Страшно ли мне? [Маруша Кресе] (fb2) читать постранично

Маруша КРЕСЕ СТРАШНО ЛИ МНЕ?

1941

Страшно ли мне? Нет. Уже три дня я сижу здесь в снегу. На пустом вещмешке сижу, хотя нельзя, можно только на корточках. Прилечь бы хоть на мгновение, на секунду, на полсекунды. Нельзя, от души, горячо предостерег меня несколько дней назад комиссар нашего разбитого отряда. А теперь он мертв. Мы его еще не похоронили. Мы отступали, бежали. Не знаю, от кого. От немцев, от итальянцев, от наших, от белых. Бежали мимо его тела.

«Нельзя закрывать глаза», — еще он сказал. Глаза, его глаза. Я бежала мимо него, когда он лежал там, в снегу. Толком не взглянула на него. Хоть бы глаза ему закрыла, быстро. Я убегала. Просто убегала.

Зимой я иногда мерзла. Иногда. Тогда это было прекрасно, тогда, когда я еще чувствовала, как холодный ветер бьет в лицо и слезы текут по щекам. Слезы? Мне нельзя плакать. Только не плакать. Ну, пожалуйста. Слягу я потом, надолго слягу. Мороз, я обморозилась? Что это? Только не закрывать глаза, не закрывать. Я не чувствую пальцев на руках и на ногах. Я больше вообще ничего не чувствую. Менструации у меня давно уже нет. Я вообще еще женщина?

Никого не слышу. Жив ли еще кто-то из наших? Доползти до следующего куста? Я ее видела. Я Катю вчера видела. Она пряталась там, за большими бревнами, покрытыми снегом. Она была одна? А где же Анчка? И мой брат? Самый младший? Он только пошел в первый класс. Такой был гордый, счастливый, а тут еще сосед подарил ему щеночка. И мальчик собачку носил с собой в школу. Всего несколько дней. Пока не пришли итальянцы, а с ними и сосед. Показал пальцем на отца и маму.

«Они красные, красные они!» — кричал он. С каких это пор мы красные, спрашивала я себя и тряслась от страха. Это был последний раз, когда мне было страшно. «Не бойся. Это я».

Кто-то меня обнимает.

«Анчка. Ты жива».

*

Я уже месяц ее не видел. Она сидела у огня, с закрытыми глазами. Красивая она была. А сейчас? Жива ли вообще? Вчера в охотничьей избушке обнаружил ее младшего брата. Босого, измученного, напуганного. Он плакал.

«Сестра сказала, что мне никогда нельзя плакать. Никогда. Сестра сказала, что я теперь взрослый», — всхлипывал малыш.

Взял его на руки, посадил на коня и привез в штаб. Мы его накормили, завернули в одеяло, нахлобучили на голову пилотку с красной звездой. Вцепился в меня, как клещ. Всю ночь не отпускал. Шагу стушить без него не могу. Он не знает, ничего не знает. Несчастный. Отупел от боли. Братья, сестры, родители. Где они? Отец в концлагере, в Гонарсе^[1]. Только это он знает. А это, так или иначе, мы все знаем. Отвезти его к моим? Но они сами беженцы, скрываются месяцами. Время от времени кто-то мне говорит, что их видели. Не знаю, как его утешить, что ему сказать. Вот, черт! Черт бы нас всех побрал. А если сказать, что сестра жива? Жива? Никто не знает, что с ее отрядом. Их предали. А потом? Искать их слишком опасно. Жива ли она? Самая красивая. Была? Она ведь на меня даже не смотрела. Заносчивая? Знаю, знаю. Она училась в гимназии, а я нет. Она много читала, а я нет. Ну и пусть, если не погибла, если найду ее, то не выпущу из рук. Никогда. Брат? Стал бы я с мальчиком так возиться, не будь он ее братом? Он похож на нее. Даже слишком.

Здесь в лесу безопасно. Мы уже в Хорватии? Главный штаб решил, что надо затаиться, пока этот шквал огня не затихнет. Разве это правильно? Нельзя же просто сидеть и ждать чуда. Надо наступать. Надо идти на помощь. Куда? Где враги? Где свои? Зима. Весна опять будет поздняя. Нам нужен лес зеленый. Тогда будет легче. Хотя бы листья можно есть. И траву. Первые ягоды. Но до этого еще далеко. Она жива?

Не мечтай! Есть добровольцы? Пошли.

*

Мне нельзя засыпать. Сейчас Анчка на очереди.

«Если буду храпеть, зажми мне нос», — шепчет она, прежде чем закрыть глаза.

И в тот же миг заснула. Уже подошла моя очередь поспать. Не могу ее разбудить. Ее голова лежит у меня на коленях. Попробую еще немного потерпеть. Глажу ее по волосам. Когда же мы доберемся хоть до какой-нибудь воды и вымоем головы. У меня все зудит. Наверняка мы опять завшивели. Мама, ты где? Где твои нежные руки, каждое утро заплетавшие мне косу. Где ты? Вечера, когда ты варила кофе из цикория и пекла каштаны. Ты сидела возле печки и штопала носки. Носки для семерых детей. Улыбалась и слушала наши глупости. Только сейчас я подумала, как ты, наверное, все время уставала, что ты была одна, что твой муж, наш отец, вечно угрюмый и требовательный, не был тебе опорой; и, не говоря ни слова, на каждом шагу, давал знать, что из-за тебя его лишили наследства. Он требовал вечной благодарности, а ты всегда молчала. И оба моих двоюродных брата, сыновья отцовского брата, который вместо него, старшего сына, унаследовал большое хозяйство и женился на женщине, дневавшей и ночевавшей в церкви, они в школе вечно показывали на меня пальцем и гадко смеялись. Я никогда тебе не говорила. Где они оба теперь? Точно не с нами. Мамочка, где ты? Соседский