Капитан Арена [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

В девять часов утра капитан Арена пришел сообщить, что наше судно готово к отплытию и ожидает лишь нас, чтобы поднять паруса. Мы тотчас покинули гостиницу и отправились в порт.

Накануне мы посетили сумасшедший дом: да будет позволено нам бросить взгляд назад и рассказать об этом великолепном заведении.

«Casa dei Matti^[1]» пользуется широчайшей известностью не только на Сицилии и в Италии, но и во всей остальной Европе. Один сицилийский вельможа, посетивший несколько заведений такого рода и возмущенный тем, как обращаются там с несчастными больными, решил посвятить свой дворец, свое состояние и свою жизнь лечению умалишенных. Многие утверждали, что барон Пизани столь же безумен, как и те, другие, однако его безумие было по крайней мере возвышенным.

Барон Пизани был богат, владел великолепной виллой, ему едва исполнилось тридцать пять лет, но он пожертвовал и своею молодостью, и своим дворцом, и своим состоянием. Его жизнь стала похожа на жизнь санитара, свой дворец он поменял на квартиру из четырех или пяти комнат, а от всего своего состояния оставил за собой лишь ренту в шесть тысяч ливров.

Он пожелал принять нас в своем заведении самолично. Для этой встречи он выбрал воскресенье, праздничный день для его подопечных. Мы остановились перед очень красивым домом, единственной особенностью которого были зарешеченные окна, хотя заметить решетки можно, лишь зная о них заранее. Тщательно отделанные и раскрашенные, решетки представляют собой: одни — виноградные лозы с гроздьями ягод, другие — вьюнки с длинными листьями и голубыми колокольчиками, и все это затеряно среди настоящих цветов и плодов, так что раскрашенные цветы и фрукты можно отличить лишь на ощупь.

Дверь нам открыл привратник в обычной одежде, однако, вместо обязательного снаряжения стража сумасшедших, вооруженного обычно палкой и увешанного связкой ключей, на боку у него красовался букет, а в руке он держал флейту. Войдя в дом, барон Пизани спросил привратника, как идут дела, и тот ответил, что все в порядке.

Первым, кого мы встретили в коридоре, был похожий на рассыльного человек, несший охапку дров. Заметив г-на Пизани, он подошел к нему и, положив дрова на пол, с улыбкой взял его руку и поцеловал ее. Барон спросил этого человека, почему он не веселится в саду вместе со всеми, и тот ответил ему, что близится зима и, по его мнению, следует поторопиться спустить дрова с чердака в подвал. Барон поддержал его в этом благом намерении, и рассыльный, подняв вязанку, продолжил свой путь.

Это был один из самых богатых землевладельцев Кас-тельветрано: не зная, чем занять себя, он впал в хандру, которая прямой дорогой привела его к потере рассудка. Тогда его доставили к барону Пизани, который отвел его в сторону и объяснил ему, что некогда кормилица подменила им ребенка, отданного ей на воспитание, и так как эта подмена теперь распознана, отныне, чтобы жить, ему придется работать. Сумасшедший никак не принял во внимание эти слова и сидел сложа руки, дожидаясь, когда слуги принесут ему, как обычно, обед. Но в привычное время слуги не пришли, а голод стал давать о себе знать; тем не менее житель Кастельветрано продолжал упорствовать и всю ночь напролет, не переставая, звал, кричал, стучал в стены и требовал свой обед; но все было тщетно, стены безмолвствовали, и пленник остался голодным.

Наутро около девяти часов к нему вошел надзиратель, и безумец повелительно потребовал у него завтрак. Тогда надзиратель спокойно попросил у него одно или два экю, чтобы пойти и купить завтрак в городе; порывшись у себя в карманах и ничего там не отыскав, голодающий попросил предоставить ему кредит; на это надзиратель ответил, что кредит хорош для богатых вельмож, а такому подонку, как он, кредит не положен. Тут бедняга глубоко задумался и, в конце концов, спросил у надзирателя, что надо сделать, чтобы достать деньги. Надзиратель сказал, что если он поможет ему отнести на чердак дрова, лежащие в подвале, то после двенадцатой охапки ему дадут два грано, за эти два грано он получит два фунта хлеба и этими двумя фунтами хлеба утолит свой голод. Такое условие показалось бывшему аристократу слишком жестоким, но в конечном счете, поскольку ему показалось еще более жестоким остаться без завтрака после того, как накануне пришлось обойтись без обеда, он последовал за надзирателем, спустился с ним в подвал, отнес на чердак дюжину охапок дров, получил свои два грано и, купив на них двухфунтовый хлеб, с жадностью проглотил его.

Начиная с этой минуты дело пошло само собой. Сумасшедший снова принялся носить дрова, чтобы заработать себе на обед. А так как вместо двенадцати он перенес тридцать шесть охапок, то обед оказался в три раза лучше завтрака. Подобное улучшение пришлось ему по вкусу, и на следующий день, проведя на редкость спокойную ночь, он по собственной воле снова принялся за дело.

С тех пор его нельзя было оторвать от этого занятия, которому он предавался, как мы видели, даже по воскресным и праздничным дням, а когда все дрова оказывались подняты из подвала на чердак, он снова спускал их с чердака в подвал, и vice versa^[2].

Вот уже год как он занимается этой работой, и та сторона его безумия, которая была связана с хандрой, исчезла без остатка, он снова стал если и не толстым, то крепким, ибо, благодаря усердной работе, которую он выполнял, его физическое здоровье полностью восстановилось. Через несколько дней барон собирался взяться за нравственную сторону недуга, сообщив больному, что ведутся поиски документов, способных бесспорно доказать, что обвинение в подмене, жертвой которого он стал, было ложным. Но, как заверил нас барон Пизани, даже если его питомец окончательно излечится, то отпустят его, лишь получив от него твердое обещание, что, где бы ему ни довелось находиться, он ежедневно будет относить из подвала на чердак или с чердака в подвал двенадцать охапок дров — ни одной больше и ни одной меньше.

Поскольку все сумасшедшие находились в саду, за исключением трех или четырех, которым не решались давать возможность общаться с другими, ибо они страдали буйным помешательством, барон повел нас сначала осмотреть заведение, прежде чем показать нам тех, кто там обитал. У каждого больного была небольшая комната, нарядная или печальная, в зависимости от его причуды. Один, мнивший себя сыном правителя Китая, имел множество шелковых знамен с нарисованными на них разнообразными драконами и змеями и всевозможными императорскими регалиями из золоченой бумаги. Его помешательство было тихим и веселым, и барон Пизани надеялся вылечить больного, дав ему прочитать в газете, что его отца свергли с престола, а сам он отказался от короны и для себя, и для своего потомства. У другого, чье безумие заключалось в том, что он считал себя мертвым, кровать имела форму гроба, и он покидал ее, лишь закутавшись точно призрак; его комната целиком была затянута черным крепом с серебряными каплями слез. Мы спросили барона, каким образом он рассчитывает вылечить его. «Нет ничего проще, — ответил он. — Я ускорю на три-четыре тысячелетия наступление Страшного суда. Однажды ночью я разбужу его звуком трубы и направлю к нему ангела, который именем Господа Бога повелит ему встать».

Этот больной находится в доме около трех лет, и так как чувствует он себя все лучше и лучше, дожидаться вечного воскресения ему осталось всего каких-нибудь пять или шесть месяцев.

Выйдя из этой комнаты, мы услышали самое настоящее рычание, доносившееся из соседней комнаты; барон спросил нас, не желаем ли мы посмотреть, как он обращается с буйно помешанными. Мы ответили, что готовы последовать за ним, если только он ручается, что мы останемся целы и невредимы. Засмеявшись, он взял у надзирателя ключ и открыл дверь.

Дверь эта вела в комнату, которая со всех сторон была обита стеганой тканью и в окнах которой не было стекол, несомненно из опасения, как бы тот, кто в ней обитал, не поранился, разбив их. Впрочем, подобное отсутствие остекления представляло собой весьма незначительное неудобство, так как комната выходила на юг, а климат Сицилии всегда умеренный.

В углу комнаты стояла кровать, а на ней лежал мужчина в смирительной рубашке, прижимавшей его руки к телу и не позволявшей ему отрывать спину от ложа. За четверть часа до нашего прихода у больного был страшный приступ, и надзирателям пришлось прибегнуть к такой суровой мере, весьма, впрочем, редкой в этом заведении. Мужчина, которому было лет тридцать — тридцать пять, отличался, по-видимому, необычайной красотой, той самой итальянской красотой, для которой характерны горящие глаза, нос с горбинкой, черные волосы и борода, а сложен он был, как Геркулес.

Услыхав, как отворяется дверь, мужчина завопил еще громче, но, едва он поднял голову и встретился взглядом с бароном, его яростные крики превратились сначала в горестные стоны, а затем перешли в жалобные стенания. Подойдя к кровати, барон спросил его, что он такое сделал и за что его так связали. Мужчина ответил, что у него похитили Анджелику и потому он хотел убить Медора.

Бедняга воображал себя Роландом, и, к несчастью, его безумие, как и у того, кого он взял за образец подражания, было неистовым.

Барон ласково успокоил его, заверив, что Анджелику похитили против ее воли и при первой же возможности она вырвется из рук своих похитителей, чтобы вернуться к нему. Мало-помалу такое обещание, повторявшееся уверенным тоном, успокоило безутешного любовника, который после этого попросил барона отвязать его. В ответ барон заставил больного дать слово, что он не воспользуется своей свободой, дабы броситься вслед за Анд-желикой; безумец дал ему клятвенное обещание не поступать так. Барон развязал державшие больного узлы и снял с него смирительную рубашку, не переставая выражать ему сочувствие по поводу постигшей его беды. Это сострадание к воображаемым горестям возымело действие: получив свободу, больной даже не пытался встать, а лишь сел на кровати. Вскоре его стенания перешли в жалобные вздохи, а вздохи — во всхлипывания; но, несмотря на эти всхлипывания, ни одной слезы не скатилось из его глаз. Вот уже год, как он находился в здешнем заведении, и барон делал все возможное, чтобы заставить его плакать, но ему это ни разу не удалось. Барон рассчитывал рано или поздно сообщить больному о смерти Анджелики и заставить его присутствовать на погребении манекена: он надеялся, что этот переломный момент разобьет безумцу сердце и тот в конце концов заплачет. А если он заплачет, то в его выздоровлении, по мнению г-на Пизани, не пришлось бы сомневаться.

В комнате напротив находился другой буйно помешанный: два санитара раскачивали его в подвесной койке, к которой он был привязан. Сквозь решетку на окне он видел, как его товарищи гуляют в саду, и хотел пойти погулять вместе с ними; но так как в последний свой выход он чуть не убил тихого сумасшедшего, никому не причиняющего вреда и во время прогулок обычно подбирающего сухие листья, которые он находит на своем пути и бережно приносит в свою комнату, чтобы составить из них гербарий, то его желанию воспрепятствовали, и это привело безумца в такую ярость, что пришлось привязать его к койке — это вторая мера наказания; первая состоит в заточении, третья — в смирительной рубашке. Впрочем, он был в исступлении, делал все возможное, чтобы укусить своих стражей, и кричал как одержимый.

— В чем дело? — спросил барон, войдя в комнату больного. — Что-то мы чересчур скверно ведем себя сегодня!

Взглянув на барона, сумасшедший перешел от воплей на всхлипы, похожие на детский плач.

— Меня не пускают поиграть, — произнес он, — меня не пускают поиграть.

— А почему ты хочешь пойти поиграть?

— Мне здесь скучно, мне скучно, — ответил он и снова принялся кричать как грудной ребенок.

— В самом деле, — согласился барон Пизани, — если тебя привяжут вот так, тут не до веселья. Подожди, подожди, — и он отвязал его.

— А-а! — воскликнул безумец, спрыгнув на пол и потягивая руки и ноги. — A-а! Теперь я хочу пойти поиграть.

— Это невозможно, — сказал барон, — потому что в прошлый раз, когда тебе это позволили, ты вел себя плохо.

— Что же мне тогда делать? — спросил сумасшедший.

— Послушай, — предложил барон, — а ты не хочешь станцевать тарантеллу, чтобы немного поразвлечься?

— О да, тарантеллу! — радостно воскликнул безумец, в голосе которого не оставалось ни малейших следов минувшего гнева. — Тарантеллу!

— Приведите к нему Терезу и Гаэтано, — обратился барон Пизани к одному из санитаров, а затем, повернувшись к нам, пояснил: — Тереза — буйно помешанная, а Гаэтано — бывший учитель игры на гитаре, сошедший с ума. Это наш местный музыкант.

Через минуту мы увидели появление Терезы: ее несли двое мужчин, а она предпринимала невероятные усилия, пытаясь вырваться из их рук. Гаэтано важно следовал за ней со своей гитарой: он не нуждался ни в чьем сопровождении, ибо его безумие было самым безобидным. Но как только Тереза заметила барона, она бросилась в его объятия, называя его своим отцом, а затем увлекла в угол комнаты и стала вполголоса рассказывать ему обо всех неприятностях, произошедших с ней начиная с утра.

— Хорошо, дитя мое, хорошо, — сказал барон, — я все это только что узнал, и потому мне захотелось вознаградить тебя, доставив тебе минуту радости: хочешь станцевать тарантеллу?

— О да! О да, тарантеллу! — воскликнула девушка, занимая место перед танцором-безумцем, который уже пришел в движение и вертелся один, в то время как Гаэтано настраивал свой инструмент.

— Ну же, Гаэтано, давай скорее, скорее! — торопил его барон.

— Минутку, ваше величество: надо, чтобы инструмент был настроен.

— Он считает меня неаполитанским королем, — пояснил барон. — Он был бы очень рад поступить на службу к частному лицу, но я сделал его главным музыкантом моей капеллы, дал ему титул камергера и наградил его большой орденской лентой Святого Януария, так что он очень доволен. Если будете говорить с ним, окажите милость, называйте его «ваше превосходительство». Ну что, маэстро, как дела?

— Все в порядке, ваше величество, — ответил музыкант, начиная мелодию тарантеллы.

Я уже упоминал о магическом действии этой мелодии на сицилийцев, однако никогда мне не доводилось видеть ничего подобного тому, что произошло с двумя сумасшедшими: их лица тотчас прояснились, они щелкнули пальцами, словно кастаньетами, и начали танец, ритм которого барон все убыстрял; через четверть часа и он, и она обливались потом, но не унимались, с поразительной точностью следуя все более четкому ритму; наконец мужчина, совсем выбившись из сил, упал первым; через несколько минут, в свою очередь, рухнула женщина; мужчину уложили на кровать, а женщину отнесли в ее комнату. Барон Пизани ручался за их поведение в последующие двадцать четыре часа. Что же касается гитариста, то его отправили в сад доставлять удовольствие остальному обществу.

Затем господин барон Пизани повел нас в большой зал, где в плохую погоду гуляли больные: в зале было полно цветов, а стены сплошь были покрыты фресками, представлявшими в основном забавные сюжеты. Именно здесь добрый доктор, досконально знающий вид безумия каждого из своих подопечных, ведет самые любопытные наблюдения; он берет больного под руку и подводит то к одной фреске, то к другой, объясняя ему их содержание или же требуя, чтобы тот объяснил это содержание ему самому. На одной из фресок изображен славный рыцарь Астольфо, который отправляется на Луну на поиски склянки, содержащей разум Роланда. При виде этого я спросил барона, как он решился поместить в сумасшедшем доме картину, намекающую на безумие.

— Не судите слишком строго эту фреску, — ответил барон, — она вылечила семнадцать больных.

Кроме помещенных в оконных проемах цветов и нарисованных на стенах фресок, в этом зале находились круглые пяльцы для вышивания, ткацкие станки и прялки; каждое из таких орудий содержало работу, начатую сумасшедшими. Одно из первейших правил дома — работа; тот, кто не знает никакого ремесла, копает землю, качает воду или носит дрова. По воскресным и праздничным дням те, кто хочет поразвлечься, читают, танцуют, играют в мяч или качаются на качелях: барон утверждает, что любое занятие — это одно из самых сильных средств против безумия, ибо необходимо, чтобы сумасшедшие постоянно работали или развлекались, утомляли тело или занимали разум. Впрочем, опыт говорит в его пользу: в пропорциональном отношении число излеченных им душевнобольных вдвое превышает число тех, кого излечивают медики, применяющие к своим больным обычные врачебные методы.

Из рабочего зала мы прошли в сад; это чудесный цветник, орошаемый фонтанами и укрываемый высокими деревьями, где несчастные больные прогуливаются, почти всегда отдельно друг от друга, предаваясь каждый своему роду безумия и следуя по аллеям — одни по шумным, другие по тихим. Основная черта безумия — потребность в одиночестве; почти никогда двое сумасшедших не ведут общей беседы, а если и беседуют вместе, то каждый следует своей идее и отвечает собственной мысли, а не собеседнику, хотя совсем иначе они ведут себя с посторонними, которые приходят навестить их, и на первый взгляд некоторые больные кажутся исполненными здравого смысла.

Первым, кого мы встретили в саду, был молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми по имени Лукка. До своего заболевания он был одним из самых видных адвокатов Катании. Однажды на спектакле он повздорил с неаполитанцем, и тот, вместо того чтобы положить в карман визитную карточку, которую Лукка сунул ему в руку, пошел жаловаться охране; охрана же состояла из неаполитанских солдат, которым не надо ничего лучше, как затеять ссору с сицилийцем, и потому они потребовали, чтобы Лукка удалился из партера. Лукка, ничем не нарушивший общественного спокойствия, послал их ко всем чертям; один из неаполитанских солдат схватил Лукку за шиворот, но ловким ударом кулака был отброшен шагов на десять; тотчас же неаполитанцы все вместе набросились на упрямца, который какое-то время отбивался, но в конце концов получил удар прикладом, раскроивший ему череп, и упал, потеряв сознание. Его унесли и поместили в тюремную камеру. Когда на следующий день его пришел допрашивать судья, он уже лишился рассудка.

Его безумие было из разряда поэтических: он воображал себя то Тассо, то Шекспиром, то Шатобрианом. В этот день он отдал предпочтение Данте и, следуя с карандашом и бумагой в руках по аллее, сочинял тридцать третью песнь «Ада».

Когда я приблизился к нему сзади, он как раз дошел до эпизода с Уголино; однако память, видно, изменяла ему, ибо он два или три раза повторил, хлопая себя по лбу:

La bocca sollevo dal fiero pasto…

но дальше не мог сдвинуться с места. Мне подумалось, что отличный способ завоевать его расположение — подсказать ему первые слова следующего стиха, и так как он снова в знак отчаяния хлопнул себя по голове, я добавил:

Quel peccator, forbendola…

— Ах, спасибо! — воскликнул он. — Спасибо! Без вас я чувствовал, что мысли мои путаются, и мне казалось, что я схожу с ума. Quel peccator, forbendola… Вот именно, вот именно. — И он продолжил:

… A’capelli…^[3]

вплоть до конца второй терцины.

И тогда, воспользовавшись точкой, которая приостанавливала мысль и давала сочинителю возможность передохнуть, я обратился к нему:

— Простите, сударь, но я узнал, что вы Данте.

— Да, это я, — ответил Лукка, — что вам угодно?

— Познакомиться с вами. Прежде я побывал во Флоренции, чтобы удостоиться этой чести, но вас там уже не было.

— Так вы, стало быть, не знали, — отвечал Лукка тем отрывистым тоном, какой характерен для безумия, — что меня изгнали из Флоренции; они обвинили меня в краже денег республики. Данте — вор! Я взял свою шпагу, семь первых песен моей поэмы и уехал.

— У меня была надежда, — продолжал я, — присоединиться к вам между Фельтро и Монтефельтро.

— Ах, да, — промолвил он, — в доме у Кане Гранде дел-ла Скала.

… del gran Lombardo Che’n su la Scala porta il santo uccello.^[4]

Но я задержался там лишь на короткое время; его гостеприимство стоило мне слишком дорого: приходилось житье льстецами, шутами, придворными, поэтами, и какими поэтами! Почему же вы не поехали в Равенну?

— Я побывал там, но нашел только вашу гробницу.

— И к тому же меня в ней уже не было. Вам известно, как я оттуда вышел?

— Нет.

— Я отыскал средство воскресать каждый раз, когда умирал.

— Это секрет?

— Ничего подобного.

— Черт возьми! Я был бы не прочь узнать его.

— Нет ничего проще: умирая, я прошу вырыть мне могилу как можно глубже; вы ведь знаете, что центр Земли — это огромное озеро?

— В самом деле?

— Огромное. А вода, как вам известно, точит; вода точит, точит, точит, пока не доходит до меня, и тогда она уносит меня в море. Оказавшись на дне моря, я ложусь, упираясь обеими пятками в ветви коралла. Коралл растет, ибо, как вы знаете, коралл — растение; он растет, растет, растет, прорастает в вены и сотворяет кровь; потом поднимается, поднимается, поднимается, поднимается, ну а когда доходит до сердца, я воскресаю.

— Мой дорогой поэт, — с живостью произнес барон, прерывая нашу беседу, — не будете ли вы столь добры сыграть кадриль для этих бедных людей?

— Разумеется, — ответил Лукка, взяв скрипку, которую протягивал ему барон Пизани, и настраивая ее, — разумеется. Ну и где же они, где?

И он взобрался на стул, как имеют обыкновение делать деревенские музыканты.

— Маэстро, — произнес барон, обращаясь к Гаэтано, прибежавшему со своей гитарой, — маэстро: кадриль.

— Да, ваше величество, — ответил Гаэтано и, взобравшись на стул рядом с тем, на котором стоял Лукка, дал ему знак.

И они вдвоем принялись играть кадриль.

Тотчас со всех концов сада сбежалось в самых невероятных нарядах с дюжину сумасшедших, мужчин и женщин, среди которых я сразу же узнал сына императора Китая и мнимого покойника; у первого на голове была великолепная корона из золоченой бумаги, второй был закутан в большую белую простыню и шагал медленно и важно, как и подобает призраку. В числе остальных были унылый сумасшедший, который явно шел нехотя, ибо время от времени его приходилось подталкивать двум надзирателям; женщина, воображавшая себя святой Терезой и впадавшая в экстазы, и, наконец, молодая женщина лет двадцати, в чьих поблекших чертах угадывалась былая красота: она тоже передвигалась с трудом, и ее скорее тащила, чем вела, женщина, которой, по-видимому, вменялось в обязанность надзирать за ней; в конце концов эта больная встала на место, как другие, и началась кадриль.

Кадриль странная, где каждый исполнитель, казалось, механически подчинялся действию какой-то тайной пружины, приводившей его в движение, в то время как разум следовал по пути, на который влекло его безумие; кадриль на вид веселая, а на самом деле мрачная, где все было безумным — музыка, музыканты и танцоры; это было страшное для взгляда зрелище, ибо оно позволяло заглянуть в самую глубь человеческой слабости.

На минуту я отошел в сторону. Меня охватил страх, что я и сам могу сойти с ума.

Ко мне приблизился барон.

— Я прервал вашу беседу с бедным Луккой, — сказал он, — так как не позволяю ему плутать в его метафизических измышлениях. Безумцев-метафизиков труднее всего вылечить, так как нельзя сказать, где кончается разум и где начинается безумие. Пускай воображает себя Данте, Тассо, Ариосто, Шекспиром или Шатобрианом — тут нет беды. Я спас почти всех, кто страдал лишь такого рода помешательством, и спасу Лукку: я в этом уверен. А вот кого мне не спасти, — продолжал барон, покачав головой и протянув руку в сторону танцоров, — так это бедную без-умицу, которая отбивается, чтобы покинуть свое место и опять уйти в сторонку. Да вот посмотрите, она откидывается назад, у нее начинается приступ: никогда она не сможет слушать музыку, никогда не сможет видеть танцующих, не поддаваясь своему безумию… Хорошо, хорошо, оставьте ее в покое! — крикнул барон женщине, приставленной к больной и пытавшейся заставить ее не покидать кадрили. — Костанца, Костанца, иди ко мне, дитя мое, иди!

И он сделал несколько шагов ей навстречу, в то время как девушка, воспользовавшись своей свободой, быстрая, словно испуганная газель, побежала, оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что за ней не гонятся, и с рыданиями бросилась к нему в объятия.

— Ну будет, дитя мое, — произнес барон, — что опять случилось?

— О отец мой, отец мой! Они не хотят снять свои маски, не хотят назвать свои имена никому, кроме него, они уводят его в соседнюю комнату. О, во имя Неба, не отпускайте его с ними, они убьют его! Альбано, Альбано! Ах!.. Ах!.. Боже мой, Боже мой! Все кончено… Слишком поздно!

И девушка, почти без чувств, упала на руки барона, который, хотя и привык к такой картине, не смог сдержать чувств: он достал из кармана платок и смахнул слезу, катившуюся по его щеке.

Тем временем остальные продолжали танцевать, нисколько не беспокоясь о горестях девушки; и хотя ее приступ начался у них на глазах, никто, казалось, этого не заметил, даже Лукка, с каким-то неистовством игравший на скрипке, притопывая ногой и во весь голос объявляя фигуры, которые никто не выполнял. Я почувствовал, что у меня начинается головокружение: это была одна из тех сцен, о каких рассказывает Гофман или какие видишь во сне. Я попросил разрешения у барона прочитать правила его заведения, о которых мне говорили как об образце филантропии. Он достал из кармана напечатанную брошюрку, и я удалился в рабочий кабинет, который барон оставил за собой и куда велел пустить меня.

Я приведу две-три статьи из этих правил.

ГЛАВА V Статья 45.

«В доме для умалишенных уже упразднен жестокий и отвратительный обычай применения оков и палочных ударов, которые, вместо того чтобы делать несчастных душевнобольных более спокойными и послушными, лишь усиливают их ярость, внушая им чувство мести. Тем не менее, если, несмотря на мягкость в обращении с ними, они предаются буйству, следует прибегать к ограничительным мерам, никогда не забывая при этом, что сумасшедшие — отнюдь не виновные, подлежащие наказанию, а несчастные больные, которым необходимо оказать помощь и положение которых требует всей обходительности, какую следует проявлять по отношению к тем, кто бедствует и страдает».

Статья 46.

«Из всех ограничительных мер, которыми пользуются ныне в приютах и в заведениях для душевнобольных у всех наиболее цивилизованных народов Европы, будут приняты только три: заточение в комнате, связывание в подвесной койке и смирительная рубашка, ибо директор Палермского сумасшедшего дома убежден не только в неэффективности, но и в реальной опасности вращательных машин, холодных ванн и смирительной кровати — способов подавления еще более жестоких, чем использование цепей, упраздненное в некоторых заведениях».

Статья 48.

«Однако, ввиду того, что при уходе за умалишенными приходится иногда прибегать к силе, в крайних случаях сила станет применяться. Тогда принуждение будет осуществляться не с шумом и суровостью, а твердо и в то же время человечно, давая при этом больным понять, насколько возможно, те терзания, какие испытывают их надзиратели, вынужденные пользоваться по отношению к ним подобными методами».

Статья 51.

«Использование смирительной рубашки допустимо только по распоряжению директора, но во время ее применения будут приняты все меры предосторожности, в особенности когда дело касается женщин, которым стягивание ремней может нанести большой вред при сжатии грудных мышц».

Я заканчивал чтение delle Instruzioni^[5] (таково название этих правил), когда вошел барон в сопровождении Лукки, который был полностью успокоен своей игрой на скрипке и, узнав мое имя, хотел как собрат по поэзии сделать мне комплименты. Он знал мои пьесы «Антони» и «Карл VII» и попросил меня написать несколько стихов в его альбом. Я попросил его о том же, но он потребовал отсрочки до следующего утра, желая написать стихи специально для меня. Он совершенно успокоился, говорил мягко и в то же время очень серьезно, и если не считать сохранившейся у него убежденности, что он Данте, то в эту минуту в его поведении не было ничего от безумца.

Настало время нашего отъезда; впрочем, одно из зрелищ, которые я могу выносить совсем недолго и с большим трудом, — это зрелище безумия. Барон, у которого были дела в нашей стороне, предложил проводить нас, и мы согласились.

Пересекая двор, я снова увидел девушку, искавшую утешения у барона; она стояла на коленях перед бассейном фонтана и смотрелась в него, как в зеркало, забавляясь тем, что окунала в воду длинные локоны своих волос, а затем прикладывала их мокрые концы к своему пылающему лбу.

Я спросил барона, какое событие вызвало столь мрачное и тягостное безумие, вылечить которое он и сам не питал никакой надежды. Барон рассказал мне следующее.

Костанца (напомним, что именно так барон называл девушку) была единственной дочерью последнего графа делла Брука; вместе с ним и с матерью она жила в поместье, находившемся между Сиракузой и Катанией, в одном из тех старых замков сарацинской архитектуры, которые сохранились еще кое-где на Сицилии. Однако, несмотря на уединенность замка, красота Костанцы славилась от Мессины до Трапани; и не один раз молодые сицилийские вельможи под предлогом того, что ночь застала их в пути, приходили просить у графа делла Брука гостеприимства, в котором он никогда не отказывал. То был способ увидеть Костанцу. А увидев ее, они почти все уезжали безумно в нее влюбленные.

Среди таких корыстных посетителей мелькнул однажды кавалер Бруни. Это был мужчина двадцати восьми — тридцати лет, имевший поместья в Кастро Джованни и слывший одним из тех горячих, страстных мужчин, которые не остановятся ни перед чем, чтобы удовлетворить любовное желание или совершить акт мести.

Костанца обратила на него не больше внимания, чем на других, и кавалер Бруни провел в замке делла Брука одну ночь и один день, не оставив после своего отъезда ни малейшего воспоминания ни в сердце, ни в мыслях девушки.

Следует тут же сказать, что и ее сердце, и ее мысли были заняты иным. У графа ди Риццари был замок, расположенный всего в нескольких милях от того, где жил граф делла Брука. Старинная дружба связывала двух соседей, и потому они почти всегда гостили один у другого. Граф ди Риццари имел двоих сыновей, и младший из них, по имени Альбано, любил Костанцу и был любим ею.

К несчастью, общественное положение младшего сына в сицилийской дворянской семье довольно печально. Старшему сыну уготована обязанность поддерживать честь имени, и, следовательно, к старшему переходит все состояние. Любовь Костанцы и Альбано не только не радовала обоих отцов, но даже внушала им опасение за будущее. Они решили, что раз Костанца любит младшего брата, то вполне может полюбить и старшего; и бедного Альбано под предлогом завершения образования отправили в Рим.

Альбано уехал в отчаянии тем более сильном, что намерение отца представлялось очевидным. Бедному юноше было уготовано вступить в духовное звание, но чем глубже заглядывал он в себя, тем больше убеждался, что у него нет ни малейшего призвания к церковному служению. И все-таки ему пришлось повиноваться: на Сицилии, отстающей от всех стран на целое столетие, отцовская воля до сих пор остается святой. Со слезами на глазах молодые люди поклялись, что всегда будут принадлежать только друг другу; но, давая такое обещание, и он, и она знали ему цену. Так что оно мало обнадежило их относительно будущего.

И в самом деле, едва Альбано прибыл в Рим и разместился в своем учебном заведении, как граф делла Брука объявил дочери, что ей следует навсегда отказаться от брака с Альбано, которому семьей уготовано вступить в духовное звание, но что взамен, в виде возмещения, она может заранее считать себя супругой дона Рамиро, его старшего брата.

Дон Рамиро был красивый молодой мужчина лет двадцати пяти — двадцати восьми, отважный, элегантный, ловкий во всех физических упражнениях, и ему воздала бы должное любая женщина, чье сердце не было отдано кому-то другому. Но любовь слепа в своих антипатиях так же, как и в своих симпатиях. Всем этим блестящим качествам Костанца предпочитала застенчивую меланхолию Альбано, и, вместо того чтобы благодарить отца за выбор, который он постарался сделать для нее, она так горько и долго плакала, что в итоге было заключено своего рода соглашение: Костанца выйдет замуж за дона Рамиро, но брак этот состоится через год; на том и порешили.

Спустя некоторое время после того, как было принято это решение, кавалер Бруни попросил руки Костанцы по всей положенной форме, однако граф делла Брука ответил ему, что, к величайшему сожалению, он вынужден отказаться от чести союза с ним, так как его дочь обещана старшему сыну графа Риццари и ждали лишь когда Кос-танце исполнится восемнадцать лет, чтобы отпраздновать это бракосочетание.

Кавалер Бруни удалился без единого слова. Несколько человек, знавших мстительный и угрюмый нрав этого человека, посоветовали графу делла Брука остерегаться его. Но прошло шесть месяцев, а о нем ничего не было слышно. К концу этого срока стало известно, что он, похоже, не только утешился после полученного отказа, но и почти открыто живет с бывшей любовницей дона Рамиро, с которой тот больше не встречался с тех пор, как был решен его брак с Костанцой.

Прошло еще пять месяцев. Близился срок, назначенный самой Костанцой; начались приготовления к свадьбе, и дон Рамиро поехал в Палермо покупать свадебные подарки, которые он собирался преподнести своей невесте.

Через три дня стало известно, что между Минео и Аидо-не на дона Рамиро напала шайка грабителей. Сопровождаемый двумя преданными слугами, да и сам отличавшийся храбростью, дон Рамиро решил защищаться; но, после того как он убил двух бандитов, пуля попала ему прямо в лоб и он упал замертво. Один из его слуг был ранен, второму повезло больше: ему удалось уберечься от пуль и от преследования грабителей, и именно он принес печальное известие.

Оба графа вместе со всеми своими кампиери сели на коней и на следующий день в полдень были в Минео. В этой деревне они нашли раненого верного слугу возле его мертвого господина. Погонщики мулов, случайно проходившие по дороге через час после сражения, доставили их сюда обоих.

Граф Риццари, у которого оставалась лишь одна надежда — отомстить, сразу же получил у раненого все сведения, какие могли направить его на верный путь в преследовании убийц; к несчастью, сведения эти были весьма расплывчаты. Грабителей было семеро, и, вопреки обыкновению сицилийских бандитов, на лицах они, наверно для большей безопасности, носили маски. Среди семерых бандитов один был до того маленький и худенький, что раненый счел его женщиной. Когда молодого графа убили, один из бандитов подошел к трупу, внимательно посмотрел на него, а затем, сделав знак самому маленькому и самому худенькому подойти к нему, спросил: «Это в самом деле он?» — «Да», — коротко ответил тот, к кому обращен был вопрос. Потом оба отошли в сторону и, вполголоса поговорив о чем-то с минуту, вскочили на оседланных и взнузданных лошадей, дожидавшихся их наготове возле утеса, и исчезли, оставив другим бандитам заботу осмотреть карманы и дорожную сумку молодого графа, что они и исполнили с большим старанием.

Что же касается раненого, то он притворился мертвым, а так как было естественно предположить, что слуга менее, чем господин, обременен деньгами, то бандиты обыскали его наспех, наверняка удовлетворенные тем, что они нашли у графа. Затем, после этого короткого досмотра, стоившего ему, однако, кошелька и часов, бандиты уехали, захватив в горы трупы двух своих убитых товарищей.

Преследовать убийц не представлялось возможным, и оба графа поручили эту заботу полиции Сиракузы и Катании; в итоге убийцы остались неизвестными и безнаказанными; что же касается дона Рамиро, то его труп доставили в Катанию, и он получил там достойное его место погребения в склепе своих предков.

Это событие, каким бы ужасным оно ни было для обоих семейств, имело тем не менее, как все на свете, и хорошую, и плохую сторону: благодаря смерти дона Рамиро старшим сыном в семье становился Альбано, так что и речи не могло больше идти о его вступлении в церковное звание: отныне именно ему предстояло поддерживать честь имени и продолжать род Риццари.

И потому его отозвали в Катанию.

Мы не станем вглядываться в сердца двух молодых людей: и в самом чистом сердце имеется темный уголок, открывающий туда путь людским слабостям; увидев вновь друг друга, Костанца и Альбано почувствовали, как в этом уголке пробуждается и оживает надежда принадлежать когда-нибудь друг другу.

В самом деле, ничто не препятствовало более их союзу, поэтому такая мысль пришла в голову отцам, как она пришла в голову детям, однако свадьба была назначена на конец глубокого траура, то есть по истечении года.

В это самое время кавалер Бруни, узнав, что Костанца после смерти дона Рамиро вновь стала свободной, возобновил свое предложение. К несчастью, как и в первый раз, он приехал слишком поздно, поскольку, к великому удовольствию двух влюбленных, были уже приняты иные обязательства, и граф делла Брука ответил кавалеру Бруни, что младший сын графа Риццари, став теперь старшим сыном в семье, наследовал от него не только титул и состояние, но и союз, с давних пор намечавшийся между двумя семействами.

Как и в первый раз, кавалер Бруни удалился, не сказав ни единого слова, так что те, кто знал его характер, никак не могли понять подобной сдержанности.

Минули дни и месяцы, весьма отличные для двух молодых людей от дней и месяцев предыдущего года: на 12 сентября была назначена дата окончания траура, и 15-го молодые люди должны были сочетаться браком.

И вот, наконец, наступил этот благословенный день, который, как они полагали в своем нетерпении, никогда не наступит.

Церемония происходила в часовне замка делла Брука. На празднество была приглашена вся окрестная знать; в одиннадцать часов утра молодые люди сочетались браком. Свою судьбу Костанца и Альбано не променяли бы ни на что на свете.

После мессы все разошлись по обширным садам замка, пока колокол не возвестил час обеда. Трапеза была грандиозной: восемьдесят персон собрались за одним столом.

Двери обеденного зала с одной стороны выходили в великолепно иллюминированный сад, а с другой — в просторную гостиную, где все было приготовлено для бала; по другую сторону гостиной находилась свадебная спальня, которую должны были занимать новобрачные.

Бал начался с особым неистовством, отличающим сицилийцев; у них все чувства доходят до крайности: то, что для других народов всего лишь удовольствие, у них — страсть; новобрачные подавали в этом пример, и каждый, казалось, радовался их счастью.

В полночь в гостиную вошли две маски в нарядах сицилийских крестьян; в руках они несли манекен в длинном черном одеянии, похожий на мужчину. Этот манекен, как и они, был в маске, а на груди у него серебром было вышито слово tristizia; на мягком сицилийском наречии, превосходящем по нежной бархатистости итальянский язык, это слово означает «печаль».

Маски вошли медленным шагом и, положив манекен на оттоманку, принялись стенать вокруг него, как это принято делать возле усопших перед их погребением. С этой минуты замысел стал очевиден: после года скорби, в которой пребывали оба семейства, для них открывалось радостное будущее, и маски намекали на эту минувшую скорбь и это будущее, предавая печаль земле. И хотя, наверное, можно было бы выбрать какую-нибудь иную аллегорию, лучшего вкуса, чем эта, хозяин дома тем не менее со всей любезностью принял вновь прибывших; танцы тут же прекратились, все собрались вокруг них, чтобы ничего не упустить из мрачного и в то же время комичного зрелища, которым они столь неожиданно пришли развлечь общество.

И тогда маски, став предметом всеобщего внимания, начали выразительную пантомиму, соединяя стенания с танцами. Время от времени они прерывали свои па, чтобы приблизиться к манекену Печали и, встряхивая его, попытаться разбудить, однако, видя, что ничто не может вывести его из состояния оцепенения, продолжали свой танец, который с каждой минутой становился все более мрачным и унылым. Его фигуры были незнакомыми, ритм — медленным, кружения — длительными, и все сопровождалось печальным, однозвучным пением, постепенно наполнявшим сердца присутствующих тайным страхом, который в конце концов охватил весь зал и стал всеобщим.

В минуту молчания, когда песня перестала звучать, а присутствующие все еще вслушивались в тишину, одна струна арфы лопнула с тем резким и ясным дрожащим звуком, который проникает в сердце. Невеста тихо вскрикнула. Известно, что подобное происшествие обычно считают предвестием смерти.

И тогда чуть ли не в один голос все стали кричать двум танцорам, чтобы они сняли маски.

Но один из них, подняв палец, словно требуя тишины, ответил от своего имени и от имени своего спутника, что они не хотят открываться никому, кроме молодого графа Альбано. Его слова были справедливы, ибо на Сицилии таков обычай: если кто-то приходит в маске на бал или какой-то вечер, то снимает маску лишь для хозяина дома. Поэтому молодой граф открыл дверь соседней комнаты, давая понять маскам, что если от них требуют выдать свой секрет, то секрет этот будет, по крайней мере, известен только ему одному. Два танцора тотчас подхватили манекен и, танцуя, вошли в комнату; граф Альбано последовал за ними туда, и дверь сразу закрылась.

В эту минуту, словно лишь присутствие незнакомцев мешало продолжению праздника, оркестр подал знак к началу кадрили, образовались группы танцующих, и бал возобновился.

Между тем прошло около двадцати минут, но ни маски, ни граф так и не появлялись. Кадриль закончилась при всеобщем смятении, словно каждый почувствовал, что неведомое несчастье нависло над празднеством. Наконец, когда встревоженная невеста собралась просить отца войти в комнату, дверь отворилась и появились обе маски.

Они сменили наряды, надев черное платье на испанский манер; новое платье было более открытым, чем первое, и по тонкости талии одного из незнакомцев можно было догадаться, что это, должно быть, женщина. На руке и на шляпе у них был траурный креп, и, так же как при первом своем появлении, они несли манекен; однако красный покров, в который он был завернут, поднимался выше и спускался ниже, чем в первый раз.

Как и тогда, они положили манекен наоттоманку и снова принялись за свои символические танцы, однако эти танцы приобрели еще более зловещий характер, чем раньше. Оба танцора опускались на колени, издавая печальные стоны, воздевая руки к небу и всеми возможными способами выражая скорбь, которую они начали пародировать. Вскоре эта странно затянувшаяся пантомима стала вызывать беспокойство у присутствующих, особенно у новобрачной; встревоженная отсутствием мужа, она проскользнула в соседнюю комнату, где надеялась его найти; но едва Костанца вошла туда, как послышался крик и она, бледная и дрожащая, вновь появилась на пороге, зовя Альбано. Граф делла Брука тотчас бросился к ней узнать, что ее так напугало, но, не в силах ответить на этот вопрос, она пошатнулась, произнесла какие-то невразумительные слова, показала на спальню и потеряла сознание.

Это происшествие приковало внимание всех присутствующих к молодой женщине: каждый суетился подле нее, одни — из любопытства, другие — из сочувствия. Наконец она пришла в себя и, оглядываясь по сторонам, стала с глубоким страхом звать Альбано, которого никто так и не видел.

Тут только вспомнили о масках и обернулись в ту сторону, где их оставили, чтобы спросить, что они сделали с молодым графом. Но обе маски, воспользовавшись всеобщим смятением, исчезли.

Один лишь манекен остался лежать на оттоманке — застывший, неподвижный, укрытый своим пурпурным саваном.

К нему подошли и, приподняв край савана, ощутили человеческую руку, но судорожно сжатую и похолодевшую; в одну секунду развернули покров, скрывавший манекен, и увидели, что это труп. С него сорвали маску, и все узнали молодого графа Альбано.

Он был задушен в соседней комнате так внезапно и, несомненно, так быстро, что никто не услышал ни единого крика, а убийцы, проявляя хладнокровие, которое делало честь их бесстрастию, положили на брачное ложе кипарисовый венок.

Именно этот венок еще более, чем отсутствие ее жениха, так сильно напугал Костанцу.

Все находившиеся в зале мужчины — родственники, друзья, слуги — бросились вслед за убийцами, но поиски оказались напрасными; замок делла Брука стоял в стороне, у подножия гор, и двум жутким маскам понадобилось не более двух минут, чтобы добраться до гор и скрыться там от всех глаз.

При виде трупа своего возлюбленного Альбано у Кос-танцы начались страшные судороги, длившиеся всю ночь. На следующий день она сошла с ума.

Это помешательство, поначалу буйное, постепенно приняло характер глубокой меланхолии, но, как я уже говорил, барон Пизани не надеялся, что выздоровление Костанцы может пойти дальше.

В 1840 году в Париже я вновь встретил Лукку; он полностью вылечился и сохранил очень ясное и точное воспоминание о моем визите к нему. Первый мой вопрос был о его подруге, несчастной Костанце; но он печально покачал головой. Оба предсказания барона — и в отношении нее, и в отношении него — подтвердились. Лукка обрел свой разум, но Костанца по-прежнему оставалась безумицей.

СИЦИЛИЙСКИЕ НРАВЫ И ИСТОРИИ

Сицилийцы, как и любой народ, каждый раз подвергавшийся завоеванию другими народами, исключительно привержены свободе; однако у них, как и везде, существуют два вида свободы: свобода духовная и свобода физическая. Верхние классы выступают за свободу общественную, низшие классы — за свободу личную. Дайте сицилийскому крестьянину свободу передвигаться по всей Сицилии, имея нож за поясом и ружье на плече, и сицилийский крестьянин будет доволен; он хочет быть независимым, не понимая еще, что значит быть свободным.

Дадим представление о том, каким образом неаполитанское правительство отвечает на два эти желания.

Есть в Палермо большая площадь, которую называют Пьяцца Меркато Нуово. Прежде это было скопление домов, изрезанное узкими темными улицами; там проживало своеобразное население, вроде каталанцев в Марселе, которое называли кончапелле. С незапамятных времен эти люди не платили налогов, и хотя никакого определенного документа относительно этой привилегии не существует, есть все основания полагать, что она восходит к временам Сицилийской вечерни и была дарована им в награду за их действия в тех знаменательных обстоятельствах. Притом они никогда не расставались с оружием: чуть ли не с колыбели получая ружье, они выпускали его из рук лишь перед тем, как сойти в могилу.

В 1821 году кончапелле восстали все вместе против неаполитанцев и творили чудеса, но, когда австрийцы восстановили Фердинанда на троне, генерал Нунцианте был направлен наказать сицилийцев за эту новую Вечерню. Кончапелле ему представили как самых неисправимых в городе Палермо, и потому решено было, что королевская кара падет на них.

И вот в одну прекрасную ночь, когда кончапелле, полагаясь на старинные привилегии, спокойно спали рядом со своими ружьями, генерал Нунцианте приказал нацелить пушки на начало каждой улицы и окружить весь квартал кордоном солдат: проснувшись, бедняги оказались пленниками.

Несмотря на всю их отвагу, у кончапелле не было возможности защититься, и им пришлось сдаться на милость победителя. Первой заботой генерала Нунцианте было отобрать у них оружие: оно было погружено на тридцать тележек, а самих кончапелле изгнали за пределы Палермо, разрешив им возвращаться туда по делам, но лишь днем, и запретив проводить там ночь.

Затем, едва изгнанники оказались за порогом, их дома, под предлогом задолженности по налогам, были конфискованы и снесены.

Место, которое эти дома занимали, образует теперь, как мы уже говорили, площадь Нового рынка Палермо. Я часто пересекал ее, и почти всегда лестница, ведущая на Страда Нуова, была забита этими несчастными: сидя на ступенях, сумрачные и неподвижные, они целыми часами смотрели на пустое пространство, где раньше стояли их дома.

Праздники святой Розалии вызывают огромный энтузиазм на Сицилии, где не слишком щепетильны в отношении Бога Отца, Христа или Девы Марии, но где, однако, культ святых перерос в подлинное поклонение, поэтому их праздники похожи на череду языческих сатурналий. У каждого города есть свой особо почитаемый святой, по отношению к которому от любого чужестранца требуют точно такого же поклонения, а так как почести, воздаваемые этому заступнику, бывают иногда довольно странного свойства, то для любого человека, не понимающего в должной мере этого пронизанного звуками «з» и «дж» гортанного наречия, на котором говорит народ Сицилии, бывает достаточно опасно оказаться в гуще толпы в те дни, когда святые выходят прогуляться. Не так давно, как раз в то время, когда я прибыл в Сира-кузу, некий англичанин стал жертвой совершенной им ошибки по отношению к одному из этих блаженных.

Этот англичанин был морским офицером, сошедшим на берег, чтобы поохотиться в окрестностях города Аугусты. После пяти-шести часов, с пользой посвященных этому занятию, англичанин возвращался с ружьем на плече и охотничьей сумкой за спиной; внезапно на углу какой-то улицы он увидел, что навстречу ему движется с громкими криками исступленная толпа: она тащила на передвижных подмостках, запряженных лошадьми, которые были украшены султанами, и окруженных облаком ладана, огромную золоченую статую святого Себастьяна. При виде этой шумной процессии офицер прижался к стене и, желая увидеть столь новое для него зрелище, остановился, чтобы пропустить святого; но, так как он был в мундире и к тому же еще с ружьем, его неподвижная поза показалась толпе непочтительной, и ему стали кричать, требуя, чтобы он взял на караул. Англичанин ни слова не понимал по-сицилийски, а потому не шелохнулся, застыв, несмотря на полученное приказание, словно античный межевой столб. Тогда толпа стала угрожать ему, выкрикивая невразумительный для него приказ воздать воинские почести блаженному великомученику. Обеспокоенный всем этим шумом, англичанин решил удалиться, однако у него не было возможности преодолеть грозную преграду, возникшую вокруг него: со все более громкими криками и все более возбужденными жестами одни показывали ему на ружье, другие — на святого. Вскоре, однако, англичанин, не понимая, что весь этот гнев обращен против него, ибо он ничего не сделал, чтобы вызвать подобное негодование, подумал, что оно направлено на святого: в книге миссис Кларк он читал, что итальянцы имеют обыкновение оскорблять и бить святых, которыми они недовольны. Это воспоминание становится для него лучом света: очевидно, святой Себастьян совершил какой-то проступок и за это его хотят наказать; а поскольку указания по поводу его ружья продолжались, он решил, что удовлетворить толпу можно, лишь добавив пулю к тем стрелам, которыми был утыкан святой. Поэтому он прицеливается в огромную фигуру и сносит ей голову.

Не успела голова святого упасть на землю, как англичанин уже получил двадцать пять ножевых ударов.

Но не следует думать, что приключения всегда кончаются на Сицилии столь трагичным образом и что если чужестранцы подвергаются там некоторым опасностям, то эти опасности не окупаются.

Один из моих друзей приехал на Сицилию в 1829 году с двумя попутчиками, французами, как и он, и такими же, как он, любителями приключений. Прибыв в конце января в Катанию, наши путешественники узнают, что 5 февраля там состоятся великолепная ярмарка и торжественное шествие в связи с праздником святой Агаты, покровительницы города. Тотчас собравшись, троица французов решает, что повод слишком заманчивый, упустить его нельзя, и они остаются.

Неделя, отделявшая день, когда они приняли это решение, от праздничного дня, прошла в попытках подняться на Этну, дело в ту пору невыполнимое, и в посещении достопримечательностей Катании, на осмотр которых требуется всего день. Поэтому легко понять, что, имея в своем распоряжении более чем достаточно времени, три товарища не пропускали ни одной прогулки, ни одного торжественного кортежа. В итоге их знал весь город.

Подоспел праздник. Я уже слишком часто заставлял своих читателей присутствовать на шествиях, чтобы описывать им еще и этот: крики, гирлянды, фейерверки, снопы разноцветных огней, песни, танцы, иллюминация — недостатка не было ни в чем.

После религиозной процессии началась ярмарка. Эта ярмарка, на которой присутствуют не только все обитатели города, но еще и все жители окрестных деревень, является предлогом для своеобразного обычая.

Женщины кутаются в большую черную накидку и накрывают голову, а затем, такие же неузнаваемые, как если бы на них были домино и маска на лице, эти туппа-нелл и — так их называют — останавливают своих знакомых, собирая пожертвования для бедных; такие пожертвования называются ярмарочным подаяни-е м. Обычно никто в нем не отказывает; это и есть начало карнавала.

Итак, шествие закончилось и началась ярмарка, как вдруг к моему другу — если позволите, я назову Орасом, ибо у меня не было возможности спросить у него разрешения поставить здесь его настоящее имя, поскольку сейчас, полагаю, он находится в Сирии — так вот, повторяю, как вдруг к моему другу, который по своему неведению этого обычая вышел из гостиницы, имея при себе всего несколько пиастров, и опустошил уже свои карманы, подошли две туппанелли, которых по голосам, осанке и по кокетливости накидок, отделанных кружевами, он счел молодыми девушками. Молодые просительницы, как известно, всегда благотворно влияют на сбор пожертвований. Орас более, чем кто-либо другой, поддавался подобному влиянию, и потому он тщательно проверил оба кармана своего жилета и оба кармана брюк, чтобы удостовериться, не уберегся ли от расхищения какой-нибудь дукат. Но поиски оказались тщетными: Орас вынужден был признаться самому себе, что в данную минуту у него нет ни единого байокко.

Как ни унизительно это было, пришлось сделать таковое признание туппанелли; но, несмотря на его правдивость, ответом ему было глубочайшее недоверие. И напрасно Орас протестовал, клялся, предлагал найти своих друзей, чтобы попросить у них денег, или вернуться в гостиницу и порыться в своем денежном сундучке — все его предложения были отвергнуты; он имел дело с неумолимыми кредиторами, на все извинения отвечавшими: никакой отсрочки, никакой жалости, деньги — немедленно, а не то — плен.

Мысль стать пленником двух молодых и, наверное, хорошеньких женщин представлялась не столь ужасной перспективой, чтобы Орас отверг этот mezzotermine^[6], предложенный одной из женщин как способ уладить дело. Поэтому он вольно или невольно признал себя пленником, после чего в сопровождении двух туппанелли стал прокладывать путь через толпу, пересекая ярмарку, и в конце концов очутился на углу улочки, которую трудно было распознать в темноте, рядом с изящным, но без гербов, экипажем, куда его заставили подняться. Когда они оказались в экипаже, одна из его проводниц сняла у себя с шеи шелковый платок и завязала пленнику глаза. Затем обе они сели рядом с ним по бокам, каждая взяла его за руку, несомненно, чтобы он не пытался снять повязку, и экипаж тронулся.

Насколько в подобных обстоятельствах можно судить о времени, Орас подсчитал, что ехали они примерно с полчаса, хотя ясно, что это ровным счетом ничего не означало, ведь его стражницы могли дать указание кучеру сделать крюк, чтобы сбить пленника с толку. Наконец экипаж остановился. Орас решил, что настал момент увидеть, где он находится, и сделал движение, попытавшись поднести правую руку к повязке, однако соседка остановила его, сказав: «Еще не время!» Орас повиновался.

Ему помогли выйти, заставили его подняться на три ступеньки, затем он переступил порог, и дверь за ним закрылась. Он сделал еще шагов примерно двадцать, потом ступил на лестницу. Орас насчитал двадцать пять ступенек; на двадцать пятой открылась вторая дверь, и ему показалось, что он вошел в коридор. Он сделал двенадцать шагов по этому коридору и, пройдя в третью дверь, ощутил под ногами ковер. Тут не покидавшие его проводницы остановились.

— Дайте нам честное слово, — сказала одна из них, — что вы снимете вашу повязку, лишь когда пробьет девять часов. Сейчас без двух минут девять, так что ждать вам недолго.

Орас дал честное слово, и проводницы тотчас отпустили его. Вскоре он услышал скрип закрывающейся двери. Минуту спустя пробило девять часов. При первом ударе Орас сорвал с себя повязку.

Он находился в маленьком круглом будуаре в стиле Людовика XV, все еще, как правило, принятом во внутренних покоях сицилийских дворцов. Будуар был затянут розовым атласом с рисунком в виде длинных ветвей, на которых висели цветы и фрукты натурального цвета; мебель, покрытая тканью, похожей на ту, которой были обиты стены, состояла из канапе, одной из тех козеток со спинкой, какие производят еще и в наши дни, из трехчетырех стульев и кресел и, наконец, пианино и стола с французскими и английскими романами, на котором имелись все письменные принадлежности.

Свет проникал с потолка, а рама, сквозь которую он проходил, открывалась снаружи.

Орас заканчивал свое исследование, когда вошел слуга с письмом в руке; слуга был в маске.

Орас взял письмо, поспешно открыл его и прочитал следующее:

«Вы наш пленник по всем законам Божеским и человеческим, а главное, по праву сильного.

Мы можем по собственной воле сделать Ваше заключение суровым или приятным, мы можем поместить Вас в темницу или оставить в будуаре, где Вы находитесь теперь.

Выбирайте».

— Черт возьми! — воскликнул Орас. — Мой выбор сделан; ступайте и скажите этим дамам, что я выбираю будуар, но, как можно предположить, выбор мне предоставляют с каким-то условием, так вот, скажите им, что я прошу сообщить мне это условие.

Слуга удалился, не проронив ни единого слова, а через минуту вернулся со вторым письмом в руке; Орас взял его с не меньшим нетерпением, чем первое, и прочитал следующее:

«Вот при каких условиях Ваше заточение сделают приятным:

Вы дадите слово не предпринимать в течение пятнадцати дней никаких попыток бегства;

Вы дадите слово не пытаться увидеть, пока будете находиться здесь, лиц особ, которые держат Вас в плену;

Вы дадите слово, что, ложась спать, погасите все свечи и не оставите никакого скрытого света.

При исполнении этих обязательств Вы получите по истечении пятнадцати дней свободу, не платя выкупа.

Если эти условия Вам подходят, напишите внизу:

"Приняты под честное слово". А так как нам известно, что Вы француз, мы доверимся этому слову».

Ввиду того, что в конечном счете выдвинутые условия были не слишком суровыми и, похоже, обещали некоторое возмещение за его пленение, Орас взял перо и написал:

«Принимаю под честное слово, полагаясь на великодушие моих прекрасных тюремщиц.

Орас».

Затем он вернул договор слуге, который тут же исчез.

Минуту спустя пленнику почудились звуки передвигаемого столового серебра и бокалов; он подошел к одной из двух дверей, которые вели в его будуар, и, приложив к ней ухо, удостоверился, что по другую ее сторону накрывают на стол. Необычность положения, в какое он попал, не давала ему до тех пор вспомнить о голоде, и он почувствовал признательность к своим хозяйкам, подумавшим об этом за него.

Впрочем, он не сомневался в том, что обе туппанелли составят ему компанию во время трапезы. В таком случае они были бы чересчур хитры, если бы не позволили ему, завсегдатаю балов в Опере, мельком увидеть руку, краешек плеча или подбородка, с помощью которых он, подобно Кювье, смог бы восстановить весь облик этих особ. К несчастью, эта первая надежда была обманута: когда слуга открыл дверь, соединяющую будуар со столовой, пленник увидел, что, хотя ужин, судя по количеству блюд, был рассчитан на три или четыре персоны, на столе стоял только один прибор.

Тем не менее, весьма расположенный воздать должное трапезе, Орас сел за стол. В исполнении этого похвального намерения ему оказывал содействие слуга в маске, который, следуя правилам челяди из хорошего дома, опережал любое его желание. В итоге Орас поужинал отлично и, благодаря сиракузскому вину и ли-парийской мальвазии, за десертом оказался в самом веселом расположении духа, в каком только может оказаться узник.

Покончив с трапезой, Орас вернулся в будуар. Вторая дверь тоже была открыта; она вела в очаровательную небольшую спальню, стены которой были сплошь покрыты фресками. Эта спальня соединялась с туалетной комнатой. Тут и заканчивались покои, ибо никакого видимого выхода из туалетной комнаты не было. Таким образом, пленник имел в своем распоряжении четыре помещения: упомянутую туалетную комнату, спальню, будуар, являвшийся одновременно гостиной, и столовую. Именно столько и требовалось холостяку.

Часы пробили полночь: настало время сна. Поэтому, тщательно осмотрев свои покои и удостоверившись, что дверь в столовую закрылась за ним, узник вернулся в спальню, лег в постель и, согласно полученному предписанию, старательно задул обе свечи.

Хотя узник признал превосходство кровати, в которой улегся, над всеми прочими кроватями, которые ему попадались со времени его пребывания на Сицилии, он продолжал бодрствовать: то ли потому, что странность его положения прогнала сон, то ли потому, что ожидал какого-то нового сюрприза. И в самом деле, примерно через полчаса или три четверти часа ему показалось, будто он слышит скрип скользящей деревянной панели, затем что-то вроде тихого шуршания шелкового платья; наконец, под легкими шагами скрипнул паркет, шаги приблизились к его кровати, но на некотором расстоянии замерли, и снова все стихло.

Орас слышал много разговоров о привидениях, выходцах с того света и призраках, и ему всегда хотелось их увидеть. То был как раз час вызывания духов, и Орас питал надежду, что его желание наконец-то сбудется. А потому он протянул руки в ту сторону, где ему послышался шорох, и его рука встретила чью-то руку. Но и на этот раз надежда на встречу с обитателем иного мира не сбылась. Рука эта, маленькая, тонкая и дрожащая, принадлежала живому телу, а не какой-то тени.

К счастью, узник был одним из тех оптимистов со счастливым характером, которые никогда не просят у Провидения больше того, что оно расположено им даровать. Из этого следует, что ночному посетителю, кем бы он ни был, не пришлось жаловаться на оказанный ему прием.

Проснувшись, Орас огляделся вокруг, но никого не увидел. Ни малейшего следа от таинственного посещения не осталось. Ему показалось лишь, что он слышал, будто во сне, как кто-то сказал: «До завтра».

Соскочив с кровати, Орас подбежал к окну и открыл его; оно выходило во двор с высокими стенами, поверх которых ничего нельзя было увидеть, и потому пленник остался в сомнении: находится ли он в городе или за его пределами.

В одиннадцать часов дверь в столовую отворилась, и Орас вновь увидел слугу в маске и обнаружил готовый завтрак. За завтраком он попробовал расспросить слугу, но, на каком бы языке ни задавались вопросы — английском, французском или итальянском, — верный слуга неизменно твердил non capisco^[7].

Окна столовой выходили на тот же двор, что и окна спальни. Стены всюду были одинаковой высоты, так что ничего нового и здесь узнать было нельзя.

Пока он завтракал, спальня оказалась прибранной, словно по волшебству.

День прошел за чтением и музыкой. Орас сыграл на пианино все, что знал на память, а с листа — все, что нашел из романсов, сонат, партитур и прочего. В пять часов был подан обед.

Та же прекрасная кухня, то же молчание. Орас предпочел бы* получить чуть менее вкусный обед, лишь бы иметь возможность с кем-нибудь поговорить.

Лег Орас в восемь часов, надеясь ускорить появление ночной гостьи, на которое он рассчитывал, дабы вознаградить себя за дневное одиночество. Как и накануне, свечи были старательно погашены, и, как накануне, по прошествии получаса он действительно услышал легкий скрип панели, шуршание платья, шум шагов по паркету; как и накануне, он протянул руку и встретил чью-то руку: однако ему показалось, что эта рука была не той, что накануне; та была маленькая и тонкая, а эта большая и пухлая. Орас был человеком, способным оценить такое внимание своих хозяек, которые хотели, чтобы одна ночь не походила на другую.

В следующий раз он вновь обнаружил маленькую ручку, через день — пухлую, и так в течение всех четырнадцати дней, или, вернее, четырнадцати ночей.

На пятнадцатую ночь он обнаружил две руки вместо одной. Около трех часов утра две эти руки надели ему каждая по кольцу на палец; затем, после того как ему было велено снова дать честное слово не пытаться снять платок, которым они повяжут ему глаза, обе хозяйки призвали его готовиться к отъезду.

Орас дал честное слово. Десять минут спустя глаза его были завязаны, а еще через четверть часа он оказался в экипаже, сидя между своими двумя тюремщицами; через час экипаж остановился, и Орас ощутил, как та и другая рука своим пожатием простились с ним навсегда.

Дверца открылась. Едва соскочив на землю, Орас сорвал повязку, закрывавшую ему глаза, но не увидел ничего другого, кроме все того же кучера, того же экипажа и двух туппанелли, да и времени разглядеть их у него не было, ибо в ту минуту, когда он снимал платок, экипаж стремительно помчался прочь. Впрочем, доставили Ора-са на то же самое место, откуда взяли.

Орас воспользовался первыми проблесками рассвета, чтобы сориентироваться. Вскоре он очутился на ярмарочной площади и узнал улицу, которая вела к его гостинице: увидев его, коридорный громко вскрикнул от радости.

Все думали, что Ораса убили. Два товарища пропавшего прождали его целую неделю; но, видя, что он не появляется и что о нем ничего не слышно, они, в конце концов, потеряли всякую надежду; тогда они сделали заявление властям об исчезновении своего приятеля, вещи его передали на хранение хозяину гостиницы, а на тот маловероятный случай, если Орас вновь появится, оставили письмо, где указывали ему путь, по которому собирались следовать.

Орас пустился в погоню за ними, но догнал их лишь в Неаполе.

Верный своему слову, он не стал предпринимать попыток разузнать, кому принадлежали тонкая и пухлая руки.

Что же касается двух колец, то они были совершенно одинаковы, поэтому их нельзя было отличить одно от другого.

За несколько лет до нашего путешествия произошло одно событие, которое вызвало большой скандал: событием этим была ни больше ни меньше как война между двумя монастырями одного и того же ордена. Однако один из них был монастырем капуцинов, а другой — монастырем терциариев. Действие происходило в Сан Филиппо д'Арджиро.

Оба строения соприкасались: стена двух садов была общей, и, по-видимому из-за такой близости, соседи ненавидели друг друга.

У капуцинов был великолепный сторожевой пес по имени Дракон, которого они спускали по ночам в свой сад, опасаясь, что кто-то украдет там плоды. Непонятно, как это произошло, но только однажды он перебрался из одного сада в другой. Но уж если монахи ненавидят, то ненавидят всерьез: не имея возможности отомстить своим соседям, они отыгрались на бедном Драконе, до смерти избив его палками и бросив затем через стену.

При виде трупа собаки великая скорбь охватила общину, поклявшуюся отомстить тем же вечером.

И действительно, весь день капуцины провели, запасаясь оружием и боеприпасами; они собрали все, что можно было найти по части сабель, ружей, пороха и пуль, и приготовились в тот же вечер брать приступом монастырь братьев-терциариев.

Со своей стороны, братья-терциарии были предупреждены об этом и настроились на оборону.

В шесть часов капуцины под водительством своего настоятеля взобрались на стену и спустились в сад братьев-терциариев: те ожидали их со своим настоятелем во главе.

Началась битва, длившаяся больше двух часов; наконец, после героического сопротивления, монастырь терциариев был взят приступом, и побежденные монахи разбежались по окрестным полям.

Два капуцина были убиты на месте: отец Бенедетто из Пьетра Перциа и падре Луиджи из Сан Филиппо. Первый получил две пули в нижнюю часть живота, а второй — пять пуль, две из которых пробили ему грудь навылет. Со стороны терциариев два молодых брата-мирянина были настолько серьезно ранены, что один скончался от своих ран, а другой оправился с большим трудом; что же касается легких ранений, то их даже не считали: немного нашлось бойцов с обеих сторон, которые не получили хотя бы одно.

Легко понять, что дело замяли: если бы оно дошло до суда, то выглядело бы чересчур скандальным.

Обратимся теперь к временам более далеким.

В конце прошлого века жил в Мессине судья по имени Камбо; это был вечный труженик, человек честный и добросовестный, словом, магистрат, которого уважали все, кто его знал, и упрекнуть которого можно было лишь в том, что он слишком буквально понимал законодательство, определявшее в ту пору жизнь Сицилии.

И вот однажды утром Камбо поднялся до зари, чтобы приняться за работу, и вдруг слышит, что на улице зовут на помощь; он бросается к своему балкону и открывает окно как раз в ту минуту, когда какой-то человек наносит другому удар кинжалом. Человек, получивший удар, упал замертво, а убийца, которого Камбо не знал, но лицо которого он успел рассмотреть, убежал, оставив кинжал в ране; в пятидесяти шагах от места убийства он бросил стеснявшие его ножны кинжала, а затем кинулся на поперечную улицу и исчез.

Через несколько минут из дома выходит подручный булочника, натыкается ногой на ножны, подбирает их, рассматривает, кладет в карман и идет своей дорогой. Поравнявшись с домом Камбо, который по-прежнему стоял, спрятавшись за жалюзи своего балкона, он оказывается возле убитого. Первым его побуждением было посмотреть, не может ли он оказать ему помощь; приподняв его, он понимает, что тот уже мертв; в эту минуту слышатся шаги патрульных, подручный булочника думает, что он вот-вот окажется замешанным как свидетель в деле об убийстве, и бросается в приоткрытый проход между домами. Однако движение его было не столь быстрым, чтобы остаться незамеченным: патрульные подбегают, видят труп и окружают дом, куда, как они полагают, вошел убийца. Булочник арестован, у него обнаруживают найденные им ножны, сравнивают их с кинжалом, оставшимся в груди убитого, — футляр и клинок в точности соответствуют друг другу. Сомнений нет: пойман убийца.

Судья все видел: убийство, бегство убийцы, арест невиновного, и все-таки он молчит, никого не окликает и, не противодействуя этому, позволяет увести булочника в тюрьму.

В семь часов утра судья официально уведомлен начальником полицейской стражи о том, что произошло; он выслушивает свидетелей, составляет протокол, отправляется в тюрьму, допрашивает арестованного, записывая с абсолютной точностью свои вопросы и его ответы: само собой разумеется, несчастный булочник стоит на своем и полностью отрицает все обвинения.

Начинается судебное разбирательство: Камбо председательствует в суде; свидетели заслушаны и продолжают показывать против обвиняемого; но основная улика против него — найденные при нем ножны, в точности соответствующие кинжалу, который был обнаружен в ране; Камбо давит на обвиняемого всеми способами, задает ему тысячу вопросов, которыми судья обычно запутывает виновного. Булочник по-прежнему все отрицает, за отсутствием свидетелей взывает к Небу, клянется всеми богами, что он невиновен, и тем не менее видит, как, благодаря красноречию представителя прокуратуры, против него собирается множество полудоказательств, достаточных для того, чтобы потребовать применения пытки. Такое требование было направлено Камбо, и он написал внизу документа: «Согласен».

На третий день пыток дыбой мука становится такой нестерпимой, что несчастный булочник, не в силах больше сносить ее, заявляет, что он и есть убийца. Камбо выносит смертный приговор.

Осужденный просит о помиловании: просьба отклонена.

Через три дня после отклонения просьбы о помиловании осужденный был повешен!

Прошло полгода: настоящего убийцу арестовали в тот момент, когда он совершал другое убийство. В свою очередь осужденный, он признает тогда, что вместо него был казнен невинный и что это он совершил первое убийство, за которое повесили несчастного булочника.

— Но самое удивительное то, — добавил он, — что приговор был вынесен судьей Камбо, который должен был все видеть, так как сквозь жалюзи он прекрасно разглядел произошедшее.

Задали вопрос судье, не пытается ли осужденный обмануть правосудие; Камбо ответил, что все сказанное — абсолютная правда и что он действительно от начала до конца был зрителем кровавой драмы, происходившей у него под окном.

Король Фердинанд, находившийся тогда в Палермо, узнает об этом странном случае. Он повелевает привести к нему Камбо.

— Почему, — спросил он его, — став свидетелем всех подробностей убийства, ты позволил осудить невиновного и не разоблачил истинного преступника?

— Потому, государь, — отвечал Камбо, — что закон не оставляет сомнений: в нем говорится, что судья не может быть ни свидетелем, ни обвинителем; так что я поступил бы незаконно, если бы обвинил преступника или свидетельствовал в пользу невиновного.

— Но ты мог бы, по крайней мере, не осуждать его, — сказал Фердинанд.

— Нельзя было поступить иначе, государь: улик набралось достаточно, чтобы применить к нему пытку, а во время пытки он признал себя виновным.

— Верно, — согласился Фердинанд, — это не твоя вина: виновата пытка.

Пытку отменили, а судью оставили на прежней должности.

Странный был человек король Фердинанд; мы еще встретимся с ним в Неаполе и тогда поговорим о нем.

Одна из особенностей, которые более всего удивили меня по прибытии на Сицилию, это разница характера неаполитанского и характера сицилийского: один день плавания разделяет две столицы, пролив в четыре мили разделяет два королевства, а можно подумать, что они находятся в тысяче льё друг от друга. В Неаполе вас ожидают крики, жестикуляция, нескончаемый и беспричинный шум; в Мессине или в Палермо вы вновь обретете тишину, сдержанность жестов и чуть ли не молчаливость. Спросите о чем-нибудь жителя Палермо: ответом вам будет знак, слово или, как исключение, фраза; спросите неаполитанца, и он не только ответит вам пространно и многословно, но еще и сам, в свою очередь, тут же станет расспрашивать вас, и вы уже не сможете от него отделаться. Житель Палермо тоже кричит и жестикулирует, но только в минуты гнева и страсти, а неаполитанец — всегда. Обычное состояние одного — это шум, привычное состояние другого — молчание.

Две отличительные черты сицилийца — это отвага и бескорыстие. Князь ди Бутера, которого можно назвать образцом знатного палермского вельможи, за один день подал пример обеих этих добродетелей.

В Палермо произошел бунт, и привел к этому бунту денежный кризис. Народ буквально умирал от голода и рассудил так: уж лучше умереть от пули или пушечного ядра, ибо агония в таком случае будет не столь долгой и менее тягостной.

Король и королева, у которых и на себя не хватало денег, не могли купить зерна и не хотели снижать налоги, а потому нацелили пушки на все улицы, собираясь ответить народу этим ultima ratio regum^[8].

Одна из пушек обороняла подступы к улице Толедо в том месте, тде она выходит на площадь Королевского дворца: народ шел приступом на дворец и, следовательно, шел прямо на пушку; артиллерист с зажженным фитилем стоял наготове, однако народ продолжал двигаться вперед; и тогда артиллерист подносит фитиль ближе к запалу, но в эту минуту князь Эрколе ди Бутера выходит из поперечной улицы и, не говоря ни слова, не подавая никакого знака, садится на жерло пушки.

А так как это был самый популярный человек на Сицилии, то народ, узнав его, разражается криками радости.

Князь подает знак, что он хочет говорить; артиллерист, пришедший в изумление после того, как он трижды пытался поднести фитиль к запалу, а князь даже не обращал на это внимания, опускает фитиль к земле. Народ смолкает, словно по волшебству: он готов слушать.

Князь произносит длинную речь, в которой объясняет народу, как двор, изгнанный из Неаполя, разоренный англичанами и не имеющий других доходов, кроме сицилийских, сам умирает от голода. Он рассказывает, как король Фердинанд ходит на охоту, чтобы прокормиться, и что сам он несколько дней назад присутствовал на обеде у короля, и этот обед состоял лишь из убитой им дичи.

Люди слушают, признают справедливость рассуждений князя ди Бутера, разряжают свои ружья и, перекинув их через плечо, расходятся.

Фердинанд и Каролина все видели из своих окон: они велят привести князя ди Бутера, который теперь весьма обоснованно говорит им о том, что казна приведена в расстройство. И тогда оба монарха в один голос предлагают князю ди Бутера должность министра финансов.

— Ваше величество, — отвечает князь ди Бутера, — мне никогда не приходилось ничем управлять, кроме своего состояния, и я его промотал.

С этими словами князь откланялся королевской чете, которую он только что спас, и удалился в свой дворец на Пьяцца Марина, будучи королем в большей степени, чем король Фердинанд.

В 1818 году, через три года после неаполитанской Реставрации, на Сицилии упразднили майораты и субституции; такое нововведение сразу разорило всех богатых вельмож, не обогатив их арендаторов; в выигрыше оказались одни лишь кредиторы.

К несчастью, такими кредиторами почти сплошь были евреи и ростовщики, дававшие ссуду под сто и сто пятьдесят процентов людям, которые сочли бы для себя бесчестьем вмешиваться в их дела; некоторые никогда ногой не ступали в свои владения, безвыездно оставаясь в Неаполе или Палермо. У князя ди П… спросили как-то, где находятся земли, имя которых он носит.

— Толком не знаю, — отвечал он. — Думаю, где-то между Джирдженти и Сиракузой.

Они находились между Мессиной и Катанией.

До того, как были введены французские законы, после смерти сицилийского барона его наследник, которому не приходилось принимать наследство условно, чтобы не отвечать по долгам покойного своим имуществом, начинал с того, что завладевал всем, а затем посылал кредиторов ко всем чертям. Тогда кредиторы, со своей стороны, соглашались удовольствоваться процентами; предложение казалось разумным, и на это шли: нередко, когда такое предложение поступало, кредиторы, благодаря огромным процентным ставкам, под которые ссужались деньги, к этому времени уже возвращали свой капитал, и все, что они получали теперь, было, таким образом, чистой “прибылью, которой они с готовностью довольствовались за неимением лучшего.

Но с того времени, как были упразднены майораты и субституции, все изменилось: кредиторы стали тянуть руку к землям; младшие братья, в свою очередь, стали кредиторами старших; чтобы осуществить раздел, приходилось продавать имения, и вскоре оказалось, что продавцов больше, чем покупателей; в итоге стоимость земли упала на восемьдесят процентов; мало того, эти земли, над которыми тяготели судебные тяжбы, в ожидании решения перестали обрабатывать, и Сицилия, которая некогда тем, что оставалось лишним для ее двенадцати миллионов жителей, кормила всю Италию, не собирала уже в достаточном количестве зерна, чтобы обеспечить существование оставшихся у нее одиннадцати сотен тысяч чад.

При этом налоги, разумеется, остались прежними.

И потому в целом мире мало найдется стран таких бедных и таких несчастных, как Сицилия.

Из-за этой бедности отсутствуют искусство, литература, торговля и, следовательно, цивилизация.

Я где-то сказал, уж не помню где, что на Сицилии не трактирщики кормят путешественников, а напротив, путешественники кормят трактирщиков. Эта аксиома, которая на первый взгляд кажется парадоксальной, на самом деле является истинной правдой: путешественники едят то, что они с собой привозят, а трактирщики питаются остатками с их стола.

Из этого вытекает, что наименее развитая отрасль сицилийской цивилизации — это, конечно же, кухня. Трудно вообразить, что заставляют вас есть в лучших гостиницах, подавая это под видом знакомых и достойных уважения блюд, на которые то, что вам приносят, ничем не похоже, по крайней мере на вкус. У дверей одной лавки я увидел кровяную колбасу и, вернувшись в гостиницу, попросил подать мне это кушанье на следующий день. Мне принесли ее в самом аппетитном виде, хотя исходящий от нее запах никак не соответствовал тому, какой я ожидал. И так как я уже немного привык к кулинарным сюрпризам, которые при каждом взмахе вилкой подстерегают вас на Сицилии, то лишь едва надкусил поданную мне колбасу. И хорошо сделал: если бы я взял в рот целый кусок, то счел бы себя отравленным. Я позвал хозяина гостиницы.

— Как это у вас называется? — спросил я его, показывая предмет, только что доставивший мне столь глубокое разочарование.

— Кровяная колбаса, — отвечал он.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен.

— А из чего делают кровяную колбасу в Палермо?

— Из чего? Ну как же! Из свиной крови, шоколада и огурцов.

Я узнал то, что хотел знать, и спрашивать что-нибудь еще мне не требовалось.

Полагаю, что жители Палермо услышали однажды от какого-нибудь французского путешественника о некоем кушанье под названием «кровяная колбаса» и, не зная, как раздобыть сведения относительно столь сложной рецептуры, просто заполучили какой-то рисунок из Парижа.

И вот в соответствии с этим рисунком они разработали состав кровяной колбасы, которую и едят теперь в Палермо.

Одно из главных притязаний сицилийцев — это красота и несравненный вкус их фруктов, однако на Сицилии нельзя найти никаких превосходных фруктов, кроме апельсинов, инжира и гранатов; остальные вообще несъедобны. К сожалению, по этому пункту у сицилийцев есть вполне правдоподобный ответ на жалобы путешественников; они предъявляют вам злополучный отрывок из своей истории, в котором рассказывается, что Нарсес привлек лангобардов в Италию, послав им сицилийские фрукты. И так как это напечатано в книге, возразить нечего, если только не высказать предположение, что в ту пору сицилийские фрукты были лучше, чем сегодня, или что лангобарды никогда не пробовали ничего, кроме яблок, предназначенных для приготовления сидра.

ЭКСКУРСИИ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Липари

Как и сказал наш капитан, мы нашли своих матросов в порту. Наша маленькая сперонара, юркая, изящная и грациозная, раскачивалась в двадцати — тридцати шагах от берега среди огромных судов, словно зимородок среди стаи лебедей. У пристани нас ждала пришвартованная лодка: мы сели в нее и через несколько минут оказались на борту сперонары.

Признаюсь, я с большим удовольствием вновь очутился среди своих добрых, славных матросов, на такой чистой и так хорошо вымытой палубе сперонары. Я заглянул в каюту: наши две койки были на своих местах. После всех этих простыней сомнительной чистоты было так упоительно видеть сияющие белизной простыни. Я с трудом не поддался искушению лечь, чтобы ощутить их свежесть.

Все это должно казаться странным читателю; но любой человек, которому довелось пересечь Романью, Калабрию или Сицилию, легко поймет меня.

Едва мы очутились на борту, как наша сперонара пришла в движение, скользя с помощью усилий четырех гребцов, и мы стали удаляться от берега. И тогда Палермо начал разворачиваться у нас на глазах, являя собой великолепное зрелище: сначала это была чуть смутная масса, которая затем стала расширяться, растягиваться, рассыпаться на белые виллы в окружении апельсиновых деревьев, каменных дубов и пальм. Вскоре вся эта роскошная долина, которую древние называли Золотой раковиной, открылась начиная от Монреале до моря, от горы Санта Розалия до мыса Дзафферано. Счастливый Палермо пускал в ход свои чары, чтобы заставить нас сожалеть о расставании — нас, кого он не сумел удержать и кто, по всей вероятности, покидал его, чтобы никогда больше с ним не встретиться.

Когда сперонара выходила из порта, подул слабый ветер, и мы подняли парус; однако около полудня ветер полностью стих, и нашим матросам пришлось снова взяться за весла. День стоял великолепный; небо и море были одинаковой синевы; жар солнца смягчался легким бризом, живительным и освежающим, постоянно пробегавшим по морской глади. Чтобы ничего не упустить из этой необъятной поэтической картины, мы велели постелить ковер на крышу нашей каюты; нам зажгли чубуки, и мы улеглись на нем.

То были самые сладостные часы путешествия, часы, когда мы бездумно предавались мечтам, когда на память приходили далекая страна и отсутствующие друзья — будто облака с очертаниями человека, что тихо скользят по лазурному небу, меняя форму, соединяясь, распадаясьи вновь соединяясь по двадцать раз за час. Часы летели, но мы не ощущали ни их прикосновения, ни шороха их крыльев; потом неведомо как наступал вечер, зажигая одну за другой звезды на потемневшем Востоке, а тем временем Запад, приглушая постепенно свет солнца, катил золотые волны, переливаясь всеми цветами радуги от огненно-багряного до светло-зеленого; и тогда над водой поднималось что-то вроде наполненной гармонией дымки; рыбы выскакивали из моря, похожие на серебряные вспышки; кормчий вставал, не выпуская из рук руля, и в ту самую минуту, когда угасал последний луч света, начиналась «Аве Мария».

Как бывает почти всегда, ветер поднялся лишь с восходом луны: по его горячей влажности мы узнали сирокко; капитан первый предложил нам вернуться в каюту, и мы последовали его совету, но при условии, что экипаж хором споет свою обычную песню.

Не было ничего прелестнее этой мелодии, звучавшей ночью и своим ритмом сопровождавшей легкое колыхание судна. Помнится, сквозь сон я часто слышал ее и тогда, не просыпаясь совсем и не засыпая глубоко, целыми часами внимал этой неясной мелодии. Быть может, услыхав ее при других обстоятельствах и в любом другом месте, а не там, где нам довелось тогда находиться, мы даже не обратили бы на нее внимания. Но ночью, посреди моря, возносясь над нашим хрупким суденышком в окружении могучих волн, она пронизывалась ароматом грусти, который я встречал лишь в некоторых мелодиях автора «Нормы» и «Пуритан».

Когда мы проснулись, ветер толкал нас на север, и мы лавировали, пытаясь обогнуть Аликуди, что с большим трудом позволяли нам сирокко и греко, дувшие одновременно. Чтобы дать им возможность прийти к согласию или время стихнуть, мы велели капитану подойти как можно ближе к острову и лечь в дрейф. Поскольку на Аликуди нет ни гавани, ни рейда, ни бухты, у нас не было никакой возможности пристать к берегу, находясь на сперонаре, и нам предстояло воспользоваться для этой цели маленькой шлюпкой, хотя это было довольно рискованно из-за волн, с неистовой силой разбивавшихся о скалы, которые к тому же были гладкими и скользкими как лед и представляли серьезную опасность для того, кто отваживался бы ступить на них ногой.

И все-таки с помощью Пьетро и Джованни нам удалось пристать к берегу; правда, Пьетро упал в море, но так как на наших матросах никогда не было ничего, кроме штанов и рубашки, да и плавали они, словно рыбы, то мы, в конце концов, даже перестали обращать внимание на подобные происшествия.

Аликуди — это древняя Эрикода Страбона, которому, кстати, как и другим античным авторам, были известны лишь семь Эолийских островов: Стронгила, Липара, Вулкания, Дидима, Феникода, Эрикода и Звоним. Этот последний остров, бывший тогда, возможно, самым значительным из всех, настолько изъеден пожиравшим его внутренним огнем, что его осевшие кратеры образовали несколько морских проливов, а несколько его вершин, одиноко возвышающихся сегодня над волнами, образуют острова Панареа, Базилуццо, Лиска Нера, Лиска Бьянка и Даттило. Кроме того, еще несколько разбросанных утесов, составляющих, без сомнения, часть той же самой земли, черные и голые, поднимаются над поверхностью моря: они называются Формикали.

Трудно представить себе что-либо более печальное, более мрачное и более унылое, чем этот несчастный остров, образующий западный угол Эолийского архипелага. Этот забытый в дни сотворения мира кусок земли остался таким, каким он был во времена хаоса. Ни одна дорога не ведет к его вершине и не тянется вдоль берега; лишь какие-то извилистые промоины, оставленные дождевыми водами, дают возможность передвигаться ногам, израненным острыми камнями и неровностями лавы. На всем острове нет ни единого дерева, ни клочка зелени, на котором могли бы отдохнуть глаза; лишь кое-где в расщелинах скал, в зазорах вулканического шлака видны редкие стебли вереска: потому Страбон и называет иногда этот остров Эрикуссой. Это пустынная, полная опасностей дорога Данте, где среди утесов и осколков переставлять ноги можно, лишь опираясь на руку.

А между тем на этом куске красноватой лавы живут в жалких лачугах сто пятьдесят или двести рыбаков, пытаясь использовать редкие наделы земли, пережившие всеобщее уничтожение. Один из этих несчастных людей возвращался на своей лодке; за 3 карлино (примерно 28 су) мы купили у него всю пойманную им рыбу.

На свое судно мы вернулись с щемящим от вида такой нищеты сердцем. В самом деле, есть существования, каких понять нельзя, живя в определенном мире и ведя определенный образ жизни. Кто поселил этих людей на потухшем вулкане? Или они там выросли, подобно вереску, давшему ему свое имя? Какие соображения мешают им покинуть столь ужасное место жительства? Нет уголка в мире, где бы им не было лучше, чем здесь. Значит, эта сожженная огнем скала, эта застывшая на ветру лава, эти изрезанные штормовыми водами вулканические шлаки и есть родина? То, что ты здесь родился, это постижимо, человек родится там, где ему укажет судьба; но, обладая способностью двигаться, свободной волей, дающей возможность искать лучшую долю, лодкой, способной доставить тебя куда угодно, оставаться здесь? Понять такое невозможно, объяснить такое, я уверен, не сумели бы и сами эти горемыки.

Часть дня мы лавировали, и все это время дул встречный ветер; мы последовательно осмотрели острова Са-лина, Липари и Вулкано и при каждом проходе между Салиной и Липари видели на горизонте Стромболи, извергавший сноп огня. А каждый раз, возвращаясь к Вулкано, целиком окутанному горячим влажным паром, мы более явственно различали три его кратера, наклоненные к западу: один из них изрыгал море лавы, чей темный цвет контрастировал с красноватой землей и близлежащими отложениями серы. На самом деле это два острова, которые оказались объединены в один извержением, заполнившим промежуток между ними; тем не менее один из них был известен с незапамятных времен — это Вулкано; другой же ведет свой отсчет с 550 года от основания Рима. Соединившее их извержение произошло примерно в середине шестого века; оно образовало две гавани: Порто ди Леванте и Порто ди Поненте.

Наконец, после восьми часов тщетных усилий, нам удалось проскользнуть между Липари и Вулкано, и, оказавшись под укрытием этого последнего острова, мы на веслах добрались до порта Липари, где около двух часов пополудни бросили якорь.

Липари с его укрепленным замком, построенным на скале, и домами, повторяющими изгибы местности, представляет собой на редкость живописное зрелище. Времени у нас, впрочем, было предостаточно, чтобы налюбоваться его местоположением, ввиду бесчисленных препятствий, которые нам чинили, прежде чем позволить выйти на берег. Власти, которым мы имели неосторожность признаться, что приехали не ради торговли пемзой, единственного промысла острова, и которые не понимали, что можно приехать на Липари ради чего-то иного, всеми силами не хотели пускать нас туда. Наконец, когда мы передали через решетку свои паспорта, которые из страха перед холерой взяли у нас из рук огромными щипцами, власти, удостоверившись, что мы приплыли из Палермо, а вовсе не из Александрии или Туниса, открыли нам решетку и согласились пропустить нас.

Такому приему было далеко до гостеприимства царя Эола.

Напомним, что Липари — это древняя Эолия, куда пристает Одиссей, ускользнув от Полифема. Вот что говорит об этом Гомер:

Скоро на остров Эолию прибыли мы; обитает

Гиппотов сын там, Эол благородный, богами любимый.

Остров плавучий его неприступною медной стеною

Весь обнесен; берега ж подымаются гладким утесом.

Там от супруги двенадцать детей родилося Эолу,

Шесть дочерей светлоликих и шесть сыновей многосильных.

Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал.

Днем с брагородным отцом и заботливой матерью вместе

Все за трепезой, уставленной яствами, сладко пируют…^[9]

Для Эола мало было радушно принять Одиссея и достойно угощать его все то время, какое он со своими товарищами провел на Липари; перед отплытием Эол подарил ему еще четыре мешка, где были заперты главные ветры: Эвр, Австр и Аквилон. Один Зефир остался на свободе и получил от своего повелителя наказ своим дыханьем продвигать царя-беглеца к Итаке. К несчастью, экипаж судна, на который поднялся Одиссей, проявил любопытство, решив посмотреть, что находится в этих раздутых мешках, и в один прекрасный день открыл их. Три ветра, несказанно обрадовавшись своей свободе, тем более что они уже довольно длительное время были заперты, одним взмахом крыла взмыли в небеса, где ради потехи устроили такую бурю, что все суда Одиссея были разбиты и лишь ему одному удалось спастись, ухватившись за доску.

Аристотель тоже говорит о Лцпари:

«Рассказывают, что на одном из семи островов Эолии есть гробница, о которой сообщают нечто удивительное: уверяют, будто слышно, как из этой гробницы доносятся звуки барабанов и кимвалов, сопровождаемые громкими криками».

Каждая ее сторона смотрит на маленькую долину, и на каждой на равных расстояниях пробиты отверстия, снабженные трубочками из обоженной глины, которые расположены таким образом, что ветер, врываясь в пустоты, производит вибрацию, похожую на звучание эоловых арф. Это сооружение, наполовину засыпанное, до сих пор находится на том месте, где его обнаружили.

Едва ступив в порт Липари, мы сразу же отправились на поиски постоялого двора; к несчастью, такое понятие было неведомо в столице Эола. Мы обошли весь город из конца в конец: ни единой захудалой вывески, ни единого кабачка.

Так что Милорд сидел, поджав хвост, а мы с Жаденом, пребывая в большом затруднении, глядели друг на друга, как вдруг в глаза нам бросилось довольно значительное скопление людей перед какой-то дверью; раздвинув толпу, мы подошли поближе и увидели мертвого ребенка лет шести — восьми на некоем подобии убогого ложа. Между тем его семья не выглядела очень уж опечаленной; бабушка хлопотала по хозяйству, другой ребенок лет пяти-шести играл, катаясь по полу с двумя или тремя молочными поросятами. Одна лишь мать сидела у изножья кровати, но не плакала, а говорила о чем-то, обращаясь к трупу, причем так быстро, что я не понимал ни слова. Я спросил стоявшего рядом со мной человека, о чем она ведет речь, и он ответил, что мать дает поручения ребенку к отцу и деду, которые умерли: один — год назад, другой — три года назад; поручения были довольно своеобразные; ребенку надлежало передать родителю, что мать вот-вот снова выйдет замуж и что свинья принесла шесть кабанчиков, красивых, как ангелочки.

В эту минуту вошли два монаха-францисканца, собираясь забрать труп. Ребенка положили на открытые носилки; мать с бабушкой в последний раз поцеловали его; младшего брата оторвали от его занятия, чтобы он последовал их примеру, что он и сделал, хныча из-за того, что ему помешали играть, а вовсе не потому, что умер старший брат. Тело ребенка положили на носилки, набросив на него лишь рваную простыню, и унесли.

Едва труп оказался за порогом, как мать с бабушкой принялись убирать кровать, стирая последние следы того, что произошло.

Что же касается нас, то, желая увидеть погребальную церемонию полностью, мы последовали за усопшим.

Тело доставили в церковь францисканцев, прилегающую к обители святых отцов, причем никто из родных его не сопровождал. После короткой мессы подняли плиту и бросили тело в общую могилу, куда каждый месяц на слой трупов кидают слой извести.

Когда церемония похорон закончилась, мы занялись осмотром маленькой церкви, как вдруг к нам подошел один монах и, заговорив с нами, спросил, кто мы: французы, англичане или итальянцы; ответив, что мы французы, и завязав вокруг этого разговор, мы не замедлили обрисовать монаху, в какое затруднительное положение нас поставило отсутствие гостиницы. Он тотчас предложил нам воспользоваться гостеприимством его монастыря. Нетрудно догадаться, что мы с признательностью согласились, тем более что монах имел полное право сделать нам это предложение, поскольку он был настоятелем монастыря.

Наш провожатый провел нас через небольшой клуатр, и мы оказались в обители; оттуда он проводил нас в наши покои: это были две маленькие кельи, такие же, как у монахов, если не считать того, что здесь на кроватях простыни были полотняные, тогда как монахи спят на шерстяных. Из окон этих двух келий, выходивших на восток, открывался восхитительный вид на горы Калабрии и на берега Сицилии: благодаря вытянутости мыса Пелоро казалось, что те и другие смыкаются под прямым углом ниже Сциллы. Слева от нас, примерно в двадцати пяти милях, за Панареа и Формикали, которые можно было разглядеть во всех подробностях, возвышалась дымящаяся вершина Стромболи. У наших ног простирался город с плоскими крышами, беленными известью, что придавало ему совершенно восточный вид.

Через четверть часа после того, как мы вошли в нашу комнату, явился послушник и спросил нас, будем ли мы ужинать со святыми отцами или желаем, чтобы нам подали сюда; мы ответили, что если святые отцы соблаговолят удостоить нас чести, позволив присоединиться к ним, то у нас будет возможность поблагодарить их за гостеприимство. Ужинали они в семь часов вечера, а было всего четыре, так что мы вполне располагали временем для прогулки по городу.

Остров Липари, который дает название всему архипелагу, имеет шесть льё в окружности; на нем проживает восемнадцать тысяч человек; здесь находится центр епископства и расположена резиденция губернатора.

Понятно, что события в столице Эолийских островов случаются редко, и потому о неожиданном нападении на нее знаменитого пирата Хайр ад-Дина Барбароссы рассказывают как об истории, произошедшей вчера; за один набег и одним разом он захватил все население — мужчин, женщин, детей — и всех увел в рабство. Желая вновь заселить город, Карл V, в ту пору король Сицилии, отправил туда колонию испанцев, присоединив к этой колонии инженеров, чтобы построить там крепость, и гарнизон, чтобы защищать ее. И стало быть, нынешние липа-риоты — потомки тогдашних испанцев, ибо, как нетрудно понять, никого из тех, кого похитил Барбаросса, никто больше никогда не видел.

Наше появление стало событием: кроме английских и французских матросов, которые приезжают туда грузить пемзу, иностранец очень редко сходит на берег Липари. Поэтому мы вызвали всеобщее любопытство; мужчины, женщины и дети выходили из дверей, чтобы посмотреть на нас, и возвращались к себе, лишь когда мы были уже далеко. Так мы пересекли весь город.

В конце главной улицы, у подножия горы Кампо Бьянко, есть небольшой холм, на который мы взобрались, чтобы насладиться панорамой всего города целиком. Мы уже стояли там какое-то время, когда к нам подошел мужчина лет тридцати пяти — сорока, который вот уже несколько минут следовал за нами с явным намерением вызвать нас на разговор; это был губернатор города и архипелага. Столь торжественный титул вначале испугал меня; я путешествовал не под своим именем и проник в Неаполитанское королевство контрабандой. Но вскоре меня успокоили изысканнейшие манеры нашего собеседника; он пришел узнать у нас новости об остальном мире, с которым ему чрезвычайно редко доводится вступать в сношения, и пригласить нас на завтрашний обед; мы рассказали ему все, что знали нового о Сицилии, о Неаполе и о Франции, и приняли его приглашение.

Со своей стороны, мы спросили его о липарийских новостях. Самыми последними известными здесь новостями были эолов орган, о котором сообщает Аристотель, и парильни, о которых говорит Диодор Сицилийский; что касается путешественников, посетивших остров до нас, то последними были Спалланцани и Доломьё. Славный человек, в противоположность царю Эолу, чьим преемником он был, смертельно скучал; жизнь он проводил на террасе своего дома, держа в руках маленькую подзорную трубу; он видел, как мы прибыли, и не пропустил ни одной подробности нашей высадки, а затем тотчас отправился по нашим следам. На какое-то время он нас потерял из-за нашего посещения дома с покойным ребенком и остановки в монастыре францисканцев, но вот теперь догнал и заявил, что впредь уже не отпустит. Удача выпала равно и ему и нам, так что мы отдали себя в его распоряжение до пяти часов следующего дня, за исключением перерыва на ужин в монастыре, при условии, однако, что он немедля поднимется вместе с нами на Кампо Бьянко, даст нам час на ужин с францисканцами и примет участие на следующий день в нашей экскурсии на Вулкано. Эти три пункта, составившие основу нашего соглашения, были тут же приняты.

Гора находилась у нас за спиной, поэтому нам оставалось лишь повернуться и приступить к подъему; она сплошь была усеяна огромными белесыми глыбами, за что и получила свое название — Кампо Бьянко. Не будучи предупрежден и приняв эти глыбы всерьез, я решил опереться на одну из них, чтобы помочь себе при подъеме; каково же было мое удивление, когда под моим напором глыба, не выдержав, закачалась у самого основания и через минуту покатилась вниз по горе прямо на Жадена, оставшегося позади меня. Бежать было некуда; Жаден успел подумать, что глыба сейчас его раздавит, и машинальным движением вытянул руку вперед: на мгновение я содрогнулся от ужаса, как вдруг, к величайшему своему удивлению, увидел, что эта огромная масса остановилась перед возникшим на ее пути препятствием. И тогда Жаден взял глыбу в руку, поднял ее на уровень глаз и, внимательно изучив, швырнул через плечо.

Глыба оказалась куском пемзы, весившим не более двадцати фунтов; все остальные окружавшие нас глыбы были из того же материала, да и сама гора, по которой мы шли, при всей своей кажущейся прочности была не более плотной: губернатор заверил нас, что, оторвав ее от основания, мы втроем смогли бы перенести ее с одного конца острова на другой.

От такого объяснения у меня немного поубавилось почтения к титанам, и мое изначальное уважение к ним не восстановится до тех пор, пока я не смогу самолично удостовериться, что горы Осса и Пелион состоят вовсе не из пемзы.

Добравшись до вершины Кампо Бьянко, мы увидели у своих ног весь архипелаг. Но насколько вид вокруг нас был великолепен, настолько тот, что открывался внизу, под нами, был мрачным и унылым: Липари — это всего лишь нагромождение утесов и вулканических шлаков; даже дома, из-за дальности расстояния, с которого мы смотрели на них, казались скоплением плохо уложенных камней, и на всей поверхности острова можно было различить не более двух-трех клочков зелени, которые, если воспользоваться выражением Саннадзаро, казались осколками неба, упавшими на землю. Тут я понял печаль и скуку нашего несчастного губернатора, который, родившись в Неаполе, то есть в самом прекрасном городе на свете, вынужден был за полторы тысячи франков в год жить в этом отвратительном месте.

Мы позволили себе задержаться, обозревая окружавшую нас великолепную панораму вдали и мрачную картину внизу, у наших ног; пробило половину седьмого: у нас оставалось всего полчаса; чтобы не заставить любезных хозяев ждать нас, мы бегом спустились с горы и, пообещав губернатору прийти к нему выпить кофе, направились к монастырю. Мы пришли туда, когда зазвонил колокол.

Из опасения каких-либо осложнений с липариотами, мы предусмотрительно взяли Милорда на поводок и хорошо сделали, ибо, войдя в трапезную, обнаружили там пятнадцать или двадцать кошек. Предоставляю читателю судить о размерах истребления кошачьего племени, будь Милорд на свободе.

Вся община состояла из дюжины монахов; они сидели за тремя составленными вместе столами, два из которых стояли поперек, подобно крыльям какого-нибудь замка; настоятель, по виду ничем не отличавшийся от других монахов, сидел в центре стола, лицом к двери; наши два прибора были поставлены напротив него.

Хотя дело было во вторник, община ела только постное — овощи и рыбу; нам подали отдельно кусок вареного мяса и что-то вроде жареных горлиц, которые мне попадались на острове.

Когда монахи после благодарственной молитвы уже вставали, собираясь удалиться, настоятель знаком призвал их снова сесть, и на десерт принесли бутылку липа-рийской мальвазии; это действительно было самое восхитительное вино, какое я когда-либо пил в своей жизни; его изготавливали целиком и полностью в самом монастыре, начиная со сбора винограда.

После ужина мы попрощались с настоятелем, спросив его, до которого часа нам следует вернуться; он ответил, что монастырь обычно закрывается в девять часов, но для нас будет открыт всю ночь.

Мы отправились к губернатору, проживавшему в доме, который гордо именовался замком и по сравнению со всеми прочими домами, бесспорно, заслуживал такого титула. Губернатор с нетерпением ожидал нас и представил своей жене; все его потомство состояло из мальчугана лет пяти-шести.

Едва мы уселись на очаровательной террасе, сплошь украшенной цветами и возвышавшейся над морем, как нам принесли кофе и сигары; кофе был приготовлен на восточный манер, то есть измельчен, но не обжарен, и не просто доведен до кипения, а сварен; да и чашки были крохотные, похожие на турецкие, поэтому их полагалось опустошать раз пять-шесть, причем без каких-либо неприятных последствий ввиду легкости напитка. Мне очень нравился такой способ приготовления кофе, и я отдал должное тому, что был подан у нашего хозяина. Совсем иное дело сигары: по внешнему виду и цвету я заподозрил их местное происхождение; Жаден, не столь привередливый, как я, курил за нас двоих.

Зато какое восхитительное зрелище — это широкое, спокойное море, сплошь усеянное островами и ограниченное туманным горизонтом, который создавали берега Сицилии и горы Калабрии. Солнце клонилось к закату, опускаясь за Кампо Бьянко, и земля, благодаря исполненной тепла и гармонии игре света раз пять или шесть менявшая оттенки, в конце концов растаяла в тумане; и тогда тот самый восхитительный ветерок из Греции, который каждый вечер набегает с приходом сумерек, начал ласкать нам лицо, после чего губернатор стал казаться мне не таким уж несчастным. Поэтому я попробовал утешить его, перечислив одну за другой все прелести его резиденции. Но он со вздохом ответил, что наслаждается ими пятнадцать лет. В течение пятнадцати лет по вечерам, точно таким же, как этот, в один и тот же час перед ним открывается все та же картина, и все тот же ветер освежает ему лицо; со временем это становится несколько однообразным, каким бы любителем красот природы вы ни были. Я не мог не признать, что, по сути, в его рассуждении была доля истины.

Мы просидели на террасе до десяти часов вечера. Вернувшись в дом, мы увидели бильярдный зал освещенным, и нам пришлось сыграть партию. Затем хозяйка дома предложила нам пройти в столовую, где нас ожидало угощение, состоявшее из пирожных и фруктов. Все это было представлено с таким безупречным изяществом, что мы решили ничему не противиться до самого конца.

В полночь, однако,'губернатор, полагая, что мы нуждаемся в отдыхе, отпустил нас. Вот уже десять лет, как ему не доводилось ложиться в столь поздний час, и никогда еще, заверил он нас, у него не было такого приятного вечера.

Я предоставил Жадену честь поблагодарить хозяев, отдав должное их радушию, и он, обрадованный возможностью говорить по-французски, блистал остроумием.

На следующий день в шесть часов утра губернатор открыл дверь моей комнаты; он был в отчаянии: неожиданное дело безжалостно удерживало его на губернаторском посту, лишив возможности сопровождать нас на Вулкано. Взамен он предоставлял в наше распоряжение свою лодку и четырех гребцов. Кроме того, он принес нам письмо к сыновьям генерала Нунцианте, которые занимаются на Вулкано разработкой серных копей. Остров целиком отдан на откуп их отцу.

Мы согласились взять и лодку, и письмо, обязавшись вернуться к четырем часам, и, съев легкий завтрак, который позаботился приготовить для нас монастырский повар, в сопровождении губернатора спустились в порт, окруженные, само собой разумеется, уважением и почитанием всех липариотов.

ЭКСКУРСИЯ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Вулкано

Липари отделяет от Вулкано пролив шириной самое большее в три мили. Благодаря сноровке наших гребцов, этот путь мы проделали менее чем за сорок минут.

Вулкано, в древности Вулкания, — это остров, который Вергилий считает отделением Этны и мастерской Вулкана^[10]. Впрочем, Вулкано вполне достоин такой чести, ибо, хотя и явно порастеряв за прошедшие девятнадцать веков свой жар, он все-таки унаследовал великолепный дым от огня, который, несомненно, вырывался из него в ту пору. Подобно последнему обломку какого-то уничтоженного огнем материка, он угас мало-помалу посреди моря, которое шипит, закипает и клокочет вокруг него. Невозможно даже красками живописца дать представление об этой корчащейся, раскаленной и почти расплавленной земле. При виде столь странной картины

Insula Sicanium juxta latus Aioliamque Erigitur Liparen, fumantibus ardua saxis;

Quam subter specus et Cyclopum exesa caminis Antra /£tnaea tonant, validique incudibus ictus Auditi referunt gemitum, striduntque cavernis Stricturae Chalybum, et fornacibus ignis anhelat:

Vulcani domus, et Vulcania nomine tellus.*

мы подумали, а не было ли наше путешествие сном и не исчезнет ли перед нами эта фантастическая земля в ту минуту, когда нам покажется, что мы ступаем на нее.

К счастью, мы вовсе не грезили и, наконец, причалили к этой земле, какой бы странной она ни была.

Как только мы спрыгнули на берег, первой нашей заботой было справиться у двух или трех мужчин, бросившихся нам навстречу, где можно найти сыновей генерала Нунцианте. Нам сразу же показали дом, в котором они жили и который, впрочем, оказался единственным на острове, но мало того, один из тех, к кому мы обратились, побежал вперед, чтобы предупредить обоих братьев о нашем прибытии.

В тот момент там находился лишь один из них — старший. Мы увидели идущего к нам красивого молодого человека лет двадцати двух — двадцати четырех, который еще прежде, чем я назвал ему свое настоящее имя, начал с того, что принял нас с очаровательной любезностью. Он заканчивал завтракать и пригласил нас к себе за стол. Но мы, к сожалению, час назад проявив предусмотрительность, уже позавтракали. Я говорю «к сожалению», так как на столе красовался великолепный лангуст, способный вызвать зависть, в особенности у людей, не лакомившихся им с тех пор, как они покинули Париж. Поэтому я не мог удержаться и не спросить у молодого человека, в какой части архипелага ловят столь достойных ракообразных. Он ответил, что лангусты водятся в окрестностях Панареа и что если у нас есть желание отведать их, то нам всего лишь следует предупредить нашего капитана, чтобы, проплывая мимо этого острова, он сделал соответствующие запасы.

Я записал это важное сведение в свой путевой дневник.

Когда наш хозяин поднимался из-за стола, появился и младший брат: это был молодой человек лет семнадцати-восемнадцати. Старший тотчас представил нам его, и юноша приветствовал нас столь же радушно. Они жили вдвоем, одни, обособленно от всех, посреди страшного здешнего населения — лишь тут мы узнали то, что не было известно нам прежде: за исключением двух братьев, остров был населен только каторжниками.

Хозяева пожелали лично показать нам свои владения и потому вновь прибывший, спеша присоединиться к нам, съел два сырых яйца и остатки лангуста. После чего молодые люди сообщили нам, что они в полном нашем распоряжении.

Первой достопримечательностью, какую они предложили нам посетить, был маленький подводный вулкан, в радиусе от пятидесяти до шестидесяти футов разогревавший воду до восьмидесяти — восьмидесяти пяти градусов: именно там они и варили яйца. Увидев, как при упоминании этой кулинарной уловки по нашим губам пробежала недоверчивая улыбка, они подали знак одному из каторжников, тот побежал в дом и тотчас принес маленькую корзинку и два яйца, чтобы немедленно провести для нас этот опыт.

Корзинка заменяла половник или кастрюльку; ее опустили на воду, и под весом своего содержимого она погрузилась до середины своей высоты; не выпуская из рук часы, ее оставили на три минуты в море, и яйца оказались сваренными всмятку.

Так что, к нашему величайшему смущению, опыт удался. Одно из яиц, очищенное с положенной осторожностью, выглядело весьма аппетитно. Его отдали одному из сопровождавших нас каторжников: тот в один прием проглотил его под носом у Милорда, который ко всему этому спору проявлял интерес лишь постольку, поскольку надеялся, что ему предложат результаты опыта.

Я испытывал огромную слабость к Милорду и потому собирался вознаградить его за испытанное разочарование, отдав ему второе яйцо, но тут Жаден заметил, что оно треснуло во время варки и внутрь него просочилась морская вода; это обстоятельство следовало принять во внимание: смесь морской воды, серы и яичного желтка могла представлять опасность; и как ни жаль мне было лишать Милорда того, что он считал своим по праву, я выбросил яйцо в море.

Милорд следил за обсуждением с таким умным видом, который ясно показывал, что, не вполне понимая наш диалог, он, тем не менее, сознавал, что разговор идет о нем; едва увидев, как я бросаю яйцо в море, он одним прыжком преодолел половину расстояния, на какое я закинул яйцо, и рухнул в кипящую воду.

Понятно удивление бедного пса: будучи весьма далек от науки, изучающей вулканы, он считал, что прыгает в холодную воду, а очутился в жидкости, нагретой до восьмидесяти пяти градусов; поэтому, пронзительно взвизгнув и не обращая больше внимания на яйцо, он поплыл к берегу, глядя на нас расширившимися пылающими глазами, выражение которых как нельзя более ясно свидетельствовало о глубоком изумлении, охватившем его.

Жаден ждал Милорда на берегу; едва тот ступил на землю, он тотчас схватил его на руки и со всех ног бросился бежать на пятьдесят шагов подальше от того места, чтобы окунуть пса в холодную воду; однако Милорд, как и положено ошпаренному псу, менее всего был расположен проводить новый опыт: между ним и Жаденом завязалась ожесточенная борьба, и впервые в жизни он позволил себе впиться клыками в руку своего августейшего хозяина; правда, попав в холодную воду, Милорд осознал размеры своей вины и, то ли испытывая великое облегчение от смены температуры, то ли опасаясь, что, если он выберется на землю, его будет ждать заслуженное наказание, упрямо отказывался выйти из моря.

Поскольку не существовало никакой опасности, что Милорд потеряется, ибо он не был настолько глуп, чтобы пытаться вплавь добраться до Липари, Сциллы или Мессины, мы оставили его барахтаться в воде и, покинув побережье, углубились во внутреннюю часть острова; и тогда все произошло так, как мы и предполагали. Увидев, что мы отошли от него на сто шагов, Милорд сразу же выбрался на берег и стал следовать за нами на почтительном расстоянии, останавливаясь и садясь, как только мы с Жаденом оборачивались, чтобы посмотреть на него; для тех, кто знал его характер, такое поведение свидетельствовало о проявляемом им крайнем недоверии, а так как недоверие — это основа безопасности, то вскоре мы и вовсе перестали проявлять беспокойство о нем и продолжали двигаться вперед.

Мы начали подниматься к кратеру первого вулкана и при каждом шаге слышали, как земля гудит у нас под ногами, словно мы шагали по катакомбам: трудно даже представить, насколько тяжело такое восхождение в одиннадцать часов утра, по раскаленной земле и под пылающим солнцем. Подъем длился примерно три четверти часа, после чего мы оказались на краю кратера.

Этот кратер был уже выработан и не представлял особого интереса, поэтому мы сразу же направились ко второму, который был расположен в тысяче футов над первым и в котором полным ходом велась добыча руд.

По пути мы проследовали вдоль горы, испещренной множеством отверстий; некоторые из этих отверстий были закрыты дверью или даже окном, другие напоминали просто-напросто логово диких зверей. То была деревня каторжников; около четырехсот человек обитало в этой горе, и в зависимости от того, насколько эти люди были изобретательны или склонны доставлять себе удовольствие, они оставляли свое жилище в его первозданном виде или же пытались сделать его более комфортабельным.

Завершив второе восхождение, длившееся около часа, мы очутились на краю второго вулкана, в глубине которого, среди дыма, вырывавшегося из его центра, увидели так называемую фабрику; вокруг нас суетилась целая толпа людей. Форма этой огромной выработки была овальной, и ее больший диаметр вполне мог иметь в длину тысячу шагов. Сходили туда вниз по пологому спуску кольцевой формы, образовавшемуся в результате осыпания части шлака и позволявшему перемещаться по нему с носилками и тачками.

У нас ушло минут двадцать, чтобы достичь дна этого громадного котла; по мере того как мы спускались, жар солнца в сочетании с жаром земли все усиливался. Дойдя до конца спуска, мы вынуждены были остановиться на мгновение: там едва можно было дышать.

Мы оглянулись назад, чтобы посмотреть, что стало с Милордом: он преспокойно сидел на краю кратера и, по-видимому опасаясь какой-нибудь новой неприятной неожиданности в духе той, которую ему только что довелось испытать, не отваживался идти дальше.

Через несколько минут мы начали осваиваться с серными испарениями, выделявшимися из множества маленьких трещин, в глубине которых порой виднелось пламя; время от времени, однако, мы вынуждены были взбираться на какую-нибудь глыбу лавы, чтобы футах в пятнадцати над землей глотнуть чуть более чистого воздуха. Что же касается людей, которые двигались вокруг нас, то им удалось привыкнуть к этой атмосфере и, похоже, они не страдали. Да и сами господа Нунцианте сумели кое-как к ней притерпеться, и иногда они целыми часами оставались в глубине кратера, не ощущая недомогания из-за этих газов, которые вначале показались нам почти невыносимыми.

Трудно себе представить что-либо более странное, чем внешность несчастных каторжников; в соответствии с тем, с какой из разных рудных жил им приходилось работать, они в конце концов приобрели оттенок той или иной породы: одни стали желтыми, как канарейки, другие — красными, как гуроны; эти — обсыпаны пудрой, словно паяцы, те — темнолицые, словно мулаты. Глядя на весь этот причудливый маскарад, трудно было поверить, что каждый из его участников находится здесь за воровство или убийство. Особенно привлек наше внимание один человечек лет пятнадцати, с нежным, будто у девушки, лицом. Мы поинтересовались, что он сделал; оказалось, что в возрасте двенадцати лет ударом ножа он убил слугу княгини делла Каттолика.

Рассмотрев людей, прежде всего приковавших наше внимание, мы стали разглядывать почву; по мере приближения к центру кратера она теряла свою твердость, становилась зыбкой, словно торфяное болото, а затем и вовсе угрожала уйти из-под ног. Какой-нибудь тяжелый камень, брошенный в середину этой трясины, уходил вглубь и исчезал, будто в грязи.

После часового обследования мы поднялись на верх кратера — опять-таки в сопровождении двух молодых и любезных гидов, не желавших ни на минуту оставить нас; лишь там они разделились: один покинул нас, собираясь написать несколько рекомендательных писем, которыми мы могли бы воспользоваться в Калабрии, другой остался с нами, чтобы проводить в пещеру, которую посоветовал нам посетить наш сосед-губернатор.

Пещера эта, и в самом деле весьма любопытная, расположена в той части острова, которая обращена в сторону Калабрии. Вначале это узкая щель, которая шагов через пятнадцать расширяется; проникнуть туда можно, лишь двигаясь на четвереньках в несложных местах и ползком в местах трудных; мало того, вскоре вам приходится вернуться к наружному отверстию, чтобы возобновить запас годного для дыхания воздуха. Несмотря на наши новые настояния, Милорд упрямо отказывался следовать за нами, и, признаюсь, я понял ero^vynopcTBo: как и он, я начинал опасаться неприятных сюрпризов.

После неоднократных попыток нам удалось, наконец, проникнуть в глубь пещеры, высотой в десять футов и шириной около пятнадцати шагов; там мы зажгли факелы, которыми запаслись, и, несмотря на заполнявший ее пар, пещера осветилась. Стены были покрыты нашатырем и хлористым натрием, а в глубине бурлило маленькое озерцо горячей воды; опущенный туда г-ном Нунци-анте термометр, который он снял со стены, поднялся до семидесяти пяти градусов.

Мне не терпелось выбраться из этого подобия печи, где дышалось с трудом, и я подал пример отступления. Признаюсь, я не без удовольствия вновь увидел солнце; в пещере я провел всего десять минут, а промок до костей.

Мы добрались до места нашей высадки, следуя по берегу моря, к которому Милорд ни разу не подошел ближе чем на двадцать пять шагов. Придя в дом, мы обнаружили, что г-н Нунцианте заканчивает уже второе письмо; первое предназначалось господину кавалеру Алькала, в Пиццо; второе — барону Молло из Козенцы. Позже будет видно, какую пользу принесли нам эти два письма в свое время и в надлежащем месте.

Мы простились с хозяевами, испытывая к ним неподдельную признательность. Они отнеслись к нам с безупречной предупредительностью, и если, что маловероятно, эти строки когда-нибудь попадут на глаза господам Нунцианте, я прошу их принять выражение нашей искренней благодарности; высказанная таким образом, хотя и по прошествии семи лет, она докажет им, по крайней мере, что у нас есть память сердца.

Мы вернулись на берег, сопровождаемые ими, и обменялись последним рукопожатием: они — стоя на земле, а мы — уже находясь в своей лодке; удар весла разлучил нас с ними.

На обратном пути дул попутный ветер, поэтому, благодаря поднятому нами маленькому парусу, на возвращение мы потратили не больше получаса.

Подойдя к Липари настолько близко, что на нем уже можно было различать предметы и людей, мы заметили губернатора, который с высоты своей террасы следил за нами при помощи небольшой подзорной трубы. Увидев, что мы приближаемся к порту, он ударом ладони вдвинул один в другой тубусы своего инструмента и исчез. Мы предположили, что он отправился нам навстречу, и нисколько не ошиблись: мы встретили его, высаживаясь на берег. Стоит ли говорить, что на этот раз, благодаря тому, что и лодка, и гребцы были предоставлены губернатором, решетку нам открыли настежь.

Было без четверти четыре, что давало мне возможность пойти поблагодарить святых отцов и расплатиться с ними; я оставил Жадена с губернатором и отправился в монастырь.

Там я нашел настоятеля, мягко упрекнувшего меня в том, что, видимо, монастырская еда нам не понравилась, раз мы согласились отобедать не у него. Я ответил, что даже не будь она такой превосходной, какой оказалась в действительности, мы не заметили бы этого мелкого недочета, принимая во внимание ту доброту, с какой она была нам предложена; но совсем напротив, мы и столом остались довольны, и за прием признательны, однако не могли отказаться от обеда у губернатора. Настоятель, похоже, прислушался к моим доводам, и я спросил, сколько мы ему должны.

Тут спор возобновился; настоятель не хотел брать платы за оказанное нам гостеприимство. Я боялся обидеть его, продолжая настаивать, и потому выразил благодарность от себя и от Жадена, но, проходя мимо монастырской кружки для пожертвований, опустил туда два пиастра.

Я всегда буду вспоминать этот маленький монастырь с его восточным обликом и с его прекрасной пальмой, придававшими ему вид скорее мечети, чем церкви. Жадена монастырь поразил настолько, что в пять часов утра, когда я еще спал, он поднялся и сделал его зарисовку.

Когда я прибыл к нашему славному губернатору, обед был уже сервирован и все собирались сесть за стол. Чтобы принять нас, милейший человек воспользовался дарами земли и моря. Мы побранили его за подобные безумства, на которые он пошел ради незнакомых людей. Но он ответил, что, благодаря приятным часам, подаренным ему нами, мы для него уже не чужие, а совсем напротив — друзья, о которых в своем изгнании он будет хранить воспоминание всю жизнь. Мы ответили комплиментом на комплимент.

Нам хотелось, если это возможно, войти _wb порт Стромболи к вечеру следующего дня, до закрытия полицейской службы. Поэтому свой отъезд мы назначили на половину шестого. Однако наш хозяин так горячо и так настойчиво просил побыть у него еще, что у нас не хватило мужества покинуть его раньше шести часов.

Перед тем как проститься, он заставил нас пообещать, что в течение вечера мы время от времени будем поглядывать в сторону его террасы, так как он приберег для нас последний сюрприз. Мы обязались это делать.

Все семейство вышло проводить нас до самого берега моря. У начальника полиции было большое желание досадить нам, ввиду позднего часа нашего отъезда, но одно слово губернатора, заявившего, что это он нас задержал, устранило все препятствия.

Мы уже были на сперонаре и собирались поднять якорь, как вдруг увидели францисканского монаха, на бегу подававшего нам знаки. Пришлось отправить на берег лодку с Пьетро, чтобы узнать, чего хочет от нас добрый монах. Оказалось, что один из братьев-францискан-цев видел, как я положил в кружку наше пожертвование, и открыл ее; и вот теперь настоятель, посчитав, что мы чересчур щедро оплатили свой приют, посылал нам маленький бочонок той самой мальвазии, которую мы так расхваливали накануне.

Тем временем экипаж поднял якорь. Мы еще раз помахали рукой губернатору, наши матросы энергично налегли на весла, и в одно мгновение сперонара оказалась за пределами порта.

Через десять минут мы вновь увидели губернатора, стоящего на террасе и изо всех сил размахивающего платком. Мы ответили ему тем же, предполагая, однако, что это еще не тот сюрприз, который он нам обещал.

На короткое время нас отвлекла от внимания к нашему гостеприимному хозяину «Аве Мария». У нас у самих вошла в привычку эта молитва, и, даже вернувшись на землю и расставшись с нашими матросами, я долгое время не пропускал этого часа, думая о той торжественности, которую он напоминал мне.

По окончании молитвы мы снова повернулись в сторону Липари. Солнце садилось за Кампо Бьянко, окружая своими лучами весь остров, четко выделявшийся на золотом фоне. Впрочем, ветер дул встречный и мы шли на веслах, так что берег отступал от нас медленно, и потому мы лишь постепенно теряли из вида подробности расстилавшегося перед нами великолепного горизонта, центром которого был Липари.

До тех пор, пока его дома оставались в пределах видимости, мы различали губернатора, стоявшего на террасе; затем, когда сумерки сгустились настолько, что очертания предметов стали стираться, зажегся, словно маяк, какой-то свет, позволивший нам не терять из виду направление, в которомнаходился замок. И наконец, примерно через час после наступления тьмы мы увидели, как от земли оторвалась ракета и устремилась вверх, погаснув в небе.

Это был сигнал фейерверка, который губернатор устраивал в нашу честь.

Когда померк последний солнечный луч, когда погасла последняя римская свеча, я взял свой карабин и в ответ на последнюю любезность губернатора выстрелил в воздух.

Мы задавались вопросом, видно ли и слышно ли было нас с земли, как вдруг, в свою очередь, увидели прорезавшую ночь вспышку и услыхали замиравший на волнах отзвук выстрела.

Затем все погрузилось в молчание и тьму.

Так как день выдался трудный, мы тотчас пошли в свою каюту и почти сразу уснули.

ЭКСКУРСИЯ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Стромболи

Проснувшись, мы увидели, что напротив нас лежит остров Панареа. Всю ночь дул встречный ветер, и наши матросы сменяли друг друга, чтобы идти на веслах, однако путь мы проделали небольшой и находились не дальше, чем в десяти льё от Липари. Поскольку море было совершенно спокойным, я попросил капитана бросить якорь и запастись на день провизией, а главное, не забыть про омаров. Затем мы спустились в шлюпку, взяв с собой гребцами Пьетро и Филиппо, и велели им отвезти нас на один из двадцати или тридцати островков, разбросанных между Панареа и Стромболи. Через четверть часа плавания мы причалили к Лиска Бьянке.

Раскрыв зонт от солнца и закрепив свою камеру-лю-циду, Жаден сел и стал рисовать общий вид островов. Что же касается меня, то я взял ружье и в сопровождении Пьетро отправился на поиски приключений; приключения, впрочем, ограничились тем, что мы наткнулись на двух морских птиц, похожих на бекасов, и я убил обеих. На большее, правда, я и не рассчитывал: островок был совершенно необитаем и на нем не нашлось даже пучка травы.

Пьетро, очень хорошо знавший все эти утесы, как маленькие, так и большие, повел меня затем к единственной достопримечательности, имеющейся на острове, — источнику сероводородного газа, который выделяется из моря многочисленными пузырьками: собрав какое-то их количество в бутылку, которой он с этой целью запасся, Пьетро плотно закрыл ее, пообещав мне по возвращении на сперонару показать una curiosita^[11].

Примерно через час стоянки у Лиска Бьянки мы увидели, что сперонара приходит в движение и приближается к нам. Она подошла к нашему острову как раз в тот момент, когда Жаден заканчивал свои наброски, так что нам оставалось лишь сесть в лодку и грести в течение нескольких минут, чтобы снова оказаться на борту.

Капитан в точности выполнил мой наказ: он привез такое количество омаров и лангустов, что некуда было ступить, настолько палуба была завалена ими; я велел собрать их и пересчитать: всего оказалось ровно сорок.

Тут я упрекнул капитана, сказав, что он разоряет нас, но в ответ услышал, что он возьмет себе тех, какие мне не понравятся, однако дешевле найти было невозможно; в самом деле, после отчета капитана выяснилось, что всего их тут было на сумму в двенадцать франков: он купил целиком весь улов одной лодки, по два су за фунт.

Экскурсия на остров Лиска Бьянка вызвала у нас зверский аппетит, и потому мы дали Джованни приказ положить в кастрюлю шесть самых крупных экземпляров из этой компании, пустив их на завтрак нам и всему экипажу, а затем велели поднять шесть бутылок вина из наших запасов, чтобы за столом всего было вдоволь.

А на десерт Пьетро преподнес нам тарантеллу.

Увидев двух подстреленных мною бекасов, капитан стал описывать мне остров Базилуццо как место, кишащее зайцами, а так как нам давно не доводилось охотиться по всем правилам и ничто нас не подгоняло, решено было, что судно бросит якорь возле острова и мы высадимся на сушу на пару часов.

Прибыв туда около трех часов, мы вошли в маленькую и довольно удобную бухту; восемь или десять домов венчают плоскогорье острова, окружность которого составляет не более трех четвертей льё. Поскольку у меня не было желания покушаться на развлечения здешних землевладельцев, я послал Пьетро спросить их, не соблаговолят ли они дать мне разрешение убить несколько здешних зайцев; в ответ они просили передать мне, что нисколько не возражают против столь похвального намерения и что я доставлю им тем большее удовольствие, чем больше убью зайцев, так как, осмелев от своей безнаказанности, эти наглые грабители расхищают те крохи овощей, какие здесь выращивают, а защититься от них, не имея ружей, нет никакой возможности.

Мы тотчас же занялись охотой и, едва сделав двадцать шагов, поняли, что капитан сказал нам правду: зайцы выскакивали у нас из-под ног, и, убегая, каждый заяц вспугивал двух-трех других. Меньше чем за полчаса мы убили их целую дюжину. К несчастью, земля была усеяна норками, и при каждом выстреле пять-шесть зверьков прятались в них; тем не менее после двух часов охоты мы насчитали восемнадцать убитых зайцев.

Двенадцать из них мы отдали жителям острова, а шесть других унесли на судно.

Шагая по острову из конца в конец, мы заметили какие-то древние развалины; я подошел поближе, но с первого взгляда понял, что они не представляют особого интереса.

Мы потеряли (хотя, может быть, и выиграли, это уж как посмотреть) два часа, а потому, хотя некоторое время назад и поднялся свежий ветерок со стороны Сицилии, было вполне вероятно, что нам не добраться до порта Стромболи в срок, чтобы успеть сойти на берег; тем не менее мы распустили все паруса, чтобы не в чем было себя упрекнуть, и за два часа проделали около шести льё; но неожиданно южный ветер стих, уступив место северо-восточному, и с этой минуты паруса стали приносить нам скорее вред, чем пользу, так что мы снова пошли на веслах.

По мере нашего приближения к Стромболи мы все отчетливее видели его, различая в прозрачном вечернем воздухе каждую деталь острова; это гора, которая формой в точности напоминает стог сена и вершина которой увенчана острым гребнем: вот из этой вершины и вырывается дым, а каждые четверть часа — пламя; днем этого пламени словно не существует, оно растворяется в солнечном свете, но, когда наступает вечер, когда восток начинает темнеть, пламя становится зримым и видно, как оно вздымается посреди окрашенного им дыма, а потом низвергается брызгами лавы.

Около семи часов вечера мы добрались до Стромболи, но, к несчастью, порт расположен на его восточной стороне, а мы плыли с запада, поэтому нам пришлось идти вдоль всего острова, по крутому склону которого лава спускается в море. На участке шириной в двадцать шагов на вершине и в сто пятьдесят у основания гора в этом месте покрыта пеплом, и вся растительность на ней сожжена.

Капитан предсказал точно: мы прибыли через полчаса после закрытия порта; все, что мы могли сказать для того, чтобы нам его открыли, оказалось тщетно.

Между тем все население Стромболи сбежалось на бе-per. Сперонара была частым гостем здешнего порта, и наших матросов хорошо знали на острове: каждую осень они совершают четыре или пять плаваний сюда, чтобы взять груз пассолини; добавьте к этому всего лишь два или три других плавания в течение года, и это окажется больше чем нужно для того, чтобы установить отношения какого угодно рода.

С той минуты, как мы очутились в пределах слышимости, между нашими матросами и жителями Стромболи установилось множество частных диалогов, насыщенных вопросами и ответами, которые из-за наречия, на каком они велись, нам было невозможно понять; одно было ясно: разговор шел весьма дружественный. Похоже даже, что у Пьетро был интерес выяснить отношения особо нежного свойства с девушкой, которая, как нам показалось, никоим образом не старалась скрыть свою благосклонность по отношению к нему. В конце концов разговор оживился до такой степени, что Пьетро начал раскачиваться на одной ноге, потом на другой, сделал два-три подготовительных коротких прыжка и под припев Антонио начал танцевать тарантеллу. Юная уроженка Стромболи не пожелала остаться в долгу и тоже принялась отплясывать, и этот неистовый танец на расстоянии продолжался до тех пор, пока оба танцора не рухнули от усталости — один на палубе, другая на берегу.

Я ждал этой минуты, чтобы спросить у капитана, где по его планам мы проведем ночь; капитан ответил, что он полностью находиться в нашем распоряжении и нам нужно лишь дать ему приказ. Тогда я попросил его бросить якорь напротив вулкана, с тем чтобы мы ничего не пропустили из зрелища его ночных извержений. Капитану стоило сказать лишь слово, как все матросы, прервав беседу, бросились к веслам. Десять минут спустя мы стали на якорь в шестидесяти шагах от северного склона горы.

Это на Стромболи царь Эол держал закованных в цепи luctantes ventos tempestatesque sonoras^[12]. Безусловно, во времена Вергилия, когда Стромболи назывался Стронгилой, остров не был еще известен таким, каким стал теперь, он лишь готовил в своих недрах те взрывчатые периодические извержения, какие сделали его самым вежливым вулканом на земле. В самом деле, когда имеешь дело со Стромболи, всегда известно, чего от него ожидать, это не то, что Везувий или Этна, которые заставляют путешественника ждать какого-нибудь жалкого изверженьица иногда три года, а иногда пять или десять лет. Мне скажут, что это, несомненно, связано с положением, какое они занимают в иерархии огнедышащих гор, положением, которое позволяет им проявлять аристократизм в свое удовольствие: все верно; однако следует проявлять признательность по отношению к Стромболи за то, что он никогда не обманывался насчет своего положения в обществе и понял, что он всего лишь миниатюрный вулкан, на который даже не обратят внимания, если ему вздумается загордиться, тем самым выставив себя в смешном свете. За отсутствием качества Стромболи берет количеством.

И он не заставил нас ждать. Едва мы провели несколько минут в выжидательной позиции, как послышался глухой гул, за ним последовал сильный грохот, словно двадцать артиллерийских орудий прогремели одновременно, и длинный сноп пламени устремился в воздушные просторы, а потом пролился дождем из лавы; часть этого дождя упала назад, в кратер самого вулкана, в то время как другая часть, будто огненный ручей, побежала по склону и с клокотаньем погасла в море. Через десять минут то же явление повторилось, и так каждые десять минут всю ночь.

Признаться, это была одна из самых любопытных ночей за всю мою жизнь; ни Жаден, ни я не могли оторваться от этого страшного и великолепного зрелища. Случались такие взрывы, что весь воздух, казалось, приходил в движение, и чудилось, будто видишь, как остров дрожит, словно испуганный ребенок. Однако лишь Милорда этот фейерверк приводил в состояние неописуемого возбуждения; он то и дело собирался прыгнуть в воду, чтобы проглотить пылающую лаву, которая падала иногда в десяти шагах от нас, напоминая метеор, низвергнувшийся в море.

Что же касается членов экипажа, для которых этот спектакль был привычным, то они спросили нас, не надо ли нам чего-нибудь, и, получив отрицательный ответ, удалились в твиндек, и ни вспышки, озарявшие небо, ни взрывы, сотрясавшие воздух, не повлияли на их сон.

Ну а мы бодрствовали до двух часов ночи и, наконец, сломленные усталостью и сном, решили уйти в свою каюту. Милорда же ничто не могло заставить последовать нашему примеру, и он всю ночь, не переставая, рычал и лаял на вулкан.

На следующий день мы проснулись, как только спе-ронара пришла в движение. С возвращением света гора утратила все свое волшебство.

По-прежнему слышались взрывы, но пламя перестало быть видимым, и лава, этот пылающий в ночи ручей, днем не отличалась по цвету от красноватого пепла, по которому она текла.

Через десять минут мы снова оказались напротив порта. На этот раз нам не чинили никаких препятствий при входе. Пьетро и Джованни спустились на берег вместе с нами: они хотели сопровождать нас в нашем восхождении на вулкан.

Мы вошли — не в гостиницу (на Стромболи их нет), а в дом, хозяева которого приходились какими-то родственниками нашему капитану. Поскольку пускаться в путь на голодный желудок было бы неосмотрительно, Джованни спросил у хозяев, не будет ли нам разрешено позавтракать у них, в то время как Пьетро пойдет искать проводников; такое разрешение было дано с величайшей любезностью — мало того, хозяин тотчас вышел и вернулся вскоре с самым превосходным виноградом и самыми превосходными индейскими смоквами, какие только можно было найти.

Мы заканчивали завтракать, когда прибыл Пьетро с двумя жителями Стромболи, которые согласились за вознаграждение в полпиастра каждому служить нам проводниками. Было уже около восьми часов утра: чтобы уберечь себя от чересчур сильной жары хотя бы при восхождении, мы сразу двинулись в путь.

Вершина Стромболи находится на высоте всего лишь тысячи двухсот — тысячи пятисот футов над уровнем моря; однако ее склон настолько крут, что подняться на нее прямым путем нет никакой возможности, а надо без конца петлять. Сначала, при выходе из деревни, дорога была достаточно легкой; она шла вверх среди виноградников, увешанных гроздьями винограда, который составляет всю торговлю острова и кисти которого висят здесь в таком количестве, что каждый брал его сколько душе угодно, даже не спрашивая разрешения у владельца; однако, выйдя за пределы района виноградников, мы уже не нашли дороги, и нам пришлось шагать наугад, отыскивая грунт получше и склоны наименее крутые. Несмотря на все эти предосторожности, наступил момент, когда мы вынуждены были подниматься на четвереньках, хотя это было еще не самым страшным: преодолев это место, я обернулся и, увидев почти отвесный склон, ведущий к морю, признаться, с ужасом стал спрашивать, как мы будем спускаться вниз; наши проводники ответили, что спустимся мы по другой дороге, и это меня немного успокоило. Те несчастные, кто испытывает, подобно мне, головокружение, видя пустоту под ногами, поймут мой вопрос, а главное, значение, какое я ему придавал.

После этого опасного участка подъем примерно с четверть часа был более легким, но вскоре мы добрались до места, на первый взгляд показавшегося мне непреодолимым: это был чрезвычайно острый гребень, который образовывал жерло первого вулкана и с одной стороны отвесно вырисовывался над кратером, а с другой спускался к морю весьма крутым скатом, и мне подумалось, что если с одного его бока мне предстоит упасть по вертикали, то с другого я непременно скачусь до самого низа. Даже Жаден, который обычно карабкался по горам, словно серна, никогда не задумываясь о препятствиях на пути, резко остановился, подойдя к этому месту, и спросил, нет ли способа избежать его. Само собой разумеется, это было невозможно.

Пришлось смириться. К счастью, склон, о котором я говорил, состоял из пепла, куда проваливаешься до колен, и самой своей рыхлостью представлял своего рода опору. Так что мы отважились ступить на этот путь, где любой канатоходец потребовал бы шест для балансировки, и с помощью наших матросов и проводников преодолели его без происшествий. Обернувшись, мы увидели Милорда, оставшегося на другой стороне, но не потому, что он испугался головокружения, и не потому, что опасался скатиться в вулкан или в море: ступив лапой в пепел, он счел его температуру достаточно высокой и требующей повышенной осмотрительности; наконец, увидев, что мы продолжаем идти вперед, он решился и, единым духом преодолев опасное место, присоединился к нам, явно обеспокоенный тем, что произойдет дальше после такого начала.

Однако, по крайней мере на тот момент, все прошло лучше, чем мы ожидали: нам оставалось лишь спуститься по довольно пологому склону, и примерно через десять минут ходьбы мы достигли площадки, возвышающейся над нынешним вулканом. Добравшись до этой точки, мы стали свидетелями всего, что с ним происходило, и у него, как бы ему этого ни хотелось, не осталось больше возможности скрывать от нас свои секреты.

Кратер Стромболи имеет форму огромной воронки; посреди нее, в глубине, есть отверстие, через которое мог бы проникнуть человек и которое сообщается с раскаленными недрами горы; именно это отверстие, похожее на жерло пушки, выбрасывает множество вулканических бомб; падая обратно в кратер, они увлекают за собой по наклонному спуску камни, пепел и лаву, которые, скатываясь в глубину, закупоривают эту воронку. И тогда вулкан, закрытый этим клапаном, в течение нескольких минут как бы собирается с силами, но через мгновение его дым начинает дрожать, словно ему не хватает воздуха; слышно, как в полом чреве горы проносится глухой рев, и, наконец, вновь начинается пальба, выбрасывающая на двести футов над самой высокой вершиной новую лаву и новые камни, которые, падая обратно и забивая входное отверстие, готовят тем самым новое извержение.

Увиденный оттуда, где мы находились, то есть сверху, спектакль этот кажется великолепным и устрашающим; при каждом внутреннем сотрясении, какое испытывает гора, чувствуется, как она дрожит под ногами, и кажется, что она вот-вот разверзнется; затем происходит взрыв, похожий на гигантское дерево огня и дыма, стряхивающее с себя листья лавы.

Пока мы наблюдали эту картину, ветер внезапно переменился: мы заметили это по дыму из кратера, который, вместо того чтобы удаляться от нас, как было раньше, накренился, подобно рушащейся колонне, и, направившись в нашу сторону, окутал нас своими вихрями, прежде чем мы успели уклониться от них; вместе с тем дождь из лавы и камней, уступая тому же натиску, стал падать вокруг нас: возник риск одновременно задохнуться от дыма и быть убитыми или сожженными выбросами. Поэтому все мы поспешно ретировались на другую площадку, расположенную пониже на сотню футов и ближе к вулкану; исключение составил лишь Пьетро, который задержался на минуту, чтобы прикурить трубку от куска лавы, и, проявив таким образом чисто французское бахвальство, после этого спокойно присоединился к нам.

Что касается Милорда, то его пришлось держать за загривок, поскольку он хотел броситься на эту пылающую лаву, как привык поступать в отношении ракет, петард и прочих снарядов для фейерверка.

Совершив отступление, на этой второй позиции мы оказались в еще более выгодном положении, чем на первой: мы приблизились к жерлу кратера, отстоявшего от нас всего на двадцать шагов, и возвышались над ним не больше чем на пятьдесят футов. С того места, куда мы забрались, еще легче было наблюдать за непрерывной работой этой гигантской машины и видеть, как почти непрестанно оттуда вырывается пламя. Ночью, должно быть, это зрелище выглядит великолепно.

Было больше двух часов пополудни, когда мы собрались возвращаться. Правда, наши матросы сказали, что нам потребуется три четверти часа, не больше, чтобы добраться до деревни. Признаться, я не без тревоги думал о том, каким образом осуществится столь быстрый спуск; я знаю, что спускаются с горы почти всегда быстрее, чем поднимаются на нее, как знаю и то, причем по опыту, что почти всегда спуск бывает опаснее подъема. А ведь по правде сказать, если только на пути вниз нас не ждали участки совсем непроходимые, я не мог припомнить ничего хуже того, что мы видели, поднимаясь сюда.

Однако вскоре мы вышли из замешательства. После четверти часа ходьбы под палящим солнцем нам удалось добраться до того большого скопления пепла, которое мы уже пересекали у вершины вулкана и которое с таким крутым наклоном спускалось до самого моря, что только рыхлость самой почвы могла нас удержать. Отступать было некуда, надо было идти либо здесь, либо по той дороге, по которой мы пришли сюда. Мы отважились ступить в это море пепла. Пепел располагался чуть ли не вертикально, что поразило меня прежде всего, но кроме того, ежедневно, с девяти часов утра до трех часов пополудни открытый лучам солнца, он был еще и обжигающе горячим.

Мы устремились туда бегом; опередивший нас Милорд двигался прыжками и бросками, что придавало его ходу видимость веселья, на которое приятно было смотреть. Я даже сказал Жадену, что из всех нас Милорд выглядит самым довольным, как вдруг нам стала понятна истинная причина этой мнимой веселости: погруженное по самую шею в горячий пепел, несчастное животное жарилось, подобно каштану. В ответ на наш оклик Милорд остановился, подпрыгивая на месте; мы сразу подбежали к нему, и Жаден взял его на руки.

Несчастный пес находился в плачевном состоянии: глаза у него налились кровью, пасть открылась, язык висел; все его обожженное тело стало нежно-розовым; он так прерывисто дышал, что казалось, будто у него вот-вот начнется бешенство.

Да и сами мы изнемогали от жары и усталости, как вдруг заметили высокий утес, отбрасывающий немного тени на этот ковер раскаленного пепла. Мы добрались до укрытия, и один из наших проводников направился к источнику, находившемуся, по его словам, неподалеку, набрать для нас немного воды в кожаную чашку.

Через четверть часа мы увидели, что он возвращается; как оказалось, источник почти иссяк, но все же проводник наполнил чашку водой пополам с песком. Пока он шел, песок осел, так что жидкость была пригодна для питья. Мы с Жаденом выпили воду, а Милорд проглотил осевшую муть.

После получасовой передышки мы снова пустились в путь, причем опять бегом, ибо проводникам, как и нам, не терпелось поскорее оказаться на другом конце этой пустыни пепла. Не говоря уж о наших матросах, шагавших босиком: кожа на ногах у них была содрана до колен.

Наконец, мы добрались до края этого новоявленного Содомского озера и оказались в оазисе виноградников, гранатовых и оливковых деревьев. Идти дальше у нас не хватило духа. Мы легли на траву, а проводники принесли нам целую охапку винограда и полную шляпу индейских смокв.

Для нас это было чудесно, но бедному Милорду не нашлось при этом ни капли воды, и тут мы увидели, что он пожирает кожуру смокв и остатки виноградных гроздьев. Тогда мы выделили ему часть нашей трапезы и, вероятно, в первый и последний раз в своей жизни он отведал столь странную для него пищу.

Мне часто хотелось поставить себя на место Милорда и написать его воспоминания, подобно тому, как Гофман написал воспоминания Кота Мурра; я убежден, что туда вошли бы представленные с собачьей точки зрения (прошу прощения у Академии за это выражение) небывало новые суждения о народах, которые он посетил, и странах, в которых он побывал.

Через четверть часа после этой остановки мы уже были в деревне, занося на наши скрижали весьма здравое суждение о том, что, когда имеешь дело с вулканами, раз на раз не приходится: мы чуть не замерзли, поднимаясь на Этну, и думали, что изжаримся, спускаясь со Стром-боли.

Поэтому Жаден и я протянули руки к горе и поклялись, что, оставляя в стороне Везувий, Стромболи был последним вулканом, с которым мы свели знакомство.

Помимо того, что местные жители занимаются виноградарством и торговлей изюмом, и это два основных промысла на острове, они еще отличные моряки. Несомненно благодаря этому достоинству островитян, из их острова сделали филиал Липари и кладовую, где царь Эол запирал свои ветры и бури. Впрочем, такое предрасположение к мореходству не ускользнуло от внимания англичан, которые в то время, когда они оккупировали Сицилию, каждый год набирали на Липарийском архипелаге триста — четыреста матросов.

КОЛДУНЬЯ ИЗ ПАЛЬМИ

В тот же день в четыре часа пополудни мы покинули порт. Погода стояла отличная, воздух был прозрачный, море едва рябило. Мы оказались примерно в тех же самых водах, откуда полтора месяца назад увидели берега Сицилии на пути сюда, с той лишь разницей, что Стром-боли находился тогда не слева от нас, а оставался позади. И снова на том же расстоянии, но под другим углом зрения мы видели голубые горы Калабрии и причудливо изрезанные берега Сицилии, над которыми высился конус Этны, со времени нашего восхождения накинувший на себя широкий покров снега. Только что, добавлю, мы посетили весь этот сказочный архипелаг, который, словно маяком, освещается Стромболи. Между тем, уже привыкнув к таким великолепным горизонтам, мы едва бросали теперь на них рассеянный взгляд. Что же касается наших матросов, то Сицилия, как известно, была их родной землей, и они равнодушно и безучастно проплывали мимо самых великолепных видов этих морских пространств, которые с юности им довелось избороздить вдоль и поперек. Сидя рядом с кормчим, Жаден зарисовывал Стромболино, обломок, отколовшийся от Стромболи вследствие того же катаклизма, который отделил Сицилию от Италии, и окончательно угасавший в море, а я тем временем, опершись о крышу каюты, изучал географическую карту, решая, какой выбрать путь, чтобы через горы перебраться из Реджо в Козенцу. В разгар этого изучения я поднял голову и увидел, что мы находимся вблизи мыса Бьянко; затем, переведя взгляд с берега на карту, я отметил, что всего на расстоянии двух льё от этого мыса находится небольшое селение Баузо. Это название тотчас пробудило в моем сознании смутное воспоминание. Я припомнил, что как-то раз, во время одной из тех непринужденных бесед, какие мы вели прекрасными звездными ночами, лежа на палубе и порой не покидая ее до самого рассвета, рассказывалась какая-то история, связанная с названием этого места. Не желая упускать возможность пополнить мое собрание преданий, я позвал капитана. Капитан тотчас подал знак умолкнуть экипажу, который, как обычно, пел хором; он подошел ко мне, сняв свой фригийский колпак и храня на лице выражение доброжелательности, которое было присуще ему всегда.

— Вы звали меня, ваше превосходительство? — спросил он.

— Да, капитан.

— Я к вашим услугам.

— Капитан, а не вы рассказывали мне как-то днем или ночью, уже не помню когда, нечто вроде истории, где речь шла о деревне Баузо?

— Разбойничьей истории?

— Думаю, да.

— Это не я рассказывал, ваше превосходительство, а Пьетро.

И повернувшись, он позвал Пьетро. Пьетро прибежал, изобразил антраша, несмотря на плачевное состояние, в какое пепел Стромболи привел его ноги, и неподвижно застыл перед нами, с комической серьезностью поднеся руку ко лбу, словно солдат, отдающий честь.

— Ваше превосходительство звали меня? — спросил он.

И в ту же минуту весь экипаж, полагая, что речь идет о хореографическом представлении, подступил к нам, и я оказался в центре полукруга, занимавшего всю ширину сперонары. Что касается Жадена, закончившего рисунок, то он засунул альбом в один из одиннадцати карманов своей панбархатной куртки, высек огонь, зажег трубку, поднялся на бортовое ограждение, держась обеими руками за снасти, чтобы, насколько возможно, быть уверенным, что ему не грозит упасть в море, и стал следить глазами за каждым клубом табачного дыма, который он выпускал, с сосредоточенным вниманием человека, желающего получить точное представление о направлении ветра. В ту же минуту Филиппо, местный музыкант, который в данный момент чистил в твиндеке картофель, высунул голову из люка и, на мгновение прервав свои кулинарные работы, стал насвистывать мелодию тарантеллы.

— Речь сейчас идет не о танце, — сказал капитан, обращаясь к Пьетро. — Его сиятельство хочет вспомнить, что ты там рассказывал о Баузо.

— A-а! Да-да, — откликнулся Пьетро, — по поводу Паскуале Бруно, верно? Славный был разбойник. Я хорошо его помню. Я видел его, когда был не старше сынишки капитана. Когда у него были опасения, что ему не удастся спокойно поспать у себя дома, он приходил просить у моего отца гостеприимства на ночь. Он прекрасно знал, что рыбаки не выдадут его. И вот в ту минуту, когда мы собирались на рыбную ловлю, он на глазах у нас спускался с гор и подавал нам знак; мы дожидались его, он ложился на дно лодки, держа карабин рядом с собой и пистолеты у себя на поясе, и спал так же спокойно, как король в своем замке, а ведь голова его стоила восемь тысяч пиастров.

— Враль! — между двумя затяжками произнес Жаден, с высоты своего положения обрушив на Пьетро это тяжелое обвинение.

— Да как это?! Что сказал ваш друг? Что это неправда? Спросите тогда у капитана Арены.

— Это правда, — промолвил капитан.

— А не могли бы вы рассказать нам его историю?

— О! История его очень длинная.

— Тем лучше, — ответил я.

— Дело в том, что я не очень хорошо ее знаю, — сказал Пьетро, почесав за ухом. — И потом, мне ведь заранее известно: все, что я вам скажу, будет когда-нибудь напечатано в книгах. Так что, понимаете, мне не хотелось бы рассказывать вам враки. Эй, Нунцио! Нунцио!

На зов Пьетро мы повернулись в ту сторону, где, как нам было известно, должен был находиться тот, кого он звал, и в самом деле увидели голову рулевого, появившуюся по другую сторону каюты.

— Нунцио, — обратился я к нему, — вы все знаете, а известна ли вам история Паскуале Бруно?

— Ну, что касается того, чтобы знать все, — ответил кормчий серьезным тоном, которому он никогда не изменял, — то лишь один Господь Бог, не чванясь, может похвалиться тем, что ему ведомо все и всегда. А если речь вести о Паскуале Бруно, то мне немногое известно, ну разве лишь то, что родился он в Кальварузо, а умер в Палермо.

— В таком случае, кормчий, я знаю о нем больше вас, — заметил Пьетро.

— Вполне возможно, — ответил Нунцио, неторопливо исчезая за каютой.

— Так есть ли возможность, — продолжал настаивать я, — раздобыть точные сведения об этом человеке? Известны ли вам какие-нибудь подробности, капитан?

— Ей-Богу, нет! Все, что я знаю, так это тр, что он был заколдован.

— Как это заколдован?

— Да, да. На какое-то время он заключил договор с дьяволом, поэтому ни пули, ни кинжалы не могли убить его.

— Ну и шутник этот капитан! — произнес Жаден, сплюнув в море.

— Как, — отвечал я на это утверждение с той же серьезностью, с какой оно было произнесено, — вы полагаете, что можно заключить такой договор?

— Лично я никогда этого не делал, — ответил капитан, — а вот Пьетро как-то раз заключил.

— Как, Пьетро?! Вы продали свою душу?

— Ну, конечно, нет! Дьяволу-то этого очень хотелось, — произнес Пьетро, — но сын моей матери такой же хитрец, как и он. Представьте себе, в восемнадцать лет я был очень даже честолюбив. Мне хотелось ловить рыбы больше, чем ловили мои товарищи: до того как стать матросом, я ведь был рыбаком. Так вот, я пошел к одной старой колдунье, ведьме из Таормины, и она сказала мне, что я должен всего-навсего отдавать ей половину всего своего улова, а она каждый вечер будет готовить мне наживку. Сказано — сделано. Так продолжалось целый год. И знаете, за этот год я наловил рыбы четыре таких судна, как это, полнехоньких. А в конце года я ей говорю: «Ладно, давай дальше, мать». — «Хорошо, — отвечает мне она. — Но теперь я хочу обогатить тебя. В прошлом году ты ловил всего лишь рыбу, а в этом будешь ловить кораллы». — «Нет, мать, — говорю я ей. — У меня был один товарищ, которого морская собака перекусила пополам, а я к этому не стремлюсь». — «Ладно! — сказала старуха. — Ты подпишешь мне бумагу, а я дам тебе мазь, которой ты натрешься, и морские собаки будут тебе не страшны». — «Хорошо, хорошо, — ответил я ей, — знаю я ваше снадобье, довольно, оставим это». Я подхватил свою шапку, побежал к священнику и попросил его отслужить мессу — этим дело и кончилось. На следующий день и через день я снова взялся за рыбную ловлю: прости-про-щай, ни одной рыбешки. Вот тогда, увидев, что дело не клеится, я и стал моряком. В моряках я уже пятнадцать лет. И, как видите, это пошло мне на пользу, раз я имею честь быть на службе у вашей милости.

— Гнусный льстец! — заметил Жаден, дружески толкнув его ногой в спину.

— Ну что ж, капитан! Давайте вернемся к Паскуале Бруно. Похоже, что он был менее щепетилен, чем Пьетро.

— Да, — серьезным тоном ответил капитан. — И вот вам доказательство: когда его повесили в Палермо, дьявол, покидая его тело, испустил такой громкий вопль, что мой отец, который в качестве командира городского ополчения присутствовал на казни, бросился бежать во главе своей роты, и в суматохе у него украли его патронную сумку и серебряные пряжки с башмаков. Уж это, поверьте, я могу вам засвидетельствовать, ибо он сто раз мне эту историю рассказывал.

— Послушайте, — сказал Пьетро, который во время тирады капитана, казалось, был погружен в глубокие размышления, — хотите самых точных сведений?

— Ну разумеется, ведь я целый час этого добиваюсь.

— Так вот, подождите! Нунцио, когда мы будем в Мессине?

— Этим вечером, через два часа после «Аве Мария».

— Стало быть, около девяти часов. Так вот! Значит, сегодня вечером мы будем в Мессине в девять часов. Это святая истина, раз старик так сказал. Этой ночью вам не придется спать на берегу, ведь будет слишком поздно и капитан не сумеет зарегистрировать карантинный патент, но завтра, с рассветом, вы сможете сойти на берег, взять наемный экипаж, и, так как от Мессины до Баузо всего-то восемь льё, вы там будете через три часа.

— Черт возьми! — прервал я его. — Вам пришла прекрасная мысль, но, думается, у меня есть еще лучше.

— Какая же?

— Мы не поплывем в Мессину, а пойдем сразу же к мысу Бьянко. Расстояние примерно такое же, да и ветер попутный. Эй! Что с вами?

Этот вопрос был обусловлен впечатлением, какое мое предложение произвело на экипаж. Пьетро и его товарищи, минуту назад такие веселые, с ужасом переглядывались. Филиппо скрылся в твиндеке, будто дьявол потащил его за ноги; капитан побледнел как смерть.

— Мы поплывем к мысу Бьянко, если ваше превосходительство того требует, — произнес он изменившимся голосом. — Мы здесь, чтобы повиноваться вашим приказаниям. Но если вам все равно, то, вместо того чтобы идти к мысу Бьянко, мы, как было условлено заранее, поплыли бы лучше в Мессину и были бы за это до крайности вам признательны. Не так ли, друзья?

Все матросы кивнули в знак согласия.

— Могу я хотя бы узнать причину вашего нежелания?

— Пьетро расскажет вам: он был там.

— Ну что ж, ребята, плывем в Мессину.

Капитан взял мою руку и поцеловал ее. Пьетро вздохнул с облегчением, словно с его груди сняли Стромболи, да и остальной экипаж, казалось, повеселел, как будто каждому из них я выдал вознаграждение в десять пиастров. Все тотчас разошлись, каждый вернулся на свой пост, за исключением Пьетро, который уселся на бочку.

— В таком случае, — заявил Жаден, спрыгивая с бортового ограждения, — я не вижу больше причины не жарить картошку.

И так как ему не особенно было понятно сицилийское наречие, он спустился в кухню, а я тем временем, чтобы не пропустить ни единого слова из ожидавшего меня интересного рассказа, расположился поближе к Пьетро.

— Так вот, — начал Пьетро, — тому уже одиннадцать лет, дело было в тысяча восемьсот двадцать четвертом году. Капитан Арена, не этот, а его дядя, только что женился. Это был красивый парень двадцати двух лет, он владел собственным суденышком и вел на нем торговлю по берегам. Женился он на девушке из деревни Делла Паче; вы хорошо знаете этот край между Мессиной и Фаро, откуда почти все мы родом. Мы как сумасшедшие праздновали свадьбу целых три дня, а на четвертый, это было в воскресенье, отправились на озеро Пантано. То был день шествия святого Николая, шествия, на котором вы присутствовали в этом году, а это день большого праздника. В это время выносят, как вы знаете, раку с мощами, устраивают фейерверки, стреляют из ружей, танцуют. Антонио подал руку своей жене и вдруг почувствовал, что его толкают локтем и произносят его имя. Он оборачивается и видит женщину в черной тафтовой накидке — такие, как вы могли видеть, носят сицилийки, но только когда они просто выходят на улицу, а не идут на праздник. Антонио думает, что ошибся, и продолжает свой путь. Ладно. Через несколько минут повторяется то же самое: его толкают и называют по имени. На этот раз он уверен, что не ошибся, но так как рядом с ним была его жена, все еще не подает вида. Наконец все повторяется в третий раз. О! Тут уж он теряет терпение. «Послушай, Пьетро, — говорит он мне, — побудь с моей женой, я вижу там кое-кого, с кем мне надо поговорить». Я не заставляю просить себя дважды, а беру под руку новобрачную и раздуваюсь от гордости, будто павлин, оттого что прогуливаю жену моего капитана. Ну а он уже исчез.

Вот так, шагая, мы доходим до деревенского музыканта, игравшего на гитаре тарантеллу. Когда я слышу эту чертову мелодию, знаете, я не могу удержаться, меня так и тянет прыгать. Я предлагаю жене капитана немного потанцевать: мы встаем напротив друг друга, и началось. Через несколько минут возле нас образовался круг. И вдруг среди тех, кто на нас смотрит, я вижу капитана Антонио, но до того бледного, до того бледного, что, честное слово, мне подумалось, будто это его тень. Я сразу теряю ритм и со всего размаха каблуками наступаю на ноги кормчему. «Ах! — говорю я ему. — Прошу прощения, Нунцио, у меня ногу свело. Потанцуйте немного вместо меня». Наш кормчий — сама любезность, сами видите, и боли не боится, а уж терпелив — как вол. Так что он начинает танцевать на одной ноге, другую-то я ему отдавил. А я тем временем подаю знак капитану; он подходит ко мне.

«Ну что? — спрашиваю я его. — Что случилось?»

«Я видел ее».

«Кого?»

«Джулию».

«Красавицу-колдунью?»

«Да».

«И что она вам наговорила?»

«Ничего, одни глупости».

«Она все еще любит вас?»

«Не знаю, напрасно я за ней пошел. А где моя жена?»

«Разве не видите? Она танцует тарантеллу с Нунцио».

«Ах, да! Верно. Думаешь, правда то, что о ней рассказывают?»

«О вашей жене?»

«Нет, о Джулии. Думаешь, она колдунья?»

«Черт! Поговаривают, что в Пальми они все ведьмы».

Капитан провел рукой по лбу. По лицу у него градом катился пот. В эту минуту тарантелла закончилась. Жена подошла и снова взяла его под руку. Антонио предложил ей вернуться домой. Лучшего ей и не надо было: новобрачная, сами понимаете, уединение ей не в тягость. Капитан подал мне знак: мол, ни слова! Я тоже ответил знаком, который означал: «Само собой». И мы разошлись в разные стороны, как будто вовсе не были знакомы.

— А что это была за Джулия? — прервал я Пьетро.

— А! Да будет вам известно, что за год до этого, на празднике в Пальми, куда капитан Антонио Арена, все тот же дядя нашего…

— Я понял.

— … пошел вопреки нам, он вступился за девушку, которую оскорблял калабрийский матрос: началось со слов, а кончилось ударом ножа, который достался капитану, и скверный был удар: три дюйма железа. К счастью, он пришелся в правый бок, а попади он в левый, то пронзило бы сердце, fiy, капитана отнесли к какой-то старухе и позвали врача, хорошего врача. Хо-хо! Живи он в большом городе, то наверняка разбогател бы, но в Пальми не так много больных, поэтому ему приходится заниматься всем понемногу. Он подковывает лошадей, приторговывает вином, он…

— Я все прекрасно понял.

— Так вот, он пришел, осмотрел капитана, сунул палец в рану и заявил: — «Сделать ничего нельзя. Даже если бы все врачи от Катандзаро до Козенцы собрались здесь, они ничего не смогли бы поделать — это обреченный человек; поверните его лицом к стене, и пускай спокойно умирает». Это люди, которые были там, повторили потом его слова капитану. Сам-то он ничего не слыхал, был без сознания, и все-таки мучился, как прбкля-тый. Сказано — сделано. У его кровати зажгли свечу, и старуха принялась читать в углу молитву: думали, что он умер.

И вдруг с наступлением полночи капитан, все еще не открывая глаз, чувствует, что ему вроде получше становится. Словом, он дышал! Ему казалось — он мне двадцать раз рассказывал об этом, бедный капитан! — ему казалось, что с груди его сняли кафедральный собор Мессины. Ему становилось все лучше и лучше, пока он не открыл глаза и не решил, что у него начался бред. Старуха, бормоча свои молитвы, заснула в углу, и при свете горевшей свечи он увидел склонившуюся над ним девушку: губами она приникла к его груди и высасывала его рану. Поскольку окно было открыто и капитан видел прекрасное звездное небо, ему подумалось, что это ангел спустился сверху. Он не стал ничего говорить и не мешал ей, опасаясь, что если заговорит, то девушка исчезнет. Через минуту она оторвала губы от его раны, достала из маленькой ступки горсть толченых трав и выдавила их сок на рану, затем свернула свой носовой платок вчетверо и наложила на рану вместо повязки; наконец, видя, что он не шевелится, она приблизила свое лицо к его лицу, словно желая проверить, дышит ли он. Только тогда капитан узнал в ней девушку, из-за которой он подрался; он хотел заговорить, но она закрыла ему рот рукой и, приложив палец к своим губам, дала ему понять, что он должен молчать, затем бесшумно отошла, словно скользила, а не ступала по земле, открыла дверь и исчезла. О! Капитан сказал мне — а вруном он не был, — что в голову ему пришло, будто все это он видит во сне, и, положив руку на рану, чтобы проверить, настоящая ли она, он нащупал мокрый платок; тут ему почудилось, что, прижимая его к груди, он чувствует облегчение, и, похоже, то была правда, так как он заснул и спал таким спокойным сном, что на другой день проснулся в том же положении и с рукой, лежавшей на том же месте.

Едва он открыл глаза, как вошел врач.

«Ну что, мать, — спросил он, — наш больной умер?»

«Ей-Богу не знаю! — отвечала старуха. — Знаю только, что он не мучился».

Капитан шевельнулся на кровати.

«А! Да он шевелится, — заметил врач. — Ну что ж, ручаюсь, парень-то живуч! — С этими словами он подошел к постели; раненый повернулся к нему. — Черт возьми, — произнес врач, — да вы, я вижу, молодцом?»

«Да, доктор, — отвечал капитан, — я чувствую себя неплохо, и если бы не ноги, уж не знаю, что с ними сделалось, то я мог бы встать».

«О! — промолвил доктор. — Это лихорадка вас не отпускает… Давайте-ка поглядим».

Капитан протянул ему руку, и доктор пощупал пульс.

«Жара нет, — удивился доктор. — Что это значит? А ну, посмотрим рану».

Капитан отнял руку, которую он постоянно держал на груди, и врач приподнял повязку: рана еще не закрылась, но была в гораздо лучшем состоянии. Тут он понял, что ошибся и что больной выкарабкается. Он тотчас послал за лекарствами, приготовил пластырь и приложил его капитану на бок, сказав, что больному надо лежать спокойно и что все будет хорошо. Через два часа у капитана поднялся страшный жар, он так страдал, что другой на его месте криком бы кричал, но он смолоду был мужественным и теперь, кусая себе пальцы, говорил: «Это ради твоего блага, Антонио; чтобы вылечиться, надо помучиться, мой милый друг. Будешь знать, как вмешиваться в дела, которые тебя не касаются». И еще он читал молитвы, чтобы не браниться. Ему становилось все хуже и хуже, и так до самой ночи; наконец, раздавленный усталостью, он заснул.

Примерно в полночь — ведь вы сами понимаете, капитан не позаботился завести свои часы — он почувствовал такую оструюболь, что проснулся: оказалось, что девушка, приходившая прошлой ночью, вернулась и снимала пластырь, поставленный доктором. Как и накануне, она сделала капитану знак молчать; из-за пазухи она достала маленький пузырек и накапала на рану немного зеленоватой жидкости. Это погасило жар в его груди, затем, как и накануне, она взяла толченые травы, но на этот раз положила их на рану и закрыла бинтом, а когда он протянул к ней руку, снова подала ему знак не двигаться и, как и в первый раз, исчезла. Капитан почувствовал облегчение, словно его искупали в молоке: никакой боли, никакой лихорадки, ничего, кроме проклятой слабости. Наконец он снова заснул.

На следующий день он еще не проснулся, когда доктор пришел его навестить. Услыхав его шаги, капитан открыл глаза.

«Все лучше и лучше, — заявил врач. — Взгляд хороший. Покажите язык. Язык хороший. Дайте руку. Пульс хороший. Посмотрим рану».

«О! — воскликнул капитан, снимая травяной компресс и бинт, который его удерживал. — Повязка ночью сползла».

«Неважно, надо посмотреть».

Рана подживала: она почти затянулась. Доктор назначил другой пластырь, подобный первому, и поручил старухе положить его на бок больному. Но едва он переступил порог, как капитан, помнивший, какие муки ему довелось испытать накануне, выбросил чертов пластырь в окно, снова положил на рану травы, уже совсем высохшие, и, чувствуя себя хорошо, попросил бульона; однако старуха заявила, что это запрещено. Возразить было нечего, приходилось повиноваться; он подчинился всему, что от него требовали, и, так как ему становилось все лучше и лучше, вечером сказал старухе, что она может лечь спать и что ему никто больше не нужен, пусть только лампу оставят зажженной, а если что-нибудь понадобится, он позовет. Старуха согласилась, сделала все, как хотел капитан, и оставила его одного.

На этот раз он не спал, а лежал с открытыми глазами, не спуская их с двери. В полночь она, как обычно, отворилась, и к нему подошла девушка.

«Вы не спите?» — спросила она капитана.

«Нет, я жду вас».

«И как вы себя чувствуете?»

«О! Весь день хорошо себя чувствовал, а сейчас еще лучше».

«А ваша рана?»

«Взгляните, она затянулась».

«Да».

«Благодаря вам, ведь это вы меня спасли».

«Я просто обязана была позаботиться о вас, ведь вас ранили из-за меня: слава Богу, вы поправляетесь».

«И настолько успешно, — отвечал капитан, все еще мечтавший о бульоне, — что, признаюсь вам, умираю от голода».

Девушка улыбнулась и достала вчерашний пузырек, только на этот раз содержавшаяся в нем жидкость была красной, как вино; она вылила ее в маленькую чашку, которую взяла на камине, и подала эту чашку капитану.

Хотя это было не то, что он просил, капитан все же взял чашку и сначала лишь прикоснулся к ней губами, но, почувствовав, что эта жидкость была сладкой, словно мед, выпил ее одним глотком. И хотя выпил он всего ничего, это притупило у него чувство голода, что было поразительно: чашка-то была размером с рюмочку для розолио! Но это было еще не все, вскоре он ощутил приятное тепло, разливавшееся по всему телу, и почувствовал себя в раю. Бедный капитан! Он смотрел на девушку, разговаривал с ней, сам не зная, что говорит; наконец, чувствуя, что глаза его закрываются, он взял ее за руку и заснул.

— Не тот ли это напиток, — спросил я, — который в похожих обстоятельствах трактирщик Маттео дал Гаэтано Сферра?

— Тот самый. Старик жил в этих краях, он знал бедную девушку, и она дала ему свой рецепт; впрочем, надо полагать, что питье это волшебное, ибо капитану снились золотые сны: ему чудилось, будто он добывает кораллы возле Пантеллерии и выловил великолепные ветви; их набралось полное судно, и он уже не знал, куда девать эти кораллы; наконец, надо было принять решение и отправиться продавать их. Он поплыл в Неаполь, и всю дорогу дул теплый легкий ветерок, словно рукой подталкивающий его сзади. Когда он прибыл в порт, его снасти оказались шелковыми, паруса — из розовой тафты, а судно — из красного дерева. Встречали его король с королевой, которых предупредили о его прибытии: они махали ему рукой. Наконец он сошел на землю, его отвели во дворец, дали там выпить лакрима кристи в граненых рюмках и накормили макаронами из серебряных мисок; словом, это был сон: кораллы у него купили дороже, чем он собирался их продать, и капитан вернулся богатым, очень богатым, и всю ночь, представьте себе, всю ночь ему такое снилось.

— Он принял опиум? — прервал я Пьетро.

— Возможно. Так что на следующий день, когда его разбудили, он воображал себя турецким султаном. Но стоило войти старухе, как ему стало ясно, что он ошибся; в его памяти всплыло, что он всего-навсего капитан Антонио Арена, что он был ранен, а то, что он принимал за вино с Везувия и макароны, было просто-напросто четырьмя каплями красного напитка, который девушка налила ему в чашку, все еще стоявшую на стуле возле его кровати; однако он ни словом об этом не обмолвился, а лишь попросил позволения встать; ему поставили кресло у окна, он взял палку и, честное слово, кое-как заковылял: ничего не скажешь, это было смело, через три-то дня после подобного удара ножом; одним словом, он был похож на какого-то важного начальника, когда вошел доктор: бедняга в себя не мог прийти от удивления! Это был лучший курс лечения за всю его жизнь. Он сел возле больного.

«Ну что, капитан, — сказал он. — Похоже, дела идут все лучше и лучше?»

«Как видите, доктор, отлично».

«О! Нет нужды щупать вам пульс или смотреть язык. Надо только иметь терпение, и силы вернутся. Но когда они вернутся, у меня будет для вас один совет: никогда больше не вступайте в драку за всех колдуний, какие вам встретятся, потому что в Калабрии, знаете ли, они попадаются».

«О чем это вы говорите?»

«Я говорю, что та, по чьей вине вы получили ножевой удар, от которого моя наука вас излечила, не стоила вашей жизни, вы ведь чуть было ее не потеряли».

«Поясните».

«А вы не знаете эту девушку?»

«Нет».

«Так вот, это Джулия».

«Джулия! Это ее имя? Ну и что дальше?»

«Дальше… Это имя колдуньи, вот и все».

«Так она колдунья?! — Капитан побледнел, а потом, все еще пребывая в сомнении, продолжал: — Колдунья? А вы в этом уверены, доктор?»

«Уверен, как в собственном существовании. Прежде всего, у этой девушки нет ни отца, ни матери. И к тому же, видите ли, ее вырастил старый пастух, колдун — словом, отравитель».

«Но это еще не причина, чтобы бедная девушка…»

«Повторяю: эта бедная девушка — ведьма. Я сам как-то раз встретил ее ночью в поле, во время полнолуния, она искала травы и растения, с помощью которых наводит порчу. Если в горах или на побережье случается несчастье, утонет моряк или какой-нибудь человек получит удар ножом, она приходит к ним ночью и возвращает их к жизни с помощью колдовских слов; она дает им питье, составленное из неведомых растений, а когда больные начинают выздоравливать, заставляет их подписать договор. Ну-ну, что это с вами, капитан, вы побледнели как полотно? И пот градом! О, да это от слабости! Видите ли, вы слишком рано поднялись. Но это не так уж важно, завтра будет лучше, я приду вас проведать».

«Доктор, — сказал капитан, — я хотел бы расплатиться с вами».

«Ба! Это не к спеху», — ответил доктор.

«Конечно, конечно».

«Ну хорошо! Вам ведь известно, откуда я вас вытащил: вы дадите мне столько, сколько пожелаете и сколько, по-вашему, это заслуживает. Сам я никогда не назначаю цену».

«Один дукат за визит вас устроит, доктор?»

«Пусть будет дукат за визит».

Капитан дал ему три дуката, и доктор ушел.

Через четверть часа явились мы втроем, моряки из экипажа капитана. Нунцио, мой бедный брат и я, мы узнали о случившемся в тот же день и бросились в свою лодку. О! Маленькая такая, аккуратная лодочка, а уж летела она, как ласточка, и мы проделали переход от Делла Паче до Пальми, а ведь он, надо вам сказать, составляет целых девять льё, за три с половиной часа, ни минутой больше: вот это ход, а?

— Прекрасно. Но мне кажется, что вы отклонились от вашего рассказа, дорогой Пьетро.

— И то верно. «О! — промолвил капитан, увидев нас. — Добро пожаловать». Бедный капитан! От восторга мы целовали ему руки. Видите ли, нам сказали, что он умер, а мы нашли его не только живым, но еще и на ногах, и бодрым; да мы на месте не могли стоять от радости.

«Ну хватит, ребята, — говорит нам капитан. — Вы приплыли на лодке?»

«Да».

«Так вот! Надо держать ее наготове, чтобы этой ночью всем вместе отправиться в путь».

«Этой ночью?»

«Тише!»

«Капитан, даже не думайте, с такой-то раной».

«Говорю вам, так надо. Никаких объяснений, никаких разговоров, никаких возражений; если я говорю, что надо ехать, значит, надо ехать».

«А если ветер будет противный?»

«Пойдем на веслах, даже если мне самому придется грести».

«Да будет вам, капитан. Это хорошо поразвлечься, когда вы здоровы и на море мертвый штиль, а когда вы ранены — куда уж там».

«Итак, договорились».

«Договорил и с ь».

«Велите принести вина, и наилучшего: плачу я».

Мы заказали калабрийского винца и каштаны. Когда вы попадете туда, в Калабрию, не забывайте, что в тамошних краях только и есть хорошего, что мускат да каштаны. А что касается людей, то все они самые настоящие разбойники, они предали Иоахима, а потом и расстреляли его.

— Мне кажется, — заметил я, — что вы сильно недолюбливаете калабрийцев.

— О! У нас с ними смертельная вражда. Будьте покойны, я много чего расскажу вам про них, а пока вернемся к капитану. Он выпил полную рюмочку вина, и это ему пошло на благо. Он чувствовал, как к нему возвращаются силы, и это было счастье; наконец, в восемь часов мы его оставили, чтобы пойти и все приготовить к отправлению. В одиннадцать мы возвратились: капитан очень торопился, он был на ногах и полностью готов к отъезду.

«A-а! — произнес он. — Я боялся, как бы вы не задержались до полуночи; бежим».

«Никому ничего не сказав?»

«Врачу я заплатил, а вот два пиастра для старухи».

«Вы все делаете с размахом, капитан».

«Лишь бы у меня осталось два карлино по прибытии в Паче, чтобы заказать мессу, — это все, что мне нужно. В путь!»

«О! С вашего позволения, капитан, вы не пойдете, мы вас понесем».

«Как хотите, но только поспешим».

Нунцио взял его на спину, как берут ребенка, а так как мы находились всего в ста шагах от места, где была пришвартована лодка, то уже через десять минут добрались до нее. В то мгновение, когда мы укладывали капитана в лодку, на один из прибрежных утесов медленно поднялась белая женская фигура; с минуту женщина смотрела на нас, а потом, как нам показалось, скользнула вдоль большого камня и пошла к нам. И пока мы толкали шлюпку в море, у женщины было время приблизиться. Она находилась всего в пятнадцати шагах, когда капитан заметил ее.

«Лодка на плаву?» — воскликнул он, приподнимаясь, и голос его звучал так уверенно, словно он был совершенно здоров.

«Да, капитан», — отвечали мы все вместе.

«Прекрасно! На весла, друзья, и в открытое море, живо в открытое море!»

Женщина вскрикнула, мы оглянулись.

«Что это за женщина?» — спросил Нунцио.

«Колдунья», — ответил капитан, осенив себя крестом.

Лодка рванула в море и понеслась, словно на крыльях. А что до несчастной женщины, которая осталась на берегу, то мы увидели, как она упала на песок и застыла словно мертвая.

Что же касается капитана, то он упал без сознания на дно лодки.

СМЕРЧ

— К столу! — воскликнул Жаден, вновь появившись на палубе и держа лангуста в одной руке, блюдо картофеля в другой и бутылки сиракузского вина под мышками. Однако в тот день Жаден ел один. Капитан выглядел печальным, и легко было догадаться, что причиной его печали стали воспоминания, которые я пробудил у него своим предложением плыть к мысу Бьянко. Я же был всецело поглощен рассказом Пьетро, пытаясь распознать действительность под обманчивым колоритом, который он придал ей. К тому же, туман, который покрывал отдельные эпизоды этой истории, туман, который суеверный ум рассказчика не только не развеивал, но и сгущал при каждом моем новом вопросе, равно как и испытываемая мной временами трудность восприятия наречия, на котором велся этот рассказ, — все способствовало тому, что действовавшие в этой незамысловатой драме люди переносились на огромную театральную сцену и в ее гигантских рамках поэтические тени обретали необычные для нашей цивилизации формы и странную окраску. Я испытывал неодолимое очарование, видя, как в тех самых местах, где обретались некогда языческие верования, ныне блуждают, словно тени средневековья, христианские суеверия; изгнанные из наших городов и деревень, они находят прибежище в море и окутывают одной и той же атмосферой судно бретонского матроса, плывущего под парусами к Новому Свету, и лодку средиземноморского моряка, идущего на веслах к Старому Свету. И потому я попытаюсь предоставить моим читателям возможность разделить испытываемые тогда мною чувства, не давая им никаких логических обоснований, ибо мне не удалось сделать это и для себя самого, — с той целью, чтобы они, пресыщенные, как это было и со мною, достоверными политическими событиями и точными научными открытиями, ощутили бы, как и я, дыхание иной атмосферы, где люди и предметы утрачивают свои резкие и отчетливые очертания, представая перед нами окутанными смутной неопределенностью, грустью и очарованием, которыми наделяют их расстояние, туманная дымка и ночь.

Поэтому нетрудно понять, что сразу же, еще до того, как ужин закончился, я встал и подал знак Пьетро следовать за мной. Мы расположились на носу судна, и я, протянув руку к горизонту, указал Пьетро на Пальми, в последних лучах солнца золотившийся на берегах Калабрии.

— Да, да, — сказал он мне, — я вас понимаю, я даже ничего не ел, опасаясь, как бы сытный ужин не расхолодил меня, когда я буду рассказывать то, что мне осталось вам поведать, потому что, видите ли, это самое печальное.

— Вы остановились на обмороке капитана.

— О! Это длилось недолго, ночная свежесть вскоре привела его в чувство. В деревне мы прибыли в четыре часа; тем же утром Антонио исповедался, через неделю заказал мессу, а через год, как я вам уже говорил, женился на своей кузине Франческе.

— А он не видел больше Джулию за этот промежуток времени?

— Нет, но он часто слышал о ней. После истории с ударом ножом она стала еще более нелюдимой скиталицей, чем прежде; поговаривали, будто она любит капитана; судите же сами, какое впечатление произвела на него встреча с ней у озера, и нет ничего удивительного в том, что после этого свидания он вернулся таким бледным и растерянным.

Надо вам сказать, что к моменту своей женитьбы капитан собирался совершить небольшое плаванцр; мы должны были доставить на Липари оливковое масло из Калабрии, но капитан перенес поездку на более поздний срок, чтобы иметь возможность на обратном пути загрузить на Стромболи пассолини; таким образом, ходки не должны были стать порожними ни туда, ни обратно, и он воспользовался выпавшим ему свободным промежутком, чтобы сочетаться браком с кузиной, которую давно любил.

Через три или четыре дня после встречи с Джулией он зовет меня.

«Послушай, Пьетро, — говорит он мне, — поезжай-ка вместо меня в Пальми и договорись там с господином Пилья о дне, когда масло будет отправлено в Сан Джованни, где мы, как было условлено, должны забрать его. Ты ведь понимаешь, почему сам я туда не еду».

«Хорошо, хорошо, капитан, — отвечал я, — понимаю: колдунья, так ведь?»

«Да».

«Ну и ладно! Будьте покойны, все будет сделано на совесть».

И действительно, на следующий день я взял лодку, захватил с собой своего брата и Нунцио, и мы отправились в Пальми. Прибыв туда, я оставил их на борту и явился к господину Пилья. О, переговоры с ним прошли быстро, он ведь человек честный и надежный, этот господин Пилья. Через несколько минут все уладилось, и я мог бы вернуться, если бы он не оставил меня на ужин. Такой уж он человек — неслыханно богатый, но не заносчивый: он усаживает простого матроса за свой стол и пьет с ним. А выпили мы с ним, черт возьми, немало. И вдруг я слышу, как часы бьют девять; тут я вспоминаю, что другие-то ждут меня. «Ну хорошо, — говорю я, — договорились, господин Пилья: значит, через неделю масло будет в Сан Джованни». — «Да-да, Бог ты мой, можете забирать его», — отвечает он. Тут я встаю, прощаюсь со всеми и ухожу.

Было совершенно темно, но я знал дорогу, как свои пять пальцев. Я выбрал тропинку, ведущую прямо к морю, и, насвистывая, двинулся в путь. И вдруг вижу впереди что-то белое, словно кто-то сидит на скале; я останавливаюсь, фигура эта поднимается; я иду дальше, а она встает на моей дороге. «О-о! — говорю я себе. — Тут дело нечисто: девицы, которые разгуливают в столь поздний час, выходят не для того, чтобы идти на исповедь». По меньшей мере странно, что я, Пьетро, который не испугается ни одного мужчины, ни двух мужчин, а то и десятерых, вдруг чувствую, как у меня дрожат ноги и холодный пот прошибает до корней волос, да я и сейчас содрогаюсь при одном воспоминании об этом. Но все равно я продолжаю идти. Вы ведь догадались, что это была колдунья, не правда ли?

— Конечно.

— Так вот! Она стояла, не шелохнувшись, как столб; но самое удивительное было не это, а то, что, когда я поравнялся с ней, она сказала: «Пьетро». Она знала мое имя, представляете? «Ну хорошо, да, Пьетро, — отвечаю я, — что дальше?..»

«Пьетро, — повторяет она, — ты из экипажа капитана Арены».

«Черт возьми! Что за шутки! Так оно и есть. И если вам нечего сказать мне другого, то не стоило меня останавливать».

«Ты ведь его любишь».

«Еще бы! Как брата».

«Тогда скажи ему, чтобы он ни в коем случае не пускался в плавание в течение этого лунного месяца. Вот и все. Это плавание станет роковым для него и для его спутников».

«Вы так думаете?»

«Я в этом уверена».

«Хорошо! Я скажу ему».

«Обещаешь?»

«Даю слово».

«Вот и ладно. Проходи!»

Тут она посторонилась, я весь подобрался, чтобы не коснуться ее, и шагов двадцать не спеша продолжал свой путь, чтобы не показывать охватившего меня страха, но после первого же поворота дал тягу, а удираю я, когда надо, быстро.

— Да, да, мне известны ваши способности.

— Лодка меня дожидалась. Увидев меня совсем запыхавшегося, Нунцио и мой брат заподозрили что-то неладное; они взяли меня за руку, чтобы помочь подняться быстрее, и стали грести, как если бы гнались за меч-рыбой. Долго так продолжаться не могло, но едва лодка вышла из бухточки, как подул ветер, мы подняли парус и живо добрались до деревни. Я горел желанием пойти и сразу же разбудить капитана, но подумал, что утром будет еще не поздно. К тому же мне не хотелось ничего говорить при его жене. На следующий день я отправился к нему и обо всем ему рассказал.

«Мне она сказала то же самое», — ответил он.

«Вот как! А вы не можете дождаться новолуния, капитан?»

«Никак нельзя. Уже начинают сушить пассолини, и если мы припозднимся, то окажемся позади остальных и, стало быть, получим его и хуже, и дороже».

«Черт возьми, решать вам».

«Все и так уже решено. Ты говоришь, что в следующую субботу масло будет в Сан Джованни, не так ли?»

«В следующую субботу».

«Ну что ж! В следующую субботу погрузимся и в понедельник в путь».

«Хорошо, капитан».

Больше я никаких замечаний не делал, так как знал: уж если он что вобьет себе в голову, то ни Бог, ни дьявол не в силах заставить его изменить решение, и потому об этом больше не было ни слова; в субботу в пять часов утра мы направились на погрузку в Сан Джованни. В восемь часов вечера пятьдесят бочек масла были на борту, и в полночь мы вернулись в Паче. Капитан застал свою жену в слезах; он спросил ее, почему она плачет, и тогда она рассказала ему, что с наступлением сумерек пошла в сад собрать индейских смокв, а когда набрала полный фартук, стало совсем темно; возвращаясь, она встретила на дороге женщину, закутанную в длинное покрывало из белой шерсти, и та сказала ей, что если ее муж выйдет в плавание до наступления новолуния, то с ним случится беда.

— Это опять была Джулия? — спросил я.

— Судите сами, в каком состоянии находилась бедная женщина! Капитан успокоил ее кое-как, ибо и сам-то не слишком был спокоен, да и то сказать, откуда же ему быть, покою. Но что бы Франческа ни говорила и ни делала, Антонио и слышать ничего не хотел: судно было загружено, о цене договорились, день назначили — все, конец. Единственное, чего она смогла добиться, это чтобы на следующий день он вместе с ней присутствовал на мессе, которую она во имя его счастливого плавания заказала в церкви иезуитов.

На следующий день, в воскресенье, они вдвоем пошли в церковь; месса была назначена на восемь часов, они явились за несколько минут до того, как пробило восемь, встали на колени и начали молиться.

Закончив, они подняли голову и посреди клироса увидели накрытый черным покровом гроб со свечами вокруг; подошел служка и зажег их, Антонио спросил у него, какую мессу сейчас собираются служить. Служка ответил, что ту, которую заказала жена капитана, и, так как в эту минуту на алтарь поднимался священник, Антонио не стал задавать других вопросов. В то же мгновение началась месса.

При первых словах, произнесенных священником, капитан и его жена переглянулись и побледнели. Тем не менее они снова принялись молиться, но, когда певчие затянули «De profundis»^[13], бедная Франческа не смогла долее сдерживать своего ужаса: вскрикнув, она упала в обморок. Крик ее был таким горестным, что священник спустился с алтаря и подошел к лежавшей без чувств женщине.

«Однако, — дрогнувшим голосом произнес капитан, — что за мессу вы нам служите?»

«Заупокойную», — ответил священник.

«Кто вам ее заказал?»

«Франческа».

«Я! Заупокойную?! — воскликнула бедная женщина. — О, нет, нет! Я заказала вам мессу во имя благополучного возвращения мужа, а не похоронную службу».

«Значит, я плохо понял и ошибся», — ответил священник.

«Пресвятая Дева, сжалься над нами!» — воскликнула Франческа.

«Да будет воля Божья», — со смирением произнес капитан.

Через день мы тронулись в путь.

Никогда еще нам не выпадало такой прекрасной погоды при отплытии. Мы гордо прошли мимо Фаро, словно у нас выросли крылья. Капитан выглядел совершенно спокойным, как будто на сердце у него не было никакой тяжести. Но я, кому было известно все, заметил, что, когда мы огибали башню, он раза два-три бросил взгляд в сторону Пальми. В конце концов он попросил подзорную трубу и, когда ее принесли, долго смотрел на берег, а потом, не говоря ни слова, передал мне инструмент. Я взглянул вслед за ним и, несмотря на расстояние, увидел Джулию так же отчетливо, как вижу вас: она сидела на вершине утеса, основание которого омывало море, смотрела на судно и время от времени вытирала глаза носовым платком.

«Это и правда она», — сказал я, возвращая подзорную трубу капитану.

«Да, я узнал ее».

«И долго она там будет сидеть? Меня это бесит».

«Ты действительно думаешь, что она колдунья?»

«А то как же, капитан! Я руку дам на отсечение».

«А между тем она никогда не причиняла мне зла. Напротив, без нее…»

«Что без нее?»

«Так вот, без нее я бы уже не плавал сегодня. Она не может желать мне зла, ведь когда я видел ее на берегу озера, она не угрожала, она молила и плакала».

«Черт возьми! Вот именно, она и сейчас плачет, это ясно видно».

Капитан поднес трубу к глазам и взглянул еще более внимательно, чем в первый раз; затем, вздохнув, сдвинул трубу ладонью и, взяв меня под руку, сказал:

«Пройдем на бак».

«Охотно, капитан».

Экипаж был как никогда охвачен весельем: все смеялись, рассказывали разные истории; и потом, видите ли, когда мы идем на острова — это праздник; у нас там знакомые, как вы сами могли заметить, и каждый говорил о своей подружке; так что стоит ли упоминать, что на борту стоял общий смех. Увидев меня, все сразу стали просить: «А ну-ка, Пьетро, тарантеллу». — «О! Нет у меня настроения танцевать», — ответил я им.

«Ба! Мы заставим тебя танцевать, хочешь ты того или не хочешь», — сказал мой бедный брат. О! Славный, знаете ли, был малый, на десять лет моложе меня; я любил его, как собственного ребенка. И вот он принимается насвистывать, остальные — напевать, а я, честное слово, чувствую, как у меня ноги сами в пляс просятся: я начинаю пританцовывать на одной ноге, потом на другой, ну а дальше пошло-поехало. Видите ли, уж если я начинаю этим делом заниматься, то остановиться не могу; они все больше распалялись, я тоже. Через полчаса я без сил опустился на палубу и сдался. «Ах! — говорю я. — Стакан муската не повредит». Мне передают бутылку. «За здоровье капитана и его счастливое плавание! А где же капитан?» — «На корме», — отвечает Нунцио. «Э, а ты-то что тут делаешь, кормчий?» — «Разве не видишь, сижу сложа руки: капитан сам взялся за руль». — «Вот как!» И с этими словами я поднимаюсь и иду к нему. Одна его рука лежала на румпеле, а в другой он держал подзорную трубу. Смеркалось.

«Ну что, капитан?»

«Она по-прежнему там».

Прикрыв глаза ладонью, я вижу маленькую белую точку, ничего больше.

«Странно, — говорю я капитану, — мне думается, вы ошибаетесь: это не женщина, больно мала, и по виду, скорее, чайка».

«Это из-за расстояния».

«О! У меня хорошие глаза, мне не нужна подзорная труба… И я уверен в том, что сказал… Это чайка».

«Ты ошибаешься».

«Э-э! Да вот вам доказательство, видите, она взлетает».

Вскрикнув, капитан бросился на бортовое ограждение.

«Да полно! — промолвил я, схватив его сзади. — Что это вы собираетесь делать?»

«И то верно: она успеет десять раз утонуть, прежде чем я туда доберусь».

И он, скорее, упал, чем спустился назад.

«В чем дело?» — спросил я.

«Она бросилась в море».

«Ба!»

«Погляди сам».

Я взял подзорную трубу: бесполезно, ничего уже не было видно.

«Что поделаешь! — сказал я капитану. — Так-то вот». А он все сокрушался. «Ну ладно, будьте же мужчиной и не показывайте вида другим».

«Ступай к ним и скажи Нунцио, что он может поспать этой ночью, а я останусь у руля».

Он протянул мне руку, я взял ее и пожал.

«В конце концов, — продолжал я, — одной колдуньей меньше, вот и все».

«Ты веришь, что она была колдуньей?» — повторил он.

«Черт возьми, капитан, вам известно мое мнение на сей счет, я в третий раз говорю вам это».

«Ладно, оставь меня».

Я повиновался.

«Вы все можете спать, — сказал я остальным, — капитан остается дежурить».

Это всем пришлось по душе, так что никто не возражал. На следующий день мы проснулись у Липари; что же касается капитана, то он не сомкнул глаз.

На острове мы провели три дня, но не потому, что разгружали масло, с этим мы управились за сутки, а просто кутили; затем налегке, точно пробковый поплавок, направились к Стромболи. Там мы погрузили, как было сказано, тысячу фунтов пассолино; нельзя сказать, что у нас было достаточно денег, чтобы расплатиться за него наличными, но капитан пользовался большим доверием и не сомневался, что продаст товар с выгодой хотя бы в Милаццо; около двухсот фунтов он уже пристроил там заранее. Так что, сами понимаете, вместо того чтобы со Стромболи возвращаться в Мессину, мы взяли курс на мыс Бьянко. Вот мы и дошли до главного; видите ли, я оттягивал это, насколько мог, но теперь уже отступать некуда: надо держать обещание!

— Стаканчик рома, Пьетро?

— Нет, спасибо. Дело было в самый разгар дня, в полдень, солнце сияло вовсю, как это бывает в конце сентября; на море затишье, легкий ветерок, и все. Капитан курил; брат Филиппо, ну вы знаете, певца, играл в мору с моим бедным братом Баттистой. Я готовил на кухне и, случайно выглянув наружу, сказал:

«До чего странное облако, и цвета необычного».

Оно было вроде как зеленое, цвета моря, и лишь одно на небе.

«Да, — отвечает мне капитан, — я уже минут десять смотрю на него. Погляди, Нунцио, как оно поворачивает».

«Вы мне говорите, капитан?» — отозвался кормчий, подняв голову над крышей каюты.

«Ты видишь?»

«Да».

«И что ты об этом думаешь?»

«Ничего хорошего».

«Если мы поднимем все паруса, то, может, успеем подойти к мысу Бьянко до бури?»

«Это не буря, капитан: в воздухе нет бури, погода стоит ясная, ветер дует из Греции; поглядите лучше на дым Стромболи, который тянется против ветра».

«Верно», — согласился капитан.

«Эй, смотрите, смотрите, капитан! Видите, как море под облаком морщится?»

«Все на палубу!» — крикнул капитан.

В одно мгновение мы все оказались там, все двенадцать, и не спускали глаз с того места: вода бурлила все сильнее, а облако опускалось все ниже. Можно было подумать, что они притягивают друг друга, что море вот-вот поднимется, а небо опустится. Наконец пар и вода соединились. Это было похоже на огромную сосну, ствол которой образовывала вода, а верхушку — пар. Тут мы сообразили, что это смерч, и в ту же минуту эта громада стала приходить в движение. Это было что-то вроде гигантской змеи с блестящей чешуей, которая, поднявшись, передвигалась на хвосте, извергая из пасти дым. Она замешкалась на мгновение, словно выбирая нужное направление. И наконец решилась двинуться на нас. А ветер в это время утих.

«На весла!» — крикнул капитан.

Каждый схватил весло. Нам надо было преодолеть всего двадцать шагов, чтобы смерч прошел позади судна. Стоит ли говорить, что мы не жалели своих рук и шли так быстро, словно, да простит меня Господь, дул дьявольский ветер. Поэтому мы скоро обогнали смерч, и он продолжал свой путь, как вдруг встретил нашу струю за кормой. Что касается нас, то мы гребли изо всех сил, повернувшись к нему спиной, и, ничего не видя, решили было, что избавились от него. Внезапно мы услыхали крик Нунцио: «Смерч! Смерч!» Мы обернулись.

То ли наш быстрый ход поднял поток воздуха, то ли струя, которую мы оставляли за кормой, указала ему путь, только смерч изменил направление и устремился вслед за нами. Он напоминал одного из тех гигантов, что обитали некогда в пещерах горы Этна и даже в море преследовали суда, которые имели несчастье сделать остановку в Катании или в Таормине. У нас не было больше рук, не было голоса, остались только глаза. Ну а меня, помнится, словно оторопь взяла: я следил взглядом за большой морской птицей, которую втянул смерч, и она кружилась, словно песчинка, не в силах вырваться из замкнутого круга. По мере того, как приближался смерч, мы отступали перед ним и под конец все скучились на носу судна, все, кроме кормчего, твердо стоявшего на своем посту на корме. Внезапно судно содрогнулось, точно и его тоже охватил испуг. Мачты согнулись, будто тростинки, паруса разорвались, словно паутина, и судно перевернулось. Все мы оказались под водой.

Не знаю, какое время провел я там. Насколько можно судить, я погрузился футов на тридцать глубины. К счастью, мне удалось запастись воздухом, поэтому, вынырнув на поверхность моря, я не успел совсем одуреть. Открыв глаза, я огляделся вокруг, и первое, что я увидел, было наше бедное перевернутое судно, которое колыхалось, словно дохлый кит. В то же мгновение я услыхал, что меня зовут; я обернулся: это был капитан.

«Давайте, давайте, держитесь! — крикнул я ему. — Мы не паралитики и, с Божьей помощью, сумеем выбраться».

«Да, да, — отвечал капитан. — Но вон позади тебя появился кто-то еще: это Винченцо».

«На помощь! — крикнул Винченцо. — Я чувствую, что у меня сломана нога, и не могу держаться на воде».

«Подтолкнем его к судну, капитан. Он сядет на него верхом, и, пока оно совсем не потонет, у него будет шанс, что его увидят с какой-нибудь рыбацкой лодки. Держись, Винченцо, держись!»

Взяв его с обеих сторон под руку, мы поддерживали его на воде; затем, подплыв к судну, он ухватился за него и с помощью обеих рук и здоровой ноги сумел взобраться на киль.

«О! — вымолвил он, когда наконец уселся там. — Я вижу других: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, вы двое — это десять, да я — это одиннадцать, недостает одного».

Того, кого недоставало, звали Джордано — мы о нем никогда ничего больше не слышали.

«Ладно! — сказал я капитану. — Надо плыть вместе и держать курс прямо на мыс. Это далековато, черт возьми, и некоторые останутся в пути, но все равно, вас не должно это пугать. Ну, вперед, сажёнками и на боку».

«Счастливого плавания!» — крикнул нам Винченцо.

«Еще одно слово, старик».

«Да?»

«Ты видишь моего брата?»

«Вижу, вон там, второй от меня».

«Да вознаградит тебя Господь за добрую весть!»

И я принялся грести к тому, на кого он мне указал, так что капитан с трудом поспевал за мной. Через десять минут мы все собрались и поплыли в ряд, как колония морских свиней. Я подплыл к брату.

«Ну что, Баттиста, — говорю я ему, — дело будет нелегкое».

«О! — отвечает он. — Все бы ничего, если бы не моя куртка: она жмет под мышками».

«Ладно! Держись поближе ко мне и не теряй меня из вида; если почувствуешь, что слабеешь, обопрись на мое плечо. Ты ведь знаешь, что я хоть и не толстый, но крепкий».

«Да, брат».

«А, кормчий, это вы?»

«Я самый, сынок».

«Так, так, так, да вы, я вижу, неглупы, совсем без одежды».

«Да, у меня было время раздеться. Но, если хочешь послушать моего совета, не трать дыхание на болтовню, не пройдет и часа, как оно тебе понадобится».

«Последнее слово: не теряйте из вида капитана».

«Будь спокоен».

«А теперь молчок».

Так продолжалось с час. К концу этого времени, видя, что брат обеспокоен чем-то, я спросил его:

«Ты устал?»

«Нет, дело не в этом, просто я не вижу больше Джованни».

Это был брат Филиппо. Я обернулся, посмотрел во все стороны — напрасный труд: он отправился к Джордано. Причем не сказав ни слова, видно из опасения напугать нас.

Вот что значит моряк; однако я про себя прочитал «Аве Мария», частью для него, частью ради себя, и стал понемногу лежать на спине, чтобы отдохнуть. Так продолжалось еще с час; время от времени я поглядывал на брата, а он становился все бледнее и бледнее.

«Ты устал, Баттиста?»

«Пока нет, но нас теперь всего восьмеро».

«Лодка!» — крикнул капитан.

И действительно, мы увидели, что у оконечности мыса появился парус, направлявшийся в нашу сторону; это придало нам сил, и мы решительно поплыли дальше. Лодка шла к нам, но ей нужен был еще час, чтобы оказаться рядом с нами.

«Мне ни за что не доплыть до нее», — сказал Баттиста.

«Обопрись на меня».

«Пока подожду».

«Тогда не спеши и вдыхай при каждом взмахе рук».

«Мне мешает эта чертова куртка».

«Держись».

Так все и шло еще три четверти часа. Лодка приближалась на глазах; должно быть, она находилась не более, чем в одном льё от нас. Я услыхал, как Баттиста кашляет, и живо обернулся.

«Это ничего, — сказал он, — ничего».

«Да нет, это что-то значит, — отвечал я ему. — Ладно, ладно, не надо бравады, и положи руку на мое плечо, тебе будет легче».

«Тогда подплыви ко мне: я чувствую, что коченею».

За два маха я подплыл к нему и положил его руку себе на шею; это принесло ему облегчение».

«Лодка увидела нас!» — крикнул капитан.

«Слышишь, Баттиста? Лодка увидела нас, мы спасены».

«Не все, вон и Гаэтано тонет».

«Ладно, ладно, не беспокойся о других: каждый за себя, брат».

«Тогда почему ты не бросаешь меня?»

«Потому что ты — это я».

«Да замолчите же, — произнес кормчий, — вы изнуряете себя».

Кормчий сказал правду. Бедный Баттиста! У него не было больше сил плыть; он повис на мне как свинец, так что и я тоже не мог уже плыть. А лодка тем временем все приближалась; мы видели людей, которые в ней находились, слышали их крики, но отвечал им один лишь Нун-цио. Можно было подумать, что он имел плавники! Этот старый морской волк не уставал. А вот с Баттистой дело обстояло иначе; глаза у него были закрыты, и я чувствовал, как рука его деревенеет на моей шее, да я и сам начал сипло втягивать воздух.

«Кормчий, — говорю я, — если я не доплыву до лодки, закажите для меня мессу, ладно?» Не успел я договорить, как почувствовал, что мой брат кончается. «На помощь, кормчий, на…» Куда там! Голова моя ушла под воду. Знаете, прежде чем совсем пойти ко дну, захлебываются три раза. Ладно, думаю, мне осталось наглотаться еще два раза. И правда, я вынырнул на поверхность. Солнце ударило мне в глаза и показалось мне ярко-красным; я видел лодку как в тумане и уже не понимал, близко она или далеко; я хотел заговорить, позвать: да, это было как в кошмарном сне. Если бы не Баттиста, я мог бы еще, наверное, перевернуться на спину, но с ним — никакой возможности: я чувствовал, что он тянет меня вниз, что я погружаюсь. Ладно, думаю, вот уже во второй раз я ухожу под воду, остался только один заход. Наконец я собираю все свои силы, возвращаюсь на поверхность и вижу, что солнце стало черным. А вы-то никогда не тонули?

— Нет. Продолжайте, Пьетро.

— А что, по-вашему, продолжать-то? Я больше ничего не помню. Я уже не осознавал, что это мой брат держит меня за шею, а лишь чувствовал, что опускаюсь вниз с каким-то грузом, который тянет меня на дно, топит меня, и хотел избавиться от него. Не знаю, как я это сделал, но, да простит меня Господь, мне это удалось. И на какое-то мгновение мне стало хорошо; мне показалось, что я дышу, что на меня давят, потом переворачивают. Когда я открыл глаза, мы уже находились на косе мыса Бьянко, который вы видите вон там; я был подвешен за ноги, и изо рта у меня хлестала морская вода. Рядом со мной находился Нунцио, он растирал мне грудь и поясницу.

— А остальные?

— Спасенных было четверо, ну и я с Нунцио, значит, всего шестеро.

— А капитан?

— Капитан не утонул, но от усилий, которые ему пришлось делать, когда он влезал на лодку, открылась его рана. Она так и не закрылась. За три дня он потерял всю свою кровь и на третий день умер: вот вам и доказательство, что Джулия была колдуньей.

— А Винченцо, которого вы оставили со сломанной ногой на судне?

— Да вон он, тот самый, что разговаривает с вашим приятелем и поваром; ну да все равно, теперь вы понимаете, почему мы не стремимся больше попасть на мыс Бьянко.

В эту минуту к нам подошел капитан и, по нашему молчанию поняв, что мы закончили разговор, сказал:

— Ваше превосходительство, я полагаю, вашим намерением было лишь ненадолго задержаться в Мессине и потом сразу же через Калабрию вернуться в Неаполь.

— Да. А есть какая-то помеха?

— Напротив, я пришел предложить вашему превосходительству сойти на берег прямо в Сан Джованни, чтобы не оплачивать дважды карантинный патент для сперона-ры. А пролив мы пересечем в шлюпке.

— Чудесно.

— В Сан Джованни, старина, — повернувшись к кормчему, сказал капитан.

Нунцио кивнул в знак согласия, сделал легкий поворот рулем, и маленькое судно, послушное, словно лошадь на манеже, повернуло свой нос в сторону Калабрии.

В десять часов вечера мы бросили якорь в двадцати шагах от берега.

ЖЕЛЕЗНАЯ КЛЕТКА

Если, высаживаясь на берег в столице Липарийского архипелага, мы испытали некоторые трудности, то при высадке на берега Калабрии все обстояло еще серьезнее. Хотя наш капитан предусмотрительно отправился в полицию к открытию конторы, то есть к шести часам утра, в восемь он все еще не возвращался на сперонару; наконец мы увидели его в конце маленькой улочки, сопровождаемого командой таможенников, которые встали полукругом на берегу моря, образуя санитарный кордон между нами и населением; после того, как они приняли такую стратегическую диспозицию, нам велели спуститься с документами, которые были взяты из наших рук длинными щипцами и отданы на рассмотрение комиссии из трех членов, несомненно отобранных среди самых авторитетных и знающих. Изученные документы, судя по всему, произвели благоприятное впечатление, ибо нам вернули их и приступили к допросу, чтобы узнать, откуда мы прибыли, куда направляемся и с какой целью путешествуем. Мы без колебаний ответили, что прибыли со Стромболи и направляемся в Баузо, а путешествуем для собственного удовольствия. Эти доводы подверглись изучению, подобному тому, какое претерпели наши документы, и несомненно, как и те, вышли из него победителями, ибо начальник отряда, успокоенный по поводу нашего санитарного состояния, приблизился к нам, чтобы сказать, что нам выдадут карантинный патент и что мы можем продолжать наш путь; пиастр, который я ему предложил и который он взял, не посчитав необходимым прибегать к помощи щипцов, как это было с паспортами, ускорил выполнение последних формальностей, и через четверть часа, то есть где-то около десяти часов, мы получили разрешение направиться в Мессину.

Я один воспользовался этим разрешением: Жаден заметил рыбачью лодку, а в⁴ этой лодке трех или четырех рыб таких привлекательных форм и цветов, что желание сделать натюрморт пересилило у него охоту посетить арену подвигов Паскуале Бруно; кроме того, в следующие два дня он рассчитывал сделать набросок Сциллы.

Мы сели в маленькую лодку вместе со всем экипажем: каждому из наших матросов не терпелось вновь увидеться с женой. Сторожить сперонару остались только Жаден, юнга и Милорд. Не желая откладывать счастье матросов ни на минуту, я позволил им взять курс прямо на деревню Паче; это позволение было встречено радостными криками; каждый схватил весло, и мы буквально полетели по морской глади.

На другой стороне пролива еще с самого утра разглядели наше маленькое судно, стоявшее на якоре у берегов Калабрии, и поскольку было очевидно, что этот день не обойдется без побывки дома экипажа сперонары, то на берегу с нее не спускали глаз; поэтому, проделав всего одну милю, мы увидели, как там начинает собираться все население деревни. Эта картина удвоила рвение наших моряков: не прошло и сорока минут, как мы оказались на суше.

Я был единственным, кого никто не ждал, и потому, предоставив всем членам команды наслаждаться радостью возвращения к родным и назначив им встречу через день в восемь часов утра в гостинице «Приморская», я направился к Мессине и добрался туда в полдень.

Было слишком поздно, чтобы в тот же день отправляться на экскурсию, ибо тогда пришлось бы ночевать на каком-нибудь мерзком деревенском постоялом дворе, а я не хотел предвосхищать удовольствие, которое в этом отношении обещала мне Калабрия; поэтому я решил пройтись по улицам Мессины, дабы убедиться, что во время первого своего приезда туда я не забыл посетить какой-либо шедевр. Но нет, я решительно ничего не забыл.

Возвращаясь в гостиницу, я встретил высокого молодого человека; мне показалось, что я его знаю, и я подошел к нему. В самом деле, это был брат мадемуазель Шульц, с которым я познакомился два месяца назад. Я не думал снова увидеть его в Мессине, но его сестра имела успех в театре, и они задержались во второй столице Сицилии на больший срок, чем рассчитывали вначале.

Я изложил г-ну Шульцупричины моего возвращения в Мессину. Питая любопытство ко всему красочному и необычному, что есть на свете, он предложил стать моим спутником. Предложение, само собой разумеется, тут же было принято, и мы сразу отправились к affitatore^[14], чтобы забронировать у него какой-нибудь экипаж на шесть часов утра следующего дня; за два пиастра дело было улажено.

На следующий день, спускаясь из своей комнаты, я обнаружил возле лестницы Пьетро; славный парень подумал, что во время этого небольшого путешествия мне, возможно, понадобятся его услуги, и, опасаясь упустить меня, покинул Паче в пять часов утра.

Порой меня охватывает глубокая печаль, когда я думаю 0 том, что, вероятно, не увижу больше никого из этих славных людей. Существуют предупредительность и услуги, которые нельзя оплатить деньгами; и так как, судя по всему, сочинение, которое я сейчас пишу, никогда не попадет к ним в руки, то каждый раз, вспомнив обо мне, они станут думать, что я забыл о них.

И тут между нами сразу возник горячий спор: Пьетро хотел сесть рядом с кучером, а я требовал, чтобы он сел вместе с нами; наконец он смирился, но ноги вытянуть решился лишь после того, как мы отъехали от Мессины на льё, а то и на два.

Дорога из Мессины в Баузо не предлагает ничего особенно интересного, и время прошло в расспросах Пьетро; однако Пьетро уже рассказал нам все, что он знал по поводу Паскуале Бруно, и нам удалось извлечь из этих расспросов лишь то, что в Кальварузо, деревне, расположенной в миле от той, куда мы направлялись, жил знакомый Пьетро нотариус, которому прекрасно были известны все интересующие нас сведения об этом разбойнике.

Около одиннадцати часов мы прибыли в Баузо; Пьетро остановил экипаж у дверей какого-то постоялого двора, единственного в округе. Хозяин вышел нам навстречу с любезнейшим видом, со шляпой в руке и подобранным фартуком: добродушная внешность трактирщика поразила меня, и я выразил свое удовлетворение Пьетро, сказав, что maestro di casa^[15], судя по всему, славный человек.

— О, да! — ответил Пьетро. — Он славный человек и не заслуживает тех горестей, какие ему причинили.

— А кто причинил ему горести? — спросил я.

— Гм! — хмыкнул Пьетро.

— Но все-таки?

— Полиция, — прошептал он мне на ухо.

— Полиция? Каким образом?

— Да понятно же: ты сицилиец, человек горячий, а тут ссора. Ну и, конечно, пускаешь в ход нож или ружье.

— Ясно, и наш хозяин, похоже, пустил их в ход?

— Его вызвали на это, а так он славный человек, кроткий, как девушка.

— И что же произошло?

— Так вот! — продолжал Пьетро, с большим трудом излагая состав преступления. — Так вот! Он убил двух человек, одного ударом ножа, а другого из ружья: я говорю убил, но одного он всего лишь ранил; правда, через неделю тот умер.

— Вот как!

— Видите ли, тут чистая злоба: другой бы выздоровел, но он уже давно был во вражде с беднягой и позволил себе умереть, чтобы сделать Гуидже пакость.

— Так этого славного человека зовут Гуиджа?

— Это просто прозвище, которое ему дали, а настоящее его имя Санто Кораффе.

— И полиция досаждала ему из-за такого пустяка?

— Досаждала? Да его посадили в тюрьму как вора. К счастью, у него были деньги, ведь у этого парня, понимаете ли, и сейчас доход больше пятисот унций.

— Хорошо! Но при чем тут эти пятьсот унций? Был он виновен или не был?

— Не был! Не был! — воскликнул Пьетро. — Его вызвали на это! Бедный Гуиджа, да это сама доброта! Так вот, когда они увидели, что у него есть деньги, то договорились с ним, пошли на уступку: он регулярно платит небольшую сумму, и его не трогают.

— А кому он платит эту сумму? Семьям тех, кого убил?

— Нет, нет, нет, что вы! Зачем?.. Нет, нет — полиции.

— Это другое дело, теперь я понимаю.

Я подошел к нашему хозяину со всем уважением, которого заслуживали только что полученные мною сведения на его счет, и как можно вежливее спросил, нельзя ли заказать обед на четыре персоны; затем, получив утвердительный ответ, я попросил Пьетро сесть в экипаж и съездить в Кальварузо за нотариусом.

Пока жарились отбивные, а Пьетро катил в экипаже, мы спустились на берег моря. Со взморья Баузо открывается восхитительный вид. От этих берегов мыс Бьянко, плоский и вытянутый, уходит далеко в море; с другой стороны отвесно обрываются над волнами, словно утесы, горы Пелоро. Вдали вырисовываются очертания Вулка-но, Липари и Лиска Бьянки, над которой возвышается дымящийся Стромболи.

Вдалеке на дороге мы увидели возвращавшийся экипаж и в нем — двух людей; стало быть, Пьетро отыскал своего нотариуса: было бы нечестно заставлять ждать достойного человека, давшего себе труд приехать ради нас, поэтому мы двинулись в обратный путь к постоялому двору и прибыли туда в ту минуту, когда экипаж остановился.

Пьетро представил мне синьора Чезаре Аллетто, нотариуса из Кальварузо. Славный человек привез не только все устные предания, выразителем которых он являлся, но еще и часть документов, касающихся судебного процесса, который привел на виселицу знаменитого бандита, чьим биографом я рассчитывал стать.

Обед был готов: метр Гуиджа превзошел самого себя, и я вслед за Пьетро стал думать, что он не так уж виновен, как его представляли, и что это peccatto^[16] — досаждать такому славному человеку.

После обеда дон Чезаре Аллетто спросил, желаем ли мы сначала услышать историю подвигов Паскуале Бруно или посетить прежде арену этих подвигов. Мы ответили, что, как нам кажется, хронологически лучше начать с истории, ибо после того, как она будет рассказана, каждая последующая подробность приобретет больший интерес и большую ценность.

Итак, мы начали с истории.

Паскуале Бруно был сыном Джузеппе Бруно; Джузеппе Бруно имел шестерых братьев.

Паскуале Бруно было три года, когда его отец, родившийся во владениях князя Монкада Патерно, обосновался в Баузо — деревне, в окрестностях которой жили шестеро его братьев и которая принадлежала графу ди Кастельнуово.

К несчастью, у Джузеппе Бруно была красивая жена, а граф ди Кастельнуово был большим ценителем красивых женщин; он влюбился в мать Паскуале и сделал ей предложения, от которых она отказалась. Граф ди Кастельнуово не привык получать подобные отказы в своих владениях, где каждый, будь то мужчина или женщина, шел навстречу его желаниям. Он возобновил свои предложения, удвоил, утроил их, но так ничего и не добился. Наконец терпение его истощилось, и, не думая о том, что у него нет никакого права на жену Джузеппе, так как она даже родом была не из его владений, однажды, когда муж отсутствовал, он велел четверым мужчинам похитить ее, доставить в его охотничий домик, а затем изнасиловал ее. Безусловно, он оказывал большую честь такому бедняге, как Джузеппе Бруно, снизойдя до его жены; однако у Джузеппе мозги были устроены иначе, чем у других: он ни в чем не упрекнул несчастную женщину, но пошел и сел в засаду на пути графа ди Кастельнуово и, когда тот проходил мимо него, нанес ему под шестое ребро слева удар кинжалом, от которого граф через два часа умер, так что у него было мало времени, чтобы примириться с Богом, но вполне достаточно, чтобы назвать убийцу.

Джузеппе Бруно сбежал и укрылся в горах, куда шестеро его братьев по очереди носили ему еду; об этом стало известно, и всех шестерых арестовали как соучастников убийства графа. Джузеппе, не желавший, чтобы братья расплачивались за него, написал, что он готов сдаться, если отпустят его братьев. Ему это пообещали, он сдался и был повешен, а братьев сослали на каторгу. Это не вполне соответствовало тому обязательству, которое взяли на себя власти в отношении Джузеппе; но если бы властям приходилось исполнять все свои обязательства, то, понятно, это завело бы их чересчур далеко.

И вот бедная мать осталась в деревне Баузо с маленьким Паскуале Бруно, которому тогда было пять лет. Но так как, согласно обычаю и в назидание примером, голову Джузеппе выставили в железной клетке и эта картина была для вдовы слишком тягостна, однажды она взяла своего сына за руку и исчезла в горах. Минуло пятнадцать лет, и никто ничего не слышал ни о ней, ни о нем.

Но по истечении этого времени Паскуале объявился. Это был красивый молодой человек в возрасте примерно двадцати одного года, с лицом мрачным, голосом суровым, рукой проворной, развитию природной силы и ловкости которого весьма способствовала дикая жизнь. Если не считать печали, отражавшейся в его чертах, он, казалось, полностью забыл причину, заставившую его покинуть Баузо; однако, проходя мимо клетки, где была выставлена голова его отца, он опускал голову, чтобы не видеть ее, и становился еще бледнее, чем обычно. Впрочем, он не стремился к общению, никогда ни с кем не заговаривал первым, довольствовался тем, что отвечал, если к нему обращались, и жил один в доме, в котором прежде жила его мать и который пятнадцать лет стоял запертым.

Никто не понял, зачем он вернулся в Баузо, и все задавались вопросом, что он собирается делать в этом краю, откуда столько горестных воспоминаний должны были гнать его, как вдруг начал распространяться слух, будто Паскуале влюблен в девушку по имени Тереза, которая была молочной сестрой молодой графини Джеммы, дочери графа ди Кастельнуово. Определенную достоверность этому слуху придало то, что один парень из деревни, возвращаясь ночью со свидания со своей возлюбленной, видел, как Паскуале спускался со стены сада, прилегающего к дому, где жила Тереза. Тогда сравнили время возвращения в деревню Баузо Терезы, которая обычно жила в Палермо, со временем появления Паскуале, и заметили, что возвращение одной и появление другого случились на одной неделе; но главным, что отмело последние сомнения по поводу отношений, существовавших между двумя молодыми людьми, было то, что, когда Тереза вернулась в Палермо, Паскуале на другой день после ее отъезда исчез и дверь материнского дома снова оказалась запертой, как это было в минувшие пятнадцать лет.

Прошло еще три года, в течение которых никто не знал, что с ним сталось, и вот в один прекрасный день (это был день праздника деревни Баузо) его вдруг увидели в наряде богатых калабрийских крестьян, то есть в островерхой шляпе с ниспадающей на плечо лентой, в бархатной куртке с пуговицами чеканного серебра, с многоцветным шелковым кушаком, какие изготавливают в Мессине, в коротких бархатных штанах с серебряными пряжками и кожаных гетрах с разрезом на икрах. На плече его висел английский карабин, а за ним следовали четыре великолепных корсиканских пса.

Среди разных забав, устраиваемых в этот торжественный день, была одна, без которой на Сицилии почти никогда не обходятся события подобного рода, — это состязание на приз за стрельбу из ружья. По старинному местному обычаю, каждый год состязание это проходило напротив высоких стен замка, на высоте двух третей которых в железной клетке вот уже двадцать лет белел череп Джузеппе Бруно.

Среди всеобщего молчания Паскуале подошел к месту состязания. Увидев его с таким превосходным оружием и с таким надежным сопровождением, каждый подумал про себя, что сейчас должно произойти нечто необычное. Между тем со стороны молодого человека никто не заметил проявления каких-либо враждебных намерений. Он подошел к палатке, где продавали пули, купил одну, сверив ее с калибром своего карабина, затем зарядил оружие с тщательными предосторожностями, свойственными обычно в таких случаях стрелкам.

Участников состязания вызывали следуя алфавитному порядку, каждый по очереди занимал положенное место и выпускал одну пулю. Купить их можно было до шести, но какое бы количество пуль ни покупалось, сделать это надо было за один раз, пополнять их запас потом не разрешалось. Стало быть, купив одну пулю, Паскуале Бруно мог сделать лишь один выстрел, но, хотя он оставил за собой всего один слабый шанс, беспокойство среди других стрелков, которые знали о его ловкости, вошедшей во всей округе чуть ли не в поговорку, не уменьшалось.

Бруно явился, когда дошли до буквы «Н», поэтому перебрали все буквы алфавита, прежде чем вернуться к первой; затем снова начали с буквы «А», потом вызвали «Б»; Бруно вышел.

Если все смолкли, когда лишь увидели появившегося Бруно, то понятно, что воцарилась еще большая тишина при виде того, как он готовится привести публичное доказательство той ловкости, о которой ходило столько разговоров, хотя никто, однако, не мог сказать, что видел воочию ее проявление. Итак, под неотступными взглядами всех собравшихся молодой человек подошел к веревке, обозначавшей границу, и, казалось, не замечая, что он вызвал всеобщее внимание, оперся на правую ногу, сделал движение, чтобы расправить руки, прижал ружье к плечу и начал наводить его на цель снизу вверх.

Легко понять, с какой тревогой соперники Паскуале Бруно следили за движением дула ружья, по мере того как оно поднималось. Вскоре оно оказалось на уровне цели, и внимание всех удвоилось; но, к величайшему удивлению присутствующих, Паскуале продолжал поднимать дуло своего карабина, отыскивая другую цель; но вот, когда оно оказалось направлено на железную клетку, он остановился и замер на мгновение, словно и сам он, и его оружие были из бронзы; наконец, столь долгожданный выстрел прозвучал, и освобожденный, из железной клетки череп упал к подножию стены. Бруно тотчас перешагнул через веревку, медленно, не сделав ни одного торопливого движения, подошел к страшному трофею, ставшему доказательством его ловкости, благоговейно поднял его и, ни разу не обернувшись к тем, кого поверг в изумление его поступок, направился в горы.

Через два дня по всей Сицилии пронесся слух о другом событии, в котором Бруно тоже сыграл неожиданную и еще более трагическую роль, чем та, какую он только что исполнил. Тереза, та самая юная молочная сестра графини ди Кастельнуово, о которой мы уже говорили, вышла замуж за одного из кампиери вице-короля, и вот в день свадьбы, вечером, когда молодые супруги собирались открыть бал тарантеллой, посреди танцоров внезапно появился Бруно с парой пистолетов за поясом. Он подошел к новобрачной и под предлогом того, что она обещала танцевать прежде всего с ним, а не с кем-либо другим, потребовал, чтобы муж уступил ему свое место. Вместо всякого ответа тот выхватил нож, но Паскуале одним выстрелом из пистолета уложил новобрачного замертво; затем, со вторым пистолетом в руке, он заставил молодую жену, бледную и почти умирающую, танцевать тарантеллу возле трупа мужа; наконец, через несколько секунд, не в силах вынести муки, наложенной на нее в наказание за ее клятвопреступление, Тереза упала в обморок.

Тогда Паскуале направил на нее дуло второго пистолета, и все решили, что он собирается прикончить бедную женщину; но, подумав, верно, что в ее положении жизнь страшнее смерти, он опустил руку, разрядил пистолет, снова сунул его за пояс и исчез, причем никто даже не шелохнулся, чтобы попытаться остановить его.

Эту новость, которой сначала не решались верить, подтвердил вскоре сам вице-король; придя в ярость из-за смерти одного из самых храбрых своих служителей, он отдал строжайший приказ арестовать Паскуале Бруно. Но это легче было приказать, чем сделать. Паскуале Бруно стал разбойником, но разбойником на манер Карла Моора, то есть бандитом по отношению к богатым и могущественным, с которыми он был безжалостен, зато, напротив, слабые и бедные могли не сомневаться, что они найдут в нем защитника и друга. Рассказывали, что все банды, рассеянные до той поры по горной цепи, которая начинается в Мессине и сходит на нет в Трапани, собрались вокруг него и назначили его своим главарем, что поставило его чуть ли не во главе армии; а между тем всякий раз, когда его видели, он был один, вооруженный карабином и пистолетами и сопровождаемый своими четырьмя корсиканскими псами.

С тех пор как Паскуале Бруно, став вести новый образ жизни, приблизился к Баузо, управляющий, живший в маленьком замке Кастельнуово, угодьями которого он заведовал по поручению молодой графини Джеммы, перебрался в Чефалу, опасаясь, как бы с ним не случилось какое-нибудь несчастье, если он окажется вовлеченным в орбиту мести разгневанного парня. И замок был заперт, так же как и дом Джузеппе Бруно, как вдруг однажды, проходя возле стен замка, какой-то крестьянин увидел, что все двери там открыты, а в одном из окон заметил облокотившегося на него Бруно.

Несколько дней спустя Бруно повстречал другой крестьянин: бедняга, хотя и остался совсем без урожая, нес положенный оброк своему господину; оброк этот составлял пятьдесят унций, и, чтобы собрать такую сумму, крестьянин оставил жену и детей почти без хлеба. Бруно велел ему прежде всего рассчитаться со своим господином, а через день прийти на это же место, чтобы встретиться с ним, с Бруно. Крестьянин продолжил свой путь, наполовину успокоенный, ибо в голосе разбойника ему послышалось некое обещание, и он не ошибся.

Действительно, через день, когда крестьянин пришел на условленную встречу, Бруно, подойдя к нему, вручил ему кошелек; в этом кошельке оказалось двадцать пять унций, то есть половина оброка. Это было освобождение от части долга, на которое по просьбе Бруно согласился землевладелец, ведь, как все знали, просьбы Бруно были равносильны приказаниям.

Через некоторое время до Бруно дошел слух, что один молодой человек из деревни не может сочетаться браком с девушкой, которую он любил, потому что у девушки было кое-какое состояние и ее отец требовал, чтобы будущий супруг внес столько же, сколько она, в совместную собственность, а именно, сто унций. Молодой человек впал в отчаяние. Он хотел завербоваться в английские войска, хотел стать ловцом кораллов, у него было еще множество других планов, столь же бессмысленных, как эти, ибо они, вместо того чтобы приближать его к возлюбленной, все до единого лишь отдалили бы его от нее. И вот однажды люди увидели, как Бруно вышел из своей маленькой крепости, пересек деревню и вошел в дом к бедному влюбленному; он провел с ним взаперти примерно с полчаса, и на следующий день молодой человек явился к отцу своей возлюбленной и принес сто унций, которые тот требовал. Через неделю состоялась свадьба.

Или вот еще одна история. Пожар уничтожил часть деревни и обрек на нищенство всех несчастных, ставших его жертвой. Через неделю денежный обоз, направлявшийся из Палермо в Мессину, был похищен между Мистреттой и Торторичи, а два жандарма, сопровождавшие его, убиты на месте. На следующий день после этого события каждый погорелец получил от Паскуале Бруно пятьдесят унций.

Понятно, что такого рода действиями, повторявшимися чуть ли не каждый день, Паскуале Бруно снискал огромную признательность, которая обеспечивала ему безопасность: в самом деле, как только предпринималась какая-нибудь операция против Паскуале Бруно, он в тот же миг узнавал об этом через крестьян, причем крестьянам вовсе не было надобности идти в замок, а Бруно спускаться в деревню. Довольно было любого напева, флажка, водруженного на крышу дома, да просто, наконец, какого-то сигнала, которого полиция никак не могла распознать, чтобы вовремя предупрежденный Бруно, благодаря своему скакуну из Валь ди Ното, наполовину сицилийскому, наполовину арабскому, оказался за двадцать пять льё от того места, где его видели накануне и где надеялись застать завтра. А не то еще, как рассказывал мне Пьетро, Бруно бежал на берег, садился в первую попавшуюся лодку и проводил таким образом два-три дня с рыбаками, которые, получив щедрое вознаграждение, и не думали выдавать его; потом он высаживался в каком-нибудь месте на побережье, где его не ждали, уходил в горы, проделывал за ночь двадцать льё и на следующий день, оставив некое воспоминание о себе в самом удаленном от его ночного перехода месте, оказывался в своей маленькой крепости Кастельнуово. Такая скорость передвижения породила тогда странные слухи: рассказывали, будто Паскуале Бруно во время одной грозовой ночи заключил договор с ведьмой и будто бы в обмен на душу, которую отдал ей бандит, ведьма дала ему камень, который делает человека невидимым, и крылатую метлу, которая мгновенно переносит его из одного места в другое. Паскуале, понятное дело, поощрял подобные слухи, ибо они способствовали его безопасности; однако ни подобная скорость передвижения, ни возможность оставаться невидимым не внушали ему в этом отношении особого доверия, и потому он ухватился за представившийся ему случай заставить поверить еще и в свою неуязвимость.

Хотя Паскуале был прекрасно обо всем осведомлен, однажды случилось так, что он попал в засаду; но так как солдат было всего человек двадцать, они не осмелились вступить с ним в рукопашную схватку, ограничившись стрельбой на расстоянии тридцати шагов. Поистине чудом ни одна пуля его не задела, в то время как его лошади досталось семь, и она сразу была убита, рухнув на своего хозяина; но Паскуале, на редкость проворный и сильный, вытащил ногу из-под трупа, оставив, однако, под ним свой башмак, добрался до вершины почти отвесного утеса, скатился сверху вниз и исчез в долине. Два часа спустя он уже был в своей крепости, оставив на дороге к ней свою бархатную куртку, продырявленную тринадцатью пулями.

Эта куртка, найденная каким-то крестьянином, переходила из рук в руки и наделала много шума: как это куртка могла быть продырявлена таким образом, а тело осталось невредимым? Это казалось настоящим чудом, объяснить которое могло лишь колдовство. Стало быть, без колдовства не обошлось, и вскоре все уверились, что Паскуале обладает не только возможностью мгновенно переноситься с одного конца острова на другой и даром оставаться невидимым, но к тому же еще, и это была самая бесспорная из его способностей, так как о ней свидетельствовала куртка, которую можно было держать в руках, свойством быть неуязвимым.

Все бесплодные попытки, которые были предприняты против Паскуале и неудачи которых приписали сверхчеловеческим силам, использованным бандитом, внушили неаполитанским властям такой ужас, что они оставили Паскуале Бруно более или менее в покое. Бандит же, чувствуя себя свободным, стал еще более дерзким; он ходил молиться в церкви не в одиночестве и не в те часы, когда его не мог видеть никто, кроме Бога, а днем и во время мессы; он являлся на деревенские праздники, танцевал с самыми красивыми крестьянками и завоевывал награды за стрельбу из ружья, отбирая их у самых ловких; наконец, и это казалось невероятным, он бывал на представлениях то в Мессине, то в Палермо, правда, переодетым; но каждый раз, позволив себе выходку такого рода, он тем или иным способом старался дать о ней знать начальнику полиции или начальнику гарнизона. Словом, мало-помалу Паскуале Бруно привыкли терпеть как некую власть, если и не по праву, то по факту.

Тем временем политические события вынудили короля Фердинанда покинуть столицу и укрыться на Сицилии; понятно, что прибытие властелина, а главное, присутствие англичан, понуждали власти к большей строгости; между тем, желая избежать, насколько возможно, столкновения с Паскуале Бруно, у которого по-прежнему предполагали наличие скрытых в горах значительных сил, ему предложили поступить на службу в войска его величества в чине капитана или же сделать из своей банды вольный отряд и вести вместе с ним партизанскую войну против французов. Но Паскуале ответил, что у него нет другой банды, кроме его четырех корсиканских псов, а что касается войны против французов, то он скорее готов оказать им помощь, так как они пришли, чтобы вернуть свободу Сицилии, как вернули ее Неаполю, и что, следовательно, его величеству, которому он желает всяческих благ, не стоит на него рассчитывать.

Дело стало более серьезным после этого изложения политических взглядов; высокомерие отказа возвеличивало Бруно: пока еще он был вожаком банды, но вполне мог сменить такое звание и стать вожаком партии. Решено было не оставить ему для этого времени.

Губернатор Мессины велел арестовать судей Баузо, Сапонары, Кальварузо, Рометты и Спадафоры и препроводить их в крепость. Там их, всех пятерых, заперли в одной камере, после чего он потрудился самолично нанести им визит, чтобы известить их, что они останутся его пленниками до тех пор, пока не искупят свою вину, выдав Паскуале Бруно. Судьи возроптали и спросили губернатора, как же, по его мнению, из глубины своей темницы они выполнят то, чего не сумели сделать, когда были на свободе. Но губернатор ответил, что его это не касается, что им самим надлежит поддерживать спокойствие в их деревнях, как поддерживает его он в Мессине, и что он не спрашивает у них совета, если ему надо подавить какой-нибудь бунт, а потому, следовательно, не обязан советовать им, когда и как они должны схватить бандита.

Судьи прекрасно поняли, что с человеком, наделенным подобной логикой, шутить не приходится; каждый из них написал своей семье, и им удалось собрать сумму в 250 унций (около 4 000 франков); затем, собрав эту сумму, они попросили губернатора оказать им честь вторым визитом.

Губернатор не заставил себя ждать. И тогда судьи сказали ему, что, как им кажется, они нашли способ схватить Паскуале Бруно, но для этого надо позволить им связаться с неким Плачидо Томмазелли, его близким другом. Губернатор ответил, что нет ничего проще и что на следующий день этот человек будет в Мессине.

И случилось то, что предвидели судьи: взамен суммы в 250 унций, в тот же час врученной Томмазелли, и такой же суммы, которую было обещано вручить ему на другой день после ареста Паскуале Бруно, он обязался выдать его.

Приближение французов заставило принять необычайно суровые меры внутри острова: вся Сицилия была под ружьем, словно во времена Джованни да Прочида; во всех деревнях были организованы отряды ополчения, и эти отряды, вооруженные и снабженные боеприпасами, готовы были выступить в любой день.

Однажды вечером ополченцы из Кальварузо, Сапона-ры и Рометты получили приказ собраться около полуночи между мысом Бьянко и взморьем Сан Джакомо. Поскольку указанное место встречи находилось на берегу моря, каждый подумал, что они должны воспрепятствовать высадке французов. А так как мало кто из сицилийцев разделял добрые чувства Паскуале Бруно по отношению к нам, то все ополчение, исполненное жара, сбежалось на место встречи. Там командиры поздравили своих бойцов с проявленным ими усердием и, развернув их спиной к морю, разделили всех на три отряда, приказали им соблюдать тишину и начали продвигаться в горы; один отряд прошел через деревню Баузо, а два других проследовали вдоль нее по бокам. В результате этого простейшего маневра маленькая крепость Кастельнуово оказалась полностью окружена. Тут только ополченцы поняли, с какой целью их собрали: предупрежденные об этой цели заранее, большинство тех, из кого состояли отряды, не пришли бы; но раз уж они были здесь, стыд поступить иначе, чем другие, удержал их, и потому каждый старался сохранять самообладание.

Окна замка Кастельнуово были ярко освещены, и не приходилось сомневаться, что у его обитателей намечалось празднество; в самом деле, Паскуале Бруно пригласил на ужин несколько своих друзей, в числе которых был и Томмазелли.

Внезапно посреди этого ужина любимая сука Паскуале, лежавшая у его ног, встала, забеспокоившись, подошла к окну, поднялась на задние лапы и печально завыла. Почти сразу же три собаки, привязанные во дворе, ответили яростным лаем. Ошибки быть не могло: Паскуале угрожала какая-то опасность.

Он бросил испытующий взгляд на своих гостей: четверо из них казались сильно встревоженными, и только пятый, Плачидо Томмазелли, изображал величайшее спокойствие. На губах Паскуале промелькнула едва заметная улыбка.

— Я думаю, нас предали, — произнес он.

— И кто же нас предал? — воскликнул Плачидо.

— Понятия не имею, — отвечал Бруно, — но думаю, так оно и есть.

С этими словами он встал, шагнул прямо к окну и распахнул его.

В ту же минуту прогремели выстрелы, семь или восемь пуль влетели в комнату, и два или три стекла в окне, разбитых по бокам и над головой Паскуале, разлетелись на куски вокруг него. Что же касается его самого, то случай будто взял на себя заботу подтвердить странные слухи, распространившиеся на счет Паскуале: ни одна пуля не задела бандита.

— Я же говорил вам, — спокойно продолжал Бруно, повернувшись к своим гостям, — что среди нас есть иуда.

— К оружию! К оружию! — воскликнули четверо гостей, те, что с самого начала казались встревоженными и были преданы Паскуале. — К оружию!

— К оружию! А зачем? — возразил Плачидо. — Чтобы всех нас убили? Уж лучше сдаться.

— Вот он, предатель, — сказал Паскуале, направляя дуло пистолета на Томмазелли.

— Смерть! Смерть Плачидо! — кричали гости, бросаясь к нему, чтобы заколоть его лежавшими на столе ножами.

— Постойте, — сказал Бруно.

И взяв Плачидо, бледного и дрожащего, за руку, он спустился с ним в погреб, расположенный как раз под комнатой, где был накрыт стол, и показал ему при свете лампы, которую он держал в другой руке, на три пороховые бочки, соединенные друг с другом общим фитилем, который, поднимаясь по стене, соединялся через потолок с комнатой, где проходил ужин.

— А теперь, — сказал Бруно, — ступай к командиру отряда и скажи ему, что если он попытается взять меня приступом, то я взорву себя и всех его людей. Ты меня знаешь и тебе известно, что я попусту не угрожаю. Ступай и расскажи, что ты видел.

И он вывел Томмазелли во двор.

— Но где же мне выйти? — спросил тот, увидев, что все двери преграждены завалами.

— Вот приставная лестница, — ответил Бруно.

— Но они подумают, что я хочу сбежать, и выстрелят в меня! — воскликнул Томмазелли.

— Черт возьми, а это уже твое дело, — сказал Бруно. — Какого дьявола! Когда вступаешь в сделку, рассчитывать на верный успех не приходится.

— Но я предпочитаю остаться здесь, — заявил Томмазелли.

Не проронив в ответ ни единого слова, Паскуале вытащил из-за пояса пистолет, одной рукой направил его на Томмазелли, а другой указал на лестницу.

Томмазелли понял, что возразить тут нечего, и стал подниматься, в то время как Бруно отвязывал трех своих корсиканских псов.

Предатель не ошибся; едва он высунулся над стеной до половины, как раздались пятнадцать или двадцать выстрелов и одна пуля попала ему в руку.

Томмазелли хотел было вернуться во двор, но Бруно стоял сзади с пистолетом в руке.

— Парламентер! — крикнул Томмазелли. — Парламентер! Я Томмазелли, не стреляйте, не стреляйте!

— Не стреляйте, это друг, — послышался голос, по приказному тону которого нетрудно было распознать командира.

Тут Паскуале Бруно страшно захотелось всадить в спину предателя пулю из пистолета, которым он уже трижды угрожал ему, однако он решил, что лучше предоставить Томмазелли возможность выполнить данное ему поручение, а не совершать бесполезную месть. Впрочем, Томмазелли рассудил, что ему нельзя терять время, и, не дав себе труда перекинуть лестницу на другую сторону стены, тотчас спрыгнул вниз.

Паскуале Бруно, услыхав его удаляющиеся шаги, сразу же поднялся к своим товарищам.

— Теперь, — сказал он, — мы можем спокойно сражаться: среди нас нет больше предателей.

В самом деле, через десять минут началось сражение. Благодаря предупреждению, сделанному Томмазелли, ополченцы не осмеливались идти на приступ, так как они опасались, что, как сказал Бруно, он взорвет их всех вместе с собой, и дело ограничилось перестрелкой, а этого только и надо было бандиту, который таким образом выигрывал время и надеялся, что, благодаря своей ловкости и ловкости своих друзей, он сумеет добиться почетной капитуляции.

Все позиционные преимущества были на стороне Бруно. Под прикрытием стен он и его товарищи стреляли наверняка, в то время как ополченцы подвергались обстрелу на открытом пространстве, поэтому каждая выпущенная по ним пуля достигала цели, и, хотя на одиночные выстрелы они отвечали групповым огнем, человек двадцать из них уже были убиты, а из четырех осажденных никто еще не получил ни единой царапины.

Около одиннадцати часов утра один из ополченцев, привязав носовой платок к шомполу, подал знак, что у него есть предложение. Паскуале тотчас встал у окна и крикнул, чтобы тот приблизился.

Ополченец подошел поближе: от имени командиров осаждающих он явился предложить осажденным сдаться. Паскуале спросил, на каких непременных условиях это может произойти: для него это была виселица, а для четырех его товарищей — каторга. В положении осажденных уже наметилось улучшение, так как если бы их захватили без капитуляции, то безусловно повесили бы всех пятерых. Тем не менее предложение не показалось Паскуале Бруно достаточно выгодным, чтобы с восторгом принять его, и он отправил парламентера с отказом.

Сражение возобновилось и продолжалось до пяти часов вечера. В пять часов вечера у ополченцев насчитывалось более шестидесяти выведенных из строя, в то время как Бруно и один из его товарищей все еще были целы и невредимы, а двое других получили пока лишь легкие ранения.

Однако боеприпасы у них таяли: не порох, конечно, его хватило бы, чтобы выдержать трехмесячную осаду, — истощались запасы пуль. Один из осажденных подобрал все те, какие через окна попали внутрь помещения, и, пока трое других продолжали отвечать на огонь ополчения, он переделывал их под калибр карабинов своих товарищей.

Появился все тот же парламентер: вместо пожизненной каторги он пришел предложить срочную каторгу, предлагая тотчас же обсудить срок. Что же касается Пас-куале Бруно, то участь его была решена, и никакое соглашение, само собой разумеется, не могло смягчить ее.

Паскуале Бруно ответил, что это уже лучше, чем в первый раз, и что если его товарищам пообещают свободу, то, быть может, есть способ договориться.

Парламентер вернулся в ряды ополченцев, и перестрелка возобновилась.

Ночь стала роковой для осаждающих. Паскуале, видя, что его боеприпасы на исходе, стрелял только наверняка и советовал своим товарищам действовать точно так же. Ополченцы потеряли еще двадцать человек. Несколько раз командиры хотели заставить их пойти на приступ, но перспектива, ожидавшая ополченцев в таком случае, ярко описанная Томмазелли, постоянно держала их на расстоянии, и ни обещания, ни угрозы не сумели склонить осаждающих к этому подвигу, который сами они называли безумием.

Наконец утром, около шести часов, парламентер появился в третий раз: он предлагал полное, окончательное, безоговорочное помилование четверым товарищам Паскуале Бруно; что же касается его самого, то его будущее оставалось неизменным: все та же виселица.

Товарищи Паскуале хотели выстрелить в парламентера, но Паскуале остановил их повелительным жестом.

— Я согласен, — сказал он.

— Что ты делаешь? — воскликнули другие.

— Я спасаю вам жизнь, — ответил Бруно.

— Но ты? — не унимались они.

— Я? — со смехом произнес Бруно. — Да разве вы не знаете, что я переношусь куда хочу, что я по собственной воле становлюсь невидимым и что я всегда неуязвим? Я выберусь из тюрьмы и через две недели присоединюсь к вам в горах.

— Слово чести? — спросили Бруно товарищи.

— Слово чести! — ответил он.

— Тогда другое дело, — сказали они, — поступай как хочешь.

Бруно снова появился у окна.

— Так, значит, ты согласен? — спросил его парламентер.

— Да, но при одном условии.

— Каком?

— Один из ваших командиров станет моим заложником здесь, и я отпущу его лишь после того, как увижу четырех моих друзей совершенно свободными на пути в горы.

— Но ведь тебе дают слово командиры, — возразил парламентер.

— По такому же точно слову шестеро моих дядей были отправлены на каторгу; так стоит ли удивляться, что я принимаю меры предосторожности.

— Но… — начал было парламентер.

— Никаких но, — прервал его Бруно, — либо да, либо нет.

Парламентер вернулся к осаждающим. Командиры тотчас же стали держать совет, взвесили все за и против; в результате этого обсуждения три капитана ополчения тянули жребий: на кого укажет жребий, тот и станет заложником Бруно.

Три бумажки были положены в шляпу: две белые, а третья — испачканная внутри порохом. Черная бумажка и была проигрышной.

Сицилийцы — люди отважные, я уже имел случай сказать это и повторяю вновь: капитан, которому выпала черная бумажка, пожал руку своим товарищам, положил на землю свое ружье и патронную сумку и, взяв, в свою очередь, шомпол с привязанным к нему белым платком, чтобы не оставалось никакого сомнения относительно его мирной миссии, зашагал к двери замка, открывшейся перед ним. За дверью он увидел Бруно и четырех его товарищей.

— Ну что? — спросил заложник. — Ты принимаешь предложенные условия? Как видишь, мы принимаем твои условия и намереваемся выполнить их, раз я здесь.

— Я тоже их принимаю и выполню их, — ответил Бруно.

— И когда четверо ваших товарищей окажутся на свободе, вы сдадитесь мне?

— Вам, и никому другому.

— Без всяких новых условий?

— Только с одним.

— Каким же?

— Я пойду пешком в Мессину или в Палермо, смотря по тому, в какой из этих двух городов меня захотят препроводить, и пусть мне не связывают ни руки, ни ноги.

— Договорились.

— Ну и прекрасно.

Паскуале Бруно повернулся к четырем своим друзьям, обнял их одного за другим и, обнимая, каждому назначил встречу через две недели в горах, ибо без такого обещания эти отважные люди, возможно, не захотели бы его покинуть. Затем, схватив заложника за руку, чтобы тот не попытался ускользнуть, он заставил его под-нятья вместе с ним в комнату, окна которой выходили на горы.

Вскоре четверо товарищей Бруно появились: как было обещано, они вышли с оружием и совершенно свободные. Ряды ополченцев расступились перед ними, и они без помех преодолели живое кольцо, окружавшее маленькую крепость, а затем продолжили путь в горы. Вскоре они углубились в оливковую рощицу, расположенную между замком и первым холмом цепи Пелор-ских гор; потом они показались снова, взбираясь на этот холм, и, наконец, добрались до его вершины. Там все четверо, соединив руки, обернулись к Паскуале, провожавшему их долгим взглядом, и помахали ему шляпами. В ответ Паскуале помахал платком. После этих последних приветствий все четверо бросились бежать и исчезли по другую сторону холма.

Тогда Паскуале отпустил руку своего заложника, которую он крепко сжимал до той минуты, и, повернувшись к нему, сказал:

— Что ж, вы храбрец. Я предпочитаю, чтобы моим наследником стали вы, а не правосудие. Вот мой кошелек, возьмите его, там триста пятнадцать унций. Теперь я в вашем распоряжении.

Капитан не заставил себя просить; положив кошелек в карман, он спросил у Паскуале, не хочет ли тот сделать каких-либо последних распоряжений.

— Нет, — отвечал Паскуале, — хотя, пожалуй, есть одно: мне хотелось бы, чтобы моих бедных четырех псов отдали в хорошие руки. Это славные благородные животные, они сторицей отплатят хозяину за хлеб, который у него съедят.

— Я беру это на себя, — сказал капитан.

— Ну что ж, вот и все, — промолвил Паскуале. — Ах, да! Что касается моей суки Лионны, то я хочу, чтобы она осталась со мной до самой смерти: это моя любимица.

— Договорились, — ответил капитан.

— Ну вот. Больше, я думаю, ничего, — с величайшим спокойствием продолжал Паскуале Бруно. — А теперь пойдем.

И, показывая дорогу капитану, который не мог не восхищаться этой сдержанной, спокойной отвагой, он спустился первым, капитан вслед за ним, и оба в полнейшей тишине подошли к первому ряду ополченцев.

— Вот и я, — сказал Паскуале. — Ну и куда мы пойдем?

— В Мессину, — отвечали три капитана.

— Ладно, пусть будет Мессина, — согласился Бруно. — Так идем.

И он направился по дороге в Мессину, следуя между двумя рядами ополченцев и держась середины дороги вместе со своими четырьмя корсиканскими псами, которые шли с опущенной головой, словно догадываясь, что их хозяин стал пленником.

Понятно, что суд над Паскуале был недолог. Он сам опередил допрос, рассказав всю историю своей жизни. Его приговорили к повешению.

Накануне казни пришел приказ перевести осужденного в Палермо. Джемма, дочь графа ди Кастельнуово, который был убит отцом Бруно, была в большой милости при дворе, и так как она желала присутствовать на казни, то ей удалось добиться, чтобы Паскуале повесили в Палермо.

Паскуале было безразлично, где его повесят — в том или другом месте, поэтому он не выдвинул никаких возражений.

Осужденный был отправлен на почтовых под конвоем жандармского взвода и через два дня прибыл по назначению. Казнь назначили на следующий день, во вторник, и членам коллегии и судейским чинам дали свободный день, чтобы каждый мог присутствовать на этом торжестве.

Вечером в тюрьму пришел священник и увидел очень бледного и ослабевшего Бруно. Тем не менее он исповедался спокойно и твердо, но в конце исповеди признался, что отравил себя и начинает ощущать действие яда. Отсюда и эти удивившие священника бледность и слабость у такого человека, как Паскуале.

Священник сказал Бруно, что готов отпустить ему грехи за все совершенные им преступления, но не за самоубийство. Чтобы грехи его были отпущены, требовалось искупление позором. Из гордости он хотел избежать такого искупления. В глазах Господа это была провинность.

Бруно содрогнулся при мысли, что он может умереть без отпущения грехов. Этот человек, которого не могла смутить никакая человеческая сила, дрожал, как ребенок, перед вечным проклятием.

Он спросил священника, что надо сделать, чтобы избежать этого, и сказал, что все выполнит. Священник тотчас позвал тюремщика и велел ему пойти за врачом и предупредить того, чтобы он взял с собой самые сильные противоядия.

Врач прибежал. Вовремя данные противоядия возымели действие. К полуночи Паскуале Бруно был уже вне опасности, а в половине первого получил отпущение грехов.

На следующий день, в восемь часов утра, он вышел из церкви святого Франциска Сальского, проведя перед этим ночь в траурной часовне, среди пылающих свечей, и отправился на Пьяцца Марина, где должна была состояться казнь. Передвижение сопровождалось всеми страшными атрибутами итальянских казней: Паскуале Бруно был привязан к ослу, двигавшемуся задом наперед, впереди шли палач и его помощник, сзади — члены братства кающихся грешников, несшие гроб, в котором ему предстояло покоиться в вечности, а вокруг — люди в длинных рясах с одними лишь прорезями для глаз, держащие в руках копилки, которые они встряхивали, словно колокольчики, и протягивали верующим, чтобы получить милостыню, предназначавшуюся для заупокойных служб по осужденному.

Скопление народа на улице Кассаро, по всей длине которой должен был проследовать осужденный, было таким плотным, что процессии не раз приходилось останавливаться. И каждый раз Паскуале окидывал спокойным взглядом толпу, которая, чувствуя, что умереть сейчас должен был не совсем обычный человек, следовала за ним со все возрастающим, но почтительным любопытством, и при этом ни одного оскорбления не прозвучало в адрес осужденного; напротив, среди толпы ходило множество рассказов: Паскуале приписывались отважные и добрые поступки, одни из которых восхищали мужчин, другие умиляли женщин.

На площади Четырех Углов, когда процессия в очередной раз сделала остановку, вызванную людскими заторами на улицах, четыре новых монаха присоединились к кающимся грешникам, следовавшим непосредственно за Паскуале. Один из этих монахов приподнял свой капюшон, и Паскуале узнал одного из тех храбрецов, которые вместе с ним выдерживали осаду; он сразу понял, что трое других монахов тоже были его товарищами и что они пришли сюда с намерением спасти его.

Тогда Паскуале выразил желание поговорить с тем из монахов, с кем он обменялся знаками, и монах приблизился к нему.

— Мы пришли спасти тебя, — сказал монах.

— Нет, — отвечал Паскуале, — вы пришли погубить меня.

— Как это?

— Я сдался без всяких оговорок, сдался при условии, что вам сохранят жизнь, и вам ее сохранили. Я такой же честный человек, как они: они сдержали слово, я сдержу свое.

— Но… — продолжал монах, пытаясь переубедить осужденного.

— Замолчи, — сказал Паскуале, — или я скажу, чтобы вас арестовали.

Монах молча вернулся на свое место; затем, когда процессия тронулась, он обменялся несколькими словами со своими товарищами, и на первой же поперечной улице они покинули вереницу кающихся и исчезли.

Процессия прибыла на Пьяцца Марина; все балконы там были заполнены самыми красивыми женщинами и самыми богатыми вельможами Палермо. Один из балконов, расположенный как раз напротив виселицы, был, как в праздничные дни, обтянут парчовой драпировкой; этот балкон предназначался графине Джемме ди Кастель-нуово.

Подъехав к подножию виселицы, палач спешился и установил на поперечной перекладине красный флаг, сигнал казни: Паскуале тотчас развязали, он спрыгнул на землю, сам, пятясь, поднялся по роковой лестнице, подставил шею, чтобы на нее надели петлю и, не дожидаясь, когда палач толкнет его, сам бросился вниз с лестницы.

Вся толпа вскрикнула одновременно; но каким бы сильным ни был этот крик, его намного перекрыл тот, что издал осужденный, так что каждому пришла в голову мысль, будто этот второй крик испустил, покидая тело Бруно, дьявол. Толпу охватил такой ужас, что присутствующие ринулись друг на друга, и в давке, как рассказывал нам капитан Арена, его дядя, который был командиром ополчения, потерял свои серебряные пряжки и патронташ. Тело Бруно было отдано братству белых кающихся, которые взялись похоронить его; но, когда они принесли тело в монастырь и занялись подготовкой к заупокойной службе, явился палач и потребовал голову повешенного; члены братства хотели поначалу воспрепятствовать расчленению трупа, однако палач достал из кармана приказ министра юстиции, гласивший, что голова Паскуале Бруно в назидание другим будет выставлена в железной клетке на стенах баронского замка в Баузо.

Те, кто пожелает более обширных сведений об этом прославленном разбойнике, могут прочитать роман, который я опубликовал о нем, помнится, году в 1837-м или 1838-м. Здесь же просто-напросто изложена его история — такая, какой мне ее рассказал и какую собственноручно подписал в моем путевом дневнике его превосходительство дон Чезаре Аллетто, нотариус из Кальварузо.

СЦИЛЛА

Как только была закончена эта история, записанная в мой путевой дневник и скрепленная подлинной подписью достойного должностного лица, который мне ее рассказал и которого, как можно заметить, сила его разума ставила выше суеверных преданий, в какие так слепо верили матросы из нашего экипажа, мы встали и направились к тем местам, где происходила часть событий, только что развернувшихся на глазах читателей.

Первым пунктом нашего осмотра был родительский дом Паскуале: на этом доме, дверь которого, запертая им, никогда и никем больше не открывалась, лежит печать скорби, вполне соответствующая воспоминаниям, какие он вызывает; стены его покрываются трещинами, крыша оседает, ставень на втором этаже, оторвавшись, висит на одном из петельных крюков. Я попросил лестницу, чтобы заглянуть внутрь комнаты через одно из разбитых стекол, но дон Чезаре предупредил меня, что мое любопытство может быть плохо истолковано жителями деревни и навлечь на меня какие-нибудь неприятности. Поскольку эта обидчивость жителей Баузо была, по сути, выражением почитания, я ничем не хотел оскорблять их и, ради личных моих воспоминаний набросав кое-как рисунок дома, чьи стены таили столько разных несчастий и столько различных страстей, продолжил путь к баронскому замку.

Он расположен в правом конце улицы, если можно назвать улицей ряд садов, или, вернее, полей и домов, ничем не связанных между собой и взбирающихся вверх по небольшому склону. Между тем следует сказать, что огромные купы фиговых и гранатовых деревьев, которые разбросаны вдоль всей дороги и среди которых устремляется ввысь гибкий побег алоэ, придают этому пейзажу особый, не лишенный очарования характер: по мере подъема видишь, как над крышами поперечной улицы появляется сначала дымящаяся вершина Стромболи, потом становятся видны менее высокие, чем он, острова, а затем, наконец, и море, обширное пространство лазури, смыкающееся с лазурью небес.

Баронский замок, напротив которого возвышается один из тех прекрасных каменных крестов шестнадцатого столетия, что в своей грубоватой наготе исполнены особой выразительности, — это маленькое строение, которому его зубцы придают радующий глаз удалой вид. На той стороне, что обращена на крест, есть две клетки, или, вернее, чтобы дать более точное об этом представление, два фонаря без стекол. Одна из двух клеток пуста — это та, где находилась голова отца Паскуале Бруно, которую сын в порыве странного почитания сбросил оттуда, выстрелив в нее из своего карабина; в другой находится побелевший за тридцать пять лет под дождем и солнцем череп: это череп Паскуале Бруно.

Соседнее с клеткой окно было замуровано, чтобы череп не похитили; но Паскуале оставался единственным из своей семьи, и не было предпринято ни одной попытки избавить его останки от этой последней кары.

Впрочем, память о разбойнике была настолько жива в деревне, как если бы он умер накануне. Около дюжины крестьян, узнав о цели нашего приезда в Баузо, вызвалось сопровождать нас в наших розысках и, похоже, испытывая гордость, оттого что слава их земляка пересекла море, каждый из них, в соответствии со своими личными воспоминаниями или устными преданиями, добавлял какие-нибудь характерные черты этой бурной и необычной жизни, которые, словно причудливая пестрая вышивка, добавлялись к строгому историческому наброску, начертанному в моем путевом дневнике нотариусом из Каль-варузо. Среди этой свиты, которую мы вели за собой, был один семидесятичетырехлетний старик: тот самый бедняк, кому Паскуале Бруно заставил вернуть 25 унций; поэтому старик с восторгом говорил о бандите и, по его уверениям, после смерти Паскуале он каждый год заказывал заупокойную службу по нему. И вовсе не потому, добавил он, что тот в ней нуждался, ибо, по его мнению, если уж такой человек не попал в рай, то ни у кого нет права находиться там.

Из баронского замка, следуя по тропинке, проложенной посреди оливковых насаждений, мы углубились влево, на земли поместья, и приблизительно через четверть часа ходьбы оказались на небольшой круглой площадке, в центре которой располагалась крепость Кастельнуово. Это и был дворец Паскуале Бруно.

Крепость находится в состоянии разрухи, соответствующей примерно той, в какой пребывает дом Паскуале Бруно. Покинутая управляющим графа, она после смерти бандита никогда не принимала в свои стены ни одного члена или слугу этого знатного семейства. Ныне лишь нищая женщина в лохмотьях и несколько полуголых детей нашли в ней приют и занимают угол; они живут, словно дикие звери в своем логове, питаясь кореньями, фруктами и ракушками; что касается платы за жилье, то об этом, само собой разумеется, нет и речи.

Старуха показала покои, где жил Паскуале, и комнату, в которой он и его четверо товарищей около тридцати шести часов выдерживали осаду: внешние стены были изрешечены пулями, ставни всех окон и внутренние стены комнаты сильно повреждены. Я сосчитал попавшие в один из ставней пули: их оказалось семнадцать.

Когда мы спустились вниз, мне показали конуру, где были заперты четыре знаменитых корсиканских пса, оставивших в деревне память о себе почти столь же страшную, какой была память об их хозяине.

На постоялый двор мы возвратились в три часа пополудни, и, стало быть, у нас оставалось совсем мало времени, чтобы успеть вернуться в Мессину.

Только в восемь часов вечера я попал в Мессину: это было на полчаса позднее того времени, когда можно было выйти из порта и отправиться спать в Сан Джованни; к тому же своих гребцов я не предупредил, так что каждый из них несомненно составил на вечер какие-то планы, которым мое новое решение сильно помешало бы, и потому я отложил отъезд на следующее утро.

В шесть часов утра Пьетро был у моей двери вместе с Филиппо; остальной экипаж ждал меня в лодке. Хозяин постоялого двора вернул мне мой паспорт с новой визой (это предосторожность, которой никогда не следует пренебрегать, если едешь с Сицилии в Калабрию или из Калабрии на Сицилию), и мы простились с Благородной Мессиной, вероятно, навсегда; на Сицилии мы провели немногим больше двух месяцев.

Наше возвращение в Сан Джованни оказалось не столь быстрым, как отплытие в Паче: переход был тот же самый, но совершался он совсем в ином расположении духа; я предупредил своих матросов, что увожу их еще примерно на месяц, и, за исключением Пьетро, которого никогда не покидало веселое настроение, весь экипаж выглядел довольно печальным.

По прибытии я нашел оставленное Жаденом письмо: в нем сообщалось, что, начав накануне зарисовку Сциллы, он вместе с Милордом и юнгой отправился туда на рассвете, чтобы по возможности закончить ее в течение дня. Я предупредил капитана, что хочу отплыть на рассвете следующего дня; тогда он попросил мой паспорт, чтобы проставить новую визу, и дал обещание быть готовым вместе со всем экипажем к назначенному мной времени. Что касается меня, то, за неимением другого занятия, я направился к Сцилле, чтобы отыскать Жадена.

Расстояние от Сан Джованни до Сциллы примерно пять миль, однако оно кажется гораздо короче из-за живописности дороги, почти везде соседствующей с морем и идущей между рядами кактусов, гранатовых деревьев и алоэ; иногда над ней возвышается какое-нибудь ореховое или каштановое дерево с густой листвой, под сенью которого почти всегда сидят пастушок с собакой, в то время как три или четыре козы, которых он сторожит, своенравно взбираются на какой-нибудь соседний утес или встают на задние ноги, чтобы добраться до первых веток земляничника или каменного дуба. Кроме того, на дороге мне встречались порой группами по две-три девушки из Сциллы — высокие, с серьезными лицами, с красными и белыми лентами в волосах, как те, какие видишь на портретах древних римлянок; с корзинами фруктов или кувшинами козьего молока на голове они шли в Сан Джованни и останавливались, чтобы посмотреть на меня, проходившего мимо, как смотрели бы на какого-нибудь неведомого зверя, и чаще всего начинали громко смеяться, причем без всякого стеснения, над моим нарядом, который, будучи целиком принесен в жертву моему удобству, несомненно казался им весьма странным по сравнению с элегантной одеждой, какую носят калабрийские крестьяне.

В трехстах или четырехстах шагах от Сциллы я нашел Жадена, расположившегося под большим зонтом, с Милордом у своих ног и юнгой рядом; они находились в окружении калабрийских крестьян и крестьянок, в кольце которых лишь с величайшим трудом удавалось поддерживать разрыв со стороны города: из любопытства постоянно придвигаясь поближе, они в конце концов каждые десять минут образовывали живой занавес между художником и пейзажем. И тогда Жаден поступал так, как поступают пастухи: он посылал Милорда в том направлении, где ему нужно было установить просвет в этой толпе, и крестьяне, испытывая глубокий ужас перед Милордом, тотчас расступались, но, правда, минут через десять их кольцо снова смыкалось. Однако, поскольку вид у них при этом был самый благожелательный, сказать тут было нечего.

После дороги у меня разыгрался аппетит, поэтому я сразу же предложил Жадену прервать работу и пойти со мной в город пообедать; но Жаден, желавший закончить свой рисунок в течение дня, принял меры, чтобы не трогаться с места, где он устроился: по его просьбе юнга принес ему хлеба, ветчины и вина, и, когда я пришел, он только что завершил свой collazione¹. Тогда я решил пообедать самостоятельно и направился к городу, проявляя меньшую осторожность, чем Эней, и на слово поверив античности, что Сциллу следует бояться, лишь когда приближаешься к ней с моря. Сейчас станет видно, что я жестоко ошибался и что лучше мне было последовать советам Анхиза, хотя даны они были три тысячи лет назад, и не мне, а другому.

Я подходил к городу, любуясь его необычным расположением. Построенный на вершине, он спускается длинной лентой по западному склону горы, затем, сделав поворот наподобие буквы S, тянется вдоль моря, которое обретает в изгибе, образуемом нижней частью города, маленький рейд, где, как мне показалось, могут причаливать лишь рыбачьи лодки и легкие суда вроде сперона-ры. Рейд этот защищен высоким скалистым выступом, на вершине которого возвышается над морем крепость, построенная Мюратом. В сотне шагов от подножия скалы, вокруг нее, причудливо выступает из воды множество рифов весьма странных форм; некоторые из них напоминают вставших на задние лапы собак: отсюда, несомненно, и происходит легенда, доставившая такую страшную известность возлюбленной морского божества Главка.

Благодаря тому, что улица шла вверх, я еще издалека заметил дом, между окнами которого висела вывеска с изображением красного пеликана: символ этой птицы, разрывающей себе грудь, чтобы накормить своих детенышей, показался мне весьма недвусмысленным намеком на обязательства, какие берет на себя хозяин постоялого двора по отношению к путникам, и я, ни минуты не задумываясь, попался на эту приманку. Между тем мне следовало помнить, что пеликан пеликану рознь и что красный пеликан — это не белый пеликан; однако змеиная осторожность, которую мне рекомендовали проявлять в отношении жителей Калабрии, на этот раз изменила мне, и я переступил порог ловушки.

Хозяин принял меня превосходно: попросив указаний относительно обеда и ответив неизменным итальянским subito¹, он пригласил меня подняться в комнату, где, и в самом деле, уже поспешно накрывали на стол. Через полчаса вошел сам хозяин, держа в руках блюдо отбивных; увидев меня сидящим за столом и с жадностью набросившимся на закуски, он спросил все тем же медоточивым тоном, есть ли у меня паспорт. Не понимая важности вопроса, я небрежно ответил, что у меня его нет, что в настоящий момент я не путешествую, а просто-напросто прогуливаюсь и потому оставил паспорт в Сан Джованни, выбрав его своим временным местожительством.

Хозяин ответил мне самым что ни на есть успокаивающим Ьепопе^!,ая продолжал поглощать обед, который он продолжал подавать мне со все возрастающей учтивостью.

За десертом он вышел, чтобы лично, по его словам, принести мне самые лучшие фрукты из своего сада. Я кивнул, давая понять, что терпеливо жду, как и подобает неплохо насытившемуся человеку, закурил сигарету и предался, провожая взглядом прихотливые завитки дыма, безмятежным и причудливым мыслям, обычно сопровождающим приятный процесс пищеварения.

Я пребывал в состоянии сказочного блаженства, как вдруг услышал звон трех или четырех сабель, раздававшийся на ступеньках лестницы. Вначале я не обратил на это внимания, но так как звон все приближался и приближался к моей комнате, то я, в конце концов, обернулся. В эту самую минуту дверь отворилась и в комнату вошли четверо жандармов: это и был десерт, обещанный мне хозяином.

Должен отдать справедливость городскому ополчению его величества короля Фердинанда: лишь приложив руку к своим треугольным шляпам и назвав меня превосходительством, вошедшие потребовали мой паспорт, которого, как им прекрасно было известно, у меня с собой не было. Тогда я ответил им то же самое, что сказал хозяину, и, словно для них это стало неожиданностью, они переглянулись с видом, означавшим: «Черт! Черт! Ну и скверное дело затевается!» Затем, после обмена этими знаками, капрал повернулся ко мне и, не отнимая руки от шляпы, сообщил моему превосходительству, что он обязан препроводить его к судье.

Поскольку я подозревал, что все эти проявления вежливости приведут в конечном счете к подобному дурацкому предложению, и отнюдь не был склонен пройти по всему городу в сопровождении четырех жандармов, то я подал знак капралу, что хочу поделиться с ним потихоньку неким секретом; он подошел ко мне, и я, не поднимаясь со стула, сказал ему:

— Удалите ваших солдат.

Оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что под рукой у меня нет никакого оружия, капрал повернулся к своим приспешникам и сделал им знак оставить нас одних.

— Присаживайтесь, — сказал я капралу, указывая на стул напротив.

Он сел.

— А теперь, — продолжал я, поставив оба локтя на стол и оперев голову о ладони, — теперь, когда мы остались вдвоем, слушайте.

— Я слушаю, — ответил калабриец.

— Слушайте, мой дорогой сержант, ведь вы сержант, не так ли?

— Я должен был им стать, ваше превосходительство, но несправедливость…

— Вы им непременно станете, позвольте же мне приписывать вам это звание, которое вы так или иначе обязательно получите и которого безусловно заслуживаете во всех отношениях. Теперь, — сказал я ему, — мой дорогой сержант, вы не против, раз это ничем не может подорвать ваш авторитет, не так ли, вы не против гаванской сигары, бутылки калабрийского муската и небольшой суммы в два пиастра?

С этими словами я вынул из жилетного кармашка две монеты и покрутил ими перед носом моего собеседника, инстинктивно протянувшего к ним руку.

Это движение доставило мне удовольствие, однако я сделал вид, будто не заметил его и, положив два пиастра в свой карман, продолжал:

— Так вот, мой дорогой сержант, все это к вашим услугам, если только вы позволите мне до того, как препровождать меня к судье, послать за моим паспортом в Сан Джованни. А вы тем временем составите мне приятную компанию, мы покурим, выпьем и даже сыграем в карты, если вы любите пикет или батай; ваши люди для большей безопасности останутся у двери, а чтобы они, со своей стороны, тоже не скучали, я пошлю им три бутылки вина. Надеюсь, это хорошее предложение: оно вам подходит?

— Еще как, — отвечал капрал, — тем более, что оно находится в полном согласии с моим долгом.

— А как же! Неужели вы думаете, что я позволил бы себе неподобающее предложение? Черт возьми! Да я бы на такое не решился, мне слишком хорошо известна строгость войск его величества Фердинанда. За здоровье его величества Фердинанда, сержант! A-а! Вы не можете отказаться, или я скажу, что вы мятежный подданный.

— А я и не отказываюсь, — ответил капрал и протянул свой стакан. — Ну а что будет, ваше превосходительство, — продолжал он, воздав должное предложенному мною тосту за здоровье короля, — что будет, если вам не принесут паспорт?

— О! В таком случае, — отвечал я, — вы все равно получите два пиастра, и в доказательство — вот они, авансом, настолько я вам доверяю, и будете совершенно вольны препроводить меня от бригады к бригаде до самого Неаполя.

И я вручил ему два пиастра, которые он с непринужденностью, доказывавшей его привычку к подобного рода переговорам, положил к себе в карман.

— У вашего превосходительства имеется какое-либо предпочтение в отношении гонца, который должен пойти за паспортом? — спросил меня после этого капрал.

— Да, сержант. С вашего позволения, мне хотелось бы, чтобы один из ваших людей… Подойдите сюда.

Я подвел его к окну и показал ему вдалеке, на большой дороге, Жадена, который, даже не подозревая о том затруднительном положении, в каком я оказался, продолжал в тени большого зонта делать свою зарисовку.

— Мне хотелось бы, — продолжал я, — чтобы один из ваших людей сходил за тем юнгой, видите, вон там, возле джентльмена, который рисует.

— Прекрасно вижу.

— Он отличный ходок, и, если есть возможность дать кому-нибудь заработать три-четыре карлино, я предпочитаю, чтобы их заработал он, а не кто-либо другой.

— Я пошлю за ним.

— Чудесно, сержант. Скажите к тому же, чтобы нам доставили бутылку лучшего муската и дали три бутылки сухого сиракузского вашим людям, и принесите мне перо, чернил и бумагу.

— Сию секунду, ваше превосходительство.

Получив все это через несколько минут, я написал капитану:

«Дорогой капитан, за отсутствием паспорта я стал пленником на постоялом дворе "Красный пеликан" в Сцилле. Окажите любезность и лично принесите мне отсутствующий документ, чтобы я получил возможность предоставить колабрийским властям все сведения морального и политического порядка, какие они пожелают узнать относительно Вашего покорного слуги».

Гитар.

Через десять минут юнгу привели ко мне. Я дал ему мое письмо и вместе с ним четыре карлино, наказав бегом отправиться в Сан Джованни, а главное, не возвращаться без капитана.

Паренек, никогда не располагавший такой суммой, рванулся вперед словно ветер. Через минуту я увидел его из окна: он добросовестно отрабатывал свои четыре карлино; Жадена он миновал мерным бегом; Жаден хотел остановить его, но он лишь показал ему письмо и продолжил свой путь.

А Жаден, желавший непременно закончить начатый рисунок, с обычным своим спокойствием снова принялся за работу.

Что касается меня, то я завел с капралом беседу на моральные, научные и литературные темы, что, похоже, привело его в полный восторг. Беседа эта длилась уже часа полтора и, при всей своей занимательности, явно стала затягиваться, как вдруг я увидел на дороге не одного капитана, а весь экипаж сперонары, приближавшийся бегом; каждый на всякий случай захватил какое-либо оружие, чтобы освободить меня, если потребуется, силой. Один Нунцио остался сторожить судно.

На мгновение эта группа остановилась возле Жадена, но так как он был осведомлен о моем приключении несравнимо меньше, чем капитан, получивший мое письмо, то и вопросы стал задавать именно он. Тогда капитан, чтобы не терять время, вручил ему мое послание и продолжил путь. Прочитав написанное, Жаден покачал головой, что означало: «Ну-ну, только и всего?», аккуратно положил листок в один из многочисленных карманов своей куртки, чтобы пополнить этой запиской свою коллекцию автографов, и снова принялся усердно работать.

Через пять минут постоялый двор «Красный пеликан» был взят приступом моим экипажем, и капитан устремился ко мне в комнату, держа в руке мой паспорт.

Мы с капралом стали такими добрыми приятелями, что, по правде говоря, у меня почти уже не было необходимости в паспорте.

Тем не менее я был крайне доволен, что не пришлось подвергать чересчур суровому испытанию мою нарождающуюся дружбу, и потому с гордостью протянул капралу свой паспорт. Небрежно глянув на него, он открыл дверь и произнес:

— У его превосходительства графа Гишара с документами все в порядке, пропустите его.

Все двери тотчас распахнулись. С помощью своих двух пиастров я стал графом.

— Скажите-ка, дорогой сержант, — обратился я к нему, — если случайно мне встретится на пути хозяин постоялого двора, вас сильно раздосадует, если я его поколочу?

— Меня, ваше превосходительство? — отвечал бравый капрал. — Нисколько, вот только остерегайтесь ножа.

— Это уж мое дело, сержант.

И я спустился вниз со сладкой надеждой уладить оба своих счета с хозяином «Красного пеликана». К несчастью, он наверняка догадывался об этом, и потому счет за обед мне представил его помощник, а что касается его самого, то он стал совершенно неуловимым.

По дороге мы захватили с собой Жадена, и я во главе нашего экипажа торжественно вернулся в Сан Джованни.

ПРОРОК

Прибыв на борт, мы увидели, что кормчий сидит, по своему обыкновению, у руля, хотя судно стояло на якоре, и, следовательно, делать старику на этом месте было нечего. Услышав шум, который мы произвели, поднимаясь на борт, он поднял голову над крышей каюты и подал знак капитану, что ему надо поговорить с ним. Капитан, разделявший то уважение, с каким все относились к Нунцио, тотчас прошел на корму.

Беседа продолжалась около десяти минут; тем временем матросы собрались вместе, образовав группу, которая выглядела весьма озабоченной; мы подумали, что речь идет о приключении в Сцилле и не обратили особого внимания на эти признаки беспокойства.

По прошествии десяти минут капитан появился вновь и направился прямо к нам.

— Их превосходительства по-прежнему желают выйти завтра? — спросил он.

— Ну да, если это возможно, — ответил я.

— Видите ли, старик сказал, что погода скоро изменится и при выходе из пролива нас ожидает встречный ветер.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Он в этом уверен?

— О! — вмешался в разговор Пьетро, который подошел к нам вместе со всем экипажем. — Если старик это сказал, так оно наверняка и будет. Он это сказал, капитан?

— Сказал, — серьезным тоном ответил тот, к кому был обращен вопрос.

— О! Мы сразу поняли: что-то не так. У него был такой насупленный вид, правда, ребята?

Весь экипаж согласно кивнул в знак того, что каждый, как Пьетро, заметил озабоченность старого пророка.

— Но ведь, — спросил я, — когда этот ветер задувает, он имеет обыкновение дуть долго?

— Конечно! — ответил капитан. — Восемь, десять дней, иногда больше, иногда меньше.

— И тогда невозможно выйти из пролива?

— Невозможно.

— А в котором часу задует ветер?

— Эй, старик! — крикнул капитан.

— Я здесь! — откликнулся Нунцио, показываясь из-за каюты.

— В котором часу начнется ветер?

Нунцио отвернулся, внимательно оглядел все небо, вплоть до самого крохотного облачка, и, снова повернувшись к нам, сказал:

— Капитан, это случится сегодня вечером, между восемью и девятью часами, сразу как зайдет солнце.

— Это случится между восемью и девятью часами, — повторил капитан с такой уверенностью, будто ответ, который он передавал нам, был получен им от Матьё Ленсберга или Нострадамуса.

— Но в таком случае, — обратился я к капитану, — не могли бы мы отплыть немедленно? Ведь к тому времени мы окажемся в открытом море, а нам бы только добраться до Пиццо, большего я не требую.

— Если вы непременно этого хотите, — ответил кормчий, — мы попробуем.

— Ну что ж! Тогда попробуйте!

— Хорошо, хорошо, — сказал капитан. — Мы отплываем! Все по местам.

Мгновенно и без всяких возражений все принялись за работу; якорь подняли, и судно, медленно развернувшись бушпритом в сторону мыса Пелоро, пошло вперед на четырех веслах; что касается постановки парусов, то об этом нечего было и думать: в воздухе не чувствовалось даже дуновения ветерка.

Между тем было очевидно, что, хотя наш экипаж без всяких замечаний повиновался отданному приказу, в путь он отправлялся неохотно; однако, полагая, что причиной такого рода нерадивости могло стать также сожаление, которое испытывал каждый, покидая свою жену или возлюбленную, мы не обратили на это особого внимания и продолжали надеяться, что на сей раз Нунцио изменила его обычная непогрешимость.

Около четырех часов наши матросы мало-помалу, причем скрывая свое намерение, приблизились к берегам Сицилии и оказались примерно в получетверти льё от деревни Паче, после чего побережье заполнили женщины и дети. Я прекрасно понимал цель этого маневра, приписываемого всего-навсего течению, и пошел навстречу желанию славных людей, позволив им если и не высадиться — без карантинного патента они не могли это сделать, — то хотя бы подойти к берегу на достаточно близкое расстояние, чтобы отплывающие и остающиеся могли еще раз проститься. Матросы воспользовались этим разрешением и после двадцати взмахов весел оказались на расстоянии слышимости. После получаса переговоров капитан первым напомнил, что нам нельзя терять время; тут все начали махать платками и подбрасывать шляпы, как это обычно бывает при подобных обстоятельствах, и мы тронулись в путь по-прежнему на веслах; в воздухе все также не ощущалось ни малейшего дуновения — напротив, становилось все более душно.

Подобное состояние атмосферы совершенно естественно располагало ко сну, и к тому же я столь подолгу и столь часто наблюдал берега как Сицилии, так и Калабрии, что не испытывал к ним большого любопытства и потому, оставив Жадена на палубе курить трубку, отправился спать.

Я проспал примерно три или четыре часа, даже во сне инстинктивно ощущая, что вокруг меня происходит нечто странное, и окончательно проснулся от топота матросов, бегавших у меня над головой, и от хорошо знакомого крика: «Burrasca! Burrasca!^[17]» Я попытался встать на колени, что из-за качки судна было для меня делом нелегким; наконец мне это удалось, и, любопытствуя узнать, что же происходит, я ползком добрался до задней двери каюты, выходившей к месту, отведенному для рулевого. Тут мне сразу все стало ясно: в то мгновение, когда я открывал дверь, волна, которой не терпелось ворваться в каюту в ту самую минуту, когда мне хотелось оттуда выйти, ударила меня прямо в грудь и отбросила на три шага назад, обдав водой и пеной. Я поднялся, но в каюте началось настоящее наводнение; я позвал Жадена, чтобы он помог мне спасти от потопа наши постели.

Жаден прибежал вместе с юнгой, который нес фонарь, в то время как Нунцио, ничего не упускавший из вида, тянул на себя дверь каюты, чтобы вторая волна окончательно не затопила наше помещение. Быстро свернув матрасы, которые, по счастью, были кожаные и не успели промокнуть, мы положили их на козлы, чтобы они парили над водами, подобно Духу Божьему, а простыни и одеяла развесили на вешалках, которыми были снабжены внутренние перегородки нашей спальни; затем, предоставив юнге собирать губкой два дюйма воды, в которой нам приходилось шлепать, мы выбрались на палубу.

Как и предсказывал кормчий, поднялся ветер, причем в указанный им час, и опять-таки, в согласии с его пророчеством, ветер этот был встречный. Тем не менее, поскольку нам удалось выйти из пролива, наши дела обстояли не так уж плохо, и мы лавировали в надежде продвинуться немного вперед; но в результате этих маневров волны теперь били нам прямо в борт и судно иногда кренилось так сильно, что концы рей окунались в море. Среди всей этой суматохи наши матросы бегали с носа на корму по наклонной, как крыша, плоскости, причем с быстротой, какой нам, кто мог удержаться на месте, лишь ухватившись за что-нибудь изо всех сил, просто не дано было понять. Время от времени снова раздавался крик: «Burrasca! Burrasca!» Тотчас же на сперонаре убирали все паруса и, развернув ее бушпритом к ветру, ждали шквала. С шумом налетавший ветер с дождем принимался со свистом гулять между наших мачт и голых снастей, в то время как волны, подхватив снизу сперонару, под-брасывали ее словно ореховую скорлупку. В то же самое время при вспышке двух-трех молний, сопровождавших каждый порыв ветра, мы видели, в зависимости от того, куда приближали нас галсы, то берега Калабрии, то берега Сицилии, причем всегда на одном и том же расстоянии, а это означало, что мы не слишком-то продвигались вперед. Впрочем, наше суденышко вело себя превосходно и экипаж предпринимал невероятные усилия, чтобы справиться с дождем, морем и ветром.

Так мы упорствовали в течение трех или четырех часов, и надо сказать, что за эти три-четыре часа наши матросы не высказали ни единого упрека в адрес того, кто по своей воле толкнул их на противоборство с самой невозможностью. Наконец, по истечении этого времени, я спросил, какой путь мы проделали с тех пор, как начали лавировать, а прошло с тех пор уже пять или шесть часов. Рулевой спокойно ответил, что мы прошли пол-льё. Тогда я осведомился, сколько времени может продолжаться шквалистый ветер, и узнал, что, по всей вероятности, нам предстоит сражаться с ним еще часов тридцать шесть — сорок. Если предположить, что мы и дальше будем одерживать над морем и ветром столь же ничтожную победу, то за два дня нам удастся пройти около восьми льё: игра не стоила свеч, и я сказал капитану, что если он пожелает вернуться в пролив, то мы на время откажемся двигаться дальше.

Едва я успел выразить это мирное намерение, как оно, немедленно переданное Нунцио, в ту же минуту, как по волшебству, стало известно всей команде; латинский парус и кливер развернулись во тьме, и маленькое суденышко, все еще содрогаясь от борьбы, понеслось при попутном ветре с резвостью беговой лошади. Через десять минут юнга пришел сообщить нам, что если мы желаем вернуться в каюту, то там совершенно сухо и мы снова найдем в ней свои постели, ожидающие нас в наилучшем состоянии. Мы не заставили повторять это приглашение дважды и, окончательно успокоенные насчет бури, вестником которой наше судно мчалось впреди нее, спустя несколько минут заснули.

Проснулись мы, когда судно уже стояло на якоре, точно на том же месте, откуда оно вышло накануне: нам не оставалось ничего другого, как считать, что мы и не трогались с места, а лишь пережили немного беспокойный сон.

Так как предсказание Нунцио сбылось по всем статьям, мы подошли к старику с еще большим, чем обычно, почтением, чтобы спросить о новых пророчествах в отношении погоды. Его прогнозы были неутешительны: по мнению рулевого, погода совершенно испортилась дней на восемь — десять; мало того, в воздухе ощущалось что-то весьма странное, чего он не понимал. Таким образом, из атмосферных наблюдений Нунцио следовало, что к Сан Джованни мы прикованы по меньшей мере на неделю. Что же касается предпринятой нами попытки выйти из пролива, оказавшейся столь неудачной, то о повторении ее нечего было и думать.

Наше решение было принято в ту же минуту. Мы заявили капитану, что отводим ветру шесть дней на то, чтобы он решился дуть не с севера, а с юго-востока, а если по истечении этого времени он все-таки не отважится перемениться, то, прихватив с собой ружья, мы преспокойно отправимся в путь по суше, через равнины и горы, продвигаясь то пешком, то на мулах; тем временем ветер, возможно, изменит в конце концов направление, и наша сперонара, воспользовавшись первым его благоприятным дуновением, встретится с нами в Пиццо.

Ничто не приносит телу и душу большего облегчения, чем принятое решение, пусть даже оно прямо противоположно тому, какое предполагалось избрать. Едва наше решение было принято, мы тут же занялись нашим жилищным обустройством: ни за что на свете мне не хотелось бы вновь оказаться в Мессине. Поэтому мы условились, что останемся жить на нашей сперонаре, и, соответственно, озаботились немедленно вытащить ее на сушу, чтобы нам не пришлось сносить надоедливый плеск волн, которые в плохую погоду ощущаются даже в проливе. Все принялись за дело, и через час сперонару, подобно античному кораблю, вытащили на прибрежный песок, закрепив ее с обеих сторон двумя огромными стойками; левый борт украсили трапом, по которому с палубы можно было сходить на твердую землю. Кроме того, позади грот-мачты был натянут навес, чтобы укрывать нас от солнца и дождя, когда мы прогуливаемся, читаем или работаем. Благодаря этим несложным приготовлениям, наше жилище получилось несравнимо более удобным, чем самый лучший постоялый двор в Сан Джованни.

Время, которое нам предстояло провести таким образом, не должно было пропасть напрасно: Жадену нужно было доработать его наброски, а я во время долгих ночных мечтаний под небом Сицилии составил примерный план моей пьесы «Поль Джонс», и мне оставалось лишь более четко обрисовать несколько характеров и доделать несколько сцен. Так что я решил воспользоваться этим своеобразным карантином, чтобы закончить подготовительную работу, которая в Неаполе должна была получить свое завершение, и тем же вечером принялся за нее.

На следующий день капитан попросил у нас разрешения для себя и своих людей уйти в деревню Паче на все то время, пока будет дуть северный ветер; двое матросов останутся на борту, чтобы обслуживать нас, сменяясь раз в два дня. На таких условиях разрешение было дано.

Как и предсказывал Нунцио, ветер все время дул встречный, однако после шквала, бушевавшего две ночи и весь день, погода несколько улучшилась. По вечерам из-за гор Калабрии вставала полная луна и превращала пролив в серебряное озеро, а Мессину — в один из тех фантастических городов, о каких грезит поэтический резец Мартина. Именно такое время я предпочтитал выбирать для работы, и, по всей вероятности, покою этих прекрасных сицилийских вечеров характер главного героя моей пьесы обязан лежащим на нем отпечатком религиозности и мечтательности, который, возможно, в большей степени, чем драматические сцены, определил успех этого произведения.

Но и через шесть дней ветер ничуть не переменился, продолжая по-прежнему противостоять нам. Не желая менять принятого нами решения, мы надумали отправиться в путь утром седьмого дня и попросили передать капитану, чтобы он вернулся и вместе с нами наметил маршрут. Капитан не только вернулся, но еще и привез с собой весь экипаж: славные люди не хотели отпускать нас не простившись. Так что около трех часов мы увидели, как они подплывают в шлюпке. Я тотчас отдал Джованни распоряжение достать все, что можно найти из съестного, а дежурившему с ним Филиппо велел накрыть на палубе стол; что касается десерта, то я подозревал, что нам не придется об этом беспокоиться, так как всякий раз, возвращаясь из деревни, матросы обязательно приносили из своих садов превосходнейшие фрукты.

Хотя и застигнутый врасплох, Джованни с обычной для него ловкостью вышел из положения: через полтора часа у нас был готов вполне приличный ужин. Правда, мы имели дело с весьма снисходительными сотрапезниками.

Когда ужин, на котором присутствовала часть населения Сан Джованни, закончился и столы были убраны, речь зашла о том, чтобы станцевать тарантеллу. И тогда мне пришла мысль послать Пьетро в деревню, чтобы найти там двух музыкантов — флейтиста и гитариста; вскоре я услыхал приближающихся оркестрантов: один дул в свой флажолет, другой пиликал на виоле; за ними следовала вся остальная деревня. Тем временем Джованни приготовил целую иллюминацию, и через несколько минут сперонара засияла огнями.

Я попросил капитана пригласить его знакомых подняться на судно, и мгновенно у нас на борту появилось человек двадцать танцоров и танцовщиц. Мы усадили музыкантов на крышу каюты, поставили на баке стол со стаканами и бутылками, и торжественный прием начался, к великой радости актеров и даже зрителей.

Тарантелла, напомним, была вершиной успеха Пьетро, так что ни один из калабрийских танцоров и не пытался оспорить его победу. Поговаривали, правда, потихоньку о некоем Аньоло, который, как утверждалось, и в одиночку, присутствуй он здесь, сумел бы поддержать честь Калабрии против всей Сицилии, но его не было. Как только стало известно, что готовятся танцы, Аньоло всюду стали искать, но так и не нашли: по всей вероятности, он находился в Реджо или Сцилле, что было чревато большой бедой для национального самолюбия жителей Сан Джованни. Впрочем, надо полагать, что известность вышеупомянутого Аньоло перешагнула пролив, ибо капитан, наклонившись к моему уху, шепотом произнес:

— Я не хочу принизить Пьетро, он, конечно, талантлив, но счастье для него, что здесь нет Аньоло.

Едва он произнес эту фразу, как на берегу поднялся громкий крик и толпа зрителей расступилась перед красивым парнем лет двадцати — двадцати двух, одетым в праздничную одежду. Этот красавец и был Аньоло, а задержался он, приводя себя в порядок.

Было очевидно, что его появление не очень приятно для наших матросов, и в особенности для Пьетро, которому грозила утрата первенства или, по крайней мере, необходимость разделить с соперником аплодисменты собравшихся. Между тем капитан не мог позволить себе не пригласить человека, на которого разговоры кругом указывали нам как на предмет всеобщего восхищения, и потому он подошел к борту сперонары, в десяти шагах от которой, скрестив руки, с вызывающим видом стоял Аньоло, и пригласил его принять участие в празднике. Аньоло не без учтивости поблагодарил его и, не дав себе труда подойти к трапу, находившемуся с другой стороны, уцепился, подпрыгнув, правой рукой за обшивку судна, затем подтянулся на руках, словно учитель эквилибристики, и опустился на палубу. Это означало, как говорят за кулисами, подготовить свой выход. И Аньоло, более удачливому с этой точки зрения, чем многие известные актеры, посчастливилось произвести должное впечатление.

И тут между ним и Пьетро началось настоящее танцевальное состязание. Мы полагали до этого, что узнали Пьетро за то время, как свели с ним знакомство, однако теперь вынуждены были признать, что истинный Пьетро впервые являлся нам во всем своем блеске. Быстрые движения ног, притопывания, тройные повороты, в которые он вкладывал всю душу, были чем-то фантастическим; но все, что делал Пьетро, мгновенно, словно его тенью, повторялось Аньоло и, надо признать, с ббльшим совершенством. Пьетро танцевальный дар дала природа, Аньоло — цивилизация; Пьетро исполнял свои па с определенным напряжением ума и тела: видно было, как он комбинирует их сначала в голове, а потом ноги подчиняются данному им приказу; у Аньоло — не так: все у него происходило мгновенно, искусство стало походить на вдохновение, что, как всем известно, является высшей ступенью, какой может достигнуть искусство. В итоге Пьетро, едва переводя дух, запыхавшись, совсем выбившись из сил и исчерпав весь свой репертуар, упал, скрестив ноги и издав привычный свой крик, означавший отказ от дальнейшей борьбы, что не имело значения, когда все происходило перед нами, то есть в своем кругу, но приобретало совсем иной смысл перед лицом такого соперника, какАньоло.

Что же касается Аньоло, то для него праздник только-только начинался, поэтому он дал Пьетро несколько минут на то, чтобы прийти в себя, а затем, увидев, что его противник несомненно нуждается в более длительной передышке, раз он не поднимается, попросил музыкантов сыграть еще одну тарантеллу и продолжил исполнять танцевальные фигуры.

На этот раз Аньоло, которому уже не приходилось ни с кем соперничать, был самим собой, то есть поистине прекрасным танцором, но не так, как понимают это во французской гостиной, а как того требуют в Испании, на Сицилии и в Калабрии. Показаны были все фигуры тарантеллы, исполнены все пассы; его кушак, шляпа, букет по очереди становились деталями маленькой хореографической пьесы, которая выражала одну за другой все ступени страсти и, начавшись почти равнодушной встречей танцора и танцовщицы, пройдя разные фазы отвергнутой, а потом разделенной любви, закончилась неистовым восторгом взаимного счастья.

Вместе с другими мы подошли поближе, чтобы увидеть это поистине театральное представление и, рискуя ранить самолюбие нашего бедного Пьетро, присоединили свои аплодисменты к аплодисментам толпы, как вдруг послышались крики: «Танец Портного! Танец Портного!» Сначала это были голоса двух или трех человек, затем им с неистовой силой стали вторить не только находившиеся на борту приглашенные, но и зрители, заполнявшие берег. Аньоло повернулся к нам, словно желая сказать, что раз он наш гость, то без нашего согласия не станет ничего делать; и тогда мы присоединили свою просьбу к настоятельным требованиям всех остальных. Тут Аньоло, любезно поклонившись толпе, подал знак, что готов уступить высказанному пожеланию. Такая снисходительность была тотчас встречена единодушными аплодисментами, и музыканты заиграли странную ритурнель, мгновенно вызвавшую у присутствующих взрыв веселья.

Я имею несчастье с трудом воспринимать балет и потому подошел к капитану, чтобы спросить, что это за «танец Портного».

— О! — воскликнул он в ответ. — Это одна из тех дьявольских историй, какие у них в горах насчитываются сотнями. А что вы хотите? Тут нет ничего удивительного, в Калабрии они все колдуны и колдуньи.

— И все же, с какими обстоятельствами связано появление этого танца?

— Дело в том, что один разбойник-портной из Ка-тандзаро, папаша Теренцио, бесплатно сшил дьяволу штаны, выставив условие, что дьявол заберет его жену. Бедная женщина! Дьявол ее в конце концов и забрал.

— Ба!

— Честное слово!

— Каким образом?

— Играя на скрипке. О ней никто больше никогда не слышал, никогда.

— В самом деле?

— Ну да, Боже ты мой! А он до сих пор жив. Если вы окажетесь в Катандзаро, то сможете его увидеть.

— Кого? Дьявола?

— Нет, этого прощелыгу Теренцио. А случилось это лет десять тому назад, не больше, причем на глазах у всех. Впрочем, в Калабрии они все колдуны и колдуньи, дело известное.

— О капитан! Вы расскажете мне эту историю?

— Ну, я-то не очень хорошо ее знаю, — признался капитан. — К тому же я не слишком люблю говорить о всех этих историях, где замешан дьявол, вы ведь знаете, что в моей семье была уже одна история с колдуньей. Вы вот собираетесь пересечь Калабрию, так дай-то Бог, чтобы с вами ничего не случилось! А про историю папаши Терен-цио вы, слава Богу, можете спросить у первого встречного. Она известна всем, и вам ее расскажут.

— Вы думаете?

— О! Я в этом уверен.

Я взял свой путевой дневник и написал сверху большими буквами:

«Не забыть попросить рассказать мне историю папаши Теренцио из Катандзаро, который бесплатно сшил дьяволу штаны, выставив условие, что дьявол заберет его жену».

Затем я вернулся к Аньоло.

Занавес был поднят, и под музыку, еще более странную, чем ритурнель, необычность которой меня уже поразила, Аньоло только что начал танец своего сочинения, ибо Аньоло был не только исполнителем, но еще и сочинителем; ничто не может дать представление об этом танце, который имел бы бешеный успех в опере «Искушение», если бы можно было перенести туда все вместе: музыкантов, музыку и танцора. К несчастью, зная лишь название балета и еще не услышав программы, я лишь весьма поверхностно мог понять смысл исполнявшегося действия, которое показалось мне в высшей степени интересным и запутанным. Время от времени я видел, как Аньоло делает жесты человека, который шьет, утюжит штаны, пьет из стакана вино; но все эти жесты, на мой взгляд, представляли собой, если можно так выразиться, лишь эпизоды драмы, суть которой по-прежнему оставалась для меня неясной. Что же касается Аньоло, то его пантомима становилась все более яркой и живой, а его танец, шутовской и в то же время фантастический, был исполнен почти магического воодушевления. Видны были усилия, какие он делал, чтобы сдерживать себя, но музыка увлекала его за собой. Что же касается флейтиста и гитариста, то первый дудел до изнеможения, а второй пиликал, чуть ли не вывихивая себе руки. Присутствующие притопывали ногами, Аньоло подпрыгивал, мы с Жаденом вместе с другими целиком отдавались этому дьявольскому зрелищу, как вдруг я увидел Нунцио, который, пробившись сквозь толпу, подошел к капитану и шепотом сказал ему несколько слов. Капитан тотчас же протянул руку и тронул меня за плечо:

— Ваше превосходительство!

— В чем дело? — спросил я.

— Ваше превосходительство, старик уверяет, что в атмосфере творится что-то неладное и, вместо того чтобы смотреть на танцы, которые возмущают Господа Бога, нам бы следовало лучше помолиться.

— И что там может происходить в атмосфере, по мнению Нунцио?

— Боже правый! — воскликнул капитан. — Похоже, все дрожит.

И сразу же после этого справедливого замечания раздался всеобщий крик ужаса. Судно покачнулось, будто оно все еще находилось в открытом море. Одна из двух поддерживающих подпорок скользнула вдоль корпуса сперонары, и та, опрокинувшись, точно повозка, у которой с одной стороны разом отвалились оба колеса, отправила нас всех вперемешку — танцоров, музыкантов и зрителей — кубарем на песок.

На мгновение воцарились ужас и смятение, не поддающиеся описанию; поднявшись, каждый бросился бежать, сам не зная куда. Я же, потеряв из-за только что проделанного мной кульбита всякое представление о топографии местности, направился прямо в море, когда чья-то рука схватила и остановила меня: это был кормчий.

— Куда вы идете, ваше превосходительство? — спросил он.

— Ей-Богу, кормчий, понятия не имею! А вы куда? Я пойду с вами, мне все равно куда идти.

— Нам никуда не надо идти, ваше превосходительство. Самое лучшее, что мы можем сделать, это ждать.

— Ну и ну! — появляясь в свою очередь и выплевывая набившийся в рот песок, произнес Жаден. — Вот так прыжок!

— С вами все в порядке? — спросил я.

— Со мной все в порядке; я упал на Милорда, чуть не задушив его, а больше ничего. Бедняга Милорд, — продолжал Жаден, сладчайшим фальцетом обращаясь к своему псу, — ты спас жизнь своему хозяину!

Поднявшись, Милорд энергично завилял хвостом, что свидетельствовало о том удовольствии, какое он испытывал, совершив, сам того не подозревая, столь прекрасный поступок.

— Но в чем все-таки дело? — спросил я. — Что произошло?

— А произошло то, — сказал Жаден, пожав плечами, — что эти дурни плохо закрепили стойки, и, когда одна опора сдвинулась, сперонара уподобилась Милорду, стряхивающему с себя блох.

— Дело в том, — подхватил кормчий, — что это земля стряхнула с себя своих.

— Каким образом?

— Послушайте, что они кричат, разбегаясь.

Я повернулся в сторону деревни и увидел наших гостей, бежавших, как безумные, с криком: «Terremoto, ter-remoto!^[18]»

— Что это значит? Неужели землетрясение? — спросил я.

— Ни больше ни меньше, — ответил кормчий.

— Честное слово? — оживился Жаден.

— Честное слово! — подтвердил Нунцио.

— Ну и ну! Дайте руку, кормчий, я в восторге.

— От чего? — озабоченно спросил Нунцио.

— От того, что мне удалось ощутить землетрясение. Неужто вы полагаете, что такое случается каждое воскресенье? Бедняга Милорд, ему довелось видеть бури, ему довелось видеть вулканы, ему довелось видеть землетрясение, а стало быть, он все повидал!

Я невольно рассмеялся.

— Да, да, — произнес кормчий, — смейтесь. Я прекрасно знаю, что вы, французы, над всем смеетесь. А ведь в эту минуту пол-Калабрии, возможно, перевернуло вверх дном. Невелика беда, ясное дело, однако калабрийцы тоже люди.

— Полноте, кормчий! — возразил я. — Неужели вы думаете, что из-за такого маленького толчка, который мы почувствовали…

— Видите ли, ваше превосходительство, движение шло с севера на юг, мы же находимся как раз на краю сапога и потому мало что почувствовали, а вот в стороне Никастро и Козенцы, должно быть, пришлось хуже всего. Не говоря уже о том, что это, может, еще и не конец.

— Вот как! — воскликнул Жаден. — Вы полагаете, что нас снова ждет это удовольствие? Ну что же, хорошо. В таком случае закурим трубку.

И в ожидании второго толчка он стал высекать огонь.

Но мы прождали напрасно: второго толчка не последовало, и через десять минут наш экипаж, который в первое мгновение разбежался в разные стороны, собрался вокруг нас. Никто не пострадал, за исключением Джованни, вывихнувшего себе запястье, и Пьетро, уверявшего, что у него растяжение связок.

— Ну как, кормчий, — произнес капитан, — что теперь будем делать?

— О Боже мой! Не так уж много, капитан, — отвечал старый пророк. — Поставим сперонару на ее многострадальный киль, поскольку, я думаю, на этом пока все кончилось.

— Давайте, ребята, за работу! — сказал капитан и, повернувшись к нам, добавил: — Если бы их превосходительства были так любезны…

— Что надо сделать, капитан, говорите.

— Помочь нам. Нас все же маловато, если мы хотим справиться с этим делом, ведь эти бездельники-калабрийцы годятся лишь на то, чтобы пить, есть да танцевать, а вот что касается работы, то на них нельзя рассчитывать. Взгляните: ни одного не осталось!

В самом деле, на берегу было пусто: мужчины, женщины, дети — все исчезли, что мне, впрочем, показалось довольно естественным, а потому обижаться на них не стоило.

И хотя нам пришлось ограничиться собственными силами, мы, тем не менее, благодаря искусному приспособлению, придуманному кормчим, сумели поставить судно в строго вертикальное положение. Соскользнувшая стойка была возвращена на место, трап снова прикреплен к левому борту, и примерно через час на сперонаре все было чисто и в полном порядке, словно не случилось ничего необычного.

Ночь прошла без всяких происшествий.

ПОРТНОЙ ТЕРЕНЦИО

На следующий день, в шесть часов утра, мы увидели, что прибыл проводник с двумя мулами, о чем мы просили накануне. Никакого значительного урона деревня не понесла: упали три или четыре трубы, только и всего.

И тогда мы договорились с капитаном о наших действиях. Чтобы добраться по суше до Пиццо, нам требовалось три дня; ему же, при условии, что ветер переменится, требовалось двенадцать — пятнадцать часов, и между нами было решено, что если он первым прибудет на встречу, то подождет нас, а если, напротив, мы опередим его, то должны ждать два дня; затем, если по прошествии этих двух дней он так и не появится, мы оставим ему письмо в главной гостинице города и укажем место новой встречи.

Договорившись о самом важном, мы, согласно предложению капитана захватить с собой как можно меньше денег, взяли каждый лишь по шесть или восемь луидоров, оставив под охраной экипажа остальную часть нашей казны, и, имея на этот раз на руках паспорта, оформленные по всем правилам, сели на мулов и простились с нашими матросами, пообещавшими в своих ежевечерних молитвах препоручать нас Господу Богу. Что же касается нас, то мы предписали им тронуться в путь при первом дуновении ветра; они дали слово выполнить это, в последний раз поцеловали нам руки, и мы расстались.

По дороге в Сциллу мы следовали уже изведанным путем, и потому нам нечего было осматривать; но так как наш проводник вынужден был идти пешком, ибо, пообещав привести трех мулов, он привел только двух в надежде, что мы все равно заплатим те самые обговоренные три пиастра за каждый день, то и передвигаться мы могли не слишком быстро. Мало того, по прибытии в Сциллу он заявил нам, что его мулы ничего не ели перед выездом и, прежде чем ехать дальше, ему надо срочно накормить их. Это, естественно, привело к объяснению: я подразумевал, что корм животным, как обычно, пойдет за счет погонщика мулов, а он, напротив, по его уверению, подразумевал, что еда мулов будет за счет путешественников. Это не было отражено на бумаге, но зато, по счастью, там было записано, что проводник предоставит трех мулов, а он предоставил лишь двух, и я потребовал, чтобы он полностью выполнил условия, а иначе мне придется обратиться к моему другу, жандармскому капралу. Угроза возымела действие: было решено, что, удовольствовавшись двумя мулами, я оплачу третьего и что плата за отсутствующего мула пойдет на пропитание двум присутствующим животным.

Чтобы не терять напрасно час в Сцилле, мы с Жаде-ном поднялись на утес, где была построена крепость. Там мы обнаружили маленькую ошибку по части археологии: дело в том, что цитадель, которая, как нам сказали, была возведена Мюратом, датируется, на самом деле, эпохой Карла Анжуйского, а ведь этих двух завоевателей разделяют пять с половиной веков. Правда, эти сведения мы получили от наших сицилийцев, а я уже замечал, что в отношении дат им не следует доверять полностью.

Седьмого февраля 1808 года роты стрелков 25-го полка легкой пехоты и 67-го полка линейной пехоты на штыках вошли в городок Сциллу и выгнали оттуда бандитов, которые его занимали; бандитам удалось сесть на суда под прикрытием форта, защищавшегося гарнизоном 62-го английского линейного полка.

Едва овладев городом, французы установили на возвышавшейся над ним горе батарею пушек, которая предназначалась для прорыва обороны форта. 9 февраля батарея открыла огонь; 15-го английскому гарнизону предложено было сдаться. После его отказа огонь возобновился; но в ночь с 16-го на 17-е флотилия мелких судов отправилась от берегов Сицилии и бесшумно причалила к подножию утеса. С наступлением рассвета осаждавшие заметили, что на их огонь не отвечают; в то же самое время они получили сообщение, что англичане погрузились на суда, чтобы отплыть на Сицилию. Такая погрузка представлялась французам невозможной из-за крутизны утеса, спускавшегося отвесно; однако им пришлось поверить собственным глазам, когда они увидели удалявшиеся шлюпки, заполненные солдатами в красных мундирах. Они сразу же бросились на приступ, овладели крепостью, не встретив ни малейшего противодействия, и поднялись на крепостную стену как раз вовремя, чтобы увидеть последнюю из удалявшихся лодок. Чудо объяснялось просто: в скале была вырублена лестница, которую можно было заметить лишь со стороны моря. Пушки форта были тут же повернуты вслед беглецам, и судно с пятьюдесятью солдатами на борту пошло ко дну; остальные, опасаясь такой же участи, понеслись на всех парусах, чтобы оказаться как можно дальше, и предоставили своим товарищам самим выпутываться из этого положения. Кончилось это тем, что три четверти из них утонули, а оставшиеся добрались до берега вплавь и попали в плен к победителям. В крепости обнаружили девятнадцать пушек, две мортиры, две гаубицы, одну карронаду, много боеприпасов и сто пятьдесят бочонков армейских сухарей.

Взятие Сциллы положило конец военной кампании; то было единственное место в Калабрии, куда еще мог поставить ногу король Фердинанд, и Жозеф Наполеон, ставший королем за полтора года до этого, оказался таким образом властителем половины королевства своего предшественника.

Признаюсь, я с определенным удовольствием обнаружил у оконечности Италийского полуострова след французских ядер на цитадели Великой Греции.

Прошел час: встреча с погонщиком мулов была назначена на другом конце города. Поэтому мы вернулись на большую дорогу, где нам пришлось недолго подождать, пока к нам не присоединился наш погонщик со своими двумя животными. Садясь снова на мула, я заметил, что к моим седельным кобурам кто-то прикасался; первой моей мыслью было, что у меня похитили пистолеты, однако, подняв попону, я увидел, что они на месте. Как пояснил наш проводник, их осматривал конюх, наверняка чтобы проверить, заряжены ли они, и сообщить столь важные сведения кому следует. Впрочем, мы уже слишком давно путешествовали среди подозрительного люда, чтобы нас могли застать врасплох: мы были вооружены до зубов и никогда не расставались с оружием, что в сочетании с ужасом, внушаемым Милордом, безусловно, уберегло нас от неприятных встреч, рассказы о которых мы выслушивали ежедневно. Но так как я не слишком доверял проводнику, это маленькое происшествие послужило для меня возможностью довести до его сведения, что если нас задержат, то первое, что я сделаю, это сверну ему голову. Эта угроза, высказанная в качестве предупреждения, причем с самым спокойным и с самым что ни на есть решительным видом, похоже, произвела на него весьма серьезное впечатление.

К трем часам пополудни мы прибыли в Баньяру. Там проводник предложил нам сделать остановку, которая была бы посвящена его и нашему обеду. Предложение было слишком своевременным, чтобы не найти у нас обоих отклика: мы вошли на постоялый двор и попросили обслужить нас немедленно.

Однако, поскольку по истечении получаса нам не удалось увидеть никаких приготовлений в комнате, где мы дожидались трапезы, я спустился в кухню, чтобы поторопить повара. Там мне было сказано, что нашим превосходительствам давно бы подали обед, но так как проводник заявил, что наши превосходительства заночуют в гостинице, то на кухне не сочли нужным торопиться. За день мы не проделали и семи льё, поэтому шутка показалась мне не слишком забавной, и я попросил хозяина постоялого двора незамедлительно подать обед и предупредить погонщика мулов, чтобы он вместе со своими животными был готов тронуться в путь сразу после трапезы.

Первая часть этого распоряжения была в точности выполнена: через две минуты после моего приказа мы сидели за столом. А вот со второй частью дело обстояло иначе: когда мы спустились во двор, нам сообщили, что поскольку наш проводник не вернулся, то его не смогли посвятить в наши замыслы и, следовательно, они не были выполнены. Решение было принято мгновенно: мы потребовали счет за себя и за мулов, оплатили его целиком и дали чаевые; затем пошли прямо в конюшню, оседлали своих верховых животных и сели на них, попросив хозяина сказать погонщику мулов, когда тот вернется, чтобы он догонял нас по дороге на Пальми. Ошибиться было невозможно: эта дорога была главной.

Подъезжая к окраине города, мы услыхали сзади пронзительные крики; их издавал наш калабриец, который бросился вдогонку за нами и был не прочь немного всполошить своих соотечественников и настроить их против нас. Только вот беда: наше право так поступить было соврешенно очевидным, ведь мы проделали за день всего шесть льё, что никак не могло составлять наш дневной перегон. В запасе у нас оставалось еще три часа светлого времени, а нам надо было проделать всего семь миль, чтобы добраться до Пальми. И стало быть, мы имели полное право идти до самого Пальми. Но тут проводник попытался запугать нас: он поклялся, что нас непременно раза два-три остановят, если мы осмелимся путешествовать в такой час, и в подтверждение своего заявления показал нам вдалеке четырех жандармов, которые выходили из города и вели пятерых или шестерых арестантов. Так вот, эти арестанты, уверял нас проводник, были как раз ворами, захваченными накануне на той самой дороге, по которой мы хотели направиться. На это мы ответили, что если грабителей захватили, то, значит, их там уже нет; и к тому же, если он действительно так уж нуждается в ободрении, то мы попросим у жандармов, которые следуют той же дорогой, разрешения путешествовать в их достопочтенном обществе. Возразить на подобное предложение было нечего, и несчастному проводнику пришлось смириться: мы пустили своих мулов рысью, а он с жалобными вздохами последовал за нами.

Все эти подробности я привожу для того, чтобы тот путешественник, который придет в этой благословленный край после нас, раз и навсегда понял, как ему поступать: надо заранее оговорить свои условия, причем непременно письменно; затем, оговорив эти условия, никогда не уступать ни по одному из них. Борьба будет длиться день или два, зато по прошествии этих сорока восьми часов ваш проводник, ваш погонщик мулов или ваш вет-турино привыкнет к порядку и, став податливым и услужливым, сам будет идти навстречу вашим желаниям. Если же сделать это вам не удалось, то вы пропали: ежечасно вы будете встречать сопротивление, на каждом вашем шагу найдется какая-нибудь трудность; трехдневное путешествие продлится неделю, а там, где вы предполагали истратить сто экю, вам придется потратить тысячу франков.

Через десять минут мы догнали жандармов. Едва взглянув на командира, я сразу узнал моего капрала из Сциллы: день выдался удачный.

Встреча была трогательной, мои два пиастра принесли свои плоды. Стоило мне произнести лишь слово, как моего погонщика мулов присоединили в пару к вору, шагавшему в одиночку. Ничего не сказав этому негодяю, я лишь знаком дал ему понять, какие отношения связывают меня с местными властями.

Я попытался расспросить нескольких арестантов, но, к несчастью, мне попались самые честные люди на земле: они решительно не знали, чего от них хочет правосудие. В Козенцу они шли потому, что, судя по всему, это доставляло удовольствие тем, кто вел их туда, и были при этом абсолютно убеждены, что, как только они окажутся в столице Калабрии Читериоре, перед ними извинятся за допущенную по отношению к ним ошибку и отправят всех по домам, вручив свидетельство о добронравии.

Увидев их упорство, я вернулся к капралу; к несчастью, он и сам мало что знал о делах и поступках своих арестантов; ему было известно лишь, что все они находятся под следствием за вооруженный грабеж, а трое или четверо из них обвиняются в убийстве.

Несмотря на обещание, данное проводнику, я счел это общество чересчур избранным, чтобы и дальше оставаться с ним, и, после того как я подал знак Жадену, а он в ответ подал мне другой, мы пустили наших мулов рысью. Проводник хотел было опять что-то возразить, но я попросил бравого капрала сделать ему потихоньку небольшое внушение, что и было исполнено в тот же миг и произвело наилучшее действие.

В итоге до Пальми мы добрались около семи часов вечера, причем обошлось без неприятных встреч и новых возражений.

Нет ничего более быстрого, чем осмотр какого-нибудь города Калабрии; за исключением вечных храмов Пестума, упрямо продолжающих стоять у въезда в эту провинцию, здесь от косы Палинуро до мыса Спарти-венто нельзя увидеть ни одного величественного сооружения; люди, конечно, пытались, как и повсюду, возводить здесь основательные строения из камня, но Господь никогда не позволял им этого. Время от времени он берет Калабрию двумя руками и, как веяльщик поступает с зерном, трясет утесы, города и деревни. Это продолжается более или менее долго; затем, когда он останавливается, все на поверхности в семьдесят льё длиной и тридцать — сорок шириной меняет свой вид. Там, где были горы, оказываются озера, там, где были озера, оказываются горы, а где были города, обычно совсем уже ничего не оказывается. И тогда те, кто остался в живых, подобно муравьям, чье жилище путник мимоходом уничтожил, снова принимаются за дело; каждый везет камень или тащит балку; затем, кое-как и насколько возможно, на том месте, где стоял прежний город, выстроят новый, который, подобно каждому из предшествующих городов, простоит сколько сможет. Понятно, что из-за этой вечной вероятности разрушения тут мало заботятся о том, чтобы строить согласно правилам одного из шести признанных архитекторами ордеров. Поэтому, если только у вас нет намерения заняться какими-либо исследованиями по части истории, геологии или ботаники, вы можете приехать вечером в любой город Калабрии и уехать оттуда на следующее утро: позади вы не оставите ничего такого, что заслуживает быть увиденным. А вот что действительно достойно внимания в подобном путешествии, так это дикий облик края, живописные наряды его обитателей, мощь его лесов, суровость его скал и тысячи спусков и подъемов его троп. Однако все это видишь при свете дня, все это встречаешь на дорогах, и путешественник, который с палаткой и мулами пройдет от Пестума до Реджо, не заглядывая ни в один город, узнает Калабрию лучше, чем тот, кто следуя по главному тракту переходами в три льё, будет останавливаться в каждом городе и каждой деревне.

Так что мы никоим образом не стремились увидеть достопримечательности Пальми, а поспешили обеспечить себе лучшую комнату и самые чистые простыни на постоялом дворе «Золотой орел», куда, несомненно чтобы отомстить нам, привел нас проводник; приняв эти главные меры предосторожности, мы кое-как привели себя в порядок, чтобы доставить письмо, которое наш славный капитан просил передать по пути адресату, причем в его собственные руки. Письмо это предназначалось г-ну Пилья, одному из самых богатых торговцев оливковым маслом в Калабрии.

В г-не Пилья мы нашли не только не заносчивого торговца, о котором рассказывал Пьетро, но и человека весьма благовоспитанного. Он принял нас так, как мог бы это сделать один из его предков, жителей Великой Греции, то есть предложив предоставить в наше распоряжение свой дом и стол. Признаться, когда я услышал это любезное предложение, у меня было большое искушение согласиться на то и другое: я почти забыл постоялые дворы Сицилии и еще не успел освоиться с калабрийскими, поэтому вид нашего жилья несколько ужаснул меня; тем не менее от крова мы отказались, удержанные ложным стыдом, но, к счастью, у нас не было возможности сделать то же самое в отношении завтрака, предложенного нам на следующий день. Хотя, по правде говоря, мы ссылались на трудность добраться к вечеру в Монтелеоне, если слишком поздно выедем из Пальми, но г-н Пилья тут же отмел наше возражение, посоветовав с раннего утра отправить мулов вместе с погонщиком в Джою и взявшись отвезти нас туда в экипаже, так что, дав людям и животным хорошо отдохнуть, мы сможем сразу же двинуться дальше. Любезность, с какой было сделано это предложение, еще в большей степени, нежели логика высказанного умозаключения, заставила нас согласиться, и было условлено, что на следующий день, в девять часов утра, мы сядем за стол, а в десять — в экипаж.

По возвращении на постоялый двор нас ожидал новый сюрприз: помимо тех шансов не спать, какие предоставляли нам наши комнаты сами по себе, в этом заведении к тому же проходило свадебное торжество. Это напомнило мне наш праздник накануне, столь неожиданно нарушенный, а также нашего танцовщика Аньоло и его «танец Портного». И тут, ввиду того что из-за адского шума в доме я вынужден был бодрствовать, мне пришла мысль использовать, по крайней мере, свое бодрствование. Вызвав к себе хозяина гостиницы, я спросил, не знает ли во всех подробностях он сам или кто-то из его знакомых историю папаши Теренцио, портного. Хозяин ответил, что он прекрасно ее знает, но может предложить мне кое-что получше, чем устный рассказ: то была печатная народная баллада, повествующая об этой прискорбной истории. Народная баллада — это находка, и я заявил, что дам непомерно высокую цену в один карли-но, если мне смогут раздобыть ее немедленно; через несколько минут я стал обладателем драгоценного издания. Оно было украшено цветной картинкой с изображением дьявола, играющего на скрипке, и папаши Теренцио, танцующего на своем портняжном столе.

Вот эта история.

Дело было прекрасным осенним вечером; папаша Теренцио, портной из Катандзаро, заспорил с синьорой Джудиттой, своей женой, по поводу макарон, которые вот уже пятнадцать лет, с тех пор как супруги сочетались браком, она упорно готовила определенным способом, в то время как папаше Теренцио хотелось, чтобы они были приготовлены иначе. И вот, в течение пятнадцати лет каждый вечер в один и тот же час возобновлялся все тот же спор по одной и той же причине.

Однако на этот раз спор зашел столь далеко, что в ту минуту, когда папаша Теренцио присел на корточки на своем столе, собираясь поработать еще часа два, а его жена, напротив, намеревалась использовать эти два часа для того, чтобы заморить червячка на ночь, чтобы, как всегда, сладко потом поспать, — так вот, повторяю, спор зашел столь далеко, что, удаляясь к себе в спальню, Джу-дитта на прощание швырнула в мужа подушечкой, сплошь утыканной булавками, и этот метательный снаряд, направленный рукой не менее твердой, чем рука Ипполиты, угодил несчастному портному промеж бровей. Он испытал страшную боль, сопровождавшуюся внезапным истечением слезной жидкости; не выдержав, бедняга воскликнул в отчаянии:

— О! Чего бы только я не отдал дьяволу, чтобы он избавил меня от тебя!

— A-а! И что бы ты ему отдал, пьяница? — крикнула, вновь открывая дверь, синьора Джудитта, услыхавшая эти его слова.

— Я отдал бы ему, — не успокаивался бедняга-портной, — я отдал бы ему эти штаны, которые шью для дона Джироламо, приходского священника из Симмари!

— Несчастный! — отвечала Джудитта, снова угрожающе замахнувшись, отчего бедолага, не забывший ощущение недавней боли и опасавшийся испытать новую, закрыл глаза и поднес обе руки к лицу. — Несчастный! Вместо того чтобы поминать имя Сатаны, ты бы лучше славил имя Господа, пославшего тебе не жену, а само терпение.

И то ли она испугалась пожелания, высказанного мужем, то ли, великодушная в своей победе, не пожелала, как говорят, бить лежачего, но только она довольно резко захлопнула дверь спальни, и потому папаша Теренцио ничуть не сомневался, что от врагини его теперь отделяет деревянное полотнище толщиной в дюйм.

Однако это не помешало папаше Теренцио, который, за неимением храбрости льва, обладал осторожностью змеи, постоять с минуту неподвижно, закрыв при этом лицо обеими руками, данными ему Господом Богом как орудие наступления и обращенными им, по естественной склонности своего характера к мягкости, в орудие защиты. Между тем, по прошествии нескольких секунд, не слыша никакого шума и не ощущая никаких ударов, он решился поглядеть сначала между пальцев, затем отняв одну руку, потом другую и наконец обратил взгляд в разные концы жилища. Джудитта и в самом деле ушла к себе в комнату, и бедняга-портной вздохнул с облегчением, подумав, что до завтрашнего утра, по крайней мере, он от нее избавился.

Но каково же было его удивление, когда, взглянув на штаны дона Джироламо, лежавшие у него на коленях, уже наполовину готовые, он заметил сидящего напротив, возле его портняжного стола, благообразного старичка, одетого во все черное: облокотившись обеими руками на стол и уткнувшись в ладони подбородком, он насмешливо глядел на портного.

С минуту старичок и папаша Теренцио смотрели друг на друга; наконец папаша Теренцио первым нарушил молчание.

— Прошу прощения, ваша милость, — сказал он, — могу ли я узнать, чего вы ждете?

— Чего я жду?! — произнес старичок. — Ты, верно, догадываешься.

— Нет, черт меня возьми! — ответил Теренцио.

Надо было видеть радость старичка при словах «черт меня возьми»; глаза его сверкнули, точно горячие уголья, рот растянулся до ушей, и стало слышно, как позади него что-то движется взад-вперед, подметая пол.

— Чего я жду, — промолвил он, — чего я жду?

— Да, — подхватил Теренцио.

— Ну что ж! Я жду свои штаны.

— Ваши штаны?

— Конечно.

— Но вы не заказывали мне никаких штанов.

— Не заказывал; но ты сам предложил мне их, и я соглашаюсь.

— Я?! — в изумлении воскликнул Теренцио. — Я предложил вам штаны? Какие?

— Вот эти, — сказал старик, показывая пальцем на те, над которыми трудился портной.

— Эти? — повторил папаша Теренцио, все больше удивляясь. — Но они принадлежат дону Джироламо, приходскому священнику из Симмари.

— Точнее, они принадлежали дону Джироламо четверть часа назад, а теперь они мои.

— Ваши? — еще больше поразился папаша Теренцио.

— Безусловно. Разве ты не сказал десять минут назад, что готов отдать эти штаны, только бы избавиться от жены?

— Я так сказал, я так сказал и повторяю это.

— Ну что ж! Я принимаю условие: за эти штаны я избавлю тебя от жены.

— Правда?

— Честное слово!

— А когда?

— Сразу же, как только получу штаны.

— О благородный человек! — воскликнул Теренцио, прижимая к груди старика. — Позвольте мне обнять вас.

— С удовольствием, — сказал старик, сжимая, в свою очередь, портного с такой силой, что тот, задохнувшись, чуть было не упал навзничь и не сразу пришел в себя.

— Да что с тобой? — спросил старик.

— Прошу прощения у вашей милости, — произнес портной, не решаясь жаловаться, — но думаю, что это от радости. Мне едва не стало плохо.

— Выпей стаканчик вот этого ликера, он восстановит твои силы, — сказал старик, вытаскивая из кармана бутылку и два стакана.

— Что это такое? — разинув рот, с сияющими от радости глазами спросил Теренций.

— Да ты попробуй, — сказал старик.

— С превеликим удовольствием, — ответил Теренцио.

Он поднес стакан к губам, одним глотком проглотил ликер и довольно прищелкнул языком, как истинный ценитель.

— Черт! — воскликнул он.

То ли от радости, что его ликер оценили, то ли восклицание, которым портной выразил свое удовлетворение, понравилось старику, только глаза его опять блеснули, а губы снова растянулись, и, как и в первый раз, послышался тот самый шорох, который, очевидно, был у него знаком довольства. Что касается папаши Теренцио, то он, казалось, выпил стаканчик эликсира долголетия, таким веселым, бодрым, жизнерадостным и храбрым он себя почувствовал.

— Так, значит, вы за тем и пришли, о достойный и благородный человек! И вы довольствуетесь штанами! Да ведь это же даром! И как только они будут готовы, вы заберете мою жену, верно?

— В чем дело? — спросил старик. — Ты решил отдохнуть?

— Да нет! Вы же видите, я вдеваю нитку в иголку. Понимаете, из-за этого ваши штаны будут готовы с задержкой. Вдевая нитку в иголку, портной теряет по два часа в день. Ну вот, наконец-то!

И папаша Теренцио принялся шить с таким пылом, что за его рукой трудно было уследить, и работа продвигалась с необыкновенной быстротой; но самым удивительным было то — и время от времени это вызывало удивленное восклицание у папаши Теренцио, — что, хотя стежки ложились с поражавшей его самого быстротой, нитка оставалась одной и той же длины; так что с этой ниткой он мог, не испытывая нужды вдевать в иголку новую, не только закончить штаны старика, но и сшить штаны всем жителям Королевства обеих Сицилий. Это заставило его призадуматься, и в первый раз ему пришла в голову мысль, что сидевший перед ним старичок вполне мог быть не тем, кем казался.

— Черт! Черт! — воскликнул он, орудуя своей иглой еще быстрее, чем прежде.

Однако на этот раз старик, наверное, уловил тень сомнения, мелькнувшую в голосе папаши Теренцио, и тотчас схватил бутылку за горлышко.

— Еще капельку этого эликсира, дорогой мастер, — предложил он Теренцио, наполняя его стакан.

— Охотно, — ответил портной, которому ликер показался слишком высокого качества, чтобы не отведать его с удовольствием вновь, и он выпил второй стакан с таким же точно наслаждением, как и первый.

— Что за отменный розолио, — признал он. — Где, черт возьми, он делается?

Слова эти были сказаны совсем иным тоном, чем те, что встревожили старика, и потому глаза его снова заблестели, а губы расплылись в улыбке, и опять послышался тот особенный шорох, на который уже обратил внимание портной.

Но теперь папашу Теренция это ничуть не встревожило: ликер подействовал еще благотворнее, чем в первый раз, и портному показалось, что сидевший перед ним незнакомец, кем бы он ни был, пришел с намерением оказать чересчур большую услугу, чтобы придираться к нему из-за места, откуда он явился.

— Где делают этот ликер? — переспросил незнакомец.

— Да, где? — промолвил Теренцио.

— Так вот! В том самом месте, куда я собираюсь увести твою жену.

Подмигнув, Теренцио взглянул на старика с таким видом, будто хотел сказать: «Ладно! Я понимаю», и снова принялся за работу, но через минуту старик протянул руку.

— Постой, постой! — сказал он. — Что ты делаешь?

— Что я делаю?

— Нуда, ты зашиваешь задний шов моих штанов.

— Ну конечно, зашиваю.

— А куда же мне просовывать мой хвост?

— Ваш хвост?

— Ну разумеется, мой хвост.

— A-а! Так это ваш хвост шуршит под столом?

— Верно. Это скверная привычка, которую он взял: самовольно махать таким образом, когда я бываю доволен.

— В таком случае, — заявил портной, от души рассмеявшись, вместо того чтобы испугаться, как это следовало сделать при столь странном ответе, — в таком случае я знаю, кто вы. И раз уж у вас есть хвост, я не удивлюсь, если имеется еще и раздвоенное копыто, а?

— Безусловно, — согласился старичок, — да ты сам посмотри.

Подняв ногу, он просунул ее сквозь портняжный стол, словно проткнул простую бумагу, и показал раздвоенное, как у козла, копыто.

— Хорошо! — сказал портной. — Хорошо! Джудитте ничего не остается, как поостречься.

И он продолжил работу с таким проворством, что через минуту штаны оказались готовы.

— Куда ты? — спросил старик.

— Пойду разведу огонь, чтобы накалить утюг и пройтись последний раз по швам ваших штанов.

— О! Если только ради этого, то не стоит беспокоиться.

И старичок достал из кармана, откуда он прежде вытаскивал стакан и бутылку, молнию, которая, извиваясь, устремилась к вязанке хвороста, лежавшей на подставке в камине, и, поднявшись через дымоход, осветила на несколько секунд все окрестности. Потрескивая, занялся огонь, и за одну секунду утюг раскалился докрасна.

— Эй! — воскликнул портной. — Что же вы делаете? Так вы спалите свои штаны.

— Ничего страшного, — отвечал старик. — Ведь я заранее знал, что они достанутся мне, и велел сделать ткань из асбестового волокна.

— Тогда другое дело, — сказал Теренцио, перемещаясь вдоль стола.

— Куда ты? — спросил старик.

— За утюгом.

— Подожди.

— А чего мне ждать?

— Ну как же, разве человек такого достоинства, как ты, может утруждать себя из-за какого-то утюга?!

— Но мне придется за ним пойти, раз он не может прийти ко мне.

— Ба! — воскликнул старик. — Это потому, что ты не умеешь заставить его прийти.

Тут он вытащил из кармана скрипку и смычок и извлек несколько звуков.

С первой же нотой утюг стал двигаться в такт музыке и, танцуя, приблизился к ножке стола; тогда старик извлек из инструмента более пронзительный звук, и утюг вскочил на стол.

— Черт! — воскликнул Теренцио. — Вот инструмент, под звуки которого, должно быть, хорошо танцевать.

— Заканчивай мои штаны, — сказал старик, — а потом я сыграю тебе одну мелодию.

Схватив за ручку утюг, портной вывернул наизнанку штаны, разложил швы на деревянном валике и с таким жаром стал выравнивать их, что они исчезли: казалось, будто штаны сделаны из одного куска ткани. Покончив с этим, он обратился к старику:

— Держите: вы можете похвастаться, что имеете штаны, каких ни один портной Калабрии не способен вам сшить. Правда и то, — добавил он вполголоса, — что если вы человек слова, то окажете мне услугу, какую вы один и можете оказать.

Дьявол взял штаны, рассмотрел их с довольным видом, безмерно польстив тем самым самолюбию папаши Теренцио. Затем, осторожно просунув хвост в предусмотренное для этой цели отверстие, дьявол натянул их с кончиков ног на положенное место, причем у него даже не было надобности снимать старые, так как, наверняка рассчитывая на эти, он удовольствовался тем, что надел сюртук и жилет; потом он застегнул пряжку пояса, закрепил подвязки и с удовлетворением посмотрел на себя в разбитое зеркало, которое папаша Теренцио предоставлял в распоряжение своих клиентов, дабы они могли немедля судить о таланте своего уважаемого портного. Штаны сидели так, словно мерку снимали не с дона Джироламо, а с самого старика.

— А теперь, — сказал старик, сделав перед этим три или четыре приседания на манер учителей танцев, чтобы одежда села как влитая на ту форму, которую она облегала, — теперь, когда ты сдержал свое слово, настала моя очередь держать свое.

И, взяв скрипку и смычок, он стал играть котильон, да такой живой, такой зажигательный, что при первых же звуках папаша Теренцио оказался на своем портняжном столе, словно рука ангела, которая несла Аввакума, приподняла его за волосы, и тотчас же принялся подпрыгивать с таким исступлением, о каком он понятия не имел даже в ту пору, когда слыл прекрасным танцором. Но это было еще не все: танцевальное буйство тотчас охватило все находившиеся в комнате предметы, совок подал руку каминным щипцам, а табуреты — стульям; ножницы раздвинули свои концы; булавки и иголки встали на острие, и начался всеобщий балет, в котором главным актером был папаша Теренцио, а бутафорией стали окружающие предметы. Старик тем временем стоял посреди комнаты, отбивая такт раздвоенным копытом и называя тонким голосом самые невообразимые фигуры, которые в ту же секунду исполнялись портным и его приспешниками, и притом все время ускоряя ритм таким образом, что не только папаша Теренцио, казалось, был вне себя, но и совок с щипцами раскраснелись, точно они вышли из огня, стулья с табуретами неистовствовали, а по ножницам, иголкам и булавкам стекала вода, словно они обливались потом; наконец, при последнем аккорде, более бурном, чем другие, папаша Теренцио ударился головой о потолок с такой силой, что содрогнулся весь дом, дверь спальни распахнулась, и на пороге появилась синьора Джудитта.

То ли наступил конец балета, то ли это видение поразило и самого старика, но только при появлении достойной женщины музыка смолкла. И тотчас папаша Теренцио упал на свой портняжный стол, совок с щипцами улеглись рядышком, табуреты со стульями твердо встали на все четыре ножки, ножницы закрылись, булавки воткнулись в подушечку, иголки вернулись в игольник.

Мертвая тишина сменила страшный шум, бушевавший с четверть часа.

Что же касается Джудитты, то бедная женщина, понятное дело, остолбенела от гнева при виде мужа, который, воспользовавшись ее сном, устроил бал в доме. Однако она была не из тех женщин, какие станут сдерживать гнев и стоять в оцепенении перед лицом такой обиды: она бросилась кщипцам, чтобы крепко отколотить ими мужа; но так как папаша Теренцио хорошо изучил ее характер, то в ту минуту, когда она хватала оружие, собираясь с его помощью наказать преступника, он соскочил со своего стола и, схватив дьявола за его длинный хвост, сделал себе заслон из своего союзника. К несчастью, Джудитта была не из тех женщин, какие умеют считаться с противниками, и, поскольку в определенные моменты ей требовалось ударить кого попало, она двинулась прямо на старика, насмешливо смотревшего на нее, и, подняв щипцы, изо всех сил нанесла ему удар в лоб; однако, к великому удивлению Джудитты, единственным результатом от этого удара стало то, что на его месте выскочил длинный черный рог. Джудитта с удвоенной силой ударила с другой стороны лба, и в ту же минуту там выскочил еще один рог точно такого же размера и цвета. При виде двух этих рогов Джудитта начала понимать, с кем она имеет дело, и хотела отступить в спальню, но в ту минуту, когда она собиралась переступить порог, старик поднес скрипку к плечу, коснулся смычком струн и заиграл мелодию вальса, да такую веселую, такую влекущую и чарующую, что, хотя душа у бедной Джудитты не лежала к танцу, тело ее, вынужденное повиноваться, выскочило с порога на середину комнаты и стало исступленно вальсировать, несмотря на то, что в это самое время она громко кричала и от отчаяния рвала на себе волосы; зато Теренцио, не отпуская хвоста дьявола, кружил на месте, да и совок с щипцами, стулья, табуреты, ножницы, иголки и булавки снова стали участниками дьявольского балета. Так продолжалось минут десять, и все это время старого господина, судя по его виду, сильно забавляли крики и гримасы Джудитты, которая на последнем такте, подобно Теренцио, упала, запыхавшись, на пол, и в одно время с ней все предметы, испытывая головокружение, покатились вперемешку по комнате.

— Ну а теперь, — после небольшой паузы сказал музыкант, — так как все это лишь прелюдия, а я человек слова, вы, дорогой Теренцио, откроете дверь. Я же сыграю один мотивчик только для Джудитты, и мы с ней вместе пойдем танцевать на открытом воздухе.

Услыхав эти слова, Джудитта исторгла страшный крик и попыталась бежать, но в то же мгновение зазвучала новая мелодия, и Джудитта, влекомая сверхъестественной силой, опять начала скакать с небывалой энергией, заклиная вместе с тем папашу Теренцио всем, что у него было самого святого на земле, не допускать, чтобы душа и тело его бедной жены следовали за таким поводырем; однако портной, оставаясь глухим к воплям Джудитты, как очень часто Джудитта оставалась глухой к его собственным крикам, открыл дверь, как это велел ему сделать рогатый господин; и старик тотчас двинулся вперед, подпрыгивая на своих раздвоенных копытах и показывая красный, как огонь, язык, а за ним последовала Джудитта, заламывая в отчаянии руки, в то время как ноги ее выделывали невообразимые антраша и самые неистовые бур-ре. Какое-то время портной шел за ними следом, чтобы посмотреть, куда они направляются таким образом, и видел, как сначала они, танцуя, пересекли небольшой сад, затем углубились в улочку, которая вела к морю, а потом и вовсе исчезли во мгле. Еще какое-то время до него доносились пронзительный звук скрипки, язвительный смех старика и отчаянные крики Джудитты, но внезапно музыка, смех и стоны смолкли, вслед за этим послышался какой-то шум, как если бы раскаленную наковальню опустили в воду; в небе на мгновение сверкнула голубоватая молния, распространив по всей округе ужасающий запах серы, а затем все погрузилось в безмолвие и тьму.

Теренцио вернулся домой, закрыл дверь на два оборота ключа, разложил и расставил по местам совок, щипцы, табуреты, стулья, ножницы, булавки и иголки и пошел спать, благословляя за то, что с ним приключилось, одновременно и Господа, и дьявола.

На следующий день, выспавшись всласть, чего с ним не случалось вот уже десять лет, Теренцио встал и, чтобы проверить путь, который проделала его жена, пошел по следам старого господина, что было совсем нетрудно, ведь его раздвоенные копыта оставили отпечатки сначала в саду, затем на улочке и, наконец, на прибрежном песке, где следы терялись в бахроме пены, окаймлявшей море.

С этого времени портной Теренцио стал счастливейшим человеком на земле и, как он уверяет, не пропустив ни одного дня, молится по утрам и вечерам за достойного господина, который так великодушно пришел ему на помощь в его плачевном положении.

Не знаю, кто тут вмешался, Господь или дьявол, но только я провел ночь далеко не такую спокойную, как та, какой довелось наслаждаться папаше Теренцио в день исчезновения его жены, и потому в семь часов утра уже был на улицах Пальми. Как я и предполагал, осматривать было решительно нечего: все дома оказывались недавней постройки, а две-три церкви, куда мы вошли, имели возраст не больше двадцати лет; зато, правда, с берега моря открывалась панорама всех Эолийских островов.

Без четверти девять мы явились к г-ну Пилья: завтрак был готов, и, когда мы вошли, хозяин дома приказал запрячь мулов в экипаж. Сначала мы подумали, что г-н Пилья просто-напросто поручит нас своему кучеру; однако все оказалось совсем иначе: с необычайной любезностью он заверил нас, что в Джое у него неотложное дело, и, несмотря на все наши настояния, нам не удалось помешать ему сопровождать нас.

Господин Пилья был прав, утверждая, что мы наверстаем потерянное время: меньше чем за час мы проделали восемь миль, отделяющие Пальми от Джои. В Джое мы нашли своих мулов и их погонщика, прибывших за полчаса до нас и успевших насытиться и отдохнуть. Переход до Монтелеоне предстоял весьма долгий; простившись с г-ном Пилья, мы сели на мулов и тронулись в путь.

Выехав из Джои, мы, вместо того чтобы следовать по берегу моря, где ничего нового нас не ожидало, двинулись по горной дороге, более опасной, как нас уверяли, но и более живописной. Впрочем, мы настолько свыклись с угрозами опасности, которые никогда всерьез не осуществлялись, что в конце концов стали относиться к ним как к чистейшей выдумке. К тому же путь, которым мы следовали, был великолепен: он всюду сохранял черты дикого величия, которые прекрасно сочетались с оживлявшими его редкими встречными. То это был врач, верхом совершавший свои обходы, с ружьем через плечо и патронной сумкой на поясе; то облаченный в дырявую накидку, похожий на статую с живыми глазами калабрийский пастух, застывший на каком-нибудь возвышающемся над дорогой утесе и глядевший, как мы проходим у него под ногами, без любопытства и угрозы, беспечный, как все, что дико, могущественный, как все, что свободно, спокойный, как все, что исполнено силы; то, наконец, это было целое семейство, три поколения которого переселялись одновременно: мать, сидевшая на осле и державшая одной рукой ребенка, а другой — старую гитару, в то время как старики тянули за узду животное, а молодые парни, которые несли на плечах орудия для пахоты, гнали перед собой свинью, предназначавшуюся, видимо, для пополнения истощающихся в пути съестных припасов. Как-то раз, примерно в льё от одной из таких групп, шагавшей, как нам показалось, с бросающейся в глаза поспешностью, мы повстречали истинного хозяина нечистого животного, который остановил нас, чтобы спросить, не встречали ли мы группу калабрийских бандитов, уводивших его troia^[19]. По данному им описанию бедного животного, которое, по его словам, вот-вот должно было опороситься, мы не могли не признать воров во встретившихся нам двуногих и украденную свинью в увиденном нами четвероногом; мы сообщили жалобщику сведения, о которых совесть не позволяла нам умолчать, и увидели, как он во весь опор пустился вслед за кочующим племенем.

Не доезжая четверти льё до Розарно, мы обнаружили дивный пейзаж в духе Пуссена: с лужайкой, заполненной стадом быков, — на первом плане, а на втором — с каштановой рощей, посреди которой на лазоревом небе выделялась колоколенка прелестной формы, в то время как третий план образовывала линия темных гор; поэтому Жаден потребовал предоставить ему право на остановку, в чем ему всегда беспрекословно шли навстречу. Оставив его располагаться в том месте, откуда открывался обзор, сам я отправился поохотиться в горы. В результате такого соглашения мы получили очаровательный рисунок для нашего альбома и двух красных куропаток на ужин.

По прибытии в Розарно проводник возобновил свои обычные настояния не продвигаться дальше. Но так как его мулы только что целый час отдыхали и отлично поели, благодаря тому, что в расположенном у дороги доме он раздобыл за наш счет мешок овса, мы сделали вид, будто не слышим его, и продолжили свой путь до Миле-то. Зато в Милето его охватило настоящее отчаяние, когда мы снова подтвердили свое неизменное намерение заночевать в Монтелеоне: было семь часов вечера, а предстояло пройти еще семь миль, так что на этот раз, полагал он, разумеется, не избежать было опасной встречи. Беда усугубилась тем, что, пересекая главную площадь Милето, я заметил древнюю гробницу с изображением на ней смерти Пенфесилеи. Теперь я, в свою очередь, потребовал от Жадена рисунка, и, к величайшему отчаянию нашего проводника, мы провели полчаса у этого камня, где, по его уверениям, он не видел ничего достойного того, чтобы делать там остановку.

Когда мы вышли из города, почти совсем стемнело, и, в оправдание нашего бедного погонщика мулов, должен сказать, что в четверти льё от последних домов дорога круто шла в гору и углублялась в такую темную каштановую рощу, что мы и сами, не удержавшись, обменялись взглядами и невольным движением одновременно удостоверились, что капсюли наших ружей и пистолетов на своих местах. И это еще не все; посчитав бесполезным ставить в чересчур благоприятные условия тех, кто мог затаить против нас скверный умысел, мы спустились с верховых животных, передав поводья проводнику, переместили пистолеты из седельной кобуры на пояс и, расположив мулов посреди дороги, сами устроились между ними так, чтобы с обеих сторон они служили нам заслоном; однако, к чести жителей Калабрии, должен сказать, что подобная предосторожность оказалась совершенно ненужной. Мы проделали семь миль, не встретив никого другого, кроме пастухов и крестьян, которые, вместо того чтобы искать с нами ссоры, первыми спешили приветствовать нас неизменным buon viaggiо^[20] — пожеланием, которое наш проводник никогда не мог слышать без содрогания.

В Монтелеоне мы прибыли в беспросветной тьме, и потому осмотрительный погонщик мулов остановил нас у первого попавшегося трактира; а поскольку уже в четырех шагах ничего нельзя было разглядеть, то искать чего-нибудь получше не было возможности.

Упаси Господь и моего злейшего врага прибыть в Мон-телеоне в час, когда мы прибыли, и остановиться у метра Антонио Адамо.

В Монтелеоне мы впервые услыхали разговоры о землетрясении, которое три дня назад так неожиданно прервало наш бал. Толчок был достаточно сильный, и, хотя никаких серьезных происшествий не случилось, местные жители на короткое время сильно перепугались, опасаясь повторения катастрофы, полностью уничтожившей в 1783 году их город.

У метра Адамо мы провели одну из самых скверных ночей, какие только нам доводилось проводить. Что касается меня, то я три раза подряд просил сменить на моей кровати три пары разных простыней; причем чистота третьей пары показалась мне настолько сомнительной, что я решил лечь спать одетым.

На следующий день, с рассветом, мы велели оседлать мулов и направились в Пиццо. Взобравшись на вершину горной цепи, уходившей влево, мы вновь увидели море и раскинувшийся на его берегу исторический город, на поиски которого мы сюда прибыли.

Но что мы тщетно, к величайшему нашему сожалению, пытались отыскать в порту, так это нашу сперонару. В самом деле, посмотрев надым Стромболи, поднимавшийся в тридцати милях от нас посреди моря, мы поняли, что ветер не изменился и дул по-прежнему с севера.

По странной случайности в Пиццо мы вошли в день двадцатой годовщины смерти Мюрата.

ПИЦЦО

Бывают на свете ничем не знаменитые города, где вдруг случаются столь неожиданные, столь громкие и столь ужасные бедствия, что названия этих городов внезапно становятся вдруг известными во всей Европе, а сами они высятся среди столетия подобно одной из тех исторических вех, что навечно поставлены десницей Господа: такова судьба Пиццо. Без летописи в прошлом и, возможно, без истории в будущем, город живет своей славой одного дня и превратился в один из величественных этапов наполеоновской эпопеи.

И в самом деле, все знают, что именно в городе Пиццо был расстрелян Мюрат, что там этот новоявленный Аякс обрел мрачную и кровавую смерть, тоже поверив на мгновение, что он избегнет ее вопреки воле богов.

Скажем несколько слов об этой судьбе, настолько исключительной, что, несмотря на память об ошибках, которые связаны с именем Мюрата, оно стало во Франции самым популярным после имени Наполеона.

То была странная судьба: рожденный в трактире, выросший в бедной деревне, Мюрат, благодаря покровительству знатного семейства, сумел получить стипендию в каорском коллеже, который он вскоре оставляет, чтобы завершить в тулузской семинарии свое образование. Он должен стать священником, он уже поддиакон, его называют «аббат Мюрат», как вдруг за незначительный проступок, повиниться в котором он не хочет, его отсылают обратно в Ла-Бастид. Там его ожидает отцовский трактир, где он ненадолго становится старшим лакеем. Вскоре такое существование ему надоедает. И когда мимо его дверей проходит 12-й полк егерей, он идет к полковнику и добровольцем поступает на военную службу. Через полгода он уже вахмистр; однако за дисциплинарную провинность его прогоняют из полка, как прежде прогнали из семинарии. Во второй раз он возвращается к отцу, и тот принимает его лишь с условием, что он займет свое место среди слуг. В это время издается указ о создании конституционной гвардии Людовика XVI, и Мюрат решает вступить в нее; вместе с одним из своих товарищей он едет в Париж. Товарища зовут Бессьер: он станет герцогом Истрийским.

Вскоре Мюрат покидает конституционную гвардию, как прежде покинул семинарию и свой первый полк. В чине младшего лейтенанта он вступает в полк егерей. Через год он уже подполковник. В ту пору это ярый революционер; он пишет в Якобинский клуб, желая сменить свое имя Мюрат на имя Марат. Тем временем наступает 9 термидора, и так как Якобинский клуб не успел рассмотреть его просьбу, Мюрат сохраняет свое имя.

Наступает 13 вандемьера, Мюрат оказывается под началом Бонапарта. Молодой генерал угадывает в нем воина. Он командует Итальянской армией, Мюрат становится его адъютантом.

И Мюрат возвышается вместе с человеком, с чьей судьбой он связал себя. Правда, Мюрат причастен ко всем победам; он первым идет в атаку во главе своего полка; первым бросается на приступ; первым входит в города. Поэтому он последовательно, причем менее чем за шесть лет, становится дивизионным генералом, маршалом Империи, принцем, великим адмиралом, главнокомандующим, кавалером Большого орла ордена Почетного легиона, великим герцогом Бергским, королем Неаполитанским. Тот, кто хотел зваться Маратом, будет носить имя Иоахим Наполеон.

Однако король Обеих Сицилий по-прежнему остается солдатом Риволи и генералом Абукира. Из своей сабли он сделал скипетр, а из каски — корону, вот и все. Островно, Смоленск и Москва-река встречают его таким, каким его знали Ла Корона и Тальяменто; и 14 сентября 1812 года он первым входит в Москву, как 13 ноября 1805 года он первым вошел в Вену.

Но после этого в его жизни не будет уже ни славы, ни триумфов. Москва — это апогей величия Мюрата и Наполеона. Но один — герой, другой — всего лишь человек. Наполеон падет, Мюрат покатится вниз.

Пятого декабря 1812 года Наполеон передает командование армией Мюрату. Наполеон сделал Мюрата тем, кем тот стал; Мюрат обязан ему всем — званиями, положением, богатством: он отдал ему свою сестру, он дал ему трон. Кому еще довериться Наполеону, если не Мюрату, этому трактирному лакею, которого он сделал королем?

Близится час измен; Мюрат опережает его. Мюрат бросает армию; Мюрат поворачивается спиной к врагу, непобедимый Мюрат побежден страхом потерять трон. Он прибывает в Неаполь, чтобы выторговать свою корону у врагов Франции; начинаются переговоры с Австрией и Россией. То, что победитель при Аустерлице и Маренго теперь падет, не имеет значения! Зато беглец из Вильны устоит.

Но Наполеон ударил ногой о землю, и из нее вышли 300 000 солдат. Поверженный гигант коснулся своей матери и, как Антей, поднялся на новую битву. Мюрат в тревоге прислушивается к доносящейся с севера канонаде, которая раздается еще в глубине Саксонии, тогда как он полагает, что чужеземец уже в сердце Франции. До слуха Мюрата доходят два заставивших его вздрогнуть победных названия: Люцен и Бауцен. И тогда Иоахим вновь становится Мюратом; он требует свою наградную саблю и своего боевого коня. Тем же ходом, каким он бежал прочь, Мюрат спешит теперь на помощь. Говорили, будто он находится в своем дворце в Казерте или Кьярамонте; ничего подобного: он идет наперерез через Фрайберг и Пирну; ничего подобного: он в Дрездене, где полностью уничтожает левое крыло вражеской армии. Почему Мюрат не был убит под Бауденом, как Дюрок, или не утонул после сражения при Лейпциге, как Поня-товский?..

Тогда им не был бы подписан 11 января 1814 года договор с Венским двором, по которому он обязался поставить союзникам 50 000 солдат и пойти во главе их против Франции.

Благодаря этому он остался неаполитанским королем, в то время как Наполеон стал государем острова Эльба.

Но однажды Иоахим замечает, что его новый трон тоже дрогнул и зашатался среди старых тронов. Древнее семейство королей краснеет за выскочку, с которым Наполеон заставил его обращаться как с братом. Французские Бурбоны потребовали у Вены отрешить Иоахима от власти.

Тем временем распространяется странный слух: Наполеон покинул остров Эльба и идет на Париж. Европа следит за его продвижением.

Мюрат полагает, что настал момент совершить нечто равное по значимости этому событию, нарушившему равновесие в мире. Тайно собрав 70 000 солдат, он ринулся на Австрию; однако эти 70 000 солдат вовсе не французы. При первом препятствии, вставшем на его пути, он терпит поражение. Его армия исчезает, словно дым. Мюрат один возвращается в Неаполь, бросается к лодке, добирается до Тулона и просит убежища для изгнанника у того, кого он предал.

Наполеон ограничивается тем, что отвечает ему: «Вы дважды нанесли мне вред: первый раз, когда выступили против меня; второй раз, когда выступили за меня. Между неаполитанским королем и императором французов нет больше ничего общего. Я одержу победу без вас или без вас потерплю поражение».

С этой минуты Иоахим перестал существовать для Наполеона. Один только раз, когда победитель при Линьи посылал своих кирасиров на равнину Мон-Сен-Жан и видел, как они один за другим гибнут при столкновении с английскими каре, он прошептал: «Ах! Если бы Мюрат был здесь!..»

Мюрат исчез. Никто не знал, что стало с Мюратом; ему суждено было вновь появиться лишь для того, чтобы умереть.

Войдем в Пиццо.

Понятно, что мое посещение Пиццо, так же как и Авиньона, было для меня чуть ли не семейным паломничеством. Если маршал Брюн был моим крестным отцом, то король Неаполя был другом моего отца. Ребенком я дергал одного за бакенбарды, а другого за усы и не раз гарцевал на сабле победителя при Фрибуре, надев на голову украшенную яркими перьями шапку героя Абукира.

Поэтому я прибыл, чтобы сложить воедино, если можно так выразиться, последние часы одной из самых жестоких агоний, о которых сохранилась память в анналах истории.

Я заранее принял все меры предосторожности. В Вул-кано, если помните, сыновья генерала Нунцианте дали мне рекомендательное письмо к кавалеру Алькала. Кавалер Алькала, генерал принца дель Инфантадо, находился в 1815 году в Пиццо, где живет и по сей день, и оказал плененному Мюрату все услуги, какие он только мог оказать. Он посещал его в течение всех дней пленения и, наконец, простился с ним во время их последнего свидания за несколько минут до его смерти.

Стоило мне вручить господину кавалеру Алькала привезенное мною рекомендательное письмо, как он понял мой интерес к малейшим подробностям катастрофы, историком которой я хотел стать, и предоставил в мое распоряжение все свои воспоминания.

Начали мы с посещения Пиццо.

Пиццо — небольшой городок с населением в 1 500 или 1 800 душ, построенный на продолжении одного из отрогов большой горной цепи, которая начинается от Апеннин чуть выше Потенцы и простирается, разделяя всю Калабрию, вплоть до Реджо. Как и в Сцилле, этот отрог протягивает к морю длинный скалистый хребет, на последнем утесе которого построена крепость.

Таким образом Пиццо с обеих сторон на сотню футов возвышается над побережьем. Справа от него — залив Санта Эуфемия, слева — берег, идущий к мысу Дзамброне.

Посреди Пиццо находится большая, плохо застроенная площадь почти квадратной формы, к которой ведут три-четыре извилистые улицы. Южный край площади украшает статуя короля Фердинанда, отца королевы Амелии и деда нынешнего неаполитанского короля.

Чтобы добраться до моря, с площади можно спуститься с двух сторон; справа спускаешься по песчаному пологому склону; слева — по гигантской лестнице, сложенной, подобно лестнице Капреи, из широких гранитных плит.

Спустившись по этой лестнице, оказываешься на побережье, усеянном домиками под сенью нескольких олив; но в шестидесяти шагах от берега уже нет никакой зелени, только песок, в который проваливаешься по колено.

Вот с этого небольшого участка побережья 8 октября 1815 года трое или четверо рыбаков, которые только что развесили свои сети, не собираясь пользоваться ими в тот день, так как 8 октября было воскресеньем, заметили небольшую флотилию, состоявшую из трех судов; засомневавшись, казалось, на мгновение относительно выбора пути, которым ей надо было следовать, она вдруг направилась к Пиццо. Примерно в пятидесяти шагах от берега три судна легли в дрейф; на воду была спущена шлюпка, в нее сели тридцать один человек, и шлюпка тотчас направилась к берегу. На носу стояли трое мужчин: первый из них был Мюрат, второй — генерал Фран-ческетти, третий — адъютант Кампана. Среди остальных людей, заполнявших шлюпку, было двадцать пять солдат и трое слуг.

Что касается флотилии, где находилась большая часть войска и казна Мюрата, то командовать ею остался некий Барбара, мальтиец по рождению, которого Мюрат осыпал милостями и назначил своим флотоводцем.

Подплыв к берегу, генерал Франческетти хотел спрыгнуть на землю, но Мюрат остановил его, положив руку ему на голову и сказав:

— Простите, генерал, но я должен сойти первым.

С этими словами он бросился вперед и оказался на берегу. Генерал Франческетти прыгнул вслед за Мюратом, за Франческетти — Кампана; потом высадились солдаты, затем слуги.

На Мюрате был синий мундир с золотым шитьем на вороте, на груди и на карманах; лосины из белого казимира; сапоги с ботфортами; пояс, за который была заткнута пара пистолетов; шляпа с перьями, как и мундир шитая золотом: ее шнур украшали четырнадцать бриллиантов, каждый из которых мог стоить около тысячи экю; наконец, правой рукой он прижимал к себе свое свернутое королевское знамя, вокруг которого он рассчитывал собрать новых сторонников.

При виде этого маленького отряда рыбаки удалились, и Мюрат нашел побережье пустым. Но ошибки быть не могло: с того места, где он высадился, ему была отлично видна гигантская лестница, ведущая на площадь, так что он подал пример своему отряду, став во главе него и двинувшись прямо в город.

Примерно на середине лестницы он обернулся и бросил взгляд на флотилию; увидев подплывавшую к судну шлюпку, он подумал, что она возвращается, чтобы снова взять на борт солдат, и продолжил подниматься.

Когда он прибыл на площадь, пробило десять часов. В это время начиналась месса, и площадь была забита народом.

Велико было удивление собравшихся, когда они увидели появившийся маленький отряд, во главе которого шли столь роскошно одетый человек, генерал и адъютант. Мюрат дошел до середины пощади, и никто его не узнал, настолько народ был далек от мысли встретить его когда-нибудь вновь. Между тем Мюрат приезжал в Пиццо за пять лет до этого, в ту пору, когда он был королем.

Но если никто его не узнал, то сам он узнал среди крестьян отставного сержанта, служившего в его гвардии в Неаполе. Как большинство монархов, Мюрат обладал памятью на имена. Он шагнул прямо к бывшему сержанту и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Тебя зовут Тавелла?

— Да, — отвечал тот, — чего вы от меня хотите?

— Тавелла, ты не узнаешь меня? — продолжал Мюрат.

Тавелла посмотрел на Мюрата, но ничего не сказал в ответ.

— Тавелла, я Иоахим Мюрат, — сказал король. — Тебе выпала честь первому крикнуть «Да здравствует Иоахим!».

В ту же минуту маленький отряд Мюрата крикнул: «Да здравствует Иоахим!» Но калабриец остался неподвижен и безгласен, и никто из присутствующих ни единым криком не ответил на приветственные возгласы, сигнал которым подал их бывший король; напротив, по толпе пробежал глухой ропот. Мюрат уловил предвестие бури и, снова обращаясь к сержанту, сказал:

— Тавелла, ступай найди мне коня, и из сержанта, кем ты был, я делаю тебя капитаном.

Но Тавелла, так ничего и не ответив, отступил, углубился в одну из извилистых улиц, выходящих на площадь, пошел домой и заперся там.

А Мюрат тем временем оставался на площади, где толпа становилась все плотнее и плотнее. Тогда генерал Франческетти, видя, что никто не проявляет радушия по адресу короля, а напротив, суровые лица присутствующих с каждой минутой все больше мрачнеют, подошел к нему и сказал:

— Ваше величество, что будем делать?

— Как ты полагаешь, этот человек приведет мне коня?

— Полагаю, что он этого не сделает, — ответил Франческетти.

— Тогда пойдем в Монтелеоне пешком.

— Ваше величество, возможно, разумнее было бы вернуться на борт.

— Слишком поздно, — ответил Мюрат, — жребий брошен, пусть моя судьба свершится в Монтелеоне. В Монтелеоне!

— В Монтелеоне! — повторил весь отряд и последовал за королем, который, показывая дорогу, шагал впереди.

Чтобы добраться до Монтелеоне, король выбрал путь, который мы только что проделали сами, следуя из этого города в Пиццо; однако потеряно уже было, причем в столь крайних обстоятельствах, слишком много времени. Одновременно с Тавеллой украдкой ушли трое или четверо мужчин, но не для того, чтобы запереться у себя дома, как бывший сержант неаполитанской гвардии, а чтобы взять свои ружья и патронные сумки, эти неизменные спутники калабрийца. Один из этих людей, по имени Джорджо Пеллегрино, едва вооружившись, бегом бросился к жандармскому капитану по имени Трента Ка-пелли, солдаты которого находились в Козенце, но сам он ненадолго приехал к своей семье в Пиццо. Джорджо Пеллегрино рассказал ему, что произошло, и предложил стать во главе местного населения и арестовать Мюрата. Трента Капелли сразу сообразил, какие выгоды непременно выпадут на его долю в результате подобной услуги, оказанной правительству. Он был уже в мундире, ибо собирался идти на мессу; тотчас выскочив из дома, он вслед за Пеллегрино побежал на площадь и предложил уже охваченным волнением людям отправиться в погоню за Мюратом. Тут же раздались крики: «К оружию!» Каждый из присутствующих кинулся в первый попавшийся дом и вышел оттуда с ружьем, и вся толпа под водительством Трента Капелли и Джорджо Пеллегрино поспешила на дорогу в Монтелеоне, отрезав Мюрату и его маленькому отряду путь к отступлению.

Мюрат достиг моста, который находится примерно в сотне шагов за Пиццо, как вдруг услыхал позади крики всей этой своры, оравшей ему вслед; он обернулся и, не имея привычки убегать от опасности, стал ждать.

Трента Капелли шагал впереди. Увидев, что Мюрат остановился, он не пожелал упустить возможность собственноручно взять его в плен; поэтому он подал знак толпе оставаться на месте и, двинувшись в одиночку навстречу Мюрату, который, со своей стороны, направился к нему один, произнес, когда они сошлись:

— Вы видите, что путь к отступлению вам отрезан; вы видите, что нас тридцать против одного, и, следовательно, у вас нет возможности сопротивляться. Сдавайтесь, тем самым вы избегнете кровопролития.

— Я предлагаю вам кое-что получше, — в свою очередь произнес Мюрат. — Следуйте за мной, присоединяйтесь ко мне вместе с этой толпой, и тогда у вас будут генеральские эполеты, а каждый из этих людей получит по пятьдесят луидоров.

— То, что вы мне предлагаете, невозможно, — отвечал Трента Капелли, — мы все до гроба преданы королю Фердинанду. У вас не должно оставаться сомнений на этот счет, ведь ни один из них не подхватил ваш крик «Да здравствует Иоахим!» Не так ли? А теперь послушайте.

И, подняв свою шпагу вверх, Трента Капелли крикнул:

— Да здравствует Фердинанд!

— Да здравствует Фердинанд! — повторила в один голос толпа, к которой начали присоединяться подоспевшие женщины и дети, скапливаясь в арьергарде.

— Все будет по воле Божьей, — сказал Иоахим, — но я не сдамся.

— В таком случае, — заявил Трента Капелли, — пускай кровь падет на голову тех, кто прольет ее.

— Отойдите, капитан, — сказал Мюрат, — вы мешаете этому человеку целиться в меня.

И он показал пальцем на Джорджо Пеллегрино, который навел на него дуло ружья.

Трента Капелли отскочил в сторону, прозвучал выстрел, но Мюрат остался невредим.

И тогда Мюрат понял, что если хотя бы один выстрел прогремит с его стороны, начнется бойня, в которой он и его люди будут разорваны на куски; он осознал, что ошибся относительно настроений калабрийцев; у него оставался лишь один выход — добраться до своей флотилии. Мюрат подал знак Франческетти и Кампане и бросился с моста вниз на берег, то есть приблизительно с высоты в тридцать — тридцать пять футов; он упал в песок, не причинив себе никакого вреда; Кампана и Франческетти прыгнули вслед за ним — им повезло так же, как ему. Все трое побежали к морю, сопровождаемые дикими воплями черни, которая, не решаясь последовать тем же путем, с криками двинулась обратно в Пиццо, чтобы добраться до упоминавшейся нами широкой лестницы, ведущей к берегу.

Мюрат полагал себя спасенным, ибо он рассчитывал найти шлюпку у берега и флотилию на том месте, где она осталась, но, обратив взгляд на море, увидел, что флотилия, бросив его, уходит в открытое море вместе со шлюпкой, пришвартованной к носу флагманского судна, которым командовал Барбара. Этот мерзавец предал своего господина, чтобы завладеть тремя миллионами, находившимися, как ему было известно, в каюте короля.

Мюрат не мог поверить в такую измену; он прикрепил свое знамя к концу шпаги и стал подавать сигналы, но эти сигналы оставались без ответа. Тем временем пули тех, кто стоял на мосту, градом сыпались вокруг него, и уже было видно, как на площади появилась голова колонны, пустившейся вдогонку за беглецами. Нельзя было терять время: оставался лишь один шанс на спасение — столкнуть на воду лодку, находившуюся в двадцати шагах, и грести изо всех сил к флотилии, которая, безусловно, вернется тогда на помощь королю. Мюрат и его спутники с отчаянной энергией принялись толкать лодку. Скользнув по песку, лодка сошла на воду: в этот миг раздался выстрел, и Кампана упал замертво. Трента Ка-пелли, Пеллегрино и все следовавшие за ними были уже всего в пятидесяти шагах от лодки. Франческетти прыгнул в лодку, и от толчка она оказалась в двух-трех шагах от берега. Мюрат хотел прыгнуть в свою очередь, но по одной из тех роковых мелких случайностей, какие рушат высокие судьбы, шпоры его сапог с ботфортами зацепились за сеть, раскинутую на берегу. Остановленный в своем порыве, Мюрат не смог попасть в лодку и упал лицом в воду. В ту же минуту, еще до того, как он успел подняться, вся толпа набросилась на него: в одно мгновение его эполеты были сорваны, мундир разорван в клочья и лицо залито кровью. Королю тут же пришел бы конец, и каждый с восторгом унес бы кусок своей добычи, если бы Трента Капелли и Джорджо Пеллегрино не сумели закрыть его своими телами. В шумной давке все поднялись по лестнице, ведущей в город. Когда толпа подошла к подножию статуи Фердинанда, вопли усилились. Трента Капелли и Пеллегрино поняли, что Мюрата растерзают, если они не поспешат вырвать его из рук черни, и потащили его к крепости; войдя туда вместе с ним, они велели открыть двери первой попавшейся тюремной камеры, втолкнули его внутрь и заперли за ним дверь. Оглушенный Мюрат упал на пол, а затем, поднявшись, огляделся по сторонам: его окружали человек двадцать задержанных, как и он, но только они были задержаны за кражи и убийства. Бывший великий герцог Бергский, бывший король Неаполитанский, зять Наполеона оказался в камере осужденных уголовников.

Через минуту появился комендант крепости; его звали Маттеи, а так как на нем был мундир, то Мюрат понял, кто перед ним стоит.

— Комендант! — воскликнул Мюрат, поднявшись со скамьи, на которой он сидел, и шагнув навстречу коменданту. — Скажите-ка, разве это подобающая для короля тюрьма?

При этих словах комендант пробормотал какие-то извинения, а осужденные, встав, в свою очередь, не могли прийти в себя от удивления. Они приняли Мюрата за товарища по воровству и разбою, а теперь узнали в нем своего бывшего короля.

— Государь, — произнес Маттеи, от смущения обращаясь к Мюрату так, как его запрещено было титуловать, — государь, соблаговолите следовать за мной, я препровожу вас в отдельную комнату.

— II re Joachimo! II re Joachimo!^[21] — зашептали осужденные.

— Да, — отозвался Мюрат, распрямляясь во весь свой высокий рост, — да, король Иоахим, ставший узником и утративший корону, но он не выйдет отсюда, не оставив своим товарищам по неволе, кем бы они ни были, память о своем пребывании здесь.

С этими словами он опустил руку в жилетный карман и, вытащив оттуда горсть золотых монет, бросил их на пол; затем, не дожидаясь благодарности несчастных, товарищем которых он ненадолго стал, Мюрат подал коменданту Маттеи знак, что готов следовать за ним.

Комендант пошел впереди, пересек вместе с ним небольшой двор и привел его в комнату, из двух окон которой одно выходило на открытое море, другое — на берег, где был арестован Мюрат. Придя туда, комендант спросил бывшего короля, не желает ли он чего-нибудь.

— Мне нужны ванна с благовониями, а также портные, чтобы они сшили мне новую одежду.

— И то и другое будет довольно трудно найти для вас, генерал, — ответил Маттеи, возвращая на этот раз Мюра-ту официальное звание, с каким теперь надлежало обращаться к нему.

— Вот как! Это почему же? — спросил Мюрат.

— Потому что я не знаю, где можно раздобыть здесь благовонные масла, и потому что среди портных Пиццо не отыщется ни одного, кто был бы способен сшить вашему превосходительству что-то иное, кроме местного платья.

— Купите весь одеколон, какой найдется, и привезите портных из Монтелеоне: мне нужна благовонная ванна, и я заплачу за нее пятьдесят дукатов; пусть найдут способ сделать это для меня, вот и все. А что касается одежды, приведите портных, и я объясню им, что мне нужно.

Комендант ушел, сообщив, что попробует выполнить полученные указания.

Минуту спустя пришли слуги в ливреях: они принесли шторы из дамаста, чтобы занавесить окна, стулья и кресла, обитые такой же тканью, и, наконец, матрасы, простыни и одеяла на кровать. Комната, в которой оказался Мюрат, была привратницкой, так что подобных предметов там не было вовсе или они находились в таком скверном состоянии, что пользоваться ими могли лишь люди самого низкого сословия. Мюрат спросил, с чьей стороны проявлено к нему такое внимание, и ему ответили, что эту заботу проявил кавалер Алькала.

Вскоре Мюрату принесли ванну, которую он просил. Он все еще находился в ней, когда ему сообщили о приходе генерала Нунцианте: это был старый знакомый пленника, встретившего его как друга; однако Мюрат сразу заметил замешательство генерала, находившегося в сложном положении. Генерал, которого в Тропеа предупредили о том, что произошло в Пиццо, приехал, чтобы выполнить свой долг и допросить пленника; а потому, хотя и испросив у бывшего короля прощения за строгости, которые надлежало проявить в таких обстоятельствах, он начал допрос. Мюрат довольствовался таким ответом:

— Вы хотите знать, откуда и куда я направляюсь, не так ли, генерал? Так вот! С Корсики я направлялся в Триест, буря толкнула меня к берегам Калабрии, недостаток съестных припасов вынудил меня сделать остановку в Пиццо; вот и все. А теперь не могли бы вы оказать мне услугу? Пришлите мне одежду, чтобы я мог выйти из ванны.

Генерал понял, что он не может оставаться долее, не поступившись окончательно приличиями во имя слишком, быть может, сурового долга, и удалился, чтобы дождаться указаний из Неаполя и послать Мюрату то, что он просил.

То была полная форма неаполитанского офицера. Мюрат надел ее и невольно улыбнулся, видя, что он одет в цвета короля Фердинанда; затем он попросил перо, чернила и бумагу и написал письма послу Англии, командующему австрийскими войсками и королеве, своей жене. Когда он заканчивал эти послания, явились двое портных, которых вызвали из Монтелеоне.

И тотчас же Мюрат со свойственной ему легкостью ума перешел от только что обсуждавшихся им вопросов жизни и смерти к заказу, причем даже не двух мундиров, а двух полных костюмов: в малейших подробностях он объяснил, какого покроя ему нужен сюртук, какого цвета требуются панталоны и какая должна быть вышивка для всего костюма; затем, убедившись, что его указания полностью поняты, он дал портным несколько луидоров задатка и отпустил их, взяв с них обещание, что его одежда будет готова к следующему воскресенью.

После ухода портных Мюрат подошел к одному из окон: это было как раз то, что выходило на берег, где его арестовали. Огромная толпа людей собралась у малого форта, стены которого и поныне еще можно видеть на уровне земли. Мюрат безуспешно пытался угадать, что делает там это сборище любопытных. В эту минуту вошел привратник, чтобы узнать у пленника, не желает ли он поужинать. Мюрат спросил его о причине этого скопления народа.

— О! Пустяки, — ответил привратник.

— Однако что все-таки делают там все эти люди? — настаивал Мюрат.

— Да просто смотрят, как копают могилу, — ответил привратник.

Мюрат вспомнил, что в разгар сумятицы, закончившейся его пленением, он, в самом деле, видел, как один из его спутников упал рядом с ним, и что этим упавшим был Кампана; между тем все произошло так быстро и так неожиданно, что у него не было времени заметить самые важные обстоятельства, которые непосредственно предшествовали его аресту и последовали сразу после него. Поэтому он все еще надеялся, что ошибся, как вдруг увидел, что двое мужчин, пройдя сквозь толпу, вошли в малый форт и через несколько минут вышли оттуда, неся полностью раздетый окровавленный труп молодого человека: то был труп Кампаны.

Мюрат тяжело опустился на стул и уронил голову на ладони: этот твердокаменный человек, который столько раз гарцевал по полям сражений, не получив ни единого ранения, хотя он всегда был под огнем, и ни на мгновение не дрогнув, почувствовал себя сломленным, неожиданно увидев этого доверенного ему семьей красивого молодого человека, который пал за него в бесславной стычке и которого равнодушные люди хоронили как собаку, не поинтересовавшись даже его именем.

Через четверть часа Мюрат встал и снова подошел к окну. На этот раз на берегу, не считая нескольких запоздалых зевак, было почти пусто; лишь на том месте, где десять минут назад толпился народ, привлекший внимание пленника, небольшой холмик, заметный по отличавшейся цветом свежевскопанной земле, указывал место погребения Кампаны.

Две крупные слезы беззвучно скатились из глаз Мюра-та; он был так глубоко погружен в свои мысли, что не заметил привратника, который, войдя уже несколько минут назад, не решался обратиться к нему. Наконец, уловив движение, которое тот сделал, чтобы привлечь его внимание, Мюрат обернулся.

— Ваше превосходительство, — сказал привратник, — ужин готов.

— Хорошо, — ответил Мюрат, тряхнув головой, словно роняя последнюю слезу, дрожавшую на его ресницах. — Хорошо, я иду.

— Его превосходительство генерал Нунцианте спрашивает, позволено ли ему будет отужинать с вашим превосходительством.

— Разумеется, — сказал Мюрат. — Предупреди его и через пять минут возвращайся.

Эти пять минут Мюрат употребил на то, чтобы стереть с лица все следы волнения, так что когда вместо привратника вошел генерал Нунцианте, пленник встретил его с таким ясным лицом, что можно было подумать, будто не произошло ничего особенного.

Ужин сервировали в соседней комнате. Однако спокойствие Мюрата было чисто внешним; сердце его было разбито, и он безуспешно пытался что-то съесть. Генералу Нунцианте пришлось ужинать одному; затем, предположив, что ночью пленнику может понадобиться какая-нибудь еда, он велел принести в его комнату холодную курицу, хлеба и вина. Проведя за столом с четверть часа, Мюрат, не в силах более выносить стеснение, какое он испытывал, выразил желание удалиться к себе в комнату и спокойно оставаться там в одиночестве до утра. Генерал Нунцианте поклонился в знак согласия и проводил пленника в его комнату. На пороге Мюрат обернулся и протянул ему руку; затем он вошел, и дверь за ним закрылась.

На следующий день, в девять часов утра, по телеграфу пришла депеша в ответ на ту, в которой сообщалось о попытке высадки Мюрата и его аресте. Эта депеша предписывала немедленный созыв военного трибунала. Мюрата должны были судить решительно, по всей строгости закона, изданного им самим в 1810 году и направленного против любого бандита, который будет с оружием в руках захвачен в его владениях.

Между тем такая мера показалась генералу Нунцианте слишком суровой, и он заявил, что дождется письменной депеши, так как в толковании телеграфных знаков могла быть допущена ошибка. Таким образом, пленник получил трехдневную отсрочку, что внушило ему новую надежду на благополучный исход его дела. И наконец утром 12-го пришла письменная депеша. Она была короткой, предельно ясной и не давала возможности уклониться от исполнения содержащегося в ней приказа. Вот она:

«Неапольу 9 октября 1815 года.

Фердинанду милостью Божьей и т. д._у изволили повелеть нижеследующее.

Cm. 1. Генерал Мюрат долженбыть предан суду чрезвычайного военного трибунала, членов которого назначит наш военный министр.

Cm.2. Осужденному будет предоставлено не более получаса для получения последнего причастия».

Как видно, в осуждении Мюрата так мало сомневались, что уже определили время, которое должно было пройти между приговором и смертью.

К этому приказу прилагался еще один. Этот второй приказ, проистекавший из первого, содержал имена тех, кого выбрали в состав чрезвычайного военного трибунала.

Миновал целый день, а у генерала Нунцианте так и не достало духа сообщить Мюрату о полученных им известиях. В ночь с 12-го на 13-е собрался трибунал; наконец, ввиду того, что 13-го утром Мюрату надлежало предстать перед судьями, не оставалось возможности скрывать от него долее то положение, в каком он находился, и 13-го, в шесть часов утра, ему объявили о том, что он привлечен к суду, и ознакомили его со списком судей.

Два эти сообщения, сделанные капитаном Стратти, хотя и стали для Мюрата неожиданными, были восприняты им, тем не менее, с презрительной улыбкой на губах, словно он был готов к ним; однако, когда этот список был зачитан, Мюрат заявил, что он не признает суда, состоящего из рядовых офицеров, ведь если к нему относятся как к королю, то, чтобы судить его, необходим суд королей; если к нему относятся как к маршалу Франции, приговор ему может быть вынесен лишь трибуналом маршалов; и наконец, если к нему относятся как к генералу, а это самое меньшее, на что он может рассчитывать, то для ведения судебного разбирательства следует собрать коллегию генералов.

Капитан Стратти не располагал полномочиями отвечать на требования пленника, поэтому в ответных словах он ограничился заявлением, что его долг заключается в выполнении того, что он сделал, и, так как пленнику лучше, чем кому-либо другому, известны строгие предписания дисциплины, он просит извинить его.

— Хорошо, — отвечал Мюрат. — Впрочем, постыдность этого деяния падет не на других, а на Фердинанда, который собирается обойтись с одним из своих собратьев по королевской власти, как обошелся бы с разбойником. Ступайте и скажите трибуналу, что он может заседать без меня. Я не приду, а если меня доставят туда силой, то никакая человеческая сила не сумеет заставить меня нарушить молчание.

Стратти поклонился и вышел. Мюрат, еще лежавший в постели, встал и поспешно оделся: он не обманывался относительно своего положения, он знал, что осужден заранее, и понимал, что между осуждением и казнью ему отпущено лишь полчаса времени. Он расхаживал по комнате, когда к нему явился лейтенант Франческо Фройо, докладчик трибунала; от имени своих коллег он пришел просить Мюрата предстать перед трибуналом хотя бы на одну минуту. Однако Мюрат повторил свой отказ. Тогда Франческо Фройо попросил его назвать свое имя, возраст и место рождения.

В ответ на эти слова Мюрат обернулся и с неописуемым достоинством и величием произнес:

— Я Иоахим Наполеон, король Обеих Сицилий, родившийся в Ла-Бастид-Фортиньере и, как добавит история, убитый в Пиццо. А теперь, когда вы узнали то, что желали знать, приказываю вам уйти.

Докладчик повиновался.

Несколько минут спустя вошел генерал Нунцианте; он, в свою очередь, пришел умолять Мюрата появиться перед трибуналом, но Мюрат был непреклонен.

Прошло пять часов, и все это время Мюрат оставался один, никто к нему не приходил; затем дверь отворилась, и в комнату вошел королевский прокурор Ла Камера, держа в одной руке приговор трибунала, в другой — закон, который был издан самим Мюратом против бандитов и на основании которого его судили. Мюрат сидел; догадавшись, что ему принесли приговор, он встал и твердым голосом обратился к королевскому прокурору.

— Читайте, сударь, — сказал он ему, — я вас слушаю.

Тогда королевский прокурор зачитал приговор: Мюрат был осужден единодушно за вычетом одного голоса.

— Генерал, — сказал королевский прокурор, закончив чтение, — надеюсь, что вы умрете без чувства ненависти к нам и не станете винить никого, кроме себя, за тот закон, который сами издали.

— Сударь, — возразил Мюрат, — я издал этот закон против разбойников, а не против коронованных особ.

— Закон один для всех, сударь, — сказал королевский прокурор.

— Такое возможно, — отвечал Мюрат, — если приносит выгоду некоторым людям; но всякий, кто был королем, несет на себе отпечаток сакральности, и следует хорошо подумать, прежде чем обращаться с ним, как с простым смертным. Я оказывал честь королю Фердинанду, веря, что он не станет меня расстреливать как преступника; я ошибался: тем хуже для него, и не будем больше говорить об этом. Я участвовал в тридцати сражениях, я сто раз смотрел смерти в лицо. И стало быть, мы с ней слишком давние знакомые, чтобы не свыкнуться друг с другом. А это значит, господа, что, когда вы будете готовы, я тоже буду готов и не заставлю вас ждать. Что же касается того, чтобы сердиться на вас, то я сержусь на вас ничуть не больше, чем на солдата, который, получив во время схватки приказ от своего командира стрелять в меня, всадил бы мне пулю в грудь. Довольно, господа, вы понимаете, что приказ короля дает мне всего полчаса, и я не могу терять время, мне надо проститься с женой и детьми. Ступайте, господа. — И он добавил с улыбкой, как во времена, когда был королем: — Да хранит вас Господь в своей святости.

Оставшись один, Мюрат сел у окна, выходившего на море, и написал жене следующее письмо, за подлинность которого мы можем поручиться, ибо он было переписано нами с копии оригинала, хранящегося у кавалера Алькала.

«Дорогая Каролина, сердце мое!

Роковой нас настал, меня ждет смертная казнь: через час у тебя не будет больше супруга, а у наших детей — отца; не забывайте меня и навсегда сохраните память обо мне.

Я умираю безвинно, и жизнь у меня отнимают по неправедному суду.

Прощай, мой Лшиль, прощай, моя Летиция, прощай, мой Люсьен, прощай, моя Луиза.

Будьте достойны меня; я оставляю вас на земле и в королевстве, где полно моих врагов; будьте выше превратностей судьбы и постарайтесь не считать себя выше, чем вы есть, вспоминая о том, кем вы были.

Прощайте, я благословляю вас; никогда не проклинайте память обо мне; помните, что самая большая боль, какую я испытываю, это боль умереть вдали от моих детей, вдали от моей жены и не иметь рядом друга, который закрыл бы мне глаза.

Прощай, моя Каролина, прощайте, дети мои; примите мое отцовское благословение, мои нежные слезы и последние мои поцелуи.

Прощайте, прощайте и не забывайте вашего несчастного отца!

Пиццо, 13 октября 1815 года.

Иоахим Мюрат».

Когда он заканчивал это письмо, отворилась дверь: обернувшись, Мюрат увидел генерала Нунцианте.

— Генерал, — обратился к нему Мюрат, — не будете ли вы так добры достать мне ножницы? Если я попрошу сам, мне, возможно, откажут в этом.

Генерал вышел и через несколько секунд вернулся с требуемым инструментом. Поблагодарив генерала кивком, Мюрат взял у него из рук ножницы, отрезал прядь своих волос, а затем, вложив ее в письмо и протянув это письмо генералу, сказал:

— Генерал, вы дадите мне слово, что это письмо будет вручено моей Каролине?

— Клянусь вам своими эполетами! — ответил генерал.

И он отвернулся, чтобы скрыть волнение.

— Полно! Полно, генерал! — произнес Мюрат, хлопая его по плечу. — В чем дело? Какого черта! Мы оба с вами солдаты, мы видели смерть в лицо. Ну что ж! Я снова ее увижу, вот и все, и на этот раз она придет по моей команде, что не всегда с ней бывает; я ведь надеюсь, что мне позволено будет подать команду «Огонь!», не так ли?

Генерал кивнул в знак согласия.

— А теперь, генерал, — продолжал Мюрат, — на который час назначена моя казнь?

— Назовите его сами, — ответил генерал.

— Значит, вы хотите, чтобы я не заставлял вас ждать.

— Надеюсь, вы не думаете, что причина в этом.

— Ладно, генерал, я шучу, только и всего.

Мюрат вынул из кармана часы: это были украшенные бриллиантами часы с портретом королевы; случилось так, что они оказались повернуты к нему эмалевой стороной.

Мюрат с минуту смотрел с выражением неописуемой печали на портрет, а потом со вздохом сказал:

— Взгляните, генерал, как похожа здесь на себя королева. — Затем он собрался положить часы обратно в карман, но, вспомнив вдруг, для какой надобности достал их, добавил: — О! Прошу прощения, генерал, я забыл главное. Итак, сейчас начало четвертого; если позволите, назначим это на четыре часа. Пятьдесят пять минут не слишком много!

— Хорошо, генерал, — сказал Нунцианте и, чувствуя, что задыхается, сделал движение к выходу.

— Я вас больше не увижу? — спросил Мюрат, остановив его.

— Инструкции предписывают мне присутствовать при вашей казни, но вы избавите меня от этого, генерал? У меня недостанет сил…

— Хорошо! Хорошо! Вы сущий ребенок, — сказал Мюрат. — Вы дадите мне руку по пути, и все.

Генерал Нунцианте бросился к двери; он почувствовал, что у него вот-вот вырвутся рыдания. По другую сторону порога стояли два священника.

— Чего хотят эти люди? — спросил Мюрат. — Уж не думают ли они, что я нуждаюсь в их проповедях и не сумею умереть?

— Они просят разрешения войти, ваше величество, — сказал генерал, в своем волнении впервые награждая пленника титулом, предназначенным лишь для носителей королевской власти.

— Пусть войдут, пусть войдут, — произнес Мюрат.

Вошли оба священника: одного из них звали Франческо Пеллегрино, он приходился дядей тому самому Джорджо Пеллегрино, который поспособствовал смерти Мюрата; другой звался дон Антонио Масдеа.

— Итак, господа, — сказал Мюрат, делая шаг им навстречу, — чего вы хотите? Говорите скорее, через три четверти часа меня расстреляют, и я не могу терять время.

— Генерал, — промолвил Пеллегрино, — мы пришли спросить вас, хотите ли вы умереть как христианин?

— Я умру как солдат, — ответил Мюрат. — Ступайте!

После такого резкого отпора Пеллегрино сразу удалился, но Антонио Масдеа остался. Это был красивый старик с внушительным лицом, степенной походкой, естественными манерами. Мюрат вначале выразил нетерпение, увидев, что этот священник не последовал за своим спутником, но, заметив глубокую скорбь, отражавшуюся в его чертах, сдержался.

— В чем дело, отец мой, — обратился он к нему, — разве вы меня не слышали?

— Вы не так принимали меня в первый раз, когда я вас увидел, ваше величество; правда, в ту пору вы были королем, и я приходил просить вас о милости.

— В самом деле, — сказал Мюрат, — ваше лицо мне как будто знакомо: где же я вас видел? Помогите мне вспомнить.

— Здесь, ваше величество. Когда вы приезжали в Пиццо в тысяча восемьсот десятом году, я приходил просить вас о помощи, чтобы закончить строительство нашей церкви: я ходатайствовал о двадцати пяти тысячах франков, а вы прислали мне сорок тысяч.

— Стало быть, я предвидел, что буду похоронен здесь, — с улыбкой ответил Мюрат.

— Так вот, ваше величество! Неужели вы откажете старику в последней милости, о которой он вас просит?

— И какой же?

— Умереть как христианин.

— Вы хотите, чтобы я исповедался? Ну что ж! Внимайте: ребенком я ослушался своих родителей, которые не хотели, чтобы я становился солдатом. Это все, в чем мне следует покаяться.

— Но, ваше величество, не соблаговолите ли вы дать мне письменное свидетельство, что умираете в католической вере?

— О! С этим нет вопросов, — сказал Мюрат и, присев к столу, за которым он уже писал, набросал следующие строки:

«Я, Иоахим Мюрат, умираю как христианин, веруя в святую католическую церковь, апостольскую и римскую.

Иоахим Мюрат».

И он вручил записку священнику.

Священник направился к двери.

— Отец мой, — произнес Мюрат, — благословите меня.

— Я не осмеливался благословить вас вслух, но благословлял сердцем, — ответил священник.

И он положил обе руки на эту венценосную голову.

Мюрат склонился и тихо произнес несколько слов, похожих на молитву; затем он подал дону Масдеа знак оставить его одного. На этот раз священник повиновался.

Время между уходом священника и установленным часом казни истекло, и никто не мог сказать, чем занимался Мюрат в течение этого получаса. Несомненно, он вспоминал всю свою жизнь, которая началась в безвестной деревне и, метеором сверкнув в блеске королевского величия, вернулась, чтобы угаснуть, в другую никому неведомую деревню. Можно утверждать лишь, что часть этого времени он употребил на свой туалет, ибо, когда генерал Нунцианте вернулся, он нашел Мюрата готовым, будто к параду; его черные волосы были аккуратно расчесаны на лбу, обрамляя спокойное мужественное лицо; опираясь на спинку стула, он стоял в позе ожидания.

— Вы опоздали на пять минут, — сказал Мюрат. — Все ли готово?

Генерал Нунцианте не смог ему ответить, настолько он был взволнован, однако Мюрат прекрасно понял, что его ждут во дворе; к тому же в эту минуту послышался стук нескольких ружейных прикладов о плиты.

— Прощайте, генерал, прощайте, — сказал Мюрат. — Я поручаю вам свое письмо к моей дорогой Каролине.

Затем, увидев, что генерал прячет лицо в ладонях, он вышел из комнаты и шагнул во двор.

— Друзья мои, — сказал он ожидавшим его солдатам, — вам известно, что я сам подам команду «Огонь!». Двор не слишком широк, так что вы сможете выстрелить точно: цельтесь в грудь, поберегите лицо.

И он занял место в шести шагах от солдат, поднявшись на одну ступеньку и почти прислонившись к стене.

В тот момент, когда он собирался скомандовать «Огонь!», началась какая-то суматоха: уголовники, которые располагали лишь одним зарешеченным окном, выходившим во двор, оспаривали друг у друга место около него.

Офицер, возглавлявший взвод, приказал им умолкнуть, и они стихли.

И тогда Мюрат скомандовал «Заряжай!», скомандовал холодно, спокойно, без задержки и спешки, как сделал бы это на простом учении. При слове «Огонь!» прозвучали только три выстрела, и Мюрат остался на ногах. Среди оробевших солдат шестеро не стреляли, а трое выстрелили выше его головы.

Вот когда это львиное сердце, превращавшее Мюрата во время битвы в полубога, проявило себя во всей своей страшной силе. Ни один мускул не дрогнул на лице бывшего короля. Ни единое движение не выдало его страха. У любого человека может достать смелости умереть один раз, а у Мюрата ее хватило, чтобы умереть дважды!

— Спасибо, друзья, — произнес он, обращаясь к солдатам, — спасибо за чувство, которое вы проявили, пощадив меня. Но все равно ведь придется кончить тем, с чего вы должны были бы начать, так что начнем сначала, и на этот раз никакой пощады, прошу вас.

И он заново стал отдавать команду «Заряжай!» все тем же спокойным и звучным голосом, глядя между каждой командой на портрет королевы; наконец, прозвучало слово «Огонь!», за ним последовал залп, и Мюрат упал, пронзенный тремя пулями.

Он был убит наповал: одна из пуль попала в сердце.

Мюрата подняли и, поднимая, увидели в его руке часы, которые он продолжал сжимать и на которых был портрет королевы. Я видел эти часы во Флоренции, в руках г-жи Мюрат, выкупившей их за 2 400 франков.

Тело Мюрата отнесли на кровать и, составив протокол казни, заперли* дверь комнаты.

Ночью четверо солдат перенесли труп в церковь. Его бросили в общую могилу, закидав сверху мешками с известью; потом могилу зарыли и замуровали каменной плитой, которую с тех пор не поднимали.

Однако пошел странный слух. Уверяли, будто солдаты отнесли в церковь обезглавленный труп; если верить некоторым устным преданиям, то голова была доставлена в Неаполь и вручена Фердинанду, а затем помещена для сохранности в сосуд, наполненный винным спиртом, с той целью, что, если какому-либо авантюристу вздумается когда-нибудь воспользоваться неясными обстоятельствами этой одинокой кончины, чтобы попытаться присвоить себе имя Иоахима, в ответ можно было бы показать ему голову Мюрата.

Голова эта якобы хранилась в шкафу, который стоял в изголовье кровати Фердинанда и ключ от которого имелся только у него, так что лишь после смерти старого короля его сын Франческо, движимый любопытством, открыл этот шкаф и обнаружил отцовский секрет.

Так в возрасте сорока семи лет умер Мюрат: его погубил пример, который подал ему полуголом раньше Наполеон, вернувшийся с острова Эльба.

Что касается Барбара, который предал своего короля и поплатился за свое предательство тем, что три миллиона, хранившиеся на его корабле, были похищены, то теперь он просит милостыню в мальтийских кафе.

Получив из уст самих очевидцев все сведения, касающиеся этой печальной темы, мы начали осматривать упомянутые места. И первый наш визит был на побережье, где состоялась высадка Мюрата. На берегу моря нам показали хранимую как достопримечательность старую лодку, которую Мюрат толкал в море, когда его схватили: на ее каркасе так и остались пробоины от двух пуль.

Перед малым фортом мы попросили показать нам место, где был похоронен Кампана; ничто не привлекает там внимание путешественников: это место, как и остальной берег, покрыто песком.

С могилы Кампаны мы отправились к утесу, с вершины которого прыгнули король и два его спутника и оценить высоту которого нам хотелось. Она оказалась чуть больше тридцати пяти футов.

Оттуда мы снова увидели крепость; это маленькое сооружение, не имеющее большого военного значения, куда поднимаются по зажатой между двух стен лестнице; подъем этот перекрывают две двери. Добравшись до последней ступеньки, справа видишь тюремную камеру уголовников, слева — вход в комнату, которую занимал Мюрат, а позади, на уступе лестницы, — место, где он был расстрелян. Стена за ступенькой, на которую поднялся Мюрат, все еще хранит след от шести пуль. Три из этих шести пуль пронзили тело осужденного.

Мы вошли в комнату. Как все комнаты бедняков в Италии, она состоит из четырех голых стен, побеленных известью и покрытых множеством образов мадонн и святых; напротив двери стояла кровать, где бывший король томился предсмертными муками солдата. Мы увидели двух или трех ребятишек, валявшихся как попало на этой кровати. Какая-то старуха, одолеваемая страхом холеры, скрючившись в углу, читала молитву; в соседней комнате, где тогда заседал военный трибунал, солдаты во все горло распевали песни.

Мужчина лет тридцати пяти-тридцати шести, показывавший нам это печальное жилище, был сын прежнего привратника. Он видел Мюрата во время его пятидневного заточения и прекрасно помнил его, так как в ту пору ему самому было лет пятнадцать-шестнадцать.

Впрочем, никаких осязаемых свидетельств этой великой беды, за исключением следов пуль на стене, не осталось.

С помощью камеры-люциды я сделал очень точную зарисовку двора. Трудно представить себе что-либо более тоскливое на вид, чем эти белые стены, четким контуром выделяющиеся на ярко-синем небе.

Из крепости мы направились в церковь. Каменную плиту, накрывшую труп Мюрата, никто никогда не поднимал. Под сводом, как победный трофей, висит знамя, которое он привез с собой и которое у него отобрали.

Когда я вернулся во Флоренцию где-то в декабре того же года, г-жа Мюрат, жившая под именем графини ди Липона в этом городе, узнала, что я побывал в Пиццо, и передала мне свою просьбу зайти к ней; она никогда не знала точных подробностей смерти мужа и попросила меня ничего от нее не скрывать. Я рассказал ей все, что узнал в Пиццо.

Вот тогда-то она и показала мне часы, которые были выкуплены ею и которые, падая, Мюрат держал в руке… Что касается письма, которое он написал ей за несколько минут до своей смерти, то она его так и не получила, и я первый вручил ей его копию.

Я чуть было не забыл сказать, что в память и в награду за услугу, оказанную неаполитанскому правительству, город Пиццо навсегда освобожден от пошлин и налогов.

МАЙ ДА

Как я уже говорил, наша сперонара не появилась, и это внушало тем большую тревогу, что погода предвещала бурю. В самом деле, ночь выдалась ужасная. Соблазненные внешним видом маленькой гостиницы, находившейся прямо на берегу, где высадился король, и в сотне шагов от малого форта, где был погребен Кампана, мы поселились в ней; но, едва расположившись, мы заметили, что там отсутствует все, даже кровати. К несчастью, было слишком поздно для того, чтобы снова подниматься в город; вода лилась потоками, и раскаты грома следовали один за другим с такой быстротой, что слышен был один нескончаемый грохот, перекрывавший, настолько он был неистовым, шум волн, заливавших весь берег и замиравших в десяти шагах от нашей гостиницы.

Нам поставили брезентовые раскладные кровати, но, обыскав весь дом, так и не смогли найти для нас чистых простыней. В итоге я был вынужден, как и накануне, броситься на кровать не раздеваясь, однако вскоре оказался мишенью для караванов клопов, столь многочисленных, что мне пришлось уступить им место и попытаться заснуть, лежа на двух стульях. Возможно, мне и удалось бы это, если бы в комнате были ставни, но там не было ничего, кроме окон, а молнии сверкали непрерывно, так что казалось, будто стоит ясный день. Еще утром я во весь голос взывал к нашим матросам, но в этот час молил Бога, чтобы они не покидали порт.

Наконец наступил рассвет, а я так и не сомкнул глаз; это была моя третья ночь без сна, и я изнемогал от усталости. Подобно Мюрату, я отдал бы пятьдесят дукатов за ванну, но ее нельзя было найти во всем Пиццо: лишь кавалер Алькала имел одну — вероятно, как раз ту, что послужила пленнику. Однако, при всем своем желании действовать по-королевски, я не осмелился дойти в своем неприличии до того, чтобы притязать на нее.

С рассветом буря утихла, но сильно похолодало, а погода стала пасмурной и облачной. В любое другое время я растянулся бы на морском песке и наконец поспал бы, но песок был мокрый и превратился в долину грязи, напоминавшую вулканы Макалуби. Тем не менее мы выбрались из нашей трущобы, чтобы поискать себе пропитание, и, в конце концов, нашли его в маленьком трактире, расположенном на площади. Во время завтрака мы спросили, не могут ли нам предоставить тут ночлег на следующую ночь; как всегда, нам ответили утвердительно, показав комнату, где, судя по ее виду, водились всего лишь блохи. Мы послали погонщика мулов оплатить наш счет в гостинице на берегу и велели доставить наши вещи в новое жилище.

Жаден, которому предыдущей ночью удалось немного поспать, отправился делать общую зарисовку Пиццо; я же тем временем попросил приготовить для меня постель, намереваясь если не поспать, то хотя бы отдохнуть.

Но тут возобновилась история с простынями: с ними всегда большие проблемы во всех итальянских гостиницах, а в сицилийских и калабрийских особенно. Редко случается, чтобы вам с первого раза дали пару чистых простыней; почти всегда там пытаются обмануть вас с помощью какой-нибудь уловки, подсунув вам две простыни сомнительной чистоты, либо одну чистую простыню, а другую — грязную; каждый вечер эта борьба возобновляется все с теми же хитростями и с тем же упорством со стороны содержателей гостиниц, которым, на мой взгляд, лучше было бы постирать их. Однако, несомненно вследствие какого-то предрассудка, препятствующего этому, или какого-то суеверия, накладывающего на это запрет, чистые простыни — это гага avis^[22] Ювенала, это феникс принцессы Вавилонской.

Я произвел осмотр всей бельевой в гостинице, но так ничего и не добился. На этот раз я не выдержал; забыв о нескромности, я написал господину кавалеру Алькала и попросил его одолжить нам две пары простыней. Он примчался сам, чтобы предложить нам переночевать у него; но так как мы рассчитывали отправиться в путь на следующий день рано утром, мне не хотелось причинять ему неудобства. Он настаивал, однако я проявил твердость, и отправленный к нему гостиничный лакей вернулся с благословенными простынями, которых мы так домогались.

Я воспользовался визитом кавалера Алькала, чтобы уладить с его помощью наши дела, касающиеся сперона-ры. Было ясно, что после ночной бури наши матросы в течение дня не появятся; следовательно, нам предстояло продолжить путь по суше. Я оставил для капитана три письма: одно в гостинице на площади, другое в гостинице на берегу и третье у господина кавалера Алькала. Во всех трех экипажу сообщалось, что мы отправляемся в Козенцу, и назначалась встреча с ним в Сан Лучидо.

Из внутренних районов Калабрии стали поступать известия о землетрясении: говорили, что сильно пострадали Козенца и ее окрестности; от нескольких городов, как уверяли, остались лишь одни развалины; дома исчезли, поглощенные целиком вместе со своими обитателями. Впрочем, толчки продолжались каждый день, или вернее, каждую ночь, поэтому никто не знал, когда прекратится бедствие. Я спросил у кавалера Алькала, не связана ли каким-то образом ночная буря с землетрясением, но он с улыбкой ответил мне, то ли веря, то ли нет, что ночная буря повторяется ежегодно. Я попросил его объяснить эту своего рода атмосферную загадку.

— Спросите, — сказал он, — у любого здешнего крестьянина, и он совершенно убежденно ответит вам, что это дух Мюрата наведывается в Пиццо.

— Ну а вы, что вы мне ответите? — с улыбкой спросил я его.

— Что касается меня, то я отвечу вам, что вот уже двадцать лет эта буря ни единого раза не преминула посетить нас в определенный день и час, а уж из этого утверждения вы как француз и как философ сами сделаете вывод, какой вам будет угоден.

С этими словами кавалер Алькала удалился, несомненно опасаясь новых настойчивых расспросов с моей стороны.

Прошел весь день, а сперонара так и не появилась; испытывая легкое беспокойство, мы, не спуская глаз с Тропеа, оставались на террасе крепости, пока не угас последний луч света. Рассчитывая на то, что ветер переменится к лучшему, мы, как было сказано, отправились в путь лишь с несколькими луидорами, и, если неблагоприятная погода продлилась бы, наша казна должна была вскоре истощиться. В довершение несчастья, когда мы вернулись в гостиницу, погонщик мулов заявил, что на следующий день нам не следует на него рассчитывать, так как на его взгляд мы чересчур отважны и это чудо, что нас до сих пор не убили и его вместе с нами, если учесть к тому же, что мы зовемся французами, а французы оставили в Калабрии не слишком добрую о себе память. Мы попытались убедить его дойти с нами до Ко-зенцы, но все наши просьбы оказались напрасны; и тогда, расплатившись с ним, мы кинулись на поиски другого погонщика мулов.

Дело, как выяснилось, было нелегким, и не потому что такие люди отсутствовали, просто в Пиццо животное сменило название. Повсюду в Италии я слышал, как мулов называют muli, и продолжал именовать это животное так же; но никто меня не понимал. Тогда я попросил Жадена взять карандаш и нарисовать покрытого попоной мула. Наш хозяин, к которому мы обратились, с большим интересом следил за тем, как этот рисунок создавался, а когда он был готов, воскликнул:

— A-а! Una vettura.

В Пиццо мула называют vettura (это мое предупреждение филологам, а главное — путешественникам).

На следующий день, в шесть часов, наши два vettura были готовы. Опасаясь со стороны нового проводника той же нерешительности, какую нам довелось испытать со стороны того, кто нас покинул, мы завели предварительный разговор на эту тему; но проводник в ответ удовольствовался тем, что показал нам свое ружье, которое он носил через плечо, и сказал:

— Куда пожелаете, как пожелаете, и в тот час, когда пожелаете.

Оценив этот поистине спартанский лаконизм, мы в последний раз посетили террасу, дабы удостовериться, что сперонары не видно; затем, разочарованные и на этот раз тоже, вернулись в гостиницу, сели верхом на мулов и двинулись в путь.

Наш проводник вскоре сам объяснил нам, откуда у него такая лихость в характере: он был настоящим пиц-циотом. (Прощу прощения у Академии, если я даю жителям города имя, которое, по всей вероятности, не существует.) Дело в том, что позиция, занятая Пиццо в отношении Мюрата, остальной частью населения Калабрии оценивалась, надо сказать, весьма неодинаково. К этому изначальному разногласию, порожденному политическими настроениями, добавились милости, которыми был осыпан город и которые вызвали чувство зависти; так что жители Пиццо (я не решаюсь повторить использованное выше слово), едва выйдя за пределы своей территории, сталкиваются с враждебностью соседствующего населения. По этой причине они с раннего детства выходят из дома вооруженными, с молодых лет привыкают к опасности, а привыкнув к ней, вообще перестают испытывать страх. В этом отношении, то есть в отношении отваги, другие калабрийцы, почти всегда именуя их traditori^[23], целиком воздают им должное.

Так, следуя по дороге и беседуя с нашим проводником, мы узнали от него о деревне под названием Вена, сохранившей чужестранный костюм и язык, которого никто в Калабрии не понимает. Эти два обстоятельства вызвали у нас желание увидеть Вену; однако проводник предупредил нас, что постоялого двора мы в этой деревне не найдем, а потому нечего и думать о том, чтобы там остановиться: придется просто заглянуть в нее. Тогда мы поинтересовались, где можно сделать остановку на ночь, и наш пицциот указал нам селение Майда, самое близкое к Вене, в котором в крайнем случае синьоры смогут переночевать; поэтому мы попросили его свернуть с большой дороги и отвести нас в Майду. Поскольку наш проводник был самым покладистым парнем на свете, никаких затруднений с таким изменением маршрута не возникло: просто мы на один день позднее должны были прийти в Козенцу, вот и все.

В полдень мы остановились в деревушке, называвшейся Фондако дель Фико, чтобы дать передохнуть верховым животным и попытаться пообедать; затем, после часовой остановки, мы снова отправились в путь, оставив большую дорогу слева и углубившись в горы.

Вот уже три или четыре дня, как страх умереть от голода на постоялых дворах почти отступил; мы оказались в горном районе, где растут каштаны, и, так как наступала пора сбора урожая с этих деревьев, мы, опережая ее на несколько дней, набивали карманы каштанами; прибыв на постоялый двор, я отдавал жарить каштаны в золе и потом ел их, предпочитая жареные каштаны макаронам, к которым мне так и не удалось привыкнуть и которые часто являются единственным блюдом, доступным хозяину: ничего другого при всем своем желании он предложить не может. И на сей раз, как всегда, я поостерегся нарушить эту привычку, ибо заранее составил довольно посредственное мнение об ожидавшем нас пристанище.

После трехчасового пути в горах мы увидели Майду.

Это было скопление домов, которые располагались на вершине горы и, как все калабрийские жилища, первоначально были покрыты слоем штукатурки или извести, но после неоднократно сотрясавших их подземных толчков потеряли часть этого наружного украшения и почти все были покрыты широкими серыми пятнами, отчего казалось, будто их поразила какая-то кожная болезнь. Мы с Жаденом переглянулись, покачав головой и мысленно прикинув бессчетное число всякого рода живности, которая, помимо жителей Майды, должна была обитать в подобных домах. Подумать об этом было страшно, но мы зашли уже слишком далеко, чтобы отступать, и потому продолжили свой путь, даже не сказав проводнику о своих страхах, которых он все равно не понял бы.

Добравшись до подножия горы и увидев крутой, обрывистый склон, мы предпочли спешиться и гнать мулов перед собой. Едва мы успели сделать сотню шагов по этой дороге, как заметили на вершине утеса всклокоченную женщину в лохмотьях. Поскольку, если верить нашим сицилийцам, мы находились в краю колдуний, я спросил у проводника, к какому роду ведьм относится калабрийская чертиха, представшая нашему взору; проводник ответил, что это не колдунья, а несчастная безумица, и добавил, что если мы пожелаем подать ей милостыню в несколько грано, то в глазах Господа это наверняка будет благое дело. При том, что нас самих начала одолевать бедность, мы не пожелали упустить случай приумножить количество своих заслуг, и я послал ей с проводником два карлино: такая сумма несомненно показалась женщине настоящим богатством, ибо она тут же покинула свой утес и последовала за нами, размахиванием рук выражая свою признательность и испуская крики радости; и сколько мы ни просили сказать ей, что она с нами в расчете, она слышать ничего не желала и продолжала идти за нами, собирая вокруг себя всех, кого мы встречали на своем пути и кто, живя в отдалении от всех дорог, казалось, был так же удивлен при виде чужестранцев, как это могло бы быть с островитянами с Сандвичевых островов или с туземцами с Новой Земли. В итоге, когда мы добрались до первой улицы, за нами, наперебой горланя и жестикулируя, следовали человек тридцать, и посреди этих тридцати шла несчастная безумица, рассказывавшая, как мы дали ей два карлино, и это было бесспорным доказательством того, что мы переодетые принцы.

Впрочем, когда мы вошли в селение, стало еще хуже: каждый дом, будто гробницы в день Страшного суда, мгновенно изверг наружу своих обитателей, и через минуту речь шла уже не просто о том, что за нами кто-то следовал: мы оказались в таком плотном окружении, что уже не имели возможности продвигаться вперед. Тогда, насколько это было в наших силах, мы попытались узнать, где находится постоялый двор; но, похоже, наше произношение было совершенно особым либо мы требовали чего-то совсем неведомого, ибо при каждом вопросе подобного рода толпа разражалась таким веселым и заразительным смехом, что нам, в конце концов, ничего не оставалось, как разделить всеобщее веселье. К тому же высочайшей степени любопытство у мужчин Майды вызывало наше оружие, которое своим богатством контрастировало, надо сказать, с нашей более чем простой одеждой; словно большим детям, мы не могли помешать им касаться двойных дамасских стволов, ставших предметом восторженного восхищения, проявление которого, впрочем, я предпочитал наблюдать скорее посреди деревни, чем на большой дороге. Под конец мы с беспокойством начали переглядываться, как вдруг какой-то мужчина, раздвинув толпу, взял меня за руку и заявил, что мы принадлежим ему и что он отведет нас в дом, где мы будем чувствовать себя, словно ангелы на небе. Понятное дело, такое обещание нас прельстило. В ответ мы заявили славному человеку, что если он выполнит хотя бы половину обещанного, то ему не придется на нас жаловаться. Он поклялся всеми богами, что и принцы не потребовали бы ничего лучше того, что он собирается нам показать. Затем, освободив проход в толпе, становившейся все более плотной, он зашагал впереди, ни на минуту не теряя нас из вида, неустанно разговаривая, непрерывно жестикулируя и не переставая повторять, что небеса благоволят нам, если мы попали к нему в руки.

Весь этот шум и все эти обещания кончились тем, что нас привели к дому немного получше, надо признать, на вид, чем все окружающие его дома, однако то, что мы увидели внутри него, предвещало грозившие нам беды. Это было что-то вроде кабачка, устроенного из большой комнаты: ее разделял надвое свисавший с балок рваный стенной ковер, дававший возможность проникать из ее передней части в заднюю через дыру в форме двери. Справа от передней части, предназначенной для посетителей, находилась стойка с несколькими бутылками вина и водки и несколькими стаканами разного размера. За стойкой находилась хозяйка заведения, женщина лет тридцати-тридцати пяти, которая, быть может, вовсе не показалась бы такой уж безобразной, если бы не ее отталкивающая неопрятность, заставлявшая отводить от нее взгляд. Слева, в углублении, только что опоросившаяся свинья кормила с дюжину поросят, своим хрюканьем предупреждая посетителей, что им не следует слишком посягать на ее владения. Задняя часть комнаты, освещенная окном, которое выходило в сад и было почти полностью загорожено вьющимися растениями, являлось жилищем самой хозяйки. Справа стояла кровать, скрытая за старыми зелеными занавесками, слева — огромный камин, где копошилось в золе какое-то существо, которое в темноте напоминало собаку и в котором какое-то время спустя мы признали одного из тех уродливых кретинов с толстой шеей и вздутым животом, каких на каждом шагу встречаешь в Вале. На подоконнике располагались в ряд семь или восемь ламп с тремя рожками, а у подоконника стоял стол, накрытый уродливыми рваными тряпками, какие во Франции выбросили бы за дверь бумажной фабрики. Что касается потолка, то он был неплотный и выходил на чердак, набитый соломой и сеном.

Таков был рай, где нам надлежало чувствовать себя ангелами.

Наш провожатый вошел первым и обменялся вполголоса несколькими словами с нашей будущей хозяйкой, а затем с сияющим лицом вернулся сообщить нам, что, хотя синьора Бертасси и не имеет привычки принимать путешественников, она из милости к нашим превосходительствам соглашается поступиться своими привычками и предоставить нам еду и ночлег. Впрочем, если послушать нашего провожатого, то нам была оказана такая великая честь, что было бы верхом невежливости отказаться от нее. Вопрос, покажемся мы синьоре Бертасси вежливыми или невежливыми, был, как можно догадаться, второстепенным для нас; однако, справившись у нашего пицциота, мы поняли, что, в самом деле, во всей Майде нельзя найти ни одного постоялого двора и, вполне возможно, ни одного столь же удобного дома, как тот, что нам предлагался. Вот тогда-то мы и решились войти и оглядели обстановку внутри него, от которой, понятное дело, волосы вставали дыбом.

Впрочем, хозяйка, несомненно благодаря откровениям нашего чичероне, была очаровательна в своей учтивости. Она бросилась в заднюю часть комнаты, служившую одновременно столовой, гостиной и спальней, и кинула в камин охапку хвороста; и тут при свете пламени, заставившего ее отступить, мы обнаружили, что существо, принятое нами за овчарку, оказалось парнем лет восемнадцати-двадцати. В ответ на такое вторжение в привычный ему уклад жизни он ограничился жалобными стонами и удалился на скамеечку у самого дальнего угла камина, причем все это сопровождалось затрудненными и замедленными движениями впавшей в спячку рептилии. Тогда я спросил у синьоры Бертасси, где находится предназначенная нам комната; она ответила, что это как раз и есть та самая комната и что я с Жаденом лягу на хозяйскую кровать, а она и брат (кретин был ее братом) будут спать у огня. Возразить женщине, приносившей нам такие жертвы, было нечего.

Я взял себе за правило принимать любые жизненные ситуации, не противясь неизбежному, а наоборот, пытаясь тотчас извлечь из обстоятельств по возможности наилучший результат; так вот, мне представилось ясным как день, что из-за крыс на чердаке, свиньи в лавке и множества другой живности, которая, должно быть, населяла спальню, нам не удастся заснуть ни на минуту: на этом надо было поставить крест; я так и сделал и перевел разговор на ужин.

В доме имелись макароны, которых я не ем; была возможность, поискав хорошенько и пожертвовав деньгами, получить курицу или индюшонка; наконец, сад, расположенный за домом, таил в себе несколько видов салата. Со всем этим и вдобавок с каштанами, которыми были набиты наши карманы, на королевский ужин рассчитывать не приходилось, но и нельзя было умереть с голода.

Да простятся мне все эти подробности: я привожу их ради несчастных путешественников, которые могут оказаться в ситуации, подобной нашей, и, наученные нашим примером, сумеют, быть может, выпутаться из нее лучше, чем это сделали мы.

Я резонно полагал, что уйдет некоторое время на то, чтобы воссоединить различные составные части нашего ужина, и потому решил никого не оставлять без дела. Хозяйке я поручил приготовить макароны, чичероне — найти курицу, кретину — достать небольшой кусок бечевки, Жадену — колоть каштаны, а сам отправился собирать салат. В итоге через десять минут каждый выполнил свое задание, за исключением Жадена, которому пришлось устанавливать мир между свиньей и Милордом; но пока шли другие приготовления, время, потерянное по этой части, было наверстано.

Макароны стояли на огоне; птица, преданная смерти, несмотря на ее возражения по поводу того, что она курица, а не цыпленок, была подвешена на бечевке за обе лапы и начала вращаться; ну и, наконец, салат, должным образом вымытый и очищенный, дожидался, пока его заправят в салатнице, отмытой в трех водах. Позже станет понятно, как, несмотря на все эти предосторожности, я остался голодным и почему Жадену удалось поесть только макароны.

Тем временем стемнело, и зажгли две лампы: одну, чтобы освещать стол, другую, чтобы освещать подачу блюд; как видите, наша хозяйка все делала с размахом.

Подали макароны: к счастью для Жадена, это было первое блюдо; он съел их и нашел замечательными; что касается меня, то я уже говорил о своей неприязни к такого рода еде и потому остался лишь наблюдателем.

Настал черед цыпленка: поворачиваясь как волчок, он подрумянился в самый раз и выглядел как нельзя более аппетитно; подойдя к очагу, чтобы обрезать бечевку, я увидел брата хозяйки, который, по-прежнему лежа в пепле, перемешивал над огнем что-то непонятное в маленькой глиняной миске. Я имел несчастье бросить любопытствующий взгляд на его своеобразную кухню и понял, что он с большим тщанием собрал внутренности нашей птицы и жарил их. Безусловно, это было страшно смешно, но при виде такого зрелища я уронил цыпленка в поддон под вертелом, чувствуя, что после увиденного не смогу есть никакого мяса. Жаден, ничего не замечая, справился о причине моей задержки с жарким. А я, на беду, зажав платком рот, отвернулся в сторону ковровой перегородки, не в силах в ту минуту ответить ни единого слова на вопросы Жадена; тогда, поднявшись, он сам пошел посмотреть, в чем дело, и увидел злосчастного кретина, с жадностью пожирающего свое ужасное фрикасе. Это погубило Жадена: он отвернулся в другую сторону, бранясь на чем свет стоит, пуская в ход все ругательства, какие мог предоставить ему прекрасный и богатый французский язык. Что же касается кретина, который даже не подозревал, что стал причиной этих двух вспышек, то он не терял время и, когда мы обернулись, уже покончил со своей трапезой.

Опечаленные, мы молча вернулись к столу. Одно лишь слово «цыпленок», произнеси его один из нас, привело бы к самым досадным последствиям; хозяйка хотела было с блюдом в руках подойти к камину, но я крикнул ей, что мы удовольствуемся салатом.

Минуту спустя я услыхал стук ложки и вилки о салатницу и с живостью обернулся, заподозрив, что затевается нечто новое против нашего ужина, и, несмотря на все свое природное терпение, вскрикнул от ярости. Хозяйка, желая избавить нас от ожидания салата,ставшего основным блюдом ужина, поторопилась самолично заправить его и, начав с уксуса, что, как известно, в кулинарии является святотатством, наливала теперь в салатницу масло из одного из трех рожков лампы.

При виде этой картины я встал и вышел из дома.

Через минуту появился Жаден с сигарой во рту; то было для него великим утешением в частых злоключениях, выпадавших на нашу долю, утешением, которого я, к несчастью, был лишен, так как никогда не курил ничего другого, кроме определенного сорта русского табака, очень мягкого и почти без запаха. Мы глядели друг на друга, скрестив руки и покачивая головой; нам случалось видеть немало ужасного, но никогда, однако, не наблюдали мы столь жуткого зрелища. Утешением нам служило лишь наше привычное пропитание, то есть каштаны, жарившиеся в золе.

Вернувшись в дом, мы увидели, что каштаны очищены и поданы к столу: в знак примирения гнусный кретин пожелал оказать нам эту услугу в наше отсутствие.

Тут мы расхохотались; наши несчастья усугубились настолько, что обернулись комедией. Отправив каштаны составить компанию цыпленку и салату, мы отрезали каждый по куску хлеба и, опасаясь, как бы еще что-нибудь не отвратило нас даже от хлеба, ушли есть его на улицы Майды.

Через полчаса мы снова прошли мимо дома и увидели в окне хозяйку, ее брата-кретина и какого-то незнакомого нам военного, которые, сидя за нашим столом, поедали наш ужин.

Мы не захотели нарушать это маленькое пиршество и, прежде чем вернуться, дождались, пока оно закончится.

Нам показалось, что военный, а это был карабинер, пользовался в доме почти неограниченным влиянием, между тем мы сразу заметили, что он разделяет благорасположение к нам хозяйки; мало того, узнав, что мы французы и прибыли из Пиццо, он с воодушевлением стал расхваливать нам Июльскую революцию и сожалеть об убийстве Мюрата. Обе эти вспышки политических пристрастий показались нам необычайно подозрительными для верного солдата его величества короля Фердинанда, до тех пор не проявлявшего ни глубокой симпатии к первому событию, ни особой печали о втором. Было очевидно, что наш карабинер, не имея возможности догадаться, с какой целью мы ездим по стране, не прочь был бы препроводить нас в Неаполь от бригады к бригаде как карбонариев и приписать себе наш арест. К несчастью для верного солдата его величества Фердинанда, западня была чересчур грубой, чтобы мы в нее угодили: Жаден поручил мне от его имени сказать карабинеру по-итальянски, что он доносчик; я сказал это и от его имени, и от своего собственного, что заставило кара&инера громко рассмеяться, но не вынудило его удалиться, как мы надеялись: вместо этого он тщательным образом принялся разглядывать наше оружие, а затем, покончив с этим обследованием, предложил нам разыграть с ним в карты бутылку вина. Предложение становилось слишком уж бесцеремонным, и мы позвали хозяйку, чтобы она оказала нам любезность и выставила верного солдата его величества Фердинанда за дверь. Этот призыв с нашей стороны заставил ее вступить в долгие переговоры, под конец которых карабинер ушел, сообщив, что почтет за честь выпить с нами по стаканчику завтра утром перед нашим отъездом.

Мы уже подумали было, что избавились от посетителей, как вдруг вслед за карабинером появилась приятельница хозяйки, и они устроились вместе у камина. Поскольку это все же была женщина, в течение часа мы проявляли терпение. Однако по прошествии часа мы спросили у синьоры Бертасси, не позволит ли нам ее подруга расположиться на ночь; но синьора Бертасси ответила, что ее подруга пришла провести ночь у нее и что нам нет нужды стесняться в ее присутствии. Тогда мы поняли, что появление вновь прибывшей было выражением деликатного внимания со стороны нашего чичероне, который пообещал, что там, куда он нас приведет, мы будем чувствовать себя, словно ангелы на небе, и хотел, насколько это было в его силах, сдержать свое обещание. А потому мы смирились с нашей участью, решив вести себя так, будто были совершенно одни.

Впрочем, расположиться на ночь для нас было весьма просто. Так как наша хозяйка, дабы, безусловно, оказать гостям величайшую честь, не только уступила нам свою кровать, но еще и свои простыни, вопрос о том, чтобы раздеться, не вставал. Спальное место я уступил Жадену, рухнувшему на него одетым и взявшему на руки Милорда, чтобы разделить с ним атаки, целью которых он незамедлительно должен был стать, а сам, закутавшись в плащ, пристроился на двух стульях. Что же касается женщин, то они, как могли, прислонились к камину, а кретин дополнил картину, устроив себе, по своему обыкновению, гнездо в золе.

Невозможно описать ночь, которую мы провели. Самый крепкий организм не выдержал бы трех подобных ночей. Рассвет застал нас продрогшими и совершенно разбитыми; но так как нам казалось, что лучшее средство от нашего недомогания — это воздух и солнце, то мы не заставили ждать нашего проводника, который ровно в шесть часов утра стоял у двери с двумя мулами. Мы расплатились с хозяйкой, внесшей в счет все, что нам было подано, как нами съеденное, и потребовавшей четыре пиастра, которые мы уплатили без малейшего сопротивления, так нам не терпелось покинуть это жуткое место. Что же касается нашего чичероне, то, не увидев его, мы предположили, что причитавшееся ему вознаграждение было включено в счет.

Итак, мы направились к Вене, которая находится на пять миль глубже в горах, чем Майда. Но через двадцать минут пути мы услыхали позади громкие призывные крики и, обернувшись, увидели нашего карабинера при полном вооружении, во весь опор скакавшего вслед за нами на лошади. Вначале мы решили, что, не слишком обрадованный вчерашним приемом, он направил судье некий лживый рапорт и получил разрешение арестовать нас; однако мы были приятно удивлены, увидев, как из седельной кобуры он достает бутылку водки, а из кармана — два небольших стакана. Будучи верным данному слову выпить с нами на дорогу, но прибыв слишком поздно, чтобы доставить себе это удовольствие, он оседлал лошадь и пустился вдогонку за нами. Так как намерение явно было добрым, хотя образ действия несколько необычным, мы не могли не ответить на его любезность. Каждый из нас взял по стаканчику, он — бутылку, и мы выпили тост за здоровье короля Фердинанда, после чего, по-прежнему храня верность продемонстрированным им революционным принципам, карабинер пожелал непременно провозгласить еще и тост за здоровье короля Луи Филиппа. Затем, после нашего отказа выпить еще по стаканчику, он снова подал нам руку и умчался тем же галопом.

Жаден уверял, что именно верный солдат его величества короля Фердинанда получил большую часть из наших четырех пиастров, а так как Жаден — человек, исполненный здравого смысла и проницательности в отношении людских слабостей, то я склонен верить в его правоту.

БЕЛЛИНИ

После полутора часов пути мы прибыли в Вену.

Проводник не обманул нас, ибо с первых же слов, адресованных нами к местному жителю, легко было понять, что язык, на котором мы с ним говорили, был ему совершенно неизвестен, точно так же как нам неизвестен был тот, на каком он отвечал нам; однако из этой беседы явствовало, что наш собеседник говорит на греко-италийском наречии, а деревня была одной из тех албанских колоний, которые переселились из Греции после завоевания Константинополя Мехмедом II.

Наше вступление в Вену было омрачено печальным происшествием: Милорд начал с того, что задушил албанского кота, который, по совести говоря, ввиду древности его происхождения и трудности обсуждения цены, не мог соответствовать стоимости итальянских, сицилийских или калабрийских котов и потому обошелся нам в четыре карлино: при нашем финансовом положении это являлось серьезным уроном, и потому Милорд немедленно был взят на поводок, чтобы подобное бедствие не повторилось.

Это убийство и крики — не жертвы, нет, а ее владельцев — послужили причиной скопления всей деревни, и, глядя на повседневные платья скопившихся вокруг нас женщин, позволительно было сделать вывод, что их наряды, предназначавшиеся для воскресных и праздничных дней, должны быть очень богаты и очень красивы; поэтому мы предложили хозяйке кота, которая нежно держала покойного на руках, словно не могла расстаться даже с его трупом, довести вознаграждение за понесенный ею ущерб до пиастра, если она изъявит согласие надеть свой самый красивый наряд и позировать Жадену, чтобы он написал ее портрет. Переговоры были долгими: между мужем и женой шли оживленные споры; наконец жена, решившись, пошла домой и через полчаса вернулась в наряде, блиставшем золотом и вышивкой: то было ее свадебное платье.

Жаден принялся за работу, а я тем временем попытался раздобыть что-нибудь на обед, но, несмотря на все мои усилия, мне не удалось купить даже хлеба. Неоднократные попытки проводника, предпринятые в том же направлении, были столь же неудачны.

Через час Жаден закончил свой рисунок, и тогда, поскольку было ясно, что, если только мы не съедим кота, который проделал путь от прославления к поруганию и которого двое ребятишек таскали за хвост, у нас не будет возможности утолить голод, мучивший нас с того же часа вчерашнего дня, мы не сочли уместным оставаться долее в греческом поселении и снова сели в седло, чтобы выехать на большую дорогу. По пути нам попалась каштановая роща, наш вечный источник съестных припасов, так что мы набрали каштанов, развели огонь и пожарили их — это и был наш обед, после чего снова двинулись в путь.

Около трех часов пополудни мы опять попали на большую дорогу: пейзаж по-прежнему поражал своей красотой, а покинутая нами дорога, шедшая вверх уже около Фондако дель Фико, продолжала подниматься еще выше; в результате этого непрерывного подъема еще через час пути мы оказались на самой верхней точке, откуда увидели вдруг два моря, то есть залив Санта Эуфемия слева от нас и залив Скуиллаче — справа. На берегу залива Санта Эуфемия видны были развалины двух строений, рухнувших той ночью, когда мы сами чуть было не потерпели крушение. На берегу залива Скуиллаче раскинулся на довольно значительном пространстве город Ка-тандзаро, прославившийся несколько лет назад чудесной историей папаши Теренцио, портного. Проводник попытался показать нам в нескольких сотнях шагов от моря дом, где и поныне жил этот счастливый вдовец; но, несмотря на все наши усилия и желание, с того расстояния, на котором мы находились, оказалось невозможно различить его среди двух или трех сотен других точно таких же домов.

Нетрудно было заметить, что мы приближаемся к какому-то обитаемому месту; действительно, вот уже с полчаса нам встречались женщины с вязанками хвороста на плечах, одетые в необычайно живописные наряды.

Воспользовавшись минутой, когда одна из этих женщин отдыхала, Жаден сделал ее зарисовку. На вопрос, откуда эти женщины родом, проводник сообщил, что они из деревни Тириоло.

Еще через час мы увидели саму деревню. Единственный постоялый двор, расположенный на большой дороге, распахивал путникам свои двери: безусловная внешняя чистота говорила в его пользу; действительно, он был отстроен заново, и те, кто там жил, не успели пока испачкать его окончательно.

Устраиваясь в своей комнате, мы отметили, что внутренние перегородки были из обычных досок, а не из камня; мы спросили о причинах этой особенности, и нам ответили, что причиной тому частые землетрясения; в самом деле, жилище, где мы разместились, благодаря такой предосторожности очень мало пострадало от последних толчков, в то время как несколько домов Тириоло уже понесли большой ущерб.

Изнемогая от усталости, причем не столько из-за пройденного пути, сколько из-за отсутствия сна, мы сразу занялись своими постелями и ужином. Устроить ужин оказалось довольно легко, с постелями же все обстояло иначе: двое путешественников, которые прибыли днем и в тот момент осматривали губительные последствия землетрясения в Тириоло, забрали две единственные пары чистых простыней, имевшиеся в гостинице, поэтому нам оставалось довольствоваться другими. Мы совершенно серьезно поинтересовались, когда же, наконец, прекратится эта нехватка постельного белья, и хозяин заверил нас, что в Козенце мы найдем прекрасную гостиницу, где, возможно, отыщутся чистые простыни, если, конечно, эту гостиницу не разрушило землетрясение. Мы поинтересовались названием этой благословенной гостиницы, которая становилась для нас тем, чем была для древних евреев земля обетованная, и узнали, что на ее вывеске значится: «А1 Riposo dAlarico», то есть «Отдохновение Алариха». Такая вывеска была хорошим предзнаменованием: если там отдыхал король, ясно, что мы, частные лица, не можем быть более требовательными, чем король. Поэтому мы набрались терпения, думая о том, что страдать нам осталось всего две ночи, а дальше мы будем счастливы, как вестготы.

Так что я счел хозяина свободным от заботы о простынях и, в то время как Жаден пошел курить трубку, бросился на кровать, закутавшись в свой плащ.

Я находился в том полусонном состоянии, которое делает невозможной любую ясную и связную мысль и во время которого реальность с трудом отличаешь от сна, как вдруг в соседней комнате послышался голос Жадена, ведущего беседу с двумя нашими соотечественниками. Среди тысячи смутных слов я различил имя Беллини. Это перенесло меня в Палермо, где я слушал «Норму», возможно, лучшее из его творений, мне вспомнилось трио из первого акта, я почувствовал себя убаюканным этой мелодией и продвинулся еще на один шаг ко сну. Затем, как мне показалось, я услышал: «Он умер!» — «Беллини умер?..» — «Да». Машинально повторив: «Беллини умер», я заснул.

Через несколько минут дверь отворилась, и я сразу проснулся: это вернулся Жаден.

— Черт возьми! — воскликнул я. — Вы хорошо сделали, что разбудили меня: мне снился скверный сон.

— Какой?

— Мне снилось, что бедный Беллини умер.

— Нет ничего вернее вашего сна: Беллини умер.

Я вскочил:

— Что вы такое говорите?

— Я повторяю вам то, в чем заверили меня наши два соотечественника, прочитавшие об этом в Неаполе, во французских газетах. Беллини умер.

— Не может быть! — воскликнул я. — У меня от него письмо к герцогу ди Нойя.

Я кинулся к своему рединготу, достал из кармана бумажник, а из бумажника — письмо.

— Держите.

— От какого оно числа?

Я посмотрел.

— От шестого марта.

— Так вот, мой дорогой! — сказал Жаден. — Сегодня восемнадцатое октября, бедняга умер в этом промежутке, вот и все. Неужели вы не знаете, что наше несравненное человечество подвержено двадцати двум тысячам болезней и что мы обязаны смерти двенадцатью трупами в минуту, не считая периодов чумы, тифа и холеры, когда она косит в счет будущего?

— Беллини умер!.. — повторял я, держа в руке его письмо.

Я видел, как он писал это письмо, сидя у моего камина; я вспоминал его прекрасные светлые волосы, его такие добрые глаза и такое грустное выражение лица; я слышал, как Беллини беседует со мной на французском языке, на котором он так плохо говорил со своим милым акцентом; я видел, как он кладет руку на эту бумагу: бумага хранила его почерк, его имя — бумага жила, а он умер! Всего два месяца назад в Катании, на его родине, я видел его старого отца, гордого и счастливого, какими бывают в канун несчастья. Он обнял меня, этот старик, когда я сказал ему, что знаю его сына; и вот сын умер! Этого не могло быть. Мне казалось, что если бы Беллини умер, то эти строки изменили бы цвет, а его имя стерлось бы. Как знать? Я грезил, я сходил с ума! Беллини не мог умереть! Я снова заснул.

На следующий день мне повторили то же самое, но я все равно не хотел верить в случившееся и убедился в этом несчастье, только когда приехал в Неаполь.

Узнав, что у меня для него есть письмо от автора «Сомнамбулы» и «Пуритан», герцог ди Нойя прислал за ним. Я пошел к герцогу и показал ему письмо, но не отдал его. Это письмо стало для меня святыней: оно свидетельствовало не только о том, что я знал Беллини, но еще и о том, что я был его другом.

Ночь выдалась дождливая, и, судя по всему, заметного улучшения погоды в течение дня не предвиделось, а день нас ожидал долгий и утомительный, ибо остановиться нам можно было только в Рольяно, то есть примерно в десяти льё от того места, где мы находились. Было восемь часов утра; предполагая сделать в дороге двухчасовую остановку для нашего проводника и мулов, мы не могли, стало быть, надеяться добраться до места раньше восьми часов вечера.

Едва мы тронулись в путь, как снова пошел дождь. Месяц октябрь, обычно довольно хороший в Калабрии, совсем испортился из-за землетрясения. Впрочем, вот уже два или три дня, по мере того как мы приближались к Козенце, землетрясение становилось причиной или, скорее, предлогом всех случавшихся с нами бед. Как летаргия в «Единственном наследнике».

Около полудня был устроен привал: на этот раз мы позаботились захватить с собой хлеба, вина и жареного цыпленка, так что для отличного обеда нам недоставало лишь солнечного луча; мало того, погода портилась все больше, по небу бежали огромные темные тучи, гонимые южным ветром, который, предвещая нам бурю, имел вместе с тем и свою хорошую сторону, ибо вселял в нас уверенность в том, что если не случится подвоха с его стороны, то сперонара находится на пути к нам. Наше воссоединение становилось неотложным по тысяче причин, главной из которых было полнейшее оскудение наших денежных средств в самом скором времени.

Около двух часов буря, угрожавшая нам с самого утра, разразилась: надо испытать на себе бурю в южных странах, чтобы иметь представление о той сумятице, какую могут внести в природу ветер, дождь, гром, град и молнии. Мы двигались по невероятно обрывистой дороге, идущей над пропастью, поэтому время от времени, оказавшись среди подгоняемых ветром быстро бегущих облаков, вынуждены были останавливать своих мулов, ибо вполне возможно, что, переставая что-либо видеть в трех шагах вокруг, верховые животные могли сбросить нас вниз с какого-нибудь утеса. Вскоре ко всему прочему присоединились бурные потоки воды, низвергавшиеся с горных круч; наконец наши мулы встретили на своем пути что-то вроде рек, которые пересекали дорогу и в которые они погружались сначала до колен, затем до живота, а потом, наконец, мы и сами оказались по колено в воде. Положение становилось все более тягостным. Нескончаемый дождь пронизывал нас до костей; окутывавшие нас облака, гонимые теплым дуновением сирокко, убегали, покрывая наши лица и руки своего рода потом, который мгновение спустя при соприкосновении с воздухом заледеневал; наконец, эти потоки, все более стремительные, эти водопады, все более бурлящие, угрожали увлечь за собой и нас. Даже проводник казался обеспокоенным, хотя он, казалось бы, должен был привыкнуть к таким катаклизмам; да и животные разделяли общий страх: всякий раз при виде потока Милорд жалобно скулил, а мулы вздрагивали при каждом ударе грома.

Непрекращающийся дождь, нескончаемые облака, встречающиеся на каждом шагу водопады сначала вызывали у нас, пока мы еще сохраняли внутри себя какое-то тепло, самые приятные ощущения; но мало-помалу нас настолько пробрало холодом, что мы едва уже замечали, что ступаем посреди этих неизвестно откуда взявшихся рек. Мной овладело такое отупение, что я уже не чувствовал, сжимаю ли ногами своего мула, и не видел никакой побудительной причины сохранять равновесие, как делал это до тех пор, иначе, чем чудом, и потому вовсе перестал обращать внимание на верховое животное, предоставляя ему идти куда оно вздумает. Я пробовал разговаривать с Жаденом, но едва слышал собственные слова и уж совсем не слышал ответа. Причем такое странное состояние все усугублялось; тем временем стемнело, я почти утратил всякое ощущение своего существования, за исключением того машинального движения, какое сообщалось мне моим мулом. Время от времени движение вдруг прекращалось, и я застывал неподвижно; это мой мул, оцепенев, вроде меня, не желал идти дальше, и проводник возвращал его к жизни ударами палки. Один раз остановка затянулась, но у меня не было сил поинтересоваться, чем она вызвана; позже я узнал, что Милорд, тоже совсем выбившись из сил, перестал следовать за нами, и пришлось его ждать. Наконец, по прошествии какого-то времени, которое я затрудняюсь определить, мы снова остановились; я услыхал крики, увидел огни и почувствовал, что меня поднимают над седлом; затем я ощутил острую боль от соприкосновения своих ног с землей. Тем не менее я хотел идти, но это оказалось невозможным. Через несколько шагов я полностью потерял сознание и очнулся лишь у яркого огня, покрытый горячими салфетками, которые с поистине христианским милосердием прикладывали к моему телу хозяйка и две ее дочери. Что касается Жадена, то он лучше меня перенес этот ужасный путь, ибо его панбархатная куртка надежнее защищала от непогоды, чем могли это сделать мой суконный плащ и холщовая куртка. Что касается Милорда, то он распростерся на каменной плите, которую согрели горячей золой, и, казалось, совсем лишился сознания: между его лапами играли две кошки, и я решил, что он умер.

Первые мои ощущения были мучительными; чтобы жить, мне требовалось вернуться вспять: дорога до смерти была короче, и по ней оставалось сделать лишь шаг.

Я огляделся вокруг: мы находились в какой-то хижине, но, по крайней мере, укрытые от бури и возле жаркого огня. Снаружи слышался гром, не перестававший грохотать, и завывал ветер, от порывов которого содрогался весь дом. Что же касается молний, то я видел их сквозь широкую трещину в стене, образовавшуюся от толчков землетрясения.

Мы находились в деревне Рольяно, и эта жалкая хижина была там лучшей харчевней.

Впрочем, я уже начал приходить в себя и даже испытывал некое чувство блаженства от возвращения жизни и тепла. Шестичасовое пребывание под проливным дождем вполне могло заменить купание, и если бы я мог надеть чистое белье и сухую одежду, то почти благословлял бы дождь и бурю; но все наши вещи были пропитаны водой, и вокруг разожженного посреди комнаты огромного очага, дым от которого уходил через множество щелей в стенах дома, я видел свои рубашки, брюки и сюртуки, тоже вовсю дымящиеся, но, несмотря на все приложенные старания выжать их, не обещавшие скоро высохнуть.

Вот тут-то я и возмечтал о тех пресловутых чистых простынях, которые, по всей вероятности, мы должны были обрести в «Отдохновении Алариха» и о которых я даже не осмеливался заикнуться в Рольяно. Впрочем, по правде говоря, мое положение было сносным: я лежал на матрасе посреди комнаты, между камином и жаровней, и около дюжины салфеток, облепивших меня с головы до ног, могли в определенной степени заменить простыни. Я попросил согреть одеяло и набросить его на меня, после чего, отвергнув все предложения поужинать, заявил, что великодушно отдаю свою долю проводнику, который весь этот день проявлял завидные терпение, отвагу и волю.

То ли из-за чрезмерной усталости, то ли, действительно, положение оказалось более терпимым, чем накануне, но только этой ночью нам удалось немного поспать. К тому же, насколько я могу вспомнить при том отупении, какое меня тогда охватило, наши хозяева были чрезвычайно внимательны и любезны по отношению к нам: по-видимому, состояние, в котором они нас увидели, вызывало у них глубокое сострадание.

На следующий день утром проводник пришел сказать нам, что один из его мулов не может больше стоять на ногах — он казался парализованным от переохлаждения. Послали за местным доктором, который, как Фигаро, был одновременно цирюльником, врачом и ветеринаром. Он готов был поручиться за жизнь животного, если ему предоставят возможность два дня пичкать его лекарствами. Тогда мы решили погрузить весь наш багаж на здорового мула и пойти пешком до Козенцы, находившейся всего в четырех льё от Рольяно.

Первое, что я сделал, выйдя на улицу, это удостоверился, с какой стороны дует ветер; к счастью, он был юго-восточный, а значит, нашей сперонаре сильно повезло. Надо сказать, что прибытие сперонары становилось все более неотложным делом. Наличность у нас с Жаденом была на исходе: как показывали подсчеты, по-еле расплаты с проводником у нас должны были остаться один пиастр и два или три карлино.

По мере приближения к Козенце мы видели все более заметные следы землетрясения: дома, разбросанные по обочинам дороги, как это принято в окрестностях городов, почти все были покинуты; на одних отсутствовала крыша, в то время как другие сверху донизу покрылись трещинами, а некоторые и вовсе обвалились. Посреди всей этой разрухи нам стали встречаться жители Козен-цы верхом на лошадях, с ружьями и патронными сумками, крестьяне в повозках, груженных красными от вина бочками; потом, время от времени, переселения целых семейств с их орудиями для пахоты, гитарой и неизменной свиньей. Наконец, добравшись до вершины горы, мы увидели Козенцу, вытянувшуюся в глубине долины под нами, а на прилегающем к городу лугу — что-то вроде лагеря, который показался нам намного более населенным, чем сам город.

Мы пересекли некое подобие предместья и спустились по большой, довольно прямой улице, своей пустынностью напоминавшей какую-нибудь улицу Геркуланума или Помпей; несколько домов были разрушены, другие потрескались от крыши до основания, ну а остальные стояли с полностью разбитыми окнами, и это еще были наименее пострадавшие. Улица привела нас на берег Бузенто, где, как всем известно, был погребен король Аларих; река вся высохла, воды ее, по-видимому, ушли в какую-то пропасть, открывшуюся между ее истоком и городом. В пересохшем русле мы увидели множество людей, которые занимались раскопками, полагаясь на авторитет Иордана, поведавшего о богатых похоронах этого короля. Всякий раз, когда происходит такое явление, подобные раскопки возобновляются, причем ученые Козенцы с их удивительным почитанием древности никогда не поддаются унынию из-за постоянно преследующего их разочарования. Единственный предмет, когда-либо извлеченный в результате таких раскопок, это маленький золотой олень, найденный в конце прошлого века.

Напротив нас, на другом берегу Бузенто, стояла достославная гостиница «Отдохновение Алариха», величественно распахнувшая свою главную дверь перед усталым путником. Мы слишком долго томились, надеясь на эту цель, чтобы не попытаться как можно скорее ее достигнуть; вследствие чего мы пересекли мост и пришли просить приюта в гостинице, находившейся под покровительством грабителя Пантеона и разрушителя Рима.

КОЗЕНЦА

Вначале мы подумали, что гостиница покинута подобно тем домам, какие встретились нам на дороге. Обежав весь первый этаж и весь второй, мы не нашли никого, к кому обратиться: ни хозяина, ни слуг; большая часть стекол в окнах была разбита, и мало что из мебели стояло на своих местах. Мы поняли, что такой беспорядок был следствием катастрофы, переживаемой в эти часы жителями Козенцы, и начали опасаться, что опять не обретем Эльдорадо, которое было нам обещано.

Наконец, после того как мы, не встретив ни одного человека, поднялись с первого этажа на второй и спустились со второго на первый, нам почудился какой-то шум внизу. Мы сбежали по лестнице, которая привела нас в подвал, и, преодолев с дюжину ступенек, оказались в подземном помещении, освещенном пятью или шестью коптящими лампами: там находилось человек двадцать.

Я никогда не видел ничего более странного, чем эта комната, обитатели которой образовывали три совершенно различные группы. В первой выделялся каноник, который всю неделю, с тех пор как началось землетрясение, не желал вставать: он лежал на большой кровати, задвинутой в самый дальний угол комнаты, а вокруг него непрестанно бодрствовали четверо кампиери с ружьями в руках. Напротив кровати стоял стол, где торговцы скотом играли в карты. Наконец, на переднем плане, ближе к двери, пили и ели те, кто составлял третью группу; запасы хлеба и вина были навалены в углу, чтобы, если дом рухнет на его обитателей, те не умерли бы от голода и жажды, дожидаясь, пока к ним придут на помощь. Что же касается первого и второго этажей, то, как мы уже говорили, там совершенно никого не было.

Едва увидев нас на пороге, трактирные слуги бросились к нам, но не с естественной предупредительностью сословия, к которому они принадлежали, а напротив, с неприветливым видом, не предвещавшим ничего хорошего. В самом деле, вместо обычных предложений и обещаний, с какими всегда на пороге гостиниц встречают посетителей, нас ожидал форменный допрос. Нас спросили, откуда мы явились, куда направляемся и кто мы такие, каким образом путешествуем, и в ответ на неосторожное признание, что мы прибыли с проводником и одним мулом, нам сказали, что в гостинице «Отдохновение Алариха» пеших путешественников не принимают. У меня было огромное желание крепко вздуть негодяя, давшего нам такой ответ, но Жаден удержал меня, и я ограничился тем, что вынул из кармана письмо, которое сын генерала Нунцианте дал мне для барона Молло.

— Вы знаете барона Молло? — спросил я слугу.

— Так вы знаете барона Молло? — несравнимо более мягким тоном спросил тот, к кому я обращался.

— Вопрос не в том, знаю ли его я; речь о том, знаете ли его вы.

— Да… сударь.

— Он сейчас в Козенце?

— Да, ваше превосходительство, он здесь.

— Немедленно отнесите ему это письмо и спросите, в котором часу он сможет принять двух джентльменов, доставивших его. Возможно, уж он-то найдет для нас гостиницу.

— Тысяча извинений, ваше превосходительство. Если бы мы знали, что их превосходительства имеют честь знать барона Молло, или, вернее, что барон Молло имеет честь знать их превосходительства, то, возможно, вместо того чтобы отвечать так, как мы ответили, мы бы поусердствовали.

— В таком случае ничего не отвечайте и поусердствуйте. Ступайте!

Слуга поклонился до земли и опрометью бросился прочь.

Через десять минут вошел хозяин гостиницы и направился к нам.

— Так их превосходительства знают барона Молло? — спросил он нас.

— Точнее говоря, — отвечал я, — у наших превосходительств есть письма к нему от сына генерала Нунцианте.

— В таком случае я приношу тысячу извинений их превосходительствам за тот прием, который оказал им слуга. В это тяжелое время, когда половина домов брошена, мы советуем нашим людям принимать самые строгие меры в отношении чужих, и я прошу их превосходительства не обижаться, если поначалу…

— …их приняли за воров, не так ли?

— О ваши превосходительства!

— Ладно, ладно, — произнес Жаден, — будем обмениваться любезностями вечером или завтра утром. А пока не могли бы мы получить комнату?

— Что говорит его превосходительство? — спросил хозяин гостиницы.

Я перевел ему пожелание Жадена.

— Разумеется, — отвечал хозяин. — О! Комнат предостаточно, но желательно знать, захотят ли их превосходительства ночевать в комнатах.

— Ну разумеется, — сказал Жаден, — мы хотим ночевать в комнатах. А где, по вашему мнению, нам ночевать? В подвале?

— При нынешних обстоятельствах это было бы, пожалуй, более осмотрительно. Вы видите этих господ, — добавил хозяин, указывая на только что описанное нами почтенное общество, — уже неделя, как они здесь.

— Спасибо, спасибо, — промолвил Жаден, — оно отвратительно, ваше общество.

— Есть еще бараки, — сказал хозяин.

— Что такое бараки? — спросил я.

— Это маленькие лачуги из дерева и соломы: мы распорядились построить их на лугу, и в них перебрались все вельможи города.

— Но почему, в конце-то концов, вы не желаете дать нам комнаты? — спросил Жаден.

— Да потому что в любую минуту потолок может упасть на головы их превосходительств и раздавить их.

— Упадет потолок?! А почему он должен упасть?

— Ну, из-за землетрясения.

— А вы что, верите в землетрясение? — спросил меня Жаден.

— Черт возьми! Мне кажется, мы видели его следы.

— Да нет же, это сборище шарлатанов. Их дома падают от старости, а они говорят, что от землетрясения, чтобы получить у правительства вознаграждение за убытки. Но гостиница-то отстроена заново, так что она не упадет.

— Вы так считаете?

— Я в этом уверен.

— Дорогой хозяин, у вас есть ванны?

— Да.

— Вы можете подать нам обед?

— Да.

— У вас есть чистые простыни?

— О да, сударь!

— Ну что ж! При таких обещаниях мы не покинем гостиницу, даже если ей суждено упасть нам на голову.

— Воля ваша.

— Итак, вы слышите: две ванны, два обеда, две кровати, и все это как можно скорее.

— Черт! Возможно, я заставлю ждать их превосходительства: надо отыскать повара.

— А почему этот малый не у своей плиты?

— Сударь, он испугался и ушел в бараки. Но поскольку днем менее опасно, чем ночью, то, возможно, он согласится прийти в гостиницу.

— Если он не согласится, сразу же предупредите нас и мы приготовим себе еду сами.

— О! Ваши превосходительства, я ни за что не потерплю…

— Там видно будет; итак, прежде всего ванны, обед и кровати.

— Бегу готовить все это. А покамест их превосходительства могут выбрать в гостинице покои по своему вкусу.

Мы начали осмотр и остановили свой выбор на большой комнате во втором этаже, окна которой выходили на реку и на предместье. В предместье по-прежнему было пусто, а в иссохшем русле реки по-прежнему толпились люди.

Через полтора часа мы приняли ванны, отлично перекусили и улеглись в хорошо прогретые постели.

Нам доложили о бароне Молло: дома его не нашли и тотчас отправились искать по баракам, но понадобилось время, чтобы распознать там его лачугу среди соседних лачуг. И тогда с той крайней учтивостью, какую встречаешь у всех итальянских дворян, он, не желая допускать, чтобы мы, несомненно уставшие, беспокоили себя, сам явился в гостиницу, что повергло в величайшее смущение беднягу cameriere^[24] и вызвало глубокое почтение хозяина к своим постояльцам.

Мы просили принести барону наши глубочайшие извинения и сказать ему, что, не имев целую неделю возможности спать на чистых простынях, мы поспешили насладиться этим новшеством, но если, однако, он сочтет возможным обойтись без церемоний и войти к нам в комнату, то доставит нам огромное удовольствие. Через три минуты после того как коридорный ушел с нашим ответом, дверь отворилась и вошел барон.

Это был мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, очень хорошо говоривший по-французски и обращавший на себя внимание прекрасными манерами; он жил в Неаполе во времена французского господства и, как почти все особы высшего общества, сохранил о нас превосходное воспоминание.

К тому же письмо, переданное ему нами, произвело поразительное действие. Сын генерала Нунцианте, увлекавшийся французской литературой, которая на вулкане, куда он удалился на жительство, стала чуть ли не единственным его развлечением, самым настойчивым образом рекомендовал меня барону; так что тот пришел предоставить в наше распоряжение свою особу, свой экипаж, своих лошадей и даже свою лачугу. Что касается его палаццо, то речи о нем идти не могло: он раскололся сверху донизу, и каждый вечер барон думал, что утром его больше не увидит.

Так что нам пришлось признать, что здесь в самом деле произошло землетрясение. Первый толчок дал о себе знать вечером двенадцатого, и он отличался необычайной силой: это был тот самый толчок, который на краю Калабрии всех нас сбросил с палубы сперонары на прибрежный песок. За ним каждую ночь следовали другие толчки, но стало заметно, что с каждым разом они ослабевают; однако, видимо потому, что дома, не упавшие при первом толчке, пошатнулись и не могли оказывать сопротивление последующим, хотя и менее сильным толчкам, каждое утро обнаруживалось какое-нибудь новое бедствие. Впрочем, Козенца вовсе не была наиболее пострадавшей местностью; несколько деревень, и в числе прочих селение Кастильоне, расположенное в пяти милях от столицы Калабрии, были полностью разрушены.

В Козенце же разрушилось только шестьдесят домов и погибло двадцать человек.

Барон Молло не переставал бранить нас за неосторожность, которую мы проявляли, оставаясь в гостинице; но нам было так хорошо в своих кроватях, что мы заявили: раз уж он так любезно предоставил себя в наше распоряжение, то в случае несчастья мы поручаем ему устроить нам достойные похороны, но все-таки с места не сдви-немея. Поняв, что это твердое решение, барон Молло снова предложил нам свои услуги, оставил свой адрес в бараках и простился с нами.

Через два часа, отлично отдохнув, мы встали и начали осматривать город.

Более всего пострадал центр: там почти все дома были покинуты и представляли собой зрелище не поддающегося описанию опустошения; в некоторых, полностью разрушенных жилищах, чьи обитатели не успели бежать, проводили раскопки в поисках трупов, в то время как родственники изнывали от тревоги, не зная, достанут погребенных под обломками мертвыми или живыми. Среди всего этого бродили братья-капуцины, утешая скорбящих, оказывая помощь раненым и отдавая последний долг мертвым. Впрочем, где бы мне ни доводилось встречать капуцинов, я всегда видел, как они подают другим монашеским орденам удивительные примеры самоотверженности; на этот раз они тоже не изменили своей благой миссии.

Осмотрев город, мы направились к баракам. Это был, как мы уже говорили, своего рода лагерь, раскинутый на лугу, который прилегал к монастырю капуцинов и почти весь находился в окружении живой изгороди, напоминая какой-нибудь город внутри крепостных стен; дощатые строения, крытые соломой, были поставлены в четыре ряда, как бы образуя две улицы, за пределами которых были разбросаны жилища тех, кто никогда не желает поступать, как все другие, и построил себе что-то вроде загородных домов; наконец, были еще и те, кто посреди всеобщего разорения захотел сохранить свое аристократическое положение: они отказались опускаться до простых лачуг и пребывали в своих распряженных экипажах, в то время как кучер устроился на козлах, а слуги расположились на задке кареты. По утрам на краю луга образовывался своеобразный рынок: повара и кухарки ходили туда за провизией; затем на своего рода импровизированных печах, находившихся за каждой лачугой, кое-как готовили пищу, а затем поедали ее за столом, накрытым, как правило, у двери, так что вследствие привычки обедать с часа до двух, которую сохранили жители Козенцы, эти трапезы весьма напоминали братские пиршества спартанцев.

Ничто, впрочем, за исключением собственного зрения, не может дать истинного представления о внешнем облике этого стихийно возникшего городка, где домашняя жизнь всего населения была выставлена напоказ, начиная с самых низших уровней вплоть до самых высших ступеней; начиная с глиняной миски и кончая серебряной супницей; начиная от жалких макарон, сваренных в воде и составляющих полный обед, до роскошной трапезы, где они являются лишь простым первым блюдом. Мы пришли в самый разгар всеобщего пиршества, и оно предстало перед нами своей самой своеобразной и самой любопытной стороной.

Во время нашего продвижения посреди этого двойного ряда столов у двери одного, более просторного, чем другие, барака мы увидели обедавшего со своим семейством барона Молло, которому прислуживали лакеи в ливреях. Едва заметив нас, он встал и представил нас своим сотрапезникам, предложив занять место среди них; мы поблагодарили его, но отказались, так как только что сами позавтракали. Тогда он велел принести нам стулья, и мы остались ненадолго, чтобы поговорить о случившемся бедствии, ибо легко понять, что именно оно служило предметом общей беседы, и разговор, отклонившись на минуту от этой темы, почти невольно вскоре возвращался к ней при виде окружающей картины.

До четырех часов мы бродили возле бараков, которые стали к тому же местом встреч тех, кто не пожелал покинуть свои дома, хотя число их, надо сказать, было весьма незначительным. Именно там наносили друг другу взаимные визиты и возобновляли общественные связи, которые были прерваны на короткое время произошедшей катастрофой, но, оказавшись сильнее ее, почти сразу восстановились. В четыре часа нас самих ожидал в гостинице обед.

Обед прошел без всяких помех, и в итоге наше глубочайшее уважение к гостинице «Отдохновение Алариха» лишь повысилось. Однако это случилось вовсе не потому, что кухня ее отличалась особой утонченностью или разнообразием, ибо думается, что в течение недели, которую мы там провели, основным блюдом неизменно оставалось рагу из баранины с картофелем. Но мы так давно не видели стола, накрытого довольно чистой белой скатертью, с фарфором и серебром, что почитали себя счастливейшими людьми на земле, вновь обретя эти первостепенной необходимости излишества.

Пообедав, мы пригласили нашего пицциота и расплатились с ним; как мы и предполагали, после оплаты его услуг у нас оставалось что-то около пиастра — все наше достояние на тот момент; поэтому никогда еще ни один голландский негоциант не ожидал судна с грузом из Индии с таким нетерпением, с каким мы дожидались нашей сперонары.

В шесть часов стемнело, а ночое время было грозным: каждая ночь, начиная с той, когда произошел первый толчок, отмечалась новыми сотрясениями и бедствиями; земля обычно приходила в движение от полуночи до двух часов, и понятно, с какой тревогой все население ожидало этого неизбежного повторения роковых событий.

В семь часов мы вернулись к баракам: почти все они освещались фонарями, причем некоторые из этих фонарей были позаимствованы с экипажей владельцев и казались планетами среди обычных звезд; поскольку погода стояла довольно хорошая, все вышли на воздух прогуляться, однако в движениях, в голосе и даже во вспышках веселья всех этих людей было нечто резкое, судорожное, исступленное, что выдавало общую тревогу. Все разговоры вертелись вокруг землетрясения, и то и дело слышались слова, повторяемые почти как молитва: «Наконец-то Господь Бог, возможно, смилуется над нами, и этой ночью землетрясения не будет».

Такое пожелание, повторенное столько раз, что Господь не мог не услышать его, в сочетании с нашей неизменной недоверчивостью, заставило нас, все еще ощущавших сильную усталость из-за предыдущих утомительно проведенных ночей, вернуться в гостиницу к десяти часам. Прежде чем пойти к себе, нам любопытно было еще раз бросить взгляд на нижнее помещение: там все оставалось в прежнем положении. Каноник, лежа в своей кровати, читал молитвы, по-прежнему охраняемый четырьмя кампиери; торговцы скотом играли в карты, а другая группа продолжала пить и есть в ожидании конца света.

Мы позвали слугу, который на этот раз тотчас прибежал на наш зов и счел своим долгом, чтобывернуть наше доброе расположение, которое, как он опасался, было утрачено им навсегда, сделать попытку отговорить нас ночевать в своей комнате; но в ответ на его советы мы велели посветить нам и повесить одеяла на окна, лишившиеся по большей части, как мы уже говорили, своих стекол. Он поспешил выполнить то и другое распоряжение, и вскоре, почти защищенные от сквозного ветра, мы улеглись на свои превосходные кровати, хотя, возможно, они казались нам такими лишь по сравнению со всем предыдущими.

Мы тут же занялись обсуждением чрезвычайно важного вопроса: надо ли употребить последний оставшийся у нас пиастр на то, чтобы отправить в Сан Лучидо посланца, дабы он узнал, появилась ли там сперонара, а в случае, если она не прибыла, хотя бы оставил там для капитана письмо, которое даст ему знать о нашем положении и призовет его, как только он ступит на землю, с двадцатью луидорами в кармане присоединиться к нам. Вопрос был решен положительно, слуга взялся найти нам рассыльного, и я написал письмо, которое следовало вручить капитану, если он окажется на месте встречи, или оставить дожидаться его, если он туда еще не прибудет.

После этого мы попросили Бога взять нас под свою благословенную и святую защиту. Одну из ламп мы оставили, поместив ее за ширму, чтобы в случае необходимости у нас был свет, другую погасили и заснули.

Посреди ночи нас разбудил крик: «Terremoto! Terremoto!^[25]» Похоже, произошел страшный толчок, которого мы не почувствовали: соскочив с кроватей, откатившихся на середину комнаты, мы подбежали к окну.

Часть населения металась по улице, испуская страшные крики. Ну а все те, кто, подобно нам, оставался дома, бросились наружу в живописных нарядах, в которых их застала тряска.

Толпа стекалась к баракам, и мало-помалу спокойствие восстановилось: мы с полчаса постояли у окна, и, так как новых толчков не произошло, город постепенно затих; что же касается нас, то мы снова закрыли окна, снова повесили одеяла, придвинули кровати обратно к стенам и опять заснули.

Когда на следующий день мы позвонили в колокольчик, к нам пришел сам хозяин. Ночная тряска была очень сильной, и он подумал, что на этот раз его гостиница рухнет; тогда он вышел из своей лачуги, опасаясь, как бы с нами чего-нибудь не случилось, но увидел нас у окна и успокоился.

Еще три дома не выдержали и полностью разрушились; к счастью, они были из числа самых пострадавших и потому стояли пустые, так что никто не стал жертвой этого происшествия.

С наступлением дня в город возвратилось спокойствие: по странной случайности, толчки повторялись регулярно и всегда по ночам, что только усиливало страхи. Впрочем, на рассвете мы услыхали звон колоколов — наступило воскресенье, и в монастыре капуцинов шла месса с песнопениями и проповедью. Отправившись туда заранее, так как хозяин предупредил нас, что церковь чересчур мала, чтобы вместить всех верующих, мы все-таки пришли слишком поздно; те, кто не попал в переполненную церковь, запрудили улицу, и нам с трудом удалось пробраться сквозь толпу, чтобы проникнуть в здание. Наконец, это нам удалось, и мы оказались достаточно близко от кафедры, чтобы не упустить ни слова из проповеди.

В связи с торжественностью обстоятельств, кафедра превратилась в своего рода сцену длиной около десяти футов и шириной в три-четыре фута и производила полное впечатление балкона, прикрепленного к колонне. Балкон этот был задрапирован черным, как для погребальной службы, и на одном из его краев стояло большое деревянное распятие. В определенный момент тот, кто совершал богослужение, прервал мессу, после чего один из монахов вышел из клироса и поднялся на кафедру. Это был человек лет тридцати — тридцати пяти с черными волосами и черной бородой, что еще сильнее подчеркивало его крайнюю бледность. Его большие ввалившиеся глаза горели лихорадочным огнем, и, когда он поставил ногу на первую ступеньку лестницы, походка у него была такой немощной и нетвердой, что, казалось, у него не хватит сил дойти до верха; однако ему удалось это сделать, но медленно, и он скорее тащился, чем шел. Взобравшись на кафедру, он облокотился на перила, словно изнуренный предпринятым усилием; затем, окинув долгим взглядом собравшихся, он начал говорить таким слабым голосом, что даже те, кто находился ближе всех к нему, едва могли его слышать. Но мало-помалу голос его окреп, движения оживились, голова поднялась и глаза, раскаленные, безусловно, той самой лихорадкой, которая, казалось, пожирала его, начали метать молнии, в то время как его слова, стремительные, торопливые, резкие, ставили в укор собравшимся ту всеобщую испорченность, в которой погряз мир, испорченность, которая вызвала гнев Господа против земли, гнев, явным и непосредственным выражением коего стало бедствие, постигшее Козенцу. Только тогда я понял, зачем нужно было так расширять кафедру. Это был уже не тот слабый, немощный, с трудом передвигающийся человек, который нуждался в перилах, чтобы держаться за нее; это был увлеченный своей темой проповедник, взывавший сразу ко всем частям аудитории, бросавший суровые упреки то всем сразу, то отдельным личностям; он кидался от одного конца кафедры к другому, то стеная, как Иеремия, то предостерегая, как Иезекииль; затем он внезапно обращался к изображению Христа, целуя его ноги, падая перед ним на колени, умоляя его; потом вдруг хватал распятие и с угрозой поднимал его над устрашенной толпой. Я не мог разобрать все, что он говорил, однако понимал, какое влияние при подобных обстоятельствах оказывало на толпу это могущественное слово. Воздействие было всеобъемлющим, глубоким, страшным; мужчины и женщины пали на колени, ударяя себя в грудь, целуя землю и прося пощады, в то время как проповедник, возвышаясь над толпой, метался без передышки, жестами и голосом возбуждая тех, кто слушал его на улице. Вскоре крики, слезы и рыдания присутствующих достигли такой силы, что они заглушили вызывавший их голос; тогда этот голос постепенно смягчился, от угрозы перешел к состраданию, от кары к прощению. И наконец он возвестил, что монастырь берет на себя грехи всего города, и добавил, что если через день землетрясение не прекратится, то он и все его собратья устроят в городе покаянное шествие, которое, как он надеялся, окончательно укротит гнев Господа. Тут, подобно огню, поглотившему всю данную ему пищу, проповедник, казалось, угас; болезненный румянец, воспламенивший на время его щеки, исчез, уступив место обычной бледности; слабость, ставшая еще сильнее, чем она была вначале, похоже, довела проповедника до полного изнеможения; когда он спускался с кафедры, его пришлось поддерживать, а затем скорее нести, чем провожать до кресла, упав в которое, он потерял сознание.

Признаюсь, эта сцена произвела на меня огромное впечатление. В убежденности этого человека было что-то заразительное; не знаю, отвечало ли его красноречие правилам ораторского искусства, но оно несомненно соответствовало душевному расположению и слабостям людей. Если бы этот человек родился на две тысячи лет раньше, он стал бы пророком.

Церковь я покидал, пребывая в состоянии глубокой взволнованности. Что касается публики, то она долго еще молилась после окончания мессы; бараки и улицы города опустели — все население собралось вокруг церкви.

Так что, вернувшись в гостиницу, мы с большим трудом получили легкое угощение: вероятно, наш повар был одним из самых рьяно кающихся грешников столицы Калабрии, ибо он вернулся из церкви одним из последних и таким удрученным, таким подавленным, что мы было подумали, будто нам самим придется понести наказание вместо него, лишившись завтрака.

Около двух часов вернулся наш посланец: никакой сперонары в Сан Лучидо он не обнаружил, однако ему сказали, что ветер вот уже три дня как дует со стороны Сицилии, и судно наверняка не замедлит появиться; поэтому он оставил письмо знакомому моряку, знавшему капитана Арену и давшему обещание вручить ему это письмо, едва только он прибудет.

День, как и накануне, прошел в прогулках к баракам, этому странному Лоншану. С наступлением вечера мы пожелали не пропустить на этот раз землетрясения; более или менее отдохнув за минувшую превосходную ночь, мы, вместо того чтобы лечь спать в десять часов, отправились на место общей встречи и застали всех жителей в тревожном ожидании, вынуждавшем их уже в течение десяти дней бодрствовать до двух часов ночи.

До полуночи все шло довольно спокойно, поскольку обычно до этого времени редко что-либо случалось; но после того как в церкви капуцинов медленно прозвучали двенадцать ударов, похожие на жалобные стоны, самые припозднившиеся люди вышли из бараков, образовались группы и стало проявляться большое волнение: каждую минуту какие-нибудь женщины, вообразив, будто они почувствовали под ногами толчок, издавали горестный крик, которому вторили два-три точно таких же крика; затем на короткое время все успокаивались, понимая, что страх был преждевременным, и с еще большей тревогой ожидали минуты, когда действительно возникнет повод для воплей.

И эта минута, наконец, настала. Мы с Жаденом держали друг друга под руку, когда нам показалось, что в воздухе пронеслась какая-то металлическая дрожь; и почти сразу же, еще до того как мы успели открыть рот, чтобы поделиться впечатлением об этом явлении, мы ощутили, как земля качнулась у нас под ногами: три толчка, шедших с севера на юг, один за другим дали почувствовать себя; за ними последовало движение вверх. Раздался всеобщий крик; несколько человек, испугавшихся больше, чем другие, бросились бежать, сами не зная куда. В толпе возникло минутное замешательство, ее воплю вторили крики, доносившиеся из города; потом, перекрывая все это, послышался глухой шум, похожий на далекий раскат грома: это обрушились два или три дома.

Пока длилось ожидание этих событий, меня самого в достаточной степени охватило волнение, но, тем не менее, присутствуя на этом спектакле, одним из актеров которого мне довелось стать, я сохранял довольно спокойствия, чтобы делать точные наблюдения над всем происходящим: колебания земли, идущие с севера на юг и возвращающиеся с юга на север, переместили нас, как мне показалось, примерно на три фута; это ощущение было похоже на то, какое мог бы испытать человек, поставленный на раздвижной пол и почувствовавший вдруг, что пол уходит у него из-под ног; движение вверх, подобное движению волны, поднимающей лодку, составило, как мне показалось, примерно два фута: оно было довольно неожиданным и сильным, и я упал на колено. Четыре толчка, следовавшие один за другим с почти равными интервалами, произошли за шесть — восемь секунд.

Еще три толчка ощущались на протяжении где-то около часа; однако эти толчки, гораздо менее сильные, чем первый, были всего лишь своего рода подрагиванием земли и становились каждый раз все слабее. Наконец, стало ясно, что эта ночь еще не окажется последней и у людей, вероятно, есть завтрашний день. Поздравив друг друга с избавлением от новой опасности, которую удалось избежать, все постепенно разошлись по баракам. В половине третьего площадь почти опустела.

Мы последовали поданному нам примеру и вернулись к своим кроватям: как и накануне, они восприняли свою долю землетрясения, отъехав от стены и передвинувшись одна в сторону окна, другая — в сторону двери; поставив каждую на свое место, мы сделали их положение еще более основательным, когда улеглись в них спать. Что же касается гостиницы «Отдохновение Алариха», то она оказалась достойной своего покровителя и стояла на фундаменте твердо, как скала.

В восемь часов утра к нам прибыл капитан Арена; накануне вечером он вместе со всем экипажем приплыл на сперонаре в Сан Лучидо, получил наше письмо и самолично примчался к нам на помощь, набив карманы пиастрами.

Это было весьма своевременно: у нас не оставалось и двух карлино.

TERREMOTO

Барон Молло слышал, как накануне мы выражали желание посетить Кастильоне, одну из наиболее пострадавших деревень в окрестностях Козенцы. И потому в девять часов утра мы увидели прибывший экипаж, на целый день предоставленный им в наше распоряжение.

Мы выехали около десяти часов; экипаж мог отвезти нас лишь на три мили от Козенцы. Оттуда нам предстояло подниматься по тропинке в горы и проделать еще три мили пешком, прежде чем оказаться в Кастильоне.

Как только мы тронулись в путь, начался мелкий дождь; он непрерывно усиливался и, когда нам надо было выйти из экипажа, перешел в ливень. Однако мы не отказались продолжить свой путь и, взяв проводника, направились к несчастной деревне.

Заметили мы ее еще издали, так как она находится на вершине горы, а едва мы ее заметили, она предстала нам как груда развалин. Было видно, как посреди этих развалин суетилось все население. В самом деле, подойдя ближе, мы увидели, что все заняты раскопками: живые откапывали мертвых.

Ничто не может дать представление о внешнем облике Кастильоне. Там не осталось ни одного целого дома, большинство из них было разрушено полностью, некоторые целиком ушли под землю: на уровне земли осталась только крыша, и по ней шагали люди; другие дома повернулись вокруг своей оси, и среди них был один, чей фасад, выходивший прежде на восток, обратился теперь на север; участок земли, на котором стояло строение, претерпел то же вращательное движение, так что этот дом попал в число наименее поврежденных. Ну а сад, располагавшийся до тех пор на юге, оказался теперь на западе. Из-под обломков извлекли к этому часу восемьдесят семь мертвых тел; пятьдесят три человека получили довольно серьезные ранения, а двадцать два все еще, по-видимому, были погребены под обломками. Что же касается гибели скота, то потери здесь были значительными, но пока не поддавались подсчету, ибо многих животных вытащили живыми и, хотя они были ранены или умирали от голода, их еще можно было спасти. Один крестьянин, занятый раскопками, спросил, кто мы такие; услышав в ответ, что мы художники, он произнес:

— В таком случае зачем вы сюда пришли? Вы же видите, что рисовать здесь больше нечего.

Подробности всякого рода событий, которые влечет за собой землетрясение, настолько разнообразны, а нередко настолько невероятны, что я не решаюсь привести здесь все те, какие нам рассказали, и предпочитаю позаимствовать абсолютно точное сообщение г-на де Гурбий-она о катастрофе, очевидцем которой он стал. Возможно, этот рассказ несколько устарел по форме, однако я предпочитаю оставить его таким, каков он есть, чем вносить в него изменения, которые могли бы дать повод для обвинений в каком-либо искажении истины.

«4 февраля 1783 года на юго-западе деревни Сан Лучидо^[26]находились озеро и гора Сан Джованни; 5-го озеро и гора исчезли; на их месте появилась болотистая равнина, а озеро оказалось отнесено на запад и очутилось между рекой Какачьери и местом, которое оно прежде занимало. Второе озеро образовалось в тот же день между рекой Аква Бьянка и верхним рукавом реки Аква ди Пеше. Вся местность, которая ведет к реке Леоне и простирается вдоль реки Торбидо, также была заполнена топями и небольшими прудами.

Прекрасная церковь Святой Троицы в Миле то^[27], одном из самых старинных городов обеих Калабрий, внезапно провалилась 5 февраля так, что виднелся лишь конец шпица колокольни. Еще более неслыханным обстоятельством является то, что все это огромное здание ушло в землю и при этом ни одна из его частей, похоже, не претерпела ни малейшего смещения.

Глубокие пропасти образовались на всем протяжении дороги, пролегающей по горе Лаке и ведущей в деревню Джерокарне.

Отец Агаче, настоятель монастыря кармелитов в упомянутой деревне, находился на этой дороге, когда случился один из сильных толчков: дрогнувшая земля вскоре стала разверзаться под его ногами, трещины приоткрывались и закрывались с шумом и поразительной быстротой. Поддавшись вполне естественному, без сомнений, страху, несчастный монах невольно обращается в бегство; вскоре ненасытная земля хватает его за ногу, поглощает ее и сковывает. Боль, которую он испытывает, охвативший его ужас, окружающая его страшная картина едва успевают лишить монаха сознания, как сильный толчок приводит его в чувство: удерживавшая его пропасть открывается, w /wo, что послужило причиной пленения монаха, становится причиной его освобождения.

Трое жителей Сорьяно — Винченцо Греко, Пауло Фелья и Микеле Ровити проходили в окрестностях этого городка, намереваясь посетить местность, где накануне, /с несчастью, дытш поглощены землей одиннадцать человек; это место располагалось на берегу реки Кариди. В свою очередь застигнутые здесь новым землетрясением, первые двое сумели спастись, один Ровити оказался менее удачливым, */ел* другие; он падает ничком на землю, w земля оседает под ним: она то затягивает его в свои недра, /wo исторгает обратно. Наполовину погруженный в мутные воды грунта, превратившегося внезапно в болото, бедолага долго раскачивался на волнах жидкой грязи, которые под конец отбрасывают его на огромное расстояние, страшно истерзанного, но все еще живого. Ружье его через неделю обнаружили возле нового русла, проложенного рекой Кариди.

В одном доме того же городка, разрушенном, подобно всем другим домам, до основания, o/w общей разрухи уцелел лишь чулан, где находились две свиньи. Через тридцать два дня после землетрясения их убежище обнаружили среди обломков, w, /с великому удивлению тех, кто разбирал завалы, на пороге спасительного убежища появились оба животных; в течение тридцати двух дней у них не было никакого корма и даже необходимый для их существования воздух мог поступать лишь через едва заметные щели; животные едва держались на ногах и отличались страшной худобой. Отвергнув вначале всякую пищу, они с такой жадностью набросились на поставленную перед ними воду, что можно было подумать, будто они опасаются снова ее лишиться. Через сорок дней свиньи снова стали такими же жирными, какими они были до катастрофы, чуть было не ставшей причиной их гибели. Их обеих забили, хотя, учитывая роль, которую они сыграли в этой великой трагедии, им, возможно, следовало бы сохранить жизнь.

На склоне горы, который ведет, или, вернее, вел к маленькому городку Арена, внезапно разверзлась огромная обрывистая пропасть на всем протяжении дороги от Санто Стефано дель Боско к этому самому городку. Весьма примечательный факт, и его одного было бы довольно, чтобы изменить обычные планы постройки общественных зданий повсюду в тех местах, какие, подобно этому краю, непрестанно подвергаются землетрясениям, заключается в том, что посреди всеобщего разрушения единственными устоявшими зданиями оказались три старых дома пирамидальной формы. Гора же превратилась теперь в долину.

Руины селения Карида, а также деревень Сан Пьетро и Керополи тоже представляют собой весьма примечательное зрелище: почва этих трех различных мест располагается ныне гораздо ниже прежнего своего уровня.

На всем пространстве опустошенного землетрясением края были замечены (при том, однако, что не представлялось возможным найти этому объяснение) отпечатки неких кругов на земле. Эти круги, как правило, были величиной с небольшое каретное колесо; они отпечатались в виде спирали глубиной в одиннадцать — шестнадцать дюймов и не имели никаких явных следов истечения подземных вод, которые, безусловно, их и образовали, за исключением какой-то трубки, или канала, едва заметного для глаза, а зачастую и вовсе невидимого и обычно располагавшегося в центре круга. Что же касается самой природы вод, о которых идёт речь и которые были исторгнуты вдруг из недр земли, то истина сокрыта во множестве догадок и сообщений различных очевидцев: одни уверяют, будто кипящие воды хлынули из трещин в земле, и упоминают нескольких местных жителей, которые до сих пор хранят на своем теле следы полученных ожогов; другие отрицают правдивость этого, придерживаясь мнения, что воды, напротив, были холодными и настолько пропитанными серным запахом, что даже окружающий воздух долгое время был наполнен смрадом; наконец, некоторые опровергают и то, и другое суждения и видят в этих водах лишь обычные речные и родниковые воды. Впрочем, эти различные сообщения могут быть в равной степени правдивыми, если принимать во внимание места, где подобные наблюдения были сделаны, ибо в недрах Калабрии, действительно, заключены все эти три вида подземных вод.

Город Розарно был полностью уничтожен, и протекавшая через него река стала примером редкостного явления. В момент толчка, разрушившего городу река, весьма полноводная и весьма быстрая в зимнее время, остановила вдруг свое течение.

Дорогау которая вела из этого города в Сан Фили, провалиласьу превратившись в страшную пропасть. Самые крутые утесы не устояли перед этим природным катаклизмом; те из ниХу что не были полностью повержены, оказались изрубцованы по всем направлениям и покрыты широкими трещинами у словно их намеренно изрезали каким-то острым инструментом; некоторые были, так сказать, рассечены насквозь от основания до самой вершины и представляют удивленному глазу нечто вроде улочек, искусственно проложенных в толще горы.

В Полистене, в одной и той же комнате рухнувшего дома, находились две женщины, две матери: рядом с одной из них был трехлетний ребенок, другая еще кормила своего грудью.

Долгое время спустя, когда, преодолев всеобщую растерянность и разрухуу стали разбирать завалы, трупы этих двух женщин были найдены в одном и том же положении; обе они стояли на коленях, склонившись над своими детьми и нежно сжимая их в объятиях, и неотрывно защищавшая детей материнская грудь раздавила обоих.

Эти четыре трупа были извлечены из-под обломков лишь 11 марта, то есть через тридцать четыре дня после случившегося. Трупы матерей были покрыты синеватыми пятнами, а трупы обоих детей превратились в настоящие скелеты.

Одна старуха, более удачливая, чем эти две матери, была извлечена из-под обломков собственного дома через семь дней; когда ее нашли, она была без сознания и почти умирала. Дневной свет причинял боль ее глазам, и вначале она отказывалась от всякой пищи, не желая ничего, кроме воды. Когда ее стали расспрашивать о том, что ей довелось пережить, она сказала, что в течение нескольких дней самым жестоким мучением для нее была жажда; затем она впала в состояние оцепенения и полной бесчувственности, не позволившее ей удержать в памяти то, что она испытывала и ощущала, о чем думала.

Еще более поразительным случаем оказалось спасение кота, обнаруженного через сорок дней под развалинами жилища дона Микеланджело Пилогалло; несчастное животное было найдено лежащим на земле и пребывающим в состоянии изнеможения и неподвижности. Подобно свиньям, о которых я рассказывал раньше, он крайне исхудал, нетвердо держался на лапах, был робок, боязлив и полностью лишен своей обычной живости. У него отметили такое же отвращение к еде и такое же влечение к любому виду питья, как у старухи. Мало-помалу он обрел силы и, как только ему удалось узнать голос хозяина, тихонько замяукал у его ног, словно выражая таким образом радость от встречи с ним.

Городок Чинк ее Фронд и, получивший такое название из-за пяти башен, которые возвышаются за пределами его стен, также был уничтожен целиком: церковь, дома, площади, улицы, люди, животные — все погибло, все исчезло, все внезапно погрузилось на несколько футов под землю.

Древний Тавраний, ныне Герра Нова, соединил в себе одном общие для всех бедствия.

Пятого февраля, в полдень, небо затянуло вдруг плотными темными тучами, которые медленно проплывали над городом, но вскоре их разогнал сильный северо-западный ветер. Птицы метались из стороны в сторону, словно сбившись с пути; домашних животных охватило заметное волнение: одни бросились бежать, другие застыли на месте, словно пораженные тайным ужасом. Лошади ржали и, охваченные дрожью, расставляли ноги, чтобы не упасть; собаки и кошки, съежившись, жались к ногам хозяев. Столько печальных предзнаменований, столько необычайных знаков должны были бы пробудить подозрения и страх в душе несчастных жителей и заставить их обратиться в бегство; однако судьба решила иначе: каждый остался дома, не избежав и не предугадав опасности. В один миг земля, до тех пор неподвижная, покачнулась до основания; из ее недр, казалось, вырвался глухой, протяжный рокот; вскоре этот рокот обратился в страшный грохот: город трижды подбросило намного выше его обычного положения, трижды он был опущен на несколько футов ниже его, а на четвертый раз просто перестал существовать.

Разрушение города не стало единообразным во всех его концах, и это событие было отмечено странными эпизодами. Некоторые кварталы города оказались вдруг вырванными из естественного своего положения; приподнятые вместе с грунтом, который служил им основанием, одни были отброшены на берега Соли и Марро, омывавших стены города, /we — на расстояние трехсот шагов, эти — на расстояние шестисот шагов; другие разбросало по всему склону возвышавшейся над городом горы, на котором он был построен. Грохот, 5алее сильный, нем громовые раскаты, позволявший в короткие промежутки времени с трудом слышать глухие, неясные стоны; густые черноватые тучи, поднимавшиеся над руинами, — таков был общий итог чудовищного хаоса, е который земля и камень, еодя и огонь, человек и скотина были ввергнуты все вместе как попало, перемешанные и перемолотые.

Тем не менее небольшое число жертв избежало смерти, w самое странное, *//яо /и я самая природа, которая казалась столь жадной до крови всего живого, спасла их от собственной ярости, причем спасла такими невероятными и поразительными способами, *//я0 можно было подумать, будто она хотела доказать нашей гордыне, какое малое значение имеет для нее жизнь и смерть человека.

Город Герра Нова был разрушен всеми четырьмя видами землетрясения, известными по различным наименованиям подземных толчков: колебание, подъем, оседание и взброс. Этот последний вид, наиболее ужасный и самый невероятный из всех, заключается не только в изменении положения составных частей какого-либо единого целого, но и в своего рода метании, которое бросает одну из этих частей в место, отличное от того, какое она занимала прежде. Развалины несчастного города дают столько примеров подобного рода, что самый недоверчивый ум вынужден будет признать существование землетрясения этого вида. Приведу здесь некоторые из них.

Все дома, расположенные по краю уступа горы, все те, что образовывали улицы, ведущие к воротам под названием Порта дель Венто и Порта ди Сан Себастьяно, все эти здания, повторяю, одни, уже наполовину разрушенные, другие — без каких-либо заметных повреждений, были вырваны со своих исконных мест и сброшены либо на склон горы, либо на берега Соли и Марро, либо, наконец, за эту первую реку. Такое неслыханное событие дало повод для весьма странной тяжбы, по которой суд должен был вынести решение.

После столь необычных сдвигов местности владелец земельного участка, засаженного оливами и еще недавно располагавшегося под уступом горы, о котором шла речь, увидел, что его участок вместе с деревьями перенесен за Соли, на землю, прежде засаженную тутовыми деревьями и принадлежавшую до этого другому жителю Терра Новы, а теперь исчезнувшую. Первый заявил о своих правах на эту собственность, второй подкрепил отказ вернуть ее тем, что указанный участок занял место его собственной земли, вследствие чего он ее лишился. Этот спорный вопрос оказался столь же нов, сколь и труден для разрешения: в самом деле, никак нельзя было доказать, что исчезновение нижнего слоя почвы не стало непосредственным результатом падения и закрепления там верхнего слоя, так что вопрос этот, как нетрудно понять, мог быть решен лишь по взаимному соглашению. Были назначены третейские судьи, и владельца участка-захватчика обязали разделить оливы с хозяином захваченной земли.

На улице, о которой говорилось ранее, находилась гостиница, расположенная примерно в трехстах шагах от реки Соли; за минуту до чудовищного толчка хозяин гостиницы, по имени Джованни Аквилино, его жена, одна из их племянниц и четверо путешественников собрались в нижней зале этого заведения. В глубине этой залы стояла кровать, а у подножия кровати — жаровня, что-то вроде большой чаши с горящими углями — единственный вид камина во всей Южной Италии; наконец, там стояли стол, стулья и еще кое-какие предметы мебели для нужд семейства. Хозяин лежал на кровати и был погружен в глубокий сон; его жена сидела перед жаровней, прислонив ноги к ее основанию, и держала на руках маленькую племянницу, игравшую с ней. Что касается путешественников, расположившихся вокруг стола, слева от входной двери, то они играли в карты.

Таковы были положения различных персонажей этой сцены и сама ее картина, как вдруг быстрее, чем можно рассказать об этом, театр и актеры изменили местоположение. Сильный толчок оторвал дом от земли, служившей ему основанием, и дом вместе с хозяином, хозяйкой, племянницей и путешественниками внезапно был отброшен за реку, а на его месте появилась пропасть.

Едва эта огромная масса земли, камней, строительного материала и людей упала по другую сторону реки, как там сам собой образовался новый фундамент, а само здание превратилось в хаотичное нагромождение руин. Разрушение главной залы было отмечено поразительными особенностями: стена, у которой стояла кровать, рухнула на наружную сторону; та, что примыкала к двери, расположенной напротив все той же кровати, сначала осела и нагнулась внутрь залы, а затем упала наружу, как другая. То же самое произошло со стенами у того угла, где сидели четверо игроков, которые, однако,.уже «г играли. Крыша была сорвана, как по волшебству, и отброшена еще дальше, сам дом.

Заняв новое положение и полностью очистившись от всех обломков, которые скрывали итоговую картину, эта способная двигаться громада явила сцену любопытную и одновременно ужасающую. Кровать оказалась на том же месте, но рухнула; проснувшись, хозяин решил, он все еще спит. В это время его жена, даже «г подозревая о том, что происходит такое странное перемещение в пространстве, и подумав, что это всего лишь жаровня выскользнула у нее из-под ног, нагнулась, чтобы удержать ее, и это движение, по-видимому, было единственной причиной того, что она упала на пол; но, поднявшись и увидев в проеме двери новый ландшафт и новые предметы, она подумала, будто ей все это грезится, и чуть было не сошла сума. Что же касается племянницы, которую тетка, наклонившись, выпустила на минуту из рук, то она, растерявшись, бросилась к двери, и как раз в тот момент, когда она оказалась на пороге, дверь упала и раздавила ее. То же самое случилось с четырьмя путешественниками: они погибли, не успев даже подняться со своих мест.

Сто очевидцев этого неслыханного бедствия все еще существуют на свете на тот момент, когда я это пишу; протокол, откуда взят этот рассказ, через какое-то время был составлен на месте и подтвержден заявлениями хозяина и его жены, которые, несомненно, до сих пор живы.

Невероятные последствия такого рода землетрясения отразились не только на зданиях; воздействие, оказанное им на людей, нисколько не слабее и не менее удивительно; и самое странное то, что подобные взбросы, которые при любых других обстоятельствах являются непосредственной причиной гибели жилищ и людей, становятся порой источником спасения и для тех, и для других.

Один врач из этого города, господин аббат Тарверна, проживал в трехэтажном доме, расположенном на главной улице, возле монастыря святой Екатерины. Дом этот сначала дрогнул, потом закачался, затем стены, крыша, пол поднялись, опустились и, в конце концов, были отброшены в сторону от своих исконных мест. Не в силах больше удерживаться на ногах, врач хочет бежать, но почти в бессознательном состоянии падает на пол. Среди всеобщего разрушения он тщетно пытается найти в себе силы наблюдать за происходящим вокруг него: единственное, что ему удалось вспомнить впоследствии, так это то, что он упал головой вперед в открывшуюся под ним пропасть и остался в подвешенном положении, так как его ноги застряли между двумя балками. И вот в ту минуту, когда он, заваленный обломками своего рухнувшего дома, почти уже задохнулся от падавшей на него со всех сторон пыли, толчок, противоположный тому, жертвой которого он стал, раздвигает стиснувшие его две балки, поднимает их на огромную высоту и бросает вместе с ним в широкий провал, образованный скопившимися перед домом обломками. Несчастный врач отделался сильными ушибами и вполне понятным страхом.

Другой дом в том же городе был местом более трогательной и вместе с тем более трагичной сцены, которая, благодаря тому же обстоятельству, не имела пагубных последствий.

Дон Франческо Заппья и все его семейство оказались как бы в заточении в углу одной из комнат дома, после того как там внезапно обрушились потолки и балки; узкое пространство, сохранявшее пока им жизнь, было стиснуто со всех сторон так, что стало одинаково невозможным как вдыхать необходимый для жизни воздух, так и сломать возникшие волей случая стены, и потому смерть, причем медленная и ужасная, была в течение какого-то времени единственной надеждой этого семейства. И каждый уже ожидал ее с нетерпением, видя в ней единственное спасение от своих бед, как вдруг самое отрадное и самое неожиданное событие положило конец этому тягостному положению: сильный толчок разрушает стены их тюрьмы и, приподняв их вместе с ней, выбрасывает наружу; все члены семейства остались живы.

Это странное перемещение не пощадило и самые крепкие деревья, и следующий пример тому подтверждение. Житель селения Молокьелло по имени Антонио Авати, застигнутый землетрясением в окрестностях этого самого селения, укрылся на каштановом дереве необычайной толщины и высоты. Едва он успел устроиться на нем, как дерево сильно задрожало. И вдруг, вырванное из земли, покрывающей его огромные корни, дерево оказывается отброшено на расстояние двух или трех сотен шагов и утверждается на новом месте, в то время как крепко уцепившийся за его ветви бедный крестьянин путешествует вместе с ним по воздуху и вместе с ним завершает, наконец, свое путешествие.

Известен и другой весьма похожий случай, и, хотя он относится к другой эпохе, его, однако, следует заслуженно причислить к приведенным выше примерам последствий такого рода землетрясения. Случай этот изложен в одной старинной реляции, датируемой 1659 годом. Преподобный Томмазо да Россано из ордена доминиканцев преспокойно почивал в монастыре Сорьяно. Внезапно кровать вместе с монахом оказалась выброшенной через окно на середину реки Веско. По счастью, пол последовал тем же путем, что и кровать со спящим, и стал плотом, который спас ему жизнь. Летописец не сообщает, проснулся ли в пути монах.

Город Казальнуово был пощажен не более, яел/ 7ё/?/?я Нова: церкви, общественные здания, частные дома — все было уничтожено. Среди множества жертв можно назвать княгиню ди Джераче, чей труп со следами двух глубоких ран был извлечен из-под развалин.

Город Оппидо, который, если верить географу Клуверию, стоит на месте древнего Мамертия, так вот, город этот, повторяю, постигла участь всех красивых женщин: предмет зависти в молодые годы, он вызывал отвращение в дряхлом возрасте и ужас после смерти.

Я не берусь описывать здесь руины и разного рода потери, театром которых стало это печальное место, и 0 г/?я-ничусь лишь замечанием, я/яо состояние хаоса, в какое повергло здания и людей это страшное бедствие, было таково, что картина разрушений и горестей, постигших город, сама по себе способна была принести страшную горесть; и наконец, плачевное состояние этого несчастного города было таково, что среди весьма малого числа потерпевших, избежавших общей смерти, //г нашлось ни одного, кто сумел бы впоследствии отличить развалины собственного жилища от развалин чужого дома. Приведу наугад один пример.

Два брата, дон Марчелло и дон Доменико Грилло, богатые жители этого города, владели прекрасным имением, расположенным в конце улицы Канна Мария, /яо ес/яь зя пределами города. Это имение включало несколько строений, и в числе прочих — дом из семи комнат, с домовой часовней и кухней, все во втором этаже. Первый этаж занимали три больших погреба; под ними располагался просторный склад с находившимися там в то время восьмьюдесятью бочками оливкового масла; к этому дому примыкали еще четыре сельских домика, которые принадлежали другим жителям; чуть дальше — что-то вроде павильона, призванного служить во время землетрясений убежищем для хозяев и слуг; павильон этот состоял из шести изящно меблированных комнат. И наконец, еще дальше находился другой домик с одной-единственной спальней и гостиной огромной длины и соответствующей ширины.

Таково было состояние имения, о котором идет речь, до 5 февраля. В момент подземного толчка всякие следы всех этих домов, строительных материалов, полезной, роскошной и изящной мебели исчезли; все, вплоть до самой почвы, настолько изменило свой вид и местоположение, настолько стерлось и в ландшафте, и в памяти людей, что никто из бывших владельцев не смог узнать после катастрофы ни развалин своего дома, ни места, где он стоял.

История бедствий Ситицано и Кузолето предлагает следующие два факта.

Один путешественник был настигнут землетрясением, которое, изменив расположение утесов, гор, ложбин и равнин, неизбежно стерло всякий след дороги. Известно было, что утром пятого числа он выехал на лошади из Кузолето в Ситицано. Это все, что о нем смогли узнать: ни человека, ни лошади больше не видели.

Одна молодая крестьянка по имени Катерина Полистена вышла из Кузолето, направляясь к отцу, работавшему в поле. Застигнутая этим великим природным катаклизмом, девушка ищет убежища на склоне холма, который только что на ее глазах появился из недр содрогающейся земли и один из всех окружающих ее предметов не меняется и не подпрыгивает у нее на виду. Внезапно посреди гробовой тишины, которая время от времени следует за неясным гулом метущихся стихий, до нее доносится голос живого существа. Это жалобный голос заблудившейся, растерянной козы; он пробуждает душевные силы девушки: бедное животное само искало спасения от смерти среди вздыбленной земли, расколотых скал и истерзанных деревьев. Едва заметив Катерину, коза с блеянием бросается к ней; беда соединяет живые существа, стирает все видимые отличия биологических видов и, сближая между собой человека и животное, вооружает их против нее единением разума и инстинкта. Коза, став менее боязливой при виде юной поселянки, подходит к ней, а та, со своей стороны, при виде ее немного воспряла духом; животное с радостью принимает ласки, затем с блеянием нюхает флягу, которую девушка держит в руке: этот язык выразителен, и девушка понимает его. Она наливает в ладонь воды и дает ее козе, чтобы та утолила жажду, а затем делит с ней пополам свой пеклеванный хлеб; покончив с едой и набравшись сил, обе с куда большей уверенно-стъю пускаются в путь, причем коза идет впереди, словно надежный проводник; не имея определенной цели, обе долго блуждают среди разоренной природы, взбираясь на самые крутые утесы, прокладывая себе дорогу по самым труднопроходимым местам, и коза останавливается всякий раз, когда усталость вынуждает девушку отставать: тем самым она позволяет девушке догнать ее или направляет отставшую своим блеянием. Наконец, после нескольких часов ходьбы, обе они оказываются посреди руин, или, вернее, на развороченной голой земле переставшего существовать города.

Городок Шидо также был уничтожен и тоже стал театром ужасающих событий.

Под угрозой падения их покачнувшегося дома дон Антонио Руффо и его жена забывают о себе, думая лишь о своем ребенке, маленькой девочке. Они бросаются к колыбели девочки и, прижав ее к груди, пытаются бежать из дома, вот-вот готового обрушиться на них. Посреди множества обломков они добираются до двери, но, в ту минуту, когда они ступают на порог, дом падает и придавливает их. Несколько дней спустя, разгребая завалы и вытаскивая трупы, люди понимают, что ребенок еще жив. Им с трудом удается вырвать девочку из рук отца и матери, которые сплотились, чтобы защитить ее и, действительно, приняв удар на себя, спасли ей жизнь. Эта девушка жива, теперь она уже замужем и у нее есть дети.

В центре маленького кантона, носящего название Ла Контурелла, неподалеку от деревни Сан Прокопьо, стояла старая башня, обнесенная деревянной решеткой; все верхняя часть башни отвесно рухнула на землю. А вот что касается основания, то оно, сначала приподнятое, а затем опрокинутое, было отброшено более чем на шестьдесят шагов. Дверь отлетела на большое расстояние, но самое примечательное состояло в том, что петельные крюки, на которых она поворачивалась, и гвозди, скреплявшие ее перекладины и доски, были разбросаны повсюду вокруг, словно их вырвали мощными клещами. Пускай ученые объяснят, если могут, это явление.

Другой город, Семинара, стал еще более поразительным примером тщетности всех мер предосторожности человека против сил природы, которые, как ему кажется, он подчиняет, хотя на самом деле это они подчиняют его. Все дома этого города, одного из самых богатых в обеих Калабриях, были построены из дерева, а их внутренние стены сделаны из крепко связанного тростника и покрыты слоем мастики или штукатурки, что, никак не нанося вреда изяществу, обеспечивало как раз ту прочность, какой было достаточно для безопасности жителей. Такой вид сооружений, казалось бы, должен был более всего подходить для того, чтобы уберечь людей от опасностей землетрясения, поскольку, уступая колебаниям грунта, он противопоставлял им лишь строго необходимую силу сопротивления. Но то был напрасный расчет человека против неисчислимого могущества природы! Земля всколыхнулась, и Семинары не стало. Пожалуй, можно даже сказать, что природе понравилось вносить здесь разнообразие в свои страшные игры: гористая часть города превратилась в глубокую лощину, а самый низкий его квартал образовал высокую гору посреди городских стен.

У дверей одного из домов этого города лежал мельничный жернов; в центре жернова случаю было угоднодать вырасти огромному апельсиновому дереву. Хозяева дома имели обыкновение садиться здесь летом, и упомянутый жернов, поддерживаемый крепкой каменной опорой, был окружен подобной же скамьей. 5 февраля, в момент подземного толчка, ветви апельсинового дерева стали убежищем для одного человека, который в страхе спрятался там; так вот: опора, жернов, скамья и человек были приподняты и все вместе отнесены на треть льё от этого места.

Разрушение Банъяры представляет для философа и естествоиспытателя факты, быть может, менее удивительные, но отнюдь не менее интересные: во время сотрясений земли все источники и все родники города внезапно высохли, а дикие звери были охвачены таким ужасом, что один кабан, выскочив из леса, расположенного над городом, без всякого принуждения бросился с вершины крутого утеса прямо на середину улицы. И, наконец, было отмечено, что по необъяснимой, безусловно, причине природа находила особое удовольствие в том, чтобы поражать женщин, а среди женщин, в первую очередь, молодых; спаслись, пережив это бедствие, только старухи.

Таковы основные черты этого события, таково было положение жертв, таково гибельное разрушение, постигшее Калабрию; таково, наконец, по истечении тридцати пяти лет спокойствия состояние, в котором край пребывает еще и поныне».^[28]

Хотя город Кастильоне и не был местом столь же необычайных событий, как те, о каких мы только что рассказали, однако и здесь происходили довольно плачевные и достаточно разнообразные случаи, так что в окружении этого несчастного населения день наш прошел весьма быстро. Насмотревшись, как вытаскивали из-под завалов два или три человеческих трупа и около дюжины убитых или раненых быков и лошадей, и лично приняв участие в раскопках, чтобы сменить уставших людей, мы около пяти часов покинули селение Кастильоне, где, как и в Козенце, был создан свой барачный городок; бараки богатых жителей столицы казались дворцами по сравнению с лачугами несчастных крестьян, многие из которых были полностью разорены.

Весь день лил дождь, но мы не обращали на него никакого внимания, настолько всецело поглощало нас зрелище, которое было у нас перед глазами; тем не менее, когда мы отправились в обратный путь, от моральных впечатлений нам пришлось перейти к физическим ощущениям: мельчайшие ручейки превратились в бурные потоки, а бурные потоки преобразились в реки. При первом же препятствии такого рода, вставшем у нас на пути, мы разыграли из себя сибаритов и приняли сделанное нам проводником предложение перенести нас на плечах с одного берега на другой, разумеется, за вознаграждение; в итоге я пересек реку первым и без происшествий добрался до берега. Я был занят изучением пейзажа, пытаясь понять, много ли подобных переходов нам предстоит еще одолеть, как вдруг услыхал крик и увидел Жа-дена, который, вместо того чтобы восседать, как это только что делал я, на плечах проводника, с большим трудом старался вытащить того из воды: возвращаясь к Жадену, бедняга оступился, а течение оказалось таким сильным, что его понесло Бог знает куда, но тут Жаден по пояс вошел в воду и остановил его. Я подбежал, чтобы помочь, и вдвоем нам удалось доставить проводника, находившегося почти в бессознательном состоянии, на другой берег.

С этой минуты речи о столь порочном способе передвижения, разумеется, уже не шло. Впрочем, в потоке воды мы промокли до пояса, а вода, весь день падавшая с неба нам на спину, промочила нас от пояса до кончиков волос, так что предпринимавшиеся нами меры предосторожности были направлены лишь на то, чтобы предотвратить несчастный случай наподобие того, что произошел с нашим проводником. Поэтому, встречая на своем пути новые реки, мы довольствовались тем, что пересекали их по-братски: каждый оказывал и получал поддержку с помощью привязанных к запястью носовых платков, соединивших нас в цепочку. Благодаря этому замечательному изобретению, до нашего экипажа мы добрались без серьезных происшествий, но промокли как собаки.

Понятно, что, прибыв в гостиницу, мы больше, чем когда-либо, ощутили потребность в своих постелях и потому отказались от повторного предложения хозяина отправиться спать в бараки, снова бросив вызов грядущему землетрясению, грозившему нам от полуночи до часа ночи.

Наше мужество было вознаграждено: мы не почувствовали никакого толчка и даже не услышали криков «Terremoto!». Проснулись же мы только на следующее утро, пробужденные звоном колоколов.

Кровати наши, совершив свое обычное перемещение, оказались посреди комнаты.

Как я уже говорил, ранее было объявлено, что если через два дня после того, как капуцин произнес свою яркую и пламенную речь, землетрясения не прекратятся, то в Козенце должно будет состояться покаянное шествие. Землетрясения, правда, шли на убыль, но все же они еще не прекращались; и капуцины, вызвавшиеся стать козлами отпущения для грешного города, готовились сдержать слово.

Поэтому с семи часов утра в Козенце трезвонили колокола и улицы города заполняли не только его жители, но и несчастные крестьяне соседних провинций, пострадавших еще больше, чем столица; каждый спешил принять участие в этом своего рода торжестве и из всех деревень, куда успело долететь обещание, данное капуцинами, оно привлекало верующих.

Поскольку гостиничный лакей, занятый этими важными приготовлениями, не приходил за нашими распоряжениями, мы позвонили, а когда он поднялся, спросили у него, не забыл ли он, что у нас вошло в неизменную привычку завтракать ровно в девять часов. Он ответил нам, что в столице Калабрии объявлен всеобщий пост и потому ему показалось, будто распоряжения, данные на все прочие дни, не подходят для этого дня. Довод показался нам не слишком логичным, и лакей был уведомлен, что, не относясь к здешнему приходу и к тому же имея немало собственных грехов, мы никоим образом не намерены брать на себя часть грехов жителей Козенцы и, следовательно, предлагаем ему не делать никакой разницы между этим днем и всеми прочими днями и подать нам завтрак, не слишком обильный, но вполне достойный.

Нешуточное было дело — добиться этого завтрака: повар отправился молиться, и пришлось ждать, когда он вернется; по возвращении же он заявил, что после временного отрешения от земных забот из-за глубокого раскаяния, которое он только что пережил, ему крайне трудно будет опуститься до своей плиты. Несколько кар-лино успокоили его совесть, и в десять часов вместо девяти стол, наконец, был накрыт.

Мы стали наспех есть, ибо не хотели ничего упускать из любопытного и весьма характерного действа, которое нас ожидало. Усиление колокольного звона возвестило, что оно вот-вот начнется. Быстро проглотив по паре кусков и захватив с собой еще по одному в руке, мы устремились к церкви капуцинов.

Все улицы были заполнены мужчинами и женщинами в праздничных одеждах, оставившими, однако, проход для шествия монахов; не желая оставаться в последнем ряду, мы поднялись на каменную тумбу и стали ждать.

В одиннадцать часов церковь открылась: она была освещена так, как это бывает в дни великих торжеств. Первым появился настоятель монастыря: он был обнажен до пояса, как и все братья; они шли один за другим, и каждый держал в правой руке веревку с узлами; все пели «Miserere»^[29].

При виде их толпа зашумела: слышались горестные восклицания, возгласы покаяния, негромкие слова признательности; кроме того, присутствовавшие там отцы, матери, братья и сестры этих тридцати или сорока монахов узнавали среди них своих родственников и приветствовали их, если можно так выразиться, семейными зовами.

Но все стало куда тягостнее, когда, едва спустившись с церковной паперти, каждый монах поднял на глазах присутствующих веревку с узлами, которую он держал в правой руке, и, не прерывая песнопений, начал бить по плечам того, кто шел впереди него, причем отнюдь не изображая бичевание, а наотмашь, насколько хватало сил. Тотчас же крики, вопли и стенания усилились; присутствующие пали на колени и принялись ударять лбом о землю и бить себя кулаком в грудь; мужчины выли, женщины рыдали и, не довольствуясь наказанием самих себя, изо всех сил стегали несчастных детей, сбежавшихся на праздник и вносивших таким образом свою лепту в раскаяние за грехи, которые совершили их родители. То было всеобщее бичевание, распространявшееся постепенно, передаваясь подобно электрическому разряду, и нам стоило огромного труда помешать соседям заставить нас играть в этом действии одновременно пассивную и активную роль. Процессия прошла перед нами; шагая в ногу, ее участники по-прежнему распевали и непрерывно стегали друг друга; среди них мы узнали проповедника, которого видели в минувшее воскресенье: устремив глаза к небу, он исполнял свою службу, нанося и получая удары, однако, наверное по его указанию, тот, кто следовал за ним и потому стегал его, снабдил свою веревку, помимо общепринятых узлов, огромными гвоздями, которые при каждом ударе, полученном несчастным монахом, оставляли на его плечах кровавый след; но все это, похоже, ничуть не удручало его, а лишь погружало в более глубокий восторг: несмотря на боль, которую он, должно быть, ощущал, ни один мускул на его лице не дрогнул, а голос его перекрывал все другие голоса.

Трижды, сворачивая после прохода шествия в прилегающие улицы, мы снова оказывались на его пути и, следовательно, трижды присутствовали на этом спектакле; и с каждым разом вера и рвение самобичующихся, казалось, возрастали; у большинства из них спина и плечи находились в плачевном состоянии. Что же касается проповедника, то вся верхняя часть его туловища представляла собой сплошную рану. И потому все кричали, что это святой человек и что нет на свете справедливости, если его сразу не канонизируют.

Шествие или, вернее, мученичество этих несчастных людей продолжалось три часа. Выйдя из церкви в одиннадцать часов, они вернулись туда ровно в два часа. Что же касается нас, то мы были просто поражены, став свидетелями столь пылкой веры в такую эпоху, как наша. Правда, все это происходило в столице Калабрии; однако Калабрия восемь лет находилась под властью Франции, и я полагал, что восьми лет нашего господства, особенно с 1807 по 1815 годы, было более чем достаточно, чтобы истребить верование вплоть до самых глубоких его корней.

Церковь оставалась открытой, каждый мог там молиться весь день, и за весь день она не опустела. Признаюсь, что мне, со своей стороны, хотелось бы поближе взглянуть на этого монаха, задать ему вопросы о его прошлой жизни и разведать о его надеждах на будущее. Я спросил у монастырского привратника, возможно ли поговорить с тем монахом, но мне ответили, что, вернувшись, он почувствовал недомогание, а придя в себя, заперся в своей келье и предупредил, что не спустится в трапезную, ибо желает провести остаток дня в молитвах.

Возвратившись около четырех часов в гостиницу, мы нашли там капитана и спросили его, принимал ли он участие в общих молебнах; но капитан был чересчур горячим патриотом Сицилии, чтобы молиться за жителей Калабрии. К тому же, по его уверениям, количество грехов, совершавшихся от Пестума до Реджо, было так велико, что если бы все религиозные общины на свете бичевали себя в течение целого года, то и тогда им не удалось бы избавить всех континентальных подданных его величества короля Неаполитанского даже от сотой доли времени, которое тем суждено будет оставаться в чистилище.

Поскольку, оставаясь долее среди подобных грешников, мы, в конечном счете, неизбежно могли бы погубить и себя, то наш отъезд решено было назначить на следующее утро; поэтому капитан отбыл сразу же, чтобы ко времени нашего прибытия в Сан Лучидо карантинный патент был готов и ничто не задерживало бы нашего отплытия.

Вечер мы употребили на визит к барону Молло и прогулку к баракам. Такова, впрочем, в Италии сила закона, именуемого гостеприимством, что, несмотря на беды города, в котором барон Молло жил, беды, значительная часть которых выпала и на его долю, он не забывал о нас ни на мгновение и вел себя по отношению к нам точно так же, как если бы все происходило в спокойные и счастливые времена.

Я хотел лично удостовериться в том воздействии, какое должно было оказать на грядущее ночное землетрясение дневное покаянное шествие. Жаден тоже горел желанием проделать такой опыт. Мне надо было привести в порядок свои записи, а ему — закончить рисунки, ибо в течение двух последних недель нам так не везло во время наших привалов, что ни у него, ни у меня не хватало духа работать. В полночь мы простились с бароном Молло, вернулись в гостиницу и, чтобы привести в исполнение свои намерения, сели напротив друг друга за стол, где обычно ужинали — я со своим дневником, он со своими эскизами, — и положили между собой часы, чтобы толчок не застал нас врасплох.

Однако эта предосторожность была напрасной: пробило полночь, час, два часа, а мы так и не почувствовали ни малейших толчков и не услыхали никаких криков. Так как два часа ночи были крайним сроком, мы предположили, что прождем напрасно и что ночью ничего не произойдет, а потому легли и вскоре преспокойно заснули.

На следующий день мы проснулись на том же месте, где легли спать, чего с нами еще не случалось. Через минуту наш хозяин, которого мы просили прийти в восемь часов, чтобы расплатиться с ним, вошел с торжествующим видом и заявил, что, благодаря вчерашним бичеваниям и молитвам, землетрясения окончательно прекратились.

Это достоверный факт, и пусть тот, кто может, объяснит его.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В девять часов мы с глубокой признательностью простились с гостиницей «Отдохновение Алариха»; не знаю, может, сравнивая эту гостиницу с другими, мы стали страстными ее поклонниками, но только, похоже, несмотря на землетрясения, в которых, впрочем, как можно видеть, нам лично не случилось принимать никакого участия, именно в этом месте мы обрели полнейшее отдохновение. Возможно также, что, покидая Калабрию, мы, вопреки всему, что претерпели там, привязались и к этим людям, которых так интересно изучать в их грубоватой простоте, и к этой земле, такой живописной, несмотря на вечно происходящие там катаклизмы. Как бы там ни было, мы с явным сожалением отбывали из этого славного города, столь гостеприимного при всех своих несчастьях, и дважды, уже потеряв его из вида, возвращались, чтобы сказать ему последние слова прощания.

Примерно в одном льё от Козенцы мы свернули с большой дороги, чтобы ступить на тропинку, пересекавшую гору. Пейзаж отличался ужасающей суровостью, но в то же время был отмечен величием и выразительностью. Красноватый оттенок утесов, их заостренная форма, придававшая им вид гранитных колоколен, прелестные каштановые рощи, время от времени попадавшиеся на нашем пути, ясное, смеющееся солнце, пришедшее на смену бурям и наводнениям предыдущих дней, — все способствовало тому, чтобы дорога, при всех ее трудностях, показалась нам едва ли не самой легкой из тех, какие нам встречались.

Прибавьте к этому рассказ нашего проводника, в этом самом месте поведавшего нам историю, которую я уже опубликовал под названием «Дети Мадонны» и которую можно будет снова найти в «Воспоминаниях Антони», и вид двух крестов, установленных там, где в прошлом году, а также тремя месяцами раньше были убиты два путешественника, — и вы получите представление о том, с какой скоростью пролетели три часа нашего пути.

Выйдя на западный склон гор, мы вновь оказались напротив сверкающего, словно зеркало, великолепного Тирренского моря; посреди него, точно маяк, возвышался вечный Стромболи, который никогда не исчезал из поля нашего зрения и которого, несмотря на все его спокойствие и на то, с каким благодушно отеческим видом он выбрасывал свой дым, я подозревал в причастности вместе с его предком Этной и другом Везувием ко всем землетрясениям, только что пережитым Калабрией: возможно, я ошибался, но он столько всего натворил в этом роде, что пожинает плоды своей плохой репутации.

У наших ног лежал Сан Лучидо, а в его порту в ожидании нас покачивалась, напоминая один из тех корабликов, какие дети пускают плавать в бассейне Тюильри, наша изящная, грациозная сперонара.

Через час мы были на ее борту.

Настал момент того исключительного блаженства, какое неизменно охватывало нас, когда после некоторого отсутствия мы попадали на ее палубу, в окружение славных людей, составлявших наш экипаж, а затем с палубы проходили в свою маленькую и такую чистую каюту, ничем не похожую поэтому на сицилийские и калабрийские селения, где мы только что побывали. Даже Милорд, и тот с безудержной радостью кинулся к своему другу Пьетро и, выразительно скуля на все лады, попытался рассказать ему обо всех злоключениях, какие он испытал.

Через десять минут после того, как мы оказались на борту, якорь был поднят. С юго-востока дул отличный ветер, и едва мы распустили паруса, как он подхватил нашу сперонару, словно морскую птицу.

КОММЕНТАРИИ

Книга путевых впечатлений «Капитан Арена» («Le Capitaine Arena»), в которой Дюма продолжает рассказывать о своем путешествии на Сицилию и в Калабрию в 1835 г., представляет собой, по существу, вторую часть его книги «Сперонара».

Отдельные ее главы печатались с 30.11.1836 по 21.07.1842 в газете «Пресса» («La Presse»). Первое ее книжное издание: Paris, Dolin, 2 v., 8vo,1842.

Это первая публикация «Капитана Арены» на русском языке. Перевод книги был выполнен Н.Световидовой специально для настоящего Собрания сочинений по изданию: Paris, Le Vasseur, v. 22.

Сумасшедший дом

5… Многие утверждали, что барон Пизани столь же безумен… — Пизани, Пьетро, барон (1761–1837) — известный сицилийский меценат и филантроп, основавший в 1824 г. в Палермо психиатрическую больницу «La Real Casa dei Matti», лечение в которой базировалось на новых для того времени началах милосердия и сочувствия к умалишенным; этого сторонника т. н. «гуманной психотерапии» нередко называли «главным сицилийским сумасшедшим».

6… Это был один из самых богатых землевладельцев Кастельветра-но… — Кастельветрано — городок в западной части Сицилии, в провинции Трапани, в 75 км к юго-западу от Палермо.

… попросил у него одно или два экю… — Экю — старинная французская монета; до 1601 г. чеканилась из золота, с 1641 г. — из серебра; стоила 3 ливра; французскому экю соответствовало римское скудо. Однако здесь, скорее всего, подразумевается просто серебряная монета.

… ему дадут два грано… — Грано — мелкая медная монета, имевшая хождение в Неаполе и Сицилии с первой пол. XV в. и чеканившаяся до 1860 г.; неаполитанский грано составлял 1/10 кар-лино, 1/120 пиастра, 1/100 дуката. Сицилийский грано стоил вдвое дешевле неаполитанского: 1/600 унции, 1/20 тари.

8… ускорю на три-четыре тысячелетия наступление Страшного суда. — Согласно новозаветной книге Откровение святого Иоанна Богослова, в конце времен будет происходить Страшный суд, на котором все мертвые будут судимы «по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откровение, 20: 12), и нечестивцы будут отделены от праведников: одни будут низвергнуты в ад, другие же получат вечное блаженство.

… сложен он был, как Геркулес. — Геркулес (гр. Геракл) — сын Зевса и Алкмены, величайший герой древнегреческой мифологии, известный своей атлетической мощью, богатырскими подвигами, мужеством и силой духа.

9… у него похитили Анджелику, и потому он хотел убить Медора. Бедняга воображал себя Роландом… — Медор — персонаж поэмы Лудовико Ариосто (см. примеч к с. 15) «Неистовый Роланд», юный сарацинский воин, возлюбленный прекрасной и легкомысленной катайской принцессы Анджелики.

Роланд (Орландо) — заглавный персонаж поэмы «Неистовый Роланд», влюбленный в Анджелику и потерявший рассудок от любви к ней.

10… хочешь станцевать тарантеллу, чтобы немного поразвлечься? — Тарантелла — стремительный и темпераментный итальянский народный танец, исполняемый одной или несколькими парами.

11… наградил его большой орденской лентой Святого Януария… — Неаполитанский королевский орден Святого Януария был учрежден в 1738 г. королем Карлом VII (1716–1788; король Обеих Сицилий в 1734–1759 гг., затем испанский король под именем Карла III) в ознаменование его женитьбы на принцессе Марии Амалии Саксонской (1724–1760); орден имел только одну степень, и украшениями его служили золотая цепь, перевязь, звезда и крест; на кресте и звезде был изображен святой Януарий в епископском облачении, держащий в руках посох и два сосуда.

…На одной из фресок изображен славный рыцарь Астолъфо, который отправляется на Луну на поиски склянки, содержащей разум Роланда. — Астольфо — персонаж поэмы «Неистовый Роланд», двоюродный брат Роланда, веселый и чудаковатый искатель приключений, отправляющийся на Луну, где якобы можно найти все потерянное на Земле, в том числе и разум Роланда. Во время своего путешествия, которое Астольфо совершает на колеснице пророка Илии, он находит склянку с рассудком своего друга, а затем заставляет его понюхать содержимое этой склянки, после чего Роланд выздоравливает и возвращается к жизни (глава XXXIX).

12… он был одним из самых видных адвокатов Катании. — Катания (древн. Катана) — город в Сицилии, у подножия вулкана Этна; административный центр одноименной провинции.

13… он воображал себя то Тассо, то Шекспиром, то Шатобрианом. — Торквато Тассо (1544–1595) — итальянский поэт, автор христианской героической поэмы «Освобожденный Иерусалим» («La Gerusalemme liberata»; 1580), посвященной первому крестовому походу.

Шекспир, Уильям (1564–1616) — великий английский драматург и поэт, автор трагедий, комедий, поэм и сонетов.

Шатобриан, Франсуа Рене, виконт де (1768–1848) — французский писатель, политический деятель и дипломат; представитель течения консервативного романтизма, автор философских и исторических сочинений, романов и повестей; член Французской академии (1811); сторонник монархии Бурбонов; в 1792–1800 гг. находился в эмиграции; в 1803 г. первый секретарь французского посольства в Риме; посол в Берлине (1821) и Лондоне (1822); министр иностранных дел (1822–1824); посол в Риме (1828).

… В этот день он отдал предпочтение Данте — Данте Алигьери (1265–1321) — великий итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка, автор «Божественной Комедии».

… сочинял тридцать третью песнь «Ада». — В этой главе поэмы «Божественная Комедия», описывая девятый круг Ада, Данте рассказывает историю градоправителя Пизы графа Уголино делла Герардеска (ок. 1220–1288), который был свергнут вследствие восстания, поднятого гибеллинами, и вместе с двумя сыновьями и двумя внуками заточен в башню, где все они умерли от голода, но граф перед смертью стал пожирать трупы детей:

Два дня звал мертвых с воплями тоски;

Но злей, чем горе, голод был недугом.

(«Ад», XXXIII, 74–75; перевод М.Лозинского).

… побывал во Флоренции, чтобы удостоиться этой чести… — Флоренция — древний город в Центральной Италии, ныне главный город области Тоскана; основана ок. 200 г. до н. э.; с XI в. начала становиться крупным международным центром; в 1115 г. превратилась в фактически независимую городскую республику, в которой с 1293 г. власть принадлежала торговым и финансовым цехам; с 1532 г. столица Тосканского герцогства; в 1807–1814 гг. входила в состав наполеоновской империи; в 1859 г. присоединилась к королевству Пьемонт; в 1865–1871 гг. была столицей объединенного Итальянского королевства.

14… меня изгнали из Флоренции; они обвинили меня в краже денег рес публики. — Данте родился во Флоренции в 1265 г. и состоял на службе республики, которая много раз доверяла ему важные дипломатические миссии и ответственные должности; в 1300 г. он стал приором, т. е. одним из главных городских чиновников, однако в 1302 г., вследствие политических интриг, его обвинили в лихоимстве, и он был вместе со своими сторонниками изгнан с родины, которую ему больше не довелось увидеть.

Находясь в изгнании, Данте в поисках пристанища много раз переезжал из одного города Северной Италии в другой, жил в Фор-ли, Вероне, Сиене, Ареццо, пока не обосновался окончательно в Равенне, где и умер в 1321 г.

… У меня была надежда… присоединиться к вам между Фельтро и Монтефельтро. — Здесь намек на одну из самых неясных строк «Божественный Комедии». Пророчествуя о приходе грядущего спасителя Италии, Данте говорит: е sua nazion sara tra feltro e feltro

(«Ад», I, 105; букв, «его рождение будет меж войлоком и войлоком»).

Уже первые комментаторы поэмы, усмотрев здесь намек на Кан-гранде делла Скала (см. примеч. ниже), стали трактовать эти слова поэта как географическое указание на место рождения будущего спасителя — между городом Фельтро в области Венето и замком Монтефельтро в Романье, что примерно соответствует местоположению Вероны.

… в доме у Кане Гранде делла Скала. — Кане Гранде делла Скала (или Кангранде делла Скала; 1291–1329) — знаменитый итальянский кондотьер, правитель Вероны с 1312 г.; друг и покровитель Данте; поэт возлагал на него большие надежды как на будущего устроителя Италии, и, вероятно, как раз его под именем Пса (ит. Сапе — «пес») он упоминает в первой песни Ада.

Данте, находясь в изгнании, с весны 1303 г. по весну 1304 г. пользовался гостеприимством его старшего брата — Бартоломео делла Скала (?—1304), правителя Вероны с 1301 г.

… Почему же вы не поехали в Равенну? — Равенна — город в Италии, близ побережья Адриатического моря, в области Эмилия-Романья, основанный, по преданию, в VI в. до н. э.; входил в состав многих рабовладельческих и феодальных государств, в XIX в. вместе с Папской областью вошел в Итальянское королевство; в раннем средневековье — один из крупнейших художественных центров Европы.

… Я побывал там, но нашел только вашу гробницу. — Данте, умерший в Равенне 13 сентября 1321 г., был похоронен в местной базилике Сан Франческо.

… И к тому же меня в ней уже не было. — Когда в 1519 г. флорентийцы добились у папы Льва X (в миру — Джованни Медичи; 1475–1521; папа с 1513 г.) разрешения перенести прах поэта на родину и его могилу вскрыли, она оказалась пуста: монахи спрятали его останки, и их лишь случайно обнаружили в 1865 г. во время реставрационных работ в монастыре Сан Франческо.

… женщина, воображавшая себя святой Терезой и впадавшая в экстазы… — Тереза Санчес де Сепеда-и-Аумада, по прозванию Тереза Иисусова, или, по месту рождения, Тереза Авильская (1515–1582) — испанская духовидица, аскет и мистик, религиозная писательница, автор трактатов «Путь к совершенству», «Внутренний замок, или Обители души», «Книга о моей жизни» и др.; монахиня-кармелитка (1533), основательница особого, строго аскетического течения в этом ордене (1562); выступала за суровый и последовательный аскетизм, разрабатывала особую молитвенную технику, ведущую к превращению верующего в орудие божественной воли без отказа от собственных желаний и страстей, но с преобразованием их из греховных в благие; была наделена, судя по свидетельствам современников и ее собственным писаниям, высоко ценимым в средневековье и начале нового времени т. н. «слезным даром», т. е. почти постоянным присутствием у человека, обладающего этим даром, слез радости и умиления при виде красоты и величия Божьих творений, а также слез печали при мысли о зле, в котором лежит мир, причем во втором случае это выражало также сострадание ко всем грешникам, мучающимся от сознания своих грехов. Церковь сначала отнеслась к Терезе настороженно, против нее даже было возбуждено дело в инквизиции, основанием для которого были как ее ультрааскети-ческие убеждения, так и отмеченный «слезный дар». В конечном итоге обвинения против Терезы были сняты, в 1622 г. она была причислена к лику святых, а три с половиной века спустя, в 1970 г., объявлена учителем церкви.

… Пускай воображает себя Данте, Тассо, Ариосто… — Лудовико Ариосто (1474–1533) — итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения, внесший огромный вклад в формирование литературного итальянского языка; автор поэмы «Неистовый Роланд» («Orlando Furioso»; 1516–1532) и ряда комедий.

16… одна из тех сцен, о каких рассказывает Гофман… — Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — выдающийся немецкий писатель и композитор, автор романов, повестей, сказок; в его творчестве причудливо сочетаются фантастические компоненты, мистика и реальность, элементы трагедии и комедии, сатиры и лиризма.

17… убежден не только в неэффективности, но и в реальной опасности вращательных машин… — Вращательная машина — одно из средств т. н. «механотерапии» душевнобольных, своего рода центрифуга, которую придумал в 1795 г. известный английский врач и натуралист Эразм Дарвин (1731–1802); такие устройства широко применялись в психиатрической практике в первой пол. XIX в.

18 …Он знал мои пьесы «Антони» и «Карл VII»… — «Антони» («Antony») — пятиактная драма Дюма, поставленная впервые в парижском театре Порт-Сен-Мартен 3 мая 1831 г. и ставшая одной из первых французских романтических пьес.

«Карл VII у своих вассалов» («Charles VII chez ses grands vassaux») — пятиактная трагедия Дюма, впервые поставленная 20 октября 1831 г. в парижском театре Одеон.

… была единственной дочерью последнего графа делла Брука… — Имеется в виду один из представителей знатной сицилийской семьи Скаммакка делла Брука, известной с XV в. и владевшей обширными поместьями в окрестностях Сиракузы, Катании и

Лентини. В описываемый период был известен Джузеппе Скам-макка, барон делла Брука, с 1812 г. женатый на Марии Кончетте Джузеппе Каркачи (1795—?).

… между Сиракузой и Катанией… — Сиракуза — древний портовый город на юго-востоке Сицилии, административный центр одноименной провинции.

… славилась от Мессины до Трапани… — То есть по всей Сицилии. Мессина (древн. Мессана) — город и порт на северо-восточном берегу Сицилии; главный город одноименной провинции. Трапани (древн. Дрепан) — портовый город на северо-западном побережье Сицилии; административный центр одноименной провинции.

19… имевший поместья в Кастро Джованни… — Кастроджованни (с 1926 г. — Энна) — один из древнейших городов Сицилии, центр провинции; расположен в центральной части острова, на высоте 970 м над уровнем моря.

20… между Минео и Аидоне на дона Рамиро напала шайка грабителей. — Минео — селение в центральной части Сицилии, в провинции Катания, в 65 км к юго-западу от города Катания.

Аидоне — селение в 30 км к северо-западу от Минео, на пути в Кастроджован н и.

… Оба графа вместе со всеми своими кампиери сели на коней… — Кампиери — члены отрядов вооруженных крестьян на службе у крупных землевладельцев Италии, охранявшие их имущество, урожай и скот.

Сицилийские нравы и истории

26… Есть в Палермо большая площадь, которую называют Пьяцца

Меркато Нуово. — Имеется в виду площадь Пьяцца Нуова, или Пьяцца Боччериа Нуова (Нового Мясного рынка), находящаяся в центре Палермо, близ улицы Македа.

… там проживало своеобразное население, вроде каталанцев в Марселе… — Каталанцы — жители селения Каталаны близ Марселя, на берегу бухты у южного склона холма Нотр-Дам-де-ла-Гард; это селение, основанное в XVII в. каталонскими рыбаками, уже давно вошло в городскую черту Марселя.

… которое называли ко нчапелле. — Речь идет о палермских ре-месленниках-прядилыциках, сыгравших ведущую роль в восстании 1820 г.

… она восходит к временам Сицилийской вечерни… — Под таким названием вошло в историю народное восстание на Сицилии, которое стихийно вспыхнуло 31 марта 1282 г. в Палермо и было направлено против Карла I Анжуйского, подчинившего своей власти Сицилийское королевство в 1268 г.; согласно легенде, сложившейся позднее, восстание началось по сигналу — колокольному звону к вечерне.

… В 1821 году кончапелле восстали все вместе против неаполитанцев… — После того как в начале июля 1820 г. в Неаполитанском королевстве разразилась революция, принявшая форму восстания воинских частей, которое возглавил генерал Гульельмо Пепе (1783–1855), член карбонарской организации, и король Фердинанд I был вынужден согласиться на установление конституционной формы правления в своем государстве, 15 июля того же года, в последний день летнего праздника святой Розалии, в Палермо началось восстание, проходившее под лозунгом борьбы за освобождение острова от неаполитанского господства (в декабре 1816 г. Сицилия и Неаполитанское королевство были формально объединены в одно государство — Королевство обеих Сицилий); однако уже в начале октября это восстание было подавлено неаполитанскими войсками.

… когда австрийцы восстановили Фердинанда на троне, генерал Нунцианте был направлен наказать сицилийцев за эту новую Вечерню. — Австрийские войска были отправлены на подавление Неаполитанской революции в соответствии с решением конгрессов Священного Союза и по просьбе короля Фердинанда I, который нарушил тем самым свою клятву конституции; 7 марта 1821 г. австрийцы разбили при Риети, в Абруцци, войска генерала Гульельмо Пепе, 23 марта вошли в Неаполь, после чего там было восстановлены абсолютистские порядки.

Фердинанд I (1751–1825) — третий сын короля Карла III, с 1759 г. король Сицилии (под именем Фердинанда III) и Неаполя (под именем Фердинанда IV) из династии Бурбонов; придерживался крайне реакционных взглядов и отличался жестокостью и вероломством; дважды, в 1799 и 1806 гг., во время вторжений французских войск, бежал на Сицилию под защиту английского флота; в 1815 г., после крушения наполеоновской империи, восстано-

вил свою власть в Неаполитанском королевстве; в 1816 г. принял титул государя Королевства обеих Сицилий — под именем Фердинанда I.

Нунцианте, Вито (1775–1836) — неаполитанский генерал, с 1815 г. военный губернатор Калабрии; с декабря 1820 г. командующий сицилийской армией; с 1830 г. наместник Сицилии, а затем главнокомандующий армией Королевства обеих Сицилий.

27… лестница, ведущая на Страда Нуова… — Страда Нуова — одно из названий палермской улицы Виа Македа, проложенной в 1577–1599 гг.

… Праздники святой Розалии вызывают огромный энтузиазм на Сицилии… — Святая Розалия (ок. 1130—ок. 1166) — небесная покровительница Палермо (с XVII в.); сведения, сохранившиеся о ней, немногочисленны, отрывочны и не всегда заслуживают доверия. Согласно некоторым из них, Розалия была дочь князя Синибальдо, приближенного короля Рожера II; избрав отшельническую жизнь, она поселилась в одной из пещер, находящихся в горах Монте Пеллегрино (близ Палермо), где и скончалась. Широчайшее распространение ее культа и признание ее покровительницей города вызвано совпадением двух событий: обнаружения ее останков и чудесного внезапного завершения эпидемии чумы, свирепствовавшей на Сицилии в 1624 г. Пещера, в которой обитала святая Розалия, была превращена в часовню, а мощи святой были торжественно перенесены в кафедральный собор Палермо.

В честь святой Розалии праздники в Палермо отмечаются дважды в год. Первый праздник — светский: юная дева Розалия, сознательно посвятившая свою жизнь Богу, олицетворяет собой в глазах горожан поэтику юности; праздник длится с 11 по 15 июля (со дня обнаружения ее тела в пещере до его выноса); в эти четыре дня в городе устраиваются торжественные шествия, регаты, иллюминации, фейерверки. Второй праздник — чисто религиозного характера: ежегодно в ночь на 4 сентября (это день ее памяти) начинается массовое паломничество в грот горы Пеллегрино, в котором она жила и который был превращен в часовню.

…их праздники похожи на череду языческих сатурналий. — Сатурналии — популярный древнеримский праздник, посвященный богу Сатурну; являлся воспоминанием о «золотом веке» всеобщего равенства, существовавшего, по римским поверьям, до того, как Юпитер сверг Сатурна; был учрежден либо в сер. VII в.

до н. э., либо в 497 г. до н. э.; отмечался 17 декабря, видимо, в честь освящения храма Сатурна; первоначальный характер его неизвестен; в 217 г. до н. э., в разгар войны с Ганнибалом, он был реформирован и приобрел черты всенародного необузданного веселья. Во время этого праздника устраивались угощения, пиры и в знак воспоминания о всеобщем равенстве в царстве Сатурна социальное устройство как бы переворачивалось: рабы на время сатурналий получали свободу, а господа прислуживали своим слугам за трапезой. Древние сатурналии отмечались один день, с 217 г. до н. э. — три дня, в императорскую эпоху — семь дней.

… поохотиться в окрестностях города Аугусты. — Аугуста — приморский город на юго-востоке Сицилии, в провинции Сира-куза, на берегу одноименного залива, один из важнейших портов Италии; его название связано с титулом «август» императора Фридриха 11, основавшего этот город в 1232 г.

28… огромную золоченую статую святого Себастьяна. — Святой Себастьян (?—288) — христианский великомученик; римский офицер, начальник преторианской стражи при императоре Диоклетиане, тайно исповедовавший христианство и пронзенный стрелами палачей, когда это обнаружилось.

… в книге миссис Кларк он читал, что итальянцы имеют обыкновение оскорблять и бить святых… — Возможно, подразумевается скандально известная Мэри Анна Кларк, урожденная Томпсон (1776–1852) — с 1803 г. любовница Фредерика, герцога Йоркского (1763–1827), младшего брата английского короля Георга IV; автор мемуаров, изданных в 1810 г.

29… торжественное шествие в связи с праздником святой Агаты… — Святая Агата (ок. 235–251) — девственница и христианская мученица; уроженка Катании, происходившая из богатой и знатной семьи; после того как она отказалась совершать жертвоприношения идолам, ее подвергли жестоким пыткам, а затем по приказу домогавшегося ее Квинциана, проконсула Сицилии, нагую катали по раскаленным углям и щипцами вырвали ей груди; считается покровительницей Катании и Мальты; день ее поминовения — 5 февраля.

… Неделя… прошла в попытках подняться на Этну… — Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (в настоящее время его высота примерно 3 350 м); находится на востоке Сицилии; его диаметр составляет 12 км, а периметр основания — 212 км.

… эти тупанелли — так их называют — останавливают своих знакомых, собирая пожертвования для бедных… — На самом деле, женщин, которые 4–5 февраля, в праздник святой Агаты, следуя обычаю, появляются на улицах Катании закутанные с головы до ног в покрывала и выпрашивают у прохожих сладости и безделушки, именуются на сицилийском наречии 'ntuppateddi, а не tuppanelles, как у Дюма.

… не уберегся ли от расхищения какой-нибудь дукат. — Дукат — золотая монета весом ок. 3,6 г, чеканившаяся с 1284 г. в Венеции; позднее подобные монеты чеканились по ее образцу во многих европейских государствах, в том числе в Неаполитанском королевстве; неаполитанский дукат стоил 10 карлино, или 100 грано, что соответствовало в 30-х гг. XIX в. 4 франкам и 7,5 су.

30… в данную минуту у него нет ни единого байокко. — Байокко — мелкая монета в Папском государстве (1/100 скудо) и на Сицилии (стоимостью в два сицилийских грано, или 1/100 неаполитанского дуката).

31… в маленьком круглом будуаре в стиле Людовика XV… — Стилем Людовика XV принято называть сложившийся во второй четверти XVIII в., в царствование французского короля Людовика XV (1710–1774; правил с 1715 г.), художественный стиль рококо, пришедший на смену парадному барокко и характеризующийся камерностью и игривым изяществом.

32… ему, завсегдатаю балов в Опере… — Имеется в виду государственный музыкальный театр Гранд-Опера («Большая Опера»), основанный в XVII в.; в его помещении устраивались публичные балы (часто костюмированные).

… подобно Кювье, смог бы восстановить весь облик этих особ. — Кювье, Жорж, барон (1769–1832) — французский зоолог, реформатор палеонтологии и систематики животных; установил принцип «корреляции органов», на основе которого он реконструировал строение многих вымерших животных; член Французской академии (1818).

33… благодаря сиракузскому вину и липарийской мальвазии… — Мальвазия — ликерное вино, с древности производившееся на юге Греции и вывозившееся в Западную Европу с небольшого скалистого острова Мальвазия (Монемвазия), который находится у восточных берегов Пелопоннеса и в средние века служил крупнейшим пунктом средиземноморской торговли; подобное вино издавна производилось также на Кипре, Мадейре, Сардинии, Сицилии и Липарийских островах.

36… один из них был монастырем капуцинов, а другой — монастырем терциариев. — Терциарии — третья ветвь какого-либо католического монашеского ордена (помимо его мужской и женской ветвей), состоящая из лиц, лишь частично принявших на себя его обеты и живущих по его уставу, но необязательно покидающих мир (в монастырских общинах жили т. н. регулярные терциарии).

… Действие происходило в Сан Филиппо д'Арджиро. — Сан Филиппо д’Арджиро (Сан Филиппо д’Арджирио; с 1861 г. — Алжира) — древний сицилийский город, расположенный в 35 км к северо-востоку от Энны; основан сикулами в XII в. до н. э.; его греческое наименование было Агирион, а латинское — Агирий; родина Диодора Сицилийского; средневековое название получил в честь святого Филиппа Сирийского (ок. 40—103), проповедовавшего христианство на Сицилии и умершего в этом городе.

… отец Бенедетто из Пьетра Перциа… — Пьетраперциа — городок в центральной части Сицилии, в провинции Энна, в 25 км к юго-западу от города Энна.

39… Князь ди Бутера, которого можно назвать образцом знатного палермского вельможи… — Имеется в виду Эрколе Микеле Бран-чифорте, десятый князь ди Бутера.

40… собираясь ответить народу этим ultima ratio regum. — «Ultima ratio regum» (лат. «Последний довод королей») — надпись на французских артиллерийских орудиях, чеканившаяся по приказу кардинала де Ришелье.

… Фердинанд и Каролина все видели из своих окон… — Мария Каролина Габсбургская (1752–1814) — супруга Фердинанда IV с 1768 г., дочь австрийской императрицы Марии Терезии и старшая сестра французской королевы Марии Антуанетты; родила восемнадцать детей; отличалась неукротимой ненавистью к Французской республике и к передовым идеям; была вдохновительницей антифранцузской политики своего королевства и расправы с неаполитанскими республиканцами.

… удалился в свой дворец на Пьяцца Марина… — Палаццо Бран-чифорте ди Бутера, принадлежавший князьямди Бутера, нахо-

дится в исторической части Палермо, на Виа Бутера, вблизи Пьяцца Марина; построенный ок. 1700 г., он сильно пострадал во время пожара 1759 г. и после этого был реконструирован по планам архитектора Паоло Вивальди.

Пьяцца Марина — одна из центральных площадей Палермо, расположенная вблизи берега моря.

… В 1818 году… на Сицилии упразднили майораты и субституции… — Майорат — феодальный порядок наследования, при котором земельное владение переходит к старшему сыну владельца или к старшему мужчине в семье.

Институт майората был отменен на Сицилии законом, принятым 2 августа 1818 г.

Субституция — переход права на наследство т. н. подназначенно-му наследнику, то есть лицу, указанному в завещании в качестве запасного наследника на тот случай, если основной наследник умрет до открытия наследства или откажется его принять.

41… где-то между Джирдженти и Сиракузой. — Джирдженти —

местное сицилийское название города Агридженто на южном берегу Сицилии, основанного в 582 г. до н. э. греческими колонистами из соседнего города Гелы, которые дали ему имя Акрагант, и вскоре превратившегося в крупнейший торговый центр благодаря вывозу вин и масла в Карфаген; в 211 г. до н. э. город попал под власть римлян, называвших его Агригентом; после захвата его в 828 г. арабами назывался Керкентом; официальное название «Агридженто» получил в 1927 г.

43… злополучный отрывок из своей истории, в котором рассказыва ется, что Нарсес привлек лангобардов в Италию, послав им сицилийские фрукты. — Нарсес (ок. 478–573) — византийский полководец времен императора Юстиниана I (ок. 482–565; правил с 527 г.), происходивший из армянского рода; евнух, первую половину своей жизни проведший в императорском дворце в Константинополе; в 552 г. в сражении при селении Тагины (в горном проходе в Апеннинах) разгромил остготского короля Тотилу (правил в 541–552 гг.), а в следующем году разбил возле Неаполя, у Лактарских гор, его преемника, последнего остготского короля Тейю, тем самым восстановив императорскую власть над Италией, наместником которой он оставался после этого вплоть до 567 г.; однако затем был в крайне оскорбительной форме смещен со своего поста новым императором Юстином И (ок. 520–578; правил с 565 г.) и его женой Софией, после чего, затаив на них 261 обиду, остался в Неаполе и стал побуждать германское племя лангобардов к завоеванию Италии (568). Как рассказывает ланго-бардский историк Павел Диакон (ок. 720–800) в своей «Истории лангобардов», Нарсес, желая привлечь варваров в Италию, север которой они вскоре завоевали, отправлял им образцы плодов, произрастающих в этой благословенной стране.

Экскурсии на Эолийские острова

Липари

… любой человек, которому довелось пересечь Романью, Калабрию или Сицилию, легко поймет меня. — Романья — историческая область в Центральной Италии, охватывающая современные провинции Болонью, Феррару, Форли и Равенну; главный город — Равенна; до 1860 гг. (с перерывом во время французского владычества в 1797–1814 гг.) находилась в папских владениях; в 1860 г. вошла в новое Итальянское королевство; ныне составляет часть административной области Эмилия-Романья.

Калабрия — гористая область на юге Италии, южная часть Апеннинского полуострова, омываемая Тирренским и Ионическим морями; в 1860 г. вместе с Королевством обеих Сицилий, которому она в то время принадлежала, вошла в состав объединенной Италии.

… роскошная долина, которую древние называли Золотой раковиной… — Долина, в которой расположен Палермо, носит название Конка д’Оро (букв. «Золотая раковина»).

… от Монреале до моря, от горы Санта Розалия до мыса Дзаффера-но. — Монреале — небольшой город в 9 км к юго-западу от Палермо, у подножия одноименной возвышенности; известен своим собором XII–XIII вв. с гробницами норманнских королей.

Гора Санта Розалия — подразумевается расположенная к северо-западу от Палермо гора Монте Пеллегрино высотой 606 м, в одной из пещер которой некогда обитала святая Розалия.

Капо Дзафферано — мыс у восточного края залива Палермо.

… в ту самую минуту, когда угасал последний луч света, начиналась «Лее Мария». — Имеется в виду «Ангелус» (лат. Angelus Domini — «Ангел Божий») — католическая молитва, трижды повторяемая во время ежедневных богослужений (утром, в полдень и вечером) и состоящая из троекратного повторения вопросов и ответов в стихах, от начальных слов которых получила название; посвящена прославлению воплощения Иисуса; каждый ее стих сопровождается трехкратным произнесением слов «Аве Мария», короткой молитвой и звоном колокола.

… по его горячей влажности мы узнали сирокко… — Сирокко — сильный южный или юго-восточный ветер в Средиземноморье, горячий и сухой, приносящий из пустынь Северной Африки и Аравии огромное количество пыли и песка.

… она пронизывалась ароматом грусти, который я встречал лишь в некоторых мелодиях автора «Нормы» и «Пуритан». — Имеется в виду Винченцо Беллини (1801–1835) — знаменитый итальянский композитор, уроженец Сицилии; автор одиннадцати опер, самые известные из которых: «Капулетти и Монтекки» (1830), «Сомнамбула» (1831), «Норма» (1831) и «Пуритане» (1835).

«Норма» («Norma») — опера В.Беллини, поставленная впервые в миланском театре Ла Скала 26 декабря 1831 г.; либретто к ней написано Феличе Романи (1788–1865) на сюжет из истории Древней Галлии: в центре его трагическая любовь пророчицы Нормы к римскому проконсулу Поллиону.

«Пуритане» («I Puritani») — опера В.Беллини, поставленная впервые 24 января 1835 г. в Париже, в Итальянском театре; либретто к ней, основанное на романе «Шотландские пуритане» («Old Mortality»; 1816) Вальтера Скотта, написал граф Карло Пеполи (1796–1881).

… мы лавировали, пытаясь обогнуть Аликуди… — Аликуди — самый западный из Липарийских островов, ближайший к Палермо.

… что с большим трудом позволяли нам сирокко и греко… — Греко — название северо-восточного ветра в странах Средиземноморья.

… Аликуди — это древняя Эрикода Страбона, которому, кстати, как и другим античным авторам, были известны лишь семь Эолийских островов: Стронгила, Липара, Вулкания, Дидима, Феникода, Эрикода и Эвоним. — Эолийские острова (Липарийский, или Ли-парский архипелаг) — группа вулканических островов в Тирренском море, к северу от Сицилии; принадлежат Италии; состоят из десяти мелких и семи значительных островов (Стромболи, Пана-реа, Вулкано, Липари, Салина, Аликуди, Филикуди).

Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк и географ, путешествовавший по Греции, Малой Азии, Италии, Испании и Египту; автор не дошедших до нас «Исторических записок» с описанием событий с 146 по 31 гг. до н. э. и продолжающей это сочинение «Географии» (ок. 7 г. до н. э.), в которой он стремился описать известный ему населенный мир на основе сопоставления и обобщения всех известных к его времени данных. Этот труд рассматривается в историографии как итог географических знаний античности: он содержит большое количество исторических, этнографических, бытовых сведений и представляет собой ценный исторический источник.

Страбон дает описание Эолийских островов в своей «Географии» (VI, II, 10–11).

Стронгила (гр. «Круглый»; соврем. Стромболи) — остров в северо-восточной части Липарийского архипелага, площадью в 12,6 км²; на нем находится действующий вулкан, имеющий высоту 924 м над уровнем моря.

Липара (соврем. Липари) — центральный остров Липарийского архипелага, давший ему название; самый крупный из всех и самый населенный; имеет площадь 37,6 км²; Страбон приводит его более древнее название — Мелигунида.

Вулкания — имеется в виду Вулкано (Вулькано), самый южный из островов Липарийского архипелага; Страбон называет его Ги-ерой Гефеста и приводит более древнее его название — Фермесса (гр. «Горячий»); название «Вулкания» дает ему Вергилий в своей «Энеиде» (VIII, 422); на нем также расположен действующий вулкан; имеет площадь 21 км².

Дидима (гр. «Близнечный»; соврем. Салина) расположена к северо-востоку от Липари и имеет площадь 27 км²; по сравнению с другими островами архипелага обладает самыми плодородными почвами.

Финикода (соврем. Филикуди), которую Страбон называет также Финикуссой, расположена несколько восточнее Аликуди и имеет площадь 9,7 км².

Эрикода (соврем. Аликуди), которую Страбон называет также Эрикуссой (гр. «Вересковый»), имеет площадь 5,2 км².

Эвоним (гр. «Левый»; соврем. Панареа), расположенный несколько южнее Стромболи, имеет площадь 3,3 км².

… образуют острова Панареа, Базилуццо, Лиска Нера, Лиска Бьян-ка и Даттило. — Все перечисленные мелкие островки (самый крупный из них, Базилуццо, имеет площадь около 1 км²) лежат к востоку и северо-востоку от Панареа.

… еще несколько разбросанных утесов, составляющих, без сомнения, часть той же самой земли, черные и голые, поднимаются над поверхностью моря: они называются Формикали. — Вероятно, подразумеваются островки Формике, Боттаро и Панарелли, расположенные рядом с Панареа.

46… кое-где… видны редкие стебли вереска: потому Страбон и называет иногда этот остров Эрикуссой. — Страбон сообщает, что Эрикусса (гр. «Вересковый») получила название от своей растительности (VI, II, 11).

… Это пустынная, полная опасностей дорога Данте… — Имеется в виду страшный путь, по которому герой «Божественный Комедии» движется к Аду («Ад», I).

… за 3 карлино (примерно 28 су) мы купили у него всю пойманную им рыбу. — Карлино (по имени неаполитанского короля Карла I Анжуйского) — здесь: мелкая серебряная монета, чеканившаяся в Неаполе с XIII в. по 1860 г. и весившая 3,27 г; стоила 10 грано.

Су — мелкая французская монета, 1/20 франка; в то время по стоимости примерно соответствовала одному неаполитанскому грано (один грано стоил 7/8 су).

… мы более явственно различали три его кратера… — На острове Вулкано есть три вулкана: самый древний — Монте Ария (499 м), средний по возрасту — Гран Кратере (391 м) и самый молодой — Вулканелло (123 м).

47… Соединившее их извержение произошло примерно в середине шестого века… — Извержение Вулканелло, в результате которого возник перешеек от него к острову Вулкано, произошло в 1550 г.

… оно образовало две гавани: Порто ди Леванте и Порто ди Понен-те. — Порто ди Леванте (ит. «Восточная гавань») — главный порт острова Вулкано, расположенный на восточном берегу узкого перешейка в северной части острова.

Порто ди Поненте (ит. «Западная гавань») находится на западном берегу этого перешейка.

… мы на веслах добрались до порта Липари… — Имеется в виду главный город одноименного острова, расположенный на его восточном берегу; основан греческими колонистами в 580 г. до н. э.

… из страха перед холерой… — Свирепствовавшая в то время в Европе холера появилась в 1835 г. в Пьемонте, Генуе и Флоренции, в 1836 г. достигла Неаполя, а летом 1837 г. дала о себе знать эпидемией в Риме.

… мы приплыли из Палермо, а вовсе не из Александрии или Туниса… — Александрия — крупнейший портовый город на Средиземном море, на севере Египта; основан Александром Македонским в 332–331 гг. до н. э.; при Птолемеях (305—30 до н. э.) — столица Египта и центр эллинистической культуры; в 1 в. второй по величине город античного мира (после Рима) с населением около миллиона человек; один из главных центров раннего христианства; в VII в. попал под власть арабов.

Тунис — главный город государства Тунис с 1229 г.; возник в V в. до н. э.; расположен в глубине Тунисского залива Средиземного моря, на узкой полосе земли, разделяющей два озера.

… Такому приему было далеко до гостеприимства царя Эола. — Эол — в древнегреческой мифологии владыка ветров, правитель мифического острова Эолия; персонаж «Одиссеи» Гомера, радушно принимавший у себя Одиссея во время его странствий.

… это древняя Эолия, куда пристает Одиссей, ускользнув от Полифема. — Одиссей (в латинской транскрипции Улисс) — герой древнегреческой мифологии, а также «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, царь Итаки; один из главных героев Троянской войны; отличался не только мужеством, но и умом и хитростью; после гибели Трои десять лет скитался по свету, пока не вернулся домой.

Полифем — в древнегреческой мифологии один из циклопов, сын Посейдона и нимфы Тоосы; кровожадный безобразный великан с одним глазом во лбу, персонаж «Одиссеи»; держал в своей пещере Одиссея, а также его спутников, поочередно пожирая их, но был ослеплен хитроумным царем Итаки, которому после этого удалось бежать из плена и спасти оставшихся в живых товарищей («Одиссея», глава IX).

… Вот что говорит об этом Гомер… — Гомер — легендарный странствующий слепой поэт Древней Греции; согласно античным источникам, жил в период XII–VII вв. до н. э.; считается автором эпических поэм «Илиада» и «Одиссея».

48… подарил ему еще четыре мешка, где были заперты главные ветры:

Эвр, Австр и Аквилон. — Расставаясь с Одиссеем, Эол на прощание дал ему в спутники благоприятный ветер Зефир и подарил кожаный мех, в котором были зашиты все противные ветры; при этом он велел Одиссею никогда не развязывать этот мех. Но спутники героя, думая, что в мешке лежат сокровища, развязали его: ветры вырвались и пригнали корабль обратно к Эолии («Одиссея», X, 18–76).

Аквилон (гр. Борей) — божество северного ветра.

Австр (гр. Нот) — божество южного ветра.

Эвр — божество восточного (или юго-восточного) ветра.

… Один Зефир остался на свободе… — Зефир — божество западного ветра.

… получил от своего повелителя наказ своим дыханьем продвигать царя-беглеца к Итаке. — Итака (соврем. Итаки) — остров в Ионическом море, близ западного побережья Греции; согласно преданию, Одиссей был царем этого острова.

… Аристотель тоже говорит о Липари… — Аристотель (384–322 до н. э.) — древнегреческий философ, ученый-энциклопедист; воспитатель Александра Македонского; автор многочисленных трактатов.

Приведенная Дюма цитата представляет собой, по-видимому, вольное изложение фрагмента из сочинения Аристотеля «Метеорология» (книга II, глава VIII, 18–19).

… из этой гробницы доносятся звуки барабанов и кимвалов… — Кимвал — древний восточный ударный музыкальный инструмент, состоящий из двух металлических тарелок, которыми ударяют друг о друга.

… мы с Жаденом… глядели друг на друга. — Жаден, Луи Годфруа (1805–1882) — французский художник, друг Дюма, путешествовавший вместе с ним с ноября 1834 г. по декабрь 1835 г. по югу Франции и по Италии.

49… Тело доставили в церковь францисканцев, прилегающую к обители святых отцов… — Имеется в виду монастырь миноритов в городе Липари.

50… благодаря вытянутости мыса Пелоро… — Капо Пелоро — северо-восточная оконечность Сицилии, мыс у северного входа в Мессинский залив.

… те и другие смыкаются под прямым углом ниже Сциллы. — Сцил-ла (Шилла) — город на калабрийском побережье Тирренского моря, при входе в Мессинский пролив, напротив мыса Пелоро.

… о неожиданном нападении на нее знаменитого пирата Хайр ад-Дина Барбароссы рассказывают как об истории, произошедшей вчера… — Хайр ад-Дин Барбаросса (собственное имя — Хизир; ок. 1476–1546) — правитель Алжира с 1518 г., турецкий пират и крупнейший флотоводец своего времени; уроженец острова Лесбос, сын турка и гречанки; вместе со своим старшим братом Ору-джем Барбароссой (ок. 1474–1518) захватил власть в Алжире и после смерти Оруджа отдал страну под сюзеренитет Турции, получив от султана титул бейлербея (верховного правителя) Северной Африки; в 1533 г. был назначен главным адмиралом турецкого флота и получил почетное имя Хайр ад-Дин («Благо от веры»); ему удалось превратить страну, пребывавшую до этого в состоянии анархии, в настоящее государство, именовавшееся Алжирским регентством.

В июле 1544 г. Хайр ад-Дин Барбаросса, командуя флотом из 180 турецких судов, захватил и разорил Липари: 9 000 горожан было убито и 10 000 продано в рабство.

… Карл V, в ту пору король Сицилии, отправил туда колонию испанцев… — Карл V Габсбург (1500–1558) — император Священной Римской империи с 1519 г., испанский король с 1516 г. (под именем Карлоса I); в состав его державы входили также Нидерланды, Южная Италия, Сицилия, Сардиния и испанские колонии в Америке; проводил политику жестокого подавления реформации; вел многочисленные войны за создание единой христианской монархии; не справившись с этой миссией, в 1556 г. отрекся от императорского трона в пользу своего брата Фердинанда I (1503–1564) и от испанского трона в пользу своего сына Филиппа II (1527–1598).

… присоединив к этой колонии инженеров, чтобы построить там крепость… — Мощная крепость в Липари, сохранившаяся до наших дней, была построена в 1556 г. на фундаментах древнегреческого акрополя.

… В конце главной улицы, у подножия горы Кампо Бьянко… — Кам-по Бьянко — одно из названий вулканической горы Монте Сант’Анджело (594 м), расположенной к северу от города Липари.

51… парильни, о которых говорит Диодор Сицилийский… — Диодор

Сицилийский (ок. 90–21 до н. э.) — древнегреческий историк, родившийся на Сицилии и долго живший в Риме; автор «Исторической библиотеки», в которой использованы труды, не сохранившиеся до нашего времени; из ее 40 книг до нас дошли книги I–V и XI–XX.

Об острове Липара и его купальнях с целебными горячими источниками Диодор Сицилийский рассказывает в пятой книге своего труда (глава 7).

… что касается путешественников, посетивших остров до нас, то последними были Спалланцани и Доломьё. — Спалланцани, Ладзаро (1729–1799) — итальянский натуралист, работавший в различных отраслях естествознания; прославился своими трудами в области биологии; посетил Везувий и Липари в 1788 г. и четырьмя годами позднее опубликовал научные результаты своей поездки в книге «Viaggi alle Due Sicilie e in alcune parti dellAppennino» («Путешествия на обе Сицилии и иные части Апеннин»).

Доломьё, Дьёдонне Ги Сильвен Танкред Деодат де Грате де (1750–1801) — французский геолог, вулканолог и минералог, именем которого назван минерал доломит; командор Мальтийского ордена; член Французской академии наук, один из 47 ученых, отправившихся с Бонапартом в Египетскую экспедицию; на пути домой был арестован вместе с генералом Дюма, отцом писателя, неаполитанцами и находился в заключении до 15 марта 1801 г.; умер вскоре после своего освобождения, 28 ноября того же года. Доломьё посетил Эолийские острова в 1781 г. и по материалам этой поездки опубликовал книгу «Путешествие к Липарийским островам, совершенное в 1781 году, или Заметки об Эолийских островах к изучению истории вулканов» («Voyage auxtles de Lipari, fait en 1781, ou Notice sur les ties Eoliennes pour servir a l’histoire des volcans»).

… у меня немного поубавилось почтения к титанам, и мое изначальное уважение к ним не восстановится до тех пор, пока я не смогу самолично удостовериться, что горы Осса и Пелион состоят вовсе не из пемзы. — Пелион — гора в Фессалии, к юго-востоку от Оссы, высотой в 1 651 м.

Осса — гора высотой в 1 978 м, лежащая к югу от Олимпа и отделенная от него Темпейской долиной.

Согласно древнегреческому мифу, От и Эфиальт, внуки Посейдона, сыновья Алоэя (Алоады), обладавшие сверхъестественной силой и буйным нравом, грозились овладеть Герой и Артемидой, для чего водрузили Пелион на Оссу, чтобы достичь Олимпа, но были убиты стрелами Аполлона.

… можно было различить не более двух-трех клочков зелени, которые, если воспользоваться выражением Саннадзаро, казались осколками неба, упавшими на землю. — Саннадзаро, Якопо (1455–1530) — итальянский гуманист, поэт и прозаик; автор прозаической пасторали «Аркадия» (1480–1485), имевшей огромный успех и многократно переиздававшейся, сборника «Сонеты и канцоны» и других сочинений.

54… он принес нам письмо к сыновьям генерала Нунцианте, которые занимаются на Вулкано разработкой серных копей. — Генерал Вито Нунцианте был не только опытным военачальником, но и энергичным предпринимателем: получив от правительства право на эксплуатацию природных богатств остров Вулкано, он наладил там чрезвычайно эффективную и прибыльную добычу серы и квасцов.

У генерала было шесть сыновей: Фердинандо, Алессандро, Сальваторе, Франческо, Антонио и Леопольдо.

Экскурсия на Эолийские острова

Вулкано

55… Вулкано, в древности Вулкания, — это остров, который Вергилий считает отделением Этны и мастерской Вулкана. — Выражение «antra >4Etnaea», используемое Вергилием в строчках, которые приводит Дюма в подтверждение своего высказывания («Энеида», VIII, 416–422), означает буквально «этнийские пещеры», но, скорее всего, призвано подчеркнуть сходство недр острова Вулка-нии с недрами горы Этны.

Вулкан (гр. Гефест) — в античной мифологии бог-кузнец, покровитель ремесла, супруг Венеры (Афродиты).

… Докрасна раскалено, скрежещет железо халибов… — Халибы (гр. «стальные») — народ, проживавший в древности на юго-восточном побережье Черного моря; владел железными копями и славился умением обрабатывать железо.

56… остров был населен только каторжниками. — На Вулкано с нач. XIX в. и вплоть до последнего сильного извержения (1888–1890 гг.) каторжники добывали в рудниках квасцы и серу.

270

61… первое предназначалось господину кавалеру Алькала, в Пиццо… —

Франческо Алькала-и-Себриан — испанский дворянин, управляющий калабрийскими имениями испанского герцога дель Ин-фантадо, владевшего обширными землями в окрестностях города Пиццо; пользовался большим авторитетом в городе и принимал активное участие в аресте Мюрата 8 октября 1815 г. после его высадки там, побуждая местное население к враждебным действиям против бывшего короля.

Пиццо — небольшой город в Калабрии, в провинции Вибо Ва-лентия, на берегу залива Санта Эуфемия Тирренского моря; за содействие его жителей аресту Мюрата король Фердинанд IV особым указом от 18 октября 1815 г. даровал ему звание «Преданнейший город» («Citta Fedelissima») и освободил от ряда налогов.

… второе — барону Молло из Козенцы. — Биографических сведений об этом персонаже, представителе могущественной аристократической семьи из Козенцы, найти не удалось.

Козенца (древн. Консенция) — город в северной части Калабрии, в долине реки Крати; административный центр одноименной провинции; известен с 356 г. до н. э. как важный пункт на пути из Регия в Капую.

63… погасла последняя римская свеча… — Римская свеча — исполь зуемое в фейерверках пиротехническое изделие: картонная трубка, которая заполнена слоями медленно горящего пиротехнического состава, звездочками и порохом, а в верхней части имеет фитиль; сгорая, свеча последовательно выбрасывает вверх горящие звездочки.

Экскурсия на Эолийские острова Стромболи

64… закрепив свою камеру-люциду, Жаден сел и стал рисовать общий вид островов. — Камера-люцида (камера-клара) — оптический прибор, состоящий из четырехгранной призмы и позволяющий механически переносить на бумагу изображения удаленных предметов и правильно строить перспективу; изобретен в 1807 г. английским ученым Уильямом Хайдом Волластоном (1766–1828).

67… совершают четыре или пять плаваний сюда, чтобы взять груз пассолини… — Пассолини — особый сорт изюма, ароматизиро-

271 ванный с помощью мандариновой кожуры и лимонных листьев; используется в итальянской кулинарии как приправа.

… это не то, что Везувий или Этна… — Везувий — действующий вулкан на Апеннинском полуострове, близ Неаполитанского залива, к востоку от Неаполя, высотой в 1 277 м.

69… превосходными индейскими смоквами… — Индейская смоковни ца — кактус-опунция (лат. opuntia ficus-indica), растение родом из Мексики, завезенное в Южную Европу и Северную Африку и получившее там большое распространение; плоды его употребляют в пищу.

73… добрались до края этого новоявленного Содомского озера… —

Содомское озеро — одно из названий Мертвого моря, соленого озера, которое расположено между Израилем и Иорданией и на берегах которого, согласно Библии, стояли города Содом и Гоморра.

… подобно тому, как Гофман написал воспоминания Кота Мур-ра… — Имеется в виду одно из самых известных произведений Гофмана (см. примем, к с. 16), считающееся вершиной его творчества, — незаконченный сатирический роман «Житейские воззрения Кота Мурра» («Lebensansichten des Katers Мигг»; 1819–1821), исповедь ученого кота.

… прошу прощения у Академии за это выражение… — Академия (имеется в виду Французская академия) — объединение виднейших деятелей национальной культуры, науки и политики Франции; основана кардиналом Ришелье в 1635 г.; входит в состав Института Франции.

Дюма так и не стал членом Академии, хотя ему этого очень хотелось, и всю жизнь хранил обиду на это учреждение.

Колдунья из Пальми

74… Жаден зарисовывал Стромболино, обломок, отколовшийся от

Стромболи… — Стромболино — утес около северо-восточного побережья Стромболи, высотой около 50 м.

… через горы перебраться из Реджо в Козенцу. — Реджо (Реджо ди Калабрия; древн. Регий) — город на юге Калабрии, расположенный на восточном берегу Мессинского пролива, напротив Мес-

272 сины, центр одноименной провинции; основан греческими колонистами в VIII в до н. э.; находится примерно в 160 км к югу от Козенцы.

… мы находимся вблизи мыса Бьянко… — Вероятно, имеется в виду мыс Капо Милаццо на северо-восточной оконечности Сицилии, к юго-востоку от Липарийских островов, пятикилометровой косой вдающийся в Тирренское море.

75… всего на расстоянии двух льё от этого мыса находится небольшое селение Баузо. — Баузо (с 1929 г. Виллафранка Тиррена) — селение на северо-восточной оконечности Сицилии, в 12 км от к северо-западу от Мессины, на пути в Палермо; первое упоминание о нем в хрониках датируется 1271 г.

76… по поводу Паскуале Бруно, верно? — Паскуале Бруно (ок. 1780–1803) — известный сицилийский разбойник, повешенный 31 августа 1803 г. в Палермо; Дюма обессмертил имя этого преступника, сделав его главным героем романтической повести «Паскуале Бруно» (1838).

… родился он в Кальварузо… — Кальварузо — селение рядом с Баузо, к юго-востоку от него; ныне входит в состав городка Виллафранка Тиррена.

77… пошел к одной старой колдунье, ведьме из Таормины… — Таормина (древн. Тавромений) — древний город на восточном побережье Сицилии, в провинции Мессина, основанный греческими колонистами.

… У меня был один товарищ, которого морская собака перекусила пополам… — Морская собака (лат. Acanthias vulgaris, фр. chien de тег, ит. pescecane) — распространенная в водах Средиземного моря колючая акула; на Черном море ее называют катраном и акулой-собакой; однако это довольно некрупная хищница: ее длина не превышает 1,5 м.

79… Женился он на девушке из деревни Делла Пане… — Имеется в ви ду селение Паче, расположенное на западном берегу Мессинского пролива, в Сицилии, в 20 км к северу от Мессины.

… вы хорошо знаете этот край между Мессиной и Фаро… — Фаро — имеется в виду Пунта дель Фаро, северо-восточная оконечность Сицилии, иное название мыса Пелоро; в древности на этом мысе стояли храм Посейдона и маяк.

… отправились на озеро Пантано. — На северо-восточной оконечности Сицилии, у мыса Фаро, севернее Паче, находятся два озера: Пантано Гранде (Лаго ди Гандзирри) и Понтано Пикколо (Лаго дель Фаро), соединенные между собой каналом.

80… в Пальми они все ведьмы. — Пальми — городок в Калабрии, на берегу Тирренского моря, в провинции Реджо Калабрия, славящийся производимым в нем оливковым маслом.

81… за год до этого, на празднике в Пальми… — Праздник города отмечается в Пальми 6 декабря.

… Даже если бы все врачи от Катандзаро до Козенцы собрались здесь… — Катандзаро — город в центральной части Калабрии, недалеко от побережья Ионического моря, в 60 км к юго-востоку от Козенцы; административный центр одноименной провинции.

84… чашка-то была размером с рюмочку для розолио… — Розолио — итальянский крепкий сладкий ликер, который изготавливают на основе лепестков роз, цветов померанца и жасмина, а также ванили и других пряностей.

… добывает кораллы возле Пантеллерии… — Пантеллерия — остров в центральной части Средиземного моря, в Тунисском проливе; территория Италии; представляет собой надводную часть потухшего вулкана; площадь его 83 км².

85… дали там выпить лакрима кристи… — Лакрима кристи (Lacrima Christi — «Слеза Христа») — высокосортное столовое вино, которое изготавливается из винограда, выращиваемого на склонах Везувия; виноград для него собирают и давят только после полнейшего созревания ягод, когда из них выходит «слеза»; известное с древних веков, это вино в XVIII–XIX вв. производилось в небольших количествах и ценилось очень высоко.

87… они предали Иоахима, а потом и расстреляли его. — Мюрат,

Иоахим (1767–1815) — французский военный деятель, маршал Франции (1804), герцог Бергский, Юлихский и Клевский (1806), король Неаполитанский (с 1 августа 1808 г.); с 1800 г. был женат на сестре Наполеона I — Каролине; один из талантливейших сподвижников Наполеона; выдающийся кавалерийский военачальник; сын трактирщика, начавший службу солдатом; участник подавления восстания роялистов в Париже в 1795 г.; с 1796 г. генерал; участвовал во всех наполеоновских войнах; в 1808 г. подавил восстание в Мадриде; во время похода на Россию командовал резервной кавалерией и потерпел поражение под Тарутином; после отъезда императора во Францию командовал отступавшей наполеоновской армией; в 1813 г. участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом; в январе 1814 г. как король Неаполитанский вступил в тайный союз с Австрией и Великобританией, обязавшись начать вооруженную борьбу против Наполеона; однако, не получив поддержки на Венском конгрессе, в период Ста дней начал военные действия против Австрии и был разгромлен при Толен-тино (2–3 мая 1815 г.); после потери армии бежал из Неаполя (21 мая), попытался присоединиться к Наполеону, но тот отказался принять его, считая его предателем; 25 августа 1815 г. во главе небольшого отряда высадился на Корсике, где были сильны бонапартистские настроения, и больше месяца провел на этом острове, пользуясь большой поддержкой населения; 28 сентября 1815 г. с отрядом в 200 человек отправился в Неаполь, чтобы вернуть себе престол, но попал в шторм, высадился с горсткой людей в Калабрии, был арестован и 13 октября 1815 г. расстрелян по решению военного суда.

Смерч

90… масло будет отправлено в Сан Джованни… — Сан Джованни —

имеется в виду городок Вилла Сан Джованни на восточном берегу Мессинского пролива, в Калабрии, в провинции Реджо ди Калабрия, напротив селения Паче.

93… присутствовал на мессе, которую она… заказала в церкви ие зуитов. — Вероятно, имеется в виду расположенная недалеко от селения Паче церковь Санта Мария делла Грациа, построенная в 1622–1639 гг. архитектором Симоне Гулли, разрушенная землетрясением в 1908 г. и реконструированная в 1924 г.

… певчие затянули «De Profundis»… — «De Profundis» (лат. «Из бездн») — название христианской заупокойной молитвы на текст псалма 129; его начальные слова в православной Библии: «Из глубины взываю к тебе, Господи».

96… продаст товар с выгодой хотя бы в Милаццо… — Милаццо

(древн. Милы) — город на северо-восточном побережье Сицилии, на одноименном полуострове, ближайший к Липарийскому архипелагу крупный порт.

… играл в мору с моим бедным братом… — Мора — итальянская народная игра, известная со времен античности; состоит в отгадывании общего числа пальцев рук, одновременно раскрытых двумя игроками.

Железная клетка

107… его отец, родившийся во владениях князя Монкада Патерно, обосновался в Баузо — деревне… которая принадлежала графу ди Кастельнуово. — Отец Паскуале Бруно, Антонино Бруно, был повешен 5 мая 1783 г. за убийство Розарио Корса, управляющего замка Баузо.

Князь Монкада Патерно — вероятно, имеется в виду Джованни Луиджи Монкада, девятый князь ди Патерно (1745–1827), сын Франческо Родриго Монкада, восьмого князя ди Патерно (1696–1763), носившего этот титул с 1743 г.

Владетелем Баузо в то время был Гаэтано Коттоне, князь ди Кастельнуово и граф ди Баузо (1714–1802), отец Карло Коттоне, князя ди Кастельнуово (1756–1829), сицилийского патриота, крупного политического и государственного деятеля, которому в 1873 г. был установлен памятник в Палермо. В 1819 г. Карло Коттоне продал поместье Баузо, принадлежавшее его семье с 1623 г., за 9 000 унций.

108… это был день праздника деревни Баузо… — Этот праздник отмечается 6 декабря.

109… за ним следовали четыре великолепных корсиканских пса. — Имеются в виду собаки знаменитой южноитальянской породы кане корсо — потомки древнеримских боевых молоссов.

111… стал разбойником…на манер Карла Моора… — Карл Моор —

главный герой драмы Шиллера «Разбойники» («Die Rauber»; 1781), благородный бунтарь, атаман разбойников; пылкий юноша, сын графа фон Моора, он был оклеветан младшим братом в глазах отца и, после того как тот его проклял, ушел вместе со своими друзьями разбойничать в Богемские леса.

… перебрался в Чефалу… — Чефалу (гр. Кефалоидион) — древний портовый город на северном побережье Сицилии, в провинции Палермо.

112… денежный обоз, направлявшийся из Палермо в Мессину, был похи щен между Мистреттой и Торторичи… — Мистретта — городок в провинции Мессина, расположенный примерно в 90 км к востоку от Палермо и в 110 км к западу от Мессины.

Торторичи — селение в провинции Мессина, в 40 км к востоку от Ми стретты.

… благодаря своему скакуну из Валь ди Homo… — Валь ди Ното — географическая область на юго-востоке Сицилии, с городами Ното, Калтаджироне, Рагуза, Катания и др.

114… велел арестовать судей Баузо, Сапонары, Кальварузо, Рометты и Спадафоры… — Сапонара — селение в 7 км к югу от Баузо. Рометта — селение в 4 км к юго-западу от Сапонары.

Спадафоро — приморское селение в 6 км к западу от Баузо.

115… вся Сицилия была под ружьем, словно во времена Джованни да Прочида… — Джованни III да Прочида (1210–1298) — наследственный владетель острова Прочида; итальянский врач, обучавшийся в Салерно; дипломат и политический деятель; канцлер Фридриха II и наставник его сына Манфреда; один из главных организаторов Сицилийской вечерни; в 1283 г., после прихода к власти на Сицилии короля Педро Арагонского, был поставлен им главным канцлером королевства.

… между мысом Бьянко и взморьем Сан Джакомо. — Сан Джакомо (San Giacomo) — этот топоним идентифицировать не удалось.

123… он вышел из церкви святого Франциска Сальского… — Здание церкви святого Франциска Сальского в Палермо находится на улице Корсо Калатафими, являющейся продолжением улицы Кассаро; его построил в 1772–1776 г. известный архитектор Джузеппе Марвулья (1729–1814).

… Скопление народа на улице Кассаро… было таким плотным… — Виа Кассаро (соврем. Виа Витторио Эмануэле) — одна из центральных улиц Палермо; начинается вблизи морского берега и тянется в юго-западном направлении; короткое время называлась Виа Толедо — в честь дона Гарсиа Альвареса де Толедо (1514–1577), четвертого маркиза де Виллафранка, испанского вице-короля Сицилии в 1565–1566 гг.

124… На площади Четырех Углов… процессия в очередной раз сделала остановку… — Четыре Угла (Кваттро Канти) — небольшая восьмиугольная площадь в центре Палермо, примыкающая к улице Толедо и имеющая такое оригинальное название потому, что на нее с четырех сторон выходят здания, фасады которых украшены аллегорическими изображениями времен года и статуями испанских королей и святых — покровителей Палермо; спроектирована в 1608–1620 гг. по планам флорентийского архитектора Джу-лио Лассо (?—1617).

125… Те, кто пожелает более обширных сведений об этом прославлен ном разбойнике, могут прочитать роман, который я опубликовал о нем, помнится, году в 1837-м или 1838-м. — Имеется в виду повесть Дюма «Паскуале Бруно» («Pascal Bruno»), которая впервые публиковалась в газете «Пресса» с 23.01 по 03.02. 1837, а затем вышла в 1838 г. в Париже, в издательстве Дюмон (Dumont) в сборнике «Фехтовальный зал» («La Salle d'armes») вместе с повестью «Полина» и историческим очерком «Мюрат».

Благодарные жители Баузо, с которым была связана жизнь легендарного разбойника, назвали одну из улиц своего городка именем Александра Дюма.

Сцилла

129… проявляя меньшую осторожность, чем Эней… — Эней — в «Илиаде» Гомера и античной мифологии сын богини любви и красоты Венеры (гр. Афродиты), один из главных участников Троянской войны, союзник троянцев; по преданию, был предком Ромула и Рема, основавших Рим, и аристократического римского рода Юлиев; главный герой эпической поэмы Вергилия «Энеида», посвященной его подвигам и странствиям после падения Трои. Здесь имеется в виду эпизод из третьей книги «Энеиды», где описывается, как Эней во время своих странствий проплывает мимо Сциллы и Харибды, об опасности которых его предупреждает провидец Гелен (III, 420–428).

130… лучше мне было последовать советам Анхиза, хотя даны они были три тысячи лет назад, и не мне, а другому. — Анхиз — мифический властитель племени дарданов в Троаде, троюродный брат царя Приама; красавец, к которому воспылала страстью Афродита и от которого она родила сына Энея; однако после того как избранник богини рассказал людям о ее любви, он был поражен ударом молнии и парализован; при падении Трои сын вынес его на себе и вместе с ним отправился в странствия.

Здесь, вероятно, имеются в виду следующие строки Вергилия: Молвит родитель Анхиз: «Воистину, это — Харибда!

Все предсказал нам Гелен: и утесы, и страшные скалы.

Други, спасайтесь скорей, равномерней весла вздымайте». («Энеида, III, 558–560.)

… возвышается над морем крепость, построенная Мюратом. — Крепость Кастелло Руффо в Сцилле, стоящая на высоком обрывистом утесе, была возведена в IX в. монахами-василианами для защиты берегов Калабрии от набегов сарацин; в годы царствования Карла Анжуйского она была значительно перестроена; в 1533 г. стала собственностью феодального рода Руффо и подверглась значительной перестройке; 5 февраля 1783 г. была сильно повреждена землетрясением; в 1808 г. стала государственной собственностью и в 1810 г., в царствование Мюрата, была отреставрирована.

… легенда, доставившая такую страшную известность возлюбленной морского божества Главка. — Главк — в древнегреческой мифологии морской бог с рыбьим хвостом, синими руками и большой зеленоватой бородой, обладающий даром прорицания и способностью принимать различные облики.

Согласно поздним мифам, Главк воспылал страстью к прекрасной нимфе Сцилле, но она отвергла его, и тогда, желая добиться ее любви, он обратился за помощью к волшебнице Цирцее, однако та, сама влюбленная в него, из мести обратила соперницу в страшное чудовище с шестью собачьими головами на шести шеях.

131… Должен отдать справедливость городскому ополчению его величества короля Фердинанда… — Имеется в виду Фердинанд II (1810–1859) — король Обеих Сицилий с 1830 г., сын короля Франческо I (1777–1830; правил с 1825 г.) и его второй супруги (с 1802 г.) Изабеллы Испанской (1789–1848); жестоко подавлял революционное движение; за бомбардирование города Мессины в 1848 г. был прозван Королем-бомбой.

132… сыграем в карты, если вы любите пикет или батай… — Пикет — старинная комбинационная карточная игра, требующая специальной колоды из 32 карт; число участников игры — от двух до четырех; была изобретена во Франции в 1390 г.

Батай — азартная карточная игра, которая отличается чрезвычайной простотой и относится к разряду детских; в нее играют обычно вдвоем; один из ее вариантов называется «война».

Пророк

136… будто ответ, который он передавал нам, был получен им от Ма-

тьё Ленсберга или Нострадамуса. — Матьё Ленсберг — льежский каноник, астролог, основатель «Льежского альманаха», выходившего с 1626 г. и содержавшего различного рода предсказания (в том числе и прогнозы погоды).

Нострадамус — латинизированное имя Мишеля Нотрдама (1503–1566), французского врача и астролога, состоявшего при дворе короля Карла IX и прославившегося своей книгой «Centuries» («Столетия»; 1555–1558) — сборником предсказаний событий европейской истории.

140… во время долгих ночных мечтаний под небом Сицилии составил примерный план моей пьесы «Поль Джонс»… — Историю создания пятиактной пьесы «Поль Джонс» («Paul Jones), поставленной впервые 12 октября 1838 г. в парижском театре Пантеон, а затем, 16 октября 1841 г., в театре Порт-Сен-Мартен, Дюма подробно рассказывает в предисловии к новой публикации (1856) своей повести «Капитан Поль» (1838).

141… один из тех фантастических городов, о каких грезит поэтический резец Мартина. — Мартин (Martyn) — неясно, о ком здесь идет речь.

144… музыканты заиграли странную ритурнель… — Ритурнель — здесь: инструментальное вступление к танцу.

145… имел бы бешеный успех в опере «Искушение»… — «Искушение» («La Tentation») — пятиактная опера-балет французского композитора Жака Фроманталя Эли Галеви (настоящее имя — Элиас Леви; 1799–1862), написанная по либретто хореографа Жака Коралл и (Джованни Коралли Перачини; 1779–1854) и литератора, театрального деятеля Эдмона Каве (1794–1852) и поставленная впервые в Парижской опере 20 июня 1832 г.; сюжетом ее стало искушение святого Антония силами ада.

147… мы же находимся как раз на краю сапога… — Городок Сан Джо ванни находится на юго-западной оконечности т. н. «итальянского сапога», как часто называют Апеннинский полуостров.

… в стороне Никастро и Козенцы, должно быть, пришлось хуже всего. — Никастро — старинный городок в Калабрии, в провинции Катандзаро, в 40 км к югу от Козенцы.

Портной Теренцио

149… цитадель… датирутся, на самом деле, эпохой Карла Анжуйского… — Карл I Анжуйский (1227–1285) — младший сын короля Людовика VIII Французского, брат Людовика IX Святого, графПрованса и Форкалькье (с 1246 г.), граф Анжу (с 1246 г.), король Сицилии (в 1266–1282 гг.) и Неаполя с 1266 г.; с 1268 г. распространил свое влияние почти на всю Италию, однако его деспотическая власть вызвала на Сицилии знаменитое восстание (1282), после чего остров был завоеван Арагоном.

150… В крепости обнаружили девятнадцать пушек, две мортиры, две гаубицы, одну карронаду… — Мортира — короткоствольное артиллерийское орудие крупного калибра, использовавшееся для навесной стрельбы (под углом возвышения от 20 до 60 градусов); применялось с XV до сер. XX в.; предназначалось для разрушения особо прочных оборонительных сооружений.

Гаубица — артиллерийское орудие, предназначенное для поражения закрытых целей навесным огнем; занимает промежуточное положение между пушкой и мортирой.

Карронада — гладкоствольное крупнокалиберное орудие с коротким стволом, предназначенное для вооружения кораблей и крепостной артиллерии; спроектировано в 1779 г. английским инженером Чарлзом Гаскойном (1738–1806). Такие орудия отливались в Шотландии, на металлургическом заводе фирмы Каррой, откуда и произошло их название.

… Жозеф Наполеон, провозглашенный королем за полтора года до этого… — Бонапарт, Жозеф (1768–1844) — старший брат Наполеона I; французский военный и государственный деятель; в конце 1797 г. выполнял обязанности посла Франции в Риме; король Неаполя (1806–1808) и Испании (1808–1813); после падения Империи жил в эмиграции (в США, Англии и Италии).

Наполеон назначил Жозефа Бонапарта королем Неаполя своим указом 30 марта 1806 г., после того как французские войска в начале февраля того же года вторглись на территорию Неаполитанского королевства и вскоре полностью его оккупировали; правивший в Неаполе с 1759 г. король Фердинанд IV Бурбон (1751–1825) еще в январе 1806 г. бежал на Сицилию, после того как Наполеон объявил его низложенным.

151… след французских ядер на цитадели Великой Греции. — Великая

Греция — группа древнегреческих колоний на юге Италии и на Сицилии, возникавших там начиная с VIII в. до н. э. и отличавшихся высокой культурой; позднее они попали под власть Рима.

… К трем часам пополудни мы прибыли в Баньяру. — Баньяра Кала-бра — приморское селение в Калабрии, в провинции Реджо Калабрия, в 9 км к от Сциллы; первое документальное упоминание о нем относится к 1085 г.

153… окажутся в столице Калабрии Читериоре… — Калабрия Чите-риоре (букв. «Калабрия по эту сторону») — историческая область на юге Италии, приблизительно соответствовавшая северной части Калабрии и называвшаяся также Латинской Калабрией; с севера она ограничивалась Базиликатой, с востока — Ионическим морем, с запада — Тирренским морем, а с юга — областью Калабрия Ультериоре (букв. «Калабрией по ту сторону»), или Греческой Калабрией (с городами Катандзаро, Реджо, Монтелеоне и др.); главным ее городом была Козенца.

154… за исключением вечных храмов Пестума… — Пестум — город на берегу залива Салерно, в 90 км к юго-востоку от Неаполя, основанный ок. 600 г. до н. э. выходцами из древнегреческой колонии Сибарис, которые называли его Посейдонией.

В Пестуме, который занимал территорию около 120 га и был окружен каменной стеной высотой 15 м, толщиной 5–7 м и длиной 4 750 м, сохранились три дорических храма, посвященных Гере (ок. 550 до н. э.), Афине (ок. 500 до н. э.) и Аполлону (ок. 450 до н. э.).

… от косы Палинуро до мыса Спартивенто нельзя увидеть ни одного величественного сооружения… — Капо Палинуро — скалистый мыс на юге Италии, в провинции Салерно, в 90 км к юго-востоку от города Салерно, вдающийся в воды Тирренского моря на 2 км.

155… ссылались на трудность добраться к вечеру в Монтелеоне… — Монтелеоне (с 1928 г. Вибо Валентия) — город в Калабрии, в 40 км к северо-востоку от Пальми; основан в 1235 г. на месте древнегреческой колонии Гиппонион, которая была основана в VII в. до н. э. и стала одним из крупных городов Великой Греции, в 194 г. до н. э. попавшим под власть Рима, а после падения Римской империи пришедшим в упадок.

… посоветовав с раннего утра отправить мулов вместе с погонщиком в Джою. — Джоя — приморское селение в Калабрии, в провинции Реджо Калабрия, в 9 км к северу от Пальми.

156… направленный рукой не менее твердой, чем рука Ипполиты… — Ипполита (Антиопа) — в древнегреческой мифологии царица амазонок, взятая в плен Гераклом после его победы над амазонками и подаренная им Тесею; вместе с Тесеем сражалась против амазонок, вторгшихся в Аттику, и погибла.

… для дона Джироламо, приходского священника из Симмари… — Симмари (Simmari) — вероятно, имеется в виду селение Симери (Simeri) в 10 км к северо-востоку от Катандзаро.

162… словно рука ангела, которая несла Аввакума, приподняла его за во лосы… — Аввакум — библейский пророк, который жил, по-види-мому, во времена иудейского царя Иоакима (ок. 608–598 до н. э.), ставшего данником вавилонского царя Навуходоносора; автор одной из книг Библии.

Согласно библейской Книге пророка Даниила (14: 33–36), однажды, когда Аввакум нес жнецам похлебку, его остановил ангел Господень и повелел ему отнести эту похлебку в Вавилон пророку Даниилу, брошенному в львиный ров. А когда Аввакум стал отказываться, говоря, что он никогда не видел Вавилона и не знает, где находится львиный ров, «Ангел Гоподень взял его за темя и, подняв его за волосы головы его, поставил его в Вавилоне над рвом силою духа своего».

164… выделывали невообразимые антраша и самые неистовые бурре. —

Антраша (фр. entrechat от ит. intreciata — «переплетенный») — в классическом балетном танце: легкий прыжок вверх, во время которого ноги танцора несколько раз быстро скрещиваются в воздухе, касаясь друг друга.

Бурре (па-де-бурре) — в классическом балетном танце чеканные или слитные мелкие танцевальные шаги.

166… Не доезжая четверти льё до Розарно… — Розарно — город в Калабрии, в провинции Реджо Калабрия, в 10 км к северо-востоку от Джои.

… мы обнаружили дивный пейзаж в духе Пуссена… — Пуссен, Никола (1594–1665) — выдающийся французский художник, основоположник и крупнейший представитель классицизма в живописи XVII в.; впервые сформулировал теоретические принципы классицизма в изобразительном искусстве; долгие годы работал в Италии; оставил множество замечательных полотен, главным образом на антично-исторические и антично-мифологические, а также библейские сюжеты; пейзаж занимает важное место в его творчестве.

167… продолжили свой путь до Милето. — Милето — старинный городок в Калабрии, в провинции Вибо Валентия; с 1073 г. резиденция епископа; согласно преданию, был основан греческими беженцами из города Милета в Малой Азии, разрушенного персами в 494 г. до н. э.

… заметил древнюю гробницу с изображением на ней смерти Пенфе-силеи. — Пенфесилея — в древнегреческой мифологии царица амазонок, дочь бога Ареса и Отреры; пришла на помощь Трое и пала в поединке с Ахиллом; сняв с нее доспехи, герой восхитился ее красотой и оплакал ее смерть.

168… опасаясь повторения катастрофы, полностью уничтожившей в 1783 году их город. — Имеется в виду разрушительное землетрясение 5–7 февраля 1783 г. в Калабрии и на востоке Сицилии.

… в Пиццо мы вошли в день двадцатой годовщины смерти Мюра-та. — Мюрат был расстрелян в Пиццо 13 октября 1815 г.

Пиццо

169… этот новоявленный Аякс обрел мрачную и кровавую смерть, тоже поверив на мгновение, что он избегнет ее вопреки воле богов. — Здесь имеется в виду Аякс Оилид, или Малый Аякс — греческий герой, участник Троянской войны, сын Оилея, предводитель ополчения из Локриды, персонаж «Одиссеи» Гомера; потерпев вместе со своими спутниками кораблекрушение, был спасен Посейдоном, выбросившим его на скалу, но после этого стал похваляться, что он жив вопреки воле богов, и тогда разгневанный Посейдон расколол своим трезубцем скалу, на которой висел Аякс, и герой погиб, рухнув в море («Одиссея», IV, 499–511).

… рожденный в трактире, выросший в бедной деревне… — Иоахим Мюрат родился в 1767 г. в селении Ла-Бастид-Фортюньер (с 1852 г. Лабастид-Мюра) в соврем, департаменте Ло на юго-западе Франции, в семье трактирщика Пьера Мюрата-Жорди (1721–1799) и его жены Жанны Лубьер (1722–1806), и был самым младшим их ребенком, одиннадцатым по счету.

… Мюрат, благодаря покровительству знатного семейства, сумел получить стипендию в каорском коллеже, который он вскоре оставляет, чтобы завершить в тулузской семинарии свое образование. — Юному Мюрату покровительствовало семейство Талей-ран, которому прежде служил Пьер Мюрат.

Каор — старинный город на юго-западе Франции, административный центр департамента Ло; Ла-Бастид-Фортюньер находится в 25 км к северу от него.

Мюрат учился в Королевском коллеже этого города, основанном в 1765 г. на базе иезуитского коллежа, который функционировал в 1604–1762 гг., и позднее, в 1803 г., преобразованном в лицей. Тулуза — главный город исторической области Лангедок, порт на реке Гаронна; столица королевства вестготов в V в. и Тулузского графства в средние века; в настоящее время административный центр департамента Верхняя Гаронна.

Мюрат учился в Тулузе в семинарии конгрегации лазаристов и был исключен из нее за ссору с соучеником.

… он уже поддиакон, его называют «аббат Мюрат»… — Аббатом Мюратом называли будущего маршала, так и не завершившего свое богословское образование, его товарищи-односельчане.

… мимо его дверей проходит 12-й полк егерей… — Мюрат записался в полк арденнских конных егерей 23 февраля 1787 г. Однако лишь четыре года спустя, 1 января 1791 г., то есть после Революции, этот полк, ведущий свое происхождение от вольной роты, которая была сформирована в Лотарингии в 1743 г., во время Семилетней войны, местным жителем Иоганном Кристианом Фишером, стал называться 12-м полком конных егерей. В июле 1815 г. полк был расформирован.

…В это время издается указ о создании конституционной гвардии Людовика XVI, и Мюрат решает вступить в нее… — Конституционная королевская гвардия была сформирована по декрету Учредительного собрания от 3 сентября 1791 г., после бегства короля Людовика XVI в Варенн (21 июня 1791 г.); она заменила распущенные дореволюционные гвардейские части и имела задачей охрану особы короля и его семьи; состояла из 1 200 пехотинцев и 600 кавалеристов, подобранных в основном из числа преданных королю людей; командовал ею Луи Эркюль Тимолеон де Коссе-Бриссак, герцог де Бриссак (1734–1792); была распущена декретом Законодательного собрания от 29 мая 1792 г.

Людовик XVI (1754–1793) — французский король в 1774–1792 гг.; с начала Революции призывал иностранные державы к интервенции против Франции; свергнут народным восстанием 10 августа 1792 г., осужден Конвентом и казнен.

Молодой Мюрат, служивший в конституционной гвардии всего лишь месяц, с 8 февраля по 4 марта 1792 г., немало содействовал ее роспуску, подав в высшие инстанции рапорт о царящих там контрреволюционных настроениях.

… Товарища зовут Бессьер: он станет герцогом Истрийским. — Бессьер, Жан Батист (1768–1813) — маршал Франции (1804), выдающийся начальник кавалерии, участник республиканских и наполеоновских войн; сын хирурга-брадобрея из деревни Прей-сак в соврем, департаменте Ло, земляк Мюрата; военную службу начал в конституционной гвардии 7 апреля 1792 г., то есть после увольнения из нее Мюрата; произведен в бригадные генералы в 1802 г., в дивизионные — в 1802 г.; в 1808 и 1811 гг. сражался в Испании, был губернатором Старой Кастилии и Леона и заслужил уважение даже самых ярых противников Франции; в кампании 1809 г. отличился во многих боях (в том числе победой над австрийской кавалерией при Ландсхуте) и 28 мая того же года был пожалован титулом герцога Истрийского; в 1812 г. командовал гвардейской кавалерией; в кампании 1813 г. в Германии командовал всей конницей армии Наполеона и был убит пушечным ядром во время разведки накануне битвы при Люцене; отличался честностью, гуманностью и бескорыстием и был настолько любим войсками, что смерть его некоторое время скрывали от солдат.

… В чине младшего лейтенанта он вступает в полк егерей. — Вернувшись в марте 1792 г. в 12-й полк конных егерей, Мюрат получает 29 апреля чин бригадира, а 15 мая — вахмистра. Младшим лейтенантом т. н. вольного эскадрона этого полка он становится 15 октября того же года, а всего через две недели, 31 октября, получает чин лейтенанта.

… Через год он уже подполковник. — Через год, 14 августа 1793 г., Мюрат становится командиром эскадрона.

… он пишет в Якобинский клуб, желая сменить свое имя Мюрат на имя Марат. — Якобинский клуб (официальное название — «Общество друзей Конституции»), игравший огромную роль во время Великой Французской революции, возник в Париже осенью 1789 г. и получил наименование по месту своих заседаний в библиотеке закрытого монастыря святого Иакова. Первоначально преобладающим влиянием в Клубе пользовались политики из либерального дворянства и либеральной буржуазии, сторонники конституционной монархии, однако в 1791 г. они ушли из него, образовав Клуб фейянов. В Якобинском клубе развернулась ожесточенная борьба монтаньяров с жирондистами, которые в октябре 1792 г. покинули его. С этого времени он приобрел радикально-революционный характер. После установления летом 1793 г. якобинской диктатуры члены Клуба фактически составляли правящую партию. Клуб имел несколько сот отделений по всей стране, осуществлявших политику революционного правительства. После 9 термидора Якобинский клуб был разгромлен и в ноябре 1794 г. закрыт декретом Конвента. Сразу после переворота лидеры якобинцев были объявлены вне закона и казнены без суда. Марат, Жан Поль (1743–1793) — виднейший деятель Великой Французской революции, один из вождей якобинцев, ученый и публицист; родился в городе Будри (соврем. Швейцария) в семье учителя, сардинца по происхождению; в 16 лет оставил дом, посетил многие страны Европы; интенсивно занимаясь самообразованием, стал разносторонним ученым, изучил новые и древние языки, литературу, физику, физиологию, философию (став последователем Руссо и противником просветителей-энциклопедис-тов); в 1775 г. получил в Шотландии степень доктора медицины; с 1774 г. обратился к социологии, выступая в защиту беднейших классов; с начала Революции выступал как непримиримый враг контрреволюционеров, требовал суровой расправы над ними, низложения монархии, организации гражданской войны против ее сторонников; был членом революционных клубов и, несмотря на преследования, болезни и нищету, активно поддерживал интересы социальных низов; его газета «Друг народа» (выходила с сентября 1789 г.) пользовалась большой популярностью; был одним из вождей революционных парижан, содействовал падению жирондистов и установлению якобинской диктатуры, выступал за союз с крайне левыми течениями; был убит Шарлоттой Корде 13 июля 1793 г.

Мюрат, в то время ярый революционер, обратился с упомянутым письмом в Якобинский клуб вскоре после убийства Марата. Это письмо, обнаруженное после 9 термидора и разгрома Клуба, едва не стоило Мюрату жизни: его спасло лишь заступничество влиятельных покровителей, но от командования эскадроном он был отстранен.

… Тем временем наступает 9 термидора… — 9—10 термидора II года Республики (27–28 июля 1794 г.) в Париже произошел вооруженный переворот, свергнувший якобинскую диктатуру и приведший в конечном счете к власти Директорию (27 октября 1795 г. — 9 ноября 1799 г.).

Термидор («месяц жары») — одиннадцатый месяц года по республиканскому календарю; соответствовал 19–20 июля — 17–18 августа.

… Наступает 13 вандемьера… — 12–13 вандемьера IV года Республики (4–5 октября 1795 г.) в Париже произошел мятеж роялистов, жестоко подавленный Конвентом. Самую активную роль в этих событиях сыграл генерал Бонапарт, который картечью расстрелял восставших на подступах к Тюильри, где заседал Конвент: двести человек погибли, четыреста были ранены, остальные в панике разбежались. Сорок пушек, пущенных тогда в ход, по приказу Бонапарта доставил из Саблонского лагеря, находившегося у юго-западной окраины Парижа, командир эскадрона Мюрат и триста его конных егерей, которые отбили эти орудия у мятежников.

Вандемьер («месяц сбора винограда») — первый месяц года по республиканскому календарю; соответствовал 22 сентября — 21 октября.

… Мюрат оказывается под началом Бонапарта. — Мюрат стал адъютантом генерала Бонапарта, назначенного командующим Итальянской армией 2 марта 1796 г.

Наполеон Бонапарт (1769–1821) — французский государственный деятель и полководец, реформатор военного искусства; во время Революции — генерал Республики; в ноябре 1799 г. совершил государственный переворот и при формальном сохранении республиканского образа правления получил всю полноту личной власти, установив т. н. режим Консульства; в 1804 г. стал императором под именем Наполеона I; в апреле 1814 г., потерпев поражение в войне против коалиции европейских держав, отрекся от престола и был сослан на остров Эльбу в Средиземном мо-

ре; весной 1815 г. ненадолго вернул себе власть (в истории этот период называется «Сто дней»), но, потерпев окончательное поражение, был сослан на остров Святой Елены, находящийся в Атлантическом океане, где и умер.

170… он последовательно, причем менее чем за шесть лет, становит ся дивизионным генералом, маршалом Империи, принцем, великим адмиралом, главнокомандующим, кавалером Большого орла ордена Почетного Легиона, великим герцогом Бергским, королем Неаполитанским. — Приведем хронологию получения Мюратом этих чинов, наград и титулов:

чин дивизионного генерала — 25 июля 1799 г.,

должность главнокомандующего кавалерией консульской гвардии — 20 ноября 1801 г.,

сан маршала Империи — 19 мая 1804 г.,

титул принца Империи — 1 февраля 1805 г.,

почетное звание великого адмирала — 1 февраля 1805 г.,

знак Большого Орла ордена Почетного легиона — 2 февраля

1805 г.,

титул великого герцога Бергского — 18 марта 1806 г., титул короля Неаполитанского — 15 июля 1808 г.

Большой Орел — учрежденная 30 января 1805 г. высшая степень ордена Почетного легиона, самой высокой награды Франции, которая была установлена первым консулом Бонапартом 19 мая 1802 г. и которую вручают за военные и гражданские заслуги; с 19 июля 1814 г. эта степень ордена стала называться Большой лентой, а с 26 марта 1816 г. — Большим крестом.

Берг — старинное немецкое герцогство на правом берегу Рейна со столицей в Дюссельдорфе; с 1423 г. состояло в унии с герцогством Юлих; в 1614 г. перешло к Пфальц-Нёйбургскому дому; в 1806 г. было уступлено Наполеону и стало великим герцогством, отданным сначала Иоахиму Мюрату, а в 1809 г. — малолетнему племяннику императора, Наполеону Луи Бонапарту (1804–1831), сыну Луи Бонапарта, короля Голландии; в 1815 г. вошло в состав Пруссии.

… по-прежнему остается солдатом Риволи и генералом Абукира. — Риволи — селение в Северной Италии, на реке Адидже, восточнее озера Гарда; близ него 14–15 января 1797 г., во время Итальянского похода, войска Бонапарта одержали решительную победу над австрийской армией под командованием генерала Иосифа фон Альвинци (1726–1810), пытавшегося снять блокаду с осажденной французами Мантуи; потери австрийцев составили 14 000 убитыми, ранеными и пленными, а потери французов — 5 000 убитыми и ранеными.

В этом сражении отряд бригадного генерала Мюрата, переправившись на судах через озеро Гарда, ударил с тыла по правофланговой колонне австрийцев, что привело к ее разгрому Абукир (соврем. Абу-Кир) — мыс при впадении Нила в Средиземное море. Здесь речь идет о сухопутном сражении, которое произошло там 25 июля 1799 г., в ходе Египетской экспедиции Бонапарта, и в котором 11-тысячная французская армия разгромила 18-тысячный десант турецкого генерала Мустафы-паши, доставленный к Абукиру на английских судах 14 июля и вскоре захвативший здешний форт; в этом сражении Мюрат лично повел в атаку несколько эскадронов и отрубил Мустафе-паше пальцы на руке, а тот ранил его в щеку выстрелом из пистолета. В этот же день Мюрат был за проявленное мужество произведен в дивизионные генералы.

… Остров но, Смоленск и Москва-река встречают его таким, каким его знали Ла Корона и Тальяменто… — Островно — селение вблизи Западной Двины, в 25 км западнее Витебска; ныне относится к Бешенковичскому району Витебской области Белоруссии, прежде входило в Сенненский уезд Могилевской губернии Российской империи.

Здесь имеется в виду происходившие под Островно арьегардные бои 25–27 (13–15) июля 1812 г., входе Русской кампании, между 4-м пехотным корпусом 1-й Западной армии, который находился под командованием генерала А.И.Остермана-Толстого (1771–1857), и авангардными частями французских войск Евгения Бо-гарне (1781–1824) и Мюрата, командовавшего резервной кавалерией Великой армии и лично возглавлявшего в этих кровопролитных боях кавалерийские атаки. Русские войска, несмотря на значительное превосходство противника, задержали его наступление и дали возможность армии генерала М.Б.Барклая де Толли (1757–1818) оторваться от французов на ее пути к Смоленску. Смоленск — бывший губернский город Российской империи (в настоящее время областной центр РФ), известный с 863 г.; расположен на Днепре, в 419 км к западу от Москвы; главный укрепленный пункт, прикрывавший столицу с этого направления. Здесь имеются в виду оборонительные действия русских войск под Смоленском 16–18 (4–6) августа 1812 г. Воспользовавшись наступлением русской армии на Рудню, Наполеон с главными силами (ок. 200 тыс. человек) переправился через Днепр ниже Смоленска, намереваясь выйти в тыл противника, занять город и отрезать русские войска от Москвы. Однако упорное сопротивление дивизии генерала Д.П.Неверовского (1771–1813) у Красного задержало французский авангард на сутки. Первые атаки французов на Смоленск были отбиты, но русский командующий М.Б.Барклай де Толли решил оставить город ради сохранения армии. 17 (5) августа французы начали штурм города, где оставленные для прикрытия отхода войска сопротивлялись до ночи 18 (6) августа, а затем присоединились к главным силам. В битве за Смоленск принимал участие и кавалерийский корпус Мюрата. Москва-река — левый приток Оки (бассейн Волги); длина 473 км; истоком ее служит Старьковское болото на Смоленско-Московской возвышенности, несколько восточнее Гжатска; впадает в Оку у города Коломны.

Здесь имеется в виду произошедшее 7 сентября (26 августа) 1812 г. сражение на Бородинском поле близ Москвы-реки, предрешившее будущее уничтожение Великой армии Наполеона; в этом сражении Мюрат проявил чудеса героизма, увлекая за собой кавалерию и даже попал в окружение на Багратионовых флешах, из которого его осводила атака французских пехотинцев.

Ла Корона — высокогорное ущелье в 10 км к северу от Риволи, в котором 15 января 1597 г. благодаря действиям Мюрата оказались заперты, как в ловушке, 4 000 отступающих австрийских солдат генерала Альвинци.

Тальяменто — река на северо-востоке Италии, начинающаяся в Альпах, на высоте 1 195 м, близ ущелья Пассо делла Мауриа, и впадающая в Венецианский залив Адриатического моря; длина ее 178 км.

На берегах этой реки 16 марта 1797 г. произошло сражение, в котором французские войска, находившиеся под командованием Бонапарта, одержали победу над австрийской армией под началом знаменитого полководца эрцгерцога Карла (1771–1847); Мюрат, эскадроны которого форсировали Тальяменто, в значительной степени способствовал этой важной победе, открывавшей французам дорогу на Вену. В этих условиях 18 апреля в замке Эгген-вальд в Штирии, близ города Леобена, были подписаны предварительные условия мира между Французской республикой и Австрийской империей.

… 14 сентября 1812 года он первым входит в Москву, как 13 ноября 1805года он первым вошел в Вену. — Авангард французской армии, возглавлявшийся Мюратом, вошел в Москву, оставленную русскими войсками, 14 (2) сентября 1812 г., около двух часов дня, со стороны села Дорогомилово.

Французские войска вступили в Вену 13 ноября 1805 г., после того как 20 октября под Ульмом (город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг) была окружена и принуждена к капитуляции 72-ты-сячная австрийская армия, находившаяся под командованием генерала барона Карла Макка фон Лайбериха (1752–1828). Мюрат во главе авангарда французской армии первым вошел в австрийскую столицу, захватив перед этим ее предместья и мосты через Дунай.

… Пятого декабря 1812 года Наполеон передает командование армией Мюрату. — 5 декабря (23 ноября) 1812 г., после переправы через Березину 26–28 (14–16) ноября 1812 г., во время которой Великая армия перестала существовать как организованная боевая сила, Наполеон, находясь в Сморгони (в царской России местечко в Ошмянском уезде Виленской губернии, на пути из Борисова в Вильну, в 60 км юго-восточнее литовской столицы; ныне город, центр Сморгонского района Гродненской области Белоруссии), передал командование армией Мюрату и уехал в Париж.

… он отдал ему свою сестру, он дал ему трон. — Каролина Бонапарт (1782–1839) — младшая из сестер Наполеона Бонапарта; в 1806–1808 гг. великая герцогиня Бергская, в 1808–1815 гг. королева Неаполитанская; во Францию переехала с Корсики в 1793 г.; влюбившись в Мюрата, 20 января 1800 г. стала его женой; родила мужу четырех детей; отличаясь честолюбием и властолюбием, долгое время вынашивала планы сделать наследником Наполеона своего старшего сына Ашиля, но рождение у императора сына, Наполеона II (1811–1832), разрушило ее мечты; после гибели мужа жила в Австрии, в замке близ Вены, воспитывая своих детей, а в 1830 г. переехала в Италию, во Флоренцию.

… начинаются переговоры с Австрией и Россией. — 3 ноября 1813 г., после поражения Наполеона под Лейпцигом, Мюрат, желая сохранить за собой неаполитанский трон, начал тайные переговоры с Австрией; в итоге 8 января 1814 г. был подписан договор, в соответствии с которым Мюрат обязался начать в Северной Италии военные действия, направленные против Евгения Богарне, вице-короля Италии и пасынка Наполеона, выставив для этого армию из 35 000 солдат; 11 января этот договор был дополнен статьей о присоединении к владениям Мюрата части Папского государства. И уже 17 января Мюрат начинает выдвижение своих войск на территорию папских владений, а 19 января занимает Рим. Заключив 26 января перемирие с англичанами, он без боя занимает Флоренцию, Ливорно, Лукку и Пизу

… То, что победитель при Аустерлице и Маренго теперь падет, не имеет значения! Зато беглец из Вильны устоит. — Аустерлиц (ныне город Славков в Южной Чехии) — селение в Моравии, в 25 км к востоку от города Брюнна (Брно); здесь 2 декабря 1805 г. произошла одна из величайших битв мировой истории, в ходе которой армия Наполеона нанесла сокрушительное поражение союзным войскам Австрии и России. Потери сторон составили: у союзников — 27 тысяч убитых, раненых и пленных; у французов — 8 тысяч убитых и раненых. Победа Наполеона в Аустерлицкой битве стала одним из самых ярких его триумфов.

Маренго — селение в итальянской провинции Алессандрия, в 10 км к юго-востоку от города Алессандрия; 14 июня 1800 г., во время войны Франции со второй антифранцузской коалицией (Россия, Англия, Австрия и Турция), Бонапарт одержал там трудную победу над австрийской армией генерала Михаэля фон Ме-ласа (1729–1806), после чего было подписано соглашение, в соответствии с которым австрийские войска должны были покинуть Северную Италию.

Вильна (Вильно) — старинное (с XIV в. до 1917 г.) название литовского города Вильнюса, стоящего на реке Вилии и основанного в XII в.; в 1322–1323 гг. этот город был столицей Литовского государства; в 1569 г. отошел к Польше, а в 1795 г. — к России, став губернским центром; в 1920–1939 гг. опять находился во владении Польши; с 1939 г. — снова столица Литвы.

Мюрат, на которого Наполеон 5 декабря 1812 г. возложил командование остатками Великой армии, 8 декабря привел несколько десятков тысяч измученных, больных и деморализованных солдат в Вильну, где, согласно указаниям императора, они должны были расположиться на зимних квартирах. Однако сделать это оказалось невозможно, и уже 10 декабря отступление возобновилось, а через несколько дней остатки французской армии пересекли границу Восточной Пруссии. 16 января 1813 г., находясь уже в Познани, входившей в то время в состав вассального по отношению к Наполеону Великого герцогства Варшавского, Мюрат самовольно передал командование армией Евгению Богарне и на следующий день отправился в Неаполь, торопясь спасти свой трон.

… как Антей, поднялся на новую битву. — Антей — в древнегреческой мифологии сын Посейдона и Геи, богини Земли; великан, который обитал в Ливии и уничтожал чужеземцев, вызывая их на борьбу; славился непобедимостью, но был неуязвим лишь до тех пор, пока прикасался к матери-Земле; Геракл одолел его, оторвав от земли и задушив в воздухе.

… прислушивается к доносящейся с севера канонаде, которая раздается еще в глубине Саксонии… — Саксония — историческая область Германии; бывшая территория западных славян, захваченная в X в. немецкими феодалами; с 1423 г. курфюршество; в 30-х гг. XVI в. приняла лютеранство; с последних лет XVII в. до сер. XVIII в. была тесно связана с Польшей, объединяясь личностью единого монарха; участвовала в войнах с революционной Францией, в 1806 г. вступила в союз с Пруссией против Наполеона и после поражения под Йеной (14 октября 1806 г.) перешла на его сторону, вступила в Рейнский союз и стала королевством; в 1813 г. стала главным театром военных действий стран шестой антифранцузской коалиции против Наполеона — именно здесь произошли крупнейшие сражения этого года: при Люцене (2 мая), при Бауцене (20–21 мая), при Дрездене (26–27 августа), при Лейпциге (16–19 октября); по решению Венского конгресса (1815) около половины ее территорий, включая и ее исконные земли, отошло к Пруссии; в 1871 г. вошла в Германскую империю.

… два заставивших его вздрогнуть победных названия: Люцен и Ба-уцен. — Люцен (Лютцен) — город на западной окраине Саксонии, в 20 км к юго-западу от Лейпцига.

Сражение при Люцене, первое в кампании 1813 г., произошло 2 мая 1813 г. между 100-тысячной армией Наполеона и объединенной 73-тысячной русско-прусской армией под командованием российского генерала П.Х.Витгенштейна (1769–1843) и закончилось отступлением союзной армии за Эльбу. Русские и пруссаки потеряли в этом сражении около 20 тысяч человек, французы — около 18 тысяч.

Бауцен — город в Саксонии, в 45 км к северо-востоку от Дрездена, на реке Шпрее.

В сражении при Бауцене, произошедшем 20–21 мая 1813 г., участвовало 115 тысяч французов под командованием Наполеона и 100 тысяч русских и пруссаков под командованием Витгенштейна; оно закончилось поражением союзников и их отступлением до самого Одера; боевые действия после этого были перенесены на территорию Пруссии. Французы потеряли за два дня сражения 13 тысяч убитыми и ранеными, а их противники — 15 тысяч.

171… говорили, будто он находится в своем дворце в Казерте или

Кьярамонте… — Казерта — город в 25 км к северо-востоку от Неаполя; в нем находится грандиозный загородный дворец неаполитанских королей, возведенный в 1752–1780 гг., в царствование Карла III и Фердинанда IV, по проекту итальянского архитектора Луиджи Ванвителли (1700–1773).

Кьярамонте (Chiaramonte) — скорее всего, имеется в виду Капо-димонте (Capodimonte), один из загородных дворцов неаполитанских Бурбонов, сооруженный у северных окраин столицы по проекту архитекторов Джованни Антонио Медрано (1703—?) и Антонио Каневари (1681–1764); его строительство было начато в 1738 г. и продолжалось многие десятилетия; в 1759 г. там была размещена коллекция произведений искусства, принадлежавшая королевской семье, и таким образом было положено начало пользующейся всемирной известностью Национальной галерее Неаполя, одной из богатейших в Италии по количеству и ценности живописных полотен и рисунков многих прославленных мастеров эпохи Возрождения, а также по уникальному собранию картин неаполитанских художников XIII–XVIII вв.

… ничего подобного: он идет наперерез через Фрайберг и Пирну… — Фрайберг — старинный университетский город в Германии, в федеральной земле Саксония; центр одноименного района, подчиненного административному округу Хемниц; основан в 1186 г; расположен в 30 км к юго-западу от Дрездена.

Пирна — город в Германии, районный центр в федеральной земле Саксония, в административном округе Дрезден; расположен в 15 км к юго-востоку от Дрездена.

… ничего подобного: он в Дрездене, где полностью уничтожает левое крыло вражеской армии. — Дрезден — крупный город и крепость в Восточной Германии; с кон. XV в. резиденция владетелей Саксонии; с нач. XIX в. столица Саксонского королевства; известен своими дворцами и богатой картинной галереей, собранной курфюрстами в XVIII в.

Здесь имеется в виду Дрезденское сражение 26–27 августа 1813 г. между 165-тысячной армией Наполеона и 227-тысячной русско-прусско-австрийской армией под командованием австрийского фельдмаршала Карла Шварценберга (1771–1820), штурмовавшей Дрезден. Оно закончилось отступлением союзников и стало последней победой Наполеона в кампании 1813 г. Союзники потеряли в этом сражении около 38 тысяч солдат, французы — около 10 тысяч.

Мюрат, не участвовавший в первой половине кампании 1813 г., прибыл в Дрезден в августе и в сражении у этого города разгромил со своей кавалерией левое крыло союзной армии.

… Почему Мюрат не был убит при Бауцене, как Дюрок, или не утонул после сражения при Лейпциге, как Понятовский?.. — Дюрок, Жеро Кристоф Мишель (1772–1813) — французский военачальник; сблизился с Бонапартом в Тулоне, участвовал в походах в Италию и Египет; в 1800 г. стал бригадным генералом, в 1805 г. — дивизионным; сражался под Аустерлицем, Эслингом, Ваграмом; в 1808 г. получил титул герцога Фриульского (1808); исполнял ряд дипломатических миссий и был маршалом императорского двора; пользовался полным доверием Наполеона; был смертельно ранен в битве при Бауцене.

Понятовский, Жозеф Антон, князь (Иосиф Антоний; 1763–1813) — маршал Франции (1813), племянник последнего польского короля Станислава Августа; участник восстания Костюшко (1794); в 1806 г. примкнул к Наполеону, прельщенный его обещанием восстановить политическую независимость Польши; с декабря 1806 г. военный министр Великого герцогства Варшавского; с января 1807 г. командовал польскими войсками в составе наполеоновской армии и участвовал во многих ее сражениях; в 1812 г. командовал 5-м корпусом Великой армии, состоящим из польских и саксонских войск; 19 октября 1813 г., будучи тяжело ранен в битве под Лейпцигом, утонул во время переправы через реку Эльстер.

В битве под Лейпцигом, происходившей 16–19 октября 1813 г., Наполеон во главе 185-тысячной французской армии (в нее входили также итальянские, польские, голландские и бельгийские контингенты, а также войска немецких союзников) удерживал Лейпциг, на который наступали силы коалиции — 160 тысяч австрийцев и русских под командованием князя Шварценберга и 60 тысяч пруссаков под командованием фельдмаршала Блюхера (1742–1810). 16 октября Шварценберг предпринял атаку. Упорный бой длился до ночи, и французы добились некоторого успеха. Обе стороны ночью получили подкрепление, и к утру 17 октября Наполеон располагал 150-тысячной армией, а союзники — 300-тысячной, включая шведов во главе с кронпринцем Бернадо-том (1763–1844), однако в этот день военных действий не было. 18 октября Наполеон выступил с целью оттеснить союзников и освободить дорогу для своего отступления, но был отброшен на всех направлениях и вернулся в Лейпциг. В этот день вся саксонская армия, сражавшаяся в рядах французов, перешла на сторону союзников. В ночь на 19 октября французы отошли из Лейпцига по единственному сохранившемуся мосту. Потери французов составили за эти дни 38 тысяч убитыми и ранеными и 30 тысяч пленными; союзники потеряли свыше 52 тысяч убитыми и ранеными. Сражение при Лейпциге, вошедшее в историю под названием «Битва народов», означало проигрыш всей немецкой кампании Наполеона 1813 г. и конец его господства в Германии, после чего последовало вторжение союзников на территорию Франции в первых числах января 1814 г. и первое отречение Наполеона (4 апреля 1814 г.).

… Тогда им не был бы подписан 11 января 1814 года договор с Венским двором… — См. примеч. к с. 170.

… Наполеон стал государем острова Эльба. — Эльба — остров в Тирренском море (Тосканский архипелаг), у западных берегов Апеннинского полуострова, площадью в 223 км²; принадлежит Италии; главный порт — Портоферрайо; место первой ссылки Наполеона I (4 мая 1814 г. — 26 февраля 1815 г.).

… Наполеон покинул остров Эльба… — Наполеон покинул Эльбу и направился к берегам Франции 26 февраля 1815 г.

… При первом препятствии, вставшем на его пути, он терпит поражение. — Имеется в виду разгром неаполитанской армии Мю-рата австрийскими войсками фельдмаршала Винцента Бианки (1768–1855) в сражении при Толентино 2–3 мая 1815 г.

… бросается к лодке, добирается до Тулона… — Тулон — город и порт в Южной Франции, на Средиземном море, в соврем, департаменте Вар; к Франции отошел в 1481 г.; расположен к востоку от Марселя; крупнейшая французская военно-морская база в этом районе.

19 мая 1815 г., после разгрома неаполитанской армии при Толентино, Мюрат тайно, с горсткой преданных ему людей, покинул Неаполь и на легком трехмачтовом парусно-весельном судне «Санта Катерина» утром 25 мая прибыл во Францию, в Канны, надеясь встретиться с Наполеоном и предложить ему свои услуги, но тот не пожелал видеть бывшего неаполитанского короля и приказал ему ждать в Тулоне дальнейших распоряжений. После Ватерлоо (18 июня 1815 г.) на юге Франции начался Белый террор, и Мюрат, за голову которого была объявлена награда, вплоть до середины августа скрывался в окрестностях Тулона, а затем сумел перебраться на Корсику (25 августа).

… победитель при Линъи посылал своих кирасиров на равнину Мон-Сен-Жан… — Линьи — населенный пункт в Бельгии, в провинции Намюр; 16 июня 1815 г., за два дня до Ватерлоо, Наполеон одержал там свою последнюю победу, во главе 70-тысячной армии сражаясь с 90-тысячной прусско-саксонской армией фельдмаршала Блюхера.

Мон-Сен-Жан — деревня к югу от Ватерлоо, по которой французские историки называют знаменитую битву 18 июня 1815 г. Здесь имеется в виду четыре бригады кирасир, составлявшие 4-й корпус резервной кавалерии генерала Эда Жана Батиста Мило (1766–1833) и сражавшиеся на поле Ватерлоо.

172… мое посещение Пиццо, также как и Авиньона, было для меня чуть ли не семейным паломничеством. — О своем посещении Авиньона Дюма рассказывает в главах «Комната номер три» и «Маршал Брюн» книги «Юг Франции» (1841).

… маршал Брюн был моим крестным отцом… — Брюн, Гийом Мари Анн (1763–1815) — французский военачальник, маршал Франции (1804), участник войн Республики и Наполеона; сын адвоката, активный сторонник Дантона, один из основателей Клуба кордельеров; в действующей армии состоял с 1791 г.; в 1793 г. был произведен в бригадные генералы; отличился во время Итальянского похода Бонапарта (1796) и в 1797 г. был произведен в дивизионные генералы; в 1798 г. стал главнокомандующим армией, вторгшейся в Швейцарию; в 1799 г. был назначен главнокомандующим армией в Голландии и разгромил англо-русские войска при Бергене; затем, после 18 брюмера, во главе внутренней армии усмирял Вандею; в 1801 г. стал главнокомандующим в Италии и одержал там значительные победы; в 1806 г., будучи губернатором Ганзейских городов, одержал победу над шведскими войсками (1807); оказавшись в немилости у Наполеона, осенью 1807 г. был отстранен от командования и уволен из армии; семь лет оставался не удел; после отречения императора признал Бурбонов и был назначен губернатором Прованса, но во время Ста дней предложил Наполеону свои услуги и в апреле 1815 г. был поставлен им командующим войсками, действовавшими на Юге Франции; одержал в это время победы над австрийцами и герцогом Ангу-лемским; после вторичного отречения Наполеона приказал своей армии выступить в поддержку Бурбонов, сдал командование представителю правительства и выехал в Париж; 2 августа 1815 г. по дороге туда, в Авиньоне, был убит толпой фанатиков-роялис-тов.

… король Неаполя был другом моего отца. — Отец Александра Дюма — Тома Александр Дюма Дави де Ла Пайетри (1762–1806), мулат, сын французского дворянина-плантатора с острова Сан-Доминго (соврем. Гаити) и рабыни-негритянки; с 1786 г. солдат королевской армии, с 1792 г. офицер армии Французской республики, с 1793 г. генерал; горячий приверженец Республики, участник войн с антифранцузскими европейскими коалициями; командовал Западно-Пиренейской (сентябрь 1793 г.), Альпийской (январь 1794 г.) и Западной (август 1794 г.) армиями; был известен гуманным отношением к солдатам и мирному населению, необычайной храбростью и физической силой; в начале 1798 г., в ходе подготовки Египетской экспедиции, был назначен командующим кавалерией Восточной армии; героически воевал в Египте, однако ставил под сомнение цели экспедиции и ее шансы на успех; в марте 1799 г. с разрешения Бонапарта покинул Египет, но на пути во Францию попал в плен к неаполитанцам и содержался в тюрьме в Бриндизи, а затем в Мессине, где, по-видимому, был отравлен; из тюрьмы вышел 5 апреля 1801 г. тяжелобольным человеком, вернулся на родину и, уволенный из армии из-за своих республиканских убеждений и цвета кожи (сентябрь 1802 г.), через несколько лет умер, когда его сыну не было еще и четырех лет.

… гарцевал на сабле победителя при Фрибуре… — Фрибур (нем. Фрайбург) — город на западе Швейцарии: центр одноименного кантона.

Командуя объединенными войсками Рейнской и Итальянской армий, действовавшими на границе с Швейцарией, генерал Брюн захватил Фрибур 2 марта 1798 г.

… Кавалер Алькала, генерал принца дель Инфантадо… — Напомним, что Алькала (см. примеч. к с. 61) был управляющим калабрийскими имениями герцога дель Инфантадо.

Педро Алькантара де Толедо-и-Сальм-Сальм, тринадцатый герцог дель Инфантадо (1768–1841), носил этот титул с 1790 г.

… Справа от него — залив Санта Эуфемия, слева — берег, идущий к мысу Дзамброне. — Гольфо ди Санта Эуфемия — залив Тирренского моря, у берегов Калабрии, южным краем которого считается мыс Ватикано (близ него стоит город Тропеа), а северным — мыс Суверо (около селения Джидзериа); в юго-восточной части залива расположен город Пиццо.

Пунта ди Дзамброне — мыс на юго-западной оконечности заливаСанта Эуфемия.

… статуя короля Фердинанда, отца королевы Амелии и деда нынешнего неаполитанского короля. — Мария Амелия Тереза Бурбон-Сицилийская (1782–1866) — королева Франции в 1830–1848 гг., дочь неаполитанского короля Фердинанда IV и его жены Марии Каролины; с 1809 г. супруга Луи Филиппа, герцога Орлеанского, ставшего в 1830 г. королем Франции; родила ему десять детей (шестерых сыновей и четырех дочерей).

«Нынешний король» — Фердинанд II (см. примеч. к с. 131).

173… по гигантской лестнице, сложенной, подобно лестнице Капреи, из широких гранитных плит. — Капрея (соврем. Капри) — небольшой гористый остров в Тирренском море, площадью в 3 км², в 30 км к югу от Неаполя.

Здесь имеется в виду вырубленная в скале крутая лестница, соединяющая два главных городка острова: Капри в его восточной части и Анакапри — в западной.

… первый из них был Мюрат, второй — генерал Франческетти, третий — адъютант Кампана. — Франческетти, Доменико Че-заре (1776–1835) — неаполитанский генерал, корсиканец по происхождению; на военной службе состоял с 1794 г.; в 1799 г. участвовал во второй Итальянской кампании Бонапарта; в 1806 г. в чине капитана был отправлен в Неаполь с заданием сформировать для короля Жозефа Бонапарта корпус королевских гренадер; в 1808–1810 гг. сражался в Калабрии; в 1812 г., будучи полковником, участвовал в Русской кампании и был тяжело ранен в Виль-не; в 1813 г. получил чин генерала; в 1814 г. вернулся к себе на родину, в городок Весковато; летом 1815 г. оказывал содействие Мюрату в его триумфальном шествии по Корсике, из Бастии в Аяччо, а затем вместе с ним отправился в злополучную морскую экспедицию, закончившуюся трагической высадкой в Пиццо; был там тяжело ранен в голову и бедро, арестован, судим и приговорен к смерти, но затем помилован королем Людовиком XVIII и заключен в замок Иф близ Марселя; в 1817 г. выпущен на свободу и оставлен в чине полковника с сохранением половинного жалованья; в 1821 г. награжден орденом Святого Людовика; в 1831 г. произведен в бригадные генералы; автор книги «Воспоминания о событиях, предшествовавших смерти Иоахима I, короля Обеих Сицилий» («M6moires sur les 6v6nements qui ont ргёсёбё la mort Joachim I, roi des Deux-Siciles»; 1826), опубликованной в Париже.

Сведений об офицере по имени Кампана (Сатрапа), участвовавшем в экспедиции Мюрата, найти не удалось.

… командовать ею остался некий Барбара, мальтиец по рождению, которого Мюрат осыпал милостями и назначил своим флотоводцем. — Винченцо Барбара — мальтийский моряк, состоявший на службе у Мюрата, который в 1808 г. дал ему чин капитана второго ранга и титул барона; в 1815 г. стал агентом Луиджи деи Медичи (1759–1830), министра полиции короля Фердинанда IV, и по его заданию заманил Мюрата в ловушку в Пиццо: вкравшись в доверие к Мюрату во время его пребывания на Корсике, подталкивал бывшего короля к высадке в Калабрии с целью вернуть утраченный неаполитанский престол и был поставлен им командиром небольшой флотилии из шести малых судов, на которых эту высадку предстояло осуществить; после того как Мюрат с горсткой солдат сошел на берег в Пиццо и был враждебно встречен местными жителями, поднял якорь и бросил экс-короля на произвол судьбы.

… лосины из белого казимира… — Казимир — плотная и легкая шерстяная ткань саржевого переплетения.

175… бросился к жандармскому капитану по имени Трента Капел-

ли… — Имеется в виду Грегорио Трентакапилли — бывший калабрийский бандит, ярый приверженец короля Фердинанда IV, назначенный им после реставрации 1815 г. капитаном жандармерии в Козенце; питал личную ненависть к Мюрату, по приказу которого были казнены два его брата-бандита; после ареста Мюрата был произведен в полковники.

178… появился комендант крепости: его звали Маттеи… — Капитан Джироламо Маттеи был комендантом крепости Пиццо.

179… Генерал, которого в Тропеа предупредили о том, что произошло в Пиццо… — Тропеа — приморский город в Калабрии, в провинции Вибо Валентия, в 24 км к юго-западу от Пиццо.

180… С Корсики я направлялся в Триест… — Триест — крупный итальянский портовый город на берегу Триестского залива Адриатического моря; был известен еще во времена античности (древн. Тер-гест); с 1382 г. принадлежал Австрии (за исключением 1797–1805 и 1809–1814 гг., когда им владели французы); в 1918 г., после Первой мировой войны, перешел к Италии.

… написал послу Англии, командующему австрийскими войсками… — Посол Англии — Уильям Э'Корт, лорд Хейтсбери (1779–1860), известный английский дипломат, посланник в Неаполе (1814), посол в Испании (1822–1823), Португалии (1824–1828), России (1828–1832); вице-король Ирландии в 1844–1846 гг.; знакомец А.С.Пушкина; после ареста Мюратадал Фердинанду IV совет расстрелять бывшего неаполитанского короля, заявив: «Убейте его; я все беру на себя».

Командующим австрийскими оккупационными войсками в Неаполе был в это время генерал барон Франц фон Коллер (1767–1826), один из пяти союзных комиссаров, сопровождавших в 1814 г. Наполеона на Эльбу.

183… сообщения, сделанные капитаном Стратти… — Капитан Страт-ти — офицер, грек по национальности, посланный генералом Нунцианте для охраны арестованного Мюрата и его спутников, а также для проведения первичного дознания.

184… Франческо Фройо, докладчик трибунала… — В протоколе трибунала Франческо Фройо назван лейтенантом 3-го полка.

… в комнату вошел королевский прокурор Ла Камера… — В этом же протоколе упоминается королевский прокурор Джованни делла Камера.

185… Прощай, мой Ашиль, прощай, моя Летиция, прощай, мой Люсьен, прощай, моя Луиза. — В предсмертном письме Мюрат обращается к четырем своим детям, которых родила ему Каролина Бонапарт. Это Ашиль (1801–1847), Летиция (1802–1859), Люсьен (1803–1878) и Луиза (1805–1889).

Ашиль Шарль Луи Наполеон Мюрат, первый принц Понтекорво, второй принц Мюрат, которого Каролина Бонапарт мечтала сделать преемником императора, своего брата, после второго отречения Наполеона I и гибели отца (1815) жил сначала в Австрии, а затем, в 1821 г., переехал в США, где вскоре натурализовался и обосновался во Флориде, приобретя там большое поместье; в 1826 г. женился на Катерине Дангерфильд Уиллис (1803–1867), внучатой племяннице Джорджа Вашингтона, и, переехав в Новый Орлеан, занялся адвокатской деятельностью; в 1830 г., после Июльской революции, вернулся в Европу и стал полковником бельгийского иностранного легиона; там он безуспешно пытался вернуть себе часть отцовского состояния, а в 1834 г. вернулся в США, где и умер, не оставив после себя потомства; император Наполеон 111 выплачивал его вдове крупную ежегодную пенсию. Люсьен Наполеон Шарль Мюрат, второй принц Понтекорво, третий принц Мюрат, в 1824 г. тоже эмигрировал в Америку и в 1831 г. женился там на Каролине Фрейзер (1810–1879), но в 1848 г. окон-

чательно вернулся во Францию и был избран депутатом Учредительного собрания от департамента Ло; в 1849–1850 г. был полномочным французским послом в Турине, а в 1852 г. стал сенатором; во второй пол. 1850 гг. стремился занять трон Обеих Сицилий, но не был поддержан в этих планах Наполеоном III; нынешние принцы Мюраты являются его потомками.

Мария Летиция Мюрат в 1823 г. стала супругой маркиза Гвидо Таддео Пеполи (1789–1852).

Луиза Юлия Каролина Мюрат в 1825 г. вышла замуж за графа Джулио Распони (1787–1876).

187… одного из них звали Франческо Пеллегрино… — Сведений об этом персонаже найти не удалось.

… другой звался дон Антонио Масдеа. — Антонио Томмазо Масдеа (1748–1830) — старший каноник церкви Сан Джорджо в Пиццо, последний исповедник Мюрата.

… Когда вы приезжали в Пиццо в тысяча восемьсот десятом году… — Мюрат посетил Пиццо 25 мая 1810 г., готовя вторжение на Сицилию.

190… после смерти старого короля его сын Франческо… обнаружил отцовский секрет. — Франческо (Франциск) I (1777–1830) — король Обеих Сицилий с 1825 г., до этого носивший титул герцога Калабрийского; второй сын Фердинанда IV; отказавшись от либеральных увлечений юности, проводил реакционную политику.

191… г-жа Мюрат, жившая под именем графини ди Липона в этом городе… — Lipona — это анаграмма слова Napoli (ит. Неаполь). Каролина Бонапарт, вдова Мюрата, провела последние годы своей жизни, с 1830 г., во Флоренции и умерла там 18 мая 1839 г.; в том же 1830 г. она тайно вышла замуж за неаполитанского генерала Франческо Макдональда (1777–1837), в 1814–1815 гг., в царствование Мюрата, военного министра Неаполитанского королевства.

Майда

193… превратился в долину грязи, напоминавшую вулканы Макалуби. —

Вулканелли ди Макалубе — болотистая местность в южной части

303

Сицилии, в 15 км к северу от Агридженто, возле городка Арагона, усеянная невысокими грязевыми вулканами.

… чистые простыни — это гага avis Ювенала, это феникс принцессы Вавилонской. — Ювенал, Деций Юний (ок. 60—после 127) — римский поэт, автор сатир, темы которых охватывают все римское общество; вошел в историю литературы как классик «суровой сатиры», наставник-моралист и обличитель; ему присущ мрачный, грозный тон и пессимистичный взгляд на мир. Употребленное здесь выражение гага avis (лат. «редкая птица») восходит к одной из его «Сатир» (VI, 165–170), где речь идет о женщине, совмещающей в себе немыслимое множество достоинств.

Принцесса Вавилонская — героиня философской повести Вольтера «Принцесса Вавилонская» («La princesse de Babylone»; 1768), Формозанта, которой влюбленный в нее красавец-пастух Амазан дарит говорящую птицу Феникс, единственную в своем роде, способную ответить на любые вопросы и возродиться из собственного пепла.

194… и назначалась встреча с ним в Сан Лучидо. — Сан Лучидо — се ление в Калабрии, на берегу Тирренского моря, в 18 км к западу от Козенцы; место рождения кардинала Фабрицио Руффо (1744–1827), организатора армии Святой Веры, подавившей Партено-пейскую республику (1799).

196… мы узнали от него о деревне под названием Вена, сохранившей чу жестранный костюм и язык, которого никто в Калабрии не понимает. — Вена — селение в Калабрии, в 5 км к северо-востоку от Майды; основано ок. 1450 г. албанскими беженцами, спасавшимися от турецкого ига, на земле, дарованной в 1448 г. неаполитанским королем Альфонсом I Арагонским (ок. 1396–1458; неаполитанский король с 1442 г.; он же арагонский король Альфонс V с 1416 г.) албанскому кондотьеру Деметрио Рересу; в 1835 г. в нем проживало около 800 человек; жители Вены, как и других албанских селений в Калабрии и на Сицилии, сохраняют свою этническую и культурную самобытность, говорят на т. н. арберешском диалекте албанского языка и являются христианами.

… указал нам селение Майда, самое близкое к Вене… — Майда — городок в Калабрии, в провинции Катандзаро, в 20 км к северо-востоку от Пиццо.

… остановились в деревушке, называвшейся Фондако дель Фико… — Фондако дель Фико (букв. «Инжирная лавка») — постоялый двор к юго-западу от Майды; ныне не существует.

197… как это могло бы быть с островитянами с Сандвичевых остро вов или с туземцами с Новой Земли. — Сандвичевы острова (соврем. Гавайские) — архипелаг в центральной части Тихого океана; посещались испанскими мореплавателями еще в XVI в., но официально открыты Куком в 1778 г.; были названы в честь первого лорда адмиралтейства Сандвича (1718–1792); в 1795 г. один из вождей местных племен Камехамеха I (7—1819) объединил острова в государство; однако в первой пол. XIX в. началась их интенсивная колонизация американцами; в 1898 г. острова были присоединены к США.

Новая Земля — архипелаг в Северном Ледовитом океане, между Баренцовым и Карским морями; входит в Архангельскую область РФ; состоит из двух крупных островов — Северного и Южного — и нескольких малых; был открыт в XI–XII вв. новгородскими купцами; отличается суровым арктическим климатом; оставался необитаемым вплоть до 80-х гг. XIX в., когда туда были привезены первые ненецкие семьи.

199… признали одного из тех уродливых кретинов с толстой шеей и вздутым животом, каких на каждом шагу встречаешь в Вале. — Вале (нем. Валлис) — кантон на юго-западе Швейцарии, вошедший в Швейцарскую конфедерацию в 1815 г.; столица кантона — город Сьон.

Кретинизм — эндокринное заболевание, связанное с недостаточной функцией щитовидной железы или недостатком содержания йода в рационе; особенно распространено в глубоких долинах среди горных хребтов, в частности, в кантоне Вале (в 1843 г. там насчитывалось около 3 000 больных этим недугом). Люди, страдающие этой болезнью («кретины»), отличаются резким отставанием физического и умственного развития, малым ростом, искривлением конечностей, увеличенными размерами головы и неправильностью ее формы, выпяченными губами, утолщенно-стью кожи на голове и лице, а также большим зобом на короткой и толстой шее. Термин «кретин» ввел в употребление французский врач маркиз Тимолеон Ги Франсуа де Можирон (1722–1767) в 1750 г. после посещения им Вале.

202… стал расхваливать нам Июльскую революцию… — С 27 по 29 ию ля 1830 г. в Париже происходили народные волнения, вызванные попыткой короля Карла X (1757–1836; правил с 1824 г.) фактически восстановить неограниченную королевскую власть и закончившиеся свержением с престола династии Бурбонов, которая правила во Франции в 1589–1792, 1814–1815 и 1815–1830 гг.; в результате Июльской революции 1830 года к власти пришел король Луи Филипп Орлеанский.

203… препроводить нас в Неаполь… как карбонариев… — Карбонарии (ит. carbonaro — «угольщик») — члены существовавшего в Италии в 1807–1832 гг. тайного общества, боровшегося вначале за национальное освобождение от французов, затем — против австрийского гнета и за конституционный строй.

204… тост за здоровье короля Луи Филиппа. — Луи Филипп I (1773–1850) — в 1830–1848 гг. король французов; представитель Орлеанской ветви дома Бурбонов, старший сын герцога Филиппа Орлеанского и Луизы де Бурбон-Пентьевр; во время Великой Французской революции в составе революционных войск участвовал в сражениях против войск первой антифранцузской коалиции; в 1793 г. перешел на сторону австрийцев; был в эмиграции в ряде европейских стран и в США; в 1809 г., пребывая на Сицилии, женился на Марии Амелии Бурбон-Неаполитанской; после падения Наполеона получил обратно конфискованное у него во время Революции имущество и стал одним из богатейших людей Франции; в период Реставрации поддерживал связи с оппозиционно настроенными кругами буржуазии; после Июльской революции 1830 года был провозглашен королем французов; его правление отмечено господствующим положением финансовой аристократии, во внешней политике — сближением с Англией, а также колониальной войной в Алжире; был свергнут в результате Февральской революции 1848 года и бежал в Англию.

Беллини

205… переселились из Греции после завоевания Константинополя

Мехмедом II. — Константинополь (соврем. Стамбул, тур. Истан-бул) — город на берегах пролива Босфор Мраморного моря; был построен императором Константином I Великим в 324–330 г. на месте древнегреческого города Византий и официально назывался Новый Рим; до 395 г. был столицей Римской империи, в 395— 1453 гг. (с перерывом в 1204–1261 гг., когда он был центром Латинской империи крестоносцев) — столица Восточной Римской (Византийской) империи; в 1453–1918 гг. — столица Османской империи, с 1918 г. — столица Турции.

Мехмед II Завоеватель (1429–1481) — седьмой султан Османской империи, правивший в 1444–1446 и 1451–1481 гг.; сын султана Мурада II; талантливый полководец, завершивший уничтожение Византийской империи захватом Константинополя в 1453 г.; три года спустя взял Белград, а в 1461 г. завоевал Трапезундскую империю; разгромив одного за другим всех своих многочисленных врагов, укрепил границы Османской империи от Дуная до Евфрата. Захват Константинополя 29 мая 1453 г. турецкими войсками под командованием Мехмеда II стал заключительной главой в истории Византийской империи. Несмотря на полуторамесячное сопротивление 5 000 греков и 2 000 иностранцев (в основном итальянцев), 63-тысячная турецкая армия захватила город штурмом, подвергла его чудовищному разграблению, а местное население — зверской расправе; последний византийский император Константин XI Палеолог (1405–1453; правил с 1449 г.) был убит во время рукопашной схватки. После разгрома Византии Турция превратилась в одну из могущественных держав, а Константинополь стал столицей Османской империи.

206… увидели вдруг два моря, то есть залив Санта Эуфемия слева от нас и залив Скуиллаче — справа. — Самое узкое место Апеннинского полуострова, т. н. Катандзарский перешеек, имеющий ширину всего лишь 30 км и представляющий собой исключительно активную сейсмическую зону, заключен между заливом Санта Эуфемия Тирренского моря — на западе и заливом Скуиллаче Ионического моря — на востоке.

207… они из деревни Тириоло. — Тириоло — селение в Калабрии, в провинции Катандзаро, в 10 км к северо-востоку от Вены, в долине реки Амато.

… а дальше мы будем счастливы, как вестготы. — Вестготы — западная ветвь германского племени готов, обитавшего в начале христианской эры на южном берегу Балтийского моря; в III в. готы вторглись в восточные области Римской империи (на Балканский полуостров и в Малую Азию) и завоевали ряд земель, а в сер. IV в. объединились в могущественный племенной союз, разгромленный в 375 г. гуннами; после этого они разделились на две ветви — восточную (остготы) и западную (вестготы); ок. 391 г. вестготы избрали своим предводителем Алариха, победоносного полководца, разграбившего около 395 г. богатейшие города Пелопоннеса, а в 410 г. захватившего Рим; ок. 418 г. они создали на территории Юго-Западной Франции королевство со столицей в Тулузе; в царствование вестготского короля Эвриха (правил в 467–485 гг.) в состав этого королевства вошла почти вся Испания, а столица его была перенесена в Толедо.

208… Это перенесло меня в Палермо, где я слушал «Норму»… — Заглавную роль в опере Беллини «Норма» (см. примем, к с. 45), которую в сентябре 1835 г. слушал в Палермо Дюма, исполняла известная австрийская певица Каролина Унгер (1803–1877), ставшая за месяц до этого его любовницей.

… мне вспомнилось трио из первого акта… — Здесь имеется в виду знаменитое трио «Ah! di qual sei tu vittima» («Ты гнусного предателя жертвой стала») разгневанной пророчицы Нормы, юной жрицы-девственницы Адальжизы и римского консула Поллиона, разлюбившего Норму и воспылавшего страстью к Адальжизе.

… Беллини умер? — В.Беллини умер 23 сентября 1835 г. во Франции, в парижском пригороде Пюто, где он писал свою последнюю оперу «Пуритане».

… У меня от него письмо к герцогу ди Нойя. — Джованни Баттиста делла Стадера, девятый герцог ди Нойя (1773–1849) — управляющий королевскими театрами Неаполя; покровитель Беллини.

209… Всего два месяца назад в Катании, на его родине, я видел его старого отца… — Отец Винченцо Беллини, Розарио Беллини (1775—?), сын композитора Винченцо Беллини-старшего (1744–1829), был органистом, руководителем капеллы в Катании и учителем музыки в аристократических семействах города.

… у меня для него есть письмо от автора «Сомнамбулы» и «Пуритан»… — «Сомнамбула» («La Sonnambula») — опера Беллини, впервые поставленная 6 марта 1831 г. в Милане; либретто к ней написал Феличе Романи.

… остановиться нам можно было только в Рольяно… — Рольяно — городок в Калабрии, в 12 км к юго-востоку от Козенцы.

… землетрясение становилось причиной или, скорее, предлогом всех случившихся с нами бед. Как летаргия в «Единственном наследнике». — «Единственный наследник» («Le L6gataire universel») — пятиактная стихотворная комедия французского драматурга Жана Франсуа Реньяра (1655–1709), поставленная впервые 9 января 1708 г. в Комеди Франсез и ставшая вершиной его творчества.

Эраст, племянник богатого и бездетного старика Жеронта, затевает интригу, стремясь стать единственным наследником своего дяди. И когда тот впадает в бессознательное состояние и все уже думают, что он вот-вот умрет, слуга Эраста, хитроумный Крис-пен, надев халат Жеронта и его ночной колпак, от имени старика диктует нотариусам завещание, в котором Эраст объявляется его единственным наследником, но не забыты при этом и интересы самого Криспена. Однако Жеронт неожиданно приходит в чувство, ему показывают завещание, будто бы продиктованное им, он недоумевает, ибо не помнит, когда мог такое сделать, но все кругом наперебой уговоривают его, что так оно и было, а эту забывчивость объясняют временным беспамятством, в которое он впал (V, 7): «Тому причиной ваша летаргия!» («S’est votre tethargie!»)

212… как Фигаро, был одновременно цирюльником, враном и ветеринаром. — Фигаро — герой трилогии французского драматурга Пьера Огюстена Бомарше (1732–1799): комедий «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» (1775), «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (1784), «Преступная мать, или Новый Тартюф» (1792) — цирюльник, плутоватый слуга, полный ума, энергии и ловкости.

213… своей пустынностью напоминавшей какую-нибудь улицу Геркуланума или Помпей… — Помпеи — древний италийский город на берегу Тирренского моря, к востоку от Неаполя, у склонов вулкана Везувий; 24 августа 79 г. вместе с соседним городом Геркуланум погиб при извержении Везувия: Геркуланум был поглощен огромными потоками раскаленной грязи, состоявшей из размокшей породы и вулканического пепла, а Помпеи засыпаны толстым слоем пепла; оказавшись изолированными от внешней среды и защищенными от пожаров, позднейших перестроек и разрушений, эти города великолепно сохранились в своем каменном плену; с нач. XVIII в. они стали местом археологических раскопок, которое посещают множество туристов.

… Улица привела нас на берег Бузенто, где… был погребен король Аларих… — Бузенто — река в провинции Козенца, левый приток реки Крати; длина ее около 90 км; согласно легенде, на дне этой реки, весьма, впрочем, мелководной, в 410 г. был погребен Аларих, для чего временно отвели воды из ее русла.

Аларих I (ок. 370–410) — первый король вестготов, избравших его своим предводителем ок. 391 г. и королем ок. 395 г.; в том же году предпринял поход в Грецию, в 401 г. вторгся в Италию, а 24 авгус-

та 410 г взял Рим и подверг его трехдневному разграблению; через несколько месяцев после этого умер в Калабрии, готовясь к походу на Сицилию и в Африку.

… полагаясь на авторитет Иордана, поведавшего о богатых похоронах этого короля. — Иордан (VI в.) — готский историк, происходивший из знатного рода; по некоторым сведениям, принадлежал к духовному сословию и был епископом Кротонским; автор сочинения «О происхождении и деяниях готов» («De origine actibusque Getarum»; ок. 552), которое возвеличивает это племя и содержит важные сведения о других народах того времени. Иордан рассказывает о погребении Алариха (в разделе 158 своего сочинения) так:

«Готы оплакали его по своей огромной любви к нему; они отвели из русла реку Бузент около города Консенции, а река эта, ниспадая от подножия горы, течет целебной струей как раз близ этого города; посередине русла этого потока они, собрав толпу пленных, вырыли место для погребения и туда, в лоно этой могилы, опустили Алариха со множеством сокровищ, а затем вернули воды обратно в русло. Но, чтобы никто никогда не узнал того места, землекопы были умерщвлены».

214… в гостинице, находившейся под покровительством грабителя

Пантеона и разрушителя Рима. — Аларих захватил Рим 24 августа 410 г. после многодневной осады, вследствие которой в городе начался страшный голод, и подверг его трехдневному разграблению; некоторые части города были сожжены и разрушены, оказались уничтожены многочисленные произведения искусства, однако варвары не тронули церквей и священную утварь; падение Рима, столицы Империи, потрясло современников.

Пантеон («храм всех богов») — культовое сооружение в Риме, построенное в 115–125 гг., при императоре Адриане (76—138; правил с 117 г.), на месте прежнего Пантеона, уничтоженного пожаром в 110 г.; в 609 г. оно было преобразовано в христианскую церковь, посвященную всем мученикам; дошло до наших дней и является классическим образцом купольного здания.

Козенца

218… ив ни^ле прочих селение Кастильоне, расположенное в пяти милях от столицы Калабрии… — Имеется в виду селение Кастильоне Козентино в 6 км к северо-востоку от Козенцы, в долине

310 реки Крати, основанное в IX в., во времена нашествия сарацин, и известное капуцинским монастырем, который был основан там в 1610 г. Оно было почти полностью разрушено во время катастрофического землетрясения 12 октября 1835 г., свидетелем которого стал Александр Дюма.

224… то стеная, как Иеремия, то предостерегая, как Иезекииль… — Иеремия (ок. 645—ок. 580 до н. э.) — второй из четырех великих ветхозаветных пророков, сын священника Хелкии; автор трех книг Библии: Книги пророка Иеремии, Плача пророка Иеремии и Послания Иеремии; в них он страстно обличал грехи своего народа, особенно идолопоклонство, и скорбел по поводу гибели Иудейского царства.

Иезекииль (ок. 622—ок. 571 до н. э.) — третий из четырех великих ветхозаветных пророков, автор библейской Книги пророка Иезекииля, одной из наиболее туманных и мистических книг Священного Писания; страстно обличал грехи своего народа, наказанного вавилонским пленением и разрушением Соломонова храма.

225… День… прошел в прогулках к баракам, этому странному Лонша-ну. — Лоншан — часть Булонского леса, лесопарка у западной окраины Парижа; до Революции на этом месте стоял женский монастырь, основанный в 1255 г. и носивший то же название; после того как монастырские здания были разрушены, этот уголок стал служить местом прогулок, а в 1857 г. там был открыт ипподром.

Terremoto

228… предпочитаю позаимствовать абсолютно точное сообщение г-на де Гурбийона о катастрофе, очевидцем которой он стал. — Гурбийон, Жозеф Антуан де — французский литератор, поэт; секретарь личного кабинета принцессы Марии Жозефины Савойской (1753–1810), супруги графа Прованского, будущего Людовика XVIII; сын Флорана Гурбийона (1739–1818), директора почты в Лилле, и его жены с 1763 г., скандально известной Маргариты де Гурбийон (1737–1817), с 1785 г. придворной дамы принцессы Марии Жозефины, ее чтицы и интимной подруги; участник роялистского мятежа в Вандее в мае 1815 г., во время Ста дней; переводчик «Божественной Комедии» Данте (1831); автор двухтомного сочинения «Критическое путешествие к Этне в 1819 году» («Voyage critique a l’Etna en 1819»; 1820), которое и имеется здесь в виду. Ирония, содержащаяся в названии этой книги, становится понятна из авторского предисловия к ней. Пространная выдержка, приведенная Дюма, взята из главы «Исторические и занимательные подробности, касающиеся последних землетрясений в Мессине и обеих Калабриях» («D6tails historiques et anecdo-tiques sur les derniers tremblemens de terre de Messine et des Deux Calabres», v. 1, pp. 203–237). Дюма лишь слегка поправляет ее текст и делает в ней незначительные купюры.

Заметим, что Гурбийон вовсе не был очевидцем разрушительного землетрясения 1783 г., о последствиях которого он рассказывает в этой главе, и посетил Калабрию спустя 35 лет после этого трагического события.

… озеро оказалось отнесено на запад и очутилось между рекой Ка-качъери и местом, которое оно прежде занимало. — Какачьери (Cacacieri) — неясно, что за река здесь имеется в виду. Скорее всего, ее название передано в книге Гурбийона с ошибками или с опечатками, чем грешит вся эта использованная Дюма глава.

… между рекой Аква Бьянка и верхним рукавом реки Аква ди Пе-ше. — Установить местоположение этих рек не удалось.

… местность, которая ведет к реке Леоне и простирается вдоль реки Торбидо… — Леоне — этот топоним идентифицировать также не удалось.

Торбидо — вероятно, имеется в виду небольшая горная речка на западном побережье Калабрии, впадающая в Тирренское море южнее городка Амантея.

… Прекрасная церковь Святой Троицы в Милето, одном из самых старинных городов обеих Калабрий, внезапно провалилась 5 февраля… — В эпоху завоевания Южной Италии норманнами город Милето стал первой столицей великого графа Рожера I д’Альтави-ла (Руджеро; ок. 1031–1101), и именно здесь родился его наследник, будущий Рожер II (Руджеро; ок. 1095–1154; граф Сицилийский с 1105 г.; король Сицилии с 1130 г.); в 1063–1080 гг. в этом городе было построено бенедиктинское аббатство Святой Троицы, а в 1081–1086 гг. была возведена церковь Святой Троицы; эта церковь, в которой находилась гробница графа Рожера I, сильно пострадала во время землетрясения 1659 г. и оказалась полностью разрушена после катастрофического землетрясения 1783 г.

… на всем протяжении дороги, пролегающей по горе Лаке и ведущей в деревню Джерокарне. — Джерокарне — селение в Калабрии, в провинции Вибо Валентия, в 15 км к востоку от Милето, известное кармелитским монастырем Санта Мария дель Кармине, возникшим там ок. 1582 г.; сильно пострадало во время землетрясения 1783 г.

229… Трое жителей Сорьяно… — Сорьяно — селение в Калабрии, в провинции Вибо Валентия, в 3 км к северо-востоку от Джерокарне, на реке Кариди.

… это место располагалось на берегу реки Кариди. — Кариди — левый приток реки Марепотамо, входящей в бассейн реки Мезима.

230… вел к маленькому городку Арена… — Арена — селение в 5 км к югу от Сорьяно; во время землетрясения 1783 г. было почти полностью разрушено.

… на всем протяжении дороги от Санто Стефано дель Боско к этому самому городку. — Имеется в виду знаменитый картезианский монастырь Санто Стефано дель Боско, располагавшийся в 9 км от селения Арена, возле городка Серра Сан Бруно; этот богатейший монастырь, основанный святым Бруно (ок. 1030–1101) в 1095 г. и ставший местом его упокоения, был разрушен во время землетрясения 1783 г.

… Руины селения Карида, а также деревень Сан Пьетро и Керопо-ли… — Сан Пьетро ди Карида — селение в 12 км к юго-востоку от Милето, получившее статус коммуны в 1811 г. и относящееся теперь к провинции Реджо Калабрия.

Керополи (Гарополи) — небольшая деревня, ставшая ныне частью селения Сан Пьетро ди Карида.

231… Город Розарно был полностью уничтожен, и протекавшая через него река стала примером редкостного явления. — Город Розарно (см. примеч. к с. 166) стоит на левом берегу небольшой реки Мезима, впадающей в залив Джоя Тирренского моря и имеющей длину 53 км.

… Дорога, которая вела из этого города в Сан Фили… — Сан Фили — деревня в 6 км к юго-востоку от Розарно.

… В Полистене, в одной и той же комнате рухнувшего дома… — Полистена — город в провинции Реджо Калабрия, в 15 км к юго-востоку от Розарно.

232… Городок Чинк ее Фронд и, получивший такое название из-за пяти башен… — Чинквефронди — городок в провинции Реджо Калабрия, в 3 км к северо-востоку от Полистены; происхождение его названия связывают с тем, что он был образован из пяти деревень, каждая из которых носила имя святого (Сан Паоло, Сант’Элиа, Сан Деметрио, Сан Лоренецо и Сан Никола).

… Древний Тавраний, ныне Терра Нова… — Терранова — селение в провинции Реджо Калабрия, в долине реки Марро, возникшее в средние века как крепость; расположено в 4 км к югу от городка Таурианова; в 1783 г. было полностью разрушено в результате землетрясения, унесшего жизнь около полутора тысяч его жителей.

233… были отброшены на берега Соли и Марро… — Соли — река, омывающая холм, на котором стоит Терранова.

Марро — правый приток реки Петраче, впадающей в залив Джоя Тирренского моря; селение Терранова стоит в ее верхнем течении.

236… Житель селения Молокьелло… — Молокьелло (или Молокьо Ин-ферьоре) — одна из двух частей деревни Молокьо, расположенной в 3 км к юго-востоку от селения Терранова.

237… преспокойно почивал в монастыре Сорьяно. — Имеется в виду крупнейший доминиканский монастырь в Южной Италии, основанный в Сорьяно в 1510 г. и вскоре получивший известность во всей Европе; он был полностью разрушен землетрясением 5 ноября 1659 г., отстроен заново, а затем окончательно разрушен новым землетрясением 7 февраля 1783 г.

… оказалась выброшенной…на середину реки Веско. — Этот топоним (Vesco) идентифицировать не удалось.

… Летописец не сообщает, проснулся ли в пути монах. — Вероятно, имеется в виду Антонине Лембо, приор монастыря в Сорьяно и его историк, автор сочинения «Летопись монастыря святого Доминика в Сорьяно с 1510 по 1664 годы» («Cronica del Convento di San Domenico in Soriano dall’anno 1510 fin al 1664»), напечатанного в Мессине в 1687 г.

… Город Казальнуово был пощажен не более, чем Терра Нова… — Казальнуово (с 1852 г. — Читтанова) — город в провинции Реджо ди Калабрия, на северных склонах горного массива Аспро-монте, основанный в 1618 г. Джироламо Олива Гримальди (1586–1657), третьим герцогом ди Терранова, первым князем ди Джераче (с 1609 г.); в 1783 г. был полностью уничтожен землетрясением, унесшим жизнь около 2 000 его жителей, и затем отстроен заново.

… Среди множества жертв можно назвать княгиню ди Джераче… — Мария Тереза Олива Гримальди (1733–1783) — с 1757 г. шестая княгиня ди Джераче, восьмая герцогиня ди Терранова, баронесса ди Казальнуово, с 1753 г. супруга Джованни Агостино Олива Гримальди (1720–1791), погибла во время землетрясения 5 февраля 1783 г. в Казальнуово.

… Город Оппидо, который, если верить географу Клуверию, стоит на месте древнего Мамертия… — Оппидо — город в провинции Реджо Калабрия, в 5 км к югу от селения Терранова; с XIII в. центр диоцеза; в 1783 г. был полностью разрушен землетрясением и позднее отстроен заново (соврем. Оппидо Мамертина). Клуверий, Филипп (Клувер, Клювер; 1580–1623) — немецкий географ и историк, много путешествовавший по Германии, Богемии, Венгрии, Англии, Франции и Италии; с 1616 г. жил и работал в Лейдене; автор ряда сочинений по исторической географии, в том числе двухтомного труда «Античная Италия» («Italia Antiqua»; 1624).

Мамертий — античный город в Бруттии (соврем. Калабрия), точное местоположение которого не установлено: одни считают, что он располагался на месте нынешнего города Оппидо, другие полагают, что на его развалинах вырос городок Мартирано (или, как он назывался раньше, Марторано) к югу от Козенцы.

238… История бедствий Ситицано и Кузолето… — Ситицано — деревня в Калабрии, северное предместье более крупного селения Козолето (прежнее название — Кузулето), расположенного в 5 км к юго-западу от города Оппидо; эти населенные пункты, известные по крайней мере с XV в., были полностью разрушены во Зремя землетрясения 1783 г.

239… Городок Шидо также был уничтожен… — Шидо — городок в провинции Реджо Калабрия, в 4 км к югу от Козолето.

… В центре маленького кантона, носящего название Л а Контурелла, неподалеку от деревни Сан Прокопьо… — Сан Прокопьо — селение в 4 км к западу от Козолето.

… Другой город, Семинара… — Семинара — городок в провинции Реджо Калабрия, в 6 км к северу от Сан Прокопьо.

240… Разрушение Баньяры… — Баньяра — см. примем, к с. 151.

243… Все пели «Miserere». — «Miserere mei, Deus» (лат. «Помилуй ме ня, Боже») — католическая молитва на текст 50-го псалма.

Возвращение

247… историю, которую я уже опубликовал под названием «Дети Ма донны» и которую можно будет снова найти в «Воспоминаниях Антони»… — Имеется в виду небольшая повесть о калабрийских разбойниках «Керубино и Челестини» («Cherubino et Celestini»), которая впервые была опубликована в 1833 г. (то есть за два года до путешествия Дюма в Калабрию!) под названием «Дети Мадонны» («Les Enfants de la Madone») в альманахе «Сто и одна новая новелла ста и одного» («Les Cent-et-Une nouvelles nouvelles des cent-et-un», v. 2. A Paris, chez Ladvocat, libraire de S.A.R. le due d’Orteans, MDCCCXXX1I1). В 1835 г. она вошла в сборник новелл «Воспоминания Антони» («Souvenirs dAntony») в виде трех отдельных рассказов: «Керубино и Челестини, или Дети Мадонны» («Cherubino et Celestini ou Les Enfants de la Madone»), «Антонио» («Antonio») и «"Мария", продолжение "Антонио"» («Maria, suite dAntonio»).

… напоминая один из тех корабликов, какие дети пускают плавать в бассейне Тюильри… — Здесь имеется в виду сад Тюильри, заложенный одновременно со строительством дворца Тюильри, к западу от него; был отделен от дворца высокой стеной и переулком; расширялся и переустраивался в течение XVI–XVII вв.; ныне представляет собой большой регулярный парк, украшенный павильонами, статуями и бассейнами.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий.

Карл Великий.

Пьер де Жиак.

2. Асканио.

3. Две Дианы.

4. Королева Марго.

5. Графиня де Монсоро.

6. Сорок пять.

7. Три мушкетера.

8. Двадцать лет спустя.

9. Виконт де Бражелон, ч. 1,2.

10. Виконт де Бражелон, ч. 3, 4.

11. Виконт де Бражелон, ч. 5, 6.

12. Женская война. Сильвандир.

13. Шевалье д’Арманталь.

Дочь регента.

14. Граф де Монте-Кристо, ч. 1, 2, 3.

15. Граф де Монте-Кристо, ч. 4, 5, 6.

16. Графиня Солсбери.

Эдуард III.

17. Бастард де Молеон.

18. Джузеппе Бальзамо, ч. 1,2. 3.

19. Джузеппе Бальзамо, ч. 4, 5.

20. Ожерелье королевы.

21. Анж Питу.

22. Графиня де Шарни, ч. 1,2, 3.

23. Графиня де Шарни, ч. 4, 5, 6.

24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтёр девяносто второго года.

25. Соратники Иегу.

26. Белые и синие.

27. Таинственный доктор.

Дочь маркиза.

28. Сан Феличе, кн. 1.

29. Сан Феличе, кн. 2.

30. Парижские могикане, ч. 1,2.

31. Парижские могикане, ч. 3, 4.

32. Сальватор, ч. 1,2.

33. Сальватор, ч. 3, 4.

* 34. Предводитель волков.

Женитьбы папаши Олифуса. Огненный остров.

* 35. Тысяча и один призрак.

День в Фонтене-о-Роз Два студента из Болоньи Дон Бернардо де Суньига Завещание господина де Шовелена Женщина с бархаткой на шее.

Замок Эпштейнов.

* 36. Исаак Лакедем.

Актея

* 37. Отон-лучник.

Монсеньер Гастон Феб. Ночь во Флоренции. Сальтеадор.

Предсказание.

* 38. Красный сфинкс.

Голубка.

* 39. Воспоминания фаворитки.

* 40. Черный тюльпан.

Капитан Памфил.

История моих животных.

* 41. Полина.

Паскуале Бруно.

Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса.

* 42. Консьянс блаженный.

Катрин Блюм.

Капитан Ришар.

* 43. Адская Бездна.

Бог располагает!

* 44. Волчицы из Машкуля.

* 45. Жорж.

Корсиканские братья. Габриель Ламбер.

Метр Адам из Калабрии.

* 46. Сесиль.

Амори.

Фернанда.

* 47. Паж герцога Савойского.

* 48. Инженю.

* 49. Олимпия Киевская.

* 50. Рассказы.

*51. Госпожа де Шамбле.

Любовное приключение. Роман Виолетты.

* 52. Робин Гуд.

* 53. Прусский террор.

Сын каторжника.

* 54. Блек.

Маркиза д’Эскоман.

* 55. Охотник на водоплавающую дичь.

Папаша Горемыка. Парижане и провинциалы.

* 56. Ашборнский пастор.

* 57. Княгиня Монако.

* 58. Царица Сладострастия.

Две королевы.

* 59. Исповедь маркизы.

* 60. Записки учителя фехтования.

Яков Безухий.

*61. Сказки.

* 62. Юг Франции.

* 63. Год во Флоренции.

* 64. Сперонара.

* 65. Капитан Арена.

* 66. Корриколо.

67. Вилла Пальмьери.

* 68. Из Парижа в Кадис.

* 69. “Быстрый”, или Танжер,

Алжир и Тунис.

70. Прогулки по берегам Рейна.

71. В Швейцарии.

72. В России.

73. Кавказ.

В последующие тома войдут:

Сборник “Знаменитые преступления”:

Семейство Ченчи.

Маркиза де Бренвилье.

Карл Людвиг Занд.

Мария Стюарт.

Маркиза де Ганж.

Мюрат.

Семейство Борджа.

Юрбен Грандье.

Ванинка.

Кровопролития на Юге.

Графиня де Сен-Жеран. Джованна Неаполитанская. Низида.

Дерю.

Мартен Герр.

Али-паша.

Вдова Константен.

Железная маска.

Исторические хроники:

Галлия и Франция.

Карл Смелый.

Жанна д’Арк.

Генрих IV.

Людовик XIII и Ришелье. Людовик XIV и его век. Регентство.

Людовик XV и его двор.

Людовик XVI и Революция. Дорога в Варенн.

Драма 93-го года.

Наполеон.

Последний король французов. Цезарь.

Медичи.

Стюарты.

Гарибальдийцы.

Автобиографическая проза:

Мои мемуары.

Новые мемуары.

Сборник “Мертвые обгоняют нас”. Театральные воспоминания. Жизнь артиста.

Очерки:

Беседы.

Итальянцы и фламандцы (история живописи). Проститутки, лоретки, куртизанки.

А также:

Большой кулинарный словарь. Драматургия. Поэзия. Публицистика. Письма.

Звездочкой отмечены вышедшие тома.

Александр Дюма Собрание сочинений

Том 65

КАПИТАН АРЕНА

Корректор В.Луценко Компьютерная верстка А.Гришина

Подписано к печати 26.03.2008. Формат 84x108/32. Гарнитура Ньютон. Печать офсетная.

Уел. печ. л. 10. Тираж 1500.

Заказ № 915

Издательство «АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР» 127055, Москва, ул. Новослободская, 57/65. Тел.: 8(499) 973-3665, факс: 8(499) 973-3661. e-mail: publish@artbc.ru Лицензия № 060920 от 30.09.97 г.

Отпечатано в ОАО «Типография «Новости» 105005, Москва, ул. Фр. Энгельса, 46

Примечания

1

Сумасшедший дом (ит.).

(обратно)

2

Наоборот (лат.).

(обратно)

3

Подняв уста от мерзостного брашна,

Он вытер свой окровавленный рот О волосы…

(«Божественная Комедия», «Ад», XXXIII, 1–3. — Перевод М.Лозинского.)

(обратно)

4

… Ломбардец знаменитый,

С орлом святым над лестницей в гербе («Рай», XVII, 71–72).

(обратно)

5

Инструкция (ит.).

(обратно)

6

Выход (ит.).

(обратно)

7

Не понимаю (ит.).

(обратно)

8

Последнийдовод королей (лат.).

(обратно)

9

«Одиссея», X, 1–9. — Перевод В.А.Жуковского.

(обратно)

10

* В море Сиканском лежит близ Липары Эоловой остров,

Скалы крутые на нем день и ночь окутаны дымом,

Почву под ними изъел огонь циклоновых горнов,

Гулко в пещерах звучат удары молотов тяжких,

Докрасна раскалено, скрежещет железо халибов,

Пламя гудит в очагах, и несется грохот наружу.

Здесь — Вулкана чертог, и Вулканией остров зовется.

(«Энеида», VIII, 416–422; — Перевод С.Ошерова под ред. Ф.Петровского.)

(обратно)

11

Диковинка (ит.).

(обратно)

12

Междоусобные ветры и громоподобные бури («Энеида», I, 53).

(обратно)

13

«Из глубин» (лат.).

(обратно)

14

Прокатчик карет (ит.).

(обратно)

15

Хозяин дома (ит.).

(обратно)

16

Грех (ит).

(обратно)

17

Шквал! Шквал! (Ит.)

(обратно)

18

Землетрясение, землетрясение! (Ит.)

(обратно)

19

Свинья (ит.).

(обратно)

20

Счастливого пути (ит.).

(обратно)

21

Король Иоахим! Король Иоахим! (Ит.)

(обратно)

22

Редкая птица (лат.).

(обратно)

23

Предатели (ит.).

(обратно)

24

Коридорный лакей (ит.).

(обратно)

25

Землетрясение! Землетрясение! (Ит.)

(обратно)

26

Той самой, где мы ожидали нашу сперонару. (Примеч. автора.)

(обратно)

27

Милето расположен примерно в четырех милях от Монтелеоне; это тот самый город, где, проезжая, мы видели древнюю гробницу. (Примеч. автора.)

(обратно)

28

Господин де Гурбийон описывал свое путешествие по Калабрии примерно в 1818 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

29

«Помилуй» (лат.).

(обратно)

Оглавление

СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

СИЦИЛИЙСКИЕ НРАВЫ И ИСТОРИИ

ЭКСКУРСИИ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Липари

ЭКСКУРСИЯ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Вулкано

ЭКСКУРСИЯ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Стромболи

КОЛДУНЬЯ ИЗ ПАЛЬМИ

СМЕРЧ

ЖЕЛЕЗНАЯ КЛЕТКА

СЦИЛЛА

ПРОРОК

ПОРТНОЙ ТЕРЕНЦИО

ПИЦЦО

МАЙ ДА

БЕЛЛИНИ

КОЗЕНЦА

TERREMOTO

ВОЗВРАЩЕНИЕ

КОММЕНТАРИИ

  Сумасшедший дом

  Сицилийские нравы и истории

  Экскурсии на Эолийские острова

  Экскурсия на Эолийские острова

  Пророк

  Портной Теренцио

  Майда

  Козенца

  Terremoto

  Возвращение

  СОДЕРЖАНИЕ

*** Примечания ***