Парень, который женился на дочке Мэксилла [Уорд Мур] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Уорд Мур Парень, который женился на дочке Мэксилла

Недельки через две Нэн начала его чуточку понимать. Нэн была третья по старшинству дочка Мэксилла. В Хенритоне ее прозвали дикаркой — и не забыли, что то же прозвище носила когда-то Глэдис, а после — Мюриэл. Глэдис теперь в «Восточной звезде» устроилась, а Мюриэл вышла замуж за хенритонского торговца мебелью и скобяными товарами — Мюриэл, мать самых славных двойняшек во всем графстве Эвартс. Зато Нэн прозвали так с большим основанием.

Всякий знает, что Мэксилл купил участок старого Джеймсона — восемьдесят негоднейших акров, которые хоть какого фермера могли вывести из себя, через год после того, как Эл Кулидж стал президентом. Он их купил, потому что ему — то есть Малькольму Мэксиллу, а не мистеру Кулиджу — понадобился особенный какой-то участок, чтоб покой был. Конечно, вполне можно было ожидать, что его шестеро детей, все девчонки, одичают в такой глуши. В Хенритоне и во всем графстве Эвартс не очень-то придерживались сухого закона и не слишком восхищались Эндрю Уолстедом. Но одно дело — покупать полпинту от случая к случаю (самые здравомыслящие мужчины называли это оскорблением стыдливости), а совсем другое — поощрять торговлю самогоном и бутлегерство.

Конечно, самогон теперь в прошлом. Уже два года нет сухого закона, а люди все удивляются, как это Мэксилл намерен прокормить семью на таком негодном участке, не греша против морали. Но ведь столько раз Нэн у всех на глазах проносилась в машинах разных марок — и с разными мальчишками, да и один господь знает, сколько раз она проделывала это без свидетелей. Ей-богу, комментировал Хенритон, не говоря о графстве Эвартс, может быть, следовало бы довести это до сведения Комитета по делам несовершеннолетних: ведь Нэн пока еще совершеннолетия не достигла. Кроме того, взгляд у нее был дерзкий и угрюмый, дерзкий и вызывающий, и похоже было, что нужно держать ее в ежовых рукавицах.

Никто и не думал лезть к ее отцу. Все знали, что у него всегда наготове заряженное ружье (и насчет Мюриэл сплетни ходили, да мало ли о чем болтают, ведь у нее такие славные ребятишки!) и что он выставил со своего участка не одного любопытного. Население Хенритона старалось заниматься собственными делами — а их в годы депрессии было множество. Так что разговоры о том, чтобы обратиться в комитет, остались разговорами. Все же из-за них Нэн Мэксилл еще больше сторонилась людей и становилась еще более дикой.

Он (то есть этот парень, другого имени для него у них долго не было; все Мэксиллы понимали, о ком речь, когда употребляли это местоимение) — он был обнаружен Джози на пастбище, которое и пастбищем-то долгие годы не было, а представляло собой просто холмистое и бугристое пространство, поросшее сорняками и непокорными кустами. Джози была застенчивая одиннадцатилетняя девчонка. Родимое пятно на левой стороне лица стало для нее истинным бедствием, и она начала прятаться от незнакомых уже с семилетнего возраста и никогда не было у нее желания эту привычку нарушать.

А вот от него она не спряталась: любопытство, долго загоняемое внутрь, подавленное жадным интересом посторонних к ее физическому недостатку, пробудилось, когда она увидела его. Когда, как все после говорили, он не отличался особенной внешностью. Одет он был странно, но в Хенритоне видели ребят из Спокейна и Сан-Франциско, одетых еще более странно. Да еще цвет лица у него был какой-то необычный — светилось у него лицо, что ли, и в то же время оно было утонченным. Было оно полной противоположностью и лицам фермеров, приезжающим в столицу, и лицам тех людей, что целыми днями прячутся в тени учреждений и контор, чтобы заработать свои доллары.

— Вы кто? — спросила Джози. — Папа не любит, чтобы тут всякие слонялись. Вас как зовут? Может, вы бы лучше ушли — у него ведь ружье есть, и, честное слово, стрелять он умеет. А что это вы такое нацепили? Будто ваша кожа, только голубая. Не похоже, что сшито. Я ведь и сама шить умею. Мне легче — никогда, наверно, в правонарушители не попаду. Вы что, глухонемой, а, мистер? А вот в Хенритоне есть один, так он глухой, немой, да еще и слепой. Карандаши продает, и люди бросают пенсы и никели прямо ему в шляпу. Говорите же, что это вы молчите? Ну, папаша вас, конечно, выгонит, если поймает. Как вы смешно напеваете — точно жужжите! А свистеть умеете? Одна песенка — она в школе на пластинке есть, так я могу ее всю насвистеть. Называется «Война шмелей». Хотите послушать? Вроде бы вот так… Эй, что за несчастный вид? Наверно, вы просто музыку не любите? Это плохо. А я-то думала — ваша мелодия так приятно звучит, даже если вам мой свист не нравится, музыку-то вы должны любить. Мы все, Мэксиллы, ее любим. Мой папаша на скрипке лучше всех играет.

Позже она рассказала Нэн (та возилась с ней больше остальных), что он вроде не просто не понимал, точно мексиканец или еще кто, но так себя вел, словно вовсе не слышит. Он приблизился, все еще напевая, хотя уже другую песенку — если это можно было так назвать; его мычание напоминало больше обрывки разных незнакомых мелодий. С большой нежностью он прикоснулся руками к ее лицу, она почти и не заметила. Прикосновение было ей приятно.

Он пошел с нею к дому — казалось, что это нормально и правильно, рука его легко лежала у нее на плече.

— Он не говорит, — объяснила она Нэн, — даже не свистит и не поет. Только мычать умеет — представляешь, на папашу бы наткнулся? Наверно, он голоден.

— Что у тебя с лицом? — начала Нэн, тут же проглотила слова и перевела взгляд с девочки на него. Она была не в духе и нахмурилась, собираясь спросить, что ему нужно, — или резко приказать ему уйти.

— Иди умойся, — велела она Джози и не отрываясь следила, как та послушно взяла эмалированный кувшин и наполнила его водой. Мускулы на лице Нэн расслабились.

— Войдите, — предложила она ему. — У меня как раз яблочный пирог поспел.

Он все стоял, мыча, не двигаясь, приятно улыбаясь. Она невольно улыбнулась в ответ, хотя и была не в духе и все еще не оправилась от шока, в который пришла, когда увидела лицо Джози. Она затруднилась определить его возраст, не похоже было, чтобы он уже брился, но это не было лицо юноши, а во взгляде виднелась уверенность зрелого человека. Странный цвет его лица привел ее в недоумение — оно было светлым; слово «прекрасный» отсутствовало в ее лексиконе. Но она находила, что этот цвет хорошо гармонирует с его светлыми волосами.

— Проходите же, — повторила она. — Пирог еще горячий.

Он окинул взглядом девушку, кухню, необозримые акры земли, видневшиеся в окне за ее спиной. Можно было подумать, что никогда прежде он не видел такого обычного зрелища. Она тронула его за рукав — и от этого прикосновения мурашки пробежали у нее по пальцам, она словно ощутила нечто живое вместо мертвой материи, будто нащупала шелк там, где видела хлопок, дотронулась до металла, предвкушая дерево, — но все же взяла его за рукав и потащила через порог. Он не упирался, но не спешил проходить, вроде не по себе ему было. И вел он себя как-то странно, будто не знал, что на стуле сидят, а ложкой отделяют хрустящую корочку и выковыривают сочную липкую начинку, которая будет капать с этой ложки; он не знал даже, что пирог надо положить в рот, ощутить его вкус, прожевать, проглотить, съесть. В голову ей пришла ужасная догадка, что перед нею душевнобольной, но она тут же погасила эту мысль, глядя на него, такого недвусмысленно целостного и неуязвимого. Все же…

Тут прибежала Джози:

— Нэн, Нэн! Я в зеркало глянула. Погляди-ка на меня! Погляди на мое лицо!

Нэн кивнула, проглотила еще кусочек, быстро скосив глаза на этого типа, потом отвела взгляд:

— Наверно, последнее лекарство помогло. Или ты просто выросла, детка.

— Это… это пятно! Оно побледнело. Будто растаяло!

Родимое пятно, ярко-пурпурное, точно Джози всегда сердится, теперь уменьшилось и побледнело, кожа вокруг сделалась чистой и слегка вибрировала. Нэн удивленно дотронулась пальцем до чистой щеки, наклонилась, чтобы поцеловать сестру:

— Я так рада!

Он сидел, все еще мыча свой мотив. Как глупо, подумала Нэн. У нее поднялось настроение.

— Ну же, — таким тоном обращаются к идиотам или к иностранцам. — Ешьте-ка. Смотрите! Вот так. Ешьте же!

Он послушно положил в рот протянутую ею ложку с пирогом. Ей стало легче, когда он нормально с ней справился, а то она уже испугалась, как бы не пришлось кормить его с ложечки. Ну, хотя бы не надо обращаться с ним как с малым ребенком. Какую-то долю секунды она поколебалась, прежде чем налить ему стакан молока — она не вправе была это делать. Она, как и все Мэксиллы, скупой не была, все их несчастья как раз происходили от излишней щедрости, — но корова плохо доилась, не так-то легко было с ней управиться, а молоко необходимо детям, не говоря о масле. Нэн и так старалась стряпать на свином сале. Но ведь стыдно скупердяйничать…

Он поднес стакан к губам — очевидно, пить ему было приятнее, чем есть, — и отхлебнул глоток, но тут же поперхнулся и выплюнул. Нэн пришла в ярость: и добро зря перевела, и он себя вести не умеет. Но вот она впервые обратила внимание на его руки. На вид они были сильными и вроде бы длиннее, чем положено. На каждой по четыре пальца, расположенных далеко друг от друга. И ни малейших признаков врожденного уродства или ампутации. Просто вместо десяти восемь пальцев. Нэн Мэксилл была девушка добросердечная. Ни разу в жизни она не утопила котенка и не поймала мышь в мышеловку.

— Ох, бедняжка! — воскликнула она.

Конечно, ему надо остаться, и придется как-то надуть отца, чтобы он позволил. Простое приличие, в противоположность обычаям Мэксиллов, требовало гостеприимства. Если дать ему уйти, неудовлетворенное любопытство годами будет мучить ее. Он, со своей стороны, вовсе не проявлял готовности уходить, продолжая с интересом разглядывать предметы и людей. Его мычание не было монотонным или назойливым. Хотя оно и не напоминало никакой знакомой музыки, оно звучало приятно, и она даже попробовала вторить ему. Обнаружилось, что доступность мелодии обманчива — воспроизвести ее оказалось трудно, почти невозможно. Его реакцией было радостное изумление. Он еще попел, потом попела она. Он снова радостно замычал. Короче, в мэксилловской кухне эхом начал отдаваться странный неземной дуэт. Затем — по крайней мере, Нэн так показалось — он стал требовать от нее гораздо больше, чем она могла выполнить. Голос его воспарил в такие высоты, что Нэн не могла за ним угнаться. Она умолкла, он тоже — после интервала, который мог означать вопрос.

Малькольм Мэксилл пришел домой не в духе. Всю зиму и примерно один летний месяц он работал у своего зятя. Естественное раздражение от сознания столь унизительной роли не становилось меньше от того, что торговец скобяными товарами и мебелью льстиво утверждал, будто занимается семейной благотворительностью: кто же еще в графстве Эвартс взял бы на работу бывшего бутлегера? Мэксилл ждал того дня, когда сможет продать ферму: она не была заложена, так как при его прежних занятиях он считал неудобным посвящать в свои дела банкиров. Он мечтал продать ферму и снова завести дело. Но в такие времена даже хорошую ферму продать трудно, а уж на эти пятьдесят акров и вовсе не было спроса. Но хотя покупателя вроде бы и не предвиделось, Мэксилл, желая произвести на такового впечатление, что участок перспективный, — не потому, что надеялся на выгоду, — держал корову, несколько свиней и цыплят; и каждую весну засеивал акров двадцать, никогда не окупая работу урожаем; и с отвращением глядел на запущенный сад, который годился разве что на дрова — да и то не оправдались бы расходы по вырубке.

Он враждебно уставился на этого типа.

— Вам что здесь надо?

Незнакомец замычал свою мелодию. Нэн и Джози одновременно пустились в объяснения, Джесси и Дженет просили:

— Ну, папа, пожалуйста!

— Ладно, ладно, — проворчал отец. — Пусть себе останется на день-два, если уж вам всем так приспичило. Полагаю, он хотя бы отработает свою кормежку. Может, несколько старых яблонь срубит. Доить умеешь? — спросил он этого типа. — Ох ты, я и забыл, он ведь дурачок. Ладно, пошли, сейчас увидим, что умеешь, а что нет.

Девчонки побежали за ним. Нэн несла подойник и тактично вела незнакомца. Шерри, корова, чаще была отвязана, чем привязана: она по всей ферме ходила, кроме засеянного пшеницей поля и чахлого огородика. Летом ее не запирали в сарай, а доили везде, где удавалось ее поймать. Порода была полуджерси и полу-неизвестно что, но слишком уж давно она в последний раз телилась, а соседские быки не оправдывали плату за племя, причем их владельцы отказывались возвращать деньги всякий раз, когда она вновь оставалась яловой.

Мэксилл подставил подойник под вымя Шерри.

— Давай, — настаивал он, — поглядим, как ты ее выдоишь.

Парень стоял себе и поглядывал, все напевая.

— Так я и знал. Доить он не умеет.

Мэксилл нехотя присел на корточки, небрежно провел рукой по покачивающимся соскам и начал доить. Кап-кап-кап — звенело в подойнике. Парень протянул четырехпалую руку и похлопал корову по боку. Может, конечно, он и был горожанин, но животных не боялся. Шерри-то не была ни злая, ни упрямая, едва ли она когда-нибудь переворачивала подойник или всерьез хлестала хвостом по глазам того, кто доил ее. Все же требовался известный подход, чтобы приблизиться к ней с левой стороны и дотронуться до вымени, из которого Мэксилл — кап-кап-кап — выдаивал вечернее молоко. Нэн знала, что ее отец никакой не фермер, что настоящий фермер стал бы доить Шерри только раз в день; и только по слухам ему было известно, сколько времени варить ей пойло — он и химиком не был. Он следовал правилам.

— Ах ты, черт! — воскликнул Мэксилл, который редко ругался при детях. — Это же больше, чем она за последнее время давала, а я еще не все выдоил.

Внезапная щедрость коровы улучшила ему настроение, он даже не рассердился, что свиньи плещутся в луже, и не разозлился, когда этот парень бесцеремонно наблюдал, как хозяин кормит свиней (обычно это делали девчонки; Мэксилл только для виду за это взялся, чтобы этот тип вообразил, будто домашней работе придается важное значение). Мэксилл с большим аппетитом съел все, что приготовила Нэн, радостно отметив, что дурачок обойдется дешево: он не дотрагивался ни до масла, ни до молока, ни до мяса, потребляя только овощи, хлеб и воду.

По причине своей веселости Мэксилл решил настроить скрипку — только Джози и Нэн заметили при этом страдания незнакомца — и сыграть «Бирмингамскую темницу», «Прекрасную куколку» и «Дарданеллы». Мэксилл играл по слуху и презирал тех, кто вынужден разбирать ноты. Джези насвистывала в такт (предварительно попросив взглядом прощения у незнакомца), Джесси играла на губах, Дженет аккомпанировала при помощи гребенки и туалетной бумаги.

— Похоже, — пробурчал Мэксилл, — что он своим мычанием может вести мелодию. Попробуем? — Он протянул парню скрипку.

Парень посмотрел на скрипку так, будто та взорваться могла. Живо сунул ее на стол и отпрянул от нее. Нэн опечалилась при таком явном признаке душевной болезни. Джесси и Дженет захихикали. Малькольм Мэксилл покрутил пальцем у виска, даже Джози сочувственно улыбнулась. Потом скрипка начала играть. Не на самом деле играть, потому что смычок неподвижно лежал рядом, а струны не вибрировали, но музыка шла через эфы — сначала неуверенно, потом с нарастающей силой. Музыка напоминала мычание этого парня, только была бесконечно сложнее и трогательнее…

* * *
На следующее утро Мэксилл повел этого парня в сад, следом увязались девчонки. Не хотелось им пропустить еще чудо, хотя теперь, когда было время все обдумать, Мэксиллы не были уверены, что на самом деле слышали скрипку, а если и слышали, то это, наверно, был какой-нибудь легко объяснимый фокус или иллюзия. Все же, раз он мог заставить ее играть, не прикасаясь к ней, возможно, он нечто в таком духе может проделать и с топором.

Мэксилл ударил по отмершей ветке. Топор отскочил от дерева. Дерево не выглядело больным или гнилым, просто оно было старым и запущенным. Большинство веток засохло, но сок бродил в стволе. Это было очевидно, потому что из него торчало несколько молодых ветвей, а на них висели плоды и возле верхушки зеленели новые побеги. Но стоило описать это дерево, как и остальной сад.

Топор замахнулся снова и снова. Ветка отделилась. Мэксилл кивнул и вручил топор этому парню. Парень замычал, глянул на Мэксилла, на топор. Бросил инструмент и шагнул прямо к дереву, потрагивая пальцами грубую мозолистую кору, обнажения корней, покрытые наростами, листья и побеги над головой. Нэн готова была увидеть, как дерево само разделится на поленья, аккуратно расколотые и сложенные. Однако ничего не случилось. Абсолютно ничего.

— Так! Не умеет дурачок ни доить корову, не следить за поросятами, ни цыплят кормить, ни деревья рубить. Нечего его и кормить, не оправдает себя. Напевать только умеет и фокусы показывать.

— Мы сегодня сделаем всю работу по дому, — тактично предложила Нэн.

То есть они и так эту работу делали почти каждое утро и каждый вечер тоже, но считалось, будто отец делает всю мужскую работу, а им остаются только легкие обязанности. Заботливые девчонки — так они его репутацию спасали.

Не могла Нэн поверить, что этот парень безнадежно ненормален. Со своими восемью пальцами он управлялся не хуже, чем любой другой с десятью, даже вроде бы еще лучше. Он не стал кормить свиней, зато ловко собирал яйца, доставал их прямехонько из-под кур и при этом ничуть не тревожа несушек. Он не умел доить, зато стоял возле Шерри, пока это делала Нэн. Удои все повышались. Теперь корова дала гораздо больше, чем вчера утром. После окончания работ он снова пошел в сад — без топора. Нэн послала Джози поглядеть, что он там делает.

— К каждому дереву подходит, — доложила Джози, — просто смотрит на них и трогает. Ничего стоящего не делает. И знаешь что? Он ест траву и сорняки.

— Ты хочешь сказать — он их жует?

— Да нет же. Он их ест. По правде. Горстями. И еще он дотронулся… ну, до этой штуки у меня на лице. Я сразу побежала поглядеть в зеркало, ее почти не видать — если держаться в тени.

— Я рада, что пятно проходит, — сказала Нэн. — Только не расстраивайся, если оно снова появится. Не о чем тужить. А я уверена — ничего не изменилось, когда он дотронулся. Просто совпадение.

Целых три дня парень бродил по саду, слоняясь возле старых деревьев. На третий день Шерри давала уже три галлона молока, яиц собирали много больше, чем обычно в это время года, а родимое пятно Джози практически исчезло и не было заметно даже при ярком солнечном свете. Малькольм Мэксилл ворчал, что от этого типа никакой пользы. Но ни разу напрямик не велел ему уходить, так что все было в порядке.

Когда с садом было покончено (девчонки бегали и по одной, и все вместе поглядеть, что он там делает, но возвращались, так ничего и не поняв), он принялся за поле. Мэксилл засеял его позже, и не только из-за отсутствия хозяйственного энтузиазма, но и по той причине, что не владел ни трактором, ни плугом. Ему пришлось ждать, пока все те, у кого он мог их одолжить, закончат сев у себя. Почва была сухая, семена долго намокали и проросли слишком поздно. Когда же нежные серо-зеленые пучки пробуравили твердую землю, их опалили и покоробили жаркие лучи. Соседские поля уже поросли бледными кисточками, а карликовые ряды всходов Мэксилла только-только начали выпускать колоски.

С зерном парень еще больше возился, чем с садом. К тому времени Нэн поняла, что его мычание было вовсе не пением, а способом говорить. Это было немного досадно, потому что делало его еще более чужим. Будь он итальянцем или португальцем, она могла бы изучить его язык. Будь он китайцем, она могла бы усвоить, как едят палочками. Но человек, который объясняется нотами вместо слов, станет проблемой для любой девушки.

Все-таки недели через две она начала его немного понимать. Они уже получали четыре галлона молока от коровы, яиц было больше, чем обычно весной, а у Джози стал свежий цвет лица, как у ребенка. Мэксилл притащил приемник, который кто-то продал ему в лавке зятя, и они развлекались, ловя разные далекие станции. Когда подходил этот парень, то, если они ничего не слушали, приемник наигрывал музыку, похожую на ту, что играла скрипка в первый вечер. Теперь они к ней привыкли, она не казалась им странной, или, по выражению Малькольма Мэксилла, длиннобородой. Она помогала им чувствовать себя лучше, сильнее, добрее, больше любить друг друга. Нэн поняла… что именно? Что он иной, чем другие люди, рожденные в местах с известными названиями, говорящие обычным языком, поступающие привычно? Все это она и так знала. Он объяснил ей мычанием, откуда явился и каким образом, но это не стало ей доступнее и понятней, чем раньше. Иная планета, иная звезда, иная галактика — что были эти понятия для Нэн Мэксилл, педагогической загадки хенритонской средней школы, которая на уроках естествознания читала романы? Его имя, насколько она могла переосмыслить мычание и членораздельные звуки, было Эш. Не все ли равно, родился ли он на Альфе Центавра, на Марсе или на безымянной планете, на расстоянии в биллионы световых лет от Земли?

Он скромно сознавал свое несовершенство. Он не умел делать ничего, в чем его соотечественники были так искусны. Не по нему были абстрактные проблемы, неподвластные электронным мозгам, философские размышления, приводящие либо к озарению, либо к помешательству, изобретение новых средств созидания или изменения природы материи. Он ощущал себя этаким атавизмом, существом, неспособным идти в ногу с прогрессом своей цивилизации, — сердцем она почувствовала то, чего не мог постичь ее разум. В мире развитой науки, синтетической пищи и телевидения, окончательно отошедшем от естественных природных процессов, он был рожден фермером. Он умел заставить все мощно разрастаться — в той цивилизации этот талант больше не приносил пользы. Он умел бороться с болезнями, а его раса выработала генетический иммунитет, предотвращающий любое нездоровье. Некогда его соотечественники нуждались в подобной одаренности. Теперь они переросли эту потребность на миллионы поколений вперед.

Он не огорошил Нэн своим мощным даром. Только когда он овладел словами, а она стала слышать разницу между его мелодиями, они начали понимать друг друга. Даже когда он в совершенстве овладел ее языком, а она неуклюже объяснялась его способом, оставалось много такого, что ей было недоступно. Он снова и снова терпеливо объяснял ей, каким образом можно управлять звуками, не дотрагиваясь до инструмента, как он проделывал со скрипкой и приемником, но она не понимала. А объяснения того, что он проделал с лицом Джози, с таким же успехом могли быть сделаны на санскрите. Еще труднее было понять, в чем Эш хуже своих соотечественников. Его мычание, любая его мелодия, такая обманчивая и эфемерная для Нэн, была всего-навсего диссонансом, детским лепетом, шепелявой речью заики, просто-напросто абсурдом. Космические корабли Нэн еще могла вообразить себе, но ей немыслимо было представить мгновенное перемещение живой материи, оставшейся при этом невредимой, на расстояние миллионов парсеков.

Пока они обучали друг друга, поспела пшеница. Ни зернышка в поле не пришлось выгребать из земли, ничего не осталось на съедение плесени. Некогда захудалые снопики гордо возвышались, зерна грациозно пригибали к земле широкие листья, под листьями на каждом стволе виднелись два колоса, которые они защищали. И какие же это были колосья! Вдвое длиннее и толще всех, которые когда-либо вырастали в графстве Эвартс на памяти старожилов, полные отличных зерен, расположенные возле закругленной верхушки; ни один рядок не тронули ни черви, ни засуха. Приехал местный агроном, до которого дошли странные слухи. Часами он ходил по полю, качая головой, бормоча про себя, время от времени щипал себя. Мэксилл продал зерно по цене, в которую сам не мог поверить, даже держа чек в руке. Поспели и фрукты в саду. Когда появился Эш, деревья живо пустили свежие ветки. Молодая листва прикрыла возрастные шрамы. Отмершие ветви, зазубренные и обнаженные, протянули кверху бесплодные, но живые побеги. Под буйной листвой девчонки обнаружили плоды.

Эш опоздал помочь вишням, абрикосам, сливам, ранним персикам, хотя эти деревья обновленно зацвели, обещая обилие на будущий год. Но яблоки, груши и зимние персики были еще поразительнее пшеницы. Их было не так много, невозможно уже было прибавить цветов и опылить их, превратив в плоды, — но они были огромны. Яблоки величиной с дыни, груши — вдвое больше обычных, персики крупнее нормы. (Мэксилл представил образцы на сельскохозяйственную выставку местной ярмарки и сгреб все первые призы). Все подозревали, что эти огромные плоды должны быть водянистыми, безвкусными, скоропортящимися. Но из них так и струился сок, если надкусить, внутренность была плотной и упругой, всю зиму они сохраняли свежесть и вкус.

Нэн Мэксилл сознавала, что перед ней проблема. Эш был поистине подарком для жителей земного шара. Все могли бы поучиться у него и извлечь выгоду из этих знаний. Ученые могли бы разобраться в том, чего они сами не в состоянии постигнуть. Надо только сделать соответствующие выводы из обрывочных намеков Эша. Он мог бы так подхлестнуть технический прогресс, что XV и XIX века казались бы застоем. Музыковеды и филологи сделали бы удивительные открытия. Больше всего выиграли бы фермеры. Он бы мог превратить мертвые пески в обширные целинные территории и обильные источники продуктов питания. Можно было бы предотвратить многие войны если не все. Было бы просто нечестно по отношению к человечеству скрывать Эша на ферме в графстве Эвартс. Что могла бы она этому противопоставить? Процветание Мэксиллов? Свою растущую привязанность к Эшу? Боязнь, что отец продаст ферму (теперь-то это будет легко!), а потом живо потратит денежки и нужда станет еще сильнее обычного? Она была бы совсем дурочкой, если бы ни о чем этом не подумала. Но все эти соображения вытесняла одна-единственная картина: Эша мучают, Эша допрашивают вежливые и недоверчивые люди.

Они бы не поверили ни одному ее слову. Они бы нашли убедительнейшие причины, чтобы отрицать существование пшеницы, плодов, скрипки, до которой никто не дотрагивался. Они бы подвергли его психологическим тестам: интеллект, координация, память, физические нагрузки, всевозможные уколы и осмотры. Где родились, как ваше полное имя, где ваши отец и мать? Они были бы недоверчивыми, но такими вежливыми, мягкими, настойчивыми: да-да, конечно, мы понимаем, но попытайтесь вспомнить, мистер… Э… Э… Эш. Попробуйте-ка вспомнить детство… А когда они наконец поймут, будет только хуже, а не лучше. Еще усилие, мистер Эш, попытайтесь припомнить, как… Вот уравнение — конечно, вы можете… Нам известно, вы владеете телекинезом, так покажите же нам… Еще, пожалуйста. Еще разочек, пожалуйста… Теперь об исцелении ран — объясните, пожалуйста… Будьте добры, повторите еще раз, как вы оживляете мертвые растения… Так, а теперь об ультрахимическом шлаке[1]… То одно, то другое.

Или будет иначе? Возможно, Эш погибнет не от обезьяньей людской жадности ко всякой информации, а из-за тигриного страха и ненависти человека ко всему чуждому. Арест за нелегальное вторжение — или за все, в чем его захотят обвинить, речи в Конгрессе, шум в газетах и в эфире. Шпион, диверсант, агент чужих миров. (Кто знает, что он делает с теми растениями, которые выращивает? Может, тот, кто ест плоды, станет психом или не сможет иметь детей?) Нельзя выдвинуть против Эша официальное обвинение — но это не значит, что от него не смогут избавиться те, кто так напуган вторжением враждебных сил, лазутчиком которых покажется Эш. Судебные процессы, приговор, опека, линчеватели… Открыть Эша означало беду. Лет на двести раньше — или позже — он мог бы принести благо, но не теперь. Было бы непоправимой ошибкой открыть его существование в наш век всеобщего страха. Нэн знала, что отец не жаждет рассказать, кому он обязан урожаями. Глэдис и Мюриэл знали только, что они наняли чудаковатого работника. Во всяком случае, не хотели бы они обращать на себя внимание всего графства Эвартс, ни под каким видом. А младших детей можно научить вести себя так же, как отец и сестры. Кроме того, Эш откровенничал с одной Нэн.

В ту зиму Мэксилл купил еще двух коров. Старые, костлявые, дававшие мало молока, они предназначались на мясо, да и того было не так много. Когда Эш стал за ними ухаживать, они со дня на день стали молодеть, ребра их потонули в боках, глаза прояснились. Тощие мешочки округлились, раздулись и наконец повисли, наполнившись молоком, словно коровы только что отелились.

— Хотел бы я знать, почему он не проделал такого со свиньями? — спрашивал Мэксилл у Нэн. Присутствие Эша он попросту игнорировал, он это делал всегда, за исключением тех случаев, когда его устраивала беседа с ним. — Боровки что-то совсем сдают, хотелось бы, чтобы они обошлись подешевле. Мог бы он проделать фокус-покус, поглядел бы я тогда, как они дадут помет.

— Никакой тут не фокус-покус. Просто Эш больше нашего понимает. И не станет он делать ничего, чтобы помогать убийству, — объяснила Нэн. — Он сам не ест ни мяса, ни яиц и молока не пьет.

— Заставил же он кур лучше нестись. А погляди, какое у нас теперь молоко!

— Чем лучше куры несутся, тем дальше они от топора. И коровы тоже. Заметь — молодые петушки лучше не становятся. Он или не хочет, или не может сделать, чтобы животные годились в пищу. Спроси его самого.

По почте стали приходить каталоги семян. Никогда Мэксилл не интересовался огородом, только вскапывал, а девчонки уж пусть сажают что хотят. Нынче он возился с каждой брошюркой, как с любовным письмом, радостно любуясь оранжевыми сосульками моркови, бесстыдно-красной редиской, зелеными листьями салата на глянцевитых обложках. Нэн догадывалась: он мечтал вырастить капусту крупнее тыквы, тяжелые арбузы, чтобы взрослому мужчине не поднять без посторонней помощи, сочные трехфунтовые помидоры.

Доволен был и Эш. Впервые Нэн испытывала обоюдоострый гнев женщины и к эксплуататору, и к эксплуатируемому. Эшу надо бы больше самолюбия, амбиции. Не должен бы он так радоваться, что возится с этой старой фермой. С его-то способностями и безусловным превосходством над примитивными людишками он мог бы стать кем угодно. Но вершиной его желаний, безусловно, было фермерство.

Мэксилл не мог дождаться, когда земля будет готова. Он вспахал ее слишком сырой, скверно и задорого. Каждый дюйм из пятнадцати акров он засадил — к тщательно скрываемому изумлению соседей, которым было ясно, что семена сгниют.

Нэн спросила Эша:

— Ты можешь управлять тем, что делаешь?

— Я не могу сделать, чтобы грушевое дерево приносило огурцы или чтоб на корнях виноградной лозы росла картошка.

— Я хочу сказать: нельзя ли, чтобы все не было таким громадным? Можно, чтобы пшеница выросла только крупнее обычной?

— Зачем?

Нэн Мэксилл попыталась растолковать ему — и поняла, как позорно предавать.

— Ты употребляешь слова, которых я не знаю, — сказал Эш. — Пожалуйста, объясни — ревность, зависть, чужеземец, тягаться, в ярости, подозрение, начнем хотя бы с этого.

Она объяснила, как сумела. Объяснение не было полным. Оно не было даже сносным. Нэн вспыхнула гневом, когда подумала, что Эш — изгнанник, теперь она поняла, как нетерпим может быть человек, далеко опередивший свое окружение или же сильно отставший от него. Она могла только догадываться, чем является Эш для своего народа — пережитком давно позабытых понятий, намеком на то, что не так уж далеко они ушли в развитии, как воображают, если среди них может родиться такой человек, — но она понимала и то, чем он стал на Земле 1937 года — упреком и осуждением.

Весенние ветры забрякали омертвелыми ветками на плодовых деревьях, очищая их так же действенно, как это мог бы сделать человек при помощи пилы, садовых ножниц и ножа. Было видно, что сад старый — массивные стволы и высокие кроны выдавали, что корни их растут очень давно, — но он стал абсолютно здоровым. Набухли и раскрылись почки. Одни развернулись в свежие листья с красноватыми краями, другие — в нежные, словно их присыпали пудрой, цветки. Тень от них была такая плотная, что между деревьями не росли сорняки. В поле было иначе. Что бы Эш ни делал с почвой, ничто не действовало на задутые ветром семена, прораставшие в бороздах между ними. Они взошли интенсивно, один стебель вплотную к другому, корни плотно переплелись, метелки поднимались все выше и выше, стремясь безудержно к солнечному свету. Только встав на четвереньки, можно было увидеть крошечные зеленые всходы под паутиной сорняков.

— Ну вот, — сказал Малькольм Мэксилл, — не сгнило, так эта нечисть повылазила. Но кое-кто в округе почешется. У меня недели на две-три раньше вырастет, чем у всех. Для Мэксиллов депрессия кончилась. Знаете, что? Придется дьявольски поработать, чтобы избавиться от сорняков. Пожалуй, надо раздобыть трактор. Тогда на будущий год не придется никого нанимать на пахоту. Может, он хоть трактор сумеет водить?

— Он умеет, — сообщила Нэн, игнорируя присутствие Эша не хуже, чем ее отец. — Но не станет.

— Это еще почему?

— Он машин не любит.

— Небось его устроили бы лошадь или мул? — негодующе фыркнул Мэксилл.

— Возможно. Но сорняки он выдергивать не станет.

— Да какого же черта!

— Я тебе говорила, папа. Он не станет убивать.

— Убивать сорняки?

— Ничего он не будет убивать. Не стоит из-за этого ссориться, так уж он устроен.

— По-дурацки устроен, если тебя интересует мое мнение!

Все же Мэксилл купил трактор и массу деталей к нему и обрабатывал хлеб, обливаясь потом и ругаясь (когда девчонки не могли слышать), проклиная Эша, который ни черта на ферме не делает, знай бродит повсюду да трогает все. Разве так взрослый человек свой хлеб отрабатывает? Нэн боялась, что отца просто удар хватит, когда он поймет, что урожай прошлого года не удвоился. Сад превзошел все ожидания, ни одна вишенка, слива или персик не уменьшились и не потеряли форму, птицы не поклевали ни один плод. Ни один цветок не осыпался неопыленным, ни одна зеленая веточка не увяла и не отпала, абсолютно все плоды созрели. Под тяжестью груза ветки склонились почти до земли, ветры раздвигали листья и обнажали истинную мечту садовода. Мэксилл был недоволен.

— Теряем в количестве ради качества, — ворчал он. — Какая там самая высокая рыночная цена? А я-то считал вдвое против этого.

Нэн Мэксилл поняла, как она изменилась, как она меняется с момента появления этого парня. Отец казался ей теперь капризным ребенком, впадающим в истерику, раз ему отказывают в том, что, по ее понятиям, ему только вредно. Мальчишки, с которыми она гуляла раньше, были всего лишь прожорливые дети, слюнявые и пускающие пузыри, полные бессмысленных желаний. Жители Хенритона и графства Эвартс, — нет, поправляла она себя, люди, просто люди, — ребячливы и наивны. В известиях по радио сообщали о войнах в Китае и Испании, о резне и терроре в Германии, о жестокостях и несправедливости во всем мире. Приняла ли она бессознательно точку зрения Эша? У него не было ни точки зрения, ни определенных суждений. Он принимал окружающее, как и все, что она ему объясняла, задумчиво, с любопытством, с удивлением, но не проявляя сильных чувств. Она приняла ту позицию, которая, как она считала, должна принадлежать ему, так как ей недоступна была его отчужденность. Он не способен был на откровенность, как те, кто послал его сюда, — так человек, не понимающий в обезьянах, может посадить в одну клетку гориллу с шимпанзе. Примитивные люди перестают существовать, но за это приходится платить высокую цену. Народ Эша променял его дар выращивать естественные продукты на компенсирующее умение создавать пищу при помощи фотосинтеза и других процессов. Если Эш утратил дикарскую способность презирать и ненавидеть, не потерял ли он также примитивную способность любить?

Потому что ей нужно было, чтобы Эш любил ее.

* * *
Они поженились в январе, что многим показалось странным, но Нэн выбрала это время — ей хотелось «настоящую» свадьбу и в то же время тихую. Она ждала хотя бы согласия отца: ведь Эш принес ему процветание за каких-то два коротких года. Их свадьба стала бы гарантией, что Эш и впредь будет продолжать в том же духе. Но банковский счет Мэксилла, его большая машина, репутация в Хенритоне, которой, в числе прочего, наградил его зять, — все это обязывало его раздаваться от спеси.

— А кто он, вообще-то, такой? — спрашивал Мэксилл. — Откуда он, собственно, родом? Какого происхождения?

— Разве это важно? Он хороший, ласковый и добрый, — какое мне дело, откуда он родом и кто его родители? Это ничего не меняет.

— Как не меняет? А вдруг в нем есть дурная кровь? Потом, он калека, да и умом слабоват. Сначала ведь даже говорить не мог, как нормальные люди. Конечно же, это важно, — неужели ты захочешь, чтобы дети были идиотами или у них оказалось меньше пальцев, чем положено? А может, он еще и жулик?

Нэн даже не улыбнулась, видя его страстную тягу к респектабельности, и не напомнила ему, что если ее дети пойдут в деда, они окажутся самогонщиками и бутлегерами.

— Эш не жулик.

Жуликом он не был — но остальные опасности? Ей ведь грозило не только иметь детей с недостающими пальцами или еще с какими-нибудь ненормальностями — она и не знала, с какими (ни разу не осмелилась допустить, чтобы Эша осмотрел врач, так она боялась обнаружить анатомические или органические отклонения). Детей могло и вовсе не быть. Такие разные, отличные друг от друга особи, — союз их может оказаться бесплодным. Возможно, не получится никакой сексуальной близости. Ни секунды Нэн не притворялась, будто это для нее не имеет значения. Это было ужасно важно. Но она готова была рискнуть. Она все же намерена была выйти за него.

Мэксилл покачал головой.

— И еще одно: у него даже фамилии нет.

— Дадим ему свою, — ответила Нэн. — Скажем, что он с нами в дальнем родстве.

— Еще чего! — взорвался отец. — Что за штучки!

— Ладно. Тогда мы сбежим и устроимся самостоятельно — не так-то уж это трудно, если вспомнить, что умеет делать Эш. Нам даже не обязательно, чтобы земля была хорошая.

Тут она замолчала, чтобы у отца было время обдумать все по существу. Он сдался. С гонором, но сдался.

Эш не ездил в Хенритон, и никто его не видел там, кроме тех случаев, когда он помогал Мэксиллу отрабатывать долги; но все знали, что на ферме есть какой-то работник. Глэдис и Мюриэл были с ним знакомы — просто кивали при встрече. Они удивились и весьма скептически отнеслись к тому, что он, оказывается, их дальний родственник «откуда-то с востока». Еще больше их удивило, что он женится на Нэн. Они считали, она могла бы сделать лучший выбор. Потом вспомнили ее репутацию — а может, радоваться надо, что парень так порядочно поступает? Они считали месяцы и были шокированы, когда Эш Мэксилл-младший родился только через полтора года.

Нэн тоже считала месяцы. Некоторые ее страхи живо испарились, другие продолжали преследовать ее. Она боялась пристально взглянуть на сына, и страх не уменьшался от того, что Эш при всей своей отчужденности казался взволнованным, а доктор и няня так и искрились бодрым весельем. Что-то внутри у нее медленно восстановилось, когда она осторожно притронулась к крошечному носику, к совершенным до неправдоподобия ушкам, круглой головке. Затем она протянула руку, чтобы откинуть нижнюю пеленку.

— Мм… ммм… миссис Мэксилл… ммм…

Конечно, она поняла еще прежде, чем увидела их, и страстная волна протеста пробежала по ней. Ручки в ямочках, прямые ножки — и на каждой по четыре пальца.

Ей захотелось закричать. Это же не уродство, вы, идиоты! Зачем десять пальцев, когда восемь гораздо легче и ловчей могут выполнять то же самое, да еще проделывают такие штуки, какие невозможны для пятипалой руки? Не физическая слабость удержала ее, — она была сильной и здоровой, роды не были трудными, — а понимание, что придется скрывать превосходство ребенка, как она скрывала превосходство Эша, чтобы обыкновенные люди не ополчились против обоих. Она спрятала лицо. Пусть их думают, что она страдает.

Однако она сочувствовала своему отцу. Малькольм Мэксилл торжествовал: сбылись его страшные пророчества, он не мог сдержать радости. Но ведь это его внук, его плоть и кровь, родился уродом. Единственный способ его успокоить — это выдать тайну Эша, но и она не могла бы его утешить. Скорее всего, он бы отнесся к факту изгнания Эша как к еще одному доказательству его неполноценности. Он и так не пытался скрыть враждебность.

— Можно подумать, — сказала Нэн мужу, — что ты не сделал всего того, что сделано, а только оскорбил его.

Эш улыбнулся, и рука его легко скользнула по ее плечу. Ее все еще удивляло, что кто-то способен на хорошее отношение и нежность без гнева, зависти и ненависти.

— А ты ждала его благодарности? — спросил он. — Разве ты забыла все, что рассказывала мне о людских поступках? Но ведь я все делал вовсе не ради твоего отца, а просто чтобы этим заниматься.

— Неважно. Теперь, когда у нас ребенок, надо как-то определиться. Или долю на ферме, или жалованье, хорошее жалованье.

Она так хорошо знала его взгляд, полный честного и серьезного интереса.

— Зачем? Еда у нас есть. Твоя одежда изнашивается, но отец дает тебе денег на новую. И для ребенка. Почему же…

— А почему твоя одежда не изнашивается и не пачкается? — некстати перебила она его.

Он покачал головой:

— Не знаю. Я тебе говорил, что в этом не разбираюсь. Пока я сюда не попал, я и не слышал о тканях, которые не были бы вечными и самоочищающимися.

— Все равно, неважно. Мы должны стать независимыми.

— Зачем? — он пожал плечами.

* * *
Часть дохода от обильного урожая Малькольм Мэксилл потратил на покупку еще одной фермы. Теперь он бесспорно был богатейшим человеком в графстве Эвартс. На двух фермах работали три работника, дом перестроили, а в новеньком гараже стоял грузовичок, два маленьких автомобиля и один большой, да еще сверкающие сельскохозяйственные машины. Хенритонский банкир почтительно слушал Мэксилла. Муж Мюриэл во всем советовался с тестем. Нэн видела, как его раздражает необходимость возиться с фермой, зависимость от Эша. Когда отец ненадолго уехал в Лос-Анджелес, она поняла, что он пытается положить конец этой зависимости, найти возможность заняться там каким-нибудь выгоднымдельцем, не используя таланты Эша, только чтоб его выручала собственная изворотливость, собственные деньги и энергия. Подлецом Мэксилл не был: она знала, что если он продаст землю, с Эшем он все уладит и у них будет собственное жилье.

Вмешалась воля чистого случая: неожиданно Малькольма Мэксилла убили. Завещания не осталось. Владения полюбовно поделили. Глэдис и Мюриэл отказались от своей доли с условием, что Нэн берет на себя заботы о трех младших девчонках. Эш с радостью предоставил ей устройство дел и взирал на все с таким отчужденным интересом, с каким английский епископ разглядывал бы шаманскую маску. Он никак не мог понять значения богатства и власти.

Он подлежал приписке в армию, но, так как был отцом семейства и единственным кормильцем, вряд ли его призвали бы. И в таком случае он бы не прошел медицинскую комиссию благодаря своим восьми пальцам. Война все поднимала и поднимала цены на продукты. Глэдис уехала в Вашингтон и поступила в какое-то учреждение, Джози вышла замуж за моряка, который приехал на побывку. Урожаи все увеличивались. Нэн с радостью замечала, что другие фермеры ходят к Эшу за советом. Так как он не мог передать свои знания даже ей, хотя она и объяснялась немного на его языке, с другими нечего было пытаться. В помощи он никогда не отказывал, но обычно ходил только к тем соседям, у которых случался неурожай, земля была плохая или болели животные. Пока руки его были заняты работой, он болтал всякую чепуху из сельскохозяйственных бюллетеней. Потом животные выздоравливали, пшеница процветала, негодная земля приносила урожай — так естественно, что соседям оставалось удивляться мудрости банальных советов.

Сначала Нэн опасалась, что руки маленького Эша сделают его уродом, но эта боязнь в конце концов рассеялась. Он мог хватать, сжимать, держать, манипулировать, бросать лучше, чем другие дети его возраста. (Несколько лет спустя в крикете и бейсболе он стал лучшим подающим на все времена в графстве Эвартс, а крученая подача у него была такая, что никто не мог ее отбить.) Не слишком рано, но он заговорил. Язык отца он освоил так хорошо, что в конце концов оставил Нэн позади. С благодушием матери и жены она слушала, как они щебечут свои мелодии настолько искусно, что она ничего не могла понять.

Джесси окончила торговую школу и устроилась секретаршей в лавке зятя. Дженет уехала на Восток изучать археологию. После войны стабилизировались цены. Мэксиллы все больше богатели. На старой ферме Эш перестал выращивать пшеницу. Часть земли он занял под новый плодовый сад, на остальной посеял какую-то гибридную траву, которую сам вывел. Трава эта давала зерно, побогаче белками, чем пшеница.

Маленький Эш был радостью, но прошло уже семь лет, а он оставался единственным ребенком.

— Почему? — спрашивала Нэн.

— Разве тебе нужны еще дети?

— Конечно. Неужели тебе не нужны?

— Мне все еще трудно понять одержимость землян обеспечивать себя впрок. Всем — положением, потомками, предками. Разве можно так рьяно различать детей только по биологическому родству?

Впервые Нэн почувствовала, что он чужак.

— Я хочу своих детей.

Но больше у нее не было детей. Это было грустно, но не горько. Она помнила, как хотела выйти за Эша, даже если вовсе не будет детей. И поступила правильно: без Эша ферма совсем бы захирела. Отец только ныл и жаловался, они так и остались бы неудачниками, она бы вышла за первого же парня, который попросил бы ее об этом, — когда ей надоело бы кататься в машинах, — и муж ее был бы такой же никудышный, как отец с его бесплодными акрами. Даже если бы она знала, что малыша Эша не будет, она снова выбрала бы тот же путь. Но ее беспокоило, что Эш даже сына не может выучить искусству вести ферму. Это разбивало мечту: тайна Эша делала его уязвимым. А у Эша-младшего нет никакой тайны, которую могут обнаружить, он мог бы совершать чудеса для человечества без всякого страха.

— Почему он не может ничему научиться? Он же понимает тебя лучше, чем я.

— Он может понять слишком много. Может обогнать меня. Не забывай, что я неполноценный — мои способности моему народу больше не нужны. Он может оказаться им ближе, чем я.

— Но тогда… он сможет делать всякие удивительные вещи, какие делают они!

— Не думаю. Есть некая выравнивающая сила — не механическая, но компенсирующая потери в достижениях. Я не могу научить его даже телекинезу, которым владею. Зато он лучше меня умеет лечить.

Итак, новая мечта вытеснила старую. Младший Эш — врач, лечит болезни, от которых страдает человечество… Но мальчик довольствовался тем, что сводил бородавки с рук товарищей по играм и сращивал сломанные кости, пробегая пальцами по поверхности тела. Его не интересовало такое будущее. Главным его интересом были машины. В шесть лет он починил старенький велосипед, на котором катались все девчонки Мэксиллы по очереди, пока он окончательно не вышел из строя. То есть до тех пор, пока Эш-младший не принялся за дело. В восемь он возвращал к жизни ветхие будильники, в десять налаживал трактор лучше, чем это делали в хенритонском гараже. Наверно, Нэн должна была гордиться сыном, который мог бы стать великим инженером или изобретателем. К несчастью, ей куда меньше нравился мир атомного и водородного оружия, чем тот, который она знала девчонкой, несмотря на депрессию.

Неужели она старела? Ей было чуть за сорок, тонкие морщины на лице, слегка проступившие вены на руках были заметны куда меньше, чем те же признаки у женщин на пять-шесть лет моложе. Все же когда она смотрела на гладкие щеки Эша, не изменившиеся с того дня, когда Джози привела его с южного пастбища, она испытывала сильный страх.

— Сколько тебе лет? — спрашивала она. — На самом деле — сколько?

— Столько же, сколько и тебе.

— Нет, — настаивала она. — Это красивая фраза. Я хочу знать.

— Как выразить мой возраст в земных годах? Революциями, вращением планет вокруг Солнца? Это было бы бессмысленно, даже если бы я знал высшую математику и умел бы переводить одно математическое измерение в другое. Смотри на это так: пшеница старится в шесть месяцев, а дуб молод и в пятьдесят лет.

— Ты что, бессмертен?

— Не более тебя. Я умру вместе с тобой.

— Но ты не стареешь.

— Я и не болею. Мое тело не подвержено слабости и разрушению, как у моих далеких предков. Но ведь я родился — стало быть, и должен умереть.

— Ты будешь молодым, а я стану старухой, Эш…

Да, подумала она, хорошо тебе говорить. Тебя не волнует, что болтают люди, тебя не трогают насмешки и чужая злоба. Не любила бы я тебя так, назвала бы бесчеловечным. Каждое сверхчеловеческое существо несет в себе нечто бесчеловечное. Да, да, все мы эгоистичные, жадные, жестокие, ограниченные, омерзительные. Надо ли презирать нас за то, что мы не видим выше своей головы и неспособны наблюдать за собой с осуждением и отчуждением миллиона грядущих поколений? Наверно, надо. Но тут должен быть самоприговор, а не предостережение, даже не пример высшего существа.

Она не жалела, что вышла за Эша, она ничего не хотела бы изменить. Но в ней был жалобный протест: она-то старается, а он — нет. Ни приобретенная мудрость, ни раздумья не могли примирить ее с этой мыслью, она не могла не содрогаться, когда представляла себе взгляды, вопросы, насмешки над женщиной пятидесяти, шестидесяти, семидесяти лет — женой мальчика двадцати с небольшим. А если Эш-младший унаследует от отца невосприимчивость ко всему, которая, кажется, у него уже есть? Мысленно она видела, при всей нелепости такой картины, как она, состарившись, глядит то на одного, то на другого и не сразу может отличить мужа от сына. Поглощенная горем и печалью, она отдалилась от знакомых, почти ни с кем не говорила, целыми часами бродила далеко от дома, погрузившись в неприятные мысли и ощущения. Так, среди жаркой солнечной тишины августовского дня она услышала ту музыку.

Она сразу поняла. Музыка несомненно напоминала мычание Эша, но еще больше она походила на ту полифонию, которую он слушал по радио. Бешено заколотилось сердце, потому что на мгновение Нэн показалось — младший Эш… но это было искусней, чем неумелый эксперимент. Музыка могла идти от кого-то — или от чего-то — так далеко отстоявшего от Эша, как он сам далеко был от Нэн.

Затаив дыхание, она слушала, потрясенная, испуганная. Не было видно ничего, кроме отдаленных гор, безоблачного неба, полей, прямой дороги, групп стройных деревьев, зарослей диких ягод, непокорных сорняков. В небе не парил ни один предмет, не спешил к ней из-за ближайшего бугра никакой незнакомец в неземной одежде. Все же она не сомневалась. Заторопилась к дому и разыскала Эша.

— Тебя ищут.

— Знаю. Много дней уже знал.

— Откуда? Что им нужно?

Он не дал прямого ответа:

— Нэн, как ты думаешь, неужели я совершенно не сумел приспособиться к здешней жизни?

Она искренне удивилась:

— Не сумел? Да ведь ты принес жизнь, мудрость, здоровье, добро всему, к чему прикоснулся! Как ты можешь говорить, что ты чего-то не сумел?

— Потому что… при всем том… я не стал одним из вас.

— Добавь — слава богу! Зато ты сделал гораздо больше. Ты все здесь изменил — внешне и изнутри. Земля и те, кто ею живет, стали лучше благодаря тебе. Ты превратил меня из глупой девчонки в то, что я есть. Ты стал отцом Эша-младшего. Не спрашивай ты меня, может ли ложка сахара подсластить океан — лучше уж я поверю, что в нем стало меньше соли.

— Но ты несчастлива.

Она покачала головой:

— Счастье существует для тех, кто доволен всем, что у него есть, и ничего больше не хочет.

— А что бы ты хотела? — спросил он.

— Такой жизни, где мне не пришлось бы прятать тебя, — живо ответила она. — Жизни, в которой ты и Эш-младший, и его дети и внуки могли бы улучшать мир, не вызывая подозрения и зависти. Хочу мира, не омраченного перебранкой, недоверием, враждебностью. Думаю, что ты немного приблизил такой мир.

— Они хотят, чтобы я вернулся, — вдруг сказал он.

Она услышала эти пять слов без опасения: для нее они ничего не значили. Она внимательно изучала его лицо, как будто выражение его лица могло ей все объяснить.

— Они хотят, чтобы я вернулся, — повторил он. — Я им нужен.

— Но это чудовищно! Сначала они отослали тебя в мир дикарей, потом решают, что ошиблись, и свистят, чтобы ты вернулся!

— Нет, — возразил Эш. — Все сошлись на одном: люди здешнего общества, как мы их себе представляли, должны быть ближе всего к эпохе, для которой я больше гожусь, чем для той, в которой родился. Не надо было мне приходить, а раз уж пришел — надо вернуться.

— Силком! Как же еще расценивать: все сошлись на том! Давление силой… И еще прикинулись, будто это для твоей пользы! Это же оправдание слабости. Еще неизвестно, кто больше дикари: мы или твой народ!

Он отказался спорить и защищать существа, угрожавшие, пусть даже впустую, ее жизни с мужем и сыном, минутному добру, творимому Эшем в графстве Эвартс, надежде, что он сможет сделать больше. Эш смиренно считает, будто они выше его. Она никогда об этом не спрашивала, но что, если их развитие не выше уровня Эша? А если теперь уровень стал ниже легкий регресс? Что, если, достигая способностей, повергавших Эша в такое благоговение, они утратили кое-что от его честности, неподкупности и вернулись к модели, которая не выше, чем на Земле в 1960 году? Она честью готова была поклясться, что так оно и есть.

— Ты, конечно, не уедешь?

— Я им нужен.

— Ты нужен и мне. И Эшу-младшему.

Он нежно улыбнулся ей:

— Нельзя же сравнивать — нужен ли я одному-двум людям или миллионам. Зов любви и утешения нельзя противопоставлять зову жизни. Такие рассуждения годятся только для самопонимания. Так можно жестокость выдать за милосердие, а разрушение — за обновление.

— Значит, не уедешь?

— Пока ты мне не скажешь, чтоб я ехал.

На следующий день она бродила по саду, вспоминая, каким он был запущенным до появления Эша, какое лицо было у Джози, как она сама беспокоилась. Она шла по новому саду, где цвели молодые деревья и не засох ни единый прутик, не осталось ни одной бесплодной веточки. Шла через новую ферму. Дом теперь не казался таким безрадостным и запущенным. Зеленые поля были прекрасны, пастбища обильны и сочны. Она подошла туда, где вчера ее настигла и увлекла музыка. Она неистово пыталась привести все свои аргументы, весь свой обвинительный акт. Музыка не просила, не убеждала, не спорила с ней. Она была сама по себе, вне досягаемости. Мелодия не была гордой или непреклонной, отдаленной от Нэн пространством, временем и высотой. В музыке было нечто сверхчеловеческое. Мелодия была далеко за пределами тех простых средств сообщения, которым научил ее Эш, но в чем-то была доступна и понятна ей. Нэн слушала долго — кажется, несколько часов. Потом пошла к дому. Эш обнял ее — и снова, как часто бывало, она поразилась, как может он ее любить без малейшего оттенка грубости.

— Ох, Эш! — воскликнула она. — Ох, Эш! — Потом добавила: — Ты вернешься?

— Надеюсь, — ответил он серьезно.

— Когда же… Когда ты уезжаешь?

— Как только все улажу. Много работы у меня не будет — ты же всегда помогаешь в делах. — Он улыбнулся: он никогда не трогал денег и не подписывал бумаг. — Я сяду в поезд в Хенритоне. Подумают, что я уехал на Восток. Немного погодя ты можешь сказать, что меня задержали семейные дела. Может быть, через несколько месяцев ты с мальчиком приедешь ко мне.

— Нет. Я останусь здесь.

— Люди подумают…

— Пусть их, — сказала она решительно. — Пусть их.

— Ты знаешь, я ведь тебя найду, если вернусь.

— Ты не вернешься. А если так, найдешь меня здесь.

* * *
С урожаем было все в порядке, как говорил Эш. Она вела дела после смерти отца. Руки у Мэксиллов всегда тянулись к работе. Торговцы так и перебивали их зерно друг у друга, но что будет на следующий год? И Нэн, и земля могут увянуть вместе без забот мужа. Морщины у нее на лице углубятся, волосы поседеют, рот ввалится. Деревья постепенно погибнут, плоды станут реже и мельче. С каждым годом хуже будет всходить пшеница, зачахнет, станет жертвой паразитов. Наконец, поднимется так мало жалких обглоданных стеблей, что расходы на посев не оправдаются. Потом погибнут плодовые деревья, все зарастет упорными сорняками, земля станет бесплодной. А она сама…

Она понимала, что слышит музыку только в воображении. Но иллюзия была так сильна, так невероятно сильна, что ей показалось на секунду, будто она различает голос Эша, будто слышит, что он передает ей — такие дорогие, интимные, утешающие слова.

— Да, — произнесла она вслух. — Да, конечно.

Потому что она наконец поняла. Зимой она будет бродить по всему участку. Будет поднимать твердые комки земли и отогревать их в пальцах. Весной станет погружать руки в землю с семенами, по локоть и еще глубже. Будет касаться вырастающих побегов, почек на деревьях, бродить по земле, отдавая ей себя.

Никогда не станет так, словно Эш еще тут. Но земля будет богатой, зацветут травы и деревья. Вишни, абрикосы, сливы, яблоки и груши не вырастут в таком изобилии, не будут такими сочными, как прежде, и пшеница не получится такой ровной и высокой. Но все будет продолжать расти, ее руки помогут этому. Ее пятипалые руки.

Эш приходил не напрасно.

© Галина Усова, 1990.

Примечания

1

Так в печатном издании. В ориг.: ultrachromatic scale — ультрахроматическая шкала.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***