Антиподы (Детективные повести и рассказы) [Николай Дмитриевич Пахомов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Пахомов Антиподы. Детективные рассказы и повести

Память о прекрасных делах доставляет удовольствие, а память о полученной пользе либо совсем нет, либо меньше.

Аристотель

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Вечер. Темные плотные шторы на окнах. Электрический свет заливает комнату, отбрасывая резкие скошенные тени от предметов на стены. Мы с дочерью, сидя на диване, неспешно перебираем старые альбомы с фотокарточками. В углу мерцает экран телевизора. Холеная ведущая программы новостей поставленным голосом рассказывает о событиях в мире. Впрочем, о чем конкретно идет телеречь ни я, ни дочь не слушаем, занятые своим делом.

— Пап, какой ты молодой! — говорит дочь, рассматривая очередной фотоснимок. — Даже не верится…

Она поднимает серо-зеленые глаза, чтобы еще раз сравнить оригинал с изображением на фотке. Сравнение явно не в пользу оригинала.

— Время… — подпускаю ностальгической грустинки.

На снимке изображены я и Сидоров Владимир Иванович — молодые улыбчивые лейтенанты милиции. Рядом с нами Подушкин Владимир Павлович — начальник штаба ДНД завода Резиновых технических изделий (РТИ). Он пятком годов старше и тоже особыми печалями не отягчен. Мы с Сидоровым — в форменных фуражках, Подушкин — без головного убора, красуется шевелюрой. Шевелюра смолисто-густая, вьющаяся, как у цыгана. Судя по плакату на здании ДК РТИ, исполняем служебные обязанности по охране порядка в дни празднования 950-летия города Курска.

— А кто это рядом с тобой? — продолжает дочь, возвращая взгляд к фотокарточке.

— Друзья. Впрочем, ты должна их помнить… Не раз видела, когда после уроков забегала в опорный пункт.

В начальных классах нередко случалось, что дочь из школы шла не домой, где ни души, а ко мне на работу, чтобы быть «на глазах». Благо, что школа и опорный пункт в полутора кварталах друг от друга.

— В форме — это… — пытаюсь подсказать.

— Это дядя Володя Сидоров, — перебивает, вспомнив, дочь. — Он в опорном пункте был самый веселый!

Дочь уже давно взрослая. И школа, и институт, и аспирантура давно за ее хрупкими плечиками, но Сидоров для нее как был «дядя», так и остался таковым.

— Точно, — щурю в улыбке глаза. — Он больше других тебя баловал, занимаясь твоим «воспитанием» и «обучением». И, конечно, в веселости ему не откажешь…

То обстоятельство, что воспитанием дочери в такие дни занимались все, кому не лень, а точнее, кто был свободен от исполнения непосредственных обязанностей, я оставляю за рамками нашей беседы.

— А помнишь, тебя в шутку называли дочерью курской милиции? По аналогии с сыном полка из военного прошлого…

— Да, да, — улыбается детским воспоминанием дочь. — Как давно это было… — добавляет тут же она мечтательно-раздумчиво.

— Да, давно… Самому порой не верится, что все это было. А было ведь!

…Разговор с дочерью стал своеобразным толчком к тому, чтобы я засел на компьютер и написал несколько историй из жизни моих друзей-милиционеров. Впрочем, и до этого разговора имели место неоднократные понукания и осторожные «подталкивания» меня на стезю сочинительства.

Первое — дело рук отца, Пахомова Дмитрия Дмитриевича, сельского интеллигента. Он был не только заядлым читателем, но и «народным поэтом». До глубокой старости «баловался» стишатами, печатая их в районной газете.

«Подталкиванием» занимался Иштокин Александр Федорович, редактор малотиражной газеты «Вперед», издаваемой на заводе РТИ (позже — «Курскрезинотехника»). Иштокин не раз печатал мои заметки о работе милиции и состоянии правопорядка на поселке резинщиков. Часто — почти без правок и редактирования.

«Если и есть шероховатости, — говорил доброжелательно, — то не беда. Зато нет журналистских штампов. Свежо и остро. Бузуй дальше в том же ракурсе. Дерзай».

Они-то и побудили «взяться за перо» и написать о своих друзьях-товарищах. А разговор с дочерью стал тем трамплином, от которого я оттолкнулся.

Оттолкнувшись, стал писать о тех, с кем начинал службу в органах милиции, с кем впоследствии работал, с кем делил редкие минуты радости и довольно часто — досаду и огорчения.

«Кто о нас вспомнит, — подумалось мне, — если мы сами о себе не будем помнить. Пусть мы — обыкновенные люди, не совершавшие революций, как наши прадеды; не защищавшие Родину от полчищ захватчиков в годы Великой Отечественной войны, как наши деды; не поднимавшие целинные земли и не покорявшие космос, как наши отцы. Но, именно поэтому и надо написать, ибо мы все были личностями. Со своими характерами и недостатками, со своими причудами и заморочками, или, как любили говорить в те годы, со своими «прибамбасами».

Мы пришли в милицию молодыми, задорными, здоровыми телом и духом. И, как бы там ни было, отдали себя полностью выбранной работе; работе неблагодарной, грязной, потной, нервной, кровавой, нередко калечащей душу и тело; работе, которую не любят простые люди и не уважают власть предержащие; работе, без которой общество не обходилось, не обходится и вряд ли в обозримом будущем обойдется.

Не все мои друзья-товарищи, с которыми я начинал работать, дожили до настоящего времени. Далеко не все.

Сгорели на работе и перешли в мир иной бывшие старшие участковые инспектора Промышленного отдела милиции Евдокимов Николай Павлович, Украинцев Владимир Поликарпович, Минаев Виталий Васильевич, бывшие участковые инспектора Рыженков Анатолий Петрович и Нарыков Николай Денисович, бывший оперативный дежурный Цупров Петр Петрович; бывший начальник следственного отделения Крутиков Леонард Григорьевич.

Я пишу «сгорели» не для красного словца. Так оно и было. Работали не за страх, а на совесть. Работали — горя, не считаясь ни со временем, ни с семейными делами, ни с личным здоровьем. Вот и сгорели.

Несколько позже, когда первые издания моих книг о милиции уже разошлись, не стало в живых и главного героя этих рассказов — оперуполномоченного уголовного розыска Черняева Виктора Петровича. Был уволен из органов «по собственному желанию» за пять месяцев до истечения срока службы. Уволен без выходного пособия и пенсии. На гражданке себя «не обрел» — спился. Нет больше его собратьев по нелегкому поприщу на стезе сотрудников уголовного розыска Косьянова Сергея Дмитриевича и Гончарова Дмитрия Гавриловича. Нет их начальников Конева Ивана Ивановича, Чеканова Николая Васильевича, Евдокимова Виктора Федоровича, Сальникова Сергея Григорьевича.

Многих, очень многих нет. Сразу и не вспомнить тех, кто покинул бренный мир. Почти никто из них не дожил до шестидесяти лет. Пятьдесят-пятьдесят пять лет — вот предел большинства из них.

Милицейская работа не только втягивает в себя человека, подчиняя его своим законам и принципам поведения, своему образу жизни и мышления, но и высасывает, в прямом смысле этого слова, из каждого сотрудника его жизненные соки, его кровь. Требует полной отдачи духовных и физических сил, когда на первое место ставится только работа, а все остальное, в том числе личная жизнь, семья, здоровье, бытовые условия отодвигаются на второй план.

О каждом из вышеуказанных товарищей можно писать отдельные повести и романы. Особенно о Крутикове Леонарде Григорьевиче, работавшем чуть ли не целыми сутками и не бравшим полагающийся ему отпуск по три года кряду.

Что это? Трудоголизм? Фанатизм? Или еще какое-то явление, присущее только представителям милицейской профессии? Бог его знает. Но дело обстояло и обстоит именно так!

Впрочем, нельзя путать и стричь под одну гребенку всех сотрудников органов внутренних дел. Работают только «на земле», в райотделах; работают здесь все, начиная от начальника в звании полковника (если начальник отдела сможет дослужиться до такого высокого специального звания) и оканчивая последним рядовым милиционером. А остальные структуры — штабы и вышестоящие управленческие подразделения, только делят наработанное на земле. Бывает, что их сотрудники за все время службы не только преступника «живьем» не видели, но и обыкновенного правонарушителя. Сидя в «высоких» кабинетах, этого не узришь. Зато указания давать, планы всякие спускать, инструкции сочинять — они мастера. Завалят бумагами — не дохнуть, не выдохнуть…

И если на местах срабатывали хорошо, то после раздела результатов идут победные реляции, и в высоких штабах присваиваются внеочередные, досрочные звания. Если же в результате деления получается пшик, то виновных быстро находят опять же «на земле», и разговор с ними бывает крут и нелицеприятен.

В перестроечные восьмидесятые и девяностые годы прошлого двадцатого столетия всевозможными модными политологами, самозванными экспертами и шустрыми всезнайками-журналистами хулилось все и вся. Из всех динамиков радиоприемников и с экранов телевизоров только и неслось презрительное «совок» и «совковый». Остракизму и обструкции с остервенением предавалось советское, национальное, российское. Некоторыми, возможно, и из лучших побуждений… В подавляющем же большинстве — по заказу западных спецслужб или из иной личной корыстной заинтересованности.

Впрочем, и «лучшими побуждениями» прокладывается дорога… в ад.

Как не смешно, но пустой болтовней, охами и ахами, страшилками о «дедовщине», охаиванием всех и всего была подорвана мощь великой армии. Сведена на «нет» престижность офицерской службы, престижность защитника отечества. Следом — оскорблениями, стенаниями о кровавом прошлом демонизирована, деморализована, дезорганизована государственная служба безопасности. Под конец «перестройки» она фактически раздавлена и разогнана. И вот ее председатель — «истинный демократ» — собственноручно сдает старым заклятым врагам и новым «друзьям» все государственные секреты, в том числе и хорошо законспирированную агентурно-резидентурную сеть.

И только милиция, избитая и оплеванная не меньше остальных структур государства, выстояла тогда. Выстояла, несмотря на то, что ее дробили и кроили чуть ли не каждый год. Удержалась даже после того, когда непродуманными приказами самое большое подразделение — службу участковых инспекторов — практически отстранили от раскрытия преступлений. Это же надо додуматься до такого?!! А почему бы и не додуматься, когда только с 1990 по 2000 годы сменилось девять министров!

Поневоле встает вопрос: почему все же тогда не распалась, не исчезла милиция?

А не потому ли, что все время вела борьбу с антиподами нашего общества?.. Не потому ли, что все время была в величайшем напряжении своими «низовыми» сотрудниками?.. Ей некогда было расслабляться, благодушествовать, как сделали это в то внешне мирное время армия и КГБ СССР, не видя и не осязая реального врага перед собой. Что и говорить, покрылись «жирком» — вот и пали первыми…

А не потому ли еще, что она, милиция, как ни парадоксально, действительно была народной, являлась частью самого народа?.. С его положительными и отрицательными чертами, с его извечной терпимостью и стойкостью, с его понятиями о справедливости и порядочности, с его постоянной готовностью к жертвенности и аскетизму. И в добавок к этому, скрепленная не только служебной дисциплиной, но и внутренней постоянной взаимовыручкой. Чувством товарищеского плеча и локтя. Чувством не проходящей угрозы, и оттого выработанным иммунитетом осторожности в движениях и суждениях. Возможно, также и потому, что у государства всегда была на голодном пайке, как охотничья собака перед охотой. Чтобы «нюх» не терять от сытой жизни.

Еще, на мой взгляд, потому, что принцип преемственности в ее структурах существовал не в связи с инструкциями и приказами больших начальников, а на самом деле. Существовал сам по себе, выработанный годами и жизнью. Тогда старые, опытные служаки во всех подразделениях «натаскивали» молодых. Отсюда путем естественного отбора, после отсева случайной «шелухи», служить оставались люди, имеющие к этому призвание. Начав службу, они ставили превыше всего честь и долг. И всей душой ненавидели стяжателей и приспособленцев в своей среде. Кроме прочего, в милицейской среде меньше всего было протекционизма и кумовства, особенно на уровне райотделовских подразделений.

Вместе с тем, под напором антагонистических ветров времени и она несла потери. В пустой и никому не нужной борьбе перестроек и реорганизаций были утеряны помощники в лице Добровольных народных дружин, Комсомольских оперативных отрядов. Из непосредственного подчинения начальников городских отделов были выведены подразделения вневедомственной охраны, патрульно-постовой службы, государственной автоинспекции (ГАИ). К тому же увольнялись и уходили в коммерческие и частные охранные структуры не самые худшие кадры. Потихоньку терялась преемственность поколений.

Но каждый раз, как собака, она зализывала раны, и вновь боролась с преступностью, не позволяя себе такой роскоши, как развала системы. Даже во времена «расцвета» демократии: девяносто четвертые — девяносто шестые годы — когда рядовые работники милиции не получали зарплаты по 5–6 месяцев, она жила, оставаясь дееспособной. Правда, энтузиазма у многих сотрудников уже не было. Остались только боль и злость. Но в целом милиция выстояла.

Ярые антисовентчики, а также перерожденцы и приспособленцы всех мастей семидесятые и восьмидесятые годы прошлого столетия назвали «временами застоя». Назвали, чтобы «вбить» в сознание оболваненного, зомбированного пропагандой населения, необходимость рыночных отношений и «частной инициативы в свободной стране».

Однако все познается в сравнении. В том числе и обещанный прозападными и проамериканскими мессиями земной рыночный рай с раем социалистическим. Впрочем, оставим это политологам. Это их хлеб. Ответим лишь на один вопрос: был ли вообще «застой» в жизни страны того времени?..

Ежегодно строились дома для населения, и не только в городах, но и в каждом селе. Особенно хорошо это было видно на территории Промышленного района города. Тогда буквально за год в микрорайонах РТИ, Ламоново, КТК, на Магистральном проезде, на КЗТЗ, на Волокно вырастали целые кварталы новых девятиэтажек. Тысячи семей рядовых граждан получали новые квартиры и улучшали свой быт!

Шло строительство железнодорожных магистралей и шоссейных дорог. На окраинах городов вставали новые корпуса фабрик и заводов, строительных и автотранспортных предприятий, предприятий сельскохозяйственной и перерабатывающей промышленности. Как грибы после дождя, появлялись стадионы, спортивные залы, новые школы и детские сады, поликлиники и больницы.

Разведывались и разрабатывались новые месторождения полезных ископаемых. (Потом их «прихватизируют» жуликоватые дерьмократы, те самые, которые «приложили руку» к развалу государственных структур и самой великой страны). Ежегодно обновлялся военный потенциал страны: входили в строй новые корабли, подводные лодки, самолеты всех типов и предназначений!

В те годы наше Отечество — СССР, возможно, не очень любили в некоторых западных странах, но уважали из-за нашей силы и мощи. Теперь — и не любят, и не уважают! Так на кой ляд попу баян, когда кадило имеется?..

В политической сфере в стране был порядок и уверенность в завтрашнем дне. Общество было стабильно. Криминогенная обстановка — контролируема. Не то что в годы рассвета демократии, когда преступность увеличилась не в разы, а на порядки. Возможно, и тогда где-то сформировывались организованные бандитские группы, имел место не-законный оборот наркотиков. Но это были единичные случаи. И под определение оргпреступности они подходили с большой натяжкой. Не то, что в годы общепризнанной криминальной революции лихих девяностых годов, когда бандгруппы, вооруженные до зубов, воевали не только между собой, но и с силами правопорядка!

На поселке резинщиков в те годы проживало от пяти до восьми лиц (в зависимости от того, сколько отбывало очередное наказание и сколько еще находилось на свободе), определенных судом как особо опасные рецидивисты — ООР. Не исключено, что они в определенной мере в своей среде пользовались каким-то «блатным авторитетом». В основном, когда производили пьяные разборки. Но большой «погоды» на поселке никогда не делали, так как находились под жестким прессингом всей милицейской структуры: от простого постового до начальника райотдела.

Эта категория судимых «вечно» состояла под гласным административным надзором и при малейшем «взбрыкивании» тут же шла вновь зону топтать. В своей среде они еще хорохорились, время от времени кучковались (обычно, для того, чтобы сброситься на пару бутылок самогона или дешевого вина). Порой, в подпитии, грозили друг другу разборками и правежом. Бывало, что и «квасили» для приличия собратьям морды, пуская кровавую юшку из носа и подвешивая синюшные «фонари». Но опять же — друг другу. И все. Дальше этого не шло.

На поселке резинщиков «особисты», как иногда их в шутку величали местные участковые и опера, обычно собирались по утрам возле магазина № 82. Или же во дворах домов 30 и 34 по улице Обоянской вместе с другой «рванью и пьянью». Такие систематические сборища на их жаргоне именовались «планеркой». По-видимому, понятие было позаимствовано из производственного лексикона.

На этих «планерках» они обычно «соображали», как и где выпить на «халяву», с кем переспать и где провести день. Иногда делились последними новостями: кого «взяли» менты; кого уже осудили; кто должен на днях «откинуться» с зоны. Случалось, что и обсуждали более интересное… для милиции: кто с кем подрался; кто, что «спер»; кто сходил на очередной «гоп-стоп». А через час-другой пара из них уже встречалась с оперативниками или участковыми инспекторами, чтобы «отстучаться». Ибо, желая оставаться на свободе как можно дольше, почти все они негласно сотрудничали с ненавистными им «ментами». Вот и «постукивали» как «юные барабанщики» на своих корешей. В противном случае — прощай свобода и да здравствует баланда на нарах в колонии. Хоть и бравировали некоторые, что тюрьма для них — «дом родной», но спешить туда никто не хотел.

Кто бы и что бы не говорил о сложной криминогенной обстановки в восьмидесятые годы, можно смело утверждать, что она (даже при определенных издержках) всегда была контролируема. На различных видах милицейских учетов состояли почти все лица, так или иначе, не ладившие с законом. Этот контингент, конечно же, менялся, но не так быстро, как стало происходить это в годы так называемой демократии. Социальный слой таких лиц имел ярко выраженный фон и был заметен уже за версту. Серость и синюшность, деградация личности — вот основные отличительные черты этого контингента.

В обществе к ним относились с долей брезгливости, как к неизбежному социальному злу и затянувшейся хронической болезни. Возможно, с чувством сочувствия. И… нетерпимости! Но только не как к героям «нашего» времени, как это произошло в последние годы. Тогда экраны телевизоров не заполонили фильмы о красивых, удачливых, смелых, денежных и любимых женщинами «братках» из «бандитских бригад» славного града Петербурга. Впрочем, не только Петербурга, но и Екатеринбурга, и Москвы, и Красноярска, и еще десятков, а то и сотен больших и малых городов России. Это стало продуктом и порождением «демократии».

Это во времена «дерьмократии» отбросы общества стали два ли не благодетелями сирых и нищих, угнетенных и оскорбленных! Это же надо до такого додуматься!.. Это же надо увидеть Робин Гудов в шайке «отморозков», убийц, насильников и грабителей!.. Только злая воля или больной ум способны на это …

А потом эти же самые люди, находящиеся у руля ТВ, то ли по злому умыслу, то ли по недомыслию оромантизовавшие «братков» из «бригад», громче всех кричат «Караул!». Кричат, еще как кричат, когда преступление непосредственно коснется их самих или их близких. А чего кричать, господа, если сами сие дерьмо с таким рвением сеяли и сеете?!. Уж терпите… Не стоило забывать, что посеявший ветер когда-то пожнет бурю!..

Не может быть преступник красив! Не может!!!

Никогда и нигде не бывают красивыми преступления — убийства и изнасилования, грабежи и разбои! Как не могут быть красивыми трупы убитых и тела изнасилованных!

Это могло случиться только в том обществе, которое напрочь утеряло нравственные ориентиры, лишилась моральных устоев. Эти метаморфозы имеют место в том обществе, где даже интеллигенция живет на подачке жуликов, кормясь из их рук и «подвывая» с их голоса. Это происходит там, где вместо духовности — нажива и алчность, где за белое выдают черное и где доллар США — голова всему сущному.

Это могло случиться только в том обществе, где президент всенародно, да что там всенародно — всемирно обещал лечь на рельсы, но не допустить спада жизненного уровня населения. Правда, при этом он не конкретизировал, на какие именно рельсы ляжет. А буквально через два месяца весь простой люд России стал нищ и гол, лишившись в одночасье годами честно собираемых накоплений. И на рельсы действительно ложились. Но не президент и его жиром заплывающее окружение, а обворованные властью, лишенные чести и защиты, доведенные до крайности бесправием люди. Это могло случиться только в том обществе, где второе лицо государства, премьер-министр, открыто говорил, имея в виду олигархов, что «пусть они воруют, так как не страшно, ибо, когда наворуются вдоволь, то успокоятся». И все утрясется само собой. Но олигархи воровали, воруют и будут воровать — ибо ненасытны… Слова же премьера — это что-то, выходящее за пределы разума нормального человека.

Где такое еще можно было услышать?!! И как было в такой среде не процветать криминалу!


Совсем по-иному было в восьмидесятые годы. В те годы, когда случались преступления, то весь известный сотрудникам милиции контингент тщательно, на двух-трех уровнях отфильтровывался, и преступления раскрывались почти всегда.

Раскрытие преступления — была основной задачей всей милиции. И по большому счету милиция с этим в те, не такие уж далекие годы, справлялась блестяще.

Впрочем, все общество ей в этом помогало не на словах, а на деле. Взять те же самые народные дружины. Десятки тысяч граждан в той или иной мере были вовлечены в охрану общественного порядка. Пример тому — завод РТИ, на котором работало около десяти тысяч человек, из которых в ДНД состояло не менее двух тысяч.

Средства массовой информации, в том числе ТВ, не пели дифирамбы преступности, не превозносили воров и мошенников до небес. По мере возможности сеяли «доброе и вечное». Литература и искусство не лизоблюдничали и не лебезили перед силами мрака, не извращались и не исхитрялись в том, чтобы черное обелить, а белое очернить. Примеры тому произведения братьев Вайнеров, Аркадия Адамова, Леонида Словина, Николая Леонова, Лавровых и многих других, а также фильмы, снятые по произведениям этих авторов. В них преступник, пусть умный, пусть очень хитрый, пусть даже физически сильный, оставался преступником. С присущими ему злобой, коварством, алчностью, бес-совестностью, жестокостью и предательством. А сотрудники правоохранительных органов не уподоблялись героям голливудских боевиков и не палили из табельных «макаровых» и «калашей» направо и налево. Как ни банально, но работали больше мозгами, чем кулаками. При этом строго соблюдали закон, не позволяя появиться в своей среде «оборотням в погонах». Грань между добром и злом не размывалась до ситуации, когда уже не понять, где менты — бандиты, а где бандиты — «пушистые одуванчики» и вершители справедливости.

Вот о таких рядовых «солдатах правопорядка» — участковых инспекторах, сотрудниках уголовного розыска и дружинниках — хочется рассказать. Хочется поведать без прикрас и фантазий, сделав их героями рассказов и повестей. Попытаюсь представить их со всеми положительными чертами и недостатками, которыми они, по моему мнению, были тогда наделены матушкой-природой и соответствующим воспитанием. Показать их в противовес модным писателям и режиссерам фильмов, восхваляющим бандитов и бандитский образ жизни. Ибо верю, что криминальная революция в России, выплеснувшаяся из недр больного общества в начале девяностых годов двадцатого столетия, все равно окончится. И победа останется за силами добра. По-иному и быть не может — свет всегда торжествует над мраком!

НОВЫЙ УЧАСТКОВЫЙ

Как только служение обществу перестает быть главным делом граждан и они предпочитают служить ему своими кошельками, а не самолично — государство уже близко к разрушению.

Ж.Ж. Руссо
1
Утром 10 ноября 1980 года, прямо в День милиции, в помещение общественного пункта охраны порядка поселка резинщиков, пришел молодой парень. Это — участковый инспектор, только что назначенный на эту должность. Несмело переступает он порог опорного пункта — так для краткости называют ОПОП — общественный пункт охраны порядка.

Новый страж порядка среднего роста и среднего телосложения. На голове, прикрывая темно-русые волосы, меховая шапка. Одет в модную по тем временам, к тому же довольно дешевую, короткополую куртку из искусственного меха черного цвета с большими накладными карманами. Эти аксессуары первыми бросаются в глаза, так как красуются на обеих полах. К тому же отделаны для пущего изыска манжетами с огромными декоративными пуговицами. Другую часть одежды представляют серые расклешенные брюки. Они хотя и не новые, но тщательно отутюжены. Остроносые, под цвет куртки, полуботинки производства местной обувной фабрики, начищенные до зеркального блеска, завершают одеяние.

В больших темно-карих, если вообще не черных, глазах молодого человека настороженность и неподдельный интерес: как будет встречен в новом, незнакомом коллективе, как сложится дальнейшая судьба?

Совсем недавно он работал транспортировщиком в известном на всю страну заводе резиновых технических изделий — РТИ, в цехе вулканизации нестандартного оборудования, на складе готовой продукции. Коллектив небольшой, стабильный, «текучки» кадров почти не было. Словом, дружный коллектив. Притершись, молодой человек чувствовал себя в нем, если не «как рыба в воде», то достаточно уверенно. Знал, кто на что способен, и что от кого можно ждать. Да и о нем знали все.

Совместный труд в коллективе сближает людей. Особенно, если кроме труда там еще проводятся какие-либо культпоходы или спортивные состязания, или же поездки коллектива на сельскохозяйственные работы в подшефный колхоз. А эти мероприятия в те годы практиковались довольно часто. Причем, с вовлечением в это дело чуть ли не всех работников цеха: от начальника и до последнего разнорабочего. Возраст и пол помехой тому не были.

Но именно индивидуальные особенности молодого человека, его серьезное и добросовестное отношение к труду, активное участие в общественной жизни цеха, начитанность, сделали его заметным в коллективе. Этому же способствовали и независимость его суждений, и некоторый опыт организаторской деятельности (до завода работал преподавателем в школе). Итогом стало то, что он был избран вожаком комсомольской организации цеха, хотя, по правде сказать, и не стремился к этому.

В первых числах октября его неожиданно, прямо с рабочего места, вызвали в партком завода. Такого еще не случалось. «С какого перепугу? — шагая по асфальтированной дорожке, размышлял он — Вроде, ничего не натворил…»

В кабинете секретаря парткома находилось пять или шесть членов парткома. Тут же и секретарь парторганизации Марковская Инна Феофановна. Ей давно за пятьдесят. Строгость и серьезность, как и изморозь седины в волосах, стали неотъемлемой чертой ее лица и характера. Но, несмотря на годы и некоторую полноту, выглядит респектабельно. Она — ветеран Великой Отечественной войны. Уважаема не только на заводе, но и в городе.

— Садитесь, — ответив на приветствие, плавным жестом руки указала на кресло, расположенное напротив.

Одновременно ее быстрый, едва заметный взгляд скользнул по листу бумаги, лежащий перед ней.

— Садитесь, Николай, — повторила, назвав по имени.

Молодой человек присел на предложенное кресло.

— Как Вам работается? — продолжила Марковская, по-видимому, дежурными репликами. — Нравится ли коллектив цеха? Что интересного происходит в комсомольской организации? Вы же там секретарь.

В голосе доброжелательность и одновременно с этим тонкий намек на то, что она владеет обстановкой. Прием вполне известный.

— Вроде все нормально. Жаловаться не на что. Недавно в очередь на квартиру стал. И комсомольская организация цеха, хоть и небольшая по численности, но не хуже других на заводе, — ответил-доложил кратко.

— Это хорошо, — улыбнулась одними глазами Марковская. — Скажите, вы дежурить в опорный пункт ходите?

— Хожу. Уже раза три или четыре дежурил с цеховой ДНД. Удостоверение и значок народного дружинника имею.

— Не боязно? Ведь, наверное, приходится во время дежурства со всякой шпаной общаться. Никак не удается всех порядочными людьми воспитать. Еще нет-нет, да находятся антиподы нашего общества. Их мало, но что скрывать, пока имеются, — искренне посетовала она.

— Да нет, не боязно. С нами постоянно находятся сотрудники милиции. А с ними чего бояться? «Наша милиция нас бережет» — это еще Маяковский отметил… в двадцатых годах… — пошутил Николай. — Да и сам себя в обиду давать всякой шпане не собирался и не собираюсь… В семье и в коллективе не этому учили. И за себя постоим, и других в обиду не дадим! — несколько пафосно закончил он.

— Замечательно! — улыбнулась снисходительно Марковская, и в уголках ее губ отчетливо обозначились морщинки. — Впрочем, другого ответа я от вас и не ожидала.

«К чему бы этот разговор? — думал между тем молодой человек, следя за необычным диалогом. — Вроде бы я во время дежурства ничего плохого не сделал. «От звонка и до звонка», как и все, был на дежурстве».

— Партия решила укрепить правоохранительные органы лучшими представителями трудовых коллективов. Надеюсь, слышали?..

— Слышал, — ответил однозначно.

Действительно, на телевидении и радио довольно часто поднимали этот вопрос.

— Потому партком завода принял решение направить вас на работу в органы внутренних дел, то есть в милицию. Как на это смотрите? — наконец-то прояснила суть разговора Инна Феофановна, пристально воззрившись в лицо собеседника.

Молодой человек явно был огорошен этим неожиданным предложением-приказом. Он даже заерзал в кресле, по-видимому, порываясь встать. Последнее не укрылось от секретаря парткома, так как та стала излагать мотивы, приведшие к такому решению.

— Это не страшно, что у вас нет юридического образования. В парткоме об этом известно. На первых порах, думаю, вам помогут, подскажут… А там и заочно пойдете учиться, ибо «молодым у нас везде дорога», — улыбнулась ободряюще. — Вот и обретете теоретические знания. Вы же член партии…

— Да.

— Раз член партии, то, что такое партийная дисциплина, знаете. Считайте, что это вам партийное поручение, — твердо и категорично, как уже о вполне решенном и не подлежащем дальнейшему обсуждению вопросе, окончила свою речь секретарь.

Молодой человек молчал, понимая, что любые отговорки будут выглядеть несолидно, детским лепетом. Не зря же ему напомнили о партийной принадлежности. К тому же в каждом человеке с рождения заложены склонности к приключениям и авантюризму. До поры до времени они находятся в анабиозном состоянии. Но достаточно какого-либо толчка, секундного раздражителя, и все — они вырвались на волю. Молодой человек не был исключением. И пока секретарь обосновывала данное решение, вирус авантюризма уже пошел гулять в его мозгу, подготавливая почву к согласию.

Все громче и громче стучали невидимые фанфары романтики будущих погонь, засад и перестрелок, почерпнутых из книг и кинофильмов. А внутренний голос уже утверждал, что молодой человек ничуть не хуже других, которые работают в милиции: «Не боги горшки обжигают»! Поэтому он перестал ерзать в кресле и после того, как Инна Феофановна сделала паузу, спросил, когда приступать к оформлению необходимых документов.

По-видимому, на его лице еще были видны следы внутренней борьбы между «да» и «нет». И секретарь парткома на весы сомнений бросила последнюю гирю:

— Имейте в виду, Николай, что и в милиции нашим парткомом вам будет оказана помощь в жилищном вопросе. Мы своих не бросаем…

Сколь можно было доверять последним словам, молодой человек не знал — в жизни всякое бывало — однако поблагодарил и за доверие и за заботу.

Потом последовали официальные напутствия, заключавшиеся в том, что молодой человек «оправдает оказанное ему «высокое доверие» и не подведет коллектив завода и партийную организацию».

При этом члены парткома дружно и важно кивали головами. Мол, мы полностью согласны со сказанным.

Придя после работы в снимаемую им и его женой однокомнатную квартиру на поселке КЗТЗ, молодой человек поделился неожиданной новостью.

— Что будем делать, Рая? Жизнь милиционера — это не только красивая форма, но и огромнейшая ответственность… Это ненормированный рабочий день и постоянные конфликты… Следовательно — издерганные в клочья нервы, — играя с малолетней дочуркой, говорил он. — Но с другой стороны — обещают дать квартиру. Надоело по чужим углам скитаться…

— Смотри сам. Знаешь же, что я буду согласна с любым твоим решением, — поглаживая плечо мужа и ласково поглядывая на него, ответила та без долгого раздумья — И в милиции никто не пропал. У моей директрисы есть знакомый участковый — Евдокимов Николай Павлович. Иногда в магазин заходит. Веселый, улыбчивый. Всегда шутит. Значит, не так плохо и в милиции…

Рая — оптимист по натуре. О жизни судила, не особо углубляясь в ее суть и не «мудрствуя лукаво». Если б знала она, что старший участковый майор милиции Евдокимов через два года умрет, не дожив и до сорока пяти лет, оптимизм бы ее поубавился.

— Не получится — уволишься! Лишь бы у нас в семье было все хорошо. Решай сам…

Потом были хождения по отделам кадров, собеседования с начальником Промышленного РОВД, прохождение медкомиссии.

2
Промышленный РОВД находился на Льговском повороте, напротив отдела кадров завода РТИ, в двухэтажном здании послевоенной постройки. Это здание, как и множество других, строили пленные немцы.

Собеседование проводил лично начальник отдела полковник милиции Воробьев Михаил Егорович. Ему было за пятьдесят. На форменном кителе теснились колодочки от орденов и медалей, красноречиво говоря о пройденных годах Великой Отечественной войны. Время слегка посеребрило темно-русые волосы, но еще не проредило. Даже намека не было на облысение. Крупный нос и несколько тяжеловатый подбородок совсем не портили черт лица, наоборот, придавали ему мужественность и силу. Взгляд серых глаз строгий и жесткий. Во всех движениях чувствовалась уверенность и внутренняя сила человека, привыкшего повелевать.

Воробьев располагался за столом с массивным пультом управления, в кресле с высокой спинкой. Чуть подальше от него на простом стуле сидел замполит — капитан милиции Давыдов Виктор Владимирович. Он среднего роста и телосложения, лет тридцати, с полным, но волевым лицом. Русоволосый и белобрысый, с хитринкой в карих глазах.

Именно к нему обратился молодой человек вначале, как к первому должностному лиц, отвечающему за работу с кадрами. Побеседовав, Давыдов привел его в кабинет начальника.

— Присаживайтесь. — Воробьев взглядом указал на стул возле стола. — В милицию решили пойти? Сами решили или кто-то посоветовал?

— Да… вот… по направлению парткома завода РТИ, — робея под жестким взглядом Воробьева, промямлил молодой человек. — И сам тоже решил.

– Что-то он робок, замполит. Ты так не считаешь?.. А нам робкие не нужны. Нам орлов подавай…

— Оботрется, Михаил Егорович, — ответил Давыдов, подмигнув молодому человеку, мол, дрейфь. — К нам всякие приходят: и робкие, и смелые… Но работают только те, кто имеет призвание.

— Ты у нас спец по человеческим душам, тебе и принимать решение, — подвел итог короткого собеседования Воробьев. — Мне сейчас некогда заниматься с ним — в райком вызывают… Занимайся сам.

— Займусь, — совсем не по-военному (к удивлению молодого человека) пообещал замполит.

— А вы, молодой человек, запомните, — аккуратно складывая в папку какие-то документы, продолжил Воробьев наставления, — если решили служить в органах, то знайте: робким в милиции не место. Здесь нужны люди смелые, с твердым характером и твердой волей. Конечно, не какие-нибудь «башибузуки», но волевые и уверенные в себе. И честные. Главное — честные! — сделал он ударение на последнем слове. — Всё. Свободны.

3
И вот бывший рабочий Курского завода резиновых технических изделий стоит в помещении общественного пункта охраны порядка поселка РТИ. Он немного смущен и напряжен, ибо чувствует на себе изучающие и оценивающие взгляды четырех человек, находившихся в данный момент в кабинете старшего участкового инспектора.

— Здравствуйте! Разрешите представиться в связи с назначением на должность участкового инспектора, — обращаясь непосредственно к майору, как к старшему по званию и должности, и к тому же единственному лицу в форменной одежде, произносит скороговоркой молодой человек. — Моя фамилия — Паромов, а зовут — Николай, — добавляет он после небольшой паузы.

— Привет, — бурчит худощавый белобрысый майор.

Он и есть старший участковый инспектор Минаев Виталий Васильевич. Поздоровавшись, майор поудобнее усаживается в расхлюпанное кожаное кресло с рыжими от времени подлокотниками.

— Мы ведь уже познакомились в райотделе. К чему такая официальщина. У нас этого не любят, — добавляет он, как бы извиняясь перед остальными за нового участкового. — Я уже сообщил остальным о твоем назначении. Но ты куда-то пропал после совещания в РОВД.

Майору около сорока. Лицо его не выражает ни доброжелательности, ни неприязни. Скорее всего, на нем задержались следы некоторой досады от прерванного появлением нового персонажа то ли разговора, то ли спора с кем-то из присутствующих.

Не исключено, что жизненный опыт и частая смена подчиненных участковых приучили Минаева сдерживать свои эмоции. Поэтому особой радости от появления нового участкового он не испытывает. Форменная одежда на нем сидит как-то мешковато. Строевиком тут и не пахнет. Парадный китель распахнут. Золотые погоны на нем местами измяты. Форменный галстук расстегнут и держится на рубашке только за счет заколки. Тесемки галстука черными змейками сбегают по белой рубашке, ворот которой также расстегнут.

— Привет! — говорит вслед за майором пожилой мужчина.

И протягивает для пожатия руку, не давая новому участковому ответить майору на вопрос: где он пропадал после совещания. Ему на вид около пятидесяти лет. Он суховат, подобран, и как-то сразу же вызывает к себе доверие у собеседника, располагает к себе.

— Будь здоров, коли не шутишь… — продолжает он, продлевая рукопожатие. — Смотрю, ты что-то стушевался. Не стоит — тут все свои. Я, например, председатель совета общественности, а в недалеком прошлом — сотрудник милиции, майор…

Речь председателя совета общественности размерена, голос несколько глуховат.

— Не исключено, что я тебе оформлял прописку… — заканчивая ритуал знакомства, говорит он. Но, спохватившись, что не назвал себя, шутливо дополняет: — Василий Иванович… Конечно же, не Чапаев, а только Клепиков.

Паромов, приободренный Василием Ивановичем, уже уверенней протянул руку высокому черноволосому парню лет двадцати восьми, привставшему со стула.

— Николай.

— Подушкин Владимир, — отвечает с некоторой долей превосходства чернявый.

— Очень приятно, — скороговоркой тараторит Паромов. — Мы немного знакомы, так как совсем недавно я ходил в дружину и вас видел.

— То-то вижу: лицо знакомое, — говорит Подушкин и поясняет, продолжая знакомство, — друзья иногда называют просто Палычем. Начальник штаба заводской добровольной дружины и главный на опорном пункте.

Заметив ухмылку Минаева и удивление на лице Паромова, уточняет:

— Виталий Васильевич, — кивок головы в сторону старшего участкового, — всего лишь желанный гость тут, как и подчиненные ему участковые.

Все это произносится с серьезной миной на лице и явным акцентом на слове участковые. Понятно: дает понять, кто хозяин в доме.

Минаев, услышав последнюю фразу Подушкина, иронично улыбается и порывается что-то ответить. Но вмешивается Василий Иванович:

— Прекращайте вы свой спор о старшинстве. Совсем не ко времени это. Нечего молодого участкового, который не успел порог перешагнуть и познакомиться, пугать. Еще успеете наспориться. Дайте человеку познакомиться со своим коллегой, — спокойно и веско говорит он, обращаясь сразу ко.

Четвертым в кабинете был участковый инспектор Черняев Виктор. Он с ходу заявил, что на опорном пункте, принято не представляться по поводу назначения, а проставляться.

— Иначе служба не сложится… Да и дружба зависит, как гласит народная мудрость, от полноты налитого стакана.

Намек яснее некуда: Паромову предстоит бежать в магазин за бутылкой спиртного.

Черняеву примерно столько же лет, сколько и Паромову. Только выглядит он старше Паромова и уж точно уверенней и солидней. Этакий бывалый, прошедший огни и воды, немало повидавший на своем веку человек. Возможно, поэтому есть в нем что-то показушно-театральное.

4
Паромов и Черняев уже немного знакомы. Случилось это месяца два тому назад, когда Паромов с цеховой ДНД был на дежурстве. Тогда под аркой, расположенной между зданиями магазина «Универсам» и кафе «Бригантина» на улице Парковой, человек десять подвыпивших парней, цинично нарушая общественный порядок, учинила распитие спиртных напитков. Их громкий хохот, нецензурная брань, «задирание» прохожих, в том числе женщин и девушек, беспокоили граждан. Некоторые пожилые люди пытались совестить распоясавшихся парней, но те только громче матерились и гоготали жеребцами стоялыми, не реагируя на замечания. Нарушение общественного порядка было налицо. И это нарушение первым обнаружил Черняев. Он находился в тот вечер в отгуле и направлялся в магазин за продуктами. Был в гражданской одежде (ну кто же в выходной день будет ходить в форме) и даже без служебного удостоверения — выскочил-то из квартиры на минутку. Пересекая арку, Черняев мог бы сделать вид, что ничего не происходит, мог купить продукты и вернуться домой.Мог конечно, если бы не был милиционером. Причем не по форме, а по сути..

— Я — участковый инспектор милиции, — подойдя к парням, громко произнес Черняев, — и требую, чтобы вы немедленно прекратили нарушать общественный порядок. Требую, чтобы прекратили материться и распивать вино! Я требую, чтобы вы немедленно удалились отсюда!

В толпе после первых слов Черняева на какое-то мгновение смолкли разговоры: там переваривали услышанное. Но когда смысл слов дошел до мозгов нарушителей, и они увидели, что какой-то паренек, один-одинёшенек, без форменной одежды, без милицейского удостоверения, именем закона требует от них подчинения, взбеленились и поперли на него «буром».

— Ты, красноперый, совсем охренел! — прохрипел верзила лет тридцати по кличке Малыш — Малышев Юрий.

Ранее он уж дважды отбывал срок за хулиганство и умышленное нанесение телесных повреждений. И только полгода как «откинувшийся» с зоны.

— Наверное, в морду хочешь!

— «Перо» ему в бок — и вся недолга! — раздался чей-то визгливый голос. — Перо!

Так исподтишка обычно действуют провокаторы. У самих «перо» воткнуть кишка тонка, зато подстрекнуть других — за милую душу!

— Перо! — многоголосо подхватила, заводясь, в пред-чувствии драки и близкой крови толпа. — Перо!

Черняев понял, что слова тут бессильны. Нужно было действовать по-иному. «Но не убегать же позорно, чтобы потом гады злословили на мой счет, — горячей волной пронеслось в голове. — Нужен другой выход!»

Ближе всех к Черняеву стоял Малыш. И когда Малыш опустил руку в карман брюк, Черняев бросил ему в лицо хозяйственную сумку, с которой шел в магазин. Пока Малыш концентрировал свое внимание на сумке, участковый нанес ему удар ногой в промежность, вложив в этот удар не только всю силу, но и всю злость и ненависть мента к своим извечным антиподам. Разрывая кольцо окружения, головой боднул в живот высокого дружка Малыша, первым подавшего идею применения «пера», как основного аргумента в споре с милиционером. Тот, «сложившись» пополам, упал на бетонный пол арки. Боковым зрением Черняев отметил для себя, что Малыша скрючило. «Этому уже не до пера!» — отфиксировало подсознание.

Неожиданные решительные действия участкового привели толпу в замешательство. Этим незамедлительно воспользовался участковый, вырвавшись из опасного окружения.

«Возле ДК должны быть постовые и дружинники! — молнией пронеслась мысль. — Надо туда за помощью, чтобы задержать это дерьмо… И наказать! Да так, чтобы навсегда, позабыли, как грозить милиционеру «пером».

Он кинулся в сторону ДК и сразу же увидел четырех дружинников: двух молодых парней и двух девушек с красными повязками на рукавах. Те шли по площади со стороны дворца культуры в сторону парка.

— Товарищи дружинники! — прерывающимся от волнения после схватки голосом прокричал Черняев. — Товарищи дружинники, я — участковый инспектор милиции и прошу оказать мне помощь в задержании группы хулиганов.

Дружинники, среди которых был и Паромов, остановились.

— Мы в вашем распоряжении, товарищ участковый, — узнав Черняева, заверила старшая группы, смазливая блондиночка с пухленькими губками и подкрашенными глазками, Снеговая Валентина. — Что случилось?

Черняев вкратце обрисовал сложившуюся картину и напомнил о мерах предосторожности, необходимых при задержании пьяных и дерзких хулиганов.

— Аннушка, — приказала Снеговая крановщице цеха веснушчатой Арцебашевой, — пулей в ДК! Там постовые милиционеры. Скажи им, чтобы бежали под арку для оказании помощи участковому и дружинникам, а затем позвони в опорный и тоже вызови подмогу. А мы — под арку, чтобы задержать хулиганов, — видя нетерпеливые жесты и недовольную гримасу на лице дружинницы от затянувшегося инструктажа, окончила она.

Аннушка кинулась в ДК, а остальные скорым шагом направились под арку. Там по-прежнему продолжали толпиться все те же подвыпившие парни. Они, перемежая обычные слова матерщиной и жестикуляций, живо обсуждали только что произошедшее событие. Увлекшись, мало обращали внимание на происходящее, в том числе, на спешивших к ним дружинников.

Приблизившись к хулиганам, Черняев в корне изменил тактику. Он уже не стал представиться им сотрудником милиции, как сделал это в первый раз, а сразу же кинулся в самую гущу с криком:

— Милиция! Стоять!

Мало того, начал раздавать удары руками и ногами направо и налево всем, кто попадался на пути. Под аркой закрутилась настоящая «карусель» из человеческих тел. Опешившие от неожиданного нападения хулиганы, никак не могли понять, что происходит, и только тупо матерились. С глухими хлопками разбивались о бетонный пол арки падавшие из рук нарушителей бутылки с вином и пивом.

— Держи! Вяжи! — кричали дружинники, не выпуская никого из закрученной Черняевым «карусели».

По примеру участкового, они щедро раздавали тычки и пинки всем, кто пытался вырваться из-под арки на улицу.

Психологическая победа пока была на стороне блюстителей порядка. К тому же к ним присоединилась пара жителей ближайших домов, узнавших Снеговую. По-видимому, сработал неписаный закон: «Наших бьют».

Но весь эффект неожиданности мог распасться в любое мгновение, стоило только шпане увидеть свое значительное численное превосходство и осознать этот факт.

Но уже бежали из ДК на помощь, громыхая по асфальту подкованными сапожищами, постовые. Со стороны опорного пункта бегом приближалась резервная группа дружинников. Вечернюю тишину разрывали вибрирующие завывания милицейской сирены — это летел на всех парах автопатруль.

В минуту все нарушители были скручены, связаны. Часть их была «погружена» в милицейский автомобиль, а не поместившиеся конвоировались в пешем порядке до опорного пункта.

Так Паромов впервые познакомился с участковым инспектором Черняевым. И Черняев запомнился ему, как смелый и решительный до дерзости человек. А вот Черняев в той суматохе и круговерти событий вряд ли смог запомнить Паромова.

5
И вот теперь они вновь встретились. Но уже совсем при других обстоятельствах. Черняев почему-то опять не в форменной, а в гражданской одежде. Но держит себя солидно и значительно. Остальные с неподдельным интересом наблюдали за реакцией нового участкового.

«Черт бы вас всех побрал с вашими проверками, — мысленно чертыхнулся Паромов, — да и денег ни рубля нет: поиздержался, пока устраивался на работу, месяц живя на зарплату жены. Кроме того, обычно проставляются с первой получки — так уж заведено во всех коллективах… А тут — не успел порог переступить — беги в магазин… Да, дела… Скорее всего, проверяют не на жадность вообще, а на склонность к спиртному. Как поступить? Если сказать правду, что нет денег, то посчитают, что обманываю и жмотничаю… А если попросить в займы и сбегать за бутылкой водки, то не расценят ли это как слабость к спиртному… Еще за алкаша примут. Как быть? Да и дадут ли в долг совсем незнакомому человеку? И начинать свою карьеру с выпивки совсем не хочется».

Эти мысли стремительно пронеслись в голове Паромова, вновь выводя его из равновесия, появившегося после доброжелательных слов Василия Ивановича.

— Прошу извинения, — с виноватой улыбкой на лице и конфузясь, произнес Паромов, — но у меня при себе сейчас нет денег… Однако если мне кто-либо из вас одолжит… хотя бы до обеда рублей десять,…то я схожу в магазин и куплю водки и закуски. Также хочу сразу предупредить, чтобы потом не было недоразумений: спиртное употребляю очень редко и в небольших дозах, так как быстро пьянею. А этого мне совсем не хочется. Поэтому я выпивать не буду.

Выпалив это скороговоркой, на одном дыхании, Паромов стал оглядывать всех, ожидая дальнейшей реакции. Никто давать ему денег в долг не спешил. По-видимому, «переваривали» услышанное. На какое-то мгновение повисла напряженная тишина. Пока длилась эта пауза, Паромов продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Э-э-э, брат, — растягивая на распев первые слова и постепенно заводясь, начал Черняев, — да тут и нет особо пьющих. Лишь чуть употребляющие. Ты еще, как следует, с нами не познакомился, а уже обижаешь. Так дело не пойдет. Мы тебя не пить приглашаем, а отметить наш профессиональный праздник — ведь сегодня день милиции. Впрочем, можешь и не пить — дело хозяйское — а мы не прочь были бы по рюмашки опрокинуть, — закончил он более мягко и как бы от имени всего коллектива монолог. — За знакомство и праздник.

— Уймись, будущий опер, не вгоняй человека в краску, — слегка раскачиваясь в кресле, с долей явной иронии в голосе бросил реплику Минаев.

— А что такое? — ощетинился Черняев.

— Сам лыжи навострил в опера, уже и рапорт подписан, — продолжил Минаев, обращаясь в основном к Василию Ивановичу, — а все молодых «колет».

— Серьезно? — искусственно удивился, подыгрывая старшему участковому, Клепиков.

— Пытаюсь, — заскромничал, как красная девица, Черняев. — Но неизвестно: выгорит или нет…

— Выгорит, — как о деле уже решенном сказал Минаев. — Лучше скажи, когда сам будешь «отступную» ставить, «колун» хренов.

— Как только, так сразу, — отшутился Черняев. — Знаете, что за мной не заржавеет.

— Каков ты участковый, мы знаем, — усмехнулся Клепиков, — но каков будешь опер — неведомо? Может, с нами тебе и выпить будет зазорно? Опера — они народ крутой, занозисто зазнаистый… не чета участковым.

— Ну, ты, дед, и скажешь, — сделал показушно обиженное лицо Черняева, однако в его голосе послышалась неуверенность.

— Да всякое было, верно, Васильич? — не оставлял Клепиков в покое участкового.

— Верно, — краток Минаев.

— Да ну вас, — махнул рукой Черняев.

— А ты, Паромов, не стой столбом, а снимай куртку и присаживайся на свободный стул, — сделал Минаев ударение на слове «присаживайся». — Не садись, а присаживайся. Сесть мы всегда успеем.

— Спасибо.

— Да расскажи-ка нам о себе пообстоятельней, не торопясь. Как говорится: с чувством, с толком, с расстановкой. Времени достаточно.

— Особо и рассказывать нечего, — стал раздеваться Паромов.

— Ничего, что-нибудь, да найдется. А пока мы с Василием Ивановичем будем слушать твою исповедь, «штаб» сгоняет за «сухочевым», — как о вполне решенном деле говорит он. — Надо же, в самом деле, отметить наш праздник. Верно, Василий Иванович?

Василий Иванович, молча, утвердительно кивнул головой.

По всему видно, что председатель общественности здесь пользуется большим уважением и авторитетом. Он, как успел заметить Паромов, был немногословен. Потому каждое сказанное им слово звучало веско. От всего его облика исходила какая-то мужская надежность и основательность, а от общения — доброжелательность.

— Эй, штаб, найдется ли у тебя на пару бутылок, — обращаясь непосредственно к Подушкину, интересуется Минаев, — или тебе подбросить из своих запасов»?

— Найдется, — на ходу отзывается Подушкин, направляясь в магазин.

— Тогда действуй. Да порасторопней.

— Через минуту доставлю нарушителей порядка — «сухочевых», — схохмил начальник штаба уже из коридора.

— Пойду, займусь бумагами, — произносит Черняев, — пока «штаб» за «сухочевым» колдыбает. Праздник — праздником, а дела — делами….

Буркнув что-то еще, он покинул кабинет Минаева.

— Мудрит, — бросил реплику Клепиков на демарш участкового. — Форс держит.

— Черняев же… — хмыкает старший участковый.

Паромов, сняв с себя куртку и повесив ее на металлическую вешалку, стоявшую в углу, недалеко от двери кабинета, сел на стул и стал излагать свою биографию. Акцент поставил на то, что о работе милиции он практически ничего не знает.

— Сведения, почерпнутые из книг и фильмов, не в счет…

По-видимому, его откровенность подкупила обоих слушателей. Лицо Минаева расплылось доброй улыбкой, а в глазах Василия Ивановича веселыми бесенятами проскочили искорки одобрения и снисходительного великодушия бывалого человека.

— Не боги горшки обжигают, — заверяет Минаев, воз-вращаясь к прерванному разговору с молодым участковым. — По себе знаю, — добавляет он для вескости. — Главное — это желание работать, а остальное все придет само собой со временем. Верно, Василий Иванович?

Тот утвердительно кивает.

— На первых порах присматривайся к работе остальных участковых, в том числе, и к работе Черняева — способный и хваткий, не зря же его берут на оперативную работу так быстро.

В голосе Минаева явное одобрение.

— Присматривайся и учись. И что особенно важно, не стесняйся спрашивать, если столкнешься с непонятным. Как говорится, спыток — не убыток… Денег не просит и умными поощряется. Верно, Василий Иванович?

— Верно.

— А еще поменьше заглядывай в стакан. Здесь тебе Черняев не пример.

Тут Минаев сделал небольшую паузу. Его светло голубые глаза слегка затуманились. Было видно, что какие-то, не очень приятные, мысли тревожат его душу.

— С завтрашнего дня возьмись-ка за изучение уголовного и уголовно-процессуального кодексов, особенно тех разделов УК, где речь идет о хулиганстве и хищениях, — продолжил после короткой заминки он. — Это самые распространенные виды преступлений на сегодняшний момент, с которыми приходится сталкиваться участковому. Плохо, что нет кодекса об административных правонарушениях — все разбросано в различных постановлениях, указах, приказах и отдельных законодательных актах, — скорее для себя, чем для Паромова, с сожалением говорил Минаев. — Но основные нормативные документы в этой области, без которых работа участкового инспектора вообще бессмысленна, имеются. И если ты обратил внимание, то на стенах всех помещений опорного пункта развешаны плакаты с текстами этих документов.

Паромов быстро осмотрел стены кабинета старшего участкового. Действительно, все стены, кроме той, что находилась за спиной Минаева, на которой располагался большой цветной портрет Дзержинского в деревянной позолоченной рамке, были «украшены» добротно изготовленными плакатами с текстами Указов, Приказов, Постановлений, Положений.

А Минаев между тем продолжал знакомить нового участкового с некоторыми вопросами предстоящей деятельности.

— Кроме этого, у каждого участкового имеется папка с образцами оформления документов. Так что и тебе необходимо, как можно быстрее, обзавестись такой папкой. Но это, впрочем, не самое главное. Главное — быть порядочным человеком всегда и во всем. В нашей работе нет мелочей. Мы всегда работаем с людьми. С разными людьми. И всегда у них на виду. Поэтому с каждым человеком: потерпевшим ли, нарушителем ли, с судимым или даже с самым последним пьяницей — будь всегда выдержан и тактичен. Даже, если они тебя вздумают провоцировать. Не поддавайся на провокации, не позволяй эмоциям даже хоть на секунду возобладать над разумом. Не бравируй своими полномочиями, но и спуску никому и ни в чем не давай. В жизни участкового бывают разные ситуации. Порой за себя приходится по-стоять и кулаками. И если прижмет нужда, то бей, не раздумывая. И бей так, чтобы с первого удара «вырубить» обидчика. Нам по Закону и по положению разрешено служебное табельное оружие, но наши руководители-перестраховщики под разными предлогами его не выдают. Так, что защищаться приходится и кулаками. Силу везде уважают, а уж в том контингенте, с которым мы работаем, и подавно. Иначе — беда. Если хоть раз допустишь слабину — считай, что все пропало. Сядут на шею. Работать не дадут. Тогда лучше сразу же увольняться. И еще: в милиции много разных служб, есть и такие, которые следят за работниками милиции. Сотрудники этих служб стараются обзавестись информаторами. Ты — молодой, всех нюансов милицейской работы пока еще не знаешь, поэтому имей это в виду. «Стукачей» у нас не любят и не жалуют. Это я говорю тебе не в обиду, а чтобы предостеречь от греха по неопытности.

Василий Иванович одобрительно хмыкнул, давая понять, что он полностью разделяет мнение Минаева в данном вопросе.

Хлопнула входная дверь — вернулся из магазина Подушкин. Его появление прервало дальнейшие наставления старшим участковым инспектором нового.

По предложению Минаева все прошли в кабинет начальника штаба ДНД.

6
Стоит заметить, что опорный пункт располагался на первом этаже обыкновенного жилого пятиэтажного здания, построенного в конце шестидесятых годов. Под кабинеты участковых использовались небольшие спальни обычной трехкомнатной квартиры, а под кабинет начальника штаба — помещение кухни.

Здесь также на всех стенах висели аккуратные плакаты. Но не с текстами статей уголовного кодекса и административных нарушений, а с выдержками из Положения о добровольных народных дружинах. Видное место занимали графики дежурств цеховых дружин и маршруты дружинников при охране общественного порядка.

Подушкин сдвинул на край письменного стола какие-то книги и журналы, застелил столешницу листом ватмана вместо скатерти.

— Вот и ворог наш, — поставил он бутылку сухого вина «Монастырская изба». — А вот и друзья, — вывалил из пакета в тарелку с жареной мойвой.

Откуда-то из утробы стола достал пару граненых стаканов, налил в них из графина воды.

— Ополосни, — попросил Черняева. — Не в службу, а в дружбу…

Тот, буркнув незлобиво, что «штаб — всему голова», пошел мыть стаканы.

Отправив участкового, Подушкин продолжал священнодействовать над столом: ножом порезал на мелкие ломтики полбуханки хлеба и открыл банку шпротов. Не прошло и минуты, как он приготовил из шпрот и ломтиков хлеба бутерброды. По числу участников предстоящего застолья.

— Все! — возвестил Палыч о готовности. — Милости прошу к нашему шалашу.

Минаев, Клепиков и Паромов, негромко переговариваясь, придвинули поближе старенькие стулья, стоявшие у стены. И под их жалобный скрип, расселись за столом.

Возвратился с вымытыми стаканами Черняев. Молча поставил их на стол и сел на свободный стул. Но, видно, общее молчание его тяготило, и он пошутил:

— Люблю я поработать, особенно пожрать!

— Да, можно приступать, — поддержал его Подушкин.

И с чувством выполненного долга улыбнулся черными, как у цыгана, глазами.

— Можно-то — можно… — тут же отреагировал Минаев, — но закрыл ли ты на замок входную дверь?..

— Точно, — тут же вцепился взглядом в начальника штаба Черняев. — А то, помнишь, в прошлый раз — забыл, и нас чуть ли не «застукали».

— Что правда, то правда… — отметил и Клепиков.

— Василич, а может, он специально так сделал, чтобы нас «спалить»?.. — хохотнул Черняев, продолжая подтрунивать над начальником штаба ДНД.

— Закрыл, — огрызнулся Подушкин, — а если не веришь, то сходи и проверь. Все — «тип-топ».

Никто проверять дверь не пошел, понадеявшись на добросовестность и осторожность Палыча. Минаев откупорил бутылку и налил в имеющуюся посудину вина. Примерно по полстакана.

— Прошу извинения за малое количества посуды, — вместо тоста произнес он. — Придется обходиться всего лишь двумя стаканами.

— Два — не один, — почувствовав камешек в свой огород, тут же отбоярился Подушкин. — К тому же малое количество компенсируется качеством объемов.

Но Минаев был неумолим, отговорки не принял.

— Сколько раз говорил доблестному начальнику штаба, здесь присутствующему, — продолжил он, апеллируя к остальным, — чтобы обзавелся необходимым количеством стаканов… Перед людьми стыдно… А ему все «трын-трава».

— Верно, — поддакнул Черняев, прицеливаясь к сочащемуся маслом бутерброду. — Клянусь уголовным кодексом, верно…

— Ты еще уголовно-процессуальным поклянись, — зыркнул на него Палыч.

— Как быть? — продолжил Минаев все тем же шутливо-подковыристым тоном. — Кому первому прикажите вручить эти два кубка с живительной влагой?

— Виталий Васильевич, да на тебя с твоими участковыми никогда стаканов не напасешься, — вынужден был огрызаться Подушкин. — Только неделю назад принес полтора десятка, всем раздал — и где они?

Минаев небрежно отмахнулся: мол, не перекидывай проблемы с больной головы на здоровую.

— Только и сохранились, что мои, припрятанные, — продолжил атаку Палыч. — А если бы и эти не спрятал, то и их уже бы не было…

— Виталич, его и в ступе толкачом не поймать, — подковырнул Подушкина Черняев. — Он и в светлый день наведет тень на плетень. Потому желательно ближе к делу… — указал он глазами на стаканы с вином, придерживаемые Минаевым.

— А что касается вопроса, кому пить первым, — даже не взглянул на Черняева Палыч, — то мое мнение такое: самому старейшему и самому молодому, то есть Василию Ивановичу и Николаю. Возражений нет? — сделал он небольшую паузу.

Возражений не было.

– Раз возражений нет, то, как говорят в данном случае святые отцы, — по единой! Святые отцы мудрые, они суетность и счет в этом деле не любят, чтобы грехов меньше отмаливать.

С последними словами Подушкин аккуратненько из-влек из рук Минаева оба стакана и вручил их Василию Ивановичу и Паромову.

— Василий Иванович, за вами тост, — вмешался нетерпеливый Черняев. — Скажите пару слов по такому случаю.

Подушкин и Минаев активно поддержали Черняева.

Василий Иванович встал и, держа стакан на весу, в чуть согнутой в локте руке, произнес тост за здоровье всех присутствующих, за удачу и успехи в работе, за взаимовыручку и милицейское братство. Он и Паромов, чокнувшись своими стаканами между собой и, символично с остальными — с бутылкой, выпили.

Паромов хотел только пригубить, так как ему действительно не хотелось выпивать. Но компаньоны, увидев такой оборот, дружно зашикали на него. Новому участковому ничего не оставалось, как выпить полстакана вина. Не обижать же новых товарищей… Не конфузиться же…

7
Вино было прохладное, с приятной кислинкой. Легкий, едва уловимый аромат щекотал ноздри. Откуда-то изнутри к голове стали накатываться волнами тепло и расслабленность.

Пока выпивали остальные, сказав для приличия короткие тосты, Паромов почувствовал, как осоловел. Даже изготовленный Подушкиным бутерброд не помог. Глаза стали увлажняться, покрываясь маслянистой пленкой алкоголя, а язык как бы разбух во рту.

«Эк, брат, как тебя развезло, — подумал о себе Паромов, — второго «захода», не говоря уже о третьем, тебе не выдержать. Еще, не дай Бог, под стол сползешь — людям на смех, а себе на великий позор. Надо что-то делать, чтобы отказаться от дальнейшего употребления спиртного, но в то же время и своим отказом не обидеть всех».

Пока Паромов занимался самоанализом и поиском выхода из создавшегося положения, его новые коллеги были заняты сами собой. Неспешно закусывали, ведя неторопливую беседу; со смешком рассказывали анекдоты, милицейские байки и разные случаи. Впрочем, Минаев ел мало, но много курил. Вообще, курили все, за исключением Подушкина и Паромова. Первый напрочь лишен был этой вредной привычки, а второй — боялся, что его еще сильнее «развезет».

Минаев курил одну сигарету за другой быстрыми жадными затяжками. Гася очередной окурок, нервно мял его длинными тонкими пальцами о край массивной стек-лянной пепельницы, стоявшей на середине стола. Кабинет быстро заполнялся дымом. Не выдержав «газовой атаки», Подушкин встал из-за стола и подошел к единственному окну, наглухо зашторенному тяжелыми коричневыми гардинами. Раздвинув гардины, открыл форточку.

— Потише базарьте, чтобы людей не смущать. На улице все слышно, — предупредил он, усаживаясь на свое место. — И пора уже по второму кругу, а то вино прокиснет.

Сказав, он разлил остаток вина из первой бутылки в два стакана и стал откупоривать вторую бутылку.

Наполненные стаканы предназначались Клепикову и Паромову. Но Василий Иванович, немного отодвинув стакан от себя, сказал, что ему уже достаточно.

— Паромову — тоже, — тут же добавил он. — Вон как глазки блестят…

Уверенно, как само собой разумеющееся, аккуратно отодвинул предназначавшийся Паромову стакан на середину стола — для желающих.

Удивительно, но никто не воспротивился. Паромов почувствовал внутреннее облегчение: никто не принуждает пить спиртное через силу. На душе посветлело. Внутреннее напряжение спало. Даже хмель стал куда-то пропадать.

Только спустя время, он узнал о неписаном законе, заведенном и действовавшем на опорном пункте: никогда и никого не заставлять пить спиртного больше того, сколько желает сам выпивающий. Но первую стопку — обязательно до дна. Во избежание «закладывания». А в этот день Паромов произошедшее отнес на счет авторитета Клепикова. И был тому несказанно благодарен.

8
Опрокинув по второй «единой», Минаев и Подушкин заспорили, кому должны подчиняться дружинники на опорном: старшему участковому инспектору милиции или начальнику штаба заводской ДНД.

— На дворе висит мочало — начинаем все сначала… — подмигнул Паромову Черняев, намекая на бесконечность данного действа.

Минаев, отстаивая свою точку зрения, горячился. Старался взять Палыча нахрапом. Не принимал явных и ясных доводов своего оппонента, которые даже такому неискушенному новичку, как Паромов, были понятны и очевидны. Новый участковый молчал, не вмешиваясь в спор двух старожилов. Только переводил взгляд с одного на другого по мере того, кто из них держал речь. Зато Клепиков и Черняев, как бы продолжая старую игру, известную только им двоим, активно поддерживали то одну, то другую сторону.

Если перевес в словесной баталии был на стороне Минаева, то Василий Иванович со снисходительной усмешкой опытного и повидавшего жизнь человека говорил:

— А «штаб»-то прав, Василич. Раз он отвечает за организацию и выход дружинников на дежурство, то они ему и подчиняются. А ты к этому делу, как говорится, только «сбоку припека».

Эти реплики тут же «подстегивали» Минаева, заставляя его все больше и больше горячиться и поднимать голос.

— Нет, Василий Иванович, ты не прав. Главный на опорном пункте не Подушкин, а Минаев, — отчетливо слышалась многозначительность в голосе Черняева.

— Это еще почему? — тая хитринку во взгляде, не соглашался Клепиков.

Затихал и Минаев, надеясь услышать поддержку.

— Кто такой Подушкин? — как бы спрашивал себя Черняев и тут же отвечал: — Обыкновенный гражданский человек. На него даже протокол за мелкое хулиганство можно составить — и как милый пятнадцать суток получит. А Минаев?! — устремляется вверх его указательный палец. — Минаев — целый майор доблестной советской милиции. С ним сам прокурор за руку здоровается.

— Да что ты говоришь? — играет роль Клепиков.

— Вот вчера, например, идем мы с Минаевым в отдел… — с хитрющей улыбкой «подливает масло в огонь» Черняев. — Только стали переходить дорогу от остановки Льговский поворот — вдруг визг тормозов. Что такое? А это прокурор Кутумов на «Волге» куда-то мчался по своим прокурорским делам, но, увидев Минаева, не утерпел, тормознул. Все дела — по боку. Вышел из «Волги» и чуть ли не строевым шагом к Минаеву. Руку тянет, что та, бедная, чуть ли не из плеча вырывается. Так ему с Минаевым поздороваться хочется. Поздоровались прямо на проезжей части. Машины их объезжают. Некоторые недоумки-водители сигналят, матерятся, требуют дорогу освободить. Люди на остановке — про трамваи, автобусы забыли, глаза на них таращат. А им на все это — глубоко плевать. Стал прокурор расспрашивать Минаева о том, о сем. Как, мол, здоровьице, как успехи по службе, не балуют ли подчиненные, скоро ли очередное звание, не болит ли головка после празднования годовщины Октябрьской революции, — нес треп Черняев, весело поглядывая то на Минаева, то на Подушкина.

Те и про свой спор забыли, с настороженной снисходительностью внемлют краснобайству участкового. Внемлет и Паромов, ожидая, чем это закончится. Ему удивительно: младший по званию и должности подначивает старшего — и хоть бы хны! Не ждал такого.

— Правда, только перед тем как расстаться, — начинает «закругляться» Черняев, — прокурор пообещал отправить Минаева в СИЗО…

— Что так? — бросает реплику, подыгрывая, Клепиков.

— Это если Василич проклятого вора и хулигана «Беркута», то бишь Бирюкова Славу со Второго Краснополянского переулка, не поймает, — под общий смех импровизирует Черняев.

Минаев порывается что-то возразить, но Черняев не дает ему и слова вставить:

— А вы тут говорите: Подушкин, Подушкин! Слаб еще Подушкин в коленках, чтобы с Минаевым тягаться. Так что, Василий Иванович, я категорически настаиваю на том, что главный на опорном пункте Минаев. Стал бы прокурор с Подушкиным полчаса торчать на дороге и грозиться отправлением в СИЗО? — скалит зубы милицейский Златоуст. — Сразу бы и отправил без какого-либо следствия и дознания. Говорят, он со своей толкушкой-печатью никогда не расстается. Следит, чтоб всегда под рукой была — таким, как Подушкин, прописку в СИЗО оформлять. Немедленно, не отходя, так сказать, от дороги.

— Бряхня! — подражая Краморову из «Неуловимых мстителей», смеется Подушкин. И добавляет: — Мели, Емеля, твоя неделя! А как намелешь — узду на уста наденешь. А чтобы не простудился роток, запри его на замок.

По всему видать, Подушкин за словом в карман не полезет. Сразу и отбреет, и отчешет… Только и Черняев не лыком шит, опять баламутит:

— Но если посмотреть на дело с другой стороны, то все-таки главнее Подушкин.

— Как так? — деланно недоумевает Клепиков. — То Минаев старший, то вот Подушкин… Ты уж поясни, будь добр…

— Это при условии, — стараясь быть серьезным, поясняет участковый, — если бы на дороге Подушкина и Минаева остановили длинноногие дружинницы. Они бы, зуб даю, — сделал он соответствующий жест рукой — на Минаева и внимания не обратили. Словно его и не было и нет, словно он — пустое место. Зато с Подушкиным стали бы не только разговаривать, но средь белого дня виснуть на нем, как игрушки на новогодней елке.

— И зачем вся канитель, коль Подушкин наш не ель? — подзадоривает участкового Василий Иванович.

— Чтобы потом, по жребию, давно установленному штабом ДНД, затащить его в кровать.

Все, за исключением Минаева и хохмача Черняева, лицо которого — сама невинность и невозмутимость, засмеялись.

Минаев, не ожидавший такого наглого «предательства» со стороны подчиненного, как бы впал в прострацию, пока Черняев разглагольствовал. Но как только тот окончил свой треп, майор уже не в шутку, как с Подушкиным, а на полном серьезе напомнил Черняеву про субординацию. Он встал со стула. Молча застегнул все пуговицы на рубашке, не спеша повязал галстук, привел в порядок китель. И только после того, как убедился, что форменная одежда соответствует уставным требованиям, не повышая голоса, но чеканя каждое слово, произнес:

— Товарищ лейтенант, вы забываетесь, что здесь находится майор милиции и ваш непосредственный начальник. Я официально напоминаю вам об этом и требую, чтобы вы покинули этот кабинет.

Дело из комичного стало принимать трагикомичный оборот. Тут всем стало не до смеха.

«Не хватало того, чтобы произошел скандал, — подумал Паромов. — Славное начало работы участковым инспектором». Но никакого скандала не последовало. Черняев встал и извинился перед Минаевым. После чего вышел из кабинета.

— Ну, и мультики… — отреагировал Василий Иванович своей любимой поговоркой на произошедшее. — Вы, товарищ майор, однако забыли, что за столом с вином нет подчиненных и начальников, а только друзья. А между друзьями чего не бывает. Подумаешь, схохмил человек. Ну, и что из того. Здесь все взрослые и все понимают, что это не со зла и не в обиду. Черняев на то и Черняев, чтобы какую-нибудь хохму отмочить. Будто бы ты его первый день знаешь. Впрочем, пора заканчивать посидушки и приступать к работе. Со стороны штаба возражений нет? — обратился он к Подушкину.

Тот ответил, что нет.

— Тогда я с Паромовым займусь изучением его участка пока по схеме. Потом пересмотрим с ним картотеку. Пусть, хоть и заочно, но познакомится со своими «подшефными». А с завтрашнего дня он пойдет вытаптывать свой участок уже практически. Товарищ майор, вы не возражаете? — подчеркнуто официально обратился он к Минаеву.

— Не возражаю, — ответил Минаев и пошел «отчитывать» Черняева и мириться с ним.

Как позже узнал Паромов, Минаев Виталий Васильевич злопамятностью не страдал. Он мог легко «вспылить» и тут же также быстро остыть, особенно, если чувствовал, что не прав.

К удивлению Паромова, «подшефных» оказалось немало. Все они, точнее карточки на них, находились в специальном металлическом шкафу с секциями. Шкаф стоял в кабинете старшего участкового инспектора и запирался на ключ. Это исключало доступ к его утробе посторонним.

— Тут особо опасные рецидивисты и поднадзорные, — открыв верхнюю секцию, пояснил Василий Иванович. — Особо опасных рецидивистов или «особистов», как зовем их между собой, всего двое. Остальные сидят. Черняев как-то заверял, что и этим скоро «лапти сплетет»…

— Досаждают?

— Не больше других. Просто в «конторе» считают, что их место на зоне, а не на свободе…

— А поднадзорные — это кто?

— Это лица, судимые за тяжкие преступления… воз-можно, не раз. Взяты под гласный административный надзор либо прямо в колонии, как не вставшие на путь исправления, либо уже тут… участковыми. Судом они ограничены в правах. Например, не имеют права покидать свое жилище с 18 часов вечера и до 6 часов утра… При трех нарушениях ограничений их ждет суд и зона.

— Вижу, этих погуще будет…

— Да. Человек двадцать… — потрогал Клепиков тонкие картонные карточки. — Еще на каждого из них есть личные дела, которые хранятся в райотделе. В делах — полное досье об их художествах и вмененные ограничения.

Информация сыпалась как из рога изобилия, и Паромов едва успевал ее «пережевывать».

— А это, — вынул Василий Иванович из объемного чрева шкафа следующую секцию, — карточки на «формальников» и просто ранее судимых.

— И чем «формальники» от просто судимых отличаются? — проявил Паромов чистейший дилетантизм.

— «Формальники» — это лица, ранее судимые за тяжкие и особо тяжкие преступления, по формальным признакам подпадающие под Положение об административном надзоре, но по разным причинам не взятые под надзор… — словно профессор, прочел целую лекцию Клепиков.

— Исправившиеся что ли?..

— Есть, конечно, и исправившиеся, — терпеливо пояснил Василий Иванович. — Но большая часть — вряд ли. Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит… Просто не всегда у участковых доходят руки, чтобы взять под надзор…

— А почему не доходят?

— Текучесть большая. Ты, к примеру, третий или четвертый за этот год на этом участке… За текучестью некогда контролировать…

— А ранее судимые? Чем они отличаются от «формальников»?

— Многим. Во-первых, тем, что под гласный административный надзор не подпадают. Во-вторых, урок учета у них всего год. В-третьих, — на них нет личных дел, а только карточки. Понятно?

— Вполне… — не очень-то уверенно подтвердил Паромов.

— Раз понятно, то идем дальше, — закрыв данную сек-цию, потянулся отставной майор милиции к следующей. — Тут карточки на тунеядцев…

…Когда картотека, наконец, иссякла, новый участковый узнал, что учет ведется не только судимым и тунеядцам, но и пьяницам, и семейным дебоширам, и дважды привлеченным к административной ответственности, и несовершеннолетним.

— Господи, сколько же их… — вырвалось помимо его воли.

— Не больше, чем людей, — усмехнулся Клепиков. — Кстати, Николай, запомни, — добавил он серьезно, — порядочных людей всегда намного больше. Просто они в тени.

«Может и больше… — мысленно согласился Паромов, — но и людского дерьма оказывается не так уж мало».

С такой концентрацией негатива человеческого общества он никогда знаком не был. Даже не подозревал о таком в советском обществе…

До семнадцати часов Паромов под руководством Клепикова штудировал по карте поселка участок, запоминая расположение улиц и домов, фамилии и прозвища лиц, состоящих на различных видах учетов и проживающих на обслуживаемой территории; составлял себе образцы документов, без знания которых, по определению Минаева, работа участкового инспектора бессмысленна. Примерно в пятнадцать часов тихую обстановку творческого процесса, сложившегося в опорном пункте, нарушило шумное появление нового персонажа — инспектора по делам несовершеннолетних — Матусовой Таисии Михайловны.

— Видели ли вы вчерашний концерт, посвященный Дню милиции? — восторженно закричала она чуть ли не с порога. И не дожидаясь ответа на заданный вопрос, продолжила: — Ну, Пугачиха! Ну, примадонна! Дала класс!

Все, заинтригованные шумным и эмоциональным вступлением инспектора ПДН, оставили свои дела и ждали продолжения. Как никак, а речь шла о Пугачевой Алле Борисовне, эстрадной знаменитости и гордости страны. Во всем Советском Союзе не было человека, который не знал бы Пугачеву.

— Видно, была под шафе, — пустилась в пояснения Матусова. — Запуталась в проводах и чуть не упала прямо на сцене. А концерт шел в живую, прямой трансляцией. Не вырежешь, не уберешь. Но Пугачева на то и Пугачева — не стушевалась. Прямо в эфире дала чертей обслуживающему персоналу. Чуть ли не до матов. А зрители в зале ее поддержали аплодисментами. Неужели в повторе все это вырежут? — закончила она пикантную новость дня.

Все единодушно согласились с тем, что при повторе праздничного концерта, посвященного Дню милиции, этот момент будет убран. В стране не любили показывать негатив. А тут такой казус!

Матусова была энергичной и эмоциональной женщиной бальзаковского возраста. На взгляд Паромова, за собой следила не очень. Вся какая-то взлохмаченная, растрепанная. Дорогая шуба сидела мешковато, будто с чужого плеча, словно ей досталась случайно и временно. Шляпа, надвинутая до бровей, своими широкими полами скрывала пол-лица. На носу очки. Так, что глаз почти не было видно. Выделялись тонкие губы, ярко накрашенные помадой.

Знакомство с ней у Паромова прошло как-то скомкано, без каких-либо подробностей. Назвали друг другу свои имена и разошлись по кабинетам. Впрочем, засиживаться в опорном пункте Матусова не стала. Как неожиданно появилась, так и неожиданно ушла.

После ее ухода Василий Иванович подозвал к себе Паромова и предупредил:

— Будь с ней поосторожнее: женщина самолюбивая и с большими связями. Но умница… и дело знает.

В последующей работе Паромов не раз убеждался в правоте слов Клепикова. Матусова действительно была хорошим профессионалом в своем деле. Умела организовать работу общественности, взаимодействие с участковыми инспекторами и сотрудниками уголовного розыска. Как и участковые инспектора милиции, она целыми днями находилась на работе. Не раз и не два она с участием своих внештатных помощников — окодовцев — раскрывала преступления, содеянные несовершеннолетними: кражи велосипедов, мопедов, хулиганские проявления.

Когда-то она была замужем. Но семейная жизнь не сложилась, и с мужем она рассталась. Кто из двоих супругов был виноват в распаде семьи — судить трудно. Матусова на эту тему распространяться не любила. Однако, она никогда и нигде не отзывалась плохо о бывшем муже, с которым поддерживала добрые отношения, и который время от времени навещал ее. В такие дни Матусова преображалась, искрилась весельем и остроумием. Знать, не перегорела еще до конца ее любовь! Только однажды, когда пятилетняя дочь Паромова Гелина, находясь в опорном пункте, спросила у Таисии Михайловны, где ее муж, она довольно нелюбезно ответила, что ее «муж объелся груш». Эта фраза настолько понравилась маленькой Гелине, что она еще долго «одолевала» мать и отца вопросом: как может муж объесться груш?

Характер у инспектора ПДН был не мед. Что писалось в ее официальных служебных характеристиках, неизвестно. Скорее всего, общие шаблонные слова и фразы, заранее заготовленные штампы. На деле же Матусову отличали такие черты характера, как жесткость, прямолинейность и бескомпромиссность. Весь мир она делила на белое и черное, не признавая полутонов. Ни в суждениях, ни в поступках. Друг для нее был другом. И ее не смущали его недостатки. Не только не смущали, но она их и не видела и не желала видеть. За друга она могла постоять всегда и на любом уровне. А если появлялся враг, то он оставался врагом до тех пор, пока она не стирала его в порошок. Об этом знали все сотрудники отдела и старались с ней отношения не портить. Себе было дороже.

В семнадцать часов пришли дружинники и постовые милиционеры. Паромов присутствовал при проведении им инструктажа и развода на маршруты. Инструктаж проводил майор Минаев, а развод по маршрутам — начальник штаба ДНД Подушкин. Оба были — сама корректность и галантность. Никто бы не смог и подумать, что еще несколько часов назад они спорили между собой, выясняя, кто из них главнее на опорном пункте.

К двадцати часам постовые милиционеры и дружинники доставили в опорный пункт несколько мелких уличных хулиганов и выпивох. На них Паромов, набивая руку, под контролем Минаева и Василия Ивановича составил протоколы об административных правонарушениях.

В этот день преступлений на поселке резинщиков не было. После двадцати двух часов общественный пункт охраны порядка был закрыт. Участковые и дружинники разошлись по своим домам. Так закончился первый рабочий день нового участкового. Возможно, самый эмоциональный и самый легкий в профессиональном плане.

…Долго еще этой ночью не мог уснуть молодой участковый инспектор милиции Паромов, вновь и вновь перебирая в памяти и заново переживая события прошедшего дня.

Не спала и его молодая жена Раиса, переживая за мужа. И только их маленькая дочь Гелина сладко посапывала в детской кроватке-качалке.

НА УЧАСТКЕ

Власть не право, а тягота, бремя.

Н. Бердяев
1
Следующий рабочий день начался с того, что Паромов пришел в опорный пункт к восьми часам. Надо было к девяти, но зуд новизны гнал его пораньше. Следуя на трамвае с поселка КЗТЗ, надеялся, что кто-нибудь из его новых коллег уже открыл помещение. У самого ключей еще не было.

Однако его надежды не оправдались. Опорный был закрыт и безучастно смотрел на мир и своего участкового зашторенными глазницами окон. Вход в опорный был со стороны первого подъезда. И Паромову пришлось стоять в одиночестве либо сидеть на лавочке возле этого подъезда. Хорошо, что день был погожий. Безветренный. Хоть и примораживало, но особых хлопот морозец не доставлял. Хорошо было и то, что большого интереса к его одинокой персоне никто и не проявлял. Так, взглянут мельком, мазнут взглядом — и побежалидалее по своим делам. Но даже и от этих, мельком брошенных, взглядов было неуютно.

Около девяти часов к опорному подошли сразу Минаев, Подушкин и Клепиков Василий Иванович. Минаев был в форменной одежде, но шапку почему-то нес в руке, легонько размахивая ею, в такт шагов.

Они о чем-то разговаривали, причем, довольно оживленно, поэтому еще какое-то время не обращали внимание на Паромова. Но вот Василий Иванович заметил и громко произнес:

— Василич, смотри: молодой участковый уже на боевом посту.

И тут же Паромову:

— Ты давно тут стоишь? Наверное, заждался?

И, не давая Паромову возможности ответить на вопрос, сразу же налетел на Подушкина.

— Ты, «штаб», опять дал маху. Ключи-то не вручил новому участковому… Нам, старым, — имея в виду себя и Минаева, продолжал он шутливо «наезжать» на Подушкина, — простительно — склероз. Но ты-то молодой… Или пухленькие дружинницы, что вчера весь вечер возле увивались, отбили паморки?..

Подойдя к Паромову и улыбаясь шутке Василия Ивановича, Подушкин протянул руку для рукопожатия.

— Привет! — произнес басовито. — Давно томишься?

— Чуть более получаса, — здороваясь, ответил Паромов.

Рукопожатие у Подушкина было сильным и энергичным. Чувствовалось, что в этом крепко сбитом парне таится настоящая мужская сила и уверенность в себе. Впрочем, по-другому и быть не могло. Руководить штабом ДНД хиляка не назначат.

Пока Паромов здоровался с остальными, Подушкин открыл дверь, и все гурьбой ввалились в помещение опорного пункта. Вскоре туда пришел внештатный сотрудник Ладыгин Виктор, с которым Минаев тут же познакомил Паромова.

— Наш боевой помощник. Один из лучших.

Ладыгин был белобрыс, голубоглаз, худощав и подвижен, как капля ртути. Не успел войти, а уже по десятку разных вопросов задал и Подушкину, и Минаему, и Клепикову. Одним словом — живчик.

— Вот что, — сказал Минаев Ладыгину, — возьми-ка ты, друг, Паромова, да и пройдись с ним по его участку. Поводи его не только по улицам, но и по всем закоулкам и злачным местам. Ты, ведь, у нас старожил на поселке, да и в дружине не первый год — всю погань тут знаешь. По пути проверьте притоны и тунеядцев с семейными дебоширами. — Минаев секунду помолчал, словно обдумывая, чтобы еще поручить внештатному сотруднику и участковому инспектору. — А вечерком проверите ранее судимых и поднадзорных. Список этих «господ» у Паромова есть, еще вчера подготовил.

— Понятно, — отозвался Ладыгин, выслушав Минаева. — Разрешите действовать?

— Если понятно, то действуйте, — окончил старший участковый инструктаж. — Возвратитесь — доложите о результатах.

— Пошли, Николай, — заторопился Ладыгин. — День хоть и большой, но и участок не мал…

— Пойдем, Виктор. Буду рад любой помощи, — отозвался Паромов.

Он взял со стола папку с бумагами и бланками протоколов, сунул под мышки и вместе с Ладыгиным направился к выходу. Но Минаев придержал:

— Похвально, что не откладываете дело в долгий ящик. Только будьте внимательней и осторожней: у Паромова нет еще служебного удостоверения…

— Обойдемся моим… — достал Ладыгин из внутреннего кармана куртки удостоверение внештатного сотрудника милиции в ярко красной обложке. — Всегда со мной.

С последними словами он отправил удостоверение на место.

— Без него никак нельзя!

— Ладно, идите. А мы тут, — имея в виду Подушкина и Клепикова, заканчивал напутствие Минаев, — кое-какими бумагами займемся. Проверка вот-вот начнется. Еще вчера грозились приехать, да, видно, праздник помешал…

Выслушав Минаева, Паромов и Ладыгин покинули опорный пункт, еще не ставший новому участковому родным, но уже как-то им обжитый. Начались трудовые будни.

2
На участке Паромова были улицы государственного и частного сектора. Соответственно — многоэтажные дома и небольшие домовладения. А еще — предприятия, организации и учреждения.

В государственном секторе дома в основном были послевоенной постройки. Двухэтажные, шлакоблочные, с двумя-тремя подъездами, они теснились друг к другу, образуя четко выраженный квартал. Колер окраски штукатурки незамысловат — однотонный желто-оранжевый цвет. Цвет «детской невинности», как говорили жильцы этих домов.

Маршевые лестницы в них были деревянные, со скрипучими, вытертыми от систематического шарканья ног порожками. Как и перила, их ограждающие, они неоднократно крашены темным суриком. Но краска сохранилась только по краям порожков. Центр истерт так, что краской там и не пахло…

Подъездные двери в этих домах монументальны. Видать, делались на совесть, с учетом менталитета жильцов, мало заботящихся о состоянии общего имущества. Покрашены также суриком, словно других красок не имелось.

Однако было и около двух десятков домов — пятиэтажек, построенных в более позднее время из силикатного кирпича или же из готовых панелей.

Общей чертой двухэтажных и пятиэтажных домов было то, что стены в подъездах там и там были испещрены разными надписями, типа того, что «Петя + Таня = любовь», а «Вовка — козёл».

Кое-где по побелке гвоздем или каким-либо иным острым предметом были выцарапаны символы футбольных команд «Динамо» и «Спартака». По-видимому, авторы этих рисунков не лишены были некоторых художественных способностей и творческой жилки. Но больше всего было написано и нацарапано слов, обозначающих гениталии человека.

Работники домоуправлений и ЖКО постоянно вели борьбу с этим эпистолярным жанром, о чем говорили следы свежей побелки стен. Но, несмотря на борьбу, постоянно оказывались в проигрыше…

Частный сектор представляли улицы Прилужная, Арматурная, Утренняя, Монтажников, Краснополянская, Народная и ряд других. Некоторые из них пересекались «вонючкой» — ручьем, искусственно созданным для отвода технических вод с территории пивзавода. Само название этого ручья говорило о многом. Он даже в зимние трескучие морозы не покрывался льдом, щедро делясь с местным населением ароматами промышленного прогресса.

«Интересно, — подумал Паромов, — после прелестей «вонючки» тянет ли жителей к прелестям пива»? Но спрашивать об этом Ладыгина не стал.

Улицы частного сектора, за исключением Народной, шли параллельно друг другу, каждая протяженностью не менее полутора километров. В некоторых местах они соединялись между собой узенькими, для пешеходов, проходами. Об их существовании любезно поведал Ладыгин, показывая Паромову, как можно быстрее попасть с одной улицы на другую. Человеку, не знакомому с тайнами такого градостроения, или впервые попавшему сюда, ни за что на свете не удалось бы самостоятельно отыскать эти проходы-невидимки. Пришлось бы шагать или на начало улицы или в ее конец, чтобы перейти с одной на другую.

Дома вдоль улиц — одноэтажные, деревянные. Однако в подавляющем большинстве своем облицованы силикатным кирпичом. Некоторые — досками и выкрашены в яркие цвета синего или зеленого колера. Каждое домовладение с фасадной стороны огорожено высоким забором, покрашенным под цвет самого дома. Но на многих заборах краска от воздействия солнечных лучей и дождей выцвела, осыпалась, пропала, и они стояли серыми и безрадостными.

Большинство дорог в частном секторе об асфальте и слыхом не слыхивали. То тут, то там встречались разбитые колдобинами и ухабинами участки, припорошенные золой или угольным шлаком. Это старались хозяйки, выбрасывая отходы продуктов горения. Весной или в осеннюю слякоть дороги становились малопроходимыми.

— Только на лодках можно добраться от дома к дому, — охотно пояснял Ладыгин. — Но ты не бойся. Это длится не больше недели. Потом можно и в резиновых сапогах… Зато в течение недели никаких тебе семейных скандалов, никаких преступлений, — успокаивал он.

Вдвоем обошли весь участок, проверили квартиры, в которых, согласно списку, должны были проживать тунеядцы и семейные дебоширы. Самих «героев» дома не оказалось, и познакомиться с ними новому участковому в этот день не довелось.

— Где-нибудь на блатхатах и в притонах сидят, «червивку» хлещут, — резюмировал неунывающий Ладыгин. — Ты не расстраивайся, вечерком еще раз пробежимся — как миленькие будут дома. Я-то знаю, — забегал он вперед, заглядывая Паромову в глаза. — Сколько раз так ходили с Черняевым: днем их нет, а вечером — дома. Правда, пьяные. И разговора людского с ними не получается. Только мычат, как скотина в хлеву. Черняев с ними не церемонится: за шиворот — и на опорный пункт. А там — протокол, и получи, голубчик, суток пять или семь. Плохо, что судьи больше не дают. Судьи-то у нас гуманные, — сокрушался гуманностью судей Ладыгин.

— Прошу извинения, — на эту сентенцию внештатника отозвался Паромов, — но мне кажется, что в данном случае Черняев нарушает права человека, а, значит, закон…

— Да брось ты, какие там нарушения прав человека и законности! — ощетинился Ладыгин. — Сволочи по полгода, по году нигде не работают, только пьянствуют, да жен с детьми гоняют. А ты говоришь про закон!

От возмущения он даже прервал свой стремительный бег (оба, хоть и разговаривали, но шли довольно быстро) и остановился на месте.

— Ты видел, какая обстановка у них в квартирах? Из мебели почти ничего нет…. Диван — разломанный, стол — весь в грязи, в окурках и пустых бутылках. Пара разбитых табуреток… Да вонь от мочи. Нажрутся, как свиньи, и, по-свински, под себя мочатся. А ты о законности! — разозлился не в шутку Ладыгин. — А детишек их видел? Все неумытые, неухоженные, в отрепьях! Ничего хорошего в жизни не видят. Только пьянки, драки да маты. И что самое страшное: когда подрастут, то станут такими же, как их «любезные» родители. Попомни мои слова. А ты говоришь — закон!.. Такую мразь, будь моя воля, собрать бы в одну кучу, да и отправить куда-нибудь на остров… Подальше… В Северный Ледовитый океан… Клянусь, сутками бы не спал, помогая милиции и очищая город от этого дерьма!

Взглянув на внештатника, Паромов понял: не врет, не для красного словца словами пылит. «Точно спать и есть не станет, лишь бы общество очистить. Только благими намерениями…»

Преподав, таким образом, молодому участковому инспектору урок политграмотности, Ладыгин вновь стремительно зашагал к следующему «объекту».

Паромов, хоть и не застал самих фигурантов дома, но познакомился с их родственниками: родителями, женами — и побеседовал с ними. А где не удалось поговорить с родственниками, разговаривал с соседями. Увидел собственными глазами и «красоты», изложенные Ладыгиным Картина складывалась удручающая. Если и раньше он знал, что есть люди, находящиеся не в ладу с законом, судимые, пьяницы, неработающие и ведущие паразитический образ жизни, то воспринималось это как-то абстрактно. Словно в чужой стране, в тридесятом царстве-государстве, в ином измерении.

Теперь же всё это коснулось его непосредственно. Мало того, станет сопровождать долгие годы. Поэтому он в значительной мере согласился со словами внештатника и больше реплик о законности и правах человека не подавал.

«Человечество веками мучается в поисках внеземных миров и антимиров, — думал про себя Паромов. — Ищет их и на Земле и в далеком Космосе. Ищет и не может найти. На самом же деле антимиры совсем рядом. И существуют постоянно. На улицах наших городов и поселков, в многоэтажных домах и сельских хатках… Теперь и мне придется не только шагать по антимирам, общаться с антимирами, но и бороться с ними. Ежедневно и ежечасно!»

Но тут мысли слегка изменили свой ход.

«Надо будет посмотреть в словаре, что означает слово «притон», — решил Паромов. — Благо, что филиал районной библиотеки располагается в соседнем здании от опорного пункта. Также расспросить Минаева или Черняева, почему не могут закрыть эти притоны, если они давно и всем известны?»

Впрочем, не откладывая дело в долгий ящик, поинтересовался у Ладыгина:

— Виктор, почему известные притоны не закрывают, а притоносодержателей не привлекают к ответственности? Наверное, в уголовном кодексе есть статья за это антиобщественное деяние!

— Статья, скорее всего, есть, но «не про нашу честь», — пустился в пространные рассуждения внештатник — Закон наш, советский, слишком мягок и гуманен к данной категории. Все пытаемся воспитать, убедить. Все словами, да словами. А этим людям любые слова — пустой звук. Им хоть «писай в глаза — все равно, что божья роса». Нет у них ни стыда, ни совести. Впрочем, это мое личное мнение, — сделал он оговорку. — А с точки права и закона поинтересуйся у Минаева. Он же юрист, не мне чета.

— Ну, это само собой…

Я же, опираясь на свой опыт, могу сказать одно, — продолжил Ладыгин, — чтобы лишить любого человека жилища, выселить его из квартиры, надо ему предоставить другую квартиру. Так стоит ли вообще ломать копья в данном случае? Наверное, не стоит. Вот и живут годами притонщики, находясь на свободе. И травят народ бациллами антиобщественной заразы. Разлагают, сволочи, наше общество.

— Понятно, хоть ничего не понятно! — ограничился репликой участковый.

Оба замолчали. Каждый думал о чем-то своем.

Притонов, известных милиции, на участке было не много: с пяток — в домах государственного сектора и один — в частном секторе на улице Прилужной. «У бабки Лены», как пояснил Ладыгин.

Домик, больше похожий на халупу, прятался в глубине усадьбы, заросшей бурьяном чуть ли не рост человека С улицы почти не виден. Покосившийся штакетник, забор, местами разобранный и зиявший пустотами, бурьяновые джунгли, висевшая на одной петле входная дверь — все говорило о нерадивости хозяев.

— Бабка Лена от пьянки не просыхает. Ее дочь Татьяна — вся в мать: пьянствует и бродяжничает. А сын из тюрьмы не выходит… Кажется, третью ходку отбывает… — пояснял Ладыгин, продираясь сквозь заросли бурьяна и подводя нового участкового к знаменитому в округе притону. — Мы тут каждую неделю бываем и с участковыми и с операми — и почти каждый раз кучу разного народа в опорный притаскиваем. В основном — пьяниц и тунеядцев, но иногда попадаются и преступники, объявленные в розыск. Вот, на прошлой неделе старшего «Шапку» взяли. Разыскивался за грабеж. Дерзкий, гад. Хотел с ножом кинуться на нас, но Славка Клоц, то есть Клевцов, наш опер, пистолет ему под нос — сразу притих! Скрутили, как миленького…

Пройдя маленький и темный коридорчик, не стучась в дверь, они вошли в комнатку, такую же сумрачную и неуютную, как и сам домишко.

Хозяйка домика, она же — яростная «притонщица», по определению Ладыгина, — женщина, в возрасте не менее шестидесяти лет, лежала одетой на единственной в комнате кровати. Лежала в изношенном до крайности зимнем пальто, прямо поверх одеяла, засаленного и во многих местах прожженного. И то и другое давно уже утеряли первоначальный цвет. Голова женщины была замотана старой шалью.

Женщина не спала, но никакой реакции на неожиданное вторжение в ее «апартаменты» не проявила. То ли привыкла к неожиданным визитам, то ли распознала в Ладыгине представителя власти.

— Здравствуйте. Я — ваш новый участковый. Вот при-шел познакомиться и посмотреть, как вы живете, — представился Паромов. — Говорят, у вас тут бывает шумно. Так ли это?

Женщина что-то буркнула, даже не шелохнувшись и не делая попытки встать с кровати.

— Пьяная, — резюмировал Ладыгин. — Хотя бы печь протопила, старая карга. Ведь замерзнуть можно. В доме, как и на улице — пять градусов мороза, — попенял, впрочем, без особой злости. — Совсем, старая, ума лишилась…

Говоря это, он деловито осматривал помещение, даже под кровать заглянул, хотя в комнате что-то прятать или кому-то спрятаться, было негде. Тут даже тараканы пруссаки никуда не прятались. Как ползали по стенам, так и продолжали ползать. На них и холод не действовал.

«Видать, сивушным духом проспиртовались, что их ни холод, ни посторонние люди не пугают», — усмехнулся про себя участковый.

Голые стены, с грязными и отклеившимися во многих местах обоями, русская печь посередине, стол-тумбочка и кровать — вот и все. И вонь, всепроникающая вонь…

— После последней чистки, видно, притихли, алкоголики чертовы. Но это не надолго. Дня через два-три опять соберутся, — резюмировал Ладыгин визит, направляясь к выходу. — Ладно, пошли дальше.

В других притонах картина была аналогичной. Такие же не запирающиеся на замки и еле держащиеся в разбитых дверных коробках входные двери; такие же обшарпанные стены; голые, давно никем не мытые полы; сломанная мебель и горы пустых бутылок. Вонь да тараканы.

Из притоносодержателей, кроме «бабы Лены», дома удалось застать мертвецки пьяного «Шустика» — Шустова Виктора. Тот дрых на полу комнаты, в «произведенной» им луже. Его сон охраняли полчища усатых пруссаков, вольготно чувствовавших себе в этой квартире.

Остальных притонщиков дома не было.

— Или «гостят» у таких же друзей, как сами, — констатировал Ладыгин, — или отираются возле магазинов… в надежде на дармовой стакан винца.

В организации и предприятия, находившиеся на участке, заходить не стали. Еще успеется…

3
Отмотав по участку не менее 20 километров (с непривычки даже дрожь появилась в ногах), составив несколько протоколов за антисанитарию, Паромов и Ладыгин возвратились в опорный пункт.

А там жизнь кипела во всю мощь.

Подушкин с двумя пришедшими внештатниками: Дульцевым и Гуковым — в кабинете начальника штаба ДНД оформляли протоколы на двух продавцов, отпустивших спиртное несовершеннолетним.

С самими несовершеннолетними, прямо в зале, так как кабинет участковых был занят Черняевым, воспитывавшим какого-то семейного дебошира, занималась инспектор ПДН Матусова. Принимала письменные объяснения. Василий Иванович оказывал ей помощь, звоня по телефону и вызывая родителей.

Матусова была рассержена. Она резко покрикивала на пацанов, не желавших правдиво рассказывать о совершенном правонарушении, обещала по прибытии родителей надавать «хороших затрещин». Те упрямо запирались, хотя и понимали, что это бесполезно, так как были застигнуты внештатными сотрудниками непосредственно при моменте незаконного приобретения спиртного. Да и сами вещественные доказательства — две полулитровые бутылки вина «Солнцедар» стояли тут же, на столе. Упорство подростков бесило Матусову. Ее лицо стало под цвет «Солнцедара» — пунцово-бардовым. Глазки зло поблескивали через стекла очков.

— Бушует! — шепнул Василий Иванович, кивнув головой в сторону Матусовой. — Попались ее подопечные, — пояснил причину гнева инспектора ПДН. — А у тебя какие дела? Наверно, Ладыгин совсем затаскал. Он это любит. Но ничего, зато участок свой теперь будешь знать досконально. Как говорит пословица: «Тяжело в учении — легко в бою!»

Паромов неопределенно пожал плечами.

— Ладно, иди к Виталию Васильевичу, доложи, что и как…

Минаев, находясь в своем кабинете, выслушал отчет нового сотрудника об ознакомлении им с участком, о произведенных проверках подучетного «элемента» и полученных впечатлениях. А когда Паромов передал ему с десяток протоколов, то удовлетворенно хмыкнул и даже ладони потер одну о другую.

— Молодец, — похвалил, прочтя протоколы и убедив-шись в их грамотном составлении, — возможно, из тебя получится со временем неплохой участковый.

Похвала всегда приятна, и Пахомов расплылся в улыбке.

— Василий Иванович, зайдите-ка ко мне на минутку, — крикнул Минаев через приоткрытую дверь в зал, желая поделиться своими соображениями. — Полюбуйтесь на работу молодого инспектора, — продолжил, показывая протоколы вошедшему Клепикову. — Никто его не заставлял, а он по собственной инициативе взял и составил. Как вы считаете, получится ли из него настоящий участковый?

— Думаю, что получится, если не зазнается, — резюмировал Василий Иванович. — Время покажет…

Паромов понимал, что эта мизансцена специально разыграна для поднятия его настроения и… морального духа. Только доброе слово — оно и кошке приятно…

В кабинете старшего участкового Паромов и Ладыгин сели писать рапорта. Писанины предстояло много. Это только в фильмах милиционеры к ручке едва прикасаются — все на слух берут… В действительности — добрую треть рабочего времени они занимаются писаниной. Тут хочешь, не хочешь, но по каждому факту исполненной работы требовалось в письменной форме обстоятельно довести до руководства отдела информацию. При этом дать исчерпывающую характеристику каждому фигуранту проверки, отметив его потенциальную склонность к совершению преступлений или, наоборот, отход от преступной деятельности и среды. Так что без писанины, как и без воды — ни «туды» и ни «сюды»…

Не все сразу получалось. Приходилось почти исписанные листы рвать и выбрасывать в корзину. И начинать все сначала…

— Ничего, — подбадривал Минаев, ранее немало проработавший следователем, — в нашем деле терпение и усидчивость — не последнее место.

За этим занятием пролетел почти весь остаток дня.

Впрочем, Паромов успел на пару минут заскочить в филиал библиотеки и с помощью молоденькой библиотекарши Леночки и словаря Ожегова выяснить, что «притон — это место тайных преступных сборищ».

— Заходите к нам почаще, — вместо обычного «до свидания» серебристым голоском пропела Леночка.

Библиотекарша была стройненькой, как серебристый тополек, с добрыми и застенчивыми карими глазами за широкими стеклами очков и веснушчатым носиком.

— Обязательно! — не зная, почему, звонко и радостно отозвался участковый. — Обязательно!

Случилось так, что с первых минут знакомства юная библиотекарша и молодой участковый почувствовали взаимную симпатию.

«Да, недурна Леночка, даже очень недурна…» — шагая к опорному пункту, размышлял участковый.

Образ молодой девушки навязчиво стоял у него перед глазами.

«А жена?.. — робко вкралась мысль. — А что жена?!. Не стена — подвинется. Впрочем, жена — это жена, а Леночка — это Леночка. Хотя… Елена — не самое удачное имя для тех, кто имеет дело с обладательницей этого красивого и звучного имени, — услужливо преподнесла память. — К примеру, царица Елена Троянская не только несколько мужей своих погубила, но и явилась причиной гибели целого древнего царства. Будем надеяться, что эта Леночка моей погибелью не станет… А кем … будет? Было бы неплохо, если подружкой… но и другом сойдет».

Но вот он перешагнул порог опорного, и от мыслей о Леночке не осталось следа.

4
На разводе дружинников и постовых Паромов вновь не присутствовал — писанина не отпускала. Минаев и Подушкин сделали все сами. Несколько раз в кабинет заходил Черняев в форменной, прекрасно выглаженной одежде. Сразу бросалось в глаза, что форму он любил, и она его тоже. Сидела, как «вылитая из металла» — нигде не измятая и без единой складочки. Рассказал пару анекдотов, в том числе, один, соответствующий моменту: «Приходит один алкаш в гости к другому. А тот сидит и что-то пишет, прямо, как сейчас ты, Паромов. Первый спрашивает: чем, мол, занимаешься? — Да, вот, оперу пишу. — А про меня напишешь? — Уже написал».

Вся соль анекдота заключалась в смысловой нагрузке слова «опера». Посмеиваясь, Черняев уходил к себе в кабинет — у самого писанины хватало.

Черняев был не только мастер анекдоты рассказывать, но и любое дело делать быстро и аккуратно. Заводной, он долго на месте не сидел: то с дружинниками о чем-то шушукается, то спорит с Матусовой, то Подушкину очередную «лапшу на уши бросает». И если Подушкин уличал его во лжи, то не тушевался, а, смеясь, приговаривал, что самая длинная лапша — это индийская. Только с Минаевым и Василием Ивановичем вел себя сдержанней. Но и тут нет-нет, да подпустит какую-нибудь загогулину.

Все это время жизнь на опорном пункте кипела: приходили и уходили дружинники, доставив очередного нарушителя; тяжело топали сапожищами постовые — тоже были не без улова; что-то в сторонке планировали внештатные сотрудники милиции; нескончаемо трещал телефон. Крики, гам, шум. Нередко слышался крутой мат доставленных нарушителей. Их пытались успокоить пожилые дружинницы, призывая к совести и порядку. Некоторые подчинялись и притихали. На других это не действовало — слишком были пьяны. Таких старались как можно быстрее отправить в медвытрезвитель.

Минаев, словно дирижер, чутко воспринимал каждую ноту, каждую тональность, каждое движение этого странного оркестра. И, к удивлению Паромова, успевал везде, где требовалось его немедленное вмешательство. То составлял протоколы, фиксируя нарушение, то успокаивал не в меру разошедшегося хулигана, то удерживал от рукоприкладства оскорбленных и скорых на расправу дружинников. А еще звонил в отдел и требовал ускорения прибытия автопатруля или автомобиля медвытрезвителя.

Кончив писать рапорта, Паромов и Ладыгин, прихватив с собой пару дружинников, отправились проверять поднадзорных. Жили проверяемые недалеко от опорного пункта, поэтому дежурный автомобиль, выделяемый администрацией завода РТИ, брать не стали, а опять пешочком пробежали по участку.

Все поднадзорные были дома. Встретили по-разному. Одни с деланным безразличием, другие — со скрежетом зубным. И выглядели разно: одни — сплошь покрыты татуировками, другие — с рабочими мозолями на руках. Сразу видно, кто случайно оступился и не рад тому, а кто крепко связал себя с криминалом.

Вкратце побеседовав с каждым и их родственниками, уточнив место работы, Паромов пригласил поднадзорных в опорный пункт.

— Для более детального знакомства.

Большой радости поднадзорные от данного предложения не испытывали. Да деваться куда? Вот и согласились, уточнив время прибытия.

Внештатник и дружинники — крепкие заводские парни — ролью статистов не ограничивались. Тоже интересовались житьем-бытьем проверяемых. По-доброму советовали выдержать срок надзора и навсегда «завязать» с прошлым.

— Жизнь-то на свободе лучше, чем в неволе.

В ответ или краткое «спасибо», или злобное зырканье глаз, говорившее красноречивее слов, что это «не ваше собачье дело».

Но вот проверен последний поднадзорный из списка. Рабочий день подходил к завершению. И молодой участковый весело зашагал со своими помощниками в опорный пункт.

Несмотря на глубокую осень, снежный покров отсутствовал. Зато морозец уже несколько дней сковывал землю. Кругом было сухо и свежо.

Улицы поселка были освещены как светом фонарей, так и светом, пробивавшимся из многочисленных квартир. Это бодрило, настраивало на размышления.

«Не так страшен черт, как его малюют», — размышлял про себя Паромов. — Сейчас приду в опорный пункт, напишу последние рапорта — и к Раечке с Гелинкой. Дочь, конечно, опять спит. А Рая — ждет. Переживает не меньше моего. Устает на работе — будь здоров. Целый день на ногах. Сотни покупателей. И каждый со своими капризами: то не столько взвесила, то продукты — фрукты и овощи — не нравятся… Можно подумать, что продает со своего огорода. Сотни килограммов за день переворачивает… Тяжело, но вида не показывает. Теперь и ужин сготовила, поджидая меня. И будет как раз к месту — за весь день во рту маковой росинки не было. Закрутились с Ладыгиным, и про обед забыли. Вчера хоть пару бутербродов перекусил, спасибо ребятам. А сегодня весь день натощак. Но, надо полагать, все образумится».

5
Прибыв в опорный, Паромов приступил к написанию рапортов. Предполагал, что за этим занятием пробудет до конца работы. Но долго не засиделся. В очередной раз зазвонил телефон. Минаев, подняв трубку, стал слушать. Лицо его постепенно наливалось злостью.

— Опять у Колесниковых резня идет, — в сердцах бросил он трубку на аппарат. — Черняев, ну когда ты с ними разберешься, — срывая досаду, накинулся на подчиненного. — По Валерику тюрьма давно плачет… Да и Вовану туда пора — лишний год на свободе задержался. От обоих пользы — ноль! Только небо коптят… А ты все ходишь, сопли жуешь. Бери Паромова, Подушкина, внештатников, парочку дружинников и усмиряй это проклятое семейство.

— Нечего, товарищ майор, с больной головы на здоровую перекладывать, — возмутился несправедливостью Черняев. — Они живут не на моем участке, а на вашем. Впрочем, в этой семейке сам черт ногу сломит, но не разберется. Вы же хорошо мамашу их чокнутую знаете… то одно требует, то другое…

— Хватит демагогией заниматься. Идите живее. Вон уже Зоя Ивановна благим матом на всю улицу орет, — потребовал Минаев.

— Нет, Василич, хоть наказывай, хоть не наказывай, но я к этим сумасшедшим не пойду, — «закусил удила» Черняев.

С улицы то и дело доносился истошный крик женщины: «Убивают! Милиция! Убивают!» Даже стены не могли заглушить этот пронзительный крик. Но Черняева это мало трогало. Он, смачно выругавшись, гнул свое:

— Иначе всем головы поотрываю. А Зое Ивановне — в первую очередь. — Нарожала выблюдков, а ума не дала. Что ни день, то драки да мордобой… А заберешь кого — тут же бежит прямо к генералу или прокурору: «Спасите, помогите! Участковый семью затерроризировал, житья не дает, маленьких деток обижает», — горячился Черняев. — За последний разбор их семейного скандала до сих пор в прокуратуру отписаться не могу. Побыстрей бы друг друга насмерть побили: мертвых — в морг, живых — в тюрьму! И все разборки. Тогда бы хоть знал, за что нагоняй получаю…

— Ладно, черт с тобой. Потом разберемся, — набрасывая шинель на плечи, зло бросил Минаев. — Пошли, ребята, а то и вправду кого-нибудь там прибьют… Да будьте поосторожней: эти козлы с ножами не расстаются.

Все, находившиеся на тот момент в опорном пункте, за исключением Черняева, скорым шагом направились к соседнему от опорного пункта дому. Впереди шагал Минаев. Его распахнутая шинель, словно кавалерийская бурка, парусом билась за плечами.

Вот и дом, во дворе которого происходила суматоха. Несмотря на позднее время, сюда сбежалась толпа зевак. Видно, многим интересно посмотреть на бесплатный концерт, систематически устраиваемый проклятым семейством.

Никто никого уже не бил. Но шесть или семь человек, измазанных землей и с кровавыми юшками под носами, гонялись друг за другом. Со стороны — играли в чехарду. При этом матерились на чем свет стоит.

«А вот, кажется и сама Зоя Ивановна…» — определил Паромов основную виновницу суматохи в пожилой женщине.

Та, не прекращая бега, то оглашала окрестности воплями «Убивают! Люди, помогите! Убивают!», то материлась не хуже ее сыновей и дочери.

Комичность ситуации заключалась в том, что Зоя Ивановна была без верхней теплой одежды, но в жакете, увешанном какими-то медалями. Престарелая матрона даже во время семейного скандала не забывала лишний раз напомнить окружающим, что она фронтовичка.

Как выяснилось, подрались два старших брата: Валерик и Вован. Обнажённые по пояс, они продолжали гоняться друг за другом. Остальным перепало, когда те пытались разнять братцев.

— Прекратить! — растягивая слово по слогам, как на плацу перед строем солдат, зычно крикнул Минаев. — Прекратить! — повторил он.

Но его крик только подстегнул семейку. Зоя Ивановна, увидев Минаева, сразу же повисла на нем, продолжая орать благим матом: «Убил! Убил Валерик Вовку! Арестуйте его, змея подколодного! В тюрьму его!»

Минаев попытался вырваться — да куда там! Зоя Ива-новна, словно бульдог, вцепилась в мертвой хваткой. Не вырваться! Дружинники, в основном женщины, бросились выручать майора от столь яростных объятий. Получилась настоящая куча-мала!

— Бей ментов! — пьяно и дико заорал окровавленный Валерик и кинулся на дружинников.

— Бей! — подхватил Вован, бестолково размахивая руками.

Но дружинники и внештатники не дрогнули. Привычные к таким поворотам, разом набросились и на Валерика, и на Вована. Пытались повалить и скрутить за спиной руки. Те отчаянно отбивались. Кто-то из внештатных сотрудников милиции, пользуясь неразберихой, исподтишка наносил дебоширам короткие удары под дых. Но в свалке больше доставалось своим, чем преступному объекту.

Никаких спецсредств: ни наручников, ни обыкновенных веревок — у блюстителей порядка не было. Но Подушкин, действуя одной рукой, — вторая по-прежнему участвовала в борьбе, — уже вынимал свой брючной ремень. Ладыгин, не менее опытный в таких делах, совершал аналогичные манипуляции.

Возня.

Сопение.

Чертыханье.

Треск разрываемой одежды.

Топот множества ног.

Мат.

Матерились уже не только нарушители, но и дружинники.

— Убивают! — не отпуская Минаева, рвала горло Зоя Ивановна. — Ратуйте, люди добрые, милиция убивает!

— Убивают! — вторили ей ее младшие сыновья — под-ростки.

Они, окровавленные и исцарапанные, рассерженными волчатами кружились возле разозленных и тяжело дышавших дружинников. Но участия в общей свалке все же не принимали.

«Достойная смена растет, — машинально отметил Паромов эти центрические кружения малолеток, не прекращая попыток сломить сопротивления одного из старших братцев.

— Убью! Зарежу! — орали Валерик и Вован, пытаясь вырваться из крепких рук дружинников.

— Держи! Вяжи! — коротко выдыхали дружинники.

Первым было подавлено сопротивление Вована, по прозвищу Вака. Его, со связанными за спиной руками, но продолжающего извиваться всем телом, трое дружинников, держа за плечи и ноги, потащили в опорный пункт.

— Мамочка, спаси! — визжал Вака, видимо, понимая, что несколько суток административного ареста ему не миновать.

— Ма-а-а!.. — одновременно матерясь в адрес матери и прося ее о помощи, кричал плаксиво Валерик, известный в милицейской среде, как Колесо. — Выручай! Менты вяжут!

Зоя Ивановна бросила Минаева и заметалась разъяренной тигрицей от одной группы к другой, пытаясь уже освободить сыновей. Угрозы из ее перекошенного злобой рта обрушились на головы дружинников и Минаева. Всем грозила мыслимыми и немыслимыми карами. Ее молча, но ожесточенно отталкивали, отпихивали. Если бы не возраст, то быть бы и ей вместе с сыновьями, связанной и доставленной в опорный пункт.

Помощь милиции и дружинникам пришла неожиданно со стороны мужа Зои Ивановны и ее дочери Лены. Схватив беснующуюся Зою Ивановну под руки, они потащили ее в сторону своего подъезда. При этом Лена, в разорванной на груди ночной рубашке, сверкая обнаженным телом, материлась ничуть не менее своей чокнутой мамаши и хулиганов-братцев. Таща упирающуюся мать, истерично вопила, что так им, братцам, и надо.

— Всю ее жизнь, сволочи, загубили…

Зоя Ивановна в долгу не оставалась и обзывала дочь проституткой и сукой подзаборной.

Да, семейство Колесниковых было еще то…

Паромову удалось завести правую руку Валерика за спину, хоть это и непросто было сделать — тело хулигана потное, скользкое — и рука постоянно выскальзывала из захвата. К тому же дружинники больше мешали друг другу и Паромову, чем помогали. А Валерик не оставлял попыток вырваться. Даже, поваленный на землю, отбрыкивался ногами. Паромов, разгоряченный борьбой и бессмысленным сопротивлением Колеса, мысленно чертыхаясь, поднажал на захваченную руку. В плече Валерика что-то хрупнуло.

— Ой! — вскрикнул Колесо, и перестал не только материться, но и сопротивляться.

Как и Ваку, связав, его потащили в опорный пункт.

Представление подошло к завершению. Зеваки, до последнего момента весело гоготавшие от необычного зрелища и живо обсуждавшие перипетии борьбы, неохотно расходились с места событий — когда же еще такое видеть доведется!..

Было жутко, мерзко и… весело.

В опорном пункте братьев, не освобождая от пут, бросили на пол как скотину. Те, катаясь по полу, продолжали грозить и материться. Колесо вперемешку с матами просил вызвать скорую помощь.

— Гады, руку сломали!

Но никто на его маты и стоны внимания не обращал: мало ли что он с пьяных глаз прокричит…

«Сейчас, — говорил с сарказмом кто-нибудь из дружинников, — прибудут архангелы с Литовской и окажут помощь в лучшем виде».

На улице Литовской в двухэтажном здании располагался медицинский вытрезвитель. Его сотрудников в шутку называли ангелами-хранителями. Впрочем, шутка шуткой, но и доля правды в том имелась: не одного пьяного забулдыгу они спасали от смерти.

Кого-то из внештатных сотрудников милиции Минаев отправил к Колесниковым за одеждой. В медвытрезвитель полуобнаженных в эту пору не брали. Сделав распоряжение, сел писать протоколы.

Дружинники и внештатники, немного отдышавшись, приводили в порядок свою одежду, очищая ее от грязи и сора. Время от времени негромко чертыхались — это обнаруживали оторванный карман или рукав куртки. Потом, примостившись за столом Василия Ивановича, писали на имя начальника милиции объяснения. Вкратце излагали произошедшее и требовали наказать виновных.

— Теперь-то, от тюрьмы не отвертятся, — сказал Паромов с чувством удовлетворения подошедшему Черняеву.

— Святая наивность! — ехидно хихикнул тот.

— Хулиганство же налицо!

— Держи карман шире! — по-прежнему скептически отозвался Черняев.

— Не понимаю?!.

— Прокуратуру не знаешь… — иронично хмыкнул Черняев. — Поверь, еще отписываться придется. Вон, козел, Колесо стонет, жалуется, что рука сломана. Завтра или сам, или его матушка, чтоб ее черт взял, заяву накатают — и пошла губерния писать…

— А драка?!. А нарушение общественного порядка?!. И, наконец, оказание сопротивления сотрудникам милиции и дружинникам?!. — пробовал отстаивать свою правоту Паромов.

Работая всего второй день, он судил о милицейской работе и вообще о справедливости по книгам и фильмам.

— Это ты прокурору скажи — вот посмеется! — насмешливым тоном бросил Черняев, наученный горьким опытом общения с прокуратурой.

На душе у Паромова от скептицизма коллеги стало пакостно. Сломанная или вывихнутая рука «Колеса» была-то на его совести. Черняев заметил это и ободряюще сказал:

— Не переживай. Черт с ними, со всеми… Обойдется. Я не знаю, что тебе говорил Минаев, но запомни одно и намертво: в прокуратуре никогда правду не говори. До добра это не доведет. А неприятностей будет куча. Если мне не веришь, то у Василия Ивановича спроси или у того же Минаева… То же самое скажут. Там есть два порядочных человека — это Тимофеев и Дородных. Следаки. Остальные, особенно дед Гордей, аж руки от удовольствия потирают, когда бедного милиционера на чем-нибудь подловят.

— Не знал…

Теперь знай! И хватит о грустном… Вообще ты — молодец, не струсил… Мне внештатники уже шепнули, — подмигнул Черняев, переходя на другую тему. — И в будущем никогда подобной мрази спуску не давай. Дави, как гнид, этих тварей. Простому работяге без них дышаться будет свободней. А тебе — легче работать. У нас слухи быстро распространяются. Уже завтра вся Парковая будет знать, как молодой участковый круто расправляется. И еще запомни, — наставлял Черняев слегка растерявшегося от всей этой казуистики молодого участкового, — если прижмет обстановка, например: трое, пятеро на тебя будут наседать, не жди, когда они начнут бить. Бей первым! Выбери кого-либо поздоровей или поборзей — и бей! И бей так, чтоб с ног! С единого удара! Понял? Потом будем разбираться: прав или не прав… — учил уму-разуму и неписаным азам милицейской жизни Черняев. — Ты понял?

— Кажется, понял… — неуверенно ответил Паромов. — Но как-то это не согласуется с законом… Ни в книгах, ни в фильмах о подобном ни сном, ни духом…

— Молод еще, чтобы о законе и законности пургу в жару гнать, — оборвал Черняев. — Тут без тебя столько законников, что хоть реку ими пруди. Законник на законнике и законником погоняет… А про книги и фильмы забудь. Плюнь и разотри — в них чушь несусветная и галиматья!

И ушел, оставив Паромова в грустных размышлениях.

Написав объяснения, разошлись по домам дружинники. За ними ушли и внештатные сотрудники милиции. Потом прибыли, наконец, после неоднократных звонков Минаева, работники медицинского вытрезвителя. С помощью участковых погрузили братьев-хулиганов. Вслед за ними забросили в машину принесенную одежду.

Медлительность сотрудников медвытрезвителя, несогласованность действий милицейских нарядов дополнили чашу разочарований, начатую Черняевым. Все меньше и меньше оставалось иллюзий у молодого участкового о милицейской работе, почерпнутой им из фильмов и книг.

— Василич, а Николая можно поздравить с боевым крещением, — сказал Подушкин, когда они втроем вышли из опорного пункта на улицу. — Сразу «повезло» — на семейку Зои Ивановны попал! Раз тут не подкачал, то и в иных ситуациях не спасует.

— Можно, — обронил без особого восторга Минаев. — Если на первых порах не сломается, то будет работать. Ладно, пошли по домам…

Рассуждали так, словно Паромова рядом с ними не было.

Так закончился второй день работы. И уже после всего пережитого не так мирно и безмятежно, как прежде, светились окна в домах. Да и фонари уличного освещения уже не свет источали, а отбрасывали тревожные тени от деревьев и кустов. По крайней мере, так казалось молодому участковому.

6
Домой Паромов пришел около двенадцати часов ночи. Был молчалив и задумчив. На повторяющиеся вопросы жены о том, не случилось ли чего, односложно отвечал, что все нормально. И опять не мог долго уснуть, ворочаясь с бока на бок в кровати, вновь и вновь «прокручивая» в памяти события минувшего вечера.

На ум шли слова отца, сказанные ему, когда он приехал в родное село и поделился с родителями намерением работать в милиции.

Отец уже несколько лет трудился на почте начальником отделения связи. Несмотря на то, что жил в селе и имел всего лишь семилетнее образование, был настоящим сельским интеллигентом. Отличался начитанностью, независимостью суждения, незаурядной памятью, знанием российской и зарубежной литературной классики. Любил поэзию. И не только любил, но и сам занимался сочинительством стихов, публикуя труды своей поэтической деятельности в районной газете. К его мнению прислушивались не только в семье, но и односельчане.

Отец, в отличие от матери, не одобрил сделанный выбор.

— Власть — страшная вещь, сын, — поправив очки, с которыми уже почти не расставался, приступил к изложению своей позиции. — Она калечит людей и их души. Или развращает… И, что страшно: незаметно для них самих… Но чаще — все же губит…

— Это как?

— У твоего дедушки Дмитрия Григорьевича, было три старших брата. Дедушка и его брат Александр Григорьевич остались в селе. Крестьянствовали, сапожничали. А Иван Григорьевич и Григорий Григорьевич еще при царе получили приличное образование. Первый выбился в офицеры, второй стал учителем…

— Интересная родословная: из крестьян да в царские офицеры… Разве такое возможно? И почему раньше не слышал?..

— Все возможно, — взглянул остро из-под очков отец. — А чтораньше не говорил, значит, как-то не случалось речь вести… Вообще-то не перебивай…

— Извини.

Так вот, когда произошла революция, — продолжил он, — то Иван и Григорий перешли на сторону Советской власти. Иван Григорьевич стал красным командиром, а Григорий Григорьевич был одним из руководителей Курской Губчека. Говорили, что даже с Лениным и Дзержинским встречался. Правда это или нет, судить не берусь. Сам он на эту тему распространяться не любил…

— Ты, батя, такие интересные вещи рассказываешь, что дух захватывает, — вновь перебил Паромов отца, но тот только поморщился: мол, не перебивай, я же просил…

— В тридцать седьмом году, когда шли сталинские репрессии, Ивана Григорьевича, уже комдива, по ложному доносу арестовали и расстреляли. Реабилитировали только после смерти Сталина…

— Печальная история…

— Все родственники тогда тряслись. Боялись. Каждую ночь появления «черного воронка» ждали. Мне тогда шесть-семь лет было, но даже я это помню. Мой отец в те годы старался из дома никуда не выходить и не с кем в разговоры не вступать. Впрочем, какие там разговоры — односельчане как чумных сторонились… Страшное было время!..

— Действительно страшное…

— У Григория Григорьевича поначалу судьба складывалась удачно. Но когда чекисты стали расстреливать без суда и следствия крестьян, уличенных в спекуляции, и какой — свое кровное пытались продать… — не выдержал он, ушел из ЧК. Совесть не позволяла безвинных людей уничтожать. Стал учительствовать в Глушково… И тоже дрожал, как осиновый лист на ветру, когда с братом беда случилась. А ведь смелым был до безрассудства…

— Это как?

— А так. Когда Деникин на Москву наступал, он одним из последних покидал здания курской ЧК — уничтожал документы. Зазевался и попал он в плен к белым. Выяснили те, что чекиста взяли, избили — места живого не было. Потом повели на расстрел. Но Григорий Григорьевич, не знаю уже как, один двух вооруженных конвоиров сумел разоружить… То ли Бог берег, то ли безвыходное положение на отчаянный шаг толкнуло… Скорее, все-таки Бог! — уточнил отец, искренне веривший в существование божественной силы, несмотря на то, что был коммунистом со стажем. — И избавиться от конвоя помог, и лошадь оседланную предоставил…

— Тоже скажешь — Бог… Просто случай…

— Случая без указки божественного перста не бывает, — вновь поморщился отец, зная об атеистических убеждениях сына, и продолжил:

— Вскочил он на коня и, отстреливаясь, скрылся. Позже к своим пробился… А потом, как уже говорил, ушел из ЧК в учителя.

— Да, история — хоть роман пиши…

— Роман не роман, а очень поучительная. Сам видишь, власть ничего хорошего не дает, — окончил отец строго и чуть печально свой монолог. — Одни заботы да беспокойства.

— Да какая у простого милиционера власть?!! — возразил тогда он отцу. — Над рядовым работником столько начальников, что никакой речи даже о призраке власти быть не может. А бороться со всякой нечестью кто-то же должен… Да и время сейчас совсем другое, не тридцать седьмой год…

— Что время другое, то верно. Но подлая суть власти во все времена остается такой же подлой. Не меняется. Время, к сожалению, над этим не властно. Ты молод. И судишь о жизни с максимализмом молодости, а не с позиций жизненного опыта. Со временем, я уверен, будешь думать совсем иначе. Но раз решил — значит, решил! — поставил отец точку. — Отговаривать не буду. Только всегда помни: честность и порядочность должны быть превыше всего. И справедливость. Это те ценности, которые никогда не девальвируются. Всегда в цене. Они помогут тебе многих ошибок избежать, от глупости и подлости уберегут.

— Постараюсь…

— И не трусь, если что… — подумав, закрыл тему отец. — У нас в роду трусов никогда не было! Как говорится, семи смертям не бывать, а одной не миновать. И будем на Бога надеяться… Он не оставит попечением.

Отец не обладал ни богатырским здоровьем, ни богатырской фигурой. Имел средний рост. Был худощав, сух, жилист. В последние годы — с глубокими лобными залысинами и одуванчиковым пушком остатка волос. Однако это не мешало ему любому обидчику не только в родном селе, но и в районе, дать сдачи. Да такой, что мало не казалось, и «добавки» больше никто не просил.

Отца не смущали ни рост, ни вес противника, ни катившаяся за обидчиком слава драчуна и забияки или же силача. Если приходилось схлестнуться, то схлестывался. И одерживал верх даже в этом, весьма серьезном возрасте. О молодых годах и говорить не приходится. При этом сам он никогда не стремился к конфликтам, не лез на рожон, но никогда и не перед кем не пасовал. Так что его слова об отсутствии трусов в роду были не просто фразой, сказанной для красного словца, но и генетической установкой к действию. На будущее.

Паромов и его братья с самого раннего детства не только любили отца, но и гордились им перед своими сверстниками. В том числе и за его силу и смелость, за его сноровку, за умение постоять за себя и семью. Еще — за кристальную честность и добросовестность, за ум и знания. И эта гордость лишь окрепла с возрастом.

7
На следующий день, прибыв на работу, узнал Паромов, что братья Колесниковы получили по десять суток административного ареста и благополучно отбывают наказание в спецприемнике для административно арестованных. Рука у Колеса действительно была вывихнута, но ее ему быстренько вправили медработники прямо в медвытрезвителе. Так, что ничего серьезного с рукой у него не было. Отделался легким испугом. Никакого уголовного дела в отношении их за злостное хулиганство никто не возбуждал и возбуждать не собирался.

— Ну, убедился? — скалил зубы Черняев, напоминая о вчерашнем разговоре.

— Убедился, — конфузился Паромов.

— То-то же…

Зоя Ивановна обивала пороги милицейских начальников и прокуратуры, требуя освобождения ее чад. Пробовала брать на горло, напирая на то, что она ветеран Великой Отечественной войны и участник партизанского движения на территории Курской области. Это было правдой. Об этом знали, как и то, впрочем, что семья у нее — не образец советской ячейки. Потому ее везде культурненько отшивали — всем надоела хуже горькой редьки со своими великовозрастными детьми — пьяницами, хулиганами и тунеядцами.

– Зоя Ивановна, — говорили в прокуратуре, — ничего сделать не можем. Все произведено в рамках существующего закона. А если, вообще быть объективными, то ваших ребят нужно привлекать к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Но раз милиция не стала этого делать, то и прокуратура, учитывая ваши былые заслуги перед Отечеством, не станет возбуждать уголовное дело. Но без наказания — никак нельзя. Пусть за дебоширство отбывают административный арест, определенный судом.

— Извините, — разводили руками чины в УВД, куда Зоя Ивановна пожаловала в очередной раз. — Мы не можем отменить решение старшего участкового инспектора милиции Минаева. Тем более, что суд согласился с этим решением и определил Вашим сыновьям меру наказания в виде административного ареста. Так что… рады, но…

Зоя Ивановна походила, походила по высоким кабинетам, и, видя, что толку от этого хождения нет, принялась за Минаева. Но и тому встречаться с ней не очень-то хотелось.

— Это не Зоя Ивановна, а исчадие ада, — плевался он всякий раз, когда Черняев или Подушкин говорили, что к опорному пункту приближается Колесникова. — И за какие такие провинности послал ее Бог мне на голову?!!

— Грехов, Виталий Васильевич, только у Бога нет, — хихикал Подушкин, блестя чернотою цыганистых глаз. — У остальных: возами возить — не перевозить…

— Черняев, Паромов, «штаб», разбирайтесь с ней сами, как хотите. Меня нет! — отдавал команды старший участковый.

Сам же, чтобы не встречаться, убегал, кривя конфузливую мину на лице, в кабинет Подушкина. Подальше от глаз назойливой Зои Ивановны.

Если Минаев прятался от нежелательной посетительницы, то Черняев торжествовал.

— Здравствуйте, Зоя Ивановна, — радостно, как лучшему другу, говорил Черняев всякий раз, как только Колесникова входила в опорный пункт. — С чем вы пожаловали к нам?..

И с откровенным злорадством потешался над ней, спрашивая, как дела у Валерика, устроился ли на работу Вовик, вышла ли замуж Лена, успевают ли в школе млад-шенькие. Словом, по полной программе отводил душу за те огорчения, которые доставляла ему сама Зоя Ивановна и ее детки. При этом его лицо выражало такое неподдельное искреннее участие, что со стороны, не зная всех обстоятельств дела, вряд ли можно было заподозрить подвох.

Когда же Зоя Ивановна, багровея от злости, в очередной раз объясняла ему, что ее сыновья Владимир и Валерий находятся на «сутках», он сочувственно ахал.

— Так нехорошо получилось… так нехорошо…

И совсем блаженствовал, когда Зоя Ивановна доверительно сообщала, что все случилось благодаря стараниям майора Минаева, в которого она так верила. Тут уж Черняев столь громко сокрушался по поводу «нехорошего поведения» Минаев, что тому в укрытии точно было «не по себе».

Откровенное глумление Черняева над пожилой женщиной, пусть со вздорным и скверным характером, стало напрягать Паромова.

— Может, достаточно? — как только за Колесниковой в очередной раз закрылась дверь опорного пункта, заявил он старшему коллеге. — Все-таки женщина, мать… К тому же участник войны, ветеран…

— Не лезь не в свои сани! — немедленно последовал ответ. — Побегай с мое из-за ней самой и ее семейки по прокуратурам, попотей в высоких кабинетах милицейского начальства, постой «навытяжку» — сразу запоешь по-другому, правозащитник ты наш скороспелый!

— Петрович прав! — категорично встал на сторону Черняева Подушкин. — Да она и не понимает, что над ней потешаются. Вот если б Виктор вдруг повысил голос, она бы восприняла это как личное оскорбление и тут бы накатала очередную жалобу. А так — да ради Бога! Пусть душу отводит…

— Все-таки орденоносец…

— За это ей честь и хвала, и земной поклон, как говорится… Только и при орденах надо оставаться нормальным, вменяемым человеком и гражданином…

Минаев, выбравшийся из укрытия, тоже был на стороне Черняева.

— Не все же нам плясать под их дудку, пусть и они попляшут…

«Что плевать против ветра! — решил Паромов. — Ребят уже не переубедишь. Дай Бог, чтоб самому таким вскоре не стать. Займусь-ка самообразованием».

8
Пользуясь затишьем, достал из небольшой стопки книг, стоявшей на уголке стола, уголовный кодекс РСФСР с комментариями и стал перелистывать. Со вчерашнего дня его интересовала ответственность граждан за притоносодержание. «Надо же до конца разобраться с этой проблемой, — решил он, а то позабудется ненароком!»

На странице семьдесят шестой нашел сразу две статьи на интересующую его тему: 226 и 226 со значком 1.

Статья 226 УК РСФСР гласила, что содержание притонов разврата, сводничество с корыстной целью, а равно содержание игорных притонов — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет с высылкой или без таковой, с конфискацией имущества или без таковой; или ссылкой на тот же срок с конфискацией имущества или без таковой.

Еще строже и жестче были санкции статьи 226-1 УК РСФСР.

«Организация или содержание притонов для потребления наркотических веществ или предоставление помещений для тех же целей — наказывается лишением свободы от пяти до десяти лет с конфискацией имущества или без таковой».

Комментарии к статье 226 вообще отсутствовали, а к статье 226-1 вкладывались в четыре строчки и сводились к тому, что ответственность наступает как за неоднократное предоставление помещения для потребления наркотиков, так и одноразовое; как из корыстных побуждений, так и без таковых.

«Понятно, что ничего не понятно, — повторился в своих размышлениях Паромов. — Но теперь не стыдно будет обратиться за разъяснениями к старшему участковому инспектору. А то спросит: сам читал?.. Краснеть пришлось бы».

Выбрав на его взгляд подходящую минуту, он попросил Минаева «просветить» по интересующей теме:

Минаев, не спеша, развалясь по-барски в кресле, закурил свежую «примку». Посмотрел внимательно на Паромова, глубоко затянулся и, запрокинув голову к потолку, пустил несколько тоненьких колец.

— А что, неплохой вопрос, — после паузы ответил он. — Совсем неплохой!..

И стал излагать свое видение данной проблемы, порой споря и полемизируя сам с собой. Заодно и с уголовным кодексом.

В результате длинного и отчасти странного монолога Паромов пришел к выводу, что наличие какой-то статьи в уголовном кодексе еще не говорит о том, что статья эта будет действовать. «Не рабочая статья», — звучал такой парадокс на языке юристов. Кроме того, сотрудники милиции, особенно участковые и оперативные работники, довольно свободно трактовали слово «притон». Им, как говорится, не мешало бы вникнуть в юридические тонкости, а не руководствоваться эмоциями.

Оказалось, что по статье 226-1 УК РСФСР привлекать вообще некого. Только два известных Минаеву лица: Мишин Михаил, старый особо опасный вор-рецидивист, отбывающий очередное наказание, да Беркут, скрывающийся от милиции, только и были привлечены к уголовной ответственности за незаконное приобретение и употребления наркотических средств. Добывали в аптеках. Какие тут притоны для наркоманов, если таковых практически не имелось…

Что же касалось статьи 226 УК РСФСР, то, несмотря на всю ее грозность звучания и тяжесть санкций, все юристы спотыкались на расшифровке такого понятия, как «разврат». Уж слишком это слово было емким и неконкретным. Распитие спиртных напитков, даже групповое, даже в антисанитарных условиях, даже в помещениях, пропахших мочой и потом, с полчищами бесстрашных тараканов, вряд ли подпадало под диспозицию статьи. Имевшие же место факты случайных совокуплений разнополых посетителей этих злачных помещений еще надо было зафиксировать, а потом и доказать на следствии и в суде, что они являлись актами разврата, а не страстным порывом любящих сердец… И где свидетели этого разврата? И кому нанесен моральный и нравственный ущерб?!!

Вот так и получилось, что статьи в УК были, что притоны и их содержатели официально состояли на учете в милиции и почти ежедневно проверялись, но к уголовной ответственности никто не привлекался.

Время от времени сотрудники милиции «выгребали» из этих злачных мест постоянных или случайных посетителей, составляли административные протоколы, в том числе и на хозяев притонов, и направляли в районные народные суды. В судах незадачливые любители острых ощущений штрафовались или подвергались административному аресту — это как уж сотрудник милиции смог изложить обстоятельство вменяемого правонарушения. На этом вся борьба с притоносодержателями фактически заканчивалась.

Кроме того, что имелись определенные процессуальные закорючки, были и оперативные соображения. Соображения эти в какой-то мере позволяли существованию выявленных притонов. Например: данные притоны были уже известны и потому легко контролируемы, их хозяева, где по собственной воле, где вынужденно сотрудничали с милиционерами, поставляли информацию. Так зачем же рубить сук, на котором сидишь? Курицу, несущую золотые яички, на бульон не пускают.

— Доходчиво объяснил, — улыбаясь одними глазами, мягко и вкрадчиво спросил Минаев, окончив консультацию.

— Доходчивей не бывает, — переваривая юридическую кашу, без энтузиазма ответил Паромов. — Знать, долго будет еще актуальна наша пословица: «Закон, что дышло: куда сунешь, туда и вышло!»

— Не бери в голову. Проще на вещи смотри, — приободрил майор. — Перемелется — мука будет.

— Не мука, а мука! — сделал ударение молодой участковый инспектор на первом слоге. — Чувствую, будет мне мука, да еще какая!

— А я говорю, не забивай голову глупостью. Будь проще, — повысил голос Минаев. — А то до пенсии не доработаешь… И не пытайся в одиночку мир повернуть. Много таких уж было… пытающихся. Попытались и сгорели! Работай честно — и будет достаточно. И помни, что при желании можно все сделать. Но только при большом и упорном желании. В том числе и за притоносодержание привлечь к уголовной ответственности. Прецедент уже имеется.

— Серьезно?

— Серьезней не бывает, — криво усмехнулся Минаев. — В доме номер пять по улице Парковой Полина Кривая содержала притончик для любовных встреч местной «золотой» молодежи. Теперь на зоне парашу содержит. Так-то, брат! Если нужно — все можно!

9
…Каждый новый день работы обогащал знания молодого участкового инспектора. И эти знания были совсем не похожи на те, что раньше черпались из фильмов и книг. Все было одновременно и проще, и сложней.

Работали почти без выходных и по двенадцать часов.

Временами Минаев чертыхался, клял эту проклятую работу, говорил, что осточертела, достала до самых кишек, что он когда-нибудь не выдержит и плюнет на нее.

— Хоть когда-то же я должен жить как все, по-человечески, а не сломя голову, не на острие ножа, — плевался он.

Плевался… и вновь приходил на работу. И работал, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем, которым, кстати сказать, не блистал.

— Кипит, ну чисто мальчишка, — говаривал в такие моменты Василий Иванович. — Мультики да и только!

Паромову жаловаться было рано и стыдно. К тому же работа, несмотря на ее казуистику, нервотрепку и непредсказуемость, засасывала все сильней и сильней. Впрочем, не только и не столько работа, как та психологическая атмосфера, тот внутренний климат, которые сложились и существовали в маленьком коллективе сотрудников милиции и общественности в опорном пункте поселка РТИ.

— Как служится? — спрашивали жена, родственники, соседи, а порой и сослуживцы.

— Потихоньку. Привыкаю. Притираюсь. Звезд с неба не рву, но на ногах пока держусь крепко. Правда, и покою им не даю. Когда ноги работают — голова отдыхает…

— Проблемы?

— Разрешимы. Довольно часто — с помощью друзей…

— Друзья? И много?..

— Есть! Друзей, как и денег, много не бывает…

— Счастливый человек!

— Может быть… В жизни все может быть!

УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ ХАРЬКОВСКОЙ

В беду падают, как в пропасть, вдруг, но в преступление сходят по ступеням.

А. Бестужев-Марлинский
1
Иван Дурнев возвратился в свою деревню с фронта после ранения в сорок четвертом. Повезло мужику остаться живому в мировой мясорубке, когда десятки миллионов Иванов, Гансов, Майклов и Жаков остались лежать в земле, как в своей, так и в чужой. Сразу же женился, взяв в жены односельчанку Марию. Красавицу и сироту — ее отец погиб еще в начале войны. Через год у них появился сын Павел. Жилось трудно и голодно. Когда Павлику исполнилось одиннадцать лет, переехали на постоянное место жительства в районный центр Обоянь. Мальчик в школе учился слабо. Несколько раз оставляли на второй год. Отца это мало беспокоило.

— Ничего, — говорил Иван на сетования преподавателей и жены, — вырастет, научится «коровам хвосты крутить». Я с двумя классами, но живу: и войну прошел, и быка от коровы отличаю, и лошадь запрячь умею. Коровьи лепешки убирать — ума много не надо. Бери больше — кидай дальше! Пока летит — отдыхай! Вот и вся наука. Вырастет — выдурится. На фронте я на ученых нагляделся: как бой, как атака, так их, интеллигентов мягкотелых, в первую очередь выбивает. Все вперед рвутся!.. Другие, поглупее, и отсидятся, и отмолчатся, а эти все вперед спешат!.. И гибнут, как мухи.

Работал Иван скотником на соседней ферме, поэтому все разговоры у него сводились к коровам, которых, впрочем, как истинный крестьянин, любил и не обижал. Еще — к навозу, как неизбежному продукту жизнедеятельности коровьего организма. Конечно, кроме молока…

Говорить-то говорил, но, в целях профилактики, частенько порол нерадивое чадо ремнем. Особенно рьяно, когда «закладывал за воротник». К чести Ивана стоит сказать, что «закладывать» ему приходилось редко. Ежедневная работа и постоянное безденежье — не лучшие стимуляторы для частого «закладывания».

Мать жалела единственного сына и как-то после очередного упрека директора школы отвела Павлика в рай-больницу.

«Олигофрения в степени дебильности, — констатировали местные эскулапы. — Но это не страшно. Мальчик тихий, спокойный. С таким диагнозом сейчас много».

Мать успокоилась и больше к врачам не обращалась.

С горем пополам окончил Павлик семь классов. А тут и время подошло служить в армии. Отслужил в стройбате. Автомат только в день присяги дали подержать. Зато лопатой и киркой поработал вдоволь — первый год мозоли с ладоней не сходили. Даже почетную грамоту со службы привез за доблестный труд. То-то мать радовалась.

Жить с родителями в тихой провинциальной Обояни, Павел не захотел. Весной тут не только буйное цветенье яблоневых садов, но и грязи по уши. Осенью — грязи еще больше. Никакие яблоки того не компенсируют…

«Сие не по мне, — решил Павлик — Махну-ка я в Курск».

Областной центр в ту пору активно отстраивался. На его окраинах, как грибы после теплого дождя, тянулись ввысь корпуса заводов и фабрик, больших и малых предприятий. По соседству гнездились и спальные районы. Рабочие руки требовались всюду.

Потыркавшись туда-сюда, устроился рабочим на ДСК. Жил, как и сотни его сверстников, в общежитии. Там же и познакомился с Румянцевой Наташей. Наташа видной девчонкой была. Многие парни на нее заглядывались, но почему-то предпочтение отдала именно Павлу. Воистину, пути Господни неисповедимы…

Поженились. Но семейная жизнь как-то не складывалась. Павел стал баловаться водочкой. И не только в дни получки — это было нормой. Но и среди недели приходил пьяный, устраивал скандалы. Ревновал, чуть ли не к каждому столбу. Наташа терпела. Молча переносила незаслуженные обиды. Даже родной сестре Надежде не жаловалась. Все надеялась, что с рождением ребенка, муж успокоится и жизнь наладится.

Вскоре после рождения сына получили они от строительного комбината квартирку в старом двухэтажном доме на улице Обоянской. Дом хоть и старый, но квартира досталась двухкомнатная. С высокими потолками, со всеми коммунальными удобствами: и газ, и вода, и ванная, и санузел. Не то, что в общежитии.

Казалось, живи, да радуйся. Но радоваться было нечему. Павел все больше и больше пристращался к спиртному. Скандалы устраивал все чаще и чаще. И не только скандалил, но и бил, зверея от безответности жены, не обращая внимания на плачущего ребенка. Соседи пытались усовестить Павла, грозились вызвать милицию. Но не вызывали, так как Наташа просила их этого не делать.

«Сами разберемся. Ничего страшного, — говорила она сердобольным соседям. — У кого в семье не бывает ссор? А муж у меня хороший. Он меня любит… Не любил бы — не ревновал…»

Соседи озлобленно чертыхались про себя: «Муж и жена — одна сатана». И уходили домой, давая зарок больше никогда не вмешиваться в чужие семейные конфликты. «Тут собственная семья — сумраки, а чужая — вообще потемки».

Несколько раз Наташа приходила на работу с синяками на лице.

«В погреб пошла, да вот споткнулась и упала на ступеньки», — краснея до корней волос и пряча глаза, отвечала на вопросы любознательных товарок.

Век прожила, а лгать так и не научилась.

Товарки, конечно, не верили наивным объяснениям. Жалели и бранили одновременно. Кто — за глаза, а кто — прямо в лицо.

«Будешь, дура, терпеть, совсем забьет…» — предупреждали.

Чтобы не слушать бабьих пересуд, ушла Наташа из ДСК и стала работать в строительном цехе РТИ. Павла вскоре также уволили со строительного комбината за прогулы и пьянство. Он, побив баклуши с месяц, устроился на ЖБИ, по своему профилю. Но и там долго не задержался. Предложили уволиться по собственному желанию. Никто не хотел заниматься пьяницами и прогульщиками.

Меж тем подрастал сын Андрейка. Учился в четвертом классе. Успевал по всем предметам. Не ленился и матери помочь в домашнем хозяйстве: помыть полы, сбегать в магазин за продуктами.

«Вот и защитник мой подрастает… — поглаживая мальчика по головке, думала Наташа, собираясь идти на работу в ночную смену. — Бросил бы Павел пить и ревновать — как бы было хорошо… И ревнует-то без причины. Сам это знает, но ревнует. Другие бабы подолом крутят направо и налево — и в чести у своих мужей. А тут… Даже в полглаза ни на кого не взглянула, ни то чтобы… Он же за ножи хвататься… грозится убить и себя и меня…»

Только мысли мыслями, а работа работой.

— Пора, — отпустила сына. — Ты уж запрись и никому дверь не открывай… Пока отец не придет.

— Мамка, не задерживайся, — заглянул тот в лицо, задрав русую головенку. — Буду ждать…

— Я постараюсь… — улыбнулась грустно.

И ушла в морозную, с легкой поземкой, ночь…

2
…Это утро не предвещало ничего плохого. Утро как утро…

За ночь землю припорошило снегом. Однако снежный покров был не везде ровный. Ветер, смахнув снег с возвышенных мест, собрал его в низинках и закоулках. В результате игры снега и ветра поверхность земли стала пятнистой, словно шкура ягуара. Небольшой морозец пощипывал нос и уши, заставлял глубже прятаться в одежды, поднимать воротники, крепче натягивать шапки. Куряне, спешащие на работу, старались как можно быстрее прошмыгнуть продуваемые ветром улочки и добраться до остановок. Там, вибрируя всеми частями тела, втиснуться в общественный транспорт.

Паромов, покинув полупустой вагон трамвая, торопливо шагал в отдел милиции. По субботам, в восемь часов, проводились селекторные совещания. Их вел лично начальник УВД генерал-майор Панкин Вячеслав Кириллович или кто-нибудь из его заместителей. И присутствие всего личного состава было обязательным. А сегодня была как раз суббота. Последний рабочий день недели. Старший участковый Минаев еще вчера пообещал Паромову, что в воскресенье у него будет выходной. Поэтому и настроение у Паромова было бодрое, предвыходное.

Возле крыльца РОВД толпилось несколько сотрудников, решивших перекурить перед совещанием. Почти никого из них Паромов не знал, так как они были из разных служб и подразделений. Но это не мешало поздороваться со всеми за руку.

— Курни, поправь здоровье, — шутливо предложил кто-то из оперов. — Время есть…

— В другой раз, — не останавливаясь для перекура, поспешил он к своим оперативникам в четырнадцатый кабинет.

Там можно было раздеться, бросив одежду прямо на стол опера. Здание отдела милиции было небольшим, и комнаты для участковых в нем не имелось. Правда, можно было раздеться и в кабинете профилактики. Здесь главный лейтенант милиции Озеров Валентин Яковлевич — непосредственный начальник службы участковых инспекторов и отделения профилактики преступлений. Оказывается, имелось и такое подразделение в недрах РОВД… Всего из двух сотрудников и одной вакансии.

Да, можно было раздеться и в кабинете Озерова. Многие участковые инспектора так и поступали. Но новичок Паромов старался держаться подальше от руководства и поближе к простым операм.

3
В Ленинской комнате, располагавшейся на втором этаже, где проходили совещания, было многолюдно и шумно. Кто-то приветствовал товарищей, кто-то громко смеялся над услышанным анекдотом, кто-то поладнее усаживался в скрипучее кресло.

Все сотрудники — в форменной одежде. Таков порядок. И только молодые, еще не аттестованные сотрудники, к числу которых относился и Паромов, в гражданских костюмах.

Но вот в дверях появился начальник отдела полковник милиции Воробьев Михаил Егорович. За ним — замполит и начальник штаба. Шум мгновенно стих.

— Товарищи офицеры! — звучит команда.

Все, шумнув откидными сиденьями кресел, встали.

Воробьев энергичной походкой прошел на подиум, за стол, оборудованный аппаратурой селекторной связи. Привычно оглядел зал, определяя все ли на месте. Сделать это было просто. Если свободных мест нет — значит все. Выдержав паузу, разрешил присаживаться.

С первых дней Паромов убедился, что дисциплина в отделе строжайшая. Воробьева не только уважали, но и побаивались. Все, без исключения.

— Начальники подразделений и служб, прошу занять места, — кивнул он головой на ряд стульев за столом.

Те, кому предназначались слова начальника отдела, гуськом потянулись к подиуму.

Однако в этот день оперативному совещанию состояться было не суждено. Не успела заработать селекторная связь, как, постучавшись, вошел оперативный дежурный Цупров.

— В парке на улице Харьковской труп женщины со следами насильственной смерти, — доложил кратко.

— Прокурорских уведомил?

— Лично Кутумову звонил, прокурору…

— Дежурный наряд…

— Уже там, — не дослушав, поспешил с ответом оперативный дежурный.

— Тогда вооружи оперативников с центральной зоны — и на место происшествия. А я доложу руководству — и тоже туда.

Следом за сотрудниками уголовного розыска распоряжением Воробьева на место происшествия были направлены и участковые инспектора.

— Виталий Васильевич, вы как старший участковый и бывший следователь, организуйте опрос граждан, — напутствовал Воробьев.

— Я постараюсь, товарищ полковник.

— Да уж будьте добры, постарайтесь, преступление то на вашем участке, — довольно жестко заметил полковник.

Участковые центральной зоны вслед за оперативниками потянулись из Ленинской комнаты.

3
Выйдя из отдела, Минаев поинтересовался:

— На трамвайчике или пешком? Тут пути-то в полторы остановки…

— Чего в трамвае тесниться, лучше уж пешком… — определились участковые.

— Пешком так пешком, — согласился Минаев. — Тогда быстренько за мной.

Срезая путь, участковые стайкой направились к месту происшествия. Большинство из них уже имели опыт участия в расследовании серьезных преступлений, в том числе и убийств. Паромов же участвовал впервые. Было и интересно, и тревожно. Убийство — это тебе не семейная ссора, не драка подвыпивших работяг, даже не хулиганство и мордобой у пивных точек, которыми приходилось уже заниматься. Это что-то страшное, тяжкое, требующее настоящего мастерства, а не дилетантства, достаточного для составления административных протоколов.

Трупов Паромов не боялся. Еще во время учебы в Рыльском педучилище, занимаясь в духовом оркестре, часто с оркестром выезжал на похороны. Поэтому «жмуриков», как музыканты называли умерших, насмотрелся вдоволь. Но что делать на месте происшествия — не знал. Вот и держался поближе к Минаеву, и пока шли, постоянно расспрашивал о своих действиях на месте происшествия.

— Не спеши «вперед батьки», — выдыхая клубы дыма, после очередной затяжки «примы», мрачно и отрывисто отвечал тот. — Там есть, кому осматривать место происшествия и кому командовать… Делай, что скажут… И меньше топчись, чтоб возможные следы преступления, по неопытности, не уничтожить. Остальное — по обстановке.

Минаев после известия об убийстве почему-то стал зол и раздражителен, хотя утром, когда встретились в отделе, шутил и смеялся. Причина такой быстрой смены настроения старшего участкового была непонятна. И Паромов двинулся к Черняеву, надеясь, что-нибудь разузнать у того. Но и Черняев, всегдашний балагур и зубоскал, весь запал растерял.

— Не лезь со своими «что?», «зачем?» да «почему?», — огрызнулся он.

— Но почему же? — не унимался Паромов.

– Ты еще не знаешь, какие бывают «разборки» при убийствах — все крайних ищут! А крайний — пока что Минаев. А возможно, и я, если, не дай Бог, убийца проживал на моем участке.

Черняев скомкал только что начатую сигарету и со злостью бросил под ноги.

— Выговоряшник — стопроцентный. Как в аптеке на весах! А если убийство совершил судимый или, тем паче, поднадзорный — то не только «строгач», но и неполное служебное… Мало того, склонять будут весь год, — мрачновато, разделяя фразы длительными паузами, пояснил он, закуривая новую сигарету. — Перспектива аховская, врагу не пожелаешь. Слышал, надеюсь, выражение «положение — хуже губернаторского»?

— Слышал.

— Так вот, наше положение еще хуже! Усек?

Так для молодого участкового открылась еще одна грань милицейской жизни и работы, совсем не похожая на ту, что он видел в фильмах или читал в книгах. Словно из ящика Пандоры неприятности вываливались одна за другой. Вырисовывалась та сторона милицейской работы, которая всегда присутствует, но не афишируется.

Больше вопросов Паромов никому не задавал. Решил помалкивать и больше наблюдать за действиями своих старших товарищей.

4
Парком назывался небольшой участок местности, располагавшийся между домами по улице Харьковской и автодорогой по проспекту Кулакова. Скорее, это был небольшой молодой скверик, возникший по воле местного руководства райисполкома и администрации завода РТИ на месте снесенной улицы Рышковской. Шириной не более сотни метров и длиной с полкилометра.

Еще в семидесятых годах тут были одноэтажные деревянные домишки, подслеповато вглядывавшиеся на дорогу и трамвайные пути. Почти от моста через Сейм до железнодорожного виадука за Льговским поворотом стояли они, отгородившись друг от друга и прочего мира заборами и палисадниками. Что было в них примечательного, так это огороды и сады. От виадука дорога уходила круто вправо, в сторону Цветово. Но домишек так уже не было — только бараки, некогда построенные пленными немцами, только предприятия.

Город, расстраиваясь, задыхался в транспортных пробках. В том числе и на пути между Льговским поротом и площадью Дзержинского. Если на дороге случалась поломка какого-либо грузовичка, то весь поток автотранспорта замирал на несколько часов. А не дай бог, ДТП, то и говорить не стоит — движение останавливалось на несколько часов. Как в попутном, так и во встречном направлении. И сколько бы ни гудели клаксоны и сирены, сколько бы ни матерились взмыленные и охрипшие от крика шоферюги — пробка не рассасывалась. Срочно требовалась транспортная развязка.

Поэтому были построены две параллельно идущие друг другу автодороги с односторонним трехполосым движением транспорта каждая, разделенные между собой трамвайными путями. Для этого пришлось снести улицу Рышковскую до Льговского порота, оставив только аппендикс в сторону Цветова. А на остатках садов и огородов образован парк с центральной асфальтированной аллеей.

Кстати, та же участь постигла и ее «родную сестру» — улицу Ламоновскую.

Основной примечательностью молодого скверика была елка, чудом уцелевшая от всех сносов, планировок и перестроек. Зимой и летом, радуя глаз, она зеленой пирамидкой возвышалась над молодыми кленами, каштанами и топольками, заложенными работниками «Зеленстроя» в основу скверика. А в Новогодние праздники, наряженная в разноцветные гирлянды и шары, живая ель веселила окрестных ребятишек.

Как ни короток путь, но пока команда, возглавляемая Минаевым, добралась до места, там уже были сам Воробьев Михаил Егорович. А также начальник ОУР Чеканов Николай Васильевич и начальник следственного отделения Крутиков Леонард Григорьевич. Видать, начальник отдела, доложившись руководству УВД, привез их на служебной, видавшей виды, «Волге». Недалеко от них толпились другие сотрудники.

Трупа женщины видно не было. Поэтому вновь при-шедшие сотрудники недоуменно крутили головами во все стороны. А у Паромова, грешным делом, даже мысль мелькнула: «Может, чья-то неудачная шутка, и никакого трупа нет! Вот было бы хорошо!»

Но эту иллюзия немедленно развеяла команда Воробьева:

— Майор Минаев, бери всех участковых и оперов с зоны, и аккуратненько, след в след вон к тому дереву. — Взмах правой руки в сторону одиноко стоявшего дерева. — Там, в яме, труп. Посмотрите, возможно, опознаете… Затем участковые — в оцепление, зевак не пускать, а оперуполномоченные — на отработку жильцов дома…

— Дома номер 22 по Харьковской… — подсказал хмуро Чеканов.

— Дома двадцать два по Харьковской, — повторил Михаил Егорович.

И жестом руки указал в сторону девятиэтажного десятиподъездного дома, называемого в обиходе «китайской стеной».

Невольно окинув взглядом указанный дом, Паромов подумал, что сотрудникам уголовного розыска будет непросто его отработать. «Это, как в сказке о тридевятом государстве и тридесятом царстве: пойди туда, не зная куда, и найди то, не зная что…»

Но команда прозвучала. И сотрудники, названные начальником, стараясь двигаться цепочкой, один за другим подходили к месту нахождения трупа. Подошли и Паромов с Черняевым.

5
Труп женщины лежал в неглубокой яме, припорошенной снегом, примерно в ста метрах от дома, напротив арки. Погибшей было не более тридцати пяти лет. Лежала навзничь, с вытянутыми за голову руками. Её верхняя одежда и обувь отсутствовали. Темное платье, как, впрочем, и светлая шелковая сорочка, от волочения женщины за ноги по земле, задрались к голове и, пропитанные кровью, бесформенной массой прикрывали лицо. Отсутствовали трусики и лифчик, отчего нагота женского тела становилась не только беззащитней, но и отталкивающей. Все оно: и грудь, и живот, и икры ног, и паховая область, — были густо исколоты и изрезаны острым предметом.

Не ужасный вид исколотого и изрезанного трупа, а мертвая неподвижность, простиравшихся между рук, светлых прядей волос больше всего поразила Паромова. Именно эта ужасная неподвижность волос, несмотря на легкую поземку, явственней всего говорила о смерти.

— Друшлак, а не тело, — мрачно констатировал Черняев.

— Какой-то сумасшедший «замочил». И не тут, а в каком-то другом месте, — констатировал результат осмотра и опознания Минаев. — Возможно, с нашего поселка, но мне не известна. Смерть не красит любого, а такая, — с огорчением махнул он рукой, — и знакомого сделает незнакомым…

— А мне что-то показалось в ее облике знакомое… где-то, возможно, раньше видел, но… не опознал, — прищурил глаза Черняев, стараясь вспомнить, где он мог видеть погибшую женщину. — Твердо могу сказать только то, что она в подопечных наших не ходила. Иначе я бы ее запомнил…

— Я тоже ее видел, скорее всего, на заводе РТИ, — воспользовавшись небольшой паузой, напомнил о себе Паромов. — Но там более десяти тысяч работает, и половину из них — женщины. Сразу и не узнаешь. И согласен: убили ее в другом месте… возможно, здесь в парке, но… в другом месте, а в яму приволокли. Задранная к голове одежда на это прямо указывает.

— Доложим начальнику, что не опознали, — подвел невеселый итог Черняев. — А потребуются наши соображения, доложим и их, Пинкертон ты наш скороиспеченный, — добавил он иронично уже явно для Паромова. — Но, думаю, они не потребуются: тут «головастиков» и без нас хватает, есть кому версии выдвигать…

Не опознав, возвратились на исходную позицию. От-сюда оперативники двинулись к дому, а участковые после короткого доклада — занимать позиции в живом оцеплении.

Участковых на центральной зоне оказалось не так и много: двое — с КТК, двое — с Ламоново и трое — с РТИ.

— Станем по углам периметра, — распорядился Минаев, мысленно очертив территорию, которую стоит охранять от посторонних.

— Я — поближе к дороге, — попросил старший участковый с поселка КТК Евдокимов Николай.

— И я, — последовал его примеру старший участковый с Ламоново Украинцев Владимир.

Они, как и Минаев, майоры. Участки периметра выбирали, как понял Паромов, поспокойнее. От дороги вряд ли кто будет идти.

Черняеву с Паромовым достался участок со стороны дома и площади Рокоссовского. Самый оживленный, по мнению Минаева.

— Будьте внимательнее… — предупредил Виталий Васильевич, направляясь к Воробьеву с докладом об исполнении распоряжения.

Не успели взять место происшествия под охрану, как понаехали милицейские чины. И Воробьев, жестикулируя руками, что-то стал им объяснять, отведя в сторонку от остальных сотрудников милиции.

Прибыл прокурор Кутумов и следователь прокуратуры Тимофеев Валерий Герасимович, тот самый Тимофеев, о котором так доброжелательно отзывался опер Черняев.

Пожилой, седоголовый прокурор, неспешно выбравшись из «Волги», пошел к руководству. Оно и понятно: ворон к ворону, сокол к соколу и только воробьи все — от них. Тимофеев, достав бланк протокола, принялся с понятыми осматривать место происшествия. Правда, перед этим он успел и поздороваться и поговорить с начальником розыска, его замом Евдокимовым Виктором Федоровичем и начальником следствия. Он был еще молодым человеком, возможно, чуть постарше Паромова, но считался опытным следователем. Но, главное, уважаемым операми из уголовного розыска и участковыми инспекторами милиции. Не кичился принадлежностью к прокурорской касте, не строил из себя «аристократа», не боялся испачкать руки, возясь с трупами при осмотре места происшествия.

Возле него юлой завертелся внештатный отделовский эксперт-криминалист Андреев Владимир Давыдович. Он, как всегда, обвешан несколькими фотоаппаратами. В руках — старенький, видавший виды, чемоданчик криминалиста.

Штатный эксперт лейтенант милиции Ломакин Владимир Алексеевич отсутствовал по причине того, что только утром сменился с дежурства. И теперь должен был отдыхать дома. Только сбыться этому было не суждено: начальник отдела уже послал за ним с приказом «найти и поднять по «тревоге». Но пока посыльный искал и поднимал по тревоге Ломакина, его обязанности добросовестно исполнял Андреев. Причем, вполне грамотно и профессионально. Особенно ему удавались съемки места происшествия: и общего плана, и панорамные, и узловые, и детальные. Фотограф он был от Бога, что признавалось не только рядовыми сотрудниками Промышленного РОВД, но и специалистами криминалистического отдела УВД Курского облисполкома.

Он невысок, щупловат и с первого взгляда даже неказист. Ему было лет двадцать восемь, но морщинистое лицо старило. Именно оно и вносило элемент неказистости. Но это только с первого, случайно брошенного взгляда. Стоило с ним познакомиться чуть покороче, как впечатления о нем резко менялись в лучшую сторону. И уже на первый план выплывал не его рост, а его природный ум, смекалка, способность легко находить общий язык как с сержантом милиции, так и со старшим советником юстиции. Подвижный, коммуникабельный и словоохотливый, он постоянно перемещался с места на место, как ртутный шарик, оставаясь при этом и нужным и деловым.

Его знали не только в Промышленном отделе милиции, но и в прокуратуре района. Поэтому Тимофеев, не имея профессионального эксперта-криминалиста, допустил Андреева до участия в осмотре места происшествия.

Забегая немного вперед, следует отметить, чтоАндреев был прекрасный шахматист, не раз выступавший за честь Промышленного отдела в шахматных соревнованиях, проводившихся в УВД Курского облисполкома. И он же вел фотолетопись трудовых и боевых будней отдела и общественных пунктов охраны порядка всего Промышленного района города Курска.

На милицейском патрульном автомобиле доставили кинолога с собакой — немецкой овчаркой по кличке Дозор. После небольшой разминки Дозор, довольно крупный псина, с лоснящейся от сытой жизни темно-дымчатой шерстью, был подведен непосредственно к месту, где находился труп.

«След! След ищи!» — призывно повторил несколько раз молодой кинолог, придерживая пса на коротком поводке.

Паромов с любопытством стал наблюдать за действиями служебно-розыскной собаки. «Живьем» такую картину раньше видеть никогда не приходилось.

— Пустой номер, — скептически прокомментировал действия кинолога и его пса всезнающий Черняев. — Вот сейчас добежит до ближайшего дерева, пометит его — и на этом весь поиск прекратится. Могу поспорить…

Черняев конечно же имел ввиду Дозора, а не его вожатого — сержанта милиции Пешкова Сергея.

В подтверждение слов Черняева, Дозор действительно, походив кругами вокруг трупа, подбежал к ближайшему каштану и, задрав лапу, отметился. Потом, поджавши хвост, словно извиняясь перед всеми о своей профессиональной беспомощности, присел на задние лапы. Все дальнейшие попытки кинолога Пешкова понудить Дозора взять след преступника ни к чему не привели. Тот только жалобно поскуливал, но след не брал.

— «Финита ля комедия», — довольно громко и по-прежнему мрачновато подвел итог этой возни Черняев.

— Возможно, табаком посыпано, — огрызнулся Пешков на откровенный скепсис участкового, защищая своего пса. — Вот и не может взять след.

— Всегда так со служебными собаками и их поводырями, — язвительно подколоть кинолога Черняев, обозвав «поводырем». — То понос, то золотуха! Одним словом — показуха. Так что, друг Паромов, — хлопнул он по плечу молодого участкового, — привыкай только на свою голову да на свои ноги рассчитывать, а не псов с кинологами…

Заинтересованные большим количеством милиции и ее действиями, стали подходить жильцы из ближайших домов, мужчины и женщины. С разрешения Тимофеева, уже осмотревшего территорию и теперь производившего осмотр тела, небольшими группками, по три-четыре человека, подходили к трупу. В целях опознания. Сам следователь, почти не отвлекаясь на «опознающих» и милицейское руководство, методично заносил в протокол наличие телесных повреждений на трупе. Делал он это под диктовку судебного медицинского эксперта Родионова Вячеслава Борисовича. Того только что доставили «милицейской эстафетой». Это когда автопатруль Ленинского РОВД, забрав с места работы, передавал автопатрулю Промышленного РОВД. А тот уже вез куда следует. Случалось и обратное явление…

Гражданские, посмотрев, тихо отходили, отрицательно качая головами: мол, не опознали. Многие женщины тихо плакали, мужчины мрачно курили.

6
Необходимость в охране места происшествия отпала. И участковые инспектора, став в цепочку, прочесывали парк в поисках возможных следов и орудия преступления. И их усилия не пропали даром: примерно в ста пятидесяти метрах от трупа были найдены окровавленные женские трусики и лифчик, а в смежном парке, напротив Дворца Культуры завода РТИ — женское пальто и сапожки. Только орудие преступления, несмотря на принимаемые меры, оставалось не найденным. И… лицо, совершившее это жестокое преступление. Или лица…

Вскоре был опознан и труп женщины.

Среди любопытствующих случайно оказалась сестра убитой. Ехала в трамвае с работы домой, но необычное скопление работников милиции и гражданских лиц при-влекло ее внимание. Мало того, побудило выйти на остановке из трамвая, чтобы разузнать: что случилось. Говорят, что торговля — двигатель прогресса. Может, это и так… Только еще больший двигатель всему — это все же любопытство. Особенно женское.

Утробный вой женщины без слов сказал, что погибшая опознана.

Картина на месте происшествия мгновенно изменилась. Зашевелилось милицейское начальство, в ускоренном темпе задвигались оперативники, беря бедную женщину в плотное кольцо. Как не жестоко и цинично это выглядело со стороны, но ей не дали долго изливать слезами горе. Со словами сочувствия и утешения все настойчивей и настойчивей звучали короткие, как удары хлыста, вопросы: «Кто? Где? Кто? Адрес?!!»

Женщина, оглушенная бедой, как обухом, вряд ли помнила, что и как отвечала. Скорее бессознательно, чем осознанно, сквозь рыдания и всхлипывания давала она ответы на безжалостно жалящие вопросы, называла адреса, фамилии, имена.

И вот личность потерпевшей, ее домашний адрес и, возможно, первые данные о подозреваемом — муже убиенной — установлены.

«Он, больше некому, — пришли к выводу милицейские начальники и прокурор, услышав от сестры убитой о гиперревности Павла и учиняемых им драках. — Найти и задержать».

Снова движение среди райотделовских милиционеров: все сгрудились вокруг Воробьева. Спешит туда и Паромов. А Михаил Егорович прямо на месте происшествия уже дает необходимые распоряжения.

— Минаев! Матусова! Клевцов! — в школу! Маловероятна, но и не исключена расправа с сыном…

— Есть! — по-военному отвечают те.

— Матусова, попутно реши вопрос о дальнейшем местонахождении ребенка!

Фразы короткие, сжатые, емкие.

Воробьев знает, что Минаев и Матусова сами, без «разжевывания» сообразят, что делать. И с педагогами побеседуют, и охрану обеспечат. Будет нужно — Матусова и документы подготовит для помещения мальца в детский дом…

— Майор Уткин, Черняев, и новый участковый… как его там…

— Паромов, — подсказывает Черняев.

— Да-да, Паромов, — вспоминает Воробьев, — на квартиру подозреваемого. В засаду. Уткин — старший. Будьте осторожней, — напутствует жестко. — Возможно, вооружен. Не геройствуйте. Если что — огонь на поражение! Оружие есть?

Выясняется, что ни у Уткина, ни у Черняева табельного оружия нет. Это в кино — милиция до зубов вооружена. В реальности — почти все без оружия.

— Бегом в отдел, мать вашу!

Уткин — майор милиции уже в годах — и Черняев стремглав летят в отдел за пистолетами. Паромов с ними. Не отбиваться же…

А Воробьев продолжает:

— Озеров! Евдокимов! Чеканов! Возьмите с собой еще кого-либо из оперативников, вам лучше знать — кого, — и в Обоянь, к родителям подозреваемого.

— Транспорт? — короткий задает вопрос Чеканов.

— Можете взять мою «Волгу», — сразу же решает Воробьев эту проблему и вновь напоминает о предосторожности: — Летите, да галок там не ловите! Опасен, сукин сын. Судя по тому, с какой жестокостью совершено убийство, у него точно «крыша» поехала. В своем безумстве что угодно еще может натворить…

Интуиция и многолетний милицейский опыт подсказывают Воробьеву, что подозреваемый, скорее всего, находится в Обояни, у родителей. И туда он направляет самых опытных оперативников, успевших не раз зарекомендовать себя в «деле». Впрочем, как понял Паромов, перекрываются и другие места возможного появления подозреваемого.

Новый оперативный дежурный старший лейтенант Павлов Александр Дмитриевич, сменивший Цупрова, без лишних разговоров выдал Уткину и Черняеву оружие. Вооружившись сами, они решили «вооружить» и Паромова. У Черняева имелся стартовый пистолет, который он и передал молодому участковому.

— Толку от него нет, особенно днем — сразу видно, что не боевой, — говорит Черняев, — но по башке можно хорошо накатить. Мало не покажется! Бери, да смотри, не потеряй…

Паромов берет «пугач» и сует в карман. Тот приятно холодит ногу и оттягивает карман как настоящее оружие.

7
Вопрос, как попасть в квартиру подозреваемого, раз-решился сам собой: Андрейка — сын погибшей, встав утром и не дождавшись родителей, ушел в школу, а ключ передал соседке-пенсионерке, Анне Никитичне. Все это в течение минуты выяснил Черняев, когда они пришли в дом № 4 по улице Обоянской, где проживала злополучная семья. Анна Никитична без лишних слов отдала ключ Черняеву.

Как не быстро действовали сотрудники милиции, а слух об убийстве Дурневой Натальи, распространился по поселку еще быстрей. И Анна Никитична уже была в курсе событий. От нее же и узнали, что сам Дурнев Павел Иванович, 1945 года рождения, нигде не работал и состоял на учете в психбольнице.

— Болен был, ирод, головой… ревновал, скандалил… Но она-то, сердешная, скрывала… И, вот, доскрывалась! — Сокрушалась соседка, утирая слезы. — Сколько раз говорила: «Наташа, сходи в милицию или к участковому, ведь бьет по чем зря». А она все своё: «Ладно, обойдется. Ведь любит!» Вот и налюбил, антихрист! Ее убил и ребенка осиротил… Горе…

Однако сотрудникам, прибывшим для засады, особо вдаваться в подробности жизни убитой и ее мужа было некогда. Поджимало время.

— Анна Никитична, никому ни слова, что мы тут, — для большей убедительности, приставляя указательный палец к губам, не попросил — приказал Уткин.

— Ни гу-гу! — Повторила его жест женщина. — Разве я не понимаю…

— И дверь своей квартиры никому больше не открывайте. Дурневу — тем паче! Черт его знает, что в его безумной голове творится! — припугнул Уткин на всякий случай Анну Никитичну.

В квартире Дурневых Уткин распределил обязанности каждого, находившегося в засаде, на случай появления подозреваемого.

— Главное, дать ему войти… А скрутить скрутим.

— Как два пальца об асфальт.

Паромов, которому отводилась второстепенная роль, помалкивал. Ведь кроме Валерика Колесникова, пьяного хулигана, да некоторых особо буйных семейных дебоширов, «скручивать» ему никого больше не доводилось. А тут — убийца!

Постепенно эмоции, связанные с жестоким преступлением и последующей за ним засадой, притихли не только у Уткина и Черняева, но и у Паромова. Все немного расслабились, стали в полголоса обмениваться короткими репликами. Впрочем, весь разговор вращался вокруг одного: какие последствия ждут сотрудников.

— Неполное служебное соответствие обеспечено! — сокрушался Черняев. — На моем участке жил, шизик проклятый, а я — ни сном, ни духом!

— Не бери в голову. Может, и обойдется… — пытаясь успокоить младшего коллегу, неуверенно ронял слова Уткин, — Все-таки, не судимый и не поднадзорный…

Говоря, раз за разом вытирая красную вспотевшую лысину носовым платком.

«Кажется, вчера перебрал… — отметил данное обстоятельство Паромов. — И крепко перебрал».

Майор милиции Уткин Виктор Дмитриевич служил в отделении профилактики преступлений и персонально отвечал за работу с судимыми и поднадзорными. Теперь, когда выяснилось, что подозреваемый не его «подопечный», возможно, подспудно тихонько радовался. Впрочем, виду не показывал, хмурился, как всегда.

— Не обойдется! — больше для себя, чем для остальных, повторял Черняев. — Не обойдется. Как пить дать — «строгач» или «неполное служебное». А я в уголовный розыск собрался переводиться… Теперь — «зарежут».

— Не-е-е! Вопрос о переводе уже решен. Я в курсе, — успокоил Уткин. — И не зуди. Башка и так разваливается… со вчерашнего, — признался конфузливо. — Сейчас бы пивка!

— Лучше — стакан водки, — оставив на время переживания, со знанием дела посочувствовал майору Черняев. — Мигом все пройдет!

— Можно и водки, — согласился Уткин, — но немного… полстакана. И пивком шлифануть для верности.

— Теперь уж после засады… — вздохнул Черняев, кончиком языка облизывая губы. — Сейчас ведь не побежишь…

— Само собой. Кто ж в засаде пьет… Придется потерпеть…

— Придется…

Паромов молча слушал вполне «профессиональный» треп старших товарищей. Первая в его жизни засада проходила как-то буднично, скучно и… без особого напряга. Совсем не так, как показывали в фильмах. Что смущало — так это нахождение в чужом жилище в отсутствие хозяев. Как-то не по-людски…

8
Повезло группе Чеканова и Озерова. Они задержали Дурнева в Обояни, в доме родителей. Без стрельбы, схваток и погонь. Самым прозаическим образом — сонного и мертвецки пьяного вытащили из кровати. Дурнев запираться не стал. Сразу сознался в убийстве и выдал нож, который находился в нагрудном внутреннем кармане его пальто. Обыкновенный кухонный нож. Только измазанный кровью…

Начальник отделения уголовного розыска майор Чеканов, «окрещенный» жуликами Васькой Чеканом, о нюансах задержания распространялся мало. В свои пятьдесят успел навидаться всякого, поэтому был сдержан.

— Все прошло штатно, — отмахивался от особо назойливых. — Всякий раз бы так…

Зато Озеров Валентин Яковлевич, молодой и слово-охотливый, «подпустить тумана» не смущался.

— Дернись хоть малость, — азартно поблескивая глазами, скалился он, — быть бы Павлику Дурневу с лишней дыркой в голове.

Но даже новичок Паромов понимал, что Озеров явно несколько преувеличивает с «лишней дыркой». Не так просто было применить табельное оружие… Десятки, если не сотни ограничений существовало. Но слушать его было интересно. Весело и занимательно рассказывал.

Озеров — двадцатипятилетний красавец блондин с голубыми, вечно улыбающимися, даже в минуты раздражения, глазами. Среднего роста и крепкого сложения с походкой бывшего моряка — немного вразвалочку. И, конечно же, любимец и «погибель» всех молоденьких инспекторш ПДН. Как поговаривали злые языки, Валентин Яковлевич, хоть и был женат, но особой щепетильностью в части амурных дел не отличался. Но то — злые языки… На чужой роток, как известно, не набросишь платок. Было то или не было — неизвестно. Зато точно установлено, что дуэлей между сотрудницами ПДН не случалось.

В минуты же гнева улыбка его становилась не доброй и обворожительной, а злой и язвительной. Впрочем, как и речь, изобилующая колкими эпитетами и сравнениями.

«Что ты мычишь, как корова, проглотившая язык вместе со жвачкой», — говорил он кому-либо из своих подчиненных, если тот не мог коротко и толково ответить на заданный вопрос. Или: «Вижу, мыслям тесно в голове у Вас, товарищ лейтенант. Теснятся, на волю просятся… Одна беда — язык им мешает и зубы не пускают!»

Озеров окончил Курский СХИ, поэтому его сравнительно-оскорбительные эпитеты чаще всего изобиловали названиями животных: «На вас, участковый Петренко, шинель, как на корове седло, а вы, Иванов, не ржите, как стоялый жеребец перед случкой». Голубые глаза Озерова при этом улыбались во все лицо, но от такой улыбки не только Петренко с Ивановым, но и всем было не по себе.

Впрочем, он злопамятным не был. И как быстро раз-дражался, так же быстро сменял гнев на милость. И опять его лучезарная улыбка обвораживающе действовала на собеседника.

С отделением профилактики он занимал два помещения на первом этаже, через коридор от дежурной части. При этом проходным кабинетом владело само отделение профилактики — майор милиции Уткин Виктор Дмитриевич и старший лейтенант милиции Беликов Валентин Иванович. Если красноликий вечно хмурый Уткин отвечал за организацию работы с лицами, ранее судимыми, то круглоликий и улыбающийся Беликов — за состояние работы с тунеядцами, алкоголиками, семейными дебоширами и прочей мелюзгой.

Их «апартаменты» по периметру вдоль стен были обставлены деревянными разнокалиберными шкафами. В них — сотни личных дел на подучетный элемент. Они пылились стоя и лежа стопками и кипами, на деревянных прогнувшихся полках. И обязательно — за обшарпанными скрипучими дверцами на расшатанных петлях.

Угловой же кабинет с одним единственным окном занимал Озеров. Тут деревянных шкафов было поменьше. Зато имелись металлические сейфы, в которых хранились, как шепнули Паромову по секрету, личные дела доверенных лиц и внештатных сотрудников — опору участковых. И, возможно, объект вожделений жуликов… Многим хотелось знать, кто и как «постукивает» на «контору».

Кто такие внештатные сотрудники и каков их статус в правоохранительной системе, Паромов уже знал. О доверенных лицах слышал, но представление о них имел самое смутное.

— Это негласные осведомители, — как-то коротко пояснил Черняев.

— Агенты что ли?…

— Считай, агенты, — ухмыльнулся Черняев. — Только труба у них пониже да дым пожиже…

— И мне придется обзаводиться?

— Придется.

— И как?

— Пока не аттестуют, даже голову не забивай… и приказы секретные почитывай… там все расписано.

В канцелярии секретные приказы взять было не просто.

— Не положено, не аттестованный — дала от ворот поворот секретарь Анна Акимовна. — Завтра, может, попрут, а ты уже секретные приказы знаешь…

Всем участковым инспекторам Промышленного РОВД, даже таким молодым и зеленым как вновь принятым Паромову и Ивакину, было известно, что Озеров тяготится своей должностью начальника службы профилактики. Всей душой стремился он в уголовный розыск. Даже понижение до должности рядового опера не смущала.

— Розыск — вот это мое. А тут чужое место занимаю, — говорил довольно часто.

При этом его голубые глаза тускнели. Словно тучки набегали на небесную лазурь.

Каждый раз, когда случалось преступление в районе, он, не дожидаясь команды руководства отдела, по собственной инициативе одним из первых прибывал на место происшествия. Нужно было — то «вкалывал» там, как рядовой опер, утюжа дворы и подъезды в поиске следов и очевидцев. И если «везло», то первым шел на задержание подозреваемого, особо не задумываясь, вооружен тот или нет, физически здоров или хил. За это не раз был «бит» в кабинете начальника отдела.

— Смотри, Валентин, — по отечески строго говорил Воробьев Михаил Егорович, — доиграешься!.. Поубавь прыти. А то, как бы мне не пришлось ее убавлять…

Озеров и Воробьев были земляками, оба из-под Свободы Золотухинского района. А некоторые так вообще говорили, что родственники — племянник и дядя. Впрочем, все люди между собой родственники, если верить Библии. От Адама и Евы пошли.

Улыбчивый Озеров давал зарок больше не лезть впереди батьки в пекло, но… вскоре забывал о своем зароке и лез. А как не лезть, коли руки чешутся и ноги несут…

Несмотря на то, что Озеров явно тяготился своей участью работать не в оперативной службе, однако спрашивал с подчиненных по полной мере. Особенно «лютовал» в вопросах, касавшихся исполнительской дисциплины, в работе с письмами и заявлениями граждан.

Приказ МВД номер 350 и статью 109 УПК РСФСР, регламентирующие работу с заявлениями граждан, в том числе и о преступных деяниях, все участковые инспектора знали назубок.

— Откуда такая ретивость и требовательность? — однажды спросил Паромов у Минаева.

Тот только что получил от Озерова очередной «раз-нос».

— Обжегшийся на молоке на воду дует, — усмехнулся Минаев.

И поведал о курьезе, произошедшем с Озеровым, когда тот только что был принят на работу и, не имея навыка, полученную им кореспондецию собрал в одну кучу и сжег.

— Знатный получился костерок!

— Серьезно? — не поверил Паромов.

С первых дней тот же старший участковый учил его беречь каждый полученный в секретариате документ как зеницу ока. Потому сомневался, чтобы Озеров так обмишурился.

— Серьезней не бывает, — боднул взглядом Фому неверующего Минаев. — А потом в течение трех дней, отведенных руководством, все уничтоженное восстанавливал до последней бумажки.

— Даже не верится: Озеров — и вдруг такой облом…

— И на старуху проруха… — брызнул карими искрами глаз Минаев. — Все мы на глупость горазды. Порой так вляпаешься и там, где и вляпаться-то вроде невозможно… Но это лирическое отступление. А суть такова: помня свой горький опыт, Озеров нас бережет, особенно таких молодых как ты, — уже серьезно окончил рассказ Минаев. — Привыкнешь к данной жесткости и самодисциплине — потом легче будет. Поверь на слово, не раз еще за эту науку спасибо Валентину Яковлевичу скажешь…

9
Убийство Дурневой было раскрыто в течение шести часов. Руководство рапортовало по «служебной лестнице» до самого верха — до Министерства Внутренних Дел. Таков был порядок, заведенный министром Щелоковым. И он исполнялся неукоснительно.

Маршала Советского Союза Николая Анисимовича Щелокова сотрудники Промышленного РОВД города Курска видели только на экранах телевизоров да на страницах журнала «Советская милиция, который все были обязаны выписывать. Возможно, еще на газетных разворотах… Однако относились к нему с уважением. Особенно старослужащие, помнившие «милицейскую неустроенность дощелоковского периода». Тогда и зарплата была с гулькин нос, и отношение общества — наплевательское. Да и сами представители правоохранительных органов — вечно полупьяные, неряшливые, в замызганной униформе.

Будучи личным другом Генерального секретаря КПСС Леонида Ильича Брежнева, Щелоков сделал довольно много, чтобы поднять статус советского милиционера. Но и требовал строго.

Так Паромов впервые принял участие в раскрытии особо тяжкого преступления. Если, конечно, его пассивные действия — охрана территории, прочесывание ее и нахождение в засаде на адресе — вообще можно считать за участие.

Отрапортовав о раскрытии, руководство УВД стало искать «козлов отпущения». И нашло. Черняев, как и предполагал, получил «строгий выговор». За «низкий уровень профилактической работы с лицами, злоупотребляющими спиртными напитками и ведущими антиобщественный образ жизни» — такой была официальная формулировка в приказе по УВД Курского облисполкома. Но он уже был оперуполномоченным уголовного розыска и работал на зоне «Волокно», поэтому по поводу взыскания особо не расстраивался.

Не был забыт и старший участковый Минаев Виталий Васильевич. Получил выговор за «недостаточную организацию профилактической работы с подчиненными участковыми».

— Еще, слава Богу, малой кровью отделались, — про-комментировал он «разборку полетов». — Могла быть и хуже…

Начальнику Промышленного РОВД полковнику милиции Воробьеву было строго указано на низкий уровень воспитательной работы с личным составом. Но он, по понятным причинам, от гласного комментирования приказа вышестоящего руководства воздержался.

Зато другим приказом начальника УВД генерал-майора Панкина Вячеслава Кирилловича за «умелые действия на месте происшествия и организацию работы по раскрытию особо тяжкого преступления по «горячим следам» были поощрены в виде денежной премии руководители отделов УВД, которые только присутствовали на месте происшествия и ничего не делали. Не считать же за дело то, что они постоянно отрывали начальника РОВД от работы ненужными и пустыми вопросами и замечаниями.

Не минула горькая участь наказания и работников областного здравоохранения: патронажной сестре и участковому врачу психоневрологического диспансера вкатили по выговоряшнику. Вкатили за то, что «вовремя» не распознали приступ агрессивности у пациента и не изолировали от общества.

«Вот так работку я себе выбрал, — размышлял Паромов, из-за малого стажа работы не попавший под раздачу «пряников», — не знаешь, за что получишь по шее!»

Но перед этим, вечером того злополучного ноябрьского дня, когда после всех тревог, засад участковые инспектора милиции, а также Подушкин и Клепиков собрались в опорном пункте, он одолевал всех вопросом: «Неужели все преступления так быстро раскрываются?»

— Случается, — был немногословен Минаев.

— Убийства — довольно часто, — оказался словоохотливее Черняев. — То ли чистое везение, то ли одновременное задействование такой силищи, которая на другие преступления никогда не задействуется. Шутка ли — целый отдел милиции «пахал»! Убийство — это тебе не хухры-мухры! Это самое тяжкое преступление, на раскрытие которого бросаются все силы. Впрочем, бытовухи не так уж сложны в раскрытии. Это почти что очевидное преступление. Верно, Василич?

— Верно, — буркнул Минаев.

— Раз на раз не приходится, — как всегда был осторожен с выводами Клепиков. — Но, вообще-то говоря, традиционно быстрее всего раскрываются именно особо тяжкие преступления. Хуже обстоит дело с раскрытием краж, совершенных в условиях неочевидности.

— Это потому, что на кражу такую ораву не бросают, — не удержался от комментарий Черняев. — Бросили бы такие силы, как на убийство, то и кражонку расколоть — раз плюнуть… Проще грецкого ореха. А то поручат оперу или участковому — и раскрывай в одиночку, бегай, высунув язык. Только один, как говорится, в поле не воин…

— Возможно, что и так, — не стал спорить Клепиков.

— Гуртом и отца бить хорошо, — засмеялся Подушкин, — не то, что преступления раскрывать. Как в детской песенке: «На медведя я, друзья, выйду без испуга, если с другом буду я, а медведь без друга…» — пропел баском он.

Вопрос был задан, ответы — получены, только удовлетворение не наступило…

БЕЙ!

Ни превосходная речь не может прикрыть дурного поступка, ни хороший поступок не может быть запятнан ругательной речью.

Демокрит
1
Прошло пару месяцев, как Паромов приступил к исполнению обязанностей участкового инспектора. За это время он, благодаря стараниям внештатных сотрудников и Черняева (Минаев по участку ходить не любил), неплохо изучил не только свой участок, но и всю зону. Знал в лицо и по фамилиям многих поднадзорных и судимых. Почти у каждого из них, впрочем, как и у тунеядцев, были прозвища («погоняла» на специфическом жаргоне милиции). У одних — с зон, где отбывали наказание, у других — со школьной поры.

В беседах с «подопечными» Паромов не бравировал знаниями их прозвищ, обращался или по фамилии, или по имени-отчеству. В зависимости от обстановки и сложившегося психологического контакта.

«Добывай информацию всеми возможными путями, — наставлял Минаев. — Будешь владеть информацией, значит, будешь владеть обстановкой, будешь раскрывать преступления. Диалектика жизни, брат, против нее не попрешь… даже если ты мент».

И Паромов старался выуживать необходимые сведения в таких беседах. Не получалось с первого раза, пробовал во второй, третий, десятый. До тех пор, пока не понимал, что получилось. А источников для сбора всевозможной информации было предостаточно: и беседы со старушками на лавочках у подъездов домов, и невольно оброненные слова судимыми в доверительных беседах, и «наводки» дружинников, и «подсказки» внештатников.

Черняев еще в первые дни поделился опытом исполнения различных запросов и заявлений граждан. Заявлений обычно было не более десятка. В основном писали соседи друг на друга, жены на мужей-пьяниц. Сортируя заявления, Черняев говорил: «Это можно исполнить вечером — все будут находиться дома. А вот это — днем, так как пишут пенсионеры друг на друга. Днем они с радостью откроют дверь любому, а вечером побоятся даже участковому открыть. Тем более, когда участковый без формы и удостоверения».

Удостоверения новому участковому в отделе кадров почему-то не выдавали. «Нет бланков», — отговаривались кадровики. На что Василий Иванович, знавший «кухню» кадровиков, пояснял: «Не хотят себя загружать лишней работой. Если выдадут сейчас удостоверение, оформив кучу бумаг, то им придется через два-три месяца, когда присвоят звание, выдавать удостоверение повторно. А, значит, опять заполнять кучу разных бумаг. С бумагами не только опера не любят возиться, но и кадровики. Сплошные мультики».

Но выход был найден. Воспользовались корочкой удостоверения внештатного сотрудника, вклеив туда фотокарточку Паромова и заверив подлинность гербовой печатью РОВД. Тем более что внешнее оформление корочек внештаников было намного качественней, чем удостоверений сотрудников милиции. Ярко красный ледерин, золотое теснение. А у сотрудников обложка была коричневого цвета, с некачественным теснением названия и герба.

Если заявлений было немного, то запросов из различных организации и учреждений, в основном, здравоохранения: наркологического, венерологического, туберкулезного диспансеров, поступало сотнями. И везде: «срочно оказать содействие» в доставлении к ним на лечение тех или иных пациентов. Десятками поступали сообщения, уведомления из учреждений ИТУ, спецкомендатур, ЛТП. И на все надо было немедленно дать ответ. Но прежде — провести проверку: опросить родственников, членов семей, соседей; отобрать расписки, подписки.

Каких только курьезов при этом не было. Просит, к примеру, администрация наркологического диспансера обязать явкой в диспансер некого Сидорова, который, по их мнению, злостно уклоняется от лечения. А Сидоров уже как два года помер. Или из вендиспансера требуют доставить к ним Петрову, якобы уклоняющуюся от лечения сифилиса, а та уже отбывает наказание по ст. 115 УК РСФСР.

И смех, и грех.

«Ну и мультики!» — как любил говорить в таких случаях Василий Иванович.

При этом все начальники и руководители служб и подразделений требовали от участковых: «Давай! Быстрее! Срочно! Немедленно!»

Особенно ярко это выражалось на оперативных совещаниях, проводимых с завидной регулярностью раз в квартал.

Выступает с отчетом, например, начальник ОУР, и в обязательном порядке: «Участковые плохо контролируют поднадзорных. Поэтому — рецидив преступлений!»

Отчитывается начальник паспортного стола, и обязательно звучит фраза: «Участковые мало составили протоколов за нарушение паспортного режима!»

Начальник следственного отделения: «Во время не доставили подозреваемого Иванова, поэтому уголовное дело в этом месяце окончено не будет…»

Начальник ГАИ: «Участковые мало профилактировали угоны…»

Начальник ОБХСС: «Участковые не обратили внимания…»

И всем участковый инспектор был обязан помочь доставить, привести, составить, направить, оформить, досмотреть…

Около ста пятидесяти позиций входило в обязанности участкового инспектора. И по всем надо было что-то делать… Ежедневно. Срочно. С соблюдением социалистической законности.

Образно и ярко об участковом инспекторе и его работе сказал полковник милиции Коровяковский Анатолий Иванович, работавший в отделе исполнения наказаний УВД: «Участковый — это лошадь, которую все погоняют, и никто не кормит!»

Образно, емко. Лучше не придумаешь!

В течение месяца Паромов «набил» руку на ответах в разные инстанции и организации и научился грамотно брать объяснения от граждан.

— Пора, Николай, учиться выносить постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, — сказал как-то старший участковый. — Объяснения записываешь прилично. Теперь и отказные можешь писать. Хватит меня эксплуатировать. Тут нет ничего сложного. Сжато излагаешь суть дела и вывод. А основания для отказа в возбуждении уголовного дела изложены в статьях с пятой по десятую УПК РСФСР. Так что, приступай.

И стал Паромов учиться составлять постановления об отказе в возбуждении уголовного дела. Благо, что были десятки образцов.

— Получается, — остался доволен Минаев, проверив пару вынесенных Паромовым постановлений. — Действуй в том же духе и дальше, а на утверждение носи начальнику следственного отдела Крутикову Леонарду Григорьевичу. Если что не так, тот поправит и подскажет, не то, что Конев — орать да материалы по кабинету разбрасывать!

Говоря это, старший участковый недовольно морщился, словно от зубной боли. По-видимому, не раз приходилось обжигаться.

— Иван Иванович, конечно, мужик хороший… когда в настроении, но к нему лучше не ходить. Еще под «горячую руку» попадешь — не то что постановление порвет, но и весь материал. Такое уже было не один раз… со многими…

Следует сказать, что заместитель начальника отдела милиции по оперативной работе, являющийся к тому же и первым заместителем, майор милиции Конев Иван Иванович был в Промышленном РОВД личностью неординарной. Среднего роста, среднего телосложения. Русоволосый, но с уже ясно обозначившейся залысиной. В свои сорок пять был подвижен и расторопен. Однако подвижность и расторопность были не мальчишеские суматошные, а солидные, просчитанные, выверенные до самой малости, отшлифованные годами работы в уголовном розыске, постоянным общением с людьми самого разного социального происхождения и положения.

Службу он начинал постовым милиционером. Потом тянул лямку участкового. Из участковых перевелся в службу ОБХСС, а оттуда — в ОУР. С должности простого опера уголовного розыска, дослужился он до первого зама. И это — не имея протекции высоких покровителей в управленческих структурах, так называемой «волосатой» руки. Только благодаря личным качествам талантливого сыскаря, умению в кротчайшие сроки раскрыть даже самые «глухие» преступления. А еще — отличному владению оперативной обстановкой не только на обслуживаемом им участке, но и по городу в целом, глубокому знанию криминальной и околокриминальной среды.

Нелегкая жизнь оперативника, постоянное балансирование на грани закона, выработали в его характере такие качества, как дерзость, резкость в словах и поступках, бескомпромиссность. Отсюда внезапная смена настроений, нервозность, резкость.

Впрочем, как бы там ни было, Конев Иван Иванович был прирожденным милиционером, и не просто милиционером, а оперативником, свою работу любил и отдавался ей всей душой, проводя на работе почти все время, а не только установленные Конституцией восемь часов. Домой приходил, чтобы переночевать да поужинать в кругу семьи, чтобы дети не забыли, что у них есть папа.

Такой же отдачи работе, такому же отношению к ней, он требовал от своих подчиненных. Причем, безоговорочно! И не терпел, если те были нерасторопны, неухватисты, безынициативны, тяжелы на подъем по его мнению. Его нетерпимость выплескивалась резко и болезненно для окружающих. Возможно, не всегда справедливо и заслуженно. Это и отталкивало от Конева личный состав. Несмотря на это, мрачным Конева назвать было нельзя. В своем кругу он мог и посмеяться от души, и анекдот с «картинками» рассказать. Но в своем кругу, а не с подчиненными…

2
Погожим февральским днем в опорном пункте поселка РТИ находились двое: участковый инспектор милиции Паромов и внештатный сотрудник милиции Терещенко Виктор, парень спортивного вида, лет тридцати. Терещенко был «протеже» Черняева, и за время работы с ним перенял многие черты и повадки своего «шефа». Был такой же шустрый и дерзкий, как на слова, так и на действия. За это его откровенно недолюбливал Минаев. Но Минаева не было: находился на лечении в санчасти по поводу язвы желудка — из-вечного бича милиции. Язва желудка была распространенной болезнью среди сотрудников милиции. Издержки, так сказать, работы. Нерегламентированной, неупорядоченной, без регулярных обедов и выходных.

Давно не было и Черняева, перешедшего из участковых в уголовный розыск. А Терещенко продолжал, чуть ли не ежедневно посещать опорный пункт, оказывая помощь Паромову, принося различную информацию о событиях, происходящих на зоне. А знал он много, особенно о самогонщиках и притоносодержателях, вращаясь в криминальной среде.

Вот и сегодня он пришел с сообщением, что бабка Тоня из дома № 6 по улице Дружбы приготовила брагу и дня через три будет гнать самогон.

— Черняев всегда дожидался, пока гнать самогон не начнут. И брал с поличным. А ты как? — заинтересованно спрашивал Терещенко, крутя в руках книгу «Комментарии к УК РСФСР».

Интерес внештатника был понятен: при изъятии самогона в качестве понятых присутствовали те же самые вездесущие внештатники, которые и «производили дегустацию». В умеренных дозах, конечно, но и этого хватало, чтобы опохмелиться. Вот и держали «нос по ветру».

И Черняев, и Минаев обычно на это «закрывали глаза». Главное, чтобы документы были оформлены, как полагается, без сучка, без задоринки. Если же изымалась одна брага, то даже такой шустрый внештатник, как Терещенко, ее не «дегустировал», а просто уничтожали «путем выливания в унитаз», как отмечалось в процессуальных документах.

— Поживем — увидим, — не отрывая глаз от очередного сообщения-уведомления, неопределенно ответил Паромов.

Такой ответ не удовлетворил Терещенко.

— А все-таки?..

И, не дождавшись уточняющего ответа, с сожалением произнес:

— Был бы Черняев, тот бы уже стал планировать…

— Пойдем-ка, Виктор, пройдемся по участку, — заканчивая перебирать бумаги, сказал Паромов. — Вот пришло сообщение, что из колонии освободился некто Речной Николай Яковлевич… Надо проверить и, заодно, познакомиться. Выяснить, то за фрукт свалился на мою голову?

— Где живет? — с показной ленцой, — мол, тебя не заинтересовала моя информация, тогда и твоя меня мало интересует, но так и быть, сделаю одолжение, — отозвался Терещенко, отложив в сторонку книгу. — Возможно, знаю…

— В тридцать втором доме…

— Знаю, — теперь уже явно оживился он. — Кличка у него Куко. Недалеко от меня живет… Ворюга и тунеядец, — тут же дал краткую, но вполне исчерпывающую характеристику.

— Виктор, не кличка, а прозвище, — зачем-то поправил его Паромов. — Клички у животных.

— Да ладно, Николай, не придирайся к слову. Не на литературном же диспуте… Тут как хочешь, так и называй. Куко он и есть Куко, паразит и дармоед.

Терещенко хотел поподробней рассказать о Куко, но Паромов, уже одетый, поторопил:

— Пойдем, Виктор. Дел много. По дороге просветишь, кто такой Куко.

Закрыв опорный пункт, они потопали по участку.

— Речной тихий, не драчливый, — доверительно делился своими наблюдениями Терещенко. — Да и кому там драться — кожа и кости! Возможно, на зоне за год отъелся. Судили-то его в последний раз за тунеядство, по двести девятой, — блеснул он знанием уголовного кодекса. — Черняев материалы собирал для суда, а Минаев только командовал…

— Оставь Минаева в покое. Лучше о Речном рассказывай.

— Я и говорю, что недрачливый, но любитель шастать по притонам. А в последнее время, перед тюрьмой, и у себя в квартире настоящий притон устроил. Даже матери-инвалида не постыдился. Мать-то у него — орденоносец, порядочная женщина, но сильно болеет, с кровати не встает, — парой слов пояснил о матери фигуранта. И тут же возвратился к Речному: — Но не долго Куко притон держал — Черняев ему быстро билет на зону организовал!

Разговаривая, они пришли к дому, в котором, судя по уведомлению администрации учреждения ОХ-30\3 и пояснениям Терещенко, должен был находиться освобожденный из мест лишения свободы Речной.

Дом в подведомственном отношении принадлежал Рышковскому кирпичному заводу, назывался «малосемейным». На самом деле в этой «хрущебе», людей было, как в хорошем кабачке семян. Теснясь, жили в однокомнатных квартирах по несколько человек, отгораживаясь друг от друга шифоньерами, а то и ситцевыми занавесками.

Квартира Речного находилась в первом подъезде, на последнем третьем этаже. Из-за закрытой двери квартиры в коридор доносился многоголосый гомон. В коридоре и на кухне — ни одного жильца. Необычным явлением в таких домах, где взрослые и дети вечно топтались чуть ли не целыми сутками из угла в угол, смеясь и ругаясь, делясь и мирясь.

«Наверно, попрятались по комнатам, от греха подальше, с появлением «сидельца» и приходом его дружков, — про себя решил Паромов, уже довольно насмотревшийся на подобную картину социально-бытовой жизни граждан. — Не сладко им будет жить с таким соседом».

— Обмывают прибытие, — уверенно сказал всезнающий Терещенко, берясь за металлическую ручку двери. — Не ждали участкового, голубчики.

С последними словами он открыл дверь, и Паромов первым вошел в комнату.

Клубы табачного дыма висли под потолком, усиливая естественный полумрак. Вокруг стола, стоявшего посреди комнаты и заставленного множеством бутылок с дешевым вином, сидело и стояло в различных позах человек пятнадцать. Все в крепком подпитии. На единственной кровати, стоявшей у левой от входа стены, завешанной дешевым вельветовым ковриком с потускневшими от времени цветами, под горами тряпья угадывался человеческий силуэт.

«Десять мужиков и пять женщин, — автоматически, уже наметанным взглядом, отметил Паромов, — а на кровати, по-видимому, мать Речного… Ничего себя, сходняк! И кто тут сам виновник торжества?.. И что делать в такой обстановке?.. Раньше такого видеть не приходилось».

С приходом новых персоналий в комнате на какое-то мгновение стало относительно тихо. Гулявшим было интересно: кто же еще пожаловал?

— Здравствуйте. Я — участковый, — как можно спокойнее и тверже произнес Паромов, приближаясь к столу. — Вот пришел познакомиться с Речным Николаем. Кто здесь Речной?..

Видно, суть дела, что пришел участковый милиционер, наконец-то, дошла до затуманенных алкоголем мозгов присутствующих. В комнате поднялся шум и галдеж, и только человек на кровати оставался безучастным ко всему.

— Тихо! Тут милиция, — крикнул от порога Терещенко.

Крикнул, пересиливая шум и надеясь, что упоминанием о милиции призовет шумевших к порядку. Но своей репликой только «масла в огонь» подлил.

— А-а-а, менты пожаловали! — перебивая остальных, взревел один верзила, поднимаясь из-за стола.

В руке у него откуда-то появилась опасная бритва, в раскрытом состоянии. Узкое жало лезвия тускло поблескивало в квартирном полумраке.

— Раз сами пришли, значит смерть свою искали. Вот и нашли.

Он стал обходить стол, приближаясь к Паромову.

В комнате опять наступила тишина. Все ждали, чем закончится дело. Никто из присутствующих даже и не попытался остановить верзилу.

«Барон! — узнал в верзиле Паромов одного из судимых с участка Черняева. — Скор на расправу даже со своими. И дерзок… — секундой пронеслась в голове характеристика, когда-то данная Черняевым в отношении этого судимого. — Завалит, сволочь», — резануло следом в мозгу.

Угрожающе стали надвигаться остальные мужчины. Чья-то рука схватила со стола большой кухонный нож.

— Вали ментов! — визгливо подуськивали пьяные бабы.

И тут всплыло спасительное: «Бей! Выбери поздоровее — и бей!». Выбирать не приходилось — судьба сама распорядилась, выставив на передний план верзилу Барона.

— Бей!!! — рявкнул Паромов, подавая команду и себе, и остававшемуся в дверях внештатнику.

Не крикнул, а именно, рявкнул, наливаясь звериной злобой. Его рука самопроизвольно схватила со стола не начатую бутылку вина и опустила ее на голову Барона. Посыпалось стекло, брызнуло во все стороны красное, как кровь, вино.

Тело Барона медленно, словно нехотя, опускалось под стол — здоров был, бычара! Но все же рухнуло, распростерлось на полу под ногами собутыльников.

Сразгону, в прыжке, Терещенко ногами сбил сразу двух дружков Барона, внося дополнительное замешательство в ряды нападавших.

Стало тихо. Стало так тихо, что Паромову на мгновение показалось, что он слышит удары собственного сердца. Все, словно пораженные столбняком, застыли на тех местах, где находись, и в тех позах, в каких были.

«Это — ненадолго, — реально оценил обстановку Паромов. — Сейчас очухаются и набросятся всей сворой… Численный перевес-то на их стороне. Надо отступать! Нечего форс наводить — добром дело может не закончиться… Вон, какие озверелые рожи! Потом разберемся с этой пьяной сволочью».

Опешившие на какое-то мгновение от неожиданного и столь дерзкого отпора, друзья Речного и Барона вновь угрожающе задвигались по комнате. Только мать Куко по-прежнему оставалась безучастной ко всему. Как лежала, так и осталась лежать под своим тряпьем, даже позы не изменила.

Надо было ретироваться. И немедленно.

— Уходим, Виктор, — отдал последнюю команду участковый. — Видно, не наш час… Но мы вернемся…

В несколько прыжков преодолели коридор и лестничные марши подъезда. Бегом добежали до опорного пункта, в котором опять, как на грех, никого из участковых не было.

— Виктор, позвони в отдел. Вызови опергруппу, — стараясь унять дрожь в руках, произнес Паромов. — А то вот руки дрожат и грудь ходуном ходит… Такого со мной еще не было. Хотел познакомиться с одним Речным, а придется знакомиться со многими…

— Сейчас, — отозвался Терещенко, присаживаясь за стол и подтягивая к себе телефонный аппарат.

Произошедшее никак на нем не отразилось, словно он каждый день только тем и занимался, что дрался да бегал во весь дух по поселку.

— Да смотри, дежурного не очень пугай, — проявил беспокойство и осторожность участковый. — Ведь, кажется, все обошлось… если только я не прибил насмерть верзилу…

— Жив будет. Не переживай. Эти гады живучие, — набирая номер дежурной части, успокаивал Терещенко.

— Петр Петрович, это вы? А это внештатный сотрудник Терещенко. Звоню из опорного РТИ. Нас с Паромовым чуть не порезали, — затараторил в трубку он. — Как-как?.. Да так: пошли проверять освободившегося Куко, то есть Речного Николая, а там целая «свадьба», человек пятнадцать… Ну и кинулись с ножами на нас… Еле отбились.

— Да ни на какую свадьбу мы не ходили, — возмущаясь непонятливостью оперативного дежурного, кричал в трубку Терещенко. — Свадьба — это образно. Толпа, толковище там было… Понятно?

В конце концов, дежурный все понял и сказал, что посылает оперативную группу.

3
Оперативная группа прибыла минут через десять. Но в единственном числе, в лице оперуполномоченного уголовного розыска лейтенанта милиции Василенко Геннадия Георгиевича. Правда, еще был водитель милицейского УАЗика. Но тот никогда не покидал своего друга — такова инструкция…

Василенко был ровесником Паромову, но считался уже опытным сыщиком, так как работал после окончания Калининградской школы милиции больше года и имел на своем счету несколько десятков раскрытых преступлений.

Последним громким делом было его непосредственное участие в задержании Лунева Аркашки по прозвищу Райкин или «потрашитель сейфов». Так проходил он по оперативным делам уголовного розыска. Лунев-Райкин сколотил преступную группу, специализирующуюся на хищениях сейфов с ценностями из различных предприятий и учреждений, и разыскивался всей курской милицией.

Сотрудники уголовного розыска располагали оперативными данными о том, что «Райкин» был вооружен пистолетом «ТТ», который постоянно носил при себе. Следовательно, мог оказать вооруженное сопротивление при задержании.

Чтобы произвести задержание, руководством уголовного розыска была разработана специальная операция. Василенко был переодет в форму сотрудника ГАИ, и, под предлогом проверки документов, остановил такси, на котором ехал Райкин. Он же и произвел силовое задержание преступника. Один. И удерживал его до прибытия подкрепления.

Василенко был невысокого роста, но кряжистый. Русоволосый. Голубоглазый и улыбчивый. И как большинство оперативников той поры — острый на язык и скорый на действия. Про таких говорят: «И жнец, и швец и на дуде игрец».

— Ну, рассказывайте, — бросив фуражку на стол — оперативники, несмотря на свой статус, дежурили в форменной одежде — и улыбаясь одними глазами, сказал он. — Почему драпали, словно немцы под Москвой? Только быстро и саму суть… Время не ждет… Надо задерживать голубчиков. А то расползутся, как тараканы, и ищи их тогда по всем щелям.

— Не драпали, а ретировались, — невесело отшутился Паромов. — Военный тактический прием…

И в нескольких словах описал случившееся.

— Поехали. На месте и разберемся, — вынимая пистолет из кобуры и перекладывая его в карман шинели, уже серьезно сказал Василенко. — Обнаглели, гады! На участкового — с бритвой и ножом!.. Надо отучить… Раз — и навсегда!

Вновь, но уже на дежурном милицейском автомобиле, прибыли к дому Озерова.

— Стоять! Не двигаться! — ворвался первым в квартиру Василенко с пистолетом в руке. — Застрелю первого, кто пошевелится!

В комнате почти ничего не изменилось. Все также стоял стол и та же толпа вокруг. Только Барона оттащили в угол, чтобы не мешался под ногами. Да опорожненных бутылок стало больше.

«Сволота, даже не разбежались после случившегося, — отметил Паромов, бегло оглядывая «поле недавней битвы». — Совсем от пьянки мозги отшибло».

Однако вид человека в милицейской форме и с пистолетом подействовал на всех отрезвляюще. Появилась какая-то осмысленность в глазах.

— Руки в «гору», чтобы я их видел. И не дергаться. Пристрелю! — командовал между тем Василенко.

Подчинились. Подняли руки.

— Досмотреть — и в машину, — держал темп сыщик.

Никто не протестовал, не возмущался, не противился. Безропотно подчинялись проводимому Терещенко досмотру и молча шли в дальний угол комнаты, указанный им же, и там садились на пол один возле другого.

— Порядочек! — удовлетворенный проделанной работой сказал Терещенко. — Они уже поняли, что пришла милиция! Больше буянить не будут. Верно говорю?..

Ответа не последовало, да его никто и не ждал. При-тонщики сидели хмурые и нахохлившиеся, но это Терещенко не смутило.

— Молчание — знак согласия, — констатировал он самодовольно и торжествующе.

— Отлично, — не забывал руководить операцией Василенко. — Первую партию в машину — и в опорный пункт. Паромов останется там с ними, а ты, Виктор, сюда за остальными, я их покараулю, чтобы не разбежались, как клопы вонючие по углам… У меня не побалуют. Сразу уложу! — Потряс он пистолетом перед носом у двух ближайших к нему мужчин.

Всех за два захода (за один раз в УАЗике не поместились) доставили в опорный пункт, в том числе и Барона, приведенного в чувство с помощью нашатыря и нескольких оплеух.

«Жив, скотина! — приободрился Паромов. — Теперь другим расскажет, как прыгать на участкового с бритвой. Надеюсь, урок не пойдет впрок».

В опорном пункте Василенко, без лишних церемоний, стал разглядывать доставленных.

— А вот и ты, Пармен! Давненько не виделись… — с нескрываемым удовлетворением похлопал он по плечу низкорослого, вертлявого мужичонку, руки которого были густо «расписаны» татуировкой.

И Паромову тихонько:

— В розыске за разбой… Уже неплохой улов…

— Отлично. Компенсация за мои волнения…

— А где же твоя сестра Пармениха? — вновь обращаясь к Пармену, весело и ласково проворковал опер.

Пармен предпочел промолчать.

— Да вот же она, красавица писаная! — смеется опер и жестом руки указывает в сторону полноватой, неопрятно одетой женщины. — Что молчишь? Может не рада свиданьицу?!!

Женщина, несмотря на то, что была пьяна, хорошо понимала, что речь идет о ней. Радости это ей не прибавило. Она низко опустила голову.

— Вижу: не рада. А я рад. Еще как рад, — балагурил опер. — Месяц бегал за вами, ноги бил — и все впустую. А сегодня — раз, и оба… Отбегались, голубчики, отграбились, милые… Теперь — к хозяину на нары, и вместо борматухи и иной сивухи — баланда казенная…

Это, мент, доказать надо, — пьяно икнула Пармениха. — На понт не возьмешь…

Василенко торопился в отдел и от дальнейшей «дискуссии» воздержался.

Жаль, время поджимает. Надо в отдел. А то бы остался побеседовать со старыми знакомыми… — посетовал он. — И с незнакомыми — тоже. Пармена с сестрой забираю. В отделе их ждут, не дождутся! Ты тут справишься? — проявил он беспокойство.

— Справлюсь. Теперь справлюсь… Спасибо за помощь.

— Спасибо в карман не положишь и на зубок не попробуешь. Надо что-нибудь посущественнее, — пошутил опер.

— Пиво за мной!

— Тогда — пока!

Василенко уехал, а Паромов стал «знакомиться» с доставленными, проверяя названные ими данные о личности через КАБ. Барону вызвал скорую помощь.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес, род занятий, прозвище…

И снова: фамилия, имя, отчество…

Злость и ожесточение прошли, даже по отношению и к Барону. «Материал» был ценный. Все — судимые. По разным статьям и к разным срокам. Почти никто из доставленных не работал.

«Есть с кем и над чем поработать, — размышлял Паромов, составляя очередной протокол. — Не плохая компания у Речного. И Речной не так прост, как его представил Терещенко. Вон сколько друзей в один раз собралось… и со всего города».

Пришел Подушкин.

— Это что за столпотворение Вавилонское? Николай, ты что, весь поселок решил в опорный собрать?

— Не-е-е! Только из квартиры Куко, — ответил за Паромова Терещенко.

И стал рассказывать о перипетиях, произошедших в квартире Озерова.

— Ну вы даете… — покачал головой «штаб». — Поаккуратнее надо.

— Да кто же знал…

— Так думать надо…

— Задним умом мы все крепки.

Не успел Терещенко окончить повествование о своих с участковым приключениях, как подъехала автомашина «скорой помощи».

— Ничего серьезного, — осмотрев Барона, сказал врач. — В госпитализации не нуждается. Ему нужны не врач и больница, а медицинский вытрезвитель. Зря сами беспокоились и нас беспокоили.

— Извините и спасибо, — пожал Паромов врачу руку, расставаясь.

— Не за что.

— Как не за что»… За удовлетворительный результат. Переживал все-таки…

— Еще раз повторяю: зря. Больше сами не тревожьтесь и нас не тревожьте. До свидания.

— Счастливого дежурства, — от чистого сердца пожелал ему Паромов.

Работа медработников «скорой помощи» чем-то была родственна работе участковых инспекторов милиции. И тех, и других вызывали, когда беда стучалась в жилище. И тем, и другим приходилось ковыряться в крови и человеческих гнойниках. И тем, и другим вместо слов благодарности чаще приходилось выслушивать упреки и нарекания, что не спасли, не поставили на ноги, не привели в подобающий вид… И те, и другие не были богами, чтобы всех и всегда оградить от бед, горя и слез.

Врач ушел, «скорая» умчалась, а в опорном пункте жизнь шла своим чередом.

— Ну что же, гражданин Речной, давайте все-таки по-знакомимся с вами, — введя в кабинет участковых худощавого, лет сорока, с удлиненным прыщеватым лицом и бегающими глазками, мужчину, сказал Паромов. И на публику: — Из-за вас, из-за вашего нерадушного приема весь сыр-бор… Придется на всех протоколы составлять — и на сутки за хулиганство и сопротивление представителю власти… А ведь хотел просто познакомиться… Без скандалов и протоколов.

С момента доставления нарушителей в опорный пункт прошло около трех часов. У многих доставленных хмель почти прошел, и они чутко прислушивались к сказанному как участковым, так и их друзьями. «Держат ушки на макушке, — знал Паромов, — поэтому маленький спектакль тут не помешает».

— Ну, что скажете, гражданин Речной?

— А я что? Я ничего… — мямлил Куко, мимикой лица и движением глаз показывая на открытую дверь кабинета. — Ну, выпил за освобождение… Так все выпивают…

— Да речь не о том, что выпил, а о том, что друга своего Барона под статью подвел: покушение на жизнь работника милиции и дружинника при исполнении ими служебных обязанностей…

— Ничем я его не подводил…

И опять мимика и ерзанье глаз.

— Подвел. Как хозяин квартиры обязан был призвать всех к порядку, в том числе и Барона, — напористо и громко разъяснял Паромов. — А ты не только не призвал к порядку, но и подстрекал его на противоправные действия своим молчаливым одобрением. Так что, считай, загремит Барон по новой к «хозяину» только с твоей помощью, благодаря тебе…

Речной ужом крутился на стуле. Ему хотелось оправдываться. Сказать, что сам Барон во всем виноват. Но как это скажешь, когда там, в зале, два десятка ушей получше любого локатора ловят каждое слово.

Паромов видел, что Куко уже психологически сломан, подавлен, готов к «сотрудничеству», и будет в дальнейшем давать информацию о своих друзьях-товарищах, но продолжал игру. Не зря же его учили Минаев и Черняев в любой ситуации выжимать созревший плод до конца. Вот он и «жал»…

Из зала, где находились нарушители, мимики Речного и беганья его глаз видно не было. Зато там хорошо слышали, что Куко не «раскололся», не сваливал вину на Барона, хоть ему и приходилось туго. Скорее всего, ему даже сочувствовали: вон, как участковый душу мытарит.

Когда же решил, что игру с Речным пора кончать, то для большего психологического эффекта, чтобы видели собутыльники, грубо вытолкнул Куко из кабинета в зал.

— В отдел, и на сутки, — прокомментировал он свои действия, перепоручая Речного заботе Подушкина и Терещенко. — Да смотрите, чтобы не сбежал. Еще тот проходимец. Тугой, не «колется». Даже очевидное признавать не хочет.

— У нас не сбежит. Чуть дернется — сразу по шее схлопочет, — с готовностью отозвался Терещенко, наблюдавший в зале за доставленными.

— Баронов, теперь вы заходите ко мне в кабинет. Да присаживайтесь вон на тот стул. Давайте потолкуем… — пригласил Паромов в свой кабинет верзилу, уже очухавшегося от полученного удара и даже протрезвевшего.

— Что ж, начальник, ваша взяла. Можете теперь изгаляться, — вызывающе сказал Барон, садясь, однако, на предложенный стул. — Можешь бить — свою душу ментовскую отводить. Все стерплю, чай не впервые…

— Наши ваших всегда били, — демонстративно медленно открывая уголовный кодекс, ответил миролюбиво Паромов. — Надеюсь, смотрели фильм «Место встречи изменить нельзя»… Жеглов об этом еще давно сказал. Но речь сейчас о вас. Вот статья 191 УК РСФСР со значком 2 гласит, — стал читать он названную статью, — что «посягательство на жизнь работника милиции и народного дружинника в связи с их служебной или общественной деятельностью по охране общественного порядка — наказывается на срок от пяти до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой…»

— Да знаю я. Чай, не первый год замужем…

— Это хорошо, что знаете. Но дочитаем до конца первоисточник, так сказать…

— Не стоит…

— Стоит, еще как стоит, — оставил последнее слово за собой Паромов и зачитал: «… а при отягчающих обстоятельствах — смертной казнью».

Баронов был высок и крепок телом. Две «ходки к хозяину» внешне никаким образом не сказались на его здоровье. Природа позаботилась. Не сломили его ни карцеры, ни «шизо», ни распространенный в тюрьмах туберкулез. Физическая сила и скорые на расправу руки сделали его заметным в криминальном мире. Как в зоне, так и на свободе.

«Не легко будет с этим буйволом, — подумал Паромов, закрывая книгу. — Это не Куко. Сидит уже совершенно трезвый. Даже не скажешь, что три часа тому назад был пьян. Не то, что некоторые его собутыльники».

— Думаю, что о смертной казни речь не стоит вести, а вот, лет с десяток вам светит. Согласны?

— Рисуй, что хочешь. Я ничего не признаю. — Злость, но не ненависть, звучала в словах Барона. — Ничего не признаю. И точка.

— Хорошо. Не признавайте. Но давай порассуждаем, нужны ли ваши признания в суде, — холодно, с долей безразличия и отчужденности стал объяснять Паромов перспективы будущей судьбы Барона. — Бритва ваша изъята. И на ней отпечатки ваших пальцев. Это — раз. Я был не один, а с внештатным сотрудником милиции. А дружинникам в суде, как сам понимаешь, — незаметно включал в беседу участковый неразговорчивого «авторитета», — еще как верят. Общественность, господин бандит, — большая сила! Это — два. И в-третьих… Твои-то дружки-собутыльники, спасая собственные шкуры, долго молчать не будут. Особенно, если с ними поработают опера. А как «работают» наши опера, сам знаешь…

— Знаю… — облизал пересохшие губы Барон. — Еще бы не знать…

Вот именно… Потому «расколются», как миленькие. Соучастие или даже укрывательство ни кому из них не нужно. Верно?

Баранов молчал, обдумывая услышанное. От бывшей бравады не осталось и следа. Вместо злости в глазах все больше и больше набирала силу тоска.

— Ну, что скажите? — спросил участковый насмешливо. — Доходчиво разъяснил ситуацию? Или опять не врубаетесь?

— Лучше бы вы меня избили, чем в душу лезете. У вас это хорошо получается, начальник. — Непроизвольно потрогал он рукой шишку на голове, скривив губы в подобии улыбки и не замечая, что перешел с «ты» на «вы».

— А что же вы хотели? Чтобы я, как телок, шею под нож, то есть, бритву, подставил… Шалишь, не быть такому никогда! Да и закон на моей стороне.

— Делайте, что хотите, мне теперь все равно… — В голосе тоска и обреченность, и это радовало участкового, решившего одержать психологическую победу над Бароном, имевшим некоторый авторитет в своей среде. Потому он и «ломил» его, и возился с ним.

Паромов уже на горьком опыте, а не только по рассказам своих старших товарищей, знал об отношение прокуратуры к любым противоправным деяниям против сотрудников милиции. Совсем недавно с Минаевым пытались доставить ночью в опорный пункт от кафе «Бригантина» поднадзорного по прозвищу Бамбула — Щедрина Валерия. Тому, в соответствии с установленными ограничениями, запрещалось после 18 часов покидать место жительства и, тем более, посещать увеселительные заведения. Щедрин стал упираться. На помощь к нему прибежали его дружки. Завязалась борьба, в ходе которой были оторваны пуговицы на шинели Минаева и на куртке Паромова. Кроме того, у Минаева были сорваны погоны.

Состав преступления, предусмотренного ст. 191-1 УК РСФСР, то есть оказание сопротивления работникам милиции при исполнении ими обязанностей, был на лицо.

Только, благодаря подоспевшим на место происшествия двум милицейским автопатрулям, удалось скрутить Бамбулу и его дружков и доставить их в отдел милиции.

Всю ночь писали рапорта и объяснения. И что? Смешки руководства отдела, гора исписанной бумаги, и постановление следователя прокуратуры об отказе в возбуждении уголовного дела на основании части 2 ст.5 УПК РСФСР — за отсутствием состава преступления.

Разочарование. Злость. Обида. И вера только на себя, да на товарищей. А не на Закон и справедливость. Поэтому Паромов уже решил, что никаких рапортов с ходатайством о возбуждении уголовного дела в отношении Барона писать не будет.

— Так, как будем решать с вами, гражданин Баронов? — нажимал официальным голосом. — По закону или по совести?

— Не понимаю, к чему клонишь, начальник? — Ответил вроде бы и безразлично тот, но на лице мелькнула заинтересованность. — Если в «стукачи» хочешь вербонуть, то пустое дело. Сроду «ссученным» не был. Лучше к «хозяину» на нары… баланду хлебать.

— К чему высокопарные слова. Стукачей и без вас хватает. Вон, — указал рукой участковый на стопку разных заявлений и жалоб, лежавшую на углу стола, — друг на друга пишут. Дай, Бог, разобраться с этим…

— Тогда чего вам надо?

— Да не многого… Признаешь свою вину и приносишь извинения. Ничего, что я на «ты»?..

Вопрос повис в воздухе, однако на лице Барона отобразилось недоумение: участковый его мнением интересуется. А Паромов продолжал:

— И не просто извинения, а чтоб твои друзья-товарищи слышали.

— Какие они мне друзья. Так, шавки… — перебил Барон, с пренебрежением отзываясь о своих собутыльниках.

Теперь уже участковый никаким образом внешне не среагировал на последнюю фразу собеседника.

— Я не злопамятный. Приносишь официальные извинения, и будем считать, что мы с тобой квиты… без всякой такой следственно-судебной тягомотины.

— И на сутки не отправите? — стал торговаться Баронов.

Вот же человеческая натура: то полное безразличие к судьбе, то готовность во всеуслышанье принести извинения работнику милиции, то торг.

— Ну, это уж чересчур. Нагадил — и хочешь сухим из воды выйти. Не пойдет! Я тогда перестану себя уважать. Да и ты вряд ли станешь уважать, — подыграл участковый своему оппоненту. — Да и время будет подумать над своей жизнью дальнейшей. Впрочем, сутки не участковый дает, а судья. Суд. Если бы участковые и опера сутки давали, да еще лучше, сами судили и рядили, то, брат, таких бы дел натворили, что и не расхлебать! Верно мыслю?!!

— Да куда уж верней! — не удержался от улыбки Баронов. — Ни одного бы корешка уже в живых не было!

В зале меж тем с неподдельным интересом прислушивались к тому, что происходит в кабинете участкового. И когда услышали, что в отношении Барона участковый при определенных условиях не собирается возбуждать уголовное дело, и Барон может отделаться только несколькими сутками, на разные голоса стали советовать ему принести извинения. Мол, язык без костей, и чего не скажешь, ради свободы. Потом и позабыть можно.

— Цыц, вы там!.. Без вашего тявканья знаю, что делать. Я — мужик. И слово мое твердо, как камень. И если я извинюсь, то извинюсь. Без задних мыслей. А потому — не тявкать!

Барон подошел к дверному проему. Из зала на него с интересом смотрел десяток пар глаз.

— Я извиняюсь перед участковым и признаю свою вину. Пьяным сильно был — вот и дурь отмочил. И еще скажу. Участковый хоть и молодой, но молодец. Уважаю таких. Бить — так бить! — И опять обращаясь к участковому, добавил: — А здорово вы меня! Давно никто так не потчевал. — Он почесал ушибленное место и попросил: — А теперь попрошу не трогать меня своими разговорами. Дайте тихо посидеть, пока не отвезут в отдел.

Паромов молча пожал плесами, что должно было обозначать «не возражаю». Барон прошел через зал и сел на стул в дальнем углу. У Терещенко от таких метаморфоз даже челюсть отвисла.

Победа была полной. Паромов уже знал, что эти тринадцать человек уж вряд ли когда поднимут на него руку. Да и другим закажут. Все, как в волчьей стаи: стоит вожаку намять шею, как остальные сами хвост прижмут. Впрочем, доставленные из квартиры Речного и были волчьей стаей, так как жили не по человеческим, а по звериным законам.

— Ну, ты даешь! — сказал Подушкин, после того как всех задержанных отправили в отдел. — Разыграл спектакль, как по нотам. А может, зря… Может, стоило все официально: рапорт — и уголовное дело.

— Палыч, ты лучше меня знаешь, как бывает «официально». Забыл, что ли про недавний случай с Бамбулой…

— Да помню… Наверно, поступил ты правильно… — дал задний ход Подушкин.

— А потому — не будем унывать. Обошлось — и, слава Богу!

Поговорили еще какое-то время о превратностях милицейской работы, и Подушкин пошел встречать дружинников. А Паромов, оставшись в кабинете один, в который раз за этот день с чувством благодарности вспомнил о Минаеве и Черняеве и их совете: бить первым, не дожидаясь, когда самого начнут бить.

4
Остаток дня и вечер прошли без приключений. Съездил с внештатными сотрудниками Ладыгиным и Гуковым на два семейных конфликта. В первом случае две пожилые женщины, жившие с подселением, не могли поделить между собой места общего пользования. Разобрался на месте. Во втором было посложнее: пьяный муж гонял жену и детей. Был агрессивен. Пришлось на него составлять протокол о мелком хулиганстве, а самого отправить в отдел, к Мишке Чудову в «аквариум». Посетил по месту жительства трех поднадзорных. Написал рапорта. Очередной рабочий день закончился.

— Как работалось? — поинтересовалась дома жена, подогревая ужин. — Опять, наверное, не обедал. Или к какой-нибудь молодухе подхарчиться забегал?.. — Глаза жены лукаво заблестели.

Паромов промолчал.

— Не завел ли себе на участке подружки? А то мне говорят, что в милиции все очень шустрые, ни одной юбки не пропустят, — не унималась супруга.

Опять промолчал, удивляясь про себя женской интуиции. Не успел он и знакомство с библиотекаршей Леночкой свести, просто так, без какого-либо интима, а супруга уже конкретно намекает. Вроде бы и шутит, но «бьет» в точку. Еще не согрешил, но чувствовал себя неуютно от шутливо-коварных расспросов жены. Словно мелкий воришка, застигнутый на месте преступления.

— Что молчишь?

— А что говорить?.. Работалось нормально, как видишь: жив-здоров… А если будешь много тарахтеть в пустой след, то придется и подругой обзаводиться. Лучше веселей ложками-поварешками орудуй… — прикрыл он внутреннюю неловкость легкой грубостью.

Жена надула губки и громче стала стучать половником о кастрюли.

— Чем приставать с пустяками, лучше скажи как наша дочурка? Не болеет? Почти не вижу.

— Нашел работу — даже ребенка не видишь! — попеняла жена. Как любая женщина, она любила, чтобы последнее слово оставалось всегда за ней. — Целыми сутками пропадаешь. Без выходных и проходных. Может, уволишься?..

— Не заводись, Рая. Это временные трудности. Они пройдут…

Верил ли сам Паромов верил, что трудности когда-нибудь пройдут?

— Вспомни, что говорила, когда встал вопрос: идти в милицию или нет.

— Я тогда не знала, что сутками дома не будешь. Даже в выходные дни. Видела: ходят себе по поселку, чистые, наглаженные, беззаботные с виду, одеколоном благоухают… — вот и советовала. А теперь…

— А теперь терпи. И меньше пустых вопросов задавай. Договорились?!!

— Ты все же постарайся домой пораньше приходить. А то дочь забудет, как папу зовут… — примирительно сказала супруга, оставляя все же последнее слово за собой.

«На работе конфликты разбираешь… Сыт ими по горло… Теперь для «полного счастья» не хватает, чтобы в собственной семье конфликты пошли, — вяло подумал Паромов, принимаясь за ужин. — Ладно, — усмехнулся он про себя, — в кровати помиримся!..

Думал одно, а видел другое: длинноногое голубоглазое создание по имени Леночка…

МИЛИЦЕЙСКИЕ БУДНИ

Дела влекут за собой слова.

Цицерон
1
Вот уже несколько месяцев как Паромов тянет лямку участкового инспектора. Кое-чему научился, кое-что повидал… Даже сделал кое-какие выводы.

Так уж сложилось, что с переводом Черняева в уголовный розыск, никто на его место не приходил. Точнее, приходили некоторые личности. Но, попробовав непростого хлеба участкового инспектора, тут же ретировались. Кто-то совсем расставался с милицией, а кто-то «вострил лыжи» в службы, где попроще. Вот и приходилось Паромову «отдуваться» за себя и за того парня. Ну не Минаеву же участки обахивать, в самом деле…

Вместе с друзьями настоящими познал и друзей мнимых. Узнав о реакции высокого начальства по факту «разборок» убийства Дурневой, столкнулся с «помощью» более мелких представителей управленческого аппарата УВД. Это в лице лейтенантов и старших лейтенантов, которые приезжали в опорный пункт, чтобы проверить работу участковых инспекторов милиции и народных дружинников.

Почти всегда «проверки» оканчивались сначала мелкими придирками и наставлениями, как и что делать, а затем — «угощением» проверяющих. Последнее на себя брал старший участковый, посылавший «штаба» в магазин. Но сбрасывались все. Это претило Паромову, но что поделаешь, плетью обуха не перешибить. Приходилось терпеть.

Как и в любом социуме, проверяющие были разные. Одни — доброжелательные. И служебные обязанности исполняли добросовестно, но и горло рвали. Другие — карьеристы. Эти прямо «горели» от осознания собственного положения, когда и нахамить можно безответно и «властью» покичиться. К тому же, как правило, оказывались никчемными пустыми людишками, волею судьбы, а не умственными способностями, оказавшимися на гребне управленческой волны.

— Индюки напыщенные, — коротко характеризовал их Клепиков. — Мультики да и только.

— Прыщи гнойные, — в тон ему басил Подушкин. — Один зуд и неприятности.

— Издержки системы, — морщился Минаев. — Они были, есть и будут… Не берите в голову…

— Берите на плечи — шире будут… — цыганисто блестел глазами «штаб», пикируясь со старшим участковым.

Высокомерное, порой барски пренебрежительное от-ношение проверяющих к работающим на земле, вызвала у Паромова стойкую неприязнь к ним. Причем не только в те дни, но и на все годы работы в милиции. Ведь кроме пятка вызубренных приказов да дачи ЦУ (ценных указаний) ни на что толковое они способны не были. Ни протокол составить, ни проверку по заявлению провести, ни под надзор формальника взять, ни тунеядца выявить. И тем паче — дознание по уголовному делу провести.

«Это даже не прыщи, а паразиты на теле милиции», — стали аксиомой у Паромова характеристика многим управленцам.

Проверяли работу общественного пункта охраны по-рядка также представители райкома и райисполкома. Но они больше интересовались дружиной, взаимодействием дружинников и работников милиции. Вели себя скромно и тактично. Побудут минут тридцать, поговорят с участковыми и дружинниками, или с Подушкиным и Клепиковым Василием Ивановичем — и уедут по своим делам. Пользы от их посещения — ноль целых, ноль десятых, но и вреда — никакого.

Ежемесячно в опорный пункт наведывались руководители завода РТИ: директор Четвериков Евгений Иванович, секретарь парткома Марковская Инна Феофановна, председатель завкома Пигорев Валерий Павлович и секретарь комсомола Пономарев Сергей Петрович.

Все — колоритные фигуры.

Четвериков и Марковская — ветераны войны, орденоносцы. Стояли если не у истоков строительства завода, то уж точно у его последующего масштабного роста и развития. Лично с Председателем Совета Министров СССР Косыгиным Алексеем Николаевичем были знакомы. Оба, кстати, были среди тех, кто организовывал на предприятии ДНД — добровольную народную дружину.

Пономарев — умница и симпатяга. Высок, строен, сероглаз и светловолос. Осанка — княжеская да и лицо — что в фас, что в профили — хоть картины пиши. Словно не из рабоче-крестьянской среды, а из аристократии. В меру серьезен, в меру улыбчив. Настоящий комсомольский вожак.

Пигорев — ростом, пожалуй, и Пономарева переплюнул. Высокий. И в плечах пошире будет. Краснобайством не отличается. Больше помалкивает да прислушивается к тому, что говорят «старшие товарищи» — директор и секретарь парткома. Какой-то мужиковатый и себе на уме.

«Далеко пойдет, если его не остановят… — говорил про него Василий Иванович Клепиков. — Все, кто тихой сапой ползут, — высоко взбираются. Одним словом — мультики».

Эти вели себя по-хозяйски. Обещали расширить помещение опорного пункта, оказывали помощь в ремонте и в обновлении наглядной агитации.

— Надо посолиднее быть. Завод — один из лучших в стране, дружина — тоже… И опорный пункт должен быть на том же уровне.

Минаев и Клепиков, как правило, не упускали случая поговорить с ними о предоставлении квартиры Паромову.

— Ваш же…

— Хорошо, хорошо, будем решать… — отвечали заводские руководители. — Пусть еще поработает, а там посмотрим… В беде не бросим… Помним, что из нашего коллектива.

— А нельзя ли как-нибудь ускорить этот процесс?

— Постараемся…

Примерно через полгода руководство завода РТИ сменилось. Директором стал бывший заместитель Марковской Хованский Александр Федорович, а секретарем парткома — Пономарев Сергей Петрович.

Паромов затужил: ушла на пенсию и отошла от всех общественных дел Марковская Инна Феофановна, которая, направляя Паромова на работу в органы внутренних дел, обещала помощь с квартирой.

— Василий Иванович, — сетовал Паромов, — наверно с квартирой прокатят? Не видать мне квартиры, как собственных ушей!

— Не дури! — говорил рассудительно Клепиков. — Раз обещали — дадут. Квартира — это тебе не мультики. В один день такой вопрос не решишь.

И в буквальном смысле слова гнал Минаева в партком, чтобы еще раз напомнить о квартире для нового участкового.

— Нечего, Виталий, сидеть — штаны протирать в опорном пункте. Иди-ка на завод. Потормоши начальников маленько. Да будь там понастойчивей. Сам знаешь: под лежачий камень вода не течет…

Минаев брал с собой Подушкина, так сказать, для массовости, и шел «клянчить» квартиру.

— Хорошо, хорошо, — говорил Хованский. — Будем думать. У меня вон сотни рабочих нуждаются в улучшении жилищных условий… Но обязательно что-нибудь решим.

— Помним, — вторил директору завода секретарь парткома Понамарев со своей неизменной светлой улыбкой. — Пусть еще малость поработает. Без квартиры не оставим.

— Как решит директор… — отбивался от Минаева профсоюзный лидер Пигорев. — Я возражать не буду.

При этом привычно в глаза майору старался не смотреть да и свой взгляд прятал.

Минаев возвращался огорченный очередным провалом миссии.

— Ничего, — говорил на это Василий Иванович, — вода камень точит. Готовься еще разок сходить на будущей неделе. Мы их не мытьем, так катаньем возьмем…

— Осадой и измором, — согласно вторил Подушкин.

— А по-иному нельзя, — разводил руками Клепиков. — Такова жизнь…

— Мне бы ваш оптимизм… — хмурился старший участковый. — Особенно, когда с Пигоревым разговор вести.

— А что? — настораживался Василий Иванович.

— Вроде бы нормальный человек, а в словах скользок, как вьюн. Не ухватишься. И взгляд прячет, словно куриный вор, пойманный на месте преступления…

— Точно подмечено, — грустно улыбался Председатель Совета общественности. — Только, если Бог не выдаст — свинья не съест.

Паромов в такие минуты старался от комментариев воздерживаться.

2
По четвергам был городской день профилактики. В этот день к семнадцати часам в опорный пункт приходили для «усиления» как сотрудники других подразделений РОВД — следователи, дознаватели, так и сотрудники УВД, откомандированные после основной работы на охрану общественного порядка.

Среди них был майор милиции Петрищев Валентин Андреевич — сотрудник областного кадрового аппарата. Вел он себя всегда солидно, с достоинством, но не чванливо. Сразу чувствовалось — человек знает себе цену. Невысокого роста, но кряжист, накачан. В молодости активно занимался борьбой, штангой и другими силовыми видами спорта, однако и посолиднев, от юношеских увлечений не отказывался, поддерживал форму. Сила в нем так и играла. Ум — тоже.

В семидесятые годы он работал участковым на данном поселке, поэтому часто сравнивал работу прежних участковых с работой группы Минаева. И почти всегда эти сравнения были не в пользу Минаева. Иногда Минаев пропускал колкости старого товарища мимо ушей, а порой обижался всерьез.

— Еще слово — и мы больше не друзья…

Петрищева забавляла обидчивость Минаева.

— «Цезарь, ты сердишься, значит, не прав…»

Но вскоре переводил разговор в иное русло, и они мирились.

Паромов давно заметил, что Минаев от подначки или же незаслуженной обиды вспыхивал, словно спичка. Но и быстро отходил. Не умел долго злиться и обижаться.

Василий Иванович только посмеивался, видя перепалку между майорами.

— Без этого они не могут. Иначе скучно будет обоим. Это же — мультики…

Потом ждал момента, Петрищев оставлял Минаева в покое. И тут уже сам до надоедливости одолевал Петрищева просьбой: поскорей присвоить Паромову звание.

— Человек пашет, а ни формы, ни звания. С удостоверением внештатника. Мультики — да и только… Нехорошо. Ты, Андреевич, в верхах… Вот бы и помог.

Первичное офицерское спецзвание пришедшим на работу в органы с гражданки полагалось только через полгода после назначения на должность. Но Клепиков по опыту знал, что иногда такие вопросы решались быстрее, вот и «наезжал».

— Василий Иванович, — начинал горячиться уже Петрищев, — вы прекрасно знаете, что это от кадровиков не зависит. Все решается в министерстве. Первичное офицерское звание присваивает министр.

— Верно. Но ведь можно и в МВД позвонить, чтобы документы на стол министру побыстрей положили, а то будут у себя под сукном держать — знаю я кадровиков! Сам там работал…

— Да звонили уже не раз… — отбивался Петрищев. — Говорят, что срок еще не подошел.

— А может, пробить ему старшинское звание?.. — не отставал Клепиков, подходя к проблеме с другой стороны. — Старшинское звание может и наш генерал своим приказом присвоить. А?.. Тогда бы ходил Николай в форменной одежде и был бы настоящим милиционером. А то — сплошные мультики…

— К чему огород городить! — держался на своем Петрищев. — Не успеет и глазом моргнуть, как время подойдет, и звание офицера получит, и форму.

Такие разговоры происходили в первые четыре месяца работы Паромова. Потом актуальность в этом пропала. Ждать приказа министра осталось недолго.

3
Совсем весело было в опорном пункте, когда одновременно в очередной четверг там собирались Петрищев, начальник ОБХСС майор милиции Москалев Валентин Андрианович и начальник следственного отдела майор милиции Крутиков Леонард Григорьевич. И, конечно же, Минаев и Клепиков. Пять майоров, пять старых закадычных друзей.

Москалев, как и Петрищев, был небольшого росточка, но похудощавей того. А уж энергичен — на двоих замешивалось да одному досталось. В глазах постоянный хитроватый прищур, словно каждого просвечивал внутренним рентгеном до самой подноготной. Недаром все завмаги и руководители предприятий на территории района при одном упоминании его фамилии суеверно плевались через левое плечо: «Чур, меня! Чур, меня!»

Впрочем, начальник ОБХСС всегда старался выглядеть со стороны этаким бодрячком-простачком, рубахой парнем. Однако тех, кто знал его близко, напускная простота, не обманывала, а только настораживала. Да и солидность из него перла, как переспевшая квашня из кадки.

Оперативники ОБХСС его не только уважали за профессиональные знания, опыт, организаторские способности, но и немного побаивались. Не повышая голоса, не допуская резкости и личных выпадов, отчитывал так, что пот струился по всему телу провинившегося. Педантизм, дотошность, стремление докопаться до самой сути в любом вопросе, принципиальность — вот те черты, которые превалировали в характере начальника ОБХСС. Видимо, поэтому, именно он был в отделе председателем суда офицерской чести.

Так что, славы у него было не меньше, чем у знаменитого начальника уголовного розыска Чеканова Василия Николаевича — Васьки Чекана, как его уважительно величали за глаза самые отпетые уголовники.

В отличие от Петрищева и Москалева начальник следственного отделения Крутиков Леонард Григорьевич был росл, статен и широк в кости. Обладал феноменальной памятью и мог цитировать чуть ли не целиком уголовный и уголовно-процессуальный кодексы. Без всякой наигранности и показухи прост в отношениях с сотрудниками отдела милиции. Своими знаниями не бравировал, не чинясь, делился ими даже с самым зеленым участковым или опером. И за это был уважаем не только подчиненными следователями, но и всеми работниками Промышленного РОВД. Мало того, и у руководства прокуратуры слыл за крепкого профессионала. А ведь там зубры были что надо, взять хотя бы прокурора Кутумова или его заместителя Деменкову Нины Иосифовну…

О его фанатической преданности следствию и невероятной работоспособности ходили легенды. А как им не ходить, когда работал, не покидая кабинета сутками напролет, дымя папиросами, как паровоз, и перебиваясь бутербродами и чаем, больше смахивающим на чефир. Зато не терпел кофе. Годами не брал отпуск. Возможно, поэтому в семейной жизни ему не везло. Но он никогда на это не жаловался, считая жалость делом последним и недостойным настоящего мужчины.

А вот к ношению форменной одежды относился с легкой небрежностью вечно занятого человека.

В его небольшом служебном кабинете, располагавшемся на втором этаже здания, постоянно толпился народ: шли за консультациями, за советом, за помощью. На столах горой лежали уголовные дела. Как те, что были непосредственно в его производстве, так и принесенные следователями и дознавателями для проверки перед направлением в суд. Пепельницы были завалены окурками. Он, как и Москалев, курил только «Беломор», не признавая других папирос и сигарет, причем папиросу за папиросой. Так что кабинет был прокурен основательно, несмотря на настежь раскрытые створки окна как в летнее, так и зимнее время.

Таким образом, в опорном пункте у старшего участкового Минаева собирались мужи достойные и солидные.

— «Штаб», — обычно перед закрытием магазина говорил Подушкину Минаев, — сгоняй-ка на «девятку» да возьми пару «Монастырских изб» сухого винца. После работы посидим, пообщаемся со старыми товарищами. Не чаем же угощать на самом-то деле… Да Валюшке-цыганке привет не забудь передать.

Валюшка-цыганка, точнее Валентина Ивановна Сдобная, работала заместителем заведующей продовольственного магазина № 9, расположенного через дорогу от опорного пункта и называемого в просторечье «девяткой». Она благосклонно относилась к работникам милиции, особенно, к Минаеву, который однажды ночью спас ее от трех пьяных хулиганов, пытавшихся отобрать у нее сумочку с деньгами, а, возможно, и изнасиловать. Она иногда «выручала» своих соседей-милиционеров, когда в пожарном порядке требовалась бутылка-другая водки, а денег, как назло, не было. Цыганкой ее называли в шутку за цвет волос, черных, как вороново крыло.

— Может, что-нибудь посущественнее?.. — на всякий случай спрашивал Подушкин.

— Нет! — категорически отрубал Минаев. — Водка только беседу испортит. Да и для здоровья вредно. А мы просто посидим, поговорим о том, о сём. Не так уж и часто такой компанией встречаемся. Можешь пивка прихватить, если хочешь. Это — на твое усмотрение…

Минаев пиво не пил из-за болезни желудка. Безразличны к пиву были Паромов и Клепиков, но Подушкин пиво уважал, особенно, если была таранка или жареная мойва.

В двадцать три часа, когда были написаны необходимые справки и рапорта, когда все нарушители были доставлены в отдел, а дружинники отпущены домой, хозяева и гости собирались в кабинете Подушкина. И начинались воспоминания. Не о семейных же делах говорить, в конце концов. И не кости «перемывать» сослуживцам —этого на оперативных совещаниях и партийных собраниях хватало свыше крыши.

— А помнишь?.. — начинал кто-нибудь.

— Это что, вот со мной был случай… — перебивал другой.

Так Паромов узнал, как Петрищев из участкового на несколько часов переквалифицировался в чабана, когда после успешного раскрытия кражи овец у Ходыревского, «конвоировал» по городу целую отару — тридцать шесть голов. И не только отару, но и двух жуликов, привязав их веревками к баранам, чтобы не сбежали по дороге.

— Андреич, ты чего больше опасался: что бараны сбегут или что сбегут воры, когда такое смешанное стадо гнал? — улыбаясь одними глазами, спрашивал Крутиков.

— Да ему было без разницы, — попыхивая «Беломором», отвечал за Петрищева Москалев, — баран барана тащит и баран барана стережет, сбежать не дает. Его же дело в данной ситуации, как мне кажется, простое: иди себе неспеша, да прутиком помахивай.

Москалев кроме «Беломора» никогда и ничего не курил. Ни сигарет, ни папирос. Признавал только эту марку.

— Больше всего я опасался вот таких пустобрехов, которые даже не крестятся, когда им что-то кажется, — смеясь, отшучивался Петрищев и тут же переходил в атаку: — Ты лучше расскажи, как домой в бабьих трусах пришел после очередной «засады».

— Тут ты врешь. Это дело было не со мной, а с участковым Меховым. — Москалев коротко, но задорно, как только умел делать это он, засмеялся, вспоминая веселую и комичную историю. Отсмеявшись, стал рассказывать:

— На этом участке еще до Минаева работали Васька Густилин и Пашка Мехов. Паромов их, возможно, и не знает, а остальные должны…

— Были такие, — согласился Петрищев.

— Верно, — поддакнул Минаев, а Василий Иванович, поморщившись, попросил:

— Не перебивайте. Дайте человеку спокойно рассказать.

Все притихли, и Москалев продолжил:

— Как-то раз в зимнюю пору договорились они с двумя бабенками из общежития, что на улице Дружбы, в любовь поиграть.

— Святое дело, — хмыкнул Подушкин.

— Взяли водочки, закуски — и после работы к ним, в общежитие… Дело-то молодое. Когда свои дела сделали, стали домой собираться. Вот тут Паша и дал маху: вместо своих трусов натянул то ли в темноте, то ли спьяну рейтузы подруги.

— Вот балда… — не сдержался Крутиков.

— Еще какая, — поддакнул Минаев.

— Короче говоря, — зыркнул на обоих Москалев, чтоб не перебивали, — пришли Паша и Чистилин среди ночи к дому Мехова. Мехов дорогой сильно замерз и стучится в дверь с большим нетерпением. «Танюшка! — кричит, — открывай. Совсем замерз!» — Танюшкой звали его жену, — пояснил Москалев. — «Открывай быстрей! Совсем в засаде закоченел! Зуб на зуб не попадает». Открыла Танюшка дверь. Впустила Пашу в квартиру. Тот хлопает себя руками по бокам. — «Холодно! — кричит. — Холодно!» И стал, идиот, при свете раздеваться. Тут Танюшка и увидела бабьи панталоны на нем. Схватила портупею и ну ею стегать бедного Пашу по чем попало: я, мол, покажу тебе как в «засады» ходить, к чужим бабам захаживать!.. А Танюшка, скажу я вам, баба ядреная, покрупнее Паши будет. Хлещет так, что тот только подпрыгивает. Подпрыгивает и кричит: «Танюшка! Ох, горячо! Ой, как горячо!». Сразу про мороз и холод забыл…

Все весело заржали, представив себе нарисованную Москалевым картину.

— Интересно, — отсмеявшись, спросил Подушкин, — кто той бабенке трусы возвращал: Мехов или Танюшка?

— Не знаю, — отозвался Москалев, — но из милиции она Пашу вышибла.

— Я женских трусов не «одалживал», — сверкнув прокуренными зубами, вспомнил Крутиков, — но одна подруга как-то мое служебное удостоверение стянула.

— В самом деле? — удивился Петрищев.

Утрата служебного удостоверения — это почти тоже, что утрата табельного оружия. Такая провинность каралась строго, вплоть до увольнения из органов. Поэтому все навострили уши, а Крутиков продолжил:

— Дело шло с ней на разрыв, так она пошантажировать вздумала. Я сначала не заметил. Но тут подошел строевой смотр. Я в карман за удостоверением, а его нет. Я стремглав из строя в кабинет, надеялся, что в другом пиджаке оставил. И там нет. Столы, сейф проверил — нет. Тут и вспомнил, где могло остаться мое удостоверение. Звоню ей. Смеется, стерва, не теряй, говорит…

— И вправду, стерва, — проявил солидарность Минаев.

— Еще какая… — хохотнул Подушкин.

— И чем закончилось сия одиссея? — пыхнув «беломориной», вкрадчиво поинтересовался Москалев.

— Пришлось еще месяц с ней повалтузиться, чтобы удостоверение забрать. С тех пор, как от бабы ухожу, обязательно проверяю, не стащила ли чего. Так что, Паромчик, запоминай, — закончил весело Крутиков, обращаясь к молодому участковому, — будешь по бабам бегать, смотри, чтоб что-либо не сперли. Вороваты, как сороки. Особенно, в отношении того, что блестит или звенит… И вообще, бабам палец в рот не клади — всю руку отхватят. Да скажут, что так, мол, оно и было!

— Это уж как пить дать!.. — усмехнулся Петрищев. — Верно, штаб?

— Главное, чтоб палец, которым детей делают, был цел, — оскалился на Подушкин.

— Штаб у нас большой специалист в этом деле, — подытожил фривольный разговор Минаев. — Бабы вокруг него, как кобылицы вокруг жеребца табунятся. Любому из нас в этом деле фору даст. И если так говорит, значит, знает, о чем речь толкает…

Самыми молчаливыми за столом были Василий Иванович и Паромов. Первый — в силу своей природной степенности, а второй никакого багажа милицейских историй не имел, к тому же считал нетактично встревать в разговор старших. Просто радовался доброй компании и тому, что был принят ею, как равный.

Впрочем, такие посиделки были нечасты и долго не тянулись.

— Пора и честь знать, — обычно говорил Москалев, — пошли по домам.

Он гасил о край массивной пепельницы, доверху заваленной окурками, неизменную «беломорину» и первым направлялся к выходу. Остальные — за ним.

4
В следующий раз, когда честной компании удалось собраться в кабинете старшего участкового, Минаев рассказывал, как его держал в заложниках рецидивист Зеленцов, вооруженный гранатой.

— Сижу, значит, я в опорном пункте. Один. Ни «штаба», ни Василия Ивановича нет. Время перед обедом. Сижу, бумажки перебираю. Перебираю и соображаю, как побыстрее их списать.

— Слышали, — весело подмигнул друзьям Крутиков, — не исполнить, а списать. Прошу обратить на это внимание. Большая разница тут: одно — дело сделать, другое — отписаться…

— Ладно, не придирайся к словам, — отмахнулся от подковырки Минаев. — Отписаться — еще не значит описаться, — скаламбурил он.

— Леонард, не перебивай, — вступился за старшего участкового Москалев, желая возвратить беседу в нужное русло. — Пусть доскажет.

Крутиков шутливо поднял руки:

— Сдаюсь!

— Вдруг открывается дверь кабинета, и входит особо опасный рецидивист Витька Зеленцов по прозвищу «Зеленец», — продолжил Минаев прерванный рассказ. — Его повестками не так-то просто было вызвать, а тут по собственной инициативе пришел. Я даже обрадовался: необходимо было третье официальное предупреждение оформить, чтобы в очередной раз взять его под гласный административный надзор.

«Здравствуй, — говорю. — Проходи, присаживайся. Расскажи-ка, что тебя привело в наши края. А потом бумажку одну подпишем: пора тебя опять под надзор брать, чтоб было спокойней и для тебя и для меня».

Поздоровался, в кабинет прошел, на стул сел. Все, казалось бы, чин-чинарем идет… Но не тут-то было. Не прошло и полминуты, как достает этот гад из кармана куртки гранату-лимонку и мне так весело ее демонстрирует.

«Совсем одолел, — говорит, — начальник, своими проверками. Мыслю — собираешься опять отправить к «хозяину» баланду бесплатно хлебать. Поэтому я и пришел: или договоримся, что оставишь меня в покое, или оба на воздух взлетим… поближе к Богу. Каждый со своими правдами и кривдами, с благими делами и грехами».. А сам, сволочь, вынимает из гранаты чеку и кладет на стол. Осталось только разжать ладонь и отпустить рычажок — и хана…

Минаев пригладил ладонью волосы. Видно было, что он не просто вспоминает, но и вновь глубоко переживает ту злополучную ситуацию, произошедшую с ним несколько лет назад.

— Знаю я этого «хорька», — вновь встрял в рассказ Крутиков, но уже серьезно, без усмешек и подначек. — Запросто мог себя вместе с тобой взорвать. Хоть и судимый, и особо опасный рецидивист, но человек твердый, с характером. Если давал слово, то всегда его держал. Такие, хочешь, не хочешь, а вызывают уважение, хоть и враги наши по гроб жизни…

Крутиков замолчал. Наступила небольшая пауза.

— А, может, он блефовал, — предположил без особой уверенности Петрищев. — Принес учебную гранату, и давай над тобой издеваться, нервы твои проверять?

— Нет, мужики, граната была настоящая, боевая… И откуда он ее только выкопал, ума не приложу, — продолжил рассказ Минаев. — Стал я его и так и сяк уговаривать вставить чеку на место. И Витей, и Виктором, и дорогим, и уважаемым, «козла» этого называл, только чтобы он гранату не взрывал.

— Прижмет — и черта отцом родным назовешь… — философски изрек Клепиков, а Паромов, воспользовавшись короткой паузой, поинтересовался:

— Виталий Васильевич, чем же дело окончилось?

— Целый час, козлиная борода, мне нервы на свою гранату накручивал, — то ли отвечая на вопрос Паромова, то ли просто ведя нить повествования, продолжил Минаев. — Делать было нечего, пришлось пообещать, дав слово офицера, что под надзор его брать не буду. Только после этого он вставил чеку на место. Потом достал припасенное им заявление, заранее написанное, что он добровольно выдает органам милиции найденную им гранату. Даже дата стояла и подпись. Все просчитал, негодяй… Мне осталось только отнести в отдел эту гранату и заявление. Взрывотехническая экспертиза подтвердила, что граната была боевой.

— И что же ему было за гранату? — не удержался от вопроса Подушкин. — Есть же уголовное наказание за незаконное приобретение, хранение и ношение огнестрельного оружия и боеприпасов. Кажется, статья 118 УК РСФСР. И наказание за данное деяние до пяти лет лишения свободы.

— Статья 218 УК, а не 118, — педантично поправил Подушкина Крутиков, чуть ли болезненно, почти как личное оскорбление переносивший любую фальшь в вопросах знания УК и УПК. — Сто восемнадцатая статья — это понуждение женщины к вступлению в половую связь. Эта статья специально для тебя, Палыч, писана. Всех дружинниц, перепробовал, котяра усатый (у Подушкина действительно были черные, почти смоляные усы), или через одну?.. Колись, как говорят опера, ведь используешь свое служебное положение начальника штаба, и, соответственно, зависимость дружинниц от тебя?.. — подначивал он Подушкина. — Чистосердечное признание — смягчает наказание…

— Может и смягчает, — лукаво усмехнулся Москалев, — но срок точно увеличивает…

Крутиков, не отреагировав на реплику Москалева, назидательно продолжил, обращаясь к Подушкину:

— Смотри, чтобы какая-нибудь из твоих метресс не написала заявление в прокуратуру!

И было непонятно: то ли продолжает шутить, то ли говорит вполне серьезно.

— Что ты, что ты, Леонард Григорьевич?!! — засмеялся Подушкин. — Я только по доброму согласию, если что… И никакого злоупотребления служебным положением.

— Ладно, — смилостивился Крутиков, переходя уже на серьезный тон: — Ты, штаб, забываешь, что в статье 218 УК есть примечание, согласно которого, лицо, добровольно выдавшее незаконно хранящееся оружие, боеприпасы и взрывчатые вещества, освобождается от уголовной ответственности. Вот так-то!

— Да откуда ему знать… — обронил Минаев. — В уголовный кодекс заглядывает раз в полгода. В процессуальный — и того реже. Поэтому, слышит звон, да не знает, где он. Вот в дамском вопросе он спец непревзойденный. Ни мне, ни вам, ни даже вот молодому Паромову, в этом вопросе за ним не угнаться. Мастер!..

— Виноват, товарищ старший участковый, — заскоморошничал начальник штаба ДНД, — исправлюсь. Как только, так сразу… — Потом добавил с ухмылкой: — Вы, товарищ майор, молодого участкового еще плохо знаете. Не смотрите, что он такой скромненький. Да, да. Скромненький, скромненький, а дорожку в библиотеку к молодой библиотекарше Леночке уже давно проторил. Каждую свободную минуту там проводит. То ли книги вдвоем читают, то ли пыль за стеллажами протирают.

— На стеллажах пыль стирать — глупое занятие, — усмехнулся Крутиков, намекая на некую интимность. — Куда бы ни шло — с полу или со стола…

— Слова специалиста …по влажной уборке, — улыбнулся Минаев.

— А то!..

Паромов покраснел … и промолчал, остальные понимающе и ободряюще улыбнулись, но оставили его в покое, не стали «задирать».

— Это все чепуха, — сказал Петрищев, возвращаясь к первоначальной теме. — Вся соль в том, что Виталик слово офицера «козлу» дал. Вот этого делать, на мой взгляд, никак нельзя было. Тут, Василич, ты лажанулся. Еще как лажанулся!

— Да, да, — поддержал Петрищева Москалев. — Слово офицера, это тебе не фунт изюма и не стакан водки. Это…

— Вас бы на мое место, — миролюбиво перебил его Минаев. — Я бы посмотрел, какие вы были бы тогда герои… Хорошо смеяться и дискуссировать, сидя в тесной компании, да винцо потягивая. А мне тогда совсем не до смеха было. Как подумал, что от взрыва гранаты пострадают невинные люди — жильцы дома, что Люба, жена, с малолетней дочерью вдовствовать останется, — так и дал слово. И сдержал. Хорошо, что срок действия Положения о надзоре в отношении его истекал через полгода. А то бы пришлось и год терпеть… Слово офицера многого значит. Не дал — крепись, а дал — держись! — Минаев начинал потихоньку заводиться.

— Мужики, нечестно всем на одного наезжать! — встал на сторону Минаева Василий Иванович. — Да и время позднее. Пора по домам.

— И то верно, — спохватился Москалев. — Пора нам идти по домам. Во! — весело воскликнул он. — В рифму заговорил. Если еще полчасика посидим — не то что стихами заговорим, но и песни петь начнем. Главное, что наш друг Минаев жив и здоров, а остальное трын-трава. Верно?

— Верно.

— По домам?

— По домам!

— А, может, еще грамм по пятьдесят? — оглядывает всех Минаев, которому так не хотелось расставаться с друзьями. — На посошок…

— Хорошего понемногу! — урезонивает его Москалев. — Двигаем по домам.

Все согласились с Москалевым и «двинули» по домам.

5
Если по четвергам проводился общегородской рейд всех сил милиции, то по пятницам и субботам в помещении ОПОП проходили заседания товарищеского суда. Здесь рассматривались материалы о незначительных правонарушениях, семейных дрязгах, бытовых конфликтах. Как правило, такие материалы направлялись начальником Промышленного РОВД и прокуратурой. Иногда поступали заявления непосредственно от граждан. Случалось и такое.

Председателем товарищеского суда был сухонький, но крепенький семидесятипятилетний старичок, Прохоров Илья Исаевич, бывший прокурорский работник, немало повидавший на своем веку. Поговаривали, что он успел побывать и государственным обвинителем, и обвиняемым в крутые сталинские времена. Из редких воспоминаний — не любил Илья Исаевич распространяться о своей жизни — было видно, что ему не только довелось похлебать лагерной баланды, но и пообщаться с видными людьми Страны Советов. Например, с женой Всесоюзного старосты Калинина, с супругами военноначальников Блюхера и Тухачевского, «чалившихся» в одном с ним лагере, но в разных бараках.

С началом Великой Отечественной войны он один из первых написал письмо в Кремль на имя Сталина с просьбой направить его на фронт. Сначала поступил отказ. Но он продолжал писать одно прошение за другим. И в период Сталинградской битвы, когда возникла острая нужда в людских резервах, просьба его была удовлетворена: рядовым солдатом очередного штрафного батальона он попал на фронт. Вскоре был ранен, а, значит, кровью смыл «позор» мнимых прегрешений перед Родиной. Его юридическое образование, отвага в боях вскоре сделали свое дело: был переведен на оперативно-следственную работу в «СМЕРШ». Сначала рядовым сотрудником, а затем и младшим командиром.

И об этой поре Илья Исаевич не любил распространяться. Обозначал парой слов данный эпизод своей жизни, и все! Ни о выявленных шпионах, ни о их пособниках, ни о полицаях, ни о дезертирах, ни о их расстрелах — ни одного слова. Словно ничего этого не было. А если кто-то из участковых инспекторов милиции проявлял настойчивость в расспросах на данную тему, то замыкался в себя и уходил, сославшись на нездоровье.

После войны работал опять в прокуратуре. Занимался вопросом реабилитации жертв сталинских репрессий. Илья Исаевич получал неплохую пенсию и мог спокойно доживать свой век на пару со старухой в благоустроенной двухкомнатной квартире трехэтажного кирпичного дома на углу улиц Парковой и Харьковской, рядом с парками и школьным садом. Но старому законнику спокойно дома не сиделось — тянуло на люди, в гущу жизни, и не просто жизни, а жизни криминальной или околокриминальной. Поэтому уже несколько лет он раз за разом избирался гражданами поселка председателем товарищеского суда.

Жизненная закалка и опыт правоохранительной работы сделали его одним из лучших представителей товарищеских судов в районе. Приученный к дисциплине, он строго соблюдал все нормы Положения о товарищеских судах, и ни одного заседания не проводил формально или без участия членов товарищеского суда, выполнявших роль народных заседателей райсудов. Даже такой ритуал, как вставание присутствующих при входе членов суда, соблюдался им безукоризненно. Поступившие материалы рассматривались со всевозможной объективностью, с предварительными беседами со сторонами конфликта, с опросом свидетелей, в роли которых не раз приходилось выступать участковым милиционерам.

Паромова больше всего поражало то обстоятельство, что самые закоренелые нарушители общественного порядка в обязательном случае являлись на заседание товарищеского суда. Они могли порой проигнорировать вызов участкового, но никогда не уклонялись от явки в товарищеский суд. И во время суда вели себя подобающим образом. Без хамства и снисходительно-развязного отношения. Чем их «брал» интеллигентный Илья Исаевич, никогда не повышавший голоса и говоривший до вкрадчивости мягко, оставалось загадкой. Возможно, это объяснялось тем, что на за-седание товарищеского суда люди приходили трезвые, уже сами сделавшие необходимый вывод для себя о дурости их проступка. Возможно, здесь играла роль справедливых решений и наказаний. Возможно…

Но дело обстояло так, как обстояло.

Кроме ежедневных дежурств, раз в месяц проводились заседания штаба ДНД и Совета общественности. На первых речь шла об активизации и оптимизации работы дружин, на вторых — о повышении воспитательной работы с жителями микрорайона. И тут главенствовали Подушкин и Клепиков. Участковые были всего лишь «на подхвате».

…Весело жилось и работалось участковым. Только желающих стать участковым было мало. Работали от зари и до зари, не очень-то надеясь на выходные и иногда обещанные руководством отдела отгулы, довольствуясь мизерной зарплатой. Не имея иного досуга, отводили душу в милицейских байках, похожих на те, которые услышал Паромов из уст старших коллег. За счастье считались дни, когда обходилось все без ругани и очередных «проработок».

Впрочем, что такое счастье. Это довольно-таки субъективное восприятие и оценка действительности. Одного и хоромы златостенные, и реки медовые не радуют. А другой от того, что на «ковер» к начальству не попал, очередного разноса избежал, уже блаженствует, на седьмом небе себя от счастья чувствует.

Вот она, диалектика жизни!

ЧЕРНЯЕВ И ДРУГИЕ

Люди слишком слабы и легкомысленны — это очень огорчительно. Но еще огорчительнее то, что я вхожу в числе этих людей и даже могу легко стать еще хуже, чем они.

Акутагава Рюноскэ
1
«Если театр начинается с раздевалки по определению Станиславского, то отдел милиции начинается с дежурной части», — часто говорил Воробьев Михаил Егорович на оперативных или служебных совещаниях личного состава. И принимал все меры, чтобы в дежурной части был порядок, а оперативными дежурными были одни из лучших и профессиональных сотрудников.

Дежурная часть располагалась на первом этаже здания. Рядом с входом. Чтобы дежурному наряду было проще контролировать входящих и выходящих посетителей, а тем легче получить ту или иную справку или обратиться с заявлением. Кроме того, аналогичным образом осуществлялся контроль и за сотрудниками отдела.

Дежурная часть делилась на три помещение. Первое — непосредственно дежурная часть, где находились пульт управления связи, рабочий стол дежурного и его помощника.

Второе — небольшая изолированная комната с двумя деревянными армейскими топчанами для отдыха оперативного дежурного и водителя, если тому посчастливится. Другие члены оперативной группы: оперативный работник и участковый инспектор ютились в кабинете оперативника, так как места для отдыха им в дежурной части не предусматривалось. Следователи, как небожители, вообще редко выходили из своих кабинетов и в дежурной части появлялись по великой необходимости.

Третьим помещением была комната для задержанных правонарушителей — «аквариум», с лицевой переборкой из толстого органического стекла и такой же дверью. Для того, чтобы дежурному наряду легче было следить, что происходит в «аквариуме», когда тот заполнялся людьми. Отвечал за «аквариум» и порядок в нем непосредственно помощник оперативного дежурного. В некоторые вечера, особенно в те, когда проводились целенаправленные рейды по охране общественного порядка, «аквариум» набивался под завязку, и работы помощнику дежурного хватало. Одних — в туалет проводи, другим — «скорую» вызови, особо дерзких и нервных — угомони.

Оперативными дежурными были действительно опытные сотрудники, не один год проработавшие в органах, хорошо знавшие не только район, но и контингент. И это, несмотря на то, что в районе на тот период времени проживало не менее 150 тысяч человек.

Все сотрудники отдела: и оперативники, и участковые, и следователи любили ходить в наряд в те дни, когда оперативным дежурным заступал старший лейтенант Миненков Николай Митрофанович. С ним было легко, так как он не только всегда владел оперативной обстановкой, что ценилось руководством отдела, но мог любому обратившемуся к нему сотруднику подсказать, как поступить в той или иной ситуации, какое принять решение, как правильно оформить тот или иной документ. Но, главное, никогда не «подставлял» сотрудников, особенно молодых, если что-то шло не так. Брал «огонь» руководства на себя.

Всегда аккуратный и подтянутый, в отутюженном форменном костюме, в начищенных до блеска туфлях, он олицетворял в себе лучшие качества советского милиционера. И природа не обделила его мужской красотой, одновременно привлекательной и мужественной, так нравящейся женщинам во все времена и во всем мире. И не одна отделовская дама украдкой поглядывала на него, сравнивая со своей сильной половиной и тихонько вздыхая. Видать, сравнение было не в пользу собственной половины…

Майор Цупров Петр Петрович был, возможно, самый опытный. Знал в лицо не только «контингент, но и всех руководителей предприятий в районе. Но дежурить с ним не любили, так как о каждом промахе опера или участкового инспектора немедленно докладывал начальнику отдела или его заместителям. А порой и свои промашки не стеснялся «перебросить» на кого-нибудь из дежурного наряда.

И все — с ядовитой ухмылочкой, словно «заложить» ближнего было не гадостью, а добродетелью, только что оказанной.

В отместку, сотрудники к месту и не к месту рассказывали друг другу громко, чтобы слышал Цупров, один и тот же пошловатый анекдот:

«Ночь. Звезды. Тишина. Из кустов раздается голос:

— Что же ты меня имеешь, как скотину. Хотя бы ласковое слово сказал.

— Я люблю тебя, Петрович!»

Цупрова это злило, но он и вида старался не подавать, что злится. Наоборот, всегда и громче всех хохотал и просил рассказать еще раз.

Третьим, после перехода Павлова Александра Дмитриевича на должность старшего участкового инспектора был Георгий Николаевич Смехов. Красавец майор. Рост — под два метра. Настоящий гренадер. Вес — за сто килограммов. Ярко выраженная залысина, которую он чуть ли не через минуту тщательно вытирал носовым платком, и роскошные, аля Буденный, рыжие усы. Усы Смехов любил и холил, постоянно расчесывая их небольшой пластмассовой расческой. Или время от времени трогал кончики усов большим и указательным пальцами, будто убеждаясь, на мести ли они… Затем неторопливо поглаживал, как Семен Михайлович Буденный в кинофильме «Неуловимые мстители». И почти всегда бурчал: «Ну-с! Какие дела-с?..»

К кому относились эти слова, понять было трудно: то ли к усам, то ли к себе, то ли к собеседнику.

Как и Петр Петрович, Георгий Николаевич всегда не прочь был ненароком «подзаложить» «ближнего своего». А ближними были, как правило, или опер, или участковый, или помощник, или водитель дежурного автомобиля. Ко всему этому он был ленив при оформлении документации, которой, как и везде в милиции, было достаточно. Всеми правдами и неправдами старался свои обязанности возложить то на помощника, то на участкового. А тем это совсем не нравилось: своей писанины хватало… И еще одной особенностью отличался Смехов: был труслив, словно баба, перед руководством. Особенно он боялся заместителя начальника по оперативной работе майора милиции Конева Ивана Ивановича, грубияна и матерщинника, но спеца в своем деле.

При этом сам Георгий Николаевич постоянно попадал в смешные и казусные истории, которые с удовольствием, смакую каждую деталь, рассказывали друг другу сотрудники. Лучше всего это получалось у Черняева, который излагал каждый такой случай в лицах, сочно, красочно, эмоционально. Не рассказ, а театр одного актера. Примечательным являлось то, что Черняев зачастую выступал одним из действующих лиц в комических злоключениях Смехова.

Кроме того, Георгий Николаевич не дурак был покушать. И если другие сотрудники обходились куском хлеба да чашкой чая или кофе, и то на бегу, в спешке, делясь этим немногим между собой, то Смехов всегда приносил изрядный «тормозок» со всякой снедью и уминал все один. Но не сразу, а постепенно, примерно через каждый час уединяясь в комнате отдыха минут на десять или пятнадцать. Гурман был еще тот. И о здоровье заботился.

Другой слабостью Георгия Николаевича являлось постоянное желание «стрельнуть» курево, даже если у него при себе имелась целая пачка. «Стрелял» у всех и все: папиросы и сигареты.

— Чужие слаще — ухмылялся, поглаживая усы.

За эти «выверты» сотрудники не любили Смехова и старались при первой возможности устроить ему «подлянку», не особенно смущаясь некрасивостью своих поступков по отношению к коллеге. Как известно, всякий долг красен платежом… Вот и платили.

2
Жарким августовским вечером в дежурной части находился только наряд. Все другие сотрудники давно разошлись по домам.

За пультом, разомлев от дневной жары и суеты, тихонько подремывал седой пожилой старшина Чудов Михаил Афанасьевич, помощник оперативного дежурного. Недалеко от него, опершись спинами о стену, сидели на колченогих, раздолбанных стульях водитель дежурного автомобиля Валентин и опер Черняев.

Участковый инспектор Нарыков Николай на автомобиле ПМГ (передвижной пост милиции или, как окрестили его местные острословы, «помоги моему горю») выехал на разбор очередного бытового конфликта.

— Ну-с… — выходя из комнаты отдыха и поглаживая усы, протянул Смехов. — Немножко подкрепился. Теперь можно и вздремнуть. Минут так по полста на каждый глазок. Как у нас? Порядок?

— Порядок, — нехотя отозвался Чудов. — «Аквариум» полный. Но попались смирные, не буянят.

— Клюшка осталась без работы, — подмигнул помощнику Черняев.

У Чудова было специальное средство против буянов — хоккейная клюшка. Неизвестно когда и каким образом попала она в дежурную часть: то ли была «конфискована» у какого-нибудь уличного хулигана-подростка, то ли кем-то из сотрудников в отдел случайно принесена и забыта. Ею Чудов обычно усмирял самых ретивых из обитателей «аквариума», размахивая перед лицом буяна и грозя обломать клюшку о бока строптивца, если тот не успокоится. До дела, конечно, не доходило, но про клюшку знали и слышали все потенциальные обитатели «аквариума».

— И порядка никакого нет, Георгий Николаевич, — продолжал меж тем Черняев наигранно-будничным голосом. — Мы тут бдим, как сказал бы Козьма Прутков, а некоторые веселятся.

— А что? — насторожился сразу Смехов, который уже на личном опыте знал, что от Черняева хорошего ждать не приходится, тем более, если демонстрирует вроде бы безразличный вид. Тут уж точно жди подвоха…

— Да ничего особенного, — небрежно роняет слова опер. — У участкового Сидорова сегодня свадьба. А мы и не поздравили, и общественный порядок там не проверили. Вот и говорю, что непорядок. Твое упущение, Георгий Николаевич. Ты же старший.

Тревога во взгляде Смехова сменилась явной заинтересованностью. И про сон думать перестал.

— Где?

— Что — где? — Как бы не понял Черняев.

— Свадьба где? — пришлось уточнить оперативному дежурному, причем, с долей раздражительности в голосе за непонятливость опера.

— Да на Волокно. В кафе «Ландыш». В зоне вашей оперативной ответственности, товарищ майор, — короткими фразами, чеканя слова, дурашливо вытянувшись по-строевому, уточнил опер.

— Наверно, очередная лапша, — на всякий случай проявил недоверие Смехов, — причем, индийская, самая длинная, как ты любишь травить, Шерлок Холмс недоделанный.

Дело в том, что Черняев уже успел подсунуть Смехову сигарету, набитую серой от спичек, когда Георгий Николаевич в очередной раз «стрельнуть» надумал. Чуть усы не спалил — так полыхнуло!

— Да, нет, Георгий Николаевич, — ожил от дремы Чудов, до этого момента вполуха прислушивавшийся к болтовне наряда, но не вмешивавшийся в нее. — На самом деле. Теперь отбегался, жеребчик! — имея ввиду Сидорова, продолжил он. — Сколько баб попортил — не счесть! И за что они его так любят? У нас «ходоков» по этой части много, не без того. Но таких, как Сидоров — надо будет поискать! На что вот, Черняев — вьюн и пройдоха, но против Сидорова по бабьей части слаб. Даже в подметки не годится… Возможно, конкуренцию ему могут составить Мишка Астахов да Виктор Алелин из Ленинского РОВД, но и то вряд ли… — рассуждал вслух Чудов, немного завидуя молодости и удачливости Сидорова.

— Не знаю, не знаю… — подхватил разговор Черняев, у которого семейная жизнь была не очень удачной: пристал к разведенке с двумя детьми. — Не знаю, какие там Дон Жуаны Астахов, Алелин или тот же хваленый Сидоров… Но вот Кулик наш из экспертного болота всем фору даст, хоть и пишет слово «член» с пятью ошибками.

Куликов Василий, мужчина лет двадцати шести, был сержантом и работал техником по радиосвязи. Ютился в кабинете криминалистов. Тихий среди сотрудников и незавидный по внешности, низкорослый, он действительно пользовался благосклонностью женщин, которые то и дело звонили в дежурку и спрашивали, на работе ли Куликов.

— Сам — метр с кепкой, и то — в прыжке, но бабы к нему табуном валят. Видно, не зря говорят, что корявое дерево в сук растет. И фамилия у него подходящая: Куликов, от болотной птички кулика. Сама мала, а нос велик, — сострил опер.

— Да, мал клоп, но вонюч, — ввернул Смехов с ухмылкой.

— Не-е-е, — дернул отрицательно головой Чудов. — В данном случае вернее будет: «Мал золотник, да дорог», если апеллировать к пословицам… раз бабы заприметили его волшебный «клювик».

Только водитель Валентин не счел нужным вмешиваться в пустой треп коллег, подремывая на стуле. Как всякий водила дежурного наряда милиции, он использовал каждую свободную минуту для отдыха. Ведь неизвестно, удастся ли ночью поспать… не придется ли крутить баранку до самого утра?..

— Так, что вы там говорили по поводу Сидорова? — в очередной раз вытирая лицо и лысину платком, вернул Смехов разговор в русло заинтересовавшей его темы свадьбы участкового.

— Вообще-то говорили, что женится, и что надо его поздравить, и порядок там проверить, товарищ старший оперативный дежурный, — с серьезной миной на лице отрапортовал Черняев.

Сидоров Владимир Иванович, действительно, парень был, каких поискать. Рост — под два метра. Атлетическое телосложение. Карие, вечно улыбающиеся и в то же время таящие в себе еле уловимую насмешку глаза. Светло-русые, коротко стриженые волосы. Доброе, вызывающее доверие лицо истинного русака.

Бывший десантник, выпускник, как и Василенко, Калининградской школы милиции, совсем недавно перешел из уголовного розыска в участковые, на зону старшего участкового инспектора Минаева. В розыске у него что-то не заладилось. Такое хоть и редко, но бывает. Не исключено, что он больше заглядывался на длинноногих курянок, чем в дела оперативного хозяйства. С обладательницами высоких бюстов и упругих поп разбираться было куда интересней, чем со всяким ворьем. К тому же представительницы пре-красного пола сами так и висли на нем, как красивые игрушки на новогодней елке. Вот и перелюбил он их без счета, не испытывая при этом не сожаления, ни угрызений совести, особо никем не увлекаясь и не давая им увлечься. Четко придерживался правила: поигрались — и разбежались!

Но вот, устав от мимолетных и непродолжительных встреч, наконец-то, остепенился, остановив свой выбор на Галине, работнице ОХВ, девушке, известной не только в городе Курске, но и в области: делегатке Съезда Советов от Курского комсомола.

Черняев не блефовал. Действительно в кафе «Ландыш» проходила свадьба Сидорова. Шумная, веселая, многолюдная. Сидоров, компанейский парень, пригласил пол отдела. Со стороны невесты было еще больше: подруги, представители руководства комбината, райкома партии и комсомола. Столы ломились от яств и горячительных напитков. Еще бы — первейшая невеста города выходила замуж!

Поняв, что никакого подвоха не ожидается, Смехов тут же направил в кафе Валентина и Черняева «проверить общественный порядок».

— Будьте повнимательней, — напутствовал строго. — Да, смотрите, невесту сдуру не соприте! Знаю я вас…

— Нам чужие невесты ни к чему, от своих баб голова кругом идет — заверил Черняев. — Возьмем, что надо взять…

— Тогда попутного ветра.

Минут через двадцать-тридцать Валентин и Черняев возвратились, притащив с собой два короба с едой и выпивкой.

— Все в порядке.

— Ну-с, — привычно поглаживая усы, с улыбкой во все лицо, встретил Смехов гонцов, отбирая короба и унося их в комнату отдыха. — Вижу: вояж был удачным. Это хорошо! Однако спрячем все от греха подальше, а то и утра не дождетесь, наберетесь. Знаю я вас!

Минут тридцать его не было, только сопение доносилось из-за прикрытой двери комнаты отдыха.

«Дегустирует, — догадались в дежурке, — нас от греха спасает, спаситель хренов…»

Черняев, как человек эмоциональный и, к тому же инициатор посещения свадебного застолья товарища, был взбешен от такой выходки дежурного, даже краской гнева покрылся. Остальные, хоть и были недовольны, но все же не так бурно восприняли действия Смехова.

«Ладно, я тебя ущучу! — вспомнив об имевшейся у него таблетке пургена, загорелся новой идеей мстительный опер. — Запомнится тебе свадьба Сидорова надолго».

— Вы тут по очереди покушайте и не забудьте мне кусочек грудинки оставить. Не грудинка — мед, сама во рту тает… — выглянув из комнаты отдыха, сладко пропел Смехов. — А я вздремну малость… И так с вами, оглоедами, припозднился… Да не шумите сильно, а то сон будете перебивать. Ты же, Михаил, не забудь разбудить меня… так часика в четыре — надо подготовиться к приходу начальника.

— Отдыхай, — недовольно буркнул Чудов. — Разбужу.

Вскоре жалобно заскрипел деревянный топчан под тушей Смехова, а через минуту раздался богатырский храп.

— Ладно, тащите, что осталось, сюда, — сказал Чудов водителю и оперу. — Давайте порубаем… что Бог послал или что Жоржик оставил.

Валентин пошел в комнату отдыха за едой, а Черняев молча направился из дежурки к себе.

— Ты куда? — спросил помощник. — Обиделся что ли? Плюнь, еды хватит. И черт с ним, с этим боровом… — имел он в виду Смехова. — Жора — известный обжора…

— Я на минутку, — чуть таинственно и с многозначительной подоплекой усмехнулся Черняев. — Сейчас подарочек еще один принесу для Георгия Николаевича…

Через пару минут он действительно возвратился, сияя улыбкой во всю хитрющую физиономию.

— Где тут грудинка, которую так обожает наш дежурный?

— Да вот она, отложили для Георгия Николаевича, — отозвался без задней мысли водитель.

На обрывке целлофана лежал изрядный кусок грудинки, аппетитно поблескивая жирной корочкой.

— Хороша! — причмокнул губами опер, — а будет еще лучше… после того как сдобрю одной пряностью…

С этими словами Черняев стал посыпать грудинку истолченным в порошкообразную массу пургеном.

Все тихо засмеялись и принялись под негромкий смех уминать еду, оставшуюся им от бесцеремонного дежурного.

В четыре часа Чудов разбудил Смехова. Тот, продрав глаза и потягиваясь со сна, первым делом спросил, оставили ли ему грудинку.

— Не плохо бы подкрепиться…

— Оставили. Подкрепись, подкрепись!.. — многозначительно буркнул Чудов и пошел дремать.

Однако многозначительность в голосе помощника не насторожила Смехова, и он в момент умял весь кусок грудинки.

— Хороша… — погладил усы и пополневшее чрево.

Черняев, как истинный опер, всегда находящийся в ладах с аналитическим мышлением, предположил, что часам к шести действие пургена должно сказаться на могучем организме Смехова.

— Будем занимать с тобой туалет по очереди, — заговорчески подмигнул он водителю.

— Зачем? Лучше подремать… — не понял изощренного замысла тот.

— Затем, чтобы создать Смехову новые затруднения, когда тому приспичит в сортир, — пояснил опер. — Туалет-то у нас один. Вот и пусть потерпит, пока мы будем в нем…

— А что? Пусть помучится, — ухватился за оперскую идею водитель. — Будет знать, как людей обжирать!

— Вот именно, — хмыкнул опер. — Заодно и подозрения отведем от себя: мол, и мы животом страдаем…

В начале седьмого химический процесс в организме Смехова полностью завершился. И вот дежурный, некоторое время поерзав в кресле, сначала шагом, а затем и бегом направился в туалет. Но туалет оказался закрыт — его уже «оккупировал» Валентин, добросовестно выполнявший Черняевский план. Даже брюки приспустил, для пущей реалистичности и конспирации.

Смехов в тревожном раздумье переступил раз-другой с ноги на ногу. Бесполезно. Содержимое перло так, что, того и гляди, могло испортить все майорское содержание с головы до ног. Рявкнув по-медвежьи что-то нечленораздельное и не переводимое ни на один язык мира, Смехов одним махом не открыл, а вырвал дверь туалета, — только жалобно дзинькнули, разлетаясь по керамическим плиткам паркета, сорванные с двери металлические части шпингалета. С новым препятствием — сидящим над «очком» Валентином — долго не церемонился. Схватил за шиворот и, как котенка, с голым задом, вышвырнул в коридор.

Словом, и смех, и грех!

В туалете зашипело, засвистело, зажурчало громче, чем сливной бачок.

— О-о-о! — разнесся по коридору торжествующий голос оперативного дежурного.

И такое могучее удовлетворение и облегчение чувствовалось в этом протяжном «О-о-о!», что ни словом обсказать, ни пером описать. Примерно, как у женщины во время оргазма…

Красный и потный вышел Смехов из туалета и направился в сторону дежурки, застегивая на ходу ширинку. А в туалет из своего кабинета уже направлялся Черняев, держась руками за живот. И было непонятно, то ли он, таким образом борется с расстройством кишечника, то ли пытается подавить раздирающий его нутро смех.

— Что — приперло? — посочувствовал оперу Смехов.

— Приперло, — буркнул тот, не останавливаясь и не отрывая рук от живота.

— Мне — тоже, — поделился своим горем оперативный дежурный. — Видать, продукты на свадебном столе были подпорчены… Гости теперь, матерясь, сю округу обдрищут…

И направился по коридору в сторону дежурки, но дойти до нее не смог: новые позывы плоти остановили его. В три прыжка он опередил Черняева и уселся над «очком», еле успев снять брюки.

И снова утробное клокотанье, бульканье, посвистывание.

Тяжелый запах поплыл по коридору.

«Хоть противогаз надевай!» — торжествовал после Черняев.

Еще раз семь, доходя до дежурки и срываясь со стула, вихрем несся в туалет оперативный дежурный. А в кабинете оперов давились смехом Черняев и Валентин. Да так, что слезы выкатывались из глаз.

— Хороша грудинка? — спрашивал один.

— Хороша! — сквозь смех отвечал другой. — Ох, как хороша! Век помниться будет.

— Приперло? — пародировал дежурного опер.

— Поперло! — дрожал всем телом от гомерического смеха водитель.

3
Утро, поиграв красками и разбудив жителей города, уходило, передав права новому дню. Суматошному и созидательному, наполненному гомоном людей, шуршанием автомобильных шин, визгом тормозов, стуком трамвайных колес на стыках рельс. Утро сменилось днем, но злоключения Смехова на этом не закончились.

— Георгий Николаевич, Конев идет, — сообщил прибежавший с улицы Чудов, выходивший незадолго до того подышать свежим воздухом на крыльцо райотдела.

Конев на работу приходил раньше всех, чтобы ознакомиться с оперативной обстановкой за прошедшие сутки и быть во всеоружии к приходу начальника. При этом очень часто Конев бывал не в духе, и свою раздраженность выплескивал на дежурном наряде. Больше всех доставалось дежурным, если что-то было не так. И дежурные старались навести везде и во всем порядок, чтобы меньше выслушивать упреков и матов.

Смехов всегда панически боялся появления Конева, а сегодня особенно, так как из-за расстройства живота к сдаче дежурства не подготовился. Он засуетился, ища глазами свою фуражку. Нашел и, одевая ее на ходу, стремглав побежал к выходу. На крыльце споткнулся и растянулся перед Коневым во весь свой двухметровый рост.

«Даже земля дрогнула!» — рассказывал потом Черняев.

Конев в это утро, как никогда, был в добродушном настроении и неспеша шагал в отдел, тихонечко насвистывая незамысловатыймотивчик. Вид ни с того ни с сего грохнувшего ему под ноги оперативного дежурного в одно мгновение согнал добродушие.

— Георгий Николаевич! С утра что ли самогона нажрался?!! — наливаясь злостью, медленно и с угрозой произнес он. — Даже пересмены не дождался, мать твою…

Слово «мать» Конев произносил твердо и резко, как удар хлыста. Выходило: мат твою! Звуки «е» и «я» в гневе менял на «э».

— Виноват! — вставая с земли, начал оправдываться Смехов.

— Ты у мэнэ к вэчеру не сменишься. — От былого добродушия и следа не осталось. — Нажрался, как боров колхозный, и людей смешишь! — Иван Иванович имел в виду, что дежурный уже с утра изрядно принял на грудь спиртного, а не еду, о которой даже не подозревал. — Я тэбэ жизнь устрою… Мат твою!..

Редкие прохожие, спешившие на работу, увидев падение майора, остановились и откровенно зубоскалили на его счет. Это обстоятельство еще сильнее злило Конева.

— Я тэбэ покажу, как цирк устраивать. Ты дэжурный или клоун?!! Мат твою…

— Виноват! Споткнулся! — мямлил Смехов, пятясь задом к отделу от наступающего на него Конева. — Виноват!

Раздраженный и злой вошел Конев в дежурку.

— Иван Иванович, может, «мелких» рассмотрите? — сунулся с протоколами помощник.

«Мелкими» в милицейском обиходе называли лиц, доставленных в дежурную часть за мелкое хулиганство в общественных местах или же в быту. И все заботы в документировании данной категории лиц полностью возлагались на помощника, потому тот и суетился. Но лучше бы помощник в это утро воздержался от лишней поспешности.

— Нэт! Бардак у вас! — отрезал Конев и в гневе сбросил со стола приготовленные к проверке и подписи журналы. — Вэздэ бардак!

Смехов молча стал поднимать с пола журналы, еще надеясь, что Конев успокоится и рассмотрит собранные материалы и документы.

Все натужно сопели, недовольные собой и друг другом.

Время шло, и пришедший в себя после утренней встряски майор Смехов все же надеялся, что Конев сменит гнев на милость. Так часто бывало.

Но надеждам оперативного дежурного сбыться в этот день было не суждено, видно рок завис над его головой…

— Вот, нашел в туалете, — положил на стол табельный ПМ худосочный «суточник». — На сливном бачке лежал…

«Суточник» — это уже подвергнутый судом административному аресту вчерашний или позавчерашний «мелкий», производивший уборку в здании отдела. Им мог быть кто угодно: и простой работяга, случайно «оскользнувшийся» на семейном быте, и вор-рецидивист, злостно нарушавший общественный порядок. На этот раз оказался работяга.

От такого оборота у всех присутствующих глаза на лоб полезли. В дежурной части повисло тяжелое молчание.

— Кто?!! Что?!! Чей?!! — Первым нарушил паузу одними местоимениями Конев.

Лицо первого заместителя начальника РОВД стало кумачовым.

«Суточника» — словно ветром сдуло — такого задал стрекача из дежурки! Помощник и дежурный недоуменно переглядывались и молчали.

— Собрат наряд суда! — Метал молнии Конев, напрочь забыв про мягкие гласные звуки и мягкий знак. — Я вам, мат вашу, покажу, где раки зимуют и куда Макар телок не гонял!..

Прибежали Черняев, участковый и водитель, до этого момента отсиживавшиеся в кабинете Черняева и смаковавшие приключения дежурного.

— Чей?!! — рыкнул зверем заместитель начальника, цепко вглядываясь в лица подчиненных своими немигающими, лишь чуть прищуренными глазами.

Участковому и водителю оружия не выдавалось, и те только плечами пожали на вопрос заместителя начальника. Черняев отвел полу пиджака и показал оперативную кобуру, в которой находился его пистолет. Помощник показал свою кобуру и пистолет.

— На месте!

Только в кобуре Смехова пистолет отсутствовал!

Георгий Николаевич весь сжался, даже ростом стал меньше, и это, несмотря на то, что он на голову был выше Конева и остальных. Забыл бедный Смехов, как во время своих частых походов в туалет вынул из открытой кобуры пистолет, чтоб тот не мешался при исправлении естественных надобностей или не выпал ненароком в унитаз, и положил его на сливной бачок. Положить-то положил, да забрать забыл!

— А-а-а, клоун! — закричал Конев, выходя из себя от такой выходки оперативного дежурного. — Ты у мэне до следующего дня нэ смэнишься! Понял?..

И понес, и понес склонять на все бока бедолагу. Не только маму с папой припомнил, но и всех ближних и дальних родственников, ангелов и архангелов.

Смехов только успевал глазами моргать, да пот вытирать с лысины и лица.

Конев слово сдержал: сменился Смехов с дежурства только вечером, получив от начальника выговор за халатное отношение к несению службы. А недели через две все сотрудники отдела уже знали, как Черняев попотчевал Смехова пургеном, и откровенно зубоскалили над прожорливым дежурным, величая меж собой его «грудинкой».

Кто пустил этот слух, осталось неизвестным. Впрочем, многие подозревали, что сделал это сам Черняев. Правда, тот везде и всем клялся, что никому ничего не рассказывал. Но Черняев есть Черняев… Так уж он был склеен природой, что не мог обходиться без шуток, подковырок и зубоскальства. Причем довольно часто его шутки были не только жестки, но и жестоки.

4
Черняева в уголовном розыске Промышленного РОВД служил всего несколько месяцев, но фигурой там уже слыл заметной. В розыске это, скажем по-свойски, совсем не просто. Здесь ухарь на ухаре сидит и ухарем погоняет… Такова профессия. И чтобы, едва влившись в коллектив угро, стать не просто сотрудником, а видным сыскарем, таланты нужны незаурядные. Но бог Черняева Виктора Петровича талантами не обидел. Имелись всякие и с избытком. Словом, оперативник он был прирожденный и насмешник закоренелый.

Вокруг него всегда вились разные людишки: что-то среднее между внештатными сотрудниками и бесплатными информаторами. Довольно часто — людишки с нездоровой психикой и ущербной внешностью. Среди таких были Ниткин Валера и Глухов Андрей.

Первый жил на Элеваторном переулке, был сыном рецидивиста Ниткина Ивана. Он откровенно давно и плодотворно шпионил за отцом и его друзьями-собутыльниками в пользу опера.

Второй использовался, в основном, как разносчик повесток. Но иногда приносил и информацию о жильцах своего дома. Был он лет тридцати, невысокого росточка, худенький, тщедушный. Имел третью группу инвалидности. Нигде не работал, хотя и желал работать, но его из-за группы нигде не брали.

Андрей постоянно «одолевал» Черняева просьбой трудоустроить его. Черняев, не стесняясь, каждый раз обещал трудоустроить, хотя и не собирался делать этого. Да и не мог. Но обещал. И однажды, когда они оба находились в опорном пункте поселка РТИ, Андрей в очередной раз стал доставать опера вопросом трудоустройства. Черняев, ради шутки, не задумываясь о последствиях, направил Андрея в отдел кадров завода РТИ.

— Там сейчас новую должность вводят: провокатора. — Сказал он проникновенно Андрею. — Работа — не бей лежачего! Посматривай, кто что делает, чем занимается, — и начальнику докладывай. Зарплата похлестче чем у мастера… Так что, дуй во весь опор в отдел кадров. Скажешь, что от меня.

— Одна нога здесь, другая там! — Обрадовался Андрей. — Только напиши на листке бумаги, как должность называется. А то я по дороге забуду. А это не хорошо.

— В чем же дело? — хмыкнул опер. — Для друга ничего не жалко.

Достал авторучку, клок бумаги и написал печатными буквами нужное слово.

— Дуй!

Схватив бумагу, Андрей вылетел из опорного пункта. А через двадцать минут начальник отдела кадров завода РТИ Бутов Антон Петрович, старый знакомый опера и участковых, позвонил и сказал Черняеву, что он, Черняев, по-видимому, совсем офанарел от работы с разными жуликами и проходимцами, раз такие шутки шутит… тридцать седьмого года на него нет… Но сетования начальника отдела кадров для Черняева, как для гуся вода. Только бодрят и освежают. Было — и нет! Таков уж был Черняев. Любил поскоморошничать, позубоскалить на чужой счет. Порой — достаточно лояльно, порой — жестко и безобразно.

— Ну, все, Петрович, — сказал Подушкин со значением, чтобы подразнить опера. — Больше Андрюха к тебе не придет: обидел ты его жестоко. Кто ж тебе теперь будет информацию поставлять про Милку и других неблагонадежных соседей? Кто?

— Придет, как миленький, никуда не денется. Сейчас придет. С кем поспорить? — Засуетился опер, которого слова Подушкина задели за «живое». — А если ему еще пивца купить, то, вообще, из опорного или из отдела не выгонишь. Ночевать тут будет.

— И где ты таких сексотов находишь? — поинтересовался Паромов.

— Кого, кого? — переспросил Подушкин.

— Сексотов, то есть секретных сотрудников, секретных агентов, — расшифровал сленг участковый.

— Да уж места знать надо, — самодовольно ухмыльнулся опер.

— Толку от Андрюхи и от таких как он, сексотов, как от козла молока! — вновь подковырнул сыщика начальник штаба ДНД.

— Не скажи, «штаб», не скажи, — вступился Черняев за своего тайного агента. — Иногда от блаженного пользы больше, чем от умника-разумника. Блаженный, он и в Африке блаженный. Все, как вот вы, считают, что с дурака не велик спрос, и не особо таятся. А он, что увидел, что услышал, мне и принес… в клювике. Пусть по мелочам, но, смотришь, мелочевка потихоньку и в крупняк переросла… Диалектика жизни, неучи и двоечники. Учитесь — пока я жив… А за Андрюху можете не волноваться — придет. Как миленький придет.

И, точно, как в воду глядел опер: пришел Андрей. Сначала подулся немного, но вскоре вместе с Черняевым хохотал над своим трудоустройством.

Впрочем, не только зубоскальство было отличительной чертой Черняева. Коллеги знали его как бесстрашного до дерзости и находчивого сотрудника. Будучи еще участковым инспектором милиции, Черняев случайно стал свидетелем дорожно-транспортного происшествия на проспекте Кулакова. Пьяный водитель автомобиля «Урал» совершил наезд на несовершеннолетнюю девочку, приведший к ее смерти, и стал скрываться. Видя такое дело и понимая, что преступника упустить никак нельзя, Черняев остановил первый попавшийся ему легковой автомобиль. В нем за рулем по чистой случайности оказался дружинник Кравченко Владимир.

— Там убийца! Догоним! — организовал преследование «Урала» Черняев.

Водитель «Урала», делая зигзаги по всей ширине дороги, уходил за пределы жилого массива в сторону Льговского поворота. Впрочем, это было на руку преследовавшим его Черняеву и Кравченко: за чертой города, в промышленной зонебольше шансов, что пьяный преступник не совершит повторного наезда на людей или не допустит столкновения с другими транспортными средствами. Следовательно, удастся избежать новых жертв.

Встречные автомобили, как живые существа, шарахались от взбесившегося «Урала». Каким-то необъяснимым внутренним чутьем их водители успевали в доли секунды почувствовать надвигавшуюся опасность и принимали меры, чтобы избежать ее.

Табельного оружия у Черняева не было. Как уже говорилось, в те годы оружия участковым инспекторам милиции почти никогда не выдавалось. Разве, если что-то случалось неординарное, требующее немедленного вооружения всего личного состава. Но Черняев имел стартовый пистолет.

— Прижмись поближе, — попросил он дружинника.

Тот молча, осознавая опасность такого маневра, приблизился на своей «копейке» к «Уралу».

Высунувшись по пояс в окно автомобиля, Черняев произвел несколько выстрелов, надеясь тем самым, под страхом собственной смерти, понудить водителя «Урала» остановиться. Но вот «пугач» замолчал: в обойме кончились патроны. Помогая участковому, Кравченко постоянно подавал длинные и резкие сигналы. Но все было бесполезно. Водитель «Урала» и не думал подчиняться требованию преследовших его лиц. Останавливаться он не собирался. Только остервенелей жал на акселератор. Выхлопная труба выплевывала облака черного дыма, завесой стлавшегося над дорогой.

За Льговским поворотом «Урал» свернул вправо, в сторону Реалбазы хлебопродуктов. Движение автотранспорта на данном участке дороги было редко. А пешеходов не было совсем.

— Не останавливается, подлец! — бросил сквозь зубы Кравченко, цепко следя за дорогой и за действиями водителя «Урала».

— А надо остановить! — так же коротко отозвался Черняев. — Надо!

Оба помолчали.

— А что, если… — Черняев не договорил фразы.

Впрочем, Кравченко его понял.

— Опасно! Или обоих раздавит прямо в моей «консервной баночке», когда приблизимся к кабине, или тебя одного, когда будешь перебираться из моего автомобиля на подножку «Урала». Вон, какая громадина!

Против «Урала» серенькая «копеечка» Кравченко действительно смотрелась маленькой козявкой рядом со слоном.

— Или ты сорвешься… В любом случае — нам кранты…

— Но надо! Другого выхода не вижу. Давай, прижимайся ближе с правой стороны, чтобы у гада обзора было меньше. «Бог не выдаст — свинья не съест!»

Кравченко поддался уговорам напористого участкового и, уловив мгновение, когда водитель «Урала» временно потерял бдительность при отслеживании преследовавшей его «копейке», «подскочил» к правой подножке кабины «Урала».

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — сказал Черняев, открывая дверцу автомобиля. — Я пошел…

«С Богом!» — внутренне перекрестился атеист Кравченко, в этот миг искренне веря в Бога и его всесильность.

По-видимому, милицейские ангелы не дремали — Черняеву удалось благополучно перебраться на подножку «Урала». Остальное было делом техники. Через несколько минут связанный брючными ремнями водитель «Урала», которым оказался ранее судимый Слонимский Вася по прозвищу Слон лежал на заднем сиденье «копейки».

Расписанный татуировками Слон проживал на поселке «Волокно». Теперь, надежно упакованный Черняевым, готовился готов к «транспортировке» в Промышленный РОВД. Злополучный автомобиль «Урал», угнанный от завода ЖБИ-2. сиротливо стоял на обочине.

— Хозяин заберет, — небрежно бросил Черняев, кивнув головой в сторону «Урала» и радуясь удачному окончанию приключений. — Нас ждут в отделе. Поехали.

Когда он с помощью Кравченко втаскивал в дежурку «спеленатого» Слона, оперативный дежурный Цупров обратил внимание, что лицо Слона в скором времени превратится в сплошной синяк.

— Споткнулся что ли?

— О руль стукнулся, когда резко тормозил, чтобы передать управление мне, — ощерился Черняев.

— А я что? Я ничего, — стушевался дежурный, уже достаточно проинформированный об обстоятельствах задержания Слона.

— И я — ничего…

…Начальник отдела Воробьев Михаил Егорович был поставлен перед трудной дилеммой. С одной стороны водитель «Урала», он же — угонщик, совершивший наезд на девочку, задержан при столь необычных обстоятельствах. С другой — его подчиненный рисковал своей жизнью. И не только своей, но и жизнью народного дружинника…

Умудренный жизненным опытом начальник впервые не знал, что делать. То ли ругать участкового-каскадера за его безрассудные, киношные трюки при задержании опасного преступника, убийцы, по сути; то ли хвалить. За всю историю существования Промышленного РОВД такого задержания еще не случалось.

В конце концов, он принял соломоново решение: один на один отругал Черняева за его бесшабашность.

— О себе не думаешь, о родителях, детях подумай! Чтоб в первый и последний раз…

А во время очередного оперативного совещания личного состава официально поблагодарил за умелые действия при задержании особо опасного преступника.

— Молодец! Так держать!

Но внимание на способе задержания преступника особо не акцентировал.

Приказом начальника УВД Курского облисполкома генерал-майора Панкина Вячеслава Кирилловича дружинник Кравченко и участковый Черняев были поощрены денежной премией в сумме пятидесяти рублей каждый. Немалые деньги! Особенно для опера, зарплата которого сто двадцать рублей…

Часть этой премии в день ее получения тут же пошла «на обмывку» в узком кругу участковых и дружинников. Таков уж закон милицейских будней.: поощрило начальство — обмой, чтобы еще раз поощренным быть, наказали — выпей и не переживай. Кому в этой жизни легко?

— За удачу! — Так звучал в тот раз тост.

Вот такой был Черняев Виктор Петрович: и насмешник до жестокости, и смельчак до безрассудства.

5
Шила в мешке не утаишь — дошел слух о проделке Черняева и до Смехова. «Уж я припомню тебе грудинку…» — затаился он. И стал поджидать подходящего случая, очередной шутки опера, чтобы одним махом расправиться с обидчиком. Даже при встрече делал вид, будто ничего не знает и не понимает. Черняев же, долго предостерегавшийся от каких бы то ни было выходок, однажды не утерпел и… попался на крючок.

…Был разгар рабочего дня. Юрий Николаевич, развалясь в кресле, лениво поднимал телефонную трубку с пульта связи после очередного звонка и вяло бубнил в нее: «Промышленный отдел милиции. Дежурный Смехов…».

В ходе разговора он тер ею ухо и щеку. По-видимому, от лени и безделья. И когда разговор оканчивался, еще долго не клал ее на рычажки аппарата, продолжая потирать щеку и ухо. Эту особенность «работы с телефонной трубкой» приметил Черняев и решил ею воспользоваться, чтобы в очередной раз покуражиться над незадачливым дежурным.

Когда Смехов отлучился на какое-то время из дежурки, Черняев веселым бесом влетел в дежурку и штемпельной подушечкой, пропитанной чернилами, измазал защитную чашечку мембраны телефонной трубки. Ту самую, которой так неосторожно дежурный потирал себе ухо и щеку. Проделав такой фокус-покус, опер немедленно удалился из дежурки. Помощник сделал вид, что ничего не видел, занимаясь своими делами. Вскоре вернулся Смехов. Вновь развалился в кресле.

Тут и раздался звонок. По просьбе Черняева звонил какой-то оперативник. Не подозревая подвоха, Смехов снял трубку и, как прежде, стал ерзать ею по ушной раковине и щеке, вяло отбрехиваясь от надоевшего с пустяшным вопросом опера.

Может быть, все бы и обошлось. Ну, похихикали бы немного помощник и водитель над чумазым лицом дежурного, да и успокоились. Может быть…

Но в это время к начальнику отдела шла Нина Иосифовна Деменкова — заместитель прокурора. Гроза милиции и страж порядка. Все видела, все замечала и, не откладывая в долгий ящик, тут же, на месте, производила суд и расправу, не взирая ни на ранги, ни на заслуги провинившегося…

Ей было за сорок. Но возраст почти не сказывался на ее внешнем облике. По-девичьи стройная фигура в облегающем форменном или строгом гражданском костюме. Гордо посаженная голова, с аккуратной деловой прической женщины, знающей цену себе и другим. Правильные черты лица. И глаза… Глаза мудрого, прожившего большую жизнь человека, постоянно сталкивающегося с самыми необузданными человеческими страстями и горем. Редко приходилось улыбаться этим глазам. Возможно, специфика работы наложила свой отпечаток на них. Их пронзительный и пронизывающий взгляд не могли скрыть или сгладить толстые стекла очков, неотъемливаемого атрибута людей, много читающих и пишущих. Её боялись и уважали не только молодые, совсем зеленые сотрудники, но и уже опытные, не один год проработавшие в органах милиции, в том числе и руководители. Уважали за профессионализм, за честность и порядочность, за принципиальность. С ее мнением считались не только начальник отдела милиции Воробьев и его заместитель по следствию Крутиков, которые и сами были зубрами в юриспруденции, но и в областной прокуратуре.

«Если Нина Иосифовна сказала, что сделать надо «так-то и так-то», значит, так и стоит поступить… И лучше к ней не попадать, — говорилось в милицейских кругах, — морально раздавит и заставит почувствовать себя ничтожеством».

Справедливости ради, стоит отметить, что Нина Иосифовна была не только грозой для милиции, но и незримым ангелом-хранителем всего Промышленного РОВД. Она могла стукнуть кулаком по столу, когда делала внушение очередному «споткнувшемуся» сотруднику, могла повысить голос до Левитанского эмоционального и драматического звучания, пробиравшего «виновника» до дрожи косточек во всем теле, но никогда и никого не оскорбляла и не унижала. И по большому счету — многих спасла от беды.

— Георгий Николаевич! — нараспев протянула она. — Что это с вами? — В глазах лукавинка. В голосе недоумение и сарказм. — То ли утром забыли умыться, то ли ухо решили в чернильницу превратить? Что-то не пойму. Вы хоть бы на минуту в зеркало на себя посмотрели. Вы же майор, а не паяц из цирка…

— А что такое? — недоуменно спросил Смехов, покрываясь краской, словно рак, ошпаренный крутым кипятком. — Совсем недавно умывался.

— Значит, кто-то над вами подшутил, — уже вполне серьезно пояснила Деменкова, — все лицо чернилами испачкано. Сходите, умойтесь.

Оперативный дежурный стремглав помчался в туалет, где находился умывальник.

— Нехорошо, не по-товарищески!.. — стала отчитывать она помощника.

— Я тут не при чем. Только что сам увидел… — вынужден был оправдываться тот, как нашкодивший мальчишка.

Нина Иосифовна укоризненно покачала головой, то ли осуждая проделку сотрудников с оперативным дежурным, то ли самого дежурного за неаккуратность и неопрятность, и пошла на второй этаж. А тут вскоре появился Черняев, открыто смеясь и потешаясь над оскандалившемся дежурным.

— Юрий Николаевич, наверно очень сробели перед прокуроршей, что все лицо посинело от страха? А раньше было красное, как после бани у артиста Евдокимова.

Этого Смехов стерпеть уже не мог, догадавшись, кто так зло подшутил над ним.

— Застрелю! — на весь отдел закричал он, вынимая пистолет из кобуры и со всех ног бросаясь в погоню за Черняевым.

Опер понял, что тут уж не до шуток и смеха. Пора спасать собственную шкуру. И кинулся в садик, росший перед отделом, как заяц, петляя между яблонь.

— Застрелю! — ревел, осатаневший от обиды и публичного оскорбления, Смехов, гоняясь за Черняевым по садику. — Застрелю!

Тут Черняеву стало уже не до шуток. Взбешенный Смехов мог и в самом деле, если не застрелить, то изрядно покалечить. Только вмешательство начальника отдела, услышавшего из своего кабинета дикий рев оперативного дежурного и выяснившего причину этого рева, прекратило погоню. С полгода Черняев близко не подходил к дежурке, если там находился Смехов. Даже дежурить просился в иные смены, лишь бы не встречаться с Георгием Николаевичем.

Таковы были Черняев и Смехов, колоритно выделявшиеся на фоне остальных сотрудников.

6
Однажды и Паромову пришлось лично столкнуться с флегматичностью Смехова. Впрочем, действия Смехова были лишь маленьким эпизодом в произошедшем.

В конце декабря все того же 1980 года после того, как работа на опорном пункте была окончена, Минаев и Паромов на дежурном автомобиле ДНД поехали домой. Однако, возле кафе «Бригантина» Минаев попросил водителя Володю остановиться, так как он решил на «пару минут» заглянуть в кафе.

Время было уже после 23 часов, и дверь кафе была закрыта. Минаев постучал в дверь, и ему открыли. Паромов с водителем остались в автомобиле.

Прошло минут пять, и из кафе вышел известный на Парковой ловелас и лучший друг всей местной милиции Никанорыч. Он был слегка навеселе. Впрочем, чтобы напоить Никанорыча до пьяна, надо было не менее ведра водки. Силы был недюжинной. В свои полста лет на спор делал стойку на руках и зубами поднимал с пола полный стакан со спиртным, который выпивал до дна, не меняя положения рук, балансируя только телом и манипулируя головой. Покруче, чем подобное проделывал цыган Яша в фильме «Неуловимые мстители».

Паромов стал ожидать выхода из кафе Минаева, считая, что тот должен был выйти следом за Никанорычем. Тут со стороны парка к кафе подошел молодой парень худощавого телосложения, в короткой спортивной куртке и белых брюках в обтяжку. Парень хотел попасть в кафе и стал стучать в дверь. Никто дверь ему, конечно, не открывал. Но парень оказался настырный и стал стучать громче и настойчивей.

Это не понравилось Никанорычу, и он подошел к парню и попросил не стучать.

— Разве не видишь, закрыто… Рабочий день закончился.

Вмешательство Никанорыча задело франтоватого парня. Однако он все-таки отошел на три-четыре метра от входа в кафе и остановился возле арки, соединяющей между собой здания кафе и магазина «Универсам». И там вслух высказывал свое недовольство работниками кафе и Никанорычем.

Впрочем, обстановка была мирной и не требовала вмешательства Паромова. И тот с водителем молча наблюдали за происходящим, ожидая появления Минаева.

Вновь открылась дверь кафе, и оттуда вышел Евдокимов Виктор Федорович — заместитель начальника ОУР Чеканова. Как и полагается оперативнику, он был в гражданской одежде и ничем не отличался от простых граждан. Увидев, что дверь кафе открылась, парень от арки неспешным шагом направился к ней. Но Никанорыч в это время уже жаловался Евдокимову:

— Говорит, что я широко шагаю и штаны могу по-рвать…

И тыкал пальцем в сторону приближающегося франта.

— Что?!! — угрожающе произнес Евдокимов. — Кто тут штаны собирается рвать?

С последними словами он достал из скрытой под пальто кобуры пистолет и шагнул с ним в сторону парня. Тот увидел оружие и стремглав рванул под арку. Евдокимов и Никанорыч — за ним, скрываясь за аркой. Из глубины двора прозвучало два выстрела.

— Теперь в штаны наложит! — пошутил Паромов.

Пошутил просто так, без задней мысли, чтобы прервать затянувшуюся паузу в салоне и выразить свое отношение к происходящему.

— Вряд ли, — отозвался недоверчиво тот. — Ведь понимает, что по нему ни с того ни с сего палить не будут.

— Вот, посмотришь…

Пока шел этот небольшой диалог в салоне автомобиля между водителем и участковым, дверь кафе вновь открылась, и оттуда показались Смехов и Крутиков. Оба были на поддаче.

— Стреляли. — поглаживая усы, флегматично констатировал Смехов, по-видимому, услышавший звук выстрела.

— О чем ты? — спросил Крутиков.

Он то ли не услышал выстрелы, то ли не предал им значения.

— Я говорю, что где-то стреляли, — опять таким же спокойным, без каких либо эмоций, тоном повторил Смехов. — Возможно, под аркой…

— Как? Где? Почему? — оживился Крутиков.

До него, наконец-то, дошел смысл сказанного Смеховым. Он стал порываться куда-то идти и что-то делать.

— Не стоит… — беря Крутикова под локоть, сказал все тем же спокойным голосом Смехов. — Без нас разберутся…

При этом Георгий Николаевич был невозмутим и спокоен, в отличие от Крутикова, как египетский сфинкс.

Тут из-за арки раздались чертыханья Никанорыча и Евдокимова. Но самих их еще не было видно.

Первым, что появилось из арки, была вонь, мгновенно заполнившая салон автомобиля, в котором находились Паромов и водитель Володя.

— Фу, черт! — только и произнес водитель Володя, зажимая рукой нос.

Паромов последовал его примеру, подумав про себя, как он оказался прав.

Но вот из-под арки показался парень. Шел он заплетающимся шагом. А когда миновал автомобиль, то хорошо было видно, что на заднице его белые брюки стали темными. И с каждым новым шагом пятно все более и более ширилось.

Следом вышли Никанорыч и Евдокимов, плюясь и хохоча одновременно.

— Больше этот залетный в «Бригантину» никогда не придет, — констатировал Володя.

— А говорил, что штаны порву! — объяснял Никанорыч Смехову и Крутикову происходящее. — С моими штанами не угадал, а свои обгадил.

Четверка весело засмеялась. Наконец, из кафе появился Минаев, и автомобиль тронулся.

Больше всего в случившемся Паромова поразила флегматичность Смехова: «стреляли…» — и никаких эмоций.

Огласки этот инцидент не получил. Протрезвев, «ге-рои» вспомнили, что оружие применялось незаконно. И предпочли помалкивать. За грубейшее нарушение социалистической законности, употребление спиртного всем бы «перепало на орехи». Евдокимова Виктора, начнись разборки «полетов», могли и уволить…

Из этих же соображений не распространялся о ночной «газовой атаке» и участковый Паромов. Как говорится, не тронь дерьмо, оно и не воняет…

7
Вообще Смехов в комичные ситуации попадал довольно часто. Однажды такая история чуть не закончилась трагично.

Весной после паводка вездесущие мальчишки, слоняясь возле реки Сейм, часто находили тревожные последствия прошедшей войны — неразорвавшиеся снаряды и мины. Ржавое напоминание о тяжелых боях Советских войск в феврале 1942 года за освобождение города Курска от фашистских захватчиков.

И, чтобы никто не подорвался, как поясняли эти юные «археологи», притаскивали страшные находки в опорный пункт или отдел милиции. Участковые мальчишек отчитывали, бранили, разъясняли, что в случае обнаружения опасных предметов, к которым относились и эти снаряды, необходимо только сообщать в милицию и ничего не трогать. Те «угукали» в знак согласия, и вновь с завидным упорством тащили опасный груз.

Приходилось вызывать группу минеров, которые особо не спешили приезжать за опасными гостинцами. Это же не в кино, когда все летят друг другу на помощь Это же жизнь. А жизнь, как известно, совсем не киношная… И «гостинцы» лежали днями, а то и неделями, в каком-нибудь кабинете опорного пункта.

Ужас да и только…

По-видимому, аналогичным путем попала мина и в Промышленный РОВД. То ли дежурный наряд не «сработал» должным образом при получении такого «подарка», то ли мальчишки молчком оставили свою находку возле отдела. Как бы там ни было, только оказалась одна ржавая мина небольшого калибра в садике возле отдела. В том самом, по которому Смехов гонял Черняева. Приютилась она рядом с курилкой, где любили собираться после окончания работы сотрудники патрульно-постовой службы. А вот сколько пролежала страшная штуковина в садике, неизвестно… Может, и день, а может, и месяц…

Но вот, как-то поздним осенним вечером оперативный дежурный Смехов решил отличиться перед руководством и навести порядок возле курилки. Сам махать метелкой не стал — не царское, мол, дело… а поручил это рядовым милиционерам. Те повозмущались, повозмущались, но делать нечего — подчинились. И смели в чан курилки ближайший мусор, опавшую листву, ветки… Заодно, и мину. Подожгли собранную кучу мусора и ушли.

Знали постовые, что бросили в костерок мину, умышленно это сделали или случайно, осталось загадкой навсегда. Но перед уходом гоготали они, как жеребцы перед случкой.

Утром, перед тем как появиться Коневу, решил Смехов посмотреть, каков порядок в садике и в курилке. Неспеша подошел к вкопанному в землю чану, в котором тлели остатки мусора. Потом подобранной тут же в садике палочкой стал ворошить в чане тлеющую листву, чтобы быстрей перегорела.

Тут и Конев подошел к отделу. Увидев Смехова, ковыряющегося палкой в чане, остановился возле крыльца.

Смехов должен был идти докладывать ему об оперативной обстановке за ночь, однако решил порисоваться. Пусть, мол, видит начальство, как службу бдит он днем и ночью. Даже о чистоте и порядке на ближайшей территории заботится…

Конева стала раздражать медлительность дежурного. И он не сдержался от очередной колкости:

— Георгий Николаевич, ты что в чане потерял? Копаешься, словно пальцем в заднице… Иди, докладывай, что за сутки наворотил. Небось, опять «висуна» подбросил?

«Висунами», «висяками», «глухарями» на милицейском жаргоне именовались преступления, совершенные в условиях полнейшей неочевидности, которые не раскрывались не только «по горячим следам», но и в период предварительного следствия. Уголовные дела о таких преступлениях приостанавливались и лежали в архиве как нераскрытые. Время от времени прокурор или его заместитель требовали их из отдела. Подержав у себя, отменяли решения следователей или дознавателей и возобновляли следствие, устанавливая новый срок расследования. Те снова проводили одно-два следственных действия, «съедали» новый срок, выносили постановление о приостановлении — и скидывали пылиться в архив. До новой отмены.

Пользы от всех этих манипуляций никакой. Преступление как было нераскрытым, так таковым и оставалось. Зато прокурорские «пудрили» потерпевшим мозги мнимой деятельностью правоохранительных органов.

Если пользы не было, то работы прибавлялось. Как следователям, так и оперативным работникам уголовного розыска, осуществляющим оперативное сопровождение этих дел. Приходилось отрываться от текущих дел и «копаться» в злосчастных «висунах». Поэтому «висуны» не то, что не любили — их жгуче ненавидели все сотрудники. К тому же и областное милицейское руководство за них по головке не гладило. Такие «пистоны» всем вставляло, что только держись…

— Никак нет, товарищ майор, — ответил с достоинством Смехов, продолжая ворошить палкой дотлевающую в чане листву. — Все в полном ажуре. Вот, с бумагами разобрался и решил порядок возле отдела навести. Так сказать, чистота — мать порядка. — Переиначил он на свой лад пословицу. — Подмел разные там бумажки, промокашки, чтоб глаза не мозолили.

— Да иды ты суда! — разозлился вконец Конев, выговаривая все гласные твердо и резко, что случалось с ним в минуты раздражения. — Сколько можно в дерьме ковыряться!

Смехов сделал несколько шагов в сторону Конева. И тут грохнуло! Грохнуло так, что из оконных рам на втором этаже отдела посыпались стекла, а у Конева с головы кепку сдуло, будто там ее никогда и не было. Зато волосы, рыжеватые и жидковатые, которые Конев умудрялся причесывать так, чтобы они прикрывали ярко обозначившуюся лобную залысину, вдруг встали дыбом. И потом еще долго не желали укладываться на свое место.

Смехов лежал на животе, обхватив голову руками. Не двигался. От его распростертого на асфальте тела, неподвижности и необычности позы повеяло чем-то страшным и холодно-мертвым.

Как ошпаренные кипятком, летели из дежурки помощник Чудов и участковый инспектор капитан милиции Нарыков Николай Денисович.

— Что случилось? — чуть не в один голос орали они. — Что случилось?

Было не до соблюдения субординации и приветствия заместителя начальника. Не каждый же день в отделе или около него происходят взрывы! Конев, то ли ища левой рукой на голове кепку, то ли приглаживая всклокоченные волосы, позабыв про свой начальствующий тон и гонор, растерянно произнес:

— Смехов подорвался!..

Подбежали к Смехову. Стали ощупывать грузное тело руками, ища ранения. Их не было.

— Ой, щекотно! — неожиданно пискнул дежурный, приходя в себя, и стал подниматься с земли.

В другое время и при других обстоятельствах на писк Смехова о том, что ему щекотно, отозвались бы дружным ржанием. Но не в этот момент.

— Живой! — облегченно выдохнул Чудов.

— Повезло! — коротко констатировал Нарыков. — Повезло! Наверное, в рубашке родился!

Георгия Николаевича спас добротный толстостенный чугунный чан сферической формы, направив силу взрыва вверх, а не в стороны. Защитил он от осколков и Конева.

— Мат твою!.. Самоубийца хренов!.. Дерьмокопатель!.. Смертник недоделанный!.. — отходя от пережитого страха, изливал свой гнев Конев. — А еще говорил, что все — в ажуре. Все в ажуре, только яйца на абажуре! — зло бросил он последнюю фразу и ушел к себе, не заходя в дежурку.

В отличие от инцидента у кафе «Буратино», инцидент со взрывом получил огласку и долго обсуждался сотрудниками Промышленного РОВД. И тут «главному герою» порой приписывалось то, чего и в природе не было. У одних — он поседел и заикаться стал, у других — штаны форменные обмарал. А если брался об этом рассказывать Черняев, представляя все «в лицах», то слушатели со смеху покатывались. Неплохо звучало это и в интерпретации Конева Ивана Ивановича с его колоритным живым языком.

Только сам Георгий Николаевич старался о происшествии не вспоминать. Остался жив — и слава Богу!

СЕКС И СМЕРТЬ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДЕ

Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели их наказывать.

Екатерина II
1
Весна в 1981 году была долгой, затяжной. Почти весь март природа куксилась, оттепели чередовались с заморозками и небольшими метелями. И если днем пригревало солнышко, слизывая своими лучами снежный покров, и на асфальте дорог собирались мутные лужицы, ежеминутно разбиваемые колесами автотранспорта, снующего туда-сюда, то ближе к вечеру и по ночам зима вспоминала о своих обязанностях. Небольшой морозец сковывал и эти лужицы, и грязные обочины дорог, покрывая их тонкой пленкой льда. И на место старого стаявшего, грязного, ноздревато-рыхлого снега небеса ночной порой, разродясь, набрасывали новый, чистый. Но он, хрустящий, искрящийся, уже не радовал взоры жителей города. Зима надоела, и всем хотелось весны.

В первых числах апреля прошел паводок. Сейм в этом году никаких сюрпризов не преподнес: притопил лишь низины и луга. И все. Не то что в позапрошлые годы, когда вешние воды его поднимались высоко и доходили чуть ли не до центра поселка резинщиков. Тогда из всех видов транспорта самым надежным становились лодки и катера, при помощи которых жители затопленных улиц могли передвигаться и общаться с остальным незатопленным миром. Это создавало огромные проблемы как для жителей данных улиц, так и для милиции, обязанной поддерживать в затопленном районе порядок и дисциплину, пресекать преступные посягательства со стороны отдельных сограждан, оказывать помощь нуждающимся.

Объявленная по Промышленному отделу милиции паводковая тревога после спада паводковых вод была отменена. И сотрудники милиции, переведенные почти на казарменное положение и круглосуточное несение службы, облегченно вздохнули.

— Пронесло.

Временно «мобилизованные» с лодочной станции лодки и катера, заранее завезенные к председателям уличных комитетов подтапливаемых улиц, снова возвращены законному владельцу. Жизнь входила в привычную колею. А горы мусора, оставленные половодьем, потихоньку рассасывались, где-то убирались, где оставались до новой весны.

В городской черте снег почти сошел, освободив асфальт дорог и тротуаров, поверхность клумб и газонов. И только с северной стороны домов, куда не добирались солнечные лучи, еще лежал жалкими островками. Но и их с каждым днем становилось все меньше и меньше.


Екатерина Пентюхова встала около семи часов, чтобы идти на работу. Работала она на заводе «Спецэлеватормельмаш» или СЭММ, как сокращенно называли его все: от директора и до последнего мальчишки на поселке. Работа недалеко от дома, если заваливающийся от времени барак можно было назвать домом.

В одноэтажный бараке, приземистом, с подслеповатыми окнами, общим коридором и десятком комнат, было прописано не более пятнадцати жильцов, но фактически проживало не менее сорока. «Татаро-монгольская орда» говорили сами о себе жильцы барака. Иногда величались цыганским табором. Это кому как нравилось…

Власти района и руководство завода СЭММ принимали все меры, чтобы расселить из барака людей, а сам барак пустить под слом. Выносилось с десяток всяких решений и постановлений, не меньше работало различных комиссий и подкомиссий, но барак, как Кощей Бессмертный все жил и жил, неподвластный законам власти и природы.

Каждый год из барака отселяли людей в благоустроенные квартиры. Однако освободившиеся комнатушки тут же занимали невесть откуда прибывшие люди: мужчины и женщины, сожители и сожительницы. Причем с чадами обоих полов и разных возрастов. Те сначала держались осторожно, даже настороженно, тише воды, ниже травы. Но, обжившись, чувствовали себя едва ли не хозяевами, будто сто лет тут жили. Барак ведь, и нравы в нем барачные…

Когда-то, давным — давно, подобным образом в барак вселилась и сама Катерина вместе с мужем Толиком, дочерью Любой и сыном Василием. Было ей тогда около тридцати лет, и славилась она среди барачных товарок добротностью тела и зычностью голоса. Еще — отсутствием склонности к спиртному. За последнее ее звали «белой вороной».

А еще раньше, когда ей было восемнадцать-девятнадцать лет, знакомые парни и девчата ласково величали ее на английский манер коротким и звучным именем Кэт. И даже муж Толик в первый год супружества иногда, в минуты интимного откровения, также жарко шептал на ушко: «милая Кэт». Но потом, когда родила первого ребенка и, как большинство женщин, после родов значительно раздобрела, другим словом, как корова, он ее уже не звал.

«Что разлеглась, как корова?» — язвил полупьяно. «Опять жрешь, как корова…» — заглядывал в рот, попрекая куском.

Может, в Индии обращение к девушке или женщине «корова» и ласковое — корова там священное животное — но не в России, не в Курске. Обидно было. Однако поначалу терпела. Позже сама ответные «ласковые» слова находила — козел вонючий, кобель бесстыжий…

В бараке она прожила около десяти лет, но ей казалось, что всю свою жизнь. Ибо пропиталась барачным духом до кончиков волос. Мужа вскоре после того, как они вселились в барак, посадили. В первый раз, но не в последний…

Как признавали сами обитатели трущоб, тут царило поголовное пьянство, ежедневные ссоры и мордобой. Поэтому ничего сверхъестественного в том не было, если время от времени кого-то из обитателей барака сажали. Вот и ее Толик после очередной попойки поссорился с соседом Петрухой Косым. Да и пырнул того с пьяных глаз кухонным ножом, которым перед этим резал закуску: шмат сальца, головку лука и полбуханки серого хлеба. И загремел Толик-алкоголик после суда на этап. А, находясь на зоне, еще «раскрутился» на трояшку. И пошло — поехало. В итоге оказалась она замужем, но без мужа.

Особо печалиться о нем ей времени не было, надо было кормить двух вечно голодных «галчат», поэтому работала днем и ночью. Получала приличную по тем временам зарплату: сто двадцать рублей. Хватало на еду и кое-какую одежду. Умудрилась даже телевизор «Рекорд» купить. Правда, в кредит.

Да и как печалиться, когда он до осуждения довольно часто бил ее. Бил без всякой причины. Просто нажирался до потери пульса и начинал, по его же собственному мнению, «воспитывать». Дети орут, а ему хоть бы что. Бил руками и ногами по всем частям тела, по голове, по лицу, по туловищу. Не стеснялся нанести удар сапожищем и в пах. Изверг был законченный. Поэтому, когда его осудили, обрадовалась: «Туда ему, козлу, и дорога».

У соседей Шаховых, Вороновых и всех иных творилось то же самое, поэтому никто никогда ни за кого не заступался. Наоборот, тишком радовались. Грешно, да что поделаешь…

Всякий раз после очередного процесса «воспитания» она забивалась в какой-нибудь угол и выла там волчицей, но тихо, не в голос, затыкая себе рот рукавом ватника илифуфайки, пропитанных заводской пылью, мазутом и соленым потом. Только тело ее крупное дрожало и ходило ходуном от обиды и боли, от зеленой тоски и безысходности. И чтобы заглушить обиду, стала все чаще и чаще прикладываться к рюмочке. Сердобольные соседки подучили.

— Э-э-э, милая, — говорила Шахиня (так все звали соседку Шахову Пелагею), — выпьешь красненькой, и на душе полегчает, словно Боженька босыми ножками прошелся!

— Такова уж наша бабская доля, — поддакивали другие. — Где бьют, там и пьют.

Время от времени в барак наведывалась милиция, в основном участковые инспектора. Иногда бывали и сотрудники уголовного розыска — это, если поблизости случалась какая-нибудь кража. И те, и другие, не церемонясь, забирали в отдел несколько жильцов, особенно из числа вновь вселившихся или же находившихся в пьяном состоянии, но вскоре отпускали. Барачная же жизнь, притихнув после милицейского посещения, вновь «устаканивалась» и шла по набитой колее. Вновь пьянки, гулянки да драки.

Центрального отопления в бараке не было. И обитатели барака отапливали свои комнатки-конуры сами в соответствии с их индивидуальными фантазиями, физическими и экономическими возможностями. А фантазии и возможности зависели скорее не от денег и того, где и что можно было добыть на законных основаниях, а оттого, где и что можно было «спулить», «свиснуть», «стибрить». По простому — украсть и притащить к себе в конуру.

В основном отопительными приборами были само-дельные «козлы», сваренные на заводе из металлических уголков, на которых крепился отрезок асбестовой трубы, густо обмотанный спиралью, и плитки — буржуйки. В некоторых комнатах были русские печи, занимавшие половину полезной площади. Но печи и плитки надо было топить. А значит, создавать себе еще дополнительные трудности и заботы: поиск топлива, его хранение. Поэтому, даже при наличии печей и буржуек электрические «козлы» пользовались популярностью, и были в каждой комнатушке неотъемлемым атрибутом данного жилища и основной бытовой техникой и мебелью. При помощи этих козлов в зимнее время обогревали помещение, а также на них готовили пищу, возле них или на них сушили отсыревшую обувь и одежду. Не раз эти «козлы» являлись виновниками пожаров, но, видно, бараку было «написано» на роду оставаться невредимым и непотопляемым, поэтому он не сгорал, а только время от времени дымил той или иной комнатой. Но тут набегали всей своей огромной сворой жильцы и отстаивали очередную комнату от огня. И только разукрашенные сажей стены и едкий запах дыма какое-то время свидетельствовали о недавнем возгорании.

Оконца в бараке были маленькие, подслеповатые, почти не пропускающие дневной свет. Это обстоятельство приводило к тому, что в комнатах стоял вечный, как космос, полумрак. У некоторых же, особо светолюбивых, почти сутками горел электрический свет.

Так уж сложилось, что барак был не просто барак, не просто социальный огрызок времени и быта, а настоящий мирок. Мирок со своим внутренним законом и порядком, со своей философией, со своим миросозерцанием и миропониманием, со своим специфическим языком и бытом.

Если в нем рождались дети, то совсем не обязательно, чтобы слово «мама» ими было произнесено первым. Довольно часто первыми словами были матерные. Нецензурной бранью, как и сивухой, были пропитаны не только стены барака, но и сам воздух в нем… и вокруг него. Поэтому дети, еще находясь в утробах своих матерей, по-видимому, уже не только слышали, но и понимали смысл этих зловонных слов. И когда наступала пора говорить, то эти слова первыми и выговаривались. В том числе и в различных вариациях со словом «мама». Впрочем, это уже происходило на более позднем этапе.

Когда посадили мужа, Екатерина, особо не переживала, так как никогда от него ничего хорошего не видела и не знала. Даже в постели он не был с ней ласков, а брал ее, по животному, грубо, словно насильничал. Но иногда ей, тогда еще тридцатилетней бабе, хотелось мужика, так как бабья природа требовала свое.

Сосед Петруха, выйдя из больницы после ранения, считал себя в какой-то степени виноватым. Пили-то вместе, и водку не поделили тоже вместе, а сел только Толик. Поэтому старался перед Катюхой загладить свою вину и ее намек понимал с полуслова.

«Буду, — говорил заговорчески и маслянел глазами, — только не забудь взять пару бутылок «червивки».

«Червивкой» или «бормотухой» величалось самое дешевое вино, имевшееся в продаже. Обычно «Волжское» или «Вермут» местного разлива. Не лучше был и «Солнцедар».

Избавившись от детей, они на пару всасывали одну или две бутылки, в зависимости от настроения, и заваливались в единственную кровать, находившуюся в ее комнате. В позах особой изобретательности не проявляли. Все больше обходились старым, как мир, способом. Но иногда он просил: «А стань-ка, избушка, к лесу передом, ко мне задом». Она не противилась и становилась. Ей и самой эта поза больше нравилась.

Приладившись, Петруха брал в ладони ее обвислые груди, мял и дергал их, словно вожжи при управлении лошадью. И в этот момент она чувствовала себя действительно молодой кобылицей. Порой ей хотелось даже заржать…. хотя бы из озорства. Но процедура секса длилась недолго. Сопя и потея от столь утомительного труда, Петруха сползал с нее, а потом, поддернув штаны, уходил к себе в комнату. И она оставалась вновь одна, разгоряченная и… почти всегда неудовлетворенная.

Однажды, во время очередного совокупления в такой позе, на Петруху нашла блажь, и он вдруг ни с того ни с сего решил поменять «лузы». Не предупредив, резко рванул в анальное отверстие. «Ой!» — вскрикнула она от неожиданности. И тут же правой ногой так лягнула Петруху в пах, что он на долгое время потерял интерес к сексу.

Екатерина не признавала ни анального, ни орального секса, считая это извращением. Как большинство русских баб, она была консервативна в своих половых желаниях и волю сексуальным фантазиям не давала.

Бывшая жена Петра, Настюха, давно ушла от него, забрав с собой единственную дочь Светлану, и жила где-то в селе у родителей, то ли в Курском, то ли в Медвенском районе, прокляв навек барак и его дикие нравы.

Бабы поговаривали, что Светланка в неполные девятнадцать лет вышла замуж за какого-то агронома, но жила с ним плохо, так как пошла по стопам «родимого папочки» и слишком часто любила заглядывать в стакан.

«Не только в стакан, но и в ширинки к мужикам», — уточняли, похихикивая.

«Любиться» в комнату Петрухи Екатерина не ходила: слишком там было грязно. Сплошная антисанитария. К тому же, в комнате Петрухи постоянно жили какие-то бомжи и бомжихи. Все грязные и оборванные. Вонючие.

Кроме Петрухи, для удовлетворения плоти она время от времени приводила случайных мужиков. Иногда с работы, иногда от ближайшего продовольственного магазина, соблазненных все той же дармовой «червивкой».

Её сын и дочь спали на полу, на подосланных матрацах и старых одеялах. Она старалась свои страсти удовлетворять в отсутствие детей. Но так как больше свободного от работы времени у нее было вечером или ночью, то вопрос о местонахождении детей отпадал или шел на второй план. Приходилось или выпроваживать на улицу «погулять», если было еще светло и тепло, или укладывала пораньше спать.

С вечерним гулянием около барака понятно, но со сном… Детишки подчинялись и укладывались в «постельку». Однако это не означало, что они обязательно спали…

На самом деле довольно часто то Любаша, которой уже шел десятый годок, то Васек тайком наблюдали сквозь прикрытые веки глаз за забавами матери и приведенными ею мужчинами. И в сказки о том, что детишек приносят аисты, давно не верили. Вообще в бараке все дети взрослели быстро.

С каждым годом позывы Екатерины к сексу были все реже и реже. А сейчас, когда ей стукнуло сорок, плоть почти умерла, как у монашки от длительного воздержания. И «любилась» она, если можно определить этим словом случайную, сиюминутную связь, редко, раз-другой в полгода.

Катерина встала с постели, сладко потянулась, до хруста в косточках.

«Как неохота идти на работу, — шевельнулась мысль. — Может, не пойти? Взять, и не пойти. Без других обходятся, не пропадают… И без меня обойдутся…»

Однако усилием воли она заставила дотащиться свое тело, укутанное в ночную рубашку и пестрый ситцевый, до пят, халат, до ведра с водой. Алюминиевой кружкой, стоявшей на деревянном донце, приподняв донце, зачерпнула немного воды, и тут же рядом над большим алюминиевым тазиком ополоснула лицо и руки.

«Когда же, наконец, получу нормальную квартиру, — с тоской подумала она, — хотя бы умыться могла по-человечески, а не как кошка: одной лапкой. Да и дети стали бы жить как люди. Девке уже восемнадцатый, а Василию семнадцатый годок пошел… Но спят, по-прежнему, как малолетние, на полу и чуть ли не под одним одеялом. Так и до кровосмешения недолго. Любаша, хоть и таится от матери, но видно уже, что не девка, а баба. Груди — скоро материнские в размере обгонят, — поправила обеими ладонями свои, едва помещавшиеся в немалом бюстгальтере. — Да и зад расперло, что у хорошей кобылы. Точно, не девственница… Да и соседки не раз шептали на ухо, что погуливает… Впрочем, чем они сами и их девчата лучше меня и моей Любаши?.. Также за полстакана вина лягут под любого, кто брюки носит и может купить эти полстакана. Вон позавчера старая Ворона, соседушка распрекрасная, вина налакалась до потери памяти и моего Васятку пыталась в кровать к себе, корова толстобрюхая, затащить. И затащила бы, если б я это не увидела и не помешала. А Васятка ей в сыновья годится. У самой такой же Васятка. Да не один, а со старшим, Юриком, в придачу. Эх, барак, ты, барак, — посетовала она, — превратил ты всех нас в скотов. Из людей — в скотов! Спим по-скотски и живем по-скотски».

Если б знала она, что Машка Воронова, «чалившаяся» по малолетству за квартирную кражу, уже не раз удовлетворяла свои сексуальные потребности с помощью шестнадцатилетнего Васьки Пентюхова, ее, Катькиного, сына. Машка соблазнила его еще в пятнадцать неполных лет, подпоив винцом и уложив в свою кровать.

С потерей девственности Васька потерял и уважение к женщинам. Все они для него стали похожими на потную похотливую Ворону.

Ничего этого Екатерина не знала, как и не знала того, что сыновья Машки Вороны: Василий и Юрий вместе с соседскими ребятами, в том числе и Борисом Шаховым по прозвищу Шахёнок, устраивали «группенсекс» с ее дочерью. А когда надоедала групповуха, то для разнообразия учиняли игру в «ромашку» или «крестик». Для чего приводила Любаша в барак своих разбитных подружек из кулинарного техникума, куда Екатерина ее устроила. И тогда в бараке творилось такое, что бедной Екатерине и во сне не могло присниться, с ее незатейливыми «червивочными» по-нятиями о сексе.

«Впрочем, где это Любаша? — подумала Екатерина, одевая трикотажное платье, недавно купленное в магазине «Курский трикотаж». Платье сидело добротно, подчеркивая все выпуклости женского тела, и выглядело нарядным.

«Слава Богу, научились и у нас делать…» — помянула добрым словом работниц КТК, где было изготовлено платье.

Но тут ее мысли вновь возвратились к отсутствующей дочери: «Опять дома не ночевала, потаскушка проклятая. Где таскается? С кем таскается?.. — злилась она. — Того и гляди, что пузо набьют… Сейчас все на это мастера. Обрюхатят, и в кусты. А ты, мамаша, нянчись с дочкой и с ее приплодом… Хорошее приданое незамужней девке… А Васька, вон спит, без задних ног, — подумала мимоходом, застегивая пуговицы пальто. — Набегается со своими друзьями и спит. Если раньше кое-как учился, то в последнее время учебу совсем забросил. Школу не посещает. Позавчера инспектор ПДН Матусова вызывала в отдел, все пытала, «что случилось, да что случилось?» А ничего не случилось. Вырос Васька. Отбился от рук. Взрослеет, и все больше похожим на отца становится. Вон и к винцу стал принюхиваться. Весь в папашу бестолкового пошел. Учится слабо. Но смотрит уже на «телок» — так они девчат сейчас называют. Раньше, бывало, стану ругать, так хоть прощения изредка попросит, а теперь не то что не просит прощения, а волком смотрит, зубки показывает. Точно папаша. Того и гляди, драться кинется. Уже словесно огрызается, щенок паршивый. Не дай, Бог, по стопам папы пойдет, по тюрьмам да колониям… А все почему? А потому, что безотцовщина, что мне из-за работы заниматься его воспитанием было некогда. Барак воспитывал. Вот и воспитал…»

Васька сладко посапывал в своей постели на полу, прикрывшись старым стеганым, пестрым одеялом до самых бровей. И никакого дела до материнских забот и размышлений ему не было.

Наконец-то Екатерина оделась полностью и ушла из своей опостылевшей барачной комнаты на завод, где было шумно от сотен людей и десятков различных механизмов, где было и трудно и весело одновременно, и где забывались все домашние невзгоды.

Любаша Пентюхова в это время находилась на улице Резиновой, у Шурика Дрона, где познакомилась случайно со Светкой Косой, той самой Светкой, папаша которой время от времени «полюбливал» мамку Любаши. В мире и не такое случается…

Они успели вечером выпить по несколько стаканов вина за знакомство, перед тем, как Дрон их уложил в свою постель. И теперь мирно спали втроем, прикрыв свою наготу старым, вытертым и вылинявшим байковым одеялом.

2
…Светлана проснулась первой. Её взору открылась незнакомая комната с одним большим окном, наполовину зашторенным серыми гардинами. Со стены, оклеенной выцветшими обоями, с увеличенной фотографии в дешевой рамке серьезно смотрели мужчина и женщина. С давно не видевшего побелки потолка свисала на проводе в черном пластмассовом патроне загаженная мухами лампочка. На постели — двухместной кровати — на засаленных розовых наволочках подушек, кроме ее головы, торчали еще две: мужская и женская.

«Где это я? В каком очередном притоне?» — вяло подумала Света, привыкшая за пару последних лет своей неупорядоченной, забубенной, бродячей жизни не очень-то удивляться перемене мест и обстановки. И тут же вспомнила, как вчера познакомилась с Дроном и Любой из барака.

Голова трещала. За знакомство было выпито слишком много вина вперемешку с пивом и самогоном, который по дешевке покупал Дрон в соседнем доме. Впрочем, голова у нее в последнее время болела постоянно. Сказывались перенесенные в детстве частые побои от отца и матери и последовавшие затем избиения мужа. Тот все пытался «наставить ее на путь истинный», когда она стала «закладывать за воротник» и «вертеть хвостом». Кроме родителей и мужа, в последнее время ее довольно часто били случайные собутыльники, с которыми сводила горемычная, непутевая жизнь.

За медпомощью она никогда не обращалась. «Поболит — и перестанет. Не в первый раз!» — успокаивала себя.

К головной боли постепенно привыкла и почти не обращала на это внимание, особенно, если день начинался с опохмелки или очередной выпивки.

«Если утро начато не с «Солнцедаром», то, считай, что день прошел даром!» — повторяла она, как попугай, услышанную от кого-то фразу.

«Не осталось ли чего выпить, — подумала, отгоняя боль. — Вряд ли… — ответила сама себе. — Но на всякий случай стоит проверить… Вдруг повезет…»

Она встала с кровати, благо, что лежала крайней и ей не пришлось перелезать через остальных и тем самым будить потенциальных конкурентов. Обнаженной прошла на кухню, где вчера так лихо опрокидывали стаканчик за стаканчиком. Но там, кроме кучи пустых бутылок и грязных засаленных стаканов, стоявших на неубранном столе, и веером разбегавшихся тараканов-пруссаков, ничего не было. Заглянула в обшарпанный холодильник «Смоленск», доставшийся Дрону от родителей по наследству. Но он был пуст уже вечность. И, если бы не холод, в нем бы давно свили свои сети пауки.

«Мать мою бог любил! — беззлобно ругнулась про себя Светлана и пошла в туалет справить нужду.

Когда вышла из туалета, то увидела, как по кухне такой же голой русалкой бродит в поисках чего-нибудь съестного ее новая подруга Любаша.

— Тут ни выпить, ни червячка заморить, — лишенным каких-либо эмоций голосом, морщась от головной боли, протянула она. — Нужно было с вечера позаботиться об утре, а мы, как всегда, одним моментом живем…

— На нет и суда нет! — беззаботно согласилась Любаша. — Пойдем к нам в барак, что-нибудь да раздобудем. Мать теперь на работу ушла, так что стесняться некого. И попрекать нас некому.

— А Дрон? — высказала сомнения Светлана.

Ей как-то не хотелось расставаться с новым знакомым, который имел хоть какую-то крышу над головой. И плохо ли, бедно ли, но вчера покормил и угостил.

— А что Дрон?!! — все так же беззаботно отреагировала Люба вопросом на вопрос. — Никуда он не денется. Пусть дрыхнет в своей кровати. Толку-то от него, как от кобеля на сене: сам не может, и другим не дает. А у меня там соседи ого-го! Кобылу без подставки осеменят, не то, что нас с тобой, если захотим, конечно… Воронята — Васька и Юрка! Да еще Борька Шахёнок! Не чета спившемуся Дрону, который только и может, что слюни пускать… как вчера, когда спать ложились.

— Все равно неудобно: не успели познакомиться, и уходим, — сопротивлялась Светлана.

Ей так не хотелось расставаться с удачно подвернув-шейся крышей над головой. Когда еще такой случай представится?..

— Неудобно сексом заниматься на потолке, — безапелляционно ответила Люба, — говорят, одеяло спадает. А все остальное даже очень удобно. Иди одевайся, да побыстрей, не голяком же идти по городу… на самом деле. И холодно, и мы не нудистки, в конце концов… Я быстренько в туалет сбегаю и тоже шмотки наброшу, да тронемся. Торопись, подруга!

Не обращая внимания на головную боль, Светлана стала искать среди разбросанных по комнате вещей свои и надевать их.

Через пять минут обе, полностью одетые, оставив Дрона дохрапывать в постели, вышли из его квартиры на лестничную площадку, а оттуда — на весеннюю улицу.


День обещал быть солнечным и теплым. Весело щурились глаза встречных прохожих. Задором весеннего денька светились их лица. Но Светлана никакой радости от весеннего настроения окружающих не испытывала.

— Голова, чтоб ее… от боли совсем разваливается, — пожаловалась Любе.

— Опохмелимся — пройдет, — беззаботно ответила та.

По-видимому, продолжала играть роль бывалой и разбитной девахи, повидавшей и огонь, и воду, и медные трубы, которой сам черт — если не брат, так сват.

— А знаешь, какое лекарство самое лучшее от головной боли?

— Какое? — Подняла на подругу подернутые болью глаза Светлана.

— Да топор, — хихикнула Люба. — Чик! — и никакой головной боли.

Ее молодые глаза в отличие от блеклых глаз Светланы озорно блеснули.

— Тебе все шуточки, а я — серьезно, — даже не попыталась обидеться Светлана.

— И я серьезно, — бесшабашно хихикала Люба, подтрунивая над подругой и радуясь собственной молодости и солнечному весеннему дню.

Каблучки их сапожек мерно цокали по асфальту тро-туара. В голубом и почти безоблачном небе рыжим котенком катилось солнышко, отражаясь в сотнях окон и окошек. Вжикали автомобили, шурша шинами, подминавшими под себя асфальт дороги. По проспекту Кулакова, давно очищенному от снега, но не от зимнего мусора, горами лежавшего вдоль дороги и липовой аллеи, по-весеннему радостно постукивали по рельсам колеса трамваев.

Веселыми стайками с места на место перепархивали воробьи — истинные патриоты городов и деревень. Уж они, точно, никогда и ни при каких условиях не покидали их. Без всякого стеснения, в отличие от людей, научившихся прятать свои эмоции на самое дно души и под семь замков, они шумно радовались солнышку и весне. Возможно, кучам освободившегося из-под снега мусора…

3
Начальник Промышленного районного отдела внутренних дел полковник милиции Воробьев Михаил Егорович только что возвратился с совещания, проводимого Председателем Промышленного райисполкома Стрелковым Виктором Николаевичем. На данном совещании присутствовала первый секретарь райкома партии Королёва Светлана Ивановна, красивая, пышногрудая блондинка. Розовощекая от природы, как и большинство блондинок, с высокой модной прической, выхоленная, она нравилась многим мужчинам. Не был исключением и Воробьев.

Михаил Егорович не причислял себя к числу пуритан. Любил слабый пол и охотно пользовался взаимной любовью со стороны этого самого слабого пола. Однако он не донжуанствовал, своих любовных приключений не афишировал и в отделе, любовных шашней не заводил. Прекрасно зная женскую психологию, избегал сплетен и пересудов. Ко всему прочему придерживался старой чекистской мудрости: «Не люби жену брата и сотрудниц аппарата — до ста лет доживешь, не охнешь!»

От попыток любовных приключений с первым секретарем райкома партии Воробьева удерживало то, что, как поговаривали злые языки, на Светлану Ивановну положил глаз сам начальник УВД Курского облисполкома. А это уже что-то…

Как относилась сама Светлана Ивановна на повышенный интерес со стороны генерала: благосклонно или отрицательно, Воробьев не знал, да и знать не хотел. Но он прекрасно знал своего генерала, пятидесятипятилетнего красавца мужчину, с ястребиным взглядом стального цвета глаз, волевым лицом, гордо носимой головой, увенчанной гривой серебристых волос. Одним словом — красавец. Женщины от таких во все времена без ума. И неважно, кто они — простые белошвейки, принцессы или секретари райкомов партии…

На совещании присутствовали директора ведущих в районе предприятий, так как обсуждался вопрос проведения коммунистических субботников. Не менее важным был и вопрос празднования Первого мая — дня солидарности трудящихся — и Дня Победы — самого любимого праздника всех соотечественников. На милицию возлагались обязанности по поддержанию образцового порядка в эти дни.

Михаил Егорович был не в духе, так как не любил незапланированных вызовов куда бы то ни было, хоть в тот же райисполком. А закончившееся совещание относилось к разряду таких.

На неплановых, внезапных совещаниях перед ним могли поставить вопросы, на которые сходу трудно дать ответ. А этого полковник не любил, так как привык к любому мероприятию подготавливаться тщательно, скрупулезно, досконально и быть во всеоружии различных справок, сносок, цифр и выкладок. Этого же постоянно требовал от своих подчиненных.

Хорошо, что речь только шла о том, как обеспечить охрану порядка в праздничные дни, и сколько человек он, полковник, может выставить. На этот вопрос ответить большого труда не составляло. Он помнил до человека не только общее количество личного состава, но и каждого заболевшего, находящегося в очередном отпуске или же в служебной командировке.

«Впереди еще месяц, — размышлял полковник, усаживаясь поудобнее за своим рабочим столом и находясь все еще под впечатлением прошедшего совещания, — а уже собирают, планируют. А что собирать, что планировать, если каждый год одно и то же! Только время зря отнимают. Собирают затем, чтобы отрапортовать перед вышестоящим партийным и советским руководством о своей готовности и проведении «оргмероприятий».

Везде одно и то же: что в нашей системе, что в партийной, что в государственной — скорее доложить, взять под козырек, отрапортовать! А там, хоть травушка не расти… Хоть и крепка советская власть, но если и дальше такой бюрократизм продлится, то точно профукаем ее… Лучше бы денег подбросили на ремонт здания отдела, — перекинулись мысли на более трепещущий вопрос жизни и деятельности. — Краска на стенах за зиму совсем выцвела и осыпалась… Но не дадут. Сам ищи, как хочешь… Одно радует, что по-обещали новое здание райотдела построить. Это, того и гляди, от ветхости рухнет. Да, и тесновато стало. Хотя, если посмотреть с другой стороны, — возвратились мысли к совещанию, — все правильно. Не успеешь повернуться, а майские праздники тут как тут. Вон, как солнышко пригревает».

Он посмотрел в окно. Яркие лучи солнца, переламываясь в стеклах окон, падали светлыми полосами на пол и стол, отражались от полированной крышки стола и веселыми бликами скользили по стенам.

«Да. Весна подпирает! — подумалось радостно. И захотелось вдруг покинуть душный кабинет и отдел, и махнуть куда-нибудь на природу. Подальше от всех дел и проблем. — А махну-ка на дачу. — Решил он. — Сейчас только выясню, какова оперативная обстановка».

Пальцы привычно нажали клавишу селекторной связи с дежурной часть.

— Оперативный дежурный майор милиции Смехов. — Выдал динамик громкой связи. — Слушаю вас.

— Как обстановка?

— Нормальная. Пока без происшествий.

То обстоятельство, что оперативным дежурным был именно Смехов, а не Цупров или Миненков, сразу сбило пыл и настроение. На тех можно было положиться, как на самого себя. Но на Смехова…

Воробьев понял, что никуда он сегодня из отдела не поедет, а о природе помечтал — и хватит. Мечтать никогда не вредно. И будет он сидеть в своем кабинете сегодня, и завтра, и послезавтра, и после послезавтра, разбирая надоевшие, как зубная боль, жалобы и заявления граждан, нескончаемым потоком стекавшиеся в отдел милиции. И будет готовить разные аналитические справки и отчеты, куда-то звонить, что-то требовать, кого-то отчитывать, чего-то добиваться… То есть, заниматься ежедневной рутинной работой, которая опротивела до невозможности, но без которой нет и смысла его жизни.

Оперативный дежурный Смехов Георгий Николаевич был старый и опытный сотрудник. Однако, его излишнее рвение к исполнению службы, приводило к казусным и смешным явлениям, совсем недопустимым в таком солидном и серьезном учреждении, как отдел милиции. Он мог порой по пустяковому вопросу среди ночи разбудить начальника отдела, а по серьезному факту, требующему немедленного вмешательства руководства, забыть доложить. Таков уж был майор Смехов.

Другой и набедокурит что-нибудь, и ляпсус какой допустит по службе — все сходит. Поругали — и забыли. Смехов — и умом не обделен, и как мужчина — заметный, и служит — старается, но доверия к нему нет. Даже, когда все спокойно… Так и ждешь, что что-то случится на его дежурстве… Скорее всего, обойдется, но ждешь… Про таких говорят: ходячее происшествие. И точно, как эбонитовая палочка — бумажки, как полированная поверхность — пыль, так они неприятности к себе притягивают.

Воробьев мог, подобно заму по оперативной работе Коневу Ивану Ивановичу, оторваться на бедном дежурном. Просто для отвода души найти предлог и наорать на него, обматерить. В милиции такое случалось сплошь и рядом. Но он не сделал этого, как никогда и не делал, считая это ниже достоинства отца-командира. А таковым он был не только в помыслах, но и на самом деле.

«Значит, не судьба…»

Воробьев вздохнул и придвинул поближе к себе папку с корреспонденцией, поступившей от секретаря Анны Акимовны.

«Надо ознакомиться и отписывать на исполнение сотрудникам…»

Почти вся поступающая в отдел корреспонденция отписывалась участковым. Иногда, если вопрос шел о прописке, в ОВИР, иногда в ГАИ, перепадало ПДН и ОУР. Но львиная доля всегда отписывалась в службу участковых, этих вечных лошадок и палочек-выручалочек.

Только стал по диагонали просматривать первое заявление, как мягко запел зуммер селектора, а прозрачная клавиша связи с дежурной частью тревожно засветилась красным мигающим светом. Так местный чудо-связист Куликов распределил сигнальные лампочки на пульте управления. Красный свет — цвет тревоги.

Воробьев нажал клавишу.

— Михаил Егорович? — раздался из динамика взволнованный и вопрошающий голос оперативного дежурного Смехова, словно в кабинете начальника мог находиться кто-нибудь иной, а не Воробьев.

— Что еще? — недовольно бросил Михаил Егорович в микрофон.

Не любил, когда его отрывали от дел, и кроме того не исключал, что дежурный мог беспокоить его по пустякам.

— Прошу прощения, — замямлил Смехов, — но поступило телефонное сообщение от граждан о том, что в районе зоны отдыха поселка РТИ обнаружен труп женщины с признаками насильственной смерти.

Михаил Егорович, не перебивая, слушал доклад дежурного. Речь шла не о пустяках, а о серьезном преступлении. Правда, первичное сообщение еще требовало проверки на подтверждение. В милицию разные люди звонят и по разным поводам. Нечасто, но бывает, что и ложное сообщение внесут. Хотя с убийствами не шутят. Не такое это дело.

Выпалив фразу, дежурный замолчал, словно ждал указаний о дальнейших действиях.

— Ну и что? — спросил Воробьев. — Что тебе еще сообщили, и что ты еще выяснил? Может, это очередной «подснежник» вытаял?

— Не знаю…

— Так немедленно выясни и доложи, на то ты и оперативный дежурный, чтобы все знать и вовремя докладывать, а не мешок с мякиной, посаженный за стол в дежурной части, — стал заводиться от недоброго предчувствия Воробьев.

«Подснежниками» на милицейском жаргоне назывались трупы, которые обнаруживались после таяния снега и после паводка. Время от времени река Сейм, входя в свое русло, оставляла на берегу зимних утопленников и лиц, объявленных официально в розыск как без вести пропавших. И не обязательно такие «подснежники» были криминальными, совсем необязательно…

Пока Воробьев размышлял, в дежурке Смехов, по-видимому, у кого-то уточнял детали телефонного сообщения.

— Нет, Михаил Егорович, — пресек сомнения дежурный, — криминальный труп. Тело женщины обнажено, а во влагалище сук всунут.

— Что всунуто? — переспросил машинально Воробьев. — Куда всунуто?

— Сук, то есть сучковатая палка… — стал разъяснять оперативный дежурный, — …во влагалище.

— Оперативную группу на место происшествия. И всех оперативников уголовного розыска, которых найдешь в отделе, туда же. Да не забудь про участковых с этой зоны. Отыскать и направить. Да скажи операм, чтобы по прибытии на место происшествия уточнили возможные обстоятельства и перезвонили.

— Группу я уже направил. И прокурору позвонил: убийство — это их подследственность. Пусть готовятся выезжать вместе с нами, — отчитался о проделанной работе дежурный. — А что касается оперативников и участковых, то мигом организую…

— Черт возьми! — чертыхнулся вслух Воробьев, отключая связь с дежурным. — Не было печали, так черти накачали…

«Черт возьми! — повторил он уже про себя. — Не успели с одним убийством толком разобраться — он имел ввиду убийство Дурневой Натальи на улице Харьковской осенью прошлого года — и вот, на тебе еще! — Нервно постучал о столешницу карандашом, взятым из канцелярского набора, украшавшего его стол. — За допущенные убийства (была тогда такая формулировочка в милицейских документах, словно какое-то преступление можно было допустить или не допустить, особенно убийство) по головке не погладят. Эх, не погладят… Особенно, если не раскрыть по «горячим следам…»

Михаил Егорович никогда не был суеверным челове-ком. Даже во время войны, на фронте, не верил ни в какие приметы. И тем паче, во время работы в милиции. Но твердо знал, что если сразу же не принять исчерпывающих мер, направленных на раскрытие преступления, если не «взвинтить» оперативников и участковых, если самому не выехать на место происшествия, если что-то упустить, забыть, то о раскрытии преступления можно, вообще, не говорить.

В кабинет, постучавшись, вошли Конев, Чеканов и Евдокимов Виктор. Они уже знали от оперативного дежурного о трупе в зоне отдыха поселка РТИ.

— Вы поедете? — по-военному кратко спросил Конев. — Или нам одним выезжать?

— Поезжайте пока одни. Определитесь на месте, что и как… А я подожду, пока перепроверят сигнал, чтобы в УВД доложить, и тоже выеду на место происшествия.

Конев, Чеканов и Евдокимов ушли. А Воробьев стал ходить по кабинету в ожидании, когда появятся новые данные от членов оперативной группы.

Снова замигала красная лампочка кнопки селектора и запел зуммер.

— Слушаю, — включил связь.

Потом долго молча выслушивал повторный, уточняющий доклад оперативного дежурного.

— Хорошо. Я выезжаю на место. А ты доложи в УВД и скажи, что я лично руковожу раскрытием этого преступления.

Дополнительная информация, поступившая от дежурного, заставила изменить прежние планы. Слишком мало было исходных данных. А при таком раскладе не стоило самому подставляться. Сам не любил, когда вместо конкретики получал мямлю, и мямлить другим не хотел, чтобы не выглядеть смешно и глупо. Полковник отключил селектор и вышел из кабинета. Возле крыльца его уже ждала старенькая райотделовская «Волга». Бессменный и верный водитель Карпенко Виктор прогревал мотор.

«Вот и попал на природу, — с изрядной долей сарказма скользнула мысль, пока он открывал дверцу и садился на переднее сиденье, рядом с водителем. — Сбылись мечты идиота. И солнышко уже не радует. И весна не красна…»

— На труп? — спросил водитель.

Спросил скорее для проформы, чем по существу, так как отчетливо понимал, что ехать предстоит на место происшествия, а не в ресторан.

— Да. — Также односложно ответил Воробьев.

На душе было пакостно, разговаривать не хотелось.

Машина мягко взяла с места и побежала навстречу неизвестности.

4
В опорном пункте поселка РТИ находились старший участковый Минаев, участковый Паромов и начальник штаба ДНД Подушкин.

Паромов в кабинете участковых писал постановление об отказе в возбуждении уголовного дела по материалу проверки, проведенной по заявлению гражданки Коровиной в отношении ее мужа.

«Таким образом, — старательно выводил он шариковой ручкой на плотном листе писчей бумаги, — из материалов проверки видно, что…»

Рядом, на столе стояла без дела механическая печатная машинка «Башкирия». Это громоздкое чудо техники из-за своей старости только пылилось, так как многие буковки шатались на кронштейнах, а буква «о» вообще отсутствовала. И ее приходилось дорисовывать потом от руки. Поэтому печатным динозавром пользовались очень редко.

Руководство завода РТИ обещало заменить механическое ископаемое на более свежее, но все как-то руки не доходили сделать это. Возможно, и иные проблемы, более важные, отодвигали мелочевку на запыленное «потом».

В кабинете старшего участкового Минаев и Подушкин резались в шахматы — любимое препровождение минут досуга. Белыми играл «штаб». Двери обоих кабинетов были открыты, и каждый треп игроков был хорошо слышен Паромову.

— Что-то в этом году весна затяжная, — сказал Подушкин, отрезая черному королю путь к маневру. — То вроде таяние начнется, то снова заморозки, и снежку подкинет…

— Зато без затопления все прошло, — ответил Минаев.

Обдумывая ход, затянулся неразлучной «примкой». Раскрытая пачка сигарет лежала тут же на столе рядом с шахматной доской.

— …Не то что в позапрошлом году, когда весна была дружной, но и все улицы, до самой «девятки» подзатопило. На лодках передвигались… Помнишь?..

«Девяткой» в обиходе называли продовольственный магазин, расположенный по улице Парковой, в доме за номером 9, недалеко от дворца культуры завода РТИ — фактического центра поселка.

— Помню… — нетерпеливо ерзнул на стуле Подушкин. — Ты, Василич, давай ходи, не тяни кота за хвост…

— Не понукай, не запряг… Шахматы суеты не терпят.

— Зато знают лимит времени…

Минаев, поиграв морщинами на лбу, передвинул пешку на белое поле, закрываясь от слона противника.

— Что, штаб, съел?

Но Подушкин не отреагировал на реплику, а стал обдумывать свой очередной ход.

— Да, зима в этом году была почти бесснежной… — помолчав, произнес он. — На поселке снег почти везде сошел. Асфальт кругом… и снег не держится. Но вот, на зоне отдыха — я вчера туда забегал днем, гуляя с детворой, — снег кое-где по низинам и овражкам, еще есть. Однако, на открытых солнцу полянах, на бугорках и возвышенностях, не прикрытых от солнышка деревьями, уже травка молодая слегка зеленеет… И, не поверишь, люди с поселка уже во всю мощь гуляют по тропинкам леса. Видать, воздух свежий манит…

— Не тяни, штаб, давай, делай свой ход. Что у тебя за тактика: брать на измор… — в свою очередь поторопил Минаев, травя Подушкина сигаретным дымом. Но не удержался и спросил: — Много народу, говоришь?

— Порядочно! — лаконично отозвался Подушкин и сделал очередной ход, продолжая атаку на короля противника. — Порядочно! — прищурился, оценивая обстановку на доске. — Даже подростков из бараков с Элеваторного проезда целый табунок шастал… Мало того, еще какую-то молодую бабенку с собой таскали. А на ней пальтишко демисезонное нараспашку, наброшенное поверх короткого платьица, и сапожки, одетые, как мне показалось, на босые ноги. Совсем бабы от весеннего воздуха офигели…

— Глазастый ты, штаб! — усмехнулся Минаев. — Все подробности женского туалета разглядел. Оно и понятно — итальянец… судя по смуглости и смоли курчавых волос.

— Почему итальянец?.. — Не почувствовал «штаб» за игрой подначки.

Почему итальянец? — переспросил, лучась улыбкой Минаев. — А потому, что кобелино!

— Что есть, то есть — усмехнулся самодовольно и продолжил: — Все поддатенькие…

— По запаху что ли определил?

— По внешнему виду.

— Ну-ну…

— Надо Матусовой сказать… пусть хвост им накрутит.

— Эта накрутит. И не только хвост… но и чуб тоже.

Подростки примелькавшиеся, а вот бабенка что-то раньше не встречалась, — цепко озирал «штаб» фигуры на доске. — Неизвестная… Приблудная какая-то…

— Тебе лучше знать! — пустил очередное облако дыма Минаев. — Ты у нас по бабьей части большой спец, как не раз говаривал наш общий друг и «страшный» оперуполномоченный уголовного розыска Черняев.

Майор умышленно исказил слово «старший» на «страшный». Черняев к этому времени действительно был старшим оперуполномоченным уголовного розыска на зоне Волокно. И для жуликов, конечно, являлся страшным.

Пыхнув еще раз облаком дыма, добавил:

— Надо рейд в зоне отдыха провести силами участковых инспекторов, внештатных сотрудников и окодовцев. Вместе с Матусовой, конечно… А то опять землянок понастроят юные друзья партизан … как в прошлом году. Помнишь?..

— Помню. Надоело разбирать…

Резкая трель телефонного аппарата прервала разговор. Минаев поднял трубку. Молча выслушал сообщение дежурного, молча положил трубку на рычажки аппарата.

— Убийство! — коротко и жестко ответил на немой вопрос начальника штаба. — Отыгрались! Теперь другие игры начнутся. Это, штаб, все ты накаркал: зона отдыха… подростки… землянки… шалаши. Все вокруг да около ходил… Сразу бы говорил, что труп — и баста!

— А я при чем? Я трупы не подбрасывал, не перетаскивал, как вы с Черняевым в прошлом году через ручей с территории нашего отдела на территорию Курского РОВД, — ощетинился Подушкин.

— Болтай больше! Может еще чего-нибудь накарка-ешь… — повысил голос майор. — Недаром на цыгана по-хож…

— А чем тебе цыгане не угодили? — попытался свести все к шутке Подушкин, но Минаеву уже было не до игры в «кошки-мышки»:

— Один сдуру сболтнет, второй от большого ума подхватит! И пошло-поехало… А ты потом иди в прокуратуру, отписывайся! — зло бросил Минаев. — Тут бы с наметившимся дерьмом бескровно разобраться, ёк-макарёк, как говорит наш старый друг Крутиков. — А ты еще один бред несешь…

Майор зря обижался. Факт имел место. Дежуривший в тот день опер Черняев действительно предлагал старшему участковому избавиться от хлопот по разбирательству с трупом неизвестного мужчины, лежавшим на границе территорий двух отделов. Мало того, он и перетащил трупяшник к соседям. Только коллеги из Курского РОВД тоже не пальцем были деланы. Они враз раскусили нехитрый фокус промышленников, и фокус не удался. Конфликту раздуться не дали, замяли в зародыше и постарались забыть. Но шила в мешке не утаишь, кое что просочилось, и вот Подушкин неосторожно, а, главное, не ко времени, напомнил…

Последний намек майора был ясен и без дальнейшего «разжевывания». Вот-вот по новому особо тяжкому преступлению начнется «разбор полетов»: крайних всегда ищут и… находят! И первым кандидатом тут Минаев.

— Николай! — оставив в покое Подушкина и недоигранную шахматную партию, позвал майор Паромова.

— Слушаю, — отозвался тот.

— У нас на участке, в зоне отдыха, убийство женщины. Бросай свою писанину, бери папку с бумагами, и пошли. Вернее, побежали…

— Что за убийство? — убирая материалы проверки в ящик стола, поинтересовался Паромов.

— Не знаю, да какая разница: убийство — оно и есть убийство. На месте уточним обстановку и детали. А теперь — ноги в руки, бумаги — в папку… и быстрее на место происшествия!

Минаев уже пересекал зал опорного пункта, застегивая одной рукой на ходу пуговицы шинели, в другой держал фуражку.

— «Штаб» пока останется в опорном. Может, здесь его присутствие понадобится, — рассудил он, пересекая зал. — Будь на связи, Палыч!

— Побуду немного, а потом, если не возражаешь, тоже подойду на место происшествия. Думаю, что пара рук и пара глаз лишними не будут…

— Не будут. Как не будет лишней и одна умная голова… — за старшего участкового ответил Паромов, уважавший Подушкина за его ум и силу.

— И я того же мнения.

5
В районе поселка РТИ от реки Сейм в сторону городского массива и промышленно-производственной территории завода СЭММ отделялся рукав, шириной чуть поменьше основного русла. Его медленное течение и небольшая глубина приглянулись жителям под купание. На берег были завезены сотни тонн речного песка, поставлены грибки, устроена раздевалка. И вот уже пляж каждым летом буквально кишел детворой и ее родителями. А вскоре на его базе появилась зона отдыха работников завода РТИ.

Пригорок перед пляжем, склон и остальная прибрежная полоса в летнюю пору красовались деревьями и кустарниками. В основном это были ракиты и ивы, но попадались тополя и осинки. Они манили пережарившихся на солнце, уставших от плавания отдыхающих прохладой, интимной затененностью, глухим шепотом листвы, запахами трав, птичьим щебетаньем. Но то летом. Весной — первой в городе зеленью, хмельным настоем воздуха. Осенью — таин-ственными шорохами, многоцветьем. Зимой — лыжными прогулками.

Через рукав Сейма, на приличный по размерам островок прямо с территории пляжа был переброшен неширокий деревянный мостик, с которого любили нырять местные мальчишки. К нему же во время купального сезона швартовались речные велосипеды-катамараны и лодки для прогулок по реке.

Прибрежная полоса леса и территория острова густо иссечены тропками и тропочками. Они, пересекаясь между собой, создают хитроумную вязь. То неожиданно, раздваиваясь, разбегаются, то вновь сходятся, вынырнув из-зараскидистого куста.

Деревья и кустарники были редкие. Довольно часто заросли чередовались открытыми полянками, на которых, начиная с весны и кончая поздней осенью, любили собираться компании. В основном — молодежь. Жарили на кострах шашлыки. И уминали их под водочку.

Иногда на таких полянках после усердного распития горячительных напитков, одурманивающего свежего воздуха, происходили потасовки между представителями сильной и не самой умной половины человечества. Поэтому, время от времени территория зоны отдыха посещалась и проверялась сотрудниками милиции в целях предупреждения антиобщественных проявлений. Но это обычно происходило во время купального сезона, который открывался в конце мая или начале июня. Смотря по погоде. Тогда и стационарный пост милиции выставлялся. Прямо на пляже. А по самому Сейму периодически курсировал катерок со спасателями и сотрудниками ППС. Но все это — во время купального сезона. А не ранней весной, когда только-только начинают лопаться почки на деревьях и пробиваться кое-где по бугоркам молотая травка.

Когда Паромов и Минаев пришли-прибежали на зону отдыха, то там уже было с десяток сотрудников Промышленного РОВД: руководство отдела, члены оперативной группы и просто сотрудники уголовного розыска, которых, как всегда в подобных случаях, «отловив», направил на место происшествия оперативный дежурный. Среди них был и Василенко Геннадий, угрюмо похаживающий недалеко от возвышенности на поляне. На ней же ногами к реке, на спине, лежал обнаженный труп женщины. Рядом с ним крутился Клоц — Клевцов Вячеслав. Его круглое жизнерадостное лицо на этот раз оптимизмом тоже не светилось. Василенко и Клевцова можно было понять: за раскрытие убийства отдуваться, в основном, придется им. И, конечно, участковым с этой зоны.

Тут же важно расхаживали эксперт-криминалист отдела Ломакин Владимир и его внештатный помощник Андреев Владимир Давыдович. Если Ломакин пытался отыскать какие-то следы, вещественные доказательства, и потому, почти не отрывал взора от поверхности земли, то Андреев беспрерывно щелкал затвором фотоаппарата, меняя не только ракурсы и углы фотосъемки, но и фотообъективы.

«Этот опять в родной стихии, — машинально отметил действия Андреева Паромов. — Словно рыба в воде…»

Невдалеке, на неподсохшей еще как следует дорожке, между деревьями стояли милицейские автомобили: дежурный УАЗик и две «Волги». Одна — начальника отдела Воробьева, а вторая — его заместителя по оперативной части Конева Ивана Ивановича.

Воробьев, Конев, начальник уголовного розыска Чеканов Василий Николаевич и его заместитель Евдокимов Виктор стояли обособленной группой от остальных сотрудников и что-то оживленно обсуждали. Но вот к ним подошел водитель Воробьёва Карпенко. Что-то коротко доложил начальнику. Тот махнул рукой и бросил отрывисто:

— Поторопитесь!

«За прокурорскими и судмедэкспертом», — догадался Паромов, глубоко дыша.

Последние двести метров они с Минаевым бежали и подзадохнулись изрядно. У обоих лица красные, хоть прикуривай, а груди ходили, как меха в кузнице… Видать, спортом мало занимались — вот сердечки и пошаливали…

— Кажется, мы не последние, — с придыханием сказал Паромов. — Нет следователя прокуратуры и судебно-медицинского эксперта. И что-то кинолога с собакой не видать…

— Угу, — угукнул Минаев.

Запыхавшийся, он на большее был неспособен.

— Хотя какой от них толк? — продолжил Паромов, стараясь восстановить дыхание. — Как всегда собака покрутится, покрутится на месте, а потом пойдет метить ближайшие деревца и кустики. Это только в кино пес Мухтар жуликов на чистую воду выводил. А у наших кинологов псы совсем не Мухтары…

— Как всегда! — выдохнул старший участковый. — Но нам от этого легче не будет. Сейчас получим, что пришли поздновато. И что никакой информации не имеем. Ладно, — отсекая прочь сомнения и пустые разговоры, махнул рукой, — пошли докладываться, что прибыли. А там видно будет…

Паромов, исходя из опыта, полученного при раскрытии убийства Дурневой Натальи на улице Харьковской осенью прошлого года, никаких вопросов Минаеву о том, что делать на месте происшествия, не задавал. Знал, что это пустой номер. Молча последовал к начальнику отдела.

Водитель Карпенко Виктор побежал к своей «Волге», по дороге что-то сказал Чинникову Николаю, водителю автомобиля Конева. Тот кинул — понял, мол… Вскоре обе «Волги» сорвались с места и полетели в сторону поселка.

Воробьев, увидев приближающихся к месту происшествия участковых, недовольно и едко попенял:

— Что-то вы подзадержались, господа участковые. Все уже здесь, а вы все тянетесь, как сопли на морозе, хотя должны быть первыми на месте происшествия.

— Мы и так бегом бежали, — стал оправдываться Минаев, как старший по званию и должности.

Он хрипло и учащенно дышал. Лицо по-прежнему было красным от прилива крови.

— Не на машинах же…

— Ладно, — пропустил намек Воробьев мимо ушей, — оправдываться будете потом, когда преступление раскроем. А пока подойдите поближе к трупу: возможно, опознаете? И думайте, как раскрыть. Любая информация важна. Убийство-то на вашем участке. Вам и ответ держать!

«Вот и начались «разборки полетов…» — тоскливо подумал Паромов и вслед за Минаевым поплелся к трупу.

Труп молодой женщины лежал на спине. Голова слегка на боку и запрокинута назад. Короткая, под мальчишку, стрижка. Волосы светлые, протравленные перекисью водорода. Глаза открыты и бессмысленно устремлены в небо. Руки разбросаны в стороны, словно перекладины креста. Ноги слегка согнуты в коленках и раздвинуты. Впалый живот. Расплывшиеся по поверхности тела небольшими бугорками груди с темными точками сосков. Все бледное, серое, мертвое, угловатое и обостренное безжизненностью.

Черный провал рта в овале серых губ. Брови подпалены. Следы точечных сигаретных прижиганий на губах, сосках грудей и лобке. В завитке светлых волос лобка застряла полусожженная спичка — по-видимому, пытались поджечь волосяной покров. На икрах ног превратившиеся в коричневую пленку подтеки сочившейся из влагалища крови. И самое страшное — из влагалища торчала толстая, в руку потерпевшей, длинная суковатая ветка.

— Боже, какой ужас! — тихо прошептал атеист Паромов, которому от увиденного стало не по себе. — Боже мой!

— Не говори! — отозвался также шепотом Минаев. — Всякого за свою жизнь насмотрелся, но такое вижу впервые. Садисты поработали. Изверги.

— Не опознали? — коротко и хмуро спросил подошедший к ним Конев Иван Иванович.

— Нет! — Отрицательно мотнули головами оба участковых.

— Тогда не хрен тут стоять, трупом любоваться… раскрывать надо… — срывая злость и раздражение, резко бросил Конев. — Ну и участковые пошли — вечно ничего не знают. И за что только деньги получают…

— А опера знают? — тихо огрызнулся Минаев.

Конев то ли не расслышал, то ли счел никчемным вступать в полемику со старшим участковым инспектором. Он взялся одной рукой за ветку, торчащую из влагалища. Потянул. Она не пошла.

— Мать твою! — прохрипел в сердцах.

И уже обеими руками резко рванул ветку на себя.

— Не трогай! — запоздало крикнул Воробьев, понявший намерения своего заместителя по оперативной части. — Пусть остается… до прибытия следователя и судебного эксперта.

Но было поздно. Ветка с обломанными и торчащими сучками выскочила. Окровавленная. В слизи и кусочках вырванной из нутра плоти.

Внутри трупа что-то оглушающе — так, по крайней мере, показалось Паромову — чвакнуло. Словно что-то большое и объемное с облегчением резко выдохнуло… как порой на болоте: чвак! — и тишина.

Труп дернулся, словно оживая. Но тут же и застыл. Из влагалища медленно, тонкой струйкой, по икрам ног засочилась черная кровь.

Паромову стало дурно, и он, зажав рот рукой, побежал к кустам облегчать желудок. А возможно, и душу.

— Слабак! — констатировал подошедший к нему Василенко.

— Да шел бы ты… — сплевывая остатки липкой рвотной массы и вытирая ладонью губы, вяло огрызнулся Паромов.

К чувству стыда за свою минутную слабость примешивалась неловкость перед товарищами.

— Ладно, не злись. Давай думать: кто убитая и кто убил? — примирительно и уже по деловому сказал Василенко.

Именно он в отсутствие территориального опера на поселке РТИ отвечал за эту зону. И теперь на его плечи ложился основной груз раскрытия этого убийства, а, значит, и спрос.

— Начальники, — быстрый жест рукой в сторону руководства, собравшегося небольшой группой отдельно от подчиненных и что-то обсуждавших между собой, — пусть себе решают, на то они и начальники, а мы — себе. Ибо нам, в отличие от многих начальников, бегать и раскрывать, а не планы планировать…

— Откуда мне знать: кто? кого? и за что? Одно могу сказать точно: раньше убитую на поселке не видел. Да мало ли у нас на поселке всякого люду бродит. Как-никак, а около тридцати тысяч живет… — вытирая носовым платком лицо, резко ответил Паромов. — Садист или садисты поработали. Зверьё! Найти — и без суда и следствия самих придушить!

— Согласен, что стоит придушить, — усмехнулся скептически опер. — Но прежде чем устраивать самосуд, сначала надо еще найти… А как найти? С чего начинать? — Василенко снял кепку и почесал затылок. — Право, не знаю. Ни одежды, ни документов, ни свидетелей… Какие свидетели в лесу? Где их искать? А искать, как понимаешь, надо!

— А то обстоятельство, что сук воткнут во влагалище, тебе ни о чем не говорит?

— Да ни о чем. Знаешь, встречалось в практике, что некоторые мразоты изменившим им девушкам или же просто надоевшим проституткам, хотя какие у нас проститутки, — тут же поправил он себя, — так, честные давалки, из чувства мести бутылки вставляли во влагалище и там разбивали. Но это делали живым. Чтобы больше и дольше мучались. Представляешь, — выругался грязно, — выскребать осколки стекла из влагалища… Ужас. Бр-р-р!

— Да! Ужас…

— А тут — сук… И следы пытки…

— Видел.

— Прижигали сигаретами груди, губы, живот, лобок. Правда, самих сигарет или окурков возле трупа не видно…

— Я это тоже заметил.

Василенко скользнул скептическим взглядом по лицу участкового, мол, я видел, как ты заметил… Тот напрягся, ожидая очередную подковырку. Но опер продолжил размышлять вслух:

— Хотя именно это обстоятельство и говорит, что все происходило в другом месте… а труп сюда перетащили. Согласен?

— Согласен.

И тут Паромов вспомнил треп начальника штаба ДНД о подростках из барака и молодухе. Видно лихорадочная работа мозга в поисках какой-нибудь зацепки не прошла даром, подбросила из тайников памяти, а может, и подсознания, нужный фактик.

— Подушкин рассказывал, что вчера ребят из барака видел. Днем. Гуляли с какой-то бабенкой, ему незнакомой. А у начальника штаба глаз, что алмаз.

— А сказал, что из барака, значит, и тут не допустил брака, — воспряв духом, скаламбурил опер. — Уже что-то есть…

— Может, с бараковских пацанов и начнем? — развивал мысль Паромов. — С чего-то начинать надо. Так почему же…

— С чего-то или с кого-то начинать надо. Так почему же не с них! — подхватил рассуждения участкового, наполняясь охотничьим азартом, Василенко.

Причина его оживления и охотничьего азарта была понятна: наконец-то от множества неизвестных, сковывавших деятельность опера, заставлявших впустую топтаться на одном месте, появилось что-то конкретное, ощутимое, требующее деятельности, динамики. Появилась тоненькая ниточка, за которую можно было ухватиться и тянуть… Тянуть до тех пор, пока не вытянешь что-то существенное или… пока она не оборвется.

— Только в первую очередь надо вытащить самого Подушкина, — приступил к конкретному планированию действий опер, — и пообстоятельней расспросить: кого конкретно видел, с кем, как вели себя и так далее… Да и на труп взглянуть не мешает — может опознает…

— Обещался подойти сюда, — поторопился с пояснениями Паромов. — Он в курсе, что убийство. Но когда подойдет, не знаю.

6
Пока опер и участковый обсуждали, что да как — прибыла «Волга» начальника, и из нее вышли прокурорские: прокурор района старший советник юстиции Кутумов Леонид Михайлович, его заместитель Деменкова Нина Иосифовна и следователь Тимофеев Валерий Герасимович. Все в верхней гражданской одежде поверх форменных костюмов. Прокурорские — не милиция, им допустимо смешивать одежду. Отсчитываться не перед кем: надзирающий орган в правоохранительной системе. Попробовали бы милицейские так показаться на народе — как минимум выговоряшник, а то и неполное служебное! На днях приказом начальника УВД в областном центре патрули милицейские введены. Заметят кого неряшливо одетым или с фуражкой в руке — и на губу. Сутки ареста, может, и не дадут, но взгреют — мама не горюй! А позора сколько…

Прокурор без головного убора. Седую шевелюру волос шевелит весенний ветер. И Кутумов непроизвольно время от времени поправляет правой рукой прическу. Идет неспеша, по-хозяйски. Деменкова и Тимофеев за ним, в кильватере. Обгонять свое начальство не принято: начальник, он и в Африке — начальник.

Подошли к руководству отдела. Поздоровались. Кто за руку, кто просто так, словесно.

— Что-либо, кроме трупа есть? — спросил, обращаясь ко всем одновременно, Кутумов.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Воробьев.

Остальные хмуро помалкивали, переминались с ноги на ногу.

— Думаю, что ни хрена у вас, сыщики, пока нет, — оскалился прокурор, внимательно пробежав светло-серыми глазами по лицам присутствующих.

Он как всегда был резок и категоричен в своих суждениях.

— Это вам не бытовуху квартирную раскрывать, когда муж жену на глазах у соседей кухонным ножом завалит, или, наоборот, она его утюгом прибьет… А?

Однако на его вопрошающее «а» никакой реакции со стороны милицейских начальников не последовало. Разве что пожатие плечами со стороны начальника уголовного розыска. И Кутумов продолжил подковыристо-назидательным тоном:

— Вижу, что это убийство с наскока, с кондачка не взять! Тут попотеть придется и вашим и нашим…

По-видимому, под «вашими и нашими» он имел в виду оперативников уголовного розыска Промышленного РОВД и следователей прокуратуры. Именно на плечи этих сотрудников ложился основной груз раскрытия и расследования таких преступлений. Правда, милицейским начальством для раскрытия убийства задействовались все силы. И в первую очередь участковые инспектора.

— Да еще как попотеть! И не один месяц…

— Цыплят по осени считают… — не сдавал позиций Воробьев. — Поживем — увидим!

— Вот именно, — поддакнул шефу Чеканов.

— Где эксперты? На месте ли кинолог? — прервала бессмысленную полемику руководителей ведомств Деменкова.

Конечно, кто-то мог и полемизировать, но кто-то и практически работать… От пустой болтовни дело с места не сдвинется.

Она быстро огляделась и пришла к выводу, что после такого скопища народа, снующего туда-сюда, применение даже самой способной розыскной собаки вряд ли будет удачным. Все, что можно было затоптать, «благополучно» затоптали.

– Да, после стада бизонов кинологу и его собаке делать тут нечего… — заметила ядовито.

Нелицеприятную реплика заместителя прокурора милицейские чины услышали, переглянулись и… не отреагировали. Против не попрешь — наследили изрядно, а признавать ошибки и каяться — это не в милицейских правилах.

— Пора протокол осмотра места происшествия составлять, — продолжила она более спокойным тоном. — Думаю, что сама составлю, а Валерий Герасимович мне поможет.

— Конечно, конечно… — проявил готовность следователь.

— Оперативники пусть не слоняются бестолково, а займутся розыском очевидцев и, заодно, двух понятых мне доставят, — потребовала Деменкова.

— Да они и не слоняются, — вступился за своих подчиненных Чеканов, — а местность вокруг места происшествия прочесывают в поисках одежды, обуви и других вещественных доказательств. Наш, отделовский, эксперт-криминалист тут, — быстро добавил он, — и не один, а со своим помощником Андреевым. Занимаются фотосъемкой…

— Вижу, не слепая…

— Судебный эксперт вот-вот должен прибыть, — скороговоркой докладывал-пояснял начальник розыска, которому выпал жребий отдуваться за все руководство отдела перед суровым заместителем прокурора. — За ним Чинникова на «Волге» послали. Так что, Нина Иосифовна, мы тут «балду» не гоняли, а кое-что до вашего приезда уже делали. И понятых, вон, Минаев ведет… Видит Всевышний, зря вы нас обижаете.

В голосе Чеканова нотки показной обиды и оскорбленного самолюбия.

— Транспорт для отправки трупа в морг организовали? — не обращая внимания на обиженный тон начальника уголовного розыска, поинтересовалась Нина Иосифовна. — Или ждёте, когда я команду дам. Так вот, даю. Пусть участковые или ваши хваленые оперативники хоть это обеспечат.

Специального транспорта для перевозки трупов в городе не было, обходились тем, который удавалось отловить. Это обстоятельство всех коробило, но поделать ничего не могли: городские власти не находили средств на обеспечение города спецмашиной и экипажем.

«В городском бюджете нет графы с необходимой сметой», — оправдывались чиновники. «Так введите, вы же власть», — говорили им начальники городских отделов милиции и прокуроры. Но те только руками разводили. В результате «воз оставался на месте», а участковые и гаишники продолжали «вылавливать» первый подвернувшийся под руку автотранспорт для транспортировки трупов.

Чеканов что-то недовольно буркнул и отошел. А Деменкова достала лист бумаги и стала быстро и уверенно набрасывать схему места происшествия.

— Нина Иосифовна, не беспокойтесь, все будет сделано как надо, — как всегда был корректен Воробьев. — Нам бы само преступление раскрыть, да побыстрее, пока начальство не понаехало! Сейчас привалят — стать будет негде! И все с идеями, с версиями! Только успевай выслушивать каждого! Работать, как водится, нормально не дадут… пол-отдела у них будет на побегушках. И еще одно обстоятельство смущает: не прошло и полгода, как опять убийство! — Он вздохнул. — Эх, намылят мне голову.

— Раскроем! — решила психологически поддержать начальника отдела милиции Нина Иосифовна, хотя и не любила заранее предрекать положительный результат. — Не впервые! А всяких там начальничков — в шею! Пусть командуют в своих кабинетах, а не на месте происшествия. Если самому не с руки, то ко мне направляй, как к руководителю следственной группы. У меня не заржавеет. Быстро хвост прижму и на место поставлю.

Они оба, хоть и могли говорить на повышенных тонах, но были профессионалами. Поэтому уважали друг друга и помогали друг другу, чем могли. Вот и в данную минуту Деменкова подставляла свое плечо, беря наскоки вышестоящего милицейского руководства на себя.

Воробьев отошел, чтобы дать новые распоряжения подчиненным, а к прокурорше жизнерадостным гномиком, весь опутанный проводами и кожаными ремешками от футляров фотоаппаратов и переносного блока питания фотовспышки, подкатил Андреев.

— Здравствуйте, Нина Иосифовна! Все уже отснято как надо, — молодцевато доложил он. — С разных точек, в различных ракурсах. Общим планом, панорамно и подетально. Даже запечатлен момент, как Конев Иван Иванович вон ту ветку из влагалища выдергивает. — Андреев рукой указал на ветку, лежащую рядом с трупом.

— Как выдергивает? — перебила Деменкова словоохотливого помощника эксперта-криминалиста. — Эту ветку? — Правой рукой, в которой был зажат карандаш, машинально поправила очки и внимательно посмотрела на указанную Андреевым ветку. — Это же не ветка, а целый сук!

— Да, сук! — согласился Андреев.

— А кто ему разрешил?!. — вслух и с ноткой раздражения в голосе задала она вопрос скорее себе самой, чем внештатному сотруднику Андрееву.

— Да никто. Сам… — Пожал плечами Андреев.

Нина Иосифовна, как процессуалист, поняла, что целостность картины места происшествия уже нарушена необдуманными действиями заместителя начальника отдела милиции. И восстановлению уже не подлежит. Не станешь же, на самом деле, вставлять сук вновь во влагалище, чтобы это могли засвидетельствовать понятые, принявшие участие в осмотре места происшествия. Те, кстати, уже стояли рядом с ней, доставленные старшим участковым инспектором ми-лиции Минаевым.

— Черте что! — не сдержалась она вновь от эмоций. — Словно дети малые! Где ступнут, там и окакаются! А ты потом за ними какашки убирай!

И сердито повела головой, отыскивая в толпе милиционеров виновника. Даже линзы очков поблескивали раздраженно и недовольно, не говоря уже о ее глазах.

— Иван Иванович! — громко подозвала Конева, и когда тот подошел, резко бросила:

— Кто вам позволил?!!

— Что? — не понял Конев.

— Нарушать обстановку на месте происшествия! Вытаскивать сук.

Лицо Конева, до этого момента просто озабоченное, вдруг покрылось красными пятнами от злости и стыда. Редко кто позволял себя вот так запросто одергивать его, ткнув носом, словно неразумного кутенка. А заместитель прокурора смогла… и ничего не поделаешь.

— Так это из этических соображений… по необходимости… — неуклюже, подобно нашкодившему школьнику, стал оправдываться он.

— Какие к дьяволу соображения. Одна дурость, если, вообще, не преступная халатность! — Не жалела заместителя начальника отдела милиции Нина Иосифовна. А тот, посмотрев на внештатного помощника криминалиста, догадался, откуда «сквозит».

— Это он сболтнул?

Раздражение, клокотавшее в душе, прорвалось наружу, несмотря на то, что Иван Иванович пытался его подавить и вести себя достойно, а не по-мальчишески.

— Я выяснила, — нейтрально ответила Деменкова, не терпевшая любого вранья.

Андрееву под озлобленным взглядом Конева стало очень неуютно, словно среди голого поля в зимнюю стужу, когда мороз до косточек добирается. Он бочком-бочком — и подальше от обоих. За ним, громко чертыхаясь и недобро вспоминая маму, отошел к оперативникам разозленный прокурорской нахлобучкой Конев.

— Топчетесь, как стадо б… бизонов, — налетел он на подвернувшихся ему под горячую руку оперов, — а толку-то никакого. Совсем мышей перестали ловить, мать вашу…

Оперативники и стоявший с ними Евдокимов испуганной стайкой воробьев прыснули в разные стороны. Подальше от Конева и от греха.

Вскоре прибыла «Волга» Чинникова, на которой был доставлен судебный медицинский эксперт Родионов Вячеслав Борисович. Родионов, поздоровавшись с прокурором и руководством Промышленного РОВД, неспеша натянул на руки резиновые перчатки и подошел к Нине Иосифовне.

— Здравствуйте, Нина Иосифовна. Опять мы с вами должны трудиться, когда остальные только наблюдают… А потом, на готовеньком, в героях ходят, — пошутил он. — Что имеем?

— Труп, Слава. Разве не видно?

— Труп как труп… — не замечая колкости в голосе заместителя прокурора или не обращая на то внимание, ответил Родионов. — Сколько их было и сколько их будет еще. И мы когда-то трупами станем… — расфилософствовался он.

— Типун тебе на язык! — одернула судмедэксперта Нина Иосифовна. — Давай лучше описывать труп. И имей в виду, что у него во влагалище была воткнута вон та огромная ветка. — Она рукой указала на ветку, лежавшую рядом с трупом. — Конев Иван Иванович, эстет милицейский, не дожидаясь нашего прибытия, инициативу проявил, вырвал. Так, что имей в виду и это обстоятельство. Особенно, когда будете труп вскрывать.

— Заметано! — буркнул Родионов.

— Валерий Герасимович, — позвала Деменкова своего следователя, — нечего прохлаждаться. Берите бланк протокола осмотра места происшествия и записывайте, я буду диктовать…

Тимофеев, словно фокусник, из черной кожаной папки, которую до этого придерживал локтем левой руки под мышкой, в мгновение ока достал нужный бланк и шариковую авторучку, разместил бланк на той же самой папке, как на подставке, и приготовился писать.

— Присядь, удобней будет, — пододвинул ему Ломакин свой криминалистический чемоданчик. — Мне он сейчас ни к чему, а тебе — вместо стула.

— Не раздавлю? — Тимофеев осторожно присел на уголок поставленного на торец чемоданчика.

— Не раздавишь. Проверено!

— Хватит вам рассаживаться — не на именинах, — поторопила Нина Иосифовна. — Пиши.

Она стала медленно диктовать своим сильным, поставленным голосом, словно читала лекцию студентам юридического факультета, а Тимофеев автоматически строчил авторучкой по бланку. Место. Дата. Время начала осмотра. Звание и должность сотрудника. Фамилии понятых, их адреса, фамилии иных лиц, принимающих участие в осмотре места происшествия. Когда дошла очередь до подробного описания трупа, Нина Иосифовна передала эстафету Родионову:

— Продолжай, Славик. Только не спеши, а то Тимофеев не успеет все записать.

— Ученого учить — только портить, — отшутился Родионов и стал диктовать: — Труп женщины в возрасте предположительно от 20 до 25 лет, лежит …

7
Пока заместитель прокурора района и следователь с участием экспертов и понятых документировали осмотр места происшествия, Евдокимов Виктор Федорович, временно оставшись не у дел, на краю поляны рассказывал прокурору Кутумову и начальнику уголовного розыска Чеканову очередную байку из своей оперской жизни. Так уж жизнь устроена: преступление преступлением, а треп трепом…

— В прошлом году, ближе к осени, я с одной знакомой пришел на эту самую поляну в любовь поиграть на природе.

— Не с продавщицей ли Машкой из двадцать второго магазина? — хохотнул Чеканов. — У той станина, как у лошади Буденного. Ха-ха!

— У Буденного был конь, — осклабился Кутумов. — Это у Александра Македонского, если верить легендам, была кобыла… Впрочем, не перебивай!

— Так вот, — нисколько не смущаясь подначками, продолжил Евдокимов, — пришли мы на эту поляну. Для разогрева «вдарили» по стаканчику шампанского. Потом она расстелила свою кофточку, чтобы не измазаться о траву.

— Шампанское! Стаканчики! — протянул нараспев, с издевкой в голосе, не удержавшись от очередной подначки, Чеканов. — Ты еще скажи фужеры! Не смеши мои тапочки, а то у них ушки бантиком завяжутся, и икота по всей подошве пойдет… Бреши больше! Ты же кроме водки и самогона вообще видеть ничего не можешь… за мочу поросячью считаешь. И вдруг — шампанское!

— Василий Николаевич! — одернул Чеканова Кутумов. — Имей совесть, дай человеку досказать. Интересно же…

— Да хрен с ним, — отмахнулся Евдокимов и продолжил: — Только начали мы с ней это самое дело, в самой, что ни на есть классической позе (она — внизу, я — сверху). Гляжу, откуда ни возьмись, мужик на велосипеде катит. Нас увидел и остановился тихонько вон возле того деревца. — Евдокимов указал на осину, росшую возле тропинки. — Остановился, слез с велосипеда и давай суходрочкой заниматься, онанист хренов. Смотрит на нас и дрочит. Смотрит — и дрочит! Аж пузыри губами пускает! Видать, в кайф ему…

— Ну и брехать ты здоров, — опять не утерпел от реплики Чеканов.

— Моя нимфа к этому моменту подо мной постанывать стала, — никак не отреагировал на Чекановскую едкость Евдокимов, продолжая рассказ. — Тоже кайфует… и ничего не видит. От удовольствия даже глазки закрыла. Только спину мне своими ногтищами, словно кошка, полосует.

— Бывает… — хмыкнул прокурор, возможно, вспомнив, как самому дамы когтили хребтину.

— А онанист, знай свое, наяривает! Ну, думаю, сейчас я тебя пугну, гад. Отобью охоту паскудством заниматься! Навсегда!

— Интересно, как?.. — подмигнул прокурор Чеканову.

Не слезая со своей бабы, тихонечко достаю пистолет и — бабах! в воздух, — хихикнул Евдокимов. — И что вы думаете? — обвел глазами слушателей. — Онанист как занимался своим грязным делом, так и продолжал заниматься, зато, не поверите, бабу мою словно ураганом сдуло! Как из-под меня выскочила — ума не приложу! Куда делась — до сих пор не знаю! Только в магазине через неделю увидел. Молчит и глаза в сторону отводит. Словно меня не узнает.

— Ха-ха-ха! Га-га-га! — Забыв, что находится на месте убийства, заржал, хватаясь руками за живот, прокурор. Слезинки выкатились из прищуренных его глаз. — Ха-ха-ха! Ну ты и даешь…

— Ха-ха-ха! — сдержанно прыснул Чеканов. — Ну и здоров, Виктор, ты брехать!

— Какая брехня?!! Сущая правда. Крест на пузо положу, зуб вырву! — невозмутимо константировал Евдокимов, пародируя блатной базар.

— Чему так шумно радуетесь? — неодобрительно покосился вернувшийся к ним Воробьев.

Кутумов, вытирая белоснежным носовым платочком набежавшие от смеха слезы, стал пересказывать Воробьеву байку Евдокимова.

Выслушав, Воробьев кисло улыбнулся. Ему было явно не до смеха: труп лежал рядом, неопознанный, неотомщенный. Начальник отдела отчетливо понимал, что труп неизвестной девушки или женщины огромным мельничным жерновом будет висеть у него на шее до тех пор, пока убийство не будет раскрыто, а убийцы не будут задержаны и изобличены. Так какие могут быть зубоскальства…

— Виктор Федорович, чем людей смешить, ты бы лучше организацией раскрытия преступления занялся, — сурово заметил он. — Да поактивней! Клоунов и без нас хватает!

— Товарищ полковник, да занимаемся мы, — стал оправдываться Евдокимов. — А это — для разрядки, для снятия напряжения, так сказать… Антистресс…

— Вот вернемся в отдел, я вам всем пропишу лекарства и от стрессов и от антистрессов! — без намека на шутку заявил начальник отдела. — Пропишу так, что никому мало не покажется. Нашли время для зубоскальства…

Так впервые Паромов увидел, что на месте тяжкого преступления не только голову ломают, как быстрее рас-крыть, но чешут языками, не видя никакого кощунства.

8
Пока Воробьев распекал и песочил Евдокимова, на место происшествия, как и обещал, пришел Подушкин. Его с ходу в оборот взяли Василенко, Паромов и Минаев, который уже был введен в курс предположения своего участкового.

— Повтори-ка, штаб, свой рассказ о том, кого ты вчера видел тут, в зоне отдыха, — начал первым нетерпеливый Василенко.

— Да посмотри на труп: не та ли самая мадам лежит убиенной, что вчера была еще живой и веселой? — добавил Минаев.

— Только не блевани, как Паромов, — оскалился Василенко. — Тот увидел, как Конев Иван Иванович сук из… — он на долю секунды запнулся, — …из влагалища вытаскивает, и блеванул. Плохо стало. Неженка… Интеллигент… Ему бы детишек в школе учить, а он в ментуру попёрся сдуру! — Василенко усмехнулся. — Черт возьми, наверно, от переутомления в рифму заговорил… — И чтобы остальным было понятно, повторил: «А он в ментуру поперся сдуру!»

— Ген! Кончай трёп! — Не приняв шутку, обиделся Паромов. — Сколько можно одно и то же молоть? Был бы и ты тогда возле трупа, когда чвакнуло и сук окровавленный из влагалища полез, может быть, и тебе бы поплохело… Да еще похлестче, чем мне.

— Все! Базар окончен, — перестал зубоскалить опер и потянул Подушкина к трупу.

— Нина Иосифовна, разрешите свидетелю труп посмотреть, может опознает, — не лишил он себя удовольствия блеснуть оперской бравадой перед заместителем прокурора.

— А, Владимир Павлович, — радушно встретила та приход Подушкина.

Нина Иосифовна курировала работу опорного пункта поселка РТИ по линии прокуратуры — прокурорский надзор, он везде прокурорский надзор. И начальника штаба знала давно.

— Здравствуй! Здравствуй! Пришел помочь?

— Здравствуйте, Нина Иосифовна, — поздоровался деловито, но без подобострастия Подушкин. — Разрешите взглянуть на труп. Вчера тут гулял, видел компанию подростков из барака с одной девушкой. — Он внимательно посмотрел на женский трупик. — …И, кажется, с этой самой. Личико уж очень похоже. Правда, вчера она была одета и в сапогах… Но личико — то же.

— Вот, Василенко, видишь, а вы говорили, что очевидцев нет. Есть! Почти всегда есть! Только ищите их плохо. А надо искать, как следует! Надо работать с народом… И тогда находятся!

— А мы разве не ищем? Без устали ищем, Нина Иосифовна. И не только ищем, но иногда и находим… — пошутил опер, почувствовав крепкую зацепку.

Теперь, когда на горизонте замаячил хоть какой-то просвет, опер мог позволить себе и небольшую вольность даже по отношению к прокурорским работникам. А иначе что он за опер…

— Что стоите? — подстегнула прокурорша. — Тут без вас обойдемся. Вон, сколько народа понаехало… — неодобрительно махнула рукой в сторону прибывших черных «Волг».

Василенко, Паромов и Подушкин посмотрели в указанном направлении. Там из легковушек густо вываливались милицейские начальники, встречаемые Кутумовым, Воробьевым и Коневым.

— Видите, есть кому лясы точить. А вам преступление раскрывать надо и не стоять тут истуканами. Бегом на поселок устанавливать ребят из барака и личность убитой, заодно.

— Есть, — усмехнулся опер. — Только руководству доложимся. А то обидится еще… Руководство, оно как дитя, обидчивое и капризное…

— Да иди уже ты… — улыбнулась Нина Иосифовна. — Хватит старого следователя оперскими баснями кормить.

Появившаяся зацепка и ей приподняла настроение.

9
К месту происшествия действительно понаехало до десятка милицейских чинов. Все делали умные и серьезно-озабоченные лица. Что-то спрашивали. Переспрашивали. Проверяли. Уточняли. И спешили по рациям, установленным в их служебных автомобилях, доложить еще выше А то — и на «самый верх» — генералу. Особо рьяные тут же (с пылу, с жару) потребовали применения по «следу» розыскной собаки. Конев пояснил, что за собакой и кинологом уже послано, и с минуты на минуту ждут их прибытия.

И пока Конев это пояснял, прибыла управленческая дежурка — доставили кинолога и его верного друга могучего пса Дозора.

Сержант кинолог, осмотревшись, сразу же громко заявил, что следы затоптаны и пес не «сработает». Действительно, Дозор не сработал. Самое большее, что он сделал на месте происшествия, так это пометил ближайшее дерево. Потом уселся и с ленивым любопытством, поводя время от времени головой из стороны в сторону, стал наблюдать за происходящим вокруг. Черные глаза его были умными и печальными, словно в них сфокусировалась мировая скорбь о людской дурости.

Прибывшее «большое начальство» громогласно возмущалось и попыталось искать виновных в «затаптывании» следов. Но Нина Иосифовна, как и обещала Воробьеву, довольно властно, хоть и корректно, пресекла начальствующий раж.

— Во-первых, на месте происшествия распоряжается следователь, то есть я. А во-вторых, товарищи начальники, разве сами не топчитесь?.. Топчетесь и следствию своей чехардой мешаете.

Те то ли знали Деменкову, то ли были наслышаны о ней и ее «железном» характере, но, покосившись неприязненно, угомонились.

Василенко подбежал к Чеканову. Пошептались, поглядывая то на Подушкина, то на место с трупом.

— Евдокимов, Клевцов, Минаев, — негромко скомандовал Чеканов после перешептываний, — берите Подушкина Владимира Павловича и дуйте в барак. Я к вам чуть позже присоединюсь. Начальнику доложу — и следом за вами. И чего стоим? Повторения ждем?..

— Уже летим, — за всех отозвался Клевцов. — Только штаны поддернем…

Шутки шутками, но названную Чекановым троицу тут же словно ветром сдуло.

— А я? — спросил растерянно Василенко.

Разочарование и обида в голосе.

— Я, что — в стороне?

Оперу, подсуетившемуся с первыми зацепками, быть бы на острие «атаки», в круговерти начинающих разворачиваться оперативно-розыскных мероприятий, близких задержаний — и вдруг такой облом. Обидно…

— Ты и Паромов побудете в роли громоотводов при начальнике, — мягко и душевно, как мог только делать это один он, «проворковал» Чеканов. — Михаилу Егоровичу нынче, как никогда, понадобятся громоотводы. Сам видишь, сколько чиновников понаехало. Сейчас начнут выяснять: чья зона, да чей участок, да то, да сё…

— Понятно… — разочарованно протянул опер. — Кто на дело, а кто-то и на задворки…

Участковый Паромов, уже раз оскандалившись, предпочел промолчать, чтобы не нарваться на ироническое замечание, если вообще не откровенную грубость. В милиции это запросто.

— Что тебе понятно? — повысил голос начальник уголовного розыска. — Вон, как дружно управленцы к трупу сходили, словно на экскурсию… Сейчас за вопросы примутся. Да так, что только успевай поворачиваться то к одному, то к другому… К Деменковой они не сунутся, а если и сунутся, то Нина Иосифовна их сейчас же отошьет от себя… прикрывшись прокурорской независимостью. Вот они и набросятся голодной стаей на начальника…

— Что-что, а это умеют делать… — согласился Василенко. — Мастера…

— Вот именно, — ухватился Чеканов. — А вы шефу хоть немного подсобите: часть удара на себя примите. Зона и участок хоть и не в вашем обслуживании, но какое-то касательство к вам имеют… Или не так?

— Все так… — скукожился опер.

— Поэтому вам и придется побарахтаться и попотеть, чтоб другим под горячую руку выговоров не огрести. Политика, друзья мои, политика! Так что, потерпите. Родина вас не забудет… — со смешком окончил Чеканов урок политграмоты и побежал к Воробьеву, издали показывая знаками о необходимости переговорить один на один.

Воробьев, как ни занят был прибывшими работниками управления, однако подаваемые сигналы рассмотрел. Корректно, не вызывая раздражения больших начальников, извинился и подошел к ожидавшему его в сторонке Чеканову.

— Что за таинственность?

— Да кое-что прорисовывается… — негромко, словно боясь спугнуть удачу, стал докладывать Василий Николаевич. — Однако шум поднимать пока рановато. А то погонишь волну, а она тебя и накроет! Выберись потом из-под нее, попробуй…

— Что за день сегодня! — возмутился Воробьев. — Один про свои сексуальные похождения рассказывает, прокурора до слез доводит. Другой семафорит, как заговорщик, и тягомотиной потчует… Не тяни кота за хвост, Василий Николаевич, рассказывай нормально.

Чеканов, не подавая вида, что обиделся, стал коротко излагать полученную информацию и свои соображения.

10
Пока Чеканов и Воробьев шушукались, из глубины зоны отдыха, со стороны массива, расположенного между территорией завода «Спецэлеватормельмаш» и излучиной реки Сейм выскочили трое подростков. На вид — лет шестнадцати-семнадцати. Все без головных уборов, в цветных коротких курточках, спортивных брюках с широкими цветными лампасами. Все коротко стриженые, с беззаботно веселыми, ухмыляющимися рожицами. Попыхивая сигаретками, о чем-то оживленно болтали.

— Подожди, — увидев подростков, прервал Чеканова Воробьев.

Тот, проследив за заинтересованным взглядом начальника отдела, сразу же «встал в стойку», как охотничий пес: хоть какие-то свидетели. Остальные на подростков даже внимания не обратили.

— Эй, пацаны, подойдите! — повышая голос до повелительной густоты, окликнул Воробьев.

Подростки, услышали, но прикинулись, что не поняли, к кому относится обращение милиционера в папахе. Даже головами закрутили в разные стороны. Мол, кого там окликают…

— Да вам, вам говорю: подойдите сюда! Разговор есть… — все тем же повелительным тоном повторил Воробьев.

Подростки, наконец, подчинились и с неохотой стали приближаться к полковнику.

— А что мы? Мы ничего! За что? — Вразнобой, повторяясь, как попугаи, заладили они. — Что, и по лесу нельзя пройти?..

— Да ладно, не ерепеньтесь, — успокаивающе произнес Воробьев. — Дело к вам есть. Вот хочу выяснить: вы давно тут ходите? Может, кого-нибудь в лесу видели? Что-то слышали?

Ход был правильный: все подростки, по своей сути, дотошны и любознательны. Многое видят и примечают. Не только Чеканов, но и все, находившиеся на месте происшествия, стали с любопытством смотреть на начальника Промышленного отдела милиции. Было интересно, чем закончится этот разговор.

— Да ничего мы не видели и ничего не знаем, — стали шмыгать носами ребята.

Беззаботность и веселость с их лиц вмиг пропали, словно корова языком слизнула. Зато с каждой секундой общения все явственней в их словах, на лицах, даже в манере разговора чувствовалась нарастающая настороженность и напряженность. Нет-нет, но мелькнет тень едва уловимого испуга.

— А что случилось? — попытался все же перехватить инициативу тот, что был постарше и росточком повыше двух других.

— Это вам, как раз, и рановато знать, — вновь построжав голосом, урезонил Воробьев. — Лучше скажите, кто такие и где живете, да на мои первые вопросы потолковей ответьте. — Голос его стал наливаться металлом.

Чеканов в разговор не вступал, оставляя начальнику отдела всю инициативу беседы, но его глаза стальными буравчиками поочередно впивались в лица ребят. И сверлили, сверлили, сверлили!

— А может, вы как раз те самые преступники, которых мы ищем? А? И, как всякие преступники, вы вернулись на место преступления, чтобы разнюхать, что да как? — скорее всего, пошутил Воробьев. — Верно, Василий Николаевич?

— Верно! — тут же с готовностью поддакнул Чеканов и вцепился проникающим до самых мозгов взглядом в одного. — Как фамилия? Где живем?

Подросток без видимой на то причины стал юлить, даже хныкать, ссылаясь на то, что его побьет дома мать, если узнает, что он шлялся по лесу. И под этим, по-детски, надуманным предлогом, отказывался назвать свои данные и адрес места жительства.

Его товарищи, как будто еще ранее договорились, загалдели то же самое.

Такое ничем не оправданное поведение подростков уже не в шутку, а всерьез насторожило Воробьева. И он, открыто проигнорировал совет какого-то чинуши из УВД отпустить ребятишек подобру-поздорову.

— В своем кабинете, товарищ подполковник, командовать будете, — сдержанно бросил он. — А здесь я командир.

Обернувшись, поискал глазами подчиненных. Василенко и Паромов стояли в ожидании распоряжений. Предусмотрительный начальник уголовного розыска не зря оставил их на месте происшествия.

— Вы и вы, — указал на опера и участкового, — доставьте «юных туристов-натуралистов» в опорный пункт для выяснения их личностей. Да повнимательнее разберитесь! — напутствовал привычно. — Чем черт не шутит, когда Бог спит: может, действительно причастны к убийству… и изнасилованию.

Об имевших место половых контактах погибшей Воробьеву и Деменковой поведал судмедэксперт Родионов.

— Потопали! — скомандовал повеселевший Василенко. — Да смотрите, дорогой без дурости: шаг вправо, шаг влево буду считать побегом — и из пушки… — для большей наглядности он откинул полу куртки и обнажил оперативную кобуру с торчащим вней табельным ПМ, — …по ногам!

Подросткам ничего не оставалось делать, как подчиниться и топать вслед за участковым и в сопровождении оперативника в опорный пункт.

11
Инспектор ПДН Матусова Таисия Михайловна утром в отдел милиции не пошла, так как по графику дежурила со второй половины дня. Поэтому полдня можно было провести дома. Точнее, в общежитии, где ей по ходатайству руководства Промышленного РОВД администрация завода РТИ выделила комнату. О собственной квартире пока приходилось только мечтать.

Давно сложилась практика, что молодым и холостым сотрудникам милиции руководство предприятий, располагавшихся на территории обслуживания отдела милиции, выделяло жилплощадь, точнее, койкоместо, как официально это называлось на казенном языке. Не было тут исключением и руководство завода РТИ. И не потому, что были филантропами, а вследствие существующих многосторонних договоренностей городских властей с иными субъектами городского социума. Большой радости это не вызывало, но куда денешься: раз советская власть приказала, то надо исполнять.

Завод РТИ слыл одним из богатейших в районе, поэтому выстроенные им общежития для рабочей молодежи, особенно женское, располагавшееся в девятиэтажном кирпичном здании по улице Харьковской, были комфортабельные. В женском общежитии, в отдельной комнате на первом этаже и жила Матусова.

В общежитии делать было нечего — большинство обитателей находилось на работе. А те, кто возвратился с работы после ночной смены, отдыхали. Тишина и скука. А на улице солнышко и вечно волнующая весна с хмельным воздухом, шумом и гамом.

«В опорный что ли сходить, дела подогнать… — решила она, сведя завтрак к чашке крепкого кофе. — Там хоть с мужиками можно парой слов переброситься. Все какое-то разнообразие…»

Можно было, конечно, еще подремать. Но вновь ложиться одной в койку как-то не хотелось. «Вот с мужчиной бы… — усмехнулась грустно. — А одной — только пролежни зарабатывать».

От общежития до опорного всего два квартала. По городским меркам — сущий пустяк.

Она надела форменный костюм. Поверх набросила черную шубку и неспеша тронулась к выходу.

Однако, в опорном пункте, когда она туда пришла, совершив небольшой променаж по парку, никого не было.

«Куда их черт подевал? — недовольно поджала губы. — То усядутся за бумагами — не выгонишь… то, вот ни одного…»

Сняв с себя и повесив на вешалку в уголке кабинета шубку, плюхнулась в кожаное кресло оранжевого цвета. Кресло жалобно скрипнуло металлическими суставами, шумно выдохнуло через потертости набравшийся в поролон воздух. Будь оно новым — то ни скрипов бы, ни вздохов… Но, повидавшее на своем веку седалище не одного инспектора ПДН, с рыжеватыми потертостями-подпалинами на спинке и подлокотниках, оно приветствовало так, как могло. Зато было массивное, надежное и уютное.

Из ящиков двухтумбового письменного стола, такого же древнего и монолитного, как и кресло, местами обшарпанного и исцарапанного неизвестно кем и когда, Таисия Михайловна достала пачку чистой бумаги, несколько шариковых авторучек с разными по цвету стержнями. Из темно-коричневого, тесненного под крокодилью кожу, дипломата вынула и положила на стол заявления гражданок Редькиной и Васильевой об ограничении в дееспособности их мужей. Последние злоупотребляли спиртными напитками и ставили семьи в тяжелое материальное положение.

«Толку от этого ограничения, как от козла молока, — кисло подумала, перебирая материалы. — Или, как от прошлогоднего снега. Вроде и был, да сплыл… Вот неделю, а то и две, высунув язык, буду носиться по разным учреждениям и организациям, собирая справки-малявки, характеристики и другие документы, беспокоя десятки людей, цапаясь с соседями, не желающими давать каких-либо объяснений, председателями уличных комитетов, работниками ЖКО, чтобы только направить материал в суд. Суд вынесет, допустим, положительное решение и ограничит Редькина и Васильева в дееспособности… Ну и что? Как пили, так и будут пить. Как пропивали деньги, не донося их до семьи, так и будут пропивать. Разница лишь в том, что раньше они, получив зарплату, сначала напивались, а потом скандалили, а при ограничении в дееспособности сначала со скандалом отберут у жен деньги, полученные теми вместо них, потом пропьют отобранные деньги и снова учинят скандал. Вот и все. Вместо одного скандала, будет два. Прогресс на лицо, — хмыкнула иронично. — Впрочем, будут выставлены «палочки» в статистике мной, как исполнителем, прокурором, как инициатором этого иска, и судом. Толку — никакого, зато у всех палочки!»

Она грустно улыбнулась своим невеселым размышлениям.

Мысли — мыслями, а рука автоматически бегала по листу с авторучкой, набрасывая план мероприятий по первому заявлению. Такова жизнь: мыслится одно, а делается другое…

Тут она услышала, как в опорный пункт пришли, судя по голосам, участковый инспектор Паромов и оперуполномоченный уголовного розыска Василенко. И не просто пришли, а привели с собой, доставили, как любят говорить в милиции, несовершеннолетних. Её контингент. Её подопечных. Это она поняла также из коротких и жестких реплик опера и участкового и таких же коротких, с хлюпаньем носов, ответов доставленных.

«Пора обозначиться, — откладывая заявления в сторону и вставая из кресла, решила она. — Что там еще набедокурили детки-акселераты? Спиртное распивали или матерились в общественном месте… да попались нашим под горячую руку. Что же еще».

С этой мыслью Матусова вышла в общий зал, где коротко поздоровалась с Василенко и Паромовым и увидела доставленных ими трех подростков.

12
— Как хорошо, что ты здесь, — обрадовался Паромов. — А то вот…

— Что за шум, а драки нет?! — сверкнула линзами очков.

— Пошушукаемся… — взял ее под локоток Василенко. — В твоем кабинете…

— Обожаю сплетничать, — проворковала игриво.

Вернувшись после недолгого «шушуканья», внимательно рассмотрела доставленный «контингент».

— О! Знакомые до боли лица! — скривила губы в саркастической улыбке. — Вася Пентюхов, по прозвищу Пентюх, — представила одного. — Так за что же доставили тебя?..

Хмурый прыщеватый подросток насупился и молчал. Не дождавшись скорого ответа, Матусова продолжила:

— И Шахёнок, то есть Шахов Борис тут как тут… Тоже личность известная, — пояснила коллегам, снимая очки. — Оба живут в бараке, что на Элеваторном проезде.

— Вот и хорошо, — расплылся довольной улыбкой Василенко. — Это нам и надо.

— Вот только третьего вижу впервые, — прищурилась Таисия Михайловна оценивающе и вновь водрузила очки на свое место. — Но это не страшно…

— Действительно, это уже и нестрашно и неважно, — улыбнулся Паромов.

— Сейчас, дружок, исправим это небольшое недоразумение, — продолжила Матусова, обращаясь с веселой насмешливостью к неизвестному пареньку. — Раз встретились, то познакомимся…

Как раньше Пентюхов Василий, так и незнакомый подросток, насупившись, опустил голову вниз. Перспектива близкого знакомства с инспектором ПДН его явно не радовала. Только куда денешься…

— Обо мне ты, наверное, уже слышал от своих друзей-товарищей, — подготавливая почву для предстоящей беседы «по душам», играла в «кошки-мышки» Матусова. — А о тебе я сейчас тоже всё узнаю. Не веришь? — Блеснула она весело линзами очков. — Если не веришь, то добрый совет: лучше поверь…

— Верю! — обреченно буркнул, шмыгнув носом, подросток. — Слышал, как умеете разговаривать!

— И не только разговаривать, — ввернул опер, — но и разговорить! Что, поверь, важнее — поднял он указательный палец. — Даже самых упертых и упрямых!

Шахов и Пентюхов помалкивали. Насупленные и нахохленные. Было заметно, что они очень недовольны неожиданной встречей с инспектором ПДН.

Услышав от Матусовой, что в опорный пункт доставлены подростки из барака, то есть те самые, которые и были нужны милиции, Василенко и Паромов молча переглянулись между собой. Но пока инспектор ПДН вела с ними беседу, старались не вмешиваться, отделываясь короткими репликами. И только после того, как та закончила вступительное «слово», Василенко взял инициативу дальнейших действий в свои руки.

— Спасибо, Таисия Михайловна, что познакомили с этими молодыми людьми. А то они, почему-то не желали представиться сами… Даже начальнику отдела милиции… целому полковнику! Говорили, что мам своих боятся… — усмехнулся он. — Теперь бояться уже не надо, теперь надо говорить!

— Никаких мам они, конечно, не боятся, — вставил словечко и Паромов. — Не боятся и не уважают. Для таких, как они, только Таисия Михайловна — и мама и папа…

Подростки угрюмо молчали, стараясь не смотреть на работников милиции. Какие мысли блуждали в их черепных коробках, трудно сказать. Головы и глаза опущены, словно на полу можно было отыскать подсказку о дальнейшем поведении.

— Таисия Михайловна с этими двумя хорошо знакома, — продолжил он, указав небрежно на Шахова и Пентюхова, — остается, Геннадий Георгиевич, и нам более плотно познакомиться с ними.

— Причем с каждым в отдельности, в отдельных кабинетах… — подхватил реплику Василенко.

Подростков рассадили по кабинетам. Паромову достался Пентюхов Василий.

— Давай знакомиться поближе и пообстоятельней, Василий, — как взрослому сказал Паромов, подчеркивая голосом и интонацией серьезность ситуации. — Много вопросов имеется к тебе и твоим друзьям. Даже не поверишь, как много! И отмолчаться не удастся, даже и не думай… — взял он со стола увесистый том УК РСФСР. — После знакомства с ним, — потряс томиком перед носом подростка, — даже воры-рецидивисты поют, как курские соловьи в мае.

13
Матусова, заведя в кабинет подростка, молча указала на стул, стоявший напротив ее стола. Сама прошла за свое рабочее место. По-хозяйски устроилась в кресле. Пододвинула к себе чистый лист бумаги. Взяла авторучку.

Все молча. Не спеша. Основательно.

Держала паузу, нагнетая психологическую волну, чтобы в подходящий момент разом обрушить ее на подростка. По опыту знала, чтобы достичь нужного эффекта, следовало противную сторону одним махом смять, подчинить своей воле.

Белобрысый, угреватый и губошлепый малец лет семнадцати, приготовившийся к немедленным вопросам и обманутый в своих ожиданиях, сбитый с толку затянувшимся молчанием инспектора, с каждым мгновение чувствовал себя все неуютней и неуютней. Стал ерзать на стуле, крутить головой во все стороны, не знал, куда деть руки, которые то нервно теребили полы куртки, то забирались в карманы, то выскальзывали оттуда и хватали друг друга и тискали до побеления кожи на костяшках пальцев.

Вот его взгляд остановился на стене, где отчетливо были видны мазки крови. На белой извести очень контрастны темно-коричневые подтеки и пятна! Завораживают. Притягивают взор. Гипнотизируют!

Это вчера доставляли уличных драчунов, у одного из которых был разбит нос. И он своей кровавой юшкой, по недогляду дружинников и приведшего его постового, испачкал стенку. А мастер чистоты и порядки, или по-простому, уборщица Клава еще не приходила и страсти эти не удалила. Матусовой на эти пятна и подтеки — начхать. Не такого навидалась! Кроме брезгливости никаких ассоциаций они не вызывали. Но на подростка подействовало, как сало на хохла, как беременность на «девственницу»! Глаза застыли на данной стене, сфокусировавшись на одном месте. Тело напряглось. Пальчики задрожали.

«Есть контакт! — не упустила инспектор ПДН затравленный взгляд подростка. — Пора браться всерьез».

— Так, как говоришь, тебя зовут?..

…Через десять минут, приказав парню сидеть тихо, пошла к Василенко, занимавшемуся с Шахёнком в кабинете старшего участкового.

— Геннадий Георгиевич, на минутку можно, — приоткрыв дверь, позвала будничным голосом опера.

Василенко вышел в зал красный и раздраженный: Шахёнок не желал идти на откровенность, юлил, врал, пускал слезы и сопли.

— Что?

— Рассказывает про какое-то убийство… Мой клиент, Горохов Миша… — уточнила она на всякий случай фамилию и имя того, кто рассказывает об убийстве.

— А ты, что, не в курсе? — вопросом ответил опер, искренне удивившись, что Матусова «ни сном, ни духом», когда вся милиция поставлена на ноги.

— Откуда? Я только что из дома пришла. Еще никого не видела. В дежурку не звонила. Да и ты не сказал, когда «шушукались», лишь установить данные о личности попросил и где живут… — поджала она обиженно губы. — Все секретничаете…

— Извини, не допер… — отвел глаза в сторону опер и кратко ввел в курс событий: — На зоне отдыха РТИ, на берегу Сейма, труп молодой женщины. Обнаженный и с суком во влагалище.

— Лапшу вешаешь, индийскую?.. — не поверила Таисия Михайловна.

— Какая лапша? Серьезно говорю.

— Ужас. — Распахнулись во весь диаметр окуляров очков глаза инспектора.

Не говори. Между нами: Паромов увидел этот ужас и сблевал, — «лягнул» он в очередной раз ближнего своего. — Так что твой э-э… Миша, — наморщив лоб, вспомнил он имя, — поет? — И не дав инспектору ответить, быстро продолжил: — Имеются оперативные данные, что убийство совершено подростками из барака…

Любили опера к делу и без дела щегольнуть этим словосочетанием, таинственным и емким, заключающем в себе признаки секретности, агентурной работы и еще много всего недоступного простым смертным. Вот и Василенко не удержался. Ничего не попишешь — опер…

— Не исключено, что и «наши», — намекнул на доставленных, — руки приложили. Вон, вымахали какие: лошадь без подставки осеменят, как два пальца об осу! Или об косу?.. Или, как чаще говорят, об асфальт, — съёрничал он. — Ведут себя с самого первого момента подозрительно…

— Горохов говорит, что сам в убийстве не участвовал, но слышал об этом от Пентюхова — стала рассказывать Матусова. Якобы тот хвастал ему по секрету, как вчера они сначала в бараке, а потом в лесу групповухой имели одну придурковатую бабу. — Сморщила она носик — явный признак брезгливости: неприятно о женщинах говорить «придурковатые», да куда же деваться, если есть такие. — Которую потом убили. Других подробностей пока не выяснила, — добавила с видом огорчения, — сразу с тобой решила посоветоваться.

— Спасибо, боевая подруга! — моментально оживился опер. — Падлой буду — не забуду… — перешел на блатной жаргон.

А давно ли нас, инспекторов ПДН, бездельниками называл? — усмехнулась Таисия Михайловна.

— Так то по дурости и оперскому невежеству — оскалился Василенко. — Прости и присмотри за Шахенком, чтобы из опорного не сбежал. А я сейчас с Пентюхом разберусь…

— Так ты же… — Ничего не поняла Матусова.

— Тс-с-с! — приставил тот палец к губам.

Жест понятный и серьезный. И Таисия Михайловна тут же кивнула головой в знак согласия.

14
Василенко вихрем ворвался в кабинет участковых инспекторов, где Паромов беседовал с Пентюховым Василием. Тот, после «заочного» ознакомления с увесистым УК, выразил желание общения. И теперь, отвечая на вопросы, рассказывал, с кем живет, где и как учится, с кем дружит. Но делал это вяло и с неохотой.

— Ты, сучонок недоделанный, зачем кол родственнице Матусовой в п… всунул?!! Колись, тварь! Колись, пока жив! — орал опер, наливаясь кровью, злостью и праведным гневом.

Растопыренной пятерней правой руки он схватил Пентюхова за его стриженую голову и резко нагнул ее чуть ли к самым коленкам. Кулаком левой громыхнул по крышке стола! Да так громыхнул, что жалобно дзинькнул стеклянной пробкой — стопкой полупустой графин и покатились, падая на пол, авторучки, карандаши, фломастеры из опрокинувшегося канцелярского прибора — стаканчика.

— Колись, шпана шелудивая! — уже не кричал, а шипел прямо в ухо Василию опер. — Живо!

— Это не я! Это Шахенок и Юрка Ворона… — испуганно пискнул перетрусивший от неожиданного наскока опера Пентюхов. И заплакал, совсем по-детски:

— Я Светку не убивал. Я просил не убивать, но они только смеялись… И сук, воткнул ей Шахенок… Я не втыкал. Простите меня, я больше не буду! — Размазывал он слезы и сопли по лицу.

Василенко отпустил его голову и также стремительно полетел в кабинет старшего участкового инспектора, где сидел его неразговорчивый клиент Шахов Боря.

Пентюхова уже никто не прессинговал, но он сам не поднимал голову от колен. Спина его мелко дрожала.

«Всего-то пара фраз… — подумал Паромов, тоже не ожидавший столь бурной и неожиданной реакции от до-вольно флегматичного опера, — но сколько вылилось полезной и нужной информации. Сразу прозвучали данные о трех лицах, причастных к убийству и уже названо имя убитой».

Участковый еще не знал и не подозревал, что ни опер, а Матусова фактически раскрыла преступление, «расколов» своего собеседника. Опер только реабилитировался, «дожимая» ситуацию до логического конца.

«Интересно, — метнулась мысль в голове Паромова в другую сторону, — с какого это рожна Василенко убитую назвал родственницей Матусовой. Не бредил же он? Обязательно надо спросить. Может, самому потом пригодится… Но не сейчас… После того, как окончим работу с этими…»

Его мозг лихорадочно заметался, подыскивая определение несовершеннолетним убийцам. И не находил. Все было мелко. Ничтожно. Не находилось слов, чтобы, произнеся их, можно было уничтожить, размазать по стенке, этих двуногих существ в образе человеческих детёнышей.

Паромов молча смотрел на Пентюхова. Только мысли лихорадочно пульсировали, словно пытаясь вырваться за пределы черепной коробки.

«Вот передо мной, стоит лишь руку протянуть, сидит один из убийц. Самый натуральный. Самый, что ни на есть настоящий. А не тот, абстрактный, которого, еще час тому назад, находясь на месте происшествия, готов был своими руками придушить. Сидит жалкий и никчемный, сжавшийся и сгорбившийся так, что сквозь ткань куртки угловато выпирают лопатки, как горб у калеки. И нет никакого желания не только придушить его, но даже крикнуть, обругать. Одно отвращение. Вообще не хочется общаться. Но надо. Такую уж работу себе выбрал, где такому понятию, как «не хочется» нет места».

Паромов из ящика стола достал несколько листов писчей бумаги — знал по опыту, что в таких случаях писать-то придется много — и стопочкой положил перед собой.

— Приступим к исповеди. Рассказывай. Да поподробнее…

Пентюхов, громко всхлипнув, стал рассказывать.


В соседних кабинетах давали письменные объяснения Горохов и Шахов. Куда им было деться, сморчкам поганым, после артистически сыгранной роли опера. Тут даже Станиславский и то бы заявил: «Верю»! Особенно, когда бы получил по загривку.

Когда Василенко, расколов Пентюха, стремительно ворвался в кабинет к оставленному им Шахёнку, то тот встретил его громким криком:

— Не бейте! Всё расскажу…

И стал, не дожидаясь вопросов, заикаясь, перескакивая с одной мысли на другую, с одного события на другое, растирая кулаком выступающие слезы, шмыгая носом, рассказывать. Василенко даже не пришлось комедию повторно разыгрывать. И вообще что-то говорить. Клиент сам созрел…

15
…Когда Пентюхова Люба вместе со Светой пришла в барак, то там, точнее, возле барака, их встретили братья Вороновы, Любин брат Василий и Шахов Борис, успевшие уже «всосать» по бутылочке пива. Еще несколько бутылок пива «Жигулевское» лежали в сетке на траве.

Поздоровались: «Привет!» — «Привет!»

— Пацаны, это — Света! — представила новую подругу Люба. — Когда-то она жила с матерью в нашем бараке…

— Что-то такое вспоминается, — наморщил лоб старший Воронов и оценивающе, как цыган на лошадь, взглянул на Свету.

Остальные также попытались вспомнить, не ходили ли вместе в ясли или детский сад.

— Своя чувиха. В доску… — рекомендовала Люба. — Без комплексов… Готова хоть водку пить, хоть парней любить. Только сначала дайте хоть пивка нам попить… Вчера у Дрона самогону «перебрали», а сегодня еще не похмелились. И, вообще, во рту ни маковой росинки не было.

— Зато духман такой… спичку поднеси — полыхнет так, что сам Змей Горынич позавидует, — съехидничал Шахенок.

Света, наигранно засмущавшись, промолчала, а Люба послала говорившего туда, откуда все появляются на божий свет.

— На себя глянь — пострашнее Горынича будешь…

— Да прополосните, прополосните роток, тёлки-кошелки, — оскалил зубы Юрик, поддержав товарища. — Чистый рот вам как раз и понадобится… И очень скоро! Ха-ха-ха!

— Га-га-га! — Дружно заржали остальные.

Заржали все, кроме Пентюхова Василия. Тому было неловко за сестру, довольно-таки прозрачно названную дешевкой, ребячьей подстилкой и любительницей извращенного секса.

— Шла бы ты отсюда, дура! — зло шепнул он ей на ухо, улучив момент, и для большего эффекта ущипнул за руку. — А то матери расскажу… Получишь по шее.

— Да пошел ты, старушечий кавалер! — огрызнулась Люба, отдергивая руку.

Это был явный намек братцу на его половую связь со старой Вороной! Тот конфузливо умолк — его тайна уже не была тайной. По крайней мере, для сестры. Окинув Василия презрительным взглядом, Люба никуда не пошла, осталась с дворовой компанией.

— Ну что, за знакомство? — предложила она, передавая бутылку пива подруге.

— За знакомство, — расплылась в глуповатой улыбке та.

— За знакомство, — поддержали пацаны.

Все выпили по бутылке пива. Легкий хмель ударил по головам. Глаза замаслянились.

— Пентюх, мать где? — спросил Юрий, отведя соседа Василия в сторонку.

— На работе. А что?

— Чо, чо, а ни чо! — глумливо передразнил Юрка соседа. — Ублажать будем баб. Светку и Любку твою, если не побрезгуешь, конечно, своей сестрой. Ха-ха-ха, — заржал он по-жеребячьи.

— Ты что? В морду хочешь?! — побагровел Пентюхов от неслыханного наглежа и беспардонного хамства. — Не посмотрю, что друг и что твой братец рядом, харю начищу — мать родная не узнает… Отделаю похлестче, чем бог черепаху!

В глазах злость и обида. Кулаки сжаты до белизны костяшек. Нервы натянуты как струна. Чуть тронь — рванут!

— Пошутил, пошутил… — Дурашливо задрал вверх руки, словно сдаваясь, Юрий.

Зубы у Юрки мелкие, как у хорька. Оскалены то ли в улыбке, то ли в хищном предостережении — пойди, разберись… Понимай, как хочешь!

— Ты, прямо бешеный или тупой. Шуток не «достаешь», — пояснил Юрий, посерьезнев. — Можно было и к нам, но у нас мать дома. А у тебя хата пустая…

Он покровительственно, как бы давая понять, что конфликт между ними полностью исчерпан, похлопал Василия по плечу. И тот сразу «сдулся», словно воздушный шарик, из которого стравлен воздух.

— Сестру не тронем. По крайней мере, сегодня, при тебе… А вообще, она у тебя баба современная, без комплексов и в сексе фору любой западной секс-бомбе даст. Впрочем, знаю, что и ты о том знаешь, но делаешь вид, что не знаешь. И потому — без обид, ладно, кореш? Мы же — кореша?..

Василий хотел было вновь возмутиться, даже руку Юрия со своего плеча стряхнул, но Юрий миролюбиво продолжил:

— Она ведь взрослая, Васек… Самостоятельная. В прошлом месяце восемнадцать исполнилось… Да и ты не святой. Вместе с нами сколько «телок» пользовал?.. То-то… А ведь и они были чьи-то сестры…

Что было делать, выслушивая нелицеприятное про родную сестру? Драться? А какой смысл, если правда. И он, Василий, об этом знал давно.

— Закрыли тему! — примиряясь, согласился Василий. — Только с сестрой при мне, как договорились…

— А мы ее пошлем за водярой и за закусоном, — с готовностью поддакнул Юрик. — И пока она будет ходить по магазинам, займемся Светкой.

— Вот это правильно! — обрадовался Пентюх. — Займемся Светкой…

— Баба она, конечно, не первой свежести… Шмара, видать, еще та… Но какое никакое, а новшество будет, — плел словесные кружева Юрик.

Он недавно познакомился со старым вором-рецидивистом Ниткиным Иваном, недавно «откинувшимся» и проживавшим в соседнем бараке. Тот и поднатыркал молодого Вороненка блатным шуткам-прибауткам. И теперь Юрик наставлял менее опытного соседа, строил из себя знатока и полового гиганта. Знать бы ему, что подобные «азы» Василий уже постиг со старой Вороной…

Они направились к остальным. По дороге Василий отдал соседу ключ от комнаты.

— Любаша, выручалочка ты наша, вот тебе денежки. Сбегай, водчонки или винца купи, да что-нибудь на заку-сон… — Подал Юрий Любе небрежно, словно миллион, червонец. — Гулять будем!

— Эх, пить будем и гулять будем, — с готовностью подхватили Юркин брат и Шахёнок, — а смерть придет — помирать будем!

Люба, подобрав с травы пустую сетку и зажав в кулачке десятку, побежала в магазин.

— Я мигом!

— Можешь не спешить, — кивнул Юрий на Василия. — Мы с братцем твоим так решили. — Окончил он снисходительно покровительственным тоном.

Догадалась ли Люба, о чем они договорились или же нет, не так уж и важно, но она и сама понимала, что при братце у нее никаких сексуальных приключений не будет. Все достанется новой подружке Свете.

— Ну, что, пойдем?.. — Взял Юрий за руку осоловевшую от непроходящей головной боли, вчерашнего безмерного употребления самогона и сегодняшнего свежего пива, Свету. — Пойдем, любовью займемся. Я первый, а остальные по очереди. — Он глумливо хохотнул.

— Только не передеритесь… Светка не ветка — на всех хватит! — предостерегла Люба своих соседей. — Правда, Светик?

Светлана только пьяно ухмылялась и кивала головой, покорно тащась за Юриком. Соображала ли она, что с ней происходит, давала ли отчет своим действиям? Трудно судить…

16
Приведя Светлану в комнату, Юрик раздел ее донага, небрежно отбросив снятую одежонку в угол, рядом с кроватью Катерины.

— Она тебе еще долго не понадобится! — оскалился он в недоброй улыбке, усаживаясь на табурет и ставя Светлану перед собой на колени.

Ее лицо оказалось на уровне его груди. Глаза смотрели туманно. Небольшие чашечки грудей обвисли. И только сосцы в коричнево-розовом ореоле задиристо смотрели вверх.

— Ну-с, с чего же начнем?.. — Он небрежно тронул сосцы грудей.

Светлана молчала и только учащенно сопела.

— Пожалуй, с миньета… — сам себе ответил Юрий и наклонил голову Светы к расстегнутой ширинке.

Ускоряя процесс, легонько стукнул кулаком по согнутой спине женщины.

— Поехали!

За Юриком Светку имел его брат Василий. Потом Боря Шахенок. За Шахенком, в соответствии с очередностью, Пентюхов Вася.

Из комнаты на улицу выходили раскрасневшиеся, веселые, довольные. От каждого вышедшего резко несло потом, мужской и женской плотью. О гигиене даже и не думали. Да и где в бараке ее взять, гигиену ту! Живо делились впечатлениями. Бесстыже комментировали происходившее, не стесняясь пришедшей из магазина со спиртным и закуской Любаши. А чего стесняться — своя баба, в доску! Сама вытворяла похлестче!

И так пару раз. Заход за заходом. Но поодиночке. Еще не скопом, не хором.

Между заходами выпивали принесенную Любашей водку. Закусывали хлебом, сыром и овощными консервами.

Светлана из комнаты Пентюховых не выходила. Как пришла туда с Юриком, так и оставалась там, обнаженная и раскорячившаяся на полу. В бумажных стаканчиках ей дважды относили водку и корочку хлеба для закуски.

— Ей закуска не нужна! — весело гоготали. — Она другим закусывает, более калорийным… Как космонавт, прямо из тюбиков! Га-га-га! Го-го-го!

— Га-га-га!

— Го-го-го!

Захмелев, переместились с улицы все в комнату Пентюховых. Выпили остатки спиртного. А последние полстакана водки Шахёнок и Вася Ворона влили в рот Светы. Проглотила, давясь и проливая водку на пол. Стакан брезгливо выбросили: кто же из него пить будет после «соски»? Западло!

Решили поиметь одновременно. Всей группой. Во все отверстия. Даже Любе предлагали принять в этом участие, но та, стесняясь брата, отказалась.

Гогоча, возбуждаясь, наливаясь звериным азартом друг от друга, теряя разум и остатки человечности от вида беззащитного, беспомощного женского тела, поставленного на колени и руки, на четвереньки, на голом полу посреди комнаты и тем самым сразу же ниспровергнутого из класса «гомо сапиенса» в класс обыкновенной скотины, отталкивая друг друга, совали, пихали, давали.

Со смехом.

С шутками и прибаутками.

С дурашливым визгом, доходящим до волчьего подвывания.

Спермой измазали не только все тело Светы, но и себя, свою одежду. (Впоследствии это обстоятельство, задокументированное следствием и судебной биологической экспертизой, ляжет как одно из многих доказательств в обвинение).

Люба, хоть и была в подпитии, но когда все увидела — вдруг ощутила себя на месте Светы, такой же распятой, вывернутой и разорванной на части. Это уже был не секс, не любовные игры и забавы, а что-то страшное, унизительное и безысходное. Закусила до крови губы, чтобы не взвыть зверем, и убежала. Не соображая, не понимая, куда бежит, зачем бежит и от кого бежит.

В бесовском шабаше не заметили, как возвратилась с работы Пентюхова Екатерина — мать Василия. В цехе монтировали новое оборудование, и рабочих, чтобы не мешались, отпустили домой. Вот Екатерина и пришла не вовремя. Увидела и обмерла.

— Батюшки-светы, что делается!

Потом схватила первую попавшуюся под руку тряпку и, хлеща всех подряд, стала выгонять из комнаты.

— Вон, вон, козлы поганые!

На шум и крик поспешили ближайшие соседки. Кто конфузливо, а кто и ехидно ухмылялись: не каждый день такое увидишь! Шахиня и Ворона тоже в их рядах. Пришли и зубоскалят. Отпускают пошленькие остроты в адрес Светы. Не было только старого Петрухи Косова. Опять где-то пьянствовал. И дочь свою распрекрасную в окружении развеселых и разудалых соседских парней не увидел.

Вызвать милицию даже на ум никому не пришло. Как вызовешь, когда чада родные, кровные… Вот если бы чужие сотворили, то можно и крик поднять и милицию вызвать. Но свои же…

Екатерина с матерщиной, с раздачей направо и налево подзатыльников, со слезами на глазах от стыда и своего материнского бессилия, выгнала из своей комнаты всех вместе с сыном. Затем кое-как надела на голое тело безмолвной Светланы платьице, набросила пальто. Чертыхаясь, натянула на босые ноги сапоги.

— И откуда ты, чучело огородное, черт бы тебя взял со всеми твоими потрохами, на мою голову свалилась?.. — злясь, вытолкала за дверь. — Иди и забудь сюда дорогу, потаскуха бесстыжая, шалашовка дешевая, шмара сифилитичная…

Света только пошатывалась да пьяно улыбалась.

Выпроводив всех, Екатерина села на кровать, опустила голову и беззвучно, как раньше, когда была незаслуженно и беспричинно бита мужем, заплакала. Только мелко трясущиеся плечи выдавали этот плач.

17
Василенко, получив первые сведения, еще даже не полностью внесенные на бумагу в виде объяснения, но дающие основания считать преступление раскрытым, завел своего «клиента» в кабинет к Паромову.

— Пусть побудет здесь, пока с отделом свяжусь…

— Хорошо, — оторвавшись от писанины, отозвался участковый.

— Только чтобы не переговаривались и знаками не обменивались…

— А мы их друг к другу спинами рассадим и переговариваться не дадим.

— Тоже верно…

Убедившись, что подростки не смогут переговариваться, опер возвратился в кабинет старшего участкового инспектора и позвонил в дежурную часть. И когда там трубку взял помощник оперативного дежурного Чудов, поинтересовался:

— Клевцов и Минаев кого-нибудь доставили… из барака?

И сразу, не дав ответить, не раскрывая «карт», спросил, прибыл ли с места происшествия Конев или Чеканов.

Чудов пояснил, что в отделе находятся пока что начальник и какие-то чинуши из УВД.

— А также Минаев… — добавил сухо. — Опрашивает какую-то женщину…

— Соедини-ка с Воробьевым, — потребовал Василенко, прослушав информацию. — У меня кое-что по данному делу имеется. Надо доложить.

И после небольшой паузы, пока помощник соединял его с начальником отдела, щелкая тумблерами на пульте управления, щеголяя любимыми в среде оперативников словечками, доложил:

— Товарищ полковник, остановленные вами подростки дают расклад по делу. Все — в цвет!

— Доставьте в отдел, — распорядился Воробьев. — Сейчас машину подошлю.

— Есть доставить в отдел! — продублировал указание опер.

Отрапортовав, он вновь пришел к Паромову и без лишних эмоций сообщил, что из отдела за задержанными направляется автомашина.

— Я не успел еще объяснение до конца записать, — расстроился участковый. — Придется теперь хоть через пень колоду, не подробно, а так, кое-как.

— Теперь и спешить не надо. Вряд ли потребуются эти объяснения — следователь прокуратуры допрашивать будет. А если и потребуются, то в отделе есть кому и опрашивать, и допрашивать, и записывать… Так что закругляйся!

— Не скажи! Написанного пером — не вырубишь и топором! — возразил Паромов.

Однако дальнейший опрос прекратил и крикнул, чтобы слышала в соседнем кабинете Матусова:

— Таисия Михайловна! Оканчивайте опрос Горохова. Сейчас за ними приедут из отдела. Наша миссия завершилась!

Минут через семь-восемь к опорному пункту подъехала «Волга» начальника. Водитель Карпенко Виктор нетерпеливо посигналил: шевелитесь, мол. Некогда!

Паромов и Матусова помогли Василенко «погрузить» фигурантов.

— Ген, а почему убитую ты назвал родственницей Матусовой? — улучив минутку, тихо спросил Паромов опера, уже готового усесться на сиденье рядом с водителем. — Действительно, родственница?

— Для психологического эффекта! — оскалился опер и закрыл дверцу автомобиля к недовольству Карпенко, чтобы не слышали в салоне. — Когда понимают, что пострадавший либо сотрудник милиции, либо родственник сотрудника, то психологически ломаются быстрее. Считают, что тогда наказание будет больше, если будут запираться. Особенно, если знают, о ком идет речь. А в данном случае они Матусову знают хорошо, как и то, что нрав у нее в минуты гнева довольно крутой. Грех было не воспользоваться такой ситуацией. — Глаза опера лукаво заблестели. — Сам видел: сработало! Да еще как сработало! — Он опять ухмыльнулся. — Впрочем, все бабы по их прародительнице Еве родственницы. Евины внучки… Ха-ха!

Карпенко вновь длинно просигналил, напоминая участковому и оперативнику, что пора ехать, что задержанных подростков очень ждут в отделе.

Василенко выразительно пожал плечами. Пора, мол, разбегаться! Ждут! И садясь в автомобиль, обронил напоследок:

— Ну, будь здоров и учись, пока я жив!

— И ты не хворай! А за науку — спасибо.

«Волга», траванув свежесть весеннего дня выхлопными газами, плавно отчалила от опорного пункта и, набирая скорость, стала удаляться в сторону проспекта Кулакова.

18
Паромов и Матусова вернулись в опорный. Расположившись в кабинете участковых инспекторов, стали делиться впечатлениями об убийстве и самих убийцах.

— Я так и не выяснила, кто и за что убил ту несчастную. Мой Горохов там не был и ничего толком не знает. Слышал, что убили, и все… — сделала Таисия Михайловна ударение на слове «мой», подразумевая опрашиваемого ею подростка.

— Да все понемногу. И без всякой причины, — отозвался участковый. — Возможно, из-за пробелов в воспитании…

— А все-таки? — кольнула острым взглядом из-под очков.

Когда их всех из комнаты прогнала мать Пентюхова, то не знали, что с ней делать. Вот тут-то младший Воронёнок и предложил отвести ее в лес и оставить в шалаше.

— Мы же их еще летом разорили…

— Видать, отстроили снова…

— По-видимому…

— Идея всем понравилась. И повели. В лесу снова и снова занимались с ней сексом, опять раздев донога. Как им казалось, она уже и на холод не реагировала. А их все это веселило. Зоей Космодемьянской называли.

— Твари!

— По снегу в оврагах голую таскали, — продолжил Паромов. — В воду с головой окунали. И с каждым мгновением все зверели и зверели.

— Мрази!

— Просто им надоело только сексом, даже скотским сексом, с ней заниматься. Точнее, она перестала на это реагировать. Возможно, была сильно больна. Пентюхов все про ее головную боль что-то тарахтел, — пояснил Паромов. — Если недоумку этому стала боль ее заметна, то, по-видимому, в этом что-то есть… Впрочем, судмедэкспертиза точно установит…

— Со здравой головой водярой не ужираются и по злачным местам не таскаются.

Что верно, то верно, — согласился с коллегой Паромов и продолжил: — И чтобы ее как-то «оживить» во время сексуальных сеансов, стали прижигать сигаретами груди, губы, лоб, брови и другие части тела: кому, где хотелось и где было способней! И от этого еще больше зверели и еще сильней мучили и истязали.

— Скоты!..

— А идею всунуть сук подал Шахенок. Он же «раздобыл», если можно так выразиться, сук и первым стал его вгонять во влагалище. Остальные к этому также приложили руки. Для круговой поруки. Тут уж командовал Юра Воронов, их неформальный лидер.

— Кроме Пентюхова остальные даже на учете не состояли, — посетовала Матусова. — Если бы состояли, то, возможно, такой бы трагедии не произошло… Да что теперь руками в пустой след разводить… — Инспектор ПДН глубоко вздохнула, словно ей не хватало воздуха: — Продолжай дальше.

— Поздно вечером бросили ее, возможно, еще живую, на том месте, где и обнаружили сегодня труп. Одежду и обувь выбросили в Сейм, а сами со спокойной совестью пошли спать. Намаялись-то как за день! — с сарказмом закончил сексуально-криминальную историю Паромов.

— Да-а! — протянула инспектор ПДН. — Подрастает достойная смена!

Помолчали, размышляя о «достойной смене».

— Но сегодня зачем эти-то пошли туда? — спросила после минутной паузы Матусова. — Неужели не вымысел досужих писак и психологов, что преступника тянет на место преступления?..

— Я задавал Пентюхову этот вопрос, — отреагировал Паромов. — Говорит, им стало интересно, что же происходит со Светкой… Вот и пошли посмотреть.

Наверно, действительно преступников тянет туда, где совершено ими преступление. Только не всех. Вот братья Вороновы не пошли. Их не потянуло. То ли на них этот психологический закон не действует, то ли они оказались более хитрыми. Не стали «светиться» на месте преступления, а послали тех, кто поглупей: Пентюха и Шахенка.

— И хорошо, что пришли, — заметил Паромов. — С твоей бесценной помощью преступление раскрыто, как говорят опера, по «горячим следам». А если бы не пришли да Михаил Егорович их не окликнул?.. Бегали бы сейчас все с высунутыми языками!

— Все равно бы раскрыли, — махнула рукой Матусова. — Такие всегда раскрываются.

— Тебе виднее… Ты больше прослужила.

— Вот именно, — хмыкнула она. — Больше прослужила и знаю, что теперь начнутся разборы «полетов»! Год, как минимум, будут на всех совещаниях носом тыкать. И все из-за этой мразоты!

— Не рви нервы! — посочувствовал участковый. — Всем достанется: и вам, и нам, и операм…

— Вот спасибо, успокоил! — с сарказмом отреагировала Матусова. — Впрочем, дело не в наказаниях, а в том, что земля носит таких подонков. И куда только Бог смотрит?..

— А что Бог? Сотворил людишек по своему подобию и умыл руки. Мол, свободны в выборе добра и зла, света и тьмы. Правда, потом спросится с вас… Только людишки о предостережении забыли…

— Лучше бы Он дал побольше ума и доброты, — буркнула Таисия Михайловна, поправляя очки. — Может, меньше было бы нелюдей… Эти, — имела в виду отправленных в отдел подростков, — точно нелюди. И ничего божеского в них нет.

— Да, эти нелюди! — согласился Паромов. — От горшка — два вершка, и уже законченные негодяи! Человека, пусть даже не очень хорошего, но че-ло-ве-ка, лишили жизни. Лишили изуверским способом, и хоть бы хны! Еще и говорят: «Простите, мы больше не будем». Однако у них все же был выбор, и они его сделали…

— Страна ждет героев, — с черным юмором, не по-философски отреагировала Матусова, — а п… пристукнутые мамаши рожают негодяев. Подонков! Ох, чувствую, далеко зайдем! И что самое печальное, знаешь? — И, не дожидаясь ответа Паромова на последнюю реплику-вопрос, продолжила все тем же, лишенным какой-либо эмоции, голосом: — В целях профилактики накажут меня, тебя, Минаева, возможно, начальника отдела, но только не родителей, родивших и воспитавших этих подонков и мерзавцев! Им все будут сочувствовать. И соседи, и родственники, и, вообще, знакомые. А по мне, так их бы вместе с детьми-извергами в одну и ту же камеру и на одни и те же нары! Или всеобщая кастрация и стерилизация, чтобы в потомстве дерьмо такое не отзывалось!

Помолчали. И после паузы разошлись по своим кабинетам. У каждого хватало текущих дел. Текущих дум — тоже…

19
Вскоре в опорный пункт пришел старший участковый инспектор Минаев. И не один, а вместе с Подушкиным Владимиром Павловичем. Старший участковый и в обычные дни особой веселостью не отличался, ныне же вообще мрачноват и малоразговорчив. А вот «штаб» как был в добром расположении духа, так и пребывает. Шутит, посмеивается. Словом — душа общества.

— Ну, что у вас по делу? — встретила их нетерпеливо Матусова. — Рассказывайте…

Минаев, морщась и с явной неохотой, вкратце рассказал, что опрашивал Пентюхову Екатерину. Та официально, под протокол следователя, опознала убитую. И пояснила сквозь слезы и всхлипывания, где, с кем и когда она ее видела живой в последний раз.

— Поразило то, — подчеркнул старший участковый, — что Пентюхова, не являясь образцовой матерью, еще не зная об участии сына в убийстве, чувствовала беду.

— Мать все же… — резюмировал Паромов. — Зов родной крови…

— Да, зов, как у животных… — то ли согласилась, то ли, наоборот, выразила скепсис и несогласие бездетная Матусова.

И тут же напомнила Подушкину о его очереди:

— Не томи, Володь, рассказывай.

Подушкин упрашивать себя не заставил и поведал, как вместе с Клевцовым и Чекановым задержал на поселке братьев Вороновых.

— По магазинам шатались, в ДК отсиживались, чтобы домой не идти. Понимали, что их уже ищут… Знает кошка, чье сало съела…

Он же пояснил, что с Воронятами уже занимаются в отделе не только оперативники, но и прибывший туда следователь прокуратуры Тимофеев Валерий Герасимович.

— У Тимофеева не сорвутся, завтра уже на нарах будут сидеть!

«Да, у Тимофеева не сорвутся, — подумал Паромов. Только будет ли кому легче?»

А еще он подумал о том, что тяжкое преступление вновь было раскрыто как-то буднично. Совсем не по-киношному, без погонь и стрельбы. И что он фактически никакой лепты в раскрытие убийства не внес. Даже не успел «разговорить» до конца Пентюха. Тот, возможно, и «раскололся» бы, только прыткий опер обогнал.

«Надо быть посноровистее… — сделал он вывод на будущее. — А наша Матусова — все-таки большоймолодец».

То обстоятельство, что именно он в нужный момент вспомнил об этой информации Подушкина и сумел ее связать с убийством, участковый во внимание не принял. Малость — она и есть малость… Не вспомни он, вспомнил бы Минаев, или бы сориентировался подошедший Подушкин. В любом бы случае на подростков вышли.


Работали до конца дня через силу. У всех на душе было мерзопакостно. Пришедший под вечер Клепиков Василий Иванович, видя общее уныние, царившее в опорном пункте, попытался было развеять его разными байками из милицейской жизни.

— Василич, что это вы сегодня ходите, надутые, как мышь на крупу? Не на собственных же похоронах находитесь — на работе. А к работе надо относиться всегда хладнокровно. Философски. На вас же взглянуть — чистые мультики! — сунулся он к Минаеву, но тот только рукой махнул: отстань, мол.

Вскоре Василий Иванович понял бесполезность своих потуг и оставил всех в покое.

Всех угнетала та простота отношений к человеческой жизни, которая была проявлена молодыми людьми. Полнейшая нелепица и бессмыслица. Отсутствие даже намеков на какие-то мотивы для убийства. Ничем не оправданная жестокость одних двуногих существ по отношению к другому двуногому, с которым незадолго до его убийства пили водку, делили закуску, занимались, в конце концов, сексом. И это в конце двадцатого века, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, когда земляк курян Никита Сергеевич Хрущев планировал построить коммунизм — общество высоко духовных и социально равных людей. Только планы — планами, а жизнь — жизнью…

20
— Какие дела на работе? — спросила жена, когда поздно вечером Паромов пришел домой с работы.

— Дерьмовые дела и дерьмовая жизнь, — процедил сквозь зубы Паромов. — Люди хуже скотины. Двадцатый век идет к закату, второе тысячелетие оканчивается, а люди, как были дерьмом, так им и остались. Были, есть и будут еще очень долго дикими, кровожадными зверьми. Многие и в Бога веруют, и в церковь ходят — ныне это не запрещается — но тешат все же дьявола.

— Да что там случилось? — встревожилась супруга. — Ты можешь объяснить человеческим языком, а не загадками?

— Не знаю, Рая, стоит ли рассказывать. Чем меньше знаешь, тем крепче спишь… И жизнь будет казаться привлекательней. Но раз настаиваешь, то слушай.

И он поведал об убийстве молодой женщины. Бессмысленном и жестоком.

— Что за ужас! — то и дело всхлипывала жена во время этого повествования. — Да как так можно? Да что же это такое?..

И уже не только Паромов не мог долго уснуть. Не спала и его половина, ворочаясь и вздыхая.

— Может, уволишься из милиции? — не утерпев, произнесла тихо. — Хватит с людским дерьмом возиться! Сердце долго не выдержит… А у нас дочь…

— Можно и уволиться, но мир чище не будет… И отгородиться от него в квартире не удастся. Да и квартиры своей у нас еще нет… Предстоит заработать. Спи, не забивай думками головку… Помни: утро вечера мудреней…

…Не спали этой ночью мать и дочь Пентюховы. Любаша, как давным-давно, в детстве, сидя на кровати, прижалась к груди матери, а та, обняв дочь сильными натруженными руками, молча целовала ее в макушку. Плечи обоих женщин мелко дрожали в беззвучном плаче. О сыне и брате, о бесталанной женской судьбе, о безвинно убиенной соседке, о загубленной молодости.

— Мамочка, прости меня, сучку подзаборную, бездумную, безумную, у которой на уме были только хаханьки да хихиньки… и ничего путного и серьезного.

— И ты прости мать свою глупую и несчастную!

…А над провинциальным городом Курском буйствовала весна.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Годами своего ученичества и становления назвал это время Паромов и всегда благодарил судьбу, что ему посчастливилось с первых дней своей работы в органах встретиться с хорошими, душевными людьми и профессионалами своего дела: Клепиковым Василием Ивановичем, Минаевым Виталием Васильевичем, Воробьевым Михаилом Егоровичем, Черняевым Виктором Петровичем, Подушкиным Владимиром Павловичем, Крутиковым Леонардом Григорьевичем, Деменковой Ниной Иосифовной, и многими, многими еще.

Делились, не таясь и не чинясь, своими знаниями, опытом. Помогали словом и делом.

Молодому участковому только и оставалось: все впитывать в себя, как губка, и равняться на них.

Разными были они и по характеру, и по возрасту, и по служебному положению. Но всех объединяло одно: честность, порядочность и чувство долга.

…Прошли годы. Разошлись пути-дороги героев этих невыдуманных рассказов.

Нет больше ДНД. Как-то само собой в условиях рыночной экономики и частного бизнеса отмерло это всена-родное движение по охране общественного порядка. Хотя сам порядок не только не улучшился, но в несколько раз стал криминогенней прежнего.

За дружинниками разбежались внештатные сотрудники милиции. Испарился ОКОД — оперативный комсомольский отряд дружинников — первых помощников инспекторам ПДН. Да и самого комсомола давно уже нет. В начале 90-х годов все это было заменено РОСМом — рабочими отрядами содействия милиции. Но вскоре и РОСМ ушел в небытие. И тихо стало по вечерам на опорных пунктах, переименованных в участковые пункты милиции, а затеи и полиции.

Уволился из органов Черняев Виктор Петрович. Но на гражданке прирожденный опер недолго протянул. Сгинул, не дожив до пенсионного возраста.

Сменил место работы начальник штаба ДНД Подушкин Владимир Павлович. Впрочем, ныне он на пенсии. Пчел разводит. Говорит, что пчелы — самое полезное на земле насекомое. И не поспоришь…

Отошел от общественных дел пенсионер Клепиков Василий Иванович — этот вечный земной ангел-хранитель молодого участкового Паромова. Ему давно за восемьдесят… но держится.

Не стариками покинули этот мир и ушли в иной Минаев, Евдокимов Николай и Евдокимов Виктор, Конев, Чеканов, Украинцев, Нарыков, Цупров, Крутиков, Пигорев, Клевцов и еще добрый десяток бывших служителей правопорядка и закона. Нет и прокурора Кутумова — грозы и друга милиции одновременно.

А совсем недавно не стало и Василенко Геннадия Георгиевича. Немного пожил он на пенсии. Да и то, работая в частных охранных структурах. Их сейчас развелось — как поганок после дождя.

Перешел в адвокаты после увольнения из рядов внутренних дел по выходу на пенсию Петрищев Валентин Андреевич. Так же яростно защищает теперь жуликов, как прежде яростно их ловил, уличал и изобличал. Ничего не поделаешь — работа! А работу он привык делать качественно — продукт советского воспитания…

С должности начальника районного отдела милиции ушел на заслуженный отдых подполковник милиции Озеров Валентин Яковлевич. Но с милицией он не порвал. Работает в Совете Ветеранов Правоохранительных органов Сеймского округа города Курска. И также порой озорно и по-доброму прищуриваются его голубые глаза, когда он вспоминает былые годы своей милицейской юности или же видит хорошенькую представительницу прекрасного пола. Впрочем, уже не донжуанствует. Живет душа в душу со своей юношеской любовью по имени Клава.

И Михаил Егорович Воробьев, самый заслуженный и уважаемый сотрудник Промышленного РОВД, находясь на пенсии, не порывает с милицией. Оказывает посильную помощь новым руководителям отдела в воспитании и становлении молодых сотрудников. И не дает скиснуть ветеранам, старым боевым товарищам, возглавляя окружной Совет Ветеранов Правоохранительных Органов.

Время от времени в кабинете Совета Ветеранов собираются многие герои данных рассказов. Поседевшие, полысевшие, подсогнувшиеся под тяжестью лет, но все равно с гордо поднятыми головами и горящими, как у молодых, глазами.

Неспешно течет беседа за чашкой кофе. «Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе сражались они». Иногда не только под кофе…

Сто лет жизни всем живым! И вечная память ушедшим!

И всем большое, большое спасибо!


Оглавление

  • ВМЕСТО ПРОЛОГА
  • НОВЫЙ УЧАСТКОВЫЙ
  • НА УЧАСТКЕ
  • УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ ХАРЬКОВСКОЙ
  • БЕЙ!
  • МИЛИЦЕЙСКИЕ БУДНИ
  • ЧЕРНЯЕВ И ДРУГИЕ
  • СЕКС И СМЕРТЬ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДЕ
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ