Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы [Наталья Налимова] (fb2) читать онлайн

Наталья Налимова Хата-хаос, или Скучная история маленькой свободы

«Чтобы мне бы у-у-у-у-у…»

«Завтра это о-о-о-о-о…»

«Всё вертится а-а-а-а-а-а-а!!!»

Аукцыон

1. Смерч

Хаос начинался там, где кончался порядок домов посёлка Маховки, на повороте в тупик Авиации, у бывшего въезда в город Тутов. Название хата-хаос прижилось с тех пор, как Лёнька приехал из армии, из Германии, отслужив заправщиком при советских вертолётах положенные два года. Сперва Лёнька говорил «хаос-хауз», но похожее на многоножку немецкое слово не прижилось.

Ещё до отлёта в чужую страну в толпе одинаково обритых рядовых людей Лёнька познакомился с Толиком Цолькиным, почти земляком. Толик жил в соседнем с Тутовым городе, не далее чем в тридцати километрах от Лёнькиного дома, если считать расстояние поперёк всех дорог напрямую. В Германии Толик и Лёнька стали друзьями. Обоим в службе повезло: Толик рисовал плакаты и заполнял журналы в конторе, Лёнька водил армейский зил. В свободное время они играли в шахматы и обсуждали немецкий порядок, поразивший когда-то и Петра Великого.

— Нет, — говорил Толик, жестикулируя сигаретой, — порядок необходим. Нельзя работать, когда бумага мятая, а кисти грязные. Инструмент должен лежать на полке, стол должен быть чистым, чай надо пить на кухне. Если в мастерской бардак, вместо самолёта табуретку соберёшь, — тушил он окурок о подоконник, — за свинство на рабочем месте я бы штрафовал.

Гуляя с Лёнькой близ аэродрома вдоль надраенных кирпичей старых домиков немецкого городка, Толик создавал в себе новый внутренний порядок, который в дальнейшем должен быть употреблён в общее с Лёнькой дело. По нечаянности цели их жизней совпали. С детства они оба, не зная друг о друге, мечтали построить летающий аппарат. Причины, приведшие к подобной мечте, были у них совершенно разные, такие же разные, как Толик и Лёнька. И всё же похожие.

Лёнька был неравномерно колюч, он умудрялся даже в армии не бриться по три недели. Серьёзная борода не росла, а щетину было незаметно уже на расстоянии шага из-за её белёсости. Бледные волосы неопределенного рыжеватого цвета торчали вразнобой, из-под невидимых бровей смотрели обычно бесцветные глаза. Только когда Лёньку увлекала какая-то идея, глаза становились тёмными и в них переставал отражаться скучный быт.

Толик был почти красив. Выше Лёньки, выше даже старшины Жирафа, как того шёпотом называли солдаты. Рост позволял Толику смотреть начальственно на любого собеседника, а если попадался кто-то ещё более высокий, Толик всё равно старательно изображал, что изучает его макушку. Свои тёмные волосы загадочного оттенка он предпочитал называть шоколадно-каштановыми, правда, иногда забывал их расчесать, и они торчали не хуже Лёнькиных простонародных. Толик имел сосредоточенный вид, но куда устремлялось сосредоточение — того и Лёнька не ведал.

Толик родился и вырос в городке Сополимере. Даже название городка было тоскливое, тем более тоскливым был сам городок. Скупые пятиэтажки, больница, библиотека, жухлый парк, школа и детский сад смотрели снизу вверх на забор химического завода. Завод опирался на вершину невысокого холма искусственного происхождения. Лесов вокруг не было. Деревень не было тоже, потому что не было рек, грунтовые же воды стояли слишком глубоко для мужика с лопатой. Со всех сторон чистого поля дул ветер, дым от двух заводских труб закручивался в спираль, тёмно-сизая полоса и молочно-жёлтая.

Семья Цолькиных приехала в Сополимер из Москвы, соблазнившись трёхкомнатной квартирой и дачным участком. Привезли деда-академика, вместе с ним книги, кресло, пепельницу, письменный стол и рояль. Дача оказалась мифом: ничего, кроме полыни, не росло под дымами. На улице воняло сладкой дрянью. Толиковы родители проводили вечера и выходные дни в душном диване у телевизора.

После смерти деда его комната стала основным местом жизни Толика. Школа, парк, завод были непомерно однообразны. Городская библиотека и разноцветные дымы радовали иногда, но обычно холодела вечная скукота. От такого настроения Толик, сидя у окна в кожаном кресле, грыз карандаш и рисовал кривые чертежи аэростата. Пойманный из трубы дым уляжется слоями за тонким шёлком прозрачного шара, и Толик улетит из города по воле первой же струи свежего воздуха — так он думал в детстве, потом понял, что без заводской трубы шар не полетит, и с трубой не полетит тоже.

В бескрылой тоске Толик решил набраться знаний, начал читать дедовы книги по истории. За обложками, прожжёнными табачным демоном, хранились описания и картины древних времён. Атланты, упанишады, конфуции и алхимии Толик смешивал в голове, потом быстро забывал. Важную же информацию перемещал в тетрадь, дополнял конспект рисунками и схемами. На уроках и во время частых болезней, обостряющих чувства высокой температурой, Толик думал над исчёрканными листами. В них была отражена история человека летающего.

Человек не может летать, он не птица. Когда-то руки оказались удобнее, и эволюция оставила его жить на земле. Руки вместе с головой работают как крылья, люди научились летать заново. Полетели северные колдуны, полетели йоги, полетели греки на вощёных перьях, ведьмы на мётлах, лунатики в блаженных снах. Пещерные люди нарисовали космонавтов на стенах, египтяне построили космодромы, индейцы рассчитали траектории звёзд. Но что толку в колдунах, если их травы и грибы не растут в Сополимере?

Толик выбрал образ, определивший направление творческой мысли, картинку из книги про южную Индию. Человек летел по небу на лодке, сплетённой из тонких прутьев, рулил широкими вёслами. Веру в документальность рисунка Толику дало расположение вёсел. Два перпендикулярных сзади, как руль высоты и руль направления у самолётов, и два по бокам, как элероны. В Толиковых снах лодка называлась вимана, летали в ней жрецы небольшого храма, посвящённого многорукому богу с забытым именем. Тайна изготовления лодки, как повелось в индийских фильмах, передавалась по наследству и умерла в пожаре вместе с последним жрецом.

Толик решил воссоздать виману по картинке и снам, не ради денег или славы, а только ради тихого полёта над землёй. Решение принял всерьёз, показалось, что на всю жизнь. Перевёл виману на альбомный лист, приклеил над столом. Когда вырос в высокого юношу с затуманенным взглядом, забросил детскую тетрадку с крылатыми человечками, заполнил комнату чертежами самолётов, но рисунок летающей лодки со стены не снял. На первом курсе авиационного института узнал главное про подъёмную силу, занялся живым техническим творчеством, начал рисовать иллюстрации для популярных книг по истории авиации, даже стал известен в редакциях как подающий надежды график. Сессия же настырно требовала показа канонических знаний, таких же скучных, как родной Сополимер. После неудачной зачётной недели пришла любовь, потом ушла, и к Толику вернулись крылатые человечки, уже в иной ипостаси. Тогда-то Толик и понял, что он свободный поэт, художник, воздухоплаватель; обрёл двухмесячное отдохновение перед армией и судьбоносным знакомством с Лёнькой Ломоносовым у трапа самолёта.

Лёнька, как человек, выросший на свежем воздухе в мужицких трудах, видел в полёте скорее пользу, чем поэзию. Это не давало повода ссориться с Толиком, зато приводило к продуктивным спорам под шахматы и чай. За годы службы спорщики так и не надоели друг другу. Толик был рад, что нашёл близкую душу, а Лёнька с детства не привык к одиночеству. Ломоносовы никогда не жили бирюками: случайные знакомые Силантия, Лёнькиного отца, постоянно толпились в ломоносовском доме, сестринские подружки запросто оставались ночевать, школьные друзья брата Диментуса не переводились на сеновале, а в холостяцкой Лёнькиной сарайке обычно жила некоторая девушка.

Лёнька легко зазвал Толика домой, Толик так же легко согласился — небесная лёгкость принятия решений осенила обоих по возвращении из Германии, да и доставили их не куда-нибудь, а прямо на Тутовский аэродром. Не дав другу опомниться, Лёнька привёз его посмотреть родные просторы, познакомил с семьёй, с сестрой Ниной, с Диментусом и старшим братом Георгием, с родителями. Показал мастерскую, пригласил пожить и поработать вместе, как задумывали в армии. Толик, поглядывая на красавицу Нину, согласился. Нина была похожа на брата-близнеца, но только упрямым характером. Её синий взгляд часто останавливался на Толиковом лице, и Толик приучился подолгу смотреть Нине в глаза. Силантий взялся было за вилы, помедлил, поставил их на место: дочь взрослая, а парень вроде серьёзный, да и друг Лёньке. Стало быть, пусть остаётся. Одним едоком за столом будет больше, но и пара рук добавится в хозяйстве. Проживём.

Силантий в то время был ещё главой семейства Ломоносовых. Никто не смел в открытую противоречить ему, мало кто смел ослушаться. Таким его воспитал отец, дед Филимон. Не словом воспитал, но делом, розгой и пряником; а Филимона воспитал Филимонов отец. И далее, по восходящей, то прямой, то кривой, до Афанасия, родоначальника Ломоносовых. Того самого Афанасия Сибирского, который лосей приручал. Летунов же в роду Ломоносовых не было.

Афанасий родился и жил в старое время в известных Холмогорах, на личном опыте изведал традиционную неприязнь к выскочкам, дорогу выбирающим своей головой. Как только дошли слухи об успехах Михайлы, всех Ломоносовых окрестили немцами и начали презирать, Афанасию парни насильно сбрили свежую бороду: немцы-де пусть за коровами бегают, не за девками. Конечно, дело было в тайном соперничестве, в затаённой ревности, которые случаются и в деревне. Афанасий не стал мстить, а в следующую ночь ушёл вместе с дочкой соседа. Она оказалась мудрой девушкой, смотрела не вширь, а вглубь. Борода растёт и у козла, зато человеческое нутро даётся не каждому. Куда они ушли, не вызнал никто из деревенских, слишком далёк Амур от Архангельска, чтобы известия доходили оттуда за время меньшее, чем человеческая жизнь. Поселились на реке, построили дом, выучились грамоте у монаха-отщепенца, не признавшего петровские реформы, родили семерых парней, умерли в один день в окружении детей, внуков и правнуков. Об Афанасии ещё много лет ходили легенды, что разговаривал он с животными, тайным словом лечил их болезни, приучал лосей к хлеву и верховой езде. Дети же, внуки и правнуки выросли непутёвыми, кто подался в рубщики леса, кто брёвна сплавлял, кто убежал через границу и женился там на жёлтой китаянке.

Были, говорят, в роду у Силантия и китайцы, были и сплавщики леса. Отец его, Филимон, работал вольным речным лоцманом. Не пил, но жизнь вёл беспутную, ругал порядки в стране и дружил с политическими, помогал им налаживать быт. Кроме сына у Филимона было пять дочерей, одна другой страшнее, зато все добрые беспредельной человеческой добротой. Умер Филимон не вовремя, не выдержал военного голода, оставил последний кусок хлеба и мёрзлую морковину девкам. Силантий, хоть и был младшим, принял мать и сестёр на себя, увёл семью в лес копать корни, а как похоронил мать, начал переправлять оставшихся живыми девиц в Крым, в тёплые места. Отвезёт одну, замуж выдаст и обратно, в хозяйство, к жене своей Зое.

Пока всех переправил, прошли годы, родился сын Георгий. Зоя на юг не смотрела, мир большой, а дом один. Следом за Георгием родились близнецы Нина и Лёнька, и почти невозможный Димка, последний из детей. Деревня не дала образования Георгию, да и тянулся он не к книгам, а к тракторам. А Нина, хоть и девчонка ещё, думала о будущем, мечтала носить очки и модную причёску как женщина-передовик из журнала, быть хотела или учительницей, или хотя бы женой учителя. Лёнька не хотел ещё ничего, Димка и не мог хотеть, но часто болел первой зимой своей жизни.

Силантий принял решение. Собрал семью, посадил на поезд, двинулся к югу. Посередине пути поезд сокрушился неведомой силой, уцелели только два вагона. Говорили, камень попал под колесо тепловоза. Как он там очутился, дурные мальчишки ли подсунули, с неба ли упал, милиция не выяснила. Так оказались Ломоносовы в городе Тутове без дома, без денег, без документов, хорошо ещё без синяков. Зоя запричитала, запросилась обратно, раз даже поезд отказал им в юге. Силантий пригрозил жене кулаком, схватил близнецов под мышки, дорожные мешки в руки, и прямиком по улице Ленина зашагал в исполком, не спросив у тутовчан верной дороги. Он твёрдо знал, что все улицы Ленина ведут к исполкомам.

Времена были ещё простые, Ломоносовых поселили в пригородную барачную общагу, хотели дать двухкомнатную квартиру, но квартира Силантию была не по нраву. Он попросил место под собственный дом, материальную помощь кирпичами и бетонными блоками.

Место выделили в заречной Маховке, не как всем, на насыпи, а внепланово, на склоне. Участок, начинаясь наверху, спускался к реке Уловке и нижним краем упирался в заливной луг. Силантий собрался было рубить баню и разбивать огород, но деревенская идиллия быстро завершилась. Город поставил мост через реку и провозгласил Маховку новым микрорайоном. Шоссе прошло вдоль участка Ломоносовых, и он оказался почти в центре Тутова. Силантий ходил ругаться к начальству, требовал перенести мост подальше. Начальство не поддалось. Теперь во второй половине дня склон накрывала тяжёлая тень, а грохот машин не прекращался круглосуточно. Мост соединял берега Уловки стратегически. С одной стороны реки — аэродром и городской центр, с другой — Маховка и прямая дорога на Москву через Сополимер. Машины шли в два ряда. На насыпи поднимались новые дома для зарождающегося класса предпринимателей и бизнесменов. Примыкающий лес потихоньку вырубали и засоряли, а за лесом, на месте бывшего завода железобетонных конструкций, зрела отличная строительная свалка. Силантий плюнул на близость цивилизации и зажил по-старому.

Сперва Ломоносовы из свалочных материалов соорудили сарай для свиней, впоследствии ставший Лёнькиным домом. Потом осилили дом Георгию, и зажил Георгий на хорошем участке недалеко от родителей, женился, отделился забором. Семейный дом строили в верхней стороне участка, чтобы не заливало его весной как скотский сарай. Силантий тратил на дом все творческие силы, не имея инженерных знаний, потому приходилось то перекладывать блоки в котловане, то котлован размечать заново. В сарае плодились свиньи. Лёнька пас их вдоль берега, с визгом катался верхом, Зоя ругала Лёньку, Силантий же одобрял. Пусть ребёнок привыкает к животным. Будет дом, будет сарай, тогда разведут они лошадей, Силантий и сыновья, и мужа Нине подберут крепкого, деревенского. Напрасно Георгий отошёл от земли, занялся машинами, завалил свой двор рамами грузовиков. Какой доход с железяк? Они не растут от дождя, только ржавеют, и трава, и солнце им во вред. Позже поймёт Георгий отцову правоту. А сейчас хоть мазом поможет родителям, маз для наездов на свалку куда более полезен, чем ручная тачка. На всё был согласен Силантий, лишь бы дом скорее поднять.

Пока Силантий думал строительство, Ломоносовы жили своим мясом, своим огородом, рыночной торговлей, жили неплохо, сытно, но по-прежнему в барачной общаге, в получасе пешего хода до Маховки через ненавистный мост. Лёнька называл её барак-бардак, корчил в окна гнусные рожи и верил, что такая жизнь будет не всегда, вырастет он в Леонида Силантьевича, переиначит мир по-своему. Будет порядок, тёплый сарай, не для свиней и лошадей, а для станков и машин. Верил молча, не говорил об этом отцу, за железяки можно и подзатыльник схлопотать.

Мир изменился быстрее, чем ожидал прозорливый Лёнька и загадывал Силантий, в тот самый день, что до сих пор чёрным квадратом помечен в календарях как памятная дата опустошающего смерча.

Смерч страшен людям потому что непонятен. Возникает из лёгкого движения воздуха, ворует силы для разгона, начинает крушить и убивать всё, что ему не по нраву. Может оставить лежать мусор на дороге и вознести придорожный камень, вот что такое смерч. Он бывает раз в сто, в двести лет, в некоторых местах не случается вовсе. Не случался он и в Тутове. Был мороз сорок пять градусов, была засуха, пару раз был град с размером с детский кулачок, мор скота был. Смерча не было никогда.

Заурядное начало летнего дня не обещало катаклизма, люди не испугались сильного ветра. С вечера ожидалась жара, утром похолодало, дело обычное. Силантий ушёл на участок думать крышу, Зоя отправилась вместе с ним кормить скотину и огородничать. Дома остались Лёнька, Нина и мелкий Димка.

Нина, уже девушка-подросток, жевала хлеб с салом, мешала суп в кастрюле, задумчиво смотрела в окно на летающие зонтики прохожих, пока сорванная верёвка с соседским бельём не закрыла панораму. На потемневшее окно заревел Димка, бельё ему показалось большой птицей, крадущей детей. Лёнька в щели между прилепленными к стеклу чьими-то носками увидел крылатое дерево. Это было уже чересчурным событием, чтобы понять его, не потрогав руками. Отодвинул Нину, начинающую реветь вслед за Димкой, выбежал навстречу волшебному ветру, от которого полетело всё. Коза, крыша, машина, провода, столбы, деревья, очень удачно полетел забор, стукнулся о дверь барака и понесся дальше вместе с дверью. Ветер ворвался внутрь общей прихожей, создал великолепный бардак, которого ни Лёньке, ни Димке взрослые бы не простили, а ветру можно, он не боится никого.

Вокруг Лёньки загудело, карманы брюк вывернулись наизнанку, конфетные бумажки и хлебные крошки втянулись в гудящую стену. Лёнька очутился в воздушной трубе, упёртой в космос. В трубе звучали небесные гармонии, они заставляли летать непривычные к полёту вещи, в самой вышине трубы кружились звёзды. Лёнька тоже начал было взлетать, но ветер выбросил его наружу. Это было несправедливо. Лёнька припустил за ветром, за его сердцевиной, убегающим чёрным столбом. Было не страшно, а весело, Лёнька почти перегнал ветер, вдруг оглянулся, увидел барак без крыши, подумал о ревущей Нине, помахал смерчу рукой и вернулся домой.

Димка с Ниной сидели в комнате, удивлённо смотрели на потолок, ставший небом, молчали. Ветер быстро стих, стало ясно, что больше ничего интересного не произойдёт. Нина вернулась на кухню, продолжила варить семейный суп. Прибежали родители, по дороге из города заехал встревоженный Георгий на МАЗе. Собрали вещи, кинули в прицеп, присели на дорожку и оставили разорённый барак-бардак навсегда. Нина двумя руками держала горячую кастрюлю с супом, пообедают в недостроенном доме. Лёнька качался на мешке с одеждой, думал о великой силе ветра, которую, наверное, можно использовать вместо мотора, надо только придумать способ, лёгкий способ. Смерч же просто воздушный столб, наполненный музыкой, зато от него летают самые тяжёлые предметы. Вот если вспомнить эту музыку… Баба Зоя подсчитывала убытки. Убытков, кроме разбитой люстры, баба Зоя не обнаружила, а барак всё равно был казённый и для семьи временный.

Городу и его жителям недобрым смерчем был нанесён великий урон. МАЗ проезжал мимо разрушенных домов, сдавленных троллейбусов. Видимо, были и человеческие жертвы. Георгий, хотя и лавировал меж завалов, только через час довёз семью на место. Ехал он не по Центральному мосту, а по старому, безымянному, как велел написанный от руки указатель.

На участке всё изменилось. Первое, что заметил Силантий, была превосходная крыша, нахлобученная на дом, будто смерч затеял смуту ради Ломоносовых. Во дворе стояла испуганная лошадь с ободранным хвостом, рядом с ней одуревшая от полёта ничья корова. Свиньи хрюкали в сарае, они никуда не улетели. Мусор, покрывший двор, был в основном полезный, строительный. Баба Зоя тут же прибрала в сарай рулоны обоев. Пусть куски разные, где в цветочек, где в клеточку, зато новые, не надо покупать. Лёнька же, Димка и Георгий не смотрели вниз. Самое большое изменение произошло выше, почти над головами, на Центральном. Мост, ставший уже привычной и необходимой частью города, разъединился пополам. Дальняя часть, вырванная стихийной силой, лежала на том берегу Уловки. Ближняя к Маховке часть вздыбилась и въехала на ломоносовский участок.

— Отлично, — прошептал Димка. — Теперь он наш!

Так и получилось. Городские власти сочли нерентабельным восстановление Центрального, запланировали Новый Центральный в километре от разрушенного. Соседи, хоть и невзлюбили Ломоносовых за благоволение к ним смерча, не сговариваясь отказались от прав на убитый мост в ломоносовскую пользу. Может быть, они просто боялись: кто знает, чего ожидать от этой семейки, которой помогают грозные небеса.

Дорожное движение стихло, первые два дня по привычке толпились машины, идущие из Москвы, потом при въезде в город установили указатель к старому мосту, и в заречной части Тутова воцарилась первобытная тишина. Былое шоссе переименовали в тупик Авиации, перестали обещать провести газ и открыть среднюю школу. Только пролетающие низко самолёты и редкие праздничные салюты на площади Ленина напоминали о близости городского центра и аэродрома.

Лёнька и Димка, ставшие владельцами и полмоста, и болотистого луга под ним, и даже части речки, по вечерам залезали наверх в выстроенную своими руками чайную беседку наблюдать самолёты. Лёнька особенно ждал тот момент, когда они прекращали перемигиваться с крыла на крыло красным и зелёным, загорались белыми посадочными огнями, будто перерождались в демонов свежего воздуха.

Пытаясь понять, судьба или случайность изменила его жизнь, Лёнька пришёл к пониманию устройства мира. Он искал суть в модных эзотерических книгах, призванных заполнять пустоты после падения идей социализма, и в ритме движения солнца, луны, реки, травы, самолётов. Болотистый луг, не имеющий практической ценности, и ту часть заброшенного шоссе, что заканчивалась мостом, Лёнька превратил в личное святилище, выставил среди дикой осоки пантеон — не ради шутки, а ради особого настроения. Наполовину асфальт, наполовину болото, Лёньке нравился этот символизм. Когда смотришь из беседки с моста, то видишь людские идеи сверху, будто летишь над землёй чистым духом или небесной стихией.

Начало коллекции положил подарок смерча, закрученный спиралью фонарный столб. Потом Лёнька волоком на школьной куртке перетаскал сказочных гипсовых героев из бывшего детского сада: красную шапочку с отбитым лукошком, петушка и курочку, кота в сапогах, зайку с морковкой. В разорённый пионерский лагерь Лёнька съездил на отцовской телеге, в которую запрягали упавшую с неба лошадь по имени Чайка. Привёз пионера с горном и двух девушек, одну с веслом, другую с теннисной ракеткой. Отдавая дань родительской вере, взял и бронзового Ленина с помятой кепкой, которого потом пришлось охранять от Гусейна, соседа-пьяницы, местного знатока цветного металла. Были и рубленые истуканы, спасённые из детского парка обгоревшие русалки-качели, крокодил-скамейка и волк-скамейка, домик бабы-яги без крыльца и трубы. Отдельно стоял элегантный Оскар, бывший манекен, заменённый новым хозяином ателье на свежую пластиковую дуру. Вокруг Оскара сами собой цвели незабудки, должно быть, напоминая ему былое величие. По краю воды, весной по горло, летом почти по колено, стояли двенадцать молчаливых быдл, собранных из автомобильных железяк Головой и Телом, двумя Лёнькиными знакомцами. Один был умнее, второй сильнее, оба жили в интернате для умственно отсталых людей. Лёнька понимал, что если они такими родились, значит, такие они и нужны. У Головы Лёнька учился независимости. Как-то нашил на старую куртку рыболовные колокольчики, переплыл реку на гиблом сооружении из автомобильных камер и целый воскресный день ходил по центру города, привлекал внимание. Люди показывали на него пальцами и смеялись, а Лёнька запоминал это ощущение, чтобы почувствовать мир таким, каким виделся он Голове. Более похожего на растение Тела Лёнька понять не смог, хоть и простоял в огороде сутки не шевелясь. Слишком далеко Тело жил внутри себя, и только на ласковое почёсывание за ухом отзывался радостно, по-собачьи.

Так прошли годы учёбы в школе и профтехучилище. Короткий срок вместил столько событий, сколько Толику Цолькину и не мерещилось при бледном свечении двух дымов за окном у дедова кресла тридцать километров западнее Тупика Авиации, ломоносовской Маховки.

Уходя в армию, Лёнька оставил разобранный трактор во дворе перед конюшней, запер сарайку, где ютились мастерская и жилая каморка, выдержанная изнутри в эклектике шофёрских будней: картинки из журналов, зеркальца, бумажные иконки, голые девицы. Ключи отдал Димке, уже получившему взрослое имя Диментус, Диментий, иногда Димус; велел беречь инструменты. Попрощался с девушками, с маховскими друзьями, с родителями, побрился наголо, взял пару книжек и исчез.

Из армии Лёнька вернулся уже с Толиком Цолькиным, и с этого дня началась та история хаты-хаоса, которую мы могли бы знать, если бы свели воедино записки святого дурика.

2. Пятки

Всё казалось Лёньке неправильным после Германии: разбитые дороги, праздные мужики, сварливые женщины, которые не давали мужьям спиться и имели негласную власть пресекать любое начинание. Они видели в семье Силантия угрозу матриархату, поэтому хату-хаос не одобряли. Мужики, правда, захаживали как бы навоза купить или выпросить для хозяйства железяку — на самом деле поболтать о жизни — а потом оправдывались перед жёнами за грех самостоятельности, обзывая хату-хаос помойкой, а её обитателей — чудаками. Чаще всех бывал Вовка Срубай, бульдозерист-шабашник. То ему проводов, то гвоздей, а послушать, как потом жене сказки сочиняет — так он Ломоносовым благодетель.

Нина один раз послушала и с тех пор подозревала, что их жизнь слишком выпадает из жизни Маховки. Лёнька же с Толиком гордились этим выпаденьем.

— Мы флагманы болотной воды, — говорил Толик, двигая пешку.

— Да, пусть подтягиваются, — Лёнька чесал затылок и давил пешку конём.

Только через пять лет после возвращения друзья приземлились в маховскую действительность. Лёнька прилаживал новую ручку к двери мастерской и агитировал:

— И всё же, Анатолий, пора наводить мосты, живём как среди врагов. Вот Гусейн, например, мне обещал показать, где лежат старые движки от яков, если Ленина ему отдам. Правда, всё равно лазит, дырки в заборе делает. Будет зима — точно упрёт Ленина на санках. Не пёрлось ему, пока я в армии был.

— Да наводи что хочешь, — как бы соглашался Толик, глядя в ватман, — но пьяниц нам не надо. Силантия с вилами на них нет.

В первые годы после прихода друзей из армии, до смерти Силантия, население хаты-хаоса имело общее крестьянское хозяйство. Самолёты и тем более виманы официально не обсуждались. Силантий умело управлял семейным нравом как запряжёнными в одни сани Белкой, Пилотом и Стёпкой, только Толика к огороду не принуждал — парень не местный, городской, зарабатывает рисованием.

— Но-но, я вам! — серчал глава семейства, и летающие лодки прятались в листы карандашных чертежей на столе Толиковой каморки, или прорывались песнями из чайной беседки на ломоносовском полмосту: небо наш, небо наш родимый доооом! Даже приблудные Голова с Телом участвовали в общем труде. Голова вёл смирную Белку за повод, приговаривая ей на гуигнгнмском языке: еху, еху; а Тело, уже совсем взрослый растительный парень, висел на бороне. За это они иногда получали долю семейного супа в зимние дни, хотя и не связывали суп с летней работой.

Лёнька после армии продолжил жить на старом месте. Чтобы пройти туда из верхнего родительского дома, можно выбрать три пути, в жизни всё как в сказке. Направо пойдёшь — вокруг деревенского трансформатора обойдёшь. Налево пойдёшь — огород перейдёшь, зимой и летом почти без ущерба для обуви, весной же по колено утонешь в земле. Прямо пойдёшь — мимо лошадей пройдёшь, потому что прямой путь лежит сквозь двухэтажную конюшню. На первом этаже в денниках стоят лошади, по сторонам сквозного прохода — вилы, грабли, сбруи на гвоздях, на втором этаже сено. В любом случае путь упирается в горы ржавеющих железяк, огибает сортир, ведёт в мастерскую и дальше, между станками, в спальную Лёнькину каморку.

Официально это был не жилой дом, а сарай, тот самый, где раньше жили свиньи. Лёнька ничего бы не имел против неофициального бытия, если бы не общий электросчётчик, установленный на кухне верхнего дома. Счётчик накручивал киловатты за свет семи лампочек, работу холодильника, нагрев одного утюга верхнего дома, за весь Лёнькин нижний дом, за станки, за освещение беседки на мосту. В самые морозные дни Лёнька топился электрообогревателем, запаривал лошадиный овёс кипятильником, самодельная печка не справлялась. А когда бывал в неладах с родителями из-за оплаты счетов, то и еду готовил на электроплитке.

После очередной семейной ссоры Лёнька подрубил себе линию напрямую от уличного трансформатора. Иногда электрики приезжали осматривать трансформатор, но Лёнька был хитрее их, прерывал ток левого электричества рубильником, а разобраться в сплетении проводов электрикам было не под силу. За свои антиобщественные действия Лёнька не переживал, даже наоборот, ему было весело чувствоваться романтическим героем и противопоставляться современности. Современность думала о деньгах, огородах, маленькой зарплате; Лёнька только о своих и Толиковых идеях. Много света нужно для их осуществления, так пусть будет в мастерской много электричества.

Толик после армии поселился сперва у Лёньки, вскоре, промёрзнув январской стужей, перебрался на второй этаж конюшни, очистил от сена уголок возле мутного оконца, отгородился досками и пенопластом, кинул провод, поставил армейскую электропечку, стол, стул, смастерил полку, привёз из Сополимера чертежи, десяток книг, повесил на дощатую стену детский рисунок виманы. Через две недели был готов черновик конструкции с обтекаемыми бортами. Когда подготовка к пробному моделированию почти началась, начались и плановые пахотно-огородные работы. Лёнька увяз в ненавистном навозе под приглядом Силантия, Толик поневоле отвлёкся на срочный заказ, только к концу лета оба были готовы продолжить проект.

— В таком-то бардаке? — оглядел Толик мастерскую, усыпанную опилками, кривыми гвоздями и другими остатками ремонта телег и лопат.

Потребовалась уборка, которая закончилась капитальным ремонтом. Сварили печку-буржуйку, чтобы не мёрзнуть зимой, постелили и покрасили пол, поставили вдоль стен стеллажи для инструментов, смонтировали продуманное Толиком освещение: три лампы на потолке и по навесному светильнику над каждым столом.

Снова пришла зима. Толик незаметно перебрался в верхний дом, в комнату Нины, там и остался. Силантий хмурился, иногда делал вид, что Толика не существует, лишь после скромной свадьбы признал его родственником. К лету родился Стасик. Толик рисовал самолёты для журналов, Лёнька занимался по ночам мазами, а днём помогал Силантию с лошадьми. Мастерская не простаивала, хотя использовалась не по идейному назначению. Бумажный проект лежал в каморке над конюшней. Толик изредка поднимался туда, поправлял что-то карандашом, вздыхал, смотрел на стену, где висел рисунок виманы, опять вздыхал и спускался на землю. Так и прошли три года, сырые идеи кипели; жажда полётов, подавляемая огородом, усиливалась. Толик на досуге строил макеты непонятных Лёньке аппаратов, вечера скрашивала игра в шахматы и надежда, что однажды всё изменится.

И всё изменилось, но изменённая жизнь выправилась не сразу. С тех пор, как умер дед Силантий, единовластие в семье было потеряно, началось странное время. Нет, не пьянство и не делёж имущества смутили Ломоносовых, а обретённая свобода действий. Все привыкли к отцовскому авторитету, к противостоянию, к своим тайным мыслям о гараже взамен конюшни и о превращении примыкающей к реке части огорода в тестовый аэродром. Когда стало некому запрещать, стало некому и противостоять. Проекты легли на полку, Лёнька через силу кормил осиротевших лошадей, Диментус тайно продал корову, купил компьютер, безвылазно засел мочить монстров, Толик зачастил к родителям в Сополимер. Все были недовольны друг другом, ходили по двору и огороду разными путями, старались по возможности не встречаться. Бывали и показательные скандалы, не хуже тех, что иногда вычитывала в газетах скучающая по новостям Нина:

— Вы с Лёнькой только чай на мосту дуете! — возмущалась она. — Нет бы и меня позвали. Я весь день у плиты, живу в деревне, а как в тюрьме! И даже ремонт сделать некому!

Не объяснишь ей, что у мужчин бывают свои интересы, свободно обсуждать которые можно только без женщин. Придумали же англичане мужские клубы. Толик специально пересказывал Нине статью из журнала «Англия» про традиции английских клубов моряков, адвокатов и циркачей. Нина не понимала, лишь сердилась:

— Сегодня в нашем цирке человек-женщина! Детей рожает, бельё стирает, еду готовит, посуду моет, лошадей кормит, пока не летает, но, того гляди, запустят!

После одной ссоры Толик ушёл жить в Лёнькин сарай навсегда, только навещал сына, играющего в песочнице возле верхнего дома, и иногда носил деньги. Шёл пятый послеармейский год, была золотая осень, улетающие на юг птицы и уединённое общение двух друзей снова пробудили умерший было проект. Они часто ходили на мост. Толик курил, Лёнька болтал о полётах, и оба смотрели сверху на болотные скульптуры. Толик с самого начала называл Лёнькину коллекцию паноптикумом, Лёнька сперва злился, даже привесил на забор табличку «Пантеон», а потом махнул рукой — паноптикум так паноптикум, лишь бы дело делалось. Большую часть времени они проводили в мастерской, забыв о лошадях и ремонтах, и обсуждали чертежи конструкции, условно названной летающей лодкой, а никакой не виманой. Слишком уж звучит вимана иностранно, да и способ полёта пока не решён, одни туманные идеи и обтекаемые борта, ясности нет.

Навсегда закончилось через пару недель. Нина выманила обоих особо сытным запахом, вернула Толика в семью, Лёньку в навоз.

— Вот она, женская хитрость, — вздыхал Лёнька в ухо Чайки. Лошадь Чайка, хоть сама была женщина, молча его понимала. Покойный Силантий говорил, что раньше, до полёта на смерче, она работала в цирке, может быть, и английском.

Переждав год разброда, тихая Зоя, утратившая мужа и привычный домострой, ушла в начале зимы из назревающего семейного краха к подруге по лесным походам Тамаре Тимуровне, которой было скучно доживать одной в двухкомнатной квартире после полувека работы в самой шумной школе Алма-Аты, не с кем даже обсудить текущий сериал. Зоя, не имевшая раньше времени на сериалы, быстро подсела на них и стала завзятой сериальщицей, а летом они с Тамарой планировали продолжить занятия грибным собирательством вместо работы на огороде. Дети Силантия и Зои, которых не учили командовать собой, вмиг стали старшим поколением Ломоносовых. Лёнька попытался было дорваться до руля, но был осмеян Диментусом и Толиком: иди, мол, конюшню сперва вычисти, антишный герой. Семья потеряла общий знаменатель, который объединяет членов в единство.

И тогда пробудилась мудрость Холмогор. Нина приняла на себя обязанность варки ежедневного семейного супа. Нажористая уха, окрошка, серые жирные щи зазвучали ложками, задали ритм жизни, а вместе с ритмом — удивительное дело — и смысл. К лету Толик привёз в хату-хаос дедово кресло, поставил у окна, перевесил рисунок виманы из конюшенной каморки в свою комнату, будто соединил два мира, сополимерное мечтательное детство и бытовую зрелость. Диментию надоело бессмысленное геймерство, он неожиданно поступил в художественное училище, увлёкся моделированием компьютерных монстров и написал резюме в известную компанию Монстролайф. После выгодной продажи конского навоза в огороды, которые выросли на месте некогда престижного заречного района, Лёнька смирился с лошадьми. Они производят удобрение, в любое время готовы к работе во всю лошадиную силу, главное не лениться косить по утрам бесплатную траву. Весь остальной день можно творить в мастерской, продажа навоза и пахота участков даёт достаточный минимум денег для поддержания скромной Лёнькиной жизни. И потом, вспоминал Лёнька отцовы слова, лошади тёплые и в них есть душа. Семья собиралась вместе на кухне верхнего дома, когда крышка подпрыгивала на большой кастрюле и вкусный запах перебивал стойкий дух конюшни и сена. Варка семейного супа похожа на поднятие флага страны: раз пар летит в воздух и щекотит носы даже в худшие дни, то жизнь продолжается несмотря на все трудности и размолвки. Есть вещи временные, и есть вещи вечные как ежедневный обед.

Когда быт хаты-хаоса успокоился и наладился, Лёнька начал подгонять мечту. Многие вопросы потребовали разрешения: строим классический фанерный биплан или виману? Выпрашиваем на аэродроме старые движки от Як-55 или продолжаем опыты с маховиками? Строим взлётную полосу или думаем о вертикальном взлёте? Мечта увязла в конкретике, куда раньше её не пускал авторитет Силантия. Толик ушёл в депрессию, Лёнька вымещал злость на картофельных бороздах. Наступила шестая неприкаянная осень. Лишь упрямство не давало Лёньке переоборудовать мастерскую в место починки телег, саней и кос. За отсутствием настоящей работы он красил полочки, перекладывал инструменты, заменял электропроводку и дверные ручки. Толик тоже иногда спускался к чертёжной доске, бурчал что-то под нос и портил карандашом чистоту ватманов.

В один из сентябрьских дней, когда друзья столкнулись в мастерской и им, чтобы не молчать, пришлось ещё раз обсудить состояние дел, планы на ближайшее будущее и отношение жителей Маховки к хате-хаосу, Лёнька и решил найти единомышленников.

— Вот, например, Роман. Может, ему любопытно будет? Со мной чертежи не обсудишь. Парамонов городской, редко заезжает. Роман, вроде, с руками и с головой, с Парамоновым наравне говорит. Сходить, что ли.

— Иди, Лёнька, иди, только запомни — не вимана, а летающая лодка. Хватит романтики. И привет Роме передавай.

На следующий день Лёнька до обеда перекидывал навоз, потом умылся, переоделся и ушёл к отцу Роману в строительный вагончик возле одноимённой церквушки. Пусть церковь называлась громким словом Вознесенская, не слишком воцерковлённые жители Маховки звали её романской. Роман, появившийся в Тутове незадолго до приезда Лёньки из армии, сам возродил дряхлую церквушку, сам надел чёрную рясу. Официальная церковь подтвердила его статус позже, чтобы не терять пусть и немногочисленный, но приход. В пастве ходили слухи, что отщепенец этот Роман, что не соблюдает он пост и слишком добр к грешникам, девчонок пускает в храм в джинсах и без платка на голове. Осуждали батюшку и всё равно любили. Он и денег одолжит, и поговорит душевно, успокоит.

Чаще всего по вечерам Роман сидел в невысокой колокольне из труб и досок, подаренных непроизносимым вслух благодетелем. Что-то подвязывал, где-то подкручивал, строгал деревяшки и крепил арматуру. Обещал дать звон на пасху ещё три года назад, но робкий удар по металлу раздавался только когда грузовые самолёты, убивая тишину, гоняли на недалёком аэродроме движки, потом колокол смолкал. Роман вибрировал под летящими звуками, изучал их новое сочетание и начинал опять подпиливать балки, укорачивать верёвки, стачивать наждаком колокольный язык. А ещё иконы, бывало, рисовал. Вроде правильные иконы, золото на нимбах, санкирь, пробела, оживки — всё как полагается. Но лики у святых выходили уж очень выразительными, так упорно изучали людей, что хоть ладонями лицо прикрывай и беги в тайных грехах каяться. Еретик, одним словом. А ещё Лёньке нравилось, что Роман упорен в поисках идеального звона. Мучается — стало быть, он товарищ по творческому тугомыслию, а товарищ, даже и поп, всегда подставит плечо.

— Чаю, Ромыч, чаю! — поздоровался Лёнька, входя в вагончик, — весь день в навозе проторчал.

— Стой, Лёнька, золото улетит, — отец Роман убрал золотарную подушку в шкаф, прикрыл бородатый лик иконы чистым полотенцем.

Чай с яблочным вареньем и разговоры за жизнь были привычны обоим. Частенько Лёнька посещал Романа, спугивая иной раз из-за стола полузнакомых местных мужиков с «Наукой и жизнью» в руках. Здесь, за чаем, он познакомился с инженером Парамоновым, старым приятелем Романа, потом познакомил и Толика. Толик заходил редко. Роман не слишком уважал логическое мышление, и Толик нервничал, терял ориентиры. Парамонов был спокойнее, но тоже не выдерживал Романовых ехидств. Они говорили о современной науке, о религии, ругались, пару раз Толик выбегал вон, хлопнув дверью, и курил за воротами, пока ему не становилось одиноко, тогда возвращался. Роман смеялся и говорил, подливая Толику кипяток:

— Горяч ты, Анатолий, хоть вместо печи тебя ставь. Да и ты, Парамонов, хорош.

Согрелся чайник, поплыл по комнате запах кипрея, сушёного по рецепту «Науки и жизни». Других журналов и газет, даже церковных, Роман не признавал, зато «Наука и жизнь» копилась многими годами сперва в старой мирской квартире, затем под скамьёй в храме. Иногда страдающий смыслом жизни прихожанин возвращался из церкви воодушевлённый не запахом ладана и свечным воском, а номером журнала, кое-как втиснутым в карман, и потом Маховка удивлялась на воздвигнутую посередине чьего-то огорода деревянную пирамиду или на баню, сложенную из самодельных глиняных кирпичей.

Лёнька пил чай и говорил:

— Смотри, Ромыч, вот у нас мастерская, идеи, время свободное, желание работать. А не работается. Я крашу полки в мастерской, дело стоит. И инструменты есть, и знания, Толик учился в авиационном, накрайняк — Парамонов поможет. А мы вроде подлетели и зависли. И висим. У тебя бывает такое?

У Романа именно такое и было. Виднеется цель вдалеке, а не приближается. Да что Роман, вся Маховка будто потеряла чувствительность пяток, не слышит ногами ни земли, ни асфальта. С тех пор, как прошёл смерч, люди стали жить на обочине. Перспективный район с потерей моста не стал селом — народ ездил работать в центр через реку на автобусе — но и городом уже не был. У каждого дома вырос огород, половину дохода жители Маховки получали на рынке от продажи зелени, овощей и ягод. Вроде бы, пиджак и галстук, так нет, к вечеру снова трико и кеды.

— Зависли,зависли, — Роман чесал бороду. — А чтобы полететь, от земли оттолкнуться надо. Ты знаком с нашими?

— С вашими?

Лёнька потом рассказывал Толику, что сразу почувствовал важность момента. Отец же Роман утверждал, что пришлось уговаривать — мужики-де свои, думающие.

— Да вы масоны какие-нибудь, — сопротивлялся Лёнька.

— Сам масон. Ты кроме навоза и лошадей мало что видишь, а народ кругом думает о том, как жить дальше, и чтобы не притыкой городу, а отдельно и с достоинством. Ко мне приходят за советом, ну и говорю я, что молиться — это хорошо, а ещё работать надо. Показываю хитрости из журнала, собираемся, думаем. Планов много, и не самолёты твои дурацкие, а электричество, и улучшение жизни, и вразумление людей.

Лёнька поморщился на поповское слово и задумался о самолётах. Дурацкие?

— Ты же вроде как батюшка, тебя начальство не ест?

— Да не знает оно, — просто ответил Роман. — В общем, подожди. Я позвоню, сейчас придут.

Пока Лёнька оглядывался — сроду не видел в вагончике телефона — Роман накинул куртку и вышел во двор. Лёнька поспешил за ним и остался на крыльце, а батюшка полез на колокольню, крикнув в сторону вагончика:

— Жди, жди, не убегай.

Лёнька сел на бревно и вдохнул запах увядающей травы. Начинался прозрачный вечер бабьего лета. Во дворе топорщились бумажные мешки с окаменевшим цементом, монументально лежали увитые мышиным горошком бетонные плиты, какие и сам Лёнька часто использовал в строительных работах. Рыжие листья из близкого леса переползали через брёвна и замирали в траве. В колокольне скрипели доски.

Лёнька проследил скольжение красного листа. Тот опустился на ботинок, вспорхнул, перекувырнулся и прыгнул на крыльцо. «Как рыбки или птички, — подумал Лёнька, — а Романов вагончик как подводная лодка, или… летающая лодка».

Колокольня перестала скрипеть, послышалось сопение, хрип и после секундной тишины — одиночный удар колокола. Потом снова сопение, скрип — ниже, ниже — и Роман, перешагивая через брёвна, вернулся к вагончику.

— Сейчас придут. Надо большой чайник согреть.

— Да ты никак колокол доделал?

— Нет, пробую только, — он прошёл в вагончик, пропуская Лёньку — Новый хочу лить, вот что. Погоди. Будет ещё звук. Пока для себя пользую, кому надо — слышит.

— А нам, значит, не надо, — Лёнька вернулся к остывшему чаю, — мы думаем — звякнуло что-то — наверное, Гусейн медяшку волочёт.

— Он для себя, что ли, волочёт? Не суди ближнего своего! — включил Роман второй режим, то есть начал вещать по-церковному. В такие моменты Лёнька пинал Толика под столом и показывал два пальца. Когда Толика рядом не было, два пальца он показывал никому, не вынимая их из кармана.

— А не для себя что ли?

— Сейчас поймёшь. Давай-ка, я переоденусь, чтоб на равных. Где мой свитер-то?

Когда Роман возвращался к обычной человеческой речи, следовало показать один палец — первый режим. Пока Лёнька вспоминал о последнем — третьем — режиме, в дверь постучали, поэтому он встретил гостя дурацкой улыбкой. Гостем оказался Гусейн.

— А, Гусейн, привет, чертежи принёс? — Рома натягивал через голову старинный, с оленями и снежинками, свитер, и говорил глухо. Это был несомненный режим номер три, фаза технического бунтарства. В этом режиме Рома вёл беседы о ветряках, запрудах на Уловке, автономных источниках энергии, а иногда завирался до перпетуум мобиле. — Проходи, проходи, я чаю поставлю. Срубай и так хотел вечером заскочить, а Василий Иванович всегда приходит на колокол, с Василием нам повезло.

Гусейн молча сел в угол. При виде Лёнькиной ухмылки он сделался сдержан, а не хихикал, как обычно в разговоре с обитателями хаты-хаоса.

— Привет, привет, Гусейн, — Лёнька с ехидным удовольствием пожал холодную ладонь, вспоминая, как вчера заколачивал дыру в заборе паноптикума и срезал с Ленина чьи-то верёвки, — не удалась вылазка? Ленин привет тебе передаёт.

— Да мне… Бронза нужна, Леонид Силантьич! Тогда Роман трубы даст.

— Я не понял, — Роман поставил на стол ещё три кружки, — при чём тут Ленин?

— На колокол, на колокольню ставить. Лить в землю, яму зачем же копали?

— Ну да, колокол лить, а Ленин при чём?

— Бронза! — Гусейн достал из кармана тряпку, развернул. Там оказались жёлтые металлические опилки.

«Ах ты гад, — подумал Лёнька. — Подпилил».

— Так ты что, Гусейн, воровать? Для церкви-то?

— Поменять! Место знаю, где дыра в заборы, где аэродром, — Гусейн от волнения стал косноязычен и помогал себе руками, рисуя в воздухе забор и дыру. — Там можно движки взять, Михалыч друг есть. Движки на бронзы, бронзы на трубы, трубы — на ветряк, ставить надо.

К приходу Вовы Срубая Лёнька успел подарить Ленина отцу Роману, а трубы, припасённые под новый забор — Гусейну. Он начал понимать, что такое чувство локтя.

Срубай пришёл не один. Не закрыв дверь, он оглядел присутствующих, и, увидев Лёньку, заморгал беспомощно длинными ресницами:

— Леонид? Тебе ж далеко бежать досюда. Или ты верхом?

— А я тут живу, в подполе. Огурцы солёные ем. Ням-ням. Чаю хочешь?

— Да ну ты прям… Сейчас хвост за мной будет. Две кружки ещё ставь, только холодненьким разведи.

Хвостом Срубая оказался Голова, а у Головы был свой вечный хвост — друг его Тело.

«Интересно, а про что они дружат? — подумал Лёнька, — мы вот с Толиком… а мы про что? Только про самолёты что ли? Не. Не только».

Когда Голова с Телом протиснулись к столу, пришёл Василий Иванович. Лёнька знал его как педанта и аккуратиста. Василий Иванович сам вёл хозяйство, держал огород и коз. Каждую весну и осень звал Лёньку вспахать землю, время назначал не как все — с утра или после обеда — а называл точные часы, сердился, если Лёнька опаздывал, и за упавший во время работы навоз обязательно доплачивал.

Все расселись, кому не хватило табуреток — на пластиковые коробки из-под овощей.

— Хороши кабачки, — Роман потрепал Голову и Тело по голове и голове. — Так, ребят, сегодня мы выслушаем Леонида. Все его, надеюсь, знают.

Гусейн потёр нос, а Вова неопределенно хмыкнул и покраснел. На той неделе он выпросил у Лёньки бетонную плиту, уволок её трактором, а оставленный на дороге след так и не заровнял.

За всех ответил Василий Иванович:

— Знаем, знаем. Наш человек, только неорганизованный. Но Вова перед ним виноватый нынче, да и перед всей Маховкой. Дорогу надо поправить.

— Я поправлю, Василий, завтра поправлю, когда трактор запущу — ремонтировал всё.

— Это дело второе, — Роман открыл новую банку яблочного варенья, — угощайтесь. Земляки мы или нет? Разберёмся. А ты, Лёнька, рассказывай.

— А что рассказывать?

— Всё и рассказывай.

И Лёнька рассказал. Сперва про Толика и армию, затем перескочил на Силантия, навоз и ломоносовскую родословную.

— Ну так вот. Хотим построить летающую лодку. Чтобы каждый человек мог такую дома держать в гараже. И сделать чтобы мог сам, и починить, — народный характер лодке Лёнька придумал, глядя в серьёзные лица земляков. Как там говорил Ромыч? Народ решает, как жить дальше, планов много, самолёты никого не интересуют. А вдруг всё же заинтересуют? Вдохновившись, Лёнька потряс кулаком и продолжил:

— Да, каждый человек чтобы мог летать. По делам, по хозяйству. На аэродроме такие дуры стоят, всю Маховку вывезти могут за один раз. А толку для нас? Что есть те самолёты, что нет. А летать все хотят. Вот.

— Я не хочу! — Василий Иванович по-птичьи набок склонил голову и разглядывал пуговицы на Лёнькиной рубашке, — Недодумал ты. Сформулируй точнее. Что нужно людям? Нам? Аэродромы строить? Носиться над крышами? Руки-ноги ломать?

— Мне бы лучше вертолёт, — вступил Роман, — колокола поднимать.

— А мне чтобы поменьше жрал!

— Я высоты боюсь.

— А зачем нам высота? Пониже, пониже. Надо, чтобы незаметно летела.

— И за провода чтобы не цепляла, и деревья обходила.

— И не пугала коз.

Они примеряли летающую лодку на себя. Детские мечты были схвачены за крылья и опущены на землю людьми, на которых Лёнька раньше не обращал внимания. Мужики и мужики, когда помогут, когда обманут, когда помощи попросят. А тут рассуждают умно, с пониманием и практическим интересом. Лёнька почувствовал, что и сам он вслед за мечтами опускается наконец-то на землю, даже пятки зачесались — так захотелось вдарить по ней, оттолкнуться с силой и уйти вверх. Похоже, летающая лодка начала обретать форму.

Когда обсуждение затухло, Роман подвёл итог: если Маховке нужно лётное средство, то тихоходное, грузоподъёмное, безопасное, незаметное, бесшумное, с вертикальным взлётом и маневренностью на низких высотах.

— Включая метр от земли! И чтобы винты сено не разгоняли.

— Да, от такой машины никто бы не отказался.

От Романа Лёнька возвращался поздно, по темноте. Постоял с мужиками у церковных ворот; пока Вова с Гусейном курили, рассмотрел, как артистично оплетена ограда — проволокой, очень похожей на ту, что пропала месяц назад, а ведь за неё было семь бутылок водки уплачено.

— Любуешься? — Василий Иванович заправил торчащий конец проволоки. — Это Тело с Головой делали. Голова говорит, ты его приучил красоту наводить. Да, Голова?

Голова вжал голову в плечи и молчал.

— Красиво, — сказал Лёнька, чтобы прервать неуютную тишину. — А у меня они быдл делали, всё болото теперь в быдлах. Это мой паноптикум, так, для забавы. А проволоки на такую красоту мне совсем не жалко, — кивнул он Голове, тот выпрямился, ткнул кулаком в живот Телу, оба заулыбались.

— Это ты проволоки дал? — спросил Гусейн.

— Я. Не дал — сами взяли. Самостоятельные они у нас.

Гусейн захихикал, а Вовка Срубай сказал Лёньке в самое ухо:

— Молодец ты. Завтра приеду, всё будет как было — ровненько! А жене не верь, врёт она. Нине так и скажи. Она тоже у тебя молодца.

Лёнька вежливо кивал землякам, ему приятно было чувствовать себя одним из маховчан. Они проводили Голову и Тело до освещённой фонарями дороги. На обратном пути Лёнька представлял, что расскажет Толику о сегодняшнем обсуждении летающей лодки, о запруде на Уловке, которую планируют Василий Иванович с Вовой Срубаем, и о Гусейне, собирающем ветряк назло Василию и Вове. Кто первым придумает, как получать для Маховки бесплатное электричество — тот и победит, и победит вся Маховка, включая проигравшего. Можно будет жить автономно и не зависеть уже от городской электростанции.

И, даже если Толик будет смеяться, Лёнька расскажет о проекте вечного двигателя на колокольных вибрациях, который продумывает Роман при включённом третьем режиме.

Над Маховкой висела круглая луна с выражением вселенского перпетуум мобиле. Медленно крутились звёзды, цепляя небосвод невидимыми шестерёнками.

— Да не может это быть! — продолжал возмущаться вечным двигателем не интересовавшийся луной Вова Срубай. — Ну, пока, Леонид. До завтра.

— Может, не может… Посмотрим, — ответил Лёнька удаляющимся Вовиным шагам. Он начинал верить, что возможно всё.

3. Самолёт

Лёнька предпочитал, чтобы его не трогали, не тормошили вопросами о деньгах. Сам не дурак, придумал недавно оригинальный и прибыльный способ их добычи. Способ был чем-то схож с вечным двигателем на колокольном звоне, про который говорил Роман, с одной разницей — Лёнькино изобретение работало.

Эта мысль думалась сама по себе, пока телега, запряжённая Стёпкой, ехала через осенний лес за навозом.

Нет счастья без навоза, говаривал дед Силантий. Вся жизнь из него. И овощи, и сорняки, и буйные заросли малины вдоль общего забора с соседкой Верой, Верой-Изуверой, как звал её Диментий. Навоз нужен всем, растениям — в натуральном виде, а остальным — в опосредованном, через земные плоды. Конский навоз ценится намного выше коровьего, об этом Лёньке не так давно поведала знакомая, жившая у Нового Центрального моста. Несмотря на возраст и расстояние, она приходила по вечерам к хате-хаосу собирать навоз, потерянный Лёнькиными лошадьми, а один раз воспользовалась открытыми воротами и заглянула в конюшню. Лёнька спросил её имя и позволил посещать навозную яму в любое время — Клавдия Иннокентьевна выращивала на садовом участке цветы, а таких людей Ломоносовы ценили. За это она принесла Лёньке кусты белых и алых роз и рассказала о прочитанном:

— Все специалисты, а я много книг прочитала, пишут, что конское удобрение самое полезное. И для цветов, и для огорода. Я сама на ферме «Муму» работаю, слышали поди, а коровьего не беру.

Ферма «Муму» располагалась в пяти километрах от Маховки в сторону бывшей московской трассы. Уборка и вывоз стоили дороже, чем сам продукт. На это пожаловался Лёньке начальник фермы — человек в меховой шапке, который как-то летом нюхал Лёнькины розы сквозь щель в заборе. Была жара, и шапка казалась не к месту, но начальник фермы был так наглядно расстроен, что шапку не снимал, хотя этикетка сползала на лоб и пакет с надписью «Кооператив „Тутовский скорняк“» хрустел в руке.

— Сейчас у магазина народ зазывал — смеются. Объявления расклеил о бесплатной раздаче — не помогают. Никто не едет через лес, чтобы потом лопатой грести. Да и не проедешь к нам. «Беларусь» такую колею пробил — любая машина застрянет, особенно весной и осенью, когда грязища. Тракторист бочку берёт для молокозавода, и сразу обратно едет, ещё на вонь ругается, — начальник фермы вздохнул, прижал нос к белой розе, потом спохватился и, сняв, наконец, шапку, представился Иваном Николаевичем. Лёнька почесал голову и позвал его пить чай в верхний дом.

С тех пор Лёнька начал иногда посещать «Муму». За чистку авгиевых коровников брал навоз, который сваливал затем под ноги своим лошадям и перемешивал с соломенной подстилкой для правильной консистенции. Хорошо стало всем: коровам, Ивану Николаевичу, Лёньке, и людям, покупающим у Лёньки поддельный конский навоз. На качество не жаловался никто, на количество тем более. Вот он, вечный двигатель — деньги из ничего, нет ни вложений, ни потерь. Свой тяжкий труд Лёнька, как до того Силантий с Зоей, не замечал и никак не учитывал.

Вот и сегодня Лёнька поехал на ферму. Под копытами Стёпки шуршали листья, телега заваливалась в стороны, сползала с колеи, оставленной трактором. Лёнька смотрел, как над головой проплывают ветки, и думал не о навозе и предстоящей работе в коровнике, а о вчерашней поездке на аэродром, о самолётном движке, о красоте жёлтых листьев, запахе осени и снова об аэродроме. Мысли путались, голова тяжелела, только крутые кочки не давали окончательно заснуть.

Когда Лёнька рассказал Толику о посиделках с маховскими мужиками, то сперва пришлось выслушать Толиковы инженерные нападки на постройку ветряка, сооружение запруды и особенно на создание колокольного двигателя. Лёнька, ждавший такой реакции, приготовил убойный аргумент в пользу земляков:

— Зато мы договорились с Гусейном, что съездим за движком. Авиационным. Завтра вечером. Ты с нами?

На аэродром пришлось тащиться на телеге. Георгий был не против помочь мазом, но Гусейн сказал, что на машине не подъедешь, только лошадь или ноги. И правда, шоссе упиралось в ангар, а до дыры в заборе ещё ехать не один километр мокрым полем с редкими кустиками. Гусейн сидел сзади, держал корзину на случай, если спросят, куда едут. «В леса, — ответил бы Гусейн, задумчиво глядя за горизонт, — грибы собирать».

Толик елозил в кресле второго пилота, то есть справа от Лёньки, и держал Стасика. Нина отказалась сидеть со Стасиком, пока муж и отец занимается ерундой.

— Ваши игрушечки как раз для четырёхлетних. Дождя сегодня нет, покатайте ребёнка на лошадке.

Толик смотрел в лужи и держал Стасика за воротник.

— Надо бы рессоры тебе, Лёнька, поменять.

— Я пневмобаллоны поставлю как у лиазов. Будет не телега, а ковёр-самолёт.

— Ковёр-самолёт? — вздохнул Гусейн и снова задремал в сене.

— И получится как с этими сиденьями? — Толик пнул железо, — Тоже мне пилотские кресла, того гляди свалишься. Хаос, Лёнька, поглотит тебя.

Кресла и правда были самолётные, от Ан-2. Во всяком случае, так утверждал их бывший хозяин, с которым Лёнька познакомился на тутовской барахолке. Четыре ведра первоклассного навоза в обмен на два кресла. Мужик, похожий на цыгана, сразу согласился — видимо, взыграла кровь — и Лёнька стал обладателем архаичных скелетов с внезапно откидывающимися спинками.

— Зато они тысячи километров пролетели! Поправь тюфяк-то — съехал. Привык ты, Толик, к инструкциям к эксплуатациям. Смекалку прояви.

— Ах, ты так? — Толик обиженно всхлипнул и взлетел, не отпуская из рук Стасика.

— Куда полетел, куда? Здесь не летать! Летать нельзя! — закричал сзади Гусейн, — здесь самолёты летают!

Навстречу Толику планировал Ан-2. Стёпка фыркнул и замер, глядя в небо. Толик одной рукой остановил самолёт прямо над Лёнькиной головой, по плечо засунул руку в зелёный фюзеляж и выдернул движок. Стасик, уцепившись за папу, пнул ногой по крылу, и Ан-2 ушёл в штопор за горизонт. «А вот тут ошибка, — подумал Лёнька. Ан-2 в штопор не уронить. Разве вот так, с одним крылом…». Второе крыло выпало из рук Стасика и шлёпнулось на телегу.

— Ой! — Лёнька подпрыгнул на сиденье.

— Ты что, гужевой, заснул?

Телега стояла посреди леса на разбитой дороге, Стёпка обнюхивал морду синего трактора, застрявшего в колее. «А. Это я еду за навозом», — напомнил себе Лёнька.

— Объезжай, если сможешь, я тут надолго, — тракторист подсовывал ветки под заднее колесо.

— А что случилось? Может, помочь?

— Лошадью трактор тянуть? Извини, развлекаться некогда.

— Не тянуть, а позвать, позвонить — я на «Муму» как раз еду.

— Знаешь что, Лёша. Тебя ведь Лёша зовут? Вот там, — тракторист махнул рукой в заросшую тонкими берёзками просеку, — свалка. Там алюминий должен валяться с аэродрома, а может, и доски какие. Если съездим, солью тебе молока бидон. Только бидон с возвратом, а вот со свалки ты поживишься. Цветмет, мыть твою муть.

Окончательно проснулся Лёнька на свалке. Правда, сперва он решил, что снова спит — настолько неожиданны были упавшие с неба чудеса. А если не с неба, то откуда взялись два остова от спортивных яков? Перкаль облез, под лохмотьями проглядывали лонжероны и нервюры — их-то и не хватало летающей лодке.

— Лёша! Тащи вон ту фиговину, её одной хватит, — к счастью, тракториста крылья не интересовали.

Через полчаса фиговину запихали под колесо трактора. Трактор взвыл, испугав Стёпку, вылез из трясины и встал в колею.

— Дожди, чтоб их, — тракторист был немногословен, но общителен. — Околеть, какая дорога. Скажи Николаичу — пусть досок накидает, а то не поеду. Не поеду, и всё. Молоко берёшь?

Лёнька отказался от бидона, наполнил молоком трёхлитровую банку, кстати завалявшуюся в телеге, проводил трактор взглядом и рванул к лонжеронам. Домой он вернулся через четыре часа и без навоза. Из-под брезента, накрывающего телегу, торчали смятые концы дюралюминиевых профилей.

Позже в мастерской был разбор полётов. Толик возмущался:

— Леонид! Какой идиот вырывает нервюры монтажкой? Ты что, родился вчера? Думаешь, самолёты тяп-ляп делают?

— Так разве мы самолёт. Лодку же хотели, а у неё крыло одно и круговое, — Лёнька ткнул в чертёж.

— Ооомнрлп, — озвучил Толик сложную эмоцию, — с кем я связался? Это — бумажное конструирование, мечта, детство! У нас есть возможность сделать нормальный аппарат. Логику включи. Ло-ги-ку.

— А кто виману на стену повесил? Ну, самолёт так самолёт. Я-то о лодке думал. И о трактористе — ему до свалки полчаса, пожалеет ещё, что про алюминий рассказал, вернётся. Пришлось монтажкой, ключей твоих фирменных в телегах не возим, — Лёнька кивнул на стену, где сверкали инструменты в дермантиновой портупее. Толик однажды купил этот набор и не дал им пользоваться, сказал — на будущее, для летающей лодки.

— Да и вообще там на заклёпках всё. По уму-то спиливать надо, но долго и было нечем. А профиля выпрямлю, Голова с Телом придут, втроём и сделаем.

Толик всхлипнул как в недавнем Лёнькином сне:

— Инихль… Ладно. Попробуем крылья покороче. Я сейчас к Парамонову, а ты жди своих этих. Так. Плоскостя, три миллиметра фанеру, найти перкаль… элероны, рули… — Толик ушёл в себя и, ушедши, покинул мастерскую.

В инженерной деятельности Лёнька не разбирался несмотря на профтехучилище и армию, в летательных аппаратах понимал только их красоту и умение передвигаться так или эдак. Больше всего ему нравились Су-27, похожие на коршунов. Какие у них лапы, а воздухозаборники, а двухкилевые оперения… Лёнька иногда ездил в Москву за вдохновением, посещал одно из трёх мест — Пушкинский музей, Коломенский парк или Монино.

В Пушкинском музее он сразу оказывался у импрессионистов, недолго стоял перед девушками Ренуара и шёл дальше, к постимпрессионистам. Однажды в их зале он застал картину таможенника Руссо. В пустом небе над осенним парком летели воздушный шар, самолёт-этажерка и весёлый оранжевый аппарат, а внизу, на реке, качался катерок. Видимо, картина была приезжая, вскоре её сняли. Лёнька надеялся, что оранжевый появится снова, и можно будет его внимательно рассмотреть, а пока ходил в гости к другой картине таможенника, «Тигр, напавший на быка».

В Коломенском Лёнька наблюдал, как с высокого берега Москвы-реки взлетала реактивная церковь Вознесения. Вот она стоит, но, кажется, сейчас рванёт. А когда над рекой дул ветер, мерещился смерч — такое же гудение начиналось в голове и такое же головокружение.

В Монино Лёнька сразу шёл к Су-27, садился рядом, доставал из кармана заветный бутерброд. Су тянул острый клюв и клевал с руки, как толстый петух Василия Ивановича. Но в чертежах Лёнька видел одни линии и цифры, которых не понимал, поэтому конструирование было полностью на Толике. Лёнька мог лишь высказываться, хорош ли, по его мнению, аппарат, или нет.

— Я считаю, это некрасиво, — так оценил он о кургузый самолёт с короткими крыльями, общий вид которого прояснился через две недели Толиковой работы. От Пармонова Толик притащил сумку книг. Полгода обучения в авиационном институте не хватило для творческого свободомыслия и, хотя Лёнька ни разу не усомнился вслух, теперь он морщил нос:

— Вот тут вроде бы удлинить, а тут убавить… или никак? Полетит ли?

— Парамонов — между прочим, инженер — говорит, что расчёты правильные. Я потом вот тут добавил и укоротил вот здесь — Толик показал на крыло, — но кто виноват? Длины профилей не хватает. Ты уж давай руками действуй, а головой буду я.

Так Лёнька снова стал авиационным разнорабочим. Как и в Германии, сейчас больше требовалась его физическая сила, чем интеллект. Лишь когда Толик приходил в уныние от слишком тяжёлой детали, или гнилой перкали, или явной слабины растущей конструкции, он звал Лёньку поиграть в шахматы, подумать над бедой вместе, и пока Лёнька думал и выдавал на-гора озарения — заменить металл на фанеру, покрыть перкаль олифой, растянуть дополнительный трос — Толик выигрывал партию за партией и был, в общем-то, удовлетворён посиделками. Когда же дело спорилось и без Лёньки, Толик говорил:

— Шёл бы ты, Леонид, к Вове Срубаю, узнал бы, что с запрудой. А как поживает ветряк Гусейна? Даст ли Рома звон к пасхе? Или сразу вечный двигатель?

Пасха в этом году ожидалась поздняя, и Лёнька верил, что теперь-то, с ленинской бронзой, Роман всем покажет. Парамонов редко заглядывал в мастерскую хаты-хаоса, воздухоплавание не было его стихией. Сплавы — вот чем занимался инженер на заводе металлоконструкций и во дворе романской церкви. Они с батюшкой тесали из деревяшки профиль колокола, измеряли его хитрыми линейками, ругались, мирились и портили новую деревяшку.

— Так не пойдёт! — кричал Парамонов, — Лёнька, ты вовремя. Смотри — это разве похоже на лекало?

Лёньке казалось, что похоже, и Парамонов продолжал злиться, пока Роман не объявлял перекур.

— Чай пить идите. А курить — за забором. Тут, Парамонов, церковь, а не завод.

За чаем говорили о формовочной земле, и о том, где и как лить колокол.

— В старину заводов не было. Надо лить у меня, во дворе.

— Если по старинке, то я пас. Только у нас на заводе, со всеми удобствами.

Спор продолжался давно, с тех пор, как Ленин прибыл на церковный двор. Вождь стоял между бетонных плит, лицом к вагончику, и указывал путь колокольне.

— А в бронзу… Ты слушаешь, Роман? В бронзу надо добавить олова. Ленин твой медноват.

— Бедноват?

— Меди лишку!

— Если лишку, может, скульптуру из остатков отольём? Мне в паноптикум. Медного всадника, на единороге.

— Молчи, Лёнька! — рычал Парамонов, и Лёнька молчал, а потом шёл к Василию Ивановичу.

У того были другие сложности. Уловка протекала мимо хаты-хаоса, а к дому Василия близко подходила только весной. Да и как близко — даже в самый широкий разлив метров пятьдесят надо было идти до воды общественными землями, где маховчане летом пасли скот и косили траву. Вовка же Срубай, второй подельник, жил совсем уж далеко от реки. Запруду в таких условиях строить было невозможно, о чём Василий Иванович часто жаловался Лёньке.

— Вот ты, Леонид, живёшь прямо на берегу. Нам бы домами махнуться или жизнями. Я бы лошадей держал, а ты запрудку мастерил.

— Нет, спасибо, — смеялся Лёнька, — Пилот только меня признаёт, да Нинку ещё. Затопчет тебя, Иваныч.

— Если бы мне одному запруду-то. Всем ведь польза будет.

— Так может, возле меня и копать?

— Вооот, сообразил наконец.

— Но мы там аэродром травяной делать хотим.

— Аэродром можно перенести, места — во! — отсюда и до леса. А речку не перенесёшь.

— Я подумаю, Василий Иваныч.

— Подумай, Лёнька.

Лёнька думал о запруде, и всё чаще о том, что затея эта глупая и толку от неё не будет. Хотя, кто знает. Уловка имеет сильное течение, и раньше на ней, по местным легендам, стояла мельница. А вдруг у Иваныча и Срубая что-то получится? А не у них, так хоть у Гусейна.

Гусейн, когда он не пасся на свалках, не уезжал на аэродром и не пил чай с Романом, занимался созерцанием палочек, символизирующих строительство ветряка. Толстые палки, нарубленные из веток, были как бы трубами, которые Лёнька отдал за движок; тонкие, из старого банного веника — дюралюминиевыми профилями от Михалыча; самые тонкие, проволочные, изображали остальные части будущей конструкции. Гусейн то сгибал их, то разгибал, то так складывал, то иначе, сравнивал с журнальной схемой, запивал работу пивом и продолжал моделировать. Он, как и Лёнька, плохо понимал чертежи, шёл напролом путём проб и ошибок. На аэродроме Гусейн иногда служил разнорабочим: чистил снег, подметал асфальтовые дорожки, помогал грузить багаж, освежал масляной краской таблички, двери, урны, шлагбаумы и другие детали, которые должны звучать для пассажиров яркими акцентами. Михалыч, его приятель, работал сторожем на складе и, по совместительству, сварщиком. Дом Гусейна стал для Лёньки ещё одним источником вдохновения. Здесь в углах лежали старые шлемы, ларинги, валенки со шнурками, некомплектная форма и пуговицы от формы, парашютный шёлк, карабины, тросики, вырванные из приборных досок авиагоризонты, управляющие ручки, винты из композита и прочие сокровища. Не радовали Лёньку только пустые бутылки под кроватью хозяина. Иногда он ругал Гусейна за пьянство, но быстро отвлекался на изучение авиационных новинок.

— Эти вот километра не прошли, а больше сотни летали, — хвастал Гусейн парашютными ботинками на пижонской платформе.

— Крутые ботиночки. Сменяй на навоз, а?

— Навоза не надо. Давай на велосипед, и раскладушки на свалке лежат.

— Велик у меня дохлый, забирай, но куда он тебе?

— Ветряк делать.

— А раскладушки на свалке, значит? Съездим и на свалку. Тоже для ветряка?

— Раскладушки — вот сюда, — Гусейн сгибал проволочку, приматывал её к ветке изолентой, чтобы явить Лёньке схему конструкции.

— Понятно. Поехали.

Лёнька запрягал Стёпку или Пилота, и Гусейн показывал дороги к самостийным свалкам, которые множились в пригороде Тутова. Так самолётное барахло перебиралось в хату-хаос, а пустое место в доме Гусейна наполнялось деталями для ветряка.

Лёнька не очень верил и в этот проект, особенно после критических замечаний Анатолия:

— Посмотрим, как этот твой Гусейн раскладушки с велосипедами скрестит. Для ветряка у него логики не хватит и ума.

Иногда Лёньке казалось, что Толик специально отправлял его в разведку, чтобы, увидев чужие недостатки, давать и себе право не быть идеальным. Поругав Гусейна, он становился спокоен и даже соглашался на шашки.

Наступила зима, под чай и пироги с капустой прошёл Новый год. Фюзеляж вытащили на фанере из мастерской под мост — не хватало места для крыльев. Ленька огородил досками место сборки, покрасил сооружение в красный цвет, навесил табличку «Ангар», кинул переноску и выдал Толику тепловую пушку, которая, не будь от трансформатора проложен потайной кабель, съела бы весь семейный бюджет. Толик надеялся, что самолёт будет готов к испытаниям к февралю. Оставалось лишь привезти старые лыжи от Як-52, Михалыч просил за них стандартную цену — телегу навоза весной на огород, который он разбил прямо на территории аэродрома.

К ангару быстро протоптали дорожку Нина со Стасиком, Гусейн, Голова, Тело и Вера-Изувера. Вера боялась, что Ломоносовы опять расширяют владения, строят новый сарай, будут умножать вонь конюшни на вонь птичника или свинарника. Поняв, наконец, что подлые запахи ей не грозят, Вера остановила агрессию и лишь высказала Нине нелестное мнение о самолёте:

— С ума сошли мужики! И ничего у них не выйдет, зазря только цугундер свой спалят.

Раз в пару дней в ангар забредал Срубай. Он давал глупые советы, травил анекдоты и прозрачно намекал на непрофессионализм главного конструктора. В том, что с самолётом не всё хорошо, Лёнька понимал и сам. Толик часто вносил поправки, иногда радикальные, вплоть до переделки низкоплана в верхнеплан, и приходилось или перебирать каркас, или утяжелять его дополнительными креплениями. В такие дни друзья работали вместе. Толик, как правило, руководил над шахматной доской, а Лёнька отпиливал, рассверливал, подтягивал, подклеивал, и непременно проигрывал партию за партией. Нина приносила бутерброды мужу, не желающему идти в дом из-за форсмажорной нервотрёпки, и вспоминала строительство верхнего дома и Силантия, разбирающего сруб, чтобы переделать фундамент.

К середине февраля Толик объявил недельную готовность. Лыжи были давно прикручены к стойкам, перкаль натянут и загрунтован, движок проверен. Оставалось покрасить планер в белый цвет, символизирующий, по мысли Толика, начало и чистоту замысла, и найти добровольца. Им неожиданно стал Михалыч, которого Гусейн привёл посмотреть самоделку.

— Лётчик на пенсии — тоже лётчик, — заявил Михалыч, ощупывая крыло. — Не знаю, что получится, но я бы рискнул. Попробовал бы, — он подтянулся и прыгнул внутрь, поёрзал на сиденье, подёргал ремни.

— Это что за табуретки?

— Это, Михалыч, от аннушки кресла. Я сам каркас обтянул и сеном набил. Мягко ли?

— А не из кинотеатра спёр?

Лёнька подумал плохо о цыгане, продавшем кресла, и заговорил о другом.

— Бензина сольёшь?

— Легко. Немного, но для начала хватит. Запрягай лошадку в сани и завтра по темноте приезжай. Канистры бери. Когда летим?

— Надо полосу чистить, и электричество проверить, и ещё красить…

— Ерунда. Вон наст какой. Давайте, что ли, в воскресенье, я выходной.

Нина, уставшая от нервов Толика, тоже приняла участие в проекте: пошила привязные ремни и придумала самолёту имя:

— Пусть будет Ал-один. Анатолий-Леонид первый.

— Но это глупо! — возражал Толик. — Что за имя — две буквы? Какой-то Ан-два получается. Путаница.

— Но я прошу! Можете звать Алёшей.

Нина мысленно уже махала самолёту платочком и мечтала, что когда Ал взлетит, то в Маховке, Тутове, а, может, и в Москве люди зауважают Толика. Приедут журналисты, возьмут интервью, покажут по телевизору, и затем в хату-хаос начнут поступать денежные заказы. Толик построит большой ангар, наймёт работников, отремонтирует дом, проведёт воду, газ и пригласит Нину устроить семейный отдых в санатории у Чёрного моря.

Но реальность отличилась от мечты. В субботу на Толика обрушился аврал. Потеплело, начал проседать наст, к тому же испортилась тепловая пушка, и краска, которая должна сохнуть три часа, стала непредсказуема. За помощью пришлось обращаться не только к Лёньке, но и ко всем его новым друзьям, и даже выдернуть из отпуска инженера Парамонова.

Лёнька взялся покрасить планер.

— Я что-нибудь придумаю. Например, костёр разведу.

— Ты очумел? Там бензин!

— Тогда притащу из мастерской все обогреватели. Сейчас топчем снег, а завтра покрашу.

— Может, не красить? — Толик шёл против собственных принципов ради безопасности ангара. — В конце концов, покрасим, когда потеплеет.

— Первый же вылет! Нельзя. Да не нервничай, сделаю красиво.

Роман и Василий Иванович принесли совковые лопаты. Толик, споря по дороге с Лёнькой, повёл работников уплотнять взлётную полосу. Сперва снег чистили, затем, подумав, начали укладывать обратно, чтобы выровнять по высоте с дальней частью взлётки, на чистку которой времени уже не хватало. Когда подошли остальные мужики, Лёнька бегал туда-сюда, ухал, прыгал, топал валенками, а Толик методично стучал лопатой. Пришедшие с удовольствием переняли Лёнькин стиль, и подготовка полосы оказалась таким увлекательным делом, что закончили его только к вечеру. Нина напоила всех чаем, Толик пригласил на запуск Ала-первого.

— Придём, придём. Будем как штыки! — ответил за всех Роман.

Когда гости разошлись, Лёнька пожелал семье доброй ночи и отправился к себе в нижний дом.

— Значит, красить будем потом, — вздохнул Толик, допивая чай. — Ну и хорошо. Лучше позже, чем кое-как.

Ночью выпал снег. Утром Толик не заходя в ангар прошёл к взлётной полосе. Поверхность походила на идеал, на бумажное конструирование, даже небо будто потёрли ластиком. Снежные бабы в начале полосы, поставленные Лёнькой и Срубаем, вдруг оказались прекрасными ориентирами в белом просторе, там более, что теперь их округлые тела были утыканы красными точками, будто бабы превратились в неправильные мухоморы. Красные пятна были не только на снеговиках, но и у входа в ангар.

— Лёнька! — завопил Толик. Он кинулся в ангар, роняя из карманов бумажки и болтики. Дверь была не заперта и даже приоткрыта.

— Анатолий, привет, — Лёнька тёр вонючим бензином красные руки. — А я всю ночь тут. Знакомься, это Ал. Алый Ал. Ты, вроде, любишь Грина?

Толик действительно любил Грина, но лишь до этой минуты.

— Леонид! Да ты… Да я…

Так или иначе, красный Ал, по мнению чуть позже собравшихся мужиков, выглядел шикарно.

— Околеть… Я буду Красным бароном, — заявил Михалыч.

— Лепота! — восхищался Роман. — А тепло-то как, прямо баня.

Ради благополучия тайной операции Лёнька разорил и мастерскую, и свою каморку: в ангаре стояли пять электрообогревателей.

— Ну, что замерли, мужики, — Михалыч поправил усы и встал под крыло. — Вперёд!

Самолёт выволокли, и он засиял на белом снегу. Подошла Нина, держа закутанного шарфом Стасика за меховой капюшин, ахнула:

— Красота какая! Стасик, смотри: домик у самолётика красный, самолётик тоже красный…

— Алый, — поправил её Лёнька.

Со стороны ангара надвинулся Толик.

— Нина! Ты видишь, что твой брат натворил? В красный цвет!

— Ой. Вижу. Толя, это ужасно.

Лёнька, молча возмутившись женским коварством, отступил. У кабины Ала не было фонаря, от холодного ветра лётчика защищал козырёк, сделанный из лобового стекла коляски «Урала». Михалыч кутался в шарф и был похож на усатого Стасика в больших очках.

— Так, Михалыч, — кричал Лёнька, — пошевели рулями! Хорошо. Элеронами! Отлично. Капот — деформаций нет. Потёков масла — нет. Шплинтов — нет. Заглушка снята. Элероны свободны. Течи бензина — нет. Бортовые люки закрыты.

— Лёнька, перестань, — отмахивался Михалыч. — Спрыгну, если что. Главное, парашют на месте. Колодку лучше убери и винт проверни.

— Есть провернуть винт, — по-военному отозвался Лёнька. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя бодро, как будто армия вернулась и потрясла его за шиворот.

— От винта!

Лёнька отпрыгнул в снег, мотор заурчал. Михалыч долго возился, щёлкал тумблерами, смотрел на приборы, и, наконец, сдвинул машину с места.

Аккуратно перевалившись через случайную заметённую снегом лопату — при этом Толик сдержанно выругался — самолёт развернулся влево, чуть проехал, развернулся вправо, встал посередине полосы. Михалыч помахал наблюдателям, поправил ремни, пригнулся и газанул. Движок взвыл, и Ал, подняв снежную пыль, рванул мимо мухоморных баб в белую пустоту. Стасик радостно завизжал, Нина захлопала рукавицами, Толик сел в сугроб. Самолёт оторвал переднюю лыжу от наста и уже почти взлетел, но поднялся на дыбы, подпрыгнул и тяжко грохнулся на спину. Продолжая бить винтом, он крутился на месте и жужжал, как придавленная муха.

— Самолёт! — закричал Толик.

— Михалыч! — закричали Лёнька с Парамоновым.

Из снежной пыли вышел Михалыч. Снял очки, расстегнул шлем и дружески хлопнул самолёт по убегающему хвосту.

— Быстрей, Михалыч, сюда! — Лёнька был готов рвануть на помощь, но на его руке повисла Нина.

Михалыч помахал им белой перчаткой, даже чуть поклонился и несуетно прошествовал навстречу Лёньке.

— Михалыч. Ну что? — Лёнька ощупал лётчика, — Как ты?

— Как в былые времена, бя буду, — такую светлую радость на лице Лёнька видел только у Тела, когда его угощали конфетой. — Жалко, что не взлетел. По такой погоде на парашюте — самое оно.

Толик, наконец, обрёл голос:

— Что там? Что случилось? Почему?

— Позже. Сейчас будет громко. Нина, сына увела бы, или хоть уши ему прикрой.

— А? О! — Нина схватила Стасика и окружила его шубой.

— Почему громко? Ведь закончилось…

Самолёт, продолжавший ковырять снег, вспыхнул и исчез в белом облаке.

Потом, когда Лёнька увидел перекошенное лицо Изуверы и не услышал её проклятий, он понял, насколько громким был звук. Толик трясся, Роман крестился, Парамонов пытался закурить карандаш. Нина, прижимая Стасика к груди, обняла мужа свободной рукой. Она знала из журналов, что в такие моменты семья должна быть вместе.

Срубай с Василием Ивановичем топтались в сугробе, явно разрываясь между желанием бежать от самолёта и бежать к самолёту. Михалыч, замерев в позе романтического героя, что-то говорил.

— …нечего там делать, — наконец, расслышал Лёнька, — всё сгорит. Мне вот интересно, почему Гусейна не было? Он тебе какой винт дал? Лёнька, проснись.

— Какой? Обычный, от пятьдесят второго.

— Было два винта. Один нормальный, другой с трещиной, клеёный. Себе-то на ветряк он который оставил? Вот и я так подумал, когда лопасть отвалилась.

— Нормальный был.

— Нормальный. Я соплями клеил, чтобы в школу внуку отдать, а Гусейн выпросил для себя. Задним числом вот соображаю… А потом — кто тросы от рулей тянул?

— Ну, я. Толику помогал.

— Очень советую посмотреть, так ли смонтировал. Если будет что смотреть.

Пламя уменьшилось, на снегу чернела проталина.

— А вес? — Михалыч повернулся к Толику, — какой был вес?

— А как бы я взвесил?

— Так. Ясно. А спасла-то меня Нина.

— Я? Как?

— Ремни чем шила?

— Обычно, руками. Машинка сломалась, давно уже, Толику некогда всё посмотреть.

— Лопнули ремешки — кувырняк — и я свободен. Вот так-то.

Оставив Изуверу возмущать наступившую тишину, испытатели двинули к верхнему дому, где, как обычно, был суп, малиновый чай и угольный котёл, дарующий тепло. Толик почти успокоился, а Лёнька даже повеселел. Ему с самого начала не очень нравилось строить самолёт.

— Толь, слушай. Это был Ал-первый. Знаешь, сколько самолётов сгорело у братьев Райт?

— Не знаю.

— И я не знаю. Наверное, много. Может, виману лучше, а? Без бензина, потихоньку, что-нибудь сообразим…

— Да, Анатолий, с такой дисциплиной самолёт строить опасно, — Парамонов пришёл в себя на пятой чашке чая и вступил в разговор. — Даже невозможно. И вертолёты, знаешь, тоже.

— Мальчики, утро вечера мудренее, — суетилась Нина.

— Так сейчас, считай, ещё утро.

— Михалыч, кипяточку? Сахарок?

Толик выудил из коробки самый большой кубик сахара. Помешав чай, ответил:

— Я подумаю. Не сейчас. Завтра.

Добившись хоть какого-то положительного ответа и нагревшись у трубы, Леонид призвал добровольцев разбирать обломки. Когда бесполезные железяки были горкой уложены в паноктикуме, уже наступил вечер. Лёнька постоял, подумал о боге ветра, которого он сварит из обломков Ала, взял из ангара один обогреватель и вернулся в каморку. Покормив лошадей и приготовив на плитке яичницу, он сделал первую запись в дневнике проекта по читанным когда-то армейским образцам. «Взлет выполнялся по ВПП, расчищенной от снега не на всю длину. В момент отрыва самолёт увеличил угол тангажа и перешёл в резкое кабрирование. Столкнулся с землёй, разрушился и загорелся. Восстановлению не подлежит. Возможные сопутствующие факторы — превышение максимального взлётного веса, нарушения при монтаже, отказ техники». Подумав, приписал: «и ошибка экипажа в лице лётчика Михалыча».

«Как просто, — размышлял Лёнька, засыпая. — Упал и сгорел. Лошадь вот не сгорела бы. Она и делать бы ничего не стала, если не может. Надо пегаса завести, крылатого…» Обогреватель, поставленный под кроватную сетку, приснил Африку, и Лёнька до утра летал на красном коне среди жарких пустынь, наблюдая, как из мёртвого песка растут деревья, и вместо плодов на них зреют рвущиеся в небо воздушные шары.

4. Шар

— Шар? — переспросил Толик.

— Шар.

После неудачной попытки самолётного строительства Толик впал в депрессию. Это слово Нина одолжила у сериала, который принялась было смотреть в гостях у Тамары Тимуровны, но остановилась на четвёртой серии. Против сериала был Толик, не умеющий без Нины даже нажарить картошку, и Зоя — её отодвинули от телевизора для надзора за внуком, играющим в лётчика.Депрессия Толика выражалась в повышенном аппетите, плохом сне и нежелании говорить о полётах. Все предложения Лёньки он отвергал сразу, и потому лёгкая заинтересованность шаром уже была победой.

— Аэростат. Помнишь, ты рассказывал, как хотел пододеяльник надуть? Дымом из трубы завода?

— Леонид. Ты же знаешь, это детская глупость.

— А можно сделать не глупый шар. С подогревом и парусами.

— Из чего?

— Придумаем. Главное, никакого бензина.

— А чем подогревать?

— Чем-нибудь таким, что не взорвётся.

Авария Ала-первого ослабила энергетический потенциал хаты-хаоса. На следующий после неудачного полёта день Маховку посетил милиционер из города, а через день — начальственная комиссия, состоявшая из двух незнакомых мужчин и Галины Фёдоровны Говядиной по прозвищу Галифе, главы маховского сельсовета. Как она потом поведала подругам, а подруги — всей Маховке, комиссия потребовала показать место взрыва. Галифе давно была против странных инициатив Толика и Лёньки. Может, они там бомбу делают, а лицензия где? Галифе отдуваться за разгильдяйство земляков была не согласна.

Комиссия посетила объект в середине дня. Толик лежал на кровати и потому пропустил событие, Лёнька с Головой и Телом красили остов Ала, превращённый проволокой и шурупами в здоровенного быдла с именем вместо стандартного порядкового номера. «Бог ветра» напечатал Лёнька у него на выпуклой груди через трафарет. Старший из приехавших мужчин отозвал Лёньку и стал расспрашивать его о происшествии: что взорвалось, каков размер ущерба, есть ли ещё самолёты, нельзя ли осмотреть мастерскую. Лёнька обещал, что взрывов больше не будет, но осмотреть мастерскую не дал, не любил он гостей, которых не приглашал, да и мало ли что они там высмотрят. Второй приезжий записывал в блокнот ответы, иногда просил повторить. С разрешения Лёньки проверяющие посидели в беседке на мосту. Главный задышал, распахнул длинное пальто, развёл руки в стороны и выдохнул:

— Красота-то какая! Река, просторы!

— Серьёзные, стало быть, люди, — успокаивала потом Нина Толика. — Такие вреда не сделают. И наплевать, что с тобой не поговорили. Ты расстроен, не до разговоров.

Откуда прибыли проверяющие, какие у них цели и полномочия, Нина так и не выяснила.

Вскоре из Тутова в маховский сельсовет пришёл устный приказ: срочно прекратить изобретательскую деятельность жителей подозрительного дома. Когда Галифе положила трубку, она, по словам Веры-Изуверы, бывшей в то время на приёме, была красно-зелёная как арбуз. Немедленно был вызван водитель, и Галифе отправилась исполнять команду начальства.

Как водится, Лёнька и кстати оказавшиеся там мужики были не слишком вежливы с назойливой бабой. Они, переговорив с Романом и Парамоновым после приезда комиссии, обдумали положение и решили не слушаться устных приказов.

— Ну ты и скука, Галифе! Иди-ка ты лесом! — Гусейн иногда знал русский язык как родной.

— Бумагу тащи, — шумел Василий Иванович, — Ломоносовы за своим забором сидят. А если я надумаю мытилку на берегу строить — мне что, печать на лоб надо? Подлая ты тётка, Галифе, мыть твою муть.

Обвинительной бумаги не последовало, месть начальства пришла иначе.

Ранним утром очередного понедельника прибыла бригада электриков в одинаковых оранжевых куртках со знаками молний на спинах. Лёнька таскал лошадям воду, так и вышел с ведром на шум у трансформаторной будки. Оранжевые куртки были прекрасны, кроме молний их украшали светоотражательные полоски на рукавах.

— Хозяин дома? — спросил хмурый электрик, видимо, начальник.

— Я хозяин, — неуверенно ответил Лёнька. Он чувствовал, что в глазах бригады выглядит неважно: щетина клочьями, шапка набекрень, старая фуфайка заляпана навозом.

— Скажи, хозяин, что это за проводок?

Лёнька опустил ведро и зачесал голову сквозь шапку. Дело было ясное, они нашли неправедный кабель, и заболтать электриков уже не удастся, это не пьянчуги из сельсовета, а городские профи.

Так и оказалось. Кабель срезали, и не только: обесточили всю мастерскую, даже, несмотря на Лёнькины протесты, смотали и закинули в машину провод, тянущийся из верхнего дома.

— Нет проекта на сарай — нет электричества, — сказал на прощанье бригадир и захлопнул дверцу зила.

Толик отказывался верить в свершённую несправедливость, щёлкал в мастерской рубильником — ничего. Лёнька принялся топить дырявую печь, жечь костёр, чтобы запаривать лошадям овёс, и стащил с чердака керосиновую лампу, привезённую ещё из Сибири. К лету он надеялся проложить новый кабель, а пока ждал проверок, фантазировал будущий проект и ходил к Роману запивать горе травяным чаем.

В начале весны, незадолго до первых огородных работ, Лёнька прихватил с собой и Толика, начавшего, наконец, обдумывать воздушный шар и потому достаточно бодрого, хотя и рассеянного. Рома, обрадованный таким визитом, сбегал на колокольню и вызвонил остальных. Намечались хорошие посиделки, не было лишь Парамонова и безнадёжно запертых в интернате Головы с Телом, зато Срубай принёс пряники, а Василий Иванович — вишнёвого варенья. Оба они часто захаживали в хату-хаос. Когда были морозы, гуляли по реке, сверлили лунки и измеряли глубину, а когда потеплело, начали размечать берег, втыкали в снег колышки и спорили о месте будущей запруды. Гусейна со дня аварии до этого чаепития Лёнька не встречал. Роман рассказывал, что отлучил его на две недели от «Науки и жизни» и от чая за проступок с винтом.

— Отлучил бы и на подольше, может, в библиотеку бы хоть записался, но боюсь, пьянка его одолеет, — вздыхал Роман и крестился, входя на миг в первый режим.

На этот раз Гусейн явился. Поздоровался, сел с краю, у двери, и чашку не брал, пока Лёнька сам её не подал.

— Хватит дуться, Гусь! Это мы дуться должны.

— Не дуюсь я, думаю. Пора ветряк делать, а журнал где?

— Будет тебе журнал, — засмеялся Роман, — бери вон варенье пока. Ну, — осмотрел он гостей, — рассказывайте.

Гусейн спрятался за чаем, Василий Иванович и Срубай начали смотреть на Лёньку, как пассажиры на прибывающий тепловоз: с ожиданием.

— Ну, это, — поневоле произнёс Лёнька, — я вот что думаю.

Думал Лёнька много и по-крупному. Основное устройство мира он давно познал, оставались неясными многие подробности. Откуда приходят идеи? Есть ли в красоте настоящая сила? Куда исчезают из головы умения, которыми давно не пользуешься? Иногда Лёнька мучил этими вопросами и Толика, на что тот огрызался и доставал бритву Оккама.

— Смотри, Леонид, — говорил он, передвигая очередного ферзя, — твои мудрости не имеют смысла, из них не сварить обед, не добыть тепло, не построить самолёт. Уйми фантазии, давай уже мыслить реально, по-взрослому. У нас есть стратегический план, сейчас мы ищем тактику. Вот это и есть основа, вот об этом и надо думать, а не о паноптикуме твоём.

Да, Толику было за что упрекнуть друга. Слишком часто бежал Лёнька от дел серьёзных к дурацким фигурам на болоте. Иногда Нина разрывалась между Стасиком и домашними делами, Толик сосредоточенно размышлял над подъёмной силой, а Лёнька бродил себе между быдлов, подкрашивал Оскара, разговаривал с гипсовой девушкой. А с кем ещё поговорить о красоте? Статуи не ругаются, и они красивые.

— Леонид, — позвал Рома, — ты начал о шаре, а о девушках нам не интересно.

Лёнька потёр щёки, глотнул чаю и продолжил о деле.

— Я думаю, нужно много шаров. Маленькие шары, воздушные, собрать их в тонкую сетку, как рыболовы плетут. Чтобы лопнул один, а другие живы.

— А внутри-то что? В шарах?

— Да воздух.

— Так не полетит.

— А подогревать.

— Чем?

— Ну хоть фенами.

— А электричество где взять?

— Пусть Гусейн ветряк прямо на шаре и строит. От ветряка электричество, фены орут, шар летит — во как.

— Сколько же надо фенов?

— Хватит тех, что парикмахерское училище на свалку отправило.

— Я против! — возмутился Толик.

Из-за чашки возник Гусейн:

— Зачем ветряк на шар? Надо трубы, как в журнале.

— А мне нравится, — веселился Вова Срубай. — Вот это размах! А внизу бегут парикмахерши и требуют фены вернуть.

— В моём проекте этого безумия не будет, — Толик побледнел и поднялся с табуретки.

— Ты с прекрасным умом почему-то чужие изобретения изобретаешь. Надо же — собрал самолёт из готовых деталей, да и тот упал, — Лёнька, разгорячённый чаем и воспоминаниями о Толиковой нетерпимости к фантазиям, тоже поднялся, держа чашку как щит.

— Значит, буду делать без тебя.

— И делай.

— Тише-тише, конструктора! Свежего воздуха надо, аж жарко от вас стало. Лёнька, ты ближе всех к окну, отвори.

Лёнька открыл форточку и посмотрел на непокорённое небо.

— Всё-таки оно скорее красивое, чем умное.

— Ты о чём теперь-то?

— Да так. Ладно. Пора нам что ли, темно совсем, лошадей кормить надо. Пошли, Анатолий.

Толик кивнул, застегнул куртку и, чуть попрощавшись, вышел вон.

— Ром, а что про колокол твой? — вспомнил в дверях Лёнька.

— Льём скоро. Мы с Парамоновым прямо как вы с Анатолием — спорим и ругаемся. Но я победил! Льём во дворе, дня через три. Приходи.

— Попробую. Пока, мужики!

Лёнька догнал Толика далеко за забором. Они шли домой молча, и Толик всю дорогу портил тёмную синеву неба мутным сигаретным дымком.

Следующий день Толик посвятил постройке железного занавеса между Лёнькой и аэростатом. Забрав из обесточенной и потому бесполезной мастерской чертежи, разложил их на полу большой комнаты верхнего дома. Стасику пришлось забрать игрушки и переселить их в холодную мастерскую к дяде Лёне. Толик вздохнул о предательстве сына, но сделать ничего не смог — под Стасиковы кубики не было места.

Лёнька посмеивался про себя, играл с племянником, учил его топить печку, а когда весеннее солнце подсушило песок под окнами сарая, научил Стасика делать волшебство. Для секретиков не требовалось чертежей, которые Стасик, подражая папе, начал было рисовать в клетчатой тетради, секретики требовали вдохновения и свежего взгляда. Тетрадь вскоре ушла на растопку. Пропитанная соляркой, она подожгла влажные дрова и дала мастерской два часа настоящей летней жары.

Чтобы сделать секретик, этот вход в волшебный мир, не нужно собирать сложные механизмы, задействовать бульдозеры и тратить деньги. Достаточно выпросить у мамы «Алёнку», вкопать в песке ямку, обложить её изнутри фольгой, которая всегда сопутствует шоколаду. Дальше наступает творческая свобода. Можно брать бусины, цветные нитки, пуговицы, яркие фантики, медную проволоку, обломки флюоресцентных пластиковых линеек, часто валяющихся возле школы, куда Стасику ходить запрещено, и потому добрый дядя Лёня вынужден собирать пластик сам по пути из города. Создав композицию, необходимо завершить её цветным или прозрачным стеклом, прикрыть волшебство от песка и дождя. Потом закопать секретик и забыть про него до особого случая. Если папа дуется на маму, а мама кипит и ругается, надо спуститься к мастерской, обойти сарай и осторожно раскрыть песок. Волшебный мир посмотрит изнутри ясным взглядом, покажет безмятежную красоту, поймёт и пожалеет. После этого мама сразу успокаивается, папа начинает посвистывать и улыбаться, и только дядя Лёня не изменяется, но только потому, что он и не бывает сердитым. Наверное, из-за секретиков, что живут прямо под его окном.

Нина, не знающая про секретики, в последнее время всё чаще была сердитой и раздражительной. Как рассказала Изувера со слов Гали Говядиной, тутовские начальники продолжали названивать в сельсовет. Они уже не требовали успокоить Ломоносовых, они мечтали о захвате Маховки.

— Так и сказала — захватят! — кричала Вера прямо в Нинин чай, которым угощала её, специально пригласив к себе на кухню посплетничать о насущном. — Глянулись им, вишь, места. Говорят, строят девятиэтажный дом на том краю Тутова, и всю Маховку в него хотят переселить. Пироги-то бери, больше, поди, не растолстеешь с огородом-то. В кооператив зовут, а чтобы Галя была согласная, дают ей четырехкомнатную квартиру на втором этаже, и ещё землю шесть соток на огород. Это за её-то участок. Ко мне уже приходили, звали вступить в кооператив. И вы ожидайте, им мост ваш вообще понравился.

Верины слова подтвердил Георгий:

— Нин, не волнуйся. Отсюда мы никуда, пусть хоть танки тащут. У нас на их танки Вовкин бульдозер есть.

Толик думать о грозящей беде отказывался, а Зоя даже радовалась предложению — понравилось ей квартирная жизнь.

— Зато вода в доме, ванна, и сортир тёплый. И работу в городе найдёшь, и Стасика в садик определишь.

Садик был очень весомым доводом. В Маховке детский сад работал до постройки моста, располагался он в одноэтажном деревянном здании, и был всем хорош, но мост, соединивший город с деревней, открыл маховчанам путь к детским комбинатам, где первоклассные воспитатели внедряли авторские методики. Люди, доверившись городской моде, предпочли водить детей за реку в центр, поближе к культуре и цивилизации. За ненадобностью маховский садик прикрыли, и, как водится, разграбили. Теперь дорога в город стала надсадной, и устроить ребёнка в комбинат стало трудней: неохотно брали деревенских, родители которых постоянно опаздывали за детьми, оправдываясь безответственным автобусом. Нина несколько раз пыталась сдать Стасика в руки воспитателей, и один раз даже сдала, но была вынуждена от садика отказаться.

— Вас не было три недели. Справка от врача есть?

— Педиатр тоже болела, а в городской поликлинике — очередь, говорят, маховских пока не принимают.

— А у нас тоже, знаете, очередь. Мамашки под ноги кидаются и предлагают, между прочим, ремонт сделать своими силами или помочь деньгами.

— Мы можем навозу…

— Если справки завтра не будет, и не приезжайте.

Нина, выслушав Зоины доводы, вздохнула, попыталась мысленно переселиться в многоэтажку и немедленно из неё бежала. Мечты Силантия об укоренении семьи в огородной почве, видимо, сбылись.

Про выселенческий кооператив Лёнька, поддавшись на уговоры сестры, пошёл расспрашивать отца Романа. Какое-никакое, а духовенство, пастырь стад. Да и про колокол надо узнать — должны были отлить, но даже пробного звука слышно не было, если не считать одного призывного удара вчера вечером, почти ночью.

«Похоже, это был старый колокол, или я вообще не имею слуха, — думал Лёнька по дороге, — и ещё надо про Толика спросить. Мне-то он ничего не показывает, может, Рома в курсе? А ему про плотину расскажу. Чудит Срубай, дивно чудит».

Вова Срубай, обычно легкомысленный человек, перед серьёзным планом строительства вдруг исправился, записался в библиотеку, посрамив Гусейна и Гусейнову нелюбовь к словам, не прояснённым картинками. В читальном зале Вова брал труды физиков и инженеров об альтернативной энергетике, выписывал микрофильмы со сборниками научных конференций и даже ознакомился с чьей-то диссертацией о водяных мельницах среднерусской полосы. После бессонных ночей над переписанной мудростью Вова созвал консилиум у Лёнькиного костра, на котором вечно парился конский овёс. Толик не явился, не желая обсуждать с Лёнькой любые технические детали любых проектов, соображать пришлось на троих — Вове, Лёньке и Василию Ивановичу. Вова, глотнув растворимого кофе, выступил с речью о дополнительном русле для Уловки.

— Если откопаем ручей, проведём его вдоль берега и соединим в конце Лёнькиного участка, прямо перед Изувериным огородом, то сможем колесо поставить вот тут, — он черкнул ногтём по клеёнке, расстеленной у костра. — За нас будет закон Бернулли, уложим ручей в трубы, а колесо посадим на средний бой, то есть вода падать будет чуть выше оси кручения, вот так, — Вова изобразил руками колесо и показал носом, где будет находиться его ось.

Василий Иванович, разобравшись с терминологией, потребовал колесо нижнего боя:

— Оно естественней, и не надо запруд копать с ручьями.

Лёнька попросил планы строить, но не затрагивать интересы паноптикума.

— Как же не трогать? Как? — Вова краснел и черкал клеёнку найденной в кармане ручкой, — не по воздуху же пустить обвод?

— Вова, так может Василия Ивановича послушаемся?

— Нет! Нижний бой слаб. Мы что, детскую игрушку задумали? Мы электричества тебе дадим, хоть лошадей им корми.

Лёнька, подкидывая в огонь деревяшки от овощных коробок, задумчиво смотрел в сумерки. Не светились глаза быдл, не горел фонарь на мосту. Земля просохнет ещё не скоро, быстрее новый кабель кинуть с верхнего дома, чем ждать лета, копать канал, собирать колесо, а ведь к колесу ещё генератор нужен и чёрт-те что в комплект.

— Вова, давай подождём. Паводок спадёт, подсохнет берег — решим. Пока колесо собирайте, оно так и так потребуется.

Чтобы придумать колесо, Вова вернулся в библиотеку, но книг ему уже не дали.

— Специальная комиссия, — сказала вызванная библиотекаршей специальная начальница, — заинтересовалась списком ваших книг, и выдавать вам эту тему отказано.

— Какая комиссия? Цензура что ли? Так я не писатель.

— Цензуры в нашем открытом обществе нет, но книги вредные изымаются.

— Что же там вредного-то? — изумился Вова.

— Это они с вами сами поговорят, — библиотекарша убрала Вовин формуляр в какую-то папку, — если потребуется. А я вам скажу, молодой человек, что никакой альтернативы центральному электроснабжению быть не может. Так и до анархии докатится ваша Маховка. Читайте лучше труды по этике и морали. У нас много гуманитарной литературы.

Новой комиссии ни Лёнька, ни Вова так и не дождались, хотя ждали с нетерпением. Лёнька натянул на Оскара старый Нинин халат и нарисовал богу ветра ехидную улыбочку. Вова написал в блокноте речь в защиту автономных источников энергии, убрал её в карман, чтобы всегда быть наготове, и принялся строить пятиметровое колесо на берегу Уловки, так что любопытствующие горожане иногда собирались на том берегу по два-три человека и, распивая спиртные напитки, кричали Вове что-то одобрительное.

Лёньке доводилось видеть печальные лица: Зои после смерти Силантия; знакомых лётчиков, узнавших об очередной авиакатастрофе; Стасика, потерявшего любимую машинку под копытами беспощадного Стёпки. Все они по-своему выражали грусть, да и грусти были разные, хотя как посмотреть. Может, Стасино горе было самым сильным, ведь у ребёнка нет опыта более страшных потерь.

Ромино лицо выражало в этот вечер грусть бесконечную и страстную. Лёнька сперва не понял — то ли колокол не удался, то ли Рома глубоко задумался об ином. Оказалось, виновником уныния была гора осколков, лежащая в церковном дворе, то есть всё же колокол.

— Да как же так? Будто разорвало его. Что случилось?

— Да то и случилось. Отлили нормально, остудили, подняли лебёдкой, тут Парамонов и подгадал.

— Уронил?

— Накаркал. Сказал: всё равно не верю, что у нас получилось. Или не зазвенит, или не знаю что — рассыплется мелким бесом. Ну и вот.

— Ну и что — вот?

— Рассыпался.

— Почему? Выяснили?

— По вере его, Леонид.

Это был новый режим. Похож на второй, в котором Рома вещает от имени церкви, но всё же не второй. И не инженерный режим, и не чайный…

— Что за ерунда. По какой-такой вере?

— Он как сказал, стукнул тихонечко палкой, почти щёлкнул, и кирдык. Еле отпрыгнули.

— С составом, что ли, намутили, с технологией.

— С верой, Леонид, с верой. Хреновый я, стало быть, священник.

— Ромыч, не чуди. Пошли в дом, осмыслим.

Из нового режима Романа вывести не удалось. Рома не смеялся над Вовиной затеей и не подтрунивал над Толиком, а продолжал печалиться и молчать. Кое-как рассказал о проблемах воздушного шара, которые Толик сам преодолеть не может, советуется со всеми, кроме Лёньки.

— Ты это заканчивай, Роман, — перед уходом Лёнька постарался уловить правильную интонацию, добавил горечи, — я возьму пару осколков. Пару десятков. Может, колокольчик отолью для… — вдруг Лёнька запнулся, — слушай! Вера-вера. А может, Ленин виноват? Не хочет переливаться на ритуальную вещь. Соображаешь?

И Роман начал соображать.

— Леонид. Да ты… Дай расцелую. Ты будешь помудрее меня, господи прости.

— Я просто к навозу ближе. Сгинь, сгинь, бородатый, иди вон с иконами обнимайся.

— Ох, язычник. А про иконы правильно напомнил. Начал дело — не бросай. Пойду Николая дописывать, только оживки остались, подписи и заолифить. Тебе подарю Николая.

— Мне уж лучше Леонида, а ещё лучше — Лёньку.

Прошёл апрель в огородных работах, прошёл май, отцвела сирень с черёмухой, увяли нарциссы, облетела вишня. Нина умирала на огороде, надвигалось время первой борщевой зелени. Ничуть не довольная Толиковой работой над шаром, Нина почему-то дулась на Лёньку. Втравил мужа в бессмыслицу и глупость, отвлёк от грядок и денежных приработков, а кофе сколько он начал пить, а курить сколько — разорение! Чтобы Нина не сердилась, Лёнька нехотя согласился на субботние базарные выезды. Они были старой ломоносовской традицией. Дед Силантий запрягал лошадь в телегу, грузил овощи, вёз празднично наряженную Зою торговать. Денег работа приносила немного, но всё же приносила. Главное, деньги были чистые, из навоза и доброй погоды, деньги из воздуха. Нина, обрадовавшись Лёнькиному согласию, заранее подытожила прибыль, заранее решила, что сразу купит и кофе, и сигарет, и, главное, георгиевской колбасы.

Эта суббота удалась погодой. Лёнька умылся в бочке, растёрся сеном и уже запрягал Чайку, когда в ворота постучали.

— Кто там? Не заперто.

Во двор зашли знакомые мужчины из давнишней комиссии.

— Здравствуй, Леонид, мы поговорить.

— Про что ещё?

— Ты слышал про кооператив? С предложением пришли. Я, — главный вежливо кивнул сам себе головой, — и председатель кооператива Шопышин, — он указал на второго мужчину. К тебе особое предложение.

Комиссионные представители предложили Лёньке отдельную квартиру за один только сарай и прилегающий участок.

— И мост! — подсказал Шопышин.

— И мост вам? — Лёнька слушал делегатов, внимательно почёсывая макушку.

— Только потому, что один уважаемый человек, — тут главный поклонился невидимому человеку, — удостоит это место своим поселительством.

— Меня не надо удостаивать. Особенно такими вот словами. Вы бы подвинулись лучше, ехать пора, зелень завянет вас слушать, и не продашь.

— То есть, что передать ему?

— То и передайте. Пусть ищет другое место. Я отсюда не уйду.

— Вот упрямый. Хорошо, мы поговорим с сестрой. Нина Силантьевна её имя?

Лёнька снял с телеги вилы и подошёл поближе.

— Ещё раз вас тут увижу — больше никто не увидит. Поняли? — Лёнька сделал лицо человека из недавно посмотренного в городе боевика. — Ну? Вон, вон, за ворота, а то навозом одарю.

Посетители скрылись за воротами, и, отойдя, закричали нестройным дуэтом:

— Погоди! Мы уже тебе! Да знаешь ли ты! Вот посмотрим! Запретим! Не пустим! Электричество они удумали бесплатное! Ишь! И колесо ваше арестуем!

Лёнька метнул за ворота навоз, крики удалились и стихли.

— Нина, едем!

Нина успела нарвать тоненькой моркови, свекольных листьев с торчащими между ними червячками корнеплодов, зелёного лука, петрушки, укропа — под пленкой растила, с марта, на горячем конском навозе. Вымыла в речке, разобрала придуманными ей борщевыми наборами, аккуратно перевязала белыми нитками по две морковки, две свеколки и пучку зелени. Очень полезно, свежие витамины, только что с грядки. Обычно люди, завидев лошадь, с удовольствием покупали жалкий Нинин урожай. Лошадь, как-никак, то есть никакой химии, натуральный продукт, да и дёшево.

Солнце поднялось выше, пробило насквозь свекольные листики, приманило домохозяек.

— Дёшево, но сердито! — закричала Нина с телеги, тряся юбкой, улыбаясь в толпу. Она почувствовала себя центром внимания, похорошела от мимолётных взглядов.

А Лёнька ушёл гулять по рынку. Он знал, что после продаж ещё два часа тащиться обратно. Чайка не подкована, асфальт стирает копыта, авось погода сдуется, пойдёт дождь, в дождь Чайке идти легче. Дома Толик уже одичал от криков Стасика, не делает шар, думает лишь о возвращении Нины, о побеге в сено, вглубь, с головой, и наплевать ему на немецкие принципы аккуратности, на кофе с сигаретами, на долгожданный полёт.

Погуляв, Лёнька с пятью чупа-чупсами в кармане и одним во рту вернулся узнать, как идёт торговля. Вернулся вовремя. Нина, прикрывая зелень, отгоняла двух милиционеров, которые, боясь копыт старой Чайки, не могли взяться за узду, вывезти телегу вон, и шумели чуть в стороне. «Значит, — подумал Лёнька, — моральное преимущество пока за нами».

— Эй, эй, товарищ! — Лёнька вежливо постучал маленького милиционера по голове, второй рукой сунул Чайке под удила чупа-чупс, — что не так?

Чайка страшно захрустела леденцом, милиционер пригнулся и отпрыгнул.

— Это… это вы хозяин телеги?

— Я.

— Из Маховки?

— Ну.

— Ломоносов будете?

— Да, да, Ломоносовы мы, и что теперь? — крикнула Нина, вставшая в полный рост на телеге.

— Запрещено вам на рынке торговать.

— Кем запрещено? Покажь документ! Всю жизнь тут торговала, с отцом ещё и матерью приезжала, сами сажаем, сами растим, в поте лица, надрываемся, здоровье губим…

— Нин, погоди. Ты как Изувера прям. Разберёмся. Значит, запрещено? А приказ есть?

— Приказ в отделении. Пройдёмте?

— Нет уж. Нин, поехали.

— Как поехали? У меня половина не продана!

— Поехали-поехали.

Лёнька запрыгнул на телегу, отодвинув Нину назад, в сено, и дёрнул вожжи:

— Пшла! Разойдись!

По дороге пришлось объяснять про угрозу приезжих начальников, но только при подъезде к хате-хаосу Нина смирилась с тем, что живёт теперь в доме нон грата.

— Значит, Лёнь, надо покупать свиней и подгонять Вову с Василием Ивановичем, пусть дают электричество.

— Если раньше им колесо не сожгут. Теперь можно ждать чего угодно.

— И правильно, что Стасик не в ихнем детском садике. Сама родила, сама и ращу. А то воспитают ещё городским негодяем.

Несмотря на неприятности, день завершился почти праздничным ужином, перед выездом из города Нина на заработанные деньги купила-таки георгиевской колбасы. Лёнька с Толиком спокойно побеседовали, стараясь не вспоминать о взрывоопасных лётных планах. Каждый чувствовал, что, несмотря на разногласия, они сидят в одном самолёте. Под ногами просторы, леса, поля, дороги, и, если один перетянет ручку и уйдёт в штопор, то пострадают все.

5. Кресло

В июле все маховцы получили квитанции на оплату электричества с припиской «в связи с разделением юрисдикций оплата производится в Биткомбанке, г. Тутов, ул. Пролетарская, д. 2». До этого платить можно было на почте, соединённой с сельсоветом деревянным переходом, теперь надо минут сорок ехать через Второй Центральный и бесконечно стоять в очереди к окошку, где принимают маховских. Окошко постоянно закрыто, а в соседних соглашаются брать деньги только с надбавкой за перевод. После того, как маховские женщины высказали слова презрения главному менеджеру банка, стало можно покупать места в очереди с доплатой в десять рублей и узнавать назначенное время. Тогда возникла очередь на место в очередь на покупку места в очереди, потому как десять рублей принимали тоже не постоянно. Тут-то Василий Иванович, Гусейн и особенно Вова Срубай почувствовали себя героями.

— Скоро запустим колесо, и будет всем бесплатное электричество! Потерпите, не платите пока, раз платить не дают, потом и совсем платить не придётся.

Толик, отгороженный железным занавесом от Лёньки, не принимал и другие сигналы извне. Оплата за электричество его не волновала, а вот само электричество — даже очень. Не смог Толик придумать принципиально иную схему, пришлось брать Лёнькину, с нагреванием шара фенами. Взять фены со свалки помог Георгий, они оказались точно там, где указывал Леонид. Пришлось потратиться на парашютный шёлк, залежи которого, конечно, обнаружились у Михалыча; и, самое главное, с разрешения хозяина увести из-под носа ревизоров воздуходувный насос, оставленный во дворе главного тутовского универмага. Старый хозяин насоса сам увёл его, но без разрешения, у какой-то фирмы, где подрабатывал продавцом воздуха. За то, что Толик с Георгием помогли избавиться от опасного вещдока, хозяин подарил и коробку новеньких латексных шариков. Видимо, они тоже были вещдоками.

Толик сидел во дворе верхнего дома и думал, что аэростат пора запускать. Сама конструкция была готова, лежала разобранной в большой комнате, из-за чего во двор под навес пришлось вытащить стол, трюмо и даже кресло Толикова дедушки. Теперь мебель надо перенести в мастерскую, а во дворе смонтировать детали аэростата и бросить переноску, которую придётся-таки просить у Лёньки. Срубай дать переноску отказался, мол, самому позарез, и у других не проси — не дадут за то, что Лёньку отстранил. Ладно, переноска — неплохой повод позволить Леониду подключиться к работе. В конце концов, всё сделано им, Толиком, разве идея с фенами Лёнькина, да что идея, идеи эти летают в воздухе почище воздушных шаров.

Толик докурил сигарету, взял Стасика за руку и пошёл к Лёньке за проводом. Хотя была уже середина лета, Лёнька не сумел придумать, как подключиться к деревенскому трансформатору. Бригада электриков приезжала каждый месяц, осматривала будку, а в мае рабочие обнесли её забором, повесили табличку с черепом «Не влезай, убьёт!» и замок под наварную крышку. Нина разрешила отвести с верхнего дома лишь тонкий шнурок под свет, если же Лёнька не выдерживал и включал плитку, или освещение болота, или того страшнее — станок, то Нина, ужасаясь бегу счётчика, неслась к сараю и дёргала рубильник.

— И нечего, и нечего! Как почту откроют — не расплатимся!

Поэтому переноска Лёньке была совсем не нужна, во всяком случае, до тех пор, пока не запущено водное колесо или хотя бы Гусейнов ветряк. Да, Гусейн заскучал в пивном одиночестве, однажды перетаскал в Лёнькины угодья все железяки и с тех пор работал возле моста.

С противоположного, вражьего берега, как его называл обиженный городом Лёнька, вид на хату-хаос открывался фееричный. Лёнька специально съездил верхом полюбоваться такой красотой, а в другой раз привёз на телеге Тело с Головой, чтобы эстетикой родного берега содействовать их культурному обогащению. Для этого парней пришлось украсть из интерната. Раньше их отпускали легко, они могли самостоятельно уходить в длительные самоволки, теперь же походы в Маховку запретили, а в городе Голове было обидно, люди указывали друг другу на Тело и смеялись. Но в каждом заборе есть дыра, и Лёнька решил, что попытка приобщить друзей к красоте неподсудна даже при вольном обращении с приказом заведующей интернатом.

— Смотрите, орлы! — сказал Лёнька, высадив Тело с Головой на бетонные обломки второй половины моста, — чудо ведь что за юдо!

Самым ярким пятном дальнего берега были Оскар в анархическом наряде и красный бог ветра. Болотные быдлы выглядывали из хищной осоки, пионерские девушки белели гипсовыми телами, а фоном паноптикуму служил Лёнькин сарай, ещё недавно грязно-серый, а теперь крашеный в синий цвет. Он торчал как дверь в будущее, как пожирающий реальность прямоугольник неба, и чёрная дыра, изображённая во всю стену, приглашала в ней раствориться и Оскару, и быдлам, и гипсовым девушкам, и замершим в экстазе Голове с Телом, и даже самому мосту, накрывшему хату-хаос.

— Эх, а когда быдлам глаза снова зажжём, да мост разрисуем, то можно будет хоть деньги за просмотр брать у этих, — Лёнька кивнул на Тутовские высотки, торчащие позади бетонных плит. — Поможете?

Голова одобрительно кивнул, а Тело загудел невнятное «бууу».

— Вот и хорошо.

Лёнька искал красоту не только в зрелищах. Те осколки, что разрешил взять Рома, он отдал Парамонову, и через неделю получил колокольчики. Теперь они висели на толстых лесках перед конюшней. Проходя этим утром мимо колокольчиков, Лёнька провёл рукой по бронзовым спинкам и услышал протяжный звук. «Воздушный оркестр, — подумал Лёнька, — можно музыку делать. А уж если куртку с колокольчиками надеть…»

Ощущение от тонкого звона было знакомым. Лёнька прислушался, вник, и, наконец, понял: похожий звук сопровождал бег далёкого смерча, изменившего жизнь Ломоносовых. Не очень громкий, не слишком глубокий, но это был свист ветра, такая же нота, такой же голос.

Забыв о лошадях, Лёнька раздвинул лески и встал между колокольчиков. Оттянул одну нить, отпустил. Ближний колокольчик ударился о другой, тот о третий, и музыка смерча окружила Лёньку, потащила вверх, выше сортира, выше забора, и, оборвавшись под ногами, бросила на сеновал.

— Дядя Лёнька летит! — услышал Лёнька голос племянника.

— Привет, Леонид. Мы тут со Стасом к тебе по делу. Ты что там ковыряешься? Сено кидаешь? Слезь-ка. Хочу одолжить удлинитель. И это… шар готов. Можно собирать и запускать. Собрать недолго, всё на десяти винтах, но надо надувать. Мебель в мастерскую пока возьмёшь?

Лёнька осторожно съехал вниз.

— Шар?

— Шар, шар. По-твоему сделал, с фенами. Так что давай, соберись. Сегодня согласен?

— Хорошо.

Лёнька выгреб из-за пазухи сухую траву, почесал голову. Тепловой удар? Тогда почему Стасик сказал «летит»? А почему тогда Толик не сказал?

— Переноска вон, на крючке, бери. Мебель тащите, у ветряка Гусейн без дела шляется, поможет. А мы со Стасиком пойдём, у нас секрет есть.

— Секретик! — Стасик перехватил Лёнькину руку, и они двинулись за сарай, к паноптикуму, туда, где хранились секретики. Проходя мимо воздушного оркестра, Стасик подпрыгнул и сумел задеть нижний колокольчик. Система звякнула, и Лёньке показалось, что он опять воспарил, только невысоко, чуть-чуть.

— Стасик, — спросил Лёнька, когда они выбрали место для ямки, — скажи, ты видел, как я полетел?

— Ты с горки на сене катался.

— А как я туда попал?

— Ты сено привёз на летеге и горку делал.

— Ясно. Только не летега, а телега. Значит, я задумался так, или ужарился.

— Дядя Лёнька, ты не ужарился! Дай стёклышки, а фантик в кармане лежит.

— Это не фантик, это фольга.

— Фольгат?

— Фольга. Запомни, говори правильно.

Лёнька вынес несколько палочек из органического стекла — как-то подобрал на свалке мешок заготовок для зубных щёток. Ещё недавно в Тутове процветали многие кооперативы, теперь они разорились и наполнили свалку полезными вещами. Оранжевые, красные, жёлтые, зелёные, синие и прозрачные акриловые палочки. Хотел инкрустацию на борту телеги выложить, но не успел, Стасик обнаружил заначку.

— Ладно, Стас, пойду папе твоему помогать, надо кресло притащить, а то ваш двор завален, негде собирать аэростат. Приходи шарики надувать!

— Нет, папа уже надул три шарика и мне не даёт. Кресло мне тогда принеси, буду сидеть смотреть на мост.

— Будет сделано.

Лёнька заметил Гусейна с креслом у дверей мастерской и направил его к Стасику, а сам пошёл к верхнему дому, осторожно обойдя воздушный оркестр, чтобы нечаянно не качнуть колокольчики.

Летние вечера длинны, даже почти вечны. Зимой только угробили самолёт, и сразу потемнело, хотя испытания проводились с утра. Сейчас Лёнька надул пару сотен шариков, начав после обеда, а солнце всё не кончалось, наполняло аэростат закатными лучами, и от пронзающего света был он похож на разноцветную икру. Красные, жёлтые, оранжевые, зелёные и синие латексные шарики напоминали акриловые палочки, которыми Стасик украшал папино кресло в дальних владениях хаты-хаоса. Если бы папа Толик увидел творимое варварство, мигом бы его пресёк, но папе некогда, он заклеивает скотчем надутые шарики и запускает их внутрь оболочки аэростата.

— Не представляю я, Толик, как это, — Лёнька указал на конструкцию, — полетит.

— Запросто. Делай давай, осталось чуток.

Шарики в оболочке лежали на земле и даже не намекали на возможность полёта. Гусейн иногда поднимал их, покачивал на руках, вздыхал. Наконец, последний шарик был заклеен и засунут внутрь. Наступало время триумфа. Толик воткнул свисающий с гондолы шнур в Лёнькину переноску, велел всем отойти и нажал выключатель, мастерски припаянный к электровилке. Взвыли фены, и аэростат бросился прочь от Толика и от гондолы в огород.

— Стой! — завопил Толик и выдернул вилку. Шар остановился.

— Так. Неверное направление воздушного потока. Сначала поднять надо, погреть, потом запускать. Лезь наверх, Лёнь! Верёвку захвати. Давай.

Лёнька забрался на сено и перекинул верёвку через крюк, на котором для красоты висел противогаз.

— Есть! Гусейн, цепляй! — Толик отдавал команды громко, чётко, и мешал помощникам сосредоточиться. Но прошло полчаса, и шар был всё-таки вздёрнут.

Второй запуск показал, что гондолу аэростат не тянет, и её пришлось отстегнуть.

— Это временно, пока конструкцию не адаптирую, — ответил Толик Гусейну на незаданный вопрос.

Без гондолы шар всё-таки полетел. Медленно набрал высоту и, натянув шнур, остановился. Вес переноски оказался неподъёмен, и Толик отругал Лёнькино влечение к капитально сделанным вещам:

— Так нельзя, Леонид. Где ты этот кабель взял? Он как садовый шланг!

— Ну, шланг и есть. Дополнительная изоляция, а внутри уже и кабель. Так надёжнее.

— Из-за этой надёжности испытание сорвано!

— Да погоди ты. А если шар поднимет кабель, то кабель скоро кончится. Как шару лететь? Аккумулятор для фенов что ли будет?

— Это мелочи, главное — идея. Ведь летит?

— Летит. Метр над землёй, как и договаривались. Тихий, безопасный, даже красивый. Но на привязи, как собачка. Говорил я — ставь Гусейнов пропеллер в гондолу, пусть электричество даёт.

— Так термодинамика, законы! И тяжесть лишняя.

— А как сейчас — лучше? Та же наволочка над трубами, над заводом. Два шага в сторону — дым пропал, шар упал.

— Поучи. Ты вообще ничего не делаешь.

— Я, Толик, делаю красоту. Даже Тело офигел, когда показывал.

— Дурак ты, Лёнька.

— Снова ругаться будем? Подумай. Посмотри ещё разок на шар-то, а потом приходи, там поговорим.

Нина, наблюдавшая запуск со стороны огорода, с грядки, была довольна. Конец безумным проектам — тоже хороший результат. Впереди два месяца тепла, сбор урожая, походы за грибами. Толик включится в семейную жизнь, и, может быть, починит ступеньки в подвал, а то и полочки.

Не видела Нина, как со стороны деревенского трансформатора подошёл Михалыч, окрикнул через забор:

— Толик!

И потом они засели с сигаретами на бревно и долго говорили о гелии, о баллонах, которые имеются у Михалыча, и о Георгии, который, несомненно, поможет их привезти.

Вечер только начинался. Первые сумерки уменьшили яркость закатного солнца, воздушный оркестр уже не казался способным к полёту. Лёнька заметил, что колокольчиков стало меньше. «Стасик снял, — подумал он, — это хорошо. Тянет его к красоте-то».

Стасик не услышал дядиных шагов по траве и продолжал работу над креслом. Акриловые палочки были посажены на пластилин, кресло стало чуть нереальным, поблёскивало как настоящий секретик.

— А колокольчики куда?

Стасик обернулся:

— Вот. Где руки лежат.

— Это называется — перила. То есть, нет. Наручники. Рукоятки. Тьфу, или как их.

— Облокоты?

— Да, как-то так.

— На облокоты повесил, сидеть в кресле и звенеть.

— Но Стасик, пластилин отвалится быстро! Сейчас клей принесу.

Когда Нина кликнула всех на ужин, кресло имело экзотический вид. Больше всего оно напоминало Лёньке индийский храм, только без многорукого божества. Кроме клея Лёнька принёс фольгу, уведённую с молокозавода, там из неё кроили крышки для сметан и кефиров. Лёнька оклеил фольгой кресло, а поверх уже и акриловые палочки разместил, и не на клей, замутняющий алюминиевую поверхность, а на тонкие саморезы.

Колокольчики Стасик привязал на место, но уже не к подлокотникам, а к специальным крючочкам, найденным в мастерской. Даже наступившая темень не заставила кресло замолчать, оно светилось алюминием сквозь акриловую инкрустацию и позвякивало без всякого ветра.

— Стасик! — где-то близко крикнула Нина.

— Мама! — завопил в ответ Стасик и убежал в кусты.

Лёнька сел в кресло. Кресло вышло очень красивым, Лёнька почувствовал, что оно теперь не Толиково, а только его, Лёнькино, и больше никому служить не будет. Но сидеть оказалось не очень уютно, поэтому он сходил в мастерскую за нитрокраской и нарисовал на спинке чёрную дыру. Краска вмиг засохла, Лёнька снова сел, поёрзал. Теперь кресло не жало, оно обхватывало Лёньку сверкающими руками и покачивало бронзой воздушного оркестра.

Лёнька дёрнул за леску, чуть приподнялся и плавно опустился. Дёрнул ещё раз, и ещё, и, наконец, полетел над огородом, над кустами, над Оскаром и богом ветра, невысоко и тихо, как Толиков шар, но без привязки к земле.

На следующее утро Лёнька проснулся раньше ненавистных Изувериных петухов. Слушая молчание утреннего мира, он продолжал удивляться вчерашнему дню. Лёнька помнил, как облетел хату-хаос на кресле, как опустился у входа в мастерскую и хотел затащить кресло внутрь, но передумал, сел в него опять и перелетел в паноптикум. Там принайтовал кресло к скамейке-крокодилу поясом от брюк, так что по дороге в сарайку брюки пришлось поддерживать вручную. Полёт на кресле не казался странным, ведь летали же стулья внутри смерча, а тут, вероятно, смерч был внутренний, вызванный новой обивкой и звуком бронзы. Осталось убедиться, что кресло летает и днём, а если не летает, проверить ещё раз вечером или ночью. Потом надо заняться табуреткой или кроватью, попробовать добиться от них устойчивого полёта. Парамонов во время одного из чаепитий у Ромы рассказывал про научный метод. Нужно добиться повторяемости результата, и тогда уже обнародовать открытие. Стасику, понятное дело, придётся рассказать и показать прямо сегодня, а уж Толику — нет, Толик подождёт, пусть пока разбирается с аэростатом.

В июле уже не надо распахивать огородные поля дачников и перелопачивать тонны навоза. Это хорошо; плохо то, что нет поступления денег и не будет до сентября, каждодневную работу лошадника — заготовку сена — приходится исполнять впроголодь.Деньги за пахотные работы хранились у Нины в шкафу на общие семейные расходы, и время завтрака наступало после семи утра, когда Цолькины просыпалась. Конечно, оставалась заначка, но она — на шоколад и чупа-чупсы.

Лёнька вздохнул, проходя мимо паноптикума. Сено — обязательная программа, а полёты — потом.

Выкосив ежедневный участок, накормив лошадей и съездив на телеге, запряжённой Пилотом, за родниковой водой, Лёнька умылся, принял из Нининых рук бутерброд с яичницей, взял сонного Стасика за руку и спустился обратно в мастерскую. Нина с Зоей и Тамарой Тимуровной собрались нынче в лес на пробную охоту, Толик весь день посвятит аэростату. Стасик оказался третьим лишним и отошёл дяде.

Поход в лес с Тамарой всегда был приключением. Тамара Тимуровна приехала из Казахстана, грибов не видела до пятидесяти лет, в Казахстане они не растут, а если растут, то неправильные. Наши белые у них почему-то ядовитые, а съедобные те, что с виду чистые поганки. Приехав в Тутов, Тамара в первый же год начала ходить в лес. Чтобы знать добычу в лицо, купила книгу с картинками про грибы съедобные и несъедобные. Там показаны и белые с подберёзовиками, которые Тамара брала нехотя, по-казахски они страшны с виду, и какие-то съедобные мухоморы, те, что нормальный человек в корзину не положит. Вся улица собиралась смотреть на Тамарин урожай, соседи пугались и ждали, когда закричит она, посинеет и выскочит на улицу звать на помощь. Не дождались, книга была правильная, изданная академией наук. На следующий год и баба Зоя подключилась. Чтобы белых найти, нужна особая удача, поганок же всегда наберёшь целое ведро. Брали зонтики, шампиньоны, рядовки, зеленухи, навозники, иудины уши и совершенно не похожие на грибы рогатики. Они как бледный мох, самые удобные из грибов для сушки на зиму, сохнут в момент.

Лёнька вздохнул. Он не очень доверял Тамариному справочнику, но что делать, обеды диктовала Нина.

— Помнишь, Стасик, вчера про полёт тебя спрашивал?

— Про сено?

— Да. Сейчас попробуем, вдруг получится. Вот наше кресло.

— А зачем такая звезда? — Стасик осмотрел кресло презрительно ткнул пальцем в чёрную дыру.

— Сам не знаю. Показалось, так надо. У меня на сарае такая же нарисована.

— Некрасиво.

— А мне нравится. Погоди, сейчас.

Лёнька сел в кресло и легко воспарил над скамейкой-крокодилом.

— Вот видишь, лечу!

— В ремне тоже шнур как у папы в шаре?

— Нет, отвяжи.

Стасик, повозившись, расстегнул ремень, и Лёнька обрёл свободу передвижения.

— Работает! Могу ещё выше!

— Дядя Лёнька, покатай.

Лёнька приземлился, взял Стасика на коленки и снова взлетел.

— Здорово, да?

— Да! Полетели к папе.

— Нет-нет. И никому не говори. Сначала мы должны сделать ещё одно такое же, чтобы научиться делать для всех.

— И для папы?

— Ага.

— У меня есть мой стульчик. Отпусти меня внизу, и я принесу быстро.

Стасик побежал, как будто он ещё летел, трава не сгибалась под сандалетами, и Чайка всхрапнула лишь когда он нёсся обратно мимо конюшни, держа за спинку лёгкий пластмассовый стульчик. Лёнька покрутил стульчик в руках, почесал голову.

— Так. Давай соображать. Оно летит когда наклеена фольга, приделаны цветные палочки, нарисована чёрная дыра, привязаны колокольчики. Только пластмасса тут, а там — дуб, кожа и конский волос. Может, Пилота подстричь?

— Я принёс чтобы рисовать.

— Ничего же не выйдет.

— Выйдет.

И Стасик достал фломастеры.

Пока он размалёвывал стульчик рожицами, полосками и завитушками, Лёнька смотрел на суету возле водного колеса. Срубай вбивал колышки в берег, Василий Иванович крепил лопасти вязальной проволокой, Гусейн пытался разговаривать с обоими, показывал то на вышку, поставленную под ветряк, то на Толиков шар, скачущий по двору, то на Веру-Изуверу, злеющую в огороде. Лёнька, спрятавшись за смородину, думал о том, что надо бы позвать мужиков облетать кресло. Будет ли оно слушаться? Или попросить об этом Стасика, придержать кресло за ремень, чтобы не взлетело высоко, и пусть ребёнок попробует. Но как же оно, мыть-перемыть, работает?

Лёнька вернулся к креслу, сел в него, взлетел на четверть метра, развернулся вправо, влево, попытался наклонить вперёд и упёрся в сопротивление.

— Значит, вот как? А так?

Попробовал завалиться набок и снова удивился — кресло не хотело крениться. «Это, выходит, не как у братьев Райт получилось. Никаких наклонов, одна безопасность. А вдруг опасно? Нет. Тут всё чётко».

— Дядя Лёня, я нарисовал.

Лёнька подлетел поближе и осмотрел работу. Было видно, что автор торопился. Фигуры, с одного края плотно насевшие друг на друга, к другому краю расползлись, выросли в размерах и утеряли многие детали.

— Халтуришь, Станислав. Да всё равно. Попробуешь на моём кресле? Я держать буду.

— Да, да, я хочу!

Лёнька спрыгнул, и кресло тут же грохнулось на четыре ножки.

— Залезай.

Стасик осторожно сел, поёрзал, придвинулся к спинке. Ноги его почти целиком умещались на сиденье, а сандалии торчали перпендикулярно земле.

— Давай, я держу!

Стасик напрягся и загудел:

— Ууууууу!

Кресло не шевельнулось.

— Попробуй свесить ноги.

Стасик подвинулся, позвенел колокольчиком и снова завёл голосовой движок:

— Уууууу ааааааа дррррынь дынь дынь, я лечу!

— Не, никак. Слезай.

Стасик послушно слез. Лёнька сел вместо него, легко оторвался от песка и снова опустился.

— Да. Странно. Придётся звать мужиков.

— Он не летит потому что чёрная звезда и вот эти, — Стасик указал на блестящие шляпки саморезов. Пластилином было красиво.

— Красиво, говоришь… А твой стульчик красивый?

— Нет, фломастеры кончаются.

— О! У меня есть идея. Глупости, конечно… Ну ладно. Я сейчас в город, иди вон Иванычу помогай. Хорошо? Тут ничего не трогай, и ничего им не говори. Куплю тебе фломастеры, может, и получится что.

— Окей.

— Это ты где окею научился?

— Мультики видел.

— Ясно. Давай, беги.

Стасик побежал, растопырив разноцветные ладони:

— Уууууаааааа жжжжж!

Лёнька переоделся, выгреб из-под матраса заначку. Сколько же сникерсов, мороженого и чупа-чупсов уйдёт на хорошие фломастеры? «И лак бы надо. Эх… Ну ладно. Ничего не выйдет — хоть Стасику радость».

Когда Лёнька проходил мимо двери мастерской, в нижние ворота хаты-хаоса постучали. Он отвернул проволоку и выглянул в щель.

— Кого вам?

— Хозяин?

— Да.

— Ломоносов Леонид?

— Ну да.

— Распишитесь.

Лёнька расписался в какой-то бумаге и получил конверт. Письмо он прочитал в автобусе по дороге в Тутов.

«Распоряжением главы города Тутов… отсутствие допуска к осуществлению строительных работ, влияющих на экологическую безопасность в природоохранной зоне… до проверки на предмет незаконного использования электроэнергии… в связи с разрушением ценного рекреационного участка, что может повлиять на… постановили… незаконное строительство… снести».

Дочитав, Лёнька выкинул смятую бумажку в окно. Бумага вдруг сделала давнишнюю жизнь в сарае незаконной, и водное колесо тоже. Осталось одно — летать.

Лёнька вылез на конечной, в центре, почти напротив хаты-хаоса, зашёл в магазин для художников и на все деньги купил красок, кистей, мелков, маркеров и фломастеров.

6. Переворот

Новая Лёнькина девушка была чудо как хороша. Вера-Изувера из-за забора шёпотом крикнула Лёньке на ухо:

— Молодец, Силантьич, барышню-сударышню какую отхватил!

Барышня покраснела и ушла рвать малину. Изувера ожидала чего-то большего, но Лёнька напоил даму мятным чаем в верхнем доме, показал ей конюшню, покатал на Чайке и отпустил.

— Я, Вера Борисовна, ещё молодой, первым делом самолёты.

— У Нинки вон ребёнок и муж, а у тебя только лошади и взрывы, а возраст-то один.

— Мужчинам можно не торопиться. А эта, малину которая рвала, доверчивая слишком. Поверила, что я — художник. Из городу до дому проводила. Картины, что ли, хотела увидеть? А я её самолётами заболтал.

Лёнька с таким остервенением закупался в магазине красками, что за художника его приняла не только новая знакомая. Когда он по Новому Центральному возвращался в Маховку с девушкой и двумя хрустящими пакетами тюбиков, коробочек и баночек, прохожие замирали и начинали думать о хорошем. Только из серого автомобиля потянулся неприязненный взгляд Шопышина, главы выселенческого кооператива, но Лёньку он не смутил.

Стасик неодобрительно понюхал масляную краску, захватил фломастеры-кохиноры о двадцати четырёх цветах и ушёл красить стульчик. Лёнька открыл дневник проекта, оставил пустой листок для Толикова отчёта об аэростате и принялся сочинять план обязательных экспериментов с летающими предметами. Пока это было только одно кресло, но Лёнька очень надеялся, что научный подход быстро приведёт к устойчивым результатам.

Лёнька повалился на траву и попытался подробно вспомнить ощущения от полёта. Ощущения были хорошими, даже от самого кресла исходила приятность. Со времён армейских будней и даже раньше, с детского возраста, с первой поездки на мазе Георгия, Лёнька понял и полюбил шофёрскую эклектику. По своему вкусу оформил жилую каморку, даже в мастерскую проникли два плаката с девушками и бумажная иконка. Толик ругался, но Лёнька пошёл дальше, изобразил на воротах петуха и смерть с косой. Чёрная дыра, похожая на кривую звезду, тоже была из давних лет. Лёнька нарисовал её на дембельском альбоме, подразумевая окончание старых дней, а потом увидел такую же на обложке грампластинки в магазине «Мелодия», правда, пластинка из-за неприличного названия скоро исчезла с витрины по просьбе добропорядочных граждан. Пустая чернота звезды хорошо срифмовалась с воспоминанием о смерче. Блеск фольги под акрилом и звон колокольчиков радовали Лёньку, но только с чёрной дырой кресло полетело, и это не случайность, а совпадение с характером хозяина. Кресло должно быть красивым для того, кто в нём полетит, даже если другим оно не нравится.

Лёнька подёргал волосы на макушке, продолжил: «сделать красиво для испытателя, если не сумеет сам». Подумал, посмотрел на божью коровку, упорно идущую вверх по травинке и дописал: «провести полевые испытания кресел, когда подключится Анатолий». В том, что вскоре будет несколько кресел, Лёнька уже не сомневался. Но как рассказать Толику об открытии, да ещё после явной неудачи с аэростатом? Беда.

— Дядя Лёнька! Смотри!

Лёнька отжался и сел. Стасик крутил над головой разноцветный стульчик.

— Во! Уже лучше. Ну, мне так кажется. А сам что скажешь?

Стасик наклонил голову и прищурил глаз.

— Покрасить там красным. Ножки внизу, чтобы копыта. И бусики, мы делали из гаек с тобой. Их повешу, и не надо колокольчиков. Нарисуешь вон там Пилота?

— Конечно. Каким цветом?

— Тоже красным.

Лёнька принял стульчик из рук племянника, установил его в траву.

— Дядя Лёньк, а можно твою подушку меховую? Тогда будет ещё красивее.

— Да можно, можно. Давай-ка сперва хоть лаком покроем.

— Нет, нельзя!

— Краска же сползёт.

— У меня фломастеры ещё есть. Много!

— Ладно. Но коня нарисуем нитрой. Беги за подушкой и бусами, а краска у меня тут вон, под скамейкой. Сам сделаю, тебе вредно нитру нюхать.

Стасин стульчик полетел, когда Лёнька нарисовал красному коню чёрный глаз.

— Вот теперь настоящий Пилот, — сказал Стасик, сел на подушку со слоном, поправил гаечные бусы и стартовал.

— Стой! Стой, Стасик. Давай подстрахуемся.

— Нет, не надо подстрахуиться! Я не упаду.

Лёнька прыгнул в кресло, поднялся к Стасику, уцепился за подлокотник.

— Вместе тогда полетаем. Айда под мост!

— Лучше напугаем дядю Гусю. А он ушёл, тогда дядю Васю.

— Ну это… Ну давай. Авось не окажется, что мы с тобой дураки, скачем по земле и думаем, что летим.

— Мы не дураки! Ааааа Уууууу Жжжжж, — завёлся Стасик, и они невысоко, в паре метров от земли, поплыли к строителям водного колеса.

Вова хотел максимально облегчить конструкцию, чтобы колесо крутилось слабым течением Уловки. От идеи дополнительного русла он всё же отказался, слишком много земляных работ. Основу собирали из пластиковых бутылок, которые Лёнька привозил на телеге. Ради добычи бутылок он совершал ежедневный объезд свалки, а также заглядывал в продуктовый магазин у Второго Центрального, где хорошо знали и самого Лёньку, и Лёнькины неординарные потребности. Бутылки искал в мусорных ящиках, брал в неограниченном количестве, даже без крышек, за доброту и содействие в разборке хлама расплачивался с продавцами доставкой навоза на магазинную клумбу. Навоз был кстати, из Тутова пришёл приказ о благоустройстве прилегающих территорий, штрафы грозили немалые, и мода на декоративное садоводство начала внедряться сперва насильно, потом уже и сама по себе, захватывая в оборот даже некоммерческих жителей Маховки. Особенно ратовала за озеленение газонов и клумб Клавдия Иннокентьевна, любительница роз. Она рекламировала конский навоз, и бутылки сами прыгали в телегу.

Тем временем Василий Иванович размышлял над бумагой об оптимальном варианте сборки колеса. Диаметр метра три, ширина два метра, и лопасти метр длиной, чтобы как у пароходов. Шестьсот бутылок поставить вертикально, связать, запаять горлышки, перевернуть, согнуть, соединить. Это середина. Пятьдесят бутылок разрезать вдоль, уложить друг в друга, чтобы вышли желоба, и собрать в плоскость. Это будет лопасть, а лопастей надо сто штук, итого ещё пять тысяч бутылок. Срубай, заглядывая Василию Ивановичу через плечо, тоже начинал морщить лоб, и однажды придумал крепить лопасти тонкой нержавейкой.

— Это, Иваныч, теория струн, полезная вещь, в библиотеке мне давали, да. А самые тонкие называются суперструны, они как леска, но очень надёжные. Этих в Тутове точно не продают. А вот нам бы их надо.

Когда Лёньке пришёл запрет на строительство, водное колесо было уже почти собрано. Оно лежало прекрасное как упавшее на луг облако. Чтобы не смущать тутовчан, Вова прикрыл его брезентом со стороны берега, но со стороны подлетающих Лёньки и Стасика колесо сверкало и отражало небо.

— Привет, массовка! — сказал Лёнька над Вовиной головой.

— Дядя Вася, ку-ку, — добавил Стасик.

Мужики охнули и посмотрели наверх.

— Вот это никогда себе…

— Околеть…

— Здрасьте, граждане отдыхающие. Спокойно. Это мы. Стасик, садимся.

Лёнька, придерживая детский стульчик, опустился вниз и проследил, чтобы племянник отошёл в сторону.

— Мама пусть разрешит кататься, тогда пущу. Пока только со мной.

Стасик было надулся, но увял — он был героем-лётчиком, а лётчики не хнычут.

Срубай, осматривая лётные кресла, тёр шею и вздыхал. Василий Иванович стоял прямо и не верил происходящему:

— И не поверю, пока сам не попробую. Где управление? Что за движок? Очень тихий.

— Да вообще вас не было слышно! — Срубай сел на траву и заглянул под сиденье кресла. — А пропеллер где? Мотор?

— Не знаю я, — Лёнька лёг рядом с Вовой, решив проверить, не вырос ли чудом какой пропеллер. — Они сами летают. Но только красивые.

— Красивые? Это — красивые? Это, извини, чушь собачья, а не красота, — Срубай встал и покрутил в руках Стасин стульчик. — Фигня какая-то.

— В том и дело! И для меня фигня. Стасик, извини. А моё кресло для меня самая красота. Понимаешь?

Они поняли. Не сразу, а после долгой беседы на берегу Уловки. Стасик ходил кругами возле стульчика, а Лёнька рассказывал об идее индивидуальной красоты для каждого, о подъёмной силе, возникающей из-за напряжения чувств, и о внутреннем смерче, который есть в любом предмете, одушевлённом силой духа.

— Значит, говоришь, сделать красиво. Да и на запруду наплевать, если так. Это же новая жизнь получается!

— Да, Вов, я сам умираю третий день.

Василий Иванович предложил немедленно делать новые кресла.

Лёнька уточнил:

— Не обязательно кресла. Я думаю, летать может всё. Любой предмет. Моё-то кожаное, а у Стасика-то из пластмассы. Что угодно полетит наверняка.

Срубай оглянулся по сторонам в поисках подсказки и, заметив на том берегу велосипедиста, решил:

— Тогда я тащу колесо от маза, а тебе, Иваныч, стул прихвачу.

— Я бы взял колесо.

— Тогда привезу два.

— Нет, вот это колесо, водное.

— Оно же здоровенное!

— Зато лёгкое. Заодно проверим, летают ли большие размеры.

— Просвечивать будет в небе как Толиков шар. Кстати, Лёнька, а Толик где? Он что, не в курсе?

— Это… да. Нет то есть. Не в курсе. Как я ему скажу? У него чертежи, а у меня тяп-ляп. У него лежит, а у меня летает, и неизвестно, как. Обидится же.

— Да ладно, всё равно говорить. Лучше уж сразу.

— Давайте вам сделаем и вместе скажем.

— Ну, Лёнька, детсад. Ладно. Завтра начнём, надо подготовиться. Но я всё равно хочу на этом попробовать, — Срубай сел в кресло и напрягся. — Ых. Ых. Клином клин. Лёнька, покажи.

— Садись на коленки тогда.

— Тебе что ли?

— Не Стасику же. Давай.

Срубай, хихикая, уступил место Лёньке и сел сверху. Кресло без усилия поднялось, скользнуло над водой, развернулось и скрылось за смородиной, унося замирающий вопль Вовы.

Василий Иванович проводил кресло взглядом из-под ладони.

— Что, Стасик, пошли и мы. Надо мне подумать.

— Дядя Вася, я вас могу покатать.

— Да полно, сломаешься.

— Я крепкий!

— Ты-то да, конечно. Стул твой не выдержит, вот я об чём.

Стасик попрыгал на стульчике, побил кулаками сиденье:

— Нельзя тогда. Я сам.

— Погоди!

Но какой бы ребёнок послушался на месте Стаса? Стульчик аккуратно поднялся, нырнул в паноптикум, покрутился между быдл и уплыл огородом в верхний дом. Василий Иванович, вспомнив бывшую супругу и семейные скандалы, поспешил вон с берега спрятаться в мастерскую. А мог бы не торопиться, Стасик успел попасть домой за несколько минут до передового отряда грибников.

Грибники не шли, они бежали, опасно размахивая корзинками. Тамара Тимуровна с бабой Зоей отставали, а Нина неслась в полную мощь.

— Ой, Лёнька! Лёнька, Лёнька! — Нина проскочила через конюшню, оттолкнув Толиков шар к забору.

— Нина, да ты что… — успел возразить Толик и замолчал в пустоту: Нина была уже в мастерской. Она пролетела мимо станков в закуток, где мужики продолжали выяснять, как действует кресло.

— Лёнька! Ой, Вова, Василий! Беда. У Ромы дом горит, и всё там горит.

— Да ты что. Сейчас? А сам он где?

— Рома там, хотел добро спасать, да уж поздно. Мы шли себе, и вдруг…

— Так. Берём вёдра. — Лёнька потянул Вову и Василия в мастерскую, ткнул пальцем в красный противопожарный стенд, устройство которого было тщательно продумано Толиком ещё в первый послеармейский год. — Чёрт, где вёдра? И багор надо взять. На телеге у меня бочки с водой. Ты, Вов, беги, мы с Иванычем прискачем мигом. Хватай Рому за патлы и не пускай внутрь, он от рвения сам сгорит, в последний раз смурной был. Давай.

Срубай побежал к воротам, Лёнька вышел к аэростату:

— Анатолий! Пилота выводи.

— Чего? Что случилось?

— Рома горит.

— Я же… не, Пилота не могу.

Лёнька открыл денник и, пока Толик расспрашивал Нину, а Василий Иванович искал вёдра, запряг Пилота и запрыгнул в телегу.

— Залезайте! Некогда. Толь, держи багор. Поехали.

Горел не только вагончик. Дощатая колокольня полыхала над крышами, мальчишки орали от восторга несмотря на окрики родителей. Люди собрались за церковной оградой, крестились, задевая друг друга локтями и охая при особо сильных вспышках огня. Рядом с Романом стоял Срубай с висящей на руке женой.

— Быстро Вова бегает. И эта мигом примчалась, интересно ей. Эх, люди… Давай узнаем, что там, — Лёнька спрыгнул с телеги и пошёл к погорельцу, Василий Иванович отправился следом, а Толик остался при вожжах.

— Ну, как ты? Рома?

— Привет, Лёнька. Как? Как видишь.

— Он-то что, — Вова ещё тяжело дышал после пробежки, — вот с вагончиком хреново.

— Пожарных вызвали?

— Вызвали, как же. Телефоны в Маховке всю неделю не работают, Георгий на мазе погнал в город, ждём.

— Сам-то цел? — Лёнька оглядел Рому. Отец Роман в горелой рясе, джинсах и тапочках выглядел неважно, но отвечал спокойно:

— Я цел. Журналы сгорели, иконы, краски, всё моё… А виновата проводка и больше никто.

— А есть кого обвинять? Кого защищаешь-то?

— Нет никого. Голова с Телом ничего плохого сделать не могли. И отец Христофор не мог. Значит, проводка. По статистике, это основная причина пожаров. После курения в постели, конечно, но я не курю.

— А при чём тут Голова с Телом и городской поп?

Рома не успел ответить из-за рёва машины. Возвратился маз Георгия, с борта соскочили люди в синей форме, встали в толпе.

— Это кто такие?

— Пожарных привёз, — ответил Георгий, спрыгнув на траву. — Техники у них для нас нет, самих хоть подвёз. Ни шлангов, ни воды — безобразие. Морду бы набить их начальству.

— Вода есть у меня! Так, внимание! Граждане пожарники! Здесь на телеге три бочки с водой. Вот вёдра, вот багор, правда, один, — Лёнька потряс красным багром и, видя, что призыв не услышан, пошёл в огонь первым.

— Лёнька, стой! — Рома попытался удержать Лёньку за багор, но Срубай, помня Лёнькины слова, схватил Рому за патлы.

Лёнька слышал крики толпы сзади и треск огня впереди. Треск переходил в гул, в пламени метались книжки, чайная утварь, мебель. Над головой пролетела табуретка с красной гривой, упала и корчилась в траве, пока не почернела и не рассыпалась в пыль.

Лёнька смотрел на суету вещей и думал о красоте. «Огонь красивый, вот и летает. Может, и двигатели работают в машинах потому, что люди знают об огне, спрятанном внутри. Запрягли красоту и ездят на внутреннем сгорании. А внешнее пламя всё же красивей, только живёт мало, фырх — и всё».

Лопнуло окно вагончика, Лёнька поймал выкинутую пожаром доску. «Икона. Больше ничего тут и не спасти. Ладно, зато огонь изнутри посмотрел».

Лёнька вернулся к людям, пройдя сквозь растерянных пожарных. Двое из них держали вёдра с ключевой водой, а из телеги бежал ручеёк — в спешке опрокинули бочку. Колокольня потянулась за Лёнькой и упала головой к воротам, никого не задев. Пламя начало гаснуть, пожарные, победив оцепенение, вылили оба ведра в сторону креста и потребовали увезти бригаду обратно в часть.

— Только распишитесь тут, — попросил бригадир и протянул Роме бумагу с незаполненной формой отчёта. — Вот тут напишите «Претензий не имею» и подпись. Спасибо за понимание, — бригадир улыбнулся, выплюнул жвачку и скрылся в кабине маза.

— Это пожаловаться тебе, батюшка, надо, — возникла из кустов Изувера. В пожарное управление пиши, и в прокуратуру, и ещё на приём в исполком.

— Рома, пошли к нам, — позвала Нина, отодвинув Изуверу. — Пошли, переночуешь. Лёнька, а ты натуральный дурак. Положи палку, и доску сюда давай. О нас не подумал? А если бы газовый баллон взорвался? А если бы…

— Не, в огне я не горю. И в воде, кстати, не должен тонуть. Толик, помоги бочку поставить. Вот так. Айда в телегу, поехали отмываться и чай пить.

Толик продолжал молчать, а Лёнька за недолгие минуты обратного путешествия рассказал Срубаю о красиво горящей табуретке, не дал Василию Ивановичу перевести разговор на летающие кресла, успокоил Нину и предложил Роме поселиться в бывшей конуре Толика, на втором этаже конюшни.

— Пока не придумаем что-то поинтереснее. Но Толик жил, ничего, полгода там протянул. Мы теперь вместе бездомные, моего-то сарая не существует как бы, пустое место. Так что не подерёмся. Но рясу свою сними, мне от неё тошно.

Рома прижимал икону к груди и кивал.

Вечер прошёл в трудах, печалях и бытовых радостях. Рома помылся в бане, Толик выдал погорельцу рубашку, Гусейн — кеды, а Лёнька — зелёные носки и футболку со звездой. Футболку купила баба Зоя Толику в секонд-хенде, не разглядев, что звезда напоминает чёрную дыру на Лёнькиной сарайке. Лёнька впечатлился совпадением, выпросил поносить футболку на день города и потом на радость Толику не вернул. Рома нашел в предбаннике ножницы и зеркало, укоротил бороду и стал похож на художника не меньше, чем утренний Лёнька.

Пока Рома мылся и приходил в себя, Лёнька с мужиками съездили на остывающее пожарище в надежде найти что-нибудь полезное, но только забор и куча бронзовых осколков продолжали иметь ценность. Бронзу погрузили на телегу, а забор оставили торчать, пока Рома не решил, что делать дальше.

Когда стемнело, Лёнька воткнул вилку от гирлянды паноптикума в переноску несмотря на косые Нинины взгляды, и обитатели хаты-хаоса собрались в беседке на мосту вокруг большого алюминиевого чайника. Подошли Срубай с Василием, а Тело с Головой заранее сидели в кустах — вдруг и картошки жареной дадут? Но Нина лишь выдала праздничные чашки и посеребрённые чайные ложечки, а для поднятия Роминого настроения выставила миску пенок с земляничного варенья. Поход в лес был не напрасный. Грибов мало, зато все секретные поляны краснели поздними ягодами, надо лишь было пройти потайными тропами между двух болот в ту часть леса, где мало кто бывает. Тамара Тимуровна с бабой Зоей отбыли в город с полными корзинами, а Нина сварила две трёхлитровые банки варенья, не пожалев сахарного песка, купленного в мае, пока были деньги.

— Смородины уж не ждите, наварю кислой, а земляника должна быть сладкой. Кушайте на здоровье. Пригодился песочек, а покупала так, на запас, на всякий случай.

— Случай. Какой случай?

— Что ты, Рома?

— Всё не случайно, Леонид. Ничего не случайно.

— Ты про пожар? Ну так рассказывай.

— Да что тут. Совпадений много, это знак. Колокол вон треснул, потому что я самонадеялся, не слушал опытного человека. А вчера отец Христофор приезжал, смотрел новую икону, отругал меня, велел соскоблить, а я в угол поставил и решил: не буду.

— Это ещё почему?

— Горд больно.

— Нет, почему соскоблить-то?

— А потому, — он приподнял край банного полотенца, и на скамейке обнаружилась спасённая Лёнькой икона. — я уже всё обдумал. За гордыню мою и погорел. Мало того, что паству инженерным работам учил, от церкви отвлекал, ещё и посмел образ новый запечатлеть. Привиделся мне, приснился, и я без благословения взялся написать. Отец Христофор увидел бесов у меня за спиной, пригрозил: давно в епархии на меня смотрят как на отщепенца, как бы не было чего, сошлют в дикие места, а в Маховку поставят кого посмирнее, не деревня ведь, а город почти. Пригрозил, а я чай пью спокойно, не возражаю. Так он встал и пошёл вон, чай не допил, потом Голову с Телом усовещал за оградой, как раз они забор цветами украшали.

— Так-так. Голова, что тебе поп говорил?

Голова уткнулся в чашку и прикрыл обеими руками карман куртки. Тело заурчал и бросился под стол.

— Не мучай их, Лёнька. Что говорил Христофор, то и говорил, на всё воля божья.

— А загорелось как?

— Так и загорелось.

— Ишь, — Лёнька дотянулся до Тела и вытащил из его кармана зажигалку, — Это что такое?

Голова заплакал.

— Оставь, Леонид, по делам мне.

— Рома! Ты же мог погибнуть! — возмутилась Нина. — Баллон газовый мог рвануть, дверь заклинить. Как так можно? А ну не трогай варенье! — она отняла у Головы миску, — Безобразники. Пускай вот вас.

— Баллоны не меняют два месяца, мой у дороги стоял, потом пропал. Нечему и взрываться.

— Неужто украли. А еду как готовил?

— На плитке электрической, а земля подсохла — на костре, как Лёнька.

— И к нам не приходил. Конечно, гордец. Нет бы по-соседски заглянуть, Нина, мол, налей борщика. Да и баллоны все из города возят, мог бы Георгия попросить.

— Попросил бы — и правда бы сгорел.

Разговор затих. Загудел самолёт, зажёг в наступающих сумерках посадочные огни.

— Летают. Удивительно. Давно их не замечал, — Лёнька придвинул тихому Голове миску с пенками, — кажется, время замедляется. Сколько мы здесь после армии? Пять лет? Шесть скоро. Вон Стасик какой кабан. Стасик! Удрал. А мы будто бежать перестали этой весной. Наверное, проекты делаем, вот и перестали. Как начало получаться, так и день длиннее, и вечер тянется.

— День длинный потому, что событий много. Дай сюда, — Толик взял отнятую зажигалку и закурил. — Стас наверняка за клубникой ушёл. Вот про «начало получаться» подробнее расскажи. Самолёт уронили. Шар не летит. Где подвижки?

— Есть у него подвижки, есть, — вмешался Вова.

— Не рассказывал.

Лёнька покосился на Срубая и вздохнул:

— Так расскажу ещё, и покажу даже.

— Нет, погоди, что за секреты? Выкладывай.

— Да проверить я хотел…

— Проверить! Мои идеи проверяли вместе.

Василий Иванович положил руку Толику на плечо:

— Поверь, Анатолий, тут дело куда серьёзнее самолётов.

— Вы все всё знаете, а мне не говорите? И Парамонов в курсе?

— Нет, Парамонов ещё нет.

— А ты, Рома?

— Что я? Я ничего не знаю.

Нина встала:

— Перестаньте! Что вы как всегда. Скажи им, Рома! Пусть перестанут. Меня не слушают вечно.

— А меня что же слушать? Какой я судья.

— Вот так вы всегда. Мужской клуб, ага. Хорошо, Стасик не ругается с вами. Рисует себе и рисует. Стасик, смотри — ещё самолётики. Стасик! Где Стасик?

Нина заглянула под стол.

— Стас! Толик, где он?

— Да за клубникой сбежал. Или за карандашами.

— Пойду в дом схожу, темно уже.

— Погоди, — Лёнька смотрел на паноптикум. Там, в пустом воздухе, перед светящимися глазами быдл тёмным силуэтом плыл некий предмет. — Что же, Анатолий, зря и ругались. Стасик нас выдал раньше всякого срока. Нина, только не пугайся — вон Стасик к нам летит.

Чтобы успокоить Нину и Толика, пришлось снова греть чайник. До утра в беседке раздавались ахи, вздохи, радостные возгласы. Толик сверху вниз поглядывал на самолёты, Лёнька уговаривал его разобрать аэростат, а шарики отдать Стасику. Василий Иванович и Срубай обсуждали планы полётов. Нина попросила первым делом сделать кресло для неё:

— И побольше! Или сразу летающую бочку. Мне капусту поливать надо, вас-то не допросишься.

Рома смотрел то на икону, то на Лёньку и иногда тайно крестился.

Голова чесал Тело за ухом.

Все понимали, что в жизни хаты-хаоса произошёл переворот, и новый день будет не похож на безумный сегодняшний. Он будет безумным завтрашним.

7. Красота

Рома очень тихо и незаметно начал жить на втором этаже сеновала. Помогал Лёньке с работой в «Муму», учил Стасика чтению, полол огород и сгребал сено. Отказывался лишь летать.

Кроме него полетели все. У Срубая получилось сразу, стоило лишь украсить колесо от маза затейливым орнаментом.

— Вот что значит любовь к прекрасному! — говорил он Василию Ивановичу. С белым узором не летел, а с золотым — пожалуйста. Бронзянка — лучшая для меня краска, с самого детства.

Василий полетел следующим. Колесо из пластиковых бутылок не поднималось, пока закатное солнце не осветило его.

— Какая красота! — сказал Василий Иванович, сел в центр колеса и поднялся в воздух.

Позже он вмонтировал в бутылки новогоднюю гирлянду, за которой специально съездил в Тутов.

— Батарейки только менять придётся, но ничего, в полёте отключать буду. Мне ж только воображение подтолкнуть.

Гусейн, не рискнувший на самостоятельный полёт, сидел в центре колеса и смотрел вниз через прозрачный пластик. Летали только по вечерам, поэтому видимость была плохая, Гусейн начал скучать и вспоминать о ветряке, устанавливал на колесо деревянные крылья и перелистывал не отданный Роме и потому не сгоревший номер «Науки и жизни».

Нина перепробовала всё — кухонный стул, украшенный цветами, раскладушку с кружевами — но результата не было. Наконец, она поняла, что прекраснее семьи ничего нет, и это свойство надо пустить в дело. Взяла из альбома фотографию себя, Толика и совсем юного Стасика, приклеила к цветочному стулу и полетела. Приколола к кружевной раскладушке — и тоже полетела. Прилепила скотчем к бочке — сперва не полетела, но, разрисовав с помощью Стасика бочку бабочками и цветами, полетела и занялась поливкой огорода. Правда, приходилось за бочку держаться двумя руками, чтобы не упасть, но Нина умудрялась из этого положения ещё и полоть, а когда Толик прикрутил сбоку деревянное сиденье с поручнями, Нина стала заядлым пилотом. Даже отсутствие бесплатного электричества её не очень огорчало, раз брат изобрёл полёт, и с электричеством разберётся.

Лёнька разбираться не торопился. Он помогал Толику найти прекрасное в хате-хаосе, на помойках, на берегу Уловки, в нагромождении железяк внутри мастерской, даже демонтировал бога ветра в надежде собрать подходящую конструкцию из деталей бывшего Ала. Толик лететь не мог.

— Где симметрия? — говорил Толик. — Покрашено неровно. Слева семь болтов, а справа — шесть. Дурацкий дизайн. Неэргономично, необтекаемо, сидеть неудобно. Может, сперва сделать чертёж?

Лёнька соглашался и на чертёж, хотя понимал, что здесь инженерный подход непригоден. Но Толик настаивал и, наконец, призвал Парамонова. Парамонов приехал с Михалычем, которого зауважал за медную проволоку, сломанные вентиляторы, компрессоры от холодильных установок, алюминиевые трубки и другие внезапные вещи, найденные на складе аэродрома.

— Показывайте аппарат! — сказал Парамонов, поздоровавшись. Лёнька выставил кресло, Срубай попросил подождать и выволок из-под брезента колесо.

— Это что?

— Это наши аппараты.

— Ясно. Выманили в гости пить чай, купаться ночью и болтать? А у меня, между прочим, плановый проект, и храм Прибавления ума заказал колокол. Ну вы молодцы.

— Чай пить, конечно, тоже. Но смотри, — Лёнька сел в кресло и поднялся на полметра.

Парамонов подошёл ближе, осмотрел зазор между землёй и ножками кресла.

— В чём фокус?

— Нет фокуса. Вова, давай, — Лёнька снизился, Срубай схватил Парамонова и усадил на Лёньку, бухнулся на своё колесо и тоже взлетел. Парамонов сопротивлялся, но молча, а потом успокоился. Был тихий вечер, воздух пах рекой и клубникой, Лёнька уверенно совершил облёт полмоста, паноптикума, огорода и вернулся к верхнему дому. Вова на всякий случай держался рядом и показывал Парамонову кулак, когда тот начинал слишком сильно вертеть головой:

— Но-но, будь инженером, не бесись. Спокойнее, спокойнее.

Успокоить Парамонова не удалось никому. Он заперся с Толиком в верхнем доме, лишь наутро, не выпив ни чашки чаю, отбыл домой. В руке у него был туго скрученный ватман, а за ухом — карандаш. Нина целый день проветривала дом и ругалась, летая над грядками:

— Накурили! Нет бы на улицу шли.

Толик ходил по тропинкам и доказывал ей, что прорыв в креслостроении не за горами, инженерная мысль сможет поставить производство кресел на поток, и тогда — поездка на море, строительство нового дома и газификация немедленно ждут семью.

— Конечно, — поддакивала Нина, — последи за Стасиком, чтобы далеко не улетел и соседям на глаза не попадался.

Изувера тем временем сходила в храм Прибавления ума. Сперва она хотела идти в милицию, но внутренний голос ей подсказал, что её неправильно поймут, скажут: «Какие летающие соседи? Какие кресла? Идите, гражданка, вон».

Она заранее вон и пошла, свернула за милицию направо и попала прямиком в ворота церкви отца Христофора. Батюшку маховские знали, именно к нему ходили жаловаться те, кто был недоволен отцом Романом. Ходила к нему и Вера Борисовна. Поговорили недолго, по-свойски, Христофор выдал Изувере бумажную иконку и ампулу с маслом от мощей святого Николая, закупленного на епархиальной оптобазе, а когда Вера ушла, достал мобильник из шкафчика с кагорами и долго говорил с кем-то важным, приседая и жалобно истончая голос.

Вера, вернувшись, повесила иконку на ломоносовский забор со своей стороны, нарисовала маслом крест и продолжила тайные наблюдения, благословлённые отцом Христофором.

Парамонов приезжал каждый вечер, рулон бумаги становился всё толще, на плече появилась объёмная сумка. Во дворе верхнего дома росло металлическое ничего не напоминающее сооружение.

— Затягивай, Толик! — командовал Парамонов.

— Тяну, а ты крути! — приказывал Толик, и они отступали, недовольные друг другом. Наконец, звали для помощи Лёньку и руководили им, нервно куря сигареты:

— Тяни!

— Крути!

Михалыч не принимал участие в инженерных работах, он строил свой аппарат. Обременённый складским барахлом, Михалыч не стремился к усложнённости и орнаментальности. Сделал простой куб в свой рост из подсобных материалов, прорезал в одной из стенок дыру, покрасил куб в голубой цвет и на том успокоился. На издёвки Срубая отвечал:

— Красота — в простоте. У меня и пол, и крыша, и камуфляж, никто не заметит голубой кубик на голубом небе. Найду много фольги — оклею фольгой, пусть зеркалит, буду над городом летать белым днём как невидимка. А ты на колесе только по вечерам и летай, а то за тарелочку примут.

И правда, Михалыч прилетал в хату-хаос в любое время, и всегда незаметно. К этой простоте приглядывался Парамонов, осматривал куб, измерял его, но ругался:

— Угол у тебя кривой, и круг вырезан неровно.

— Так ведь летит!

— Медленно, и только ты можешь. А надо, чтобы любой человек мог летать. Работаем над этим. Сделаем.

И они сделали. Инженерная мысль, применённая к поиску красоты, дала удивительные результаты. Количеством декора Превосходный, как назвал сооружение Парамонов, превосходил даже Лёнькину каморку. Толик просчитал средний вкус среднего человека, и строители воплотили его в нечто, похожее на инкрустированный самоцветами катамаран. Не зря Парамонов таскал рулоны бумаги и тяжёлую сумку, борта Превосходного были оклеены под лак живописными репродукциями, и в каждом дециметре поверхности торчал стеклянный кабошон — результат бартерной сделки Парамоновского завода металлоконструкций с заводом ювелирных изделий. Превосходный дважды измерили штангенциркулем — отклонения от симметрии были, но допустимые даже по мнению Парамонова. Под одно из сидений вмонтировали магнитофон, чтобы каждый потенциальный лётчик мог услышать любимые мелодии. По замыслу, в множестве цветов, форм и образов любой человек мог найти свою красоту, которая и сделает полёт возможным.

Парамонов демонстрировал полёт, Толик сидел в кресле второго пилота. Превосходный облетел паноптикум, завис, покачнулся и бухнулся в стог свежего сена под голос Робертино Лоретти, выбранный Парамоновым для настроения. Нина ахнула, Лёнька с Василием, бывшим в тот вечер в хате-хаосе, побежали спасать товарищей. После барахтанья в сене на землю вывалился Толик, следом — Парамонов. Замолчал Робертино, Леонид вылез, держа кассету:

— От такого голоса как не упасть! Вот ведь пищит.

— Кстати, да, вероятно, — Толик смущённо посматривал на сердитого Парамонова. — Не та музыка! Зря ты мне управление передал.

— А как вы передаёте его? — заинтересовался Лёнька.

— Устно. Передача ответственности, и ты, Анатолий, не справился.

— Вы в порядке? — Нина вытащила соломину из волос мужа.

— В порядке он. Давай-ка, Толик, сам попробуй, без меня.

— Да, продолжаем. Повреждений нет, только сено раскидали.

— А я эту траву, между прочим, полдня косил!

— Ладно тебе. Испытание ведь, — Толик полез в Превосходного. — Отойдите, а то сеном и накроет.

Он включил неназойливый джазик, потом кассету с популярной классикой — ничего не помогало. Попробовал взлететь Лёнька, затем Василий, и тоже безрезультатно. Превосходный летал только с Парамоновым.

— Вот так и случаются откровения, — говорил Рома за утешительным чаем. Красота не бывает общей, у каждого своя. Я бы на твоём месте, Толик, подумал ещё, прислушался к себе. О чём ты мечтал в детстве? Какие любил фильмы? Вспомни.

Толик помолчал, посидел, сходил в верхний дом и принёс рисунок виманы.

— Вот. Это я буду делать. Поможете?

Все немедленно согласились помочь, и чаепитие завершилось сушками и умиротворением. Толик улыбался, как будто вернулся в дедово кресло, так кстати попавшее однажды в Лёнькины руки.

Когда окончательно стемнело, Парамонов укатил верхом на Превосходном к Михалычу, где собирался проводить дальнейшие эксперименты в свободное от работы время, а Толик сел за стол чертить схему виманы, потом опомнился, срочно перестал и ушёл спать. Так за один вечер он отказался от немецкого идеализма. Идеалы, как выяснилось, не летают.

Виману удалось сделать быстро, за один день. Отрезанная от аэростата гондола как раз подошла.

— Я, наверное, когда её делал, о вимане и думал, — говорил Толик Лёньке, грунтуя гондолу. — Разрисую её камуфляжем, как самолёты второй мировой. И акулью морду. Но как мы их будем называть?

— Кого — их?

— Предметы эти, которые летают. Самолёт, аэроплан… Самоплан? Мойлёт? Надо что-то особое.

— А по-чешски самолёт — это летадло.

— Грубо. Надо имя красивое дать. Мотылёт?

— Это как мотыга что ли? Или летающий мотоцикл?

— Ялёт. Яплан…

— Дядя Лёнька, а ты обещал утром на летеге за сеном, а не покатал, — прервал их сонный Стасик.

— Как ты сказал?

— Обещал на телеге!

— Летега. Стасик, ты молодец. Завтра утром — в лес, и дам вожжи потягать.

— Какое слово — летега! — Толик пожал сыну руку. — Принято. Властью, данной мне Ромой… Рома-то уже спит?

— Это мы только колобродимся.

— Отлично. Нарекаю эту летегу Вимой, Виманой Станиславовной. Она прекрасна. Лёнька, Стас, прыгайте в летеги, и вперёд.

После того, как запустили Виману Станиславовну и улетались до ощущения полной свободы — над полями, над лесами, над крышами домов Маховки, над светящимися окнами Тутова, с позднего вечера до раннего утра — Лёнька упал в сон, где Ломоносовы жили в идеальном квадратном кубометре на асфальтированном дворе. Толик ходил с чертежом и поправлял карандашом неровности кубометра, смотрел в план, тыкал грифелем в трещинку на стене, и трещинка зарастала. Утром, когда Лёнька рассказал сон, Толик вздохнул:

— Ты был прав. Пусть лучше крапива, щепки и навоз. Зато летаем.

А Нинадобавила:

— Вот! Мы вам не одни из всех, как горожане, а Ломоносовы! Давайте быстрее электричество придумывайте, отрежут скоро за неуплату у всего посёлка.

Шопышин, глава выселенческого кооператива, часто наведывался в Маховку. Не вылезая из серой машины, он зазывал проходящих мимо жителей вступать в кооператив:

— Вы все идёте на снос! Вот будет зима — посмотрим, как к нам побежите. Пока предлагаем третий этаж, элита, а потом — что останется.

Из другого окна машины высовывалась Галифе и поддакивала:

— Хороший дом! Я скоро переселяюсь, а вы — как хотите.

Мужики хмурились и шли мимо агитаторов, но некоторые женщины останавливались и брали информационные листки. По вечерам в маховских домах разгорались споры: соглашаться на переезд или нет? Нина точно знала — не соглашаться, ходила по соседкам, уговаривала подождать:

— Скоро соберём всех, вон, отец Роман соберёт, и про электричество объявим, и ещё кое-что. А Галифе не слушайте, и серого того — не нужны нам их квартиры! Здесь проживём, здесь лес, и грибочки, и цветы — а там только квадратные кубометры и асфальт.

Лёнька с Толиком вовсе не думали о кооперативе и угрозе переселения. Они носились по полям, помогали соседям делать летеги из кресел, стульев, шкафов, чемоданов — кому из чего. Слух об удивительном изобретении просочился через Изуверин забор, хотя отец Христофор просил никому не говорить о бесовском занятии Ломоносовых. Он обещал приехать сам, но всё откладывал поездку в Маховку, говорил Вере:

— Видеть не хочу еретика Романа.

— А мы тихонечко, через забор. Летают ведь по ночам, а теперь и днём стали, безбожники!

— Говорили, говорили мне, что слухи недобрые ползут. Не ты ли распускаешь? Тридцать поклонов земных, и до субботы не приходи.

Не каждый человек, как выяснилось, мог сам выразить красоту. Тут-то и пригодились закупленные Лёнькой краски.

— Красиво — это для тебя как? — пытал Толик очередного соседа. — Ты каких художников любишь? Шишкина? А фильмы какие, музыку? Цвет, может, любимый есть? Вот эта футболка на тебе — красивая?

Красота плохо поддавалась классификации, летать начинали самые неожиданные сочетания цвета и формы. Тамара Тимуровна приволокла купленную на рынке плетёную корзину и попросила выкрасить каждый прутик в отдельный цвет. Баба Зоя сказала, что ничего красивее верхнего дома, сделанного Силантием, она не видывала, особенно если его подлатать, но в доме летать опасно, может развалиться, хотя подлатать всё равно надо, а вот если Лёня сделает маленькую одноместную избушку… Лёня сделал, посадил тонкие брёвнышки сруба на клей и саморезы, и Зоя с Тамарой начали грибную инспекцию ближних и дальних лесов. А вот для жены Вовы Срубая кровать, на которой она непременно хотела летать, пришлось расписывать под гжель. Прежде чем отпустить жену в небо, Вова приладил ремни безопасности, хотя Лёнька утверждал, что авария невозможна, это проверено в многочисленных испытаниях, в дневнике проекта даже не осталось пустых листов, пришлось подклеивать.

Проверяли летеги на скорость, на высоту полёта, на крен при маневрах, пикирование — они вели себя идеально, не доводили человека до страха. Когда хозяин начинал чувствовать дискомфорт — замедляли ход и переставали набирать высоту. Лёнька умудрился подняться выше башенного крана возле той девятиэтажки, в которую грозили заселить всю Маховку, а потом, по его словам, почти вошёл в штопор, но кресло мягко затормозило и полетело ровно. Толик поднимался чуть выше крыши своего дома, Нина — лишь на пару метров выше земли. А вот большой скорости добиться не смог никто, летеги оказались медлительным транспортом, хотя всё равно добраться на них до центра напрямую через реку было куда быстрее, чем на автобусе или пешком через Второй Центральный. Из-за этого маховчане начали нарушать запрет дневных полётов, и один раз отец Христофор увидел в небе два странных предмета, удаляющихся в сторону Маховки. Он перестал сомневаться в словах Изуверы и решил, наконец, лично посмотреть в дырку её забора на бесовские проказы Ломоносовых.

Пока Леонид и новообращённый Толик помогали соседям найти их красоту, Василий Иванович с Гусейном занимались электричеством по убедительной просьбе Нины.

— Правильно, сколько можно — налетались уже, — говорил Василий, поедая борщ на кухне верхнего дома. — Хорошее дело, правильное, помощь людям. А электростанцию на летающих этих креслах сделать — что бы нет? Вон и колесо водное полетело, а если бы его крутиться заставить, чтобы генератор работал…

— Зачем колесо? Пусть рамка в генераторе и крутится сама, — уточнял Гусейн, — украсим как для полёта.

— Ты когда-нибудь видел красивый генератор?

— А краски на что? Красить давай, Лёньку попросим.

— Ага, и потом Лёнька на генераторе жить будет. Электричество-то всегда нужно.

— Что же делать?

— А вот и не знаю. Как-то по-другому подойти надо.

— К Лёньке?

— Тьфу на тебя. К электричеству. Вот смотри, Гусейн. Сидишь ты дома, смотришь телевизор. Как заставить тебя идти, скажем, в магазин?

— Так это… Денег обещать, еды или ещё что-нибудь.

— А как заставить идти туда сто человек?

— Денег, еды и что-нибудь!

— Вот. И электроны надо приманить. Бегут электроны — есть ток. Стоят — нет тока.

— Электроны не бегут, они не живые.

— Мы думали, и вещи не живые, а вон смотри, летают сами по себе.

— Нет, сами по себе они точно не летают.

— Да, человек нужен…

— Ну, и что делать будем?

— Берём проволоку, берём магниты. Полетели отвезём ко мне во двор. У Лёньки случайно вышло кресло, и у нас, может, что-то выйдет. Нам и нужнее, мы для общей пользы, а не только чтобы как Лёнька, для веселья. Ему бы всё летать и радоваться.

— Радоваться хорошо. Роман не летает, и вон грустный какой сидит.

— Ладно, Гусейн, не наше это дело. Хватай проволоку.

Лёнька много раз пытался развеселить Рому, заставить его думать о будущем.

— Не жить же вечно над конюшней? Мы тебя не гоним, что ты. Но давай про дом сообразим. Мы поможем, Диментий скоро приедет до осени, лишняя пара рук.

— Не то меня мучает, Леонид.

— А что? Колокольню жалко? Давай церковь тебе летучую сделаем — всех конкурентов уберёшь. У меня колокольчики есть парамоновские, из твоего же колокола и отлили. Поделюсь.

— Рассказать мне надо кое-что — не знаю, тебе ли, отца ли Христофора беспокоить.

— Это как хочешь. Если дела церковные — лучше, наверное, к нему, а если что ещё, то я тут.

— Вечером пошли тогда в беседку. Всех позовём, всех это касается.

— Хорошо. Сейчас я убегаю. В город надо, краски закончились.

— А я навоз кидать, и Нина просила со Стасом в магазин сходить за маслом. На ужин картошка будет с грибами.

Отец Христофор постучал в Верины ворота, когда она нарезала колбаску. Наученная жизнью Изувера спрятала колбасу подальше от гостей, в холодильник, и пошла отпирать ворота.

— Ай, батюшка Христофор, какие вы гости неожиданные. А я ужинать собралась.

— Пост соблюдаешь?

— Как же, чаёк и хлебушек. И варенье свежее, малиновое. Вам чашку поставлю праздничную, доча подарила, приезжала на новый год.

— Телевизор не смотришь, хорошо.

— Я только проповеди и смотрела, так сломалась антенна-то. Всё у нас в Маховке ломается, отделяют от города, переселяют. Что делать нам? Смиряться, или этот Шопышин — чёртово орудие?

— Не упоминай. Разберёмся. Показывай Ломоносовых, только чтобы Роман не увидел. Или он отселился уже?

— Тут он, тут, но врать не буду — не летает, хотя и не мешает, не запрещает, вот как вот вы.

— Слаб он, скоро ушлют его, а вы будете в Прибавления ума ходить.

— Так и ходим же!

— То-то. А чай на улицу давай, будем смотреть и ожидать.

— И дождётесь! Они каждый вечер, а теперь и день, безбожники.

Лёнька разрисовывал стул для Клавдии Иннокентьевны. Розовые кусты, полученные от неё в обмен на навоз, вовсю цвели, и Лёнька старался изобразить розу на будущей летеге как можно точнее.

— Пожалуй, белую… и красную. И вон ту жёлтую, — подсказывала Клавдия Иннокентьевна, — Лепестков побольше, Лёнечка! Не надо, не обводи, так красивее.

Летега не получалась. Лёнька был недоволен своими художественными способностями, и ещё больше недоволен Клавдией Иннокентьевной. Нет бы сама рисовала, и так дел полно. К тому же надо было думать и над летегой для Ивана Николаевича, хозяина фермы «Муму».

«Вот тебе и научный метод, — бурчал про себя Лёнька. — Да какой он научный, метод тыка. Тык, тык, и никак».

Помучившись до поздних сумерек, Лёнька выпроводил гостью и снова отложил работу до завтра.

Верхним домом тем временем овладела суета. Захлопали двери, зажёгся свет в окнах, аромат настоящего чёрного чая долетел из Нининой кухни до конюшни. Пилот заржал в полный голос, Чайка и Стёпка захихикали по-лошадиному. Лёнька, догадываясь уже, что произошло, проскочил конюшню насквозь, подхватил большую сумку у верхних ворот, помедлил, затаился в тёмном коридоре перед кухней, прислушался, распахнул кухонную дверь и ожиданно наткнулся на брата Диментуса.

— Здорово, Левонтий! Здорово, Диментий! — завопили братья и, под надзором сестры соблюдая принятый в семье ритуал, постучали друг друга кулаками по спинам, посмотрели в глаза, обнялись ещё раз. Успокоенная Нина запорхала по кухне, подвинула в угол Стасика с чашкой, освободила стул от моркови, ещё не найденной Лёнькой, а то скормил бы лошадям.

— Чай уж заварила, вот варенье, садитесь. Дима, сними полотенце, пролезай. Чайку-то дёрнуть после дороги как хорошо.

Присела и сама, поглядывая на Димкину сумку, вероятно, набитую снедью далёких супермаркетов. Будет облегчение на целую неделю, а при экономии — на две. Мужикам и чаю подавай, и борща, и мяса, Толику ещё и сигарет с кофе, а деньги где?

Нина была всегда рада приезду брата. Диментий имел хорошую работу, привозил не только еду, но и ощущение успеха, стабильности, чего часто не хватало Нине в жизни. Его приезд показывал контраст между столицей и Тутовым, и примирял с этим контрастом. Если Толик и Лёнька совсем разгильдяи, зачем Димус обращается к ним за советами? Каждый раз идёт на мост, зовёт их с собой, втроём в беседке они болтают, спорят, машут руками. Если холодно — сидят у Толика в комнате, чай пьют по пять кружек. Потом Димус, насыщенный свежими мыслями, закидывает пустые сумки в машину и, собираясь в дорогу, на прощание непременно произносит вслух, повернувшись в сторону тёмной тени над рекой: хата-хаос, я скоро приеду!

Нина набрала из ящика картошки, налила в таз воды, начала чистить. Авось в сумке найдётся колбаса или копчёный кур, ужин будет поздний, зато праздничный.

— Димус, а борщ будешь? Тут осталось прямо специально для тебя. Ешь!

Димка опустил ложку в прозрачную глубину тёмного борща. После супермаркетов бывает особый аппетит на нарезанный колечками репчатый лук, серую капусту, всплывающие со дна мелкие шкварки, добавленные для нажористости, как выражалась сперва Зоя, а потом стала и Нина.

Пока Димус ел, Лёнька поглядывал на Толика, а Толик — на Лёньку. Их ожидал чудесный аттракцион — демонстрация летег столичному скептику. Димка не воспринимал всерьёз лётные проекты, предпочитал привлекать родственников как мозговых штурмовиков к проектам «Монстролайфа». Толик как-то дал пару идей для новой игры, а Лёнька даже стал прототипом одного из её героев.

Толик ковырял вилкой трещину в разделочной доске, щёки его покраснели, глаза сверкали. Димус не замечал нервного волнения, трясущего стол, и продолжал болтать с Ниной.

— А где мама? Опять у Тамары Тимуровны? Пусть бы дома сидела, пасьянсы раскладывала, со Стаськой занималась, а то опять замучает сериалами, как ни встретишь, кругом сплошь доны педры. А вкусный у тебя борщ!

Наконец, Димка отодвинул пустую тарелку и взглянул на Толика, Толик на Нину, Нина на Стасика, Стасик на Лёньку, и Лёнька скомандовал:

— Айда на мост!

И все посмотрели в окно. Сам мост был тёмен на фоне ночного города, под мостом сияли глаза болотных быдл. Осветить мост быдлы не могли, выхватывали лишь серьёзное лицо Оскара и кучу красного железа — остатков бога ветра. За рекой была городская жизнь, не похожая на жизнь деревенской Маховки. Хорошо было забраться на мост и смотреть сверху вниз то на дальний берег, то на свой, сравнивать их друг с другом. Ещё подростками Лёнька с Димкой пускали с моста бумажные самолётики, учились ловить рыбу. С той стороны реки был дикий пляж для несолидных людей: мальчишек, парочек, мам с детьми. Сорная трава за пару лет покрыла и насыпь, и бетонные конструкции упавшей части моста. Мальчишки доплывали до хаты-хаоса, безуспешно пытались забраться на мост, соскальзывали и поворачивали обратно, что устраивало всех Ломоносовых. Не хватало ещё захвата чайной беседки городскими дикарями, как называл пляжных людей дед Силантий. Он учил тогда совсем ещё зелёных Лёньку и Димуса, что дикарей пускать на мост нельзя, нельзя и дразнить, плевать на них сверху вниз, бросать бумажки, показывать своё превосходство. Ломоносовы — не дикари, а выбранные смерчем хранители природного духа.

— Вы идите, идите, я чуть задержусь, — сказал Лёнька. Стасик сел было на свой стульчик, но Толик подмигнул, покачал головой и указал на Димуса. Стасик понял, встал и взял дядю за руку:

— Дядя Дима, пошли.

— Кружки захватите! А я чай организую и догоню.

По дороге Толик, не поднимаясь по деревянной лестнице, постучал палкой в дверь Роминой каморки:

— Эй, Рома! Выходи. Дмитрий приехал, мы на мост.

Дверь скрипнула, и Рома, прижимая к груди солидный свёрток, спустился вниз.

— Привет, Димус.

— Здорово, Ромус.

Рома кое-как пожал Димину руку и присоединился к процессии.

С моста Лёнькин загон показался плоским, приземлённым, только быдлы просились в небо, тянулись вслед за белыми огнями самолётов. Толик первым прошёл в чайную беседку, щёлкнул выключателем. Хата-хаос исчезла в темноте, зато осветились знакомая тетрадь на круглом столе и две скамейки. Рома поставил свёрток в угол и понюхал воздух:

— Рекой пахнет.

— Лёнька снова забыл дневник в беседке, — начал Толик, — А если городские залезут? А если…

— Толь, успокойся, — Нина выдала ему кружку. — Воздух-то какой. Сказочный.

— Воздух… дышу. Пролистай, Дим, подготовься.

Пока Димус изучал дневник, Нина расставляла посуду. Толик стоял у перил, скрестив на груди руки, и ждал нападок на записи о последних испытаниях, но не успел ответить на Димин вопрос:

— Какие летеги? Вы тут с ума посходили?

Сверху спланировал Лёнька с чайником в одной руке и банкой варенья в другой. Дима молча сел на скамью и закивал головой, принимая объяснения.

«Не совсем Москва Димку испортила, — думал Лёнька, слушая Толиковы слова, — завтра и ему летегу соорудим. А потом и Георгию, наконец».

Отец Христофор до наступления темноты ждал в кустах у забора, а когда зажёгся свет в беседке, перебрался под мост тайными Изувериными тропами.

— Вы видели, батюшка? Лёнька вон прилетел!

— Молчи уж, вижу, господи помилуй.

Димка, наконец, понял, что летеги — не шутка брата, а настоящие летающие аппараты, и потребовал ещё чаю. Молитвы отца Христофора, наблюдающего из болота, как ловко Лёнька тормозит у беседки с кипящим чайником в руке, на летегу не действовали.

— Ну, Роман, — уселся, наконец, Лёнька, — рассказывай.

— А ещё недавно я тебе так командовал, помнишь?

— И правильно делал, а то никаких летег не было бы. Давай, давай, не отлынивай.

Роман поднял на стол свёрток, скинул тряпицу, под ней оказалась спасённая Лёнькой икона.

— Я так и знал, что ты икону приволок. Зачем, спрашивается, она мне в руки упала? Правильно, чтобы Роме было о чём подумать.

— Ты видел, что там, на иконе-то?

— Рассматривать было, честно скажу, некогда.

— Так смотрите.

Толик повернул лампу, чтобы осветить изображение. В нижней части иконы были нарисованы разнородные предметы.

— Свалка?

— Свалка, да.

Над предметами, сверкая нимбом, нагнулся человек. Он держал в руке шестерёнку, улыбался, висел в воздухе и напоминал Лёньку.

— Видите? Приснился образ такой. Летит человек над отбросами, и рад найденному. Святой дурик, название тоже во сне пришло. Потом уж понял, на кого похож, когда Лёнька в кресле взлетел. Как такое может быть? Это мне что приснилось? Но отец Христофор сказал — сожги и покайся. Всё сгорело, а образ жив. И я не покаялся. И не буду, я чувствую, тут у вас творится что-то незлое, радостное.

— Прикольно, — Лёнька нагнулся над иконой, — нимб, жалко, поцарапался.

— Леонид, ты понимаешь?

— А что тут понимать. Отлупить бы тебя — сколько времени из-за ерунды голову морочишь. Я вон однажды во сне в изоляторе парашют увидел, это в армии, а на следующий день узнал — наши прыгали, пока я валялся с ангиной. Красивая у тебя картинка вышла, вот только не надо…

И тут погас свет. Хата-хаос исчезла, пропала Маховка, видимыми остались лишь дома на том берегу и деревенский трансформатор на этом. Его освещали горящие фары большой машины.

— Что там?

— Электрики приехали. И машину вон пригнали.

Под светом фар копошились рабочие в знакомых оранжевых комбинезонах. Лёнька побежал к воротам, следом рванули остальные, и даже Роман, и даже отец Христофор с Изуверой бежали вон из тёмного болота.

Через полчаса электрики уехали. Подошли жители окрестных домов, и Нина поведала им страшное: света больше не будет. Маховку лишили электричества до конца судебных разбирательств между неплательщиками и городом, и скорее всего разбирательства будут вечны, потому что городским начальникам нужны не деньги маховчан, им нужна сама Маховка.

Когда огорчённые люди разбрелись по домам, освещая путь сигаретами и спичками, Нина потребовала у Лёньки срочно решить проблему с автономным энергоснабжением.

— Какие слова-то из тебя, Нин, полезли, — вздохнул Лёнька, — ты как Шопышин говоришь.

— А что делать, Лёня? Жить-то надо, как мы перезимуем без света?

— Завтра с мужиками поговорим. Гусейн вон изобретает что-то с Василием. Пошли в беседке приберёмся, уже глаза вроде привыкли к темноте.

— Леонид, я подумал, я попробую всё же полететь, — сказал Роман, собирая кружки в авоську.

— Отлично! Завтра и займёмся. Тебе и Димке соорудим по летеге.

— Завтра — электричество! — Нининого лица не было видно, но голос её был грозен.

— Да-да, и электричество. Ладно, я спать. Так, постойте, а где моё кресло?

Отец Христофор ехал домой в такси. Подаренный паствой мобильник очень пригодился. К сожалению, грузовое такси вызывать было поздно, и Лёнькино кресло осталось в Изуверином сарае. Христофор смотрел через мутные стёкла на звёзды и обдумывал мысль, озарившую его, когда чудесным образом отключился свет, что было явным знаком божественного происхождения мысли.

8. Зависть

— Далось тебе это электричество, — говорил Лёнька Нине на следующее утро за завтраком. — Свою печку я поправил, зимой не замёрзну, и плиту починил. А у вас печка и так хорошая. Будут дрова, будет и еда. Дров и тебе привезу, и себе, лесник звал на санитарную рубку. Чего ещё? Быдлы ночью не светят? Керосинки поставлю, будут с живым огнём. И в дом керосинки. А кто ленится лес валить — пусть дрова у меня же и покупает. С Толиком и Ромой подзаработаем хоть. Или пусть переселяются в Тутов, каюк с ними.

Нина возмущалась, призывала Толика в помощь, пока Дима не созрел:

— Так. Генератор к зиме я куплю, на семью хватит, а если с Михалычем сговоритесь, ещё и дешевле выйдет за соляру платить, чем по счётчику. Но про бесплатный вариант думайте. Подтолкните Гусейна, пусть шевелится, да помогите ему.

— Подтолкну! — радостно обещал Лёнька и убежал делать Ромину летегу в компании с подвернувшимся возле конюшни Парамоновым на превосходном Превосходном.

Отец Христофор наслаждался прекрасным обзором. Изувера, предупреждённая о приходе высокого гостя, вытащила из сарая Лёнькино кресло, приготовила скамеечку под ноги и столик с закусками. Лужайка у паноптикума была занята под летеги для Клавдии Иннокентьевны и Ивана Николаевича, а летегу Роме изобретали в огороде на месте недавно выкопанной картошки, как раз напротив щели в Изуверином заборе. Немного мешала малина, зато она давала приятность ожиданию событий. Батюшка любил малину, а уж ту, которая растёт за чужим забором, любил с самого детства.

— Ну что, — кричал Леонид, притаскивая с Парамоновым очередную хреновину, — это пойдёт? Вот, смотри, ковёр какой! Не ковёр, а загляденье — вчера на свалке нашёл. Можно сшить вдвое и набить сеном.

— Нет, некрасиво, — Рома сидел со Стасиком в Нининых лопухах и черкал фломастером в альбоме. — Вот, посмотри, пожалуй, что-то такое.

— Рома, да ты колокольню нарисовал.

— Извини. Колокольню глупо. Тогда, может, вот так?

— А это что? Ладно-ладно, попробуем найти что-нибудь подходящее.

Но и Ромины идеи не работали, они были или бесформенными, или слишком церковными.

— Тебя хоть самого на крест вешай, чтобы ты полетел. Что к церквям цепляешься? Ничего красивее не видел? Может, тебе колокол из парамоновского цеха привезти, или купол какой в городе спилить?

Против колокола возражал Парамонов, а против купола — сам Рома.

— Не так надо… Не знаю. Может, сперва Диме летегу сделать? Я подожду, подумаю.

— Дядя Рома, — Стасик отлепил от коленки лопух и пересел на стульчик, — я знаю, что тебе красиво. Сейчас слетаю и принесу.

Отец Христофор съёжился — показалось, что Стасик увидит его сверху — и прижал ухо к забору. Смотреть в щель из такой позиции было крайне неудобно. Через минуту или две, когда Стасик вернулся, Христофор продолжил наблюдение.

— Вот!

— Моя икона?

— Точно, Рома, ты же не отлипал от неё после пожара, — Лёнька перехватил у Стасика тяжёлую доску. — Давай-ка, попробуй.

— Сесть, значит, верхом? Ни за что.

— Попробуй обхватить руками. И правда красиво вышло, а уж я тут как герой.

— Это не прямо ты, это святой дурик, но, в общем, да, это ты.

— Не болтай, Роман, а то на мост затащим, и скинем, тогда точно полетишь.

— В воду её нельзя! Я даже не олифил! Лёнька, да ты с ума сошёл, отпусти!

Рома, спасаясь от лап хихикающего Лёньки, прижал икону к животу, отпрыгнул и повис над землёй.

Отец Христофор перекрестился. Всё утро он тужился, сидя на Лёнькином кресле, пыхтел, краснел, но не взлетал. «Может, надо крепче прижиматься? — размышлял Христофор, выбираясь из кустов, — может, схватить посильнее? Нет, не полетит. Грешен, веры маловато. Или кресло это от лукавого, а у меня святости лишку. Надо Романа допросить. Полетел же. Святой, как его, Юрик. Это он Георгия так что ли? Боже, милостив буди мне грешному».

Пока Христофор и Изувера вкушали салаты, обрёл летегу и Димка. Он сразу сказал, что полетит только в своей новенькой таврии, но надо подумать о внутреннем оформлении. Снаружи таврия должна оставаться стандартной, так будет сильнее выражен контраст экстерьера и интерьера. И это, как объяснил Дима Лёньке и Толику, должно быть нечто необычное, ужасное, чтобы дамы, которых иногда приходится подвозить, ахали и теряли чувства.

— Расписать кресла черепами?

— Подвесить петлю?

— Сшить монстра из фуфаек?

Все предложения отвергал Димус, и лишь Стасик, который окончательно стал героем дня, подсказал верную идею:

— Дядя Дима. Давай тебе на креслах нарисуем как будто люди сидят.

— Да, Димыч, соглашайся! И пусть скалятся. Будет тебе летаврия.

Анатолий вызвался рисовать. Его спонтанность была необычнее самих летег, к которым все уже начисто привыкли. Димке пришлось согласиться, и он не прогадал. Через час белая таврия взлетела над крышами хаты-хаоса несмотря на предупредительные Лёнькины вопли:

— Только не сейчас! Светло же вовсю! Снижайся!

Особенностью этой летеги было то, что она работала только с заведённым двигателем. Видимо, без его шума Дима не чувствовал автомобильной красоты.

А потом, когда летаврия упала колёсами прямо в навоз, и Димус не ужаснулся этому, прилетели Василий Иванович с Гусейном на прозрачном колесе. Колесо крутилось, обращая воздух в ветер, Василий свешивался через край и демонстрировал лампочку на шнуре. Лампочка горела. На противоположном краю колеса сидел бледный Гусейн.

Дармовой генератор был придуман без переманивания электронов с одного конца провода на другой, как сперва планировал Василий. Электричество вырабатывалось механическим движением колеса, а двигалось колесо от кружения завистей.

— Гусейн у нас сам не летает. Он пробовал, не получилось, поэтому только со мной. Если посадить Гусейна в дальней от меня стороне, его зависть начинает ко мне тянуться. Пробовали и так, и сяк — колесо кружится. Сядет поближе — медленнее, подальше — быстрее, только у Гусейна башка тоже кружится, долго так нельзя.

— А мощность велика ли?

— Хрен с бреном. На сорокаваттку только и хватает, потом попробую гирлянду подключить.

Гусейн сполз с колеса на отвергнутый Романом ковёр. Сел, осмотрелся, погладил шерстяные узоры, оживился.

— Чей ковёр?

— Да ничей. Нравится что ли?

— Нравится. Аладдин… Ковёр-самолёт. Красиво.

Гусейн прилёг, пошуршал рукой по траве. Невзрачная бабочка села на завитушку узора и преобразилась, засияла алым на сине-зелёном фоне.

— Стой, Гусь, ты куда? — Василий Иванович ухватился за край взмывающего ковра. — А генератор?

Но Гусейн предпочёл самостоятельный полёт общественно полезному кружению завистей. Он радостно ухал и тоже не слушал Лёнькиных приказов.

А Василий был огорчён:

— И как теперь работать? Все летают. Даже Толик, даже, торт его за губу, Гусейн. Кто завидовать будет?

— Я не летаю.

— Ты? Шутишь.

— Кресло моё пропало. Завистник, наверное, уволок. Безлошадный я. Пусти покружить.

Зависти, как ни странно, у Лёньки оказалось достаточно для того, чтобы завертеть колесо. Лампочка помигала и загорелась. Лёнька лёг на живот и опустил голову вниз, через край. Колесо вращалось медленно, можно было подсмотреть за жизнью. Возле моста болтался Гусейн на ковре-самолёте. Над теплицей порхал Роман, то опуская, то поднимая икону — экспериментировал с управлением. Дима завёл машину, парил над навозом, крутил колёсами и улыбался племяннику в открытое окно. Стасик мельтешил на креслице туда и сюда, нарисованные фломастерами узоры почти стёрлись, и было непонятно, какая красота удерживает ребёнка в воздухе. «Видимо, воображаемая», — подумал Лёнька. Паноптикум, огород и конюшня ушли влево, появился Изуверин дом. Человек в чёрном одеянии стоял возле малины и неотрывно глядел на двор хаты-хаоса. «Всё, прилетели, — подумал Лёнька. — Попы, потом журналисты, потом от людей не спрячешься. Беда». Верин дом уплыл в сторону, снова показалась конюшня, Нина, нижние ворота, деревенский трансформатор, и рядом — девушка. «Ой. Она вернулась. А я даже не знаю, как её зовут, — подумал Лёнька. — Надо снижаться».

— Василий! Я вниз. Надо мне.

Василий кивнул, колесо опустилось на прежнее место. Лёнька соскочил, побежал к воротам, вихляя в стороны, особенно в правую. Кружение завистей завершилось обычным головокружением.

— Здравствуйте, Лёня, — сказала она. — Я за вами наблюдала, как вы красиво траву косите. А ещё я вам цветной бумаги принесла.

Это была та самая девушка, которая помогла недавно Лёньке нести краски. Нина тут же начала знакомиться, приглашать в гости и поглядывать на Лёньку с намёком, мол, не зевай, подай руку, переведи через навозную кучу. Девушка, которая назвалась Шурой, не замечала навоза. Она смотрела на летающие предметы и щипала себя за розовое ухо.

— Это… что это? Они летают? Это правда так?

— Ну… — тянул Лёнька, оглядываясь на пикирующего Толика, — понимаешь… да.

По Нининой воле организовалось чаепитие в верхнем доме. За чаем выяснилось ужасное: фамилия Шуры была Шопышина. Фамилия редкая, гадкая, принадлежащая главе выселенческого кооператива. Шура, опустив голову, рассказала Нине, что папа вынашивает планы борьбы с Маховкой и в особенности с непокорными Ломоносовыми.

— Говорит, что скоро запретит туалеты, которые в земле выкопаны. У него постановление есть, что они вредные для Уловки.

— Ну уж сортиры-то! — возмущалась Нина, — за что? Думает, сумеет нас так выгнать?

— Да, думает. Ему из Москвы советуют, по телефону. Он туда часто ездит, у него друг дядя Миша, и у него нефтедоллар. Боятся, что вы двигатель без бензина придумали.

— Что за нефтедоллар? — заинтересовался Толик.

— Не знаю. Я нечаянно слышала.

— Забавно…

— А вот ему, вот! — Нина показала Шуре кулак. — Извини, я не тебе. А ты, значит, пришла предупредить?

— Да. Мне нравится Маховка. И люди, — Шура покосилась на Лёньку и тут же уставилась в чашку. — Вы интересным чем-то занимаетесь. Летаете вон, и рисуете, и лошади у вас.

— Я думаю лошадь разрисовать и на ней полететь! — начал Лёнька, но умолк, увидев, как Нина гладит Шуру по плечу.

— Хорошо, что ты пришла. Предупредила хоть. Может, Лёня тебя покатает? Лёнь. Лё-ня! — Нина ткнула локтём задумавшегося о летающей лошади брата, — прокати Шурочку на летеге.

— Так нет летеги-то. Василий разве или Димус прокатит. Ты на чём хочешь — на колесе или на машине?

— На каком колесе?

— Прозрачное, красивое. Рекомендую.

— Да уж лучше пусть Димка, — вступилась Нина и тут же замолчала, посмотрев на Лёньку, который за Шуриной спиной изображал бурный протест. — Хотя… на колесе интереснее. Лёня как раз катался, когда ты пришла. Идите уж, а то Василий рукой вон машет, улетит сейчас.

Лёнька со Стасиком пошли сажать Шуру на летегу, а Нина привычно погрязла в тарелках и чашках. Из-за дефицита привозного газа воду давно грели на костре, в баке, поэтому и посуду мыли на улице, на вкопанном в землю столе. В последнее время Нине начали нравиться домашние работы. Она предчувствовала жизненные изменения, связанные с летегами. Война с Шопышиным не казалось ужасной, скорее, напоминала шахматные партии Толика и Лёньки. Шопышин пешку съест, а Лёнька даму к рукам приберёт, — Нина покосилась в огород, там Лёнька придерживал Шуру за талию, помогал взобраться на колесо. Шопышин ход конём, а Лёнька до края доски — и ферзь. Кто ожидал появления летающих кресел? Уж точно не глава выселенческого кооператива. А Нина давно ожидала чего-то нового, неопределённо-радужного.

— Вот что значит верить в мужнин талант! — сказала Нина тарелке из-под борща. — И в братов тоже.

Лёнька не зря тащил Шуру на колесо. Научный метод требовал многократной проверки кружения завистей.

— Василий, давай. Раз, два, и…

Зависти прекрасно заработали. Колесо пошло быстрее, чем с Лёнькой.

— Так-так, прекрасно, — руководил Лёнька снизу. — Шура, представь, что ты никогда не полетишь сама. А теперь — что я сделаю для тебя такое же колесо. А теперь — что ты летишь без Василия. Странно. Хватит, спускайтесь.

Колесо не изменяло скорость от Лёнькиных слов. Или Шура имела слабое воображение, или от силы зависти скорость не зависела.

Роман, окончив упражняться в летании, спустился вниз, на лужайку, где Гусейн правил ковёр-самолёт. Проплешины, которые и помогли ковру оказаться на свалке, Гусейн зашивал цветными шерстяными нитками, вытягивал стежок так, что получался ворс, стриг петли ножницами и любовался результатом.

— Красиво, Роман?

— Красиво, Гусейн. Знаешь, он уже на старый ковёр не так похож. Ты вон лилии вышил — хорошо. Не только металлами владеешь.

— Жена научила. Давно, ещё была когда.

— А не рассказывал. Ладно, оставлю тебя, пойду Нине помогать.

Рома поднялся в свою комнатушку, завернул икону в белое полотенце и вежливо установил её в красном углу. Спустился, зашёл к Нине, взял список покупок и направился в маховский магазин.

— Не знаю уж, Рома, будут ли теперь возить что к нам, — вздыхала Нина. Придётся в Тутов ездить. Белого хлеба купи три булки, две мало.

Рома не возвращался долго.

— Может, он в город уехал? — спрашивала Нина у чашек, — может, знакомых встретил и заболтался?

Нина позвала голодающего Толика и попросила прогуляться до магазина, встретить Рому:

— Вдруг его Шопышин поймал. Бери-ка мужиков, встречайте. Рома у нас безотказный, скажут ему — в машину садись, он и сядет.

Встречать не потребовалось, Рома имел вид бледный, но гордый, и принёс не три, а все четыре булки:

— Последние купил. Осталась только морская капуста и макароны. Завтра привоза не будет, учёт.

Рома рассказал, что встретил Отца Христофора и имел с ним разговор.

— Он ждал меня, видел полёты, завтра донесёт в епархию. Послезавтра тут будет много, очень много народу.

— Вот чёрт, — сказал Лёнька и сразу поправился, — извини. А что им надо?

— Говорит, будут решать, божественное дело наши полёты или нет.

— И тогда обкурят ладаном? Или наоборот — проклянут?

— Не знаю, что будет. Тут чудо, а чудо они никому не отдадут.

— Роман, а почему ты говоришь так, будто они тебе враги? — спросил Толик. — Вы одной же организации.

— Я так думал, да. Теперь не знаю. Кресло твоё, Лёнька, Христофор украл, подслушивал под мостом, а когда все ушли — взял. Просил меня показать, как летать надо. Так я и не смог объяснить, что к чему. Они думают, мы секрет имеем, и будут этот секрет выпытывать, чтобы наладить производство летег. Как Парамонов, только они ещё серьёзней. Это же такая слава — научиться чудо показывать.

— И как теперь кресло отнять?

— Силой разве, у Веры Борисовны в сарае стоит. Христофор ещё про поместный собор упоминал, про летающего патриарха, а потом над хатой-хаосом струение воздухов увидел, перекрестился и меня отпустил.

— Какое струение? Толик, ты слышал? То кружение завистей, то струение воздухов. Да тут одни поэты. А у меня нимба над головой не выросло, кстати? — Лёнька нагнулся и показал макушку.

— Хорошо, сейчас перекусим и дела обговорим, — Нина отняла у Ромы булки, а сумки передала Лёньке, — давайте к нам.

— Да, на мост ползти неохота. Кажется, что все теперь подсматривать будут и подслушивать. Тьфу, — Лёнька взял сумки, почесал несуществующий нимб и тоже пошёл в верхний дом.

Шура уже вовсю прижилась на Нининой кухне:

— Всё нарезала, хлеб только остался.

— Хлеб принесли.

— Сейчас доделаю.

Шура запорхала над столом, как будто обзавелась летегой.

— С Василием согласна продолжать? — спросил Лёнька.

— А можно? Здорово. Я завтра тогда ещё приду, сейчас уже домой надо. А сама я смогу?

Лёнька насупился, а потом махнул рукой на эксперименты с колесом:

— Давай завтра попробуем и тебя запустить. Думай пока, что для тебя — самое красивое.

Шура думала и делала красивые бутерброды, украшала их петрушкой, помидорами и колбасными звёздочками. Подтянулись Василий с Димой и Стасиком. Стасик чувствовал себя знатным летегостроителем, важно поддакивал дяде и советовал Шуре не соглашаться на летающие колёса, а только на кресло или мягкий стул.

Бутербродная красота прожила недолго, есть всем хотелось больше, чем любоваться на непривычного вида еду.

— Спасибо, очень вкусно, — сказал вежливый Толик.

— Да, теперь и до ужина дотянем, — встал из-за стола Василий Иванович.

— Прогуляюсь на мост, да и полетаю, — Рома попрощался с Шурой и тоже ушёл.

— А можно мне ещё? — попросил Лёнька. — Самый-самый последний.

Пока Шура вырезала цветочек из помидорки, Лёнька размышлял. Битва за летеги для Ивана Николаевича и Клавдии Иннокентьевны продолжалась. Оба они просили сделать не только красиво, но и функционально.

— Мне бы чтоб навоз возить, — объяснял вчера Иван Николаевич. — Наделали бы ящиков, возили бы навоз по огородам. Леонид, помоги, а? Всю жизнь бесплатно молоком поить буду.

— Я хочу на рынок летать, розы продавать. Лёня, вы должны мне помочь с приспособлением, — просила Клавдия Иннокентьевна.

«Шурины бутерброды умяли, никто не пожалел. Они тут отдельно — польза и красота, и польза в еде всем важнее. У летег польза выходит из-за красоты, а если задумывать сразу пользу — не летят. Я когда пользу искать перестал, тогда и получил летающее кресло. Вот это надо с Толиком обдумать и записать в дневник проекта. И ещё про кружение завистей и струение воздухов. Поэтично».

Дневник в последнее время превратился в сборник случайных заметок. Лёнька писал мысли бессистемно в надежде когда-нибудь с ними разобраться. Иногда выходили забавные сочетания. Например, на одной из страниц было написано «не летят Клавины розы», а ниже «некрасиво, когда для перевозки навоза??» Здесь Лёнька как раз обсуждал сам с собой неудачные попытки построить летеги и получил стишок, которым даже загордился.

Шура обсыпала бутерброд мелко нарезанной петрушкой и протянула его Лёньке.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

— Надо же, спасибо сказал, а мне — никогда, — Нина прервала размышления брата, но ненадолго, Лёнька ещё в детстве научился иногда быть глухим и немым во время еды.

«Нет, даже красота тут случайна, — продолжал он думать, доедая бутерброд, — она от необходимости происходит. В ней вся засада. Надо делать так, чтобы внутри щёлкнуло: вот! Именно так! И получится красиво, даже если только для себя, обычно так и бывает. И, может быть, полезно. А пользу все понимают, это вам не красота».

Шура помогла сполоснуть чашки, попрощалась до завтра и убежала. Лёнька выслушал Нину, покивал головой, признал, что правильнее было бы девушку проводить до автобуса, налил себе кружку чая и пошёл огородом в нижний дом, продолжая думать.

«Да, да, да. Необходимость. Когда траву косишь, поневоле ровно косу держишь, а Шура говорит — красиво работаю. Старые проекты потому и умерли, что не было вот такой красоты. Вынужденной. Самолёт по всем правилам строить — глупость же, кустарщина. Тупик Авиации. А лететь надо, а то, считай, жизнь зря. Только красота — не всё. Как Стасик полетел, если узоры на кресле стёрлись? Привык летать, не может теперь не летать, вот и летит. Иначе не объясню. Главное — начать упираться, когда чувствуешь, что всё, край, тупик. Надо попробовать ещё одну идею. Вдруг сработает».

Не заходя в родную каморку, Лёнька нашарил в углу мастерской тяжёлый пакет и пошёл дальше, на мост, глотая по дороге остывающий чай.

«Чаепитие на мосту — это не просто так привычка. Думается там лучше, ветер выдувает из головы муть всякую. А то польза и красота, красота и польза, и ещё необходимость — зациклился. Отец понимал. Для чего ещё мост может надобиться? Сидеть в беседке, смотреть на воду, и на город, и на паноптикум. На закат, если дождя нет. На дождь, если он есть. На себя, если нет никого. Но сейчас там Рома». Шагая по тропинке через паноптикум, Лёнька задержался возле недоделанной летеги Ивана Николаевича. На этот раз обклеивали журнальными вырезками деревянный контейнер с фермы. «Да, фиговая летега». Плюнул, прошёл дальше, мимо быдл.

— Привет, Голова, привет, Тело.

— Привет.

— Ы.

— Бога ветра починяете?

— Да.

— Ны.

— Молодцы!

Поднялся на мост, сел в беседке, допил чай. «Ромы нет. Это хорошо. Посижу один».

Снизу на беседку смотрели обитатели паноптикума. С другой стороны реки на бетонных блоках собрались люди, махали руками, показывали на хату-хаос и летающего над огородом Рому. Сверху сияло небо, синело небо, темнело небо, солнце опускалось, угасало, склонялось, вечерело, подул ветер и освободил Лёнькину голову от мыслекружения и тревог о попах, начальниках, журналистах и непреклонном будущем, которое будет вот-вот.

Прямо на улице Георгий и Василий Иванович подняли в воздух маз. Над головами зевак, а потом и над Уловкой скользила красная конструкция — это Голова и Тело оседлали восстановленного бога ветра. Кто из них рулил богом, даже с высоты моста было не понятно. Из леса по дороге шли Иван Николаевич с Клавдией Иннокентьевной и страшно завидовали всем летающим. Серая машина Шопышина стояла возле сельсовета, сам Шопышин стоял рядом. Небольшая группа людей в чёрной одежде сидела в Изувериной малине. Их зависть была так сильна, так откровенно струилась, что закружила воздух над хатой-хаосом. Лёнька сам видел, как покачнулись деревья, зашуршало лёгкое сено, дым от Нининого костра свернулся спиралью и ушёл вверх.

«Пора улепётывать», — подумал Лёнька, вытащил из пакета парашютные ботинки, купленные когда-то у Гусейна за старый велосипед, надел их, крепко зашнуровал и полетел. И красный нимб, а вовсе не закатное солнце увидели за Лёнькиной головой неслучайные зрители.

9. Патент

Димус решил вернуться в Москву, и Лёнька собрался ехать с ним. Провожающая их Нина была возмущена:

— Дима, у тебя ведь отпуск! Что ты там забыл? Тут воздух, овощи. А ты, Лёнь? Зачем? Но вот зачем ты тоже? А как же Шурочка?

— Первым делом, сама понимаешь, самолёты.

— Она же придёт, ты ей летегу обещал делать!

— Скажи, я скоро вернусь. Дня три, не дольше, пробуду я в столице нашей родины, в Москве, — ответил Лёнька левитанским голосом и пошёл собираться. Собирать было почти нечего. Деньги, паспорт и чёрный маркер в карман, на ноги — приличные кеды, а парашютные ботинки — отдельно, в пакет. Ходить в них было трудно из-за толстой подошвы, да и непривычно высоко, вровень с Толиком.

Ехать Лёнька решил после вечернего разговора с Димой, Толиком и Ромой о грядущем будущем. Валялись на сене, играли в шахматы у костра, пили чай из котелка, слушали ржание лошадей и гул самолётов. Рассуждали, чего ждать от городских и иных начальников, от попов, от любопытствующих тутовчан.

— Я хочу сбежать, — заключил, наконец, Лёнька. — Надоели.

— Они ещё не начинали надоедать, Леонид, — возразил Толик.

— Начинали. Газа нет, электричества нет, а меня и вообще нет, потому что нет бумаг на сарай, и я нигде не живу. Теперь все приедут и давай от меня чего-то требовать. Вот пусть меня и не будет, сами заставили.

— Что-то ты нынче озлился, — остановил его Толик. — Да ладно, поезжай. Не чтобы сбежать, а чтобы хате-хаосупомочь и Маховке всей. Иди-ка ты до патентного бюро, вот так.

Рома согласился кормить лошадей и даже косить траву, лишь за Пилотом, как обычно, обещала следить Нина, которая иной раз и на скаку его останавливала, особенно если Пилот рвался к морковным грядкам. Толик велел держать в курсе, звонить из Москвы Парамонову, а Парамонов уж передаст. Лёнька согласился, посмотрел на небо и вздохнул:

— А вообще я хочу в Коломенское и в музей. Вдруг картину с воздушным шаром увижу. И в Монино, да.

Утром Димус и Лёнька, приняв из рук Нины по простому бутерброду с маслом и, упаковав подарки для передачи в Сополимер, выехали из тупика Авиации по заброшенному шоссе на трассу. В Сополимере передали сонным Толиковым родителям банки с огурцами, помидорами, малиновым и вишнёвым вареньем, мешок картошки, мешок капусты, ящик моркови и свёклы, сумку репчатого лука, и налегке двинули в Москву. Пару раз, когда вокруг не было машин и населённых пунктов, Димус подлетал невысоко, орал в открытое окно и плавно опускался на асфальт. Новая степень свободы манила рвануть напрямую через поля и над лесами, но для этого был нужен лётный опыт. Димка терял направление, не узнавал сверху места и даже путал стороны света.

— Да и мало ли, кто-то увидит летящую машину, — оправдывался он, — офигеет, заглядится, врежется в столб. Нет, сначала найдём патентное бюро, получим документ и потом уж натренируемся.

Доехали быстро, обходя пробки по обочине и умудрившись при этом не попасться жаждущим крови гаишникам. У метро Лёнька вышел, чтобы успеть погулять и дать брату время поприветствовать безымянную девушку в Димкиной съёмной квартире.

В Маховке уже назревала осень, а Москва продлевала лето как могла. «Пассаты, муссоны, — подбирал Лёнька слова к улицам и прохожим, — авгуры, ауспиции. Ушельники, чортен, бардак, с ума сошедший, магия, а, ы». Лёнька иногда колдовал, гуляя по Москве, где образы набегали друг на друга, убегали, сталкивались, высекали искры. В лесу было по-другому, попроще, поспокойнее, там можно было думать предложениями, а тут с непривычки только картинками и словами, иногда и просто буквами. «Яблочко тыблочко выблочко воблочка. Гельскрабовые ванны, только у нас. Балыков, Мясопотам, чёрт». Лёнька представлял, что создаёт Москву в своей голове. Девушки улыбались ему, собаки узнавали лёгкую походку приезжего человека и улыбались тоже. Под землёй Лёнька заплатил уличному гитаристу рисунком на стене, маркер всегда пригождался. Гитарист понимающе кивнул и ответил песней о том, что даже самые лёгкие движения жизни прекрасны. Он редко встречал людей, которые готовы были слушать незнакомые песни, поэтому писал их мало, растворился в чужих мелодиях и разучился сочинять. Для внимательного слушателя ещё готов был вспомнить свои старые слова, полустёртую музыку, а придумать что-то новое — уже нет. Не хватало пары метров отрыва от земли. Лёнька очень убедительно представил себе жизнь подземного музыканта, закрыл маркер и пошёл дальше.

«Скинь лишние килограммы, — думал Лёнька в электричке подвернувшимися словами. — Тяжесть в ногах? Пьеса на дне, в ролях. Рабочие метрополитена, требуются. Твой дом, твоя крепость. Ещё не купил дачу? Торопись! Йодистое серебро, разгон облаков и туч. Недорого. Бесплатно. Приворожу».

Выйдя в Коломенском, Лёнька взглянул вверх и вширь, вдохнул пыльный воздух. Йодистое серебро оседало на волосах, Лёнька чесал голову и улыбался всем: девушкам, собакам, даже задрипанной лошади и её вычурному фаэтону.

«Ишь, рессоры. А конструкция хлипкая, телега-то понадёжнее будет», — подумал Лёнька уже своими словами и приземлился на скамейку. Эксперимент удался: в Москве тоже можно летать, пусть не телом, но головой — точно. Лишь бы под землёй не каждый день жить и побольше гулять.

Спал Лёнька на кухне, потому что в квартире у Димуса комната была всего одна. Проснулся от шума воды и эфирной музыки радиостанций: безымянная девушка слушала радио, мыла посуду и варила невкусную и некрасивую кашу по имени поридж. Девушка заботилась о Димусе, а когда его не было — скучала. Так и сидела у окна всё время, и даже не открывала холодильник, Лёнька в этом был уверен. Съев поридж и вымыв тарелку, Димус сказал, что готов к походу в патентное бюро. Лёнька от каши отказался, пил кофе и с удивлением наблюдал, как брат стоит у раковины. Нине Димка никогда не помогал с домашними работами, а тут вон как извивается перед безымянной. С другой стороны, Толик успешно увиливал от кухонных дел, так что не всегда общее с девушками проживание обязывает упражняться в женском труде. Главное — правильно себя поставить.

— Стеллочка, мы недолго, — Дима наградил, наконец, девушку именем и чмокнул её в щёчку.

Лёнька кивнул, надел кеды, взял пакет с парашютными ботинками, подумал, снял кеды, надел ботинки и вышел за братом. Изобретение надо показывать в действии, а не в пакете.

Димус уже сидел за рулем и изучал «Жёлтые страницы», искал ближайшее патентное бюро.

— Промышленность, производство. Так. Горнодобывающая, камнеобрабатывающая… не то. Бизнес, офис, финансы. Наверное, тут. Вот, услуги для бизнеса. Продвижение товаров и услуг? Так-так-так… не то. О! Патентные организации, услуги. Оно. Вот. «Балыков, Мясопотам и партнёры». Патентные поверенные. Это не так и далеко, кстати. Едем.

— Знакомые имена. Известная, наверное, фирма. Заводи.

Просторное здание патентного бюро блистало зеркальными стёклами на соседние более скромные дома.

— Вот это я ляху-приляху! — тянул Лёнька, пока Димус вписывал летаврию между иномарок и пояснял:

— Думаешь, всё здание их? Там офисы. Наш — семьсот семнадцатый, значит, на седьмом этаже. Нечего и охать.

Димус был прав, поверив нарождающемуся столичному чутью. Офис семьсот семнадцать начинался комнатой для ожидающих, украшенной компьютером, холёной секретаршей и такой же пальмой. На стене в рамочке под стеклом висел текст. Димус прочитал вслух:

— Патент — охранный документ, который удостоверяет приоритет, авторство и право собственности на изобретение. Оно.

— Да, охранный документ — это правильно.

Кресла пустовали, но секретарша выдержала паузу, прежде чем доложила боссу о посетителях.

— Проходите, — кивнула она пустоте между Лёнькой и Димусом, — сегодня сам Андрей Сергеевич принимает.

Приёмная была прохладна, мерзкая влага ползла из кондиционера по парашютным ботинкам и проникала в носки.

— Здравствуйте. Мясопотам.

— Где Мясопотам? — удивился Лёнька, но Димус ткнул его локтём и величественно кивнул:

— Дмитрий Ломоносов.

Лёнька опомнился и пожал Мясопотаму мокрую руку.

— Изобретатели?

— Он, — Димус указал на Лёньку.

— Я предполагал. Слушаю вас.

— Новое летающее э-э-э… — начал Лёнька, встряхнул головой как Пилот и продолжил бодрее:

— Новое летающее средство! Мы сделали.

— Тип?

— Типа вот, — Лёнька кивнул ботинкам.

— Вы хотите сказать, ботинки? Пружина, реактив? Подразумевается, что это — опытный образец?

— Опытный, ага.

— Пройдёмте.

Они вышли из офиса в коридор. Мясопотам в упор посмотрел на секретаршу, та понимающе скривила рот и спросила:

— Записывать?

— Пока не надо. Через полчасика.

Секретарша закрыла папку и продолжила смотреть в монитор.

— Видите ли, молодые люди, — сказал Мясопотам в коридоре, — изобретателей я навидался. Технические подробности — к специалистам, встречу организую, с условием — если опытный образец лётного средства выполнит свою функцию, то есть полетит. Для серьёзной техники мы предлагаем полигон, для вас, полагаю, хватит коридора. Потому что никто, — Мясопотам поднял палец и уплотнил голос, — никто не способен взлететь на этом, — он пнул Лёньке правую ногу. — Но попробуйте. Я предусмотрительно отойду.

Лёнька осмотрелся и заметил мелкие детали, которые пропустил по дороге в кабинет.

На подвесном потолке синела тень вмятин, кое-где по стенам будто провезли когтистой лапой, на дермантине двери кабинета семьсот шестнадцать был ожог. За дверью кто-то завозился, в замочной скважине исчез свет.

— Да, да. На этаже будет ремонт, и не из-за меня, а из-за неаккуратности таких как вы.

Давайте, заводите. Секунду, — он втянул воздух и рявкнул:

— Просмотр, просмотр!

Двери офисов приоткрылись, только обожжённый кабинет не заинтересовался действом. Было ясно, что просмотр изобретений был общепринятым развлечением. Мясопотам спрятался в приоткрытую дверь и зажмурился. Димус кивнул. Лёнька взлетел.

Сперва полёта никто не заметил: дамы уткнулись в мужчин, а мужчины зажали уши ладонями и закрыли глаза. Первой среагировал кабинет семьсот шестнадцатый. Дверь приоткрылась, в коридор вышел человек в сером неприметной как у Мясопотама внешности, и другой человек в сером, но приметный, особенно для Лёньки с Димусом — глава выселенческого кооператива города Тутова А. Шопышин.

— Вы? — ахнул он, потеряв солидный вид, — здесь? — и потом, заметив, что Лёнька висит под потолком, шепнул: вот… вот… — и уже в полный голос:

— Вот! Что я говорил, Миша! Это они. Летают! А ты — не может быть, не может быть! А я заявляю — без нефти! Ни бензина, ни солярки, ни даже спирта! Отец Христофор, уважаемый человек, сам лично наблюдал. Держите! Караул!

Мясопотам, уже открывший глаза, ожил, лихо прыгнул к Лёньке и схватил его за ботинок. Димус схватил Мясопотама. Дамы завизжали, в конце коридора сверкнула вспышка.

— Вывести прессу! Тревога номер пять — альтернативщики!

Загудела сирена. От неожиданности Лёнька опустился на пол, придавив руку Мясопотама толстой подошвой. Увидев направленный на себя огнетушитель и дикие глаза секретарши, обхватил Диму за пояс, взлетел опять и понёсся под потолком вдоль коридора к спасению — открытому окну.

Страха падения у Лёньки не было, помогло давнишнее испытание кресла над башенным краном у тутовской девятиэтажки. Димус же так высоко на летаврии не поднимался, да и вообще не поднимался так высоко — на самолёте не летал, в горах не был. Он врос в Лёньку и с ужасом смотрел вниз. Лёнька стремительно нёсся к земле, но не падал, а торопился удрать. Сверху было видно, как из здания выскочили люди в камуфляже, как их лица повернулись в сторону открытого окна. Можно было исчезнуть в крышах соседних домов, но Лёнька помнил о летаврии, да и Димус, хоть впивался ещё одной рукой в Лёнькин свитер, другой уже указывал на единственную белую машинку среди орды длинных и чёрных. К счастью, летаврия стояла недалеко от ворот. К несчастью, ворота были закрыты.

— Не боись, прорвёмся! — выкрикнул Лёнька стандартный лозунг и ухнул вниз. Когда Димус завёл мотор, к ним уже бежали.

— Давай! — закричал Лёнька в азарте погони.

— А-а-а-а-а! — подхватил Димус, и летаврия рванула вверх. Приняв на себя руководство полётом, он больше ничего не боялся. Лихо проскочил над троллейбусными проводами, опустился, чтобы не задеть рекламную растяжку, вильнул между огромным полузнакомым лицом яркой дамы и фотографией колбас и приземлился за перекрёстком. Сзади горел красный, машины послушно вздрагивали на старте, пешеходы неторопливо шли по зебре.

— Пока шофёр в воздухе, он едет без правил, — выдал Лёнька неожиданную сентенцию и улыбнулся, — ну, вроде спаслись.

Прежде чем ехать домой, Димус решил схорониться и переждать. Заметив ярко-оранжевый супермаркет, он загнал летаврию в середину стоянки и только тогда ответил:

— Спаслись. Но что случилось-то? Может, мы зря это?

— Выходит, не зря. Я прикинул — всё одно к одному. Смотри.

Он рассказал неизвестные Димусу подробности противостояния города и Маховки: про то, как Срубаю запретили читать научные исследования, про случай на рынке и угрозы Шопышина, про странный интерес отца Христофора к полётам.

— А теперь, оказывается, он приятель Шопышина! Прикинь, а? Какие иконы, какие еретики. Наивный Рома. Они боятся, что люди полетят без их нефти. Помнишь про нефтедоллар-то? Вот. Шутки-шутками, а дочка его не наврала.

Тут Лёнька вспомнил глаза честной Шуры и захотел немедленно вернуться в хату-хаос. Пусть вражья дочка, но летает не для папы. Надо сделать летегу, и поскорее, мало ли.

Братья сговорились встретиться на стоянке через три часа и разошлись в разные стороны обдумывать ситуацию по совету покойного Силантия.

— Если что случится непоправимое, — говорил он неоднократно в беседке на мосту, поглядывая то на хату-хаос, то на Тутов, — не беситесь. Найдите место, где никто не тронет, обдумайте. Может, поправимо всё, кто ж сразу-то поймёт.

Димус для размышлений выбрал супермаркет, а Лёнька пошёл в Пушкинский музей. В Монино он явно не успевал, но не огорчался. Зачем самолёты, если теперь и кресла летают?

«Всё же и высоту они держат, и скорость. Это, видно, если опасность рядом. Удобно. А нет опасности — берегут нас. Хорошо».

Лёнька увидел букву «М», нырнул под землю и вынырнул через полчаса в центре Москвы.

«Нет, высоты я не боюсь, а вот об стену стукнуться страшно. Стены — они такие», — думал Лёнька, показывая билетёрше старый студенческий билет Димуса. С билетом из худучилища пускали бесплатно, только приходилось каждый год переправлять даты. Димус хорошо владел техникой чистки надписей: брал лезвие и срезал тонкий слой чернил. Главное, не вспоминать о том, что билетёрша может заметить подделку. Когда у человека задумчивый вид, неудобно изучать его документ и придираться к неровностям бумаги.

«Не заметь. Не заметь, всё равно денег нет! Так. Думать о хорошем. Завтра домой. Что там? Будут ли искать? Записали номер машины или не успели? А имена наши этот Мясопотам знает, засада. Может, забыл? Забудь, Мясопотам, забудь».

— Молодой человек, проходите, о чём задумались? — разбудила Лёньку билетёрша, — Вот они, художники. Как вы дорогу-то переходите.

— Спасибо, хорошо перехожу, — ответил Лёнька и направился к таможеннику Руссо.

«А ведь он — таможенник. Государственное дело, вроде Шопышина или Мясопотама. Плюнул на серый костюм — и рисовать. Вот бы и наши так. Шопышина, например, в скульпторы, а Мясопотама — в уличные музыканты. Эх, господа, и что вы такие у нас серьёзные».

Тигр и бык всё так же валялись в траве. Лёнька никогда не верил, что они дерутся.

«Это игрушечная борьба, спор, как у нас с Толиком. А потом ветер налетит — и вах, уже не тигр и бык, а осенние листья. А заросли-то какие, у меня в болоте такие же. Быдл только не хватает. Крутятся, крутятся… вон рябинка красная высоко, не достать ни тигру, ни быку. Бедные, особенно бык, он листьями питается».

— Молодой человек, прекратите! — возник начальственный голос. Тяжёлая рука схватила Лёньку за свитер и опустила вниз.

— А что я такого делаю?

— Знаете что. Постеснялись бы. Здесь — место культуры, летать домой к себе идите.

— Как летать? Я что, это?

— Не москвич?

Лёнька, наконец, разглядел владелицу голоса — статную бабку с повязкой на руке.

— Нет, я проездом.

— Ладно. Но больше так не делайте.

— А что, так часто бывает? Ну, чтобы летали?

— Ещё как. Не все специально. Таких предупреждаю. А есть и любители. Придут — и ну к потолку. Мы, говорят, художники, свободные люди. А запрещено. Дома — пожалуйста, чтобы никто не видел. А здесь — храм искусства. Здесь надо смотреть и впитывать.

— Я впитываю.

— Вы лучше вниз идите, к восемнадцатому веку, там приличные художники. Вон туда, против стрелки.

— Спасибо, — ответил Лёнька и вышел вон из начала двадцатого.

До Димкиной квартиры братья добрались без приключений.

— И хорошо. Пронесло.

— Да, хорошо.

Стелла встретила их ненавидящим взглядом в дверной глазок.

— Молодец, приехал, — сказала она Димусу сквозь Лёньку. Позвонить, конечно, было нельзя.

— Откуда я позвоню?

— Я так волновалась, — взорвалась Стелла, — так переживала! Ведь чёрт-те что делается! А если бы с тобой что случилось?

— Стеллочка, успокойся, — Димус окружил девушку собой и увёл в комнату.

Лёнька снял ботинки и внимательно их осмотрел. Ну, ботинки. Парашютные. Может, и ни при чём они? Может, и босиком получится летать?

«Нужно провести эксперимент, снять ботинки в музее, попробовать взлететь. Идти в другой музей, попробовать там. Будет ли повторяемость? Хотя. Зачем повторяемость? Лечу и хорошо. В ботинках, без ботинок — какая разница. Всё равно враги нефти, альтернативщики. Вот и фиг тебе, наука. Приеду — дневник проекта выкину, чтобы никто не повторял, а то сами и пострадают».

Примирённая парочка вышла на кухню как раз к чаю. Лёнька распаковал купленные Димусом конфеты, нарезал найденную в холодильнике колбасу.

— Присоединяйтесь.

— Да. Надо бы. Послушай, Леонид, дело-то серьёзное.

Их искали. Имена в прессу не попали, похоже, Мясопотам не старался запоминать, как зовут приходящих изобретателей, а официальную бумагу секретарша завести так и не успела. Номер машины тоже в новостях не упоминался, но цифры региона охранник подсмотрел, а может, были известны и все цифры, и сейчас они передавались в отделения ГАИ.

Стелла услышала, как в новостях говорят о предотвращённом террористическом акте.

По словам телевизора, бдящий охранник седьмого этажа известного офисного здания вовремя подал сигнал тревоги. Террористам удалось уйти через окно по верёвке, сплетённой из простыни, украденной с дивана одного из офисов. Террористов было двое, оба среднего роста, среднего телосложения, лица скрыты чёрными масками. Личности устанавливаются, поиск белой таврии ведётся. Телевизор просит передавать сведения о подходящих под описание граждан и похожие автомобили, если таковые будут обнаружены в спальных районах столицы.

Передачу повторили пять или шесть раз. Стелла волновалась и пила новопассит.

— У тебя машина похожая! Вдруг в милицию забрали, допрашивают, избивают дубинками, морят голодом? А ты не мог позвонить.

Димка с Лёнькой одновременно поняли, что разговор надо уводить в другую сторону. Лёнька вспомнил музейные картины, Димус — цены в супермаркете. Стелла запивала страдания белым вином, а как захотела спать — посетила душ, пожелала Лёньке спокойной ночи и ушла в комнату.

— Ехать надо, — сказал Лёнька, — уже темнеет.

— Да. Бежать, — ответил Димус, — со Стеллой только поговорю или записку напишу, если уже заснула. Скажу — на работу выдернули, так бывает, несколько дней домой носа не кажу. И ты со мной, помогать будешь.

— Буду. А жвачка у тебя есть?

— Вон, на холодильнике.

— Прекрасно. Жду внизу.

Пока Димус собирался, Лёнька поколдовал с номерами: залепил жёваной резинкой промежутки в цифрах «три», и тройки превратились в восьмёрки. Теперь для гаишников это была машина из другого региона.

Димус одобрил маскировку и они поехали, соблюдая все правила дорожного движения.

— Пробка? — спросил Лёнька, проводив глазами перечёркнутую надпись «Москва».

— Пробка, — ответил Димус.

Дорога спускалась вниз, открывая вид на толпу газующих автомобилей. В темноте красные огни сливались в ручей, поток, а ближе к горизонту — в полноводную реку.

— Что делать будем?

— Пока стоять, а там посмотрим.

Они стояли и стояли. Пространство заполнялось машинами. Лёнька высунулся из окна узнать, ясное ли небо, и не увидел неба, оно растворилось в свете фар.

— Как на дне морском, честное слово. Колония диких рыб на ночёвке.

— А впереди хищники. Через пару километров — пост ГАИ. Радио что ли включить.

— Да, давай-ка.

Димус понажимал кнопочки и добыл прекрасную подводную музыку.

— Во, пойдёт.

— Да.

Через несколько мелодий сами собой вклинились новости. Радио, как и Стеллин телевизор, было обеспокоено поимкой сбежавших террористов.

— Чтоб вас. Давай пой, а то отрублю, — пригрозил Лёнька, и радио послушалось, но подводное настроение ушло. Песни стали грубее, злее, и вместо лёгкого девичьего голоса их запел хрипящий мужской. Димус выключил приёмник, и братья остались сидеть в условной тишине над работающим мотором.

— А вот и они, — указал Димус на жёлтую будку и два силуэта, украшенных светоотражательными полосками.

Гаишники пропустили синюю иномарку, красную ниву и остановили Димину таврию. Один постучал в окно, другой пошёл в обход машины. Лёнька опустил стекло.

— Здравствуйте.

— Лейтенант Жахов. Документы.

— Что документы?

— Покажите документы.

— Сейчас, — ответил Димус и посмотрел на Лёньку. Лёнька оглянулся. Второй гаишник активно жестикулировал, указывая на номера.

— Сейчас-сейчас, — ответил Димус ещё раз и состроил Лёньке вопрошающую физиономию. Лёнька понял, что решение придётся принимать ему. Так было и раньше, в критические моменты Димус полагался на старшего брата.

Напарник Жахова заглянул в боковое стекло и уставился на плоских людей, сидящих в задних креслах. Толик, конечно постарался. Один человек был синий, с высунутым языком и пустыми белками глаз. Второй — голая зелёная женщина с красными вампирскими губами. С другими пассажирами Димус бы не полетел. Гаишник ненавидяще посмотрел на синего и потянулся к объёмному карману формы. Жахов заметил искажённое лицо напарника и сунул руку через открытое окно к ручке. Лёнька не знал, что найдётся в форменном кармане. Один знакомый, инспектор из-под Тутова, обычно держал там пакет с семечками, ещё один, из Сополимера — фотографию жены и сына, специально заламинированную в полиграфическом центре. Но и тот, и другой утверждали, что карманам полагается оружие, и только природная доброта не позволяет его носить.

— Поехали! — крикнул Лёнька и махнул рукой. Таврия дёрнулась, стряхнула впившихся в двери гаишников и устремилась к непроявленному небу.

10. Мудрость

С высоты автомобильного полёта ночной Тутов здорово отличался от ночной Маховки. Город подсвечивался холодным электричеством, точки окон мерцали как далёкие звёзды; дороги, выхваченные из небытия фонарями и фарами, были совсем галактиками. Посёлок кое-где освещался кострами, а по большей части ничем.

— Не зажгла Нинка быдлам глазки-то, — сказал Лёнька, когда летаврия спустилась пониже.

— Без тебя — никаких керосинок. Присмотр нужен.

— Да чему там гореть? Болоту?

— Сухой травы полно, и до сарайки огонь доберётся. Правильно Нина делает.

Они летели в тишине. На полпути к дому Димус, не выдержав критики брата, посадил машину на подвернувшееся поле и попытался взлететь. Сперва ничего не вышло, потом, когда недалеко завыли сирены, летаврия с выключенным двигателем оторвалась от земли.

— Это ж не нам гудели-то, — издевался потом Лёнька, — нас в темноте не видно. Ты как собака Павлова, рефлекс выработал. Всю жизнь теперь от гаишников бегать будешь.

— Ну и ладно что рефлекс. Зато экономия бензина!

— С самого начала надо было так детать.

— Как уж сумел.

Хата-хаос спала. Летаврия осторожно села в огороде, Димус пошёл на сеновал, чтобы никого не будить в верхнем доме, а Лёнька, забежав на минуту поздороваться с лошадьми, замер посередине нижнего двора и прислушался. Шуршало сено под Димусом и наглыми крысами, шуршали ёжики в кустах, а высоко, над головой, шуршали звёзды. Лёнька присмотрелся. Луна только зарождалась, млечного пути не хватало для освещения хаты-хаоса, но за сортиром, деревьями, ближе к Изувериному дому, что-то мельтешило. «Что же это? Может быть, отец Христофор сделал летегу и теперь тренируется по ночам в гостях у Изуверы? Здорово. Завтра увидим», — подумал Лёнька, добрался до своего логова и уснул не раздеваясь на диване, мечтая о том, что встанет только к обеду. «Сытному, вкусному обеду. Борщ и котлеты. Или солянка и голубцы. И компот». Так бы и проспал завтрак, но утром явился Рома, выволок Лёньку из закутка и доставил на кухню верхнего дома. Там была уже вся семья, кроме потерявшегося в сене Димуса. Прилетели даже Зоя с Тамарой Тимуровной, и Парамонов, и редкий гость Михалыч. Пока братья навещали Москву, в тупике Авиации приключалась история.

В то утро, когда Нина проводила Димуса с Лёнькой, она собиралась заняться картошкой по журнальному рецепту: для долгого хранения картошку надо ополоснуть в воде с марганцовкой, и только потом сушить. Толик выволок в огород старую ванну, подаренную Георгием, набрал воды. Нина расстелила плёнку на пол-огорода, чтобы картошка сохла на ветру, хотела за один день разделаться со всем урожаем. Сыпанула марганцовки и собралась топить картошку в малиновом растворе, отвлеклась лишь разжечь костёр и сварить семье манную кашу. Когда вернулась, возле ванны стояла небольшая толпа незнакомых людей. И раньше прохожие люди заглядывали в вечно отпертые нижние ворота, но чтобы сразу в огород? Нина возмутилась и подошла ближе с грозными намерениями.

Толпа была странная. Один человек держал картонную иконку и что-то говорил, жестикулируя свободной рукой, другие слушали и иногда крестились.

— Вы откуда здесь? — прямо спросила Нина, — и зачем?

Человек с иконкой замолчал и уткнул палец в Нину, так что ей пришлось отступить, затем снова начал говорить, но междометиями, и уже добрался до полуосмысленных фраз «эй, вон и даже, эта самая» и «знаемо нами, а эти, значит, так вот, то есть, того», как в ворота проникла новая партия людей во главе с отцом Христофором. Вышла небольшая стычка, но Христофор благодаря навыкам проповедника захватил внимание и тех, и других. Даже Нина, которая злилась, что к ванне невозможно подойти, смирилась и стала слушать.

— Нет, семья Ломоносовых не испытывает новое оружие, — терпеливо объяснял Христофор, отражаясь в марганцовке багровым силуэтом. — Нет, вы не наблюдаете начало вторжения внеземных цивилизаций. Беспокоиться не о чем, каждый присутствующий имел шанс лично удостовериться, что произошло чудо полёта, уже привлекшее внимание самого, — Христофор указал на ближайшее облако, — архиепископа. Да, будет комиссия. Да, город Тутов и тутовчане благословлены свыше святым Георгием, и уже явлен образ, и на этом месте или ближе к центру, через реку, на развалинах той стороны моста будет построен храм.

Народ гудел и прибывал. Изувера вылезла из-за Христофора и попыталась вытеснить за ворота нескольких человек, украшенных колокольчиками. Вытесняемые звенели и громко утверждали, что они — зёмы, что лично знают святого, и что звону слава. На дополнительные вопросы ответили, что святого зовут Лёнька, у него куртка с колокольчиками, майка с чёрной звездой, он бывает в городе и рассказывает посвящённым о красоте.

— Этот вот колоколец сам мне подарил! С куртки срезал. А ещё я на джинсы бусы пришил и вот, — зёма показал симпатичную подборку акриловых палочек. На свитере другого зёмы висели разноцветные жуки с кривыми проволочными лапками.

Толик рассеянно заглянул зёмам в глаза и увидел отблеск безумия. Рома осмотрел колоколец, опознал работу Парамонова и вспомнил, что воздушный оркестр у конюшни в последние дни перестал звенеть.

— Про это с Лёнькой я поговорю, — сказал Толик.

— С Лёнькой! — подпрыгнули зёмы, — позови его, видеть хотим!

— Если будете себя хорошо вести, — вмешалась практичная Нина. — Воды натаскаете?

Выдав зёмам вёдра, Толик ушёл в свою комнату размышлять.

— Ну, паразит! — слушала потом Нина его восхищённые возгласы, — вот гад гадский! И жена хороша. Молодцы Ломоносовы. Куда я попал?

Народ не расходился. Из-за забора кто-то кричал про беатификацию и блаженного Леонида. Сверху спланировал Гусейн на ковре, рядом с Гусейном сидел человек, похожий на Хоттабыча, он сосредоточенно бормотал сам себе что-то важное, а когда достиг земли, вбежал в центр толпы, к ванне, и погрузил руки в марганцовую воду, перепутав ванну, как потом выяснилось, с неким сакральным артефактом. Тутовчане зашипели и выпихнули Хоттабыча вон. К счастью, возник Вова Срубай с вилами в мускулистой руке, а из конюшни показалась недобрая морда Пилота с висящим на поводу Василием. Толпа поворчала и растаяла, лишь Христофора Вове пришлось выводить насильно.

— Ворюга! — рявкнул Вова на прощанье и подпёр ворота вилами.

Картошка в этот день осталась необработанной. Вова рассказал, что на подступах к хате-хаосу сдерживал атаку любопытствующих мужиков из Тутова:

— Эти хоть пришли узнать, как летегу сделать, да как я им объясню? Они же не понимают, что красота работает. Чертежи просят показать и образец. Спрашивают про какой-то закон Бертолуччи… Ботичелли… Смотрели колесо моё — щупают и не верят. Полетел — фокусником обзывают. Но это ладно, ваши вон наоборот верят как черти, даже страшно за них.

Срубай глянул в огород и побежал извлекать из ванны лысого человека в жёлтой занавеске на голое тело.

Нина попросила Толика погасить костёр:

— Через забор залезут, дом спалят. Когда же Лёнька вернётся?

Ни Лёнька, ни Димус по известным причинам не звонили. За последующие сутки ожидания вестей из Москвы обстановка в хате-хаосе стала ещё тревожнее. Хоттабыч подрался и помирился с любителями блаженного Леонида, потом они объединились для борьбы с зёмами.

— Это наш Лёнька, уйдите вон, — плакал на Нинином плече главный зёма. — Когда он спустится, когда явится?

— Какой он вам Лёнька, — возмущался человек с иконкой, — сам Георгий! Отец Христофор знак видел!

Не в силах сдержать эмоции, человек с иконкой посмотрел по сторонам и сорвал с подвернувшегося лысого жёлтую занавеску, обнажив его волосатые ноги и ситцевые трусы, за что Нина с помощью людей, размышляющих у забора над колесом Срубая, иконку отняла.

— Всё-таки мои — правильные, — похвастался Срубай учениками. — А ваши придурки какие-то.

— Все они наши, — заступился Роман. — Только одни летать хотят, а другие — смотреть.

Толик, поговорив с мужиками, решил нести круглосуточное боевое дежурство. Разбились на пары — Вова с Василием, Толик с Ромой, вызвонили Парамонова с Михалычем, Гусейн упросил взять в подельники Хоттабыча, усмирённого фингалом беатификаторов. Голову с Телом отправили на крышу сеновала наблюдать за событиями, дневные полёты свели к минимуму. Как только небо освободилось от ковра-самолёта, пластикового колеса и других знакомых летег, Голова привлёк общее внимание криками и прыжками. Он тыкал пальцем в разные стороны и указывал на неизвестные летеги, неуверенно парящие над крышами Маховки.

— Так-то вот, Леонид, — закончил Толик рассказ. — Вовремя приехали, надо что-то решать.

— У нас тоже проблемы, и тоже надо. Дай-ка мне вон тот симпатичный бутерброд, — Лёнька понюхал воздух кухни и окончательно проснулся от живительного запаха молотого кофе.

— Нин, про ситуацию я понял. Обдумаем. А кофе откуда? Мы разбогатели? Или достала заначку?

— Не то, чтобы… Утром нашла в паноптикуме, — она показала на полку. Возле коробочек со специями лежали сыры, копчёные колбаски, шоколадные конфеты, стояла бутылка шампанского. — Зёмы твои оставили. Похоже, приношения быдлам. А Михалыч примус подарил, вот и шикуем.

— Только не мои, а общие, — заметил Лёнька, не подумав о последствиях. Толик, до этого тихо сидевший у окна, вскипел одновременно с джезвой:

— Поклонников себе завёл! Мечтали увидеть святого Лёньку, куртку твою украли из мастерской и разодрали на сувениры. А из майки той флаг сделали. Теперь у каждого по колокольчику. В беседке поселились, и не выгонишь, и майка по ветру. Воду вчера носили, а сегодня вон колбасу. Это что вообще?

— Ну это. Просто эксперимент. Полетал как-то в новостройках, поболтал с местными.

— Посверкал, ага. Отличился. Но почему зёмы-то? Лучше бы придурками сразу назвал, честное слово.

— Зёмы — значит, земляки. Коротко и внятно. И звучит красиво.

— А ты, Леонид, инопланетный жук. В лабораторию тебя сдать надо, изучать, как голова работает. Натуральный дурик. Ладно. Что делать будем?

— Будем, будем. Дай обстановку пронюхать. А потом обдумать.

Толик махнул рукой и спрятался к себе в комнату, для остальных Нина организовала домашние работы. Михалыч с Парамоновым ушли стеречь границы хаты-хаоса. Лёнька остался пить кофе и смотреть в окно на мост. Вокруг моста крутилась хаотичная жизнь. Утреннее ещё бледное небо держало две неизвестные летеги. Над беседкой развевался маечный флаг.

«Что же мы учудили? — думал Лёнька. — Непонятно, как, непонятно, из чего. Понятно только, зачем — научили людей подлётывать. Нет, не летать, куда нам. Так, низенько».

Лёнька увидел Рому с тележкой.

«Повёз лошадям траву. Молодец. А я лентяй, сижу тут. Ладно, скоро подорвусь и к лошадям. Через часик-другой».

Глядя на Рому, он вспомнил давнишние посиделки с мужиками на кухне в Ромином вагончике. Маховке нужен летательный аппарат, но безопасный и бесшумный, сформулировали они идею летеги, пусть метр от земли, метра хватит. «А теперь что? Что теперь? Немного лишней свободы. Кто полюбопытнее, норовят скакнуть из колеи. Точка обзора повыше, путь через колдобины видать. Все инструкции в лопухи. Через заборы, потом поперёк дорог, потом и всерьёз полетят. А потом?»

В окне возник Стасик с корзиной падалиц.

— Дядя Лёнька, вот яблоки, только вымой. Бабушка велела. И дядю Диму надо будить, а он не хочет. Пошли, помоги.

— Помогу. Лети к бабушке, я скоро.

Лёнька забарабанил пальцами по столу и переключился от абстракций к конкретике.

«Что делать с летаврией? Надо узнать новости из Москвы. У Вовы телик, пусть он и узнаёт. Да, растолкать Димуса, это непременно. Поговорить с зёмами, занять их чем-нибудь интересным. Ещё кофе, — Лёнька вытряхнул остывшую жижу в кружку. — Едино кофеин. Это вам, дамы и господа, не поридж. Подумать надо. Христофора гнать. Шопышин бы ещё не наехал. Не приехал. Он же нас видел! Расскажет. Шура пришла бы. Пришла бы Шура, Шура, Шура».

— Шура!

В дверях кухни и правда стояла Шура, неожиданная Шура Шопышина. Лёнька поперхнулся кофейной гущей и долго прокашливался, а Шура била его по спине, и не было для Лёньки ничего прекраснее Шуриных весомых прикосновений.

Когда Лёнька не мог больше притворяться умирающим, Шура начала вспоминать всё то важное, что несла рассказать Нине в надежде встретить и Лёньку. Шура оказалась настолько информативнее телевизора, что Лёнька решил прервать кухонное уединение и крикнул в окно:

— Нина! Толик! Давайте сюда! А Димуса просто пните. Он понятливый.

— Я тут, — сказал из соседней комнаты Толик.

Через десять минут явились и остальные.

Шура подождала, когда на примус взгромоздится чайник, и кратко, как учил её папа, зачитала повестку дня. Затем собрание, как полагается, перешло к дебатам.

— Значит, номера известны.

— Мы тоже известны.

— Летаврию надо прятать.

— Срочно.

— А вас?

— Нас? И нас.

— Что с бульдозерами?

— Да перепутала Шура. Шура, ты перепутала?

— Не перепутала я. Папа сказал: скоро долетаются, недолго осталось, бульдозеры на подходе.

— Что делать будем? Мимикрия? Камуфляж?

— Хату-хаос так не спрятать, я уж про Маховку не говорю.

— А что Маховка? Мы им нужны, а не Маховка.

— Не вы, а летеги! И Маховка тоже, коттеджи строить.

— Без нас всё заглохнет.

— Нет! Многие уже научились летеги делать.

— Посмотрим-посмотрим.

— Может, и не посмотрим, если бульдозеры.

— Прав не имеют!

— Прав у них по уши. Это у нас нет. А вот у тебя, Димыч, есть, и это плохо.

— Какие права?

— На машину. Это я разговор перевожу. Узнают, что твоя, или уже знают.

— Я схожу напишу заяву — угнали, скажу, машину.

— Тебя же поймают!

— А пусть попробуют.

Постановили перегнать летаврию в лесное болото, обнаруженное бабой Зоей и Тамарой Тимуровной. Не зря они изучали заповедные непроходимые места, пока искали грибы и ягоды. С Лёнькой и Димой не решили пока ничего — как прятать живых людей? Лёнька предложил нарядить Димуса быдлом и выставить в паноптикуме. Димус обозвал Лёньку дураком. Договорились пока на улице не светиться, и во двор, где гуляют незнакомцы, выходить только в темноте, а там видно будет. Лёнька с удовольствием остался на кухне с Шурой, Димус завалился на Толикову кровать. Наступило временное затишье, спокойствие, тихая радость, дружеская болтовня.

И тут пришёл Шопышин.

Потом выяснилось, что Стасик отпер верхние ворота Шуре и забыл задвинуть щеколду, но это потом, а пока кухня замерла и уставилась на А. Шопышина как на неопознанный объект. Шура собиралась что-то объяснить, папа нахмурился, взял её за руку, а Лёньку пригвоздил к стулу грозным взглядом. Назревала мелодрама или даже трагедия, но в дверь снова постучали. Зёмы пришли искать Нину, которая должна была дать инструкцию, как правильно мочить картошку в марганцовке и где её сушить. Лёнька успел нырнуть под стол, Шура отправила зём искать Нину в огороде, и зёмы, позвякивая колокольцами, послушно ушли. Лёнька вылез из-под стола и стряхнул пыль. Шопышин посмотрел на его действия с оправданным недоумением, но промолчал, и, расстегнув верхнюю пуговицу белой рубашки, согласился испить чаю. Накал спал. Пока Шура грела чай, поговорили о погоде, о ценах и немного об электричестве. Шопышин увиливал, не отвечал прямо, зато сказал, что не будет запрещать доче ходить кататься на лошадках — тут Шура немного покраснела — но! Шопышин произнёс это «но» так тяжело, что оно отдалось в Лёнькиной голове, Лёнька сразу подвинулся поближе к окну и сел контражур — вспомнил о летаврии, стоящей в огороде.

— Да? — невзначай вставил Лёнька и посмотрел в чай.

— Но! Ты отдашь мне опытный образец. И записи об испытаниях, планы, чертежи.

— Журнал проекта что ли?

— Да.

— А он у Ромы лежал, и сгорел. Про пожар слышали? Вот. Там и чертежи были. Надо восстанавливать, а забыли уже половину.

— Обещай мне, что журнал не уничтожишь.

— Хорошо. Э, какой журнал?

— Значит, не сгорел. Врёшь про пожар.

— Конечно, вру. На самом деле я его разорвал на тысячу кусочков и развеял по округе.

— Так. Неси пока реактивные ботинки, а с пожаром будем разбираться.

— Это какие реактивные? А. Никаких реактивов. Они и так летают. Отдам. Вам сейчас принести?

Шопышин кивнул и застегнул верхнюю пуговицу. Перемирие заканчивалось.

— Сейчас. Шура, посмотри тут, пожалуйста, занавеску, порвалось что-то, — Лёнька метал взоры то на Шуру, то на летаврию, и Шура поняла, встала у окна и начала поправлять и одёргивать мирно висящий тюль.

Лёнька обернулся за полминуты. Шопышин осмотрел ботинки, попросил показать кнопку запуска.

— А мы без кнопки сделали. От веса сами включаются. Вот смотрите.

Лёнька сунул ноги в ботинки и взлетел, не подтянув шнурки.

— Топливо?

— Смачивайте шнурки бензином.

— А, всё-таки бензин. Управление?

— Перемещайте вес тела. Только осторожно, сначала в безопасном месте. Подойдёт помещение, обитое пенопластом или иным мягким материалом. Рома рассказывал мне про Голову с Телом… — стук из соседней комнаты прервал Лёньку. Димус понял, что брата пора остановить.

— Мы пойдём. Да, папа? Я к лошадкам завтра приеду.

— Я бы не стал предпринимать по отношению к вам непродуманные действия несмотря на утаённую информацию, — скучно сказал Шопышин, запихивая ботинки в пакет, но! — Лёнька снова вздрогнул, — Но Москва — это Москва. Надеюсь, вы и тот, второй, сами понимаете, что придётся отвечать. Я сделаю что смогу, однако, комиссия не местная, а оттуда! — Шопышин поднял палец вверх, как любил делать отец Христофор, упоминая высшее начальство. — Мой совет: соглашайтесь на переезд. Есть пара квартир на третьем этаже. Подумайте. До свидания.

— До свидания. Шура, до завтра.

«Они с Христофором одна банда, это точно. А Шура? Шура. Эх, Шура».

Летаврию отправили в полёт в сумерках, когда движение на фоне неба ещё заметно, но что летит — непонятно. Димус был спокоен и даже весел. Вова Срубай просмотрел все последние известия, там ничего не изменилось: говорили о людях в масках и белой таврии. Лёньку знал только Шопышин, но он, видимо, промолчал, а Диму не знал никто, с Шопышиным они сроду не сталкивались. Поэтому Димус ещё днём, сразу после ухода Шуры с папой, сгонял в милицию и написал заявление. Мол, машина пропала с неохраняемой площадки в центре Тутова. Я, Дмитрий Силантьевич Ломоносов, был пьян и потери не заметил в последующие несколько дней, а теперь спешу сообщить…

Заявление приняли без волокиты и ажиотажа. Один из усталых милиционеров был, видимо, в курсе событий, поэтому шепнул Диме: «Правильно, мужик. Пусть родные подтвердят, что в отрубе был, и сходи водки купи, чуть что — сразу принимай». Димус благодарно подмигнул и вернулся в хату-хаос, где ждала его Тамара Тимуровна с корзиной и Зоя верхом на чудо-домике. У них тоже был трудный день. Какие-то люди из тех, что бродили вокруг хаты-хаоса, прослышали про Тамарину страсть к грибам. Вызвали её за ворота, долго расспрашивали про всякие поганки и просили найти какой-то их редкий вид, и ещё мухоморов. Первую просьбу Тамара с негодованием отвергла, а мухоморы обещала поискать. Зоя была возмущена такой популярностью подруги и отчитала её:

— Посмотри, с кем разговариваешь! Грязные, волосатые — тьфу!

Тамара объяснила про грибы, и Зоя стала ругать волосатых простым деревенским языком прямо через забор:

— Ишь, навозники! Лучше бы водку пили. А мухоморов — пожалуйста, привезём, и хоть облопайтесь!

Она верила в Тамарин грибной талант и знала, что волосатые получат только самые безопасные мухоморы. Димус успокоил маму, пообещав, что утром разгонит волосатых и защитит Тамару от их диких просьб, зажёг прикрученный к багажнику керосиновый фонарь, и процессия неторопливо скользнула из Маховки над заброшенным шоссе в сторону леса.

В сумерки вышел на улицу и Лёнька. Над крышей верхнего дома нависал прямоугольный предмет. На самой крыше темнел силуэт человека с длинной палкой. Он тыкал в прямоугольник и кричал голосом Василия Ивановича:

— Здесь не летать!

— Я застряла! — жалобно отвечали сверху, — ужин готовила, и вот…

— Прямо так и полетела?

— Не прямо! Сколько я мучилась, сколько Лёньку просила — никак не летела. А приехал сын из города, стол ему покрасивее накрыла — и поднялась. Сын голодный сидит, а я тут!

— Клава, ты что ли?

— Вася? Я! Помоги, а то уж запарилась, да и страшно, упаду. Непривычная я! — голос вздрогнул и продолжал тянуть «ааа» с изысканными переливами.

— Да перестань! Не упадёшь теперь. Держись, качнёт.

Василий Иванович подпрыгнул, его силуэт слился с прямоугольным. Стол ещё повисел, стронулся с места и полетел в темноту.

— Это же Клавдия Иннокентьевна, которая с розами, — сказала возникшая из сумерек Нина. А ты бы сходил на мост. Скажи этим, что шампанского не надо, а колбасу пусть несут. Завтра и зёмам твоим суп сготовлю, хватит их голодом морить. Может, уже и поумнели.

По дороге на мост Лёнька заскочил в сарайку. Зрела новая идея, которая требовала воплощения прямо сегодня. Лёнька достал с полки дневник проекта, вытащил из-под стола мешок с воздушными шариками, которые Толик не спешил отдать сыну, развязал тесёмку, закопался в шарики рукой, посмотрел. Шариков оказалось много. Были и сдутые, смятые, спасённые из аэростата, но были и новенькие, чуть пушистые от талька. Лёнька рассовал по карманам все краски, которые нашёл в мастерской, завязал мешок, закинул его на плечи и вышел вон, обратно в сторону верхнего дома, где стоял новенький сорокалитровый баллон с гелием — подарок Михалыча Толику.

Толика Лёнька позвал, когда всё подготовил. Постучал ему тихонько в окно, зажёг спичку, чтобы Толик разглядел вечернего посетителя, поманил пальцем. Толик охотно вышел. После постройки летаврии он легко соглашался участвовать в неожиданностях, устраиваемых Лёнькой, лишь зём невзлюбил, и при виде них становился грозен как в старые времена. Даже разговоры друзей отличались от прежних. Раньше на Лёнькину болтовню Толик возражал логикой и призывом соблюдать план. Теперь они часто перебрасывались словами, которые со стороны казались глупыми, и от присутствия зрителей получали дополнительное удовольствие.

— Ну чо за красота! — сказал Лёнька, указывая на баллон с гелием.

— Разве красиво? — засомневался Толик.

— Ну, я в кавычках сказал.

— Ты кавычек не говорил!

— Всё равно залезай. Полетим земляков веселить. У тебя ветровка с капюшоном. Надень его, а я кепку захватил.

— Зачем?

— Чтобы не было лишних вопросов. Давай, клади его на траву. Держи вентиль и насадку, и вот скотч. Да всё нормально, баллон перегнать надо, я уже и разрисовал, просто тут темно и не видно.

— Вот так пришёл, почеркал — и полетит?

— Ага. Красота идеи, понимаешь. Давай.

Они поднялись над крышами. Сверху костёр на мосту был хорошо заметен, баллон спланировал чётко у беседки.

— Вы слышите меня, бандерлоги? — весело спросил Лёнька из темноты, не выходя к костру. Веселился он один: зёмы упали на колени и потянули к баллону руки. Толик пихнул Лёньку локтём:

— Вот видишь. Доигрался.

— Да ладно. Они офигели просто. Сейчас придут в себя. Так! Слушайте! Смотрите! Вот, — Лёнька прикрыл лицо козырьком и с помощью Толика поднял баллон, пристроил насадку, натянул шарик, — Зажигай!

Толик, придерживая капюшон, открутил вентиль, шарик наполнился газом и потянулся вверх. Лёнька заклеил шарик скотчем по технологии, отработанной при постройке аэростата, открыл дневник и оторвал наобум полоску. Посмотрел на просвет, прилепил скотчем к шарику.

— Готово. Запускай.

Шарик рванул вверх.

Лёнька демонически захохотал и продолжил:

— Так вы сделаете с каждым шаром. Кто пожалеет страницы и урвёт их в карман — тому наше полное фи. Кто хорошо поработает — тот молодец. Завтра можете расползаться по окрестностям и собирать бумажки. Когда всё соберёте, то полетите как мы. И как те умники, которые построили летеги с помощью Срубая, — добавил он Толику.

— Мог бы дневник просто выкинуть, пижон.

— Просто — скучно. Пусть в пазлы поиграют. А я зато теперь смогу Шопышину врать чистую правду.

Долго горел на мосту костёр, и, к огорчению рано проснувшейся Нины, не было в то утро приношений быдлам. Лёнька уже давно спал, когда улетел последний шарик с привязанным куском безголосой обложки дневника. Лишь один из зём, которого все называли Кирей, не рвался к баллону, не отпихивал локтями остальных, а тихо сидел в стороне. По нечаянности в свете костра он прочитал оторванную кем-то мудрость. На обрывке было написано «молёт». Киря понял, что нашёл истину и начал вдохновенно молиться, повернувшись лицом к паноптикуму. В кооперативном техникуме по русскому у Кири была тройка с умопомрачительным минусом.

11. Плотина

— Лёнька, отгадай, ты заходишь в тёмную комнату, что ты зажжёшь первым: свечу или газовую плиту?

— Свечу!

— Неправильно, спичку!

— Я и зажёг бы спичку. А потом свечу.

— Серьёзный ты какой-то.

— Ну и что. А если отключили газ, что ты зажжёшь первым: стол или стул?

— Дурак ты, Лёнька.

У Лёньки с Толиком было одно прекрасное настроение на двоих. Даже на троих: Димус тоже улыбался и ворошил траву, подсыхающую под крышей в проходе конюшни. Решение не выходить на улицу в дневное время само собой забылось. Лёнька сперва опасался, что его узнают зёмы или кто-нибудь ещё, мало ли глаз наблюдает за жизнью хаты-хаоса в щели старого забора. Оказалось, что, по мнению большинства, тот человек, который дал людям полёт, совсем не Лёнька Ломоносов, а другой Леонид, с нимбом, или, может быть, Георгий, а может, и не человек вовсе. На этом месте рассуждающий обычно переставал озвучивать поток безудержной мысли и устремлял загадочный взгляд в небеса. Ромина икона, нечаянно оставленная им в мастерской, пошла по рукам, и именно тот, нарисованный, был истинным чудотворцем. Лёнька не возражал, такое положение дел оказалось очень удобным.

— И переодеваться не надо, и прятаться, и даже кепку на уши натягивать. Славно!

За окнами второй день шёл дождь, по двору приходилось перемещаться короткими перебежками. Редкая летега поднималась над Маховкой, никто не хотел мокнуть и вдобавок наблюдать сверху, как бесцветно и тоскливо выглядит земля под дождём. Только зёмы бродили туда-сюда, искали сдувшиеся шарики и обрывки великой мудрости. Геройство зём ещё больше убедило людей, что дело не в Ломоносовых, а в силах небесных, неведомых. Вспоминали и давнишний смерч, прошедший прямо над хатой-хаосом. «Неспроста, — говорил многозначительно один собеседник другому. — Нет, неспроста, — отвечал второй, — и знаки с неба падут». Мудрость из обрывков бумаг начала появляться то там, то тут уже без помощи зём. Рома даже поприсутствовал при канонизации куска тутовской газеты, упавшей кому-то в огород.

— Это часть мудрости! — воскликнул хозяин, прижав к груди влажную бумагу, — я избран!

Рома попытался образумить избранного, но безуспешно, и бежал, принуждаемый лопатой. Лёнька веселился, Толик недоумевал, Рома размышлял. А дождь продолжал идти.

Радость Лёньки и Толика была того же происхождения, что и недавняя тревога. Проблемы сами по себе переродились в развлечение. Даже надоедливых зрителей, которые превращали хату-хаос чуть ли не в зоопарк, разогнала нелётная погода.

— В баню идёшь — и тут через забор смотрят. Пусть теперь скучают по домам. Может, летеги освоить попытаются, бездельники, — весело бурчал Лёнька. — Давай, Димус, давай, и ты не ленись, выгребай из угла-то.

Дождь убаюкивал монотонным стуком по крыше, сено бодрило хрустом и запахом. Самое время и место было валяться, обсуждать удачи и неудачи. На звук голосов вылез Рома с пледом, бухнулся рядом с Лёнькой. Прибежал Стасик в модной упаковке из полиэтилена и резиновых сапог:

— Папа, мама ушла к Изувере, а ты за мной следишь.

— К Вере Борисовне. Она пожилая женщина, называй правильно.

— К Изувере, — повторил Стасик назло отцовскому поучению и спрятался за Рому.

— Тсс! — погасил Лёнька Толика, — внимание. Мужской клуб моряков, адвокатов и циркачей в сборе. Малый состав. Остальные пусть подтягиваются. Пилот?

Пилот за стенкой послушно заржал, а Чайка фыркнула, понимая неправильность своего нахождения в мужском клубе.

— Ничего, лошадь — не человек, — успокоил её Лёнька, постучав по двери денника сапогом, — главное — Нине не говори. Итак!

Лёнька заговорил о летегах. В последние дни количество желающих получить помощь в их изготовлении возросло. Особо наглые просители протягивали деньги, как будто деньги что-то значили для полёта. Жители Тутова и даже, по вчерашним словам Вовы, некоторые сополимерцы начали прибывать на консультации всё чаще и кучнее. Один раз, когда хозяин отсутствовал, двое тутовских перелезли через забор и умоляли Вовину жену растолковать мудрость на клочке бумаги. Жена поочерёдно стукнула нарушителей сковородой и кинула бумагу в печь. Правда, потом сразу пожалела бедняг, накормила их пловом и дала другую бумагу — вырезку из кулинарного журнала. Нарушители ушли, довольно потирая одинаковые синяки. Новая мудрость выглядела как осмысленная инструкция по приготовлению лётного зелья.

— И это, Лёня, большая проблема, — вздохнул Рома. — Начудили вы с Толиком.

— Я? Что я? — вомутился Толик.

— Мог бы остановить балабола. Наплодили мракобесов. Что за обряды с шариками и записками? Люди же доверчивые, мало кто своей головой думает.

— Значит, им польза — думать поучатся.

— Это навряд ли.

— Да и тьфу с ними. Зато мы можем смотреть как летеги на общественную жизнь повлияли.

— И как, о знаток умных слов?

— А вот так…

— Ты-то на дорогу больше смотришь, не идёт ли Шурочка.

— Отстань, Димус, в лоб дам. Слушайте.

Следующий час Лёнька жевал сухую травинку и создавал калейдоскопическую картину из наблюдений за изменяемой летегами жизнью. По его словам, жизнь меняется круто и навсегда.

Заборы теряют смысл, зато актуальными становятся навесы — они скрывают частную жизнь не только от дождя, но и от взгляда наблюдателя с летеги.

Другое важное изменение происходит в технике. Скоро большая её часть станет не нужна. Нет, машины полностью не заменить, не вышло же вывозить летегами коровий навоз с «Муму», хотя подвижки, по словам Василия, есть. Но лучше для подобных работ использовать машины, и для скорости — тоже. Ручку от себя, и едь, а летега слишком зависит от настроения хозяина. И колхозные поля придётся вскапывать тракторами, а вот для личных участков, для удовольствия можно летегу запрячь. Но лошади всё равно не переведутся, они дают превосходный навоз. Итак, машинам — тяжёлые работы, а для свободных полётов лучше летеги нет ничего. Теперь можно побывать в непроходимых болотах и подняться хоть на Джомолунгму, хоть на Эверест — легко. Можно даже море перелететь, да что море! Море — преграда натурная, то есть, природная…

— Ты ещё про гитики забыл. И это, как его. Табула раса! С точки зрения банальной эрудиции, то есть.

— Молчи, несчастный! — вскричал Лёнька в темноту, — можно будет перелетать границы! Низко-низко, никакой пограничник не заметит.

— Низенько-низенько. Как крокодил.

— Да! Пока военные до летег не добрались, а и доберутся — не сразу сообразят, как их делать, а сообразят — так не каждый сделает. Кто ради службы покажет, что красотой считает какие-нибудь кружева и слоников? Все камуфляж будут рисовать, как полагается, и хаки.

Лёнька повернулся в сторону Тутова, упёр указующий перст в деревянную стенку и продолжил:

— В городе летеги вообще будут незаменимы. Храни кресло дома, надо в магазин или мусор выкинуть — шапку натянул и ныряй с балкона. Другое дело, что придётся ставни или решётки сооружать. Соседям в городе доверия нет. А может, никто и не позарится. Кому нужны какие-то сервизы, утюги? От полёта люди улучшаются.

— Тут бы я поспорил, — вставил Рома, но Лёнька отмахнулся. Он знал, что Рома с Толиком кидают реплики лишь для того, чтобы подобраться поближе к миру, растущему с Лёнькиной помощью перед их глазами.

Толик видел, как дотошные старушки на мётлах высматривают мусор на городских улицах и собирают его в вёдра; как упорядочивается мир благодаря изменившейся точке зрения; как подросший Стасик помогает строить дом, не привязанный ни к земле, ни даже к колёсам, Нина украшает дом симпатичными занавесками, и семья улетает на юг, к морю. Стасик сидит у окна, смотрит на подножные пейзажи, а Толик учит его практической географии: это, сынок, Воронеж, а это уже Геленджик.

Рома увидел летающую церковь, храм науки, искусства и веры в прекрасное, дарующее людям счастье полёта. Потряс головой как Пилот, выкинул прочь мысли о пастве. Пусть Христофор из полёта выгоду выкраивает, а Роме самой возможности полёта достаточно. Не её ли он искал на колокольне, в колоколах? Лететь и звенеть.

Стасик заснул и увидел сон, но и сон был о том же. Выкинув детский стульчик, Стасик обхватил большой мыльный пузырь и медленно поднялся вверх, поглядывая сквозь радужные разводы на Маховку, на маму в огороде и на Лёньку, летящего рядом верхом на крылатом Пилоте.

Подошедшие Василий с Гусейном успели разглядеть бесплатное электричество, а Вова Срубай, вовремя сбежавший от жалоб супруги на надоевших посетителей, заметил, что электричество не только бесплатно, но и спускается в дома само, без проводов. Тут под ногой Вовы хрустнул черенок граблей, и видение начало исчезать.

— Спасибо, друзья, за грабли, — поздоровался Вова, — хорошо, что на черенок наступил, а не на железку. Мог бы по лбу получить вместо привета.

— Пожалуйста, — вежливо ответил Лёнька и протёр глаза.

Они ещё немного посидели, наблюдая тающую в дожде картину прекрасного будущего, и пошли на Нинин призыв:

— Мужики! Обед!

— А у милиции тоже летеги будут, — за поеданием супа Толик изобретал негатив, чтобы Лёнька перестал глупо улыбаться.

— То же, что с пограничниками. Не смогут полететь, зуб даю.

— А вдруг летеги чем-то опасны? Вдруг ребёнок полетит, испугается, например, собаки, и врежется в стену?

— Исключено.

— Почему же?

— Потому что.

Пока Толик подбирал слова для новых нападок, Рома понял, что затея Христофора беспроигрышна, раз сам создатель летег отбросил критическое мышление и уверовал в них до конца.

Хорошее настроение не ушло вместе с дождём. Лёнька, продолжая улыбаться невнятным мыслям, запрягал Пилота и готовил себе новое приключение. Он надумал добраться верхом до фермы «Муму», чтобы переговорить с Иваном Николаевичем о дальнейшем сотрудничестве. Если Василию удастся сделать летеги для перевозки навоза, то пусть ферма платит натурой, но уже не навозом, а молоком. На молоке и без мяса можно прожить, и работать придётся меньше, а больше — изобретать новые новшества. «Это интересней, чем по тракторной колее на телеге ездить. А что, если разукрасить Пилота и сделать коня-летегу? Прилепить ему крылышки, и в Москву на Красную площадь. Весело будет». И тут перед мордой коня опустился накрытый стол. Клавдия Иннокентьевна сидела в чашках и тарелках, а на краю, между миской с салатом и горкой вилок приткнулась Шура.

— Спасибо, я уже пообедал, — сказал Лёнька от неожиданности. — То есть, здравствуйте. Привет, Шура.

Настроение от прилёта Шуры не улучшилось, а наоборот. Дело было не в ней — Шуре все радовались — а в принесённой бумаге.

— Требования к нарушителям, — прочитал вслух Толик. — Первое. Сдать незаконные летающие средства. Второе. Ломоносову Леониду Силантьевичу явиться в городское отделение УВД. Третье. Обеспечить беспрепятственный проезд комиссии по описи нелегального имущества, для этого открыть ворота и освободить проезд специальной техники.

— Да, бульдозеры, — рассказала Шура приунывшему мужскому и отчасти женскому клубу. — Едут уже, жёлтые такие. У них документы какие-то. Природоохранная зона, незаконные постройки.

— Это что за незаконные? — возмутилась Нина.

— Не шуми, Шура не виновата. Если бумаги есть — значит, подготовили. Значит, стали мы незаконными, — Толик потушил окурок о стол, забыв о благоприобретённой любви к порядку. — Думать надо. Что делать будем? Есть предложения?

Когда такие вопросы заставали Лёньку на кухне верхнего дома, он начинал чесать голову и смотреть в окно, на мост. Мост был символом стойкости, упрямства посреди болота. Со временем упрямство обросло травой, под ним завёлся паноптикум, а сейчас в беседке поселились зёмы, но осталось таким же непреклонным, нагло торчащим из воды.

За окном солнце пробивалось сквозь уходящие облака, ветерок подсушивал траву, сошедшие с моста зёмы шли вымаливать сухие поленья в окрестных дворах. В огороде приземлился Парамонов и побежал к верхнему дому, размахивая руками. Лёнька переплёл в голове последние события и выдал решение:

— Утекать надо, вот что.

— Куда? Как? Почему? — спросили все одновременно.

— Да хоть куда. Построим ковчег.

— Построим что?

— Бульдозеры! — ответил невпопад Парамонов, ввалившийся в дверь, — Челябинцы! Уже близко!

— Да мы знаем.

— И что?

— А вот думаем.

Парамонов хотел выкрикнуть ещё что-то важное, но вздохнул, присел рядом со Стасиком и вписался в контекст.

— Убежим, а дальше как? — возмущалась Нина. — Поселимся в диком лесу? Нет, извиняйте. Стасику учиться надо.

— А полетели в Германию.

— Лёнька, ты с ума сошёл. Так мы там и нужны, без документов и без их немецкого. Нет уж. Я не полечу.

— Так женщина провалила прекрасный проект, — вздохнул Лёнька и прикрылся полотенцем.

Толику прикрываться было нечем, пришлось подтвердить, что ни лес, ни Германия семье не подходят.

— А может, Сополимер? К родителям. Да, там квартира, а не дом, зато школа рядом хорошая, математическая. И на садовый участок обещают воду провести.

— Сколько лет обещают? Нет, лучше тогда вступим в кооператив.

— Так, позвольте! — встрял Парамонов. Неужели не будете бороться с насилием? Надо идти в суд, надо сопротивляться!

— Мы-то? — задумался Лёнька. Он представил жизнь в борьбе. Слушания дел, судебные бумаги, ночные бдения у бульдозеров, постройка баррикад, предупредительные взрывы… — Не буду я бороться, — сказал Лёнька. — Я лучше в лес подамся.

— Тебе первым делом и надо улепётывать. Другие скажут — не знаем никаких летег, их, может, и не тронут. А ты не отбрехаешься.

— Да, я на мушке. И ты, Димус, между прочим, тоже. Тебя Шопышин видел.

— Я в Москву возвращаюсь, меня в семейные планы не включайте. Машину только жалко, ну да перенесу её под нос гаишников, они найдут и вернут. Век буду благодарен.

— Ясненько, — Лёнька продолжил чесать затылок. В детстве эта привычка помогала сосредоточиться на алгебре или физике. Иногда Лёнька представлял, что у него есть мыслительный бугорок, на который стоит посильнее нажать — и мысли потекут могучим потоком. А если к потоку приложить водное колесо…

— Плотина! — воскликнул Лёнька.

— Что?

— То есть, придумал я, что делать надо. Делать надо так.

Стратегический план с говорящим названием «Плотина» начали приводить в действие после бурного обсуждения. Шура, подхваченная Лёнькиным мыслительным потоком, отказалась идти домой.

— Я уже большая, да. На третий курс перешла. Нина, я помогу, начнём с блинов.

Пока Нина с Шурой колдовали над сковородками и кастрюлями, а Толик выбирал дрова для ритуального костра, Лёнька подготавливал паноптикум к приходу гостей, расчищал место под костёр, раздвигал скульптуры.

— Извини, Оскар. Девушка, обопритесь веслом на меня. Пионер, держи горн пистолетом, — подбадривал Лёнька сам себя. — Так надо. Вам понравится.

В это же время Вова Срубай летал снаружи вдоль забора и скликал народ. Когда Вова поднимал летегу повыше, он видел морды трёх бульдозеров. Одна почти уткнулась в деревенский трансформатор, а две других скромно желтели в отдалении. Бульдозеристы активно общались с народом и с человеком в костюме, который размахивал руками, призывая к тому же, что и Парамонов, только наоборот:

— Что стоите? Вперёд, покажите им! Давайте!

Но от запаха Нининых блинов бульдозеристы утеряли инстинкт подчинения и отказывались рушить забор, а когда Лёнька скомандовал: «От винта!» и Парамонов распахнул ворота, они ринулись к костру во главе толпы, едва не прихватив и человека в костюме.

— Прорвало! — сказал Лёнька костру. — Вся надёжа на тебя. Гори хорошо.

По одному, а то и по два блина досталось каждому пришедшему в тот вечер. Шура, не стесняясь папы, грозно молчавшего в воротах, разносила угощение, приговаривая:

— За вознесение святого дурика!

Клавдия Иннокентьевна летала над головами собравшихся на празднично сервированном столе, кидала в толпу приготовленные специально для Лёнькиного плана пирожки с картошкой и вторила Шуре тонким голосом.

Из-под чьей-то полы появилась Ромина икона, Лёнька мигом установил её на удобную выпуклость девушки с веслом.

— …и завещал! — кричал Вова, научившийся в последнее время читать людям лекции, — не ругаться! Не спорить! Он дал нам чудо вознесения и оставил чудо полёта. Смотрите! — Вова пригласил Шуру забраться на мазовское колесо и взлетел вместе с ней. — Каждый из вас сможет как мы! Стоит только захотеть.

Рома тоже слушал, мысленно сравнивая речь то с проповедью Христофора, то со словами блудных брокеров, иногда забредающих в Маховку.

— Смотрите, к нам присоединяется отец Христофор! — Вова опустил колесо вниз, позволил Шуре сойти и подал руку батюшке. — И Гассан ибн Хоттаб! — выдернул из толпы Гусейнова друга. — Будем как братья!

Христофор пыхтел молча, а Хоттабыч вслух: «Альхамдулиллах я!», но никто его не слушал. Вова подсадил обоих на колесо и плавно прокатил вдоль забора. Христофор безуспешно пытался спихнуть Хоттабыча вниз. Хоттабыч, имея опыт полёта на ковре-самолёте Гусейна, крепко вцепился в резину.

— Напишите ваши желания! — продолжал вдохновенно врать Вова, одновременно не давая пассажирам скинуть друг в друга, — Кидайте в костёр! Он доставит послания нашему святому. У Нины бумага есть и фломастеры. От винта!

— От винта! — подхватили воодушевлённые люди и кинулись в битву за бумагу.

— Вот это экспромт! — хвалил потом Лёнька Вову. — Я сам бы лучше не завернул.

— Ты бы летегу себе соорудил. А то сапожник без сапог получается.

— Не, пока не буду. Сделать — ерунда, да только пока моя хата с краю… — тут Лёнька замолчал и приподнялся над землёй, потому что его осенила новая красивая, пусть и печальная, мысль.

А что, если Маховка, притянув шумных граждан, которые мечтают о полётах, или рассчитывают использовать полёты в личных корыстных целях; или, как отец Христофор, хотят заполучить право на явленное чудо, или просто хотят чуда; что, если новая Маховка станет известной, а старая — неизвестной, как стал неизвестен Лёнька, сгинувший от глаз врагов в народной суете будто иголка в сене. Маховчане быстро откажутся от пригородной бедности и отстроят особняки, заработав на буклетах и сувенирах. Хата-хаос потеряет недавнее прошлое с общими бедами и семейными обедами, с лошадьми и старыми мазами, мост окружат забором, и циник, победивший в битве за право на владение святым дуриком, установит в беседке вместительную коробку для пожертвований. Образ дурика раздуется от важности, нимб засияет, одежда станет узорчатой, украсится драгоценной чеканкой. Прошлое уйдёт и забудется вовсе и навсегда. Не было незаконного сарая, не было бульдозеров, только святота и благолепие.

«Да и хорошо. Хата-хаос с краю. Пора изобретать новый прожект».

Ночью народ гудел так, что Стасик просыпался два раза, смотрел в окно и дивился теням, пляшущим под луной. Вова обнаружил не подписанную пока никем коробку для пожертвований, вывалил из неё деньги и учредил грандиозную пьянку, побив собственные былые рекорды. Нина не возражала против праздника. Пока во дворе народ, никакой бульдозер не подойдёт близко, это она знала точно и потому спала крепко, обняв Толика, мечтающего выпрыгнуть из постели и присоединиться к праздничному гулянию.

Шура так и не вернулась домой. Она выдержала длительную беседу с папой, захлопнула ворота, задвинула щеколду и уже почти уснула на сеновале в Ромином пледе, когда явился Лёнька, пришедший в себя после мыслительных завихрений, и потребовал переселиться к нему в сарайку.

— А тут спать буду я. Ночи уже холодные, после дождей влага, простудишься. Нельзя. И потом, посмотри — народ бушует. Мало ли кто ночью на сеновал полезет, не будем рисковать. Пошли.

Шура повиновалась, по дороге уговаривала Лёньку не возвращаться на сеновал, не гробить ради неё здоровье и нервы. Лёнька не соглашался, спорил, но на сеновал вернулся только к утру, классически наступив на брошенные кем-то грабли.

12. Лужа

Клавдия Иннокентьевна не решалась опуститься вниз посреди толпы голодных поклонников святого дурика, да ещё в обеденное время, поэтому она кричала прямо со стола, висящего над крышей верхнего дома:

— Лёня! Позовите мне Лёню! Очень нужно!

Кроме стола над двором летали скамейка, санки, непонятного назначения предмет, похожий на катушку и, наконец, контрабас. Но только у Клавдии Иннокентьевны летега работала на красивой сервировке и вкусной еде. На этот раз не было тарелок с салатами, зато бутерброды с сыром, фигурно нарезанной колбасой и измельчённой петрушкой показывали влияние городской Шуры на деревенскую моду. Летега источала ароматы и парила выше остальных.

Лёнька не слышал призывных криков Клавдии Иннокентьевны. На этот раз Шура ночевала у себя дома, а сам он вчера скосил траву на последнем участке болота, недалеко от паноптикума, устал, был недоволен и ленился вставать. Болотное сено невкусное и малопитательное, лошади всегда на него морщились, хотя голодной зимой жевали и хвощи, и осоку. Нежную лесную траву добывать трудно, надо ехать два раза: сперва скосить, потом подсушенную траву везти домой. Такое сено лошади получали только по праздникам и перед тяжёлой работой. Теперь и болотное, и лесное никуда не годились. На сеновале Лёнька обнаружил нескольких новых обитателей. Они спали на сене, жили на сене, и сено сминалось, переставало пахнуть, становилось несъедобным. Лёнька избавился от тунеядцев, применив силу, но понимал, что они скоро вернутся. Надо же им где-то ночевать. А потом Лёнька спал и видел непереводимый сон.

Позвать Лёньку согласился хозяин контрабаса, бледный молодой человек в панаме. Он скрылся на несколько минут в сарайке, затем оседлал контрабас и поднял найденного Лёньку прямо к столу, за что получил от Клавдии Иннокентьевны бутерброд. Чтобы лететь, молодому человеку приходилось щипать струны, а когда звук стихал, контрабас быстро снижался.

«Неудобно, — подумал Лёнька. Люди оборачиваются, незаметно не полетаешь. Зато оборачивается каждый, все до одного. Тоже дело».

— Лёнечка, слушай, — Клавдия Иннокентьевна волновалась, взвизгивала и фальшивила. — Мы это, сделали с Иваном-то! Навоз-то! Василь там, лопатой накидывает, а потом, говорит, как электричество изобретёт, летежки сами и грузиться будут. Вася и велел тебя звать, говорит, прорыв.

Лёнька поёрзал среди бутербродов и попросился вниз:

— Толика возьму, пусть тоже заценит. Вы летите, мы скоро будем.

— Хорошо, хорошо, а то уж батюшка туда уехал с утра, а Иван Николаевич на него ругается.

— Какой батюшка?

— Да Христофор же.

Лёнька хмуро посмотрел в тарелку с петрушкой и спрыгнул на крышу. Спускаясь по приставной лестнице мимо Толикова окна, постучался в раму:

— Лежебока, подъём. Силы небесные вербуют тебя и летегу твою. Айда на ферму.

Пока Толик умывался и собирался, Лёнька произвёл разведку на местности. Он выяснил, что несмотря на прохладу и непроходящие лужи, народ расходиться не собирался. На мосту завелась особая форма жизни — люди Кири. Киря учинил раскол в зёмином движении, нашёл десяток соратников и захватил мост, изгнав ортодоксальных зём. Вова с Димусом делали ставки.

— Я думаю, эти подружатся с Христофором, будут заодно, — говорил Димус. — Зря что ли поклоны отбивают. А дурика запишут в святые как полагается.

— А зёмы зато буйные! — возражал Вова, — они запросто скорешатся да хоть с Хоттабычем, вон уже и с бульдозерами подружились. Спорю на щелбан, Вован, завтра вытурят Кирю с моста.

— Так и подружились. Утром Христофор на бульдозере сам укатил. Хиляки твои зёмы, и техника им не поможет. Ставлю мои шашлыки против твоих, а щелбан жене своей отвесь по-семейному.

— А что жене-то?

— Она с Христофором вчера беседовала, а потом доказывала мне — мне! А я, между прочим, в Москву по воздуху сгонял и обратно! — что летать мог только святой Леонид, а люди уж никак — обман и бесы.

— А мне Христофор про Георгия втирал.

— Он, значит, с именем ещё не определился. Так спорим на шашлыки-то?

— Как из Москвы на выходные приедешь — сразу и проставишься. Короче, спорим. Лёнька, разруби!

Шопышина с вечера ни Димус, ни Вова не видели, да и серой машины поблизости не было.

— Шопышин взял Галю Говядину и уехал с начальством советоваться, — Толик подогнал летегу и навис над Лёнькой и его собеседниками, — мне Парамонов сказал. Полезай в Виму. Куда, ты говоришь, летим?

Обычно ферма казалась Лёньке сонной, а тут ожила. Мычали коровы, валялись перевёрнутые контейнеры, и даже бульдозер был заляпан навозом до самого верха, не говоря уже о людях.

— Польза всем была бы! — кричал Иван Николаевич, — стыдно должно быть, а ещё поп!

Христофор крестился и повторял:

— Бесы, бесы, бесы.

— Да какие, проспи твой будильник, бесы! Работа двигалась. Сам ты бес, чертушник!

Василий стоял в отдалении у накрытого Клавдиного стола, его летучее колесо торчало из-под гусеницы бульдозера.

Лёнька соскочил с летеги и подошёл поближе к ссоре.

— Мы тут тихонечко прилетели, уж не давите будвайзером вашим. Что за семейные сцены?

— Бесы, бесы Ивана обуяли. Слаб человек, — причитал Христофор.

— Да сам ты… — подпрыгнул Иван Николаевич.

— Бес просрамлён, а тебе — епитимья.

— Да я… Да ты… — Иван Николаевич покраснел и запыхтел громче бульдозера.

— Объясните нам с Толиком, зачем колесо сломали? Василий, где прорыв? Мы хотим посмотреть.

Василий Иванович указал на контейнеры и откусил от колбасы.

— И Христофор всю работу порушил?

— Сам бы никак, — ответила за жующего Василия Клавдия Иннокентьевна. — Бульдозером. Они верой сильны, а не мускулами. Батюшка, да вы успокойтесь, откушайте. Василий сейчас водички принесёт, умоетесь.

— Клавдия! — Иван Николаевич топнул по жидкой грязи, выругался и замолк.

Чуть позже, поедая предложенные бутерброды, Лёнька спросил Клавдию:

— На чём обратно стол полетит? Мы бутербродное горючее спороли. Спасибо, вкусно.

— Батюшка на бульдозер обещали нас взять.

— Со столом?

— Да пусть он здесь стоит, бесовский предмет.

— Теперь уже бесовский? Василий, а ты как обратно? Давай с нами.

— Я это. Я с Клавдией.

Толик посмотрел на Лёньку, Лёнька на Толика.

— Спасибо за перекус, — сказал Лёнька столу. — Мы домой.

— Брысь! — Толик оттолкнул Христофора, который подошёл к Виме и показывал тайные знаки бульдозеристу.

— Ты бы, батюшка, шофёру бутербродец выдал, — крикнул Лёнька из улетающей Вимы, — а то он совсем слушаться не будет.

— Что же это творится? — спросил Толик, когда ферма скрылась за высокими ёлками.

— Да ну их к бесу.

— Леонид, ты поверил в бесов?

— Я-то что. А вот им, похоже, теперь придётся в меня верить. Слушай, Анатолий. Давай пристанем к какой-нибудь ёлке. Пытаюсь мысли собрать. Как думаешь, они там с ума посходили, или что? Даже Василий. Дивлюсь я.

— Не знаю. Вон к той полетели, самая большая.

Летега пристала к высокой ёлке. Две возмущённые птички сели на соседнюю берёзу, немного пошумели и затихли. Ёлка торчала над верхушками других деревьев. Сверху лес казался ровным и плотным ковром, Маховка прилегала к нему как кайма, только непокорный мост выбивался из идиллической картины. Слева от Маховки лес редел, в проплешинах виднелась строительная свалка, где-то там лежали и останки самолётов, выкинутых давно, до критического повышения цен на цветные металлы. Разбитая дорога синела лужами, даже отсюда была видна глубокая колея.

— А красиво у нас всё-таки, — сказал Лёнька и кинул в обиженных птичек сухой веткой, чтобы скрыть смущение.

— Красиво. В Сополимере не так. Там поля. А тут леса и болота.

— И никто, кроме нас, сверху на них не посмотрит.

— Лётчики, наверное, смотрят, когда с тутовского аэродрома взлетают.

— Это вряд ли. Они быстро высоту набирают, лес как заплатка становится, совсем другой вид, — Лёнька провёл взглядом по небу, по земле и снова уткнулся в Толика. — Смотрю я на это всё… и чего они прицепились к летегам? Чудо, чудо. А это — не чудо?

От добрых слов птицы успокоились и запели. Солнечный луч побежал по лесу, зажигая деревья ярко-зелёным, весенним.

— А там — красным. И жёлтым. Похоже, скоро снова будет осень. И зима. Вот бы опять зимовать и собирать самолёт.

— Леонид, не чуди.

— Не буду. Смотри, бульдозер обратно едет.

— Дороге окончательный каюк. Но нам-то что. Слушай, Леонид, а давай просто полетаем, а? Зачем мы летеги придумывали? Летеги — летать. А у нас всё дела какие-то.

— И правда. Полетаем. И почему не делают еловых чупа-чупсов? И травяных. Наверное, вкусно.

Лёнька сунул в рот хвоинку, Толик закурил. Они помолчали, вдыхая дым с кислородом, и поднялись над лесом.

— У Гусейна ковёр-самолёт. У Иннокентьевны — скатерть почти самобранка. Нина летает в бочке, а бочка — это почти ступа.

— Любишь ты, Леонид, сказки.

— Люблю, Анатолий.

Сказка стелилась слева, летела справа, плыла под ними. Лёнька видел, как зарастает травой дорога, как неторопливые летеги пристают к деревьям, садятся в болото. «Мама, смотри — лось», — кричит Алёнушка. «А вон полянка с земляникой. Красная!» — перебивает её брат Иванушка. «А я вижу сухое дерево, на обратном пути прихватим, — отвечает отец семейства и опускается на поляну, — а лосю потом соли привезём, да?» «Да!» — кричат дети и бегут к землянике. А над рекой тоже суета. В беседку на мосту запорхнули девушки, несомые пышными платьями, а позже юноши с расписными гитарами. Тутовские мамы выгуливают младенцев по берегу, держась за летучие коляски и сумки, а дети повзрослее визжат и кувыркаются в воздухе на велосипедах.

— …позволят?

— А? — Лёнька выпал из сказки и переспросил:

— Чего?

— Как, говорю, думаешь, что теперь будет?

— Где будет?

Толик постучал Лёньку по голове:

— Вроде, не деревянная. Ты меня слушаешь?

— Ну… теперь — да.

— Я про Христофора говорю. Он собрался все летеги поломать что ли?

— Не знаю. Да и без разницы. Мы-то всегда новые построим, а вот кому Срубай сделал — пусть прячутся.

— Надо бы возвращаться. Бульдозер — почти танк, а с таким руководством всякое может быть.

— Тогда, капитан, к штурвалу. Лево руля!

— Выпендрёжник ты. Лёнька.

— Я не выпендрёжник. Я волшебник.

Весь день Стасик вёл тайную жизнь в сене. Он готовил маме подарок: кислило, горчило, слатило, солило, мятило, укропило и земляникило. Ингредиенты пришлось добывать через бабу Зою, а в земляникило вместо самих ягод класть земляничные листья: баба Зоя сказала, что в лесу осталась одна неспелая клюква. В сено Стасик спрятался от людей-журналистов, которые атаковали вдруг хату-хаос. Надя выгоняла их, жаловалась Роме, но и Рома не мог ничего поделать, только отмахивался от диктофонов, а когда возвращался с колодца, уже и отмахиваться не мог, вёдра мешали, поэтому мотал головой и упрямо молчал. Зато Голова с Телом стали лёгкой добычей. Правда, Голова отвечал только «да» и «не знаю», а Тело прикрывал лицо руками и ныл, но и этого оказалось достаточно. Стасик, спрятавшийся за спиной Тела, всё слышал и всё понял. На мосту произошло чудо, с неба спустился волшебный человек и научил всех, кто был рядом, летать. Потом человек ушёл, и теперь летать никто не может, а кто может — тот плохой. Очень грустно.

Стасик добавил в горчило ещё немного земли и высунулся из конюшни. Сел в стульчик, покачался, позвенел бусами из гаек и не полетел всё равно. Журналисты не наврали. Стасик посмотрел в небо, где жил волшебный человек, и увидел папину Виму, а в ней папу Толика и дядю Лёньку. Журналисты всё-таки наврали.

— Пятьдесят шесть! — говорил Лёнька.

— И всё? — переспрашивал Толик.

— О, пятьдесят семь.

— А пятьдесят восемь?

— Вылезем из Вимы, будет аж пятьдесят девять.

— А шестьдесят?

Они разговаривали как обычно, они были весёлые. Стасик закопал подарок поглубже в сено и побежал рассказывать папе о журналистах и глупом Голове.

Ещё сверху Лёнька заметил, что над хатой-хаосом нет летег, а Толик осмотрелся и не обнаружил ни одного летающего предмета над всей Маховкой.

— Если не считать самолётов, — уточнил он, начав диалог, который обычным способом перешёл в абсурдный и закончился подсчётом людей в гомонящей у трансформатора толпе. Среди них были и журналисты. Увидев Виму, они проникли сквозь забор и успели к высадке друзей раньше Стасика.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Скажите, это тот самый артефакт, полученный чудесным образом?

— Встаньте вот так, на фоне этой…

— Как вы считаете, вписывается ли чудо в современный контекст постмодернизма?

Последний вопрос Лёньке понравился, он ответил, что да, святой дурик или как его там, у Христофора спросите, говорил что-то про дерьмизм, но точных слов уже не повторить. Может, поспрашивать зём, они собирают записки святого дурика из обрывков волшебной бумаги. И Лёнька указал на главаря, тщетно пытавшегося протиснуться поближе к Виме.

— Да ты тактик, Леонид, — сказал Толик, уводя Стасика от переметнувшейся к зёмам группы журналистов.

— А теперь уж надо быть и стратегом. Привет, — Лёнька поздоровался с контрабасистом, который стоял у верхнего дома, извлекал летучие звуки из тяжёлых струн и подпрыгивал в надежде опять зависнуть над землёй. — А вообще знаешь что, Анатолий. Надо устроить общий сбор. Где мои колокольчики?

— Дядя Лёнька, их зёмы в сено закопали, прятали от Кири.

— Зёмы сейчас интервью дают. Как тактик и стратег, приказываю тебе, Станислав, выкопать колокольчики. Они звонкие, авось заменят Ромин колокол. С моста далеко будет слыхать.

Когда Стасик убежал, Толик попытался отговорить Лёньку от идеи идти на мост.

— Там Киря и народ! Их так просто не выгнать.

— Посмотрим, — ответил Лёнька и поскакал вниз, в сарайку, проверить, вернулась ли Шура.

Мост освободился сам собой. Отец Христофор, обделённый вниманием публики, предпринял решительный шаг к сближению с прессой.

— То небесное кресло, ниспосланное людям чудо, хранит наша духовная дщерь, раба божия Вера, — заявил он, взобравшись на телегу, украшенную цветными полосками. — Я открою вам врата и явлю воплощённую в земную…

Тут Христофора заглушили крики, и Лёнька с Шурой больше ничего не расслышали.

— Смотри, Лёня, они к Изувере уходят!

— Пошли, расскажем Кире.

— А вот он сам, на мост побежал! Подслушивал Христофора.

— Значит, минут через пять на мосту никого не будет. Толик на Виме — это бесовщина, а кресло с блёстками — чудо. Причём подняться на нём они не смогут. Натурально папуасы.

Подговорив Голову с Телом, Лёнька принялся исполнять задуманное. Шофёрская эклектика выплеснулась из сарайки и облепила мост и беседку журнальными вырезками, ленточками, бумажными цветами, снежинками и красными пятнами — остатками нитры, которой покрывали Ала. Лёнька легко превратил дорогу к мосту в стадо бетонных летег и переместил их к сарайке, позволив Уловке отгородить мост от берега. Приказал Стасику:

— Бросай кисточку. Давай звони.

Стасик взял палку, постучал по колокольчикам, развешанным на перилах, и мост запел. Звук побежал по воде и призвал мужской клуб к общему сбору.

Когда люди начали приходить, Толик на Виме перевозил их одного за другим, а Лёнька встречал. Наконец, все собрались в беседке.

— Я ухожу, — сказал Лёнька прямо.

— Куда это ты вдруг, Лёнь? — спросила Нина.

Рома посмотрел внимательно, Василий Иванович виновато, а Вова с сожалением. Толик отвернулся.

— Пора. Проект закрыт. Всё, что могли, мы сделали. Думали, будет хорошо и польза, получилось так себе.

— Ну как же. Полоть и поливать было удобно.

— Нин, и где эта твоя бочка-летега?

— Утащил кто-то. Найду — уши оторву. Главное, фотографию жалко, скотчем на бочку прилепила. Стасику там годик.

— А стул ты ещё делала, летает ли?

— Сломался. Сейчас проверяла. Чай согрела, чашки хотела привезти.

— С Христофором, наверное, говорила?

— С Галей Говядиной. Она сказала, за полёты теперь штрафы будут брать. Вам ещё не передала, подумала, врёт Галифе.

— А всё равно штрафа испугалась и теперь пешком ходишь.

— Хожу.

— Тут всё понятно — полёты нам урезали. Толик, перевези Михалыча, он тоже пеший. Нина, перестань, я не передумаю. Шура вещи уже собрала, телегу я подготовил. Запряжём и поедем.

— Куда хоть? — спросил Димус.

— По отцовым местам. Про Сибирь думаю. Помнишь про Афанасия-то, который с коровами зарядку делал?

— Помню, рассказывал отец.

— Вот и я вспоминаю. Поселимся в лесу, найдём пару лосят-сеголеток… Привет, Михалыч.

— А полёты? — Толик посмотрел в Лёньку, в непролазную его темноту.

— А что полёты? С ними разобрались. Можем. Давайте лучше выясним, кто чем теперь будет заниматься и как жить. Это что там?

— Киря вернулся с народом, хотят на мост.

— Пусть, не пройдут. Стасик, покажи им язык. Василий?

— А что я?

— Чем займёшься?

— Ну как же… Мы с Клавдией Иннокентьевной…

— Вы с Клавдией Иннокентьевной? — не удержался Вова Срубай, но закашлялся и замолк.

— Мы с Клавой займёмся хозяйством. Меня выселят, а её дом не тронут, он у старого моста. Парник, сад разобьём. Ещё про нутрий думаю, «Тутовский скорняк» шкурки принимает, там Клавин племянник работает.

— Так. А ты, Вова?

— Я! Берут меня бульдозеристом мужики. Со своей машиной. Четыре бульдозера круче трёх. Обещали, каждый день халтура будет.Покрашу в жёлтый, стану как родной. Василия бы позвал вторым пилотом, да он теперь весь, понимаете, в розах.

— А мы с Парамоновым летеги всё-таки продолжим, — сказал Михалыч. Поставим, как говорится, на научный принцип. Не может быть, что нельзя их делать как самолёты. Ну, и огород у меня. Следить надо.

Парамонов кивнул и забарабанил по столу.

— Парамонов, ты же понял, что не получится летеги по чертежам строить! Подумали бы про ветряк. Хорошее начинание было. Да и запруда.

— Понял, Леонид, понял… Но Шопышин денег выделяет на эксперименты.

— Он? Зачем? Шура, ты не знаешь?

— Нет, папа не говорил. Ботинки всё наденет твои и ходит, и подпрыгивает. Но не говорит.

— Ясно тогда и с ним, и с вами, мужики. Дело хорошее. А ты, Гусейн?

— Я сказку написал.

— Что?

— Сказку. Про ковёр-самолёт.

— Послушай, а у тебя что за национальность? — спросил Рома. — Извини, что пристаю, но я думал, ты грузин, а сказки про ковёр-самолёт — это Персия с Индией.

— Русский я. Живу тут как? Говорю с вами как? Русский.

— Ну и правильно, — Лёнька почесал голову, — наш ты. А куда русскому человеку податься? Разве что в кусты. Пиши сказки, живи тихо, Хоттабыча не слушай. Можешь весь цветмет из паноптикума вывезти. А сам-то ты, Рома, чем займёшься?

— Да всё тем же. Уж определили меня в деревню храм отстраивать. А в библиотеке как раз «Науку и жизнь» списывают, заберу. Тебе, Вова, привет передавала библиотекарь, говорит, новую книгу по этике привезли.

— Угу. Я зайду.

— А книги по теории тебе не нужны. Не ведает человек, что за силы ими управляют, — включил Рома первый режим, но одумался, когда Лёнька и Димус в один голос обозвали его Христофором, и заговорил по-человечески:

— Вечный двигатель хочу в деревне строить. Чтобы на нём и летать, и электричество, и телепортация.

Лёнька хотел возразить, не смог и переключился на брата:

— А ты, Димус, стало быть, в Москву?

— Да, завтра утром.

— Летаврию-то спасёшь?

— Даже не сомневаюсь. Плевать мне на их крёстные ходы. Что нам, материалистам.

— Прилюдно только не летай.

— Что уж я, с ума съехал? Не буду.

— А мы? — спросил вдруг Голова.

— Голова! — удивилась Нина. — Ты спрашиваешь? Вы не бойтесь. При часовне будете, в хате-хаосе. Отец Христофор говорил. Вы же это… Он их юродивыми назвал, — обернулась она к Лёньке. Просил их беречь и кормить, как будто я без его советов — жадина. Ни за что не выгонит. Правда, вместо нас уже будет Изувера всем заправлять.

Тело потёрся щекой о Нинину руку и замурлыкал.

— То есть, Нин, вы уже всё обдумали?

— Обдумали, Леонид, — ответил Толик. — Мы в кооператив. Хотели завтра тебе сказать, да уж теперь-то что.

— И правильно. Стасику в школу скоро. А летать его учи, хоть по ночам учи, хоть в квартире. Лучше так, чем в школе ему скажут, что человек — рождённый ползать.

— Разберёмся. О, посмотри-ка, они по воде прут, кресло несут!

Киря и остальные, даже сухопутные зёмы, даже отец Христофор, задравший рясу, шли к мосту через поток Уловки в месте, где недавно ещё лежали бетонные плиты. Киря уже подтянулся на краю моста и болтал ногами в поисках опоры.

— Эх, я простой крестьянин. Дайте мне вилы и я переверну Землю — сказал Лёнька. — Все готовы? Взлетаем.

Он поднял беседку над мостом, оставив за бортом уже почти совсем подбежавшего Кирю.

— А что весь мост не поднял? — спросил Толик, глядя, как варвары захватывают его Виму.

— Я же по делу, а не народ пугать. Слишком много было бы шума. Поможете вещи перетащить?

— Ты же сам себе богатырь.

— А вы смотреть будете? Нет уж. Пока я копаюсь, зёмы набегут — растащат, а то и колёса телеге открутят. Хотя это неважно.

Вещей было немало. Кухонная утварь, одежда, одеяла и подушки, мешок овса, лопата, коса, грабли, молоток и прочий инструмент. В отдельной коробке лежали фломастеры и краски.

Лёнька надел на Пилота новую узорную узду и запряг в телегу. Дуга тоже была изукрашена орнаментом, а телега отделана акриловыми палочками, как и первое кресло-летега, которое зёмы установили на мост, туда, где была беседка.

— Ну, всё, вроде, — сказал Лёнька. Нам пора.

— Не передумаешь? Если что — приезжайте. Хоть на лоджии, да поселим.

— Не передумаем. Нин, Дима, мать не оставляйте, да и Тамару. Им теперь пешком в лес придётся ходить, хотя кто их знает. Привет передавайте, я напишу потом.

— И папу… — Шура вздохнула, и Нина сразу согласилась помогать покинутому дочерью Шопышину.

— Не бойся. В одном городе живём, не бросим.

— Стасик, — Лёнька поднял племянника на телегу и что-то нашептал ему в ухо. Стасик кивал, потом пожал дяде руку и спрыгнул вниз, расплескав лужу.

— Я сперва думал бульдозер угнать, пригодился бы бульдозер. Но телега мне удобнее. Вот ещё что. Белку и Стёпку взять я не могу. Пока остаются на Нине, а что дальше — не знаю. Травы накосил, сена насушил, только народ с сеновала гоните — затопчут его. Овёс в мастерской, в мешках.

— Я возьму лошадей, — Василий Иванович выпрямился и посмотрел, наконец, Лёньке в глаза.

— А и правда, бери.

— Не даром. Деньги Нине отдам.

— Василий Иванович, да я… — начала было Нина, но Василий её остановил:

— Тебе не надо — Стасу пригодится. Да, Стасик?

— Да, — ответил Стасик. — А можно я буду кататься приходить?

— Конечно. В любой день.

— Вот, вроде, всё и решили. Мы поехали. От винта!

Лёнька подал руку Шуре, усадил в кресло второго пилота, телега стронулась и ровно поплыла по дороге.

Все махали руками, или вытирали слезы, или молчали, глядя на дорогу и дальше, в небо. И только Стасик наблюдал, как в зеркальной луже от лошадиных копыт и колёс телеги не образуются круги.

Оглавление

1. Смерч

2. Пятки

3. Самолёт

4. Шар

5. Кресло

6. Переворот

7. Красота

8. Зависть

9. Патент

10. Мудрость

11. Плотина

12. Лужа