на дорогах скользко, и фара перегорела, и на шоссе ни зги не видать? Да я-то, я из всего этого за что же в ответе? Я, что ли, дождь устроил? — Он не спускал с жены глаз. — Я туманом людям глаза застилаю? Или я сам эту правую фару пережег, чтоб ей ни дна ни покрышки! А может, я освещение на шоссе вырубил едва не от самого Тахи досюда? Ну! Молчишь?! А тогда чего ради я должен отбывать наказание за то, в чем никак не повинен? Ну нет, держи карман шире! Пусть поищут кого подурее!

Жена молчала, невидящими глазами глядя перед собой. Но потом все же заговорила:

— Да-да, верно, это Розмари была, коза тетушки Финали, не иначе. Она вечно в эту пору бродит там, вдоль шоссе… Помнишь, в запрошлом году она и меня только что не опрокинула… Да, она это! И ведь как неожиданно всегда появляется — откуда ни возьмись, а она вот она, перед тобой с этой чернущей своей мордою, иной раз просто жуть берет! Однажды на Аранку Лацу накинулась и ну бодать, диво еще, что благополучно обошлось, не поранила Аранку.

Муж медленно, значительно склонил голову.

— Вот видишь, сейчас ты говоришь по-умному. Точно, она это, паскуда несчастная. И ведь как стукнулась — шерсть-то намокла, тяжелая…

Жена задумчиво молчала. Потом спросила:

— Стукнулась? Ведь ты говорил, будто мягкое что-то…

— Ну да, мягкое! Мягкое — и стукнулось мягко, я так и говорил!

Жена покачала головой.

— Ты сейчас сказал: «И ведь как стукнулась». А то — мягко… Как же оно было-то?

Муж вскочил на ноги.

— Черт побери, да что ж это ты к каждому моему слову цепляешься?! Я и так нервничаю, или не видишь? Да, да, да, оно было мягкое и стукнулось мягко! Как коза либо собака! Сколько еще тебе повторять?

Откуда-то издалека ветром донесло настойчивый собачий лай, и сразу за тем — чуть слышное подвыванье «скорой помощи».

Они переглянулись. У него сразу пересохло горло, он судорожно глотнул. Жена закрыла глаза.

— Значит, все-таки не коза…

— Да почему? — взревел муж. — Почему сразу про самое плохое?.. Или в этакую распроклятую погоду не мог никто ногу сломать? Сам идти не может, вот и вызвали «скорую»…

— Не знаю, — сказала жена. — Может, надо было все же остановиться…

Они сидели, прислушивались. Сирена смолкла, наступила тишина, но через несколько минут опять пронесся ее душераздирающий вой. Наконец все затихло.

— Уехали, — сказала жена.

— Угу, — буркнул муж. И опять несколько раз сухо глотнул.

Жена взяла в руки вязанье, но так и не принялась за новый ряд. Просто сидела и смотрела на спицы.

— Да, — кивнула она немного спустя.

— Что — да? — вскинулся муж.

— Лучше было остановиться.

Ему опять захотелось что-нибудь пнуть ногой, сокрушить — на этот раз, может, стол, горку, телевизор. Но он овладел собой.

— Не своди меня с ума, Этуш, — выговорил он тихо. — Не своди меня с ума!

Снаружи послышались шаги, чьи-то ноги шаркали по железной скобе перед дверью, потом по коврику. Наконец раздался звонок.

Мужчина подошел к окну, выглянул и обернулся к жене, желудок ему вдруг словно свело; показалось — вот сейчас вырвет…

— Черт бы их побрал с ихним нюхом! — прошипел он, направляясь в переднюю. — Уже засекли! А ведь я мог бы поклясться, что ни одна живая душа меня не видела!

— Кто там? — расширив глаза, спросила жена.

— Милиционер наш и Балайти, из совета.

— Господи Иисусе!

Он запнулся на пороге, взглянул на жену.

— Но ты… ты гляди у меня… Если ты хоть словечко… Это уже не игрушки! Счастье еще, что я машину вымыл как следует! — И он пошел открыть дверь.

Первым ступил в переднюю Балайти и протянул ему руку. Ну, беда, пожалуй, не так уж и велика… Иначе бы он не с рукопожатия начал. Может, просто зашли поинтересоваться, не видел ли он чужой какой машины?

Твердо ступая сапогами, вошел и милиционер, снял шапку.

— Хорошо, что мы застали вас одного, мастер… Жена?..

Он знаком показал, что жена в комнате.

— Потому как не для женских ушей то, что мы вам сообщить должны…

У него опять резко свело желудок.

— Да и вам, мастер, тоже держаться надобно. В такие, не приведи господь, минуты, приходится все силы собрать…

Он опять сухо глотнул и схватился за столик рукой.

— С вашим сыном несчастье.

Его пальцы, сжимавшие край стола, хрустнули.

— Когда? — хрипло выдохнул он. — Где?

— Два часа назад, на шоссе. У дома Финали.

Откуда, откуда в такие минуты берутся у человека силы, как может он раскрыть рот, заговорить?

— И… что же с ним случилось?

Балайти понурил голову. Милиционер вздохнул.

— Он после того еще час жил, так сказал врач «скорой помощи». Кровью истек, бедняга… Если б его раньше нашли да сразу переливание крови сделали, еще можно было б спасти.

— Вот ведь сволочь, подлец! — Лицо Балайти исказилось. — До эстергомской больницы четверть часа езды! Но он — он укатил своей дорогой!..

Милиционер махнул рукой.

— Все они таковы… А доктор Банкути проезжал там полтора часа спустя… и до него никто сына вашего не заметил.

— Оно-то неудивительно, — развел руками Балайти. — Движение ночью небольшое. Кому охота раскатывать в этакую непогодь?

Перевод Е. Малыхиной.

Булчу Берта

Детство. Его давно поглотила вечность. Но нечто остро пережитое из той далекой поры — страх, потрясение, голод, мечта — вновь и вновь оживают в книгах многих писателей. В том числе и в моих.

Детство я провел на приволье, между Кеменешальской возвышенностью и Залайским взгорьем, где расположены города Надьканижа, Кестхей, Керестур, Таполца, Дёрёк. И в память мою намертво врезался не город Надьканижа, в котором родился я в 1935 году, а долина, которую орошает речка Марцал. Струится она средь тучных лугов, рассекая заросли акаций, огибая тонущие в зелени деревушки. Деревни — и люди — так тесно жмутся друг к дружке, что полуденный колокольный звон, раздающийся в Хостоте, Ригаче, Сегваре и Карако, отчетливо слышится в Немешкерестуре. Зимой с массива Баконь здесь задувают жестокие ветры, устилая снегом долины и горы, сковывая льдом озера и реки. Летом так жарко, что воздух кажется неподвижным от зноя. Таков край моего детства. Он вошел в мою плоть и кровь. Он снится мне на чужбине, в гостиницах Москвы и Берлина. Он жив в моих книгах. Так же, как живы люди, среди которых я рос, у которых прошел суровую школу жизни: населяющие прибрежье рек и озер крестьяне, рабочие, скромные служащие. Их лица, характеры, судьбы запечатлены в моих книгах. Ибо я из них. Я такой, как они. Всех нас ковал, гнул по-своему Задунайский край, край базальтовых гор, неуступчивой, стойкой породы, резкой смены стужи и зноя.

Путь мой к писательству был нелегкий. В жизнь вступил я простым рабочим. Много лет трудился в лесхозе, на строительстве пристаней, на задунайских заводах. Учился, работал в библиотеке, позднее — в редакциях журналов, газет. И мечтал стать писателем. Однако, чтоб сделаться профессиональным писателем, одних мечтаний и даже призвания, как мне кажется, мало. Нужно еще и везение, случай, нежданная встреча, некий счастливый поворот судьбы. И вот мне, по-моему, повезло. Меня приняли города. Сперва Кестхей, где я окончил гимназию, потом сверкающий сусальным золотом Печ, где со времен Яна Паннония сменяют друг друга все новые поколения поэтов и где ученые мужи опекают одаренную молодежь. Прожил я в Пече десять лет, редактировал газеты, журналы, написал три книги рассказов: «Девушки в солнечном свете», «Арлекин и его возлюбленная», «Последний день лета», роман «Колечки дыма» — словом, сделался признанным профессиональным писателем. Теперь живу в Будапеште. Пишу много, романы («Жизнь чемпиона», «Огненные шары», «Кенгуру»), рассказы, весе, сценарии, драмы. Редактирую журнал «Уй ираш». Трижды — в 1966, 1971, 1975 годах — получил премию Аттилы Йожефа и в 1978 году — премию Всевенгерского совета профсоюзов.

Сентябрьская гостья

Час шел за часом, и солнце давно светило в окно, но вставать ему не хотелось. Он был вдов, и никто и ничто не подгоняло его. Часов в семь утра, когда он вышел под орех облегчиться, сад уж сверкал переливами золотисто-зеленого света. Возвращаясь, он завернул в чулан и смочил горло стаканом старого, выдержанного вина. Он любил пить натощак. Вино успокаивало, приводило в порядок его желудок и нервы. И утро тогда становилось прозрачней, да и старость казалась более сносной… Он лежал, наслаждаясь покоем, тишиной первых дней сентября. Уже опустели соседние дачи, смолкли музыка, гомон у озера и в садах. Он еще подремал чуть-чуть, потом устремил неподвижный взгляд на четырехугольник окна. В просвете, над листвою беседки, голубел кусочек неба и выглядывал серп выцветавшей луны. Ничего больше видно не было, но Йожеф Козма знал в точности все, что там есть: за беседкой, немного правее дома, орех, под ним ветхие стол и скамья. Потом рассеченный местностью виноградник, дальше ворота, ограда и улица. А там липы, рельсы железной дороги, разнородные запахи и, наконец, вода. Озеро было везде: оно проникало во все сады и дома. Когда по утрам, утопающим в солнце, проносились порою порывы резкого ветра, Козма на потолке и стене своей комнаты видел причудливую игру преломлявшегося в озере света.

Солнце стояло совсем высоко, когда он услышал скрип отворяемой двери. Он сел и провел рукой по лицу. Негнущиеся пальцы ощутили трехдневную щетину, в нос, неизвестно откуда, пахнуло чем-то прокисшим, противным. Запах озадачил его, и он подтянул к ноздрям пеструю фланелевую рубаху, которую не снимал, наверно, недели две: ночью в ней спал, а днем возился в саду. Йожеф Козма любил свой запах, запах пота в особенности, но сейчас почему-то он его поразил.

— Кто там? — крикнул вошедшему Козма.

За стеной закряхтели.

— Ах, черт! — бормотнул досадливо Козма, соскочил с постели и натянул штаны.

— До-о-обрый день, господин учитель… Я это… — сказали из кухни голосом почтальона.

Козма успокоился. Привел в порядок одежду и открыл дверь.

— Что хорошего, Вендел? С чем вы ко мне пожаловали?

— С пенсией, господин учитель… И еще для вас два письма…

— Два сразу? — спросил с удивлением Козма, недоверчиво глядя на почтальона.

Почтальон, слюня палец, размеренно, не спеша, вытаскивал из сумки сотенные купюры. Потом вынул письма. Смяв и сунув деньги в карман, Козма завороженно смотрел на письма. Одно было в желтом простом конверте с готовым оттиском марки, так что ее не надо было наклеивать; другое — в голубом, более тонком, продолговатом, с настоящей, наклеенной, маркой. Не прикоснувшись к письмам, Козма коротко громко вздохнул.

— Ну, Вендел, — сказал он затем, — за это полагается выпить.

Он поставил на стол стаканы, обычные, для воды, принес из чулана бутыль в оплетке. Почтальон, жадно чмокая, пил вино.

— Говорят, — сказал он, не допив до дна, — за водопровод всем надо платить, хоть ты провел его в дом, а хоть бы и нет.

— И мне платить надо, Вендел?

— И вам, господин учитель.

— Но во дворе у меня прекрасный колодец. Водопровод мне вовсе не нужен.

— Платить, говорят, надо всем, у кого труба перед домом, — сказал почтальон и, вылив в рот остаток вина, ушел.

Йожеф Козма нахмурился и долго, строго смотрел ему вслед.

— А я вот не заплачу! — вдруг запальчиво крикнул он. Потом взял бутыль с золотистым старым вином и налил стакан до краев. Сделал глоток-другой и с письмами и стаканом в руках отправился в комнату. Стакан он поставил на пол, письма положил на кровать. И сел. Достал из кармана смятые ассигнации, положил на колени и, перекладывая с одного на другое, внимательно сосчитал. Затем поднялся и запер все деньги в комбинированный шкаф. Он был доволен. Взял с пола стакан и допил его глоток за глотком, задумчиво глядя в окно. Он увидел сороку, присевшую на макушку ореха. Сорока с минуту покачалась на ветке, склюнула орешек и улетела.

Взгляд Козмы с сороки скользнул снова на письма. Откладывать удовольствие больше не было сил. Он сел на кровать, прислонился спиной к залоснившейся циновке и взял для начала желтый конверт. Рассмотрел красного ворона, оттиснутого в том месте, где полагается быть марке, рассмотрел пустые клетки для почтового индекса, и, наконец, имя и адрес отправителя. Но, повертев конверт так и сяк, каракули прочесть не сумел. Без очков он видел уже неважно. Очки были в кухне, забытые там еще несколько дней назад. Он слез с кровати и прихватил с собою стакан, так как путь в кухню вел мимо кладовки. И вскоре вернулся с очками и полным стаканом вина в руках. С суровым любопытством взял желтый конверт и, взглянув сквозь очки, сразу узнал отправителя: «Лайош Шетет, Некфалва».

— Лайош Шетет из Неки… Лайош Шетет… — кивая, прокряхтел он с удовольствием.

Затем надорвал нетерпеливо конверт и начал читать письмо.

«Дорогой Йошка!

Сообщаю, что живем мы очень неплохо, даже лучше, чем шесть лет назад, когда ты к нам приезжал. В молочной я уже не работаю, так как вышел на пенсию, и помаленьку вожусь на винограднике. Вина у нас нынешний год из-за засухи будет ако^[3] на три — на четыре меньше, чем прошлый и позапрошлый. Зато виноград — чистый сахар, хоть сейчас собирай. Ты ведь знаешь, что Тиби, наш сын, стал агрономом. Но здесь он работать не собирается, так как местные с ним считаться не станут. Илуш с мужем так и не развелась — во-первых, из-за детей, ну, и по разным другим обстоятельствам. Пьет он не меньше, но ему было сказано, что его ждет. В связи с этим и Тиби наведался к нам. Да вот только жена порой горько плачет. Но Илонка всегда была плаксой, так что пусть себе на здоровье плачет.

На той неделе, во вторник, я побывал в Целдёмёлёке и встретил там Пишти Локи. Стал он рассказывать про тебя, что овдовел ты и вышел на пенсию. Что ж, говорю, не он один, другие тоже состарились. А назавтра, на винограднике, снова вспомнил тебя. Влез я на лежень, снял ливер с гвоздя и опустил его в бочку… Вдруг где-то заело. Я еле-еле его отсосал. И вот вспомнил тебя. Как ты юношей, младшим учителем, приехал в деревню… Каким ты был тогда, Йошка. Как впервые пришел к нашему винному погребу… Жив был еще мой отец, и все у нас шло по заведенному им порядку. Ты взял ливер, понюхал… Уксусом пахнет, заметил ты… Не уксусом, а вином, сказал я… Нет, уксусом, сказал ты… И объяснил, что ливер после отсасывания следует всякий раз промывать, что в начатом да в откупоренном бочонке ни хранить, ни потреблять вино нельзя. Да ведь спорить с моим бедным отцом труд был напрасный. И только когда он скончался, я навел настоящий порядок. С тех пор ни у кого во всей Неке нет вина лучше, чем у меня. Ах, Йошка, какой же ты был учитель! Ты ж не только детей, но и взрослых добрым делам учил. А как мы славно кутили в погребе… Эх, юность… куда ушла наша юность? Мы состарились, Йошка, не за горами могила… Очень хочется повидаться с тобой. Ты, наверное, знаешь, что два года назад скончался наш старый священник. Умер он далеко, в доме для престарелых священнослужителей, но хоронили его все его прихожане. Отсюда поехали, на кооперативном автобусе.

Как ты помнишь, конечно, в день Марии, двенадцатого числа, у нас в Неке храмовой праздник. Приезжай, Йошка! Приглашаю от всей души. Остановишься у меня, поживешь хоть неделю. Илонка сготовит твое любимое блюдо: жаренного с фаршем гуся. Ты же так любил его в юности. Первый урожай мы уже собрали, сусло выстоялось прекрасно и к празднику будет готово.

На этом письмо кончаю. Мы с Илонкой ждем тебя. Благослови тебя бог. До встречи. Лайош».

Козма медленно опустил на колени письмо и неподвижным взглядом уставился в стену. В глазах его капля по капле скопились две скупые слезинки. Скопились, вытекли и исчезли в трехдневных зарослях бороды.

— Храмовой праздник в Неке, — сказал он, вздохнув. Но в памяти всплыл не храмовой праздник, а некский помещик Хедри, замкнувшийся в одиночестве мизантроп, нелюдим, и его виноградарь Антал Сатник. Осень стояла тогда чудесная, солнечная, небо было голубым и безоблачным. Сбор винограда был в самом разгаре. Лайош Шетет, приходской церковный староста, Вильмош Хорват, кантор-учитель, и сам он, в то время еще младший учитель, бродили втроем по склону холма, собирая в корзины долю кантора. Шли, кажется, по нижней дороге, мимо виноградника Фуновичей, когда их окликнул Антал Сатник. Барин отправился на охоту, сообщил Сатник, и лучше всего прийти за канторской долей сейчас. Нарушив обычную очередность, они направились к барскому винограднику. Настроение у Сатника было отменное, и он угостил их копченым салом и луком, а также вином двухлетней выдержки. Вильмош Хорват, кантор-учитель, чувствовал себя в барском имении превосходно, много ел, крепко пил, а затем принялся болтать. Сатник же предложил, пока опасности нет, наполнить корзины виноградом, отнести в канторский дом и вернуться как можно скорее, чтоб наполнить их дважды… Но Хорват все говорил, говорил… И вдруг — совершенно непостижимым образом — перед ними вырос помещик, Гедеон Хедри, собственной персоной. Он был в ярости, он был действительно страшен. Они просто оцепенели в его уютных плетеных креслах, когда он, ткнув в их сторону пальцем, в бешенстве заорал:

— Кто это, Сатник?!

— Это кантор, младший учитель и приходской церковный староста, ваше сиятельство… Они только что появились…

— Что надо здесь этим людям, Сатник?!

— Они пришли за канторской долей… Вашему сиятельству, должно быть, известно: когда идет сбор винограда, всякий прихожанин выделяет кантору его долю, а католики….

— Почему они сидят в моих креслах, Сатник?!

Тут Вильмош Хорват, втянув голову в плечи и подавшись вперед, шепнул:

— Бежим…

Сгорбившись, едва не ползком он выбрался из плетеного кресла, шагнул, как бы колеблясь, к беседке и… побежал. Вниз, вдоль крайнего виноградника, вниз, вниз. Лайош Шетет и младший учитель ринулись вслед за ним. Запыхавшись, все трое остановились в самом конце участка. В ушах Козмы из далекого прошлого и сейчас еще ясно звучали его собственные негодующие слова:

— Какой стыд! Вильмош, брат мой! Ах, какой стыд! Неужто учительство Венгрии лишь такого обхождения и достойно?! Нам следовало остаться. И разъяснить их сиятельству, какую миссию выполняет в деревне венгерская интеллигенция.

И тут же ему почудился прерывающийся голос Вильмоша Хорвата.

— Бедный мальчик… Как далек ты от жизни… Здесь Хедри властитель… И, знаешь ли, не худший властитель. Он сделал щедрое подношение церкви… Он на хищения смотрит сквозь пальцы. Но вот людей не выносит. Только Сатнику дозволено бывать в его погребе. Сатнику, и никому больше. Был случай, когда виноград в имении собирали тайком. Люди прятались, понимаешь? Потому что их сиятельство мутило от вида человеческих лиц…

— Но, Вильмош, брат мой, мы же, черт возьми, люди, которые могут предстать перед кем угодно… А унижение…

— Предстать, предстать… Для чего это нам представать?.. Хозяин имения Хедри, деревня же только ютится в его тени. А унижение? Да какое там унижение, когда у меня четверо своих ребятишек… В школе я учу детей, чему надо и чему я хочу. Я учу их читать, писать и считать. Я преподаю им историю, рассказываю про короля Матяша… В урожайный год доля кантора составляет десять гектолитров вина. У меня его столько, что хватает до следующего урожая…

— Ну, а ты, Лайош Шетет, что ты скажешь на это? — спросил с вызовом младший учитель.

— Мы оставили там свои корзины…

Только это и сказал Лайош Шетет, но и без слов было ясно, что на жизнь он смотрит реально и отлично разбирается во всех ее проявлениях. Обладая столь ценным даром, он и сделался вскоре председателем церковного совета.

Призадумавшись, Козма отпил вина, потом засмеялся.

— Бедный Вильмош! Бедный несчастный кантор… Как он бежал. Ах, как бежал… Почти что на четвереньках…

Громко смеясь, он вскочил с кровати и стал имитировать бывшего кантора. Но резкие движения дали знать себя в пояснице, и, застонав, он снова рухнул в кровать.

— Неплохо бы съездить в Неку, — сказал он негромко и взял голубой продолговатый конверт. Повертел, взвесил в руке, затем прочел обратный адрес и фамилию отправителя: «Госпожа Вебер, 1071, Будапешт, ул. Габора Бетлена, 181».

«Кто такая госпожа Вебер?» — недоуменно подумал он. И тут ему вспомнилисьпервые годы его вдовства. Рекомендации, предложения сыпались на него дождем. Вдовы-табачницы, старые девы, учительницы… Как будто пожилого мужчину могла осчастливить старая женщина… Он никогда их не понимал, ни самих домогательниц, ни их посредниц. «Одиночество» — этим магическим словом начинались все разговоры. Да ведь он не испытывал одиночества, он даже не знал, что это такое. Когда все они так назойливо суетились вокруг него, донимали своими ничтожными мыслями, облеченными в стертые, серые фразы, он раздражался, выходил из себя и говорил им такое, о чем впоследствии сожалел. Разумеется, ему нравились женщины, он их любил, но — молодых. Всех женщин он делил на три категории: от шестнадцати лет до тридцати пяти, от тридцати пяти до пятидесяти, от пятидесяти и выше. Первые были хороши для любви, вторые — для забот о мужчине, третьи годились лишь для молитвы. И этой схеме он свято верил. К той главе, которая называлась «Чем питаться», он испытывал жгучее отвращение. Готовить и сам он умел: варил суп двух сортов, жарил мясо, яичницу. К тому же он очень любил консервы. Много раньше, десятки лет назад, консервы стали для него символом современности, знаком цивилизации двадцатого века. Даже при жизни жены ему куда большее удовольствие доставляли консервы, чем громадное блюдо с воскресным жарким. Он знал всех лавочников в Кестхейе и постоянно расспрашивал их о консервах. Первое место в его меню занимали мясные консервы, китайская свиная тушенка, консервированная ветчина, русская рыба и венгерская чечевица. Икру, анчоусы, раков он не ел ни разу в жизни, просто не обращал на них внимания. Пищеварение у него было прекрасное: вино он мог запить молоком, молоко заесть грушей, дыней и даже салатом из огурцов. Это был человек той особой крестьянской породы, чей железный желудок переваривал все. Но больше всего из еды, существующей на земле, он любил, конечно, творог. Он съедал его два килограмма в неделю. А когда овдовел, сам крошил в него лук, смешивал с тмином, сливками, красной паприкой.

Голубой продолговатый конверт опасностью, казалось бы, не грозил. Цветной портрет Имре Мадача на наклеенной, настоящей марке также смягчал его некую чуждость. В конце концов любопытство пересилило недоверие, и торопливо, неловкими пальцами, повредив при этом овальный портретик Мадача, он надорвал конверт. Написанные синими чернилами строчки колыхались, плясали перед его глазами.

«Дорогой Йошка!

Пишу тебе, потому что ты один из немногих, кто два года назад, когда ушел из жизни папа, хотя бы письменно выразил мне сочувствие. Очень долго после этой утраты я не знала, что делать, как быть. Кончилось тем, что в Кёльн к Веберу я не вернулась, в этом не было ни малейшего смысла. Я уладила все формальности и навечно осталась дома. Ты, наверное, помнишь небольшой палотайский дом, который мне достался в наследство. Я живу в нем теперь одна и кое-как свожу концы с концами. Единственное в этой местности неудобство — зловоние, смрад, который ветер приносит с завода «Хиноин». Порой мне кажется, что я сойду здесь с ума, сожгу дом и уйду куда глаза глядят. Но куда идти женщине, такой, как я, годы которой уже ушли и все осталось в далеком прошлом. Мне надо хоть капельку отдохнуть. Потому я тебе и пишу. Прошу тебя, сними, если можешь, у озера недорогую скромную комнатку. Сезон уже кончился, так что жилье должно быть дешевле. Хорошо бы за форинтов двадцать в день — дороже я платить не могу. На комнату и питание сорок форинтов — это все, на что я рассчитываю. Пожалуйста, найди поскорее, пока не испортилась погода.

Сердечно целую тебя. Эва (Швейцер)».

— Эва Швейцер! — сжав письмо в кулаке, воскликнул Козма. — Пленительная, прелестная Эва Швейцер! Она пишет мне… Мне… Красавица Эва Швейцер!

Он разгладил листок и, уже не вдаваясь в смысл, еще раз прочел две первые строчки. И погрузился в дебри воспоминаний. В памяти всплыл весь родственный клан его покойной жены. Они возникли все сразу, в столовой старого домбоварского дома. Над ними, расправив могучие крылья, словно живой, парил орел. На переднем плане этой рожденной воображением картины стоял Геза Ивани, его тесть, преподаватель технической школы. Он курил короткую сигарету, вставленную в мундштук вишневого дерева. Вокруг него столпились остальные: Йенё Ивани, главный управляющий Венгерских государственных железных дорог, Антал Ивани, начальник вокзала, Йожеф Ивани, лесничий, Илона Швейцер, его, Козмы, теща, с молитвенником в фарфоровом переплете в руках, и Иштван Швейцер, известный фармацевт, владелец пяти аптек, размещенных по всей стране, лично управлявший самой крупной из них, находившейся в Сомбатхейе. Не хватало лишь Эдэна Швейцера. Эдэн был прославленный гинеколог, практиковавший в Задунайском крае. Жениться Эдэн Швейцер не торопился. По мнению семейного клана, он упустил самые блестящие партии. И вот, когда клан уж смирился, что он останется вечным холостяком, Эдэн Швейцер женился. Его неожиданный брак поверг в ужас знаменитую швейцеровскую семью. Не подлежало сомнению, что это конец всему: доброй славе семьи, ее высокому положению. Что на улице теперь будут на них указывать пальцами. Ибо Эдэн женился на своей ассистентке. На ассистентке, за душой у которой не было ничего, кроме заурядного имени Эва Балог. С Эдэном Швейцером и его женой, оставшейся и после замужества ассистенткой, клан в течение нескольких лет не знался. Перелом наступил, когда у Эдэна родилась дочь. Очаровательная малютка Эви Швейцер. Девочка примирила семью, а когда подросла, постепенно стала центром внимания всех без исключения родственников. Крайне обремененная заботами юности, она редко бывала на сборах семьи, однако стоило сойтись двум Ивани и трем Швейцерам, как речь моментально заходила об Эви. Сперва просто восторгались ее красотой, но позднее неколебимо утвердились во мнении, что Эви много красивее певицы Каталин Каради. Козма все еще не забыл тот семейный симпозиум в Домбоваре, когда Антал Ивани, начальник вокзала, отойдя с ним в укромное место, шепотом посвятил его в строго хранимую семейную тайну: мать Эви простолюдинка, всего-навсего ассистентка. Эта новость ужаснула его. Ведь и он был выходец из крестьян. Его семья, проживавшая в комитате Ваш, земли имела немного — каких-то четырнадцать хольдов. Когда он начал ухаживать за Марикой Ивани, на нем был еще мундир лейтенанта. Потом он уволился в запас, определился младшим учителем, и тогда они с Марикой объявили о своем обручении. Но когда начальник вокзала доверительно сообщил ему жуткую семейную тайну, он ударился в панику. В совершенном смятении он по собственной воле то и дело заговаривал о хозяйстве, находившемся в комитате Ваш, причем таким тоном, словно это была латифундия. На вопрос о размерах владения он отвечал туманно, расплывчато: «Урожай у нас убирают, как правило, пятьдесят человек…», «Места в хлеву для волов не хватило, и во дворе устроили специальный загон…» Позднее, когда Геза Ивани, его тесть, наведался в комитат Ваш и посетил ту самую деревушку, он немало был удивлен… Эва Швейцер была страшно избалована. К ее услугам было все лучшее, все самое дорогое. Кроме матери и отца, две преданные служанки предупреждали любое ее желание. Уже в детстве она побывала в Швейцарии, Италии, Германии, а в Вену наезжала, как иные — на рынок. О фуроре ее на балах все Швейцеры — Ивани оповещали друг друга письмами. Когда летом весь клан слетался в Домбовар или на какой-либо балатонский курорт, каждый считал своим долгом запечатлеть себя с Эви на фотографии. У Козмы тоже были подобные фотографии… Вспомнив о них, Козма встал и выдвинул средний ящик комбинированного шкафа. Долго рылся в массе коробок, продирался сквозь связки пожелтелых старых писем, пока не нашел того, что искал: альбом с надписью «Домбовар, Лелле, Тиствишелётелеп». В нем хранились выстроенные на страницах рядами семейные фотографии. Ивани, Швейцеры, Марика с детьми, дядя Эдэн рука об руку с Эви. Потом Эви с ним, Йожефом Козмой. На каком-то дворе, перед каким-то колодцем они пожимают друг другу руки и улыбаются в объектив. Позади, на колодезном срубе, виднелась посудина, наполненная салатом.

Он долго разглядывал фотографию. Сперва рассмотрел себя: свое бывшее — десятки лет назад — лицо, лоб, глаза. Потом долго, сосредоточенно всматривался в изображение Эвы Швейцер. Она действительно была хороша, очень, очень красива. Аристократична, изысканна. Все ее существо дышало какой-то милой самоуверенностью, очарованием, простотой и свободой потрясающе современной женщины. Козма вынул снимок из гнездышек, поставил на полку шкафа и снова начал листать альбом. Среди снимков, сделанных осенью и зимой, мелькнуло мужское лицо. Молодое и гладкое, совершенно чужое. «Да, это он, первый муж Эвы, — припомнил Козма, кивнув головой. — Кем он был? Чем занимался? Как его звали?» Это Козма забыл. Помнил только, что они развелись и что в тысяча девятьсот пятьдесят шестом Эва укатила на запад и в Кёльне вышла замуж вторично.

Он захлопнул альбом и вернулся на прежнее место. Письма на кровати лежали рядом. Письмо Лайоша Шетета и письмо Эвы Швейцер. Он долго на них смотрел, на конверты и письма, на разорванную марку с изображением Мадача. Потом взял письмо Эвы Швейцер и прочел еще раз. Для чего-то понюхал. Письмо издавало запах, напоминавший горький миндаль. Он его положил, долго и неподвижно смотрел в пустоту, затем неожиданно засмеялся. Ему вновь припомнилась Нека. Давняя Нека, Нека тех времен, когда он приехал туда учительствовать. И Бужаки, у которых кантор снял для него заранее комнату. Выйдя в первое утро во двор, Козма стал озираться, отыскивая сортир. Но не нашел. Он обошел вокруг дома и тоже его не нашел. Но что-то белело в крапивных зарослях под плетнем. То была одна из девочек Бужаки, она сидела в крапиве на корточках, обратив к дому белый задок. Он просто остолбенел. И, войдя в дом, стал озабоченно переминаться с ноги на ногу.

— Что-нибудь не так, господин учитель? — спросил его Бужаки.

— Я никак не найду клозета, — сказал он.

— Чего-чего?

— Нужника.

— О-о-о, — сказал Бужаки, — чего нет, того нет. Мы-то сами справляем нужду под плетнем. Когда подсохнет оно, это самое, я его перекладываю в кучу навоза, который, стало быть, от скотины…

— Без клозета, дядюшка Бужаки, я не останусь у вас ни минуты. Я перейду в такой дом, где он есть.

Из далека, равного целому поколению, Козме ясно послышались смех и слова пожилого крестьянина:

— Стало быть, господин учитель, придется вам из деревни и вовсе уйти. Потому как нужник здесь только у барина, у священника и у кантора…

Он помнил еще ученическую, в линейку, тетрадь, в которой изобразил сортир, наиболее подходящий для Бужаки, и проставил его размеры. Он помнил, как рьяно взялся воздвигать его Бужаки и с каким изумлением через одну-две недели глазели соседи на это сооружение.

Йожеф Козма расхохотался и, хлопнув себя по коленкам, отправился в кухню. Съел ломтик сала с хлебом, запил большим стаканом вина и, насвистывая, вернулся в комнату. Убрал постель, подмел в темпе пол, присел к столу и снова, не торопясь, прочел оба письма. Ссутулясь, долго сидел над письмом Эвы Швейцер, а когда разболелась спина, встал и устремил взгляд на снимок, который раньше поставил на шкаф. Кивнул раз-другой, затем круто неожиданно повернулся и бравым солдатским шагом направился в кухню. Побрился, умылся, переоделся. Свежий, подтянутый, вновь уселся за стол и быстро, решительно набросал письмо.

«Милая Эви!

Даже сейчас, когда сезон уже кончился, за двадцать форинтов комнату здесь не снять. Но зачем тебе тратить деньги, когда у меня свой дом и он всегда к твоим услугам. С величайшим удовольствием предоставлю в твое распоряжение комнату. О питании, правда, заботиться не смогу, ибо сам питаюсь чем бог послал. Приезжай, ты здесь отдохнешь. Жду тебя с нетерпением.

Крепко целую. Твой старый родственник

Йошка».

Он пошел на почту и отправил письмо.

Эва Швейцер приехала десятого сентября. В полотняном, без единой морщинки костюме, в белой рубашке и галстуке Козма ждал ее на станции. Когда прибыл пассажирский из Будапешта, он бросился инстинктивно к вагону первого класса. Но среди вышедших на перрон не заметил хотя бы отдаленно знакомого лица. Тем временем Эва Швейцер тяжело, обстоятельно выгрузилась из вагона второго класса и поставила возле себя большой кожаный чемодан, видавший лучшие времена. Козма подошел к ней, когда все остальные уже зашагали к деревне. Он не поверил своим глазам. Он-то ждал красавицу Эву Швейцер, а перед ним стояла сутулая, сухопарая, смехотворно высокая женщина.

— Йошка! Ах, Йошка! Ты даже не узнаешь меня, Йошка! — воскликнула эта женщина.

— Не узнаю, ей-богу, не узнаю, — откровенно признался Козма, пытаясь за морщинами этой увядшей, стареющей женщины угадать пленительную, на редкость современную Эву Швейцер. Ее не было. Большой нос и крутой подбородок напоминали лишь Эдэна Швейцера. Эве явно становилось не по себе.

— Ты действительно не узнал меня, Йошка?

— Да нет же, нет… Лишь в первый момент… показалось немного странным… Сколько лет мы не виделись? Со времен Тиствишелётелепа? Когда это было?

— В пятидесятом.

— В пятидесятом. Да. Выходит, двадцать три года… Ну что же, с приездом, Эви. Можешь считать мой дом своим, — сказал Козма и, приподнявшись на цыпочки, обнял, поцеловал это несуразное подобие женщины.

Дом и сад Эве очень понравились. Она все хвалила: деревья, ухоженный виноградник, вино. Козма накрыл большой овальный обеденный стол, уставил его закусками: салом, салями, рыбными консервами и ветчиной; он то и дело выходил за чем-нибудь в кухню и пропускал попутно стакан вина, так что, когда они сели за стол, настроение у него было приподнятое. Посмеиваясь в душе над самим собой, он просто смирился с реальностью, все принял таким, как есть. Аппетит у Эвы оказался завидный, она ела даже с какой-то, едва прикрытой приличием, жадностью. Начала она с рыбы, продолжила ветчиной, а затем приступила к салу. Отрезав полновесный кусок, она беспомощно обвела глазами стол.

— Я что-нибудь упустил? — спросил с готовностью Козма.

— Неплохо бы к салу головку лука, — сказала она, с надеждой поглядев на хозяина, — я очень люблю сало с луком.

Козма остолбенело смотрел на гостью, некогда столь рафинированную, истую даму, бывшую кумиром семьи и мужчин.

— У тебя не случится расстройства пищеварения?

— Не-ет… Я всегда ем сало с луком. Дома я засадила им целый сад.

Козма вышел в кухню и вернулся с двумя очищенными луковицами. Эва налегла на сало. Ловко орудуя тремя компонентами, она методично, со знанием дела отправляла в рот кусок за куском. Ломтик хлебца, кус сала, толстое луковое кольцо. Каждую порцию солила особо. Покончив с салом, она осушила стакан вина и улыбнулась.

— Хорошо у тебя. Спокойно, — сказала Эва.

— Отдыхай, Эви. Делай все, что тебе вздумается.

— Я именно это и делаю с тех пор, как покинула Вебера.

— Вы развелись?

— Нет. Я просто взяла и уехала. Когда папочка заболел, я вернулась домой. Оставаться у Вебера не было никакого смысла. Спали мы врозь. Много лет он ко мне даже не прикасался. Жил со своей секретаршей, и у них были дети. Да, впрочем, ничего неожиданного. Я зашла к нему как-то в контору и услышала, что они на «ты». Она довольно хорошенькая, эта малютка Инесс, и невыносимо, убийственно молодая. Мне кажется, будь я мужчиной, то есть будь я на месте Карла, я поступила бы так же.

— Ты не учинила скандала?

— Скандала? Зачем? Так уж устроена жизнь — выбор падает на молодых. Когда женщине минуло тридцать, песенка ее спета.

— Скажи, что за птица твой Вебер?

— Он архитектор… У него контора и прекрасная репутация. Он присылает мне деньги. Правда, немного. Но гибель от голода мне пока не грозит. Каждый месяц он переводит сто марок. В пересчете — девятьсот тридцать пять форинтов семнадцать филлеров.

— Как же ты на эти деньги живешь? Ты ведь привыкла к роскоши, к красивым вещам…

— Так и живу. Я же никогда не работала. Да мне и в голову не приходило работать. Ведь родители меня ничему не учили. Если вдуматься, они меня искалечили, погубили.

— Не говори так об отце своем, Эви. Ты была для Эдэна всем. Ты была для него… свет очей…

— Хмм… Свет очей… На этом далеко не уедешь… Меня сделали профессиональной красавицей. Красавица — вот что было моим занятием. Видеть меня элегантной, блестящей, остроумной светской болтушкой — только этого всем и хотелось, об ином никто и не помышлял. А стань я портнихой, учительницей, я теперь получала бы пенсию…

— Но ты же училась в Швейцарии. Родители тебя отдали в институт…

— Ну и что… Там ремеслу не учили. Однако знаешь, что особенно странно? Что у меня даже мысли не возникало что-то делать, что-то уметь. Но вот папа скончался. И лишь тогда мне внезапно открылось, что я на свете почти одна. У меня нет родных. Нет даже ребенка. А будь у меня ребенок, возможно, и с Вебером бы сложилось иначе…

— Ты не пыталась устроиться гидом? Ведь ты говоришь на нескольких языках.

— Свободно только лишь по-немецки. По-французски я спотыкаюсь, с трудом подбираю слова. Да, я пыталась. Изредка мне предлагают группу. Но немецкий знает масса людей. Да и здесь отдают предпочтение молодым. Молодые девчонки получают по группе каждую неделю. Если Вебер однажды умрет или что-то еще с ним случится, я лишусь даже этих денег, девятисот тридцати пяти форинтов, и тогда все, конец, — заключила Эва Швейцер и закурила.

Со смешанным чувством Козма неподвижно смотрел на голубоватый дымок сигареты. Ему было очень жаль Эву, ее судьба огорчила его. Но огорчение было не слишком глубоким, ибо к нему, к огорчению, примешивалась мысль о его собственной пенсии. Он получал две тысячи четыреста форинтов. Это была хорошая пенсия, и она, разумеется, радовала его. Так что он одновременно и огорчался и радовался. И вдруг он подумал о Неке, о храмовом празднике, о Лайоше Шетете, припомнил простой и надежный, такой устойчивый деревенский быт. И когда он заговорил, то сам удивился, услышав собственный голос:

— Сегодня я уезжаю в Неку, Эви. А ты оставайся здесь, отдыхай, наслаждайся покоем. Еда в доме есть: консервы… вино…

— Почему так внезапно?

— Видишь ли, Эви, в день девы Марии в Неке бывает храмовой праздник. И я на него приглашен, потому что когда-то был в Неке младшим учителем.

Йожеф Козма скорее почувствовал, чем заметил в глазах Эвы тень, почти неуловимую тень еще не обозначившегося упрека. Но это его не заботило. Он наполнил стаканы вином и стал думать, каким поездом ехать в Неку. Неторопливо, глотками отпивая вино, они сидели за столом и молчали.

Перевод Е. Терновской.

Иван Болдижар

Родился я в Будапеште в 1912 году. Занимался я многим, особенно в первой половине своей сознательной жизни, но обычно не тем, о чем писал. Я был студентом-медиком, студентом-филологом, укладчиком мостов, репетитором, организатором библиотек, журналистом, стенографистом, социографом деревни, коммивояжером, солдатом, дезертиром, участником Сопротивления. Я был членом национального комитета, младшим редактором, редактором, главным редактором, делегатом Конгресса в защиту мира, борцом за мир, государственным секретарем министерства иностранных дел, делегатом ЮНЕСКО, членом Европейского культурного сообщества, вице-президентом Совета Мира, президентом венгерского «Пен-клуба». Я был лауреатом премий Ференца Рожа, Аттилы Йожефа и Государственной премии. Я был удостоен звания почетного доктора «Union College» в США.

Как явствует из приведенного перечня, меня весьма привлекала политика. Точнее, общественная жизнь. Еще точнее, судьба родины и судьба человечества. Страстный интерес к этой теме всегда был путеводной звездой венгерских литераторов. Во мне же, наверно, политическая артерия затмила писательскую жилку. И должно быть, поэтому еще в тридцатых годах я стал социографом деревни, исследовал бедственное положение венгерских крестьян, ездил в Румынию, посетил Данию, страну богатых крестьян. Результатом этих поездок явились социографические работы: «Тиборц» (1937) и «Страна богатых крестьян» (1939).

Должно быть, поэтому во время войны я вступил в организацию Сопротивления, потому же после освобождения стал и до сих пор остаюсь редактором газеты. По той же причине в 1946 году был делегатом на мирной Парижской конференции, а в 1947 году первым из венгерских писателей посетил Москву, впечатления о которой описал в дневнике под названием «Форточка». Затем (1947—1951 гг.), не совладав, вероятно, со своими политическими амбициями, я стал государственным секретарем в министерстве иностранных дел, позднее организовал поездку венгерской делегации во Вроцлав на Международный конгресс в защиту мира.

Между тем моя писательская жилка также давала порой себя знать. И в угоду ей я писал очерки, эссе, рассказы, романы: «День рождения» (1959), «В конце ночи» (1962); путевые заметки о Франции «Чужие и близкие» (1963), о Великобритании «С жирафом по Англии» (1965), об Америке «Нью-Йорк с минуты на минуту» (1971); эссе «Ночи ангела» (1969), «Лев-философ» (1971), «Крылатая лошадь» (1975), «Гуляющий монумент» (1978). Отдал я дань и иностранной литературе, перевел произведения Г.-К. Честертона, Р. Хьюза, О. Хаксли, Ф. Кафки, Ф. Саган и других писателей.

Почти два десятилетия издаю журнал «The New Hungarian Quarterly» по-английски, редактирую журнал «Синхаз», разъезжаю с чтением лекций, посиживаю на конференциях за круглым столом во всех частях света.

В последнее десятилетие записываю все, что диктует мне моя память.

Пистолет с перламутровой рукояткой

1

Нередко в былые годы друзья и недруги меня спрашивали:

— Как удалось тебе уцелеть на бульваре Маргит?

Тридцать лет я лукавил, избегая прямого ответа. Говорил, что мне повезло. Я был начеку. Я придумал приемлемую историю, и ее съели за милую душу. В военной прокуратуре служил, дескать, мой друг, и он меня вытащил. Версия была обоснована, поддавалась проверке, и все-таки это ложь. Уцелел я потому лишь, что выстрелил. И сейчас еще, спустя долгие годы — как-никак, жизнь целого поколения, — мне совестно в этом признаться даже себе. Ведь это же чистое фанфаронство. Жажда выглядеть настоящим мужчиной. Показать себя воином. Мне, всегда отвергавшему принуждение и насилие, не пристало ссылаться на пулю и пистолет!

Пистолет был с перламутровой рукояткой. И это тоже сопричастно истории, однако тому разделу ее, заголовок которого чаще всего позволял мне уйти от ответа. Раздел называется «Мне повезло». Но для того, чтобы повезло, я должен был заполучить пистолет. А для того, чтобы заполучить пистолет, я должен был ввязаться в движение Сопротивления. И я это сделал — летом сорок четвертого, в сорок четвертом трамвае, между бульваром Кристины и мостом Эржебет. И неизбежность стрельбы не отпугнула меня. А до этого я лишь писал, полагая, что в письменных упражнениях и заключается истинное сопротивление. Я был как бы частник-сопротивлепец. Нелепость? О, да. И вот по каким причинам. Во-первых, слово «частник» тогда еще не бытовало. Во-вторых, чтобы стать одиночкой-сопротивленцем, я должен был в одностороннем порядке в июне сорок третьего года сказать «прости» армии витязя Миклоша Хорти^[4]. Померившись силами и подмяв под себя тяжкую хворь, я наслаждался победой недели две-три. «А теперь пусть попробуют заарканить», — сказал я себе, и, поскольку скрыться от мирской суеты было проще всего в своей квартире, я засел дома под маской демобилизованного фронтовика и погрузился в работу, перечитывая или заново начиная платить свои долги мировой литературе. Одновременно, пользуясь псевдонимом, я перевел три английских романа, два дрянных и один превосходный, которые переиздаются еще по сей день и все под тем же давнишним моим псевдонимом. Но и в этом есть некое утешение, ибо под собственным именем мне хотелось бы видеть другую книгу, ту, что я временами листал: «Цыгане из Надьиды»^[5].

И вот однажды, вынув из пишущей машинки страницу с переводом романа, я вставил в нее чистый лист, но роман продолжать не стал. В то время с Донского фронта возвратились мои друзья, прибывшие не из тифозного госпиталя и не в вагоне санитарного поезда, который раньше привез меня. Мы встретились, разумеется, и я заново пережил весь ужас великого бегства с берегов тихого Дона.

«Венгерские матери, жены, невесты, вы должны это знать!» — под таким заголовком я описал все, что знал, о страшных потерях на Дону. Шесть листов под копирку я отстучал на машинке пять раз и разослал трем десяткам известных парламентариев и писателей, обозначив на всех конвертах, что я тогда собой представлял: «Союз участников венгерского Сопротивления, Будапешт, почтовый ящик 1943/1». Догадливости моей вполне хватило на то, чтобы каждые пять конвертов из тридцати опустить в разные почтовые ящики.

Потом я прослушал передачу из Лондона о протоколах Освенцима. И описал это тоже. Перевод романа близился к завершению, так что время меня, в общем, не поджимало, и статью об Освенциме, закладывая по пять экземпляров в машинку, я отпечатал в один присест двадцать раз. Печатанье почему-то на мне не сказалось, но порто со ста двадцати конвертов сделало меня почти инвалидом. По примеру Миклоша Каллаи^[6], который зимой уже стал маневрировать, подыгрывая и нашим и вашим, я тоже легонько увлекся маневрами: свои бунтарские грамоты, отпечатанные на папиросной бумаге, рассылал под именем некоего Тюкоди, а литературные критические заметки, публиковавшиеся во всех номерах еженедельника «Кино, театр, литература», — и два военных рассказа в «Мадьяр чиллаг», — подписывал собственным именем.

Итак, пистолет был с перламутровой рукояткой. Он попал ко мне после того, как случайно в трамвае я встретился с Тибором. Тибор был врач и мой товарищ по школе. В юности мы занимались с ним парусным спортом. Однако я никак не подозревал, что его интересует политика. А вот он обо мне, должно быть, кое-что знал, ибо на вопрос, как идут дела, сказал:

— Наконец-то дела пошли, — и пристально, долго смотрел мне в глаза.

— Ты спешишь? Давай выйдем, — предложил ему я.

Мы вышли. И вот я примкнул к группе Сопротивления. Частная корреспонденция превратилась в газету. Названная «Сопротивление» и размноженная на восковой бумаге, она стала выходить многосотенным тиражом. Главной же задачей группы было снабжение перевязочными средствами и медикаментами партизан Югославии, куда группа переправляла свой груз через южную границу контрабандным путем. Снабжала она и другие группы, готовившиеся к вооруженной борьбе. Нити от нее тянулись к узкому кругу военных, к генерал-лейтенанту Яношу Кишшу^[7] и полковнику генштаба Вилмошу Тартшаи, а через Дёрдя Палффи и Ласло Шойома^[8] — к подполью коммунистической партии. Наша группа была связана с Эндре Байчи-Жилински^[9]. Связь с союзом «Венгерский фронт» осуществлял Дёрдь Маркош.

В один погожий осенний день в некой квартире на улице Берчени — а может, и по соседству, на улице Берталан, — собрались представители нескольких групп, и среди них статный, высокий, с черными, пламенными глазами мужчина по кличке «Киргиз». Он был мне знаком. По университету — первокурсники всегда знают старших, я же был первокурсником, когда он учился на третьем, и меня, безусловно, не знал, — а также по процессу в коллегиуме Этвеша, в котором фигурировало и его имя. Звали его Ласло Райк^[10].

Так вот. В той квартире на некой улице округа Ладьманёш мы с Тибором получили задание съездить в часовню, вырубленную в скальном выступе горы Геллерт. Там, в пристроенном к часовне монастыре, жили в те времена монахи, принадлежавшие к ордену святого Павла. Были среди них и поляки, поскольку в Польше орден также имел свои обители, храмы. Когда осенью тридцати девятого поляки, спасаясь от гитлеровцев, потоком хлынули в нашу страну, они прихватили с собой оружие. Часть оружия хранилась в монастыре и пещере-часовне. Вход в монастырь только через часовню, пояснил мне молодой человек, обритый наголо, по-поповски, И ведет туда железная дверь. В дверь следует постучать и, когда отворят смотровую щель, произнести пароль на латыни.

Я знаю латынь, и, наверно, поэтому выбор пал на меня.

— Ты запомнишь без записи? — спросил бритый.

— Попытаюсь, — ответил я.

— Ладно же. Слушай. Вот как это звучит: Mette linguam tuam in anum meum, carissime pater^[11]. Теперь повтори.

Я не стал повторять. Рассерженный, я засмеялся.

— Сам-то ты знаешь, что это значит? — спросил его я.

— Конечно, знаю. Это тот самый предмет, который тебе должны целовать.

— И это я должен сказать священнослужителю? Выступить в роли шута горохового?

— Вот именно. Так было условлено. Ведь такая галиматья ни у кого не вызовет подозрения. Запомнил? А поймешь ли ты, если и ответят тебе на латыни? Брат ордена святого Павла поляк и венгерского языка не знает.

Спустя два дня, уже в сумерках, однако до начала светомаскировки, мы с Тибором подкатили к подножью горы, где была часовня-пещера, и остановились напротив входа в водолечебницу «Геллерт». Тибор остался в машине, а я неторопливым, размеренным шагом направился наверх, в часовню. Войдя, преклонил колени, осенил себя крестным знамением, оглядываясь меж тем, нет ли здесь кого-нибудь или чего-нибудь подозрительного. Кроме молящихся, седого старца и четырех безобидных тетушек, не было никого. Я прошел в первый ряд, опустился на колени возле одной из молельщиц и тоже, кажется, начал творить молитву, так как трусил ужасно. Ведь бритого парня я совершенно не знал, он просто мог мне подстроить ловушку, а с помощью латинской пошлятины еще и поставить в идиотское положение. Женщина, стоявшая рядом, перебирала четки, и я ждал, пока она кончит, слегка сожалея, что сам уже не способен черпать в этом действии силу. Затем встал, направился к обитой железом двери и, сообразно инструкции, постучал в нее трижды вперемежку с длинными паузами. После третьего стука и паузы, равной по времени двум первым, смотровое окошко открылось. Я увидел глаза и нос.

И сказал латинскую гадость.

— Сын мой, — раздалось из-за двери, — сие дружеское воззвание ты обращаешь, наверное, к отцу Тадэ.

Я немедленно заявил, что никакого отца Тадэ не знаю, и тем не только выполнил главную заповедь конспирации, но и сказал чистую правду.

— Возвратитесь к молящимся, — сказал голос, перейдя на «вы», — и усердно творите молитву. Но глаза обратите не на алтарь, а на это окошко. Как только оно распахнется, идите сюда. Дверь будет не заперта, входите без стука.

Я ждал. Время тянулось мучительно медленно. Я молился. Десять раз прочел «Отче наш», десять — «Аве Мария». Другие молитвы не приходили на ум, а память напрягать не хотелось. В такой ситуации молитва — спасение. Тибор извелся, наверно, от тревоги и неизвестности. Предупредить бы его… Но отлучаться нельзя — а вдруг в это время откроется смотровое окошко. А если Тибор уехал… Почуял опасность, взял да уехал… Как тогда быть? Не найдя ответа, я собрался прочесть «Верую», но запнулся на первом же слове. Подожду десять минут, решил я. Они прошли. Еще пять. Они тоже прошли. Последние пять. И эти прошли. Еще минуту. Еще одну. Больше я минут не считал и на часы не смотрел. Если Тибор уехал, я багаж не возьму. И предстану пред группой с пустыми руками. Разумеется, если предстану. Да нет же, конечно, предстану! Какая беда мне может грозить, если фальшивые документы у меня первоклассные — неподдельные, мои собственные.

Совсем стемнело уже, когда окошко наконец-то открылось. За ним виднелся лишь слабо брезживший световой квадрат. Я шел не спеша, стараясь не привлекать внимания — ведь торопливость всегда подозрительна. И железную дверь отворил так естественно, словно то была дверь родного дома. Меня встретил монах, очень стройный, очень высокий, в белом монашеском одеянии, с капюшоном, накинутым на голову и скрывавшим глаза, щеки, шею.

— Отца Тадэ сюда пригласить я не смог. Допустим, я отец Геллерт. Вот чемодан. Tolle, lege.

— Вам угодно экзаменовать меня по латыни, отец мой? — полюбопытствовал я. — Что ж, извольте. Эти слова услыхал Августин, прежде чем был причислен к лику святых. «Возьми и прочти». В виду имелось Евангелие. Полагаю, однако, что в чемодане не книги.

— Мне неведомо содержимое чемодана. Знаю только, что в нем товар отца Тадэ. Словом, tolle, возьми, унеси и используй в согласии с совестью.

Я потянулся за чемоданом, но он удержал меня за руку.

— Погоди-ка. Уверен ли ты, что твой приятель на месте? А вдруг он смотался? Вдруг у него терпение лопнуло либо душа ушла в пятки, он и рванул на машине…

Язык для монаха достаточно странный, тем не менее инок прав. Я сказал спасибо, вернулся в часовню и остановился у входа. Улица сверху просматривалась прекрасно, но контуры предметов из-за светомаскировки были нечетки, расплывчаты. Машина Тибора вишневого цвета. У бровки тротуара виднелось что-то темное, угловатое, но это могла быть и чужая машина. Сбежать вниз и стремглав назад… Нет, нельзя, риск велик, часовня в это время уже на запоре. Переборщили мы со своей осторожностью, надо было приехать при свете дня. Вдруг машина у тротуара мигнула фарой. Не фарой, нет, то было мгновенное свечение улицы, блеснувшее в слепой темноте, как короткая вспышка магния. Тибор. Ну, слава богу. Но черт побери!.. Он нарушает все правила конспирации. Увидел, должно быть… А вдруг не Тибор, вдруг кто-то чужой и машина совсем другая? Тибор более осторожен.

Выбора тем не менее не было, и я направился вниз. Я тихо шел по петлявшей слегка дороге, не поднимая низко опущенной головы, будто все еще не очнулся от экзальтации, навеянной благодатью церкви. Я был на середине пути, когда из машины кто-то вышел. Уже освоившись с темнотой, я по худощавой фигуре и удлиненному черепу угадал в человеке Тибора. И подал знак молитвенно сложенными руками. Он снова уселся в машину, а я, словно в трансе, бессознательно, как лунатик, побрел обратно, в часовню. Шел по-прежнему не спеша, но меня так и подмывало пуститься бежать, я едва себя сдерживал, припечатывая к земле ноги.

После тьмы, в которой тонула улица, но к которой я успел уже притерпеться, мрак в часовне показался мне чернотой, непроницаемой и бездонной, как глубь колодца. Лишь где-то вдали, от меня словно бы в километре, маячил небольшой и неяркий световой квадрат: смотровое окошко. Пробираясь к нему в кромешной тьме, я дважды больно ушиб ногу о скамьи для молящихся. Железная дверь оказалась открытой.

— Я молился, чтоб тебя не схватили, — сказал отец Геллерт. — А теперь — марш.

Я вновь потянулся за чемоданом, но он вновь удержал меня за руку.

— Сунь в карман вот эту вещицу. Ее посылает тебе отец Тадэ. Он такими штуками промышляет.

Я не видел, что у монаха в руке, и распознал, что за штука, когда ощутил ее в своей. Пистолет. Совсем крохотный, будто игрушечный. Но по тяжести отнюдь не игрушечный. Я осмотрел его: перламутровая рукоятка, серебряная чеканка.

— Отец Тадэ сказал, что он дамский. А в этом отец разбирается. Пистолет заряжен. Отец Тадэ, однако, предупреждает, причем настоятельно: пускать его в ход лишь в случае крайней необходимости, то есть при необходимости обороны. И еще: он просил передать, что эта безделка — знак его глубокой признательности венграм за прибежище, предоставленное ему и всем его соотечественникам. Аминь.

Я поблагодарил за пистолет и сунул его в карман. Мне уже не терпелось уйти. Отец Геллерт поднял для благословения руку. Я машинально склонил голову. Чертя в воздухе крест, он пробормотал что-то совсем неразборчивое, затем сказал очень внятно:

— Сын мой, напоминаю тебе слова Писания: «Поднявший меч от меча и погибнет».

— Благодарю вас, отец мой, — сказал я с легкой досадой, — но в те времена не фашисты были врагами, а фарисеи.

Отец Геллерт отвернулся и чуть оттянул край скрывавшего лицо капюшона. По-моему, он лишь сейчас разглядел меня хорошенько…

— Аллитерация превосходная, — заметил он. — Прошу помнить, что пистолет на предохранителе. А теперь с богом.

Он подал мне на прощанье руку. Кисть была узкая, длинная, но ладонь твердая. Я взял чемодан. И… уронил. Нет, не литература была его содержимым. Он был неподъемен. Мы взялись за него вдвоем и вместе протащили через часовню. У выхода из пещеры монах выглянул осторожно наружу.

— Воздух свеж, — сказал он. — Дышите глубже, кислород сейчас очень полезен.

Из опасения быть увиденным и заронить подозрение я старался держаться прямо, а сам буквально валился с ног. Что ни шаг — остановка. Я отдыхал, молился, распрямлял поясницу. Всем существом своим я ощущал, с каким колоссом вступил в единоборство. На одной из ступенек я поставил чемодан на попа, и он оказался на уровне моего подбородка. Руки уже просто отваливались. И я обхватил его поперек и тащил, как будто схватившись с медведем. А ведь это было только начало, главная мука была впереди, когда мы с Тибором с неимоверным трудом впихнули тот морской сундучище в багажник. Багажник не закрывался. Кончилось тем, что, выбившись совершенно из сил, мы затолкали его на заднее сиденье машины. И вот тогда я стиснул в кармане ствол пистолета с перламутровой рукояткой. Крепко стиснул. Не обмолвившись о нем Тибору, про себя я решил: если схватят или потребуют документы, я свой меч обнажу.

2

Был ноябрьский вечер. В машине нас было четверо. Тибор, я, писатель по имени Тибор и еще один человек, невообразимо таинственный, которого коммунисты нашей группы Сопротивления окружили особой почтительностью. В секрете держалась даже его подпольная кличка, мне так и не удалось ее узнать. Мою попытку расспросить о нем уже после освобождения пресекли советом: любопытство умерить. Он стал фракционером, сказали мне. Теперь-то мне его имя известно, но покуда оно табу, я не стану его оглашать.

Итак, в машине сидело четверо. У нас троих были сотни две экземпляров размноженной на гектографе газеты «Сопротивление», и у меня в кармане лежало письмо. Оно было написано по-французски и предназначено маршалу Малиновскому. От Эндре Байчи-Жилински. В письме содержалась просьба об установлении контактов с Советским Союзом, а также о военном и политическом взаимодействии. Поскольку приличного русского переводчика не нашлось, а Байчи-Жилински не соглашался подписывать письмо, пестревшее грамматическими ошибками, то к венгерскому подлиннику приложили французский перевод, сделанный моей женой… Машина шла на улицу Андрашши. Там, в квартире Вильмоша Тартшаи, мне предстояло вручить письмо человеку, который передаст его дальше: Альберту Сент-Дёрди^[12] и майору Имре Радвани. На следующий день самолет особого назначения, бывший в распоряжении группы Яноша Кишша, должен был переправить их в Москву либо куда-то еще по ту сторону фронта.

Тартшаи жили в большом многоквартирном доме наискосок от Оперного театра. Тибор остановил машину у входа в метро неподалеку от Оперы. Улица была темна и пустынна.

— Прекрасно, — сказал я. — Я иду.

— Скверно, — сказал Безымянный. — Улица слишком безлюдна.

Мы несколько минут подождали. На улице по-прежнему ни души.

— Что в этом скверного? — спросил я.

— Улицу оцепили. Облава.

Я не поверил. Это просто мания конспирации, присущая людям, давно ушедшим в подполье. Мне приходилось ее наблюдать у живущих на нелегальном положении коммунистов.

— Хорошо, — сказал Тибор, — проверим.

Мы медленно ехали по улице Андрашши. По Октогону ходили трамваи, попадались и пешеходы, видимые при тусклом свете замаскированных газовых фонарей. Проехали до Кёрёнда и обратно. Ничего подозрительного. Мы возвратились к театру и, завернув на улицу Хайош, обогнули театральное здание. Там стоял пустой неосвещенный автобус, он тоже не внушал подозрения. Тибор затормозил у самого дома. Все взгляды обратились ко мне. А я вдруг утратил уверенность. И спросил у писателя: если бы он описал эту сцену в романе, как повел бы себя герой?

— Таких романов я не пишу, — был ответ.

— А сами вы как поступили бы?

— Так же, как сейчас поступите вы.

— Уедем отсюда, — сказал Тибор.

Ладно. Мы тронулись.

— Стой! Письмо! — крикнул я. — Ведь делегация отправляется завтра.

— Тогда иди. Мы будем ждать тебя дальше, через два дома. Но не больше пяти минут. Если спустя пять минут ты не явишься, мы уедем. Я буду в клинике. Позвони.

На лестнице также не было ничего, что предвещало бы опасность. Квартиру я знал. Третий этаж, направо первая дверь, массивная, мореного дуба. Вот эта дверь. За ней ни шума, ни шороха. Я позвонил.

Но в те десять секунд, покуда палец давил на кнопку звонка, я уже знал, что совершаю безумие, нечто непоправимое. Палец левой руки был еще на звонке, когда правой я схватился в кармане за пистолет. Спустил предохранитель и повернул пистолет дулом вперед. Дверь открылась не сразу. Не будь пистолета, я пустился бы наутек и меня прихлопнули бы на лестнице.

Ее распахнули рывком. В проеме стояли два молодчика в штатском, один с резиновой дубинкой в руках. Я выстрелил.

Я даже не понял, попала ли пуля в цель, — в тот же миг весь мир обрушился мне на затылок. Я успел лишь почувствовать, что валюсь.

3

Череп просто раскалывался. Правый глаз, источник моих нескончаемых головных болей, норовил выскочить из орбиты. Он пульсировал и плясал. Да и левый не открывался. Я хотел протереть глаза, но не смог поднять руки. Лежал я на чем-то жестком и, ощупав свое ложе локтями, обнаружил, что это пол. Слух вернулся ко мне позднее. Я услыхал чью-то брань, звук падения, грохот, чей-то душераздирающий вопль и стоны. Веки левого глаза наконец разлепились, и над собой, на расстоянии не шире ладони, я увидел металлическую решетку. Клетка! Меня втиснули в клетку! Я закрыл глаза и содрогнулся от ужаса. Зачем меня сунули в клетку? В памяти всплыли протоколы Освенцима. Нет, это не клетка, это же колосник, меня собираются изжарить живьем. Боль в голове становилась все нестерпимей, начинало тошнить. Я стал глубоко дышать, но тошнотворный комок, заворочавшийся в желудке, подкатывал выше и выше. Дышать глубже! Еще раз, еще. Бесполезно, я давился, икал. Лежа на спине, вырвать трудно. Мне все ж удалось приподнять чуть-чуть голову, и горячая, с терпким запахом жижа расплескалась по сторонам. Я измазался ею, однако не захлебнулся. Когда онапоостыла, от омерзения у меня открылись глаза.

Я лежал под кроватью, надо мной была сетка, на сетке желтый в полоску тюфяк. Посредине примерно она провисала. И на кровати, стало быть, кто-то лежал — с ноющим затылком и скрученными руками. Мои запястья были схвачены не наручниками, а простой бельевой веревкой, завязанной множеством узлов, причем достаточно тонкой, и тем крепче врезавшейся в кожу. Ее надо было ослабить, и я подергал кистями. Но, увы, безуспешно: узлы вязал мастер, профессионал. Затем надо было стряхнуть залепившую шею рвоту. Я сделал слабое движение, едва заметно поворачиваясь влево, и увидел еще одну кровать — под ней было пусто — и стену. Потом так же повернулся вправо: на полу у кровати коврик, дальше ковер, ножки ночного столика, еще дальше, где-то у моих ног, кресло и две ноги в сапогах а-ля Бильгери^[13], с мягкими голенищами и шнуровкой. Вот этот хлыщ меня, наверно, и сбил. И тут я вспомнил про пистолет. Со мной ли еще пистолет? Чтобы нащупать его бедром, следовало повернуться на правый бок чуть побольше. Я делал это с величайшей предосторожностью, — только бы не шуметь, — подавляя готовый сорваться стон, ибо каждое движение было мучительно и острой болью отдавалось в ноющей голове. Увы, оружие не оттягивало карман, в этом я убедился, только еще поворачиваясь. Однако для достоверности прижался к полу бедром несколько раз, но лишь сплющил комок смятых перчаток.

Значит, взяли его. И ждут, чтобы я очнулся, а затем будут судить. За выстрел. А может, и за убийство. Одного из шпиков я, возможно, убил. Но возможно, лишь ранил. Мысль, что я вообще не попал, просто не приходила мне в голову: стрелял ведь я с двух шагов. А то, что сквозь ткань пальто, из кармана, не имело значения. Сапоги со шнуровкой по временам меняли позицию. Сейчас их владелец положил ногу на ногу. Носы были кованые. Вот ими и будут меня пинать, когда вытащат из-под кровати. Боль, раздиравшая голову, растеклась теперь равномерно по телу. Так что я уже был в состоянии рассуждать и попытался оценить ситуацию. Итак, со мной все ясно: я приговорен к высшей мере. Но и участь остальных нелегка. Наибольшую озабоченность вызывает судьба Вильмоша Тартшаи, его положение очень серьезно. Остается лишь уповать, что никто другой из руководства Сопротивления не попался в капкан так глупо, как я. Возможно, нюх у них не менее изощрен, чем нюх Безымянного. Возможно, Тартшаи к себе их не пригласил. Вполне возможно, письмо я должен был передать ему.

Письмо… До последней минуты я пребывал, так сказать, в стадии опасений, но сейчас меня кольнул настоящий страх. Всего несколькими секундами ранее, выстраивая свой логический ряд, я хоть и исходил из своей обреченности, где-то в закоулках сознания у меня все ж гнездилась крупица надежды: а вдруг я промазал и мне удастся спастись. Но если письмо у них, то спасения нет, конец. От ужаса я помертвел. Но тут во мне вспыхнул азарт, подобный азарту страстного игрока. Я лежал неподвижно, накапливая силы для партии, которую собирался играть сам с собой. Как ведет себя во время игры завзятый картежник? Он в сдаваемые карты не смотрит, а плотно кладет их одна к другой; когда же карты сданы, он медленно открывает верхнюю, сперва отмечает, красная она или черная, потом масть: пики, бубны; а затем, спустя намеренно затянутые секунды, уже видит, сколько на карте очков. Так же примерно действовал я, когда отменил данный себе приказ беречь силы, не шевелиться. Для начала я вновь предпринял попытку освободиться от пут, хотя заранее знал, к чему она приведет. И действительно, тонкие волокна веревки еще глубже врезались в кожу. Тогда я сделал наоборот: предельно расслабил кисти и прижал руки к туловищу — так можно было прощупать, в каком кармане письмо. Я был убежден, я мог перед трибуналом поклясться, что оно лежит в левом. И, призывая себя к спокойствию, припомнил даже подробность: пряча продолговатый конверт в карман, я подумал еще, что кладу его к сердцу.

Письмо было в правом кармане. Прижав к телу левую руку, я напряг правую и, двигая плечом и локтем, как рычагом, снизу вверх, стал выуживать из кармана письмо. Несколькими минутами позже, приподняв по мере возможности голову, я увидел краешек конверта. И вот — при том, что руки были намертво связаны, голова зверски трещала, все тело мучительно ныло, поясница разламывалась, — я испытал облегчение. О письме им ничего не известно, они его не нашли. Следовательно, если меня все-таки ликвидируют, моя неосторожность не причинит никому вреда.

Я сделал короткую передышку. Раз у них нет письма и если к тому же моя пуля в цель не попала, то, пожалуй, и мое положение не столь безнадежно. Пистолет, правда, у них, но письмо у меня. Значит, надо уничтожить его, и как можно скорее. Я энергично задвигал плечами, словно спринтер, одолевающий стометровку. Спустя четверть часа конверт высунулся настолько, что, подняв голову и лбом касаясь кроватной сетки, я мог достать его подбородком и ускорить работу с помощью подбородка. Еще несколько напряженных минут, таких, что спина на холодном полу взмокла, — одновременно я косился на сапоги со шнуровкой, — затем последнее небольшое усилие, и, ухватив зубами конверт, я вытащил его из кармана.

От неестественного наклона головы у меня онемела шея, и я в изнеможении откинулся на пол. Письмо, прикрывая горло, лежало под подбородком. Я придерживал его правым плечом. Соскользни оно на пол, мне его уже не поднять. Правда, такая идея — сбросить его, изловчиться, запихнуть под себя и, когда меня вытащат, оставить здесь, под кроватью, — такая идея меня занимала, но я ее вскоре отверг. Напоследок квартиру могли ведь и обыскать. Нет, идея негодная. Письмо надо съесть. При одной лишь мысли об этом меня опять замутило.

Но вот удача: конверт чистый, без адреса, — предполагалось, что адрес напишет тот, кто вручит делегатам письмо, — так что конверт проглатывать не придется. С трудом, кое-как я подтянул к подбородку скрученные намертво руки. Однако взять конверт пальцами, естественно, я не мог. В конце концов удалось как-то зажать его между кистями рук и подбородком. Затем я начал подталкивать конверт, — он полз наподобие гусеницы, — пока большим и указательным пальцами не ухватил его нижний край. Оставалось вынуть письмо, но это было уже детской забавой. И я вынул его и смахнул пустой конверт на пол, налево, где были еще кровать и стена. В это время субъект в а-ля Бильгери встал и сделал два шага в мою сторону. Мне видны были только носы и подошвы сапог, остановившихся где-то у моей поясницы. Я замер, оцепенел. Ведь стоит ему заглянуть под кровать и увидеть письмо — я погорю, мне крышка. А если на пол смахнуть и письмо, мне его уже не поднять.

Я выжидал. Субъект, должно быть, смотрел в соседнюю комнату. Вот он поднялся на цыпочки, потом торопливо шагнул, и сапоги исчезли. Скорей за письмо!

Я вновь ухватил его пальцами, без особых усилий поднес ко рту и хотел откусить. Не вышло. Бумага была плотной и твердой. А-ах, зачем я не послушал жену! Ведь предлагала же она не мудрить, обойтись обычной писчей бумагой, достаточно тонкой и экономной в том смысле, что займет меньше места в кармане у делегата. Я же настаивал на своем. Столь важный исторический документ, решительно сказал я, на чем попало писать нельзя. Нужна бумага высшего сорта. Но поскольку в доме у нас такой бумаги не оказалось, я утром потратил еще полчаса, пока в одном из табачных киосков не обнаружил того, что надо. Бумага была действительно первосортная, белоснежная, плотная, но, увы, несъедобная.

И вот, накопив побольше слюны, я хорошенько смочил письмо, откусил от него и начал жевать. Сразу же поранил язык. Жевать перестал. Но продолжал держать бумагу во рту, дожидаясь, пока она совершенно размокнет. И тут ощутил ее вкус: смесь плесени и чернил. В то же мгновение желудок отреагировал: я вновь почувствовал тошноту. Если меня сейчас вырвет, ни кусочка письма мне в рот уж не взять. Я сделал попытку размышлять о другом. Я заставлял себя думать, как плыву в летний день на яхте по Балатону. Ветерок, долетающий с берега, приносит запах цветущей липы. Когда скроется берег, я сброшу плавки и с головой уйду в воду.

Но то были слова, которые я беззвучно произносил, вообразить же эту несравненную благодать с тошнотворной бумагой во рту не мог. Мелькнула мысль о жене и о матери. Который час? Они уже, наверно, тревожатся. Но взглянуть на часы я тоже не мог, циферблат был закрыт запястьем правой руки, наложенным на запястье левой. И тут я впервые подумал о Тиборе и его спутниках, сидевших в машине. Подумал с надеждой, что они не ждали меня ни единой лишней минуты и что не их сейчас истязают в соседней комнате.

Бумага тем временем размягчилась, вкусовых ощущений почему-то не вызывала, и желудок вел себя мирно. После минуты жевания она превратилась в вязкий кашеобразный комок. Но комок был велик и просто-напросто застрял в горле, когда я попытался его проглотить. Тогда я раскусил его пополам, одну часть запихнул, как хомяк, за щеку, а вторую опять попробовал проглотить. Но и в этот раз горло дало осечку. Затем новое глотательное движение — и снова позыв на рвоту.

Я отказался от дальнейших усилий и проклял всех романистов на свете, и Дюма, и Эдгара Уоллеса. Сами они, черт подери, никогда не пытались питаться бумагой, иначе бы не понуждали своих героев, доведя их до гибельной ситуации, жевать и глотать опасные документы.

Держать во рту эту гадость мне уже было невмоготу. Один за другим я выплюнул оба комка, сразу почувствовал облегчение и теперь уже знал, как действовать дальше. Следующий кусок я жевал, сознавая, что глотать его не придется, и бумага тотчас утратила отвратительный вкус. Я откусывал, жевал, размягчал, скатывал языком, снова жевал и, превратив в кашеобразный комок, уверенно сплевывал.

За считанные минуты я изжевал половину письма. Возможно, ночью меня засекут и на рассвете повесят, но пока что перехитрил их я. Еще минута-другая — и никакого письма не будет. Только изжеванные ошметки. Если их обнаружат, то, пожалуй, не усомнятся, что в квартире водятся мыши. И вдруг осложнение, совсем непредвиденное: во рту у меня иссякла слюна. Откусив еще кусочек письма, я работал челюстями энергично, но тщетно. В горле пересохло несколько раньше, но я не придал этому значения и вот дождался того, что пересохла вся полость рта и язык высох так, что стал даже шершавым. Я шарил им под нижней десной, отыскивая слюнные железы, нашел наконец, надавил языком — труд напрасный: сухость, а вместе с нею и жажда усиливались.

Я взглянул на нетронутую половину письма: нет, текста много, оставить нельзя. Значит, надо набраться терпения, ждать, копить силы, слюну. Субъект в сапогах со шнуровкой не возвращался. Это также не предвещало добра. Он и вышел, наверное, неспроста. Возможно, настала пора выводить. В соседней комнате громкий говор, нет ни криков, ни стонов… Но что толку гадать! Лучше счетом заняться, счет на нервы действует благотворно. И вот, досчитав до трехсот, я во рту почувствовал влажность. Слюна. Слюна! — и рванул зубами письмо. Все в порядке. Пошло. Я жевал и выплевывал. Еще и еще. Я спешил — ведь проделана лишь половина работы — и сплевывал не сероватую, неузнаваемо раскрошенную массу, а просто изжеванные клочья бумаги. Под конец я и вовсе выплевывал не жуя, ибо услышал звук хлопнувшей двери. А это могло означать одно: кого-то уже увели.

Тут над собой, на кровати, я вдруг уловил возню. Провисшая сетка выпрямилась. Я следил за этим с таким напряжением, что не сразу заметил возле себя две пары сапог: одни — со шнуровкой, другие — черные, простые солдатские. Я ждал появления третьих ног — в обычных цивильных ботинках, ног лежавшего на кровати товарища по несчастью. Они, однако, не появились. По движениям ног в сапогах я догадался, что лежавшего поднимают. Видать, хорошенько отделали, если сам он подняться не может. Наконец сапоги исчезли, и я сунул в рот последний кусок. Жевал не спеша и даже без особого отвращения. Я смог бы, пожалуй, его проглотить, но все-таки, доведя до кондиции, надул губы и с облегчением выплюнул.

Я вытянулся, вконец обессиленный, словно излазил целую гору. Голова лежала на голом полу, и звуки, проникавшие отовсюду, слышались значительно явственнее. Топот ног, крики, хлопанье двери, слова команды. Кажется, обо мне забыли… Неужто забыли? Голова пошла кругом от радости.

Радость, однако, была преждевременной. Вновь появились сапоги со шнуровкой и вслед за ними солдатские.

— Тут, под кроватью, еще один гусь. Тот самый, с пистолетом-игрушкой.

Голос, должно быть, принадлежал сапогам со шнуровкой.

— Дай взглянуть, — сказал другой голос.

Короткая пауза. Сопение.

— Штучка что надо, — сказали солдатские сапоги. — Стреляет?

— Ты же сам видел.

— Ага.

— Придержи-ка язык, — буркнули сапоги со шнуровкой. — Смотри не протрепись капитану.

— Зря, братец. Ты ж меня знаешь.

Обладатель сапог со шнуровкой нагнулся и заглянул под кровать. Я застыл, инстинктивно закрыв глаза.

— А ну, погляди. Его ты прикончил.

Прикончивший тоже нагнулся, положил мне руку на грудь и тут же резко отдернул.

— Да он весь изблевался.

Я чуть не ухмыльнулся, злорадствуя.

Обладатель сапог со шнуровкой взял мои руки, стал нащупывать пульс, но веревка мешала.

— Руки теплые. Значит, живой. Ну, давай его поскорее, а то капитан раздраконит.

Они шагнули к изножью кровати и, ухватив меня за ноги, сдвоенным усилием вытащили. Вот и прекрасно. Останков письма они не заметили. Тот, что был в сапогах со шнуровкой, приподнял мне голову и, приводя в чувство, хлопнул несколько раз по щекам. Я моментально открыл глаза.

— И правда не мертвый, — сказал второй, жандармский сержант с нарукавной повязкой нилашиста. — Давай бодрись, доктор! — тараща глаза на меня, сказал он. — Завтра тебе уже больно не будет.

Я встал, обнадеженный, но сразу же пошатнулся. Голова закружилась, и боль в разбитом затылке снова стала невыносимой. Меня подхватили под руки и поволокли из комнаты вон. В прихожей мелькнуло опухшее от слез лицо жены Вильмоша Тартшаи.

4

На рассвете другого дня во вместительной камере четвертого этажа тюрьмы на бульваре Маргит ко мне пробрался ползком капитан Кальман Реваи, схваченный, как и я, в квартире Вильмоша Тартшаи.

— Где письмо к маршалу Малиновскому? — шепотом спросил он, приблизившись к самому уху.

— Разве ты о нем знал?

— Да ведь я его должен был передать Альберту Сент-Дёрди.

— Оно уничтожено. Я его съел.

Он смотрел на меня с изумлением.

— Целиком?

Я слишком устал, чтобы объяснять методу жевания и выплевывания.

— Целиком, — сказал я лаконично.

— Как же так? — сказал он, сомневаясь. — Почему письмо не забрали? Меня обыскали немедленно. Обшарили с головы до ног.

Тогда я рассказал все, как было. Мой рассказ слушал Дюри Маркош, бывалый подпольщик и рекордсмен по провалам.

— Все очень просто, — кивнул Дюри Маркош. — Ты выстрелил, промахнулся, тебя сбили с ног. Субъект в а-ля Бильгери взял пистолет и, прельстившись им, прикарманил. Суматоха и шум. Господин капитан выстрела не слышал. А шпик, не желая расстаться с изящной вещицей, о выстреле промолчал. И поспешил запихнуть тебя под кровать.

— Но почему под кровать? — Этого я так и не мог понять.

— Все очень просто, — сказал многоопытный Дюри Маркош. — У тебя на затылке и сейчас еще здоровенная ссадина. И пук залепленных кровью волос. Капитан мог заметить и потребовать объяснений: отчего, почему. Так что выход один: убрать тебя поскорее со сцены. Что те двое и сделали. У них попросту не было времени обыскать твои карманы.

Мы помолчали.

— Тебе повезло, — нарушил молчание Дюри. — Ты спас себя выстрелом. Не будь его, они нашли бы письмо, и тогда тебе — вышка.

Мы долго не произносили ни слова. Да, чтоб остаться в живых, я должен был выстрелить. Но не только. Еще я должен был ненавидеть оружие и не уметь обращаться с ним.

Я бы не уцелел, попади моя пуля в цель.

Перевод Е. Терновской.

Миклош Вамош

Я родился в 1950 году. Думаю, что это — самый достоверный, самый важный и самый характерный факт моей биографии. Дальнейшие факты, перечисленные по порядку, могут быть отнесены (с незначительными отклонениями) к большинству представителей моего поколения: восьмилетняя школа, гимназия, безуспешная попытка поступить в университет, знакомство с трудовой деятельностью в качестве ученика в типографии, служба в армии, успешное поступление в университет (факультет государства и права), диплом… Эта заурядная история дает и определенное преимущество: заложенная в меня система представлений тождественна представлениям моих современников.

Литературная моя судьба весьма типична, с одной лишь особенностью — и сегодня я уже воспринимаю это как недостаток, — я начал публиковаться очень молодым, в возрасте девятнадцати лет, в 1969 году. Затем все было как положено: участие в антологиях, собственные книги (сборник повестей «Предисловие к азбуке», 1972; сборник повестей «В настоящее время тринадцатый в списке», 1973; роман «Богрис», 1976; роман «Смена», 1977). Кроме того, я написал три пьесы для театра, пьесы для радио, а потом снова роман («Я и я»).

Все это, как видите, сухие данные, и тому, кто не знаком с моими произведениями, мало о чем говорят. Но, увы, прибавить к этому я ничего не в состоянии и вообще бываю в замешательстве, когда требуется как-то пояснять свои сочинения. Тешу себя надеждой: а вдруг все будет ясно и без моих пояснений — и придерживаюсь той истины, что хорошее вино в похвале не нуждается… Если же читатель найдет то, что я предлагаю его вниманию, «плохим вином», тогда и говорить не о чем.

Лишь одно могу сказать в заключение: примите с должной строгостью и с открытым сердцем.

Долги (Budget)

М е с я ц    Д е н ь    Д е б е т    К р е д и т    С а л ь д о 

1/III. Долгов у нас пока нет! Только те, что остались с прошлого месяца, довольно большие. У Ютки насморк. Надо вызвать врача.

5/III. К сожалению, забыл ответить Пиште. Он снова прислал письмо.

«Дорогой Миклош, прошло уже полгода, а письма от тебя все нет. Уж не случилось ли чего с вами? Эмма и я начали беспокоиться. Или может быть, ты на нас за что-то в обиде? Хотя мы вроде бы не давали повода для этого. Очень жду твоего письма и книг, о которых я просил. Они нужны мне для работы, это важно, я уже писал. Так дай же знать о себе и пришли книги. Летом ты говорил, что достать их легко. Но с тех пор от тебя ни слуху ни духу. Будь добр, напиши поскорее!»

Надо было сказать Беле, он ведь работает в медицинском издательстве, совсем выскочило из головы. Шесть толстых томов по терапии! Пишта взял с меня слово еще в августе.

А сейчас Бела в больнице. В Саболче. Уже два месяца. Обязательно нужно навестить его. Свинство, что я до сих пор этого не сделал. Завтра заскочу к нему. Принесу цветов. Или конфет.

9/III. Паршивая неделя предстоит. Придется каждый день киснуть в издательстве — сплошные заседания.

Ютка говорит, что звонили Шлуссы. Хотят к нам прийти. Я не против. Она просит позвонить им. Договориться.

У матери будут именины, надо бы заглянуть к ней. Потом, в субботу, встреча выпускников нашей школы… Еще и это свалилось на голову. Именно сейчас. Банди специально звонил: получил ли я приглашение. Обязательно надо сходить, я уже и так дважды пропускал эту встречу. Нельзя ребят обижать. Кое-кого из них я видел в последний раз лет десять назад. Да и неплохо бы старое помянуть.

Очень хочется написать наконец эту повесть. Я неделями не в состоянии взяться за работу. А ведь уже ношу ее в себе… Пусть время тянется уныло^[14], — так бы я ее назвал. Строка из стихотворения. Потрясающие слова. Великий поэт написал.

Сегодня редсовет на киностудии! Надеюсь, до пяти закончим, тогда успею и с Белой разделаться.

Ютка все еще чихает.

Встретился с Бечеи. Он спросил, будет ли в воскресенье теннис. Почем я знаю.

12/III. Из Лейпцига позвонили Рихтсы. Наши друзья. Летом приедут, просят снять им комнату.

Почему я должен устраивать еще и это?

Ладно уж, сниму. Не хочется их обижать. Они всегда были очень добры к нам. Однажды мы жили у них три недели. Было бы неудобно им отказать, всего и дел-то — один телефонный звонок. На столько-то я им обязан.

Один звонок по телефону.

Ох уж этот спаренный телефон! Черт бы его побрал! Сосед целый божий день висит на нем.

Утром позвонил Геза. Спрашивал, почему я не приехал за ребенком в прошлую субботу. Черт его знает, не помню. Ах, да, тетя Ирмуш из Канижи… И еще сказал, что Кати меня целует.

С тех пор как мы развелись, она неизменно передает мне поцелуй.

Сегодня обязательно надо навестить Белу. Пишта ждет книги, ужасно неудобно.

Завтра вечером встреча выпускников нашей школы в ресторане «Кулач».

13/III. — Алло… Это я. Здравствуй, бабушка. Я еще спал. Да. Ничего, мне все равно уже нужно было вставать. Да. Что? Ну, не начинай ты опять, оставь дедушку в покое! Да это же несерьезно! Ему ведь восемьдесят три года! Что значит «все равно»? Ну, подумай сама и не вопи так, телефон разлетится. Человек в таком возрасте не ходит к женщинам. Поверь мне. Только ради того, чтобы раздражать тебя? Ты так всерьез думаешь? Двадцатилетние девушки? Когда тебя нет дома? Не обижайся, но это… Постоянно раздражает? Бабушка, вы шестьдесят лет живете вместе, пора бы ужиться. По столу, говоришь, стучит? Но ведь… Ладно, допустим, он это делает, чтобы злить тебя, так уйди в другую комнату и не обращай на него внимания. Ой, бабушка, не надо, прошу тебя, я эту пластинку наизусть знаю. Поверь, дедушка не может тебе изменять! Ну ладно, будь по-твоему, изменяет. Но если ты его ненавидишь, так почему тебя это волнует? Бабуля, послушай… Соскребает? Краску со стены? Это что-то новое. Раньше он лишь стулом скрипел да еще кран не закрывал как следует. Десять лет вы цапались из-за этого. Ах, да, еще и изменяет. Ну, что мне сказать? Подожди минутку, звонят.

Консьерж. Да. Чтобы мы набрали воды. Потому что ее отключают. Почем я знаю, почему отключают. Понимаю. Да. Хорошо, ты права, конечно. Но, ей-богу, это не дедушка соскребает краску со стены. Плохо слышишь? Она сама по себе сходит. Да сама же, сама!!! Со временем. Да. У нас тоже сходит. Схо-о-о-дит!!! Ну, приди как-нибудь и убедись сама, если не веришь. Я? Видишь ли… Нет, на следующей неделе ни в коем случае. У меня полно дел. Действительно я давно не был, но… Полгода — это преувеличение. Месяца три. Хорошо, четыре. Поверь, у меня вправду много дел. Всегда что-то есть. Да, и в издательстве. Ютка в порядке. Ладно, я позвоню, и мы это потом обсудим. Обсудим!!! Хорошо. И не мучай дедушку. Это не он соскребает краску. Поверь мне! Я точно знаю.

14/III. Забыл про Женский день. Мать наверняка обиделась до смерти. И сестра тоже. С ней я еще кое-как помирюсь, но с матерью… Тяжелый случай.

Я все еще не сходил к Беле. Сделаю это сегодня после тенниса.

Вчера пришли Шиповичи. Просто невозможно было выставить их, сидели у нас до одиннадцати. Они имеют обыкновение вваливаться без предупреждения. Никогда не позвонят заранее. Как из шкафа выскакивают.

Вообще-то я их люблю, особенно его. Он хорошие анекдоты рассказывает. Но на банкет надо было все же сходить… Банди обязательно будет звонить мне…

Утром мы с Юткой поссорились. Она даже поплакала. Спросила меня, в котором часу мы пойдем обедать. Я ответил, что вообще не пойдем. «Я так и знала!» — пробормотала она, держа под носом яйцо всмятку.

Все бы еще ничего, но немного погодя она сказала, что в шесть часов придут Шлуссы и ей нужно к их приходу купить что-нибудь к чаю.

Тут я твердо заявил, что ни о каких Шлуссах и речи быть не может! Она в ответ:

— Как так? Ведь ты же сам с ними договорился.

— Вот уж нет.

— Да!

— Нет!

— Да!!

— Нет!!!

Ютка разрыдалась: почему я, мол, кричу на нее. Но ведь и она кричала. Давай, говорит, посмотрим в твоем календаре. Абсолютно излишне, я хорошо помню, что на сегодня записано посещение Белы.

— Нет, все же давай посмотрим! — сказала она.

— Ты что, мне не веришь? — спросил я.

Она отвернулась в обиде, что я опять кричу на нее.

Увы, в календаре черным по белому стояло: «В 6 часов Шлуссы». Я действительно говорил с ними, ну конечно же, теперь вспомнил. Надо бы попросить у Ютки прощения. Но сейчас это невозможно, она пошла за сладким.

Ничего не поделаешь, Шлуссов придется отменить, Пишта ведь книг ждет. Ну, скажем, случилось что-то, бывает ведь.

Вечером, наверное, выпадет немного времени. Пусть время тянется уныло… Так и вертится в голове.

17/III. «Счастливы пригласить Вас и Ваше ув. семейство на церемонию бракосочетания

Илоны Лук

и

Отто Цимборы-младшего,

которая состоится 21 марта 1973 года

в Центральном дворце бракосочетаний.

Наш адрес: Будапешт, XIII район, ул. Дунна, 13.

Цимбора».

Ну и ну, маленький Цимбора женится. Кто бы мог подумать, этакий конопатый чернильный червь. Надо бы пойти. Они тоже всегда… Ох, это же воскресенье! Попробую-ка послать туда Ютку.

Не хочет идти одна. Цимбора, мол, — мой знакомый. Лучше не углубляться в этот вопрос! А Эрнё Шлусс со мной, что ли, ходил в университет? Однако же именно мне постоянно приходится с ним общаться!

— Я думала, вы друзья! — говорит на это Ютка.

— Друзья? С таким же успехом и Вилли Брандт мой друг.

— Почему? — спрашивает она. — Разве ты не любишь Эрнё?

— Конечно, люблю, — отвечаю я, — почему бы мне его не любить?

— Когда мы покупали машину, он одолжил нам двадцать тысяч! — говорит Ютка с упреком в голосе.

— Все это правда, он очень милый, порядочный человек, но пойми же ты — у меня нет времени!

— Ты всегда это говоришь! — заявляет Ютка.

Ну, что на это ответишь? Я и вправду очень люблю водить с людьми дружбу, но у меня просто не остается времени.

Дружить со знакомыми. Знакомиться с друзьями.

Сегодня ночью спать не лягу. Может, удастся поработать. Только вот машинку слышно в соседней комнате. Ютка не может спать. А ведь она рано встает. Вынесу-ка я машинку на кухню.

Впрочем, мне тоже лучше бы поспать, завтра в издательстве предстоит тяжелый день.

Чете Цимбора пошлю поздравительную телеграмму.

18/III. «Книги уже не нужны тчк Достал их через чикагского друга тчк Всяком случае благодарю тчк».

20/III. — Алло! Да. Это ты, Бандика! Вот хорошо, что позвонил, я тебя все разыскивал, никак не мог застать дома. Да. По телефону. Когда? И вчера тоже… где-то вечером. Вы были дома? Но позволь, я дважды набирал ваш номер, и никто не поднял трубку. Шесть — двадцать восемь, четыре — четырнадцать. Да, именно этот номер. Наверное, я не туда попал. Знаешь ведь, какая ненадежная у нас телефонная сеть. Конечно. К сожалению, мне пришлось срочно выехать в провинцию, по служебному делу. Да. В этот, как его… в Печ. Вот такие дела. Вас много собралось-то? Только пятеро? А остальные? Понимаю. Да, понимаю. Мне очень жаль. Очень. Жаль…

21/III. Ютка говорит, что опять звонила моя бабушка. У нее мания, что дедушка постоянно изменяет ей. Восьмидесятитрехлетний старик! С ума сойти. Они уже лет двадцать на пенсии. И с тех пор мучают друг друга. Два старых человека взаперти.

Еще она утверждает, что дедушка ей назло, умышленно портит мебель. Старик тоже хорош, ничего не скажешь, но это уж слишком. Он, видите ли, краску со стены соскребает! Боже ты мой, ну зачем ему скрести стену?

Поговорю с ними. Тем более, что давно у них не был. Так они, чего доброго, и до рукопашной дойдут.

Вот только когда я смогу к ним выбраться? Может быть, в среду после работы. Уйду чуть пораньше.

Вечером приходила сестра, они с мужем забежали минут на десять. Сказала, что мать звонила и ей, жаловалась, что совсем меня не видит.

Но если у меня нет времени!

На этой неделе надо бы сделать следующее:

1. Енё — марки;

2. По крайней мере позвонить этим Гершли в связи с ковром;

3. Арнольд Шимон — сыграть в «тарокк»^[15];

4. Сходить на киностудию к Бенде;

5. Придут Шлуссы, во вторник в полшестого вечера;

6. Мать(?);

7. Написать Пиште длинное письмо с извинениями (был, мол, тяжело болен или что-то в этом роде);

8. Дедушка с бабушкой;

9. Тетя Амалия;

10. Густи Шкот.

И это лишь самые неотложные дела! А ведь еще нужно встретиться с Пинтером, Копчаньи, Тамашем Ревесом; пригласить обоих Кишшей, я им когда еще обещал, они даже не видели нашей квартиры; Рекаи должны нам один визит, Игнац Барка — два; потом Банди просил оказать ему честь, хотел представить свою жену; Зече надо по крайней мере послать визитную карточку с поздравлениями; Мандиенерам нанести визит; тетю Ирмуш поблагодарить за вино из инжира; Рихтсам снять комнату; Цимборе послать поздравительную телеграмму…

23/III. Звонил Цимбора. Обижен. Напрасно я уверял его, что мама больна и я каждую свободную минуту провожу в больнице, из-за чего и не смог прийти к нему на свадьбу, однако уже неделю назад послал поздравительную телеграмму. Он заявил, что никакой телеграммы не получал. Дорогой мой Цимбора, ей-же-богу, я послал ее! Затерялась, наверное, в общей массе, ведь вы наверняка получили целый воз поздравлений. Да, — сказал он, — но от тебя — нет.

Как я ни клялся — не верит. Тут я пришел в бешенство: какое право он имеет сомневаться в моих словах!

Шлуссы сказали, что не смогут прийти сегодня вечером, потому что Эрнё нездоровится.

26/III. Вечером Ютка попросила денег. Для чего? Она хотела бы купить красную сумку. Объяснил ей, что у меня нет сейчас денег. «Ну так напиши что-нибудь! — ответила она. — Напиши мне красную сумку!»

Тут я ей выдал, и здорово. Что значит написать ей сумку? Я обыкновенно пишу повести или, по крайней мере, пьесы для радио, но не сумки! Хорошенькое дело. Между прочим, пусть примет к сведению, что потому мы и получаем какие-то деньги, что я не пишу.

— Что же тогда ты делаешь? — спросила она с удивлением.

— Что? Обзоры новых книг, рецензии, путевые заметки, воскресные письма, наконец! Каждую неделю — воскресное письмо, которое я затем сонно читаю по радио. Своим слегка гнусавым голосом скопца. Великолепно! Да, еще и статьи по специальным вопросам… Специальные статьи автора — специалиста в специальных журналах.

— А это разве не значит писать? — спрашивает она.

— Нет. Абсолютно нет!

Я был в бешенстве. Мало того, что в течение долгих недель я не в состоянии сколотить эту повесть, так она еще лезет ко мне со всем этим.

Меня распирало от злости.

Я долго не мог уснуть. Особенно раздражало сладкое, спокойное посапывание Ютки. Принял снотворное.

Из большого ящика стола вылетели листки моей рукописи. Они запорхали вокруг, словно птицы, облепили настенную лампу. Но темнее от этого не стало, из-за лунного света, наверное, — было светло как днем. Томик моих повестей, грохоча, покатился в соседнюю комнату. Клубы дыма из его выхлопной трубы пахнули мне в лицо. Я начал задыхаться. Четыре блестящих черных колеса фирмы «Кордатик» заскользили по лакированному паркету, как лапы нашей собаки в пору ее щенячьих игр, руль вертелся вправо-влево с сумасшедшей быстротой.

Белый «вартбург». Как две капли воды похожий на наш, только кузов какой-то странно угловатый. И номерной знак… На месте номерного знака красовалась фамилия ответственного редактора и тираж. На черном фоне.

Мои радиопьесы разбежались по квартире, полезли на стены, на потолок, стали скучиваться, превращаться в различные дурацкие предметы. Одна из них обратилась собакой, гладкошерстным, щелкающим зубами боксером. Он набросился на меня и укусил. Я попытался закричать, но рот не повиновался мне, вместо «помогите!» послышалось вдруг: «На этой неделе к нам обратилось несколько уважаемых радиослушателей по поводу обувного магазина на улице Цукор!»

Куда делась Ютка? Это какая-то чужая комната!

«На этой неделе к нам обратилось несколько уважаемых радиослушателей…» — кричал я. А вокруг кружились шкафы, ковры, телевизор, три пары лакированных туфель, кресло, зимнее пальто, ящик для постельного белья, толковый словарь, маленькие ножнички, деревянные шлепанцы; карниз содрогался надо мною в диком танце и наконец треснул меня по голове с грохотом, напоминавшим пушечный залп…

Очнулся я на полу: с кровати скатился. Голова гудела, как пылесос «Омега».

Не стоит ссориться по вечерам.

Весь день насмарку, когда я просыпаюсь в таком состоянии. А ведь собирался писать. Пусть время тянется уныло…

27/III. Ютка говорит, что меня искал Зече. Потом позвоню ему. Она кладет передо мной почту. Газеты. Открытки, еженедельники, ежедневные издания, специальные журналы. А вот конверт в черной рамке. Ах ты боже мой!

«С глубоким прискорбием извещаем, что сего месяца 23-го числа в возрасте пятидесяти семи лет после продолжительной болезни скончался Бела Кар.

Похороны 29-го в 4 часа дня на кладбище Ракошкерестур.

Скорбящие дети, жена, брат».

Бедный Бела! Жаль его.

Надо пойти на похороны.

Бечеи уже давно говорил, что у него рак, но я не верил. Он выглядел таким здоровым. И вот.

Значит, полчетвертого. А у меня с трех редсовет! Телеграмму соболезнования, что ли…

31/III. Пусть время тянется уныло. Написал. Но не то. Плохо!!! С огромным удовольствием швырнул бы все это в мусор. И себя тоже. В мусорное ведро я, пожалуй, не помещусь, а вот в мусорный ящик — полностью.

Настроение паршивое. Напиться бы.

Позвоню-ка Шимонам. Если у них вечером есть время, пусть придут перекинуться в картишки. Их ведь очередь появиться у нас…

Сколько же у меня еще дел!

Записную книжку не смею даже открыть: по горло в долгах.

И т о г о:

Перевод Н. Дарчиева.

Эржебет Галгоци

Я родилась 27 августа 1930 года в деревне Менфёчанак Дёрского комитата. Мои родители были крестьяне-середняки. Я была седьмой из восьми выживших детей, а в наших краях ходило поверье, что седьмой ребенок родится счастливым и рука у него легкая, целительная. Мне хотелось бы, чтобы жизнь моя подтвердила это поверье. В Дёре я окончила среднюю школу, потом Государственное педагогическое училище. В 1950 году за свой рассказ получила первую премию на Всевенгерском молодежном конкурсе. В 1955 году я окончила Высшую театральную школу как драматург. Некоторое время работала в редакции газеты, с 1957 года я — «свободный художник».

В детстве, еще в дошкольные мои годы, братья и сестры часто таскали меня с собой в школу, чтобы не оставлять без присмотра — в то время я очень хотела стать учительницей. Лет через десять, под влиянием Освобождения, меня уже больше привлекала политическая деятельность. Наконец я нашла свое призвание в литературе, и теперь живущий во мне учитель может высказываться как политический деятель — но и не только как политический деятель.

Я пишу с двадцати лет. Были изданы следующие мои книги: «Гостинцы из дому» (рассказы, 1953), «И там только снег» (рассказы, 1961), «На полпути» (повесть, 1961), «Пять ступенек вверх» (рассказы, 1965), «Безжалостные лучи» (репортажи, 1966), «Паренек из замка» (рассказы, 1968), «Лучше пусть болит» (рассказы, 1969), «Социализм камышовых крыш» (репортажи, 1970), «Чей закон» (рассказы, 1971), «Паутина» (повесть, 1972), «Жена генерального прокурора» (телевизионные пьесы, 1974), «Нет доказательства» (рассказы, 1975), «Общая вина» (повесть, 1976), «Ты не в проигрыше» (избранные рассказы, 1976), «Плавучая льдина» (радиопьесы, 1978), «Близко нож» (рассказы, 1978).

Трижды, в 1962, 1969 и 1973 годах, я получала премию имени Аттилы Йожефа, а в 1968 году премию имени Кошута.

Плавучая льдина

В доисторические времена примитивные северные племена избавлялись от стариков, сажая их на плавучие льдины и оставляя на произвол судьбы.

Готфрид Бенн

После окончания средней школы Эмёке Леваи поехала учиться за границу, поступив в Московский университет. За десять дней до рождества ее отпустили домой на каникулы. В Будапеште, на Западном вокзале, уставшая с дороги, она с плачем бросилась отцу на шею:

— Папа! Я не вернусь обратно! Я останусь дома!

Отец, элегантный, сухощавый архитектор лет пятидесяти, посмотрел на дочь с недоумением.

— То есть как не вернешься? Что за глупости?

— Не могу, папа! Мне так одиноко там!

Отец снял с багажной сетки чемоданы Эмёке.

— Все свои пожитки привезла? Ай-ай-ай, доченька!.. Что значит одиноко? Разве ты одна в комнате? Или там нет венгров кроме тебя?

— Есть. И в комнате я не одна. Но там нет вас! Я так соскучилась, папа! — Всхлипывая, она шла вслед за отцом к машине. — И бабушка ни одного письма не написала.

— Бабушка? — рассеянно пробормотал отец. — Об этом после, дочка.

Он остановился возле автомобиля «рено», зеленого, как болотная ряска, открыл багажник. Эмёке разочарованно смотрела на пустые сиденья.

— А где бабушка? Она не приехала меня встречать? Я думала, она ждет нас в машине.

Отец не ответил, он сел за руль, открыл дочери дверцу. Машина тронулась с места. Девушка взглянула на отца, и ее охватила тревога. Она робко спросила:

— Почему ты приехал один, папа?

— У мамы сверхурочная работа, а брат твой на уроке английского.

— А бабушка?

Мужчина сжал губы. После долгой паузы он едва слышно произнес:

— Бабушка умерла.

— Умерла?.. — пролепетала Эмёке, и глаза ее снова наполнились слезами.

— Сердечный приступ.

Оба долго удрученно молчали, пока машина со скоростью черепахи ползла по улицам — был час пик, и они попали в затор.

— Ей было шестьдесят восемь лет, — всхлипнула девушка.

— Это не так уж мало.

— Она никогда не жаловалась на сердце.

— Некоторые умирают от первого инфаркта, а другие и после четвертого живут.

— Вот почему она не отвечала на мои письма… Когда это случилось?

— Еще в ноябре… Или в октябре? — неуверенно ответил отец.

Эмёке была потрясена: отец даже не помнит, когда умерла бабушка! Она резко спросила:

— Почему вы мне не написали?

— Не хотели расстраивать тебя, мешать учебе. Думали, будет лучше, если узнаешь, когда приедешь домой на рождество…

Эмёке разрыдалась.

— Но, папа, мне потому и было так одиноко, что я не получала писем! От вас очень редко, а от бабушки вообще ни разу!.. — бормотала она сквозь слезы.

Леваи сунул в руки дочери большой носовой платок.

— Останови машину, папа! — продолжала плакать девушка. — Я пойду пешком!

— Эмёке! — урезонивал ее отец. — Возьми себя в руки! Что скажет мама?.. Ты устала. Дома поужинаешь, ляжешь отдохнуть… в постели и поплакать можно!

В Зугло, у подъезда красного кирпичного дома, Леваи остановил машину, взял в руки чемоданы, и по широкой лестнице они поднялись на второй этаж. В передней их трехкомнатной с холлом квартиры на вешалке висело только одно пальто.

— Мама, видно, еще не вернулась с работы, — сказал Леваи, помогая дочери снять дубленку. Из глубины квартиры неслись громкие звуки бит-музыки. — Ну, конечно, — заметил отец, — твой братец опять запустил магнитофон на полную катушку. Я купил ему магнитофон и кассеты с записью английских лекций, чтобы он практиковался в языке, а он вместо этого… — Отец быстро пересек холл, вошел в комнату и выключил магнитофон. — Мы приехали!

Четырнадцатилетний подросток, на голову выше Эмёке, с длинными, до плеч, волосами, в засаленных, выцветших, волочащихся по полу джинсах и широченном пуловере бросился к сестре и расцеловал ее.

— Привет, старуха! Ты уже говоришь по-русски? Привезла что-нибудь? Я в письме просил тебя купить мне горные лыжи. Папа Шаци говорил, что они там всего семь рублей стоят!

— Привет, братишка! Как ты вырос!..

— С тобой только два чемодана? Значит, лыжи…

— Довольно, перестань! На какие деньги она могла купить лыжи? На стипендию? У тебя есть абонемент на каток… Лучше поди свари нам кофе. Эмёке устала.

Девушка удивленно оглядела комнату.

— А где же бабушкина мебель?

— Ее увезли, — брякнул брат.

— Мы ее продали, — сказал Леваи, моргнув сыну.

— Увезли? — спросила Эмёке.

— Старьевщик увез. То есть комиссионка… Сынок, иди поставь наконец кофе. Эмёке устала. Я тоже. — Отец выпроваживал из комнаты и сына, и дочь.

— Мама тоже вернется домой усталая. Знаю. У нас все устают. Леваи всегда усталые. И нервные. И в депрессии. И вечно спешат. И погода на них действует. И у всех невралгия. И…

— Замолчи! — прикрикнул на сына отец.

— Ладно уж! Чего там, иду. Пожалуйста. Могу хоть целый котел сварить. Мне кофе не жалко.

В холле они расположились в удобных креслах. Леваи закурил сигарету и тонкими, сухими пальцами нервно забарабанил по столу.

— Доченька, — начал он с отеческой строгостью в голосе. — Ты меня просто ошеломила своим решением не возвращаться обратно. Желающих учиться в Москве было сотни, а честь оказали тебе. И не только благодаря твоим хорошим отметкам. Тут и отец твой приложил немало усилий. А ты, проучившись всего полгода, собираешься бежать! Нечего сказать, хороша благодарность! Как ты объяснишь это товарищам, которые в тебя поверили?.. А я?.. Как я объясню людям поведение своей дочери? Выходит, я виноват. Я ее так воспитал.

Эмёке уже не плакала, сидела понуро, уставившись в одну точку. В руке она все еще сжимала отцовский носовой платок.

— Папа, мне было так одиноко…

— Ты получаешь стипендию, живешь в общежитии, питаешься в студенческой столовой, дважды в год тебе дают деньги на поездку домой… Дубленку ты тоже в Москве приобрела, не так ли? А ты подумала, во сколько обошлось бы твое обучение здесь, в университете?

— Не знаю, папа. — Слова отца едва доходили до ее сознания.

Леваи приводил все новые и новые доводы, желая убедить дочь. В который уже раз рассказал о том, как сам в сорок девятом сдавал на рабфаке экзамены, будучи намного старше других. Тогда у него был один-единственный костюм… питался он одной вареной капустой… Закончил отец обычным наставлением:

— Вам все слишком легко достается.

— Я не знала, что бабушка умерла. Если бы я получила от нее письмо…

— Мы подумали, это известие расстроит тебя и помешает учиться, — как-то неуверенно повторил отец и тревожно поглядел на распухшие от слез глаза дочери.

— В этой комнате теперь брат живет?

— Ты уехала на пять лет, доченька, — оправдывался Леваи. — Твой брат уже взрослый мальчик. К нему приходят друзья и подруги, они вместе занимаются английским. Он не мог больше оставаться в комнатушке для прислуги.

— Меня эта комнатушка вполне устраивает! — поспешила успокоить отца Эмёке. — А здесь мне было бы тяжело — все напоминало бы бабушку…

Онаумолкла, горло у нее сжалось от вновь подступивших слез. С тех пор как Эмёке себя помнила, она всегда жила в угловой комнате вместе с бабушкой. Воспитала ее бабушка, а не мать. У матери вечно не хватало времени на детей. По вечерам и по утрам, лежа в постели, Эмёке часами разговаривала с бабушкой.

— Доченька, при маме ни слова! — предупредил ее Леваи. — Ты меня понимаешь?.. Ее очень потрясла смерть матери.

— Конечно, папа.

— И потом, тебе не обязательно жить в тесной комнатушке. Можешь спать здесь. Или с мамой в спальне… Я обычно сплю в кабинете, работаю до поздней ночи.

— Мне будет хорошо и в той комнатке, папа.

Жена Леваи ежедневно возвращалась с работы домой взбудораженная и чем-то недовольная. В молодости она была пухленькой, хорошенькой девушкой, но сейчас фигура у нее расплылась, лицо увяло, выражение вечного страдания и недовольства отнюдь его не красило. Она вошла в комнату, пошатываясь, рухнула в первое попавшееся кресло, бессильно уронила руки с подлокотников.

— Нет, это невероятно! — вымолвила она, тяжело дыша. — Подумать только, что у нас творится! Просто невероятно! Уму непостижимо!

— Здравствуй, мама. Я приехала. — Дочь подошла к ней и поцеловала ее.

— Привет, дочка! Наклонись, я тебя поцелую. — Мать чмокнула губами воздух. — Хорошо доехала? — Ответа ждать она не стала. Ее занимали собственные заботы. — Представь, на этой неделе я уже трижды оставалась сверхурочно! А этот товарищ Дюрденко! Да, скажу вам! Он, видите ли, начальник отдела, участвовал в подпольном движении и потому может себе позволить… А я, между прочим, тоже член партии с сорок пятого…

— С сорок девятого, — нехотя поправил ее Леваи. — Эмёке приехала.

— Вижу. Как поживаешь, Эмёке? Хорошо доехала?.. А вообще, Карчи, вы могли бы заехать за мной с вокзала. Просто ужас, что творится в нашем городском транспорте! Кошмар! Срывают с тебя пальто, наступают на ноги…

— Я заезжаю за тобой каждый вечер, один раз можно и потерпеть, ничего страшного. Поезд опоздал на два часа… Эмёке была в дороге больше полутора суток.

Жена Леваи повернула к дочери свое страдальческое лицо.

— Ну, как дела, дочка? Как вас там кормят? Ты немного бледна, но не похудела… Да! Человек счастлив до тех лишь пор, пока он обедает в студенческой столовой. Мне до черта надоело каждый вечер тащиться домой, словно вьючный осел. В этих проклятых магазинах полно товаров, полки ломятся, а того, что тебе нужно, разумеется, не найти! И стоять в трех очередях приходится: за колбасой, за овощами, за хлебом… Даже в четырех, в кассу ведь тоже надо…

В комнату шумно вошел брат с большим кофейником и чашками.

— Не горюй, мама, вот и кофе. Крепкий, такой и мертвого поднимет!

Жена Леваи глотнула кофе.

— Молодец, сынок. Поди сюда, стяни с меня сапоги… А то ноги распухли, видишь?.. Да и как им не пухнуть, если хозяйке приходится за продуктами охотиться, словно доисторическому человеку за мамонтом… Только с нейлоновой сумкой в руках вместо каменного топора… Прежде, бывало, люди просыпались, а у них на пороге уже молоко стояло и булочки, свежее молоко и хрустящие свежие булочки… Куда подевались хрустящие булочки?

— На нашем пороге ни булочек, ни молока и в помине не было, — раздраженно сказал Леваи. — А у многих и порога-то своего не было.

Эмёке стало не по себе.

— Папа, я пойду распакую вещи.

— Иди, дочка.

Убежал к приятелю и сын, сообщив перед тем, что тетушка Аннуш опять не пришла убрать квартиру и двести пятьдесят форинтов так и лежат на расписанном петухами подносе, куда их утром положила мать.

— Ну вот, только этого не хватало! — запричитала жена Леваи. — Все на меня валится! И грязь я должна вывозить…

— Ты сегодня устала, Жофи! — сухо сказал муж. — Твоя дочь вернулась из-за границы, а ты ее даже не замечаешь!

— Почему это не замечаю?! — оскорбленно запротестовала жена. — Вижу, что она здорова. И не с конца света приехала. Не с фронта вернулась. У нас будет время поговорить с ней на каникулах. Не так ли? Каждую неделю она писала письма, каждый месяц мы звонили ей по телефону, знали, что с ней, как она. Верно ведь?

Леваи не ответил. С мрачным видом он пил кофе.

— Что же мне теперь делать? — размышляла жена Леваи. — Взять выходной? А может, два?.. Нельзя же в такой свинарник гостей на рождество приглашать!

— Позвони в фирму бытовых услуг.

— Ну конечно, и они запишут меня в очередь… на май!.. Тетушка Аннуш охотно ходила к нам, пока у нее была помощница. Вернее, компаньонка. Моя мать — святая женщина, каждого умела пригреть, приголубить… И готова была каждую неделю выслушивать бесконечные рассказы тетушки Анны. — Жена Леваи задумалась. — Если бы мать была жива…

— Она могла бы жить! — с упреком заметил муж. — И еще лет десять убирать квартиру!

— В тебе никогда не было ни чуткости, ни понимания! — рассердилась женщина. — Никогда. Пока ты писал свою диссертацию, все в доме ходили на цыпочках… Меня в то время приглашали в Центральный исследовательский институт… Я отказалась из-за тебя. Из-за тебя пожертвовала собственной карьерой…

Муж холодно прервал ее:

— Тебе не кажется, что твои выпады…

— Какие выпады? Разве то, что ты не понимаешь меня, выпад? Выпад, что издеваешься надо мной?

— Я издеваюсь?.. Я только сказал, что незачем раздувать…

— Попробуй делать сам, тогда узнаешь, раздуваю ли я.

— Зачем же ты тогда выжила свою мать? — взорвался Леваи.

— Я ее выжила?.. А не ты ли говорил, что теперь предоставляется возможность…

— Говорил после того, как ты мне все уши прожужжала. Дети уже выросли, — твердила ты, — пришло наконец время и нам пожить своей жизнью, надо воспользоваться, пока мать еще может начать новую самостоятельную жизнь, а то не дай бог останется на старости лет у нас на шее…

— Может, это я велела тебе в развалюхе ее поселить, где…

— А что мне было делать? Купить ей кооперативную квартиру? А где деньги взять, позволь спросить?

— У тебя только крайности: либо трущобы, либо замок…

Леваи хотел было ответить ей резкостью, но в это время в холле как будто послышались шаги и хлопнула дверь.

— Тише! Эмёке дома!

Оба насторожились. Но все было тихо.

— Она не знает? — шепотом спросила женщина.

— Знает только, что бабушка умерла.

Позднее, когда Леваи пошел звать дочь ужинать, он обнаружил ее в комнате для прислуги. Свет был погашен. Девушка лежала, с головой накрывшись пледом. Сколько он ни окликал ее, Эмёке не отвечала, а когда он ласково, но решительно стянул плед с ее головы, она неожиданно твердым голосом спросила:

— Папа, почему бабушке пришлось уехать из дома?

Леваи замер.

— Ты нас подслушивала? — Эмёке промолчала. — Доченька, подслушивать очень некрасиво.

— А умалчивать красиво?.. Теперь уж все равно, папа, я знаю. Но понять не могу.

— Ну, хорошо… — Леваи, сгорбившись, присел на кран постели. — Объяснить это не так просто… Ты ведь знаешь, у нас трехкомнатная квартира с холлом.

— И комнатой для прислуги.

— Конечно, по нынешним временам это довольно большая площадь, но квартира-то все-таки одна. Если ты выйдешь замуж…

— Папа, да когда это еще будет?

— …и братик твой женится, — жизнь есть жизнь, — у вас родятся дети, и тогда в этой квартире мы все не разместимся. Правда?

— Я об этом никогда не задумывалась.

— Да и не твое дело об этом думать. Но мой долг — позаботиться о будущем семьи. Знаешь, как трудно в Будапеште с жильем? Какой бы высокий пост ты ни занимал, как бы тебя ни уважали, при распределении квартир твои дети никакими привилегиями не пользуются. Их так же ставят на очередь, у них такие же права или точно так же нет прав, как, скажем, у детей подсобных рабочих. Разумеется, это справедливо, в этом суть нашей демократии. Так вот, у нас появилась возможность получить для бабушки квартиру в предназначенном на снос доме. Когда дом сносят, жильцы его получают квартиры со всеми удобствами. Дом намечали снести в течение одного-двух лет. Ну-с, мы поговорили с бабушкой, согласна ли она временно пожить без удобств. Она не возражала. Больше того! Просто обрадовалась. Сказала, что тоже хочет пожить своей жизнью… Мы рассчитывали, что ты кончишь учиться, вернешься домой из-за границы, а к тому времени у бабушки уже будет новая квартира с удобствами и ты к ней переселишься… Мы знали, как вы привязаны друг к другу.

Леваи вытер пот со лба.

— Понимаешь, доченька?

— Как же представилась такая возможность, папа?

Леваи с некоторым нетерпением ответил:

— Планами реконструкции города занимается наш институт.

— Подсобному рабочему такая возможность не представляется?

— Мы никого не лишали площади. Даже подсобного рабочего. Та квартира пустовала.

— Где она находится?

— В девятом районе. Неподалеку отсюда.

— На какой улице? Какой номер дома?

— Зачем тебе?.. Я слышал, дом уже снесли.

На следующий день Эмёке отправилась навестить бывших своих одноклассниц. Живя вдали от дома, она так мечтала о встрече с подругами: узнать бы, что у них нового, кто как учится, кто вышел замуж. Но прежней радости от доверительной болтовни, признаний, невинных сплетен она не испытала, все мысли ее и чувства были прикованы к тайне, которая, как она догадывалась, окружала смерть бабушки. У одной из подруг она встретила тетушку Аннуш, которая лет десять ходила к ним убирать квартиру.

— Мама ждала вас на прошлой неделе, — сказала ей Эмёке.

Расторопная старушка, у которой проворнее рук двигался разве что язык, прервала очередное повествование о превратностях своей жизни и с верхушки стремянки пристально уставилась на Эмёке.

— Ждала? Это почему же она ждала меня? Я еще прошлый раз заявила милостивой государыне, что больше к ней ни ногой!

— Правда?.. Тогда не понимаю, почему она вас ждала, тетушка Аннуш.

— Я ей это еще при жизни твоей бабушки сказала. Вскоре после того, как в последний раз повстречала ее.

Эмёке почувствовала, что горло у нее сжалось от волнения. Бабушка! Здесь какая-то тайна!

— А когда вы виделись с бабушкой?

— Когда? В ноябре. Кажется, в самом начале. Тогда она уже с месяц жила в той хибаре. Мы на рынке встретились, и я ее до дому проводила. Она, правда, не хотела, чтобы я провожала ее, стеснялась очень, что… — Тетушка Аннуш взглянула в лицо девушки и прикусила язык. — Да, ужасное это было место.

— Она вам жаловалась?

— Нет. Ни единым словом. И к чему говорить-то. И без слов все ясно.

— Мне сказали, дом тот уже снесли. Ей оставалось всего месяца два там прожить.

— Как же, снесли! Его и не снесут, пока он сам не развалится.

— Вы знаете адрес, тетушка Аннуш?

— Само собой!

Через пять минут Эмёке уже спешила по указанному адресу. Она добралась туда с трудом. Трамвайные рельсы сворачивали здесь в сторону, дома становились все меньше, неказистее, из глубины подвалов и дворов слышался лязг пилы, стук молотков; толстый слой копоти покрывал снег, уличные фонари все до единого были разбиты — кто-то постарался на совесть. В одном из переулков она отыскала двухэтажный дом, табличка с номером на нем отсутствовала. Номер был намалеван прямо на стене огромными лиловыми цифрами. Штукатурка с дома давно осыпалась, стекла, те, что еще уцелели в окнах, были грязные. В самом деле «без слов все ясно»! Эмёке стало страшно, она с опаской вошла в ворота и в нерешительности остановилась во дворе.

Из-за одной двери доносился пьяный голос:

Что делать? Повернуть назад? Смириться с тем, что она так никогда и не узнает тайну и обстоятельства смерти бабушки?

Дверь с грохотом распахнулась, и оттуда, качаясь, вывалился взлохмаченный мужчина; несмотря на холод, на нем была лишь полосатая майка с короткими рукавами.

— Эй, Маца! — заорал он Эмёке. — Меня ищешь?

Эмёке испуганно попятилась:

— Нет… нет…

Мужчина, вцепившись в притолоку, старался удержать равновесие.

— Как так нет! Мы ж вчера ночью договаривались на углу! Иль позабыла?.. На попятный идешь? Э, нет, малютка! Поди, поди-ка сюда! У меня тепло, старый паркет хорошо горит, и рома литра три найдется, да и сам я не плох! Еще ни одна девка не жаловалась, что подо мною зябнет!

Эмёке в ужасе продолжала пятиться.

— Прошу вас… Оставьте меня, пожалуйста…

Из глубины квартиры послышался грубый мужской голос:

— Брось ты ее к дьяволу, Могикан. Опять хочешь в кутузку угодить?

— Да ведь я эту лапушку знаю! Я ее в туалете подцепил, в «Веселой смерти». — Взлохмаченный мужчина оттолкнулся от притолоки и, шатаясь, направился к Эмёке. Девушка перепугалась.

— Помогите! Помогите! — закричала она.

— Эй, ты, хулиган! — раздался откуда-то хриплый женский голос. — Оставь девушку в покое, не то милицию вызову! Ах ты, сукин сын! У меня телефон еще работает!.. Идите сюда, девушка! Я дворник здешний!

В дверях другой квартиры первого этажа стояла коренастая, плотная, воинственного вида женщина — это она грозила мужчине, — рукава на мускулистых руках ее были засучены, словно она изготовилась к драке. Грязный передник повязан был на огромном, как бочка, животе.

— Испугались небось? — она с упреком взглянула на Эмёке. — Чего вы здесь потеряли? А ну, заходите! На беспорядок не обращайте внимания, я тут стиркой занялась. Кофе хотите? — Она помогла дрожащей девушке снять дубленку, усадила ее на стул, с которого смахнула на пол грязное белье, и начала варить кофе.

— Кого ищете-то?

— Бабушкину квартиру, — дрожа, ответила Эмёке.

— Номер дома, наверное, спутали. Здесь уж никто и не живет. — Она готовила кофе и без умолку болтала. — Дом объявили аварийным, жильцов переселили. Нас вот только пока что здесь оставили, чтобы было кому за домом присматривать… а то, не ровен час, уголовники сюда повадятся… бродяги… те, что из исправительных заведений сбежали. А несколько комнат сдали под рабочее общежитие. Временно. Те мужики, что к вам приставали, на стройке работают. Они не уголовники, нет, а так, пьянчуги. Да и то сказать, чем им заняться? Семьи у них где-то в Ниршеге… читать им ни к чему — да толком, поди, и не умеют… Что им еще остается? Палинка… Давайте-ка выпейте горячего кофе! Ишь, дрожит вся!

— Здесь жила моя бабушка, она умерла.

Женщина внимательно оглядела Эмёке.

— Уж не та ли дама, которая руки на себя наложила?

— Наложила на себя руки? — У Эмёке закружилась голова. Она судорожно вцепилась в стул, на котором сидела. — Покончила с собой?..

— Она вены себе перерезала, а до того еще целую пригоршню таблеток приняла… Вы Эмёке, поди?

Девушка кивнула.

— Она часто вас поминала. Только о вас и говорила. Это уж мы после ее смерти узнали, что дочь у ней есть… семья… К тому же состоятельная. Шикарная машина, шуба, драгоценности… А мы-то думали, кроме внучки Эмёке, которая за границей учится, у нее и нет никого. Ведь к ней сюда никто не ходил.

Сердце Эмёке сжалось.

— Она вам жаловалась?

— Упаси бог! Ни разу!.. Не скажу, чтобы с гонором она была или там презирала меня за то, что я всего-навсего дворник, просто замкнутая была женщина, скрытная. А разговаривали мы много, она ко мне часто приходила, защиты искала от хулиганов этих…

— Которые ко мне пристали?.. — ужаснулась Эмёке. — Но ведь бабушке было шестьдесят восемь лет!

— Со спирта они совсем шалеют, и тогда им все едино, сколько женщине лет. — Она задумалась. — Пенсия у нее ведь была хорошая, денег на жизнь хватало, а вот что ее мучило, об том я разве что догадываться могла…

— Когда она покончила с собой?

— Я плохо говорить о вашей матери не хочу. — Голос женщины стал жестким. — Не знаю, много ли у ней забот, сильно ли она занята, но такого я отроду не видывала, хотя в нашем районе всякое бывало, — и то сказать, что только не случается порой с несчастными, нищими да темными людьми. Я тут шестьдесят лет живу, но чтобы родные спохватились, что близкий человек умер, только через три недели, такого вовек не бывало! Через три недели, да и то потому лишь, что хотели позвать ее для генеральной уборки!

«Через три недели», — думала Эмёке.

Обе молчали. Гудела стиральная машина.

— Она прощальное письмо вам оставила… Видать, вы не получили его?

— Нет. Где оно?

— Его офицер милиции взял, который вел следствие. Письмо, стало быть, у него хранится, если он матери вашей его не отдал…

Эмёке заставила себя собраться с силами и вместе с дворничихой поплелась в отделение милиции. Ее провели к стройному офицеру с открытым лицом и светлыми волосами. Он в раздумье смотрел на смертельно бледную, измученную девушку. Письмо лежало у него на столе.

— По долгу службы я прочел это письмо… Оно не для девочек.

— Я совершеннолетняя, — сказала Эмёке.

— Ах, да… Вы знаете, как умерла ваша бабушка?

— Она покончила самоубийством.

— Дворничиха сообщила нам, что старая дама три дня не выходит из своей комнаты. Она, мол, много раз звонила ей, но никто не открывает, а ключ торчит в замке изнутри. И какой-то странный запах идет из комнаты… Мы взломали дверь, ваша бабушка лежала на тахте, одетая в черное платье…

Эмёке закрыла глаза.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо!

— Хорошо, не буду… Ваша бабушка приняла около шестидесяти таблеток снотворного, а для верности еще перерезала себе вены на щиколотках и запястьях.

— Ой, пожалуйста, не надо!

— Мы опечатали квартиру. Три недели никто не являлся. Через три недели пришла ваша мать…

— Мама очень много работает, — оправдывалась Эмёке. — В институте ей всегда дают сверхурочную работу, а она еще учится, и дома все хозяйство на ней…

— Возможно… Но если бы моя мать жила одна на другом конце города, я каждое воскресенье, по крайней мере, приглашал бы ее к себе обедать. — Эмёке молчала. — Впрочем, нас это не касается. В конце концов, преступления совершено не было. Если бы у нее были материальные трудности, если бы ей угрожала голодная смерть, то мы на основании соответствующего закона обязали бы ее близких выплачивать ей алименты. Но закона, обязывающего любить свою мать, не существует.

— А что сказала мама?

— То же, что и вы. Что у нее пропасть работы, забот… — Он с сожалением поглядел на Эмёке. — Вы очень любили бабушку?

— Любила ли я бабушку? Меня воспитала она, а не мама. С тех пор, как я себя помню, мама все время учится, работает сверхурочно, вечно куда-то спешит и у нее постоянно болит голова. Бабушка тоже работала, но никогда не раздражалась. Мы с ней жили в отдельной комнате, наши кровати стояли рядышком, мы так много говорили с ней… Утром и вечером, обо всем… Год назад в гимназии сказали, что мою кандидатуру выдвинут для учебы за границей, если я соглашусь. И дадут стипендию. Мы с бабушкой долго обсуждали это, все взвешивали. Какие плюсы, какие минусы, и вообще стоит ли… Я поехала потому, что бабушка одобрила это… Но последнее время меня очень тянуло домой, едва могла дождаться каникул, накопилось много такого, что я могла обсудить только с бабушкой…

Офицер милиции протянул ей письмо.

— Может быть, это письмо поможет вам…

— Спасибо.

Офицер проводил ее до ворот.

— Я беспокоюсь за вас, девушка, — сказал он. — Если… словом, если вы почувствуете, что вам нужна помощь, можете всегда на меня рассчитывать.

Эмёке зашла в первое попавшееся ей на пути кафе и развернула письмо:

«Эмёке, милая моя внучка! Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. С тех пор как ты уехала два с половиной месяца назад, я осталась одна на свете. Совершенно одна! Меня словно бы посадили на плавучую льдину. Когда в тот ясный солнечный августовский день мы простились с тобою на вокзале и я в последний момент купила тебе в киоске все, какие нашлись на венгерском языке, газеты и журналы, даже «Вестник пчеловода», я еще думала: у меня большая семья, меня любят, я нужна. И я люблю эту семью больше всего на свете. Это был последний счастливый момент в моей жизни, счастливый, несмотря на горечь разлуки с тобой на целых четыре месяца. Но ведь это такой короткий срок, и расстались мы в уверенности, что скоро увидимся, а тебе нужно строить свое будущее… Потом по дороге домой, в машине, твой отец…

Мою жизнь ты знаешь, я много о ней рассказывала. В последний год войны я овдовела и осталась с дочкой, твоей матерью. Во время осады Будапешта и инфляции мы немало натерпелись, но эти страдания разделяла с нами вся страна. Общее несчастье, общие беды, Эмёке, куда легче переносить; хуже, когда нищета, болезни, несправедливость обрушиваются на человека, оставшегося в одиночестве. Но даже когда положение в стране более или менее наладилось, мы жили довольно скромно — на жалованье мелкой служащей широко не поживешь. Твоя мать во что бы то ни стало хотела учиться, она вышла замуж, и муж ее, уже взрослый человек, тоже учился… Что мне оставалось делать? Я отказалась от собственной жизни и жила ради них. Мне никогда не приходило в голову, что я приношу себя в жертву, никогда не приходило в голову, что меня считают прислугой… До того самого августовского дня…

По дороге домой в машине твой отец сказал, что появилась возможность получить через несколько лет квартиру со всеми удобствами, которую потом унаследуешь от меня ты, Эмёке. Я должна переселиться в дом, предназначенный на снос. Дома этого он мне не стал показывать, хотя на работу в тот день не пошел и времени у него хватило бы. Мне эта идея не понравилась, я даже как-то растерялась. Я никогда не жила одна, в моем возрасте трудно привыкать к новому образу жизни, к новой обстановке, новым соседям… И почему так внезапно?.. Почему после твоего отъезда, если эта будущая квартира в конце концов предназначается тебе?.. И потом, если бы дома нам было тесно… Но обсудить это с твоим отцом не было возможности, он высадил меня перед домом и велел тотчас же упаковать все свои вещи — через час за мной придет грузовик!

Лучше бы я тогда умерла, Эмёке! Мне вдруг стало ясно: я отставной солдат, отслуживший свою службу, я выполнила свою обязанность, вырастила детей, а теперь состарилась, стала лишней и никому не нужна.

В тот же день твой отец перевез меня в этот ужасный дом… О нем я даже и писать не хочу. Скажу только одно: если бы твои родители запихнули бы меня в какую-нибудь богадельню, они поступили бы со мною менее жестоко.

Проведя в одиночестве несколько мучительных дней, я пошла домой поговорить с дочерью. Но разве можно с ней говорить?.. Мне удалось вставить лишь несколько слов в поток ее жалоб. Я предложила: хорошо, я переселюсь в этот ужасный дом. Оставим там кое-что из мебели, время от времени я буду там показываться, чтобы меня видела дворничиха, могу даже каждый день туда заходить, но зачем мне жить там? Я не выдержу одиночества и праздности. Да, и праздности. Знаешь, что ответила твоя мать? «Мы достаточно нянчились с вами, мама, теперь нам хочется немного пожить для себя». И ушла, оставив меня в холле и сославшись на срочную работу, которую к утру нужно сделать.

Я немного посидела в квартире, что долгие годы считалась моей, но ни твой отец, ни твой брат не сочли нужным сказать мне хоть слово. И я ушла в тот ужасный дом. Два с половиной месяца назад. Я не хочу их ждать… и все же постоянно жду. Они ни разу у меня не были. Даже письма не прислали. Неужели и ты не писала мне, Эмёке? Этому я не могу поверить! Но писем твоих они не передали мне…

Больше я так не могу. Прости меня, Эмёке. Когда-нибудь, быть может, ты поймешь меня. Целую тебя. Твоя несчастная, отчаявшаяся бабушка».

Эмёке вернулась домой пешком. Письмо бабушки она положила на большой отцовский письменный стол, сверху придавив его пресс-папье от элегантного письменного прибора из красной меди. А сама заперлась в комнате для прислуги.

Леваи прочел письмо, разъяренный, ворвался в комнату сына, выключил магнитофон и закатил мальчику оплеуху.

— И так от шума не знаешь, куда деваться, даже в собственном доме покоя нет!

Мальчик ощупывал красную, как мак, щеку.

— Благодарю, папа. Вместо кого я это получил? Вместо твоего начальника? Вместо фининспектора? Вместо уличного регулировщика? Или…

— Поставь пленку с английскими уроками, — буркнул отец и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Жена Леваи явилась с работы, как всегда, взбудораженная и возмущенная. Пока она выбиралась из шубы, шарфа, шапки, сапог, из нее так и сыпались жалобы:

— Чего только не приходится человеку терпеть! С ума сойти можно… Отнеси сетку в кухню. Салями, конечно, в помине нет, просто ума не приложу, что давать на ужин и на завтрак… Представь, Саланцки назначили руководителем группы. Саланцки, который у нас всего без году неделя! Я ишачу на них пятнадцать лет… Ица в Метоллимпексе давно стала начальником отдела и получает на тысячу форинтов больше меня… А когда я потребовала объяснения у товарища Дюрденко, знаешь, что он ответил? Знаешь, что он посмел мне сказать?

— Не знаю, — мрачно сказал Леваи и сунул в руки жене письмо. — Читай!

— Что это?

— Прощальное письмо твоей матери.

Женщина остолбенела от неожиданности.

— Что?.. Письмо?.. То есть как?

— Эмёке все известно.

— Что ей известно? Что значит все?

Леваи был бледен как смерть, губы его тряслись, он отчетливо произнес:

— Что ее бабушка покончила жизнь самоубийством. Она ходила к ней на квартиру, оттуда в милицию, и там ей отдали это письмо… Ты говорила с офицером милиции. Почему ты не взяла у него письмо?

Жена Леваи возмутилась.

— И в этом я виновата? А почему не ты ходил в милицию? Думаешь, мне приятно было отвечать на всякие наглые вопросы?.. Мне этот офицер ни слова не сказал о письме. Ничего не сказал.

— А теперь оно здесь… Что делать?

Жена Леваи указательными пальцами массировала себе виски.

— Где Эмёке?

— Плачет.

— Позови ее.

Девушка вошла в холл, лицо ее распухло от слез, но она уже не плакала, губы были упрямо сжаты.

— Здравствуй, мама.

— Доченька, ты что, за расследование взялась? — горестно и строго сказала жена Леваи. — Кто тебя надоумил, скажи? Какая подруга или мать какой подруги?

— Никто меня не надоумил… Просто мне было неспокойно.

— Но от кого-то ты все же узнала адрес.

— Разве это важно, мама?.. Хватит того, что я его узнала не от вас. Вы мне лгали! И мне, и бабушке!

— Мы лгали!.. Ты слышишь, отец? Как она смеет разговаривать со своими родителями!

Леваи подошел к ним.

— Мы хотели пощадить тебя, доченька, — примирительно сказал он. — Поэтому не рассказали… о деталях. Достаточно того, что случилось, зачем причинять тебе лишние страдания?

— Вы и бабушке лгали! — закричала девушка. — Почему вы ее прогнали из дому? Словно… словно посадили ее на плавучую льдину!

— Доченька, — отец пытался успокоить Эмёке, — я уже говорил тебе: представилась возможность, которую никак нельзя было упускать. Кто думал, что бабушка не выдержит всего два года? Скажи она хоть слово против…

— Папа, ты прочел письмо! — Эмёке беспомощно развела руками. — Как ты можешь теперь говорить, что она не была против? Мертвые не лгут! Она была не против того, чтобы там прописаться, но уходить отсюда, из дома, не хотела!

— Интересно, как она себе это представляла? — негодующе воскликнула мать. — Прописаться там ради будущей квартиры, а жить здесь? Но это незаконно! За это и нас наказали бы!.. Кто мог подумать, что она так все воспримет? Ведь она оставалась с нами в одном городе!

— А вы ни разу не навестили ее! И узнали, что она умерла, только через три недели!

— А почему она сама не приходила? — Мать пришла в неистовство из-за несправедливых обвинений. — Разве у нее было меньше времени, чем у нас? У нее и дел-то других не было! Я работаю от зари до зари! И сегодня притащила домой целую папку со срочной работой. Все заботы на мне! Не успеешь зайти в дом, не успеешь снять сапоги, чтобы дать отдых распухшим ногам, а собственная дочь уже требует от тебя отчета! Дочь, которую я всю жизнь на руках носила! Не давала самой даже чулки выстирать! Устроила заграничную стипендию! Ты что думаешь, дрянь эдакая, твоя кандидатура была единственной? Свет клином на тебе сошелся, других отличников не было? Да сотни поехали бы вместо тебя, кабы твои отец и мать не нашли подходящего… товарища. И вот благодарность! Набрасывается на собственную мать! Из-за того, что бабушка умерла. Я, что ли, убила ее? — Она упала в кресло и указательными пальцами принялась яростно тереть виски.

У Эмёке перехватило горло.

— Я написала ей пять писем, — прошептала она. — Почему вы их ей не отдали?

Леваи отошел к окну, опустил голову и уставился на абстрактный рисунок персидского ковра.

— Они у меня в кармане, — запинаясь, пробормотал он. — Я все время собирался заскочить к ней по пути… но… всегда что-то мешало… — Он яростно сжал кулаки. — Черт бы побрал эту вечную гонку! Работа, заместительство, договоры, консультации, новые публикации, новая машина, новая мебель, новый ковер, новая шуба, командировка, конгресс, симпозиум, туристская поездка, Испания, Египет, олимпиада в Монреале… только на соседнюю улицу никак не попадешь, а там старая женщина перерезает себе вены. Славная, милая, добрая, достойная любви старушка!

На другой день утром, когда родители ушли на работу и брат с сестрой остались в квартире вдвоем, Эмёке запаковала свои вещи и попросила брата вызвать такси и проводить ее на Западный вокзал. Мальчик никогда не видел сестру такой взрослой, серьезной, исполненной решимости — растерявшись, он повиновался. Обратный билет у Эмёке был, за такси брат заплатил из своих карманных денег. Пока Эмёке раскладывала в купе свои вещи, он в порыве какой-то непонятной нежности купил сестре в киоске все, какие нашлись на венгерском языке, газеты и журналы, даже «Вестник пчеловода». Со слезами на глазах мальчик топтался на перроне у опущенного окна вагона.

— Ты могла бы подождать до рождества, — всхлипывая, говорил он. — Всего два дня осталось!

— Ты что плачешь? — Эмёке украдкой вытерла нос оставшимся у нее большим носовым платком отца. — Ох ты, глупый… глупый братишка…

— Но послушай… Тебе не будет там одиноко?.. Не будет скучно без семьи? Без елки? — Он смущенно улыбнулся. — Я, конечно, знаю, что елку приносит не Дед Мороз, но все-таки… Остаться на рождество в одиночестве, наверное, очень плохо.

— Я не буду в одиночестве. У нас в общежитии много народу. Там есть чилийские, южноафриканские студенты, они не могут поехать на родину. Ни к своим семьям… ни к себе на родину.

— Но ты-то зачем уезжаешь? Почему бы тебе не остаться дома? Кто тебя обидел?

— Не скажу, братишка. Мне пока очень тяжело. Я не могу об этом говорить.

— Ты написала об этом в письме, которое оставила у папы на письменном столе?

— Нет, не написала. Папа и так знает. Я только написала, что уезжаю в университет, а то он еще, чего доброго, напугается и подумает о чем-нибудь плохом.

— О плохом?.. Хуже того, что ты уехала?

— Подумает, будто я что-нибудь с собой сделаю.

Поезд тронулся. Мальчик шел рядом с вагоном.

— До свиданья, братишка! До свиданья! Будь человеком, учись получше!

— Пиши, Эмёке! — кричал мальчик. — Напиши, кто тебя обидел!

— Писать не стану! Когда-нибудь расскажу. Поезд ускорил ход, мальчик уже не поспевал за ним.

— Когда? — кричал он.

Эмёке высунулась из окна по пояс. Слезы ее капали на перрон.

— Когда тебе исполнится восемнадцать! — крикнула она. — Если к тому времени сам не поймешь!

Перевод Е. Тумаркиной.

Анна Йокаи

Когда я начала писать, меня часто спрашивали, кто я. Трудно ответить на этот вопрос, говорила я, ведь подлинный ответ не дашь до конца своих дней. И теперь я придерживаюсь того же мнения. Знаю, откуда я явилась, куда держу путь, но знаю и другое: пока живу, все этапы преходящи и окончательный приговор будет дан только на конечном этапе.

Я родилась в 1932 году в Будапеште, среди изгоев, не бедных и не богатых. До шестнадцати лет во мне постоянно жила настоятельная потребность писать; потом что-то во мне замкнулось. Я решила, что моя мечта — только обычный у подростков «инстинкт искупления». Я сдала экзамены на аттестат зрелости, принималась то за одно, то за другое. Искала свое место. Работа случалась разная, но разнообразие это было нелегким. Была секретаршей, потом служила в области народного просвещения, позднее судьба повернулась иначе, и мне пришлось поработать старшим бухгалтером на предприятии, где меня окружали физически неполноценные, нуждающиеся в помощи люди. Я растила двоих детей и одновременно училась заочно на филологическом факультете университета. В 1961 году получила диплом преподавателя венгерской истории.

Теперь уже я знаю, если бы в юности моя жизнь катилась гладко, как по рельсам, я, наверно, не стала бы писателем. Во всяком случае таким, каким стала. Накопленный материал, интерес к общественным нуждам и нравственным вопросам — все это восходит к первым тридцати пяти годам моей жизни. Я начала уже преподавать в одной из пригородных школ Будапешта, но все сильней пробуждалось во мне прежнее стремление делиться своими мыслями и чувствами. Первые мои произведения родились после тяжелой внутренней борьбы довольно поздно, в середине шестидесятых годов.

Педагогическую деятельность я считала вторым своим призванием, поэтому преподавала четырнадцать лет. В 1975 году я ушла из будапештской гимназии имени Михая Вёрёшмарти. (Наверно, пристрастием к «живому слову» можно объяснить то, что я и до сих пор часто езжу по стране, беседую и выступаю).

Накопленные впечатления, облеченные в соответствующую литературную форму, диктовали мне стремительный рабочий темп. Мой первый роман «4447» вышел в 1968 году, за ним последовали еще четыре: «Обязан и требует» (1970), «Дни» (1972), «До гробовой доски» (1974), «Задача» (1977). Я высоко ценю жанр рассказа. Сборники моих рассказов: «Без веревки» (1969), «Мяч» (1971), «Наши близкие, наши любови» (1973), «Реймсский ангел» (197!)). Готовится книга новых моих рассказов. На сцене идут две мои драмы; но я считаю себя прежде всего эпическим писателем.

В 1970 году я была награждена премией Аттилы Йожефа, а в 1974 году премией Всевенгерского совета профсоюзов.

Меня особенно радовало, что, помимо признания критики, мои книги получали одобрение в широких читательских кругах. Во всяком случае, третьи, четвертые издания некоторых моих произведений как будто подтверждают это.

Переводы моих романов на польский, немецкий, чешский и словацкий языки, мое участие в сборниках рассказов, изданных в СССР и Болгарии, рождают надежду, что мои произведения нужны людям и за границами моей страны.

Не отпираюсь: в нашей жизни меня в первую очередь занимают противоречия, конфликты и трудноразрешимые общественные и человеческие проблемы, не только внешние, но и внутренние. Я пишу затем, чтобы когда-нибудь по приказу «измени свою жизнь» наступила желанная гармония.

Пирамида

Балаж придерживал на животе пижамные штаны. Волосы были всклокочены, глаза еще слезились со сна. Ничего не подозревая, он отворил дверь на кухню. И — отпрянул. Вернулся в спальню чуть не бегом. Шлепанцы громко стучали по полу. Разбуженные шумом, подскочили в постелях дети, но отец проследовал через их комнату, не задерживаясь, и они опять упали на подушки.

Остановился он лишь посередине третьей комнаты, запутавшись ногами в халате жены.

— Что такое? — спросила Ирма из темноты. — Который час?

— Ты знаешь, она уже здесь!

— Не может быть… который час?

— К счастью, я только чуть-чуть приоткрыл дверь… так что вовремя успел отскочить!

— Подай мне халат!

Балаж шарил рукой по полу.

— Почему ты не вешаешь его на стул?

Он подошел к окну, чтобы впустить в комнату свет. Тяжелая портьера сорвалась и упала ему на голову.

— Ну, что ты делаешь? — Жена терпеливо высвобождала его из тяжелой ткани. — Все же на трех кнопках держится. Масляное отопление открыл? Надо бы еще подтопить.

— Да она ковыряется там, на кухне. На когда ты ее вызвала?

— Она распоряжается временем по своему усмотрению. Не станем же мы ее терроризировать. В конце концов она достаточно хлебнула горя.

— Ну, ладно. Тогда, будь добра, ступай сама на кухню и приготовь кофе.

— Ты что, боишься ее?

Ирма запахнула халат, завязала пояс и вышла; но в детской остановилась.

— Кати! — позвала она нерешительно. — Ты не спишь? Может, ты поставила бы кофе?

— Сейчас, сейчас, — пробормотала Кати, еще в полусне. И тут же открыла глаза, поглядела на маленькую светловолосую мать. — Ох ты глупышка. Она ж тебе нос не откусит.

Кати сноровисто оделась, аккуратно застегнула на спине кнопки. Балаж и Ирма с завистью следили за четкими, точными движениями дочери.

— Ты хоть причешись пока, — сказала Кати отцу, — а я потом пришью тебе пуговицу. — Она указала на его пижамные брюки.

— Ох, а цветы? — простонала Ирма. — Когда же ты пальму пересадишь?

— Хорошая, удобренная земля — двенадцать форинтов… Дашь? Без земли нечего и пытаться.

— Ти-ши-на! — провозгласил сын. — В такое время полагается еще спать.

— Вставать по утрам нужно рано, — наставительно сказал Балаж, — это полезно для здоровья. А днем можно вздремнуть часок-другой!

— Тебе-то можно днем вздремнуть! — Сын завернулся в одеяло и сел. — А вот мне, бедному трудяге…

— Организм Рики нуждается в сне, папа. Развивающийся организм…

— Не называй ты его этой отвратительной кличкой. У него есть вполне пристойное имя. Генрих. Разве не красиво?

— Уж написал бы ты, что ли, эту свою драму, папа…

— А она вытанцовывается, — весело отозвался отец и туже стянул впереди пижамные штаны. — Основную ситуацию я уже набросал… еще немного потасовать, уточнить место и время действия…

— Ну-ну, тасуй, — кивнул ему Генрих. Он легонько погладил свой подбородок. — Мне нужно побриться. Кати, ты купила крем для бритья?

— Мамусь… деньги на крем для бритья!

Балаж стоял с обиженным видом. Ирма опустилась на стул и смотрела куда-то в потолок над шкафом. Кати ласково качнула ее.

— Мамусь… на крем для бритья, О чем ты опять задумалась?

— Я до половины второго не спала, — встрепенулась Ирма, — все проверила, шаг за шагом. По расчетам все сходится. Почему же раньше не получалось?..

— А мне здорово повезло! — Генрих одевался под одеялом. — Представь, вдруг бы мама назвала меня Кальцием. Или — Нитратом.

— Генрих — прекрасное имя, — возразил Балаж, — и королевское, и поэтичное в то же время.

— Знаю, папа. Да только все Генрихи уже написаны. — Сын надел очки. — Вот чего я боюсь.

— А сколько было Генрихов? — спросила Кати, приглаживая спутанные волосы матери. — Мамусь, надо еще и позавтракать.

— Восемь штук. Папе остался только девятый. А такого не было. — Он заметил, что у отца помрачнели глаза, и сразу вспомнил: «Его нельзя выбивать из колеи, мы должны быть с ним добрыми, умными». — Но, вообще-то, ты еще напишешь, вполне возможное дело. Да что там, наверняка напишешь.

— Не стойте же без толку! — Кати уже застлала постели и теперь ласково поглаживала локоть матери. — Одевайтесь, покуда кофе будет готов… а к тому времени…

— Кати, — проговорила мать с беспомощным видом, — она уже здесь.

Кати поморщилась. Короткие волосы заправила за уши. Ее личико сразу стало жестким и упрямым.

— Со мной она связываться не посмеет… — И Кати сделала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.

— Ну, не чудо ли? — спросила Ирма. — Кто бы поверил, что ей всего одиннадцать лет?

Она встала, вернулась в свою комнату, с трудом подтянула вверх жалюзи. Потом достала кошелек, высыпала его содержимое на стол, накрыла ладонью, и тут глаза ее остановились на формуле недающегося химического соединения. Ирма села, левой рукой отодвинула в сторону форинты, а правой уже что-то писала.

— Так ты не веришь в гротеск? — Балаж пошарил в карманах, ища сигарету; наконец Генрих предложил ему свои. — Но на кого же тогда и опереться, как не на молодежь? Я, разумеется, допускаю, что отдельные консерваторы… но чтобы ты, именно ты, в твои семнадцать лет…

— Сегодня у нас практические занятия, папа. Мне еще надо китель приготовить. И пять задач по математике! Обсудим-ка с тобой это вечером. В гротеск-то я, конечно, верю. Еще бы! Но вопрос не такой простой.

— Вечно у тебя нет времени. — Шлепанцы Балажа подплясывали на полу.

— Что поделаешь… Гимназия, сам понимаешь. Раз уж я ввязался в это дело, так хоть аттестата с отличием добиться должен.

— У тебя во всем крайности. Чувство ответственности — прекрасно, прекрасно. Но ты посмотри на меня. Выплыл я так, середнячком, и все-таки… — Он изящным жестом описал в воздухе дугу.

Генрих, став к нему спиной, перебирал свои линейки. Когда он вновь обернулся к отцу, его голос звучал вполне естественно.

— Что ж. Ты гений. Но не все же — гении.

— Не будем впадать в крайности. — Балаж крякнул. — Не люблю крайностей и в характерах тоже. Я талантлив, допустим. Есть у меня дар к обобщению… Угадай, с кем я ужинал?

— С кем, папа? — Сын терпеливо листал учебник.

— С Керещени… вот этот дело знает… Уж если он поддержит!… Авторитетная фигура! Будущее за монодрамой. Теперь, когда руки у меня развязаны, я быстро войду в форму, вот увидишь.

— Но полставки все-таки не бросай, — сказал Генрих. — Я серьезно, слышишь, папа!

Кати внесла на подносе дымящийся кофе, бутерброды с плавленым сырком. Генрих помогал ей, освобождая на столе место.

— А как с обедом? Что будет на обед?

Кати уныло покивала головой.

— Морковный суп. И галеты в сметанном соусе. — Она подошла к отцу вплотную, и он перестал маятником сновать по комнате. — Пей, пока не остыл.

В комнату матери она сперва только просунула голову, потом вошла.

— Ох, — сказала она сердито, — а я денег жду. Ноги-то у тебя прямо ледышки!

Схватив концы ее пояса, она повела мать завтракать. Ирма послушно следовала за ней, хотя и оглядывалась на письменный стол.

— Идем, идем. Никуда он не убежит.

— Собственно говоря, две логические точки…

— Ладно, ладно, две логические точки… Кофе остынет, а у тебя потом опять желудок расстроится.

Ирма обняла дочку сзади, почти прижалась к маленькому ее телу, глубоко вдохнула легкий песчаный запах детской кожи.

Ирма чинно держала чашечку кофе, склонив голову набок, отпивала глоток за глотком и сосредоточенно всматривалась в рисунок блюдечка. Кати крутанула тарелку. Мать вздрогнула, но сразуже заулыбалась.

— Деньги, — быстро проговорила она, — я ведь не забыла.

Ее муж, в трагической позе Гамлета, выпил свою чашку залпом, словно яд. Он обрезал хлебную корку, сделал из мякиша «солдатиков» и опять, словно маятник, заходил по комнате; каждый раз, оказавшись у стола, он отправлял очередного «солдатика» в рот.

— Не накроши! — сказала Кати. — Тетя Хермелина рассердится.

— Хермина^[16], — поправил сестренку Генрих. — Супруга доктора Альфонса Собослаи.

— Мама, ты уж решись! Ей что-то нужно. Ступай к ней, — Кати ободряюще похлопала мать по спине, — покуда она сама не пожаловала.

— Драму всегда оттесняли на задний план. — Балаж в неловкой позе присел на краешек дивана-кровати и листал хрестоматию по литературе для третьего класса. — Отрывки, кусочки… Но откуда? Я спрашиваю: откуда? Выходит, до концепции нам и дела нет?

— Не знаю, право, — медленно говорила Ирма, — ясно ли я вчера излагала… понятен ли был ход моих рассуждений. Ведь когда на подобную тему, вот так, в самой общей форме, говорится по радио, надо, чтобы материал был доступен… Хотя бы десять человек из ста что-то поняли…

Генрих выправил свой циркуль. Довольный, вложил его в бархатный футляр.

— Ты прекрасно построила выступление. И научный характер не был утерян, и форма при этом вполне доступная…

— Да-да, — оживленно согласилась Ирма, — это и нужно было. — Она тряхнула головой, ее глаза остановились вдруг на школьном халатике Кати. — А ну-ка поди сюда! — На синем полотне было крохотное, с булавочную головку, пятнышко от яичницы; она поскребла его, потом лизнула языком. — Вот так. Всегда так делай. Люблю, когда ты аккуратна. Ты же знаешь.

— Тетя Хермелина на кухне…

— Ну, Ирма, хватит тебе ребячиться, — сказал Балаж, — женщинам все-таки легче договориться… а я пока прогляжу задачки по математике у этого молодого человека.

Кати держала перед матерью зеркальце, Ирма причесывалась. И слушала, как Рики втолковывал отцу:

— Ну что ты, предок. Какое ж это неизвестное. И быть не может, если A и B даны…

И еще знаком показала: терпение, сын! — так как заметила, что Генрих поглядывает на часы.

Кати пошла в комнату родителей за деньгами на бритвенный крем и землю для пальмы; Ирма отправилась на кухню.

На какой-то миг в гостиной она отчетливо увидела, что большой торонтальский буфет зарос грязью, дверца шкафчика-бара липко захватана пальцами. А чего ради кофеварка-«турочка» оказалась у телевизора?

Дверь на кухню она открыла уже локтем: супруга доктора Альфонса Собослаи только что оставила на дверной ручке сметанный след.

«Могла бы я делать все это лучше? — думала Ирма, стараясь укрепиться духом. — Ну, хоть как-то держать все в порядке? И вообще: можно ли как-нибудь иначе, в наших-то обстоятельствах?»

— Доброе утро, дорогая Хермина.

Супруга доктора Собослаи восседала у кухонного стола на табуретке, подложив под себя две нарядные диванные подушки. Она мыла посуду. Болтавшаяся на запястье золотая цепочка позвякивала о тазик. По запотевшему окну сбегали струйки воды. Над газовой плитой круто подымался пар из трех кастрюль сразу.

— Я открою… чуточку воздуха…

— Оставьте, Ирмушка. Галеты со сметаной полагается хорошенько распарить.

— Надеюсь, дети будут есть, — сказала Ирма и нерешительно приподняла крышку с одной кастрюли.

— Дети должны есть то, что им дают, — заявила супруга доктора Собослаи и с бесконечными предосторожностями вынула из тазика стакан. — У нас уж, кажется, всего было вдоволь, но ели мы то, что нам подадут.

— Мы больше привыкли к венгерской кухне…

— Вот-вот, то-то и оно, — улыбнулась Хермина. Сидела она совершенно прямо. «Прямо хоть угольник ей к заднице приставляй», — мелькнуло у Ирмы, и она невольно постаралась выпрямить свою все больше сутулившуюся спину. — У них испорчен вкус… Ах, шнидлинг-соус…

— О, луковая подливка? Это хорошо!

— Нет, нет, душа моя. Не луковая подливка. Шнидлинг-соус… то есть соус из особо нарезанного лука. Небо и земля!.. Берется шесть желтков, два стаканчика сметаны, ложка оливкового масла…

— Завтра, будьте так добры, приготовьте тушеную говядину с галушками, — проговорила Ирма, делая вид, будто ищет в буфете сахар.

— Ох уж это мясо, одни жилы, гадость! А я и сегодня сколько в очереди простояла! И кто-то полагает, будто это оплачено. Да разве можно оплатить такое?

— Больше-то навряд ли.

— Отчего же. Кое-где платят и больше. Но я не в упрек. На нет и суда нет. Тысяча форинтов, и все. Это ведь только говорится, будто с питанием, — много ли я съем, так, поклюю только… Но на пищу скупиться нельзя, Ирмушка, никак нельзя. На готовке не сэкономишь, вбей я вместо пяти яиц три — вы такое и есть не станете, все оставите на столе, вот как позавчерашние крокеты.

«Да ведь ты их в уголь сожгла, — протестовала про себя Ирма, — у тебя всегда все пережарено-переварено, ты же хочешь за десять минут и убраться, и отстряпаться, и замочить белье, лишь бы к партнершам своим вовремя поспеть, партию в карты не пропустить…»

— Аппетита не было. Случается, знаете…

— Капризные вы все, — улыбалась Хермина Собослаи, — а вы, Ирмушка, несколько раздражительны. Когда мне было сорок, я не так выглядела. За мной один испанский атташе ухаживал, помню, он здесь проездом был из Швейцарии.

— Хермина, сегодня я вернусь поздно. Эксперименты сейчас в самой критической фазе. Прошу вас, если возможно, подметите хотя бы только гостиную. Муж ожидает днем посетителя, это театральный деятель, вы же интеллигентный человек, понимаете, как важно первое впечатление…

— Галеты в сметанном соусе очень трудоемкое блюдо.

— Да, — сказала Ирма, терзая кухонное полотенце. — Если можно, прошу вас, гостиную.

— Театральный деятель! Уж эти мне театральные деятели!.. Ференц Херцег в «Цецилии»… Ну, неважно. Когда-нибудь вознаградите — ложу предоставите, если однажды вдруг возьмут да и вправду поставят пьесу господина Блати…

— И белую рубашку, Хермина… ох, эти порошки, и тут, видно, обман… но вы уж простирните дважды, раз порошки такие никудышные…

— Ну что ж. Ничего не поделаешь! — Супруга доктора Собослаи вынула руки из тазика с посудой, осторожно стянула резиновые перчатки. Взяла тальк, долго и тщательно протирала им пальцы. — Коль скоро такова теперь моя судьба…

— Да, вы просто героиня, право.

— В «Радиогазете» я видела ваше имя, — заметила Хермина; она передвинула табуретку вместе с подушками, опять водрузилась на них и принялась расставлять по полкам мокрую посуду. — Когда-то и мое имя могли бы встретить в газетах, да притом в иностранных, и не однажды…

— Да-да, гольф, гольф! — поспешно вставила Ирма. — Дело нешуточное!

— Я именно спорту обязана, что сохранила подвижность, в мои-то семьдесят пять лет! — Она слегка приподняла юбку. — Держу пари, ваши бедра не такие упругие.

Ирма попятилась.

— Ну что ж, галеты так галеты, — сказала она в дверях, — хотя что ни говорите, но о вкусах…

— Да уж, к чему желудок приучен с детства… Но вы должны ценить, у вас-то хорошо все сложилось. Руководитель химической лаборатории! Да не спешите вы так, Ирмушка! Вот тетрадка, просмотрите же, тут все точно, до филлера. Однако нынче всего лишь двадцать седьмое, так что прошу — пожалуйте еще двести форинтов!

Она заставила Ирму взять в руки голубенькую тетрадку в клеточку; на обложке сверху — круглые аккуратные буковки Кати: «Каталин Блати, учен. VI кл. Дневник звена». Все это было зачеркнуто и крупным, острым почерком Собослаи написано: «Расходы по хозяйству».

Ирма даже не заглянула в тетрадь.

— Я и не сомневаюсь… но если готовить попроще, чуть-чуть расчетливее…

— Еще проще?! — Хермина выхватила тетрадь. — Ну, я умолкаю.

— У меня сейчас нет денег. Поймите, пожалуйста.

— Восемь дней назад вы получили премию. А теперь эта лекция по радио. — Собослаи строго пригладила свои длинные седоватые волосы. — Нехорошо, милая, так скупиться, особенно на еду…

— Вы отлично знаете, — проговорила Ирма, уже чуть не плача, — вы отлично знаете, что я, можно сказать, одна содержу семью. А тут сверх всего такие огромные расходы! Дела моего мужа еще не в той стадии, чтобы он мог должным образом способствовать…

— А, господин Блати! — махнула рукой Хермина. — В наше время принято было, что мужчина содержит женщину. Женщина занималась только покупками, управлялась с прислугой. Не следует столько барахла заводить — вот хоть и картины, в рассрочку, и все эти вина, напитки…

— Но театральные деятели, знаете…

— Театральные деятели! Деятель начинается тогда, когда он приносит в дом деньги. Альфонс, бедняжка, тоже занимался делами, но всякий раз, едва его клиент за порог, Альфонс спешил ко мне и, постучавшись в дверь моей гостиной, опускал в корзину фарфоровой дамы рококо то сотню пенгё, а то и десять тысяч крон… Двести форинтов не деньги. А прислуга, хозяйство всегда стоит недешево. Всякое благо, удобство приходится оплачивать. Если вы мне этих двухсот форинтов не дадите, так к чему было и затевать…

Ирма облокотилась на холодильник. Кажется, где-то от чего-то двести форинтов у нее оставалось. В кошельке около сотни, но из них уже на бритвенный крем да на землю… Если бы позавчера не пришел счет за электричество… и потом, Балаж брал восемьсот двадцать форинтов на что-то, господи, что ж это было, да и взял ли он деньги или попросил только?..

— О противнях я уж и не говорю! Что можно испечь на таких противнях! И вся эта стеклянная посуда в комнате, эти гадкие трубки! Можно ли тащить всякую дрянь в дом, в приличную квартиру?

— К завтрашнему дню я достану денег, — сказала Ирма убитым голосом, — возьму у кого-нибудь в долг на эти четыре дня.

В самом деле, куда девалась премия? Кати обещала все записать.

— Где мои черные туфли? — спросил Балаж из-за закрытой двери.

Ирма совсем потерялась от страха.

— Будь добр, включи пока масляное отопление, — сказала она ему в переднюю. — Мы еще не кончили.

— Одним словом, двести форинтов. И семьдесят четыре на эмалированный противень. — Супруга покойного доктора Собослаи опять опустилась на диванные подушки. — Вам еще повезло, что я взялась за ваше хозяйство. Вообразите, что было бы, окажись на моем месте какая-нибудь деревенская телка.

«Господи, хоть бы уж мне отсюда выбраться, — думала Ирма. Она задыхалась в этом пару. — А ошибка допущена, очевидно, в первой фазе. Хотя при таком ясном, на всех стадиях четко протекающем распаде…»

Балаж выругался — выругался вполне вульгарно, искренне, — и она машинально бросилась в переднюю.

Балаж стоял на пороге чулана, по его пижаме, прямо на ковер, ручьями стекало выбившееся из баллона масло.

Собослаи тактично отступила на кухню. Не хватало еще, чтобы галеты в сметане «прихватило» газолином!

Балаж проклинал тот час, когда родился на свет, а масло все булькало. Ирма прислонилась к двери. Она даже не замечала, что плачет, и слышала только, как поскрипывает дверной косяк от ее судорожно вжимавшегося тела.

Только что вошедшая с улицы Кати повесила на дверную ручку нейлоновую сумку. Подвернула рукава жакетки.

— Тряпку! — прикрикнула она на мать. — Сейчас не время плакать, мамусь.

Выскочил из комнаты и Рики, быстро отложил учебник по химии.

— Вон туда стань, — бросил он отцу, указывая в угол, — отойди с дороги…

Расставляя пошире ноги, он подошел к баллону, откатил его назад, завернул кран.

— Его сперва надо класть набок. Иначе давление выбивает масло. Закон физики.

— Все испарится! — Кати выкручивала тряпку. — Пол лакированный. А ковер почистим в «Ультре», будет новенький. Да снимай же пижаму, папуль! Только положи отдельно, прямо в ванну!

«Господи, — думала Ирма, понемногу успокаиваясь, — экий же невезучий. И как он сможет говорить о делах в таком-то состоянии».

— Пап, — сказал Рики и обнял отца за плечи, стараясь, однако, не испачкаться. — Ступай-ка да хорошенько помойся. Вот дурачье там, на заводе… налили доверху. Этак любой, хоть и самый ловкий… они доверху налили, понимаешь? Такой баллон только открыл — и хлоп… закон физики.

— Доверху налили, — повторил Балаж и словно ожил. — Ну, разумеется. В этом все дело. — Он поглядел на жену. — Да не так-то много и вытекло, могло быть хуже. Вот дурни.

— Подумаешь, несколько капель, — поддержала его Кати. — Иди же мыться, — подтолкнула она отца к ванной, — так ты некрасивый. А ты, мамуль, — повернулась она к матери, — надень костюм с мехом. На улице похолодало.

— Пустяки, — присоединился к сестре Рики. — Чего тут слезы лить? Все ведь о’кей!

Балаж скрылся в ванной комнате.

— Кати, где мои черные туфли?

— О, хорошая примета! — крикнул ему вслед Рики. — Слышишь, папа? Ты слушай! Белочка вбежала, цап-царап, схватила…

— Где его черные туфли? — спросила Ирма и поцеловала пахнувшую газолином шею Кати.

— Во вторник мы отдавали их набойки ставить. А ты положила потом на шкаф, чтобы не забыть купить к ним шнурки.

— И шнурков нет?!.

Кати сняла с дверной ручки нейлоновую сумку.

— Я хотела тянучку купить, ну, знаешь, такие длинные, тягучие… вот и вспомнила про шнурки.

— Господи, — воскликнула Ирма и опять расплакалась, — а ведь еще эти двести форинтов, тете Хермине… Куда деньги ушли…

— Ну, мама же! — Кати сердилась уже по-настоящему. Она оттирала промасленные руки газетой. — В воскресенье ты дала двести форинтов тетушке Перец взаймы. Я тогда же и записала.

— В воскресенье? — Теперь Ирма припомнила и сама. И даже другое вспомнила: Юци из лаборатории тоже должна ей, за три недельных абонемента на обед.

— Господи, господи, — повторила она, на этот раз с радостью.

— Все о’кей! — Рики взял под мышку учебник по химии и шагнул к двери. — Не устраивай психологический конфликт из пустяков.

Ирма застыла посреди передней и напряженно смотрела, как Кати, послюнив кончик шнурка, всовывала его в дырку. Лицо матери опять потемнело, Рики понимал: ей стыдно, а это уж хуже всего, потому что бессмысленно. Все равно тут ничего не изменишь.

— Мама! — Он обхватил ее за талию, словно приглашая на танец, и повлек за собою в комнаты. — Ты опоздаешь. А твоя работа все же главное. И у тебя там так классно все получается…

Кати туфлей шутливо отсалютовала им вслед. Помогла и отцу, вымыла его помазок. Проверила на матери юбку — застегнута ли молния. Чего доброго, опять кто-нибудь в автобусе будет ей застегивать.

Первым вышел Балаж; он отправился в «Саварию» проглядеть утренние газеты — критические статейки «о коллегах». Рики знаком показал: выше голову! Прищелкнул пальцами: буду, мол, «болеть» за тебя.

Но с лестничной площадки отец вернулся.

— Генрих, — промолвил он сурово, — ты все же не забудь закончить тот пример по математике!

Ирма пообещала вечером вымыть Кати голову и слегка взлохматила ей волосы: «не люблю, когда они у тебя жирные». Мимо кухонной двери прокралась только что не на цыпочках.

— Да не привередничайте. Ешьте, что приготовит!

Дети промолчали. Дверь они заперли на ключ. Рики несколько раз подбросил в воздух учебники, потом сел, ссутулился над своим столиком, ладонями прикрыв уши.

Кати достала блокнот со спиралькой и переводной картинкой на обложке: пряничным домиком. «Секретные заметки». Вписала: «С 10-ти до 11-ти — занятия. С 11-ти до 12-ти — игры». Потом слегка призадумалась, взяла кончик шариковой ручки в рот, но тут же старательно вытерла чернильное пятнышко.

«Наконец-то, — думала Собослаи, — наконец разошлись. Вот уж взбалмошное семейство. Может, они еще и подозревают меня, кто их знает? Будто мне нужны эти их жалкие форинты».

Честь прежде всего, в этом она всегда была особенно щепетильна. Даже когда продавец обсчитывал на десять филлеров, она не ставила этого хозяевам в счет.

— Ну не прелесть ли? — бормотала она, водя по кафелю мокрой тряпкой. — Хорошая работа сразу видна. — Тряпка хлюпала у нее в руке. — Да кто бы другой у них выдержал, в этаком бедламе?

Прибралась она и в ванной комнате. С отвращением выудила из стока щетину от помазка.

Бедняжка Альфонс, ему-то два лакея прислуживали. Но, приняв ванну, он мыл ее за собою сам. И всегда знал, куда что кладет… Порядок. А у этих порядка нет ни в чем. Взять хотя бы жену: уж решила бы, чего хочет. Нет, придет и таращится рыбьими глазами, словно каждое услышанное слово для нее нож острый. А ведь, кажется, куда уж тактичнее!

От кастрюльки распространялся кисловатый сметанный запах, Хермина с наслаждением вдыхала его. Мими Кошваи рассказывала на уик-энде, как готовятся эти дивные крошечные пончики, посыпанные шоколадной крошкой. Возиться нужно три дня, блюдо требует внимания, но зато и стоит того.

Подумаешь, знаменитость, инженерша. А бульон варит в той же кастрюле, в какой молоко кипятит. Что же, ее мозг, возможно, и удалось отшлифовать. Но манеры улицы Карпенштейн^[17] пристали к ней намертво. Да и «господин писатель» тоже: как ни таись… но едва сядет за стол да, хлюпая, втянет суп — тут-то себя и выдаст.

Взяв веник с длинной ручкой, она пошла в комнаты. Рики и Кати подобрали на диван ноги. Они завороженно следили за тем, как она, оглядев ковер, нацеливалась на какую-нибудь соринку позаметнее и, прямая как палка, начинала рывками сметать ее.

— Из двадцати четырех состязаний за границей я выиграла двадцать два, — поведала она детям. — Вот придете как-нибудь ко мне, я покажу вам медали. И дивные кубки…

— Серебряные? — спросила Кати.

— Чистого серебра… их у меня целый шкаф, под стеклом стоят…

— А вы их продайте. Правда, почему вы их не продадите? — Кати что-то быстро писала в блокноте. — За кило две тысячи… Ну, допустим, лет пять вы еще проживете, а скарба этого наберется у вас килограммов двадцать, — вот как раз вам и хватит… и не приходилось бы на нас трудиться, эти тяжелые сумки таскать.

— Ты маленькая бесстыдница, — объявила супруга доктора Собослаи, — твоей матери следовало бы получше тебя воспитывать. Разумеется, если бы сама она получила воспитание.

За двадцать минут она покончила с уборкой всех трех комнат.

«Этим неряхам и так сойдет… Думают, я позволю над собой измываться».

Ровно в двенадцать она приступила к обеду. Дважды позвала детей: они, конечно, невежи, но есть им все-таки надо, а тут все витаминное, вкусное. Наконец отозвался Рики: «Пожалуйста, пообедайте одна, тетя Хермина».

Этот Рики из всех самый терпимый. Он даже походит немного на ее Адамушку, хотя в последнее время она своим Адамушкой не слишком довольна. «Ты записался в университет марксизма, сынок?!» Она не верила собственным ушам. Однако невестка сразу заткнула ей рот — не ваше, мол, дело. Вот и Кати, когда вырастет, будет точь-в-точь как эта Жужа. Типичная пролетарка, крикунья… но, видно, что-то такое в ней есть, да… клюнул же на нее почему-то бедный Адам. И ведь сколько ни пытайся такую воспитывать — напрасный труд. На рождество купила ей серебряную театральную сумочку, а она смеется только да сумочку на цепочке вертит. Оно и точно, смешно — руки-то у нее как лопаты.

Хермина педантично разложила вокруг синей тарелки столовый прибор, бумажную салфетку, поставила воду.

Ела медленно, с наслаждением. Потом закурила. Нынче она особенно торопилась: к двум часам должна прийти Рожика.

Она заглянула в буфет — проверить, все ли необходимые припасы налицо: полагается, чтобы всегда всего было вдоволь, даже с излишком.

Пятидесятиграммовую пачку чая она взяла себе. Чай не какой-нибудь, экстра, на коричневом фоне золотая пирамида, на заднем плане — пальмы, а внизу верблюд. Эти-то чая не пьют, только кофе глушат литрами. «Вы уж хоть домой его заберите, что ли, — сказала вчера Ирма, с несчастным видом повертев в руках тридцатифоринтовую пачку. — Его и покупать-то не следовало бы, к чему? Это лишнее, право…»

«Из вашего дома я и кнопки не вынесу!.. Впрочем, если вы намерены просто выкинуть, тогда что ж, придется взять».

Собослаи пустила воду, отодвинула в сторонку хозяйкины кремы. Адамушке не нравится, что она носит спортивный берет набекрень и лыжные брюки. Мало ли что! Не хватало и ей обрядиться в плиссированную юбку, ходить с вечно спущенными чулками, как эта бедненькая Ирма Блати. Спортивный костюм молодит.

Четверть часа она ждала на автобусной остановке. Автобус пришел полупустой. Жила она в Липотвароше.

«В собственной квартире, квартиросъемщицей, — любила она повторять. — Комментарии, по-моему, излишни».

Когда Альфонс умер во время уборки кукурузы в Дерешпусте, куда он был выселен, и выяснилось, что «прямой необходимости не было», ей эту комнату вернули — одну из четырех.

И она, и семейство «главного квартиросъемщика» старались не встречаться. К тому же это были уже другие. Те поспешно обменялись, еще в пятьдесят четвертом.

Дома Хермина переоделась. Нейлоновый халат она не любила, надела другой, из плотной ткани, современного покроя.

Чай из пачки она высыпала в жестяную баночку. Все не поместилось, на дне немного осталось. Хермина Собослаи хотела положить пачку на стол, но тут позвонила Рожика, и она, уронив пачку, со всех ног бросилась ей открывать. Платит-то она Рожике по часам.

— Целую ручки, — поздоровалась Рожика. — Ой, сейчас сброшу туфли… — И тут же побежала в комнату. — Интересное дело, — сказала она весело, — ну, никак не хотят окошки эти ужаться хоть самую малость.

— Значит, так, Рожика: сперва с уксусом, затем бумагой. И рамы тоже, да как следует, вы знаете, тут я придирчива.

— Ладно уж, — сказала Рожика, — ваши вкусы, милая барыня, нам известные. Чать, не впервой у вас, да и не в последний раз…

— …я потому говорю, что в прошлый-то раз два тусклых пятна все ж остались.

«В башке твоей они остались, эти тусклые пятна, — думала Рожика. — Самой-то небось на лестницу и не влезть, кляча ты старая, так бы и плюхнулась оттудова. Да ты б тут же обделалась со страху, приведись тебе на этакой высоте стоять, между небом и землей, да еще руки поднявши».

— Уж мы постараемся… а вы себе прилегли бы покойненько.

— Прилечь днем, Рожика? Днем — никогда. На будущей неделе натрете мне пол.

— Пол натереть — четырнадцать форинтов, милая барыня. Да за мастику еще.

— Я не мелочна, вы это знаете. Денег у меня немного, но я не мелочна. Не то что Блати. Вы ведь знаете, я договорилась на полдня ходить к ним, надо же пополнить мою скудную вдовью пенсию… Веду все их хозяйство, беседую с детьми… труд не позор. Я и встарь так же говорила, вы, верно, помните.

— А то как же. Ваша милость всегда трудились, что правда, то правда. — Рожика уже стояла на верхней ступеньке лесенки. — Сейчас открою окно. Накиньте шубку-то.

— Свежий воздух, Рожика! — Супруга доктора Собослаи вытащила из-за шкафа клюшку для гольфа и сделала несколько круговых махов, справа и слева. — Немного движения, чтоб мускулатура не расслаблялась! Придет время, и коммунисты одумаются, опять введут этот спорт, он же исключительно рентабелен. Для приезжающих на летний отдых иностранцев. Чистая валюта для страны!

— Точно, это точно, — отвечала Рожика. «Вот как польет сейчас вода ей на шею, небось разахается. Ничего себе демократия. У этой времени вагон на всякие глупости, а ты тут надрывайся сверх дворницкой своей должности, ежели хочешь, чтобы дитя твое чего-то добилось в жизни».

— …я ведь никогда не была врагом социализма. Мы, вместе с мужем моим, всегда были люди социально мыслящие. Может, и вовсе бы на эту сторону перешли, кто знает, если бы с нами не поступили так… Кто ж это одобрит, чтобы одному — все, а другому — ничего? …и нынче ведь кое-кто так и сорит деньгами. Видели бы вы, Рожика, этих Блати. Вот вы настоящая рабочая женщина, от природы сообразительная: ну, скажите, правильно это, чтобы при пяти тысячах в месяц ни на что решительно не хватало?

— Форсу много! — рассудила Рожика.

— Даже этого нет. У них и порядочного платья-то ни у кого не найдется, я ведь вижу. Суетятся, и туда, и сюда, где-то там служат, ну, правда, ее имя иной раз по радио услышишь, а муж, тот пьесы пишет — получает-то в своем бюро переводов маловато, вот и прирабатывает, на пьесы свои разбогатеть хочет…

— Ох-хо-хо… — Рожика бросила вниз шарик из скомканной использованной бумаги. — Ну-ка, ловите, ваша милость!.. А ведь за такое еще и платят! Знаю я одного мастера из двадцать третьей квартиры, резчик по дереву, так он покупает материал за гроши, а потом — хватает же совести — по четыре сотни за своих уродцев просит — их в том большом магазине продают… ну, в том, что в центре…

— Зато вам, Рожика, надрываться приходится.

— Вот-вот. А я надрывайся, — повторила Рожика с глубочайшей убежденностью. — Ну, я-то сильная как лошадь.

Пожалуй, старуха все же права. Иной раз видишь такие квартиры: летний вечер, горят цветные лампы, а хозяева посиживают себе на балконе, таращат глаза на улицу, из комнат музыку слышно. И чем уж они такие особенные?

— …я их, Рожика, даже жалею, знаете. Люди они неплохие. Девочка, та, правда, грубиянка, но ведь чему ее и учат-то в школе! Вы бы только видели, что я там застала, когда взяла на себя эту обузу… Баллоны с газолином в кладовке для продуктов! А туфли, а платья — чуть стали малы, уже не нужны, а ведь немножко переделать, подправить, были бы как новенькие.

— А чего ж они делают с ними? — живо спросила Рожика.

— Да что же, выбрасывают… им, видите ли, некогда.

— Барыня, миленькая, а вам не попадалось там что-нибудь такое, с оборочками?

— С оборочками?.. Ну-ну, погляжу! Уж лучше вам, чем на помойку.

— Ну как, можно слезать-то? Сверкает, будто полированное, тут и солнышко поскользнется да шлепнется…

— Вон там еще, в правом углу, Рожика! Не жалейте, трите покрепче!.. Ха, правящий класс! А все ж без меня им не обойтись! — Хермина Собослаи опять положила клюшку для гольфа в футляр от скрипки. — Представьте, я их попросту спасла — спасла от голодной смерти!

— Ну, я уж спущусь, это здесь в стекле изъян…

— Трите, трите!.. Меня-то они почитают. Там никто голоса не повысит. Да, ежели человек умеет себя поставить, так и нынче еще… Эта несчастная инженерша, она инженер-химик… что делать, приходится, при таком-то бездельнике муже! А эти ее горы химикатов, этот смрад!

«У тебя тоже смраду хватает, — думала Рожика, — тряпье-то все старое, нафталином пересыпанное… а какое славненькое балетное платьице сладила бы я из этих тряпок для моей Тилдике! И духи твои тоже — уж такой запах от них тяжелый, нет чтобы цветком каким хорошим дохнуло…» Она сердито смотрела сверху, как Хермина Собослаи нажимает на обтянутый темно-зеленым шелком мячик, как прыскает одеколоном через тоненькую трубочку пульверизатора. «Так и въедается в парчу-то…»

— Терпеть не могу запах пачулей, — говорила Собослаи. — По запаху в квартире сразу можно судить о хозяине. У Блати все пахнет одной только пылью. Они говорят — от книг, но это запах пыли, книги-то все на открытых полках, столько денег получают, а застеклить не на что… Представьте себе, если бы я так же держала мое серебро… — Она подошла к горке и легко провела рукой по стеклу.

— И это все настоящее? — спросила Рожика, спускаясь.

— Все! Один к одному! Пока перечистишь, целый день уйдет.

— Да вы мне только скажите. Уж я их так начищу…

— О, нет, Рожика! — улыбнулась Собослаи. — Это уж я сама. Этого я никому бы не доверила. — Она подошла к окну, наклонилась к самой раме, послюнила кончик пальца.

— Там краска облупилась! — сказала Рожика. — Понапрасну царапать изволите. Пора бы уж и побелить рамы-то…

— Знаете, сколько бы я получила за все это, если бы продать решила? Столько денег сразу, пожалуй, мы с вами и не видывали, с тех пор как форинт в моде.

— Дак ведь для вашей милости это дороже стоит. — Рожика раздумывала, не спросить ли ей тринадцать форинтов вместо двенадцати. — Когда-нибудь это еще ой как пригодится вашей милости. Никого не слушайте.

— Я вас, Рожика, люблю. Вы от природы разумны. Пожалуйста, соберите пух под кроватью. И потом, еще пол на кухне… я, правда, дома никогда не готовлю, на ужин съем сухарик — и ладно, но эти так все изгваздают, просто сил нет смотреть… А какая была кухня! Белый с голубым кафель, встроенная мойка, и это в тридцать восьмом!! Стол покрыт этернитом…

— А что толку в разуме, милая барыня? — вопросила Рожика из-под кровати, наполовину под нею скрывшись и болтая в воздухе мясистыми, в красных пятнах ногами. — Коль в школе не учился, только на такое вот и годишься… Эх, ведал бы мой бедный отец, самостоятельный ремесленник, что на этакое растит меня… — Рука ее на что-то наткнулась. Она ощупала непонятный предмет. Вроде колечка. Повернулась набок, волнуясь, сунула находку в карман. — Ну вот, теперь чистота, загляденье прямо…

— Сейчас сварю вам кофе… но вы уж тогда вынесете заодно и мусор?

— Дак это я для вас просто так, не в службу, а в дружбу… Ох, вот только сбегаю на минуточку…

Она заперлась в уборной. Разочарованная, молча потрясла кулаком. Плоская формочка для пышек. Похоже, у старухи и нет драгоценностей. Эти затейливые серебряные чашки-плошки — все ее имущество. И разве ж речь о том, чтоб украсть или что… Вот только колечко бы для Тилдике, как подрастет…

А супруга доктора Собослаи тем временем тщетно искала кофе. Сосед запер от нее свой буфет. Хотя как уж распинался шесть лет назад: «Что наше, то и ваше, тетушка Хермина».

— Увы, Рожика, увы…

— Э, не беда! А вот ежели вам оно без надобности, так видела я в прошлый раз у вас лиф, в блестках весь… когда мы от моли вещи перекладывали. Тилдике три наряда нужно для экзаменов: будет танец Розы, потом венгерский чардаш и менуэт… Вот этот лиф для менуэта бы, может…

Рожика села на кухонный стул; круглый гребешок, державший волосы, ослабел, и они упали на ее взмокшее лицо, грязные бороздки пота потекли на грудь, в разрез платья.

— Что поделаешь, сердце у меня уж не прежнее… как перевалило за сорок, оно сразу чувствуется. Да еще парадное по ночам отпирать, вы не поверите, как это тяжко. И после всего слышишь о таких вот, как эти ваши, не знай кто…

— Что ж, — вздохнула Собослаи. — Я отдам этот лиф. Для вас не жалко. А вы хоть шкафчик кухонный помойте, это же раз-другой тряпкой провести, только и всего…

«А ведь она могла бы Тилдике завещать свое серебро, — вдруг осенило Рожику. — Ужо поспрошаю старьевщика. Что, как это музейские ценности».

— Ни в чем уж радости никакой не вижу, верите ли, вот только Тилдике… успехи ее. — Глаза Рожики увлажнились, она подалась на стуле вперед.

Собослаи взглянула на будильник.

— …Вот и давеча преподавательница ее хвалила. Если и дальше, мол, так пойдет, на будущий год переведут в группу успевающих… Балетные тапочки двух видов просила, для экзаменов белые и чтоб ленты крест-накрест, до коленок. — Она показала на собственной ноге, поверх забинтованной щиколотки. — Барыня милая, ну, чисто сказка! Да я и послала бы вам билетик на менуэт, если б пойти изволили. Родители должны продать по двадцать пять билетов, это вроде подарка к окончанию учебного года, да плата за обучение — два форинта в месяц. Как же вы думаете, чего ради я и надрываюсь так! А тут еще Фери, мой муж бывший, да вы его знаете, ваша милость, он снимал у вас хрустальную люстру, когда она уже наполовину оборвалась… словом, Фери все суется с уговорами: не надо, мол, да не надо, зряшные траты, не для этого он алименты платит. Завидуют. Очень завидуют, и в доме нашем живет учительница одна, пощупала как-то руки моей Тилдике, талию и головой покачала — фигура, мол, не балетная, а вы бы только посмотрели, как она пируэт тот выделывает… Нет, выучу ее, сама хоть с копыт долой!

— Правильно, — сказала Хермина и опять бросила взгляд на часы. — Не позволяйте влиять на себя. Интересы ребенка прежде всего. Она многого может добиться, с таким-то выигрышным по нынешним временам происхождением…

— Не все ж в землю носом уткнувшись жить, право слово…

— Лиф она получит! — Собослаи направилась в комнату. — Я его разыщу. Она этого заслуживает, такая миленькая, складненькая девчушка.

«Примитивна. Как же она, бедненькая, примитивна! — Хермина раздраженно рылась в шкафу. — Но спорить с ней себе дороже, вымоет кухню кое-как. А ведь какая жажда выбиться, наверх вскарабкаться! Да почему бы и нет, если самый дух времени лесенку подставляет…»

Она отодвинула теплый носок для лыж, набитый лавандой, вынула табачного цвета брюки для гольфа и кремовую, натурального шелка английскую блузку. Положила костюм на колени, присела на днище открытого шкафа. Ее ноги странно подергивались, словно готовые к бегу, с губ срывались французские, английские слова, сопровождаемые трепетным подрагиванием запястья…

Рожика опустилась на четвереньки, плеснула на каменный пол кухни воду со щелоком. Двенадцать форинтов за час, а старуха — надо же! — еще и минуты высчитывает.

Но и то сказать, одна ведь она как перст. Так бы и заросла грязью, силенок-то у нее всего ничего, сундук отодвинуть и то не могла бы. А уж комната! Битком же набита, заставлена вся, кому это нужно, и хоть бы одна завалящая какая пеларгония!

Рожика увидела пакет из-под чая — едва не накрыла его мокрой тряпкой. Поднесла к уху, на донышке еще что-то шуршало. Чай экстра. Тилдике пригодится. Пусть попробует.

Протирать кухонную мебель она и не подумала. Формочку для пышек положила на середину буфета. На что она ей сдалась.

— Лиф получите в следующий раз, — объявила Собослаи и все покачивала на коленях костюм для гольфа. — Запропастился куда-то…

— Ничего, не утруждайтесь… Четыре с половиной часа — это шестьдесят выходит. С других по четырнадцать беру, но с вас уж по старому знакомству. А лиф, пожалуй что, и не нужен, отдам лучше сшить, чтоб по фигуре… на той неделе нам центрифугу доставят.

— У меня на кухне по обеим сторонам были сушилки для посуды. Полный комфорт, в тысяча девятьсот тридцать шестом году! И мойка… биде…

— Ох, ох, дорогая вы моя, спешу я, ваша милость. Как бы хорошо иной раз вот так поболтать о том, о сем, но ведь дел невпроворот.

Теперь-то она точила бы лясы, старушенция. Задаром.

— А серебро у вас очень красивое, — сказала Рожика напоследок, в утешение.

Она заскочила в продовольственный, купила Тилдике сто грамм самой дорогой салями. Вечером девочка не ест горячего. Ехала с двумя пересадками, и после каждой трамваи были все грязнее, как-то желтее — у нее даже рука было дернулась протереть тусклое вагонное окно.

Дома щелкнула выключателем. Ничего, вот придет лето — и не надо будет все время жечь электричество. Летом квартирка у них приветливая. Уютная. И эти восемь ступенек из кухни в комнату, не как у всех. А что стена на кухне отсыревает, так ведь только зимой. Ниже расположена, в этом все дело. Так и инженеры установили.

Ничего, Бузгар все сделает, как надо. Он порядочный человек, этот Бузгар, хоть и неотесан. И уважительный. Понимает, что она не его поля ягода. Эх, отчего было не такому, как он, достаться?

— Тилдике-е! — пропела она с порога. — Тил-ди… Тилдике… А почему ты, золотко мое, не в школьном халатике?

— Ну, ма-ам… он такой противный, — заныла Тилдике. Ее старательно подвитые волосы словно липли к крупному черепу, глубоко посаженные маленькие глазки недовольно зыркали. — …А ты накрахмалила мою нижнюю юбку? Мне ведь достанется от тети^[18] Камиллы!

— Тилдике, душенька, так вот же она, висит на вешалке…

— А в школе эта дура тетя Илона опять мне замечание в дневник записала. И всегда они ко мне цепляются. Уж я по-всякому объясняю: вчера до десяти репетировали смерть Розы — да что толку… слышишь, ма-ам, она говорит, школа прежде всего. — Тилдике развернула салями и стала есть прямо так, без хлеба. — И что третий класс самый трудный…

— Самый трудный, самый трудный… Заладила каждый год одно и то же. Для тебя прежде всего балет!

Тилдике снисходительно отмахнулась.

— Да ладно, ладно. Но тогда хоть шмотки-то покупай стоящие. Вон Бабуце из Брюсселя кружева шлют.

— Вот увидишь! И тебе не придется стыдиться. Я тут на три дня подрядилась убирать после покраски, за это плата двойная!

«Везет мне со шмотками классно, — думала Тилдике и, чавкая, доедала салями. — Если б еще не надо было вечно скакать да прыгать. Вверх, вниз, вверх, вниз, и еще эта противная трещотка… Хоть бы уж выучиться поскорее, что ли!»

— Ма-ам, ну почему ты никогда не купишь копченого сала?

— Копченого сала, золотко мое? Да я бы с моим удовольствием! Но ты же сама знаешь, тебе надо гибкой быть, при твоем балете…

— Сама вон какая толстая, прямо свинья, — звенящим голосом выкрикнула Тилдике, — и я тоже для моих восьми лет совсем не худышка.

— Спорим, ты это от соседки Секереш слышала… Зачем ты с ними разговариваешь? Сколько я раз просила: с ними в разговоры не вступай… Твое дело репетировать, репетировать поусерднее. Но учение в школе тоже забрасывать нельзя, — прибавила она строго. — Кому столько дано разума, как тебе, для того учение все равно что игра…

— Давай в охотника и лису поиграем, ма-ам, — протянула Тилдике и уже тащила из угла потрепанную коробку с настольной игрой. — Я буду охотник, а ты лисица, ладно, ма-ам?

Рожика вздохнула. Хотелось есть, но салями не осталось ни кусочка. И Бузгар вот-вот явится, надо бы пол на кухне чем-то накрыть, чтобы не закапал масляной краской. Но и ребенку внимание уделить нужно. От этого развиваются умственные способности.

Она выбросила кость, сделала вид, будто не заметила, что Тилдике бросила дважды и теперь с визгом преследовала по бумажному полю пластмассовую лису. На какой-то миг Рожика даже задремала.

Тихонько постучался Бузгар.

— Войдите, — раздраженно, со сна, крикнула Рожика.

Бузгар опять постучал.

— Ох, да входите уж, Бузгар. Тилдике, ни к чему не прикасайся, не то испачкаешь руки в краске! Вносите, вносите!

Худощавый, хилого телосложения мужчина, с припорошенными кирпичной пылью усами, неловко топтался на пороге.

— Дак ведь грязное все, как же так, целую ручки… вот ежели бы вы сделали милость, простелили что-нибудь…

— Тилдике, ни до чего не касайся! — Рожика бросила на пол нейлоновую скатерть. — Ну, вот вам. Не стесняйтесь. Посмелее.

— Потому ведь как я не желал бы… при этакой вашей чистоте… мы-то ведь что ж…

— Пустяки, пустяки… На то есть горячая вода. Синьку принесли?

— И белила и синьку, целую ручки… и две кисти, разные. Ужо зашпаклюю, а потом наждаком пройдусь…

— Ох, Бузгар, Бузгар! — Рожика с сомненьем на лице подняла слипшуюся, заскорузлую малярную кисть. — Да вы и вправду дело понимаете? Не испортите мне эту красивую стенку?

— Что вы, Рожика, ежели не в обиду вам такое обращение. — Бузгар приложил руку к сердцу. — Уж вы извольте, доверьтесь. Что ж с того, что дукумента у меня нету? Работаю-то я с им рядышком? Разве не так? Зачем же тогда человеку вот это дадено? — Он громко шлепнул себя по лбу. — Да и глаза опять же на что? — И он ткнул себе в глаза двумя пальцами.

— Документ, — сказала Тилдике, — а не дукумент…

— Ах ты золотко, — чмокнула ее Рожика, — ах ты конфетка моя… Знаете, Бузгар, покрасьте мне стенку в небесно-голубой цвет, такой, знаете, словно бы небесно-голубой цвет, затуманенный… можете вы себе это представить?

— Ну как же! — Бузгар поднес обе ладони к самой стене и, не касаясь, как бы огладил ее всю. — Уже все представил. Сделаем к общему удовольствию. Да будь у меня такая кухня…

Бузгар проживал в общежитии каменщиков, девятый квартал по улице Иллатош, первый этаж, комната вторая, на тринадцатой нижней койке, от двери направо. Но на верхней больше воздуха. И скоро уж он переберется туда, комендант обещал ему, самолично.

— Ничего сразу не бывает, Бузгар. И я поменялась не вдруг, прежде-то в складском помещении ютилась. Но, само собой, пришлось ради этого в дворники пойти. Коли сделаете все, как следует быть, так, пожалуй, и сорок форинтов получите на руки, материал-то у вас так и так даровой…

— Помилуйте, Рожика, не в обиду будь сказано, а только вот и счет. — Из кармана холщового пиджака Бузгар выудил затрепанный чек. — Я в хозяйственной лавке покупал все. Я, знаете, этак рисковать не хочу…

— На такой-то большой стройке?! А вы, видать, и впрямь кулема… Ну, глядите, чтоб, значит, все как следует, гладенько да не спеша. Спешить вам некуда. Уж вам-то, право, спешить некуда.

Бузгар сел на пол, между ногами поставил банки с краской.

— Она малость пахучая, барышенька чихать будет.

— Душенька ты моя, золотце мое, ступай наверх, в комнату, а я тебе телевизор включу, фигурное катание, ну, ты знаешь, танцы на льду… понаблюдай!

— Ма-ам… не люблю я фигурное катание смотреть. Только когда падают…

— Ничего такого мудреного тут и нет, Рожика, главное дело — смешать в препорции, вот и вся хитрость, ну, еще важно, чтоб кисть, значит, горизонтально держать. Я ведь все-о на ус себе мотаю! Раз уж так оно поставлено, что дукумент человеку требуется, иначе ему веры нет… да он у меня и был бы, не подхвати я в двадцать девятом скарлатину, семнадцати лет, Рожика, верите ли, скарлатину, а после уж меня обратно-то учеником не взяли, а потом правое бедро сломалось, и все-то я ждал, вот наступят хорошие времена… ну, а наступили они, Рожика? Откровенно скажите: наступили?

— Работа у каменщиков грязная…

— …ведь об чем человек мечтает, прошу прощения, вот как я, одинокий: тарелка горячей пищи, раз в день кружка пива, ну, и сласти, уж признаюсь, чего тут стыдиться: сласти тоже. Вот хоть вчера: захожу в магазин, прошу пятьдесят грамм с малиновой начинкой, а у них по сто грамм только, в пакетики расфасованы. Могу я себе это позволить — каждый день, Рожика, каждый день! — ну, скажите откровенно: могу я себе позволить тратить что ни день два семьдесят только на сладкое?

— Вы уж беритесь за дело-то, — сказала Рожика. — Коли без полос получится, ровненько, так получите от меня целый пакетик ваших малиновых. Тилдике любит только марципановые.

— Целую ручки… — Бузгар склонился над краской. — Вот тут, не в обиду будь сказано, настоящее знание дела требуется… — Он помешал краску, потом вынул лопаточку из маслянистой массы, поднес чуть не к самому носу, к губам, только что не попробовал на вкус. До чего ж они там все задаются, маляры знаменитые! И ведь какую деньгу заколачивают, под завязку. А другой — знай таскай кирпич да цементный раствор, оттого только, что случая не представилось. Но верхняя койка — местечко все же завидное. Там и полочку можно будет приладить к решетке. На полочке сласти держать… «Аистинаянога» открыт до одиннадцати, взять обжаренные свиные ножки, потом пиво. Пожалуй, целую кружку можно. Если эта работенка выгорит. А хозяйку он и на все пятьдесят выставит: деньжата у нее как будто водятся, стоит только на дочку ее поглядеть…

— Тилдике, доченька, я постельку тебе постелила, ну, иди, иди же, баю-бай..

— Ма-ам, ска-азку…

— Деточка, золотко мое… — Рожика поколебалась, но потом все же последовала за Тилдике. Дверь она оставила открытой.

— Бузгар, миленький Бузгар, да начинайте же! Уж так я устала за день. Я ведь еще старушке одной помогаю, то да се…

— Так и следует. Помогать дело хорошее, — покивал Бузгар и вдруг решительно провел кистью через всю стену. Потом поглядел на дело рук своих, локтем опершись на колено. — Первый класс. Первый класс, Рожика, право.

Да никто и не станет искать эту краску, сколько там ее взято, всего ничего. Вон куда выставили, чуть ли не к мусорной яме… Полтора часа — и готово дело.

— А наждаком совсем не обязательно. Гладко, как зеркало…

— …и тогда королевна надела вдруг свою корону. Нет уж, Бузгар, пусть все, как уговорились: и шпаклевка, и наждаком…

— Ну дак ежели доверия нету, — проговорил Бузгар и стал внизу у лестницы, — оно ведь можно покуда и оставить как есть.

— Да вы, чего доброго, обиделись? — «С него станется, повернется — и был таков. А потом счищай бритвой наляпанное. Коли взялся, так, верно, понимает что к чему!» — Я и пятьдесят заплачу, не постою… только вы уж поспешайте, у меня, право слово, глаза слипаются.

Хоть бы не стащил чего. Да где ему, недотепе. Рожика прилегла на розовую дамастовую перину, бочком — чтобы Тилдике не помешать, животик ей не сдавить. И задремала.

Бузгар все косился на ноги Рожики. Одна нога откинулась вбок и, толстая, как колонна, придерживала открытую дверь.

«Вот так-то, — думал он с удовлетворением, — не силой единой!.. Тут еще ловкость рук нужна да хитрецы малость, в том и секрет. А ей бы разве ж сообразить…»

Каждый раз, проведя полосу, он делал паузу.

«За такую работу и шестьдесят форинтов — не деньги, это уж точно… Пивная пена. Драже с фундуком. Целлофановые пакетики. Шурша-ат…»

Тилдике захныкала, оттолкнула мать.

— Пи-ить хочу… чаю, ма-ам… зачем разбудила?

Рожика, покачиваясь со сна, сползла с кровати.

— Бузгар… о господи помилуй, Бузгар… и это, по-вашему, небесно-голубой цвет?

Бузгар качнул кистью, сделал последний мазок вокруг крана. Покосился на сделанное. «Похоже, вместо василькового я синих чернил подмешал. Либо на банке неправильно было написано. Экая же пропасть безголовых повсюду! Безответственные элементы, одно слово…»

— Рожика, цвет изменится, вы уж мне поверьте, вот как кислородом прихватит, от воздуха, значит, это уж так… а утречком, при дневном свете, да что говорить, вы увидите, ой-ой! Завтра приду, легонько лачком покрою, задаром, для-ради вас — что я, не вижу, с кем дело имею!.. — Он поспешно завертывал кисти в клеенку. — Да за такую работу маляр взял бы с вас сотню, и еще ведь материал!.. А я со своим… Жаль, нельзя сейчас рукою потрогать.

Рожика заваривала чай.

«Ну, что теперь делать? — думала она. — Не сдирать же! Зато хоть не марко. А для Тилдике раздолье: будет по вечерам писать мелом».

Очень хотелось спать, очень. Она отсчитала пятьдесят форинтов, все мелочью.

Бузгар переминался у дверей, покашливая.

— А конфет, оказалось, нету. Тилдике раздала подружкам. Такая глупышка. Все раздать готова.

— Так, может, ежели вам не в обиду… — пробормотал Бузгар и указал на пачку из-под чая, — все равно она уж пустая…

— Вот это? — спросила Рожика. Аккуратно расправила золотую фольгу. — Чай экстра… есть тут семейство одно, высоко летают… сорят деньгами…

— Мне бы она кой для чего пригодилась… потому как все одно пустая…

«Можно будет в нее пирожное с кремом положить — все не под подушкой держать!..»

— Берите, берите. — Рожика еще раз внимательно осмотрела пачку, словно ценность ее возросла вдруг во много раз. — Красивый пакетик, ничего не скажешь. Поглядите-ка, вот здесь верблюд. А вот это, вроде капусты, — это пальма. А желтое, высокое позади — пирамида. Знаете, что такое пирамида?

— Спасибо, целую ручки… и малость любую ценить нужно…

— Одно жалко, — задумчиво проговорила Рожика, — что верхушка кем-то оторвана… лентяй, видно, пустой человек открывал… потому вроде бы не закончено…

— Мне и так сойдет. — Бузгар сложил начну, понюхал, сунул в жилетный карман. «Да ну их, свиные ножки. Свиной студень — вот это еда так еда».

Он оглядел завернутый в клеенку инструмент, попинал сверток ногой.

— Простите, Рожика, ежели чиню неудобство, а только оставлю я все это барахло здесь, у двери. Ужо пришлю за ним утречком. У меня там под рукой малец один ходит никчемушный, за два форинта он заскочит к вам заберет.

Перевод Е. Малыхиной.

Ференц Каринти

…по своей натуре я оптимист, поэтому и пишу. Немало войн и теперь идет в мире, однако больше всего я боюсь не третьей мировой войны. Гораздо больше я боюсь другого кризиса, признаки которого уже весьма ощутимы. Боюсь зверств, садизма, жестокости самоцели ради, похищения заложников. Индивидуальных и коллективных психозов. Страх перенаселения и сопряженный с ним уход в себя. Унификация во всем, как в резервациях, так и в мятеже, — все это и многое другое меня очень тревожит. Мы живем в страхе, все чего-то боятся, и я страшусь этого страха…

Хорошее произведение в конечном счете тоже вопрос морального характера. Я не знаю случая, чтобы кому-то удалось хорошо написать о дурном и лживом, исходя из аморальной позиции.

Мне чужды туманность, сумбурность, двусмысленность. Многослойность — это нечто другое… но двусмысленность… полутень должна быть полутенью тогда, когда я хочу, чтобы это была именно полутень, но не тогда, когда сам не знаю, чего хочу. Жизнь бесконечно сложна. И моя задача наводить какой-то порядок в хаосе… Пусть мне плетут сколько угодно об иррационализме, о литературе безысходности. Я неколебимо верю в очищающую, освещающую роль литературы.

Коралловый риф

Памяти брата моего Габи

И м р е. Дежё, алло, слушай нас, Дежё! Мы находимся в Вароонге, это предместье Сиднея, в Австралии, иными словами — на другом конце света. Мы как бы подвешены к земному шару и висим вниз головой. Здесь все шиворот-навыворот, когда у нас утро, у них — вечер, ночью — день, а летом — зима; и на небе всегда виден Южный Крест… Это я, Имре, мы находимся в Вароонге, сегодня у нас… какое у нас сегодня число?

Ю л и к а. Десятое сегодня. Десятое апреля.

И м р е. Ну вот, сегодня десятое. Мне ответила Юлика, узнаешь ее голос? Апрель в здешних местах — осенний месяц. Пасмурно, часто идут дожди, но холодов нет, впрочем, настоящих холодов здесь никогда и не бывает. Вароонга — это, по всей вероятности, старое туземное название?

Д ю р и. Все названия, где встречаются удвоенные звуки, взяты из языка аборигенов: Парраматта, Тоонгабби, Вооллооммоолоо.

И м р е. Продолжаю. Все мы сейчас собрались у Юлики. С нами Эржи и Мица Рока, помнишь Мици из Балатонлелле? Она здесь с мужем, его зовут Дюри, а кроме того, тут же находится Эва, впрочем, ты ее не знаешь, Эва Шерман, миссис Шерман, в девичестве…

Э в а. Эва Денеш.

И м р е. Эва Денеш. Ну, а теперь приглашаю к микрофону. Пожалуйста, Эржи. (Невнятные обрывки разговора.) Погромче и в микрофон.

Э р ж и. Дежё, милый! Мы так часто тебя вспоминаем! Ужасно хотелось бы повидать тебя! Не исключено, что я все же выберусь в декабре к тебе на день рождения. По крайней мере, не теряю надежды, что мне повезет. Если, конечно, сумею вырваться из дома. Но обещать тебе наверняка не могу. Подумать только, я уже двадцать пять лет не была на родине!.. А сейчас все мы от души шлем тебе наш общий привет, наговорим на tape, а потом ты в Будапеште… Tape — как это будет по-венгерски?

И м р е. Магнитофонная лента, пленка с звукозаписью.

Э р ж и. А кассеты такого размера у вас есть? Можно будет там прокрутить?

И м р е. По-моему, да.

Э р ж и. Дежё, милый, мне очень хочется приехать на твой день рождения. По рассказам я все о тебе знаю, где ты живешь и как ты живешь, знаю, что у тебя красивая вилла. Я советую тебе — побольше гуляй в саду, прогулки пойдут тебе на пользу, вот увидишь! И нервы успокаиваются, и настроение становится ровным. Имре привез твою фотографию, на снимке ты вовсе не выглядишь больным. Да что там, вид у тебя просто здоровый, лицо полное, и моложав ты по-прежнему. Только не горбись, будто ты кого-то боишься… Скажи, милый, ты еще помнишь маму? Мы очень часто и с любовью вспоминаем о ней. Крестная мама — так ты ее звал.

Ю л и к а. Привет, Дежё! Это — я, Юлика, самая младшая из сестер. Мы и вправду часто вспоминаем прежнюю жизнь. Помнишь забавный эпизод: как ты спал в ванне, потому что пансион оказался переполнен. Был август, жара стояла неимоверная, и все искали спасения на Балатоне. Даже в мансарде нас спало человек десять, тебе не досталось места, и тогда мама постелила два матраца прямо в ванну… А ночью один из гостей вернулся домой навеселе, решил освежиться и пустил воду в ванной… (Смех.)

И м р е. Это опять я, Имре… Помнится, пансион размещался в коттеджах. У того, что побольше, — он стоял ниже других, — по фасаду шла надпись «Эржи»: верно я говорю? Ну, а кто из вас помнит, как назывался тот, в котором помещалась кухня?

Э р ж и. «Юлика».

И м р е. Правильно! Ваша мама там раскладывала порции к обеду, и у нее, у бедной, голова, бывало, шла кругом, как разделить поровну на всю ораву. А стоило ей отвернуться на минутку, как мы, ребятня, вмиг расхватывали куриные ножки, а гости потом диву давались, что к столу всегда подаются безногие куры… Ну, а тот маленький домик, что прятался за остальными, тоже имел свое имя: «Клари». Три девочки: Эржи, Юлика, Клари. И три коттеджа: «Эржи», «Юлика», «Клари».

Ю л и к а. Клари обосновалась в Сан-Франциско. Изредка она наведывается в Сидней, тогда мы собираемся все вместе и бываем очень happ… то есть счастливы.

И м р е. Она хотела сказать — happy. Да, именно так: они бывают happy, но счастливы — нет. От Сан-Франциско досюда рукой подать. Каких-нибудь двадцать часов сверхскоростным самолетом, и ты тут как тут. Как говорится, одним махом… Да что это все я… скажите вы хоть что-нибудь. Почему молчит Мици Рока и Эва Шерман? Красотка Эва. Юлика именно так и сказала сегодня утром, слово в слово: к нам придет красотка Эва.

Э в а. Thank you^[19].

И м р е. Красотка — на мой взгляд, сильно сказано. Но в общем, женщина она вполне ничего, может соответствовать.

Э в а. Thank you. Между прочим, у этой женщины, которая «вполне может соответствовать», двое сыновей.

И м р е. Рад за вас и за вашего мужа, мистера Шермана.

Э в а. У меня нет мужа.

Ю л и к а. Муж, естественно, был. Но они разошлись.

И м р е. Понимаю… Можно вопрос: скажите, красотка Эва, как вы переживете двадцать седьмое мая? (Смех, обрывки разговора.) Не в сторону, а сюда, в микрофон, пожалуйста.

Э в а. А что случится двадцать седьмого мая?

И м р е. В этот день я покидаю Австралию и возвращаюсь домой. На билете уже все проставлено: дата, номер рейса, виза о’кей. Так что вы станете делать без меня?

Э в а. Но ведь мы только полчаса как познакомились.

И м р е. Именно поэтому я и спрашиваю. Сегодня у нас десятое апреля, до двадцать седьмого мая — срок немалый, вот и прикиньте, сколько всего может произойти между нами. Каково будет вам пережить разлуку со мной?

Э в а. Самая приятная черта характера у вас — это скромность.

И м р е. Мици, теперь твоя очередь.

М и ц и. Привет, Дежё, ты еще помнишь нас, взбалмошных девчонок Рока? Помнишь Балатонлелле, те добрые старые времена? Что прошло, того не вернешь. Но хотя бы в воспоминаниях можно вернуться! Близнецы Рока…

Ю л и к а. Сорванцы Рока.

М и ц и. Помнишь, как мы носились на велосипедах и весь поселок держали в страхе божием! Так вот, одна из сестер, Мици Рока, это я, а вторая, Маци Рока, тоже осела здесь, в Сиднее, но сегодня ее нет с нами. Там, в Балатонлелле, все нас знали, anyway… Вот уже двадцать восемь лет, как мы живем в Австралии, привыкли к здешним условиям, но душою остались там, на родине… Со мной Дюри Лигети, мой муж, ему тоже хочется сказать тебе два-три слова. Целую тебя, до свидания.

Д ю р и. Алло, Дежё, привет. Меня зовут Дюри Лигети. Представь себе, и я тоже из Балатонлелле. Сожалею, что в те годы мы не были знакомы друг с другом. Но рассказов о тебе я наслышался. Мы с Мици тоже надеемся, что когда-нибудь нам удастся побывать в Пеште, и тогда мы с тобой свидимся.

И м р е. Скажите, друзья, а точно ли, что она работает, эта ваша машина? Или мы просто так сотрясаем воздух, вопием в бесконечной австралийской пустыне?

Э р ж и. Давайте послушаем, что у нас там получилось.

(Обрывки фраз, отдельные реплики, кто-то размеренно считает: «раз, два, три». Затем пауза и снова следует звукозапись.)

И м р е. И ни слова из того, что ты сейчас говорила, Эржи… Ничего нет.

Д ю р и. Должно быть, забыли переключить. Надо было нажать вот эту красную кнопку.

И м р е. Ну, вот и все, Дежё, хватит с тебя на сегодня. В следующую нашу встречу мы продолжим запись… Сейчас, под занавес, я хотел только добавить тебе, что когда я прилетел сюда и в аэропорту вышел из таможни, то даже среди толпы встречающих я мигом, с первого же взгляда узнал Эржи и Юлику. Представь себе: это после такой разлуки — без малого тридцать лет! (Обрывки разговора, негромкие, отдаленные голоса.) Вот Эржи интересно заметила… Впрочем, скажи сама!

Э р ж и. Когда мы увидели друг друга в аэропорту, у нас было такое чувство, словно мы вообще не расставались. Все мы страшно обрадовались Имре, а вчера, в Sydney University, на его лекции были так горды за него — и не передашь словами…

И м р е. Должен признаться, у меня в голове не укладывается, как это вы двадцать пять — тридцать лет живете на чужбине и не удосужились ни разу наведаться домой. Как это у вас получается?

Э в а. Лично я побывала в Будапеште. Четыре года назад.

И м р е. Вы, Эва?

Э в а. Да, я приезжала повидаться с отцом. Но больше меня туда не заманишь.

И м р е. Вас кто-нибудь обидел?

Э в а. Нет.

И м р е. Так в чем же дело?

Э в а. Одного раза за глаза достаточно.

И м р е. Когда вы уехали?

Э в а. В пятьдесят шестом.

И м р е. Так-таки ни разу больше и не приедете? Это ваше окончательное и бесповоротное решение?

Э в а. Спасибо, с меня хватит.

И м р е. Вот вам, товарищи, косная логика капиталиста.

Э в а. Я вам не товарищ. А до капиталиста мне и еще дальше.

И м р е. Кто же вы в таком случае?

Э в а. Никто. Человек как человек.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключают. Щелчок: включают снова.)

И м р е. Да, я хотел еще спросить… Помните, жил в те годы в Лелле слесарь, «жестянщик», как мы его называли. Из дома в дом он разъезжал на велосипеде, а рядом с велосипедом бежала собака на поводке, такая большая, черная, он с нею никогда не расставался. Но вот как его звали, этого слесаря, убей не помню!

Ю л и к а. Саньи! Саньи его звали.

Э р ж и. А вот и нет! Не Саньи, а Салаи.

М и ц и. Точно, Салаи.

Э р ж и. Саньи тоже был. Только никакой не жестянщик. Саньи жил на задворках за нашим домом, возле самого железнодорожного полотна, захудалый такой портняжка, и хибара у него была — развалюха убогая.

И м р е. Что не мешало нам, ребятне, целыми днями околачиваться у портного. Или наоборот — весь выводок Саньи торчал у нас. Помню, был забавный случай: как-то раз, в начале курортного сезона, ваша мама возвратилась домой и ахнула: кошмар, что у вас тут творится, в доме беспорядок, все вверх дном, ужин не готов, все лампы горят и ребятишки Саньи по гостиной шныряют!

(Взрыв смеха. Неистовый собачий лай.)

Ю л и к а. Бобби, shut up!^[20]

И м р е. Пес тоже желает сказать свое слово. Подай голос, Бобби! Лай громко и четко, так, чтоб было слышно до самого Будапешта!.. (Заливистый собачий лай.) Жаль только, что он не насобачился лаять по-венгерски.

Э р ж и. Не проще ли тогда записать Фрэнка?

Ю л и к а. Frank, what do you want to tell us?^[21]

Ф р э н к. Hallo! Let’s have a drink^[22].

Ю л и к а. Would you sing something?^[23]

Ф р э н к (поет).

Ю л и к а. Разреши представить: это мой муж, Фрэнк. Он коренной австралиец и по-венгерски ни бум-бум. У Фрэнка со здоровьем неважно. Примерно такая же картина, как и у тебя, Дежё. А кроме того, он дважды перенес stroke, как это будет по-венгерски…

И м р е. Удар. Кровоизлияние. Инсульт.

Э в а. Мне пора домой.

И м р е. Куда вы так торопитесь, Эва?

Э в а. Скоро привезут детей.

И м р е. Вам в какую сторону? К мосту?

Э в а. Да, мне через мост. Я живу на той стороне залива, в Броунте.

И м р е. Нам по пути. Не могли бы вы меня подбросить?

Э в а. Тогда поехали.

И м р е. Думаю, последующие сцены лучше не записывать на пленку. Итак, продолжение следует.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключается; затем опять щелчок: магнитофон включают снова.)

И м р е. Итак, продолжение следует, Дежё, что и было обещано тебе еще неделю назад. Предварительно я прокрутил пленку и прослушал все, что мы в прошлый раз записали. Сейчас вечер. Представь себе ясный, звездный, по-южному теплый вечер, а я в одиночестве провожу время в гостиной, дома только Фрэнк, впрочем, и он уже лег спать… (Доносится отдаленный собачий лай.) Ну, и еще Бобби, пожалуй, его голос доносится даже до микрофона. Не пойму, на кого он лает, но я заметил, что по ночам пес часто скулит во сне, вскакивает, гоняется по саду за опоссумами… В целом доме нас только двое: я и Фрэнк; Юлика уехала. Два или три раза в неделю после обеда она усаживается в свою «шеви», прихватив с собой несколько термосов и кастрюль с едой, и отбывает неизвестно куда, а возвращается домой, как правило, под утро. Фрэнк в таких случаях каждый раз напивается, уничтожает все запасы спиртного, какие только ему удается обнаружить в шкафчике бара и в холодильнике, пьет все подряд: джин, коньяк, пиво, вино, шерри. Кстати, это мне напомнило о выпивке… (Наливает, пьет.) Австралийское виски. Собственно, на вкус я не улавливаю никакой разницы между виски, будь то шотландское, канадское или там австралийское… Редко выпадает у меня, как сегодня, незанятый вечер. Ужины, приглашения, спектакли, опера, концерты следуют один за другим, или же мы закатываемся куда-нибудь с Эвой. Тут единственное осложнение — это дети, каждый раз ей приходится пользоваться услугами baby-sitter, наемной няни, которая присматривает за детьми; существует здесь специальная фирма, где можно нанять человека за два доллара в час. Австралийский доллар по курсу равен примерно полутора американским. Таким образом, для Эвы это значительная сумма, тем более что всех доходов у нее — то жалкое пособие, которое ее муж выплачивает на содержание детей, но и этот источник скоро иссякнет, как только закончится их бракоразводный процесс. Ну, а кроме того, ей выплачивают университетскую стипендию, тоже какие-то крохи. Но чтобы разрешить мне оплатить baby-sitter, лучше и не заикайся, гордость, видите ли, не позволяет. Капиталист без гроша в кармане — так я ее дразню. Да и вообще неуравновешенная она какая-то, законченный псих. Представь себе: за две недели мы с ней уже трижды успели порвать. Вернее, это она порывала со мною. В последний раз, кстати, — сегодня утром: нет никакого смысла продолжать наши отношения, я скоро уеду, а она останется тут, и вообще мы не подходим друг другу, так что лучше прекратить все с самого начала… (Слышен собачий лай.) Молодец, Бобби, твой лай как нельзя к месту… Тишина здесь мертвая, и какое-то гнетущее безмолвие в эти часы, разве что иногда поезд прогрохочет где-то вдали. Над головою отчетливо виден Южный Крест. Четыре ярких звезды, и воображение без труда рисует крест, чуть кривоватый, но крест. В созвездии есть еще и пятая звездочка, она чуть в стороне и побледнее, но в ясную погоду и ее хорошо видно. Той частью перекладины, что подлиннее, крест обращен к Южному полюсу, так что я всегда знаю, в какой стороне юг, хотя пользы от этого ни на грош… Сидней расположен на берегу Тихого океана, береговая кромка причудливо изрезана заливами. Центральная часть города, или сити, сравнительно невелика, сам же город, включая многочисленные предместья, как мне сказали, растянулся более чем на восемьдесят километров. Самые знаменитые достопримечательности — это много раз запечатленный на фотографиях и открытках Оперный театр с его белыми башнями, похожими на раздутые паруса, ну и Harbour Bridge, перекинутый через залив и соединяющий северные и южные кварталы города. Местные жители шутливо называют этот мост платяной вешалкой. Переезд по мосту на машине обходится в двадцать центов, но только в один конец, а обратный проезд бесплатный. По утрам, когда я отсюда, из Вароонги, мчу вниз по бесконечному серпантину автострады Pacific Highway, далеко внизу, неповторимо прекрасный, открывается залив и чудесный этот мост как бы выплывает из утренней дымки в сверкающих бликах, в чередовании света и тени, а за ним проступают контурами небоскребы сити, — и тогда наступающий день кажется каким-то значительным и волнующе интересным… (Раздается телефонный звонок.) А, черт! Кому это неймется на ночь глядя?.. (Магнитофон выключают. Пауза. Щелчок: включают снова.) Это Эва. Она только что вернулась домой. Каждый вторник по вечерам она посещает какое-то спиритическое общество, — то ли погружение в нирвану, то ли медиумический сеанс, — словом, черт его разберет, как это назвать. В этом обществе избранных есть свой гуру, их духовный наставник, приобщенный оккультных тайн индуизма, не то ламаизма, не то зен-буддизма, я в этом ни черта не смыслю, а из Эвы слова клещами не вытянешь. Больше того, стоит мне чуть поддразнить ее, как она замыкается в себе и ни малейших шуток не допускает. В критический момент ее жизни, утверждает Эва, ей помог гуру, и лучше мне этой темы не касаться… Вот и сегодня она посетила очередной сеанс, а как только вернулась домой, к себе в Броунт, тотчас позвонила мне узнать, как я, и пожелать спокойной ночи. По-моему, с ее стороны это свинство — заставлять меня целый вечер изнывать в одиночестве, — так я ей и выложил. Ясное дело, мы опять поссорились, поскольку Эва никогда и ни одной живой души ради не пожертвовала бы заветным вторником, я это и сам прекрасно знаю, но слишком велико было искушение поддеть ее! Слово за слово — и вместо того, чтобы пожелать мне спокойной ночи, она в сердцах бросила трубку. Сейчас она наверняка дожидается, что я позвоню ей, но спрашивается, какой смысл звонить — чтобы продолжить перебранку? Какой абсурд — ссориться по телефону, когда нас разделяют тридцать километров!.. Если уж на то пошло, то я мог бы поступить иначе: в гараже у Юлики на месте их вторая машина, «тойота», и мне ничего не стоило бы махнуть к Эве, не выставит же она меня за порог, если я уже тут как тут собственной персоной… Хотя еще в первый раз, когда Эва подвозила меня, она растолковала мне, что мы с ней ко всему прочему Г. Н. Так называют здесь людей, которые живут в одном и том же огромном городе так далеко друг от друга, что становятся практически недосягаемы: Г. Н., то есть «географически недосягаемы…». Но сейчас, ночью, когда движение почти замерло, я мог бы домчать туда за полчаса, ну, хорошо, не за полчаса, так, скажем, за три четверти часа… (Звонит телефон.) Ну вот, извольте радоваться! Конечно, это опять она. Не стоит даже выключать магнитофон. А кстати, можно ли записать голос собеседника, если прижать микрофон к трубке телефона вплотную?.. (Снимает трубку.) Алло! Ну, что там у тебя стряслось?

Э в а (голос едва различим, звук приглушен, дребезжит в телефонной трубке). Послушай-ка, Имре, она вовсе не остроумная, эта твоя затея.

И м р е. Не понимаю, о чем ты, какая затея?

Э в а. Думать даже не смей, чтобы сейчас приехать ко мне!

И м р е. Иной раз тебя осеняют блестящие идеи!

Э в а. Не придирайся, я говорю безо всякой рисовки. Просто сил нет, как хочется спать, я приняла снотворное и уже легла.

И м р е. Нет, все-таки у этой женщины невыносимый характер! Вечно слышишь одно и то же: она устала, или занята, или нервы у нее на пределе — словом, проку от тебя никакого. Ну и повезло мне с тобой, нечего сказать, ценная находка!

Э в а. Видишь ли, Имре, я ведь не социалистический плейбой, вроде тебя, которому некуда девать время с утра до вечера и с вечера до утра тоже. У меня дети, они будят меня в шесть утра, их надо накормить, одеть, отвести в детский сад, а потом уже лететь в университет, и так каждый день.

И м р е. Угораздило тебя поступить в университет именно теперь. Самой за тридцать, двое детей на шее. Дождись пенсионного возраста, а там занимайся образованием, сколько душе угодно!

Э в а. Оставим эту тему, Имре. Я тоже имею право начать жить наконец собственной жизнью.

И м р е. Непонятно только, зачем ты выходила замуж за старого недотепу, галошного магната, или кто он там у тебя, если он при всем своем богатстве не в состоянии прилично содержать даже собственных детей?

Э в а. Этот «старый недотепа» и сейчас еще куда импозантнее тебя с твоей уродливой башкой! И учти, что я его любила. А в тот самый день, когда я поняла, что больше не люблю его, я от него и ушла. При самых неблагоприятных обстоятельствах, сознательно пойдя на борьбу, лишения, тяжелый труд, одиночество. Хотя все это в сто раз легче переносится, чем в Будапеште, при вашем хваленом строе.

И м р е. Уши вянут тебя слушать! В кармане пусто, зато идеологии густо.

Э в а. Если бы даже мое замужество не принесло бы мне ничего другого, кроме двоих детей, оно все равно имело бы для меня смысл.

И м р е. По-моему, дурее тебя нет женщины во всей Австралии.

Э в а. Ты все сказал или желаешь еще что-нибудь добавить?

И м р е. Желаю приятных сновидений. И не забудь, что завтра мы приглашены на ужин к Тарцаи.

Э в а. Будь моя воля, я бы это приглашение отклонила. Мне такой темп не под силу. Ты с легкой душой можешь пойти и без меня.

И м р е. Совершенно исключено! Не пойти, когда тебя приглашают особо, с подчеркнутой настойчивостью!

Э в а. Ты представляешь, что там будет за сборище? Полный комплект бывших аристократов.

И м р е. Что ты взъелась на этих Тарцаи?

Э в а. Здесь тебе не Венгрия, где не мыслят жизни без их высокоблагородий или ответственных работников, с обязательным ритуалом расшаркиваний. Это страна без предрассудков, здесь тебя ценят ровно во столько, сколько ты стоишь.

И м р е. До своего отъезда в Австралию Геза Тарцаи восемь лет крутил баранку такси. Невзирая на свой графский титул и ученый диплом. Он выбился в люди своим горбом.

Э в а. И кроме того, мне не на кого оставить детей.

И м р е. Вызови baby-sitter.

Э в а. На это у меня нет денег.

И м р е. Пусть это будет моя забота.

Э в а. Таких даров я не могу принять.

И м р е. Интересно, что сегодня вечером тебе удалось найти выход из положения.

Э в а. Здесь нельзя равнять, сегодня был вторник.

И м р е. Да что тебя — кенгуру съедят, что ли, если пропустишь разок-другой?

Э в а. Я ведь просила тебя воздержаться от шуток на эту тему. А сейчас мне ужасно хочется спать.

И м р е. Ума не приложу, какого черта вы там делаете, что ты держишь это в такой тайне!

Э в а. Прекратим этот разговор, ладно? Тем более, что тебя это совершенно не касается.

И м р е. Послушай-ка, вся ваша мистика — это часом не какой-нибудь ритуальный групповой секс или что-нибудь в этом роде?

Э в а. Скотина! (Щелчок.)

И м р е. Опять она бросила трубку.

(Пауза. Щелчок: магнитофон выключается. Затем включается снова.)

И м р е. Дорогие слушатели, мы находимся у товарища Гезы Брелича, графа Тарцаи… (Всеобщее веселье.). Прошу прощения, это не шутка. Мы действительно находимся в красивом особняке, где живет Геза со своей семьей. Со стороны сада открывается чудесный вид на Rose Bay, Розовый залив. Скажите, а в заливе можно купаться?

О л ь г а. Опасно — из-за акул.

И м р е. Дорогие слушатели, этот уютный дом — не только жилье, но и деловая контора. Какого рода бизнесом ты занимаешься, Геза?

Г е з а. Импортом. Я импортирую и из Венгрии.

И м р е. Что именно, какие товары конкретно?

Г е з а. Книги, ноты, пластинки, предметы народного искусства.

И м р е. Итак, мы расположились на террасе, внизу мерцает вечерними огнями Розовый залив, мы отдыхаем после королевского ужина. Чем было нафаршировано жаркое из барашка? — обращаемся мы с вопросом к хозяйке этого гостеприимного дома.

О л ь г а. О, рецепт простой: печенка, грибы, булочка, размоченная в молоке, яйцо и специи.

И м р е. Не забудем упомянуть в сегодняшней передаче и о дочери нашего хозяина, очаровательной Сьюзи, которая родилась здесь, в Австралии. Нам известно, что за последние годы во время своих путешествий по Европе Сьюзи дважды побывала в Будапеште. Поэтому нам интересно узнать, пришлась ли по вкусу Сьюзике наша венгерская кухня?

С ь ю з и (на ломаном венгерском). Мне очень любить ресторан «Цитаделла» уха. И плойка с творог.

И м р е. И слойка с творогом. Ну, а какого вы впечатления о наших молодых людях?

С ь ю з и. Очень веселый, в Будапеште много танцуй, да-да. (Смех.)

И м р е. А теперь к тебе просьба, Геза: расскажи что-нибудь нашим далеким венгерским слушателям, и в том числе своему доброму старому другу Дежё, вспомним славные былые времена. Если не ошибаюсь, вы жили тогда на улице Делибаб?

Г е з а. Совершенно верно, в районе городского парка.

И м р е. Помнится, вы занимали красивый особняк с фасадом в стиле барокко. Однажды мы были у вас в гостях всей компанией. Нам прислуживал лакей, насколько я помню.

Г е з а. Матери тогда не было в городе.

И м р е. Кажется, она находилась в вашем загородном имении?

Г е з а. По всей вероятности, да.

И м р е. Сколько земли у вас было?

Г е з а. Две тысячи хольдов собственных. И полторы тысячи брали в аренду.

И м р е. Настоящее феодальное поместье.

Г е з а. Разреши узнать, известно ли тебе, что в заговоре Вешелени^[25] принимали участие двое Бреличей?

И м р е (желая подзадорить). Да-да, и в армии Хайнау^[26], если мне память не изменяет, тоже служил некий полковник Брелич?

Г е з а. Зато под началом Гёргея^[27] служили трое из рода Тарцаи.

И м р е (смеясь). Ну, ладно, хватит! Поговорим лучше о другом. Помнится, в тот вечер затесалась в нашу компанию одна девица, шведка по-моему. Крупная блондинка, миловидная, чувствительная и чувственная.

Г е з а. Астрид, ее звали Астрид.

И м р е. Ольга, милая, надеюсь, вы не сердитесь, что мы копаемся в этих допотопных историях… (Обрывки фраз.) Пожалуйста, говорите, в микрофон.

О л ь г а. С чего бы это мне сердиться! У Гезы и после тех дел было предостаточно женщин!

И м р е. А тогда ты весь вечер обхаживал ее, подливал ей вина, а затем удалился с ней во внутренние покои.

Г е з а. Совершенно выпало из памяти.

И м р е. Разве можно забыть такое! А когда долгое время спустя ты снова примкнул к компании и мы спросили, где же Астрид, ты ответил (передразнивая); теперь она счастлива и — спит сном праведника. (Общее веселье.)

С ь ю з и (невинным тоном). Почему бывал счастливый большой шведский мисс? (Общий смех.)

И м р е А вскоре тебя, Геза, исключили из университета. Когда в страну вошли немецкие войска.

Г е з а. Да, помню.

И м р е. Тебя арестовали гестаповцы?

Г е з а. Нет, не арестовали. Но меня искали, и мне пришлось скрываться.

И м р е. Ты ведь тогда был коммунистом? Мы называли тебя «красный граф».

Г е з а. Это преувеличение. Скажем так: я симпатизировал социалистическому учению.

И м р е. А как сложилась твоя жизнь потом? Для тебя все обошлось благополучно?

Г е з а. Потом имение наше конфисковали, землю, естественно, поделили между крестьянами. Но меня лично никаким репрессиям не подвергли. Больше того, меня даже приняли на работу в министерство.

И м р е. В каком году ты уехал?

Г е з а. В пятидесятом. Тогда выезд был делом трудным, рискованным, даже опасным.

И м р е. Что тебя заставило покинуть родину?

Г е з а. Я думал, что иначе меня арестуют. Или по меньшей мере вышлют. Как и остальных моих родственников. Конечно, те чрезвычайные меры до известной степени объяснялись международной ситуацией тех лет, обстановкой холодной войны…

И м р е. Эва, простите, миссис Шерман. Что это вы как в рот воды набрали, за целый вечер не произнесли ни слова? Такой роскошный ужин полагается отрабатывать. Прошу: ваше мнение по всем этим проблемам?

Э в а. Выключите магнитофон.

И м р е. Почему?

Э в а. Потому что все это ерунда…

(Сбивчивые реплики, спор. Магнитофон выключают, затем снова включают.)

И м р е. Давай высказывай свое мнение. Только чур в микрофон, пусть твои слова останутся на пленке.

Э в а. Пожалуйста, пусть будет по-вашему. Я просто не понимаю, к чему без конца пережевывать всю эту давно забытую чепуху. «Вешелени, Гёргей, улица Делибаб, городской парк…» Неужели вам никогда так и не удастся преодолеть эту болезнь?

Г е з а. Не знаю. У меня лично нет никакого желания преодолевать эту «болезнь». Для меня и поныне эта «давно забытая чепуха» хранится в памяти как самое заветное. Не важно, что я живу в Сиднее, на берегу Тихого океана, гораздо важнее, что я — венгр. И хотел бы остаться венгром, насколько позволят обстоятельства.

Э в а. А я, напротив, как оковы, стряхнула бы с себя все воспоминания, всю боль пережитого. Нас депортировали, когда я была еще девочкой, потом родители по собственной глупости вернулись к старому порогу, тогда отцовское имущество попало под национализацию, и дальше в том же духе. Спрашивается, к чему мне это рассусоливать, к чему оплакивать прошлое? Теперь я не венгерка и не еврейка, так — ни то ни се.

И м р е (ласково). Ты — самая бестолковая женщина во всей Австралии.

Э в а. И австралийкой я себя не чувствую. Просто судьба забросила меня на этот континент.

Г е з а. Я до сих пор считаю заблуждением, непоправимой своей ошибкой то, что в свое время покинул родину.

Э в а. Лучше было бы попасть за решетку?

Г е з а. Пожалуй, даже это было бы не так страшно. Ну попал бы за решетку, и что дальше? Подержали бы и выпустили. Одно лишь непреложно: человек относится к определенной общности людей и должен разделять участь своих соотечественников… Меня, к примеру, и теперь, почти четверть века спустя, во сто крат больше волнует то, что происходит там, на родине, нежели вся здешняя жизнь. И потому я благодарен Имре за то, что он так живо напомнил мне все родное.

Э в а. Ну да, прошлое с доставкой на дом, в экспортной упаковке, перевязанное ленточкой. И между прочим, с немалой выгодой для поставщика: ешь, пей вволю, приударяй за бабами, разъезжая из страны в страну. Поскольку венгры разбросаны повсюду.

И м р е. Thank you.

О л ь г а. Перестаньте обмениваться колкостями, отведайте лучше торта…

(Запись обрывается. Пауза. Затем щелчок: звуки тамтама и туземная мелодия.).

Ю л и к а. Новогвинейская tape. Это я, Юлика, посылаю тебе, Дежё, на память. Я сделала эту запись когда-то давно, пел старик папуас с Новой Гвинеи, а сейчас я решила прослушать ее… (Пауза.) Да, Новая Гвинея, прекрасные были годы! Фрэнк тогда еще был здоров, да что там здоров, силищу было некуда девать, кокосовый орех он разбивал одним ударом кулака. Фрэнк и Генри, боже мой, что это были за люди! Тот и другой инженеры, оба прокладывали трассу в джунглях, через болота; тропическая жара, тучи паразитов, ядовитые змеи, хищные звери — все им было нипочем. Оба работали как одержимые и вовсе не ради денег, хотя зарабатывали они немало, но оба раздавали все заработанное либо пропивали. Мы бодрствовали тогда ночи напролет: у каждого находилось, что рассказать. Мы спорили, пели, пили виски, а там, на заре, — снова за работу, на целый день, чтобы вечером продолжить пирушку. (Смеется.) В бараке под потолком вертелся вентилятор; помнится, Генри, дурачась, однажды поднял стул кверху ножками, и лопастями вентилятора тотчас срезало все четыре ножки… Генри и я… (Пауза.) Тогда я была с Генри. Собственно, я и сейчас принадлежу ему душой и телом, хотя официально Фрэнк считается моим мужем… Фрэнк сейчас спит. Из двадцати четырех часов примерно шестнадцать он спит. Конечно, это воздействие всяких успокоительных снадобий и пилюль, которые ему предписаны докторами. Ну, а из восьми часов бодрствования половина времени у него уходит на еду и питье, потом же он только и делает, что выпрашивает выпивку. И каждый раз под конец я уступаю, пускай уж лучше напьется, тогда на какое-то время в доме настанет покой… Мы живем на самой окраине города, сразу за садом у нас проходит скалистый, поросший лесом обрыв, а дальше начинается буш — дикие, непролазные заросли. Бобби, наш пес, иной раз целыми сутками пропадает в зарослях буша, вот как сейчас, к примеру; где-то рыскает, кого-то выслеживает, охотится или уж бог его знает, чем еще занимается, того и гляди, совсем отобьется от дома и станет дикой собакой динго. А потом вдруг неожиданно возвращается, весь взлохмаченный, шерсть клочьями, ободранный в кровь, заискивающе ползет на брюхе, прося прощения… Мы все здесь сживаемся с природой гораздо ближе, чем там, на родине. Этот край и по сей день еще не освоен до конца, Австралия полна загадок и неожиданностей… В доме сейчас пусто. Имре и Эржи уехали на север, к коралловым рифам. Я рада, что и Эржи в кои-то веки удалось встряхнуться. С тех пор как она овдовела, у нее не жизнь, а какой-то замкнутый круг, изо дня в день одно и то же: семья, дети, внуки, или малышей подкидывают ей домой, или она мчит на машине, чтобы присматривать за внуками. А ведь Эржи не старая, хорошо выглядит, могла бы, наверное, даже выйти замуж. Из нас троих она всегда была самая привлекательная. И средства у нее имеются, могла бы себе позволить поразвлечься, пожить в свое удовольствие, попутешествовать, хоть и вокруг света… Я-то никогда не умела копить деньги. Ни я не умела, ни Фрэнк, ни Генри. Деньги как-то сами уплывали у нас из рук. Живем, со дня на день перебиваемся: этот дом достался Фрэнку в рассрочку, по льготной цене как ветерану войны. В те годы Фрэнк служил в авиации, правда, в наземных частях. Когда он заболел, ему положили вполне приличную пенсию, да и я подрабатываю черчением в одном конструкторском бюро, однако сбережений у нас — ни доллара… А вот Эржи, та из другого теста, она всю жизнь только и умела, что заколачивать деньги. Страшно вспомнить, как они с мужем надрывались; у них была контора по продаже недвижимости, и они не знали покоя, вечно они были в запарке, куда-то спешили, вели переговоры, волновались, переживали, беспрестанно изводились. По-моему, именно эта бешеная гонка и свела Руди в могилу. При жизни Руди они между собой вечно ссорились, кричали друг на друга, а теперь Эржи вспоминает о нем как об идеальном спутнике жизни и ежедневно наведывается на кладбище. Мне кажется, она никогда не была близка ни с одним другим мужчиной, Руди был для нее первым и единственным, да, очевидно, так и останется… Ну что ж, Эржи правильно решила немного расслабиться, путешествовать, посмотреть жизнь. Имре в этом отношении очень хорошо влияет на нее… (Пауза.) Между Эвой и Имре все кончено, и на этот раз, кажется, бесповоротно. Эва не в силах мириться с тем, что Имре как приехал, так и уедет, да еще и бахвалится этим; хоть и в шутливой форме, но без конца повторяет, что теперешней его жизни срок — до двадцать седьмого мая, а там — прости-прощай. Строго говоря, Эва права, ведь женщине в ее возрасте нужны не мимолетные интрижки, а спутник жизни, который бы стал ей надежной опорой, разделил бы с нею заботу о детях… Имре же — человек иного склада, у него поразительная способность жить сегодняшним днем. Он как никто другой умеет наслаждаться минутными радостями, предаваться им самозабвенно, любить и быть счастливым, страдать и сожалеть и жадно упиваться преходящими переживаниями!.. А впрочем, ведь и вся наша жизнь преходяща.

Ф р э н к (кричит в глубине дома). Alarm! Get up! Alarm!^[28]

Ю л и к а. What is it, Frank?^[29]

Ф р э н к. The japs! Get up, alarm! The japs!^[30]

(Пауза. Магнитофон выключается, затем включается снова.)

Ю л и к а. Во сне его часто мучают одни и те же кошмары, будто японцы атакуют. Хотя в войну японцы досюда и не доходили. Трем японским подводным лодкам-малюткам каким-то образом удалось проскочить в Сиднейский залив, минуя заградительные сети, но две из них были расстреляны. Остатки подлодок выставили потом в Канберре на всеобщее обозрение. С тех пор прошло уже больше тридцати лет, но Австралия испытала тогда такое потрясение, от которого и доныне не смогла полностью оправиться… Я дала Фрэнку напиться, он выпил стакан холодного пива, на кухне, прямо как был, в пижаме, тотчас успокоился и снова заснул… (Пауза.) Да, по закону Фрэнк — мой муж, но я, как и прежде, принадлежу Генри. Эту свою исповедь я адресую одному тебе, Дежё, я наговорю на tape, втайне от всех, чтобы ни одна живая душа не услышала, да надеюсь, что никто и не услышит. А если Имре все же случайно вдруг прокрутит запись, то, думаю, достанет у него такта пропустить эту часть и никому не обмолвиться об этом, даже мне. Собственно, главное, — чтобы он не обмолвился об этом именно мне… Еще когда мы жили на Новой Гвинее, я была близка с Генри. Они с Фрэнком вместе работали, вместе коротали досуг, словом, были друзья — водой не разольешь. И тогда на Фрэнка ни с того ни с сего вдруг обрушилась болезнь, сделавшая его инвалидом. У него не было из близких никого, кроме нас, и, когда мы вернулись в Австралию, Генри уговорил, упросил меня оформить официальный брак с Фрэнком. Сам он, Генри, мол, все равно никогда не женится, а так, по крайней мере, и у меня будет своя крыша над головой, да и беднягу Фрэнка я смогу опекать… С тех пор прошло десять лет. Мы с Фрэнком удивительные супруги, которые живут под одной крышей, спят в одной постели, но ни разу не были близки как муж и жена… (Пауза.) А теперь, Дежё, я расскажу тебе, отчего все так сложилось в моей жизни, в чем первопричина моих несчастий, наконец-то открою тебе душу и, отбросив всякую сдержанность и ложную стыдливость, признаюсь в том, чего я никогда и никому не говорила: дело в том, что я с первой нашей встре…

(Запись обрывается. Пауза. Снова голос Юлики.)

Ю л и к а. Продолжаю беседовать с тобой наследующий, день. Сейчас я прослушала всю tape, от начала до конца, и оказалось, что на той фразе, где я собралась было открыть тебе свою самую сокровенную тайну, лента кончилась; мне бы надо перевернуть ее, а я не заметила. (Смех, кашель.) Так что все мои слова пошли на ветер и исповедь не состоялась. Пожалуй, это к лучшему, let’s forget it, забудем об этом. Повторить я ни за что не смогла бы… А все-таки, в чем же смысл моей жизни? А может, и не было в ней никакого смысла? Жизнь прошла-промелькнула, исчезла бесследно и безвозвратно, как и слова моего признания… (Кашляет.) Да, знаю, я слишком много курю, две пачки в день, если не больше. Бросить курить — воли не хватает, да и чего ради мне беречь свое здоровье?.. Меня вообще считают чокнутой: вместо того чтобы обслуживать одного мужчину, я состою прислугой при двоих. Потому что и Генри я точно так же, как и Фрэнка, обстирываю и обихаживаю, стряпаю на него, убираю и вожу еду на другой конец города, к заливу Botany, где некогда высадился на берег капитан Кук. Моя легковушка, наверное, сама могла бы отыскать туда дорогу. Эржи и мои друзья не слишком жалуют Генри. Он кажется им хвастунишкой, задирой и пьянчугой, за грубоватой внешностью они не хотят распознать его одаренность… Да что там, это еще лучший вариант, когда меня считают тронутой. В Будапеште в былые годы меня прорабатывали на общем собрании за то, что я вступила в связь с одним из товарищей по работе, к тому же человек он был женатый. Меня публично обвинили в безнравственности… (Приступ кашля, долгий, мучительный.) Наверное, я действительно аморальна. В моей жизни было много мужчин, попадались и семейные. Или же я сама изменяла мужу. Своему первому мужу — еще там, на родине, а теперь — Фрэнку. Да и мне, как правило, платили той же монетой. Наверное, и Генри тоже… (Кашель.) Ах, Дежё, ну почему ты не женился на мне?

(Пауза. Магнитофон выключают, затем опять включают.)

Э р ж и. А сейчас мы подробно расскажем, какое замечательное путешествие предприняли мы с Имре, и пусть все сохранится в записи. Мы ездили на север, к Great Barrier Reef, что по-венгерски означает Большой…

И м р е. Риф. Коралловый риф.

Э р ж и. Перелет уже сам по себе был чудом, первая посадка в Брисбене, а потом — в Таунсвилле.

И м р е. Эржи, расскажи про стюардессу.

Э р ж и. Ах да, стюардесса! (Смеется.) Блондинка, очень красивая молодая женщина с нежной бело-розовой кожей; когда она принесла кофе, Имре сказал ей; you are wonderful, — вы чудо как хороши. Она покраснела, поблагодарила за комплимент, а позднее, освободившись, снова подошла к нам. Как выяснилось, ее зовут Наташей, она русская по происхождению, но родилась здесь, в Австралии. Она показала нам фотографию своего жениха, он итальянец по национальности, коммерсант, торговец фруктами и поразительный красавец. Имре заметил при этом, что жених ее, должно быть, очень темпераментный мужчина…

И м р е. На что стюардесса опять покраснела до корней волос. (Смех.)

Э р ж и. Целые дни напролет мы плескались в море, вспоминали фильм «Волшебный автомобиль» или же до одури жарились на пляже. Я так обгорела, что у меня со спины клочьями сходила кожа. А по вечерам мы ходили в «Красный буйвол», ресторан, знаменитый своими бифштексами. Гость сам может облюбовать кусок мяса, который он хотел бы получить на жаркое.

И м р е. И взять к нему гарнира, зелени, салата сколько душе угодно, это входит в стоимость блюда.

Э р ж и. Имре, конечно, стал приударять за официанткой, ему не мешало, что та прихрамывала, каждый вечер он расточал ей комплименты, нахваливал ее платье и прическу… Потом мы возвращались в мотель и на сон грядущий выпивали по стаканчику — у меня или у него в номере.

И м р е. К сожалению, дальше выпивки дело не заходило. Никакого интима.

Э р ж и (смеется). Я доказывала Имре, что коль скоро нам обоим так хорошо, то лучше не рисковать: вдруг наступит разочарование.

И м р е. Great Barrier Reef — это длинная коралловая гряда протяженностью в несколько тысяч миль, опоясывающая северное побережье Австралии. Там и сейчас еще можно встретить затерянные в океане нетронутые островки и одиночные утесы, которые показываются на поверхности океана только во время отлива. Тогда их сплошь облепляют пестрые стаи птиц. Там я научился плавать под водой.

Э р ж и. Имре взял напрокат маску и кислородный баллон…

И м р е. И ласты. Как оказалось, научиться подводному плаванию совсем нетрудно, море там мелкое, вода теплая и кристально чистая. Я плавал часами и никак не мог наплаваться вдоволь в этом царстве причудливых водорослей, разноцветных, искрящихся коралловых рифов, фантастически пестрых рыб, раковин, медуз и электрических скатов. Хотите верьте, хотите — нет, но тот, подводный мир мне гораздо больше по душе, чем этот, наземный.

Ю л и к а. Ну, еще бы! Когда на дно опускаешься просто так, развлечения ради.

(Лай. Шум подъезжающего автомобиля.)

Э р ж и. Кто там?

Ю л и к а. Подумать только! Это же машина Эвы.

И м р е (пораженный). Эва? Каким ветром ее сюда занесло?

(Автомобильный гудок. Магнитофон выключается, пауза. Снова включается запись.)

И м р е. А теперь без дураков: чтобы ты не могла потом отпороться, немедленно повтори все в микрофон.

Э в а. Что именно?

И м р е. Что ты меня любишь без памяти. Именно ты, Эва, миссис Шерман. В девичестве Эва Денеш.

Э в а (мягко, покорно). Да, люблю.

И м р е. Эва Шерман, проживающая по адресу: Trafalgar Street, 8, Bronte, Waverley, New South Wales. Какой ваш почтовый индекс?

Э в а. Две тысячи двадцать четыре.

И м р е. Ты сама, по своей доброй воле, призналась сейчас, что любишь меня. Это произошло здесь, у меня в комнате, сегодня, восьмого мая… вернее, девятого, ведь полночь уже миновала.

Э в а. Да, все так.

И м р е. Ты посмела бросить меня самым бессовестным образом?

Э в а. Да, да.

И м р е. Но ты вернулась, потому что не можешь жить без меня.

Э в а. Это правда.

И м р е. Поэтому ты и примчалась сюда на уик-энд.

Э в а. Да, поэтому.

И м р е. И так все ловко устроила, что бывший муж твой на время забрал к себе детей. Ты наврала ему, что больна.

Э в а. Да, что я расклеилась.

И м р е. Вот именно: расклеилась.

И м р е. Так вот, теперь ты поняла, как мало у нас времени и как много мы упустили из-за твоих дурацких завихрений. Ты самая неразумная женщина на всем континенте, признаешь это?

Э в а. Да.

И м р е. Включая и Новую Зеландию.

Э в а. Согласна.

И м р е. И Новую Гвинею. И острова Фиджи.

Э в а. Да, и острова тоже.

И м р е. Во всей Океании!

Э в а. Во всей Океании.

(Магнитофон выключают. Пауза. Снова включают.)

И м р е. Одну минуту! Вернемся к самому началу, это очень важно. Каждое слово должно быть записано на ленту.

Ю л и к а (неодобрительно). К чему это, Имре?

И м р е. Я настаиваю на этом! Имею же я право хотя бы сейчас, по прошествии стольких лет, узнать, что, собственно, случилось!

Ю л и к а. Как там и что случилось, в точности этого никто не знает.

И м р е. Восстановим факты. Эржи, ведь именно ты нашла мою мать? Перед первым домиком пансиона, в палисаднике.

Э р ж и. Я бросилась туда на крик. Время, должно быть, близилось к полудню. И тут я увидела Чиллу; она лежала на траве, в неестественно изломанной позе, нога подвернута.

И м р е. Мама была в сознании?

Э р ж и. Она стонала и вскрикивала от боли. Сначала я подумала, что она споткнулась и подвернула ногу. И только потом до меня дошло, что она упала сверху, с балкона мансарды, или выбросилась…

И м р е. Высоко был этот балкон?

Э р ж и. Мансарда над вторым этажом, а первый этаж был высокий, около трех метров. Так что от балкона до земли было почти три этажа.

И м р е. Когда я вернулся с пляжа, маму уже увезли.

Э р ж и. Да, мы вызвали «скорую помощь», и через пять минут машина была у дома. Чиллу увезли в городскую больницу Секешфехервара.

И м р е. Мне сказали только, что маме сделалось плохо и ее положили на обследование в больницу. Позднее, конечно, стало известно, что это несчастный случай. Однако подробности до сих пор…

Ю л и к а. Наверное, ты не слишком настойчиво пытался узнать. Вполне понятно.

И м р е. Мама поправилась, здоровье ее почти полностью восстановилось. Правда, тазовые кости срослись неровно и левая нога у мамы стала немного короче. Но по походке ее хромота была едва заметна, она научилась скрывать свое увечье. Со временем вся история была прочно забыта. Ни мама, ни отец об этом не вспоминали. Для меня же, мальчишки, тем легче было вытолкнуть из памяти неприятный случай. К тому же с тех пор столько всяких событий произошло на свете… И не встреться я сейчас с вами, Эржи и Юлика, наверное, прошлое так никогда и не всплыло бы в памяти.

Ю л и к а. Естественно. Между вами целое поколение, а это слишком большое расхождение интересов; родители не принимают всерьез первую любовь детей, а детям трудно понять сложные любовные переживания собственных родителей.

Э р ж и. У Чиллы были тяжелые внутренние повреждения. Ее не раз пришлось оперировать.

Ю л и к а. Просто чудо, что ей вообще удалось выкарабкаться и встать на ноги, мы поражались ее жизнестойкости. Да и после того несчастного случая Чилла осталась красивой и неотразимо обаятельной женщиной, а ведь ей, вероятно, было за сорок… Знаете, кто на нее похож? Эва, Эва Шерман. Тот же тип красоты, одинаковый склад характера и та же страстность.

И м р е. Обождите, обождите минуту! О каких это сложных любовных переживаниях вы тут говорили?

Э р ж и. Кто говорил? Я?

И м р е. Юлика.

Ю л и к а. Не понимаю, какие переживания?

И м р е. Те, что были у моей матери, какие же еще!

Ю л и к а. Ничего подобного я не говорила.

И м р е (раздраженно). Ну как же не говорила, — минутой раньше.

Ю л и к а. Наверное, ты неправильно понял.

И м р е. Не валяй дурака! Я абсолютно все понял.

Ю л и к а (растерянно). Я, право, не знаю…

И м р е. Стоит ли спорить? Ведь каждое слово зафиксировано на ленте. Давайте прокрутим запись!

(Пауза. Магнитофон выключается. Снова включается. Обрывки фраз, сбивчивый текст.)

И м р е. Ага, вот оно. (Повторяет.) «…а детям трудно понять сложные любовные переживания собственных родителей…» Ведь это твои слова! Объясни, что ты имела в виду? Чего молчишь?.. (Пауза.) Я должен знать правду, и вы не смеете скрывать ее от меня.

Э р ж и (осторожно). Ты не помнишь Енэ?

И м р е. Енэ? Тот смазливый юнец, который тогда крутился около матери? А для нас, ребятишек, устраивал олимпийские игры на Балатоне?

Ю л и к а. Вот именно! Плавание, бег, прыжки, метание снарядов и какие-то еще виды состязаний…

И м р е. Енэ. Фамилию его я забыл. А может, и не было у него фамилии. Для нас он был просто Енэ.

Э р ж и. Да, Енэ.

И м р е. Он имел какое-то отношение к этой истории? Он что, тоже отдыхал в то лето на Балатоне?

Э р ж и. Да, тоже.

И м р е. И несчастный случай был как-то связан с ним?.. (Пауза.) Почему вы молчите?

Э р ж и. Я знаю только одно: когда я увидела Чиллу, распростертую на траве, из дома выбежал Енэ.

И м р е. Откуда — из дома?

Э р ж и. Я думаю, сверху.

И м р е. Из мансарды? Он что, тоже находился наверху, когда мама выбросилась с балкона?

Э р ж и. Повторяю, я только в саду встретилась с ним.

И м р е. Очень прошу вас обеих, не надо ходить вокруг да около. Мне это необходимо знать, непременно!

Ю л и к а. Зачем тебе знать, разве это так важно?

И м р е. Потом объясню. Итак, он был наверху, этот Енэ, когда мать выбросилась с балкона, да или нет?

Э р ж и. Ну, ладно… Мне кажется, они были вместе. Во всяком случае, так поговаривали в пансионе.

И м р е. Ясно. Теперь многое становится ясно и понятно.

Ю л и к а. Что именно?

И м р е. После того, как это случилось, Енэ исчез из нашего поля зрения. И лишь гораздо позднее, во время войны, мы как-то вечером случайно встретились с ним в будайском ресторане «Под зеленой кроной». Он тогда вернулся с фронта, и денег у него было полны карманы. Всю ночь мы кутили напропалую, он не отпускал меня ни на шаг, мы шатались из ресторана в ресторан, из одного увеселительного заведения в другое, расплачивался везде Енэ и сорил деньгами направо и налево… К рассвету мы добрели до злачного места на улице Старой. Заведение уже было закрыто, но Енэ крикнул, назвал себя, его там знали, и нас впустили. Девицы в одиночестве развлекались в гостиной, танцевали друг с дружкой, пели свою любимую песню: «Хоть черт побери, хоть гром разрази, а верности женской не жди…» Мы не стали подниматься в номера, просто посидели с девицами в гостиной, пели и пили, и Енэ снова платил за всех. И тогда он обронил какую-то туманную фразу, которую я так и не понял, правда, оба мы к тому времени уже находились в изрядном подпитии. Что он-де чувствует вину по отношению ко мне, к нашей семье, у него на душе тяжкий грех — что-то в этом роде… Потом Енэ снова отправили на фронт, и больше мы о нем не слышали. Возможно, он намекал на ту старую историю?

Э р ж и. Ты допускаешь, что там кроется преступление?..

И м р е. Не знаю, что думать… Если Енэ находился тогда в мансарде, то можно ли сказать с уверенностью, что мать по собственной воле выбросилась с балкона? И вообще — выбросилась ли? Ты ведь сама рассказывала, Эржи: ты позднее сообразила, что мама то ли выпрыгнула, то ли упала сверху. Есть хоть один свидетель, кто видел это?

Э р ж и. Что сказал тебе Енэ? Что он тяжко виновен?

Ю л и к а. Какой смысл сейчас ломать голову над тем, кто что сказал? Все действующие лица драмы давно в могиле: твой отец, Чилла и Енэ тоже.

Э р ж и. Знаете, что я придумала? Давайте спросим у нее самой!

И м р е (изумленно). У кого?

Э р ж и. У Чиллы. Вызовем ее дух!

И м р е. Вы что, серьезно верите в этот бред?

Э р ж и. Не то чтобы верить, но…

И м р е. Или вы уже практиковали это не раз?

Э р ж и. Мы попробовали впервые, когда не стало моего бедного Руди.

Ю л и к а. Знаешь, наша Эржи — замечательный медиум.

И м р е. Нет. Я не желаю в этом участвовать.

Э р ж и. Что тут плохого?

И м р е. По-моему, надо считаться с тем, что мы, живые, и люди, ушедшие из жизни, существуем при двух разных системах и как бы отделены железным занавесом. А раз так, то следует признать друг за другом право на экстерриториальность…

(Обрывки фраз. Магнитофон выключается. Снова включается.)

Э р ж и. Юлика, поставь вашу пластинку, обычно свои спиритические сеансы мы устраиваем под музыку Глюка. Ну, положили ладони на стол, все трое! Пальцы расставить, чтобы получился круг: мизинцем коснуться руки соседа. Вот так, хорошо.

(Звучит «Орфей» Глюка; вся следующая сцена проходит под танец умерших душ.)

Э р ж и. Чилла! Чилла! Ты слышишь нас?

Ю л и к а. Не отвечает?

Э р ж и. Чилла, где ты, отзовись!

Ю л и к а. Чилла! Приди, объявись, Чилла. Мы любим тебя, очень любим.

Э р ж и. Я чувствую, она здесь, близко… Чилла, дорогая, почему ты не отзовешься?… (Пауза.) Она слышит нас, я в этом уверена!

Ю л и к а. Чилла, подай знак! Чилла!

Э р ж и. Позови ее ты, Имре… (Пауза.) Почему ты молчишь?

Ю л и к а. Чилла, здесь твой сын, Имре, Эржи и Юлика.

Э р ж и. Имре, она ждет, что ты ее сам позовешь.

Ю л и к а. Почему ты не зовешь ее?

Э р ж и. Я чувствую, она здесь, совсем рядом, но не явится. Она думает, что ты, Имре, этого не хочешь. Или что ты ее не любишь.

И м р е. Не пытайтесь сыграть на моих сыновьих чувствах.

Э р ж и. Позови ее, Имре, иначе она не придет. Она кружит возле нас, совсем близко, но не появится.

Ю л и к а. Правда, Имре. Она ждет твоего слова.

И м р е (после паузы, тихо). Мама.

Э р ж и (взволнованно). Вот она! (Голосом Чиллы, медленно.) Вы звали меня? Это я, Чилла.

Ю л и к а. Чилла, ты ли это?

Ч и л л а. Да, я — Чилла. Зачем вы тревожите мой покой?

Ю л и к а. Чилла, дорогая, мы любим тебя, очень любим! Мы часто думаем о тебе, вспоминаем тебя.

Ч и л л а. Чего вы хотите?

Ю л и к а. Твой сын Имре приехал к нам в Австралию, он приехал из Будапешта. И мы хотели бы записать твой голос, чтобы Имре смог увезти эту запись на родину. Ты согласна отвечать на наши вопросы?

Ч и л л а. Спрашивайте!

Ю л и к а (шепотом). Спрашивай, Имре!

И м р е (смущенно, откашливаясь). Скажи, мама… а это правда ты? Или все это шутка?

Ч и л л а. Спрашивай, сын мой. Я — Чилла, твоя мать.

И м р е. Мороз по коже подирает! (Нервно смеется.) Тень матери Гамлета.

Ю л и к а (шепотом). Не насмешничай, иначе она опять уйдет… Спрашивай.

И м р е. Ну, если это действительно ты, мама, тогда скажи мне… ты помнишь еще свою земную жизнь?

Ч и л л а. Отдаленно. Смутно и отдаленно.

И м р е. Вспомни Балатонлелле. Тот давний августовский день. Комната наверху, мансарда пансиона. Балкон с решеткой. Внизу газон, обнесенный палисадником, две акации. Ты помнишь, мама?

Ч и л л а. Неясно. Очень отдаленно.

И м р е. Вспомни Енэ… Не знаю, как его фамилия. Тот молодой человек, который устраивал для нас, ребятишек, олимпийские состязания и постоянно крутился возле тебя…

Ч и л л а. Я вижу его. Но очень отдаленно.

И м р е. А в то утро, когда случилось несчастье, он был с тобой? Вспомни… наверху, в мансарде.

Ч и л л а. Быть может… Да.

И м р е. И что дальше? Он обидел тебя? Или вынудил к чему-то?

Ч и л л а. Не ясно вижу. Он слишком далеко.

И м р е. Он причинил тебе зло? Попытайся восстановить случившееся. Вы находитесь в мансарде, вдвоем. Полдень, августовская жара. В доме — ни души, все на берегу, у озера… Почему ты осталась дома, в пансионе?

Ч и л л а. У меня болит голова. Нестерпимо. Раскалывается изнутри.

И м р е. А Енэ? Что делает он?

Ч и л л а. Он уезжает. Далеко… Сегодня, дневным экспрессом. Поезд увозит его. Далеко увозит. Навсегда. И никогда не вернет обратно. Никогда не вернет его обратно.

И м р е. Он прикасался к тебе? Он обидел тебя? Принуждал тебя к чему-то?

Ч и л л а. Поезд увезет его и не вернет обратно. Не вернет его никогда.

И м р е. Вы поссорились? Он бросил тебя? Или ты его? Поэтому ты хотела умереть?

Ч и л л а. Не понимаю. Неясен вопрос.

И м р е. Так почему ты хотела умереть?

Ч и л л а. Непонятный вопрос.

И м р е. Чем непонятный?

Ч и л л а. Надо спрашивать по-другому: почему кто-либо НЕ хочет умереть? Почему он хочет жить дальше? Вот что надо объяснить.

И м р е. Этого я не понимаю.

Ч и л л а. Что же тут непонятного? Если бы знать заранее, что тебя ждет в последующие годы… Жить — вот основное зло.

И м р е. Нет, мама. Не говори так. Ты так хотела жить, жадно, ненасытно… Ты пылала, горела этой страстью к жизни. Ты сама была точно пламя — черное, жаркое пламя!

Ч и л л а. В жизни — зло и страдания. Лететь вниз, лететь к счастью. Бесплотность, бестелесность. Воля. Покой.

И м р е. Нет, мама! Нет другой реальности, кроме нашего тела. И я верю в силу плоти. Верю в бессмертие плоти.

Ч и л л а. Стремиться вниз так приятно и легко. Падение — это покой. Предвестник смерти.

И м р е. Нет! Не хочу!

Ч и л л а. Пойдем со мной, испробуй сам. Я помогу тебе. Пошли, сынок. Загляни отсюда, со скалы; там — бездна. Пойдем, лишь несколько шагов, и ты со мною…

И м р е (кричит). Нет! Прекратите! Хватит! С меня довольно! Какое-то безумие! Давайте сотрем всю запись!..

(Запись обрывается. Пауза. Магнитофон выключается. Включается снова.)

И м р е. А теперь под свежим впечатлением хочу записать на эту tape… Господи, я тоже стал так называть ленту, до чего прилипчива эта манера — как болезнь! Расскажу о том, что посчастливилось увидеть мне сегодня, пятнадцатого мая, вечером… Юлики, конечно, опять нет дома. Фрэнк, конечно же, опять спит. (Собачий лай.) Бобби, конечно, опять охотится за кем-то и лает… Я сгребал опавшие листья в саду, начал после обеда и так увлекся работой, что не заметил, как стемнело. В саду почти одни эвкалипты, их называют здесь каучуковыми деревьями, и их столько видов — не перечесть. Я должен был сгребать опавшую листву в кучи, затем складывать в корзину и переносить за дом, а там, в скалистой части сада, сжигать. В огне листья трещат, и от них поднимается густой, белесый дым, едкий, щекочущий ноздри… В какой-то момент я оторвался от работы и взглянул на небо. Весь небосвод затянут облаками, и лишь далеко, над городом, виднелся крохотный просвет. Как раз такой, чтобы в нем поместиться Южному Кресту. Четыре яркие звезды ромбом и пятая, побледнев, чуть в стороне. На всем необъятном небосводе ни звездочки, кроме этого созвездия Южного Креста… По-моему, такое очень редко бывает. Неожиданно меня охватило чувство приподнятости и какого-то беспричинного счастья: это добрый знак, хорошее предзнаменование, эти мои путеводные звезды. Они указывают путь и сами идут со мною, хранят и оберегают меня, мои счастливые звезды, и отныне, куда бы ни забросило меня в скитаниях по свету, они навсегда останутся со мною…

(Пауза. Магнитофон выключают. Включают снова. Чистый и сильный женский голос поет венгерскую народную песню. Затем слышатся аплодисменты, хаотический шум, гул многочисленной аудитории.)

Д ю р и. Дорогие гости, разрешите от вашего имени поблагодарить артистку Дору Ланцош за этот чудесный концерт. Ее исполнение венгерских народных песен заставило всех нас, здесь присутствующих, вспомнить молодость. Нам остается только пожалеть о том, что она уже отбывает на родину и мы лишаемся удовольствия слушать ее изумительный голос. Но память о ней мы сохраним…

Ю л и к а. И голос Доры тоже сохраним. Мы записали концерт: у меня была с собой tape.

Д ю р и. И тебе, Имре, спасибо от всех нас. Твой остроумный и трогательный рассказ воссоздал для нас Будапешт прошлого и настоящего, и мы смогли хоть на час снова почувствовать себя на родине… (Обрывки разговора.) Что ты говоришь, Эржи?

Э р ж и. Имре, прошу тебя, расскажи еще раз ту чудесную историю — про Костолани…^[31]

И м р е. Да все уже слышали. И ты, и Юлика, и Эва.

Э в а. Расскажи еще раз. Поучительная история.

М и ц и. Какая история? Мы не слышали! Просим тебя, расскажи! (Раздаются голоса: «Расскажи!» «Просим!»)

И м р е. Ну что ж, пожалуйста. Однажды будто бы — я не могу поручиться за достоверность истории — к Костолани подсел в кафе друг его детства, возвратившийся на родину из Бразилии. Этот человек принялся восторженно расхваливать Бразилию и уговаривать поэта вместе с семьей переехать туда, изумительнейшая страна, стремительно развивающаяся, и возможности там несравненные. Костолани-де мог бы сделать блистательную карьеру, стать профессором университета, а то и академиком, его ждут слава и богатство, а может, и лавры писателя; с его-то легендарным чутьем языка он в два счета выучил бы португальский, на котором говорят в Бразилии, это-де очень легкий язык. Костолани был человек увлекающийся, в нем проснулось любопытство. Он принялся допытываться у приятеля, как звучит этот язык, как будет, к примеру, «человек»? Не помню точно, но, скажем, «homen». А «стол»? «Mesa», — отвечает тот. Ну, а «больной»? «Больной» по-португальски «doente». А как сказать по-португальски: «расклеился» или «не все дома»? (Общее веселье.) Этого приятель не знал. Тогда я не поеду в эту Бразилию, — решил Костолани… (Смех, аплодисменты.) Вот так-то, дорогие мои друзья. Нелегко жить, когда человек, если он болен, может сказать о себе: doente, sick или krank — и не знает, как передать, что он расклеился. (Общее оживление.) Желаю вам быть не только happy, но и счастливыми!.. (Смех, аплодисменты.)

(Пауза. Магнитофон выключается. Снова включается. Долгий звонок. Гул, шум голосов, постепенно стихающий.)

Г о л о с  п р о ф е с с о р а. Ladies and gentlemen, may I introduce you our guest, Mr. Imre Donati, the distinguished Hungarian…^[32]

(Запись обрывается. Магнитофон выключают. Включают снова.)

И м р е. Прекрасное произношение, чувствуется, что он учился в Англии, кончал Оксфорд. Оттого я и решил оставить этот фрагмент записи для сравнения. Говорил профессор мельбурнского университета, который представил меня аудитории. Затем последовала моя лекция, я записал и ее от начала до конца. Но после, вечером того же дня, в номере гостиницы я прослушал и сразу же стер всю запись. Скверный английский, сплошные благоглупости и прописные истины — лекция настолько неудачна, что лучше вычеркнуть ее из памяти… (Порыв ветра.) Сейчас я снова в Сиднее. Я — в квартире у Эвы, в аэропорту взял такси — и прямо сюда. Эва еще не вернулась домой, но ключ от квартиры был на своем обычном месте: брошен в почтовый ящик… (Пауза.) В Мельбурне у меня была одна курьезная встреча. В своей лекции мне пришлось, хотя и вкратце, коснуться венгерской истории за последние полтора столетия, без этого все изложение было бы непонятно. Так вот, по окончании лекции, уже в коридоре, меня останавливает какой-то бородатый тип в свитере, судя по всему, из местных, австралиец. Представляется: он-де — писатель. Ну, и о чем же он пишет, спрашиваю я. В том-то и загвоздка, отвечает писатель, если бы мы знали, как он завидует нам, европейцам, и в частности венграм. Чему именно? Тому, что у нас всегда что-нибудь да происходит: войны, революции, великие потрясения и так далее — какое неисчерпаемое обилие тем! Ну, а о чем, скажите на милость, писать ему, когда у них, в Австралии, никогда ничего не случается! Недурно, а?.. (Порыв ветра.) Да, эта часть света действительно находится на отшибе. И не только для нас, живущих в другом полушарии или переселившихся оттуда. Но, пожалуй, даже и те, кто родился здесь, тоже ощущают, что они находятся на отшибе, в стороне от основных магистралей мира, вдали от тех мест, где происходят важные события, решаются судьбы… Конечно, в этом есть и свои преимущества. Не всегда хочется знать об этих важных событиях. Не так уж это плохо — иной раз отрешиться от бурь мирских и просто сидеть у моря и слушать прибой… (Вой ветра.) Здесь, в Броунте, где живет Эва, берег совсем рядом, кажется, одной ногой стоишь в океане. Прибойная волна того и гляди захлестнет в комнаты, а ветер ревет так, будто в открытом море, под парусом… (Завывание ветра.) Можно слушать его ночи напролет, наяву или во сне, и наблюдать в темноте из окна, как по черной поверхности воды белые гребешки пены убегают вдаль один за другим и разбиваются о скалы… (Звонок.) Эва пришла. (Кричит.) Сейчас открою! Это я…

(Магнитофон продолжает работать. Слышно, как открывается и затем захлопывается дверь. Отдаленный невнятный разговор. Затем голоса приближаются.)

Э в а (нервно, нетерпеливо). Разве мы договаривались, что ты сегодня сюда приедешь?

И м р е. Ни о чем мы не договаривались. Но поскольку через три дня я уезжаю, то мне казалось, само собой разумеется…

Э в а. Целых три дня. Блестящая перспектива!

И м р е. Что, начнем всю тему сначала?

Э в а. Знаю, все знаю. Что я стану делать двадцать седьмого, как смогу жить без тебя?

И м р е. В данный момент меня больше волнует, каково мне будет жить без тебя.

Э в а. Ничего, переживешь… И что, обязательно терзать друг друга эти три дня?

И м р е. Я тебе мешаю? Или ты ждешь кого?

Э в а. Скотина ты!

И м р е. Скажи, Эва, на чем я срезался? Чего я не смог дать тебе?

Э в а. Долгий разговор. Оставим это.

И м р е. Для меня важно знать.

Э в а. Ну, конечно. Для него важно знать, чего он не смог дать мне! Да если ты и даешь хоть что-то, то лишь потому, что тебе самому это приятно. Даешь тогда и столько, сколько угодно именно тебе.

И м р е. Иными словами, я — эгоист и мерзавец.

Э в а. Ты — венгр. И пештец до мозга костей.

И м р е. Это что, порок?

Э в а. Для меня это теперь очень чуждо. Восемнадцать лет основательно перемалывают человека.

И м р е. Как это понять: «венгр» и «пештец»? С чем это связывается в твоем представлении?

Э в а. Взгляни на себя в зеркало.

И м р е. Поскольку я от рождения был венгром из Пешта и прожил всю свою жизнь среди себе подобных, то для меня это состояние естественное, само собой разумеющееся. Стало быть, никакое зеркало не поможет мне определить, что именно меня отличает от прочих смертных.

Э в а. Суета и суетность. Этакое суматошное волнение: ах, как бы чего не упустить! Нежелание сидеть на одном месте. Постоянное стремление куда-то уезжать, приезжать, любопытствовать и удовлетворять свое любопытство. Помнится, я в свое время была такая же: всегда на бегу — в бассейн, на концерт, в гости, на экскурсию. И меня мучила неодолимая потребность постоянно что-то делать.

И м р е. А как же иначе? Делом жив человек.

Э в а. Это чисто внешняя деловитость. Из принципа — баламутить себя и своего ближнего. Все перевернуть и взбудоражить, чтобы назавтра начать заново ту же игру. Но только снаружи, как рябь на поверхности воды. Глубина остается незатронутой.

И м р е. А что там, в глубине?

Э в а. Я не могу тебе объяснить это. Да ты бы и не понял. Покой. Умение слиться с окружающей средой, раствориться в ней. Обрести тем самым внутреннее равновесие. И пребывать в покое.

И м р е. Нет. Застой и неподвижность — это действительно не по мне.

Э в а. А ты отравляешь людские души. Твое появление вызывает хворь, которой, казалось, люди давно переболели, ты, как бациллоноситель, распространяешь заразу.

И м р е. Какую именно? Тоску по родине?

Э в а. Ты и ностальгией только морочишь людей. Ходишь из дома в дом, торгуя ею с рук, выкапываешь давно забытые воспоминания, бередишь зарубцевавшиеся раны. А потом — подхватился и был таков, и все остается, как было… (Пауза.) И вообще я себя неважно чувствую, оставь меня в покое.

И м р е. Расклеилась?

Э в а (раздраженно). Не расклеилась, а больна. Или вернее: I’m ill. That’s all^[33].

И м р е. Мне уйти?

Э в а. По-моему, это самое лучшее для нас обоих, Имре.

И м р е. О’кей. Еще минутка, и я исчезну.

Э в а. Магнитофон этот твой?

И м р е. Оказывается, я забыл его выключить. До твоего прихода я наговаривал на пленку. Рассказывал о том, как вчера, в Мельбур…

(Запись обрывается. Пауза. Магнитофон выключается. Затем включается снова.)

Э р ж и. Дежё, милый. Мы очень часто вспоминаем тебя, говорим о тебе. И посылаем тебе на память наши голоса. Мы находимся в аэропорту, провожаем Имре, скоро отправится его самолет, и Имре привезет тебе эту запись… Ты узнал меня, Дежё? Это я, Эржи, рядом со мной Юлика и Фрэнк, ее муж, и Геза Тарцаи.

И м р е. Эва не приехала?

Э р ж и. Сегодня двадцать седьмое мая. Мы сидим в баре аэропорта и… Я вижу, осталось еще немного места на tape. Ну, пожалуйста, скажите каждый несколько слов.

Ю л и к а. Дежё, я только и хотела… (Кашляет.)

И м р е. Ужас как ты кашляешь, Юлика! Обещай, что будешь меньше курить.

Ю л и к а. Уже обещала… (Кашляет.)

И м р е. Frank, how are you?^[34]

Ф р э н к. Thanks, fine, Imre. Let’s have a last drink^[35].

Э р ж и. Геза, а вам нечего сказать? Я слышала, когда-то вы были друзьями…

Г е з а (откашливается). Ну как же, безусловно… что касается меня, я со своей стороны…

Ю л и к а. А помнишь, Дежё, как в детстве ты ни с кем не желал здороваться? В лучшем случае отделывался скупым «сервус».

И м р е. Даже с графом Клебельсбергом, министром культов. На детском празднике ты сказал ему: «Сервус, лысый толстяк». (Общее оживление.)

Ю л и к а. Но однажды ты забежал в мансарду и увидел какого-то человека, черного, вымазанного с головы до пят. Ты до того перепугался, что впервые в жизни сказал почтительно: «Целую руку». А сказал ты это трубочисту… (Общее оживление.)

И м р е. А помнишь Пунту? Такая рослая и непомерно раздутая, похожая на платяной шкаф! А мамаша ее была и того мощнее по габаритам.

Э р ж и. Тем летом мы устроили состязание — кто больше съест вареников со сливами, Имре уписал шестьдесят, а Пунта — шестьдесят два вареника.

Ю л и к а. Теперь убедился — мы все помним, что было. Такое чувство, будто мы опять все вместе, как тогда, на Балатоне.

И м р е. Эва так и не приехала.

Ю л и к а. Сейчас Имре улетит, снова наша жизнь войдет в застойную колею. Вароонга, лес, обрыв, буш сразу за нашим домом. По-моему, до сих пор не ясно, чья возьмет: то ли мы вырубим эти джунгли или же буш поглотит город.

И м р е. Геза, что от тебя передать друзьям? Конечно, тем, которые еще остались живы.

Г е з а. Всем-всем приветы. Я слежу за их успехами и радуюсь вместе с ними.

Э р ж и. Дежё, Имре передаст тебе мой подарок: часы с двойным циферблатом. Один показывает здешнее, сиднейское время, другой — будапештское. Разница в девять часов. Так что ты всегда будешь знать, сколько времени там и сколько у нас.

И м р е. Да, они тут живут на другом конце света. Болтаются на земном шаре вниз головой. И все тут наизнанку: вечером у них утро, а весной — осень, в самый разгар лета — рождество, и на небе всегда видно созвездие Южного Креста. Еще здесь Большой Коралловый риф.

Ю л и к а. А как звали привратника у вас в доме, который орал вслед каждому: «Это вам не проходной двор…»?

И м р е. Ланг его звали. Он разводил голубей наверху, под крышей.

Э р ж и. Вы, мальчишки, страшно боялись этого привратника. Если кто не хотел ужинать или ложиться спать, Чилла всегда пугала вас: вот сейчас позову привратника Ланга…

И м р е. Эва не говорила — приедет она?

Ю л и к а. У всех нас такое чувство, что теперь мы навсегда останемся как родные. И ты тоже с нами, Дежё, правда?

Э р ж и. А на твой день рождения, в декабре, мы приедем домой. Вместе встретим рождество.

И м р е. Осталось еще немного места на ленте?

Ю л и к а. Должно остаться. Сейчас я хочу сказать самое важное. А именно: когда…

Запись обрывается.

Перевод Т. Воронкиной.

Эмиль Коложвари Грандпьер

Я родился в Коложваре^[36] в 1907 году, как и было положено, — в спальне родительского дома, а не в больнице. В Коложваре я прожил до восемнадцати лет, потом мы переехали в Пешт. Последовало десять — пятнадцать сумбурных лет, я метался туда-сюда, за многое брался, потом бросал, — к примеру, изучал во Франции и Бельгии текстильное дело, — и наконец по настоянию отца поступил в Печский университет на факультет филологии и истории, где изучал итальянскую и французскую литературу, затем философию. Там я получил титул доктора, от которого мне в дальнейшем не было никакого прока. Мой печский профессор хотел сделать из меня ученого и советовал мне, кроме французского и итальянского, усовершенствовать мои знания румынского языка и с этой целью провести год в Бухаресте. Путь в Бухарест проходил через родной Коложвар. Я застрял там и под впечатлением перемен в тамошней жизни написал первый свой роман «Решето», изданный в 1931 году.

В 1934 году я получил первую в своей жизни штатную работу в Статистическом институте. В то время множество людей с дипломами оказались в Венгрии без работы; инженеры-механики водили трамваи, юристы шли в подсобные рабочие. Моя судьба тоже сложилась бы не лучше, если бы я не стал писать. А писал я много, в первую очередь романы, а также рассказы, очерки, радиопьесы.

Из Статистического института перешел работать в издательство. Потом ежегодно меня призывали на военную службу, в общей сложности я около четырех лет тянул солдатскую лямку.

После войны я в течение четырех лет заведовал литературным отделом Венгерского радио, три года редактировал журнал «Мадьярок».

В 1951 году я стал «свободным художником», и с этого времени каждый год у меня выходит по одной-две книги. По разным причинам я шесть-семь раз заново начинал свою писательскую карьеру, однако создал больше двадцати романов, несколько книг рассказов, несколько томиков статей, десятки эссе.

Мне больше всего по душе мои автобиографические романы, в них я рассказываю не только о себе, но и о среде, в которой рос, обо всем, что меня интересует. В автобиографической серии вышли мои романы «Свобода», «Вчера», «Последняя волна», «Разверзающееся прошлое», «Волнорезы», «Оковы и друзья».

Если мне дают возможность, я пишу легко, если нет, с трудом, но пишу непрерывно. Ведь литературный труд — это призвание, ремесло и форма жизни, а кроме того, страсть: без него я не смог бы жить.

Мальчик на лето

Проектно-строительный институт, четвертый отдел, третий этаж. Жаркое июльское утро в некогда тихом, а теперь оживленном провинциальном городке. Дверь распахивается, и кто-то, не заходя в комнату, говорит:

— Сейчас придет к вам мальчик на лето, подумайте, за кем его закрепить.

Мальчиками на лето здесь называют школьников, которые во время каникул приходят работать в институт, одни из-за денег, другие — чтобы поднабраться опыта.

Сослуживцы переглянулись.

— Да, дела, — проговорил Мишкатаи, инженер-конструктор.

Его восклицание означало, что мальчик этот им сейчас совсем некстати. Вместе с пятым отделом они чуть ли не целый год работали параллельно над двумя заказами — государственным и левым, то есть частным. Частный заказ — проектирование образцового коровника — был очень срочным, практически это означало, что на него надо было бросить все силы, отменив работы по проекту государственного театра. Не очень-то приятно, когда при таких обстоятельствах в уже сложившийся коллектив приходит посторонний.

— Не беда, — махнул рукой Мишкатаи, — в прошлом году у нас тоже парень был, так его только одно занимало: как бы тысячу форинтов заработать. Не вижу причин для беспокойства.

Ну, а если Мишкатаи не волнуется, то и другим тревожиться нечего. Инженер-конструктор пользовался в отделе большим авторитетом. Он принимал заказы от частников и распределял их между сослуживцами, заботясь о том, чтобы никого не обидеть, не внести раздора в коллектив. Одни говорили, что Мишкатаи записывал в специальную книгу все левые приработки, другие утверждали, будто он все держит в голове. Как бы то ни было, мзда распределялась справедливо — строго по очередности.

Теперь настал черед Габора Бартоша, инженера-сантехника. Этого большого, нескладного и застенчивого человека с мягкой, нерешительной улыбкой господь бог будто специально создал для того, чтобы его всегда и во всем обходили. И его действительно обходили. Тем более, что сам Бартош, под тем или иным туманным предлогом, всякий раз отказывался от частных заказов, и постепенно всем стало ясно, что отказывается он по причинам морального свойства, но не говорит об этом прямо, чтобы не обидеть сослуживцев.

Так бы оно и продолжалось, если бы в дело не вмешалась Эмёке, жена Бартоша. В отделе тогда широко отмечались дни рождения сотрудников, причем в рабочее время, что вызывало немало толков и пересудов. И вот Дарко, главный инженер отдела, их шеф, счел благоразумнее в день своего рождения пригласить коллег к себе домой. Маленький, полный, подвижной Мишкатаи, которому, кстати говоря, очень нравилась Эмёке, не позволил Бартошу вызвать такси и отвез супругов домой на собственной машине.

Когда они поднимались по лестнице, Эмёке спросила:

— Откуда у этого Мишкатаи деньги на «мерседес»?

— От частных заказов, — ответил Бартош несколько опрометчиво.

У пухленькой белокурой женщины даже слегка перекосилось лицо, она остановилась на ступеньке, губы ее вытянулись в узкую полоску, глаза сощурились.

— А у тебя, Габор, почему нет частных заказов?

На следующем торжестве — в той же компании — Эмёке отвела в сторону Мишкатаи. Она ему что-то говорила, а Мишкатаи только всплескивал короткими ручками.

— Сударыня, поверьте, моей вины тут нет. Я ведь…

И вот теперь Габор Бартош, смущенный и неловкий, в позе просителя сидел у стола своего коллеги. Мишкатаи откинулся на спинку стула, лениво похлопывая себя по уже наметившемуся круглому брюшку.

— Послушай, Габика, я хочу исправить несправедливость, которая была допущена по отношению к тебе. За исключением водопровода и канализации, вся санитарно-техническая часть проекта образцового коровника будет твоей. Берешься? Предупреждаю, игра идет по большому счету.

— Ну что ж, — Бартош смущенно улыбнулся, — жена хочет купить машину.

— Машина будет. Передай от меня поклон супруге.

— Непременно. Вообще-то она сегодня уезжает в Вену.

— Вот как… Ну, перейдем к деталям?..

На робкий стук в дверь никто не откликнулся. Только главный инженер увидел, что дверь отворилась и в комнату вошел парнишка, по всей вероятности, тот самый мальчик на лето. Дарко буквально впился в него глазами, взглядом властно требуя обратить на себя внимание. Обычно, когда в комнату входил кто-нибудь из посторонних, он тут же, не задумываясь, направлялся к Мишкатаи, важно и гордо восседавшему за своим столом, и здоровался с ним в первую очередь, принимая его за главного инженера. В такие минуты Дарко чуть не лопался от злости, сколько раз он уже готов был сорваться, накричать, но в последнюю минуту все же обуздывал свои чувства. Ведь только благодаря расторопности и организаторским способностям Мишкатаи ему удалось построить себе виллу в Семеше.

Мальчик окинул комнату быстрым взглядом, шагнул к столу Мишкатаи, и, когда тот поднял на него глаза, вежливо представился.

— Садись, мальчик.

— Большое спасибо, — сказал тот и сел.

Черт бы побрал этого подлого жулика, злился главный инженер, даже и тут пытается подорвать мой авторитет. Но ничего, в один прекрасный день он мне за все заплатит, он у меня доиграется, он еще пожалеет.

Мишкатаи прекрасно знал, что творится в душе Дарко. И позволял себе играть на нервах главного инженера ровно столько, чтобы остаться безнаказанным. Выдержав паузу, он указал на стол Дарко.

Лицо главного инженера прояснилось. Он тоже предложил мальчику стул, задал ему несколько вопросов, в пол-уха выслушал ответы, размышляя о том, какой это был бы ловкий ход — прикрепить мальчика к Мишкатаи. Но сделать этого не посмел, боясь мести Мишкатаи. Меньше всего он опасался Бартоша, потому и решил, что мальчик будет работать с ним.

— Очень интересное задание, — воскликнул инженер-сантехник, когда Мишкатаи объяснил, что предстоит ему проектировать в коровнике.

И в эту минуту главный инженер сказал:

— Бартош! Мальчика прикрепляю к тебе.

Бартош резко вскинул голову, будто очнулся от глубокого сна.

— Ко мне? — спросил он. — А почему именно ко мне? Не понимаю.

Все замолчали, а главный инженер осипшим от простуды голосом и категорическим тоном заявил:

— Я своих распоряжений не обсуждаю!

Бартош начал было оправдываться, что его не так поняли, и, окончательно сконфуженный, направился к юноше.

— Что мне с тобою делать? — то ли вслух сказал он, то ли подумал только, потом взглянул на часы, вспомнил, что обещал проводить жену на вокзал, и воскликнул:

— Знаю, что тебе поручить! — лицо юноши оживилось. — Вызовимне по телефону такси. И до тех пор не отходи от аппарата, пока не добудешь машину.

Мальчик разочарованно посмотрел на него, но, ничего не сказав, повиновался. Между тем жара становилась все невыносимее. Иренке, узкобедрая чертежница, принялась рассказывать анекдот, чтобы хоть немного разрядить обстановку, но самую концовку скомкала. Шани Козак поправил ее, но теперь анекдот уже не вызвал смеха.

— За тобой должок, Енё, — обратился главный инженер к Мишкатаи, — ты ведь нам толком так и не рассказал, как мы заполучили этот образцовый коровник.

— Жарко… — неопределенно протянул инженер-конструктор и кивнул в сторону мальчика.

Наконец-то появилось такси. Бартош сбежал вниз, перепрыгивая через две ступеньки с удивительной для его большого тела легкостью. Губы Эмёке дрожали, глаз подергивался. Как обычно перед отъездом, она нервничала. Но тем не менее, увидев мужа, тут же спросила:

— Получил заказ?

Бартош хмуро кивнул, потом, виновато улыбнувшись, добавил:

— Ты меня втравила.

— Теперь все так делают, — пожав плечами, сказала женщина. — Я тебя не только в это втравила.

Двух столь различных во всем людей свела сдаваемая внаем комната. Бартош снимал комнату у Шимонов, когда, закончив учебу, получил назначение на работу. Эмёке обратила внимание на симпатичного молодого человека, приехавшего из деревни, обучила его хорошим манерам, научила, как надо одеваться, питаться. Бартош всегда говорил, сколь многим он обязан своей жене, но никогда ни слова не обронил о том, чего ему не хватает в жизни.

— Я подумала и решила, — заявила женщина, когда они выходили из подъезда. — Мы не «трабант» купим, а «рено», «фиат» или «фольксваген».

— Если только…

— И знаешь, было бы замечательно, если бы ты на новой машине приехал за мной на вокзал… — Это она сказала, когда они уже стояли на платформе.

— Попробую.

Бартош всегда уставал от разговоров с женой, а сегодня в ее словах еще и явно чувствовалось: он не оправдал надежды, которые она связывала с ним. «Ты же ценный кадр, понимаешь, — твердила она, — вам все можно». — И жизнь не всегда, но весьма часто подтверждала ее слова. «Машину и ту я тебе устроила, — говорила она высокомерно, с раздражением, — сам ты на это не способен, хотя все данные у тебя есть — происхождение, способности, трудолюбие». Он возражал, противился, но, как и другие коллеги, в конце концов попал в лапы Мишкатаи.

Выйдя на улицу, Бартош с тоской подумал, что, если вернуться сейчас в институт, ему опять придется по уши окунуться в эту грязь, и его охватило отвращение. Глупое, бессмысленное отвращение, до которого никому нет дела. Ведь Мишкатаи однажды прямо сказал ему, что он, Бартош, активно или пассивно, но все равно во всем этом участвует.

Бартош повернул обратно, зашел в привокзальный ресторан, заказал обед, выпил три кружки пива и стал разглядывать посетителей, сидевших в большом, просторном зале. По временам что-то объявляли в микрофон, люди поднимались из-за столов и покидали зал. На их место приходили новые пассажиры. Наблюдая за ними, Бартош отвлекся от своих мыслей и в довольно благодушном настроении вышел из ресторана.

Было около половины четвертого, когда он вернулся в институт. В коридоре он увидел своего мальчика на лето. Тот сидел у стены, спрятав ноги под стул, голова его упала на грудь, он дремал. Заслышав шаги, юноша поднял голову и, когда увидел Бартоша, вскочил.

— О господи, — вырвалось у инженера, он почувствовал угрызения совести. — Я ведь совсем позабыл о тебе. Ты, значит, и не обедал?

Лаци, смутившись, покачал головой: нет, не перекусил даже, а когда Бартош спросил, почему же он не узнал у кого-нибудь в отделе, где можно пообедать, и почему не сбегал в буфет, мальчик замялся и ничего не сказал.

— Чтобы такой большой парень и был таким рохлей?! — рассердился Бартош. — А если бы я не вернулся с вокзала, ты что, умер бы с голоду?

Но, увидев, что мальчику не по себе, Бартош не стал его больше ни о чем спрашивать, потом подумал минуту-другую и сказал решительно:

— Пойдем со мной, перекусишь чего-нибудь. Ведь ты из-за меня не пообедал.

— Нет, нет, спасибо, господин инженер.

— Зови меня дядей Габи!

Волна обедающих схлынула, в маленьком ресторанчике почти никого не было, официант взял меню и старательно пометил звездочками блюда, которые уже кончились. Бартош заказал мальчику гуляш, а себе пива.

Вблизи мальчик на лето выглядел не таким уж ребенком, у него пробивались усы и борода. Кожа у мальчика была белая, черты лица тонкие, на первый взгляд он мог показаться неженкой, белоручкой. Отец у меня каменщик, сказал Лаци, он строил многие здания, которые проектировал институт. От отца Лаци и узнал, что самые стоящие проекты разрабатываются здесь, в институте, потому и попросился сюда. К строительному делу он чувствует призвание, немного знаком с ним и на практике — в качестве доказательства юноша протянул Бартошу ладони, пальцы у него были крепкие, сильные, наверно, часто приходилось работать вместе с отцом.

— Так что кое-какие практические навыки у меня есть, и я надеюсь, дядя Габи, что в вашем институте к ним прибавятся и теоретические знания, — закончил он.

Бартош пробормотал что-то невнятное в ответ, потом машинально задал еще несколько вопросов, но слушал мальчика невнимательно. Лаци во второй раз уже говорил ему, что пора идти и хорошо бы сегодня же со всеми познакомиться, раз им работать вместе, но Бартош и это пропустил мимо ушей. Он тянул время не потому, что наслаждался обществом этого парнишки, просто оставшаяся часть дня пугала его своей незаполненностью, он не мог придумать, чем ему заняться.

— А сейчас что вы проектируете, дядя Габи?

— Образцовый коровник для одного госхоза. Самый современный коровник в стране.

— Вы не расскажете о нем немножко, какой он будет?

Бартош в общих чертах обрисовал образцовый коровник: отдельные помещения для убойных телят, для волов, для дойных коров, помещение для машинной дойки — оттуда молоко сразу перекачивают на переработку, — автоматические кормушки вместо традиционных яслей и — что самое важное — двойной пол.

— Двойной пол? — воскликнул юноша, и в его серо-зеленых глазах вспыхнул неподдельный интерес. — А зачем двойной пол?

— По соображениям гигиены. Нижний пол — это такая движущаяся лента-конвейер, по которому весь навоз направляется в выгребную яму. Спроектировать его сравнительно легко. А вот с верхним полом дела обстоят гораздо сложнее: надо, чтобы он и навоз пропускал, и чтобы животные могли свободно ходить, передвигаться. На одной английской ферме вопрос этот решили, применив решетку, но многие телята в том коровнике порезали себе копыта, у других копыта застревали в ячейках решетки… Неумелое обращение с животными понизило продуктивность…

Не зная, как убить время, Бартош пошел провожать Лаци до остановки трамвая, хотя тот и протестовал: ведь это недалеко, он сам дойдет. Когда ждали трамвая, мальчик сказал:

— Я очень рад, что попал к вам, дядя Габи.

— И я рад, сынок.

— Может быть, я смогу помочь вам и при расчетах. Я умею пользоваться логарифмической линейкой и…

Подошел трамвай, Лаци вскочил в вагон, а Бартош пешком отправился домой. Разбросанные в пустой квартире вещи Эмёке и тяжелый запах косметики в ванной комнате — как все это неотъемлемо теперь от его жизни.

Бартош достал из холодильника пива, закурил, сел в кресло у открытого окна. Не такой представлял он себе раньше свою жизнь, свою семейную жизнь во всяком случае. Бартош вырос в многодетной семье, и после всегдашнего оживления и суеты он, крестьянский парень, оказавшись в городе, почувствовал себя ужасно одиноким. Он там чуть не свихнулся от одиночества. И когда ему предложили поехать работать в провинциальный город, он с радостью согласился, потому что любой, даже большой, провинциальный город все-таки ближе к деревне. И уж совсем оттаял сердцем, когда поселился в квартире у Шимонов, родителей Эмёке. Если бы потом все было так, как он хотел, сейчас он гладил бы по головке свою дочку или ждал бы сына с футбола. А тут…

Бартош вздохнул и положил ноги на стол.

Когда утром он вышел из ворот и взгляд его упал на машины, стоящие возле дома, лицо его сразу помрачнело. Но в конторе оно снова посветлело, едва он увидел мальчика на лето. Лаци был понятливым, исполнительным, добросовестным и к тому же все делал быстро. Сначала Бартош послал его в библиотеку за специальной литературой — он все принес и захватил еще несколько книг, которые нашел в каталоге. С расчетами, какие Бартош поручил ему, он успешно справился. А в конце первой недели принес свой проект верхнего пола для хлева, разумеется, всех проблем он не разрешил, но вкус к такого рода работе у мальчика, безусловно, был.

Бартоша радовало, что парнишка работает у него. Вообще-то все в отделе его полюбили, Лаци был не похож на других мальчиков на лето, он работал не только ради денег, — чтобы купить велосипед или гитару, — строительство образцового коровника в самом деле очень заинтересовало его.

С проектом этого коровника была большая гонка, все работали не разгибая спины, только о нем и говорили.

Тем не менее проектирование театра тоже не было заброшено, время от времени работали и над ним. То одни чертежи доставали, то другие, и вот однажды, вернувшись от директора, Бартош увидел, что у стола его стоит Лаци и на лице его растерянность и изумление.

— Что случилось, Лацика?

— Я не понимаю, дядя Габи, а зачем в коровнике подвесное устройство?

Бартош покраснел, откашлялся, потом оглянулся, ища хоть какой-нибудь поддержки у коллег, но встретился только с ехидным взглядом Мишкатаи.

— Ты, наверное, слышал, Лаци, что коров привязывают к яслям? В современном коровнике это одна из самых сложных задач…

Он и сам понимал, что говорит что-то невразумительное.

— А тебе не кажется, Лаци, — сказал Мишкатаи, — что в нашем коровнике и суфлерская будка будет?

Лицо Бартоша залила краска.

— Зачем ты… — начал было Бартош и тут же умолк. Мишкатаи уже было не остановить.

— Твой мудрый наставник, милый Лаци, вероятно, в двух соснах заблудился. То, что ты видишь, это подвесное устройство над сценой. На эти веревки вешают декорации, а не коров. Уж ты поверь мне.

Все так и покатились со смеху. Мальчик растерянно переводил взгляд с одного на другого. Инженер-конструктор продолжал:

— Параллельно с проектированием коровника мы работаем и над проектом театра. Но с точки зрения интересов народного хозяйства строительство коровника важнее строительства театра, вот мы и занимаемся театром как бы между делом. Я потому тебе это говорю, что если в один прекрасный день твой взгляд случайно упадет на кульман Иренке, так ты уж не спрашивай у нее, зачем в театре электродоилки. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Лаци. Это и в самом деле было понятно, не понимал он только, почему все так громко смеются, будто идет веселое представление в кабаре. Он вопросительно взглянул на Бартоша, но на смущенном его лице прочел такую муку, словно того распинали на кресте… Конечно, Лаци разбирало любопытство, но он и позднее из такта не стал об этом спрашивать у Бартоша.

Хотя возможностей было много, ведь теперь они виделись не только в институте, но и после работы часто бывали вместе. Женщины-сотрудницы давно потеряли к Бартошу интерес, считали его несовременным. Приятеля, с которым можно было бы поехать в загородный ресторан или сходить в летний открытый театр, у Бартоша не было.. Новых знакомств он не заводил и потому повсюду и везде таскал за собою Лаци; а теперь, когда он познакомился с родителями мальчика, Лаци разрешали оставаться с ним хоть до позднего вечера.

Любознательность парнишки не имела границ, его интересовало буквально все. Он так старался овладеть профессией строителя, будто считал это своим священным долгом.

— А знаете, дядя Габи, что мне больше всего нравится в вашем отделе?

Бартош вскинул голову, с интересом ожидая, что скажет Лаци.

— Высокий уровень социалистической сознательности…

Инженер отвел взгляд в сторону, отхлебнул еще пива и нарочито небрежно заметил:

— Я рад за тебя. Не пойти ли нам сегодня в кино, как ты на это смотришь?

Но мальчик не желал менять тему разговора.

— А в вас, дядя Габи, мне то нравится, что вы всегда знаете, как правильно поступить… И еще — ваше отношение к работе, дядя Габи. Я такого еще не видел. Вот в прошлом году я работал в другом проектном институте. Вы не рассердитесь, если я не скажу где? Там так работали, там такое творилось…

В тот вечер инженер пригласил своего ученика вместе поужинать, и они засиделись. Бартош время от времени спрашивал о чем-то, а Лаци все говорил и говорил, и у Бартоша было такое ощущение, что этот поток слов захлестывает его и в то же время вливает в него силы, — так было с ним летом на Балатоне, когда он далеко заплывал и не видел впереди ничего, кроме голубого тумана и облаков, тающих в небе.

А на следующий день разыгралась драма. Лаци пошел за книгами в библиотеку, Мишкатаи, не дожидаясь на этот раз, когда его станут спрашивать, сам начал рассказывать, как было дело с заказом на образцовый коровник.

— Вы, может, видели, ходил тут один тип, свое дело, без сомнения, знает, но к кому с чем обратиться — понятия не имеет. Они там у себя решили построить образцовый коровник, чтобы продемонстрировать всем современный уровень развития животноводства. Деньги у них были. И директор покатил в Пешт обивать пороги проектных институтов. А там везде один ответ: на ближайшее время все забито, к нужному сроку подготовить проект не беремся. А им этот коровник позарез нужен. Кто-то посоветовал директору попытать счастья в провинции. Он и к нам приезжал, только не знал, бедняга, к кому обратиться. И вот когда стало ясно, что они со своей затеей сели в калошу, тогда-то мне и поступил сигнал. От кого — секрет фирмы. Я сразу же вошел в контакт с директором госхоза, потом с производственным кооперативом, который помимо хозяйственной деятельности еще и строительством занимается. Кооператив взял себе главный пай в деле, передал его нам, и мы теперь внаем проектируем самый лучший в стране коровник.

Мальчик на лето услышал только последнюю фразу. Если бы он сейчас спросил их о чем-то, они бы развеяли его сомнения дружным смехом, а может, все разом замолчали. Но Лаци сделал вид, будто ничего особенного не услышал.

— Я принес книги, дядя Габи.

Бартош, даже не взглянув на него, еще ниже наклонил голову, уже чуть ли не носом водил по чертежу. Потом неопределенно махнул рукой — туда, мол, положи книги. Мальчик положил их, но через плечо обиженно поглядел на Бартоша. Тот сидел, закрыв лицо руками, потом вдруг вскочил, что-то негромко сказал главному инженеру и, не дожидаясь ответа, выбежал из комнаты.

В конце рабочего дня Лаци снова подошел к столу Бартоша, стал перекладывать чертежи с места на место, будто наводя порядок. Глаза его были прищурены, он словно отгородился от внешнего мира.

Мишкатаи понял, что произошло. В обеденный перерыв он подсел к главному инженеру и все с ним обсудил. Держался Мишкатаи, как всегда, очень уверенно.

В жару в городе пива обычно не найдешь, но директор магазина был земляком Бартоша и дал ему два ящика, Бартош запихнул пиво в холодильник. И вот, отупев от всего выпитого, он сидел у открытого окна в пустой квартире, на маленьком столике перед ним стояли стаканы. Он ждал Мишкатаи, тот позвонил ему и сказал, что хотел бы зайти, если Бартош не против.

— Габика, я слышал, ты берешь отпуск. Я тебя понимаю.

— Ты меня понимаешь? Это невероятно! — Бартош с сомнением покачал головой.

— Не смеешь глядеть в глаза мальчишке?

Вместо ответа — долгий прерывистый вздох.

— Ты не думай, я не такой уж бесчувственный чурбан. Ну, пойдешь ты в отпуск, потом вернешься. Это же ничего не решает, Габика. Проблемы так и останутся проблемами. Налей мне еще пива. Опять придет к нам на каникулы какой-нибудь мальчик, непохожий на других, какой-нибудь новый чертежник или техник, невинности которого угрожает опасность. Потом еще кто-нибудь придет и еще.

Мишкатаи помолчал, выпил залпом стакан пива, закурил.

— Повторяю, это не решение проблемы. Если у тебя не будет возражений и ты не поймешь мое предложение превратно, я с удовольствием помогу тебе перевестись в другой отдел. Есть такое место, которое как раз по тебе. А я обязан о тебе позаботиться, потому что в конечном счете это из-за меня ты попал в такое положение.

— Ты это сделаешь?

Мишкатаи дружелюбно, словно поддерживая павшего духом товарища, похлопал Бартоша по плечу.

— Мне бы хотелось, чтобы ты меня верно понял. Ты, Габика, очень во многом прав, только одно упускаешь из виду — то, что наша работа нужна. Мы извлекаем выгоду из бесхозяйственности, которая есть в плановом хозяйстве, но так, чтобы не нанести урон народному хозяйству. И даже наоборот…

Мишкатаи видел, что Бартош не воспринимает его аргументы, и придвинулся к нему ближе.

— Ну, а этому парнишке, которому ты не смеешь взглянуть в глаза, какую судьбу ты ему предрекаешь? Такую, как твоя?

— Честно говоря, не знаю…

Они еще немного поговорили. Прощаясь, Мишкатаи сказал:

— Со мной, ты видишь, можно договориться, ну, а твоя жена, как она воспримет эту новость?..

Бартош стоял в дверях, пока на лестнице не затихли шаги. Потом вернулся к столу, отодвинул подальше кресло, сел, положил ноги на стол. Он думал о том, что, если бы все было так, как он хотел, он сейчас гладил бы дочурку по волосам или ждал бы, когда сын вернется домой с футбола.

Перевод Л. Васильевой.

Анна Ласло

Я родилась в Будапеште в семье служащих. Отца лишилась в детстве, и мать на жалование скромной служащей растила меня. Я окончила гимназию и стала ученицей и помощницей фотографа.

В 1945 году я поступила в Высшую театральную и кинематографическую школу, которую и окончила, получив диплом театрального литработника. Много лет работала как театровед, была научным сотрудником Театрального общества и в то время опубликовала ряд статей о театре.

Писать прозу начала в 1958 году. С тех пор регулярно печатаются в газетах и журналах мои рассказы, очерки и статьи.

Основные мои литературные произведения: романы «Ждем во вторник» (1963), «Отступники» (1967), «Итог» (1969), сборники рассказов «Новогодняя ночь» (1959), «Дятел на воде» (1965), «Траур в пестром» (1973), «Мы строим Вавилонскую башню» (1976), а также социографические очерки «Железная повязка» (1979).

В театре поставили мою драму и три инсценировки. По радио регулярно транслируются мои радиопьесы.

Голос в телефонной трубке

Сегодня ему не мил весь белый свет. В такой день добра не жди. Надо бы зубрить и зубрить, госэкзамен на носу, но браться за конспекты и учебники — ни малейшей охоты. Конечно, самое разумное было бы — завалиться и проспать до завтрашнего утра. Но и сна ни в одном глазу.

Звонит телефон; юноша снимает трубку, спрашивает, кто у телефона.

— Скажем, Каталин Тавас, хотя на самом деле меня зовут иначе.

— Ясно, — включается в игру юноша, — на самом деле вы Елизавета Вторая, королева Великобритании. В таком случае я — Ингмар Бергман, режиссер, всемирно известен.

— Вы — Михай Денеши, — решительно перебивает его девушка.

— Барышня любит читать телефонную книгу? Правда, в списке абонентов значится имя моего отца, но мы с ним тезки. Старик умер два года назад, бедняга, а родительница в данный момент в отъезде, так что, если хочешь, заходи на огонек.

— Поскучать на пару, чтобы потом обоим тошно было?

— А чем плохо? Тем более что адрес тебе известен по телефонной книге. Ну, так ждать тебя?

— Для начала предлагаю перейти на «вы». Теперь все знакомые и незнакомые с ходу говорят друг другу «ты», давайте мы хоть в этом не будем похожи на остальных.

— Как вам угодно!.. Кстати, в другое время я давно бы бросил трубку, как правило, у меня и минуты свободной не бывает. Но сегодня мне абсолютно без разницы, как убить время.

— Да, сегодня денек у вас хуже некуда, Михай. В магазине у вас увели кошелек с деньгами.

Чистый нокаут! Собственно говоря, юноша только сейчас начинает прислушиваться к голосу своей собеседницы. Чуть глуховатый, в старину его назвали бы голосом с хрипотцой, теперь же он самый модерновый и волнующий. Парню подбросили загадку: откуда девушка могла узнать об этой истории с кошельком? Тут возможны варианты, но оптимальное решение — спросить напрямик.

— Ваш кошелек украла я.

— Это у вас профессиональное или вы карманник-любитель?

— Я не делаю из этого профессии. К тому же и кошелек я не вытаскивала у вас из кармана.

Девушка рассказывает все по порядку. В продмаге они стояли рядом в очереди к кассе. Михай был рассеян, глазел по сторонам. У кассы он поспешно расплатился. Их корзинки с покупками стояли на прилавке рядышком, свой кошелек он впопыхах опустил в корзину девушки, а та быстро переложила его к себе в сумочку. Дома она изучила содержимое кошелька: там оказалось шестьсот пятьдесят форинтов, три визитных карточки и фотография для удостоверения с надписью на обороте — «Михай Денеши».

— Счет в вашу пользу: вам известно мое имя, вы знаете меня в лицо, я же не знаю о вас ничего… Скажите хоть, как вас зовут!

— Наивный вопрос! Назвать свое имя после того, как я созналась в краже? Для вас я останусь по-прежнему Каталин Тавас.

Девушка не без подковырки справляется, ощутима ли для Михая денежная потеря. Первое его побуждение — пренебрежительно отмахнуться — мура, мол, перебьемся, но парень вовремя спохватывается: в наше время всяк норовит пустить пыль в глаза, а его от этого с души воротит.

— Да, ощутима. На сегодня — это вся моя наличность. Но должен вас огорчить: я не умру с голоду, в доме есть консервы, картошка, варенье и еще кое-что из жратвы, мать обо мне позаботилась. Даже сигареты и те найдутся, пачки три-четыре.

— Напротив, я огорчилась бы, если бы вам пришлось голодать, — голос в телефонной трубке звучит искренне. — И вообще — у меня и в мыслях нет желать вам зла.

Феноменальная личность, — мелькает в голове у Михая, — с такой не соскучишься. Опасный тип женщины. Чувствуя, что с каждой фразой незнакомка все больше увлекает его, парень досадует.

— Я кладу трубку, — заявляет Михай деланно бесстрастным тоном.

— Самое время, — соглашается девушка так же бесстрастно. — До свидания. — И ни один из них трубку не кладет. Затяжная пауза.

— Послушайте, Катика! — неожиданно вырывается у парня. — Если уж так получилось, что вы для меня сейчас единственный живой голос на весь город и я, хоть тресни, не сумею вас разыскать среди двух миллионов человек, то вы могли бы позволить себе роскошь быть со мной откровенной. Тем более, что вам это ровным счетом ничего не стоит. Скажите, почему вы украли мой кошелек?

— Что верно, то верно! — задумчиво тянет Кати. — Не часто предоставляется такая возможность: говорить правду, не опасаясь последствий… Так вот, почему я украла? Можно сказать, из мести, все началось много раньше, из-за той зажигалки… Как-то раз я проводила отпуск в доме отдыха. Гуляла по территории и на дорожке, среди гравия, нашла дивной красоты золотую зажигалку. Никто не видел, как я ее подобрала… Сама я курю, роскошные вещицы, разумеется, мне не по карману, и иметь такую зажигалку хотелось бы ужасно! Но понимаете, все несчастье в том, Михай… — девушка запнулась, но затем вытолкнула из себя слова, звучавшие как самообвинение, — несчастье в том, что честность моя переходит в патологию! Зажигалку я отдала администратору, а тот объявил за обедом о находке и о том, что нашла зажигалку я. Вот тут-то и началось! Некий почтенный родитель с места не сходя обрушился на дочку: он-де в ее годы не разбрасывался золотыми зажигалками, у него каждый филлер был на счету… Дочь тоже за словом в карман не лезла, так они грызлись при всем честном народе. Должно быть, ссора продолжалась у них в комнате, и там уж страсти разгорелись по-настоящему, потому что несколько дней после этого папаша и дочка не разговаривали друг с другом и оба дулись на меня. Да что там «дулись» — оба просто с ненавистью смотрели на меня… Только зря я рассказываю вам это, Михай, вы все равно мне не поверите!

— Я верю вам, — серьезно отвечает юноша, — и понимаю гораздо лучше, чем вы предполагаете.

— Чепуха какая-то, надо бы выкинуть из головы. Но понимаете, мне и в голову не могло прийти такое: вернешь пропажу, и тебе же это выйдет боком… И это не единственный случай, очевидно, я вообще не способна разбираться в людях, у кого дурь — то надолго. Ну, а сегодня там, у кассы, я вдруг подумала: если уж до сих пор у меня все в жизни получалось шиворот-навыворот, то, глядишь, и кража обернется добром…

— Добром и обернулась! — оживленно перебивает ее юноша. — Прошу вас, скажите ваш номер телефона: вдруг нас разъединят, — я смогу позвонить вам!

— Скажите, Михай, кто вы по профессии? Ваша визитная карточка ничего не сообщает на этот счет.

Юноша выпаливает в сердцах:

— Кончаю философский, возраст — двадцать пять, в университет поступил не сразу, дальнейшие планы — стать всего-навсего школьным учителем, из чего следует, что я олух, потому что лишен честолюбия. Ну, а если моя автобиография представляет для вас интерес, могу сообщить подробности личного плана, назвать имена, адреса, описать характеры и внешность, на это у меня смелости хватит, в отличие от вас!

— У вас очень симпатичное лицо — даже на маленькой фотокарточке, а это так редко получается.

— Назовите ваш номер! Последнее время очень часто разъединяют!..

— Сплошь и рядом! Едва только доверишься человеку, убедишь себя, что он чувствует и мыслит так же, как ты сам, и с тобою хочет быть только потому, что ты ему нравишься… только вообразишь, что встретил настоящего друга… и тут же оказывается, что тот, другой, превыше всего ставит собственные интересы, — эгоист или вообще человек пустой, как дырявый мешок… вот тогда и приходится давать отбой!

— Послушайте, я совсем не такой, ей-богу! И до такой степени не умею отстаивать собственные интересы, что иной раз самому страшно: ведь так вот до конца жизни и останусь растяпой! И пустым меня не назовешь, даю честное слово! Люди вокруг интересуют меня куда больше собственной персоны, так, например, в данный момент меня интересуете вы!

— Рассчитываете подловить меня на ваши самовосхваления? Девица, мол, склонна к сантиментам, дай-ка подыграю ей! Заманю ее и верну кошелек, коль скоро маху дал.

Голос у девушки с заметной хрипотцой, и сейчас хрипота эта кажется вульгарной. Все ясно, — догадывается Михай, — она притворяется, нарочно меняет голос. Какое-то мгновение он колеблется: вывести ее на чистую воду или не стоит, вдруг спугнешь. Затем спрашивает, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче:

— Если нас разъединят, вы мне позвоните снова? Обещаете?

— Даже не подумаю! И никаких обещаний от меня не ждите! Вообще должна вас предупредить: я легко поддаюсь минутным настроениям.

Юноша выпаливает не раздумывая:

— А вот и неправда! Вы все время стараетесь изменить голос…

Щелчок. Неизвестная собеседница, назвавшаяся Каталин Тавас, оборвала разговор. Юноша теряет терпение, так и хочется грохнуть телефонный аппарат об стену; что он, марионетка? Почему все сегодня происходит против его воли и желания? Но, очевидно, предел терпению еще не наступил, — телефонный аппарат остается в целости и сохранности. Изливая свою досаду, юноша сердито снует по комнате из угла в угол, в сердцах пиная ногой что попало.

Через четверть часа телефон оживает снова. Голос девушки звучит заносчиво, нарочито небрежно.

— Ну вот, сами накаркали, нас и в самом деле разъединили.

— А вы опять бросите трубку, если я скажу, что это вы прервали разговор?

— Нет, не брошу.

— Вы поняли, что я вас раскусил, и обратились в бегство. А потом сообразили, что ваш голос — всего лишь один из двух миллионов вариантов, и тогда позвонили снова.

Девушка отвечает междометиями, давая понять, что слушает.

— А кстати, зачем все-таки вам понадобился мой кошелек?

— Отвечу вопросом на вопрос: вы обратили внимание на старушку, которая стояла перед нами в очереди к кассе?

— Нет.

— А зря! Неужели вы не помните, как кричала на нее кассирша?

— Хоть убейте, не помню.

— Тогда плохи ваши дела! Не заметить такой сцены — просто грех! Впрочем, это, разумеется, самая выгодная позиция.

— Да нет же, для меня это никакая не выгода, а единственный способ самозащиты: я терпеть не могу ходить за продуктами и потому в очереди, в толкотне, стараюсь отключаться.

— Ну, знаете, человеку иногда не мешает сознавать, где он в данный момент находится! В противном случае выходит, что ты — вовсе не утонченный индивид, а бездушный, черствый индивидуалист! — Каталин Тавас распаляется все больше, говорит, не сдерживая своего возмущения. — Это же просто смешно — не замечать, что творится у тебя перед глазами! Кассирша все время подгоняла очередь, подстегивала людей, а дряхлая старушка перед нами еле ковыляла, где ей было подладиться под общий темп. Естественно, и деньги она не смогла быстро отсчитать. И тут кассирша накинулась на старушку: чего, мол, она суется сюда в час пик, делать-то ей все равно нечего, могла бы выбрать другое время для покупок, да ведь этим старикам хоть кол на голове теши!.. До того мне стало обидно, что никто не вступится за старушку. И я сама не решаюсь вступиться! Будь кассирша не такой агрессивной и грубой, я бы, пожалуй, отважилась… А так — нет… Страшно было попасть на язык этой ведьме, для мелких стычек тоже ведь мужество нужно! Против таких, как эта кассирша, надо выступать во весь голос или же…

— Или же? Договаривайте…

— Или подлаживаться под них. По сути, жертвой оказалась не только старушка, но и я. От унижения мне чуть дурно не сделалось. Но я ненавижу выступать в роли жертвы и потому сознательно отыгралась на вас.

Михая так и подмывает ответить, что он, мол, вовсе не чувствует себя жертвой от того, что лишился потертого кошелька со всем его содержимым; такую потерю можно пережить, пусть даже он остался сейчас без гроша в кармане. Но великодушие одерживает в нем верх: пускай себе радуется девчонка! А та, похоже, и вправду рада.

— Понимаете, мне необходимо было украсть ваш кошелек, чтобы я могла смотреть на себя по-другому: я — не жертва, я тоже из породы нахальных и удачливых, которым все сходит с рук и которые плевать хотели на остальное человечество, неудачники для них — все равно что инопланетяне!

— А в других случаях вы обычно вступаетесь за людей?

— Еще как — у себя на работе!.. Но теперь стараюсь избавиться от этой привычки. Стоит вступиться за кого-нибудь, и тут же получаешь сполна: бросаешься, мол, в бой вслепую, не разобравшись толком, кто прав, кто виноват. Видно, уж коль уродился недотепой, то не суйся воевать.

— Кто вы по профессии? Я никак не могу уловить из разговора, у вас поминутно меняется манера речи…

— Профессия у меня довольно редкая, так что раскрывать ее не стоит: по ней вы, чего доброго, еще разыщете меня…

— Послушайте, Кати, давайте говорить как взрослые люди, я все-все понимаю, честное слово! Стоит хоть в чем-то поступиться правдой, и тут же приходится брать на душу более тяжкий грех — это неизбежно. Не удивляйтесь, что я вас так хорошо понимаю: я мог бы порассказать вам немало похожих случаев из моей жизненной практики. Скажу вам больше: мне очень хочется поделиться с вами. А что, если нам встретиться где-нибудь в кафе? Давайте сегодня вечером, у нас еще вагон времени!

— Знаете, сколько мне лет? Три десятка сполна!

— Это, по-вашему, так уж много?

— Страшно много! И потом… у меня был жених.

— Что было, то прошло.

— Пока я для вас — всего лишь голос, один на два миллиона, могу перед вами исповедаться. Могу позволить себе роскошь сказать всю правду, почему он от меня сбежал, этот жених. Потому что я была чересчур верной. — В голосе собеседницы прорываются нотки горечи. — А слишком добропорядочная женщина всегда кажется серой и пресной.

— Ошибочный вывод!

— Напротив, настолько правильный, что применим и по отношению к слишком порядочному мужчине. Более того, сравнение можно логически продолжить. Непогрешимость всегда отталкивает. У людей неизменно возникает вопрос: и чего он затесался среди нас, этот святоша, ведь рядом с ним любое незаметное наше пятнышко вырастает в большое, режущее глаз пятно. А не поубавить ли ему святости?

Михай снова и снова просит ее о встрече. Каталин Тавас не соглашается: знакомиться им теперь — все равно, что после стриптиза церемонно представляться друг другу. Ничего хорошего из этого не получится. Каталин живет одна, и одиночество дается ей нелегко. Сцена в кафе рисуется ей очень ярко: они склонились друг к другу, руки их соприкасаются. Желание человеческой близости становится особенно острым. Ей нужен контакт, нужен замкнутый круг, как замыкают два провода электрическим током. Желание растет и пульсирует с ударами сердца. Как хочется встретить близкого тебе человека и знать, что ты также близка ему. Проклятая тоска! Девушка вздыхает:

— Возможно, сейчас я кажусь вам загадочной, интересной… На один вечер, когда не знаешь, как убить время… А дальше вы скажете: сначала она меня обчистила, потом принялась флиртовать со мной. Но и это все цветочки в сравнении с тем непредвиденным, что наступает, когда портятся отношения. Знаете, с кем мне легче всего? С той категорией людей, которым при случайной встрече можно сказать: «Добрый день, как поживаете? Красивый у вас костюм, он так вам к лицу! Вы немного похудели, но вам это удивительно идет. А знаете, вы очень возмужали с тех пор, как мы виделись в последний раз. Тысяча поцелуев вашей жене». При таких взаимоотношениях можно не бояться их испортить.

Михай парализован чувством бессилия. Но тут выручает мужская логика. С точки зрения тактической, соображает он, может, так оно и лучше… Ведь существует же твердое правило: когда одному чего-нибудь очень хочется, другой — ни в какую… И наоборот.

— Ну что же, не стану настаивать, — небрежно роняет юноша. И втайне надеется.

— О’кей, полный порядок! — откликается Каталин Тавас; теперь тон у нее, как у шестнадцатилетней девчонки, которой все нипочем. — Хелло, малыш, не горюй! Твою фотокарточку я зажму, идет? А шесть с половиной сотен верну по почте. На Западном вокзале почта, наверное, еще открыта, отправлю без задержки, так что нюни не распускай! Ну, всех благ и попутного тебе ветра!

Больше она так и не позвонила.

Перевод Т. Воронкиной.

Иван Манди

Я родился в 1918 году в Будапеште.

Отец мой был безработный журналист, писал стихи, мать — скромная служащая.

Мой город — Будапешт — сделал меня писателем. Главные жизненные мои впечатления связаны с его улицами, площадями, подворотнями, пригородами. Гимназию я бросил в пятом классе. Кинематограф и футбольное поле значили для меня много больше. К тому времени я успел уже написать несколько слабых очерков о площади Калмана Тисы (ныне площадь Республики), где с утра до позднего вечера гонял мяч, но как-то приметил все же здешних досужих бездельников и зевак. Эти сочинения, разумеется, так и остались неопубликованными.

Первая моя повесть «Сторожка» вышла в 1943 году. Я нигде не служил, если не считать того, что несколько лет рецензировал рукописи в издательстве. Не служил и в армии. Мое главное занятие и мое второстепенное занятие — сочинительство.

Основные мои книги: «Гости в «Палацке» (1949), «Двадцать первая улица» (1949), «Чужие комнаты» (1957), «Жены Фабуя» (1959), «За футбольным полем» (1963), «Кинематограф былых времен» (1967), «Мечта человека» (1971), «Что такое, старик?». Из книг для детей: «Чутак и серая лошадь» (1959), «Китобой Арнольд» (1977).

Написал я и музыкальную комедию «Глубокая вода», ее поставил в 1961 году театр имени Петёфи. По этой пьесе в 1978 году был снят фильм «Изгони беса».

В 1948 году я получил премию ван Баумгартена, в 1969 году премию имени Аттилы Йожефа.

Однажды летом

Рассказ куклы по имени Арнольд, поведанный гостям во время завтрака

Ах, это лето у Балатона!

Кружка с настоем календулы — это и был Балатон. Над кружкой — мокрое лицо, раздувшийся глаз. Это была Агика. Скрутив марлю, она прикладывала к веку примочку. Ячмень. Да-да, едва приехали, как наутро вскочил ячмень.

— Простите, Арнольд, — не удержалась от замечания Росита Сковорроди, испанская танцовщица, — но у меня, например, никогда в жизни никакого ячменя не было. Я вообще впервые слышу о подобных вещах.

Фарфоровая сахарница, с крайне интригующим видом:

— Зато мне на эту тему кое-что известно. Довелось прочитать кое-что в некоем медицинском журнале. Точнее, кое-кто вот за этим самым столом читал вслух о весьма и весьма неприятном заболевании… гм, ячмень, ячмень!.. Оно имеет как будто еще и латинское наименование, ну, одним словом, что-то такое медицинское…

— Сейчас не могу припомнить, — прервал ее Арнольд. — Во всяком случае, нечто… воспалительное.

— Ах, во всяком-всяком случае, нечто препротивное! (Росита Сковорроди.) Ваша бывшая маленькая владычица, ваша Агика, вечно что-нибудь такое подхватывала. Оно и не диво. Если человек буквально не вылезает из насморка…

— Прелестная Росита, ячмень — дело одно, а насморк — совершенно другое. Вот и Аги, помню, сказала, сидя над своей кружкой: «Уж лучше бы насморк! Я могла бы хоть на берег выйти». А тут ей пришлось сидеть в жаркой, насквозь прокаленной комнате. С кружкой календулы под носом. Куда она то и дело макала комочки марли. Все лицо у нее было мокрое. И стол. И вся комната.

— И вы сами, Арнольд!

— Досталось и мне. Моя маленькая подружка действительно всего меня забрызгала. Но я все-таки оставался с нею. Не хватало еще и мне покинуть ее одну!

— Почему это одну? А ее милая мамочка и милый папочка?

— Ах, ну да, они тоже там были.

Арнольд словно наяву увидел милого папочку и милую мамочку в той душной, пропахшей календулой комнатушке. Они то и дело возникали у Агики за спиной, словно два приспущенных воздушных шара. Доктор киношных наук — в видавшей виды тенниске и вконец изношенных старых-престарых штанах.

Аги, не оборачиваясь, сказала прямо из кружки:

— Пап, а ты опять рыбаком вырядился.

— До-оченька! — Доктор киношных наук развел руками.

— Пап, да ведь ты никогда еще не выловил ни одной рыбки. Просто сидишь себе над водой и беседуешь с рыбами. Знать бы, о чем.

— Да так, о всякой всячине. Одно точно: они никогда меня ни о чем не просят. Еще ни одна рыбешка не потребовала, чтобы я улаживал ее дела.

Аги отжала марлевый комок. И вставила его в глаз, словно монокль.

— А однажды ты окунул в Балатон зонтик.

Монокль сдвинулся, и с него капало, капало.

— Зонтик! Выдумаешь тоже — зонтик!

— Мы пришли к тебе с мамой, а ты сидишь там со стареньким зонтиком. Правда, мамочка?

Мамочка не отвечала. И вообще, казалось, этого разговора не слышала. Она с бесконечной тревогой смотрела на мужа.

— Иштван! Все-таки нужно непременно вызвать доктора Тёрёка.

— Мы уже вызывали доктора Тёрёка. И он с превеликим удовольствием поужинал. Уплел все, что было на столе.

— А рыбы на столе не было, пап, хотя он сказал, что на рыбу как раз и рассчитывал, а только напрасно рассчитывал, потому что у тебя ведь зонтик вместо удочки.

— Мне не нравится глаз у ребенка. (Мама.)

— А доктору Тёрёку понравился. (Папа.). Он сказал, что ему редко доводилось видеть такой превосходно созревший ячмень. Великолепный экземпляр.

— Великолепный экземпляр! — эхом откликнулась Аги. И засмеялась в кружку. Настой календулы заходил волнами, словно море. — Великолепный экземпляр! Вот уж правда — великолепный экземпляр!

Папа стоял позади нее в своей видавшей виды тенниске. И улыбался.

Тихий, взволнованный шепот мамы:

— Это твоих рук дело, Иштван!

— Моих рук дело?

— Сквозняки! Вечные твои сквозняки! Человек сидит себе, читает или разговаривает, и вдруг оказывается — он сидит на сквозняке! И ведь как незаметно ты ухитряешься их устраивать, с какой изобретательностью…

Папа хотел что-то сказать, но только вздохнул.

— Пойду-ка я, пожалуй, на рыб погляжу!

— Передай им привет! — прогудело из кружки.

Папа исчез. В окно еще видно было, как он садится в лодку. Теперь — вперед, на водный простор!

Мама сновала вокруг Аги. Заботливо собрала размокшие комочки марли. Мигом наготовила новенькие.

— Может, тебе почитать что-нибудь?

Аги помотала головой: нет, нет, мама, не нужно!

Мама еще немного постояла за ее спиной. И тихонько, незаметно вышла.

Мы остались одни.

Моя маленькая подружка погрузила в кружку чистый кусочек марли. Потом сердито отжала его. В кружку стекал унылый желтовато-коричневый настой.

— Может, и тебе сделать примочку, Паскаль Арнольд?

— Нет-нет, благодарю.

— А ты уверен, что у тебя нет ячменя?

— От души надеюсь, что нет.

— А вот у меня есть и уже никогда не пройдет! И теперь я останусь такой на всю жизнь.

— Ну-ну…

— Оставь свои «ну-ну» при себе! — Аги негодуя провела примочкой по веку и в сердцах швырнула ее обратно, в кружку. — Я возвращаюсь домой!

— Домой? С Балатона?!

— С Балатона? Ты прекрасно знаешь, Паскаль Арнольд, что я даже не видела Балатона!

— Да вот же он, перед тобой.

— Вот эта кру… — Аги уставилась на кружку.

Клочок марли в темном настое словно набухшая от воды лодка. Пустая, ничья.

— Смотри, а вот и шлюпка. Уже довольно старая, потрепанная ветрами. Словом, настоящая шлюпка. Ну-ка, садись и рассчитывай на меня.

Перед нами, безбрежный, раскинулся Балатон. И на нем — крохотная утлая лодчонка. Первым ступил в нее я. Протянул Аги руку.

— Прыгайте, барышня!

Она уже в шлюпке, на самой корме. Присела на корточки среди перепутанных рыбацких сетей. И вдруг нашарила что-то рукой.

— Гарпун! Паскаль Арнольд, ведь это настоящий гарпун!

Я погрузил весла в воду.

— На моей шлюпке всегда может оказаться настоящий гарпун. Удивляться тут нечему.

— Гарпун! Китобойный?!

— Да, такой китобойный гарпун.

Шлюпка кружилась вокруг своей оси, словно ни за что не хотела оторваться от берега.

На берегу сбежался народ: внуки старого железнодорожника, которые жили тут же, возле нашей хибарки, в выбракованном железнодорожном вагоне; мороженщик, каждый день, утроми вечером, появляющийся на берегу со своею повозкой; торговец блинчиками, продавец газет. Наконец, приятели Аги.

— Как они таращатся! — Аги откинулась назад, повернула лицо к солнцу. — На твою китобойную шлюпку таращатся.

— Что ж, им навряд ли доводилось видеть такое.

Между тем шлюпка постепенно начала удаляться от берега.

— А вдруг мы встретимся с каким-нибудь китом?! И может, как раз с твоим давним недругом? Ну, знаешь, еще с тех времен, когда ты был китобоем. Ах, ну как же его звали?

— Геза Надь.

— Да-да, Геза Надь. Вот забавно бы с ним повстречаться.

— Конечно, забавно. Хотя встретить на Балатоне китов удается нечасто, но… Кто знает, пожалуй, что Геза Надь уже и превратился теперь в этакого балатонского кита.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Понимаешь, я не видел Гезу Надя давным-давно. Время, вероятно, и его не щадило. Как знать, может, из морей-то его уже выбраковали, вот он и попал в Балатон.

Аги зажмурилась. Улыбаясь, проговорила тихонько:

— Старый кит… старый балатонский кит.

Когда она открыла глаза, перед нею стоял ее отец.

Да, это был доктор киношных наук — на перевернутом вверх тормашками зонтике, посреди Балатона. Ручку зонтика он держал так, словно то был штурвал. Доктор весело покачивался на воде. И казалось, давно уже слушал наш разговор.

— Да, дочурка, у китов имеются удостоверения, а как же! Их всех снабжают удостоверениями. Надо все-таки знать, кто откуда явился. То ли из Ледовитого океана, то ли…

— Но, пап, что же это за удостоверения?

Папа не ответил. Вокруг него то и дело выскакивали из воды рыбы. Они весело плескались, широко разевали рты. Так старательно, словно школьники на уроке.

— Может, папа спрашивает у них заданное…

— Скорее всего, они просто беседуют. Вот сейчас начнется большой разговор. Настоящий большой разговор на воде.

Мы оставили папу с его зонтиком в кольце рыб. Наша шлюпка продолжала свой путь.

— Пожалуй, мы можем повстречаться с семейкою Ы, — сказала Аги.

— Вполне может статься.

С семейкою Ы и в самом деле можно было повстречаться всегда. Но только летом и только посреди Балатона. Никто никогда еще не видел на берегу седоватого, светловолосого папу Ы с его мальчишечьей улыбкой. Никогда не попадался он на прогулочных дорожках среди других отдыхающих. И бронзовая мама Ы загорела так не где-нибудь, а на палубе «Акилло II». Что же до мальчиков, то оба они, пожалуй, и в школу-то никогда не ходили. Хотя Карчи Ы вечно читал что-нибудь на своем корабле. (Посмел бы кто-нибудь назвать «Акилло II» шлюпкой или парусной лодкой!) По словам Карчи Ы, нигде не читается так хорошо, как на корабле. На девочек, если они появлялись иной раз на палубе, он просто не обращал внимания. На них обращал внимание Лаци Ы. Лаци Ы выуживал их из Балатона. Иначе откуда бы им взяться на корабле? Девочки загорали, стряпали, пели, маслом для загара растирали спину мамы Ы, втирали его в плечи и ноги Карчи Ы. Карчи никогда не отрывал глаза от книги, он понятия не имел, кто трет ему ногу или плечи. Потом вдруг девочки исчезали. Бросались в воду и исчезали. Одну из них бросил в Балатон сам папа Ы. Эта девочка во время завтрака раздавила помидор. Помидор так и брызнул, обезобразив всю палубу. Папа Ы, приветливо улыбаясь, подошел к девочке. «Милая барышня, мне следовало бы вздернуть вас на рее. Однако мне претит этот способ». Подхватив девочку на руки, он бросил ее в воду.

Так мы плыли с моей маленькой подружкой, и всякая всячина приходила нам в голову. Семейка Ы, «Акилло II» и еще — что было бы, если бы однажды зимой мальчики Ы явились вдруг к нам на улицу Ипар в Будапеште.

— Вот бы я, верно, ахнула! — смеялась Аги. Потом проговорила серьезно: — Хотелось бы мне знать, как это папа набрел на них?

— Да здесь же, на Балатоне, и встретил… а может, еще раньше. Может, совсем, совсем не на Балатоне…

— О чем ты задумался, Паскаль Арнольд?

Я хорошо знал этот ее подозрительный взгляд. Ну, что ты еще выдумал, Паскаль Арнольд? Ты ведь хитрец порядочный, думаешь, я тебя не раскусила?

А я — я ничего не придумываю. Нет, правда же! Я еще никогда ничего не выдумал.

— Разве ты не знаешь, что когда-то твой отец был моряком?

— Папа?! Моряком?..

— Он мог бы стать даже помощником капитана. Он все знал про море и ветры, команду знал хорошо. Да, я думаю, никто не знал матросов так, как твой отец.

— Но откуда тебе это известно? Он рассказывал? Тебе?

— Зачем ему было рассказывать? Мы никогда не служили на одном судне, но кое-что о нем я все-таки слышал. Мы, моряки, вообще друг о друге все знаем.

— Вы, моряки?..

— Твой отец, я и капитан Ы. Теперь я уже могу тебе признаться: мы трое знаем друг друга еще по океану. Капитан Ы вечно попадал в бури. Он был отважен, но никакой предусмотрительности! Решал все мгновенно. Иногда удачно, а иногда… С твоим отцом все было по-другому. Вот на кого всегда можно было положиться! И с ним, как со старшим офицером, всегда советовались. Он умел взвесить все обстоятельства. Эх, если бы он не забрел в тот кинотеатришко…

— Кинотеатришко??

— Ну да. Забрел поглядеть, да и застрял там. Он, на кого всегда можно было положиться, просто-напросто забыл о своем корабле. Сидел в этой темной дыре и глазел на полотно. Должен тебе сказать, что твой отец был предан военному суду. Да, военного трибунала ему было никак не миновать.

— Но Арнольд!! — Аги вскочила. Чуть в Балатон не упала.

— Сядь на место! В конце-то концов твоего отца не казнили, не стали с него даже погоны срывать публично. Удовлетворились тем, что он сам подал в отставку. Могу тебе сказать по секрету, это неслыханное попустительство! Даже если мы примем во внимание неоспоримые заслуги твоего отца.

Я наклонился к самому уху Агики.

— В том, что приговор оказался таким мягким, большую роль сыграл капитан Ы. Капитан Ы стоял за твоего отца горой.

— Вот молодчина!

— Молодчина? Не просто молодчина. Капитан Ы свою офицерскую честь поставил на карту.

Аги, задумчиво:

— Капитан Ы, капитан Ы… Где-то он может быть сейчас, этот капитан Ы?.. Ой, Арнольд, смотри-ка!

На берегу, в саду, загорала Ютка Кадар. Возле нее — черная, словно бархатная, лошадь.

— Цыганочка, — сказала Аги. — На этой Цыганочке Ютка училась ездить верхом. Да так и не выучилась, Цыганочка все время ее сбрасывала. Однажды Ютка даже руку сломала. И вот пожалте — вместе лето проводят. Правда, Ютка так и не могла никогда расстаться с Цыганочкой, но целое лето вместе!

Они были целое лето вместе. Ютка Кадар и Цыганочка. Ютка загорала, лежа на раскладушке у лесенки на веранду. На ступеньках — масло для загара, всякие кремы. Пустая бутылка из-под «пепси-колы», стакан. Прямо на земле — небрежно брошенные иллюстрированные журналы.

Цыганочка с мягким укором покачивала головой. Так скомкать журналы! А ведь и я с удовольствием бы их посмотрела. Но разве же кто-нибудь об этом подумает?

Ютка Кадар не думала ни о чем. Она загорала.

Их сад у самого Балатона. Только что не сползает в воду. И куда ни глянь, в зеркале Балатона — сады, сады. Крошки-домишки словно всплывают из глубины.

В соседнем саду Петер Панцел. Переминается у забора. Сонно щурится. Зевает.

— Пе-етер! Петер Панцел!

Аги помахала ему рукой.

Петер не помахал ей в ответ. Он глядел на нашу шлюпку так, словно никогда прежде нас не видел.

— Что это с ним стряслось?

— Какое нам до него дело!

Калитка одной из вилл отворилась, из нее вышли беловолосая тетенька и беловолосый дяденька. Тетенька в темном платье, в широкополой шляпе. Дяденька в бежевом костюме и соломенной шляпе. Он запер двери, проверил, хорошо ли закрыто. Ключ положил в карман. Подал руку тетеньке. И они пошли к озеру.

— Это дядя Бикич и тетя Бикич, — сказала Аги. — Прежде мы жили каждое лето у них.

Дядя Бикич и тетя Бикич медленно, не спеша брели в Балатон. Сперва исчез низенький дядя Бикич. Тетя Бикич в своей широкополой шляпе — словно раскачивающийся торшер. Она огляделась, словно бы чуть-чуть удивленная. Поправила браслет на запястье. Потом исчезла и она. На воде покачиваются две шляпы. Весело покачиваются две шляпы.

Аги смотрела на меня, широко открыв глаза.

— Арнольд, послушай!..

— А, пустяки. Решили пожить на дне озера.

— Смотри, вон «Акилло II»! — закричала Аги. — «Акилло II»!

«Акилло II» подходил все ближе и ближе, его белые паруса кренились. Он явно не боялся затонуть. Ну, окатит водою палубу, что ж такого. Да хоть и капитана Ы окатит у мачты, и загорающую на палубе маму Ы, и Карчи Ы, и Лаци Ы. Может статься, все семейство Ы уйдет на минутку под воду. Но это никого не удивит. И тем более не испугает, об этом и разговору нет.

Лаци Ы оседлал нос корабля. Завидев нашу шлюпку, он встал и замахал обеими руками.

— Аги! Арнольд! Я заново набираю экипаж!

Я не совсем понимал, чего ради ему понадобилось заново набирать экипаж. Мятеж на борту? Но кто же взбунтовался? Мама Ы? Почему? Нет, в самом деле, почему? Или Карчи Ы побросал в воду свои книжки? Что, на этой жалкой посудине уже и почитать нельзя?

Нет, все это невозможно. Так в чем же дело?

Ясно одно. На «Акилло» рассчитывают на нас. Набрать экипаж заново без нас просто немыслимо.

Аги махала руками, кричала. Я греб.

Мимо нас промчался зонтик. По воде мимо нас вихрем промчался перевернутый зонтик. Доктор киношных наук крепко держал его ручку.

— Эге-ге-ей, спешу, спешу! Капитан Ы, старый товарищ!

Нас он даже не заметил, не удостоил взглядом, летя навстречу «Акилло».

Капитан Ы размахивал фуражкой. С борта корабля сбросили веревочный трап.

В мгновение ока доктор киношных наук был на палубе. Должен отметить, вскарабкался он ловко, как кошка. Бывший морской волк и капитан Ы обменялись крепким рукопожатием. Доктор киношных наук помог подняться на борт Аги. Вслед за маленькой моей подружкой вступил на палубу «Акилло» и я. Отдал рапорт:

— Капитан Ы! Экипаж готов!

И вдруг с берега — вопль:

— Иштва-ан! Это немыслимо! Ты же знаешь, это немыслимо!

Мы так и замерли на палубе. И, замерев, смотрели, как с берега, словно беспокойное облачко, в белом платье летит к нам мама…

Над Арнольдом кружилась Йоланка-Барахлянка, фея пыли!

— Ну и наслушалась же я, как вы тут языком мелете, мусорная вы голова. Право, мусорная голова, иначе не скажешь!

Перевод Е. Малыхиной.

Золтан Молнар

Автору помещенного здесь коротенького рассказа не мешало бы представиться.

Надо сказать, что даже в издательской аннотации к последней моей книге («Обручение», 1978) обо мне написано, будто бы венгерские читатели узнали меня как писателя, изображающего жизнь рабочих, а также солдат второй мировой войны. Хотя эта книга была написана совсем о другом. Но просто принято раскладывать писателей по полкам.

Несомненно, моя разнообразная, бурная жизнь определила содержание моих книг. И так как я был рабочим, и мастером цеха, и солдатом на войне, я довольно много писал на темы, которые позволили «положить» меня именно на эту полочку. Ну, а мои родственные узы только подкрепили такую мою писательскую характеристику. Я много писал о революции 1917 года в России и 1919 года в Венгрии.

В 1963 году вышли в русском переводе «Воспоминания красноармейца-интернационалиста», в 1965 году — «Путь в горы».

Но поскольку я живу днем сегодняшним, в гуще современной жизни, меня все больше занимают актуальные вопросы современности. (Именно поэтому вот уже шестнадцать лет я работаю в редакции журнала «Элет еш иродалом».) И такого рода мои произведения выходили на русском языке.

Недавно, в 1977 году, была издана по-русски моя повесть «Уик-энд в деревне».

Но при этом я всегда тяготел и к прозаическим произведениям малой формы — новеллам, рассказам, очеркам.

А в последнее время у меня появилась настоятельная потребность написать о периоде освобождения страны; в те годы я был краевым партийным работником и уполномоченным по проведению земельной реформы в комитате. Однако больше всего я занят сейчас подготовкой объемного романа о жизни венгерского рабочего класса в период с 1919 года и до сегодняшних дней. Мне кажется, время у меня еще есть — ведь мне нет и шестидесяти.

Затравленные

Утром, когда молодые только вставали, старик уже копошился в соседнем саду.

Анти, еще в исподнем, шел в конец участка; скрипела дверца. Лишь одна тропка вела среди густых зарослей к скрытой зеленью уборной, и Анти знал, что старик через забор уж голову-то его наверняка видит.

Если старик попадался ему на глаза, Анти здоровался с ним, а если тот бродил в другом конце сада или за домом, то и здороваться, слава богу, не надо было.

Молодые ездили на работу автобусом номер пятнадцать, вставать приходилось чуть свет, но старик обычно еще раньше начинал возиться в, своем саду. И даже если его заслоняли от них заросли сорняка или еще что-нибудь, то слышать они всегда его слышали: скрипела мотыга, свистела коса, жужжал распылитель, что-нибудь да нарушало глубокую утреннюю тишину.

— Старый хрыч уже ковыряется там, — вернувшись на кухню, говорил Анти. — У меня при виде его прямо запор делается.

— Сдурел, что ли? — вопила Маргит. — Чего обращаешь на него внимание? Если он ополоумел, это его дело, но ты-то что — свихнуться хочешь?

Маргит, разумеется, тоже выходила из дому, но она просто-напросто не замечала старика и даже не здоровалась с ним, если только он ненароком не оказывался поблизости.

Когда Анти только появился на свет, забор, стоявший с незапамятных времен, был, вероятно, такой же, как теперь: несколько сломанных планок и куски ржавой проволоки. Да и что огораживать? От кого? У них даже со стороны улицы был набит только редкий штакетник, тогда как в центре села, извиваясь причудливой ломаной линией, давно уже красовались красные, желтые и синие железные ограды.

Маргит видела только согнутую стариковскую спину: он, верно, косил для цыплят свежую росистую траву.

Ну конечно же, старик держал цыплят. А Маргит привозила из города мороженых, — даже в поезде не успевали они оттаять, — и дома разрезала их. Переплачивала несколько форинтов, подумаешь, дело какое!

— По-моему, он вовсе спать не ложится, — говорила Маргит. — При луне небось посадки свои поливает. По кружке на каждый кустик помидора, по полторы — на кочанчик капусты.

Она нервно похохатывала.

Старик ведром таскал воду, из жестяной кружки поливал саженцы.

— Я даже спиной чувствую, что он где-то тут, поблизости. В будущем году, когда у нас проложат водопровод, мы сделаем отличную уборную, в ней будет спускаться вода, и не придется больше таскаться в этот нужник. Теперь уже недолго терпеть…

— Кому терпеть? Тебе? Да ведь ты целых три года собираешься перенести уборную. А теперь вот решил дождаться водопровода. При чем тут старик? И задняя стена дома прогнила…

Анти подумал: если б они каждое утро не грызлись из-за старика и уборной, им и поговорить было бы не о чем.

Вечером, вернувшись с работы, он пробрался через заросли в конец сада; там росло несколько фруктовых деревьев, их годами не опрыскивали, и они уже почти не плодоносили: червивые яблоки и груши, не успев созреть, падали на землю.

Так было испокон веков. Верней, с тех пор, как умерли старики и дом с садом перешел к молодым. Вместе со всеми заботами. Впрочем, от забот молодые вскоре отделались. Пока жива была мать Анти, Маргит все же выходила вечерком немного пополоть грядки. Тогда еще было что полоть. Но с тех пор, как Анти с Маргит остались одни, они ни разу не взяли лопату в руки. Домашнюю птицу съели за милую душу, чтобы больше с ней не возиться.

Нельзя же, в самом деле, и на заводе работать, и за садом ухаживать, да еще и всякую живность кормить…

Как-то раз они увидели: старый хрыч рвет щавель и складывает его, — ну прямо как баба, — в подол фартука.

— Добрый вечер, дядя Карой, неужто так поздно собрались ужин готовить?

— У меня, сынок, с обеда немного вареного мяса осталось; я сметанки купил, хочу сделать щавелевый соус.

— Что ни говорите, дядя Карой, но вы в шахтерах по-барски жить научились.

— Чему ни научишься в жизни, от всего прок.

Вот, завел свою песню… Старик считает, верно, что все так и жаждут мудрых его наставлений.

Говорить, впрочем, ему удавалось не часто. С Анти особенно.

— Надо бы деревьями заняться, — разошелся старикашка. — При твоем дедушке прекрасные фрукты созревали в вашем саду.

— Мой дед, дядя Карой, на заводе не работал.

«Неужто он совсем не спит?» — подумал Анти.

— Давай-ка поставим высокий забор.

— Вот заработаю на этот забор…

— Дед твой пахал, сеял, боронил, жал, возил урожай с поля, однако и на сад у него хватало времени. Ты пойми, я ведь обижать тебя не хочу, — поспешно прибавил он.

— У нас теперь жизнь не такая, нет необходимости вкалывать до потери сознания, — уверенно и важно заявил Анти. — Сильно б я нажился, если бы вырастил что-нибудь в своем саду? Вы вот здорово наживаетесь?

— Нет, Анти, голубчик, вовсе не наживаюсь. Плоды снимать будут внуки, правнуки. А для меня в этом радость. Когда я под землей работал, то не видел, как растут помидоры, перец. И когда в землю лягу, опять-таки ничего этого не увижу.

Ему, бывшему шахтеру, теперь в удовольствие копошиться на солнышке, — Анти, разумеется, его понимал. Да к тому же старик, как видно, надумал помирать. Радуется возможности хоть немного побыть на солнышке.

— Чтоб так сад запустить… — продолжал старик.

— Да я не запускаю…

— Вот хотя бы и сорняк… Я и сам могу его скосить. Чтобы семена не созревали. А то ветер переносит сорные семена, да и разных там жучков, тлю. И выходит, что я понапрасну окапываю у себя, опрыскиваю…

— Ну, если за этим дело стало…

Старик, видно, хотел что-то еще сказать, но передумал и, присев на корточки, снова принялся рвать щавель.

Потом, придерживая подол ветхого, оставшегося после жены синего фартука, собрался идти домой.

— Что ж, вот выберу время, скошу траву, — сказал Анти.

Старик хотел было махнуть рукой или пожать плечами, но воздержался.

Анти постоял с минуту. И зачем он сюда притащился да ввязался в этот разговор?

Маргит уже искала его.

— Где ты, черт побори, шатаешься?

— А что, кино показывают? Пойдем, может?

— Для того и залез в сорняк, чтоб такое выдумать?

— А ну, поскорей наряжайся!

В воскресенье утром Анти решил перенести уборную. Может, Маргит сменит гнев на милость, если он скосит хоть немного этого сорняка.

До чего твердой, неподатливой оказалась земля! И ломом ее не возьмешь.

— Олух, недотепа! — поносила его Маргит. — Когда еще не так трудно было яму рыть, ты говорил, что незачем, мол, вот в будущем году проложат у нас водопровод, тогда и сделаем отличную уборную, и вода в ней спускаться будет. А теперь, в этакую сушь, взялся яму копать…

— А если мне только теперь пришла охота…

Сказал он это совсем неохотно, поверить ему было трудно. Да и лом оттягивал руки…

Маргит, сердитая, повернулась к нему спиной и пошла варить обед.

В полдень Анти явился домой, пообедал и тут же снова ушел копать яму. Маргит долго к нему не наведывалась. Вечером подошла к низкой изгороди, видит, трава вокруг скошена и сложена в стожок.

— Ну, как ты тут?

— Да вот только место расчистил, чтобы переставить уборную. Сделаю отличную…

— Отличную?

— Коли уж делать, так делать.

Но и через две недели дело ничуть не пододвинулось. Анти только сжег траву на середине участка. Однажды Маргит встретила старика в лавке.

— Твой муженек, Маргит, хороший парень. Сорняк скосил и сжег его.

— Может, это вы ему сказали, дядя Карой?

— Я? — испуганно протянул старик. — Да как же я решусь сказать ему такое?

Придя домой, Маргит напустилась на Анти.

— Ну, что там с нашей уборной? Долго еще нам шляться в конец участка на виду у старика? Когда она будет готова? Или ты бросил работу?

— Сам не знаю. Ты же советовала мне подождать, пока проложат водопровод.

— Какого же черта ты ломом землю долбил в жарищу? И бросил, так ничего и не сделав?

— Ладно уж, выкопаю яму.

— Коли охота явится.

— Само собой.

— А если сорняк снова вырастет?

— Если, если!.. И так целую неделю вкалываю.

— Хорошо, я потерплю. У меня терпения больше, чем у тебя.

Разумеется, она оказалась права.

Утром Анти, еще в исподнем, появляется на пороге и снова заводит свое:

— Ох, старый хрыч! Опять возится там со своими проклятыми помидорами. Как меня до сих пор не хватил кондрашка!

— Кондрашка тебя не хватит, а вот запор наживешь.

— Не переношу психов, не переношу! Что он, вовсе спать не ложится?

— Давай поставим высокий забор.

— Вот заработаю на этот забор…

— Тогда не ешь меня поедом каждое утро. Ступай копай яму для уборной в другом конце сада.

— Да ведь теперь и оттуда старика видать, сорняки-то я скосил…

— Они быстро растут, не горюй!

— Только бы проложили этот чертов водопровод…

Перевод Н. Подземской.

Бориш Палотаи

Я жила в Кашше до 1939 года; там прошло мое детство, молодость, там стала я на сторону бедняков. В годы учения я начала писать, мои стихи были опубликованы с разрешения директора гимназии. Мой писательский путь определили конкурсы. Так, на конкурсе романа для молодежи, проводимом будапештским издательством, мой роман «Петер» получил первую премию, потом в журнале «Нюгат» мне была присуждена премия за рассказ «Барышня-репетитор». Один режиссер обратил внимание на мои стихи «Безработный перед афишей кино», и по его настоянию я написала киносценарий. Фильм снимали в Вене, дав ему название «Жизнь все же прекрасна». Его показывали в Лондоне, Париже, даже Америке, а в тогдашней феодальной Венгрии фильм провалился, его даже освистали.

Постепенно я охладела к стихам, меня больше прельщала проза. Мои романы, сборники рассказов выходили один за другим, некоторые переиздавались четыре, пять раз. В 1945 году я стала работать в редакции «Непсава», руководителем отдела культуры. Потом, когда начали строить Дунайварош, первый социалистический город с металлургическим комбинатом, я провела там семь месяцев, жила в бараках. По полученным там впечатлениям я написала сборник рассказов и два сценария.

Вышли в свет уже тридцать четыре мои книги. Наибольшим успехом пользовался роман «Неспелый орех», он был переведен на пять языков, по нему сделали телевизионный фильм. Однако мне самой больше всего по душе роман «Горький миндаль», вызвавший бурные отклики в печати. Эта книга принесла мне наибольшее удовлетворение. Она переиздавалась три раза.

Мне представляется, что мой истинный жанр — это рассказ, он предполагает сжатость, напряженность.

Я написала шесть сценариев, мои телевизионные пьесы шли по всей Европе. За телевизионную драму «Женщина в бараке» я получила Гран-при в Монте-Карло, премию «Золотая нимфа». В Локарно за фильм «Мрак среди дня» мне присудили премию критиков. По моему последнему роману «Седьмой год» сейчас снимают фильм.

Свою ars poetica я сформулировала бы так: я пытаюсь отобразить действительность по мере возможности таким образом, чтобы не извратить ее изобилием мелких фактов. Ошибки, заблуждения, разногласия людей — это ведь тоже действительность, которую должно отобразить. В первую очередь собственные заблуждения. Ведь и писатель стремится к совершенствованию.

Совместное производство

После просмотра отснятого материала немецкий режиссер Хаберманн обнял поочередно всех членов съемочной группы совместного фильма, а писательнице, автору сценария, поцеловал руку.

— Хотелось бы отпраздновать этот знаменательный день. Для меня наш совместный фильм значит гораздо больше, чем просто творческая удача. До этого я поставил четырнадцать фильмов, но ни разу не испытывал чувства глубокого удовлетворения оттого, что вношу вклад в дело, с которым солидарен каждой клеточкой души.

— Спорим, сейчас пойдет мелить про душевное волнение, — шепнул бородатый оператор. — И тут возможны дубли…

Писательница одернула оператора взглядом, и парень умолк.

— Нельзя без глубокого душевного волнения сознавать, что именно нам довелось создать этот обвинительный приговор насилию, этот апофеоз антифашизма.

— По-моему, надо бы подсократить ту часть, где евреев угоняют в концлагерь, а то она получилась слишком затянутой.

— Бесчеловечность тоже оказалась затянутой на долгие годы. — На лице Хаберманна красными пятнами проступило волнение.

Писательница непроизвольно стиснула его руку. В памяти ее промелькнули наглухо заколоченные вагоны, до отказа набитые людьми, бесконечно долгие, похожие одна на другую ночи, перемежающиеся пепельно-серыми рассветами.

— Сколько вам лет?

— Сорок пять. — Хаберманн провел рукой по голове, пригладил целлофаново-пепельную шевелюру. Впрочем, календарные годы не в счет. Отсчет человеческой жизни начинается с того, что ты делаешь. Если человек делает свое дело сознательно, по убеждению, то это помогает сохранить молодость. А работа по принуждению выжимает все соки.

— Что-то треп сегодня затянулся, — недовольно пробурчал оператор. — Пора переходить к делу! На парадном ужине мы не настаиваем. Терпеть не могу официальщину, все эти тосты, сдобренные майонезом!

— Что ж, по-твоему, совсем отказаться от жратвы? — взбунтовался Бона, младший ассистент; он вел ежедневный учет сэкономленных средств. (Обошелся без такси — двадцать форинтов уцелели, не пришлось покупать цветы для Лонци — еще двадцать пять, вместо обеда перехватил два бутерброда — вот тебе еще двадцать восемь форинтов. А сейчас вроде бы наклевывается ужин по первому классу, так что, считай, и вовсе полсотни в кармане.)

Писательница чувствовала себя усталой и опустошенной. Тени прошлого ворвались в ее одиночество, нарушили привычный распорядок жизни. Хорошо бы забыться сном… Сон — лучшее спасение от всколыхнутых воспоминаний, которые, казалось, были надежно погребены под прахом лет. Всему виною этот фильм: вновь возникло лицо дочери, истаявшее струйкой дыма. На обоях в комнате проступили детские рисунки цветными мелками: домики и солнце, пузатое, с лучами, изогнутыми, как паучьи лапы; лучи эти жгли ее, не давая покоя даже во сне. В глубине бельевого шкафа шевельнулась лыжная шапочка с помпоном, детский комбинезончик ожил и пустился бежать, игрушечное ведерко загромыхало, перекрывая стук пишущей машинки; из мягкого круга света, отбрасываемого настольной лампой, ей подмигнул детский глаз, дернулось красноватое, воспаленное веко: у Эвики то и дело вскакивал ячмень на глазу. Последние ночи писательница спала тревожно, поминутно просыпалась: скоро утро, Дюла спит, как обычно, слева, пора его будить. Но только вдовья постель отзывалась скрипом на эти тревоги. Дюла, воскрешенный в сценарии, обнимал ее отвыкшие от объятий плечи, его мысли были созвучны ее собственным думам, неожиданно всплывали обрывки фраз, канувшие в небытие голоса. Актер, занятый в роли Дюлы, держался сутуловато, ходил раскачивающейся походкой; почему она изобразила его таким, почему упрямо цеплялась за реальный прообраз? Очки… портфель, вечно набитый битком… Нет, необходимо куда-нибудь уехать, забиться в глушь. Может быть, там удастся выплакаться, она забыла, когда плакала в последний раз.

— К чему эти официальные празднества? Мы искренне благодарны вам, дорогой Курт, — она впервые назвала режиссера по имени, — за то, что вы отнеслись к нашей работе с таким пониманием и сочувствием…

— Ну, конечно, о моем участии — ни слова! — обиженно перебил ее завлит. — А между тем именно я вставил сцену с женским оркестром. Вы забыли включить ее в сценарий, просто рассказали мне на словах, и, ей-богу, по-моему, это самая сильная сцена в фильме, когда оборванные, наголо стриженные женщины по команде затягивают: та-ра-ра-ра, mein Herz, was willst du noch mehr?^[37] За одно это, право, стоит выпить! Переведите ему, Валика, что мы полюбили его всей душой, и так далее. Кстати, в данном случае — это чистая правда.

Вали, переводчица киностудии, со вчерашнего дня стала фрау Хаберманн. В съемочной группе ее дразнили «железной девственницей», девчонка хорошенькая на редкость, кожа тонкая и нежная, кажется, прикоснись пальцем — и след останется, ноги длинные, все движения исполнены ритма, так чего ради, спрашивается, она бережет себя? Бородатый оператор вот уже несколько месяцев подкатывается к ней, Пали, завлит, бомбардирует орхидеями по сто двадцать форинтов, чего ты ждешь, глупая девчонка, читает она в его бархатных глазах, а он томно вздыхает и силится проникнуть ей в душу, как ребятишки насильно разжимают друг другу стиснутый кулачок, пытаясь узнать, что в нем спрятано.

Вали берет Хаберманна за руку и смеется; душа ее, как птица, готова вспорхнуть и полететь.

— Чего же ты не переводишь? — одергивает ее бородатый оператор.

— А я, по-твоему, что делаю?

…Эвика сейчас была бы ее ровесницей, думает писательница, глядя на Вали. В их доме жил тогда один мальчуган, вечно замурзанный и диковатый, Эвика собирала для него серебряную фольгу и белые камешки. Никак не в силах она представить себе Эвику взрослой! Волосы у нее на макушке закручивались спиралью, а по бокам распадались прядками, так что уши всегда торчали на виду, хохолок же топорщился кверху; нос моментально обгорал на солнце и лупился. Воображение отказывалось представить этот розовый, точно молодая картофелина, детский носишко на лице взрослой девушки. Движения у Эвики были размашистые, порывистые, она убегала вперед, потом неслась обратно и снова мчалась вперед. Плотное облачко дыма, завихрившееся и постепенно растаявшее в воздухе…

— Здорово ты в него втрескалась, Вали!

— Очень заметно?

Хаберманн, коверкая слова, пытается произнести по-венгерски: …нельзя… wie sagt man?^[38] …забывать, jawohl! Фильм!.. Здесь, внутри… мое сердце…

Все растроганы, каждый норовит пожать ему руку, голос Вали по-прежнему звенит, рвется ввысь, как птица: — Понимаете, он был в Швеции. — И глаза, и трепет ресниц, и все лицо ее — как открытая книга о минувшей ночи, о томительном до боли счастье, о щемящем блаженстве… Когда они вновь и вновь повторяли друг другу извечные слова: «твой», «твоя», «с тобой», а на рассвете мужчина приподнялся на локте, чтобы видеть ее, кончиками пальцев провел по лицу Вали медленно, словно навеки пытаясь запечатлеть в памяти ее черты.

— Подумаешь, нашла чем удивить! Я тоже бывал в Швеции. — Бородатый оператор, пыхнув трубкой, машинально извлек из кармана ключи от автомашины, рассеянно повертел их и засунул обратно. — Валика, ты сегодня будто с перепоя, и под глазами у тебя круги.

— Ты что, не понимаешь? Он бежал в Швецию… тогда, в период нацизма… Работал кем придется: и чернорабочим, и лифтером…

Они всей группой вышли во двор. На скамейке занятые в массовке легионеры, раскрашенные в кирпичный тон, дожидались съемки. Парни слушали радио и записывали номера выигрышей в лото. Один из легионеров сдвигает на затылок каску, почесывает вихры.

— В шесть ноль-ноль у меня рандеву. Она — вдова, у нее отдельная квартира на улице Надор. Одну комнату она по контракту сдает «Интуристу». А всего я получил пятьдесят четыре письма на свое брачное объявление.

Хаберманн изучающе смотрит на небо. Выцветшее блекло-голубое полотно туго натянуто над головой, облачка мелкими хлопьями ваты плывут от горизонта к горизонту.

— И погода какая приятная… Мягкое, не резкое солнце, теплое, как материнское тело. Будто ласкают тебя теплые материнские руки.

— А знаете, хороший вы человек, — задумчиво говорит писательница. — Уверена, что в детстве вы не отрывали крыльев у бабочки и не разрезали червей пополам. Хотя ребенок, как правило, не отдает себе отчета в собственной жестокости.

— Во мне тоже хватает всего понемножку. Но я стараюсь жить так, чтобы придать смысл нашей жизни. Поэтому иногда мне приходится проявлять суровость или скрывать свои чувства и откладывать сердце в сторонку, как ненужную вещь.

— Ближе к делу: куда и когда мы едем? — вмешивается Бона; конец недели, и ему никак не с руки было бы разменивать последнюю сотню.

— Доброта, обращенная в благодеяние, улетучивается из сердца, — продолжает Хаберманн с полуулыбкой в уголках рта. — Сохранить доброту удается лишь тем людям, которые не делают слишком много добра.

— Кончайте вы эту заумь, — машет рукой оператор. — Куда мы поедем? Палика, возьми на себя организационную часть. По мне, так не обязательно какое-нибудь шикарное заведение.

— Технический персонал, разумеется, тоже с нами, — подключается к разговору Хаберманн, — ну, и ближайшие родственники: жены и невесты, временные невесты и постоянные любовницы.

А он, оказывается, не лишен и чувства юмора, — отмечает про себя писательница. Усталость ее понемногу проходит, и она с возрастающим интересом присматривается к Вали, нескрываемо, вызывающе счастливой. Счастье это назойливо бросается в глаза. А способна ли эта девочка сделать что-нибудь ради любимого? Господи, как много она брала на себя, лишь бы спасти Дюлу! Лучше всего она держалась в тех ситуациях, когда все оборачивалось против них.

— А что, если нам смотаться на лоно природы? — спрашивает Пали. — Но куда именно, пока не скажу.

Оператор с размаху хлопает его по спине.

— Как только мы свертываем работу, гениальные идеи из тебя так и сыплются.

Статисты-легионеры лениво поднимаются со скамьи.

— …запас не исчерпан. Назавтра у меня новая девица. Эта и фотографию свою в письме прислала. Бабенка что надо! И кроме того, представляете, у нее собственная вязальная машина… Каждый месяц заколачивает пять тысяч чистыми. Вот только беда, что живет она на четвертом этаже и в доме без лифта. Невеста без лифта мне не подходит.

— Пешеходные маршруты уже не для меня. — Писательница украдкой разглядывает набухшие вены на икрах. Резкие, как лиловые галочки. А когда-то в молодости они компанией исходили вдоль и поперек будайские горы, лес вставал непролазной чащей, но они продирались сквозь густые заросли бука и дуба, по щиколотку утопая в палой листве, отдающей прелью. А годы спустя они бродили по лесу вдвоем с Дюлой, но теперь им надо было вовремя поспеть домой: в пять вечера начинался комендантский час. Цветущий, живописный край, исполненный покоя и красоты, простирался вокруг, налитая буйными соками природа, источая сладостные ароматы, торжествовала над человеческим убожеством, а она вне себя кричала: это возмутительно, это несправедливо! И неистово обрывала листья, била ногой по древесным стволам, но только каблук у туфли сломался, да ногу она подвернула в щиколотке…

— Мы поедем на машинах; у нас микробус и четыре легковых. Не забудьте прихватить с собой купальник.

— Браво! — Хаберманн хлопает в ладоши. — Брависсимо! Правда, билет на самолет у меня уже куплен, но ради такого случая… Человек живет не только работой, воскресенья тоже нужны для жизни. А у нас, к тому же, есть повод превратить пятницу в воскресенье.

Компания расположилась на поросшем травой холме, в густой тени деревьев. Зеленый травяной ковер служит подстилкой, упругие, шелестящие ветки — изголовьем. Вали тщится перевести на немецкий переполняющие ее чувства, но даже и на родном языке ей не очень удается их выразить. Лицо Хаберманна почти рядом, в сантиметрах от ее лица. Он и не пытается придвинуться ближе. Они все равно вместе, даже если не касаются друг друга. В мечтах Вали никогда не плела венков из одуванчиков. Нет, она мечтала, будто мчится в «фиате-500». Это Курт научил ее мечтать. На пальце у нее обручальное кольцо, сплетенное из травинок, а ритмичный плеск волн для нее как звуки свадебного марша. Да и не нужен он, свадебный марш! Достаточно того, что Курт касается ее мизинца и спрашивает… нет, даже и спрашивать ничего не надо!

— Обед готов! Гарантирую уху и лапшу с творогом. Направление — харчевня «Четверо Серых»! — Пали отхлебывает большой глоток домашней палинки и протягивает бутылку Хаберманну. — Будь здоров, приятель! — Он звучно чмокает режиссера в щеку. — За нашу дружбу. И за то, чтобы ее не омрачало ни тщеславие, ни самолюбие. Конкретно выражаясь… Конкретно выражаясь, за то, чтобы тебя не хватил удар, если он получит за наш фильм первую премию. — Мышино-серые глазки-буравчики оператора язвительно помаргивают.

— Слушай, старик, не о том речь. Я и правда его высоко ставлю.

— Все это ты успеешь прокрутить ему позже, когда он поперхнется ухой и из глаз у него брызнут слезы. Надеюсь, уха будет приготовлена по всем правилам: сварена из рыбы трех видов, мелкая рыбешка протерта и плавает в рубиново-красном соку, похлебка проперчена на совесть, острая паприка положена целым стручком, вместе с зернышками… И вот когда у нашего любезного друга перехватит дыхание, тут как нельзя кстати будут твои излияния в любви, хоть задницу ему лижи, как у нас повелось! Переведи ему, Вали, что после обеда в интимно-семейном кругу мы завалимся кверху пузом на берегу Дуная переварить жратву, ландшафт холмисто-округлый, как женские формы, так и манит в объятия… а потом сплаваем наперегонки; вечерняя программа — венгерские народные песни у костра, жаркое на открытом огне, джазовая музыка, вопль души под гитару, а под занавес — купание при лунном свете… Ну, что ты на меня уставилась, как глазунья со сковородки?

Писательница поглубже надвинула летнюю соломенную шляпу с широкими полями. Ей доставляли истинное наслаждение и вся эта суматоха вокруг пикника, неистощимое богатство летних красок, и многообразие звуков, сливающихся в равномерный гул. Как безрадостно проходит ее жизнь! Работа, повседневная суета, беготня, чашка кофе и снова работа, замкнутость, молчаливость несправедливо обиженного человека (интересно, замечают ли окружающие, что она чувствует себя обиженной?). Дома она держит под рукой жестянку с сухим печеньем и поминутно грызет его, чтобы поменьше курить, а почему бы, собственно, ей не курить сколько хочется, чего ради беречь себя?! Никто и никогда не спросит у нее, хорошо ли она спала. Да ведь и жаловаться имеет смысл лишь тому человеку, в ком болью отзывается твоя боль. А у нее близких людей нет. Мимолетные интрижки — это не для нее. Иное дело, если бы встретить такого мужчину, рядом с которым ее жизнь обрела бы смысл, мужчину, который мог бы служить ей опорой, в то же время не стесняя ее свободы. Она пристально разглядывала Хаберманна. Кожа на лбу у него и у глаз тронута мелкой сетью морщинок. Пожалуй, все дело в них, в этих морщинках: такой человек может понять ее одиночество, следуя за нею от фразы к фразе, постичь ее замысел, воплотить то, что она долгие годы несла в себе, копила, и тяжкий груз этот нестерпимо теснил грудь, пульсирующей болью отдавался в затылке. Этот человек словно переложил на себя все ее страдания. Сколько раз заставлял он Маглоди репетировать сцену, когда героиня фильма сошла с поезда и застыла на перроне, сжавшись в комочек, словно оброненный кем-то узел: «Да не плачьте же, черт вас возьми! Вы давно выплакали все слезы».

Вот и я тоже выплакала все свои слезы. Если бы удалось выплакаться, то, пожалуй, снова можно было бы обрести способность радоваться, воспринимать мелкие человеческие радости, — вот как сейчас, например… собственно, это еще не радость, лишь предчувствие радости. Хаберманн, к сожалению, слишком молод для меня, но вместе работать — это уже немало; у общей работы всегда есть общий ритм, связующая сила… Ее охватило приятное возбуждение. Иметь близкого человека, о ком заботишься. Прожить полной жизнью десять лет. Или хотя бы пять. Даже два года меня бы устроили.

Обед затянулся допоздна. Ребята из группы технического обслуживания привезли с собой хорошего вина из винодельческого кооператива. Бона ломал голову, как бы под шумок прихватить домой бидончик: у отца скоро день рождения.

Хаберманн с неистощимой нежностью поглаживал колени Валики и рассуждал о том, что проявления гуманизма зачастую вырождаются в пустой формализм, он же со своей стороны… Пали с приторно-преувеличенным усердием поддакивал, провожая взглядом каждое движение пальцев Хаберманна, блаженно замиравших у округлого изгиба; при этом режиссер повышал голос, словно желая заглушить беспокойный шорох Валики, волнением отвечавшей на его ласки. Солнечные лучи зигзагами пробивались сквозь кроны деревьев, и под их прикосновением сворачивались, никли цветки ипомеи, оплетающей беседку.

— Есть у меня одна заветная идея… но я до сих пор никак не решалась к ней подступиться. — Писательница сорвала цветок ипомеи, машинально растерла его на ладони. — Хотя она засела в глубине души и не дает мне покоя.

— Я помогу вам вытащить ее на поверхность! До тех пор стану мучить вас… А, что я слышу! Кто это так прекрасно играет на флейте?

— Да еще после плотного закусона! — откликнулся оператор. — Самое время сматываться отсюда. Пали наверняка облюбовал для нас какой-нибудь тенистый уголок. Наших гостей-иностранцев мы всегда стараемся попотчевать шелестом дубравы.

Компания расположилась на берегу Дуная, смех упругим мячом летал среди прибрежных деревьев, веселые голоса подзадоривали, перебивали друг друга, шелестела сбрасываемая одежда; Вали уже успела переодеться в бикини, тело ее было покрыто таким ровным загаром, как будто ее подрумянивали на вертеле, груди, словно чуткие радары, сами собой поворачивались в сторону Хаберманна, а тот настойчиво уговаривал писательницу не откладывать в долгий ящик, пусть она немедля принимается за работу, приезжает в Берлин, а там они сообща… Они станут спорить ночи напролет, ночью у него так ясно работает голова; будь его воля, он бы прямо сию минуту отправил ее домой, писать, отделывать сценарий.

Писательница рассмеялась — коротко, навскрик, будто человек, нежданно-негаданно обнаруживший давно утерянную вещь. Он, он сам высказал вслух то, о чем она втайне мечтала! Через три недели у нее будет паспорт в кармане. Номер в гостинице не потребуется, хватит с нее и небольшой квартирки с клетушкой-кухней, можно будет стряпать самой и угощать его новыми, необычными блюдами. Общая работа — это таинственная, неразгаданная связь людей. Духовный союз двух человек, которые с одинаковой страстью вступаются за униженных, с одинаково пытливым интересом присматриваются к пробуждающейся улице, к обнявшейся влюбленной парочке, неожиданно вынырнувшей из зыбкого предрассветного сумрака,к стрельчатым кронам акаций, стиснутых асфальтом, ко множеству ничего не значащих подробностей и ко множеству деталей, исполненных значимости.

— Это не к спеху, — сказала она, напрашиваясь на уговоры. — Я постараюсь так распределить свое время, чтобы подключиться сразу же…

— Какой бы ни был неотделанный набросок, присылайте, а еще лучше, привезите сами. — Хаберманн сдвинул солнечные очки на лоб, его настойчивый взгляд упорно сверлил ее руки, проникал через поры под кожу.

— Насколько я понимаю, вы снова вернетесь к нам. — Нежданная радость сделала писательницу великодушной. — Вали действительно очаровательное создание! — И она принялась перечислять все достоинства девушки. Затем, укрывшись за деревом, переоделась в купальник и, отколупывая смолу, капельками пота проступавшую на стволе, оттягивала момент, когда придется очутиться среди молодых обнаженных тел; она втянет живот и постарается взять язвительно-залихватский тон, чтобы заставить других забыть о ее возрасте, об одиноких днях, потому что это не правда, будто она перестает быть одинокой, как только начинает писать! Ей так необходим человек, который обронит иногда: я — здесь, рядом… Хаберманн не произносит этих слов и все же дает ей почувствовать, что он с нею.

Вали натирала маслом для загара бедра и плечи.

— Мы поедом в Швецию.

— Jawohl!

— «Тепло материнского тела»! — насмешливо фыркнул оператор. — По-моему, это пекло адское. В такую духотищу, да с набитым брюхом, я — пас, отказываюсь плавать, утрепывать за бабами, и никакие рулады на флейте меня тоже не прельщают. А кстати, за каким это чертом вы тащитесь в Швецию?

— Курт покажет мне все места, где побывал в войну. Мы остановимся в той самой гостинице, где он служил лифтером. В маленьком ресторанчике будем есть… как называется мясо, запеченное в рокфоре?

— А-а, вот и Маргит! Пристраивайся ко мне под бочок! — махнул рукой оператор. — Местечко в тени — экстра-класс! Кстати, выглядишь ты прелестно! Сколько тебе, пятьдесят три? Больше пятидесяти двух никак не дашь!

Писательница расстелила на траве купальный халат. Изуродованные ступни — пальцы на ногах были отморожены во время бесконечных выстаиваний на аппельплацу — она прикрыла полой халата. — Не мастер я писать сценарии, — говорит она Хаберманну. Она нарочно заставляет упрашивать себя. Ей хочется почувствовать, что для него это действительно важно.

— Самую суть я сумею уловить, а доработаем мы на пару. — Положив голову на колени Вали, он пробурчал нечто невнятное — сплошной набор шипящих.

— По мере того как продвигается работа, нередко меняется и сам замысел.

— Вот-вот! Потому и важно, чтоб вы приехали, тогда вместе мы…

— Хорошо, я согласна, — поспешно перебила она Хаберманна с такой интонацией, которой прежде за собой не замечала.

Большой красный мяч прокатился между ними, несколько раз подпрыгнул на ходу и шлепнулся в воду, разорвав серебристо-ртутную гладь реки.

— А ну, за ним — кто первый! — Хаберманн вскочил и, высоко вскинув руки, помчался вдоль берега; под мышкой у него синело пятно. На первый взгляд могло показаться, будто то был след от сильного ушиба, но тотчас же глаз улавливал и контуры — частые точки, выжженные иглою; у писательницы вырвался протяжный, жалобный стон, как у собаки, которой наступили на лапу.

Лучезарная улыбка, не сходившая с лица Вали и слепившая, точно незатененная электрическая лампочка, сменилась озабоченной гримасой. — Что случилось? Вам плохо? — Резиновой купальной шапочкой она принялась обмахивать писательнице лицо. — Пожалуйста, сделайте глубокий вдох.

— А ты что, не видела? — недобро ухмыльнулся оператор. — Уж кому-кому, а тебе-то давно следовало заметить.

— Что… что мне следовало…

— Или вы крутили любовь только при потушенных фарах?

— Заткнись! — Завлит долго возится с зажигалкой, спичкой ковыряет фитиль. — Возможен и такой вариант… гм… возможно, что в том сумасшедшем вихре… закрутило и его… не забудь, в те годы он был совсем зеленый юнец… гм… А нам остается только проглотить пилюлю. Другого выхода я не вижу.

Взгляд Вали напряженно упирается в спину Хаберманну, девушка следит, как он с маху бросается в воду и плавно выныривает на поверхность. — Что случилось? — Девушка машинально продолжает обмахивать повлажневший лоб писательницы.

— Так, мелочи жизни… — Губы оператора растянуты в ниточку, и каждое слово он роняет, будто стряхивает крошки. — У этого типа татуировка под мышкой. Он был эсэсовцем.

— Неправда!

— Правда, — кивает писательница. Она откидывает в сторону купальный халат, и ее искривленные, отмороженные пальцы подтверждают: это правда.

На лице Пали, не привыкшего к сложным переживаниям, всеприемлющая улыбка сбивается в растерянную ухмылку. — А ведь казался таким своим парнем… ну, своим в доску. Наверное… — Оборвав фразу, он встает, отряхивает приставшие травинки, цветочную пыльцу. — Чтоб тебе провалиться ко всем чертям!

— Где будем разводить костер? — подбегает к ним патлатый молодой человек.

— И без костра перебьешься, — оператор натягивает носки.

— Мы натаскаем хворосту. Кирпичами мы запаслись.

— Не нам этим заниматься, — говорит писательница, неотрывно следуя за взглядом Валики: зрачки ее мечутся справа налево, слева направо, в них смятение перепуганного насекомого, трепет наколотого на булавку мотылька. — Завтра он улетает. — Хорошая тема, так и просится на бумагу… Бесплодные мечты стареющей климактерички. Эти судорожные попытки ухватиться за несуществующую соломинку. Женщина было уже покорилась старости, как вдруг однажды… У писательницы слегка перехватывает горло, когда она представляет себе припорошенные сединою волосы и поблекшую за зиму вялую кожу, желтизна которой особенно заметна при ярком летнем солнце, и эта самоуверенность, за которою скрывается робость ее героини. Она более хрупкая, более ранимая, чем сама Маргит. Эту черту для своей будущей героини она позаимствует у Валики. Равно как и глаза янтарного цвета; они широко, изумленно распахиваются, стоит только мужчине… Да, кстати, а каков он, этот мужчина? Пожалуй, замкнутый и немногословный, он не любит привлекать к себе внимание. И конечно, он не похож на Хаберманна… Своей грубоватой честностью и требовательностью… требовательнее всего он относится к самому себе… Фантазия ее заработала, выстраивая деталь за деталью, теперь в бескровных муках она сотворит другого Хаберманна и другую Маргит, которая будет все же сродни ей самой.

Хаберманн шутливо целится в них мячом, вот он выходит из воды, садится по-турецки.

— Чудеснейший день! Поплыли на тот берег! Кто со мною?

Руки у Вали бессильно повисли меж колен, лицо серое, как закваска, она поднимает глаза на Хаберманна:

— Ты вовсе и не был в Швеции!

— Но, дорогая… о да, конечно, нужен документ… Ведь мы живем в эпоху документов. — Он смеется. — Неужели никогда не кончится эта власть бумаг над нами?

Безмолвие, как в аквариуме. Тяжелая, удушливая тишина.

— Пфуй, до чего ленивая компания! Auf! Встать, Пали! Фрау Маргит!

— Мы едем домой…

— Как, уже домой? Но ведь…

— Дождь собирается! — объявляет оператор.

— Пора сматывать удочки, — хрипло добавляет Пали. — Нюхом чую, быть грозе.

Ни единое облачко, даже самое крохотное, не омрачает бескрайней синевы неба.

Хаберманн хочет возразить, но что-то удерживает его. Он молча ждет, пока все соберутся к отъезду.

Сборы проходят в полнейшем безмолвии, и тем назойливее, оглушительнее становится треск кузнечиков.

Перевод Т. Воронкиной.

Шаролта Раффаи

Мне сорок восемь лет. Почти всю жизнь я прожила в Калоче и ее окрестностях. Калоча — это маленький городок на берегу Дуная, насчитывающий всего двадцать тысяч жителей. Там живет вся моя семья, там проходили мои годы учения, там ступила я на преподавательскую стезю, переезжая из села в село, в зависимости от того, где была в данный момент нужнее. Муж мой тоже учитель по призванию. У нас двое детей, дочь и сын, оба уже взрослые.

Трудно установить, откуда во мне писательская жилка: и в семье отца, и в семье матери одинаково почитали и любили литературу. Начала я еще в детстве, конечно же, со стихов; и первой опубликованной моей книгой был сборник стихотворений. И до сих пор я осталась верна поэзии, хотя признание как писатель получила после выхода в свет романа «Одна как перст» — видимо, лучшей моей книги. Затем последовали пьесы, рассказы, снова стихи и романы. В ближайшее время должен выйти сборник новых моих рассказов; готова к печати третья книга стихов; сейчас я работаю над романом.

Уже восемь лет я депутат парламента, четвертый год — заместитель председателя парламента. Недавно я переехала в Будапешт, где заведую Литературным музеем им. Петёфи.

Я неизменно верна одной теме: человек наших дней. Хотелось бы в будущих своих произведениях поделиться с читателями накопленным мною опытом — порою он и мне самой кажется невероятно богатым — и знанием людей и человеческих взаимоотношений.

Читателям, возможно, интересно узнать, что отец мой был каретником в провинциальном городишке, мать — из крестьян, однако не привязанная рабски к земле, впрочем, я считаю — интерес представляет не сам писатель, а его произведения, так что, может быть, этого достаточно?

Возвращение

Как только отзвонил в полдень церковный колокол, Немере стал прислушиваться, не скрипнет ли ключ в наружной двери. Он раздраженно выключил радио, хотя и слушал передачу с некоторым интересом, — вот уже полгода, как он, больной и беспомощный, валялся в постели и до сих пор не нашел более приятного способа убивать время. Когда после двадцатипятилетней службы не можешь делать ничего путного, чувствуешь себя точно приговоренный к смерти.

Жена оставила ему консервы и целого жареного цыпленка, но ни к тому, ни к другому он не притронулся, ограничился яйцами всмятку и молоком.

Ах, да, молоко…

Не спеша достал он из холодильника литр молока, отлил немного в кувшин и, прихватив стакан, понес на подносе в комнату. Передвигался он осторожно, с трудом, при каждом шаге ощущая боль в позвоночнике; на днях он узнал, что улучшение возможно лишь незначительное и что он навсегда останется инвалидом. Но ведь жить-то все равно стоит, даже если ты осужден вечно сидеть в одном и том же кресле, лежать на одном и том же диване, а в окно видишь лишь несколько веток старого орехового дерева, которые зеленеют, цветут, кудрявясь, плодоносят, а к зиме обнажаются, чтобы наблюдательный глаз и упорная, неистребимая фантазия без конца составляли из голых этих веток все новые и новые узоры.

Есть сын, которого иногда, в перерыве между его занятиями, можно усадить возле своей кровати и впитывать по капле атмосферу юности, совсем, впрочем, иной, чем твоя собственная, — давно уж минувшая. Потом есть радио, разные газеты, журналы; изредка стоит даже включить телевизор. По правде говоря, он ненавидит эту волшебную шкатулку, порой кажется, так бы и разбил ее кулаком вдребезги. Но когда получаешь лишь пособие по болезни, а в недалеком будущем тебя ждет пенсия инвалида, мало что можно себе позволить. Такова распространенная точка зрения, общепринятое мнение, а скорей беспощадный приговор осужденному на беспомощность.

А Марта… Когда ей хочется отвлечься от повседневных хлопот, она сидит и самозабвенно смотрит вечером на телевизионный экран. Нередко, — замечал он, — пустыми глазами смотрит, но в эти минуты с ней не заговоришь. Быть может, таким образом она спасается от него, связанных с ним забот, разговоров? Он, обреченный на жалкое прозябание инвалид, не может того знать, да и к чему допытываться? Иной раз ему кажется, что он все же нужен жене. Что она в отчаянии цепляется за него, единственного своего друга, который никогда не предаст ее, не изменит ей, просто-напросто не в состоянии изменить. Он обстоятельно все обдумывает, взвешивает. И теперь уже не пленник в доме, подолгу может сидеть, даже полчасика погулять с ней, — все же есть от него какой-то прок. И он ждет ее с молчаливым упорством, как преданный пес, и охраняет от грозящих извне опасностей.

Молоко уже согрелось до комнатной температуры, белая пена поднялась до краев стакана… Тут, взглянув на ручные часы, Немере оторопел. Если верить им, то автобус пришел уже двадцать пять минут назад. Неужто он опаздывает? Но ведь погода хорошая, ранняя осень. Вроде бы не должен опаздывать.

Отбросив все прочие мысли и уже не ощущая постоянной ноющей боли, Немере торопливо заковылял к телефону. Ему вспомнилось увещевание жены:

— Займись чем-нибудь… Если бы я без конца прислушивалась к собственным ощущениям, то скоро бы тоже, верно, почувствовала сердцебиение, покалывание в боку… да все, что угодно. И онемение, и застой крови… Но ты же не способен отвлечься… — Затем следует обычно безнадежный жест, который он старается не замечать, но сейчас эта часто повторяющаяся сценка возникла перед ним.

Права ли Марта? Допустим, но зачем она обращается к нему свысока, с сознанием своего превосходства, так что при одном воспоминании об этом бросает в дрожь?..

Дежурный успокоил его: автобус прибыл вовремя.

Немере смотрел на онемевшую трубку — продолжать расспросы бессмысленно. Если что-нибудь случилось, прочтут по телефону текст телеграммы — равнодушно, монотонно. Выслушать его нелегко, впрочем, и сама телеграмма — печатные строки, хоть их и можно неоднократно поднести к глазам, не передают чувств, якобы в них заключенных, — соболезнования, сердечной теплоты, радости. А ядовито-зеленый конверт лишь через сутки бросят на дно почтового ящика. Почему непременно ядовито-зеленый?

«Дурак же я, однако, — подумал он. — Слишком уж большое значение придаю цвету, запаху, форме предметов, хотя сроду не отличался обостренной чувствительностью. Нет, про меня такого не скажешь. Ну, а душа… душа невольно перерождается, если тело прозябает».

Двадцать пять минут… Чтобы дойти до дому, Марте нужно в два раза меньше времени. Может быть, она очень устала? Вечно ведь торопится. А потом валится на кровать и долго не может отдышаться. Всегда, вечно торопится, несмотря на его предостережения.

Впрочем, предостережения его диктовались, пожалуй, не сочувствием и звучали скорее как шутка. Он всегда был до глупости уверенный и самодовольный! Уверен в постоянстве жены, неизменности дома, вселенной, в гуманности общества.

Уже начало смеркаться, тени постепенно удлинялись, окрашиваясь в коричневые тона; на руках его проступили венозные узлы, кисти словно раздулись за эти безжалостно затянувшиеся минуты и стали похожи на два внезапно выросших холмика. Но Немере еще держал себя в руках, только сжал губы, веки; на часы не смотрел, нет, нет, ни в коем случае… Он смотрел в прошлое и не думал о том, что его не вернешь — просто не хотел об этом думать, — в неопределенное будущее переносил все, что было: эгоистически счастливые годы, работу, немного дружбы, любовь, привязанность к жене, — ведь только задним числом, когда все уже позади, осознаешь, когда ты был и вправду по-настоящему счастлив.

Внезапно он вздрогнул, заслышав приближающиеся шаги, провел рукой по лицу, одернул халат, взбил подушку. Принужденная улыбка выдала его страх; он почувствовал, как невольно натягивается кожа на широких, твердых его скулах, но продолжал выжидающе стоять на месте. Он отчетливо слышал голоса, скрип ключа, приветливый голос жены:

— Заходите, пожалуйста.

«Стало быть, она гостя привела», — с досадой подумал он и тверже оперся на пятки, чтобы унять дрожь в ногах.

В комнату вошел мужчина, коренастый, с толстой шеей, и хотя морщин у него под глазами было совсем немного, Немере решил, что гость постарше его. Мужчина уверенно протянул руку, привык, видно, знакомиться с новыми людьми. Или Немере лишь показалось? С первого взгляда гость ему не понравился. Может быть, из-за избытка бодрости, небрежно любезной манеры обращения?

— Товарищ Ковач, — выдохнула Марта, едва коснувшись мягкими губами щеки мужа.

— Эндре Ковач, — внятно, с расстановкой проговорил гость. — Рад познакомиться с тобой.

Обращение на «ты» оскорбило хозяина.

— Немере, — с трудом выдавил он из себя и нехотя протянул руку.

— Совещание затянулось… и, как на зло, именно последнее… А Банди был так-любезен, что довез меня до дому на своей машине, — смущенно улыбнулась женщина.

— Банди?

— Не дури. Да, Банди. Мой коллега.

Покачав головой, Марта опять улыбнулась и осторожно провела рукой по волосам, поправила прическу. Поскольку и она и Ковач молчали, Немере пришлось сказать:

— Дорогая моя, может, ты предложишь гостю сесть?

— Конечно, конечно! Садитесь, пожалуйста.

Ковачу вдруг показалось, что ему жмет ворот рубашки, он хотел оттянуть его, но поднятая рука застыла в воздухе, и он лишь передернул плечами.

— Я решил, подумал… что я постарше тебя. Если позволишь… — И теперь он, готовый услышать отказ, уже смущенно и выжидающе протянул руку. Потом неторопливо прибавил: — Добрый вечер.

— Добрый вечер.

С преувеличенным трудом переставляя ноги, Немере нащупал за своей спиной ручки кресла и медленно, неловко опустился в него, упорно глядя на Ковача.

— Садись, пожалуйста.

Тот теперь уже молча, сдержанно кивнул в знак благодарности и сел.

Хозяин с бледной улыбкой на лице удовлетворенно смотрел на гостя, словно ему удалось голыми руками поймать муху и он слышал в крепко сжатом кулаке громкое, возбуждающе изменчивое жужжание насекомого, стремящегося вырваться на волю.

Он чувствовал на себе холодный, испытующий взгляд Марты, а Ковач тем временем рассеянно смотрел на мебель, горшки с увядшими цветами, которые не поливали целую неделю, потом принялся разглядывать нелепый, безвкусно броский узор ковра.

Женщина подошла к столу, откинула крышку резной деревянной коробки, пододвинула гостю спички и пепельницу.

— Курите, пожалуйста. Я сейчас сварю вкусный крепкий кофе… в знак благодарности.

Они смотрели друг на друга. В глазах Марты затаилась мольба, Ковач не спускал с нее серьезного, печального, сочувственного взгляда.

— Спасибо, — сказал он. — Я подожду.

И когда мужчины остались одни, гость снова уставился на ковер, а хозяин продолжал изучать его смущенное, неуверенное лицо, совсем недавно выражавшее решительность, ум, превосходство. Да, многое познаешь, когда прикован к кровати, в ужасные, бесконечные часы ожидания, полного одиночества. Познаешь, как видно, и неизведанные глубины человеческой души. Честность, нечестность, когда одно переходит в другое. Частое явление, хотя лишь немногие его замечают.

Он научился притворяться. Поддразнивать. Терзаться и терзать других. Кого угодно и как угодно.

«Сейчас, дружище, преимущество на моей стороне, — думал он. — Я, Иштван Немере, бывший инженер, больной, почти калека, — ныне уж ноль. А раньше я не любил предаваться рефлексии, был веселый, безответственно веселый парень. Да, именно такой. В молодые годы шумел, любезничал, шутил, был несносно колючий, а теперь вот скис, как перестоявшееся вино. Стал неповоротливый, хмурый, хитрый. И терпеливый».

— Так вот… — оттопырив губы и уставясь на гостя, протянул он и вдруг замолчал.

Теперь уже напряженная, убийственно-враждебная атмосфера, созданная без особого труда, до смешного простыми, невероятно простыми приемами, сковывала гостя; он чувствовал себя как бабочка, наколотая на огромную булавку, и лишь из приличия не обращался в бегство. Откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он опять, как на протяжении последних пяти дней, видел перед собой изящную, остроумную, веселую, скорую на шутку женщину. Но теперь уже знал: в шутках искала она спасение.

С трудом пересиливая себя, он чувствовал сейчас лишь жалость к хозяину, который, несмотря на свою немощь, казался ему коварным, надменным.

— Видно, я пришел не вовремя. Бесконечно сожалею. — И он как будто собрался встать, бежать без оглядки.

— Да что ты, любезный мой друг… что ты, любезный…

— Эндре Ковач.

— …любезный Банди…

— Да?

— К нам все всегда приходят вовремя.

— В самом деле?

— Да…

— Насколько мне известно…

— Насколько тебе известно…

— Насколько мне известно, почти никто никогда к вам не ходит.

— Разве?

Тяжелое, гнетущее молчание.

Скрестились две пары глаз. Немере не сомневался, что он осилит, выдержит взгляд, — гость опять попал в ловушку.

— Ведь вы замкнулись в своей скорлупе, — настаивал на своем Ковач.

Ну, это уж откровенное проявление враждебности. Все, как он ожидал. Рассчитано точно.

— Правильно тебя информировали, — с удовлетворением проговорил Немере; он легко откинулся назад и, без видимого усилия скрестив ноги, стал выжидательно покачивать носком туфли.

Гость смущенно закурил и, поскольку ему больше ничего не оставалось, сосредоточил все внимание на сигарете, точно актер, который, забыв свою роль, вертит в руках какую-нибудь вещицу, а сам тем временем мучительно припоминает слова.

— Твоя супруга — бесподобная женщина.

— Марта?

— Да, Марта. Блестящий специалист. Думаю, я не открыл Америки, но…

— Блес-тя-щий?!

— Насколько мне помнится, я выразился именно так. Блестящий. — И он улыбнулся свысока, считая, что вполне освоился. Совсем освоился.

— Все определяется средой, — резко сказал Немере и, внезапно подавшись вперед, перешел на фамильярный тон: — Я, верно, догадываюсь — у нее новая среда. Кто едва мерцает, а кто способен и блистать…

— Оставь, пожалуйста!

— Прости. У меня развито чувство юмора.

— Оно и заметно.

— Вернее, прирожденная способность, — смутился теперь хозяин.

— Возможно.

— Сейчас это юмор висельника.

— Гм…

Ковач не смягчился, не расчувствовался; погасил в пепельнице окурок.

— Скажем так: на пороге смерти, — с усилием прибавил хозяин.

— Юмор человека, обреченного на долгую жизнь.

Слова эти прозвучали сурово и беспощадно, но Немере лишь улыбнулся.

— Как вижу, тебя всесторонне информировали.

Гость неожиданно встал.

«Ковач! Боже, ну и фамилия!» — мелькнуло в голове у Немере.

— Какого черта! Я не какой-нибудь сукин сын и не шут гороховый, — молвил он гневно, губы его дрожали.

Открылась дверь, и в комнату вошла Марта, неся на большом подносе кофейник, чашки и прочее.

— Банди, выпейте, пожалуйста, кофе, — встревоженно проговорила она.

Откинувшись на спинку кресла, Немере злорадно скривился.

— Ну что ж, если моя жена так благоволит к тебе… — любезно сказал он.

Ковач, нахмурившись, вынужден был опять сесть.

Воцарилось молчание, слышалось лишь позвякиванье фарфоровой посуды, серебряных ложек да тихий стон кусочка сахара, тонувшего в горячей темной жиже.

— А твоя жена тоже блестящий специалист? — между двумя глотками спросил Немере, поглаживая чашечку бледными пальцами; спросил просто так, между прочим.

— Была блестящим специалистом.

— Была?!

— Пока не умерла.

— Вот так номер!

Эти пошлые слова вырвались у него невольно. Он закусил губы и теперь уже не решался смотреть ни на жену, ни на гостя.

— Уже год, как нет бедняжки, — проговорила Марта робко, умоляюще, с отчаянием в голосе.

— Ты ее знала?

— Нет, нет. Товарищ Ковач… Банди… всего с полгода живет в нашем районе.

— В районе?!

— Да.

— Ты в городе, он в районе… — Немере улыбнулся. — Словом, не сослуживец, скорей коллега.

— Он — безупречный работник.

— Понимаю, — вполне миролюбиво протянул Немере.

«Всегда, даже когда я был здоров, мне удавалось чутко улавливать разные нюансы, — подумал он. — Всегда, во всем».

Марта и Ковач, как видно, слегка успокоились.

— Прости, Банди…. я и не думал… — С обезоруживающей искренностью Немере посмотрел на гостя. — Прости, пожалуйста.

— Охотно… Ничего страшного не произошло.

— Ты великодушный человек. Спасибо. — И после короткого молчания: — Так как же ты попал в этот район?

— Приехал из комитата.

— Сюда из комитата?! — захохотал Немере.

Губы у Ковача скривились, он взглянул на Марту и наконец ответил:

— Сюда или еще куда-нибудь… мне было все равно. Только бы уехать. Иначе я не мог. Да что говорить? Это личное мое дело.

— А почему? — оживился Немере. — Ведь…

— Я сказал: мое личное дело, — решительно перебил его Ковач.

— Хорошо, пусть будет так. Но могу я спросить: дети у тебя есть?

— Дочка. Студентка.

— А у нас отличный парень.

— Марта мне говорила.

— Разумеется. Как это я не догадался?

Он так произнес последние слова, что Марта и гость недоверчиво насторожились. «Как дикие звери, — с удовлетворением подумал Немере. — Вспугнутые, прислушиваются, принюхиваются…»

И снова тягостное молчание. Взгляды мужчин скрестились. Ковач поставил чашечку на стол, так что она зазвенела. Руки у него явно дрожали.

— Спасибо за кофе. С удовольствием выпил, — хрипло пробормотал он, не глядя на Марту.

— Не за что. А вот мне есть за что тебя благодарить. — И когда гость приготовился встать, хозяин, слегка наклонившись вперед, продолжал: — Прости, но ты не сказал… твоя дорогая жена… что она…

— Работала бухгалтером, — отрезал Ковач.

— Я не о том. Отчего она умерла?

Ковач прикусил губу и, опершись на ручки кресла, резким движением поднялся.

— У нее было воспаление спинного мозга. — Он чуть ли не выплюнул свой ответ в лицо Немере и повернулся к Марте. — Мне пора идти.

— Ох, — горестно вздохнул Немере. — Не понял… так что с ней было?

— Ну? Чего ты не понял?

— Воспаление мозга из-за ущемления нерва в позвоночнике?

— Иштван! Хватит!

— Конечно…

— Не хами. В самом деле, хватит уже!

Спасаясь бегством, гость покинул комнату, квартиру, выскочил на лестницу. Марта вышла следом за ним.

Немере знал, что эти двое стоят сейчас во дворе и в отчаянии смотрят друг на друга; им больней, чем ему: рана у них свежая, глубокая, трудно исцелимая. Мужчина с некоторым опозданием хватает женщину за руку, судорожно, безнадежно; затем, наверное, робко, смущенно целует ее натруженные руки, одну, потом другую. И Немере знал, что Марта с трудом сдерживает слезы и что сам он, сидящий сейчас в комнате и не чувствующий физической боли, вел себя подло, как драчливый петух, но иначе не мог. На жизнь и у него есть право. На жизнь у всех есть право.

Марта молча вошла в комнату; на лице, бледном, как у восковых кукол, мертвая неподвижность, боль унижения. Не глядя на мужа, она кое-как нагромоздила на поднос посуду; из опрокинутых чашек потекла густая коричневая жижа, пачкая сахарницу, салфетки, чайные ложки.

— Может, отчитаешься? Ведь ты целых пять дней была в отъезде.

— Нет, — и она направилась к двери.

Его ошеломил непривычный тон, да и ни одного гостя она не принимала так любезно. А поскольку не прозвучал знакомый мотив «мой больной муженек», он, как вспугнутый зверь, прислушивался к тому, что происходит на кухне.

Из крана шумно лилась вода; Марта, видно, с удовольствием долго дрызгалась в ней… Каждый день на несколько часов в дом приходила прислуга и наводила всюду порядок; непонятно, почему Марта столько времени возится на кухне?

«Если я пойду туда, она решит: я требую ужин», — подумал Немере.

Марта вошла в комнату через другую дверь, пройдя по передней и коридору. В руках у нее была сумка. Она решительным жестом зажгла свет, не спросив, как обычно, не помешает ли он мужу. Вынула из сумки бумаги и принялась разбирать их на письменном столе.

— Что на тебя нашло?

— Я работаю.

— Что?!

— Я работаю. — И она продолжала невозмутимо листать документы.

— Пожалуйста, не изображай из себя дома начальника финансового отдела.

— И не думаю изображать. Я действительно начальник финансового отдела.

«Она не смотрит на меня. Просто не смеет», — подумал он.

— Как видно, тебе очень импонирует твоя должность.

— Не мешай мне, пожалуйста. — И она поправила на носу очки.

— Марта!

Никакого ответа, только стирает карандашные пометки то на одном, то на другом листе, ставит галочки, что-то подчеркивает.

— Что с тобой?

— Ты и сам прекрасно знаешь.

— Разве?

— Ты вел себя безобразно.

— Не говори так!

— Ну, конечно… — И она снова погрузилась в изучение документов.

— Объясни, пожалуйста… — И он замолчал.

— Что мне объяснять? Я спешу закончить работу. Вечером пойду в кино.

— Куда? — У него пресеклось дыхание. — Куда ты пойдешь?

— В кино, — спокойно проговорила она. — С большой компанией. В десять начало. Охотно довожу до твоего сведения.

— Никуда ты не пойдешь.

— Послушай, и ты бы мог пойти, если бы не вел себя так возмутительно. Я просила купить только один, понимаешь, только один билет.

— Купит, разумеется, Ковач.

— Да, Ковач, — последовал бесстрастный ответ.

Чуть погодя он злобно прошипел:

— Что это значит? Ты сроду так не поступала… И не посмеешь поступить так! Не то я защелкну английский замок, и ты, мое золотко, не войдешь в квартиру!

— Прекрасно! Пойду еще куда-нибудь.

— А я на тебя донесу. — Она равнодушно пожала плечами. — Ведь ты на руководящей работе…

— Ты сам этого хотел. Чтобы жить в полном достатке… особенно теперь. Или мне изменяет память?

— У тебя будут неприятности на службе.

— Ну и пусть.

— Раз ты на руководящей работе, то должна показывать другим пример! — уже безвольно, истерически кричал он. — Подчиненным! Молодежи! Да, да! Молодежи!

Марта чуть откинулась назад, — все еще красивую грудь ее туго обтянула вязаная кофта, — и безудержно захохотала.

— Кому?.. Кому?.. Молодежи? — спросила она наконец, и слезы полились у нее из глаз; она вытерла щеки кончиками пальцев.

Он застыл, в бессильной злобе сжав кулаки; потом, чтобы не ударить жену, сцепил пальцы.

— Так обращаться с больным человеком… Ты спятила! Спятила!

— А ты бы этого хотел, да?

Голос ее звучал совершенно холодно, враждебно. Трудно поверить… Неслыханное дело! Весь этот разговор, весь этот…

— Ты меня слушаешь? — перешел он на мирный тон. — Знаешь, как изнуряет беспомощность…

— Но у тебя есть право на жизнь, не так ли? Ведь я без конца это слышу.

— Конечно, — оживился он. — Право на жизнь.

Марта поднялась с места, одернула юбку, аккуратно сложила свои бумаги.

— Я приготовлю чай и сделаю несколько бутербродов. Ты вроде не такой уж беспомощный, однако… Не жалуйся.

Он бросился к двери и преградил Марте путь, как ему казалось, не только в кухню, но и в большой мир.

— Ты не вправе бросить меня, возненавидеть… Вспомни, подумай… — Он уже не сожалел о том, что голос его звучит жалобно, и в отчаянии тщетно старался припомнить хотя бы день, проведенный так, как того хотела жена, или что-нибудь сделанное ей в угоду.

— О чем мне думать?

Немере медленно отстранился.

— О чем? — протянул он тусклым, смиренным голосом. — О том, что… я предпочитаю бутерброд с ветчиной. Если речь об этом…

— Разумеется, об этом, — ответила Марта и вышла из комнаты.

Он лег и, уставившись в потолок, стал изучать причудливый узор из трещинок, проступавших из-под облупившейся краски, как делал это ежедневно в течение долгих часов, на протяжении многих месяцев.

Случилось то, чего он никак не ожидал. Его жена с этим Ковачем, с этим… или они еще не успели спеться? Только тянутся друг к другу, робко, беспомощно? Но Марта как-то странно ведет себя. Была бы она раздражительной, это понятно, но откуда в ней такая решительность? Выходит, он нахамил? Ему не в чем раскаиваться. Пусть Ковач не рассчитывает на легкую победу. Мужчины боятся лишних осложнений; женщины куда смелей, отчаянней. Пускай господин Ковач поищет себе другую пассию. История эта недавняя, ее легко перечеркнуть, забыть… Несколько ласковых слов — и Марта, как прежде, станет послушна, точно овечка.

Он тихо подкрался к кухонной двери и стал подглядывать через портьеру. Марта успела уже переодеться; одной рукой она зябко стягивала на себе ворот старого застиранного халата, другой клала в кипящую воду яйца… сколько их? Четыре, пять? На столе, за которым вполне могло рассесться несколько человек, лежал хлеб, намазанный маслом, ломтики розовой ветчины и рядом кучка молочно-белой, осенней редиски.

Он вздохнул.

Так же бесшумно доковылял до дивана, на котором обычно лежал днем, и удовлетворенно улыбнулся.

Она и не собирается никуда идти, даже не собирается…

Впрочем, он это знал: она хотела его проучить. За болезненные капризы. Будем справедливы: ее нетрудно понять. Отчасти. Но ведь и он не желает выходить из игры… За долгие месяцы одиночества не только слух его, но и все чувства необычайно обострились. В особенности это шестое чувство.

Он терпеливо ждал. Расстаться с больным мужем — дело, однако же, нелегкое: кто будет его содержать? А тут еще сын, общее имущество… Марта и без того замученная — усталая, издерганная… Как он мог усомниться хотя бы на минуту? Смешно.

Немере примял за спиной подушку и сел, вытянув ноги. Расправил шерстяной плед, чтобы поставить на колени низенький столик, а на него водрузить поднос. Приятно обедать сидя за столом! Но если ломит поясницу, хорошим аппетитом не похвастаешь. Зато он, даже провалявшись так долго в постели, не отрастил себе брюшко, как этот Ковач. Честно говоря, привлекательного в нем мало. Самый заурядный тип, довольно невзрачный и старше его, по крайней мере, лет на пять. Стареющий мужчина. Ну, нет… У Марты же неплохой вкус.

Теперь он не спускал глаз с двери; сейчас войдет укрощенная жена, неся поднос с ужином; ловко отворит локтем дверь, а потом прикроет ее каблуком, легко и бесшумно.

И он не ошибся.

Правда, глаза у Марты вроде покраснели от слез, а может быть, от жара у плиты. Она подавала ему все, как обычно, а он следил за каждым ее движением: не выдаст ли она себя чем-нибудь. Но ничего подозрительного не заметил.

— Ты не дашь мне еще немного масла? — как ни в чем не бывало попросил он.

Она молча встала — плечи ее покорно опустились — и принесла из кухни небольшой кусочек масла, не в бумаге, а на тарелочке.

Он одобрительно похлопал в ладоши.

— Что произошло? Слышишь, я тебя спрашиваю.

— Ничего.

— Ты могла бы улыбнуться.

— Попытаюсь.

— Не пытайся, а улыбнись.

Марта, отвернувшись, села за большой стол и, точно потеряв аппетит, смотрела на бутерброд, который держала в руке.

— Я вижу, твои планы на вечер переменились.

— У тебя зоркие глаза. Ты отлично видишь.

Довольный, откинулся он назад, намазывая масло на золотисто-желтые кружочки вареного яйца.

— Бедненькая, бедненькая моя женушка. Мученица женушка, — с нарочито ласковой насмешкой сказал он. — Как мне жаль тебя, если б ты только знала…

Марта поднялась с места.

— Куда ты?

— Я забыла принести сироп, — сказала она и поплелась, но не в кухню, а в ванную.

«Теперь она, верно, немного всплакнет, — подумал он. — Осел я: сегодня незачем было такое устраивать. Незачем».

— Дурак я, — вполголоса проговорил он, покачивая головой и глядя на свежеприготовленный бутерброд. Он сам не знал, почему вдруг ему расхотелось есть.

Немере услышал, как хлопнула наружная дверь, а потом со двора донесся хорошо знакомый отчетливый стук каблучков.

Он вскочил испуганный.

Опрокинулся столик, поднос с едой, запачкался шерстяной плед, точно об него вытерли жирные руки. Немере не чувствовал ни боли, ни ломоты в пояснице. Он выбежал из комнаты.

На полу в ванной валялся старенький халат, стоптанные домашние туфли; в воздухе еще стояли клубы ароматного пара. А в передней уже ни следа. Дверь заперта. Он бросился в комнату за своим ключом, отыскал его на полке дивана — безнадежно потерянные секунды.

Во дворе глубокая тишина, могильная тишина, ворота на запоре. Он растерянно смотрел по сторонам. Вернуться, что ли, в квартиру? Его взгляд упал на почтовый ящик.

Дрожа от страха, он отодвинул засов — там было пусто, никакой весточки. На самом дне мирно покоился Мартин ключ от ворот с приметной зазубринкой.

Перевод Н. Подземской.

Карой Сакони

Я родился в Будапеште в 1931 году. Отец мой был официантом, затем открыл небольшой ресторанчик; в детстве вместе со всей семьей мне пришлось немало потрудиться там. И до сих пор в моих рассказах нет-нет да и всплывают необычные, занятные типы людей, подмеченные мною в то время. Поскольку отец мой был крестьянского происхождения, я много времени проводил вне города, и наиболее яркие впечатления моего детства связаны с деревней. Я рос в беспокойное время, война прервала мои занятия в гимназии, и лишь когда ад военных лет был уже позади, я вместе со своими сверстниками снова засел за школьную парту. Мы были полны нетерпения, строили большие планы на будущее, стараясь возместить утраченное из-за войны детство. Я собирался стать художником, потом решил пойти в актеры, литература меня тоже привлекала, но дело кончилось тем, что в 1949 году я стал солдатом и два года отслужил в армии. После демобилизации, не имея специальности, я мог стать только подсобным рабочим; потом научился обслуживать текстильные машины, работал также на деревообделочной фабрике, был кладовщиком, железнодорожным проводником, грузчиком, торговым служащим. В те годы я всерьез занялся писательской деятельностью. После появления первых моих рассказов поступил в университет на филологический факультет, но не окончил его. Меня привлекал театр; в 1963 году, получив стипендию, я попал в литературный отдел при Национальном театре. Тогда я написал свою первую пьесу, которую поставили на сцене в конце того же года.

К тому времени уже вышел сборник моих рассказов, я писал радиопьесы, драмы. Проза и драма — до сих пор одинаково важные для меня жанры.

В 1961 году мою книгу «Посередине облака» наградили премией Всевенгерского совета профсоюзов. В следующие годы были изданы книги «За городом» (1964), «Мужчины» (1965), «Фарфоровая кукла» (1967), «Французская усадьба» (1969), «Тридцать четыре человека» (1971), «Сообщаю, я здоров» (1976), «Почтовый индекс 2000» (1976).

В 1970 году за свои рассказы я получил премию имени Аттилы Йожефа.

В 1963 году поставили мою драму «Жока жизнь моя», в 1968 году в театре имени Мадача — драму «Чертова гора». В Пештском театре в 1970 году пошла пьеса «Телевизионные помехи», потом ее ставили многие венгерские театры; зарубежные театры от Хельсинки до Анкары также включили ее в свою программу; идет она и в нескольких театрах Советского Союза. За эту пьесу я получил премию Андора Габора, присуждаемую за сатирические произведения. В 1973 году в Мишкольце и в будапештском Национальном театре состоялась премьера «Гонконгского парика». И эту комедию видели советские зрители. В 1976 году для театра имени Мадача я инсценировал роман Гоголя «Мертвые души». Там же готовится к постановке моя новая пьеса «На шестой день». Помимо одноактных пьес, пьес для радио и телевидения, это наиболее значительные мои произведения.

Я женат, у меня четверо детей. Мы живем в Будапеште, а лето проводим за городом. В излучине Дуная в Сентэндре у нас маленький домик с садом. Я часто уезжаю туда, чтобы писать. Там река, горы, вокруг тишина.

Посреди земли

И что бы вы думали? Прошло добрых два часа, гляжу, а она опять заявилась. Смеркалось. Я работала в саду, палую листву под деревьями сгребала. Между делом выполола сорную траву на клумбе с астрами и подвязала георгины — они было под ветром совсем поникли, большие, грустные их макушки клонились к земле. Осень все больше себя оказывала, утренники становились день ото дня холоднее, и ветер наскакивал злой и порывистый, но от дел никуда не денешься. А тут смотрю, и циннии отцвели, надо бы выбрать подходящие и на семена срезать — словом, работы невпроворот. Так что я даже и не жалела, что она ушла, — только попусту от дел отрывала, — а тут вот те на, опять она выглядывает из-за ограды; стоит как в воду опущенная, руки уронила, плечо оттянуто сумкой, голову она склонила набок и молча уставилась на меня через штакетник.

— Стало быть, ты не уехала? — окликаю это я ее. — Опоздала к поезду или еще что приключилось? — Потому как раньше она говорила, что у нее, мол, есть время до отхода поезда, но ей неохота торчать в привокзальном буфете.

— Нет, я не опоздала.

— Тогда в чем же дело? — Я подошла к калитке и отодвинула щеколду. — Заходи, нечего тебе там забор подпирать. Ну, заходи же!

Она едва волочила ноги, со стороны подумаешь, будто тяжко больная; ей бы мои хвори да заботы, посмотрела бы я, как она тогда бы ползала. Я распахнула калитку и посторонилась, чтобы дать ей пройти; руки у меня все в земле были, я сорвала пук травы, кое-как обтерла пальцы.

— Может, подсобишь кое в чем по саду, — говорю я ей. — Палую листву сжечь надо. — Она мне и на это ни слова. — Ну-ка, закрой калитку, видишь ведь, у меня руки в земле.

Она толкнула калитку плечом, но вышло это у нее куда как неловко: подолом зацепилась за гвоздь и располосовала чуть не всю юбку, — а ей и горя мало. Сумку она поставила на землю возле самой калитки.

— Бери свой узел, — говорю я ей, — и неси в кухню. Сейчас и я за тобой приду.

Она нехотя подняла сумку; уж и не знаю, что она могла туда набить, а только видно было, что поклажа оттягивает ей плечо.

— Неможется тебе, что ли? — спросила я ее напрямик.

— Я совершенно здорова, — отозвалась она. И остановилась среди виноградных саженцев. Одета она была в какое-то немыслимое тряпье, а поверх наброшена тонкая вязаная кофтенка; лопатки, того гляди, пропорют одежку — до того она была худющая да плоская, ни бедер, ни зада. Волосы заплетены в косу, несколько темных прядок выбились на сторону, и оттого испитое лицо ее казалось еще бледнее; одни глаза в пол-лица, точно она была чем-то напугана, да так и остался у нее этот всполошенный взгляд. — Дождь собирается, — она подняла глаза к небу.

— Может, и соберется, — поддакнула я. — Ежели оттуда задует. — И я махнула рукой в сторону леса и гор. — Ежели оттуда задует, то уж точно дождя не миновать.

— Гроза будет страшная, — сказала она, и ее передернуло.

— Э-э, девка, видать, и вправду захворала ты, — говорю я ей. — Да и зябко тебе, должно быть, в этакой хлипкой одежонке. Ступай-ка ты на кухню, сейчас с тобой печку затопим, в момент согреешься.

— Печку затопим? — Она оживилась, и даже лицо у нее вроде быпосветлело. Потом она покачала головой. — Уверяю вас, тетя Веронка, я ничем не больна.

— Ну и ладно, ступай домой, — говорю, — я только докончу листву сгребать, а то вишь как темнеет. Иди, я сейчас приду.

Я смотрела, как она идет по дорожке. Все же какой-то червь ее гложет, думала я, неспроста она так исхудала. Глядишь, еще мне на старости лет придется с ней нянчиться. Брела она неуверенно, будто и не знала, в какой стороне дом находится; вот она скрылась за беседкой, а я притворила калитку, как положено, и задвинула засов. Сгребла опавшие листья из-под деревьев, выполотую сорную траву затолкала в корзину; сумерки сгустились так, что теперь уж ни за какую работу не возьмешься. Начал накрапывать дождь, и пока я дошла до навозной кучи и вывалила мусор из корзины, сверху лило вовсю. Ветер захлестывал струи дождя в лицо, но не в моем характере было уйти в дом, пока не уберу все по местам. Сроду не любила я бросать дела на середине. Я занесла корзину в кладовку, повесила ее на крючок; у меня в хозяйстве каждая вещь свое место знает: садовый инструмент начищен до блеска и составлен в угол, серп повешен острием книзу на стене рядом с секатором и пилой, бечевка сложена в коробку из-под обуви, молоток и клещи — в старом ящичке, покойный муж мой сам смастерил его и перегородочками отделил гвозди и болты — погнутые, заржавелые от новых, и все они по величине разложены, так что нет нужды часами искать, когда что понадобится; я всегда знаю, где что положено и где что взять. Так уж я привыкла; мне не по себе бывает, когда в доме, в кладовой, во дворе, в саду или в птичнике что не в порядке.

Я подхватила метлу и успела еще кое-как смахнуть куриный помет; дождь уже вовсю разошелся и прибил пыль, но никак не хотелось мне, чтобы нечистоты размокали во дворе. Куры уселись на насест, мне только и оставалось, что захлопнуть за ними клетушки. Потом я сменила воду в собачьей миске, хотя сегодня пес вполне мог бы напиться сточной воды, но уж такая у меня привычка — сполоснуть собачью плошку и налить на ночь свежего питья. Собаки во дворе не было видно, должно, рыскает где за огородами, ну, ничего, ненастье загонит ее в конуру. Я сполоснула руки в бетонной колоде под водостоком. Ливень забарабанил по крыше, зажурчал по водосточной трубе, выхлестывая наружу, — надо бы отремонтировать водосток, подумалось мне, да где найдешь мастера. Потому как желающих подрядиться на такую вот работу — мелкий ремонт, починку — днем с огнем не сыскать. Сколько раз я то одного, то другого просила зайти ко мне: знай плечами пожимают, даже кто победнее и те нос воротят, часа свободного, вишь ли, не могут выкроить. А вот денежки получить за здорово живешь охотников много развелось. Работящего человека, такого, кто с душой бы брался за дело, почитай что и не встретишь. Если и подрядится какой ловкач, тоже добра не жди. Приставит лестницу к стене, влезет на крышу, прокопается наверху с полчаса, молотком постучит для отвода глаз, и там, глядишь, он уж и слез, тащится на угол, пивком освежиться; обратно придет — в затылке почешет и задаток просит, хотя работы ни на грош не сделано, у всех известная песня — завтра, мол, доделаю. Так лестница и стоит у стены неделю, другую, пока сама ее не уберешь на место, а работничка ищи свищи — унесла нелегкая.

Я пододвинула кадку к водостоку; пока добралась до дома, на мне сухой нитки не осталось. Тьма сгустилась непроглядная, гром вдали погромыхивал; стояла ранняя осень, и дождь лил как из ведра, а все не по-летнему, не было в нем тепла, промозгло от него становилось, как в ноябре. Пожалуй, только раскаты грома да грозовые всполохи за горой и напоминали лето. Когда я захлопнула за собой дверь, гроза бушевала уже в саду. В доме полумрак. Одна из кошек прижалась к моим ногам, принялась ластиться; брысь, пошла прочь, — шуганула я ее, не ровен час наступишь еще тут на тебя в потемках. Ну, конечно, это пестрый котенок, он у меня самый ласковый. Котенок прочь никак отходить не желает, встал на задние лапки и ну скрести когтями о подол, возьми, мол, его на руки. — Ладно, ладно, — говорю ему, — подожди хоть, пока свет зажгу… — О девчонке я начисто позабыла, а она затаилась молчком и сидит у окна на табуретке.

— Чего ж ты сумерничаешь? — спрашиваю.

— Я не нашла выключатель.

— Да вот же он, на тебя глядит! — Обычно я пользуюсь только одной слабой лампочкой, пенсия по мужу невелика, вот и приходится экономить. — Вечер добрый, — сказала я, повернув выключатель. Зажигая свет, я всегда говорю «добрый вечер», даже если я в доме одна.

— Дождь какой… — Это девчонка мне. Сидит и сумку держит у ног, будто вот-вот уйти собирается.

— Дождь проливной! В этакую непогоду из дома не высунуться. Заночуешь у меня, постелю тебе на диване. Одна я теперь, сама знаешь, так что оставайся, живи у меня, сколько пожелаешь… Да отставь ты свой узел в сторонку!

Дождевые потоки бежали по стеклам, гроза все не унималась, ну да пусть ее гуляет вволю, со двора у меня все прибрано. Я присела у печки и выдвинула из-под низу ящик с дровами, наломала хворосту на растопку; тут и кошка-чернушка почуяла хозяйку, вылезла из своего угла, где козлиная шкура брошена, и с котенком на пару давай это возле меня круги выписывать, в руки тыкаться, мурлыкать, ластиться и о колени тереться. — Налито вам молоко, чего еще надобно? Только и знают, что есть просить… Эдит! — окликнула я девчонку. — Выдвини-ка из-под буфета миску кошачью, пусть полакают.

Она встала, но как-то неуверенно, будто и не знала, что такое буфет. Наклонилась, вытянула кошачью миску, а там, как я и думала, еще оставалась еда — хлеб, в молоко накрошенный, — кошка с котенком сей момент к миске повернули и принялись лакать. Я подсунула бумагу под хворост и зажгла растопку.

— Давай-ка и мы с тобой поедим. Супу осталось от обеда, и яичницу сейчас поджарю, — сказала я.

— Как у вас опрятно и порядок везде. — Эдит огляделась по сторонам. Она взяла с буфета начищенные до блеска медные весы с чашками и ступку. — Это мои старые знакомые, помню, как вы, тетя Веронка, их каждый раз бранили, когда чистили… — Пестик был подложен под ступку, господи, как давно я ею не пользовалась! А на весах я теперь хранила свои очки и разные коробочки с лекарствами. — А в ящичках что? — Она подошла к стенному шкафу, выдвинула поочередно ящики. Принюхалась. — Ванильный сахар! — Сунула палец в порошок, попробовала на вкус. — Он самый!..

— Там же найдешь шафран и гвоздику. Все на своем месте, как и прежде.

— Только канарейки не стало.

— А ты и канарейку помнишь?

— Помню. Ее звали Манди.

— Верно! — И я тоже вспомнила старую нашу канарейку. А ведь последние годы и думать о ней не думала.

Я подкинула в печку сухих поленьев, огонь занялся вовсю, потрескивал, и дождя не слышно стало.

— Канарейка все склевывала какие-то ракушки. Мелкие окаменевшие раковины… Как они назывались?

— Ей-богу, не помню, — сказала я. Печка прогрелась, я поставила на плиту суп, а рядом — чугунный котелок, напарить картофельных очистков для кур.

— И клетки от нее не сохранилось? — спросила Эдит.

— Ну как же, куда ей деться? На чердаке хранится. Канарейка погибла, а другую я заводить не стала. Певчих птиц покойный муж мой, а твой дядя Дюла, большой любитель был, ради него и канарейку держали. Встанет, бывало, у клетки и давай подсвистывать, а канарейка подхватывает, заливается.

— Погибла, значит. — Эдит уставилась куда-то в пустоту перед собой. — Вот уж никогда бы не подумала.

— Не век же ей жить!

— Все равно не подумала бы. Собственно, я ведь и не вспоминала о ней никогда, вот только сейчас, когда посмотрела на это место, где клетка висела. Вон там ее клетка была, возле часов… А что, разве часы не ходят?

— Остановились, еще во время войны.

— Во время войны?

— Ну да. Переносили их в подвал, и, видно, что-то внутри у них сдвинулось, с той поры они и стоят. Ну, полно разговоры разговаривать, давай на стол накрывать. Вишь, и тарелки наши прежние целы, узнаешь?

— Нет, не помню… — ответила она наобум, должно быть, мои слова мимо ушей пропустила. Я навела на столе порядок, даже скатерть постелила; обычно-то, когда я одна, только отодвину в сторону мешочки с цветочными семенами да яблоки-падалицу, так и поем на уголку, а тут а скатерть достала.

— У меня и наливка смородиновая припасена. С прошлого года стоит. — Эдит по-прежнему не обращала на меня внимания. Она опустилась на низкую скамеечку у печи, и кошки расселись вокруг нее, поближе к огню.

— А калитка заперта? — вскинулась вдруг она.

— На задвижку закрыта.

— На задвижку, и только-то?

— Никто сюда не сунется, — сказала я, — хоть кличь-скликай… — Я расставила тарелки и рюмки. На сердце тепло было от одной мысли, что у меня в доме гости, так давно ко мне ни одна живая душа не заглядывала. Разве что брат забежит иной раз: «Ну, как ты тут, — спросит, — Веронка? Скрипишь помаленьку?» А кроме него больше некому.

— Вдруг к нам вломятся. — Она даже с лица изменилась.

Я как раз разбила яйца на яичницу. Покосилась на нее, решила, что она шутит, и сама рассмеялась.

— Вот те на! Видать, начиталась страстей, а может, в кино насмотрелась?

— В кино? — Похоже, ей и впрямь было невдомек, о чем я толкую. Она вся сжалась в комочек. Пестрый котенок вспрыгнул было ей на колени и так напугал ее, что она вскочила, как подброшенная.

— Слышь-ка, что за напасть с тобой приключилась? Уж не захворала ли ты?

— Вот и вы туда же, тетя Веронка, все меня об одном и том же спрашивают!

— Бледная ты да худющая — страсть глядеть. Как живется тебе, не знаю, сама ты ничего про себя не рассказываешь. Не видишь тебя годами, потом мелькнешь случаем, не присядешь, не поговоришь, к поезду, видите ли, ей надо спешить… но сейчас-то тебе спешить некуда, все равно ведь не уедешь. Ты хоть работаешь ли где, не пойму я?

— Работаю… А почему вы не запираете калитку? Как можно оставлять открытой настежь?

— Да не настежь она открыта, говорено тебе, что заперта на задвижку. Кто и захотел бы войти, так не сможет.

А той, знать, беспокойные мысли сидеть не давали, вскочила на ноги и ну сновать из угла в угол, я едва успевала следом головой вертеть.

— Садись к столу, я суп разливаю.

Но ей все неймется.

— Не стоит бояться их, сторонних-то людей, — сказала я. — Никому нет дела до других, всяк сам по себе живет.

— О, если бы! — воскликнула она и рассмеялась. Напугал меня этот смех, потому как не чувствовалось в нем веселья. — Вы и не представляете себе, тетя Веронка, что творится на свете.

— А чему там твориться? Идет все, как заведено. Хотя бы меня взять, к примеру, мало ли я всякого натерпелась, две войны пережить, и перемены, и власти разные, а мне все ничего, живу себе и живу. Ну, будет тебе с ума сходить, иди садись к столу.

Я разлила по тарелкам картофельный суп, вкусный такой получился, с кореньями разными и сметаной заправлен. Эдит села, но к еде не притронулась. Я помешала ложкой в тарелке, подула, чтобы остудить, и принялась за хлебово. А сама думаю: может, и она разохотится, на меня глядя. Но та ни в какую. Вытащила из сумки сигареты и сейчас задымила.

— Поглядите на нее: вкусный суп в рот не берет, а за свои вонючие сигареты хватается! — упрекнула я девчонку.

Но она мои слова пропустила мимо ушей. Знай смолит табачищем, а рука у самой так и ходит ходуном, Я только сейчас и заметила, что пальцы у нее трясутся.

— Если бы и я могла так жить! — говорит она. — Чистота-порядок кругом, медная посуда сверкает, картофельный суп приправлен майораном…

— Вот и поела бы, коли тебе по вкусу! А то у самой ребра торчат, как у худой клячи, и руки вишь как трясутся.

Она поскорей убрала руки под стол, подальше от глаз моих.

— Я не работаю сейчас, — сказала она.

— Чем же ты занимаешься?

— Чем занимаюсь, спрашиваете? — Она подняла руку, затянулась сигаретой, щеки ее совсем запали от глубокой затяжки. Потом она снова спрятала руки под стол, чтобы не были видны дрожащие пальцы. — Чем я занимаюсь? Наблюдаю. Только наблюдаю, сосредоточиться я не в силах. И это самое ужасное: столько всего нужно видеть и слышать. У меня полно заказов, но я не в состоянии работать. Я делаю эскизы плакатов…

— Разве ты не картины рисуешь?

— Нет, плакаты. Послушайте, тетя Веронка. Совсем недавно сделала я один плакат… — И замолчала, как осеклась. Я почти дохлебала свой суп, а ее остывал в тарелке. — Нет, вы только послушайте!

— Слушаю я, слушаю. А вот суп у тебя стынет.

— Представьте себе огромную такую мышеловку…

— Может, хоть яичницу поешь?

— …мышеловку, а внутри — большой грецкий орех.

— Должно быть, красиво получилось. — Я отставила прочь нетронутую тарелку с супом, подумала, что, наверное, он ей не по вкусу. Я успела забыть, что из еды она любит.

— Красиво?! — Эдит схватила меня за руку. — При чем здесь красота! Страшно это!

— Отпусти руку, а то сало пригорит.

— Господи, да неужели вы не понимаете?! — Она с отчаянием смотрела на меня.

— А чего тут не понять? Большая мышеловка, а внутри орех. Так обычно и заряжают мышеловки, кладут для приманки орех, шкварку или просто сала кусочек… Прежде ты картины рисовала. Помнится, когда жила у нас, ты как-то даже сад наш нарисовала.

Растопленное сало зашкворчало на сковороде, я вылила на сковороду яйца; кошка с котенком почуяли вкусный запах и принялись мяукать. Я приподнимала вилкой края, где прожарилось, хотелось, чтобы яичница получилась пышнее.

— Ты как любишь — пожиже? — спросила я.

— Западня! — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — Гигантская западня. Вот только не знаю, орех — этого достаточно? Подходящая ли это приманка? Может, надо было изобразить вместо ореха что-нибудь другое: эту кухню, к примеру, с ее начищенной до блеска медной посудой, с ее теплом и уютом. Или цветущий сад. Рождественскую елку. Или влюбленную пару, мужчину и женщину, идущих рука об руку…

Яичница доспела, я поставила сковороду на деревянную подставку, чтобы не повредить этернит на столе. Эту пластмассовую обшивку когда-то, должно быть году в сороковом, сделали по заказу покойного мужа. Какой-то агент ходил по домам, предлагая этернит на кухонный стол. Этой вещи, мол, сносу не будет, уговаривал агент. Мы облюбовали материал красного цвета. Обшивка и сейчас еще как новая, вот только в одном уголку треснула. Я хоть и знаю, что ей сносу не будет, а все стараюсь обходиться бережливо.

— Ешь, — говорю я Эдит. — Что-то никак я в толк не возьму, к чему ты клонишь с мышеловкой этой.

— Западня. Я говорю о громадной-громадной западне, куда все мы суемся по своей доброй воле. А иначе никак не заполучить этот треклятый орех.

— Невдомек мне, чего он тебе дался, орех этот. Ты лучше яичницу ешь, а то остынет! Мне одно ясно: с тобой творится что-то неладное. Раньше ты мне куда больше нравилась, когда картины свои рисовала. А ведь я тогда еще тебя остерегала: береги, девка, береги себя. Табачище курить да ночи напролет просиживать — до добра не доведет такая-то жизнь. Помню, еще отец твой в каждом письме наказывал, чтобы тебе не потакали. Стала ты художницей — ну и ладно, сама захотела, никто тебя не неволил, хотя по мне уж лучше пошла бы в аптекари, как отец твой… Ну, хватит табаком дымить, ешь, пока не остыло. Желудок у тебя всегда был слабый, тебе бы о здоровье своем подумать. Поживи у меня с недельку, наберись силенок, а окрепнешь, тогда ступай, куда тебе надобно. Всю семью врозь пораскидало, но уж раз ты сама ко мне пожаловала, я тебя приструню малость. Ешь давай!

Она неохотно поковыряла вилкой яичницу, начала лениво жевать.

— Чего это ты там пережевываешь? Яичница нежней нежного, я в нее молочка подлила, сама в рот просится, тут и жевать нечего!

— Ах, тетя Веронка, не понять вам этого… Впрочем, так оно и лучше для вас.

— Чего тут особо понимать-то? Заказали тебе мышеловку нарисовать и орех внутри. Ты нарисовала, и дело с концом.

— Никто мне этого не заказывал. Но я все равно сделаю.

— Ну и ладно, рисуй, коли хочется.

— Каждому своя мышеловка. И вы тоже, тетя Веронка, сидите в мышеловке — вместе со своим садом, курами, кошками… по вечерам топите печь, ругаете медную ступку и дверную ручку, крахмалите занавески…

— Крахмалю, а как же! У меня всегда порядок, как заведено; так было десять лет назад и тридцать лет назад… Я себе поблажек не даю, хороша я была бы, вздумай распустить себя! Отродясь я этого не знала, чтобы сигаретами баловаться, строить из себя невесть что или сидеть сложа руки. Семьдесят третий мне пошел, а я каждый божий день с шести утра на ногах, весь дом на мне, и никто мне не помогает. Ну как, вкусно?

— Вкусно.

Она разохотилась и ела теперь с аппетитом, кусочком хлеба подчистила тарелку. Я разлила по рюмкам смородиновую наливку, крепкая была наливка, с прошлого года настаивалась. Едва я успела пригубить, как Эдит уже опрокинула свою стопку.

— Я закурю, — сказала она.

— Кури уж, что с тобой делать!

Я собрала со стола грязную посуду, смела крошки. Дождь как зарядил, так и лил беспрестанно, по стеклам прямо потоки текли.

— Постелю тебе на диване, там, где ты раньше спала, ладно?

Она кивнула.

— Вы побудете со мной, пока я не усну?

— Раньше полуночи я все одно не ложусь, — говорю ей. — Нам, старикам, много сна и не требуется.

— А вы посидите рядом со мной… пока я не усну?

Я так и обомлела.

— Послушай, — говорю, — что это за дурь на тебя нашла?

— Страшно мне…

— Что калитка не заперта, оттого, что ли, страшно?

— Сюда могут прийти, и… — Она осеклась.

— Будет глупости-то городить! А может, ты натворила чего?

— Нет, — отвечает она, — что вы, тетя Веронка! В том-то и беда, что я ничего не сделала. Или сделала плохо. Сама не могу разобраться.

— Чиста у тебя совесть или нет?! Если совесть чиста, чего тебе бояться! Преступники, те боятся. Ну и пусть их боятся, поделом им!

— А кто это — преступник? — Девчонка уставилась на меня, и вижу, в глазах у нее отчаяние. — Тетя Веронка, скажите мне, кто такой преступник? И кто может сказать, чиста ли моя совесть?

— Оно, положим, верно: все мы не без греха, — поддакнула я ей.

— Правда? Не без греха! — ухватилась она за мои слова. — Но ведь это неправильно! Нельзя грешить безнаказанно!

— Так не бывает, чтобы грех остался без наказания, — говорю я. — Не здесь, так на том свете, но каждому воздастся по грехам его.

— Да никакого того света не было и нет! — перебила она запальчиво. — У человека только одна жизнь. И оказывается, любой грех может остаться безнаказанным. Вот чего я боюсь. Что не придут…

— О ком ты это? — Я вышла из терпения. Девчонка совсем задурила мне голову, и я теперь уж ни слова не понимала из того, что она городит.

— Не знаю. В том-то и беда, что я сама не знаю. Боюсь я, что не придет… или не придут…

Я попыталась привести ее в разум:

— Разве не ты сама твердила, будто боишься, вдруг, мол, придут? Или что кто-то один придет?

— И этого я тоже боюсь. Боюсь, что не придут и не призовут меня к ответу, и боюсь, что придут и за все спросят. Ну, пожалуйста, тетя Веронка, посидите рядом, пока я не усну. По-моему, я теперь разговариваю во сне, так что вы не пугайтесь. А может, мне лучше сразу уйти…

— Еще чего выдумала! — говорю. — Погода такая, что добрый хозяин собаку не выгонит. Да и на поезд ты опоздала, куда же на ночь глядя идти?

Она вскочила и принялась завязывать тесемки у сумки.

— Да-да, конечно, так правильнее будет — сразу уйти. Нет никакого смысла отсиживаться тут. Нелепо пытаться сбежать, все равно меня найдут, так что честнее будет самой выйти навстречу. Несколько дней отсрочки не спасут…

— А я говорю — перестань дурить! — прикрикнула я на Эдит в сердцах и выхватила сумку у нее из рук. Должно быть, я сильно рванула, все ее пожитки вывалились на каменный кухонный пол: туфли, чулки, бельишко, зубная щетка, мыло, кое-какая одежонка, книги, зеркальце… Эдит присела на корточки и принялась запихивать барахлишко обратно в сумку.

— Здесь все мое имущество, — сказала она. — С той квартиры, которую раньше снимала, я ушла насовсем.

— Выходит, у тебя и угла своего нету? А что же сталось с прежней твоей квартирой? Такая шикарная была квартира, и не чья-нибудь, а своя собственная!

— Ушла я оттуда…

— Да-а, немногого же ты добилась в жизни! Не зря у отца твоего душа за тебя болела. Да и дядя Дюла, помнишь, сколько раз твердил тебе: не упускай своего счастья, Эдит, не растрачивай себя попусту… А ты как была недотепа, так и осталась!

Она перестала заталкивать барахлишко в сумку и посмотрела на меня: глаза у нее были какие-то шалые.

— Недотепа? — Я было испугалась, уж очень диковатый был у нее взгляд, но тут Эдит расхохоталась. — Квартира была шикарная, это верно. Две комнаты, и обстановка что надо. Но мне, видите ли, хотелось большего. Чтобы квартира была просторнее и находилась в Буде. И обязательно с террасой или с застекленной верандой, чтобы вид живописный открывался. Я могла бы себе это позволить — купить такую квартиру. Денег у меня было навалом, мне хорошо платили за те картины… Но тогда пришло это… — Она сразу вдруг помрачнела. — Пришел этот страх. Что рано или поздно с меня спросят, призовут к ответу.

— Кто призовет-то? Закон, что ли?

— Закон тут ни при чем! Все делалось по закону и по правилу, и тем не менее я чувствовала себя преступницей… — Эдит подошла к окну, резко повернула обратно, бестолково закружила по комнате, точно места себе не находила. — Я стою посреди Земли, — продолжала она, — и жду, что будет. Заговорят со мной? Или мне заговорить первой?.. Каждый молча наблюдает за другим: пусть, мол, делает что угодно, мое дело сторона… — Эдит остановилась, прижала ладони ко лбу. — Прямо не знаю, что же это такое творится! Какое-то предательство. Мы хотим заполучить орех, а западня тем временем захлопывается втихомолку.

Она со стоном упала на стул, вся поникла, сжалась в комочек. А я смотрела на нее: господи, какая худышка, кожа да кости! Муж мой покойный всегда говорил, что у таких худых людей обязательно бывают слабые нервы. И про Эдит он говаривал в те поры, что, должно быть, нервы у нее никудышные.

— Ложись-ка ты, девка, спать, — сказала я тихо. — Отдых — вот что тебе перво-наперво требуется.

Она все так же сидела и стонала.

— Перестань ты терзать себя! — говорю ей. — Какого ты совета ждешь от своей старухи тетки, когда я и в толк-то не возьму, о чем ты говоришь! А только одно тебе скажу: негоже этак-то казнить себя, не то вконец изведешься. Ежели работа тебя доконала, значит, работу надобно подыскать другую. Трудиться человек должен с охотою, это главное. И раз ты ни в чем против закона не преступила, значит, тебе и бояться нечего. А вот работа всегда должна быть на первом месте. Возьми хоть меня, к примеру: я тоже всю жизнь работала не покладая рук, с одним делом управишься, а сама смотришь, за что дальше браться, и передышки себе не даю ни на минуту. Как в огороде все переделаю и живность свою обихожу, то за штопку или починку белья принимаюсь. Человек должен делом себя занять, а не забивать голову ерундой разной. Замуж тебе пора, детишек бы нарожать и жить как положено…

— А как положено? — она вскинула на меня глаза.

— Как все люди живут! — У меня лопнуло терпение. — Как твои родители жили, как мы с твоим дядей Дюлой жизнь прожили. Уж и не знаю, чего тут объяснять!

— Пойду я, — заявила она и поднялась с места.

Я чуть затрещину ей не влепила: против истерики первое средство.

— Тогда зачем ты явилась, если и часу побыть не желаешь? — вырвалось у меня сгоряча.

Эдит стояла передо мною, и я видела, как глаза ее наполнились слезами. Жалко мне ее стало.

— Я помнила, что у вас мне было хорошо… Здесь мне всегда было так легко!

— Э-э, милая, это когда было… — сказала я и сама расчувствовалась, припомнив прежние годы, когда муж мой был жив; Эдит тогда жила у нас, ходила в здешнюю школу. Своих детей у нас не было, и какое-то время мы жили одной семьей, Эдит нам была как дочь родная.

— Ужинали мы в саду под яблоней… Я собирала смородину с кустов, мыла у колодца, а потом мы посыпали ее ванильным сахаром.

— Вишь ты, как тебе все хорошо запомнилось! — сказала я, чуть успокоившись. — Вот и останься у меня хоть на несколько дней, обо всем с тобой потолкуем, старое житье вспомним. Идем, постелю тебе…

Она кивнула. Я прошла в комнату, достала из шкафа чистое белье. Дождевые капли барабанили по стеклу, гроза, правда, утихла, но дождь, похоже, перешел в обложной. Завтра, пожалуй, и в сад не выйдешь. Ну, ничего, достану шкатулку с фотографиями, и станем с ней разглядывать старые снимки. Найдем себе какое-нибудь занятие. Я постелила ей на диване; у простыней был чуть лежалый запах, его даже лавандой не отобьешь. Я распахнула окно, пусть комната проветрится на ночь.

— Эдит! — крикнула я. — Иди в комнату! Ты только взгляни, как цветы разрослись! — Я помнила, что прежде она очень любила цветы, а у меня ими всегда была комната заставлена: аспарагус, фикус, пальма, филодендрон, дерево жизни, кактусы разные — и на столе, и на подставке для цветов, и даже на шкафу стояли. — Эдит, слышишь, что говорю?

Никакого ответа; я вышла в кухню. Наружная дверь была распахнута настежь и хлопала на сквозняке, ветром захлестывало дождевые струи, у порога целая лужа натекла. Эдит и след простыл. Кошка с котенком кинулись ко мне, принялись ластиться, а пестрый котенок подол царапает, на руки просится. Сумки ее тоже нигде не видать было. Я встала в дверях, окликнула ее несколько раз, но так и не дождалась ответа. Долго стояла я, все звала ее, а дождь поливал мне на голову и плечи.

Потом уж я отступилась и дверь за собой захлопнула. Вода от порога растекалась по каменному полу. Я подтерла лужу тряпкой. Кошка с котенком, отталкивая друг друга, лезли мне под руку. — Брысь пошли! — шуганула я их тряпкой. Они отскочили в сторону, обиженные, улеглись у печки, на козьей шкуре и стали вылизывать друг другу шерстку.

Когда я кончила вытирать пол, они уже спали, уютно прижавшись друг к дружке.

Я постояла еще какое-то время на кухне, подождала: а вдруг да вернется Эдит.

И надеялась: сперва — что она вернется, потом — что она ушла совсем.

Она не вернулась.

Перевод Т. Воронкиной.

Дюла Хернади

Я родился 23 августа 1926 года в Оросваре.

В 1944 году получил аттестат зрелости и поступил в медицинский институт.

В 1945 году попал в русский плен, в августе 1947 года вернулся на родину.

Я оставил занятия медициной и стал учиться на инженера-химика и экономиста. Работал я в тринадцати местах, главным образом как экономист-социолог.

Писать начал довольно рано, еще в гимназические годы.

Первые мои стихи были опубликованы в 1955 году в журнале «Чиллаг» и «Дунантул».

Встретившись в 1959 году с режиссером Миклошем Янчо, я начал писать сценарии.

В общей сложности мною написано семь романов, шесть книг рассказов, двадцать один сценарий и двенадцать драм.

Романы: «На ступеньках пятницы», «Коридоры», «Сирокко», «Крепость», «Красный реквием», «Председательница», «Тронулись рождественские поля».

Сборники рассказов: «Дощатый монастырь», «Сухое барокко», «Логические ворота», «Гороскоп Иисуса Христа», «Теория появления привидений».

Драмы: «Антихрист», «Королевская охота», «Прекрасная венгерская трагедия», «Толкователь», «Красный псалом», «Утопия».

Сценарии: «Так я пришел», «Бедняги», «Тишина и крик», «Сирокко», «Агнец небесный», «Народ пока еще просит», «Моя любовь Электра», «Венгерская рапсодия», «Аттила», «Красный реквием», «Долина», «Крепость», «Председательница», «Девять месяцев».

Парадокс времени

Прочтя эти строки, Беата Старк улыбнулась, полистала дальше сборник стихов под названием «Юности хрупкая краса», затем скучающе отодвинула в сторону тонкий, узкого формата томик.

По серым стенам лаборатории были развешаны портреты знаменитых биохимиков и геофизиков, картины-коллажи в голубых тонах, темно-зеленая лампа в виде маски и всевозможные биохимические таблицы.

Женщина сняла свое желтое демисезонное пальто, бросила его на стол и быстрым, стремительным шагом прошла в ванную позади лаборатории.

Вода, подкрашенная розовой туалетной солью, жирно поблескивала; должно быть, в ванне давно мылись, вода успела совсем остыть. На вешалке висели костюм, рубашка и трусы Поля Бентона.

Беата Старк обошла все помещения, обследовала каждый уголок и наконец в раздумье остановилась посреди лаборатории; чуть помедлив, она шагнула к телефону, сняла трубку и набрала номер.

— Добрый день, Джон. Это Беата.

— Приветствую вас, Беата. Чем могу быть полезен?

Ответ собеседника усилили два динамика, размещенные по углам лаборатории.

— Не знаете, куда подевался Поль? Вызвал меня к себе в лабораторию, а сам исчез, я нигде не могу его найти.

— Наверное, отлучился куда-нибудь ненадолго.

— Его одежда здесь.

— Он мог обойтись и без пиджака.

— Да, но его брюки тоже здесь. И рубашка, и нижнее белье.

— Не понимаю.

— Его вещи висят в ванной. И мылся он, должно быть, давно, вода уже остыла.

— А метеорит цел?

— Какой метеорит? — переспросила Беата.

— Тот самый, над загадкой которого он бьется четвертую неделю подряд.

— Не вижу ничего похожего на метеорит.

— Нет, кроме шуток! Это прозрачный монокристалл шаровидной формы диаметром около полуметра, с различного вида окаменелостями внутри. Метеорит должен быть где-то возле стола.

— Повторяю: здесь его нет.

— Тогда откройте большой лабораторный сейф.

Женщина положила трубку на стол, подошла к стальному сейфу, открыла дверцу.

На полках, в керамических мисочках, пестрели разноцветные порошки, а в одном из нижних ящиков лежал странный зверек величиной с ладонь. Он словно покоился во сне. У шеи, по бокам, угадывались подобия крыльев. Глаза у зверька при ярком электрическом свете тускло отсвечивали, точно окна кладбищенских часовен.

Вокруг зверька тянулись вверх ажурные папоротники, их сдержанная, строгая красота казалась такой же утонченной, как простота глиняной посуды.

Женщина вернулась к столу, взяла трубку.

— Вы слушаете, Джон?

— Да, я жду. Ну, так что же там?

— В сейфе разложены по мисочкам всевозможные порошки, а в нижнем отделении маленькая окаменелая ящерка среди папоротников.

— Тогда все в порядке.

— Что именно?

— У меня было мелькнула мысль, что его выкрали.

— Кого, Поля?

— Нет, метеорит. Судя по всему, Поль закончил исследования.

— Это важно?

— Не сказать, чтобы слишком важно.

— Тогда почему Поль ничего не говорил мне?

— Это военная тайна.

— Вы только что сказали, что работа не важная.

— Я сказал, что она не такая уж важная. И тем не менее она может иметь военное значение.

— Какая-то ящерица может иметь военное значение?

— Все, что приходит из космоса, — военная тайна.

— Не понимаю.

— Ничего, Беата, я вам после объясню. Когда мы увидим вас с Полем?

— Не знаю, как решит Поль. Но куда он мог запропаститься?

— Очевидно, задумал вас разыграть.

— Да, но вся его одежда в ванной, вплоть до трусов.

— А они что у него — единственные?

— Нет, конечно, вы правы.

— Не беспокойтесь, Беата, возвращайтесь домой, вот увидите, он объявится.

— Сегодня мой завершающий сеанс у Севальда, так что если Поль появится у вас или позвонит, так ему и передайте.

— Я не понял, где вас искать.

— У Севальда.

— А кто это?

— Как, вы не слышали о нем? Это лучший художник-портретист во всем Нью-Йорке. Я позировала ему шесть раз, сегодня последний сеанс.

— Очень интересно! Покажете мне портрет?

— Он будет висеть в холле.

— Удачно получается?

— На холсте я такая, как в жизни.

— Тогда все вопросы отпадают.

— Расценивать это как комплимент?

— Как констатацию факта. Да, скажите, Беата, лаборатория была открыта?

— Открыта. Ключи Поля лежат на столе.

— Тогда прошу вас, заприте дверь и ключи возьмите с собой.

— А как же Поль?

— Поль догадается, где искать ключи, ведь он сам вызвал вас в лабораторию.

— Вы правы. Позвоните нам вечером.

— Договорились. До вечера. Алло, Беата, минуточку!

— Да, слушаю.

— Где находится мастерская вашего художника?

— Рядом с Бродвеем.

— Вы не могли бы по дороге заехать к нам? Я хотел бы передать одну статью для Поля. Статья вышла на прошлой неделе, и Поль говорил, что хотел бы прочесть ее.

— Хорошо, только спусти́тесь вниз.

— Я буду ждать вас у дома.

— Выезжаю.

Беата Старк закрыла на ключ лабораторию, села за руль, и машина, немного покружив по улицам, подкатила к дому Джона Мегфаста.

Джон еще издали помахал ей, Беата дружески протянула ему руку.

— Я думаю, Поль сейчас пытается взломать дверь, — с улыбкой сказал Мегфаст.

— Вы уверены, что с ним ничего не случилось?

— Какое там «случилось»! Переоделся, привел себя в порядок и пустился во все тяжкие.

— Не дурачьтесь!

— А через час на коленях будет просить у вас прощения.

— Если Поль позвонит, передайте ему, что к пяти я вернусь домой.

— Хорошо.

— Скажите, Джон, а о чем эта статья?

— В ней объясняется, почему вымерли динозавры семьдесят миллионов лет тому назад.

— И вам известна причина?

— Известна.

— Так отчего же они вымерли?

— От космического излучения.

— Космическое излучение существует и поныне.

— Да, но сейчас нас защищает магнитное поле Земли.

— Не понимаю…

— Иногда эта защита ослабевает.

— Почему?

— Магнитные полюсы Земли время от времени меняются местами, и наступает период, примерно лет в пятьсот, когда путь свободен, когда космические лучи могут совершенно беспрепятственно бомбардировать Землю.

— Это еще не объясняет, почему вымерли именно динозавры.

— Потому что из всех живых существ самая большая биомасса была у динозавров, а сохранение вида у них определялось способностью отдельных особей к длительному выживанию.

— Все эти ваши рассуждения для меня — слишком высокая материя, и вообще вам не удалось меня убедить. Ну, ничего, у вас будет возможность обсудить с Полем эту тему. Сколько времени, Джон? Я забыла дома свои часы.

Мегфаст посмотрел на часы:

— Ровно двенадцать.

— О, тогда мне надо поторопиться! До свидания, Джон.

— До свидания, Беата. Вечером я позвоню.

Беата Старк включила мотор, дала газ, и ее машина мгновенно затерялась в густом потоке транспорта.

Мегфаст вернулся домой, привел в порядок бумаги на письменном столе.

— Я проеду в Атерст, — сказал он жене, — говорят, там на барахолке можно купить старинный звонок.

— Зачем тебе звонок?

— Для лодки.

— С детьми тогда сладу не будет.

— Им так хочется.

— Догадываюсь, им, разумеется, хочется получить звонок, — ответила жена.

— Ты только и знаешь, что бранить их.

— Я пытаюсь их воспитывать.

— За два часа я обернусь, так что в начале третьего буду дома, — сказал Мегфаст и посмотрел на часы. Во взгляде его отразилось недоумение.

— Который час? — явно нервничая, спросил он.

— Пять минут первого.

Мегфаст снял с руки часы, опробовал завод, проверил механизм.

— Какого дьявола они барахлят? — В голосе его сквозило раздражение.

— А в чем дело?

— На них пять минут одиннадцатого.

— Отстают на два часа?

— Вот именно!

— Так переведи вперед.

— Конечно, переведу. Но почему они так чудовищно отстают?

— Может быть, ты резко встряхнул их, когда прощался с Беатой?

— Не встряхивал я их! И тогда они показывали точное время. Я еще сказал Беате, который час.

— Отдай в починку.

— Но ведь мы купили их всего месяц назад, часы совершенно новые.

— У нас есть гарантия.

— Ждать неделю, пока их починят?

— А что, работает еще тот старичок в ближайшей часовой лавке?

— По-моему, да. Что за чертовщина! Я только что перевел их вперед, а сейчас, посмотри, они опять отстают на два часа!

— За десять-то секунд отстали на два часа?

— Вот именно!

— В чем же дело?

— Загадка какая-то! Придется заглянуть к старичку-мастеру.

— Возвращайся поскорее.

— Я недолго.

Все еще хмурясь, Джон Мегфаст переступил порог часовой лавки. Старенький мастер-часовщик приветливо кивнул, сдвинул на лоб увеличительное стекло и с улыбкой взял протянутые ему часы.

— Ну-ка, посмотрим, отчего они барахлят. Присядьте, пожалуйста, — указал он на удобное кресло.

Мегфаст сел. Раскрыл свежий номер «Ньюсуик» и принялся читать:

«Текущий, 2003 год открывает перспективы радикального лечения всевозможных злокачественных опухолей. Ученые стратфордского университета выделили штамм вирусов, тормозящих рост опухолевых клеток. Взаимодействуя с содержащимся в воздухе азотом, эти вирусы блокируют структуру ДНК опухолевых клеток…»

Часовщик удивленно повертел в руках часы Мегфаста:

— Что вы сделали со своими часами?

— Ровным счетом ничего.

— Они похожи на известную детскую игрушку: переводишь стрелки вперед, а они перескакивают обратно. Переведешь их снова, а они опять перескакивают обратно. Механизм в полной исправности. Скажите, вы не находились вблизи атомной электростанции?

— Разве вы не видите, что часы с антирадиационной защитой?

— Вижу, конечно, вижу. Только ума не приложу, что с ними.

— Я тоже не понимаю.

— Советую возвратить выпускающей фирме, пусть обменяют!

— Послать в Швейцарию?

— Очевидно, фирма имеет и здесь филиал.

— Не стоит хлопот.

— Я много лет занимаюсь своим ремеслом, но таких чудес не встречал.

— Что же мне теперь — выбросить часы?

— Оставьте пока у меня, я посоветуюсь с коллегами.

В лавку вошел какой-то старик. Остановился на нижней ступеньке лестницы, негромко поздоровался:

— Добрый день.

Часовщик резко вскинул голову, рука его застыла в непроизвольном жесте; затем он вскочил и вплотную приблизился к посетителю.

— Если не ошибаюсь, вы заходили сюда несколько минут назад?

Старик смущенно улыбнулся.

— Я здесь впервые. Никогда прежде я не бывал в Нью-Йорке.

— Что привело вас ко мне?

— Я хотел бы купить кулон для внучки.

— И вчера вы не заходили?

— Неужели не ясно, что я впервые в Нью-Йорке? Я никогда в жизни не был у вас!

— Этого не может быть!

— Вы неудачно шутите!

— Я не шучу! Готов поручиться, что я в своем уме… Но вы точно так же спустились по лестнице и, когда здоровались, в точности так же подняли левую руку.

Назревала ссора, и Мегфаст поспешил вмешаться:

— Прошу прощения, но, кажется, я знаю, в чем дело. Вам не приходилось слышать о таком явлении психики, которое называется déjà vu?

— Нет, — сказал часовщик.

— В мозгу человека иногда происходит короткое замыкание, мозг как бы переводит свой счетчик времени на мгновение раньше, и тогда человеку кажется, будто с ним уже однажды произошло то, что происходит именно в данный момент.

— Не пойму я что-то.

— Главное, примите на веру, что так бывает.

Часовщик вернулся к своему столу. Старик немного постоял в нерешительности, затем растерянно, тихо заговорил, обращаясь к часовщику:

— Поверьте мне, я вас не обманываю. Я действительно ни разу не был в Нью-Йорке. Я должен был приехать сюда двадцать лет назад. Сюда и в Вашингтон. Тогда мой приезд имел бы смысл.

— А что было двадцать лет назад?

— Тогда должен был вернуться мой сын.

— Откуда?

— Затрудняюсь сказать. Оттуда, сверху. — Старик рассеянно ткнул в потолок.

— Ваш сын был космонавтом? — спросил Мегфаст.

— Да.

— Как его звали?

— Мередит. Джулиан Мередит.

Мегфаст побледнел. Схватив свои часы со стола, он выбежал из лавочки.

В восемь вечера на квартире у Беаты Старк зазвонил телефон. Женщина порывистым жестом схватила трубку.

— Слушаю, — произнесла она ледяным тоном.

— Это Джон Мегфаст.

— Добрый вечер, Джон. Что, Поль дал о себе знать?

— Беата…

— Где он, этот негодник?

— Беата…

— Впрочем, меня это не интересует. Представьте себе, я рассорилась с художником.

— Из-за чего?

— Он обвинил меня в том, что я будто бы сделала себе пластическую операцию и тем самым загубила его работу.

— На сколько лет вы помолодели?

— Вы что, сговорились с художником?

— На сколько лет вы помолодели?

— Он утверждает, что по крайней мере на двадцать.

— Немедленно приезжайте сюда.

— Что-нибудь случилось?

— Приезжайте немедленно!

Беата Старк не заставила себя ждать.

— В чем дело, я действительно выгляжу моложе?

— Лично я не замечаю в вас никаких перемен, Беата.

— Что случилось, Джон?

Мегфаст встал и, склонив голову, заговорил:

— Три недели назад в Сахаре обнаружили тот метеорит, части которого вы сами видели в лаборатории Поля. Находка была в высшей степени странной. Внутри метеорита был виден крохотный динозавр, вокруг него такие же миниатюрные папоротники, кусочки железной руды, боксита. Это была научная сенсация: наконец-то получено доказательство того, что и на других планетах существуют точно такие же формы жизни, как и у нас, вернее, какие были и у нас. Все радовались, и только один Поль сомневался. Он попросил разрешения в одиночку, без помех поработать с метеоритом.

— И что же?

— Вот тут его заметки, расчеты.

— Я в этом не разбираюсь. Прочтите сами.

— Читаю: «Так называемый метеорит представляет собою видоизменение одноместного космического корабля типа «Джаст», запущенного 10 января 1983 года. Корабль провалился в черную дыру С.О.Т. 313 и непостижимым образом вынырнул обратно. Окаменелый динозавр — это останки космонавта Джулиана Мередита, отброшенного по реверсивной темпоральной шкале на семьдесят миллионов лет назад и застывшего на этой стадии эволюции. Папоротники — это исходный продукт горючего космического корабля, прочие окаменелости и руда — исходное сырье конструкций корабля. Период полураспада антитемпоральной радиации довольнокороткий, интенсивность радиации постепенно слабеет, поэтому надеюсь, что для нас она не представляет опасности». Это его научный вывод, а остальное — данные вычислений.

— Где Поль?

— Его не стало.

— Как?

— Ему было сорок лет, и ровно на сорок лет он был отброшен по реверсивной темпоральной шкале.

— Так где же он?

— Жидкость из ванной подвергли химическому анализу…

— И что же?

— В ней содержалось 61,4 % воды, 0,6 % углерода, 10 % жиров, 15 % белков и 5 % минеральных солей, что соответствует химическому составу организма взрослого мужчины.

Беата Старк потерянно оглянулась вокруг, словно человек, со всех сторон окруженный необъятными вершинами заснеженных гор, и рухнула на ковер.

Перевод Т. Воронкиной.

Михай Шюкешд

Я родился в 1933 году в Будапеште.

А это значит, что детство я провел в профашистской Венгрии Хорти и — хоть и ребенком — пережил вторую мировую войну. Мне было одиннадцать лет, когда нашу страну освободили от фашистов. Я ходил в среднюю школу, когда венгры, расчищая руины, приступили к строительству социализма. Студентом университета пережил венгерский вариант культа личности. В 1956 году, во время октябрьских событий, мне было двадцать три года, я тогда кончал университет.

Это было нелегкое время. И все же этим горестным годам и незабываемым событиям я обязан тем, что стал писателем.

В университете я получил диплом преподавателя венгерского и английского языков. Несколько лет преподавал английский, потом работал в библиотеке, с 1964 года я редактор довольно популярного в Венгрии социологического журнала «Валошаг».

Первое мое произведение напечатали, когда мне было двадцать два года, первую книгу — когда мне было двадцать пять. С тех пор вышло в свет четырнадцать моих книг: романы, рассказы, очерки, репортажи. Некоторые из них переведены на русский, немецкий, английский, польский, сербско-хорватский языки.

Я довольно много ездил по свету. У меня два сына, и, когда выпадает свободная минута, я хожу с ними в бассейн.

Что еще сказать? С течением лет жизнь писателя становится неотделима от его произведений. Обо мне можно узнать из моих книг.

Фрагменты военной почты

(Коллаж, то есть вырезка и наклейка материалов из собрания П. Г.)

1. Рапорт

Будапешт, 14 декабря 1944 года

Главному командованию, в генеральный штаб

Сводка о положении

Патруль под командой прапорщика явился сегодня на улицу Роттенбиллер, 29, Будапешт VII, и застрелил на месте скрывающегося у себя на квартире солдата Андраша Кишковача. В квартиру дезертира ефрейтора Домокоша Чако, проживающего Будапешт V, улица Дюлы Гёмбёша, 8, явился военный патруль под командой лейтенанта и на основании ныне действующих законов прикончил вышеупомянутого на месте. Капитан запаса Гергей Беретваш умер у себя на квартире, выпив растительного яда. В Зуглигете с площадки едущего трамвая неизвестные преступники застрелили армейского унтер-офицера. Из дома номер 9 по улице Верпелети, Будапешт XI, в городскую комендатуру сообщили, что на парадной лестнице обнаружен труп неизвестного солдата. На улице Дохань двое мужчин в военной форме и, кажется, в шляпах с петушиными перьями ранили из пистолета унтер-офицера СС. Производится расследование вышеизложенных дел.

После облавы, устроенной городской комендатурой, полицией и жандармерией, в городскую комендатуру доставлено 2763 человека; все они подозрительные личности. Ведется расследование.

Из Чепеля сообщают, что замерз Шорокшарский рукав Дуная и следует опасаться, что русские прорвутся с тыла в Чепель. Согласно рапорту офицера связи, прикомандированного к старшему инспектору полиции и жандармерии, по его приказу отряд саперов взорвал пештский бык Обудайского железнодорожного моста.

Из-за артиллерийского обстрела противника настроение жителей Будапешта весьма упадочное, но переданный по радио 10 числа текущего месяца призыв сохранять порядок и спокойствие, а кроме того, подготовка к снятию блокады города слегка подняли их настроение.

Больше ничего существенного не произошло.

2. Рапорт

Будапешт, 20 декабря 1944 года

Главному командованию, в дивизион главного штаба

Сводка о положении

Согласно рапорту офицера связи, прикомандированного к старшему инспектору полиции и жандармерии, старшина Нандор Пачаи из пулемета случайно ранил в спину старшего лейтенанта пограничных войск, который тут же умер. Ведется расследование.

18 декабря два немецких солдата конвоировали задержанных евреев по улице Ваци. При попытке к бегству все евреи застрелены, трупы их увезены в неизвестном направлении, и, согласно рапорту офицера связи, в выдаче их городской комендатуре отказано.

В больницу Международного Красного Креста на улице Юллёи, 18, ворвались немецкие солдаты, одетые не по форме, как видно, пьяные, обезоружили несущих там службу солдат венгерских полицейских внутренних войск, заставили их раздеться догола и скакать по-лягушечьи во дворе больницы. Затем они принялись беспорядочно стрелять. Расследование вела смешанная немецко-венгерская комиссия.

С Ладьманьешской табачной фабрики нами вывезено примерно 8 000 000 пачек сигарет и 5000 килограммов табака и отданы необходимые распоряжения для изъятия имеющихся там в наличии около 20 000 000 пачек сигарет и 8000 килограммов табака.

Настроение жителей Будапешта по-прежнему весьма подавленное.

При снабжении населения продовольствием приходится сталкиваться с определенными трудностями.

3. Рапорт

Будапешт, 26 декабря 1944 года

Министру обороны и начальнику генерального штаба

Доклад командира корпуса

В боях на острове Чепель и в районе Ракош-Сентмихаи полностью истреблен батальон внутренних войск, сформированный из двух рот. Примерно 500 человек из новых соединений, введенных в бой дополнительно, при первом удобном случае перешли на сторону русских. У командира батальона кровавый понос. Нынешний состав батальона: 4 офицера, 33 солдата. Пополнение ведется из новых соединений.

В течение вчерашнего дня по городу распространялись слухи о том, что его высокопреосвященство господин папский нунций в полном архиерейском облачении посетил нижеподписавшегося командира корпуса и передал ультиматум русских, требующих сдачи Будапешта. Согласно другой версии, на вездеходе с белым флагом приехал русский капитан и после секретных переговоров с его высокопреосвященством господином нунцием предъявил ультиматум нижеподписавшемуся командиру венгерского корпуса. Хотя слухи лишены всяких оснований, для поднятия настроения жителей Будапешта мы официально отклонили оба ультиматума.

Из-за непрерывного артиллерийского огня и попаданий снарядов настроение жителей весьма угнетенное.

В снабжении населения продовольствием возникли серьезные трудности. Большинство магазинов постоянно закрыто. Снабжение хлебом представляется возможным до пятого января. Масла, картофеля, фасоли, гороха и овощей нет. Фуража тоже нет. В ближайшие дни из примерно 10 000 будапештских лошадей около 3500 будут зарезаны, чтобы вместо хлеба выдавать населению конину. Прокорм оставшихся лошадей я могу обеспечить лишь в течение полутора недель, а потом предполагаю отправить на бойню еще одну партию.

Следователи разведывательного подразделения корпуса допросили нескольких человек, чьи родные проживают в районах Будапешта, уже оккупированных русскими. Эти люди звонят по телефону родственникам и, очевидно под давлением, утверждают, что русские прекрасно с ними обращаются, что их не следует бояться, у них и в мыслях нет причинять вред венгерскому гражданскому населению. В моем арсенале едва ли найдется средство, способное противостоять одурманивающей пропаганде русских. Напрасно развесили мы на улицах плакаты, поскольку из-за жестокого артиллерийского огня люди выходят из дому только за питьевой водой, ничего не читают и тут же бегут в убежище. Листовки разбрасывать я не могу, так как у меня нет самолета.

Патриотизм будапештцев до того выродился, что не собственная участь их тревожит, а гибель, грозящая столице. Большинство с нетерпением ждет прихода русских, потому что боится, как бы по тактическим соображениям не взорвали все мосты. Пораженческие настроения усиливает, например, тот факт, что командир немецкой военно-технической службы одной из баррикад на холме в Буде, ничтоже сумняшеся, взорвал укрепление на улице Витез, повредив при этом главную водопроводную трубу диаметром 700 мм. Вследствие этого в Будайской крепости уже четыре дня нет воды. Я вынужден был распорядиться, чтобы не пользовались уборными на участках, занятых рядовыми, и чтобы в Будайской крепости вырыли временные отхожие места. Я сообщил об этом командованию корпуса СС и одновременно обратился к нему с товарищеской просьбой, чтобы подчиненные ему отряды по возможности умерили свою страсть к взрывам. Ведется расследование и будет достигнуто соглашение.

На основании рапортов разведывательного подразделения я вынужден, к сожалению, констатировать, что немецкие части самовольно реквизируют автомашины и отбирают бензин и масло у жизненно важных предприятий. Если нам удастся установить, какая из немецких частей бесчинствовала, то нам возвращают с извинением реквизированную автомашину и горючее. Но обычно немцы просто-напросто отказываются назвать свою часть; угрожая оружием, запугивают служащих предприятий, и в результате реквизированное венгерское имущество можно считать безнадежно утраченным.

Однако из вышеизложенных фактов не следует делать вывод, что наши дружественные отношения с немцами хоть сколько-нибудь испорчены. Я сам сохраняю безупречные служебные отношения с командиром немецкого корпуса и с начальником генерального штаба; между нами ни разу не возникли разногласия, мешающие сотрудничеству. Так как командиру немецкого корпуса поручена оборона Будапешта, я считаю необходимым выполнять все его требования и во всем ему содействовать. Я делаю это, поскольку, осуществляя порученные мне задачи, забочусь об интересах родины и венгерской Королевской армии точно так же, как мои начальники, ставящие эти задачи. Но я вынужден доложить, что ко мне приходили командиры всех венгерских частей и просили, чтобы я взял на себя тактическую оборону Будапешта. Венгерские части как бы не у дел. Я, разумеется, не только отклонил эти бессмысленные просьбы, но и разъяснил своим подчиненным, что ради высшей цели лишь отданный приказ следует считать правильным, и, какие бы нам ни приходилось терпеть унижения, мы делаем это во имя блага родины.

Никаких более серьезных аномалий не наблюдалось.

Генерал-лейтенант командир корпуса

Хинди

4. Рапорт

Будапешт, 13 января 1945 года

Министру обороны и начальнику генерального штаба

С е к р е т н о!

С тех пор как столица в осаде, отношения между партией «хунгаристов» и венгерской Королевской армией все более обостряются, хотя ответственное руководство партии в полном единодушии со мной делает все возможное, чтобы не допускать грубых перегибов в армии. Я со своей стороны всячески стараюсь помешать тому, чтобы чинили самосуд, мстя за мнимые или подлинные несправедливые действия наших частей. Из-за зверств прекрасно вооруженных и совершенно недисциплинированных нилашистов, которых, как видно, нередко подстрекают вражеские агенты, возникла опасность, что развяжется жестокая братоубийственная война. Как о вопиющем факте докладываю об убийстве из-за угла командира VI пехотного батальона майора Ванци. Причина убийства: вышеупомянутый, несмотря на угрозу оружием, отказался отдать служебную автомашину. Преступники: два члена нилашистской партии и три молодых кандидата в члены, участвующие в защите города. Полагаю, что по причине вышеуказанного происшествия главные силы шестого пехотного батальона на следующий день сдались русским.

Генерал-лейтенант Хинди

5. Рапорт

Будапешт, 17 января 1945 года

Министру обороны и главнокомандующему армии

С е к р е т н о!

Немецкое командование сегодня ночью намеревается сдать Пешт, а посему взорвать Цепной мост и мост Эржебет. Трудно передать мучения жителей города. Конина кончилась, снова резать лошадей в настоящий момент нет возможности. В данной обстановке боеспособность армейских частей быстро падает; дальнейшие последствия предвидеть невозможно.

Полковник генерального штаба

Енё Микец

6. Рапорт

Будапешт, 28 января 1945 года

Главному командованию, в генеральный штаб

Рапорт о военном положении

Северная Буда до улиц Кекгойё и Иштенхеди, а также остров Маргит сданы противнику. Будайская крепость и проспект Кристина разрушены при обстреле. Обваливаются все убежища. Русские штурмовики летают среди домов на высоте третьего-четвертого этажа и, обнаружив сопротивление, стреляют прямо в окна, с высоты пяти — десяти метров сбрасывают на здания бомбы. Для обороны у нас нет ни одного самолета-истребителя. Наша зенитная артиллерия, направив горизонтально стволы орудий, сражается с танками. Все части измотаны, продовольствия нет. В нашем распоряжении всего-навсего три тягача с прицепом и два грузовика; остальные выведены из строя при обстреле. Мы в полном здравии.

Полковник Микец

7. Рапорт

Будапешт, 3 февраля 1945 года

Главному командованию в район Кёсега

Рапорт о военном положении

Эффективной обороне Буды мешает то, что немцы гонят для работ на передовую мобилизованное гражданское население. Эти люди, оказавшись под сильным минометным и пехотным огнем, естественно, прячутся — чему трудно помешать — и уходят, ничего не сделав. Растет число убийств с целью ограбления, совершаемых в частных квартирах. Второго февраля мы поймали с поличным трех мародеров, которые на проспекте Пашарети, 48, Будапешт II, убили выстрелами из пистолетов банкира Ернё Валаки и, прихватив золото и меховые шубы, хотели сбежать. При проверке документов они предъявили удостоверения личности с фотографиями, выданные Национальным карательным отрядом. Двоих из них начальник военной администрации подполковник Чепредь приказал прикончить на месте, но он не смог оказать сопротивления другим лицам из Национального карательного отряда, подоспевшим на помощь и жаждущим мести, и был убит выстрелом в голову. Кроме того, докладываю, что третьего февраля на рассвете патруль из семи нилашистов сделал выговор командиру истребительно-противотанковой батареи за то, что ствол орудия был обращен на запад, а не на восток. За перебранкой последовала драка, затем перестрелка, в результате которой тяжело ранен командир батареи. Ведется расследование.

8. Рапорт

Будапешт, 5 февраля 1945 года

Министру обороны и начальнику генерального штаба

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о!

Согласно немецкой информации, по воздуху доставляется лишь минимальное продовольственное пополнение. Рассчитывать на него может только немецкая армия; немецкая армия вправе даже отбирать продовольственные припасы, скудно выдаваемые населению или транспортируемые венгерскими военными частями и плохо охраняемые. Так как все венгерские вооруженные силы находятся в состоянии боя, почти невозможно помешать немецким отрядам, превосходящим численностью наши отряды, отбирать провиант за линией фронта.

9. Рапорт

Будапешт, 9 февраля 1945 года

Главному командованию, в генеральный штаб

Попытка будайских немецких и венгерских частей прорваться

Противник, наступающий с горы Шаш, подошел к горе Геллерт. Мы оттянули главную линию обороны в Буде к юго-восточному краю Вермезё, к сектору улиц Месарош и Хедьалья. По инструкции главного штаба немецкого корпуса нами направлены две части на прорыв из Будайской крепости и для соединения с деблокирующими отрядами. Для успешного осуществления прорыва розданы остатки хлеба, а также жареная конина из последней партии, а кроме того, нуждающиеся обеспечены новыми хлопчатобумажными рукавицами и шапками-ушанками.

10. Рапорт

Жамбек, 13 февраля 1945 года

11 февраля 1945 года около 22 000 немецких и 18 000 венгерских солдат, а также 1200 членов вооруженных отрядов партии нилашистов попытались прорваться из Буды. Попытка окончилась полной неудачей. Лишь 769 человек добрались в районе Жамбека до немецкой линии фронта.

Перевод Н. Подземской.

Сильвестер Эрдёг

Когда отец мой вернулся из французского плена, мать успела уже похоронить моего старшего брата. (Отец любил землю, работу и никогда не интересовался политикой; воевал он по принуждению.) Город бомбили, как вспоминала мать, у нее пропало молоко, и младенец надрывался от плача. Он умер в подвале, прожив всего две недели. Стоял октябрь, кладбище было овеяно миром и покоем; матери помнится, как отдыхавшие поблизости советские солдаты сняли фуражки при виде маленькой похоронной процессии; впереди шел мой дед, неся в старческих своих руках крошечный белый гробик.

Отец вернулся домой в 1946 году, уверенный, что сынишка, носивший его имя, уже бегает и говорит.

Может быть, как возмещение утраты, как обет за перенесенные страдания, а может быть, попросту не желая противиться радости, мать в 1947 году родила еще одного сына, а осенью 1948 года — меня, (Я смутно помню желание матери иметь дочку — ожидая меня, мать надеялась, что родится девочка, но в 1954 году она опять дала жизнь сыну, так что теперь нас трое братьев.)

Отец был из довольно зажиточных крестьян, Труженик он был неутомимый, работал не покладая рук. Однажды, в середине пятидесятых годов, мы взяли с собой на поле старый фотоаппарат, чтобы увековечить жатву. На этом снимке отец, полуголый, жнет, мать лишь на мгновенье вскинула взгляд — она собирает оставшиеся в поле колосья, а я, босой, в холщовых портах, стою, усмехаясь, на стерне, готовлюсь вязать сноп.

Мать была родом из бедной крестьянской семьи. Тщетно стремилась она учиться, хотела стать воспитательницей в детском саду или учительницей — ей не разрешили, дома нужны были и ее руки. А тогда всем повелевала нужда. Видно, ее неутоленная тяга к учению погнала нас, ее сыновей, в школу при народной власти, когда человека уже не по богатству ценили: пусть, по крайней мере, сыновья учатся, коли ей не довелось.

Полные противоречий и конфликтов годы сопровождали мое детство. Я учился играть на рояле, а на каникулах рыхлил, копал картошку (что греха таить, тогда я стыдился, что я из крестьянской, а не из рабочей семьи). В школьном хоре я пел о новом строе, а по воскресеньям ходил в церковь, продолжая семейную, «классовую» традицию; исповедовался во всех грехах, причащался, как того требует римско-католическая вера. Мать втайне мечтала — увы, напрасно, — чтобы я стал священником.

В шестидесятые годы наша жизнь коренным образом изменилась: отец вступил в кооператив, пришел конец тяжким трудам до седьмого пота; мы купили телевизор, затем автомашину. Я, в то время уже подросток, стремился во что бы то ни стало вырваться из тесных рамок классовых предрассудков и ограничений. Хотел стать актером-комиком. Я очень любил смех, хотел научить других смеяться, но сам по-настоящему смеяться еще не умел… (Дома было слишком безотрадно… Дед наложил на себя руки. Родители ссорились…) Я был очень застенчив и — увы — лишен актерских талантов.

Мне и до сих пор неизвестна причина, но как-то осенним вечером 1963 года я испытал неодолимую потребность уединиться в полутемной комнате и писать. (Я не собирался стать писателем. Да и не знал толком, что для этого нужно. Я честно усвоил то, чему учили в школе, за это честь и слава моим родителям. У нас в семье не было библиотеки, а если в страду мне случалось зачитаться, говорили обычно: «У барчука времени, как видно, пропасть».) В тот осенний вечер я излил на бумагу все, что меня мучило, чего я не мог понять. Чуть ли не оплакал самого себя — по-моему, так искренне, как может плакать подросток. (Теперь-то мне ясно, что корни моих страданий уходят в далекое прошлое.) Это мое первое творение получило премию на литературном конкурсе. Сперва родители даже гордились мной: «Из парня вышел толк». Но когда услышали передачу по радио, расстроились: «Нечего из избы сор выносить!»

Я и по сей день ощущаю груз этой мучительно прекрасной ответственности литератора.

Отслужив в армии, я поступил учиться и получил диплом преподавателя венгерской и французской литературы. Мне выпало счастье много путешествовать. Я побывал во Франции, Бельгии, Австрии, Вьетнаме, на Кубе, в Советском Союзе, в соседних с нами странах. Я всегда ощущал потребность в дружбе, и мне приятно сознание, что у меня есть друзья. Писательскому мастерству я учусь непрерывно. До сих пор вышло в свет три моих книги.

Море и чайка

Вот они и поехали. Была не была. Ринулись в неизвестное, как в пропасть. Граница осталась позади. «Говорю тебе, Имре, поезжайте! Покажи Этушке море!» — уговаривал их Винце Арендаш. Поначалу Имре думал, что Винце просто так, ради шутки, их подначивает. «На кой ляд оно нам сдалось? Вода и вода. И чего на него пялиться?» «Послушай, Имре, ведь море же! И Этушка еще никогда его не видела! Отвези ее! Иначе какого черта ты покупал машину?» — «Чтобы свиньям помои возить», — уколола Этушка. Ах так, ну что же, поехали, посмотрим белый свет.

Хотя все это блажь. А между прочим, как еще он должен возить свиньям помои? На велосипеде много не перевезешь. Надо делать три-четыре ездки. А где взять время? При трех-то сменах. Ну, теперь все равно. Он покажет жене море. Пусть себе налюбуется. Ведь поехали уже.

Они не знали, о чем им говорить. Женщина пыталась читать вывески на чужом языке. Щурила глаза, словно это могло ей помочь. «А как мы там объясняться-то станем?» — волновалась Этушка. «Да что у вас, рук, что ли, нет: на пальцах и объяснитесь!» — Винце бы только посмеяться. «Как глухонемые, выходит, да?!» — Этушка даже покраснела, то ли от смущения, то ли обидным ей это показалось. «Во-во, как глухонемые!» — Арендаш продолжал смеяться. «Хороши же мы будем! — Пришлось и Имре вмешаться. — Руками махать посреди улицы, как недоумки какие».

Ну уж нет. Лучше совсем не говорить. И вообще, общаться они ни с кем не станут. И в ресторан тоже не пойдут. Сами себе сготовят. «Там есть кухня», — сказала жена Винце. Они везли с собой картошку, сало, лук, еще кое-что из продуктов. А мясо и хлеб уж как-нибудь купят. Это с собой везти не имело смысла. Ничего, как-нибудь перебьются. На худой конец, с морем говорить будут. Уж с ним-то сговорятся. Ведь для того и едут. Чтобы вместе, своими глазами увидеть море.

Они по-прежнему не знали, о чем им говорить друг с другом. Мужчина пристально всматривался в дорогу. У него даже руки от напряжения начало сводить. Ведь за границей, не ровен час, и машины-то водят как-нибудь иначе. И знаки-то, может, другие, и вообще все по-другому. Это вам не помои для свиней возить дома. По чужим-то странам колесить! Да и ни к чему ему это. Поскорей бы добраться до моря, чтобы вся эта дорога осталась позади. А то еще, чего доброго, страх зрение ослабит, и так уж вон руки парализовал. Но говорить он об этом не станет, лучше уж помолчит. Ведь они как-никак к морю едут отдыхать. Вместе, в первый раз в жизни. Он уже хотел было сказать: «Свадебное наше путешествие. После тридцати лет совместной жизни». Но ничего не сказал.

Да нет же, они вовсе и не хотели ехать одни. «А вам почему бы с нами не собраться? Все бы уместились!» — «А мы в другое место собираемся. В Вену! Там, говорят, уж больно вещи красивые купить можно. Только вот дороговизна, конечно». «Да, сейчас ведь оно везде дорого», — подтвердила Этушка, повернувшись к жене Винце, словно убедилась в этом на собственном опыте. «Это точно… ну, хотя бы посмотреть, и то стоит!» Семейство Арендашей в Вену подалось. Что ж, их дело. А нас уговорили к морю поехать. Обратно уж не повернешь, поздно. Подумают, струсили. И то сказать, Этушка ведь вправду моря не видела, пусть себе посмотрит. Только бы поскорее доехать до места. И обратно бы поскорее, и чтобы беды никакой, упаси бог, с нами не стряслось.

— Кукуруза, — женщина показала глазами в сторону поля.

— Да, — моргнув, ответил мужчина. — А там вон картошка, видишь?

Женщина кивнула. В этом-то их никто не проведет. Но вот что им за комнату положат, да за хлеб, за мясо? Тут еще по пять раз придется переспрашивать. На бумажке писать. Пускай их презирают, только бы не обманули. А то ведь случается, что и дома обсчитывают. Нынче все так и норовят тебя обмануть. Положиться не на кого. У всех только деньги на уме, как бы побольше урвать. Порядочные люди почитай все перевелись.

Мужчина вздохнул; надо бы все же сказать: «Знаешь, это наше свадебное путешествие. С опозданием в тридцать лет».

Глупость. Чушь какая. Этушка, верно, и сама это знает. Не может не знать. Неспроста же она сказала после долгих уговоров и увещеваний: «Я согласна».

Машин становится все больше и больше. Мужчина сильнее сжимает руль в руках, сбрасывает скорость. Не дай бог столкнешься с кем-нибудь. Что тогда будет? И денег-то мало, и языка ихнего не знаем, ничего… Как тогда домой вернешься.

Не надо бы им ехать. Одни заботы да волнения. Арендаши — те совсем другие. Винце еще в плену научился говорить не по-нашему. И всю-то жизнь свою крутился среди незнакомых людей, ему бы только раскатывать туда-сюда, бродяжничать. Они ему нисколько не завидовали, а все же поддались маленько, когда Винце стал их подначивать: «Ну, Имре, или Этушка не заслужила такую поездку? Заслужила ведь!» — «Да брось ты! Жила я себе без этого моря и дальше как-нибудь проживу». — «Э-э, не так все просто! Раньше у вас и денег не было, да и времени тоже. А теперь? И машина хорошая, и все…»

«А на кого сад бросишь, скотину?» — «Так ведь Имре свиней недавно продал, ну, а куры — им и сын может корм дать, да и за садом он присмотрит, раз уж на то дело пошло», — «Он и без того занят!» В это время сын как раз вернулся домой, и Арендаши сразу же взяли его в оборот. «Ну, наконец-то! Да все я сделаю, только решайтесь поскорее да поезжайте!» Выходит, и сын взял сторону Арендашей. Теперь вроде бы и сослаться было не на что. Волей-неволей пришлось рискнуть на поездку.

Чистая блажь все это. Зачем крестьянам море?

Женщина, крепко сжав губы, сидела молча и не отрывала глаз от чужого, незнакомого вида за окном. «Хоть бы разок один в горах побывать. Тишину горную послушать». Этушка никому и никогда не рассказывала об этой своей мечте. Но лелеяла ее упрямо, с верой, как впервые идущий к причастию свой обет. Она и сама не понимала почему, но мечтала больше о горах, чем о море. И то сказать, какой прок ей от этого моря? Купаться она все равно не будет. У нее ноги болят. Надо бы к горячим минеральным источникам поехать. Словом, о море она вовсе и не думала. Вот горы — дело другое. Там можно бы побыть совсем одной, ей это много раз снилось. Горным воздухом подышать, руку протянешь — облака.

— Картошку убирают, — теперь заговорил мужчина. Да! Каждому овощу свое время. Думал ли он когда-нибудь, что вот так, на своем автомобиле поедет отдыхать к морю. А еще надо бы спросить у Этушки, помнит ли она те первые их летние месяцы. Август сорок второго, сорок третьего, сорок четвертого? Да стоит ли расспрашивать ее? Дело прошлое, что о нем вспоминать. Теперь надо о чем-нибудь повеселее говорить, они отдыхать едут на море.

Женщина разглядывала поля, согнувшихся, копавшихся в земле людей. Они с Имре стояли во дворе, а телега была полна картошки — центнеров этак двадцать. Этушка улыбалась даже, пока муж открывал ворота. Потом внезапно подняла руку, словно защищаясь: «Господи Исусе!» Смотрела и не верила своим глазам, а потом кинулась перебирать картофель. «Господи, твоя воля!» — На глазах у нее выступили слезы. Мужчина ничего не сказал, провел лошадь в конюшню, напоил ее, задал корму. И после того уж подошел к телеге, облокотился о край. «Жук колорадский! Труха! — у женщины тряслась голова. — Всю как есть на выброс». — «Я тут ни при чем! Это, черт побери, земля такая!» Землю эту им выделил кооператив под приусадебный участок; уж как они ей радовались, шутка ли, больше хольда. Но из двадцати центнеров картошки пятнадцать оказалось порченой. Продать нельзя, разве что свиньям скормить. Женщина заплакала. «Не реви! Этим горю не поможешь!» В конце концов они принялись сортировать ее, раскладывая на три кучи: на продажу, для себя и свиньям. За работой не заметили, как стемнело.

— А здесь ведь крестьяне — единоличники, — заметил мужчина.

— Не агитировали их, что ли? И коллективизации, стало быть, не было?

— Стало быть, нет.

И снова оба замолчали. Они так и не знали, о чем говорить друг с другом. Хотя теперь бы в самый раз потолковать о том, о сем. Вспомнить жизнь свою с самого начала. Ведь они вместе и совсем одни. Сидят себе в красивом автомобиле и едут к морю, любоваться им едут. Свадебное путешествие. После тридцати лет совместной жизни. Поболтать бы надо, и время есть, ничем другим все равно ведь не займешься. «Этушка», «Имре». Слов этих было бы достаточно. Тридцать лет — срок немалый. Или просто дотронуться до ее руки. Чтобы почувствовала: здесь он, рядом. Но мужчина все крепче, судорожней сжимает руль, а руки женщины по-прежнему сложены на груди.

Им это не пристало. Перестрадали, притерпелись, знай только к недугам своим прислушиваются. А если все же сказать? «Ты помнишь, Этушка?» Чего ей помнить-то? Дни, ночи? Радости? А были ли вообще радости? Ведь вот и дети от них улетели, словно птицы перелетные. И видят они их теперь издали, как птиц в осенних сумерках, когда те, исчезая в облаках, оглашают окрестности своими криками. Вот только младшенький пока что с ними. Да и он, того гляди, уедет.

И вовсе не нужно им это море. Не для них оно. Сидеть бы дома: там по кухне да по саду походишь, в свинарник заглянешь, на худой конец, до ближайшего перекрестка можно прогуляться. А перед сном, чего уж лучше, телевизор посмотреть — усталость снимает. А что они на том море не видели, друг друга, что ли? Так это им без надобности. Ничего им уже не нужно. И ничего уж не добиться. Нет у них сил. Надо молчать научиться. А в море вода ледяная. А у них ведь и кости ломит, и суставы болят.

Машина медленно движется на запад, они в ней — что твои господа. Судьбу-то зачем искушать? Участью своей они довольны. Живут, как никогда раньше не жили. Грех жаловаться. А у моря будут чувствовать себя не в своей тарелке.

— Здесь земля не лучше ли?

— А кто ж ее знает, пока сам не опробуешь.

Земля. С тех пор как он ушел из кооператива, откуда ему знать, что такое земля. Уж восемь лет прошло. Теперь он знает, что такое три смены. С шести утра до двух дня, с двух дня до десяти вечера и с десяти вечера до шести утра. Вот об этом теперь он имеет понятие, а вовсе не о земле. Разве этого мало? Мужчина покачал головой.

— Что это с тобой? Никак глаза болят?

Он отрицательно промычал в ответ.

— Здесь очень уж большое движение: надо смотреть в оба.

— Устал поди?

— Нет.

«Этушка, ты меня любишь?» — «А ты меня, Имре?» Откуда взялись они, эти слова? Из того ли далекого вечера, из той тишины? Где вы, те акации, цветущие акации? Где вы, те росистые зори? Да полно, их ли то были голоса?

Нечего сказать, удружили им эти Арендаши. «Ну, наконец-то вы взялись за ум!» — «По мне, так мы его вовсе лишились». Они вертели в руках бумаги, заграничные паспорта, водили пальцем по карте автомобильных дорог. «Сам убедишься, дело стоящее! Знаешь, какие там дамочки? На берегу моря? Там даже пляж нудистов есть!» — «Это еще что такое?» — спросила Этушка. У Винце загорелись глаза. «На том пляже все загорают в чем мать родила!» — «Может, вы сами там бывали?» — «А что вы думаете, Этушка, почему бы и не заглянуть туда, раз уж я поблизости очутился. Любопытно мне было!» — «Боже праведный, вот срам-то». Этушка отвернулась, а Винце подмигнул Имре. «Эх, Имре, ты там такое увидишь! Только держись! Какие дамочки! Мой вам совет, Этушка, с Имре глаз не спускайте, не то его в момент окрутят!» — «Окрутят так окрутят. Мне-то что». — «Больно уж легко ты меня отдаешь, — попытался пошутить Имре. — Мне, к примеру, другой товар не требуется. И никогда не был нужен, могла бы, кажется, понять». И опять установилась тишина, которую ни он, ни она не осмеливались нарушить.

Женщины? Еще большая блажь, чем море. А море-то он уже видел, знает, какое оно. В плену это было, привели их однажды на берег моря, весной, в воскресенье, чтобы и они выходной день почувствовали. Пленные слонялись по берегу, одни орали что-то, пытаясь перекричать гул прибоя, другие лезли в воду, прыгали, спасаясь от волн. Он тоже ходил по берегу, потом нагнулся, поднял с земли несколько ракушек. Думал домой их привезти, на память. О том, как в плену был. Но они раскрошились у него в кармане еще до того, как он попал на родину. Бродя по берегу моря, Имре смотрел на бесконечное водное пространство и все повторял про себя: «Море, море». Но оно ему было ни к чему. Даже глаза заболели. Смотреть бы на поле, на то, как ветер колышет пшеницу, как бежит по ее рядам. А это огромное серое водное пространство казалось Имре враждебным. Он видел тогда и чаек над белыми от пены гребнями волн. Но и они ничуть его не радовали. Чайки напоминали ему голубей, заставили вспомнить маленькую голубятню на чердаке родного дома, а морская пена навела на мысль о лошадях с пеной у рта, когда натягиваешь поводья. Вот какой была его встреча с морем. Хотя он старательно пялил на него глаза. Ничего не поделаешь. Такой уж он есть. Ему так не хватало тогда Этушки, их маленького. И как скучал он по дому, по всему, что осталось там. По земле, лошадям, плугу — по всему. С какой же стати было ему радоваться морю? Он бессмысленно смотрел на него и не видел.

— Погода портится. — Женщина подалась вперед и стала всматриваться вверх, сквозь ветровое стекло.

— Увидишь, над морем тучи будут, это уж точно.

— А Винце с женой почему-то говорили, что там все время солнце светит. Вот чудно-то будет, коли мы даже подойти к нему не сможем. — Женщина боялась, что не увидит чаек. Почему уж ей так хотелось посмотреть на них, она и сама не понимала. Белые, белоснежные чайки.

— Кто его знает, может, там и впрямь светит солнце и в небе ни облачка. Но над тем, другим морем, тучи были.

Взгляд женщины застыл на лице мужа. Ей послышался гул в небе, плач, а глаза словно заволокла пелена. Она вновь почувствовала затхлый запах подвала. «Над тем, другим…» В тишине раздался тонкий детский плач. Она попыталась заставить ребенка замолчать. «Не реви, да не реви же ты». Она боялась, что крик сына выдаст их. Этот жалобный детский плач. И даже обрадовалась, когда начали рваться бомбы, в их грохоте потонули звуки плача. Однако вскоре вновь наступила тишина, мертвая тишина, самолеты улетели. А ребенок плакал все сильнее. «Может, он чует что?» В руках у свекрови замерли четки. Этушка чуть ума не лишилась. «Замолчи, не плачь, перестань, сыночек, ну, не плачь же!» Она трясла ребенка, прижимала к себе, ласкала его. А маленький человечек по-прежнему закатывался, не умолкал. Этушка сама расплакалась, закусив губу, скулила. «Замолчи, малыш! Не плачь! Нельзя! Не губи же меня, сыночек!» Она трясла младенца. Свекровь опять начала перебирать четки: «Верую во единого бога». Лицо у ребенка покраснело. «Видит бог, чует он чего-то». «Да ну же, оставьте, будет вам, мама!» И она отчетливо увидела Имре, вот он встает из-за стола, берет походную амуницию и выходит за калитку. Она запела: «Спи-усни, мой сынок, пусть тебе привидится небесный ангелок!» И пела все громче и громче. А ребенок продолжал кричать, и лицо у него стало багровым. А свекровь чаю принесла понапрасну, ни к чему тот чай был. «Ну, не плачь же, Христом-богом молю!» — У Этушки по лицу катились слезы. Она решила дать ребенку грудь, да молока не оказалось, пропало. Голова кружилась, уже и сил не было держать младенца. Ночь. Врача бы… Да где же его найти и как привезти сюда? «Верую…» — «Ох, мама, прошу вас, мама, молитесь про себя, не то я ума решусь!» — «Когда так-то, вслух надо, дочка, вслух…» И все же свекровь перешла на шепот. Ребенок скулил, хрипло взвизгивал. Когда наконец забрезжил рассвет, они увидели, что маленькое его личико и вовсе уж посинело. Этушка, себя не помня, схватила малыша, прижала к себе: «Не плачь, ну, не плачь же! Жив твой отец! Ничего с ним не случилось!» Теперь она слышала только рыдания младенца, а близкие разрывы бомб воспринимала, как глухое гудение осиного гнезда. Свекровь положила на младенца четки и иконку девы Марии. «Это поможет, беспременно поможет. Пресвятая дева поможет дорогому нашему Имрушке». — «Уберите это отсюда!» У нее и вправду, верно, рассудок помутился, потому что Этушка дико вдруг закричала. И вновь перед глазами ее всплыло лицо Имре, походное снаряжение, калитка, которая захлопывается за ним. Лицо у ребенка стало совсем синим. У Этушки вырвались рыдания. «Ну, чего ж ты не замолчишь никак, чего? Я же здесь, сынок, вот она, здесь же я!» Но слез у нее не было. Слезы тоже пропали, иссякли. Свекровь, забившись в угол, зажмурившись, вздрагивала всем телом. «Святая дева Мария, спаси и помилуй Имре и малыша нашего…» Бомбы вдруг перестали рваться. Наступила тишина, тяжелая и вязкая, словно топь. Только ребенок надрывался от крика, он сорвал голос, и плач его напоминал теперь скрип колодезного журавля, которым играет ветер. Потом она потеряла сознание. Трое суток держалась, а тут сдала враз. Увидела багровое личико сына с белоснежным нимбом над головой, а потом все померкло перед глазами. Мальчик тихо отошел. Устал от крика. Уснул без чая, молока, без песни колыбельной. Свекровь привела ее в чувство. «Теперь уже он, поди, с ангелочками играет…» И тогда Этушка заметила: личико у Имрушки не багровое, а белое-белое. Неподвижная чайка. Шелестели бусины четок… «Спи спокойно, первенец мой… спи спокойно…» Она и не знала, что беззвучно раскрывает рот. На кладбище отдыхали русские солдаты, что-то ели там. Маленький белый гроб. Его нес осторожно под мышкой сосед. Могила была не глубже ямки картофельной.

Над тем, другим морем, были тучи. Над другим морем.

Но здесь светит солнце! Летают чайки! Белоснежные!

Надо что-то сказать.

— Я позабыла мальчику объяснить, в какую корзину складывать яйца.

— Как-нибудь разберется.

— Пятьдесят штук я отложила на тесто — лапшу месить. Коли перепутает все, не знаю тогда, что и делать?

— Разве не все равно, из каких яиц делать тесто?

— Как же это все равно!

Муж того не понимает, что мальчик, он ведь забыть может. Хотя она все ему прописала. И записку ту на буфет положила. Что и когда есть, что в кладовой, а что в холодильнике, когда надо в магазин сходить и что купить там. Молоко, к примеру, покупать надо. В субботу пойти на кладбище, полить там все. А вот о яйцах она позабыла. Что же теперь будет?!

Нет, зря они все же поехали. Не нужно им это. Арендаши — те совсем другие. У них ни детей, ни скотины, ни сада. «Этушка, там же вода голубая! Чистая-чистая, прозрачная вода! А улицы! Магазины, витрины!» Но Этушка все думала о чайках. В горах ведь нет чаек. Потому она и согласилась поехать к морю. Из-за чаек. Потому, что в горах их нет. Но о чайках она никому ни словом не обмолвилась. Сидя в машине, она считала иностранные деньги, прикидывала.

Мужчина совсем замучился. Руки у него сводила судорога, глаза слепли от напряжения. По крайней мере, говорить надо, а то сидят в машине словно как немые. Коли уж поехали, пересилили себя, надобно улыбаться, веселиться. Нет, он все же скажет, право слово, скажет.

— А знаешь, это ведь наше свадебное путешествие, если на то пошло?

— Да опомнись, что ты говоришь? Ведь тридцать лет уж вместе прожили.

Что правда, то правда. Выходит, надо было промолчать. «Этушка, ты красивая! Я тебя люблю. И мы с тобой будем счастливы, вот увидишь!»

— Небось это Винце Арендаш ерунду придумал про свадебное-то путешествие? Здо́рово, нечего сказать. Ай да парочка — баран да ярочка.

Само собой, это у Винце Арендаша с языка сорвалось. Он шутил, конечно, но, в общем-то, был прав. «Ну, и потом, ты сможешь в кои-то веки побыть с Этушкой наедине! Ведь вы же еще молодые!» Имре тогда лишь рукой махнул.

Он продолжал сжимать руль. «На берегу кругом дамочки красивые в купальниках!» Вот какой этот Винце! Ему-то легко, он совсем другой. «Имре, ты ведь любишь меня, ты никогда меня не бросишь?! Я твоя, а ты мой, ведь правда?!» Откуда доносятся сейчас эти слова? Говорили ли они когда-нибудь подобное? Он словно видит тот полумрак, ту таинственную тягу друг к другу, стремление скрыться от посторонних глаз. Днем и ночью. Какими жадными они были, какими ненасытными.

— Осторожней! — вскрикнула женщина.

Он не заметил грузовик с прицепом, который его обгонял. Мужчина провел ладонью по лбу.

— Носятся как угорелые! — Женщина едва пересилила себя, чтобы не расплакаться.

Чего уж тут, сам виноват. Не посмотрел в зеркало.

— Говорил я тебе, что к морю на машине ехать — дело непростое. Вон какое движение тут, да и гонят быстро, не так, как у нас, дома.

— Теперь уж поздно. Был бы ты порешительней, мы бы и вовсе не поехали.

— Но мне ж хотелось, чтобы ты море увидела.

— До него еще доехать надо.

Что ждет их? Пять дней — срок ужасно долгий. А у моря они будут обречены на бездействие, одни среди чужих. О чем они станут говорить друг с другом, чем будут заниматься? Сидеть на берегу и смотреть на море. На чаек. Слушать шум прибоя. Тридцать лет. Но что они увидят в этом море, что? В море, как в зеркало, не посмотришься.

— Адрес-то у тебя?

— Какой еще адрес?

— Ну, тот, что Арендаши дали.

— Конечно.

«Ты для меня прекрасней чайки!» Уж не Имре ли произнес это? «А ты чайку-то видел когда?» Может, это Этушкины слова? «Не видел, но говорят, они очень красивые. Белоснежные, хрупкие. И верны морю». Неужели это он сказал? «Хорошо, тогда я буду чайкой. А ты кем же?» Неужели Этушка такзаигрывает с ним? «Знаешь, давай ты будешь морем!» — «Я огромный и сильный! Непобедимый!» И тут они оба смеялись бы. Конечно, смеялись и целовались бы, а как же без этого!

Он замечает облака.

— Вон там оно — море.

— Да ведь солнце светит.

— Ты сама попробуешь: вода в море соленая.

— Тогда чего мне ее пробовать?

— Чтобы самой убедиться.

Женщина махнула рукой. Блажь. Она хочет видеть только чаек. Только их. «Это будет здорово, Этушка, вот увидишь. Замечательно. Городки, магазины!»

Машин стало еще больше. Они движутся еле-еле. Здесь уж начался город.

— Как чисто. — Женщина снова всматривается в вывески. — «Мясо».

— Где? — мужчина не отрывает глаз от дороги.

— Вон там. А еще «Ювелирный магазин».

— Так и доедем до самого моря. Винце говорил, что тот дом на самом берегу.

— Ты же сам с ним объяснялся. — Машина медленно ползет вперед, дорога забита автомобилями. Наверное, море в той стороне. Женщина облизала запекшиеся уголки рта. Правда, магазины, кругом чистота, красивые дома, улицы. Мужчина все время представлял себе тучи над морем, хотя солнце светило по-прежнему. И вот они выехали на большую площадь, сразу за ней виднелся бульвар. А дальше — переливающаяся на солнце водная гладь.

— Это и есть море?

— А чего же еще? Оно и есть. Сейчас где-нибудь поставлю машину.

Он медленно завернул на стоянку. Нашарил в кармане бумажку, на которой был записан адрес.

— Попробую узнать, где этот дом… хотя он, стало быть, где-то рядом. Винце так объяснил.

Женщина молчала. Она опустила стекло. Всматривалась в море, не слыша его гула.

— Вот эта улица, напротив, и рядом угловой дом. Винце все точно растолковал.

Женщина по-прежнему сидела неподвижно, слегка сощурив глаза, вглядываясь в бескрайнюю водную гладь. Она искала чаек.

Машина остановилась перед домом.

— Здесь он. Приехали! — Мужчина смущенно улыбнулся. Добрались. Вот они и на месте. Вдвоем. Ему бы сказать: «Этушка, милая моя Этушка! Ты видишь море! Думала ли ты об этом когда-нибудь!» И почти слышит, как они оба смеются! И почти чувствует: они невольно берутся за руки и сжимают их до боли, так, что слезы выступают на глазах.

Имре бросает взгляд на жену. На губах у него улыбка. Затем открывает дверцу и выбирается из машины. И только теперь ощущает боль во всем теле. В пояснице, ногах, занемевших руках.

— Ну, вылезай же, — мягко говорит он.

Женщина покачивает головой. И по-прежнему зачарованно смотрит в сторону моря.

— Тебе что, плохо?

Она ничего не отвечает. Рядом с машиной, прямо с асфальта, взмывает вверх чайка и скользит в сторону бескрайней дымки над морем.

— Она не белая, а серая.

— Что ты говоришь? — спрашивает нетерпеливо мужчина.

— Ничего, ничего. — И она тоже открывает дверцу.

Перевод С. Фадеева.

Иштван Эркень

Родился я в 1912 году, в Будапеште. Отец мой был аптекарем, мать — превосходной домохозяйкой, сохранившей это умение до конца дней своих… Сочинитель, говорите? Воля ваша, но уже в самом этом слове есть нечто подозрительное. Немало мы их повидали на своем веку, сочинителей этих. Забежит, бывало, этакий щелкопер в аптеку за пилюлями, и покупке-то всей — грош цена, а он и ту норовит в долг забрать… Ладно, сказал отец, хочешь стать писателем — пиши. Но прежде хотелось бы ему краем глаза взглянуть на мой диплом провизора.

Сказано — сделано, через четыре года отец держал в руках диплом, подтверждающий, что его сын стал провизором. Для меня открылась пора радужных мечтаний, но тут последовало новое условие отца: чтобы встать на ноги, мне нужен второй диплом — инженера-химика. И я стал инженером-химиком — в обмен на пять лет своей жизни. Едва успел увидеть свет тощенький сборничек моих рассказов, как началась война.

Между мною и писательским столом всегда оказывалась какая-нибудь помеха, и, чтобы обойти очередное препятствие, требовалось, как правило, лет пять: война, военный плен… Откладывать было некуда, и я начал писать. Я писал романы, рассказы, хватался за пьесы, брался за киносценарии. Поначалу все, что выходило из-под моего пера, получалось в этакой легкой, гротескной манере, потом манера моя год от года все утяжелялась и утяжелялась, пока не забуксовала окончательно под собственной тяжестью.

И наконец в зрелую пору жизни, когда юные годы стали для меня далеким прошлым, мне все же удалось возродить в себе многое из давних, юношеских склонностей моей натуры: склонность к юмору, гротеску, к отображению комического и трагикомического. В этот период были опубликованы мои короткие повести и короткие рассказы, более известные как «рассказы-минутки», потому что некоторые из них укладывались строчек в десять, а иные и вовсе выходили короче вполовину. Добавлю еще, что первой моей пьесой, шагнувшей на театральную сцену, была «Семья Тотов».

Мечери дает интервью

По дороге с работы он собирался сделать пересадку у «Астории», когда увидел скопление людей у спуска в метро. Поначалу он решил, что, наверное, опрокинулся автобус. Он заторопился, ускорил шаги, — но нет, слава богу, обошлось без катастрофы. Не успел он приблизиться к толпе вплотную, как навстречу ему кинулся незнакомый бородатый молодой человек в очках и с микрофоном наизготове.

— Тысяча извинений, можно вас на минутку? Мы из кинохроники, готовим репортаж-интервью с уличными прохожими. Прошу вас подойти к камере.

Мечери приосанился, встал, как ему было велено, застегнул пиджак. Толпа зевак теперь сгрудилась вокруг него, а киношники направили на него «юпитеры»; яркий свет ослепил его, и Мечери невольно сощурился и заморгал глазами. Мечери знал, что нельзя моргать, когда тебя снимают, и пытался сдержаться, но это ему не всегда удавалось.

— А о чем, собственно, речь? — поинтересовался Мечери.

— Как вам известно, сейчас в пашей стране проводится декада киноискусства. В связи с этим нам хотелось бы задать вам два вопроса.

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался Мечери. — Разрешите представиться… или это не важно?

— Напротив, дорогой товарищ, для нас это очень важно! Так что, прошу вас, назовите свою фамилию.

— Мечери, — сказал он.

— Очень приятно. А теперь будьте любезны повернуться к камере. Итак, первый вопрос: бываете ли вы в кино?

— Иногда бываю, — ответил Мечери после некоторого раздумья.

— Благодарю за информацию. Еще вопрос: какие фильмы вы предпочитаете смотреть?

Мечери чуть помедлил, собираясь с мыслями.

— Видите ли, — обратился он затем к репортеру. — Дело обстоит примерно так, что хорошие фильмы я смотрю, а плохие — нет.

— Благодарю вас. Чрезвычайно оригинальное высказывание! — восторженно подхватил репортер. На том интервью закончилось, и Мечери отправился домой.

Весть о том, что Мечери покажут в кинохронике, взбудоражила всю семью, и только сам будущий герой дня не испытывал удовлетворения. Конечно, он был рад, что ему удалось сдержаться и моргать не слишком часто, но все же какое-то непонятное беспокойство не отпускало его; словно бы сзади, у основания черепа, где-то глубоко в мозгу пульсировала жилка. Мечери впервые довелось выступать перед публикой.

Он рано лег. Долго не мог уснуть. Затем внезапно проснулся. Посмотрел, который час. Удивился, что времени всего лишь половина одиннадцатого. Снова погасил свет. Мечери чувствовал себя хорошо отдохнувшим, свежим, уставясь в темноту, он заговорил с тем очкастым киношником.

— Мне хотелось бы кое-что добавить к своему заявлению.

— Зачем? — удивился репортер. — Вам удалось кратко и оригинально выразить свои мысли.

— Вот именно это меня и беспокоит, что я высказался чересчур кратко и, как мне кажется, не по существу. Потому что, на мой взгляд, не суть важно, какие фильмы мы смотрим, хорошие или плохие.

— В таком случае, что же важно?

— И те и другие фильмы в одинаковой мере отражают нашу жизнь, они, можно сказать, зеркало нашей жизни. Стало быть, прежде чем высказаться о кинофильмах, мне надо было дать оценку: хорош или плох тот реальный мир, в котором мы живем.

— Не спорю, в таком аспекте эта мысль действительно звучит куда интереснее, — согласился репортер. — Прошу вас, смотрите в камеру и постарайтесь по возможности вкратце осветить этот вопрос.

— Итак, меня зовут Мечери, — начал наш герой; теперь, в темноте, он мог смотреть в объектив не щурясь и не моргая. — Уважаемые дамы и господа, — продолжал он, по ходу интервью застегивая пуговицы пижамы, — вряд ли существует вопрос более важный для всех нас, а именно: хорошо она устроена или плохо, наша с вами жизнь, счастливы мы или несчастны. Конечно, в эту минуту, в уличной сутолоке, да тем более экспромтом, я в лучшем случае могу лишь набросать схему. Итак, перехожу к сути дела. Каков был бы в нашем представлении идеальный порядок вещей? Давайте представим себе, что на земле живет один-единственный человек, которого не терзает даже страх смерти, потому что — предположим — ему дарованы бессмертие и вечная молодость; в подобных условиях этот человек чувствовал бы себя гораздо лучше, нежели мы с вами. Не стану подробно останавливаться на преимуществах его положения, иначе мы не уложимся во времени.

— Попали в самую точку, — перебил его бородатый, — репортаж об открытии выставки роз в Геделлэ так и так придется отодвинуть на следующую неделю. Поехали дальше, но прежде одно пожелание, постарайтесь придерживаться реальной действительности.

— Действительность наша далеко не идеальна. Почему это так? На мой взгляд, вовсе не потому, что мы, люди, смертны, с этим бы еще и можно как-то примириться, но что гораздо труднее вынести, так это так называемый демографический взрыв. Я хочу сказать, что нас, людей, такая прорва, и именно это обстоятельство делает наше и без того краткое существование почти невыносимым. Скажу больше: беда не только в том, что нас, людей, слишком много и, следовательно, мы страдаем от скученности и тесноты, но, ко всему прочему, мы сами ухитряемся превратить собственную жизнь в какой-то кошмар. Мы до такой степени мешаем, досаждаем друг другу, мучаем друг друга, как будто задались целью приумножить свои страдания во сто крат.

— Простите, вы это где-нибудь вычитали? — перебил его репортер.

— Да что вы! Сам, своим умом додумался.

— Трудно поверить! Хотя сейчас, после ваших слов, мне кажется, до всего этого я и сам мог бы дойти.

— Да тут любой дойдет, стоит ему только вроде меня изо дня в день поездить в битком набитом трамвае да пожить в однокомнатной квартире того типового проекта, когда ты чихнешь, а сосед тебе доброго здоровья желает… В учреждении нас куда больше изматывают всякие дрязги, чем сама работа, потому что и там, как и повсюду, нас, людей, больше, чем нужно… Взять, к примеру, хотя бы меня. По моим подсчетам, я вот уже три недели ни на минуту не оставался наедине с самим собой. А знаете ли вы, когда я в последний раз видел живую белку? Восемь лет назад, в пятницу, утром, помню час — без четверти десять. И у меня есть все основания предположить, что мои сограждане и наши уважаемые кинозрители находятся не в лучшем положении.

— Вы глубоко правы! — воскликнул репортер. — А как по-вашему, нельзя ли тут чем-то помочь? Может, стоит обратить внимание правительства?

— Напрасный труд, — сказал Мечери. — Дело в том, что министров сейчас тоже слишком много и каждый занят своим делом.

— Так не лучше ли обратиться в какую-нибудь авторитетную международную организацию?

— Боже упаси, — возразил Мечери. — Как известно, не только людей, но и стран теперь стало в избытке, и они предпочитают конфликтовать между собой, вместо того, чтобы жить в мире. Нет, человеческую жизнь можно изменить только радикальными средствами.

— Как вы полагаете, что это за средства, уважаемый товарищ Мечери?

— Трудно сказать так, сразу, я мог бы разве что внести скромное предложение, но, конечно, если мое время не истекло.

— Проблема настолько важна, что тут никакого времени не жалко. В крайнем случае, можно будет немного сократить передачу о финальной встрече на кубок Дэвиса. Итак, какими средствами, по-вашему, можно изменить людей?

— По моему скромному разумению, следует менять не самих людей, а устоявшиеся представления о людях. Почему мы непременно должны исходить из суждения, будто бы все люди эгоистичны, лживы, равнодушны?

— Да потому, что двадцатый век провозглашен всеми философами как период отчуждения.

— Глубочайшее заблуждение! — воскликнул Мечери. — Напротив, наша эпоха — эпоха взаимного доверия, а никак не равнодушия.

— Смелое утверждение, товарищ Мечери! И вы, что же, можете доказать свою правоту?

— Конечно, могу.

— Вам потребуется много времени?

— Нисколько не потребуется, потому что за меня говорят сами факты, а факты эти известны и нашим уважаемым кинозрителям. В нашей повседневной жизни люди верят друг другу, как некогда верили, скажем, в божественное провидение. Больной доверяет своему врачу, отправитель письма — почтальону, любитель сосисок полагается на добросовестность работников мясной промышленности, пассажир метро, ступая на эскалатор, слепо верит технику-строителю. Или вот вам наглядный пример! Видите, перед нами мелькнул автобус, десятки пассажиров этого автобуса вверили свои жизни одному человеку — шоферу. Ну, а тот, кто летит в Прагу или, скажем, в космос? Ведь такой человек восходит на доподлинную пирамиду доверия, именно доверия, а уж никак не равнодушия!

— Товарищ Мечери! По-моему, ваш гимн доверию звучит чересчур высокопарно.

— Не могу с вами согласиться! Разве вы обнюхиваете сосиску, прежде чем отправить ее в рот?

— Нет, ваша правда, не нюхаю.

— Вот видите! И я тоже не обнюхиваю. Точно так же и во всем, что мы едим, пьем или так или иначе потребляем для своих повседневных нужд, заложена добрая воля сотен и тысяч людей. Вдоль шоссейных дорог мира миллионы автомобилистов смело мчатся по правой стороне проезжей части в абсолютной уверенности, что каждая встречная машина также будет держаться правой стороны. Степень доверия пропорциональна количеству людей; иными словами, чем больше нас будет, тем более мы станем доверять друг другу.

— Я потрясен, товарищ Мечери… И не только я, взгляните на десятки и сотни людей вокруг! Они ловят каждое ваше слово.

— А ведь я просто поделился своими скромными наблюдениями.

— Из таких вот скромных наблюдений и складывается народная мудрость. Хотя, не скрою, стоит только хорошенько продумать ваш ход мысли, как возникает некоторое сомнение. Верно ли я вас понял, товарищ Мечери? То обстоятельство, что нас, людей, так много, является не только первопричиной всех отрицательных сторон жизни, но и первоосновой всякого блага?

— Да, именно это я и утверждаю.

— Но ведь в вашем утверждении содержится явное противоречие.

— В самом деле? Но ведь и человеческое общество невозможно перенести в бесконфликтную ситуацию как бы по мановению волшебной палочки.

— Ваше предложение?

— По моему скромному мнению, тут можно помочь более частым проведением декады киноискусства.

— И это могло бы способствовать решению всех мировых проблем и насущных забот?

— Несомненно. Ведь, скажем, если я впервые в жизни получил возможность высказаться перед широкой публикой, то этим я обязан именно декаде киноискусства. А разве мало еще на свете людей, которые этой ночью просто спят, потому что никого не интересует их мнение? По-моему, это неправильно.

Мечери огляделся по сторонам. Толпа зевак, которые вначале переговаривались между собой или отпускали замечания, теперь обратилась в слух и, затаив дыхание, ловила каждое его слово, да и сам кинорепортер, явно заинтригованный, ждал продолжения. Но тут Мечери сморил сон.

Зевнув, он махнул рукой, давая понять, что больше ему добавить нечего, затем натянул одеяло на ухо и уснул.

Перевод Т. Воронкиной.

Свободный выбор

Добрый день.

День добрый. Чем могу быть полезна?

Я хотел бы приобрести коричневую шляпу.

Какую именно? Спортивного типа? Или более солидную? А может, с широкими полями?

Что бы вы мне посоветовали?

Давайте примерим эту. Шляпа легкая, не слишком темная, но и не чересчур светлая… Вон там зеркало, прошу вас.

Мне кажется, сидит она неплохо.

Сидит как влитая.

И все же, если вас не затруднит, покажите шляпу какого-нибудь другого фасона.

Помилуйте, какое тут затруднение! Вот эту, к примеру, я бы вам очень советовала.

Действительно, эта шляпа мне к лицу. Не знаю, которую из двух выбрать.

Тогда, пожалуй, какую-нибудь третью. Вот эту модель многие наши покупатели хвалят, и она вам так же идет, как две предыдущие.

Вы правы. А какова между ними разница в цене?

По цене они все одинаковые.

А по качеству?

Смею вас заверить, что ни одна из них не уступает другой.

Тогда какая же разница между тремя шляпами, которые я мерил?

Абсолютно никакой. Да у нас и нет в выборе трех мужских коричневых шляп.

Так сколько же их?

Всего одна.

И я одну и ту же мерил три раза подряд?

Вот именно… Позвольте спросить, которую из них вы предпочитаете?

И сам не знаю. Пожалуй, самую первую.

По-моему, она самая подходящая, хотя и остальные две не хуже.

Ничуть… Но я решил остановиться на первой.

Как вам будет угодно. До свидания.

Перевод Т. Воронкиной.

Примечания

1

«Венгерский рассказ». М., «Молодая гвардия», 1975.

(обратно)

2

Ныне Кошице (Чехословакия). (Здесь и далее примечания переводчиков).

(обратно)

3

Ако — мера емкости, 50 литров.

(обратно)

4

Имеется в виду принадлежность Хорти к им же основанной в 1920 г. контрреволюционно-террористической организации «Орден витязей», объединявшей главным образом офицеров, отличившихся в первой мировой войне и особенно в подавлении венгерской революции 1919 г. Членам «Ордена» давались многочисленные привилегии.

(обратно)

5

Речь идет об известной поэме классика венгерской литературы Яноша Араня (1818—1882).

(обратно)

6

Каллаи Миклош — крупный помещик, реакционер, премьер-министр Венгрии с 1942 по 1944 г. После разгрома гитлеровцев под Сталинградом проводил политику «лавирования», пытался заключить сепаратный мир с англичанами и американцами, но, не добившись успеха, согласился на оккупацию Венгрии Германией.

(обратно)

7

Кишш Янош — генерал-лейтенант в отставке. После нилашистского путча в октябре 1944 г. примкнул к организации Сопротивления «Венгерский фронт», как и капитан генштаба хортистской армии Вилмош Тартшаи. Оба были схвачены и казнены нилашистами. Звание полковника Тартшаи было присвоено посмертно после освобождения Венгрии Советской Армией.

(обратно)

8

Палффи Дёрдь, Шойом Ласло, Маркош Дёрдь — коммунисты, члены движения Сопротивления «Венгерский фронт».

(обратно)

9

Байчи-Жилински Эндре — буржуазный либеральный политик, публицист, противник фашизации и прогитлеровской военной политики правящих кругов Венгрии. Во время второй мировой войны был лидером буржуазного крыла движения Сопротивления «Венгерский фронт», сторонником антифашистского единства. В марте 1944 г. был арестован гестапо, в декабре казнен нилашистами.

(обратно)

10

Райк Ласло (1909—1949) — видный борец венгерского коммунистического движения, один из руководителей организации Сопротивления «Венгерский фронт».

(обратно)

11

Поцелуй меня в… дорогой отец.

(обратно)

12

Сент-Дёрди Альберт — врач, биохимик, тогда профессор Будапештского университета.

(обратно)

13

Бильгери — австрийский спортсмен, инструктор по лыжному спорту.

(обратно)

14

Строка из стихотворения венгерского поэта Аттилы Йожефа (1905—1937) «Ars poetica».

(обратно)

15

Венгерская карточная игра.

(обратно)

16

Игра слов: называя Хермину Хермелиной (hermelin — по-венг. горностай), девочка имеет в виду ее злобность, хищность, чем известен этот зверек.

(обратно)

17

Бывшая окраина Будапешта.

(обратно)

18

Обычное обращение младших школьников в Венгрии к учительнице.

(обратно)

19

Спасибо (англ.).

(обратно)

20

Молчать! (англ.)

(обратно)

21

Фрэнк, не хочешь ли ты что-нибудь сказать? (англ.)

(обратно)

22

Привет! Не выпить ли нам? (англ.)

(обратно)

23

Может, что-нибудь споешь? (англ.)

(обратно)

24

Солнце жарит во всю мочь

Несмотря на то, что ночь. (англ.)

(обратно)

25

Имеется в виду заговор венгерских магнатов против габсбургского абсолютизма, одним из руководителей которого был граф Ференц Вешелени (1606—1667), наместник венгерского короля.

(обратно)

26

Хайнау Юлиус Якоб (1786—1853) — австрийский военачальник, возглавлявший жестокое подавление революции и национально-освободительной войны 1848—1849 гг.

(обратно)

27

Гёргей Артур (1818—1916) — генерал, главнокомандующий революционной армией в период национально-освободительной войны 1848—1849 гг.

(обратно)

28

Тревога! Подъем! Тревога! (англ.)

(обратно)

29

В чем дело, Фрэнк? (англ.)

(обратно)

30

Япошки! Подъем, тревога! Япошки! (англ.)

(обратно)

31

Костолани Дежё (1885—1936) — известный венгерский писатель.

(обратно)

32

Леди и джентльмены, разрешите представить вам нашего гостя, мистера Имре Донати, известного венгерского… (англ.)

(обратно)

33

Я больна. Вот и все (англ.).

(обратно)

34

Как себя чувствуешь, Фрэнк? (англ.)

(обратно)

35

Спасибо, Имре, превосходно. Давай пропустим по последней (англ.).

(обратно)

36

Ныне Клуж.

(обратно)

37

Сердце мое, чего еще тебе хочется? (нем.)

(обратно)

38

Как это сказать? (нем.)

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Йожеф Балаж

  Тени отчего дома

Тамаш Барань

  Непогодь

Булчу Берта

  Сентябрьская гостья

Иван Болдижар

  Пистолет с перламутровой рукояткой

Миклош Вамош

  Долги (Budget)

Эржебет Галгоци

  Плавучая льдина

Анна Йокаи

  Пирамида

Ференц Каринти

  Коралловый риф

Эмиль Коложвари Грандпьер

  Мальчик на лето

Анна Ласло

  Голос в телефонной трубке

Иван Манди

  Однажды летом

Золтан Молнар

  Затравленные

Бориш Палотаи

  Совместное производство

Шаролта Раффаи

  Возвращение

Карой Сакони

  Посреди земли

Дюла Хернади

  Парадокс времени

Михай Шюкешд

  Фрагменты военной почты

Сильвестер Эрдёг

  Море и чайка

Иштван Эркень

  Мечери дает интервью

  Свободный выбор

*** Примечания ***