Терем-теремок [Виктор Ефимович Ардов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виктор Ардов ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК Юмористические рассказы

СИЛЬНОДЕЙСТВУЮЩЕЕ

Алексею Баталову

Когда я вошел, было около девяти часов вечера. Нина Антоновна, миловидная гражданка двадцати двух лет, широко расставив ноги, гулко топала в коридоре, рыча в то же время:

— А вот я сейчас! Вот сейчас, сейчас! О-го-го-го! Вот иду, иду!!! У-у-у-у!..

Затем Нина Антоновна раскрыла рот, выпятила губы и затрубила — не то как далекий паровоз, не то как пароход.

Я непроизвольно вздрогнул и осторожно повернул к выходу.

— Куда вы? — негромко и совершенно нормальным тоном сказала мне Нина Антоновна. — Раздевайтесь… Он сейчас уснет, и мы будем пить чай.

— Кто уснет?

— Леша. Он, знаете, не засыпает, пока его не пугнешь бабой-ягой… О-го-го-го! Вот сейчас, сейчас! — вновь зарокотала моя собеседница.

Я понял. Леша был трехлетний сын Нины Антоновны, и, стало быть, я попал аккурат в тот момент, когда в педагогических целях разыгрывалась сцена с участием бабы-яги.

Сняв пальто, я вошел в комнату, где находился капризный зритель этого спектакля. Румяный и белокурый Леша стоял босыми ножками на постели, держась за оградительную сетку своей кроватки, и, с интересом скосив на дверь голубые глаза, тянул:

— А пчму-у-у?

Подле него стояла добровольная нянька — приятельница Нины Антоновны — и нерешительно повторяла вопросы, которыми засыпал ее Леша:

— Ты спрашиваешь: почему она не выходит? Ба-ба-яга-то?

— Та, — сказал Леша (в тех случаях, когда его что-нибудь занимало, слово «да» он произносил с большим придыханием и глухо — «та»). — Та. Пчмууу?

— Она потому не входит, что она очень страшная. Она может напугать мальчика.

— Пчмууу?

— Почему страшная?

— Та.

— Так уж она устроена. Тут у нее рога, тут клыки, тут горб…

Рев скрывшейся за дверью ведьмы прервал описание ее, ведьминой, внешности.

— Ну, ложись скорее, Лешенька, спи, а то она тебя сейчас сунет в мешок и унесет.

Леша подумал немного, потом лег и позволил накрыть себя одеялом.

— Ф-фу! Наконец-то! Ниночка, можешь войти!

Нина Антоновна вошла и, убедившись в том, что разыгранная ею интермедия возымела действие, принялась хлопотать насчет чая.

— Негодный мальчишка, — сказала она, — раньше было достаточно упомянуть о бабе-яге… Потом пришлось стучать: дескать, вот она пришла… А теперь, видите, приходится целые сцены разыгрывать…

Негодный мальчишка уже мирно посапывал, закрыв глаза, и просто не верилось, что для приведения его в это состояние нужно было стучать ногами, рычать и придумывать страшную внешность бабы-яги.

Следующая моя встреча с Лешей и его мамой была такая. Леша сидел на собственной своей табуретке перед собственным столом, размеры которых были строго согласованы с ростом их владельца. На столе испускала пар манная каша, а сам Леша ударял по столу ложкой, перепачканной в этой каше.

Нина Антоновна стояла подле и усталым голосом говорила:

— Ну, три ложечки: за папу, за маму, за бабушку…

— Не хчу.

— Ну, две ложки: за папу и за маму.

— Не хчу.

— Ну, тогда сейчас придет баба-яга и заберет тебя.

Лицо Леши заметно оживилось. Он поглядел в сторону двери и спросил:

— А где она?

— Баба-яга? А там вон. В коридоре. Сейчас придет и заберет.

— Пчмууу?

— Потому что не слушаешься. — Тут Нина Антоновна обернулась ко мне и конспиративным шепотом сказала: — Пожалуйста, выйдите в коридор и порычите немного. Можно также стучать. Если увидите что-нибудь подходящее — потяжелее, — бросьте на пол.

Я вышел в коридор, рычал, стучал, топал ногами, бросал на пол портфели, калоши, телефонную книгу и поднос в течение десяти минут. Затем, сделав большую паузу, я прислушался. Нина Антоновна говорила якобы испуганным голосом:

— Слышишь? Стучит.

— А негромко пчмууу? — обиженно спросил Леша.

Я со злостью бросил на пол сразу все перечисленные выше предметы. Кажется, это подействовало, потому что меня скоро позвали обратно.

Войдя, я увидел, что манная каша перестала испускать пар. Каша была чуть-чуть затронута с одного бока.

— Спасибо большое, — сказала Нина Антоновна, — а то мне нельзя больше изображать бабу-ягу: он узнает меня по голосу. И потом со вчерашнего дня он стал требовать, чтобы баба-яга что-нибудь бросала на пол…

*
Дозы этого сильнодействующего воспитательного наркоза все увеличивались. Через месяц я застал Лешу, гуляющего по комнате в одном ботинке. Замысловатые петли его шагов повторяли: мать, отец, знакомый отца, случайно зашедший по делу, и известная уже нам приятельница матери.

— Лешенька, ну, надень ботиночек, ты же простудишься!

Лета не отвечал и не ускорял даже шага.

— Ну, хорошо, вот сейчас придет баба-яга!

— Пчмууу? — Вопрос был задан явно по привычке. По существу Леша был, видимо, заинтересован. Он сел на свою табуретку, обратившись лицом к двери. Ни дать ни взять — зритель в первом ряду цирка, предвкушающий занятный аттракцион.

Между родителями Леши в это время происходил небольшой торг.

— Кто будет бабой-ягой? — спрашивал отец.

— Конечно, ты.

— Я уже был сегодня! Утреннее молоко Леша пил именно потому…

— Здрасте! А мало я представляю ягу, когда тебя не бывает дома? И потом он меня узнаёт.

— Где баба-яга? Не идет пчмууу? — Капризный голос прервал споры.

— Сейчас, Лешенька, папа пойдет за ней.

Действительно, папа поспешно вышел. Протекли три минуты напряженного ожидания. Леша расположился поудобнее. Так и хотелось в его руках увидеть бинокль или программку.

И вот вошла баба-яга. Борода у нее была из полотенца, а на голове — колпак для чайника в виде петуха; в руках баба-яга вертела кухонную тяпку. Баба-яга рычала и двигалась в ритме экзотического негритянского танца.

Глаза у Леши заблестели. Машинально он дергался в такт бабе-яге. Затем его внимание привлекла тяпка. Он спросил о ней у матери.

— А это, Лешенька, тяпка, которой она убивает непослушных мальчиков. Ну, давай ножку, наденем скорее ботинок, а то баба-яга и нас убьет…

На лице Леши отразилось сомнение: может быть, интереснее подвергнуться убиению посредством тяпки, чем быть послушным мальчиком?..

Баба-яга, сочтя свою миссию выполненной, повернулась к двери. Леша капризно спросил:

— Пчму она не ходит на руках?

— Сейчас, Лешенька. Ну, баба-яга, походи на ручках, Леша просит.

Баба-яга с заметным неудовольствием отошла от двери и, кряхтя, стала «на ручки». «Ножками» она при этом чуть не разбила зеркало. Шея бабы-яги налилась кровью. Из карманов со звоном выкатились три серебряные монеты и зажигалка.

Наблюдательный Леша заметил зажигалку.

— Смотри, — закричал он, — папина жажигалка! У бабы-яги — папина? Пчмуу?

— А это так… Это ей папа дал поносить. Она отдаст. Ну, баба-яга, уходи… Уходи, а то узнает!

Баба-яга не заставила себя упрашивать. Быстро встав на ноги, она скрылась. Леша был раздираем сомнениями:

— А жажигалка пчмууу?

— Не дай бог поймет, кто изображает бабу-ягу, — шептала Нина Антоновна. — Ну, что мы тогда будем делать?!

*
Через несколько месяцев после описанного случая с зажигалкой у бабы-яги я встретил Нину Антоновну на людной улице. Она внимательно изучала вывески магазинов.

— Не знаете ли, — обратилась она ко мне, — где можно достать немного пороха или динамита?

— А вам зачем?

— Когда Леша расшалится, мы ему говорим, что баба-яга взорвет дом, если он не будет слушаться. Ну, вот приходится делать небольшие взрывы… Пробовали, знаете, обходиться бенгальским огнем, да теперь уж это его не интересует. Привык, знаете ли… И стал требовать, чтобы что-нибудь взрывалось по-настоящему. Отцу обещали в одном месте несколько петард, но не наверное… Словом, без динамита нам не обойтись.

— Конечно! Куда уж там, без динамита-то, — вежливо согласился я. — Не такой это ребенок, чтобы его без динамита воспитывать…

Очевидно, воспитательный наркотик изживал себя, дойдя до максимального предела дозировки.




КИНОЗВЕЗДА

— Мне, значит, самой шестьдесят девятый годок пошел. Ну, оно и видать невооруженным глазом, что я не фифа какая-нибудь, которая себе зачешет из своих и посторонних волос эту прическу, как цельный улей, и бежит каждый вечер на танцпятачок плясать враскорячку… И можете себе представить, я вон в прошлом месяце поссорилась с моим стариком, с которым мы аккурат за две недели до этого отпраздновали золотую свадьбу. А из-за чего ссора началась? Вы не поверите, если я вам скажу: из-за ревности. Ага. Мой сумасшедший приревновал меня к одному кинорежиссеру…

Вышло дело, стало быть, вот так.

Утречком часов в десять я своему старику говорю: «Следи за картошкой аккуратно, чтобы не переварилась и не выкипела бы вода, а я схожу за хлебом». После этого взяла я деньжат, сумочку взяла… Есть у меня хозяйственная сумочка. Сверху на ней кожзаменитель, он у нас дома третий год воняет, но не вывонялся еще. А внутри она — деревянная. Уголочки даже железные… Нет, крепенькая сумочка… Да-а… И потопала я в булочную, как каждое утро…

А у нашей булочной в тот день эти киношники, чтобы они все пропали пропадом, затеяли снимать положение, которое было в семнадцатом году при издыхании царизма. Вы понимаете? Они понаставили около нашей булочной очередь из своих полуартистов человек на двести. И крутят себе картину. Но я-то этого не знаю, правда? Мне на самом деле хлеб нужен! И я смотрю, как люди трутся вдоль стен, а сама соображаю: «Чего же это такое в булочную привезли, что такая прорва народу? Если я теперь стану честно в самый конец хвоста, то мне ничего не достанется: разберут же всё».

Тогда я, безусловно, начинаю втираться поближе к магазину. Ну, сноровка к очередям у меня кое-какая есть… И тем более я не вижу, что меня снимают на пленку… Значит, я где в очередь штопором вотрусь, где плечом нажму, кого сумочкой стукну — нет, легонько, конечно… Кому на ногу наступлю… А пока он баюкает наступленную ногу, шипит над нею, я — на его место. А тому, кто теперь передо мною, говорю:

— Я извиняюсь, это не вы уронили три рубля?

Человек кинется за этими тремями рублями, которых сроду там и не было, а я на его место стану и еще говорю тому, кто передо мною оказался теперь:

— Я извиняюсь, вас тут не стояло! Тут я одна была. А ну, подвинься!..

И так-то я скоро довинтилась почти до самой булочной. И спрашиваю там у тех, кто поближе:

— Граждане, а за чем черед? Что давать-то будут?

Смотрю, они мне не отвечают и даже как-то странно на меня глядят, будто я — психическая… Ну, я думаю, значит, что-нибудь уж такое-растакое привезли к нам в булочную, раз народ темнит это дело…

И вдруг из булочной выходит толстенный такой тип, — я ведь нашего заведующего, безусловно, хорошо знаю, — этот в три раза толще и бородища на нем — до самого живота, каких теперь и не бывает. И он заявляет громогласно:

— Попрошу расходиться: хлеба сегодня не будет!

Тут народ зашумел — все больше бабы, как водится, — кулаками стучат, визжат, воют… И принимаются даже его бить — заведующего. А он, чем бы уйти, только поворачивается под побои спиной и крякает…

А я, надо вам сказать, не могу равнодушно смотреть, если где потасовка. Меня за это четыре раза в товарищеском суде срамили и в народный суд тоже водили три раза. И штрафы я платила, и в стенгазету меня лепили это с фотографиями. Я как увидела, что они толстяка-то лупцуют, я, безусловно, сразу включилась в это мероприятие…

Только они его бьют по спине, а я зашла со стороны личности и ка-ак ахну сумкой, так у него полбороды сразу отвалилось. Правда, я в пылу тогда не обратила внимания, что борода привязная… А сдвинула сумку к плечу (чтобы ногти освободить) и давай ему корябать лицо.

Он как завизжит и обратно — в булочную. Не тут-то было! Я заняла позицию у самых дверей…

— Куда? — говорю. — А ну, бабы, наддайте ему еще!

Только смотрю — бабы эти, которые только что дрались, смеются теперь… И еще кто-то громовым голосом орет:

— Стоп! Довольно! Стали обратно по местам!..

Я оборачиваюсь: кто же это, думаю, команду подает? И нельзя ли и его стукнуть хоть разок?

Вижу — солидный такой мужчина и одет хорошо. А у самого рта держит железный кувшин, но без донышка. И через этот кувшин голос у него звучит, как все равно громкоговоритель на площади. И все его слушаются, становятся по местам…

Только этот толстяк, которого я так отделала, он говорит уже набекрень ротом — из-за поцарапанности от меня:

— Слушайте, тут одна старуха меня на самом деле поцарапала и избила. Нельзя же так!

Другой мужчина, который рядом с тем, что при кувшине, — он объясняет:

— Да я даже не знаю, откуда она взялась. Это посторонняя старуха. У нас на нее и ведомости нет…

А который при кувшине, — он и оказался самый главный — режиссер, — он приказывает:

— Зачислить ее немедленно. Она играет лучше вас всех.

Я спрашиваю:

— Это кто же, например, играет и во что играет?

Кувшинник мне отвечает:

— Вы играете у нас на съемке: мы для кино снимаем. И очень вы живо даете образ разъяренной старухи эпохи Февральской революции. Даже вы немножко чересчур покарябали этого артиста, который играет роль владельца булочной…

Я тогда — к толстяку:

— Вы уж простите меня за ради бога!

А он:

— Ладно уж… Только следующий раз вы помягче деритесь. И если можно, то без ногтей…

Я говорю:

— Что же вы думаете, я теперь каждый день буду вас так вот утюжить? Попала я к вам в съемку нечаянно, а сейчас куплю хлеба и пойду домой: меня старик мой ждет и, наверное, уже ругается.

Тогда этот, ну, который с кувшином, шутит:

— Уж если вы с посторонним артистом так расправились, то вам своего старика укротить — наверное, раз плюнуть. Но, между прочим, я вас прошу остаться: мы еще разочек снимем эту сцену, а потом будут другие эпизоды. И вы нам очень пригодитесь, как колоритная фигура.

Я говорю:

— Это булочки, я знаю, бывают калорийные. А у меня фигура поджарая…

Ну, меня сейчас уводят в сторону, объясняют, куда мне приходить к ним в кино деньги получать: за то, что я этого толстяка изувечила, мне причитается… А потом снова выстраивается очередь, товарищ с кувшином кричит:

— Начали!

Толстяк выходит с подклеенной наново бородой, бабы кидаются его бить, а я уж не могу: я не артистка, я понарочному драться не умею…

Но тут выбегают — кто бы вы думали? — городовые, царские полицейские! И начинают хватать людей из очереди: арестовывают, значит. И меня двое потащили под руки. Ну, тут я им себя показала: как стукнула одного мордастого, так он кубарем покатился по земле…

Этот главный через свой кувшин кричит мне:

— Молодец, бабка! Дай теперь этому — с рыжими усами…

Я услышала и опять остановилась:

— Тьфу, — говорю, — ну вас с вашим киною! Я же забыла, что это все — понарочному… Но, между прочим, городовые настоящие были поздоровее ваших. Они, например, как хватали людей? Руки за спину завернут и ведут. И не вырвешься! А ваши — прямо рохли!

Главный говорит:

— Она права. Вы учтите это!.. Городовые, я вам говорю! А вы, бабушка, еще имеете какие-нибудь замечания?

— Имею. Во-первых, вот эта гражданка не так одета, как в семнадцатом году было: на ней пальто сегодняшнего фасону самого модного — арестантский халат с чужого плеча. Потом вот тут у вас вывеска осталась наша — советская. Антенна торчит от телевизора… А какой же в семнадцатом году телевизор?..

Главный тогда командует:

— Попрошу вас ко мне, вы мне будете советы давать, как очевидица и специалист по семнадцатому году.

Вот из-за этого я и опоздала домой. Прихожу — старик мой туча тучей! Увидел меня, кулаком по столу:

— Где была?!

Я ему:

— Подожди серчать, Федя. Я сейчас снималась, как кинозвезда, плюс давала руководящие указания…

И рассказываю ему, как было…

Он задрожал весь как все равно студень:

— А-а-а, — кричит, — так ты есть теперь кинозвезда?! А то я не знаю, как у них там в кино делается: которая артистка с режиссером шуры-муры крутит, ту он и снимает… Почему он к тебе привязался на улице, этот с кувшином?!

Я ему:

— Да господь с тобой, мне шестьдесят девятый год! Какой на меня режиссер может польститься?!

А он:

— Факт остается такой, что опять ты цельный день пропадала, как все равно в 1915 году с тем акцизным чиновником. Помнишь?

Ну, правда, я тогда тоже взбеленилась:

— Ладно, — говорю, — я тебе сейчас объясню, за что он на меня польстился: за то, что я булочника так отделала, что съемки пришлось прекратить… Хочешь, я тебя сейчас так же вот угощу?

И подняла сумку над ним в боевом порядке…

Ну, тут мой старик отошел поскорее в угол и уже из угла бормочет:

— Все равно я завтра пойду в загс разводиться с тобою!

— Это, — говорю, — пожалуйста. Пойдем в загс. Распотешим честной народ. И еще я приглашу пятерых наших детей, восемнадцать внуков и четырех правнуков. Так и будем разводиться в ихнем присутствии…

Ну, безусловно, в загс мы не пошли: скоро помирились мы со стариком. А у нас в квартале меня с тех пор иначе и не называют, как «кинозвезда». А что? Говорят, есть такие у нас звезды, что не намного моложе меня. Так что я жду, когда за мной опять придут на съемки звать. И уже на блондинку я перекрасилась, шестьдесят четыре кудри себе навила на полгода. Одним словом, хоть сейчас с меня открытки делай и продавай.




КОВАРНЫЙ ЛУНАТИК

— Ишь, какая луна! Читать можно — столько свету… Ведь правда — в луне есть что-то притягивающее, таинственное, волнующее? Вас никогда не тревожит луна?

— Меня? Нет. Но один мой знакомый пострадал из-за луны.

— Он был поэт?

— Нет, управдом.

— Так что же его погубило?!

— Отдельные неполадки в работе, расхлябанность, неуменье руководить…

— А луна здесь при чем?

— Именно при помощи лупы все это было выявлено.

— Как это так? Разве луна может оказывать влияние на административно-хозяйственную жизнь?

— А вы слушайте. Значит, мой знакомый был техником-смотрителем, ну, управдомом, в небольшом трехэтажном доме. Хорошо. Теперь в квартиру, как сейчас помню — номер семь, переезжает новый жилец, некто товарищ Ступнин. Бледный такой, задумчивый человек, лет тридцати. Переезжает вдвоем со старушкой матерью. Хорошо… Теперь однажды мой управдом возвращается, как сейчас помню, из пивной часов в двенадцать ночи. Заворачивает во двор и видит, что по крыше ходит кто-то в белом. Управдом сразу начинает кричать: дескать, хулиганство! Слазь! Я в милицию! И так далее… И вдруг старушка Ступнина — мать нового жильца — подбегает к управдому и говорит: «Я вас умоляю! Это мой сын, он — лунатик, он может упасть с крыши, если очнется!» Старуха говорит: «Не кричите, он сам слезет: погуляет и пойдет обратно спать».

А надо сказать, что управдом был человек медицински не очень подкованным. Он про лунатиков раньше ничего и не слышал. Ну, пока старуха вела среди него разъяснительную работу, Ступнин действительно сполз с крыши обратно и полез в свое окно — спать…

Только наш управдом на этом не успокоился. Он, видать, предчувствовал себе от луны эту, как вы говорите, тревогу и на другое утро ударил по лунатизму: сразу же вывесил приказ по дому. Приказ, как сейчас помню, такой:

«Замечено, что отдельные жильцы настолько поддаются чуждому влиянию не наших планет (луны и др.), что позволяют себе из-за этого ходить по крыше в ночное время. В связи с чем предлагаю:

1. Всем гражданам, которые претендуют на лунатизм, в трехдневный срок оформиться в домовой конторе. Регистрация будет производиться при предъявлении справки от врача в том, что данный субъект действительно есть лунатик.

2. При посещении крыш и других высот нашего дома на почве лупы предлагаю укладываться в дневные часы. О каждой таковой вылазке ставить в известность домоуправление за три часа до лунатизма.

3. Без соблюдения вышеуказанных условий лунатизм в доме № 17/19 по Малоушинскому переулку считать недействительным».

Бедняга Ступнин от этого приказа прямо с ног сбился. Ходил на прием к управдому каждый день. Главное — Ступнин был человек тихий, законопослушный. Он говорит:

— Товарищ управдом! Во-первых, у меня со справкой неувязка…

Управдом спрашивает:

— Какая такая неувязка?

— В районной амбулатории получается неувязка. Они говорят: «Мы справок насчет лунатизма не даем. Это на ощупь или на глаз определить нельзя. Это надо видеть, как вы ходите по крыше ночью, а мы не можем наших медработников к вам приставлять на все ночи, чтобы они следили: полезете вы на крышу или нет…» И потом в амбулатории говорят: «Это же сразу видно — лунатик вы или нет. Раз полез наверх — значит, лунатик; не полез — не лунатик».

Но управдом не сдавался.

— У нас, — говорит он, — обратная точка зрения. Если мы не займемся тщательной проверкой, то это всякий будет говорить, что он лунатик, и нам скоро придется на крышу ставить милиционера: движение регулировать…

Ступнин плакался еще:

— И притом как же мне укладываться в дневные часы, когда мы имеем луну только по ночам? Опять неувязка!

— Не знаю, не знаю, — говорил управдом, — надо укладываться. В конце концов тут разница выходит в каких-нибудь пять-шесть часов… Сперва вы погуляете, потом луна выйдет. А домоуправлению удобнее…

Но, конечно, Ступнин не мог соблюдать условия, предписанные в приказе. И он несколько раз вылезал на крышу для своих прогулок, не имея справки, и главное — по ночам. Один раз произошел даже скандал. Дело было так: управдом возвращался домой из гостей. С женою. Было около часу ночи. Светила луна. Ступнин топал по крыше тихо и ровно, как будто за папиросами в магазин шел. Был он, само собой разумеется, в белой ночной рубашке: как поднял его с постели лунный свет, так он и поднялся на крышу.

Увидев лунатика, управдом просто зашелся от ярости. Но особенно кричать не приходилось: в общем и целом, дом у нас населен не лунатиками. Большинство жильцов спит. И негоже управдому ночью будить население вверенного ему дома. Управдом только погрозил кулаком Ступнину, потом вызвал дворника и два часа шепотом укорял его за недосмотр.

А дворник говорит:

— Я, когда дежурю, на небеса не привык заглядывать. Тут, дай бог, охватить бдительностью тех, которые шляются мимо ворот…

На другой день к Ступнину был послан этот самый дворник. Привели голубчика в домовую контору.

— Вы опять? — начал управдом. — Опять за старое?! Я иду с женою, а вы в одной рубашке щеголяете!

Ступнин оправдывается:

— Поймите, товарищ управдом, я же в это время не в себе.

— Я и не прошу вас быть в себе. Но в брюках вы обязаны быть! И в пиджаке обязаны, раз вы вышли на улицу! Да-с!

— Поймите же: я сам даже не знаю, когда меня потянет на крышу!

— Тогда спите одетый, если вы имеете привычку нарушать постановления домоуправления. Либо на крыше запасайте для себя костюм. Днем положил около трубы брюки, жилет там, галстук, запонки, носки, полуботинки и так далее, а ночью вылез, не торопясь оделся и лунатизируй себе, сколько хочешь!..

— Да я так уж делал, товарищ управдом. Оставлял пижаму и брюки на слуховом окне у самого гребня…

— И что же?

— Сперли все! Я когда очнулся, гляжу — нету моих вещичек…

— Ну, это меня не касается, я передаю дело в товарищеский суд. Пускай суд подымает дело на принципиальную высоту!

Однако наш товарищеский суд не сумел добиться принципиальной высоты. Ступнину вмазали только порицание, и то, чтобы не обидеть управдома…

А вскоре разыгралась трагедия, которая заставляет меня предполагать, что наш управдом боролся с лунатизмом, предчувствуя, что лунатик его погубит.

Была осень. Управдом только-только окончил ремонт и ждал комиссию по приемке работы. Утром должна была прийти комиссия, а ночь выдалась лунная. И часов в двенадцать Ступнин отправился на свою прогулку по крыше.

Мы, жильцы, ничего этого не знаем, сидим каждый у себя. Кто спит, кто еще читает, радио слушает или кроссворд решает…

И вдруг во дворе раздается страшный, душераздирающий крик. Многие сразу решили: опять Ступнин был на крыше и сорвался!

Через две минуты почти все население дома — во дворе. И что же мы видим? Действительно, кричал Ступнин. Но почему он кричал? Он, значит, шел у самого почти гребня крыши, и вдруг его нога провалилась: не выдержало кровельное железо. От этого он очнулся, закричал и кричит не переставая. Причем кричит примерно так:

— Позор! Безобразие! Качество ремонта каково! Вот на что идут деньги жильцов! Пренебрегают интересами лунатиков! Управдома сюда! Он ответит! Подайте мне на крышу жалобную книгу!..

Лунатик-лунатик, а знает, что кричать!

Ну, на другой день повесили у нас новый приказ райжилуправления. На этот раз не управдом писал, а про него, про управдома, писали. И вот что:

«Техник-смотритель дома 17/19 по Малоушинскому переулку Ф. Ф. Кульков дал сведения, что ремонт вверенного ему дома им закончен полностью. Между тем в ночь на сегодня летучей бригадой лунатиков в составе тов. Ступнина К. С. установлено, что крыша на сегодняшний день отремонтирована плохо и кровельное железо не заменено новыми, крепкими листами.

Ввиду этого приказываю:

1. Кулькова Ф. Ф. снять с работы и дело о нем в отношении ремонта и в отношении нечуткого отношения к лунатикам передать следственным органам.

2. Впредь лунатику тов. Ступнину, ввиду заслуг по выявлению существовавшей в доме бесхозяйственности, обеспечить в лунные вечера электрическое освещение от его квартиры до гребня крыши, на каковом гребне установить перила и повесить пробковые спасательные круги с надписями на каждом круге: „Лунатик, брось!“»

…Так вот и пострадал управдом из-за далекого и холодного спутника нашей планеты.




ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА

Столик для дежурной сестры в медицинском учреждении. За столом сидит сестра в белом халате и косынке. Она зевает, скучает и сама с собой от скуки разговаривает:

— Господи, тоска какая! Хоть бы где-нибудь кто-нибудь взбесился бы, что ли… Может, укусили бы кого-нибудь… Может, тогда и к нам пришел бы кто… Вон подруга моя — Дуся Агапкина — на хорошей работе: служит тоже сестрой при одном вытрезвителе. Так в этот вытрезвитель каждые пять минут пьяного привозят. Один пьяный так вот ругается, другой — этак, третий — дерется, четвертого — тошнит… Как в театре, Дуся работает, так интересно! А тут, пока кого-нибудь укусят, засохнешь, ей-богу…

Через некоторое время входит посетитель. Он говорит почти подобострастно:

— Здравствуйте, товарищ сестра.

— Здра… (зевок) …сте.

— Вот у меня, понимаете, какой вопрос…

— Ка… (зевок) …коп еще?

— Прямо даже совестно обращаться… Был я вчера у знакомых…

— (Зевок)… Ну?

— А там у них щенок есть. Некто Бобик.

— Укусил?

— Да. А вы откуда знаете?

— Раз уж к нам… (зевок)… пришел…

— Нет, я говорю, щеночек-то крошечный. Ну, что он там мог укусить? А жена меня прямо из дома выгнала. «Без прививки, — говорит, — и не возвращайся; я из-за тебя, — говорит, — беситься не желаю!» Это у вас надо прививаться?

— У нас. Давайте заполним форму номер двадцать восемь.

И сестра вынимает лист бумаги в полтора метра длиной.

— Товарищ сестра, если это все заполнять, так я на службу опоздаю. Вы мне сделайте укол, и я пойду себе…

Но сестра говорит железным голосом:

— Укушенный, как ваша фамилия?

— Ой, ну пишите: Бобков…

— А укусил вас кто?

— Бобик.

— Вы что же с ним — родственники или однофамильцы?

— Я же — человек, товарищ сестра!

— Вижу. Чем вы занимаетесь, укушенный?

— Я не укушенный! Я — экономист!

— Где работаете, укушенный?

— В конторе Химкокс.

— Как вы говорите?

— Химкокс.

— Какой еще «кокс»?

— Хим.

— Какой «хим»?

— Кокс.

— Укушенный, вы понимаете, что вы лопочете?

— Я-то понимаю, а вы понимаете?

— Нет.

— Так что же вы все пишете?!

— Не ваше дело! Отвечайте: вас до этого кто-нибудь кусал?

— Допустим — кусал!

— Кто персонально вас кусал?

— Персонально клопы меня кусали.

— Я вас спрашиваю: млекопитающая тварь вас кусала?

— Млекопитающая пока не кусала.

— Почему она вас не кусала?

— Ну, невкусный я, неаппетитный…

— Так. Сестры у вас есть?

— Нету!

— Братья есть?

— Нету!

— Их кусали когда-нибудь?

— Как же их могли кусать, когда их нету?!

— Укушенный, если вы будете кричать, я вызову санитаров и вам свяжут руки и ноги. Родителей ваших кусали?

— Боже!.. Кто… кто кусал моих родителей?

— Ну, я не знаю… может, знакомые…

— Это у вас такие знакомые!!

— Укушенный, не острите! Отвечайте на вопросы: какое животное вас укусило?

— Я же вам сказал: щенок!

— Такого животного мы официально не знаем.

— Ну, собачий ребенок!..

— Что это значит — «собачий ребенок»?

— Ну, сукин сын!

— Укушенный, у нас неприличных слов произносить нельзя!

— Ну, собака!

— Так и говорите, что собака.

— А я так и говорю вам: со-ба-ка!

— Та-ак… Самец или самка?

— Ох!.. Кобель!

— Укушенный, повторяю: если вы будете говорить неприличные слова…

— Не могу же я сказать, что она сука, когда она была кобель!

— Укушенный, я сейчас вызову санитаров!

— Сама ты — укушенная!!!

— Нет, я три года здесь работаю, а ни разу еще не укушенная.

Посетитель плотоядно приближается к сестре. Он с наслаждением шепчет:

— Ну, значит, сейчас будешь три раза укушенная… рррр…

Изо рта у посетителя пошла пена.

Сестра убегает с криком:

— Батюшки! Взбесился, да как скоро!..

Посетитель, сломав все, что можно было сломать в комнате, уходит. Сестра осторожно выглядывает и говорит:

— Так и есть! Убежал. Он теперь наделает делов в городе. Человек сорок перекусает, вот увидите…

Она берет телефонную трубку и захлебываясь торопливо произносит:

— Аллё, аллё!.. Дайте скорую помощь… Да… Скорая помощь? Слушайте, примите меры: тут у нас один бешеный вырвался… Да! Знаете, ведь они у нас всегда после тридцати вопросов проявляют признаки бешенства. А этот и пятнадцати вопросов не выдержал… Что? Конечно, кусается. Нет, меня персонально он не успел тяпнуть, потому что мы-то знаем, как с ними обращаться. Ведь мы — медицинский персонал. Мы их одной анкетой форма двадцать восемь можем довести до бешенства в пять минут…




ПРАВИЛА СТАРИННОЙ ВЕЖЛИВОСТИ

Мне недавно попалась у букиниста старинная книга, которая называется «Полная карманная книжица, правила, наставления, применения и примеры к учтивости содержащая». По-современному говоря — книга о правилах вежливости.

Ну, разумеется, многое в этом сборнике устарело безнадежно. Например: указания, как пудрить парики; как крахмалить кружевные манжеты и жабо; как нюхать табак наиболее опрятным образом; как писать мадригалы и прочее. Не забудьте, что издано это было в 1776 году. Но кое-что сохранило свой смысл и до наших дней.

Например:

«§ 27. Как вести себя должно в присутствии высокопоставленных особ обоего пола.

Буде тебя, любезный читатель мой, допустят в ту особливую горницу, кою начальственная персона облюбовала под свое уединенное пребывание, то ранее всего должно постучать не столь громко в дверь и после сего сладкогласно вопросить: „Льзя ли мне взойти?“ И только егда услышан будет внятный ответ: „Давай, заходи, что ли!“, потребно есть тихонько сию дверь приотворити, ногами пошаркавши в знак очищения обуви при вхождении в сие возвышенное место, осторожненько переступить порог, главу свою уж держа наклоненной на 45 градусов. Вошед же в горницу, поспеши отвесить первый поклон — наипочтительнейший. Отвесивши, ступи вперед на шаг — на два. По совершении оного вновь отвешивай поклон же. Еще раз подвинься не более, нежели на три шага. Еще поклон — самый почтительный, при коем надлежит уже и брови поднять, елико возможно выше, якобы — от умиления, до слезы доходящего. Совершая все вышереченное, ступать надо мягко, более всего опасаясь задеть за принадлежащую к сей горнице утварь, либо о ковер оступиться. Кашлять, сморкаться, копать в носу перстом, перхать или причмокивать постыдным способом устами нельзя вовсе. Далее присоветуем мы тебе, читатель наш, прочистивши беззвучно глотку, быть готовым ответствовать на вопросы персоны, коя тебя до себя допустила великодушно; самому же первому не разевать рта даже для пожелания здоровья сей персоне или для вопросов о таковом здоровье.

Понеже персона в скорости не оставит тебя своими словесами, чего ты без сумления вправе ожидать, то по произнесении сих словес ты будешь иметь повод и удовольствие ответствовать оной персоне и попутно возжелать ей здоровья и благополучия. Но что сим достигается — твоим при вхождении в горницу молчанием? Достигается то, что ответственная персона воочию узрит, сколь она тебе представляется величественной и важной, коль скоро ты и рта раскрыть не смог единственно по причине трепетного почтения. Редкий сановник не придет в прекрасное расположение духа вообще, а такожде и к твоей скромной особе воспылает пылкой симпатией, в силу вышереченной учтивости твоей».

Здорово? Лично мне один сотрудник одной стройконторы так сказал: «Я попробовал с нашим управляющим вести себя, как указано здесь, и что же: путевку в санаторий получил за счет учреждения, ставку увеличили, ну, и все такое в этом духе».

Еще пример: как вести себя за едою. В нашем старинном пособии так написано:

«§ 73. Буде в тарелке, из коей хлебаешь горячие шти, однако же не дома в присутствии лишь домочадцев и близких родичей, но — в ином, малознакомом тебе семействе, — буде в тарелке твоей обнаружишь посторонний обжект — например, волос, то оного не извлекай из тарелки и не сматывай на глазах у всех трапезующихся, однако делай вид, что суп твой, как и должно сему быть, вполне лысый. Волос же заглотай потихоньку либо, отвернувшись в сторону, вытяни его потихоньку же и прилепи к нижней стороне стола.

Буде в штях не волос обнаружится, но щепа, таковую щепу обсоси пристойно, но со смаком, якобы то не щепа была, но язык твой и чрево радующая косточка либо — подобный же хрящик. Обсосавши же сию щепу, положи оную на край своей тарелки потихоньку и без того, дабы с тарелки пролилось нечто на скатерть.

Наибольшие препоны для едящих персон представляют, однако же, не щепы и власы, инде в штях обретающие, но насекомые, время от времени попадающие туда же от небрежности кухарей. То поступать с сими последними надлежит соответственно размерам и конфигурации каждого такого нежелаемого инсекта. Тараканов малого размера можно выдать за изюм и тут же безболезненно проглотить, изображая всем видом своим и радостными телосложениями, якобы сей изюм и на вкус отменен. Тараканы поболее или иное крупное насекомое надлежит выдавать за оливы, за перец, за луковые головки или иные съедобные предметы, уподобляя жуков и даже гусениц тому яству, к коему оный жук или гусеница наиболее подойдут с виду. Отпугивать же от трапезования всех столующихся криком: „Какая гадость — таракана сварили!“ ни в малой мере не похвально».

Вы знаете, один директор нашей столовой прочитал § 73 — насчет неожиданных добавлений в еде и даже прослезился:

— Вот, — говорит, — времечко было — разлюли малина! Какие вежливые едоки жили двести лет тому назад! А теперь? Не то чтобы таракана, а спичку увидят и — куда там! — жалобную книгу всю изведут, в трест пишут, милицию вызывают… А нешто милиционер может арестовать жареное насекомое? Все потому, что культуры нам не хватает. Была бы культура — жрали бы с тараканами, как миленькие!..

Позволю себе привести еще один параграф:

«§ 112. Горячительные напитки, испиваемые на званых обедах и иных торжествах и сборищах, суть зло неизбежное, кое, однако, несколько можно и обуздать, ежели к оному винопийству подходить с разумной меркой, как по времени, так и в бутылочном исчислении вина, вводимого в эстомак — сиречь желудок. В самом деле, и в сем отношении человек с человеком не схож. Иной детина вольет себе в утробу до трех штофов пенного хлебного вина без малого ущерба не токмо для своего здоровья, но и для рассудка, как сие спокон веку известно, помрачаемого винными парами. Другой же пирующий и после одной рюмки начинает нести околесицу столь много и столь громко, что доставит радость сображникам своим, коль скоро после третьей рюмки уляжется почивать тут же — под пиршественным столом. Того ради надлежит каждому знать свою мерку, а не знающим рекомендуем просить за ними присмотреть хозяина, хозяйку или кого из соприятелей, за сим же столом сображничающих.

Понеже и хозяин может набраться, как свинья, а приятели — и подавно, то рекомендуем такожде: лучше одну рюмку не допить, нежели оную перепить. Остановись во благовременье, и тебя пригласят в сей же дом и еще раз. А почнешь буйствовать, крушить посуду и прочую утварь, клеветать на хозяев или (что еще паскуднее) говорить про них истинную правду, то тебя и извергнуть могут из дома сей же час и впредь сюда не пригласят».

Как видите, и § 112 вполне современен.

Я даже зашел в одно издательство. Говорю: переиздайте, не пожалеете! Ну, приняли к обсуждению. Пока обсудят, пока включат в план, пройдет еще лет пятьдесят. И вот возникает вопрос: через пятьдесят лет это еще будет актуально?

Как вы думаете, товарищи? То есть у меня-то есть свое мнение, но я его вам не скажу…




ОЗОРНИК

— Мне самому семьдесят пять лет, а мне больше семидесяти четырех никто сроду не дает. А сам я — дворник: пятьдесят восемь лет в нашем доме дворником состою. И я так скажу: этот дом — он у меня на руках вырос, как дитя. Я когда поступал, в нем еле-еле полтора этажа было. А теперь — будьте любезны: пять этажей, да гараж, да озеленение… На крыше — детская площадка. Руководительница отвернется, ребята сверху на прохожих плюют… Красота!..

Правда, я когда поступал, меня всё больше кликали: Егорка. Там: «Егорка, подмети! Егорка, принеси…» А теперь уже величают: дедушка Егор Васильевич… Пятьдесят восемь лет на одном месте — не шутка…

В этом доме я и царизм пережил, и в сорок первом году, как немец над Москвой летал, то на крышу я лазил вместе с молодыми, чтобы, значит, до нашего дома бомбы не допущать ни в коем случае! Правда, пугасные бомбы — они нас только пугали, а падали-то подальше от дома. А вот этих обжигательных я самолично четырнадцать штук утопил в кадушке, как щенят. И за то имею медаль «За оборону Москвы», медаль «За трудовое отличие»… Мне наш председатель райисполкома, как медаль вручал, то говорит:

— Тебя, Егор Васильевич, пора взять на учет как памятник московской старины, наравне там с царь-пушкой или царь-колоколом. В общем, ты у нас царь-дворник!

И можете представить: вот такого меня на той неделе судили народным судом. За что?.. Ох… за хулиганство. Суд вышел, говорит:

— Слушается дело по обвинению в хулиганстве гражданина Хухрякова. Обвиняемый здесь?

Я говорю:

— Я обвиняемый!

Так все даже закачались. Одна гражданка произносит:

— Первый раз в жизни вижу такого престарелого хулигана!

А другая ей:

— Наверное, этот старикан со своим правнуком на трамвайной колбасе катается…

Ну, судья успокоил народ, говорит мне:

— Расскажите суду, как было дело. Чистосердечно!

Я начал, как вот сейчас вам, а дальше говорю:

— Проживает у нас в доме одна гражданочка. Я ее еще такоичкой вот девчушкой помню. Всегда была симпатичная девочка, потом взрослая выросла, замуж вышла. И муж ей попался культурный товарищ — инженер. И так они любят друг друга: всё, бывало, под ручку ходили. Ухом к уху прижмутся на ходу, а ноги врозь топают…

Другой раз вечером возвращаются откуда-нибудь из театра. А я дежурю у ворот. Ну, поздоровкаешься, спросишь: «Чего сегодня в театре видали?» Они там скажут: «Пиковая мадама» шла или «Охромела Джульетта»…

А вот в прошлом году начальство возьми да отправь этого инженера куда-то за Урал на работу. Да кабы насовсем, он бы и ее с собой взял. А то нет: он, значит, там — за пять тысяч километров от Москвы… А она, как у нас в доме жила, так и живет. Ее Татьяна Александровна звать.

Да… Муж уехал, она себя так соблюдает… Не то что у нас тоже в двадцать первом номере эта живет… как ее?.. ну, да знаете вы ее все… вертихвостка такая… Вспомнил: Распопова!

Эта Распопова уже судом шестого мужа из комнаты выселяет. Как вечер, эта Распопова разоденется — фу ты, ну ты!.. Платье шелковое, не доходя до колен, в крутую обтяжку. Ногти, обмакнутые в сургуч. И туфли новомодные: подошвы, значит, нет, пятки нет, носка нет… заместо их одна чурка, а на чурке бинты. И еще большие пальцы из этой чурки наружу вылезли, ровно кукиши. Чего им там внутри не сидится — я не знаю.

А что у этой Распоповой на лице делается!.. С утра личность вся намазанная румянами, как все равно бутерброд с красной икрой. Брови, щипанные дотла. И по голому месту карандашом загогулины. А ресницы у ней знаете какие? Протезы. Как вот у стариков зубы бывают. Она их на ночь из глаз вылущит и на тарелку свалит. А утром опять поштучно втыкает…

Тут я как-то зашел к ним в квартиру утром, Распопова мне дверь открыла. Я смотрю: у нее в одном глазу штук двадцать грубошерстных ресниц, а другой глаз — еще лысый.

И каждый вечер к этой Распоповой новый охламон в гости приходит. Каждый вечер — другой! Моя старуха принялась их считать, тридцать четыре гаврика насчитала и — тьфу! — плюнула. А они все равно и дальше несчитанные ходят.

А Татьяна Александровна ни сама ни к кому, ни к ней никто. Только мужу в почтовый ящик письма опускает.

А тут недавно дежурю я у ворот, смотрю — она идет, Татьяна Александровна. С мужчиной. Я думаю: «Неужели муж вернулся? Что же это я не знаю?» Но смотрю — идут они не под ручку, а так — от уха до уха метра полтора… Ну, подошли поближе, рассмотрел я его…

Нет, он мне сразу не понравился… Уже одно то, что усики у него, знаете, новомодные, заграничные: к носу — подбрито, к губе — подстрижено, а на губе — словно червяк заполз. Штаны такие узкие и короткие, будто он просунул ногу дальше, чем нужно, сантиметров надвадцать. В плечах ваты — хорошему госпиталю на месяц хватит. И штиблеты — как пожарный автомобиль: красные, на резиновом ходу и на каждом шагу сигнал делают…

Да-а… Подошли они к воротам, Татьяна Александровна говорит: «Вот я в этом доме живу». А он: «Разрешите, — говорит, — вас отвести на самую квартиру…» Она: «Нету надобности, пока!» И разошлись они тут: Татьяна Александровна поднялась к себе на второй этаж, а он зашагал от нашего дома. Только и всего…

Только и всего, граждане, а мне от этого грустно сделалось. Спустился я к себе в полуподвал, смотрю — моей старухи тоже дома нет… Вы понимаете?!

Ну, как моя старуха вернулась домой с пустым помойным ведром в руках, я ей как гаркну: «Ты где это шляешься, а?!» Старуха аж рот разинула… А во рту ни одного зуба не видать! Она говорит: «Ой, Егор Васильевич, я уже отвыкла… ты меня уже годов сорок не ревновал…»

А на другой день я аккурат поливаю из кишки двор и улицу — летом же мы каждый день поливаем, — да, а он идет, этот вчерашний… с червяком… И еще меня нахально спрашивает: «Дворник, где здесь квартира номер четыре?» А в четвертой квартире Татьяна Александровна проживает. Я ему говорю: «Со двора налево — пятый этаж…» Пусть, думаю, хоть на пятый этаж зазря прогуляется.

Он повернул во двор. Штаны на нем белые, утюженные, идет, бедрами виляет. Меня такое зло взяло. Я на брандспойте струю прижал пальцем и прошелся водичкой ему по рукаву и по одной штанине…

Он обернулся, говорит: «Ты что, старый негодяй, делаешь. Я тебя сейчас ударю, от тебя мокрое место останется!» А я думаю: «Какое от меня место останется, еще неизвестно, а ты-то уже наполовину мокрый…»

Ладно. На другой день я опять поливаю, он опять идет. И несет в руках сладкое вино да цветочки… Вы понимаете? Ну, я прямо озверел. Ей-богу! Подумал-подумал и все-таки по евонному личному фасаду рванул полной струей. Он меня и обругать хочет и не может: захлебывается… Только я слышу писк: «Яааа… тебяаа… ааа… ооо… ууу…»

А народ видит — человек на суше тонет. Как утопленник, уже пузыри начал пускать… Ну, кишку у меня вырвали. Я — в сторону. А сам думаю: «Как он теперь в гости пойдет в таком жидком состоянии?»

Наступает третий день. Я опять поливаю, он опять идет. То есть не идет, а крадется: хочет меня обойти сзади, чтобы незаметно. А тут уже дворовые ребята — все друзья мои, — они говорят: «Дедушка Егор, которого ты вчера купал, вот он пробирается…» Я тогда — к нему. А он — от меня. А я — за ним… Так ведь ему легко убегать, а меня кишка не пускает. Сорок метров тяну за собой. Правда, бьет она у меня, как все равно пулемет. Я струю направил, он вбок сиганул. Я за ним вбок. Он — обратно. Я — обратно… Так вот зигзагом начал я за ним охотиться. Посторонних прохожих человек тридцать умыл я своей водицей. Двух лошадей искупал, восемь собак. Одна кошка утопла насмерть.

А он, знаете ли, спрятался за фонарный столб. Ну, я как дал по столбу всей струей! Он только заверещал и упал на мостовую. На мостовой-то я его, как мама младенца в корыте, ополоскал… А уж народ опять собрался. Кишку у меня отняли, мне и совестно, и смех разбирает, и уж протокол на меня пишут…

Ну, я вам скажу так: присудили меня на суде условно. Но судья сказал: «Будешь, старик, еще хулиганничать, тогда уже вмажем безусловно». И штраф наложили — пятнадцать рублей. Так верите ли? Которые граждане слушали дело, тут же собрали все пятнадцать целковых и за меня внесли сами. И говорят: «Хотя ты, папаша, поступил не по закону, но цель у тебя была правильная!»

А один гражданин отозвал меня в угол и сказал: «Вот что, отец, я сам тоже человек женатый, сейчас уезжаю надолго, далеко… так сделай милость: переходи пока на работу в наше домоуправление! Понял?»




РЕВНОСТЬ И МИЛИЦИЯ

— А я сама, знаете, уже пятый год служу в милиции. Аттестована сержантом — ну, это по погонам видать. Работу свою люблю. Хотя работа у меня нелегкая. Правда, она наблюдательная, психологическая… Не зря ведь говорят: милиция все знает, все может! Только у нас положение какое? Пока нарушения не произошло, не имеем права вмешиваться. А когда произошло, другой раз уже поздно… Значит, надо угодить в самую точку. Хотите, я вам расскажу, как я один раз угодила именно в самую эту точку? Только рассказ будет не про какое-нибудь преступление. Наоборот: случай получился очень симпатичный.

А дело такое. Мой пост — тут за углом, недалеко. Еще новый сквер там разбит. С фонтаном. Место тихое, народу немного. Так что я уж, например, всех знаю: кто в каком доме живет, кто собачку прогуливает, кто сам погулять вышел. Пока четыре часа на посту отстоишь, всех обсмотришь, обо всем передумаешь. Тем более граждане теперь стали покультурнее: нарушают редко. Этак, смотришь, через несколько лет наших постов и не нужно будет. Вот разве только на стадионах в дни футбольных матчей…

И вот, знаете, заметила я у себя на сквере одну парочку. Аккурат они у второй скамейки всегда встречаются. На ней такой берет-пушистик, шубка с серым каракулевым воротничком и белые ботики. А он — в армейской шинели, но погоны сняты, и шапка из цигейки армейского образца, тоже без звездочки… Оба, знаете, такие молодые, симпатичные, веселые… Встретятся и воркуют. Только и слышишь: «Коля, знаешь, у нас на фабрике…» — «А у нас на заводе, Тонечка…»

Смотришь на них и сама улыбаешься.

А тут под Новый год собрались они целой компанией — человек восемь. Все молодежь, хороший народ. Один только мне не понравился. Который с гитарой. Гитара вся в бантах. А у самого брови подбриты, как у девчонки; волосы завитые, как у девчонки; лицо напудренное, как у девчонки. И зовут его как-то не по-человечески — там Васей или Петей, а — Альберт. Он вертится, старается всех рассмешить и сам таким противным хохотком заливается: «Хе-хе-хе…»

Аккурат я в тот вечер дежурила с девяти вечера до часу. И я еще была на посту, когда обратно прошли мои голубчики, то есть Коля и Тоня. Я на них смотрю и глазам не верю. То всегда они ходили под ручку, склонившись друг к другу — так, знаете, треугольником. А тут он идет впереди, она — сзади. И лицо у него сердитое, говорит злым голосом:

— А чего ты-то оттуда ушла? Пожалуйста, танцевала бы со своим Альбертом вволю!..

— Коля, я ведь с ним всего два разочка протанцевала. Не могу же я всем говорить, что я — только с тобой…

— Если тебе мало, возвращайся назад и танцуй еще двадцать раз!

— Коля, ну за что ты меня мучаешь?!

— Нет, это ты меня мучаешь!

«Ну, — думаю, — картина известная: ревность номер семь без привода в отделение». И так мне их жалко, хочется даже помочь. А как? Разве милиция имеет право вмешиваться в тихую ревность? Вот если буйная стадия, тогда — да. Тогда мы можем ликвидировать. Например, разве тот же Отелло успел бы задушить эту свою Дездемону, если бы на острове Кипр милиция работала нормально? Да ни за что!..

Но это дело — давнишнее. Нашего отделения Отелло не касается. А вот Коля с Тоней — те просто у меня на глазах допускают ненормальности. Я смотрю, они, не прощаясь, — в разные стороны. Она идет-идет и обернется на него поглядеть. А он идет, не оглядываясь. А за угол зашел, притаился и смотрит на нее… Ох, и народ — эти мужчины! Мне на посту все видно!

На другой день ровно в восемь заявилась она на сквер. Походила-походила, посидела-посидела — нет его… Так и ушла ни с чем. А в девять он заявляется. Тоже ходит, вздыхает, со скамейки на скамейку пересаживается… И тоже ушел, не солоно хлебавши.

И назавтра в восемь она опять пришла. И можете представить: пока она горюет на своей скамейке, подходит тот самый Альберт, который еще с гитарой. Увидел Тоню, подсел, кудрями трясет, туфли на нем на манер сбруи с бляхами. Так и рассыпается перед Тоней.

Вижу, Тоня вся затряслась: не дай бог Коля сейчас покажется, увидит ее с этим фертом… Она оглядывается по сторонам, отвечает без интереса. «Да. Нет. Необязательно…» Потом вскочила, говорит:

— Ну, до свидания, я очень тороплюсь…

И убежала. Вовремя убежала: только после нее Альберт убрался со сквера, с другой стороны подошел, значит, сам Коля.

И вот они, знаете, целых шесть дней ходили по скверу так вот, вразбивку. Она уйдет, он придет. Она уйдет, он придет… А я смотрю и думаю: «Как мне теперь это движение отрегулировать?»

Хорошо. И вот, значит, на седьмой день появляется моя Тоня. Личность совсем расстроенная. Шагает, вздыхает, делает проверку всем скамейкам… Ну, думаю, была не была, вмешаюсь я в это дело!

— Гражданочка, — говорю, — можно вас на минуточку?

— А что такое?

— Я, конечно, извиняюсь, но мне даже при исполнении служебных обязанностей жалко этого парня, которого вы мучаете.

Она говорит:

— Какого парня?

— Конечно, я говорю про вашего Колю.

Вижу, Тоня моя краснеет, как флаг, и бормочет:

— Это он меня мучает, а не я его…

— Не отрицаю. Он с вами в свою очередь обращается не как положено. На это ему милиция укажет. Но имейте в виду, что он вот уже шесть суток ходит сюда на сквер, как часы.

— Из-за меня?!

— Нет, скорее всего из-за Альберта…

Она опять покраснела и просит:

— Товарищ милиционер! Посоветуйте мне, как девушка: что же мне теперь делать?

— А вы подождите еще с полчасика. Тем более вы всегда навещаете сквер к восьми часам, а у него дома терпение лопается к девяти.

Ну, посидела она на скамейке еще, повздыхала от меня тайком (думала, я не вижу, а мы все замечаем). И действительно: в девять часов Коля делает первый заход на сквер. Я подаю команду:

— Прячьтесь, пока он вас не увидел!

— Зачем?

— А затем, что, если увидит, начнет притворяться, что не сюда шел. Я этих мужчин во как знаю!

Схоронилась она за деревом. А Коля подошел, сел на ту же самую скамейку номер два и в свою очередь вздыхает. Дала я ему посидеть минут пять, потом подхожу и говорю:

— Гражданин, кого вы дожидаетесь?

Он смутился, бормочет:

— Да тут у меня одна знакомая…

— Шубка с серым воротником, белые ботики, звать Тоней?

— Вы ее видели? Сегодня?!

— Она вас дожидается, как и вы ее.

— Нет, правда?!

— Гражданин, милиции по уставу врать не положено.

И глазами подаю Тоне сигнал. Она вышла из-за дерева. У Коли появляется улыбка — аж до ушей. И спрашивает он:

— Ты?

— Я.

— А это, — он говорит, — знаешь, я…

— Я вижу, — отвечает Тоня, и у самой такая же улыбка во весь рот.

Ну, и я вижу: договоренность налаживается. Отхожу в сторону. Только издали замечаю, что теперь он ее держит уже за руку, а оба так и не могут прекратить улыбаться. И так мне от этого приятно… Теперь, думаю, им никто не помешает. И точно накликала я!

Гляжу — по переулку прямо идет этот Альберт! И еще сигарету покуривает через толстый мундштук. Я думаю: ну как же мне его задержать? Ух, ты! Вот когда мне обидно, что должна я соблюдать полную законность. Ну, не за что мне его не допустить на сквер!

И вдруг я вижу: он вынимает из мундштука окурок, бросает на тротуар… Вот за это, думаю, спасибо! Это мне подарок!.. Принимаю официальное выражение лица и говорю служебным голосом:

— Гражданин, одну минуточку!

— А? Что?

— Зачем же вы, гражданин, нарушаете?

— Я?

— Вы! Окурок вы сейчас бросили?

— Ах, это… ну, бросил…

— Нет, не «это»! Вам, гражданин, никто не давал права так вести себя в условиях, когда мы стараемся весь город держать в полном порядке. Вот вы сами как будто грамотный, на гитаре играете, должны бы вроде соображать, что к чему. Так?

Ну, и пошла, и пошла… Слава богу, внушение сделать мы умеем!..

— Подымите окурок, гражданин! Подымите, подымите! Вот так! Теперь отойдем в сторонку… Что же у вас в таком случае получается? Вместо того чтобы способствовать поддержанию чистоты как на улицах, так и в помещениях, вы позволяете себе откровенно замусоривать…

Я сама рассуждаю, а сама все поглядываю на скамью: сидят они там еще? Сидят! Я тогда давай опять журчать:

— Вот вы вдумайтесь, что именно сейчас вы сделали? Вы, может, считаете, что это мелкое дело — бросить окурок. А вы прикиньте: сколько у нас в городе жителей? Если каждый житель кинет только один окурок в день, у нас же получится гора «Казбек» и других сортов. Так?

В общем, не выдержал мой Альберт. Смотрю — пятится от сквера, пятится, а сам в кулаке окурок несет, ровно воробья живого: аж трепыхается у него кулак. Я тут нарочно отвернулась, будто в планшете ищу квитанцию… Он тогда прыг в сторону и бегом от меня!.. Мне и смешно, и нельзя громко смеяться: все-таки я при исполнении…

Вернулась я к моим друзьям: они уже по-прежнему треугольничком держатся. И воркуют на полный ход. Я гляжу на них и радуюсь: все-таки это мое достижение, правда?

Вот что значит другой раз учесть такую мелочь, как тот же окурок. Весь вопрос решил этот несчастный клочочек табаку с пеплом. Ясно? Ну, я пойду, граждане. Желаю здравствовать!




КОСЯКОВ РАСШИРЯЕТ КРУГОЗОР

— Разрешите войти, Пал Палыч? — почтительно спросил один из сотрудников базы, приоткрыв дверь в кабинет к управляющему тов. Косякову.

Тов. Косяков сидел за столом и на вопрос ответствовал не сразу, увлеченный подписыванием бумаг:

— А, это ты, Гурбенко… Ну, войди, войди… Чем сегодня порадуешь?

Сотрудник деликатной иноходью приблизился к столу, положил поверх папок толстую книгу и, указывая рукой на нее, доложил:

— Сегодня, если разрешите, Пал Палыч, будем прорабатывать «Войну и мир» Льва Толстого…

— Постой, постой. «Войну и мир» ты мне уже докладывал.

— Совершенно справедливо. Только то были первый и второй тома, а это — третий…

— Сколько же вообще этих томов?

— Всего четыре, Пал Палыч. Больше не будет.

— «Но будет»… Утешил! И так я с твоей «Войной и миром» второй месяц вожусь. Отстал от современной литературы, если хочешь знать. Вон, говорят, какой-то Серафимович написал еще что-то про чугунный ручей…

— Не чугунный, а железный. И не ручей, Пал Палыч, а лоток. Только это было лет сорок тому назад.

— Ну вот, видишь… А я до сих пор не имею времени ознакомиться. Я, правда, никогда ее не любил — эту художественную литературу. Еще когда в техникуме учился, то ребята наши кое-что почитывали, я помню… А я, бывало, только как уезжать из общежития на каникулы, заглядывал в библиотеку — знаешь, с этим «бегунком», с листочком… насчет того, что книг за мной не числится… Но теперь стали нажимать, на это дело. Третьего дня, например, в райкоме намекали: «Отдельные товарищи не растут, не читают беллестристики…»

— Белле-тристики, Пал Палыч. У вас в середке лишнее «с» произнесено…

— Разве? Ну, неважно… Да. Говорят: «Отдельные работники мало расширяют кругозор». Не могу же я в райкоме заявить, что именно ты ограничиваешь мой кругозор!..

— Помилуйте, Пал Палыч… Разве ж я осмелюсь?.. Все, что могу, делаю в данном смысле. В прошлом квартале сказки Горького для вас законспектировал. На Гоголя такую картотеку сделал, что хоть в музей выставляйте: отдельно — персонажи, отдельно — пейзажи, отдельно — афоризмы и прочие красоты стиля… Опять же из «Онегина» цитаты и выписки подработал, а они, между прочим, в стихах…

— А за что я тебя держу? Если хочешь знать, твою штатную единицу мне уже который год норовят срезать.

Пристают: «Ну, зачем вам нужен второй плановик?» А я не соглашаюсь на сокращение. Придумывал разные там доводы: зачем мне требуется плановик номер два… Но ты за это обязан наращивать темпы расширения моего кругозора. Ты мне темпы давай!

— Слушаюсь. Буду стараться еще более сжато, так сказать… А сейчас, если разрешите, я вас кратенько проинформирую касательно третьего тома «Войны и…».

— Ладно, выкладывай. Только, знаешь, давай без этих… без художественных красот и разной там психологии. Ты факты подавай. Факты и цифры. Ясно?

— Конечно. Буду стараться, чтобы уложить всё данное произведение в… В общем и целом, Пал Палыч, третий том посвящен как раз Отечественной войне 1812 года…

— Ну, это я сам знаю: Наполеон, Бородино, пожар Москвы, Суворов…

— Кутузов, Пал Палыч, а не Суворов…

— То бишь Кутузов. Я знаю. Полный такой. Еще один глаз у него не работал… Ты мне конкретно расскажи, что с ними со всеми потом сделалось; там еще такая девчонка была, потом один толстяк, потом ряд офицеров…

— Точно! Наташа Ростова, Пьер Безухов, Андрей Болконский, Николай Ростов, Васька Денисов и…

— Вот-вот, я же помню, что их — целая орава… Знаешь что, брат Гурбенко? Ты приготовь-ка мне лучше какой-нибудь такой… м-м… подробный график на них на всех. Ну, на каждое действующее лицо анкеточку. Кто родители, чем занимались, что прежде делал. А потом и сводную таблицу. На этой таблице дашь, понимаешь ли, скажем, линию Наташи — голубой краской, Пьера — так, что ли? — коричневой. У Васьки у этого будет зеленая линия… Тогда я разложу перед собой все материалы и — того, пойму все быстро, с охватом, во взаимодействии, так сказать, всех элементов. Тебе ясно задание?

— Яяяясно…

— Ну вот, ступай теперь. Скажешь там, чтобы подали мне на подпись, если что есть еще…

— Слушаюсь…

— И смотри, ты отчетность по «Войне и миру» не задерживай. В темпе чтоб! Оперативность покажи… Нам уже давно пора бы заняться «Анной Карениной». Тоже путаная история с этой Анной, насколько я могу понять… Недавно мне замнач нашего управления Прохоров говорит: «Если вы меня будете резать с транспортом, то я окажусь как все равно „Анна Каренина“ — под поездом». А я стою дурак дураком, понятия не имею: кто такая? Из-за чего полезла под поезд?

— Так ведь я же вам грубо ориентировочно докладывал уже, что как раз Анна Каренина…

— Ладно, сейчас мне некогда. Потом подработаешь тоже и проинформируешь меня. А теперь иди… Нет, нет, «Войну и мир» оставь на столе. Это тоже свое действие оказывает, если на столе — художественная литература. Ну ступай… Да-да! Войдите! Кто там?

— Вы позволите, Пал Палыч?

— А, давай, давай, Свистунов… Так вот, Гурбенко. У меня к тебе все. Ступай и готовь мне сводку, о которой мы говорили. Садись, Свистунов. Книгу можешь отодвинуть. Не место ей, конечно, среди деловых бумаг… Но уж больно я люблю литературу. Вот взялся «Войну и мир» перечитывать, оторваться нельзя. Особенно там эта Надежда Ростова…

— Она — Наташа, Пал Палыч..

— Или Наташа… В общем, целиком и полностью поэтический образ. Потом этот… Пьер Безусый…

— Безухий он. Даже — Безухов…

— Разве? Хотя да, именно Безухов… Ну, и другие там поэтические типы… Так что у тебя там, Свистунов?

— В отношении снабжения метизами я пришел. Варакуксинский завод задерживает наши наряды, Пал Палыч…

И завязался деловой разговор. Проблема расширения кругозора П. П. Косякова временно была отложена.




ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ РАБОТНИК

На афишах и в программах про этого артиста писали так:

Госцирк

Весь вечер в паузах

Павел Смычков

Репризы и интермедии

И надо сказать, Павел Смычков весь вечер пользовался большим успехом. Ему аплодировали, его шутки и трюки пересказывались в городе на другой день после спектакля. Более того — самого Павла узнавали, если он показывался на улицах. Скажут: слава артиста краткосрочна — едва успеет он покинуть населенный пункт, как уже и забыли его те самые люди, что хлопали и смеялись, плакали на его выступлениях и бросали цветы…

Возможно, конечно, что успех скульптора-монументалиста или эпического поэта — прочнее. Но в пользу нашего молодого героя говорит то, что его всегда узнавали, если жесткий цирковой «конвейер» (так называют систему гастролей в наших цирках: артисты перемещаются из города в город, как бы по «конвейеру»), если «конвейер», говорим мы, возвращал Павла Смычкова через год или два в город, где уже висели однажды афиши с приведенным выше сообщением: «Весь вечер в паузах Павел Смычков…»

Неизвестно, конечно, сохранилась бы память о Павле, буде он отсутствовал в данном городе десять или пятнадцать лет. Неизвестно по той причине, что Смычков работал в системе цирков всего только пятый год. Как, однако, молодой человек делается коверным клоуном?

С детства Пашу влекло к физкультуре и гимнастике. Затем после семилетки были вступительные экзамены в единственное в мире цирковое училище (Москва). Через четыре года обучения выпускная комиссия присвоила Паше и трем его друзьям по курсу звание артистов цирка, ибо они подготовили квалифицированный гимнастическо-акробатический номер. А в этом номере Павел взял на себя роль комика. Того самого, который делает вид, что он не умеет толково повторить фигуры и упражнения, с блеском демонстрируемые его коллегами, то есть в сущности обнаруживает умение еще большее, смелость просто поразительную.

Затем, когда уже на публике окончательно выяснилось, что Павел Смычков вызывает много смеха и вообще имеет успех, то к мимическому образу комика-гимнаста добавлены были смешные реплики. И вот после того, как номер распался по случаю болезни одного из участников, Павел разумно решил испробовать себя в качестве профессионального соло-клоуна на амплуа коверного. Мы говорим «разумно», ибо нашему герою с его комическим дарованием и настоящим мастерством в акробатике, гимнастике, жонгляже (а всему этому Пашу добротно обучили в цирковом училище) и на самом деле прямая дорога была именно в этот жанр…

И вот результат: свои три строки в афише и веселые улыбки людей при встречах с артистом Смычковым в любое время и в любом месте — днем, утром, поздним вечером, на улицах, в магазинах, на базаре… Да, и на базаре. Ведь артист цирка — этот кочевник — даже в двадцатом веке сам заботится о себе. Особенно холостой. А у Павла Смычкова супруги пока еще не было…

Надеемся, вы обратили внимание на словечко «пока» в предыдущей фразе. Вот речь у нас и пойдет о том, как Паша Смычков влюбился и как вследствие этого женился, преодолев значительные препятствия.

Итак, Паша приехал на гастроли в некий областной город. После первых спектаклей его и тут полюбили зрители.

Может быть, кто-нибудь усомнится в возможности иметь успех у девушек человеку, который по характеру работы наклеивает себе нос дулей; который надевает ботинки 63-го размера, похожие на древне-новгородские челны; который на манеже двадцать раз за спектакль падает и иной раз получает «побои» от артистов и униформы; который весь вечер великолепно демонстрирует свою мнимую глупость; который… впрочем, кто же не знает работу клоуна?.. Да, клоуны имеют такой же успех, какой падает на долю поэтов, таперов, киноартистов, дирижеров джаза и т. д., ибо девичьему сердцу важен успех ее избранника сам по себе, а суть его профессии имеет для такого сердца второстепенное значение.

Между Лелей Кожакиной и Павлом было нечто, что их роднило: Леля сама занималась гимнастикой с детских лет и потому могла полностью оценить гимнастическое и акробатическое мастерство коверного. Да и комическое дарование Паши Смычкова не прошло мимо внимания смешливой и веселой девушки. Вот почему, сидя пятый раз в кресле третьего ряда (на одной и той же программе), Леля осмелилась бросить скромный пучок гвоздик прямо на барьер, подле которого стоял Паша, раскланиваясь со зрителями. Конечно, и сам Паша заметил девушку, приветствовавшую его гвоздиками, гораздо раньше, нежели помянутые гвоздики упали на алый бархат барьера. Во всяком случае, поднявши цветы, он отвесил «персональный поклон» в сторону кресла № 19 в третьем ряду…

Теперь уже трудно установить, как это случилось, что после спектакля, отмеченного подношением гвоздик, Леля и Павел пошли из цирка домой вместе. Факт остается фактом: пошли. Не будем томить читателя и сообщим, что скоро приспело время сообщить родителям Лели, что она собирается замуж. За кого? Ага! Тут-то и вся заковыка.

Но сперва надо представить читателю родителей Лели Кожакиной. По поводу ее мамы, с точки зрения молодой пары, ничего тревожного не предвиделось: Кожакина Анна Семеновна (домашняя хозяйка, беспартийная, образование среднее незаконченное) очень любила дочь, уважала и даже побаивалась своего мужа Кожакина Николая Петровича (преподавателя политической экономии в химическом техникуме) — человека весьма серьезного, который всегда рассматривал себя как крепкого работника на идеологическом фронте. И вот такому-то человеку надо было сообщить, что его родная дочь собирается замуж — за кого? — за коверного клоуна…

Леля даже не полностью понимала всю сложность положения, пока не призналась по секрету матери в своей любви. А уж Анна Семеновна — та всплеснула руками и сразу заплакала, приговаривая:

— Ох, Лелюшка, не пустит тебя отец за него замуж, вот увидишь, не пустит… Уж мне ли его не знать за двадцать два года нашей жизни. Он не то что там артистов, а даже про поэтов так высказался, что, мол, несерьезное это дело сочинять стихи. «Если, — говорит, — желаешь что сказать, напиши тезисами, выйди и доложи; а к чему эти рифмы или разные экивоки на природу, на любовь…» Нет, отец не одобрит, безусловно. И надо долго думать, чтобы найти такой способ, чтобы он… чтобы к нему… чтобы к вам… чтобы отнесся бы как надо…

При этих словах Леля заплакала вслед за матерью. Они бросились друг другу в объятия и не разлучались до самого прихода с работы Николая Петровича. И глава семьи по красным глазам у жены и дочери понял: происходит что-то необычайное. Опытный педагог учинил допрос — из тех, какие умел он производить над провинившимися студентами: неторопливый и властный, вежливый и решительный разговор, который неминуемо приводит к искреннему признанию, раскаянию и осознанию размеров своей вины. Против ожидания, почтенный преподаватель, вызнав причину огорчения своих дам, даже не рассердился: самая мысль выйти замуж за клоуна показалась столь нелепой и забавной, что он немного посмеялся только и пригласил жену с дочерью к обеду…

Пожалуй, это равнодушие расстроило Лелю гораздо больше, чем огорчила бы вспышка родительского гнева, которого она ждала и которой не воспоследовало. Не дотронувшись до еды, она скоро ушла — куда? — конечно, в цирк, на свое место № 19 в третьем ряду. (Откроем маленькую закулисную тайну: с некоторых пор кресло предоставлялось ей бесплатно — таковы традиции цирка, и работники финансовых органов напрасно будут здесь искать злостное нарушение интересов государства в обход законов…).

В антракте и Паша Смычков узнал о нависшем над ним несчастье. Впрочем, он догадался, что произошло нечто неприятное, по тому, как потускнели светящиеся любовью и радостью за его успех милые глазки Лели. Вот уже две недели они помогали артисту, каждый вечер окрыляли его, сообщали дивную игривость всем движениям клоуна, его интонациям, шуткам, репризам, мнимой борьбе с хлопотливой униформой… А тут, оборачиваясь в сторону кресла № 19, Паша всякий раз замечал, что его любимая не смеется и вообще ведет себя безучастно, словно младший редактор на директорском просмотре программы…

После переломного дня, в который влюбленные узнали о противодействии со стороны Лелиного отца, особую активность обрели с одной стороны Анна Семеновна, а с другой — сам Павел. Анна Семеновна ежедневно и еженощно принялась склонять своего супруга к посещению цирка. Пусть, дескать, хоть сам посмотрит, какого такого жениха себе сыскала их дочь. А Павел во все дни уговаривал Лелю покинуть отчий дом и уехать с ним в следующий город, где будут происходить его дальнейшие гастроли. А на новом месте и зарегистрировались бы, и родителям написали бы оттуда:

«Дорогие папа и мама, поздравьте нас, мы уже зазагсились!»…

И надо сказать, что обе уговаривающие стороны достигли успеха в своих хлопотах: Николай Петрович брезгливо согласился посмотреть, как там валяет дурака этот несерьезный молодой человек, к сожалению, приглянувшийся его дочери… А Леля, каждое утро и каждый вечер читая на сердитом лице своего папаши неодобрение ее выбору, поняла в конце концов, что реальный выход для нее только один: бежать!

Конечно, в душе девушки имели место самые волнующие колебания и страхи. Не так-то легко уходить из-под родительского крова тайком от матери, переезжать куда-то в неизвестный город, начинать неизвестную и новую жизнь. О, да, конечно: соединиться с любимым человеком очень хочется. Но это вовсе не значит, что все так просто и легко: жалко бросать маму, даже суровый отец вызывает не только злые чувства: его тоже немного жаль — особенно когда представишь себе, что он окажется обманутым: придет домой, а дочери-то и нет… И потом неизвестно еще, как выйдет это дело у Павла: он написал в Москву главной дирекции цирков письмо о том, чтобы его поскорее перевели в другой город по личным причинам, но кто может сказать, будет ли уважена такая просьба? А уезжать без разрешения раньше, чем закончатся гастроли, — серьезный проступок. За это молодого артиста по головке не погладят…

Анна Семеновна быстрее уговорила супруга посмотреть спектакль в цирке, нежели Павел сумел похитить Лелю. И вот однажды вечером на креслах № 18, 19 и 20 в том же третьем ряду сидели все трое членов семьи Кожакиных. При первом появлении на арене своего любезного Леля так затрепетала, что ее родитель сразу спросил с некоторой даже брезгливостью: — Неужели — этот?!

Ответила Анна Семеновна робким наклонением головы. А Леля зарделась, как маков цвет, и все свои усилия направила на то, чтобы не заплакать…

Однако попробуем на минуточку стать на точку зрения Николая Петровича, человека, как уже было сказано, серьезного и даже эрудированного. Что должен был он почувствовать при виде нелепой фигуры клоуна, который изъясняется пискливым дискантом, падает, цепляясь носками собственных ботинок (и каких ботинок!) за барьер, и все время совершает самые нелепые поступки?.. И вот такому-то субъекту предлагается отдать единственную любимую дочь!..

На лице Николая Петровича появилась гримаса крайнего осуждения, словно он присутствовал не на выступлении забавного и одаренного артиста, а оказался свидетелем постыдного поведения некоего алкоголика, что безобразничает во хмелю на глазах у всех. А жена и дочь, больше смотревшие на главу семьи, нежели на то, что происходит на манеже, в свою очередь грустнели все больше. Разумеется, это не укрылось от Павла, который всякий раз, как занавес форганта скрывал от публики его фигуру, принимался наблюдать за семейством Кожакиных…

И вот Павлу пришла в голову пагубная мысль: он решил, так сказать, вовлечь во всеобщее веселье публики также и будущего своего тестя. Сказано — сделано.

В очередной паузе (по ходу репризы) Павел обратился именно к Николаю Петровичу с просьбой одолжить головной убор для интересного фокуса. Всеобщее внимание зрителей к своей особе, вызванное этим обращением клоуна, Николай Петрович расценил как дополнительную неприятность: вот связалась его дочь черт знает с кем, так приходится еще и такой срам терпеть! Он было отвел руку со своей кепкой за спину и еще строже насупил брови (в химическом техникуме не только студенты, но даже иные преподаватели трепетали, когда у товарища Кожакина появлялась эта суровая морщинка между бровями). Но Павел, не теряя веселого и условного ритма репризы, ловко, хотя с виду и очень мягко, выдернул кепку у Николая Петровича. Показав ее предварительно шпрехшталмейстеру, а затем всему амфитеатру зрителей, Павел, как водится, потихоньку санжировал (подменил) эту кепку. А затем начал топтать, рвать, поливать водой специально для него предназначенную казенную кепку, очутившуюся теперь в его руках, — словом, делал все то, что положено в данной репризе.

Зрители буквально падали со стульев от смеха. Притом почти все старались поглядеть: как же реагирует на подобные надругательства над его головным убором сам владелец кепки? Многие вставали, чтобы лучше увидеть выражение лица и поведение Николая Петровича. Кое-кто показывал на него пальцем. Близко сидевшие люди хлопали почтенного педагога по плечу и вопрошали:

— Попался, отец? А зачем было давать свой набалдашник?.. Теперь будешь носить на голове ошметки, ха-ха-ха!..

Первые две минуты Николай Петрович еще надеялся, что ему как-нибудь удастся уйти от общего внимания. Но когда он понял, что над ним будут смеяться куда больше, чем над самим клоуном, он встал и, бессознательно и жалобно даже прикрывая обнаженное темя рукою, побрел к выходу. Анна Семеновна и Леля замерли на своих местах, не смея ничего предпринять. А вдогонку Кожакину несся уже целый шквал хохота и такая овация, которой могли бы позавидовать даже любимцы столичной публики.

Занятый своей репризой, Павел не заметил бегства Николая Петровича. Когда же, как водится, он понес не тронутый им головной убор зрителя (а бутафорская кепка, доведенная до состояния утильсырья валялась посреди манежа), понес туда, где сидел его будущий тесть, он увидел, что место Кожакина пустует. И — таков жестокий закон арены! — Павел лихо присвистнул, издевательски прощаясь с дезертировавшим кепковладельцем, хотя, конечно, понятно было, что теперь — после репризы с кепкой — примирения с Лелиным отцом быть не может…

Едва только начался следующий номер, Анна Семеновна и Леля покинули свои места и отправились домой, захватив с собой кепку главы семьи. Не будем рассказывать, что произошло дома; каковы были слова, сказанные Николаем Петровичем; сколько слез пролили мать и дочь и так далее. Все ясно и так…

Существенно, что теперь молодые люди решили бежать безотлагательно. И отъезд был намечен на ближайший вторник (злосчастная реприза с кепкой имела место в субботу).

Во вторник же ничего не подозревавший Кожакин в качестве внештатного пропагандиста зашел в горком партии. В вестибюле ему встретился первый секретарь горкома товарищ Лазарев, который в ответ на поклон Кожакина добродушно улыбнулся и сказал:

— Привет, друг! Видели мы, видели, как обошлись с вашей кепкой в цирке… Только зачем же было сердиться так? Шутка и есть шутка. Неужели вы подумали, что вам всерьез испортят ваш головной убор?

Кожакин нахмурился.

— Дело в конце концов не в кепке, товарищ Лазарев, — сказал он. — Дело в самой манере: хватает у человека вещи, не согласовывая ни с ним, ни с…

Так как Николаю Петровичу не удалось придумать, с кем бы еще нужно было согласовать вопрос о кепке, то он начал новую фразу:

— И вообще, что это за стиль работы? Вертится, гогочет, всех толкает… костюм какой-то дурацкий, я бы даже сказал — формалистический…

— Вы так считаете? — В голосе секретаря горкома Кожакин почувствовал явное неодобрение. — А мне кажется, что этот артист — Смычков его фамилия — очень одаренный парень. И его искусство, знаете ли, соответствует… Возьмите вы его остроты по международным вопросам. Если бы наши лекторы умели в такой сжатой форме и так точно подать такой сложный материал… и главное — как остроумно!..

— Нет, вы это серьезно?.. — На лице Кожакина было написано такое недоумение и такая растерянность, что секретарь горкома даже улыбнулся.

— Определенно, в лице этого клоуна мы имеем ценного работника идеологического фронта. Вот так, товарищ Кожакин. На будущей неделе затеваем мы карнавал в парке, так без него, без Смычкова, думаю, нам не обойтись…

Тут секретарь горкома повернулся к работнику аппарата, который стоял рядом с ним, и спросил:

— Кстати, вы пригласили товарища Смычкова на совещание ко мне по поводу карнавала?

По мимике спрошенного товарища стало ясно, что приглашения не было, но что оное немедленно воспоследует… Опытный секретарь горкома все понял и без слов. Он добавил:

— Тогда пригласите немедленно! Мы ему думаем поручить ведение всего карнавала… Пусть, так сказать, руководит данным мероприятием. Обговорим сегодня у меня это дело и…

— Руководит? Мероприятием? — почти с ужасом повторил Николай Петрович. — Значит, вы на самом деле полагаете…

— А вы думали, я шучу? — перебил его секретарь горкома и, подав руку для пожатия, направился к выходу.

Кожакин же остался стоять в вестибюле. Идти в отдел пропаганды ему расхотелось: надо было обдумать то, что он услышал от начальства…

Через двадцать минут после этого Николай Петрович входил в собственную квартиру. Его поразило беспорядочное нагромождение вещей в передней и в комнате, где обитала Леля. А из другой комнаты слышались голоса жены, дочери и еще чей-то…

— Мамочка, пойми, что мне сейчас не надо все это брать с собой! — говорила Леля. — Когда папа помирится с нами, я приеду сюда и заберу…

— Так ведь когда это будет? — жалобно отзывалась Анна Семеновна. — А вдруг холода-то и вдарят там, где вы будете…

— В Ялте? В июле месяце? Холода? — с мягкой насмешкой произнес странно знакомый Николаю Петровичу тенор. И вдруг Николай Петрович признал: говорил он — ненавистный ему еще вчера, еще сегодня утром циркач Смычков!

Но странное дело: от былой неприязни не осталось и следа. Кожакин поймал себя на том, что он немного гордится своей дочерью: ведь вот сумела добиться внимания такого незаурядного артиста, которого высоко ценят даже в горкоме!..

Однако что они тут затеяли? Кожакин прошел туда, откуда слышались голоса. При виде его Анна Семеновна громко охнула, выронила из руки Лелин свитер и села на край раскрытого сундука. Леля вспыхнула и сказала растерянно:

— Папа…

А этот, а Смычков, решительно выпрямившись, поднял с пола чемодан и направился к двери.

— Пойдем, Ольга! — строго сказал он Леле.

Николай Петрович заговорил неожиданно мягким тоном:

— Куда «пойдем»? Подождите, дорогой мой! Вам известно, что вас ждут на совещании в горкоме партии? При мне сам товарищ Лазарев справлялся: известили вас или нет?

Мне, знаете ли, не до совещаний! — сурово ответил Павел. — Пошли отсюда!..

Но Анна Семеновна, уловившая в настроении мужа видимый перелом, поскорее вмешалась. Она пустила пробный шар:

— Вот, Коленька, какие теперь молодые люди: хотят от нас с тобою бежать, чтобы, значит, повенчаться в другом городе…

— Мама! — с ужасом воскликнула Леля.

Но Анна Семеновна жестом успокоила дочь и жестом же пригласила ее послушать, что будет дальше.

А дальше было вот что: Кожакин немного пожевал губами и снял очки, чтобы протереть их. Затем он водрузил очки на положенное им место и только после этого заявил:

— А почему, собственно, для этого надо уезжать куда-то?.. Да еще тайком… Будто нельзя зарегистрировать брак в нашем городе, в присутствии родителей и… и представителей общественности… Тем более вас в этом городе уже знают и, так сказать, уважают… Просто непонятно: от кого и куда вы решили бежать?

— Папочка, так разве ты… ты согласен?! — И Леля кинулась на шею отцу. В тот же момент громко заплакала Анна Семеновна, прерывая плач частыми сморканиями.

А Павел, забыв поставить на пол тяжелый чемодан, впился глазами в лицо будущего своего тестя, повторяя бесконечное число раз:

— Ничего не понимаю… не понимаю ничего… решительно ничего не понимаю… не понимаю ниче… — И так далее…

— А что тут особенно понимать? — пожав плечами, ответил Николай Петрович. — Что я, своей дочери враг, что ли? Ну, полюбила хорошего парня… так сказать, ценного работника на идеологическом фронте… Так в чем же дело? Женитесь себе на здоровье!

Теперь заговорили все сразу: Николай Петрович продолжал свой неожиданный монолог в пользу брака дочери; Анна Семеновна, не прекращая плакать и сморкаться, бормотала насчет того, что она всегда думала: все обойдется хорошо; Леля шумно изъявляла благодарность отцу, а Павел, не сходя с места и так и продолжая держать в руках чемодан, тоже что-то все время говорил, но что именно — понять было невозможно…

Так продолжалось минут пять. Затем Павел, наконец, опустил чемодан на пол, а сам присел на стул. К этому времени Анна Семеновна успела окончательно просморкаться. Лицо Лели говорило об ее счастье. А Николай Петрович осматривал вещи, приготовленные для отъезда, и укоризненно, хотя и снисходительно, крутил головой.

— А когда же… когда они пойдут регистрироваться? — несмело начала Анна Семеновна.

— Обсудим. Найдем подходящую дату. Чтобы не с бухты-барахты, так сказать, а продуманно все… Кстати, который час? Батюшки! Половина второго! А в два вас ждет товарищ Лазарев на совещание по поводу карнавала… Давайте идите, идите в горком, неудобно опаздывать на такое мероприятие… Тем более есть наметка поручить именно вам руководить этим делом!..

Паша, кинув восторженный взор на невесту, направился к двери…




РЕДКИЙ ЭКЗЕМПЛЯР

— Анна! Если идти, так идти! Сколько можно заставлять человека ждать?.. Что? Сейчас готова? Я это уже час слышу! Сюпа, пойди сюда! Когда отец зовет, надо бросать все и идти сразу. Сколько раз тебя учить? Одевайся, пойдешь с нами гулять и смотреть иллюминацию. Пожалуйста, перестань прыгать! Что за дурацкая радость? Приведи себя в приличный вид. Я с таким хулиганом не пойду. Покажи руки, наверное, как у кочегара… Хм!.. Поразительная чистота!.. Наверное, в ванной баловался? Что? Мыльные пузыри пускал? Так я и думал! Отец работает день-деньской, как каторжник, покупает на заработанные гроши мыло, а ты это мыло пускаешь на ветер — в буквальном смысле слова… Хорош голубчик!.. Анна, будет этому конец или нет? Что? Готова? Ну и я готов! Мне осталось только почистить пальто, шляпу, найти запонки, надеть рубашку и все там остальное, и мы можем идти… хорошее дело! Она меня еще укоряет! Ну, хорошо, хорошо… Скоро выйдем!

Сюпа, не прыгай через три ступеньки на четвертую! Иди спокойно. Лестница сделана для того, чтобы ходить по всем ее ступенькам, а не то так бы ее и строили: четвертая ступенька, потом сразу восьмая, потом двенадцатая… Ну, что еще тебе, Анна? Под руку? Не понимаю я: что за интерес вечно ходить под руку? Вот я в жизни моей никогда не виснул ни у кого на руке и впредь не намерен виснуть… Черт его знает — это солнце!.. То всю зиму ни одного приличного луча не выдаст, а то начинает заливать светом и жарой почем зря все, что ни попадется. Противно даже на улицу выходить при этом дурацком свете. Что? Тебе приятно? Удивляюсь, что тут может быть приятного? Никогда я не понимал, почему это люди, как только наступает праздник, обязательно все должны ринуться на улицу. Что за прогулки такие дурацкие?.. Так и кишат, так и кишат. Что? Ну, да, и мы вышли. Так почему мы вышли? Исключительно потому, что мне доктор прописал моцион. А всей этой ораве, которая здесьшляется, никакие доктора ничего не прописывали… Сюпа, я же тебе говорил, чтобы ты не прыгал! Ты погляди, я не прыгаю. Мама твоя не прыгает совершенно. Вон старушка идет с палочкой. Разве она прыгает?.. Нисколько. Иди рядом с нами. И пожалуйста, шагай ровно: одну ногу поднял, другую опустил…

Вон на той стороне пошел человек, похожий на нашего Коломийцева. Как ты говоришь? Может быть, это он и есть? Не думаю. А впрочем, если даже это и он, то все равно кланяться ему я не намерен. Как — почему? Разве ты не знаешь: что только этот склочник не позволяет себе в отношении меня!.. Ну, как же: я написал на Коломийцева заявление, где я доказываю, что он разбазаривает государственные суммы. Так мало того, что Коломийцев не согласен с моим заявлением, он даже возражает на него в письменном виде! Можно ли иметь дело с подобными негодяями?.. Тогда я, не будь дураком… Сюпа, почему ты всегда трешься около родителей? Смотри, другие мальчики бегут куда-нибудь вперед или рассматривают витрины, а ты… Мало ли что я сказал. Иди вперед!.. Да… Так я в ответ на подобное поведение Коломийцева реагировал таким образом… Боже мой! Кончится когда-нибудь это безобразие? Чуть соберется больше пяти болванов в возрасте до двадцати лет, как сейчас начинается это дурацкое пение! Мало им, что радио орет, как будто там у них на радиостанции кого-то режут, — нет, они еще от себя галдят. Будь моя воля, я бы эти рупора все поломал к чертовой матери, а если кто задумал бы петь в черте города, сейчас кляп в глотку. Они бы у меня помолчали, как миленькие… Ну, вот… Пошли смотреть иллюминацию, а, конечно, никакой иллюминации быть не может, поскольку солнце еще не село. Почему мы выкатились в такую рань — непонятно… Кто тебя торопил? Я тебя торопил? Ну, и что же такого? Если тебя не торопить, мы бы вышли только утром, когда иллюминация уже кончится. Сюпа, зачем ты подходишь к автомобилю? Ты знаешь, как это опасно! Ну и что из того, что автомобиль стоит?.. Сейчас стоит, а сейчас поехал. При чем здесь шофер? Ну, нету шофера. Что это за манера вообще спорить с отцом?! Я же тебе говорил: иди рядом с матерью!

Этому мальчишке что поправляй шарф, что не поправляй, — все равно выглядит как оборванец. Удивительная способность молниеносно изнашивать обувь и платье. Просто горит на нем все! Кстати, где мое кашне? Искал я его, искал перед тем, как выйти из дому, и нигде не нашел. В кармане пальто? Какого пальто? Моего? Дурацкая мысль! Неужели я не знаю, что делается у меня в карманах?.. Изволь, могу посмотреть у себя в кармане, но если только моего кашне там не ока… Кхм… да… вот оно… Что же тут такого особенного? Человек я занятой, мог позабыть, что кашне со мною. Где надо мною смеются? Кто?.. Ах, эти… Сюпа, подойди к тем молодым людям и скажи им, что смех без причины есть признак дурачины. Стой! Ты уже, конечно, рад кому-нибудь надерзить. Не отходи от матери! Удивительная это манера — смеяться во что бы то ни стало. Ведь я тоже был молод. Я помню, я не очень-то поддавался смеху. Другой раз и хочется смеяться, а я стисну зубы и начинаю вспоминать что-нибудь печальное или серьезное: там свои расходы за прошлый месяц или служебные неприятности… Кстати, я выяснил, что Мищенко — определенно антиобщественный элемент. Будьте покойны, я зря не стану говорить. Факты? Изволь: я совершенно официально говорю этому Мищенко, что Пигалочкин — сын церковного старосты и, кажется, имел отношение к одному некооперированному кустарю. А он мне на это: бросьте, мол, несущественно, мол! Но я знаю, как себя вести в таком случае. Я на этого Мищенко… Сюпа, когда ты отвыкнешь от ужасной привычки подслушивать, что говорят родители? Почему ты вертишься около матери?

Кто обиделся? Мальчик обиделся? Пускай обижается! Если ребенок не имеет такта, ему надо внушать… Доброго здоровья, Василий Семенович… Да, да, гуляем… И вы, я вижу, всей семьей. Очень рад увидеть вас в добром здравии. Всего хорошего!.. Удивляюсь, почему он до сих пор гуляет. По нем исправительно-трудовые лагеря просто плачут. Как за что? А растрата, которую он сделал на прежней своей службе?.. Об этом все знают… Ох, как этот галдеж меня утомляет! Ну, хорошо, ну, Первое мая. Ну, весна. А чего тут особенно радоваться? Раз весна — значит, новые расходы, новые заботы. Что, например, будет с дачей в этом году? Конечно, тебе что, ты сидишь себе на даче, как барыня, а я — и деньги добывай, и керосин вози… В прошлом году чуть не влип я с этим керосином. Задвинул жестянку под лавку в вагоне, как вдруг — контролер. И начинает принюхиваться. «Керосином, — говорит, — пахнет». Спасибо, напротив меня у пассажира была с собой ромовая баба — ну, знаешь, пирожное такое. Так мы уговорили контролера, что керосином пахнет от этой бабы. Но что я пережил, пока контролер толокся около нас!.. И даже в служебном отношении очень опасно, если бы меня привлекли к ответственности за провоз керосина. И так уже ко мне придираются на работе. Говорят: отчетность у меня отстает. Как будто работа бухгалтера в том только и состоит, чтобы делать отчетности. А общественная работа? Меня в нарсуд четыре раза уже вызывали за этот месяц по поводу моих заявлений на разных лиц. Этого они не засчитывают… Сюпа, сейчас же отойди от лужи! Что? Кораблик пускаешь? Как будто нельзя пускать кораблик по сухому месту. Лишь бы назло родителям!..

Удивительная все-таки это вещь: не могут настолько привести в порядок город, чтобы не было луж весной. Начинается: солнце, праздник, весна… Выходишь без калош. И что же?.. Кстати, где мои новые калоши, купленные незадолго до старых? А? Как? Настя выбросила? Какой же дурак велел их выбросить? Я сам?.. Не может быть! Ну, хорошо, если я даже сделал ошибочное распоряжение выбросить ценную вещь, неужели нельзя поправить такое решение?! Удивительный народ!.. Как-то всегда вы умеете испортить мне настроение. Даже гулять не хочется. Пойдем домой! Что? Погода? Плевал я на вашу погоду! Сперва доведут человека до истерики, а потом начинают ему тыкать в нос какой-то еще погодой. Сюпа, сколько раз тебе надо говорить, чтобы ты шел рядом с матерью?! Рядом! А сейчас — рядом! Рядом, я говорю!




УКРОТИТЕЛЬ

— По совести сказать, я действительно не очень храбрый… А я считаю: я не обязан. Я — не солдат, не командир, не летчик, не танкист, не этот — как их? — водолаз. Водолаз напялит на голову горшок, потом опустится на кишке в море и безобразничает там под водою. А я этого ничего не умею. Я — человек скромный: плановик-рядовик. Более двадцати лет на плановой работе. Может, слышали, такое было учреждение: «Главпивпаф»? Главное управление пивной и парфюмерной промышленности. Я в этом «Главпивпафе» десять лет работал. Потом еще трест один был: «Хламсырье». Я в этом сырье лет пять ворочался. А теперь я работаю в управлении цирков, тоже в плановом отделе. Так ведь работа у нас, у плановиков, всюду та же: сиди, считай, пиши цифры, проценты, коэффициенты…

Нет, если вы в цирк билет купите, вам, конечно, ведомостей с цифрами показывать не станут. Там это — слоны, собачки, наездницы, жонглер горящую паклю кушает и никак не подавится… Словом, все, как у людей… А вы подымитесь на этаж выше, где помещается паше управление, — ну, все равно, как будто в бывший «Главпивпаф» пришли: коридор, двери с обеих сторон и на дверях — надписи. И еще доска висит с приказами. Как повсюду.

На днях я в обеденный перерыв подхожу к доске, вижу — свежий приказ вывесили. Я читаю:

§ 1. Бухгалтера Бвсютина премировать месячным окладом.

Ну, позавидовал я…

§ 2. Уборщицу Абрамкину уволить за прогул.

Думаю: попалась, дура, так тебе и надо…

§ 3. Трофимова К. Н. назначить укротителем львов с окладом в сто пятьдесят рублей в месяц.

Я, знаете, читаю третий параграф и не верю глазам: Трофимов-то это лично я. И какой же из меня выйдет укроти..? Правда, мне зарплату прибавляют. Только я и за полтораста рублей в клетку-то не полезу!..

Представьте себе: вы завтра приходите на службу, а вас, оказывается, перекинули на культработу среди диких зверей…

Меня уже от страха ноги не держат. Знаете, как будто я их отсидел. Поставишь ногу, а в ней будто газированная вода ходит…

Я, значит, хватаюсь за стенки, за стулья, за плевательницы… ползу в управление делами, а сам думаю: о чем же они соображали, когда они такой приказ вывесили?!

А вышло-то вот что… Это я потом узнал, когда все дело кончилось.

У нас в объединении есть машинистка… Ну, знаете, такая блондинка на скорую руку. Ну, да! Утром у нее волосы еще темные или рыжие, потом она их запустит в какую-нибудь кислоту, вытащит, отряхнется, как пудель, и вот она блондинка… А голова у нее устроена так: сзади — хвост, как у наших цирковых лошадей, а спереди — уже булочное производство: сушки, баранки, крендели и два калача вот тут — спереди…

Но больше всего на свете эта блондинка любит совать свой нос всюду, куда ни попади. Она, если даже печатает, все равно прислушивается: что говорят в этой комнате и еще в двух соседних. Ей все интересно!

Да. А в этом приказе, в черновике-то было правильно сказано: «Артиста Трофеос Альберта Эдмундовича назначить укротителем…»

У нас есть такой артист — Трофеос, он с детства со зверями. Сперва работал с моржами, дали ему человек шесть моржей — он их дрессировал. Потом его перекинули на петухов. А теперь в порядке выдвижения ему хотели доверить немного львов.

Значит, его фамилия — Трофеос, а моя — Трофимов. И когда машинистка стукала этот приказ, кто-то в комнате сказал:

— Что, Трофимов сдал вчерашнюю ведомость?

Она возьми и напечатай: Трофимов

Так это, я говорю, я все потом узнал. А в данный момент я почти на карачках вползаю в управление делами, подползаю к управляющему делами и говорю… То есть, что значит «говорю»?.. У меня от страху-то икота началась. Честное слово! Я этому управляющему серьезно так сказал:

— Ик!.. Я сам — плановик-ик… рядовик-ик… а вы меня делаете ик-ротителем!..

Управляющий делами нагнулся ко мне через стол и спрашивает:

— Каким еще «икротителем»?

Я говорю:

— Ик-ротителем… ик-львов?

— Каких таких «ик-львов»?

— Ну, помните, такие… ик… косматые… Как ваша машинистка…

— Машинистку я, безусловно, знаю. А про что вы мне икаете, я не могу понять!

Я кричу:

— Вы же сами подписали приказ! Ик!!

Ну, конечно, он понял, что это его ошибка. Только он не желает отвечать за ошибку. И начинает все дело замазывать. Он говорит:

— Ах, это… Да, действительно назначили немного… (вы слышите: «немного»?!) Ну, и что ж такого? Так сказать, выдвигаем молодняк…

— Какой же я «молодн…ик», то есть «молодняк»?! Мне уже за сорок лет. И потом: разве молодняк у нас выдвигают, чтобы его сразу растерзали?!

— Ну, уж и сразу… У нас вообще львы брезгливые: они вас навряд ли станут жрать…

Я говорю:

— Ну, хорошо, а что мне теперь делать?!

— А вы, — говорит, — товарищ Трофимов, пока что, так сказать, принимайте, так сказать, дела…

Я говорю:

— Если я приму эти, как вы говорите, «дела», то эти… ррррр… «дела» — они меня… ррррр… сожрут!

А он говорит:

— Если вы настолько недисциплинированны, вам надо бояться не львов, а вышестоящих инстанций!

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с таким бюрократом? Я махнул рукой и пошел… пошел… Куда пошел? В местком пошел. А куда же? Я думал так: профсоюзная организация должна заступиться за трудящегося… Куда же еще идти?..

А у нас такой председатель месткома: он терпеть не может ссориться с начальством. Он меня выслушал, говорит:

— Понимаешь ли, формально они правы. Тебя перебрасывают из одного отдела в другой отдел. Только и всего.

Я говорю:

— Какой же это отдел? Это — клетка!

— А ты, — говорит, — не сразу их принимай, а по одному льву, по два в день…

Я говорю:

— Да мне пол-льва в день — во… за глаза хватает!.. Да у нас охрана труда есть или нету?! Вы хоть от диких зверей меня можете охранять?!

— А мы тебя в клетку не пустим без пистолета или железного лома.

Я говорю:

— Значит, мне надо взять этот лом и застрелиться около клетки, да?

— А ты пойди присмотрись.

— К кому это «присмотрись»?!

— Ко львам.

А я вообще такой человек: если увижу надпись: «Здесь злая собака», я уже по этой улице не пойду. А тут — львы. И я к ним должен «присматриваться»… Ну, доплелся я до конюшни, посмотрел на львов. Правда, они все в клетках. И спят. Один только лев не спал. Он это… мяукал… Мне от одного мяуканья плохо стало.

А тут, знаете, старик сторож прибирает, подметает клетку, будто там не львы спят, а белые мыши. Я ему говорю:

— Папаша, вы давно за ними ходите?

— Да, почитай, годов тридцать…

— Правду это толкуют, что лев — благородное животное?

Он говорит:

— Какое там благородное! Только и знаешь, что клетку убирать за ними!..

Я говорю:

— Нет, я не о том. Меня интересует: они при вас кого-нибудь… ну, как это выразиться помягче?.. Ну, поцарапали, что ли?

Старик ехидно так переспрашивает:

— «Поцарапали»? Что же это — кошка или крыса?.. Эта тварь — она не царапает, она терзает!

— Отец, ты хоть меня не терзай!

А старик:

— Я, — говорит, — тебя пальцем не трону, а вон этот, вон видишь, в той клетке, глаза сейчас открыл, гривастый черт, он на своем веку съел пять лошадей, семь человек, обезьяну и пол-осла…

Ну, я сразу понял: что со мной будет, если я к нему в клетку попаду. Он тогда полтора осла съест. И я поскорее — домой!..

Прихожу домой, жена мне говорит:

— Что с тобой? На тебе ни лица нет, ничего нет!

Я ей отвечаю:

— Я скоро умру.

Жена говорит:

— Это — интересно! Сколько раз я тебя просила застраховать твою жизнь… Ты этого не делаешь!

Я ей рассказываю все, а она начинает прыгать, хлопать в ладоши, кричит:

— Ах, как я рада, как я рада! Наконец-то у меня будет муж — артист. Я давно этого хотела…

Я говорю:

— Ты вдовой остаться хотела, да?

Она в ответ:

— Я вдовой не останусь: у тебя такой характер, такое ехидство, такое упрямство — тебя ни один лев не выдержит, все подохнут, я по себе знаю…

Ну, я вас спрашиваю: можно разговаривать с такой женщиной?.. Я сразу лег спать, и всю ночь мне снилось, будто я львов принимаю поштучно… В общем, за ночь я принял 242 льва. А утром проснулся — будильник звонит. Надо на работу идти — в клетку, И плюс дома еще сюрприз. Жена раззвонила по всему дому, что у нее муж — укротитель… Соседи поздравляют, просят билетов. Управдом предупреждает:

— Не вздумайте этих львов приводить на квартиру. Я у нас в доме никакого мусора не потерплю!..

А один дурак меня спрашивает:

— Нет ли у вас фотографии, где вы сняты с какой-нибудь львицей в обнимку?

Ну, я всем сказал, что львы у меня закрыты на переучет. Жене наскоро объяснил, кто она есть, и пошел на работу… Думаю: потом я с ней дома доругаюсь…

А по дороге соображаю: неужели же я должен погибать в клетке? Ну, за что?!

И вот правду говорят: утро вечера мудренее. Придумал я выход! Нашел! На службе иду прямо к управляющему делами. Он меня увидел, говорит:

— Ну, как, товарищ Трофимов, львов принимаете?

— Как же, — говорю, — принял, подружился: вчера с одним львом вместе в баню ходили…

Он тогда нахмурился:

— Я серьезно спрашиваю!

— А серьезно я их не принимал и не стану принимать. Я требую, чтобы была создана авторитетная комиссия по приемке этих львов. Вот вы, товарищ управляющий делами, вы будете председателем этой комиссии. Вы своими ручками каждого льва примите, а потом сдадите мне…

Ну, тут я сразу за все отыгрался: этот управляющий делами рот разинул, а обратно сзинуть не может. Потом у него тоже икота началась. Он мне говорит:

— Какой вы шутник-ик… Риск уж очень велик-ик…

— А как же? Их еще инвентаризировать надо — ваших львов. Я попрошу каждому льву на хвост бирочку с номером повесить. А так — это бесхозяйственное имущество. А если их украдут, кто будет отвечать?!

…Можете себе представить: приказ тут же отменили, как миленькие. И в клетку я не лазил, даже близко к ней не подходил. И еще за три дня мне зарплату выдали из расчета ста пятидесяти рублей в месяц — как полагается укротителю!




С ТОГО СВЕТА

— Граждане, вы видите перед собой человека, который вот-вот вернулся с того света. Да-да, я был покойником почти неделю, и у меня даже есть справка о том, что меня похоронили двадцать третьего числа прошлого месяца.

Спрашивается: почему же я в таком случае живой? А я к сам удивляюсь…

Значит, так: в том месяце приезжает к нам на квартиру один командировочный родственник: троюродной сестры моей жены третий муж. В общем — свой человек. В гостинице он себе не сумел схлопотать номера и просится пожить на три дня. Ну, не звери же мы. Пустили его на кушеточку. Живет он сутки, другие, потом начинает жаловаться на резь в животе.

Только глядим: на четвертый день наш троюродный командировочный уже не слезает со своей кушетки. То он аккуратно умещался как раз на кушетке, а теперь сгибаться зигзагом ему не под силу, и ноги у него, как шлагбаум, высунулись через всю комнату. Комната небольшая.

Жена говорит:

— Какая неделикатность!.. Приезжать к чужим людям с такими ногами. Такие ноги надо сдавать в камеру хранения!

И вдруг троюродный больной заявляет нам посторонним голосом:

— Дорогие, пока не поздно, везите меня в больницу целиком — с ногами, и с резью, и с моими двумя чемоданами…

Делать нечего: поймал я левый грузовичок. Самолично этого троюродного сложил в кузов, так сказать, навалом. И привез в больницу. А там говорят:

— Какого района больной? Может, на наше счастье, из другого района? Где прописан?

Я думаю: ну, это — маком!.. Вам, дорогие медики, от него не отвертеться. И быстро даю лично мой паспорт. Тем более года у него подходящие к моим, лысина — подходящая, а нос на фотокарточке в моем паспорте заляпан милицейской печатью…

Ну, да, да, конечно: этот троюродный муж возьми и помри от какого-то там острого воспаления при помощи этой больницы… И, как водится, мой паспорт больница сама засылает в загс с извещением, что вот, мол, чей это паспорт, тот товарищ вчера помер, и вскрытие показало…

А мне-то ихнее вскрытие ничего не показало. Я, как нарочно, за два дня до этого вскрытия уехал принимать товар в мелкооптовой базе нашего треста в Подольск. А жена моя тем временем получила извещение, что я скончался, — через управдома. И поскольку меня нет третьи сутки, жена охотно верит, что она уже — вдова.

Я же наутро после извещения возвращаюсь домой, открываю дверь из подъезда своим ключом и, пока раздеваюсь в передней, слышу: в нашей комнате разговаривает моя жена и такая у нас есть соседка — Люция Прохоровна. Она, знаете, — ведущая язва на все восемьдесят квартир нашего дома.

И вот я слышу из передней, что Люция Прохоровна постным голосом говорит:

— Эх, Семен Иваныч, Семен Иваныч, как же это он?

А Семен Иваныч — это мое имя. Я насторожился.

Люция продолжает:

— Как сейчас помню, на той неделе встретила я Семена Ивановича у нас на лестнице. Он, как сейчас помню, несет сумку с овощами. Увидал меня, говорит: «Не хотите ли, Люция Прохоровна, морковочку на память?..»

И тут уже я вспомнил: она тогда у меня эту морковь из авоськи сперла.

— Отчего же все-таки он скончался, Марья Петровна?

Моя жена — Марья Петровна — отвечает:

— Кто ж его знает? Помните, какой у него был характер? Он свободно мог в пьяном виде сам подсунуться под машину…

Я вхожу в комнату и спрашиваю:

— Мусечка, кто это мог подсунуться?

И вдруг моя жена вскакивает на кушетку обеими ногами, пятится назад, и рот у нее хлопает, видимо, сам по себе вот так: ба-ба-ба-ба-ба-ба-ба… Я гляжу на Люцию, а эта на четвереньках ползет к двери.

Потом жена кричит:

— Разве ты еще живой?!

Люция Прохоровна — ей:

— Не заговаривайте с ним! Это — вурдалак, упырь, он с того света!!!

Я тогда говорю этой язве:

— Сама ты — упырь и морская свинья! Брысь отсюда сейчас же!.. Мусечка, — говорю, — неужели ты думаешь, что я к тебе явился с того света?!

Жена говорит:

— Я от тебя могу ожидать какого хочешь свинства…

А только мы с ней разобрались, как и что, приходит наш управдом. Я, значит, прилег на кушеточку; он меня не замечает и обращается к моей супруге:

— Вот какое дело, гражданка Корешкова: придется вам по случаю смерти вашего благоверного потесниться. Вторую комнату мы у вас заберем…

Я отзываюсь с кушетки:

— Илья Степанович, а я ведь — тово… еще не умер…

И сам думаю: как бы он тоже не пополз на четвереньках. Но управдом спокойно так поворачивается ко мне и говорит:

— Вы, может быть, еще и не померли. Но вот владелец этой комнаты — гражданин Корешков Семен Иванович — тот, как говорили в старину, «в бозе опочил».

Я спрашиваю:

— А кто же такое тогда — я?

Управдом отвечает:

— Мне это неизвестно. Предъявите свой паспорт, и я вам скажу: кто вы такой.

Меня даже в пот бросило. Я — ему:

— Товарищ управдом! Илья Степанович! Ведь я у вас в доме двадцать четыре года живу. Мы с вами за этот отрезок одной водки выхлебали литров по шестьсот на брата!!

А он:

— Водка сюда не касается. Супруг этой дамы — товарищ Корешков — официально и документально помер. А вы имейте в виду, что я вам не разрешу ночевать без прописки. Пока!

И ушел. Управдом то есть… Вот — положение!

Жена — та просто воет, как белуга.

— Ой, Сеня, я предчувствую, что нам с тобой больше не жить вместе! Если даже тебя оформят со временем, то, безусловно, на какую-нибудь другую фамилию. И мне придется с тобой по суду разводиться, чтобы за тебя же выйти замуж… Вой-во-вой!..

Я послушал, послушал и кинулся из дома. Куда? Конечно, в больницу, где я умер. Прихожу в больницу, в ихнюю канцелярию и говорю какой-то там грымзе в белом халате:

— Товарищ, дело, видите ли, в том, что у вас скончался один больной, но этот больной вовсе не я.

Грымза смотрит на меня ослизлым взглядом и заявляет:

— Гражданин, вы думаете, что вы говорите?

Я ей:

— Конечно. Я-то, как видите, жив, а мой паспорт вы заслали в загс как якобы умерший.

Она говорит:

— Это кто — паспорт у вас умерший? Вы что — выпили?

А я ей:

— Нет, вы только послушайте: умер моей жены троюродный муж; а я, сами видите, живой. Можете даже меня потрогать!

Грымза тогда говорит:

— Зачем вас трогать, когда вы и так — тронутый?.. Идите, идите себе, гражданин: у нас больница по внутренностям, мы психических не берем…

— Не уйду! — кричу. — Скликайте ваших профессоров! Пускай они сделают конвульсиум и дадут справку, что я живой!!!

Грымза только откинулась назад и сказала еще одной:

— Клава, сбегай за санитарами. Это, безусловно, припадочный.

Мне еще не хватает, чтобы меня теперь загребли санитары. Безусловно, я из этой больницы бегом…

И прямо к себе на службу. Прямо — к своему заведующему, товарищу Терникову. Говорю ему:

— Мне даже совестно вам докладывать, товарищ Терников, но вот какая петрушка… Меня тут случайно записали в покойники, хе-хе…

Терников отвечает:

— Да-да, я знаю. Мы уже отчислили тебя приказом ввиду смерти.

— Товарищ Терников, почему же вы тогда не удивляетесь, что я к вам пришел? Или вы считаете, что я — призрак?

— При чем здесь призрак? Мало ли какая у тебя может быть надобность записаться в покойники?.. Растрата крупная… Или ты от алиментов думаешь скрыться…

Я уже хриплым голосом ору:

— Нет у меня ни растрат, ни других грехов… На коленях вас умоляю: возьмите меня обратно на работу!..

А заведующий:

— Вряд ли, — говорит, — это удобно. Имеется приказ управляющего о твоей смерти. Мы сейчас не пойдем на то, чтобы отменять приказ. Зайди месяца через три; если окончательно не умрешь, поговорим о возможности вновь зачислить тебя к нам…

И вот, дорогие граждане, плетусь я к себе домой и думаю: «Быть мне покойником до самой смерти». А навстречу мне попался некто Фисаков — председатель нашей кассы взаимопомощи. Он мне замечает:

— Послушай, Семен Иваныч, отворачиваться тебе особенно не приходится. Ты лучше скажи: когда ты отдашь ссуду?

— Какую еще ссуду?

— Здрасте! Да ты у нас в кассе брал сорок рублей или нет?!

Ну, я думаю, теперь настал мой черед поиздеваться.

— Ах, да, — говорю, — при жизни еще я что-то такое брал… Но поскольку я теперь умер, попрошу задолжность списать. Пока!

А дома я буквально свалился на кушетку. И лежу воистину как труп. И на четвертые сутки приносят мне повестку в нарсуд.

«Так! — думаю. — Выселяют по суду. Ну, ладно. Только я потребую, чтобы меня из дома вывозили исключительно на катафалке. Покойник так покойник!..»

И вот я иду в суд. Выходит судья и говорит:

— Слушается дело по иску кассы взаимопомощи сотрудников треста райочистки к Корешкову.

Я кричу:

— Как?!

А судья:

— Помолчите. Ваша речь впереди. Кто будет говорить от истца?

И можете представить: выступает вперед Фисаков и начинает:

— Разрешите мне, как председателю правления кассы. Этот гражданин брал у нас сорок рублей. А как надо возвращать — он возьми и притворись, будто он скончался. Вот этот вот самый, который сейчас прыгает перед вами…

Судья мне замечает:

— Гражданин Корешков! Вы, между прочим, не балерина, Уймите свои ноги! И объясните суду: будете вы платить или нет?

Я говорю:

— Поскольку я, гражданин судья, на сегодняшний день являюсь покойником, я привык, что на том свете у нас все нашармака…

Судья тут же пошептался с заседателем и объявляет:

— Прошу всех встать. Народный суд в составе… и так далее… решил: иск кассы взаимопомощи удовлетворить, а гражданина Корешкова, который обманным образом включил себя в число умерших, считать живым, обязать милицию выдать ему паспорт и ввиду того, что означенный Корешков позволил себе заявлять на суде, что якобы он есть призрак, и при этом танцевал, то оштрафовать его, Корешкова, на десять рублей. Решение может быть обжаловано в десятидневный срок.

Я как закричу:

— Какое обжалование?! Возьмите с меня двадцать рублей, только верните скорее паспорт!

Судья погрозил мне пальцем и ушел в совещательную комнату.

А я как кинулся целовать этого Фисакова… всего обслюнявил. Он еле от меня вырвался…

Пришел я домой. А там управдом, а с ним — Люция Прохоровна. Управдом говорит мне:

— Что же, бывший гражданин Корешков, освободите вы комнату или нет? Я вижу: склочник вы, а не покойник, вот что!

А я:

— У нас на том свете все — склочники. Что, я вам еще не являлся во сне, нет? Жалко!

Тогда Люция Прохоровна говорит:

— Вы! Бывший жилец! Имейте в виду, что у меня есть договоренность: я буду менять свою полутемную комнату на эту, которая освободилась из-под вас.

А управдом тогда:

— Э, да чего там… Товарищ старший сержант, попрошу сюда!

И тут входит старший сержант милиции, который говорит мне:

— Гражданин покойник, ваши документы…

А я ему — решение нарсуда. Он прочитал, говорит:

— Вопрос ясен. Завтра от десяти до трех зайдите в паспортный стол…

И уходит. Управдом — за ним:

— Как?.. Что?.. Почему?.. Отчего?..

А Люция Прохоровна осталась. И еще говорит:

— Я протестую. У меня есть договоренность! Мне надо меняться!

А я ей:

— Ну, меняйся на мое покойницкое звание! А?!

Тут она как брызнула по лестнице, будто у нее не две ноги, а четыре — как у козы: ды-ты-ты-ты-ты-ты — рррррррррррр!!




СНЕЖНЫЙ КОМ

В большом магазине тканей — обычная суета: покупатели входят и выходят, рассматривают прилавки, полки с товарами и витрины, толпятся у кассы. Равномерно гудит говор многих людей. И вдруг, прорезая этот гул, раздается истошный женский плач:

— Ай, батюшки! Ай, матушки! Убили! Зарезали! Ограбили! Украли! Ай, батюшки! Вой-вой-вой-вой!..

— Что случилось?! Кого убили?!

— Кто это тут кричит?!

— Ты чего ревешь, тетка?

— Ды батюшки! Ды матушки! Убили-зарезали-ограбили-обокрали! Вой-вой-вой-вой!..

— Ты толком говори: убили тебя или обокрали?!

— Обокрали, а через то — убили насмерть. Как я теперь мужу скажу? Что мне свекровь-то сделает?.. Вой-вой-вой-вой!..

— Как же у вас украли, мадам?

— Вой-вой-вой… Обыкновенно как: четыре десятки у меня завязаны были в платке сморкальном. И зажаты, обыкновенно, в кулак. А пока я щупала вон тот сатин, смотрю: платочка-то в руке и нету… Украли! Вой-вой-вой! Зарезали, ограбили, на кусочки они меня распилили… Мне теперь свекровь всю плешь переест и права будет! Вой-вой-вой-вой!..

— Ну, завела теперь часов на пять…

— Не знаете, что здесь случилось?

— Женщину обокрали.

— Вот вы говорите: обокрали. А почему обокрали? — я вас спрашиваю. Исключительно потому, что не умеет хранить ценностей… А вы возьмите меня. Я, например, свои часы так прячу… Вот, можете убедиться… часов моих никто никогда… Где ж они?.. Часы… мои мои часы… были же в кармане тут… Часы!.. Часы!!. Часы мои!!! Что ж это такое?!! Граждане! Мои часы!.. Часы мои!.. Ча… Ф-фу, вот они — часы… Я и говорю: хорошо спрячешь, оно и не пропадет… Ф-фу!..

— Не знаете, много у ней отняли?

— По крику можно понять. Такой визг, я думаю, на четыре сотни тянет…

— Что вы говорите?! Какой ужас!

— Фанечка, лучше уйдем отсюда поскорее: вот у этой бедной дамы сейчас похитили полторы тысячи рублей… Проверь, пожалуйста: твоя сумка не раскрылась?

— Как вы сказали, гражданин? Сколько похищено?

— Не знаю… во всяком случае что-то очень крупное… может быть, десятки тысяч…

— Это у простой тетки — десятки тысяч?

— Вы недооцениваете этих теток, товарищ. Вот у нас в переулке одна тоже тетка побиралась — ну, как нищая по вагонам ходила… И что же вы думаете? Тетка умирает, а в тюфяке у нее находят два миллиона рублей в старых деньгах плюс бесценные ценности, то есть не в том смысле бесценные, что они уцененные. А исключительно в том смысле бесценные, что буквально цены им нет. Миллионы! Дворцовое имущество, алмазный фонд — вот что это по стоимости!..

— Ай-ай-ай!

— Вой-вой-вой! Убили меня! Вой-вой-вой!

— Что за крик?

— Бабу тут одну обокрали. Говорят, денег два миллиона отняли и брильянтов, как вот в Зимнем дворце при царе было…

— И она, дура, все это сама отдала ворам?

— Зачем? Наверное, вооруженный налет сделали. Знаете, как это бывает: входят восемь молодчиков в магазин: «Руки вверх!» — наводят наганы и — как липку эту бабу…

— Позвольте, какая же баба понесет два миллиона да брильянты в магазин? Зачем?

— А вы ее спросите. Может, она хотела купить ситцу… или мадаполаму…

— На два миллиона мадаполаму?

— И больше покупают. Возьмите, например, строительство Братской ГЭС. Туда ежегодно завозили текстилю что-то на пять миллионов рублей… И все раскупали!

— Так то — строительство ГЭС, а то — простая баба!

— Это еще проверить надо: простая ли баба? Почему пришла в магазин с такой суммой, у? Откуда у нее царские брильянты, уу? Почему скупает мадаполам в таком количестве, уум? Кто стоит за спиной этой бабы?!

— Ну, я стоял за спиной… Она при мне завыла…

— Ага. А вы не заметили: у этой бабы ничего заграничного нет — ну, там в лице или, может, в костюме?

— Авоська мне показалась вроде не наша. Наши авоськи плетутся как: дырка — шнур, дырка — шнур. А у нее — наоборот. У нее шнур — дырка, шнур — дырка…

— Не знаете, чего здесь происходит?

— Говорят, только что был вооруженный налет на магазин. Шайка грабителей на двух бронетранспортерах заняла все выходы, пулеметы-минометы выставили и давай людей обирать…

— Что вы говорите?! И многих обобрали?

— Пока одну только женщину. Слышите, кричит… Так орет, что сил нет. Хотя да, замолкла. Или, значит, умерла от пулеметных ранений или в рот ей засунули кляп…

— Гражданка? Это вас обокрали?

— (Всхлипывает.) Плип… Ну, меня… а что?.. Плип…

— Нет, мне интересно: почему вы больше не кричите?

— Плип-плип… А я не кричу… не кричу я, потому что деньги-то нашлись. Я их перед тем как сатин щупать, сама с платочком засунула за пазуху, а потом забыла… Сейчас пошарила там, а они — вот они.

— Тьфу! Сколько наделала шуму!

— Что — я! У меня и всего-то четыре десятки с собой. А тут, говорят, вооруженный налет произошел: приехали в этот магазин с пулеметами, всех перестреляли, отняли два миллиона да еще царскую корону с брыльянтами…

Собаку уже приводили, и она про миллионы разнюхала, теперь, творят, нюхает насчет брыльянтов… Слава тебе, господи, что я позднее пришла.




НЕУТОМИМЫЙ БОРЕЦ

— Вам Анна Петровна Карпова про меня ничего не говорила?.. Я почему спрашиваю? Ведь она — мой главный враг. Она про меня невесть чего плетет… Она говорит, будто я ее укусила за икру. Я, во-первых, не собака, я — не фокс, и я — не терьер. И потом я уж лучше кого-нибудь еще укушу, чем такую гадюку. Вообще это все — неправда, но так ей и надо. И потом: это когда еще было? В тридцать каком-то году. В те времена у нас в квартире все безобразничали. Анна Петровна сама мне три раза в суп конторского клею подливала. Так вот подойдет и цельный пузырек в кастрюлю выльет, а потом и пузырек туда же кидает. Мне тогда пришлось к своим кастрюлям замки приделать. Знаете, амбарные висячие замки. У нас тогда все хозяйки на замок запирали кастрюли. Ей-богу. Как обед готовить — замки гремят, будто лабаз запирают. Главное, с ними трудно — с замками: они хоть и висячие, а на примусе разогреваются так, что голой рукой не возьмешься. А замок простыл — значит, суп простыл…

Но только это все прежде было. Теперь так не делается. Теперь хулиганничать не полагается. И правильно. Зачем хулиганить? Теперь мы только боремся за свои права. Я, например, за свои права боролась с Ольгой Васильевной Рябцевой. Ольга Васильевна вам про меня ничего не говорила? Она — тоже мой главный враг. И это за то, что я с ней боролась за свое право ставить мои калоши сейчас же слева от входной двери. А она считала, что это ее право — ставить калоши слева. И, главное, какая ехида: утром встанет и аккуратно так своими руками перенесет все мои калоши слева направо. А свои — справа налево. Ну, я, конечно, встану попозже, увижу это и ногою как наподдам, так ее калоши и полетят обратно направо!..

A потом я, знаете, стала бороться за свое право слушать радио. Я радио включила, а сама уехала на дачу. И моя радиоточка два месяца разговаривала без перерыва. Я когда приехала с дачи, то слышу — радио даже само охрипло. И Ольга Васильевна тоже как-то охрипла или ослабела…

А я стала бороться за свои права уже не одна, а вместе с юристом. Может, знаете, есть такой юрист — товарищ Копытов? Между прочим, он меня тоже ненавидит изо всех своих юридических сил. А я к нему пришла по-хорошему. Спросила у него юридический совет: как бы мне этой Ольге Васильевне перебить посуду и не попасть за то в нарсуд? Он говорит: «Не знаю!» Я говорю:

— Как же так? Вы отказываете в юридической помощи населению…

Он говорит:

— Я в таких делах не помощник! И не советую вам бить чужую посуду.

— Я говорю:

— Вот спасибо! Когда я уже все разбила, он меня отговаривает…

И я прямо пошла к районному прокурору — товарищу Соколову, тем более товарищ Соколов тогда еще не был моим врагом. Я к нему ходила на прием каждый день, а то и по два раза на день. Я ему одних заявлений на соседей принесла восемнадцать штук. Плюс еще справки разные… А потом прихожу, мне секретарша говорит, что прокурора нет.

Я говорю:

— Как нет, когда приемный день, народу полно и вот эта гражданка уже успела соврать, что она пришла раньше меня. А когда я пришла, ее здесь давным-давно не было!

А секретарша говорит:

— Вас прокурор больше принимать не будет.

— Ах так?! — говорю. — Хорошо! Найдем управу и на вашего прокурора.

И я направляюсь в бюро жалоб. Я уже давно прочитала в газете, что есть бюро жалоб Министерства путей сообщения где-то там на Разгуляе. Я — прямо туда.

Вы заведующего этим бюро знаете — товарища Стороженко? Тоже, знаете, поклялся человек сжить меня со свету. Вообще, знаете, он такой узкий ведомственный бюрократ. Он мне говорит:

— Мы принимаем жалобы только железнодорожные. Мы — при Министерстве путей сообщения. Если вас обидели на вокзале, в дороге, при сдаче багажа…

Я говорю:

— А у меня жалоба на юриста. Что же, мне теперь надо юриста заманить на вокзал, чтобы он там на меня плюнул?

Ну, я его отчитала как следует, а сама пошла в газету, Может, знаете, такая есть газета, называется «За пищевую индустрию»? Там есть такой склочник — секретарь редакции товарищ Касачевский. Я его попросила написать в газете по правде, как все у меня вышло. И тоже начинаются формальные отговорки: дескать, наша газета занимается вопросами пищевыми, а у вас, говорит, обыкновенная склока…

— Во-первых, — я говорю, — у меня склока не обыкновенная, а грандиозная. И потом я из-за всех этих дел лишилась аппетита, совершенно никакой пищи принимать не могу. Дело выходит уже пищевое. Могу вам доставить медицинскую оправку.

И я сейчас же направилась к нашему районному санитарному врачу. Может, знаете, есть такая женщина-врач товарищ Гусева? Она хоть и врач, а дрянь. Она мне говорит:

— Единственно, что я могу сделать, это дать вам справку, что вы вроде псих.

Я сперва обиделась, а потом решила: с паршивой собаки хоть шерсти клок. Пускай дает справку, что я псих, тем более я тут успела поссориться с новой жиличкой, которая на место Ольги Васильевны, потому что Ольга Васильевна почему-то вдруг обменяла комнату. И как-то так вышло, что эту новую жиличку я чуть-чуть толкнула, а она сама уже отбежала на восемь шагов, быстро-быстро прилегла на пол, нарочно стукнула головой об отопление и стала кричать, что будто бы это я ее «приложила» об отопление. Это, конечно, неправда, но так ей и надо.

Хорошо. Я и говорю этой Гусевой, врачихе:

— Ладно, давайте вашу справку, что я псих-перепсих.

И можете себе представить: Гусева справки не дает. Она говорит:

— Я передумала. Никакая вы не психическая, а просто склочница…

И вот теперь я все думаю: куда мне пойти жаловаться на эту врачиху?..

Если опять в бюро жалоб сходить при Министерстве путей сообщения?.. Или, говорят, еще такое же бюро есть при Министерстве сельского хозяйства. Но там, говорят, на врачей принимают жалобы только на ветеринарных. Ничего, я пойду туда. Я скажу: хотя она меня лечит, но она, конечно, ветеринарная. И ей самой надо делать прививки от бешенства.

А почему? Потому что мне эта справка, что я псих, очень нужна, поскольку районный прокурор Соколов на меня подал в суд за мои восемнадцать заявлений. И если я не докажу на суде, что я за себя не отвечаю, мне придется здорово отвечать. Факт, факт! Я уже заходила к судье Гавриловой. Она уже тоже стала мне врагом и не хочет понимать, что никакая я не склочница, а только борюсь за мои права.

Боролась, борюсь и буду бороться, хотя пусть за это меня засудят! А если из вас кто-нибудь мне не верит, вы только мне скажите про это, я и с вами начну бороться!..




БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ

Чекильцев по службе числился помощником начальника планового отдела. А по существу он являлся добровольным помощником директора конторы. Он, Чекильцев, считал, что гораздо полезнее отдавать время и силы на угождение начальству, чем на исполнение прямых своих обязанностей. Начальство всегда может отметить, отблагодарить, наградить. А что способен дать человеку плановый отдел как таковой? Стало быть, держаться надо именно директора. Чекильцев так и делал.

И вдруг директор зашатался. Поскольку контора своего плана не выполнила (Чекильцеву это было точно известно), назначено было обследование. Председатель комиссии по обследованию, заняв один из кабинетов конторы, знакомился с делами и для этого вызывал к себе сотрудников. Очевидно было, что в ближайшие дни пригласят для беседы и Чекильцева.

Как в этом случае держать себя? По зрелом размышлении Чекильцев решил, что он должен прежде всего убедиться вот в чем: будет ли снят директор конторы в результате обследования? Если снимут директора, тогда можно говорить начистоту. А если дело обернется так, что директор останется на месте, то не надо сообщать ничего, умаляющего его директорские способности и распоряжения. Решено!

Дня через два после того как Чекильцев принял свое мудрое решение, его действительно вызвали к председателю комиссии по обследованию. Входя в кабинет, Чекильцев мысленно повторял: «Главное — прощупать: останется наш директор или нет?»

Председатель комиссии пригласил Чекильцева присесть.

— Если не ошибаюсь, — сказал он, — вы — помощник начальника планового отдела?

Чекильцев немножко подумал (в голове у него мелькнула мысль: это-то можно ему сказать? Пожалуй, можно!) и утвердительно кивнул головой.

— Так точно. Утвержден приказом в марте пятьдесят седьмого года.

— Та-ак… Ну, что вы можете рассказать о выполнении плана и вообще о работе конторы?

В дальнейшем беседа сильно напоминала популярную детскую игру «вам барыня прислала сто рублей». Как известно, смысл игры в том, что отвечающий не смеет произносить то и дело подворачивающиеся под язык слова «да» и «нет», а также наименование наиболее часто встречающихся в жизни цветов: белый и черный.

Игра у Чекильцева с председателем комиссии шла так:

— Относительно выполнения плана, — медленно выговаривал Чекильцев, — могу сказать, что план в общем и целом выполняется.

— Это — в общем и целом. А в деталях?

— И в деталях он тоже — тово…

— Выполнялся?

— Если хотите.

— Дело не в том, товарищ Чекильцев, чего я хочу. Вы мне скажите: как оно есть на деле?

— Я же и говорю…

— Что вы говорите?

— То, что вы спрашиваете, товарищ председатель.

— Моя фамилия Афанасьев.

— Очень приятно, товарищ Афанасьев… Я вот еще в тридцать втором году работал в Союзтаре с одним Афанасьевым… Он вам родстве..?

— Не знаю. Да это и неважно. Лучше вы мне скажите: по каким рубрикам план у вас не выполнялся?

— Ну, это трудно так сразу сказать…

— Цифры, я надеюсь, у вас есть?

— Цифры есть. Куда им деваться? Цифры — они всегда с нами.

— А вы их помните, хотя бы в общих чертах?

— Что именно?

— Да цифры же.

— Это нашего плана цифры?

— Ну да! А то какие же?

— За текущий год?

— Ну, ясно. Помните?

— Представьте — не очень. Столько, знаете, впечатлений, сведений, циркуляров этих… прямоголова пухнет.

— Ну, а впечатления у вас каковы? Все ли нормально у вас в конторе?

— Это в каком смысле?

— Да в смысле же плана!

— Ах, плана… Да, план у нас есть…

— Ф-фу, товарищ Чекильцев, это я и без вас знаю, что он есть. А вот вы мне дайте анализ этого плана.

— Анализ, вы говорите?

— Да вы что, русского языка не понимаете?

— Хе-хе… как, то есть, не понимаю. Отлично понимаю, товарищ Афанасьев.

— Ну вот. Стало быть, мы производим обследование деятельности вашей конторы. Вот вы и помогите нам, расскажите: хорошо ли работает ваш директор? На месте ли он?

При этих словах в голове Чекильцева мелькнуло: «Вон как ставится вопрос: „на месте ли?“… Пожалуй, пора поднажать, кое-что открыть о нем…»

И он, улыбнувшись, саркастически произнес:

— Да уж, знаете, у нас тут многим приходил в голову этот вопрос…

— Какой вопрос?

— Да вот — который вы задали…

— Ну, и как же вы считаете?

— Я…

Чекильцев чуть было не спросил: «А вы как считаете?» Но, вспомнив правила игры, удержался и только искоса глянул на председателя. Лицо председателя не выражало ничего такого, что можно было бы принять за прямое осуждение деятельности директора конторы. Ввиду этого Чекильцев решил подождать с нападками на своего начальника.

— Хммм… да-а-а… — протянул он, — вопрос сложный… Если хотите знать, даже не нашего ума дело.

— Это почему же?

— А как же? Наш директор назначен главком. Утвержден министром. Значит, заслужил, так сказать. Имеет данные.

— Он имеет свои данные. А вы — свои.

— Это в каком же смысле, товарищ Афанасьев?

— Так вы в плановом отделе у себя разбираетесь хоть немного в работе конторы?

— Хе-хе!.. Помилуйте!.. Только этим и занимаемся.

— Вот и расскажите нам.

— Об чем именно?

— О чем хотите. Обо всем. Да что вы притворяетесь наивным таким ребенком?!

— Помилуйте, какой же ребенок… Скоро двадцать лет, как по этому делу, так сказать…

— Что-то незаметно. Ну, рассказывайте!

— Кхм… Рассказывать? Сейчас… Кхмм… А что именно?

— Что хотите.

— Ах, так? Кхм… Сейчас… Да… Кхм… Ну, вот. Наш плановый отдел… кхм… он по штатам располагает четырьмя единицами. По смете конторы на нас приходится триста семьдесят пять рублей в месяц зарплаты, что составляет ноль целых шесть десятых процента бюджета конторы, а с расходом на почтовые, канцелярские и командировочные расходы…

— Но то, товарищ Чекильцев, не то рассказываете!

— Разве?

— Будто вы сами не знаете… Так как же: будете вы говорить или нет?

— Помилуйте, я лично — с восторгом…

— Тогда в чем же дело?..

— Господи!.. Да разве я… Вы только прикажите…

— Дайте мне оценку: правильно работает контора?

— Разве?

— Значит, по-вашему, есть недостатки. Так?

— Безусловно. Где их нет!

— Ну вот видите. Значит, вы нам поможете вскрыть эти недостатки?

— А? Разве?.. Хотя да. Да, да, да, это — мой долг!

— Вот!

— Я вас слушаю.

— Слушаюсь.

— Ну?

— А?

— Говорите.

— О чем?

— Да о недостатках же!

— А они есть?

— Вы же сами сказали!

— Когда?

— Тьфу!

— Вот именно! Я всегда это самое и говорил про наши недостатки: тьфу, да и только!..


…Короче, когда через девяносто три минуты, протекшие в беседе с председателем комиссии, Чекильцев покидал кабинет, председатель перешел со стула на диван, где он полулежа вытирал увлажненные лоб и шею, повторяя:

— Вот это — тип… Ну и ну!.. Это что ж такое, а?.. Ну и тип!

А Чекильцев, закрыв за собой дверь в кабинет, в коридоре позволил себе улыбку слегка саркастического характера. И думал он теперь так:

— Что, съел? То-то, брат! Не на такого напал!..

Чекильцев полагал, что матч игры в «барыня прислала сто рублей» он выиграл целиком и полностью. На расспросы сослуживцев он весело отвечал:

— Полтора часа говорили… Что мог, я ему все раскрыл. Председатель комиссии меня потом уже благодарил, руку жал… «Если бы, — говорит, — не вы, прямо не знаем, как бы мы тут разобрались…»

А через сутки на доске извещений висело решение комиссии: помощника начальника планового отдела Чекильцева от работы отстранить ввиду полного незнания своего дела.

Теперь на досуге Чекильцев думает о том, что выигрыш в этой забаве «барыня прислала сто рублей» в иных случаях означает крупный проигрыш по работе. Пожалуй, тут он прав — хитроумный Чекильцев.




ПЯТЬ ДЕВИЧЬИХ ПОРТРЕТОВ Зарисовки

— «Раз, два, три, на меня ты посмотри… Раз, два, три, я прекраснее зари… Раз, два, три…» Ой, знаете, девочки, у нас танцплощадка такая маленькая… прямо — ж’ ужас… Я вчера надела новое фигаро, кудри взбила, туфли надела новые, ну, эти — танкетки, в которых когда ходишь, так прямо пол натирается… А этот, ну, Клавкин мальчик — Жора, он на меня сразу опрокинулся, как ребенок: весь вечер танцевал со мной, как пришитый… Клавка почернела, как вот эта глазная тушь!.. Ж’ужас!!. Ну, а мне-то что? Пфу, да и только. А я танцую-танцую, танцую-танцую, вдруг чувствую: мне ногам щекотно… Смотрю: подошва у танкетки совсем отодралась — значит, я босиком уже танцую… Ха-ха-ха!.. Это я уже четвертые туфли за лето истанцовываю… Ж’ужас!

— Степанов? Приветик! Заскочи ко мне, у меня дело есть… Какое? Придешь — узнаешь… Дай прикурить!..

Куда-то спички проклятые запсились… Что ты там натворил по бытовой линии, а? Не знаешь?.. Ладно мне голову дурить. Вот как мы тебе накрутим хвост по комсомольской линии, так будешь знать… Дай прикурить, тухнет проклятая!.. Нагрузок, понимаешь, не берешь, а позволяешь себе наряду с этим — черт те что! Что — «что»?! Будто не знаешь… Кто обещал жениться на Лельке Моховой? Ах, не обещал даже? Еще лучше! Значит, просто обманул товарища и всю общественность!.. Что? Даже не знаком с Моховой? Ах, вот как?! Теперь ты с нею уже «не знаком»?.. И никогда не был знаком?.. Постой, постой, а почему мне говорили, что ты Лелю Мохову оставил без уважительной причи… Ах, извиняюсь, это не про тебя говорили. Это — про Семенова… А я почему-то решила, что про Степанова, то есть про тебя… Ну, тогда все в порядке. Бывай. Иди себе, Степанов. Стой! Дай прикурить последний раз и беги себе… Вот так. Приветик!


— Который час? Не знаете? А-а-а-а-а… что-то я сегодня с утра раззева… раззева… раззеваааауааалась… Никуда еще из дома не выползала, даже не знаю, сколько времени и вообще — чего, что, где… Хотите «Золотой ключик»? Я эти конфеты больше всех люблю: возьмешь в рот этот «ключик», зубы склеются, и даже зевота кончается… Сегодня у нас в клубе кружок по политэкономии, но уж бог с ним, я не пойду… Как-то неохота одеваться и вообще… К чему? Все равно все не выучишь. Этих разных научных слов много, а я — одна… Я, например, в прошлом году пошла учиться на курсы медицинских сестер. Почему? А мне очень понравился один мальчик, который сам тоже по медицине… А там учиться так трудно, так трудно… И потом меня раз спросили, и представьте, при нем — при этом Вове: «У вас большая больница?» Я говорю: «Нет, так… полуклиника». Я ведь думала, что настоящая большая больница — клиника, а у нас — маленькая, полуклиника… А все стали смеяться, потому что, оказывается, она называется полИклиника… И потом дальше спрашивают: «А процедуры у вас там есть?» Я знаете что ответила? «Дуры, конечно, есть, но небольшой процент». Опять все так стали смеяться, а мой Вова схватился за голову и убежал от меня. Больше я его не видела. И учиться на сестру тоже перестала: теперь зачем уж? Нет, правда, возьмите конфету… Так вкуснее ничего не делать, когда во рту «Золотой ключик»… Только вот беда: эти ириски так зубы склеивают, что даже зевать нельзя… У-а-а-а-а…


— С какой стати я поеду куда-то там в глушь? Разве я для этого училась?.. Смешно!.. Вот тоже мне предлагали, когда я окончила десятилетку, почему-то идти на завод, чего-то там точить или строгать… С какой стати?.. Папа немного поднажал, и я устроилась в институт как миленькая… Теперь я скоро кончу, у меня будет диплом, и никуда я не поеду. Для этого только надо выйти замуж с толком. У меня есть на примете двое… нет, трое. Но все — не то пока… У одного внешность — ничего, зато перспективы никакой: хоть бы родители с положением, хоть бы специальность, хоть бы квартира приличная… Ну, ничего у него нет, кроме прически и модного пиджака. У второго как раз папа — почти академик, мама — уже домашняя хозяйка и обожает моего жениха, как сумасшедшая. Из таких предков можно выжать все, что угодно. Но зато сам он плюгавый, в веснушках и не умеет даже танцевать толком…


Третий… гм… третий, может, лучше этих обоих: и нос красивый, и папа заведует магазином, но специальность ужасная: он что-то там кончает по сельскому хозяйству. Его загонят в деревню как миленького, а я должна буду ехать с ним… С какой стати? Нет, может, у вас есть для меня что-нибудь подходящее? Тогда скажите непременно: я сейчас на третьем курсе, еще есть время — года полтора можно искать… Нет, правда, мне очень надо выйти замуж с толком…


— Аллё, попросите, пожалуйста, Севу. Ага. Не Сеню, а Севу… А это кто говорит? Нет, правда?.. Сева?.. Нет? А кто? Ой, я вас не знаю… ой, а вы кто?.. А?.. Что, что вы говорите? Вы хотите расписаться? С кем? Со мною?.. Хм… а… а… а когда? Завтра? Ой, надо подумать… Ну, скажите хоть: кто вы есть? А? Нет, правда? Ну… ну… Мне завтра неудобно: я завтра в парикмахерскую собралась завиваться, я уже вся развилась совершенно. То у меня была мелкая-мелкая кудря, как у овцы у каракулевой, а теперь стала, в общем, как у козы — космами… После загса? Конечно, завиться можно и после… Ну, в общем, ладно, я согласна. Давайте завтра распишемся. Только как я вас там узнаю? Ну, хорошо, в два часа. У самого загса, понимаю. А что на вас будет надето? Какие, какие брюки? В полосочку? А какая полосочка — жатая или так? Не жатая? А нос какой? Жатый? То есть я хочу сказать: нос ровный или как?.. А характер у вас ровный? Нет, я правду спрашиваю… А кто вы, в общем, есть? Где работаете?.. Ну, в общем, ладно, завтра после загса вы мне расскажете… А? Как меня зовут? Клеопатра. Но меня все называют просто: Клёпочка, Клёпа, Клёпка. Чего, чего?.. Мне клёпки не хватает? Как же не хватает, когда меня именно так зовут… Ах, это вы шутите… хе-хе-хе… Я люблю, когда остроумно… Алле! Только вы завтра не опаздывайте. Если вы опоздаете, я еще с кем-нибудь распишусь… вам назло… Ну, пока! До завтра… Ой, я не могу!.. Надо Зойке рассказать… Что вам еще надо? Что, что?! Я больше трех минут говорю? Брехня. А я говорю: три минуты еще не кончились… То-то. Гэ ноль семь ноль семь ноль семь… Зойка? Здорово! Зойка, ты сейчас лопнешь прямо: я завтра пойду расписываться. С кем? Еще не знаю точно с кем, но факт — мировой парень. Волосы у него? Волосы — не знаю, а брюки в полоску. Ага… Гражданин, я вам сказала, три минуты далеко еще не прошли!.. А я говорю… Что-о-о?! Ладно, ладно, я кончу говорить, я вам покажу! Зойка?.. А ты можешь со мной пойти в загс? — там свидетели нужны. Можешь?.. Идите вы отсюда! Я говорю: три минуты не кончились и не кончатся, пока я не захочу! Что-о? Я сама в милицию!.. Я тебе… Зоя? Ну скажи: ты пойдешь со мной?.. Нет, врешь, я не уйду отсюда! Нет, не уйду! Нет… Зоя? Свинья, вот ты кто!.. Зоечка, это не ты свинья, это он свинья! Сам негодяй!.. Зоя, это не ты негодяй… Зоя! Зо… Ну, вот, положила трубку. Ну, теперь я тебе покажу! Я из тебя понаделаю ширпотреба!..




НЕОБЫЧАЙНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ИЛЛЮЗИОНИСТА

Почему стало возможным это воистину необычайное, а в условиях нашего городка — просто-таки поразительное происшествие? Потому что на гастроли в город приехала группа артистов, которые называют свои концерты «Цирк на сцене». И не будь в этой группе иллюзиониста Стругаева Василия Степановича (по сцене — Алонзо), ничего бы и не произошло. Плюс, конечно, наличие в городе молодого радиотехника Игоря Рубахина. Вот уж энергичный и активный парень! А фантазия у него такая, что сам Стругаев-Алонзо поражался выдумкам нашего рядового комсомольца. Хотя, безусловно, Игоря нельзя считать таким уж обыкновенным юношей. Он и начитан, как следует, и неоднократно избирался на руководящие посты в системе комсомола, и лектор-общественник, в особенности по вопросам религии. Вот мы и дошли до самой сути.

Значит, началось дело так: группа молодежи пришла на концерт «Цирка на сцене» в наш районный Дом культуры. Среди прочих номеров показал свое мастерство иллюзионист Алонзо. Публике он понравился. Все у него было, так сказать, на уровне: вещи исчезали и появлялись неожиданно для зрителей. Пустая ваза заполнялась внезапно цветной жидкостью. Из рукава вылетали белые голуби, красивые и изящные, как на плакатах в защиту мира. Нарядно одетая ассистентка не успевала выносить и уносить самые разнообразные предметы, которые составляли предмет фокусов. Зал аплодировал и громко смеялся, когда Алонзо вытащил из кармана заместителя председателя райпотребсоюза — хмурого мужчины в буром пиджаке дамское белье. Правда, кооператор сильно обиделся на фокус и написал в книге жалоб Дома культуры требование, чтобы на иллюзиониста было наложено взыскание за искажение его, зампреда потребсоюза, морального облика, но эта жалоба последствий не имела.

Дальнейшее пошло совсем по другой линии. За кулисы к Стругаеву-Алонзо по окончании концерта пришел Игорь Рубахин с друзьями. Они попросили выслушать их при закрытых дверях. Иллюзионист согласился. И тогда Игорь, как инициатор этой затеи и постоянный вожак в своей среде, изложил суть дела. Вкратце оно состояло вот в чем: в нашем городе начали орудовать сектанты, которым отпор в те дни давался слабый. И среди фанатичных приверженцев организатора данной общины — местного полусвятого-полуиерея отца Гавриила, здоровенного детины с такою гривой, что она ему заменяла и папаху, и башлык, и зонтик при дожде, и подушки во время сна, — в числе его «поклонниц во господе» больше всех хлопотала, умилялась и рычала на неверующих некая Аграфена Пивцайкина. Сама по себе эта пожилая особа не слишком интересовала комсомольцев. Но у Аграфены жила внучатная племянница — сирота Катя Ярцева. И озверелая на мистической почве бабка тиранила девушку. Не дозволяла ей общаться со сверстниками, не пустила ее сдавать экзамены в техникум и т. д. Даже пойти в кино Кате было очень трудно. А теперь дело осложнилось еще и тем, что Катя решила пойти замуж за одного из друзей Игоря — за Вову Клянина. Вова уже заканчивал местный техникум, все так хорошо складывалось у нашей парочки, но вот злая воля бабки стояла поперек пути…

Короче говоря, Игорь попросил иллюзиониста сыграть роль святого-чудотворца. В таком виде Алонзо должен был явиться ночью к гражданке Пивцайкиной и от имени небесных сил пояснить ей, что противиться браку внучки с Вовой Кляниным не должно. А почему именно данный артист намечался на амплуа чудотворца? Ясное дело: Василий Степанович Алонзо в те минуты, когда он начнет вещать по поручению вышестоящих сил для фанатичной старухи, подтвердит свое небесное происхождение тем, что совершит, как говорят у нас на земле, «не отходя от кассы», несколько более или менее убедительных для верующей особы чудес. Ему-то — Алонзо это вообще раз плюнуть!

Иллюзионист, выслушав просьбу молодежи, сперва несколько даже растерялся… Однако ребята так горячо просили его помочь юной чете соединиться навеки, что Алонзо Степаныч в конце концов дал согласие выступить в необычном для него жанре чудотворца евангельского типа. Но тут возникло новое препятствие: категорически отказалась помогать в «божественной» гастроли ассистентка Алонзо, которая, переодевшись в обычное платье, смыв с лица грим и отвязав фальшивые локоны, оказалась довольно-таки упрямой и сварливой особой о лицом, покрытым рябинами, и с хриплым голосом.

— Я сама верующая, — сердито пробасила ассистентка, — и никогда не позволю себе издеваться над религией, какая бы она ни была!

Находчивый Игорь не без иронии спросил:

— Значит, вы бы и за людоедов-шаманов заступились?

— И за людоедов! — резко отозвалась рябая дама и немедленно покинула артистическую уборную, где происходили переговоры, громко хлопнув дверью. А на последовавшем без нее совещании решено было поручить обязанности помощницы фокусника… Кому? Да ближайшей подруге Кати — некоей Тасе Жуковой. Было, правда, у Таси одно преимущество: Тасю бабка Аграфена тоже никогда не видела и потому не могла бы заподозрить, что вместо истинного чудотворца орудует перед ней цирковой фокусник, а «ассистирует» чудотворцу не ангел божий, а местная девчонка, настолько, однако, курносая, белобрысая и голубоглазая, что вполне она сможет сойти за херувима…

Впрочем, все это еще было впереди. А теперь предстояло уточнить программу и время «явления» верующей прихожанке благовестника с того света. Но этим Игорь и Василий Степанович занялись на другой день. И отработали полностью предстоящий чудотворный сеанс во всех деталях они только через три дня. Затем еще два дня ушли на репетиции, во время коих приучали Тасю играть роль ангела-ассистента, а попутно искали и перешивали обретенные там и сям костюмы как для самого святого, так и для сопутствующего оному херувима. (Как известно, херувим — одно из штатных наименований ангельских чинов; по своему рангу он стоит не слишком высоко и посему с точки зрения верующей старухи не будет подозрительно сослужение ангела этого разряда при появлении на земле чудотворца…).

Теперь прямо перейдем к описанию того, что произошло на деле, ибо исполнение «чуда» было осуществлено достаточно близко к замыслу.

Итак, в намеченную для «чуда» ночь Аграфена Прохоровна Пивцайкина отошла ко сну, как обычно, между девятью и десятью часами вечера. На сей раз ее внучка Катя ушла в свой уголок, отгороженный в большой сравнительно комнате, где проживали совместно бабка и ее внучатая племянница, в то же примерно время. Лежа на широкой деревянной постели, Аграфена брюзгливо прислушивалась к звукам, доносящимся из-за ситцевой занавеси, что отделяла ложе девушки. Заметим еще: между кроватями обеих обитательниц комнаты стоял старинный широкий и высокий шкаф, который до некоторой степени исполнял роль перегородки.

Убедившись, что у внучки потушен свет и никакие звуки не тревожат более тишину, старуха стала подремывать, а вскоре и вовсе уснула. Обычный храп огласил комнату.

Тогда Катя осторожно вышла на улицу и впустила заговорщиков. Силы были распределены так: глубоко в углу за шкафом поместился Игорь — постановщик и одновременно помреж предстоящего «явления». Все аксессуары иллюзионного акта стояли тут же. Тася Жукова, одетая в длинный белый хитон, на подоле которого болталась металлическая тарная бирка районного Дома культуры (то был костюм к постановке из древнегреческой жизни), с пришитыми к лопаткам картонными розово-голубыми крыльями и с волосами, завитыми в мелкую кудрю, вполне была готова к своей деятельности ангела.

Сам же «чудотворец», то есть Алонзо, был одет в разноцветные ризы, как это изображается на соответствующих картинках. Вокруг его чела на тонких алюминиевых проводах укреплен был нимб из латунной проволоки, натертой мелом до золотого блеска. Подсвеченный к тому же снизу, круг давал впечатление того сияния, которое обычно присвояется праведникам на изображениях в божественных книгах. Рукава ризы были закатаны, ибо в профессии иллюзиониста это обстоятельство имеет оперативное значение. Но благостный грим, седой парик и опрятная седая бородка с такими же усами давали полное впечатление иконописного лика. На ногах «святого» были летние сандалии, крайне похожие на обувь евангельских времен.

Когда Игорь проверил правильность расстановки сил, он подал сигнал к началу чудотворного акта кивком подбородка. Сам же режиссер поставил на проигрыватель пластинку, и в комнате мягко зазвучала музыка из оперы Н. А. Римского-Корсакова «Град-Китеж» — то была сцена погружения благочестивого града в озеро, написанная композитором в манере церковных песнопений.

Старуха заворочалась на постели. Катя поспешно спряталась в свой уголок, а Игорь усилил звук проигрывателя. Обе девушки замерли в волнении. Сам «чудотворец» вытер пот с загримированного лба… И вот послышалось оттуда, где размещены изголовье и многочисленные подушки богомольной старухи: «Господи, твоя воля!»

Освещение игровой площадки было задумано так: подле себя Игорь поставил на пол настольную электрическую лампу и менял над ней цветные полосы прозрачного желатина. Поэтому окраска света, который лился из скрытого для «аудитории» источника, менялась, но мягко: розовый, голубой, желтый оттенки придавали комнате причудливый и необычный характер…

— Ой, да что ж это?! — явственно произнесла Аграфена.

«Чудотворец» посмотрел на режиссера.

— Давай! — почти беззвучно произнес Игорь и начал суфлировать: «По повелению господню, о раба божия Аграфена…»

— Я помню! — отозвался святой и, выйдя из-за шкафа, заговорил вкрадчивым голосом: — По повелению господню притопал… я извиняюсь: снизошел я к тебе, о раба Аграфена, дабы… дабы… что там «дабы»? («Угодник» повернулся лицом за шкаф).

— Дабы возвестить тебе благую весть! — подсказал Игорь.

— Ага. Дабы возвестить тебе плохую весть!

— Благую, а не плохую! — Игорь повысил голос.

— Я извиняюсь: благую. Ага: благую весть.

— Да кто ж ты есть сам-то?! — с огромным интересом и вместе с тем с трепетом вопросила старуха, севши на край кровати.

Из «кармана сцены», каковым, как мы знаем, являлся закоулок за шкафом, бесшумно (она была для сего обута в галоши на босу ногу; эти галоши были скрыты подолом хитона) вышла Тася Жукова, ангельски улыбнулась и, приятным жестом указав на своего партнера по «действу», ангельским же сопрано произнесла:

— Это же Николай-чудотворец… По иконам небось помнишь его?

Засим Тася исчезла, уйдя за спину «чудотворца» Алонзо. Ее крылья слегка затрепетали на ходу…

Старуха засуетилась. Она стала натягивать на себя темно-гнедого цвета юбку, черную кофту, белый головной платок, бормоча:

— Ой, да что ж это: срам какой!.. Ко мне этакий гость явился драгоценный, а я вся не прибрамшись…

«Чудотворец» из деликатности отвернулся и обождал, пока хозяйка не закончила туалет. Он даже повторил раза три:

— Пожалуйста, пожалуйста, не торопитесь!..

И поправил нимб, несколько сбившийся уже на сторону.

А когда Аграфена стала приближаться к нему, сложивши обе ладони ковшиком, — это означало, что она рассчитывает на благословение со стороны своего пречистого гостя и намерена облобызать ему «длань», — «святой» Алонзо предупредительно поднял руку (такой жест у него давно был отработан на иллюзионных выступлениях) и властно заявил:

— Попрошу пока на расстоянии!

Аграфена замерла в пяти шагах от «святого». А сей последний обратил голову к своему суфлерорежиссеру. Едва слышно прошелестели слова следующей реплики «чудотворца»: «Дщерь божия, узнай же ныне, что я есьм пришед к тебе в отношении внуки твоея рабы Екатерины».

(Отметим, что автор текста, Игорь, был не очень горазд в церковно-славянской премудрости, а потому и перемежал древнеболгарские слова этого диалекта с современными идиомами, как например «в отношении» и т. п.).

— Ага! Точно! Дочь божия, — начал было «святой», но его поправили:

— Не «дочь», а «дщерь»! Я же вам говорил: надо больше по-церковному!

— Верно-верно… Дщерь! Ты это… ты узнай, что я ныне… Как там дальше?

— «Я есьм пришед к тебе в отношении твоея внуки…»

— Ага. Вспомнил. Я если…

— Да не «если», а «есьм»!

— Что вы, действительно, товарищ Алонзо, не можете запомнить текст! — укоризненно сказал «ангел»-Тася.

— Я помню. Я есьм пришед к вам… к тебе… к тебе! В отношении твоей внучки…

— «Внуки»!

— А?

— Надо говорить не «внучки», а «внуки». По-ихнему, по-религиозному так!

— Ага. Да. Внуки твоея — рабы Катерины…

— «Е»! «Е» надо!

— Какое еще «Е»?!

— Е-катерины. А не просто Катерины! Ясно?!

— Слушайте, вы добьетесь того, что старуха очухается и поймет все! — сердито сказал «чудотворец» и погрозил указательным пальцем Игорю, а потом тем же пальцем указал на старуху.

— Ладно, — отозвался Игорь, — говорите, как хотите! Только скорее!

Читатель спросит: «А что же делала Аграфена Пивцайкина, пока шла изложенная выше дискуссия между участниками священной интермедии?» Она опустилась на колени и била поклоны.

«Угодник» Алонзо наскоро повторил все то, что уже мы знаем, и продолжал:

— А теперь дочь… дщерь! Дщерь божия, я тебе покажу несколько трюк… я извиняюсь — несколько чудес, дабы ты уверовала, что моя гастроль… я извиняюсь — мое явление согласовано с небесными инстан… силами!

«Чудотворец» привычным жестом поправил закатанные рукава своей ризы, принял из рук «ангела» — ассистента — стеклянную вазу и, постучав по ней металлической палочкой, нагнул в сторону все еще стоявшей на коленях своей единственной зрительницы.

— Не правда ли — пустая?

Затем были произведены изящные пассы рукой, и ваза наполнилась красной жидкостью. «Чудотворец» шагнул к старухе и, зачерпнув ложечкой, предложил Аграфене отведать из вазы возникшего там вина. Старуха, закрыв глаза, с благоговением и очень громко втянула в себя содержимое ложечки. Ваза была передана «ангелу». Взамен появились в руке «чудотворца» маленькие просфоры, которые то исчезали, то возникали снова между пальцами обеих кистей. В заключение этого «чуда» старухе вручена была персональная, так сказать, просфора, которую она и приняла, словно это было не простое булочное изделие, а по меньшей мере — лично святой дух. Кстати, когда Алонзо в результате следующего «чуда» выпустил из рукава белого голубя, Аграфена завыла от умиления, глядя, как грациозно взлетела эта «небесная сила» на ее высоченный шкаф и как легко и привычно зашагала по фигурному карнизу…

«Чудотворец» самолично снял птицу со шкафа и передал «ангелу» — Тасе. А сам скороговоркой объявил, что он пожаловал в «дом сей» высказать непременное желание небес: внучку Екатерину (Е!) надлежит выдать замуж за кого она пожелает, а не принуждать ее идти в монастырь или иным путем посвящать себя религии. Небеса полагают, что раба божия Екатерина более пригодна для мирской жизни. Ясно сие дщери господней Аграфене? А если ясно, то пусть так и творит!

Самым трудным в божественной интермедии был, несомненно, ее финал. Как уйти из дома, когда разбуженная и разволновавшаяся старуха бодрствует и с благоговением продолжает «внимать» своим нездешним гостям? Но режиссерские способности Игоря и тут помогли найти решение. По его наметкам «чудотворец» мягко взял обеими руками голову «божьей дщери» Аграфены и повернул ее к огромному киоту, висевшему в углу за кроватью. У старухи немедленно «сработал» условный рефлекс: она принялась бормотать молитвы, добавляя от себя выражения дополнительной признательности за «благовестив» с того света. Под эти истерические вскрикивания, всхлипывания и даже слезы Игорю удалось эвакуировать всех участников выступления. И только заперев дверь за «небесными силами», Катя на цыпочках вернулась домой и легла в постель.

Когда девушка, счастливо улыбаясь от сознания, что «чудо» удалось полностью, укладывалась в своем уголке, бабка еще продолжала громко разговаривать с господом богом, вернее — с его графическими изображениями на иконах.

— Словно бы удалось нам сагитировать старуху! — сказала на улице и Тася, которая уже в сенях приняла свой обычный вид советской девушки, а крылья и хитон вместе с калошами несла под мышкой, завернутые в холстину.

— Ничего нельзя сказать еще, — отвечал Игорь. — Дело сложное… Во всяком случае мы вам очень благодарны, Василий Степанович. Я думаю, мы вам выхлопочем за это оплату еще одного выступления…

— Боже упаси! — горячо отозвался Алонзо. — Я считаю, что у меня был типично шефский концерт. Так сказать, вроде лекции на антирелигиозную тему…

Однако в дальнейшем события развернулись самым неожиданным образом.

Ассистентка Алонзо, которая, как мы знаем, отказалась принимать участие в мистификации, тайно принадлежала к числу людей, не совсем порвавших с религией. Мало того, что рябая помощница иллюзиониста не пошла ночью «разыгрывать» Аграфену. Она с возмущением поведала в доме для приезжающих (где остановилась группа артистов «Цирк на сцене») местной уборщице о замысле Игоря. Уборщица пересказала это удивительное известие своим соседям. И скоро в круги, близкие к отцу Гавриилу, просочились сведения о готовившемся «чуде».

Наутро принаряженная, как на светлую пасху, Аграфена зашла к некоей Неониле Карповне — особе небезызвестной в тех же «гаврилианских» кругах. Аграфена выглядела и держалась, как именинница. Но встречена была соболезнующим взглядом, будто потерпевшая.

— Ну, матушка Неонила Карповна, — нараспев начала гостья, — и не могу тебе даже передать, какое ко мне привалило счастье, какая снизошла благодать… Поверишь ли: этою ночью было мне видение. Сам Николай-чудотворец пришел в мое ветхое жилище и…

Но хозяйка бестактно перебила:

— Как же, как же, знаем! Весь город гудит о том!.. Бесстыжие комсомольцы разыграли тебя, как дурочку: фокусника циркового привели, а ты уж и распустила июни…

Аграфена чуть не упала от неожиданности, ярости и огорчения. Она восприняла такую версию ночного чуда прежде всего как дикое оскорбление ее лично.

— Фокусника привели? — повторила она слова приятельницы. — Комсомольцы? Сама ты бесстыжая коли можешь так говорить! Ты бы послушала, какая музыка играла райская! Какой аромат произошел! (Старуха искренне была убеждена, что имел место и аромат, притом абсолютно райский.) Какие чудеса были! Сам святой дух возлетел из-под чистой ручки угодника божьего и вознесся сквозь потолок, словно его и не было, прямо ко облакам… А ты: «фокусник! комсомольцы»!..

Аграфена оглядела Неонилу с презрением. А та ей ответила взором сожаления: так смотрят на сумасшедших…

Не станем пересказывать дальнейший ход собеседования двух благочестивых стариц. Отметим лишь, что по тональности своей оно ближе было к базарной ссоре, нежели к церковному диспуту. Обмен мнениями протекал столь энергично, что уже через пять минут гостья выбежала на улицу, грозя хозяйке кулаком и изъясняясь на языке, пользование которым карается согласно декабрьскому указу содержанием под арестом до пятнадцати суток (мелкое хулиганство). В свою очередь Неонила Карповна плеснула вослед гостье из обшарпанного ведра жидкостью, характер коей установить ныне представляется трудным, но кояя в момент выплескивания производила впечатление так называемых помоев как по запаху, так и по цвету, а также по консистенции…

Крайне возбужденная Аграфена направилась непосредственно к самому отцу Гавриилу. Ей посчастливилось встретить своего духовного отца у дверей дома, в котором он обитал: почтенный пастырь намеревался посетить баню, о чем свидетельствовала корзина с бельем, веником, мочалой и мылом, несомая им. Наскоро поздоровавшись с батюшкой, старуха принялась повествовать о своей радости:

— Ах, отец Гавриил, не могу даже вам передать, какое ко мне счастье привалило в эту ночь, какая снизошла на меня благодать. Было мне видение: сам Николай-чудотворец явился в ветхое мое жили…

Пастырь покачал головой и заметил:

— Слышал, слышал уже. Хитро провели тебя молодые люди. Не стану винить тебя по простоте твоей. Но им бы совестно прибегать к этаким средствам…

— Ш-шо-о-о?! — взвизгнула Аграфена и сама даже удивилась силе и высоте своего голоса. — И вы?.. И ты, лукавый отец, считаешь, что я недостойна того, чтобы ко мне снизошел святой угодник? И ты меня хочешь осрамить перед всем городом?!

Гавриил, несколько подавшись назад, попытался успокоить разбушевавшуюся прихожанку:

— Ты бы полегче, мать, мы ведь на улице. Негоже подавать пример несдержания и грубословия…

— А клепать на ни в чем не повинную старуху гоже?! Да я… Да ты… Я вас всех тут выведу на чистую воду!

Минут пять Аграфена громко бранила батюшку, который удирал от нее, как петух от собаки, качаясь из стороны в сторону и далеко вперед выбрасывая на ходу ноги. Затем разъяренная старуха отправилась домой.

Катя учила что-то, сидя перед окошком и часто заглядывая в книгу. Бабка с ходу — как только появилась в комнате — сказала:

— Катерина, зови сей минут своего жениха, завтра пойдем в церковь… нет, ну их всех, пойдем в загс делать заявление насчет вашего браку. А этим всем длиннохвостым сплетникам да сплетницам — во! — и старуха с завидной быстротой сложила на правой руке необыкновенно убедительный кукиш. — Раз они мне не верят, мне теперь с ними нечего якшаться! Пусть и не надеются! Сама буду молиться — у себя дома, а к ним не пойду больше никогда! И еще про все их шашни и делишки расскажу, где нужно! Ага. Вот так. Да! Слышишь?!

Катя все слышала и всем была довольна.


Вот какая интересная гастроль иллюзиониста В. С. Стругаева-Алонзо имела место в нашем городе.




Виктор Ардов

Виктор Ардов — один из старейших наших сатириков — широко известен читателям. Многие годы работает он в печати, пишет сценки, рассказы, фельетоны, которые исполняются на эстраде, в цирке, по радио и телевидению.

Ардов родился в 1900 году в семье инженера. Еще будучи студентом начал публиковать свои вещи в театральной и сатирической прессе, стал писать пьесы и киносценарии. Писатель достаточно часто выступает по радио, его неоднократно видели зрители телевидения.


Оглавление

  • СИЛЬНОДЕЙСТВУЮЩЕЕ
  • КИНОЗВЕЗДА
  • КОВАРНЫЙ ЛУНАТИК
  • ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА
  • ПРАВИЛА СТАРИННОЙ ВЕЖЛИВОСТИ
  • ОЗОРНИК
  • РЕВНОСТЬ И МИЛИЦИЯ
  • КОСЯКОВ РАСШИРЯЕТ КРУГОЗОР
  • ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ РАБОТНИК
  • РЕДКИЙ ЭКЗЕМПЛЯР
  • УКРОТИТЕЛЬ
  • С ТОГО СВЕТА
  • СНЕЖНЫЙ КОМ
  • НЕУТОМИМЫЙ БОРЕЦ
  • БАРЫНЯ ПРИСЛАЛА СТО РУБЛЕЙ
  • ПЯТЬ ДЕВИЧЬИХ ПОРТРЕТОВ Зарисовки
  • НЕОБЫЧАЙНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ИЛЛЮЗИОНИСТА
  • Виктор Ардов