Над Курской дугой [Арсений Васильевич Ворожейкин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Арсений Васильевич Ворожейкин Над Курской дугой
(Истребители-2)

Под покровом ночи

1
Зима в Армении выдалась на редкость суровой. Никто не думал, что сюда, в солнечный край, придут настоящие русские морозы. Снег, как назло, лежал долго, таял медленно. Ненастье задерживало приход весны. Аэродромы раскисли. Мы вынуждены были сидеть в классах и заниматься теорией. Хотя все сознавали важность командирской учебы, без полетов она надоела. Хотелось в воздух. Летчики то и дело поглядывали в небо: по погоде, как по расписанию, идет жизнь в авиации. Погода определяет настроение людей, их мысли и чувства. Она пока главный дирижер в нашем летном оркестре.

И вот наконец небо прояснилось. Солнце щедро залило землю, все засияло яркими красками, зацвело. И, как водится на юге, хорошая погода установилась надолго.

Сегодня у нас необычные полеты. На старте будет командующий Военно-воздушными силами Закавказского военного округа дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации С. П. Денисов, Наша эскадрилья за год в Закавказье хорошо освоила ночные полеты. Почти все летчики с боевым опытом — воевали на Халхин-Голе и Карельском перешейке. Народ опытный, зрелый. Кое-кого надо повышать по службе. Командующему это все известно. Чтобы не ошибиться в назначении, генерал решил еще раз побывать у нас на полетах.

Пятнадцать серебристых машин И-153 («чайки») крыло в крыло вытянулись в одну линию. Перед ними — строй из пятнадцати летчиков, слушающих последние указания командира эскадрильи капитана К. Д. Кочеткова.

С Константином Дмитриевичем я познакомился еще в Монголии. После разгрома японских захватчиков нашу разведывательную часть расформировали, а меня назначили комиссаром эскадрильи, которой он командовал. С тех пор и работаем вместе. Обычно спокойный, уравновешенный, он сейчас волнуется. Чистое, моложавое лицо в возбужденном румянце. В мягком голосе слышны хрипловатые нотки. Смелый летчик, душевный человек, он почему-то тушуется перед старшими командирами.

Видно, не каждый может выглядеть перед начальником таким, каков есть на самом деле.

Комэска повернулся в сторону штаба полка. Оттуда, из-за белого двухэтажного дома, должен появиться командующий. Но его пока нет. Константин Дмитриевич, видно, довольный этим, улыбается:

— Задерживается начальство. Наверно, явится, когда начнем ночные полеты. — И, прежде чем распустить летчиков, еще раз окинул взглядом горизонт: не портится ли погода? Небо чистое, будто только что вымыто.

Весенние теплые сумерки медленно опускались на землю. Аэродром, словно бледно-розовой изгородью, окружили цветущие сады. За ними вдали — зубчатый горный горизонт, прозрачный от края до края. Только там, где раскинулся завод «Каучук», в небо поднимался черный дымок.

— Это ничего, летать не помешает, — заметил Кочетков и взглянул на меня: — Как, комиссар, начнем?

Константин Дмитриевич, несмотря на то что уже были введены заместители командиров по политической части, называл меня по-прежнему. Сейчас он вряд ли нуждался в моем согласии, просто хотел убедиться, не опрометчиво ли начинать полеты без командующего.

— Разрешение уже дано…

— Так-то это так… — словно про себя сказал Кочетков, и задумался. Его небольшая фигура, выражавшая нерешительность, показалась мне еще меньше. Потом он опять повернулся в сторону штаба полка, где по-прежнему никого не было, и подал команду:

— По самолетам!

Одна за другой машины отрываются от земли, устремляясь в безоблачную даль. Вечерний воздух густ и спокоен. Такое ощущение, будто ты не летишь, а плывешь по чистой глади спящего океана — кругом берега с причудливыми нагромождениями гор, со снежными вершинами. Под тобой движется темнеющая земля, на нее опускается ночь.

Набираю высоту. И вот уже долина Аракса. Здесь по реке проходит государственная граница с Турцией. Держусь от темной извилистой ленты подальше. Как ни близко аэродром от Турции, мы ни разу не нарушали границы. Неприкосновенность соседнего государства для нас — закон.

Прохожу над Ереваном. В городе зажглись огни. Темнота сразу стала еще гуще, приборы в кабине сливаются. Включаю специальную подсветку. Фосфоресцирующие стрелки и циферблаты сразу озаряются бледно-синим светом.

Направляюсь в зону техники пилотирования. Сейчас мы особенно много занимаемся высшим пилотажем. Дело в том, что кем-то из старших начальников было запрещено выполнять ряд фигур высшего пилотажа, так как большинство их якобы редко применяется истребителями в бою. Недавно этот странный приказ отменили, и теперь мы старательно восполняем пробел в боевой подготовке.

Высота три тысячи метров. Самолет направляю носом на аэродром. Под левым крылом — город. Центр — площадь Владимира Ильича Ленина — выделяется в море огней разноцветным сиянием. Впереди темнеющую синеву неба разрезают два острых зуба Большого и Малого Арарата. Кажется, горы совсем близко, но зрительное впечатление на расстоянии обманчиво: до этих гигантов шестьдесят километров. Правее в своем величавом спокойствии застыл Алагез, укрытый белым зимним ковром. Алагез облетан нами вдоль и поперек. Эти горы самые высокие, и солнце еще освещает их макушки. Все остальное на земле уже утопает во мраке ночи.

Начинаю мелкий вираж. Нос машины медленно режет горизонт. Контролирую по приборам скорость. Стрелка устойчиво держится на нужной цифре. Хорошо! Только уж очень вяло, сонливо ползут небо, горы — за это многие летчики и не любят мелкие виражи. Второй вираж уже делаю с большим креном.

Затем перехожу к глубоким виражам. Штука эта сложная, пожалуй, сложней любых переворотов и петель. Без глубоких виражей не обходится ни один бой. За десять-одиннадцать секунд «чайка» делает полный вираж, и в этом ее преимущество перед другими истребителями. Качество ценное, но беда в другом — маловата скорость. Кстати, во всех передовых странах уже нет истребителей-бипланов, у нас же ими вооружены целые полки и дивизии.

Ориентиром для определения направления виража беру белый шпиль Большого Арарата (пока еще он заметен). Плавно, но с ускорением кладу самолет влево и даю мотору полную силу. Машина постепенно увеличивает вращательную скорость. По носу самолета определяю крен в семьдесят пять градусов и удерживаю его в таком положении. Темный извилистый горизонт стремительно бежит передо мной. Центробежные силы вдавливают тело в сиденье. Перегрузка превышает мой вес в четыре-пять раз. Дыхание сдавлено, руки и ноги плохо повинуются, веки слипаются — трудно управлять самолетом. А в эти секунды как раз требуется самое большое внимание к машине; она хочет опустить нос, замедлить вращение, увеличить скорость. Все ее норовистые порывы нужно обуздать. Я весь — внимание. И самолет послушно делает то, что хочет летчик. Если все выполнено правильно, машина сама сообщит об этом. Так бывает только при вираже.

Меня легонько встряхнуло, нежно, словно в люльке. Самолет попал в собственную струю. Значит, круг виража замкнулся. Лучшего и желать не надо. Приятно! Кто из летчиков не пережил подобных мгновений! Довольный успехом, выполняю второй вираж. На этот раз «чайка» что-то не отвечает. Выходит, не все выполнил гладко. Обидно. Делаю подряд много-много виражей. И только когда убедился, что ошибок больше не допускаю, перешел к вертикальным фигурам — переворотам через крыло, петлям, иммельманам, горкам, боевым разворотам.

При выполнении вертикального пилотажа перед глазами вертится вся вселенная. Земля, горизонт, небо то исчезают, то появляются вновь. В твоей власти заставить их заниматься такой акробатикой. Иногда от сильного давления темнеет в глазах. Бывают моменты, когда ты как бы растворяешься в воздухе, не ощущаешь никакой точки опоры. В такие мгновения невесомости, естественно, стараясь не оторваться от самолета, крепче сжимаешь ручку управления и снова находишь точку опоры — без нее чувствуешь себя неловко.

Выполняю переворот. Арарат, горизонт, земные огни — все вздрогнуло и, попятившись вниз, перевернулось. Долю секунды «чайка», распластавшись на спине, лежит неподвижно. Вселенная тоже как будто застыла. Один миг лечу вниз головой, не чувствуя под собой сиденья, потом нос машины стремительно опускаю вниз. А земля? Она бешено приближается. Скользя от горизонта до горизонта, плавно описываю в воздухе полукруг и вывожу самолет в нормальное положение. Сразу иду на петлю. Опять мелькают небо, горизонт. Стоп! Обрываю петлю и самолет переворачиваю через крыло вокруг продольной оси. Из положения вверх животом «чайка» послушно становится в горизонтальный полет. Иммельман выполнен. Передо мной макушки Арарата. И снова делаю переворот, петлю и иммельман.

Пилотаж — не просто спортивная воздушная акробатика, а подготовка к будущим боям. На войне в воздушных битвах будет еще сложней.


2
Ночь.

В плотной темноте мерцают две линии взлетно-посадочных огней. Виднеются световое посадочное «Т» и чуть в стороне белый огонек. Больше ничего. Несколько минут тому назад еще мелькали светлячки карманных фонариков. Это техники работали у машин после полетов. Теперь и светлячки пропали. Стоит тишина. Никаких движений. Все готово к полетам. Эскадрилья ждет сигнала.

Прогремели два выстрела, и тьму разорвали яркие зеленые шарики. С шипением взвились ракеты, осветив кусок летного поля.

Из кабины самолета я хорошо вижу дежурного по аэродрому с ракетницей и руководителя полетов. Рядом с ними генерал Денисов и командир полка майор П. М. Петров. Они выжидательно смотрят в нашу сторону — на стоянку самолетов.

Ракеты потухли. Снова все скрыла мгла ночи. В наступившей тишине раздалась четкая команда: «К запуску!» Через минуту самолеты, сверкая огнями, порулили на старт. Первое звено летит на стрельбу по конусу. После его взлета запускает моторы наше звено. Затем с пятиминутным интервалом последуют еще три звена.

Каждой группе, каждому летчику отведено свое время и свое место в воздушном пространстве. Стоит кому-нибудь ошибиться на минуту-две или же взять другую, не предусмотренную плановой таблицей высоту, как порядок будет нарушен.

…Безлунная ночь до того все поглотила, что даже под машиной не видно земли. Мерцание звезд в небе и аэродромных фонарей порой сливается. С трудом отыскиваю на уровне глаз белесую точку. Это горит куст фонарей, поднятый на шесте за аэродромом для выдерживания направления взлета. Мне, ведомому, он сейчас не так уж необходим, я смотрю только на командира и по нему держу свой самолет. Но в нашем деле всегда нужно быть готовым к худшему: а вдруг ведущий почему-либо прекратит взлет — тогда я незамедлительно вцеплюсь глазами в спасительный огонек и сохраню прямолинейность разбега.

В слабом свете кабины вижу голову Кочеткова. Он весь подался вперед и отыскивает единственный ночной ориентир, потом поворачивается направо, ко мне, и миганием навигационных огней спрашивает: «Готов к взлету?» Отвечаю: «Готов!» Второй ведомый слева штурман эскадрильи Иван Семенович Калягин тоже мигнул огнями. Звено готово. Командир запрашивает разрешение на взлет. Красный свет сменяется зеленым.

Теперь все внимание приковано к самолету ведущего. Я слежу за машиной Кочеткова по огоньку на правом крыле. И только огонек начал движение, я отпустил тормоза, увеличил обороты мотора и пошел на взлет…

Втроем, крыло в крыло, словно привязанные друг к другу, покинули землю. Экономя горючее, не стали делать круга над аэродромом, а с набором высоты сразу пошли на маршрут. Позади, распластавшись огнями, остался город. Над нами сияет своим веселым спокойствием россыпь звезд. Внизу стелется мрак, и в нем мерцают огоньки, порой похожие на звезды. Эти земные огоньки моментами трудно отличить от небесных, и горе летчику, если он перепутает их. А такие неприятности в темные ночи случаются. Летчик, потерявший пространственную ориентировку, если только не воспользуется парашютом, уже никогда не вернется на аэродром. Приходится нет-нет да и проверять свое пространственное положение по приборам.

Стрелка высотомера показывает шесть тысяч метров. Город вдали уже кажется не заревом, а только серым пятнышком. Чувствуется прохлада. Где-то впереди — Алагез. Его высота четыре тысячи девяносто пять метров. Невольно прислушиваешься к звукам мотора. Они чисты. Звезды, хотя и сияют ярче и веселей, а ощущение такое, словно они излучают холод. Небо как-то осело, приблизилось и, кажется, поглотило не только тебя, но и мысли растворило в мертвой темноте. Даже скорость самолета и та как бы пропала. Только близость товарищей бодрит. Человек привык всегда видеть свой путь, и, конечно, стена мрака настораживает, а порой даже пугает.

Вдруг резко тряхнуло. От неожиданности вздрагиваю. Понятно. Внизу — снежный хребет. Здесь сильные вертикальные потоки воздуха: холодные — опускаются, нагретые — поднимаются. Самолет попал в могучее дыхание гор. Начинается болтанка. Звезды и небо отвечают покачиванием. Глаза сами тянутся вниз, отыскивая чудовище, так колыхающее бездну неба. И оно найдено. Гигантская снежная спина Алагеза расплывчато сереет внизу, будто шевелится, изгибается и до того кажется близкой, что вот-вот заденет тебя. Сразу взгляд падает на прибор высоты. Опасения излишни: до вершины горы около двух километров.

В напряженном полете время идет медленно. Судя по часам, через три минуты должен показаться первый поворотный пункт маршрута. Смотрю вперед. Там бледный маячок света, должно быть, местечко Артик. За Артиком виднеется электрическое зарево города Ленинакана. Все ориентиры совпадают с картой и расчетами. Значит, летим правильно.

Теперь берем другое направление. Следя за ориентировкой, я незаметно приотстал от командира. Зеленый огонек на правом крыле Кочеткова потускнел и стал похож на звездочку. В сверкании настоящих звезд она легко может затеряться. Встает в памяти недавний случай, когда один из летчиков, приняв звезду за самолет ведущего, погнался за ней. И конечно, не догнал… Чтобы этого не случилось, подхожу ближе к командиру.

Правее моего самолета показался второй поворотный ориентир нашего треугольного маршрута. Значит, мы немного отклонились влево. Почему? Компас показывает заданный курс. Очевидно, снес высотный ветер, который мы в расчет не принимали. Командир доворотом исправляет отклонения. Но что за чудо? Над головой звездное небо, внизу тоже. Догадываюсь. Подошли к высокогорному озеру Севан. В нем, как в зеркале, отразились звезды. Какую-то секунду-две любуюсь сказочной картиной.

Наконец наши самолеты выходят на последний, третий отрезок маршрута. Сильным заревом вновь обозначился Ереван. Огни на машине командира резко закачались: машет крыльями, приказывая нам, ведомым, подойти вплотную. Быстро смыкаемся и всем звеном теряем высоту. Сейчас, при подлете к аэродрому, нас поймают несколько зенитных прожекторов. В их слепящих лучах надо пройти, как по ниточке, красивым строем. Сумеем ли? Думаю, что да, ведь не первый полет.

Залп света пронзил небо. Я ослеплен только на миг: глаза, натренированные к световым бурям, тут же впились в серебристо-огненную машину Кочеткова. «Чайка» словно вспыхнула белым огнем. Сразу трудно смотреть. Инстинктивно прищуриваешься, но, не теряя ее ни на долю секунды, летишь крыло в крыло. Сейчас в самолете командира сосредоточено все: и горизонт, и приборы — только по нему определяешь свое место в пространстве. Чутью доверяться нельзя, оно обманчиво, как мираж. В свете прожекторов, режущем глаза, все окружающее выглядит необычным — небо можно принять за землю, а землю за небо. Так оно и есть. Кажется, что самолет ведущего с большим креном куда-то проваливается и ты тоже падаешь в бездну. Но это лишь игра световых иллюзий.

А прожекторы под разными углами, взяв нас в свои длинные клещи, бьют и бьют. Глаза устают от этой игры яркого света с тьмой. Хочется скорее миновать световое прожекторное поле и увидеть снова ночь, как она есть, с ее звездами и темнотой. Но, видно, испытания на этом не закончились. Сбоку выстрелили какие-то еще два прожектора. Неожиданный пучок света пришелся прямо в лицо. Невольно защищаясь, еще глубже склоняюсь в кабину, теряя представление о пространстве. Теперь я не пытаюсь чутьем определить, где низ, где верх, вижу только блестящее крыло кочетковской машины, и пока мне больше ничего не надо. Верно, предательская мысль нет-нет да и кольнет: «А что, если потеряю командира, как смогу определить свое положение? Не сумею? Тогда…» И еще плотнее жмусь к ведущему.

Свет разом оборвался: прожекторы выключили, и мы врезались в тьму, такую густую, что она сразу будто затормозила самолет. Вот тут-то зрение летчика-ночника и должно сработать безотказно. Глаза не подвели: мгновенно вцепился взглядом в огонек самолета Кочеткова.

Вся тройка совершила посадку нормально.


3
— Ох и свирепствовали же прожектористы! — восхищался капитан Кочетков, когда звено собралось на земле. Конечно, эту оценку он относил не столько к действиям расчетов, сколько к нашему полету.

— Молодцы! — только и успел сказать Калягин, как в стороне от аэродрома полоснули ночь три белых луча, скрестившись на звене «чаек».

Все с настороженным любопытством замолчали, глядя на искрящуюся в дымчатой пелене тройку будто игрушечных самолетов. Словно не обращая внимания на прожекторы, они плыли не шелохнувшись, уверенно и красиво. Человек, не искушенный в летных делах, увидев в небе плотно сомкнувшиеся серебристые точки, и не подумает, как сложен и опасен полет… Звено, еще не выйдя из первого пучка лучей, было поймано вторым, потом под углом сверкнула новая пара — и восемь длинных стрел, как будто пронзив маленькие тела самолетов, повели их по небу.

— Держись, Сережа! — не вытерпел Кочетков, провожая взглядом звено Петухова.

— Это для него семечки.! — заметил Калягин. — Сережа еще в Монголии летал ночью на штурмовку японских прожекторов.

Когда погасли прожекторы, мы пошли на доклад к командиру полка. Кругом темно хоть глаз выколи. Но мы, привыкшие к ночи, двигались уверенно, точно днем.

На старте рядом с майором Петровым стоял командующий. Выслушав доклад Кочеткова, генерал иронически заметил:

— Ночью вы летаете неплохо, а вот стрельбой не блещете. А я, грешник, думал, у вас все хорошо. Видно, ошибся?

Константин Дмитриевич, еще не успевший узнать результаты стрельб по конусу, ничего не мог ответить.

— Из стреляющих только пятьдесят процентов выполнили, — продолжал все тем же тоном командующий, не дождавшись ни слова от Кочеткова.

— Постараемся, товарищ генерал-лейтенант, улучшить результаты, — поняв, в чем дело, натужно выдавил командир эскадрильи.

— А стреляли-то всего двое, и если бы оба попали, то было бы отлично, — уточнил майор Петров.

— Товарищ командующий! Летчик, который промазал, только первый раз ночью стрелял, — придя на помощь своему командиру, пояснил откуда-то взявшийся адъютант эскадрильи Гриша Концевой. Он всегда вовремя появлялся перед старшими начальниками и умел к месту вставить нужное словечко. В таких случаях Гриша никогда не терялся. Летчики в шутку говорили: «Концевой живет по тринадцатой заповеди — знает, когда появиться и когда смыться с глаз начальства».

— И все же первый блин получился комом, — заметил командир полка, видимо недовольный репликой Концевого.

— Петров! Запомните: к авиации эта присказка не подходит, она вредна. Блин комом — для нас гроб, — предупредил командующий и спросил: — А как обстоит дело с вводом в строй молодых летчиков?

— Хорошо. Уже приступили к стрельбам по конусу. Через месяц все будут летать вровень со «стариками». Скоро думаю приступить к ночным полетам еще с одной эскадрильей.

— Смотрите не наломайте дров. Поспешите — людей насмешите.

— Гитлер торопит!

Даже в темноте все уловили, как генерал резко повернулся к командиру полка:

— Вы что, товарищ Петров! Забыли наш договор с Германией о дружбе и ненападении? Или не верите?

— Я основываюсь на том, что писали наши газеты о книге Гитлера «Майн Кампф».

— И, говорят, немецкие разведчики летают к нам в «гости»? — к слову вставил кто-то.

— Говорят, говорят… — проворчал Денисов. И потому что немецкие самолеты действительно нарушали границы, уже более мягко продолжал: — А вы особенно-то не верьте разным сплетням и сами не распространяйте.

Генерал знал волчьи повадки фашистов: воевал с ними в республиканской Испании и, видимо, внутренне соглашался с Петровым, но служебное положение заставляло поддерживать официальную точку зрения. Сразу переменил тему разговора:

— Скажите лучше, как идет подготовка к первомайскому параду?

В это время на взлет вырулило для стрельбы по конусу очередное звено. Под нижним крылом ведущего в свете навигационных огней болтался свернутый в клубок конус. Командующий, перебивая шум работающих на малом газу моторов, заинтересовался:

— Они так строем и будут взлетать? А если конус оторвется, не может ли он попасть на кого-нибудь из ведомых?

— Этого не было. А если и случится — опасности никакой, только вылет задержится, — объяснил Кочетков.

Застилая густой пылью аэродромные огни, звено пошло на взлет.

Мы с Кочетковым направились к своим самолетам. Нам тоже предстоял вылет на стрельбу. Командир полка майор Петров догнал нас:

— Ну как, выполните?

— Обязательно, — прокричали мы в один голос.

— Командующий будет смотреть, не опозорьтесь. — В голосе Петрова звучали и тревога, и товарищеское предупреждение, и просьба. — Держитесь спокойно, не волнуйтесь.

— Да мы и не волнуемся! — ответил Кочетков. Но это было не так. Волновались.


4
Ночная стрельба по конусу — вершина летного мастерства истребителя. Кто научился этому искусству, тот готов к воздушном боям. Ведь, в конце концов, вся учебная подготовка летчика сводится к тому, чтобы уметь в любое время и с любого положения без промаха поразить цель. Поэтому, готовясь к стрельбе, да еще в присутствии командующего, никто не мог остаться равнодушным. Правда, мы были уверены — упражнение выполним: из шестидесяти пуль пятью-то обязательно попадем. И это — отлично. Однако нас такой результат теперь уже не удовлетворял.

Испания и Халхин-Гол показали, что истребитель должен уметь с одной-двух очередей сбивать вражеский самолет. Лучшие наши летчики, мастера воздушного боя Сергей Грицевец и Григорий Кравченко в совершенстве владели коротким ударом. У каждого из них были различные приемы атак. Размашисто-спокойный воздушный почерк Григория Кравченко значительно отличался от скупого, но очень резкого в движениях Сергея Грицевца.

Можем ли мы овладеть сложным мастерством воздушной стрельбы? Практика подтвердила: да, можем. Нужно лишь много труда и терпения. Нашлись противники. Они утверждали, что Грицевец и Кравченко — врожденные истребители, только, мол, талантам все под силу. В довершение своих доводов противники доказывали, что эти летчики-самородки учились непосредственно в бою, а стрельбы по конусу мало что им дали.

Согласиться с этим суждением — значит вообще не обучать летчиков пользоваться своим оружием. Да и опыт мастеров подтверждал: первоначальную подготовку к боям они получили именно в стрельбах по конусу.

Стрельбы мы начали на основе существующих правил. И скоро кое-кто пришел к выводу, что они устарели, искусственно ограничивают возможности современного скоростного истребителя в маневре и огне.

Что представляли собой в 1941 году эти правила? Их составили еще в двадцатые годы и предусмотрели стрельбу только заградительным огнем. Летчику приходилось целиться не прямо в мишень, а вперед, в воображаемую ось полета, рассчитывая, что цель сама наскочит на заранее пущенную очередь.

На тихоходных самолетах вынос точки прицеливания для поправки на скорость был небольшой (близко к передней части конуса). Заградительный огонь приближался к огню на поражение — прямо в цель. Теперь же скорости самолетов увеличились в несколько раз, вынос точки упреждения стал таким значительным, что летчик в момент прицеливания даже не всегда мог видеть мишени. И конечно, большинство пуль пролетало мимо цели.

В боях с японцами на Халхин-Голе и с белофиннами на Карельском перешейке многие летчики отказались от заградительного огня, а стреляли только на поражение, прямо в цель и с короткого расстояния. Заградительный огонь всегда выдавал нападающего, как бы предупреждая противника, и внезапности при атаке не достигалось. Поэтому у некоторых летчиков и появилось пренебрежение к конусу. Они говорили, что огонь по «колбасе», мол, ничего общего не имеет с воздушным боем, и считали: стрелять по действительной цели проще — подходи ближе и бей в упор.

Да, по самолету противника стрелять отчасти проще, чем по конусу. Проще потому, что самолет по размерам больше, и летчик может открывать огонь с самого удобного для себя положения. Но в бою такое положение нужно выбирать мгновенно: замешкался — собьют. И вот еще находились люди, которые не понимали, что все искусство воздушного боя как раз и заключается в этой простой истине — занять удобное положение для стрельбы и прицелиться. А такие навыки приобретались в мирные дни при стрельбах по мишени.

У мастеров воздушного боя маневр для стрельбы и прицеливание слиты воедино. Они стреляют как опытные охотники — навскидку. Старый же способ обучения не давал такой возможности. Строго следуя ему, нельзя попасть в цель более чем четырьмя-пятью пулями с одной атаки. А чтобы сбить одномоторный самолет, требовалось от тридцати до пятидесяти попаданий. Следовательно, старые правила стрельбы не приучали летчика поражать цель с одной очереди, с первой атаки.

Раздавалось все больше голосов о несовершенстве мишени из полотняного конуса. Однако другой не было, и сама жизнь рождала новые приемы атак. Один из таких способов и возник в нашем полку. В основу был положен метод атаки Сергея Грицевца, виденный мной однажды в бою на Халхин-Голе. Он мгновенно, на короткой дистанции схватывал цель в прицел и поражал ее.

Как и все новое, этот способ стрельбы, чтобы завоевать себе право на жизнь, требовал времени. Некоторые товарищи, цепляясь за старое, не одобряли его только потому, что он не соответствовал официальным положениям. Вместо четырех-пяти атак предусматривал одну-две; вместо дистанции двести — четыреста метров летчик открывал огонь со ста метров и не более; плавный маневр заменялся резким.

Новый прием атак кое-кто считал опасным: стоило допустить небольшую ошибку, как это грозило катастрофой. Фактически же для тех, кто осваивал этот способ, он становился очень простым. Верно, требовалась большая тренировка.

Противники говорили также, что на войне такой прием нельзя применять, так как неприятель, мол, не позволит сблизиться на короткую дистанцию. Поэтому требовали учиться стрелять с больших дальностей.

И вот теперь в присутствии командующего нам представилась возможность доказать преимущества нового способа. Правда, генерал ничего не знал о нашем намерении, но сейчас в его власти одобрить или запретить новый способ атаки. Мы чувствовали себя как на экзамене. Волновался и майор Петров. Он одобрял наш метод и хотел обучать на основе его всех летчиков полка.

За год напряженной работы мне удалось провести больше двадцати стрельб по конусу днем и несколько ночью. И ни разу зря не «утюжил» воздух. Но все равно переживал: как-то получится сейчас.

Садясь в самолет, я чувствовал, как в моих руках дрожит ручка управления, ноги зря шевелят педали. Все действия резки, порывисты. Техник попытался было осветить карманным фонариком приборы в кабине, но я неожиданно прервал его грубоватым окриком. И странное дело: собственный голос подействовал успокоительно. Руки стали тверже, движения мягче. Когда заработал мотор, обдав лицо упругой струей воздуха, я уже был спокоен. А оказавшись в воздухе, испытал такое ощущение, будто все переживания остались там, внизу.

В небе всегда чувствуешь себя более спокойно, чем на земле перед взлетом. Очевидно, в полете сила профессиональной привычки делает летчика собранней, воздух словно выветривает из головы все земные волнения.

Находясь на порядочном расстоянии от командира эскадрильи, я терпеливо наблюдаю за его стрельбой.

После одной из атак конус, серебрясь в лучах прожекторов, клюнул вниз, словно кто-то ударил по нему, и я сожалею, что вылет из-за этого получится холостым. Но конус точно стукнулся обо что-то, отскочил вверх, на миг застыл и опять опустился. Итак, потеряв прямолинейность полета, мишень начала непрерывно метаться. Я понял: пулей перебита одна из строп. В таких случаях очень мала вероятность попадания и летчик мог (согласно инструкции) не стрелять. Константин Дмитриевич, то ли израсходовав все патроны, то ли решив дальше не выполнять упражнение, сделал переворот и ушел на посадку.

В это время самолет-буксировщик, дойдя до границы зоны воздушных стрельб, начал разворот. Погасли лучи прожекторов. Огни на буксировщике растворились в звездном небе. Мишень исчезла, и я машинально чуть было вслед за Кочетковым тоже не ушел на посадку, но воздержался. «А почему бы не попробовать и по мечущемуся конусу, ведь в боях зачастую приходилось стрелять по маневрирующему самолету?» Мгновенно возникали в голове одна мысль за другой. Сейчас конус походил именно на такую цель. Случай редкий, и упускать его не хотелось.

Ищу самолет-буксировщик. Два огонька — красный и зеленый — двигаются среди беспорядочно мерцающих небесных светлячков. Нашел. Занимаю удобную позицию, жду, когда будет освещен конус, чтобы, не теряя времени, перейти в атаку.

Вот два луча вонзились в темноту и взмахами стали обшаривать небо. Один из них вместо конуса хлестнул меня и, вцепившись в машину, повел. Показываю крыльями: «Ошибка». Прожектористы поняли, и я снова в темноте.

Наконец вдали появилась цель. Распятая на перекрестии лучей, мишень двигалась строго справа. Именно так мне и хотелось. Уменьшаю дистанцию метров до шестисот. Конус непрерывно маневрирует, но на какой-то момент застывает вверху. Снимаю предохранители с оружия. Делаю перезарядку. Проверяю прицел. Бледно-красные нити от электрической подсветки достаточно заметны и не так ярки, чтобы помешать наблюдению за целью.

Увеличиваю мощность мотора и круто поворачиваюсь на конус. Он быстро растет в размерах и вырывается вперед. Даю полный газ. «Противник» теперь уже не уходит. Сближаюсь с ним под очень большим углом. Рассчитываю резким креном от «противника» остановиться, задержать свой самолет на расстоянии метров ста и в этот момент поймать цель в прицел.

Рывком кладу машину на левое крыло, как бы круто отворачиваясь от мишени. Мой самолет под углом градусов в тридцать к «противнику» застопорился и застыл вместе с мишенью. Перекрестие прицела почти в голове конуса. Небольшое уточнение в прицеливании — и нажимаю на гашетки. Сверкнуло пламя четырех пулеметов. В кабину пахнуло пороховыми газами. Сквозь ослепительную вспышку замечаю, как конус, пронзенный струей металла, встряхнулся и, оставив сзади серебристую пыль и частицу хвоста, снова заманеврировал. Хорошо! Только бы не лопнуло все полотно!

Стрельба закончена. А результаты?..


5
— Отстрелялся? — спросил командир эскадрильи Кочетков, когда я еще вылезал из кабины.

— Да.

— Ну и как? — заинтересовался он и тут же добавил: — Я ведь последней очередью, видно, стропу перебил, и конус «заплясал».

— По-моему, лучшего нельзя и желать!

— А командующий уехал, не стал ждать конца полетов, — разочарованно сообщил Константин Дмитриевич.

— Жалко! Значит, опять все по-старому… Самолет-буксировщик, сделав последний разворот, заходил на сброс. Мы следили за ним. Мишени в темноте не было видно.

— Боюсь, не растрепался ли конус? Хвост немного разбил.

— Так зачем же ты прямо в голову целишься? Ясное дело, он разорвался в воздухе, и теперь о результатах стрельбы не узнаем, — упрекнул меня Кочетков. — Нужно точку прицеливания выносить больше вперед.

— И получится, как у тебя, — стропы перебьешь, а то и совсем конус отсечешь, — заметил я. — А когда целишься по обрезу головы, пули ложатся, как правило, в первой половине конуса, и неважно, если даже разобьешь хвост, по голове всегда можно определить попадание.

— А если вот конус растрепался? Вхолостую слетали?..

Самолет на небольшой скорости проходил над аэродромом. Глядя на него, мы с нетерпением ждали рывка: «чайка», освободившись от конуса, сразу увеличит скорость.

— Есть! — крикнул Кочетков, и самолет легко полез вверх.

— Цел конус! — облегченно вырвалось у меня.

Как ни хотелось побежать к месту падения мишени и поскорее узнать результаты, но порядок есть порядок. Сначала пошли к руководителю полетов.

— Ну как, не подкачали? — с надеждой спросил командир полка.

— Кажется, все в порядке…

Буксировщик сел. Кочетков доложил, что в воздухе самолетов больше нет, и две взвившиеся красные ракеты известили о конце полетов.

Техник по вооружению Семен Береснев принес мишень.

— Расстелите! — приказал майор Петров. Несколько карманных фонариков осветили полотно.

Раздались удивленные возгласы:

— Вот это да-а! Изрешетили!.. Как он только не разлетелся?

Покрашенные пули, проходя через толстое суровое полотно, оставили на нем следы, по которым подсчитали результаты попаданий.

Командир полка поздравил Кочеткова и меня с успехом. В конусе с отстрелянным хвостом оказалось пятьдесят семь пуль.

— Это вопреки всем законам рассеивания, — с осуждением, сквозь зубы процедил летчик из управления полка, противник нашего метода стрельбы. Ему никто не ответил. И он, прекрасно понимая, что другие молчаливо осуждают его, воскликнул: — А вообще молодцы! Из эскадрильи сегодня только один не выполнил.

Через несколько минут свет посадочных прожекторов залил летное поле. Поднимая облака пыли, волна за волной рулили на стоянку самолеты. Похожие на серебристых больших птиц, перекликаясь металлическими голосами, «чайки» плыли тихо и, угнездившись на окраине аэродрома, замолкали.

С последним рокотом мотора все накрыла плотная темнота. Аэродром погрузился в сон. А когда взойдет солнце, он снова оживет: начнут тренировки в воздухе другие эскадрильи полка.


6
После удачных полетов никогда не испытываешь усталости. Кажется, все в тебе поет.

Усаживаясь в машину, чтобы ехать в город, где в гостинице «Севан» жили почти все летчики нашей эскадрильи, я уже представлял, с какой нежной и спокойной улыбкой встретит меня жена. Ни одним движением, ни одним лишним словом не выдаст своих тревожных волнений. Только по чуть побледневшему лицу можно понять, что она еще не сомкнула глаз. Кому из жен летчиков не знакомо это ожидание мужей с ночных полетов?

Ужин с женой. Да, обыкновенный ужин, который тогда еще не готовили в аэродромных столовых, как был дорог он нам! Бездна ночи, с ее загадочными далекими звездами, с притаившейся в безмолвии землей, безжалостными объятиями прожекторов, стрельба… и сразу — другой мир, мир, дышащий любовью и домашним уютом. Он отключает твои нервы от всех волнений и переживаний.

Все жены летчиков тревожатся за своих мужей, когда они находятся на полетах. Но разве это покажет хоть одна. Наоборот, почти всегда провожают и встречают мужей с доброй, спокойной улыбкой. Чутьем понимают подруги, что всякое их беспокойство может расстроить летчика.

И конечно, уезжая с аэродрома, мы не могли не думать и не вспоминать о своих женах. Чувства к близким в таких случаях не принято выражать вслух: они для каждого — святыня. Правда, среди оживленных разговоров нет-нет, да и слышались отдельные реплики, но звучали они почтительно, осторожно.

— Ты что спешишь? Боишься опоздать к своей Катюше? — басил Сергей Петухов, когда Иван Перевезенцев легонько толкнул его, одним взмахом вскакивай в кузов полуторки.

— Ясно, не к твоей! Тебе еще надо заиметь, — парировал летчик.

Петухов что-то невнятно пробурчал и смолк. Я знал про его неудачную любовь, и было понятно, как больно тронули сердце Сергея в шутку брошенные слова.

Петухов крепко полюбил девушку и хотел жениться, но у нее арестовали отца. Чтобы не навлечь на себя подозрений, Петухов решил посоветоваться с начальником. Тот порекомендовал забыть девушку, строго предупредив:

— Классовая борьба в стране обостряется, и наша бдительность должна с каждым днем все больше и больше оттачиваться. А вы, товарищ старший лейтенант, забыли это и хотите себя связать с дочерью врага народа. Смотрите!..

— Я за нее ручаюсь, — с жаром заявил Сережа.

— Молодость всегда доверчива. Вы забываете мудрую пословицу: «Чужая душа — потемки».

— Ее отец — старый коммунист, участвовал в гражданской войне, награжден…

Начальник резко оборвал Петухова:

— Вы что, не доверяете органам Советской власти?

Петухов перестал встречаться с девушкой, но забыть ее не мог.

У границы

1
К началу лета 1941 года мировая война охватила почти всю Европу, на Дальнем Востоке японская армия оккупировала большую часть Китая. Гитлеровские войска вплотную подобрались к нашим границам. Все шире и шире, но под большим секретом, расползались слухи, что Гитлер готовит нападение на СССР. От прибывающих из отпусков товарищей мы узнавали о непрекращающихся полетах немецких самолетов над Прибалтикой, Белоруссией и Украиной.

* * *
В полку к началу лета произошли существенные изменения. Кочетков уехал формировать новую авиационную часть. Петухова и меня назначили командирами эскадрилий.

Наш аэродром не знал выходных. Днем летали в две смены. Кроме ночной эскадрильи, продолжавшей совершенствовать свое мастерство, приступил к ночным полетам и руководящий состав полка.

Но каким-то странным диссонансом, удивительным спокойствием дышала вся наша пропаганда. Точно пламя войны, пылающее над миром, нас не касается и не коснется.

В авиационном гарнизоне перед памятным воскресеньем 22 июня мы слушали доклад о международном положении. Доктор исторических наук, рассказав о внешней и внутренней политике Советского правительства, заявил, что в ближайшее время война нас не затронет. Для большей убедительности он сослался на сообщение ТАСС от 14 июня 1941 года, в котором опровергались заявления иностранной печати о намерении Германии предпринять нападение на СССР. Лектора спросили:

— А с какой целью перебрасываются немецко-фашистские войска к нашим границам?

Докладчик высказал предположение, что фашисты, завершив захват почти всей буржуазной Европы, теперь пытаются держать в повиновении народы этих стран. Потому, мол, и перебрасываются на восток немецкие войска.

— Но почему тогда летают немецкие разведчики именно над нашей территорией?

— Это провокационный вопрос, — категорически заявил докладчик и, сославшись все на то же сообщение ТАСС, успокоил слушателей: — Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского договора, как и Советский Союз.

Вопрос задал летчик Женя Шинкаренко, грудь которого украшал орден Красного Знамени. Докладчик, очевидно, сообразил, что такого в провокации обвинять нечего, и потому счел нужным пояснить:

— Вы, авиаторы, сами знаете не хуже меня, что в воздухе пограничная линия не очерчена и ее легко можно пересечь. Словом, нарушения границы нельзя считать преднамеренными, это просто ошибки пилотирования.

— А почему мы не блудим, летаем у самой границы и ни разу не нарушили ее?

— Вы уже давно изучили местность, а немцы только перебазировались к нашим границам с запада…

— Наверно, немецким летчикам за блудежки премии выдают? — выкрикнул Сережа Петухов.

Докладчик повысил голос:

— Не забывайте, что у нас есть враги, и им выгодно сеять разные ложные слухи, которые нужно беспощадно пресекать.

Все же нас это не убедило и, выходя из столовой после доклада, Петухов тихо говорит мне:

— Недавно видел своего друга из-под Белостока, так он рассказывал, что редкий день пройдет, чтобы не появлялись немецкие разведчики. Залетают далеко — километров на двести — триста. Это уж не блудежка. А сбивать строго-настрого запрещено.

— Может, действительно немцы хотят нас спровоцировать на войну? — высказал я предположение.

— Может быть, — согласился Сергей. — Правительству сверху видней.

Но, как бы то ни было, такие лекции расхолаживали нас.

Новый командир части полковник Салов запретил полеты в воскресенье 22 июня, пояснив:

— Нужно отдыхать. Нам спешить некуда.

Как и перед каждым воскресеньем, прежде чем уйти со службы, мы все побывали в штабе части. Надо было получить указания о полетах на понедельник. К нашему удивлению, командир полка приказал никого из личного состава срочной службы не увольнять в город, а командному составу находиться в общежитиях и на квартирах. Когда поинтересовались, чем это вызвано, полковник замялся с ответом. Мы по-своему истолковали его поведение. Салов совсем недавно обвинялся чуть ли не в измене Родине, только что вернулся из заключения, вот он и осторожничает.

— Война-то ведь в ближайшее время не предвидится, — съязвил Петухов. — Чего же людей беспокоить? Может, все-таки разрешите увольнение в город?

Все командиры поддержали Сергея. Салов неохотно разрешил увольнение только тем, кому это остро необходимо и пояснил:

— Есть указания о повышении боевой готовности. В ближайшие дни не исключена возможность провокаций со стороны немцев.

— Так зачем поддаваться на провокации? — заметил я.

— Ложные слухи нужно пресекать, — твердо заявил Петухов.

— Это не ложные слухи, а указания сверху, — повысил голос полковник.

— Но речь-то все-таки идет о провокации, а не о войне? — продолжал Петухов.

— Черт ее знает! Может, и о войне, — с раздражением сказал Салов. — Тут трудно понять. — И уже мягче, доверительно закончил: — Прошу все-таки быть начеку…

Действительно ли тогда имелись указания сверху о возможной провокации немцев или близость войны чувствовало сердце старого полковника — для меня и сейчас загадка.


2
Рано утром в воскресенье протяжный нарастающий гул мотора насторожил меня. «Что это значит? На сегодня ведь все полеты запрещены?»

Из окна второго этажа хорошо было видно, как взлетела «чайка» и, не набирая высоты, прошла над крышей нашего дома. Полет на такой высоте означал сигнал боевой тревоги.

— Что же это? И в то воскресенье вам не дали отдохнуть… — тихо выразила недовольство жена. Голос ее был неровный и выдавал волнение.

— А ты не беспокойся, я не задержусь. — А сам подумал: «Уж не война ли?» Военный человек живет для войны, и для него нет ничего значительнее этого боевого сигнала.

Утренняя свежесть бодрила. Косые лучи южного солнцапочти смахнули обильную росу с листьев. Прозрачный воздух наполнился густым ароматом садов и виноградников. В чистом небе ярко выделялся большой Арарат с его снежной вершиной. Алагез отчетливо прорисовывался в небе седловидным хребтом. Все дышало обычным утренним спокойствием. Только тревожный рев самолета над городом да бегущие к летному полю летчики нарушали мирный покой воскресного дня. «Наверно, полковник решил проверить боеготовность не ночью, а в светлое время», — подумал я, вспомнив вчерашний разговор с Саловым.

По установленному правилу все командиры эскадрилий явились в штаб за получением задачи. Кроме дежурных, здесь никого не было. Раньше при объявлении учебно-боевых тревог командование всегда находилось на месте. От дежурного по гарнизону узнали, что тревога объявлена по приказу свыше, поэтому, оставив своих связных в штабе, мы разошлись по эскадрильям.

С суровой деловитостью бежали на свои боевые посты люди, их обгоняли, предупредительно сигналя, специальные и транспортные автомобили. Младшие специалисты, техники и летчики, жившие рядом с аэродромом, как это было предусмотрено планом тревоги, уже приступили к рассредоточению самолетов и пробе моторов. На летном поле стоял сплошной гомон ревущих на разные голоса боевых машин. От винтов расходились мощные струи воздуха. Они взметали вихри пыли.

Через пятьдесят три минуты, намного раньше положенного срока, все самолеты стояли на окраинах аэродрома в полной боевой готовности. Конечно, такой быстрый сбор, да еще в воскресный день, не мог нас не радовать. Но вряд ли кто подумал, что этого времени вполне достаточно для полного разгрома противником нашего аэродрома. Ведь мы еще жили и оценивали свою боевую готовность нормами мирных дней.

Командир полка, побывавший в эскадрильях, ничего не знал о целях тревоги. Кроме: «Проверить у всех личные вещи», что делалось при каждой учебной тревоге, он никакой задачи поставить не мог. Сверху пока еще ничего не сообщили.

Днем в эскадрилью приехал командир дивизии полковник В. А. Китаев и странным каким-то голосом сообщил о внезапном нападении на нашу страну немецко-фашистских войск. Одновременно он предупредил о возможности боевых действий со стороны Турции и Ирана.

Оказывается, уже несколько часов на западе шла ожесточенная война, а мы, приграничная кадровая воинская часть, имея хорошую связь с вышестоящими штабами, ничего не знали об этом. И даже когда командир дивизии сообщил о начале войны, кто-то усомнился:

— А не провокация ли это?

Начался митинг.

Все говорили о своей решимости разгромить агрессора. Никто не допускал мысли, что врагу удастся сломить советский народ. Мы не сомневались в победе, как никогда не сомневались в том, что грядущий день начнется с восхода солнца.


3
22 июня. В этот день два года назад японцы начали воздушную битву на Халхин-Голе. В памяти всплывают жестокие бои в Монголии. Там боевые действия шли все лето. Враг был разбит. А потом война с белофиннами. Бои в лесах Финляндии продолжались всего три с половиной месяца. Сколько же продлится эта война? Советская Армия обрушится на фашизм всей свой мощью и покончит с ним навсегда. С таким настроением я подошел к Сергею Петухову.

Отдав распоряжение технику, чтобы тот снял с его самолета радиоприемник, Петухов пояснил:

— Не работает. Хочу, чтобы специалисты проверили.

— А на многих машинах у тебя радио? — поинтересовался я.

— Только на четырех.

— У меня на пяти. На трех тоже совсем не работает, на двух — на земле слышно, а как взлетишь — один треск. Радисты должны все-таки наладить.

— Конечно должны, — согласился Петухов. — Только раньше бы этим делом надо заняться, да как-то все руки не доходили.

— Да, радио теперь необходимо… Помнишь Халхин-Гол?

— Как не помнить! — подхватил Петухов. — Только боюсь, что нам здесь придется сидеть до конца войны, — и кивнул головой на Арарат, — не спускать глаз с этих турецких пирамид: за лето Гитлера разобьют и без нас.

Разговаривая, то и дело поглядывали на небо. Стояла знойная полуденная тишина, так не гармонирующая с нашими возбужденными мыслями. Мысленно каждый из нас летел на запад, воображение рисовало, как наша авиация, отразив первые налеты фашистов, наносит мощные удары по их базам и громит войска.

— Только вот плохо, что наши там, наверное, еще не успели получить новые истребители, — предположил я.

Петухов недавно был на курсах, встречался с летчиками с западных границ, ездил на авиационный завод, видел новые боевые машины, поэтому со знанием дела заявил:

— Перевооружение идет полным ходом. Теперь наша промышленность начнет печь аэропланы, как блины. Так что скоро все их получат. Ну, а на первых порах можно повоевать на И-шестнадцатых и на «чайках».

Квадратное, с веснушками лицо Петухова выражало уверенность. Он говорил убежденно и горячо, не заметив даже, как с носа упала защитная бумажка, обнажив обожженную кожу.

— Ну и черт с ней! — проговорил он на мое напоминание о бумажке. — Обойдусь без нее… Пойдем посидим в тени, а то с самого утра на ногах.

Сели на самолетный чехол под крылом. Тут же находился полевой телефон.

— Здесь мой КП, — пояснил Сережа, поглаживая шелушившийся нос. — Паршивый «руль», никак не хочет привыкать к южному солнцу. Второе лето мучаюсь…

— Ничего, воевать тебе он не помешает!

— К новому году война должна закончиться, — убежденно отозвался Петухов. — Рабочий класс Германии поможет…

К нам пришел заместитель командира полка по политчасти Иван Федорович Кузмичев и рассказал о правительственном сообщении, переданном по радио в 12 часов дня. Впервые узнали: бои идут от Баренцева и до Черного моря, немцы уже бомбили наши города, находящиеся глубоко в тылу.

Не сговариваясь, почти одновременно спросили:

— А как Турция, Иран?

— Пока неизвестно.

Небольшая фигура Петухова напружинилась.

— Черт побери, нужно смотреть за воздухом. — И, поднявшись из-под крыла, он стал обшаривать глазами небо.


4
Удивительно веселую музыку, песни передавало московское радио в первый день войны. Да и сведения о ходе боевых действий поступали спокойные. Ничего угрожающего, опасного не чувствовалось. Наоборот, сквозил оптимизм. Это до некоторой степени гармонировало и с нашим настроением. Но вот прошел второй день войны, третий… Из уст в уста полетели тревожные вести. Да и в оперативных сводках замелькали неутешительные сообщения. По всему было видно, что войска противника стремительно продвигаются в глубь страны. Турецкие и иранские пограничные части тоже начали подозрительную возню. Днем и ночью мы несли боевое дежурство. Однажды рано утром командир полка вызвал меня в штаб и по секрету сообщил:

— Турки готовятся в союзе с Германией выступить против нас. Получены сведения о подтягивании войск к Араксу. — И он поставил мне задачу на разведку, строго-настрого предупредив, чтобы я нигде не нарушал границу. Лететь только одному.

Задача сложная. Как разведать, что делается по ту сторону, не пересекая границы? Пригодился опыт боев в Монголии. Там не раз с такой же целью доводилось летать вдоль границы.

Только что взошло ослепительное июньское солнце. Лучи яркими бликами играют на росистой земле, слепят глаза, мешают смотреть. Лечу на запад.

Воздух прозрачен, видно далеко. Высота тысяча метров. Так близко еще не приходилось обозревать Аракскую долину. Большая, желто-зеленая, она просматривалась почти до подножия Большого Арарата, примерно километров на двадцать от границы. Внимание сразу привлекли неровно разбросанные пятна. Они густо усыпали берега пограничной реки и тянутся по Турции в несколько километров шириной вплоть до крестьянских полей, пестреющих вдали узенькими полосками. Что это? Замаскированные танки, машины?.. Догадываюсь: заканчивается сенокос. Это копны сена. Но под ними могут находиться и замаскированные солдаты! Внимательно вглядываюсь. Замечаю отдельных людей, повозки. Это крестьяне.

Стоп! Недалеко от берега — скопление машин. Среди них — два танка. Попались на глаза три группы всадников. Снова — танк и несколько броневиков. Да, видно, турки действительно зашевелились. Нужно определить, нет ли чего под копнами сена. Там могут запросто укрыться тысячи людей и много техники. Но как узнать? В долине нет наторенных следов танков и автомашин. Видимо, под копнами никто не скрывается. Надо уточнить. Если бы на фронте, тогда стоило только пощупать пулями две-три копенки — и все сразу бы прояснилось. Турция же нейтральная страна, этого не сделаешь, даже нельзя перелететь границы.

Пристально вглядываюсь в редкие деревушки. Они пусты, никаких признаков жизни. Очевидно, жители на полях. Где же дети и матери? Взгляд для сравнения невольно падает на наше армянское село. Там утреннее оживление: тянется на пастбище скот, выезжают на поля тракторы, машины, от кухонных печек вьются дымки. Картина обыкновенной сельской жизни в летнюю пору.

На нашей западной границе мирная жизнь уже уничтожена войной. Неужели и здесь эти турецкие танки — вестники человеческого несчастья? Задерживаю внимание на небольшой пестреющей группе людей. Колхозники идут на работу. Они приветливо машут косынками и фуражками: моя «чайка» для них надежда на мирную жизнь.

А не попытаться ли с бреющего полета выяснить, нет ли кого под копнами? По долине мы часто летали на низких высотах, отрабатывая учебные задачи. Поэтому мой полет не должен вызвать особого подозрения с турецкой стороны. Верно, раньше мы близко к реке не подходили, но разок можно — границы не пересеку.

С малой высоты турецкий берег виден хорошо. Стараюсь рассмотреть копны и все овражки. Скорость держу небольшую — 250 километров в час. В копнах — ничего подозрительного. Если бы там находились люди, наверняка, не выдержали бы, стали наблюдать за мной и выдали себя. На берегу часто встречаются еле заметные бугорки, из них высовываются людские головы и даже виден блеск оружия. Должно быть, это пограничные посты. Потом выскочили двое, они в военной форме, следят за самолетом. Сомнений нет — турецкие пограничники.

И вот впереди опять показались машины. Различаю одну легковую, три грузовых и два танка. Солдаты разбегаются в стороны и падают, многие укрываются в копнах. Ясное дело — это не местная группа пограничников; люди на машинах, видно, прибыли издалека и ведут осмотр нашей границы. Разведчики, застигнутые врасплох, маскируются.

На другой день над Ереваном на большой высоте пролетел чужой самолет. Он выдал себя белой полоской да слабым шумом мотора В небе шнырял иностранный разведчик, просматривая Советское Закавказье. Подняли два истребителя для перехвата. Искали чужестранца на высоте 9500 метров почти сорок минут — и безрезультатно: у нас отсутствовала техника наведения, а одними глазами отыскать самолет в воздушном пространстве не так-то просто.

Воздушный разведчик, танки по ту сторону Аракса — явные предвестники надвигающейся грозы. Надо очень бдительно следить за нашим соседом, как бы и он вероломно не нарушил свой нейтралитет.


5
Летчики дежурного звена сидят в кабинах, они готовы к немедленному взлету. Остальные, ожидая сигнала, находятся у своих машин. В небе высоко — слоистые облака. Они предохраняют от жгучих лучей солнца. В такую погоду, да еще после сытного завтрака, всегда тянет ко сну. И некоторые, побродив около своих «чаек», стали укладываться под крыльями.

Ко мне подошел молодой летчик Павел Мазжухин, высокий, тяжеловесный детина. Грузная комплекция казалась грубоватой и никак не соответствовала его впечатлительной, чувственной натуре. Он очень тяжело переживал неудачи нашей армии в первых боях с врагом и неоднократно обращался с просьбой послать на фронт. Сейчас по виду младшего лейтенанта можно было догадаться, что он пришел с той же просьбой. Понимая, что каждый советский человек не может быть равнодушным к фронту, а мы, военные, особенно, я уже советовал товарищу набраться терпения — очередь дойдет и до него, а пока есть возможность приналечь на учебу. Верно, от других молодых летчиков эскадрильи, вместе с ним окончивших военную школу, он не отставал, однако, чтобы стать полноценным истребителем, ему, как и остальным, предстояло еще немало потренироваться в полетах.

Мазжухин, видно чувствуя себя неловко, чуть сутулится, движения его робки, лицо напряжено и хмуро, заметно волнуется:

— Товарищ старший политрук, прошу разрешения обратиться по личному вопросу!

— А разве можно с боевого дежурства уходить по личным делам?

— Командир звена разрешил!.. — И вдруг без всякого вступления выпаливает: — Хочу на фронт, пошлите! Тяжело здесь сидеть, когда там льется кровь, наши отступают.

— У вас получается вроде того, что «не хочу учиться, а хочу жениться», — в шутку замечаю я.

— Не совсем так, — возражает он.

Потом с Мазжухиным долго ходим около палатки командного пункта эскадрильи. Объясняю, что просьбу может выполнить только Москва, а она-то знает, где сейчас кому быть. Он же упрямо требует доложить командиру полка.

— Все хотят на фронт, и каждый подал рапорт, — уже с упреком заявляю я. — А потом вас, молодых, в эскадрилье трое, и ни один пока еще как следует не освоил боевой самолет. Вы лично уверены, что хорошо подготовлены к бою?

— Уверен! Воевать могу.

Вспомнил Халхин-Гол. Тогда за полтора года службы в строевой части я, пожалуй, был хуже подготовлен к войне, чем сейчас Мазжухин, а в бой тоже рвался неудержимо. И не задумывался о том, умею ли владеть оружием. Только когда пришлось познать и испытать что такое воздушный бой, побывать в объятиях смерти, понял, что мне еще многому надо учиться.

Сочувствуя Мазжухину, я рассказал, как сложны пути познания воздушного боя. Посоветовал ему настойчиво осваивать атаки по конусу с небольшой дальности.

— Разве от меня это зависит? — удивился он. — Я же всегда прошу побольше планировать меня на конус.

Да, от летчиков это не всегда зависит. Они все хотят стрелять как можно больше. И стреляли. Но Мазжухин, как и остальные молодые авиаторы, не успел еще освоить самый сложный раздел летной подготовки. Придется доучиваться сейчас, а может быть, и в боях.

В это время в эскадрилью приехал командир дивизии. Полковника Китаева сопровождал наш командир полка. Комдив проверял боевую готовность. Найдя все в норме, Китаев приказал при первом же вылете на всех самолетах опробовать залповую стрельбу из пулеметов длинными очередями.

— А то все стреляем короткими, да из одного-двух пулеметов, а разом из четырех — часто отказывает оружие, — пояснил он.

Пока собирались летчики эскадрильи, мы разговаривали с комдивом о новостях с фронта. Он выразил мнение, что теперь гитлеровцев можно будет задержать только на старой государственной границе, по его мнению хорошо укрепленной. Новую границу еще не успели как следует оборудовать в инженерном отношении. Поэтому с нее так быстро и откатилась наша армия.

Китаев рассказывал, что противнику кое-где удалось захватить наши самолеты, и теперь он использует их.

Фашисты с нашими опознавательными знаками летают и на «юнкерсах», сбрасывая диверсантов в форме бойцов Красной Армии. Диверсанты, как правило, разговаривают по-русски.

От ближайших самолетов подходили летчики. Они внимательно слушали полковника Китаева.

— Вам нужно тоже быть начеку, — обращаясь к командиру полка, предупредил комдив. — Чем черт не шутит — и здесь такие «молодчики» могут появиться…

Вдруг на горизонте со стороны иранской границы замаячили какие-то самолеты. Все насторожились.

— Наших сейчас в воздухе быть не может! — твердо заявил командир дивизии.

— Что прикажете делать? — раздался тревожный голос командира полка.

— В воздух дежурную эскадрилью! Товарищ Ворожейкин! — глядя на меня, приказал комдив. — Если наши — посадить! Посадить любыми средствами. Противника — уничтожить! На город нельзя пропустить ни одного самолета! Смотри!

Последние слова были произнесены с большим накалом, грозно. Я вопросительно гляжу на командира полка. Тот гневно сверкнул глазами:

— Выполнять! Немедленно выполнять!


6
Взвились ракеты — сигнал боевого вылета. Судя по тому, как торопливо люди бросились к самолетам, как нестройно зафыркали моторы, нельзя было не почувствовать, что предбоевое волнение охватило всех.

Меня интересовало одно: чьи самолеты? Противника — нужно уничтожить, наши — посадить. Но ведь и на наших могут летать вражеские летчики, о чем только что говорил командир дивизии. Трудное положение. Медлить нельзя: неизвестные самолеты приближаются, а мы только взлетаем. Чтобы не допустить их к городу, нужно мчаться наперерез и с ходу атаковать. А если свои?

«Смотри!» — отчетливо звучит в голове последнее многозначительное слово полковника Китаева.

Девять двухмоторных бомбардировщиков, сделав разворот, взяли курс прямо на Ереван. Их темная, даже, скорее, черная окраска сразу навела на мысль: «Не наши. У нас все машины такого типа беловатые… Фашисты?..»

К моей тройке пристраиваются еще два звена «чаек». Эскадрилья собирается. Несколько машин отстали и догоняют. Покачиванием самолета даю сигнал «Внимание!» и, сделав разворот, иду на сближение с бомбардировщиками. Оружие изготовлено к бою. Цель близка. По очертаниям силуэтов определяю: это наши самолеты ДБ-3, хотя опознавательных знаков и не видно. Как быть?.. Они невозмутимо, крыло в крыло летят на город. Стоит мне сейчас сделать какое-нибудь неосторожное движение — и может разыграться трагедия. «Бить своих?.. А если на них немецкие летчики?..» Колебание, страх, злость охватывают меня. В голове возникает новая мысль: «Не так давно мы имели хорошие отношения с Турцией, и не запродало ли тогда наше правительство несколько таких самолетов соседу?»

Подозрительная группа уже недалеко. Нужно предупредительным огнем попытаться отвернуть ее от города, а потом уже принять окончательное решение. А что, если летчики поймут это как сигнал атаки? Не подходить близко, стрелять далеко впереди девятки. Если бы работало радио, как бы все было просто!..

Но что это? Подворачиваюсь. Чернеющие самолеты, словно испугавшись, начали менять курс и отходить от Еревана. Я обрадовался: поняли мое намерение!

Девятка, чуть изменив линию полета, теперь пошла точно на дымящий во все трубы завод «Каучук». Самолеты оказались так близко, что вот-вот могут посыпаться бомбы. Нет сомнения: завод для противника — главная цель.

Желание атаковать настолько велико, что я немедленно круто повернул «чайку». Знакомые силуэты отечественных бомбардировщиков не шелохнулись, ни один турельный пулемет не дрогнул. Промелькнули в памяти картины боев с японцами на Халхин-Голе. Так спокойно противник никогда не встречал истребителей: строй в таких обстоятельствах всегда колебался, нервы стрелков не выдерживали, и они еще издали начинали палить из пулеметов. «Это свои», — твердо решил я и еще круче, чем начинал сближение, переложил «чайку» в обратную сторону. Весь строй эскадрильи повторил маневр, и я повел ее параллельным курсом с бомбардировщиками метрах в трехстах на одной высоте.

Хорошо видны отвернутые от нас пулеметы. И все же, как ни сильна моя уверенность, но, когда они ползли над заводом, именно ползли, как казалось издали, меня сковал страх: я ждал падения бомб… Понимал, что приказа не выполнил, допустил самолеты к городу (завод в городской черте). Что может быть мучительнее того противоречивого момента, когда бездействие угрожает привести к непоправимой катастрофе, а применение оружия — к напрасной гибели людей и самолетов?

Но вот бомбардировщики миновали завод. У меня сразу словно гора с плеч свалилась. Мозг заработал ясней. Я понял, почему почернели ДБ-3: они закамуфлированы, и сквозь пятна темной краски плохо видны опознавательные знаки — красные звезды. Теперь оставалось посадить бомбардировщики на наш аэродром, посадить любыми средствами: таков приказ.

Эскадрилья заняла боевой порядок. Нельзя было не отметить умелое окружение «противника». Летчики показали хорошую выучку. Увеличиваю скорость и вырываюсь вперед. Помахиванием крыльев предупреждаю бомбардировщиков: «Следуй за мной!» и кивком в сторону аэродрома показываю, куда садиться. ДБ-3 все так же спокойно идут по своему курсу. Даю впереди ведущего две короткие пулеметные очереди: «Слушайся, а то…» Результат есть — девятка повернула на наш аэродром.

Наблюдаю, как ведут себя остальные истребители: все разомкнулись по звеньям. От них в сторону горы Алагез струятся разноцветные огненные нити, густо полосуя небо. Выполняя распоряжение, отданное перед вылетом, летчики ведут длинными очередями залповую стрельбу из пулеметов.

А бомбардировщики почему-то прошли аэродром и летят дальше, не делая никаких попыток зайти на посадку. Вплотную подхожу к ведущему и жестами показываю аэродром. Летчик качает головой и, грозя кулаком, требует отойти. Посылаю еще несколько коротких очередей перед самым носом ведущею. Напрасно!..

Флагман на ДБ-3 теперь как будто совсем нас не замечает. Берет досада: почему он не выполняет приказ, ведь прекрасно знает, что сейчас не до шуток.

«А если попробовать?.. Нет! Ни за что! Своих расстреливать нельзя, тут какая-то ошибка», — решаю я и в каком-то тяжелом оцепенении продолжаю лететь с бомбардировщиками. «Однако сколько же можно лететь? Чего я жду? Не лучше ли оставить бомбардировщиков и возвратиться к себе на аэродром?» Не зная зачем, продолжаю полет с этими упрямыми, так безобразно размалеванными самолетами. Они по-прежнему держат курс на гору Алагез. «Имею ли я право теперь оставить их в покое?..»

В это время под ними что-то зашевелилось, замелькало. ДБ-3 открыли люки и высыпали бомбы. Внизу на голом месте поднялись столбы земли и пыли. Только сейчас я догадался, почему бомбардировщики не садились: с бомбами делать этого нельзя; теперь, освободившись от опасного груза, самолеты вытянулись по звеньям и пошли на посадку на аэродром, где базировались бомбардировщики нашей же дивизии. Это навело на мысль, что и ДБ-3, наверное, взлетели оттуда. Я повел эскадрилью на свой аэродром.


7
Каково же было мое удивление, когда после посадки командир дивизии гневно спросил:

— Кто дал вам право рас-с-тре-ли-вать свои самолеты?

Не зная, что случилось, по одному только виду полковника понял: произошло непоправимое.

— Вы изрешетили один ДБ-3 и убили стрелка, — прошипел Китаев — Мне только что об этом сообщили. Я сам видел, какую вакханалию устроили в воздухе. Безобразие! Весь город взбудоражили…

Значит, не все кончилось так гладко, как я думал, и объяснение случившемуся возникло само по себе. Приказ на вылет уже нацеливал на противника. Встретив непривычной окраски самолеты, идущие на город, мы, естественно, приняли их сначала за чужие. Только хорошо знакомые контуры заставили меня воздержаться от немедленной атаки. Да и мне, знающему эти самолеты, потребовалось для опознавания немало напряженных минут! А ведь в эскадрилье были летчики, которые бомбардировщиков видели только издалека. И конечно, когда я дал предупредительную очередь, кто-то принял ее за начало атаки.

Прежде чем отпустить, командир дивизии еще долго распекал меня, но ни одним словом не обмолвился о том, что наши бомбардировщики летели бомбить по плану учебной подготовки, о чем он почему-то не знал… У нас плохо было отработано управление авиацией в воздухе и очень хромали диспетчерская служба и оповещение.

Кто же мог все-таки стрелять по самолету? Случайной очередью нельзя изрешетить бомбардировщик.

И вот летчики эскадрильи выстроены. Все в один голос заявляют, что только пробовали пулеметы. Вид у всех злой и виноватый. Это и понятно: обвинение пало на эскадрилью, каждый испытывал угрызение совести. Но кто-то все же вел огонь по самолету? Вглядываюсь в лица, расспрашиваю, как и куда стреляли. Дошла очередь до младшего лейтенанта Павла Мазжухина. Он очень бледен. Большие губы дрожат, в глазах скрытый испуг. Я уже говорил с ним о плохой посадке, чуть было не закончившейся летным происшествием. Он сослался на головную боль и, еле выговаривая слова, попросил разрешения пойти на отдых.

— Когда почувствовали себя плохо?

— После взлета.

— Почему сразу не сели?

— Считал, пройдет.

«Не он ли?» — думал я. Больной, стреляя, мог и не заметить перед собой самолета. Спрашиваю:

— Точно видели, когда пробовали пулеметы, что впереди никого не было?

— Не стрелял я по самолету! — срывающимся голосом прокричал летчик.

Больного человека нельзя держать в строю и допрашивать…

В штабе командир дивизии всю вину за убийство стрелка возложил на меня: здесь и поспешность вылета, и не доведенная до летчиков задача, и неорганизованная проба в воздухе оружия, и плохое воспитание подчиненных. Он явно горячился:

— Судить тебя будем!

Конечно, я не мог спокойно принять обвинение и напомнил Китаеву о приказе, отданном в присутствии многих командиров.

Комдив на минуту задумался, видимо припоминая наш разговор перед вылетом.

— Вы все равно обязаны были поставить задачу летчикам, а не вылетать сломя голову! — отозвался он. Однако в голосе полковника не было прежней уверенности, непоколебимой убежденности в своей правоте.

— В эскадрилье есть какая-то сволочь, — продолжал Китаев. — И вы за нее обязаны отвечать. Если получилась ошибка, то честный человек признался бы. Подлец воспользовался вашей неорганизованностью, и теперь все крыто. Попробуйте узнайте!

Рядом с комдивом сидел какой-то не знакомый мне командир. Он процедил сквозь зубы, угрожающе:

— Узнать нужно обязательно! А то что это за эскадрилья — своих расстреливает.

Незнакомец попросил меня выйти.

Беспокойные мысли вертелись в голове, когда я спускался со второго этажа. «Кто и с какой целью стрелял по самолету? Может, сделано действительно с умыслом, чтобы вызвать ответный огонь бомбардировщиков и спровоцировать воздушный бой?»

Мне стало понятно, почему командир девятки грозил кулаком, требуя оставить его в покое: явно опасался воздушного боя.

Не хотелось верить, что в эскадрилье оказался подлец. Скорее всего, кто-то допустил оплошность и, боясь ответственности, не признается.

У штаба полка, на скамеечке, словно неживой, сидел Мазжухин. Я подошел:

— Товарищ младший лейтенант! Почему вы не в санчасти?

Мазжухина била нервная лихорадка. Он неуклюже встал и, заикаясь, выжал из себя:

— Я убил человека-то… Думал, что н-е-м-цы! Подошел близко и… убил…

Из сбивчивого рассказа летчика стало ясно, как все произошло. Когда я дал предупредительную очередь, Мазжухин принял ее за начало атаки и, находясь замыкающим в стою, сразу бросился на заднего бомбардировщика…

Мазжухин был до того потрясен случившимся, что казался невменяемым. Обычно при несчастьях люди раздражительны, некоторые совсем уходят в себя, но их не покидает здравый рассудок. Его же, богатыря с нежной душой ребенка, всего будто парализовало: рот раскрылся, глаза остекленели.

Невольно подумалось: хватит ли у него сил справиться с тяжелым потрясением, прийти в себя?


8
3 июля по радио выступил И. В. Сталин. Он начал свою речь необычно: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей Армии и Флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Такое обращение крепко взяло за сердце, тронуло за душу и заставило насторожиться. Сталин сказал, что над Родиной нависла смертельная опасность в результате внезапного и вероломного нападения фашистской Германии. Но почему нападение оказалось внезапным, Сталин умолчал. Только много лет спустя все стало ясно. XX и XXII съезды нашей партии раскрыли причины такой внезапности: Сталин, попиравший все нормы коллективного руководства, игнорировал разумные сигналы о готовящемся нападении на СССР, необоснованно отвергал предложения военных руководителей о приведении войск в боевую готовность. И уже с первых дней войны каждый советский человек почувствовал тяжкие последствия этого произвола, хотя в ту пору никто из нас и не думал, что причины неудач на фронте кроются прежде всего в порочных методах руководства, насаждавшихся Сталиным.

* * *
Тяжелые вести шли с фронта. В душу все больше и больше вкрадывалась тревога за ход войны.

19 июля стоял на редкость жаркий безоблачный день. Я отправлял жену с маленькой дочкой в деревню к моей матери, в Горьковскую область.

Мы старательно упаковывали все наше небогатое имущество. Мое внимание привлекла беличья шуба жены. Вещи имеют свойство восстанавливать в памяти дела давно минувших дней: в этой шубе жена провожала меня на Халхин-Гол в 1939 году; в ней встречала и провожала в Москве на Казанском вокзале, когда я ехал из Монголии на Карельский перешеек. Теперь эта вещь, воскресив в памяти две войны, которые для меня кончились благополучно, невольно вызывала какое-то безотчетное уважение и утешительную надежду. Я попросил Валю надеть шубу.

Жена поняла меня.

Молча смотрели в лицо друг другу и, наверное, думали одно: доведется ли встретиться после третьей войны?

Когда все было уложено и упаковано, мы в ожидании машины присели на сундук с вещами и болтали о разных пустяках, хотя мысли были далеки от них. Качая на руках дочку, я говорил:

— А ведь мы тебя, детка, чуть было не назвали Майей.

— Это твой Сережа Петухов посоветовал.

— А чем плохо — Майечка? Только вот под старость никак не годится: старушка — и вдруг Майя!

— А помнишь, как вы низко пролетали над роддомом в день парада? Я вам из окна рукой махала.

— Такие вещи, Валечка, не забываются. — И перед моими глазами, подобно кадрам из кинофильма, промелькнули события тех дней: весть о рождении дочки, парад, большие радости. Теперь вместе с отъездом Вали все это как бы удалялось, уходило из жизни. Война воспринималась сейчас не просто злом, приносящим несчастье всем народам, но и злом, угрожающим моей семье, моему ребенку. От этого сознательная ненависть к врагу как-то перешла в страстную потребность борьбы во имя собственного счастья. Глядя на дочку, я серьезно, точно взрослому человеку, пообещал:

— Вот, Верочка, вырастешь, и мы расскажем тебе, как сотня самолетов приветствовала твое рождение!

За окном засигналила машина.

Поехали на вокзал… Прощай, жена, прощай, дочка! Надолго ли? Или, может, навсегда?!

Поезд тронулся. Меня охватило такое ощущение, будто я последний раз вижу дорогие, родные лица… Грусть, тоскливая, тяжелая, перемешанная с какой-то щемящей болью внутри, холодила сердце, и я еще сильнее машу рукой вслед уплывающему окну вагона, из которого жена и две ее подруги — Аня Калягина и Аня Блохина — посылают нам прощальные улыбки, тоже полные тоски и невыразимых страданий.

Последний вагон уже скрылся за привокзальными постройками. А мы все стоим, не в силах оторваться от уплывающего вдаль дымка паровоза.

— Им троицей веселее будет ехать, — нарушив молчание, сказал старший техник эскадрильи Иван Андреевич Блохин.

— Впятером, — поправил я. — У меня же дочь, а у него — сын, — показал я на Калягина.

— Дорога-то длинная, — незаметно вытирая навернувшиеся на глаза слезы, тихо произнес Блохин.

Да, дорога действительно была длинной, она уже местами подвергалась бомбардировке. Все ли будет благополучно в пути? Об этом, наверно, все подумали, но никто не проронил ни слова.


9
Полк развернулся в истребительную дивизию, которая рассредоточилась в основном у иранской границы.

Наша эскадрилья в девять самолетов перелетела в Мильскую степь. Равнинная открытая местность в междуречье Аракса и Куры во многом напоминала Монголию. Та же и растительность — со множеством полыни и верблюжьей колючки.

Спали под крыльями самолетов. Змеи — а их было много — быстро покинули аэродром. Запах бензина и рев моторов пришелся им не по нраву.

Граница от нас — в двадцати километрах. В первые же два дня все самолеты укрыли в капонирах, похожих на большие окопы в форме подковы. Сверху они покрывались маскировочными сетями, на которые накладывался тонкий слой травы. Сливаясь со степным фоном, маскировка делала капониры незаметными с воздуха. Все автомашины тоже были укрыты. Летное поле окаймляли окопы и щели. Установили круглосуточное боевое дежурство самолетов. Несколько отделений бойцов постоянно находились в готовности к отражению наземного нападения противника. «Чайки», точно из-под земли, выскакивали из своих ячеек и сразу шли на взлет. Иначе говоря, сделали все, что требовалось в условиях войны. Казалось, эскадрилья и батальон аэродромного обслуживания, называемый сокращенно БАО, были готовы ко всяким неожиданностям.

И вот действительная боевая тревога.

Ночь. С комиссаром эскадрильи Василием Виноградовым мы только что после полетов спустились в землянку командного пункта. Раздался телефонный звонок.

— Почему летаете, когда доложили, что работу закончили? — слышу в трубке сердитый голос командира полка. — Да еще подходите к самой границе! Пограничники из-за вас все поставили на ноги.

— В воздухе вот уже десять минут как нет ни одного самолета, — докладываю ему.

— Как нет?.. Это точно?

Еще раз повторяю. Командир полка молчит. Потом слышу его разговор по другому телефону, очевидно со штабом дивизии. Оказывается, недалеко от нашего аэродрома кружат неизвестные самолеты. Они пересекли границу со стороны Ирана в то время, когда летала наша эскадрилья, и этим ввели в заблуждение пограничные посты. Теперь все ясно. Получаю приказание подняться и уничтожить нарушителей.

Приказ краток и понятен — уничтожить врага. Прежде чем запустить мотор, присматриваюсь к небу. Кроме бесконечного множества таинственно мигающих звезд, ничего не видно и не слышно. Ночь мертва и бездонна. Где-то вблизи летают нарушители. А как их отыскать? Прожекторов, которые могли бы осветить противника, нет. Рядом стоит комиссар эскадрильи Виноградов, но и его я не вижу. Он понимает мое состояние и говорит:

— Может, и я поднимусь?

— А что толку? Только помешаем друг другу да еще перепутаем, и может получиться неприятность.

Смолкаем и настороженно прислушиваемся. Во тьме ночи вдруг улавливаем звук мотора.

Покидаю землю, лечу сквозь непроницаемый мрак. Внизу ни одного огонька. Горизонта тоже нет. Его поглотила ночь. Только по звездам разбираю, где низ, где верх. А противник? Пролетит рядом, и то не обнаружишь. Да и меня теперь с земли никто не видит: выключил все навигационные огни и подсветку кабины…

За сорок минут ощупал весь район — и никого не встретил. Но враг был, и, может, сейчас еще летает где-то рядом со мной, а я, кроме приборов своей машины да звезд над головой, ничего не вижу.

Время приближается к посадке. По расчету, аэродром находится под самолетом. Земля ждет моего сигнала, чтобы зажечь прожекторы. Медлю включить навигационные огни: ведь в ответ на них аэродром обозначит себя и, когда я пойду на посадку, неприятель может сбросить бомбы. Ждать рассвета нельзя: горючее на исходе. Нужно садиться. А что делается вокруг — не знаю: я слеп и глух. Как бы пригодилось радио!..

Мне удалось произвести посадку в кромешной тьме без всяких помех. И тут товарищи сразу сообщили новую тревожную весть: с неизвестных самолетов в нашем районе, пока я летал, выброшены парашютисты.

Командир полка по телефону спросил:

— У вас все предусмотрено на случай, если противник выбросит прямо на летное поле воздушный десант?

Я онемел. Все, что требовалось по плану обороны аэродрома, предусмотрели, а вот о воздушном десанте не подумали. Да об этом ни слова не говорилось и в наставлениях. Но уже было известно, что немецко-фашистские войска сбрасывают парашютистов прямо на аэродромы и захватывают их…

Командир полка приказал немедленно принять меры по защите аэродрома от парашютистов.

Через несколько минут началась новая расстановки наличных сил и средств. Летчики, техники и младший специалисты эскадрильи остались непосредственно у самолетов. Батальон авиационного обслуживания разделился на две группы: одна заняла оборону на подступах к аэродрому, вторая расположилась в резерве у командного пункта эскадрильи. Такое распределение сил давало возможность вести борьбу с противником со всех направлений: и на подступах к аэродрому, и в случае, если враг попытается выбросить парашютистов прямо на взлетную полосу.

Ночь тянется очень медленно. Кругом тишина. Мы с комиссаром находимся у командного пункта эскадрильи и вглядываемся во тьму. Беспокойные мысли будоражат голову.

На исходе второй месяц войны, а немецко-фашистская армия все наступает. Когда же она будет остановлена и разбита? Разговоры о том, что фашисты дальше нашей прежней границы не пройдут, прекратились. Враг ее уже перешагнул…

— Неужели Турция и Иран начнут против нас войну? — проговорил Виноградов. Скорее всего, комиссар размышлял вслух, чем спрашивал. — У Турции ведь армия большая, почти полмиллиона, а у Ирана?

— Тоже армия есть, — отозвался я. — А потом точно известно, что немцы в Иране создали базу для наступления против нас с юга, на Баку. И сегодняшние ночные «гости» прилетели из Ирана, конечно, не для прогулки… Выбросили диверсантов-разведчиков. Готовятся…

— Конечно. Но в Азербайджан ни в коем случае нельзя допустить немцев, а то останемся без нефти, — деловито рассуждает Виноградов. — Досадно, что так долго раскачиваются наши полевые войска там, на западе, — и, скорее для шутки, чем серьезно, добавил: — Если все будет продолжаться в том же духе, может появиться и московское направление.

— Ну уж это ты хватил лишку, — решительно возражаю я.

И в этот самый момент в степи, как раз в том направлении, где был услышан шум неизвестного самолета, взвилась красная ракета. Сигнал означал: обнаружены подозрительные люди, и разведчикам нужна немедленная помощь. Послать резерв пешим ходом — много уйдет времени. Не лучше ли на машинах? Так сама обстановка подсказывала, что для борьбы с парашютистами противника аэродрому необходимо иметь хорошо вооруженную группу на колесах.

На рассвете недалеко от границы удалось поймать двух диверсантов.

Через несколько дней после этого случая, 25 августа, войска Советской Армии на основании договора от 1921 года вошли в Иран, обезопасив важный участок южных границ. Наша эскадрилья тоже перебазировалась в Иран, а мне внезапно приказали выехать в Оренбург в Военно-воздушную академию.

Эта неожиданность ошеломила. В голове никак не укладывалось: тяжелое положение на всех фронтах, армия отступает, а тут и учеба, да еще длительная. Странно и обидно. Но что я мог поделать, когда приказ подписан?.. Командир дивизии на мою просьбу позвонить в штаб ВВС округа ответил строго:

— Немедленно сдавайте дела и поезжайте в Оренбург.


10
Московский поезд из Баку вышел в полночь точно по расписанию. Народу много, но в пятом, мягком, вагоне почему-то еще оставались свободные места. В нашем купе — двое военных и старушка. Утром за завтраком состоялось путевое знакомство. Женщина ехала в Ростов, к дочери.

— В Баку я жила у сына, — доверительно говорила старушка. — Он все порывался жениться, да в армию взяли. Одной оставаться не захотелось. К тому же тоскливо в такое время без работы. Вот и перебираюсь, эвакуируюсь вроде бы. У дочки двое детей. Нянчить буду, а она пойдет на завод. Муженек-то тоже в армии.

— Ростов ближе к фронту, чем Баку, — заметил мужчина, лежавший на верхней полке.

— Ну и что же, дальше же Днепра вы их не пустите?

— Безусловно, мамаша! — уверенно подтвердил я. Старушка была очень словоохотлива.

— До тридцать девятого года я преподавала литературу в средней школе и хорошо знаю наше молодое поколение. Из него теперь состоит вся армия. А такие люди не пожалеют себя, чтобы фашистов разбить… — И вдруг, обращаясь ко мне, спросила: — Вы, конечно, на фронт?

Как-то неудобно было отвечать, что я еду в глубокий тыл учиться, но у меня не повернулся язык сказать неправду пожилому человеку.

— Учиться? — удивилась старушка. Добрые, выцветшие от времени глаза не без осуждения посмотрели на меня. — Вон как!.. — И словно ей от своих слов стало неудобно, женщина задумчиво потупились и молча начали намазывать маслом кусок хлеба.

— Не в Оренбург? — выручил меня из неловкого положения третий пассажир в купе, тоже авиатор.

Выяснилось, что оба мы едем в академию, а служили на Кавказе совсем рядом. Разговорились. Оказалось, что уже давно знакомы. Капитан Вячеслав Орлов как раз и был командиром той девятки бомбардировщиков, которую я с эскадрильей пытался посадить на аэродром в Ереване.

— Так не за эту ли печальную встречу в воздухе нас с тобой послали в академию? — шутя спросил Орлов.

Я недоуменно посмотрел на него.

Сначала поезд шел хорошо, выдерживая график. На станциях — изобилие продуктов. Но по мере приближения к Ростову все более ощущалась близость фронта. На платформах, осаждая вагоны, толпились пассажиры, ларьки опустели, расписание движения нарушилось. Потом поезд неожиданно остановился на перегоне. «Ростов не принимает!» — пронеслось по вагонам. Невесть откуда узнали, что впереди разбомбили путь. Большинство пассажиров покинуло душные вагоны.

Мы с Орловым тоже вышли. Бескрайняя голубизна неба. Жара. На полях колхозники. Как будто по-прежнему течет обычная мирная жизнь. И только по сосредоточенным лицам, вглядывающимся в небо, можно понять тревожные мысли людей.

— Неужели Ростов бомбят? — спрашивает соседка по купе.

— Не знаю.

— Случается, бабуся, — вмешивается в наш разговор какой-то юноша.

Не обратив внимания на юношу, старушка уныло побрела к своему вагону.

В Ростове в наше купе шумно вошли капитан 1 ранга и сопровождавший его матрос. Оба с вещевыми мешками и вооруженные — у матроса винтовка, у капитана немецкий автомат и сбоку на длинном ремешке отечественный пистолет.

— Здравствуйте! — громко и уверенно поздоровался капитан. Рослый, складный, он весь дышал силой и здоровьем. Хотя раскрасневшееся лицо и выглядело усталым, но лучилось приятной улыбкой.

Через две-три минуты матрос вышел, а капитан стал устраиваться на нижней полке, освобожденной старушкой. Вещевой мешок он повесил у окна, шинель у двери и, прежде чем найти место для автомата, что-то прикинул в уме, потом положил рядом с собой.

— Привык постоянно держать оружие под рукой, — сказал он, будто оправдываясь. — Давно уже море сменил на пехоту.

Орлов заинтересовался трофейным автоматом. Небольшой, легкий, он, по словам владельца, был очень удобен в действии.

— Сегодня утром ему пришлось здорово поработать…

— Вы что, с передовой?

— С передовой не с передовой, а прямо из боя, — с тяжелым вздохом ответил моряк и, очевидно уловив на наших лицах недоумение, пояснил: — Теперь на фронте не поймешь, что творится. Немцы ужефорсировали Днепр в районе Днепропетровска, а наши еще…

— Как — форсировали?

— Да так, как положено форсировать, — подтвердил моряк. — Днепр они перешли еще раньше, под Киевом. А вы не знали?.. Странно.

Действительно, об этом никто из нас ничего не слышал. Да и в мыслях мы не допускали, что такое может случиться.

Моряк, взяв полотенце и бритву, вышел.

Мы сидели молча, оглушенные страшной новостью. Даже не заметили, когда вошел в купе майор с интендантскими петлицами:

— Здесь должно быть одно свободное место?

Указали наверх. Как старшему по званию, я предложил новому пассажиру свою нижнюю полку. Майор поблагодарил и отказался:

— Я хочу спать и спать! А наверху очень хорошо. С начала войны не выходил из боев. Теперь не встану до Москвы.

Майор подтвердил весть о форсировании Днепра фашистскими войсками:

— Я сам только что оттуда.

— Как же пропустили их через Днепр? Неужели у нас и здесь, далеко от границы, нет сил?

— Сил, сил, — проворчал майор, укладываясь спать. — Сами видите: я интендант, работал на складах вооружения, а пришлось все бросить и с одним пистолетом ТТ примкнуть к стрелковому полку.

— Склады немцам не достались, успели, наверно, подорвать?

— Собирались, да опоздали…

Спустя минуту майор уже заснул.

Капитан 1 ранга из умывальника возвратился побритым, бодрым и пригласил «авиацию», как он сказал, за компанию пообедать.

Первая встреча с фронтовиками! До этого о войне мы имели представление только по сводкам, газетным статьям да разным противоречивым слухам. Капитан 1 ранга впервые со знанием дела объяснил нам сложившуюся обстановку.

— Так фашисты могут дойти и до Москвы, — непроизвольно сорвалось у меня, и я испуганно посмотрел вокруг: как бы не обвинили в паникерстве…

— Могут, к сожалению, — спокойно подтвердил моряк. — Конечно, Москву не отдадим, но прорваться к столице фашисты могут.

Подсевшие к нам в Орле летчики тоже немало порассказали о первых днях войны на границе.

— Я еще спал, когда наш аэродром накрыли две девятки «юнкерсов» и, наверно, с десяток «мессершмиттов», — с горечью рассказывал старший лейтенант с перевязанной рукой. — А сколько у нас было самолетов! Свыше ста. И почти все уничтожили.

— А ночью вы дежурили? — поинтересовался я.

— Звено «чаек», а также И-16 было в готовности, но никто из летчиков взлететь не успел: первыми же бомбами всю шестерку уничтожили. Немцы точно знали, где находились наши дежурные звенья.

— Их разведчик накануне прилетал, — пояснил другой летчик. — Уточнил стоянку самолетов. Наши поднялись, перехватили, но что толку-то: сбивать не разрешалось.

Послушал, послушал я опаленных войной людей и решил: ехать надо не в Оренбург, а на фронт.

В Москве зашел в управление кадров ВВС. В бюро пропусков задержался не больше десяти минут и через полчаса уже сидел в кабинете перед майором. Он выслушал меня внимательно, не перебивая. Потом спокойно спросил:

— На чем вы хотите воевать?

— Как — на чем? Конечно, на истребителях.

— А где их взять? У нас тысячи летчиков — и истребителей, и бомбардировщиков — без самолетов. Советую, пока есть время, поучиться. А когда нужно будет — отзовем. Кстати, сейчас в академии будет куда больше слушателей, чем до войны.

Разговор короткий, но убедительный. Нельзя было не задуматься, что раз в столь трудное время не закрыты военные академии, значит, резерв командных кадров у нас достаточный. Это вселяло уверенность на будущее.

На Калининском фронте

1
Прошел год. И вот я уже прощаюсь с Оренбургом. С высокого берега Урала в последний раз взглянул на рощу, на степные просторы, уходившие в небесную даль. Доведется ли еще побывать в этих краях?

Впереди фронт.

Вспомнил, каким птенцом начинал войну на Халхин-Голе. Тогда у меня был мизерный налет на истребителях — меньше ста часов, теперь — шестьсот! Год в академии тоже не прошел даром: освоил новый тип самолета, пополнил свои теоретические знания. Есть все шансы бить врага наверняка.

Много размышлял об этом в пути к новому месту службы на Калининский фронт, с твердой верой в свою «счастливую звезду».

Стоял сентябрь 1942 года. День выдался пасмурный, дождливый. Проселочные дороги раскисли. Грязный, в насквозь промокшем поношенном реглане с большим трудом на попутных машинах добрался от станции до деревни, где размещалось управление 3-й воздушной армии. Прежде чем войти в домик отдела кадров, тут же, в большой дождевой луже, смыл с себя дорожную грязь.

Начальника отдела кадров на месте не оказалось. Принял меня важный на вид уже немолодой капитан.

— Старший политрук Ворожейкин после окончания ускоренного курса академии ВВС явился в ваше распоряжение, — доложил я по всем правилам, держа в руке необходимые документы.

Капитан, хмурясь, не вставая со стула, выслушал и недовольно буркнул:

— Вы Ошиблись адресом. Идите в политотдел.

Я положил перед ним командировочное предписание, удостоверение личности и большой опечатанный пакет.

— А почему у вас звание политработника? — удивился он.

На его сердитом лице промелькнуло выражение недоверчивости.

Капитан углубился в чтение моих бумаг, сверяя один документ с другим. Потом, не приподнимая головы, стал внимательно осматривать сургучные печати на пакете. Найдя их в порядке, вскрыл пакет и начал листать личное дело.

— О, вы, оказывается, в академии за грубость со старшим начальником заработали двадцать суток ареста и привлекались к партийной ответственности.

Да, был такой печальный случай в моей жизни. Произошел он осенью 1941 года, когда немецко-фашистские войска вплотную подошли к Москве. Мне не хотелось в то трудное время оставаться в глубоком тылу. Я подал рапорт о посылке на фронт. Не разрешили. Чтобы развеяться от тяжких дум, я пошел в театр слушать оперу «Царская невеста». Слева от меня сидел лейтенант-танкист с девушкой. Во время действия они довольно громко разговаривали. Впереди оказался генерал-лейтенант. Он обернулся к ним:

— Замолчите! Мешаете слушать.

А в перерыве, когда включили свет, генерал, как видно по ошибке, сделал мне замечание за «неуменье вести себя в театре» и приказал доложить об этом моему непосредственному начальнику.

Позже на меня наложили взыскание по строевой линии, а заодно привлекли к партийной ответственности. На заседании партийного бюро к этому присоединили еще и мой рапорт о посылке на фронт, как доказательство того, что я «не желаю учиться». Один из членов бюро все это квалифицировал как опасную недисциплинированность и потребовал самого строгого наказания.

Партийное бюро вынесло строгий выговор с предупреждением. Однако коммунисты не согласились с таким решением, на собрании ограничились разбором. Я хотел было рассказать капитану обо всем этом.

— Не надо, — снисходительно улыбнулся он. — Чепуха какая-то. Учиться не хотел, а в свидетельстве об окончании почти одни пятерки! И уже летали на новых «яках»? Доложу начальству. До завтра.

На другой день с утра я снова предстал перед капитаном.

В мирные дни получение нового назначения всегда вызывало у военных людей большое душевное волнение. Другая должность, неизвестное место службы, новые люди… Ко всему этому нельзя было оставаться равнодушным. Иное дело в военное время. Теперь вся процедура назначения ничуть не волновала меня. Я рассуждал так: где бы летчик со своей частью ни находился, место работы уже определено — фронт, он един для всех. Должность тоже особого значения не имеет. Воздушный бой всех уравнивает. Там права на жизнь, на смерть и на победу определяются только умением воевать да товарищеской спайкой… Поэтому я спокойно ждал приказа о назначении. Мне было известно, что в армии один полк все еще летает на старых истребителях И-16. Однако я был уверен, что меня пошлют на «яки», как уже освоившего новый самолет.

Капитан с тем же важным видом, как и накануне, зачем-то молча порылся в моем личном деле и сухо, официально начал:

— Докладывал о вас командующему. Принять вас у него нет времени, поэтому поручил мне передать следующее: боевого опыта на фронтах Великой Отечественной войны вы не имеете. То, что было на Халхин-Голе и на финской войне, уже устарело…

Служба в армии, и особенно академия, научили меня шире смотреть на то, что называется боевым опытом. Я был убежден, что этот опыт никогда не устаревает, а только перерабатывается, совершенствуется в зависимости от новых событий. Мне трудно было согласиться с капитаном, так бездумно оценивавшим историю прошлых войн, особенно Халхин-Гол.

— Вы не правы…

Капитан, видимо, не терпел, чтобы его перебивали, раздраженно сверкнул глазами и предупредительно поднял руку:

— Вот вы опять свою недисциплинированность показываете. Это нехорошо. Командир должен иметь выдержку и такт.

— Виноват, — извинился я.

— Так вот. Чтобы командовать эскадрильей, вам нужно еще поучиться у наших фронтовиков и к тому же подтянуться в дисциплине. Ввиду вышеизложенного командующий принял решение назначить вас с понижением — заместителем командира эскадрильи в семьсот двадцать восьмой истребительный авиационный полк.

Очевидно желая узнать, как я буду реагировать на такое сообщение, капитан сделал паузу.

Должность меня мало волновала. Я спросил лишь об одном: — Этот полк на «яках»?

— Нет, на И-шестнадцатых.

У меня непроизвольно вырвалось:

— Но я переучился на «яках», а на И-шестнадцатых уже три года не летал, надо снова учиться. Зачем?

— Так решил командующий.

Я встал:

— Разрешите идти?

Кадровик тоже приподнялся и, вручая командировочное предписание, пояснил:

— Понижение — временное явление. Вот покажете себя в деле — назначим снова на должность командира эскадрильи. А теперь, сами понимаете, академия вам ни боевого опыта, ни практических навыков не дала, а летчику нужно…

— Спасибо за заботу. Постараюсь оправдать ваше доверие…

Когда вышел из домика на свежий воздух, погода уже резко изменилась. Сквозь тонкую пелену облаков проглядывало полуденное солнце. Солнечные блики, искрясь, играли в гладких, как зеркало, лужах.

С голубеньким чемоданчиком, в котором находилось все мое имущество, я направился на перекресток дорог, чтобы на попутных машинах добраться до полевого аэродрома.


2
728-й полк был сформирован в Чугуевской военно-авиационной школе из летчиков-инструкторов. Через два месяца он прибыл на Калининский фронт и сразу включился в боевую жизнь. Летчики уже сбили в воздушных боях более сотни самолетов противника, а сами потеряли двадцать одну машину.

— Здорово! — не удержался я от восхищения. Капитан Купин, исполнявший обязанности командира полка, уехавшего за новым пополнением, заметил:

— Так и должно быть. Из школы отбирали лучших… Летчики только что прилетели с боевого задания, и машины заправлялись горючим. На одном из истребителей мне предстояло потренироваться в технике пилотирования и ознакомиться с районом аэродрома.

— Завтра — за боевую работу, — просто, по-товарищески сказал Купин.

Пока техники готовили И-16 к полету, мы с капитаном прохаживались по опушке леса. Дмитрий Иванович охотно, но со свойственной ему степенностью и немногословием знакомил меня с боевыми делами полка. В его скупом рассказе звучала большая любовь к полку, к людям, в подготовке которых к боям, конечно, немалая заслуга принадлежала и ему.

— У нас дерутся все как львы. Взять Сашу Новикова — настоящий ас! На героя посмертно представили. А Игорь Кустов! Два раза шел на таран. В последнем бою снаряд раздробил ему ключицу, разворотил грудь, а он, истекая кровью, дрался.

Потом капитан показал на крепко сложенного смуглого парня.

— Вон видишь — Андрей Боровых.

И тут же стал рассказывать историю, о которой я уже читал в газете.

Над территорией, занятой оккупантами, завязался воздушный бой. Самолет штурмана полка капитана Петрунина загорелся. Летчик выпрыгнул на парашюте. Андрей Боровых, находясь рядом с товарищем, спускающимся прямо на окопы противника, мучительно размышлял, что же предпринять. Темно-серые фигурки вражеских солдат уже выскакивали из своих нор и приближались к вероятному месту приземления парашютиста. Всем казалось, что летчику ничем помочь нельзя. О посадке самолета, как это сделал в Маньчжурии Сергей Грицевец, нечего и думать: вся земля изрыта окопами.

Не зная сам зачем, Андрей Боровых приблизился вплотную к беспомощному Петрунину и сделал вокруг него вираж. К удивлению, парашютист метнулся за самолетом и немного приподнялся вверх. «Уж не задел ли?» — мелькнула неприятная мысль у Боровых. Но нет. Андреи Петрунин, повиснув под белым куполом, энергично жестикулировал руками и, не снижаясь, качнулся вслед за самолетом. И тут Боровых осенила догадка, родилась слабая надежда спасти товарища.

Он сделал вокруг белого купола еще один вираж с набором высоты, потом второй… Парашютист, не снижаясь, тянулся за самолетом, даже моментами подскакивая ввысь.

Бой кончился. На помощь пришли другие летчики. Все поняли, что парашютист, попадая в воздушные завихрения, образующиеся сзади самолета, некоторое время летит вслед за ним. И один за другим завиражили. Стало ясно, что таким способом можно перетянуть товарища через линию фронта. Немцы, очевидно, не верили, что парашютист может уплыть от них, и не открывали огня. Потом спохватились, да поздно.

Так перед благородным мужеством людей отступила сама смерть. Летчик был спасен!..

— Взаимовыручка у нас на высоте, — похвалился Дмитрий Иванович и тут же тяжело вздохнул. — Только вот «стариков» осталось мало, всего пять человек при шести исправных самолетах. Обещают перевооружить на «яки»… Но, видно, не скоро это будет. Все сейчас идет на юг, под Сталинград[1].

Механик доложил о готовности самолета к вылету.

От высокой фигуры Купина сразу повеяло настороженностью. В черных глазах мелькнуло сомнение и тут же исчезло, уступив место доверию.

— Ну, все ясно? Ничего не забыл?

По положению требовалось провезти меня на учебном самолете, а его не было. Потому-то Дмитрий Иванович, старый инструктор, и волновался. Я тоже чувствовал себя не совсем уверенно: И-16, пожалуй, самый сложный из всех истребителей, которые знала наша авиация. Однако ничего не поделаешь: война диктует свои правила!

Прежде чем сесть мне в кабину, Купин спросил:

— Эрэсами пользоваться умеешь?

С реактивными снарядами я познакомился еще на Халхин-Голе, но стрелять не доводилось: уж очень они были засекречены.

— Ими очень хорошо отпугивать «мессов», — наставлял капитан. — И неплохие результаты получаются при штурмовке площадных целей. Попробуй парочку в воздухе выпусти!

* * *
Когда я закончил тренировочные полеты, солнце уже скрылось за горизонтом. В воздухе потянуло морозцем, — значит, утром будет хорошая погода.


3
Идем на построение. На чуть поседевшей от мороза траве с хрустом печатаются следы… В голубом небе полная тишина, на земле — никакого дуновения. Из-под макушек деревьев поднималось большое свеже-розовое, удивительно мягкое солнце. И сразу все заискрилось. Лес, что с трех сторон окружал аэродром, запылал осенним багрянцем. Кругом царило величавое, вечно праздничное пробуждение природы, но мне было не до того. Весь мир сейчас для меня сосредоточился на боевом задании: прикрыть штурмовики. «Илы» должны нанести удар восточнее Ржева по фашистским войскам, пытающимся улучшить свои позиции на северном берегу Волги.

Впятером стоим перед капитаном Купиным и слушаем указания на вылет.

— Все понятно?

— Понятно… — тихо и глухо, словно издали, ответили два-три голоса. Остальные в задумчивости кивнули головами.

Нестройный ответ не волнует командира. Он знает: летчик, получив задание, уже живет думами о предстоящем деле. Хотя фронт находится в тридцати километрах и в воздухе ничем не обозначен, летчик всеми мыслями там, на передовой. В его воображении возникает вся обширная панорама наземного сражения и возможная воздушная обстановка, в которой придется действовать. Купин, хорошо понимая состояние людей, не повторяет своего вопроса, а только проницательно окидывает всех взглядом, как бы убеждаясь по особым приметам в готовности каждого выполнить поставленную задачу.

Правофланговые младшие лейтенанты Боровых и Баранов — ветераны полка. Он уверен: эти не подведут. На счету каждого уже по десятку сбитых фашистских самолетов. Умелые и опытные бойцы, они скоро перейдут в другой, соседний полк, формирующийся из мастеров воздушного боя.

С ними сержант Сергей Лазарев. Как и большинство высоких людей, он чуть сутулится. Самый молодой летчик в полку и воюет еще недавно. Губы плотно сжаты — первый признак внутреннего напряжения. Синие с прищуром глаза доверчиво устремлены на командира. В них и задор, и суетливое нетерпение, свойственное еще неопытным воздушным бойцам. Купин постоял около Лазарева, но ничего не сказал.

Младший лейтенант Архип Мелашенко — небольшой, не в меру раскрасневшийся, с очень взволнованным рыжеватым лицом. Вся его фигура выражает какую-то безотчетную тревогу. Он заметно переживает: видно, как нет-нет да и вздрогнет левая рука. Воюет он с начала организации полка, не раз палился в огне, а переживает, нервничает, как перед первым вылетом. Может, война не закалила, а, наоборот, ослабила его сердце, нервы?

— Не холодно? — спрашивает Купин.

Архип вздрогнул, еще сильнее зарделся, словно его пристыдили за что-то, и поспешно ответил:

— Нет.

По лицам товарищей пробежала улыбка, разрядив их скованность.

Около меня Дмитрий Иванович задержался. То ли желая подбодрить, то ли просто еще раз решил напомнить:

— Прошу особо обратить внимание на линию фронта. В случае какой-нибудь неприятности тяните на свою территорию. В бою от группы не отрываться! — И, доброжелательно улыбаясь, заключил: — Все будет хорошо…

Хотя я на добрые десять лет старше многих из стоящих со мной в строю летчиков, в глазах Купина все равно «новичок», необстрелянный боец.

Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это не знакомо? Одно дело говорить о войне, решать учебные тактические задачи, но совсем другое — самому идти в бой».

Какая-то оторопь, безотчетная спешка… Знаю — нехорошо, но все равно не в силах ничего поделать с собой. Волнение, присущее человеку, составляет одно из свойств его природы и, может быть, один из признаков деятельной натуры. Если бы я не понимал, на что иду, очевидно, и не волновался бы… Наблюдаю за товарищами и вижу: каждый старается ничем не показать своего душевного состояния. Владеть собой — мужество. А кто из нас не хочет быть мужественным?

Над аэродромом появились наши штурмовики. Взлетаем шестеркой. Звено в четыре самолета ведет капитан Купин. Чуть в стороне — пара Андрея Боровых.

У меня не убирается шасси. Проверяю, выполнил ли все требования инструкции. Вроде все, однако ручка, которой должен сделать сорок семь оборотов, не двигается с места.

С неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор можно перегреть. На этой машине вчера летал, все было нормально. В чем дело? Еще раз проверяю последовательность своих действий и обнаруживаю техническую неисправность.

Возвращаться? А если будет бой, возможно, кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, однако подумают, что, если бы я полетел, несчастья могло не случиться: наших на один самолет было бы больше. От такого предположения крепнет решимость остаться в строю, быть рядом с товарищами.

В такие минуты сомнений летчики редко руководствуются официальными правилами, словно забывают их, и действуют в общих интересах, рискуя собой. И наоборот, тех, кто следует строго предписаниям, осуждают…

Капитан Купин, у которого я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю, он же настойчиво повторяет. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранным шасси. Наконец, Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им по голове, потом по козырьку кабины, напоминая, что я такое же бестолковое «бревно», как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей «непонятливости», перестал сигналить. А я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.

Успокоившись, внимательно наблюдаю за происходящим. Как найти свой аэродром после боя — это меня не тревожит: накануне все оглядел с воздуха и обдумал. По железной дороге Торжок — Ржев, которая сейчас стелется левее, всегда можно восстановить ориентировку.

Пятерка Ил-2 в плотном строю клина плывет на небольшой высоте. Мы летим сзади штурмовиков попарно уступом влево. Строй разомкнут: это не отвлекает внимания на пилотирование в группе, и летчики имеют возможность наблюдать за всем, что делается вокруг. А маневренность? Тоже ничем не стеснена. Каждый отдельно и все вдруг могут в любую сторону развернуться, не мешая никому. Чем же отличается сейчас боевой порядок от времен Халхин-Гола? В парном построении и разомкнутости. В 1939 году мы уже применяли эшелонирование групп по высотам. Жаль, что сейчас этого нет.

Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Близок фронт. Чуть левее в лучах солнца заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. В прозрачном воздухе противника нет. Мне не терпится увидеть линию фронта, и я смотрю вниз.

Волга! Знаю — внизу немцы. Но где же они? Кроме леса, изрытой земли и полусожженных деревень ничего не видно. По расчету, передний край должен быть где-то под нами.

Чтобы с воздуха читать расстилающуюся карту войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, «врасти» в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют понять эту своеобразную географию.

И вот фронт сам заговорил. Черные рваные хлопья зенитных разрывов повисли между самолетами. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Не теряя высоты, следуем за «илами».

Наблюдаю за небом: где-то в нем таится опасность. Глаза неуверенно разглядывают небесную синеву, густую и неприятную. Кажется, небо прячет врага где-то в своей бездонной глубине. Я лихорадочно кручу головой, нервно озираясь вокруг. «Ничего, привыкай, — говорю себе, стараясь упорядочить свои действия. — Главное теперь — ничего не упустить в воздухе». На землю смотреть незачем — с ней связи нет.

Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертания самолетов с длинным, тонким фюзеляжем — у нас таких не было. «Мессершмитты»? Сейчас начнется бой! Деловая сосредоточенность сразу овладела мной. Безрассудного задора, какой охватывает в таком случае новичка, еще не познавшего беспощадные клещи воздушного боя, у меня не было. Халхин-Гол не пропал даром. Там в первом бою я весь горел нетерпением и, как ребенок, не испытавший боли от огня, больше резвился, чем соображал. Идя в атаку тогда, был, кажется, готов держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас же весь насторожен, чуток и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.

Всматриваюсь, нет ли где еще «худых», как мы называли Ме-109. Нет — не видно. Только пара кружится над нами. Почему же не атакует? Смотреть внимательней!.. Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Только я хотел предупредить Купина, как пара стремительно, точно ястребы, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. «А четверка со стороны солнца?» — забеспокоился я. Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов». Конечно, так согласованно враг мог действовать только при наличии радио. А у нас до сих пор нет радиостанций на истребителях.

Мне понятен замысел врага: пара привлекает на себя И-16, а четверка нападает на штурмовиков. Но понял ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки истребителей противника! А если ее никто не видит? Развернуться навстречу одному — опасно: подставишь себя на съедение паре, и никто не успеет помочь. Однако медлить с защитой штурмовиков нельзя. Может, оставить своего ведущего? Раз требует бой, можно и оставить. И, выбрав момент, когда пара «мессеров» на развороте не успела взять меня на прицел, перед самым носом неприятеля крутнул свою машину: теперь-то уж обязательно помешаю «мессерам», атакующим штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади четыре наших истребителя уже чуточку опередили меня. Значит, они тоже видели врага, и, может быть, даже раньше. А Купин? Он один! Поворачиваю голову туда, где только что оставил капитана, но его уже нет.

Чувство непоправимой вины словно опалило меня. Сожалеть и раскаиваться поздно, бой идет. Немедленно беру в прицел одного истребителя из четверки и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов. Сразу вспыхнуло не меньше десятка черных бутонов — стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл цель, только страха нагнали: «мессеры» ушли ввысь.

Отвлекающая пара вражеских истребителей на большой скорости тоже метнулась вверх, показав серые животы. На их крыльях с желтыми, точно обрубленными, концами, зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистские самолеты.

Большой избыток скорости пилоты с Ме-109 использовали, чтобы резко оторваться от нас и атаковать.

Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю направо и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом! Очевидно обстреляв в лоб пару немецких истребителей, он на какую-то секунду развернулся позднее.

«Илы», образовав круг, спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессершмиттов», мы тоже встали в круг. О нападении на самолеты противника, имеющие скорость километров на сто больше наших, нечего и думать. Мы могли только защищать штурмовиков или отбиваться.

Кажется, все на стороне противника: и скорость, и высота, и инициатива. На И-16 ни догнать немцев, ни уйти от них. Единственное наше преимущество — вираж. Но при малой скорости он хорош только для самозащиты. И горе, если гитлеровцам удастся разорвать наш круг. Вот почему капитан Купин, знакомя меня с людьми, особенно подчеркнул сильную сторону летчиков 728-го полка — взаимную выручку в бою. Сила И-16 против «мессершмиттов» — в единстве группы.

И еще в одном заключалась наша сила: все мы коммунисты и комсомольцы. Эту силу врагу не сломить.

«Илы» бомбами, пулями и снарядами старательно обрабатывали немецкую оборону на небольшом клочке земли. «Мессершмитты» не проявляли особой активности. Они почти и не пытались разорвать кольцо И-16. Очевидно, фашистские летчики были убеждены, что, пока идет штурмовка, вряд ли мы допустим их к «илам», и выжидали удобного случая.

Наш круг походил на быстро вращающуюся дисковую пилу: куда ни сунься — не возьмешь. Самолеты, меняя положение, вытягиваясь в нужную сторону, струями разбрызгивали пулеметный огонь, а то и реактивные снаряды. «Мессеры», как щуки, носились на больших скоростях совсем близко и всякий раз, натыкаясь на острые зубья пилы, отскакивали.

Но нельзя ведь до бесконечности висеть над территорией противника. Надо идти на свой аэродром. Что будет, когда круг разорвется? Еще накануне, вникая в особенности боя И-16 против Ме-109, я спрашивал об этом Купина.

— Жить захочешь — выход найдешь, — смеясь, ответил он. Потом уже серьезно разъяснил, какие тактические приемы используются летчиками в подобных условиях. И вот настало время убедиться, насколько это надежно.

Только штурмовики закончили работу и легли на обратный курс, как Купин резким движением разорвал круг. Боевой порядок наших истребителей на какое-то мгновение принял форму вопросительного знака, направленного хвостом к штурмовикам. Мой самолет оказался замыкающим и, пожалуй, метров на сто приотстал. «Мессершмитты» только и ждали этого! Я еще не успел понять замысел Купина, как две пары Ме-109 с разных направлений рванулись на мою машину. Когда что-нибудь неожиданно падает на тебя, инстинктивно загораживаешься от опасности рукой, отскакиваешь в сторону. Так и я, не думая о последствиях, сделал резкий рывок, навстречу нападающим, уклоняясь от огня противника.

Два немца, чтобы не проскочить вперед, уменьшили скорость и открыли огонь. Дымчатые трассы прошли стороной от меня. Вторая пара промелькнула на максимальной скорости и тоже начала разворачиваться ко мне в хвост. А где же третья пара? Подловив момент, она уже наваливалась на меня сверху. На какие-то секунды я оказался зажатым и сзади, и справа, и сверху. Хотелось отвернуться в свободную сторону влево, но я понимал, что этим только позволю противнику скорее расправиться со мной.

Наши истребители летели уже развернутым фронтом метров на пятьсот впереди. Конечно, надо как можно скорее присоединиться к ним. Самолет с неубранным шасси, да еще оторвавшийся от группы — прекрасная мишень! Где выход? Ждать помощи от своих? Наши только что приняли другой боевой порядок и вряд ли видят, как глупо я влип. А мне каждая доля секунды может стоить жизни.

В воздушных боях бывают такие моменты, когда одного бьют, а находящиеся рядом товарищи не могут помочь ему.

Маневр! — вот в чем спасение. Прикрываясь землей и мотая самолет из стороны в сторону, точно футбольный мяч, я пошел за своими со снижением. Пули и снаряды струились вокруг. Неинтересная «игра»!.. И-16 развернулись мне навстречу. Немецкие истребители сразу бросились на «илов». Тут-то я понял всю глубину своей оплошности. А оплошность ли? Нет! Настоящее малодушие. Ведь когда начали атаку немцы, никто, кроме меня, не развернулся, все, взаимно защищаясь, перестреливались для прикрытия «илов» из одного боевого порядка в другой, а я, испугавшись «мессершмиттов», откололся от группы. Теперь, выручая меня, Купин оставил штурмовиков. Крайне неразумно: лучше уж пострадать одному, чем рисковать «илами», которых истребители обязаны охранять ценой своей жизни…

К счастью, все произошло как нельзя лучше: пятерка И-16, прихватив меня, опять развернулась, и гитлеровцы не успели атаковать штурмовиков. Через какое-то мгновение мы оказались у «мессеров» в хвосте. Они отпрянули. Одного подбили, и он куда-то скрылся.

Потом на маршруте «мессершмитты» пытались клевать нас сзади, но ничего сделать не смогли. Небольшими отворотами, применяя своеобразные воздушные «ножницы», знакомые еще по Халхин-Голу, мы отбили все атаки. Как-то даже не верилось, что можно столь удачно вести оборонительные воздушные бои на наших стареньких И-16 против современных «метеоров» Ме-109.


4
В бою некогда заниматься самоанализом, да и мысль работает рывками. Что главное, что второстепенное в действиях — порой нельзя уловить. Если же и оценишь какой-нибудь свой маневр, то предаваться отчаянию, горю или радости нет времени. А вот на земле все можно разложить по полочкам.

Как только я выключил мотор, почувствовал такое угрызение совести, что хоть, как говорится, проваливайся сквозь землю. Из головы все улетучилось, даже позабыл, что летел с неубранным шасси. Теперь отчетливо понял, что мой инстинктивный разворот для самозащиты не что иное, как результат растерянности. Вместо того чтобы резким рывком самолета увернуться от удара немцев, не нарушая строя, я оставил товарищей. Не выдержали нервы. Оступился.

Из кабины вылезал медленно, так же, как и после первого боя в Монголии. Тогда медлительность вызывалась торжественностью момента — получил боевое крещение. Теперь позором. Неужели за время учебы в академии сдали нервы? Скорее всего, давно не испытывал большого напряжения. Когда человек напряжен, все рефлексы обострены, и на неожиданную опасность может реагировать инстинктивно. Воскрес в памяти аналогичный случай. Японцы, как и немцы, тоже атаковали меня сзади. Не зная, что делать, я искал тогда спасения в безотчетном полете по прямой, пряча голову за бронеспинку. Все мои желания были устремлены к одному — уйти от противника. Я не понимал, что обезоруживаю себя и становлюсь мишенью.

Когда нападают сзади и не имеешь скорости уйти, маневр — единственный способ самозащиты. Формы же маневра разнообразны, и каждый должен применяться с учетом обстановки. Позднее, на Халхин-Голе, я привык в таких случаях подставлять лоб самолета и идти на лобовую атаку. Сегодня бессознательно поступил так же. Очевидно, некоторые тактические приемы, когда долго применяешь, превращаются уже в привычку. Изменяются условия боя, изменяются и привычки. Виноват ли я? Конечно. Но ведь и страшного пока ничего не случилось.

Какие бы ни возникали в отяжелевшей голове доводы, какие бы ни находил себе оправдания, а объяснение с капитаном Купиным неизбежно. С товарищами я тоже должен встретиться. Особенно досадно, что неприятность получилась при первом боевом знакомстве. А первое впечатление о человеке надолго сохраняется в памяти. Попробуй теперь докажи…

Мужество — не природный дар. Кто хочет его приобрести, тому надо порой наступить на горло самолюбию. А как это тяжело!

Понуро побрел на доклад. Проклятое шасси! Зря не возвратился, нужно было бы сесть. Теперь многое, что считал правильным, представлялось совсем в ином свете.

Дмитрий Иванович, к моему удивлению, сам идет навстречу и улыбается:

— Ловко ты на себя принял «мессеров» и отвлек!.. За это время мы ушли с территории противника и перестроились из «круга». Поздравляю со вторым боевым крещением.

Купин хотел пожать мне руку, но, заметив что-то неладное, спросил:

— Уж не заболел ли?

Человеку, очевидно, свойственно скрывать свои слабости. И я, чтобы не выдать волнения и собраться с мыслями, решил чуть схитрить:

— Без привычки в ушах заложило… Не понял, что вы сказали.

— Продуй! — громко посоветовал Дмитрий Иванович и показал, как это делается. — … А вообще так рисковать, пожалуй, не следовало. Этим ты усложнил наши действия. И все же получилось неплохо…

Мы пошли завтракать.

Как по-разному можно оценить отдельные моменты воздушного боя! Со стороны мои действия и были таковыми, как о них отзывался Дмитрий Иванович, но я-то знал, что все получилось случайно, помимо моего желания. Ладно уж, не стоит разочаровывать других, достаточно и того, что сам себя осудил. Впереди еще много боев более трудных, чем этот. Мне сейчас нужно доверие товарищей.

Завтрак показался необыкновенно вкусным. Давно я уже не ел с таким аппетитом. Летчики, с которыми летал, вдруг стали для меня самыми близкими товарищами, словно знал их не второй день, а Давным-давно. Бой не только разом сближает или разъединяет людей, но и роднит. Сырая, заплесневелая землянка сейчас выглядела уютной, чуть ли не домашней, желанной комнатой. Не зря так ласково, любовно, даже трогательно вспоминается фронтовая жизнь.

От печки, сделанной из бензиновой бочки, в землянке жарко. Бодро потрескивают сухие дрова. Мы сидим за двумя маленькими столиками и ведем оживленный разговор. На первый взгляд могло бы показаться, что тут находятся только обстрелянные, опытные бойцы, уже давно знающие друг друга. Однако, присмотревшись попристальнее, определишь, что далеко не так. Сразу приметишь ветеранов полка. Их речи без деланной позы, спокойные, лишенные всяких разглагольствований. Между собой говорят коротко, отрывисто, понимают же друг друга с полуслова. Даже в движениях, по-деловому будничных, собранных, угадывается внутренняя сила, так свойственная закаленным в боях людям.

А вот три молодых. Они еще по-настоящему не вросли в боевую жизнь и даже не сформировались как летчики. Среди них выделяется Сергей Лазарев. Боевое крещение уже дало ему право, как он, видимо, думал, держаться в разговорах на одной ноте с бывалыми людьми. Реплики его, хотя и громки, но не убедительны, смех раскатистый, но не заразительный. На его остроты почти никто не обращает внимания. Он старается вести себя непринужденно, очень самостоятельно, подражая опытным летчикам. И, словно у актера, входящего в роль, это у него получается неплохо… Что поделаешь, в девятнадцать лет многим хочется казаться зрелыми.

Сергей пытается уже важничать и, пренебрежительно отодвинув тарелку со свиной отбивной, басовито ворчит на официантку:

— Где ты такого столетнего кабана откопала? Как подошва — нож не берет… И даже не соленый.

Широкое лицо Маши вспыхнуло. Серьезная молодая женщина, возмутившись, резко заметила:

— Вам, я смотрю, соль не соль, мясо не мясо! Все едят, а вы куражитесь, как избалованный ребенок.

— У него нож тупой! — под общий смех говорит кто-то.

А вот и третья группа летчиков. Это люди не из молодых: когда-то побывали в боях, послужили порядочное время в строевых частях, но только что прибыли на фронт… Таков капитан Петрунин, штурман полка. Он внимательно ко всем прислушивается, сам же в разговор вступать не спешит. Главное сейчас для него — все понять, изучить и цепко врасти в новую жизнь.

Кроме этих, как бы внутренних, различий, летчики делились на две категории по форме одежды. В кожаных регланах — люди довоенной выучки, в комбинезонах — молодые, ставшие летчиками только перед войной или совсем недавно.

Завтрак прошел быстро. У летчиков-истребителей вырабатывается привычка все делать быстро, напористо. Маша, ранее работавшая в полку бомбардировщиков, сразу отметила:

— Вы, как пожарники. Куда только спешите?

— Понимаем, Маша, — сочувственно отозвался Купин. — Хочешь сказать, не как у бомбардировщиков. — Купин знал, что она перешла из бомбардировочной части не случайно. Там у нее был близкий человек. Недавно погиб. Чтобы забыться от горя, Маша и попросилась к нам.

Дмитрий Иванович неловко пошутил:

— Скоро привыкнешь и здесь, у нас вон какие орлы. Маша только глазами сверкнула:

— Спасибо!

— Что там бомбер! — желая обратить на себя внимание, громко начал Сергей Лазарев, — У-у, везу-везу!.. То ли дело ястребок: пролетит — аж маникюр с пальчиков отскочит!

Купин насторожился. Но никакой неприятности не произошло. Сделав, как видно, скидку на молодость, Маша снисходительно улыбнулась:

— Ладно, ястребок, помоги мне посуду в ящик уложить.

Помощников нашлось несколько. И в этом мелочном факте чувствовалась милая идиллия жизни, так приятно окрашивающая однообразный быт людей, часто смотрящих смерти в глаза.

Дмитрий Иванович поднялся, поблагодарил Машу, потом подошел ко мне:

— Пойдем поговорим о делах.

Командир второй эскадрильи капитан Иваненков находился в госпитале, и Купин приказал пока принять командование его подразделением. В полку по штатам должно быть две эскадрильи и двадцать самолетов. В наличии же — шесть машин и десять летчиков. Поэтому вся боевая работа велась не поэскадрильно, а полком. Фактически капитан Купин сейчас был и командиром полка, и командиром эскадрильи, и командиром звена одновременно.

— А кем мне, собственно, командовать? — спросил я, зная, что техническим составом, как это всегда бывает на войне, практически полностью распоряжаются инженер полка и старшие техники эскадрилий.

— Для порядка должен быть командир, — серьезно сказал Дмитрий Иванович. — По штату положено…

И как бы поясняя свою мысль, заметил:

— Вдруг приказ: полку получить новые машины, а у нас даже эскадрилий не существует.

Купин представил меня эскадрилье. Конечно, он мог сделать это и раньше, когда я прибыл в полк, но решил, видимо, проверить меня в боевом деле. И прав: в бой водить летчиков, хотя бы и пару, должен человек обстрелянный.


5
Как только затихли бои под Ржевом, мы перебазировались во фронтовой тыл, где предстояло принять пополнение, привести в порядок материальную часть. Старые, потрепанные самолеты ремонтировали на заводе при конструкторском бюро Н. Н. Поликарпова. Этот коллектив шефствовал над нашим полком, помогал быстрее вводить в строй машины. Теперь мы действовали как истребители противовоздушной, обороны: прикрывали тыловые объекты фронта.

Много раз поднимались навстречу вражеским бомбардировщикам, но, как правило, не успевали перехватывать их. Гитлеровцы часто налетали на железнодорожную станцию Лихославль, через которую шло снабжение войск Калининского и Северо-Западного фронтов.

И вот снова сигнал на вылет. После взлета капитан Купин сразу взял курс на Лихославль. Ведущий не хотел терять на сбор ни одной секунды. Только вперед и вперед! Возникло опасение: а что если бомбардировщики придут с истребительным прикрытием? Тогда нас, растянувшихся в глубину, «мессеры» могут атаковать поодиночке, и вряд ли мы в таком случае что-нибудь сделаем с противником. Подождать же сбора всей группы и лететь нужным боевым порядком — только терять время. Опоздаем! Куда ни кинь — все клин.

В прозрачном небе плывут клочковатые, будто размытые, тонкие облака. За ними противник укрыться не может, но мы все равно настороже… Ищем. Вдруг впереди по земле запрыгали дымки. Это рвутся бомбы. Там Лихославль! Дымки растут, ширятся, на глазах превращаются в целые вулканические извержения. Среди дыма и языков пламени то и дело вспыхивают огненные шары. Очевидно, горит склад с боеприпасами.

— Опоздали! — с горечью вырвалось у меня одно-единственное слово.

Купин, надеясь догнать вражеские самолеты, с какой-то отчаянной решимостью повернул к фронту, где в просветах среди облаков маячили уходящие бомбардировщики. После нескольких минут он убедился, что погоня бесплодна, и вяло, нехотя развернулся назад. Больно и обидно было смотреть на пылающий Лихославль.

На обратном пути мы пролетали над Торжком. Уже второй год этот старинный город лежит в развалинах, нет там ни одного уцелевшего дома. Говорили, что гитлеровское командование сделало Торжок эталоном разрушения.

На земле Купин никого не стал слушать о выполнении задания. Не сказав ни слова, злой поплелся в землянку, чтобы по телефону доложить о вылете. А через две-три минуты выбежал оттуда обрадованный и громко объявил:

— Все, братцы… И-шестнадцать сдаем в музей! Получаем новые машины!

Но, закуривая, Дмитрий Иванович между прочим заметил:

— А ведь и на этом старье, если бы раньше подняли, отразили налет на город.

И капитан был прав.

Лихославль от линии фронта находился в ста двадцати километрах. Это расстояние противник преодолевал не менее чем за двадцать минут. Наш полк базировался недалеко от городка. Если бы нас подняли в момент пересечения бомбардировщиками линии фронта, мы могли бы встретить их километрах в двадцати — тридцати от станции. Что же помешало? Принцип организации перехвата. Через множество командных пунктов проходило оповещение о «юнкерсах» и приказ о подъеме наших истребителей. Это «съело» шесть — восемь драгоценных минут, и противник успел отбомбиться.

Через несколько дней первая эскадрилья полка начала переучиваться на «яках», а наша,укомплектованная полным штатом самолетов и летчиков, перебазировалась под Торопец, на правое крыло фронта. Там же началось сосредоточение и других авиационных частей. В направлении Великих Лук, оккупированных противником, заметно оживилось движение по нашим железным, шоссейным и грунтовым дорогам. По всему было заметно, что командование фронта подготавливало здесь новый удар.


6
Под ногами похрустывает молодой ледок. Сквозь редкие разрывы высокослоистой облачности в темнеющем небе робко мигают звезды. На западе спокойно догорает пунцовая заря. Техники зачехляют последние машины. К полуторке, грузно переваливаясь, в меховых комбинезонах и унтах, подходят летчики. Кончается еще один день войны.

— Поживей! — поторапливает командир полка подполковник Осмаков. На голос Ивана Федоровича протяжным эхом отвечает лес, плотно окружающий наш аэродром.

Я одним из первых забрался в кузов машины и сел на пол. Рядом со мной штурман полка капитан Андрей Степанович Петрунин.

— Ну как, нравится наш хозяин? — спрашивает он. «Хозяин» звучит как-то старомодно.

Командира полка мне до сих пор не приходилось видеть: то он ездил за новым пополнением летчиков, то перегонял самолеты.

— Ничего… на вид бравый. Только для командира полка не староват ли?

— Да, не из молодых. Ему уже тридцать пять. Летает здорово и хороший организатор. Уходит от нас, переводят заместителем командира дивизии… Читал сегодня армейскую газету? — неожиданно спросил Петрунин.

Завязался разговор про тяжелые оборонительные бои на Волге, на Кавказе.

К слову вспоминаю брата Степана, который воюет где-то на подступах к Волге, — третий месяц от него нет писем.

— Там немало погибло людей.

Лучше бы Андрей Степанович сказал что-нибудь про почту. Не хочется верить, что с братом не придется больше встретиться.

— Если бы союзнички открыли второй фронт в Европе… — включился в наш разговор Архип Мелашенко и вдруг запнулся.

Мы тоже мгновенно притихли и насторожились: откуда-то доносился завывающий, неровный гул моторов. Нарастая, он усиливался и наконец послышался над нами. Черными тенями в густой синеве неба проплыли два больших самолета. По захлебывающемуся, натужному звуку поняли: летят вражеские бомбардировщики.

Хотя аэродром и ничем сверху не отличался от обыкновенной лесной поляны, каждый настороженно ждал посвистывания бомб: уж очень точно гитлеровцы прошли над летным полем.

— Кажется, на Москву, — вырвалось у кого-то.

— Они днем на Москву не летают. Должно быть, возвращается какая-нибудь пара запоздавших разведчиков.

— А может, с Ржевского выступа летят?

Над Торопцом торопливо заухали зенитки. В небе вспыхнул ослепительно яркий фонарь, похожий на большую электрическую лампочку с абажуром. С бомбардировщика сбросили осветительную авиационную бомбу. Подвешенная на парашюте, силой более ста тысяч свечей, она разорвала ночь, обозначив объект для бомбометания.

Грохот зенитных орудий и жужжание моторов слились со взрывами, всколыхнувшими ночную землю. Началась бомбежка Торопца.

Четвертый, пятый… Самолеты проплывали над аэродромом. Обидно и досадно глядеть, как безнаказанно действует враг. А ведь до войны у нас было немало истребителей-ночников. Теперь о них на фронте и помина нет. Ночные истребители только в ПВО, на тыловых объектах страны. А разве на фронте нельзя летать ночью? Можно! Дело только в организации.

— Слетай! Ты до войны ночником был, — скорее шутя, чем серьезно, предложил мне Петрунин.

— А что толку? Ночь темная, прожекторов нет…

— Полетим наудачу! — подхватил младший лейтенант Мелашенко. — Я тоже когда-то летал ночью.

Командир полка разрешил.

Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец — единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметывались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехоньким. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.

Понимая, какую важную и удобную цель сейчас все это представляет для противника, я лихорадочно ищу вражеские самолеты. Лезу вверх, рассчитывая, что оттуда, на фоне света, может, замечу врага. Вокруг меня, точно искры от бенгальских огней, сверкают разрывы зенитных снарядов. Бьют наши артиллеристы, и как жаль, что с ними нет никакой связи и взаимодействия! С тревогой думаю: «А чем черт не шутит — могут сбить». Разворачиваюсь назад. Что-то промелькнуло черное над самой головой. Меня встряхнуло. Это мог быть только самолет. Не Мелашенко ли? В спешке так и не договорились, на какой высоте будем летать. А может, фашист? Эх, хоть бы пару прожекторов! Показали бы цель! Резко кручу самолет за промелькнувшей тенью. Смотрю вниз. В тупике уже горит эшелон. Значит, надо мной проскочил бомбардировщик. Надо искать его. В районе станции легло еще несколько серий бомб, а я безрезультатно мечусь над полыхающим городом, рискуя каждую минуту быть сбитым своими же зенитчиками или столкнуться с истребителем. Вдруг меня накрыло чем-то темным, большим, мягким.

Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями — все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы — стрелки страшно лихорадит. Уж жив ли я? Не в бреду ли? И снова вспыхнул свет. Ах, вот в чем дело! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».

Вновь набираю высоту и смотрю вниз. На фоне пожаров хорошо просматривается воздушное пространство. Пусто вокруг. Зенитки уже не стреляют: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле нет. Значит, отбомбились. Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Пролетав еще минут пять и никого не встретив, я взял курс на свой аэродром.

Перед вылетом командир полка обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закрадывается сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена и, может быть, придется прыгать на парашюте. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит редко, но предупреждение врача о том, что прыгать мне нельзя, сверлит мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень черной.

Часы показывают тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти — пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Вспомнил слова Петрунина об Осмакове: «Он хороший организатор».


7
В эскадрилью влилось семь молодых летчиков. Шесть из них около года работали инструкторами в военном училище. Летали неплохо. Но техника пилотирования еще очень школьная, заученно одинаковая. Не чувствуется того летного мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственное «я». Зрелый летчик, как хороший писатель, имеет свой почерк, свою манеру поведения в воздухе. Однообразие школьных полетов задержало развитие новичков, помешало проявлению индивидуальных качеств. Кроме того, в школах в ту пору не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета. Словом, наше пополнение надо было еще доучивать, а главное — прививать ему чувство самостоятельности в полете.

Обстановка не позволяла полностью переключиться на учебные полеты. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление на Волге. Вслед за этим Калининский фронт на своем правом крыле тоже начал операцию по освобождению Великих Лук. Шли крупные воздушные бои. И все же нашу эскадрилью боевой работой не перегружали. Нам предоставили немало времени для ввода в строй новичков.

…Три сержанта, выполнив полеты по кругу и в зону, сели. Первым пришел на доклад Саша Выборнов. Небольшой, с задорными, пытливыми глазами, он звонким, чистым голосом одним духом выпалил все, что положено доложить о своем полете. Командир эскадрильи капитан Иваненков, недавно прибывший из госпиталя, не без восхищения отозвался:

— Молодец! Взлет и посадка отличные.

От похвалы Саша весь засиял (в двадцать один год трудно скрыть радость).

— А пилотаж? — поинтересовался Выборнов.

— Я не видел. Он наблюдал, — Иван Алексеевич посмотрел на меня: — Как ты считаешь, Арсений Васильевич?

— Еще неважно.

Подвижное, улыбчивое лицо Выборнова насторожилось. Между черными кустиками бровей образовалась упрямая складка, губы плотно сжались. Он приготовился слушать замечания.

— Ошибки все те же: большой разрыв между фигурами, не получается единого комплекса в пилотаже. А главное, нет свободы, стремительности в фигурах, чувствуется напряженность, заметно, что вы порой задумываетесь, как и что делать дальше… Потом разберем все подробно.

Из новичков Выборнов пилотировал лучше всех, и можно было, конечно, ограничиться похвалой, но я к нему предъявлял более высокие требования, чем к другим: хотел взять к себе в напарники, ведомым.

— Как при посадке? Не мешает ли снег? — поинтересовался Иваненков.

Ноябрь стоял в этих краях малоснежный. Потом вдруг понесла метель, и зима прочно легла на землю. Новички первый раз летали при снежном покрове. Даже для опытных летчиков это было не безразлично.

Частенько, делая первые полеты в зимних условиях, летчики неточно определяют расстояние до земли. Это ведет к авариям. Для безопасности во всех наставлениях предусматриваются провозные на учебно-тренировочном истребителе с двухместным управлением. У нас такого самолета не было, и вылетали без провозных.

— Земля у меня постоянно находится на одном месте, — не без подчеркнутой самоуверенности ответил Выборнов.

Потом командиру эскадрильи докладывал летчик Саша Гусь, человек с вялым характером. Полеты он осваивал медленнее других, зато прочно. Замечаний получил больше, чем Выборнов, хотя летал неплохо. Саша Гусь хорошо производил взлет и посадку. В строевых частях, как и в школе, о выучке летчика чаще всего судили по взлету и посадке. И вполне понятно, отчего так получалось. Взлеты и посадки давали наибольшее количество происшествий. Поэтому к другим элементам пилотирования подходили снисходительно. Сложили даже поговорку: «Хорошо летает, посмотрим, как сядет». Боевая действительность, наказывая кровью за упущения в учебе, диктовала свои требования.

Последним был Гриша Тютюнов. Он приехал на фронт сразу же после окончания военного училища, подготовлен слабее других. Ему просто еще нужно научиться уверенно летать.

— Я попрошу, товарищ капитан, давать мне побольше полетов, — робко проговорил Григорий, обращаясь к командиру эскадрильи.

Тютюнов красив, статен. Черные глаза, смуглое лицо, темные, как крыло ворона, волосы придавали ему цыганский вид. В характере же чрезмерно много чего-то тепличного, нерасторопного, так несвойственного истребителю. У летчика еще много было ошибок, и мы, конечно, планировали ему больше полетов, чем остальным.

Иваненков и Гришу спросил, какой видит при посадке землю. Потом, отпустив летчиков, решил слетать сам.

Прежде чем идти к самолету, Иван Алексеевич издал тяжелый вздох. «Неужели опасается за полет?» — подумал я и, когда он попросил рассказать об особенностях посадки на снег, мне стало ясно: его действительно беспокоит это обстоятельство.

После возвращения из госпиталя Иван Алексеевич уже не раз поднимался в воздух. Полеты не отличались чистотой, замечалось много погрешностей. Чувствовался перерыв. Иваненков только перед войной кончил военную школу и в мирное время не успел войти в строй. Воевать тоже ему довелось не так уж много. Ясно, у него еще не отшлифованы профессиональные навыки. Поэтому я и посоветовал ему взять в соседнем полку самолет У-2 и сначала слетать на нем, а потом уж на И-16.

Иван Алексеевич сразу приуныл. На чувственном лице выразилась растерянность. Я сначала не знал, чем это объяснить, потом подумал: «Не задел ли своим советом самолюбие командира эскадрильи?» Иваненков, очевидно, понял мое замешательство и, кусая губы, сказал:

— Понимаешь, зрение что-то стало неважное. А этот паршивый снег скрадывает землю.

У Ивана Алексеевича дело могло кончиться плохо. Летать и воевать можно с дефектами позвоночника, ног, рук. А вот с плохим зрением истребителем быть невозможно: легко станешь мишенью для врага. Хотелось предупредить Иваненкова, но тревожило, что мой совет только больше обеспокоит его.

Взлетел он нормально. Я стоял у посадочного «Т» с заряженной ракетницей и ждал. Полет по кругу делал уверенно, как и положено боевому летчику. «Может, излишне опасается?»

Пушистый, мягкий снег толстым слоем покрыл землю. Аэродром в лучах морозного ослепительного солнца сверкал накатанной белизной. Глаз терял глубинное представление. Я летал утром, и не так просто было сесть: белизна мешала определять расстояние до земли. Теперь на посадочной полосе разбросаны хвойные ветки, они позволяют «зацепиться» за землю и лучше ощутить высоту.

Вот Иван Алексеевич уже планирует на посадку. Расчет точный. Все идет хорошо. Ракетница на всякий случай у меня наготове. Сумею вовремя предупредить об ошибке. Самолет полого приближается к земле. И-16 чуть поднимает широкий лоб, снижение замедляется, машина принимает горизонтальное положение и устойчиво несется на высоте около метра. Потом, теряя скорость, начинает все больше и больше задирать нос и взмывать. Это уже плохо.

«Придержи взмывание самолета», — хочется крикнуть Иваненкову, но он, видимо, не чувствует своей ошибки и ручку все больше тянет на себя. Дальше такие действия опасны: машина потеряет скорость и ударится о землю.

Я хочу дать ракету… Как назло — осечка. Скорей перезарядить! Поздно: машина падает.

Разобьется?

Но все кончилось благополучно. Летчик почувствовал опасность и дал газ. Сила мотора и снег смягчили удар колес о мерзлую землю.

Иваненков, усвоив особенности посадки на снег, сделал еще несколько полетов по кругу. Довольный и веселый, пошутил:

— Ох и нагнал же я на вас страху да вроде и сам струхнул…

Если человек смеется над своими оплошностями, значит, все в порядке.


8
Наблюдая с земли, принимаем от летчиков зачеты по технике пилотирования. Видимость, как говорят* миллион — лучше и не может быть.

Зима вступила в свою полную силу. Мороз румянит лица.

— Эх и денек же сегодня! — торжествует командир звена Мелашенко, глядя на отличную посадку своего летчика. Он радуется, конечно, не погоде, а успехам звена. Иваненков понимает это и одергивает его:

— Ты, Архип, подожди нос задирать. У твоего Гриши есть сдвиги, но повозиться с ним еще много придется.

— Учту, товарищ командир.

— Завтра проведи с ним учебный бой в паре и сходи по маршруту. А сейчас заступай звеном на боевое дежурство.

Пока летчики сменялись и готовились к зачетам, грузно выруливал на старт Пе-2. Я вижу бортовой номер и говорю Иваненкову:

— Наверно, летит мой знакомый капитан Мартьянов, Георгий Алексеевич. С ним вместе учились в академии. Ох и здоров детина.

— Я смотрю, бомберы и разведчики как на подбор, крупный народ, — замечает Иван Алексеевич. — Чтобы такими громадинами управлять, нужно иметь порядочную силу…

Двухмоторная машина из разведывательного полка, базирующегося на нашем же аэродроме, остановилась на самом краю взлетной полосы. Самолет, как бы отдыхая от несвойственного ему земного путешествия, с полминуты стоял спокойно. Потом, словно отдышавшись, набрался сил, грозно, предупредительно прорычал одним мотором, другим и снова стих. Диски вращающихся винтов серебром блестели на солнце.

— Что он там долго путается, не взлетает? — не выдержал Иван Алексеевич с тем неуважением, какое проскальзывает иногда у истребителей к медлительным бомбардировщикам.

— Моторы прогревал, а теперь смотрит на приборы. Они на разведку часто с бомбами ходят. Самолет тяжелый, на взлете бежит долго, чуть что — и аэродрома не хватит…

Разведчик, набирая обороты, загудел моторами. Машина медленно, как бы переваливаясь с ноги на ногу, тронулась и, постепенно увеличивая скорость, устремилась вперед. Снежные буруны широкой полосой расстилались позади. Пробежав почти весь аэродром, самолет грузно оторвался от земли и, еле держась в воздухе, поплыл над лесной вырубкой, специально сделанной для безопасности взлета.

— Да-а, — грустно протянул Иваненков. — Тяжело такой махине взлетать по снегу. Если чуть чихнет один из моторов — пиши пропало.

Зафыркал, затрещал мотор и на стоянке нашей эскадрильи. Через несколько секунд он уже выл сухим металлическим голосом и, взяв самую высокую ноту, вдруг оборвался. Потом снова по нарастающей пронесся протяжный гул, и из леса, упруго подпрыгивая, выскочил И-16. Не пробежав и четверти аэродрома с тем легким и стремительным изяществом, какое доступно только маленьким, вертким птицам, истребитель взмыл вверх. Один круг над аэродромом — и он уже на высоте 3000 метров. Сделав по виражу вправо и влево, летчик убавил обороты мотора и погасил скорость. Теперь, казалось, машина не летела, а висела в воздухе. Потом, крутясь вокруг своей продольной оси, начала штопорить. Сделав четыре витка, самолет замер и пошел в пикирование. Затем легко взмыл вверх, сделав петлю, и тут же без передышки — иммельман, переворот, горку градусов под восемьдесят, поворот через крыло, спираль, и пошел на посадку.

В воздушном рисунке пилота чувствовалось мастерство: тонкость, стремительность и красота. Нельзя не залюбоваться! Но какой же еще длинный путь лежит перед Выборновым, чтобы стать полноценным истребителем! Нужно научиться весь этот комплекс делать у самой земли, тогда можно считать — пилотаж освоен. Останется самое сложное — овладеть стрельбой по конусу!

За Выборновым сдал зачет Николай Тимонов. Товарищи запросто окрестили его Тимохой. И это шло к характеру Тимонова: по-детски упрямому и одновременно по-стариковски добродушно-покладистому.

В воздух пошел летчик Саша Гусь. Взлетел, как всегда, хорошо. Задание такое же, как и у всех. Только попросил разрешения штопор выполнить не в начале пилотажа, а после. Дело в том, что никто из молодых никогда не делал на И-16 больше двух витков штопора, и мало кто знал, что с третьего витка характер вращения самолета резко менялся: машина круче, почти вертикально опускала нос к земле, вертелась значительно быстрее, возникали какие-то неприятно-шипящие звуки от крыльев, рассекающих воздух. Земля от бешеного круговорота, казалось, сама крутилась, как диск. Глаза затушевывала какая-то искрящаяся муть. Терялось представление о пространстве и времени — сказывался эффект вращения. Летчику нужен очень зоркий глаз и твердые мышцы, чтобы уметь при этом точно определить свое положение и безошибочно вывести самолет в нужное направление. В бою бывает всякое, и летчика надо ко всему готовить заранее.

Штопор когда-то считался неуправляемым; и, если самолет попадал в него, утверждали, что спасения нет. Люди гибли. Советские летчики, а потом и ученые доказали, что штопор, как и все фигуры, выполняемые самолетом, подчиняется законам аэродинамики и может быть безопасным. Наши заводы стали выпускать истребители с полной гарантией управления. И все равно некоторые летчики побаивались этой фигуры.

Летчик Гусь к штопору относился с недоверием и выполнял всегда с неохотой.

«Это бешеный пес, — говорил он о штопоре, — лучше с ним не связываться… Но раз надо, так надо, ничего не поделаешь».

Как-то предложили ему не штопорить.

— А что я, рыжий, хуже других, — возразил он.

— Фигуры у него получаются отлично. Ну просто эталонно, — говорит Иваненков, глядя на головокружительные трюки, которые выделывал Гусь. — А вот красоты, легкости нет… Выборнов или Тимоха — те играют машиной… Нужно все-таки Сашу провезти на учебно-тренировочном.

В зоне мотор затих. Летчик убрал газ — и самолет, находясь в горизонтальном положении, стал терять скорость. Гусь, как и положено, чуть поднимая нос машины, готовился к штопору.

— Высота, конечно, меньше, чем нужно. Это уже недисциплинированность! — негодует Иваненков, но тут же успокаивается: — Впрочем, хватит высоты: пилотировать-то после не будет, пойдет прямо на посадку.

И-16, повисев, мгновенно, как будто споткнувшись, судорожно клюнул вправо и начал штопорить. Первый виток сделан нехотя, второй — с каким-то подергиванием и, все больше опуская нос, стал увеличивать скорость вращения. На третьем витке, словно войдя во вкус, заторопился и, уже делая четвертый, машина устойчиво, равномерно, но очень быстро замелькала в небе, отвесно ввинчиваясь в воздух. Летчик, дав рули на вывод, остановил ее.

Что такое? И-16, вырвавшись из подчинения, с какой-то отчаянной злостью метнулся в другую сторону.

— Вот… — Иваненков сочно выругался. — Не удержал! Ну!!!

Самолет словно взбесился и, сделав один виток влево, снова норовисто закрутился вправо, опасно теряя высоту. Было ясно, что летчик беспорядочно, растерянно двигает ногами, мешая машине выйти из штопора. А ведь она, стоит только бросить управление, сама войдет в нормальное положение. Но Гусь все так же невпопад шурует рулями. Что с ним? Может, управление заело? Дело может кончиться катастрофой. Хочется помочь, и поневоле издаешь разные восклицания. Как-то еще не верится, что гибель неизбежна. И действительно, есть еще возможность ее предотвратить, если только летчик сейчас же, без промедления начнет правильно действовать.

— Да что же он?.. — вырывается душераздирающий вопль то ли у меня, то ли у Иваненкова, а может, у обоих разом.

— Есть! — самолет прекратил вращение. Точно разгоряченный и до крайности перепуганный конь, он трепещет, готовый с сатанинским бешенством опять рвануться куда-нибудь. Летчик, боясь этого, хочет покорить его и резко отдает от себя ручку. И-16 послушно и отвесно идет вниз. А высота?.. Высоты нет! Гусь, очевидно увидев близко землю, хватанул ручку на себя. Машина дернулась и чуть приподняла нос. Но… Земля помешала…

Штопор не прощает ошибок…

Зима. Глухая деревня Колпачки. Живые цветы на могиле Саши говорили о постоянном торжестве жизни над смертью.


9
Наше контрнаступление на Волге, начавшееся в ноябре 1942 года, переросло затем в общее стратегическое наступление Советской Армии на фронте протяжением в 1500 километров. А первым вестником грандиозных успехов в новом, 1943 году стали Великие Луки, освобожденные войсками Калининского фронта в результате решительного штурма. Дальше следовала одна победа за другой. 2 февраля в районе Волгограда закончилась ликвидация отборной 330-тысячной армии Паулюса. Фашисты далеко отброшены от Волги, освобождены Ростов, Луганск, Воронеж, Курск. Наступление на юге было поддержано новыми ударами по врагу на центральных фронтах.

Началось массовое изгнание оккупантов с советской земли.

Наша эскадрилья летала на прикрытие участка железной дороги Андреаполь — Торопец — Великие Луки и командного пункта фронта. За это время только один летчик, Гриша Тютюнов, задержался с вводом в строй. Правда, пилотировал он уже увереннее, но порой еще испытывал какую-то растерянность в учебных боях и при самолетовождении. Вот почему его редко посылали на боевые задания. Тютюнов пожаловался командиру полка, «зажимают», мол.

Для расследования жалобы в эскадрилью прибыл капитан Василий Иванович Рогачев, недавно назначенный начальником воздушно-стрелковой службы полка. Наконец-то истребительная авиация получила штатного работника, который будет заниматься изучением и обобщением опыта воздушных боев.

Василий Иванович, небольшого роста, смуглый, со спокойными и добрыми чертами лица, сразу всем понравился. Он недавно кончил курсы по новой специальности, участвовал в войне с первых дней, хорошо разбирался в тактике авиации. Тютюновым он заинтересовался в первую очередь как воздушным бойцом.

— Я встречал таких людей. Бывает, и летает неплохо, а как бой — словно невменяемый, — выслушав наше мнение о Григории, заметил Рогачев. — Кое-кто поведение таких летчиков объясняет тем, что у них слабы нервы. А для укрепления нервов летчика, мол, надо почаще посылать в бой: побывает два — три раза в хороших переплетах — вылечится. Но поверьте: из таких редко получаются хорошие истребители.

Сам Гриша заявил Рогачеву: — Самолет я освоил, теперь могу идти на любое задание. Неудобно перед товарищами. Вся армия наступает, а я все учусь. Сколько же можно? Так и война кончится.

Капитан Рогачев, разобравшись, посоветовал мне слетать с Тютюновым и дать окончательное заключение. Установили такое задание: Григорий летит по маршруту, а я за контролирующего сзади. Возвращаясь, над своим аэродромом производим учебный бой.

По карте, где прочерчен предстоящий маршрут со всеми расчетами, Гриша обстоятельно доложил мне, как будет выполнять полет.

— А как будете действовать, если на середине маршрута нас атакуют истребители противника?

— Как?

— Допустим, нападет пара или звено «сто девятых».

Тютюнов подумал-подумал и твердо ответил:

— Драться.

— А потом?

— Домой.

— С каким курсом?

Летчик прикинул в уме и точно ответил.

Однако вылет из-за неисправности оружия на моей машине на несколько минут задержался. В эскадрильях пока еще на всех самолетах стояли пулеметы «Шкас», уже снимавшиеся с вооружения. И только у меня на машине недавно мы сами установили под мотором новый крупнокалиберный пулемет, что значительно увеличило огневую силу истребителя. Утром при опробовании пулемет отказал. Мастер по вооружению Тося Кирсанова сняла его. И тут же, разостлав брезент около самолета, прямо на снегу, разобрала на части, чтобы устранить неисправность.

— Через десять минут будет готов, — заверила оружейница.

Ожидая, я поинтересовался, какой же был дефект.

— Утыкание патрона! — и она показала смятый патрон.

Я обратил внимание, что девушка при двадцатиградусном морозе скинула варежки. Маленькие, чуть пухленькие руки покраснели. На них заметны темные нити кровеносных сосудов, ссадины и ушибы. Видно, нелегко ей далась профессия мастера. Теперь она с удивительной сноровкой очищала от пороховой гари и старой смазки тяжелые стальные части пулемета, поседевшие от холода. Девичьи руки сейчас готовят оружие к бою почти во всех полках нашей авиации. И готовят хорошо! А сколько девушек работает связистками. Женщины воюют наравне с мужчинами. Глядя на Тосю, хотелось сказать ей что-то приятное, но, кроме сухих служебных слов, ничего не нашлось:

— Не мешало бы надеть варежки, а то, наверное, пальчики окоченели?

— Ой, что вы! Ни чуточки! — задорно ответила она. — Я сибирячка, привычная. У нас там не такие еще холода бывают…

Поставив пулемет, Кирсанова звонким голосом сказала:

— Теперь будет работать как часы! — И, мило улыбаясь, пожелала: — Вот хорошо, если бы в этом вылете опробовали… Завалите какого-нибудь фрица!

Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость прекрасная. Лес, деревни, реки, озера — все укрыто толстым снежным покровом. Земля кажется сплошной белой пустыней. Привычный взгляд, и свободно, как летом, читаешь зимнюю карту местности.

Второй отрезок треугольного маршрута подходил близко к линии фронта. Как и «проигрывали» на земле, здесь действительно встретилась пара Ме-109. Короткая схватка! Один «мессершмитт», очевидно, подбитый, выходит из боя. Создается удобный момент его прикончить. Погнался за ним, напарник — за вторым. Опасаясь потерять Гришу из виду, оставляю преследование и спешу к своему напарнику. Он улетел от меня уже на порядочное расстояние и оказался за линией фронта. Мои призывные помахивания крыльями — «Возвратись!» — ни к чему не приводят. Тютюнов летит на полной скорости, и я, как ни стараюсь, сблизиться не могу. Чудак, разве можно, не имея преимущества в высоте, догнать Ме-109. Упрямо, не обращая ни на что внимания, словно конь, закусивший удила, он на полной скорости мчится в глубь расположения вражеских войск.

Немецкий истребитель уже скрылся. Стало ясно, что дальше лететь опасно: появись какая-нибудь шальная пара «мессеров» — неизбежен бой. Тогда даже при благополучном исходе не хватит горючего для возвращения к себе.

Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовать предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решаю дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро растет передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.

Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая скидка на неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?

Сбить! Немедленно сбить!

А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом… Быстрее!..

Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Вот хорошо, если завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом… Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.

Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования — все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.

Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.

Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел его куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор и пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.

Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.


10
Март вступил в свои права. Заканчивалось зимнее наступление Советской Армии. На нашем фронте после освобождения Ржева и Вязьмы бои затихли. И вот совсем неожиданно на аэродром прилетел командир полка майор Владимир Степанович Василяка. Как только вылез из самолета, не поздоровавшись, на ходу спросил:

— Знаете, зачем я прибыл?

Новый командир полка прилетает уже не впервые. С нами он держится строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестят. Майор излишне подвижен, что никак не вяжется с его грузноватой комплекцией.

— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответил Иваненков.

— А вы, капитан? — и, уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, теперь будешь капитаном.

По правде говоря, сообщение его не очень-то меня обрадовало. Я знал, что меня представляли на майора. В звании старшего политрука я служил уже пятый год, а оно равноценно капитану. Василяка, вероятно, уловил мое настроение и посочувствовал:

— В армии-то ты уже одиннадцать лет… Воевал немало… Но ничего не поделаешь — такой порядок. Должность не подходит для майора. А почему тебя назначили после академии с понижением — не понимаю.

Через несколько минут эскадрилья начала подготовку к перебазированию. Весь полк убывал в тыл за получением новых самолетов.

День выдался солнечный, теплый. Командир полка в землянку идти не захотел. Видно, ему приятнее было вести беседу на самолетной стоянке. Дав все необходимые указания, он спросил меня про контрольный полет с Григорием Тютюновым.

— Наверно, так и не доучили, — заключил Василяка, — а он и растерялся, перепутал свой самолет с немецким… Вы вовремя не поправили.

У молодых, только вступающих в боевую жизнь летчиков исключительно впечатлительная память. Хотя они и остро переживают свои первые встречи с противником, тем не менее помнят все до мелочей. Григорий же очень смутно представлял свои первые боевые шаги. И если в простых полетах очень резких отклонений от норм он не допускал, то в сложной обстановке становился каким-то робким, безвольным учеником. Мы пытались помочь ему усиленной тренировкой, но действия его по-прежнему были скованными, неуверенными.

— Учить Тютюнова нет смысла, — прямо сказал я командиру полка.

Меня поддержал Иваненков.

— Истребителя из него не получится, в первом же серьезном бою станет жертвой.

— Но он ведь уже летчик, — возразил Василяка. — С хорошей оценкой окончил училище. Воевал… Странно…

В голове опытного школьного инструктора, каким был до войны Василяка, видно, никак не укладывалась мысль: человек научился управлять истребителем и на тебе — воевать не может! Вывод получался на первый взгляд действительно нелогичный. Нам сначала тоже казалось так. Но теперь-то мы знаем летчика лучше, чем школьные инструкторы. Очевидно, для боевого летчика мало только летать, нужно нечто большее.

— Таланта у него нет, способностей, — оправдываясь, пояснял Иваненков.

— Стара теория! — с раздражением оборвал Василяка. — Когда-то господа говорили простому человеку: «Не суй свое суконное рыло в калашный ряд». А он совал и добивался своего. Что было, то прошло. Авиация стала массовой. Основа в ней труд и учеба, учеба и труд. Работать нужно, воспитывать людей, а не прикрывать свои ошибки бездарностью учеников. Теперь и в училищах по летной неуспеваемости отсевов почти нет. А раньше знаете сколько было? Доходило до половины и больше… Саша Гусь разбился явно из-за вашей самодеятельности. Вздумали экспериментировать!.. Ни одного летчика не провезли на тренировочном, а расштопорились…

Василяка явно был недоволен тем, что наш командир эскадрильи тренировал летчиков на штопор значительно больше, чем предусматривалось по инструкции. После гибели Александра Гуся, он серьезно предупредил Иваненкова. Сейчас тоже припомнил.

— Мы хотели как лучше, — оправдывался Иван Алексеевич. — Воевать — и не уметь уверенно штопорить…

— На кой черт вам нужен был этот штопор! Не боевая фигура… А человека потеряли!

— Нужен! — и Иван Алексеевич упрямо сжал свои тонкие губы. — Штопор приучает летчика ориентироваться в любых условиях боя и безукоризненно точно управлять самолетом… А без этого воевать нельзя.

Командир полка с сожалением пожал плечами.

— Нам многое нужно… Убивать же людей и губить самолеты не позволено.

— А потери в бою из-за плохой подготовки летчиков допустимы?

— Бой — другое дело. Там гибель неизбежна, — уклоняясь от прямого ответа, внушал командир полка. — Теперь вот получим новые самолеты, нужно быть особенно осторожным. Осторожность — мать порядка… А вашего Гришу врачам, конечно, показать стоит, чтобы потом не было никаких недоразумений.

Василяка оглядел стоянку и махнул рукой.

— Ну, а теперь соберите всех летчиков и пошли на КП.

— У нас пара дежурит в готовности номер один, — доложил Иваненков. — Как быть с ней?

— Все! Полк от боевой работы освобожден.

В тылу

1
В середине марта 1943 года на одном из подмосковных аэродромов мы расстались со старыми самолетами. 728-й истребительный авиационный полк одним из последних в действующей армии сдал И-16.

Мы расставались с этим самолетом как с хорошим, испытанным другом. Как много повидал ты на своем веку! Десять лет И-16 состоял на вооружении нашей армии, был в небе Испании и Китая, Монголии и Финляндии, участвовал в походах по освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии, принял на себя всю тяжесть ударов немецко-фашистской авиации. Великое тебе спасибо, друг! Спасибо и твоему творцу Николаю Николаевичу Поликарпову!

Полдень. Ласково светит солнце. Наши И-16 стоят зачехленные на потемневшем талом снегу. Сзади, на пригорке, — проталина. Прошлогодняя трава свалялась, как войлок, а новой, зеленой, еще не появилось. И все равно уже пахнет свежим дыханием весны. От проталины, как от живого тела, веет теплом. Радуясь весне, спешим к пригретому солнцем бугорку. Каждый приход весны рождает новые, счастливые надежды.

Первым вступил на бугорок Николай Тимонов. Он окинул взором все вокруг себя, посмотрел на сияющее солнце, расправил плечи и с удовольствием вздохнул:

— Эх, братцы, хорошо жить на свете! — Пяткой унтов поковырял землю. — Мерзлая еще. — И отбил чечетку.

— Танцплощадка есть, — шутит Иваненков, — Давай, Тимоха, оторви еще коленце.

— Это мы могем, — Коля рукой легонько похлопал себя по поджарому животу. — Только нужно малость подзаправиться.

— А как отсюда будем добираться к своим? — интересуются летчики.

— Пообедаем и поездом до Москвы…

В город приехали в десять часов вечера. Затемненная столица во многом напоминала ночной аэродром во время полетов. Вдали ничего не видно. Только по отдельным неброским огонькам, точно по стартовым аэродромным знакам, можно определить бурную, но ритмичную городскую жизнь.

Многие офицеры изъявили желание переночевать в столице, повидать друзей и посмотреть на военную Москву. Я тоже решил вместе с Иваненковым съездить к отцу моего старого сослуживца. Трамваем добираться до него долго. Время зря тратить не хотелось. Такси не было, но несколько легковых машин стояло около вокзала. Пожилой шофер сидел на подножке сильно потрепанного «газика» и смотрел на выходные двери вокзала.

— Не подбросите до Останкина?

Шофер окинул нас пристальным взглядом. Регланы с теплой поддевкой, планшеты через плечо и пистолеты сбоку — наш вид все сказал ему.

— Летчики? Фронтовики?.. Подождите пару минут. Если мой начальник не появится — подброшу.

— С какого фронта? — полюбопытствовал шофер, когда тронулась машина.

— С Калининского.

— Говорят, немцы сами удрали из Ржева?

— Слухи не верны. Верно только то, что прежнего сопротивления не было, — ответил Иваненков.

— Значит, после Сталинграда оккупанты почувствовали, что и здесь могут в мешок попасть. — Шофер тяжело вздохнул. — А какие под Ржевом прошлым летом шли бои! Сколько нашего брата полегло! А все зазря, Ржев так и не взяли. Меня там ранило. Вот освободили по чистой…

Приехали. Как отблагодарить шофера? Просто сказать спасибо — вроде неудобно; денег дать — какое-то чутье подсказывало, что этим можно обидеть человека.

И все же тридцатку я вынул из кармана. Шофер как-то болезненно, с сожалением отвел мою руку:

— Я от всей души, из уважения к фронтовикам, а вы… Не надо, ребята.

Иваненков предложил закурить. Рука шофера потянулась было к папиросе, затем он резко отвернулся:

— Простите, товарищи командиры, нет желания… — Шофер, не сказав больше ни слова, хлопнул дверцей и уехал.

Сценка не из приятных, но настроение не омрачила. Наоборот, стало сразу как-то теплее, и Москва показалась родней.

Вот и знакомый дом, похожий на коробку. Здесь мне довелось быть зимой 1940 года, когда эшелон летчиков и техников ехал из Монголии под Ленинград. Память всколыхнула прошлое.

…Холод. Валит пушистый снег. Поезд медленно приближается к Казанскому вокзалу. В тамбурах полно народу. Все глядят на перрон: там жены, родные, знакомые. Мы втроем: Саша Беркутов, я и Иван Перевезенцев, который пригласил нас отпраздновать встречу в Москве у его родных, — стоим в тамбуре у открытой двери и с нетерпением вглядываемся в толпу встречающих.

После длительной разлуки, войны, гибели друзей — рядом близкий тебе человек! Как это хорошо! Валя, милая, где ты? Беспокойно бьется мысль: «Неужели не приехала? Ведь с дороги послано несколько телеграмм». Глаза скользят по толпе — ни одного знакомого лица.

Дежурные по вагонам голосисто предупреждают, чтобы никто не прыгал, пока не остановится поезд. Но где там! Разве тихий ход может остановить бешено бьющиеся сердца… Радостные крики, объятия, поцелуи.

Вагоны заскрежетали, нервно вздрогнули и остановились. Ивана и Саши возле меня нет: уже встретили своих жен. А где же моя? Впереди вижу беличью шубку, знакомое лицо. Валя улыбается, на глазах слезы.

Через несколько минут нахожу в толпе Перевезенцева. Его Катя, невысокая, но плотная женщина, пышущая здоровьем и энергией, сразу предложила ехать домой к ее отцу, Ивану Михайловичу Солдатову.

Когда все было улажено с нашим отъездом в Ленинград, начальник эшелона полковник Селиванов разрешил увольнение до утра, однако на всякий случай приказал оставить при нем связных.

В Останкино прибыли поздно вечером. В небольшой двухкомнатной квартире сразу стало тесно. Собралась большая рабочая семья Солдатовых: отец — старый кадровый рабочий, три старших сына — Петр, Михаил и Анатолий с женами.

— Четвертый, младший, — поясняет Иван Михайлович, — служит в армии.

— Не обессудьте, что тесно, — словно извиняется хозяйка Александра Георгиевна.

— Ничего, мать, — хрипловатым баском говорит Иван Михайлович. — Здесь всесвои.

Время летит незаметно. Уже два часа ночи, а разговорам, песням, смеху не видать конца. Вот Саша Беркутов затягивает: «Вейся, чубчик кучерявый». Все подхватываем: «Эх, раньше, чубчик, я тебя любила…»

Иван Михайлович, как старший, встает, поднимает большую рюмку. В его жилистых руках рюмка кажется совсем игрушечной. Густые седые брови, пушистые усы поднялись кверху. Он говорит тихо, задушевно:

— Давайте, друзья, по последней опрокинем за то, чтобы все мы после финской снова собрались здесь…

Тост прерывает стук в дверь. Все насторожились. Прибыли связные.

— Срочно на вокзал, — передают они приказание начальника эшелона. — Состав уже подан.

— Эх, черт побери! — сокрушается Иван Михайлович. — Как следует и обняться с женами не пришлось…

И вот два года спустя мы опять стоим у подъезда этого гостеприимного дома.

— Что, не признаешь? Может, не туда попали? — спрашивает меня Иваненков.

— Нет, вспоминаю прошлое.

— Наверно, уже все спят.

— Да, свету что-то не видно, — отвечаю я, рассматривая окна квартиры Солдатовых.

На наш звонок в одном окне мгновенно забелела ниточка света, пробившаяся сквозь маскировочную штору. Дверь открыла Александра Георгиевна.

— Вам кого? — с удивлением рассматривая нас, спросила она. — А, старые знакомые!.. Проходите, проходите, — заторопилась хозяйка.

Мы разделись и вошли в комнату.

— Я думала, мой старик пожаловал, — продолжала Александра Георгиевна, — С семи часов вечера жду. Чуточку вздремнула. Он на работе почти всегда задерживается. А сегодня что-то уж больно долго. И без ужина… — Вдруг она как-то сникла, замолчала и уже с сожалением сказала: — А у меня вас с дороги-то и угостить нечем. Вот только картошечки немного старику поджарила…

— Да мы ужинали, не беспокойтесь.

Вслед за нами шумно вошел и Иван Михайлович. Он бодро, не по-стариковски поздоровался и в приказном тоне бросил Александре Георгиевне:

— Мать, выкладывай на стол гостям все, что есть! Да и у меня сегодня праздник — премию получил. Вот директор нас малость спиртиком угостил.

— Так ты из-за спиртика-то так долго и задержался? — безобидно ворчала жена. — Ведь скоро двенадцать ночи.

— Работали. Срочное задание фронта…

На столе появилось все, что только имелось в семье: небольшая сковородка жареной картошки, тарелка соленой капусты и черный хлеб.

— Тяжело живем, ребята, — сокрушался Иван Михайлович, когда сели за стол. — Ну, да перетерпим… Не впервой. Только бы побыстрее немца добить.

— Жмем. Стараемся, — улыбаясь, откликается Иваненков.

— Наше семейство все мобилизовалось: трое воюют, а мы здесь оружие куем.

Наш разговор затянулся за полночь.

Да, эта семья в миниатюре отображает наше государство, наш народ, где тыл и фронт — едины.

Я пристально смотрю на Ивана Михайловича: голова его поседела, на лице — глубокие морщины, но под нависшими бровями живые, лучистые глаза, в которых то сверкнет улыбка, то промелькнет тревога или гнев. Солдатов говорит о сокровенном, и нам понятны эти думы и заботы рабочего человека.

— Мы часто спрашиваем себя: почему так? Сталин еще на ноябрьском параде в сорок первом пообещал, что через полгодика, а может, через годик падет гитлеровская Германия. Прошло больше года, а конца войны не видно, — недоумевает Иван Михайлович.

— В таких делах, папаша, точно не скажешь: где годик — там может быть и два, — заметил Иваненков.

— Так-то та-а-к, — протянул Иван Михайлович. — Вот только никак не могу понять, зачем нужно было заключать договор с Германией? Разве можно верить Гитлеру? — Говорят, Гитлер нарушил свои обязательства. — Старик повысил голос: — Наше государство не красная девица, а Гитлер не кавалер, чтобы мы могли ему доверять. Надо было всегда держать порох сухим.

— Перестань хорохориться, — вмешалась Александра Георгиевна. — Давай-ка лучше спать. Политик тоже нашелся.

— Мать! — Иван Михайлович беззлобно стукнул по столу. — Война сделала каждого малость политиком и стратегом.

— Ну, хорошо, хорошо. Сейчас дочка придет с ночной смены. Подогреть чаек надо.

Через несколько минут Катя в радостном возбуждении вихрем ворвалась в комнату и, увидев нас, замерла на месте.

— А я-то думала, мой Ваня приехал, — непроизвольно вырвалось у нее, но тут же она поправилась и с душевным радушием поздоровалась с нами.

Пожимая шершавую руку, обратил внимание, что крепкая, жизнерадостная женщина, какой я знал Катю в Ереване, где она жила с мужем, сильно изменилась. На приятном лице не играл румянец, в темных глазах затаилась грустинка и усталость.

Живо расспрашивала, откуда прибыли, куда направляемся, об общих знакомых, о семье.

— Катя, время-то позднее, давай снимай пальто да садись за стол. За ужином поговорите, — посоветовал Иван Михайлович. — Тебе ведь к восьми утра опять на работу.

— А почему так рано? — удивился я. — Сейчас уже второй час ночи, а вы только пришли. Когда же спать?

— А кто вам будет делать самолеты? — заметила Катя. — Вот разобьете фашистов — и отдохнем. Мы тоже работаем по-фронтовому.

— Пора отдыхать, — тронул меня за руку Иваненков, и мы, пожелав спокойной ночи гостеприимным хозяевам, уснули богатырским сном.

Утром ни хозяина, ни его дочки дома уже не было.

— Спозаранку убежали на завод, — объяснила Александра Георгиевна. — У них теперь одна забота: делать оружие для вас.

Мы торопливо распрощались с Александрой Георгиевной и направились в полк.


2
Никогда, мне кажется, так ярко не светит солнце, как в июне. Длиннее дней в году не бывает. Земля в цвету. Идут теплые короткие дожди. И снова солнце! Погода устойчивая, ясная. Все живет в полную силу. Июнь в авиации — самый напряженный трудовой месяц.

На всех фронтах, словно перед бурей, стояло затишье. Обе стороны готовились к новым битвам.

Полк давно уже переучился на «Як-7Б» и теперь, перекочевав под Бутурлиновку, небольшой городок Воронежской области, летал на «себя». Мы вели учебные воздушные бои, стреляли, вникали в повадки «мессершмиттов» и «юнкерсов».

Изредка командование предоставляло летчикам отдых. А техникам? Им, великим труженикам, такое удовольствие выпадало только в затяжное ненастье. Летом — ненастье редкость, и теперь они постоянно на аэродроме: изучают технику до самого малюсенького шплинтика, готовят машины к полетам. И даже сейчас, когда идет переформирование, техникам нет покоя.

Сегодня у летчиков нашей эскадрильи выходной. После завтрака мы пошли на Осередь, речушку тихую, узкую, местами глубокую — можно купаться. Берег выбрали удобный, крутой, с рощей. Рядом — плакучая ива. От нее веет горьким сырым запахом, перемешанным с ароматом цветов. Меня сразу уносит в детство, к такой же маленькой, как и Осередь, речке Узоле — притоку родной Волги. Луга, сенокос, солнце, запах трав.

Выборнов быстрее всех разделся и, взглянув на палящее солнце, выжидательно встал у воды. Речка, казалось, разомлела от жары, притихла. Саша, предвкушая наслаждение, легко промассажировал свое мускулистое тело и, приготовившись нырнуть, крикнул:

— Ох, братцы! Начнем, пожалуй!

— Стой! — деланным баском прервал Коля Тимонов и с подчеркнутой важностью заметил: — Ты и в воздухе часто из звена выскакиваешь, а теперь и на земле хочешь вперед батьки окунуться. Это тебе не физкультурный техникум, там мог красоваться. Здесь есть командир, ты ведомый и следуй за начальством. Понятно?

— Виноват, исправлюсь, — улыбается Саша. — Когда только ты, Тимоха, прекратишь свою стариковскую воркотню?

Тимонов, будучи на год моложе Выборнова, казался сердитым и замкнутым. На самом деле — душа паренек, жизнерадостный и общительный.

— Это мы могём. Когда прикажешь? — иронизирует Тимонов.

Через минуту мы вчетвером стояли у воды, готовые к прыжку. Справа от меня — лейтенант Миша Сачков, прибывший в полк в Москве, далее — Выборнов и Тимонов.

— Внимание! Приготовиться! По счету три — прыгать. Раз, два…

— Сердце болит, не могу, — серьезно сказал Тимонов. Мы с удивлением посмотрели на Николая.

— Что с тобой?

— Не со мной, а со звеном. Раз хорошо слетались в воздухе, то зачем нарушать порядок на земле? Должны встать и здесь по боевому расчету: Выборнов с капитаном, а я с Сачковым.

Все, кроме Тимонова, засмеялись и перестроились.

Сачков, очень юркий и крепко сбитый, изловчился и ловко кинулся в реку, мы вслед за ним.

Вода сразу обдала ядреной свежестью.

Когда все уже выбрались на берег и отдыхали на зеленой травке, Выборнов все еще резвился, как ребенок.

— Он вырос на берегу реки и, как рыбу, его из воды силой тащить придется. — смеялся Тимонов.

— Да, братцы, у нас в Кашире Ока — всем рекам река, — с гордостью отозвался Выборнов. — Мы привыкли купаться вдоволь.

У меня под рукой оказалась газета «Красная звезда*. Привлекла внимание статья о закончившихся воздушных боях на Кубани. Читали вслух до тех пор, пока не услышали слабое странное чмоканье, какое издает ребенок, сосущий пустышку. Вглядываемся в тень опустившихся к самой воде ивовых ветвей, откуда доносились звуки. И вдруг я замечаю шевелящееся серое пятнышко. В прозрачной воде плавал большой карп, общипывающий круглым, как у поросенка, ртом ветки. Рядом шевелились плавники другого, третьего…

Соблазн велик. Теперь уж грех не воспользоваться случаем. Тихо, чтобы не вспугнуть рыбу, я вынул пистолет, взвел курок и, тщательно прицелившись, выстрелил. Пуля взбудоражила воду. Когда всплески погасли, под ветками золотом отливала громадная рыбья туша. Карп лежал на боку и, медленно пошевеливаясь, опускался на дно. Миша бултыхнулся в воду. Через минуту он вышел из воды с зеркальным карпом.

— Смотрите, какой здоровый! — ликовал Сачков и, бросив добычу, взвел курок своего пистолета, а потом, шмыгая своим маленьким носиком, словно вынюхивая рыбу, стал носиться по берегу. Прогремело еще два выстрела.

— Промахнулся! — кусая губы, досадовал он.

Наш веселый отдых нарушил Архип Мелашенко, внезапно выскочивший из кустов.

— Всем срочно в штаб. Командир приказал, — кричал он на ходу.

— Зачем?

— Точно не знаю. Говорят, московское начальство приехало. Комдив тоже пожаловал. Будут инспектировать.

— Может, на фронт пошлют, — предположил Выборнов, — три месяца по тылам околачиваемся.

— Не плохо бы, — убирая пистолет в кобуру, поддержал Миша Сачков. Обычно веселое, беззаботное лицо его стало сразу серьезным. — Только жалко, не пришлось пострелять по конусу.

Тревогу Сачкова разделяли многие. Летали молодые летчики хорошо, а вот воздушной стрельбой никогда еще по-настоящему не занимались. Только здесь, в воронежских степных краях, впервые им довелось учиться воздушной стрельбе. В глазах отчетливо вставала картина вчерашнего летного дня.

Высоко задрав головы, летчики нетерпеливо смотрят в небо. Там за самолетом-буксировщиком, слегка колеблясь, словно подгоняемый ветром, плывет белый конус.

— Дрожишь? — спрашивает Сачкова капитан Рогачев, показывая на конус, приближающийся вслед за буксировщиком к аэродрому.

Миша натянуто улыбается.

— Должен попасть: целился хорошо, по всем правилам науки. Штук пять есть!

— Наверняка попал, — звонко поддерживает его Выборнов. Он тоже стрелял вместе с Сачковым. — Вон как тяжело тянется, в нем, наверное, сидит полпуда пуль.

Когда буксировщик, проходя на низкой высоте, поравнялся с нами, раздались возгласы: «Бросай!.. Протянешь!»

— Не галдите! — басовито прикрикнул на подсказчиков капитан. — Там летчик сидит, а не какой-нибудь мешок с песком, не хуже вас знает дело.

«Колбаса» упала метрах в пятидесяти, и летчики, обгоняя друг друга, бросились к ней.

Тут равнодушных не было. Ведь по дырочкам от пулевых пробоин в грубом полотне определяется в конечном итоге летное мастерство. Истребитель, не умеющий стрелять, — это не истребитель.

Летчики сразу же вытянули полотнище и аккуратно расправили складки.

На минуту наступила тишина.

Сачков и Выборнов усердно ползали по суровому холсту, стараясь отыскать свои попадания.

— Есть! — радостно крикнул Выборнов, найдя пробоину. А глаза с надеждой отыскивали еще, но тщетно: отверстий больше не было.

Сачков понуро отошел в сторону. Миша, до сего дня считавший себя подготовленным летчиком, разочарованно махнул рукой.

— Не повезло. Все мои пули ушли «за молоком».

Ему, опытному инструктору, было не по себе.

Но вот сбросили второй конус. Смотрим, он весь изрешечен пулями. Другие летчики поработали отлично.

— Молодцы, — от души сказал Сачков…

Миша упорно стремился, как сам говорил, «ликвидировать свою огневую немощь». Но разве это так просто? Воздушная стрельба требует длительного труда, рывком тут ничего не достигнешь. А времени осталось так мало!

…До обеда с летчиками беседовали инспектора Военно-Воздушных Сил Наркомата Обороны полковник А. Семенов и подполковник Е. Соборнов. Весь полк готовился к летно-тактическому учению.


3
Гитлеровцы после зимнего поражения, мобилизовав всю экономику и людские резервы Европы, вновь начали подготовку к наступлению. Выбор пал на центральный участок советско-германского фронта. Линия обороны здесь обозначалась тремя большими выступами. Наш, Курский, глубоко врезался в немецкую оборону. На флангах этой дуги нависали вражеские выступы: с севера — Орловский, с юга — Белгородско-Харьковский. С этих двух направлений гитлеровцы и собирались нанести летом 1943 года встречные танковые удары на Курск с целью окружения и уничтожения наших войск, закрепившихся внутри Курской дуги. Вот что провозглашал Гитлер в своем приказе 15 апреля (об этом документе мы, разумеется, узнали позже): «Я решил, как только позволят условия погоды, осуществить первое в этом году наступление „Цитадель“. Это наступление имеет решающее значение. Оно должно быть осуществлено быстро и решительно. Оно должно дать нам инициативу на весну и лето. Поэтому все приготовления должны быть осуществлены с большой осторожностью и большой энергией. На направлениях главного удара должны использоваться лучшие соединения, лучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов… Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира».

Операцию «Цитадель» гитлеровцы готовили в глубокой тайне и очень тщательно. Чтобы ввести в заблуждение советское командование, они начали демонстративные действия на Кубани. Оккупанты не только упорно обороняли Таманский полуостров, но и сами не раз атаковали наши войска. Сосредоточив на юге большое количество бомбардировщиков и истребителей, они пытались добиться полного господства в воздухе и отвлечь нашу авиацию от Курска. Вся эта затея провалилась. Враг потерял на Кубани более тысячи самолетов, не добившись никаких успехов.

Советская разведка заблаговременно вскрыла замыслы противника на Курской дуге. Мы располагали достаточными силами для упреждения удара врага, но Ставка Верховного Главнокомандования сочла целесообразным противопоставить врагу заранее подготовленную глубоко эшелонированную оборону.

Армия неприятеля представляла все еще грозную силу. Ее общая численность достигала более десяти миллионов человек — почти столько же, сколько насчитывала она перед началом летнего наступления 1942 года. Для оснащения фронта боевой техникой фашисты мобилизовали колоссальные экономические ресурсы всей оккупированной Европы. Это дало им возможность не только восполнить потери, но и получить более совершенное оружие, в частности новые танки «тигр» и «пантера», самоходные орудия «фердинанд», истребители «Фокке-Вульф-190».

Сокрушить мощную группировку врага под Курском лучше всего, когда гитлеровцы вылезут из железобетонных укрытий и подставят себя под заранее подготовленный огонь наших войск.

Время тоже работало на нас. С каждым днем крепли наши силы. В тылу оккупантов все шире разгоралось пламя партизанской войны. Тяжелые поражения на советско-германском фронте резко обострили противоречия между странами гитлеровского военного блока. Народы порабощенной Европы поднимались на борьбу против ненавистного врага. Фашистская военная машина переживала кризис.

И снова в бой

1
В ночь полк подняли по тревоге. В чем дело, никто не знал, но по всему чувствовалось — длительному затишью пришел конец.

Землю окутала густая предрассветная темнота. Темь до того ощутима физически, что, идя на голос к машине, невольно, прежде чем сделать шаг, ощупываешь ногой землю.

Когда две полуторки с летчиками подъехали к аэродрому, в ночную тишину ворвалось сонливое почихивание сначала одного запускаемого мотора, потом второго, третьего. Проснувшийся аэродром загудел, завыл металлическими голосами, бросая во мглу синие, красные, фиолетовые мазки огня.

Летчики молча разошлись по своим самолетам. Гул стих. Все снова как будто уснуло.

Ночь медленно отступала, словно таяла в отблесках тревожно разгорающейся зари. Чистое небо, прозрачный воздух и сильная роса предвещали жаркий день. Техник звена Николай Моргач попросил разрешения сходить на КП полка и узнать, в чем дело. Командир эскадрильи не отпустил: ждали сигнала к вылету.

С восходом солнца раздалась команда: «На построение!» Люди собрались быстро.

— Сми-и-рно-о! Равнение на середину! — по старой кавалерийской привычке протяжно скомандовал начальник штаба майор Федор Прокофьевич Матвеев. Несмотря на свои сорок два года и седую голову, он резво, по-мальчишески побежал навстречу командиру полка, приближавшемуся к застывшему строю.

Начался митинг.

— Настила пора измотать фашистскую гадину и окончателыю ее уничтожить! — заявил в своей речи заместитель командира полка по политической части подполковник А. И. Клюев.

Странно: сегодня 5 июля, немцы перешли в наступление под Курском, а все говорят так, точно мы идем вперед. Слова звучат убежденно, решительно. Каждый глубоко понимает, что сила на нашей стороне.

Тридцать новеньких «яков» стоят рядом. Полк, согласно недавно введенным новым штатам, вырос в полтора раза. Старых самолетов нигде уже нет. Авиация полностью перевооружилась. В сухопутных войсках имеются танковые армии, созданы артиллерийские дивизии и корпуса прорыва. А сколько войск подтянуто сюда, под Курск? Кому-кому, а нам-то сверху это видно!

Невольно задумался о будущих боях и о товарищах, с кем, может быть, уже сегодня придется лететь в бой.

Командиры эскадрилий с довоенной закалкой, все коммунисты, призванные в авиацию по специальному набору ЦК партии, имеют богатый боевой опыт. Капитан Купим, один из самых опытных в полку воздушных бойцов, возглавляет первую эскадрилью. Плечом к плечу я стою со своим командиром Худяковым. Он в эскадрилью прибыл недавно. Прежний командир капитан Иваненков на посадке допустил ошибку и поломал самолет — подвели глаза. Его отправили в другую часть. «Для пользы службы, — объяснил майор Василяка. — Авторитет командира прежде всего».

Лейтенант Николай Худяков среднего роста, широк в плечах, взгляд немного насуплен, но стоит обменяться с ним несколькими фразами — и сразу поймешь, что он очень добрый, веселый и задушевный человек. Николай Васильевич уже служит в авиации одиннадцать лет, с первых дней войны на фронте.

А вот и командир недавно созданной третьей эскадрильи капитан Николай Петрович Игнатьев. Он, как и Купин, ветеран полка. Его грудь украшают два ордена Красного Знамени.

Командиры звеньев тоже один к одному.

Рядовые летчики — ребята молодые, большинство комсомольцы. Им, бывшим сержантам-пилотам, недавно присвоили офицерские звания. И по заслугам. Многие из них сделали уже по нескольку боевых вылетов, кое-кто участвовал в воздушных схватках.

В суровой сосредоточенности люди слушают заключительные слова командира полка:

— Мы никогда так не были сильны и опытны, как сейчас. Командование уверено, что мы с честью выполним свой долг перед Родиной.


2
Четыре дня полк летал на прикрытие войск Степного фронта, еще находившегося в резерве Ставки. Войска подтягивались ближе к району боевых действий. 9 июля наша 256-я истребительная дивизия была передана во 2-ю Воздушную армию Воронежского фронта и вошла в состав 5-го истребительного авиационного корпуса, Командир корпуса генерал-майор авиации Д. П. Галунов встретил полк при перелете к линии фронта. Во время беседы он ознакомил нас с воздушной обстановкой. С любовью и восхищением говорил о старшем лейтенанте Александре Горовце, который 6 июля в одном бою сбил девять немецких бомбардировщиков.

Девять самолетов сбить в одном воздушном бою! Мы еще не знали такого. Простой расчет показывал, что для этого нужно было произвести не менее девяти длинных очередей и столько же раз исключительно точно лрицелиться. На все потребуется по крайней мере десять — пятнадцать минут. А противник ведь не на привязи, маневрирует и защищается. Однако факт — упрямая вещь; Горовец сделал то, что теоретически считалось невыполнимым…

На другой день полк прилетел на фронтовой аэродром под Солнцево, близ железной дороги Курск — Белгород. Теперь до противника не более тридцати километров. Доносится непрерывное гудение фронта. В воздухе снуют разные группы краснозвездных самолетов. Изредка в глубокой синеве неба промчится сизый немецкий истребитель. Вокруг аэродрома, в зреющих хлебах, в селах, по оврагам притихли танки, артиллерия и пехота. Копны только что сжатой пшеницы и цветные сарафаны колхозниц куда заметнее с воздуха, чем замаскированные резервные армии.

Наши новенькие Як-7Б — капля в море войск, но тоже сила. Самолетами нельзя не восхищаться. Лучшие истребители мира, они превосходят по маневренности и не уступают в скорости немецким. Каждый летчик любит свою машину и уже не раз обдумывал, как собьет на ней первый вражеский самолет.

Высоко над аэродромом к фронту летят три девятки бомбардировщиков Пе-2. К ним для сопровождения спешат истребители. Сачков оторвался от полетной карты:

— А нам сегодня, наверно, дадут время для ознакомления. Нужно же район изучить.

— Должны, — отозвался командир эскадрильи. — Иначе…

Худяков не договорил. В эскадрилью прибежал начальник оперативного отделения штаба полка капитан Тихон Семенович Плясун и сообщил наземную обстановку. Летчики нанесли на карты линию фронта.

— Готовьтесь немедленно к вылету на прикрытие войск. Учтите Курскую магнитную аномалию, действует на компас, — предупредил капитан.

— А как же быть с облетом района? — с тревогой в голосе спросил Худяков. — Хоть бы разок слетать и посмотреть на фронт с воздуха, а то после боя можно заблудиться. Да и драться несподручно, когда не знаешь под собой местности.

Плясун, опытный штабной работник, сочувственно посмотрел на командира:

— Все это так. Но приказ есть приказ… Получше по карте изучите местность, — на ходу бросил Плясун и побежал в другую эскадрилью.

— Все-таки гитлеровцам удалось вбить клинья в нашу оборону, — сожалел Тимонов, убирая карту в планшет.

Командир эскадрильи свел черные лохматые брови и осуждающе взглянул на летчика.

— А что, разве не так? — недоумевал Тимонов.

Николай Васильевич снисходительно улыбнулся. Ему-то хорошо были знакомы немецкие клинья еще по первым дням войны, когда пришлось отступать из-под Львова.

— Эх, Тимоха, Тимоха. Не видел ты еще немецких клиньев. Вот в сорок первом году были клинья так клинья! — Худяков махнул рукой. — А это пустяки! Вмятины.

И Худяков, пожалуй, прав. Противнику за пять суток наступления удалось продвинуться на Курск со стороны Орла всего на 10—12 километров, а от Белгорода — на 35. «Успехи» таранных ударов мощных танковых группировок не походили на прежние; стальные вершины клиньев раскрошились о прочную 170-километровую толщу Курского выступа, оставив в нем, как называл Худяков, только вмятины. А вся глубина нашей обороны эшелонировалась на восток до 300 километров.

Для прикрытия перегруппировки своих сил и обеспечения боевых действий неприятель подбросил свежие авиационные части. Воздушная обстановка оказалась сложной и напряженной. Сразу же, как только мы сели на аэродром Солнцево, нам пришлось вступить в тяжелые бои. Полк за несколько вылетов понес большие потери. Неудачи объяснялись слабым знанием тактики противника и района боевых действий.

Правда, в нашей эскадрилье пока все шло благополучно. Она значительно лучше других была подготовлена к боям. Усиленная тренировка зимой в Колпачках не пропала даром.

Командование, обеспокоенное неудачами полка, срочно прислало в каждую эскадрилью по инструктору-летчику, участнику воздушных боев на Курской дуге. Конечно, это нужно было сделать сразу, как только мы прибыли на фронт.


3
После дождей утро 14 июля выдалось прохладным. В воздухе пахло пороховой гарью.

В землянке командного пункта, освещенной самодельной коптилкой, мы уточнили на полетных картах линию фронта. На нашем Белгородско-Харьковском направлений она за последние два дня оставалась почти без изменений. Орловский выступ немцев после перехода в наступление Брянского и Западного фронтов стал морщиться. Советские войска, взламывая глубоко эшелонированную оборону противника, начали разгром Орловской группировки.

Из-за расплывчатого горизонта показалось большое красное солнце. Летчики сидели на росистой траве и слушали командира полка. Он представил нам капитана-инструктора.

Предстоял вылет на прикрытие наземных войск.

В авиации инструктор-летчик имеет такой же авторитет, как учитель в школе. Припоминая боевых инструкторов времен Халхин-Гола, я с уважением смотрел на капитана. Конечно, того внутреннего благоговения, какое мы проявляли к инструкторам там, я уже не испытывал. Тогда каждое слово инструктора брал на веру. Сейчас же почтительность сочеталась с критической настороженностью и сразу перешла в сомненье, как только капитан, ретиво размахивая руками, стал давать указания.

— Здесь не нужно смотреть на компас, — бравируя своей опытностью, безапелляционно говорил капитан. — Эта паршивая Курская аномалия все путает. Стрелка от нее крутится как белка в колесе. Главное — наземные ориентиры. Курс по железной дороге никогда не подведет…

— Опасные рассуждения, — шепнул мне командир эскадрильи. — Без компаса заблудишься.

У Худякова нервно ходили желваки на смуглых щеках да от удивления расширились и без того большие глаза. В них улавливалась тревога. Николай Васильевич долго был штурманом полка, и ему непонятны эти разглагольствования о «новых» методах воздушной навигации.

Архип Мелашенко тоже насторожился. Это «стреляный воробей», на мякине его не проведешь. Недаром у него на гимнастерке блестят два боевых ордена.

Остальные летчики слушали капитана с упоением. Сачков даже чуть приоткрыл рот.

— В бою нужно всем держаться кучно, — в заключение сказал инструктор. — Не отрываться друг от друга — и все будет в порядке. Дадим жару фрицам!

«Держаться кучно». Положение, быть может, и приемлемое для И-16, «чаек», которые не имели достаточной скорости и вынуждены порой искать в «кучности» силу и защиту. А для наших новых самолетов? Не устарело ли это? Как «кучность» увязать с вертикальным маневром?

— Ну, все ясно? — спросил капитан голосом, в котором не было и тени начальнической интонации. В нем звучало только искреннее, по-мальчишески задорное желание помочь нам. Такая неподдельная доброжелательность немного сгладила мое недоверие к нему.

Капитан — молодой паренек, окончил недавно школу летчиков и, очевидно, относился к той категории людей, для которых везде на свете море по колено. Из таких в большинстве своем выходят лихие истребители, но, как показывает опыт, многие из них быстро погибают. Для истребителя смелость в бою без трезвого расчета и хладнокровия так же опасна, как игра ребенка с огнем, да еще без надзора взрослого.

После указаний, сделанных инструктором, командир эскадрильи тихо, чтобы никто не слышал, сказал мне:

— Не нравится мне наш ведущий, очень уж зелен и какой-то взбалмошный. Боюсь, как бы не подвел.

Мне хотелось слетать с инструктором, перенять у него что-нибудь из тактики, ведь он здесь воюет с первого дня.

— Молодость не порок, — ответил я. — В случае чего — подскажем по радио. А то, что он «загнул» насчет компаса — простительно. Об этом даже написано в учебнике географии. Мы-то знаем — аномалия влияет на компас только на малых высотах.

— Можем не успеть передать по радио. И потом оно у нас еще неважно работает, — сомневался Худяков. — Не лучше ли сходить к Василяке и доложить свои опасения? Двоим поверит. Пускай капитан летит ведущим пары, но эскадрилью я бы ему не доверил.

— Опоздаем с вылетом. Сходи один, а я слетаю. Николай Васильевич согласился.


4
Капитан вел эскадрилью к линии фронта по железной дороге на Белгород. Примерно на полпути от магистрали отходила ветка в сторону Старого Оскола, и он свернул на нее. «Ошибается», — пронеслось у меня в голове. Предупредил по радио — он что-то отрывисто буркнул. Пришлось напомнить еще раз. Никакого ответа. Полагая, что капитан не услышал, я выскочил вперед и помахал крыльями, привлекая внимание. Ведущий продолжал полет, не меняя курса. Тогда я дал по радио распоряжение: «Всем следовать за мной!» Со мной пошли только четыре летчика, а трое полетели дальше, в том числе и Сачков. В первые секунды я как-то не допускал мысли, что капитан не понял своей ошибки — уж очень она была грубой. Однако он уходил все дальше и дальше. Неужели не видел мои сигналы и не слышал радио? А Сачков? Он плотно прижался к капитану и наверняка не заметил моих сигналов. Миша полностью положился на ведущего, слепо доверяя его опыту.

— Сачок (так часто мы называли Мишу), ты слышишь что-нибудь? — несколько раз с раздражением бросил я в эфир, все еще рассчитывая возвратить тройку.

Молчание.

Может, я ошибся и зря расколол эскадрилью? Смотрю на компас. Магнитная аномалия, о которой здесь так много уже слышали, поколебала во мне уверенность в правильности показания стрелки. Неужели заблудился? Когда не уверен, колеблешься, такая мысль действует ошеломляюще. Поддайся ей — и станешь жертвой страха. Земля, небо, свой самолет — все покажется чужим. Ох и опасна эта штука — паника в полете и недоверие к приборам! Все слабеет: и память, и воля. Хорошо, что трезвый рассудок, этот верный испытанный друг, приходит вовремя на помощь и охлаждает взбунтовавшиеся нервы.

Сличаю местность с картой и компасом. Железной дороги, отходящей от станции Ржава на Старый Оскол, на карте нет. Она проложена перед началом боевых действий. Очевидно, этого не знал капитан и, не взяв в расчет показания компаса, заблудился.

За какую-то минуту звено во главе с инструктором скрылось из виду. Подумал о Сачкове. Он не из молодых, но, выходит, излишне доверчив. Слепая вера опасна. Летчик может надеяться на ведущего, но больше всего — на себя. Если не уверен в своих силах, признайся. Тебе помогут. На «авось» никогда не полагайся.

Что теперь будет с заблудившимися? Восстанавливая ориентировку, будут метаться из стороны в сторону и могут напороться на противника. А потом? В лучшем случае совершат вынужденную посадку.

Уже перед вылетом у меня не было доверия к этому легкомысленному капитану. И почему я не пошел с Худяковым к командиру полка, чтобы упросить его не назначать незнакомого человека ведущим. Вдвоем-то сумели бы уговорить Василяку. Не сделали этого, и получилось плохо. Особенно для меня. Всю полноту ответственности за выполнение задания теперь несу я.

Может быть, только сейчас по-настоящему почувствовал, что быть ведущим группы куда сложней и ответственней, чем летать ведомым. Не оттого ли мы с Худяковым так легко положились на капитана, сдав ему эскадрилью, в которой он не знал ни одного летчика? Приказ! Как легко порой безынициативность и недомыслие прикрыть приказом свыше. Фактически мы совершили преступление перед совестью, но за это не наказывают. А зря.

Нас пятеро. Сумеем ли выполнить задачу? Настроение испортилось. Все настораживает и беспокоит. Сильно нервничаю.

Гляжу на группу. Выборнов крыло в крыло летит со мной. Тимонов, оставивший с капитаном своего ведущего Сачкова, тоже доверчиво пристроился ко мне. Мелашенко, опытный воздушный боец, летит со своим напарником с нами, но немного в стороне. Это значит Архип принял меры предосторожности. Взаимно хорошо просматриваем воздушное пространство и можем легко прийти на помощь друг другу при атаке немецких истребителей. Молодец! Предупредительность нужна везде. А вот Выборнов и Тимонов плотным строем сковали себя. Передаю им по радио: «Разомкнуться!»

На подступах к линии фронта наталкиваемся на шестерку «мессершмиттов». Не приняв боя, немцы ушли в сторону с набором высоты. Связываться с ними пока незачем, у нас задача — бить бомбардировщиков. Веду группу дальше, в район, где приказано прикрывать войска. Выборнов и Тимонов, почуяв опасность, опять прижались ко мне. Зачем? Нужно действовать свободно, но люди в такие моменты инстинктивно сближаются. Может, поэтому так трудно и входят в нашу практику разомкнутые боевые порядки. Но вот летчики сами замечают свою ошибку и отходят на нужное расстояние. Это говорит уже об их тактической сообразительности.

Вдруг впереди и ниже, в том месте, куда летим, вырос вражеский корректировщик-разведчик «Хеншель-126». Истребители прикрывают его и, не имея пока значительного преимущества в высоте, не осмеливаются нападать на нас.

Внизу всполохами огня сверкают разрывы, черным дымом бугрится земля. Немецкая артиллерия бьет по нашим войскам. Паршивенький корректировщик указывает ей цели. Сейчас, мне кажется, главная задача — уничтожить этот самолет. А «мессершмитты»? Боя с ними не избежать. Вдруг появятся бомбардировщики? Скованные истребителями противника, мы не сумеем отразить налет. Меня тогда обвинят в чем угодно: и в невыполнении приказа, и в самовольничестве, и в дезорганизации группы, и. наконец, в срыве боевого задания. Эх, почему не пошел за капитаном? Как бы все было просто. Но тут же отгоняю трусливую мысль.

Корректировщик все кружится, и вражеская артиллерия методично обстреливает наши окопы. Что делать?.. Бить врага!

Пока фашистские истребители в нерешительности, командую Мелашенко с ходу сбить «хеншеля». Не тут-то было! Архип только сумел подбить его. «Мессершмитты» стремительно набрасываются на нас.

Лобовая атака! Мне она хорошо знакома. Знаю, что она неэффективна — опасаться нечего. Противник обычно избегает лобовых атак. Сейчас же, защищая своего корректировщика, для него нет другого выхода, как напасть на встречных курсах. Демонстративно не примем атаку и перед самым носом врага отвернем, уступим пока дорогу. Рискнем малым для большого. Показом ложной слабости обманем врага. Фашисты попытаются воспользоваться нашей «трусостью» и атаковать в момент отворота. Только бы удачно рассчитать. Но поймут ли и выполнят ли мой маневр ведомые? И вдруг еще мысль: «Стоит ли таким сложным маневром искать победы? Не обернется ли он против нас самих?» Нет, фактически для ведомых маневр очень прост, только Я должен действовать точно. Без риска воевать нельзя.

Итак, летим навстречу друг другу. Чтобы не ошибиться и не подставить товарищей под удар, отрешаюсь от всяких сомнений. Сближаемся. Рано отвернуть нельзя: гитлеровцы могут удачно взять в прицел, опоздаешь — не добьешься задуманного. Пора! И все мы круто сворачиваем влево. Момент самый ответственный. Кажется, по тебе вот-вот хлестнет вражеская очередь… Секунда — и мимо метеорами проскакивают «мессершмитты». Они сразу же устремляются за нами. Как же может быть иначе? Ведь считается, кто на лобовой атаке раньше отвернет, у того слабее нервы. Для советских истребителей это необычно: с лобовых, как правило, они не сворачивают, а тут уклонились. И немцы погнались за нашими хвостами. Но поздно. Намного опередив их в развороте, теперь мы сами оказались сзади. Фашисты, не сообразив, в чем дело, продолжали виражить. Это нам на руку: для «яков» ничего выгоднее и ждать нельзя.

И вот «мессершмитт» передо мной. Он старается оторваться, но у него ничего не получается. Круто вращая самолет, летчик понял, что дальше вести бой на вираже нельзя, и излюбленным приемом горкой пошел вверх. А скорость? Видно, позабыл, что потерял ее на вираже, и все же по привычке, въевшейся в кровь, лезет в небо. Такой маневр сейчас для него губителен. В бою шаблон так же опасен, как и бездумье. Это — близнецы. Воздушный бой слагается из комплекса хорошо продуманных комбинаций.

Мой «як» — на горке, что называется, «присосался» к противнику. Круглый фюзеляж «мессера» почти закрывает весь прицел — так мало расстояние, а под тонкими крыльями отчетливо видны гондолы двух пушек. Догадываюсь — это новый трехпушечный истребитель марки «Ме-109 Г-2». Моя двадцатимиллиметровая пушка и два крупнокалиберных пулемета с такой короткой дистанции пробьют всю его защитную броню. Момент пойман. Очередь! И огненная трасса, подобно сверкнувшему кинжалу, вся ушла в тело тонкого самолета. «Мессершмитт» вздрогнул, закачался, потом на какую-то долю секунды застыл и, пуская черные клубы дыма, камнем рухнул на землю.

Подо мной — пара Мелашенко. Она дерется с двумя «мессерами». Рядом кружатся с вражеской тройкой Тимонов и Выборнов. От их живого клубка отскакивает один истребитель противника: он беспорядочно завертелся и вспыхнул. В небе закачался купол парашюта. Какой-то наш «як», рассматривая падающий вражеский самолет, не замечает подбирающегося сзади противника. Как же, ведь первая победа! В бою нельзя увлекаться и забывать о постоянной опасности. Спешу на выручку. «Мессершмитт» замечает меня и резко проваливается. Гонюсь за ним. Однако зачем терять высоту, когда рядом другие цели? На глаза попался удирающий «хеншель», подбитый Архипом Мелашенко. Он не летит, а ползет, догнать его ничего не стоит. Через минуту «хеншель» вспыхнул, а отвалившие четыре немецких истребителя пикированием вышли из боя.

Только успели снова собраться пятеркой, как, широко расплывшись в небе, появились три пары «Фокке-Вульфов-190» — новые немецкие истребители. Впервые в большом количестве они действуют под Курском. Очевидно, прибыли на подмогу «мессерам», только что вышедшим из боя. Значит, будут согласованно атаковать нашу пятерку.

Так и есть. Четверка «мессеров» на больших скоростях носится над нами: собираются бить с высоты.

— Вижу бомбардировщиков! — раздался в наушниках тревожный голос Мелашенко.

Только теперь стало по-настоящему понятно, зачем прибыли «фоккеры», как кратко называют наши летчики «Фокке-Вульф-190». Они сделают все, чтобы не допустить нас к бомбардировщикам Ю-87. «Юнкерсы» надвигаются колоннами. Наша попытка прорваться к ним кончилась неудачей. Снова вспыхивает стремительный бой с истребителями. А горючее у нас на исходе. Ю-87 сейчас нанесут бомбовый удар по войскам. Надо сорвать этот замысел врага.

Благодаря отчаянным усилиям нам удается оторваться от истребителей. Где же «юнкерсы»? Не видно. Неужели отбомбились и ушли?

Горючее на исходе. Мы спешим домой. «Фоккеры» пытаются напоследок отомстить нам за свои потери, но все стычки кончаются печально для них: Архип Мелашенко сбивает еще один самолет.

Бой провели неплохо, но задачу не выполнили: отразить налет бомбардировщиков не сумели. Почему? Неправильно построили свой боевой порядок, поэтому легко дали связать себя боем вражеским истребителям.

Выборнов и Тимонов вплотную пристраиваются ко мне. По улыбающимся, возбужденным лицам нетрудно догадаться об их самочувствии. Они, наверно, не видели «юнкерсов». Понимаю, что так плотно летать нельзя: нужно смотреть за воздухом, противник может подкрасться. И не могу приказать разомкнуться: уж очень хорошо идем тройкой. Хочется красивым строем пронестись над нашим аэродромом.

Архипа прошу глядеть в оба. Он в случае появления противника не зазевается.


5
Об истребителях, улетевших с капитаном, на аэродроме ничего не известно. И все же это не омрачило радостных чувств. Победа, да еще первая, всегда опьяняет людей и смягчает горечь неудач. Сдержанный Тимонов и тот взахлеб рассказывает, как гонялся за «мессером».

Радостное настроение молодых летчиков — не безразличие к судьбе товарищей, а непроизвольная разрядка внутреннего напряжения после боя. Сейчас все дела, все мысли, устремления направлены на разгром врага. Этим живем и за это умираем.

Майор Василяка находился на старте у радиостанции: управлял истребителями при взлете и посадке. Он нетерпеливо оглядывал небо, ожидая возвращения остальных. Рядом стоял Худяков.

— Вы поступили правильно, — одобрил мои действия командир полка. — Они заблудились. — И, посмотрев на часы, раздраженно махнул рукой. — Горючего уже нет, где-то должны сесть. А я-то думал, дали подготовленных ведущих. Вон что получилось… — Как обычно, немного сутулясь, Василяка пошел было на КП, но остановился и приказал Худякову готовиться к следующему вылету, а меня пригласил с собой.

— Что с земли сообщал пункт управления? — на ходу спросил командир полка.

Только сейчас я вспомнил, что про наземный КП позабыл и с ним даже не пытался установить связь. Сказалась привычка воевать без радио.

Майор долго разговаривал с кем-то по телефону.

К моему удивлению, наземный командный пункт к нам никаких претензий не имел.

— Что известно о тройке? — спросил меня Выборнов, когда я возвратился в эскадрилью.

— Как в воду канули. С фронтовых аэродромов и от наземных войск пока никаких вестей.

— Куда же они могли деться? — сокрушался Выборнов. — Неужели пощелкали «мессеры»?

— Не думаю, просто заблудились и, чтобы не попасть к немцам, взяли курс на восток…

Разговор забил шум моторов — новая группа улетела на задание.

Пыл боя у всех спал. Теперь можно спокойно разбирать свои действия.

. Оказывается, молодые летчики расстреляли все свои патроны и снаряды. Это и понятно. Самое трудное в первых боях — определить расстояние до вражеского самолета. Начинающие воевать всегда открывают огонь с больших дистанций — за 600—800 метров до подхода к цели. Действительный же огонь, огонь на уничтожение не дальше 400 метров, а наилучший — 50—150 метров.

Почему же летчики стреляют с больших дальностей? Главная причина — психологическая. Волнение, ненависть, задор, умноженные на естественное чувство опасности, порождают спешку, суету. И у новичка не хватает терпения близко подойти к противнику. В какой-то мере подводит летчика и оптическое свойство неба скрадывать истинное расстояние.

Быстрее всего можно научить летчика правильно определить дальность до цели в воздухе путем тренировки на земле. Если на аэродроме привыкнешь по отдельным деталям, частям, штрихам самолета определятьрасстояние, то легко будешь делать это и в вихре боя. Нужно заняться такой тренировкой.

Как только кончился разбор, ко мне подошла Тося Кирсанова и не как обычно — певуче бодро, а тихо, приглушенно доложила о готовности оружия к новому вылету. Лицо девушки было озабоченным.

— Что с вами? Не заболели?

Тося, переминаясь с ноги на ногу, ничего не отвечала. В ее больших серых глазах застыла тревога. Я повторил вопрос. Она опустила голову и робко спросила:

— Товарищ капитан, вы не знаете, где лейтенант Сачков? И еще не прилетел Младший лейтенант Карпенко… Девушки интересуются.

Как Тося ни старалась придать своему голосу строгую официальность, ничего не получалось.

В полку уже знали, что Миша неравнодушен к Тосе, она же словно его не замечала. А сейчас, когда Сачков пропал, девушка не могла скрыть своего волнения и тревоги за судьбу летчика.

— Миша прилетит, не беспокойтесь.

— Правда? — вся просияв, воскликнула Тося. Только что казавшаяся подавленной, она сразу обрела свою привлекательность, легкость. Человек живет надеждами, так зачем же их гасить?

Капитан Рогачев — свидетель разговора с девушкой, провожая Тосю взглядом, тихо напевал на свой лад слова из песни К. Симонова:

Жди его, и он вернется,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Долгие дожди.
— Должен отыскаться, — поддержал я Рогачева, начальника воздушно-стрелковой службы полка, только что вернувшегося из боя, заинтересовал наш маневр, когда мы вынудили немцев драться на виражах, так невыгодных для них.

— Отвернуться на лобовой от противника — это значит показать свой хвост и быть сбитым, — не одобрил маневр Василий Иванович. — На этот раз обошлось благополучно только потому, что немцы просто не поняли вашу глупость.

— Ни одна победа глупостью не достигается, — возразил я. — Гитлеровцы как раз наш маневр и приняли за глупость. И попались. Лобовая атака безопасна для истребителей.

— Как безопасна? — удивился Рогачев. — Самая страшная атака!

— Такой стала считаться потому, что во время прицеливания трудно определить расстояние до самолета противника и можно врезаться в него. А от стрельбы все равно пользы мало. Поэтому с лобовой выгоднее заблаговременно свернуть. В этот момент по тебе сам черт не успеет прицелиться, зато ты можешь быстро подобраться к хвосту противника.

— Ой, так ли? Боюсь, что тут можно поплатиться, — настаивал Рогачев. — Допустить сзади себя истребителя страшновато.

— Да, страшновато, — признался я. — Однако на этом можно удачно подловить любого фашистского аса. Дело в том, что преимущество «яка» на виражах мы часто не используем. Стоит только оказаться противнику сзади, как мы, опасаясь быть сбитыми, стараемся от него оторваться, а не заманить в бой на виражах. А ведь противник при этом не всегда может хорошо прицелиться. Нужно это чувствовать и строить свой маневр с расчетом.

— Играть в «кошки-мышки»? — заметил Василий Иванович.

— Хотя бы и так. На вираже при средних высотах «як» всегда окажется на положении кошки, а «месс» — на положении мышки.

— Попробую. Только давай пока этот сложный и опасный маневр не навязывать летчикам. Будем применять в крайних случаях.

Рогачев прав. Нельзя силой навязывать каждому летчику то, что сумел открыть и использовать сам. Беспокоит меня лишь одно: как в бою определить этот крайний случай? Ведь и бездействие, и каждое продуманное движение, и безудержный риск, и даже трусость в бою — все таит опасность. Времени на размышление у летчика ничтожно мало. Руки зачастую бросают самолет бездумно, в воздухе бывают моменты, когда главную роль играет интуиция, чутье. Тут, видимо, все определяет и решает мастерство каждого летчика. Поэтому опытом делиться необходимо, но навязывать всем специфически индивидуальный прием кого-нибудь одного не стоит. Подражание никогда не было искусством.


6
К середине дня из десяти самолетов в эскадрилье осталось только четыре. Командир полка создал сводную группу из двух эскадрилий.

Уже все сели в самолеты, когда Василяка, очевидно получив указание из дивизии, подбежал ко мне и строго-настрого предупредил:

— Смотри с истребителями не связывайся, как прошлый раз. Будут бомбардировщики — любой ценой не дай упасть ни одной бомбе! А то не поздоровится! Понятно?

Все понимали свою главную задачу — не дать вражеским бомбардировщикам прорваться к войскам. Что мог ответить я? Только одно:

— Понятно.

И вот мы над той же железнодорожной веткой. Высота полета моего звена 2000 метров, другого — на 300 метров выше. Теперь, учтя прошлые ошибки, летим эшелонированно по высотам. Над нами плывут редкие кучевые облака. Проверяю компас. Он показывает направление без ошибок: на высоте магнитная аномалия не действует.

Вот впереди показались развалины станции Прохоровка. Здесь только что закончилось встречное танковое сражение. Под нами — почерневшая от гари и вся изрытая, взбудораженная бомбами и снарядами курская земля. Насколько видит глаз, везде замечаю разбитые, черные коробки танков, обгоревшие и изуродованные; беспомощно торчат исковерканные пушки, топорщатся обломки сбитых самолетов. А деревья, кустарники, сады? Все поглотила война. Кажется, и сейчас еще стонет и содрогается земля, где разыгралась невиданная до сих пор танковая битва.

Гитлеровцы, убедившись, что главный удар на Обоянь не принес успеха, перегруппировав силы и использовав последние резервы, предназначенные для наступления на Курск, перенесли усилия на другое направление. 12 июля на узком участке они бросили более 700 танков, пытаясь протаранить нашу оборону в районе Прохоровки. Врага встретили мощным контрударом только что выдвинувшиеся из резерва две гвардейские армии, одна из которых танковая. В результате встречного сражения главная группировка противника, потеряв половину танков, перешла к обороне.

Конечно, тогда трудно было предположить, что 12 июля — день сражения под Прохоровкой — войдет в историю как день похорон стратегической инициативы немецко-фашистских войск. Гитлеровцы впоследствии уже больше никогда не могли предпринять крупного наступления.

13 июля почти все немецкие войска, противостоявшие Воронежскому фронту, перешли к обороне. И только с каким-то непонятным ожесточением вот уже вторые сутки гитлеровцы пытаются окружить соединения нашей 69-й армии, обороняющей небольшой район междуречья Северного и Липового Донцов.

Наша восьмерка прилетела в этот район, чтобы прикрыть войска, подвергающиеся массированным налетам бомбардировщиков.

Сквозь пелену дыма поле боя определяем по всполохам огня. Боясь оторваться от группы и затеряться во мгле, летчики жмутся друг к другу. Облачность значительно сгустилась. За облаками прекрасная видимость. Бомбардировщики вероятнее всего могут нагрянуть оттуда. Пытаюсь связаться с наземным пунктом управления авиацией и запросить воздушную обстановку. С пункта не отвечают. А дым по-прежнему туманит глаза, мешая наблюдению за воздухом. Решаю уйти за облака.

Теперь кругом густая синева неба. Все вокруг залито солнцем. Воздушные просторы сразу раздвинулись, дышится свободней. Строй разомкнулся. Что там внизу под нами? Земля через разводья облачности мелькает черными пятнами. И сразу возникает вопрос: а вдруг бомбардировщики подкрадутся ниже облаков? Этого допустить нельзя. Звено лейтенанта Ивана Козловского оставляю в сияющем, прозрачном океане, а сам с четверкой ныряю в дым, ближе к земле. Сразу попадаем в разрывы зениток — один самолет подбит, уходит вниз, скрываясь в мутной гари. Остаемся втроем: правее меня Выборнов, левее — Тимонов. Выходя из зоны зенитного огня, резко кручу машину вправо…

Впереди «юнкерсы», самолетов двадцать. До них рукой подать. Вдали маячит еще одна стая. Больше ничего не видно. Темнеет в глазах. То ли от вражеских самолетов, так внезапно появившихся, то ли от дыма. Секунда на размышление. Все высмотреть, все заметить и немедленно принять решение. Задерживаться нельзя: первая группа через несколько секунд будет уже над линией фронта. Но где же вражеские истребители? Фашисты без них «юнкерсов» не посылают.

— «М-е-сс-е-ра-а» атакуют, — протяжно передал с высоты Козловский.

Теперь и я вижу. Сизо-грязноватые, сливаясь с дымом, они шныряют под нами, как щуки. Их очень плохо видно, нас же на фоне облаков заметить легко. Хорошо, что «мессеров» частично сковало сверху звено Козловского.

От истребителей противника теперь уже никуда не скроешься, они и за облаками и ниже. Сделают все, чтобы не допустить нас к бомбардировщикам. Надежда только на то, что мы к «юнкерсам» несколько ближе, чем они. Нужно воспользоваться этим преимуществом и быстрее атаковать бомбардировщики.

— Тимоха, бей заднего левого! Выборнов, прикрой нас! — передаю по радио, позабыв сообщить об истребителях противника.

А мысль тревожно бьется. В голове, опережая события, уже разворачивается картина боя. Только бы успеть нанести удар до нападения истребителей! А если они подойдут при атаке? Тут все надежды на Выборнова. В его власти задержать их хоть на одну-две секунды. «Саня, не зазевайся!» — мысленно призываю его. Смотрю, на подходе и вторая группа бомбардировщиков — Как с ней быть? Может, подоспеет Козловский… Удастся ли ему оторваться? Зря его оставил наверху.

«Юнкерс» передо мной увеличивается в размерах, растет. Я приближаюсь снизу сзади. Он летит крыло в крыло с другим, а там еще и еще, и все сомкнуты. Строй слитен, точно единая гигантская машина.

Прицеливаюсь. Чувствую дрожь в руках. Хочется обернуться назад: может, там уже подкрался другой вражеский самолет. Нельзя — потеряешь время. Точку перекрестия прицела направляю прямо в мотор неуклюжей туши «юнкерса». Под ним хищно торчат неубирающиеся ноги, на которые одеты обтекатели, похожие на какую-то странную обувь, за что Ю-87 и зовут «лапотниками». С силой нажимаю на гашетки и тут же немного задерживаю… Бомбардировщик разваливается. Одно крыло с черным крестом проносится мимо. Едва успеваю отскочить от обломков вверх.

Сзади и в стороне — никого. Где же Выборнов? Тоже бьет «лапотников». Не видя истребителей противника, он счел излишним прикрывать нас и бросился на «юнкерсов». Соблазн велик! Но как бы это не кончилось неприятностью. Вот к Тимонову подкрадывается «мессершмитт». Резкий доворот — и отгоняю гитлеровца от Тимонова. Таким же маневром он отгоняет «мессершмитта» и от меня. Выручили друг друга. А Выборнов? Из-за него чуть было не стали жертвами вражеских истребителей. Где он? К нему сзади тоже подбирается противник. Бьем по «мессершмитту» одновременно с Тимоновым длинными очередями и отгоняем.

В это время Выборнов поливает огнем «юнкерсов». Строй «лапотников» теряет компактность. Им некогда пикировать — сбрасывают бомбы с горизонтального полета. Пары три-четыре немецких истребителей атакуют нас. Козловский, очевидно связанный боем, не может прийти на помощь. Вторая группа бомбардировщиков уже начала разворачиваться на бомбометание с пикирования. В воздухе становится тесно. Вскипает земля, пенясь черно-серой лавиной от взрывов бомб. Кругом сверкает огонь и, кажется, нестерпимо жжет тебя. Душно. В клокочущем кусочке пространства, сияя нежной белизной шелка, два парашютиста кажутся цветочками, хрупкими и беспомощными. Невольно думаешь, что сейчас, в этом свирепом огне и дыме, они тоже сгорят, как небитые машины. Кто они: наши или вражеские?

Как же быть со второй группой бомбардировщиков? Улучив секунду, бросаю на нее взгляд. Сейчас подойти невозможно: не дадут истребители. В бешеном круговороте они связали нас боем. Около меня дерется Тимонов. Защитив его от «мессера», передаю, чтобы напал на свежую группу «юнкерсов». Николай мгновенно выполняет команду. Я прикрываю его. Вижу, как он уперся в «юнкерса» и бьет, бьёт, бьет. Самолет вспыхивает. И все же бомбардировщики идут к цели, идут стройно.

Больше я уже не в силах оборонять Тимонова: на нас набрасываются истребители. Николай бросает «юнкерсов». Около меня вертится тройка «мессершмиттов», теперь не до бомбардировщиков. «Любой ценой не дай упасть ни одной бомбе!» — приходят на память слова командира полка. Сейчас, в горячке, погибнуть легко. А толку? Нужно немедленно оторваться от немецких истребителей. Как? Уйти в облака.

И мой «як» послушно уходит вверх. Клокочущее пространство исчезло. Я оказался в густой белоснежной пелене. Обдало прохладой. Сразу мир показался другим, тихим, застывшим, без огня и тревог. Даже рев своего мотора и то куда-то отдалился. Не теряя ни секунды, плавно, ничего не видя, рассчитывая только на собственное чутье, поворачиваю самолет в сторону, где должна находиться вторая группа вражеских бомбардировщиков. Нужно вывалиться точно на нее, иначе не позволят «мессершмитты», да, пожалуй, будет и поздно: бомбы посыплются на наши войска.

Подо мной снова дым, копоть, огонь и крутящиеся вихрем истребители. А где «юнкерсы»? Проскочил? Кладу самолет на крыло. Вот они — подо мной. Глаза разбежались: по какому бить? Конечно, по ведущему. Возле меня проскочил «як». Я кричу: «Бей бомбардировщиков!»

И вот снова атака, только на этот раз сверху. А почему сверху? Ведь небезопасно — бьют воздушные стрелки. Менять свое положение не хочется: может, и так обойдется! Сближение происходит теперь на большой скорости, цель растет быстрей, повторить нападение уже не удастся, поэтому начинаю огонь издалека. Одна очередь, вторая… Вижу, как из правого крыла «юнкерса» полетели ошметки, вырвались черные клубы дыма. Надеясь, что самолет рассыплется и обломки повредят другие машины, все бью и бью. Но цель угрожающе выросла в прицеле… Увлекся! — и рывком хватаю ручку управления на себя.

Земля, кипящая огнем, кажется, переломилась подо мной. Строй «юнкерсов» разом исчез — все пропало внизу. Мой самолет, задрав нос, на какое-то мгновение застыл — ни вверх, ни вниз. Знаю — это равновесие сил. Одна секунда и, преодолев инерцию снижения, «як» метнется сейчас вверх. И тут раздался какой-то глухой взрыв, меня обдало жаром и заволокло чем-то горячим, серым… Столкнулся? Странное дело — не чувствую никакого удара, только нестерпимо жжет лицо, задыхаюсь. Сбит? Горю? Скорее прыгать! Сжариться живым — никакого желания. А если попаду к фашистам?.. Вспомнился капитан Гастелло, горящий самолет, колонна немцев. А куда я могу направить машину, когда ничего не вижу, только чувствую, как от жары в кабине сдавливает горло.

Надежда, что, может, все же окажусь на своей территории (ветер снесет или там что-нибудь другое случится), заставила действовать. Отстегиваю привязанные ремни. Скорей из пекла! Пытаюсь открыть фонарь — ни с места. Что за черт? Еще попытка. Безрезультатно. Грохочу кулаком, дергаю руками — фонарь точно приварен к машине.

В кабине нестерпимо горячо. Неужели она будет гробом и больше не увижу ни земли, ни солнца? Что же случилось? Ничего не соображая, со страшной силой ударяю головой по фонарю, пытаясь проломить его. Из глаз брызнули искры, и тут же все потухло. Я погрузился в какую-то мглу. Тело ослабло, руки опустились, как плети. И все же сознание чуть тлеет, внутренний голос подсказывает: во что бы то ни стало надо выйти из полусонного состояния… Но не хочется ничего делать для этого. Вялость, безразличие овладели всем моим существом. Боли не чувствую, тишина, хочется спать. А зачем? Кажется, меня кто-то трясет, щекочет, наконец, бьет больно по щекам. Защищаясь, я закрываю лицо руками. Мышцы напрягаются. Меня куда-то кренит, в глазах снова белесая пелена, по-прежнему жжет лицо, горло. Сознаю, что после попытки выломать головой фонарь, опомнился. Лихорадочно Хватаюсь за ручку управления и нажимаю сектор газа, который и без того был в крайнем переднем положении. Все исправно, мотор работает, самолет послушен. Почему же я весь мокрый, жжет, а пламени нет? Дыма без огня не бывает. Снова бросаю управление. Я уверен, что правильно отрегулированный самолет сам будет лезть вверх, а мое вмешательство только нарушит его устойчивость.

После отчаянной попытки открыть фонарь и выброситься на парашюте мной овладело исключительное спокойствие. Очевидно, удар по голове ослабил остроту опасности. Я пытаюсь разглядеть кабину, но очки заволокло густым дымом. Странное дело: почему нет запаха гари и бензина? Хочется освободиться от очков. Зная, что этого сделать нельзя (огонь выжжет глаза), протираю стекла. На них подтеки. Догадываюсь, что кабина заполнена не дымом, а паром. Значит, поврежден мотор, и из него хлынула вода вместе с паром. Ослепление через две-три минуты должно пройти: вода кончится в радиаторе. Как раньше не догадался об этом? Не зря самолеты с мотором водяного охлаждения у нас называли самоварами.

Надежда выйти невредимым из «жаркой парной» вдохнула в меня новые силы. Снова начинаю борьбу и делаю еще попытку открыть фонарь. Безрезультатно. Не могу понять почему, только чувствую, что не в силах открыть.

Новая тревога: а вдруг пар долго не выйдет из кабины? Куда лечу? Может, к противнику? Бездействовать дальше нельзя. Уклоняясь от возможной очереди вражеских истребителей то вправо, то влево покачиваю ногами самолет, а руками достаю пистолет.

Только бы не сбили. Надо во что бы то ни стало сбросить фонарь, из-за него могу быть заживо погребенным. Пистолет «ТТ» в руке. Стреляю. Стекло фонаря продырявлено, растрескалось. Стволом «ТТ» выбиваю осколки. Под напором воздуха пар разом улетучился. И тут же меня охватил огонь, снова на мгновение ослепило. Не поняв, в чем дело, только движимый профессиональной привычкой самозащиты, резко беру в руки управление и круто вращаю машину.

Вокруг ни одной живой души. Во всю силу сияет полуденное солнце. Небо чистое, А внизу плавают кучевые облака. Вот это да! Стало смешно и радостно: принял солнце за вражеский огонь. Бывает, ошибка радует. Да еще как!

Самолет вынесло через облака на высоту более 4000 метров. Теперь не так уж важно, где я нахожусь, — над своей или вражеской территорией. С такой высоты могу и с остановленным мотором спланировать километров на пятьдесят.

Компас после вращения самолета еще не установился, и я беру направление по солнцу. Иду на свою территорию. Если не удастся восстановить ориентировку, то сумею сесть в поле на своей земле. А выпрыгнуть на парашюте через разбитый фонарь можно в любой момент.

Мотор все еще работает. Без воды протянет минут пять. Смотрю вниз, стараясь через просветы облаков определить местонахождение. Ослепляет яркое солнце, белизна облаков. На земле ничего нельзя разглядеть. Далеко сзади и ниже замечаю несколько крутящихся истребителей. Наверно, продолжается тот бой, из которого я вышел подбитым. Приблизительно определяю, где нахожусь, и беру курс на свой аэродром.

Прошло две минуты. Мотор чихнул и перестал тянуть намного раньше, чем предполагалось. Запахло гарью. Остановился винт. Очевидно, из поврежденного двигателя выбило вместе с водой и масло. Самолет стал круто снижаться. А что ждет меня внизу? Как назло, навстречу вынырнули из облаков два «мессершмитта». Снова все во мне взвыло, застонало. Чтобы враг окончательно не добил, резко проваливаюсь в облака, плывущие подо мной, и скрываюсь в них.

Вот она, земля! Кто только там, внизу — свои или чужие? С высоты 1500 метров хорошо просматривается земля. Глаза сразу цепляются за все существенное, заметное, только бы найти что-нибудь знакомое и восстановить ориентировку. Но ничего знакомого не нахожу. Да это и не удивительно. Ведь район мы не облетывали. Не оттого ли летчики нашего полка понесли большие потери? Глаз выхватил выжженное место — станция Прохоровка. Как будто тяжкий груз свалился с плеч. Недалеко тут и аэродром 32-го истребительного полка нашей дивизии. Скорей на посадку!


7
И вот я среди друзей. Позади — все опасности, сомнения, муки отшумевшего боя.

Стоило оказаться в полном здравии на аэродроме, как все пережитое забылось. Осталось только одно — инстинктивное, бездумное наслаждение жизнью. Я опьянен этим чувством, и окружающее кажется милым, хорошим, любимым, родным. А война? Просто не думается о ней, словно и нет ее. Земля, тихий воздух, облака — все радует и умиляет. И незнакомые люди кажутся давнишними друзьями.

Черный кузнечик, на лету ударившись в грудь, не чуя опасности, прилип к гимнастерке. Я накрыл его ладонью и взял за длинные ножки.

— Попался!..

Стараясь вырваться, кузнечик неистово бьется. Черная жесткая одежонка раскрылась. Под ней — красное тельце, красные крылышки, все напрягается, пружинится. Одну ножку он сумел освободить и, оставив в моих плотно сжатых пальцах вторую, сорвался и улетел. «Какой беспредельный инстинкт самосохранения!» — подумал я. невольно сравнивая, борьбу кузнечика со своей борьбой в воздухе. Надо же так безрассудно пытаться пробить головой фонарь из небьющегося стекла!

Снял шлем. На голове — большая шишка! Боль мигом вывела из восторженно-блаженного состояния. Увидел свой самолет и техников, которые рассматривали его. Стало даже неудобно за себя. Решил никому не говорить, как пытался выбить фонарь. Не хотелось, чтобы о моих слабостях узнали другие.

— Товарищ капитан, вас вызывает командир полка, — передал моторист.

Прежде чем идти к нему, я осмотрел самолет. Снизу он был весь в масле. В капоте мотора чернела одна маленькая пулевая пробоина — вот что вывело машину из строя. Почему же фонарь не открылся? Оказывается, в паз, по которому он двигался, угодила другая пуля и заклинила.

Две пули. Всего две обыкновенные пули, а сколько они принесли мучений. По их следу нетрудно было понять, что стреляли снизу, и я восстановил в памяти момент, когда был подбит. На выводе из атаки подставил весь низ «яка» под вражеский огонь. Я знал, что Ю-87 имеют только по одному стрелку, способному стрелять в верхнюю полусферу и назад. Внизу у «лапотников» защитного огня нет. Зачем же атаковал их сверху? Поторопился, ведь с не меньшим успехом мог бы сбить ведущего снизу: тогда ни один самолет противника не смог бы обстрелять «як».

А фонарь? Раз при таком пустячном повреждении нельзя открыть — долой его, без него можно обойтись, даже улучшается обзор. Правда, уменьшается скорость километров на пять, как говорят специалисты. Практически же это почти никакого значения не имеет.

Командир полка майор Колбасовский пружинисто расхаживал у командного пункта. На груди, над боевыми орденами, у него блестел значок депутата Верховного Совета союзной республики. Майор собирался на боевое задание и, как это бывает перед вылетом, немного нервничал.

— Сбили кого-нибудь? — отрывисто и сухо спросил Колбасовский после доклада о вынужденной посадке.

— Двух «юнкерсов».

— Здорово! Обедать хотите?

— Нет, мне нужно скорее добираться в свой полк.

— Что, боем сыты? — улыбается понимающе майор. — Тогда задерживать не буду. Вон, видите У-2? — показал он на самолет у опушки маленькой березовой рощицы. — Катайте на нем. Летчик отдыхает под крылом. Через десять минут будете у себя. О самолете не беспокойтесь, до приезда ваших техников никто не тронет.

С чувством благодарности отошел я от сурового на вид человека, хорошо понявшего мое состояние.

Как рассказывали летчики, Колбасовский всегда был таким. Нередко он удивлял людей своим остроумием, житейской мудростью, простотой и сердечностью.

Как-то к майору Колбасовскому обратился работник батальона аэродромного обслуживания с гневной жалобой на летчика, поцеловавшего официантку в столовой в знак благодарности за внимание и заботу. Дело было во время ужина на глазах у всех. Жалобщик обвинял молодого офицера в непристойном поведении в общественном месте и просил наказать виновника. Командир полка корректно спросил:

— Вам не понравился сам факт или способ выражения чувств благодарности?

Тот, не уловив иронии в вопросе, со всей серьезностью ответил:

— Способ, товарищ майор.

— Ну вот, когда найдете лучший способ, приходите ко мне и поговорим.

Усаживаясь в самолет, я вспомнил этот случай и удивился, как по-разному люди смотрят на жизнь и по-разному оценивают одни и те же факты.


8
В полку меня уже успели похоронить. Оказывается, Тимонов видел, как мой самолет запарил и скрылся в облаках. Он считал, что «як» загорелся, я убит, а неуправляемая машина сама пошла кверху. Но все кончилось благополучно.

Разбирая, что называется, по косточкам прошедший бой, весело болтая о пустяках, пошлей обедать. Только один Выборнов молчал.

— А вообще здорово получилось, — торжественно продолжал Тимонов. — Уничтожить восемь самолетов противника и не потерять ни одного своего — это класс!

— А ты, Тимоха, поделись опытом, как сбил два самолета, — предложил капитан Рогачев. — Расскажи о стрельбе, вспомни теорию и как ее применял в бою.

Маленькое лицо Тимонова сделалось серьезным, в лукавых глазах искрились смешинки.

— Извольте выслушать, товарищ начальник воздушно-стрелковой службы…

Коля, словно приготавливаясь к чему-то важному, свел брови и, попросив у официантки компот, сделал несколько глотков.

— Да ты не задавайся, Тимоха, говори запросто! — раздались голоса.

Николай уселся поудобней. Все с любопытством уставились на товарища.

— Так вот, дорогие друзья, — придавая голосу больше уверенности и силы, начал Тимонов. — Причина моего успеха… Впрочем, замечу прежде, что с превеликим удовольствием я позабыл про всю теорию воздушной стрельбы, про все ее головоломные поправки, а подходил к противнику вплотную и в упор давал ему «жизни» из всех точек.

Раздался дружный смех.

Из землянки командного пункта, близ которой мы обедали, вышли командир дивизии полковник Николай Семенович Герасимов и майор Василяка. Разговоры смолкли. Приветствуя командиров, мы встали.

— Товарищ Василяка, у вас люди порядка не знают, — поздоровавшись, с улыбкой заметил полковник. — Во время обеда не положено вытягиваться перед начальством… Опасно. От усердия кусочек не в то горло может попасть.

— Храбрый народ, не боятся, — в тон ему ответил командир полка.

Официантка предложила командиру дивизии обед.

Полковник поздравил нас с успешным боем и, взяв тарелку с борщом, сел на землю.

Я знал Герасимова еще по Халхин-Голу. В обращении с подчиненными он остался прежним — простым, веселым, но порой и резким. Только вот заметно отяжелел, обозначился животик.

— Ну как, капитан, воюется здесь? — спросил он меня.

— Пока ничего, товарищ полковник. Вот особенно отличился Тимонов.

Николай весь вспыхнул, подтянулся, поправил под ремнем гимнастерку и, преодолевая смущение, с хрипотцой в голосе отчеканил:

— Так точно, товарищ полковник! Двух сегодня прикончил: «юнкерса» и «мессершмитта».

Рогачев рассказал, как Тимонов только что объяснял свой успех в бою. Полковник от души расхохотался.

— Скажу по секрету, я тоже так люблю бить противника — в упор!

— Сущую правду говорю, товарищ полковник! По науке у меня никак не получается, — оправившись от смущения, убежденно заговорил Тимонов. — Поймаю «мессера» в прицел, потом как начну отсчитывать по сетке тысячные, он и вырвется. А сейчас подобрался впритык, чуть пониже хвоста фашиста, глядь — он уже в самом центре прицела. Бах-бах — и готов!..

Начался оживленный обмен мнениями.

— В этом весь секрет боя, — пояснил полковник, — надо только уметь близко подойти к противнику. Тут сразу все упрощается, и поправок на скорость никаких не требуется. Вот, допустим, я буду стрелять из пистолета по легковушке, — Герасимов показал на автомашину. — Не промахнусь. Она рядом. А если машина будет от меня метров за двести? Тогда поправка нужна. Какая? Тут уж без теории баллистики не обойдешься… — Полковник с веселым прищуром погрозил Тимонову пальцем. — Так что смотри, не пренебрегай теорией стрельбы. Нужно впитывать эти знания, а потом на практике само все приложится… Сколько боеприпасов израсходовал на два самолета?

— Весь боекомплект.

— О, видишь? А Горовец одним боекомплектом сумел уничтожить девять «юнкерсов».

В заключение Герасимов сообщил, что пехотинцы видели наш воздушный бой и остались довольны. Четыре самолета противника упали на нашей территории.

— Ну, товарищи, желаю вам новых успехов… Я поехал.

Все расходились по самолетам. Выборнов по-прежнему был неразговорчив и насторожен. Чувствовал свою вину.

Александр — прекрасный летчик, смелый, решительный, но у него начала проявляться одна нехорошая черта: желание покрасоваться, выделиться перед другими.

— Трудно жить и бороться за волю, но легко за нее умереть, — запел Тимонов.

— Перестань, Коля, о смерти! — с раздражением прервал его Выборнов.

Видно было, что Александр тяжело переживал случившееся. Конечно, только за то, что он бросил меня в бою и погнался за «добычей», можно отказаться с ним летать, взять в напарники другого. Только к чему такое недоверие? Любое наказание для него, пожалуй, окажется сейчас лишним, даже вредным: заглушит задор и инициативу, без которых немыслим хороший воздушный боец. А из Выборнова выйдет со временем лихой истребитель. Он уже и сейчас воюет неплохо. Но оставить без внимания такой поступок тоже нельзя. Выборнов еще очень молод, и ненужная снисходительность только разовьет в нем тщеславие. Правда, я тоже, идя в атаку, позабыл предупредить его о шныряющих под нами немецких истребителях. Если бы я это сделал, он ни за что не стал бы атаковывать бомбардировщиков.

— Многому тебя научил этот бой, Саша? — спросил я, когда мы остались вдвоем.

Выборнов, сообразительный, развитый офицер, понял, что грозы не предвидится. Впервые после посадки прямо посмотрел мне в глаза:

— Очень многому… Больше ничего подобного не повторится.


9
На фронте люди каждодневно видят, как льется кровь, гибнут бойцы. И все же невозможно привыкнуть к смерти, нельзя равнодушно смириться с гибелью человека. Не вернется, бывало, летчик из полета, надолго пропадет, а тебе хочется верить, что он жив, найдется, встанет в строй. Вот и о Сачкове думалось, что он так легко не расстанется с белым светом и должен где-нибудь, да появиться.

На вторые сутки Миша действительно прилетел с Петром Карпенко. Как и предполагали, они заблудились и, чтобы не оказаться на оккупированной территории, взяли курс в тыл; летели до тех пор, пока было горючее. К счастью, подвернулась ровная площадка и удачно сели в поле. На ближайшем аэродроме ПВО достали бензина и благополучно возвратились. О судьбе капитана-инструктора так ничего и не узнали.

Человек всегда снисходителен к несчастью другого. Сачков и Карпенко не услышали от товарищей ни слова упрека, зато проклинали себя за доверчивость, как только могли.

После возвращения с вынужденной посадки Михаил Сачков, впечатлительный и беспокойный по натуре человек, ночью во сне кричал: «Фашисты! Фашисты! Стреляй скорей, а то…»

Он лежал рядом со мной. Я разбудил, спросил: «Что случилось?» — У меня в пистолете пусто, — в нервной лихорадке простонал он, видимо находясь еще под впечатлением кошмарного сна. Потом опомнился и с облегчением выругался: — Никак из головы блудежка не выходит. Сейчас вот померещилось, что к оккупантам попал…

Сачкова душевно потряс печальный вылет. С первого дня войны Миша рвался на фронт, писал рапорт за рапортом и все получал одни и те же ответы: для пользы службы необходимо поработать в школе; подготовка летчиков — тоже боевая задача. И вот на тебе: не успел повоевать — неприятность!

Хорошо помню первое утро после его возвращения. Михаил выглядел обычно: был замкнут, задумчив. Предстоял вылет. Я спросил, хочет ли он лететь, и этим бестактным вопросом подлил масла в огонь. Миша вскипел так, что у него мелкой дрожью затрясся подбородок.

Мы только что провели вместе большой бой, причем с одними истребителями. Их было очень много. Схватка носила стремительный и напряженный характер. Сачков сбил «мессершмитта» и… сразу преобразился, забыв все на свете, Миша от души радовался и сливающимися залпами слов пояснял:

— Я «месса» так зажал, что он, наверное, с перепугу рехнулся… Метался, как заяц. Потом начал виражить. Тут я его и прищучил — влепил из пушки.

— А почему только из пушки? Нужно было использовать все оружие, ты же не пугать фрица собрался, а уничтожить, — заметил Тимонов.

— В горячке забыл про пулеметы, — рассекая воздух руками, ответил Миша. Живые, быстрые глаза его сверкали задором. — Потом-то я сообразил и дал по всем правилам науки…

Александр Выборнов сегодня тоже с удачей. Он сбил одного «мессершмитта». Под конец боя нас двоих зажали восемь немецких истребителей Минут, пятнадцать продолжалась жестокая схватка, и Александр от меня ни разу не оторвался. Правда, его самолет порядочно изрешечен пулями и снарядами. «Отметки» получены из-за ошибки. Летчик это прекрасно понимал и делал нужные выводы.

— Теперь-то знаю, на чем «мессеры» могут подловить. Больше никогда они меня на этом не купят.

— Правильно, Саня! — подхватил Сачков — На ошибках учимся. Не упадешь — не поднимешься.

— Я и не собираюсь падать, — съязвил Выборнов, намекая Сачкову на вынужденную посадку.

Миша взъерошился, глаза засверкали, щеки покрылись румянцем.

— Чья бы уж мычала, а твоя молчала. Рыльце-то тоже в пушку.

— О, люди, как прекрасны вы во гневе! — с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. — Я готов быть вашим секундантом.

— Мы же пошутили, — примирительно улыбнулся Выборнов.

Эта «любезная» перепалка ершистых друзей принесла определенную пользу. Каждый из них сделал для себя правильные выводы…

О невозвращении из боя Григория Тютюнова все деликатно помалкивали: уж очень странно, несуразно, без борьбы пропал человек.

По дороге на КП я обдумывал, как доложить о нем.

Поведение Тютюнова имело очень много общего с тем случаем под Великими Луками, когда он чуть было не сел на немецкий аэродром.

Только наша шестерка успела схлестнуться с десяткой «мессершмиттов», как один «як», вопреки всем правилам боя, ни с того ни с сего вышел из «карусели» и полетел по прямой. В этот миг показалась еще пара «мессеров» и кинулась на одиночку. Я закричал что есть силы: «Як»! «Як»! Атакуют! Отвернись!» Он не шелохнулся. Момент самой атаки не удалось проследить, а через несколько секунд «як» уже горел. Потом появился парашютист, упавший к немцам. Это был Тютюнов.

Майор Василяка руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте, командир порой больше переживал, чем летчики, и стал заметно нервничать.

— Двадцать первый! Куда рулишь? — кричал майор в микрофон. — Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик!.. Взлет разрешаю…

Как только взлетевшая группа капитана Рогачева скрылась, командир полка выслушал меня. Несколько секунд он стоял молча, что-то обдумывая, потом с раздражением сказал:

— Зря послушался врачей и допустил Тютюнова к полетам. Надо было перевести на У-2. Видно, не из каждого летчика можно сделать истребителя.

Майор больше не хотел продолжать разговор об этом печальном случае и нарочито приподнято, торжественно заключил:

— А все же драться-то полк стал неплохо. С вашими пятью сбито около сорока самолетов противника. — Потом, посмотрев на поредевшую стоянку, замолчал.

По радио доносились крикливо-взволнованные голоса летчиков, вступивших в бой.

— Это не наши, из соседнего полка, — пояснил командир. — Удивительно, почему сегодня бои идут только с истребителями?

Напоследок Василяка предложил мне подежурить на стартовой радиостанции. Но не хотелось задерживаться здесь, неизбежно оторвешься от полетов, и я попросил освободить меня от этой нагрузки.

— Что же, командиру полка только и руководить полетами? Ведь все хотят в воздух.

— Мне и по наставлению не положено, — возразил я, — летает-то сейчас не только наша эскадрилья.

Василяка собрался сказать мне еще что-то, но в этот момент над аэродромом на бреющем полете пронеслись два «яка» и, залихватски сделав горку, сели. Один из них вел Николай Худяков.

Нашему командиру эскадрильи такой «почерк» не присущ. Попросив разрешения у Василяки, я поспешил на свою стоянку. Николай уже зарулил туда, и когда машина встала в капонире, вылезал из кабины подчеркнуто медленно. Лицо лоснится от пота, губы плотно сжаты, пальцы рук дрожат и лишь глаза лучатся радостью.

— Жарко что-то сегодня, — вытирая влажный лоб и приглаживая свои темные волосы, с деланным спокойствием проговорил Худяков. Надев фуражку, зачем-то взглянул в небо, где плавали редкие облака, и самодовольно подмигнул мне.

— Одного «мессеришку» завалил…

Худяков с начала войны почти целый год воевал на штурмовиках, хотя его давно тянуло к истребителям. Переменить летную профессию, да еще на фронте, не так-то просто, и все же Николай Васильевич не терял надежды. Переучившись, он пересел на истребитель. На третьем боевом вылете с ним случилось несчастье — в бою подбили самолет. Николай пошел на вынужденную посадку. Инструкцией предусматривалась в таких случаях посадка не на колеса, а на живот, что всегда приводило к большим повреждениям машины. А в тяжелую летнюю пору 1942 года самолетов и так не хватало. Худяков с риском для себя сел на колеса. Риск не оправдался: самолет, попав в яму, заросшую травой, перевернулся. Николай Васильевич был строго наказан. Поэтому он и ходит так долго в звании лейтенанта.

Худякову все как-то не удавалось сбить самолет противника. Кажется, он стал уже терять веру в себя, сомневаться в своих способностях. И вот — первая победа!

— Лицевой счет открыт! — торжествовал он. — Теперь дело пойдет. А то просто неудобно перед летчиками: командир истребительной эскадрильи — и ни одного лично сбитого самолета.

— Почему сегодня нет «юнкерсов», а только истребители непрерывно висят в воздухе? — поинтересовался я.

— Да, это действительно так, — подтвердил Худяков. — А почему, сказать затрудняюсь…

«Секрет» открылся только вечером. Под усиленным прикрытием истребителей противник начал отвод войск на старые рубежи своей обороны.

Шли двенадцатые сутки Курской битвы.


10
На нашем аэродроме совершил вынужденную посадку совсем незнакомый мне летчик-истребитель. От него узнали, что капитан Иваненков сбит в воздушном бою и находится в госпитале в Солнцеве. Захотелось повидать товарища. Михаил Сачков тоже выразил желание сходить к Иваненкову. Хотя вместе им довелось поработать совсем немного, Сачков помнил, что остался служить в истребительной авиации только благодаря стараниям Ивана Алексеевича.

В ту пору, когда полк находился еще на переформировании под Москвой, Миша как-то задержался в городе и опоздал на полеты. Командир полка возмутился и хотел (может, только для острастки) перевести Сачкова на самолет связи.

Майор Василяка умел наказывать нарушителей дисциплины. Всякий, кто заслуживал, получал от него самую чувствительную меру воздействия. Выговор перед строем командир полка выносил обычно стеснительным людям, тяжело переживавшим такую огласку перед сослуживцами. Наряды накладывал на недолюбливающих физический труд или какое-нибудь нелегкое дежурство. На гауптвахту сажал тех, кто тяжело переживал одиночество. Иначе говоря, Василяка знал у каждого уязвимое местечко. И конечно, для Сачкова, полюбившего истребительную авиацию, как саму жизнь, с трудом прорвавшегося на фронт, перевод на самолеты связи был бы самым тяжелым наказанием.

Миша, убитый горем, предстал перед командиром эскадрильи.

— Почему опоздали из городского отпуска? — строго спросил Иваненков.

Виновник оправдываться не стал и выложил все начистоту.

— Встретил старых друзей, выпили, а утром проспал. Делайте со мной, что хотите, но не отстраняйте от полетов, — просил он.

Сачкова, в ту пору только что прибывшего в полк, знали мало, но Иван Алексеевич сумел понять молодого летчика, поверил в его чистую совесть.

— Из такого должен получиться истребитель. Только смелый человек в таких обстоятельствах не покривит душой, — делился он своими впечатлениями о Сачкове. — Надо упросить командование полка.

И «упросил»…

Вечером, а точнее, уже ночью вошли мы в ворота госпиталя. В карманах у нас было по плитке шоколада — подарок от наших девушек, получавших сладости взамен табака. Госпитальный двор словно большой сад. Деревья, усыпанные спеющими плодами, загородили звездное небо. Теплый душистый аромат яблок и вишен, перемешанный с больничным запахом, обдал нас. Ничего не видя и не зная, куда идти, мы спросили у пожилого автоматчика, стоявшего в проходной, как найти раненого.

— Когда он поступил?

Мы точно не знали. Боец пояснил:

— Если позавчера, то могли уже эвакуировать в тыл. Если вчера, то, наверное, приготовлен к отправке и лежит вон там, — автоматчик указал рукой на дорожку, убегавшую в темную глубину фруктового сада.

Только сейчас мы заметили, как во дворе кое-где вспыхивали слабые огоньки, освещая носилки. Носилками был уставлен весь госпитальный двор.

— Ох, как много! — удивился Сачков. — Неужели помещения не хватает?

— Это эвакогоспиталь, — пояснил автоматчик. — Сейчас придут машины — всех отправим. А в здании обрабатываются только что доставленные. Как подготовим, тоже отправим.

Перед воротами сигналили санитарные машины с новыми ранеными. Запахом крови, стонами наполнилась ночь. Шофер включил фару. Автоматчик, только что дававший нам вежливые объяснения, грозно цыкнул — фара погасла.

— Не к теще в гости приехал, — возмущался он. — Тут фрицы на свет, как бабочки, налетят.

Машины быстро разгрузили и снова наполнили ранеными, но уже успокоенными, притихшими. Для спасения этих людей сделано все, теперь их жизнь вне опасности. Слышатся слова благодарности, советы, напутствия.

Раненые с фронта отправляются в тыл. Сколько мыслей сейчас у каждого в голове! Одни сожалеют, что больше уже никогда не придется держать в руках оружие; другие думают о скорой встрече с родными, семьей; третьи страдают, что никто не встретит из близких, любимых: они остались в оккупации или погибли.

— Вот это конвейер! — с грустью отозвался Сачков, глядя вслед уходящим машинам. — Впрочем, пошли, а то увезут нашего Ивана Алексеевича, — и мы поспешили в канцелярию госпиталя.

Одноэтажное здание — бывшая школа — теперь приспособлено под госпиталь. Все помещения, коридоры заполнены ранеными. Сначала показалось, что везде, во всех комнатах идут операции, перевязки, все заняты… Сверкает сталь хирургических инструментов. Стоит какой-то приглушенный гомон. Деловито снуют люди в белых халатах. На нас никто не обращает внимания. Стало неловко своими расспросами отрывать людей, занятых спасением жизней.

— Пойдем, Миша, — сказал я тихо.

И тут перед нами выросла высокая, суховатаяженщина.

— Вам, товарищи, кого? — И не дожидаясь ответа, она пригласила в небольшую комнатку с двумя канцелярскими столами.

Через две минуты в сопровождении молоденькой сестры мы пробирались между деревьями.

— Летчика должны отправить этой же ночью, — говорила она. — Только, пожалуйста, не задерживайтесь, а то утомите.

Иван Алексеевич, прикрытый до головы одеялом, неподвижно лежал под густой кроной яблони.

— Наверно, спит, — тихо проговорил я, разглядывая лицо раненого.

— Арсений, ты? — слабым, суховатым голосом спросил он.

— Да… Вот и Миша пришел.

Мы сели у изголовья, девушка чуть в стороне.

Иваненков оживился. Видно, наше посещение тронуло его. Мне казалось, он плакал, пытаясь что-то рассказать про свой последний воздушный бой, и, волнуясь, не мог говорить.

— Глаза, глаза подвели… Если бы не глаза… Может, еще и полетаю…

Раненый старался держаться бодро, но, не в силах превозмочь боль, больше стонал, чем говорил. Я понимал, что Иваненкову уже никогда не вернуться в строй. Рваные раны от разрывных эрликоновских снарядов раздробили ногу, руку, повредили легкие, позвоночник. А он еще собирался летать. Откуда только берется сила в человеке! Удивительно, как еще сумел посадить поврежденный самолет!

Иван Алексеевич окончательно выдохся и затих. В душе поднялось сострадание, жалость. Выживешь ли ты, дорогой товарищ? Вспомнился перевод Иваненкова в другой полк. Зачем это сделали как раз перед началом боевых действий? Для пользы службы? Вряд ли это пошло на пользу делу. В новой части Иваненков, не успевший сблизиться с людьми, изучить летчиков, конечно, чувствовал себя не так уверенно, как в нашем полку. И как знать, может, это и есть главная причина несчастья.

Установилось тяжелое, грустное молчание, какое бывает у постели умирающего. И вдруг над нами, где-то в листве, запел соловей. Сначала прозвучала одна короткая трель, потом еще и еще. Прислушались.

— Соловьиная пора уже прошла, — заметил Сачков.

— Война ведь, — отозвался я.

Иван Алексеевич что-то хотел сказать, но, кроме стона с болезненно-тяжелым вздохом, ничего не получилось.

«Зачем ты летал? — мысленно обращался я к Иваненкову. — Ведь сам знал, что глаза подведут. А почему я, друг Ивана, тоже скрыл это от начальства? И вот результат». «А ты? Ты сам по медицинским показателям не имеешь права летать!» — напомнил мне какой-то внутренний голос. И сразу все стало ясно: летчик, пока видит землю, в такое время не может не летать.

— Соловушка, — мечтательно проговорил Иван Алексеевич. И вдруг перевел разговор на другое. — А все-таки мне удалось сбить два немецких самолета.

Почему он это сказал, не знаю, но мне перед расставанием стало легче.

Девушка, пока мы вели десятиминутный разговор, заснула. Хоть и жаль было, а пришлось разбудить перед уходом.

— С пятого июля ни разу не доводилось ночью отдохнуть по-настоящему, — как бы оправдываясь, говорила она, провожая нас к проходной.

— А шоколад? Ой, позабыли… — вспомнил Сачков. За забором повеяло ночной свежестью. В чистом небе грустно мерцали звезды. Где-то там, в ночной синеве, жужжал самолет. Доносился гул разрывов. Неподалеку играла гармошка.

— Эх, Тосю бы повидать! — с сожалением и надеждой вырвалось у Миши…

Видно, когда смерть бродит рядом, жизнь зовет громче.

— Так в чем же дело? Иди.

— После нашей глупой блудежки как-то неудобно. Нужно подождать.

Я рассказал, как Тося беспокоилась о нем, когда он пропадал в неизвестности. Мишу это удивило и обрадовало:

— А со мной и разговаривать не захотела, только упрекнула: «Не таким, говорит, я вас представляла…»

Рядом с нами послышалась песня, тихая, задушевная:

…Мелькнет, как цветочек,
Синий платочек,
Милый, желанный, родной…
Жизнь и война — все шло своим чередом.

Осторожность — не порок-ли?

1
В результате контрударов Воронежского и Степного фронтов, нанесенных в период с 17 по 23 июля, противник был отброшен на прежние позиции. Наступательные возможности фашистских войск на южном фасе Курской дуги были окончательно подорваны. Измотанный, обескровленный враг был вынужден перейти к обороне.

Гитлеровское командование, считавшее Белгородско-Харьковский выступ «бастионом, запирающим путь для наступления русских армий на Украину», решило удержать его любой ценой. Здесь была создана очень крепкая оборона на глубину до 90 километров, с мощными узлами сопротивления. Прорыв этих укреплений требовал от советских войск больших усилий и тщательной подготовки. Поэтому на Воронежском и Степном фронтах с 24 июля установилось затишье, так называемая оперативная пауза. Войска, готовясь к контрнаступлению, пополнялись людьми, техникой и производили перегруппировку в соответствии с новыми задачами. В ходе напряженных оборонительных боев мы лишились капитана Дмитрия Купина, Ивана Козловского, Александра Кузменко, Михаила Беликова… Андрей Петрунин пошел командовать соседней частью вместо сбитого в бою майора Колбасовского. Николай Игнатьев стал штурманом полка, Александр Вахлаев — командиром первой эскадрильи. Меня назначили командиром третьей.

Оставшиеся в живых окрепли, возмужали. Об этом очень убедительно сказал Михаил Сачков, когда его принимали в партию.

— Говорят, за битого двух небитых дают. А я думаю, что любой наш летчик, побывавший в бою, стоит десятерых необстрелянных. Сил у нас прибавилось…

За время небольшой передышки, кажется, сделано все для подготовки к наступлению. А оно, по нашим приметам, вот-вот должно начаться.

Новый аэродром теперь находится в районе села Долгие Буды. Точнее, это обыкновенное колхозное поле, не паханное с начала войны. Аэродром хорош тем, что лежит у опушки большой дубовой рощи, где надежно замаскирована вся техника. Да и мы под зеленым укрытием чувствуем себя в безопасности. Вряд ли вражеский разведчик обнаружит нас. Угроза внезапного налета авиации противника пока исключена. Конечно, на всякий случай находимся у своих «яков».

Дежурство под тенью деревьев не утомляет, а установившееся на фронте затишье не взвинчивает нервы ожиданием вылета в бой. К тому же всем ясно, что теперь наступление начнут наши войска. А как поднимается настроение, когда чувствуешь, что инициатива на нашей стороне!..

Сегодня особенно спокойно. В воздухе не было ни одной машины. Зато много занимались теорией. Капитан Рогачев прочитал лекцию о воздушной стрельбе, штурман полка Николай Игнатьев рассказал об особенностях района боевых действий, и даже выкроили время потренироваться в стрельбе из пистолетов. После стрельб состоялось партийное собрание.

Вечерело. Дневной жар спал. Все в природе как будто вымерло. Летчики эскадрильи собрались у моего самолета и, ожидая отъезда в деревню, убивали время кто как мог. Лейтенант Иван Моря и младший лейтенант Емельян Чернышев, сидя на земле, занялись детской игрой в ножики; мы с механиком самолета Дмитрием Мушкнным пришивали к своим гимнастеркам чистые подворотнички, остальные лежали на свежем, душистом сене и слушали острослова Сергея Лазарева, соблюдая охотничье правило — не мешай врать, раз сам не рассказываешь.

— …Иду я с молодой учительницей к ней на квартиру. Попадается нам двое ребятишек. У обоих во рту по папироске. Она им замечание: «Покуриваете?» А они ей в ответ: «Погуливаете?»

— Вот ты все сочиняешь небылицы, не спишь из-за этого, — заметил Иван Моря. — Тратишь свою силу по пустякам, потому и худеешь.

— Брось, Моря, хвост поднимать! — огрызнулся Лазарев. — Где тебе видеть, что я не сплю ночью. Ты, как примешь горизонтальное положение, так и захрапишь, аж весь аэродром содрогается.

Добродушный Моря не обиделся, но его буйной, подвижной натуре, видно, просто надоело сидеть, и он, приняв оскорбленный вид, вскочил:

— Я тебе покажу!.. — и одним взмахом поднял вверх долговязого Лазарева. — Кайся, блудный сын, а то грохну об землю — рассыплешься по косточкам.

— Ты что, с ума спятил? — уцепившись за силача, не на шутку испугавшись, завопил Лазарев.

Моря бережно поставил его на землю и предложил:

— А теперь давай взаправду поборемся, ты ведь длинней меня.

— Тебе не со мной нужно свою силу мерять, а с медведем, да и то с матерым, лесным.

— Слабак! — отмахнулся Моря и задорно обратился ко всем: — Ну, кто хочет размяться, поднимайся! Любого повалю.

Удивительно удачно шла фамилия Моря к богатырю. Даже близкие друзья, девушки и то никогда не называли его по имени. Он для всех был Моря. По силе и размерам могуч, с виду красив и статен и при всем том душа человек. Неукротимая сила его постоянно рвалась наружу. Моря любил бороться, играючи гнул деревья, легко жонглировал подвернувшимися тяжестями. «Бушует Моря», — говорили товарищи, следя за его физическими упражнениями. Спокойным Ивана можно застать только во сне. Спал он, как в сказках, богатырским непробудным сном. Утром разбудить было нелегко. А летал и воевал, не зная устали. Когда работал инструктором, то, как говорили очевидцы, делал до пятидесяти полетов в день — и хоть бы что.

Вот и теперь буйная сила рвалась наружу, просила движений, разминки.

— Ну, кто хочет? — повторил Моря вызов, расправляя плечи.

— Жаль, Карпенко поблизости нет, а то он бы тебя успокоил, — встал навстречу здоровяк Чернышев.

Петр Карпенко в полку считался, пожалуй, самым малорослым и слабосильным, но цепким, как кошка. В состязаниях с Моря он частенько брал верх. Борьба носила необычный характер. Задача Моря состояла в том, чтобы сбросить и оторвать от себя Карпенко, а тот старался удержаться на спине противника. Забавно было это своеобразное цирковое представление.

Все расступились, освобождая зеленый ковер из сена Чернышеву и Моря. Оба рослые, сильные, схлестнулись, и началась свалка.

— А безбилетнику можно посмотреть? — улыбаясь, громко спросил незаметно подошедший командир полка. Борьба прекратилась. — Давайте, давайте резвитесь, — махнул рукой Василяка. — Интересное развлечение, а то скоро не до него будет.

По маленьким, с прищуром глазам майора и по его таинственно-хитроватой улыбке поняли, что пришел он не для смотра нашей самодеятельности.


2
3 августа. Утро ясное, тихое. Первые лучи солнца окрасили землю в радужные тона. Получив задание на вылет, я шел с Михаилом Сачковым по опушке леса в эскадрилью. Вдруг Миша остановился и настороженно поднял руку. Прислушались. До нас доносился отдаленный гул, напоминающий ледоход большой реки, когда шипение и грохот ломающихся льдин сопровождается чуть приглушенным стоном земли. Вопросительно посмотрели друг на друга, потом, поняв, в чем дело, оба разом сказали:

— Началось.

Было шесть часов. 6000 орудий и минометов Воронежского и Степного фронтов разом ударили по Белгородско-Харьковской группировке противника. Одновременно на помощь артиллерии с наших аэродромов начали подниматься бомбардировщики, штурмовики и истребители.

Полку поставлена задача: непосредственным сопровождением штурмовиков Ил-2 прикрыть их от нападения вражеских истребителей. Летали по графику. На очереди третья эскадрилья. Ожидая взлета, сидим в кабинах. Солнце светит прямо в глаза. Прикрываясь рукой, вглядываюсь в небо, где должны вот-вот появиться штурмовики. Пока их не видно. Только сорока, виляя хвостом, беспокойно кружится над головой, перелетая с ветки на ветку.

— Тут у нее гнездо, — перехватил мой взгляд техник самолета Дмитрий Мушкин.

Я молча киваю головой. Не хочется сейчас ни о чем постороннем ни думать, ни говорить.

Наконец, обостренный слух улавливает равномерный шум моторов. В воздухе появились двенадцать штурмовиков. Пока они делают круг над аэродромом, взлетаем. На маршруте «илы» выстраиваются в колонну шестерок.

По заранее разработанному плану истребители занимают свои места: мое звено летит с задней шестеркой штурмовиков, пара Моря — с передней, ведущей. Эта шестерка истребителей составляет группу непосредственного прикрытия. Выше нас метров на триста то правее, то левее идет звено Сачкова. Это — ударная группа, обязанная сковать боем истребителей противника. Если ей не удастся сделать это и враг прорвется к штурмовикам, тогда мы должны уничтожить или прогнать противника, но ни в коем случае не дать атаковать «илов».

Такой боевой порядок из двух групп для прикрытия штурмовиков теперь вошел в практику. Правда, мы улавливали кое-какие несовершенства новой организации, но еще не хватало опыта определить, в чем именно они заключаются.

Видимость отличная. Под крылом плывут ровные квадраты курской земли, редкие селения, жиденькие рощи. Издали, на фоне залитой солнцем степи, передний край выделяется черно-серой полосой дыма, похожей на большой земляной вал. Наша артиллерия и минометы подавляют оборону врага, расчищая путь пехоте и танкам. Вблизи отчетливо видно, как артиллерийский огонь бурлит и, растекаясь вширь, заливает вражескую оборону. Плотность орудий здесь достигает 230 стволов на километр фронта.

В небе на разных высотах идут несколько десятков Пе-2, эшелонами надвигаются Ил-2, свободно резвятся в высоте истребители. Больше сотни бомбардировщиков и штурмовиков Воронежского фронта за пятнадцать минут до перехода в наступление наземных войск наносят сосредоточенный удар по обороне противника на участке прорыва. Рядом действует авиация Степного фронта. До рассвета здесь уже поработали ночные бомбардировщики, дезорганизуя управление врага и изнуряя войска.

Пикируют наши «илы». Видно, как бомбы и снаряды накрывают какие-то укрепления и склады противника. От взрывной волны вздрагивают самолеты. Бушующий вал дыма и огня ширится к югу. Штурмовики, встав в круг и еще больше снизившись, поливают фашистов огнем из пушек и пулеметов. В воздухе пока никакой вражеской авиации. Наши истребители тоже пошли на штурмовку, разряжая оружие по наземному противнику.

— Маленькие! Маленькие! — слышится торопливый голос в наушниках наземной радиостанции. — Появились «мессеры». Будьте внимательны!

Четверка «яков» Сачкова после предупреждения разом уходит вверх. Иван Моря со своим ведомым Емельяном Чернышевым, застигнув вне укрытий группу немцев, продолжают штурмовку. Ну и пусть!

Где же вражеские истребители? А, вот они, немного выше наших.

«Мессеров» уже атакуют Ла-5.

— Может, продолжим штурмовку? — спрашивает меня Сачков.

— Там и без вас хватит, — отвечают ему с земли. — Лучше помолчите.

«Илы» отработались и на бреющем полете под нашей охраной пошли к себе.

После артиллерийской и авиационной подготовки в восемь часов утра пехота кинулась вперед и в первую половину дня вклинилась в оборону противника до семи километров. Это создало условия для ввода в действие 1-й и 5-й танковых армий.


3
С утра и до вечера мы летали со штурмовиками и только раз видели немецких истребителей. Противник явно не ожидал наступления. Даже с Харьковского направления, как потом выяснилось, гитлеровцы сняли и направили в Донбасс несколько танковых дивизий. Правда, после своих неудач под Курском немцы усилили авиацию на Белгородско-Харьковском направлении, но все равно по численности она почти в два раза уступала нашей. Подавленные внезапным ударом, в первый день фашисты не сумели оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления ни в воздухе, ни на земле.

— Братцы, с «горбатыми» не работа: вкалывали, вкалывали целый день, а ни одного воздушного боя, — возмущался Лазарев, когда мы вечером ехали на ужин. — То ли дело прикрывать войска — сами себе хозяева, всегда можно отыскать противника, а тут от «илов» ни на шаг, ходишь как на привязи.

Многим моим однополчанам не нравилось летать со штурмовиками. Вероятно, сказывалась наступательная природа истребителей, привыкших самостоятельно искать и уничтожать врага. Давало себя знать и другое: при сопровождении «ильюшиных» приходится много летать над территорией противника, а это требует выдержки, внутреннего напряжения и спокойствия, чего не всегда хватает молодым летчикам.

— Подождите хорохориться! — улыбается рассудительный капитан Рогачев. — Придется еще вдоволь налетаться на всякие задания.

И предсказание его сбылось. На другой день полк послали на прикрытие наземных войск. Немецкая авиация, стараясь сдержать наш наступательный порыв, с рассвета перешла к активным действиям. С новой силой вспыхнули воздушные бои.

Прежде чем подать команду «По самолетам!», оглядываю каждого летчика и убеждаюсь в том, что все они готовы выполнить задание.

Мой ведомый, лейтенант Дмитрий Аннин, исполнительный, степенный и вдумчивый человек. В воздухе, где порой действия опережают мысли, он бывает медлителен, но это восполняется другими его качествами, и в особенности смелостью. Смелость может проявляться по-разному. У одних она холодно-расчетливая, у других — необузданно-отчаянная, у третьих — наивная. Поэтому особенности характера летчика нельзя не учитывать. Порой они определяют построение боевого порядка группы, атаку и успех боя. А уж в подборе пар тем более. Летчики в паре всегда должны быть близкими друзьями и дополнять друг друга — слабость одного компенсируется умением другого. Такой подбор расширяет и усиливает боевые возможности каждого и пары в целом.

Ошибка Александра Выборнова, которому было приказано прикрывать атакующих, а он «забыл» об этом и сам кинулся на противника, подсказала нам, что главной чертой ведомого должна быть исполнительность и зоркость. Дмитрий Аннин, пожалуй, больше, чем многие другие летчики, обладал этой чертой, поэтому, приняв третью эскадрилью, я предложил ему летать со мной ведомым. Он охотно согласился.

Вторая пара — Алексей Карнаухов и Сергей Лазарев. Карнаухов осторожный, даже излишне осторожный, всегда расчетливый. Ведомым у него Сергей. Как летчик он еще не созрел, горяч и суетлив, часто допускает ошибки. Летая с осторожным ведущим, стал более вдумчив, расчетлив и постепенно изживает залихватскую резвость. Сегодня утром он явился на полеты прямо из села с вечеринки. Парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Васильевич Скрябин, сам бывший летчик, понимал, что значит управлять самолетом без отдыха, и предложил отстранить Лазарева от полетов, дать ему выспаться. Летчик капризно, с развязностью ухаря-вояки, которому все нипочем, выразил недовольство:

— Что я, маленький и не знаю, что делать?

Пришлось сделать ему внушение.

Восемнадцатилетним юношей в самом начале войны окончил Лазарев летное училище. Тогда даже и для хорошо подготовленных летчиков не хватало самолетов. Он долгое время находился в тылу без дела, но рвался на фронт, мечтал померяться силами с врагом.

Вот и сейчас упрашивает взять его на задание, доказывает, что успел уже отдохнуть.

Меня, терзают сомнения, подумываю об отстранении его от полетов. Но бравый вид летчика и рвение берут верх над сомнениями.

Иван Моря, проявляя буйное нетерпение, переминается с ноги на ногу. Рядом с ним — ведомый Емельян Чернышев, тоже человек с богатырской комплекцией, спокойный и уравновешенный. Емельян, несмотря на кажущуюся неуклюжесть, обладает быстрой сообразительностью и светлой головой. Тесная дружба помогает летчикам хорошо понимать друг друга в воздухе. Случается, без единого слова, без заметного движения самолета они согласуют маневр и даже замысел боя. Это делает пару стремительной и расчетливо-дерзкой. Им чаще других поручается ведение боя с вражескими «мессерами» и «фоккерами».

Сомнений нет Каждый готов к полету. И все же спрашиваю:

— Все ясно?

Молчание. Потом нестройные ответы.

Это не какая-то формальность или традиция, а внутренняя потребность начальника и подчиненных убедиться в понимании друг друга.

Смотрю на часы. До вылета еще десять минут. Предлагаю: не торопясь, спокойно всем сесть в кабины, но запускать моторы только по моей команде.

Летчики расходятся по самолетам.

На земле не может быть покоя,
Пока сердце рвется в облака… 
— запел Моря, вразвалочку направляясь к своему «яку».

— После войны, Иван, иди в Большой театр, — подшутил Карнаухов. — Михайлов состарится, займешь его место.

Богатырь расплылся в доброй улыбке.


4
Шестерка вырулила из рощи и приготовилась к вылету. Командир полка тревожным голосом передал по радио:

— Отставить взлет! Стоять всем на месте!

Это вызвало недоброе предчувствие. Случилось что-то непредвиденное, но об этом никто не спрашивает: майор Василяка зря не задержит вылет. Стараясь отгадать причину задержки, молча обшариваем глазами землю и небо. На аэродроме все замерло. Люди, укрывшись в роще, наблюдали за горизонтом. Ах, вон оно что… В глубине бесконечной синевы показалась длинная полоска, похожая на большую белую указку. Тонкий конец ее был темный, хвостовая часть заметно блекла и совсем растворялась в небе. На большой высоте шел немецкий разведчик, оставляя позади белый след. Значит, аэродром теперь известен противнику, разведчик наверняка обнаружил его. Василяка, чтобы окончательно не раскрыть наше базирование, решил задержать вылет.

Все внимание приковано к разведчику: ведь он может сбросить несколько бомб. Знаю, что теперь все равно их отнесет в сторону от аэродрома, и все же (чем черт не шутит!) смотрю с опасением на противную букашку, чертящую по небу белоснежную полосу.

Но вот разведчик скрылся, и мы в воздухе.

Впереди показалась Томаровка. Здесь вчера врагу был нанесен главный удар смежными крыльями Воронежского и Степного фронтов с целью рассечения основной фашистской группировки и последующего разгрома ее по частям. Теперь в образовавшийся прорыв хлынули две танковые армии на Богодухов — Валки. Наша задача — прикрыть танки от немецкой авиации.

Успех истребителей прикрытия сейчас только в нападении. Для этого нужна высота, дающая при хорошей осмотрительности и скорость, и свободу маневра, и выбор момента для атаки. Иначе говоря, кто на высоте, тот хозяин положения.

Высота у нас есть. На этот раз забрались значительно выше, чем обычно летают гитлеровцы. Войска наступают, и мы полны решимости отразить любой налет вражеской авиации. Все учтено при организации боя. Только бы вовремя обнаружить неприятеля!

Под нами проплыла Томаровка. Село на картах обведено синим карандашом. Там еще фашисты. Но наши танки, устремившиеся на юг и юго-запад, уже обошли Томаровку. Они сейчас громят вражеские тылы. Из этого района 5 июля противник прорывался на Обоянь. Здесь немцы бросали в бой до ста танков и до трех — пяти тысяч пехоты на каждый километр фронта. Одиннадцать суток танки безуспешно долбили наши позиции и, потеряв немало машин, отступили. Теперь же советские войска за один день прорвали немецкую оборону на всю ее глубину.

Ниже нас — десяток «яков». Мы и прибыли им на смену. Связываюсь с наземным командным пунктом управления авиацией, который далеко отстал от наступающих войск. С КП сообщают: «В воздухе спокойно, десятке идти домой, а вам зорче следить за небом».

Видимость отличная. Вчерашний вал дыма и огня рассеялся, оголив поле боя. Сверху оно теперь кажется сплошь усыпанным темными букашками, которые ползут по земле, оставляя за собой серые пушистые хвосты, изредка выбрасывая вперед языки пламени. Это наступают наши танки, поднимая гусеницами пыль и стрелян на ходу. Колоннами и россыпью продвигается пехота. В движении много разных машин. Глядя на массу войск, вышедших из своих укрытий, грозную и могучую на земле, невольно думаешь, как она беспомощна и уязвима с воздуха. От нас сейчас во многом зависит успех наступления. Ведь несколько прорвавшихся немецких бомбардировщиков могут вызвать тысячи человеческих жертв и уничтожить немало боевой техники.

Глаза цепляются за какие-то плывущие в лучах солнца точки. Издали они плохо различимы. А солнце так ярко и беспощадно ослепляет! Раскаленный диск загораживаю рукой, он велик, и брызги лучей срываются с краев ладони. Точки приближаются, явственно вырисовываются силуэты самолетов.

Летим навстречу. Строй неизвестных машин не похож на наш: летят не парами, а в одиночку, беспорядочно, широко расплывшись в пространстве. Должно быть, «мессеры». Да, так и есть. Сообщаю на землю.

— Вас поняли, — получаю ответ с земли.

Фашистские самолеты ниже. Нужно немедленно атаковать. А зачем? Ведь это истребители. Они, видимо, прокладывают путь своим бомбардировщикам. Избежать с ними боя, обязательно избежать!

Стараясь не выдать себя, держу немцев на пределе видимости. А солнце? Оно сзади гитлеровцев, прячет их в своих лучах, а от нас, словно нарочно, отошло, чтобы мы выделялись на фоне чистой синевы.

Истребители противника круто полезли кверху: значит, обнаружили нас. Не теряя их из виду, мы тоже набираем высоту. Но что это такое? Находясь ниже нас, вражеские летчики все же идут на сближение, подставляя под удар свои машины. Может, ничего не видят? При таком удобном моменте трудно сдержать себя, чтобы не вступить в бой. Противник метрах в 500 проходит под нами.

— Чего не атакуем? — спрашивает кто-то.

— Молчи! — резко говорю ему, замечая, как с той стороны, откуда пришли «мессершмитты», плывут у самой земли стайки самолетов. «Может, это наши штурмовики возвращаются с задания?» — думаю я, но тут же отбрасываю эту мысль. Это «юнкерсы». Теперь ясно, почему немецкие истребители, не имея тактического преимущества, хотят схватки: пытаются отвлечь от своих бомбардировщиков и дать им возможность обрушить смертоносный груз на наши войска. Не выйдет!

Созревает план боя. По замыслу он почти ничем не отличается от того, который был определен еще перед вылетом. Моря с Чернышевым, находясь выше, нападают на истребителей, связывают их боем, а мы четверкой громим «юнкерсов».

Два наших истребителя против восьми. Успех при этом зависит только от согласованности и стремительности действий каждого летчика. Однако сил маловато. Сомнение вкрадывается в душу. Смогут ли Моря и Чернышев приковать к себе всех «мессеров»? Не нападет ли четверка на нас, а другая останется с Моря? Не лучше ли атаковать сначала истребителей противника, а потом бомбардировщиков? А если потом от «мессеров» нельзя будет оторваться? «Юнкерсы» сбросят бомбы на танки. Нет, этого допустить нельзя.

Решение принято.

— Моря, захлестни всех «мессов», а мы расправимся с «юнкерсами», — передаю по радио и со звеном ныряю к земле. Проскочив через заслоны немецких истребителей, мы оказались под ними. Теперь, потеряв высоту, сами оказались в невыгодном положении. Противник может воспользоваться моментом и с высоты перейдет в атаку. Но «мессеры», то ли не поняли нашей ошибки, то ли растерялись от дерзости Моря и Чернышева — остались наверху.

Бомбардировщики летят небольшими группами, надвигаясь широкой волной, как бы собираясь сеять бомбы по всей полосе движения наших танков. Такого боевого порядка еще не приходилось встречать. Идем с Анниным в атаку на правый фланг грозной волны, Карнаухов с Лазаревым — на левый. Вглядываюсь, не летят ли с «юнкерсами» истребители. Как будто не видно.

Выбираю для нападения самую большую группу, идущую плотным клином десятки. Мой «як» на пикировании набрал очень большую скорость. Зачем она сейчас? Только усложнит атаку по тихоходным «юнкерсам». Теперь отчетливо видно: бомбардировщиков очень много, трудно сосчитать. А нас — четверка Это не пугает: Ю-87 против «яков» все равно что кролик перед удавом, только нужно уметь точно бить. Но какая досада: два «мессершмитта» показались сзади и ниже. Еще пару замечаю на фланге, куда полетел Карнаухов.

План боя рушится. Атаковать Ю-87, не прогнав истребителей, невозможно. Заставить наших ведомых Аннина и Лазарева связать их боем тоже опасно: уж очень мы все близко подошли к врагу. А зачем высота и скорость? Они дают возможность мгновенно произвести любой маневр.

Атаковать сначала немецких истребителей непосредственного сопровождения? Потеряешь время, а восьмерка «мессов» опомнится и может накрыть нас. Тогда не выполним задачу. Однако и другого выхода нет. Дорога каждая секунда. Зная, что при атаках с высоты «мессершмитты», защищаясь, бросают своих бомбардировщиков и уходят, передаю Карнаухову:

— Алексей! Бей сначала истребителей.

Пара «мессеров», на которую я пошел с Анниным, замечает нас, полупереворотом проваливается вниз и, прижимаясь к земле, уходит в свою сторону, не приняв боя. На одну-две минуты путь к бомбардировщикам открыт. За это время нужно успеть разбить основную силу «юнкерсов».

Пользуясь большой скоростью, направляю свой «як» снизу под строй девятки. А что делается с восьмеркой истребителей? Взгляд вверх. Там, полосуя небо огненными нитями, в полном разгаре кипит акробатика воздушного боя. Аннин, как часовой, стережет меня. Карнаухов с Лазаревым, прогнав истребителей, уже напали на «юнкерсов». Все идет хорошо!

Сближаюсь, но, кажется, медленно. Уменьшаю газ. «Як» застывает метров на пятьдесят сзади и ниже правого заднего «лапотника». Немцы, конечно, меня не видят. Близость врага и черная фашистская свастика под крыльями заставляют действовать с той беспощадностью, которая придает спокойствие. Опасаясь осколков от «юнкерса», чуть отхожу в сторону. Наши скорости уравнены. Целюсь. На какое-то мгновение все пять чувств слились воедино. Глаза! Кажется, только они дирижируют сейчас всеми моими движениями. Для меня сейчас самое важное — совместить глазом серебристый крестик прицела и центр живота массивной туши бомбардировщика. Мысленно представляю, как первой же огненной стрелой пробью кабину летчика и мотор.

Огонь! И бомбардировщик неуклюже опускает нос. Не отворачиваясь, беру в прицел второго.

Еще удар!.. Из «юнкерса» вырвались клубы густого черного дыма. Машина, вспыхнув, камнем рухнула на землю.

Две очереди — два самолета. Таких ударов я могу нанести еще семь-восемь, а то и больше. Этого достаточно, чтобы уничтожить всю группу Только бы Аннин предупредил о приближении истребителей. Оглядываться или запрашивать по радио о воздушной обстановке не хочется: жаль терять удачную позицию. Надеясь, что Аннин не уйдет с поста и не прозевает «мессеров».

Продолжаю уверенно атаковать бомбардировщиков, и вот запылал третий «юнкерс». Подхожу к четвертому. И тут вся группа самолетов, точно горох, рассыпалась, в беспорядке сея бомбы, очевидно, на свои же войска. Двое «лапотников», задрав головы, упорно ползут на меня, готовые таранить мой «як». Уступаю им дорогу, чтобы снова выбрать удобный момент для атаки.

Одни бомбардировщики, защищаясь, создали оборонительный круг, другие, прижимаясь к земле, стали уходить. И только пятерка «юнкерсов» летела, как на параде, прежним курсом. Аннин совсем близко подошел к ним.

— Атаковать пятерку! — передаю ему.

— Понятно! — отвечает он.

Горит еще один вражеский самолет. Второй Ю-87, подбитый Анниным, шарахается, разгоняя свой же строй.

Бомбардировщики разгромлены. На подходе их больше нет. Задача выполнена.

Что же стало с нашей группой? Там, где только что вела бой пара Карнаухова, висят два парашютиста и, поднимаясь свечой, горит «як». Вокруг него вертится тройка «мессершмиттов». Второго нашего истребителя не видно. Неужели тоже сбили?

Но какой бы теперь уже ни был результат боя, победа за нами. И тем больнее видеть гибель товарищей. Гнетущее чувство закрадывается в душу.

Над нами высоко-высоко, еле видно клубится рой самолетов. Среди них замечаю только одного «яка». Набирая высоту, спешим на помощь. «Яки» кажутся сейчас совсем тихоходными, хотя моторы работают на пределе.

В воздушном бою победа достигается целеустремленным взрывом энергии небольшой группы людей. И вот мы достигли ее, и каждый из нас снова собрал свою волю в комок, готовый к смертельной схватке. Плохо лишь одно: мы разбросаны в пространстве, а при этом взаимодействовать очень трудно. Враг в таких случаях кажется сильнее, чем есть на самом деле.

Но не отступать же после такой удачи?! Надо немедленно собраться и общими силами ударить по врагу. Летчику, дерущемуся на высоте, кричу:

— «Як»! «Як»! Снижайся! Мы ниже тебя.

— «Мессеры!», «Мессеры!..» — тут же раздался тревожный голос в наушниках.

Взглянул на Дмитрия Аннина. Два «мессера» кинулись на него, яростно поливая огнем. Аннин, выходя из-под внезапной атаки, резко крутит свой самолет. Я за ним.

Сверху, со стороны солнца, сваливается еще пара немецких истребителей. Дело плохо: у противника высота. Прозевали! Принимаем испытанный оборонительный маневр «ножницы» и, защищая друг друга, стараемся оторваться от врага.

Вдруг Аннин чуть слышно, с паузами передает:

— Больше не могу, ранен… ослаб… самолет подбит.

— Дима, скорее иди домой, дружище! Не можешь тянуть — садись.

Всю четверку «мессершмиттов» привлекаю на себя. Аннин, пользуясь этим, вырывается из клубка боя и уходит, оставляя за собой струйки серебристой пыли. Очевидно, у него пробит бензиновый бак, и горючее выбрасывает наружу. Гитлеровцы, поняв, что он сбит, не стали преследовать.

Чувство одиночества словно отяжелило мой самолет, мысли, тело. Тоскливо стало на душе. Маневр как-то сразу затруднился. «Удастся ли вырваться!» — тревожная мысль встряхнула силы, нервы, сбила оцепенение. Возвратилась уверенность, а с ней легкость всех движений. «Як» снова стал пушинкой.

Делаю глубокий вираж, зорко всматриваясь в обложившие меня «мессершмитты». Те словно не замечают меня. Что это значит?

Снова настороженно делаю полный вираж, только в другую сторону. Один немец уходит вниз, под меня, другой, с какими-то разноцветными росписями на фюзеляже и с черным носом, — вверх, двое крутятся по сторонам.

Не оставалось сомнения — четверка опытных пиратов будет действовать согласованно и осторожно.

Подумав, решаю снизиться, чтобы ограничить врагу свободу маневра по высотам. Правда, это потребует и от меня аккуратности в пилотировании. Но я ведь один, мне это сделать легче, чем четырем «мессершмиттам».

Судя по всему, черноносый истребитель — главная опасность. С него не спускать глаз.

Едва все эти соображения промелькнули в сознании, а рука уже убрала обороты мотора, машина вошла в глубокую спираль. Враг пока выжидает. И как только у самой земли я резко выхватил самолет из спирали, два «мессершмитта» с разных направлений атаковали меня. Двумя бросками из стороны в сторону уклоняюсь от прицельного огня. Оба истребителя отходят в сторону и летят на параллельных курсах, демонстрируя подготовку к новому нападению. Зачем? Третий «мессершмитт», тоже не сумевший атаковать, на большой скорости проносится надо мной и выскакивает вперед, подставляя хвост, как бы говоря: «На, стреляй!» Явная приманка, знакомая еще по Халхин-Голу.

Понимаю, почему пара так демонстративно летит по сторонам: тоже отвлекает, чтобы я не заметил, откуда готовится решительная атака.

Все мое внимание приковано к четвертому самолету. Он сзади и выше меня, в лучах солнца, и по-прежнему выжидает. А что, если пойти на приманку и показать себя черноносому неопытным юнцом, а потом развернуться и заставить драться на вираже?

Гонюсь за приманкой. Черноносый камнем падает на меня. Из-за солнца я ошибся в определении расстояния, и немец на большой скорости сразу очутился так близко, что мой маневр оказался бы явно непригодным для решительного нападения. Сейчас им можно воспользоваться только для выхода из-под удара.

Атакующий прицеливается. Большая скорость, развитая на пикировании, мешает ему взять на мушку мой «як». А что, если воспользоваться этим и продолжить разыгрывать «слабачка»? Враг будет введен в заблуждение, станет действовать менее осторожно. Тогда пусть сближается, важно не дать ему прицелиться. В критический момент он обязательно отвернет и, имея большую скорость, проскочит мимо меня. На этом его и можно будет подловить. Атака должна быть короткой, огонь — навскидку.

«Мессеры» полностью предоставили меня во власть своего вожака, и, летя по прямой с повернутой назад головой, я впился глазами в черноносого истребителя. О пилотировании ничего не думаю. Все внимание — на врага. Диск бешено вращающегося винта «мессера» блестит на солнце двумя горизонтальными линиями, похожими на шевелящиеся усы. Надвигаясь, они словно вынюхивают что-то… В эти секунды все движения противника лучше, пожалуй, чувствую, чем свои. Да иначе и нельзя: ведь стоит невпопад шелохнуть самолет — и я пропал. Вот летчик берет меня в прицел, я уклоняюсь, создавая боковое скольжение. Это вводит врага в заблуждение, он думает, что я, погнавшись за проскочившим вперед истребителем, ничего не вижу сзади.

Мгновение решит успех короткой схватки. Но это мгновение, когда тебе в затылок наводят пушки и пулеметы, кажется вечностью. В жилах стынет кровь, и секунды тянутся медленно. Только бы не прозевать, когда враг начнет отворот, на этом я его и поймаю.

Фашист, не понимая, в чем дело, безуспешно ловит меня в прицел. Он так быстро сближается со мной, что вот-вот врежется. На миг становится жутко: а вдруг, увлекшись, действительно таранит? Нет, он не стреляет — значит, действует хладнокровно, а такой не допустит столкновения. На всякий случай я готов отскочить от таранного удара. Из-за ошибки врага нельзя погибать, лучше ему предоставить такую возможность. От нетерпения рождается мысль: «Убрать газ, и „мессершмитт“ сразу обгонит меня. Но тогда потеряю нужную скорость и дам понять противнику, что вижу его, он уйдет резкой горкой».

Черноносый, видимо, не желая пугать меня стрельбой и убежденный в том, что я не вижу его, отваливает вправо, чтобы снова повторить атаку. Его машина с желтым, как у змеи, брюхом хорошо выделяется на голубом фоне.

Сколько пришлось ждать этого мгновения! Резкий доворот. Враг вчеканился в прицел.

Очередь!

И «мессершмитт», пронизанный в упор, взрывается. Только я отскочил от облака огня и дыма, как рядом показался другой фашистский истребитель. Стреляю. «Мессершмитт» шарахается в сторону. Я за ним. Вторая очередь, третья… Попадания есть, только чувствую, что поспешил, снаряды и пули не поразили главные участки машины. Хочу поточней прицелиться, не тут-то было: истребитель закрутил размашистые бочки и в перекрестие прицела никак не попадается.

Конечно, и на таких фигурах можно было бы подловить врага, но нельзя увлекаться. Помню о вражеской паре и оставляю в покое вертящийся «мессершмитт». Осматриваясь, кручу машину по горизонту.

Поблизости никого нет. Не верится! Продолжаю круто виражить. Пустота. Куда девались два вражеских самолета? Гляжу на солнце. В его ярких лучах маячит какая-то точка. Она растет на глазах. Ниже замечаю уходящих истребителей противника. Один отстал, за ним вьется сизо-черный дымок. Выходит, мне удалось все же еще одного подбить.

Радость радостью, но тут же возникают вопросы: «Кто же приближается от солнца? Почему удирают „мессеры“? Ох, противное же сегодня солнце! Неужели оно ослепило меня так резко, что не могу отличить своего от чужого. Кажется, что дальняя точка в лучах солнца — это „як“. Точка движется, движется ко мне. Наш истребитель! Солнце сразу стало словно добрей и ласковей. Теперь понимаю, почему фашисты удирают домой. Эх, милый, хороший, родной „як“!

Пристраиваемся друг к другу. По большой белой цифре на фюзеляже узнаю Емельяна Чернышева.


5
После возвращения из тяжелого боя, молодые летчики в первые минуты обычно очень возбуждены и разговорчивы: вместе с тем они, как правило, бывают необычно добрыми, мягкими, проявляя порой такие нежности и любовь друг к другу, что потом сами удивляются, как это их угораздило докатиться до таких сентиментов.

На этот раз все были резки и требовательны к себе и товарищам. Мы уничтожили десять фашистских самолетов, два подбили. Однако это не радовало: в бою мы потеряли Ивана Моря и Сергея Лазарева. Один из них выпрыгнул с парашютом, другой упал с самолетом на территории противника. Никто не надеялся, что они вернутся в полк. Аннин ранен, у Чернышева изрядно поврежден самолет. Победа досталась нелегко.

В бою в полной мере выявилась зрелость наших людей, позволившая им критически взглянуть на свои действия. Не каждый, конечно, мог глубоко разобраться в сложных и напряженных перипетиях всех Схваток в воздухе, сделать обобщающие выводы, но трезво судить о них умели.

Мы возбужденно беседуем у самолета.

Карнаухов удивляется, почему Лазарев допустил ученическую ошибку: не имея достаточной высоты, уходил из-под атаки «мессершмитта» пикированием. Меня это словно плетью хлестнуло: напрасно взял Лазарева в полет после бессонной ночи.

— И все из-за этих призывов: «Держитесь на вертикали», «Осваивайте вертикальный маневр», — продолжал сокрушаться Карнаухов. — А зачем вертикаль, когда самое лучшее преимущество «яка» на вираже по горизонтали?

Карнаухов явно не понимал сути и тонкостей вертикального маневра, о котором тогда много говорили и писали в военной печати. Лазарев, видимо, тоже не разобрался в этом.

Требовалось кое-что уточнить. Попросил Карнаухова высказаться о вертикальном маневре.

— Вертикальный маневр? Так это же очень просто. Атаки сверху и снизу, — не задумываясь, ответил Карнаухов на мой вопрос.

Осваивая воздушный бой, мы в основном отрабатывали атаки, исключая такие главные элементы тактики, как построение боевого порядка и организация поиска противника. Поэтому у многих летчиков и сложилось ограниченное понятие о вертикальном маневре.

Способы атак — только частица вертикального маневра. Главное же — в построении боевого порядка, расчлененного по высотам. Это дает и нужную скорость, и инициативу в бою, и обзор в пространстве и обеспечивает взаимную выручку между группами.

Вертикальный маневр увеличивает диапазон атак не только по высотам, но и в горизонтальной плоскости, позволяет выгодно использовать виражи — главное преимущество «яка» перед немецкими истребителями.

— Маневр не самоцель, а средство для уничтожения врага, — пояснил начальник воздушно-стрелковой службы полка капитан Рогачев. — Чего мы добиваемся в бою? Уничтожения противника. Вот и делайте это такими приемами, которые наиболее выгодны вам. На И-16 бой с «мессерами» на горизонтали был единственным средством и нападения и защиты. Помните, гитлеровцы на виражах с И-16 никогда не дрались. Атаковали только с прямой и, если не сбивали, сразу отрывались и уходили для повторного нападения. Теперь виражи нам тоже выгодны, а чтобы их навязать противнику, нужна высота. Высоту же можно завоевать в бою только с помощью эшелонированного построения боевого порядка по вертикали. Не зря немецкие летчики, когда крепко зажмешь их, стараются вырваться то горкой, то пикированием: здесь летные качества «мессершмиттов» не уступают нашим. В таких случаях сбить не просто, но как только гитлеровец встанет в вираж, тут ему икрышка. У Емельяна Чернышева в воздухе отказало оружие: перегорел предохранитель электроспуска пулеметов и пушки. Емельян не мог в напряженный момент боя защитить своего ведущего от истребителей противника. Тогда Иван Моря, не раздумывая, напал на четверку «мессершмиттов», сбил одного, остальных задержал наверху и таким образом помог нам расправиться с «юнкерсами». Это был его последний бой. Иван Моря не вернулся на свой аэродром.

— На моих глазах фриц зашел в хвост «яку», — с грустью вспоминал Чернышев. — Моря, конечно, надеялся, что я отобью «месса». И я бы угробил его. Прицелился хорошо. Нажимаю на кнопки спуска, а оружие молчит. Быстро перезарядил — опять не стреляет… Хотел рубануть винтом, но было уже поздно.

— Вот, глядите, — показал старший техник эскадрильи Михаил Пронин малюсенькую стеклянную трубочку в металлической оправе на концах.

— Из-за такой плюгавенькой штучки погиб Моря! — возмущался Чернышев. — На кой черт тогда эти кнопки?! Когда стоял механический спуск, отказов не было…

Емельян тяжело переживал гибель товарища. Крупный, обычно казавшийся неуклюжим, теперь он был не в меру подвижен, горячился, проклиная конструкторов кнопочного управления вооружения самолета. Летчик ни слова не сказал, как ему, безоружному, трудно было отбиваться от «мессершмиттов», а лишь сокрушался по поводу гибели Моря.

Между тем Чернышев совершил, казалось бы, невозможное. После гибели Моря он один принял на себя семь немецких истребителей и этим помог нам разгромить бомбардировщиков. Все еще находясь под впечатлением боя, Емельян делал какие-то движения, жесты, словно продолжал сражаться. Большая голова с растрепанными, мокрыми волосами то и дело дергалась, руки судорожно сжимались, маленькие глазки, казалось, совсем скрылись под крутым навесом бровей.

Капитан Рогачев, разглядывая перегоревший предохранитель, пошутил:

— Да-а, невелика штучка. А проволочка-то с волосок. Могли бы сделать и потолще. Ну хоть бы с палец…

Чернышев не уловил насмешки.

— Конечно, надежнее бы было. — И вдруг, поняв, что говорит не то, понизил голос: — Жалко Моря…

Да, Моря не стало. На фронте часто бывает: блеснет человек ярким светом своей недюжинной натуры, глянь — и нет, проглотила его война. Так случилось и с Моря…

Мы до тонкостей разбирали действия каждого летчика и делали практические выводы. Очередь дошла до Дмитрия Аннина. Ослабев от потери крови, он не мог стоять и сидел на земле. Нам не хотелось тревожить его расспросами.

— Не делайте никакой скидки на мое ранение, — глуховато проговорил Дмитрий. — Я сам виноват: зазевался. Плохим оказался щитом… Из-за моей неосмотрительности «мессершмитты» нас могли сбить…

— Прозевали, — заметил я, понимая, что в ранении ведомого есть и моя вина.

В самом деле, почему ведомый должен смотреть за ведущим, а не взаимно охранять друг друга? Такой вопрос возникал уже не впервые.

Ведомый и ведущий должны меняться своими ролями в бою с учетом обстановки. Сегодня при атаке мы так и делали. Но построение пары этого не обеспечивало. Ведомый не всегда в поле зрении ведущего. Находясь впереди, ведущий, если и заметит в хвосте у напарника вражеского истребителя, мгновенно не сможет помочь товарищу. Требовалось изменить боевой порядок пары и летать не в пеленге, а фронтом, на одной линии и на увеличенном интервале до двухсот — трехсот метров. Это не только улучшит взаимное наблюдение, но и даст возможность обыкновенным доворотом прийти на выручку друг другу.

Когда были выслушаны доклады всех уцелевших летчиков, картина боя прояснилась, и я окончательно убедился, что было бы лучше, если мы все сначала атаковали верхнюю группу истребителей противника.

Очевидно, в воздухе нельзя слепо следовать ранее разработанному плану. Надо действовать творчески, исходя из обстановки.

Только как эту обстановку оценить, понять в вихре развертывающихся событий?

На земле, после боя, все становится проще. Здесь можно посоветоваться с товарищами, с начальниками, штабными работниками, специалистами. А в воздухе у ведущего, когда он принимает мгновенные решения, советчик один — собственная голова. Хорошо, если ты имеешь кое-какой опыт. Но опыт-то на войне достался очень трудно. Каждая его крупинка — это кровь, нервы, кусок жизни. И может быть, извлекать правильные выводы из боевой практики не менее трудно, чем добывать победу.

Пока я раздумывал об этом, техник Мушкин вместе с мастером по вооружению пополняли мой самолет снарядами и патронами.

— Сколько израсходовано за вылет боеприпасов? — спросил я техника.

— Немного больше половины. Задержек не было?

— Нет, оружие работало хорошо.

Четыре очереди — четыре сбитых вражеских самолета. Последняя стрельба неудачная: «мессершмитта» не уничтожил. Правда, подбил его, может, он и не долетит до своего аэродрома, где-нибудь сгорит или упадет, а все равно стрелял по нему плохо. Ведь мог уничтожить, как и первых четырех, с одной очереди. Погорячился. Следовательно, запаса снарядов и патронов на «яке» вполне хватает на уничтожение девяти самолетов противника. Нужно только уметь воевать.

«Берите пример с Горовца», — пришли на память слова командира корпуса генерала Галунова.

Раздумье нарушил посыльный. Смахивая рукой крупные капли пота, катившиеся по румяным щекам, он торопливо выпалил:

— Вас вызывает командир полка… Срочно.

Майор Василяка с капитаном Рогачевым стояли на опушке рощи у радиостанции. Командир только что выпустил на задание новую группу истребителей.

— Что, растерял эскадрилью? С кем теперь воевать-то будешь? — встретил меня Василяка.

Потом голосом, в котором больше чувствовалось сожаление, чем упрек, добавил:

— Не надо залетать далеко в тыл к врагу. Старайтесь вести бой над своей территорией. А то вот оба летчика, если не разбились при приземлении, наверняка попали в плен.

Трудно было принять такой совет. Он почти исключал инициативу, заставлял пассивно ожидать противника в районе своего переднего края и, фактически, вести только оборонительные бои.

— Чем дальше от нашего переднего края перехватишь «юнкерсов», тем лучше, — заметил я. — Им не удастся бомбить наши объекты.

— А я имею в виду бои с истребителями, — уточнил Василяка. — Драться с ними над их территорией — ненужный риск, неизбежны лишние потери. Дома, говорят, и стены помогают.

«Всегда ли?» — подумал я.

Командир полка заинтересовался, почему мы считаем, что пеленг пары устарел и наступила пора летать строем фронта. Рогачев повторил то, что об этом уже было сказано во время разбора боя.

— Но ведь фронт пары не предусмотрен никакими положениями? А потом при таком порядке ведущему придется меньше смотреть за воздухом, а больше за ведомым, — высказал свое сомнение Василяка.

— На войне боевые порядки диктует обстановка, — заметил Рогачев. — Официальные подтверждения появятся уже на основе опыта.

— Фронт пары ни в коем случае не ухудшит ведущему наблюдение за воздухом, — дополнил я. — Ведущий обязан непрерывно крутить головой во все стороны, и ведомый никогда у него не исчезнет из поля зрения. Только в момент атаки командир весь сосредоточивается на противнике, а ведомый охраняет его, находясь сзади и в стороне.

— Это все логично, — согласился командир полка. — А если будем зря терять ведущих? Чуть ведомый зазевался, обоих разом собьют… Командиров надо беречь, недаром ведомый называется щитом ведущего, а ведущий — мечом.

Такое функциональное распределение задач летчиков было неправильным, принижало роль ведомого, ослабляло пару. Я попытался возразить:

— Тут кто-то позаимствовал идею из рыцарских времен. Получается вроде того, что у одного грудь в крестах, а у другого голова в кустах. Сила папы — во взаимодействии летчиков, поэтому и места в бою в зависимости от обстановки должны меняться. Ведущий тоже может быть щитом для ведомого.

Василяка не противился.

Конечно, ведомые всегда должны охранять жизнь командиров, не щадя себя. Раньше, когда были тихоходные самолеты, это обеспечивалось даже самим построением боевого порядка. Будучи впереди плотного строя, командир прикрывался, как стеной сзади летящими самолетами. Атаки же по нему снизу и сзади из-за малых скоростей исключались. Чтобы напасть на ведущего, нужно было прежде всего отогнать ведомых, а это требовало много времени. притом фактор внезапности исключался. С возрастанием скоростей боевые порядки становятся все более разомкнутыми. Это дало возможность нападать одновременно и на ведущего и на ведомого, причем внезапно и быстро. Значит, летчики в паре должны взаимно оберегать себя, верить друг другу. Сила пары — в боевом порядке «фронт». Строй пеленга устарел.

Новая техника рождала и новые тактические приемы. Но майор Василяка с начала Курской операции почти не летал, руководил полетами с земли. Потому-то он и затруднялся сказать по этому поводу что-либо определенное. Хорошо уже то, что не мешал летчикам в поисках организации воздушного боя.

— Делайте, как лучше, — сказал он в конце нашего разговора.


6
Солнце палило нещадно. Пока я шел до самолета, взмок и почувствовал приятную усталость, как это бывает после хороших трудов. Роща манила зеленой свежестью. Выбрав удобное местечко, лег прямо на землю, под тень листвы. Большие деревья плотно стояли кругом, наглухо отделив меня от тревожной аэродромной жизни.

Единение с природой вытолкнуло из меня все, что только волновало: бой, запахи бензина и пороховой гари. Лесная свежесть наполняла тело необыкновенной легкостью, и, наслаждаясь отдыхом, я закрыл глаза. Не знаю, успел ли задремать, только громкий, шумливый голос Мушкина мгновенно заставил вскочить на ноги.

— Не зря намедни сорока крутилась. Вот вам письмо.

Письмо было из деревни, от брата Степана, который после тяжелого ранения на Волге находился в отпуске и теперь снова уезжал на фронт.

В конце письма слова мамы, написанные под диктовку (она неграмотная): «Сынок, береги себя, не поддавайся проклятому антихристу Гитлеру. Да зря не рискуй собой. Помнишь, как по глупости своей спустился в колодезь?..»

Как не помнить! Мне тогда было лет восемь-девять. Стояло жаркое лето. Оборвалась бадья, которой с пятидесятиметровой глубины доставали воду. Что делать? Собрались мужики. Спускаться за бадьей никто из взрослых не решался: не было надежной веревки. Тогда и надумали спустить кого-нибудь из мальчишек. Выбор пал на меня. Не представляя опасности, я с превеликой радостью согласился. Доверие взрослых и мальчишеское любопытство взяли верх над страхом.

К концу веревки, как раз в том месте, где крепилась бадья, привязали палку, и я, сев на нее, попросил начать спуск. Сыростью и мраком потянуло снизу.

— Держись крепче! — раздались напутственные голоса. — Когда ногами коснешься воды, передай!

— Держусь!

Точно громом оглушило эхо. На какую-то секунду я испугался чужого голоса, шедшего снизу, но понял, что это за «чудо», и, уже забавляясь, несколько раз повторил: «Держусь!» Взглянул вверх. Там далеко-далеко виднелись диск неба да бородатые головы мужиков. А дальше, где-то в глубине неба, сияли звезды. Не каждому в детстве удается видеть звезды днем. Мне было любопытно и радостно.

— Не балуй, а то… — донеслось сверху. Мужики боялись, что я сорвусь и утону в холодной воде. Вряд ли я сознавал, какому риску подвергаю себя. Это понимали взрослые, но не хотели чем-либо выдать свои опасения. Наконец спуск прекратился, а ноги мои все еще не коснулись воды. Прохлада усилилась. Деревянный круглый сруб, влажный, скользкий, стал шире, чем вначале. Гробовая тишина. Мне стало жутко.

— Почему не спускаете? — с дрожью в голосе закричал я.

Там наперебой заговорили. Слова, гулкие, протяжные, неслись сверху и снизу. Эхо густо заполняло весь сруб глубокого колодца. Потом мне сообщил чей-то зычный голос:

— Веревка вся вышла. Посмотри, много ли еще осталось до воды?

Снова тишина. Подо мной мрак, ничего не видно. Чувствую озноб. Еще ниже спускаюсь по палке и свешиваю ноги. Голые пальцы коснулись жгуче холодной воды.

— Видишь ли бадью?

— Нет!

— Давай «кошкой» пошарь по дну, — командуют сверху.

К палке-сиденью был привязан на ременных вожжах маленький якорек, называемый за острые лапки «кошкой». Отвязываю его и опускаю в воду. Под тяжестью «кошки» вожжи натягиваются. Но вот они ослабли, определяю: «кошка» дошла до дна. Начинаю ее поднимать и опускать, стараясь зацепить бадью. От движений становится теплее. Глаза привыкли к темноте, теперь виден черный блеск воды и в ней отраженный кусочек неба со звездами и головами мужиков. В волнах, поднятых «кошкой», все качается, пляшет и дробится.

Залюбовавшись интересным зрелищем, похожим на сказочную игру, я перестаю двигаться. Все успокаивается, замирает. Сердце радуется чудесам природы. Мужики, видно, тревожатся за меня.

— Что? Достал?

— Сейчас выловлю! — и начинаю снова работать «кошкой», заставляя опять плясать отраженное небо. Бадья не дается. Я упорно ощупываю дно колодца. И вот ремень не идет обратно. «Кошка» за что-то зацепилась. Напрягаю все мышцы, чтобы поднять груз из воды. Поддается. На воде показывается темное кольцо. Догадываюсь: края деревянной бадьи. Пытаюсь ее подтянуть к себе, но не тут-то было: не хватает силенок. Я расстроен. Люди будут теперь ругать меня за беспомощность. Еще попытка. Несмотря на все старания, никак не удается подтянуть к себе бадью, даже не могу ее сколько-нибудь вытащить из воды. А мужикам, видно, не терпится:

— Как дела-то?

У меня ослабла рука. Ремень скользит вниз. Испугавшись потерять вожжи, бросаю веревку, за которую держался, и вместе с бадьей чуть было сам не бултыхаюсь в воду. Не представляя, чем мне это грозило, я не испугался, а только сожалел об утопленных вожжах, ничего не отвечая мужикам. К моей радости, второй конец ремня был привязан к веревке. Вожжи снова в руках. Успокоился и рявкнул во всю мочь:

— Зацепил!.. Только не могу вытащить.

— И не надо! Мы тебя поднимем вместе с бадьей. Попробуй только, не сорвалась ли она.

Вожжи снова натянулись, «кошка» крепко вцепилась в бадью, и я поплыл кверху.

Когда об этом рассказал матери, она расплакалась: ведь я мог утонуть в колодце.

— Ах они, дьяволы, — ругала мать мужиков. — Своих-то парнишек спустить побоялись. А у тебя нет отца, за тебя некому заступиться Вот и выбрали сироту…

На фронте, когда обстановка напряженна, не до воспоминаний. Но письма от родных, которые всегда ждешь с нетерпением, сразу уносят в далекую даль.

«Скоро день рождения отца, — читаю в письме мамы. — Не забудь помянуть. За это бог будет беречь тебя».

Отец! Я его запомнил только в тот день, когда он уходил в Красную Армию. В моем представлении он так и остался большим, сильным, умным…

Было это в 1919 году. На полях односельчане убирали хлеб. Мы с мамой пошли провожать отца. Недалеко от деревни он остановился у несжатой полоски ржи, сорвал один колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:

— Провожать не ходите, нужно сегодня все сжать, а то рожь начала осыпаться.

Взял меня на руки и, подняв высоко-высоко, спросил:

— Чего видишь?

Я назвал близлежащие деревни: Сидорове, Гурьево, Горенское да крылатую мельницу в Орешках.

— А Нижний Новгород, Москву, Германию, Америку?

— Не вижу!

— Надо, сынок, учиться. Весь мир увидишь… — И отец опустил, меня на землю. — Учись, и выйдет из тебя зрячий человек.

С надеждой посмотрел на мать.

— Хорошо бы на агронома. — В голосе отца звучала просьба. Очевидно, предчувствовал, что не вернется с войны. Да и кого из тех, кто уходит на войну, такие думки не посещают.

Как ни трудно было матери, а не забывала она о наказе отца. Мне удалось тогда окончить четыре класса сельской школы. Дальше учиться нужно было в городе, в двадцати километрах от деревни. Мама сняла для меня угол и послала учиться в пятый класс.

Никогда не забуду, как каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался ночью по снежным су* гробам, в метель и пургу.

Однажды взял с собой собаку. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг невесть откуда посыпались блестящие зеленые шары волчьих глаз. Что-то меня сбило с ног. Собака резко взвизгнула.

Когда опомнился и зажег фонарик, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. С тех пор ночью я всегда держал фонарик в руках, словно пистолет на взводе.

На второй год, видя, как трудно маме, я бросил учебу и пошел работать. Несколько лет спустя мне удалось окончить семь классов и поступить в комвуз, откуда по путевке Горьковского обкома партии ушел в военное авиационное училище.

В приемной комиссии секретарь обкома задал вопрос:

— С какими государствами граничит наша Родина?

Не знаю, удовлетворил ли его мой ответ, но он сказал наставительно:

— Военный летчик должен знать весь мир.

Я вспомнил отцовское напутствие. Удивительное совпадение. Я сказал об этом секретарю.

— У нас во время гражданской войны мысли были одни — защищать Советскую власть от интервентов и всей внутренней контры, — заметил он. — Теперь эта задача легла и на ваши плечи. Вы — наша смена. Будьте достойны своих отцов. Умейте защищать их завоевания. Учитесь.

Полностью наказ отца мне не довелось выполнить — агрономом я не стал, но на летчика выучился. Пошел, значит, его же дорогой — дорогой защитника завоеваний революции. А где конец этой дороги? Где счастье вечного мира, мира без войн?

Неужели и нашим детям доведется пережить то, что пережили наши отцы и мы?..

Воспоминания о прошлом и мысли о будущем уже не дали отдохнуть. Я пошел на стоянку. Надо выяснить, когда отремонтируют техники поврежденные самолеты. По дороге обдумывал, кого же теперь взять ведомым, пока поправляется Аннин.


7
До вылета еще час. Время тянется медленно. Неподалеку стоянка эскадрильи Худякова.

Николай сидит у своего «яка» и обсуждает с летчиками только что прочитанный рассказ о храбрости.

— Ты понимаешь, — обращается он ко мне, — есть у нас еще писаки (Худяков сделал ударение на слове «писаки»), выдумывают всякие небылицы о людях, как будто не хватает подлинных героев войны. Ведь надо же написать такую чепуху: человека смертельно ранили, а он, падая, сраженный пулей, улыбнулся своему другу, как бы говоря: «Прости, покидаю тебя!»

— Нет уж, когда ранят всерьёз, не до красивых жестов! — бросил кто-то.

— Так это же рассказ…

— Литература дает идеальные образы героев, а таких порой трудно найти в жизни.

— Это верно, — отозвался Тимонов, молчавший до сих пор. — Вот именно трудно. Чтобы писать о настоящем герое, писателю надо жить вместе с ним, самому узнать, почем фунт лиха.

— Правильно, — поддержал его Сачков. — Нужно бы запретить писать про войну выдумки. Чего выдумывать? Пиши о жизни Ивана Моря или Емельяна Чернышева — и это будет самая интересная книга.

Стихийная дискуссия могла затянуться до утра, если бы прямо с пасеки не принесли ведро свежего, только что откачанного меда. Летчики, привыкшие все делать сообща: воевать, обедать, мыслить, спать — тут же, не задумываясь, чей мед и как он оказался в эскадрилье, с превеликим удовольствием окружили ведро. Давно не видели такого лакомства. Каждому хотелось попробовать.

— Хорош медок! — заключил Сачков, первым снявший пробу.

Для подтверждения авторитетной оценки он рассказал, что и фамилия у него произошла от меда. Когда-то дед Миши был единственным пчеловодом на селе и имел порядочное количество ульев. Летом, в праздник, все село приходило к нему лакомиться медом. Он угощал односельчан бесплатно. Мед часто разбавляли водой, люди пили, хвалили: «Хорош сок». Дед довольно покрякивал: «Сочек что надо». А потом как-то незаметно и фамилия хозяина растворилась в этом сочке.

— Так что моя родовая фамилия Кутуков, а не Сачков, — закончил Миша.

— А я-то думал, твоя фамилия произошла от слова сачковать, — съязвил Тимонов…

Медом все были восхищены. Пили его кружками, и не заметили, как подоспело время вылета.


8
Дневной ветерок, часто навещающий в августе безлесные районы, не дает застаиваться фронтовому перегару. Горизонт чист. Низко опустившееся солнце светит мягко, ласково. Хорошая погода — наш союзник в наступлении.

Мы снова над Томаровкой. Там все еще отсиживается довольно значительный вражеский гарнизон. Немцы, поддерживая его с воздуха, бросают сюда большие группы бомбардировщиков.

Пока воздушного противника нет. Летаем восьмеркой фронтом, отрабатывая разворот «все вдруг». Такой маневр стали применять недавно и убедились, что он дает возможность мгновенно повернуться всей группе в любую сторону, не нарушая строя… Уже сделано несколько разворотов, а немцев не видно. От напряжения глаза застилает туманом. Начинаешь беспокоиться: не проглядеть бы.

Глазам нужен отдых от тяжелой небесной синевы. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта сейчас нет, лопнула от ударов наших войск. Только по дымкам да красным вспышкам можно определить, где идут бои. Всполохи встают и далеко за Томаровкой, за горящим Белгородом и скрываются за багряным горизонтом на западе. С высоты трудно отличить свои войска от немецких — все перемешалось.

Углубляемся на юг, откуда всего вероятнее может появиться враг. Вокруг бесшумно начали расти черные рваные пятна разрывов зенитной артиллерии.

Делаю разворот на 180 градусов. Во время быстрого маневра глаза скользнули по какой-то тени. Подозрительная тень осталась сзади. Круто повертываю голову и замечаю компактный строй самолетов. Немедленно запрашиваю обстановку. Опять слышу тот же ответ, как и перед боем в середине дня: «Все спокойно».

Снова делаю разворот на 180 градусов. Тень в небе вырисовывается в большую черную группу двухмоторных бомбардировщиков, летящих колонной в несколько девяток. Если гитлеровцы, то почему нет их истребителей? А если наши? И наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Опять запрашиваю землю.

— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — успокаивают меня.

— А может, дальняя авиация где-нибудь отбомбила и возвращается домой?

— Что, вы сами не можете отличить звезды от крестов? — упрекают с земли и советуют: — Подойдите поближе.

В это время бомбардировщики выпускают ракеты, подтверждающие: «Я свой самолет». Сигнал на сегодня правильный.

Мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков, а таких не встречал. Подозрительно. Внимательно вглядываюсь. Нет, не наши. Хотят обмануть… Не выйдет!

Расходимся с бомбардировщиками по всем правилам движения — левыми бортами. Теперь сомнения не остается: это противник — «Хейнкели-111», дальние бомбардировщики. Обычно они летают ночью по нашим тылам. По фронтовым целям, да еще такими большими группами используются редко. Куда же идут? Нужно преградить им путь.

Мы сзади гитлеровцев… Видно, как на их самолетах вскинулись стволы: на каждом семь пулеметов и одна пушка. Более 300 пулеметов и пушек направлены на нас. Трудно близко подойти к врагу. Это не «Юнкерсы-87»! Чтобы рассредоточить вражеский огонь, нужно нападать с разных сторон.

Передаю Карнаухову:

— Звеном атакуй хвост колонны, а мы — ведущую девятку.

Карнаухов почему-то молчит и уводит звено далеко в сторону. Неумный маневр раздражает меня. Еще раз повторяю приказание. Опять молчание и никаких действий. Боится сильного огня неприятеля? Уже кричу Карнаухову, чтобы шел в атаку, а он полетел со звеном еще дальше.

Теперь нас осталось только четверо. А «хейнкели», словно стальная глыба, спокойно плывут, неся каждый тонны по три бомб. От холодного, черного вида ощетинившихся стволов становится жутко. Что мы можем сделать с грозной и сильной армадой? Встает в памяти дневной бой с «юнкерсами» — их было не меньше. Но сейчас другие самолеты, с более мощным вооружением.

Как лучше построить нападение? Задача облегчается тем, что противник летит без истребителей.

Решение зреет медленно Поначалу хочется атаковать заднюю девятку. Можно сбить несколько бомбардировщиков. Это хорошо. Но все остальные успешно отбомбятся. Это плохо. Принимаю решение: разбить ведущую девятку. Таким образом вернее сорвать удар по нашим объектам.

С высоты веду звено на переднюю девятку, сам пикирую прямо на флагмана. Пули и снаряды захлестали по моему «яку», что-то ударило по козырьку, сверкнуло в глазах. Сквозь паутину дымчатых трасс и огня не могу точно прицелиться. Бью длинными очередями наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и занимаю позицию для атаки с другой стороны.

Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Где же четвертый? Не видно. Звено Карнаухова уже куда-то скрылось.

Первая атака прошла неудачно. Почему? Нас мало… Против такой силищи нужно действовать по-другому. Нападали на ведущую девятку сверху, подставляя себя под губительный огонь. Кроме того, «хейнкели» имеют очень сильную броневую защиту сзади. Любая атака с задней полусферы, когда враг в несколько раз превосходит по огню, вряд ли может принести успех. Погибнем, но удара не отразим. Фашистские летчики, собравшись в плотный строй, считают, что они неуязвимы и, очевидно, поэтому летят без истребителей.

Самоуверенность врага и раздражает, и пугает. Неужели ничего не можем сделать? Попробуем обрушиться на бомбардировщиков спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и, наверно, метров пятьдесят по высоте. По такой мишени и в лоб не промахнешься. К тому же спереди у них нет никакой брони, они почти беззащитны: не могут стрелять.

Пока враг находится еще над своими войсками, спешу вырваться вперед и передаю оставшимся со мной двум летчикам:

— Атакуем в лоб плотным строем, огонь по моей команде.

И вот летим навстречу врагу. Мой новый ведомый, Емельян Чернышев, словно прилип к левому крылу, справа — Георгий Колиниченко. Кроме меня, они ничего не видят. Если хорошо прицелюсь я, то и ведомые тоже найдут свою цель. А если не рассчитаю момент отворота? Врежемся в головной «хейнкель». Из-за моей ошибки погибнут все.

Бомбардировщики ложатся в прицел большим прямоугольником. Даже не видно просветов — громадная сплошная мишень. Огонь будет кучен, разителен. Любая пуля или снаряд мимо не пролетит, обязательно заденет какой-нибудь самолет. Но нам нужен не какой-нибудь, а ведущий: только уничтожение флагмана может принудить остальных сбросить бомбы раньше времени.

Держу небольшую скорость, а сближение все равно идет быстро. Ведущий «хейнкель» у меня на перекрестии прицела. Целюсь в верхний обрез кабины.

— Огонь! — Подаю команду с очень большой дистанции. Пучок сплошных красных, оранжевых и зеленых нитей протянулся ниже ведущего бомбардировщика, впиваясь в задние и пропадая в них. По мере приближения струи огня поднимаются все выше и выше. Вот трассы на какое-то мгновение упираются в головной самолет. Хорошо! «Хейнкель» как-то внезапно вырос передо мной в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза…

А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, летят со мной. Строй бомбардировщиков позади. Лихорадочно разворачиваюсь для повторного нападения. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, второй, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. Через секунду-две на место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя чуть и расстроилась, снова приняла плотный порядок и продолжала полет в прежнем направлении.

Каким-то страшным, заколдованным чудовищем представилась мне черная армада, и мы снова обгоняем ее. Невольно возникла мысль, что здесь летят лучшие летчики фашистской Германии, может быть не раз бомбившие Москву, Горький, Саратов и другие наши города. Отпетых пиратов нелегко заставить повернуть назад: очень уж нас мало. К тому же на исходе боезапас и горючее.

Неужели не удастся отразить налет? Я чувствую, что весь дрожу, дрожу от собственной беспомощности.

Злость уже давно перекипела во мне и стала той силой которая упрямо заставляет управлять рассудком. Понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить боевое задание только ценой собственной жизни. И сразу все прошлое показалось подготовительной ступенькой к тому, что предстоит сделать сейчас.

Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет, это неправда! Забыть себя невозможно. В такие мгновения очень хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. Кто не готов отдать жизнь за победу, тот не добьется ее. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий разум — источник разумных действий. Летчик, потерявший в бою самообладание, охваченный отчаянием, забывший себя, не способен до конца выполнить свой долг солдата.

Разворачиваемся опять навстречу врагу. Последний взгляд на ведомых. Их крылья почти сомкнулись с моими. Я знаю, они не осудят меня. Последний раз гляжу на солнце. Оно уже скрывается за горизонт… Собрав нервы в комок, весь сосредоточиваюсь на «хейнкелях», по-прежнему стройно и грозно плывущих в небе.

На этот раз не командую: «Огонь!», а просто нажимаю на кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боезапасы кончились. Да их сейчас и не надо. В такие мгновения оружие бессильно. «Як» направляю на верхнюю часть переднего бомбардировщика с тем расчетом, чтобы рубануть его винтом, а самому по возможности отделаться только повреждением самолета. Отделаться? Наверно, так же рассчитывали и другие летчики, погибшие при таранах. По крайней мере, летчики, совершившие таран и оставшиеся в живых, имели в виду такой малюсенький шанс. И конечно, долг долгом, но этот шанс не может не влиять на поведение человека.

«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Весь напрягаюсь, готовясь к столкновению.

Но удара не последовало. Бомбардировщики отскочили в стороны. Первая девятка разметалась по небу. Беспорядочно посыпались бомбы с остальных.

Солнце в это мгновение, бросив нам, и только нам, приветливую улыбку, скрылось за горизонтом.


9
Есть ли труднее работа, чем бой?.. Пожалуй, нет! Как много он требует душевных и физических сил! Мне до сих пор не было понятно образное выражение, что иногда можно воевать только одними нервами. А вот сейчас, когда выключил мотор и почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк, понял эту истину. Видно, некоторые жизненные явления усваиваются только на основе собственного опыта, личных переживаний.

Но вот я заметил подошедшего к самолету Карнаухова, и гнев так заклокотал во мне, что сразу вывел из состояния покоя. В такие моменты человек беспощаден и не знает жалости! А Чернышев? Могучий Емельян в своей ярости был просто страшен. Небольшие черные глаза стали красными, расширились, на лице виднелись вздувшиеся жилы.

Ведь еще в дневном бою мы чувствовали дыхание друг друга, все прошлое нас роднило — и вот на тебе: трус! На Карнаухова мы сейчас смотрели как на врага.

— Трибунал будет судить подлеца!.. Мало того, что сам сбежал, — звено увел с собой..

Хотелось сказать, что, может быть, он и Лазарева бросил в бою, как сейчас только что бросил нас, но Карнаухов, пятясь, с какой-то развязной самоуверенностью огрызнулся:

— Еще неизвестно, кого судить будут. Вы напали на своих дальних бомбардировщиков.

Эти слова не просто ошеломили меня, они испугали той неожиданностью, от которой люди становятся порой заиками. На мгновение я представил, что он прав. Что тогда? Ведь перед атакой я колебался. Что-то страшное, непоправимое надвинулось на меня. Ничего не может быть хуже, унизительнее и преступнее наших настойчивых и расчетливых действий по уничтожению своих самолетов. Ошибка?..

В глазах встала вся армада бомбардировщиков, до мельчайших подробностей припомнился ход боя. Вспомнил Ереван, наши ДБ-3. Они похожи на немецких «хейнкелей». А опознавательные знаки? Ни теперь, ни тогда я не видел их. Да и в большинстве своем при атаках на знаки не обращаешь внимания. Противника определяешь по контурам и воздушной походке. А потом бомбардировщики, как только вывалили бомбы, поспешно начали разворачиваться назад, а не пошли на нашу территорию. Все подтверждало: ошибки не могло быть! Страх начал проходить. Ко мне возвратилась уверенность.

— Почему по радио ничего не передал? — спросил Карнаухова.

— Передатчик отказал.

— Почему тогда, раз признал наших, не сделал никакой попытки предупредить об этом эволюциями самолета, а полез кверху и тут же ушел домой?

— Я боялся, чтобы мои ведомые не стали вам помогать, поэтому и увел их.

Как он логичен в суждениях. Что это — умелая маскировка трусости или глубочайшее заблуждение? Но Чернышев без всяких колебаний упорно и гневно обвинял Карнаухова в трусости, не стесняясь в выражениях.

Только тут я заметил на висках Емельяна пепельные следы седины. А ведь ему всего двадцать один год.

Как дорого достается победа в тяжелом бою!

После разбора вылета, когда ни у кого не осталось сомнения, что мы вели бой с фашистскими самолетами, Карнаухов, расстроенный и подавленный, долго сокрушался и мучился, переживая допущенную ошибку. Но никто не выразил ему ни жалости, ни сочувствия. Мне казалось, что он притворяется, и потому резко и беспощадно продолжал изобличать его:

— А все-таки ты — трус. И трус не только потому, что сбежал из боя, а и в своей ошибке. Узнав, что бьем наших, лучше ничего не придумал, как уйти. Пусть, мол, они и отвечают, а моя хата с краю.

— Я не трус, — страдальчески лепетал Карнаухов. — Если бы знал, что это немцы, я так не поступил бы. Поосторожничал…

За день провели два крупных боя — и какая разница в поведении Карнаухова! В первом бою он сбил двух «юнкерсов», а тут сбежал. Карнаухов тщеславен и потому, быть может, излишне осторожен. Обычно такие люди любят делать все напоказ.

Между тем бой с «хейнкелями» был прост, но исключительно опасен.

Расчетом и хитростью в нем нельзя было добиться победы. Требовалось сознательно идти на риск, ставя себя под губительный огонь сотен пулеметов и пушек.

Карнаухов не пошел на риск. У него, возможно, не хватило душевных сил, а может, действительно принял вражеские самолеты за наши. Но и в том и в другом случае проявил ненужную осторожность, и эта осторожность воспринималась нами как подлость.

Осторожность — признак мужества — гласит ходячее определение. Так ли это? Не прячется ли за этим плохое знание своего дела, недоученность, которые порождают неуверенность в бою? В обыденной жизни такие пороки отдельных людей незаметно выправляет коллектив, товарищи, семья, но, когда требуется немедленное решение, такой порок порождает колебание, а в бою — трусость.


10
На аэродром опустилась ночь. Заглушив дневные волнения, она принесла тишину и желанный покой. И даже только что закончившийся тяжелый бой с «хейнкелями» отодвинулся куда-то далеко-далеко, стал историей. В донесениях о нем сказано, что такого-то числа, во столько-то часов четверка Як-7Б провела воздушный бой с «Хейнкелями-111». В результате сбито столько-то самолетов противника, потерь с нашей стороны нет.

Читатель пробежит такое сообщение и никакого представления не составит ни о людях, ни о враге и тем паче о накале воздушной схватки. У летчиков же этот бой навсегда останется в памяти. Подобно рубцу от зажившей глубокой раны, его не сотрет ни время, ни новые события. Ты гордишься не только самой победой, но и трудностями, с какими она досталась. Может быть, поэтому фронтовая дружба — самая крепкая, самая незабываемая…

Итак, боевой день отгремел. Все волнения позади. Мы дружной гурьбой вваливаемся в столовую. Все говорливы, веселы. Ужин на фронте — лучшее время. Каждый чувствует себя здесь словно на празднике. Только Карнаухов угрюм и подавлен.

В разгар ужина вдруг разнеслась печальная весть о Худякове.

— Он богу душу отдает, если уж не отдал, — сообщил Сачков.

Николаю Васильевичу стало плохо от меда. Сначала все отшучивался, но потом упал, потерял сознание. Прибыл врач, и Худякова немедленно отвезли в санитарную часть.

После ужина мы с Мишей пошли к пострадавшему. В обыкновенной крестьянской избе, где размещался лазарет, при тусклом свете керосиновой лампы застали за чаепитием больных, одетых в госпитальные халаты. На наш вопрос, где находится летчик Худяков, один из них встал и серьезно спросил:

— Вы, товарищи военные, не медом ли объелись? Только по голосу и насмешливо-лукавым глазам узнали Николая Васильевича.

— Странно, неужели так меня перевернуло? — удивился он, словно с ним ничего не случилось. — Я чувствую себя прекрасно. — И Николай весело подмигнул: — Садитесь, выпьем чайку…

— Меня в жизни не узнают второй раз. Однажды, уже будучи летчиком, приехал к себе в Тулу. Встретил на улице знакомого деда. Здороваюсь. «Простите, молодой человек, я вас не знаю», — ответил тот. — «Да как же, дядя Михаил, я — Николай». — «Не знаю, не знаю. Ни разу не видел». — «Неужели забыли? А помните, как я к вам в сад за яблоками лазил, и раз еще вы меня поймали и хорошую трепку устроили?» — «А-а! Коля Худяков!..»

Перед уходом Худяков спросил меня о вылете.

— Везет вам, — позавидовал он, когда я сказал, что был бой. — А мы вот летали-летали целый день — и все впустую: ни разу не встретили противника. — И, подумав, заключил: — Да, на войне часто бывает так: у одних что ни вылет — бой, другие же только утюжат воздух… Завтра с утра слетаю к Харькову.

Николай Васильевич исключительно беспечно относился к своему здоровью. Незадолго до того он простудился и, никому не говоря, несколько дней летал с температурой. Вот и сейчас ему требовалось отдохнуть денька два-три, а он уже рвется в воздух. Прощаясь с ним, я от души посоветовал:

— Не жадничай, Коля! Война не мед, ее еще надолго хватит.


11
Нас разбудил страшный грохот. Деревянный домик, нары, пол, потолок — все трещало, ходило ходуном, летели стекла, взвивалась пыль.

Люди испуганно вскочили. В разбитые окна лился густой, резко-матовый свет. В ночной тишине где-то надрывно, не по-нашему гудел самолет. Выглянув в окно, мы увидели до ослепительности ярко горящий фонарь, висевший высоко в воздухе. Это была осветительная бомба. Парашют ее, точно абажур, прикрыл небо, а сильный луч света выхватил из темноты село. Вражеский разведчик, прошедший днем, когда мы вырулили на старт для взлета, сделал свое дело.

Мы нехотя вышли на улицу.

Противный фонарь освещал окрестности в радиусе не менее трех километров. А там, в темном небе, по-прежнему завывал вражеский бомбардировщик.

— Пошли спать, — предлагает Сачков. — Какая разница… В любом месте могут накрыть.

И снова лежим на нарах. Свет в окна больше уже не льется, фонарь погас, взрывы прекратились, только мучает надоедливое жужжание самолета.

— Может, споем, братцы? — раздается чей-то деланно-серьезный голос.

— Не мешало бы… музыка есть. Пронзительный визг падающих бомб заставил всех насторожиться. Несколько секунд гнетущего ожидания. Треск, шум. От взрывной волны домик так тряхнуло, что казалось, он сорвался с фундамента.

— Все целы? — спросил густой бас, когда угасло эхо взрывов.

— Пронесло.

— Но почему он бросает на нас? Может, какая сволочь нацеливает? — предполагал Чернышев, злой и беспокойный.

— Ты, Емельян, не злись, а то, говорят, нервы светятся. Противник может засечь.

Неожиданно дверь распахнулась. В избу ворвался дежурный по штабу.

— Выйти из дома и рассредоточиться, — передает он приказание командира полка.

Берем в охапку постели, расходимся. Мы с Чернышевым легли под разлапистым деревом. Самолет по-прежнему летал и сбрасывал бомбы.

— Сколько же он возит с собой бомб?

Я понял Емельяна.

— Много, наверно с полсотни, так что хватит бросать по парочке еще надолго.

— А может, это уже другой пожаловал?

— Может.

После очередного взрыва мы встали и, глядя на небо, прислушиваясь к звуку, старались отыскать «гостя». Но даже звезды и те, казалось, смеялись над нашей бессмысленной затеей. В безлунной ночи обнаружить самолет невозможно.

Бомбардировщик, очевидно, израсходовав все свои фонари, теперь уже сбрасывал бомбы беспорядочно.

С шуточками мы возвратились в избу.

— Хватит, прогулялись — и на покой.

Но покоя не было. Пришло еще несколько бомбардировщиков. Они устроили вокруг такой трам-тарарам, что, кажется, сама земля стонала от боли. Только под утро стихло.


12
— Подъем! — как взрыв бомбы, резанул голос дежурного. А ведь мы едва успели сомкнуть глаза, и оттого на зорьке сон был еще милей. Недаром перед утром звезды и то теряют яркость и перестают мигать — все погружается в покой. Все, кроме войны. Для нее предрассветный час — самое подходящее время, и горе тому, кто не учтет этого. Утром, как правило, начинались все большие битвы.

— Ой, братцы, трудно будет сегодня, — сонно проворчал кто-то. Никто не отозвался. Одевались молча, никому не хотелось даже шевелить губами.

На аэродром приехали полусонные. Многие пытались заснуть в кузове автомашины, но толчки от неровностей дороги раздражали. Прохладное, росное утро не бодрило. Каждый мечтал вздремнуть на траве возле своего самолета.

Машина остановилась около КП полка. Капитан Плясун, пересиливая рев прогревающихся моторов, громко известил:

— Получено новое задание: с восходом солнца сопровождать «Петляковых». Будут бомбить с пикирования.

Дремоту как рукой сняло. Нам еще не приходилось летать с пикировщиками.

Майор Василяка уже ставил задачу. Она была сложной — предстоял полет глубоко в тыл противника.

— Ничего, товарищи… Понимаю, трудно, когда не выспишься, — подбадривал Василяка. — Но бомбардировщики ходят на задания не так часто, как мы, и после возвращения будет свободное время. Сумеете потом минуток сто добрать.

Опробование моторов закончено. Установилась тишина. Восток слегка порозовел.

Втроем — только и осталось нас в строю из всех летчиков эскадрильи — мы идем по опушке леса. От черной стены дубовой рощи чуть доносится робкая, сонливая воркотня птиц.

— Птицы и те еще не летают, а мы уже на ногах, — тихо рассуждал Емельян Чернышев. — Наверно, кроме летчиков, никто раньше не поднимается?

— А техники? — спросил Карнаухов и с чувством добавил: — Уж кто-кто, а они и спать-то укладываются позже всех.

— Да. Истребительная авиация такая штука: здесь поздно ложатся, рано встают и всегда, как пожарники, спешат, — согласился Емельян.

Расходимся по своим местам. У моего «яка» — никого. Странно. Техник всегда нарассвете был на месте и докладывал о готовности машины. Тишина показалась подозрительной. Я настороженно огляделся. И только всмотревшись, разглядел неуклюже скорчившуюся фигуру человека. Это мог быть только техник Дмитрий Мушкин.

Прижавшись спиной к колесу «яка» и вытянув ноги, он понуро сидел на земле. И без того крупный, с широченными плечами, Мушкин в густых сумерках показался каким-то сказочным великаном. Что с ним? Жив ли? Я с тревогой наклонился. Дмитрий спокойно и глубоко дышал. Левая рука, с надкусанным бутербродом, лежала на коленях, правая, с наклоненной кружкой чая — на земле. Все ясно: бедняга умаялся и заснул за едой.

Нос «яка» зачехлен. От мотора, подобно сизому дымку в утренней прохладе, отдавало теплом: двигатель только что прогрет. Вспомнил, как недавно Мушкин, переруливая самолет, попал одним колесом в ямку и погнул винт. От обиды Дмитрий даже заплакал. Странно было видеть здорового, тридцатилетнего парня со слезами на глазах. «Мне непростительна оплошность, — раскаивался Дмитрий на партийном собрании. — Я ведь коммунист». Тогда партийная организация строго предупредила его и вынесла выговор. Мушкин заверил собрание, что отныне по его вине машина ни разу не выйдет из строя. И в этом можно было не сомневаться.

Словно из-под земли вырос старший техник эскадрильи Пронин и хотел было отдать рапорт, но я предостерегающе поднял руку:

— Тише! — И показал на Дмитрия: — Пускай до вылета еще несколько минут поспит.

— Две ночи не спал. — Михаил Васильевич кивнул головой в сторону Мушкина. — Прошлую провозился с двигателем, а эту — дырки от «хейнкелей» залатывал. Пришлось еще стабилизатор заменить. Вот и заморился.

Не успели мы отойти и на десять метров, как Дмитрий, разбуженный нашим полушепотом, уже докладывал о готовности самолета.

С восходом солнца вылет почему-то не состоялся, потом узнали, что перенесли на час. Воспользовавшись этим, мы с Емельяном прямо на стоянке стали бриться. У Чернышева бритвы не было.

— Потерял при перебазировании из Солнцева. А купить негде, — жаловался Емельян. — Была единственная личная вещь. Теперь осталось у меня своего только «я», остальное все общественно-государственное.

— Да сейчас и наши собственные персоны не принадлежат нам, — заметил Дмитрий Мушкин. — Думаю, об этом горевать не стоит.

Старые предрассудки, что нельзя перед подъемом в воздух брать в руки бритву, давно канули в прошлое. Суеверие в авиации вышло из моды.

Освежившись холодной колодезной водой, повели разговор о предстоящем вылете. Внимание привлекла грузовая машина, остановившаяся рядом. В кабине с шофером сидел человек в шлемофоне, с черным, как у негра, лицом и забинтованной шеей. Он медленно вылез и направился прямо к нам. Обгорелое лицо заметно распухло и в нескольких местах кровоточило. Словно по команде, все встали и удивленно и обрадованно воскликнули:

— Сергей!..

Он сдержанно улыбнулся, подошел и, вытянувшись в струнку, четко доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Лазарев прибыл снова в ваше распоряжение.

Из-за ожогов ему трудно было говорить. В таких обстоятельствах принято обходиться без официального рапорта, но в светло-голубых глазах Лазарева столько волевой собранности и страдания, что я не решился перебивать его.

Обычно, когда летчика собьют и он явится после этого на аэродром, начинаются расспросы. Пострадавший охотно, с увлечением рассказывает о последнем воздушном бое, особенно подробно останавливается на том, как попал под вражеский огонь, частенько сглаживая свои ошибки. Лазарев же резко, чистосердечно осудил себя и был скуп на слова.

— Во всем виноват сам. Нужно быть идиотом, чтобы прогулять ночь и лететь в бой.

Бывает, летчики переоценивают свои возможности. Обычно, это молодые ребята, физически крепкие, задорные. Полеты, воздушные бои — все это для них не хитрая штука. Но стрит на собственном опыте убедиться в своем заблуждении, как они быстро перестраиваются и начинают серьезно, вдумчиво относиться к своему делу. Так случилось и с Лазаревым. Нанесенный разом сильный удар словно вышиб из него все легкомыслие.

Несчастье — великий учитель, но оно может и надломить крылышки. С Лазаревым этого, конечно, не будет. По характеру он не из хрупких. Поражение в бою пойдет ему только на пользу. А раны заживут. Могло быть и хуже.

— Хорошо, что в лапы к фашистам не попал, — сказал кто-то.

Лазарев с благодарностью стал рассказывать о танкистах, которые помогли ему избавиться от этого несчастья.

Взвившаяся ракета известила о посадке в самолеты, и мы не успели узнать всех подробностей о спасении летчика.

За время Курской битвы нас впервые подняли для удара по отступающему противнику. В этот день, 5 августа 1943 года, в 24 часа Москва салютовала войскам, освободившим Белгород и Орел, двенадцатью артиллерийскими залпами из 124 орудий. Это был первый победный салют.

Когда бессилен летчик…

1
Фронт противника трещит по всем швам. Развивая наступление, наши войска разгромили белгородскую и томаровскую группировки врага и за пять дней продвинулись до 100 километров. 1-я танковая армия с ходу заняла Богодухов и перерезала железную дорогу Харьков — Полтава. 5-я гвардейская танковая армия вышла на ближние подступы к Харькову с запада. Юго-Западный фронт нанес удар в обход города с юга. Таким образом, могучим танковым ударом была рассечена на две части вся оборона противника. Над его Харьковским гарнизоном нависла угроза полного окружения. Южный выступ Курской дуги таял на глазах.

Поддерживая наступление с воздуха, наш полк несколько дней летал на сопровождение бомбардировщиков, громивших отступавшие войска и подходящие резервы неприятеля.

За трое суток сменили четыре аэродрома. Чтобы быстрее перехватывать воздушного противника, стремились базироваться как можно ближе к линии фронта. Подыскать полевую площадку для «яков» на Курской равнине трудностей не представляло: наши самолёты могли летать с любого ровного поля.

Четвертый аэродром находился уже на освобожденной земле Украины. Мы произвели посадку близ села Большая Писаревка.

Украина для большинства людей полка была не только братской республикой, но и родиной. У многих из нас там в немецкой неволе томились семьи, родные и близкие. Почти все наши летчики кончали Чугуевское или Харьковское авиационное училище. Да и полк-то сформировался в Чугуеве. И какая же была досада, когда оказалось, что на аэродроме нет бензина и летать пока мы не можем.

— Это же безобразие! — напал на командира БАО майор Василяка. — Оккупанты теснят наши войска, того и гляди, снова захватят Богодухов. «Юнкерсы» свирепствуют над полем боя, а мы взлететь не можем!

— Все шоферы вот уже пятые сутки не вылезают из кабин, — оправдывался командир батальона. — Выше себя не прыгнешь: тылы растянулись, и никак не успеваем подвозить горючее. Темпы наступления выше расчетных.

— Ах, ты еще и темпами наступления не доволен! — наседал на комбата Василяка. — Может быть, из-за вашей нерасторопности прикажешь войскам остановиться? «Подождите, мол, товарищи танкисты, летчики, пехотинцы! Мы, тыловики, не успеваем за вами».

Но срок остается сроком: тылы действительно отставали от войск. Противник же усилил сопротивление. Почуяв опасность глубокого охвата своей харьковской, группировки, он решил путем одновременных танковых контрударов окружить и уничтожить советские войска, действующие на главном направлении. Для этого с других фронтов гитлеровцы срочно начали перебрасывать подкрепления, создавать сильные танковые резервы под Богодуховом и Ахтыркой.

Наша воздушная разведка сумела своевременно вскрыть этот замысел. Были приняты необходимые меры. По неприятельским резервам непрерывно наносила удары бомбардировочная авиация, в том числе и дальняя. Гитлеровцы, не закончив сосредоточения ахтырской группировки, тремя танковыми дивизиями нанесли контрудар в районе Богодухова, пытаясь отбросить наши войска, перехватившие железную дорогу Харьков — Полтава. Наступление танковых соединений поддерживали большие силы бомбардировщиков. А мы, подсевшие близко к Богодухову, не могли подняться в воздух для отражения налетов «юнкерсов».

— У нас же баки полностью бензином заправлены, на вылет хватит, — уговаривали летчики командира дивизии.

— А если фашисты прорвутся? — спросил в свою очередь полковник Герасимов. — Сейчас наша пехота еще не успела как следует зарыться в землю, фланги открыты… Вы представляете, что будет, если противник выйдет на оперативный простор?

Командир дивизии окинул взором расстилающуюся равнину, задумался на минуту, потом продолжал:

— Смотрите, это же степь. Для танков — раздолье. Как начнут тут гулять, что будете делать с пустыми баками?.. Нет уж, раз попали в такое положение — сидите и не брыкайтесь… Советую получше отдохнуть. Другие пусть поработают. Завтра со свежими силами налетаетесь вдоволь. А сегодня вы — в резерве.

Мы отдыхали, не отходя от своих истребителей. Верно, около нового аэродрома, раскинувшегося в открытом поле, не было дубовой рощи, как в Долгих Будах, зато бойцы инженерного батальона уже успели построить капониры, в которых надежно укрыли «яки». А для себя мы накосили травы, сделали шалаши и, скрываясь от жгучего солнца, проспали почти весь день.

Перед ужином меня кто-то бесцеремонно толкнул в бок. Я встал и увидел в шалаше Сачкова и Рогачева.

— Вставай быстрее! Немцы прорвались, подходят к аэродрому, — с тревогой в голосе сообщил Миша.

Я вскочил как ужаленный.

— Почему же не летим? — быстро застегивая шлем, спросил я.

— Давай скорей! — поторапливал Рогачев. — Беги к самолету. Мы уже готовы.

Я бросился к «яку», но тут же замер на месте: вокруг никаких признаков тревоги.

Они расхохотались.

— Не сердись. Пошутили. А то бы проспал все царство небесное, — добродушно извинялся Рогачев.

— Смотри, какого щенка достали, — от души восхищался Сачков, не обращая внимания на мое недовольство.

— Где его подобрали? — поинтересовался подоспевший техник Мушкин, беря на руки черного, как галчонок, щенка.

— Вон! — Миша показал на крестьян, убиравших серпами переспелую пшеницу. — Дед подарил и сказал, чтобы «окрестили», он еще без клички.

Испугавшись, собачка жалобно заскулила, вырвалась из рук и юркнула в шалаш.

— Варвар, огрызается.

— Ага, — подхватил Рогачев. — Так и назовем — Варвар.

— Давайте придумаем какое-нибудь авиационное имя, — не соглашался Сачков. — Ну хоть, допустим, Дутик. — Миша кивнул на хвостовое колесо самолета.

— Дутик не подойдет! — решительно возразил Василий Иванович. — Дутик уже вошел в историю авиации мрачной страницей.

Оказывается, в одном полку была собака, по кличке Дутик. Многие летчики брали его в полет, а потом ради шутки рассказывали: «Летим мы с Дутиком и видим пару „мессов“…»

И вот собака однажды попала под машину. На фронте тогда стояло затишье. Кто-то от нечего делать предложил похоронить Дутика со всеми почестями. Гроб пронесли через деревню, на кладбище даже была произнесена речь о погибшем друге. Местные жители скоро узнали, в чем дело, и конечно, возмутились. Вмешалось командование, шутнику попало за усердие не по разуму. Таким образом Дутик приобрел фронтовую «славу».

Рассказ Василия Ивановича и положил конец разногласиям. Щенка единодушно «окрестили» Варваром.

Во время ужина щенок уже привлек к себе всеобщее внимание.

— Как, братцы, по какой норме Варвара поставим на довольствие? — с серьезным видом обратился ко всем Чернышев, давая собаке кусок мяса.

— По второй пока. Вот слетает разок, и, если покажет хорошие способности, переведем на летный паек! — отозвался Сачков. — А тебе, Емельян, доверяем дать ему первый провозной.

Так в нашу наземную жизнь вошел Варвар.

После ужина все разбрелись по селу. Большая Писаревка, два года находившаяся под пятой оккупантов, праздновала свое освобождение. Отовсюду неслись возбужденные голоса, разливались в густой теплоте ночи веселые песни, звонко играли гармоники. Военные и гражданские перемешались в общем хороводе.

Дети, женщины, мужчины — все от чистого сердца приглашали в гости своих освободителей. От чистого сердца? Да, именно. Те, у кого совесть была запятнана, ушли с фашистами или же, как крысы, спрятались в норы.

Мы с Сачковым оказались в семье пожилой женщины. По всему было видно, что немало ей пришлось на своем веку хлебнуть горя. Лицо избороздили морщины, а большие жилистые руки привыкли справляться с самой тяжелой работой.

— Скажите, сынки, тильки откровенно, ци изверги до нас бильше вже не повернуться? — доверительно, с крестьянской прямотой спросила она.

Такие вопросы приходилось слышать не раз. Но сейчас, в домашней обстановке, глядя в открытое, доброе лицо хозяйки, почувствовал, как досадная горечь защипала сердце.

«Только откровенно». Значит, еще не уверена в нашей силе. Женщина наверняка ровесница моей матери. Конечно, она-то хорошо помнит наш довоенный девиз: «Чужой земли мы не хотим, но и своей ни одного вершка не отдадим». А вот отдали. Как ей ответить? Мы молчали. Сидевшие за столом сын и дочь хозяйки тоже вопросительно глядели на нас.

Желая успокоить сердце старушки, я твердо заявил:

— Теперь не только не вернутся, но и навсегда, со всеми потрохами будут уничтожены.

— Эх и заживем мы тогда, мамаша! — подхватил Сачков. — Без войн, в мире.

Тогда действительно думали так. И конечно, никто не допускал и мысли, что не успеют смолкнуть пушки. как над всем человечеством нависнет угроза страшного ядерного оружия, способного погубить все живое на нашей планете.

— Дай боже. — И мать с тревогой и любовью, как только могут делать матери, посмотре.ла на сына: — Ось и вин завтра уходе в Червону Армию. Все буде вам полегче… Наш батько сгинув у ту войну.

У старушки на глазах навернулись слезы. Вспоминая прошлое, она продолжала:

— Тяжко вам було, сынки. Я николи не забуду, як наши видступали у сорок першому вид Киева. Я в ту пору была там, до брата ездила… У нимцев танки, мотоциклы, усюду машины, а наши з рушницями, пушки тянут на соби…

Долго мы сидели и задушевно, как родные, беседовали о войне, о будущей жизни. А на улице не утихал Людской говор. Под окном запели несколько голосов:

Мы развеем вражеские тучи,
Разметем преграды на пути,
И врагу от смерти неминучей,
От своей могилы не уйти.
Выходя на улицу, мы подхватили слова песни:

Наступил великий час расплаты,
Нам вручил оружие народ…
Впервые после 1941 года запела Большая Писаревка.

Перед школой бурлила толпа. Танцы, пляски то и дело сменялись песнями. А гармонь так и заливалась. Здесь хороводились и наши полковые девушки.


2
Утром у нас опять выдалось свободное время, и летчики от нечего делать развлекались кто как мог. Чернышев обучал Варвара делать стойку на задних лапах. Кто-то под хохот собравшихся рассказал о случае в летной школе. Курсанты проходили очередную медицинскую комиссию. Врач, уже старушка, проверяла наше зрение. Стоишь перед ней по стойке «смирно», а она перед глазами рукой проделывает разные манипуляции.

Очередь дошла до Коли Свитенко. Парень был озорной, частенько выкидывал какие-нибудь «фортели». И на этот раз отчудил.

Перед старушкой он стоял смирно, прикинулся настоящим херувимчиком. В кабинете могильная тишина. Врач медленно подводит свой палец к глазам. Свитенко, как и требуется, внимательно следит. И когда кончик пальца почти коснулся глаза, Коля как тявкнет по-собачьи да, видно, еще чуточку и губами прихватил. Старушка рухнула на пол…

Забавным историям не было бы конца, но тут приехал Василяка и, составив группу из двух эскадрилий, приказал сесть в кабины и ждать сигнала на вылет.

— А куда и с какой целью?

— Садитесь! — приказал командир. — Задачу получите в воздухе: очевидно, полетите наперехват в район Богодухова. Там сейчас заканчивается большой воздушный бой.

Спустя несколько минут последовал приказ быстрее идти на прикрытие наших войск. Для сбора группы начали было делать круг над аэродромом, но тут же получили резкое предупреждение: «Немедленно следовать в заданный район».

Значит, гитлеровцы уже над линией фронта. Взяв нужный курс, я пошел на повышенной скорости.

Вся шестерка, не успев собраться, растянулась попарно. Ниже нас с Чернышевым, прижимаясь к земле, летела пара Карнаухова, за ней, далеко отстав, — Сачков с Тимоновым. Боевого порядка нет. Однако нервозный голос по радио все поторапливает, и мы стремительно идем наперехват врагу.

Издали замечаю в небе две стаи «юнкерсов». С набором высоты направляемся навстречу. Гитлеровцы уже перелетели линию фронта. Спешим. И все же до бомбардировщиков еще далеко, километра на два они выше нас. Бросаю взгляд на землю. Сколько там танков, пехоты, артиллерии! «Юнкерсов» тоже страшно много. Вот из первой группы один самолет с удивительной легкостью, словно истребитель, ложится на крыло и круто пикирует. За ним второй, третий.

Бомбы с пикирования, словно из умело направленного брандспойта, льются непрерывной струей туда, где наибольшее скопление техники и людей. Бомбометание очень точное, не то что с горизонтального полета.

Что делать?

Мотор «яка» работает на полную мощность, но кажется, самолет, как бы упираясь в воздух, точно в стену, не хочет подчиняться моей воле…

А с земли несется и грозный, тревожный и умоляющий голос: «Истребители? Где же вы? Чего путаетесь? Нас бомбят!!»

— Идем, идем! — посылаю бодрый отклик в эфир.

Видя, что первой группе «юнкерсов» мы уже не в состоянии помешать, спешим ко второй, надеясь хоть часть самолетов прихватить на выходе из пикирования. Но нам мешают немецкие истребители. Они дерзко атакуют. Не имея ни высоты, ни скорости, ни даже нужного боевого порядка, мы вынуждены защищаться. «Мессершмитты», пользуясь тактическим преимуществом, стараются удержать нас в своих «объятиях».

— Маленькие, маленькие! — с надеждой молят с земли. — Зачем устроили свалку? Идите скорее к нам…

Земле я уже ничего не отвечаю: не до того.

«Юнкерсы», побросав бомбы, с бреющего полета начали обстрел войск из пулеметов. Мы с Чернышевым сковываем истребителей, а пары Сачкова и Карнаухова с ходу прорываются к бомбардировщикам. Противник сразу, точно по команде, перестает штурмовать и мелкими группами спешит восвояси, подставив свои хвосты нашей четверке. Сачков и Карнаухов ловко воспользовались этим и моментально обрушили на них всю силу огня «яков». И вот загорелся первый «юнкерс», второй, третий. «Мессершмитты» спешат на помощь, но мы с Емельяном их крепко держим. Нам удалось даже сбить одного истребителя, и они стали выходить из боя. Тогда мы всей шестеркой навалились на бомбардировщиков, оставшихся без прикрытия.

В момент преследования крепко пощипали «юнкерсов». И все же это мало радовало. Противник нанес нашим войскам большой урон, и каждый из нас чувствовал вину за новые жертвы войны. Пролетая над местами бомбежки, где горели танки, валялись разбитые орудия, машины, я думал, как сейчас там, внизу, проклинают свою авиацию.

Кто же виноват? Где ошибка? Чего мы не сделали, чтобы не допустить врага?

Сгоряча в таких случаях обвиняют только летчиков. Видимо, так был сейчас настроен и наш командир. Обычно уравновешенный, умеющий слушать и вникать в дела подчиненных, он на этот раз не походил на себя. Лицо дышало злостью, губы дрожали, голос пропал, и, казалось, Василяка не говорил, а шипел:

— Почему ввязались в бой с истребителями? Сколько можно об этом толковать? Да за это… за это… знаете ли, что теперь может быть?! Наших бомбили, а вы резвились с «мессерами»…

Я попытался было объяснить, что нас поздно подняли. Истребители противника атаковали еще на маршруте, и все же нам удалось прорваться к бомбардировщикам и сбить семь самолетов.

Взвинченный, негодующий, получив изрядную взбучку от начальства, Василяка ничего не хотел слушать.

— Вы эти побасенки можете рассказывать следователю да прокурору!

В трудные минуты, когда тебя настигает несчастье, отключаешься от всего и сосредоточиваешься только на случившемся. Именно в такие мгновения сознание рождает выводы до того ослепительно ясные, неопровержимые, что, кажется, тебя никто не в силах переубедить. И все участники боя глубоко понимали: мы не виноваты. А как доказать это?

Пригодились академические расчеты. От момента подачи команды на взлет до встречи с противником прошло минимальное время.

— Выходит, вы не дрались с «мессами», не потеряли на это ни одной минуты? — с недоверием спросил Василяка.

— Мы дрались, — подтвердил я. — Но ни разу не свернули с курса.

Командир полка понизил голос:

— А почему же все начальство вас обвиняет?

— Да разве б мы «лапотников» не сумели расколошматить, если бы вовремя взлетели? — убежденно проговорил Сачков и с обычной откровенностью заключил: — Тут начальство виновато. Само проспало, а теперь стрелочник в ответе.

Василяка на глазах остывал:

— Не ясно. Давайте разберемся.

Конечно, разбор полета был скомкан. Подавленные случившимся, все на кого-то злились, а на кого, и сами «е знали.

— Ну, мне все ясно, — сказал Василяка и пошел на КП докладывать о вылете.

Мы было тоже двинулись за ним, но он приказал всем остаться и ждать его.

— Нехорошо получилось, — возобновил прежний разговор Тимонов. — Я своими глазами видел, как «лапотники» накрыли большую колонну пехоты. Разбежаться она «е успела, все залегли… Мишень…

— И боевое крещение Варвара получилось неудачным, — громко произнес Чернышев, пытаясь шуткой отвлечь всех от гнетущего состояния.

— Как? Ты брал его в полет? — удивился Сачков.

— А как же? Выполнял всеобщее поручение.

Вскоре прибыл командир дивизии полковник Герасимов. Разобравшись, почему не сумели своевременно перехватить противника, он не стал ругать нас.

— Плохо получилось. Кровавые дела непоправимы, и все же я вас не обвиняю.

Слова полковника как-то ободрили нас. Теперь мы все вместе искали конкретного виновника, но никто не мог указать его. Виновник — война. На самом деле, разве можно в такой громадной битве, простирающейся на сотни километров, упредить все действия противника? Всюду сильным быть трудно.

Воздушное сражение происходило в очень сложной обстановке. Сначала немцы прислали несколько своих истребителей, чтобы сковать боем наш патруль. Не удалось. Тогда бросили небольшую группу бомбардировщиков с сильным прикрытием «мессершмиттов» и «фоккеров». Наш патруль, получив подкрепление, начал отражать налет авиации противника. Именно в это время и посадили нас в самолеты на случай, если дело сложится не в нашу пользу. Положение изменилось неожиданно и резко: с другого направления появились две большие группы «юнкерсов» с «мессершмиттами». Одновременно гитлеровцы послали еще порядочное количество истребителей для усиления своих групп, уже вступивших в бой с нашими. Посты воздушного наблюдения, не имея радиолокационных средств, обнаружили главные силы только на подступах к линии фронта.

Командование не решилось поднять нас пораньше: в это время наш полк был единственным истребительным резервом. А резерв вводится в бой только при ясной обстановке.

— И все-таки я бы на вашем месте собрал группу, а не полетел парами к фронту. «Мессеры» же всех могли пощелкать поодиночке, — заметил командир дивизии.

— Нас торопили! — вставил я.

— А у вас своя голова на плечах. Думать надо! — вскипел полковник. — Когда человек соображает, то как ни старается пунктуально выполнять приказы, что-нибудь разумное и от себя добавит. Пора знать, что без боевого строя нельзя драться.

Летчики внимательно слушали комдива. Герасимов уже спокойно, с некоторой иронией продолжал:

— Полетели тузы полка, а «мессершмиттишки» попались слабачки. Это вас и выручило. Смотрите же, впредь такого беспорядка не допускайте. Все надо делать быстро, но никогда не забывать поговорку: «Поспешишь — людей насмешишь». Сила истребителей — в маневре и взаимодействии. Если этого нет, то нет в воздухе и истребителей. Понятно?

Тут же командир дивизии поинтересовался, почему мы не летаем на «свободную охоту».

— Нас никто не посылает! — ответил Сачков.

— Не имеем ни указаний, ни планов… — начал было Василяка, но Герасимов резко перебил:

— Захотели указаний, планов…

И тут же замолчал: очевидно, в присутствии подчиненных не хотел делать замечаний командиру полка.

— Указания будут. — И, окинув всех задорным взглядом, с лукавинкой улыбнулся: — А сейчас возьмете меня с собой в полет?

Полковник не так часто летал с нами в бой, но зато каждый полет с ним был хорошей школой для нас. И летчики от всей души, словно Герасимов всерьез спрашивал разрешения, ответили:

— Возьмем!

— Спасибо, товарищи, — рассмеялся комдив. — Вы очень любезны. Посмотрю, что вы за орлы в воздухе.


3
«Свободная охота» — это полет мелких групп за линию фронта, в тыл к противнику. Попадутся на глаза самолеты, машины, особенно легковые (в них ездит начальство), поезда — «охотник» не пропустит. Для такого вида боевой деятельности привлекаются опытные летчики. Нападая внезапно, они могут нанести значительный ущерб врагу. Но не только в материальном ущербе смысл охоты. Внезапные наскоки терроризуют противника, нагоняют страх, держат, его в постоянном напряжении, изматывают силы.

Несмотря на указания командира дивизии, майор Василяка медлил с организацией «охоты». Как-то во время обеда мы напомнили ему об этом. Василяка никогда не торопился высказывать свое мнение. Наконец после долгой паузы он как-то неопределенно заметил: «Вольной работой хотите заняться? Неплохая штука. Может быть полезной». Мы не поняли, осуждает он «свободную охоту» или одобряет. Командир рассказал об удачном полете пары штурмовиков. Пользуясь плохой погодой, «илы» пришли на немецкий аэродром и уничтожили с десяток истребителей.

— Так разрешите мне сейчас для пробы с Тимохой слетать? — спросил Сачков.

— Ох какой прыткий! А смотри, погодка-то — ни облачка. Куда в случае чего скроетесь?

Майор тут же привел пример и неудачной «охоты», когда пара истребителей, залетев в тыл к врагу, напоролась на большую группу «фоккеров». В завязавшемся бою один летчик был сбит, а другой на поврежденной машине с трудом дотянул до аэродрома.

— Так что «охота» может выйти боком, — подытожил он.

Из газет и журналов, из рассказов летчиков других частей было известно, что «свободная охота» успешно входит в боевую практику авиации. У нас же в полку она не прививалась. Все это мы и высказали Василяке.

— Ну что ж, — согласился наконец он. — Раз такое рвение, препятствовать не буду. Летите! Но помните, что это не простая штука, как многие считают.

Выбрав и изучив маршрут, мы с Емельяном Чернышевым поднялись в воздух. Боевая задача — охота за врагом. Да, именно охота, во многом напоминающая охоту за очень опасным хищником со всеми отсюда вытекающими тактическими приемами: выследить, подкрасться и внезапно поразить!

Под нами небольшой городок — Ахтырка. За ним началась территория, занятая противником. Линию фронта пролетели на высоте 5000 метров. Ни один зенитный снаряд не разорвался вслед, враг не мог определить, чьи идут самолеты.

Настроение у меня бодрое, испытываю какое-то новое, еще не совсем ясное ощущение. Это, видимо, оттого, что сейчас ни к какому объекту не привязан, не надо охранять штурмовиков или бомбардировщиков, над тобой ничто не тяготеет, чувствуешь себя свободно. Перед тобой широкое небо, лети куда хочешь. А то, что внизу, не так уж опасно: моторы надежны. Полет на «охоту» сначала показался куда проще, чем все предшествовавшие.

Но как только линия фронта скрылась позади, а перед глазами поплыли незнакомые места, настроение изменилось. Небо и воздух словно сузились, земля стала какой-то мертвой, слух невольно обратился к гулу мотора.

Хотя маршрут на земле и хорошо изучен, захотелось проверить, так ли летим. Сличаю карту с местностью, смотрю на часы и компас. Под нами, как и должно быть по расчету, — извилистая речка Ворскла со множеством малюсеньких притоков и зелеными берегами. Если не попадется по пути ни одного вражеского самолета, полетим вдоль речки на Полтаву и, чуть не доходя до города, развернемся на Богодухов. Главная цель — вражеские самолеты. Не найдем их — разрядим оружие по наземным войскам при подходе к линии фронта.

Правее появилось село Диканька. Не здесь ли коротали свои вечера гоголевские герои — у пасечника Рудого Паньки? За Диканькой показалась Полтава. Над городом выше нас, в лучах солнца, спокойно парят недобрые «птички». Это вражеские истребители прикрывают железнодорожный узел и аэродромы. Из-за того что на их стороне висит солнце, сошлись недопустимо близко. «Мессеров» много, и вступать с ними в бой ни в коем случае нельзя. У врага тактическое преимущество, а у нас даже горючее на пределе. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. Вспомнил рассказ Василяки, когда наши «охотники» напоролись на немецких истребителей и. не имея высоты, жестоко поплатились. Приходится сожалеть, что ничего не знали о патруле над Полтавой, а то заранее бы поднялись повыше и с ходу атаковали противника. Теперь же сами, боясь погони, спешим развернуться. К счастью, вражеский патруль, очевидно, не заметил нас или же принял за своих и не стал преследовать.

— Слава богу, унесли ноги, — с облегчением передает по радио Емельян.

— «Охотнички» тоже! — в тон отвечаю ему.

Когда немецкие истребители растворились в небесной синеве, мы снова принялись за поиски воздушной добычи. Как назло, никого не встречаем. Уже минут через пять передний край, а там — своя территория. Возвращаться с «пустой сумкой» не хочется, какие же тогда из нас «охотники»! Очевидно, такое же мнение было и у Емельяна.

— Подвернем к Харькову, — советует он. — Может, что и прихватим!

Только изменили направление, как в стороне и ниже я заметил пару тупоносых самолетов, летящих на попутно пересекающемся с нами курсе в строю растянутого пеленга, уступом влево и назад. Сразу родился замысел, и я передал Чернышеву:

— «Фоккеры»! Атакуй переднего, а я заднего.

Мы смело идем на врага, располагая таким преимуществом, как высота и солнце.

Набирая скорость, снижаемся. Прячась в блеске полуденных лучей, подкрадываемся к противнику сзади и снизу — самое удобное направление для атаки. Если нам не удастся открыть огонь внезапно и «фоккеры» заметят, то все равно ни горкой, ни пикированием, не говоря уже о виражах, им не уйти от нас.

«Фоккеры» летят прежним строем, спокойно. Направляю крестик прицела прямо в мотор, чтобы пробить его и бензиновые баки, а заодно прикончить и летчика.

Самолет слегка, словно при тихом ветерке, колеблется в прицеле — это от большой дальности. Расстояние быстро сокращается. «Фоккер» растет, раскачка затухает и, наконец, застывает. Сейчас все будет кончено. Целюсь. Еще секунда, другая и открою огонь. И тут вдруг замечаю красные звезды.

Весь пыл, азарт мигом угас. Во все горло закричал:

— Свои! Не стреляй, Емельян!

Это летели наши истребители «лавочкины», по конфигурации во многом похожие на «фоккеров». Очевидно, как и мы, возвращались они с «охоты».

Не произведя ми одного выстрела, взяли курс на свой аэродром.

На командном пункте майор Василяка, не вставая из-за стола, равнодушно выслушал мой доклад, только поинтересовался:

— Еще полетите?

Меня несколько удивил безразличный тон, каким был задан вопрос.

— Пожалуй, только не сегодня.

— Не сего-о-дня? — с иронией протянул командир полка, — А когда же?.. Что молчишь?

Да, пришлось задуматься. Теперь понятна причина, почему майор противился полетам на «свободную охоту».

Этот вид боевой деятельности должен планироваться большими штабами, и с не меньшей тщательностью, чем любое взаимодействие авиации с наземными частями. Когда истребители-»охотники» будут хорошо знать аэродромную сеть врага, основные маршруты полетов авиации, воздушную обстановку на фронте, только тогда действия в тылу противника могут принести успех.

— В «охоте» никакой вольности не может быть, — убежденно говорил Василяка. — Где вольность — там и ошибки! Каждый полет на «охоту» надо заранее и всесторонне обмозговать. Для этого на «охотников» должна работать и разведка воздушной армии, и агентура, и сами «охотники» обязаны вести разведку на себя. А у нас что получается? «Охотники» предоставлены сами себе и, как слепые, мечутся по тылам врага. А результат — вот ваш вылет. — Василяка вздохнул. — Но летать на «охоту» нужно. Приказывают. Хотя сам полк организовать по-настоящему «охоту» не может: сил нет.

Печально, но это факт! Полеты на «охоту» пока полностью отданы в ведение командиров полков, вышестоящими штабами не обеспечиваются. И конечно, приносят пока мало пользы.

— Ты знаешь капитана Петухова? — вдруг спросил меня майор. — Он командует полком.

Оказывается, сегодня в штабе дивизии майор встретил моего товарища Сергея Михайловича Петухова. Его часть базируется по соседству. Как только немного будет поспокойнее в воздухе, Василяка разрешит мне слетать к нему.


4
За тридцать пять суток пребывания на фронте летчики нашего полка уничтожили в воздушных боях около семидесяти самолетов противника. С каждым днем мы набирались опыта, совершенствуя тактику применения истребителей Як-7Б. И только командир полка не имел ни одной личной победы. Увлекшись организационной работой на земле, майор не мог выкроить времени для полетов. Опытный летчик-инструктор, он понимал, что дальше так не может продолжаться. И вот, заставив руководить полетами своих помощников, Владимир Степанович решил вместе с нами выполнять боевые задания. Утром 15 августа он сказал мне:

— Сейчас пойду тоже на прикрытие войск.

Мы собирались лететь четверкой, и задание было уже проработано. Майор, ознакомившись с порядком действий, сказал, что пойдет в паре с летчиком из другой эскадрильи.

Главное условие успеха истребителей в бою — пример ведущего, командира группы. Поэтому установилось правило — старший начальник над полем боя возглавляет всю группу, он же и ведущий. Василяка после длительного перерыва решил пока не брать на себя командование в воздухе. Это разумно. И все же я чувствовал какую-то неловкость, оттого что командир полка полетит в группе прикрытия с Леонидом Ивановичем Хрущевым. Воздушный бой требует единства управления, действий без оглядки, а тут рядом — старший начальник.

— Может, вы полетите ведущим, будет удобней? Василяка понял мои опасения и еще раз сказал:

— Ты полетишь ведущим группы. Я буду подчиненным, и распоряжайся мной без всякого стеснения, как найдешь нужным.

Погода стояла тихая, безоблачная. Фронтовая гарь замутила воздух у земли, и только на большой высоте было чисто. К району прикрытия мы набрали до 4000 метров. Майор Василяка с напарником находился намного выше. Сквозь желтовато-сизую пелену земля просматривалась неплохо; значит, наверняка обнаружим бомбардировщиков под собой, а выше «юнкерсы» не летают.

На солнце блеснула четверка «мессершмиттов». Я сообщил Василяке.

— Вижу, — незамедлительно ответил он.

И тут же земля передала: «Находитесь над нами. Так и держитесь!»

«Мессершмитты», несмотря на то что имели преимущество в высоте, вели себя исключительно мирно и, как бы наслаждаясь, купались в лучах солнца. Судя по плавным, неторопливым движениям, можно было предположить, что противник не видит нас. Однако это не так. Раз гитлеровцы прикрываются солнцем — жди внезапной атаки. Такое соседство ничего доброго не сулит. У немецких истребителей в совершенстве отработано нападение сверху — излюбленный и довольно результативный метод.

Хотя нас и шестеро, а фашистов четверо, мы находимся под угрозой нападения. Это может серьезно помешать, если появятся «юнкерсы». Требовалось немедленно отогнать врага. И лучше всего это сделать Василяке. Приняв мою команду, он начал незаметно отходить влево и набирать высоту, следуя с нами параллельным курсом. «Мессершмитты» стремительно, рывком бросились на меня с Емельяном. Защищаясь, мы подставили носы своих «яков», ощетинившиеся огнем. «Мессеры», сверкнув длинными телами, стремительно ушли вверх, туда, где был командир полка.

Майору нужно бы развернуться навстречу противнику, но он пошел дальше, решив, очевидно, создать себе лучшие условия для атаки. Когда Василяка круто бросил свой самолет в лоб на немецких истребителей, было уже поздно. За какие-то секунды замешательства по его ведомому успела хлестнуть вражеская очередь.

Пара «мессеров», проскочив мимо Василяки, скрылась. Обстрелянный «як» резко взмыл вверх и сделал петлю. «Мессершмитт» промахнулся», — подумал я, видя, как энергично наш летчик уклоняется от возможных атак. После петли «як» пошел на крутую горку и, как это и должно быть, потеряв скорость, свалился на крыле и отвесно стал уходить вниз. Пикирование затянулось. «Не случилось ли что с летчиком?» Но вот самолет, потеряв порядочно высоты, плавно вышел из пикирования и круто полез вверх. К моему удивлению, он снова встал носом в небо и опять, потеряв скорость, через крыло перевалился вниз и начал проделывать перевороты на горке через крыло. Глядя на это пилотирование, сразу нельзя было и подумать, что самолет сам выполняет сложные фигуры высшего пилотажа. Казалось, летчик после удачного выхода из-под атаки «мессершмитта» от радости решил порезвиться. Я передал приказание: «Прекратить баловство! Пристроиться!..»

Молчание. А самолет, точно заведенный, продолжал проделывать те же фигуры, постепенно теряя высоту.

В Монголии у нас был такой случай. Летчик выпрыгнул с парашютом, а самолет больше десяти минут непрерывно петлял в воздухе. Вспомнив об этом, я решил посмотреть на «як» вблизи, надеясь определить, что же с ним произошло.

Несколько раз пришлось подниматься и опускаться, чтобы подойти вплотную. И вот, встав к нему как можно ближе, наконец увидел: козырек фонаря разбит, голова летчика напоминала какой-то багровый кусочек, прижатый упругой струей воздуха к бронеспинке, кабина и фонарь измазаны кровью, а по фюзеляжу протянулись багряные полосы. Все ясно: разрывной снаряд угодил в голову летчика, разнес ее, а хлынувшая кровь окрасила самолет.

— Бросьте хулиганить и занимайтесь делом! — последовало приказание с наземного командного пункта.

Я отошел от неуправляемого «яка». Он сразу перевернулся и, пикируя, отвесно врезался в землю рядом с командным пунктом. Василяка, сделав переворот, направил свой самолет прямо в точку падения «яка». Словно все разом застыло у меня внутри. Установилась напряженная тишина, будто мотор замолчал. С тревогой следил за Василякой. Когда над местом катастрофы он вышел из пикирования, я с облегчением вздохнул.

А командир полка, ничего не передав по радио, полетел домой.


5
Не стало среди нас Леонида Хрущева.

Медленно и молча собирались летчики. Никто не заикнулся о гибели товарища. Каждому ясна причина несчастья. В таких случаях лучше ни о чем не говорить.

Майор Василяка стоял в стороне у командного пункта. Лицо потемнело, словно покрыла его серая пыль. Он усиленно дымил папиросой и имел вид измученного мастерового, вот-вот готового упасть от усталости.

Командиры полков до войны были всегда лучшими летчиками. В Монголии и Финляндии они постоянно сами летали во главе своих частей и подразделений. Так было и в первый период борьбы с немецкими оккупантами. Много командиров погибло, и был издан специальный приказ, ограничивающий полеты руководящего состава авиации.

— Вот к чему приводят такие приказы, — заметил Карнаухов.

— Это приказ Сталина.

Все смолкли, словно коснулись чего-то недозволенного, запретного.

И только Карнаухов, оглядываясь по сторонам, тихо сказал:

— И он мог ошибиться… А теперь вот зря людей теряем.

Я подошел к одиноко стоявшему майору и доложил:

— Задание на прикрытие наземных войск выполнено. В районе патрулирования сверху были атакованы четверкой «мессершмиттов». Один наш самолет сбит. Разрешите получить замечания?

У Василяки маленькие глазки, с постоянным хитреньким прищуром, почти совсем скрылись под нависшими бровями. Майор страдальчески сморщился:

— Замечания… Кому? Разве только себе, ведь из-за меня погиб летчик… Допустил ученическую ошибку. Не могу простить себе этого.

Обида на командира смягчилась.

Искусство воздушного боя не менее тонкое, чем, скажем, труд художника. Оно добывается порой и кровью. Истребитель должен уметь мгновенно принимать решение.

В сложившейся обстановке это и требовалось от Василяки. Он замешкался и не сумел упредить врага «Мессершмитты» воспользовались замешательством летчика, сбили ведомого, да и сам майор был на волоске от смерти. Вот почему сейчас не хотелось говорить ему ничего плохого и тем более утешительного.

Я попросил разрешения быть свободным.

После длительной паузы он спросил:

— Разбор провели?

— Нет. Нужно немного одуматься, поразмыслить…

Но в этот момент приехал командир корпуса генерал Галунов. Он не вышел, а выскочил из машины. Командир полка не успел еще подбежать с рапортом, как генерал, едва сдерживая себя от негодования, строго спросил:

— Кто сейчас летал?

Я кратко доложил о бое.

— Ах, вы еще и на вранье способны?.. Никаких «мессершмиттов» не было, вы сами сбили свой самолет. Я находился на КП и все видел своими глазами.

Никто из летчиков не проронил ни слова — так всех оглушило нелепое обвинение.

Галунов — сам опытный истребитель. Он наблюдал за нами с земли и, конечно, не мог приметить всех особенностей воздушной схватки. Нашу короткую стычку с немецкими истребителями, вероятно, не разглядел сквозь дымку. Зато ему хорошо было видно, когда неуправляемый «як» начал проделывать высший пилотаж, как я пристроился к нему, после чего самолет упал. Упал у КП, где и находился командир корпуса. Эволюции двух своих самолетов он принял за воздушный бой.

Видно, Галунову надоело сосредоточенное молчание летчиков.

— Отвечайте же, почему сбили свой самолет и убили летчика?

— Его сбил «мессершмитт», и вы этого не заметили, — заявил я.

— Что?!..

— Да, это так! — в один голос подтвердили все летчики.

Генерал насторожился. В глубине его разгневанных глаз, в углах рта, во всех морщинах нахмуренного лица зародилось колебание.

Излишняя самоуверенность на войне обычно свойственна тем людям, которым не довелось побывать в боевых переплетах. Галунов же немало пережил сам, ему не раз приходилось смотреть смерти в глаза. И наш вид, ответы помогли ему понять, что ошибся. Он вдруг замолчал, потом перешел наспокойный, деловой тон. Я невольно подумал, как бы на все это происшествие посмотрел генерал, если бы в воздухе была лишь одна пара? Как бы без свидетелей я мог доказать свою невиновность?

Командир корпуса находился на КП с группой офицеров, и все ошибочно поняли, что я сбил свой самолет. Вряд ли тогда удалось бы мне рассеять заблуждение. Очевидно, в некоторых обстоятельствах нужно больше верить людям, чем своим глазам. Глаза не всегда видят далеко.

С отвратительным настроением возвращались мы в эскадрилью. Все молчали.

Молчание нарушил Алексей Карнаухов:

— Не разберутся — и на тебе: сбили своего. Разбираться надо, а потом ярлыки наклеивать…

Алексей под впечатлением неприятного разговора намекал на то, как совсем недавно, после боя с «хейнкелями», его тоже обвинили в трусости. На человека легла тень позора. Теперь же, не разобравшись как следует, нас обвиняют в убийстве своего летчика. Только испытав на себе гнетущую силу несправедливости, можно было понять Карнаухова.


6
Майор Василяка разрешил мне слетать в гости к Петухову. На аэродроме его не оказалось.

— Наш командир в воздухе, — с почтительным ударением на слове «наш», ответил старший лейтенант, сидевший в землянке командного пункта полка. — Сейчас идет бой. Пойдемте послушаем.

Недалеко от КП, под натянутой маскировочной сеткой, похожей на большой тент, сидели за столиком несколько командиров. Рядом ходил с биноклем в руках солдат и зорко следил за небом.

— Отсюда мы руководим полетами, — пояснил офицер.

На столе стояли выносное переговорное приспособление от радиостанции (динамик с микрофоном) и телефон. Тут же лежали карта района боевых действий и другие документы, необходимые для управления.

Странно было видеть, что рядом с руководителем полетов так много народу. Здесь представители и от инженерно-технической службы, и от штаба полка, и от БАО, врач, связист — иначе говоря, целая группа управления. У нас этого не было.

Из рупора, заглушаемые треском радиосигналов, неслись отрывистые фразы летчиков. Я узнал хрипловатый бас Петухова. Вскоре голоса стали затухать. Бой, видно, кончился. В микрофон мы услышали команду ведущего на сбор группы. Через несколько минут вдали показались какие-то самолеты. Наблюдатель навел бинокль и доложил:

— К аэродрому летит восьмерка «яков». Наверно, наши.

Петухов сообщил о своем приближении и запросил посадку. Руководитель полетов встал, внимательно осмотрел небо, летное поле и только после этого дал разрешение. Четверка сразу пошла на посадку; пара, снижаясь, начала делать круг; два «яка», летевшие выше всех, остались на прежней высоте, прикрывая остальных.

Эта предосторожность даже в спокойной обстановке свидетельствовала о строгом порядке в полку.

И вот мы с Петуховым обедаем в палатке. Он мало изменился за прошедший год. Все такой же неторопливый, с чуть сонливыми глазами. Но во всем его облике чувствовался сильный характер, воля и какая-то подкупающая независимость.

— Ну что ж, за победу русского оружия?

— Э-э, наш старый тост? Не забыл Халхин-Гол? Вспомнили общих знакомых. Некоторых уже нет в живых. Сергей Грицевец погиб еще в 1939 году, во время учебных полетов. Григорий Кравченко, Владимир Калачов, Василий Трубаченко отдали свою жизнь в боях против гитлеровских оккупантов. А многие старые товарищи по-прежнему были в строю. Иван Красноюрченко, Виталий Скобарихин, Александр Николаев и другие герои Халхин-Гола сейчас успешно командуют авиационными частями и соединениями.

— А про Женю Шинкаренко ничего не знаешь?

— Погиб, — ответил Петухов. — «Чайка» подвела. Точно так же, как у капитана Владимирова в Монголии. Помнишь?.. И на кой черт их так много наклепали? Уже тогда, в тридцать девятом, было ясно, что они — шаг назад в нашей авиации.

— Ошиблись.

— Во многом ошибались. А почему?

Такие вопросы возникали, но не всегда находили ясный ответ. Я отшутился:

— А вот ты, Сережа, не ошибся. Помнишь, как в первый день войны заявил, что гитлеровцев погоним до самого Берлина на новых самолетах. Так и получилось: теперь у нас все новенькое!

Петухов улыбнулся:

— Да, правильно. Только с поправкой на два года. Как часто бывало на фронте, после обмена мнениями о больших событиях мы вспомнили довоенные годы, о счастливых и несчастливых судьбах друзей.

— А как у тебя сложилась личная жизнь? Женат? — спросил я Петухова.

Он махнул рукой:

— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.

— Отсидел свое?

— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.

— Женись, теперь препятствий не будет.

— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…

И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:

— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…

— Почему?

— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.

Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.

В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.

Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?

— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.

— Полечу. Спасибо за все.

— Переночуй.

— Не могу.

Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:

— Не думал, что ты так расстроишься, а то…

— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!

— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.

Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.

Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.

…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.

Над передовой работали «илы». Вокруг — темно-серое кипение земли: рвутся бомбы. Мне сразу передалось боевое напряжение. Наносные житейские недоразумения мгновенно выскочили из головы.

Вражеских самолетов не видно.

Небо точно голубой бархат, мягкое, с золотистым отблеском от закатного солнца. По телу разливается приятное тепло. Кругом какой-то добрый уют. Лечу на Харьков. Захотелось посмотреть на город моей летной молодости. Высота 5000 метров. В лучах солнца, в блеске крыш и окон маячат знакомые улицы. Летная школа, курсантская жизнь, первая образцовая столовая в центре, где часто, находясь в увольнении, мы обедали, — все ожило в сознании в один миг.

Смотрю вниз. Город разрушен, полыхают пожары. Лечу к Рогани. Там тоже все знакомо и памятно. Здесь учили меня летать инструкторы Клименко и Павлов, здесь впервые я поднялся в воздух. Тысячам советских летчиков училище дало путевку в жизнь. Их готовили хорошие авиаторы: Федоров, Закс, Шубин, Индюшкин, Солдатов, Фаршатов… Где вы теперь?

Вот показалась Рогань: казармы в развалинах. От лучшего здания — Дома Красной Армии — остались груды камней. Учебный корпус — обгоревшая коробка. А аэродром? Над ним плывет пара «Фокке-Вульф-190».

Не раздумывая, пикирую на ведомого, рассчитывая сбить его сверху, а потом проскочить вниз и уже тогда разделаться с ведущим. Той внутренней напряженности, которую всегда ощущаешь перед атакой, у меня нет. И все же по привычке, ставшей, очевидно, уже условным рефлексом, осматриваюсь. Опасности никакой. Вот это будет охота! Нужно обязательно обоих завалить.

Противник меня не видит. Целюсь. Следуя правилу — бить в упор, сближаюсь. «Фокке-Вульф» уже близко.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал: вражеский самолет загородил весь нос моего «яка». Мне некуда деться, кажется, столкновение неизбежно. И я не предпринимаю никаких защитных движений: руки и ноги словно оцепенели, только глаза сработали — они закрылись. Меня встряхнуло. Удар? Конец? Нет, я жив, и самолет цел… Так ли это? Еще не разобрался в том, что произошло. Понемногу прихожу в себя. Оказывается, мое бездействие дало возможность врагу на какие-то сантиметры отойти вперед, и «як» проскочил.

Вдруг все мысли из головы вышвырнула новая опасность: самолет бешено мчался вниз, где виднелись развалины Харькова. Что было силы оттянул ручку управления на себя, да так, что сквозь шум мотора услышал хруст в теле и треск самолета. От перегрузки потемнело в глазах, но ручку не выпустил, сознавая, что только это сейчас спасет меня от гибели.

И снова в глазах чистое небо. Мой «як» вертикально идет вверх. А где противник? Может, в хвосте? Сваливаю самолет на крыло. Вот они, фашистские истребители, кружатся надо мной. Драться уже нет никакой охоты, но и уйти домой не так-то просто: у противника высота, а я ее потерял.

Началась схватка. Из двух «фоккеров» я выбираю, как показалось, наиболее слабого и на нем сосредоточиваю все свое внимание. Защищаясь от второго, подловил удачный момент, пытаюсь сбить «слабачка». Но в прицел противник никак не попадает, глаз и руки действуют как-то неуверенно.

Внутренний голос подсказывает: «Скорей к себе!» И мне с трудом за счет маневра удается это сделать.

Только на земле я почувствовал, как гудит спина. И еще что удивительно — я очень спокоен. Очевидно, на свои слабости люди не обижаются, просто им бывает стыдно. Летчику неприятно говорить о своих неудачах, и я никому не рассказал об этом бое над Харьковом.

А напрасно! После меня на том же «яке» полетел Александр Выборнов. Самолет на взлете сразу же потерял управляемость. Как уцелел Саша — все удивлялись. Оказывается, «як» после акробатики над Харьковом настолько деформировался, что его невозможно было даже ремонтировать. Машину списали на слом. Жалко. Но то, что мой поврежденный позвоночник выдержал жуткие перегрузки — радовало, большой запас прочности заложен в человеческом организме. Правда, все до поры, до времени.


7
18 августа — День Воздушного Флота. Вечером летчики были приятно удивлены, когда между двух колхозных изб, на открытом воздухе, увидели празднично накрытые столы. В свете самодельных «молний» из снарядных гильз рдели букеты цветов, вазы с помидорами, спелыми яблоками. Всеобщее внимание привлекли большие торты.

Ужин в напряженные боевые дни всегда ждешь с радостным нетерпением, а сегодня просто от всего богатства и красоты душа пела. Девушки в белых фартуках, ожидая гостей, собрались в стайку и оживленно о чем-то беседовали.

С шумливым говором мы покидали машины, подвозившие нас с аэродрома. Заведующая столовой по-хозяйски указывала, где кому располагаться. Наши летчики разместились за одним столом. Соседи-штурмовики, с которыми вот уже второй день летаем вместе, заняли все остальные места. Штурмовиков намного больше, чем нас, — почти целая дивизия.

Ужин начался. Сидим тесно, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Привычное чувство локтя товарища и на празднике так же необходимо, как и в бою. Без хорошей, тесной дружбы нет настоящего отдыха.

На фронте люди не считают недель, безразлично относятся к воскресным дням, но зато годовые праздники в любых условиях отмечать не забывают. Большой праздник для фронтовиков все равно что самый высокий наблюдательный пункт. Каждый боец самокритично оглядывается назад. И путь, путь побед и поражений, освещенный пожарами войны, порой окропленный собственной кровью, особенно ярко видится в торжественные дни. Оценив прошлое, мысленно уносишься вперед, хочется разглядеть свои будущие дороги.

Нет, далеко не такое настроение было у нас в августовские дни 1941—1942 годов. Тогда наша армия отходила. Теперь наступаем. Правда, уже восемь дней как приходится отбивать яростные атаки врага, пытающегося сорвать продвижение советских войск.

Немцы, собрав все резервы, наспех бросают их в бой. Первая попытка прорваться с юга на Богодухов успеха не имела. Сегодня фашисты нанесли новый сильный контрудар с запада, со стороны Ахтырки. Командование Воронежского фронта уже ждало здесь натиска врага, и он был встречен в полной боевой готовности. В бой вступила из резерва 47-я армия. Кроме того, поближе к Ахтырке была выдвинута 4-я гвардейская.

Хотя мы и не знали замысла командования, но с воздуха очень хорошо видели свои войска. Это придавало уверенность, что ахтырская группировка неприятеля будет разгромлена. Но командование призывает нас не обольщаться. Поздравляя собравшихся с праздником, заместитель командира полка по политической части подполковник Клюев говорит:

— Фашистская армия еще сильна. Чтобы ее разгромить, предстоит упорная борьба. Сейчас надо помочь наземным войскам разгромить ахтырскую группировку. А там откроется дорога на Киев, Польшу, Чехословакию, Берлин…

На лицах людей, внимательно слушающих Клюева, праздничные улыбки.

— Да, теперь не сорок первый, — мечтательно говорит капитан Рогачев и рассказывает об одном из эпизодов начального периода войны:

— Собрались мы на уцелевших машинах улетать на восток. Немцы уже аэродром обходят. Слышится стрельба. Рядом — большие вещевые склады. Ребята советуют съездить туда и взять на складе реглан — все равно тыловики не скоро выдадут новый взамен сгоревшего на аэродроме при бомбежке. Поехал. Там какой-то майор с бойцами орудует: то ли поджигать хочет склад, то ли защищать — не пойму. Говорю: «Чем добру пропадать, дайте мне реглан, у вас же сотни». — «Не имею права разбазаривать социалистическую собственность. Согласно плану боевой тревоги обязан часть имущества перевезти на другие склады. — И майор назвал город западнее аэродрома, который уже захватили оккупанты. — Жду только машины». Я возмутился. Сейчас, говорю, сюда фашисты ворвутся, нужно все имущество сжечь и скорее отходить. Майор как закричит: «Без приказа разве можно отступать?! Ты провокатор!» — И отдал распоряжение арестовать меня. Может, для меня эта встреча и плохо бы кончилась, если бы к аэродрому не подошла девятка «юнкерсов». Они, конечно, хотели добить наши самолеты. В это время прилетели И-шестнадцатые и давай сверху колошматить фашистов. Троих сбили, остальные — наутек. Бомбы на аэродром не попали, а на склады штуки две угодили. Я этим воспользовался и сбежал из-под ареста.

— А реглан не захватил? — смеясь, спросил Сачков.

— Тут уже не до реглана было… И ведь майора трудно в чем-либо обвинить. Никакой связи ни с кем он не имел — немецкие диверсанты все провода перерезали. Действовал честно, как предусматривалось планом боевой тревоги. А по этому плану склады должны были переводить на запад. Ведь в случае нападения на нас мы рассчитывали бить противника на его же территории.

В этот вечер, когда отмечался традиционный авиационный праздник, мы много говорили о боевых делах. Разбирали свои прошлые ошибки. Ведь каждому еще предстояла очень длинная военная дорога, и все хотели пройти ее победоносно и с меньшими потерями. До войны зачастую не замечали своих слабостей, порой даже умалчивали о них. Теперь смело вскрывали промахи, недостатки. И в этой самокритике чувствовалась сила людей, их глубокая вера в превосходство над врагом.

Чернышев запел:

Тучи над городом встали,
В воздухе пахнет грозой…
— Емельян, видать, «месс», которого ты сегодня рубанул, успел-таки тебе засушить голосовые связки, — смеется Сачков. — Ты очень басишь.

— Берегу лирические нотки на твою свадьбу, — парирует Чернышев. И, собрав с тарелок остатки мяса, любовно дает их Варвару, лежащему у ног.

К одинокому певцу подходят летчики-штурмовики. Лейтенант, усаживаясь с Чернышевым, говорит:

— А я тебя узнал. Эх, собашник… Нигде с этим зверьем не расстаешься.

Чернышев улыбается:

— Ты, Костя, приметами пользуешься, как тот мальчик, который убил шесть мух и определил, что из них четыре мамы и две папы…

— Как он узнал?

— Очень просто: четыре сидели на зеркале, а две на горлышке бутылки.

Шутки сменялись деловыми разговорами. И это понятно: полку на «яках» не так много приходилось летать совместно со штурмовиками Ил-2, и тактика прикрытия отработана еще слабовато. Теперь мы на одном аэродроме, и предстоит длительная совместная работа. Тесный контакт с ними устанавливается впервые, поэтому сразу возникло много тем, требующих неотложного обсуждения.

Штурмовики летали, как правило, в колонне пятерок или шестерок. Мы прикрывали непосредственным сопровождением все группы. Это распыляло силы, сковывало свободу действий, и часто во время боя к замыкающим «илам» прорывались немецкие истребители. Сегодня впервые попытались изменить боевой порядок. Ведущую группу непосредственно не прикрывали, и только треть самолетов шла сзади замыкающих «илов». Остальные истребители рассредоточивались по высотам. Штурмовикам это показалось рискованным.

— Так немцы легко могут вас оттеснить и потом расправятся с нами. Не лучше ли держаться поближе?

— Вы любите, чтобы вас окаймляли вкруговую, — горячился Миша Сачков. — А зачем? Сами прекрасно защитите свои передние самолеты пушками задней группы. У вас же огонь сильнее. Только не нужно растягиваться. А задних-то уж мы, будьте уверены, прикроем надежно!

Миша прав. «Телесная близость» в боевых порядках, может быть, до некоторой степени и оправдывалась раньше, когда были тихоходные истребители. Но теперь такое построение никуда не годилось. Истребители, будучи рядом со штурмовиками, подставляли себя под огонь вражеских зениток и несли бессмысленные потери. Прижимаясь к «илам», мы искусственно лишали себя вертикального маневра, что позволяло противнику сковывать нас боем, а потом прорываться к штурмовикам.

— Но ведь «мессеры» и «фоккеры» умеют нападать не только с высоты, а и снизу. Как вы их заметите со своей верхотуры? — волновались штурмовики.

— Узрим, не беспокойтесь! Когда рассредоточимся в пространстве, обзор будет шире, — пояснял капитан Рогачев. — А если вы раньше заметите противника, сообщайте немедленно. Радио теперь работает хорошо. Надо использовать его…

Подобные дискуссии приносили иногда больше пользы, чем официальные разборы.


8
Слабенький ветерок с Ахтырки принес вместе с артиллерийским эхом пороховую гарь. Безоблачное небо помутнело. Медленно и тревожно сквозь мглу войны пробивалась багряная заря.

— Сегодня будет плохая видимость, — заметил Чернышев.

Поеживаясь от утренней прохлады, мы прохаживались с Емельяном вдоль стоянки. Подошел Дмитрий Аннин. Рука у него после ранения зажила.

— Могу приступить к полетам, — уверенно доложил летчик.

— Нас в эскадрилье четверо. С кем Дмитрий будет летать? — поглядел на меня Емельян.

До выздоровления Аннина я летал с Чернышевым, а Карнаухов — с напарником из другой эскадрильи. Группы для задания составлялись сводные, из двух, а иногда из всех трех эскадрилий — летчиков в полку осталось мало… Само собой разумеется, Аннин, прежний напарник, снова должен летать со мной, а Чернышев с Карнауховым. Правда, не хотелось отпускать Емельяна, я привык к нему, но порядок службы и уважение к пострадавшему товарищу требовали этого.

Чернышева точно ошпарило мое решение. Он побагровел.

— У Карнаухова быть ведомым?! Ни за что! Добродушный, покладистый Емельян, всегда очень сговорчивый, исполнительный, удивил своей категоричностью. Не сразу понял я причину решительного отказа и, не допуская мысли, что он может ослушаться приказа, спросил:

— Ты вчера на празднике не перебрал?

Емельян не сдавался:

— Пускай судит трибунал, а с Карнауховым в паре не полечу.

— Почему?

А чего спрашиваю: разве не известно, почему Емельян не хочет летать с Карнауховым? Ведь и у меня еще тлела к Алексею неприязнь…

После случая под Томаровкой самолюбивый и гордый, Карнаухов ни с кем не делился своими переживаниями и, словно бросив вызов окружающим, бравировал в боях своей храбростью. От прежней осторожности у него не осталось ничего, появилось какое-то нервозное бесстрашие, словно ему все нипочем. Карнаухов готов был погибнуть на глазах у всех, чтобы вновь заслужить уважение, вернуть доверие товарищей по оружию.

Летчики — народ очень наблюдательный. Алексея предупредили: «Не чуди, мир глупостями не удивить. А от ошибок в боях никто не застрахован».

Откровенное, доброжелательное замечание, видно, подействовало — доверие товарищей выше всего. На этом, казалось, и должен был погаснуть неприятный инцидент.

Теперь прошлое, как неприятный сон, можно было предать забвению. Однако не все могли так поступить…

У Емельяна с детства развилась прекрасная черта — уважение и доверие к людям. Такие натуры, обычно мягкие и добрые по своему характеру, видят в человеке в первую очередь только хорошее, порой не замечая ничего плохого.

До рокового боя Чернышев был близким другом Алексея. Но вот Карнаухов совершенно неожиданно струсил, и впечатлительный Емельян не мог забыть этого. Я подумал, что нельзя сейчас Чернышева принуждать летать с Карнауховым в паре.

Разговаривая, мы не заметили, как рядом оказался Карнаухов и вызывающе резко спросил:

— О чем спорите?

Алексей был очень бледен, на щеках перекатывались желваки. Он, конечно, кое-что слышал.

Все виновато замолчали. Чернышев уперся глазами в землю, Аннин смотрел на меня, чего-то выжидая. Глядя на разгневанного Карнаухова, я невольно вспомнил, как переволновался, когда узнал от Петухова, почему в сорок первом году меня откомандировали на учебу в академию.

Несправедливость всегда возмущает. И я невольно подумал: может, и мы ошиблись в отношении к Алексею, грубо обозвав трусом. Иначе из-за чего бы ему так остро реагировать на обвинение? Трусы обычно ведут себя заискивающе примирительно. Карнаухов, конечно, чувствовал вину, но она была не такая, чтобы презирать его.

Наступил решительный момент: мне казалось, или он окончательно обозлится и потеряет всякую надежду на наше доверие, или поверит, что мы хотим дружить с ним как прежде. Затянувшаяся пауза могла погасить надежду. Я вопросительно посмотрел на Аннина. Дмитрий понял меня и официально доложил Карнаухову:

— Приказано быть у вас ведомым.

Как можно теплее я сказал:

— С Емельяном мы хорошо слетались!

Настороженное лицо Карнаухова дрогнуло, ожило, наконец, озарилось чуть заметной улыбкой.

— Понимаю, — с облегчением вздохнул Алексей. — Конечно, правильно… Мы с Димой тоже быстро и без слов научимся понимать друг друга.

Аннин в ответ согласно кивнул головой.

Чернышев приподнял голову, задумчиво посмотрел на Аннина, потом на тускло-красный диск солнца, выплывающий из-за мутного горизонта, и с сожалением проговорил:

— А видимость-то плохая. Надо быть настороже. Взвилась ракета: «По самолетам!»


9
Ахтырка в огне. Пламя бушует и на юге, и на западе. Небольшой городок Сумской области стал центром ожесточенных боев. Войска противника, отступая, не успели предать его разрушению. Теперь, потеснив наши части, гитлеровцы решили поправить «оплошность». Пылает весь район: сам город, прилегающие к нему деревни, перезрелые неубранные хлеба, сады, рощи. Горит все, что только может гореть.

Сплошной дым разлился и под нами, закрыв землю. Штурмовикам поставлена задача нанести где-то тут удар по скопищу вражеских танков, изготовившихся для атаки. Как в клокочущем аду отыскать нужную цель?

Ведущий группы «илов» связывается с командной станцией на переднем крае. Оттуда удивительно спокойный голос передает: «Подвернитесь градусов на пятнадцать вправо… Впереди вас горит деревня с церковью. Видите?.. За ней — лощина. Там танки противника. Атакуйте!»

Двенадцать штурмовиков, двумя шестерками, крыло в крыло, снижаясь, ныряют в чадную мглу. Теперь они скользят, точно тени, скрываясь в гуще дыма и копоти.

А здесь, сверху, ярко светит утреннее солнце. Вокруг царит какое-то домашнее спокойствие. Воздух прозрачен. Видимость прекрасная. Несколько секунд колеблюсь, не зная, где лучше находиться: остаться на высоте — потеряешь штурмовиков; лететь вместе еще хуже — из-за плохой видимости возможно столкновение.

В глубине чистого неба блеснуло больше десятка тонкохвостых самолетов. «Мессершмитты»! Стремительно сближаемся. Ясно — штурмовиков ни в коем случае оставлять нельзя: не исключена возможность, что какой-нибудь одиночный истребитель противника и прорвется.

«Мессершмитты» идут в атаку.

Восьмерка «яков» остается на высоте. Мы с Чернышевым вплотную пристраиваемся на фланги к задней шестерке «илов», как бы загораживая их собой.

Огненные разноцветные нити протянулись от штурмовиков к земле. Светящиеся следы снарядов и пуль скрываются внизу. Там, в небольшой низине, сгрудилось много немецких танков. Точно мухами, они облеплены солдатами. Очевидно, готовится совместная атака с пехотой.

За шквалом снарядов и пуль со штурмовиков посыпались противотанковые бомбы. И сразу накрыли вражеское скопище. Несколько танков окутал черный дым.

Над нами кипел воздушный бой. Штурмовики уже делали последний заход, когда сверху начала подбираться пара «мессершмиттов». Чернышев дал очередь. Один самолет вспыхнул, второй скрылся в дыму.

— Ловко разделались! — похвалил командир полка, спешивший к нам на помощь.

Штурмовики, выполнив задачу, пошли домой. Через несколько минут мы догнали их.

В дымке подходим к своему аэродрому. Солнце светит прямо в глаза. Оно еще не высоко поднялось над мутным горизонтом и по-прежнему кажется багряно-тусклым, каким-то тревожным. Видимость отвратительная. Как ни напрягай зрение, дальше двух километров ничего не заметишь. А в сторону солнца, откуда предстоит заходить на посадку, видимость еще меньше. Все настораживает, и невольно всматриваешься, нет ли противника.

В небе, кроме нас, кажется, никого. На летном поле лежит белый знак «Т» — можно садиться. И все же для большей убедительности запросил по радио разрешения на посадку. Так делается в полку Петухова.

— Разве не видно «Т»? — в свою очередь спрашивает у меня руководитель полетов капитан Рогачев, упрекая за ненужный разговор.

Василий Иванович недавно начал руководить полетами и был сторонником посадки без всяких словоизлияний. Над точкой должно быть полное радиомолчание, иначе противник может засечь базирование полка. Аэродромные знаки, по мнению Рогачева, говорят летчикам все, что нужно при посадке.

— Вижу! — отвечаю и осуждаю себя за ненужный вопрос. Ведь уже дома, и опасаться нечего.

Настороженность, свойственная летчикам над полем боя, сразу ослабла. Да и чего опасаться: за нами следит весь аэродром. Делая последний разворот, даже не хочу больше смотреть на солнце. Там наш тыл, и противника быть не может. Все мысли и внимание теперь направлены на посадку.

Посадка — сложный и ответственный момент полета. Больше половины летных происшествий случается при посадке. Ничто не требует так много времени и труда, как обучение и освоение этого раздела техники пилотирования.

Самолет, приближаясь к земле, летит со скоростью больше двухсот километров в час. Стоит неосторожно коснуться аэродрома — машина разлетится на кусочки. Поэтому летчик уже с высоты тридцати метров и до приземления ни на долю секунды не отрывает взгляда от мелькающей земли, всеми чувствами определяя расстояние с точностью до метра, а потом считая и сантиметры. Здесь уже никакие приборы не помогают. Только полагаясь на собственную интуицию, летчик определяет и точное расстояние до земли, и скорость полета, и положение самолета.

Сейчас посадка усложнилась еще тем, что в воздухе находятся двадцать две машины. Для приземления такого количества самолетов и при нормальной погоде потребовалось бы порядочно времени. А теперь видимость ограничена, и кое-кому может не хватить горючего. Для сокращения времени быстро распускаю группу и, укорачивая путь, срезая углы, приземляюсь первым.

«Як», чуть вздыхая мотором, бежит по земле. Моя задача — удержать его на прямой до полной остановки, иначе может быть неприятность. Машина в таком положении очень хрупка. Глядя только на горизонт и нос самолета, слежу, чтобы он не отклонился. Уменьшая пробег, нажимаю на рычаг тормозов. Вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Эх, вместе с рычагом тормоза нажал и на кнопку пушки», — мелькает догадка. Тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, самолет тряхнуло. Отпускаю тормоза. В чем дело? Выстрелы прекращаются. Так и есть — позабыл выключить оружие и устроил на пробеге стрельбу.

В этот момент из левого крыла самолета с треском и шипением вырывается что-то яркое, горячее, ослепляя меня. Машину бросило в сторону. Инстинктивно укрылся в кабине. Но вот секунда замешательства прошла. Приподнялся. Чувствую, как над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте пронеслась тень. Глаза устремились вверх и уперлись в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», подворачивающего желтый нос к «яку». Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» тут же обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. Теперь фашистский истребитель спокойно, не выдавая себя резкостью движений, сближается со штурмовиком.

Упавший «як», точно порох, вспыхнул. Громадный красный язык пламени хлещет и по моей машине. Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, меня подожгли, одного сбили. А что стало с остальными?

Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорей из кабины!.. А земля? Она летит под крыльями, скорость еще большая, и можно так удариться, что потом никогда не встанешь. Скорей за тормоз! Машина в таких случаях всегда кажется непослушной. Неужели сгорю вместе с «яком»? Или на пробеге добьют? «Фоккеров», наверно, налетело много. Не взлететь ли? Но куда там — самолет уже полыхает. И я, что есть силы, торможу. Слышно, как визжат колеса, самолет упруго приседает, хочет встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять без промедления надавливаю на них.

Только тут в наушниках раздался растерянный голос руководителя полетов:

— Внимание! Внимание! Над нами «мессеры»! Атакуют!..

Слышится тявкающая стрельба эрликоновских пушек. Мне некогда смотреть, что делается над аэродромом. Воображение рисует волну вражеских истребителей, обрушившихся сверху.

Тело сжимается в комок, голова вдавливается в плечи, спина прижимается к бронированной спинке — надежной защите от пуль.

А огонь все больней хватает за лицо. Загораживаюсь рукой. Ужас как долго не гаснет скорость, машина все еще катится куда-то. Пламя и дым, словно красно-черный флаг, развеваются над головой, мешая смотреть и дышать. Задыхаюсь. Впервые сожалею, что снял с кабины фонарь. Теперь бы он защитил от резвящегося факела. Чувствую, что дальше находиться в кабине уже невозможно. Вот-вот вспыхну! Резко нажимаю на педали, машина разворачивается, скорость уменьшается. Вываливаюсь из кабины, шлепаюсь на землю и кубарем качусь подальше от самолета. Не чувствуя никакой боли, моментально вскакиваю на ноги.

Над аэродромом все «яки» и «илы» перемешались в какой-то нервозной сутолоке. Идет бой? Где же немецкие истребители? Гляжу на восток, на тусклое солнце. Противника нет. В западном направлении на полной скорости уходит «фоккер». Пристально вглядываюсь. Отыскиваю второго, он летит выше. Где же «мессершмитты»? Ведь радиостанция предупреждала о них. Их нет.

Беспорядочно носятся только наши самолеты. Горит сбитый «як». Подбитый штурмовик, дымя, неуклюже тащится к земле. Крыло моей машины пылает вовсю. К упавшему «яку» бегут люди. Внимание привлек Варвар, давнишний друг Чернышева. Собака почему-то уже крутилась у сбитого самолета. Сердце обдало холодом: неужели пострадал Емельян?

Вероятно, «фоккер» рассчитывал атаковать меня на пикировании, но я сел быстрее обычного, и немец открыл огонь только при приземлении. Емельян же всегда делал лишний круг над аэродромом и садился последним, прикрывая нас от внезапных атак противника. Значит, Чернышев, когда я приземлился, проходил надо мной, и «фоккеру» удобнее всего было напасть на Емельяна. Неужели все так и случилось? Не хочется верить.

Первыми ко мне подбежали техник и медицинская сестра.

— Товарищ капитан! Вы весь в крови… — участливо и тревожно произнес Дмитрий Мушкин. Он хотел вместе с девушкой оказать помощь. Я до того был взбешен, что, не помня себя, закричал, показывая на самолет:

— Чего встали? Тушите пожар!

Дмитрий бросился к машине, хотя там уже было много лишних людей. Окружив самолет, они изо всех сил старались погасить пламя.

Медицинская сестра попыталась было осмотреть мою раненую руку. Расстроенный всем случившимся, я грубо оттолкнул ее.

— Люди гибнут, машину надо спасать, а вы тут с этой ерундой… перевязкой.

От незаслуженной обиды у нее слезы навернулись на глазах. Медсестра упрямо топнула ножкой:

— Никуда не пойду. Я… я обязана оказать первую помощь…

Настойчивость девушки окончательно обезоружила меня. Стало вдруг стыдно за свою грубость. Как бы оправдываясь, я тихо пролепетал:

— Вы в белом, очень заметны с воздуха… Можете привлечь внимание противника.

Сознавал, что говорю ерунду, глупость, но продолжал свой жалкий лепет. И вдруг ухо уловило разговор о Чернышеве, люди со вздохами вспоминали о нем уже в прошедшем времени.

— Был человек — и не стало.

На войне никто не гарантирован от смерти. И все же тяжело было слышать, что Емельян, наш замечательный боевой товарищ, погиб, Я безмолвно пошел в ту сторону, где горел его самолет. Там курился только белый дымок, а вокруг толпились люди.

В бою, когда занят делом и все нервы до предела напряжены, при гибели товарища не предаешься горю. Но на земле ты бессилен приглушить свои чувства. Они здесь хозяева, и, хочешь или не хочешь, погружаешься в тяжелые раздумья. Живые всегда чувствуют себя в чем-то виноватыми перед погибшими.

Склонив голову, я стоял перед останками Чернышева, и непроизвольно вслух высказывал то, что было на душе: «Емельян, друг ты мой и славный товарищ по оружию! Каким ты был прекрасным человеком! Ты вчера еще мечтал об Октябрьских праздниках, а сегодня уже нет тебя… Ты с час тому назад думал только о жизни, потому и не простил душевной слабости товарища в бою. Ты никогда не задумывался о смерти — и вот она случайно настигла тебя».

Нарушенная «фоккерами» нормальная жизнь аэродрома быстро восстановилась.

Командир полка собрал летчиков. Не стал разбирать полет и ошибки, а только спросил:

— Понятно, когда летчик бессилен?

И может быть, от мысли, что ты жив, что погиб другой, не хотелось говорить.

В душе, наверно, каждый благодарил майора Василяку за то, что он никого не упрекает в беспечности.

— Ну, расходитесь по самолетам! — закончил Василяка. — Через пятнадцать минут новый взлет. — И показал рукой: — Вон «илы» уже идут.


10
Ранение — несчастье, но несчастье, к которому относятся почтительно, с уважением. Даже установлены знаки за ранения — ленточки. Их, подобно орденам, носят на гимнастерках. Узенькие продолговатые нашивочки показывают, что владелец Их пострадал в борьбе с врагами Родины.

Ранением, как и боевой заслугой, казалось бы, можно гордиться, а я испытывал угрызения совести. Семь мелких осколков, впившихся в руку и один в щеку, воспринимал как наказание за обрушившееся на нас несчастье. Конечно, виноват не только я один, виноваты все летавшие. Однако свою вину я считал наибольшей. Я был ведущим группы, люди доверились мне, а я перед посадкой проглядел вражеских истребителей. Беспечность — вот причина печального исхода вылета. Самый опасный враг на войне — благодушие. Страшен не тот враг, который перед тобой, а тот, которого не видишь и не ждешь.

…И пала, грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина.
Повторяя про себя эти слова из старинной народной песни, я думал, что они относятся и к нам. Надо же так случиться: проведя успешный бой с четырнадцатью истребителями, мы оказались беспомощными против пары «фоккеров», потеряли товарища и два самолета, «не обнажив своих мечей», И где? У себя над аэродромом.

В голове все отчетливее и отчетливее встают отдельные моменты вылета. Казалось бы, при скверной видимости нужно быть особо осмотрительным, а я даже не соизволил перед посадкой взглянуть в сторону солнца, где нас поджидали «фоккеры». Не лучше действовал и руководитель полетов капитан Рогачев. Он «фоккеры» даже впопыхах перепутал с «мессершмиттами», чем ввел всех в заблуждение и устроил такой переполох, что несколько минут, отыскивая «мессеров», летчики беспорядочно крутились над аэродромом. Опытный и хитрый противник за это время успел безнаказанно уйти к себе.

Видно, надеяться на то, что дома и стены помогают, не приходится. Эта поговорка, особенно на войне, не всегда правильна. Даже вредна.

Тяжело было выслушивать слова сочувствия. Хотелось поскорее уехать с аэродрома, чтобы все пережить наедине. Миша Сачков со свойственной ему наблюдательностью сразу отгадал мои намерения и, когда я уже сел в санитарную машину, как бы невзначай поинтересовался:

— Васильич! Видать, у тебя аппетита нет: без завтрака хочешь уехать?

— Ты почти отгадал.

Миша заговорщически улыбнулся:

— У меня от вчерашнего ужина немного осталось. Давай выпей — и полегчает.

— Не могу.

— Ну, будь человеком… Пойдем позавтракаем.

В столовой все разговоры вертелись вокруг нашей неудачи над аэродромом. Правда, подавленности, которая тяготит людей в первые минуты после поражения, уже ни у кого не было. Боевая обстановка приучила жить не прошлым, а настоящим и будущим. Как ни тяжелы утраты, они не должны выводить летчиков из равновесия. Впереди жестокие бои, новые испытания. Сознавая эту необходимость, каждый старается быть крепче, прогоняя горе незатейливой шуткой.

Не понимая психологии летчика, некоторые расписывают его этаким сверхъестественным богатырем, пытаясь объяснить все «особым природным дарованием». А ведь, чтобы быть неплохим воздушным бойцом, нужно иметь в первую очередь острый ум, мгновенную реакцию на окружающее и нормально развитые органы чувств. Значит, летчику, пожалуй, больше, чем кому бы то ни было, присущи все человеческие переживания. Сколько же нужно воли, чтобы в каждом боевом полете смотреть прямо смерти в глаза, а на земле потом отделываться шутками!

— Что бы ни говорили, а «фоккеры» дали нам фору, — подзадоривал Сачков Тимонова. — Только вот не пойму, почему ты, Тимоха, держал их сторону, удивляюсь, чем тебя подкупили?

Николай Тимонов ехидно кивнул на Рогачева:

— Я дисциплинированный человек, выполнял приказания старших.

Шутку поняли все. Когда «фоккер» снял Чернышева и подбил штурмовика, Тимонов, используя свое преимущество в высоте, быстро стал настигать фашиста. Но как раз в это время руководитель полетов и передал об атаке «мессеров». И конечно, все летчики решили, что «мессеры» сзади. И инстинктивно защищаясь, каждый развернулся назад. То же сделал и Тимонов. А он мог бы легко сбить «фоккера»…

— Ну что ж, братцы, виноват, — каялся Рогачев. — Оказывается, руководить полетами не так просто. Здесь тоже надо смотреть в оба и быстро соображать, как в бою.

Василий Иванович посмотрел на меня:

— Сначала думал, что тебя догоняет наш «як», но, когда самолет стал стрелять, я растерялся… Ну, тут дурь и ударила в голову… буркнул в микрофон не то, что надо. Гибель Емельяна на моей совести.

Тимонов, желая сгладить остроту своих упреков в адрес Рогачева, опять перешел на шутливый тон:

— Да-а, язык мой — враг мой…

— Как и спешка, — подхватил Сачков. — Ты, Тимоха, был почти в хвосте у «фоккера». Еще бы чуть — и конец ему. Поторопился с разворотом.

— Безусловно! — с подчеркнутой серьезностью согласился Тимонов. — А тебе, Миша, в это время нужно было бы снять второго «фоккера». Глядишь, теперь бы оба были у нас в «гостях». А то, поди, сейчас выпивают и посмеиваются над нами.

— Ну и гады же они! Как воры, подкрались, — с возмущением проговорил молодой офицер, недавно прибывший в полк после окончания училища. Он впервые увидел гибель людей и не мог скрыть своих переживаний.

Летчики никогда пренебрежительно не отзываются о противнике. Надо знать сильные и слабые стороны врага. Тогда легче бороться. Поэтому на молодого товарища все посмотрели с неодобрением; при чем, мол, тут воры, когда идет битва с сильнейшим врагом. Он смутился. Миша Сачков пришел на помощь:

— Правильно! Без гнева нельзя воевать. Даже в песне поется:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
— Только на одной ярости далеко не уедешь. Она должна быстро переплавляться в суворовскую формулу: не зевай…

— Осмелюсь заметить, — перебил Тимонов, — ты, Миша, свои изречения не приписывай Суворову. «Глазомер, быстрота и натиск», — вот суворовская наука.

— А ты вперед ведущего не выскакивай, — неодобрительно заметил Сачков. — Сейчас не те времена, когда предупреждали: «Иду на Вы». От фашистов глупо ждать приличий. Поэтому перед суворовской формулой должен стоять множитель: «Не зевай!» Да и суворовский глазомер нужно дополнить расчетом: теперь вон какая техника.

— Разумно, Сачок, разу-у-мно, — многозначительно протянул Рогачев. — Ты давай свои золотые идеи оформи в каком-нибудь трактате, а то ведь многие не знают их.

— А что, неправда? — Мишаудивленно посмотрел на капитана. — Разве бы мы стали отступать в сорок первом, если бы помнили формулу: «Не зевай!»… — Сачков запнулся, очевидно подумав, что не все можно высказывать: — Если бы не вероломное нападение фашистов…

— Ну вот, видишь, — улыбнулся Рогачев, — покумекал — и другое запел!..

Приехал начальник штаба полка и сообщил, что над Ахтыркой идет воздушный бой. Из дивизии получен приказ: как только самолеты будут заправлены бензином, немедленно вылетать.

Все встали.

Солнце палило нещадно. Небо раскалилось и тоже дышало жарой. Аэродром был окружен белесым маревом. Вдали оно дрожало, и земля, казалось, коробилась, горизонт извивался.

— Ни тучки, — с глубоким сожалением проговорил Сачков, глядя на чистое небо и допивая чай.

— Да-а, не мешало бы дождичка, — со вздохом поддержал Выборнов.

К моему удивлению, я не испытывал никакого сожаления, что не полечу, а был доволен.

Мне спешить теперь некуда. Предвылетное волнение, которое охватило товарищей, меня не коснулось, точно я был посторонним наблюдателем. Глядя на Сачкова, только сейчас заметил, каким он стал прокопченным, как похудел. Глаза воспалились, а маленький носик будто вырос на осунувшемся лице. Заболел?.. У других, вид тоже не лучше. Выборнов, обычно жизнерадостный и подвижный, теперь выглядел присмиревшим и задумчивым. Худяков постарел и стал раздражительным. У Тимонова появились апатия и равнодушие. Карнаухов сосредоточен и очень суров, лицо повосковело.

Сорок дней непрерывной боевой работы всех измотали. А последняя неделя, когда противник любой ценой пытался остановить наше наступление, была особенно напряженной. Воздушные бои шли с утра до позднего вечера. Глядя на товарищей, я почувствовал, как тоже сильно устал, и понял, почему нет желания лететь сегодня. А остальным? Им ведь тоже требуется отдых. Не потому ли Сачков и Выборнов жаждут перемены погоды: лелеют надежду на перерыв в полетах.

В полку осталось сейчас девять исправных самолетов и двенадцать летчиков. Для троих не хватало машин. Командир предложил Сачкову два дня отдохнуть. Все мы думали, что Миша с радостью согласится, а он вроде даже обиделся.

— Что вы! Кто ж за меня воевать будет?

— Вот до Берлина дойдем, тогда и в отпуск, — отозвался на предложение Василяки и Николай Тимонов.

— Ну что ж, из Берлина так из Берлина! — И командир полка сочувственно сказал мне: — Как видишь, придется тебе одному ехать в дом отдыха.

Я попрощался с товарищами. Хотя и с чистой совестью покидал аэродром, на душе было тяжело. Не раз самому приходилось участвовать в проводах летчиков на лечение, и всегда видел, как люди переживали расставание с друзьями. Тяжелораненые, очевидно, думали, что вряд ли придется снова вернуться в строй, и часто наказывали товарищам отомстить врагу. Легкораненые горько сожалели, что из-за пустяка нельзя воевать, ругали врачей и даже командиров, не разрешающих летать. Было в этом что-то ребяческое, несерьезное.

Только сейчас, когда сам оказался в таком же положении, стали понятны переживания раненых. Еще острее почувствовал, как крепко сроднился с полком. Он заменил мне семью, а близкие товарищи — родных.

— Забудь на время об аэродроме, выздоравливай, отдыхай, — пожимая руку, напутствовал командир полка.

Забудь!.. Но разве можно забыть товарищей?

Покоя нет и в тишине

1
Берег речки Ворсклы. Небольшой зеленый садик. Одноэтажное каменное здание. Вокруг — развалины печей да ямы погребов, густо заросшие чертополохом и лебедой. Фашисты уничтожили все село, оставив для каких-то своих нужд только этот единственный домик. До войны здесь, очевидно, был колхозный клуб, а теперь лазарет батальона аэродромного обслуживания и дом отдыха.

Из полков еще никто сюда не приезжал. Первым отдыхающим оказался я. В сознании как-то не укладывается: фронт, жестокие бои — и дом отдыха. При виде комнаты, с хорошо заправленными постелями, тумбочек, накрытых салфеточками, я сразу ощутил блаженство покоя и с умилением воскликнул:

— Какая прелесть!

— Вот, выбирайте любую, — предложила медицинская сестра, показывая на кровати. — Все свободны. Под вечер еще должны прибыть люди — скучать не придется. Обед привезут из Писаревки. Кухни нет, да она и не нужна тут… Об отдыхе летчиков, говорят, командующий воздушной армией генерал Красовский позаботился…

— Спасибо, спасибо, — торопливо ответил я, уже предвкушая сладкий сон.

— Пусть вас не смущает, что отдыхать будете при лазарете: тяжелобольных здесь не бывает, отправляем в госпиталь. А сейчас третий день и совсем никого нет. Люди почему-то не хотят болеть.

Мне было не до разговоров, я попросил не будить меня до тех пор, пока сам не встану.

— И на обед?

— И на обед, и на ужин. И завтра весь день буду спать.

Девушка, видимо, осталась недовольна моей неразговорчивостью и, не сказав больше ни слова, вышла.

Раздевшись, нетерпеливо метнулся в постель и с наслаждением закрыл глаза. Разом все переживания, мысли исчезли. Я больше не ощущал ни себя, ни окружающего. Казалось, время и то застыло в блаженстве. Приятная тишина ласково увлекла в какую-то бесконечность.

Проснулся только утром. Солнце игриво глядело в открытые окна. Чистый, мягкий свет так наполнил помещение, что, казалось, стены, пол, койки, тумбочки и я сам — все потеряло весомость и растворилось в солнечном блеске. Усталости никакой.

Постели, как и вчера, пустые. Появился лишь большой букет розовых и белых цветов на моей тумбочке. Кто же позаботился? Давно не любовался цветами, но они почему-то не радовали. Тишина поразила. Стала физически ощутимой. Я насторожился, словно хотел ее услышать и увидеть. Подумать только, искать тишину в тишине!

Умываться пошел на речку. Земля сверкала обильной росой. Воздух чист и прозрачен. Вчерашней мути как не бывало. Захотелось выкупаться. Сизым испарением дышала притихшая Ворскла. На берегу женщина полоскала белье. Профиль лица мне показался знакомым. Где я видел эту женщину? На Калининском фронте, в столовой нашего полка.

— Доброе утро!

Маша вздрогнула и выпрямилась:

— Почему вы так рано встали, Арсений Васильевич? Завтрак еще не привезли.

«Значит, узнала меня. И наверно, цветы — ее забота», — подумал я.

— Освежиться захотелось.

— Купайтесь — и на завтрак.

Маша удивительно походила на мою Валю. Да и в голосе было что-то строгое, пожалуй, даже как у Вали, гордое и самолюбивое.

Теплая, чистая вода, ласковое утреннее солнце! Как чудесная природа смягчает человеческий характер! Купаясь, я забыл о повязке и замочил рану. Маше это не понравилось. Она, примяв прежний, чуть строгий вид, приказала:

— Идите скорей на перевязку…

Заботливый и повелительный тон не допускал возражений.

Оказалось, ранка сверху уже покрылась пленкой, и повязка больше не требовалась.

— Все хорошо, — заключил врач. — А теперь пошли на завтрак.

Столовая находилась под навесом. Шесть человек из обслуживающего персонала дома отдыха и лазарета с одним отдыхающим сели за небольшой стол, на котором уже стояла тарелка с черным хлебом, лежал» ножи, вилки и ложки.

— Почти полный кворум, — пошутил врач. — Можно начинать.

Официантка всем подала перловую кашу с небольшим кусочком мяса, а мне свиную отбивную с рисом, белый хлеб, булочку, кусочек сыру и масла. Хоть я и был голоден, при виде такой разницы в еде весь аппетит пропал.

Сознавал, что в стране не хватает продовольствия, что в интересах общего дела летчиков нужно кормить хорошо, но сердце не мирилось с этим. В полку такой разницы не замечалось, и мы принимали все как должное.

Завтрак прервал приезд двоих легко раненных стрелков с самолетов Ил-2. Захотелось поговорить с ними о воздушных боях, но ребята сразу отправились в комнату и мгновенно заснули. Потом привезли еще двоих: летчика-штурмовика с повышенной температурой и бойца из БАО, раненного в ногу осколком мины. Они тоже сразу улеглись в постели.

После завтрака осмотрел окрестности, купался, загорал на солнце, читал газеты… Время тянулось очень медленно, а перед вечером, казалось, совсем остановилось. Больные еще спали, врач уехал в часть, девушки работали. Один только я ничего не делал.

Тоже повторилось и на второй день, и на третий. Раненые стрелки и летчик-штурмовик, к сожалению, оказались лежачими больными. Я опять оставался один.

Не знал, чем заняться, как убить время. Одиночество и тишина стали невыносимы.

«Забудь на время об аэродроме» — пришли на память слова командира полка. Я не в силах был сделать это. Война, ее тревоги и заботы так глубоко вошли во все клетки души и сердца, что отрешиться от привычной боевой действительности было нелегко. Очевидно, отдыхать от жизни так же невозможно, как и жить, не работая. Без труда — нет человека.

А тут еще над нашим укромным местечком, прогнав тишину и покой, на очень низкой высоте пронеслось звено «яков», потом развернулось и сделало два виража. По белым номерам на фюзеляжах я определил, что самолеты нашего полка. Это окончательно вывело меня из равновесия.

Ранки на руке затянуло, и пальцы стали сгибаться, не вызывая острой боли. Посоветовался с врачом — не лучше ли мне двинуться обратно в полк, где и подождать окончательного выздоровления.

— У вас творится безобразие, — возмутился он. — Летчиков в части больше, чем самолетов, и без ущерба некоторые могли бы отдыхать. Тогда меньше будет всяких происшествий.

— Такое «безобразие» не только у нас, но и у штурмовиков… Самому-то летчику и неудобно просить об отдыхе.

— А на что командование? Оно должно направлять к нам людей.

— Вот вы, как врач, и посоветуйте.


2
Наконец прибыл настоящий отдыхающий — Миша Сачков.

Встретил я его у входа. Миша устало улыбался. Выйдя из машины, он с подчеркнутой официальностью представился:

— Товарищ капитан, лейтенант Сачков прибыл в ваше распоряжение. Разрешите получить указания о моих обязанностях.

Хотя в его голосе и чувствовалась безобидная ирония, я все же был удивлен таким обращением.

— Майор Василяка запретил мне летать и приказал явиться к вам.

Я понял, что разговор с врачом не прошел бесследно, и от души рассмеялся:

— Значит, Василяка тебя, прогнал с аэродрома? Молодец!

— Шутки шутками, а все же перед остальными как-то неудобно, ведь я не раненый. Им тоже нужен отдых. Чем я лучше их? — И Миша с облегчением добавил: — А все же денька два надо…

Сачков чуть задумался, потом с горячей обидой и сожалением, кусая пересохшие губы, сообщил:

— Понимаешь, меня сегодня на вираже чуть было не снял «мессершмитт»…

И снова переживая воздушный бой, со всеми подробностями рассказал, как шестерка «яков» дралась с двадцатью истребителями.

— Надо же! — сокрушался Сачков. — Как только покруче начну вращать самолет, темнеет в глазах. А фриц у меня сидит в хвосте, и, чувствую, не могу вырваться. Подумать только: «як» хуже виражит, чем «месс». Разозлился! Ну, думаю, была не была — рванул! Чувствую, с самолетом творится что-то неладное. В глазах земля мелькает. Тут-то я и опомнился — машина сорвалась в штопор… Как хватило высоты на вывод — не знаю!.. Ясное дело. — выдохся…

Никто в полку, пожалуй, с более тяжелыми мучениями не врастал в боевую жизнь, как Сачков. Горячий, увлекающийся, он рвался в бой и, конечно, много допускал ошибок. Не клеилось с ориентировкой. Несколько раз блудил и садился вдали от аэродрома, за что командир дивизии Герасимов и прозвал его «блудным сыном». Дважды подбивали фашисты, и оба раза благополучно сажал машину на своей территории. Впечатлительный по натуре, он остро переживал свои промахи. И когда почувствовал, что дела пошли лучше, словно желая скорее закалить в огне боевые мускулы, стал летать много, приговаривая:

— Надо спешить, ведь я позже других начал воевать.

Конечно, все это не могло не отразиться на здоровье. Он быстрее других переутомился и теперь, скрепя сердце, сам в этом признался.

— А сейчас, Васильич, спать, спать!

Сон был заветной мечтой, и он камнем упал на кровать.

— Здесь рядом речка, пойдем искупаемся, — предложил я. — Смоешь аэродромную пыль.

— Ну-у! — обрадовался Сачков. Впалые глаза мгновенно загорелись юношеским нетерпением. Он взмахнул руками, точно хотел улететь. — Пойдем скорей!

Неугомонный Миша не мог спокойно лежать, его неуемная энергия била ключом.

На другой день пошли бродить по полям, на которых оставила следы война. Неподалеку, в широкой долине, испятнанной воронками от бомб и изрытой гусеницами танков, открылось целое кладбище немецкой техники. Больше всего было тут сожженных танков и автомашин. Судя по всему, отсюда противник готовил танковую контратаку. Наши своевременно обнаружили скопление врага и нанесли мощный авиационный удар.

Два танка выделялись особенно внушительными размерами и каким-то туповато-угловатым видом. Безошибочно определили — «тигры», новинка вражеской военной техники. На них Гитлер возлагал большие надежды. Шестидесятитонные машины, броня которых достигала 150 миллиметров, безжизненные и исковерканные, по-прежнему казались грозными. Один, перевернутый взрывом бомбы, лежал кверху днищем. Левый бок был страшно разворочен, и из бреши на землю высыпались снаряды полуметровой длины. Восьмидесятивосьмимиллиметровая пушка с длинным изогнутым хоботом торчала из-под изуродованной стальной громадины. Рядом валялась перебитая гусеница.

— Рухнули надежды Гитлера, — резюмировал Сачков, указывая на обломки фашистских «тигров».

Через брешь мы заглянули внутрь танка. Там что-то зашелестело, завозилось. От неожиданности отпрянули и выхватили из кобуры пистолеты. Не успели что-либо сообразить, как из танка с хриплым свистом вылетела большая сова. Несколько секунд, обескураженные, молча стояли с пистолетами в руках. Потом, взглянув друг на друга, рассмеялись и убрали оружие.

Другой «тигр» стоял метрах в пятидесяти. Казалось, кроме пулевых царапин, у него нет никаких повреждений. Пушка и два пулемета глядели на север, откуда началось наступление наших войск. Все люки закрыты. При внимательном осмотре обнаружили, что щели танка закопчены, краска во многих местах обгорела, но внешних разрушений, которые могли бы вызвать пожар, не заметили. Залезли на танк. И только тогда поняли, почему «тигр» замер на этом месте: одна небольшая дырка сверху, точно проткнутая шилом, была причиной гибели «тигра» — результат действий нашей новой маленькой противотанковой бомбы, имеющей направленную силу взрыва, способную пробить любую толщу фашистских машин.

На третьем танке, чуть поменьше «тигра», было несколько таких отверстий, пробитых все теми же противотанковыми бомбами. Очевидно, кассета раскрылась где-то над этой стальной коробкой, изрешетив металл и экипаж. На остальных танках с более тонкой броней обнаружили пробоины и от наших самолетных пушек.

Сожженные и разбитые автомашины — на них, очевидно, подвозилась пехота для совместной атаки с танками — были раскиданы по всей долине.

Поле боя летчик видит сверху. О результатах своей работы судит издали. И разумеется, разрушительную силу оружия представляет панорамно, с большим обзором и очень мелким масштабом.

Только сейчас, наглядевшись, как противотанковые бомбы протыкают, словно картонные коробки, толстую броню, а обыкновенная фугаска разбивает и переворачивает «тигра», мы физически ощутили возросшую мощь нашего оружия. Яснее стали перемены, происшедшие в нашей армии с 1941 года.

— Недалеко то время, когда и вся фашистская машина будет вот так же разбита и положена на обе лопатки, как эти грозные «тигры», — с гордостью и какой-то затаенной мечтой проговорил Сачков.

Приятно было сознавать, что в этой битве и ты принимал активное участие. Пятнадцать фашистских самолетов вот так же, как эти танки и автомашины, где-то валяются, превращенные твоей волей в бесформенные кучи металла.

В напряженных буднях войны все проходит как-то незаметно. Но стоит фронтовику взглянуть со стороны на дело рук своих — и он удивится: «Чего натворил!» И может быть, от гордости за родную армию, за страну, за себя Сачков, уходя с кладбища техники противника, проговорил:

— Молодцы, «горбатые», здорово поработали! Из брони винегрет сделали. Не зря их немцы «черной смертью» называют.

— Да. Здесь не меньше, чем дивизия штурмовиков поработала, — отозвался я. — А может быть, добавили еще и наши бомбардировщики…

Близился вечер. Ласковое солнце, чистое небо и удивительно мягкий полевой воздух — все как нельзя лучше гармонировало с нашим бодрым настроением. Миша запел:

Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
И вдруг певец осекся. В обмелевшем рукаве речки среди высокой осоки мы заметили хвост «яка». По сторонам, похожие на усики, темнели в мятой траве две полоски воды — след от крыльев, ушедших в болотную жижу. Машина упала отвесно.

Остановились. В моем воображении сразу возникла картина его гибели. «Илы» с малой высоты штурмуют группировку вражеских войск. Вверху идет ожесточенный бой «яков» с немецкими истребителями. Земля, воздух — все горит. Падают сбитые самолеты. И один из них — вот этот самый — разом засасывает гнилая хлябь.

— А может, летчик выпрыгнул с парашютом? — спрашивает Сачков.

— Все равно схватили. Здесь тогда находились фашисты.

Вспомнился случай на Халхин-Голе. Летчик после боя не вернулся на аэродром. Кто-то из товарищей видел парашютиста над вражеской территорией. Предположили, что это и был тот самый летчик. Все думали, что попал в плен. Но после войны глубоко в болоте нашли самолет. Вытащили, а в нем убитый пилот…

— — Нужно обязательно об этом «яке» сообщить командиру БАО, — сказал я. — Пусть достанут самолет. Может, в нем находится труп летчика. А то сочтут без вести пропавшим.

— Вот и я при последнем вылете мог так же куда-нибудь врезаться, — печально заметил Миша.

Продолжать разговор об этом не хотелось, и я спросил товарища:

— Брось о смерти, давай лучше поговорим о жизни. Между прочим, дружишь с Тосей?

— Да. Хорошая она девушка! Серьезная.

— Ну, будьте счастливы!..


3
У дома отдыха нас ожидали девушки из полка.

— Захотелось навестить и вот эти скромные подарочки вручить: по два носовых платочка из парашютного шелка, цветы, — объявила Тося Кирсанова.

Милые, какую вы принесли радость! До глубины души растрогали эти, казалось бы, маленькие знаки внимания. А впрочем, не такие ли «пустяки» и делают нашу жизнь счастливой?..

После ужина с присущим женщинам тактом, как будто случайно оставив Тосю, гостьи незаметно уехали. Тося, видно не ожидавшая этого от своих подруг, искренне удивилась и растерялась:

— Ой! И им не стыдно! Как теперь я доберусь до аэродрома?

— Здесь, Тося, есть машина, — успокоил Сачков. — Да и пешочком можно пройти.

Проводив Тосю с Мишей, я вернулся. В помещение идти не хотелось, сел на скамейку. Вдали по дорогам и полям, поднимая пыль, двигались к фронту войска. Миша с Тосей шли, доверчиво склонив друг к другу головы.

Я со всей силой почувствовал горечь одиночества и понял, что завидую Мише. Эгоизм? Да! Как захотелось, чтобы сейчас рядом со мной была жена…

— Харьков наш! — торопливо сообщила неожиданно появившаяся Маша. — Понимаете, Харьков! Там я родилась, вышла замуж. Харьков! Как он мне знаком и дорог! Так хорошо на душе, что петь хочется.

И Маша запела:

Я не знаю, что такое
Вдруг случилося со мной,
Что так рвется ретивое
И терзается тоской.
В голосе было что-то и веселое, и грустное, и отчаянное.

Мы стали прогуливаться по берегу речки. Маша будто вся светилась. Говорила она возбужденно, словно изливала свою душу. Жизнь до войны у нее сложилась, как и у большинства жен военных. Учеба, работа, потом замужество. Когда родился ребенок, стала домохозяйкой. Война. От фашистской бомбы в Харькове погибли ее мальчик, отец и мать. Решила воевать вместе с мужем и уехала на фронт. Направили в часть, в которой он служил. Приехала, а его уже нет — тоже погиб. Чтобы легче перенести горе, она перевелась на другой фронт и, вся уйдя в работу, ни с кем не делилась своим несчастьем. Только освобождение Харькова встряхнуло ее и вывело из душевной замкнутости.

— Теперь я должна строить свою новую жизнь, — говорила Маша. — Начинать все сызнова. В Харькове у меня была сестра. Может, и осталась в живых. После войны поеду к ней. Пойду в школу, ведь я учительница.

Под впечатлением услышанного я молчал, размышляя о ее нелегкой судьбе.

— Э-э… Видать, я на вас тоску нагнала? — поняв мое состояние, заметила она. — Извините…

— Нет, это просто так…

— Давайте о чем-нибудь хорошем.

И мы разговорились о довоенной жизни. Довоенная жизнь! Каким далеким идеалом казалась она.


4
В полдень к нам приехал командир полка. Он поздравил с освобождением Харькова, поинтересовался лечением, сообщил, что все контрудары и контратаки противника отбиты. Враг везде перешел к обороне…

Казалось бы, в этом визите нет ничего особенного: начальник навестил подчиненных. Но мы-то хорошо знали майора Василяку. С аэродрома, когда идет боевая работа, он никогда бы не отлучился. Выбрал бы вечерние часы, может быть, приехал ночью. Я понял, что командир нагрянул к нам неспроста, и решил прямо спросить: а не намечается ли в скором времени новое наступление.

Командир полка имел привычку начинать разговор о главном издалека, как бы с разведки, отвечать никогда не торопился. Так случилось и на сей раз. Василяка уклонился от прямого ответа:

— О-о, чего захотели! Эта великая тайна войны пока и мне неизвестна. Однако, по всем приметам, на месте нам долго стоять не придется.

Об этом догадывались и мы, ну хотя бы по тому, что из лазарета срочно эвакуировали в тыл всех лежачих больных. Оставляли только тех, кто может вернуться в строй. А ночное движение войск из тыла к фронту?

Миша Сачков, воспользовавшись случаем, попросил:

— Возьмите нас на аэродром. Мы уже готовы к делу.

Василяка одобрительно рассмеялся и пригласил на речку.

— Наверно, теперь погоним фрицев без остановки прямо до Берлина, — предположил Сачков.

— И ты оттуда отпуск возьмешь, поедешь к себе на Тамбовщину, к старикам, — напомнил Василяка недавний разговор, когда Сачков отказывался от поездки в дом отдыха.

— Только из Берлина! — рассмеялся Сачков. Остановились на берегу. Василяка, будто рассуждая сам с собой, сказал:

— Вот не пойму, почему, когда говорим о разгроме фашистской Германии, останавливаемся на Берлине? А ведь экономическая-то сила немецкого милитаризма в первую очередь в Руре, а не в Берлине. Там фашизм тоже надо добивать. Иначе заправилы Рура вновь поднимут голову.

Слова Владимира Степановича тогда как-то не дошли до глубины сознания. И только спустя много лет пришлось над ними задуматься.

Потом майор рассказал о похоронах Емельяна Чернышева.

— Нужно бы на могилке памятник поставить, — предложили мы.

— Кроме деревянной пирамидки, ничего не сумели сделать… А памятник — большое дело. Только одним своим видом он вечно напоминает живым, кому они обязаны своим счастьем, а потом для родных… — и тут же, вспомнив наш прежний разговор, командир полка опросил: — Неужели у Чернышева никаких личных вещей не было?

— Нет, — ответил я и повторил слова Емельяна, сказанные однажды под крылом самолета: — «Теперь осталось у меня своего — только я, остальное все общественно-государственное».

— Жалко, — горевал Василяка. — Жалко, что родным ничего на память не можем послать.

Командир полка упрекнул за то, что мы невнимательно относимся к вещам погибших товарищей.

— Вещи покойников хранят в себе яд, — напомнил я афоризм из какой-то книги. — Они могут только расстраивать людей, вызывать слезы. А зачем это?

Василяка надолго замолчал, размышляя о чем-то. Потом заговорил:

— Я не хотел огорчать, но вижу, что вы уже снова готовы в строй. Все расскажу. Будет полезно…

В те дни, что мы провели на отдыхе, полк имел тяжелые воздушные бои, новые потери. Погиб Алексей Карнаухов. Выведено из строя еще несколько самолетов. Противник при нападении на штурмовиков изменил свою тактику. Если раньше «мессеры», как правило, производили атаки сверху, то теперь нападают с высоты, только чтобы отвлечь наших истребителей от штурмовиков. А как только «яки» ввяжутся в бой, к «илам» снизу подбираются новые пары немецких истребителей. И главное, сверху очень трудно заметить их. Выкрашенные под цвет местности, они сливаются с окружающим фоном.

Наши истребители пробовали ходить на низких высотах, стараясь защищать штурмовиков снизу, но неудачно: очень мал обзор, не всегда удавалось вовремя заметить противника. А когда обнаруживали врага, с трудом отбивали его атаки, так как занимали невыгодное положение: не было ни высоты, ни скорости.

— У вас теперь головы свежие, подумайте, как лучше строить наши боевые порядки, — посоветовал Василяка. — Я полагаю, фашистам этот прием потом дорого обойдется. Он рассчитан на простачков.

— Да, это глупая дерзость, — отозвался Сачков.

— Правильно, — подтвердил Василяка. — Только мы должны противопоставить им расчет, тогда действительно их дерзость обернется глупостью… А что касается самолетов, то в них теперь полк недостатка не испытывает. Вас уже ждут две новенькие машины. Обещают еще подкинуть, да вот летчиков пока не хватает…

На утомленном лице майора появилась довольная улыбка.

— Впервые за всю войну у нас самолетов больше, чем летчиков. А ведь выиграли такую битву!

— Молодежи, говорят, много пришло. Тренируются в девяносто первом полку нашей дивизии, — заметил Сачков. — Почему этих летчиков не дают нам? Мы бы их быстро ввели в строй.

— Просил. Обещали прислать… в свое время. Опять вспомнили о Карнаухове. Василяка рассказал:

— Алексей со своим напарником дрался против пятнадцати истребителей — и не дрогнул. Да еще глубоко в тылу противника. Умно и честно выполнил свой долг до конца… Чтоб о человеке судить, надо хорошенько к нему присмотреться.

Это был камушек в наш огород. После того как Карнаухов не вступил в бой с фашистскими бомбардировщиками Хе-111, мы как-то сразу утратили веру в него. Некоторые предлагали даже за трусость привлечь его к партийной ответственности. «Пусть будет уроком для других», — рассуждали они. На первый взгляд так бы и следовало поступить. Но командир полка считал, что Карнаухов уже глубоко осознал свой поступок, осудил свою минутную слабость. Наказать такого в партийном порядке — значит совсем придавить его морально.

Нужно верить человеку, на совесть его надеяться. А кнут требуется только в крайних случаях. Когда человек споткнулся, да тут же сам поднялся и пошел уверенно — зачем же подстегивать?..

— Чуть было не забыл, — садясь в машину, спохватился Василяка. — Иван Моря нашелся. Прислал письмо. Лежит в госпитале. После поправки собирается приехать в полк.

— А что пишет о здоровье?

— Об этом почему-то умалчивает…

Василяка пообещал прислать за нами машину. Он мог бы, конечно, и сам захватить нас с собой. Но, видимо, и впрямь не знал, что в ту же ночь на 25 августа, войска Воронежского фронта перейдут в наступление.

Впереди — Днепр

1
Так приятно снова вернуться в строй! После дома отдыха опять знакомая музыка моторов, запахи бензина, деловая сосредоточенность людей. Все это сразу включило в привычную жизнь полка. Правда, испытываешь повышенную настороженность. Сказывается отрыв от полетов, ощущаешь, что ты чуть отвык от боев, от близкой опасности, а товарищи за это время ушли вперед…

В землянке КП при свете бензиновой коптилки, как делалось всегда, мы выслушали информацию начальника штаба полка о боевой задаче на день и об изменении линии фронта. Потом майор Матвеев обычным своим четким голосом доложил Василяке:

— У меня все. Разрешите распустить летчиков?

— Минуточку. Я думаю, что Ворожейкину с Сачковым после отдыха не мешало бы сделать по полету в зону.

— Очень бы хорошо! — в один голос ответили мы.

— Ну вот, пока с утра нет вылета на задание, и попилотируйте.

На востоке уже пылала заря. Из-за чистого горизонта вот-вот выглянет солнце и брызнет первыми лучами.

Самолет Сачкова, распыляя росу и оставляя позади зеленовато-серебристый фейерверк, начал взлет. Трехтонная машина легко отделилась от летного поля. Миша, как бы приглядываясь к земле, долго выдерживал «як» на низкой высоте, набирая скорость. Потом порывисто, как делал все, ушел вверх и закрутился, выполняя одну фигуру за другой. Пилотировал над аэродромом. Белые ленты упругого воздуха, срываясь с крыльев, красиво расписывали небо. В бодрую металлическую музыку, издаваемую мотором, летчик будто вложил свою душу. Вот «як», устремившись вверх, ровно, на мощных басах, запел протяжно и звонко. Дойдя до самой высокой ноты, выдержал ее и, сбавив силу, сделал передышку. Потом через две-три секунды, достигнув предельной высоты, опять загудел в порыве радости. Миша выполнил полупетлю, перевернул машину через крыло и завертел «бочки». Самолет, виртуозно крутясь, взмывая и падая, блестел и вспыхивал в лучах солнца.

— Дорвался Сачок, — проговорил Выборнов. — Пока не израсходует горючее — не сядет.

— Пускай порезвится, — снисходительно отозвался Худяков. — Полезно… А то, видишь, не «бочки», а «кадушки» получаются. Да и петли с креном. Нет чистоты.

— Редко летаем на пилотаж, — заметил Выборнов. — Нужно специально давать полеты в зону.

С утра никто не вылетал на боевое задание, и все, собравшись в кучки, с интересом следили за пилотированием. На фронтовом аэродроме такое занятие выдается нечасто.

— А Кирсанова, смотри, как луна, сияет, — шепнул мне Худяков. — Боюсь, чтобы не пришлось скоро свадьбу играть.

— Не одобряешь?

— Конечно нет! Дай волю любви — у нас мастеров по вооружению не останется.

В это время Сачков ввел «як» в штопор. Разговоры смолкли. Один, два, три… — каждый считал про себя витки. Я представил себе, как погиб при штопоре летчик Александр Гусь.

— Четвертый… — не без тревоги вырвалось у Худякова.

И как только машина начала выходить из штопора, облегченно вздохнул:

— Шутник, решил поиграть на нервах.

— Что, нарушил задание? — спросил я.

— Нет, просто самодеятельность. Позабыл сказать, сколько витков сделать, а он и рад стараться.

— Летчику всегда нужно давать определенное задание, — указал командир полка. — Запомните это, Худяков.

— Есть, товарищ майор.

Сделав пять витков, Сачков пошел на посадку, а я — к своему самолету. Как и у Сачкова, прежней чистоты в пилотировании у меня тоже не было. Да и откуда быть, когда больше полутора месяцев я не занимался высшим пилотажем. Летчику, как и музыканту, нужна постоянная тренировка.

— Летаете так себе, — дал оценку командир полка. — Сачков недопустимо резко выводил самолет из пикирования. Рвешь машину, она может не простить этого.

— Делал, как в бою, — оправдывался летчик.

— Надо знать меру, — пояснил Василяка.

— Перестарался, — ухмыльнулся Сачков, когда отошел Василяка.

— Чрезмерное радение в авиации никогда не приносило пользы, — нравоучительно начал капитан Рогачев. — Я вот тоже однажды перестарался. Командир полка приказал продемонстрировать перед летчиками использование тормозов И-шестнадцатого при посадке. Взлетел идеально. Все делаю по инструкции. И вот иду на посадку. Планирую. Вдруг мелькнула мысль: «А что, если осрамлюсь?» В это время машина возьми да и коснись колесами. Я — за ручку, а мой «ишак» прыг на дыбы! Как не свалился на крыло — чудо…

На нравоучительные истории Рогачев был неистощим. Рассказал бы и еще не одну, если бы не подал голоса Варвар. Все посмотрели на щенка. Он стоял и смотрел на приехавшую полуторатонку. С машины снимали столы, бачки и ящики.

— Второй завтрак привезли. — Худяков кивнул на собаку: — Знает службу твердо. Пошли подзаправимся..


2
На аэродроме неожиданно появился Николай Тимонов. Полк встретил его, как может только встречать отец своего любимого сына, которого считал погибшим. Внешне всегда казавшийся каким-то деревянным, холодным, на этот раз Николай так расчувствовался, что ни разу не мог произнести своего любимого словечка «могем».

— Вот и прибыл. Не м-можем мы долго быть в самоволке, хотя и вынужденной, — смущенно и растерянно говорил Тимонов.

Николай выглядел молодцевато: побритым, подстриженным под бокс, в новой гимнастерке с чистым подворотничком. И что всего необычнее в наших условиях — от него веяло ароматом одеколона «Шипр». Кирзовые сапоги, давно не видавшие крема, теперь лоснились на солнце.

— Это что же, Тимоха, неужто тебя на том свете в благотворительном заведении так преобразили? — полюбопытствовал Сачков, внимательно разглядывая своего лучшего друга.

— У танкистов…

Николаю после тяжелого боя пришлось садиться на фюзеляж. При посадке немного побился. Солдаты одной из частей 1-й танковой армии извлекли его из самолета, оказали первую помощь и доставили в госпиталь.

— За четыре дня отлежался. Подремонтировали там меня, даже зубы привели в порядок. — Тимонов погладил свое посвежевшее лицо. — Так что помолодел лет на десять.

— Ну, а как там, танкисты, скоро думают двинуться дальше? — спросил Худяков.

— Собираются, да вот фашисты мешают. Хотят снова забрать Харьков…

Сообщению Тимонова никто не удивился.

— Есть сведения, что сюда, в эскадру «Мельдерс», немцы прислали большую группу асов на «Фокке-Вульфах» из ПВО Берлина, — сказал Рогачев.

— Асы, «мельдерсы» да разные «фон рихтгофены»!.. Зачем такие названия? — пожал плечами Худяков.

Василий Иванович не любил, когда его прерывают и попытался дипломатично успокоить Худякова:

— Правильно, Коля! Зачем? Нам бить все равно что фонов, что мельдерсов.

Но Худяков уцепился и за эту фразу:

— Да, теперь очень хорошо их на этом маневре снимать. Жалею только, что скоро, наверное, они изменят тактику.

— Ну давай, Коля, побыстрей выкладывай свои соображения, а то подходит время вылета. А вам, — Рогачев указал на Тимонова, Сачкова и меня, — особенно полезно: здесь без вас гитлеровцы ввели новшества.

— Это такое же «новшество», как сказки моей бабушки, — начал Худяков. — Мне, собственно, и говорить-то нечего. Нужно только быть повнимательнее. Фрицы рассчитывают на дурачка. Ну и пусть рассчитывают, нам от этого легче.

Начался оживленный обмен мнениями о том, как лучше вести борьбу с вражескими истребителями при их нападении на штурмовиков. Но закончить этот разговор нам так и не удалось: последовала команда на вылет.


3
Вылет оказался удачным. Нападение на штурмовиков десятка немецких истребителей было успешно отбито. Фашисты, потеряв три самолета, после первой же атаки куда-то скрылись.

— Ну как, вошел в курс воздушных дел? — произведя разбор боя, спросил меня капитан Рогачев, с которым я летал в паре.

— Кажется.

— Хоть мы и друзья с тобой, все равно для полетов два капитана — не пара, — заметил Василий Иванович. — Начальство не может летать вместе. Бери к себе ведомым любого летчика.

— Любого летчика? Легко сказать. А кого? Об этом я думал еще в доме отдыха. Аннин уже слетался с лейтенантом из другой эскадрильи. Разрушать пару не хочется. Лазарев еще не выздоровел.

— Выборнова, — посоветовал Рогачев, — он твой первый ведомый.

— А Сачков с кем?

— Он летал с Тимохой — пусть и летает. С Выборновым у него нелады. Оба парня — огонь, вот и обжигаются друг о друга.

— А как Василяка посмотрит?

— Я уже с ним говорил. Согласен.

Подошел Тимонов. Обычно он за словом в карман не лезет, а сейчас переминается с ноги на ногу и не знает, как начать разговор. Я поспешил на помощь:

— Видать, Тимоха, чем-то расстроен?

— Дело у меня к вам есть. Сугубо личное. Василий Иванович поспешил оставить нас вдвоем.

И тут язык у Тимонова развязался:

— Возьмите меня к себе ведомым.

Вот уж чего я никак не ожидал! Сачков и Тимонов друг в друге души не чаяли. Пара по дружбе и слетанности — наилучшая в полку. Просьбу Николая я ничем не мог объяснить, хотя понимал, что она не случайна. Тимонов, очевидно, уже предвидел это и не стал ждать вопросов.

— Мне и самому от Сачкова уходить не хочется. Он, конечно, обидится, но нужно… — Николай замялся и, видимо, опасаясь, чтобы никто не подслушал, оглянулся.

Рядом работали на самолете техник Дмитрий Мушкин и мастер по вооружению Рита Никитина. Мы отошли подальше. По небу гуляли клочковатые облака. Солнце, словно играя, то скрывалось за ними, то ярко блестело, слепя глаза. Степной ветерок смягчал жару. Тимонов, глядя вверх и чуть жмурясь, в раздумье говорил:

— Хорош денек! Дышится легко…

Я не вытерпел:

— Ты, Коля, давай не тяни, говори, что случилось?

— Ничего особенного. Не могу я оставаться во второй эскадрилье. Там девушка хочет пленить меня, а я к ней абсолютно равнодушен.

— И только?

— Да. — Тимонов остановился и с сожалением продолжал: — Она хорошая, но я не могу…

— С ней-то ты об этом говорил?

— Было такое дело. Только смеется: это, мол, сейчас не существенно. Война все спишет, а время развеет. Я так не могу. Разве можно на любовь ответить подлостью? Меня всю жизнь будет мучить совесть. А ведь фактически против подлости мы и воюем.

Николай замолчал. Мы сели на снопы пшеницы. Не говоря ни слова, оба вырвали по большому колосу и, растерев на ладонях, начали по зернышку, не торопясь, бросать в рот.

На людях Тимонов всегда казался легкомысленным балагуром, и порой трудно было понять, шутит он или говорит всерьез. Как-то я спросил его: «Почему не подаешь заявление в кандидаты партии?» Он ответил в обычной своей манере: «Мне еще не так просто и комсомольцем быть. Никак не могу разобраться даже со своими сердечными делами».

Я тогда не придал этому особого значения. И вот только теперь незаконченный разговор снова возобновился. Передо мной предстал настоящий Тимонов — ясной, большой души человек.

Война для Николая — борьба за чистую совесть, за честь и гордость человека. Появившееся среди некоторых настроение («война все спишет») он считал малодушием.

— Пойдем к начальству. Все расскажем и попросим о переводе, — предложил я Тимонову.

Командир полка просьбу Тимонова удовлетворил, но не удержался от шутки:

— От любви бежишь. А если девушка с обиды назло тебе переключится на другого? А тот этим воспользуется!

— Такому морду набью, — с необычной для него нервозностью отозвался Тимонов…


4
На аэродроме тихо. Восемь «яков», оставшихся в строю, готовы сопровождать штурмовиков. «Илы», поддерживая наступающие войска, работают по вызову с КП фронта.

После двух полетов на слетанность в паре и высший пилотаж мы с Тимоновым, ожидая сигнала, отдыхаем. Николай дремлет. Я, подложив руки под голову, лежу на спине и смотрю вверх. Там редкие белые облака. В середине дня их было много. Густые, мощные, они громоздились, подобно горам. Сейчас, ближе к вечеру, похудели и, расплываясь тонкими пятнами, стали пропадать.

Небо живет своей жизнью и сказочно меняется. Интересно наблюдать за ним. Вот облачко, похожее по силуэту на «Фокке-Вульф-190», медленно плывет в воздухе, потом нос на глазах отламывается, уменьшается и, словно тая, совсем исчезает. Как-то незаметно смялся и хвост облачка, потом воображаемый противник, словно от хорошей очереди, начал разрушаться на кусочки и пропадать в бездонной синеве. И вдруг я поймал себя на том, что мысленно иду в атаку на воображаемый самолет, обдумываю, как лучше всего сбить его. Странно. Впрочем, я жду вылета и, естественно, мысленно готовлюсь к предстоящему бою.

В первом сегодняшнем вылете я уничтожил одного «мессершмитта», а пытался — двух, и мог сбить двух, да ошибся в маневре. Сказался, хотя и небольшой, перерыв в полетах.

И вот снова вылет.

Впереди дымным горизонтом и зарницами обозначился фронт. Облака стали сгущаться, все больше заволакивая небо. Очевидно, на западе, над территорией противника, ухудшается погода. В стороне от нас и ниже возвращается с задания группа «илов» с истребителями сопровождения. Сзади них, через окна в облачности, выскакивают четыре «мессершмитта» и шестерка «фоккеров». Гитлеровцы устремляются за уходящими самолетами.

Ясно, истребители противника опоздали вовремя перехватить только что отработавшуюся группу и теперь пытаются ее догнать.

В наушниках раздаются голоса предупреждения об опасности. Хорошо, если противник не заметит нас, тогда без помех можем выполнить задание. О нет! Враг довольно зорок. Он замечает и, понимая, где сейчас главная цель, отказывается от преследования и тянется за облака. Значит, боя не избежать. Намерение фашистских истребителей понятно. Не имея преимущества в высоте, они сразу не рискнули вступить в бой. Теперь, уйдя за облака, выберут момент и сверху, через просветы, попытаются напасть. Обычная тактика — использование облаков для внезапной атаки.

— Истребители! Будьте внимательны! Шныряют «фоккеры», — в голосе ведущего группы штурмовиков слышатся тревожные нотки.

Майор Василяка спокойно отвечает:

— Видим!

А потом, поняв, что бой предстоит не из легких и не так просто будет прикрыть штурмовиков, предупреждает:

— Только не растягивайтесь. Переднюю пятерку защищайте своим огнем, а заднюю — прикроем. Будьте уверены!

Василяка с четверкой летит рядом со штурмовиками. Выше — пара старшего лейтенанта Вахлаева. Задача шестерки, состоящей из двух групп, простая: не допустить ни одного истребителя противника к «илам». Мы с Тимоновым находимся в третьей группе — группе свободного полета. Такого порядка для прикрытия штурмовиков — в три яруса — раньше не применяли. Летали двумя группами. Одна находилась выше. В ее задачу входило сковать боем истребителей противника. Если же ей сделать это не удавалось и враг прорывался ближе к «илам», то вступала в действие группа непосредственного прикрытия. Теперь есть еще третья группа. Как бы находясь в резерве, она вступает в бой последней и только в том случае, когда станет ясно, что две первые группы истребителей не в состоянии прикрыть штурмовиков. Для этого мы и идем на отшибе от всех, словно ничего общего и не имеем с прикрытием «илов».

Штурмовики, чувствуя близкую опасность, плотно сомкнулись. Стрелки в высоких кабинах, готовясь к отражению атак истребителей противника, вскинули пулеметы. Кажется, горбатые тела «ильюшиных», как это бывает с человеком, приготовившимся к прыжку, еще более ссутулились.

Все понимают обстановку и в молчаливом напряжении приготовились к бою. Нервы и мозг — на взводе. Главное сделано: возможный маневр фашистов разгадан. Теперь только зоркость и зоркость! Отнашей бдительности зависит успех боя.

Вот мы перешагнули передний край. Вражеская земля встретила нас сильным огнем мелкокалиберных зенитных пушек. Белые шарики разрывов затолпились вокруг «илов». Истребители сопровождения летят выше, и до них снаряды не достают, да и противник по ним не стреляет. Главная опасность для немцев — штурмовики.

Удачно миновав обстрел, «ильюшины» перешли в пикирование на укрытые артиллерийские батареи, мешающие продвижению наших войск. В это время стремительно выскочили из-за облаков «мессершмитты» и «фокке-вульфы». Четверка «мессов» сразу бросилась на пару Вахлаева, а «фоккеры» — на звено Василяки.

Враг рассчитывает на внезапность. Глядя, как сыплются фашисты, холодок сомнения вкрадывается в душу: а вдруг наши не успеют отвернуться от удара? Промаха не будет. На каждом немецком истребителе по три-четыре пушки да вдобавок еще и пулеметы.

Раньше всего снаряды настигнут пару Вахлаева. «Саня! Не просмотри!» Но и от четверки Василяки «фоккеры» тоже близко.

Мы с Тимоновым пока только наблюдаем. И вдруг «яки», точно автоматы, мгновенно раздвинулись в стороны. Фашисты на какую-то секунду замешкались и, проскочив вперед, поставили себя под огонь всей нашей шестерки. Враг тут же хочет исправить оплошность и горкой пытается снова уйти вверх. Но у «яков» тоже есть скорость для горки, а противник так близко. Небольшой доворот — и разноцветные струи прошили несколько машин. Пара Вахлаева сразу сбила «мессершмитта». От удачной очереди командира полка майора Василяки задымил «фоккер» и вышел из боя. Другой «фоккер», не рассчитав, наскочил на пушки «илов» и, как электрическая лампочка от перекала, лопнул, блеснув искрами огня и кусочками металла.

У нас самая выгодная позиция: находимся с Тимоновым в стороне и выше противника. Удачней момента для атаки не выберешь. Одно плохо: вся наша шестерка «яков» скована боем. А вдруг сейчас какой-нибудь истребитель противника подкрадется к штурмовикам? Кто отобьет? Только мы.

Внимательно слежу за обстановкой. Внизу подбирается к «илам» какая-то пара маленьких самолетов. Их темная зелено-желтая окраска сливается с фоном местности и сверху очень плохо видна. Наших истребителей там быть не должно. Значит, враг! Вот она, новая-то тактика! Для нашей пары эти два самолета — прекрасная мишень. К тому же и летят они, как всегда: ведомый почти в хвосте у ведущего. Такой строй ограничивает осмотрительность и мешает взаимной выручке. Атаковать их одновременно с Тимоновым? Не выйдет, пожалуй. Верхние истребители противника могут ринуться на помощь. Удобнее всего сбить обоих мне одному, а Коля пусть прикрывает. Для этого нападать нужно снизу — фашисты не заметят, ведь передний не видит, что делается сзади у ведомого. В этом и состоит недостаток подобного построения пары истребителей.

Плавно кладу самолет на крыло и отвесно проваливаюсь вниз. Скорость быстро растет, противник приближается. Нужно рассчитать так, чтобы при выводе из пикирования оказаться в хвосте у заднего самолета и ниже. Только при этом условии он не заметит меня, и я расстреляю его, а потом, используя скорость, моментально догоню ведущего.

Уверен, что если кто-либо и попытается заступиться за эту пару, то Тимонов прикроет меня.

Расчетливо вывожу самолет из пикирования. А земля? Противник летит очень низко, поэтому нужно выводить резче, а то не успею и врежусь в землю.

Сильнее тяну ручку на себя, и вот уже прямо передо мной тонкие, как бумага, крылья «мессершмитта» и тонкий фюзеляж. Постепенно они становятся все толще и толще. Пора!.. Струи огня прошили металл. Что с ним стало? Не вижу. «Як» перескакивает «месса». Впереди — ведущий. А вдруг ведомый немец не сбит? Ведь он теперь сзади и может полоснуть меня? Опасно. Передний вражеский истребитель доворачивается к замыкающим «ильюшиным». Штурмовики выше и не могут по нему вести огонь из турельных пулеметов. Секунда — и враг сделает свое дело. Только бы успеть! Если я и не добил ведомого фашиста, Николай должен прикончить его. А если нет? Может, верхние самолеты противника пришли на помощь? Тогда я буду сбит. Все эти тревожные мысли разом промелькнули в голове.

Фашист вот-вот начнет стрелять. Тороплюсь. Ловлю врага в прицел — еще далеко. Промахнусь. Зато отпугну. А вдруг нет? Гитлеровец не заметит моей трассы и собьет «ила». Дальность большая, поэтому тщательно целюсь. Нужно обязательно хоть одну пулю, хоть один снаряд да всадить в него. Даю длинную очередь. Недобитый враг рванулся вверх. Я рывком за ним. Противник рядом, мой «як» почти уперся в хвост «мессершмитта». Целиться уже незачем. Очередь в упор — и отскакиваю. Сзади — никого. Коля на своем посту — правее и выше. Вздох облегчения. Теперь можно и оценить, что произошло.

Верхние вражеские истребители скрываются за облако. Они, видимо, и не пытались помочь нижней паре. Фашистским пилотам чужд принцип товарищества: один за всех — все за одного. Сбитый парой Вахлаева самолет факелом горит в воздухе. Подбитый Василякой «фоккер», пуская полосы дыма, приближается к изрытой земле. В воздухе, где от меткой очереди нашего штурмовика разлетелся вражеский истребитель, стоит облако гари. «Месс», который остался сзади меня, уже плюхнулся в окопы. Атакованный мной второй фашистский истребитель опускает нос и падает сзади штурмовиков.

В небе снова спокойно. Воздушный бой стих.

Схватка длилась какую-то минуту. А сколько событий, сколько ожидания и напряжения!

«Мессеры» и «фоккеры» теперь только пугливо выглядывают из-за облаков, не осмеливаясь напасть на нас. Они понимают, что расчет на нашу невнимательность не удался. А когда стороны познают друг друга в боях, главным условием победы становятся воля и упорство в борьбе. Фашистам этого-то как раз сейчас и не достает.

Шестерка наших истребителей летит прежним порядком, точно и не было никакой потасовки. С Тимоновым мы снова уходим вверх и далеко в сторону. Вряд ли противник может сейчас подумать, что наша пара по замыслу летит в одной группе с шестеркой «яков» и штурмовиками. Зато нам, не связанным ни местом, ни определенной задачей, со стороны все видно. В нашем поле зрения и «ильюшины», и «яки», и земля. Вот вдогонку штурмовикам вьются белые шарики разрывов мелкокалиберной зенитной артиллерии. По вспышкам огня определяю, откуда она бьет. Ныряем вниз — и пушки замолкают.

— Сделаем еще заход! — протяжно и как-то торжественно командует ведущий «илов».

— Правильно! — слышен одобрительный голос Василяки…

Сколько раз приходилось подниматься в воздух, драться с противником, но все равно один бой не похож на другой, неповторим, всегда воспринимается по-разному.

Сегодняшние бои мне особенно дороги, от их результата испытываю счастливое удовлетворение. Сами не получили ни одной царапины, а уничтожили восемь вражеских самолетов. На мою долю пришлось три. И это в первый день после выздоровления!

Каждый понимает, что успехи — результат согласованных усилий и на земле, и в воздухе. Вот техник Мушкин с оружейницей Никитиной, забыв все на свете, вдохновенно готовят самолет к завтрашнему дню. Недалеко от стоянки трудятся колхозники, укладывая снопы в арбы, запряженные быками и коровами. Все с увлечением работают. И радостно сознавать, что в этом великом общем труде есть и твоя доля.

Майор Василяка встречает нас на КП улыбкой. Он впервые за время Курской битвы одержал ныне личную победу. И все сослуживцы радовались его успеху.

На фронте людей уважают не за красивые слова, не за чин, а за боевую активность. Только в бою проверяется военный человек, только в бою по-настоящему раскрывается его душа.


5
Радостные вести шли с фронтов. Под натиском наших войск враг отступал на Смоленском и Брянском направлениях. Центральный фронт 30 августа овладел городами Глухов, Рыльск и, вступив в пределы Северной Украины, 6 сентября с боями освободил Конотоп и вышел к Десне. Успешные действия северного соседа помогли и нашему Воронежскому фронту сломить на правом крыле упорное сопротивление противника. 2 сентября был освобожден областной центр Украины город Сумы. На левом крыле, взаимодействуя со Степным фронтом, наши войска все дальше оттесняли фашистов от Харькова. Юго-Западный и Южный фронты вели успешные бои за освобождение Донбасса и северного побережья Азовского моря.

Отступая, противник минировал и разрушал аэродромы. Восстановление их задерживалось, и мы, не имея возможности перелетать дальше на запад, уже второй день действовали на предельных радиусах. Штурмовики, как правило, теперь наносили удары по отходящим группировкам и, выполняя приказ командования — нигде не давать противнику закрепиться, порой далеко углублялись во вражеский тыл.

Сейчас нам тоже предстоит дальний маршрут. Вылет срочный, для удара по скоплению войск на переправе. Командир полка дает последние указания:

— В воздухе — ни одного лишнего движения. При нападении истребителей — только огрызаться и ни в коем случае не ввязываться в воздушные бои. Если же кому-либо не удастся избежать стычки, рассчитывайте приземлиться в Ахтырке. Там на всякий пожарный случай подготовлена небольшая площадка.

«Илы» уже начали выруливать на взлет, и это у нас вызывает нервозность. Майор Василяка, понимая наше состояние, успокаивает:

— Поспешность — враг авиации! — И показывает на штурмовиков. — Их три шестерки. На взлет и сбор им нужно минуть десять, а нам — минута. Вот «горбатые» соберутся, встанут на курс, и тогда будем запускать моторы. Догоним на маршруте. Нужно беречь каждую секунду.

Майор глядит на капитана Рогачева:

— А тебе, Василий Иванович, оставаться с парой на аэродроме и быть готовым помочь нам. В случае чего, взлетишь. Главное, прикрыть нас при посадке. А то немцы могут прихватить прямо над точкой, когда у нас уже не будет горючего.

— Понятно, Товарищ майор… Только над Ахтыркой мы пристроились к штурмовикам и заняли свои места в общем боевом порядке. Экономя горючее, ни один «як» не шелохнется. Восьмерка летит с «илами». Мы с Тимоновым, забравшись как можно выше, идем парой отдельно от всех и со стороны наблюдаем за обстановкой в воздухе и на земле.

Под нами — линия фронта. Обычно в такие моменты кругом рвутся снаряды. Сейчас — ни одного разрыва. Очевидно, вся зенитная артиллерия противника снялась с передовых позиций и откатывается в тыл. В воздухе тихо и спокойно.

А под нами, насколько хватает глаз, бушуют пожары. По мере удаления от фронта пожаров становится меньше. Зато какое оживление на дорогах! Враг, сжигая все на своем пути, спешит отойти на новые оборонительные рубежи. При приближении нашей группы шоссейные дороги, проселки моментально очищаются, будто по ним проносится гигантская невидимая метла. Люди, бросая машины, разбегаются. Тот, кто хоть раз испытал силу «илов», уже не захочет попасть под ливень огня «черной смерти», как их называли оккупанты.

Авиация — наиболее надежное из средств, способных помешать фашистским войскам организованно занять оборону на новых рубежах. С этой целью действуют и «илы», и бомбардировщики, привлекаются и истребители. Я вижу, как правее нас группа штурмовиков накрыла колонну танков и автомашин, на дороге, проходящей по болотистой местности. Огонь уже бушует на большом пространстве.

А вот впереди, на проселке, зазмеилась другая большая колонна вражеских войск: пехота и артиллерия. Подходящая цель. Но наши «ильюшины», выполняя приказ, забираются все глубже и глубже в тыл противника.

С каждой минутой растет беспокойство: хватит ли горючего на обратный путь? До цели осталось не больше двух минут летного времени. Однако как они ощутимы! Кажется, что длиннее их нет ничего на свете.

Воздушного противника пока не видно, и каждый из нас живет напряженным ожиданием. Чтобы разрядиться, вглядываюсь в даль. Там темной полоской кустарника обозначились берега речки. Штурмовики, чуть подвернувшись вправо, опускают носы. Значит, они уже видят цель. Огненные струи снарядов и пуль хлынули на кусты. Потом посыпались бомбы. В воздухе мгновенно вспыхнули разрывы зениток.

Проходим над самой рекой. Теперь внизу все видно. На восточном берегу редкий, с большими вырубками, лес кишит войсками: здесь и пехота, и артиллерия, и танки. От ливня металла все засверкало, забурлило взрывами и огнем. Понтонного моста через реку как не бывало. На противоположном крутом берегу желтеют свежие окопы, суетятся люди, снуют машины. Противник окапывается. Огонь «илов» и тут настиг врага. Река и кустарник окутались дымом и пылью.

Резкий голос Тимонова, раздавшись в наушниках, прервал наблюдения:

— Левее и ниже «мессеры»!

Пара «худых», оставляя белые струйки, на полной скорости сближалась с восьмеркой «яков». Гитлеровцы, понеся за последние дни большие потери в воздухе, стали летать преимущественно мелкими группами и действовать как «свободные охотники». Накал воздушных боев резко упал. Вот и сейчас появились только «охотники», тактика которых нам давно известна.

Мы с Тимоновым прикрываемся солнцем. Враг, конечно, нас не видит.

Небольшой доворот — и пара противника перед нами и ниже. Мы «огрызнулись», как говорил Василяка, — и еще два фашиста нашли себе могилу на украинской земле.

«Илы» без всяких помех сделали свое дело и спокойно пошли домой.

Сзади долго еще виднелся бушующий огонь, облака дыма и пыли. А навстречу шли все новые группы штурмовиков и бомбардировщиков. Приказ командования — нигде не давать врагу закрепляться — летчики выполняли успешно.


6
Наконец получено указание перебазироваться. Командир дивизии собрал летчиков. Все сели на землю. Николай Семенович Герасимов с необычайным для него волнением делится своими мыслями:

— Понимаете, впереди Днепр! Днепр впереди!.. Бои за Киев! Фашисты отступают. Мы должны бить и гнать врага безостановочно. Никакие «Восточные валы», никакие «неприступные» укрепления не спасут оккупантов от разгрома. Теперь недалек уж день, когда форсируем Днепр. Вся болтовня гитлеровцев, что мы не можем наступать летом, лопнула, как мыльный пузырь. Да мы и никогда не сомневались в своих силах. Разве летом сорок первого года, когда началась война, мы не думали о наступлении? — Полковник разочарованно махнул рукой. — Только не получилось… А что мы не умели воевать? — Герасимов обратился ко мне: — Помнишь Халхин-Гол и нашу довоенную выучку?

Как не помнить! Передо мной одна за другой вставали памятные картины успешных воздушных сражений с японцами, этапы развития тактики истребительной авиации.

На Халхин-Голе, как правило, все воздушные бои начинались в сомкнутых строях. После первой же атаки стройные ряды дробились, завязывались схватки между одиночными самолетами и максимум — парами и тройками. По плотности истребителей в небольших пространствах неба они превосходили воздушные бои Великой Отечественной войны. В Монголии случалось так, что в одной воздушной карусели с обеих сторон участвовало 300—500 и более истребителей. На заключительном этапе воздушных боев широко началось эшелонирование групп по вертикали. Умело взаимодействовали по высотам между собой И-16 и И-153 («чайки»). В построении боевых порядков расстояние между самолетами значительно увеличилось. Значит, уже на Халхин-Голе вертикальный маневр входил в практику.

Фактически, боевые действия в Монголии заложили основы эшелонирования боевых порядков и неплотных строев, что и было закреплено в уставе истребительной авиации 1940 года.

И все же в первый период Великой Отечественной войны мы не смогли развить опыт Халхин-Гола и применить вертикальный маневр, узаконить пару и широко разомкнутые строи. Главная причина, конечно, не в том, что на истребителях не было радио или сами мы недооценивали значения вертикального маневра. Неудачное начало войны — вот главная причина.

Немецко-фашистская авиация, благодаря внезапному нападению, в первый же день войны уничтожила и вывела из строя основную массу наших истребителей на аэродромах приграничных военных округов. Гитлеровцам сразу же удалось вырвать у нас инициативу и надолго установить господство в воздухе. Это поставило авиацию в очень тяжелые условия, и мы вынуждены были только обороняться.

Развитие не только вертикального маневра, но и совершенствование организационных форм управления шло медленно. Истребители, находясь в воздухе, с земли не управлялись. Оборона сковала боевые порядки. Летчики жались друг к другу, считая локтевую связь с товарищами лучшей защитой.

В битве под Москвой наша истребительная авиация впервые начала решительные наступательные действия. В ходе сражения на Волге стало налаживаться управление с земли по радио, впервые были созданы авиационные командные пункты непосредственно на поле боя, укрепилась пара, широко применялось эшелонирование боевых порядков.

Весенние воздушные бои на Кубани в 1943 году, внедрение в управление радио, появление новых самолетов — все это явилось завершением нашей организационной перестройки. И только в Курской битве, когда мы получили новые самолеты и учли весь предшествовавший опыт, летчики сумели применить такие формы борьбы, которые вполне отвечали современным условиям воздушного боя. Плотные и неэшелонированные порядки остались далеко позади. Освоение и дальнейшее совершенствование вертикального маневра дало возможность правильно использовать все превосходные летно-тактические качества наших истребителей. Теперь наша тактика стала более совершенной, чем у врага…[2]

— Мы сбили спесь с гитлеровцев, — нарушил мои раздумья командир дивизии. — Оккупант пошел уже не тот. Если раньше пленные кричали: «Хайль Гитлер!», то сейчас они вопят «капут».

Полковник на какое-то мгновение замолчал. На раскрасневшемся полном лице появилась внушительная командирская строгость. Убрав выбившиеся из-под фуражки волосы, он твердым голосом предупредил:

— Но учтите: враг еще силен. Силен и в военных делах и в экономике. Нельзя забывать: на него работает почти вся Европа. А мы пока, фактически, сражаемся одни. Американцы и англичане про второй фронт только болтают.

Николай Семенович не любил длинных речей. Рубанув рукой воздух, он заключил:

— Теперь хозяевами неба прочно стали мы. Господство в воздухе на нашей стороне. Понятно?!

— Понятно… — хором ответили летчики.

— Ну, раз так, — Герасимов окинул всех прощальным взглядом, — перелетайте на новый аэродром. А чтобы ваш полк еще лучше дрался, там получите и летчиков и самолеты.

Спустя несколько минут на аэродроме установилась необычная тишина. В ней чувствовалось что-то торжественное. Люди словно застыли в напряженном ожидании. Вот-вот в небо взовьются ракеты — сигнал к запуску моторов.

Перед нами раскинулось знакомое до каждой царапины летное поле с пожелтевшей травой. За аэродромом вереницей тянулись домики Большой Писаревки.

Кругом убранные поля. Далеко расстилалась степь, сливаясь с дымчатым горизонтом. Расставание с обжитым местом наполняло душу легкой грустью.

Да, с Большой Писаревкой нас крепко связала война. За месяц жестоких боев мы испытали здесь и горе и радость, победы и неудачи, уничтожили 55 фашистских самолетов. Летчикам Емельяну Чернышеву, Алексею Карнаухову, Игорю Романову, Леониду Хрущеву, Борису Ширяеву и Радигеру, взлетевшим с этого аэродрома, уже никогда не суждено подняться в воздух. Мы не забудем эти места, политые кровью друзей!

Тишину разорвал выстрел. Два зеленых шарика взвились в воздух. Аэродром ожил. Металлический шум моторов огласил окрестности. Первым вырулил на взлет командир полка. Через две минуты двенадцать самолетов взяли курс на запад.

Прощай, Большая Писаревка! Нас зовет к себе Днепр. Нас ждет и торопит к себе Правобережная Украина.


1960—62 гг.

Список иллюстраций

Арсений Васильевич ВОРОЖЕЙКИН


И. Ф. Осмаков


А. Е. Кирсанова


Т. С Плясун


А. И. Выборнов


Н. В. Худяков


С. И. Лазарев после успешного воздушного боя


И. Е. Моря


Герой Советского Союза Н. С. Герасимов


Е. Г. Чернышев


М. И. Сачков


Н. А. Тимонов


А. А. Вахлаев


В. И. Рогачев

Примечания

1

Ныне Волгоград.

(обратно)

2

Недобитые фашистские генералы и западно-германские историки доказывали да и теперь еще доказывают, что немецкая авиация на советско-германском фронте всю войну была хозяином положения и только под конец, вследствие ошибок Гитлера, утратила свое превосходство. Например, генерал-фельдмаршал в отставке Кессельринг пишет: «Первый сокрушительный удар по русской авиации способствовал тому, что она смогла оправиться только к концу войны?». А ведь кому, как не Кессельрингу, известно, что в Курской битве немецкая авиация, потерявшая около 4000 самолетов, окончательно утратила господство в воздухе и больше уже никогда не смогла восстановить его. Наши потери в этой операции были в два с лишним раза меньше. — (Прим. авт.).

(обратно)

Оглавление

  • Под покровом ночи
  • У границы
  • На Калининском фронте
  • В тылу
  • И снова в бой
  • Осторожность — не порок-ли?
  • Когда бессилен летчик…
  • Покоя нет и в тишине
  • Впереди — Днепр
  • Список иллюстраций
  • *** Примечания ***