Мужчина без чести [СИ] [АlshBetta] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

АlshBetta МУЖЧИНА БЕЗ ЧЕСТИ

Глава 1

Он тоже считал, что это невозможно…

… Это случилось восемнадцатого ноября две тысячи тринадцатого года. Впоследствии не раз возвращаясь к этому воспоминанию, Эдвард навсегда запомнил тот злосчастный дождливый день, обещающий стать самым счастливым в его жизни.

В девять двадцать вечера их собрали в главном конференц-зале на срочное совещание — обычное дело: договора, бумаги, обсуждение текущих проектов. Но в девять сорок пять, по завершении сбора, мистер Элиот Паркер, приятно улыбнувшись и посмотрев на Эдварда странным испытующим взглядом, назвал настоящую причину их сегодняшней встречи.

И вот теперь, в десять ноль-ноль, он отныне не просто «главный менеджер Каллен», а действующий вице-президент мистер Каллен, гордо шагал по улицам Сан-Франциско, улыбаясь даже извечному ледяному дождю, густому туману и собачьему холоду, забирающемуся прямо под кожу.

Его внимание не отвлекали лужи, какими бы глубокими они ни были, его взгляд не касался кирпичных стен домов с непременным атрибутом рядом — граффити, и уж точно ему не было никакого дела до встречных прохожих. В толпе спешащих в этот вечер по своим делам людей он желал видеть лишь одни глаза — тёмно-карие, с маленькими смешинками в уголках. Здесь их не было и, в принципе, быть не должно. Они ждут дома. Наверняка с горячим ужином. Наверняка с теплой, хрустящей, только-только застеленной постелью.

У Эдварда потекли слюнки, едва он представил себе «Омара термидора от Изабеллы», готовящегося только по торжественным случаям, — заветная тарелка так и мелькала перед глазами. У Беллы потрясающая интуиция и, к тому же, она одна из немногих, кто верил в него с самого начала и будет верить до самого конца.

Отец сказал: «На зубной пасте денег не сделаешь. Если хочешь заниматься зубами, выбери профессию стоматолога — им хотя бы платят».

Он попытался огрызнуться, а Белла только мягко улыбнулась им обоим и, поправив его галстук, шепнула на ухо: «У тебя все получится».

И ведь получилось! Правда же, получилось! Ни одна компания во всем штате — да что там, в целом США — не добилась таких результатов, как та, которая призвана была утонуть в первый же год после открытия. Кто теперь не знает зеленых листиков мяты на белой упаковке с красной полосой посередине? Кто не представляет себе лёгкого малинового вкуса? Такого успеха Эдвард не ожидал и сам. Зато теперь, когда занял кресло вице-президента, сам искренне верил, что всё получится. Ещё больше получится, чем прежде. Только бы Белла была рядом.

И она была. За шесть лет их брака все свои обязанности, несмотря на повременную нехватку денег даже на самое необходимое, несмотря на трудности на работе, которую меняла каждый раз, когда приходилось переезжать, несмотря на всё и всех — даже родных, с самого начала настроенных против её избранника — была рядом. И ни в один из многочисленных «чёрных» дней не сказала ни единого грубого слова.

Порой Эдварду казалось, что она незаслуженно сильно его любит. И что когда-нибудь за такую верность и преданность придется расплачиваться…

На очередном углу, в двух кварталах от их небольшой квартиры, взгляд мужчины наткнулся на магазин цветов. С витрины сияли красные розы, а в глубине за ними показались лилии. Розовые. Как она любит.

План в голове созрел мгновенно. И вот Эдвард уже заходит за стеклянную дверь с яркой надписью «открыто» и покупает заветный букет. Сегодня праздник. Сегодня лилии в самый раз. Тем более теперь нет нужды беспокоиться на тот счёт, что зелёные бумажки неожиданно кончатся.

Прекрасный аромат, которым сложно не наслаждаться, мгновенно заполоняет рецепторы мужчины. Всё-таки есть в цветах что-то необыкновенное, что-то волшебное… Не зря их так много в детских мультфильмах и цветных младенческих снах.

Теперь Эдвард идёт ровнее, теперь — немного медленнее. Обдумывает, как сообщить жене радостную новость наилучшим образом. Она догадывается, но не знает, а это две разные вещи — шанс увидеть полыхающие восторгом глаза ещё не упущен. Он достаёт мобильный, поглядывая на прозрачный экран с интерактивным меню. Вызовы. Зелёная трубка напротив имени жены. Одно касание — и на том конце зазвучит её голос.

Но нет. Не время, не так. Это слишком просто и ничуть не волнующе. Тем более, она далеко, и увидеть весь калейдоскоп эмоций на любимом лице никак невозможно. Лучше на пороге. Цветы — а потом благая весть. Так можно убить сразу двух зайцев.

Светофор на перекрёстке загорается красным. Улицы впереди уже не такие чистые и нарядные, как те, что возле огромного стеклянного офиса их компании, но жить тоже можно. А теперь, когда есть возможность получить втрое больший оклад, имеется возможность переехать куда-то в более престижное место.

Зеленый. Можно идти.

Асфальт здесь почему-то ровнее, чем на всём предыдущем пути, зато людей почти нет. Те, кто живёт по соседству, давно у себя дома, они, как правило, не любят поздние прогулки, а парочка тинейджеров, всегда сидящих на ступеньках подъезда, обычно появляются ближе к полуночи.

Эдвард обходит неудобно припаркованный «Форд» с едва заметным номерным знаком и, обойдя особо глубокую после недавнего дождя грязную лужу, двигается дальше. Упивается прогулкой и ночным свежим воздухом. Всё-таки иногда хорошо, что автомобиль ломается. Удобное средство передвижения не даёт сполна насладиться природой и погодой, царящей на улице. Из дома — в салон, из салона — в дом. Никакого разнообразия. Минус лишь в том, что завтра на занятия по скалолазанию Белле придётся добираться своим ходом, а это добрые два часа пути.

Улица поворачивает влево. Вот и тот самый переулок, который необходимо пройти на пути к подъезду. Он ничем не отличается от сотни других переулков во всём мире. Разве что после дождя здесь очень мокро и сыро, а два мусорных бака посередине явно не добавляют месту приятных ноток. К тому же, сегодня имеется ещё одно отличие: не горит фонарь. От отблеска соседнего Эдвард видит, что он разбит; камнем, судя по всему. Дети иногда бывают отвратительны.

Задумчиво глядя на лилии, что держит в руках, а потом на светящиеся впереди окна домов, мужчина думает о том, какой была бы их жизнь, если бы Белла когда-нибудь забеременела. За три года безуспешного хождения по клиникам всей Америки (вынуждали каждый раз передвигаться на новое место долгосрочные командировки) он боялся лишь страшного слова «бесплодие», которое, пока, слава богу, в карточке не стояло. Пелёнки, распашонки, маленькие ботиночки и соски, бутылочки с молоком и заградительные калитки на лестницу — чего же тут бояться? Он хотел быть папой. Хотел, чтобы рыжеволосый мальчуган или кареглазая принцесса кричали ему это слово, кидаясь на руки. И он бы гладил их, обнимал, пел песни, играл, наряжал вместе ёлку, позволяя украсить самую главную часть рождественского дерева — повесить верхушку в форме звездочки…

Но это пока было только мечтами. Доктора не говорили, что всё потеряно, и это здорово утешало, подпитывая мысли. Особенно Беллу. Она выросла в многодетной семье, и двое-трое малышей были для неё само собой разумеющимся. Никто в их роду, никто за всю историю их семьи не мучился с проблемой деторождения, как она рассказала. Скорее, всё было наоборот.

Потому её очень угнетало происходящее. И очень расстраивало. Иногда, после очередного обследования, приходя домой, она забиралась к нему на колени и долго, долго и безутешно плакала. Не жаловалась, не рыдала, не кляла весь мир. Просто плакала. Тихо и душераздирающе. Как маленькая девочка.

Эдвард ещё раз смотрит на лилии. На эти прекрасные цветы невообразимого цвета, на их стебли, бутоны… и знает, что скажет Белле на ухо сегодняшней ночью, когда она по-девчоночьи крепко и доверчиво прижмётся к нему, поправив сбитую простынь: «У тебя все получится».

Внутри переулка становилось всё темнее: свет фонарей за спиной давно потускнел, впереди стоящие — своего ещё не дали как следует, а окон с этой стороны домов, как назло, не было предусмотрено. Сплошные кирпичи и камешки на земле, местами разорванные неровным полукругом самой настоящей земли. Летом здесь, наверное, ещё и трава растёт.

Задержав дыхание возле мусорных баков, притулившихся справа, Эдвард почти пересёк их запретную зону, обещающую меньше ста метров до выхода к нужному подъезду, когда из-за спины послышался незнакомый голос.

— Есть закурить?

Вопрос довольно простой, и ничего отталкивающего, ничего пугающего, по сути, быть в нём не должно, но в переулке зазвучал он жутковато. Эхом отдался от стен, завис где-то между грязными кирпичами. И, если признаться, немного напугал. Хотя обычно страха за собой Эдвард не замечал вовсе. Одна боязнь была в его жизни — расстаться с Беллой. Ещё в тот день, когда увидел её на цветочном празднике в крытой повозке — исполняла роль лесной феи для детского карнавала — понял, без кого ни за что не сможет прожить.

— Я не курю, — с некоторым опозданием и немного глухо отозвался он, на мгновенье остановившись. Не оборачиваясь, мотнул головой. И намеревался идти дальше…

— А может, всё-таки попробуешь? — донеслось вслед; вызывающе, даже с издёвкой.

Говорили определённо возле мусорников. Не стоял же этот мужчина (судя по тембру, женщиной незнакомец быть никак не может) прямо на стене, как спайдер-мен с того плаката, что неизменно висел в его детской комнате на самом видном месте.

Эдвард сделал вид, что не услышал, но пошёл, почему-то, быстрее, а лилии сжимал сильнее. Неприятное и холодное — куда холоднее мокрых стен — ощущение забралось в самую душу.

— Не вежливо отказываться, когда приглашают.

При всём желании мужчина не сумел бы отойти в сторону: огромная тень появилась перед глазами за мгновенье ока. И голос уже другой, поменявшийся: грубый, низкий. Как в плохих фильмах ужасов.

Грабитель? Маньяк-убийца? С чего бы здесь — район не подходит для обворовывания. Если и встретишь человека на улице после десяти, то лишь по счастливой случайности. Как сейчас, например.

Вопрос лишь в том, для кого такая «случайность» счастливая? Явно не для Эдварда…

Он попытался молчаливо обойти безразмерного истукана, чей пиджак так невыносимо пропах потом и спиртным, но тот не позволил. Запросто, не обращая внимание ни на попытки дать сдачи или отпихнуть от себя, скрутил Эдварда, выгнув вверх обе его руки и прижал лицом к кирпичной стене, впечатав в неё. Силы явно были не равны.

Букет лилий полетел в лужу. Розовые лепестки полностью забрызгало грязью — не отличить от дороги.

— Так дела не делаются, красавчик, — просипел Эдварду на ухо здоровяк, совершенно недружелюбно хмыкнув.

— Деньги слева, — не скрывая отвращения, произнес Каллен, кивая головой в сторону кармана брюк.

Если есть возможность откупиться — так будет лучше. Тягаться силами в планы не входит, а без двух сотен он как-нибудь проживет. Либо деньги, либо руки — выбор неравноценен. К тому же, дома ждёт Белла.

Здоровяк смеётся. Негромко и очень неприятно. Как наждачной бумагой по стеклу.

— Оставь себе. На память.

Оставить?.. А в чём же тогда смысл всего этого?

Внутренности Эдварда неприятно стягивает от предположений, а затем и от действий незнакомца, который всё же пробирается к заветному карману, перехватив его руки другой рукой (что удивительно, то и сейчас хватка такая же крепкая и рывок влево-вправо гарантирует лишь сломанные предплечья). Может быть, передумал? Но нет. Пальцы уже в кармане, а бумажник не трогает. Словно бы что-то…

И тут до Эдварда доходит, что большой и твёрдый предмет, вот уже как пять минут упирающийся в его спину из-за чересчур близкого нахождения горе-грабителя, вовсе не пистолет.

Он хочет закричать; хоть кто-то, но, твою мать, должен услышать! Даже здесь! Даже теперь!..

Не успевает — невообразимых размеров ладонь крепко-накрепко зажимает рот.

* * *
Две полоски. Две розовые, две идеально розовые, идеально ровные, прямо как на картинке, полоски. На белом фоне их видно слишком хорошо, чтобы списать всё на галлюцинацию. На белом фоне они очевидны.

Белла сидит на полу в ванной, поджав под себя босые ноги и завернувшись в теплое махровое полотенце, и, не веря, глядит на маленький тест, только-только вытянутый из светло-синей упаковки. Пятый по счёту. Пятый за последний час.

Её грудь часто вздымается, не в силах вместить в себя нужное количество воздуха, а широко распахнутые глаза настороженно перебирают все предметы, имеющиеся в уборной, стараясь дать хоть какую-то подсказку, хоть какое-то объяснение, что происходит.

Одна лишь фраза «не может быть» стучит в ушах вместе с кровью.

Одно лишь слово «невероятно» приходит на ум.

Девушка оглядывается на опущенную крышку унитаза, где, перед очередным собратом, выложены ещё четыре похожих вещицы. Разные марки, разная цена, разные названия; общее во всём — лишь точность определения: до 98 %, как гласит рекламная упаковка. И на всех две розовые полоски. Как в волшебном сне.

Белла недоверчиво проводит рукой по поверхности теста — не испаряется, добрый знак. Неужели на самом деле?.. Неужели получилось?..

В следующую секунду она уже стоит на ногах. В следующую секунду смотрит на своё отражение в зеркале, занимающем полстены блестящей белой ванной, останавливаясь главным образом на животе. Плоском, как и всегда. Ровном, без единого изъяна. Но ей чудится маленький бугорок. Маленький-маленький, потому и незаметный на первый взгляд. И этот бугорок — ребёнок. Их ребёнок.

Его.

Тест падает на пол, не получив возможности лечь на унитаз рядом с остальными «убеждениями». Белла отпускает полотенце, подходя немного ближе к зеркалу.

Бережно и боязно, будто бы что-то изменится от её неосторожного движения, от неосторожного, необдуманного шага, складывает ладошки поверх друг друга на том самом невидимом бугорке. По её щекам бегут слезы, а на губах — улыбка. Широкая-широкая, как никогда прежде. Улыбка облегчения, восторга и безудержного счастья.

Она пугается этого чувства. Никогда нечто столь сильное, столь волнующее, её душу не будоражило и в крови не бежало. Никогда ещё стук сердца не был настолько громким, а крик радости — необъятной, невозможной, непередаваемой — не стоял в горле. Она не знает, куда себя деть и как выпустить наружу хоть немного сгрудившегося внутри чувства; с подобным прежде не сталкивалась.

Было, задохнувшись от нетерпения, бросается к телефону, не потрудившись даже накинуть полотенце обратно. И поспешно, дрожащими пальцами, пытается набрать нужный номер. Но затем, когда на экране уже появляется фотография Каллена, поставленная на вызов, передумывает. Глубоко вздыхает. Прикрывает глаза.

Не так. Он придёт — и скажет. И покажет. Докажет. Убедит.

Уж очень хочется увидеть внутри самых любимых на свете серых глаз — о Господи, пусть у малыша они будут такими же! — подобное тем, что испытывает сейчас она сама. Побыстрее бы… побыстрее!

… Но время, как назло, идёт, радость постепенно утихает до нужной отметки, светясь лишь огоньком в том самом месте, где Белла по-прежнему держит ладони, а Эдварда всё нет. Его нет в одиннадцать. Его нет в полночь (крайнее время возвращения домой). Его нет и в час.

Изабелла звонила уже пять раз — ровно столько, сколько тестов было в ванной, — но безрезультатно. «Абонент вне зоны действия сети» — самая страшная фраза, которую ей доводилось слышать.

Девушка сидит за столом кухни, откуда хорошо просматривается улица у подъезда и даже немного вдаль, к переулку, ведшему к нему, но никого там нет. Пару фонарей, один светофор — вот и все обитатели.

Она тоскливо глядит на остывший в духовке ужин (уже дважды подогретый и, наверное, утративший нужный вкус), вспоминая, с каким воодушевлением, намереваясь отпраздновать столь потрясающую новость, узнанную благодаря розовым полоскам, помешивала на плите густеющий соус из яичных желтков, сливок и лука-шалота, постепенно добавляя в него зелень. Хотела удивить любимым блюдом. Удивила…

Половина второго. Да что же это?!

Не на шутку заволновавшись, Белла машинально поправляет рукой давно высохшие волосы и, приняв решение, поднимается со стула.

Тревога вперемешку с испугом и леденящим душу ужасом «а вдруг что-то случилось?» уже слишком глубоко запустила в неё свои когти. Нет никакой возможности перетерпеть и справиться.

Так он никогда не опаздывал. За все шесть лет.

А если не приходил вовремя (даже двадцать минут имели смысл) — звонил. Всегда звонил. Неизменно. С любого штата, если потребуется.

Набрасывая поверх тонкой блузы куртку, Белла всеми силами старается не давать волю эмоциям. Слёзы делу не помогут, а трезвый ум, работающий как надо, вполне способен. Тем более, теперь она не одна.

Девушка закрывает дверь, забирая со стенда перед ней связку ключей и мобильный — вдруг ответит?..

Но не успевает сделать и двух поворотов в замке, сопровождающихся знакомым скрежетом, как створки лифта, останавливающегося на их этаже, раскрываются, выпуская наружу своего единственного пассажира.

Это Эдвард, сомнений нет. Белла узнает его среди тысячи и даже при условии, что все кандидаты внешне будут одинаковы. Хватит одного взгляда, даже самого быстрого.

И она смотрит. Смотрит на мужа широко распахнутыми глазами, практически не дыша — незачем. И немой крик снова застывает где-то в горле. Только не от радости… и уж точно не от облегчения.

Глава 2

Белла сидит на диване, поджав под себя ноги и впившись ногтями в ничем не повинную темно-зелёную подушку. Девушку душат слёзы и крик, но ни капли солёной влаги на щеках не появляется и ни один, даже самый тихий, самый придушенный звук (на то рядом и подушка) наружу не прорывается. Она чувствует себя будто бы в оцепенении. Будто бы в ступоре, граничащем с безумием, из которого если и можно выбраться, то только приложив недюжинные усилия. А сил у неё нет. Совсем.

Каждый раз, закрывая глаза, — потому девушка старается моргать как можно реже, — она видит Эдварда, застывшего на пороге их квартиры десять минут назад. Его вид не был ошеломляющим — это слишком мягко сказано. Наверное, нет ещё слова в английском, которое может описать ею увиденное.

Он был в крови. Почти полностью в крови — с головы до пят. На светлых штанах имелись мокрые алые подтёки, белая рубашка была запачкана содержимым разорванной кожи на груди — царапины, на удивление, очень глубокие, — а лицо разбито. Левая бровь, нижняя губа, нос, уже засохшая кровавая струйка которого прежде текла вниз, к самому подбородку, узенькой неровной линией.

Драка или, вернее сказать, побоище, судя по травмам, явно произошло не так давно. Следы минувшего ещё совсем свежие.

Но хуже всего было то, что увидела Белла в глазах мужа. В когда-то искрящихся и горящих огнём веселья, этим утром пылающих энтузиазмом, а вечером должными переливаться всеми цветами радуги от полученной долгожданной новости, теперь они были безжизненны. По-настоящему безжизненны, именно такая характеристика. Ни огонька, ни просвета. Сплошная серая тьма. Ни входа, ни выхода, ни надежды.

К тому же, на жену Эдвард даже не смотрел. Словно бы специально держал голову опущенной (поднял лишь раз, — увидев протянутую ею руку), а губы крепко-крепко сжатыми.

Сильно волнуясь и безуспешно стараясь спрятать куда-нибудь дрожащие руки, девушка пыталась спросить, что случилось, но ответа не получила. Он не произнёс ни слова. Говорить тоже отказывался.

Теперь мужчина в ванной. Теперь его главная цель — куда направился сразу же после входа, кое-как миновав её, — душ. И плеск воды единственное, что напоминает, что домой он всё-таки вернулся.

Затаив дыхание, Белла ждёт. Может быть, когда выйдет — уже без крови, уже без столь очевидной боли на лице, станет легче? Может быть, он даже позволит ей помочь? Не надо даже разрешения, пусть просто не мешает!

И всё-таки взять в толк случившееся у Беллы никак не получается. Она перебирает в голове всю сотню возможных вариантов, но ни одного правдоподобного нет. После работы Эдвард идёт домой, никуда не заходит, никуда не сворачивает. Ровный путь, даже самым медленным шагом — минут двадцать, не больше. И где за такое время можно найти желающих устроить кровопускание? Если только по каким-то причинам сегодня он возвращался иным путём… или наоборот, пытался разнять кого-то (пару раз было и такое)?

О господи, ну какая же тёмная у него кровь была на штанах… все дело в том, что они цвета слоновой кости? Почти чёрная… почти чёрная кровь!

От невеселых мыслей и ещё более невеселых размышлений Белла чувствует, как изнутри поднимается волна тошноты. За сегодня это ощущение уже запомнилось лучше любого иного. Испорченные джинсы, потраченные полчаса детского праздника в убогом маленьком туалете и отвращение к когда-то такому любимому соусу песто. И вот теперь есть возможность привести в негодность диван или устроить внеплановую чистку ковра. Оба варианта совершенно не притягательны, а в ванной до сих пор Эдвард.

Девушка принимает решение за полсекунды — больше времени не дано, — отбрасывая в дальний угол подушку, вскакивая и несясь к кухонной раковине. Расстояние, благо, совсем небольшое.

Упёршись руками в мокрые ледяные стенки, согнувшись и задыхаясь от ненужного воздуха, она раз за разом идёт на поводу организма, послушно выпуская наружу всё, что осталось от недавнего ужина. Ужасающей длины минута… две…

Наконец позывы прекращаются — невиданное облегчение разливается по телу. Белла делает глубокий вдох, включая воду и прополаскивая рот. Вытирает губы синим полотенцем, приникая щекой к холодной дверце холодильника. Так куда лучше.

Ладони же, будто бы живя собственной жизнью, сами собой складываются в защищающем жесте на животе. Легонько поглаживают его указательными пальцами. Пусть не боится. Его папочка поправится. У них теперь всё будет хорошо. Теперь есть для кого быть хорошо.

Белла и сама готова поверить своим мыслям и убеждениям. Сколько раз уже приходилось так делать и пока не случалось ещё ничего худого! Но как только она пробует улыбнуться, чтобы окончательно отогнать пугающие видения, за стеной гостиной что-то с грохотом падает вниз. Слишком тяжёлое для обычного шампуня. Слишком тяжёлое даже для всех шампуней и гелей, стоящих на полочках…

Эдвард!..

В ванной жарко. Пар осел на зеркале, на стенах, туманом, что обычно царит за окном, расползся по всему пространству комнаты. Сначала не сразу видно, что случилось. Сначала есть возможность разглядеть нечто незначительное и, облегчённо выдохнув, быстро всё исправить. Но пар рассеивается вместе с шумом воды, который становится простым фоновым звуком, ничего не значащим, когда Белла делает шаг вперёд по скользкой плитке.

В углу душевой кабины, прямо под горячими струями, сжавшись, скрутившись в комок таким образом, чтобы лицом спрятаться подальше от её глаз, Эдвард лежит на полу. Его широкая спина недвусмысленно подрагивает, а странные звуки, заполоняющие пространство, похожи на вой, смешанный со всхлипами.

— Geliebter, — зовёт Белла, осторожно пробираясь внутрь и не боясь намокнуть, даже если бы струи были ледяные. Зовет тем единственным словом, что он научил её по-немецки. Сын берлинского эмигранта, не сбывшаяся надежда отцовских амбиций — в профессии, супруге, стиле жизни — старался не упоминать ничего, связанного с Германией. И лишь одно слово ему нравилось, лишь одно слово, по признанию, вдохновляло. Любимый. Поможет ли сейчас?

Никакого ответа.

— Эдвард, — на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она садится на пол, рядом, и протягивает руку к его плечу, пробуя погладить. Он отшатывается. Вжимается в плитку, которой выложена стена.

— Всё хорошо, — Белла притрагивается-таки к ледяной, несмотря на все время, проведшее в душе, коже, — всё хорошо, милый, это я. Я здесь.

Он тихонько стонет, как беспомощный ребёнок. Поджимает губы, сильнее вздрагивая. Но одной из ладоней всё же цепляется за её талию, словно утопающий за последнюю соломинку.

Белла принимает намёк и немую просьбу. Приложив некоторые усилия, поворачивает его, быстро-быстро, крепко-крепко прижимая к себе. Теперь теплые капельки, спускающиеся вниз по её волосам, попадают на лоб мужчины.

— Я здесь, geliebter, — ещё раз повторяет она, дрожащим большим пальцем осторожно стирая остатки кровавой полоски возле его подбородка. И только тут вдруг становится заметно, что розоватый оттенок воды, утекающей вниз через круглое отверстие, вовсе не от специфического света ламп. Вся кровь ещё просто не успела смыться…

— Эдвард, скажи мне, пожалуйста, тебе нужно в больницу? — кое-как сдерживая голос, умоляюще спрашивает Белла. Смаргивает слезы, делая вид, что это просто капли из все ещё работающего душа, — пожалуйста, милый, скажи мне честно.

Она говорит тихо, не собираясь его пугать. Держит так же крепко, нежно, не порывается никуда уйти. Просто спрашивает. Просто надеется получить нужный ответ.

— Нет! — а вот мужчине сдерживаться не хочется и вовсе. Он не жалеет голоса и отчаянья на свой ответ, пробуя даже вырваться из объятий жены, — нет, нет, нет!

Его знобит, лицо сведено от боли, а глаза, мутные от слёз и ужаса, все ещё чужие. Ничего прежнего в Эдварде больше не осталось.

— Хорошо, хорошо, я верю, — поспешно шепчет она, надеясь прервать эту череду пугающих и ужасающих звуков и вернуть мужу хоть и хрупкое, но спокойствие, — я верю тебе. Никакой больницы.

Они проводят в молчании ванной несколько минут. Бесконечно долгих, невероятно тяжёлых, словно бы накаченных, доверху заполненных чем-то металлическим. Белле чудится, что повсюду витает солоноватый запах крови, а прозрачная, уже очистившаяся вода вот-вот станет ярко-красной. Ей хочется уйти отсюда. До ужаса.

— Давай я принесу тебе одежду? — недюжинными усилиями совладав с собственным голосом, предлагает она Эдварду. Нежно гладит посиневшую кожу на его левой щеке, где наверняка останется большой и долго не сходящий фиолетовый синяк. Значит, опасения подтвердились? Драка? Удар в таком случае очень точный. Это не просто случайный парень в подворотне…

— Не надо, — едва слышно отзывается он, качая головой. Медленно встаёт, опираясь об её руки, и нетвёрдым шагом переступает порог душевой кабинки. Белла поднимается следом. Держится за тумбочку умывальника, боясь упасть. Не верится, что этот день мог стать таким за несколько часов. Безудержная радость — и вот оно, безудержное горе. Никогда прежде, даже в самые тяжёлые, самые беспощадные моменты их супружества она не видела мужа настолько разбитым. А то, что причину он упрямо не называл, то, что не делал никаких шагов навстречу, добивало сильнее чего-либо иного.

В их спальне хлопает дверь. Затем скрежет замка — чтобы не потревожила?

Забирая с полки полотенце и выключив душ, девушка садится на край дивана, машинально вытирая мокрые волосы. По щекам бегут уже не сдерживаемые слезы, а руки дрожат всё сильнее и сильнее. Отчаянье, недоумение и тихий ужас — вот что внутри. И ни на что иное места не остаётся.

Эдвард возвращается. С непроницаемым выражением лица, с пустыми серыми глазами, со вспухшей и посиневшей левой щекой. Засохшие корочки крови под губой и бровью выделяются на бледной коже лучше некуда. Пугают.

Правда, самое большое потрясение на сегодня настигает Беллу тогда, когда видит в руках мужа подушку — с их кровати, без сомнения — и одеяло, лежащее в шкафу наготове для новой смены белья. Он держит их весьма уверенно, если не сказать больше. Одеяло-то и вовсе прижимает к своей бежевой пижаме как последнее, что имеет.

— Иди спать, — велит ровным, лишенным любых эмоций голосом. Неживым.

— А ты?..

— Я здесь.

Белла едва ли не до крови прикусывает губу. Ей ведь не послышалось, верно? Он сам сказал…

— Ты не хочешь со мной в одной кровати?..

— Нет.

Удар под дых. Быстрый и болезненный. Отрезвляющий.

— Но почему? Я не трону тебя, если ты не захочешь, обещаю.

Ни слова, ни тон, ни вид жены, глотающей слезы, на Каллена впечатление сегодня не производят. Он выглядит так, словно происходящее вокруг, происходящее с окружающими его людьми не имеет никакого смысла, чтобы заострять на нем внимание. «Вакуум» — вот как это называется. Только вот чего не предполагала Белла, так это того, что Эдвард войдёт в него, отказавшись возвращаться обратно. Даже к ней. Даже теперь, когда плачет.

— Иди спать, — ещё раз говорит он, укладывая подушку возле противоположного от девушки подлокотника и пристраивая рядом одеяло. Садится на скрипящий диван, ероша рукой ещё мокрые волосы.

Белла встаёт — а что ей ещё остается делать? Крепко сжав губы, стиснув правую ладонь в кулак, а левой вцепившись в полотенце, уходит в спальню. На полпути ещё останавливается, чтобы оглянуться. Чтобы в очередной раз увидеть пустой и лишённый всякого смысла серый взгляд, чтобы снова разглядеть многочисленные ссадины и царапины на лице. И убедиться — теперь окончательно, — что этой ночью видеть её он вправду не желает. Тем более — в своей постели.

Полотенце находит приют на батарее возле прикроватной тумбочки. Белла плотно закрывает за собой дверь, выключает основной свет, оставляя лишь тусклый блеск одного из светильников. Садится рядом, поднося дрожащие ладони к нему — как к огню — в надежде согреться. Не может понять, что происходит. Не может отыскать объяснение. Оно словно бы рядом, кружится, летает где-то, но протяни руку — исчезает. Бесследно.

В конце концов, опустив голову на одну-единственную оставшуюся рядом подушку, она беззвучно плачет, смаргивая слёзы лишь для того, чтобы увидеть тесты внутри полочки, которые припрятала, чтобы осчастливить мужа этим вечером. Он не мог их видеть — ящик закрыт. А даже если мог… если даже и увидел, а после предпочел спать один…

Вытирая кулаком нос, Белла зажмуривается, подтягивая колени к груди и пряча живот. От всего, ото всех. Маленькое счастье никогда не обернётся бедой. Кого-кого, а его она не потеряет. Чтобы не происходило и как бы кто к ней не относился.

А может, утром все это покажется глупостью, бредовым сном? Она проснется, а руки Эдварда тут как тут — обвивают, крепко прижав к своему обладателю. И мягкие губы с мятным ароматом — целуют в щёки, лоб, виски. Будят. И никакого будильника не нужно. Она повернется на нежный зов, улыбнётся светящемуся энергией нового дня взгляду, потянется и, дотянувшись до его губ, запечатлит на них традиционный утренний поцелуй, полный любви и ласки. Настоящих. Ни в коей мере не напускных.

А за завтраком, поедая хрустящий тост с маслом и двойным сыром — его фирменное блюдо, — расскажет о приснившемся кошмаре. Эдвард утешит её, как всегда поцеловав в лоб, и скажет, что ничего подобного никогда не случится. То есть с ним не случится. То есть он никогда не будет так себя вести с ней. А ребёнок… ребёнок будет, обязательно. Он пообещает ей, как всегда. Скажет, что раз увиделось во сне, особенно с четверга на пятницу, значит, сбудется. Очень-очень скоро.

И она поверит, как и всегда. Обнимет его, вдохнёт знакомый аромат и поверит. Потому что любит. Потому что он дороже ей всего на свете.

Такие мысли утешают. Такие мысли защищают и спасают от истерики. Не тратя времени на раздевание, не смущаясь тем, что не умывалась, Белла подтягивает к самому подбородку одеяло, прижимаясь к широкой и мягкой подушке. Представляет на её месте того, кого больше всего хочет здесь видеть. И, улыбнувшись сквозь слезы вдохновляющей мыслью, что будет именно так, как она и предположила, закрывает глаза.

* * *
В свете ночи потолок был беловато-синим. Ровным, гладким, чистым… почему он раньше не обращал на него такого внимания? Есть ведь что-то завораживающее в отблесках ночных фонарей, которые пляшут по верхней части их дома, в фарах, то и дело освещающих стены напротив, даже в мелодичном стуке дождя за окном — ненавистного прежде, холодного.

Эдвард ощущает себя двояко: словно бы наполовину он сам все ещё здесь, где-то среди диванов и стен, где-то возле деревянного пола с рисунком в виде квадратиков. Где-то рядом. Но в то же время нет его здесь. Не знает он ни этой квартиры, ни этого потолка, ни тихо жужжащего на кухне холодильника.

Всё смешалось, слилось воедино, потеряло чёткие формы. Он с трудом может восстановить события недавно произошедшего инцидента. Помнит лилии, помнит мусорники, помнит холодные грязные кирпичи и то, как какая-то тень нависает над ним, злобно усмехаясь. А потом — темнота. Потом только испуганные карие глаза возле лифта и плохо заметные слезы, которые их обладательница тщательно стирала, уходя в другую комнату.

Он не позволил ей остаться по той простой причине, что не доверяет себе. Не может понять, что происходит и в состоянии ли он справится, если что-то пойдет не так.

Эдвард ещё помнит накатившее безумие в ванной — без причины, без мыслей, просто так, из ниоткуда, подогнулись колени — вот и все — и то, как едва-едва поборол в себе желание вышвырнуть прибежавшую на шум жену из душевой кабинки. Руки гудели, желая за каждое прикосновение, за каждое слово, что было ей сказано под тёплыми струями, ответить ударом. И ещё одним, и ещё. Пока вода снова не станет розовой…

В тот раз ему удалось. В какой-то момент пелена спала, и, когда маленькие пальчики стали гладить его пострадавшую щёку, убивать расхотелось. Он помнит, что прижался к Белле, и помнит, как она что-то говорила ему, пытаясь утешить (успокоить?).

А потом снова — одежда. Какая-то одежда, какая-то просьба, так и не расслышанная. И новая волна ярости — в ней слишком легко было захлебнуться.

Эдвард помнит, как он стоял перед шкафом, пытаясь вспомнить, что сейчас должен сделать. Футболки, костюмы, рубашки — всё висело внутри ровным рядом, нужно лишь было сделать выбор. И то ему было не под силу. И то догадался, как следует поступить, лишь через несколько минут.

Пижама была слишком лёгкой, от дрожи не спасала. Но мужчина боялся, что если разденется снова, пробудет перед шкафом ещё столько же и уже не гарантировано, что вспомнит, зачем здесь вообще стоит.

Он взял подушку и одеяло — машинально, автоматически, без лишних мыслей. Просто взял — подошёл и взял. И в гостиную — причину, по которой не мог оставаться с женой слишком долго, в отличие от всего иного, он запомнил.

А она упиралась, не хотела уходить. Даже плакала вроде как. Глупая какая… с каких пор развитая интуиция не подсказывает, что рядом опасность?

Эдвард всерьез опасался, как бы безумно это не звучало, что, проснувшись среди ночи и забывшись, где находится, легко сможет закрыть беллино личико этой самой светлой мягкой подушкой и держать до тех пор, пока всякое сопротивление не исчезнет…

Это пугало и ошеломляло, даже больше — сводило с ума, но ничего, чтобы побороть это, он предпринять не мог. Не знал, что нужно. Гораздо безопаснее было отправить девушку подальше. И подольше. Хотя бы до утра… вдруг утром что-то изменится?

Эдвард ворочается в своей новой тесной постели, то и дело скользя ногтями по наволочке, издающей отвратительные звуки, но остановиться почему-то не может. Раз за разом вспоминает, раз за разом перебирает какие-то смутные мысли в голове. Такое ощущение, что там — дыра. Черная, как в космосе. Засосавшая в себя всё и всех вокруг. Будет ли возврат, возможно ли его оформить — неизвестно.

Закрывая глаза и борясь с непонятной энергией, спрятавшейся где-то внутри и замаскированной, он пытается заснуть. Двадцать минут, час… часы на стене поворачивают стрелки как ни в чём не бывало, отсчитывая его время. Быть может, хоть они смилостивятся… он слышал, что во сне вспоминается то, что было укрыто даже самой надёжной памятью. И хочет вспомнить. Хочет, потому что знает, что в противном случае может нанести непоправимый вред единственному важному для него человеку. А это уж никак непростительно… что в этом мире, что в другом.

Вокруг темно и холодно. Вокруг — кирпичи и тёмно-коричневая густая грязь в больших лужах. Вокруг витает страх с привкусом отчаянья и, кажется, алкоголя. Сколько же надо выпить, чтобы так…

Внезапный толчок. Болезненный, удушающий, срывающий с крика последние оковы. Сильный. Резкий. До того, что вздуваются вены на шее, а из глаз неостановимым потоком брызжут слёзы. Тело трясёт, колени подгибаются, и только то, что движение повторяется, помогает удержаться на ногах.

Стена с кирпичами становится нечёткой. Слёзы тому причина или то, что постепенно хочет удалиться куда-то подальше сознание, Эдвард не знает. Вокруг уже нет ни темноты, ни луж, ни сырости. Есть только запах спиртного — резкий, зловонный — и бесконечная боль. Раз за разом. Удар за ударом.

Неужели, если убивать, нельзя мягче, быстрее? Эта пытка никогда не кончится.

А над ухом слышится свистящее дыхание и полустоны, расползающиеся по закрытому ночному переулку. Они тихие — слышны только ему самому, — но оттого не менее явные. Что там происходит?..

— Достойный мальчик, — раздаётся приглушённый бас совсем рядом. Он словно бы вырастает из этих самых стонов, переливаясь среди них цветной радугой, — милый, милый мальчик…

И ещё больнее. В разы. Так, что щиплет в глазах.

— Милый… милый… — то же самое. Тот же звук. Другой голос, но тот же смысл, та же интонация. Пробирает до самых костей. До края сознания — самого далёкого, самого спрятанного — пробирает. И пытает. Как-то, что было недавно сзади, как та боль, которая бесконечно истязала всё тело.

Она здесь и сейчас. И источник её вовсе не в груди, как это бывает при кошмарах, не в ногах, когда те отнимаются, и даже не в голове, что вполне логично кошмарным сновидениям. Он… там. Там, где в принципе быть не может и где никогда не должен. Ни за что.

— Милый… милый… — продолжается. Жуткая какофония продолжается. Ей нет ни конца, ни края, она беспощадна. И вместе с ощущением свернувшегося клубка иголок сзади действует безотказно. Убивает.

Эдвард протягивает руки вперёд и в стороны, пытаясь найти, за что схватиться и вырваться. Плевать, будет больнее или нет. Если даже это возможно, то ему удастся перетерпеть.

Ничего не попадается — воздух пуст, вокруг ни единой зацепки. Только руки. Мягкие, аккуратные руки, сами подставляющиеся под его пальцы. Позволяющие сжать себя так крепко, как надо, даже если придётся сломать кости. Какие-то маленькие, чересчур жертвенные руки. И знакомые… знакомые по ощущениям.

— Тише, мой хороший, тише, — просит кто-то, когда он, не брезгуя, хватается за одну из предложенных ладоней, — ты дома… ты со мной и дома. Не бойся… не бойся… ничего не случится.

Голос срывается и, кажется, плачет вместе с ним. Но не умолкает. Не позволяет себе.

И снова:

— Милый мой, милый… — только теперь различие в том, что легонькие прикосновения чьих-то пальчиков пробегаются по его мокрому лбу, по шее со вздутыми венами, по груди с царапинами длинных ногтей — оттуда, из сна, он помнит — по щекам. Мокрым и солёным.

Эдвард резко втягивает воздух, которому, по какой-то невиданной причине, нет доступа в легкие. И снова, снова — в панике желая получить хоть один вдох. Его трясёт куда хуже, чем в обычной лихорадке, и нежный голос со своей обладательницей это замечает.

Становится мягче. Нежнее становится.

— Любимый, — зовёт, подкрепляя впечатление лёгким прикосновением губ к его пылающему лбу, — любимый, всё в порядке. Успокойся, и будет легче. Сейчас будет.

Маленькие пальчики уже на его шее. Они холодные, что добавляет дрожи, но зато привлекает внимание сознания. Они гладят его. Аккуратно-аккуратно — как самое хрупкое стекло из существующих. Гладят, не переставая приговаривать что-то о скором избавлении.

И вскоре спазм правда отпускает. Вопрос только, надолго ли?..

Эдвард делает рваные, недостаточные для заполнения легких вдохи-выдохи, тщетно стараясь надышаться, закашливаясь и вспоминая… с каждым телодвижением, с каждым не проходящим внутрь глотком кислорода.

Видит словно с другой стороны свой сон. С наблюдающей.

Черный пиджак, взлохмаченные волосы, одеревеневшее лицо и горящий синим пламенем взгляд. А ещё спущенные брюки и расстёгнутый, отброшенный в сторону ремень. Его металлическая пряжка, кажется, отражает происходящее: ритмичные движения хозяина куда-то… в кого-то… раз, затем другой, затем ещё…

И снова всхлипы. Снова стоны. И какой-то странный, едва ли не немой крик.

ЕГО…

Вместе с осознанием полной картины становится понятен и клубок иголок внизу. И как бы такое не казалось невозможным, как бы не казалось безумным и неправильным, как бы не сводило с ума, а факт отрицания невозможен. Иглы очень красноречивы. И очень болезненны.

С отвращением к Эдварду приходит тошнота. Он едва умудряется вырваться из рук, которые держат, дабы склониться вниз. С каждым спазмом все больнее и больнее там. Словно бы эти два места как-то взаимосвязаны.

— Хорошо, все хорошо, — шепчет ещё не исчезнувший голос, придерживая его голову, — правильно, так будет легче, тише…

А позывы всё не кончаются. Отвращение, наверное, ужас, мёртвой хваткой вцепившийся в желудок, не позволяет ему занять своё прежнее место и прекратить рвоту. Мужчине снова не хватает воздуха.

На мгновенье ласковые пальчики исчезают, оставляя его. Страшное отчаянье, грозящее перерасти в истерику, приходит следом. Словно бы только и ждало…

Вокруг теперь пахнет не только рвотой, но и чем-то ещё. Чем-то теплым… мочой?

Но вот они уже здесь. Снова здесь — рядом. С чем-то мокрым и холодным. С чем-то, что призвано помочь по словам их обладательницы. Спотыкаются лишь на мгновенье, видимо, услышав тот самый запах, но потом отметают размышления. Всё снова как прежде.

…Сперва от холода Эдварду становится лишь хуже, но потом первое ощущение притупляется вторым, более расслабляющим. То, что прекращается тошнота, — уже достижение. Уже легче. Теперь не так больно…

Поворачивая голову так, чтобы спрятаться на коленях обладательницы волшебных сострадательных пальчиков, он закрывает глаза, делая глубокий вдох и маскируя ненавистный «аромат» двух самых ужасных запахов на свете.

Это Белла. Или это создание пахнет как Белла. В любом случае манговый гель вперемешку с ароматом свежих простыней, с которых она только что встала, куда лучше мочи и рвоты. И куда приятнее.

Белла продолжает гладить его, позволяя удобно устроиться на своих коленях, и даже стягивает с дивана одеяло, укрывая его им, чтобы было теплее. Ему чудится, что сквозь слезы даже улыбается, когда, нагнувшись, шепчет:

— Я тебя люблю.

В этот раз сон не так желанен, как прежде. В этот раз Эдвард уже знает, чего бояться, и, как ни прискорбно признавать, знает правду случившегося. Всю. Целиком и полностью. Мужчина знает, что будет ещёместо и отвращению, и страху — не только у Морфея, но и в реальности, где от этого никуда не деться. Но что-то подсказывает, что конкретно этой ночью, — и без того насыщенной донельзя, — пока маленькие пальчики жены будут прикасаться к его коже, истукан в чёрном пиджаке больше на горизонте не появится. И этого не сделает. Она не позволит.

Глава 3

Девятнадцатое ноября две тысячи седьмого года началось для Эдварда с лёгкого поцелуя Беллы после недавней жаркой ночи.

Девятнадцатое ноября две тысячи тринадцатого года — со вспышки в подсознании, до одури яркой и до боли знакомой картинки, где в широкой металлической пряжке ремня раз за разом отражалось происходящее в тёмном переулке.

В то утро он счастливо улыбнулся.

В это — закричал.

Не было разницы лишь в реакции Беллы — ни тогда, ни сейчас, — склонившись над ним, всё так же лежащем на белых подушках, она прошептала: «Я здесь».

Эдвард плотно сжал губы, стиснул руки под одеялом в кулаки и, унимая дрожь, завладевшую телом, всеми силами старался снова не разрыдаться. Преступное желание сквозило, казалось, в каждой мысли. Слёзы — единственное, чего хотелось. И те же слёзы единственное, что он пока ещё может контролировать.

Поведение жены, впрочем, контролю никак не способствовало. Поглаживая его волосы, лоб, щёки, она так нежно и так робко улыбалась, что эмоции отказывались соблюдать хоть какие-то рамки.

В ушах мужчины вместе с кровью так и стучало: «Если бы ты знала, если бы ты только знала…».

Но один плюс в таком положении всё же был — пока не знала, была здесь. Как только правда вскроется, исчезнет. Уж лучше с непониманием, чем с отвращением. Уж лучше пусть робко улыбается, но улыбается. Уж лучше пусть побудет рядом…

— Доброе утро, — будто читая мысли, зовёт она. Голос смешивается с воздухом, впитывает в себя звуки комнаты, наполняется реальностью.

Эдвард шумно сглатывает, жмурясь. Старается смотреть куда угодно, кроме как на девушку. Стены, потолок… с нового ракурса всё смотрится по-другому. Диван стал ниже или он?.. На полу! Точно, на полу. И подушка, и одеяло — всё рядом, всё сдернуто и постелено прямо на ковре. Сил затащить его обратно в новую постель у Беллы, видимо, не хватило.

— Ты хочешь ещё поспать? — прежнее приветствие, оставшееся без ответа, она старается не замечать. Задаёт новый вопрос. Всё с той же лаской. Преступной лаской, если судить по тому, на кого она направлена. — Сейчас только семь.

На какое-то мгновенье Эдвард обдумывает такой вариант, искренне желая подольше задержаться там, где все более или менее тихо и спокойно, но потом вспоминает разбудившее его воспоминание и отчаянно, словно бы не имеет возможности отказаться, мотает головой.

— А еда? Ты голоден? — миссис Каллен, похоже, идёт разными путями к его ответу. Хоть какому-нибудь. Хоть к одному слову.

И получает. Только не на вопрос.

Её маленькие пальчики, пока она интересуется о завтраке, немного отодвигают одеяло, притрагиваясь к шее мужчины и потом чуть ниже, к груди, к первым царапинам. Вредить не хотят. Хотят погладить…, но это и служит точкой невозврата.

Чёрный Пиджак. Вот он стоит, прижав его к стене. Нашёптывает что-то на ухо, попутно распуская галстук. Проводит пальцами по шее, удовлетворённо хмыкая, а затем, увеличивая темп движений и дожидаясь того, когда он закричит, прикусив его ладонь, впивается ногтями в кожу. Эдварду кажется, что даже звуки, которыми это сопровождалось, он запомнил.

— Не надо!.. — задохнувшись, хрипит он, дёрнувшись так сильно, что Белла пугается. Сам не узнаёт свой голос, превратившийся во что-то среднее между криком чаек со Средиземного моря, где они провели медовый месяц, и карканьем ворон, разбивших гнездо под их окном.

Девушка послушно убирает руку подальше. Но смотрит теперь не просто с недоумением, а с самым настоящим страхом. Непонятно лишь, за кого. Вероятно, за себя.

— Хорошо, я не буду.

Эта фраза немного успокаивает. Она, по крайней мере, выполняет свои обещания. Она старается их выполнять, даже когда совсем невмоготу терпеть, — сама признавалась. Шесть лет он убеждался в её честности. В этот раз просто поверит.

Два глубоких вдоха — и уже легче. Уже можно дышать как прежде. И тишина, которая рядом всё это время, не душит. В ней теперь что-то лёгкое. В ней теперь утешение.

Правда, ненадолго.

— Эдвард…

Он бы очень хотел проигнорировать. Очень бы хотел зарыться лицом в подушку, а лучше запереться в спальне и переждать ту самую надвигающуюся истерику. Хоть что-то, но, черт подери, от мужчины в нём должно было оставаться. Хоть что-то, благодаря чему можно окончательно не впасть в безумие.

Впрочем, ситуация вкупе с самым большим его желанием безнадёжна. Болит голова. Болит всё тело. И ладно бы, если ограничивалось только тупой не проходящей болью где-то снаружи, где-то в виде синяков и ссадин — это терпимо. Но нет. Боль внутри. Боль внутри, и ничем, абсолютно ничем её не унять. У Эдварда не выйдет даже повернуться на другой бок без посторонней помощи, не говоря уже о том, чтобы подняться. Вместо комка иголок сзади появился кол. И каждое движение только приближает тот миг, когда он окончательно всадится в тело.

— Эдвард, — Белла зовет ещё раз, забирая последнюю надежду сделать вид, что он не услышал. Издевается. — Пожалуйста, посмотри на меня.

Отвратительная просьба. А самое главное, последняя на пути к тому, чтобы в принципе забыть о любом сдерживании.

— Пожалуйста… — добавляет снова. Добавляет тем тоном, каким прежде просила его пройти обследование ещё раз. Тем тоном, которому он не в состоянии отказать…

В этот раз мужчина не изменяет традициям, каким бы сложным делом это ни было. В этот раз соглашается, но вовсе не за тем, чтобы исполнить очередную прихоть. В этот раз за тем, чтобы показать Белле, что ничего прежнего в нём больше не осталось, ничего из того, чего она ждёт. Всё затерялось среди мусорников, кирпичей и цветного граффити на грязных стенах. Вчера ночью.

Желаемое с лёгкостью удаётся. Широко распахнутые, полумертвые, пылающие непонятным огнём прямо изнутри глаза мужа вводят девушку в ступор. Она даже дыхание затаивает.

Произведенным эффектом Эдвард доволен. Держит планку, сжав зубы.

Показывает. Доказывает. Подтверждает.

За эти пять секунд видит перед собой всё. Всё, от двенадцатого декабря шестилетней давности, когда впервые законно назвал Беллу своей женой, до вчерашней ночи. У кого-то жизнь перед глазами проносится за секунду. Ему требуется больше — зато с красками, зато — с ощущениями. Прямо киносеанс нового поколения. Лучше любого 5D.

…Белла успевает придвинуться ближе за секунду до того, как он сам намеревается кинуться в её сторону. На задний план отходит даже всемогущая боль. Сейчас ему жизненно необходимы те пальцы, которые десять минут назад молил исчезнуть.

Она уговаривает его, как ребенка, положив голову к себе на колени и без устали гладя лицо.

Слово «пройдёт», кажется, настолько крепко запечатлелось в его памяти, что уже никогда не сотрётся. Вот она, беллина ошибка, вот он, её просчет: она верит, что всё пройдёт. Когда-нибудь и обязательно.

— Эдвард, я смогу тебе помочь, — убеждает, как всесильная фея, которую не раз исполняла на детских праздниках, — я обязательно смогу, если ты расскажешь мне, что случилось. Кратко, любимый. Быстро. Я пойму.

Она тоже в отчаянии, как бы ни желала это скрыть. Ей тоже страшно и тоже хочется плакать. Но каким-то чудом сегодня его маленькая девочка гораздо сильнее, чем за всю жизнь прежде. И сегодня она не позволит себе дать слабину. Ради него.

— Ничего.

— Geliebter…

— НИЧЕГО! — выкрикивает мужчина, что есть силы зажмурившись. Некогда любимейшее из прозвищ теперь ненавистно. — НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО!

Он знает, что Белла не поверит. Знает, но не оставляет попыток уйти от ответа. Потому что лучше всего иного убеждён в том, что рассказать никогда себе не позволит. Разве что на смертном одре, когда терять будет уже нечего… и то вряд ли. Есть ли ради чего идти на такие жертвы?

— Это из-за повышения? Кто-то был недоволен? — не унимается миссис Каллен.

На миг Эдвард даже забывает о предмете спора. Она узнала?..

Немой вопрос получает ответ. Белла, видимо, и сама желает объясниться:

— Я позвонила Элиоту, и он рассказал мне.

Позвонила? Сама?

С детства нерешительная, с детства застенчивая и, если говорить открыто, трусливая, она не славилась умением сходиться с людьми, общаться с ними и вести долгие разговоры. Все вопросы обычно решал он. И, зная о слабостях жены, всегда сам звонил куда требуется. Несложным для девушки было лишь то, что она сама выбирала для развлечений, или то, что было крайне важным, — полиция, скорая, пожарные.

А теперь — боссу. А теперь — сама. Мир за эту ночь стал вертеться в другую сторону.

— Я поздравляю тебя, — смущённо добавляет Белла, легонько поцеловав его в щёку, — это абсолютно заслуженно, милый.

Вот как, значит, она узнала. Без розовых лилий, без надлежащего представления, без интригующей паузы…, а света в глазах он не увидел. И больше не увидит. Теперь он последний, кому она будет так улыбаться.

— Ч-что ты сказала ему? — с плохо скрываемым ужасом интересуется Эдвард. Внезапно этот вопрос становится единственно важным. Единственным из того, что связывает с прошлой жизнью, кончившейся так неожиданно. Табун мурашек пробегает по спине, а живот неприятно стягивает. Не помогает унять ужас даже тот факт, что Белле самой неизвестно случившееся. Следовательно, поделиться этим она не могла. Не могла привести в причину…

С замиранием сердца мужчина ждёт, когда услышит хоть что-то. И пусть временной промежуток между его вопросом и ответом жены всего какое-то мгновенье, ему кажется, что проходит вечность.

— Я сказала, что ты болен, — наконец мягко отзывается девушка, погладив его по руке, так сильно вцепившейся в её локоть. — Твой Элиот, кстати, был очень любезен…

Впервые в жизни слово «твой» по отношению к лицу мужского пола коробит Каллена. Совсем некстати он вздрагивает, больно прикусив язык. Но волна страха, к огромному удовольствию, немного затихает. Всего лишь «болен»…

— Л-любезен?.. — пытается отвлечь от того, что только что случилось. Вопрос абсолютно безынтересен, но Белла, кажется, отвлекается.

— Да, — она пожимает плечами, выбирая, видимо, новую разговорную тактику, — наверное, это потому, что у вас в офисе ни одной женщины, Эдвард. Только мужчины…

Невинное рассуждение. Тихое, глупое рассуждение. Слова ни о чем, даже шутка — попытка, по крайней мере. Но на Эдварда они производят неизгладимое впечатление, что для миссис Каллен является настоящим шоком. За секунду он давится воздухом, а уже за вторую, вжавшись в её блузку, плачет. Белла чувствует солёную влагу на коже, а Эдвард — вернувшийся на прежнее место кошмар.

— Эдвард? — непонимающе зовёт она, покрепче обнимая мужа. В голосе сквозит сострадание. — Что случилось? Тебе больно?

— Белла…

— Я слушаю. Я никуда не делась, — возможно, всё дело опять в этом странном страхе, что она пропадет? Как ночью?..

— Белла… меня… тошнит… — он всё-таки выговаривает. С трудом, то и дело сглатывая горькую слюну, но выговаривает. Договаривает. И, несомненно, ждёт помощи. Как бы унизительно эти слова ни звучали.

Девушка тут же поднимается с колен.

— Сейчас, потерпи пару секунд, — тянется к журнальному столику за так кстати стоящим там тазиком. Жёлтый, за три пятьдесят пять на распродаже в Бронксе. Выудила из кухонных полок ещё ночью, ожидая, что тот позыв был не единственным. А пригодилось только утром…

Эдвард послушно ждёт. Тяжело дыша, с мигом выступившими капельками пота на лбу, но ждёт. Упёршись локтями о пол, кое-как выбравшись из объятий жены, ждёт. И смотрит лишь в одну точку, желая не сдаться раньше времени.

Правда, как только видит таз, организм сам решает, что для него лучше. Терпеть прекращает. Белла едва успевает придержать голову мужчины, дабы не позволить сравняться в местоположении с тазиком, — кажется, что сил у Эдварда и вовсе не осталось.

Его рвёт минуту, может быть, две. Позывы всё не кончаются, заставляя его содрогаться, и с каждым новым движением, с каждым новым «освобождением» слёз на щеках становится больше. Вряд ли он уже вообще видит, что происходит. Отчего?..

— Сейчас-сейчас, — шепчет Белла, обоими руками удерживая широкие плечи в светлой футболке, — вот так, вот так… будет легче, будет сейчас, потерпи.

Утешает так, будто бы у него есть выбор. Будто бы «терпеть» не всё, что ему остаётся. Эдварда безумно злит тот факт, что варианты отсутствуют. За всю свою жизнь с таким положением вещей он встречался лишь однажды. Лишь в детстве. И больше вернуться тому чёртовому ощущению не позволил.

…В конце концов, в какой-то из моментов, всё действительно кончается, как девушка и обещала. Правда, облегчения почему-то нет. Оно запаздывает.

С трудом удерживаясь в прежней позе, одеревеневшим взглядом смотря на таз, Эдвард часто дышит, то и дело смаргивая слёзы. Вытереть не может — знает, что если оторвёт руку от твердого пола, упадёт. Какая же несправедливость, Господи! Полгода назад покупая это чёртово жёлтое «солнышко», Белла представляла, как будет взбивать в нём карамельный крем для своего фирменного печенья… или, на крайний случай, для ванильных кексов, которые так нравились Эсми…

Очередные мечты растворились в светло-жёлтой желчи. Только что. Без возврата.

— Ч-что это за пятна? — неожиданно спрашивает Эдвард, пытаясь оторвать глаза от таза. Смотрит на свою находку, практически не моргая. На ковре… рядом… теперь. Пятна пытались отчистить, без сомнения, стереть, но это обречено на провал. Уж слишком толстый ворс у фамильного ковра Калленов…

Их цвета не видно, их запаха, благодаря освежителю воздуха с розовым маслом, тоже, но форма и размер вполне недвусмысленно отсылают к вчерашней ночи: то, что поменьше и достаточно круглое, от рвоты. Белла сидела чуть дальше, когда держала его голову. Как раз там и виднеется пятно;, а побольше, с волнистыми краями, возле самой отделки — зацепило лишь частично, большая часть, получается, была на полу — от…

За одно-единственное мгновение, за одну-единственную секунду осознания внутри Эдварда что-то разрушается. Громко, с треском, с ужасающим воем. Отвращение, крепкими когтями вцепившись в глотку, мешает сделать нормальный вдох, а мутнеющий от новых слёз обзор вперемешку с неожиданным жаром, накатившим на него, самое отвратительное из когда-либо испытанных чувств.

Это не стыд и не смущение. Это ЯРОСТЬ и НЕНАВИСТЬ, направленная на самого себя. За все случившееся.

— Неважно, — быстро качает головой Белла, погладив его по спине. Сразу же переводит разговор на другую тему: — Тебе легче? Я принесу воды.

Делает вид, что всё в порядке. Делает вид, что саму не мутит от вида рвоты, от запаха пота и от всего этого вместе взятого. Знает, что права лечь здесь, рядом с Эдвардом, у неё нет. Сегодня точно. И самое главное, что ему это известно тоже.

Мужчина отказывается брать тяжёлый стеклянный стакан — понимает, что за этим последует. Тем более, теперь открылись ещё и новые обстоятельства, прибавляющие желания в который раз прочистить желудок. Белла с трудом уговаривает его хоть на пару глотков. Поступает так, как учила мама. И как всегда удавалось помочь.

Уже через несколько секунд снова, как по команде, держит мужа за плечи, усаживаясь рядом. Гладит волосы и шепчет что-то хоть мало-мальски утешающее. В кратких перерывах он скрепит зубами, хрипло прося «Не надо», но сейчас девушку это не трогает.

— Нам нужно съездить в больницу, — говорит ему, позволив немного отдышаться, — иначе это может плохо кончиться…

И снова тот тон… тот чёртов, тот проклятый тон!

— Эта рвота… пройдёт… — его аргументы глупы, Эдвард знает. Отец — глава престижнейшей адвокатской конторы Сиэтла — от таких бы лишь презрительно усмехнулся. Белла же вытирает его рот тёмно-зелёным полотенцем, убирая оставшиеся на коже капельки. Говорит устало, но с уважением. Всегда, даже сейчас, его уважает:

— И днём, и ночью? — взывает к трезвому рассудку, который когда-то он так ценил. — Эдвард, я видела кровь на простыни… Пожалуйста, послушай меня.

Кровь?.. Оглядываться не стоит. Всё равно знает, откуда она. А Белла нет. А Белле и не нужно.

На только что заданный вопрос жены он мотает головой. Мотает с усталостью и испугом. Заметным испугом, несмотря на все старания. И жмурится.

— Я никуда не поеду.

Странный огонёк решимости, странный огонёк отчаянья в серых глазах при этих словах выглядит отрезвляюще и страшно. Маленькие пальчики, гладящие его, подрагивают.

Она снова хочет сказать «Пожалуйста» и снова уговорить его, как в первый раз, со взглядом, но такого шанса мужчина больше не даёт.

Закрывает глаза.

Отворачивается.

* * *
До дома — сто метров. До магазина — двести пятьдесят. На Белле лёгкое хлопковое платьице с забавными овечками, а на нем гавайская рубашка, подаренная Розали, единственной из сестер новоиспечённой миссис Каллен, которая принимала её выбор.

Эдвард держит руку жены, задумчиво поглядывая на её запястье. Обвившая его тонкая красная ниточка с маленькими узелками, создающими неповторимый узор, никак не подходит к цветовой гамме наряда, и уж точно надета впервые. Украшение крохотное и, по сравнению с тем браслетом, что она носит на второй руке, — его рождественский подарок, — выглядит совсем невзрачно, но Беллу это абсолютно не трогает.

— Это «филатха» — амулет рождения, — объясняет она, с лёгкой улыбкой глядя на мужа. — Когда в нашей семье рождался ребенок, это первое, что ему дарили. Но до свадьбы надевать его запрещено — детей не будет…

Снова о ребенке… Ну вот, её нижняя губа подрагивает, а глаза недвусмысленно влажнеют. И этот день — день без слёз, как они условились, — катится под откос. Рушится.

Эдвард покрепче обнимает жену, целуя каштановые волосы. Вздыхает.

— Я уверен, нам понадобится не одна «филатха», — оптимистично заверяет он. Пытается вселить ей новую надежду вместо застарелой, пропадающей. Верить надо, говорила Эсми, когда веришь — мечты сбываются. Это правило уже очень долго служит ему верой и правдой. Сейчас тоже не подведёт.

Карие глаза после его слов сияют. Прямо сквозь слёзы.

Пробормотав что-то вроде «Конечно» или «Спасибо», — такой шепот не всегда можно расслышать, — Белла, коротко вздохнув, уверенно обвивает руками его талию, пряча лицо на груди. Той самой, на которой, по её словам и мнению, можно спрятаться от чего угодно.

Мужчина опускает голову на макушку жены, делая глубокий вдох. Этот запах — его талисман. И она знает.

…Начинается дождик. Сначала мелкий, грибной, а потом, несмотря на идеально голубое, чистое небо, настоящий осенний ливень. Полупрозрачная пелена ударяет по коже ледяными струями.

Он моргает всего раз — чтобы не потерять из поля зрения маленький козырёк бывшего здесь когда-то, а теперь закрытого обувного магазина. Там можно спрятаться и от косых струй в том числе. Но когда глаза открывает, нет никакого козырька. Нет и Беллы — он сжимает в руках кого-то другого. Кого-то гораздо большего, гораздо более сильного и ужасно, ужасно неприятно пахнущего.

Мгновенье — и гаснет свет. Они в темноте. И их только двое.

Эдвард пытается освободиться из ненужных объятий —, а держит не только он, но и его, — и поискать Беллу, как сквозь землю провалившуюся. Но отпускать мужчину никто не собирается. Наоборот, чьи-то грубые пальцы лишь сильнее сдавливают его рёбра.

— Мы ещё не закончили, красавчик, — шепчет Чёрный Пиджак, злорадно усмехаясь.

Задохнувшись, Эдвард с громким хрипом вырывается из череды кошмарной ночи, взвизгнув от боли и зажмурившись от вида крови на камешках тёмного переулка, претворившегося теперь в реальность, — на что-то белое и вроде как мягкое.

Его трясёт хуже, чем в самой страшной лихорадке, а руки пьяного истукана настолько реальны, что, кажется, держат его и здесь. Прижимают к себе. А спихнуть сон на бред, к сожалению, никак не возможно…

— Эдвард, — из жара и холода, сменяющих друг с завидной чёткостью, его снова забирают маленькие пальчики. Снова эти робкие, прохладные, нежные пальчики. Его любимые… здесь!

Сжавшись в комочек, чтобы как можно сильнее к ним прижаться, — в идеале всем телом, — он даже не допускает мысли отстраниться, унять слезы, сделать глубокий вдох и взять себя в руки. Слишком страшно. И слишком, слишком больно… там.

— Я здесь, — ровно, медленно и спокойно говорит Белла, делая вид, что не замечает ни его дрожи, ни слёз, — я здесь, мой хороший, я с тобой. Ты в безопасности. Я уже вызвала «скорую». Тебе помогут, потерпи.

Кислород грубыми пузырями разрывает глотку, когда Эдвард начинает рыдать громче. Среди бесконечной череды всхлипов и криков он пытается отказаться, пытается отговорить жену от принятого решения, но все его попытки тщетны. Она не понимает. И не поймет.

— Это просто сон, — продолжает Белла, так и не добравшись до истины, оставив попытки разобраться в череде хрипов. Ложится рядом с ним, перебирая бронзовые волосы. Смотрит в глаза. Смотрит и призывает к тому же. Словно бы боится, что если опустит взгляд, то что-то потеряет. Этой ночью спрятаться от карих омутов Каллену не под силу. Он даже не пытается.

Красивые глаза… родные…, а какие были у Него?..

Простынь… нет, в этот раз одеяло, на котором он лежит, снова становится мокрым. Во взгляде Беллы блещет отчаянье, но как только видит, что крови больше не становится, малость затухает.

— Мой хороший, — она почти улыбается от того, что только что увидела его конфуз. Очередной, к слову. Будто бы только этого и ждала. Будто бы это, прости Господи, единственное её желание, — тише…

— Дай мне встать, — насилу проговорив слова внятно, доступно для понимания, стонет мужчина. Протягивает вперёд обе руки, как прошлой ночью, надеясь снова найти опору в беллиных.

— Нет-нет, — мягко укладывая его обратно, придерживая за плечи и пресекая любые попытки движений, сегодня лишь качает головой, не слушает, — сейчас надо полежать, Эдвард. Сейчас нельзя вставать.

Она работала медсестрой всего полгода. Детской медсестрой. Оттуда этот ласковый голос? Оттуда мягкие руки?

— Помоги мне… — он не унимается. Не может уняться. Невыносимо быть ниже кого-то. Невыносимо чувствовать, что сзади есть свободное пространство.

— Они помогут, милый, помогут, — зачем-то Белла оглядывается на часы, светящиеся бледно-розовыми цифрами в темноте, — уже почти приехали… уже…

В такт её словам, словно бы только этого и ждали, звуки, всегда сопровождающие машину медпомощи, слышатся за окном. В спальне до жути холодно. Зачем она его так широко открыла?

А характерный треск мигалки всё ближе. А шансов избежать людей в белом всё меньше.

— Я в п-порядке, — заикаясь от ледяного ветра, ворвавшегося в спальню, убеждает Эдвард. Умоляюще смотрит на жену, — не надо… никого не надо…

Белла не отвечает. В этот раз упрямо-неумолима она. Нагибается к его лбу, наскоро поцеловав, а затем, как только мигалка замолкает, поднимается на ноги.

— Не делай себе больно, — просит, прикусив губу, направляясь в коридор, к входной двери, — полежи…

Указаний девушки Эдвард не слушает. Прикладывает все силы, чтобы не слушать. Делает лишь больнее, это так. Но не сдается. Не может позволить себе теперь…

Впрочем, мужчины, которые входят обратно в спальню следом за миссис Каллен, отрезвляют. На миг ослепнув от вспыхнувшего над головой света, Эдвард громко вскрикивает, заметив сосредоточенные лица врачей.

Он напоминает сам себе ребёнка. Эммет — его младший брат-«медвежонок» — похоже вёл себя в детстве, когда он рассказывал ему на ночь страшилки. Тот же безумный взгляд, тот же искривившийся в гримасе ужаса рот и те же взлетевшие вверх брови. Белла никогда не видела такое его выражение лица.

— Тише, парень, — глухим и низким голосом говорит один из пришедших — довольно высокий, — приседая рядом с ним, — мы тебе поможем.

Не успокаивает. Ни капли.

— Психически здоров? — обращается второй обладатель белого халата к Белле, когда Эдвард отшатывается от его руки, как от огня.

Та поспешно кивает, наскоро стирая с лица остатки слёз.

— Да, конечно… он просто напуган.

— Просто напуган, — протягивает следом высокий, понимающе кивая Белле и хмурясь напарнику. Вздыхает.

Эдвард не успевает даже подумать о том, что они сейчас намерены делать, как крохотная игла уже под кожей. Впрыскивает в вену какое-то прозрачное лекарство. И вместе с тем, вместе с неожиданно накатившей на тело тяжестью — как будто прессом прижали, — он понимает, что воспрепятствовать этим людям не в состоянии. Никак.

Белла сидит возле самого окошка, тонированного, впрочем, каким-то светлым цветом. Происходящего на улице почти не видно — да и что ловить там в такое время? Зато прекрасно видно и даже ощутимо происходящее в салоне.

«Скорая» едет быстро, но, на удивление, ровно. Никакие выбоины, никакие дыры в дороге не чувствуются. Идеальный асфальт. Прямо-таки автобан до Сиэтла. А потому, благодаря столь незаметному передвижению, даже подвешенная на штативе капельница если и подрагивает, то совсем немного.

Безвредное средство, они сказали, успокаивающее. Чтобы не навредил сам себе — травма-то пока неизвестна.

И это средство если и не творит чудеса, то точно производит какое-то их подобие. Эдвард, по-прежнему в своей светлой пижаме (правда, уже под каким-то плоским, но, как обещали доктора, очень теплым одеялом), лежит на подобии кровати — достаточно устойчивой, — не пытаясь ни встать, ни сесть, ни даже пошевелиться. Полуприкрыв глаза, смотрит на низкий потолок салона, время от времени что-то одними губами бормоча.

Заметно его волнение становится лишь тогда, когда Белла ненадолго убирает руку, придерживаясь на одном из достаточно резких поворотов за белый поручень. И хоть всхлипов и рыданий больше не слышно, его пальцы беспомощно вздрагивают, а парочка слёз покидает свой плен, скатываясь по щекам.

Сопровождающие в белых халатах деликатно молчат. Они уже спрашивали Беллу о том, что случилось, но никакого дельного ответа, кроме как «вчера, похоже, у них была драка», не получили. Говорить с ней было бесполезно. С Калленом — ещё бесполезнее. Дело передавалось в руки доктора Алека Грея — очень, по их уверениям, достойного специалиста. Тем более, сегодня его дежурство.

Слушая эти разговоры и одновременно сжимая ладонь мужа, Белла надеется, что хотя бы в клинике ей смогут по-человечески объяснить, что случилось той злосчастной ночью…

За окном светлеет. Рассвет сейчас куда позже, чем хотелось бы. Небо едва-едва подёргивается более светлым оттенком синего, а пара ламп в коридоре (дверь, почему-то, не закрыта) уже потухают. Не самая большая клиника. Зато самая близкая.

Эдвард за прошедшие два часа уже не так спокоен, как прежде. В его взгляде начинает появляться прежняя осмысленность, а слова становятся более чёткими, более понятными.

Он спрашивает:

— Где я?

Белла отвечает:

— Со мной.

Его интересует место. Повторяет вопрос. Получает ответ с названием клиники.

Все равно недоволен. Пытается протестовать — в перспективе: уйти, но для начала хотя бы встать. Однако тело, все ещё скованное успокоительным, мешает. Не слушается. Предаёт.

После безуспешных попыток мужчина сдаётся, приняв всю неутешительную правду. Как и прежде, замирает на кушетке. Не двигается.

— Когда?..

Может даже не договаривать. Белла понимает.

— Уже скоро. Они заканчивают с анализами.

Эдвард кивает. Рассеяно, но уже с привкусом отчаянья. Уже не так безмятежно. Все, чего хочет, — домой. Обратно в квартиру. Там, по крайней мере, есть хоть какие-то гарантии, что Пиджак не придёт…

— А потом? — сглатывает, прогоняя ненавистное воспоминание.

— УЗИ. Мистер Грей предложил УЗИ.

Неприятное предчувствие эхом отзывается в его едва заметном движении. Выдаёт всё нетерпение:

— Чего?..

Белла прикусывает губу. Покрепче перехватывает руку мужа, с усиленным вниманием глядя в глаза. Завлекая внутрь собственных и пытаясь отвлечь от того, что скажет. Гипнотизирует?

— Как в Портленде в прошлом году, — негромко объясняет, мысленно готовясь к надвигающейся реакции, — трансректальное.

…Худшего ждала не напрасно. Вся безмятежность мужчины, всё его спокойствие, всё, что удерживало на кушетке в более или менее сносном состоянии, разом испаряется. Лекарство словно бы перестаёт действовать за считанные секунды. Раз! — и нет. Раз! — и всё пропало. Недолговечный эффект.

— Нет… — молит Каллен, сжимая руки в кулаки. Некрепкие, но заметные. Почти такие же, как всегда.

— Мы же уже делали это, Эдвард.

Не слушает. Слушать не желает. И ещё раз, более протяжно, со слезами, мигом вернувшимися на своё законное в последние два дня место:

— Не-е-т!..

У него кончается воздух. Опять же — за секунду. Белла успевает лишь провести рукой по сбившимся, потускневшим за ночь волосам, а мужчина уже задыхается.

— Послушай меня, — зовет она, нагибаясь к нему поближе и позволяя собственным волосам упасть сверху на пижамную рубашку, — это будет недолго, не доставит тебе особого дискомфорта — они дадут ещё успокоительного. Но зато это поможет точно сказать, почему у тебя идёт кровь…

Голос девушки дрожит с самого начала разговора, но теперь, с каждым словом, всё сильнее. Мука, чётко вырисовывающаяся на лице мужа, невероятно сильная. Невероятно, до последней грани пугающая.

— Эдвард…

— Белла, пожалуйста, — он кусает губы едва ли не до крови, отчаянно и безостановочно вращая глазами по тесной маленькой палате ожидания в поисках хоть чего-то, что может помочь осуществить свой план и убраться отсюда, что поможет её уговорить, — Белла, не дай им… не дай им, пожалуйста!

У миссис Каллен перехватывает дыхание. Той рукой, которой не держит его, она почему-то стискивает свою футболку на животе. Хмурится, едва-едва не плача.

— Мы это делали, — повторяет снова, надеясь, что хотя бы теперь будет услышана, — в Портленде, помнишь? Доктор Варнер прекрасный человек. И мистер Грей, я уверена, будет не хуже. Он поможет тебе.

Эдвард не слушает. Не слушает и отказывается слушать в принципе.

Глотая слёзы, сжимает её запястье, особое внимание уделяя филатхе, и смотрит с такой мольбой, о которой Белле прежде и слышать не доводилось, не то что видеть.

— Забери меня домой, dama… забери, пожалуйста.

Вечер встречи. Праздник «Возвращение к истокам». Повсюду — латинский язык. И он, в чёрных джинсах и голубой футболке, идёт навстречу. Первый комплимент их отношений — «прекрасна, как лань». Dama…

— Я заберу, обязательно заберу, милый. Только чуть позже, — убеждает Белла, ласковее держа его руку, — всё будет в порядке.

— Нет… — мужчина отчаивается, судя по голосу, окончательно. Не помогла «лань», значит, ничего не поможет. Но он не сдаётся. Не сдаётся, как и тот Эдвард, за которого она согласилась выйти замуж, как прежний Эдвард, — потом… не надо. Сейчас. Белла, сейчас!..

Внутри девушки всё так и заходится — от его голоса, вида, просьбы, слёз… от всего того, что случилось этой ночью и прошлой. От дня, пробежавшего серой тенью и не принёсшего ничего, кроме слёз и немого отказа мужа рассказать, что, чёрт подери, произошло. Он отказался от «Омара»… от «Омара», чёрт подери, отказался!

Ей придётся сказать ему. Сказать «нет» такой мольбе и такому взгляду. В глаза глядя сказать и не подавиться словами.

В пустом коридоре слышатся шаги. Они эхом отдаются от серых стен, с лёгкостью долетая до слуха. Невозможно скрыть. Невозможно не заметить. Идущие всё ближе — от двери до двери каких-то ничтожных сто метров. Это удобная палата.

— Ты говорила, что любишь меня, — тихо-тихо, максимально понижая голос, шепчет Эдвард. Закрывает глаза, укладывает разжавшиеся кулаки по бокам кушетки. Замирает. Все, что остаётся от его уговоров теперь, — едва слышное постукивание зубов и тоненькая слёзная дорожка, оставляющая с обеих сторон белой подушки маленькое мокрое пятнышко…

Белла не успевает ничего сделать, не успевает ничего сказать — в дверном проёме появляется человек. Все, что в её силах, — стереть свои слёзы. За последнюю секунду их слишком много набежало.

— Миссис Каллен.

— Доктор Грей, — как по команде, девушка поднимается со своего небольшого скрипнувшего стула. Руку мужа приходится отпустить.

Доктор начинает говорить. Говорить, говорить, говорить… об анализах, о диагнозе в целом, о том, что определить точную картину сложно, но благодаря УЗИ, он надеется, будет возможно, о том, что они будут делать в ближайший час, и, если она знает хоть какие-то подробности случившегося в той драке, ей стоит рассказать прямо сейчас — это может ощутимо помочь.

Краем уха Белла действительно слушает Алека. Краем сознания действительно пытается уговорить себя, что рационально, правильно, а главное трезво надо поступить, позволив докторам сделать то, что они должны и умеют. Позволить им помочь Эдварду, даже если самому ему это кажется ужасным.

Но другим краем уха она вслушивается в звенящую тишину, подмечая всякий раз прерывающееся дыхание Каллена, когда доктор затрагивает особенные темы. Интимные. А другим краем сознания — тем, что вовсе нерационален, и тем, что бормочет ерунду, — верит, что причина его столь категоричного отказа не так проста. Что ответ не на поверхности. Что это не банальное смущение и уж точно не банальный стыд.

Ему не то что не хочется… ему страшно, до жути. В каждой эмоции на бледном лице это проскальзывает. В каждом шевелении губ, в каждом подёргивании сиреневых век.

А ещё в голове вместе с кровью раз за разом отстукивают его слова: «Ты сказала, что меня любишь…».

— Миссис Каллен, — Алек привлекает её внимание, возвращая обратно из болезненных раздумий, — мы можем начинать?

Белла мнётся всего секунду. Хватает одного случайно брошенного на Эдварда взгляда. Самого незначительного. И губы, повинуясь собственной воле, говорят совсем другое слово, вместо нужного. Вместо правильного.

— Нет.

Доктор удивлён. Даже больше — очень удивлён. Он не ожидал этого ответа.

— Миссис Каллен, возможно, я недостаточно точно обрисовал ситуацию, — призывая её к здравому смыслу, чересчур медленно и чётко проговаривает он, — я могу повторить в таком случае. Диагноз…

— Нет, — она отказывается ещё раз. Уже увереннее. — УЗИ будет лишним. Возможно чем-нибудь его заменить?

Мистер Грей часто моргает. Покрепче прижимает к белому халату планшет с только-только записанной историей болезни своего ночного пациента.

— Ректальный метод, но он…

— Без проникновения, — обрывает Белла, не дав ему закончить. Делает глубокий вдох, пытаясь говорить в прежнем тоне и не дать себе усомниться в правильности принятого решения — планка очень высокая. Непомерно.

— Внешний осмотр уже был, Изабелла, это устаревший метод, и он не позволит с точностью определить диагноз. УЗИ наиболее подходящий вариант. То, что кровотечение остановилось, ничего ещё не значит.

Затаённое дыхание мужа — слушает, без сомнений, — придаёт сил. Вдохновляет, несмотря на всю абсурдность того, что она делает.

— И всё же…

— Миссис Каллен, это может быть очень серьёзно. Вплоть до опухоли. Нецелесообразно отказываться. Кровь — серьёзный симптом.

Неимоверного труда Белле стоит пропустить слова Грея мимо ушей. Заставить себя не заметить их.

— Я думаю, мы вернемся к этому вопросу чуть позже, — девушка оборачивается к Эдварду. В этот раз серые глаза открыты. В них — неверие, в них — ожившая надежда. Они горят. И испуг, хоть стал меньше, никуда не делся.

— Миссис Каллен…

— Вы не одолжите мне телефон на минутку, мистер Грей? Вызвать такси.

Доктору ничего не остаётся, как кивнуть. Вид у него недоумённый, кислый, а губы крепко поджаты. Но больше убедить ни в чем не пытается. На нет и суда нет…

Бормочет лишь, что оставил в ординаторской. Сейчас вернётся.

Едва негромкие шаги стихают за дверным проёмом, Белла, всеми силами убеждая себя, что не навредила, а помогла, осторожно присаживается рядом с мужем. Снова берёт его за руку, крепко обвивая длинные холодные пальцы.

— Что ты делаешь? — неслышно спрашивает он, до конца не веря тому, что девушка его послушала. На щеках снова слёзы, но теперь они от облегчения… он весь словно бы наполнился им. До краёв. И благодарностью. Слишком большой для того, чтобы называться «от выполненной просьбы». Здесь всё куда серьёзнее. И куда сложнее.

— То, что ты и хотел, — Белла насилу улыбается, коротко вздохнув, — я забираю тебя домой, Эдвард.

В такси они едут молча. В такси играет ненавязчивая, нежная, тихая музыка. Водитель —, а это, по стечению обстоятельств, женщина — неслышно мурлычет одной ей известные слова, отгородившись от пассажиров пластиковой перегородкой, а за окном мелькает просыпающийся после долгой ночи город.

Белла сидит слева, Эдвард — справа. Между ними расстояние ровно на ещё одного пассажира. И в окна смотрят свои. Друг на друга — нет. Сразу после выхода из клиники оба почувствовали опустошение. И оба отгородились серой стеной.

…Проезжают первый квартал по направлению к дому. С кирпичными многоквартирными домами, высокими заборами и лающими в преддверие прогулки собаками. Это дорогой район. Здесь есть все, что нужно детям, — расчёт идёт на семьи, где их не так много и есть возможность обеспечить каждому достойное существование, — детский сад, две школы, творческий центр через дорогу и большой детский магазин, где игрушки, сухие смеси и коляски занимают половину территории молла возле их дома. Когда-то пределом мечтаний Беллы было жить здесь.

Проезжают второй квартал. Уже победнее, уже — без высоких заборов. Дома не выглядят грязными, но уже и не искрятся новизной и чистотой. Здесь, как правило, детей нет. Здесь взрослые, которые либо копят деньги на соседний район, либо те, кто пытается свести концы с концами. Какие уж тут собаки…

На перекрёстке между вторым и третьим городскими кварталами стоит билборд. Социальная реклама. Про рак. Люди разных национальностей и, судя по одежде, конфессий, стоят, взявшись за руки и пристально, с легкой улыбкой смотрят на проезжающие мимо машины. А над их головами, в синем небе оставшегося пространства рекламного щита, висят слова: «Мы не сдадимся — мы не уйдем».

Белла сама не замечает, как повторяет слова вслух. И как из глаз, словно по сигналу, текут слёзы. Доктор Грей говорил что-то об опухоли… говорил что-то о том, что ни в коем случае нельзя уходить без соответствующего осмотра. Это опасно. Это может летально кончится…

Что же она наделала!.. Что, о господи, она только что наделала?! Как вообще позволила себе совершить столь неоправданную, столь ужасающую по масштабу глупость?

Нет оправдания. Нет ни в слёзах, ни в словах мужа оправдания. И даже в его мольбе.

Можно потерять доверие любимого человека, можно потерять его любовь. Но только не его самого. Только не полностью…

Чтобы заглушить всхлипы, Белла прижимает ладонь ко рту. Полностью поворачивается к окну, стараясь одновременно спрятаться от Каллена и выпустить из поля зрения злосчастный билборд. Он послужил причиной её срыва. Он отвратителен.

Мысли всё идут и идут вперёд, к более страшным отметкам, к более страшным вершинам, а слёзы бегут следом. Их больше, больше, больше… Рука уже не справляется с поставленной задачей — время от времени отголоски её горя нет-нет да пробираются в салон.

Хоть какие-то оковы на рыданиях всё ещё держит лишь то, что она представляет себе маленький комочек, пока ещё полностью зависящий от неё. Свободную руку держит на животе. Уговаривает себя — хотя бы ради него — прекратить плакать.

А если что-то и с ним случится? Если пойдёт не так? Нет, нет! Только не Комочек, нет!

— Белла?

Она поспешно проглатывает рвущиеся наружу всхлипы, смаргивает слёзы. Пытается взять себя в руки и обернуться. Второе удаётся. Первое — нет.

В больших серых глазах с поразительной чёткостью уживаются горе, страх и нежность. Маленькая-маленькая, едва заметная, но всё же существующая. Когда смотрит на неё.

— Белла, я не умру, — обещает мужчина, стараясь унять дрожь в голосе и напустить на побелевшие, посиневшие губы что-то вроде робкой улыбки. Билборд видел. Знает, из-за чего она плачет. Одну из причин.

Миссис Каллен подвигается ближе. Не спрашивает ни разрешения, ни позволения для того, что делает. Просто протягивает руки вперед, а затем соединяет их за талией мужа. Обнимает, пытаясь заставить себя поверить ему. Он здесь, и Комочек тоже. Пока ещё они вместе. Пока ещё всё хорошо.

— Конечно, — бормочет, уткнувшись лицом в его футболку (благо догадалась забрать из дома хоть какую-то одежду на всякий случай), — ещё бы… я же тебе не позволю.

Скованность Эдварда, нервное постукивание пальцев по кожаной обивке салона малость приглушаются. Он делает ровные, глубокие (по возможности) вдохи, терпеливо выдерживая объятья жены. И даже в ответ, судя по робкому прикосновению к спине, обнять её пытается.

— Ты меня любишь, — прикрывая глаза, выдыхает он.

Всхлипнув громче прежнего, Белла быстро-быстро кивает. Отрывисто, явно, чтобы заметил.

— Очень, geliebter. Больше всех на свете.

В ответ не раздаётся ни звука. В ответ он молчит. Но слов и не нужно — прохладные губы робко прикасаются к её волосам.

Дважды. Дважды, как прежде.

И именно в этот момент к Белле возвращается надежда, что можно ещё всё исправить. И если не всё, то большую часть прежней жизни вернуть. Ради Комочка.

Глава 4

Из окна, в которое смотрел Эдвард, открывался чудесный вид на парк. Городской парк. Главный.

Конечно, он не был рядом — предстояло пройти ровно квартал, — но, благо, с девятого этажа обзор был достаточным, дабы разглядеть и кроны деревьев, и беседки под ними, и даже оранжевые стойки лотков с кукурузой.

Этот парк, как гласил туристический путеводитель, что они с Беллой купили ещё в первый приезд в Сан-Франциско, не думая, что когда-нибудь станут жить в этом промёрзлом и туманном городе, был заложен в 1957 году. Тогда же посадили и дуб, вымахавший за пятьдесят пять лет под стать тем столетним, что росли под домом Калленов в его детстве.

Именно под этим дубом — а разбили там большую площадку, выстланную зелёным искусственным газоном, — проходили все развлекательные мероприятия, которые принимал парк.

Но какие теперь развлечения?.. Теперь зима…

Глядя на небо, глядя на землю внизу, на людей, проходящих мимо, Эдвард то и дело проводит пальцами по стеклуоткрытого окна, но почему-то никаких следов они не оставляют — то ли на улице так тепло, то ли внутри него так холодно.

Из соседней комнаты время от времени слышатся разные звуки, рассказывающие, чем Белла занимается прямо сейчас. Скрип кровати, шелест смятого, только что снятого с матраца покрывала, неприятный звук скольжения по грубой материи свежих простыней…

Меняет бельё. Меняет вконец испорченное им бельё, подаренное её родителями на очередную годовщину, которое этой ночью было надето в последний раз.

Кровавые отметины на простыни и высохшее, но всё равно заметное большое бледно-жёлтое пятно на одеяле встретили их прямо на пороге, не дав даже разуться, — дверь в спальню была открыта. В полумраке обстановка некогда тёплой и уютной комнаты выглядела, как помещение павильона, готовящегося к съёмкам фильма ужасов.

Расправившись с застежками своего пальто, Белла немедля отправилась заканчивать с несвоевременной уборкой, а его попросила подождать и переодеться в пижаму. Пять утра временем для бодрствования не посчитала. Тем более с бессонной ночи.

Сидя на барном стуле на кухне, глядя на то, как медленно-медленно светлеет горизонт, Эдвард был благодарен жене за то, что не заставила его остаться в комнате или, чего хуже (хотя вполне справедливо), самому разбираться с грязным бельём. Даже в этом состоянии и в это время были плюсы. Было что-то приятное.

Ещё бы боль унять…

Сделав глубокий вдох, мужчина попытался абстрагироваться от ненужных ощущений, но попытка оказалась бесполезной. В любом случае, то, что этот доктор… как его… Грей, доктор Грей, не сделал своё УЗИ, за которое так ратовала Белла, — уже победа. Одно ведь её слово — и он бы приступил. Одно её слово — и не пощадил. А так хоть что-то внутри осталось… хоть что-то удалось спасти…

Впрочем, о возвращении в больницу не может быть и речи. Второй раз — не первый. Не переживёт.

Поморщившись, Эдвард кое-как встаёт со своего места, медленными, но уверенными шагами направляясь к кухонным ящикам. Оставляет в покое сиротливо приоткрытое окно, забывает про не задвинутый стул, о который так легко споткнуться, и даже стакан с водой на место не возвращает. Прежний порядок остался там же, где и всё остальное. Позади.

Подойдя к шкафчикам, навешанным ровным рядом вдоль северной стены, мужчина пытается вспомнить, где стоит коробка. Иногда, устраивая генеральные уборки, Белла меняет её местоположение по собственному вкусу. А недавно это как раз и произошло — в третьем ящике слева пусто.

Прочистив горло, Эдвард предпринимает вторую попытку. Обращается к чёртовой памяти, с такой дотошностью выдающей все детали недавней ночи, требуя помочь теперь, когда действительно нужно.

Где ножи и вилки — нет, где тарелки — нет, где специи — навряд ли… а сверху? Сверху! Сверху, над специями. Как раз на уровне его плеч — чтобы Белла сама смогла достать аптечку при необходимости.

Знакомая зелёная коробка. Ну наконец-то.

Внутри — разнообразие почище, чем в аптеке под их домом. Те полгода медицинской практики, кажется, Белла провела за изучением лекарственных препаратов. И всё, что знала теперь, видимо, собрала здесь. Дома.

И где же среди этого «великолепия» искать обезболивающее?..

Эдвард никогда не тратил столько времени на поиски простой сиреневой баночки. Возможно, всё дело было в его невнимательности, а может, в том, что Белла пополнила запасы, обнаружив, что у большинства так и неиспользованных лекарств кончились сроки годности, но факт остаётся фактом. Во второй раз роясь в просторах глубокой коробки, он снова и снова встречал средства от изжоги, горла, тошноты, жара… были даже витамины с рыбьим жиром, которые он прежде никогда здесь не видел, но только не длинные белые таблетки.

В какой-то момент ему даже пришло в голову позвать Беллу и спросить у нее, но эта мысль сразу же отошла на второй план. Хотя бы обезболивающее он должен быть в состоянии принять сам. Девушка и так делает непозволительно много за него в последние дни.

С новой решимостью Эдвард в третий раз, уже быстрее, чем прежде, проходится по цветастым упаковкам и наконец обнаруживает желаемую баночку.

Сиреневая. Овальная. С длинной белой крышкой, которую так легко раскрутить.

…Слишком легко. Таблетки, потревоженные его неожиданно проявившейся силой, выпадают на ладонь чересчур быстро, чтобы их поток можно было остановить.

Раз — и на ладони большая часть упаковки. Раз — и все.

Мужчина нахмуренно смотрит на наполнившуюся таблетками ладонь, пытаясь рассчитать, как, ничего не уронив, можно вернуть сей набор обратно в баночку. Нагибаться бы и собирать с пола не хотелось — слишком больно.

В конце концов приходит к мысли, что лучше сделать это на кухонной тумбе, — так хотя бы есть шанс промазать на небольшое количество.

Но ни опустить баночку на тёмное дерево, ни даже сделать шаг вперед, дабы сократить ненужное расстояние, Эдвард не успевает.

Неожиданно сильный и болезненный удар — как верно выбран прицел — обрушивается на правую руку. Ту самую, что с таблетками. Вздрогнув, она выпускает свою ношу на волю. Рассыпавшееся тотчас лекарство эхом отдаётся от кухонной плитки.

Не понимая, откуда взялась такая недюжинная сила, мужчина оборачивается — спереди точно ничто не могло её оказать.

А сзади… Белла.

Белла, часто дыша, с большими, распахнутыми от испуга глазами стоит рядом, едва ли не до крови прикусив губу. Отчаянно и непонимающе смотрит на него, пытаясь совладать с дрожащими руками — одной из них и била по его ладони.

— Что ты делаешь?! — с шипением восклицает, подавившись воздухом. Карие глаза заметно влажнеют, несмотря на ужас.

Эдвард не может ни ответить, ни понять, что происходит.

— Сколько ты выпил? — она торопливо оглядывается на пол, судя по судорожным движениям губ пытаясь сосчитать таблетки. — Сколько? Говори немедленно!

— Белла…

— Сколько. Ты. Выпил? — повторяет вопрос девушка, не собираясь слушать ничего, кроме нужной ей цифры. По щекам уже бегут слёзы, но глаза горят. Горят самым настоящим пламенем. И морщинки, собравшиеся на лбу, недвусмысленно подтверждают почему.

— Я не думал…

— Надо вызвать рвоту, — так и не дослушав, принимает решение Белла. Смаргивает слёзы, тщетно стараясь напустить на лицо выражение, не терпящее возражений, — немедленно. Пойдём.

— Я не пил, — Эдвард шумно сглатывает, глядя жене прямо в глаза, — я собирался одну…

— Одну пачку? Одну пачку собирался?! — её едва не подбрасывает на месте. Морщинок становится больше, карие омуты темнеют и наливаются чем-то пугающим.

— Таблетку, — тихо отзывается мужчина, поспешно опуская взгляд. Теперь и от обладательницы маленьких пальчиков исходит опасность. Теперь и она слишком, слишком зла, дабы стать его утешением.

— Ты же… черт! — прорезавшийся сквозь гневную тираду стон возвращает внимание Эдварда. Как по известной только одному сознанию команде. Как по неожиданно проскользнувшему воспоминанию. Мгновенно оторвав глаза от аптечки, он возвращается к жене. Как раз вовремя.

Держась за голову и морщась, как от боли, Белла медленно сползает вниз, упираясь спиной в дверцу холодильника. Её лицо бледнеет и становится почти такого же цвета, что таблетки, рассыпанные на чёрной плитке.

Эдвард сам не замечает, как оказывается рядом. На какое-то мгновенье и о боли, и о лекарстве напрочь забывает. Даже пресловутый кол не мешается за секунду сесть на пол.

— Что? — зовет он, с тревогой глядя на девушку. Объективной причины подобному поведению подобрать не может.

— Сколько? — почти умоляюще шепчет Белла, жмурясь. — Ну скажи мне, пожалуйста…

— Ни одной. Я ни одной не пил, — как заученный с детства стишок, быстро и ровно произносит мужчина. — Что с тобой?

На первое место снова выходит страх. Только в этот раз он другой. В этот раз он сильнее и куда, куда более пугающий. Чёрный Пиджак — одно дело, но Белла… Белла совершенно другое. Живая — из плоти и крови — она здесь, она здесь прямо сейчас. И прямо сейчас с ней что-то очень нехорошее происходит…

— Голова… закружилась… — отвечая, девушка убирает ладонь с собственных волос, наклоняясь ближе к коленям.

— Что тебе дать? — Эдвард беспомощно оглядывается вокруг, замечая, что аптечка все еще стоит на тумбе. Снова нужно встать. И снова сесть. Но в этот раз боль и вовсе незаметна.

— Ничего… — она, кажется, слабо улыбается, глядя на то, как он ставит между ними зеленую коробку, с воодушевлением глядя на упаковки. — Сейчас пройдет…

Меньше чем через полминуты поднимает глаза на мужа. Огонь в них погас. Осталась, как и прежде, только нежность.

— Ты не хотел?..

— Чего не хотел? — мужчина придвигается поближе, всё еще волнуясь. Частое дыхание и страх во взгляде выдают его.

— Пить их… пить их все? — она смотрит с такой надеждой, что даже если бы и пришла подобная мысль, Эдвард всё равно не был бы в состоянии признаться. Качает головой — это все, что позволено, когда на тебя так смотрят.

— Хорошо… — девушка улыбается шире, стирая те слёзы, что уже сбежали, указательным пальцем, а новые предупреждая. — Извини меня…

— Ты дойдешь до кровати? — с сомнением оглядывая хрупкое тельце и все еще не вернувшееся к нормальному цвету лицо, спрашивает Эдвард. Рассматривает вариант, как может помочь Белле, но если раньше взять жену на руки не было сложным заданием — в ней всего пятьдесят килограмм, — то теперь оно попросту невыполнимо. Боль разорвёт изнутри…

— Да, — на счастье, она всё же кивает. Не сомневается. — А ты пойдешь со мной?

И снова смотрит с надеждой. Как совсем недавно, как прошлым утром. Боится услышать отказ и всем сердцем этого не желает, но готова смириться, если придется. Послушаться.

— Да, — говорит мужчина. Сегодня даже не думает об ответе.

Карие глаза опять сияют. Опять в них лёгкие, маленькие, но смешинки. Ему удалось обрадовать их обладательницу.

— Спасибо, — улыбается и, крепко взявшись за кухонную стойку рядом, поднимается на ноги. На миг закрывает глаза, сделав ещё один глубокий вдох. Контрольный.

Эдвард встаёт следом. Волнение проходит, и боль постепенно занимает утраченные позиции. Так просто она не отступит.

— Белла… — он окликает её, вынуждая повернуться как раз в тот момент, когда собирается сделать первый шаг по направлению к спальне, — я хотел бы взять таблетку… одну.

Между бровями девушки в который раз за последние десять минут пролегает морщинка, а блеск глаз немного потухает. Опять переживает.

— Одну, — всё же соглашается, не дав себе отказать, — при мне. Одну, хорошо?

Каллен кивает, доставая из сиреневой банки заветное лекарство. В так кстати подвернувшийся под руку стакан — из него же пил прошлым утром — наливает воды. Глоток — и всё. Глоток — и готово.

Свежие простыни пахнут мятой. Свежие простыни привлекательны для тела, уставшего за ночь. В свежих простынях, кажется, потерялось то, без чего нет ни спокойствия, ни комфорта. Они мягкие…

Эдвард занимает свою половину кровати, облизнув пересохшие губы. Но на подушки не ложится до тех пор, пока их не касается голова Беллы.

— Утро красивое, — мечтательно шепчет она, прикрыв окно и забравшись под теплое одеяло. Смущенно, как маленькая девочка, поправляет волосы, выбившиеся из пучка, в который собраны на затылке.

Мужчина не умудряется отыскать ничего привлекательного в крохотной светлой полоске между небом и землей, но кивает. Кивает потому, что хорошо то, что утро вообще наступило… при свете дня жить легче. И вспоминать.

— Тебе лучше? — спрашивает он, сжав зубы, но повернувшись на бок, лицом к Белле. Этой ночью не может и не хочет спать хоть в каком-то отдалении от нее. Если еще и ее потеряет…

— Да, — она говорит честно. Она не врет. Ей нельзя не верить. А то, как красиво улыбается, как ласково улыбается в ответ на его заботу…

Эдвард не может удержаться. Ну нельзя же отвратить от себя такую улыбку. Не ответить на нее. Хоть малость. Хоть самую малость. Он тоже улыбается. И тоже, как и Белла, пытается сделать это с лаской.

В какой-то момент ему кажется, что глаза жены опять влажнеют. За мгновенье затягиваются прозрачной пеленой, пропадающей, впрочем, тут же. Словно бы пришло какое-то озарение, вызванное приливом эмоций. Или, чего бы очень не хотелось, болью. Снова.

— Я хочу тебе кое-что показать, — с легкой дрожью в голосе, но все с той же улыбкой, какой очаровала, произносит она. Поворачивается к прикроватной тумбе, протягивая руку к ящику.

Но траектория выбрана неверно. Чуть левее — было бы лучше. Чуть левее — не пришлось бы медлить. Филатха, не снимаемая ни днем, ни ночью, цепляется своим особо большим талисманом за изрезанную металлическим узором и чуть выступающую вперед спинку кровати. Между цветком маргаритки, кажется, и веткой дерева застревает.

Белла обречено вздыхает, закатив глаза. Садится, стараясь высвободить руку. Отвязать филатху и затем уже решить проблему отказывается.

— Давай позже, — глядя на то, с каким трудом она освобождает фигурки Квадрата Ума, Круга Силы и Треугольника Счастья, про которые столько рассказывала в свое время, просит Эдвард. Желание поспать сейчас как никогда ощутимо, а рядом с Беллой — вдвойне. Слишком долгая ночь выдалась… слишком, слишком долгая…

Ненадолго замешкавшись, девушка, к счастью, соглашается. Вздохнув, ложится на подушки, укрывая их обоих одеялом.

…Через десять минут, уже засыпая, Эдвард чувствует, как маленькие пальчики обвивают его шею, а шелковистые каштановые локоны устраиваются на плече.

Чувствует.

Но не протестует.

* * *
Белла нашла их случайно. Вышла на балкон подышать свежим воздухом после внезапного и опустошительного явления, именующегося утренним токсикозом, и нашла. В красной картонной коробке в левом углу — как раз возле открытой форточки. Почти год назад именно в этой коробке она подарила Эдварду радиоуправляемый вертолет «Эдвардпрайзес», по задумке Эсми, с точностью выполненный с его детского рисунка. Тогда на картонке был широкий зеленый бант. Сегодня же — пару толстых книг английских классиков сверху.

Кассет, как и прежде, как и всегда, было три. На первой — записи их дурачеств до и после женитьбы, на второй — медовый месяц, а на третьей, что дальше всех лежала в красивой желтой обертке, — свадьба. На записи настояла Розали. Наверное, просто хотела попрактиковаться в своих навыках перед поступлением на операторский факультет, но получилось, в любом случае, прекрасно. Белла уже не раз благодарила сестру за то, что заставила ее себя послушать и записать торжество. Сколько раз, вместе пересматривая запись, они с Эдвардом смеялись с лиц гостей — то сосредоточенных, то трогательных и умильных — свадебного торта необыкновенной формы (на вкус, впрочем, оправдал все ожидания), с ее платья, где одна из застежек оторвалась прямо перед свадебным танцем, и пришлось срочно подшивать ее, забирая Эсми и Рене прямо из гущи праздничных событий.

Эти маленькие черные кассеты запечатлели в себе их счастливую жизнь. И самый счастливый день в жизни тоже.

Белла смотрит на заветные упаковки не больше минуты. Делает глубокие вдохи, прогоняя тошноту и наслаждаясь мягким, несмотря на приближающуюся зиму, утренним воздухом. Мысли кружатся и кружатся, не в силах принять решения. Но, в конце концов, спонтанное желание побеждает.

Девушка вытаскивает кассеты из их заточения, забирая все три в гостиную. Как хорошо, что не позволила Эдварду выбросить видеомагнитофон. На оцифровку нужно найти время, а здесь — готовый вариант, смотри и радуйся.

Белла включает телевизор, приглушая звук, помня о все еще спящем за стеной муже, и, устроившись в позе лотоса прямо на ковре, терпеливо ждет, пока значок загрузки не исчезнет с большого, темного и плоского экрана. Магнитофон издает характерный звук, извещающий о том, что все готово, и телевизор оживает.

Июль 2006 года. Пятница. Центральный парк и площадка перед большим столетним дубом. Здесь установили четыре отвесные скалы, по которым местные команды должны были дойти до самого верха. Ей выпала возможность побороться за звание чемпиона для «Огненных звезд» — Белла помнит.

Пока на экране мелькают деревья, скалы и воздушные шары — символы команд — за кадром появляется голос Эдварда. Он называет дату, число, день недели — следуя своей традиции. А затем, посмеиваясь, переводит камеру на нее, пытающуюся как можно быстрее с помощью Элис влезть в снаряжение.

«Попытка не пытка, — хмыкает, приближая объектив и глядя теперь прямо на ее разозленное и покрасневшее лицо. Решающая схватка впереди, а он отвлекает, — как тебе праздник, Беллз?»

Она шипит что-то невразумительное, с яростью дергая ремешки страховки. Элис интересуется, достаточно ли они подтянуты. Эдвард хохочет.

«Увидимся на ринге, — говорит, все еще смеясь, — и пусть прибудет с вами удача, „Огненные шары“, о величайшая из команд…»

И вот уже следующая сцена — камера снова включена и снова она в центре внимания, в центре экрана. Забирается по скале, держась руками за цветные выступы и помогая себе ногами, которые то и дело почему-то сегодня соскальзывают. Эдвард стоит на земле, снимая ее, и выкрикивает лозунги, которые подготовила Беатрис, — капитан их команды. Его голос слышен лучше гула толпы, болеющей за своих любимцев. Пару раз она оборачивается, слыша его особенно четко. Эдвард ухмыляется, что слышно по его едва заметному короткому выдоху, и нажимает на кнопку приближения. Вот ее лицо. Белла улыбается.

А затем звучит та фраза, которую он скажет ей сегодня вечером, уже после отпразднованной победы и выигранного чемпионата. Уже сфотографировав и с кубком, и с командой, и с заветной сине-зеленой медалью «Покорителя горы».

«Я люблю тебя, моя девочка, — негромко, чтобы слышала только камера, произносит он, мигом превратив свой баритон в самый ласковый из возможных, — и надеюсь, ты согласишься…»

У Беллы на глазах наворачиваются слезы. На экране она все так же идет вверх, к своей цели, а здесь же, в реальности, где незаметно пронеслось уже почти семь лет, сидит на ковре и глупо и широко улыбается. Вспоминает крышу того небоскреба, на которую, не глядя на запрет, они смогли подняться. И как, лежа на покрывале под звездным небом, Эдвард протянул ей заветное маленькое колечко — предложил руку и сердце.

Кадры опять сменяют друг друга. Запись заканчивается, экран потухает. Но и секунды не проходит, как зажигается вновь. В этот раз уже сентябрь. Сентябрь 2006.

Эдвард, неизменно держащий камеру, следует за Элис, выносящей большой шоколадный торт, и вместе с остальными гостями, чьи лица мелькают в полной темноте лишь благодаря двадцати свечкам, поет «С днем рожденья тебя!». Одними губами Белла что-то произносит, сидя на большом синем стуле — Стуле Именинника, как нарекла его Роуз, — а потом, сделав глубокий вдох, задувает все свечи разом. Гром аплодисментов на темном экране и едва слышный воздушный поцелуй. Она знает, кому он принадлежит.

Восемнадцатое декабря 2006. Уикенд на озере Сэнт-Лоу, как в шутку его называют местные. Домик одолжили мистер и миссис Каллены — вернее, скорее лишь миссис, которой со скрипом, но удалось уговорить мужа. Белла не хотела ехать, зная, какой «любовью» одаривает ее Карлайл, но Эсми убедила, что кроме них двоих никого там не будет, и это заставило согласиться. Отдых и вправду вышел незабываемым. Чего стоят только эти кадры, прямо сейчас светящиеся на весь экран, где они с Эдвардом, — он рукой, свободной от камеры, а она обоими, не жалея французского маникюра, — строят песочный замок, заселяя его маленькими камешками, — жителями королевства Сэнт-Лоу.

А это… это двенадцатое марта! То самое, в 2007, когда проходила акция «Зубной пасты, которая спасет мир», и Эдвард, продвигая свое детище на полки супермаркетов, вместе с коллегами предлагал попробовать новинку, демонстрируя свои белые зубы и ослепительную улыбку.

В этот раз — один из немногих — снимала Белла. То его лицо, то покупателей, подходящих к стойке и с подозрительностью осматривавших бело-красные тюбики, то вывеску с названием компании крупным планом… а потом, когда, чтобы развлечь толпу, представители «Пасты…» стали наперегонки чистить зубы и выдавать каждому зубные щетки для участия в следующем соревновании, Белла хохотала от души — ее смех слышен за камерой. И видео получилось чуть-чуть нечетким — от веселья задрожали руки.

Пересматривая его дома, уже лежа в постели, они с мужчиной смеялись почти так же искренне. И дурачились этой же пастой чуть позже, ночью…

Двадцать пятое декабря, первое января, третье февраля, двадцатое апреля — числа мелькают на экране безостановочно. 2006 и половина 2007 — до свадьбы — пролетают за каких-то полтора часа. Белла теряет счет времени, но откровенно наслаждается всколыхнувшимися воспоминаниями. Погружается в них, как в теплую ванну после промерзлой улицы и, блаженно прикрыв глаза, убеждается, что жизнь прекрасна.

Первая кассета кончается их фразой, которую выкрикивают вместе, перебивая друг друга, в маленькой комнатке тогдашней Нью-Йоркской квартиры, стоя в одинаковых белых майках, и, глядя прямо в объектив, демонстрируют цветное приглашение с розами на обложке:

«Уже через неделю!»

Хохотнув, Белла поднимается со своего места, меняя кассету. На мгновенье, пока очередной значок загрузки не пропадает с экрана, вслушивается во все еще не пропавшую тишину квартиры. Эдвард до сих пор спит. Что же, после бессонной ночи ему не помешает. Хорошо, что догадалась прикрыть дверь, — ничего не потревожит раньше времени.

Девушка опять садится на пол, опять поджимает под себя ноги и опять, как ребенок в рождественское утро, с нетерпением и тайной, греющей душу радостью, смотрит на телевизор.

Седьмое августа 2007. «День исполнения всех моих желаний» — как назвал эти двадцать четыре часа Эдвард за ночь до грандиозного события.

Это фильм Розали, а потому все выполнено на высшем качестве. Никаких придирок и неустоек.

Все начинается с их квартиры, а вернее, с комнаты, где Эсми, Элис и Рене, а также Роуз, — но толку от нее мало, потому что в основном лишь снимает, — помогают прекрасной невесте, как гласит листовка на столе, облачиться в великолепное белое платье. Наряд, к слову, действительно потрясающе выглядит. Увидев его в витрине одного из магазинов, Белла просто не смогла пройти мимо. И хоть Рене говорила, что платье не подойдет по фасону, село оно замечательно. Как на заказ.

«Приколи вот здесь…»

«Здесь развалится…»

«Выше. Выше голову, мисс…»

«Джаспер позаботится о кольцах?»

«Серьги у Эсми? А диадема?»

«Белла, — Розали обращается прямиком к ней, обходя суетящихся женщин и становясь прямо возле зеркала, — с лучшего ракурса, — поделишься впечатлениями для потомков?»

Она смущенно улыбается, смаргивая навернувшиеся на глаза слезы и стряхнув со своих перчаток невидимые пылинки.

«Ага, видишь, я была права, — улыбается сестра, отходя немного назад, — водостойкая тушь оказалась не лишней».

«А жениха вы привезли? — отмахиваясь от нее, спрашивает Белла. — За кого же я пойду замуж?»

«Жених здесь с шести утра, Иззи, — Элис знает, как раздразнить сестру, а потому употребляет именно детское прозвище, когда к ней обращается, — кажется, дай мы ему разрешение, он бы спал прямо здесь, под цветочной аркой».

Роуз смеется, а за ней и остальные, включая и саму Беллу. Она помнит, как в тот момент накатило долгожданное спокойствие, перемешанное с тихим и счастливым восторгом. Эдвард здесь.

Розовые лепестки. Вперед, по белой дорожке, к священнику. Под руку с папой, который, хоть и не одобрял ее выбор, сегодня, в точности как и Карлайл, вел себя великолепно. Видимо, над обоими как следует потрудились жены…

Эдвард ждет у двух невысоких ступенек, протягивая руку и помогая зайти на возвышение, где их должны обвенчать. Его черный смокинг блестит так же, как глаза. Серое море, в которое она погружается, заглянув в них лишь на мгновенье, — сплошное счастье. Ни с чем несравнимое зрелище.

Священник говорит о клятвах, о помощи, о любви и вере… он много чего говорит, и лишь благодаря записи Белла снова и снова это слышит. Там же, под аркой, было не до этого. Вокруг даже гостей, тесным кольцом обступивших их, не существовало. Был только он. Он один до сих пор и остался.

«Согласна…»

А вот и шатер, под которым разбили танцевальную площадку. Звучит классическая музыка, и гости, прервавшие свои тосты, обращаются взглядом на них. Одними губами Роуз, продолжающая снимать, шепчет: «Танец».

Они с Эдвардом рука об руку выходят из-за своего столика, украшенного белой скатертью и точной копией букета Беллы, спускаясь к площадке. Оба немного смущены и волнуются. У обоих на щеках румянец.

Но репетировали. Но должно получиться.

— Я сам обрезал эту розу… — в такт происходящему на экране, когда Белла прикусывает зубами, как учил их хореограф-постановщик, красную розу и в движениях, напоминающих танго, движется к своему теперь уже законному мужу, слышится сзади.

Девушка поспешно оборачивается, не утруждаясь тем, чтобы поставить видео на паузу. Немного вздрагивает от неожиданности.

Эдвард стоит, опираясь плечом о дверной косяк спальни, и глядя, почти что не моргая, на телевизор. Смотрит.

А Белла смотрит на него.

Волосы потускнели, спутались, а ото сна еще и примялись. Кожа, как и ночью, бледная. Вид уставший и измотанный, пижама помятая, а под глазами темные круги. Он спал или нет?..

— Доброе утро, — ее голос немного дрожит, когда произносит эти слова, и пропадает ощущение невесомости и спокойствия, подаренное видео. День сегодняшний вернулся. А с ним — и день вчерашний.

Мужчина кивает, все еще не отрываясь от экрана. Немного щурится, длинными пальцами скорее машинально, чем осознанно, стискивая края своей футболки.

— Не хочешь присесть?

Сперва ее вопроса он как будто бы не понимает, а затем, все же оторвавшись от просмотра и облизнув некогда ярко-розовые, а теперь побледневшие губы, с сомнением, но кивает.

Два шага, разделяющих их, преодолевает за четыре. При каждом движении хмурится, а когда садится на ковер, и вовсе морщится. Больно.

— Зачем ты это смотришь? — спрашивает мужчина, едва ли не с болью возвращаясь к людям, кружащимся в танце на площадке.

Белла пожимает плечами, легонько и робко, но притронувшись к его ладони. Подвигается ближе, не желая сейчас сидеть далеко. Не желая в принципе быть на расстоянии.

— Я нашла их, и мне захотелось…

Эдвард понимающе кивает. Или делает вид, что понимает.

— Мне никогда не нравилось это движение с подбрасыванием, — негромко замечает он через несколько секунд молчания. С отвращением поглядывает на то, как семь лет назад исполнял свой первый и главный танец, — оно у меня никогда не получалось.

— А мне кажется, получилось прекрасно, — Белла уже увереннее обвивает его руку, робко улыбаясь. Говорит искренне и искренне это демонстрирует. Он не может не заметить.

Правда, кроме легкого кивка, — скорее отстраненного, чем понимающего теперь, — ничего получить не удается.

— Роза, кстати, была замечательно обрезана. Ни одного шипа.

— Правда? — Эдвард поворачивает голову в сторону жены, немного нахмурившись. — Мне казалось…

— Ни единого, — повторяет она, вдохновленная тем, что разговор-таки завязался, — вы профессионал своего дела, мистер Каллен.

На его губах — о чудо! — мелькает робкая улыбка. Маленькая, быстрая, но присутствующая. Но желаемая. И в груди у Беллы снова звучит победный восторг. Прямо как при просмотре других фильмов, до прихода мужа.

Но улыбка потухает, а вместе с тем теряется где-то в недрах сознания и неподвижность ее обладателя. Белла не успевает даже подумать, что происходит, как оказывается на его коленях. Спиной к груди.

Эдвард опускает подбородок на ее плечо, обвивает ладонями за талию и дышит часто, но достаточно ровно, продолжая просмотр. Застывает в новой позе, отказываясь объяснять что-то и что-то еще демонстрировать. Замолкает.

Белла старается не совершать ни одного лишнего неоправданного движения. За эти дни он впервые настолько близко… было бы ужасно глупо все испортить. Тем более, вполне понятно, что он волнуется. А подпитывать волнение не хотелось бы.

— Как ты? — тихонько спрашивает Белла, погладив его кончиками пальцев. Звуки и музыка с кассеты в разы громче ее голоса, но она знает, что он услышит. Знает, что, несмотря на все, сконцентрирован на событиях здесь, в настоящем мире, а не там, что по другую сторону экрана.

— Нормально.

— Ты выспался?

— Почти.

Односложные ответы не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем ничего. Они вдохновляют продолжать.

— Чего ты хочешь на завтрак?

Он молчит. Не может быть, чтобы не проголодался. Ни вчера, ни сегодня ничего не ел. А день уже клонится к полудню.

— Как насчет вафель? — она сама предлагает, так и не дождавшись ответа. Твердо намерена хоть чем-нибудь, хоть немного, но накормить его. — Я пойду и приготовлю…

В этот раз слова проигнорированными не остаются. Правда, вызывают не ответ, а действие. Легкое телодвижение.

Поворачивая жену к себе, лицом к лицу, мужчина, прикусив губу, смотрит на нее внимательным, пусть и уставшим взглядом. Будто бы что-то ищет внутри карих глаз. Будто бы чего-то ждет или на что-то решается…

— Не иди… — просительно шепчет он.

— Куда? — Белла с нежностью смотрит на знакомые, вдоль и поперек изученные черты. Большинства морщинок на некогда ровной коже до сих пор нет. Неужели за три дня?..

— Никуда, — дает ответ Каллен, покрепче обнимая девушку и устраивая ее в кольце собственных рук. Взгляда не отрывает. Не позволяет его опустить. — Никуда не иди… от меня.

Эти открытые и честные слова трогают. Вот что он не решался сказать? Вот чего так боялся?

— Ну конечно нет, — Белла улыбается, самостоятельно, опередив его намерения, обняв за шею и прижавшись к груди, — я никуда от тебя не пойду. Только с тобой.

Эдварда такое уверение, похоже, немного успокаивает. По крайней мере, он гораздо больше расслабляется в ее объятьях, кажется, даже прикрыв глаза и облегченно выдохнув. Словно бы опасался услышать другое…

— Это вопрос времени, — в конце концов бормочет он, просидев полминуты в тишине. С горечью.

— Шесть лет не показали тебе, что наше время теперь общее? — ласково интересуется Белла, кивком головы указывая на экран. Не видит того, что там происходит, но помнит. И уверена, что Эдвард смотрит на телевизор, раз за разом видя перед собой, как их поздравляют, осыпают рисом и желают долгой-долгой и счастливой жизни.

— А если время… закончилось? — шумно сглотнув, спрашивает-таки он. Зажмуривается.

— Почему же оно закончилось? Мы же вместе…

— Вместе, — эхом отзывается Эдвард. Слабо кивает, — еще…

Белла делает глубокий вдох, не в силах не проигнорировать слова мужа, не пропустить через себя как следует. Не хочет такого слышать.

— Помнишь аварию в две тысячи девятом? — негромко спрашивает она, погладив его шею. Хмурится, самостоятельно вспоминая. Этот день, до вчерашнего, был самым страшным в ее жизни.

Эдвард не отвечает, но девушка знает, что он слушает. И тоже помнит. Те чертовы мотоциклы нельзя забыть…

— Они сказали…

— Что я не встану, — заканчивает он, тяжело вздохнув. Как-то странно затихает, почти полностью обвившись вокруг жены.

— Верно, — на мгновенье Белла прикусывает губы, прогоняя из памяти тот полный слез и ужаса момент, о котором больше всего хотелось бы забыть, — а что я сказала тогда, помнишь?

Молчание пронизывает гостиную. С экрана слышны тосты Эммета, затем Элис, а под конец и Карлайла. Он говорит что-то о взаимном уважении и успехе, который надо делить на двоих, пока Эсми воодушевленно слушает. Вполне возможно, что текст он учил тот, который она написала.

— Что меня любишь… — наконец выдает Эдвард, сглотнув.

— И что бы ни случилось, никогда не оставлю, — мягко напоминает девушка. Целует его подбородок, а затем, не встретив сопротивления, и щеку.

Запись на экране потухает и приглушается — Розали вставляла другую батарею. Кто-то из гостей едва успевает закончить тост.

А вот и новый кадр. Эдвард в своем великолепном облачении изящной походкой поднимается на сцену, оставляя ее за столиком. Берет микрофон, немного прищурившись. Улыбается. И начинает говорить:

«Минуту назад Эммет спросил меня, дамы и господа, что делает этот день великолепным, — взволнованно произносит он, лучащимися от счастья глазами глядя на Беллу, — и вот мой ответ: великолепие этого дня в моей прекрасной невесте, красивее которой нет и не будет больше нигде и никогда на свете. Чарли и Рене Свон отдают мне свое драгоценное сокровище, и я клянусь здесь и перед вами, здесь и сейчас, что сберегу его в целости и сохранности, буду заботиться об Изабелле и любить ее весь остаток жизни. — На мгновенье он замолкает, чтобы сделать еще один вдох и закончить, обращаясь уже конкретно к девушке. Серые глаза сияют. — Я обещаю, Белла, что буду самым лучшим мужем для тебя, и сделаю все, чтобы ты была счастлива».

Они слушают вдвоем. Сидят, по-прежнему обнимая друг друга, и слушают. Дыхание и аплодисменты — вот какие звуки наполняют гостиную. И других не нужно.

— Я не сдержал слово… — когда смолкают последние одобрительные возгласы, замечает Эдвард. Тихо и уверено. Обреченно.

— Неправда.

— Правда, — он немного высвобождается из ее объятий, хмурясь. Белле ненавистны морщинки и потухающие любимые глаза, где тлеет что-то, похожее на самобичевание, — муж из меня черт знает какой…

— Эдвард, ты потрясающий мужчина. И муж.

То, что в ее словах ни капли иронии, а сплошная честность и доверие, сплошная искренность, потрясают Каллена. Он вздрагивает, слушая и не перебивая. Вглядываясь в карие омуты и пытаясь понять, сколько там на самом деле правды…

«Она не знает!»

— И отец, я думаю, будет ничуть не хуже… — добавляет Белла, прикусив губу. Выглядит взволнованной и смущенной, но говорит. Не хочет об этом молчать. Комочек должен знать, какой замечательный у него будет папочка…

— Отец, — Эдвард едва ли не давится на этом слове, морщась, как от отвращения.

Такая реакция последняя, чего ждет Белла. Это не запланировано…

— Отец, да. Великолепный, — слова звучат уже не так уверенно. Легкая дрожь подозрения забирается внутрь.

— Нет.

— Эдвард…

— Нет. Не великолепный. Вообще никакой, — он опускает голову, словно бы стараясь спрятаться от ее взгляда. От взгляда, призывающего остановиться. От взгляда, просящего подумать, что делает. И что собирается дальше. По самой дорогой из тем он безжалостно топчется ногами. Покрывает тонной грязи. Предает забвению. Но прекратить не может — не видит смысла.

— Я не могу позаботиться о себе, — все больше распаляясь, с яростью бормочет он, сжав зубы и вспомнив испорченные простыни. Глаза опять на мокром месте, и это обстоятельство так же ненавистно, как упоминание Черного Пиджака или аромат алкоголя, — о тебе не могу… что уж говорить о ребенке…

Белла отстраняется. Мотает головой, заставляя его поднять глаза и посмотреть на себя. Обе ладошки держит на его щеках, не давая снова спрятаться.

— Никогда такого не говори, — ударение на каждом слове. К каждому слову призывает все внимание.

— Это верное решение, — Господи, а скажи ему кто, что произнесет это сам когда-нибудь, — не поверил бы. Ребенка хотел больше всего на свете. Ребенка больше всего на свете ему не хватало. Им. А теперь… теперь все изменилось. Теперь не нужно. Теперь — поздно.

— Нет, — в ужасе шепчет Белла. Ее глаза распахиваются, голос садится. На щеках, прямо под гром очередных аплодисментов, — Розали пожелала слышать как можно больше веселого детского смеха рядом — появляются слезы.

Каллен пожимает плечами. Неожиданно накатывает странное, даже преступное спокойствие. Мир из цветного словно бы становится черно-белым. И эмоции гаснут. Любые. И сострадание к чужому горю. Выдуманному, разумеется. Все вокруг как будто выдуманное.

— Ты не хочешь детей? — треснувшим голосом спрашивает девушка. Левую ладонь почему-то снова держит на животе. Словно бы прямо сейчас теряет ребенка, о котором так плачет. И которого так хочет.

Но в ответе Эдвард не сомневается. Впервые за последние дни в чем-то настолько не сомневается. Не трогает ничего. Ничего не пугает.

А потому голос звучит ровно и предельно ясно, даже без слез и дрожи:

— Нет.

* * *
Согнувшись в три погибели Белла не видит ничего, кроме унитаза. Раз за разом, беспрестанно, склоняясь к нему, перестает замечать все, что происходит вокруг. В белой ледяной уборной пахнет чистящими средствами и розовым маслом — от этого запаха, кажется, тошнит ничуть не меньше, чем от соуса песто.

Неприятные звуки, отталкиваясь от стен с безмолвной плиткой, возвращаются обратно и вынуждают позывы повторяться снова и снова. Даже чаще.

Обняв холодный камень, несколько секунд передышки девушка тратит на попытку восстановить дыхание. Особого результата не приносит, но хоть отвлекает. Ненадолго.

В голове все стучат слова, услышав которые прежде, она бы лишь рассмеялась. Что бы Эдвард сказал «Я не хочу иметь детей»? Что бы отказался быть родителем?.. Такого бреда не могло прийти и в горячке. Это не ее муж. Не тот мужчина, кольцо от которого она приняла с радостным воплем. Это кто-то чужой. Кто-то, кто вернулся домой на четыре часа позже обычного, весь в крови и отказался объяснять причину… кто-то, кто больше не желает (или не может?) быть прежним.

В какой-то момент к рвоте примешиваются слезы. Задыхаясь, но не переставая плакать, Белла морщится от очередного спазма, не в силах пошевелиться. Не та эта тошнота, которую можно так легко прекратить…

«— Надо будет купить такую же, — оценивающим взглядом изучив колыбельку в детском магазине, замечает Эдвард. Роуз согласно кивает, подмигивая Белле. Говорила, что этот мужчина оправдает все ожидания сестры на тему отцовства».

«— Мальчик или девочка, мистер Каллен? — в шутку спрашивает его Эммет, толкая кулаком в плечо и наливая очередной стакан с бренди.

Эдвард оборачивается к жене, сжимая ее руку и поглаживая филатху, прежде чем, не задумываясь, ответить:

— Кто угодно. И не один».

«— С яйцеклетками особых проблем нет, миссис Каллен. Здесь скорее дело в семенной жидкости…

— Это моя вина, — сокрушенно качает головой Белла. Эдвард хмурится.

— Причем здесь ты? Дело в сперме, он же сказал.

— Это глупости, — отвечает девушка, не желая даже признавать тот факт, что бесплодием может оказаться болен Каллен, — я не могу зачать ребенка…»

Наверное, это тот самый момент, когда хочется потерять память. Вплоть до тех ужасающих слов, от которых до сих пор трудно сделать нормальный вдох, от которых болит в груди. Амнезия. Выборочная. По заказу…

— Белла, — голос… опять голос… кажется? Кажется, или забыла закрыть дверь?

Несдержанно застонав, девушка крепче прижимается к унитазу. Никуда она с ним не пойдет.

— Что происходит? — Эдвард отказывается уходить. Краем глаза она видит, что стоит на пороге ванной. И смотрит. Смотрит, черт подери, как ни в чем не бывало!

Безразмерная обида, безразмерное разочарование проходит по телу электрическим разрядом. Едва ли волосы дыбом не становятся от злости и беспомощности. От приговора, что вынес полчаса назад своим «нет»…

Но отвечает, однако с ниоткуда взявшимся безразличием. Пугающим.

— Ничего, — пауза на вдох и попытку подавить новую волну желчи, — не свежая… не свежая курица.

— Курица? — в его голосе что-то изменилось. Что-то важное, что-то основополагающее. Он будто бы сдерживается.

Насилу кивнув, девушка опускает голову, стараясь дышать ровно, глубоко и нечасто. В журнале «Ваше здоровье» было написано, что это помогает.

— А это — ее последствия? — продолжает мужчина. Судя по звукам, делает несколько шагов вперед. Уже у двери. Уже сзади. Чуть слева — чтобы видеть лицо.

Белла стискивает зубы. Еще раз кивает.

«Да уходи же ты отсюда!..»

— Включая тест?

При знакомом слове миссис Каллен вздрагивает. Мурашки табуном проносятся по спине, а тошнота, словно только бы и ждала этого, возвращается. Раз, затем другой.

Эдвард терпеливо ждет сзади, пока она будет в состоянии обернуться. Сглотнув слезы, вцепившись в светлую пластиковую крышку, но обернуться.

Он стоит прямо под лампой, отчего лицо немного затемнено. Оно почти сходно по цвету с кругами под глазами. Только в глазах больше жизни, чем когда-либо за эти дни. Только глаза горят. А ведь полчаса назад в них было лишь пепелище…

Он стоит и смотрит в глаза, не давая ей отвести взгляд и не отводя его сам. Губы сжаты в тонкую полоску, желваки подергиваются. А в руках — тесты. Все пять.

Знает.

— Где ты их нашел?..

— В тумбочке. Ты ведь это хотела мне показать?

«Лучше бы не хотела. Лучше бы не смела даже думать…»

На какое-то мгновенье Белле становится страшно и как никогда хочется рыдать навзрыд. Этого ребенка он не хочет. Он отказался от него. Он не пожелал… и та надуманная ею реакция восторга, счастья, радости, — да чего угодно, лишь бы с улыбкой и блеском в глазах, — всего лишь сказка.

До той ночи он мог обрадоваться.

После нее — нет.

И вперемешку с такими мыслями, вперемешку с окончательным осознанием, все становится на свои законные места. Картина приобретает четкость и ясность. Все дается увидеть в истинном свете. Без ночного покрывала надежд…

Отпускает тошнота и слезы. И даже желание закричать отпускает. Их место с достоинством и честью занимает решимость.

Белла поднимается на ноги, не успев даже удивиться тому, что не надо было ни за что хвататься для опоры. Обоими ладонями, пряча, накрывает живот. Одергивает задравшуюся майку.

И шипит, не скрывая той злости, что чувствует. Не скрывая боли:

— Именно это. Но я не позволю тебе ничего с ним сделать, Эдвард.

Глава 5

Не печалься, все пройдет –

Ангелы не спят.

Их не видно из-за облаков.

Он бежит по коридору, а за ним вдогонку несется черная тень.

Он падает — тень замедляется. Он поднимается — она нагоняет.

Впереди лишь темное пространство с яркими всполохами серого света по стенам. Они будто бы падают из невидимых окон и освещают тот путь, который ему ещё предстоит пройти. Кроваво-красный ковер уходит вдаль. Развернуться — значит столкнуться с тенью лицом к лицу, бежать вперед — бежать в неизвестность. Но выбора у Эдварда нет. Он знает лишь то, что нельзя попасться в страшные когти преследователя. А остальное —неважно.

Вперед, мимо серебряных ваз на постаментах.

Вперед, мимо осколков хрусталя возле стены.

Вперед, под низко свисающим тюлем, кишащим непонятными маленькими жучками.

Вперед. Только вперед.

Его дыхание сбивается, колени подгибаются, а руки, в попытке схватиться за что-то для опоры, дрожат. Эдвард не может бежать, но бежит. С каждым новым шагом переступает через себя, игнорируя то отвратительнейшее чувство, когда сгорает кислород в легких и комьями разрывает глотку новый, пыльный, из коридора, который старается протолкнуться внутрь.

В один из моментов становится так больно, что он громко несдержанно стонет, и его голос эхом отдается от высоких потолков и бетонных стен. Красный ковер алеет больше прежнего.

А чудище ближе. А оно — нагоняет.

Когда тень уже совсем рядом, когда готовится накрыть собой и навеки погрести под черными одеждами, Эдвард падает на колени. От слезящихся и болящих глаз не сразу замечает, где сидит. А выходит, возле двери. Открытой, даже распахнутой двери, ведущей куда-то внутрь огромного комнаты — его тюрьмы. Он протягивает руку, в попытке убедиться, что это не мираж. Чувствует и косяк, и ручку, и гладкое дерево, но как только решает пробраться внутрь, натыкается на невидимую преграду. Тонкое-тонкое прозрачное стекло. Но разбить не выйдет. Никак.

Эдвард в панике оглядывается назад, на тень, однако та, пока он сидит возле двери, в прямоугольнике тусклого света, не двигается. Она замерла у стены. Она ждет. «Пленных не берем».

И снова смотрит на дверь. И снова на тень.

Вот какой расклад… вот какое правило.

Ему всего лишь надо попасть внутрь. Внутри она его не достанет.

Собирая остатки сил, мужчина, стиснув зубы, несколько раз ударяет по стеклу кулаками. Безрезультатно. Зато, после третьего удара, пространство внутри оживает. Теперь это не просто светлое пятно. Теперь это комната… комната и… палата. Сине-зеленая палата с бирюзовыми занавесками и ледяным полом, он помнит её. Это клиника Флориды. Это — две тысячи девятый год. Авария.

Подтверждая предположение, картинка сдвигается немного вправо, вырисовывая узкую кровать с металлическими поручнями, три плоских подушки, тикающий прибор с капельницей и Беллу, в молитвенном жесте сложившую ладошки. Она плачет — слезы то и дело текут по молочно-белым щекам — и говорит что-то. Просит. Молится. Молится за него — очертания Эдварда, с почти полностью перебинтованным телом и десятком порезов на лице, тоже вполне явные теперь. Ровно наполовину он укрыт одеялом. Ровно на половину приоткрыты его губы. Они синеватые и сухие. Из-за них врачи говорят о нестабильном состоянии, а Белла плачет. С каждой минутой все громче. Уже не шепчет молитву, а выкрикивает. Уже, в отчаянье заломив руки, умоляюще смотрит на него — веки даже подрагивают. Кома. А потом стискивает ладонь и клянется сделать все что угодно, если он поправится. Все что угодно, если останется с ней… если не бросит…

В груди Эдварда что-то разрывается на части. Что-то, стальным колом пронзая сердце, отдает во все тело. От боли ему хочется закричать.

Сам не помня себя, сам не помня, что делает, он вскакивает на ноги, несясь подальше по коридору от треклятой двери. Не может видеть этой картины. Не может видеть, как жена так ужасающе-отчаянно плачет, а он вынужден смотреть на это через стекло, не в силах помочь. Убийственная ситуация…

Сзади тень. Все верно, она стоит лишь тогда, когда он у двери. Когда ждет и смотрит.

…Следующий проем Эдвард пробегает, не обращая на него никакого внимания. Очередная дверь остается позади и очередной перерыв тоже. Скорости он не сбавляет, думая, что все потеряно, но в скором времени ещё один стеклянный портал появляется справа. А потом слева. А потом снова справа. Они идут друг за другом и не кончаются. Их много. Их очень много в этом коридоре…

Мужчина не хочет останавливаться — сознанием, — но тело твердит обратное. Болит и ноет уже везде, а грубые пузыри воздуха снова в глотке. Он умрет, если не переведет дух. Он не доберется до выхода.

И лишь потому, скрепя сердцем и кусая до крови губы, Эдвард все же замирает на очередном прямоугольнике света. Садится на пол, упираясь кулаками в пол. Смотрит в стекло — ему ничего больше не остается. Тень сзади пропадает — не нагнала, успел.

В этот раз перед ним год две тысячи одиннадцатый. Родильное отделение городской больницы Бостона, тринадцатое февраля. В одноместной палате с телевизором и розовыми шторами, под каскадом синих воздушных шаров, вертолетов, медвежат и даже детских пинеток лежит Элис. На руках у неё сладко посапывает Ирма. Сегодня её день рождения. Они с Беллой приходят с цветами и набором детских костюмчиков. Садятся на кресла возле стены и разговаривают с новоиспеченной мамочкой. Джаспер — теперь не только верный муж, но и гордый отец, — на стуле рядом, возле самой кровати, не может налюбоваться на дочку. Он уже её обожает и называет самой красивой на свете. Элис смеется, а в глазах Беллы, несмотря на всю любовь к сестре, серебрятся слезы. Чуть позже — вечером — она будет безутешно рыдать на руках у мужа, вжавшись лицом в его рубашку и ударяя пока ещё безжизненный живот обоими руками.

«Когда я была маленькой, — шептала, утирая горячие слезы, — филатха, подаренная бабушкой, потерялась. Мы искали её три дня. Нашли на четвертый. Мама называла это недобрым знаком, а папа лишь посмеялся и увез меня в парк, чтобы выбить из головы такие глупые мысли. Но теперь я вижу, что мама была права. Филатха потерялась, и это значит, что детей у меня не будет. Никогда не будет, Эдвард…»

В который раз её отчаянье топит его с головой. Накрывает волной, подобной цунами, от которой не спрятаться, не скрыться. Погребает под собой.

И снова так больно… так больно внутри, что нет никаких сил. Он поднимается и бежит дальше. Он больше не может смотреть, как она рыдает, по-девчоночьи жалостливо заглядывая в его глаза. Пока ещё видит там мужчину и защитника. Пока ещё его любит.

Ковер, ковер, ковер… осколки, осколки, осколки… тюль, жучки, тюль…

Предательский воздух кончается, а на горизонте, как назло, уже новая дверь. Уже новая и подготовленная пыточная картинка-воспоминание.

Тень накидывает оковы; запах алкоголя, сопровождающий её, тут как тут.

Опять никакого выбора. Опять спасение лишь в остановке.

Эта комната не похожа на предыдущие. Эта комната — другая. Она белая. Идеально белая, как в фильмах. И лишь присмотревшись, Эдвард замечает розовые контуры розочек работы Розали на стенах. Её крохотная подпись под шедевром «Весенняя роза» — с левого бока, возле полочек для шампуня.

А у стены Белла. У стены рядом с умывальником с одной стороны и унитазом с другой, стоит она. Прижав ладошки к животу, защищая его, яростно шипит, что не позволит ему ничего сделать с ребенком. Её глаза сверкают, её глаза говорят, что девушка не шутит. Она растерзает человека, попытавшего обидеть их обоих. Она не позволит ему дышать. И на месте врага он. Он, с пятью тестами и презрительной ухмылкой, полной жестокости. От одного взгляда на него в глазах Беллы — внешне непоколебимой, а на самом деле до последней грани напуганной, — все больше слез, которые она усиленно смаргивает.

«Он будет самым несчастным, Белла».

«Он будет самым счастливым».

«Мы не в состоянии дать ему себя. А что это может заменить?»

«У него есть мама. У него есть я — я, я его мама. И если у него будет и папа, он станет самым счастливым, Эдвард. Если папа останется».

«Он не должен был сейчас… сейчас неправильно… нельзя!»

«Но он уже здесь, Эдвард! Он с нами! Ты не посмеешь заставить меня отказаться от него!»

«Это малое…»

«НЕТ!»

«Это малое из того, что мы можем дать ему… я могу».

«Мы ждали этого ребенка семь лет. Ты отправишь меня… на аборт?»

Его аргументы кончаются. От её тона, от её вида или от страшного слова, которое не так-то легко произнести и принять, как казалось. При всем желании отмотать пленку назад и сделать так, чтобы тесты снова окрасились единой полоской, «аборт» Эдвард пережить не сможет. А Белла и подавно.

«Должен быть выход…»

«Выход и есть. Через несколько месяцев…»

«Не тот. Не тот выход!..»

«Другого нет и быть не может. Эдвард, это наш ребенок. Как ты не в состоянии понять это?»

Она почти верит в то, что он предатель. Его слова, его действия, его отнекивания и попытки избавиться от мнимой проблемы принимает за предательство. Не может понять, почему на самом деле не хочет быть отцом… почему не может. Выражение карих глаз, утративших всю веру в него за мгновенье, режет без ножа.

«Не говори то, о чем будешь жалеть… я умоляю тебя, не говори!»

Белла заклинает. Заклинает и, уже не сдерживаясь, плачет. В открытую. Честно. Показывает, что ей страшно и больно. Молит остановиться и заметить это… хоть как-то.

Эдвард исполняет просьбу. Замолкает, поворачиваясь к стене и опираясь об неё. Запрокидывает голову и смотрит на белый потолок. Ждет, пока уймется стучащее в груди сердце и хоть немного, но утихнет исполосовавшая его боль. Хотеть и не желать всей душой одновременно — возможно, кто бы не пытался доказать обратное. Он хочет этого малыша для Беллы, но не для себя. И в то же время хочет Беллу для себя. Знает, что не то что жить, дышать без неё не сможет.

…Маленькие пальчики берутся на груди из ниоткуда. Боязно, словно опасаясь обжечься, гладят его кожу. Пытаются уверить в чем-то хорошем, в чем-то домашнем и теплом. В чем-то безопасном.

«Мне тоже страшно, — откровенно и тихо признается девушка, сглотнув, — я тоже боюсь… но это наш шанс. Мы справимся. У нас получится».

Не угасающий командный дух… не угасающая вера. Впервые эти качества играют против них.

«Ты не понимаешь, что говоришь…»

«Я понимаю, — она не унимается. Смаргивает слезы, покрепче прижимая его к себе, — я понимаю, что ты сейчас такой и не хочешь из-за той ночи… что-то случилось тогда, что-то, что вернуло тебя мне другим…»

Эдвард стискивает зубы. Со всей возможной силой стискивает, чтобы не закричать. При словах жены просыпается знакомый кол. Он напоминает обо всем, все рассказывает заново. Не получится забыть, отгородиться… ничего не получится.

«Я не отказываюсь от тебя, как ты не можешь понять? — уговаривает она, приподнимаясь на цыпочках и легонько целуя его подбородок. Чувствует напряжение. Видит. — Я люблю тебя любым, Эдвард. И я всегда буду с тобой, сколько бы не пришлось сделать ради этого. Я помогу во всем, в чем только будет нужно. Я никогда от тебя не отвернусь. Ты все можешь мне рассказать. Ты можешь довериться мне, gelibter. Полностью довериться. Целиком».

Её чистая, её искренняя тирада, тирада человека, который действительно, несмотря ни на что, любит, становится для него последней каплей. Эдвард знает, что никогда не сможет рассказать. Знает, что не способен переступить через эту грань и дать ей увидеть… узнать. А потом не имеет никакого выбора. С ложью и притворством она откажется оставаться. Рано или поздно уйдет. Рано или поздно прекратит уверять, что любит…

«Тебе нужно выбрать».

«Выбрать? Между вами? Эдвард!»

«Только так».

«Но ты же понимаешь, что это невозможно. Я не могу принять такое решение… я не могу… оставить кого-то».

Она плачет сильнее. Всхлипы уже слышны, а слез все больше. Белла в ужасе.

«В таком случае, тебе лучше уйти… — мужчина не верит тому, что произносит. И как ровно. Даже словами не давится. Он намеревается отпустить от себя смысл жизни. Так просто, играючи. Раз — и нет. — Я тебя освобождаю…»

«Ты так не хочешь этого ребенка?» — она в ужасе прикрывает рот ладошкой, отшатываясь от него. Боль волнами исходит от подрагивающего, почти детского тела. Какая же она маленькая, его Белла…

«Да».

Его ответ переполняет и без того полную чашу. Опасно накренившись при её вопросе, она с грохотом падает вниз при его ответе. Без права на спасение, хотя бы одной капли. Полностью. Алая жидкость заливает их обоих с головой.

Белла, по-прежнему держа ладонь у живота, за секунду оказывается у выхода из уборной, с силой сжав зубы. Мгновенье — и в спальне хлопает дверь.

В тот же момент его кулак ударяет об стену — трижды. Костяшки пальцев сбиваются в кровь.

Терпеть нет никакой мочи. Изгибаясь от боли дугой, закусывая губы и глотая горькую слюну с металлическим привкусом, Эдвард кое-как встает на ноги. Кое-как, напрягшись и приложив все силы, опять бежит. Отвращение к себе разъедает сознание. Осознание, что потерял Беллу, кислотой прожигает грудь. Может, и нет смысла бежать? Может, проще сдаться?..

Он всерьез думает об этом в тот момент, когда на дверях по стенам — уже не останавливается, уже лишь бежит, не дает себе даже права оглянуться и подумать, как бы притормозить, — мелькают короткие сценки всех ссор за их брак. Однажды — с битьем посуды. Однажды — с ором. Однажды — с выпивкой. Все мелькают и мелькают картинки, где Белла плачет, где кричит на него, а где, наоборот, утешает и прижимает к себе, успокаивая. Все хорошее, что делала, все хорошее, что смогла сделать, все, чем помогла, — пробегает перед глазами. И кнопки «стоп» у этого видео не предвидится.

Заключающим эпизодом, помогающим мужчине принять решение, становится повторение его недавних слов — прошло едва ли восемь часов — «Тебе лучше уйти». И хлопок двери.

В тот же самый миг, как слышит их, он останавливается. Останавливается и резко, всем телом, забыв про боль, поселившуюся в каждом его уголке, оборачивается. В упор смотрит на чудовищную тень, подбирающуюся ближе с каждой секундой.

Конец…

— Эдвард! — не его крик. Не его, потому что к звуку своих за последние десять минут он уже привык, уже различает их. Когда тень-чудище, оказавшееся, разумеется, Пиджаком, делает слабый толчок, переводя дух, он кричит со стонами, на более высоких нотах. А когда, ускоряя темп, насильник врывается в него с недюжинными силами, кричит низко и с хрипами, задыхаясь. Пытку не остановить, а потому все, что остается, различать звуки. Его сопение, и тяжелое дыхание, и свои болезненные, ни к чему не приводящие мольбы о пощаде. Бессловесные. Выраженные криком.

— Эдвард! — повторяется крик. Громче даже, чем в прошлый раз. Это не Пиджак, хотя мог быть он. Но он называет его «мой мальчик», а не по имени. Он не знает его имени. А оно знает…

— Эдвард! — третий, довершающий раунд. Вместе с ним едва заметный холодок ощущается на спине. Его… гладят?

Перепугавшись, Эдвард, заорав громче, подается назад. Только вместо одной упругой и твердой поверхности, причиняющей боль, там теперь другая. Она больше. Она шире. И от неё никак не уйти.

Он так резко садится, что миллион иголок, скользнувших вниз, вызывают слезы. И не одну-две слезинки, как бывает. А каскад. Целый водопад слез — за секунду.

— Эдвард… — опять, но уже нежнее. Уже голос другой, уже более сдержанный, более тихий. Не мужской. Это не мужской голос, нет.

Невесомость, в которой он находится, пустое пространство, которое так ненавидит из-за возможности Пиджака менять позу, сменяется объятьями. Жаркими и тесными, но объятьями. От этих рук не пахнет ни алкоголем, ни потом. В них нет даже нотки его парфюма, который он успел заметить за вонью. И мусорных баков, и вообще запаха улицы в них нет. Они пахнут ванильным мылом…

— Не надо так, не надо, — уговаривает голос, пока руки прикладывают его голову к чьей-то груди и гладят по волосам, по коже, — я здесь, милый, я здесь…

Каллен несдержанно стонет, прижимаясь к своему спасителю крепче. Ваниль постепенно выбивает ненавистный алкоголь из легких. С ванилью проще дышать.

— Это просто сон, gelibter, этого не было… — то ли то, что она называет его тем словом, который знает только один человек на свете, то ли потому, что сразу же за произнесенным утешением наклоняется и целует в подбородок, как утром, но Беллу он узнает. Мгновенно.

— Ты…

— Я, — на её губах улыбка, — здесь только я, Эдвард.

— У-ушла…

— Нет, — легонько мотнув головой, она отметает его предположение, — я тебя не брошу.

На последнем слове голос вздрагивает. Да так, что даже ему заметно.

— Ты не… не оста… не останешься, — всхлипы мешают говорить. Мешают как следует говорить.

— Останусь, — бесспорно, безропотно и честно. Белла ни на мгновенье не сомневается. — Я с тобой, ничего не нужно бояться.

«Я помогу…»

«Мы справимся…»

«Так не хочешь?»

Как же сильно он ненавидит воспоминания, Господи! Как же сильно желает все подчистую забыть! Напрочь. Напрочь, раз и навсегда. Как жаль, что это невозможно…

— Прости меня, — на Эдварда накатывает такое отчаянье, что спрятаться или укрыться от него где-нибудь, или хотя бы задушить — никак невозможно. Только гореть. Гореть, вариться в нем — и все. И никакой более перспективы. До самого последнего уголька.

И все же кое-что он сделать может. Кое-что, чтобы стало легче дышать и поутихли слезы. Как можно крепче прижимает к себе жену, отказываясь отпускать её. Прижимает к себе, умоляет и плачет. А как по-другому не знает.

— Не бросай меня… я скоро умру, наверное, и тогда уйдешь… тогда… а сейчас, пожалуйста, ну пожалуйста, не бросай меня, — всерьез опасается того, что все это — очередной сон. Он отпустил Беллу сегодня днем. Он позволил ей идти или убегать — как хочешь называй — куда подальше. Позволил не смотреть на это жалкое зрелище, в какое превратился, позволил не менять больше мокрые простыни и не разъезжать на скорой помощи в четыре утра до больницы и обратно. Избавил от крови на одеяле и смущения за поведение мужа перед доктором. Дал зеленый свет для того, кто правда хочет сейчас ребенка… кто, как и она, будет ему несказанно, до оторопи рад. Того, кого он будет громко и радостно называть «папа»… к кому будет бежать, кого целовать и с кем… с кем вешать на елку верхушку-«звездочку».

А теперь все это забирает? А теперь пытается отговорить? Но решение ведь принято! Решение наверняка не в его пользу! Так почему же Белла все ещё здесь?

— Никаких смертей, — недовольно бормочет она, убирая с его лба мокрые волосы, — ничего подобного, Эдвард. Мы просто останемся вместе. Без жертв.

Проскользнувшая в её голосе уверенность его озадачивает, но, стоит признать, малость утешает. Убеждает, что ещё не все и не до конца потеряно.

— Но я не могу так жить… — с горечью признается мужчина, сглотнув комок рыданий.

— Это пройдет. Это кризис, он бывает. Он бывает, и никто не застрахован… мы справимся.

— Ты не знаешь…

— Я узнаю все, что ты захочешь мне рассказать. Я уже говорила, что хочу, чтобы ты мне верил. И ещё раз говорю: верь мне, Эдвард. Я люблю тебя. Я никому и никогда тебя не отдам, что бы ты не сделал.

— Ты на меня не посмотришь!

Вздохнув, Белла обвивает левую половину его лица пальцами, приподнимая. Заставляет посмотреть прямо в свои глаза. Прямо внутрь карих омутов, искрящихся лишь состраданием. В них нет на него ни обиды, ни боли. Она простила?..

— Я смотрю, видишь, — убеждает, ласково проведя подушечкой большого пальца по скуле.

— Сейчас.

— И всегда. Я всегда только на тебя смотрю, — розоватые губы, отдающие фиолетово-багровым оттенком в темноте гостиной — на том диване, где он опять спал, — изгибаются в улыбке. Улыбке для него.

— Ты должна бояться…

— Я больше ничего не боюсь, — заверяет девушка, и теперь в голосе-таки проскальзывает ненужная и пугающая нотка. Болезненная.

И впервые в мужчине вспыхивает крохотной искоркой желание… согласиться. Как бы ужасно и невероятно это ни звучало.

Сумасшедшая ночь.

C большой неохотой он, кое-как переступив через себя, отстраняется от жены, медленно, но все же садясь рядом. Простыни сминаются, но хотя бы тот факт, что они сухие, утешает и о многом говорит.

Белла выпрямляется на своем месте следом. Смотрит на него с заботой, в руках держит его руки, не отпуская. Поглаживает их большими пальцами. На тесном диванчике мало места, а потому сидят они друг напротив друга и рядом. Всегда рядом, как обещали.

Эдвард видит, что жена если и проспала какую-то часть ночи, то точно давнюю. Под её глазами круги, кожа совсем белая, парочку венок проглядывает возле висков, а устроившиеся на немного впавших за последние дни щеках тени только пугают. Ему не хочется есть, даже больше — ненавидится. А ей?.. Разве при беременности здоровое питание — или хотя бы вообще питание — не главное правило?

И тут приходит ответ: ест, но токсикоз забирает все себе.

— Попробуй, — мягко шепчет Белла, выдавливая робкую улыбку, отвлекая его, — тебе станет легче, если попробуешь.

В её словах есть смысл и правда. Было бы так же легко принять решение…

— Это не то, что ты думаешь…

— Я ничего не думаю, Эдвард, — она пододвигается ближе. На тесном диванчике — и ещё ближе. Теперь их колени упираются друг в друга. Теперь руки, соединенные вместе, лежат друг на друге, — я хочу просто услышать правду от тебя. И помочь всем, чем только смогу.

— Не сможешь…

— Попробуй, — ещё раз повторяет девушка, ободряюще погладив его по плечу, — я слушаю, я с тобой.

Преступное желание образуется внутри. Преступное хотя бы потому, что не стоит никого посвящать в это дерьмо. Преступное, потому что Белла не заслуживает искупаться во всей той грязи, которую, думает, так жаждет. Это создание сделало для него в жизни больше хорошего, чем кто-либо другой. Оно бескорыстно и сильно — кажется, даже сильнее Эсми, хотя она одна из немногих, кто одаривал его подобным чувством без сокрытия, — любила его все эти годы. Неужели награда за это настолько ужасна? Неужели не предусмотрено чего-то более приятного, более легкого и нужного?

Но тут же возникает и другой вопрос: за столько времени был ли он в состоянии верить кому-то больше, чем Белле? Доверять кому-то больше? Есть ли вообще, кроме неё, на этом свете человек, которому он едва ли не с радостью даст в руки заточенный каленый нож, а сам, будто бы завидев диковинную птичку, повернется спиной?

Сейчас она пытается доказать, что ей можно верить. Но он знает. Он всегда это знал. Вопрос не о доверии. Вопрос о боли…

Хотя может ли она быть сильнее? Кто, в конце концов, раз за разом вытягивал его наружу из сей пучины?..

— Ты можешь не кричать, когда я буду… говорить?

Подобная просьба явно обескураживает миссис Каллен. Её глаза распахиваются, но лицо, в целом, остается невозмутимым. Девушка с готовностью кивает.

— Конечно. Ни в коем случае.

С силой зажмурившись, Эдвард старается трезво оценить свои силы. Пытается понять, может ещё терпеть или нет. Может справиться или нет. До одури страшно признаваться. Но также до одури болит там, а игнорировать это и днем, и ночью больше нет сил. Если Белла будет знать, она поможет? Она даст ему совет? Или она… уйдет? Окончательно и бесповоротно, не как сегодня…

Глубокий вдох.

Останется.

Глубокий вдох.

Не бросит.

Глубокий вдох.

Узнает.

Глубокий вдох.

Выдох.

— В переулке под нашим домом… разбили фонарь.

Белла полностью обращается во внимание. Ласково пожимает его подрагивающие ладони, все ещё не отпуская от своих. Кивает на первую фразу.

— Там был… мужчина.

Девушка хмурится. По её глазам ясно, что боится. Боится услышать плохое. А выбора нет.

Эдвард будто бы снова оказывается в детстве, когда сидел перед родителями, оправдываясь за свое поведение и отношение к Эммету. Тоже плакал, тоже был красным, как рак, от стыда и тоже не мог подобрать верных слов. За исключением причины, все повторяется и сейчас. Таким отвратительным и таким одиноким он себя ещё не чувствовал. Спасти сложно, но возможно — правда, только для одного человека.

— Он шел за мной, и я… — Эдвард делает очередной вдох, пытаясь оставить в легких воздуха и панически боясь ситуации из сна, заставившей по-другому посмотреть на многие вещи. И рассказать.

— Ты?.. — напоминает, что ждет продолжения, Белла после его двухминутного молчания. Незапланированного, разумеется.

Эдвард поднимает затуманенные слезами глаза на жену. С трудом заставляет губы, пусть и подрагивающие, не изогнуться в оскале. Решает, что нужно быстрее. Быстрее, пока ещё есть хоть какое-то желание.

— УЗИ… — едва слышно выдает он. — Транс… трансректальное…

Морщинок на лбу девушки становится больше. Она не понимает. Не понимает или не хочет понимать?

Эдвард морщится. Сильнее морщится, чем от боли.

Соединяет два кулака, дважды, прикусив губу, ударяя ими друг о друга. С яростью. С силой. Двумя бурными потоками слезы устремляются по щекам. Больше их ничего не держит.

— Он меня…

И повторяет новоизобретенный жест. Совершенно недвусмысленный.

На лице Беллы отражается ужас. Сначала недоумение, потом — неверие, затем оправданный ужас. Он сковывает её, не давая пошевелиться. Он заставляет рот приоткрыться в букве «о», а глаза распахнуться настолько, чтобы затерять среди себя все другое. Она не может заставить себя принять ту правду, которую так просила. Она не может… осознать.

— Тебя…

— Да. — Кивок.

— Изнасиловали? — её голос противится этому слову. Все её естество противится. Но ничего не поделать.

Эдвард видит, что обречен. Как только придет знание, сразу же придет и все иное, включая отвращение. Вполне закономерное, к слову. Настоящее.

Этой темной ночью, среди двух фонарей на улице и холодных светящихся часов на тумбочке телевизора, в их когда-то самой уютной и самой теплой квартире все перепуталось, переменилось и навсегда утеряло верное направление.

Если бы он мог загадать самое заветное желание, попросил бы восемнадцатого ноября вернуться домой по другой дороге.

— Эдвард… — придушенно зовет девушка, видя, как он сжимает зубы. Но продолжить не может. Не имеет ни малейшего представления как.

Он понимает. Он не осуждает.

Высвобождает обе ладони из её пальцев. Выдергивает их. Ярость красной пеленой, ядовитой коброй набрасывается. Душит, давит и не дает шевельнуться. Завладевает им.

Как посмел!.. Как только поддался сиюминутной прихоти…

— Видишь? — стонет он, с трудом, но поднимаясь на ноги, — это не та правда… не та, которая нужна…

Белла испугано смотрит на него, все ещё оставаясь внизу. Тоже плачет, но неслышно. И боится — глаза выдают.

— Я не хотел! — в один момент, словно бы раз — и щелкнули кнопкой, сменили кадр, восклицает Эдвард. Ледяной стрелой пронзая сознание, уверение, что Белла думает, будто бы все из-за него самого приключилось, выбивает почву из-под ног. — Я НЕ ХОТЕЛ! НЕТ!

Резко поднявшись, ударяет по расположившемуся рядом стеклу. По оконному стеклу, такому же прочному, как те, из сна, возле каждой двери. Бессильно пытается справиться с волной отвращения, затопившей его самого. Ядовитыми шипами впиваясь в тело, оно не отпускает.

— Я НЕ МОГ ОТБИТЬСЯ! Я ПЫТАЛСЯ… Я… ПЫТАЛСЯ!

Эдвард начинает задыхаться и только потому прекращает бессвязные бормотания и удары. Хватается за стену для опоры и почти сразу же чувствует, что его снова обнимают. Снова Белла.

— Нет, отойди, отойди… — старается отстраниться. Старается, но вяло. Силы, пришедшие внезапно, так же внезапно и ушли. Нет их больше. А в груди так болит…

Под конец уже стонет, несдержанно, почти с той же болью, что раз за разом испытывает:

— Нет… не надо… нет…

А она не отпускает. А она держит, прижимает к себе и гладит по тому, до чего может достать.

Шепчет:

— Я люблю тебя.

Шепчет:

— Я здесь.

И её слезы, перемешиваясь с его, мочат рубашку.

Эдвард теряет веру в то, что сможет со всем этим справиться, что дотерпит до рассвета, прежде чем рассыпаться на части от боли прямо здесь и сейчас. Что сможет пережить, перетерпеть и позволить себе хоть на минуту, хоть на полчаса, но стать обратно мужчиной. Собрать вещи Беллы, дать ей одеться и уйти… а потом… а потом уже — все что угодно. Без неё ничего не имеет смысл.

— Отпусти меня, — он предпринимает последнюю попытку. Он больше не будет стараться.

Напрасно. Хватка у Беллы, когда нужно, что надо.

Умело сдерживая его, она не разжимает объятий даже когда они оба сползают на пол у злосчастной стены. Как и полчаса назад, укладывает лицо к своей груди, бесконечное множество раз гладя шею и волосы. Нежно гладя. С истинной любовью. Без презрения.

— Потерпи, — умоляюще просит, слушая его то утихающие, то набирающие громкость возгласы, — потерпи, пожалуйста… я верю в тебя, милый, я верю…

— Я должен был сопротивляться сильнее!

— Это не твоя вина.

— Я должен был оттолкнуть его, уйти… убежать!

— Я уверена, ты сделал все, что мог, Эдвард, — её голос звучит так, будто бы ничего особенного не произошло. В её голосе нет ни паники, ни ужаса. В нем нет и не было отвращения. И боли тоже нет. Словно бы абстрагировалась. Словно бы все забыла.

— Я не могу так… я не могу с ним…

— С тобой я, а не он, Эдвард, Я, — Белла стирает его слезы, не давая им сбежать вниз, на всю ту же рубашку, уже изрядно за сегодня пострадавшую. — Мы переживем это. Мы сможем.

Опровергая, мужчина едва ли не давится воздухом. Так рьяно хочет доказать ей, хочет, чтобы раскрыла глаза, чтобы увидела, уверилась в истине… кажется, она не так приняла правду. Кажется, и вовсе не поняла ничего из него рассказа.

— Слезы — хорошее решение, — одобрительно говорит девушка, — со слезами легче… поплачь.

— Я больше не в состоянии быть… твоим, Белла, — сердце предательски сжимается. Как же много потеряно! Как же много не подлежит возврату!

— Ты всегда мой, — каким-то чудом она даже улыбку выдавливает, — ты всегда мой муж, любимый человек и мужчина, Эдвард. Ты знаешь.

— Это больше не так.

— Так, — отказов Белла не принимает, — постарайся подышать ровнее — будет легче.

Неожиданно для девушки Каллен слушается. Рвано, с трудом, но пытается последовать совету. С неизвестной по счету попытки, но все же у него получается. Воздуха теперь хватает.

— Я хотел попросить… — слабо шепчет он, разом утеряв все силы, с которыми сопротивлялся и боролся с ней. С которыми доказывал, что виновен в случившемся он. И только он.

— Конечно, что угодно, — когда-нибудь она в состоянии ему отказать?..

— До рассвета… до рассвета не бросай меня, пожалуйста.

То ли Эдварду кажется, то ли это происходит на самом деле, но непоколебимо-спокойное, добродушное и ободряющее его лицо Беллы искажает страшнейшая гримаса муки, когда девушка слышит эту фразу. Правда, длится неконтролируемая эмоция всего несколько секунд.

— Ни в коем случае, — с легкой дрожью заверяет она, целуя его лоб, а затем щеки, — ни до рассвета, Эдвард, ни после…

Этого уверения ему хватает, чтобы отпустить сознание. Переставая удерживать тот ненужный балласт в его лице, мешающий взлететь, Эдвард зажмуривается, крепче прижимается к жене и, рвано вздохнув, засыпает (если так этот «побег» можно назвать).

Морфей, как и Белла, на произвол судьбы его не бросает.

Сегодня — нет.

* * *
Эта ночь началась со слез.

Эта ночь слезами и кончилась.

Эдвард, овившись вокруг жены, плакал во сне. Он то и дело бормотал что-то, и всегда в конце фразы проскакивало имя Беллы. На вид он спал. На самом деле — неизвестно.

Белла, разумеется, не разжимала объятий. Как и утром первого дня, как и пополудни сегодняшнего, принимала всю дрожь, всю боль и весь ужас на себя. Не позволяла ему одному в этом вариться.

В темноте Эдвард был похож на ледяное изваяние. Его лицо, вся его кожа была белой-белой, подрагивала от любого касания (вспоминал чужие?..), а незаметные слезы, катящиеся вниз после каждого тихого бормотания, картинку лишь дополняли. Более беззащитным, более потерянным и отчаянным, чем теперь, миссис Каллен ещё не видела мужа. И искренне надеялась, что не увидит.

Девушка всеми силами старалась, как можно сильнее, как можно больше заставляла себя поверить во все то, что слышала, но это оказалось чересчур сложной задачей. Бывает правда, которую невозможно принять. Бывает событие, которое не только не вписывается в окружающую реальность, но ещё и противоречит ей всем своим естеством. Оно не должно случаться. Оно — ошибка.

Как же сильно за последние часы Белле хочется убедить себя, что все эти слова не более, чем преувеличение, а может, и вовсе вымысел. Легкое заболевание, поразившее сознание или то, что случилось на самом деле, — выбор неравноценен. И она, и Эдвард наверняка приняли первый вариант вместо второго.

Но факты упрямы, а честности Эдварду никогда было не занимать. Он совершенно не умеет врать. Тем более ей. Тем более теперь, после всего.

«Тебя?»

«Да».

И страшный вердикт, страшное дополнение, окрасившее все в новые тона и сделавшее свое дело:

«Изнасиловали».

Мужчина бормочет что-то об иглах, что-то о боли, немного выгибаясь. Белла успокаивает его, проведя дорожку из поцелуев по щекам. Немного поморщившись, Каллен расслабляется.

А Белла чувствует эти иглы, о которых он говорит. Она знает теперь, как испытывается это ощущение. В самое сердце. В самую глубь. Они длинные настолько, что вынуть легко и сразу не получится, они очень глубоко…

Накатывает страшная волна ненависти к мирозданию. За то, что сделала с ним, за то, через что заставила пройти. За беззащитность, за раздавленное создание, за навек утратившие блеск глаза. Почему с ним? Ну почему именно с ним и именно тогда, когда должен быть счастлив более, чем когда-либо? Неужели расплата за долгожданное маленькое солнышко, расплата за то, что Белла считает своим самым большим сокровищем, настолько ужасна?..

Если бы она знала цену… решилась бы?

Наклоняясь ближе к волосам мужа, девушка беззвучно плачет. Тихонькие всхлипы — не более. Тихонький намек — «я по-прежнему рядом».

И в свете рассказа Каллена, в свете его состоянии все слова, до крови отхлеставшие по самым болезненным местам сознания, по самым заветным его уголкам, забываются. Когда есть причина, легче понять и следствие. Когда можно объяснить.

С объяснением и становится легче. Оно позволяет взглянуть на все под другим углом.

Белла до сих пор не в состоянии убедить себя, что до конца поверила — не Эдварду, а тому, что случилось, — но вырабатывается план действий, оттолкнувшийся от нового знания. По нему она и намерена следовать.

Как бы тяжело больше ни было.

…Заснуть Белле удается только ближе к рассвету. К этому времени Эдвард засыпает достаточно крепко — когда девушка кладет голову ему на плечо, слез не слышно.

* * *
— Нет, не думаю.

— Это не то что бы работа…

— Эсми, мне очень жаль, поверьте. Извините нас, что не предупредили заранее.

Слова, слова, слова. Именно чертовы слова, вторгающиеся в зону слышимости, заставляют Эдварда проснуться. Не имеет, конечно, особого значения, где явь, а где сон — сегодня, по крайней мере, но все же у Морфея понежиться было бы приятнее. До первого кошмара.

Первое, что чувствует мужчина, открыв глаза, — боль от затекшей спины. Да такую, что даже пресловутая и неустанная тяжесть сзади ничто по сравнению с ней.

Оглядываясь на сегодняшнее место своей ночевки, он делает заметку не спать больше на не разобранном диване. Тем более без подушки… Одно из его плеч, видимо, опиралось об подлокотник — тянет больше всего.

— Передайте Эммету наши наилучшие поздравления и пообещайте, что подарок он обязательно получит… — голос на миг прерывается, а затем звучит вновь: — …как только Эдвард вернется.

Мужчина изгибает бровь. Вернется?..

У окна прорисовывается женский силуэт. Она держит трубку ещё минуту, дослушивая, видимо, своего собеседника, а потом, пробормотав «до свидания», с огромным нетерпением отключается.

Сегодня на Белле светло-желтый домашний халат, короткий, как она любит, и зеленые тапочки. С ними она не расстается с самого приезда из Флоренции.

Повернувшись, она находит его взгляд. Ловит его, притягивает к себе. Улыбается.

И изможденное, исчерченное мелкими морщинками, которых не было, лицо (от каждого движения их больше — она-то спала сидя, что ещё хуже!), распрямляется и расцветает. Как пультом щелкнули.

— Привет, — осторожно присаживаясь рядом, шепчет девушка, обращаясь к мужу.

От неожиданности такого приема после услышанного Эдвард резко выдыхает.

— Не бойся, — приняв нерешительность за страх, Белла медленно проводит пальцами по его щеке. Над ней разбита бровь, под ней — губа. Обе ранки ещё не зажили, но уже близки к этому. Было бы так и с памятью…

— Ты осталась? — ни на какую другую фразу фантазии у мужчины не хватает. Тот единственный вопрос, что волнует его, то единственное несовпадение, невозможность случившегося задевает. А потому есть ли смысл говорить о чем-то ещё?

— Я говорила, что и до рассвета, и после, помнишь? — она мягче улыбается. Садится рядом с ним, с нежностью глядя в глаза. Не та эта реакция, которой он ожидал. Ненормальная. Вчера ночью она… услышала? Или посчитала бредом.

— Ты знаешь?..

— Знаю. Ты мне рассказал.

— И ты… молчишь?

Его слова она понимает по-своему. Кусает губы, отводит глаза, уничтожая в них отчаянье. Чувство вины — её вины — наполняет комнату.

— Эдвард, извини, конечно я… я не молчу… просто я не знаю, можно ли выразить как мне жаль словами. Я… я просто не знаю. Я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю, милый.

Так торопится его убедить, уверить, что ей не все равно… а в карих глазах снова слезы, как днем. И снова те, из-за которых он был готов попасться тени, лишь бы не видеть.

— Нет! — восклицает слишком громко. Пугает её.

Непонимающе глядя на него, Белла поспешно вытирает соленую влагу кончиками пальцев.

— Не плачь, — умоляюще просит мужчина, не зная, что делать с прорвавшимся наружу отчаяньем, — не надо…

— Ладно, — Белла легко соглашается. Последнее время она на все легко соглашается, что бы он не попросил. Кроме одного…

— Звонила твоя мама, — словно бы чувствуя тему, к которой они подбираются и желая оттянуть её, а может быть, отвлекая от очередной истерики после пришедших воспоминаний, сообщает Белла.

Изображать удивление Эдварду не нужно. Оно очевидно.

— Эсми?

— Да. В среду вечеринка в честь дня рождения Эммета… она хотела, чтобы мы поучаствовали.

Задохнувшись от неожиданности просьбы, Эдвард едва не давится словами, никак не жаждущими дрожащим голосом произноситься:

— Нет…

Одна лишь мысль, одно лишь мягкое представление о том, что бы провести вечер в кругу людей незнакомых, да ещё и мужчин, да ещё и на глазах у семьи… это будет последней каплей. Он лишится рассудка ещё до первого тоста — на пороге.

— Эдвард…

— Нет! Нет и нет! Я не пойду, я не буду… — он пытается прекратить очередную волну паники, но это заранее обречено на провал. Недоступно ему.

— Я отказала, отказала, — поспешно договаривает миссис Каллен, сжав его ладонь, — нас там не ждут. Нас там не будет.

Дрожь малость унимается. Ужас малость утихает.

— Не ждут?..

— Нет. Ты в очередной командировке, а у меня заказ на большой праздник… нам никак не успеть.

Невиданное облегчение волной разливается по телу. Растворяясь, силуэты толпы людей, силуэты других мужчин, которых не хочется видеть и знать, с которыми не хочется находиться на расстоянии километра, силуэты испуганных матери и отца, перекошенного от боли лица брата — все уходит. Не будет этого. Не будет.

— Насколько ты здесь? — от проснувшегося успокоения после недавних слов Эдвард собирает по крупицам силы и произносит те слова, которые волнуют больше иных. Достаточно повседневно произносит. Достаточно спокойно.

— В каком смысле? — карие омуты мутнеют, теряясь за непонятной пеленой. Им больно.

— Ты надолго со мной?

Белла делает глубокий вдох. Поджав губы, выпрямившись и покрепче перехватив его ладонь, явно готовится что-то сказать. Важное. Нужное. Волнуется, к гадалке не ходи.

— Я с тобой до конца, — с максимальной честностью, на какую способна, с максимальным доверием, какое хочет дать, отвечает она.

— Но ты помнишь про..?

— Я все помню.

— И то, что я теперь… не тот? — как же жжется это слово!

— И это.

— Не пожалеешь? — он прикусывает язык. Опасная фраза может вернуть ей трезвый рассудок.

— Нет, — но Белла так уверено отвечает ему, что исчезают малейшие сомнения, — я пожалею, если уйду.

Пара секунд тишины и пара ласковых прикосновений. Большей признательности, большей благодарности и большей концентрации того чувства, какое обычно испытывает к жене, Эдвард и представить не может. На мгновенье ему кажется, что все налаживается. Камень упал с плеч, крест отвязали…

Но не все так просто. Все в принципе не бывает просто.

— Эдвард, я хочу, чтобы ты знал, — набравшись смелости после небольшого перерыва, привлекает его внимание Белла. Ту ладонь, что держит в своей, пододвигает чуть влево и чуть вверх. Прикладывает к халату. К животу.

Он вздрагивает, но отдернуть руку не пытается. Не посмеет.

— Если остаюсь я, остается и Он. Мы вместе остаемся.

То, как за секунду рушится выстроенная картинка благополучия, пригибает к земле от боли. Эдвард душит всхлип, но пары слезинок остановить не может.

Нечестно. Нельзя. Невозможно.

— Это тот выбор, что ты просил меня сделать, — продолжает девушка. Тем же тоном, тем же ровным голосом, но с надеждой. Она не скроет свою надежду на него — пока ещё живую, — я выбрала. Я не хочу уходить, потому что люблю тебя. Но останусь только в том случае, до конца останусь, Эдвард, если ты примешь нас обоих. Нас двоих.

И, завершив речь и вздернув голову, замолкает. Не пускает в глаза ничего. Не позволяет ничему исказить лицо. Хватит на сегодня.

Белла ждет.

Ждет ответа.

Но несмотря на напускную непоколебимость, несмотря на сталь уверенности, всей душой молится на один — это почти волнами исходит от худенького тела, уже, черт подери, вместившего в себя вторую жизнь. Тот, который прозвучит так:

«Я согласен».

Однако на губах у Эдварда вертится совсем другая фраза…

Глава 6

«Зонтик на ветру» — вот как это называлось. Очень веселая, очень интересная игра, в которой следовало добежать до края обрыва, замереть над пропастью и, сделавшись невесомым «зонтиком», прыгнуть вниз.

Как правило, обрывом назывался холмик перед их домом, высотой в два кухонных стола, поставленных друг на друга. А пропасть — черная от грязи лужа, простирающаяся на полметра прямо под ним. И когда «зонтики» — Эдвард и Эммет, — обгоняя друг друга, летели в самую гущу этого болота, бабушка Шерли с криками выбегала из дома и буквально за уши вытаскивала их из грязи, причитая, как же она отстирает вконец испорченную одежду.

Эммету нравилось смотреть, как прыгает старший брат. В нем была воздушность и грация — в каждом движении. Прикрыв глаза, сжав губы и чуточку улыбнувшись, он парил вниз. С не менее удачным, чем сам прыжок, приземлением.

Эммет же, однажды нерассчитав силы и подражая брату, вывернул правую ногу. Эдвард еще год дулся на мальчика за то, что теперь бабушка не выпускала их играть в «зонтики»…

Та же бабушка, к слову, любила повторять, что в одну реку дважды не войдешь. И Эдвард слепо верил ей, руководствуясь этой истиной.

Но, похоже, Шерли заблуждалась.

Обрыв, перед которым он стоит сейчас, не менее страшен, чем настоящий. И если из грязной лужи еще можно было выбраться, то из этой пропасти — нет.

Они с Беллой сидят на коленях друг перед другом, посреди немой гостиной, безмолвно глядя в глаза и больше не соприкасаясь. В карих — надежда и призрачное отчаянье. В серых — его — бесконечно простирающаяся на многие километры горечь.

Белла готовится услышать ответ. Эдвард — его дать. И оба с легкостью согласились бы поменяться местами.

За окном начинает накрапывать дождик. За окном — холодно, а здесь — тепло, даже слишком, едва ли не жарко. И жар никак не помогает делу. Мужчина чувствует нарастающее в себе раздражение, обладающее преступной способностью переплетаться с отвращением. Только бы не сорваться…

Белла не выдерживает первой. Делает глубокий вдох, сглотнув.

— Я понимаю тебя, — признается, оставаясь сидеть неподвижно. Хочет, очень хочет коснуться мужа, но не рискует. Опасается.

И прежде чем он успевает возразить, продолжает:

— Я знаю, что бывает время, когда кажется, что вокруг только темнота и ничего больше. Что нет смысла пытаться что-то сделать и куда-то идти — со мной тоже это было.

Каллен скорбно усмехается. От этого звука Белла едва ли не морщится.

— Gelibter, — сдается в пользу тяжелой артиллерии, снова произнося это слово, — на самом деле из непреодолимого в этом мире только смерть. Когда человек мертв, нельзя ничего сделать — это безысходность, потому что его не воскресить. Но все остальное… все, даже если оно ужасно… можно пережить. У них получается. У них всех. И у нас с тобой, Эдвард, у нас обязательно получится!

Интересно, насколько в свою искрометную тираду верит она сама? Сидя здесь, глядя на него и припоминая все то, что услышала прошлой ночью и этим, черт его подери, утром. Утром Вопроса…

— До стадии переживаний, — Эдвард прочищает горло, упрямо глядя вниз, на свои руки посреди темного пола, — как правило, не доходит… сейчас очень просто оступиться на крыше или перепутать чай с кислотой…

— Зачем ты это говоришь? — жмурится Белла.

— Для большей правдоподобности.

Мужчина не знает, откуда в нем столько злобы, спеси и отвратительнейшей серой безнадежности. После требования Беллы выбрать и ее, и ребенка или потерять всех, наплевательское отношение выползло из своей темной норы. А когтями оно дерет очень больно… по живому.

— На каждый день рождения мы задували свечи, помнишь? — она с трудом, но еще в состоянии делать вид, что все в порядке; по крайней мере, голосом — старается. — И всегда загадывали желание. Чего просил ты? Каждый год, Эдвард!

Каллен стискивает зубы. Цедит:

— Жить рядом с тобой.

— Со мной и..?

— С тобой. Жить рядом с тобой, — мотает головой он, раскусывая план жены, — каждый гребаный год. Чтобы без тебя не остаться.

— Ты тоже хотел Его, — девушка громко втягивает воздух, вырываясь из цепких лап всхлипов. Бережно и нежно, как настоящая мама, как всегда делала и Эсми с Эмметом, укладывает ладони на свой живот. Гладит его кончиками пальцев.

— Когда-то — да.

— Ничего не изменилось, — уверяет Белла, пересиливая испуг и подбираясь к нему ближе. Робко притрагивается к пальцам левой руки, особое внимание уделяя тонкому ободку золотого кольца, — мы вместе, мы друг друга любим, и у нас все получится.

За раздражением следует ненависть. Без промежуточных этапов и шагов она накрывает собой так крепко, что выпутаться — невозможно. Эдвард ощущает, как горит лицо и как сжимаются в кулаки ладони. От усилий сдержаться ему тяжело дышать — не та эта реакция, какой можно было ожидать после столь выматывающей ночи.

— Когда-нибудь этот ребенок с гордостью скажет в школе, что один из его родителей — существо неопределенного пола, — ядовито выплевывает мужчина, переступая через себя и глядя-таки жене в глаза. Чтобы уничтожить возможность списать все на шутку.

— Эдвард…

— Ты можешь хотя бы на минуту представить себе, что просишь сделать? — Каллен распаляется больше прежнего. Отчаянные попытки жены найти аргумент для ответа — причем конечный, беспрецедентный — будят в нем зверя. Он вырывает руку из маленьких пальчиков.

— Да, я понимаю…

— Ни черта. Ни грамма не понимаешь! Я не смогу стать тем, кого он должен будет во мне видеть! Стать его отцом! Я не смогу защитить его, не смогу ему помочь и не смогу дать ему даже совета… простого совета! А все потому, что слушать совет оттраханного мужчины, — он с такой силой ударяет по доске пола, что Белла вздрагивает, прикусив губы до самой крови, — все равно что расспрашивать заключенного о правопорядке!..

Белла смотрит на него широко раскрытыми глазами и часто дышит. Смотрит, впитывая в себя каждое слово, пропуская через тело. Слезы уже набухли, уже готовы катиться вниз, но держатся на месте. Из последних сил.

— А самое страшное, что я не смогу его любить… так, как надо. Как он заслуживает.

Заканчивая, Эдвард тяжело выдыхает, закрывая глаза. Тщетно старается выровнять дыхание и унять дрожь. Огонь внутри все еще пылает. Чтобы он затух, нужно не меньше часа спокойствия, брать который неоткуда.

— Неужели если бы это случилось со мной, — после нескольких секунд молчания, негромко и дрожащим голосом, но с ощутимой уверенностью внутри, уверенностью в нем, как и прежде, спрашивает девушка, — ты бы позволил мне убедить себя во всем этом?

Выдох. Еще вдох — отказывается пока терять самообладание. И смотрит так пронзительно, так честно, что не посмотреть в ответ — неизмеримый по жестокости поступок. Эдвард не выдерживает — смотрит.

— Нет… — сомневаться не приходится. И не пришлось бы.

— Вот видишь, — уголков побелевших губ касается улыбка, — тогда почему ты решил, что это дам тебе сделать я?

— Мы отличаемся друг от друга.

— Всего лишь полом…

— Хотя бы полом, — Эдвард мужественно продолжает говорить, хотя жжение в горле уже просто невыносимо, — ты — женщина.

— Это не значит, что я не могу тебя защитить, — она робко прикасается к его груди, проводя линию ровно там, где сердце. По царапинам, затянувшимся коричневой коркой.

— Не можешь. Ты можешь помочь зализать раны, но не защитить. И это все, на что теперь способен и я сам…

— Неправда. Никто, кроме тебя, меня не защищает.

От ее веры боль нарастает. В том же самом сердце — под невидимой линией.

— Хочешь честно? — стараясь проигнорировать пламя внутри, говорит Эдвард. — Если бы мы с тобой шли по улице и на пути оказался бы мужчина, пожелавший причинить тебе вред… большее из того, что я мог бы сделать, было бы закричать вместе с тобой.

Верно. Верно и честно, ничего не поделать. Одна лишь мысль почувствовать рядом человека, хоть как-то напоминающего Пиджака, — режет на части. А то, что при этом будет рядом Белла, что она может пострадать — заживо сжигает.

— Хватит, — обрывая мужа, Белла на удивление ловко поднимается со своего места, оказываясь рядом с ним. Наскоро сморгнув слезы, крепко обнимает за шею, прижимаясь к нему всем телом. Дышит неровно, но очень старается это исправить.

— Нет, слушай… — протестует Каллен. Моргает, лишая соленую влагу последней возможности коснуться кожи.

— Нет, ты слушай, — твердо говорит она, устраивая подбородок на его плече — как всегда делала прежде, — я здесь, Эдвард, не для того, чтобы потешаться над тобой, издеваться или жестоко сыграть на факте случившегося. Я здесь, потому что я ужасно сильно тебя люблю — и таким, и другим, и любым, в каком бы состоянии ты ко мне ни вернулся. Я верю в тебя и в то, что у тебя получится справиться с этим, это пережить!

— А если…

— А если нет, — девушка поворачивает голову, поцеловав его в щеку, уже заросшую колючей щетиной, — я буду делать это сама. За нас обоих. Все.

Каллен не находится с возражением на этот счет. Замолкает на полуслове, пораженный искренностью, которую она вкладывает в эту фразу. Без всякой издевки и без всякого преувеличения. Честно и только. По-настоящему честно.

— Я не посмею упрекнуть тебя или потребовать от тебя невозможного, Эдвард, — с улыбкой сквозь слезы Белла гладит его волосы, запуская в них пальцы, — все, чего я прошу, — признать, что ты отец этого ребенка и хочешь им быть. Что ты останешься с нами…

Она часто дышит, кусая губы. Улыбается явнее, судя по голосу.

— Ради вас обоих я сверну горы, — едва слышно признается на ухо, — и, может быть, даже чуть больше…

Затихает. Медлит полсекунды. А потом договаривает, преодолев робость:

— Я хочу знать, что тоже тебе нужна…

И замолкает, успокоено выдохнув. Сказала до конца. Сказала все, что хотела. Получилось.

Эдвард чувствует, что ее ладони до сих пор его не отпускают. Чувствует, как теплое тело касается майки, отказываясь отстраняться. И то, что Белла вслушивается в каждый его вдох, в каждый звук комнаты не подлежит сомнению.

Он поднимает руку, и она напрягается. Она боится.

Он укладывает ее на тонкую талию жены, и она немного расслабляется.

Ярость затухает, а гнев постепенно сравнивается с землей. Белла много и часто говорит с ним за эти дни, но чтобы так, как сегодня… чтобы, зная всю правду, с таким желанием оставить рядом, остаться… впервые. Конечно, это впечатляет. Конечно, это вводит в ступор. И конечно, тут не избежать недоумения — зачем ей настолько усложнять себе жизнь?

— Ты всегда мне нужна, — заверяет он.

— Я теперь не одна…

— Знаю, — тише прежнего говорит мужчина и кивает.

Прикрывает глаза, ответно обнимая девушку и волей-неволей пробирается мыслями в тот вариант, о котором она говорила, представляя себе Беллу после… изнасилования. То, как она плачет, как стонет, вспоминая подробности, как кричит ночью и как предлагает ему уйти. Раз и навсегда. Постоянно.

Она права: нет той причины, по которой бы он согласился ее бросить. И нет той причины, по которой согласится она. Абсолютно точно.

— Я боюсь, — признается Эдвард, сморгнув соленую влагу и немного изменив свое положение, тем самым покрепче обняв девушку.

— Я тоже, — отвечает она, — это нормально.

— Нет, — Каллен качает головой, проведя тоненькую линию по ее шее, — мы этого слишком сильно хотели, чтобы теперь бояться.

Белла хмыкает. Как ребенок, нашедший любимую игрушку детства, утыкается лицом в его кожу.

— У нас получится. Я тебе обещаю.

Эдвард с непередаваемым удовольствием вдыхает запах ванильного мыла и тот самый, немного затихший, Беллы. Любимый и достойнейший из ароматов.

— Ну, уж если ты обещаешь…

Осторожно отстраняясь, она с широкой улыбкой, уже истребившей все слезы, смотрит прямо ему в глаза. Эдвард теряется от такого взгляда. И от неожиданного его появления тоже.

— Что? — озабоченно зовет, хмурясь.

— Ты ко мне возвращаешься, — восторженно произносит девушка, согрев мужа взглядом, — ты уже шутишь…

Эдвард внезапно чувствует, что краснеет. Не так, как от стыда, и не так, как от болезненного осознания произошедшего. От смущения. От простого человеческого и такого уютного смущения, даже если подобная характеристика не типична для этого слова.

Он даже взбирается на уровень выше, преодолев себя и решившись потрепать волосы девушки. И не похоже, чтобы ей это не нравилось.

— Это всего мгновенье, — грустно признает, но стереть с лица маленькой улыбки не старается. Она ее заслужила.

— Вода камень точит, — подмигнув ему, оптимистично заверяет Белла. А затем легонько и аккуратно, чтобы не напугать, медленно, чтобы дать себя остановить, приникает к губам. Робко целует. Раз. Другой.

Эдвард сглатывает, на миг заставив ее прекратить, но потом сам, набравшись смелости, продолжает начатое. Наверное, даже в первый раз так нежно к Белле он не прикасался.

— Красавице, расколдовавшей Чудовище, полагается замок с сотней слуг и огромной библиотекой…

Белла хихикает. По-девчоночьи, расслаблено.

— Мне повезло больше, чем той Белль, — заявляет, любовно погладив мужа по давно не бритой щеке, — я сразу влюбилась в принца.

Эдвард не хочет ей отвечать. Боится, что слова не смогут передать точной мысли и точных эмоций от этой фразы. Ограничивается поцелуем и прикосновениями. Признается, что ему нигде не будет лучше, кроме как рядом с этой женщиной. И нигде, даже в самой лучшей ситуации, даже без извечной боли, он не будет улыбаться так искренне и так часто.

Изабелла и вправду фея, как и гласит ее рекламная брошюрка. И на этой фее ему повезло жениться…

Они оба сидят, вслушиваясь в тишину. Они оба бережно прикасаются друг к другу, будто заново изучая каждую черточку. Пальцы Беллы прохладные, а Эдварда — чересчур теплые, но это не играет ни для кого особой роли. Есть время, когда вокруг — спокойствие и невесомость. А остальное может подождать. Даже сотню лет, если придется.

— Так ты… ты согласен? — несмело задает вопрос Белла. Облизывает заново выступившую капельку крови на своей пострадавшей губе прежде, чем это успевает сделать мужчина. Терпеливо ждала, но вопрос интересует. Волнует. Доводит до отчаянья.

Немного нахмурив брови, Эдвард робко смотрит на жену.

— Я очень постараюсь, dama… — шепчет, надеясь, что она поймет его правильно, — я обещаю тебе, что постараюсь.

— Ну конечно же, — она радостно всплескивает руками, целуя его ощутимее, чем прежде, — ну конечно, конечно…

А потом, смущенно улыбнувшись, устраивается на плече, предварительно чмокнув его:

— Спасибо, gelibter. Я больше ничего у тебя не попрошу…

* * *
С августа две тысячи девятого года прошло уже почти четыре года, а Белла до сих пор считала, что куриный бульон — лучшее из еды, которую она в состоянии приготовить. На протяжении месяца после аварии это было одно из немногих дозволенных Эдварду блюд и постепенно, сначала под руководством Рене, а потом и самостоятельно, она научилась справляться и с этим доселе ненавистным до чертиков супом.

На приготовление уходило около часа и порой приходилось ловить этот час в перерыве между заказными праздниками, но так или иначе свою пищу мистер Каллен к обеду получал. Она даже ему нравилась, если не лукавил…

Белла надеется, что понравится и сейчас. Что за эти годы не растеряла сноровки и не испортила напрасно единственную оставшуюся в холодильнике курицу.

Снимая последнюю пенку и выключая плиту, девушка достает с верхней полки синюю миску с глубоким дном.

— Пожалуйста, немного, — умоляюще просит Эдвард, глядя на то, как она выуживает из ящика половник. Он сидит за столом, обреченно глядя на кастрюлю с бульоном и маленькие соленые сухарики в тарелочке рядом.

— Чуть-чуть, — согласно кивает девушка, на его глазах дважды зачерпывая суп, — я помню.

Аромат, стоит заметить, не вызывает тошноты — один из немногих, что не вызывает. Удачно совпало.

— Ты тоже должна есть, — недовольно замечает мужчина, нехотя поднимая с салфетки алюминиевую ложку.

— Разумеется, — без возражений отзывается Белла, забирая вторую миску, — тоже два, как и полагается.

— Четыре, — пробуя бульон, качает головой мужчина, — два — на человека.

И ради того, чтобы увидеть, как в очередной раз загораются глаза жены, Эдвард готов повторить эту фразу еще раз. Не планировал, просто произнес. А получилось…

— Как скажешь, — она даже не спорит. Она улыбается и, повернувшись обратно, наливает ровно столько бульона, сколько нужно.

Садится рядом. Пробует.

— По-моему, неплохо…

— Вкусно, — исправляет Каллен. Вздыхает, понимая, что до тех пор, пока тарелка не окажется пустой, из-за стола его не выпустят. И отговорки, что есть не хочется — а есть ведь и вправду не хочется, совсем, — больше не пройдут, Белла сама так сказала. Пять дней — предел.

— Судя по твоему виду, — нет, — задумчиво отзывается девушка, посыпая бульон оставшимися сухариками.

— Я не голоден, я предупреждал.

— С таким рационом ты доведешь себя до истощения. Ешь.

Больше разговоров не предвидится. Расположившись друг напротив друга, они тихо едят, слушая накрапывающий за окном дождик. Он не ударяет басами по подоконникам и не создает лужи, похожие на морские просторы. Он освежает. Он демонстрирует прелесть поздней осени.

И в этой тихой идиллии уютно. В ней не холодно, не страшно, не жарко, не больно… спокойно. Нет ощущения западни, захвата, пропасти… просто кухня, просто стол, просто вторник и просто обед. Совместный обед. Семейный.

Эдвард заканчивает с бульоном, почти не замечая его вкуса, и внезапно ловит проскользнувшую было мимо мысль, нашептывающую, что это и есть обычная жизнь. Без боли.

И почему-то, пусть даже на миг, на секунду, на невидимый момент паузы кажется, что даже случившееся… переживаемо. Как обещала Белла пару часов назад.

Наблюдая его едва заметную удивленную улыбку, миссис Каллен улыбается в ответ.

— Тебе нравится? Быть может, столько же съешь и на ужин?

Эдвард хмыкает, оставляя ложку и пустую миску в покое.

Тепло смотрит на жену. Не боится сказать.

— Ты права, у нас все получится.

И легонько сжимает руку с тонкими маленькими пальчиками. Впервые открыто и впервые с удовольствием, а не с опасением касается золотого ободка. Он лишь подтверждает сказанное.

Белла, приятно удивленная и почти светящаяся от тех эмоций, что ее переполняют, явно собирается что-то сказать. Что-то неимоверно благодарное и бодрящее.

Но не успевает. Рингтон мобильного — чересчур громкий для тихого обеда — разрезает надвое пространство кухни. Теперь слышно лишь его.

Эдвард вздрагивает. Белла с готовностью поднимается со своего места.

— Я отвечу? — оба знают, что звонят Каллену. И оба знают, что говорить здесь в состоянии только один.

Получая согласие, Белла забирает с кухонной тумбочки телефон, потратив секунду на просмотр дисплея. А затем принимает вызов.

— Здравствуйте, мистер Каллен, — приветливо произносит она, поворачиваясь спиной к тумбе. Опирается на нее, — чем я могу помочь?

Слушает и лицо почему-то мрачнеет.

Эдвард настораживается, но не поворачивается к жене всем телом. Слушает из прежнего положения. Не совершает лишних движений, будто бы они в состоянии выдать его раньше времени.

— Эдварда?.. Но он… он немного занят сейчас.

Белла наверняка прикусывает губу, произнося это. А Карлайл наверняка противится такому отказу.

— Мистер Каллен…

— Дай, — мужчина не знает, откуда берется эта решимость. Затерялась она среди тех разговоров, что у них были за это время с Беллой, или это просто очередной порыв, за который придется потом отплатить — неизвестно. Но руку девушке он протягивает. И телефон, вкупе с доверием к своему решению, получает.

Делает глубокий вдох и подносит мобильный к уху.

— Да, отец.

Белла становится за спиной мужа, поглаживая плечи. Не нагибается, чтобы слышать лучше и не вслушивается в сам разговор. Ее интересует только Эдвард и то, что будет происходить с ним. Нервозность девушки, как по тончайшему проводу, передается и мужчине. За ту секунду, пока Карлайл снова говорит. Уже — с ним.

— Я видел твою пасту на полках магазина, — негодующе заявляет Каллен-старший, — а это значит, что ваша фирма еще не обанкротилась, ведь так?

Внутренности Эдварда неприятно стягивает. От тона отца, от его голоса и вообще от того, что он звонит. Ни с кем, кроме Беллы, говорить ему не хочется. Ближайшие недели две — точно.

— Да… — но ответить приходится. Карлайл ждет ответа.

— Так какого черта они не платят тебе зарплату? Сколько еще ты намерен жить в долг?

Обвинение настолько жесткое и несправедливое, что Эдвард морщится.

— О чем ты говоришь? Я ни у кого…

— То, что ты велел им не говорить, не значит, что ты ничего не брал, — мужчина расходится не на шутку, и его напор, его слова — все громче. Больно ударяют по барабанным перепонкам.

— Что взял? Карлайл! — Эдвард резко вскакивает, отталкивая Беллу. Становится рядом со столом, упираясь в него кулаком и игнорируя пульсирующий комок боли внизу.

— Ты не в состоянии прийти на праздник к брату, Эдвард, из-за работы. Но то, что твоя жена, не глядя на эту работу, занимает для вас деньги — потрясающий рубеж. Ниже опускать уже некуда.

На глазах Каллена жгутся слезы. Поспешно смаргивая их, он с трудом держит голос на прежней планке, не дав ему задрожать.

— Деньги?..

Ошарашенно оглядывается за спину, на Беллу, стиснувшую пальцами спинку стула и с виноватым видом смотрящую на него. На ее лице написано, что Карлайл не лжет. Она брала в долг. Она в который раз подтвердила в глазах его отца, что ни зарабатывать, ни содержать семью он не в состоянии.

— Эдвард, возьмись за голову, я настоятельно тебя прошу, — цедит сквозь зубы Каллен-старший, — хотя бы ради Изабеллы, если она вообще нужна тебе. Пока вас двое это еще допустимо — все эти «дать-взять». Но когда появятся дети… найди-ка ты лучше нормальную работу. Чтобы не тянуть за собой шлейф долгов.

— Это все? — нетерпеливо интересуется Эдвард, стиснув зубы.

— Все. И я надеюсь, ты возьмешь мой совет на вооруж…

Но закончить Карлайлу не дают. Со всей силы нажав на кнопку «отключить», Эдвард едва не всаживает ее в самое нутро мобильника. Пальцы дрожат. Их сложно контролировать.

— Что случилось? — взволнованно спрашивает Белла, но со своего места благоразумно не двигается, к нему не подходит. Терпеливо ждет, пока объяснит.

— Ты взяла в долг? — медленно поворачиваясь к жене всем телом, невыразительным голосом вопрошает Каллен.

— Эдвард, — она прикусывает губу, безвыходно посмотрев на него, — Джордж требовал вернуть задаток за сорванный праздник восемнадцатого… Элис обещала мне, что не скажет.

— Ты снова меня не спросила, — без всякого вопроса утвердительно проговаривает он.

— У тебя было совещание, а мне нужно было срочно… господи, откуда он узнал?

— Какая разница, — Эдвард пожимает плечами, потерянно глядя на кухонный стол, где до сих пор стоят отголоски недавнего умиротворения — две миски из-под бульона. — Он в любом случае подтвердил то, что я сам тебе говорил. Я не в состоянии о тебе позаботиться.

— А кто в состоянии? Эдвард, пожалуйста, мы уже обсуждали это! Не надо снова…

В этот раз ее просьбы абсолютно не трогают. Ровно как и попытка разубедить. Крик Карлайла и его обвинения смотрятся более правдоподобно, чем беллины отнекивания.

— Сколько? — только и спрашивает он.

— Чего сколько?..

— Денег. Сколько ты взяла денег.

— Эдвард…

Он качает головой. Ничего, кроме ответа, не просит. И уж точно не хочет.

Белле приходится это признать. И сдаться.

— Сто восемьдесят.

Мужчина кивает. По-деловому.

Через полминуты на столе уже лежат двести долларов, оставшиеся, по велению Пиджака, как напоминание о «драгоценной» ночи. Как раз между тарелок.

— Этого хватит, чтобы вернуть.

— Эдвард, пожалуйста, — миссис Каллен предпринимает вторую попытку, глотая слезы, — я не хотела, чтобы он снова думал… ты же знаешь, я не хотела ссорить вас опять… прости, ну пожалуйста, пожалуйста, прости меня!

— Сейчас же верни Элис деньги.

— Да, да, конечно, — Белла поспешно оглядывается в поисках своего телефона, быстро-быстро кивая, — я верну, сегодня же. Только не обижайся на меня…

Она выглядит невыразимо хрупкой сейчас. Волосы спутались, потускнели, кожа из бледной приобрела едва ли не сероватый оттенок, а большие карие глаза в слезах. В тяжелых и болезненных, как и полагается. А остальное тело… голубой халат на нем просто висит.

Но даже этого сегодня слишком мало, дабы остановить Эдварда.

— Куда ты? — испуганно зовет жена, догоняя его, когда идет к двери.

Не отвечает. Даже не думает.

— Эдвард, — умоляюще заглядывает в глаза, хватая за рукав наспех накинутого пальто, — не надо… не надо, пожалуйста!

Панически боится его ухода, как совсем недавно он боялся ее. Между ними есть различие, он был прав. И это различие не в поле, а в отношении.

Она осталась бы, даже если бы была зла, как черт. Даже если бы он предал ее, что едва не сделал вчера, осталась.

А он нет. Для него это было слишком сложно, как бы эгоистично подобное ни прозвучало.

Кажется, Белла начинает понимать это. Отпускает его руку. Обреченно становится возле стены.

— Не бросай меня, — предпринимая последнюю попытку, тихонько просит, цепляя серый взгляд.

Но услышав хлопок двери, закрывает глаза руками. Плачет.

* * *
У Эдварда болит голова, а во рту сухо. Его пальцы, что есть мочи сжавшие ручки скамейки, дрожат. И дождик, моросящий не меньше часа, постепенно пробирается под пальто. Вынуждает мерзнуть.

Мужчина не решается шевельнуться или вздохнуть. Не решается попытаться подняться и уйти… вернуться домой.

С замиранием сердца каждый раз, когда рядом слышится незнакомый голос, он шумно сглатывает, усилием воли сдерживая крик.

На центральной аллее, расположившейся в километре от их дома, давно зажглись фонари. Лавки закрылись, лотки пропали, а фонари — зажглись. И никого, кроме них и горящих окон сверху, здесь не должно было быть, Каллен знал. Потому и пришел сюда. Потому и выбрал это место.

Заняв крайнюю скамейку и с любопытством наблюдая, как отражаются в луже фонари здесь и на соседней улице, он успокаивал дыхание, делая глубокие вдохи-выдохи и заново проигрывал недавний разговор с отцом. По строчкам. По фразам. По буквам.

Карлайл никогда не был им доволен. Ни в детстве, ни сейчас — хотя уверял, что любил. Так почему же теперь это воспринимается так болезненно? Почему и без того стертая в порошок мужественность еще что-то да значит? Или это все из-за Беллы? Из-за ее несдержанного обещания?

Эдвард не может понять. Не может, потому что не привык к тому, что после беседы с Карлайлом глаза щиплют слезы, а в горле неприятно першит. В разрезе случившегося любое подобное поведение донельзя сильно коробит. Надо найти выход…

Пару раз за это время Каллен намеревался позвонить отцу. Позвонить и, поддавшись глупому порыву, высказать все, что о нем думает. И те же пару раз, поворачивая на полпути — сбрасывая вызов, — оставлял эту затею.

Не решался.

«Ты не в состоянии прийти на праздник к брату из-за работы».

Из-за работы… господи, лучше бы это была работа. Лучше все вокруг было работой, от которой можно отказаться и про которую можно было бы забыть. Он бы с непередаваемым удовольствием написал заявление об увольнении и разделался с этим раз и навсегда.

Но не выйдет. Но невозможно.

Дома ждет Белла, в стеклянном офисе — Элиот Паркер, а за сотню километров — семья. Они все претендуют на его внимание, и ни от кого из них он не в состоянии отказаться. Никак.

С его ухода прошло уже часа три, на улице потемнело, похолодало, и дождь усилился. Белла, наверное, волнуется, и это, несмотря на то, что горечь от поступка жены витает в сознании, заставляет Каллена подумать о возвращении.

Он трижды смотрит на дисплей своего телефона и каждый раз подмечает, что никому, кроме девушки, позвонить не может. И ни к кому больше не может прийти сейчас, среди ночи, чтобы как следует выплакаться.

Эсми он напугает, да и до нее нужно доехать. А там Карлайл. А там — очередной упрек.

Эммет наверняка в баре. А если не в баре, то с девушкой. А если не с девушкой, то вряд ли в состоянии после вчерашней вечерники — а их на неделе много — принимать гостей.

Друзья?.. Мужчины — их главный недостаток.

Так что, в конце концов, зажмурившись и вдоволь надышавшись зимним воздухом, Каллен собирается медленно направиться вдоль аллеи назад, к подъезду.

Но планы неожиданно рушатся.

Они всегда, к слову, рушатся неожиданно.

Как и восемнадцатого.

На его скамейку — именно на его, хотя вокруг полным-полно пустых, — на край садится незнакомец. Фигура в серой куртке и с телефоном. Фигура, закуривающая длинную тонкую сигарету и что-то приглушенно обсуждающая. Легонький дымок, вырывающийся с каждым его выдохом, душит не хуже ядовитого пара.

Застыв на своем месте, как каменное изваяние, Эдвард считает секунды, а затем и минуты, сдерживая возгласы. Здесь темно — от фонарей свет тусклый, — холодно и безлюдно. Здесь, как и тогда, просыпается ошеломляющее ощущение беспомощности. Он снова один и снова — в западне. Белла далеко, прохожие — далеко, а на часах время уже близится к десяти. И пусть здесь есть пару окон — много времени для желаемого никому не понадобится. Теперь, к огромнейшему сожалению, мистеру Каллену это известно.

Он не готов принять свою участь, но готов с ней смириться.

Убежать не получится так же, как и отсрочить приговор. Остается только ждать его исполнения.

И чувствовать ненавистный липкий страх, линиями расходящийся по всему организму. Он пробуждает боль — там. А еще тошнит.

Однако незнакомец почему-то тянет время. Все так же сидит, все так же курит и все так же разговаривает. Ни нервозности Эдварда, ни его ужаса не замечает. Или делает вид.

Каллен шумно сглатывает, а человек в сером укладывает ногу на ногу.

Каллен сжимает пальцами ворот пальто, а незнакомец стряхивает пепел с сигареты.

Кто-то должен прервать игру и начать расправу. Кто-то просто обязан.

И тот, кто заварил кашу, огонь и гасит.

Мужчина поднимается так же изящно и неслышно, как сел на скамейку. И ровной, спокойной походкой, не выдающей его планов — вернуться, быть может? — движется к одному из подъездов на аллее. Телефон из рук так и не выпустил. Разговаривает.

Эдвард ждет меньше минуты, недоверчиво глядя на то, как расстояние между ним и человеком в сером увеличивается.

И когда тот собирается набирать код к своей двери, не до конца отдавая себе отчет, что делает, вскакивает со скамейки, почти бегом кидаясь в нужную сторону.

Посылает к черту боль, сбитое дыхание и побелевшие пальцы. Посылает к черту холод.

Сметая все на своем пути, он несется вдоль аллеи, минуя высокие темные деревья и игнорируя свет фар из дворов напротив. Так быстро еще никогда не бегал. И такого страха еще никогда не ощущал — вот как оно, значит, на деле.

Чтобы обойти переулок, выводящий прямо к своему подъезду, приходится потратить лишних пять минут. Одна треть квартала — вот как выглядит это расстояние. Но Эдварду и на это наплевать. Оббегает. Обреченно, согласно. Лишь бы домой… лишь бы попасть…

На бегу, задыхаясь от нехватки кислорода, не раз вспоминает недавний кошмар, где случилось то же самое.

И чтобы успокоиться и раньше времени не сойти с дистанции, дает памяти волю, вытягивая на поверхность шепот Беллы:

«Это просто сон, gelibter…»

«Я помогу…»

«Это пройдет… это пройдет и мы справимся, справимся…»

Эдвард со свистом втягивает воздух, зажмуривается что есть сил. Дождик усиливается. Холодно…

Каштановые локоны по его коже, по плечам, по животу…

— Я люблю тебя.

Маленькие пальчики гладят волосы, стирают слезинки…

— Я тебя не брошу.

Ласковые глаза. Большие, нежные, доверху наполненные болью — его болью, — взятой на себя…

— Я в тебя верю.

Вот он. Вот он, с железной дверью и мигающей тусклой лампочкой. Неужели?.. О господи!

…Белла открывает дверь через несколько секунд после услышанного звонка. Осторожно, боязно открывает, несмело выглядывая наружу. Она плакала. Много и долго, так и не ложась спать. Глаза, кожа — все выдает это. Не оставляет сомнений. Но при виде мужа все эти слезы отходят на второй план.

— Можно мне?.. — с трудом не опустив взгляд, надломлено шепчет Эдвард. Только сейчас, черт подери, понимает, что у нее есть полное право не пустить его. После такого-то ухода…

Однако Белла никогда не поступает по чьим-то ожиданиям. Наоборот, с готовностью кивает, кое-как преодолев всхлип, и распахивает чертову дверь. Прижимает руку ко рту, другой, свободной, буквально втягивая его внутрь.

Закрывает деревянную заставу, громко ей хлопнув. На все замки.

— Эдвард… — испугано смотрит, обнаруживая влагу пальто и дрожь его тела.

Мужчина вздергивает голову и стискивает ее запястья, чудом не повредив их.

— Не прогоняй меня.

— Эдвард, — второй раз произносит она. Глаза наполняются слезами — снова, как и прежде, — ну что ты…

— Я не брошу… я тебя не брошу, — как мантру бормочет он, привлекая девушку к себе и зарываясь лицом в каштановые локоны, отдающие манговым гелем.

Миссис Каллен кивает, нежно проведя пальчиками по его щеке. Верит.

— Но и ты, Белла, и ты…

Вместо ответа она дважды целует его в щеку. С невероятной лаской.

— Я искала тебя возле дома… где ты был?

Искала? На улице?..

Эдвард мотает головой. Мотает и с силой зажмуривается.

Белла понимает намек.

— Ты замерз, — тихонько замечает она, меняя тему и расстегивая пуговицы пальто.

Мужчина втягивает в себя как можно больше воздуха, дрожащими пальцами помогая ей. Но к моменту завершения, когда одежда уже снята, теряет самоконтроль. Набрасывается на жену, крепко обнимая ее. Всхлипы как никогда болезненны теперь.

— Ш-ш-ш, — Белла обнимает его в ответ, приподнявшись на цыпочках и чмокнув в губы, — потерпи, любимый.

И потерпеть на самом деле приходится. Сначала — чтобы дойти до спальни, потом — чтобы переодеться. Но зато когда они вдвоем оказываются на кровати, сдерживание прекращается. Уходит на второй план.

Сбиваясь, Эдвард рассказывает жене про встречу на аллее — вплоть до малейшей подробности в виде сигаретного дымка. Вслух недоумевает, как решился прийти туда и каким чудом ушел. Плачет, обрисовывая худшие варианты возможных событий, которых вдоволь напридумывал, пока бежал сюда.

— Я думал, я умру…

— Нет, не умрешь, — Белла приникает к его груди, уверенно качая головой, — тебя больше никто не тронет, а я всегда тебе помогу. И ты всегда можешь вернуться сюда, ты знаешь. Всегда, когда бы ни захотелось. Я тебя не прогоню.

— Я обидел тебя…

— Я не обижаюсь, — она слабо улыбается, пригладив его волосы, — не волнуйся.

Рассеяно кивнув, Эдвард легонько целует ее лоб. Потом еще раз. Потом — скулы и постепенно, спускаясь вниз, щеки, губы, шею…

А Белла не перестает его гладить. Не шевелится лишний раз, но руки не опускает.

Впервые за все время Эдвард видит отголосок прежней жизни в этой кровати. С поцелуями, с касаниями, с теплыми словами и безбрежным, неудержимым счастьем.

Когда-то голубые простыни дарили блаженство. Сейчас в них — утешение. И такое по силе еще стоит поискать.

— Я тебя люблю.

— Эдвард, я тоже, — на этот раз девушка улыбается широко, безмятежно, — неужели ты сомневаешься?

— Нет.

— Ну вот видишь, — теперь ее черед целовать, а Эдварда — гладить. Они меняются местами, но ни дискомфорта, как боялся мужчина, ни испуга, как ожидала Белла, не наблюдается. Все хорошо.

Вокруг витает запах ванильного мыла и чуть-чуть мангового геля. Вокруг — свежие хрустящие простыни и легкий ветерок из приоткрытого балкона. Здесь спокойно и тепло, здесь — безопасно.

Но самое главное, что ни незнакомцев, ни липкого страха, ни побегов не предвидится.

Белла права, она может его защищать. И куда лучше, чем он ее.

— Засыпай, — мягко советует девушка, повыше подтянув одеяло, — это был долгий день…

— И важный, — мужчина робко, готовясь, если нужно, убрать руку, прикасается к пока еще плоскому животу жены. И вспоминает, как горели ее глаза каждый раз, когда он говорил о ребенке и о том, что согласен… что будет… станет папой. Попытается.

И в тишине и умиротворенности спальни это не вызывает такого жуткого отторжения, как прежде. Может, из-за приглушенного света лампы, создающей комфортные условия? А может, из-за тихого жужжания холодильника, напоминающего о домашнем уюте?..

Однако, как бы там ни было, это состояние прекрасно.

— Знаешь, Эдвард, — карие глаза Беллы, когда она начинает через пару минут говорить, почему-то влажнеют, — если бы родителей можно было бы выбирать, я бы выбрала папой тебя.

Каллен теряется, а девушка торопится объяснить:

— Никто и никогда не заботился обо мне больше.

Эдварду становится легче дышать. Да и вообще легче — смотреть, лежать, думать, ощущать…

Устраивая жену в своих объятьях — маленькую, хрупкую, нежную и очень, очень любимую, — он опускает подбородок поверх ее макушки, выравнивая дыхание.

Постепенно план-решение, которое он искал еще на скамейке на аллее, само собой выкристаллизовывается в голове. И кажется правильным. Непреложным в свете всего, что сегодня почувствовал, увидел и пообещал.

— Белла, — негромко зовет, проведя рукой по ее спине. По мягкой материи тонкого халата.

— М-м-м? — сонно отзывается девушка, удобнее прильнув к его груди.

— А женщины среди проктологов есть?..

Глава 7

Мой любимый, мой родной —
Будь со мной, будь со мной;
Самый лучший на Земле!
Ты только мой, только мой!
Унеси меня высоко.
Я не боюсь, ведь я с тобой —
Мне свободно и так легко;
Ты только мой, навеки мой!
Багровое солнце клонилось к горизонту. Тонкие розовые линии, отходя от круглого небесного светила, сплетались с желтоватыми облачками, кучками собирая их на небосводе. Это зрелище очень напоминало картинку из доброй детской книжки, где маленькие добрые герои, любуясь таким закатом, понимали, что живут не зря.

Как правило, на экране на такую сцену отводится пять-десять минут. И это в лучше случае. Но на самом деле, чтобы действительно полюбоваться закатом, нужно не меньше часа, а в идеале — двух. И без спешки, без лишних мыслей, без терзаний о напрасно теряемом времени. Эдвард по пальцам в состоянии пересчитать, сколько раз за всю жизнь наслаждался пейзажем в самом прямом смысле этого слова. Да и моментом тоже…

Вокруг слишком много бессмысленной беготни, слишком много никому не нужной торопливости и ускоренного времени, которого никогда и никому не хватает.

Вокруг слишком много дел, слишком много работы, встреч, звонков… сначала от первого шага до второго, потом от второго до третьего, потом от третьего и до четвертого… и уж если повезет когда-нибудь добраться до верхушки, до десятки, то, оглянувшись назад, можно и не найти причины, зачем поднимался по этой крутой лестнице. Жизнь — за спиной. А ценности в достигнутом верхе слишком мало, чтобы искупить потраченные впустую минуты.

Бывает, опьянение от победы накрывает собой — бывает, никто не спорит — и на какое-то время дает уверенность, что вот она — дверь в райскую жизнь. Последний шаг — и никаких забот, проблем, бесполезных попыток и разочарований.

Но как при любом опьянении — даже примитивном: алкогольном — трезвый рассудок возвращается, осознание приходит, и реальность своей неутешительной стрелой целится прямо в сердце. Цель достигнута — это так, но ни райской жизни, ни Эдема — ничего здесь нет. Пустота. Пустота, неизбежно преследующая человека, живущего одной мыслью. Она уходит — уходит и смысл существования.

Эдвард не до конца отдает себе отчет, с чего вдруг пустился в философствование, которое прежде если не презирал, то точно недолюбливал. Попросту здесь, на балконе, опираясь на деревянную раму белого окна, местами со слезшей краской, думать — единственное, чего хочется. И рассуждать. Это, по крайней мере, отвлекает.

Чьи-то маленькие пальчики обвивают его за талию из-за спины. Мягко, нежно. Он узнает их. Не дергается, не вздрагивает — узнает. И расслаблено вздыхает.

— Красиво, — тихонько, но восторженно шепчет Белла. Смотрит туда же, на закат, подмечая, что вид из окна сегодня скорее весенний, нежели осенний. Даже деревья, давно сбросившие листья, словно вот-вот выпустят почки.

— Необычайно теплая осень, — в такт мыслям жены замечает Каллен. Немного поворачивает голову, с удовольствием ощущая шелковистые каштановые волосы на коже.

— Оно всегда так, — отзывается девушка, тепло улыбнувшись, — кажется, что зима на пороге, а до нее еще сорок миль.

— Ты говоришь это в конце ноября…

— Я говорю это потому, что вижу, Эдвард, — она пожимает плечами. Она усмехается. И, привстав на цыпочки, целует его в щеку.

— А завтра тоже будет солнечно? — не без иронии интересуется Каллен. Но чуть-чуть надежды в словах есть. Они не звучат так уж безысходно. Наверное, всю безысходность стоит перенести на завтра. На день приема.

— Завтра — будет завтра, — оптимистично говорит Белла. Ни капли в своих словах не сомневается.

Эдвард поворачивается лицом к жене, на мгновенье разжимая, а затем снова соединяя за своей спиной ее объятья. Не от страха или боли, не от отчаянья или слез обнимает ее, а просто потому, что хочется. Потому что тепло, потому что спокойно, потому что радостно и приятно. И в этот момент — пусть короткий, пусть крохотный и зыбкий, — но ничего не гложет. Совсем.

— Тебе лучше? — озабоченно спрашивает мужчина, сплетая руки на талии жены.

— Угу, — она кивает, но потом, улыбнувшись, добавляет: — Но все равно, Эдвард, в первом триместре меня будет тошнить. И мы ничего не сможем с этим сделать.

— Да уж… единственный минус беременности, — неодобрительно поморщившись, докладывает Каллен.

На его слова Белла супится. И, поджав губы, недовольно выдает:

— У беременности нет минусов.

Их глаза встречаются. И в беллиных Эдвард видит настоящую обиду. Обвинение, пусть и завуалированное в святотатстве. Свою вину сразу же признает.

— Извини, — шепчет, — я не это имел ввиду.

Миссис Каллен закатывает глаза, носом утыкаясь в его шею. Молчит.

— Я к тому, что есть тебе все равно придется.

А вот подобное заявление вызывает у девушки смех. Она перестает дуться.

— Я вешу пятьдесят килограмм. Я физически не в состоянии есть три раза в день по два фунта, Эдвард.

— Вас двое.

— Он вряд ли пока ест больше меня.

Белла нежно хихикает, теперь с удовольствием прижимаясь к мужу. Обиды больше нет.

На балконе повисает молчание. Солнце опускается все ниже и ниже, облака алеют, а голубое небо становится серо-розовым.

Да, красиво. Белла права.

— Ты кому-нибудь сказала?

— Сказала о чем?

— О ребенке.

Она поднимает голову, с любопытством заглядывая ему в глаза.

— Нет.

— Я думаю, они все хотели бы узнать это, — поправляя каштановую прядку, замечает Каллен.

— Они узнают, — соглашается девушка, неопределенно мотнув головой, — позже… для меня главное, что ты знаешь. И ты признаешь.

Внутри у Каллена теплеет.

— Признаю, — говорит он. Робко улыбается.

По лицу Беллы расползаетсяпрекраснейшая улыбка. Произведение искусства.

— Помнишь, за свидание до того, как ты сделал мне предложение, — спрашивает она, обняв его покрепче, — я сказала, что только с тобой не чувствую себя одинокой.

— Да… хоть я и не мог понять, почему.

— О, тут все просто, — она заботливо поправляет ворот его рубашки, легонько прикоснувшись к губам, — просто ты никогда не оставляешь меня одну.

— Можно поспорить…

— Зачем? — недоумевает Белла. — Это очевидно. Я выросла в большой семье, Эдвард, но на самом деле очень редко это чувствовала. Элис и Розали старше, у них были свои игры… а мама с папой, наверное, просто не успевали… но так или иначе, я много времени проводила в одиночестве. А потом встретила тебя.

Эдвард хмыкает. Обнимает ее крепче.

— Так ты искала того, с кем можно скоротать пару лишних часов? — подшучивает он, взъерошив ее волосы.

— Почти, — девушка загадочно улыбается, — я искала того, с кем можно скоротать жизнь. И, если честно, не думала, что найду так быстро.

— Взаимно, миссис Каллен, — мужчина вздыхает, чмокнув жену в лоб. Наслаждается ее близостью, красивым пейзажем, тишиной и теплом уходящего дня, спокойствием… надеется сохранить это все и до завтра, для чертового осмотра. Чтобы перетерпеть. Чтобы вернуться сюда вместе с Беллой и, стоя на самом верхнем этаже дома, продолжать смотреть на заходящее солнце и большой дуб посередине главного парка. Это предел мечтаний…

После всего, что случилось, мысли и желания стали куда проще, куда прозрачнее. Появилась четкость, которой не хватало. И это, наверное, единственный плюс, который Эдвард смог отыскать во всей этой ситуации.

— Знаешь, той ночью… ну, с ключами… я уже тогда поняла, что нашла тебя, — напоминает о себе Белла, ненадолго задумавшись.

Эдвард опускает подбородок поверх ее макушки. Прикрывает глаза, окунаясь в тот момент, о котором она рассказывает. Воспоминание хорошее. Воспоминание — смешное. Но главное то, что он тоже понял это тогда. И чуть позже обязательно скажет это девушке.

Восьмого декабря две тысячи шестого она потеряла ключи. Единственный дубликат ключей от съемной квартиры, который был на руках. В половине одиннадцатого вернувшись домой, уставшая, голодная и продрогшая после почти полуторачасовой езды в ледяном автобусе, она недовольно покопалась в рюкзаке, надеясь достать чертовы железки поскорее и согреться-таки наконец возле батареи. Но, словно бы продуманной насмешкой, тот оказался пуст на предмет ключей. Даже после пятого осмотра, когда все содержимое без лишних раздумий было высыпано на пол. Тщетно. Тщетно и так, так жестоко…

Белла, как признавалась потом, еще долго не могла найти точной причины, из-за чего впала тогда в такую всепоглощающую истерику. Наверное в тот день, там, на грязных бетонных ступеньках, сидя перед закрытой дверью, пришло истинное значение слова «одиночество». В более глупом и безвыходном положении она еще не оказывалась: до родителей — три часа езды, Розали вообще по другую сторону Штата, у Элис очередная командировка в Пекин и квартира сдана на полгода… хуже просто не бывает.

Вариант оставался один. И, доведенная до последней грани отчаянья, девушка решилась его использовать. Достала телефон. Набрала номер. И мужественно слушая гудки, старалась придумать, как объясниться.

Мыслей о том, что делает — не допускала. При всей уязвленной гордости и самой настоящей нетактичности провести зимнюю ночь на ступеньках неотапливаемого коридора было последним, что бы она выбрала. Эгоистка…

Эдвард не ожидал звонка. Они договорились встретиться в субботу, в восемь, у входа в Центральный парк. А сегодня понедельник, к тому же, почти одиннадцать — чудовищная пропасть.

Но, стоило отдать Каллену должное, ответил он быстро.

— Изабелла?

Она зачем-то кивнула и только потом догадалась, что мужчина ее не видит.

— Да… Эдвард, извини, пожалуйста… но ты не мог бы ко мне… приехать?

Слова давались тяжело. Слов не хотелось говорить — этих, ему. Он нравился Белле. Впервые за все встречи с парнями — нравился. Непростительно было бы потерять связь из-за собственной глупости. Из-за чертового витания в облаках, когда нужно твердо стоять на земле. Чего стоило ей положить ключи во внутренний карман, чтобы точно не потерялись? Ан нет же, лишние три секунды предпочла потратить на то, чтобы поговорить с Лиз. Она же и подписала приказ об ее увольнении.

— Приехать? Сейчас? — в его красивом голосе недоумение и хмурость. Еще бы.

— Да… мне…

— Это что-то срочное, Белла? Ты в порядке? — ей чудятся неприятнейший нотки в этом вопросе. Они больно царапают сознание.

Ну вот, последнее, что имела — потеряла. Больше Каллен наверняка ей не позвонит.

— Да… — кое-как произносит на выдохе, прежде чем залиться слезами. Сглатывает всхлип и отключает звонок. Быстрее, скорее. Может, еще не поздно?..

Телефон послушно замолкает. Дисплей тухнет. Но через пару секунд загорается опять — звонок. Номер подписан и знаком. Ну конечно…

Белла терпит полминуты. Терпит, кусая губы и с раздражением глядя на злосчастную дверь. А потом, возненавидев мелодию некогда любимой песни, что есть силы жмет на красную кнопку. Мобильник отключается полностью. Теперь не позвонит. Теперь не позвонить.

Карта реальности, как объяснял Белле отец, это то, что человек ожидает или хочет увидеть перед собой. Он может пройти мимо лучшего друга, не заметив его, только потому, что того нет в карте реальности — неделю назад уехал в отпуск, который неожиданно сорвался. Такое бывает.

Вот и в этом случае Белла многое ожидает увидеть — вплоть до звездочек перед глазами, как в детских мультиках, но только не Каллена. За рекордный срок с одного конца города он добирается до другого. И стоит перед ней, встревоженно глядя прямо в глаза.

— Т-ты?..

Присаживается на корточки перед ее ступеньками. Хмурится.

— Нельзя прерывать разговор таким образом, — отчитывает, как ребенка, недовольно глядя на погасший телефон, — а если бы ты была не дома? Ты же не сказала, куда ехать.

Белла морщится от этого тона и от той каши, что заварила. На глаза наворачиваются слезы, и Эдвард смягчается, завидев их:

— Что с тобой? Нужно в больницу?

От серых глаз, внутри которых искреннее беспокойство, Белле не по себе. Низко опуская голову, она громко всхлипывает. Дважды.

— Нет…

— А в чем дело? — Эдвард садится на ступеньки рядом. Он в синих джинсах и коричневой куртке поверх черного свитера. На ногах кожаные ботинки, а из правого кармана видна пара перчаток.

— Я ключи… — как маленький ребенок, хнычет девушка, кивая на рюкзак, — потеряла…

— Дубликат?..

— Нет. У хозяйки, наверное…

— Ты так расстроилась из-за ключей? — испуг Каллена ослабевает. В глазах растекается расслабление.

— Я не попаду домой, — сетует девушка, растерянная от его оптимизма, — здесь холодно, а моя одежда, деньги — все там…

Но улыбка с лица Эдварда не сходит. Только крепнет. Однако без насмешки, без язвительности. Это улыбка человека, который ожидал страшного, а получил — смешное.

— Ты как ребенок, dama, — заключает он. И обнимает ее, поглаживая волосы, — не плачь. Если ты говоришь мне правду и все дело только в ключах, ничего ужасного не случилось.

Только ощущая пальцами кожу Каллена, Белла понимает, как замерзла. Цепляется за него, за ворот куртки, свитера… и плачет. Только уже тихо, смущенно.

— И что мне делать?..

— Ну, для начала, неплохо бы под теплый душ, — замечая, как подрагивают ее пальцы, произносит Эдвард, — а потом чай. Зеленый, с медом.

— Где?.. — растерянно спрашивает мисс Свон. Не может сопоставить его слова с действительностью.

— У меня, — Эдвард поднимается, увлекая ее за собой следом и давая ответ. Закидывает рюкзак себе на плечо, не дожидаясь, пока она про него вспомнит, — пойдем.

…При свете фонарей с улицы, под толстым, но невесомым одеялом Белла, с преступной позволительностью овившись вокруг теплого Эдварда, улыбается. Эту ночь она не забудет. И то, что сделал для нее мужчина, тоже. Счастье, хоть так и может не показаться на первый взгляд, состоит из мелочей. И даже потеря дверных ключей может стать ключиком к его находке.

— Ты еще долго вспоминал мне эти ключи, — посмеивается Белла, когда Эдвард признается ей во взаимности недавно сказанного.

— Это было тем, что можно вспомнить…

— Давай оставим воспоминания на старость, а? — оптимистично предлагает девушка, поцеловав его подбородок. — Пока есть чудесная возможность наслаждаться настоящим.

— Оно не всегда… приятно, — Эдвард сглатывает, не желая портить момент, но коробясь всплывшей темой. Так будет и дальше? Все вокруг будет напоминать ему о Пиджаке?

— Мы это исправим, — с заботой отзывается девушка, погладив мужа по щеке, — и начнем уже завтра.

— Поможет ли начать?.. — неопределенно отзывается Каллен, хмурясь.

Его морщинки последнее, как и потеря хорошего настроения, чего хочется Белле. Проводя по ним своими теплыми пальчиками, она улыбается. Искренне и честно.

— О да, поможет. Я тебе обещаю.

* * *
Шестьсот шестьдесят два.

Шестьсот. Шестьдесят. Два.

А если коротко: 662 — истинное число Дьявола.

И это число, побуждающее лишь бежать прочь, не оглядываясь, украшает синюю дверь кабинета, куда мистеру Каллену предстоит войти меньше, чем через пятнадцать минут. На деревянной поверхности золотой кружок с пугающими цифрами хорошо сочетается с фамилией и именем принимающего доктора. Вернее, принимающей.

Ее зовут Кэролайн Сурс, и ей около сорока. Вчера, с сайта врачебных публикаций, фотография этой миловидной женщины с коротким черным каре, закругленным лицом и синими глазами с тонко подведенными черным карандашом бровями смотрела на него в упор. Вообще, на лица Эдвард никогда не мог похвастаться хорошей памятью, но это запомнил. И, похоже, раз и навсегда.

В коридоре холодно. В белом и пустом коридоре — время раннее, день рабочий — холодно. И плевать, что в окна с двух сторон прямо-таки бьет прицельным ударом солнце. Шторы-жалюзи разделяют его на мелкие полоски и обрывают у пола под подоконником. До ряда металлических стульев с дырочками на спинках оно попросту не доходит. Не греет. Хоть и светло.

В этом коридоре всего три кабинета. Все — проктологов. Двое мужчин и одна женщина. Одна женщина, к которой, к удивлению Эдварда, почти пустует запись. Вспоминая свой пережитый опыт пару лет назад и воскрешая в памяти бас доктора Варнера, не церемонящегося с пациентами, несмотря на свою щекотливую специализацию, Эдварда бросает в дрожь. Неужели кто-то добровольно предпочитает мягких вежливых женщин таким людям, как он?.. Наверное, этот врач один из немногих за всю жизнь, кто напоминает ему Пиджака. Восемьдесят процентов сходства.

Время на часах — двадцать минут одиннадцатого. Его прием назначен на половину. Его пытка назначена на половину. И ничего не попишешь — Каллен предложил сам.

— Я говорила тебе взять перчатки, — слышится ласковый голос Беллы, когда маленькие пальчики, вырывая из размышлений, забирают себе его ладонь. Потирают, стремясь вернуть побледневшей коже хоть какое-то тепло.

Девушка сидит рядом, справа, на таком же металлическом стуле. На ней распахнутое коричневое пальто и кофейный пуловер под ним. На коленях в серых джинсах лежит небольшая сумочка. Из ее нутра проглядывают ненавистные белые бумаги с его данными.

— Ты замерз, — добавляет она, недовольно прикасаясь к его пальцам. Каштановые волосы стянуты в хвост, на губах легкий налет розового блеска, а на ресницах — тушь. Но даже этот макияж не прячет, как следует, впавшие щеки и опаловую кожу. Румяна бы не повредили…

Эдвард поворачивает голову к жене, мужественно закапывая внутрь, поглубже, свой страх. Пытается посмотреть снисходительно, но губы предательски подрагивают.

Белла хмурится, тихо вздыхая. Но не говорит ничего, что может разрушить стеклянный самоконтроль мужа:

— Я подумала о том, чтобы запечь курицу на обед, — сама с собой рассуждает она, с интересом рассматривая голубую паутинку вен на запястье Каллена, — и картошку. Как тебе?

Эдвард кое-как выдавливает улыбку.

— Хорошо…

— Если ты хочешь что-то другое, что-то особенное, — продолжает Белла, — ты можешь сказать мне. Я приготовлю это.

Из всей фразы, должной быть отвлекающей и спасительной для сохранения хоть какого-то трезвого рассудка, Эдвард вылавливает слова «ты можешь сказать мне». И ничего другого не в состоянии осмыслить и запомнить. Только это. Только то, что можно… сказать. Можно быть откровенным.

Проблема лишь в том, что разговоры неминуемо повлекут за собой слезы. А слезы сейчас недопустимы. Никак. Ни в коем разе.

— Иди сюда, — на выдохе шепчет мужу, ограничиваясь одной маленькой фразой. Два слова. Два чертовых слова. Их хватит.

И прежде чем Белла сама исполняет его просьбу, придвигается к жене ближе, привлекая к себе. Обхватывает ее обоими руками, пряча в объятьях, и поднимает голову чуть выше, чтобы устроить подбородок поверх ее макушки.

Громко прочищает горло. Раз, второй, третий… недюжинными усилиями воли заставляет ледяные дрожащие пальцы не сжиматься. Не стискивать волосы, не спутывать их. Прямые. Прямые, и только так. Излишества делу не помогут.

— Сейчас… — сам себе бормочет Каллен, сжав зубы.

Белла незаметно кивает. Но не произносит никаких общих фраз, никаких подтверждений тому, что раньше говорила. Будто бы нутром чувствует, что «все в порядке» и «ты справишься» приведут сегодня к истерике. Окончательно потопят.

— Ты можешь думать о нашем медовом месяце, — тихонько предлагает девушка, легонько поцеловав его шею с пульсирующей синей веной, — эти гадкие медузы и осьминоги на ужин… боже, морепродукты отвратительны!

Эдвард слушает. Ловит тему, ловит отдельные слова, предложения. Все это поможет. Все это там, за дверью, не даст развернуться и сбежать. Вынудит остаться. Отбыть. И выйти, если повезет, победителем, как вчера все утро убеждала Изабелла.

— Мы с тобой не могли спать из-за чаек. Мы вообще ничего не могли из-за чаек, — она вымученно хихикает, поджимая губы. Дышит не слишком ровно, хоть и пытается это исправить. Отчаянно.

Эдвард с силой зажмуривается. Ждет, затаив дыхание, когда заболят глаза и покажутся «звездочки», и только потом открывает их. И снова делает вдох.

— Неплохо когда-нибудь снова съездить туда… я хочу опять сказать тебе, как сильно люблю, на пляже, Эдвард… с удовольствием.

Каллен хмыкает. Жмурится. Отстраняется.

Дверь в обитель Ада гостеприимно раскрывается, выпуская предыдущего пациента. Тоже молодой и тоже напуганный. Его лицо серо-желтого цвета. Наверное, впервые здесь…

— Мистер Каллен, — дружелюбно объявляет молоденька медсестра в белом халате, появляясь в проеме следом за сбегающим парнем, — проходите.

Эдвард поднимается на ноги с предательски подрагивающими коленями, самостоятельно и резко вырывая из сумочки жены белые листки. Напускает на лицо беспристрастное выражение и, не поворачиваясь, идет к табличке «шестьсот шестьдесят два». Изнутри проглядывает стол, ширма и даже край кушетки. Сине-зеленой, со смененной хрустящей белой простыней.

Эдвард идет меньше десяти секунд, но успевает перебрать в голове как минимум сотню мыслей, призванных дать ответ, зачем подписался на все это.

И, как ни странно, удается. В памяти всплывает картинка жены, сложившей, как вчера, позавчера и множество дней назад руки на животе — вот она, причина. И цель. И точка невозврата.

…Спустя сорок минут синяя дверь наружу раскрывается. Забавно, а ведь Эдварду казалось, что этого никогда не случится. Он забирает из протянутых рук медсестры какие-то бумажки, включающие, наверное, рецепты на те мази, что назначила доктор Сурс, и выходит обратно в белый коридор, оставляя за спиной кушетку, ширму и письменный стол с пачкой толстых зеленых ручек. Следующий посетитель, исподлобья взглянув на него, торопливо заходит следом. Считает, наверное, что чем быстрее — тем лучше.

Все это время Белла, прикусив губу, ждет у окна, но как только слышит хлопок двери, оборачивается. Быстрым шагом, закинув на плечо сумочку, идет к мужу. Останавливается на расстоянии двадцати сантиметров.

Робко улыбается, стирая с лица все волнение, какое уже достаточно уютно на нем обосновалось.

— Привет.

— Привет, — отвечает Эдвард. Смотрит в карие глаза, испуганные и растерянные, и сглатывает. Достаточно шумно.

Белла терпеливо ждет, скажет ли он еще что-нибудь. Подойдет ли к ней, обнимет… потребует обнять. Но ничего не происходит. Эдвард с каменным выражением лица продолжает стоять посреди коридора, сжав руки в кулаки. Ни слова, ни звука… и слез нет. Нет даже ничего, что их предвещает.

Полная отстраненность.

— Поехали домой, — в конце концов шепчет миссис Каллен, кивая на гостеприимно раскрытые двойные двери наружу, к лестнице и к выходу из клиники. До побелевших костяшек стискивает кожаный ремешок сумки.

Но взять мужа за руку не решается. Даже не пробует.

Умная девочка…

* * *
Пряжка большая и металлическая. Пряжка такая же, как на старом дедушкином ремне отца. А сам ремень кожаный. Настолько же грубый, насколько Его шершавые руки. Они сжимают. Они не дают дышать.

— Мистер Каллен, — зовет Она, представляясь, — меня зовут Кэролайн Сурс.

Ее настоящее лицо соответствует фотографии. Разве что сегодня на голове светло-синий обруч, а тени из фиолетовых стали голубыми.

Резкий выдох и глубокий спасительный вдох. А потом, сжав зубы, шипение. И отвратительнейшее теплое тело, вжавшееся в него. Кирпичи наоборот, холодные. Контраст непередаваем.

— Переодевайтесь и ложитесь на кушетку, мистер Каллен.

Зеленая сорочка, ждущая своего часа специально для него, и ширма из плотной ткани в двух шагах. Не надо искать, не надо думать лишнего. Чисто механические человеческие действия.

Медсестра, дабы не смущать и без того смущенного пациента, занимает свой уголок за письменным столом. Готовит бланки, рассматривая принесенные данные.

Синие буквы граффити. Грязного граффити, который уже и не помнится, кто нарисовал. Плохое слово. Нецензурное. Но, стоит признать, правильное. Правильное для того, что, судя по нарастающему давлению сзади, Он готовится пустить в ход.

— Вся процедура займет около получаса, мистер Каллен, — терпеливо объясняет доктор, пока он дрожащими пальцами расправляется с пуговицами джинсов. Рубашка, нижнее белье… сорочка холодная. На коже оправданно появляются мурашки.

Звук, сопровождающий расстегивание маленькой молнии, — громче биения сердца Эдварда в собственном горле. Неминуемо и неизбежно Он надвигается, с насмешкой сообщая о том, чем займется. Его голос низкий и хриплый. Его голос хриплый от вида Эдварда…

— Дышите глубже и ровнее, пожалуйста, — советует Она, когда мужчина по наказу медсестры занимает требуемую позу на кушетке. Как предлагала Белла, думает о чайках, осьминогах и медузах. Правда, всего полминуты — на большее терпения не хватает.

Грязная ладонь зажимает рот.

Воздух! Воздух!.. Хоть каплю… нечем… незачем… сейчас… уже сейчас…

Белые стены. Во всем кабинете белые стены. Настолько белые, что рябят в глазах. Белла бы сказала, для неконфликтности. Белла бы предложила повесить парочку картин в ярких рамках — или темных рамках, — чтобы выделялись и не было так светло. Но Кэролайн, похоже, снежное царство не смущает. Она невозмутимо моет руки каким-то дорогим мылом с антисептиком и готовится надеть полупрозрачные резиновые перчатки, терпеливо ждущие в коробке рядом.

По плечам. Пальцы по плечам. Короткие и мозолистые. Ногти длинные, с каемкой из грязи. Одна рука уверенно держит его, а вторая, играя и подразнивая, крадется ниже и ниже. Это не просто так. Это не просто для результата. Важен сам процесс…

У нее довольно мягкий и ласковый голос. Не сравнится с беллиным, конечно, но все же лучше любого мужского. На ней светлый чистый халат, а ее смоляные волосы выгодно оттеняют ровный цвет кожи. В глазах — профессионализм. В глазах — невозмутимость.

— Начнем с внешнего осмотра, мистер Каллен.

Его губы оставляют после себя мокрую дорожку на коже мужчины. Они твердые и холодные, поэтому ощущения от подобных поцелуев соответствующее. Кажется, в том месте, где располагается слюна, кислота медленно разъедает внешние покровы.

А мозолистые пальцы уже у него за поясом. Уже сжимают кожу… внизу.

Эдвард не помнит, чтобы даже в детстве, когда получал жесточайшее, по меркам бабушки, наказание, в минуту величайшего страха лежал так неподвижно. И это при том, что колотит будто в лихорадке. Еще только зубы друг о друга не стучат, но до этого уже не так далеко.

Изящные пальцы, короткие круглые ноготки которых проглядывают сквозь тонкую резину перчатки красным маревом, поднимают край выданной ему зеленой сорочки.

Эти штаны сидели на нем плотно и тесно. Очень плотно и тесно, даже слишком… а Он, не особо напрягаясь, сумел, не расстегивая замка, стянуть их вниз. Резко и болезненно, но, стоит признать, профессионально.

Эдвард что есть мочи стискивает зубы. Они скоро треснут.

— Расслабьтесь, мистер Каллен, — спокойно советует доктор, никак не поражаясь его реакции, — так нам обоим будет проще.

И терпеливо ждет, пока пациент послушает. Ждать — в ее компетенции.

«Белоснежный — говорил Он, наслаждаясь зрелищем — белоснежный мальчик». И улыбался своей ядовитой пьяной улыбкой.

— Скорее всего это анальная трещина, мистер Каллен, — пару минут спустя, когда он все-таки выполняет просьбу, заявляет Кэролайн, отходя от задней части кушетки. Мужчина съеживается скорее машинально, чем осознанно. И дрожь ощущается уже гораздо сильнее.

Слова о какой-то анестезии он попросту не слышит.

…В тот момент Эдвард применил все силы для того, чтобы вырваться. Он резко дернулся вправо, затем влево и, если бы увернулся от целенаправленного удара Пиджака, наверняка бы сумел выиграть пару секунд форы и навсегда забыть про чертово граффити. Но нет. Удар попал в цель. И, задохнувшись, больше оспаривать происходящее Каллен не смог. Не сумел. Преступно сдался.

Толчок…

Эдвард вздрагивает, когда тонкая игла проникает под кожу. Секунда — и жидкость внутри. Секунда — и чувства притупляются.

— Чтобы не доставить вам лишнего дискомфорта, мистер Каллен, — разъясняет доктор, подходя к нему спереди и заглянув в глаза, — через несколько минут мы начнем и определим диагноз.

Звучит «утешающе».

Но стон Эдвард мужественно сдерживает. И так же мужественно, припоминая, что пути обратно уже не будет, опускает голову на руки.

Старается сделать лишь одно — не прекратить дышать. Чайки. Медузы. Осьминоги. Пляж.

Белла. Белла, полчаса спустя, в коридоре. Ошарашенная, напуганная… она никогда не узнает причину, которую он назвал доктору Сурс на «откровенный вопрос о том, откуда повреждения».

Толчок.

Толчок.

Толчок…

Спальня, ночь, голубые подушки и мягкое шелковое одеяло. Сжавшись, свернувшись клубком вокруг него, он всхлипывает, сжимая и разжимая кулаки. Хныкает, как ребенок.

Белла здесь. Обхватив его лицо руками, целует, целует и целует. Каждую слезинку. И уговаривает открыть глаза и посмотреть, что все хорошо, что он дома, что она — рядом.

На жене синяя ночнушка и стянутые в тонкую, наспех заплетенную косу локоны. Они серебрятся от яркой луны, повисшей прямо над их балконом. Все лицо Беллы серебрится, отливая белым цветом. И только поэтому Эдвард замечает на нем точно такие же, как у себя, прозрачные слезы.

Каскадами.

— Не выйдет… не вышло… — с ужасом стонет он, припоминая наиболее яркие моменты сна-воспоминания.

— Все вышло, — качнув головой, уверяет девушка, гладя его вспотевший затылок, — все получилось, Эдвард. Ты справился.

— Не так… не с тем…

Как же отвратительно! И как глупо! Глупо было полагать, что он способен как следует сделать все, что требовалось. Пройти осмотр, получить результат, вернуться и, как полагается тихо провести ночь. Проспать. А вместо этого…

— Gelibter, — Белла прижимает мужа к себе, пытаясь укачать, как ребенка, — все кончилось… все кончилось, мой хороший. Все пройдет.

— Она… и внутри… и я… — Эдвард сбивчиво пытается рассказать о том, что происходило за дверью, но не может заставить себя. Не в состоянии. Никак.

— Я так горжусь тобой, — шепчет Белла, кивая на его недорассказ, — ты сделал это, ты смог… ты ради нас решился, Эдвард, ради себя. Ты настоящий победитель.

От этих слов слезы текут сильнее. Каллен никак не может поймать достаточно воздуха. Неужели она не понимает, что своей верой, своим доверием и подобными фразами топит его окончательно? Не оправдав ожиданий можно скатиться куда ниже, чем в простую яму. Позади уже показалась пропасть…

— Нет! — едва ли не истерично выкрикивает он. Ногти со сводящим с ума звуком скользят по подушке.

— Да, да и только да, — Белла прокладывает дорожку поцелуев по его лбу, не обращая внимание на все отнекивания, — все получилось, у тебя все получилось. Ты молодец.

— Я не смогу… еще раз, нет! — Эдвард приходит в ужас от подобный мысли. Поражается смыслу, заключенному в ней, и плачет громче. Рыдания не остановить.

— Больше не надо, — терпеливо заверяет Белла, качая головой, — теперь ты поправишься, и нам не надо будет туда еще раз. Никогда.

Каллен ощущает жар, холод, слезы — все сразу. И ничего не может сделать, чтобы из этого отвратительного состояния вырваться. Помнит все и все вспоминает. Минута за минутой.

Случилось самое страшное из того, чего боялся — руки миловидной женщины стали олицетворением Его. И это сравнение забыть никак не получится… оно выжжено в подкорке.

Сегодняшняя ночь — очередная за последнюю неделю — становится бессонной. Он не посмеет закрыть глаза. Он не решится.

— Ш-ш-ш, — бормочет Белла, накрывая его одеялом. Хочет согреть. Хочет успокоить. Никаких задних мыслей нет и в помине.

Но голубая материя оказывается… мокрой. Больше о спокойствии речи идти не может.

Мужчине кажется, что он снова вернулся в ту ночь. Что снова замечает пятна на ковре, снова плачущую Беллу, снова вспоминает… и думает… и видит.

Только в этот раз до утра осталось куда больше, чем в предыдущий. Горизонт даже не думает светлеть.

Правда, в этот раз и сдержанности больше. Больше желания контролировать себя и все, что способно сделать тело… особенно после обнаружения мокроты простыней.

А потому, почувствовав малейшее жжение где-то в горле, Эдвард отталкивает Беллу, как раз начинающую говорить очередное утешение, соскакивая с кровати. Он сбегает из спальни, на удивление хорошо ориентируясь в темноте, к которой глаза ещё не успели привыкнуть. Сбегать, похоже, теперь единственное, что ему остается.

Ванная. Деревянная дверь. Холодная ручка. Унитаз…

Его выворачивает наизнанку. Нет ни мыслей больше, ни страха — только физиология. Раз за разом, минута за минутой сгибаясь над бочком и схватившись за его края для опоры, Эдвард мечтает лишь о том, чтобы все кончилось; чтобы по-человечески вздохнуть.

Белла, приходя в комнату следом, зажигает свет и достает из полки полотенце. Мочит его, складывая вдвое. Ни слова не произносит.

С холодным компрессом Каллену становится легче. Рвоты уже нет, остались только затихающие позывы, но и они скоро кончатся. Благодаря полотенцу появляется возможность сделать тот самый желанный вдох.

— Спасибо, — тихо произносит мужчина.

— Пожалуйста, — так же тихо и чуть-чуть подрагивающим голосом отвечает Белла. Обнимает мужа со спины, одной рукой по-прежнему удерживая полотенце. Легонько чмокает в щеку, не зная, позволительно ли для него сейчас такое поведение.

Эдвард выпрямляется, прочищая горло. Прикрывает глаза, успокаивая сбившееся дыхание.

Стоит признать, что после прочистки желудка стало легче. Легче во всем. Словно бы с рвотой ушла какая-то часть боли, какая-то часть ужаса от кошмара, пережитого меньше десяти минут назад. Это выглядит странным и неправдоподобным, но так оно и есть. Теперь вдох уже не является такой проблемой. Теперь дыхание в принципе ей не является.

— Белла…

— М-м-м? — отзывается, погладив его по плечу.

— Мне сегодня звонил Элиот, — признается Каллен, вынуждая жену опустить полотенце и забирая мокрую ладонь в свою, — он спросил, когда я выйду на работу.

Оборачивается, усаживаясь так, чтобы видеть ее глаза, ее лицо. Почему-то этого до жути хочется. Тема, должная остаться тайной, по крайней мере, до завтра, всплывает. Эдвард не хочет о ней молчать.

— Ты ответил ему?.. — карие глаза до сих пор таят в себе соленую влагу, но отказываются выпускать ее наружу. Белла храбрится.

— Да. Я сказал, что в понедельник, — мужчина утвердительно кивает, откашлявшись от першения в горле, — но я не уверен, что действительно смогу это сделать.

Белла складывает обе руки на коленях, прикусывая губу. Смотрит на мужа выжидающе.

— Ты собираешься увольняться?

Каллен отметает робость к чертям. Поднимает глаза на лицо жены, сплетая свой взгляд с ее. Позволяя их глазам открыто встретиться.

— Я не знаю.

Белла берет полминуты на раздумья. С предельным вниманием изучает светлую плитку в комнате.

— Я хочу для тебя как лучше, — наконец говорит она, пока Эдвард терпеливо ждет ответа, — и если ты не сможешь, если ты уверен…

Выдыхает, резко вздергивая голову. Узенькая влажная дорожка прокладывает себе путь по щеке.

— Ты строил эту фирму, Эдвард. Это и твое детище в том числе. И я знаю, как сильно ты любишь эту работу… я видела это много раз.

— Обстоятельства меняются, — брезгливо поморщившись, докладывает Каллен. Садится на пол, захлопывая крышку унитаза и активируя смыв.

— Да, я понимаю, — Белла поспешно кивает, опасаясь, что ее слова восприняты неправильно, — и мне очень жаль, что тебе вообще приходится выбирать между всем этим. Но…

И замолкает. Не решается.

— Но?.. — хмуро спрашивает мужчина, ожидая продолжения. От чересчур яркого света начинает болеть голова.

— Но, возможно, Элиот может дать тебе отпуск?.. У тебя будет еще время подумать.

— Это унизит его. И меня.

— Но ты останешься в компании… может быть, не как вице-президент, а на прежней должности… но останешься!

Белла складывает руки на груди. Белла поспешно стирает ту самую узенькую дорожку.

— Это как вариант, — шепчет, сцепив пальцы, — только вариант. Я не стану оспаривать твое решение, каким бы оно ни было.

— В таком случае, мы умрем с голоду, — скорбно докладывает Эдвард.

— Нет, не умрем. Я просто скажу Крису, что нужно больше заказов… я компенсирую.

Подобные слова жены вводят Эдварда в ступор. Болезненным клинком пронзают голову. И чуть ниже, в грудине, слева.

— Ты собираешься угробить себя? Вас… обоих?

— Это на некоторое время, — мужественно уверяет Белла, облизнув губы, — потом мы что-нибудь придумаем и сможем…

— Не сможем, — яростно отметает Эдвард, едва ли не рявкая эти слова, — обычно ты работаешь десять часов в день. Неужели думаешь, что я позволю тебе больше?!

Ударив по полу сжатым кулаком, он с шипением втягивает в себя воздух. Отчаянно хочет не напугать жену, но продемонстрировать ей свою решимость. Во что бы то ни стало.

Откуда-то приходит уверение, что не все потеряно. Что-то еще осталось. И это оставшееся необходимо сохранить.

— Ты бы сделал для меня то же самое… — негромко произносит девушка им обоим известную правду. И тепло, краешками губ, улыбается, — я знаю.

— Но я не жду ребенка! — срываясь на крик, восклицает мужчина. Сглатывает горькую слюну, держит сжатыми руки. Боится того, что может ими сделать. Пелена злости окрашивает мир в ярко-красный.

Белла бледнеет. Желает показать, что не боится, не пугается, но бледнеет. И сжимает губы в тонкую подрагивающую полоску.

— Я не в том смысле, dama, — расценивая выражение ее лица неправильно, поспешно исправляет Каллен, приглушив волну ярости, — я про то, что не вынашиваю его…

— Да, да, — она быстро-быстро кивает, смаргивая слезы. Показывает, что поняла. И, сдерживая испуг, от которого подрагивают пальцы, подбирается к Эдварду ближе. Просительно смотрит на его руки и на лицо. Хочет разрешения…

Он его дает. Он понимает, что физически не способен ей отказать. Как и вчерашним утром, там, в коридоре, прижимает к себе, с радостью встречая тепло маленького тела и родной запах.

— Я видел Его, — шепчет Каллен, признавая ту неутешительную правду, которую говорит, — там, на приеме, вместо нее…

Белла сочувствующе обвивает его руками за талию. Гладит плечи, спину. И тихонько всхлипывает.

— Господи…

— Я не хочу, чтобы это повторилось снова… в офисе, — Эдвард едва ли не до крови прикусывает язык, в попытке остановить вторую волну надвигающейся истерики, — я не хочу больше это переживать, Белла.

Она делает глубокий вдох. Она целует его как раз там, где бьется сердце.

— Ты думаешь, со временем это поутихнет? Тебе станет легче? — дрожащим голосом спрашивает, проходясь пальцами по контуру почти заживших царапин.

— Я не знаю…

— Но ты же не позволишь себе всю жизнь провести взаперти, правда? — с надеждой, глотая слезы, задает свой вопрос миссис Каллен. — Ты ведь не позволишь ему сделать это с собой? Да?

Эдвард поджимает губы, как впервые оглядывая всю ванную. Плитку, стены, душевую кабину, полочку с полотенцами и умывальник, унитаз… смотрит на знакомые, ставшие неотделимой частью домашнего обихода, вещи и пытается найти ответ, который можно сказать на такое. Который можно сейчас сказать Белле.

А ведь действительно, что дальше? Он не задавался этим вопросом уже много времени с восемнадцатого, а пора бы. Пора хотя бы потому, что принял ребенка и тот факт, что является его отцом, должным исполнять обязанности этого звания. Позволил Белле верить в себя и доверять себе. Позволил ей остаться рядом и пройти через все то, через что она раз за разом храбро проходит.

Поздно поворачивать назад. Поздно сдаваться.

Но как же, к черту, тяжело найти выход! Неправда, что он есть всегда. Чистой воды ложь. Вымысел. Жесточайший обман.

— Он всегда будет моей частью, — в конце концов, скрежетнув зубами, признает мужчина.

— Частью, но не целым, — Белла прижимается к мужу сильнее, жмурясь, — только не целым… не позволь ему. У тебя получится, я знаю. У тебя ведь получится…

Они плачут оба. Они постоянно плачут оба. И даже Белла, ничем не заслужившая этого, тоже плачет. День изо дня. Эдварду до рванья волос больно, когда видит ее слезы, никогда, ничем, ни при каких обстоятельствах не должные существовать.

Нельзя!

— Заставь меня! — внезапно восклицает он, ошарашив и Беллу, и себя неожиданно найденным решением. — Заставь меня, dama!

— Заставить что?.. — робко спрашивает она, немного отстранившись. Смотрит в глаза, желая понять, осознает ли, что сейчас говорит и зачем.

— Сделать это. Вернуться, — взгляд Каллена загорается неожиданно найденным решением, которое в самом прямом смысле этого слова греет душу, — выстави за дверь, запри на замки… заставь меня вернуться в гребаный офис!

Белла оробело съеживается, всхлипнув.

— Что ты…

— Ты права, — не слушая жену, отчаянно кивает сам себе Эдвард, — я вернусь в офис, я вернусь к должности. День, другой… оно отпустит. Немного, хоть немного, но отпустит… я переживу.

И сам, вдохновленный своими словами, пока, правда, неподкрепленными ничем, кроме желания обезопасить Беллу и не позволить себе рухнуть в ту пропасть, которую разглядел в ее подбадривании полчаса назад, улыбается. Едва-едва, но заметно. Даже для миссис Каллен, которой со своего ракурса видно не лучшим образом.

— Ты не обязан все это терпеть столько времени, — вставляет она, дождавшись паузы в его тираде. Вставляет, очертив контур розоватых губ.

— Обязан, — отметает Эдвард, все ближе и ближе подбираясь к заветному спасительному решению, — если я не стану терпеть, все кончится. На этом все кончится. Вся моя жизнь. Понимаешь? Ты понимаешь меня?!

Ей ничего не остается, как кивнуть, а ему и этого хватает.

Преступная легкость, преступное ощущение заново найденного смысла… во всем окрыляет. Пусть и только сегодня, пусть только до утра… но это уже что-то. Это уже какое-никакое решение, это уже выбранный курс. Достойный. Правильный.

— Я люблю тебя, — произносит Эдвард, бережно коснувшись губ жены. И улыбается широко, по-настоящему. Как человек, нашедший надежду после долгих-предолгих скитаний. — И ты не дашь мне отказаться от этих слов.

— Ты сам не дашь, gelibter, — выдыхает миссис Каллен, с воодушевлением посмотрев на впервые за столько времени посветлевшее лицо мужчины, — я только помогу с выбором…

— Я уже все выбрал, — заявляет он, чмокая ее в лоб, — я выбрал тебя… вас, Белла. Теперь я выбрал…

Белла улыбается в ответ. Улыбается, потому что не может сдержаться и от вида мужа, и от его заявления, и вообще от того, что сегодня случилось. Теряется страх от кошмара, теряется волнение за тот прием, на который они пошли… теряется все плохое, уступая место хорошему. Если бы вначале их разговора кто-то сказал, что все кончится так, она бы скорбно рассмеялась сей небылице. А теперь смеется от радости. От тепла, которое греет изнутри.

— Мы не подведем вас, — игриво заявляет Белла, привстав на коленях мужчины и целуя его. Нежно, бережно, но с любовью. Настоящей. Без притворств. Это тот поцелуй, который Эдвард любит больше всего, она знает. И сейчас, как считает, это последнее, чего ситуации не хватает.

Мужчина отвечает ей. Отвечает, притягивая ближе к себе, обнимая за талию и глубоко вдыхая аромат ванильного мыла.

— Я в это верю, — соглашается он. Тихонько посмеивается.

Однако, как в сотый раз выясняется, даже в самую лучшую минуту и в самой, казалось бы, продуманной ситуации, негоже забывать о присутствии рядом действительности. Она имеет свойство нападать из-за угла, а челюсти сжимает крепко…

Эдвард не придает особого значения тому, что руки Беллы, гладящие его лицо, напрягаются, слегка впившись ноготками в кожу. Не отмечает важности и того, что девушка вздрагивает.

И только то, что долгожданный поцелуй — сотый по счету за эту ночь — прерывается ее стоном, наконец-таки вырывает мужчину из одурманившей его пелены восторга. Из эйфории радости.

…Впоследствии, уже когда все кончится, Каллен еще долго будет вспоминать, что увидел первым: широко распахнутые от ужаса карие глаза жены со взлетевшими вверх бровями, сжавшие со страшной силой низ тонкой ночнушки, побелевшие пальцы или алое густое пятно, медленно расползающееся по идеально белой плитке ванной комнаты…

Глава 8

Детская колыбелька качается из стороны в сторону, тихонько поскрипывая. Она большая, деревянная и точь-в-точь как на старых открытках прошлого века. Как правило, такие вещи покупают в антикварных магазинах или изготавливают на заказ.

У колыбельки внутри теплое и мягкое постельное белье сиреневого цвета. На нем нарисованы динозаврики, обнимающие розовых слоников. У обоих на лицах улыбки и глаза у обоих — черные бусинки — блестят радостью. Зверушки счастливы.

Слева и справа по бокам колыбельки висят крохотные плюшевые фигурки. Их очень приятно гладить и очень сложно оторвать. Здесь и медвежата, и зайчата, и какие-то птички… кажется, персонажи каких-то детских книжек. Давних, конечно. Старых книжек. Однако, выполнены недавно, потому как такой цвет и вид материала не мог существовать в то время. Как и белье, которое пару дней назад Белла видела в детском магазине.

Поразительное сочетание прошлого и настоящего. Шедевр мысли и великолепное решение для детской комнаты. Если бы миссис Каллен могла выбирать самой себе колыбельку, она не раздумывая выбрала бы эту.

В большой и светлой комнате, напоминающей западную гостевую спальню в доме у Калленов (хотя Белла была там всего трижды, ночевали они с Эдвардом неизменно там), большое окно во всю стену с тяжелыми бирюзовыми шторами по бокам, пушистый ковер на полу — такого же цвета и стены. Ровные, теплые и толстые — хорошая звукоизоляция. Кроватка стоит возле стены, рядом с окном, повернутая так, чтобы спрятать угол стенки с обоями, чуть-чуть погрызенными когда-то Мерлином (давно усопшим домашним любимцем всего семейства). Над кроваткой — полупрозрачный и очень красиво оформленные — едва ли не кружевами — фиолетовый балдахин. Он скрывает малыша от посторонних глаз и не дает ему замерзнуть, хоть, конечно, и пропускает воздух. Приглушает свет, чтобы маленькие глазки не уставали.

Белла сидит на кресле слева и любуется на эту колыбельку. Белла смотрит и улыбается. На ней любимый желтый халат, а тапочки, выданные заботливой Эсми, выполнены в виде кроликов.

Тишина, тепло и идиллия, царящие и внутри девушки, и снаружи, создают особое настроение.

Счастливое…

Белла вздыхает, укладывая ногу на ногу и опираясь спиной на кресло. Немного повернув голову, мечтательно поднимает вверх глаза. Эта колыбелька — лишь начало. Она хочет, чтобы их было три. А лучше — четыре. Четыре чудесных колыбельки. Каждая с балдахином и каждая с игрушками внутри.

Материнство наравне с замужеством всегда были главными мечтами для мисс Свон. А теперь, когда сбылась и первая, и вторая, желать больше нечего. Она понимает, что получила всего, чего только могла захотеть.

Убаюканная приятными мыслями, Белла прикрывает глаза, намереваясь чуть-чуть вздремнуть. Тихонькое постукивание старых часов на комоде дополняет и без того идеальную атмосферу. Но… недолго.

Сначала, заслышав тихонькое хныканье, Белла поднимает голову.

Потом, когда немного дергается балдахин, наверняка задетый маленькими требовательными ручками, хмыкает.

И, под конец, когда уже громкий и нетерпеливый вопль, призывающий маму поторопиться, заполняет спальню, встает с кресла.

Между кроваткой и прежним местом девушки максимум семь шагов. И идти их одно удовольствие, потому что голос малыша уже кажется Белле самым красивым. Даже если он такой недовольный…

— Тише-тише, — бормочет она, склоняясь над колыбелькой. Отодвигает невесомую ткань, пробирается рукой между висящих игрушек и… натыкается на одеяло. Простое, ровно застеленное одеяло из того самого комплекта. И подушку. И простыни.

Колыбелька пуста.

Белла испуганно хмурится, недоверчиво откинув одеяло вниз. Подняв подушку. К черту растолкав по сторонам балдахин.

И все равно — пуста.

А детский крик тем временем становится лишь громче…

Нестерпимо болит внизу. Прямо-таки рвет на части. Безжалостно кромсая выбранную часть тела, невидимый ножик, соединяясь с воплем ребенка, доводит дограни. Белла стонет и плачет, пытаясь хоть как-то унять, прекратить пытку. Ей хочется двинуть руками, но они не слушаются. Ей хочется схватить что-то рядом, опереться на что-то, удержаться, но это невозможно.

Здесь нет беспросветной темноты, как обычно описывается, и здесь нет никакой тишины, которая вспарывает барабанные перепонки.

Здесь непонятная и густая, словно болото, серая жижа — и сверху, и снизу, и по сторонам — в сочетании с непрекращающимся криком о помощи. Его криком. Комочка…

Ей надо его защитить, Белла знает. Ей надо взять его на руки, прижать к себе, закрыть телом, прошептать «я люблю тебя». Ей надо, чтобы он был в порядке. Чтобы ему ничего не угрожало.

Но Комочка нет рядом и нет в отдалении. Его вообще нигде нет.

А вот Эдвард есть. Откуда-то из недр памяти в самом дотошном на подробности изображении является его лицо. Оно взволнованное, оно — подрагивает. И на белой, как снег, коже отпечатался смертельный страх.

Эдвард что-то говорит. Как-то странно держит ее, прижав к себе, и что-то говорит. Требует, едва ли не срывающимся голосом. Конечно же, дрожащим. Но без слез.

С надеждой оглядывается… куда, зачем? И продолжает говорить то, чего Белла никогда не услышит.

Вокруг мелькают какие-то тени. Тени или люди?.. Важно ли. В ушах по-прежнему звучит голос Комочка. И он один по-прежнему слышен. Оглушает остальных.

Внезапно вспыхивает свет. Раз — и как из прожектора. Прямо по глазам, по голове. Больно… Комочек кричит громче.

Белла плачет вместе с ним. Плачет, потому что не знает, как и чем может помочь. Больше уже ничто не слушается — даже губы. Все тело бесчеловечно обездвижили, а сознание безжалостно вспороли, заставив слушать несмолкающие детские вопли. И теперь, в дополнение ко всему этому, еще и что-то холодное — ощущение всего мгновенье, но запоминается — касается низа живота. Того самого места, откуда…

А вот теперь и вправду темнота. Непроглядная.

* * *
Эта очень странная кровать. Она какая-то… правильная. Правильной формы, с четырьмя углами, с квадратными подушками и таким же квадратным одеялом. Оно легкое, тонкое, но, что странно, теплое. А подушка хоть и маленькая, но удобная — по размеру и положению головы. А вообще жестковато. И наволочка — синяя-синяя, аж до рези в глазах — неприятно шуршит от самого маленького движения.

Изучая новое место при помощи осязания и слуха, Белла подмечает, что тут так же тихо, как в злосчастной спальне до начавшегося безумия. Это пугает и успокаивает одновременно. Дает надежду, что, возможно, оно привиделось. Оно все.

Но больше ничего не определить. Все остальное — за гранью ощущения для людей, лишенных возможности видеть. Белла понимает это. Принимает. И послушно, даже в какой-то степени немного обреченно, открывает глаза. Веки тяжелые, но терпимо. На минут десять должно хватить.

Комната. Небольшая, аккуратно и минималистки обставленная, с квадратным окошком на правой стене, которое предусмотрительно прикрыто жалюзи. Пол здесь ровный и поблескивающий от скупого уличного света. Не ковер, не ковролин, не дерево. Возможно, линолеум. Сероватый.

Стены наоборот, как будто в противовес, выкрасили в голубо-зеленый. Особого соблюдения стиля нет, да и особого оптимизма тоже. Надо было покрасить — вот и покрасили. Зачем заморачиваться?

Кровать Беллы, небольшой стульчик возле нее и странное сооружение с проводами за спиной — все, что можно обнаружить в комнате. Хотя, если принять во внимание крохотную картинку какого-то мальчика в синей шляпе на стене, то есть еще и она. Правда, незаметная. Правда, бесполезная.

Вокруг никого нет и нет даже шагов снаружи, предвещающих чей-то приход, неслышно. Сплошная тишина и покой. Сплошное обволакивающее туманом ощущение брошенности…

Белла закрывает глаза и снова открывает, надеясь оказаться где-нибудь еще. У нее бывали сны, чтобы картинки сменялись на другие. Вот пляж на Коста-Дараде, а вот уже солнечный берег Сиде. Все бывает. Но сейчас не удается.

Только чертова комната.

Обращаясь к памяти, уставшей почему-то, как будто после бесконечной напряженной работы, девушка пытается найти хоть какую-то зацепку, как могла здесь оказаться. И что делать дальше. И чего дальше ждать.

И где Эдвард…

Однако память оказывается бесполезной. Вспышки, которые она дает, не помогают делу, а лишь путают. Белая ткань, неприятное приспособление из пластика, нарастающая боль внутри и чертов крик Комочка, который будет сниться ей в кошмарах. Он, по большей части, и вынуждает прекратить. Хватит!

Белла отчаивается. По-настоящему, так, что дрожат пальцы, а глаза жгут слезы. Все так тщетно, так глупо… отвратительное ощущение.

В этот самый момент, когда зачем-то глаза обращаются к поскрипывающим синим простыням, взгляд и находит ту самую «зацепку». Вполне очевидную.

На ее правой руке, обернутая пластырем на запястье, виднеется тонкая иголка с полупрозрачным проводком, уходящим вверх. А чуть выше, на законном вот уже шесть лет месте филатхи, пусто. Красной ниточки как не бывало.

Вот и вся правда: комната — палата, простыни — больничной койки, а неудобная сорочка — для пациентов, оставшихся на ночь. И капельница недвусмысленно подтверждает правду, вскрытую филатхой. О ребенке…

Белла тихонько вздыхает. Белла прикрывает глаза. Белла больше не сдерживает слезы, которые тут же, получив молчаливое дозволение, с неустанным рвением начинают течь по щекам.

Все-таки отсутствие правды — лучше. Как и отсутствие памяти. Было проще.

Девушке вспоминается колыбелька с сиреневыми динозавриками, игрушки по стенкам, балдахин и тепло большой детской комнаты; вспоминается пять белых тестов разных марок, на которых был один и тот же вердикт: две полоски. И незаметный бугорок на животе. Теперь плоском. Теперь — пустом.

Так бывает, да? Чтобы все так кончалось?..

— Она знает? — глухой голос откуда-то снаружи волей-неволей привлекает внимание. А уж то, что открывается белая дверь, ведущая внутрь палаты, тем более. На миг затаив дыхание, Белла смотрит, как мужчина с наброшенным поверх рубашки докторским халатом входит в комнату. И как осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, прикрывает ее за собой.

А потом он оборачивается, и в нежданном посетителе Белла узнает мужа. Уставшего и хмурого, с темными спутанными волосами и полупогасшим взглядом. Как в тот день, когда они вместе пересматривали свадебные кассеты. Когда он сказал, что не хочет детей…

— Привет, — заметив, что она не спит, говорит Эдвард, и в его голосе кажется, проскальзывает облегчение. При взгляде на жену облегчение.

Беллу коробит это выражение лица. Облегчение?!

Она ничего не отвечает.

Каллен аккуратно, выверяя каждый шаг и напряженно глядя на девушку, подходит ближе. Просительно, готовый принять отказ, если нужно, кивает на стул рядом. Разрешение получает. Садится.

— Белла, — ласково шепчет, очертив контур обручального кольца, практически болтающегося на ее безымянном пальце.

Та против воли всхлипывает в ответ, и этот звук отражается на лбу Эдварда увеличившимся числом морщинок.

— Белла, — сожалеюще повторяет он, оглядев ее — с ног до головы — с ощутимой горечью, — очень больно?..

Она качает головой. Мужчина спрашивает про физическое состояние. Ему интересно то, что снаружи. А внутри… а внутри — к черту. Хотя только там, на самом деле, и больно. Нестерпимо.

— Пройдет, — так и не дождавшись от жены словесного ответа — или дополнения к ответу хотя бы — уверяет Эдвард, — пройдет, dama, я обещаю. Нужно только чуть-чуть потерпеть.

Очень легко сказать. Так легко, что даже страшно. А ничего не вкладывая, ничего не выражая этими словами — особенно. Белла с ужасом приходит к мысли, что, похоже, эта потеря — потеря Комочка — только ее. Эдвард… не любил его. Он не хотел видеть его рядом.

От несправедливости, пусть и по отношению к существу, которого уже нет рядом, у Беллы перехватывает дыхание. Отворачиваясь от мужа, она зажмуривается и всеми силами, какие только есть внутри, надеется удержать слезы. Проглотить рыдания. Проглотить никому не нужную боль.

— Позвать доктора? — озабоченно спрашивает Каллен, стараясь правильно оценить ее реакцию. — Белла?

— Нет.

— Точно?

— Да.

Эти два слова забирают весь воздух и весь ровный тон, какой у нее оставался. Теперь только слезы. Теперь только боль.

Белла не может поверить в то, что происходит вокруг. Не может поверить, что добровольно отвернулась от мужа, не может поверить, что не хочет сейчас его видеть, и пребывает в полнейшем ужасе от того, что его голос, его забота — как яд сегодня. Разъедают изнутри.

Эдвард был прав — с той ночи мало что в нем осталось прежнего. Теперь и девушке это наконец ясно. Жаль, что так поздно.

— Dama, ну что? — мужчина тщетно старается поймать ее взгляд и выпытать, в чем проблема. — Что такое?

Белла старательно отворачивается. Старательно, насколько позволяет капельница, придвигается к другому боку кровати. Подальше. Побыстрее.

Старые слезы высыхают, а новые текут. Лицо неприятно сковывает, а сил сдерживаться все меньше.

— Все хорошо, — никак не помогая делу, нежно шепчет Эдвард, теперь уже не поглаживая, а обвивая, легонько сжимая ее руку, — Белла, дыши глубже. Ничего не случилось.

Эти его слова — в высшей степени безжалостные и безбожные — добиваются-таки своего. Задохнувшись от негодования, сжав зубы до того, что они скоро треснут, и игнорируя, как сжимается внутри и без того повсюду перерезанное сердце, Белла оборачивается к Эдварду. Испепеляет карим взглядом.

— Ничего не случилось? — шипит, усмиряя дрожащий голос. — И это все — тоже «ничего»? То, что он… то, что я… ничего, Эдвард?

Практически выплевывает ему в лицо. Впервые, наверное, за весь брак охватывает такая ярость по отношению к этому человеку. И все хорошее, все доброе забывается. Оно в принципе не идет в сравнение с тем, что происходит сейчас.

Тот — ее Эдвард — не сказал бы этого.

А сегодняшний — этот, чужой — сказал. И даже не понимает причину ее праведного негодования, судя по вытянувшемуся лицу и пронизанному недоумением взглядом.

— Что ты?..

— Я не понимаю, как, — стремясь закончить, пока это еще возможно, стремясь высказаться перед тем, как снова придется погружаться в серую жижу и слушать кошмарные крики ребенка, зовет Белла, — как у тебя хватает сил и совести… как ты можешь… так… говорить? Я так хотела… мы так хотели когда-то…

— Изабелла, я сожалею, что тебе пришлось это пережить, — сострадательно говорит мужчина. Ему и обидно, и жалко. Непонятно лишь, кого.

— И все? — Белла до крови кусает губы, ожидая более полного ответа. — Это все, что ты можешь сказать?

Эдвард тяжело вздыхает, сбрасывая с плеч мешающийся халат. Принимает собственное решение.

— Я бы любила вас одинаково, ты же знаешь… если чертова ревность или этот эгоизм… господи, ну неужели ты правда так думал?..

Эдвард поднимается со стульчика, обходя неудобно поставленный штатив с капельницей.

— Я не могу так… и с тобой… — стонет Белла, глотая слезы, — я же люблю тебя! Ну почему, ну почему ты нет?! Почему ты так хочешь…

Эдвард нагибается и обнимает жену. Забирает к себе в объятья, осторожно приподнимая ее голову и спину над подушками. Не дает закончить и не обращает внимания на слабую попытку отпихнуть себя. Делает вид, что не замечает.

Белла не желает этих рук рядом. Не желает чувствовать их, ощущать, вдыхать знакомый запах и понимать, что мужчина здесь — как тогда, у алтаря, и обещал. Но это в теории воспалённого и обозленного на весь мир из-за своей потери сознания.

А на деле…

— Неужели ничего не случилось, Эдвард? — едва слышно спрашивает, когда сдается под напором нахлынувшей нужды в том, кто хоть как-то может утешить, кто знает, кто видел… — Неужели правда ничего?..

И плачет. Плачет громко, едва ли не с воем, стиснув пальцами рубашку Каллена и теснее прижавшись к его коже. Слушает свои стоны, всхлипы, неровные вдохи. Слушает, вспоминая, как совсем недавно так же безутешно рыдал сам Эдвард. И в который раз поражается жестокости всего, что случилось за эту неделю. Жестокости по отношению к ним обоим.

— Тише, — мужчина гладит каштановые волосы, чередуя касания с поцелуями, — тише, моя девочка. Не надо…

Не надо, он прав. Ничего не надо. И держаться, и обнимать не надо. Но как же хочется! До боли, до жжения в пальцах! Больше ей некому говорить, как болит…

— У него серые глаза, — открывая потаенную дверцу мужу в свои самые сокровенные фантазии, хнычет Белла, — как у тебя…

— Они у него и будут, — Эдвард осторожно целует ее макушку, покрепче обняв за плечи, — или как у тебя, карие.

— Мои — волосы, — не соглашается миссис Каллен, утыкаясь лицом в грудь мужа и слушая его чуть ускоренное сердцебиение, — глаза — твои.

— Как скажешь, — он тут же кивает, выдавив улыбку.

На некоторое время разговор прекращается. Белла рыдает, по-прежнему не в силах прекратить, а Эдвард терпеливо сносит эту истерику, перебирая ее локоны. Но спустя пять минут даже его терпение кончается.

— Тебе нельзя сейчас плакать, — поцеловав ее висок, а затем, спустившись к уху, сообщает мужчина.

Белла жмурится.

— Мне все равно.

И вправду — а как иначе? Ради чего теперь?.. Ради кого?

— А мне нет, — Эдвард хмыкает, убрав со взмокшего побелевшего лба Беллы темные волосы, — и ему тоже.

Сначала Белла не обращает внимания на эту фразу. Принимает как оговорку… но минуту спустя, проиграв в голове еще раз и сопоставив…

— Ему? — севшим голосом переспрашивает, стиснув зубы.

— Ребенку, — со взрослой снисходительностью объясняет Белле мужчина, — это мнение твоего доктора.

— Какому ребенку?..

У Беллы в голове медленно, но верно прорисовывается полупрозрачная картинка. Такая миражная, такая хрупкая, что она боится ненароком коснуться ее мыслями, дабы не разбить, не уничтожить. Крохотный огонек надежды, потухнувший, казалось бы, ночью в ванне, с красным маревом вокруг, загорается снова. Едва заметно.

Не сходится. Нельзя. Невозможно.

А как же хочется!..

— Dama, — Эдварду не нравится ее тон и неожиданно проснувшаяся дрожь, ставшая теперь как озноб, — давай ты успокоишься, и мы обо всем поговорим, ладно?

— Эдвард, какой ребенок?.. — жмурясь, как при загадывании самого заветного желания, переспрашивает Белла. Не успокоится, пока все точки не станут над «i». Не посмеет.

Тихонько усмехнувшись, Эдвард немного отстраняется, но жену по-прежнему держит в руках. Заглядывает в ее глаза, правой рукой погладив по левой скуле, по которой до сих пор бегут слезы.

— Кареглазик или сероглазик. Наш ребенок, Белла.

В сером взгляде впервые нежность при произнесении этих слов. Впервые, словно во сне, блеск. Ему не плевать. Ему хочется. Он… любит!

— Я не?.. — вздрогнув, Белла автоматически накрывает ладонью живот. Левой. Неужели?

— Нет, — Эдвард уверенно качает головой, едва заметно морщась от ее предположения, — ну что ты!

— А как же?.. Я думала… филатха, Эдвард! Филатха! Где она? — как незыблемое доказательство, в котором теперь уж очень хочется сомневаться, Белла приподнимает руку с капельницей. До смерти боится оказаться права и до ужаса желает убедиться, что ошибалась. Теперь не огонек, теперь костер надежды. Теперь не стеклянная картинка — теперь каменный столб. Из веры.

— У меня, — мужчина, подавшись немного назад, выуживает из кармана заветную красную ниточку, с непониманием глядя на жену, — им надо было поставить капельницу, и я снял ее.

Сжав свое украшение так крепко, как только возможно, разглядывая его во всех ракурсах и при лучшем свете, Белла снова плачет. Плачет, широко-широко улыбаясь. До того, что болят губы.

— Я беременна, — едва слышно шепчет, горящими глазами оглянувшись на мужчину.

— Беременна, да, — подтверждает он, легонько чмокнув ее в лоб, — им удалось остановить кровотечение.

Похожее ощущение счастье — безбрежного, полного и яркого как никогда, охватывало Беллу лишь однажды. На свадьбе, когда на палец мужа надела кольцо и стала его. По-настоящему. Навсегда.

А теперь… теперь еще один подарок, еще один дар. Вторая жизнь после, казалось бы, смерти.

Не хватит благодарности…

— Мы пойдем в церковь, — заявляет Белла, притягивая Каллена обратно к себе и обнимая его крепко уже самостоятельно. Прижимаясь всем телом и глотая слезы, — пожалуйста…

Он кивает.

— Хорошо.

Белла поражается метаморфозе за каких-то полчаса. Из ненависти к мужу ее снова охватывает необъятная любовь. И снова, задыхаясь от полноты ощущений, она не может понять, как умудрилась родиться под такой счастливой звездой. Как ей может везти… настолько!

— Ты что, не знала? — спустя какое-то время, когда она, уже лежа на подушках, гладит его пальцы, а он перебирает ее волосы, спрашивает Эдвард. С удивлением, которое не скрывает.

Девушка качает головой.

— Мне сказали, ты знаешь! — он удивляется еще больше. И, видимо припоминая все то, что недавно случилось, морщит лоб.

— Наверное, я не услышала, — подтверждает не самые лучшие его предположения Белла. Краем мыслей, где-то в глубине сознания, припоминает седовласого доктора, склонившегося над ней.

Но теперь на это обстоятельство абсолютно плевать.

— Мне следовало сразу сказать тебе, — извиняющимся тоном, придя в себя, шепчет Каллен. Наклоняется к ней. Гладит. — Но я думал…

— Я тоже думала, — Белла поджимает губы, покраснев от правды, которую хочет произнести, в которой намерена признаться, — что ты не рад случившемуся… что ты… недоволен.

Эдвард морщится. Вот сейчас недоволен. Вот теперь.

— Изабелла, — припадает к ее лбу, целуя сначала его, а потом медленно спускаясь ниже и ниже к скулам, к щекам, к губам, — ну что ты такое говоришь.

— Извини, пожалуйста, я знаю…

— Я тебя люблю, — перебивает ее Эдвард, сделав глубокий вдох. И уже не робко, уже уверенно, как настоящий папа, мужчина и защитник, прикасается к сорочке жены на животе, — и его люблю тоже.

Северным сиянием, в которое при этой фразе, при чудесном признании окрашиваются глаза жены, Эдвард готов любоваться еще сотню лет.

А потому повторяет снова:

— Я хочу этого ребенка, dama.

И улыбается.

* * *
Этой ночью они оба остаются в больнице. Эдвард отказывается уходить, припоминая вчерашние слезы и неслышные просьбы жены о помощи, произнесенные дрожащими губами. Белла же отказывается его прогонять, несмотря на весь эгоизм подобного решения.

Без света, с опущенными на окна жалюзи, которые создают в палате особую, безопасную атмосферу, они с обожанием смотрят друг на друга. И не могут насмотреться.

— Если ты сломаешь себе спину, сидя так, — Белла нахмуренно смотрит на мужа, устроившегося на стуле и положившего локти и голову на простыни ее кровати, — я не виновата.

Каллен усмехается. Но в усмешке затаилась серьезность вкупе с решительностью.

— Даже не думай.

Белла закатывает глаза, удобнее устраиваясь на подушке. Сейчас она мягкая. Многое изменилось…

— Я бы с удовольствием обняла тебя, — тихонько заявляет она, робко посмотрев на мужчину. И тут же, сама себе, нервно улыбается уголками губ.

— Для этого мне не нужно ложиться к тебе, — мистер Каллен ловко поднимается со своего места, как и шесть часов назад, нагибаясь к жене, — та-дам.

Белла искренне посмеивается, с удовольствием приникая к нему, теплому, ближе. Сегодня впервые, как прежде. Сегодня впервые, когда полностью может рассчитывать на заботу и поддержку. Когда теряется ночное происшествие в переулке и забывается… его боль. Когда он все делает, чтобы она не плакала.

— Будешь стоять так всю ночь? — спрашивает она.

— Тебе этого хочется?

Миссис Каллен осторожно гладит руками его спину. А потом, поцеловав напоследок, отпускает, укладываясь обратно на подушки.

— Нет, лучше сиди.

— Спасибо.

Мужчина возвращается на свое место, занимая прежнюю позу. Только вот глаз не закрывает. И Белла тоже.

Здесь на удивление хорошо. На удивление, потому что больница, как правило, место отвратительное и неприятное. Здесь пахнет горькими лекарствами, снующие в белых халатах люди слишком серьезны, чтобы расслабить пациентов, а скрипящие простыни — главный недостаток палат. И все же все это, причудливо соединяясь, сплетаясь вокруг, успокаивает. Главное, что Эдвард рядом. Главное, что с Комочком все хорошо.

— Как ты думаешь, — Белла слышит свой голос словно впервые. Теплый, переливчатый, счастливый. Донельзя. До последней грани, — кто это?

И кладет ладонь с заново завязанной (даже крепче прежнего) филатхой на свой живот.

Эдвард, задумчиво посмотрев на ее лицо, выдает свою версию:

— Мальчик.

— Мальчик? — Белла заинтересованно изгибает бровь, — почему же, Папочка?

Мужчина немного теряется от этого слова. Одно дело смириться с его звучанием, когда следует, а другое — услышать теперь. За семь с половиной месяцев до рождения и за полтора года до первого слова ребенка звучит… необычно.

Миссис Каллен виновато прикусывает губу.

— Слишком, да? Извини…

Мысленно делает себе пометку не злоупотреблять тем успехом, которого они с мужчиной достигли. Если ему непривычно или сложно, не стоит. Главное, чтобы не противно. Главное, чтобы без лишних мыслей.

— Не пристало тебе передо мной извиняться, — заявляет ей Эдвард, чересчур сильно выпрямившись и даже немного вздернув голову.

— Прямо так «не пристало»?

— Именно. После всего, что ты сделала для меня.

Белла обвивает руку мужа, забирая ее себе. Крепко сжимает. Даже сейчас, слабая, бледная и еще не до конца отошедшая от недавнего происшествия, едва не кончившегося печально, куда сильнее и оптимистичнее его. Не стараясь, переплевывает все его старания — Каллен замечает это для себя честно и быстро. Обреченно.

— Если бы вчера тебя не оказалось рядом, мы бы сейчас не разговаривали, — заявляет, скорбно усмехнувшись. Но на последнем слове голос вздрагивает.

И Эдвард вспоминает. Не намеренно, случайно. Просто потому, что так получается. Что так надо.

Вот она, Белла, сидит на чертовой белой плитке, белыми пальцами стиснув сорочку. Ошарашенная, выбитая из колеи, дрожит, огромными глазами глядя прямо в его.

Вот он, приложив все силы, чтобы заставить себя подняться и оставить жену на минуту-одну, перерывает карманы куртки в поисках телефона. Ищет меньше двадцати секунд, но, под нарастающие всхлипы Беллы, кажется, вечность.

Вызывает «скорую». Возвращается в ванную. Застает миссис Каллен клубочком свернувшуюся на бело-красном полу. Ее слез не видно и не слышно. А кровь все идет…

Эдвард не знает, можно ли трогать девушку. Не знает, что вообще должен делать. С надеждой, что врачи приедут как можно скорее, пытается эту надежду нарядить в другой вид — того, что все будет хорошо. Гладит ее мокрые, горячие щеки и шепчет какие-то слова, должные успокоить.

По сведенному лицу, по морщинкам, по изогнувшимся губам — по всему видно, как ей больно. А он эту боль облегчить не в состоянии.

Зато когда приезжает «скорая», зато, когда одна из прибывших — женщина — раздает четкие инструкции, дышать становится легче. Он знает, что Белле помогут.

— Я бы предпочел вчерашнее не вспоминать, — хмуро докладывает Эдвард, проведя тоненькую линию по руке жены.

— Я просто хочу сказать спасибо, — ласково говорит Белла, — за все, что ты сделал для нас.

Больше Эдвард ничего не ждет. Приподнимается на стуле, оказываясь возле лица Беллы. Аккуратно-аккуратно, как бесценное сокровище, целует ее. И с улыбкой замечает, что губы теперь теплые и розовые. А не как вчера…

— Я тебя люблю, — в который раз за сегодня говорит он, с заботой заправив выбившиеся пряди ей за ухо.

Этим днем мало что остается от нежной красавицы, которую он вел под венец шесть лет назад. Нет ни роскошного платья, ни изящных движений, ни соблазнительного взгляда из-под ресниц. Нет ничего, что когда-то так сильно цепляло его внимание.

Зато есть те вещи, без которых, как за это долгое время, а в особенности за последнюю неделю, Эдвард смог увериться, что не проживет: маленькие осторожные пальчики, знакомые и узнаваемые черты лица и глаза. Карие-карие. С пушистыми черными ресницами, которые без всякой туши выглядят лучше, чем на глянцевых обложках.

Белла маленькая, хрупкая и уставшая сегодня. Ее щеки без обычного румянца, немного впавшие, ее скулы заострились, а глаза потускнели. Но она та же. Та же самая, с которой мистер Каллен собрался провести жизнь. Внутри все осталось как прежде…

— Я тоже, — Белла, как ребенок, который не хочет отпускать в родительскую спальню отца, подтягивает его руку к груди, утыкаясь в нее носом. И истинно по-детски хихикает.

Эдварду до глобального потепления в самом сердце нравится ее веселое настроение и шутливый взгляд. Когда нет боли.

— Спокойной ночи, — шепчет он, повыше подтянув края ее одеяла, и, не забирая из цепких маленьких пальчиков руки, устраивается так, как планировал.

— Спокойной ночи, — эхом отзывается миссис Каллен, запечатлев на его одном из его пальцев — безымянном — невесомый поцелуй.

Несмотря на все те слезы, что пролила сегодня, считает этот день одним из самых счастливых. И благую весть, как, впрочем, следовало ожидать, принес ей никто иной, как Эдвард.

Светло и темно. Светло и темно одновременно — такое может быть? С ее стороны — темно, а впереди — светло. Тьма и свет, соперничая, не могут поделить пространство маленькой палаты.

Белла, недовольная тем, что мягкий и тягучий, как мед, сон был прерван, недовольно жмурится. Белое марево, повисшее перед глазами, даже закрытыми, мешает и дальше резвиться с Морфеем.

А причина… луна?

Чуть приподнявшись на локтях, чтобы лучше видеть происходящее в комнате, заслоненное штативом капельницы, Белла щурится.

Единственное квадратное окно, на котором еще днем они задернули жалюзи, излучает тот самый свет, который безжалостно бьет по глазам. Шторы подняты, а луна полная. И располагается как раз напротив. Будто на картинке из сказки.

А рядом, как Белла совершенно некстати обнаруживает, обратив внимание на смятую и пустую часть простыней возле своей талии, стоит Эдвард. Стоит, опираясь на стену и с отсутствующим видом глядя в прозрачное стекло. Его губы крепко сжаты — даже отсюда видно.

— Ты не спишь? — тихо спрашивает девушка, хотя в такой тишине даже это звучит непозволительно громко. Ночь, видимо, глубокая.

Каллен вздрагивает. Против воли, наверное, чисто машинально… но так испуганно, что у Беллы сжимается сердце.

— Эдвард…

Мужчина оборачивается, старательно делая вид, что первой реакции не было. Глубоко вздыхает, умудряясь даже каким-то образом выдавить улыбку. Маленькую, но уже достижение.

— Я тебя разбудил?

Белла качает головой, случайно проведя пальцами по одеялу. И неприятный звук, тут же пронзивший пространство, обоих заставляет поморщиться.

— Все хорошо, — практическими одними губами отвечает Эдвард, первым приходя в себя и снова посмотрев в окно, — спи.

Хорошая попытка и, в принципе, хорошая просьба. Только теперь не до сна.

— Без тебя холодно… — жалуется Белла. Не знает, как по-другому уговорить его подойти.

— Очень? — Каллен облизывает губы, усилием воли разжимая сжавшиеся в кулаки ладони. За стеклом каменные многоэтажные дома и маленький больничный скверик с едва заметными скамеечками. Это настолько интересная картина?

— Да…

И Эдвард, вздохнув, возвращается. Послушно, преданно и верно. Оставив в покое стену, подоконник и опустив жалюзи, садится на свой стул, делая все, чтобы дыхание оставалось ровным. Второй раз выдавливает псевдо-улыбку, посмотрев в глаза жены.

Как и перед сном дает ей свою руку, поправляет одеяло.

И повторяет, уже нежнее:

— Спи.

Белла с болью замечает, даже при таком скудном освещении, какая усталость поселилась на его лице и сколько недавнего страха — он отпечатался в виде двух пересохших дорожек слез — затаилось в нем.

— Плохой сон? — сочувственно спрашивает она, теперь не сжимая его пальцы, а гладя. Если бы могла сесть — хотя бы сесть — непременно бы обняла сама. А так капельница и тяжесть внизу мешают. Не дают.

Эдварду не надо кивать, чтобы согласиться, но он кивает. Как-то обреченно.

— Я здесь, — по обыкновению повторяет Белла. Гладит не только ладонь, но и запястья, локти… до максимального предела, который может достать из лежачего положения.

— Я знаю.

— И то, что все хорошо, тоже знаешь?

— Да…

Белла кусает губы.

— Я обещаю тебе, — шепчет, прогоняя слезы, — что все пройдет. Оно… притупится. Оно тебя не будет беспокоить ночами, Эдвард.

Мужчина сухо кивает:

— Надеюсь.

И тут же переводит тему, панически боясь, что очередная истерика обрушится из ниоткуда.

— Я так и не сказал тебе, почему это будет мальчик.

Белла, пусть и без особого желания, соглашается оборвать прежний диалог. Включается в новый.

— Почему же? — с улыбкой спрашивает.

— Потому что, если бог хочет защитить женщину, Изабелла, он дает ей сына.

Белла часто моргает. А потом, опомнившись, поскорее добавляет:

— И мужа.

— И мужа. Но он не всегда способен защитить…

Миссис Каллен возмущенно вздыхает. Уверенно качает головой.

— Чистой воды ложь, Эдвард.

Мужчина не отвечает, решив промолчать. Только вот серые глаза поблескивают, а верхняя губа чуть-чуть, совсем капельку, как можно менее заметно, подрагивает.

Для Беллы это уже слишком…

— Обними меня, — просит она, протянув вперед ту руку, которую не сдерживает капельница, — пожалуйста, gelibter.

Каллен дважды моргает и, кое-как кивнув, исполняет просьбу.

А Белла исполняет свое желание, с трепетом, нежностью и любовью обнимая мужчину за талию. С удовольствием целуя его шею и поглаживая спину. С радостью встречая тепло и родной запах.

— Ты мой лучший защитник, — бормочет она, — и лучший муж. Ты ведь знаешь…

— Dama… — он пытается возражать. Знает, что зря, знает, на что это обречено, но… пытается. Зачем-то.

— А будешь еще и лучшим папой, — не давая ему закончить, добавляет Белла. И с величайшим наслаждением замечает, представив себе сиреневую колыбельку, что все еще может такое сказать. Что все еще не поздно.

…Через десять минут, поддавшись уговорам жены, Эдвард, как и пару часов назад, устроив голову на простынях, дремлет. Делает вид или нет, но дышит спокойно, а касания, которые Белла пообещала не прерывать до полного погружения в безмятежность — легонькие поглаживания по волосам, — делают свое дело, расслабляя и лицо. Судя по всему, не больше чем через полчаса он засыпает…

И, как спустя немного времени Белла сможет убедиться, что на этот раз — до утра.

* * *
Сложно не давать повода для волнений человеку, пусть даже тому, которого любишь больше всего на свете, когда самого это волнение буквально раздирает на части…

Эдвард замечает за собой, что теперь многого боится.

К Пиджаку, ставшему, прости господи, едва ли не домашним монстриком, прибавляется отныне и чудовищный по своим размерам страх за Беллу. За то, чтобы снова увидеть ее на больничной койке, под чертовым тонким одеялом и в рубашке в горошек. За то, чтобы смотреть, как она плачет. Оплакивает потери…

И если в этот раз повезло, если сейчас теперь кто-то смилостивился, позволил ей улыбаться, первостепенной его задачей — и как мужа, и как мужчины — является как можно дольше это состояние сохранять.

Разумеется, кошмары никуда не деваются.

Разумеется, каждый встречный мужчина — особенно если ему больше сорока и от него пахнет спиртным — вводит в оправданный, доводящий до того, что немеют ноги, ступор.

Только меняется другое: отношение к происходящему. К случившемуся.

Тайком от Беллы, чаще во время процедур в ванной, назначенных доктором Сурс, Эдвард терпеливо ждет, когда маленькая рюмочка наполнится нужным количеством успокоительного. Перед сном — обязательно, в течение дня — если нужно. Он очень надеется, что долго подобная зависимость не продлится, но в нынешнее время как бы справиться со всем вокруг без заветной настойки из трав не представляет.

Эдвард больше не кричит ночами и не сжимает подушки. Прижав к себе Беллу, всегда обнимающую его особым образом — одна рука на талии, а вторая — на шее, — спит до самого утра. И хоть сны бывают спутанными, страшными, вынуждают проснуться и даже сжать зубы от воображаемо-реальной боли, девушку они не тревожат. Эдварду удается ее не тревожить.

А еще немаловажным фактом достижений является постоянная сухость простыней. Травки тому виной или концентрация на спокойном и здоровом сне жены — неизвестно. Просто факт. И просто до ужаса приятное ощущение.

Обед готовит Белла. Он не умеет, а поэтому прежняя обязанность остается на ней. В выходные, сразу после выписки, когда жене надлежало больше времени провести в постели, чем на ногах, благодаря кулинарному сайту и двум «первым блинам» Каллену удалось-таки сварить более или менее съедобную кашу. И миссис Каллен честно, без отвращения, ела ее. Но когда «срок» вышел, сразу же вернулась к плите.

Теперь она не пропускает нужные приемы пищи в своем рационе и с тем же рвением, с каким Эдвард следит за ней, вынуждает есть его самого. Без отговорок и обсуждений.

В принципе, принимая все это во внимание, можно сказать, что жизнь налаживается. Даже Каллен это признает. Но все же мучается вопросом: а надолго ли?..

Понедельник — день X — приходит вместе с дождем и мокрым снегом. На улице темно, горят фонари, светят в окно с прозрачными капельками фары машин… Эдвард лежит в кровати, на широкой подушке, едва ли не с ненавистью глядя на мигающий будильник. На цифры на нем, намекающие, что пора вставать.

Сегодня мало помогло даже успокоительное — волнение чересчур велико. Каллена в прямом смысле слова бросает в дрожь при мысли заново окунуться в офисную жизнь и увидеть, почувствовать рядом десяток других людей. Коллег. Мужчин.

Проворочавшись всю ночь с боку на бок, он не чувствует себя отдохнувшим. Скорее наоборот.

Хочется послать все к черту, зарыться под одеяло и, крепко сжав руку Беллы, проспать как минимум до полудня…

Но та же рука — маленькая, с красивыми пальчиками — напоминает, почему это невозможно. И ради кого стоит попытаться вырвать острые иглы сомнений из сердца. Все-таки, кто бы и что ни говорил, одна ночь может кардинально поменять жизнь. Расставить все по местам с завидной скоростью, жесткостью и четкостью. Что бы уж наверняка…

Эдвард глубоко вздыхает.

Эдвард расправляет плечи.

— Ммм, — Белла, все-таки потревоженная его движениями, приникает к правому боку. С мягкой сонной улыбкой, не раскрывая глаз, целует в щеку.

От нее пахнет ванилью и свежими простынями. От нее пахнет домом, в который всегда хочется вернуться. Мужчина тут же расслабляется. Неосознанно, но, как оказывается, с большим удовольствием.

— Доброе утро, — говорит он, погладив каштановые волосы возле своего плеча.

Белла, дважды моргнув, немного выгибается и открывает глаза. Сон еще крепко держит их, но забота, просочившаяся наружу, очевидна. И тепло.

— Доброе, — нежно отвечает она.

— Мне пора…

— Уже? — она удивленно оглядывается вокруг, хмурясь от предрассветной темноты комнаты. — Еще рано…

— Половина восьмого, — квадратная цифра с тупыми краями умудряется порезать. Больно.

— Ладно, — Белла нехотя отстраняется назад, на свою половину кровати, и в который раз побуждает Эдварда на борьбу с преступным желанием остаться. Теперь уже сводящим с ума своей несбыточностью.

— Я не хочу уходить, — поддавшись внезапному порыву, едва слышно докладывает он. И тут же на себя злится.

А вот Белла, несмотря на сонливость, тут же приходит на помощь. Будто специально заготовила фразы для такого развития событий.

— А как же компания? Без своего вице-президента? — улыбается. Даже в сумерках видно, как красиво.

— Компания… — многозначительно протягивает мужчина, но, так и не найдя подходящих и весомых аргументов, замолкает. Оставляет фразу незаконченной.

Девушка расценивает это по-своему. Возвращается на прежнее место. И без стеснения, с любовью, похожей на детскую — самую искреннюю, — занимает всю грудь мужа, крепко-крепко обнимая его. Как того медвежонка, без которого не могла заснуть в пять лет и которого считала самым драгоценным своим сокровищем.

— У тебя все получится, — четко, хоть и мягко проговаривает она, — мы с Талисманом даем слово.

— С Талисманом? — Эдвард удивленно изгибает бровь, укладывая свои ладони поверх спины жены.

— С сероглазиком, — объясняет она. Посмеивается.

И этого — ее смеха, ее поддержки, ее слов, подкрепленных услужливой памятью, щедрой на воспоминания, — оказывается достаточно. Потратив еще минуту, чтобы насладиться приятным моментом, Эдвард откидывает одеяло, поднимаясь с кровати. Оборачивается к жене, с интересом наблюдающей за ним с мягкой подушки. Задумчиво проводит пальцами по заросшему подбородку и щекам. Щурится, хитро блеснув посветлевшими серыми глазами:

— Ты случайно не знаешь, где моя бритва, Изабелла?

Глава 9

— Эдвард!

Он широко улыбается, когда видит его в дверях, и поднимается из-за стола, оставляя на деревянной поверхности дорогую ручку цвета платины.

Он идет ему навстречу, позабыв о сообщении на автоответчике, непроверенной почте и не разобранных документах, которые следует сдать к обеду. Пока все это не столь важно.

В его образе ничего не изменилась: та же идеально выглаженная рубашка цвета мокрого асфальта, блестящие запонки и брюки со всеми полагающимися стрелками. От него пахнет приятным мужским парфюмом, намекающим на благосостояние, но неприглаженные соломенные волосы, доходящие почти до плеч, едва ли не взлохмаченные, придают каплю неопрятности. Не сочетаемое сочетаемо в этом человеке. И он это знает.

Кабинет Босса — или же генерального директора, или же Капитана, как когда-то на каждом углу твердила его секретарша — ныне жена — Стелла, — находится на верхнем этаже высокого стеклянного офисного здания. Прозрачный лифт довозит до него за минуту, и столько же требуется, чтобы спуститься. Но по виду, открывающемуся из окон, — здесь они прямоугольные, широкие, практически во всю стену — такого не скажешь.

Сам кабинет выполнен из деревянных темных панелей, ярко контрастирующих со светлым напольным покрытием. Опять же — продуманная несочетаемость, воплощающаяся в идеальный дизайн. Стол большой и деревянный, сделанный на заказ, с круглыми ножками и широкой столешницей. На нем всегда умещается кипа бумаг, сродни архиву, и Элиот говорит, что именно за это и любит его. Боссу нужно много места, и у Босса много обязанностей. Пятачок как у секретарши — не годится.

Возле стола два черных кожаных кресла — для посетителей — и одно офисное, такое же широкое и большое — для самого мистера Паркера. У него удобный подголовник и приятные на ощупь подлокотники.

Эдвард знает пространство так досконально, потому что раньше бывал здесь довольно часто. Впрочем, слава богу, не из-за жалоб и сорванных сроков, а потому, что мистер Паркер меньше чем через год после основания компании принял решение готовить Каллена себе в преемники. Мужчине было чуть за сорок, и иные потешались, с какой большой радости он собирается этим заниматься? И у Элиота всегда был поразительно четкий, точный и не требующий доказательств ответ: «Жизнь не предсказуема».

Сегодня все так же, как и всегда. Сегодня Паркер идет ему навстречу, уже готовясь протянуть для рукопожатия руку, и все так же улыбается своей белозубой улыбкой.

Эдвард стоит в дверях, практически не моргая и наблюдая за боссом, и левой рукой, отведенной за спину, предусмотрительно что есть мочи сжимает принесенную папку с наработками.

— Эдвард! — второй раз повторяет мужчина, оказываясь уже куда ближе. Соприкосновение неизбежно, и Каллен, сколько бы ни хотел отрицать, вынужден это признать. Быстро вдохнув резко кончающийся воздух, он берет себя в руки, надевает на лицо вежливую улыбку с проблесками добродушия и смело, представляя, что рядом Белла, протягивает Элиоту ладонь.

Не вздрагивает и не отшатывается от крепкого рукопожатия. И даже то, что босс похлопывает его по плечу, терпит. Хмыкает, переводя испуг в смущение. Ему это хорошо прежде удавалось.

— С возвращением, мистер Каллен, — если Паркер что-то и замечает, то виду старательно не подает. В его лице ничего не меняется. Эдвард следит за ним с особой тщательностью.

Мужчина учтиво кивает:

— Спасибо, — даже голос не дрожит! Двадцати секунд разговора с Беллой в лифте хватило, чтобы держать себя в узде. Эта девочка творит чудеса, ей богу.

— Проходи, не надо стоять здесь, — Элиот недовольно хмурится, глядя на своего вице-президента, и сам делает шаг назад, — кофе, чай?

Эдвард с недопустимой робостью, за которую долго себя потом корит, отвечает:

— Чай.

И идет следом.

Главное преимущество черного кресла, кто бы и что ни говорил, вовсе не в том, что на мягкой коже приятно сидеть или она создает неизмеримое ощущение дороговизны и уюта. Ни в коем разе. Главное преимущество: замкнутое пространство сзади. А еще то, что кресло не живое.

Элиот, уже сообщивший Кире — своей нынешней помощнице, второй женщине в фирме за всю ее историю — задачу, складывает руки на груди, внимательно глядя на Каллена. Этот взгляд терроризирует, хотя такие мысли, конечно, вряд ли могут прийти в голову этому человеку.

— Я слышал, ты был в больнице? — через пару секунд спрашивает он, видимо, ничего не уловив.

Эдвард громко прочищает горло, поджимая губы. Волну паники, всколыхнувшуюся напоминанием о докторе Сурс, гасит за мгновенье. Не дает вырваться на свободу.

— Да.

— И что?.. — Паркер хмурится, неудовлетворенный ответом. — Все в порядке?

Как после кошмара, настигающего ночами, Эдвард практикуется в односложных ответах:

— Да.

Босс тяжело вздыхает. Хочет что-то сказать, но Кира, появившаяся в кабинете внезапно, перебивает его. Дверь открывается, впуская внутрь хорошенькую девушку с длинными лоснящимися локонами и великолепной модельной улыбкой. Она идет красиво и решительно одновременно. Длинные тонкие каблуки с ожидаемым звуком ударяют по полу. А уж как смотрит на начальника…

— Спасибо, мисс Клин, — подчеркнуто вежливо обращается к ней Паркер. Смотрит только в глаза — никак не ниже. И когда раздосованная невнимательностью, но все еще вдохновленная верой в будущие свершения девушка покидает кабинет, закатывает глаза.

— Наказание какое-то… — бормочет он, забирая с подноса маленькую чашечку со своимкрепким турецким напитком, — но какой же кофе она варит!

Эдвард тоже берет чашку. Она больше и, судя по всему, горячее. Чай зеленый, с сахаром. По аромату он узнает традиционный для кофейного аппарата Элиота «Гринфилд».

Первый глоток обжигает. Второй уже проще. А третий — даже вкусно. Одними уголками губ мужчина сам себе улыбается.

Правда, следующая фраза босса рушит все настроение:

— Я правильно сделал, что вызвал тебя на работу, Эдвард?

Чаем Каллен едва не давится.

— Ты неважно выглядишь, — объясняется Элиот, немного нервно постукивая кончиком ручки по столешнице.

Ну вот…

А перед уходом он дважды внимательно и долго смотрел в зеркало: гладковыбритый, с вымытыми волосами, со свежим дыханием, в выглаженной Беллой рубашке и даже с подобием какого-то тепла в глазах. Мужчине показалось, что вид удовлетворительный, едва ли не достойный. Что не слишком заметны отпечатки синевы под глазами и что губы все же розовые… ошибся?

— Если случилось что-то серьезное, — тем временем дополняет Паркер, — ты можешь сказать мне.

И только теперь ситуация проясняется. Эдвард находит смысл в словах и понимает, что Элиот говорит это не просто так. Три года назад у него у самого была обнаружена опухоль. Ее удалили, рецидива не было, но отношение к жизни изменилось. В том числе — чужой.

— Ничего серьезного, — чуточку более успокоенно отвечает мужчина. На лице старается сохранить уверенное выражение.

Его усмешку, на самом деле пронизанную ужасом и принятием собственной лжи, Элиот воспринимает как добрый знак. Почти сразу же расслабляется, хотя какая-то настороженность и остается.

— Ты не просто сотрудник, Эдвард, — уже мягче, уже добрее произносит он, пожимая плечами, — ты мой друг. И если нужна помощь…

— Нет. Это всего лишь простуда, мистер Паркер.

Всего лишь простуда, да. Простая, без осложнений. Всего лишь простуда — капли в нос, лекарство от кашля и хороший долгий сон. А еще бульон с сухариками и теплая улыбка жены, поправляющей одеяло. Да, верно. Простуда. Эдвард и сам уже почти в это верит.

— «Мистер Паркер» я для Киры, — устало поясняет босс, откладывая ручку и краем глаза подмечая новое сообщение, пришедшее на монитор ноутбука, — а для тебя Элиот. Мы уже это обсуждали.

— Наедине…

— Я не верю в призраков, — Паркер усмехается, оглядев пустой кабинет, и Эдвард смеется следом. В этот раз просто потому, что хочет, а не потому, что надо. Какое-то расслабление возвращается. Грань самоконтроля установлена на прежнем уровне. И даже чай как прежде. Как будто ничего не было.

— Спасибо, Элиот, — искренне благодарит мужчина, когда снова воцаряется тишина. И сглатывает, спрятав вздрогнувшие пальцы в синей папке, — я принес…

— Работой я еще успею тебя завалить, — перебивает тот, укладывая очередные наработки к себе на стол, правда, ближе к ноутбуку, чем остальные, — если это действительно была простуда, я просто обязан это сделать.

— Я согласен.

— Я запомню, — обещает босс. Хитро смотрит на него. И поднимается с кресла. — Но для начала вам неплохо бы показать место, где вы теперь будете работать, вице-президент Каллен.

Эдвард встает, оставляя наполовину выпитую кружку с чаем. Эдвард с улыбкой смотрит на Паркера. И второй раз, не дрогнув, принимает его дружеское похлопывание по плечу. Только в этот раз все же стискивает зубы…

* * *
Жить тяжело, когда нет цели и принципов. Когда все вокруг измеряется лишь материальными ценностями, а любая гадость может быть воплощена в жизнь по наказу тех, кто ими наделяет. Еще сестры Бронте писали, что обещания забываются и нарушаются, а честность и преданность уходят на задний план. И в двадцать первом веке ситуация отнюдь не стала лучше.

Но, благо, не все еще окончательно сдались под напором нахлынувшей волны предательств. Эдвард знает как минимум одного человека, который пойдет за ним и в огонь, и в воду, и в то же время знает того человека, ради которого сделает все это сам.

Когда есть конечная цель, когда есть стремление и желание, найдутся и средства…

Главное знать зачем, а как уже придет само.

И зачем мужчина знает. Сидя здесь, на полу собственной уборной в собственном кабинете, выделенном Элиотом специально для нового вице-президента (чуть меньше, чем личный, но по обстановке — такой же), знает. Сжав пальцами уже практически ровный комок из бумаги, дрожащими губами бормочет имя, ставшее личным Талисманом. Выпивает, выдавливает из него все спасительное, все исцеляющее, что только может найти.

Телефон предусмотрительно оставил снаружи, на столе, за закрытой на блестящий черный замочек дверью. Не посмеет позвонить. Не даст себе лишний раз заставить ее плакать.

И все-таки Паркер прав, жизнь изменчива. Очень изменчива, даже слишком.

До самого обеда, начавшегося традиционно в половину второго, Эдварду казалось, что он справится. Причем не просто «справится», а справится как надо, как положено, как пристало будущему преемнику сей компании.

Его помощник, Леон, славный малый. Он только-только закончил колледж и решил попробовать свои силы на практике. У него черные волосы, симпатичное лицо и стройное телосложение. Этот парень, наверное, единственный мужчина на ближайшие пару лет, который не будет вызывать в Эдварде дрожи и ступора, который не заставит его корчиться от воспоминаний ночами. К тому же, свою работу он, по уверению Элиота, выполняет на «ура».

Прежние коллеги — хорошие знакомые — тоже оказались куда более земными, куда более настоящими и неопасными, чем Эдвард мог себе представить. По возможности он уклонялся от прикосновений и ограничивался улыбками и даже кое-какими дружескими шутками, потому все выглядело не так ужасно. Да, пришлось некоторым пожать руку и потом лишний раз вспомнить Беллу с ее уверениями и теплыми пальчиками; да, пришлось собрать волю в кулак и немного побеседовать наедине со своим первым заместителем, но… все это проще. Все это куда проще, чем казалось.

Было, по крайней мере.

Их фирма закупала зубную пасту у какого-то итальянского предпринимателя, производившего ее в маленьком городке на одном маленьком заводе. И притом он отказывался переносить производство в США, аргументируя это тем, что итальянское качество может быть достигнуто только в Италии. И пока люди Элиота занималась поисками более сговорчивых партнеров в том же регионе, сам он вынужден был принимать условие этого сеньора, потому что покупатели прежде всего покупали пасту за ее вкус и характерный запах — они бы не оценили неравноценной замены.

Так вот, новые партии привозили из далекой Италии на кораблях. Эти корабли разгружались другими компаниями и передавались представителям их фирмы. Грузчикам.

Эти самые люди, которые прежде были для Эдварда ничем иным, кроме как обыкновенными мужчинами, занимающимися своей работой и проводящими выходные в недорогих барах, стали теперь настоящими посланниками из Ада.

Вряд ли Элиот специально отбирал их по каким-то внешним факторам, но рабочие как на подбор оказались крепкими, хорошо слаженными и высокими людьми. Они таскали ящики днями и ночами и нарастили себе неплохие мускулы… а еще по понедельникам от них пахло алкоголем.

Эдвард крепче сжимает бумагу. Острые края тупой болью проходятся по коже, но это мало волнует. Боль хоть как-то приглушает воспоминания. С болью, как ни страшно признавать, они легче…

Мистер Каллен встретился с мистером Броуном и его командой на проходной. Они только что пообедали в столовой и возвращались к своей работе после обеденного перерыва. И надо же было ему в этот самый момент собраться перекусить чертовым сэндвичем с лососем!..

Броун бы вызвал восхищение у Эммета, проводившего в юности дни в спортзале (и, в конце концов, добившимся того, чего хотел), своей фигурой. Истинно медвежьей. Эдвард столкнулся с ним лоб в лоб и впервые за весь день ощутил иглы, как прежде свернувшиеся в толстый комок в известном месте. Броун недовольно сдвинул свои темные брови, сверкнул глазами и, пробормотав извинения, отступил назад, пропуская мужчину к офису.

Эдвард не помнил, как прошел мимо. И как не обернулся. И как не закричал. И как не вызвал подозрений у Леона, который в итоге принес тот самый горе-сэндвич.

Есть его Каллен не смог. Одного кусочка хватило, чтобы и так ожидаемое явление заняло свое место. Вот и кончился неплохо начавшийся день…

Оставив за спиной рабочий стол, он опрометью кинулся к уборной, возблагодарив бога за то, что она здесь предусмотрена. И, заперевшись, дал организму волю.

«Красивый мальчик».

«Белоснежный мальчик».

«Так дела не делаются, красавчик».

Сейчас, когда не только завтрак, но, кажется, и вчерашний ужин оказались во власти канализации, Эдвард молча смотрит на отражающиеся на плитке блики от лампы и перебирает пальцами комочек бумаги. Документ, судя по всему. Может, на доставку пасты. Может, на подпись. Черт его знает.

Перебирает, покручивая в руках, и думает, что делать дальше. Бывают мысли, которые не заставляют выть от боли. Они хорошие…

— Что же мне делать? — шептала она, сидя на зеленом покрывале и то и дело вырывая отдельные травинки пальцами. Шептала сама себе, уверенная, что сейчас одна. В маленьком домике на окраине поселка, рядом с шумящим лесом и журчащим за пятьсот метров ручейком — их тогдашнее жилье — одна. Несомненно, плакала. И то дело поправляла мешающие обзору волосы, кусая и без того покусанные губы.

Эдвард вернулся со встречи раньше запланированного и ожидал увидеть Беллу за какой-то книжкой, как в редкие минуты отдыха, или за подготовкой сценария очередного праздника для детей, как в рабочие моменты, но дома никого не нашел. А вот на маленькой лужайке за ним…

Девушка вздрагивает, когда его руки обнимают ее за талию. Вскрикивает, дернувшись из объятий.

— Ш-ш-ш, — успокаивающе бормочет Эдвард, целуя жену в побледневшую щеку и аккуратно поглаживая по плечам, — прости меня.

Белла стискивает зубы. Белла, приняв то, что рядом Каллен, обмякает.

— Ты раньше…

— Так получилось.

Быстро-быстро кивает. Выпускает из крепко сжатых пальцев травинки, собираясь подняться.

— Обед почти готов, я сейчас поставлю в духовку…

Эдвард помогает ей. Поддерживает под локоть, давая опору. Смотрит снизу вверх, хмурясь при виде слез. Но пока ничего не говорит. Не хочет расстраивать еще больше.

Белла действительно идет к дому — здесь меньше ста метров, — на ходу стирая соленую влагу. Ее спина подрагивает, тонкий сарафан от ветра то и дело метается из стороны в сторону.

Эдвард встает следом, намереваясь идти за женой, как она останавливается. Нерешительно, низко опустив голову. Сжимает ладони в кулаки. Оборачивается.

Огромные карие глаза наполнены болью. Неизмеримой, непонятной ему болью, которая водопадами течет наружу.

— Белла…

Однако пресекая все его попытки подойти, в два раза быстрее, чем приходят такие мысли, девушка сама, бегом, бросается к Каллену. И что есть мочи обнимает его, притягивая к себе. С отвратительной ему безутешностью плачет, мотая головой на любые расспросы.

В конце концов, истерика, конечно, приходит к логическому завершению. Откинув папку с бумагами на край одеяла, Эдвард сидит на нем, устроив Беллу у себя на коленях и прикрыв ее голые плечи наскоро снятым пиджаком. Гладит и перебирает каштановые волосы. Изредка наклоняясь к ним, целует жену. Со всей нежностью, какую хочет выразить.

Это не остается незамеченным. Она говорит.

— Элис позвала нас в Вирджинию.

— На выходные?

— Да, — Белла покрепче стискивает пальцами его руку, отданную ей в распоряжение.

— Ты плачешь из-за этого?

Девушка жмурится. Изворачивается на его коленях, ложась так, чтобы посмотреть в глаза. И, сморгнув остатки соленой влаги, кивает.

— Я не могу ее видеть, Эдвард…

— Элис? — тот удивленно изгибает бровь, припоминая все рассказы Беллы о том, как сильно они с сестрой сдружились в колледже. Не разлей вода.

— Нет… Ирму.

И тут же, словно бы сказав что-то непозволительное, морщится, как от боли, поджав губы.

— Белла…

— Я знаю, что это ужасно, — признает она, сильно волнуясь и уже снова начиная плакать, — это так ужасно, Эдвард… но я не могу. Я больше не могу. Мы говорили по скайпу час назад, и я видела, видела эту девочку, видела, как Элис ее любит, и я… а у меня… у меня так никогда не будет!

И все, предел преодолен. Сдерживание отошло назад. Снова слезы.

— Я не могу видеть ее детей, gelibter, — стонет миссис Каллен, поражаясь святотатству звучания своих слов и жестокости, что в них таится, — я не могу видеть мамочек…

Второй раз Белла вскрикивает, правда, придушенно, когда думает, что муж отстраняет ее от себя. Как испуганный ребенок крепко-крепко держит его, не желая отпускать. И только уверившись, что Эдвард всего лишь хочет устроить ее на своем плече, позволяет. Обессилено приникает к нему, тихонько всхлипывая.

— У нас все получится, — тем временем, целуя каждую слезинку, оказавшуюся в достаточной близости для него, обещает мужчина, — и дети, и внуки… у нас все с тобой получится, Мамочка.

— Не надо, пожалуйста… не надо…

— Белла, у тебя будет ребенок. У тебя будет столько детей, сколько ты захочешь. Я обещаю.

Эдвард поправляет филатху. Эдвард улыбается.

Свою веру передает жене поцелуем. Легким, невесомым, но перерастающим по ее инициативе в глубокий, едва ли не отчаянный.

— Я люблю тебя…

Что самое неожиданное, свое обещание Эдвард сдержал — он всегда верил, как ни странно, что дети будут. Будут обязательно. Однажды. А если нет, знал, какими еще путями можно их получить…

Но важно в маленькой вспомнившейся истории не это. Важно то, что Белла справилась. Она взяла себя в руки в тот день, глубоко вздохнула и, полежав еще немного в его объятьях, вместе с Эдвардом набрала сестре. Согласилась приехать. И даже улыбнулась.

Ей было так больно, что не передать словами. При всей любви к Элис, при всей любви к маленькой племяннице, больно. Там, в Вирджинии, старательно делала вид, что все хорошо. Но ночью после возвращения… Эдвард никогда не видел, чтобы жена так плакала. В тот день, похоже, ее горе достигло апогея.

А сегодня его апогей. И сегодня ему, стиснув зубы, тоже надо решиться на какое-то время забыть обо всем случившемся. Просто необходимо, как бы тяжело ни было.

К вечеру Элиот ждет отчета.

К завтрашнему утру нужен план работы.

А в среду — совещание.

На постепенное вливание обратно в коллектив нет времени. И не было. Браться за все надо прямо сейчас.

Насилу остановив истерику, Эдвард встает с пола. В сотый раз жалеет о том, что не взял с собой успокоительных капель, но тут же находит другое успокоительное. И произносит его вслух, прислушиваясь к мелодичному звучанию имени:

— Изабелла.

Усмехается — ее немое присутствие очевидно. Так же, как и вера в него. Так же, как и борьба за него.

— Изабелла.

Активируя смыв и прополаскивая рот, Эдвард внимательно смотрит на себя в зеркало, подмечая, что слезных дорожек нет, глаза не опухшие и кожа не такая уж и белая. По крайней мере, не смертельно. По крайней мере, жить можно.

— Изабелла.

Глубокий вдох.

Выдох.

— Изабелла, — и снова вдох.

Все, пора.

Дверь открывается, выпуская мужчину из уборной.

Двумя часами позже, когда мысли о Броуне и его команде задвинуты на задний план, когда горький привкус желчи во рту уничтожен мятной жвачкой и третья кружка чая от услужливого Леона остывает на красивом маленьком блюдечке, Эдвард чувствует себя человеком. Второй раз за весь день — приятное чувство.

Впереди маячит возвращение домой, к Белле, теплая постель и ласковые объятья. Она улыбнется, когда его увидит, и не будет плакать. Она с нежностью поделится ощущениями долгожданной беременности. Ну не лучшая ли это награда за все, что было? А тот «комочек», как она ласково его называет, тот ребенок, что под сердцем — за все будущее? Вполне справедливая оценка.

На часах половина пятого, и Эдвард ждет звонка от Элиота. Заканчивает с кое-какими планами, с удовольствием отмечая, что работа как-никак дает отвлечься, если взяться за нее. Все-таки он правильно сделал, что выбрал свой путь. Вряд ли стоматологическая карьера привлекала бы его больше маркетинга.

Звонит мобильный. Звонит на дальнем конце стола, под кипой бумаг, подсвечивая их дисплеем. Эдвард подумывает о том, что Белла-таки не выдержала и решила позвонить, не глядя на их утренний договор в лифте, но номер оказывается не жены, хоть и знакомый.

— Мама? — удивленно зовет Каллен, откладывая ручку и с интересом глядя на рабочую заставку ноутбука.

— Привет, милый, — смущенно отзывается Эсми, — ты не очень занят?

Эдвард отворачивается к окну. Такому же, как и у Паркера. Разве что немного меньше.

— Не очень.

— Хорошо, я быстро, — торопливо соглашается она, явно обрадовавшись, — я хотела бы извиниться за все то, что наговорил тебе папа, милый. Я только вчера узнала, и он…

— Мне не нужны извинения, — Эдвард поджимает губы, с ненавистью встречая знакомое сосание под ложечкой, когда вспоминается грозный тон и вид отца. Возможно то, что всю жизнь он не соответствовал его ожиданиям, «комплекс неполноценности», как любят утверждать психологические журналы, послужило не меньшей причиной столь долгих терзаний. Подлило масла в огонь.

Карлайл если и хвалил его, то скованно, с жесткой улыбкой. А вот что касалось наказаний и упреков, что касалось обидных слов — с лихвой, пожалуйста! Даже к тридцати годам ничего не изменилось. Он по-прежнему не видел в нем ничего, кроме объекта своих неоправдавшихся надежд.

— Эдвард, послушай меня, пожалуйста, — миротворец, коим мама всегда являлась, не дает ему вставить и двух слов, — это было глупо с его стороны и жестоко, я знаю. Он не имеет право высказывать тебе подобное, тем более по телефону…

Эдвард делает глубокий вдох, прогоняя воспоминания о том разговоре и времени, последовавшем за ним. Вечер, когда он заставил рыдать Беллу и когда едва не попался в лапы очередному мужчине, ярко отпечатался в памяти. Вплоть до последней снежинки и тонкой струйки сигаретного дымка.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? — в конце концов не выдерживает Каллен. — Назвал его «папочкой»?

— Эдвард, — она наверняка закатывает глаза. Она никогда так не делала прежде, но в последнее время Эдвард замечал за ней это довольно часто, — пожалуйста, прекрати.

— Мама, я не хочу все это обсуждать. Если тебе не о чем больше со мной говорить, как о Карлайле, давай попозже…

— Я хочу позвать вас на ужин! — выкладывает все карты Эсми, опасаясь, что он сейчас оборвет разговор. — Эдвард, вас с Беллой, к нам, сегодня в семь. Пожалуйста.

Чертово «пожалуйста»… сколько можно его повторять?

— Я не думаю, что это хорошая идея.

— Милый, вы же близкие люди, — Эсми давит на жалость или на сыновью любовь? И то, и иное по отношению к Карлайлу вряд ли пробудятся от векового сна, в таком случае, — вы поговорите, помиритесь…

А потом, утратив практически все аргументы, говорит. Тихо-тихо:

— Я не хочу выбирать между вами, Эдвард…

И эта фраза огненной стрелой пронзает сознание. Пронзает, вытягивая наружу ту же фразу от Беллы неделю назад. Там, в холодной ванной, когда сказала ему о ребенке: «Не заставляй меня выбирать между вами».

Господи…

— Ты не обязана этого делать.

— Вы не встречаетесь, не пересекаетесь, не звоните друг другу! — сетует Эсми, едва ли не плача. — Как же не выбирать!

— Мама…

— Эдвард, пожалуйста! — восклицает та, громко выдохнув. Ее голос дрожит.

Вот и очередная точка невозврата.

— У меня не получится.

— Милый…

— В семь. У нас не получится в семь.

Эсми на мгновенье замолкает. Потом робко спрашивает:

— А в восемь?

— В восемь — да. Мы приедем, мама.

Она начинает горячо благодарить и улыбаться при этом — слышно по голосу, — а Эдвард с нежность лелеет в голове образ хрупкой миловидной женщины с мягкими бронзовыми волосами и красивыми зелеными глазами. Она настоящая мама. Она — пример для подражания. Каллен даже не сомневается, что Белла будет такой же. Она очень похожа на Эсми…

— До встречи, Эдди, — ласково прощается старшая миссис Каллен, припомнив его детское прозвище.

Эдвард улыбается, довольно, как ни в чем не бывало, как сотню раз прежде, хмыкнув:

— Пока, Mutti (мама).

Но, выключив телефон, неутешительно замечает, что сегодня, помимо всего уже произошедшего, предстоит еще один не самый легкий и не самый приятный разговор.

«Чудесный» день.

* * *
В коридоре возле их двери витает вкуснейший аромат сливочно-чесночного соуса, который Белла готовит только к одному блюду и только в особенные дни. Внутри Эдварда несомненно ждет «Омар Термидор а-ля Изабелла», и это обстоятельство не может не радовать. Весь сегодняшний день после ухода в восемь тридцать утра, мужчина ждал, когда вернется. И разговаривая с Элиотом, и рисуя схемы, и спускаясь за лососем, и особенно в туалете, в обед, когда больше всего мечтал увидеть рядом жену и посильнее обнять ее, ждал. Долгое ожидание тоже пытка. Зато когда приходит возможность его утолить…

Белла открывает дверь меньше чем через десять секунд после того, как Каллен нажимает на звонок. Открывает, широко улыбаясь при виде его. И вешает полотенце, что держит в руке, на плечо.

В квартире тепло, ярко горит свет в прихожей, аромат становится сильнее, вовлекая внутрь… никакого сходства с мрачным и темным переулком и ледяной улицей, через которую, благо, ему не пришлось идти, с ароматом сигаретного дыма в такси…

Эдвард с удовольствием делает шаг вперед, заходя внутрь, и тут же закрывает за собой дверь. Хочет как можно больше сконцентрировать всю атмосферу уюта и комфорта здесь. Ничего не хочет выпустить наружу, потерять. Даже каплю.

— Привет, — говорит девушка, легонько, в состоянии если нужно, прекратить, гладя его по щеке.

Мужчина кивает. Кивает и, не отвечая, обвивает жену за талию, привлекая к себе.

С наслаждением и любовью целует губы, ставшие, как и прежде, мягкими и розовыми. Будто не было ни больницы, ни крови, ни их синевы.

Белла снова в своем любимом желтом халате, материя которого — махровая — самая приятная для пальцев. Будь его воля, этот момент и эти ощущения — все-все, ничего не выкинув, — Каллен бы запечатлел как на фотопленку. Сохранил и потом множество раз пересматривал.

— Привет, — чуть позже отвечает он, заканчивая поцелуй.

— У тебя цветущий вид, мистер Победитель, — ласково замечает Белла, оглядев мужа с ног до головы и не заметив ничего, что могло бы потревожить.

У Эдварда внутри теплеет — и от ее слов, и от прикосновений, и от вида. Умиротворенного.

— Это все из-за той, к кому я вернулся.

Ее глаза горят. Горят красиво, горят сказочно и очень, очень счастливо.

— В таком случае, ей неплохо бы тебя накормить.

— Ей достаточно постоять рядом, — хмыкает мужчина, чмокнув каштановые локоны. Ваниль все-таки лучший аромат (после беллиного собственного и «омара термидора», конечно же) на свете.

Девушка щурится. Осторожно выпутывается из его объятий, доставая из шкафа вешалку для пальто.

— Обязательно, — уверяет, откинув назад мешающие волосы, — пока ты будешь есть.

И Эдвард подчиняется, снимая верхнюю одежду, потому что знает, что в этом вопросе отныне и навсегда Белла неумолима. Теперь как настоящая мама, которой в скором времени готовится стать.

— А ужин с Эсми? Ты помнишь? — он звонил. Почти сразу же после того, как поговорил с матерью. И Белле такая идея показалась замечательной (ну конечно же!..). А теперь она забыла?

— Да, — девушка серьезно кивает, закрывая шкаф и развеивая его сомнения, — и я завернула большую часть «Омара» с собой. Но неужели ты откажешься снять первую пробу с горячего и только что приготовленного блюда, gelibter?

Белла знает ответ, а потому так хитро улыбается.

Знает его и Эдвард.

Он еще расскажет Белле о первом рабочем дне. Он еще вспомнит Броуна и лосось… он упомянет слова Элиота, но все это — потом. Не сейчас. Не в эту минуту.

Впервые за весь день, Эдвард, улыбнувшись шутливо и расслабленно, закатывает глаза, взмахивая рукой в знак дозволения:

— Ладно уж, миссис Каллен, давайте сюда вашего «Омара»!


Переехать из Берлина в Сиэтл Карлайла заставили финансовые трудности. Он, будучи юношей двадцати лет, не смог выплатить все семейные долги на родине и вынужден был продать старый родительский дом и искать счастье за океаном, куда его пригласили на бесплатную стипендию с комнатушкой в тесном общежитии. Юридическое право ему посоветовал изучать еще отец, Карлайл-старший, и он искренне считал это своим призванием. Наверное, поэтому так уверенно и пробивался к заветному Олимпу — безбедному существованию.

Ему было тридцать три, когда попытка «выйти в люди» наконец увенчалась успехом, и, выиграв крупное дело, Карлайл получил все, о чем мечтал: большой дом возле озера, дорогую машину и чудесный гонорар, на который еще одну такую машину можно было приобрести.

Разумеется, почувствовав вкус истинной жизни, ему не хотелось растрачивать себя по пустякам. После стольких лет лишений, после стольких беспочвенных попыток вырваться из замкнутого денежного круга, он был наконец-таки счастлив и обеспечен! Так что, когда Каллену-старшему предложили дело за каких-то пять тысяч гонорара, он поспешил ответить отказом. Еще чего!..

Но потом, поразмыслив и придя к выводу, что излишняя гордыня и горячность может отобрать у него все только-только приобретенное, сам (!) перезвонил в контору и взял работу на себя.

Так он познакомился с Эсми Плэтт, обвиняемой в убийстве мужа.

При всем своем недоверии к людям, при всем цинизме к их чувствам и мыслям, как юрист, а уж тем более ко внешности, в милой, едва ли не по-детски сложенной молодой женщине с ангельскими зелеными глазами он не смог увидеть хладнокровную убийцу. «Проникся душой», как много раз потом говорил. И выиграл дело, доказав, как и было на самом деле, что депрессивный Чарльз Плэтт застрелился сам, а уликами, оставленными против жены, намеревался отомстить ей за давнюю измену.

Они поженились в январе тысяча девятьсот восемьдесят третьего. Тогда же переехали в новый дом, еще больше прежнего, еще дороже, в престижном районе. А через год родился Эдвард.

И сегодня, подъезжая к тому самому дому, где провел и детство, и юность, Каллен впервые, не глядя на волнение от предстоящего ужина, ощущает застарелую тоску по этому месту. По улыбке Эсми и ее малиновым пирожкам и по приездам бабушки Кейт с неугомонной тетей. Эта часть — часть детства, ушедшая уже давным-давно, — вызывает трепет и грусть. Что, конечно же, не укрывается от Беллы.

— Чудесный дом, — мягко шепчет она, отстегивая ремень безопасности и пожимая его руку. У нее сейчас точно такое же выражение лица, как пару дней назад, в вечер очередного примирения и признания собственных слабостей.

Эдвард помнит его в мельчайших подробностях. Тогда был задет вопрос, подрывающий все то, что в нем каким-то чудом осталось после восемнадцатого…

Она заговорила об этом после обеда. Робко постучавшись в ванную, где он брился, замерла в дверном проеме, кусая губу. По сравнению с выражением, которым его встретила меньше часа назад, сейчас лицо было едва ли не в скорби.

— Это?.. — тихонько зовет, протягивая вперед брошюрку, что держит в руках.

Эдвард недоуменно оборачивается, взглянув сначала на жену, а только потом на бумажку.

И почти сразу же понимает, почему она расстроена. Увидела…

— Макулатура, — кое-как преодолев вставший в горле комок, бормочет мужчина. Тщетно старается сделать вид, что ничего не произошло, продолжая прежнее занятие. Но зеркало в ванной большое, и Беллу прекрасно видно. Каждое ее движение и каждую эмоцию.

— Я просто предложила…

— Я отказался.

Ее глаза, кажется, на мокром месте.

— Насовсем?

Вот черт!

— По крайней мере, на ближайшие месяцы, — бритва, черт бы ее побрал, дрожит. Вот-вот выпадет из пальцев. А спокойного тона все меньше.

— Именно в ближайшие месяцы тебе и нужно… — осторожно говорит Белла, впустив в голос немного твердости, не свойственной ей в последние дни, — это тот период, когда…

Эдвард вздрагивает, мысленно дополнив предложение до конца, и, конечно же, режется. Лезвие острое.

— Хватит! — мимолетная боль, резанувшая кожу, отражает недавнюю, вполне ощутимую. Является прямым ее напоминанием. Это, наверное, и выводит из себя. Мужчина повышает голос и переходит на ранее недопустимые нотки грубости. Почему-то кажется, что только они смогут помочь.

Белла опускает глаза, что есть мочи закусив губу. Не щурится, не моргает, не упрекает его. Тихонько, незаметно вздыхает, оставляя в покое дверной косяк и самого Эдварда.

Только брошюрку забывает. На стиральной машине, повернутую как раз той стороной, что Каллен ненавидит. Где синей ручкой, едва ли не до порванной бумаги, замазаны номера телефонов. Осталась только пометка их назначения, вводящая в полнейший ужас: «психолог».

Белла уходит, прикрывая за собой дверь, и Эдвард физически чувствует ее разочарование. В нем. В ответе. В решении касательно консультаций…

Он стоит посреди ванной, перед зеркалом, упираясь кулаками в умывальник, и смотрит в зеркало. Смотрит, подмечая каждую черту лица, каждое шевеление мышц, отвечающих за эмоции. И тонкую струйку крови, медленно текущую вниз, тоже замечает. Понимает ее предназначение.

Отвратительно горько и отвратительно беспросветно.

Но никак нельзя помочь и нечем исправить.

Мысль о том, что незнакомый человек мало того что узнает, а еще и будет давать ему советы по случившемуся, доводит Эдварда до самого настоящего озноба и рези в глазах. Они и сейчас мокрые, они и сейчас не держат слезы больше минуты, а тогда…

Впадать в истерику перед женой и доктором совершенно разные вещи, он понимает.

И Эдвард не допустит, чтобы это случилось. Никогда. Ни в коем случае.

Хватит и того, что он уже пережил…

Конечно, потом она вернулась. Конечно, потом, осторожно погладив по спине, получила разрешение обнять и, покачав головой, к чертям смяла злосчастную бумажку. Чуть не расплакалась сама, завидев тоненькую кровавую дорожку на его коже, смешавшуюся с соленой влагой. Пообещала: «Потом». Согласилась: «Не время». И больше на тему доктора-мозгоправа не заговаривала…

Но не это важно. Важно то, что мало что потерпело изменения, хотя и должно было. Да, пятница многое перевернула с ног на голову и заставила увидеть ситуацию в ином свете, но все же…

Белла прежняя. Прежняя и ее любовь.

Каллен согласно кивает на замечание жены, но имеет и дополнение к ответу:

— За исключением некоторых, кто там живет.

Белла снисходительно смотрит на мужа, заставляя повернуться в свою сторону. Ее губы улыбаются.

— Он твой отец, ты еще помнишь?

— Кроме обвинений он никогда ничего мне не давал.

— Эдвард, так или иначе, он тебя любит, — девушка применяет тяжелую артиллерию, легонько чмокнув его в губы, — ты скоро поймешь…

И улыбается, чуточку прищурившись. Карий взгляд мимолетно касается живота.

— Я таким не стану. Он не будет ненавидеть меня, — поморщившись, отрицает Эдвард.

Белла хмурится.

— Ну конечно же нет, — укладывает голову ему на плечо, проводит тоненькие линии по шее, — он будет тебя любить больше всех на свете, Папочка.

И тут же, припомнив его недавнюю реакцию, она прикусывает язык. Торопливо бормочет извинения, подкрепляя их осторожными поцелуями.

— Я не буду, я не буду… — уверяет, не желая портить доброго настроения, — прости…

— Я и есть его папа, Белла, — Эдвард переходит за грань прежде дозволенного для себя, качнув головой, — и ты имеешь полное право так меня называть.

— Просто в больнице…

— Надо было еще в больнице тебе сказать, — любые упоминания о капельницах, рубашках в горошек и людей в халатах Эдварда не прельщают, тему пытается поскорее перевести.

Обнимает Беллу сам, потирая ее плечи. Наслаждается близостью и здоровьем. Тем, что она в порядке.

— У тебя все получится, — спустя какое-то время тишины в темноте автомобиля, который Белла, сославшись на отсутствие заказов, сама забрала с утра из ремонта «Готовым к новым свершениям», уверяет девушка. Тем же тоном, что и всегда.

— Тут нечему получаться, — мужчина наплевательски пожимает плечами, проглатывая волнение, и вынимает ключи из зажигания, — пойдем. Чем скорее начнем, тем быстрее закончим.

Белла не упрямится и ничего не дополняет. Послушно выходит из машины, закрывая за собой дверь. Поправляет расстегнувшиеся пуговицы пальто, зябко поежившись.

Эдвард достает из багажника пакет с омаром, краем глаза подмечая каждое ее движение. И когда оказывается рядом, надежно обнимая за плечи, хмуро сообщает:

— Если ты еще и заболеешь, я ему точно никогда не прощу.

— У меня есть об кого греться, — Белла по-девчоночьи хихикает, прижавшись к мужу. И идет по подъездной дорожке, присыпанной гравием, к широкой голубой двери за тремя ступеньками крыльца.

Они не успевают даже позвонить, как она уже открывается.

Эсми, стоящая на пороге в приятном глазу кофейном брючном костюме, радушно и тепло улыбается.

— Добро пожаловать, — отступая назад, приветствует гостей она. Включает дополнительные лампы, создающие в прихожей сплошную иллюминацию.

— Здравствуйте, — Белла улыбается так же радостно и дружелюбно. Аккуратно обнимает Эсми.

— Привет, мама, — Эдвард отдает женщине пакет с омаром, чмокнув в щеку. Сияющая радостью, она нравится ему больше, чем во время их последней ссоры с отцом, когда плакала. Ради этого можно вечер и потерпеть…

На какое-то мгновенье, не глядя на то, что ужин семейный, Эдвард надеется, что отца нет дома. Но жестоко разочаровывается в своих мыслях уже спустя пару секунд.

В переходе между коридором и прихожей ждет Карлайл. На нем серый свитер и черные джинсы. В принципе, за последние два месяца мужчина не изменился. Те же поседевшие короткие волосы, тот же немного вздернутый вверх из-за мнимого превосходства подбородок. Даже щетина та же — всегда продуманная, всегда — недельная. И только серые глаза — глаза Эдварда — другие. В них, кажется, больше нет спеси и ярости. В них, кажется, где-то затаилась доброта.

Эдвард не верит тому, что видит. Хмурится, пытаясь найти объяснение. Для правды уж слишком невероятно…

— Добро пожаловать, — немного глухо, что совсем не характерно для него, приветствует он.

Каллен-младший и сам не замечает, как протягивает руку. Без задней мысли. Безбоязненно.

Беллу Карлайл осторожно обнимает. Краем уха Эдвард слышит, как она шепчет ему: «Спасибо за приглашение».

В гостиной уже стоит накрытый на четверых стол — прямо возле большого окна во всю стену, с которого сегодня отодвинули все тяжелые шторы. Чудесный вид на лес и озеро. И чудесный аромат от блюд — Эсми расстаралась.

Белла садится рядом с мужем, тихонько стиснув под столом его руку. Ободряюще.

Она ведет себя так, как будто что-то знает. Как будто в этом ужине что-то… другое. Не спонтанное решение провести время вместе и принести извинения. Что-то более… важное. Только понять пока что именно Эдвард не в состоянии.

— Буябес, — торжественно объявляет Эсми, снимая с кастрюли посреди стола крышку и принимая тарелки от гостей, — кажется, сегодня он неплохо получился.

Пока миссис Каллен разливает суп, они с Беллой умудряются обсудить несколько мелочей, случившихся за последнее время. С его мамой у девушки всегда получалось хорошо ладить — Эдвард даже удивлялся. Сам же он сидит прямо напротив Карлайла, немного заслоненного кувшином с яблочным соком (спиртного, к счастью, нет), и смотрит на отца, хотя делать этого совершенно не хочется. Он не должен.

Серые глаза встречаются с такими же серыми. В их соединении есть что-то необыкновенное и очень, очень личное. Полыхающая в Эдварде ненависть на миг ослабевает, сменяясь недоумением. Но потом, конечно, восстанавливает утраченные позиции.

— Приятного аппетита, — закончив с приготовлениями, говорит Эсми.

В гостиной на ближайшие десять минут повисает тишина. Миссис Каллен предпринимает попытки заговорить, и Белла даже вторит ей, но тщетно. Мужчины молчат, лениво перебирая ложками содержимое тарелок и постепенно разговоры сходят на нет. Женщины смиряются с таким положением вещей и решают не торопить событий. В конце концов, молчание лучше ссор. А ссоры наверняка будут, стоит лишь кому-нибудь из Калленов открыть рот…

На второе свиной антрекот. В исполнении Эсми это блюдо шедеврально — было, есть и будет. Эдвард улыбается, отвлекаясь от недомолвок с отцом, и делая матери комплимент. Та смущается.

— Неужели?..

В этот раз привести все к общему знаменателю — молчанию — не удается. Не позволяют, решив, что достаточно.

— Ты две недели не звонил, Эдвард, — с легким упреком говорит Эсми, недовольно взглянув на сына, — а мне ведь все еще интересно — и всегда будет интересно нам обоим, — она оглядывается на Карлайла, и тот медленно кивает, — что с тобой происходит.

Эдвард всеми силами пытается улыбнуться, но не может. Все две недели — полторы — не звонил никому. Не был в состоянии. Но назвать причину этого и назвать то, что произошло за это время в жизни, — смерти подобно. Ни за что. Тем более давит присутствие Каллена-старшего. Прямо-таки душит — он хочет подробностей.

На помощь как всегда приходит Белла, уловив его мимолетный отчаянный взгляд. Снова пожимает руку так, чтобы никто не видел, и улыбается ласковее.

— Эдварда повысили, — объявляет она, посмотрев на мужа, — теперь он вице-президент компании и будущий преемник боссовского кресла.

Столь торжественное представление мужчину смущает. Он немного теряется.

— Вице-президент? — бровь Карлайла изгибается в вопросе, в точности как у сына. И тому приходится кивнуть, с яростью признавая, что сердце все же вздрагивает. Ну неужели все зависит от одобрения? Почему ему всю жизнь нужно одобрение того, кто не хочет, не может и никогда не станет его давать?!

— Поздравляем, милый! — восторг, светящийся в глазах матери, вдохновляет и, если честно, помогает отрешиться. Меньше, конечно, чем беллин, но все же имеющий определенное влияние.

Впрочем в кои-то веки Карлайл не отпускает какого-нибудь циничного замечания. Таким же вежливым голосом, как и жена, произносит:

— Поздравляю, Эдвард. Это заслуженно.

От неожиданности мужчина едва не роняет вилку.

Заслуженно?!

Не то… что-то не то… не тот Карлайл. Не тот дом? Какого черта?..

Больше всего с ночи восемнадцатого Эдвард ненавидит сюрпризы и неопределенности. Будь его воля, стер бы даже полутона красок. Ясности и четкости — вот чего хочется. И ни граммом больше.

Может быть, это и подталкивает к неожиданному решению. Даже не решению, рвению сказать. Хочется и… все. Просто хочется. Почему-то именно сейчас.

Вопросительно взглянув на Беллу, пока Эсми отвлекается на уборку грязных тарелок, Каллен-младший нерешительно касается пальцами ее живота. Ждет позволения.

Белла дает его, целомудренно и мимолетно поцеловав мужа в губы. Ее беззвучный шепот «Да» ему прекрасно слышен.

Поэтому, когда Эсми возвращается, а Карлайл наполняет опустевшие стаканы соком, Эдвард, взяв девушку за руку, говорит:

— У нас есть еще одна новость.

Родители с интересом и серьезностью смотрят на них обоих. В глазах Эсми затесалась робкая надежда, а во взгляде Карлайла — капля хмурости. Они все во внимании.

И в этой атмосфере, в этой по-настоящему домашней обстановке, когда вокруг родные стены, когда рядом родные (пусть даже и не все) люди, когда тепло и спокойно, когда прежняя жизнь совсем рядом, едва ли не стучит в окно (банальная ведь ситуация — объявление о беременности), а Пиджака нет и в помине, Эдвард неожиданно чувствует себя счастливым. А еще гордым. А еще — настоящим. Мужчиной.

И без робости смотрит прямо в серые глаза отца.

— У нас получилось, — победно заявляет он, с нежностью оглянувшись на Беллу, — у нас будет ребенок.

Вскрикнув, эмоциональная Эсми вскакивает со своего места, распахнув невестке объятья. Сначала Белла, потом — Эдвард. Она целует их обоих. Она счастлива ничуть не меньше. В зеленых глазах безбрежный восторг.

— Молодцы, какие молодцы, Карлайл! — щебечет она, приглашая мужа влиться в атмосферу всеобщего празднования. — Видишь, а я говорила! Я знала это!

Мистер Каллен сдержанно кивает, но улыбки (неужели?) скрыть даже ему не удается. Хмыкнув, он поднимается со своего места, обогнув жену. Эдвард настороженно следит за действиями отца, не готовый к объятьям. Ограничивается рукопожатием, не глядя на недовольное лицо матери.

Впрочем, для Карлайла его отказ не является поводом для обвинений. Он на удивление великодушен сегодня.

— Поздравляю.

— Спасибо, отец.

Сдержанно и коротко. Спокойно.

Эсми это, конечно, не нравится.

— Побольше эмоций, мальчики! — велит она, следя за горящим взглядом Беллы. — Разве это не повод для радости? Дети — цветы жизни, а внуки — ее смысл!

И она начинает закидывать Беллу вопросами о том, как давно они знают, кто это будет, кого она хочет… Эдвард пытается участвовать в разговоре и брать огонь на себя, спасая жену от излишнего маминого энтузиазма, но сегодня это, кажется, ни к чему.

Белла по-прежнему рядом с ним и по-прежнему держит его за руку, но отвечает не просто ради вежливости. Ей действительно хочется это обсудить. Эсми интересно, Эсми спрашивает…

Каллен-младший чувствует укол совести за то, что не уделил такой важной для девушки теме столько внимания. Она ждала, что и он на подобное известие среагирует так же, так же будет расспрашивать, а вместо этого…

Однако, как ни странно, из неловкости и смущения его вытаскивает на поверхность Карлайл. Негромко предлагает прогуляться и дать женщинам вволю наговориться. А чай?.. Чай — потом.

— Ты идешь? — поворачиваясь к нему, спрашивает Белла. Готова к любому ответу и к любой, если нужно, его реакции. Ее преданность поражает.

— Да, мы прогуляемся, — мужчина принимает решение достаточно быстро, облизнув пересохшие губы и не особо о нем думая, — где-то полчаса…

— Отличная идея! — воодушевленно поддерживает Эсми, ласково ему улыбнувшись, — у нас как раз есть чем заняться…

Они с отцом вдвоем выходят за дверь. И сегодня Карлайл пропускает сына вперед. Впервые, наверное, в жизни.

Один из плюсов этого дома — дорожка, ведущая с участка дома прямо к лесу. Он небольшой и достаточно редкий, так что никаких диких животных, кроме ежиков и мышей, пару раз пробегающих мимо за всю дорогу, нет вокруг на километр. Но атмосферавеличественная и настоящая. Истинно лесная. Под ситуацию.

Эдвард идет рядом с отцом, глядя на темное небо, на плывущие мимо облака и шумящие кроны высоких деревьев. Дорожка хорошая, удобная. В детстве он обожал играть на ней в догонялки с Эмметом.

За пять минут пути никто не произносит ни слова. Эдвард не знает, о чем следует говорить и о чем собирается говорить Карлайл, а тот, судя по всему, не имеет представления, с чего начать. У него тоже есть новость.

Молчание и нерешительность перебиваются действиями Каллена-старшего. Он достает из кармана черной куртки сигарету, намереваясь закурить. Крохотный язычок пламени, вспыхивающий в темноте, взрывной волной ударяет по памяти Эдварда.

— Не смей, — шипит он, чуть ли не до крови прикусив язык.

«Есть закурить?» — бас Пиджака словно бы эхом отдается от близстоящих сосен.

Карлайл немного теряется.

— Только не забивай мне голову заботой о здоровье, — хмуро предупреждает он.

— Если ты станешь курить, я уйду, — безапелляционно заверяет Эдвард, останавливаясь посреди дороги. Уж слишком живо воспоминание — в том числе о недавней ночи на плохо освещаемой аллее, — чтобы спокойно его перетерпеть.

Мужчина смеряет сына удивленным взглядом. Пытается понять, серьезно тот или нет.

Вывод делает правильный. Убирает сигарету обратно в карман.

Тишина снова обволакивает их обоих. И снова не мешает идти, пиная ногами с дороги маленькие камешки.

— Эммет был сильно расстроен моим отсутствием? — нерешительно интересуется Эдвард, мобилизуя все силы для этого вопроса. Хоть что-то, но, черт подери, надо сегодня сказать.

— Даже если так, он не сказал нам, — Карлайл пожимает плечами, оглянувшись на пролетающий мимо сухой кленовый листок, — он весь вечер смотрел на Розали.

— Уверен, она была этому рада…

— Он сделал ей предложение в среду, Эдвард, — отец останавливается, принуждая Эдварда остановиться следом. Смотрит ему прямо в глаза.

— «Да»?..

— Да. Она сказала: да.

— Белла знает?

— Роуз не смогла ей дозвониться, — Карлайл хмурится, подмечая каждую эмоцию сына, — никто не смог, Эдвард. Ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу. Где вы были?

— Дома, — мужчина сам себе не верит. Но что-то более правдоподобное придумать просто не в состоянии.

— Нет. В пятницу ей никто не открыл, — Каллен-старший жаждет правды. Эдвард видит это. Не может отрицать.

— Это важно? — устало спрашивает он.

— Да, Эдвард, — Карлайл пускает в глаза жесткость, — вы ведь были в больнице, правильно?

У мужчины неприятно сосет под ложечкой. И снова это ощущение контроля, неравенства… черт! Элиот знает, отец знает… у них свои источники?

— Откуда ты?..

— Не имеет значения. В чем причина?

Допрос. Сегодня. Ну почему, почему все сегодня?

Эдвард внезапно ощущает странную усталость. Хочется развернуться, вернуться в дом, забрать, прямо-таки вырвать из объятия Эсми Беллу и, приехав домой, поскорее лечь в постель. Обнять ее, прижать к себе, вдохнуть родной запах… уснуть. Надолго. До полудня, а может, и до вечера. Такого количества сил, как было сегодня потрачено, не планировались. Эдвард в принципе не думал, что они у него есть…

— У Беллы была угроза прерывания беременности, — незнакомым самому себе голосом докладывает он, утомленно выдохнув. Тайна была так себе. И плевать, что говорит он ее Карлайлу. Как там убеждала Белла — «Он твой отец»? Ну, пусть тогда этого и будет достаточно.

— Опасность миновала? — на лбу Каллена-старшего озабоченность обозначается пятью глубокими морщинками. Они же собираются у глаз.

Неужели его это волнует?

— Да, — отрывисто кивает Эдвард. Отворачивается от отца, раздумывая, стоит ли идти домой. Странное состояние, когда не хочется ни туда, ни обратно, накрывает с головой. Стой посреди леса, смотри на деревья и думай… думай о чем хочешь… пока не вернется желание действовать.

— Если надо, я найду доктора… — звучит аккуратное предложение.

— Все в порядке, отец, — повторяет Каллен. Сквозь зубы. Не хочет это обсуждать. Больше — нет.

Их опять накрывает молчание. Только теперь стоя на месте. Под соснами.

— Ладно, я в любом случае позвал тебя не за этим, — Карлайл тяжело вздыхает и, кажется, волнуется. По крайней мере, такого выражения на лице отца Эдвард не видел уже давно.

В воздухе витает напряжение… странное напряжение, необычное. Такое же ледяное, как и мелкие-мелкие снежинки, устлавшие недолговечным покровом землю меньше получаса назад.

— Эдвард, я хотел извиниться за среду… все мною сказанное тогда, по телефону, по меньшей мере недостойно поведения взрослого человека. Я не думал о том, что делаю.

Каллен фыркает — не столько от возмущения, сколько от глубочайшего неверия тому, что слышит, хоть и намерен отрицать:

— Мама заставила тебя это сказать?

Карлайл предупреждающе поднимает вверх указательный палец. Призывает дослушать.

— Не перебивай меня сейчас.

Делает глубокий вдох. Продолжает.

— Эдвард, тебе может казаться все что угодно в наших отношениях, но все время, с самого твоего рождения, я делал все, дабы воспитать из тебя настоящего мужчину и хорошего человека. Чтобы твоя жена всегда могла найти в тебе поддержку и утешение, как твоя мать во мне. Чтобы она не думала о том, на какие деньги вам жить и из чего готовить сегодняшний ужин. Чтобы главным в ее жизни были дети и ты, а не финансовые расчеты…

Каллен-младший поджимает губы. Еще более неожиданный, чем все предыдущие, поворот разговора ему не нравится. Уж слишком все… искусственно, наигранно звучит. Даже если принять во внимание, что говорят они посреди леса.

— И я, конечно же, твоих ожиданий не оправдал.

— Мне казалось, что да, — Карлайл признает неутешительную правду, — твои займы, твои доработки, вечная занятость и никакой определенности даже с домом… я был в ужасе.

Он усмехается. Сам себе. Натянуто и грубо.

А затем, к удивлению сына, выныривает из глубин прежней фразы на поверхность достаточно ровно и спокойно, без обвинений:

— До сегодняшнего дня, Эдвард.

— Ну, хоть ребенка зачать я в состоянии — уже плюс, верно? — саркастически усмехается Эдвард. А глаза предательски жгут наворачивающиеся слезы, являясь противовесом всему происходящему.

Вот где ненужная функция организма…

— Не только, — так же спокойно продолжает Каллен-старший, — рано или поздно у вас были бы дети, я в этом уверен. Речь о другом: сегодня за ужином я увидел, что ты стал для Беллы тем, кем должен был. Хватило одного взгляда на то, как вы шли к крыльцу.

— Я шел к этому крыльцу с ней трижды. Почему же только теперь? — оскалившись, задает вопрос мужчина. В груди что-то сжимает, а дыхание перехватывает. Откровенность — не его конек. Тем более с тем, кто совсем недавно был худшим вариантом для изливания чувств…

Карлайл готов к вопросу. А к ответу готов еще больше. Хоть мнимое спокойствие, смешанное с уверенностью, и притупляется.

— Я был у доктора в четверг, Эдвард, — заявляет он.

Мужчина почти физически чувствует, что в груди что-то вздрагивает. Несмотря на всю ненависть, на всю обиду, испытываемую к отцу, вздрагивает. Непозволительно больно. За последние дни эти слова стали страшнейшими из заклинаний и самым безжалостным из обречений.

— Доктора?.. — не надо. Ну не надо, пожалуйста. Что еще?!

— Доктора Маркса, если это что-то тебе говорит, — натянуто усмехнувшись, отвечает отец, — но это не суть.

Он на мгновенье прерывается. Всего на мгновенье, но Эдварду хватает, чтобы обнаружить все. В том числе легкую дрожь голоса, проявлявшуюся в Карлайле при нем лишь однажды, когда Эммет едва не утонул в горной реке во время их похода.

— У Маркса есть восемьдесят процентов подтвержденных подозрений, что у меня альцгеймер. «Предеменция», как он красиво выразился.

Выложив все карты и высказав правду, как обычно, по старой привычке, отец поднимает голову. Чуть выше, чем нужно. Ждет реакции, прожигая серым и всепоглощающим взглядом и лицом, испещренным морщинками. Терпеливо ждет…

А Эдвард не знает, в состоянии ли эту реакцию дать.

— Альцгеймер?..

— Если есть другое название, и ты хочешь его услышать, я его не знаю, — пытается шутить. Карлайл. Шутить?..

— Подожди… но это же не точно, — Эдвард хмурится, пытаясь как-то сопоставить услышанное со здравым смыслом, — он ведь не сказал, что так оно и есть?

Как плохой спектакль. Как гребаная сказка с ненужными персонажами и неправильным финалом. Нет настоящего, нет правды. Это все для смеху или для слез. Так, чтобы запомнилось…

Это его месть — за ожидания, за надежды, не воплотившиеся. Сейчас Карлайл закатит глаза, сожмет губы и, толкнув сына в плечо, убедит в своем черном чувстве юмора. Сейчас-сейчас…

Однако Каллен-старший молчит. Рушатся последние надежды…

— Эдвард, — Карлайл качает головой на его метания, серьезно посмотрев на сына и вдребезги разбивая наспех сооруженные теории, — не порти моего нового впечатления о тебе. Отрицание — не лучший вариант.

Мужчина до крови прикусывает губу, но обидеться не в состоянии. Не может сейчас.

Вместо этого, удивляя себя, Карлайла и, наверное, большинство безмолвных деревьев вокруг, впервые за долгое время, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, слившемся в пеструю и быстротечную струю, разбивающую на части сознание, обнимает отца. Крепко и отчаянно. Будто бы от силы этих объятий что-то зависит.

Сжав губы, сдерживается, осознавая, что такого поведения Каллен-старший не оценит. Но отпустить его не может. Не хочет. Не станет.

Ни сейчас, ни потом.

— Нет… — бормочет, скатившись до постыдного детского тона.

Как по щелчку, как по сигналу, одни мысли меркнут, а другие возрождаются из пепла, появляясь на арене. И точно так — с чувствами. Смешанными, непонятным, но сильными. Очень сильными. И все они, как одно, главное, вспарывают кожу. Ощутимо ранят. Снова. Сильнее, чем когда-либо прежде.

— Эдвард, — предупреждающе зовет отец. Напрягается.

— Нет! — яростно, хоть и шепотом, выплевывает тот. И смаргивает пекучие слезы, послав куда подальше запрет на них.

Жизнь быстротечна, жизнь — непредсказуема. Один день может перевернуть все с ног на голову и огорошить невероятным фактом. Болезненным. Упрямым. Немыслимым. Теперь все это окончательно доказано.

«За жизнь платят смертью» — но не в прямом же смысле! Но не так же!

Кажется, понимает и Карлайл. По крайней мере, тоже себя отпускает. Сдается. Неожиданно, но сдается. Тоже сдается. И тоже обнимает сына. И тоже крепко.

— Я горжусь тобой, — сдавленно произносит, наверняка так же, как и Эдвард, сдерживая глупые слезы, — не глядя на все это вокруг. Я тобой горжусь, Эдвард!

Ну, вот они, те слова. Те самые, в которых любовь и признание, родительская гордость и уважение, доверие. Те, в которых нет ни капли фальши или притворств, которые чисты, как снежинки под ногами.

Они звучат — здесь, для него, от Карлайла. От самого Карлайла. В реальности.

И он не сомневается в них, не издевается, не шутит. Говорит от сердца.

Только вот незадача: чтобы услышать подобное, понадобилось тридцать лет воинственного молчания и одна неизлечимая болезнь…

Эдвард глубоко вздыхает, прикрывая глаза. И шепчет, крепче обхватив мужчину:

— Спасибо, папа…

Получасом позже, как обещали, они оба вернутся в дом. И оба, сидя друг напротив друга, будут пить чай с пирогом Эсми, обсуждая какие-то мелочи. Узнанная на улице правда покажется сном. Чаепитие — реальностью. И дом — просто домом. Родным и теплым.

Эдвард будет смотреть на мать, которая, по уверению Карлайла, и заставила его признаться в диагнозе сыну. Смотреть, как умело она наслаждается оставшимися им с мужем днями, и поражаться ее стойкости, выдержке и любви.

А еще будет смотреть на Беллу. На то, как она легонько пожимает его руку и как улыбается. Сочувствующе, с любовью. Она знает. Ну конечно же знает — отсюда и разговор в машине, отсюда и поддержка во время ужина. Они все, кроме него, знали.

…А ночью, уже после окончания ужина и возвращения домой, где по стенам то и дело пробегают отблески фар поздних машин, Эдвард, не глядя на двойную дозу успокоительного, будет кричать во сне, сдирая кулаками простыни с матраса.

И Белла, конечно же, будет рядом.

— Любимый, любимый, — шепчет, целуя мокрые щеки и вынуждая проснуться, — хороший мой, не надо… все, все прошло. Я здесь.

Наивно думает, что причина опять Пиджак. Что только в Пиджаке дело…

Ошибается.

Задохнувшись, Эдвард вздрагивает, что есть мочи прижимая жену к себе. Сворачиваясь вокруг нее клубком, соединяясь с ней каждой клеточкой тела. Как в первую ночь.

— Что же я наделал?.. — шепчет, подавляя всхлипы.

— Ты ничего не сделал, — мягко уверяет она, накрывая его одеялом, — ты ни причем, это не твоя вина.

— Я не говорил ему… я вел себя…

Ненадолго замолкает, пытаясь вникнуть… и вот теперь понимает, что о Карлайле. Снова, как и на ужине, выпускает наружу свое сострадание.

— Эдвард, ты его любишь. Он знает.

— Нет… он думает… он понимает, что я…

— Любишь, — не принимая отказов, повторяет Белла. Снова целует мужчину, только ощутимее, — конечно же любишь. Мистер Каллен знает. Тише.

— Это несправедливо. Он не заслужил!

— Да, милый, я знаю, — она тяжело вздыхает, погладив его по волосам, как ребенка, — мне жаль… мне очень жаль…

— И я все это время, все эти недели, годы… — Эдвард зажмуривается от ярости. И к себе, и к отцу. Всепоглощающей.

— Время еще не вышло, — утешающе шепчет девушка, наклоняясь немного вперед и создавая волосами завесу, окружающую Эдварда теплой темнотой и приятным запахом, — у вас оно еще есть. Еще много.

— Нет! Нет его, этого гребаного времени!

Как несколько ночей назад, как и много дней назад, Эдвард плачет. Безостановочно и горько. Чуть ли не с воем. А Белла так же сидит рядом, гладя его волосы и стирая слезы. Время от времени что-то говорит, время от времени крепко обнимает.

Любит — доказывает, показывает. И не бросит. Ни за что. Принимает то, что остановиться сейчас Эдвард, не глядя на все желание оградить ее от вида таких истерик, не в состоянии. И уверяет на его несмелые мольбы, что ничего больше с ней не случится. Что переживет. Они оба.

В конце концов, Эдвард прекращает говорить. Вслушивается в тишину, перебирает свои мысли, оценивает поведение и случившееся… весь этот день. Проникается им.

Произносит следующую фразу лишь после двадцати минут тишины. Произносит, решив, что для Беллы достаточно его немужского поведения, а для Карлайла — его жалости. Ни то, ни другое делу не поможет.

— Он гордится мной, — шмыгнув носом, заявляет Эдвард.

— Конечно, это очевидно, — поспешно соглашается Белла.

— Теперь я знаю, — Каллен расправляет плечи и медленно садится на кровати, прекращая до синяков сжимать руки жены, — и знаю, что буду делать.

Она выжидающе смотрит на него снизу вверх. Полулежит, готовая, если что, тут же вернуть к себе в объятья, и слушает.

Маленькая, красивая, любимая и драгоценная. Его драгоценная Белла. Мать его драгоценного… Комочка.

«Чтобы твоя жена всегда могла найти в тебе поддержку и утешение, как твоя мать во мне…» — и она сможет. Он обещает ему. Сможет.

— Я покажу, что это не зря, — тихо шепчет Эдвард, напитываясь решимостью, поступающей из ниоткуда, — что он не зря это сказал.

И, дождавшись, пока жена снова его обнимет, уже сев, уже сам после некоторой паузы целует ее макушку.

План-решение — то самое, что искал так долго и похожее на то, что вырисовывал на бумаге целый рабочий день — выкристаллизовывается в голове. Становится четким, ясным и понятным — как и полагается. Наполняет собой все сознание.

Ради Беллы, без которой не может жить, ради Сероглазика, который призван стать вторым самым значимым для него человеком на свете, ради Эсми, столько времени бывшей лучшей женщиной в его жизни, ради… отца — прекратить поощрять жалость в себе к случившемуся восемнадцатого ноября. Прекратить (или хотя бы попытаться прекратить!) давать сознанию возможность проигрывать это снова, доводить до кошмаров, портить жизнь.

Психолог, психиатр? Какая там была бумажка, какой телефон?

К черту! Кого угодно. Ради них. Ради них всех!

Черный Пиджак будет его частью все оставшееся существование, но это не значит, что он помешает ему свою жизнь прожить так, как он сам пожелает. И как надо для тех, кого он любит.

Эдвард как никогда уверен, что справится. Как никогда честен с собой. Как никогда решителен.

Этой ночью, держа в объятьях Беллу, он снова становится мужчиной.

Тем самым, какой, как считал, был безвозвратно уничтожен в декабре две тысячи тринадцатого года…

— Anthurium blühen, Isabella, — горячо шепчет он, прикрыв глаза, — Ich verspreche[1].

Эпилог

Эдвард спит. Спит, повернувшись на спину и немного повернув голову, держа в объятьях жену, устроившуюся у его правого бока. Ее пижама, сменившая халаты и ночнушки, — шелковая — мягкая и очень приятная на ощупь. А еще она розовая.

Эдвард спит, наслаждаясь тишиной вокруг, теплой темнотой, осознанием еще с вечера, что завтра — уже сегодня — суббота, а значит, ничего не нужно будет делать и никто не заставит провести этот день где бы то ни было, кроме как здесь, внутри чудесной небольшой квартирки.

Эдвард спит. Дышит размеренно, ровно и спокойно, так, как когда-то было лишь в мечтаниях. И не боится, проснувшись, обнаружить простыни мокрыми, а подушки — смятыми. И теперь, когда он открывает глаза, Белла не напугана и не плачет. Она улыбается ему, легонько чмокнув в губы, и шепчет: «Доброе утро». Ей не надо больше часами вырывать его из кошмаров и удерживать на поверхности, рядом с собой. Антуриум сам справляется. Антуриум теперь больше, чем просто цветок…

Но утреннюю идиллию, закрывшую собой всех ее обитателей от любых вещей, не называемых счастливыми, кое-что все-таки в состоянии разрушить. Кое-что в состоянии прервать мягкий, теплый, безопасный и такой желанный сон — тихонький шорох (на закуску), обиженное на невнимательность хныканье (на основное блюдо) и, конечно же, непревзойденный громкий вопль, извещающий о том, что терпение закончилось (на десерт).

Эдвард открывает глаза на две секунды позже Беллы. Слышит ее тихонькую усмешку, предвещающую подъем.

— Опять рассветы, мистер Каллен…

Эдвард хмыкает, немного потянувшись.

— У нас, кажется, появился ценитель прекрасного.

Белла смеется. Ее голос сонный, ее руки, гладящие его по плечу, слабые после недавнего блаженного расслабления и глаза — от постоянного недосыпа — с синеватыми отметинами, но девушку ни одно из этих обстоятельств нисколько не волнует. Она, наверное, единственная мать на свете, которая никогда не пожалуется, что не выспалась…

— Пойду, удовлетворю требование, — выпутываясь из-под одеяла и покидая объятья мужа, заявляет миссис Каллен.

Но мужчина, в последний момент передумав, удерживает ее на месте.

— Сегодня моя очередь, — объявляет он и, ловко поднявшись, оглядывается на Беллу. Даже в темноте видно, как она улыбается.

В комнате — их спальне, выходящей балконом на восток, — лучше всего видно, как встает солнце. Большой огненный шар, медленно поднимающийся из-за крон высоких деревьев над парком — теперь он совсем рядом с их новым жилищем, — окрашивает небо в светло-розовый цвет, дополняя его мазками желтого и белого. Картина на зависть любому художнику. Конечно, хочется посмотреть. Конечно, требование оправдано.

Сиреневая кроватка с невесомым балдахином (Белла почему-то, завидев ее в магазине, твердо решила выбрать именно эту) стоит возле северной стены. Рядом, на пеленальном столике сложены памперсы, соски, присыпки, игрушки… Эдвард ловит себя на мысли, что ждет не дождется, когда начнет спотыкаться об них по всей квартире.

Ну, а сегодня, решив больше не играть с огнем и не вынуждать ребенка закричать еще раз, наклоняется к кроватке, отодвигая газовую ткань.

— Доброе утро, Сероглазик, — улыбается он, глядя на крохотное, обиженно надувшее губки создание. В своей зеленой пижамке с медвежатами, поедающими мед, оно выглядит потрясающе красивым.

— Дело точно в рассветах или все же в памперсах? — сам с собой рассуждает мужчина, притягивая к себе любимый взгляд. — Стоит проверить.

И ловко, с настоящим умением, которое освоил куда быстрее, чем казалось сначала, забирает Сероглазика на руки.

На процедуру проверки сухости пеленок новоиспеченный член семьи Калленов отвечает праведным возмущенным криком. Недоверие поражает.

— Ладно-ладно, принцесса, — Эдвард закатывает глаза, прижимая дочь к себе покрепче и устраивая на руках так, как она любит, полусидя, — значит, дело действительно в рассвете.

Подмигнув Белле, мужчина идет к балкону, осторожно переступая через бровку, ведущую на него. Подходит к немного приоткрытому окошку. Открывает его шире.

На фарфором лице дочки сразу же, как по команде, появляется улыбка. Доверчиво, как и мама, прильнув к нему, она с восторгом смотрит на плывущие мимо облака и теплое-теплое, не глядя на то, что осеннее, солнце.

Эдвард откровенно наслаждается моментом. Каждый раз, укладывая малышку в кроватку, он думает, что завтра все будет немного иначе, с меньшим восторгом, с меньшим нетерпением, что ли… к роли родителей, говорят, быстро привыкаешь. И нет того трепета, как впервые. Не будет.

Однако, опровергая глупую теорию, Каллен ощущает его каждый раз, постоянно. И утром, и днем, и вечером, и в течение ночи, когда нужно. В этот день, когда она родилась, четырнадцатого июня, он готов был в самом прямом смысле «закатить пир на весь мир». Более счастливым человеком мистер Каллен еще себя не чувствовал и каждый раз, когда вспоминал тот день в ванной, когда отказался от ребенка своим «не хочу детей», готов был собственными же руками себя придушить. Жуткое святотатство в этих словах. Жуткая по размерам жестокость…

Ощущать прикосновения маленького, хрупкого и такого родного тельца — что-то нереальное, что-то за гранью человеческой природы.

Белла часто шутит, что восторг на их лицах всегда одинаковый. И непонятно еще, у кого больше.

— Облака, — проследив за взглядом девочки, сообщает Эдвард. Гладит ее рыжеватые, пока что редкие, волосы и легонько целует в макушку. Она настоящая принцесса. Она — его самая большая награда, самое большое сокровище. За все.

Мужчина подумывает о том, чтобы рассказать и о шумящих в паре метров от балкона деревьях, покрывшихся золотом к этой поре года, как чувствует на талии чьи-то теплые руки. Мгновеньем позже Белла укладывает подбородок ему на плечо, привстав на цыпочки.

— Вид стоит пробуждения, да? — шепчет, с улыбкой посмотрев на горизонт.

— Еще какого, — уверенно заявляет Каллен, аккуратно повернув девочку и свободной рукой приобняв жену.

Белла по-девчоночьи хихикает, наблюдая за вытянувшимся и искренне заинтересованным лицом дочери.

— Похоже, Алиса будет художником.

— Подожди-подожди, она еще докажет свой музыкальный талант, — хмыкает Эдвард, припомнив, что с точно такими же эмоциями малышка слушает любимую папину музыку.

Белла не отвечает. Белла, расслаблено вздохнув, обнимает его крепче, утыкаясь лицом в шею. Ей невероятно идет материнство: каштановые волосы переливаются, карие глаза блестят невыразимым и необъятным счастьем, а пухлые розовые губы почти всегда улыбаются. И кожа не бледная, а с очаровательным румянцем. И кольцо на безымянном пальце больше не болтается…

Вот он, предел мечтаний, чудесный сон — такая его девочка. Вполне достижимый, как оказалось к огромному удовольствию Эдварда.

Каллен смотрит на нее — на них обеих — и улыбается. Широко-широко, так, как думал, уже никогда не будет. И мысленно, продолжая вместе с дочерью смотреть на встающее солнце, возвращается в тот день, когда состоялась их с доктором Кафф предпоследняя сессия.

Ее кабинет чистенький, светлый и уютный. У левой стены стоит просторный белый диван, на который она всегда велит садиться с ногами, устраиваясь так, как удобно, а у правой — ее узенькое кресло со специальной подставкой для листа с пометками рядом. Наверное, она привлекательная женщина, хотя Эдвард и не заостряет на этом внимание, помня, с какой проблемой пришел. К тому же, миссис Кафф часто говорит ему закрыть глаза и разговаривать, будто в какой-то невесомости, эфемерности. Будто ничего не происходит и ее, как таковой, здесь нет.

Эдвард не так представлял себе эти сессии. Были видения черной койки с подголовником, на которую надо лечь, белого потолка, рябящего в глазах, большого доктора с серьезным лицом и в белом халате, который без труда заставляет любого чувствовать себя неуютно еще до рассказа…

И каково же было его удивление встретиться с этой женщиной, предложенной Беллой. Еще в первый раз в голове на мгновенье кольнуло: поможет. Обязательно поможет.

И вот теперь, сидя, как прежде, на мягком диване и приобняв кожаную подушку, пахнущую на удивление приятно, Эдвард думает о том, как объяснить, зачем приехал сюда за неделю до назначенного визита и попросил возможности высказаться.

Психолог терпеливо ждет, невозмутимо глядя на него и создавая иллюзию простой дружеской беседы. Каллен верил в нее и верит сейчас — потрясающие умения у этой женщины, — но все же какая-то нерешительность имеется. И плевать, что она уже знает… все. О той ночи.

— Эдвард, — зовет она, мягко улыбнувшись, — вы собираетесь на праздник Мокко в пятницу?

Мужчина теряется, вырываясь из сковавших сознание раздумий.

— Да, — поспешно кивает, вспоминая, с каким энтузиазмом Белла взялась за его организацию, — конечно…

— Возможно, вы хотели обсудить со мной это?

Ее голубые глаза настраивают на откровение и внушают спокойствие. «Ничто, прозвучавшее в этом кабинете, мистер Каллен, не выйдет отсюда наружу. Все останется в бетонных стенах» — вот что сказала она в первый день. И Эдвард уже не раз убедился.

— Я… — немного нахмурившись, он в который раз с болью отмечает, что главная суть праздника — командные соревнования мужчин, в обязательном порядке по пояс оголенных. — Я не буду участвовать в гуляниях. Посмотрю с трибуны.

Миссис Кафф вежливо кивает.

— Это хорошее решение, Эдвард, — говорит она, — оттуда как раз лучше всего видно.

Конечно…

— Она расстроена…

— Изабелла?

— Да, — он понуро кивает.

— Расстроена вашим решением?

— Тем, что я не буду участвовать, — Каллен сглатывает, на пару секунд оторвавшись от глаз женщины и посмотрев в окно, на постепенно розовеющее небо, — в прошлом году мы заняли второе место, и я обещал ей выйти на первое…

— Эдвард, это было год назад. Я уверена, что она поймет вас сегодня.

— Ей неприятно. Она поймет, но ей неприятно! — Эдвард жмурится. Впервые после, казалось бы, двух дружелюбных, спокойных сеансов, сменивших прежние — с криками, слезами и проклятиями в адрес Пиджака, — в груди собирается горечь.

И тогда миссис Кафф начинает говорить. Ровным и успокаивающим голосом она объясняет свою точку зрения, потом, для большего подтверждения, подкрепляет его частями прежних рассказов Эдварда о жене (которые, как оказалось, все помечены на ее листике) и, в завершение, предлагает убедиться, перевернув ситуацию на себя. Попробовав встать на место девушки.

В этот момент, наконец набравшись смелости, Эдвард и озвучивает причину, по которой пришел. После глубокого вдоха, разумеется:

— Вчера я захотел ее.

— Захотели как?..

— Как женщину.

Она не удивлена. Ожидала? В любом случае, кивает, предлагая продолжить.

— Она переодевалась, после того, как уложила Алису спать. В эту пижаму… и я открыл дверь.

…Этот глубокий вдох дается сложнее. При всем доверии, казалось бы, подтвержденном уже не раз, Эдвард почему-то чувствует себя как на первой сессии. Еще только не краснеет.

— Вы рассказали Изабелле об этом? — интересуется миссис Кафф.

Каллен нервно усмехается.

— Нет. Конечно же нет…

А сказав, вспоминает недоумение в глазах жены, когда попросил ее не обнимать его, и то, как провел всю ночь, уткнувшись лицом в подушку и лежа на животе. Благо хоть кошмара не было, хотя напоминания, конечно же, не ускользнули.

— В таком случае, для начала вам лучше откровенно поговорить.

Эдвард кусает губы.

— У нее были тяжелые роды. Я не хочу, чтобы ей снова было больно… даже если она согласится, я знаю, что ей не будет хорошо…

Он берет паузу. Он поднимает глаза на женщину.

— К тому же, я не знаю, смогу ли… если все это… если как с Пиджаком…

Он все говорит. Все свои опасения, свою боязнь. Говорит, все крепче сжимая подушку и молясь о том, чтобы прогресс, полученный за почти год сессий, чтобы рождение дочери, ставшее главной отправной точкой к выздоровлению, не пошло прахом из-за этой неожиданно возникшей проблемы. Миссис Кафф уверяла, что он строит себе опору, когда признает очевидные факты из прошлого и обсуждает их, отпуская. Но порой Эдварду кажется, что вовсе не бетон под ногами, а стекло. И от любого неверного шага…

— Я понимаю вас, — дождавшись, пока он закончит и, на всякий случай, подождав еще чуть-чуть, начинает доктор, — я понимаю вашу боязнь и ваши опасения, Эдвард. Разумеется, для вас это нелегко после всего, что было прежде, и это просто замечательно, что вы заботитесь об Изабелле. Я не могу с точностью сказать, какой крепостью обладает ваш брак и возможна ли полная асексуальность без вреда для отношений. Но, Эдвард, глядя со своей точки зрения, подкрепленной нашими разговорами с прошлых сеансов, мне кажется вполне допустимым то, что какое-то время — начиная с этого момента, например, — вам обоим будет сложно вернуться в постель. К тому же, рождение девочки отнимает много сил и времени… и это нормально. Все, что с вами происходит, нормально, закономерно.

Она ненадолго прерывается, глядя на него исчерпывающим голубым взглядом. Убеждает в том, что говорит, и дает время осмыслить, переварить услышанное.

А потом, как по невидимому сигналу, продолжает:

— Но в любом случае, откровенный разговор — лучшее решение любой проблемы. Если обсудить вдвоем, подумать, высказаться — будет проще. Куда проще, чем вы думаете, даже если тема, как эта, интимная и сложная. Вы живете вместе больше семи лет, Эдвард. Вы знаете друг друга куда лучше, чем кто-либо. И уж тем более чем я.

— Стоит попробовать?.. — его сомнение так же очевидно, как снежное покрывало на земле в январе.

— Это будет лучшим выходом, — кивает она.

Эдвард берет совет на вооружение.

Правда, тем вечером — после встречи — молчит. Следующим — тоже. А вот в среду, как говорится, взяв быка за рога и набравшись решимости, просит Беллу поговорить. Признается…

Эдвард смаргивает, возвращаясь на поверхность, к сегодняшнему теплому и обещающему быть погожему дню, легонько и с усмешкой поцеловав жену в лоб. Она удовлетворенно мурлычет, вернув ему поцелуй, а затем щекочет дочку. С невыразимой любовью смотрит на воодушевляющую улыбку на детском личике и то, как поблескивают серые глаза. Наслаждается тем, что очередная маленькая мечта сбылась. Алиса и правда Сероглазик.

…В ту ночь, десятого августа, кажется, Эдвард ощутил, насколько сильно на самом деле Белла его любит. И насколько сильно он сам любит ее.

Поцелуи за все прежние годы брака никогда не были более нежными и робкими. Касания, мягко начавшиеся с лица, а потом, потихоньку, оценивая реакцию, спускающиеся ниже, задевали те уголки сознания, которые прежде не были открыты… а когда Белла, закончив с раздеванием, начала шептать ему на ухо слова о красоте, мужественности и наслаждении, принятое решение перестало казаться страшным, а проблема — нерешаемой.

Эдвард отпустил себя. Задохнувшись, когда простыни стали ощущаться всей поверхностью обнаженного тела, отпустил.

И пусть в тот вечер вспыхнувшее воспоминание заставило отступить, прекратить начатое, решиться на вторую попытку было уже куда проще.

Тринадцатого августа. Тринадцатого, когда Белла, получив разрешение, поцеловала его… ниже талии. Когда, выражая всю нежность, заботу и любовь, соблазнительно улыбалась, чертя линии по всему телу. Когда с обожанием улыбнулась, доведя мужа до последней грани…

А следующим вечером улыбался уже сам Эдвард, наблюдая полуприкрытые глаза жены и глядя на то, как она кусает губы, беспомощна ища опору среди голубых простыней, перебирая их руками.

Их семейная жизнь восстанавливалась около месяца, долгое время состоя лишь из поцелуев и касаний, но оттого не терявшая всей великолепности результата, пусть и наполненного ожиданием.

А ожидание, как принято считать, вознаграждается, что и было, в конце концов, в сентябре подтверждено.

Тем вечером, как Эдварду показалось, он раз и навсегда, окончательно, до точности в девяносто девять и девять десятых процента, закрепил веру в сущность антуриума. В Мужскую — свою сущность. И больше ни он, ни Белла не боялись причинить друг другу боль, к чертям разворачивая брачное ложе. Той ночью Алисе пришлось поспать в гостиной…

— Папочка, — Белла, кажется повторяющая зов в который раз, закатывает глаза, — Папочка, оторвись на минутку от вида, пожалуйста.

Эдвард, возвращая взгляду осмысленность, с удивлением смотрит на жену. Но быстро все понимает, когда Алиса, своим фирменным криком разрезая утреннюю тишину, просится на руки к маме.

— Наш Папочка, малыш, как и ты, любит витать в облаках, — посмеивается девушка, забирая дочь на руки, — и слезы здесь совершенно ни к чему.

Она нежно проводит пальцами по щекам девочки, убирая прозрачные капли. И улыбается, удовлетворенная результатом.

Мужчина смотрит на них. На схожие черты лица, на похожие улыбки, на блеск в глазах — его глазах — и медленно качает головой, щурясь.

— Что-то не так? — Белла изгибает бровь, удобнее перехватив малышку. Невозможно описать то, насколько счастлива, как не раз признавалась за последние четыре месяца.

— Ничего особенного, — отвечает Эдвард, вернув их в свои объятия, — за исключением того, что у меня теперь две принцессы.

Белла закатывает глаза, но по всему видно, что это шутка. Тем более, потом она улыбается.

— Знаешь, Алис, будешь водить своих парней к папе, — шепчет она на ухо девочке, отвлекая ее от игры с интереснейшей пуговицей маминой пижамы, — пусть он научит их говорить комплименты.

— Слава богу, до ее парней еще далеко…

— Уже готов к бою?

— Уже давно, — Эдвард приседает, опускаясь на один уровень с глазами своего Сероглазика, и шепчет:

— Пока еще она только наша маленькая девочка…

Миссис Каллен ничего не отвечает. Вместо этого, снова приподнявшись на цыпочках, целует мужа. Легко и целомудренно, но с огромной любовью. Мужчина почти физически чувствует ее мерцание на губах.

— Думаю, нам лучше вернуться в постель, — скромно предлагает Белла, оторвавшись от него и взглянув на почти поднявшееся солнце, — вечером будем задувать свечи с дедушкой, а для этого нужно хорошенько выспаться…

— Полностью поддерживаю, — Эдвард прикрывает окно, подмигнув малышке. В последнее время они с отцом по-настоящему сблизились и наладили «контакт», к великой радости Эсми. И больше не волновало ни оставшееся время, ни диагноз, ни какие-то отголоски прошлого. Зачем же?..

Эдвард с радостью встречает протянутые в свою сторону детские ручки. С радостью забирает девочку к себе. И, уложив в кроватку, с широкой улыбкой возвращается под одеяло, где уже ждет Белла.

— Спокойного доброго утра, gelibter, — бормочет она, устроившись на его груди и перебирая волосы на затылке.

Каллен хмыкает, обеими руками обнимая ее за талию.

— И тебе, моя Принцесса.

* * *
Это случилось восемнадцатого ноября две тысячи пятнадцатого года…

Обычный рабочий день, затянувшееся совещание о проблемах с поставщиками, пробка на выезде из офисного центра и мелькающие фары спешащих домой машин, движение которых, особенно под музыку, воспринималось едва ли не с улыбкой.

Вообще, «тайота», сменившая безвременную «мазду», казалась Эдварду лучшей из всех машин, бывших у него за жизнь. Во-первых, она была новой, только что с конвейера, а во-вторых, магнитола, прилагающаяся к ней, являлась лучшим подарком для любого меломана, которого Каллен недавно в себе открыл.

Звуки были настолько чистыми, басы настолько реальными, а голос певца звучал словно бы с соседнего сиденья… мужчина полюбил путь на работу, во время которого предоставлялась возможность насладиться хорошей музыкой.

И пусть теперь, вот уже как полтора года после переезда, добираться до офиса приходилось не пятнадцать минут, а хорошие сорок, но это никак не мешало и не омрачало существование.

Эдварду кажется, что уже ничто ему не омрачит. Жизнь, как бы пафосно такое ни звучало, никогда не была прекраснее.

Вчера Алиса назвала его папой. Сама, без просьб и подсказок, и, к тому же, достаточно четко, достаточно правильно. Они с Беллой были на седьмом небе от счастья.

А еще вчера звонила Розали, объявившая сестре о своей беременности. И Эммет, улыбаясь от уха до уха, как и он сам когда-то, когда впервые притронулся к животу Беллы, бубнил, что теперь они настоящие братья.

Вообще вчера — хороший день. Но сегодня все же лучше.

Эдвард улыбается. Сам себе, радостно, успокоенно, счастливо. Не может дождаться, когда вернется домой и снова услышит топот маленьких ножек, спешащих навстречу. И, может, снова услышит «папа». Снова до краев наполнится гордостью и восторгом.

Время идет, и многое меняется, многое забывается, многое меняет свою форму и наполняется другим смыслом. Боль, конечно же, остается и не проходит до конца, особенно если она была неожиданной и сильной, но теперь, веря по-настоящему словам своего бывшего психолога, Эдвард дает ей правильную оценку. И контролирует ее — если не полностью, то определенно на восемьдесят процентов.

По крайней мере, кое-что теперь он знает точно: если тебя любят и если в тебя верят, свернуть горы, даже самые огромные, самые опасные — внутренние, — возможно. Им лично доказано.

Мужчина поворачивает влево, отмечая, что до дома осталось три перекрестка, и натыкается на чудесного вида красный кирпич. «Дорога на ремонте», «Проезд воспрещен» — ничего не попишешь.

Каллен закатывает глаза, делая музыку чуть тише, и выруливает назад, на главную дорогу. Короткий путь отрезан. Короткий путь именно сегодня, именно в этот день решили перекрыть. К чертям.

Придется в объезд — не сорок минут. Почти час.

Он выжимает педаль газа. Он наскоро отправляет Белле СМС с объяснением причины задержки. И, радуясь хотя бы тому, что дороги в такое время пустые — большинство честных граждан уже дома и наслаждаются вечером среды в кругу семьи.

Десять минут езды, пятнадцать…

Приходит ответ от Беллы: «У нас с Алисой сюрприз для папочки, так что не задерживайся больше, чем на час. Принцессам надо спать, gelibter».

Мужчина смеется, прочитав его, и отправляет обратно: «Обещаю». Вправду обещает, даже не думая.

Еще десять минут… красный!

Череда красных светофоров, ей богу. Этот цвет отвратителен. Слава богу, что Алиса предпочитает зеленый, а Белла и вовсе фиолетовый. Он сам даже гранаты больше не покупает…

Цифры меняются с угнетающей медлительностью. Одно из самых долгих ожиданий, тем более когда дорога чиста и можно ехать… но что-то удерживает. Что-то не дает. И это что-то — проблемы с полицией. Она всегда появляется из ниоткуда.

Эдвард приглушает музыку и приоткрывает окно. В салоне душно, и пальто, к тому же чересчур теплое, рассчитано на настоящую, холодную осень с облачками пара. А тут такая насмешка!

Но не мысли о жаре и холоде вынуждают отвлечься, и даже не слова песни, которую солист поет внезапно севшим и боязливым голосом, а… две фигурки, движущиеся по тротуару в направление двух больших мусорных баков. Рядом дома с кирпичными стенами и давно потухшими окнами. Рядом ступеньки, ведущие в какой-то магазин, выкрашенные в черный, и с перилами темно-зеленого цвета… черт подери, это же та улица! Та самая!

Эдвард ошарашенно смотрит на табличку с адресом дома напротив, и худшие опасения подтверждаются. Да, она. Да, с переулком. Впереди парк, позади — аллея… он не ездил здесь больше двух лет. Он стер все воспоминания об этом месте, а то, что стереть не удалось, закопал глубоко внутри. Он ненавидит эту улицу… и эти гребаные немые кирпичные стены…

Появляется умное и отчаянное желание: уехать. Уехать поскорее, подальше. И никогда, никогда возвращаться. Их новая квартира, гораздо ближе к центру, в прекрасном районе с детскими площадками и двумя школами — в другой стороне. Каким боком он оказался здесь?..

Эдвард делает глубокий вдох, подавляя в себе зарождающуюся панику — давнее-давнее и, как казалось, забытое ощущение.

Держит руки на руле, впившись в него пальцами. Собирается нажать на педаль газа, и плевать на красный свет!

Но не может. Странно так, резко и неожиданно не может. Потому что две фигурки — это дети. Ну, или почти дети, подростки, которые наверняка, как и прежде, собираются здесь ближе к полуночи. Эти пришли пораньше. Эти, наверное, хотели прогуляться по улице вдвоем перед тем, как напиться и забыть о том, в чем смысл встречи.

Мальчик и девочка. И у девочки рыжеватые волосы…

Закусив губу, мужчина, отрешаясь от музыки и уже готового вспыхнуть желтым светофора, наблюдает за ними. За их шагами вдоль дома, а затем поворотом… в переулок. Без фонаря, конечно же. Без лишних глаз, где можно вдоволь…

Эдвард вспоминает. Опять, опять, опять и снова! И, к черту, снова! Все.

Это уже терпеть невозможно.

Каллен зажмуривается. Каллен, взглянув на телефон с номером Беллы, давит на педаль, так и не дождавшись позволения ехать.

Но в ту самую секунду, как шины со скрипом срываются с места, припаркованная возле мусорных баков машина оживает. В ней на мгновенье вспыхивает лампочка света, а потом открывается дверь.

И силуэт, отражающийся в заднем стекле, Эдвард знает. Всю свою жизнь будет знать. Этот человек специально ждал?..

«Какой красивый мальчик…»

Бывают моменты, когда чувства затмевают разум. Или когда воспоминания затмевают — не суть. Важно то, что в эту секунду человек не отвечает за то, что делает. Он просто не в состоянии. И Эдвард не исключение.

С яростью развернув машину на сто восемьдесят градусов, на волне адреналина, восставшей из смеси страха, отчаянья и ярости, прожигающей, убийственной ярости, мужчина паркуется едва ли не на тротуаре.

И, сжав зубы до того, что скоро треснут, с лицом, похожим на камни дома, идет к чертовому переулку, сжав руки в кулаки.

Алиса! Алиса, рыжеватые волосы, девочка… Алиса — как будтоздесь. И Алису этот подонок сейчас…

В переулке так же темно, как и в ту ночь. Фонаря нет, воняет помоями и граффити, наверняка на месте. Здесь некому его замазать.

Он не слышит ни единого звука до тех пор, пока не делает первого шага внутрь. Он не видит ничего, кроме силуэта перед глазами. Он даже не дышит — почти. Незачем сейчас дышать…

А потом, как будто из огня в воду, — и человеческие возможности возвращаются.

Эдвард слышит крик, удар, беготню с хлопаньем ботинками по лужам и… голос. Егоголос. Да, Его.

— Ну и пусть бежит, малыш… мы успеем…

…Позже, уже дома, уже рядом с Беллой, сжимая ее в объятьях и глядя на то, как мирно спит Алиса под своим одеяльцем с медвежатами, Эдвард будет вспоминать подробности той минуты. Но сможет только смазано, только поверху — даже ночью не будет ясной картины. Адреналин, бурлящий в крови, не сохраняет памяти. Его свойство в другом — в силе. Причем такой, которая плохо поддается описанию.

Воспоминания возвращаются к Каллену, начиная с того момента, как он видит разбитое лицо мальчишки, с огромными синими глазами, не умещающимися на лице. И этот мальчишка, вжавшись в стену, к которой только что стоял спиной, полуприсев глядит то на него, то на распростертое на земле тело в черном… темная лужа возле головы насильника не из воды, мальчишка понимает.

Эдвард, часто дыша, тоже оценивает свои действия. И поражается силе удара, взявшейся из ниоткуда. Поражается тому, что вообще решился его нанести. Ему.

Пиджаку нужна была не девочка, нет. Ни ее мягкие рыжеватые волосы и крики о помощи, ни ее детское белокожее тело.

Его целью был мальчик. Мальчишка. И эту цель он почти взял…

— Живой? — кое-как взяв себя в руки для вопроса, спрашивает Каллен. Голос хриплый, низкий. И наверняка пугающий в свете того, что его обладатель только что сделал.

Подросток наскоро кивает. Стиснув зубы, дрожит, беспомощно глядя в ту сторону, куда убежала подруга. Его джинсы тоже спущены… не так низко, чтобы, но… едва-едва не успел.

Эдвард кивает. Сморгнув, прикрывает глаза.

Из-за арки, выводящей к их с Беллой подъезду, ставшему единственным островком безопасности для него пару лет назад, слышатся голоса. Люди. Девчонка нашла людей! Она ведет их сюда…

— Скажи им! — велит Эдвард мальчишке, протягивая неожиданно обнаружившуюся в своем кармане салфетку, чтобы стереть кровь, — про все скажи! Обязательно! Они помогут!

А потом… потом, каким-то чудом добравшись до машины, прежде чем в темноте появляется сбежавшая девчонка и прежде чем позволяет себе закричать в голос от вернувшегося из кошмаров запаха алкоголя и пота, срывается с места, активировав зажигание.

…Всю дорогу до дома раз за разом проигрывает сцену из прошлого, сопоставляя с увиденным сегодня. Ясно и точно видит Пиджака на асфальте с кровавой лужицей, видит мальчишку с побелевшим, как у смерти, лицом. И видит себя. Себя, тогда, той ночью, когда никто, никто не помог. Когда никто не предотвратил…

И, замирая на безлюдном паркинге под их домом, под их теплым и уютным, под безопасным домом, на охраняемой территории, понимает, что сделал правильно. Что не мог поступить по-другому. Не мог уехать.

А затем закрывает плотно все окна, блокирует двери, гасит вспыхнувший в салоне свет и, погружаясь в темноту, ставит музыку едва ли не на полную громкость. Болят уши, но терпит.

Терпит, что есть мочи, ударяя ладонями об руль, крича. Выпускает смешанные чувства наружу. Выпускает все то, что сдержал в переулке, здесь. И плевать, что плачет. Слезы можно… слезы можно, потому что все кончилось.

Для Него все кончилось. Благодаря Эдварду…

Спустя почти полтора часа после обещанного времени Белла, открывая дверь с побледневшим лицом и распахнутыми от испуга глазами, увидит на пороге улыбающегося мужа, проходящего в прихожую с телефоном в руках.

Прежде чем Алиса заметит папочку и добежит до него в своем чудесном розовом платьице и с двумя умиляющими медными тоненькими хвостиками с зелеными резинками, прерывая возможность любых разговоров, девушка успеет спросить, что случилось. Ответ получит исчерпывающий — «Все в порядке».

Эдвард возьмет дочь на руки, Эдвард с любовью посмотрит сначала в родные серые, потом в родные карие глаза, и, ничто, ничто не выдаст случившегося двумя часами ранее. Они не узнают. Им незачем…

Мужчина улыбнется жене улыбкой, напоминающей почему-то улыбку Победителя. И через час она станет шире, еще шире, до невозможности, — потому что через час Белла покажет мужу второй белый тест с двумя полосочками чудесного розового цвета.

Они знают: если девочка, то Мэвис. А если мальчик, то «Лайл». Карлайл.

А потом, позже, после всего этого… а потом для Эдварда уже ничего не важно. И уж тем более пресловутый Черный Пиджак, превратившийся наконец в по-настоящему безликое существо в грязном переулке с зеленым граффити.

Сегодня — да.

Сегодня — точно.

И это истинная точка невозврата.

Примечания

1

Антуриум будет цвести, Изабелла. Я тебе обещаю.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Эпилог
  • *** Примечания ***