Загадки Хаирхана (Научно-фантастические повести) [Игорь Михайлович Забелин] (fb2) читать онлайн

Игорь Забелин ЗАГАДКИ ХАИРХАНА Научно-фантастические повести

ДОЛИНА ЧЕТЫРЕХ КРЕСТОВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой рассказывается, как все началось, почему мы взялись за расследование загадочной истории, а также о том, что такое хроноскоп и что такое хроноскопия

История, которую я собираюсь рассказать, началась, подобно десяткам других историй, со старых бумаг, найденных на чердаке старого дома. Правда, нам не пришлось подниматься за ними со свечой в руках по ветхой лестнице на ветхий захламленный чердак: мне позвонили из геолого-географического отделения Академии наук и попросили зайти вместе с моим товарищем — Березкиным.

Во дворе Президиума Академии, слева от главного здания, стоит двухэтажный флигелек, окрашенный в желтый цвет. Мы вошли в него и поднялись на второй этаж. Нас принял сотрудник отделения Данилевский, уже немолодой человек, чуть располневший, с седеющими висками. Мы не знали, зачем нас вызвали, и не пытались гадать: у нас с Березкиным давно вошло в привычку не мучить себя домыслами, если вскоре нам все равно откроют истину.

Данилевский извлек из ящика письменного стола две тонкие, сильно потрепанные, со ржавыми подтеками на обложках тетради и положил их перед нами.

— Вот, — сказал он и легонько пододвинул тетради к нам. — Из-за них мы вас и пригласили. Эти тетради полтора месяца назад переслали в адрес Президиума из Краснодарского краеведческого музея. В сопроводительном письме директор музея сообщил, что тетради были обнаружены на чердаке какого-то полуразрушенного дома на окраине Краснодара. Бумагам повезло: они пережили и гражданскую войну, и фашистскую оккупацию…

— Вы полагаете, что они такие старые? — спросил я.

— В этом нет никакого сомнения. Краснодарцы определили, что первая запись относится к дореволюционным годам, а последняя сделана в 1919 году. Разобрать, что там написано, очень трудно. Но в тетрадях содержатся сведения о полярной экспедиции Андрея Жильцова.

— Жильцова? — удивился я. — Но эта экспедиция бесследно исчезла!

— Вот именно. Впрочем, можете прочитать сопроводительное письмо.

Из сопроводительного письма мы не узнали ничего нового, кроме фамилии автора записок. По предположению работников краеведческого музея, тетради эти принадлежали непосредственному участнику экспедиции Зальцману. Но сопроводительное письмо уже не интересовало нас. Мы с нескрываемым любопытством посматривали на тетради, не решаясь взять их в руки.

— Кажется, вас заинтересовало это дело, — сказал наблюдавший за нами Данилевский. — Не согласитесь ли вы взяться за его расследование?

— Вы хотите сказать — за расшифровку записей?

— Не знаю. Может быть, и не только за расшифровку. Во всяком случае, Президиум Академии готов помочь вам.

— Но почему вы обратились именно к нам?

— Для этого более чем достаточно оснований, товарищ Вербинин. Насколько нам известно, вы уже несколько лет занимаетесь историей освоения Сибири. Кроме того, судьба экспедиции настолько загадочна, что, конечно, заинтересует вас как писателя. Наконец, ваше с товарищем Березкиным изобретение — хроноскоп.

«Да, в этом-то все дело, — тотчас подумал я. — Хроноскоп! Верно, что я занимаюсь историей Севера и сам много путешествовал, верно, что я писатель, но мало ли людей, занимающихся исследованием полярных стран, мало ли писателей, близких к географии! Дело прежде всего в хроноскопе, в изобретении Березкина!»

— Будем точны, — сказал я Данилевскому. — Хроноскоп изобрел Березкин. Лишь идея хроноскопа родилась у нас одновременно. — Услышав это, мой молчаливый друг заерзал в кресле, но я не обратил на него внимания. — Но кто изобрел — в данном случае неважно. Беда в том, что хроноскоп еще не прошел необходимых испытаний. — Тут я взглянул на Березкина, ожидая с его стороны поддержки. — Нет никакой гарантии, что он полностью оправдает надежды…

— Нет гарантии, — повторил за мной Березкин. Невысокий, широкоплечий, коренастый, с крупной головой, развитыми надбровными дугами и тяжелой нижней челюстью, он производил впечатление неповоротливого тяжелодума, неспособного к быстрой и точной умственной работе; никто, взглянув на него, не подумал бы, что перед ним талантливейший математик и изобретатель.

— Собственно говоря, — сказал Данилевский, — нас сейчас интересует не столько хроноскоп, сколько пропавшая экспедиция. Решайте сами, можете вы взяться за расследование или нет.

Я ответил, что мы должны подумать, и Березкин, соглашаясь со мной, слегка кивнул. Данилевский не возражал, но предложил нам взять с собой тетради и ознакомиться с ними.

Бережно завернув тетради и спрятав их в полевую сумку, мы вернулись домой…

Но тут, пожалуй, следует прервать последовательное описание событий и рассказать, что такое хроноскоп и что такое хроноскопия. Предложение расследовать историю исчезнувшей экспедиции совпало с окончанием предварительных работ над хроноскопом. Мы готовились подвергнуть аппарат всестороннему испытанию, чтобы потом сделать заявку в патентное бюро. В душе каждый из нас полагал, что хроноскоп — подлиннее совершенство, но когда Данилевский прямо предложил нам использовать его, мы немножко испугались и поспешили отступить. О хроноскопе уже давно ходили различные слухи, а кое-какие сведения даже проникли в газеты. Но почти все относились к нашему изобретению с явным недоверием. Это и понятно. Ведь на всем белом свете существуют пока лишь два хроноскописта — Березкин и я, — и успехи хроноскопии еще совершенно ничтожны.

Строго говоря, история, которую я рассказываю, началась не в тот день, когда мы впервые увидели старые потрепанные тетради, и даже не в тот день, когда их нашли на чердаке полуразрушенного дома. История эта началась значительно раньше, темной звездной ночью, в глухой тайге, началась в тот час, когда родилась идея хроноскопа…

Наша небольшая географическая экспедиция работала в Восточном Саяне. Весь день, с утра до вечера, шли мы по вьючной тропе и вели маршрутные наблюдения: описывали рельеф, растительность, изменения в характере долины реки Иркут. На третий день пути, покинув долину Иркута, мы стали подниматься на перевал Нуху-дабан (в переводе с бурятского это означает «перевал с дыркой»). Все мы давно уже слышали и читали об этом странном перевале, и теперь каждому хотелось поскорее увидеть его. Подъем был очень крут и труден, и хотя через перевал шла торная по местным понятиям тропа, своеобразный жертвенник, находившийся у выхода на перевал, говорил нам, что даже привычные к горным условиям скотоводы и охотники относятся к перевалу с некоторой опаской. Я осмотрел этот жертвенник, расположенный под крутой скалой: жертвоприношения состояли в основном из цветных ленточек, привязанных к веткам лиственниц, а также монеток, ниточек стеклянных бус и даже рублей, свернутых в тугие трубочки. Едва ли люди, принесшие эти жертвы, всерьез надеялись, что это поможет им преодолеть перевал, но такова была традиция, так поступали из века в век, и обычай этот сохранился до наших дней. Мы тоже, хотя и не верили ни в какие потусторонние силы, оставили у жертвенника монетки и, настроившись на торжественный лад, продолжали нелегкий подъем. Наконец мы увидели Нуху-дабан: справа от тропы возвышалась известняковая скала со сквозным отверстием; лишь несколько маленьких лиственниц цеплялись за ее острые зубчатые края. Я поднялся к скале и на одном из ее выступов обнаружил боевой металлический шлем — ржавый, пробитый в нескольких местах. Не знаю, кто, для чего и когда поставил его там. Но и трудный, овеянный легендами перевал, и жертвенник, и, наконец, старинный шлем — все это настраивало на романтический лад; потом, когда мы спустились в долину реки Оки и остановились на ночлег, долго еще продолжались разговоры о прошлом края, об истории вообще…

Шлем я унес с собой. При свете костра мы с Березкиным внимательно осмотрели его. Был он непомерно велик, словно некогда принадлежал гиганту: ни одному из нас он не подходил по размеру даже приблизительно. Сделан он был из восьми склепанных стальных пластин, снизу скрепленных металлическим ободом; спереди имелся небольшой козырек, а наверху — кружок со вставленной в него трубочкой (видимо, в нее втыкались украшения — пучки конских волос или еще что-нибудь).

Тихая ночь, река, журчащая меж камней, холодные волны ветра, катившиеся с перевала, снопы багряных искр, летевшие в темноту, ущербная луна над горами — все это подхлестывало нашу фантазию, и уж совсем нетрудно было представить нам, как много лет назад проезжал по перевалу Нуху-дабан могучий монгольский витязь в полном боевом облачении, как пал он, пораженный меткой стрелой… И кто-то из нас — потом мы никогда не могли вспомнить, кто именно, — пожалел о том, что нельзя воочию увидеть события, происходившие за десять, сто, триста лет до наших дней, что нельзя приблизить их, как приближают с помощью телескопа предметы, удаленные от нас на многие тысячи, а то и миллионы километров…

Вот тогда и родилось это слово — «хроноскоп». Оно было сказано в шутку, по аналогии с телескопом. Телескоп приближает предметы, удаленные от нас в пространстве, а хроноскоп… хроноскоп мог бы приблизить предметы, удаленные во времени, сделать зримыми события, оставившие лишь смутный след.

Мое собственное воображение сделало бывшего владельца шлема настолько реальным, что я совершенно серьезно сказал:

— Такой прибор давным-давно существует.

Все с удивлением посмотрели на меня.

— Это мозг, — пояснил я. — Человеческий мозг. Разве он не способен проникать сквозь толщу веков и воскрешать события далекого прошлого? Разве мы не воссоздаем по сохранившимся предметам обихода быт наших предков, по их вооружению — способы ведения войны? Разве мы не верим историческим романам или картинам, в которых повествуется о делах давно минувших дней?

— Ты не про то говоришь, — возразил мне один из наших товарищей. — Человек может представить себе, допустим, что находится на Марсе. Но это же не заменит телескопа.

— Так же, как ни один хроноскоп не заменит человеческого мозга, — не сдавался я. — Если речь идет о том, чтобы дополнительно вооружить мозг…

— Не только вооружить, — вмешался в разговор молчавший до этого Березкин. — Не только вооружить, — повторил он. — Конечно, ни телескоп, ни самый хитрый хроноскоп никогда не смогут мыслить, но разве не возрастет способность человека к мышлению, если в его распоряжение поступят новые неожиданные факты? Осмыслить прошлое сможет только мозг, но помочь ему в этом, воскресить ускользающие от человеческого разума и глаза факты мог бы хроноскоп. Верно, у каждого из нас в мозгу проносятся разные фантастические картины, мы можем населить Марс марсианами, объявить тектонические трещины системой орошения… В истолкование исторических событий тоже всегда вносится много домысла, много субъективного, а если бы хроноскоп смог приблизить их нам в неискаженном историками виде…

— Это привело бы к перевороту и в истории, и в археологии, — вырвалось у меня. — Возможности человеческого познания беспредельно расширились бы! Я убежден, что хроноскоп оказал бы огромное влияние на все общество, заставил бы людей строже относиться к своим поступкам!

— Хроноскоп, хроноскоп! — саркастически заметил кто-то. — И не надоело вам болтать? Все равно ж нельзя создать такой прибор.

— Можно, — возразил Березкин. — Не в виде трубы с системой увеличительных стекол, но все же…

— Что же это будет? — спросил я, почувствовав, что Березкин говорит серьезно, что идея, пришедшая нам в голову, имеет хоть и непонятную мне, но реальную основу.

— Электронная машина, — ответил Березкин. — Да, обыкновенная электронная машина. — Он подумал и поправился: — Ну, не совсем обыкновенная, но сделанная по типу вычислительных машин, машин-переводчиков и тому подобных. Они способны решать сложнейшие математические задачи, переводить с иностранного языка тексты, «запоминать» множество самых разнообразных вещей… Достижения кибернетики уже настолько велики, что можно представить себе и такую электронную машину — хроноскоп. Допустим, на шлеме имеется пробоина. Мы помещаем шлем в хроноскоп и формулируем требование — объяснить происхождение пробоины. С колоссальной быстротой, в течение нескольких секунд, машина перебирает сотни, тысячи, а если нужно и десятки тысяч вариантов и останавливается на одном из них, самом вероятном. С помощью фотоэлементов этот вариант переснимается, а затем проецируется на экран. И тогда…

— И тогда на экране ожило бы прошлое! — прервал я размечтавшегося Березкина. — Мы увидели бы монгольского богатыря, медленно поднимающегося на перевал Нуху-дабан, увидели бы, как, притаившись среди скал, поджидает его враг, как мгновенным рывком выгибает он лук и метко посланная каленая стрела поражает беззаботного богатыря!..

Все сидевшие у костра засмеялись, и даже мы с Березкиным не выдержали — так фантастично все это прозвучало.

Немало лет прошло с того вечера, и вот хроноскоп готов. Едва ли стоит сейчас подробно рассказывать, каким долгим и трудным путем шли мы к своему изобретению, сколько пришлось пережить неудач и разочарований, сколько раз одолевали нас сомнения. Теперь все это в прошлом, и, как это обычно бывает после благополучного завершения долгих трудов, все пережитое кажется нам окрашенным в розовые тона. Нами двигала большая идея, мы хотели создать прибор, способный служить окном и в далекое, и в близкое прошлое, прибор, с помощью которого по мельчайшим вещественным доказательствам можно быстро и точно восстановить картину человеческого подвига или преступления, восстановить честь оклеветанного и разоблачить клеветника; мы еще не знаем всех возможностей нашего детища. Может быть, со временем он позволит палеонтологам воочию увидеть давно вымерших обитателей нашей планеты; может быть, с его помощью археологи сумеют изучить трудовые навыки первобытных людей, а историки — восстановить эпизоды Бородинского сражения или «битвы народов» под Лейпцигом…

Короче говоря, мы верили, верим и будем верить, что хроноскопии — искусству видеть прошлое — принадлежит великое будущее!

Однако до того момента, как на нашем столе появились старые тетради из Краснодара, похвастаться достижениями хроноскопа мы еще не могли, хотя и восторженно относились к своему изобретению. Лишь однажды мы подвергли хроноскопии старое письмо моей жены, и на экране появилось условное, не имеющее точного портретного сходства изображение молодой женщины — взволнованной, нервничающей, торопливо набрасывающей неровные строки… Но для официального признания хроноскопа прибор необходимо было подвергнуть серьезной всесторонней проверке.

Теперь вы понимаете, как своевременно попали к нам тетради Зальцмана…

Сейчас, когда я пишу эти строки, работа наша уже закончена, картины прошлого восстановлены и запечатлены в нестареющей «памяти» хроноскопа. Их можно в любой момент вновь увидеть на экране. Разумеется, я прекрасно помню, как шла наша работа, как мы с Березкиным настойчиво распутывали сложно переплетенный узел человеческих судеб. И вот сейчас, когда обо всем этом можно уже написать, передо мной встает вопрос: о чем писать? Не удивляйтесь. Ведь можно написать о том, как мы испытывали хроноскоп. А можно написать о людях, судьбы которых воскресли перед нами на экране, да и не только на экране… Мы очень любим с Березкиным наше детище — хроноскоп, но еще дороже нам люди, их горе и их радости. Чем дальше продвигалось наше расследование, тем меньше мы думали об испытании хроноскопа и тем настойчивее стремились до конца раскрыть тайну исчезнувшей экспедиции. Вот об этом, пожалуй, я и буду рассказывать — о том, что мы узнали. А хроноскоп… Но дело в конце концов не в хроноскопе.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой сообщается все, что было известно нам об экспедиции Жильцова до начала расследования, а также проводится первое серьезное испытание хроноскопа

Вернувшись из Президиума Академии наук ко мне домой, мы с Березкиным решили все трезво взвесить, прежде чем принять окончательное решение: ведь неудача с расследованием могла бросить тень и на саму идею хроноскопа.

— Вот что, Вербинин, — сказал мне Березкин, устраиваясь на своем любимом месте у края письменного стола. — Риск, конечно, благородное дело. Но сначала расскажи, что тебе известно об этой экспедиции. Ты сам знаешь, я не очень силен в истории географических открытий, а браться за дело, о котором не имеешь представления…

Он не договорил, но я прекрасно понял его. Рисковать репутацией еще не проверенного хроноскопа мы могли лишь в том случае, если дело того стоило. Но если речь действительно шла об экспедиции Жильцова, то на этот счет у меня не было сомнений.

Не отвечая Березкину, я встал и прошелся по комнате. Уже вечерело, за день мы оба устали, и я попросил жену заварить нам крепкого чаю. Пока жена возилась на кухне, я достал с полки несколько книг и сложил их стопкой на письменном столе.

— Видишь ли, — сказал я Березкину, — об этой экспедиции достоверно известно лишь то, что она была организована, ушла на север и бесследно исчезла…

— Немного, — усмехнулся Березкин. — Но все-таки, почему экспедицию организовали, кто такой Жильцов — неужели это нельзя узнать?

— Можно, — ответил я. — Андрей Жильцов — наш крупный гидрограф-полярник, участник знаменитой экспедиции Толля на «Заре».

— Рассказывай все по порядку, — перебил меня Березкин. — О Толле я слышал, знаю, что он погиб, но подробностями не интересовался. А сейчас как раз нужны подробности, без них ничего не поймешь.

— Да, без подробностей не обойтись, и об одном любопытном обстоятельстве я вспомнил. Но сначала об экспедиции на шхуне «Заря». Ее организовала Академия наук для исследования Новосибирских островов и поисков Земли Санникова. Теперь ты спросишь, что такое Земля Санникова?

— Не спрошу. — Березкин чуточку обиделся. — Сто раз писалось, что в начале прошлого века эту землю будто бы увидел с острова Котельного промышленник Санников. Потом ее искали, искали, но так и не нашли.

— Верно, не нашли. Но землю эту видел не только Санников. Ее несколько раз видел эвенк Джергели, да и сам Толль. В 1886 году он вместе с полярным исследователем Бунге изучал Новосибирские острова и так же, как Санников, заметил землю к северу от острова Котельного. Толль был настолько уверен в существовании Земли Санникова, что даже сделал попытку по форме гор предсказать ее геологическое строение. Открытие этой земли стало для Толля главной целью в жизни. Вот почему экспедиция на «Заре» в 1900 году отправилась к Новосибирским островам. А через два года Толль погиб вместе с астрономом Зебергом и двумя промышленниками — эвенком Дьяконовым и якутом Гороховым. Толль работал на острове Беннета в архипелаге Де Лонга, и туда за ним и его спутниками должна была зайти «Заря». Однако шхуна, сделав две попытки пробиться к острову, вернулась в устье Лены. Ледовые условия в тот год были тяжелыми, но все-таки известно, что гидрограф Жильцов требовал продолжать попытки пробиться к острову Беннета, а командир «Зари» Матисен не рискнул пойти на еще один штурм. Кто из них был прав — теперь трудно судить. Но отступление «Зари» стоило жизни Толлю и его товарищам. Жильцов позднее писал, что гибель Толля произвела на него очень тяжелое впечатление и он твердо решил завершить дело, начатое трагически погибшим исследователем. Вот причина организации экспедиции Жильцова. Ей поручалось найти и описать Землю Санникова, а затем выйти через Берингов пролив в Тихий океан. Экспедиция началась в канун первой мировой войны, она вышла из Якутска и…

— Бесследно исчезла, — закончил Березкин.

— Да, бесследно исчезла. До сих пор самым вероятным считалось предположение, что экспедиция в полном составе погибла либо во льдах Северного Ледовитого океана, либо на пустынном побережье. Подобных случаев известно немало. Так пропала экспедиция Брусилова на «Святой Анне», экспедиция Русанова на «Геркулесе», одна из партий экспедиции Де Лонга после гибели «Жаннетты». Но если Зальцман спасся и в девятнадцатом году жил в Краснодаре, значит, не вся экспедиция погибла. Один он спастись не мог, это почти исключается.

Жена налила нам крепкого, почти черного чаю и, чтобы не мешать, устроилась в сторонке на тахте. Мы выпили по стакану и продолжали разговор.

— По твоему тону я догадываюсь, что ты склонен взяться за расследование, — сказал мне Березкин. — Точнее, уже начал расследовать.

Прозорливость Березкина меня не удивила: мы достаточно хорошо знали друг друга и умели угадывать многое из того, что не говорилось вслух.

— Мне понятны твои сомнения, — ответил я Березкину. — Хроноскоп должен служить высоким человеческим целям. И, повторяю, это именно тот случай, когда стоит рискнуть.

— У меня уже не осталось сомнений.

— И очень хорошо. Не думаю, чтобы этой экспедиции удалось совершить крупные открытия, но что мы имеем дело с актом высокого мужества — это бесспорно. Если эти люди пали в неравной борьбе с природой, а может быть, и не только с природой, наш с тобой долг — рассказать о их подвиге!

— А не проще ли взяться за тетради? Вдруг ваш хроноскоп не потребуется? — не без иронии спросила меня жена.

После истории с ее письмом она относилась к хроноскопу с некоторым предубеждением или, точнее, с опаской. В самом деле, если ты на собственном опыте убедился, что почти каждый день, прожитый тобою, может быть просвечен и изображен на экране, то невольно начинаешь задумываться над своими поступками, даже если ты в общем честный человек…

Мы последовали мудрому совету и бережно, страничку за страничкой перелистали обе тетради. Попорчены они были действительно очень сильно, и не случайно работникам Краснодарского краеведческого музея удалось узнать из них лишь немногое. Мы могли поступить двояко: или, прибегнув к помощи криминалистов, заняться кропотливой расшифровкой и восстановить в тетрадях все, что поддается восстановлению, или довериться хроноскопу. Совсем отказываться от первого пути мы не собирались, но все-таки больше устраивал нас второй, позволявший и сэкономить время и проверить аппарат. Начать хроноскопию мы решили с последних страниц второй тетрадки. Эти почти непострадавшие страницы были исписаны крайне неразборчиво, рукой слабеющего, быть может, умирающего человека. Строки часто прерывались, потом Зальцман, словно собравшись с силами, возвращался к ним опять. У нас создалось впечатление, что на этих последних страницах Зальцман, теряя остатки сил, стремился записать нечто очень важное, такое, что он ни в коем случае не имел права унести с собой в могилу. Мы не сомневались, что расшифровка этих страниц позволит узнать главное: что случилось с экспедицией и сохранились ли результаты ее исследований.

…Уже собираясь уходить в институт к Березкину, я вспомнил, что в одной из книг имеется список участников экспедиции Жильцова.

Я быстро нашел его и прочитал:

«1) Жильцов — начальник экспедиции, гидрограф;

2) Черкешин — командир корабля, лейтенант;

3) Мазурин — научный сотрудник, астроном;

4) Коноплев — научный сотрудник, этнограф и зоолог;

5) Десницкий — врач;

6) Говоров — помощник командира корабля».

— Забавно, — сказал Березкин. — Зальцмана нет и в помине!

Березкин смотрел на меня, очевидно, полагая, что я должен немедленно все объяснить ему, но я сам ничего не понимал.

— Вот что, не будем зря ломать голову, — предложил я. — Хроноскоп чем-нибудь да поможет нам. Пошли в институт.

Хроноскоп стоял в отдельном помещении, в рабочем кабинете Березкина. Настроить его было делом нескольких минут. Я устроился в удобном кресле напротив экрана (по молчаливому уговору хроноскопом распоряжался Березкин) и приготовился смотреть. Я немножко нервничал, и мне хотелось, чтобы Березкин как можно быстрее дал задание хроноскопу. Но Березкин, как назло, медлил; видимо, он тоже волновался и в десятый раз проверял самого себя. Наконец он тяжело опустился на стул и сказал:

— Посидим. — Он улыбнулся чуть смущенной улыбкой и добавил: — Как перед дальней дорогой.

Потом он выключил свет. Несколько мгновений, показавшихся нам бесконечно долгими, экран оставался совершенно темным, затем он просветлел, но изображение получилось не сразу, а когда получилось, мы увидели человека, валявшегося на соломе; человек, прикрытый серой шинелью, метался в жару, и губы его шевелились — видимо, он бредил. В руке человек держал тетрадь — ту самую, страницы из которой попали в хроноскоп и позволили восстановить картину времен гражданской войны. «Тиф», — подумал я и хотел сказать это вслух, но внезапно раздался глухой голос. Он прозвучал так неожиданно, что я невольно вздрогнул. У меня создалась полная иллюзия, что говорит больной, но говорил, конечно, не он: хроноскоп произносил расшифрованные строчки: «…Нельзя предать забвению… Мучения… Совесть… Все должны знать… Обрекли на гибель… Спаситель… — равнодушно выговаривал металлический голос хроноскопа, и снова: — Совесть… Совесть… Правы или нет? Кто скажет?.. Так нельзя дальше жить… Правы или нет?.. Спас, он же всех спас…» Когда хроноскоп старательно выговаривал последние слова, за которыми, в этом не приходилось сомневаться, скрывалась какая-то трагедия, не высказанная ранее боль, измучившая душу, человек на экране раскрыл тетрадь и неповинующейся рукой сделал какую-то запись; потом он с трудом спрятал тетрадь у себя на груди, под шинелью, и больше уже не шевелился: все проблемы мироздания, даже последняя, самая жгучая, перестали для него существовать. А хроноскоп еще раз повторил: «Правы или нет?» И вдруг после короткого перерыва произнес имя: «Черкешин». Изображение на экране исчезло. Звукоусилительная установка выключилась. Хроноскоп сделал все, что мог.

Некоторое время мы с Березкиным продолжали сидеть в темноте. У меня перед глазами по-прежнему стояло тонкое лицо исхудавшего, измученного болезнью и сомнениями человека, его растрепанная седеющая бородка, спутанные, некогда черные волосы… Я знал, что мы видели Зальцмана. Конечно, в его изображении не было и не могло быть точного портретного сходства с оригиналом, но хроноскоп, который в задании получил имя человека, а по почерку и тексту смог «составить» о нем кое-какие дополнительные представления, перебрав тысячи вариантов, остановился на таком, что мы «узнали» Зальцмана.

— Умер он или впал в забытье? — спросил Березкин, зажигая свет.

— Сыпняк, наверное, — ответил я. — Штука серьезная…

Каждый из нас в этот момент думал не о самом Зальцмане, не о первом удачном испытании хроноскопа. Нас волновала тайна, которую стремился передать людям тяжелобольной человек; но мы были сломлены колоссальным нервным напряжением, понимали, что так, сразу, не сможем разгадать тайну, и разговор наш скользил по поверхности, не затрагивая самого главного.

— Все-таки выживали, — не согласился со мной Березкин. — Кто был в девятнадцатом году в Краснодаре? Деникин? Что там мог делать Зальцман?

— Все что угодно, — я пожал плечами. — И жить, и воевать, и скрываться…

— Да мы ж ничего не знаем о нем… А вдруг он жив? Ведь тетради могли пропасть!

— Зальцмана нет в живых. К сожалению, это бесспорно. Иначе он рассказал бы про экспедицию.

Березкин согласился со мной.

Мы ушли из института и по тихим ночным улицам Москвы побрели домой.

— А хроноскоп здорово сработал! — с гордостью сказал Березкин.

— Здорово, — подтвердил я.

Когда мы прощались, Березкин спросил:

— Почему он вспомнил одного Черкешина? Уж не из-за него ли весь сыр-бор затеялся?

— Постараемся выяснить это завтра, — ответил я. — Видимо, история исчезнувшей экспедиции сложнее, чем это представлялось мне с самого начала. По крайней мере последние страницы дневника Зальцмана ровным счетом ничего не прояснили.

— Запутали даже.

— Придется нам завтра же взяться за расшифровку записей в первой тетрадке. Мы с тобой немножко погорячились. Нужно идти по цепи последовательно, не пропуская ни одного звена…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой рассказывается, что удалось нам узнать из тетрадей Зальцмана, какие новые разочарования поджидали нас, а также приводятся некоторые сведения исторического характера, главным образом об участии политических ссыльных в исследовании Сибири

Дней через пять, когда значительная часть записей Зальцмана была уже прочитана нами, в моем кабинете раздался телефонный звонок.

Звонил Данилевский. Его интересовало, беремся ли мы за расследование. Я ответил, что беремся и постараемся выяснить судьбу экспедиции. Я сказал это бодрым тоном, но оснований для оптимизма пока было у нас очень мало.

Расшифровка тетрадей Зальцмана продвигалась сравнительно успешно, количество карточек с прочитанными и перепечатанными строками непрерывно возрастало, но и меня и Березкина не покидало странное чувство неудовлетворенности: словно мы читали не то, что надеялись прочитать. Это было тем более необъяснимо, что наши сведения об экспедиции постепенно пополнялись. Мы уже знали, как попал в экспедицию Зальцман, что стало с доктором Десницким, что делала экспедиция в Якутске, кто такой Розанов, и все-таки…

— Как-то неконкретно он пишет, — сказал мне однажды Березкин. — Будто с чужих слов. Может быть, прихвастнул он? Услышал от кого-нибудь и записал?

Березкин сам тут же отказался от этого предположения — оно было слишком неправдоподобно.

— Вот что, — не выдержал я. — Пусть хроноскоп проиллюстрирует нам записи. Зрительное восприятие, знаешь ли. И потом, раз уж аппарат существует…

Березкина не пришлось уговаривать. Мы опять заперлись у него в кабинете, и хроноскоп получил задание. В ожидании новых волнующих сцен мы пристально вглядывались в экран, но… хроноскоп отказался иллюстрировать записи, «окно в прошлое» упорно не открывалось. Впрочем, это не совсем точно: «окно в прошлое» приоткрылось, но не так широко, как мы рассчитывали. Записи, которые должен был оживить хроноскоп, трактовали о разных событиях, а на экране сидел и писал худой человек с острыми лопатками. Березкин вновь и вновь повторял задание хроноскопу, вкладывал новые страницы, десятки раз производил настройку, но результат получался один и тот же. Мы промучились до вечера, и в конце концов Березкин сдался.

— Чертова машина, — устало сказал он и опустился в свое кресло. — Никуда она еще не годится. Ее надо совершенствовать и совершенствовать, а мы за расследование взялись.

— Мне почему-то кажется, что дело тут не в хроноскопе, — возразил я, чтобы немного успокоить и поддержать Березкина.

— Думаешь, в тетрадях?

— И это не исключено.

— На зеркало пеняем…

— Возникло же у нас с тобой при чтении чувство неудовлетворенности. Тут, вероятно, есть какая-то взаимосвязь.

Березкин быстро взглянул на меня и бросил папиросу в пепельницу.

— Все-таки мы работаем не с первоисточником, — сказал он.

— Я бы сформулировал это иначе. В том, что перед нами подлинные записи Зальцмана, а Зальцман — участник экспедиции, — я не сомневаюсь. Но это не экспедиционные заметки. Видимо, уже в Краснодаре Зальцман по памяти восстанавливал события прошлых лет.

Березкин облегченно вздохнул.

— Не могли сразу такого пустяка сообразить! — Он любовно погладил корпус хроноскопа. — Стыд! А машина ничего, работает. Вот тебе — мигом отличит подделку от подлинника!

— Мы еще не научились как следует понимать хроноскоп, — поддержал я Березкина. — А когда научимся, любую тайну раскроем!

Мы снова уверовали в неограниченные возможности нашего хроноскопа и покинули институт в прекрасном расположении духа.

Вскоре мы закончили расшифровку записей Зальцмана и прочитали все, что поддавалось прочтению. К сожалению, многие страницы, видимо, выпали из тетрадей и пропали, другие так сильно пострадали, что даже с помощью криминалистов удалось восстановить лишь отдельные слова. Немалое количество страниц, к нашему огорчению, было заполнено рассуждениями Зальцмана, не имевшими прямого отношения к экспедиции. Быть может, не лишенные сами по себе интереса, они, однако, ничем не помогали нам в расследовании; разве что мы полнее сумели представить себе характер их автора. Судя по всему, Зальцман был типичным представителем старой либерально настроенной интеллигенции, со склонностью к самоанализу и рефлексии, с обостренными представлениями о долге, совести, о благе отечества; он умудрялся переводить в плоскость моральных проблем почти все, чего касался в записках. К этому его, наверное, побуждала конечная цель: он хотел рассказать о чем-то таинственном, ужасном, по его представлениям, и подготавливал к этому своих вероятных читателей. Зальцману не удалось довести своих записей даже до середины: они обрывались на рассказе о прибытии экспедиции в устье Лены. Затем следовала запись, сделанная во время болезни и разобранная с помощью хроноскопа. Кроме того, в первую тетрадь был вшит лист, и по качеству бумаги, и по смыслу и стилю написанного резко отличавшийся от всего остального; только почерк был один и тот же — почерк Зальцмана.

Отложив тетради, мы решили подвести итоги. Итак, вот что теперь мы знали.

Жильцов и все другие участники экспедиции прибыли в Якутск уже после начала первой мировой войны, осенью 1914 года. Конечно, в далеком Якутске о войне знали лишь понаслышке, но все-таки экспедиция Жильцова показалась местным властям явно несвоевременной, относились они к ней с прохладцей и если не чинили препятствий, то и не помогали. Жильцову и Черкешину пришлось приложить немало усилий, чтобы выстроить небольшую шхуну и получить необходимое снаряжение и провиант. Они добились своего, причем, если верить Зальцману, особенно энергично и успешно действовал Черкешин. Сам по себе этот вопрос нас с Березкиным не очень занимал, но для себя мы решили особенно Зальцману не верить: Черкешин интересовал его с какой-то особой точки зрения, и он все время выдвигал командира шхуны на первый план. Немалую помощь Жильцову и Черкешину в подготовке экспедиции оказали политические ссыльные, которых в то время немало жило в Якутске. Узнав о задачах экспедиции, ссыльные добровольно приходили работать на верфь, а двое из них — Розанов и сам Зальцман — позднее даже приняли участие в экспедиции.

В своих записях Зальцман отвел немало места и себе и Розанову. Мы узнали, что Зальцман — студент-медик, за участие в студенческих волнениях был выслан в Якутск на поселение и прожил там несколько лет. У нас сложилось впечатление, что никаких определенных политических взглядов у него не было. Будучи честным человеком, Зальцман негодовал по поводу порядков, существовавших в царской России, мечтал о свободе, о равенстве и верил в прекрасное будущее. Иное дело — Сергей Сергеевич Розанов. По свидетельству Зальцмана, он был членом Российской социал-демократической рабочей партии, профессиональным революционером-большевиком, человеком с четкими и ясными взглядами на жизнь. В своих записках Зальцман нигде прямо не полемизировал с Розановым, но упорно подчеркивал его непреклонность и твердость. Сначала мы не могли понять, для чего он это делает, но потом у нас сложилось впечатление, что из всех участников экспедиции Зальцмана больше всего интересовали Черкешин и Розанов, что он противопоставляет их и сравнивает. Впрочем, мы могли и ошибиться, потому что записи Зальцмана оборвались слишком рано. Розанов, находившийся под строгим надзором полиции, работал вместе с другими на верфи, когда там строилась шхуна, названная в честь судна Толля «Заря-2». Как Розанов попал в экспедицию, Зальцман почему-то не написал. Его самого Жильцов пригласил на место тяжело заболевшего Десницкого, и он охотно согласился.

Экспедиция покинула Якутск весной 1915 года, сразу после ледохода. Неподалеку от устья Лены на борт были взяты ездовые собаки и якуты-промышленники, не раз уже бывавшие на Новосибирских островах. Затем «Заря-2» вышла по Быковской протоке в море Лаптевых.

Вот и все, что удалось нам узнать. Самого главного Зальцман рассказать не успел. Разочарованные, огорченные, сидели мы у обманувших наши надежды тетрадей.

— Как это Жильцову разрешили взять с собой ссыльных? — спросил Березкин.

Я ответил, что в этом нет ничего необыкновенного. Политические ссыльные нередко занимались научными исследованиями в Сибири. Например, немало сделали для изучения Сибири поляки, сосланные после восстания 1863 года, — Черский, Чекановский, Дыбовский.

— Но Жильцов, конечно, помнил, что и в экспедиции Толля работали политические ссыльные, — добавил я. — Когда весной 1902 года умер врач Вальтер, его заменил политический ссыльный из Якутска Катин-Ярцев, а во вспомогательной партии, возглавлявшейся Воллосовичем, участвовали двое ссыльных — инженер-технолог Бруснев и студент Ционглинский. Вероятно, они зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, и Жильцов тоже охотно пополнил свою экспедицию умными и честными людьми.

— Так и было, наверное, — согласился Березкин. Он смотрел на тетради, как бы соображая, нельзя ли из них еще чего-нибудь выжать. — Понять Жильцова нетрудно. И политических ссыльных тоже можно понять. Все-таки экспедиция — дело живое, интересное. Но мы сегодня так же далеки от раскрытия тайны экспедиции, как и в тот день, когда впервые увидели тетради.

Мог ли я что-нибудь возразить своему другу?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой обсуждается план дальнейших действий, хроноскоп превосходит все наши ожидания, а мы становимся свидетелями волнующих событий, заставивших нас действовать быстро и решительно; вместе с нами читатель впервые услышит о Долине Четырех Крестов

Дня два мы занимались посторонними делами, не имеющими никакого отношения к судьбе экспедиции Андрея Жильцова: нам хотелось немножко отдохнуть и отвлечься. Не знаю, как Березкину, а мне отвлечься не удалось. Судя по тому, что на третий день рано утром мрачно настроенный Березкин явился ко мне домой, у него тоже судьба экспедиции не выходила из головы.

— Что будем делать? — спросил он. — Нельзя же сидеть сложа руки!

— Нельзя, — это я понимал ничуть не хуже своего друга. — А вот что делать? Не запросить ли нам архивы?

— Я тоже думал об этом. Вдруг сохранился еще какой-нибудь документик?

Увы, мы отлично знали, что на это нет почти никакой надежды, что мы цепляемся за соломинку и успокаиваем друг друга.

— Все-таки попробуем, — сказал я, отгоняя сомнения. — Мы ж ничего не теряем.

— Кроме времени, — возразил Березкин.

— Постараемся и время не потерять, — бодро сказал я. — Будем действовать!

— Действовать? Что же мы предпримем?

Так мы вернулись к тому, с чего начали.

— По-моему, у нас есть хроноскоп, — не без иронии напомнил я.

— Как же! Мы можем вдоволь насмотреться на тощую спину Зальцмана, — в том же тоне ответил Березкин.

Через несколько дней мы послали от имени Президиума академии запрос во все архивы, а сами все-таки вернулись к хроноскопу. Березкин, правда, предлагал вылететь в Якутск, но я отговорил его: разумнее было сначала получить ответы из архивов. Пока же, совершенно не рассчитывая на успех, мы решили подвергнуть хроноскопии все остальные листы тетрадей — и расшифрованные, и те, которые нам не удалось расшифровать. Просматривая первую тетрадь, мы вновь обратили внимание на вшитый лист, отличавшийся от всех остальных и качеством бумаги и характером записи. Ранее мы пытались прочитать его, но разобрали только цифры, похожие на координаты: 67°21′,03 и 177°13′,17. Если эти цифры действительно были координатами, то отмеченное ими место находилось на Чукотке, где-то в верховьях реки Белой, впадающей в Анадырь. Зальцман мог попасть туда, если «Заря-2» погибла у берегов Чукотки. Но для чего ему потребовалось отмечать именно эту долину? И что могла означать вот такая запись: «Длн чтрх. кр. (далее шли координаты), сп. н., итрсн. слч., д-к спртн: пврн, сз, 140, р-ка, лвд, пвлн. тпл, крн.!!!» Видимо, Зальцман зашифровал нечто важное для себя, но что — мы не могли понять, а на хроноскоп не надеялись: мы думали, что опять увидим лишь пишущего Зальцмана. Мы ошиблись, и ошибку нашу извиняет только неопытность нас как хроноскопистов. Именно потому, что вшитый лист отличался от остальных, его и следовало подвергнуть анализу в первую очередь.

Теперь Березкин предложил начать с него. Сперва мы дали хроноскопу задание выяснить, как была вырвана страница. Портрет Зальцмана хранился в «памяти» хроноскопа, и поэтому он тотчас возник на экране. Но с ответом хроноскоп, к нашему удивлению, медлил дольше, чем обычно. Потом на экране появились руки — худые, с обгрызанными ногтями, перепачканные землей; руки раскрыли тетрадь, секунду помедлили, а затем торопливо вырвали лист, уже испещренный непонятными значками, сложили его и спрятали. Мы видели, как Зальцман запихивал его в боковой карман. Экран погас.

— Три любопытные детали, — сказал я Березкину. — Обгрызанные ногти, перепачканные землей руки, торопливые движения. Зальцман зарывал какую-то вещь и боялся, что его могут заметить. Обгрызанные ногти, если только это не старая привычка, свидетельствуют о душевном смятении.

— Это не привычка, — возразил Березкин. — И вот доказательство.

Он переключил хроноскоп, и на экране вновь появился умирающий Зальцман. Руки его — худые, но чистые и с ровными ногтями — сжимали заветную тетрадь.

— Дадим новое задание хроноскопу, — предложил Березкин. — Может быть, он сумеет расшифровать запись.

И хроноскоп получил новое задание. Ответ пришел немедленно. Мы увидели на экране человека — широкоплечего, плотного, подтянутого, совершенно непохожего на Зальцмана; портрет был лишен запоминающихся индивидуальных черточек, но все-таки у нас сложилось впечатление, что человек этот —требовательный, жесткий, скорее даже жестокий. Он сидел и писал, и мы видели, что тетрадь у него такая же, как та, которую прятал Зальцман. В полной тишине зазвучали странные слова: «Цель оправдывает средства. Решение принято окончательно, осталось только осуществить его. И оно будет осуществлено, хотя я и предвижу, что не все пойдут за мною…»

Березкин протянул руку и выключил хроноскоп.

— Недоразумение, — сказал он. — Придется повторить задание.

Он повторил задание, и вновь на экране возник широкоплечий, плотный, подтянутый человек с жестоким выражением лица. «Решение принято окончательно…» — услышали мы металлический голос хроноскопа.

— Что за чертовщина! — изумился Березкин. — Ничего не понимаю!

Он снова хотел выключить хроноскоп, но я удержал его.

— Мы же условились верить прибору. Давай послушаем.

Металлический голос продолжал: «…не все пойдут за мною. Придется не церемониться…»

И вдруг изображение смешалось, а голос забормотал нечто совершенно непонятное.

Березкин выключил хроноскоп.

— Что-то неладно, — сказал он. — Определенно что-то неладно… Никто ж не трогал прибор. Он должен работать исправно!

Березкин нервничал, он хотел еще раз повторить задание, но я попросил его вынуть лист из хроноскопа.

— Для чего он тебе нужен? — не скрывая раздражения, спросил Березкин. — Мы ж его вдоль и поперек изучили!

Я все-таки настоял на своем, хотя и не знал еще, что буду делать со страницей. Я долго рассматривал ее, а Березкин стоял рядом и торопил. Он почти убедил меня вернуть ему лист, когда мне пришла на ум неожиданная мысль.

— Послушай, — сказал я, — ведь хроноскоп исследует страницу с верхней кромки до нижней, не так ли?

— Так.

— Теперь обрати внимание: строки, написанные рукою Зальцмана, расположены почти посередине страницы.

— Но выше ничего нет!

— Есть. Мы с тобой этого не видим, а хроноскоп заметил.

— Тайнопись, что ли?

— Не знаю, но что-то есть. Постарайся уточнить задание. Можно сформулировать его так, чтобы хроноскоп пока не анализировал строчки Зальцмана и сосредоточил внимание только на невидимом тексте?

— Сформулировать можно, но что получится?

— Попробуй.

— Ты думаешь, изображение и звук смешались из-за того, что одно нашло на другое?

— По крайней мере эта мысль пришла мне в голову.

— Гм, — сказал Березкин. — Рискнем.

Он довольно долго колдовал около хроноскопа, а я с волнением следил за его сложными манипуляциями: мы приблизились к раскрытию какой-то тайны, и если хроноскоп не подведет…

Березкин сел рядом со мной, и в третий раз на экране появился плотный подтянутый человек с жестоким лицом, и в третий раз зазвучали одни и те же слова. Когда металлический голос произнес: «Придется не церемониться…» — я невольно взял Березкина за руку, но голос, ничем не нарушаемый, продолжал: «Кто будет против, тот сам себя обречет на гибель вместе с чернью. Замечаю, что кое-кто забыл, кому все обязаны спасением. Придется напомнить. Только бы справиться с этим… Никогда не прощу Жильцову, что он взял его…»

Голос умолк, изображение исчезло.

Мы с Березкиным удовлетворенно переглянулись: хроноскоп выдержал еще одно сложное испытание.

— Все это мило, Вербинин, но я ничего не понимаю, — возвращаясь к делам экспедиции, сказал Березкин. — Откуда взялся этот тип? Впрочем, не будем пока гадать. Пусть хроноскоп сначала проиллюстрирует и расшифрует строчки Зальцмана.

То, что мы увидели через несколько минут, повергло нас в еще большее удивление. Металлический голос четко и бесстрастно произнес: «Долина Четырех Крестов». Мы надеялись увидеть на экране долину, но хроноскопу это оказалось не под силу: неясное изображение быстро исчезло, и на экране возник Зальцман. Он сделал какую-то запись в тетрадке, и мы тотчас узнали какую: «Спасения нет, потрясен случившимся, дневник спрятан…» Потом Зальцман начал вышагивать, придерживаясь все время одного направления, но откуда он шел и куда мы никак не могли понять. Хроноскоп молчал, а по экрану проходили странные зеленоватые волны, и у нас сложилось впечатление, что электронный «мозг» хроноскопа столкнулся с задачей, которую не может разрешить. Наконец металлический голос медленно, словно нехотя, выговорил: «Поварня».

— Ну конечно! — воскликнул я. — Так называются промысловые избушки на Севере!

Но хроноскоп, видимо, этого «не знал»: изображение избушки не появилось на экране.

Березкин выключил хроноскоп и разъяснил в задании, что такое «поварня». После этого на экране возникла небольшая плосковерхая избушка, и Зальцман начал свой путь от нее. «Северо-запад, — выговорил хроноскоп. — Сто сорок». А Зальцман все шагал и шагал, и мы поняли, что 140 — это количество шагов. Затем прозвучали слова: «Река, левада». Зальцман в этот момент остановился и сделал в открытой тетрадке запись. Очевидно, он записал цифру и эти слова. На экране появилось смутное изображение реки, а потом и леса. После некоторой паузы металлический голос сказал: «Поваленный тополь, корни», и мы увидели огромный тополь, вывернутый бурей вместе с корнями.

— Бред, — категорически заявил Березкин. — Действие происходит севернее Полярного круга, в тундре, а тут украинские левады, гигантские тополя! Придется повторить задание.

— Нет, задание повторять не придется, — возразил я. — Хроноскоп с удивительной точностью восстановил картину. Зальцман спрятал дневник в ста сорока шагах к северо-западу от поварни, в леваде, у корней поваленного бурей тополя!

— Да нет же там никаких левад и тополей! На Чукотке-то!

— Есть, и это известно всем географам: в долине реки Анадырь и некоторых ее притоков сохранились так называемые островные леса. И к югу и к северу от бассейна Анадыря — тундра, а в долинах рек растут настоящие леса из тополя, ивы-кореянки, лиственницы, березы. Это как раз и служит доказательством, что хроноскоп точно расшифровал запись и правильно проиллюстрировал ее!

— Все это похоже на чудеса, — задумчиво произнес Березкин. — Знаешь, когда я закрываю глаза, мне порой кажется, что никакого хроноскопа не существует, что все это мы где-нибудь прочитали, или услышали, или сами нафантазировали. Настала пора действовать энергично. Данилевский обещал нам помощь. Затребуем самолет и вылетим на Чукотку. Согласен?

— Конечно.

Но прежде чем вылететь на Чукотку, мы передали подвергнутую хроноскопии страничку на исследование специалистам. После тщательного анализа они подтвердили, что, помимо хорошо видимого текста, на ней имеются очень слабые следы другой записи, вдавленные в бумагу: кто-то писал на предыдущей странице, и текст отпечатался на той, которая попала к нам. Мы не обратили внимания на эти следы, но электронные «глаза» хроноскопа разглядели их и расшифровали. Специалисты частично восстановили для нас запись, и мы убедились, что она сделана почерком очень твердым, жестким, совершенно не похожим на почерк Зальцмана. Более того, страничку подвергли дактилоскопическому анализу, и было установлено, что наряду с нашими отпечатками пальцев сохранились отпечатки еще двух людей.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой рассказывается о том, какие сведения сообщили нам из Иркутска, как была организована первая экспедиция хроноскопистов и что удалось нам узнать в Иркутске о судьбе Розанова

О первых результатах расследования мы сообщили Данилевскому, а он доложил о них на Президиуме Академии наук. Мы присутствовали на заседании и высказали свои соображения. Наши планы были одобрены, и через некоторое время в распоряжение хроноскопической экспедиции предоставили самолет. Мы могли вылететь на Чукотку немедленно, но из-за хроноскопа задержались почти на месяц. Кажется, я не говорил, что хроноскоп, несмотря на сложность и почти невероятную чувствительность, по размерам совсем невелик. Проектируя его, Березкин сразу поставил целью сделать хроноскоп, если так можно выразиться, портативным. Конечно, носить его с собой в буквальном смысле слова никто из нас не мог, но перевезти на самолете или автомашине можно было без особого труда. Однако за стенами Института вычислительных машин хроноскоп нуждался в помощи некоторой дополнительной аппаратуры. Монтаж ее и задержал нас в Москве.

Жалеть о задержке нам не пришлось. Во-первых, наступило лето. А во-вторых… Во-вторых мы получили неожиданные известия из Иркутска. Один из сотрудников краеведческого музея, прекрасный знаток Сибири, которому показали запрос Академии в городской архив, в частном письме сообщил нам, что об экспедиции Жильцова он ничего не знает, но зато ему хорошо известно имя Розанова, большевика и красногвардейца, сражавшегося за Советскую власть против Колчака. Если это тот самый Розанов, который принимал участие в экспедиции Жильцова, писал наш добровольный помощник, то о нем мы сможем получить в Иркутске точные сведения…

Вот почему наш экспедиционный самолет, на борту которого был установлен хроноскоп, совершил специальную посадку в Иркутске.

Энтузиаст-краевед встретил нас на аэродроме. Горисполком предоставил нам машину (почему-то полуторку, видимо, товарищи решили, что мы немедленно перегрузим на нее хроноскоп), и наш помощник предложил поехать к Розанову. Он сказал это так, как будто Розанов был жив.

— Нет, к сожалению, — ответил краевед, когда я переспросил его. — Жив он только в памяти сибиряков.

Было еще очень рано, около шести часов утра. Машина прошла по тихим зеленым улицам Иркутска, и город остался позади. Дорога, описав дугу, прижалась к Ангаре и больше не отходила от нее. Небо было затянуто неплотным, но сплошным слоем облаков, а над темной быстрой Ангарой клубился белый туман, и казалось, что река дышит и дыхание ее, холодное и влажное, долетает до нас. Я сидел в кузове между Березкиным и краеведом. Разговаривать никому не хотелось. Машина проносилась мимо березовых, с примесью сосны, лесков, мимо вытянувшихся вдоль реки селений, и я вспомнил, что скоро на их месте раскинется новое водохранилище. Туман над рекой постепенно рассеивался, и сквозь пелену проступали очертания темных рыбачьих лодок. Машина попадала то в теплые струи воздуха, то в холодные, но становилось все теплее, проглядывало солнце. Теперь мы хорошо видели лесистые сопки по левому берегу Ангары, узкую полоску железнодорожного полотна, прижатую к самой воде; навстречу нам прошел поезд, и белые облачка дыма растаяли над Ангарой. Неожиданно река, а следом за ней и шоссе сделали крутой поворот, и между двумя мысами показалась широкая светлая полоска воды — Байкал.

Мы остановились в селе Лиственничном, и краевед повел нас на заросший сосной и кедрами склон сопки. Торная тропа круто поднималась вверх, и мы еще издали заметили высокий белый обелиск, поставленный над братской могилой. Среди многих имен, высеченных на мраморной доске, мы нашли знакомое нам имя: С. С. Розанов.

— Он был членом Иркутского комитета РКП(б), — сказал краевед, — и одним из руководителей восстания против колчаковцев. Погиб в январе 1920 года под Лиственничным, на берегу Байкала.

…Мы стоим, сняв шапки. Утренний бриз чуть колышет волосы. Байкал затянут полупрозрачной голубой дымкой, он спокоен, величествен и прост. От пирса уходит в голубую даль небольшой буксирный пароход. А у самого берега лежит большое село с крепкими, надолго срубленными домами, и по длинной улице движутся по направлению к школе маленькие фигурки детей.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой экспедиция хроноскопистов благополучно прибывает на Чукотку, убеждается, что на Севере есть немало названий со словом «кресты», но о Долине Четырех Крестов никто никогда не слышал, и все-таки находит эту затерянную долину

В Иркутском городском архиве документально подтвердили все, что мы узнали со слов краеведа о Розанове. Но полученные нами сведения относились к последнему, вероятно самому славному, короткому периоду в жизни одного из наших героев — к борьбе за Советскую власть в Восточной Сибири. Сведения эти подтверждали достоверность записок Зальцмана. Да, Розанов, вольный или невольный участник полярной экспедиции Жильцова, был профессиональным революционером, настоящим коммунистом и до конца жизни сохранил верность своим идеалам. Он прожил трудную героическую жизнь и погиб в бою с колчаковцами. Образ этого человека до конца прояснился, он стал близок и дорог нам, но от решения основной задачи — узнать судьбу экспедиции — мы были по-прежнему далеки.

Правда, появление Зальцмана в Краснодаре уже не удивляло нас: он спасся не один, Розанов тоже добрался до крупных городов. Но что случилось с остальными? О какой таинственной истории пытался рассказать умирающий Зальцман? Сохранились ли документы? Ни на один из этих вопросов мы по-прежнему не могли ответить, и все наши помыслы сосредоточились на Долине Четырех Крестов.

За три дня по сложной трассе мы долетели до Чукотки и приземлились на аэродроме в селе Марково. Экспедицией нашей сразу же заинтересовались все местные жители — и новоселы и старожилы, но о Долине Четырех Крестов никто никогда не слышал.

— Залив Креста — знаем, — сказал нам начальник авиапорта. — Крестовый перевал — тоже. Но Долина Четырех Крестов — понятия не имею.

— На Колыме еще всякие «кресты» есть, — поделился своим опытом марковский агроном. — Нижние Кресты, Кресты Колымские…

— Все не то, — ответили мы. — Наша долина находится в верховьях реки Белой. Там должна стоять поварня.

— Это еще не примета, — возразили нам. — Мало ли поварен на Севере!

— Много, — согласились мы. — Но по реке Белой их же не сотня. И потом — нам известны координаты, мы знаем, где искать.

И мы начали поиски. На второй день самолет полярной авиации поднялся с аэродрома и взял курс на север (мы не могли рисковать хроноскопом, и поэтому наш самолет остался в Маркове, в авиапорту). Сначала мы летели над болотистой Анадырской низменностью, испещренной цепочками небольших тундровых озер, соединенных между собой протоками-висками, потом местность стала выше, и самолет пересек неширокую холмистую гряду; сверху холмы казались серыми, безжизненными, лишь кое-где на них зеленели пятна стелющейся черной ольхи. Совершенно иная картина открылась нам, когда холмистая гряда осталась позади. Теперь самолет шел над долиной реки Белой; сильно извиваясь, то и дело меняя направление, река неспешно текла между низкими берегами, заросшими лесом. Он жался к реке, этот лес, и узкая полоска его с внешней стороны оконтуривалась кустарниками; а дальше расстилалась тундра — серая, заболоченная, с редкими пятнами снежников, летующих в затененных местах.

Чем севернее забирался самолет, тем выше становились холмы вокруг Белой, прямее долина реки, уже полоски галерейных лесов. Вскоре пилоту пришлось набрать высоту: теперь под нами лежали горы, тоже серые и тоже с редкими зелеными пятнами ольхи. Пятен этих становилось все меньше и, наконец, они исчезли совсем, зато все чаще попадались белые летующие снежники и маленькие леднички. Они лежали в долинках, и из-под них вытекали ручьи. Деревья встречались лишь небольшими группами, и с каждой минутой полета все реже и реже. За все время я лишь однажды заметил кочевье оленеводов — несколько островерхих яранг и загон для оленей, и один раз — одинокое зимовье, как мне показалось, пустое (дымок над ним не вился).

Штурман предупредил, что самолет скоро выйдет в заданную точку.

— Смотрите в оба, товарищ Вербинин, — сказал он мне. — Не так-то легко заметить с воздуха ваши кресты. — Он подумал и добавил: — Если они вообще существуют.

Долина Белой становилась все уже. На севере отчетливо виднелись вознесенные в поднебесье вершины Анадырского хребта. Больше всего смущало меня, что совсем исчезли галерейные леса: ведь в шифровке Зальцмана упоминались левада и поваленный тополь, и хроноскоп так убедительно изобразил нам все это. Я почувствовал на себе внимательный взгляд Березкина и оглянулся. Он выразительно приподнял брови и кивнул в сторону окна. Очевидно, расстилавшаяся под нами картина смущала его не меньше, чем меня.

Я еще раз посмотрел вниз и понял, что в указанной точке мы не найдем Долину Четырех Крестов. Я пришел к такому заключению не потому, что вдруг усомнился в точности астрономического определения — мы давно подозревали, что оно лишь приблизительно указывает местоположение долины, — привел меня к нему физико-географический анализ местности. Северные ветры могли беспрепятственно разгуливать по долине реки Белой, которая становилась все выше и выше; тополя здесь выжить уже не могли. И я пришел к выводу, что где-то поблизости должна находиться замкнутая почти со всех сторон, хорошо защищенная от северных ветров горным хребтом небольшая долинка одного из второстепенных притоков Белой, в которой и сохранился островок леса — быть может, самый северный на Чукотке. Древесную растительность на Севере губит не холод, не жестокие морозы, как это обычно думают. В районах Верхоянска и Оймякона, в пределах «полюса холода» северного полушария, где температура опускается почти до семидесяти градусов мороза, растет тайга, и деревья чувствуют себя вполне нормально. Главная причина безлесья тундры в низких летних температурах и в иссушении растений. Да, на Севере растения нередко гибнут от засухи, стоя «по колено» в воде. Очень опасны для деревьев весенние ветры: деревья начинают пробуждаться от зимнего оцепенения, влага испаряется, а новая не поступает, потому что почва еще не оттаяла и скована мерзлотой. Но даже когда почва оттает, деревья могут погибнуть от засухи, потому что очень холодная вода корнями не усваивается; это называется «физиологической сухостью».

— Прибыли, — сказал штурман.

Под нами расстилалась арктическая пустыня, и никаких признаков жизни невозможно было заметить сверху. Я высказал штурману свои соображения и попросил взять немного восточнее: насколько я мог судить, Анадырский хребет там лучше защищал прилегавшие к нему долины.

Самолет лег на новый курс и стал набирать высоту — зеленый оазис леса все равно не ускользнул бы от нашего внимания.

Мой прогноз подтвердился: минут через восемь с большой высоты мы разглядели темнеющее посреди серых гор пятно оазиса.

Постепенно снижаясь, самолет пошел к нему и начал кружить над маленькой, прижатой к массивному склону хребта долинкой. К неширокой речке примыкал крохотный клочок леса, виднелась прямоугольная поварня, а по соседству белел снежник. Сверху нам долго не удавалось разглядеть кресты, но при последнем заходе и Березкин и я все-таки заметили один из них — наверное, самый высокий.

Никто не сомневался, что найдена Долина Четырех Крестов. Штурман определил ее местоположение, нанес долину на карту, и мы полетели обратно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой экспедиция хроноскопистов запрашивает и получает вертолет, переносит на него хроноскоп и после вынужденной задержки перебазируется в район Долины Четырех Крестов, где и проводит первое обследование, сразу приводящее к интересным находкам

Во время полета к Долине Четырех Крестов пилот и штурман, как выяснилось, внимательно изучали местность и установили, что нигде поблизости нет посадочной площадки, на которую смог бы приземлиться наш самолет с хроноскопом. Это сразу же усложнило задачу. Первой нашей мыслью было выброситься на парашютах без хроноскопа, произвести рекогносцировку в Долине Четырех Крестов, а затем в походном порядке выйти к ближайшему населенному пункту. Но летчики, вместе с нами обсуждавшие этот вариант, категорически запротестовали и предложили запросить у руководства вертолет. Не очень надеясь на успех, мы послали радиограмму в Анадырь и почти тотчас получили ответ: один из вертолетов был выслан в наше распоряжение.

Несколько дней ушло у нас на монтаж хроноскопа и вспомогательной аппаратуры в вертолете. Электронные машины — приборы, как известно, тонкие, и мы с Березкиным натерпелись немало страха, прежде чем убедились, что монтаж завершен благополучно и хроноскоп работает.

Мы уже готовились вылететь, как вдруг зарядили дожди. Рыхлые серые облака спустились почти к самой земле, перекрыли все «небесные дороги», и начальник аэропорта упорно не давал нам «добро». Что это было за мучение — сидеть в нескольких часах полета от заветной цели, тосковать, проклинать все на свете и смотреть, смотреть, смотреть, как беспрерывно сочатся из облаков тонкие дождевые струи, как набухают тундровые болота, а ручьи становятся все полноводнее и полноводнее! На Анадыре стояли белые ночи, и круглые сутки все было серо и уныло. Даже большущие мохнатые комары, наверное, умерли с тоски — по крайней мере, они не появлялись.

Наконец погода прояснилась. Мы вылетели рано утром и вскоре увидели темный оазис леса посреди арктической пустыни.

Вертолет опустился в стороне от поварни, за ледничком. Когда выключили мотор и несущий винт, сделав последний оборот, неподвижно застыл в воздухе, ничем не нарушаемая, безжизненная, как выразились мы, тишина обступила нас. Испытывая легкое волнение, мы выбрались из вертолета и огляделись. За нашей спиной, защищая долинку от ветров с Северного Ледовитого океана, монолитной стеной возвышался Анадырский хребет; небо лежало прямо на его спокойных округлых вершинах и, как козырьком, прикрывало и нас, и маленькую долинку с ледничком и левадой. Серые потоки щебня распадались у наших ног на мелкие застывшие ручейки, и тут же рядом серебрились припавшие к земле пушистые ивы, каждую из которых можно было накрыть двумя ладонями. Цвела куропаточья трава, тянулись к хмурому небу тонкие, в зеленых чешуйках стебельки шикши, белели причудливые, как кораллы, кустики ягеля — «оленьего моха», а среди камней виднелись проволочные мотки черного жесткого лишайника — алектории.

По пути к поварне мы пересекли снежник. У меня было такое ощущение, что снежник этот — часть внезапно застывшего озера: дул ветер, ходили по озеру волны, а потом, как по мановению волшебной палочки, оно застыло, и волны замерли с вознесенными вверх гребешками. Напуганные вертолетом суслики-евражки вылезли из норок и тревожно засвистели, глядя на нас.

Безымянный приток Белой, начинающийся где-то на склонах Анадырского хребта, был не очень глубокий, но зато широкий. Над водой выступали гладкие темные спины многочисленных валунов. Поварня стояла на левом берегу реки, а небольшая тополиная рощица ютилась на правом.

Неподалеку от поварни мы и увидели четыре креста: три высоких и один небольшой, похожий на обычный могильный крест. Два крайних, стоявших особняком, сразу же показались нам очень старыми; еще издали заметили мы, что черное потрескавшееся дерево иссечено ветрами, а внизу поземка «подгрызла» кресты, и они вот-вот могли упасть. Никаких надписей на этих крестах не сохранилось, а может быть, их никогда и не было. Они возвышались посреди арктической тундры, как безмолвные памятники всем, кто жил, боролся и погиб на Севере. Наверное, их водрузили здесь еще во времена землепроходчества над могилами павших товарищи по скитаниям, водрузили и ушли дальше и затерялись где-то в просторах Арктики, канули в небытие, а кресты над безымянными могилами все стояли, широко раскинув черные перекладины… А потом рядом с ними появились два новых креста. На одном из них, высоком, мы прочитали еще хорошо сохранившуюся надпись:

ЖИЛЬЦОВ АНДРЕИ ПАВЛОВИЧ.

РУССКАЯ ПОЛЯРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ.

1914–1916.

Мы расследовали историю экспедиции, исчезнувшей сорок лет назад, и конечно, никого из ее участников не надеялись застать в живых. И все-таки, когда на маленьком кресте мы с трудом разобрали имя астронома Мазурина, всех нас охватила глубокая тоска, и руки сами потянулись к шапкам…

Низенькая старая поварня казалась глубоко вросшей в землю. Прежде чем войти в нее, нам пришлось срыть грунт перед порогом; видимо, поварня уже очень давно никем не посещалась…

Мне трудно передать сейчас свое первое впечатление от всего, что мы увидели внутри поварни, а увидели мы странную картину: пол был завален порванными и порезанными листами из тетрадей и путевых журналов, а посреди этого хаоса лежали останки человека… Мы радостно вздохнули, когда снова вышли наружу, почувствовали прикосновение холодного ветерка и услышали шум реки и шелест листвы в леваде; мир показался нам особенно чистым, сквозным, просторным, и уже с совершенно иным чувством смотрели мы на неяркие цветы куропаточьей травы, на чешуйчатые стебельки шикши, на ватные головки пушицы, качавшиеся над болотцем.

Долго молчавший Березкин сказал:

— Отсюда Зальцман начал отсчитывать шаги, — и махнул рукой в сторону левады.

Это замечание вернуло всех нас к действительности. Мы возвратились в поварню, обходя скелет с остатками одежды, тщательно собрали все бумаги, а пилот нашел у стены сильно поржавевший охотничий нож и тоже захватил его с собой. Со всем этим багажом мы отправились к вертолету, чтобы привести в порядок найденные бумаги и вообще разобраться в своих впечатлениях.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой высказывается первое суждение о найденных бумагах, мы с Березкиным уступаем просьбе пилота и штурмана показать им хроноскоп в работе, а хроноскоп, вновь демонстрируя свои превосходные качества, позволяет нам воочию увидеть некоторые события, происшедшие сорок лет тому назад

Пилот признался нам, что посадил вертолет так далеко от поварни, боясь повредить какие-нибудь «вещественные доказательства», как он выразился. Теперь же, произведя первое обследование, мы решили перебазироваться и разбить лагерь у тополевой рощи. Поставив палатку и наскоро перекусив, мы, при живейшем участии пилота и штурмана, занялись разбором бумаг. Все они были перепутаны, многие выцвели, стали ломкими, но все-таки успех нашего предприятия теперь зависел от этих листочков, исписанных неразборчивыми незнакомыми почерками. Как и все современные люди, с раннего детства приученные читать и писать, мы подсознательно больше всего и охотнее всего верили письменным документам, слову. И даже сейчас, обладая первым в мире хроноскопом, прибором, способным объективнее и точнее воспроизводить картины прошлого, чем любое письменное свидетельство, неизбежно отражающее симпатии и антипатии автора, — мы все же засели за бумаги и не подумав прибегнуть к помощи своего чудесного аппарата. Пренебрежительное отношение к хроноскопу и заставило нас потратить некоторое количество времени на совершенно нелепые домыслы.

Пилот и штурман, довольные, что им тоже позволили разбирать бумаги, и чувствовавшие себя по меньшей мере Шерлок Холмсами, на чем свет стоит бранили «негодяя» (выражение принадлежит штурману), изрезавшего и расшвырявшего в непонятном приступе ярости дневники участников экспедиции.

— Занесло лешего! — сказал пилот. — Надо же такому случиться! Уж, кажется, в такой глуши стоит поварня! Даже оленей чукчи не пасут поблизости.

— А по-моему, его не занесло, — возразил Березкин. — По-моему, все произошло в шестнадцатом году, и именно об этой трагической истории хотел сообщить умирающий Зальцман. Видимо, один из участников экспедиции сошел с ума и его пришлось…

Березкин не договорил, но мы поняли его. Хаос, царивший в поварне, не оставлял сомнений, что там побывал буйный помешанный.

— После всего пережитого, — сказал штурман, — всякое, конечно, могло случиться…

Больше он не бранил «негодяя».

Разбор старых, выцветших, ломающихся в руках бумаг все-таки требует определенных навыков. В таких делах я обладал несравнимо большим опытом, чем Березкин и наши помощники — пилот и штурман. Поэтому постепенно я их оттеснил на второй план, им пришлось почти все время сидеть сложа руки, а сидеть сложа руки, как известно, занятие очень скучное. Вероятно, поэтому мысли пилота и штурмана возвратились к вертолету и находящемуся там хроноскопу; нам вежливо напомнили, что мы обещали в первый же день показать, как работает хроноскоп.

— Вот, — сказал штурман, осторожно приподнимая с земли заржавленный нож, принесенный из поварни пилотом. — Провентилировали б вы эту штучку.

Симпатии Березкина, при всем его уважении к письменным документам, тоже принадлежали хроноскопу; от дела я его отстранил, и он решил, очевидно не без тайного умысла, поразить пилота и штурмана совершенством хроноскопа, уступить их просьбе.

— Дай какой-нибудь документик, — попросил он у меня. — Познакомлю ребят с хроноскопией.

Просьба мне не понравилась: пока бумаги не разобраны и не систематизированы, лучше их не трогать. Я замялся и пробормотал, что сейчас мне может понадобиться любая из этих страничек.

Штурман, выручая меня и испугавшись, что им не покажут хроноскоп в работе, снова помахал перед нами ножом.

— Можно же эту штучку…

Теперь загорелся Березкин. До сих пор мы ограничивались хроноскопией письменных документов, а тут представлялась возможность испытать хроноскоп на совершенно ином материале.

— Пошли, — сказал он штурману и пилоту. — Пусть Вербинин тут один командует.

Меня больше всего интересовали дневники начальника экспедиции Жильцова. Сопоставив разные тексты и почерки, я наконец обнаружил записи самого Жильцова. Они пострадали сильно, в душе я тоже проклинал безумца, порезавшего и порвавшего дневники, но все-таки работа успешно продвигалась вперед, и я надеялся дня за два закончить предварительную разборку материалов.

По времени давно уже наступила ночь, и я трудился, радуясь, что на Чукотке сейчас стоит полярный день и короткие сумерки сгущаются лишь в полночь. Я был настолько поглощен своими делами, что, услышав крик Березкина, не обратил на него внимания, — он просто не дошел до моего сознания.

Березкин, а следом за ним и пилот ворвались в палатку.

— Ты что, заснул? — нетерпеливо спросил Березкин. — Кричим тебе, кричим! Быстрее, быстрее! Совершенно неожиданный результат!

Он потащил меня за собой, но я сначала тщательно прикрыл документы и лишь потом вышел из палатки.

— Что случилось?

Березкин и пилот, не отвечая, волокли меня к вертолету, но более непосредственный штурман, выскочивший из вертолета нам навстречу, крикнул:

— Нож заржавел от крови! — Он глотнул воздух и тихо добавил: — Самоубийство. — Потом уже совершенно другим тоном, не скрывая восхищения, сказал, имея в виду хроноскоп: — Ну и аппаратик! Чудо просто!

— Серьезно, самоубийство? — останавливаясь, спросил я.

— Увы. Трижды повторял задание, по-разному формулировал его, — ответил Березкин, — а результат один и тот же.

— На кого похож человек?

— Портрет, к сожалению, очень неопределенен. Ни на Зальцмана, ни на того, с жестоким лицом, непохож.

— Зальцман! Зальцман умер в Краснодаре.

Березкин поморщился.

— Как будто об этом можно забыть! Просто на экране возник этакий обобщенный образ человека.

— И он… — Я сделал выразительное движение большим пальцем в сторону собственного сердца.

— Вот именно, — вздохнул Березкин.

— Кажется, у Зальцмана действительно были основания мучиться и спрашивать, «правы или нет?».

— Не знаю, что-то совсем непонятное, — честно признался Березкин. — И неясно, когда произошло.

Эпизод этот, уже запечатленный в «памяти» хроноскопа и вновь продемонстрированный, произвел на меня очень тяжелое и неприятное впечатление, мне даже не хочется описывать, как все это выглядело на экране. Отмечу лишь, что, если верить хроноскопу, покончивший с собой находился в состоянии буйной ярости. Всем нам подумалось, что он и порезал документы. Я согласился подвергнуть хроноскопии особенно сильно пострадавшие страницы, и хроноскоп подтвердил наше предположение: мы увидели на экране разъяренного человека, бессмысленно режущего, рвущего и разбрасывающего дневники. Человек орудовал охотничьим ножом — тем самым, которым покончил с собой.

Однако мы не могли понять, что вызвало приступ ярости, как отнеслись ко всему другие люди, а если безумный был один, то куда делись все остальные; наконец, мы не знали, чем объяснить, что именно экспедиционные документы привлекли внимание человека. Наблюдая за мечущейся по экрану фигурой мужчины, останки которого лежали в поварне, я думал, что ярость его — странная ярость, что она не от бешенства сильного, идущего напролом человека, а скорее от отчаяния, от безысходности и безвыходности. Впрочем, все это могло мне просто показаться.

По просьбе пилота и штурмана мы продемонстрировали им все, что хранилось в «памяти» хроноскопа и имело отношение к экспедиции, а потом подвели итоги, расположив все известные нам факты по порядку. Итак, вот что мы знали:

Первое. В Якутске к экспедиции Жильцова присоединились политические ссыльные Розанов и Зальцман.

Второе. Экспедиция вышла в океан и через два года некоторые из ее участников оказались в поварне, в Долине Четырех Крестов, где двое из них, Жильцов и Мазурин, погибли.

Третье. В Долине Четырех Крестов, в поварне, полярные исследователи почему-то оставили документы и ушли, причем какой-то человек, скорее всего один из участников экспедиции, попытался уничтожить документы, а потом покончил жизнь самоубийством.

Четвертое. Зальцман добрался до Краснодара и умер там от тифа; перед смертью его жестоко мучили угрызения совести, он пытался ответить самому себе, правильно они поступили или неправильно, а в записях явно противопоставлял политссыльного Розанова командиру шхуны Черкешину.

Пятое. Розанов погиб в боях с Колчаком, борясь за Советскую власть в Восточной Сибири, и прах его покоится в братской могиле на берегу Байкала.

Сначала я подумал, что в поварне лежат останки Черкешина, хотя сейчас не берусь объяснить, почему именно так подумал. Но Березкин стал доказывать мне, что, судя по запискам Зальцмана, Черкешин — сильный человек, безусловно мужественный, и предположение, что он покончил с собой, просто абсурдно.

— Если хочешь знать, — говорил Березкин, — так мог поступить человек с характером Зальцмана, но никак не с характером Черкешина.

— Но Зальцман… — начал я.

— Да, Зальцман выдержал испытание, и я склонен думать, что это был кто-то другой.

Мы решили оставить вопрос открытым и зря не ломать себе голову: ведь документы должны были многое прояснить нам.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой по восстановленным дневникам Жильцова дается описание первого этапа работы экспедиции, принимаются к сведению тонкие и обстоятельные характеристики участников плавания, а также содержатся некоторые рассуждения о том, что история повторяется

Все сохранившиеся страницы дневника Жильцова мы прочли без особого труда, лишь изредка прибегая к помощи хроноскопа. Жильцов писал обстоятельно, четко, очень доброжелательно по отношению ко всем участникам экспедиции, почти не упоминая самого себя, — то есть так, как писало большинство отечественных путешественников. Этим он сразу расположил нас к себе, и мы, читая его дневники, верили каждому его слову. Записки других участников экспедиции, прочитанные позднее, позволили нам составить полное представление о Жильцове. Он принадлежал к прекрасной школе русских военных моряков — высокообразованных, гуманных, преданных науке, к числу людей с широким кругозором, ясным умом и твердой волей. Такими были Крузенштерн и Лисянский, Лазарев и Беллинсгаузен, Коцебу и Нахимов, Литке и Седов. В дневнике Жильцова почти отсутствовали отвлеченные рассуждения, но весь строй его мыслей, проскальзывающие в записках симпатии и антипатии позволили нам заключить, что он хоть и не был революционно мыслящим человеком, но безусловно был прогрессивно настроенным ученым. В этом убеждали нас и факты, в частности отношение Жильцова к Розанову и Черкешину. Судьбы этих трех людей с разными убеждениями и разными характерами завязались в сложный узелок сразу же, как только экспедиция покинула Якутск.

В дневнике Жильцова содержалась подробная, заметно выделяющаяся по стилю запись. Мы назвали ее оправдательной, хотя в прямом смысле слова Жильцов не оправдывался. Просто вскоре после выхода из Якутска, когда «Заря-2» уже шла вниз по Лене, он написал в своем дневнике, что экипаж шхуны недоукомплектован и что где-нибудь по пути придется нанять еще одного матроса. Жильцов подробно аргументировал это, а через страничку мы обнаружили короткую, из двух строчек, справку о том, что на борт шхуны взят в качестве матроса С. С. Розанов. Нам показалось странным, что Жильцов сам нанял матроса — экипаж обычно комплектует капитан или командир корабля. И Жильцов далее добросовестно отметил, что лейтенант Черкешин решительно протестовал против взятия на борт еще одного политического ссыльного. Однако Жильцов настоял на своем.

Эпизод этот сразу прояснил многое. Во-первых, мы помнили, что Розанов работал вместе с Зальцманом на верфи в Якутске и, следовательно, мог наняться в экспедицию там. Видимо, что-то помешало этому. Мы все склонялись к мысли, что за Розановым, в отличие от Зальцмана, был более строгий надзор и местные власти отказали ему в разрешении уехать с экспедицией: как-никак экспедиция намеревалась выйти к берегам Америки. Но Розанов стремился попасть в экспедицию, и Жильцов, который не мог не знать о мнении властей, сочувствовал ему и помог: Розанов присоединился к экспедиции уже в пути, несмотря на протест лейтенанта Черкешина.

Выйдя из устья Лены в море Лаптевых, «Заря-2» взяла курс прямо на Новосибирские острова. Море уже очистилось от льда, и шхуне попадались лишь редкие, изъеденные морем льдины, которые легко крошились под форштевнем. Через несколько дней «Заря-2» подошла к острову Васильевскому, что расположен на пути к Новосибирским островам. Этот остров открыл еще в 1815 году якут Максим Ляхов, который шел по льду из устья Лены на остров Котельный, но сбился с пути. Вероятно, Жильцов этого не знал, но к острову Васильевскому в 1912 году подходили суда русской гидрографической экспедиции «Таймыр» и «Вайгач» и подробно описали его. В дневнике Жильцова тоже имеется характеристика острова, отмечено, что он невелик размером и невысок, сложен песчано-глинистыми породами и льдом и волны энергично разрушают его берега. Не задерживаясь у этого острова, «Заря-2» пошла дальше — к острову Котельному и, воспользовавшись благоприятными ледовыми условиями, сделала попытку обойти Новосибирские острова с севера. Это удалось, и «Заря-2» прошла на север дальше, чем все другие суда до нее. Но однажды Жильцов заметил на облаках характерный отблеск льдов, и на следующий день тяжелые паковые льды преградили шхуне дорогу. Некоторое время «Заря-2» лавировала у кромки льда, надеясь дождаться разводьев, но потом вынуждена была отступить и взять курс на остров Беннета, еще в прошлом веке открытый Де Лонгом и ставший последним пристанищем Толля и его спутников.

«Заря-2» побывала в тех местах, где предполагалась Земля Санникова, и… не обнаружила ее. Жильцов посвятил этому несколько страниц своего дневника — очень любопытных страниц. Он приводил факты, доказывающие, что Земли Санникова не существует, но он верил людям, видевшим эту землю, и поэтому считал, что вопрос по-прежнему остается открытым. Нам было приятно читать запись в его дневнике, в которой он утверждал, что нет ни малейших оснований сомневаться ни в честности Санникова, менее всего помышлявшего о том, чтобы приписывать себе несделанные открытия, ни в научной добросовестности Толля. Они, как и многие другие исследователи Арктики, писали то, что наблюдали, и не писали того, чего не наблюдали, — так почти дословно сказано в дневнике Жильцова.

И меня и Березкина очень заинтересовали характеристики участников экспедиции, сделанные Жильцовым. Мягкие, доброжелательные, а потому, безусловно, достоверные, они помогли нам понять взаимоотношения между участниками экспедиции, а позднее уяснить и причину трагических событий в Долине Четырех Крестов.

Черкешин — командир корабля, лейтенант. Опытный моряк, отличный навигатор, уже принимавший участие в нескольких арктических плаваниях; но особенно и с некоторой тревогой подчеркивал Жильцов следующие его свойства: умен, смел, настойчив и заносчив, требователен до жестокости, сторонник крутых мер, неприязненно относится к младшим чинам и якутам.

Мазурин — научный сотрудник, астроном. Человек мягкий, доброжелательный, легко подпадающий под чужое влияние, но прекрасный знаток своего дела; в полярной экспедиции участвует впервые.

Коноплев — научный сотрудник, этнограф, зоолог. Величайший энтузиаст своего дела, человек ясного ума и большого сердца, склонный во всех людях видеть своих братьев. Жильцов сделал небольшую дополнительную приписку: часто бывает излишне резок в разговорах с командиром корабля.

Характеристика Зальцмана вполне совпала с тем мнением, которое сложилось о нем у нас после ознакомления с дневниками. Полушутливо Жильцов называл его «совестью» экспедиции.

Говоров — помощник командира корабля. Молод, горяч, честен, ревностно относится к службе, но большого опыта не имеет.

Ни боцмана, ни матросов Жильцов в своем дневнике, к сожалению, не охарактеризовал. Ни слова не было сказано специально и о Розанове; имя его всплыло неожиданно на других страницах дневника.

Вскоре после выхода в океан командир шхуны лейтенант Черкешин приступил к осуществлению далеко идущего плана. Сначала все выглядело естественно: командир требовал строгого соблюдения дисциплины, жестоко взыскивал за малейшие — явные или кажущиеся — провинности. Матросы, да и все участники экспедиции, работали на совесть, но Черкешина это мало интересовало; он ввел на шхуне режим военной казармы, он добивался, чтобы люди работали как автоматы, слепо выполняя его распоряжения, он глушил всякую инициативу, идущую не от него. Презрительное отношение к нижним чинам делало обстановку особенно гнетущей, тяжелой. Неизвестно, как развивались бы события, не будь на шхуне политического ссыльного Розанова, человека, посвятившего свою жизнь борьбе с угнетателями всех мастей. Он быстро сплотилвокруг себя команду, и когда Черкешин попробовал ввести на шхуне телесные наказания, матросы во главе с Розановым выступили против него.

Первоначально Розанов один явился к Жильцову и от имени всех матросов высказал ему свои требования. Жильцов не удивился и не возмутился. Оказалось, что он давно уже разгадал планы Черкешина и готов был пойти на обострение конфликта, чтобы пресечь их. Причина конфликта четко сформулирована самим Жильцовым: в море за судно отвечает командир корабля или капитан, и Черкешин, ловко используя это, решил оттеснить начальника экспедиции на второй план и захватить власть в свои руки. Умный человек, Черкешин понимал, что осуществить это он сможет лишь при безропотной покорности всей команды, поэтому он и стремился забить, запугать людей. Но попытка совершить экспедиционный переворот не могла застать Жильцова врасплох и обескуражить. И не только потому, что он был достаточно наблюдателен, чтобы вовремя заметить опасность, и достаточно решителен, чтобы не растеряться в трудный момент, но и потому, что однажды такие события уже произошли на глазах у Жильцова…

Увы, история повторяется. В экспедиции Толля, в 1902 году, командир «Зари» лейтенант Коломейцев попытался сделать то же, что и лейтенант Черкешин. «Заря» стояла тогда у берегов Таймыра, и Толль, проявив достаточную энергию и решительность, сместил сторонника телесных наказаний и властолюбца Коломейцева, отправив его с почтой в Енисейский залив, а на его место назначил Матисена.

Вот почему Розанов и Жильцов стали союзниками в борьбе против Черкешина. Ждать им пришлось недолго. Как все авантюристы, Черкешин быстро зарвался, и тогда против него выступили все: и начальник экспедиции, и матросы, и научные сотрудники. Переворот не удался. К сожалению, Жильцов не имел возможности избавиться от Черкешина: судно находилось в открытом море. Но Черкешин признал, что поступал неправильно; новых попыток захватить власть или ввести палочный режим он не делал. Жильцов с искренней радостью записал в дневнике, что Черкешин понял свои ошибки и, конечно, больше не повторит их.

Эпизод этот прояснил нам причину разногласий между Жильцовым и Черкешиным из-за Розанова. Жильцов, предвидевший осложнения с Черкешиным, нуждался в Розанове как в человеке, способном противостоять командиру шхуны, а Черкешин, замышляя переворот, понимал, что Розанов может помешать ему. И Жильцов и Черкешин были умными людьми и не ошиблись в своих предположениях.

Вскоре после этих событий с борта «Зари-2» было замечено на севере «водяное небо» — на облаках лежал мутно-серый отсвет чистой воды. Черкешин предложил пробиться к полынье. Жильцов дал согласие, и шхуна начала трудный путь среди льдов. Внезапно переменившийся ветер увеличил разводья. «Заря-2» забиралась все дальше и дальше, как вдруг ветер снова изменился и ледяные поля стали сдвигаться, угрожая судну. Жильцов сделал в дневнике лаконичную запись: «Герой нынешнего дня Черкешин; лишь его искусство избавило экспедицию от больших неприятностей».

К концу арктического лета шхуна «Заря-2» подошла к острову Беннета — самому крупному в архипелаге Де Лонга, гористому, необитаемому. За тринадцать лет до этого с острова Беннета по непрочному ноябрьскому льду ушел в последний поход исследователь Толль, так и не дождавшийся своей шхуны «Зари». «Заря» догнивала на берегу бухты Тикси, а у скал острова Беннета стояла другая шхуна — «Заря-2», экипаж которой продолжал дело, начатое Толлем.

Несколько участников экспедиции переправились в шлюпке на остров и, разделившись на две партии, занялись его исследованием. Коноплев, Зальцман и Мазурин пошли в одну сторону, а Жильцов с якутами Ляпуновым и Михайловым и матросом-гребцом Розановым отправился искать хижину, построенную Толлем.

Небо помутнело незаметно, и лишь когда внезапный порыв ветра хлестнул Жильцова по лицу, он понял, что надвигается буря и необходимо срочно вернуться на шхуну. Жильцов, Розанов, якуты Ляпунов и Михайлов поспешно двинулись обратно, к месту высадки. Жильцов шел первым. Они переходили небольшой, круто спадающий к морю ледник, когда сильнейший порыв ветра сбил Жильцова с ног. Начальник экспедиции покатился к обрыву, и лишь трещина спасла его от гибели. И Розанов и якуты кричали сверху, но Жильцов не отзывался и лежал неподвижно. Буря все усиливалась, шквальный ветер не давал подняться, людей вот-вот могло сбросить в море. Но никому и в голову не пришло бросить Жильцова в беде. Розанов и Ляпунов остались наверху страховать, а маленький, ловкий Михайлов спустился на веревке к Жильцову. Он был жив, но сам идти не мог. Ежесекундно рискуя жизнью, выбиваясь из сил, якуты и Розанов вытащили начальника экспедиции и на руках понесли его туда, где надеялись еще застать шлюпку. Шлюпку и всех остальных высадившихся на берег они застали; но «Заря-2» исчезла — она не могла оставаться в бурю у скалистых берегов острова.

Уже через несколько часов на море появились льды. Ветер продолжал бушевать, но волны утихли. Никого это не обрадовало. Льды ползли с севера и неодолимой преградой вставали на пути между островом и шхуной, штормовавшей где-то в открытом море. И тяжело пострадавший Жильцов и все другие участники экспедиции, оставшиеся на острове, понимали, что их ждет неминуемая гибель, если «Заря-2» не пробьется сквозь льды за ними. Толль, оказавшийся в таком же положении, имел теплую одежду, питание, все его спутники были здоровы. И все-таки они бесследно исчезли среди льдов. А у людей, сидевших в маленькой палатке вокруг Жильцова, не было ни запасов еды, ни теплой зимней одежды. И, конечно же, каждый из них в эти дни думал: пробьется Черкешин или отступит, как отступил Матисен?

Прошел первый день, второй, третий. Вокруг острова лежали льды, и даже на горизонте не было видно «водяного неба». Здоровье Жильцова не улучшалось. Мысленно он готовился к смерти, хотя Зальцман уверял его, что ушибы не опасны. По Жильцов думал о другом: он думал, что ему придется самому уйти из жизни, чтобы не отнимать у товарищей последней надежды на спасение.

Неизвестно, чем кончилось бы двухнедельное пребывание на острове, если бы не удачная охота якутов на оленей. А потом на горизонте появился едва заметный дымок: это «Заря-2» пробивалась к острову. Черкешин не бросил товарищей. К самому острову шхуна подойти не смогла, и пострадавшие по льду пошли к ней. На пол пути их встретили матросы во главе с боцманом, и вскоре экспедиция в полном составе собралась на борту шхуны. Осунувшийся, измученный бессонными ночами, Черкешин сдал вахту помощнику и, не слушая благодарностей, ушел к себе в каюту спать.

«Заря-2» продолжала плавание.

«Мы все, и я в особенности, обязаны жизнью Черкешину», — записал в своем дневнике выздоравливающий Жильцов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой содержатся некоторые рассуждения о Земле Санникова, отыскивается тетрадь, спрятанная Зальцманом, а также рассказывается о дальнейшей судьбе экспедиции Жильцова

…Погода портится. Сухая снежная крупа стучит по туго натянутому тенту палатки. Не слышно свиста евражек — они попрятались в норы. Пилот и штурман с тревогой посматривают на небо — низкие, но неплотные облака проносятся над нами на юг. Откуда-то прилетела крупная полярная чайка; она кружит над Долиной Четырех Крестов и жалобно кричит — обижается, что нет поблизости моря или озера. Потом она круто взмывает вверх и уносится на юго-восток. Мы тоже могли бы взмыть вверх и улететь на юго-восток, в Марково, но и мне, и Березкину кажется, что хроноскоп еще может пригодиться нам здесь, в долине, и что вообще мы используем его мало и неумело. Пилот и штурман не согласны с нами: результаты хроноскопии заржавленного ножа потрясли их. Но мы с Березкиным настроены более скептически, мы все еще не до конца верим хроноскопу и стремимся контролировать его показания другими способами.

— Между прочим, еще не доказано, что хроноскоп правильно раскрыл историю с этим человеком, — говорит Березкин, имея в виду погибшего в поварне, и смотрит то на штурмана, то на пилота.

Штурман и пилот протестуют, а Березкина охватывает приступ самобичевания: упрямо склонив крупную тяжелую голову, он нудно перечисляет и действительные и выдуманные недостатки хроноскопа. Меня это раздражает, но потом я начинаю понимать, что Березкин устал. Я тоже устал. Вот уже несколько месяцев мы идем по следам экспедиции, ищем, сопоставляем, думаем. Мысли об экспедиции не покидают нас ни днем, ни ночью. И вот теперь, когда мы близки к цели, наступила вызванная утомлением реакция. Надо бы отвлечься, поговорить о чем-нибудь постороннем или побродить с ружьем по горам, но говорить о постороннем не хочется, а бродить по горам — значит бродить там, где за сорок лет до нас прошли участники полярной экспедиции Жильцова.

Я вышел из палатки. Ветер усиливался, снежная крупа секла лицо. Тополя натужно гудели, вершины их упруго клонились к земле, а каждый листик рвался вверх, стремился улететь, но улететь удавалось лишь немногим, и те падали неподалеку — либо в реку, либо на сухие россыпи щебня, где уже скапливались белые линзы снежной крупы. Заблудший лемминг — маленький, бурый — с тоненьким писком шмыгнул у меня под ногами и юркнул в норку. А мне вдруг захотелось найти место, где Зальцман спрятал какую-то тетрадь. Находки в поварне на некоторое время отвлекли нас от Зальцмана, но теперь мои мысли вновь и вновь возвращались к нему. Почему он так странно вел себя? Ведь часть экспедиционных материалов была сознательно оставлена в поварне. Почему же он спрятал свою тетрадь? Я перебрался через реку к поварне, встал лицом на северо-запад и, отсчитывая шаги, упрямо пошел навстречу ветру. Перейдя реку, я углубился в леваду и, когда количество шагов приблизилось к ста сорока, подошел к старому поваленному дереву. Ствол могучего тополя еще сохранился — на севере деревья гниют медленно. Я остановился как раз там, где Зальцман прятал тетрадь. Потом я отправился за лопатой.

В палатке шел разговор о Земле Санникова. Пока меня не было, штурман, еще молодой человек, недавно работающий на Севере, высказал предположение, что экспедиции Жильцова все-таки удалось найти Землю Санникова. Штурману очень хотелось, чтобы так было, и поэтому казалось, что так могло быть. Березкин и пилот посмеивались над ним, но штурман не сдавался.

— Эх, вы! — не без презрения говорил он в тот момент, когда я подошел к палатке. — Жильцов почти полвека назад жил и то верил в людей, в их честность верил, а вы… — Штурман махнул рукой и отвернулся.

— Спроси у Вербинина, если нам не веришь, — сказал слегка задетый Березкин. — Если в Земля Санникова существовала, ее бы давно нашли. Весь тот район и ледоколы избороздили и самолеты облетали. Ее ж специально разыскивали.

— Значит, врали и Санников и все другие?

— Ошиблись люди, — сказал пилот. — С кем не случается. Особенно в Арктике.

Штурман с надеждой посмотрел на меня.

— Я тоже верю всем, кто видел Землю Санникова, — сказал я. — И самому Санникову, и эвенку Джергели, и Толлю. Жильцов глубоко прав: то были люди, которые писали, что наблюдали, а чего не наблюдали — не писали. Подумайте сами, с какой целью Санников мог врать? В надежде получить царскую милость? Нет, он не рассчитывал на нее, он и не подумал сообщить в Петербург о своих открытиях, как сделал, например, купец Иван Ляхов. Тот сумел извлечь выгоду из своего открытия: сама Екатерина Вторая дала его имя двум островам — Большому и Малому Ляховским — и предоставила предприимчивому купцу монопольное право на добычу мамонтовой кости! Или возьмите эвенка Джергели. Его желание побывать на Земле Санникова было так велико, что однажды он сказал Толлю, что готов отдать жизнь за право хоть один раз ступить на эту землю! Нет, такие люди не могли кривить душой!

— Патетично, но неубедительно, — поддел меня Березкин. — Нельзя же увидеть то, чего нет.

— Мираж, — сказал пилот.

— Нет, не мираж, — возразил я. — Земля Санникова существовала, а если и не существовала, то все-таки… все-таки ее могли видеть.

Пилот фыркнул, и даже штурман, мой союзник, улыбнулся.

— Короче говоря, существуют две гипотезы, объясняющие загадочную историю с Землей Санникова. Помните, в дневниках Жильцова упоминается остров Васильевский?

— Помним, — сказал пилот.

— Верите вы, что Жильцов видел этот остров?

— Конечно!

— А между тем нет такого острова на белом свете — Васильевского.

— То есть как?

— Очень просто. Нет — и все. Проверьте по картам, если хотите.

— Не мог же Жильцов соврать!

— А Санников мог? — вставил торжествующий штурман.

— Остров Васильевский видели и якут Максим Ляхов, и участники русской гидрографической экспедиции на «Таймыре» и «Вайгаче», и Жильцов со своими спутниками. Но в 1936 году советское судно «Хронометр», получившее задание еще раз обследовать остров, не нашло его. Остров растаял. На его месте оказалась банка глубиною всего в два с половиной метра. А совсем недавно, уже в сороковых годах, точно так же исчез остров Семеновский.

— Растаял? — недоверчиво спросил пилот.

— А вы забыли, что он был сложен ископаемым льдом и глинисто-песчаными отложениями? Арктика сейчас охвачена потеплением, ископаемые льды тают и… острова исчезают. Первая гипотеза и утверждает, что Земля Санникова существовала, но растаяла. И анализ морских грунтов к северу от Новосибирских островов будто бы подтверждает это.

— А вторая гипотеза? — спросил штурман.

— Вторая гипотеза объясняет все иначе. Более десяти лет назад в Северном Ледовитом океане были открыты дрейфующие ледяные горы — гигантские айсберги. Они дрейфуют по эллипсам и время от времени заходят в район Новосибирских островов. Их и могли увидеть Санников или Толль.

— Какая же из гипотез правильная?

— Вероятнее всего, что по-своему обе правильные. Не исключено, что к северу от Новосибирских островов раньше существовали небольшие островки, которые потом растаяли. Но все, кто видел Землю Санникова, утверждают, что она гориста. И поэтому мне кажется, что за землю были приняты именно айсберги. Их видели, когда они приплывали, и не могли найти, когда они уплывали.

— Значит, Жильцов так и не открыл Землю Санникова, — вздохнул штурман. Его мой рассказ явно разочаровал.

— Увы!..

Я взял лопату и двинулся к выходу.

— Ты куда? — спросил Березкин.

— За тетрадью Зальцмана. Надо ее выкопать.

Все отправились следом за мной, а у полусгнившего тополя пилот и штурман быстро оттеснили нас с Березкиным, и наше участие в раскопках свелось к руководящим указаниям. Пока пилот осторожно снимал слои грунта, а штурман торопил его, требуя лопату, я пытался угадать, сохранилась ли тетрадь и если сохранилась, то в каком состоянии. У меня были серьезные основания для опасений. Весь север Сибири, как известно, охвачен вечной мерзлотой: местами на несколько сот метров в глубину грунт скован холодом и никогда не оттаивает. За короткое полярное лето прогреваются лишь самые верхние горизонты, которые называют деятельным слоем; мощность этого деятельного слоя часто не превышает полуметра и лишь в долинах крупных рек увеличивается метров до двух. Этот деятельный слой действительно очень «деятелен»: летом он оттаивает, насыщается водой, а осенью начинает замерзать с поверхности; верхний слой льда давит на жидкий грунт, он вспучивается, прорывает ледяную корку и вырывается наружу… Зальцман наверняка спрятал тетрадь в пределах деятельного слоя; если даже он тщательно запаковал ее, все равно — надежды найти ее в хорошем состоянии у нас почти не было.

К сожалению, я не ошибся. Пакет мы нашли, но в плачевном состоянии. Мы бережно перетащили его остатки к себе в палатку, но что делать с ними дальше — никто не знал. Мы решили хотя бы просушить их.

На следующий день я вновь засел за дневники Жильцова. Его экспедицию постигла участь многих других экспедиций. В Восточно-Сибирском море «Заря-2» вошла в тяжелые льды, которые внезапно, за несколько часов, смерзлись. Шхуна попала в ледовый плен, вырваться из которого не удалось. Начался медленный дрейф в восточном направлении. Вскоре наступила полярная ночь. Судя по дневникам Жильцова, продовольствием экспедиция была снабжена хорошо. Однако к середине зимы у многих появились признаки цинги. Это не удивительно, потому что в то время о витаминах еще почти ничего не знали.

Сильнее других страдал от цинги Жильцов, не успевший оправиться после сильных ушибов. Он крепился, старался как можно больше находиться на свежем воздухе, двигаться, принимал участие в малоудачной охоте на тюленей. К цинге прибавился еще какой-то недуг, но какой — никто не знал. Последняя запись, сделанная уже под диктовку Жильцова, содержала обращение к Академии наук и несколько ободряющих слов к родным, которых те так и не получили. Жильцов понимал, что умирает, сознание его до последней минуты оставалось ясным, а воля твердой. Все участники экспедиции, дневники которых мы прочитали позднее, свидетельствовали это. Все они преклонялись перед умирающим начальником и все с тревогой думали о будущем: без Жильцова, который сумел всех сплотить вокруг себя, оно рисовалось смутным, тревожным. За день до смерти Жильцов созвал у себя в каюте всех научных сотрудников экспедиции и пригласил командира судна. Прощаясь с ними, он сказал, что передает свои права лейтенанту Черкешину.

— Он самый опытный среди вас, — пояснил Жильцов. — Он доведет экспедицию до конца.

Жильцов слабо шевельнул рукой, и Черкешин, правильно поняв его, взял руку умирающего и тихонько пожал.

— Экспедиция выполнит свою задачу, — коротко сказал Черкешин. — Я обещаю вам это…

Из дневников мы узнали, что Жильцова похоронили среди торосов, неподалеку от шхуны. Значит, я ошибался, думая, что его могила находится в Долине Четырех Крестов.

Через месяц умер боцман. На этом скорбном событии все найденные нами дневники обрывались. Далее, с перерывом в неделю-полторы следовали лишь лаконичные записи, извещавшие о гибели шхуны: льды раздавили ее неподалеку от берегов Чукотки.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой человеческий мозг выполняет работу, непосильную никакой электронной машине, хроноскоп оказывает нам последнюю услугу, а мы подводим некоторые итоги и возвращаемся в Марково

Разумеется, мы заранее знали, что шхуна погибла — иначе люди едва ли покинули бы ее. Знали мы также, что все участники экспедиции, оставшиеся в живых, двинулись на юг, благополучно достигли материка, перевалили через Анадырский хребет и пришли в Долину Четырех Крестов. Но все это было лишь внешней стороной событий и не объясняло нам, почему в Долине Четырех Крестов разыгралась трагедия, почему всю жизнь стоял перед Зальцманом вопрос, правильно они поступили или нет. Хроноскоп не мог оказать нам никакой помощи, а дневники молчали: измученным людям было не до анализа взаимоотношений, они боролись за свое спасение.

— На тебя, Вербинин, вся надежда, — сказал мне Березкин.

— На меня?

— Да, на тебя. Однажды ты рассказал мне, чем отличается работа писателя от работы следователя. Помнится, ты выразился так: «Следователь идет от событий к характерам, а писатель — от характеров к событиям».

Мы действительно как-то беседовали на подобную тему с Березкиным. Не помню, почему об этом зашел разговор, но я сказал ему, что творческий процесс делится на два этапа. Писатель — хозяин положения, пока он выбирает своим героям характеры и предлагает им определенные обстоятельства. Но как только характеры сложились и автор столкнул их в конкретной обстановке, писатель как бы превращается из творца в наблюдателя: герои его начинают действовать самостоятельно, в соответствии со своими внутренними свойствами, в воображении писателя они подобны живым людям, над которыми никто не имеет власти. Я давно уже пришел к выводу, что вымышленные герои действуют в воображении писателя точно так же, как и живые люди с такими же характерами и в такой же обстановке. Конечно, я имею в виду лишь логику поведения, но ведь это самое главное.

— К чему ты клонишь? — спросил я Березкина, уже догадываясь, на что он намекает.

— Займись-ка творчеством, — сказал он. — Нам известны характеры людей и обстановка, в которую они попали. Ты должен догадаться, как они повели себя. Это тот самый случай, когда ни одна электронная машина не может заменить человеческого мозга. Помнишь, в Саянах ты заявил, что мозг и есть самый настоящий хроноскоп?

Я все помнил, но художественное творчество — а именно к этому призывал меня Березкин — требует особой внутренней подготовки, особой душевной настроенности, и я сказал об этом моему другу.

— Что ж, настройся, — с улыбкой, но категорически потребовал Березкин.

Проанализировав все известное нам, я понял, что задача не так уж трудна, как показалось в первый момент. И характеристики, оставленные Жильцовым, и описание первого конфликта, и отрывочная последняя запись умирающего Зальцмана, поставившего слово «спаситель» и фамилию «Черкешин» почти рядом, позволили разобраться в событиях, которые произошли после гибели шхуны «Заря-2» и привели к изгнанию лейтенанта Черкешина из экспедиции. Да, изгнанию. Об этом очень коротко, но все-таки с указанием причин сообщалось в записке, найденной нами среди бумаг в поварне.

Вот как рисуются мне события последних месяцев.

…Искрошенная льдами, шхуна полярной экспедиции Жильцова исчезла в пучине океана. Потрясенные случившимся, растерявшиеся люди видели, как сомкнулись над черной полыньей торосы. Все понимали, что произошло нечто непоправимое, ужасное и надеяться на помощь не приходится. Я не оговорился, сказав, что люди растерялись. Ни астроном Мазурин, ни этнограф Коноплев, ни врач Зальцман, ни матрос Розанов никогда раньше не участвовали в арктических экспедициях, не имели опыта перехода по полярным льдам. Лишь самый опытный из всех лейтенант Черкешин сохранил хладнокровие; он чувствовал себя главным действующим лицом, человеком, от которого зависит спасение всех остальных, и это при его гордом и властолюбивом характере питало его собственное мужество. Я не сомневаюсь, что именно Черкешин сумел ободрить и поддержать людей, вернуть им надежду на спасение и способность бороться. И он повел потерпевших кораблекрушение к далеким пустынным берегам Чукотки. Люди шли за ним, и Черкешин все более проникался сознанием своей власти и своей значительности, постепенно он переставал понимать, что сознательная дисциплина и рабская покорность — это не одно и то же, он словно забыл, что лишь совместная борьба может привести к спасению, и мысленно приписывал себе все, что делалось его спутниками и товарищами по несчастью, а поэтому относился к ним все с большим презрением. Однако вскоре в поведении его появились новые черточки: он стал мягче держаться с научными сотрудниками экспедиции, со своим помощником Говоровым, но начал придираться к матросам и якутам, грубить им, дошел до зуботычин. И конечно же, против этого восстал Розанов. Но на этот раз он не встретил общей поддержки. Роковой принцип «разделяй и властвуй» дал свои результаты и здесь. Обласканные Черкешиным люди — и среди них астроном Мазурин, врач Зальцман — молчали, а привыкшие к помыканию, сломленные непривычной обстановкой матросы и якуты утратили способность сопротивляться. Черкешин не замедлил воспользоваться этим, и на следующем переходе вся самая тяжелая работа легла на плечи якутов и матросов. Розанов разгадал далеко идущий замысел Черкешина: он решил спасти одних за счет других; точнее, он решил прежде всего спастись сам. Но Черкешин знал, что одному не спастись, поэтому он мысленно обрек на гибель матросов и якутов, а остальным сберегал силы. Особенно нетерпимо относился он к якутам, и это позволило Розанову обрести первого надежного союзника — этнографа Коноплева. Ни большевик-революционер Розанов, ни честный ученый-этнограф не могли смириться с проявлением расизма. И когда однажды Черкешин пустил в ход кулаки, погоняя измученных якутов, и Розанов и Коноплев заступились за них… Зальцман и Мазурин сочувствовали якутам, но у них не хватило смелости восстать вместе с Розановым и Коноплевым против Черкешина, уже однажды спасшего им жизнь, а Говоров, помощник командира, постарался сгладить конфликт.

Но сгладить его было невозможно. Маленькую группу людей, затерянную среди льдов океана, по-своему раздирали те же противоречия, что и всю страну, в которой уже назревала революция. И здесь одни пытались угнетать других, используя и классовые и националистические предрассудки. И здесь зрел протест. Неравенство, насаждавшееся Черкешиным, становилось слишком ощутимым. Особенно распоясался он, когда вывел людей на материк.

Измученные, голодающие люди в труднейших зимних условиях перевалили через Анадырский хребет и вышли в небольшую долину, где обнаружили пустую поварню и два высоких креста, поставленных задолго до них. Вероятно, кресты эти многих навели на невеселые размышления: уходили силы, кончались съестные припасы, почти не было надежды спастись, и самые впечатлительные уже представляли себя погибшими среди снегов…

В поварне Черкешин решил сделать короткий отдых. Первые же дни омрачились смертью Мазурина. Он не казался слабее других, но, заснув с вечера, утром не проснулся… Могилу ему вырыли неподалеку от двух старых крестов, и тогда же Розанов вырубил крест в память трагически закончившейся полярной экспедиции Андрея Жильцова.

Смерть Мазурина словно подхлестнула Черкешина. Через два дня разыгрались события, приведшие к роковым последствиям.

Черкешин обвинил якутов Ляпунова и Михайлова и матроса Розанова в похищении продуктов и потребовал изгнать их без всяких припасов из экспедиции. Это означало обречь людей на верную смерть, но таким способом Черкешин рассчитывал спастись сам. И тогда случилось то, чего Черкешин не мог предвидеть из-за ненависти и презрения к людям: все снова выступили против него. Без особого труда удалось обнаружить, что продукты спрятал сам Черкешин. Бывший командир шхуны схватился за оружие, но его связали прежде, чем он пустил револьвер в ход…

В тот же день над Черкешиным состоялся товарищеский суд. Розанов предложил снабдить Черкешина продовольствием на равных правах со всеми, а затем изгнать из экспедиции. Против выступил один Зальцман. Он говорил о заслугах Черкешина, напоминал, как пробился он на шхуне к берегам острова Беннета, как вел всех по льдам к материку, но и Розанов и Коноплев, а вместе с ними и все другие остались непреклонными.

В присутствии Черкешина все продовольствие поделили на равные части и одну из них отдали ему. Зальцман снова взывал к справедливости, и тогда Розанов предложил ему идти вместе с Черкешиным. Зальцман испугался и перестал спорить. На следующий день Черкешин покинул Долину Четырех Крестов.

Надежды на спасение были очень слабы и у всех остальных. Поэтому Розанов предложил часть дневников оставить в поварне: кто-нибудь посетит поварню, найдет дневники и перешлет их в Петербург. Так и было сделано, а потом все ушли дальше, но что случилось с ними — нам узнать не удалось. Лишь судьбу Розанова и Зальцмана мы проследили до конца.

А Черкешин… Черкешин вернулся в поварню. Труднее всего сохранять мужество наедине с самим собой, и этого испытания Черкешин не выдержал. Вероятно, он пришел с повинной — сломленный, неспособный бороться даже за свою жизнь, — никого не застал в поварне, в бессильной ярости изрезал и расшвырял дневники, а потом… Впрочем, что случилось потом, мы уже видели на экране хроноскопа.

Так представились мне события, происшедшие после гибели шхуны. Быть может, не все рассказанное мною, абсолютно точно в деталях, но и Березкин, и пилот, и штурман согласились, что главное подмечено верно, они поверили мне.

Готовясь к отлету в Марково, мы, не надеясь на успех, решили все-таки подвергнуть хроноскопии подсохший пакет, некогда спрятанный Зальцманом. Хроноскоп долго отказывался отвечать на задания, и Березкин повторял их вновь и вновь, по-разному формулируя. Наконец на экране мелькнула расплывчатая фигура. Мы тотчас вспомнили плотного человека с жестоким выражением лица — однажды он уже возникал на экране.

— Неужели он? — спросил Березкин.

— По-моему, он, — ответил я.

Березкин еще раз уточнил задание, изображение стало немножко яснее.

— Черкешин, — сказал Березкин. — Уверен, что это он. Зальцман прятал не свою тетрадь. Помнишь слова: «придется не церемониться», «цель оправдывает средства» и тому подобное? Это писал Черкешин, задумавший свою авантюру. А когда она провалилась, он из каких-то соображений оставил тетрадь Зальцману, единственному, кто сочувствовал ему. Видимо, он считал, что у того больше надежды спастись. Но Зальцман предпочел спрятать тетрадь.

Предположение это показалось мне убедительным, я согласился с Березкиным. А потом Зальцмана, который так и не узнал, что случилось с изгнанным Черкешиным, до конца дней мучили сомнения, угрызения совести; он не мог решить, правильно они поступили с Черкешиным или неправильно. Дневники свои он потерял, добираясь уже после революции до Краснодара, но решил по памяти восстановить события прошлого, чтобы всем рассказать о случившемся.

…В тот же день под вечер наш вертолет поднялся над Долиной Четырех Крестов. Последний раз мелькнул под нами крохотный лесной оазис, затерянный среди арктической пустыни, и вертолет взял курс на Марково.

ЛЕГЕНДА О «ЗЕМЛЯНЫХ ЛЮДЯХ»

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой приводятся некоторые сведения о странном поведении птиц к северу от острова Врангеля, хотя и не разъясняется, для чего именно они приводятся

Закончив расследование в Долине Четырех Крестов, мы с Березкиным провели несколько дней в Маркове, а потом на вертолете вылетели в районный центр Чукотского национального округа Анадырь.

В Анадыре уже знали об успешном окончании наших работ, и товарищи из райкома партии попросили нас выступить перед районным активом. Мы согласились, но, не дожидаясь доклада, к нам на огонек потянулись люди. Одним из первых пришел радист полярной станции, человек уже пожилой, степенный. Честно говоря, мы с Березкиным немножко побаивались посетителей: как только весть о хроноскопе разнеслась по округе, выяснилось, что чуть ли не у всех есть в запасе по нескольку загадочных историй, расследовать которые с помощью хроноскопа прямо-таки необходимо! Мы заподозрили, что радист, притащивший с собой два каких-то громоздких и неудобных пакета, тоже собирается посвятить нас в какую-нибудь ужасную тайну и, увы, не ошиблись.

Не торопясь, осторожно радист развязал свои пакеты, и на столе перед нами оказались два птичьих чучела — прекрасный белокрылый лебедь-кликун и розовая чайка. Радист отошел шага на три от стола и, склонив голову набок, стал рассматривать птиц.

— Хороши! — сказал он наконец.

— Хороши, — согласились мы, не понимая, куда он клонит.

Радист взял со стола розовую чайку, ласково провел ладонью по ее спине и протянул чучело нам.

— Возьмите, — сказал он. — Вам это, товарищ Березкин, и вам, товарищ Вербинин. От меня лично. Редкостная птица. Из Японии к нам в Арктику залетает.

Поблагодарив, я взял птицу, смотревшую на меня черным неподвижным глазом.

— Слыхал о вашей работе, — продолжал радист. — Сам с марковским дружком связь поддерживал. И про аппарат ваш, про хроноскоп, слыхал. Вот решил птицу подарить, чайку розовую…

Мы поблагодарили радиста, и он оживился.

— Нравится, значит? И то верно — чудо, а не птица, можно сказать! Или лебедь… Только его я не в подарок принес — уж вы извините, — а так, для разговору… Тоже красавица птица… Сколько их надо мной пролетало! Трубят, бьют по небу белым крылом — и все на север, все на север! А куда на север? — вот что я вас спрашиваю. Нету земли дальше, лед один. Лед и лед. Хоть до полюса лети, хоть за полюс. А осенью обратно с севера летят. И опять над нами.

Мы по-прежнему не понимали нашего гостя, но переспросить его не решались — он говорил так, словно вспоминал о чем-то дорогом, уже ушедшем в прошлое, но незабываемом.

— Охотник я до загадочных историй, — признался наш гость. — А только вижу, что не понимаете вы меня. Надо, стало быть, по порядку рассказывать. Может, заинтересуетесь и машинка ваша чего-нибудь разглядит. Будете слушать?

Мы, разумеется, ответили, что будем, и гость наш, любовно взглянув на лебедя, поудобнее устроился на стуле.

— Простая история, — сказал он. — Ничего в ней замысловатого нету, а как объяснить — ума не приложу. На Врангеле зимовал я. Несколько лет зимовал. До войны еще первый раз приехал, войну всю там пробыл. Потом на материке отдохнул и опять на Врангеля попросился. В пятьдесят шестом году совсем уж сменился, теперь на Анадыре работаю. Я к тому это рассказываю, что каждый год над нами лебеди пролетали, вот эти, кликуны. Одна стая. Некоторые у нас гнездуются, а эти всегда мимо. Не глядят на наш остров даже. А чем плох остров? Прямо-таки хороший остров, я вам скажу. И тебе горы, и тебе болота. Выбирай место по вкусу. И песцы водятся, и медведи, и лемминги! От других птиц летом отбою нет, а эти… Вот так, мимо летят…

Радист ненадолго умолк, как будто вновь задумался о непонятном ему явлении, а я воспользовался минутой молчания и сказал, что такие случаи давно известны науке.

— Такие, да не совсем, — перебил меня радист. — Не совсем такие. Я на Севере всякого наслушался. И про земли, которые не нашли, слыхал, и про птиц, что вроде наших лебедей надо льдами летают…

Радист подозрительно смотрел на меня, опасаясь, что я опять начну высказывать свои суждения, но я благоразумно решил молчать.

— Было это в пятьдесят четвертом году, в июне, — продолжал радист. — Как раз месяца за три до того к северу от Врангеля «СП-4» организовали, километрах, стало быть, в трехстах пятидесяти от острова, почти на сто восьмидесятом меридиане, что через остров проходит. В положенный срок летят наши трубачи, как всегда, мимо острова напрямик идут. И что тут стукнуло меня — не знаю. Только дал я радиограмму на «СП-4», — а радистом там знакомый был, — так, мол, и так, погляди, не будут ли пролетать лебеди, не пойму, куда путь держат. И что ж вы думаете? Долетели до них мои лебедушки и давай кружить и давай кружить! И все ниже с каждым кругом спускаются и кричат так жалобно. Вся станция смотрит на них, ребята смеются, думают, что лебеди их приветствуют, а те покружились, покричали и давай снова высоту набирать. А дальше совсем непонятное пошло. Взвилась стая в поднебесье и разделилась там на два табуна. Тот табун, что побольше, на восток заворотил, прямо к Америке пошел. А поменьше табунок обратно повернул. Про все это радист мне отстукал и совсем с толку сбил. Сами поразмыслите, зачем же лебедям прямо в океан, к полюсу путь держать, ежели потом одни к Америке заворачивают, а другие обратно возвращаются?

Радист посмотрел на меня, предлагая высказаться.

— Кто ж его знает. — Я пожал плечами.

— То-то! — торжествуя, сказал радист. — Больно уж быстро вы мне объяснять начали!

Я не возразил, и он продолжал свой рассказ.

— На лебедей мы никогда не охотились, привычки такой не имели. Очень уж птица благородная. А только на следующий год не удержался я и пальнул по этой стае. Сбил одного красавца. — Радист погладил лебедя по спине. — Зоб прострелил ему, камнем свалился. И надо же такому случиться, что как раз у этого лебедя кольцо на ноге оказалось. Написали мы, значит, куда следует, и отвечают нам, что окольцован лебедь был в Северной Америке, на Аляске. Тут уж и сомнения все кончились. Стало быть, действительно летят они сперва прямо в океан, по сто восьмидесятому меридиану, а потом в Америку поворачивают и гнездуются на Аляске. А нынешним летом с Врангеля радировали мне, что от стаи табунок отделился штучек в двадцать и на нашем острове летовать остался. Только стая не та уже была, что раньше, числом поменьше. Говорят, лебедей прошлой весной буря надо льдами настигла. Сами, можно сказать, смерть свою искали…

— Н-да, — сочувственно вздохнул Березкин. — Непонятная история.

— В том-то и дело, — тотчас откликнулся радист. — Я и подумал: может, хроноскоп ваш разберется?

Но хроноскоп при всех его достоинствах не мог претендовать на роль ученого-исследователя.

— Жаль, — сказал радист. — Жаль. Зря побеспокоил, значит…

Он ушел от нас разочарованный, а мы, как это обычно бывает в таких случаях, почувствовали себя без вины виноватыми: и невозможно все на свете знать, и стыдно, когда чего-нибудь не знаешь…

— И что этим птицам на месте не сидится? — мрачно спросил Березкин. — Летают же!

— Летают, — отозвался я.

— Почему все эти водоплавающие птицы осенью из Арктики бегут — понятно, — сказал Березкин. — Жрать им нечего, замерзают все. Но почему вообще эти перелеты существуют?

Специально этим вопросом я никогда раньше не занимался и лишь смутно припомнил, что возникновение миграций у птиц ученые связывают с ледниковым периодом: наступающие льды отогнали птиц на юг, а потом, когда льды растаяли, птицы вернулись на прежние гнездовья. Этот навык у них закрепился, перешел в этакую привычку, и впоследствии птицы каждый год стали повторять путь, однажды совершенный их предками.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой археолог Дягилев рассказывает весьма любопытную легенду о «земляных людях» и просит принять участие в работе экспедиции, совершившей неожиданное открытие

Дягилев появился у нас на следующий день после нашего доклада на районном активе. Мы решили, что именно доклад побудил его прийти, и отнеслись к визиту настороженно: предложений расследовать загадочные происшествия и события поступило к нам уже немало, и каждому предлагавшему казалось, что его история заслуживает особого, исключительного внимания.

Но выяснилось, что Дягилев только что прилетел в Анадырь и доклада нашего не слышал.

— Я приехал к вам с большой просьбой, — сказал Дягилев. — Не смогли бы вы принять участие в археологической экспедиции? Она работает в нескольких местах, а мой отряд… Видите ли, моему отряду посчастливилось сделать любопытнейшее открытие. Вы слышали что-нибудь о «земляных людях»?

— Мы ничего не слышали о «земляных людях», — сказал я, — и мы очень рады, что вы совершили открытие. Но мой друг Березкин — математик и изобретатель, а я — географ и писатель. К археологии никто из нас не имеет отношения.

— Хроноскоп, — почти простонал Дягилев. — Товарищ Вербинин, нам хроноскоп нужен! Если этот аппарат действительно творит чудеса, он так нам поможет!

— Никаких чудес он не творит, — хмуро возразил Березкин. — Обыкновенная электронная машина…

— И потом, — сказал я, — нас командировал на Чукотку Президиум Академии наук. Срок командировки…

— Все уже согласовано! — воскликнул Дягилев. — Президиум не возражает. Если б вы согласились! — Дягилев молитвенно сложил руки.

И Березкин и я в это время прикидывали все «за» и «против», и доводы «против» явно перетягивали. Сразу, без передышки браться за новое расследование нам не хотелось. Кроме того, Березкин намеревался внести кое-какие усовершенствования в хроноскоп и мечтал как можно быстрее приступить к работе.

Дягилев, внимательно следивший за выражением наших физиономий, вовремя понял, что чаша весов склоняется не в его пользу, и взмолился:

— Выслушайте сначала меня. Вы ж ничего не знаете о «земляных людях»! — Он произнес это с нескрываемым сожалением в голосе: очевидно, все, кто ничего не знал о «земляных людях», казались ему несчастными, обойденными судьбой.

Этот энтузиаст был невелик ростом, рыжеват, одет в потертую телогрейку, в стоптанные сапоги, и, глядя на него, невольно хотелось улыбнуться. Но в то же время он вызывал симпатию, как все люди, живущие большой мечтой или большим делом, парящие над мелочами жизни.

— Хорошо, — сказал я, предварительно переглянувшись с Березкиным. — Мы вас слушаем. Но имейте в виду, что хроноскоп создан не для того, чтобы пускаться с ним в авантюры. Лишь большим целям может служить хроноскоп!

Я полагал, что мое предупреждение озадачит и смутит Дягилева, но он, к некоторому нашему удивлению, мгновенно успокоился.

— В таком случае вы сегодня же улетите со мной, — заявил он.

Мы не сказали в ответ ни слова. Мы решили сначала послушать.

— Значит, вы ничего не знаете о «земляных людях»? — еще раз переспросил Дягилев. Видимо, ему трудно было освоиться с этой мыслью. — А между тем это одна из любопытнейших страниц в истории северо-востока Азии.

— Либо вы преувеличиваете, — не выдержал я, — либо сами только что узнали об этих «земляных людях». Историей Севера я занимался не один год.

Дягилев улыбнулся.

— Я лично давно верил в «земляных людей», но открыли их совсем недавно. Вот только что открыли.

— Не понимаю. На чем же основывалась ваша вера?

— На легенде. Еще на заре нашей истории китайцы сложили легенду о «земляных людях», якобы живущих на Севере. Разные варианты этой легенды хорошо известны этнографам, но никто не придавал им серьезного значения.

— Почему?

— Вы знаете, объяснить это можно только курьезом. — Дягилев застенчиво улыбнулся. — В истории науки это не единственный случай, но все-таки… Видите ли, ученые решили, что легенды о «земляных людях» связаны с легендами о мамонтах, и на этом успокоились…

— О мамонтах? — удивился Березкин.

— Да. Об этаких вымерших слонах, — пояснил Дягилев. (Раз мы не слышали ничего о «земляных людях», то и о мамонтах могли ничего не слышать, — наверное, так рассудил он).

— Я отлично знаю, что такое мамонты. — Березкин сказал это таким тоном, как будто был лично знаком с одним из них. — Но мамонты — не кроты, они не под землей жили, а на земле!

Во взоре Дягилева вновь отразилось сожаление.

— Да, мамонты не кроты, — мягко сказал он. — Они действительно жили на земле, питались травой, раскапывали бивнями снег. Но все-таки слово «мамонт» в переводе на русский языкозначает «земляной крот».

— В переводе с какого языка?

— С эстонского, как ни странно, а к ним это слово попало от каких-то древних племен. Но не только у эстонцев мамонты считались земляными животными. Древние китайцы по-разному называли мамонтов, но некоторые названия, например фин-шу или ун-шу, переводятся как «мышь, зарывающаяся в землю». Ненцы называют мамонта «яхора», что означает «земляной зверь». Земляным зверем считали мамонта и почти все сибирские народы. Они думали, что мамонты бродят под землей, прокладывая себе путь бивнями, и гибнут сразу же, как только попадают на свежий воздух или дневной свет. Поэтому — так утверждают легенды — никто и никогда не видел живого мамонта. На самом деле мамонты были современниками доисторического человека, и нам известно много их наскальных изображений. Но в более поздние легенды попали вымершие мамонты, ископаемые. Вы, конечно, знаете, что мамонты жили в зоне вечной мерзлоты, а в вечномерзлых грунтах сохраняются нетленными и трупы животных, и трупы людей. В прошлом веке нетленным извлекли из могилы труп «грешного» Александра Меншикова, сподвижника Петра Первого, и среди церковников это вызвало переполох.

— Мы читали об этом. — Я постарался напомнить Дягилеву, что интересует нас не Меншиков, а «земляные люди». — Но пока не улавливаю связи…

— Сейчас все поймете! Наряду с легендами о мамонтах в глубокой древности возникли и легенды о «земляных людях», охотниках за мамонтами, которых чаще всего называли кóссами. Их представляли одноглазыми гигантами, а за останки коссов принимали кости тех же мамонтов, особенно черепа; без клыков они напоминают человечьи, но имеют одно сквозное отверстие (глазницы почти незаметны).

Это становилось интересным, и мы с Березкиным уже не жалели о приходе Дягилева.

— И что же? — напомнил я ему.

— Видите ли, я специально занялся этими легендами, и вскоре мне удалось сделать любопытные выводы. Большинство ученых считали, что легенды о коссах столь же фантастичны, как и легенды о живущих под землей слонах, что объясняются они примитивностью логики древних людей: раз есть под землей звери — значит, кто-то должен охотиться на них. Я отнесся с бóльшим доверием к легендам и после тщательного анализа пришел к заключению, что легенды эти имеют как бы несколько наслоений, что какие-то очень древние сказания позднее были переработаны и уже в переработанном виде дошли до нас. Я начал освобождать легенды от позднейших наслоений, и вскоре у меня не оставалось сомнений, что некогда на Севере действительно жили племена коссов, идолопоклонников, причем все коссы были очень велики ростом и жили в земле (вероятно, в землянках). А потом коссы исчезли. Как, почему — установить по легендам я не мог. Но когда до сибирских народов, а затем и до китайцев дошли сведения о якобы живущих под землей мамонтах, то в легендах они переселили под землю и коссов, превратив их в этаких фантастических существ, подобно мамонтам, не выносящих дневного света и воздуха. Следовательно, легенды о мамонтах и легенды о «земляных людях» слились в сознании людей в нечто единое сравнительно поздно, а раньше существовали отдельно.

— Чрезвычайно любопытно! — сказал я. — Но для чего вам нужен хроноскоп?

— Несколько дней назад мы нашли «земляных людей». Легенды не обманули.

— Это похоже на чудо!

Дягилев чуть смущенно улыбнулся.

— Но это правда. Поэтому я и прилетел к вам.

— Где же вы их нашли?

Я понимал, что археологи обнаружили следы стоянки этих людей, быть может, их останки, предметы обихода или культа, но помимо воли в моем воображении мелькнула картина в духе фантастических романов: неведомый остров среди льдов, согретый подземным жаром, доисторическое племя, мирно обитающее на нем.

— На побережье Чукотского моря, — ответил Дягилев на мой вопрос, — в районе мыса Шмидта. Мы вели раскопки на месте неолитической стоянки, и вдруг… Понимаете, вдруг скалистая стенка холма сдвинулась, и мы увидели черный вход в подземелье… Конечно, используя археологические методы, мы сумеем многое понять сами. Но к этим предметам пока никто не прикасался, и, может быть, ваш хроноскоп сумеет восстановить события далекого прошлого нагляднее и ярче, чем мы со всеми нашими навыками.

— Письменные памятники есть? — спросил Березкин.

— Пока обнаружены только предметы материальной культуры, и вообще письменные документы маловероятны.

— До сих пор нам всего один раз пришлось иметь дело с предметами, — сказал Березкин. — Документы мы уже научились подвергать хроноскопии, а вот эти самые предметы…

Дягилев решил, что это обстоятельство смущает Березкина, и принялся уговаривать его, но я-то видел, что отсутствие письменных документов как раз больше всего устраивает Березкина — для хроноскопа открывалось новое поле деятельности.

— Ведь речь идет о целом исчезнувшем народе! — с жаром говорил Дягилев. — Поймите, о целом исчезнувшем народе!

— Я, пожалуй, согласен, — сказал Березкин. — Но не знаю, согласится ли Вербинин.

Это уже была военная хитрость. Обычно мы никогда не высказывали при посторонних своего мнения поодиночке — сначала обо всем договаривались между собой, а потом сообщали о решении другим. Значит, Березкину очень уж хотелось заняться расследованием: я видел, как он ерзает на стуле и виновато посматривает на меня.

— Вербинин тоже не возражает, — сказал я, великодушно прощая Березкину нарушение правила.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой мы прибываем в район мыса Шмидта вместе с хроноскопом, но знакомимся с подземным храмом коссов, не прибегая к хроноскопии

Хроноскоп по-прежнему находился в вертолете (демонтировать его Березкин не успел), и в Анадыре мы задержались ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы уладить формальности. Уже близилась осень, ночи на Чукотке стали настоящими темными ночами, но в район мыса Шмидта мы прибыли засветло и еще с воздуха увидели небольшой экспедиционный лагерь археологической партии — несколько палаток, стоявших почти у самого берега моря, сизый дымок костра и людей, махавших нам шапками. Дягилев, глядя в окошко, радостно улыбался и тоже махал рукой, хотя никто не мог этого увидеть. Я испытывал легкое волнение — обычное перед началом новой трудной работы, а Березкин помрачнел и надулся — он знал, что от хроноскопа ждут чудес, боялся, что тот не оправдает слишком больших надежд, и заранее скептически настраивался и сердился на тех, кто мог критиковать его детище.

Вертолет опустился в центре лагеря, вызвав бурю негодования у целой своры собак. Дягилев бросился открывать дверцу, я пошел за ним, а Березкин остался на месте, загораживая своей массивной фигурой дорогу к хроноскопу. Пилот и штурман, летавшие с нами в Долину Четырех Крестов, уже знали эту его манеру и, проходя мимо, только улыбнулись. Но Дягилев, как радушный хозяин, постарался вытащить моего друга из вертолета. У него ничего не получилось: оказалось, что Березкину немедленно, сию же минуту необходимо осмотреть хроноскоп. Я дернул Дягилева за куртку и поманил за собой. Березкин присоединился к нам часа через полтора — о его приближении к палатке возвестил дружный лай собак.

Утром мы отправились осматривать храм коссов — «земляных людей» древних китайских легенд. Вход в подземелье был тщательно заделан археологами, чтобы туда не проникал теплый дневной воздух и не подтаивали стенки. Его открыли при нас. Я увидел черное угловатое отверстие, из которого несло сырым холодом.

— Подтаивать начинает, — озабоченно сказал Дягилев. Он зажег фонарь и ловко спрыгнул в подземелье. Я последовал его примеру. Мрак в подземелье был настолько густой, что сильный луч фонаря тонул в нем, не доходя до противоположной стены; впрочем, это могло объясняться размерами подземелья. Я оглянулся. Свет, проникавший через входное отверстие, смешивался с мраком, становился серым и терялся в двух шагах от входа. Дягилев направил луч фонаря на наружную стенку.

— Часть ее искусственная, — пояснил он. — Коссы тщательно замуровали вход в подземелье, а мы вскроем его, разрушим перемычку. Подземелье пострадает, потому что подтает мерзлота, но мы успеем все изучить.

Дягилев вновь направил фонарь в глубь подземелья.

— Смотрите.

Луч света заметался во мраке и вдруг вырвал из темноты гигантскую уродливую голову. Непрошеные мурашки пробежали у меня по спине. Луч света медленно полз вниз. Голова исчезла во мраке, но зато теперь я видел плотное туловище со сложенными на животе руками.

— Идол, — сказал Дягилев.

Свет фонаря скользнул на пол, и в луче его неожиданно засеребрилась лежащая фигура.

— Собака, — пояснил Дягилев. — Их тут две.

Мы вылезли из подземелья.

— Начинайте, — сказал Дягилев своим помощникам. — Сносите перемычку.

Часа через три на месте узкого отверстия уже зиял широкий вход, и впервые за несколько столетий дневной свет залил все подземелье. Оно имело в длину около четырнадцати метров, в ширину — около шести, а в высоту достигало трех с половиной; стены, пол, потолок — все было тщательно выровнено, все выступы сбиты; лишь в двух местах мы обнаружили натеки, но они наверняка возникли позднее, уже после того, как коссы замуровали подземный храм.

Идол стоял посередине храма. Голова идола почти упиралась в потолок, и следовательно, в высоту он достигал по крайней мере трех метров при размахе в плечах в полтора метра. Он был вырублен сидящим на скрещенных ногах, в позе, принятой для изображения святых у многих азиатских народов. Лицо у идола было широкоскулым, с тяжелым массивным подбородком, опущенным на грудь, глаза прорезаны косо, как у людей монголоидной расы. Смотрел идол прямо на север, в сторону моря. У ног его лежали две собаки, но не вырубленные из мерзлого грунта, как сам идол, а настоящие. Иней покрывал их настолько густым слоем, что они казались сказочными серебряными собаками размером с некрупного медведя. Под струями теплого воздуха иней начал сворачиваться, таять, и вскоре красивые серебряные псы превратились в трупы самых обыкновенных северных собак. Собаки эти были убиты коссами и уложены так, словно дремали у ног своего повелителя — идола.

Тщательнейший осмотр подземного храма позволил нам сделать еще одну находку — небольшой каменный топор, насаженный на деревянную рукоятку.

Все археологи, изучавшие и снимавшие на кинопленку своеобразный подземный храм, были в приподнятом настроении, оживленно делились своими впечатлениями и мыслями, а мы с Березкиным с каждой минутой становились все мрачнее и мрачнее. «Конечно, интересно присутствовать при научном открытии, — думалось нам, — но при чем тут хроноскоп и при чем тут хроноскопия? Чем мы можем помочь археологам?» Нам казалось, что Дягилев напрасно пригласил нас сюда, зря надеялся на нашу помощь, и поэтому чувствовали мы себя неловко.

Дягилев подбежал ко мне и крепко стиснул мою руку.

— Вот, — сказал он, — теперь никто не посмеет отрицать, что «земляные люди» существовали. Другие племена, наверное, уже не раз находили храмы с идолами.

— На вашу долю выпало высшее счастье — предугадать научное открытие, — ответил я Дягилеву. — А теперь вы узнали, почему коссов называли «земляными людьми», почему считали их гигантами — они обязаны этим своим трехметровым идолам.

— Да, но очень многого я еще не знаю, — перебил меня Дягилев. — Я не знаю, откуда пришли коссы и куда ушли. Я догадываюсь, что двигались они с юга на север, пока путь им не преградил Ледовитый океан. Но что заставляло их переселяться в суровые, неудобные для жизни места? Борьба с другими племенами? С какими? И почему они все время отступали, они — умевшие вырубать подземные храмы в мерзлой породе и трехметровых идолов? Я не знаю, какая судьба постигла коссов: перебили их предки чукчей и юкагиров или бежали они еще дальше на север и нашли гибель во льдах? Я не имею понятия о внешнем виде коссов, о их быте…

— Не все сразу, сказал я. — Вы на правильном пути и когда-нибудь раскроете тайну коссов до конца.

— Но хроноскоп? Разве он не сделает это немедленно?

Я хотел объяснить Дягилеву, что на хроноскоп мало надежды, но заметил, что Березкин бежит к вертолету, отмахиваясь каменным топором от наседавших собак.

— Одну минутку, сейчас узнаю, в чем дело, — сказал я Дягилеву, хотя сразу же понял, что Березкин решил рискнуть и подвергнуть топор хроноскопии.

Когда я влез в вертолет, Березкин уже колдовал у хроноскопа, что-то бормоча себе под нос.

— Закрой дверь, — потребовал он. — И никого не впускай.

Экран засветился не сразу, но когда он все-таки засветился, мы увидели невысокого тощего человечка, постукивающего топориком по бесформенной бурой массе.

С разрешения Березкина я пригласил Дягилева, и мы повторили задание.

— Вот и все, что пока удалось увидеть, — сказал я. — Нет подходящих объектов для хроноскопии.

Дягилев не обратил внимания на мои слова.

— Вырубают идола, — определил он. — Очень интересно. Значит, посередине подземелья они оставляли столб, а потом трудились над ним.

Березкин выключил хроноскоп.

— Зачем вы? — удивился Дягилев.

— И без хроноскопа об этом можно догадаться, — сухо ответил Березкин. — Да, оставляли столб и вырубали идола.

Березкин ушел и вскоре вернулся с пилотом. Вертолет поднялся в воздух и опустился у входа в подземный храм.

— Подвергнем хроноскопии плиты, которыми был заделан вход, — сказал Березкин.

На этот раз к хроноскопу были допущены все археологи. Экран ожил мгновенно. Мы увидели низкорослых, одетых в меховые одежды людей, которые дружно стучали топориками по неровной плите, сбивая выпуклости. Выравнивали они лишь одну сторону, а когда выровняли, облили водой и опрокинули на что-то, не видимое на экране.

— Приморозили, — сказал Дягилев. — Приморозили к скале. Вот как они заделывали отверстие!

— Значит, они работали зимой, — сказал кто-то из археологов.

— Конечно! — тотчас отозвался Дягилев. — Иначе бы идолы их растаяли!

— Адова работа, — сказал тот же археолог. — Полярной ночью, в мороз вырубать подземелье и идола в нем! Сколько же сил на это уходило!

— И бессмысленная работа, — добавил я. — Никакой пользы она не приносила коссам.

— И все-таки они выполняли ее, — возразил Дягилев. — Значит, что-то вынуждало их.

— Ритуальный обряд, — сказал археолог. — Традиция.

— Вредная традиция, нелепая. — Я чуть было не прибег к более сильному выражению, но заметил, что Дягилев морщится.

— Нельзя так утилитарно подходить к древней культуре. Вспомните хотя бы жителей острова Пасхи, вырубавших исполинских каменных идолов.

— И тоже все время отступавших под натиском других племен…

Полемику нашу прекратил Березкин.

— Нельзя ли отыскать плиту, которая отвалилась первой? — спросил он.

Она хранилась отдельно, и археологи тотчас притащили ее. Хроноскопия этой плиты, однако, не дала ничего нового: как и раньше, маленькие человечки на экране постукивали по плите топориками, а потом облили ее водой.

— Ты думал, что она обработана менее тщательно? — спросил я Березкина. — Дело не в этом. Она отвалилась потому, что понижается верхняя граница вечной мерзлоты — сейчас продолжается потепление Арктики. Убежден, что скоро будут найдены новые храмы коссов.

— Дай-то бог! — вздохнул Дягилев. — А не может эта самая вечная мерзлота помочь нам установить, когда здесь работали коссы? На Алтае известны погребения скифов, которые сами послужили причиной образования мерзлоты.

— Боюсь, что мерзлота вам ничего не поможет, — ответил я. — Во-первых, совершенно очевидно, что коссы строили свои храмы в вечномерзлых грунтах. Во-вторых, о происхождении вечной мерзлоты до сих пор спорят. Одни ученые считают, что это наследие ледниковой эпохи, другие доказывают, что она могла образоваться и при современных климатических условиях. Пример со скифскими погребениями подтверждает как раз вторую точку зрения, а трупы мамонтов — первую. Нам с вами этот вопрос сейчас не решить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой сообщается о неожиданной находке на острове Врангеля, побудившей нас немедленно отправиться туда, а также рассказывается о втором земляном храме коссов и о новых открытиях

После обследования храма коссов археологи повели раскопки ускоренными темпами: Дягилев надеялся найти еще какие-нибудь следы исчезнувшего народа, он продолжал верить, что коссы жили в землянках, а землянки должны были сохраниться. Мы с Березкиным согласились на некоторое время остаться в лагере и подождать результатов раскопок.

Однако вскоре неожиданные обстоятельства заставили нас срочно перебазироваться на остров Врангеля — оттуда пришло сообщение, что неподалеку от метеостанции, почти на самом берегу моря, ополз на склоне холма подтаявший грунт и открылся вход в подземелье.

Мы не рассуждали о счастливом стечении обстоятельств. Уже через час вертолет взмыл в воздух. Дягилев и его помощник боялись, что идол может сильно подтаять, но, к счастью, с утра похолодало и пошел мелкий сухой снег. Перелет занял всего около часа. К храму нас сопровождало множество народу, и все порывались войти внутрь. Но Дягилев решительно преградил дорогу «непосвященным».

— Сначала храм должны осмотреть специалисты, — категорически заявил он. — Это же подлинное сокровище! А одно неосторожное движение…

Никто не стал с ним спорить. Первым в храм спустился Дягилев со своим помощником, молодым археологом Власовым, а затем и мы с Березкиным. Как и следовало ожидать, посреди храма стоял трехметровый идол.

— Но где же собаки? — удивленно спросил Дягилев.

Собак не было.

— Убежали, — пошутил Власов.

Дягилев осматривал храм, и ему было не до шуток. А меня отсутствие собак сразу же насторожило: небольшой опыт, уже накопленный нами, подсказывал, что в первую очередь нужно обращать внимание как раз на необычные факты. И мне тотчас удалось подметить еще несколько странных обстоятельств. Во-первых, вокруг идола были беспорядочно разбросаны топорики, во-вторых, сам идол был вырублен небрежнее, чем тот, у мыса Шмидта; в-третьих, у входа в храм возвышался небольшой холмик смерзшейся земли.

— Человек! — неожиданно воскликнул Дягилев.

Мы бросились к нему и увидели вмерзший в землю труп небольшого человечка в меховой одежде; он лежал лицом вниз, поджав под себя руки и ноги.

— Неужели косе? — шепотом спросил Дягилев. — Ничего не понимаю!

Мы тоже пока ничего не понимали.

— И еще двое, — спокойно сказал Березкин. — Вот они. Почти совсем ушли в грунт.

Дягилев заспешил. Он призвал на помощь полярников, и мы все вместе стали отрывать примороженные несколько столетий назад плиты, загораживающие вход в храм. Часа через два вся наружная стенка была снята. В храм по-прежнему никто не допускался. Даже Березкина и меня Дягилев попросил выйти и без его разрешения не переступать порог святилища. Дягилев сначала сфотографировал подземелье, идола, разбросанные топорики, трупы людей, а потом вместе с археологом начал раскапывать уже сильно подтаявший земляной холмик, ранее находившийся у наружной стенки.

От нечего делать я рассматривал снятые плиты — точно так же, как у мыса Шмидта, и вдруг мне показалось, что плитами этими нельзя прикрыть весь вход в храм. Сделав соответствующие подсчеты, я убедился, что одной плиты не хватает. Дягилев и его помощник закончили к этому времени раскопку холмика и ничего не нашли в нем. Я рассказал им о своих наблюдениях.

— В самом деле? — переспросил Дягилев. — Это мы проанализируем. Только не сейчас. Сперва нужно тщательно обследовать весь храм.

Археологи осматривали буквально каждую пядь. Они осторожно вырубали топорики, складывали их у входа, осматривали стены. Когда стемнело, полярники подогнали вездеход и фарами осветили подземелье. Свет отражался от льдистых стенок, клубился, и нам казалось, что мрачный идол с уродливой головой парит в голубовато-серебристых облаках.

Наши друзья продолжали ползать по полу храма, а мы с Березкиным решили подвергнуть хроноскопии вырубленные из мерзлого грунта топорики, причем не по одному, а все сразу. Сделать это было не очень просто, и Березкин долго возился с хроноскопом, формулируя задание. Зато ответ пришел сразу. Мы увидели маленьких человечков, постукивающих топориками по гигантскому идолу — именно идолу, потому что темная масса даже на экране хроноскопа отдаленно напоминала человеческую фигуру. Неожиданно коссы на экране пришли в возбуждение, топорики их полетели в разные стороны, а сами они исчезли.

— Бегство, — сказал я. — Это похоже на бегство.

— Похоже, — согласился Березкин. — Но чем оно вызвано?

Березкин иначе сформулировал задание. На экране снова появились коссы, снова застучали каменные топорики, и вдруг где-то — нам почудилось, за экраном — замелькали мохнатые фигуры людей, коссы заволновались, побросали топорики, побежали, а фигуры мохнатых людей продолжали мелькать, и какая-то серая масса, все затушевывая, сыпалась сверху.

— Нападение, — коротко объявил Березкин. — Неведомые мохнатые люди напали на коссов.

— Мохнатые — потому что в меховых одеждах, — уточнил я. — А нападение… Да, бесспорно — на коссов напали. И не только напали. Их либо всех перебили, либо заставили бежать с острова.

— Из чего это следует?

— Идол остался незаконченным. Между тем власть его над людьми была так велика, что они обязательно вернулись бы и докончили работу, если бы могли вернуться.

— Не везло коссам, — задумчиво сказал Березкин. — Страшно не везло, не правда ли?

— Пожалуй, это не то слово, — возразил я. — Дело не в везенье. Представь себе маленький народ, вооруженный лишь каменными топорами, костяными стрелами и копьями, над которым, как проклятье, тяготела власть идола, какого-то их божества, которому они слепо поклонялись и в честь которого вырубали храмы и статуи. На это уходило колоссальное количество духовных и физических сил, коссы служили мертвым и больше ничего не умели. У них даже не оставалось энергии для успешной борьбы за существование. И другие племена, свободные от давящей душу и разум традиции, нападали на коссов, побеждали их и гнали все дальше и дальше на север. Даже на острове Врангеля их не оставили в покое. В последние дни я много думал об этом и теперь знаю: тот же рок преследовал и обрек на гибель тихоокеанское племя, вырубившее на острове Пасхи гигантские каменные статуи. Власть мертвых — что может быть страшнее для народа? Жители Пасхи, подобно коссам, тратили все свои творческие силы на бессмысленную работу и, подобно коссам, бежали все дальше и дальше под натиском других племен, пока не затерялись где-то в просторах Тихого океана. Мне не хочется говорить об этом Дягилеву, — он так ревниво относится к своему открытию! — но племя коссов было жалким племенем рабов. Духовных рабов. И подземные храмы и трехметровые идолы — это не свидетельство их силы, а свидетельство их бессилия.

Дягилев и археолог выбрались из подземного храма измученными, но чрезвычайно довольными.

— На редкость богатый материал! — сказал Дягилев. — Просто на редкость! И главное, теперь мы знаем, какими были коссы! Помнится, профессор Сумгин, основатель мерзлотоведения, мечтал создать в вечной мерзлоте музей, в котором нетленными сохранились бы для потомков современные животные, растения и даже люди. И вот музей не музей, но вечная мерзлота сохранила нам трех коссов. Замечательно.

— Махонькие они были, — сказал археолог Власов. — А вы их великанами представляли!

— Что значит махонькие? — оскорбился Дягилев. — Зато вон каких гигантов вырубали!

Я предложил Дягилеву просмотреть уже запечатленные в «памяти» хроноскопа кадры. Они привели его в восторг, как, впрочем, приводило в восторг все, что касалось «земляных людей».

Утром, при дневном свете, мы осмотрели коссов. Они, несомненно, принадлежали к людям монголоидной расы и, значит, действительно пришли на север с юга. Широкоскулые лица коссов, не изменившиеся за несколько столетий, были совершенно спокойны, ни одна гримаса ужаса не обезобразила их. Они встретили смерть покорно, без страха, как встречали ее все древние.

Обычное, идущее от прабабушкиных преданий робко-почтительное отношение к покойникам не сразу позволило нам прибегнуть к хроноскопии мертвого косса, но в конце концов доводы разума восторжествовали. Интересовали нас прежде всего обстоятельства гибели коссов, и Березкин именно так сформулировал задание хроноскопу.

Всем стало немножко не по себе, когда на экране появился «оживший» покойник. Он стучал каменным топориком по мощной фигуре идола, и рядом с ним угадывались другие коссы, те, что тоже трудились в храме. Потом повторилась уже знакомая нам история: коссы заволновались, побросали топорики и бросились бежать. Но один из них замешкался. Когда он бросился следом за товарищами, путь ему преградила сползающая лавина. Косс отпрянул назад и заметался в темноте. Мы напряженно вглядывались в экран, на котором теперь лишь слабо виднелись статуя идола и мечущийся человечек. Человечек, видимо, боялся идола и не осмеливался приблизиться к нему. Потом он неожиданно успокоился, ушел в самый дальний угол и сел там на корточки, прижав коленки к груди. Экран погас, но мы уже знали, что в таком положении застала смерть и нашего косса и двух других.

— Что же помешало им выбежать? — спросил погрустневший Дягилев.

— Земля, которую сбросили сверху другие коссы, — твердо сказал я.

— Не может быть!

— Но это так. Помните, в наружной стене не хватает одной плиты? Отверстие служило входом. Но выше на склоне был сложен вынутый из подземелья грунт. Очевидно, коссы собирались засыпать им наружную стенку. Но когда на них внезапно напало другое племя, шаманы коссов, спасая идола, обрушили грунт, не думая, что случится с рабочими в храме. Кто успел выскочить — выскочил, а кто не успел — тот навсегда остался замурованным.

— К сожалению, это очень правдоподобно, — вздохнул Дягилев. — Несчастные! Но я не верю, что все племя погибло в этом бою.

— Может быть, и не погибло, но остров покинуло наверняка.

— Но куда они могли уйти? С материка их уже изгнали, а на севере — океан, сплошные льды.

Никто из нас не мог ответить на этот вопрос.

ГЛАВА ПЯТАЯ и последняя, в которой рассказывается о новых находках археологов у мыса Шмидта и вспоминается о странном поведении лебедей к северу от острова Врангеля

На следующий день пришло сообщение с мыса Шмидта, что поиски археологов увенчались успехом и землянки коссов найдены. Мы срочно погрузили в вертолет свои находки и еще раз перелетели через пролив, отделяющий остров от материка.

Открытия на острове Врангеля, о которых оставшиеся на материке археологи, конечно, знали, вызвали такой интерес, что нас буквально не выпускали из вертолета, пока мы не показали все найденное и не продемонстрировали кадры, запечатленные в «памяти» хроноскопа. Кинооператор, по просьбе Дягилева, тут же переснял их. Лишь после этого нас повели к раскопанным землянкам.

— Коссы в панике бежали с материка, — сказал нам по дороге археолог, руководивший раскопками. — Они бросили и топорики, и охотничье снаряжение, и домашнюю утварь.

Мы сами убедились в этом, когда подошли к землянкам. Я сравнил материал, из которого были сделаны топорики, обнаруженные у мыса Шмидта и на острове. С первого же взгляда было видно, что топорики выточены из разных горных пород. Очевидно, на материке коссы успели закончить, замуровать и замаскировать храм. Соседние племена напали на них, когда коссы отдыхали после тяжелой, изнурительной работы. Они кое-как отбились от нападавших, но вынуждены были бежать на север.

Пока археологи вместе с Дягилевым осматривали находки и спорили по вопросам, имевшим сугубо специальный характер, мы с Березкиным пошли к храму. Археологи уже не нуждались в нашей помощи, и мы прощались мысленно с этими местами, готовясь улететь в Анадырь и далее — в Москву.

Идол по-прежнему стоял посередине храма, но… это был уже не тот идол. На язык так и просится слово — «постаревший». Да, он оплыл, уменьшился в размерах, утратил резкость очертаний. Идол начал таять.

— Вот почему легенды утверждали, что «земляные люди», как и мамонты, гибнут, попадая на свежий воздух, — сказал Березкин. — Наружные стенки храмов всегда обваливались летом, и тепло разрушало идолов.

Нам не захотелось оставаться в храме рядом с разваливающимся божеством. Мы ушли к морю. Небольшие волны набегали на берег. Они так же шлепались на песок несколько столетий назад, когда жили здесь коссы, и так же будут шлепаться несколько веков спустя, когда наше время станет достоянием легенд. Не слишком оригинальные мысли эти навевали меланхолическое настроение, думалось о быстротечности человеческого бытия, о вечности неба, волн и скал… Мы стояли с Березкиным рядом, смотрели в пасмурную даль, в которой однажды исчезли ладьи коссов, и вдруг услышали высоко над головой трубный клик лебедей. Они летели на юг, построившись «ключом».

— Откуда они? — спросил Березкин. — С Врангеля или из Америки? Помнишь рассказ радиста?

Я, конечно, помнил о нем. Но в этот момент история стаи лебедей, упорно летящей по сто восьмидесятому меридиану на север, в открытый океан, приобрела в моих глазах особое значение. Ведь этим же путем шли коссы.

Нет, я не проводил никаких прямых аналогий. Я только спросил себя: что же все-таки заставляло лебедей совершать нелепый полет в Ледовитый океан, навстречу вероятной гибели, и лишь потом возвращаться обратно или круто заворачивать к Америке? И я ответил себе: инстинкт, тяжкое наследие ушедших поколений, навык, который некогда имел смысл, но теперь стал нелепым, вредным, толкающим на бессмысленные действия. Повинуясь инстинкту, лебеди летели туда, где раньше гнездились их предки, кружились над этим местом с тревожным тоскливым криком, а потом разлетались. Вы вправе спросить: где же лебеди выводили птенцов? Среди льдов? Нет. В трехстах пятидесяти километрах к северу от острова Врангеля раньше находился остров. Потом он погрузился и ныне скрыт под волнами и льдами океана. И лебеди кружат и кричат там, где он опустился в пучину. Им давно надо бы летовать на Врангеле или лететь прямо к Америке, а они упорно следуют путем предков, слепо повинуясь власти мертвых. Лишь недавно первый табунок отбился от стаи и сразу опустился на остров.

Я высказал все это Березкину и добавил:

— Не исключено, что исчезнувший остров был последним пристанищем коссов. Во время подводного землетрясения он затонул, и с ним сгинуло все, что осталось от «земляных людей». Это, конечно, всего лишь гипотеза, но я уверен, что когда-нибудь она подтвердится. Впрочем, не так уж это важно — подтвердится она или нет. Тайны коссов, или «земляных людей», больше не существует. Они жили и они погибли. И сами они повинны в своей гибели. Когда-то люди мечтали стать свободными, как птицы. Но мечта эта — глубокое заблуждение: птицы покорны инстинкту и летят путями предков, а свобода человека — свобода мысли.

ЗАГАДКИ ХАИРХАНА

СЛОМАННЫЕ СТРЕЛЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ, прочитав которую, читатель убедится, что изобретение хроноскопа сделало нашу жизнь более чем беспокойной, а также узнает нечто о новейших спелеологических исследованиях и впервые услышит о Хаирхане

Вернувшись с Чукотки в Москву, мы с Березкиным сделали все от нас зависящее, чтобы не придавать широкой огласке результаты расследований. Вовсе не ложная скромность руководила нами — мы мечтали о планомерной научной работе, причем Березкин предполагал в первую очередь заняться усовершенствованием хроноскопа, а я — отчетом экспедиции. Отвлекаться от намеченных дел мы не могли, да и не хотели.

И все-таки сообщения о нашем докладе на Президиуме Академии попали и в газеты и в журналы.

Константин Александрович Сахаров, один из немногочисленных у нас энтузиастов пещерных исследований, зашел ко мне в феврале. Незадолго до того я прочитал в газете «Советский спорт», что в Москве наконец-то создан первый клуб спелеологов-туристов и что председателем этого клуба избран Сахаров…

Передо мной стоял высокий человек средних лет, сутуловатый, с широченными плечами, и я помню, что первым моим чувством, после того как он представился, было удивление. «Как это он, такой громоздкий, лазает по пещерам?» — подумал я. А потом мне стало неловко: я понимал, зачем он пришел ко мне, и знал, что вынужден буду отклонить очередную просьбу.

Сахаров сразу же заговорил о деле. Он сказал, что минувшим летом странствовал в верховьях Енисея и, в частности, провел рекогносцировочное обследование известнякового массива Хаирхан.

— Хаирхан? — переспросил я.

Сахаров кивнул.

— В переводе с тувинского это означает «медведь-хан» или «медведь-хозяин».

Но я переспросил Сахарова вовсе не потому, что не понял значения слова. В памяти моей воскресла первая экспедиция, в которой я участвовал много лет назад, семнадцатилетним мальчишкой. Я вспомнил Туву, Енисей, или Улуг-хем, как называют его местные жители, вспомнил Кызыл, Шагонар… И конечно же, перед мысленным взором моим возник Хаирхан. Отрезанный Енисеем от Куртушибинского хребта, он одиноко стоит на левом низменном берегу, иссеченный вихрями и ливнями, обнаженный, с горбатой зазубренной спиной, издали действительно похожий на гигантского лежащего медведя. Раньше мне всегда казалось, что Хаирхан все видит. Он видел, как я с рюкзаком и промывочным ковшом уходил в тайгу опробовать на золото реки, видел меня свалившимся от усталости с лошади и ползущим к юрте, видел, как хмурым октябрьским днем я, не раздеваясь, входил по горло в ледяной Енисей, чтобы провести вдоль утесов лошадей нашего маленького поискового отряда. Выходя из гор к Енисею, я всегда разыскивал знакомый профиль Хаирхана; если он был напротив — значит, от базы экспедиции в Шагонаре меня отделял всего день пути.

— Что же дала ваша рекогносцировка? — спросил я у Сахарова.

Очевидно, безразличный тон мне не удался, и Сахаров быстро вскинул на меня глаза.

— Вам что-нибудь рассказывали о Хаирхане? — в свою очередь спросил он.

— Я сам видел его.

Сахаров улыбнулся.

— И знаете, что там есть пещеры?

— Знаю. Вернее, слышал о них.

— А я побывал там. Вот и вся разница. — Сахаров снова улыбнулся. — К сожалению, мы сумели осмотреть только первый зал. Пещера же, судя по всему, очень большая. Будущим летом мы продолжим исследования. Думаю, что это приведет к любопытным открытиям.

— Вы пришли, чтобы только это сказать мне?

Сахаров покачал головой.

— В первом зале нам удалось найти глиняные черепки с загадочной пиктограммой^[1]. Расшифровать ее мы не смогли. Вернее, каждый символ пиктограммы в отдельности будто бы ясен, но целиком она как-то не читается.

— И вы надеетесь, что хроноскоп поможет вам?

— Да, я на это надеюсь, — просто сказал Сахаров. — К вам, конечно, приходят с разными предложениями, быть может, более интересными, чем мое. Честно говоря, я не стал бы вас беспокоить, если бы мы не собирались продолжать исследование пещер.

Я слушал Сахарова и мучительно пытался припомнить легенды о Хаирхане, некогда записанные мной. Но, как нередко случается, память изменила мне в самый неподходящий момент.

— Кажется, загадки Хаирхана оставили вас равнодушным? — спросил Сахаров, внимательно наблюдавший за мной.

— Не совсем, — возразил я. — Но мы сейчас не занимаемся хроноскопией, потому что Березкин совершенствует аппарат. Кстати, он занят конструированием «электронного глаза», передатчика особого типа. Хроноскоп все-таки довольно громоздкая штука, а с «электронным глазом» мы смогли бы легко проникнуть в хаирханскую пещеру и, если потребуется, всю ее подвергнуть хроноскопии.

— Понимаю, вам сейчас не до глиняных черепков, — не без досады сказал Сахаров.

Я молча пожал плечами, но, когда Сахаров стал прощаться, спросил у него номер домашнего телефона.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой подтверждается, что личные мотивы — увы! — до сих пор играют немалую роль в научных изысканиях; кроме того, в ней рассказывается о двух легендах и о малоудачной попытке расшифровать пиктограмму на глиняных черепках

Сахаров, сам того не подозревая, разбудил во мне полузабытые дорогие воспоминания. Через несколько дней, выкроив свободный часок, я извлек из своего архива тувинский путевой дневник и углубился в чтение. Наивные, излишне восторженные записи вызывали теперь у меня невольную улыбку, но постепенно я проникся той неповторимо романтической атмосферой, в которой жил тогда, и мне неудержимо захотелось еще раз побывать в Туве, еще раз увидеть Хаирхан. Я заглянул в конец дневника — там у меня были записаны кое-какие этнографические наблюдения и, в частности, легенды о Хаирхане.

Одна из легенд объясняла, почему Хаирхан пустынен и почти лишен древесной растительности. Я уже упомянул, что Хаирхан — известняковый массив, а известняки легко пропускают воду, она уходит вглубь, и поэтому на них селятся лишь сухолюбивые растения. Но в легенде все выглядело иначе. «Очень давно, а когда именно, никто не помнит, — легенда, как видите, начиналась обычным сказочным запевом, — Хаирхан был покрыт дремучим лесом. Однажды дети шамана — два мальчика из соседнего сумона — забрались на Хаирхан, чтобы поиграть там, и не вернулись: они упали с утеса и разбились. Вечером шаман тоже отправился на Хаирхан, и вскоре по окрестной равнине разнеслись гулкие удары в бубен: это шаман пел заклинания, прося богов покарать Хаирхан… Боги услышали шамана, и над Улуг-хемом разразилась сухая, невиданной силы гроза. Алые молнии исчертили небо, и одна из них ударила в горб Хаирхана. Лес вспыхнул, и пламя пожара отразилось в черных водах великой реки. Пожар продолжался, пока не сгорело последнее дерево. С тех пор будто бы и стоит Хаирхан обнаженным…»

В дневнике моем этой легенде уделялось значительно больше места, чем второй, показавшейся мне в свое время малоинтересной. Теперь же, перечитав ее, я изменил свое мнение.

Во второй легенде рассказывалось о хаирханской пещере, вернее, об одном смельчаке, рискнувшем пройти ее всю до конца. Долго никто не решался на это, но однажды бедный тувинец, пасший своих овец у подножия Хаирхана, проник в пещеру. Никто не знает, что он там увидел, но увидел он нечто такое, от чего помутился разум пастуха. Несколько дней бродил он по темным галереям пещеры, прежде чем сумел выбраться из нее. Дневной свет постепенно вернул пастуху рассудок, но вспомнить он все равно ничего не смог. Однако, уверяет легенда, с тех пор неведомая сила простерла свое покровительство на бедного скотовода, и стал он самым счастливым и богатым человеком в округе.

Вот и все. Ничего конкретного, но зато простор для фантазии поистине неограниченный.

Выработанная с годами самодисциплина избавила меня от досужих вымыслов, но интерес мой к Хаирхану и, главное, к глиняным черепкам заметно возрос. После непродолжительных размышлений, не утруждая себя серьезными обоснованиями, я пришел к выводу, что для глиняных черепков из хаирханской пещеры можно было бы сделать исключение и подвергнуть их хроноскопии. Но первоначально мне следовало самому посмотреть пиктограмму.

Я позвонил Сахарову и договорился с ним о новой встрече.

Она состоялась у входа в Исторический музей, куда Сахаров передал загадочные черепки, вернувшись из Тувы в Москву.

Мы прошли в служебное помещение, и Сахаров познакомил меня с одним из сотрудников музея, историком, молодым человеком в толстых роговых очках. Видимо, заранее предупрежденный о нашем визите, он сразу же подвел нас к столу, на котором в специальных коробочках лежали хаирханские черепки.

— Конец мезолита — начало неолита, — сказал историк и сделал небрежный жест в сторону коробочек; молодой человек, очевидно, не знал, что нас интересует, и выжидающе замолчал.

— Вы хотите сказать, что черепки относятся к очень ранним образцам керамики? — уточнил я. — Насколько помнится, переход от мезолита к неолиту как раз и был ознаменован появлением керамики.

— Да, — бесстрастно подтвердил историк. — И пиктографическое письмо тоже известно с неолита.

Должно быть, посчитав свою миссию оконченной, молодой человек удалился.

— Вот, смотрите, — сказал Сахаров и для чего-то поменял местами две коробочки.

Почерневшие от времени угловатые обломки сосуда, служившего неведомым людям более десяти тысячелетий тому назад, невольно вызывали интерес. Дело было не только в их древности, всегда возбуждающей воображение, дело было еще в чем-то, что мне не сразу удалось уловить. Я пристально вглядывался в неясные знаки на черепках и в то же время пытался разобраться в своих ощущениях. Если бесстрастный молодой историк не ошибался и черепки действительно относились к началу неолита — значит, изготовлен сосуд одним из первых гончаров-умельцев на Земле, и уже это само по себе не могло не вызывать чувства уважения к древнему мастеру. Но мастер не только изготовил глиняный сосуд — он что-то изобразил на нем. Проще всего было предположить, что мастер украсил сосуд незамысловатым рисунком. Я высказал свою мысль Сахарову, но он категорически отверг ее.

— На украшение это совсем непохоже, — возразил он. — Вот, взгляните: на черепке изображены сломанные стрелы. — Сахаров взял одну из коробочек и протянул ее мне.

На почерневшем черепке я, как и Сахаров, тоже различил изображение двух сломанных стрел и кончик третьей стрелы. Стрелы были переломлены примерно посередине, а концы их направлены в одну сторону.

— Или этот черепок, — продолжал Сахаров. — Здесь нарисован какой-то треугольныйпредмет. — Сахаров тотчас поставил коробочку обратно и взял следующую, самую большую. — На этом черепке при некоторой фантазии можно разглядеть человека с натянутым луком. Смотрите. — Сахаров обвел едва заметный контур, и я вынужден был согласиться с ним. — Остальные черепки — немые. Лишь на двух из них видны какие-то прямые линии.

Склонившись над столом, я разложил черепки в таком порядке: слева — черепок со стрелком из лука, посередине — черепки с треугольником и прямыми линиями, а справа — черепок со сломанными стрелами.

Да, рисунки не были похожи на украшение. Неведомый мастер запечатлел на кусках еще плохо обожженной глины какую-то мысль, очевидно важную, раз счел необходимым записать ее. Но какую? Мне чудилось, что толща тысячелетий рассеялась и я ощущаю тревожное биение мысли далекого предка, угадываю его волнение. Угловатые глиняные черепки о чем-то кричали людям, в чем-то убеждали их…

— Сломанные стрелы, — сказал я. — Все дело в сломанных стрелах.

— Не спорю, — согласился Сахаров. — Но что они означают?

— Я вспоминаю более поздний символ — меч, вложенный в ножны. Он означал конец войны.

— Следовательно, по вашему мнению, сломанные стрелы — символ перемирия между двумя враждовавшими племенами? Логично, но…

— Слишком просто? — перебил я Сахарова.

— Пожалуй. Такое заключение как бы лежит на поверхности, и поэтому я не верю ему…

— Интуитивно я тоже угадываю иное. Однако не идем ли мы по ложному следу? Не наделяем ли мы подсознательно неолитического человека своей психологией и своим интеллектом? И потом, пиктограмма — не шифровка, она должна быть простой, понятной.

— Ничего не могу возразить. — Сахаров приподнял широченные плечи и развел руками. — И все-таки пусть поколдует хроноскоп.

— Хроноскоп! — усмехнулся я. — Как будто он может заменить человеческую голову! Но попытка — не пытка. Приносите ваши сокровища.

Сахаров повернулся к молодому историку. Оказалось, тот слышал наш разговор.

— Из фондов музея мы ничего не разрешаем выносить, — мрачно сказал он. — А хаирханские черепки уже занесены в инвентарные списки.

— То есть как в списки? — удивился Сахаров. — Разве не я вам привез их?

— Это не имеет значения. — Молодой историк поджал губы и отвернулся. — Мы ни для кого не делаем исключений…

Не дожидаясь окончания спора, я незаметно вышел из комнаты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой хроноскоп вновь вступает в действие, но не разрешает наших сомнений, несмотря на усовершенствования, внесенные в его устройство Березкиным

Сахаров позвонил мне через неделю и радостно сообщил, что получил, наконец, свои черепки. Я поздравил его с успехом, и мы, не откладывая, поехали в институт к Березкину.

Стараясь не опережать событий, я до самого последнего момента ничего не рассказывал своему другу о глиняных черепках, а Сахарова заранее предупредил, что ждет нас, вероятно, весьма нелюбезный прием. К немалому моему удивлению, Березкин очень обрадовался нашему приходу.

Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Помните ли вы, с какими трудностями мы столкнулись, когда пытались расшифровать дневники Зальцмана, переписанные им в Краснодаре? На экране хроноскопа, независимо от занесенных в дневник событий, все время сидел и писал худой человек с острыми лопатками. Иначе говоря, хроноскоп умел восстанавливать лишь события, происходившие непосредственно в момент записи (так он восстановил сцену у поварни, когда Зальцман прятал тетрадь Черкешина). Но хроноскоп не обладал способностью истолковывать самый текст, выяснять, перебирая различные варианты, самую суть написанного и наглядно иллюстрировать ее.

Березкин же поставил перед собой цель добиться этого от хроноскопа. Разумеется, мы понимали, что многого достичь не удастся, что хроноскоп никогда не заменит мозг и не избавит нас от необходимости мыслить. Но вот вам конкретный пример. До усовершенствования хроноскоп мог рассказать нам лишь о том, как глиняный сосуд превратился в груду черепков. После же усовершенствования (мы на это надеялись) он должен был помочь нам расшифровать пиктограмму, как бы восстановить события, зафиксированные в ней неполно и неясно.

Березкин очень не любил распространяться о ходе своих изысканий, и поэтому, зная над чем он работает, я далеко не всегда представлял себе, в каком состоянии находятся его дела.

По счастливой случайности, Березкин решил, что настала пора экспериментировать, именно в тот день, когда Сахаров вновь стал обладателем хаирханских черепков.

Как ни велико было желание Березкина проверить новые способности хроноскопа, ученый одержал в душе моего друга верх над конструктором: решено было вести расследование по всем правилам, не забегая вперед.

Первое задание хроноскопу покажется неискушенному человеку очень наивным: мы хотели узнать, почему глиняный сосуд превратился в груду черепков. Очевидно, произошло это одним из трех способов: либо он развалился от времени, либо на него упал какой-нибудь тяжелый предмет, либо, наконец, его разбили люди; последний вариант допускал два толкования: люди могли разбить сосуд сразу же после того, как сделали его, или много лет спустя, когда он пришел в негодность. Сахаров (а он как раз и относился к числу «неискушенных») удивился нашему праздному, по его выражению, любопытству, но мы с Березкиным лишь понимающе улыбнулись друг другу.

Итак, хроноскоп получил задание выяснить, почему глиняный сосуд с пиктограммой превратился в груду обломков.

Ответ пришел тотчас: на экране возник силуэт человека, сидящего на скрещенных ногах; кто-то, не видимый на экране, осторожно поставил перед ним большой глиняный сосуд; а потом случилось неожиданное: сидевший на скрещенных ногах человек взмахнул каким-то тяжелым продолговатым предметом и ударил им по глиняному сосуду. Сосуд, разумеется, развалился.

Березкин уточнил задание, указав хроноскопу время действия. На этот раз вместо условной человеческой фигуры на экране появился длинноволосый бородатый мужчина, одетый в грубо выделанную звериную шкуру, а в продолговатом предмете, который он обрушил на сосуд, мы без труда узнали орудие макролитического типа — нечто похожее на каменный топор.

Сахаров совсем не напоминал тех восторженных зрителей, с какими нам до сих пор приходилось иметь дело. Он ничуть не растрогался, увидев, как неведомый воин расправился с глиняным сосудом. В голосе Сахарова слышались откровенно скептические нотки, когда он попросил нас истолковать эпизод.

— Пока нечего истолковывать, — ответил ему Березкин. — Мы видели столько же, сколько вы. И потом, советую запастись терпением — расследование только начинается.

Никому ни слова не говоря, Березкин дал хроноскопу какое-то новое задание. На экране возникла полуобнаженная женщина; она сидела на корточках и обмазывала глиной сплетенную из гибких ивовых прутьев корзину. Когда она закончила работу, к глиняному сосуду подошел мужчина и острой палочкой начертил на нем какие-то контуры — очевидно, пиктограмму. Затем глиняный сосуд обожгли на костре, прутья сгорели, а готовое изделие бережно поставили перед длинноволосым бородатым человеком.

— Это уже серьезнее, — сказал Березкин, обращаясь преимущественно к Сахарову. — Думаю, что можно сделать кое-какие выводы. Например, бесспорно, что работа гончарки и художника чем-то не удовлетворила бородатого воина — удар каменного топора достаточно убедительное свидетельство тому. Если теперь все известное нам расположить в логической последовательности, то получится законченная цепь поступков. Бородатый воин — очевидно, он был вождем племени — распорядился сделать глиняный сосуд и вычертить на нем пиктограмму; гончарка и художник выполнили распоряжение, но не угодили вождю, и он разбил сосуд.

— Совершенно согласен с вами, — уже без всякого скепсиса сказал Сахаров. — Но мы же не приблизились к пониманию пиктограммы.

— Как знать… — задумчиво произнес Березкин. — Как знать.

После некоторых колебаний, заметно волнуясь, Березкин снова подошел к хроноскопу. Я догадался, что сейчас он начнет экспериментировать, проверять новые «способности» хроноскопа, его умение расшифровывать суть текста.

Испытание хроноскоп выдержал: Березкин сумел получить на экране изображение человека, сначала стреляющего из примитивного лука, а потом ломающего стрелы. Это означало, что хроноскоп «научился» иллюстрировать текст, но смысла пиктограммы раскрыть не смог.

— Пиктограмма неполная, вот в чем беда, — высказал предположение Березкин; он был и доволен, и немножко разочарован испытанием. — И вообще лучше надеяться на собственную голову, — с неожиданной резкостью заключил он.

Мы промолчали. Заложив руки за спину, Березкин несколько раз прошелся по кабинету из угла в угол и остановился перед Сахаровым.

— Ищите петроглиф^[2], — сказал он ему.

— Какой петроглиф? — удивился Сахаров.

— Обыкновенный. Наскальную надпись. Я уверен, что вождь разбил глиняный сосуд в доказательство хрупкости изделия.

— Разве это нуждалось в доказательстве? — спросил Сахаров.

Березкин слегка смутился.

— Ну, не знаю. По крайней мере хрупкость кувшина по каким-то соображениям вождя не устраивала. Если я не ошибаюсь, то должна существовать пиктограмма, выбитая на стене пещеры. Ищите ее.

— Странно, сперва вождь распорядился изготовить сосуд, потом разбил его. Не улавливаю логики.

Березкин не ответил. Он высказал все, что думал, и теперь отмалчивался.

— Н-да. — Сахаров энергично потер лоб и быстро взглянул на меня. — Если сломанные стрелы можно понять как символ мира, то не означает ли расправа с кувшином, что мир кончился и вновь объявлена война? Пока гончарка и художник трудились над сосудом, обстановка могла измениться.

Стройность и логичность предположений Сахарова покорили нас.

— Может быть, вы и правы, — сказал Березкин. — И все-таки ищите петроглиф.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой место действия переносится в Тувинскую автономную область, к подножию массива Хаирхан, Сахаров приступает к планомерным спелеологическим исследованиям, находит предсказанный Березкиным петроглиф, а хроноскоп вновь оказывает нам небольшую услугу

Итак, помощь хроноскопа (если позволительно употребить здесь слово «помощь») оказалась весьма своеобразной: хроноскоп лишь усложнил проблему, наметив какие-то иные, неожиданные пути ее решения. Чтобы окончательно разобраться в пиктограмме, требовался дополнительный материал. Но его не было. Тем самым подводилась черта под нашими изысканиями.

Вообще должен честно призваться, что, как только рассеялась романтическая дымка воспоминаний, история с глиняными черепками показалась мне уж очень мелкой, едва ли достойной столь пристального внимания. В самом деле, какое значение могла иметь пиктограмма неолитического человека, пусть даже содержащая чрезвычайно важную мысль, для нас, современных людей? Совсем небольшое, чисто познавательное. Смешно же предполагать, что полудикарь мог оставить нам, цивилизованным, завет, не утративший своего значения.

Березкин согласился со мной, но потом весьма непоследовательно заявил, что если Сахарову удастся найти петроглиф, то он, Березкин, не откажется подвергнуть его хроноскопии.

И Сахаров нашел петроглиф. В июле мы получили от него телеграмму с просьбой немедленно вылететь в Туву.

Березкин еще перед Новым годом запланировал полевые испытания хроноскопа, и средства для поездки у нас были. Правда, меня не покидало ощущение, что мы стреляем из пушки по воробьям, но Березкин навел справки и узнал, что у подножия Танну-Ола ведутся крупные археологические раскопки и археологи готовы предоставить свои находки для хроноскопии. Эти дополнительные обстоятельства и решили окончательно вопрос в пользу хаирханской пещеры.

Через несколько дней мы с Березкиным вылетели в Тувинскую автономную область. В Кызыле нас встретил один из спелеологов — совсем молоденький, показавшийся нам мальчишкой. Немножко смущаясь, он сказал, что его зовут Петей и что он студент-второкурсник философского факультета. Несмотря на юный возраст, Петя, судя по всему, был деловым человеком: к нашему приезду он уже раздобыл грузовую машину, и вскоре мы без всяких задержек и приключений прибыли в небольшой лагерь спелеологов у подножия Хаирхана.

Чтобы не затягивать повествование о глиняных черепках, я опущу рассказ о событиях, свидетелем которых не был. Скажу лишь, что Сахаров и его товарищи-спелеологи обнаружили петроглиф в том же первом зале хаирханской пещеры, где ранее нашли глиняные черепки.

В пещеру вел сравнительно широкий и высокий ход; кусты и небольшие лиственницы скрывали его от невнимательных глаз, но все-таки пещера иногда посещалась местными жителями — в зале кое-где валялись обрывки конской сбруи, какие-то пестрые матерчатые ленты, виднелись следы костра.

Сахаров сразу же подвел нас к стене, расположенной напротив входа. В пещере было сумеречно, но мы с Березкиным без труда разглядели высеченный на скале петроглиф. Березкин, предсказавший его существование, чувствовал себя именинником.

— Ну конечно, — говорил он. — Эта пиктограмма значительно полнее той, на глиняных черепках.

Действительно, перед нами была целая серия рисунков, последовательно излагавшая ход событий. В левой части друг против друга стояли стрелки из лука — примитивно изображенные человечки с треугольными головами; тетива луков была натянута, и воинственные намерения стрелков не вызывали сомнений. Далее было изображено несколько убитых стрелами людей, и лишь потом уже знакомые нам сломанные стрелы. На них пиктограмма не кончалась. В правой ее части художник поместил двух воинов с поднятыми над головой копьями; воины стояли в угрожающих позах, готовые метнуть копья в невидимого врага.

— По-моему, все ясно, — сказал Сахаров. — Петроглиф рассказывает о воинском подвиге неведомого нам племени. В жестокой схватке с врагом они потеряли много убитых, лишились своего основного оружия — стрел, но мужественно продолжали сражаться копьями. Впрочем, последнее слово за хроноскопом.

Березкин молча отправился к машине и вскоре вернулся с небольшим «электронным глазом», за которым тянулся длинный тонкий провод.

— Да, совсем забыл, — неожиданно сказал Сахаров. — На стене есть еще один рисунок… Правда, он не имеет отношения к нашему петроглифу.

Сахаров пошарил лучом фонаря по стене и остановил его выше петроглифа.

— Олень, пораженный стрелами.

Действительно, на стене виднелось неполное изображение оленя с запрокинутыми ветвистыми рогами; неполное потому, что стена в этом месте осыпалась и уцелела лишь передняя часть рисунка. Две стрелы, пущенные с разных сторон, застряли в туловище животного.

— Не будем отвлекаться и займемся петроглифом, — сказал Березкин. — Идите к хроноскопу. Задание я уже сформулировал, и, как только «электронный глаз» передаст импульсы, на экране появится изображение.

По обыкновению, Березкин прежде всего поручил хроноскопу выяснить, как создавался петроглиф.

На экране возник старый, но еще, видимо, крепкий человек с зубилом в одной руке и округлым булыжником в другой и приступил к работе. Он подставлял зубило под острым углом к скале и ударял сверху камнем. В действиях его не было ничего особенно интересного для нас, но я обратил внимание, что мастер — старый. Раньше мы не придавали значения возрасту художника, наносившего пиктограмму на глиняный сосуд, но теперь я припомнил, что тот был молодым.

Когда Березкин вышел из пещеры, чтобы самому посмотреть изображение, я указал ему на возрастные различия. Березкин постарался уточнить задание, но результат остался прежним: хроноскоп настойчиво утверждал, что петроглиф высекал старый человек. Если хроноскоп не ошибался, — а мы уже привыкли верить ему, — то, значит, разные люди стремились запечатлеть в хаирханской пещере одну и ту же мысль.

Мы не спешили с истолкованием нового факта, да и не так-то просто было истолковать его. Мысль, что у неолитических художников существовала, так сказать, «специализация», пришлось отвергнуть, как явно несостоятельную, а ничего разумнее предположить мы не могли.

— А хроноскоп… если его спросить? — Сахаров с надеждой смотрел на Березкина.

— Чего захотели! — не очень-то любезно ответил тот. — Хорошо, если он пиктограмму истолкует.

Но хроноскоп не оправдал наших надежд: он смог лишь проиллюстрировать пиктограмму, и мы последовательно увидели стрелков из лука, условные фигурки пораженных стрелами людей, затем сломанные стрелы и, наконец, копьеметальщиков. Березкин для чего-то подверг хроноскопии и изображение оленя, но оно лишь спроецировалось на экране. Пользы от чистого иллюстрирования, как вы сами понимаете, мы не получили никакой.

Березкин задумался, очевидно, изыскивая новые способы применения хроноскопа, а Сахаров сказал:

— Все-таки я прав. Петроглиф выбит в память о победе, о мужестве. Вспомните о наскальных надписях царей Урарту, Ассирии, Вавилона — именно так они стремились увековечить свои подвиги.

Ни Березкин, ни я ничего Сахарову не ответили. Но самый молодой спелеолог в отряде, студент-второкурсник философского факультета Петя, решил выступить со своей точкой зрения.

— А может быть, это другое. Может быть, мы зря не признаем за неолитическим человеком, говоря современным языком, способности к философским обобщениям?

Маленький, белобрысый, с веснушчатым носом, Петя старался держаться как можно прямее, чтобы казаться выше и солиднее.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Мне думается, что петроглиф — краткое изложение сути эпохи: вражда человека с человеком и борьба человека с человеком — беспощадная, звериная, любыми средствами, до конца.

— «И вечный бой!..» — не без иронии процитировал Блока Сахаров. — Не надо усложнять. Неолитического вождя так же обуревала жажда бессмертия, как и многих после него. Поэтому он разбил недолговечный глиняный сосуд и велел высечь петроглиф.

Я хотел возразить Сахарову, но промолчал, потому что каждый из нас имел право на свое истолкование петроглифа. Строго доказать свою правоту едва ли кто-нибудь сумел бы, а в ходе расследования пришлось отбросить уже не одну скороспелую гипотезу.

И все-таки я думал, что Сахаров неправ, и мне казалось, что я начинаю угадывать смысл петроглифа. Я вовсе не настаиваю на своем выводе. Всякий прочитавший мой очерк вправе высказать свое суждение, ибо в его распоряжении находятся те же факты, которыми оперировали и Сахаров, и философ Петя, и я. Правда, при исследованиях немалое значение имеет внутренняя настроенность человека, то особое состояние души и ума, которое складывается в процессе работы и которое искусственно не создашь. Быть может, только поэтому, подводя итог, я осмеливаюсь выступить со своим мнением.

Картина, которую я сейчас постараюсь набросать, возникла интуитивно, как бы помимо конкретных размышлений. Я бы сказал, что она имеет эмоциональное, а не рассудочное происхождение и лишь позднее обрела, как я надеюсь, логическую законченность… Я постарался представить самого себя на месте неолитического человека, хоть мысленно «пожить в его шкуре», чтобы угадать, какие тревоги его волновали, какие заботы он старался разрешить.

Вечером, когда все сидели у костра, я один пошел к пещере. Из черного входа в нее веяло холодом и сыростью. Помедлив, я огляделся. Светила полная луна, и желтовато-зеленый свет ее заливал всю необозримую, теряющуюся в голубоватом тумане степную равнину. Я знал, что равнину на юге замыкают хребты Танну-Ола, а на севере, сразу за Енисеем, — горы Восточного Саяна. И я представил себе, как с гор на степную равнину спускаются кочующие неолитические племена — не очень многочисленные, враждебно настроенные друг к другу, видящие в каждом чужом человеке врага. Они неизбежно встречались на берегах Енисея и, встречаясь, вступали в бой. Они бились за жизненные пространства, точнее — за охотничьи угодья, а долина Енисея — это самое благодатное место в Тувинской котловине, и за право жить и охотиться на берегах великой реки наверняка происходили особенно жестокие сражения.

После одного из таких сражений между соседними племенами и был выбит на стене хаирханской пещеры загадочный петроглиф.

Осторожно раздвинув кусты, я шагнул в холодный мрак пещеры. У входа еще лежали на полу зеленоватые пятна лунного света, но дальше темнота становилась непроницаемой.

Я зажег фонарь и направил луч на стену. Круг света последовательно вырвал из мрака, как из глубины веков, лучников, убитых, сломанные стрелы, копьеметателей… Еще раз мысленно перебрал я все известные нам факты, еще раз задумался над деталями, добытыми хроноскопом: вождь топором разбивает глиняный сосуд с пиктограммой молодого художника, старый художник высекает ту же пиктограмму на стене. Одну за другой отбрасывал я прежние гипотезы. Заключение перемирия? Нет, потому что после сломанных стрел изображены воинственные копьеметатели. Самовосхваление вождя? Едва ли, потому что ни сам вождь, ни его тотем не изображены. «Философская суть эпохи»? Но неолитическому человеку явно незачем было беспокоиться о ее выражении. Краткий мир, сменившийся войной? Предположение Сахарова отпадало, потому что позднее другой художник выбил на стене петроглиф.

И тогда возникла мысль, что петроглиф — это соглашение между двумя враждующими племенами, что в пещере, когда заключалось соглашение, находились два вождя. Один из них приказал сделать глиняный сосуд и нанести на него пиктограмму. Но когда сосуд с пиктограммой показали второму вождю, тот ударом каменного топора доказал, сколь непрочно это изделие, и велел своему художнику — старику — высечь петроглиф.

Но в чем же все-таки смысл его? Вечный мир? Нет, потому что и в начале и в конце пиктограммы, с какого конца ни читай ее, стоят вооруженные, готовые к бою воины, да и едва ли неолитические люди обладали отвлеченными понятиями о мире. Что-то сугубо практическое, жизненно важное должно было содержаться в пиктограмме — и в то же время связанное с войной: люди того времени не представляли себе, что можно жить не враждуя.

Луч света, скользнув вверх, остановился на олене, пораженном стрелами. Да, во времена неолита люди охотились с помощью лука и стрел. В жизни человечества изобретение лука составило целую эпоху — с ним легче охотиться, чем с копьями или дротиками, и, значит, лучше стало житься людям, реже голодали они. Однако лук не только охотничье, но и боевое оружие. Поразить человека стрелой тоже проще, чем дротиком. Следовательно, с изобретением лука легче стало охотиться, но и легче стало убивать самих охотников, мужчин, во время многочисленных сражений. Вечное противоречие: к сожалению, не только пользу принесли лук и стрелы людям.

Я еще раз направил луч света на пиктограмму и остановил его на пораженных стрелами воинах. Потом передвинул на сломанные стрелы. Потом — на воинственно, поднятые копья. Не означает ли это, что вожди договорились впредь не пользоваться стрелами как боевым оружием и сражаться одними копьями? Луч света вернулся на убитых. Их было четверо. Я вспомнил, что даже у некоторых современных папуасских племен все, что больше трех, называется «много». Очевидно, тот же смысл имело изображение четырех убитых. Значит, древний мастер хотел сказать, что стрелы, столь полезные на охоте, убивают слишком много людей, и вожди соседних племен договорились не пользоваться ими в бою и сражаться, как в прежние времена, копьями. А чтобы завет их навеки остался в силе, чтобы знали о нем все, кто посетит хаирханскую пещеру, и был выбит петроглиф на каменной стене.

Воображение живо рисовало мне, как сидят вокруг пылающего костра суровые бородатые воины с каменными топорами и копьями, как вожди их торжественно обещают не воевать стрелами.

— Да будет так! — должно быть, сказал на своем наречии вождь, приказавший сделать пиктограмму на глиняном сосуде.

— Будет! — в тон ему ответил на своем наречии вождь, приказавший выбить петроглиф на стене хаирханской пещеры…

КАМЕННАЯ БАБА

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой повествуется о дальнейших спелеологических исследованиях Хаирханского массива, рассказывается о каменной бабе и о том, что находилось около нее

В дни молодости, опробуя на золото реки Куртушибинского хребта, я встретил однажды в безлюдном ущелье конного тувинца. Мы остановили лошадей и после традиционных приветствий и вопросов я услышал от него рассказ о самом себе, о своем приключении на берегу Енисея. В памяти моей этот забавный случай остался самым ярким примером пресловутого, всячески обыгранного в литературе «телеграфа кочевников» — узун-кулака. Впрочем, это присказка.

После расшифровки петроглифа, которую едва ли можно считать полностью удавшейся, мы с Березкиным собирались покинуть хаирханский лагерь и вернуться в Кызыл. Но вечером у костра я рассказал Сахарову и его товарищам о пастухе-тувинце и невольно стал виновником последующих событий. Дело в том, что Хаирхан успел разочаровать спелеологов: пещера, в которой они обнаружили глиняные черепки и петроглиф, оказалась совсем не такой большой, как предполагал ранее Сахаров: в ней имелся еще только один зал (в него вел узкий проход). Спелеологи побывали в зале еще до нашего приезда, все тщательно осмотрели, но ничего интересного не нашли. По их словам, зал был невысоким — они не могли стоять в нем во весь рост — и не очень длинным. Как и во многих других карстовых пещерах, с потолка там свешивались сталактиты, а на полу, навстречу им, «росли» сталагмиты — маленькие, ничем не примечательные. Когда спелеологи рассказывали нам о пещере, в словах их звучало откровенное неудовольствие. Они мечтали о бесконечных таинственных подземельях — и вдруг всего два небольших зала!

Легенда о пастухе, заблудившемся в хаирханской пещере, оказалась очень кстати. Спелеологи принялись спорить о достоверности легенд, приводили бесконечные примеры «за» и «против», и, пока спорили, большинство склонялось к тому, что легенды врут, но когда дело дошло до Хаирхана, решили не спешить с выводами и поискать другую пещеру.

Поскольку я сам сказал, что пастух-тувинец увидел в пещере нечто такое, от чего помутился его разум, спелеологи предложили мне и Березкину задержаться дня на два, на три. Мы в конце концов согласились, потому что каждому из нас очень хотелось побывать в настоящей карстовой пещере, побродить по ее темным галереям и залам.

Утром Сахаров предложил осмотреть вместе с ним второй зал пещеры. Мы согласились не только из праздного, хотя и вполне объяснимого любопытства: так же как, наверное, и Сахаров, мы надеялись, что при первом посещении спелеологи просто не нашли хода в следующий зал.

Увы, надежды не сбылись. Мы, не ограничиваясь осмотром, в буквальном смысле слова прощупали каждую пядь зала. Нам удалось найти несколько трещин, но таких узких, что в них с трудом проходила рука; вели они куда-нибудь или нет — мы так и не узнали.

Поиски наших товарищей, отправившихся разыскивать в Хаирханском массиве другую пещеру, тоже ни к чему не привели. Удивляться этому не приходилось: не так-то просто найти среди скал пещеру. Но вечером у костра царило мрачное настроение. Все понимали, что на детальное обследование Хаирхана уйдет слишком много времени, а надежды на счастливую случайность были очень уж призрачны.

И все-таки выручила нас «счастливая случайность» в лице старика тувинца, проезжавшего мимо и свернувшего на огонек. После первых же слов выяснилось, что старик превосходно осведомлен о цели наших исследований — сработал узун-кулак.

Выпив три аяка^[3] соленого кок-чая с молоком, старик тувинец раскурил маленькую трубку с длинным тонким чубуком и без долгих предисловий сообщил, что знает еще одну пещеру на Хаирхане, но не советует нам ходить в нее.

— Почему? — спросил Сахаров.

Старик принялся пространно повествовать про злых духов — пука и азу, будто бы обитающих в пещере, но рассказывал о них с забавными нотками сомнения в голосе, словно и сам не очень-то верил в злых духов, но считал нужным предупредить нас. Убедившись, что присутствие в пещере нечистой силы никого не смутило, старик удовлетворенно сказал «ча» и поднялся. Мы подумали, что он собирается уезжать, но старик предложил немедленно пойти к пещере. После его рассказа это прозвучало неожиданно, но мы так обрадовались, что никому не пришло в голову разбираться в поступках старика.

Минут через пятнадцать мы уже стояли около неширокого черного входа. Проникать в пещеру ночью не имело смысла. Сахаров, предусмотрительно захвативший с собой длинное белое полотнище, привязал его, подобно флагу, к ближайшей лиственнице, чтобы утром найти вход, и мы вернулись в лагерь.

Надо ли говорить, что рассвет застал нас уже на ногах, занятых спешным приготовлением завтрака.

Наскоро перекусив, мы отправились к пещере. Как и первая пещера, она находилась у подножия Хаирхана, и мне подумалось, что, если потребуется, лагерь без труда можно будет разбить на новом месте.

Не прошло и часа, как мы единодушно решили перебазироваться.

Чтобы не загружать рассказ излишними подробностями, скажу коротко, что, без особого труда проникнув во второй зал пещеры, — он оказался значительно выше и шире ничем не примечательного первого, — мы обнаружили там высеченного из камня истукана, так называемую каменную бабу. Она стояла посреди зала, и сверху на нее падал луч дневного света — в своде пещеры имелось небольшое отверстие.

Признаюсь, что больше всего меня поразило неожиданное освещение, точнее — освещенность идола, придававшая ему черты нереальности, призрачности, невесомости. В первые мгновения мы все невольно разговаривали полушепотом, как будто боялись нарушить многовековой покой каменного изваяния.

Березкин первым прошел в глубину зала и вдруг с нескрываемым разочарованием громко сказал:

— Скелет.

Спелеологи ахнули и бросились к Березкину, а я испытывал то же чувство разочарования, что и мой друг: как и ему, идол и скелет напомнили мне Чукотку, археологическую экспедицию Дягилева, «земляных людей» — коссов. Очень уж все знакомо, словно повторение пройденного.

Все-таки я тоже отправился посмотреть на скелет. Он лежал позади изваяния, ближе к стене, и, видимо, только известь, пропитавшая кости, спасла его от разрушения.

— Ничего интересного, — мрачно сказал Березкин, к немалому удивлению спелеологов. — Стоило лезть сюда!

— То есть как? — изумился Сахаров. — Что же вам еще нужно?

— Поновее что-нибудь. Этакое мы видали.

— Откуда вы знаете?.. — Сахаров едва находил слова от удивления. — Откуда вы знаете, что именно этакое видали?

Я почувствовал некоторую неловкость и за себя и за Березкина. Чисто внешнее сходство — разве достаточно его для столь категорического заключения? Цель хроноскопии — раскрытие человеческих судеб, и кто мог поручиться, что судьба человека из хаирханской пещеры схожа с участью замурованных коссов? Когда Сахаров запальчиво спросил, не собираемся ли мы уклониться от хроноскопии, я ответил, что нет, не собираемся и постараемся выяснить, почему рядом с каменным изваянием лежит скелет.

Березкин пренебрежительно махнул рукой, но спорить не стал.

— Раз уж приехали… — сказал он.

Удовлетворившись моим заверением, Сахаров вместе со своими помощниками принялся обследовать пещеру. Вскоре они обнаружили еще один ход, ведущий в глубину Хаирханского массива, — узкий и настолько низкий, что протиснуться в него можно было только в лежачем положении.

— Становится интересно, — заключил Сахаров. — Но не будем спешить. Впечатлений у нас вполне достаточно, и сначала нужно в них разобраться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, преимущественно содержащая пересказ различных соображений насчет каменной бабы, а также ее описание, опущенное в предыдущей главе; кроме того из шестой главы читатель сможет вынести не слишком оригинальное, но всегда полезное заключение о вредности поспешных суждений

В своем повествовании я стремлюсь по возможности точно следовать за ходом событий, раздумий или переживаний, дабы как можно меньше привносить в него художественного домысла. К этому меня побуждают две причины. Во-первых, я смотрю на свои записки прежде всего как на отчет о нашей деятельности, как на документ, содержащий точную справку о проделанной работе и даже о ходе работы. Во-вторых, я прекрасно сознаю, что многие наши заключения и выводы имеют если и не предварительный, то во всяком случае спорный характер. На абсолютную истину мы с Березкиным не претендуем, и тем более хочется нам сделать читателей как бы участниками наших расследований, имеющими безусловное право на самостоятельный анализ фактов. В конце рассказа о сломанных стрелах я это обстоятельство подчеркивал, но считаю небесполезным еще раз напомнить о нем.

В частности, я не случайно в предыдущей главе опустил описание каменной бабы: в глубине пещеры, в таинственном полумраке, в моем сознании запечатлелась лишь общая картина, скорее даже не картина, а ее эмоциональное восприятие — этот самый полумрак, странно освещенный истукан, мое удивление, всплывшие в памяти «земляные люди», чувство разочарования… Но потом, когда мы вышли из пещеры и вернулись в лагерь, в сознании как бы проявились детали картины, и теперь я видел ее иначе.

Изваяние хаирханской пещеры достигало в высоту примерно двух метров: самый рослый из нас, Сахаров, лишь немногим уступал ему. Каменная баба в точном смысле слова вовсе не была «бабой», хотя так принято называть все подобные статуи: в глубине пещеры стоял на низком пьедестале высокий широкоплечий мужчина с квадратным приплюснутым лицом. Резец скульптора лишь слабо обозначил его плотно прижатые к телу руки, хотя было заметно, что пальцы сжаты в кулаки, но зато тщательно вырезал некоторые детали лица: выпуклые надбровья, близко посаженные глаза, жесткую линию рта. Голову каменной бабы прикрывал спадающий на плечи малахай, а ноги ее напоминали два коротких полустолбика.

Вечером мы, как водится, принялись обсуждать свои первые впечатления и припоминать все, что знали о каменных бабах.

Меня по-прежнему больше всего интересовал человек — точнее, останки человека, найденные в пещере, а не каменная баба как таковая. Спелеологи же, наоборот, останкам придавали маленькое значение и гордились находкой монумента. Я не мешал рассуждать о нем, да и сам охотно участвовал в разговоре, потому что понять судьбу человека, навсегда оставшегося в пещере, можно было лишь в связи с изваянием, его назначением.

Могу сразу сказать, что по единодушному нашему заключению (и впоследствии оно подтвердилось) находка в пещере не относилась к числу обычных. Но чтобы все стало ясно, необходимо хотя бы в нескольких словах объяснить, что имелось в виду под «обычными» находками изваяний.

Монументы, подобные нашей каменной бабе, вообще распространены широко. Встречаются они — и в довольно значительном количестве — по всей степной полосе Евразии, но особенно много их на Алтае, в Монголии, в Туве, в Хакассии, в Казахстане.

Совместными усилиями, помогая друг другу, мы припомнили, так сказать, типы, на которые подразделяются учеными все известные каменные бабы. К числу наиболее древних относятся изваяния эпохи бронзы, иначе говоря, сооруженные во втором тысячелетии до нашей эры. Найдены они на юге Красноярского края, то есть примерно в тех местах, где работали мы, но они совершенно нас не заинтересовали. Дело в том, что каменные бабы эпохи бронзы — это вовсе не фигуры людей, а саблевидные или сигарообразные столбы, испещренные изображениями небесных тел — звезд, солнца, луны, ниже которых вырезалось стилизованное человеческое лицо. Как видите, наша каменная баба не имела с ними ничего общего. Два других типа изваяний нам пришлось отбросить по географическим причинам: скифо-сарматские «бабы» известны лишь в причерноморских степях, а половецкие, наиболее поздние по времени, — в придонских, приднепровских, приволжских, то есть в Европе, а мы находились в самом центре азиатского материка.

Иное дело каменные бабы тюркоязычных народов, населявших некогда Монголию, Туву, Алтай. Они имеют самое непосредственное отношение к нашей находке, и на них я позволю себе остановиться немножко подробнее.

Прежде всего о внешнем облике этих «баб». Как и наше изваяние, они изображают мужчин, стоящих во весь рост или сидящих. Правда, последний случай не очень характерен: сидящие каменные бабы известны только в Монголии на могилах знати орхонских тюрок. Более распространены стоящие изваяния высотой от одного метра до трех, в головных уборах типа боевого шлема или малахая, с саблей на поясе и сосудом в руках. Ставились эти изваяния тоже на могилах и по замыслу должны были изображать покойного: лицу изваяния скульпторы всегда стремились придать портретное сходство с умершим.

По внешнему облику найденное нами изваяние не очень отличалось от широко распространенных каменных баб, и мы могли бы пренебречь некоторыми деталями (например, отсутствием сабли на поясе), если бы… Если бы нашли свое изваяние под открытым небом.

Но оно стояло в пещере, и не в первом, а во втором зале. Насколько мы могли судить, такие случаи еще неизвестны науке, и это заметно подогрело наш пыл, заставило с особым интересом отнестись к находке. Что символизировало изваяние? Почему его запрятали в глубину пещеры? Не особый ли это случай захоронения?

Может быть, мы нашли могилу грозного военачальника прежних времен, которого похоронили с особой торжественностью в естественном каменном склепе? Разумеется, и это не исключалось, но при желании каждый из нас мог предложить еще несколько вариантов объяснений, одинаково вероятных и… одинаково недоказуемых.

Березкин, принимавший активное участие в обсуждении, больше не вспоминал о «земляных людях» — завтрашний день обещал нам приоткрыть тайну каменной бабы и, значит, погибшего в пещере человека.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой слово вновь предоставляется хроноскопу, сумевшему и на этот раз приподнять завесу времени, а мы совместными усилиями восстанавливаем общую картину давно минувших событий

Еще до завтрака мы с Березкиным ушли в пещеру, чтобы в спокойной обстановке продумать план дальнейшей работы. Как обычно, многое мы могли представить себе и без помощи хроноскопа. Например, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что череп скелета носит следы сильного удара. И без электронной машины можно было вообразить, как нанесли роковой удар. Каменную бабу древние скульпторы высекли из плотного мелкозернистого песчаника. Сначала они вырубили глыбу где-то на склоне горы, потом затащили в пещеру и придали ей вид монумента, видимо соответствующий их понятиям о красоте, величии. Так оно и было, конечно. Но внешняя Достоверность не приближала нас к пониманию сути событий, не объясняла смысла человеческих поступков.

Впрочем, мы сразу же нашли особый объект для хроноскопии: большая берцовая кость на левой ноге скелета хранила следы перелома. Значит, человек при жизни хромал.

— С хромоногого мы и начнем хроноскопию, — сказал я Березкину.

— Почему?

— Он в первую очередь интересует меня. Выясним, каким образом он покалечил себе ногу — в бою, или упал с коня, или оступился.

Березкин не ответил. Он стоял перед каменной бабой, в упор рассматривая ее, словно надеялся, что она сама приоткроет ему что-нибудь из прошлого. Но черты плоского скуластого лица были слишком невыразительны, и никакая фантазия не могла оживить их. Наблюдая за Березкиным, я видел, что сегодня у него уже не такое приподнятое настроение, каким оно было вчера вечером.

— Противная штука, — сказал он о каменной бабе. — Неприятная какая-то…

— Не в ней же дело, — ответил я, хотя в душе целиком согласился с Березкиным в оценке «бабы»; удивительно, насколько зависит настроение человека от едва уловимых внешних обстоятельств.

Березкин, не говоря больше ни слова, вышел из пещеры.

В лагере вовсю пылал костер, казавшийся почти бесцветным в ярких солнечных лучах, стояли на углях два вскипевших чайника, и философ Петя, дежуривший в этот день, потребовал, чтобы мы немедленно явились к «столу» — плащ-палатке, на которой уже лежали консервированные походные яства.

Во время завтрака никто не докучал нам вопросами и тем более предложениями. Все понимали, что решающее слово должен сказать хроноскоп.

Березкин, поглощенный своими размышлениями, машинально сжевал бутерброд, выпил кружку крепкого горячего чаю и сразу же ушел к хроноскопу. Должен признаться, что мой друг допустил некоторую бестактность: он мог бы подождать, пока все позавтракают. Пропускать начало хроноскопии никому не захотелось, и в результате чай остался недопитым, бутерброды и консервы — недоеденными, и философ Петя принялся торопливо сгребать посуду и складывать ее в ведро: прежде чем присоединиться к нам, ему предстояло перемыть ее на Енисее.

— По-моему, тебе незачем тащиться в пещеру, — сказал мне Березкин, проверяя настроенность «электронного глаза». — Следи за экраном.

Березкин, на ходу расправляя провод, направился к пещере, и тут едва не случилось непоправимое. Увидев, что расследование начинается, Петя, погромыхивая сложенной в ведро посудой, рысью припустил к реке — под горку ему бежалось легко. Близорукий, он не заметил черного тонкого провода, зацепился за него и вырвал «электронный глаз» из рук Березкина. С ловкостью, уму непостижимой, Березкин сумел у самой земли поймать его и, прижимая к груди, медленно опустился нарасцвеченный лишайниками валун. А в трех шагах от него, точно так же прижимая к груди ведро с грязной посудой, сидел на траве философ Петя. Оба испуганные, бледные, они молча смотрели друг на друга, а тонкие длинные пальцы Березкина механически поглаживали черный футляр «электронного глаза», будто он на ощупь старался определить, все ли цело внутри.

— Эх ты, «суть эпохи»! — только и сказал Сахаров, проходя мимо окаменевшего Пети.

Сахаров хотел поднять Березкина, но тот встал сам и, не слушая слабого лепета провинившегося, скрылся в пещере.

Честно говоря, глядя на пустой, не оживающий экран, я, как и все остальные, пережил несколько неприятных минут. Березкину требовалось время, чтобы еще раз оценить обстановку, настроиться, но встряска, полученная «электронным глазом», невольно наводила на невеселые размышления. К счастью, все обошлось благополучно — экран ожил.

Березкин не сказал мне, какое дал задание хроноскопу, но сам я полагал, что начнет он с хромоногого, и не ошибся. На экране возник коренастый колченогий человек монголоидного типа в одежде, сшитой из звериных шкур мехом внутрь. Я не антрополог, и мне трудно судить, имелись ли какие-нибудь признаки, отличающие его от современных жителей Центральной Азии; вероятно, да, но и большое сходство не вызывало сомнений. Во всяком случае, мы единодушно решили, что хромоногий относился к одному из прототипов монголоидной расы, и на этом успокоились. Хромоногий вышагивал на экране, припадая на левую ногу, но особое внимание я обратил на его движения — быстрые, порывистые. Очевидно, при жизни хромоногий был очень подвижным, энергичным человеком, с пылким, беспокойным характером. Я хорошо запомнил его лицо — крупное, скуластое, с широко расставленными узкими глазами, большим ртом, высоким лбом, — суровое лицо воина, но не только воина: было в нем что-то одухотворенное, заставляющее подозревать в нем художника, творца.

Вообще портрет хромоногого отличался редкостной полнотой и определенностью — ничего подобного мы не видели на экране раньше (если не считать хроноскопии мертвых коссов). По форме черепа, по лицевым костям хроноскоп восстановил подлинный облик человека, подобно тому (но с большей точностью), как это делают художники-археологи.

Экран погас, но Березкин почему-то не вышел из пещеры.

Вскоре экран опять посветлел. Странные, быстро сменяющиеся полосы зеленоватых тонов заходили по нему, но изображение не появилось. Так продолжалось секунд двадцать, а затем экран вновь погас.

Заподозрив неладное, я побежал в пещеру.

Березкин как ни в чем не бывало стоял с «электронным глазом» перед монументом, и рука его лежала на крохотном пульте: еще мгновение — и импульсы пошли бы к хроноскопу.

Меня Березкин встретил не очень дружелюбно.

— По-моему, тебе положено сидеть перед экраном, — сказал он.

— Да, но экран… — начал я.

— Что — экран? — не вникая в смысл моих слов, перебил Березкин. — Скажи лучше, отчего охромел твой герой?

— Видишь ли, — сказал я. — Ничего такого на экране не появилось.

— Ничего такого! Саблю от расщелины можно же отличить!

— Поди и отличи, — сказал я. — Что ты, право!

Теперь Березкин посмотрел на меня внимательнее и даже убрал руку с пульта.

— Я же не про первую передачу говорю, — сказал он. — Я же про вторую.

— Из-за второй я и пришел. Ничего не появилось на экране.

— «Электронный глаз» работает! — предупредил мои сомнения Березкин. — Все в полной исправности. Хроноскопия берцовой кости должна была дать хоть какой-нибудь результат…

— Не спорю, — ответил я. — А давно ли ты перешел на поточный метод исследования? Второе задание ничего общего не имело с первым.

Березкин тихонько выругался.

— Все из-за Петьки, — сказал он. — Чертов сын! Так я из-за него перетрусил. Конечно, хроноскоп не мог выяснить причину перелома, если велено восстановить облик человека. Сперва я хотел спроецировать на экран изображение каменной бабы — это были бы однотипные задания, но вспомнил про ногу…

Березкин вернулся вместе со мной к хроноскопу, не просматривая уже полученный портрет хромоногого, сформулировал новое задание и опять скрылся в пещере.

Когда экран хроноскопа ожил, мы увидели нашего героя верхом на коне. Нет, он не гарцевал и не рубился с врагами — хроноскоп все рисовал скупее; просто на ногу нашему герою опустился острый продолговатый предмет — видимо, сабля противника. Любителям батальных сцен предлагалось самим дополнить живописными деталями сцену битвы. Мы же ограничились тем, что приняли к сведению первый достоверный факт из жизни хромоногого: хромота его — следствие раны, полученной в бою. С кем он сражался — мы узнать не могли. Из-за чего — тоже. С одинаковой степенью достоверности можно было допустить, что хромоногий пострадал или в грабительском набеге, или при защите владений своего племени. Так или иначе, но рану он получил, выполняя волю своего маленького народа, не видевшего ничего зазорного в войне.

Наше заключение вполне устроило и Березкина, которому пришлось еще раз выйти из пещеры, чтобы дать новое задание хроноскопу.

Философ Петя наконец вернулся в лагерь. В пылу покаяния он не только перемыл посуду, но и оттер песком до первозданного блеска закопченное ведро.

— Можно мне тоже поглядеть? — спросил он, виновато посматривая то на меня, то на Сахарова.

— Обед на сегодня отменяется? — намекая на прямые обязанности дежурного, осведомился Сахаров, но я, спасая бедного Петю, сказал, что время еще раннее и Петя, несомненно, успеет приготовить обед.

Я думал, что Березкин продолжит хроноскопию хромоногого, но он переключился на хроноскопию галереи, ведущей из первого зала пещеры во второй. Выбор объекта немного озадачил меня, но сейчас важнее было следить за экраном, чем размышлять о поступке Березкина.

Что происходило на экране — понимали все: люди, и среди них наш хромоногий, затаскивали в пещеру ту самую глыбу мелкозернистого песчаника, из которой потом вырубили каменную бабу. Ничего интересного не заметили мы и в том, как они ее тащили. Я только обратил внимание, что люди не очень-то церемонились с глыбой — ворочали как бог на душу положит. И движения всех без исключения людей были резкими, угловатыми, я бы даже сказал — веселыми, словно этакая боевая ватага с шутками, прибаутками, с дружным «ухнем» трудилась в темной, слабо освещенной факелами галерее.

Когда Березкин вернулся, я сказал ему, что он поступил нелогично, прекратив хроноскопию останков хромоногого.

— Ладно, сейчас попробуем узнать, почему он навсегда остался в пещере, — милостиво согласился Березкин.

Люди, возникшие на экране, действовали медленно и торжественно. Каменная баба была уже почти закончена, и на экране четко вырисовывалась ее нескладная широкая фигура. Но отделка, судя по всему, продолжалась. Ваятели, прежде чем приблизиться к своему изделию, совершали какие-то непонятные движения — очевидно ритуальные. Угадывалось в этих движениях что-то от преклонения и даже от подобострастия, словно ваятели приносили извинения каменной бабе за то, что осмеливались прикасаться к ней своими резцами. Хроноскоп подчеркивал эту черту упорно — нам даже надоело смотреть на приплясывающие и раскланивающиеся фигурки.

Потом на экране появился хромоногий, и перед ним, как перед мастером, все расступились. Очень четко обозначилось на экране его лицо — суровое и умное. Хромоногий по-прежнему держался независимо, двигался быстро и свободно (я невольно вспомнил, как тащили глыбу песчаника по галерее). Без приплясывания и поклонов хромоногий приблизился к монументу, но внезапно вздрогнул, как от сильного удара, покачнулся, зашатался и упал к подножию изваяния. Слабая попытка подняться ни к чему не привела, и хромоногий неподвижно застыл на сыром холодном полу хаирханской пещеры…

— Оскорбил чувства верующих, — торопливо сказал Петя, заглядывая мне в глаза; видимо, ему не терпелось хоть чем-нибудь загладить свою вину. — Пострадал за богохульство.

Петя выпрямился, для чего-то стряхнул с груди соринки и торжественно заключил:

— Значит, у ног каменной бабы лежит жертва религиозного фанатизма!

Я не спешил с выводами, но высказанное Петей предположение, что в пещере мы обнаружили предмет поклонения, божество какого-то исчезнувшего местного племени, показалось мне весьма правдоподобным.

Специально я не изучал историю религиозных обрядов, но думаю, что первыми храмами для верующих служили пещеры, подобные хаирханской. Лишь позднее стали сооружаться искусственные храмы — церкви, костелы, пагоды, монгольские дасаны. Очевидно, нам и посчастливилось найти один из первых храмов.

Березкин, просмотрев все записанное хроноскопом, с нашим заключением согласился. Но когда спелеологи, довольные результатом хроноскопии, отправились помогать Пете готовить обед, у нас с Березкиным состоялся краткий разговор:

— По-твоему, все? — спросил Березкин.

— По-моему, нет, — ответил я.

Потом наступило долгое молчание. Как и мой друг, я понимал, что мы, установив внешний ход событий, не уловили главного в поступках людей, ради которого только и стоило заниматься хроноскопией монумента. Но сформулировать это главное, чтобы сделать наше расследование целеустремленнее, ни мне, ни Березкину не удавалось.

— Не знаю, к чему это приведет, — сказал наконец Березкин, — но можно попробовать проследить весь процесс обработки глыбы песчаника. Я имею в виду не технологию, а самих людей, их поведение, что ли.

— Но как ты объяснишь свой замысел хроноскопу? Все-таки его возможности не безграничны. Даже если рассчитывать на истолковательную функцию, все равно, пожалуй, не хватит материала.

Березкин задумался, и я не торопил его с ответом.

— Видишь ли, — сказал он, — тщательность обработки различных частей каменной бабы явно неодинакова. Спина, например, вытесана грубо. Лицо — значительно тоньше. Не послужит ли это нам ключом? Иначе говоря, не сумеем ли мы подвергнуть раздельной хроноскопии начальную и завершающую стадии работы ваятелей? Пойду-ка я в пещеру, — заключил он.

Березкин сформулировал задание хроноскопу и ушел.

Ждать мне пришлось недолго. По уговору Березкин начал с хроноскопии небольшого пьедестала, на котором стояла каменная баба, и спины. Когда экран засветился, я увидел плохо обтесанную глыбу, поставленную «на попа». Вокруг нее толпились невысокие коренастые люди, среди которых выделялся хромоногий. Ваятели работали весело, дружно, и движения их были свободными и широкими. Судя по всему, они не церемонились с глыбой (как и в то время, когда тащили), уверенно стесывая все лишнее. На моих глазах бесформенная масса приобретала контуры человеческой фигуры — постепенно обозначились голова, плечи… Мне нравилось наблюдать за возникновением на экране каменной бабы, и я даже немножко отвлекся — не сразу заметил, что ваятели стали иначе вести себя. Нет, они еще не приплясывали и не раскланивались, но чем отчетливее обозначивались на глыбе песчаника контуры их божества, тем плавнее и торжественнее становились движения людей, тем осторожнее прикасались они к изваянию. И только хромоногий вел себя так, будто по-прежнему перед ним была глыба песчаника, а не возникающее под его руками божество.

Экран погас, но почти сразу же засветился снова — Березкин перешел к хроноскопии тщательно обработанных деталей монумента. На экране изваяние выглядело почти законченным (примерно таким же, как в сцене убийства хромоногого), и люди, прежде чем подступиться к божеству, проделывали сложные ритуальные движения.

Вот, собственно, и все, что нам удалось выяснить. Смысл происшедшего прояснился и для меня и для Березкина. Но мы решили проконтролировать себя, ознакомив с результатами дополнительной хроноскопии спелеологов и выслушав их мнение.

Почти готовый обед был немедленно снят с огня, и у хроноскопа собралась вся наша небольшая группа.

Березкин продемонстрировал все записи хроноскопа, за исключением тех, которые относились к одному хромоногому. Сначала мы увидели веселых и сильных людей, протаскивающих по темной пещерной галерее глыбу песчаника, потом те же люди, ваятели, дружно и весело принялись за обработку глыбы. Но чем рельефнее вырисовывался под их резцами монумент, тем торжественнее становились движения ваятелей. Наконец обычная работа сменилась сложным церемониалом, и, когда один из ваятелей, хромоногий, отказался выполнять его, сильный удар по голове уложил непокорного на месте.

— Грустно, — сказал философ Петя и глубоко вздохнул. — Очень грустно. Сами сотворили себе божество и сами же стали раскланиваться перед ним, убивать за непочтение лучших представителей своего народа. Такова суть всех религий. — При слове «суть» Петя покосился на Сахарова, но у того не было желания иронизировать. — У поздних религий, вроде христианства или мусульманства, все это затушевано, а здесь так обнажено…

Никто из нас ни слова не добавил к выводу Пети — он выразил наше общее мнение.

ГОРДЫЙ ЗНАК

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой спелеологи находят в глубине Хаирханского массива следы неведомого человека, а мы со множеством приключений совершаем путешествие по сложной системе подземных галерей и залов

Узкий проход, ведущий из второй пещеры в глубину Хаирханского массива, как нетрудно догадаться, не давал покоя спелеологам: они начали подготовку к подземному путешествию сразу же после окончания хроноскопии каменной бабы.

Техникой спуска в пещеру или пропасть мы с Березкиным совершенно не владели, ничем помочь своим товарищам не могли и потому со спокойной совестью отправились на Енисей купаться и загорать. Испытывая некоторую утомленность, вялость, я бросился в холодную воду, прошел кролем до островка, а потом на берегу, чтобы согреться, проделал несколько энергичных гимнастических упражнений. Березкин захватил с собой на реку походные шахматы, и остаток дня мы провели за игрой, лежа на солнце.

Рано утром начался штурм пещеры. Конечно, нам с Березкиным тоже очень хотелось побывать в подземелье, но Сахаров вполне резонно заявил, что мы успеем посетить пещеру и после того, как они произведут разведку; брать же с собой новичков слишком рискованно.

Все-таки мы пошли в пещеру, чтобы посмотреть, как спелеологи будут пролезать в узкую черную щель. Честно говоря, вид щели вызывал у меня легкий озноб — очень уж она казалась мрачной, опасной, таинственной. У меня было такое ощущение, что спелеологи непременно застрянут в ней и не смогут выбраться обратно. Мысленно я даже изобретал хитрые способы их избавления из страшного плена.

Но Сахаров и его товарищи придерживались иного мнения о лазе.

— Превосходный лаз, — сказал Сахаров, после того как минуты три пролежал перед ним на животе, подсвечивая себе фонарем. — Можно даже не раздеваться. (Я уже знал, что в самые узкие и коварные щели спелеологи пробираются голышом — одежда может зацепиться за неровную поверхность хода).

Широченные плечи Сахарова, его громоздкая сутуловатая фигура по-прежнему смущали меня. Я сравнивал саженный размах плеч с размерами лаза и почти не сомневался, что Сахарову придется дежурить в лагере вместе с нами. Я ошибся.

Вытянув вперед руки, Сахаров без особого труда протиснулся в щель. За ним последовали философ Петя и остальные спелеологи. Когда ноги замыкающего исчезли в черном ходе, мы с Березкиным вернулись к палаткам.

Чувство беспокойства за товарищей не покидало нас, и потому время тянулось очень медленно. Мы поглядывали то на солнце, то на часы, но солнце упорно висело на одном месте, а стрелки часов хоть и двигались, но, как говорится, в час по чайной ложке. Раза два мы возвращались в пещеру к каменной бабе и заглядывали в щель. Но там было тихо и пусто, словно никто и не проходил по ней.

Погода портилась — натягивало облака, и все чаще на Хаирхан ложились серые тени; несильный теплый ветер налетал порывами, бросал в костер сухие кустики прошлогодней травы. А мы с Березкиным неожиданно загрустили. Самое это скверное — сидеть без дела, чувствовать себя лишним. Хорошо ли, плохо ли, но мы сделали на Хаирхане все, что смогли, а теперь — теперь уже никто не нуждался в нашей помощи. Минет еще один день, и мы навсегда расстанемся с Хаирханом, с отважными покорителями пещер.

Спелеологи вернулись часов через пять — перепачканные глиной, уставшие, но довольные сверх всякой меры.

Философ Петя еще издали закричал, Что в пещере найдены следы человека, и Сахаров подтвердил, что следы совершенно замечательные. Но следы людей мы уже не раз находили в хаирханских пещерах, и ни мне, ни Березкину долго не удавалось уразуметь, чем вызван столь бурный восторг спелеологов.

— Вот такие следы! — дивясь нашей непонятливости, воскликнул Петя и, энергично топнув, указал на отпечаток ботинка.

— Следы ботинок? — в свою очередь изумились мы. — Значит, вас опередили?

Философ Петя мученически возвел глаза к небу.

— Босых ног, конечно! — почти простонал он.

Судя по Петиному виду, на него отпечатки ног в пещере произвели неизмеримо более сильное впечатление, чем на Робинзона следы Пятницы. Он едва справлялся с переполнявшими его чувствами, жестикулировал и, казалось, готов был сию же минуту увлечь нас в подземелье.

Но Сахаров распорядился идти на Енисей — мыться. Мы пошли вместе со спелеологами, слушая их сбивчивые рассказы. Теперь в их рассказах фигурировали не только следы, но и отвесные пропасти, и зал необычайной красоты, и подземное озеро, и заполненный водой сифон, и леса из сталагмитов.

— А следы босых ног, — сказал Сахаров, — вам лучше посмотреть самим, не очень доверяя нашим описаниям.

Ночью лил дождь, и где-то стороной шла гроза. Я долго не спал, хотя далекие раскаты грома не мешали. Рассказ о следах босых ног произвел на меня неожиданно сильное впечатление. Думалось о множестве людей, живших до нас, о множестве человеческих судеб. Никто не проходит по земле бесследно, каждый что-то оставляет после себя. Но как быстро новые поколения, словно на большой дороге, затаптывают, стирают следы прошедших до них, как быстро забываются люди, жившие еще совсем недавно. Славен человек, сберегающий от тлена имена и дела предков. Пусть не будут приняты мои слова за нескромность: да, после изобретения хроноскопа мы с Березкиным все время идем по следам людей и познали особое счастье — счастье воскрешения забытых. Но, право же, сделано так мало, что говорить о сделанном можно лишь вот в такой — общей форме.

До сих пор мы имели дело, так сказать, со следами в широком смысле слова: с какими-либо материальными остатками или письменными документами. И вдруг следы в буквальном смысле, следы босых ног. Прислушиваясь к далекому погромыхиванию, к монотонной дроби дождя, я пытался представить себе, что смогут рассказать нам чудом сохранившиеся отпечатки. Да ничего, наверное. Или очень немного, что-нибудь внешнее: ребенок или взрослый побывал в пещере, мужчина или женщина, низкий или высокий, хромал он или не хромал, торопился или шел медленно. А судьба его — разве восстановишь судьбу по отпечаткам ступней?

Проснулся я в смутном настроении: и хотелось посмотреть следы, и горько было заранее сознавать свою беспомощность. Я поделился своими размышлениями с Березкиным, но тот, прекрасно выспавшийся, бодрый, ответил на них лишь недоуменным пожатием плеч: зачем опережать события?!

Впрочем, вскоре практичный Сахаров положил конец моим затянувшимся раздумьям. Он поинтересовался, хорошо ли мы плаваем и ныряем. Березкин да и я тоже проявили себя с наилучшей стороны — поскромничали, весьма сдержанно отозвавшись о своем искусстве, хотя оба чувствовали себя в воде вполне сносно.

— Придется проверить, — неожиданно заключил Сахаров. — Идемте на Енисей.

Надо вам сказать, что день выдался скверный, холодный; дождь то стихал, то вновь принимался моросить, и лезть в такую погоду в реку никто из нас не испытывал ни малейшего желания. Но экзамен мы выдержали, и Сахаров даже проворчал, что мы зря морочили ему голову.

Кроме Сахарова, сопровождать нас в подземном путешествии вызвался философ Петя.

Мы надели легкие, но прочные и теплые комбинезоны, философ Петя прихватил с собой фотоаппарат, и все мы вновь очутились у черной щели.

Как и прошлый раз, первым исчез в ней Сахаров, велев мне лезть за ним. Выждав, пока ботинки Сахарова удалятся на почтительное расстояние (у меня на шлеме был укреплен отлично светивший фонарь), я тоже протиснулся в щель и, работая руками, извиваясь всем телом, медленно начал продвигаться вперед. В пещерах всегда нежарко, но по этому ходу тянул такой противный ледяной сквозняк, что в пору было лязгать зубами. Полз я довольно успешно, но все никак не мог приноровиться правильно держать голову и стукался затылком о выступы. С непривычки быстро начали уставать руки, и, наверное, я замедлил продвижение, потому что сзади послышалось сопение Березкина.

Длинным ли, коротким ли был проход — не знаю, но когда он кончился, я очутился в обширном зале рядом с Сахаровым. Помыслами моими по-прежнему владели следы неведомого человека, и я полагал, что мне их немедленно покажут.

Но Сахаров легонько пододвинул меня к стенке и велел не двигаться.

— Рядом пропасть, — предупредил он. — Отсюда начнем спуск. А в зале нет ничего примечательного.

При слове «пропасть», произнесенном в столь непривычной обстановке, я тотчас вообразил стометровый колодец и себя, висящим на веревке над бездной. После этого я почувствовал, что и по залу тянет противный сквозняк. Успокоила меня забавная мысль: я подумал, что уж если наш босоногий предок благополучно прошел здесь, то и мы пройдем. Если бы я заранее знал, что предок проник в пещеру совсем другим путем, мне было бы гораздо труднее преодолевать различные преграды.

А пропасть — она действительно оказалась не такой уж страшной: мы спустились по укрепленной еще в прошлый раз веревочной лестнице метров на пять-шесть, миновали короткую галерею и вновь попали в обширный зал. Я направил луч света сперва вдоль стены, а потом в центр зала; он не достиг противоположной стены и повис в воздухе. Чуть наклонив луч, я увидел обширный и, очевидно, глубокий колодец.

— Озеро, — сказал Сахаров. — Вода такая спокойная и прозрачная, что ее почти незаметно. Дальше дороги нет. Придется раздеваться.

Мы покорно сняли комбинезоны, но если бы вы знали, как не хотелось мне лезть в эту спокойную прозрачную воду! Она была так холодна, что о купании в Енисее мы вспоминали, как о теплой ванне! И потом, пока я плыл, мне все время казалось, что вода почти не держит меня и я вот-вот пойду ко дну, несмотря на свой классический брасс.

Вылезая на берег, я ободрал руку об острый выступ известняка, и царапины на некоторое время отвлекли меня от невеселых размышлений.

По дну следующей галереи протекал ручей, начинавшийся из озера. Мы шли по его руслу, и вода хлюпала у нас под ногами точно так же, как и там, где светит солнце. Я посвечивал на воду, надеясь разглядеть что-нибудь интересное на дне, но безуспешно.

— Скоро будут следы? — не выдержав, спросил я у Сахарова.

— Терпение, мой друг, терпение, — последовал весьма обнадеживающий ответ.

Неожиданно галерея разделилась, но мы продолжали идти вдоль ручья. Он становился все глубже: наверное, в него впадали не замеченные нами притоки, а потолок галереи настойчиво снижался. Несколько минут мы шли согнувшись, но потом галерея замкнулась — поток исчезал, а хода дальше не было.

— Сифон. Самый трудный участок, — объявил нам Сахаров. — Придется нырять. Дальше снова можно идти во весь рост, и мы попадем в красивейший зал хаирханской пещеры. Уверен, вы никогда не видали ничего подобного!

Там, на поверхности, мне представлялось чрезвычайно заманчивым посетить прекрасный подземный дворец, но здесь… Впрочем, впереди меня ждали еще загадочные следы, и, значит, не было дороги назад!

— Проплыть нужно метров пять, — продолжал Сахаров. — Плывите, цепляясь руками за потолок. Так удобнее всего.

Сахаров уже приготовился нырнуть, но Петя остановил его.

— По-моему, сильно прибыла вода, — сказал он. — Боюсь, что плыть под водой придется все десять метров.

— Я давно заметил это, — ответил Сахаров. — Дождь случился некстати. Но не возвращаться же!

Да, возвращаться никто не хотел, но должен признаться, что мой энтузиазм немножко понизился.

Сахаров пригнулся — и пропал. Рядом со мной пыхтел Березкин.

— Чего уж, — сказал он, — ныряй!

Я сделал глубокий выдох, потом вдох и нырнул. В ледяной воде нырять неизмеримо труднее, чем в теплой, — сжимает легкие и не хватает воздуха, — и спешил я отчаянно. Пять или десять метров достигал в длину сифон — определить под водой да еще в темноте было невозможно. Крепкие руки Сахарова схватили меня за плечи, прежде чем я вынырнул на поверхность.

— Как видите, все очень просто, — сказал он.

Я кивнул, но подумал, что если просто мне, то каково пришлось первому проникшему сюда?

Внезапно до слуха нашего донесся странный звук — словно кто-то огромный вздохнул в глубине пещеры.

«Обвал!» — мелькнула мысль.

Я невольно сделал движение в сторону сифона, но вовремя взял себя в руки.

Сахаров напряженно прислушивался, но в пещере все стихло.

— Уж не почудилось ли? — спросил Сахаров.

Мокрая голова Березкина появилась рядом со мной, и раскрытый рот его жадно глотнул воздух.

— Бр-р, — сказал Березкин. — Ну и ну!

Почти тотчас вынырнул и Петя. Он выглядел значительно бодрее моего друга.

И опять послышался тяжкий вздох в глубине пещеры.

Петя легонько подпрыгнул и замер на месте, а я именно в этот момент подумал, что мы совершенно напрасно забрались сюда, потому что затащить «электронный глаз» так далеко в пещеру все равно не удастся. Следовательно, хроноскопия отпечатков босых ног исключалась.

— Н-не понимаю, — признался философ Петя. — Н-ничего не понимаю. Прошлый раз никто не вздыхал.

— Обвал, — сказал я. — Не завалило бы обратный путь.

— Тьфу ты, нечистая сила! — тихонько выругался Сахаров. — Чего только не встретишь под землей.

— Нет никакой нечистой силы, — без особой уверенности возразил Петя. — Я читал. Старик — он ерунду молол.

И вновь послышался вздох.

— Обвал тут ни при чем, — заключил Сахаров. — А ежели философ подтверждает, что нечистая сила не существует, то и бояться нечего.

Сахаров двинулся вперед, и мы гуськом поплелись следом, стараясь держаться поближе друг к другу.

Чем дальше шли мы, тем громче становились вздохи, и каждый раз я невольно пригибался, будто это могло спасти меня при обвале.

Наконец под лучами наших фонарей заиграл, засеребрился подземный зал. Белые, под мрамор, колонны, разбросанные беспорядочно, как деревья в лесу, держали на себе высокий, со своеобразными лепными украшениями потолок — это свешивались, подобно сосулькам, сталактиты: и едва начавшие расти, и уже длинные и острые, как иглы. Пол пещерного зала, к сожалению, даже отдаленно не напоминал паркетный: твердые бугры сталагмитов чрезвычайно затрудняли продвижение, а громкие близкие вздохи, мягко выражаясь, мешали нам сосредоточиться, чтобы в полной мере оценить почти фантастическую, совершенную красоту подземного мира.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой мы выясняем причину странных звуков в подземелье, а также изучаем следы нашего далекого босоногого предка

Сахаров все-таки заставил нас пройтись по всем закоулкам зала, а потом решительно направился к галерее, ведущей в зал со следами.

Зал со следами заметно отличался от предыдущего — ни гирлянд сталактитов, ни поросли сталагмитов, ни колонн. Не сговариваясь, мы направили лучи фонарей в ту сторону, откуда доносились вздохи. Некоторое время стояла полная тишина, а потом снова протяжно загудело, и по залу пронесся легкий ветерок. Я совершенно отчетливо почувствовал, как зашевелились на голове мокрые волосы.

— Предлагаю держаться вместе, — тонким голоском сказал философ Петя.

А Сахаров сказал о другом:

— Следы — вдоль противоположной стены. Надо обойти их так, чтобы не попортить.

С этими словами Сахаров двинулся по направлению к тому, что вздыхало, обдавая нас холодным ветром.

Фонари наши энергично шарили по стене, потолку, полу, но обнаружили мы лишь узкую щель. Из нее-то и вырвался сначала холодный ветерок, а потом тяжкий вздох.

Сахаров просунул голову в щель и надолго застыл в неподвижной позе. Лишь после следующего вздоха он вылез обратно.

— Так и знал, — объявил Сахаров. — Пульсирующий источник. Вода врывается в небольшую полость, сжимает воздух, а он с шумом выходит через щель.

— Да, но прошлый раз… — начал Петя.

— Прошлый раз был ниже уровень воды, — перебил его Сахаров. — Вспомни-ка про дождь — он поднял грунтовые воды.

В конце концов ко всякому холоду можно привыкнуть, и в этом зале я перестал дрожать. После Сахарова мы все по очереди полюбовались пульсирующим источником и вспомнили о следах.

— Да вот они! — воскликнул Петя, направивший луч фонаря себе под ноги. — Чудом не затоптали их!

У самой щели на глинистом полу пещеры виднелись два четких глубоких отпечатка босых ног — больших, широких, расплющенных от постоянного хождения босиком.

Сахаров решительно отстранил нас.

— Сначала сфотографируем их, а потом уж будем осматривать, — категорически заявил он.

Никто не возразил против разумного предложения, и вспышки магния впервые озарили своды мрачного подземелья.

Философ Петя проявил себя чрезвычайно старательным и терпеливым фотографом, и магний вспыхивал не менее двадцати раз. Но всему есть предел, и Петя, наконец, предоставил нам свободу действий.

Собственно, претендовать на роль следопыта ни я, ни Березкин не имели никаких серьезных оснований: читать следы нам пришлось впервые в жизни. И если бы роспись, оставленная на глиняном полу несколько тысячелетий назад нашим неведомым предком, не оказалась предельно ясной, мы, безусловно, потерпели бы поражение. Но о событиях, происшедших в пещере, просто не могло быть двух разных мнений.

Прежде всего необходимо сказать, что, судя по величине отпечатков и размаху шагов, в пещере, бесспорно, побывал взрослый мужчина. Следы начинались у стены, в которой мы сперва не заметили никаких проходов или щелей. Но Сахаров повел фонарем вверх, и там, на высоте около двух с половиной метров, обнаружилось отверстие.

— Он спрыгнул оттуда, — сказал Сахаров.

Отпечатки ног под отверстием убедительно свидетельствовали об этом: человек ловко спрыгнул с большой высоты на носки и лишь слегка коснулся пола руками…

По следам мы установили, что человек побывал в пещере дважды. В первый раз он прошел примерно половину пути от стены к щели с пульсирующим источником, а во второй дошел до нее.

Сравнение следов и приоткрыло нам смысл происходившего.

Впервые проникнув в пещеру, человек осторожно, на цыпочках двинулся вперед, освещая себе дорогу факелом (на полу сохранились черные крошки угля). Шел он медленно, с остановками — очевидно, вслушивался, вглядывался в полумрак. И вдруг, чем-то испуганный, резко повернулся, сделал огромный скачок в обратном направлении и убежал из пещеры.

Много ли, мало ли времени минуло после закончившегося паническим бегством посещения — мы определить не могли, но все-таки человек вернулся в пещеру. Теперь он ступал смелее и тверже, на всю ступню и, подойдя к щели, долго стоял перед ней. Потом он ушел — ушел спокойно и уже больше не возвращался в пещеру.

Изучая следы, мы провели в почти неподвижном состоянии, наверное, около получаса, замерзли зверски, и втайне я размечтался о теплом солнышке. Разумеется, я помнил, что утро не порадовало нас погодой, но в подземелье просто не верилось, что наверху пасмурно и нет солнца.

Пока я не без грусти рисовал себе долгий обратный путь к теплу, Сахаров и Петя изучали ход, по которому проникал в пещеру наш босоногий предок.

— Здорово из него ветерком тянет, — сказал Петя.

Мое окоченевшее от стужи тело давно уже перестало реагировать на всякие ветерки и сквознячки, но Сахаров согласился с Петей и предложил невероятное:

— Давайте осмотрим ход. Не откладывать же вторично!

Мне почудилось, что Березкин издал слабый стон: видимо, ему тоже очень хотелось на теплое солнышко, а Петя тотчас согласился с Сахаровым.

Увы, спелеологи сразу же забыли про нас, туристов, и о своей миссии проводников.

Петя первым ловко вскарабкался по стене и исчез в проходе.

— Давайте-ка быстрее, — мрачно сказал нам Сахаров. — Не задерживайте.

Березкин суетливо засеменил к стенке. Вероятно, он вполне сознавал безвыходность положения, и это придало ему ловкости. Не так легко, как Петя, но все-таки он тоже вскарабкался по стене и скрылся. Луч света беспощадно приказывал и мне приступать к акробатическим упражнениям.

К великому моему удовольствию, проход, в который мы попали, оказался коротким, следующие два зала — совсем небольшими, а когда, миновав галерею, мы вышли в третий, то увидели слабый дневной свет. Петя и Березкин уже трудились возле неширокой щели, стараясь расчистить ее. Это им удалось, и Березкин, издав победный клич, выскочил наружу. Петя замешкался, и я, весьма решительно отстранив его, вылез следом.

Погода и на самом деле разгулялась.

Все четверо мы прыгали от радости, что вновь очутились под голубым небом и жарким солнцем.

Способность к самокритике первым обрел Березкин. Он посмотрел сначала на себя, потом на нас и захохотал — безудержно, громко. Полуголые, грязные, замерзшие, мы действительно были похожи на сказочных выходцев из подземного царства.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, содержащая рассуждения о первоисследователе пещеры, а также некоторые подробности о последнем зале и о нашем последнем открытии — серии малопонятных настенных рисунков, иначе говоря — о новом загадочном петроглифе

Одежда наша осталась на берегу подземного озера (ведь мы собирались возвращаться прежней дорогой), но Сахаров и Петя признались, что замерзли и устали и не испытывают ни малейшего желания снова спускаться под землю. Честно говоря, я выслушал признание с откровенным удовольствием: значит, и отчаянным спелеологам не так уж весело было в пещере!

Мы лежали на траве, подставив спины солнцу, и рассуждали, прилично ли в нашем не вполне отвечающем строгому этикету виде возвращаться, обходя Хаирхан, в лагерь. Получалось, что не очень-то прилично. Однако на противоположной чаше весов стыла ледяная пустота пещер, и, слегка покривив душой, мы решили быть выше всяческих условностей.

— За одеждой завтра спустимся, — заключил Сахаров. — Ведь исследование пещеры еще не закончено.

Узкий, почти совершенно скрытый кустами вход в пещеру находился как раз напротив меня. Разглядывая его, я подумал, что раньше пещера, безусловно, служила прекрасным убежищем для людей, убежищем, почти недоступным для многочисленных врагов. И первоисследователь пещеры, тот, что проник к пульсирующему источнику, наверное, был из числа обитателей пещеры. Но зачем потребовалось ему забираться в глубь ее? Неужели он отправился выяснять причину таинственных вздохов?

— Это единственное правдоподобное объяснение, — ответил на поставленный мной вопрос Березкин. — И, значит, предок наш был на редкость отважным человеком. Мы, современные люди, и то не очень славно чувствовали себя, пока не установили причину вздохов, а несколько тысячелетий назад предки наши свято верили в духов, в нечистую силу… Отважный был человек!

— В первый-то раз он все-таки удрал из пещеры, — сказал Петя.

— Зато во второй — подошел к источнику!

— Потому, наверное, подошел, что уровень воды понизился и пещера молчала.

— Ничего не могу возразить, — задумчиво ответил Березкин. — Ничего. И все же смелости его можно позавидовать…

Мы долго молчали, и каждый, должно быть, мысленно пытался представить себе босоногого исследователя. Потом Сахаров сказал:

— Нужно повнимательнее осмотреть последний зал. — Помедлив, он добавил: — Только не сегодня.

— Почему не сегодня? — удивился Петя. — Пойдемте сейчас и осмотрим.

Единодушное молчание прояснило Пете наши подлинные чувства.

— Ладно уж, — сжалился он. — Один схожу.

Сказал — и скрылся в пещере.

А мы блаженствовали на солнышке, грея то один бок, то другой, то спину, то грудь. Удивительно приятное это было занятие! Глина на мне почти высохла, и я неторопливо счищал ее — она ссыпалась серой пылью с плеч, груди, живота, коленок.

Героический Петя пропадал в пещере минут пятнадцать-двадцать, а потом боком вылез наружу и побежал к нам.

— Вот, нагрелись на солнце, так в пещере хоть караул кричи, — пожаловался он. — Мороз хуже, чем в Антарктиде.

Петя лег на свое прежнее место и принялся отчаянно дрожать, шепча про себя сердитые слова.

Мы сочувственно поглядывали на него, потому что сами уже согрелись.

— Ничего интересного? — на всякий случай спросил я, когда Петя немножко пришел в себя.

— Да так, — ответил он. — Есть на стене какой-то рисуночек…

Подчеркнуто безразличный тон выдал Петю: как видно, ему очень хотелось нас поразить, и в этом он преуспел.

Менее чем через минуту мы все уже стояли в пещере, изучая рисунок, сделанный кремневым резцом и охряной краской.

Вернее, на стене было несколько рисунков, помещенных последовательно один за другим.

Левый рисунок изображал двух людей. Крайний из них, с которого начиналась пиктограмма, стоял прямо и твердо. Слегка откинутая назад голова его была украшена высокой шапкой из рыжеватых птичьих перьев, а у ног помещен какой-то круглый предмет. Второй человек, обращенный лицом к первому, выглядел иначе: низко опущенная голова, подогнутые колени — человек словно едва держался на ногах. Далее, немного правее, художник изобразил двух людей в гордых позах — они стояли друг против друга, будто бросая вызов. В последней серии рисунков вновь фигурировали два человека, но нарисованы они были совершенно по-разному. Один из них, в рыжей четырехугольной маске, имевшей форму трапеции, сидел, поджав под себя ноги, в центре круга, образованного какими-то небольшими предметами. А второй — он как бы пытался ворваться в этот магический круг; в позе его угадывались решимость, напряженность.

— Все-таки будет на сегодня, — не выдержал Березкин. — Если рисунки ждали нас несколько тысячелетий, то подождут еще один день.

Мы выразили свое полное согласие с Березкиным, дружно двинувшись к выходу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, заключительная, в которой приводятся различные суждения о смысле рисунков, содержится рассказ о новом — увы, малоудачном — хроноскопическом опыте, а мы опять вспоминаем о босоногом первоисследователе пещеры

В тот же день лагерь наш еще раз переехал на новое место. Правда, спелеологи довольно долго спорили, откуда удобнее продолжать исследование пещер, и кое-кто предлагал не отступать от выработанного маршрута. Но мы с Березкиным не могли впустую тратить время, сидя без дела, и спелеологи учли наши интересы.

Заниматься хроноскопией следов, оставленных пещерным человеком, смысла не имело, и мы решили ограничиться анализом настенных рисунков. Должен признаться, что и Березкин и я готовились к предстоящему расследованию без особого рвения — видимо, сказывались и усталость и некоторое пресыщение открытиями (увы, бывает и такое). И потом, нам думалось, что в данном случае важнее любого хитрого аппарата был бы опытный человеческий глаз — глаз археолога-специалиста. Рисунки нуждались в датировке, в сравнении с другими наскальными изображениями, и тут хроноскоп ничем не мог помочь. Наше дело — люди, их судьбы, их радости и трагедии. Я ничуть не сомневался, что отважный первоисследователь пещеры был человеком исключительной судьбы, храбрецом, дерзким мыслителем. Но мы прочитали лишь один эпизод из его жизни, и ничего больше не сумеем узнать о нем.

Наши сомнения в какой-то степени разделяли и Сахаров и философ Петя. Они оба полагали, что истолковать рисунки удастся и без хроноскопа, а изучение их — дело будущего, дело археологов.

Утром мы рассмотрели рисунки более внимательно, не спеша, и тщательно сфотографировали. Помимо рисунков, неподалеку от них мы обнаружили в пещере непонятные значки, похожие на строки, написанные на неведомом языке забытыми письменами. Подобные значки, так называемые гриффити, по мнению ученых, наносились колдунами с магическими целями и расшифровать их, строго говоря, невозможно. Мы сами убедились в этом, после того как хроноскоп не смог ни истолковать, ни проиллюстрировать их.

Но находка гриффити сослужила полезную службу — они окончательно убедили нас, что рисунки имеют непосредственное отношение к древней магии, к колдовству. Я пишу «окончательно» потому, что мы еще раньше заподозрили это. При внимательном осмотре выяснилось, что у ног человека в шапке из птичьих перьев лежал бубен, а круг, в котором сидел человек в маске, был образован изображениями солнца, месяца, звезд, рыб, оленей, то есть предметами, так или иначе связанными с заклинаниями. Поэтому человека в маске мы в дальнейшем стали называть колдуном, а вот как назвать второго человека — долго не могли решить.

У меня сложилось впечатление, что человек в маске и человек в шапке из птичьих перьев — это, если позволительно так сказать, одно и то же историческое лицо. Мне думалось, что художник изобразил властителя племени, опытного колдуна, против которого восстал другой колдун, попытавшийся лишить его власти. Рисунок человека с опущенными плечами и головой как бынапоминал, что ранее он подчинялся колдуну, потом восстал против него и, наконец… К сожалению, насчет конца у нас не сложилось общего мнения. Трапециеподобная маска скрывала лицо, и решить, молодой или старый колдун сидит в центре магического круга, было невозможно. Я полагал, что это старый колдун, сумевший победить самоуверенного молодца, а романтически настроенный философ Петя считал, что «переворот» удался и свергнутый колдун делает отчаянную попытку вернуть себе знаки отличия и прежнюю власть…

Очевидно, спор в таком духе мог продолжаться неограниченное время. Бесплодный сам по себе, спор, однако, расшевелил меня и Березкина, и у нас возникло смутное, но радостно волнующее ощущение предстоящего открытия. Мы предвидели нечто оригинальное, отражающее неповторимое своеобразие бесчисленных племен и народов, прошедших и идущих по земле, и одновременно таящее в себе нечто общечеловеческое, нечто важное всегда и для всех…

Не откладывая, мы приступили к хроноскопии.

Осложнения начались сразу же — и там, где мы их менее всего ожидали.

По обыкновению Березкин сформулировал задание, поручив хроноскопу последовательно истолковывать рисунки. Начали мы, естественно, с колдуна и склонившегося перед ним человека, но на экране так и не появилось изображение, хотя хроноскоп работал и настойчиво пытался проиллюстрировать рисунки — по экрану снизу вверх непрерывно шли зеленоватые волны.

Обеспокоенный Березкин на всякий случай проверил исправность аппарата, еще раз уточнил задание, но ничего не добился.

Спелеологи, не менее нас удивленные странным поведением хроноскопа, всячески старались помочь советами и, конечно, гораздо больше мешали, чем помогали.

— Лезли бы вы в пещеру, — не очень любезно посоветовал Березкин Сахарову. — Время же зря теряете.

Сахаров правильно понял Березкина и не обиделся. Через полчаса, снаряженные по-боевому, спелеологи ушли в пещеру, и лишь философ Петя не пошел с ними: он выпросил разрешение остаться, клятвенно пообещав ни во что не вмешиваться.

Но обещания Петя, разумеется, не выполнил.

— Может быть, со вторым рисунком помудрить? — спросил он, робко посматривая на мрачного Березкина.

— Это не решение проблемы, — ответил Березкин, уже успевший продумать предложенный Петей вариант. — Ничего это не даст.

— Но если попытаться? — настаивал Петя. — Потерять — мы тоже ничего не потеряем…

Березкин уступил, но, к сожалению, оказался прав.

На экране появились две условные человеческие фигуры, но созерцание их не приблизило нас к пониманию смысла рисунков.

— А последние? — не унимался Петя. — Давайте и последние рисунки подвергнем хроноскопии.

— Заранее можно сказать, что получится, — ответил Березкин. — Увидим двух человек — сидящего и стоящего. Вот и все.

Березкин не ошибся: на экране лишь спроецировались настенные рисунки.

— Наверное, рисунки вообще не поддаются расшифровке, — высказал предположение Березкин. — Почему мы решили, что они — запись какой-нибудь мысли или события? Сами себе усложняем работу.

Но несколько рисунков, расположенных в определенной последовательности, все-таки должны были иметь смысл…

— А если раздвинуть рамки хроноскопии? — вмешался я в разговор. — Попробуй уточнить обстановку, в которой создавались рисунки.

— На художника взглянуть захотелось? — съязвил Березкин. — Взглянуть — просто, да что толку?

Художник, как уже не раз бывало раньше, тотчас появился на экране. Маленький, тонкий, худой человечек, ежели верить хроноскопу, работал торопливо, нервно, словно кто-то грозный, страшный стоял у него за спиной. Мы пристально всматривались в его движения, часто неверные, настойчиво пытаясь подметить хоть что-нибудь, что могло бы послужить нам путеводной нитью.

— Художник выполняет заказ нового или старого владыки, — сказал Березкин, — и трепещет перед ним, боится его. Все ясно, да нам от этого не легче.

Мы не поленились вновь тщательно изучить пещеру, и Петя обратил внимание на едва заметные темные пятна на ее своде. Хроноскопия показала, что они — следы факельной копоти.

Итак, когда художник выполнял на стене непонятный рисунок, за спиной его стоял не только колдун-властелин, но и все небольшое племя, и люди держали в руках факелы из смолистых ветвей. Значит, племя уже перешло на сторону победителя…

Березкин выключил хроноскоп и предложил мне сыграть в шахматы. Но мне играть не хотелось. Вызов принял Петя. Они с Березкиным склонились над шахматной доской, и я один отправился в пещеру.

Вид черного хода в глубину ее напомнил мне о вчерашних приключениях, о зале со следами, о нашем босоногом предке, древнем обитателе пещеры. «А вдруг художник при нем высекал настенный рисунок?» Мысль эта мне самому показалась абсолютно бездоказательной, но заставила еще раз подойти к рисунку. Я долго рассматривал его, а когда вышел к палаткам, попросил Березкина включить хроноскоп и настроить его на истолкование рисунков.

Ни о чем не спрашивая, Березкин выполнил просьбу и вернулся к шахматам: Петя только что зевнул ферзя, и Березкин спешил развить наступление.

Не могу объяснить почему, но мне пришло в голову повести хроноскопию в обратном порядке, то есть не слева направо, а справа налево: древний художник мог записать мысль иначе, чем делаем это сейчас мы.

Последовательно, с помощью «электронного глаза», передав весь материал хроноскопу, я выбрался из пещеры и увидел, что Березкин и Петя, забыв про шахматы, сидят перед экраном.

— Мысль тебе пришла неплохая, — сказал Березкин. — Но опять все кончилось чепухой. Полюбуйся.

Березкин переключил хроноскоп. Перед моими глазами возник сначала колдун, сидящий в кольце из магических знаков, а затем рвущийся к нему в центр круга другой человек. Потом колдун и его противник, готовясь к решающей схватке, встали лицом к лицу. Воинственность их намерений не вызывала сомнений. А дальше — дальше произошло загадочное: вместо гордо стоящего рядом с бубном колдуна в шапке из охряных птичьих перьев и его согбенного побежденного противника на экране хроноскопа появились два отчетливых знака — восклицательный и вопросительный.

— Странно, — только и сказал я. — При чем тут знаки препинания? И вообще, какая может быть связь между современной письменностью и взаимоотношениями людей далекого прошлого? Хроноскоп что-то путает. Попытайся уточнить задание или иначе сформулировать его.

Березкин не поленился и долго возился с хроноскопом. Но все старания его пошли прахом: на экране по-прежнему возникали два знака — восклицательный и вопросительный.

Как ни очевидно было заблуждение хроноскопа, но размышления наши невольно приняли иное направление.

— А вдруг не чепуха? — сам себе возразил Березкин. — Вдруг так и надо? В истории человечества рисуночное письмо предшествовало буквенному. Почему нельзя допустить, что прямая человеческая фигура постепенно превратилась в восклицательный знак, а согнутая — в вопросительный?

— Допустить можно, — ответил я. — Но приблизит ли это нас к пониманию событий, происшедших в пещере?

— Послушайте, — перебил Петя. — По-моему, только один из этих людей колдун. Тот, который прямой, как утвердительный знак. А второй — он, наверное, простой смертный, но что-то ему не понравилось в колдуне.

— Борьба, пожалуй, шла не за власть, — уточнил я. — По крайней мере второй добивался не власти. Скорее всего он усомнился во власти колдуна над солнцем, звездами, луной.

Высказав свою мысль, я тотчас вспомнил о босоногом человеке, задолго до нас проникшем к пульсирующему источнику, и неожиданно понял, что рисунок мог иметь самое непосредственное отношение к его судьбе.

— Давайте постараемся представить себе небольшое племя первобытных людей, обитающее в пещере, — осторожно сказал я. — Все люди того времени свято верили, что колдунам доступно общение с потусторонним миром, с духами — добрыми и злыми, помогающими на охоте или мешающими, насылающими болезни или избавляющими от них. Это общее положение, верное для всех племен той эпохи. Но если приложить его к конкретному случаю, рассмотреть применительно к хаирханской пещере… Не кажется ли вам, что хаирханский колдун располагал некоторыми особыми доказательствами своего могущества?

— Ты имеешь в виду вздохи в глубине пещеры? — спросил Березкин.

— Да. Если после его заклинаний пещера молчала — значит, духи отказываются помогать племени, и нужно выждать. Если слышались вздохи — значит, покровители племени вняли мольбам колдуна. Примерно такую мысль мог он внушить своим соплеменникам. А главное, очень уж очевидным было доказательство его могущества: гора, покорная заклинателю, отвечала!

— Я понял тебя, — сказал Березкин. — Ты допускаешь, что один из соплеменников оказался менее доверчивым, чем другие. Он проник в глубину пещеры, чтобы выяснить причину вздохов, и именно его следы мы видели вчера. Выяснил он или не выяснил — бог весть, но колдуна вообще не устраивала проверка, и он расправился с дерзким.

— А может быть, наш герой был первым мыслителем среди людей, — тихо сказал философ Петя. — Может быть, он первым спросил у природы: почему? — и сам постарался ответить на вопрос. Он не верил колдуну, он хотел увидеть того, кто вздыхал в пещере. А колдуны всех времен и народов очень не любят, когда сомневаются и задают вопросы. Бездумная вера — вот что требуется колдунам. И полная покорность, полное и беспрекословное признание их авторитета. Героя нашего постигла судьба многих других сомневавшихся — его согнули и, вероятно, уничтожили: изгнали из племени или еще что-нибудь придумали.

Вы заметили? В то время мы все говорили и думали так, как будто неопровержимо доказали, что следы в глубине пещеры и наскальные рисунки рассказывают о судьбе одного и того же человека. Нет, мы ничего не доказали и все-таки… Все-таки внимательно слушали Петю.

— Если я не ошибаюсь в своем предположении, — говорил он, — то мы, пробившиеся к знанию, — прямые наследники мыслителя, сломленного в неравной борьбе с колдуном. Он начал дело, которое победило, хотя сам был опозорен в глазах современников, и художник постарался увековечить его позор…

Петя перевел дыхание, взглянул в сторону пещеры и продолжал:

— Представляете, как это происходило? В темной пещере, при неверном свете факелов из смолистых ветвей можжевельника, колдун в присутствии всего племени вершил суд над одним из самых первых мыслителей человечества, и соплеменники издевались над ним, проклинали его. Он стоял перед ними, склонив голову, плечи его опустились, словно не выдержав непосильного груза, и он даже не подозревал, что вышел из борьбы победителем, что тысячи и тысячи придут ему на смену, пойдут его путем — путем сомнений, путем исканий. А согбенная фигура человека, позднее превратившаяся в вопросительный знак, она символизирует тяжкий путь познания, борьбы с ложью религий, канонизированных авторитетов. Так уж складывалась история, что ложь всегда подкреплялась властью, и потому борьба с ней была неимоверно тяжела. Пусть согнута фигура человека, но вопросительный знак — это все-таки самый гордый знак из всех, известных людям. Я поместил бы его на знамени человеческого прогресса, на знамени науки…

Маленький, белобрысый, с веснушчатым носом, философ Петя был прекрасен, когда произносил свой возвышенный монолог. Мы с Березкиным — более взрослые и менее восторженные — полагали, что Петя немножко увлекся. Во всяком случае, мы не могли поручиться, что все происходило так, как рисовало Петино воображение, хотя в глубине души верили, что сумели проследить еще одну человеческую судьбу.

Последний хроноскопический опыт, проведенный у подножия Хаирхана, мы расцениваем как неудачный и до сих пор не можем убедительно объяснить причину появления на экране вместо человеческих фигур знаков препинания. Но все это не исключает, а скорее даже предполагает полное право тех, кто ознакомится с моими записками, отстаивать свое суждение о смысле рисунков и их связи со следами в глубине пещеры…

На следующий день желтая степная дорога стремительно катилась под колеса нашей машины. Мы, не отрываясь, смотрели на постепенно понижающийся зубчатый Хаирхан, на пустое бледное небо, раскинувшееся над ним. В грейдер вплетались узкие ленты бесчисленных дорог, бегущих издалека, дорог, по которым прошло множество людей, по которым суждено теперь идти и нам в поисках новых героев…

Примечания

1

Пиктограмма — серия рисунков, передающих какую-либо мысль. Пиктографическое, или рисуночное, письмо принадлежит к самым ранним видам письменности.

(обратно)

2

Петроглиф — пиктограмма, выбитая на камне.

(обратно)

3

Аяк — круглая чашка, пиала.

(обратно)

Оглавление

ДОЛИНА ЧЕТЫРЕХ КРЕСТОВ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой рассказывается, как все началось, почему мы взялись за расследование загадочной истории, а также о том, что такое хроноскоп и что такое хроноскопия

  ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой сообщается все, что было известно нам об экспедиции Жильцова до начала расследования, а также проводится первое серьезное испытание хроноскопа

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой рассказывается, что удалось нам узнать из тетрадей Зальцмана, какие новые разочарования поджидали нас, а также приводятся некоторые сведения исторического характера, главным образом об участии политических ссыльных в исследовании Сибири

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой обсуждается план дальнейших действий, хроноскоп превосходит все наши ожидания, а мы становимся свидетелями волнующих событий, заставивших нас действовать быстро и решительно; вместе с нами читатель впервые услышит о Долине Четырех Крестов

  ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой рассказывается о том, какие сведения сообщили нам из Иркутска, как была организована первая экспедиция хроноскопистов и что удалось нам узнать в Иркутске о судьбе Розанова

  ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой экспедиция хроноскопистов благополучно прибывает на Чукотку, убеждается, что на Севере есть немало названий со словом «кресты», но о Долине Четырех Крестов никто никогда не слышал, и все-таки находит эту затерянную долину

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой экспедиция хроноскопистов запрашивает и получает вертолет, переносит на него хроноскоп и после вынужденной задержки перебазируется в район Долины Четырех Крестов, где и проводит первое обследование, сразу приводящее к интересным находкам

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой высказывается первое суждение о найденных бумагах, мы с Березкиным уступаем просьбе пилота и штурмана показать им хроноскоп в работе, а хроноскоп, вновь демонстрируя свои превосходные качества, позволяет нам воочию увидеть некоторые события, происшедшие сорок лет тому назад

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой по восстановленным дневникам Жильцова дается описание первого этапа работы экспедиции, принимаются к сведению тонкие и обстоятельные характеристики участников плавания, а также содержатся некоторые рассуждения о том, что история повторяется

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой содержатся некоторые рассуждения о Земле Санникова, отыскивается тетрадь, спрятанная Зальцманом, а также рассказывается о дальнейшей судьбе экспедиции Жильцова

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой человеческий мозг выполняет работу, непосильную никакой электронной машине, хроноскоп оказывает нам последнюю услугу, а мы подводим некоторые итоги и возвращаемся в Марково

ЛЕГЕНДА О «ЗЕМЛЯНЫХ ЛЮДЯХ»

  ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой приводятся некоторые сведения о странном поведении птиц к северу от острова Врангеля, хотя и не разъясняется, для чего именно они приводятся

  ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой археолог Дягилев рассказывает весьма любопытную легенду о «земляных людях» и просит принять участие в работе экспедиции, совершившей неожиданное открытие

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой мы прибываем в район мыса Шмидта вместе с хроноскопом, но знакомимся с подземным храмом коссов, не прибегая к хроноскопии

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой сообщается о неожиданной находке на острове Врангеля, побудившей нас немедленно отправиться туда, а также рассказывается о втором земляном храме коссов и о новых открытиях

  ГЛАВА ПЯТАЯ и последняя, в которой рассказывается о новых находках археологов у мыса Шмидта и вспоминается о странном поведении лебедей к северу от острова Врангеля

ЗАГАДКИ ХАИРХАНА

  СЛОМАННЫЕ СТРЕЛЫ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ, прочитав которую, читатель убедится, что изобретение хроноскопа сделало нашу жизнь более чем беспокойной, а также узнает нечто о новейших спелеологических исследованиях и впервые услышит о Хаирхане

    ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой подтверждается, что личные мотивы — увы! — до сих пор играют немалую роль в научных изысканиях; кроме того, в ней рассказывается о двух легендах и о малоудачной попытке расшифровать пиктограмму на глиняных черепках

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой хроноскоп вновь вступает в действие, но не разрешает наших сомнений, несмотря на усовершенствования, внесенные в его устройство Березкиным

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой место действия переносится в Тувинскую автономную область, к подножию массива Хаирхан, Сахаров приступает к планомерным спелеологическим исследованиям, находит предсказанный Березкиным петроглиф, а хроноскоп вновь оказывает нам небольшую услугу

  КАМЕННАЯ БАБА

    ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой повествуется о дальнейших спелеологических исследованиях Хаирханского массива, рассказывается о каменной бабе и о том, что находилось около нее

    ГЛАВА ШЕСТАЯ, преимущественно содержащая пересказ различных соображений насчет каменной бабы, а также ее описание, опущенное в предыдущей главе; кроме того из шестой главы читатель сможет вынести не слишком оригинальное, но всегда полезное заключение о вредности поспешных суждений

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой слово вновь предоставляется хроноскопу, сумевшему и на этот раз приподнять завесу времени, а мы совместными усилиями восстанавливаем общую картину давно минувших событий

  ГОРДЫЙ ЗНАК

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой спелеологи находят в глубине Хаирханского массива следы неведомого человека, а мы со множеством приключений совершаем путешествие по сложной системе подземных галерей и залов

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой мы выясняем причину странных звуков в подземелье, а также изучаем следы нашего далекого босоногого предка

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, содержащая рассуждения о первоисследователе пещеры, а также некоторые подробности о последнем зале и о нашем последнем открытии — серии малопонятных настенных рисунков, иначе говоря — о новом загадочном петроглифе

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, заключительная, в которой приводятся различные суждения о смысле рисунков, содержится рассказ о новом — увы, малоудачном — хроноскопическом опыте, а мы опять вспоминаем о босоногом первоисследователе пещеры

*** Примечания ***