Сталинградский Гаврош [Виктор Назарович Скачков] (fb2) читать онлайн

Виктор Скачков СТАЛИНГРАДСКИЙ ГАВРОШ

Повесть

Генка и Вихра

Рядом с трамваем, высунув язык, бежала Вихра. Косящим взглядом она следила за трамвайными окнами. В одном из них торчала Генкина физиономия со сплющенным носом. Генке жалко было Вихру, а Вихра никак не хотела расставаться со своим маленьким хозяином. Генке было тринадцать. Сколько он помнил себя, столько помнил и Вихру. Сейчас он уже не помнит, кто из старших, то ли брат Димка, то ли отец, принес в дом толстого, неуклюжего, похожего на медвежонка щенка черно-серой масти. Щенок и Генка росли вместе. Со временем щенок превратился в красивую и сильную собаку Вихру. Она везде сопровождала Генку. Волга была рядом. Они вместе бегали купаться. Генка с разбегу нырял в воду и некоторое время плавал. Вихра не отставала, плыла рядом. Вместе они выбирались на берег. Вихра энергично встряхивалась и обдавала своего хозяина холодными брызгами. Генка вскрикивал и небольно трепал Вихру за уши.

Иногда с друзьями Генка уплывал на нефтеналивную баржу, которая стояла недалеко от противоположного берега. Перед заплывом ребята сбрасывали с себя одежонку и кучно укладывали, а Генка приказывал: «Сидеть, Вихра, сидеть!». Вихра уже знала, что их долго не будет, и, не очень весело глядя на хозяина, садилась рядом с ребячьей одеждой. А ребята знали, что Вихра сторож надежный и никто их вещи не тронет. Так было уже не раз. Если появлялись любопытные, она грозно рычала и на загорбке дыбила шерсть — любопытные отступали.

Иногда кто-нибудь из пацанов пытался ее спровоцировать: сложив рупором ладони, кричал во всю ребячью глотку: «Вихра-а!». Этот зов катился над водной гладью и достигал противоположного берега. Вихра настораживала уши и, вытянув морду, чутко прислушивалась. Зов повторялся, а она не двигалась с места, потому что хорошо знала голос своего хозяина. Генка ликовал, а посрамленный провокатор больше не звал Вихру. Если бы ее позвал Генка, то она наверняка бросилась бы на зов и поплыла к своему хозяину, но тогда… нет, лучше не рисковать… Генка не сомневался в преданности своего друга, а вот одежды могло на месте не оказаться.

Им обоим было хорошо. В зимнее время, когда снег на улице был плотно утоптан и покрывался ледяной коркой, Генка становился на коньки и привязывал длинный ремешок к ошейнику Вихры. Взлаивая от восторга, Вихра лихо катала его по улицам на зависть друзьям и знакомым.

Так бы, наверное, они и жили, радовались теплому солнцу, волжскому берегу и прохладной чистой волжской воде. Да мало ли в жизни хорошего!

Они просто радовались бы жизни. Но… шла война. Она неукротимо катилась к Сталинграду.

Сегодня утром отец попросил Генку съездить на отделенческий склад совхоза «Орошаемый», где он работал главным бухгалтером, и получить двенадцать килограммов терна. «Вот накладная выписка, — сказал отец, — все оплачено. Кладовщица возьмет накладную выписку и отпустит». Генка не раз бывал в этом отделении, знал, как туда пройти и проехать.

Между Генкиных ног стоял зимбиль, почти доверху наполненный терном. Терн был Телеградский, хорошо выспевший, крупный и очень вкусный. Иногда Генка кидал в рот сочные ягоды и не очень дружелюбно поглядывал в сторону строгой тетки-кондуктора, которая не разрешила Вихре ехать вместе с ним. Даже пассажиры пытались отстоять право Вихры на проезд в трамвае. «Не положено!» — отрезала тетка. Выдворенная из трамвая Вихра теперь пользовалась собственным правом пешим ходом сопровождать своего хозяина.

Генка поглядывал в окно и прикидывал, сколько еще следует проехать остановок и они снова с Вихрой будут вместе. А с Ангарского до метизного было далеко, километров десять.

…Был август, двадцать третье число. Теплый летний день, тихий и солнечный. И очень мирный. В такой день даже в прифронтовом городе не хотелось думать о беде. Не думал о ней и Генка со своей Вихрой. Они миновали Центральный универмаг и были уже на подходе к Дому Красной Армии. И вдруг завыли сирены, завыли как-то разом, на одной тревожно-предупредительной, щемяще-тягучей ноте. Вой сирен, казалось, достиг самого неба, проплыл над Волгой и, печально-горестный и еще более тревожный, покатился над просторным степным Заволжьем. Он проникал в самое нутро, рвал душу и казался каким-то неземным. Генка остановился, поглядел на небо и не узнал его — оно было черным от самолетов. Натужно гудя, они неотвратимо надвигались на город с юго-запада.

Генка еще не знал, что вой сирен был предсмертным стоном большого русского города на Волге. Не знал он и того, что в этот день немецкое командование бросило на город двухтысячную армаду бомбардировщиков. Город бомбили и раньше, но бомбили в основном заводские районы. Теперь был приказ другого рода — стереть город с лица земли, уничтожить его. Пусть он значится на картах, но как таковой не существует в природе, в системе государства, в жизни народа. Этим ударом достигалась и другая цель: сломить, подавить волю, показать свою силу и мощь, показать так, чтобы не помышляли о сопротивлении. Что ж, известный способ немцев, известный с самого начала войны!

Уже став взрослым, Генка узнал, что в этот день в Сталинграде погибло сорок три тысячи человек. А пока… Стреляли зенитки, то и дело вздрагивала земля, вздрагивала так, как будто началось землетрясение. Рушились и горели дома. Вокруг метались ошеломленные, растерянные люди, гражданские и военные.

Генка не помнит, как оказался в подвале Дома Красной Армии. В подвале было много людей. То и дело вносили раненых. Вихра жалась к Генкиным ногам и потихоньку прискуливала. Вздрагивал пол, вздрагивали стены подвала. На втором этаже здания располагался госпиталь. Возле Генки положили раненого. Голова — белый кокон из бинтов. Сквозь узкую щель виднелись глаза. Генка сунул ему в руки терн, затем другому, третьему. Стал раздавать терн и гражданским. Вдруг подошла тетка во всем военном и потребовала, чтобы убрал собаку. «Она смирная, — сказал кто-то из раненых и добавил: — И мальчик хороший». Тетка отстала.

На третий день Генка выбрался из подвала и не узнал своего города: вместо домов сплошные руины, повсюду поваленные столбы, покореженный асфальт и убитые — много убитых, их еще не успели убрать. «Домой! — приказал Вихре и еще строже повторил: — Домой!» Вихра потрусила обочиной улицы, иногда недоуменно оглядывалась. Но Генка был все такой же строгий и хмурый. Генкина семья — мать, бабушка, отец, старший брат Димка и сестренка Света — жили на улице Батальонной в собственном доме. Вихра пришла одна, и все всполошились, подумав, что Генка погиб. Отец и брат бегали по улицам, оглядывали убитых, особенно подростков. Генки среди них не было.

Через некоторое время домой пришел Генка, осунувшийся, почерневший, с неподвижным, будто застывшим взглядом. В зимбиле еще был терн, но совсем мало…

Вот так в Генкин дом пришла война, жестокая и беспощадная.

Генка, как все на свете мальчишки, испытывал особое отношение к военным и, конечно, тянулся к ним. Задолго до этого дня охрану нефтеналивных баков, или нефтесиндиката, который тянулся вдоль Волги до самого «Красного Октября», вел зенитно-пулеметный батальон. Комбат встал на постой к Генкиным родителям. По этой причине Генка часто бывал в расположении батальона, а со временем стал там своим человеком, помогал солдатам набивать ленты патронами. Он уже знал, что патроны с черным кончиком бронебойные, а с красным — трассирующие.

Комбат любил разговаривать с бабушкой. Кто они, откуда? Бабушка охотно отвечала, что родом они из Чира и что они донские казаки. А Чир от Сталинграда верст сто пятьдесят будет. Не менее охотно рассказывала она об обычаях донских казаков. Разговоров с отцом или матерью комбат почему-то избегал. Как-то, рассказывая о себе солдатам, комбат поведал, что он из Чира, что он донской казак, и стал рассказывать о казачьих обычаях.

— Так ваш дом рядом? — удивились солдаты. — А почему не съездите?

— Война, — развел руками комбат.

Чем больше слушал Генка, тем больше удивлялся, потому что комбат чуть ли не слово в слово пересказывал бабушкин рассказ, только применительно к самому себе. Задумался Генка, а понять ничего не может. Вскоре и вовсе произошла странная история: в какой-то день над баками внезапно появились итальянские штурмовики.

— Без моего приказа не стрелять! — скомандовал комбат. Некоторое время штурмовики хорошо были видны, а потом нырнули в облако. Тогда-то и последовали запоздалые и бесполезные выстрелы.

Через несколько минут к батальону подкатила «эмка», из которой выскочил разгневанный полковник.

— Почему огонь не открывали, комбат? — строго спросил он.

— Они в облако ушли, — последовал ответ.

Генка не утерпел и встрял в разговор военных.

— Не-е, они вот были, вот, — заговорил Генка и стал показывать, где были самолеты. — Это уж потом в облако…

— А что здесь мальчишка делает? — удивился полковник.

— Это наш друг, — объяснили ему солдаты. — Он помогает нам, а наш комбат квартирует у его родителей.

— Странно, — проговорил полковник, — мальчишка увидел самолеты до облака, а вы не видели…

Комбата увезли, и с тех пор его Генка не видел. Он так и не узнал, кем был его кумир на самом деле.

Август. Немцы на Мамаевом кургане. Простреливается Волга, простреливается город. Каждое подозрительное для них движение накрывается миной или снарядом. Вода стала таким же дефицитом, как хлеб. К Волге без риска не подойти. Генка подходил, потому что знал каждую потяжинку, рытвину, бугорок. На этот раз только вышел к дороге — наперерез «виллис», остановился. В машине капитан и четыре солдата. Возле машины стояли три женщины и жаловались на войну, спрашивали у них, когда это кончится.

— Где нефтесиндикат? — спросил капитан. Генка показал.

— Но там немцы, — сказал он.

— Садись с нами, покажешь дорогу, — сказал капитан и протянул Генке шоколадку. Генка заметил, что солдаты к чему-то прислушивались и все время озирались. В это время из балки от Волги показалась группа бегущих наших солдат. «Виллис» рванул с места и умчался, покатил в сторону синдиката по улице Батальонной.

— Куда он делся? — спросил подбежавший солдат. Он тяжело, запалисто дышал.

— К мосту поехал, к нефтесиндикату, — ответил Генка.

— Мост взорван, — сказал солдат и спросил: — Чего они спрашивали?

— Дорогу на нефтесиндикат, — ответил Генка. — Меня с собой хотели взять. Шоколадку дали.

Генка показал шоколадку. Солдат покрутил ее в руке и крепко выругался:

— Немецкая. Немцы это были, понимаешь, переодетые. Разведка.

Он что-то крикнул своим товарищам, и все побежали в сторону моста. А оттуда уже взвились две ракеты, красная и белая. Немцы указали цели своим, догадался Генка.

По ночам в Генкин блиндаж заходили солдаты. Спрашивали, как пройти на высоту-102, так она была обозначена на карте.

— Не знаю такой высоты, — отвечала бабушка.

— А Мамаев курган?

— А Мамаев знаю, — и рукой показывала на северо-запад.

— Я провожу вас, — вызывался Генка. Бабушка урезонивала его, ругала:

— Дурак, ведь убьют же, убьют!

Генка рассуждал по-своему: солдаты не знают местности, зайдут не туда и их всех перебьют.

Бабушка продолжала ругать Генку, а Генка продолжал по ночам водить солдат к Мамаеву кургану. А однажды вот так же пришли солдаты и попросили проводить на передовую. И опять Генка вызвался проводить. И опять ругалась бабушка и даже всплакнула.

По дороге, видимо, старший сказал:

— Нам на нефтесиндикат.

— Там же немцы, — предупредил Генка.

— Веди, веди, — настаивал старший.

До передовой осталось совсем немного. Притихли, прислушались. Была слышна немецкая речь.

— Вот и пришли, — сказал кто-то из солдат.

— А пацана надо кончать, убрать!

Генка все понял: солдаты шли сдаваться, а его надо убить, свидетель же… Раздумывать было некогда. Ящеркой метнулся в темноту, скатился куда-то кубарем, прополз по жесткому, колкому бурьяну к оврагу и затих. Сердце бешено колотилось, рвалось наружу.

— Куда он запропастился, чертенок? Ищите, ищите!

Сжался в комок, к животу подогнул коленки. Кажется, перестал дышать. Лишь бы не задел кто ногой. Крикнули что-то по-немецки. Им ответили. Торопясь, затопотили на ответ. И тут с нашей стороны по ним ударил пулемет. «Дегтярев», — определил Генка. Он уже по звуку знал, когда бьет «максим», а когда «дегтярев». До своего дома, а точнее, до блиндажа добрался благополучно и опять получил взбучку от бабушки. Молчал. А если бы она знала правду?..

…Мы уже несколько часов кряду беседуем с Генкой, с Геннадием Антоновичем Сиволобовым. Рассказав этот эпизод, он на некоторое время умолк, а затем раздумчиво, точно прислушиваясь к самому себе, сказал:

— В этой страшной мясорубке всякому было место: и геройству великому, и трусости, и… самому подлому, что есть в человеке, — предательству.

Генкина мать была медицинским работником. В этом качестве работала до войны, лечила людей. Теперь же, когда вокруг лилась кровь, она и вовсе не могла сидеть сложа руки. Неподалеку был большой блиндаж, куда приносили раненых, поступали они постоянно и в основном с Мамаева кургана. На кургане бои не прекращались ни днем, ни ночью. То наши спихивали с него немцев, то немцы наших. Бились насмерть за клочок земли, с которого весь город был виден как на ладони. А внизу Волга, и тоже как на ладони. Кто владел курганом, тот владел ситуацией. Об этом знал не только генерал, знал каждый солдат.

Ночью раненых уносили к Волге и отправляли на левый берег. Днем к блиндажу не пройти. Генкина мать ходила к блиндажу ночью или в густых сумерках. Перевязывала раненых, оказывала первую помощь. Забирала домой грязные бинты, стирала и снова к блиндажу, и так каждую ночь. Генка часто сопровождал ее. Но самое главное, что он умел делать лучше взрослых, — ходил на Волгу за водой. Приносил воду раненым и в блиндаж. Шла вода и на стирку бинтов.

Как-то к ним в блиндаж зашел капитан.

— Александра Лаврентьевна, — сказал он матери, — спасибо вам за помощь, но вы ходите в гражданском, а это опасно; часовой ненароком может подстрелить. Вот вам форма.

Он подал матери гимнастерку, юбку и сапоги:

— Надевайте, Александра Лаврентьевна, а в гражданском больше не ходите. Еще раз спасибо вам за помощь.

Генкина мать была красивой, ладной женщиной. Военная форма ей очень шла. Генка с восхищением смотрел на свою маму. В углу блиндажа на куске простыни лежало много грязных бинтов. Мать перестирала их и попросила Генку, чтобы он во дворе растянул шнур. Генка вышел во двор, огляделся, прислушиваясь к грохоту боя. Иногда сквозь этот грохот были слышны глухие сильные удары: где-то, видимо, рвались бомбы. Земля вздрагивала. Генка опять прислушался и понял, что больше всего грохотало на Мамаевом кургане. Иногда ему казалось, что он слышит крики людей. «Должно, врукопашную сошлись», — подумал Генка.

Едва он растянул шнур, из блиндажа вышла мама. Она обеими руками прижала к себе тазик. В нем горкой лежали мокрые бинты.

— А теперь помоги мне развесить, — попросила она. Генка подавал матери бинты, а она развешивала их на шнуре. Вдруг он почувствовал, что мимо уха вжикнуло и тут же глухо колупнулось в землю.

— Снайпер, мама, ложись! — крикнул Генка и ткнулся носом в землю. Лежал не шевелясь, знал, что снайпер следит, заметит шевеление, и тут же последует выстрел. Тревожно, гулко билось его сердчишко. Было тихо, открыл глаза, оторвал голову от земли и глянул в сторону матери. Она лежала прямо под шнуром, неловко подвернув руку, в которой виднелся зажатый бинт. Генка привстал на локти и рванулся к матери. Открытые прекрасные глаза матери тускнели. Ей было тридцать пять лет. Пуля попала в голову. Генка уронил голову и горько беззвучно зарыдал.

Ночью во дворе вырыли могилу и опустили в нее Александру Лаврентьевну. Бабушка до утра не сомкнула глаз — плакала. Отец угрюмо молчал и нещадно чадил махоркой. Старший брат Димка уронил голову в ладони и тоже молчал, покачиваясь из стороны в сторону. Сестренку Свету кое-как уложили в постель, и она, кажется, спала. Генка любил свою сестренку. Она похожа была на мать: огромные голубые глаза, прямой нос и белокурые с рыжинкой волосы. Света обещала быть красавицей. Но главное — в отличие от Генки она училась на одни пятерки. Света постоянно была при бабушке — помогала по хозяйству.

…Этот день Генка помнит до мельчайших подробностей. Страшный был день. Хотя не страшных дней не было. Они все были страшные, опасные и непредсказуемые. Этот день был горестный, жгуче-горестный, невыразимо тоскливый и печальный.

Генка был главный добытчик в семье. Он приносил воду, иногда хлеб и махорку, которые ему давали солдаты за его помощь. Генка шастал по развалинам, оврагам, брошенным блиндажам и чего-нибудь находил. Искал в основном съестное, которое по известным причинам представляло главный и постоянный для него интерес.

— Убьют же стервеца, убьют, — сокрушалась бабушка и запрещала ему отлучаться из блиндажа. Генка все равно отлучался и шастал. Однажды обнаружил течь в синдикатном баке, попробовал на язык — сладко. Нашел котелок, наполнил его сладкой жидкостью и принес домой. Это был глицерин. Оказалось, что им можно подслащивать кипяток и пить как чай.

Пошастал Генка и по разбитому эшелону. Обнаружил пшеницу. Домой приволок целую сумку этого бесценного добра. Бабушка на глицерине варила кутью. Генка тем временем отлучился, и его долго не было. Вернулся во второй половине дня и опять приволок сумку пшеницы.

— Господи, а мы уже думали, тебя убили, — всплеснула руками бабушка. — Зови Свету, будем есть, — сказала она.

— А где Света? — спросил Генка.

— Где-то во дворе, — ответила бабушка.

В это время во дворе раздался взрыв, затем второй. «Немцы мины кидают», — подумал Генка и прислушался. Взрывов больше не было, и он выскочил во двор. Света лежала посреди двора. Она упала навзничь. Так и лежала. Осколок ударил девочку в голову.

…Геннадий Антонович надолго умолк, а затем платком стал промокать глаза.

— Лучше бы меня тогда убило, — тихо сказал он. — Так и бабушка сказала, и, представь себе, я не обиделся.

Я, конечно, не мог себе представить, когда на месте убитой хотели б видеть тебя и говорят тебе об этом в глаза. Я просто подумал, что Генка безмерно любил свою сестренку, а бабушка, скорее всего, любила и жалела всех, а за частое ослушание Генки могла, наверное, сказать так, как сказала.

В тот день Генка крепко обиделся на отца: он давно упрашивал его перейти в блиндаж к давним знакомым Прихно, потому что там, как он считал, было безопаснее. Тем более сами Прихно не возражали. Отец не соглашался, упорствовал. Время шло, а опасность не уменьшалась. Убита мать, а теперь не стало сестры…

Ночью вырыли могилу и похоронили Свету рядом с матерью.

Поездка в Паньшино

Возле одного из домов на Батальонной стояла полуторка, замаскированная зелеными ветками деревьев. Возле машины собрались женщины и о чем-то оживленно судачили. Оказалось, что машина должна ехать в Паньшино, где на оборонительных рубежах работали горожанки — рыли противотанковые рвы. Вот им-то и следовало доставить продукты, а оттуда привезти раненых. Шофер дорогу в Паньшино не знал. Тут же крутился Генка и его дружок Витька Крылов. Мать Витьки была в Паньшино, рыла противотанковые рвы.

— Мы знаем дорогу в Паньшино, — сказал Генка. Шофер оценивающе оглядел пацанов.

— Точно знаете? — спросил он.

— Знаем, — ответили приятели. Откуда-то вывернулась бабушка.

— Врут они, врут, — затараторила она.

— Не-е, знаем, — заверил Генка.

— Давайте в кузов! — скомандовал шофер.

Женщины со всей улицы несли узелки, сумочки просили передать родным, знакомым. Вскоре машина запылила по улице. Глядя ей вслед, бабушка горестно покачала головой:

— И в кого он такой уродился?..

По правде сказать, ни Генка, ни Витька толком дорогу в Паньшино не знали. Но Витьке очень хотелось увидеть мать, а заодно с ветерком прокатиться на машине. В сторону Паньшина пылило машин немало. Туда везли боеприпасы, обратно раненых. Так что путаться особо не пришлось. Иногда, увидев самолет, они дружно колотили по крыше кабины. Шофер сворачивал в какую-нибудь балочку или прятал машину под деревья.

А вот «мессера» они не углядели. Он внезапно вынырнул из-за облаков, низко пролетел над машиной и полоснул по ней двумя пулеметными очередями. Свернув в густую лесополосу, шофер молча обошел вокруг машины. Правую подножку срезало, как автогеном, а крыло густо издырявили пули.

Оглядев пацанов, сказал:

— Легко мы отделались, орлы. Хорошо, что все целы. Фашист, похоже, спешил и плохо прицелился.

Так с остановками они все-таки благополучно добрались до Паньшина.

Витькину мать отыскали быстро, раздали узелки и сумочки. Женщины были изможденные и смертельно уставшие. Их постоянно бомбили немецкие самолеты и обстреливали из пулеметов. Вдобавок ко всему косила дизентерия. Каждый день хоронили убитых и умерших.

Строгий морщинистый дедок с кобурой на ремне постоянно на них покрикивал и распоряжался. Он был тут, похоже, старший. Генке дедок сразу не понравился.

— Коряга шалопутная, — оценил Генка.

Тем временем в кузов машины стали загружать раненых. Их было много. Когда кузов загрузили, то оказалось, что Генке и Витьке места в нем нет.

— Вы ребята шустрые, как-нибудь доберетесь, — сказал шофер и развел руками. Забеспокоилась и Витькина мать, а был уже вечер, темнело.

— Ладно, с ним уедете, — кивнула она в сторону крикливого дедка. — Чуть позже он повезет в город больных.

Однако дедок наотрез отказался взять пацанов и приказал грузить больных.

— Мы ехать не будем, лишь за телегу держаться, — сказал Витька.

— А ну, геть отседова! — рявкнул дед и замахнулся кнутом.

Больных, ослабевших женщин вели их подруги и укладывали в телегу. Погрузили пять человек.

— Когда он тронется, вы идите следом, чтоб с пути не сбиться, — тихо сказала Витькина мать. — Держитесь на отдалении. Так и доберетесь.

И добавила:

— Поганый человек, прямо зверь какой-то.

Было уже совсем темно. Впереди погромыхивала телега. Где-то слышались орудийные раскаты. Грозный рык войны сотрясал ночную донскую степь. Показалось, что телега перестала громыхать. Ребята присели и стали напряженно вглядываться в темноту. Старик свернул на обочину в придорожные кусты и стал разгружать телегу. Больные женщины постанывали. А потом стали раздаваться хлопки выстрелов. Пять хлопков. Женщин было пять.

Витька вцепился в Генкино плечо, зашептал на ухо:

— Он их пострелял.

Оба поняли, что надо бежать, иначе и их постигнет та же участь.

Бежали долго, часто спотыкаясь через кочки и рытвины. Скатились в глубокую овражистую балку. В самом низу болотистая мочажина. Пока выбирались, вымокли и наваландались в грязи. Прислушались. Телеги слышно не было.

— Теперь эта сволочь далеко, — сказал Генка.

Где-то рядом слышалось гудение. Там, похоже, шли машины. Побрели на этот гул и вышли на большак.

Машины шли в сторону города. Одна остановилась. Шофер открыл дверцу:

— Садитесь. Чего это по ночам шастаете?

— К матери ездили, — ответил Витька и пояснил: — На оборонных работах она. Противотанковые рвы роет.

Шофер хмыкнул.

— Немец не дурак, — сказал он, — в ров не полезет, обойдет и попрет дальше.

Так и случилось.

Четырнадцатый танковый корпус немцев обошел все эти рвы, овраги и навалился на город с севера. Труд десятков тысяч женщин оказался напрасным.

Ожесточенные бои грохотали в самом городе, а город не переставая горел и окончательно умирал, но… не сдавался.

Женщины разошлись по домам. Вернулась и Витькина мать. Ей-то и рассказали ребята, как они добрались и что случилось в дороге.

— Господи, — прошептала побелевшими губами женщина и схватилась за сердце. — Он несколько раз отвозил больных в город. Назад никто не возвращался. А мы-то ничего не знали. «Подохли», — отвечал он. Я это просто так не оставлю.

Настигло ли этого негодяя возмездие, никто не знал и теперь уже никогда не узнает.

В Лебяжью Поляну за яблоками

До войны Генкин отец работал главным бухгалтером краснослободской опытной станции, которая занималась селекцией плодовоягодных и овощных культур. Шел тревожный август. Тревожный в том смысле, что немцы, имея численное превосходство и значительно превосходя наши войска в танках, самолетах и артиллерии, не считаясь с потерями, упорно рвались к Сталинграду.

В Генкиной голове родилась идея махнуть за яблоками в Лебяжью Поляну. Сговорились с закадычным другом Мишкой Прихно. Добрались до переправы. Юркие и шустрые пацаны прошмыгнули на паром и затерялись среди раненых и группы солдат. Знали, что паром могут разбомбить немецкие бомбардировщики, мог он наскочить и на мину. Но среди взрослых, тем более солдат было не страшно. Да и кто думает о смерти в тринадцать лет?

На попутке добрались до Бурковки, а там и до Лебяжьей Поляны рукой подать.

Обширные колхозные сады были уже пустые: свой урожай колхозники поставляли в госпитали и воинские части. Но все же яблоки кое-где висели. Так, по сборушкам, переговариваясь, собирали яблоки. Послышалось гудение, тягучее и нудное. Друзья как по команде задрали головы. Со стороны Сталинграда летели немецкие бомбовозы.

— Шесть штук, — сказал Мишка. — Без сопровождения истребителей летят, сволочи. Не боятся.

— А чего им бояться? Наших-то истребителей нету, — ответил Генка.

— А вот и есть! — возразил Мишка и показал в сторону Волги.

Над рекой на большой скорости летел истребитель — тупоносый «ишачок». Он резко набрал высоту и вскоре оказался выше бомбардировщиков, а затем, торопливо и как-то суматошно стреляя, ринулся в самую гущу вражеской бомбовозной стаи.

— Горит, горит, зверюга! — завопил Мишка.

Объятый пламенем бомбардировщик шел к земле. Из него вывалилось три человеческие фигурки. Вскоре над ними раскрылись парашюты. Тем временем «ишачок» метался среди бомбардировщиков, но не стрелял: он, видимо, израсходовал весь боезапас. Подлетев вплотную к немецкому бомбовозу, пропеллером срезал хвостовое оперение. Бомбовоз свалился на крыло и пошел к земле. Пошел к земле и наш «ишачок». Из бомбовоза вывалилось две фигурки, из «ишачка» — одна.

— На таран пошел, — сказал Генка и продолжал следить за небом.

Три раскрытых парашюта опускались к земле. К месту приземления летчиков мчались машины, подводы, бежали люди. Туда же во всю прыть побежали мальчишки. А летчики, между тем приближаясь к земле, продолжали стрелять друг в друга из пистолетов. Приземлились они неподалеку друг от друга. Один из немцев вскочил и побежал к лесу. Наш несколько раз выстрелил, и немец упал. Второй, освободившись от парашюта, встал и поднял руки. Наш летчик держал его под прицелом пистолета. В это время подъехала «эмка». Из машины вышел невысокий плотный военный, в петлицах шпалы.

— Подполковник, — шепнул другу Генка.

— Молодец, старший сержант, орел! — громко сказал подполковник, глядя на нашего летчика. — А теперь в машину давай.

«Орел» сорвал с головы шлем, отер мокрое от пота лицо, лоб, волосы тоже были мокрые, как будто он только что вылез из воды. На вид ему было чуть больше двадцати. Немецкого летчика вели красноармейцы.

— Куда же они летели? — размышляюще спросил Мишка.

— Куда-куда. Эльтон бомбить или Ленинск, — отозвался Генка.

— Этот уже отбомбился, — сказал Мишка и покосился в сторону немецкого летчика.

В Городище за арбузами

На этот раз неугомонный Генка замыслил поход в Городище за арбузами. Раскрыл свой план Мишке Прихно. Подумав, Мишка спросил:

— А как же мы пройдем туда?

— А овраг Долгий для чего? По нему и пройдем, — ответил Генка.

Глубокий овраг Долгий огибал Мамаев курган, миновал старый учебный аэродром и упирался в окраины Городища. В тех местах и были бахчи.

До бахчей добрались благополучно. Только арбузы давно были собраны. Кое-где на пожухлых плетях держались последыши-арбузята. Правда, арбузята были хороши бурелые, а некоторые даже спелые. Наполнив арбузятами сумки, друзья направились к большому терновому кусту. На пути под пасленовым кустом обнаружили крупный уцелевший арбуз. Он так искусно спрятался, что ребята едва не споткнулись через него. Терновый куст рос на краю круглой глубокой ямы, поросшей густой травой. Друзья устроились в этой яме. Едва Генка надрезал вершинку арбуза с хвостиком плодоножки, как во весь плод ударила лопина.

— Кровяной! — обрадовался Мишка.

Арбуз был хорошо выспевший, с блестками «изморози». Съели по ломтю и приступили ко второму. Резкий гул самолетов заставил обоих прижаться к земле: над Мамаевым курганом низко над землей летели наши штурмовики ИЛы. Летели они в сторону Гумрака. Ребята знали, что в Гумраке находится немецкий аэродром. А там, где аэродром, должны быть и склады боеприпасов.

— Шесть штук, — прошептал Мишка и вдруг ударил кулаком по земле. — Эх, и зададут они сейчас жару фрицам! — воскликнул он и потер ладони.

Генка молча поглядывал на небо. В небе появились два наших истребителя — ЯКи.

— А вот и прикрытие, — сказал он.

Истребители барражировали над полем, время от времени меняя высоту полета. А в стороне Гумрака послышались мощные взрывы. Они следовали один за другим. После небольшой паузы опять послышались взрывы.

— На второй заход вышли, — предположил Мишка.

Небо над Гумраком почернело, а вскоре в подбрюшье огромной черной тучи врезались острые желто-белые языки пламени. Похоже, что там рвались не только бомбы, но и склады боеприпасов. Возможно, поэтому дегтярно-черная туча иногда меняла свой окрас. Рыжевато-белые подпалы с каким-то зловещим фиолетовым оттенком разбавляли ее черную непроглядь. Вскоре показались штурмовики. Один за другим они шли в сторону Волги. В Заволжье базировалась восьмая воздушная армия. Туда они, похоже, и возвращались.

— Немцы теперь взбесились, — задумчиво сказал Генка и добавил: — Жди «мессеров».

— После такого шороха, какой навели им ИЛы, конечно, взбесятся, — согласился Мишка.

Замыкающий штурмовик летел заметно медленнее, чем остальные. Возможно, он был поврежден, но не дымил. Вскоре действительно появились «мессеры». Они решительно приближались к замыкающему штурмовику. Однако наши ЯКи были настороже и, ринувшись наперерез, отогнали «мессеров». Немцы, видно, не могли смириться с тем, что дерзкие ИЛы наделали им шороху и уходили безнаказанно. ЯКи не давали им приблизиться к штурмовикам. Вскоре штурмовики скрылись из виду, а истребители сцепились в какой-то злой, воющий клубок. Небо, казалось, вот-вот лопнет и расколется на части. «Мессеры» гонялись за ЯКами, а ЯКи — за «мессерами».

— Господи, помоги нашим! — крикнул Мишка и перекрестился.

Генка молча наблюдал за небом. Ему казалось, что один из ЯКов как-то нерасчетливо и неосторожно подставил себя «мессеру».

Напряжение боя нарастало. Генка сцепил зубы, на скулах натянулась кожа. Таким же было и Мишкино лицо. И вдруг один ЯК задымил, а затем, объятый пламенем, пошел к земле. Вдалеке раздался взрыв.

— Вот тебе и господи, — зло сказал Генка и с силой рванул пучок травы.

Теперь один наш ЯК сражался с двумя «мессерами». Напряжение боя не спадало, а мальчишки не отрывали глаз от неба. Оба молчали, не прикасаясь к недоеденному арбузу.

Задымил один из «мессеров», а затем, вспыхнув, пошел к земле. Чуть погодя раздался взрыв.

— Ну, зверюга, получил свое! — воскликнул Мишка.

Теперь два истребителя сражались один на один. Показалось, что на какой-то момент вой моторов примолк. На самом деле так и было. ЯК задымил. «Мессер» рванулся к дымившему ЯКу.

«Добить решил», — подумал Генка. Какое-то время «мессер» летел сбоку от ЯКа. Генка почему-то представил, что немец теперь улыбается, а наш летчик видит его торжествующую улыбку и ничего не может сделать.

Немец, видать, не опасался беспомощного ЯКа и на какую-то долю секунды завис перед ним. И вдруг дымящийся ЯК ожил. Он ударил по «мессеру» из всего своего оружия. «Мессер» вспыхнул и, разваливаясь на куски, пошел к земле.

— Ура-а-а! — вне себя от радости закричали друзья. — Наша взяла, наша!

— А Бог-то меня услышал, — негромко сказал Мишка.

Генка промолчал. Волоча за собой хвост дыма, над ними пролетел ЯК. Ребята увидели, как из ЯКа вывалилась фигурка летчика. Вскоре над ней раскрылся парашют.

Неподалеку виднелась лесополоса. Возле нее и должен был приземлиться наш летчик.

— Бежим! — сказал Генка и вскочил. — Летчик не знает местности, а мы сведем его в Долгий и спасем.

Мишка тоже вскочил.

— Поздно, — сказал он. — Гляди, — и до боли сжал Генкино плечо. К месту приземления летчика мчались мотоциклисты, пылили машины.

— Расстреляют или в плену сгноят, — упавшим голосом проговорил Генка и вдруг заблестел глазами, повысил голос: — А наш-то летчик хитрец — ловко надул немца и свалил его.

— Оттого и рассвирепеют немцы, — ответил Мишка и добавил: — Немец на всю катушку получил за свою самоуверенность.

Неожиданные встречи

До войны Иван Майбородин работал участковым инспектором. Улица Батальонная, на которой жил Генка и его друзья, входила в зону его обслуживания.

Плечистый, чуть выше среднего роста, лейтенант милиции Майбородин был крепким мужчиной с открытым, приветливым лицом. Для всей пацанвы на вверенной ему территории он был просто дядя Ваня. Для взрослых — товарищ участковый. Жителей своих улиц он знал наперечет, запросто заходил в дома и вел доверительные беседы. Мальчишки охотно делились с ним своими секретами. Иногда он о чем-нибудь их просил, и они с радостью выполняли его просьбу. Именно через них участковый знал вся и всё. Попытки хулиганства или воровства пресекал решительным образом. Местная шпана, блатные и урки его боялись и люто ненавидели. Одним словом, на своем участке Иван Майбородин порядок держал строгий. Однако своим положением не кичился. Всегда оставался дружелюбным и внимательным. За это и уважали его люди, а мальчишки, пожалуй, даже любили.

Когда в городе начались бои, участковый куда-то исчез. По этому поводу ходили разные слухи. Говорили, что кто-то видел его на пристани, где он помогал грузить на паром раненых, женщин и детей. Был он якобы в гражданской одежде, но при оружии. Говорили и такое: погиб участковый, в отместку за прошлое его убили урки.

— Хороший был человек, — горестно вздыхали старушки, — Царство ему небесное.

Переживали и мальчишки: дядя Ваня был для них своим человеком. Но время было такое, что не до слухов. Да и сам факт исчезновения участкового вскоре забылся: вокруг лилась кровь, в каждой семье горе — до того ли?..

Генка по-прежнему оставался в семье главным добытчиком. Он по-прежнему ходил на Волгу за водой и шастал по развалинам в поисках съестного. Воду добывал, а съестного приносил все меньше.

В районе маргаринового завода жил его давний приятель. Генка решил навестить приятеля и вместе полазить по холодным подвалам заводского здания еще нобелевской постройки. В подвалах могли быть молочные продукты, даже сливочное масло. Когда-то эти продукты там действительно хранились. Но это было когда-то, до войны, а теперь пусто. Приятеля Генка не нашел. Надо добираться домой, добираться, как говорится, несолоно хлебавши. Генка шел, осторожно озираясь и прислушиваясь. Впереди показались люди. Генка сразу понял, что это немцы. Шмыгнул на обочину тропы и спрятался за угол огромного железного короба, но так, чтоб видеть идущих. Впереди шел высокий офицер, а за ним два солдата с автоматами. Немцы вели пленного красноармейца. Шинель на нем распахнута. Голова красноармейца забинтована грязными бинтами. Сквозь бинты проступали пятна засохшей крови. Под правым глазом огромный лиловато-синий кровоподтек. Лицо красноармейца показалось очень знакомым. Приглядевшись, Генка наконец узнал красноармейца. Это был дядя Ваня Майбородин.

— Дядя Ваня! — крикнул Генка и выскочил из-за короба.

— Цурюк! — гаркнул офицер.

Еще со школы Генка помнил перевод этого немецкого слова. Дядя Ваня никак не отреагировал на Генкин порыв.

— Цурюк! — грозно повторил офицер.

Подбежал солдат и замахнулся прикладом. Генка отскочил и опять спрятался за короб. «Пропал дядя Ваня, — с горечью подумал он. — Схватили, сволочи». Не удержался и выглянул. За спиной дяди Вани болтался оторванный хлястик шинели. Было видно, с каким трудом он передвигал ноги. «Пропал дядя Ваня», — опять подумал Генка и едва не заплакал.

Еще тогда, после поездки в Паньшино, он сказал Витьке Крылову:

— Был бы живой дядя Ваня Майбородин, он бы из-под земли достал этого мерзавца. — Это про того самого дедка, который пострелял больных женщин.

— Дядя Ваня точно бы достал, — согласился Витька.

Он тоже хорошо знал участкового инспектора. Теперь же Генка все видел своими глазами: дядя Ваня в руках у немцев. Живым его они не выпустят…

…Прошло почти сорок лет. Давно отгремела война, а Сталинград в буквальном смысле слова возродился из пепла. Правда, теперь он назывался по-другому — Волгоград. А вот битва так и осталась Сталинградской. Под этим именем она вошла в мировую историю и в отечественную. Вошла на все времена. Геннадий Антонович Сиволобов отработал свой сталеварский стаж и вышел на пенсию. Как-то августовским ранним утром он вышел из квартиры и решил погулять. Не торопясь прогуливался по небольшой уютной площади возле ресторана «Аист». По этой же площади прогуливался немолодой седовласый мужчина. Несколько раз они прошли мимо друг друга.

— Седой! — услышал Геннадий Антонович и, вздрогнув, оглянулся. Таким прозвищем когда-то называл его дядя Ваня. Рыжеватые Генкины вихры за лето выгорали до белизны. Поэтому он и приклеил ему такую кличку. Геннадий Антонович ждал, а мужчина шел навстречу и улыбался.

— Не узнаешь, Седой? — сказал он, подойдя.

— Узнал, узнал, дядя Ваня!

— То-то.

Обнялись, расцеловались. Отстранясь от Геннадия Антоновича, дядя Ваня пристально оглядел его и сказал:

— Возмужал ты, Седой, возмужал. Давай-ка сделаем так: живу я неподалеку. Так вот, пройдем ко мне, почаевничаем, пропустим по чарке за встречу да и погутарим как следует.

Погутарить, как сказал дядя Ваня, этим людям было о чем. Было о чем вспомнить и рассказать друг другу. Дядя Ваня воевал на разных фронтах. Войну закончил на Эльбе. Вернувшись домой, продолжал служить в милиции. Дослужился до полковника и в скором времени собирался выйти на пенсию. Геннадий Антонович внимательно слушал, а самого так и подмывало спросить, как же он тогда выбрался из немецкого плена?

Выбрав паузу, спросил. Дядя Ваня улыбнулся, прикрыл широкой ладонью кисть Геннадия Антоновича и, помолчав, заговорил:

— В плену я, Седой, у немцев не был. А то, что ты тогда видел, это был камуфляж, а точнее, наша разведгруппа. Тот самый «гауптман», который рявкнул на тебя «Цурюк!», был командиром группы. До войны жил где-то в Сибири, работал директором школы и преподавал немецкий язык, которым владел в совершенстве. Солдаты тоже владели немецким. Ну а я в составе группы играл роль пленного красноармейца. Все это ты видел. Задача у нас была такая: засечь расположение немецких батарей и скопление танков. Мы прошли от метизного мимо красных казарм и вышли к своим. Выходя, прихватили с собой «языка». За эту операцию я и солдаты получили по ордену Красного Знамени, а командир — орден Ленина.

Штабная землянка

Генка Сиволобов жил прежней жизнью, если эту жизнь можно назвать жизнью: взрывы мин, снарядов, бомб, свист осколков и пуль и постоянное сосание в животе от голода. Генка привык ко всему, но к голоду привыкнуть не мог, он всегда хотел есть. Голод пересиливал страх. Генка по-прежнему оставался главным добытчиком в семье: приносил воду, иногда махорку и хлеб. Однажды, когда он нес воду, его перехватил какой-то солдат.

— Давай отнесем в штабную, — сказал солдат.

— А там хлеба дадут? — спросил Генка.

— Дадут, дадут, — заверил солдат.

Генка уже знал, что означают шпалы и ромбы в петлицах гимнастерки военных. По ним он определял звания. Землянка была просторней и почище, чем те, в которых приходилось бывать Генке у солдат. Почему ее называли штабной, он не знал. В петлицах рослого военного были шпалы.

«Полковник», — определил Генка. Отдал воду.

— Молодец, — сказал полковник.

Генка подошел к солдату:

— А хлеб?

Солдат что-то тихо сказал полковнику.

— Да-да, — закивал головой полковник.

Генке дали две пачки махорки и буханку хлеба. Он тут же все это добро спрятал под рубашку, натянул полы рваного пиджачишки и крепко прижал к себе.

— Я вам солки принесу, — сказал Генка.

— Чего-чего? — переспросил полковник.

— Ну, соленых помидоров, капусты, — пояснил Генка.

— Если принесешь, будем рады, — сказал полковник и улыбнулся.

Погреб был целый, а там хранились соленья. По этой части бабушка была большой мастерицей. В объемистую чашку она наложила капусты, помидоров и моченых яблок. Сверху положила небольшой вилок, прикрыла чистой тряпицей.

— Неси, коль обещал, — сказала она. — Да осторожней будь, непутевый, а то убьют.

Генка пошел к выходу, а бабушка, глядя ему вслед, перекрестила его крестным знамением и что-то прошептала.

— Нельзя! — строго сказал часовой и вскинул винтовку. В это время неподалеку гахнуло, видимо, взорвалась мина. На какой-то миг часовой отвлекся, а Генка прошмыгнул в землянку. Затих в уголке, держа на вытянутых руках чашку. Уже знакомый полковник держал в руках фанерку с приколотой к ней картой. Рядом стоял коренастый, крепкий военный с широкими черными бровями.

— В хозяйстве Петрова, товарищ командующий, обстановка такова, — сказал полковник и стал пояснять: — А вот стык с соседом следует усилить. Противник нащупывает слабые места, видимо, готовится к атаке. Очень нужен «язык». Сегодня пошлю разведчиков. Возможности противника тоже следует уточнить.

«Чуйков, — догадался Генка. От солдат он знал, что армией командует генерал Чуйков. — Но почему он во всем солдатском?» — подумал Генка.

Командующий, вглядываясь в карту, задавал полковнику вопросы, что-то уточняя, озабоченно хмурил брови.

— Вот здесь, — сказал он и ткнул пальцем в карту, — усильте противотанковую оборону.

— Слушаюсь, товарищ командующий, — ответил полковник.

Чуйков вдруг обернулся, скользнул взглядом по Генке:

— А этот откуда?

— Это друг наш, сосед,иногда заходит, — ответил полковник и подошел к Генке, откинул край тряпицы. Взял чашку и вернулся к Чуйкову: — Угощайтесь, товарищ командующий.

Чуйков взял помидор, кинул в рот щепоть капусты, пожевал.

— Хорошая солка, — похвалил он. — Ваша?

— Бабушка прислала, — ответил Генка и осклабился, довольный похвалой командующего.

Развернувшись, Чуйков приостановился:

— Постой, постой, там же часовой. Как же ты прошел?

— Да я, я… — стал заикаться Генка.

— Часового убрать! — приказал командующий и направился к выходу, сдвинув брови.

На этот раз Генке перепала буханка хлеба и пара пачек махорки. В эту землянку он наведывался еще не раз, но прежнего часового больше не видел.

…Октябрь истаял, кончился.

— Попомните, будут лютые холода. Надо класть печку, не то померзнем, — сказала бабушка.

Генка принес глину, натаскал обломков кирпичей. Бабушка клала печку, а Генка подавал ей глиняный замес. Трудились весь день, а к вечеру в потолок блиндажа уперся дымоход.

— Теперь нужно поставить на крыше трубу, — сказала бабушка. Она была довольна своей работой, а трубу Генка отыскал загодя. Оставалось ее поставить. Они уже прикидывали, как будут топить. Днем нельзя, на дым немцы кинут мину. Значит, будут топить ночью. Главное, что есть печка и мороз им теперь не страшен.

Трубу установили быстро. Бабушка стала обмазывать основание, чтоб не было щелей и чтоб из них не валил дым. Она считала, что и тяга в этом случае будет лучше. Генка торопил ее, боялся, что заметят немцы и кинут мину.

— Вот и все, — сказала бабушка и приготовилась сойти с покатой крыши блиндажа. В это время напротив них взорвалась мина.

— Скорей! — крикнул Генка. — Щас кинут вторую.

А сам скатился вниз и прижался к земле. Раздался второй взрыв. Генка выждал и поднял голову. Мимо прошла бабушка, сделала несколько шагов и упала. Генка на локтях, как когда-то к матери, рванулся к бабушке. Она лежала на боку, из шеи тугой струйкой била кровь. Открытые глаза покрывала смертная пелена. Ночью вырыли могилу и похоронили бабушку.

— Вот и все, — сказал отец. — Теперь они все трое вместе — мать, дочь и внучка.

Сказал и, сгорбившись, беззвучно заплакал. Генка зашел за блиндаж и дал волю слезам. Бабушка ворчала на него, поругивала, потому что любила и хотела, чтобы он выжил в этой страшной битве. Генка понимал это и любил свою бабушку. Он даже не обиделся на нее тогда, когда она в сердцах сказала, что лучше бы убило его, а не Свету. Своей настырностью, непоседливостью, а то и прямым непослушанием он часто огорчал бабушку. Теперь ее нету. Пусто без нее и горько.

Комбат морских пехотинцев

Шел ноябрь. Морозно-лютый, снежно-метельный и почему-то обещающий перемену к лучшему. Солдатские души угадывали эту перемену своей окопной мудростью. А бои между тем становились все ожесточеннее и злее. Осаждавшим давно казалось, что они вот-вот возьмут город. А город не давался, ускользал от них. Ожесточаясь, они теряли уверенность в победе и все глубже заталкивали себя в неотвратимое поражение. Оборонявшиеся, наоборот, в ожесточении врага чувствовали угасание его былой мощи и боевого духа. Немец промерз, оголодал и завшивел. А он привык к быстрым победам и комфорту. А тут победы не было, не было и комфорта.

Оборонявшиеся тоже ели несытно, мерзли в окопах, но они не были чужаками: своя земля, свой город, своя страна. А чужак всегда изгонялся и уничтожался. Этого не хотел понимать немец. Зато хорошо понимали оборонявшиеся и с каждым днем все больше утверждались в неотвратимости своей победы. Даже Генка заметил, что характер боев изменился именно в сторону ожесточенности.

— Нервничает немец оттого, что конец свой чует, — говорили солдаты.

Конец немцев солдаты видели из окопов, а не из армейских и фронтовых штабов. Но и там, в штабах, в том числе генеральном, не только видели конец немца, но и готовили его. Вот об этом солдаты не знали. Они продолжали воевать умело, изобретательно и храбро. А мой герой Генка Сиволобов продолжал жить и выживать, как теперь говорят, в экстремальных условиях. Он по-прежнему, рискуя жизнью, ходил за водой на Волгу. Он даже разработал четкий график таких походов, который по его разумению снижал степень риска. Ровно в шесть утра, когда уже не очень темно и не очень светло, а немец спал, он шел за водой. В другое время суток ходить на Волгу сам себе запрещал — опасно. Об этом же предупреждал знакомых солдат. Не слушались, ходили и… часто не возвращались.

— Дядя Коля не приходил? — спросил Генка отца.

— Нет, — ответил тот.

Дядя Коля — комбат морских пехотинцев. Его батальон оборонял Мамаев курган. Немцы хорошо знали отвагу и стойкость моряков и боялись их. Генка любил комбата и всегда рад был его приходу.

Познакомились они в конце августа или середине сентября. Точно Генка уже не помнит. Немцы перли напролом, а наши из последних сил сдерживали их. И вот тут-то подоспели моряки. Генка помнит, как крепко они шуганули немца и укрепились на Мамаевом кургане.

…В тот день в рассветных сумерках Генка подошел к Волге и набрал воды. Услышал мерное гудение и пригляделся. К правому берегу шел баркас. На корме очень плотно стояли солдаты. Человек сто-сто пятьдесят, определил Генка и обрадовался, что вот-вот поступит пополнение и наших станет больше. Можно было уходить, но он еще чего-то ждал. Баркас пересек середину Волги. «Скорее, скорее!» — мысленно подгонял его Генка. Заметят немцы и откроют огонь. Ему казалось, что баркас движется очень медленно. И вдруг раздался страшной силы взрыв в самом носу баркаса. Высоко взметнулся водяной столб. Генке показалось, что он достиг самого неба. Водяной столб опал, а баркас завалился набок. Взрывов больше не было, а Генка понял, что баркас напоролся на плавучую мину. Солдаты прыгали в воду. Генка ждал, что выплывут, доберутся до берега, и он покажет им, где передовая, покажет все, что им будет нужно. Глянул в сторону и увидел группу военных. Один из них то поднимал, то опускал бинокль и все глядел в сторону баркаса. Позже Генка узнал, что недалеко от того места, где стояли военные, располагался штаб генерала Родимцева. Он, видимо, знал про баркас и ждал пополнения…

На берег никто не вышел, ни один человек… От обиды, от боли Генка заплакал: один взрыв, и столько погибло солдат… Наконец заметил, что стало почти светло, — надо же уходить, скорее уходить! Неподалеку рвались мины, вжикали пули. Генка торопился и почти ничего не замечал. В нескольких местах ведро было пробито. По бокам били струйки воды. Наконец Генка оказался в окопе. Чуть пригнувшись, побрел вдоль окопа. Его остановил солдат:

— Вода?

— Домой несу, — сказал Генка.

Солдат протянул руки и вырвал ведро из Генкиных рук. Генка привалился спиной к стене окопа и заплакал еще горше.

— Чего ревешь, парень? — Генка поднял голову, шмыгнул носом и кулаком вытер глаза. Над ним стоял плечистый красивый моряк.

— Воду домой нес, а солдат отобрал, — сказал он.

— Ты на Волгу ходишь?

— Почти каждый день, — ответил Генка.

— Ну и ну-у-у, — моряк покачал головой, огляделся, подозвал солдата.

— Позови командира, — приказал он. Вскоре подошел лейтенант.

— Комбат морских пехотинцев, — представился моряк, — держу оборону на Мамаевом. — И продолжил: — С кем ты воюешь, лейтенант? С немцами или пацанами? Твой солдат у этого пацана отобрал воду. Думаю, ты знаешь, что значит сходить на Волгу и принести ведро воды. А как это называется, лейтенант? Мародерством это называется. Да-да, мародерством. А мародерство, лейтенант, пресекается и наказывается. Так вот, во-первых, воду вернуть, солдата наказать. Во-вторых, впредь пацана не обижать. Иначе дело будете иметь со мной, лейтенант.

Так они познакомились, дядя Коля — комбат морских пехотинцев — и сталинградский мальчик Генка Сиволобов. Комбат стал заходить к Сиволобовым, подолгу говорил с отцом, с Генкой. Удивлялся, что Генка дотошно знает район боев, расположение наших и немцев и что Генка не раз водил переправившихся солдат на передовую и даже к Мамаеву. Однажды карандашом на тетрадном листке бумаги изобразил район Мамаева кургана и обозначил на нем позиции своего батальона.

— Здесь мы держим оборону, Геннадий, — сказал он и листок оставил Генке. Генка бережно его хранил. Иногда комбат приносил гостинцы: то банку консервов, то буханку хлеба. Даже шоколадки иногда приносил. А однажды сказал:

— Антон Акимыч, отдай мне Генку. Я сберегу его. Порученцем у меня будет. Парень он смышленый, шустрый. А то ведь убьют, сам понимаешь. После победы определю его в нахимовское училище или какое-либо другое. Из него толковый офицер выйдет. Я уверен в этом. И вам будет спокойнее, и парень уцелеет, человеком станет. Так как, Акимыч? Думаю, что я предлагаю разумное решение. Если вы сейчас не готовы ответить, подумайте. Только не тяните, обстановка очень опасная. Сами видите. А я как-нибудь зайду. Подумайте, Антон Акимыч. До победы, кстати, осталось недолго. Немец выдыхается, скоро ему конец.

Отец отмалчивался, а Генка уже представлял себя в форме курсанта нахимовского училища. Иногда даже во сне себя видел в этом качестве. Ему очень хотелось быть таким, как дядя Коля, таким же сильным, смелым и красивым.

Кто знает, может, и капитаном корабля станет, по морям будет плавать. «А не убежать ли мне самому к дяде Коле?» — иногда и такая мысль появлялась в горячей Генкиной голове. Убежать и все, а отец поймет, смирится. Димка уже взрослый, в армию скоро пойдет. Иногда Генка доставал карандашную карту, нарисованную дядей Колей, и тайком ее рассматривал. Он был уверен, что в расположение его батальона он сумеет пробраться, а там все и решится, решится так, как хочет дядя Коля, а еще больше хочет сам Генка.

Комбат почему-то не приходил, и Генка стал беспокоиться. Иногда выходил во двор и прислушивался, глядя в сторону Мамаева кургана. Там всегда грохотало и никогда не затихало.

Сегодня Генка почему-то хандрил. Муторно было на душе. Давило какое-то предчувствие. Отчего, почему, Генка не знал и объяснить не мог. Но навалившаяся тяжесть не отпускала. В середине дня к Сиволобовым зашел незнакомый моряк, оглядел блиндаж, поздоровался. На какой-то миг задержал свой взгляд на Генке:

— Ты Геннадий?

— Я! Дядя Коля?..

— Да, дядя Коля, комбат… Он умирает. Просил тебя найти, чтоб проститься. Немец бросил гранату, он перехватил, хотел выбросить, не успел — в руках взорвалась…

Пришли в тот же блиндаж, в котором когда-то Генкина мать перевязывала и лечила раненых. Комбат лежал на нарах, до подбородка прикрытый плащ-палаткой. Он не стонал и ничего не говорил. Иногда прикрывал глаза и подолгу их не открывал. Генка стоял перед ним, за его спиной — моряк. Генка понимал, что жизнь уходит из дяди Коли, из его сильного молодого тела. Комбату было двадцать шесть лет. Вдруг его веки дрогнули и он открыл глаза, повел ими, нашел Генку, поглядел на него долгим-долгим взглядом, а потом его губы тронула слабая, чуть заметная улыбка. Так, наверное, комбат прощался с полюбившимся ему Генкой.

До 19 ноября 1942 года оставалось три дня…

Прощание с Вихрой

Кольцо замкнулось, сталинградская группировка немцев оказалась в «котле». Непримиримые противники поменялись местами: теперь немцы оборонялись, а наши наступали. Немецкие соединения расчленяли, рассекали и уничтожали по частям. Немцы не сдавались. Боясь возмездия за содеянное, они продолжали сопротивляться, иногда вяло, а иногда с обреченным ожесточением. Они еще надеялись на обещание Гитлера вызволить их из «котла». Не вышло: хваленый и самоуверенный Манштейн, который рвался на выручку окруженных войск на речке Мышкова, потерпел сокрушительное поражение и теперь драпал на запад.

Генка по-прежнему жил в блиндаже, по-прежнему ходил на Волгу за водой. Совсем безопасными эти хождения еще не были. Пока еще постреливали. Все с нетерпением ждали окончательного поражения немцев. Ждал его и Генка. Но у него возникли свои проблемы: Вихра никак не хотела выходить во двор. За это время, натерпевшись страху, она предпочитала отлеживаться под нарами. Генка последним куском делился с Вихрой, но она почти не ела. Полакает воды и под нары. Генка ласкал ее, почесывал за ушами. При этом приговаривал:

— Мы еще покупаемся с тобой в Волге, Вихра, покатаемся на коньках, нам будет с тобой хорошо, как было до войны.

Вихра слушала, уткнув морду в Генкины колени, и грустно на него поглядывала. Генка помнил ее веселой, игривой собакой и сейчас удивлялся какой-то ее человеческой грусти.

В конце января забежал в блиндаж солдатик с автоматом и попросил воды. Генка напоил его.

— Еще огрызаются, суки, — это он про немцев, которые позволяли себе огрызаться. При этом солдатик вытирал со лба пот и продолжал: — Троих сейчас выкурили из развалин, а они — отстреливаться. Ничего, всех троих уложили.

Генка и без солдата знал, что немцев сейчас не били, а добивали, как добивают зверя, который смертельно ранен, но еще клацает зубами. Солдатик поблагодарил за воду и собрался уходить, но в это время из-под нар выскочила заспанная Вихра, выскочила без лая и рыка, а просто так, будто ее чем-то укололи. Солдатик дернулся и то ли со страха, то ли сдуру полоснул по Вихре очередью. Генка сжал кулаки и закричал:

— Ты мою собаку убил, негодяй!

«Негодяй» глуповато полупал глазами и выскочил из блиндажа.

Вся земля вокруг Генкиного блиндажа была издырявлена оспинками воронок и всевозможных ям того же происхождения, что и воронки. Генка выбрал подходящую и осторожно опустил в нее Вихру. Забросал воронку комьями мерзлой земли. Комья тоже бросал осторожно, как будто Вихре могло быть еще больно… Образовался холмик наподобие могильного. Долго еще сидел над ним Генка, молчаливый и задумчивый. Вихра выросла на его глазах, была ему преданным и надежным другом. Всей своей собачьей душой она любила Генку. Теперь ее нету.

Вскоре случилось то, что должно было случиться и чего с нетерпением все ждали, — немцы капитулировали. Ликовали оставшиеся в живых сталинградцы, ликовали солдаты-победители, ликовал, конечно, и Генка Сиволобов.

К Волге потянулись вереницы пленных немцев. Со своими дружками Мишкой Прихно и Витькой Крыловым Генка бегал по улицам среди развалин и глазел на пленных. Жалкое зрелище. Худые, обмороженные, обмотанные всевозможным тряпьем (лишь бы согреться) мужчины. На ногах огромные нелепые корзины из соломы. Русские люди такой обуви не знали. Ей даже нет названия в русском языке. А солому русские люди использовали на подстилку скоту и частично на корм. В холодные зимы они носили шапки, валенки, полушубки и шубы, а на руках рукавицы из овчины. Тепло и удобно в работе. А немцы все шли. Еще вчера они считали себя непобедимыми. Еще вчера они были грозной силой третьего рейха. Они покорили Европу, за шесть недель разгромили Францию, оккупировали пол-России и дошли до Волги. Да, были, но, как говорится, сплыли… Россия не Европа и не Франция. Россия никогда не любила чужаков, изгоняла их и била, а если точнее, то изгонял их всегда и бил народ русский. Так было и теперь, через 563 года после Куликовской битвы и через 131 год после войны 1812 года. Ни Генка, ни его друзья об этом, конечно, не думали. Они просто радовались освобождению, радовались победе, радовались тому, что вокруг не свистят пули, не рвутся мины и снаряды. А еще грозные вчера вояки-фрицы были жалкими и слабыми людьми, взятыми, как говаривали встарь, в полон. Они шли как призраки, их сопровождали румяные от мороза конвоиры в шапках, белых полушубках и валенках. Вот так-то, господа любители российских просторов, глядите и думайте…

Веселый Мишка Прихно громко сказал Генке:

— Вот бы щас Паулюс поглядел на своих вояк!

Генка смахнул с бровей иней и ответил:

— Еще бы лучше было, если бы их увидел щас сам Гитлерюга.

Мишка рассмеялся и, подойдя к Генке и еще смеясь, сказал ему на ухо:

— Он бы со страху в штаны наклал.

Немцы хмуро косились на смеющихся русских мальчишек. А Паулюс, между прочим, в это время в одиночестве сидел в подвале универмага и ждал представителей Красной Армии, которые должны были его пленить. По его худым, впалым щекам катились скупые мужские слезы. Он пытался их сдержать и не мог. Они невольно катились из глаз. Так он оплакивал свою армию и свою собственную судьбу. Прикрыв глаза, вдруг ясно и четко увидел тот день и тот момент, когда Гитлер назначил его командующим шестой полевой армией.

— С этой армией, генерал, можно небеса штурмовать! — патетически воскликнул Гитлер. При этом он нервно прохаживался перед только что назначенным командующим. Его черные глаза лихорадочно блестели. Уверенность Гитлера передалась и Паулюсу. Тогда и ему казалось, что на свете нет силы, которая могла бы противостоять шестой полевой армии и что с ней действительно можно небеса штурмовать. А сейчас он прошептал:

— Но только не Россию, мой фюрер.

Положил на стол пистолет и солдатскую книжку.

Адъютант армии Вильгельм Адам уже успел вписать в нее новое звание командующего — генерал-фельдмаршал. А пистолет ему недавно прислал Гитлер с намеком на то, что он покончит жизнь самоубийством.

— Нет, такого удовольствия я ему не доставлю, — прошептал Паулюс. Поднявшись над столом, вслух сказал: — Да, только не Россию.

За дверью послышались нечастые четкие шаги. Паулюс достал платок и торопливо вытер лицо. Ему очень не хотелось, чтоб его увидели плачущим.

Встреча на вокзале

Генкина жизнь дала трещину. Даже больше — она развалилась, как разваливается дом от прямого попадания бомбы. А случилось вот что: открылось, что Генкин отец скрыл возраст старшего сына Димки, записав в паспорте год его рождения не 1925, а 1927-й. Прошло следствие, а потом — суд. Отцу дали восемь лет тюрьмы, а Димке — пять. Вскоре Димку отправили в штрафной батальон. Генка остался один как перст — ни отца, ни матери, никого.

Генка уцелел, выжил, когда шла битва, уцелел, таская под пулями из Волги воду, уцелел, лазая по развалинам в поисках съестного. Теперь битва закончилась, никто не стреляет. Но как жить теперь, как уцелеть, когда постоянно хочется есть, а есть нечего? Холодная и голодная зима кончилась. Пришла весна, принесла тепло, но не утолила голод. А тебе четырнадцать лет, и твой организм растет и требует постоянно материальной подпитки, чтобы расти, укреплять кости и наращивать, как говорят анатомы, мышечную ткань. Деревенские мальчишки в это время ловят сусликов, варят и жарят их, уплетая за милую душу и заедая желудевой пышкой. В городе суслики не водятся и желуди не растут…

Дон-мост

…Генка отчаянно голодал. А на улице май, тепло и солнечно и разрушенный мертвый город. Но мертвым город все-таки не был, он начинал оживать: разбирались и расчищались завалы, начинали восстанавливать заводы, возвращались уцелевшие жители.

Генка знал, что в хуторе Дёмкин Калачевского района живет тетя Дуся, родная сестра матери. А не махнуть ли к ней? Эта мысль все чаще посещала его и согревала робкой надеждой. Но жива ли тетя Дуся? Ведь там тоже были бои, была война, были немцы. И как к ней добраться?

…До Ложков Генка добирался на крыше вагона. Рваная рубашонка и такой же рваный пиджачишко — промерз до костей, но до Ложков все-таки добрался. От Ложков до Дёмкина двенадцать километров. Генка эту дорогу знал. Ориентиром служил так называемый Дон-мост, железнодорожный мост через Дон, построенный еще при царе. Это был большой и красивый мост. Через него ходили поезда до Лихой, Морозовска и далее на юг. Мост взрывали наши, когда отступали. Потом взрывали немцы. Теперь его восстанавливали наши войска. Впереди еще много, очень много было войны, и этот мост стратегического значения был, как говорится, нужен позарез. Не случайно его энергично и в спешном порядке восстанавливали.

Не доходя до моста, Генка должен был свернуть налево и прямиком до Дёмкина. Он уже издали видел мост. Сквозь гулкую тишину услышал голоса, всевозможные стуки, удары о железо. Перед ним лежала красивейшая пойма Дона, и ничего не напоминало о войне. Война была далеко и катилась на запад. Над кромкой леса виднелись меловые кручи донского побережья.

«Хорошо-то как!» — подумал Генка и, свернув на обочину, устало опустился на молодую траву. Оглядевшись, потянул носом. Над степью плыли нежные запахи цветущего разнотравья. Звенели кузнечики. Где-то вдалеке пела кукушка. На душе было непривычно умиротворенно, и Генка уже готов был подремать среди этой благодати, обогретой солнышком, но вдруг насторожился. А может, почудилось? Генка напрягся и стал прислушиваться, тревожно поглядывая на небо. Вроде бы ничего подозрительного, но подвывающий гул уже слышался более явственно. Генка хорошо знал, что так гудят немецкие бомбовозы. «Их же далеко отогнали?» — подумал он о немцах. Инстинктивно почуяв опасность, отодвинулся в гущину прошлогодней травы, а гул все нарастал.

Самолеты появились с западной стороны, из-за меловых придонских круч. Генка стал их считать, скатился в ложбинку. Самолеты шли на восток.

…Над Дёмкиным пролетели, определил он и продолжал следить за самолетами. На Шебалино пошли, решил он, а может, и дальше. А что дальше? Сталинград, Волга. Куда и зачем летели немецкие бомбовозы, он понять не мог. Озадаченный этим фактом, он жевал травинку и продолжал следить за небом. Самолеты скрылись из виду. Можно бы и тронуться в путь, но Генку что-то удерживало. Со стороны моста по-прежнему слышались голоса, удары о железо и визг пил — там шла своя жизнь. Генка хотел было подняться, но стремительно нарастающий гул самолетов прижал его к земле. Они летели со стороны солнца, как из засады. Летели один за другим в сторону моста. Послышались мощные взрывы. Они следовали один за другим, а потом превратились в сплошной жуткий грохот. Генка чувствовал, как вздрагивала под ним земля. И вдруг все стихло. Генка осторожно привстал. Там, где был мост, стояла огромная черная туча. Слышались крики людей. Самолетов не было. Теперь он понял, куда и зачем летели бомбовозы. Им нужен был мост. Подкрались незаметно и внезапно. Страшно представить, что там произошло… А ведь он из-за любопытства, когда еще шел, хотел свернуть и поглядеть на мост. Что-то удержало. Может быть, просто устал и решил отдохнуть и отогреться на солнце. Уцелел в городе в самом пекле, а тут… Эту мысль осознал только сейчас. Генка резко поднялся и, не оглядываясь, зашагал в сторону хутора Дёмкина. Почувствовал озноб и зашагал побыстрее.

…С тех пор в Ложках стоит памятник погибшим при той бомбежке. Братская могила и памятник.

Изредка навещая тетю Дусю, Геннадий Антонович узнал, что много лет подряд откуда-то из Сибири приезжала в Ложки женщина. Клала цветы и подолгу сидела возле памятника. Видно, в братской могиле лежал близкий ей человек. Последний раз она приезжала уже с костыликом. А потом приезжать перестала… А сам он до сих пор не может спокойно вспоминать ту бомбежку.

— Понимаешь, — говорит он мне, — там же зенитные батареи стояли. — И гневно заключает: — Прозевали, одним словом. Вот и поплатились… Немцы-то и воспользовались. Хитро все сделали: утречком и со стороны солнца. — И тяжело надолго умолкает.

…В деревню Генка не подался, выживал в городе. Шастал по старым, заброшенным блиндажам, исследовал развалины, бродил по берегу Волги — а вдруг что-нибудь подвернется? Если на ночевку не прибивался в свой блиндаж, ночевал где попало — в трубах, в расщелинах, где придется. Оброс, исхудал, оборвался. Если сказать теперешними словами, то Генка бомжевал. А бомж есть бомж, что тогда, что теперь…

Однажды его потянуло на вокзал — вдруг да удастся что-нибудь добыть? Воровать Генка не умел и не хотел, а вот находить случалось.

На вокзале толкались люди — и взрослые, и такие же бомжата, как он, Генка Сиволобов. Таких бедолаг Генка угадывал сразу и почему-то обходил. Почему, сам не знал, но обходил.

В пустом желудке посасывало, иногда кружилась голова. Генка решил отдохнуть и присел на краешек скамейки.

— Мальчик, ты Геннадий Сиволобов?

Генка поднял глаза. Перед ним стояла молодая симпатичная женщина Неля Скоморохова.

— Ты меня помнишь?

— Вы тетя Неля Скоморохова, — ответил Генка.

— Узнал, узнал, — Неля улыбнулась и присела рядом с Генкой. До войны она некоторое время работала с Генкиным отцом и не раз видела Генку, когда он приходил к отцу. По тому, как выглядел Генка, она поняла, как ему живется, и все же спросила:

— Как живешь, Гена?

Генка под скамейку спрятал вконец разбитые башмаки и подумал: «Разве не видно, как я живу?»

Его давно уже никто об этом не спрашивал, никто не интересовался, как он живет. Внутри как-то странно размякло, предательски затяжелело в глазах. Генка пересилил себя и стал рассказывать. Неля внимательно слушала и этим как бы поощряла его рассказ.

Генка умолк. Молчала и Неля, а потом задумчиво сказала:

— Значит, все погибли, даже твоя Вихра. А Антон Акимыч хотел уберечь Димку, но вышло совсем плохо…

Генка молча кивнул, соглашаясь.

— Вот что, Геннадий, пойдем-ка ко мне, у меня чудом сохранился мой домик, правда, наполовину, но жить можно, — сказала Неля.

Через некоторое время они пришли к ней домой. Неля накормила Генку, искупала и даже постригла его рыжие лохмы. В гущине его волос заметила совершенно седые белые пряди. Прижала его голову к себе и заплакала. К Генке давно никто так заботливо и сочувственно не относился. Где-то в глубине сознания качнулось уже полузабытое слово «мама». Ему тоже очень хотелось заплакать, но он сдержал себя — как-никак мужчина…

До войны Неля окончила ФЗУ при заводе «Красный Октябрь». Ее там знали и помнили. Утром они поехали на завод и Неля определила Генку в заводское ФЗУ на столяра.

Эпилог

В 1944 году Генка окончил ФЗУ и получил специальность столяра. Поработал в столярном цехе, а затем перешел опалубщиком металлургических печей. Работа тяжеленная, не каждому здоровому мужику под силу. Зато давали хлеб, по килограмму на брата, а Генка всегда хотел есть.

Как-то проходил начальник цеха Сташук. Приостановился возле Генки.

— Вы же угробите мальчишку! — сказал он мастеру и потребовал перевести Генку в столярный. Генку перевели, но его все время тянуло к сталеварам.

Генка все-таки стал сталеваром, работал на блюминге. Он до сих пор с благодарностью вспоминает своих наставников и руководителей: начальника цеха Гришина, который впоследствии стал директором завода, обер-мастера Изотова, помощника мастера Бурмистрова, инженера Трахтенберга. Хорошие были люди, и хорошим словом их вспоминает Генка, Геннадий Антонович Сиволобов. Тридцать лет он проработал сталеваром. Из-за травмы, полученной на производстве, в сорок пять лет вышел на пенсию.

А вот Неля Скоморохова — статья особая. Встреча с ней на вокзале оказалась счастливой. Она, по существу, зажгла зеленый свет в Генкиной судьбе и дала ему, как говорится, путевку в жизнь.

Старший брат Дмитрий вернулся с фронта на костылях, но все-таки живым. Штурмовал в Севастополе Сапун-гору, служил в разведке. Получил орден Красной Звезды. Потом принимал участие в Корсунь-Шевченковской операции, но уже в качестве связиста. В одном из боев получил приказ восстановить прерванную связь. Взвалил на плечи катушку с проводом и вылез из окопа. Бой был в самом разгаре. Танковый снаряд-болванка угодил Димке в ногу. После боя его подобрали санитары. Он лежал без сознания, а на спине все та же катушка с проводом. Димка оказался смелым и храбрым солдатом. Он заслужил прощение и был прощен.

…Уже под вечер мы расстались с Генкой, с Геннадием Антоновичем Сиволобовым. В свои семьдесят два года он, слава богу, здоров и еще крепок. Волос густ, но давно уже сед.

Вот такая она, судьба Генки Сиволобова — сталинградского Гавроша.

Послесловие

С момента последней нашей встречи с Геннадием Антоновичем прошло немало времени. Он изредка позванивал, справлялся о здоровье и просил заглянуть на огонек. Повесть «Сталинградский Гаврош» была уже написана, но некоторые эпизоды нуждались в уточнениях. В частности, эпизод с Дон-мостом, а если точнее, то его внезапная бомбежка, свидетелем которой оказался Генка Сиволобов, герой моей повести. По некоторым данным, тогда погибло около двухсот наших солдат и офицеров. Потери тяжкие, и случились они по вине самих мостостроителей: прозевали, проспали. Зенитные батареи, охранявшие восстановительные работы, не сделали ни одного выстрела. А ведь могли бы дать отпор… Война, мол, далеко — вот и успокоились. На это, видимо, немцы и рассчитывали. Мост-то имел стратегическое значение, и помешать его восстановлению имело для них значение тоже немалое. Да и судьба самого Генки могла на этом оборваться. Его прямо-таки тянуло свернуть и поглядеть на мост. Не свернул, а если бы… Вполне возможно, что и повесть эта никогда бы не была написана.

…Я тоже иногда позванивал Геннадию Антоновичу, а вот заглянуть на его огонек все было недосуг: то какие-то поездки случались, то привязывал себя к письменному столу.

Пришло время сдавать повесть в печать. Это обстоятельство и ускорило нашу встречу.

Беседы наши обычно проходили в маленькой, тесновато-сумрачной кухоньке. Так было и на этот раз. А на улице такая жара стояла, что даже для наших мест неслыханная — ртутный столбик все время крутился возле отметки плюс сорок градусов по Цельсию. Вскоре и нам захотелось дыхнуть балконным свежачком.

Хоромы Геннадия Антоновича состояли из двух комнат. Проходя через одну из них, я невольно приостановился: на стенах справа и слева от меня висели картины. Раньше я их не видел. Геннадий Антонович заметил мое удивление и сказал:

— Давно собирался развесить их, да все некогда было. А вчера решился: достал из шкафа, отер пыль и развесил. Пусть на белый свет поглядят. Да и о друге напоминают — хороший был человек…

Я подошел ближе и стал разглядывать картины: «Сирень», «Ирис», «Озеро Байкал», «Домик лесника в тайге», «Дорога к храму». И знакомая, знакомая подпись — Федор Суханов. Было такое ощущение, как будто я снова встретился с Федором Ивановичем — талантливым художником-пейзажистом и замечательным человеком. Тем временем Геннадий Антонович снял одну из картин и показал ее тыльной стороной. «Дорогому Геннадию от Суханова» — такая была надпись. На других картинах были такие же трогательные и сердечные надписи.

— Вот погляди, — заговорил Геннадий Антонович. — На всех картинах — пейзажи, природа, мирная жизнь. А ведь Федор Иванович воевал, капитан танковых войск, на Курской дуге сражался. Страшная была битва. Гитлер хотел взять реванш за Сталинград и за Москву. Не вышло. Одолели наши и на запад немчуру погнали. А Федор Иванович войну-то не рисовал. Как-то позвал он меня к себе в мастерскую. Я, конечно, пришел. Поглядел и ахнул: множество картин и везде мирная жизнь, природа, пейзажи. «Чего ж ты, Федор Иванович, войну-то не рисуешь?» — спросил я. «Войной я, Геннадий, сыт по горло, — ответил он. — Что такое война? Слезы, смерть, жестокость. Она пришла и ушла. А это, друг мой, — он пристально так поглядел мне в глаза, — это, друг мой, вечно. Человек для созидания рожден, а не для войны. А ты разве не сыт войной?» — спросил он, резко как-то спросил. «В тринадцать лет седеть начал», — ответил я. «Вот-вот, в тринадцать», — буркнул он. Вот такой был человек Федор Иванович Суханов, — подытожил Геннадий Антонович и добавил: — Тогда-то он и подарил мне несколько картин. И еще потом при встрече дарил. Так и собралась у меня целая галерея картин Федора Ивановича.

Мы не торопились уходить на балкон. Картины Суханова не отпускали, они буквально притягивали к себе, заставляли думать, думать о жизни, о нашем мироустройстве и о месте в нем человека. Вот тогда-то я и понял, что дружба этих двух людей — художника-воина и сталевара, сталинградского Гавроша — была совсем не случайной. Я приостановился возле картины «Сирень». Кисти сирени были выписаны столь выразительно, что казались совершенно живыми, только что сорванными. Я даже невольно потянул носом: так и казалось, что в комнате вот-вот запахнет цветущей сиренью…

Встреча у Дома Павлова

Ранним летним утром Геннадий Антонович со своим другом ехал на стареньком «жигуленке» по проспекту имени Ленина. Ехали они на Спартановку проведать захворавшего товарища, с которым после завершения Сталинградской битвы учились в ФЗУ, а затем работали на заводе «Красный Октябрь». Вчера товарищ позвонил по телефону. Сказал, что готовится к операции, и просил приехать. Вот и всполошились бывшие фэзэушники, уже давно ставшие пенсионерами. Не доехали до Дома Павлова, мотор вдруг зачихал, зафыркал, и машина остановилась.

— Ты пока погуляй, покури, а я мотором займусь, — сказал друг Геннадия Антоновича и вышел из машины. Он был старый водитель и умел лечить всякие машинные «болячки».

Возле Дома Павлова стояла группа людей. «Куда это они в такую рань?» — подумал Геннадий Антонович и тоже направился к Дому Павлова. По обличью и по одежде определил, что люди не российские, а скорее всего, иностранцы. Девушка-гид что-то громко рассказывала и показывала рукой в сторону стадиона «Ротор». Геннадий Антонович прислушался и уловил некоторые немецкие слова. «По-немецки шпрехает, значит, немцы», — догадался он. Рядом с девушкой, которая рассказывала, молча стояла другая девушка. Она тоже была гидом. Геннадий Антонович осторожно протиснулся к ней и негромко сказал:

— Все это было усеяно трупами. Немцы рвались к Волге, а наши оборонялись. Оборону держала дивизия генерала Родимцева. Я видел это своими глазами.

Девушка сделала знак своей напарнице и, когда та умолкла, перевела слова Геннадия Антоновича, а затем сказала ему по-русски:

— Эти люди — туристы из Германии. Мужчины воевали здесь.

«Старые знакомые явились, — усмехнулся про себя Геннадий Антонович. — Решили прошлое вспомнить. До Волги нас гнали, а в Сталинграде в капкан попали. А капкан-то оказался волчий — прихватил намертво. Поди и сейчас не могут понять, как это все случилось».

Мужчин в группе было большинство, и все они были преклонного возраста — лысые, седые, но еще крепкие старики. Немцы повернули головы в сторону Геннадия Антоновича. Кто-то из них что-то сказал. Девушка наклонилась к нему:

— Они спрашивают, сколько тогда вам было лет?

— Тринадцать.

Тут же последовал другой вопрос:

— А что вы во время битвы делали? — Девушка опять наклонилась и перевела вопрос немцев.

— Таскал из Волги воду нашим раненым и снайперам. Снайперы жили рядом с нашим блиндажом.

Девушка перевела ответ Геннадия Антоновича. А он тихо попросил ее:

— Скажи им, Паулюс после войны признавался, что его армия при штурме этого дома потеряла солдат и офицеров больше, чем при оккупации Франции.

Девушка неторопливо, но четко перевела эти слова. Показалось, что немцы насторожились. Какое-то время они разглядывали Геннадия Антоновича не то с любопытством, не то с враждебностью. И вдруг они о чем-то заговорили между собой, замахали руками. При этом бросали в его сторону косые взгляды. Чуть погодя они поспешно куда-то ушли, будто на что-то обиделись. Лишь один высокий старик с совершенно белой, но еще густой шевелюрой, склонив голову, стоял, как по стойке смирно. Постояв немного в таком положении, он вдруг резко развернулся и пошагал за ушедшими. Девушка наклонилась и шепнула:

— Спасибо вам.

Геннадий Антонович понимающе улыбнулся и кивнул.

…Вечерело. Мы сидели с Геннадием Антоновичем на балконе его квартиры. Рассказав о встрече у Дома Павлова, он надолго умолк и задумался. Я дымил сигаретой и не мешал ему думать. Вдруг он ворохнулся, тронул меня за плечо и заговорил:

— Вот о чем в последнее время я все чаще думаю. Много сейчас говорят о примирении, о прощении друг друга. По телевизору, по радио, в газетах — везде говорят и пишут. Умом понимаю, что вечно жить во вражде и злобе нельзя, а вот душа не принимает этого примирения. Не принимает и все, хоть лопни. На моих глазах «юнкерс» потопил санитарный пароход. Я видел, как медсестры пытались спасти раненых, метались по палубе и гибли от осколков и пулеметных очередей. Из горящих кают выползали раненые. Доползали до края палубы и сваливались в Волгу. А ведь летчик видел, что пароход санитарный. Видел и добивал, пока он не пошел ко дну. До сих пор этот пароход стоит у меня перед глазами. Страшные крики, стоны и медсестры в белых халатах, многие из них уже неподвижно лежали на палубе. А «юнкерс» добивал, не получая отпора. Немцы этого не переживали, да и не могли пережить потому, что наши не могли себе позволить такого зверства. Да, не могли. Мы — другие люди. Да, другие.

В Германии нету Волги и нету Сталинграда. Все это есть только у нас в России. Немцы вроде бы как обижаются, что у нас нет немецких могил и нет надгробных мемориалов. Негде, мол, поклониться памяти павших. Похоже забыли, что вся Россия для немцев стала могилой, а она, матушка, очень велика…

Говорят и такое: могилы советских солдат и офицеров в Германии, Австрии, в других странах обихожены и постоянно содержатся в порядке. Есть памятники, надгробные плиты и прочее. Все это так, все верно. А вот о том не говорят, что русский солдат никогда не был в Европе завоевателем и поработителем. Но всегда был освободителем. В 1812 году он спас Европу от Наполеона, в 1945 году — от Гитлера. А вот немецкий солдат был в России только в одном качестве — в качестве завоевателя. Как видишь, разница есть, и очень существенная. А памятники, как тебе известно, ставят освободителям, а не поработителям. А Европа, как я полагаю, еще не расплатилась с нашим солдатом сполна. Она еще в долгу перед ним. Вот почему умом понимаю, а душа молчит. Не готова еще моя душа к примирению, не готова. Она еще до конца не выболела, как не выболела она у сотен тысяч матерей, вдов, сирот, у всей земли русской. Такие вот, брат, дела, — со вздохом закончил свой монолог Геннадий Антонович.

Расстались мы с ним поздно. На небе высыпали звезды. Я шел по притихшим улицам города, ехал в позднем полупустом троллейбусе, а в голове очень четко продолжали звучать слова: «Умом понимаю, а душа молчит, не отзывается. Не готова еще моя душа к примирению, не готова».

Оглавление

Генка и Вихра

Поездка в Паньшино

В Лебяжью Поляну за яблоками

В Городище за арбузами

Неожиданные встречи

Штабная землянка

Комбат морских пехотинцев

Прощание с Вихрой

Встреча на вокзале

Дон-мост

Эпилог

Послесловие

Встреча у Дома Павлова