Гуманная педагогика [Геннадий Мартович Прашкевич] (fb2) читать онлайн

Геннадий Прашкевич Гуманная педагогика

Из жизни птеродактилей

Роман

Известное известно немногим.

Аристотель

Избыточный человек

«Не слышны в саду даже шорохи».

Сентябрь. Восьмое. Шестьдесят восьмой год.

Семнадцать градусов тепла. Хабаровск — солнечный город.

А где-то далеко в Праге — облачно. Сумеречно. Ветер. Валяются под ногами сбитые таблички с названиями улиц и площадей. Красной краской по стене: «Иван, уходи домой!» Тут же (черной): «Твоя Наташка найдет себе другого!» На дверях кафе: «Не по-чешски не говорить!» Это ничего. Это тоже временно. Товарищ Брежнев и товарищ Дубчек договорятся. Не по-чешски, так по-русски.

Не могут не договориться.

Вон и радио обещает победу.

А на сладкое есть известия: астрофизики открыли радиопульсары — совершенно новый тип звезд, а писатель Чингиз Айтматов получил Госпремию по литературе. Правда, моей Соне (она далеко) «Прощай, Гульсары!» не нравится, но не за бочкотару же, в конце концов, давать государственную.

Жалко, писем от Сони нет.

Зато я наконец в Хабаровске.

За окном плюс семнадцать, впереди три дня обсуждений.

Министерство путей сообщения собрало в Хабаровске лучших молодых литераторов Дальнего Востока — поговорить о будущем. Железные дороги — это наша мощь, это сила всей страны. Скорые, дальнего следования, почтовые и грузовые поезда — все идут через Хабаровск. Машинисты и помощники (в галунах, шевронах, в форменных фуражках), смазчики, стрелочники, сцепщики — у всех дела, заботы. Вот ради них, ради их чтения и собрали в красивом городе на Амуре лучших молодых литераторов. Давно пора писать романы и повести, поэмы и стихи об этих кондукторах и проводниках, о смазчиках и сцепщиках, о ремонтниках и обходчиках путей, пусть увидят читатели их нелегкую жизнь! Правда, моя рукопись под названием «Гуманная педагогика» почему-то насторожила островную писательскую организацию (я прилетел в Хабаровск из Южно-Сахалинска), а Иван Белоусов, поэт-секретарь (темный костюм, твердая партийная закалка), даже спросил:

«Почему у вас, Пушкарёв, герой — карлик?»

«Из карликов вырастают великаны».

«И кто же поможет такому делу?»

«Литературная общественность».

«Ладно, езжай».

Конечно, поэт-секретарь лучше меня знал, что ждет на материке такого нетипичного героя, как мой карлик, но почему не попробовать? Пусть глянут на карлика авторитетные товарищи из Москвы и Хабаровска. В любом случае полезно. А рекомендуют рукопись…

Ну, до этого еще далеко.

А Комсомольская площадь, вот она.

И вон там, за Амуром, снежные вершины хребта Хехцир.

Конечно, я уже бывал в Хабаровске, но только проездом-пролетом.

Никого не знал в Хабаровске, но в наше время один не останешься, не заскучаешь. Не успел устроиться в номере гостиницы, как появился Ролик Суржиков — местный прозаик. Гостиница старая, в самом центре, номер узкий, высокий, а Ролик — длинный, породистый, сероглазый. Красивые недобрые губы, усы щеточкой. Ролик — та еще штучка. Плащ светлый, модный, со стоячим воротничком, с поясом, с клапанами на карманах, Жан Габен обернется. И на семинар он представил не какую-то там, пусть и гуманную, педагогику, а повесть под названием «Бомба времени».

Из переписки с Роликом я знал, что пишет он о местных делах, но с пониманием, масштабно, и мечтает со временем перебраться в Ригу. Никто не спорит, в Хабаровске тоже часы идут, но здесь их заводят реже. Раз пять уже Ролик бывал в Риге и уезжал из города очарованный. Трудно ему без Домского собора, без уютных кафе, без чашки хорошего кофе. И свитер на Ролике однотонный, благородного европейского цвета, брюки заужены мастером. Не замахиваться же на «Бомбу времени» в мятом костюме из «Промтоваров».

«Я твою педагогику махом прочел».

Внимательно, даже изучающе осмотрел меня.

«Тебе, Левка, повезло. Обсуждают в последний день».

Я удивился: «Почему повезло, если в последний? В чем тут везение?»

«К концу семинара все устают, сил не остается на ругань».

Подумал и добавил: «Хунхуз тебя поддержит».

Подумал и добавил: «И Дед, наверно».

«Какой еще Дед?»

Он засмеялся и назвал известное имя.

«Знаю, знаю, — кивнул я. — Читал какую-то книжку. У букинистов купил».

И процитировал на память: «„Осенний ясный день был похож на стих Овидия Назона“. Так писали в начале века. Правда, Дед тогда и начинал писать. «В садах наливались полным пурпуром августа последние розы». Сейчас так не пишут. «Был тот полуденный час, когда приятно принять любовницу». Отдает парфюмом, тебе не кажется? Кстати, в книжке портрет был. Помню густые брови».

«Они и сейчас у него густые. — Недобрые губы Ролика дрогнули. — Дед тебе понравится. — Чувствовалось в голосе Ролика что-то не совсем понятное, осторожное. — К тому же к нам Чехов едет».

«Проездом на Сахалин?»

«Ты, Лева, свой островной юмор попридержи, хотя бы на время семинара. Понятно, что Дед — это авторитет и все такое прочее, но поддержку ищи у Чехова. Дед далек от наших тем, его не бомба времени интересует и не твоя гуманная педагогика, а церковный раскол семнадцатого века. Так что поддержку ищи у Чехова. И на Сенченко обрати внимание. У нее, у Ольги Юрьевны, колечко с камешком на пальце левой руки. Привыкла к тому, что на камешек никто внимания не обращает, а ты ее удиви, восхитись. От тебя не убудет. Ну и про Пуделя не забудь».

«Ольга Юрьевна на семинары ходит с собачкой?»

«Пудель — это куратор из крайкома».

«Отдел идеологии?»

«А в каком отделе сделаешь карьеру с такой фамилией? — Суржиков сдержанно рассмеялся. — Пудель как Пудель. Хороший рост, черный волос. Внимательный человек. За нами без присмотра никак. За нами глаз нужен, сам видишь, что в мире творится. — Конечно, Ролик имел в виду пражские события. — И с Людой Волковой не фамильярничай. У нее талия как у осы, зато зубы — как у Железного Человека. Такую целуешь, а сам никак не можешь забыть о ее зубах».

Вряд ли Суржиков целовал неизвестную мне Люду Волкову, но чувствовалось, что и в этом деле он не дурак. Староста семинара все-таки. Про семинариста Козлова, например, сразу сообщил: «По паспорту он просто Козлов, а вот по жизни — Ха Ё-пинь. Прозвище по делу. Тихий, самоуверенный».

«И вот еще что, — увлекся Суржиков. — Обрати внимание на Игоря Кочергина. Он из Уссурийска. Среди поэтов лучший, надо поддержать парня. Одна книжка у него уже есть, выйдет вторая — прямой путь в Союз писателей. — Тонкие губы Суржикова ревниво дрогнули. — Он тебе понравится, он упертый. «Я называю кошку кошкой», — процитировал он. — Понимаешь, о чем это? — Но объяснять не стал. — Достал всех своими поговорками. Только денег Игорю не давай. Он долги не возвращает и пить не умеет. «Вошли две дамы, обе девицы». Ничего святого, даже над Достоевским издевается. И Хахлов — находка. Хра фра бра. Он ни одну фразу не договаривает до конца, каждое слово будто надкусывает. Он из Благовещенска. И Пшонкин-Родин, тоже Коля, из Благовещенска. Впрочем, нет, из Благовещенска у нас, кажется, Коля Ниточкин. Этот утверждает, что знает целых шесть языков, правда, все они — мертвые, не с кем Коле поговорить».

«А он бы поговорил?»

«Без проблем. Он любого задавит вопросами. На любом языке. И кстати, Коля больше всех радуется, что к нам Чехов едет. Он всех однофамильцев считает одним человеком, про элевацию любит поговорить. Не знаешь, что такое элевация? — как-то слишком уж демонстративно удивился Ролик моему незнанию. — Это высокий порог чувствительности гипоталамуса к гуморальным сигналам. Дошло? Ну вот. А подробности у Ниточкина. Ты его сразу узнаешь, по улыбке и прическе, глупость молодит. «Он даже хаживал один на паука». Хаживал не хаживал, а узнаешь. Так же как и Пшонкина-Родина. «Песнь о Роланде» знаешь, кто сочинил? — неожиданно спросил Суржиков и сам ответил: — Точно не Пшонкин-Родин!»

«Еще участвует в семинаре Нина Рожкова, — продолжил он. — Тоже в глаза бросается. Пастернака не читала, Тарковского не читала, Цветаеву читать не может. «Чтоб я тебя вымаливал у каждого плетня». Наткнись Нина на такую строку, слез не оберешься, глаза у нее на мокром месте. Говорит, что физиологически не может читать хороших поэтов, у нее сразу тоска на сердце. Дескать, почему она не так пишет. Всегда ходит в цветастых цыганских платьях, только у нее это не стиль, а обыкновенный сбой вкуса и отсутствие нужных средств. — Ролик окончательно проникся ко мне доверием. — Отдай Нину Одиссею, он ее не возьмет. Она своим плачем распугает всех его греческих придурковатых сирен».

И добавил: «Еще Стах приехал».

Я кивнул: «Редкое имя».

«Это фамилия».

Суржиков помолчал, прикинул про себя что-то.

«Вот еще об Игоре, который Кочергин. Он палубный матрос, ходил по Охотскому, учится в Москве в Литинституте. Запомни, никаких ему денег. Ни копейки. Враз пропьет и о долге забудет. «Я называю кошку кошкой!» Пусть называет, пока не дали по лапам. Привык смотреть на поэзию как на водопой. Не то что Леня Виноградский. Леня умный, не пьет, очки носит. И Леванович очки носит. Поэты нам не конкуренты. — Недобрые губы Ролика дрогнули. — Мог бы Леша Невьянов поспорить за первое место, но слишком подражает Деду. Это не приветствуется. Пишет не романы, а исторические повествования. Не скажу, конечно, что Леша неудачник, но «Анну Каренину» перечитывал раз пять, чтобы понять, почему эта баба под поезд бросилась».

И наконец предложил: «Идем в бар!»

И мы пошли.

И оказались в «Дальнем Востоке».

Собственно, «Дальний Восток» — это ресторан, а при нем бар.

Несколько столиков, в основном пустые, только за одним у окна — массивный человек в темном костюме, при ноге — тяжелая трость. Набалдашник, кажется, из слоновой кости. Во всем (и в человеке, и в палке) некая избыточность. При этом избыточность не в весе, не в стиле, а в уверенности. У таких место всегда лучшее. Вертикальная морщинка между густыми бровями, как барранкос на склонах старого вулкана — промоины и овраги, в общем, не украшающие лицо, но и не портящие. Русский нос, щеточка усов. С уголков четких губ ниспадают две тонкие морщины, в нагрудном кармашке темного пиджака — перьевая авторучка.

«Дед?» — догадался я.

Ролик удовлетворенно кивнул.

«А рядом кто?»

«Хунхуз».

«В каком смысле?»

«Прозаик. Прозвали так».

Хунхуз, даже бритый наголо, рядом с Дедом не очень смотрелся.

В юности (рассказал Ролик, когда мы устроились за столиком в стороне) Хунхуз валил деревья на какой-то пограничной реке, а в свободное время чернильным карандашом записывал в растрепанную амбарную книгу эпизоды своей будущей повести «На далеком кордоне». Правда, он тогда даже не знал, что пишет именно повесть, жанр создаваемого им произведения с некоторыми затруднениями определили позже, уже в редакции толстого хабаровского журнала, в котором Хунхуз сейчас и работает. Герой повести — молодой инженер (глаза вострые, мыслит решительно) — раскрыл на каком-то гидролизном заводе банду вредителей. Такое время было, что кругом одни вредители. Завод был небольшой, но оборонного значения: выпускал исключительно сухой спирт в таблетках. Для армии удобно. И согреешься, и никакого баловства. Так что, подвел Ролик итог сказанному, твою «педагогику» будет оценивать и такой сложный человек.

«Ну а третий, сам понимаешь, — Пудель».

Спокойный, неулыбчивый. Наверное, понимающий. Вот сидит, а все равно видно — он большого роста. Волос, да, черный. Из нагрудного кармашка, как и у Деда, торчат авторучки, сразу две. (Запасливые в Хабаровске писатели, отметил я про себя.) Что еще: темный аккуратный костюм, неброский галстук. Улыбка — сдержанная, жесты — обдуманные, ничего лишнего.

Больше всех заинтересовал меня Дед.

Я вспомнил, что, кроме повести про тот самый «полуденный час, когда приятно принять любовницу», я читал еще одну книжку Деда — историческую, про императрицу Елизавету. Вот ведь царствовала! Никакого у нее специального образования, а царствовала!

«Трон золотой, бриллианты на башмаках, — Ролик тоже завелся. — Дед любит избыточность. Вельможи у него один к одному — красавцы, умеют служить, умеют нравиться. Отличился: вот тебе тысчонка крепостных душ, а к душам — червонцы, а к червонцам — собольи шубы, а к собольим шубам — золотые табакерки. Дядя Людвиг, дядя Брюммер, барон Корф, граф Шембелен-Бирндорф — все в романе Деда свои, все как родные. Герцогини спят под чудными штофными одеялами, под балдахинами, вывезенными, кажется, еще из Цербства. Пусть в облезлой позолоте, но парят над ними амуры в розовых веночках. Дед знает, о чем пишет. Когда на глазах маленького Хунхуза япсы (японцы) утопили его отца в проруби, Дед находился в Харбине, в этом пыльном русско-маньчжурском городе. Там, в Китае, и провел почти треть своей жизни. Будем считать, на пользу. Многое понял, тогда как другие эмигранты, бывшие белые, вели там жизнь обычных млекопитающих. — Ролик усмехнулся. — Дед не Коля Ниточкин, он говорит на живых языках, при этом — на многих. В Китае на живом китайском общался. Ты, наверное, — заподозрил Ролик, — Китай представляешь неким доисторическим деревом с листьями, похожими на вырезанные из картона сердечки, и вокруг по берегам Янцзы глупые рыбы бегают…»

Посмотрел на меня.

«А Китай не такой. В Китае уже атомную бомбу сделали».

В этот самый момент в бар ввалилась шумная группа семинаристов.

Среди них я Люду Волкову сразу опознал. Оса не оса, а зубы железные.

Не все, конечно, но этого и не надо. Скорее, овца железнозубая в кудряшках и в стихах. «Одуванчик придорожный был, как солнце, золотым, но отцвел и стал похожим на пушистый светлый дым». Все цветочки у Волковой — не тернии, не волчцы, не дикий сафлор, даже не вредители-васильки. Все цветы у нее — для радости. Если листья, то нежные, если стебли, то упругие, без ядовитых шипов, не мордовник, не расторопша какая-нибудь пятнистая.

Разглядывая Люду, я не забывал время от времени посматривать в сторону Деда, любовался, какой он большой, избыточный, сколько в нем скрытого барского, и при этом какая-то уж очень прямая (офицерская) спина. «Понять конфуцианство? — долетал до нас голос Деда. — Представьте, Дмитрий Николаевич, в автобусе у вас украли портмоне, а другой пассажир все видел. Не знаю, как поступили бы вы, а вот настоящий конфуцианец, Дмитрий Николаевич, когда б ему портмоне вернули, каждому бы дал по монетке. И тому, кто портмоне украл, потому что бедняга явно бедствует, и тому, кто указал на виновного…»

Хунхуз, Дед и черный Пудель пили коньяк. Мы — вино болгарское.

Коле Ниточкину, недавнему школьнику, заказали просто кофе с молоком.

Коля (аккуратный, улыбчивый) назвал нас пещерными чувачками. И все спрашивал. Это правда, что Дед когда-то служил у адмирала Колчака? Это правда, что Дед встречался с генералиссимусом Чан Кайши? Колю распирали такие вопросы, он весь кипел. Это правда, что Дед был знаком с Пу И, императором Маньчжурии? А еще говорят (Коля был в курсе самых разнообразных слухов), что в Харбине у Деда на столе жила обезьянка величиной с человеческий большой палец. Ну вот как мой, показал Коля свой большой (впрочем, не такой уж и большой) палец. Обезьянка та страшно любила запах туши. Даже спала в стаканчике для кистей. А как услышит, что растирают пестиком сухую тушь, тут же выскакивала.

Вопросов у Коли были много.

К счастью, подошел Леша Невьянов.

Худой, длинный, в мятом сером пиджаке, поцеловал (видно, что давно знакомы) Волкову в железные зубы, а нам протянул руку — вялую, прохладную. Почему он печалится? Да так, потерял деньги. Сегодня потерял? Нет, нет, обрадовал он нас, не сегодня, а перед отъездом, дома еще. Сто рублей одной бумажкой. Такими купюрами он обычно не пользуется, но так случилось.

«А я, наоборот, однажды нашел сто рублей, тоже одной бумажкой».

«Эх, если бы я такую нашел, — расстроился Леша, глядя на улыбающегося счастливчика Ролика, — я бы на всю сотню всего накупил. Даже того, чего никогда не покупаю».

«А я прогулял найденное», — беспощадно признался Суржиков.

«Да ну! — не поверил Ниточкин. — Всю сотню? Лучше бы поделился с Лешей».

Кофе с молоком странно подействовал на Ниточкина. Поглядывая издали на Деда, понизил голос. А это правда, спросил, что будто бы вывез из Китая настоящего профессора-партийца, побывавшего в Шамбале?

Никто поднятую тему не поддержал, но у Коли и другие были.

«Это правда, что того профессора-партийца в Китай послал еще Лев Троцкий, а Деду о профессоре сообщил художник Рерих? Профессор из Шамбалы вроде бы собирался махнуть к япсам, вроде как нравилось ему в Японии, но Дед уговорил вернуться в Москву».

О дальнейших приключениях профессора-партийца мы ничего не узнали.

На сложном Колином вопросе, можно ли простому случайному путешественнику получить гражданство Шамбалы, к столику подошел Игорь Кочергин. Совершенно трезвый, зря Ролик нас пугал. Посмотрел на чашки.

«В такое время…»

Непонятно, к чему сказал.

И тут же, никого не спрашивая, допил кофе Ниточкина.

Объяснил: «Всю ночь писал хорошие стихи».

«А вы только хорошие стихи пишете?» — не поверила Волкова.

«Только хорошие», — подтвердил Игорь.

Ворот рубашки расстегнут, видна тельняшка.

Почувствовав наш интерес, отставил пустую чашку.

В Москве, в Литинституте, рассказал, ему, простому палубному матросу, здорово повезло: попал в семинар поэта Твардовского. «Не прожить, как без махорки, от бомбежки до другой без хорошей поговорки или присказки какой». У знаменитого поэта Игорь занимался с интересом, но в аудитории устраивался подальше от классика, взгляд его не нравился Игорю.

Однажды услышал:

«Студент Кочергин».

«Что, Александр Трифоныч?»

«Почему вы приходите на мои занятия в таком драном свитере и штаны у вас свалялись, как шерсть баранья?»

«Других нет, Александр Трифоныч».

«Откуда вы приехали?»

«С Сахалина».

Классик задумался, думал долго (может, что-то подсчитывал), потом двумя пальцами полез во внутренний карман своего аккуратного, сшитого по плечам пиджака и вытащил, не считая, несколько крупных купюр.

«Студент Кочергин, купите себе что-нибудь поприличнее».

«Но я в этом году не смогу отдать вам долг».

Игорь, конечно, и в ближайшие пять лет не мог бы вернуть такие деньги, но все же сказал о годе. Впрочем, Твардовский и не настаивал.

«Издадите книгу, расплатитесь».

Это совсем другое дело. Игорь верил в свое будущее.

В тот же день купил он себе свитер, вполне приличный, самый дешевый, а остальные купюры (про штаны забыл) пропил с приятелями — жадными московскими молодыми поэтами. О долге забыл, конечно, но так получилось, что в следующем году, действительно, вышла у него первая (и пока единственная) книжка. Получив гонорар, Игорь вел своих приятелей в «конюшню» в конце улицы Горького и вдруг лицом к лицу столкнулся с классиком.

Сердце взыграло.

«Александр Трифоныч!»

Твардовский остановился. «Испугался, наверное, что ты все-таки еще и на штаны попросишь?» — умно догадался Коля Ниточкин. Но на деле все оказалось сложнее.

«Александр Трифоныч, я долг вам хочу вернуть».

Московские поэты насторожились, но Игорь уже потерял контроль над собой.

Небрежно (вот кураж уже не палубного матроса, а печатаемого в Москве поэта) Игорь сунул два пальца в карман (запомнил жест классика) и извлек купюры. Опыт, правда, не тот. Пальцами (как классик) не умел считать, извлек больше, чем рассчитывал. Сколько купюр ухватилось, столько и извлек. А почти все ухватилось. Вся компания, затаив дыхание, жадно и неприязненно следила за тем, как классик Твардовский равнодушно (и, разумеется, не считая) сунул протянутые деньги

в свой

нагрудный

карман

и последовал дальше!

«С ума спрыгнул!» — пришли в себя приятели Игоря.

На это студент (поэт) Игорь Кочергин только криво усмехнулся, дескать, чего уж теперь, дело сделано, на пиво скинемся.

«Мудак! Ты же ему весь гонорар отдал!»

И в этот момент раздался голос классика: «Студент Кочергин!»

Игорь живо обернулся.

«Да, Александр Трифоныч».

«Студент Кочергин. — Твардовский терпеливо дождался, когда Игорь к нему приблизится. — Если в будущем вам посчастливится преподавать в нашем институте и на ваших занятиях будет появляться студент в таком драном и свалявшемся свитере, какой вы носили, отдайте ему эти деньги».

И полез в карман.

И, не считая, извлек купюры.

И, кстати, гораздо больше, чем ему только что передал Игорь.

«Врешь!» — выдохнул Невьянов. Он не верил в счастливую литературную жизнь.

«Игорь правду говорит», — ласково оценила Волкова.

И сам Игорь подтвердил, дескать, он называет кошку кошкой.

Я весь этот разговор слушал вполуха. Издали присматривался к Деду.

Вот ведь, правда, какой избыточный человек, — как темный (но заснеженный) Хехцир, возвышается над Пуделем и Хунхузом. Такому гражданство могут предложить и в Шамбале. Я даже откинулся на спинку стула. Радовался, не зря прилетел в Хабаровск. Цель ясна — добиться успеха, издать книгу. В конце концов, «Гуманная педагогика» — это не просто какие-то свободные экзерсисы, это моя будущая свобода.

Относительная, конечно, но с деталями — потом.

Пока же прислушивался к семинаристам, прикидывал свои шансы.

Суржиков был уверен, что мы с ним пройдем. Звучит обнадеживающе, но «мы» меня настораживало. Откуда, почему вдруг множественное число? Могут рекомендовать сразу две книги? А Боливар двоих снесет? А Дед как относится к юмору? Известно, не выносит ни Гоголя, ни Салтыкова-Щедрина. За их насмешки над родиной. Все эти Собакевичи, Ноздревы, Плюшкины, премудрые пескари, глуповцы, да сколько можно? Даже дороги у Гоголя пятятся, как раки. Каждая копейка ребром, каждое слово завитком. У Гоголя редкая птица долетает до середины Днепра, а ей туда надо? А Салтыков-Щедрин? «При не весьма обширном уме был косноязычен». Дунька с раската… Вторая Дунька с раската… «Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли».

Ладно, подвел итог Суржиков.

Хватит. До завтра!

Беженская поэма

Массивный, черные брюки, коричневая рубаха навыпуск.

Соседка зашла — попросить взаймы — и со скрытым ужасом уставилась на седеющие колючие усы Деда: вот они сидят под носом, как бабочка, не дай бог, вспорхнут, Марье Ивановне насторожиться бы.

Но Марья Ивановна сидела за столом молча.

Она явно тяготилась визитом. Здравствуйте, конечно.

А Дед спрашивал. Как сын? Когда перебирается на улицу Калараша? Ему все было интересно. Улица Калараша — это Первый микрорайон, не так далеко. Там панельные пятиэтажки? А чего же? Новое слово. Ну и что, выкрашены в желтое и розовое? Из коммуналки в отдельную квартиру, ведь раньше только мечтали…

Соседка кивала.

Она вообще-то на минутку.

Она очередь заняла в «Продуктах».

Там вдруг выбросили в продажу уксус и тушенку «Китайская стена», правда, в довесок — нитяная сетка. Соседка наконец оживилась. В очереди говорят, что в «Продуктах» ждут корейские лимоны. Витамины как-никак. А из Черниговской области — яблоки, от киргизов — лук. Жизнь налаживается. Не в ресторан же нам ходить.

Дед кивал.

В самом деле.

Выбор есть — «Дальний Восток», «Север», «Уссури», «Амур», кафе-ресторан «Березка» на площади Блюхера, «Поплавок» на левом берегу, только где денежки взять? Да и не пустят в ватнике в ресторан. Это в столовую — пожалуйста. В столовой щи на мясном бульоне — восемнадцать копеек с рыла, хек жареный с картофельным пюре — только на копейку дороже. А в том же ресторане борщ — тридцать четыре, селедка с луком — восемнадцать. Не для нее.

Знал, муж соседки — инвалид войны.

Знал, неспокойный. Не то чтобы пьет, скорее — не просыхает.

Отсюда долги. Отсюда скудный стол. А ведь каждому хочется. «Чтобы в комнате… даже за чашкой грузинского чая… пахло Фетом и не раз долитым самоваром…»

Соседка на такие слова Деда только моргала.

Она о стихах знать понятия не имела, ей бы найти нужную сумму. Она отдаст. Марья Ивановна знает, что я отдам.

«Пиши расписку».

И объяснил (без улыбки).

«Без расписки никак нельзя. Я-то — ладно, а Марья Ивановна волнуется. Вдруг умру ненароком, как долги взыскивать?»

Соседка с надеждой смотрела на Деда.

Нет, здоров черт. Не умрет. Не дождешься. А Марья, она что? Это Дед (мир слухами полнится) склонен к ухажерству. В его-то лета. Свою жену называет (сама слышала) «раковинка моей души». Это додуматься надо — раковинка. На отливе, что ли, ее нашел? Мучаясь, неверной рукой написала расписку.

Дед принял не глядя.

«Ну, ступай».

Марья Ивановна закрыла за гостьей дверь.

«Позоришь меня. Какая расписка с Любаши?»

И указала на стол. «Вон, читай. Сколько рукописей принесли».

Дед довольно наклонил голову. Расписка — это расписка. Мы с тобой, Маша, — отставленные. От дел отставленные, и давно. Значит, можно нам позабавиться. Долго терпишь, веселей играешь. Прекрасно знал, Маше тоже жилось с трудностями. Даже подружки по работе (краевая научная библиотека) в первое время указывали своей директорше: «Замуж за эмигранта! Ты что? Он же бывший пропагандист, белоподкладочник!»

При этом завидовали. Вон Машку на денежки потянуло.

Это у него-то денежки? Какие денежки? Радиокомитет не щедр.

Первый год (после возвращения из Китая) на собраниях в писательской организации рядом с Дедом никто не садился. Присматривались. Бывший эмигрант, а держится по-хозяйски. Сочувствовали Марье Ивановне. После смерти мужа из каких-то Кочек (село такое в Ойротии) приехала в Хабаровск (или направили ее, все едино). Только жизнь начала устраиваться, тут этот. Посмеивается: «Маша с Кочек». А у Марьи Ивановны за спиной — школа, курсы, опять школа, опять курсы, библиотека. Библиограф, потом завотделом, наконец, директор — вышла в люди. К слухам о Деде, конечно, прислушивалась. Но ведь определили человеку свободное проживание в Хабаровске, значит, ничего особенного нет за ним, руки у него не по локоть в крови, как пишут о некоторых. Все мы так или иначе отставлены от дел.

Полковник госбезопасности Анатолий Андреевич Барянов, опекавший Деда после возвращения, вполне одобрительно отнесся к тому, что бывший белоэмигрант ушел с головой в творчество. Пишет, просиживает дни в библиотеке. Работает над рукописью с интересным названием «Китай и его 24 революции». Неужели двадцать четыре? Откуда столько? Удивлялся, но ничего не советовал. Хочется писать — пиши. Ждал с интересом, что получится, тем более Дед от сложных вопросов не увиливал. «Тебе немножко бы ленинского понимания, бесценный получился бы писатель», — радовался Барянов. Не прятал свои крупные желтые чекистские зубы, в литературе разбирался. По крайней мере, старика Каренина в известном романе считал полковник Барянов единственным положительным героем. И за праздничным столом в гостях пел то, что все пели.

«Мой миленок-мармулёнок, он, наверное, селькор. Тремя буквами, мерзавец, исписал мне весь забор».

Народ поет, душа требует.

Дед вживался в новую жизнь.

Главное сделано: вернулся. А вот куда?

Приглядывался, присматривался, что делают, чем живут люди. Спокойно вслушивался. В родном языке — как в свежем воздухе. Никаких хитростей, понимаешь где-то на животном уровне, как и надо. Вот вода — ее пьют. Вот картошка — ее сажают. Созрела, копают — скопом. Комары, мошкара — это ничего, на это мы управу найдем. Это дикие волки, мимо поля пробегая, пусть дивятся, зачем люди морды свои под густой сеткой прячут.

Красные ягоды, как кровь.

Жил в комнате — в облупленном здании бывшей гостиницы «Русь».

Тесно, не сильно развернешься, все равно не камера, в любую погоду можно окно распахнуть, по рукам не бьют. Полковник Барянов правильно рассуждал. Раз уж ты вернулся, раз уж разрешили тебе, значит, приноси пользу. Разве не ради этого вернулся? За кордоном, ну, там якшался со всяким белым отребьем, теперь думай, осмысливай, рассказывай. Вслух — для народа. Меньших масштабов полковник не признавал.

Стиль ищешь?

Зачем эти хитрости?

Русский язык — сам по себе стиль.

«Начистить репу двум перцам» — такое непонятно разве что заграничным придуркам. «Настучать по тыкве одному хрену» — такое тоже только до дурака не дойдет. Чего неясного? По тыкве! Одному хрену! Хрустальной чистоты понятия. В Китае речь у русских людей быстро обесцвечивалась. В Китае вполне можно было обходиться десятком нужных слов. Не Деду, конечно, с его многими языками. Но даже он в Китае обрастал мутными обыденными словечками. И все равно вернулся! Очищайся! Вбирай потерянное богатство, книги кругом!

Тысячи полок книг.

«В родном ауле». «В родном городе». «В почтовом вагоне». «В пургу камчатскую». «На заре». «В осенние дни». «Заре навстречу». «На Севере дальнем». «Белая береза». «Северное сияние». «Далеко от Москвы».

Видишь, как просто?

«Гость из тайги». «Солнце над рекой Сангань». «Горячие сердца». «Горянка». «Печник с «Челюскина». «Быстроногий олень». «Красная рубашка». «Алые зори». «Красная стрела». «Красное лето». «Красная птица». «Красные зори». «Красные дьяволята».

Чем плохо? Цвет привычный.

«Солнце Ленинграда». Нисколько не скучно. «Солнце на парусах». И с севера, и с востока мы океаном окружены. «На закате». А ты и это понимай правильно. Вот другая книга есть: «Встречь солнцу». Придет время, художники палитру расцветят шире, а пока что же. Ищем. Строим. Полковник Барянов дружески советовал: «Ты прислушивайся к Марье Ивановне, она по заграницам не отсиживалась».

Дед посмеивался: «Маша с Кочек?» — но прислушивался.

Марья Ивановна — человек заметный, руководила краевой научной библиотекой, член партии. Одинока, да. Но в этом что особенного? После такой большой войны одиночеством никого не удивишь. Правда, Марью Ивановну часто стали вызывать в крайком. «Как дела? Подумали?»

Кивала.

Все думают.

И она думает тоже.

«Марья Ивановна, — деликатно подсказывал Первый (вот на каком уровне разговор шел). — Не дело вам сближаться… Ну, вы понимаете, о ком я… (Понимаю, понимаю, покалывало у нее под сердцем.) — Все рядом живем, должны понимать… Пусть бывший, но ведь эмигрант…»

«Мы с ним не о политике разговариваем».

«Об этом догадываюсь», — понимающе кивал Первый.

А Дмитрий Николаевич Пудель (пожилой, понимающий брюнет из отдела идеологии), обычно присутствовавший при таких встречах, доверительно добавлял: «Мы вам, Марья Ивановна, не претензии высказываем. Мы не укоряем, не указываем, знаем, что вы человек опытный. — Это он намекал на ее прошлое. — Просто просачиваются, сами знаете, ох, просачиваются слухи. О том о сем. Чаще всего о том. — Удрученно поджимал губы. — Люди справедливости ищут. Так уж устроены. Интересует людей, почему одни бывшие белоэмигранты трудятся на дальних лесоповалах, а другие лекции читают на радио».

«Лекции на Китай. Такое не каждый может».

«Потому и не давим на вас, — мягко снимал Первый постоянно возникающие неловкости. — Просто советуем. Как товарищи по партии. Никто не спорит, окончательный выбор исключительно за вами. Но работу, если что… ну, в случае совсем неверного решения… тогда работу вам придется оставить… Тут иначе быть не может… Директор краевой научной библиотеки, это, сами знаете, не пунктом приема посуды заведовать… — Деликатно постукивал короткими пальцами по столу. — Билет на стол выложите…»

Она и выложила.

И вернулась в отдел библиографии.

Что ж, что отставленная. Живая, разве этого мало?

А Дед себя не считал отставленным. Он вернулся в родной язык. Может, ради этого и жил. Вот гуляет по набережной, любуется снежным Хехциром (со своей стороны, с русской), прислушивается к прохожим.

Иногда вспоминал Валериана Верховского (Харбин).

Будто из Нового Завета человек вышел, из благовествования от Луки.

Кстати, похож на Луку. Вылитый евангелист — в варианте Эль Греко. Длинное лицо, черная борода, волосы с падающей на лоб прядью. Апостол от семидесяти, сподвижник самого Павла. Правда, истинный Лука врачевал, а бывший штабс-капитан Верховской сотрудничал в Осведверхе (Осведомительное управление Верховного). В разговоре по-птичьи медлительно наклонял голову: «Не верь тем, кто потерял много». Потом наклонял голову в другую сторону.

«Не верь тем, кто вообще ничего не потерял».

Крылатый телец, держащий Евангелие.

Глаза круглые. Черные. Как ночь или бездна.

Что чувствуешь, когда на тебя смотрит ночь или бездна?

«Чем больше Пожарских, тем меньше Мининых». Над словами Валериана Верховского Дед не раз задумывался. В сущности, неважно, кто смотрит на тебя — ночь или бездна, но это тревожит. Это беспокоит. Это гнетет.

Впрочем, на все вопросы о будущем Валериан отвечал одинаково.

«Читайте мои некрологи».

Такой вот был собеседник.

Крепче херувима с пламенным мечом.

Крепче всех этих кожаных револьверных комиссаров.

«Много пало убитых, так как от Бога было сражение…» — начинался некролог Верховского «Памяти полковника Домового».

Да, Домовой. Модест Аркадьевич.

Из-под Сызрани. Под ружьем — добровольцы. Их так и прозвали — домовые.

Домовые полковника Домового. Это звучало. Революция всех лишила поместий, усадеб, чинов, дел. Почему же не воевать? Никто награбленного просто так не вернет, ничем украденным не поделится. Полковнику Домовому подначальные верили больше, чем себе. Говорили, что Домовой красив как бог. Преувеличение, конечно, да и говорили, возможно, только богохульники, но таких было много. Да, ростом полковник Домовой метра полтора с небольшим, ну и что? Себя доказал с первых дней войны. В сентябре четырнадцатого в тяжелых наступательных боях при Гумбиннене (Восточная Пруссия) трижды был ранен, трижды возвращался в строй. В черновике Верховского его рукой была вычеркнута строка: «Трижды был смертельно ранен, трижды возвращался в строй».

Видимо, и такое предполагалось.

«В армию адмирала Колчака влился со своими добровольцами в восемнадцатом. Большевиков победил тем, что пал за победу».

Победил?

Но ведь пал!

Да и не пал. Дед знал это.

Он, Домовой, в Шанхае сочиняет мемуары.

Вот потому и пал. Не спорьте с евангелистом.

Читал Дед некролог и на генерал-лейтенанта Кедрина Владимира Ивановича, смертью храбрых… под Красноярском… Сдержанно удивлялся: «Неделю назад провел вечер с Владимиром Ивановичем».

«Этот тоже занят мемуарами?»

«Не решусь оспаривать».

«Вот я и пишу — пал».

Много было удивительных некрологов.

Кто-то оплачивал работу бывшего сотрудника Осведверха, ценил его необычные таланты. Да и понятно. Все мы живем ради недостоверного прошлого. Время пройдет, память рассеется, а некрологи останутся. Будут знать об Анатолии Николаевиче Пепеляеве не по отчетам генштаба, а о генерал-майоре Плешкове Михаиле Михайловиче не по документам Директории. И о генерал-лейтенанте Сахарове, и об атамане Семенове, и о контр-адмирале Старке, и о других, несть им числа, найдутся достоверные воспоминания (того же полковника Домового), а главное — некрологи.

Как не верить некрологам?

Это и есть история.

Дед с уважением помнил о Верховском.

Даже в Северной стране (вернувшись) помнил.

Однажды и сам решил написать. Правда, не воспоминания.

Письмо. Обыкновенное письмо. Но не в крайком, где решали партийную судьбу Марьи Ивановны, а сразу в далекую Москву.

Для ЦК хабаровский Первый не указ.

Нельзя же видеть в людях только несовершенство.

Казалось бы, кто будет вчитываться в ЦК в письмо бывшего эмигранта, бывшего сотрудника Русского бюро печати, подчинявшегося напрямую белому адмиралу. Но в Москве (он верно вычислил) срабатывали какие-то другие, не всегда на местах понятные соображения, так что пришлось крайкому (тотальное, всеобщее недоумение) выделить отставленным «молодым» хорошую отдельную квартиру — вместо однокомнатной служебной, отобранной у Марьи Ивановны вместе с партбилетом.

Отдельная квартира!

Кстати, ее и проверять проще, чем коммуналку.

Теперь Первый точно знал, что над диваном в кабинете Деда развернуто на стене не колчаковское знамя (как болтали в городе), а прикноплена обычная журнальная репродукция известной картины «Меншиков в Березове».

«Сокрушу пред ним врагов его и поражу ненавидящих его».

Первый внимательно вчитывался в дневник Деда, постоянно предъявляемый ему (в копиях, конечно) сотрудниками Особого отдела.

«Луна безумствует в зеленом, а на земле, как встарь, висит над крышею с драконом рубиновый фонарь».

Стишки. Складные.

Вклеена между страниц раскрашенная, ничем не примечательная открытка.

На открытке мальчик и девочка сидят на стуле, прижались, смущенно опустили глаза, в руках, конечно, цветы.

Дед свой дневник не прятал.

Этот его дневник всегда лежал на столе рядом с ветхой рукописной псалтырью (шестнадцатый век). Псалтырь, кстати, лежала по делу: Дед в ту пору работал над большим историческим повествованием.

Вчитываться интересно.

«Вчера лопнуло все в Париже».

Это (догадывался Первый) вчера в Париже нарком Молотов отказался участвовать в осуществлении плана Маршалла.

Тут же карандашные наброски далеких гор.

Тут же газетные вырезки. Из «Правды», например.

Известный писатель Ал. Фадеев выступает против низкопоклонства.

Актуально, важно. Дмитрий Николаевич Пудель, передавая Первому выписки из дневников Деда, самое важное легонько подчеркивал — простым карандашиком, самой тоненькой линией, но всегда отчетливо. Прекрасно понимал, что нажим в таком тонком деле вреден.

«До чего же пустынна наша история, — вчитывался в подчеркнутое Первый. — Как мало в ней личностей, гордых профилей. Как мало в ней выработанных рассказов. Это не пантеоны, не толпы мраморных, бронзовых статуй Рима, Греции, это не корабли, конквистадоры Европы, не отдельные мученики — Дж. Бруно или Гус, сгоревшие на кострах. Нет, это бескрайние поля, это бескрайние человеческие толпы. Это — сила в армии, в труде массовом».

Первый деловито вникал.

Знал, Дед все равно проговорится.

Пусть не сразу, но проговорится, по-другому не бывает.

«Сретение. Чудная погода. Ночью — план романа. Яркое весеннее утро над Амуром, даль etc. Колокольный широкий звон, раздолье, сила. Кремлевский бой — часы. Старая женщина проснулась. Ощущение силы, бодрости, свежести накачивается в нее. Встает. На ней семья — хлопотливая, разнообразная. Всё в движении. Учатся внуки, старший сын вернулся с фронта. Вот она идет, жизнь, — такая, как следует. Веселье, радость при осуществляемом социализме».

И приложен черновик письма.

Письмо (Пуделем помечено) отправлено в Москву.

Отправлено в ноябре пятьдесят четвертого года — на адрес все того же писателя Ал. Фадеева, кстати, не просто известного писателя, а генерального секретаря Союза советских писателей.

«Уважаемый Александр Александрович!

Пятое утро подряд сижу на диване и слушаю передачи хабаровского радио, в которых идут отрывки из Вашего романа «Черная металлургия». Наконец написано то, что нужно. Наконец изображено, что социализм реально существует, а не только идет за него борьба, что социализм вошел в быт, что русский народ живет по-новому, что он свободен, растет, дышит. Слушая эти передачи, вижу воочию, как живет наша новая страна, которая стоит ведущим журавлем в четком косяке мира».

(«Стоит ведущим журавлем» — эти слова были Пуделем легонько подчеркнуты.)

«Уважаемый Александр Александрович, Ваш роман означает возникновение новой, давно ожидавшейся плодоносной советской литературы. Есть голос, на который теперь нужно идти. Вы удивительно точны во всем, начиная с заглавия. «Черная металлургия». Это художественно! Это умно, как в музыке. Это бесспорный социалистический реализм. Потому еще раз хочется отметить Вашу абсолютную мастерскую меткость. «Разгром», «Молодая гвардия», «Черная металлургия» — это целых три точных выстрела прямо в яблочко. Вы не позволяете себе роскоши литературно щеголять. Все у вас собранно, нужно, а стало быть, верно. Эти Ваши литературные вещи — как три водораздела советской литературы, как три семечка, принесших и приносящих богатые литературные урожаи. Это свидетельство того, что подъем новой жизни идет полным махом в самых недрах нашего народа…»

Первый удовлетворенно наклонял голову.

Вот пишет бывший эмигрант, а пишет верно.

Вот пишет бывший сотрудник бывшего Бюро печати, пишет не давно уже расстрелянному Верховному, а убежденному, много раз проверенному идейному коммунисту.

Кстати, Пудель Дмитрий Николаевич сдружился с Дедом.

Нередко и запросто заходил в гости. Марья Ивановна заваривала чай.

Не какая-то Маша с Кочек, а уважаемая Марья Ивановна. Неторопливо и понимающе говорили о погоде. Дмитрий Николаевич посмеивался, Марья Ивановна иногда поджимала губы, с некоторым запозданием выходил из кабинета (работал) Дед.

«Маша, а водочку?»

«Это надо ли днем-то?»

Весело указывал: «Гость у нас».

Спрашивал: «Не против, Дмитрий Николаевич?»

А чему тут противиться? Не коммуналка. Не помешаем.

До письма в ЦК (точнее, до отдельной квартиры) обитали в коммуналке.

Ничего страшного, многие так жили. Среди живых людей. Длинный коридор, деревянные лари с навешенными на клямки замками, хмурые запахи из общей кухни, всякий хлам, мешки. Иногда появлялся почтальон, передавал письмо. Пояснял: «К нам поступило в поврежденном виде».

А то!

Понимаем.

Однажды пьяный сосед вызверился.

Сперва бахвалился: «Вот жизнь налаживается, твою мать! Вот как жизнь налаживается! На Урицкого-то открыли новую лавку, там чего только нет. И штуки мануфактуры. — Сосед пьяно-криво, но на удивление легко выговаривал сложные слова. — И хромовые сапоги, и гармоники. В продуктовом отделе — бочка с жирной селедкой, загорбок у каждой что у нашего бригадира».

Вдруг обнаружил на кухне посмеивающегося Деда.

«А ты чего лыбишься? Тебя-то с какого лесоповала турнули?»

Дед ответил: «С шанхайского».

Сосед не понял, выпучил водянистые глаза.

К счастью, выглянул из своей комнатушки еще один сосед, на вид совсем непотребный. Всегда хотел чего-то, да хотя бы и драки. Выглянула Марья Ивановна. Вместе замяли, утишили скандал. Потом (уже в своей комнатушке) Дед для утешения читал Маше стихи Апухтина.

«Безмесячная ночь дышала негой кроткой, усталый я лежал на скошенной траве. Мне снилась девушка с ленивою походкой, с венком из васильков на юной голове…»

Бывшая директриса слушала строго.

А Дмитрий Николаевич Пудель — улыбался.

Ты смотри, улыбался, какие у них нежности, прямо сердце тает.

А ведь Марья Ивановна не так уж давно самолично заправляла большими делами в каких-то там ойротских Кочках, сама могла вершить отдельные судьбы. А ведь в незабываемом огненном девятнадцатом Дед в этого нынешнего своего коммунального соседа запросто мог из револьвера пальнуть.

Вот ушло время.

Остались — стихи.

Прошлым женам тоже читал стихи.

Первую звали Анна. Она лучше всего чувствовала Блока.

«В час рассвета холодно и странно, в час рассвета — ночь мутна. Дева Света! Где ты, донна Анна? Анна! Анна! — Тишина».

А потом — финал. Всегда (хоть сто раз читай) неожиданный.

«Только в грозном утреннем тумане бьют часы в последний раз: донна Анна в смертный час твой встанет. Анна встанет в смертный час».

Анна, тихая дочь протодьякона из Костромы, и Дед, студент историко-филологического факультета, что они тогда понимали? Самая обыкновенная история, почти по Гончарову. Никаких революций. Таганцевская гимназия в Санкт-Петербурге, Бестужевка, отделение биологии.

Чудесная коса. Взгляды, касания. Венчание летом четырнадцатого и сразу Большая война. У Деда — фронт, у Анны — ожидание. Тоже обычно всё. Увиделись только в семнадцатом — в Ярославле. Души обожжены. У нее сильнее. Преподавала в советской школе, конечно, была отсеяна — за посещение церкви. Так и шло. В конце концов постриглась в монахини под именем Магдалина.

Марья Ивановна о прошлых женах Деда узнавала от Пуделя.

Конечно, все услышанное принимала осторожно, как бы с некоторой неохотой, но (к Пуделю) со скрытой благодарностью. Знала, что отец Веры Анатольевны (второй жены Деда) был царский генерал-майор (со всех сторон — малина), мать — писательница, тоже царская, не из каких-то Кочек, не из Ойротии. Здоровья и любопытства той Вере было не занимать. Не могла пройти мимо увиденного, всегда хотела вникнуть. В двадцатом году, например, под железнодорожной станцией Тайга среди сложенных на обочине мерзлых трупов Дед увидел убитого офицера с книгой в руке. Как так? Какая книга? Морозное бледное солнце в розово-белом дыму, ни звука, ни скрипа, твою мать, почему офицер с книгой?

Но останавливаться не стал.

А вот Вера не поленилась бы остановиться.

Удивлялась: «Ты почему не посмотрел? Хотя бы название!»

Вера к названиям книг относилась как к окнам. Одни бывают пыльные, непроницаемые, как бы в мутных потеках, другие — пронзительно ясные. За неистребимое любопытство отличницу Веру оставляли при кафедре русской истории Императорского Санкт-Петербургского университета, но в ноябре четырнадцатого она сама, добровольно, ушла на фронт. На все у нее сил хватало. Сестра милосердия под Варшавой, в Галиции, на Западном фронте — под Минском, на Северном — под Ригой; Георгиевские медали «За храбрость» третьей и четвертой степени, Аннинская золотая — второй степени, Владимирская серебряная.

С мужем встретилась только в Перми.

Ох, этот самый неслыханный пермский период!

Самогон, караулы, крестьяне, опасливо объезжающие заставы.

Хорошая водка. Плохая водка. Русский язык, твою мать. Самогон. Все как взбесились, никого не поймешь. Еще сын родился. По имени Гришка. Вера вставала рано, решительно умывалась, убиралась и, подтянутая, с ребенком на руках (никому Гришку не доверяла), отправлялась в отдел снабжения уездной продовольственной управы, где служила. Впрочем, весной девятнадцатого пермский период окончился. Деда вызвали в Омск — вице-директором Русского бюро печати, показывать людям оскал красного зверя, открывать глаза сомневающимся.

Русское бюро печати — это борьба против революции.

Самое надежное оружие такой борьбы — насилие, но против кого?

Против брата, отца? Но как рассказать солдатам и офицерам, что кровь у нас одна? Правда, с оттенками. Как успокоить и вдохновить? Как уверить в едином (с оттенками) Божьем начале?

«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен».

Был, возможно, такой человек и в летней Перми, и в зимнем Омске, и в пыльной ветреной Чите, только носил на плечах светлую офицерскую шинель с золотыми погонами.

В Омске Бюро печати разместилось на Театральной площади в доме Липатникова.

Руководил заведением профессор Устрялов — высокий, с серебряной бородкой, в очках. «Теория права как минимума нравственности в исторических ее выражениях». Известная работа. Деду поручил газеты, плакаты, пропагандистские воззвания. Умел любое дело организовать. Так хорошо умел, что в двадцать пятом году, вернувшись из эмиграции в новую Россию (и такое случалось), от самого Сталина услышал в свой адрес (на XIV съезде ВКП(б)) нечто вроде одобрения. «Служит у нас на транспорте. Говорят, хорошо служит. Ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении партии, мечтать у нас не запрещено».

Слова вождя (уже уверенного) профессора не спасли.

А Дед в Омске успешно поднимал тираж им же тогда придуманной «Нашей газеты», переправлял ее номера поездами в Новониколаевск и в Томск, понятно, на фронт — с курьерами.

«Зачем в твоей газете столько вранья?» — удивлялась Вера.

Дед объяснял. У каждой власти есть пушки, кавалерия, пулеметы. Значит, объяснял, должны быть и толково, даже талантливо врущие издания. Без этого никак. Без этого нет порядка.

Бесчисленные беженцы заполонили Омск.

На окраинах — землянки, в городском саду — румынский оркестр.

По Любинскому проспекту прогуливаются душки-военные, девицы со вчерашними животными (меха) на плечах. На рынке — пахучие рыбные ряды. Прямо с возов торгуют мясом, мукой, яйцами. Плетеные корзины с овощами. Пирамиды арбузов, дынь, венки лука.

Паровозные гудки — на путях.

«Я вам не говорю про тайные страданья…» — пела в ресторане очередная Дора или Нюра. Возбужденный поэт вскакивал из-за стола.

«Та ночь была тревожна. Облака стремил к востоку ветер сыроватый. На профиль адмирала Колчака похож был месяц желчный и щербатый…»

Время от времени сам Верховный проезжал на автомобиле мимо кафе, ресторанов, двухэтажных магазинов Омска. За витринами — товары из Китая, Японии, Индии, Сингапура. На охране Верховного — мундиры цвета хаки, пурпурные погоны с белым кантом. А сам — смуглый. Черные с проседью волосы. Большой нос с горбинкой, щеки выбриты гладко, по-английски. Знали, работает с утра, затем, с часу до трех, доклады министров, после обеда — заседания правительственных и всяких ведомственных учреждений. Но в свободное время (если случалось) — прогулки верхом, театр, музыка, даже ресторан с поэтами.

Но беспокойства хватало и без этого.

Союзники требовали передать командование в их руки.

Недовольные усмешки. Небесно-голубые френчи, такие же галифе, кепи с золотыми галунами, хаки с накладными карманами. Не вспомнишь, что где-то неподалеку — кожаные револьверные комиссары.

Снежный простор безумной страны.

«Общественное мнение не поймет этого и будет оскорблено, — отвечал адмирал на претензии союзников. — Армия питает ко мне доверие. Она потеряет это доверие, если будет отдана в ваши руки. Моя армия была создана и боролась без вас. Чем теперь объяснить ваши требования? Я нуждаюсь только в сапогах, в теплой одежде, в припасах и амуниции. Если отказываете, оставьте нас в покое. Мы сами сумеем достать все это, при необходимости возьмем у неприятеля. У нас война гражданская. Иностранец не в состоянии руководить нашей гражданской войной. Для того чтобы после победы обеспечить прочность правительству, командование должно оставаться русским в течение всей борьбы».

Дед во все вникал.

«Я засиделся в баре «Красный рак». Пьянчуги выли, ныла скрипка-плакса. На сцене негр, одетый в красный фрак, чечетку бил, шельмуя англосакса. На белой стенке я прочел: «Союз расстрелянных и умерших в подвале». Прочтя, решил: пожалуй, постучусь… — монотонно тянул юный поэт с твердым сильным подбородком, на вид все равно мальчишка. — А мертвый друг, как восемь лет назад, все восклицал: культура гибнет, финис».

Тревожное ощущение конца.

При этом — лимонная водка, красная икра, чудесная заливная утка, соус кумберленд, пельмени в бульоне с укропом, котлетки даньон. Не сухая вобла большевистских обедов.

В Омске быстро забылась голодная Пермь.

Вера занималась сыном и своими уездными делами.

Дед за редакционным столом ежедневно спасал Россию. «Сверкал семейным портсигаром, дымил сибирским табаком». Каждый день прибывали в столицу Директории поезда с потрепанными войсковыми соединениями, отходившими с Волги. С ними — казаки. С ними — союзники. Одни (белые) матерились, другие (союзники) жаловались на клопов, называя их постельными жуками.

«Буржуи — зарывают вещи, студенты — скалывают лед».

Приятель Деда поэт Арсений Несмелов не упускал ничего.

«Изготовленьем пелеринок соседи улучшают стол. Один неутомимый рынок открыто на бесхлебье зол. И в небо выпуская пули для устрашенья бунтарей, красноармейские патрули — у верстовых очередей… Пора понять — права лишь сила. Так не сильна в кольце стальном хихикающая горилла за председательским столом».

В Русском бюро печати вышла брошюра Сережи Ауслендера, влюбленного в адмирала, в его миссию. Очень скоро брошюра разошлась огромными тиражами, была переведена почти на двадцать языков.

Самогон, выстрелы. Опять самогон, выстрелы.

Пыльный ветер. Видение все той же хихикающей гориллы.

Митинги: «Долой!» Митинги: «Веруем!» Но даже призывы к вере звучали как ругательства.

Жить негде. Но неукротимая Вера выбила ордер.

С этим ордером в руках толкнулись в назначенный дом — полутораэтажный, многооконный. Полная нарумяненная женщина в теплом халате поморщилась, демонстративно не замечая Деда, в длинный коридор из дверей выглядывали хихикающие девушки. Дед шепнул: «Вера, понимаешь, куда нам выдали ордер?»

Ответила, заботливо поставив корзину с Гришкой у ног: «Какая разница? Мне Гришку пора кормить».

«Это же заведение Телье».

«Какая разница, все равно жить негде».

Деревянная лестница. Полуподвал с маленькими окошками. Ну, заведение Телье, ну, дом терпимости. Что делать? Такое время. Других вариантов нет. Да и комната как комната, тепло, чистоту наведем сами.

«Мы рождены. Вот факт. Давайте жить».

Ночью — пьяные выкрики, крики, даже песни.

А за окнами — пыльная снежная степь, звезды, на путях всё новые и новые эшелоны. Фронт близко. Фронт с каждым днем ближе. Фронт каждым днем все ближе, все слышнее.

Шепота: «Пора уходить».

Серо-зеленые шинели, широкие фуражки, на лямках через плечо — подсумки с патронами. Спокойный британец. Чех с заведомо преступной мордой. Страстное биение поляка кулаками в суконную грудь. Зачем уходить? Куда? Союзники защитят! Они берут Верховного под защиту!

Ну да, вместе с российским золотом.

Когда (позже, позже) под Иркутском местный эсеровский Политцентр потребовал выдачи Верховного (иначе перекроют железнодорожный путь на Владивосток), союзники ни часу не колебались.

«Мы, нижеподписавшиеся, сим подтверждаем, что переданы 15 января 1920 года в 9 час. вечера по местному времени на станции Иркутск командиром 1-го батальона 6-го чешско-словацкого полка вагоны №№ 2, 105 и 407, в которых находились бывший Верховный правитель адмирал Колчак, бывший председатель Совета министров Пепеляев и лица, сопровождающие их. Присутствие обоих мы лично проверили.

Егор Петелин, есаул».

И ответная бумага.

«Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что сего числа в 9 часов 55 минут по уполномочию Политического центра приняли от командира 1-го батальона 6-го полка майора Кравака в присутствии дежурного офицера поручика Боровички бывшего Верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева. При обыске у адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева ничего обнаружено не было. У адмирала Колчака на руках имеется наличных денег десять тысяч руб., у гражд. Пепеляева с точностью не установлено, сколько у него имеется на руках денег. Гражданин Пепеляев заявил, что у него на руках имеется шестнадцать тысяч руб.»

Ну, сдали, приняли.

Все буднично, ординарно.

Так вещи сдают-принимают в багажной конторе.

«15 января 1920 года, в 9 час. 55 мин. вечера уполномоченный Политического центра, член центра М. С. Фельдман, помощник командующего Народно-Революционной армии капитан Нестеров и уполномоченный Политического центра при штабе Народно-Революционной армии В. Н. Мерхалев приняли от чешского командования бывшего Верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева. По соблюдении необходимых формальностей они под усиленным конвоем доставлены в Иркутскую губернскую тюрьму, где и помещены в одиночные камеры. Охрана адмирала Колчака и Пепеляева поручена надежным частям Народно-Революционной армии».

Приговор — высшая мера.

Исполнение было назначено на два часа ночи.

Но исполнен был приговор только в пять утра, хотя ходьбы от тюрьмы до впадения речки Ушаковки в реку Ангару — всего полчаса. Это потому, что сперва хотели приговоренных доставить к берегу на машине. Ждали час. Ждали два. Не дождались. В итоге повели действующих лиц (как написано было в одном из отчетов) к месту исполнения пешком. С ними семь человек расстрельной команды, все эсеры. А с ними председатель чрезвычайной следственной комиссии, также — комендант Иркутска, начальник тюрьмы и врач Знаменского госпиталя (большевик).

В газете «Народная мысль» событие описали так.

«По узенькой, едва установившейся дорожке к неровному льду Ангары гуськом двинулось редкостное шествие: оставленный всеми, потерпевший полнейший крах в своей государственной деятельности, тот, кто еще вчера горделиво именовал себя «Верховным правителем России», и рядом с ним представители революционной демократии со своими верными народно-революционными войсками. В безмолвном морозном воздухе тихой зимней ночи на белом снежном покрове реки ярко и отчетливо выделялись, как живые символы рухнувшей реакционной власти, одинокие фигуры Колчака и Пепеляева…»

Вера в те дни (с малым Гришкой) находилась далеко — под Красноярском.

Там же попала в плен. Когда отпустили, учительствовала в Томске. Яростно выживала. И выжила! Больше того. Летом двадцать первого сумела привезти Гришку во Владивосток, где наконец встретил ее измотанный событиями Дед.

Но опять ненадолго.

Правительства падали одно за другим.

На пароходе «Фузан-мару» Деду пришлось срочно бежать в Корею.

Уходил из Владиво (так япсы называли город Владивосток) мимо замерших на рейде тяжелых японских и американских крейсеров. «Ниссин». «Касуга». «Карлейль». «Сакраменто». Берег в беженцах, как в муравьях. Мелкий дождь. Телеги, лошади, корзины, баулы, чемоданы, подушки, одеяла. Офицеры, чиновники, священники, барышни. Клубилась на берегу белая Россия.

В корейской гостинице Дед писал о крахе.

«Революция победила еще раз». Курил. Мучила изжога.

Вспоминал профессора Устрялова. «Теория права как минимума нравственности». Остро и неприкаянно чувствовал, что прижиться, наверное, сможет где угодно. Но приживаться не хотелось. Хотелось жить.

Перебрался в Китай.

Тяньзинь. Потом Харбин.

Борис Ласкин под гитару пел в ресторане.

«У палача была любовница, она любила пенный грог…»

Ну, любила. Под самогон. Под музыку. «Кто знает, где теперь виновница его мучительных тревог?..»

Никчемный вопрос.

Тут же, наверное. В Харбине.

Вон идет трамвай из Модягоу на Пристань. По набережной Сунгари прогуливается бритый лама. Музыка из отеля «Модерн» на Китайской улице. В тихих садах — тяжелые умирающие астры. Перед магазином «У Чурина» на деревянных скамьях покуривают русские старики.

Куда спешить?

Теперь времени много.

До приезда Веры в Харбин Дед часто бывал у Валериана Верховского.

В Китае бывший сотрудник Осведверха сразу и навсегда вычеркнул из своей жизни прошлое, связанное с войной. «Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого».

Поводил носом, как клювом.

«Сколько знаете вы, знаю и я; не ниже вас».

На левой руке — черная перчатка, кисть изуродована ранением.

На столах, на полках, на полу — книги. На многих языках, это не проблема.

На столе черная тушь, перо, листы бумаги. «И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков». Вот вам листок с новым некрологом. Тимирев Сергей Николаевич, контр-адмирал. Вот другой. Трухин Евангел Логинович, есаул. И вот еще один (и другие будут) — Ефтин Иван Степанович, генерал-майор.

Говорите, живы еще?

А надолго?

Кстати, в Северной стране (уже по возвращении из Китая) в долгих доверительных беседах с полковником Баряновым Дед не раз пытался (как бы случайно) вывести его на Осведверх. Конечно, всплывали разные имена, но имя Верховского никогда, оно даже близко не возникало. При этом евангелистов не обошли. Реакция Барянова очень заинтересовала Деда. «Лука? Ну как же, благовеститель. — (Так Барянов считал.) — Если говорить о символах, Лука — это наш человек. Совсем наш, не будете спорить? Ведь это Лука повторял: стучите, и отворят вам».

Знал Барянов при этом, что евангелист принял мученическую смерть: был повешен на дереве в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Но чего тут сожалеть?

Много пожил, много видел.

Некоторые некрологи Верховского тоже кончались повешением, только речь в них шла не о библейских местах. Твою мать. Сибирь — обширнее святых мест. Верховской уверенно чувствовал себя в родной русской речи. Был убежден, что чужие слова, употребляемые без необходимости, не обогащают язык, даже наоборот. Немцы испортили свой язык латынью, поляки — галльскими выражениями, в России тоже видны следы чужого и там, и тут. Вместо столового прибора — сервиз, вместо милой привычной епанечки — мантилья. А там еще и нахтиш, туалет, бекас, даже вместо привычной чудесной лошади — конь.

«Мужчина, притащи себя ко мне, я до тебя охотница».

Это что, русский язык?

«Мужчина, как ты не важен!»

Вы уверены, что это сказано по-русски?

«Ха, ха, манкьор, ты совсем уморил меня».

«Какие необретаемые болванчики!»

Уйдя в новую жизнь, Валериан Верховской спрятался от людей в уютном доме, укрытом деревьями тихого зеленого парка. Любил долгие беседы. Ссылался на фон Визина, но цитировал стихи Деда.

«Зал библиотеки в вечерний час румяный, листаю Цезаря записки «О войне». И вижу — лагерь в Галльской стороне, орлы, буцимы, вал и синяя Секвана… Гай Юлий — горбонос, сутул, а взгляд орлиный. Он тростью пишет в Рим: «За Альпами, в стране косматых варваров — на жирной целине навек воздвигнута Империя Романе. Меч римский победил тех дикарей нагих, я шлю в Италию заложников из них, чтоб город мой триумф высоко ведал». Но, Цезарь — посмотри: молчат ряды столов, над книгами ряды склонившихся голов… И что для них теперь твоя победа?»

В доме Валериана — лакированная мебель, запах английского табака.

Пугал Деда: язык в чужой среде усыхает. Иногда — очень быстро. Среди китайцев мы, русские, как лесная травка в грубой полыни. Среди япсов вообще — как в кислоте. «Ах, как он славен, с чужою женою и помахаться не смеет, еще и за грех ставит». Год, другой — и редеющие беженцы (бедность, болезни, отсутствие будущего) начнут разговаривать словами, которых сами не понимают.

Валериан обладал особенностью — чувствовать невидимое.

Не скрывал презрения к тем, кто уже сейчас в ненависти своей к потерянной родине дошел до дикости требовать все русские книги печатать только английскими литерами. Таких не принимал. Не было для него таких. Вот идет к нему вроде хороший человек, разве только в голове вздор языковый, все смешалось, а Валериан от него отворачивается. То ли дышит гость не так, то ли хромает некрасиво.

А в комнатах — тишина, чудесный фарфор из Золотого треугольника.

«И после нашей жизни бурной вдали от нам родной страны, быть может, будем мы фигурным китайским гробом почтены». Поэзией, впрочем, не злоупотреблял. «Холод и мрак грядущих дней…» Почти все этим сказано.

Профессионально (все же бывший сотрудник Осведверха) любил слухи, держал особенную кухарку, говорившую на китайском, на японском и на русском языках. Просил Деда, когда тот уезжал (неважно, в Японию или вглубь Поднебесной): «Многих увидите. Многое услышите. Удивите меня, своего хорошего друга, напишите мне, кто кого бросил, кто с кем сошелся, кто против кого дружит. — Щурился счастливо, новый евангелист. — Слабость имею. Думать о прошлом. Часто думаю о черте, который ходил к Ивану Карамазову, хотел в купчину воплотиться, баню посещать, свечки ставить, даже при случае рявкнуть осанну. Подозреваю, что рявкнул. Подозреваю, что с той поры и прекратилась всякая история. За ненадобностью».

Корил за невнимание к малым, зависимым.

«По одежке встречаете, — корил. — Торопитесь. Привечаете не тех. Вон хорунжий Северцев в пьяном виде разгромил редакцию харбинского еженедельника. Зачем? По делу? Да если даже и по делу, задумайтесь, время ли сейчас бить япсов? У них деньги. У них сила. У них влияние. Григорий Михайлович Семенов совсем не случайно дружит с япсами. — Вдруг менял тему разговора. — Ну да бог с ними. Мои некрологи объяснят все. Хотя жаль… Правда, жаль… Ну зачем хорунжий Северцев побил в редакции китайские фонари редкостной работы? Ну право».

Корил Деда за скандал в салоне мадам Баожэй.

Надо ли было на глазах «драгоценной шпильки» (так можно перевести имя хозяйки салона) столь энергично унижать французского генерала Марселя Пти? И, кстати, почему Марселон? Он же по рождению — Марсель.

«Пти — это маленький. А Марселон — воин. Вот и получается — воин, но маленький», — старался объяснить Дед. Ничего другого этот маленький генерал и не заслужил.

И еще один генерал — Дитерихс Михаил Константинович, по прозвищу Соборщик, не вызывал у Деда особенного уважения. По некрологу Верховского, пал Михаил Константинович еще во Владивостоке в какой-то специально спровоцированной стычке с япсами, но на самом деле спокойно поживает в Шанхае. Ростом невелик, как тот же генерал Пти. Ровный пробор на голове, как принято, глаза внимательные, уши отставленные — ну, это уже природа поработала. Живет тихо, пишет мемуары, исследует мученическую смерть (в далеком Екатеринбурге) российского императора Николая II и его семьи, жалеет о несбывшемся.

А по Верховскому — пал.

Кто оплачивал дом Валериана, его фарфор, его мебель, привычки?

Кто оплачивал его искалеченную руку? Его особенную многоязыкую кухарку?

Понятно, никаких прямых вопросов Дед не задавал, а сам Валериан по этому поводу никогда никак не высказывался. Только твердил постоянно, напоминал тревожно: «Цените язык. Всякий язык, не подпитываемый живым общением, иссыхает. Вот придет нужное время, а вы не сможете общаться с русскими».

«А нам еще придется общаться?»

Оба имели в виду Северную страну.

«А вы что, в это совсем не верите?»

Дед пожимал сильными плечами.

Харбинское общение ему приелось.

Если даже уже сейчас родную речь теряем, что говорить о будущем? Во что встраиваться, в какую жизнь? Растет, меняется человек только в процессе учения или обучения, а чему, у кого учиться?

«Не верьте тем, кто потерял много».

«Не верьте тем, кто не потерял ничего».

В доме Валериана неслышно властвовала его особенная кухарка.

Всегда в черном, всегда неслышная. И есть она, и нет ее. Но есть она или нет, все равно самые интересные новости в дом приходили с нею. Это она, многоязыкая кухарка в черном, приносила самые интересные новости. Это она смотрела на черную перчатку Валериана со скрытым азиатским сочувствием, а Валериан (не обязательно — за это) позволял ей подрабатывать на кухне японского представительства. И для французов выполняла она какую-то работу. Рассказывала о финансовых разборках япсов и лягушатников. О нечистоплотности портнихи, работавшей на обеспеченные русские семьи. Была в курсе постоянно меняющихся курсов китайского даяна, японской йены, франка, доллара, даже гоби, придуманного в Маньчжоу-Го.

«Какое нездоровое любопытство», — заметил однажды Дед.

Валериан усмехнулся: «Да и вы вряд ли, друг мой, сумеете построить жизнь праведно».

Внешне, казалось, ничего не происходило.

Ну кухарка, ну гулял в саду, ну писал некрологи.

Зажигая свечу, не занавешивай окна, пусть идущие — уже с улицы видят свет.

Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, что не сделалось бы известным, не обнаружилось бы. Не случайно про таких, как Валериан, говорят: вид имеет путешествующего в Иерусалим.

В апреле двадцать пятого неукротимая Вера добралась и до Харбина.

Китайско-Восточная железная дорога всем давала приют. Дочь генерал-майора не гнушалась никакой работой. Служила конторщицей, стучала на пишущей машинке, разбирала иностранные книги в учебных библиотеках, подрабатывала сестрой милосердия в лечебнице докторов Миндлина и Кауфмана. К окружению Деда относилась терпимо, но Верховского не признавала. «Что-то в нем чувствуется большевистское».

Заставила Деда снять дом в иностранном сеттльменте.

Теперь на письменном столе (как у Валериана) всегда стояла баночка с превосходной тушью. Рядом — стопа шелковистой бумаги с бледными водяными знаками. В корчаге на кухне — отвар из чудных кислящих слив.

А в двух кварталах в дешевом приюте спасался от жизни Арсений Несмелов.

«Удушье смрада в памяти не смыл веселый запах выпавшего снега, по улице тянулись две тесьмы, две колеи: проехала телега. И из нее окоченевших рук, обглоданных… та-та-та… какими-то… псами, тянулись сучья… Мыкался вокруг мужик с обледенелыми усами. Американец поглядел в упор: у мужика под латаным тулупом топорщился и оседал топор тяжелым обличающим уступом…»

Голос Арсения срывался непослушно.

«У черных изб солома снята с крыш, черта дороги вытянулась в нитку. И девочка, похожая на мышь, скользнула, пискнув, в черную калитку».

Воду для чая Арсений согревал на японской спиртовке.

Без смущения (если надо) занимал пару монет у соседа-швейцара.

На неубранном столе — оловянный чайник, плоская фарфоровая тарелка с палочками для риса. Если день удавался, Арсений брал в ближайшей лавке бобы с укропом. Заглядывал в знакомые китайские дома, в них люди полуголые и босые, в них коромысла с едой, хриплые звуки хуциня, незатихающий патефон, а во дворе — открытые бочки с нечистотами. Устав от размышлений, бездумно валялся на жестком диване, утешая себя тем, что там… где-то там… в Северной стране… о, там гораздо хуже, там невыразимо хуже, чем в Харбине… там бледные люди, как лишайник в ледяной тьме, выцвели от лишений…

А в доме Деда (руками Веры) — тонкие занавеси.

А в доме Воейковых — каждую неделю русские поэты.

Ленька Ёщин (так и называли его), Борис Бета, Сергей Алымов.

Гости в штатском, но в первый год встречались мундиры. Красивые, рослые, нервные офицеры. Как птеродактили, щелкали клювами. Опустились на Харбин огромной стаей, всё еще готовы подняться снова. Хлопали крыльями, трещали, подпрыгивали, но уже догадывались — дальше лететь некуда.

В первый год Воейковы держали несколько комнат.

Дом на Гиринской. Вокруг много зелени, чисто. Но три комнаты (при первом визите прикинул Дед) — это тридцать пять йен, а йена стоит уже три доллара. На стене гостиной — фамильный герб (обессмысленный уходом из России), на резном комоде — бархатный альбом с фотографиями. Бедность еще не бросалась в глаза, но скрыть ее было уже невозможно. Мадам Воейкова выглядела растерянной. «Вот полюбуйтесь, до чего довели людей нашего круга».

Никакой речи о будущем.

«И после нашей жизни бурной вдали от нам родной страны, быть может, будем мы фигурным китайским гробом почтены…»

Стихам хозяйка улыбалась благосклонно.

Длинный жакет с карманами. Длинная юбка.

Зарабатывала в экономическом училище — вела французский язык, слава богу, еще не гадала на картах. Расшумевшихся дочерей одергивала: «Вы ведете себя как горничные». Даме с величественным именем Сидония Петровна жаловалась на знаменитого Петрова-Скитальца: неумеренно пьет, бьет посуду, мечтает о возвращении. По-особенному взглядывала на приятельниц из офицерского круга. Эти одиноки, ищут поддержки. За что их корить? О какой напоминать порядочности? Женщин, проделавших путь от Омска до Харбина, нельзя делить на порядочных и непорядочных.

«В туманной круговерти туманятся хребты. Эгин-Дабан бессмертен, полковник, смертен ты…»

Хозяйка смотрела на Деда влюбленно.

И все равно — тоска, все равно — скушно.

Будущее? Какое будущее? Да откуда будущее?

Однажды, проснувшись, Дед увидел Веру, жену, у окна.

Ночь. Неясный лунный свет. Стояла босиком. Прямая спина смотрелась ровно, как китайский иероглиф лишу, обозначающий единицу. «В туманной круговерти…» Что Вера видела в смутной тьме русско-маньчжурского города? Ну слива в хлопьях медленного снега, ну куст черного чая, заиндевелая туманность акации. А спросишь: «Что там?» — молчит.

Да и не обязательно отвечать, полковник.

Это у китайцев все просто. Как есть, так и говорят.

Вот написали (в местной газете), что тихий профессор Хуа — реакционный нехороший профессор. Таким теперь и умрет, если не напишут обратное.

Так что, цин цин, не беспокойтесь.

Вера вполне могла остаться в Северной стране, никто ее оттуда не гнал, но сама добралась до Харбина. Как это зачем? У меня муж в Китае, Гришка должен расти при отце, все-таки я дочь генерал-майора.

Приходил Арсений. Пили подогретое вино.

«Ты пришел ко мне проститься. Обнял. Заглянул в глаза, сказал: «Пора!» В наше время в возрасте подобном ехали кадеты в юнкера. Но не в Константиновское, милый, едешь ты. Великий океан тысячами простирает мили до лесов Канады, до полян в тех лесах, до города большого, где — окончен университет! — потеряем мальчика родного в иностранце двадцати трех лет. Кто осудит? Вологдам и Бийскам верность сердца стоит ли хранить?.. Даже думать станешь по-английски, по-чужому плакать и любить…»

Задыхался, запивал слова вином.

«Мы — не то! Куда б не выгружала буря волчью костромскую рать — все же нас и Дурову, пожалуй, в англичан не выдрессировать. Пять рукопожатий за неделю, разлетится столько юных стай!.. — Делал очередной глоток. — Мы — умрем, а молодняк поделят Франция, Америка, Китай».

У Воейковых, у Ошаровых, у Зеленских — одни разговоры.

И там, и там (по разным поводам) цитировали Конфуция. Кто что.

«Трудно кормить женщин и подлых. Приблизишь к себе — становятся непослушными, отдалишь — начинают роптать».

Жаловались на иней. Нежная черепица крыш в изморози — это красиво, но сыро и холодно. Жаловались на комаров, которые в Харбине совсем дурные. Холодно, а они кусаются, никак не пропадут. Обсуждали бесконечную войну в России. Ну никак не кончится. Мы ушли, а война никак не кончится. Кто там воюет? С кем воюет? Из Харбина война в Северной стране казалась уже столетней.

Возмущались статьей в «Гун бао».

«Таких тварей, как старики, нам, молодым, выносить трудно».

Если даже в Китае начали так писать о стариках, значит, что-то и тут сломалось.

«Ходит такой старик с вшивой косой на голове, как дикий памятник старины. По стойкости сопротивления болезням нет ему равных. Скоро все вокруг будет занято одними стариками».

Но о чем бы ни говорили, все заканчивалось словами о возвращении.

Да, в Северной стране холод и неустроенность. Да, там постоянно стреляют.

Но там — родная речь. Там квартира с балконом на цветущую черемуху. Там окна распахиваются на бульвар — в русскую речь, не в китайское бормотание.

Да где же такое? В Москве? В Петербурге?

Нет, в Костроме, в городе детства.

Там каменные дома, деревянные избы, базары, церкви.

Там любую новость можно узнать (по крайней мере, так до недавнего времени было) из «Губернского календаря», или из «Костромского листка», или из «Губернских ведомостей».

Там масленица с блинами, государственный порядок, умные книги.

А вокруг площади с каланчой (до самых мелких подробностей помнил каждую деталь), вокруг памятника Ивану Сусанину мчатся тройки, запряженные в белые с коврами сани, одиночные рысистые выезды, дровни с наброшенными поверх соломы коврами. Гривастые, могучие лошади в бубенцах, в колокольцах, в лентах, фырканье, ржание, и тут же трусят в меру своих сил непритязательные савраски.

«В санях сидели, лежали, стояли веселые хмельные люди, размахивали, кружили вожжами и кнутами над головой, — писал Дед в набросках к своей будущей книге. — Женщины в алых, зеленых, голубых, синих плюшевых ротондах с пышными меховыми воротниками, покрытые в роспуск цветными платками, из-под которых выглядывали старинные «ряски» — жемчужные сетки. Улицы запружены подвыпившим народом — сильным, властным, красивым, необыкновенно говорливым и хлестко остроумным. — Конечно, Дед чувствовал, что некоторые слова придется менять, но не интонацию, главное, не потерять интонацию. — Солнце вытопило эту силу, и бурный карнавал скакал, несся с площади по широкой Павловской улице мимо дворянского собрания, мимо старого уютного костромского театра, мимо дома богатеющих купцов Солодовниковых все дальше к Галицкому тракту, а затем обратно».

Что-то подсказывало: никогда уже такого не будет. Ни здесь, в Китае, ни там, в Северной стране.

Недостоверное прошлое.

Как вернуться в это прошлое?

И не менее важно: с кем?

С Пепеляевым?

Анатолия Николаевича выбили из Томска в декабре девятнадцатого.

Уходил в своем поезде — с охраной, с женой, с сыном и с матерью. Тяжелый сыпной тиф. В горячке перенесли генерал-лейтенанта в теплушечный санвагон, семья уехала. В болезни оплешивел, потерял силы, вес, но на ноги встал. Почти вся его 1-я Сибирская армия легла в снегах от Томска до Красноярска, прикрывая отход к Иркутску частей Каппеля и Войцеховского.

Долечивался уже в Верхнеудинске.

Сформировал партизанский отряд, ушел в Сретенск.

Думал влиться в соединения атамана Семенова, но Григорий Михайлович уже давно и тесно сотрудничал с японцами. В итоге оказался в Харбине.

Ни армии, ни денег.

Но деньги не проблема.

В семье потомственного дворянина Николая Михайловича Пепеляева, генерал-майора, когда-то начальника Томского гарнизона, и уверенной купеческой дочки Клавдии Некрасовой мышечный труд всегда ценился. Сыновья растут. Сыновья выросли. Кто ты, если ничего не умеешь? К тому же Томск прост. Сибирские Афины и всякое такое, но всё же провинциальные люди отличаются от столичных. Так что в Харбине (жизнь сменилась) Анатолий Николаевич Пепеляев без всякого труда забыл свой генеральский чин, нос не задирал — плотничал, столярничал, занимался извозом, параллельно этому делу создал «Воинский союз», председателем которого посадил генерала Вишневского, благо, русских генералов в Харбине в то время хватало.

Постоянно получал предложения о сотрудничестве.

Белые звали, это — само собой. Но и красные звали. И те, и другие высоко ценили боевой опыт генерал-лейтенанта, понимали, что война еще не закончилась. Только вот беда: у красных Пепеляев никак не принимал жестокости, а в белых разочаровался.

О, Харбин!

О, пыльный и редкий снег!

О, песчаные бури из пустыни Гоби!

Дед в Харбине не засиживался — писал в газеты Китая, Кореи, Японии. Писал много и зло. Его ценили и боялись. Япсы оскорблялись, корейцы не всегда понимали подсказки, китайцы сами пытались Деду подсказывать. Даже в далекой, почти недостижимой Северной стране, в самом сердце ее — в Москве — некий Михаил Кольцов поносил Деда за его взгляды на революцию.

Все в мире перемешалось, как в кипящей кастрюле.

А Дед наблюдал. Работал и наблюдал. Сил на все хватало.

Внимательно следил за тайными встречами генерала Пепеляева.

В отличие от многих (даже военных) хорошо знал, что с некоторых пор зачастили к Анатолию Николаевичу представители далекой якутской (советской!) общественности, среди них очень уверенные господа Попов и Куликовский, эсеры. В холодных оленных краях готовилось восстание против большевиков. Анатолий Николаевич, примите командование, Анатолий Николаевич, не закапывайте таланты в землю, Бог не простит, а большевики — не моль, сами не выведутся!

Большевики как бесы, имя им легион.

Снег. Траурные лиственницы. Раздумья.

В конце лета (двадцать второй год) Пепеляев (сам) предложил Деду поход в Якутию. «Шашку можете не выхватывать, но ваше перо нам необходимо».

Дед ответил: «В успех не верю».

Внимательно ко всему присматривался.

Не собирался, как некоторые, умирать в Китае и не испытывал никакой охоты ложиться в якутскую вечную мерзлоту.

Поначалу у генерал-лейтенанта Пепеляева все складывалось.

Во Владивостоке, где власть все еще удерживал «соборный» генерал Дитерихс (Соборщик), Анатолий Николаевич, погрузневший, сердитый, сформировал специальную воинскую часть — для похода на Аян и Якутск.

А оттуда — на Москву.

Почему нет?

Генерал Дитерихс (понимал: союзники всегда пригодятся) помог Пепеляеву деньгами и оружием. В «Милицию Татарского пролива» в короткое время записалось семьсот двадцать человек. Всем хотелось домой, в Россию. Не важно, каким путем, главное — победителями. Генералы Вишневский и Ракитин обеспечили добровольцев пулеметами, ручными гранатами, патронами, обмундированием. Два нанятых судна не смогли вместить всех добровольцев, к Аяну в августе двадцать второго года отправилось всего пятьсот пятьдесят три человека во главе с Пепеляевым и Ракитиным.

Вишневского оставили во Владивостоке — пополнять кассу.

В начале сентября боевой отряд высадился в Охотске. Почти триста человек под началом Пепеляева сразу ушли в Аян. Проживали в том странном порту примерно полсотни человек, не больше, их, понятно, «освободили». На волне успеха «Милицию Татарского пролива» переименовали в «Сибирскую добровольческую дружину», заодно провели Первый народный съезд тунгусов, кстати, получив от них очень щедрый дар — триста оленей.

Шли мерзлым Амгинским трактом.

На короткой дневке в захолустном Нелькане потеряли двух добровольцев — сбежали к красным. С того дня, ставшего переломным, с сомневающимися больше не церемонились.

Хочешь победы — веруй!

В конце декабря появился приказ.

«Добровольцы Сибирской Дружины!

Приняв на себя тяжелый труд служения великому делу народному, наступающий Новый год встречаем мы в чрезвычайно трудных условиях. В холодном, глухом и суровом краю, вдали от родных и близких стоим перед неизвестностью будущего. Страдания русского народа достигли пределов: по всей стране царствуют злоба, зависть, вражда, кошмарный голод охватил целые области. Черные тучи ненависти и рабства нависли над прекрасной Родиной нашей. В погоне за личными выгодами, за легкой наживою, темные русские люди, забывшие вдруг Бога и христианскую Веру свою, пошли за кучкою сознательных предателей и авантюристов, бросивших лозунг: грабь награбленное!

Сначала грабили богатых, а потом стали грабить и убивать друг друга.

Из города вражда перекинулась в деревню, и скоро не стало уголка Русской земли, где бы не было убийства, насилий, грабежей. Озверел народ, помутилась земля от края до края. Рекой полилась братская кровь и течет по настоящее время. Что создавалось веками, разрушено в четыре года. Россия обратилась в нищую страну, на родине люди голодают, вымирают тысячами, а кто и убежал за границу — живет там бесправным рабом. Иностранцы на русского беженца смотрят с насмешкой и презрением.

Где же выход, откуда ждать спасения? Неужели погиб, не встанет русский народ?

Нет, не может погибнуть наш великий Русский народ! Бывали не легче времена в истории. Бывали времена великих смут и потрясений, из которых, казалось, не могла выйти Россия. Но как только народным страданиям наступал предел, находились сильные духом Русские люди, которые, отрешившись от своих выгод, шли спасать свою Родину, создавали непобедимые Дружины народных ополчений, которые изгоняли врагов с Русской земли. Тогда освобожденный народ едиными общими усилиями создавал порядок и власть, и Россия, сильная и великая, возрождалась на радость сынов своих и на страх врагам.

Так и теперь.

Красная власть захватила всю Россию.

Но в глухом, далеком и суровом краю, на берегах Великого океана, вы, малая числом, но великая любовью к Родине горсточка Русских людей — Сибирская Дружина — подняли знамя священной борьбы за свободу и счастье народа. Наше бело-зеленое знамя — символ чистоты, надежды и новой жизни, знак снегов и лесов сибирских, вновь развевается в родной Сибири. Кругом нас кровавая красная власть. Но кругом нас — и стонущие под игом этой кровавой власти Русские люди. Они ждут нас. Мы еще далеко, а слух о движении нашей Дружины за сотни верст идет впереди нас. И вот при одних только слухах о нашем движении организуется население, присылает приветствия. Никому не известные простые люди, крестьяне, солдаты собирают отряды. Пробуждается сознание народное — и в этом залог победы. Не иностранные капиталы и армии, не союзные дипломаты спасут Россию. Россию спасет сам Русский народ. В страданиях и невзгодах очистится Родина наша и явится миру свободной и великой.

Братья! Нас малая горсточка, но горсточка эта может принести великую пользу.

Не много дрожжей кладет хозяйка в тесто, а оно вздымается. Так и наша Дружина, придя к народу, слившись с ним, несет ему освобождение.Она обрастает народными отрядами и может обратиться в сильное, непобедимое народное ополчение. Мы идем с чистым сердцем, протягиваем руку всем. Ни ненависти, ни мести, ни расстрелов не несем мы. Мы хотим утвердить народную власть, которая одна лишь может вывести Родину на путь возрождения.

Не раз говорил, повторяю и теперь: много бед и невзгод будет впереди, может, и гибель нас ждет. Но мы на верном пути, и, если мы погибнем, найдутся другие люди, сильные духом, — они довершат наше дело.

В этот день Нового года, в дни наступающих праздников Рождества Христова, помолимся о спасении Родины нашей. Пусть и для нее родится Христос и принесет с собой освобождение всем угнетенным, измученным, страдающим. Дадим же братскую руку друг другу, сомкнем свои ряды и смело пойдем вперед на Родину!

Для закрепления сплоченности в рядах Сибирской Добровольческой Дружины, для большей спайки всех чинов ее, приказываю с 1 января 1923 года всем чинам Дружины звать друг друга — брат; как вне службы, так и на службе, и в строю.

Брат генерал, брат полковник, брат доброволец.

С Новым годом, братья!»

Авантюризм? Лихачество? Дерзость?

Да на все сто! Иначе и быть не может, взгляните только на карту.

На все четыре стороны голые снежные пустыни, ледяная мгла, одиночество.

Это что ж, на олешках мчать под северными сияниями до самой Москвы? Махать искрящими шашками над кустистыми рогами?

Да и красные наконец проснулись.

Оказались у них свои каналы. Нужная информация доходила хотя и хитро (не всегда поймешь, кто радеет), но доходила. Вот и проснулись.

Да так проснулись, что в марте двадцать третьего года последним остаткам потрепанных добровольцев спешно пришлось своими руками строить кунгасы, чтобы поскорее убраться на Сахалин. В советском консульстве (журналист имеет право получать информацию из любых рук, к тому же журналистов не столько расстреливают, сколько пытаются покупать) Дед первым узнал о бесславной сдаче генерал-лейтенанта Пепеляева красным, о том, что большевики Владивостока тут же приговорили своего пленника к смертной казни, вот, правда, шлепнуть не успели.

До Калинина, до красного всесоюзного старосты чудом дошло покаянное письмо о помиловании.

Смертную казнь заменили всего лишь десятью годами тюрьмы.

Первые два года Пепеляев провел в одиночке ярославского политизолятора.

Не раз просился на общие работы, но разрешили ему такое только в двадцать шестом. В конце концов, руки золотые. Плотничал, стеклил окна.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!»

Время шло, кто его остановит?

В июне тридцать шестого генерал-лейтенанта Пепеляева с его мозолистыми руками доставили в Москву (приказ сверху) — к начальнику Особого отдела НКВД Марку Гаю. Судя по имени этого начальника, в Северной стране начинало попахивать империей. Правда, специфической. Ведь по рождению звался чекист Марк Гай — Марком Штокляндом. Пепеляев щурился (разбил очки, новых пока не раздобыл), чекист тоже щурился. Рассматривал усмиренного генерала. Вот он перед ним. Круглое, в пурпурных жилках лицо (остаревший, но все еще не дряхлый волк), волосатые ноздри, неаккуратно подстриженные усы, тяжелое дыхание. Когда-то бил красных, красовался на белом коне, теперь ждет худшего.

Худшего на этот раз не случилось.

Имперский чекист прочитал Анатолию Николаевичу постановление об освобождении (не сразу поверилось) и озвучил новое место проживания — советский город Воронеж.

А везде живут. Чего там.

Строил мебель. Сколачивал гробы.

И с советскими людьми свыкся, чего там.

Конечно, ходили смутные слухи о некоем сотрудничестве генерала Пепеляева с властями, но слухи потому и слухи, что без них никак. Жил Анатолий Николаевич тихо. Ночами снились ему томские дворы, река Ушайка, кирпичные купеческие лабазы, благодать теплой сибирской осени. Каждый листочек, каждый жук, считай, каждая стрекоза там, в Томске, могли радовать сердце. Вот припади к родной земле — и не пропадешь. Родная земля все даст, от картошки и свеклы — до ранеток и малины.

Но в августе тридцать седьмого — арест.

На этот раз отправили бывшего генерала в Новосибирск (бывший Новониколаевск). Считай, совсем рядом с родным Томском, с родным углом.

Сердце стучало, вдруг доживу дома? Но какой дом? Решает особая тройка. Она и решила: смерть…

Одно время Дед дружил с немецким консульством.

В далекой Германии тоже закипало что-то совсем новое, не во всем понятное.

Многоопытный профессор Устрялов с его тонким историческим нюхом на перемены предрекал новому явлению — нацизму — большое будущее. Дед и к этому прислушивался. Почему нет? Политика — те же ботанические опыты. Ты посей, какие-то ростки все равно пробьются.

Вот ростки и пробивались.

Дед все видел, все просчитывал.

В двадцать пятом сбежал из советского Благовещенска (в одиночку переплыл Амур) Костя Родзаевский — бешеный комсомолец. Тощий, злой, пил мало, глаза горят, говорил отрывисто. Доктрина Муссолини, провозгласившего фашизм в Италии, приводила Родзаевского в неистовство. Сколько можно опаздывать? Мы задумываемся, а кто-то на ходу подхватывает идею. Мир мал, тесен. Нельзя опаздывать. Родзаевский во всем подражал дуче, даже говорил так же, как он, отрывисто, резко, так же, как дуче, создал для своей партии черную униформу (цвет бодрящий), ввел ремни. Думая о будущем, не только укреплял саму партию, но и строил:

— Союз Юных Фашистов — Авангард,

— Женское Фашистское Движение,

— Союз Фашистской Молодежи,

— Союз Фашистских Крошек.

Всё, как водится, с заглавных букв.

Но вот странно, отмечал про себя Дед, чем больше Костя Родзаевский, русский фашист, употреблял жестких слов, тем меньше в его речи оставалось истинно русского. Для Деда потеря языка — дело нестерпимое. Жить можно только в родном языке, в его реках, в его живительных океанах, а Родзаевский перерождался, и это, конечно, началось с языка. Со всех этих «необретаемых болванчиков».

Черные усы, черная борода, голубые немигающие глаза.

Деньги? Для Родзаевского не играло роли, каким путем. Главное, на благое дело. Понадобится — и зарвавшегося Шаляпина обложим данью. Ты же не япс, не китаец, ты русский патриот. Открывай мошну. А не откроешь, сорвем концерт.

Нет, понимал Дед, на фашизме в Северную страну не въедешь.

Одно время в Харбине много говорили об атамане Семенове.

Григорий Михайлович ходит в китайском платье… Григорий Михайлович занимается восточной философией… Григорий Михайлович переводит стихи Тютчева на японский… В Тютчеве, говорили, Григорию Михайловичу особенно нравилось то, что сам поэт читал свои стихи напевно. «Да откуда вы можете знать такое о Тютчеве, Григорий Михайлович?» Отвечал: «Душой чувствую».

Поводил усами. Дружил с япсами. А то! Чите кто помогал держаться? Японцы. Веру в новый крестовый поход против большевиков кто поддерживает? Они же.

Однажды Дед провожал атамана.

Из ресторана. Ночью. Семенов ступал грузно.

Правда, не косолапил, а скорее подкосолапывал.

Вроде и нет такого слова, но все равно — подкосолапывал.

«Царь благодушный… — Оступался, подвертывалась нога. — Царь с евангельской душой… — Сплевывал. — С любовью к ближнему святой… Принять, державный, удостой… гимн благодарности простой…»

Стихи Тютчева, монгольский мат.

Атаман тяжело отдувал усы. «Ты, обнимающий любовию своей…»

Танд тамхи! «Не сотни — тысячи людей…» Байна уу! «Ты днесь воскрыльями ея…» Мат. Сплевывал. Снова мат.

«Благоволил покрыть и бедного меня…»

«Юолсон бэ? В чем дело, Григорий Михайлович?»

«Воскрыльями…» — никак не мог успокоиться Семенов.

Дед видел атамана (генерал-лейтенанта) всяким. И раздраженным видел, и в стельку пьяным, и орущим во весь голос, даже благостным, как однажды во Владивостоке в декабре двадцать первого. Там, на большом сборище в роскошном ресторане «Версаль», знакомили русских и японских журналистов. Цель благородная: сблизить боевую печать.

«Банкет прошел под знаком истинного товарищеского сближения».

Кстати, Дед на том сборище выступал от лица правой прессы, а отвечал ему известный корреспондент газеты «Хочи-Сумбун» — Ямаучи, левый. Хотя учителями японцев, сказал благостный Ямаучи, являются ныне англичане, американцы и французы, все же сердце России для них бьется громче. И объяснил: именно великая русская литература открыла японцам мир.

«В сыртах не встретишь Геликона…»

Китайская водка легко сбивает нормального человека с толку.

«В сыртах не встретишь Геликона, на льдинах лавр не расцветет…»

Атаман потел. Атаман прикосолапывал. «Хузгай язык, хугуур», — произносил вдруг напевно. Утирал лоб ладонью. «У япсов нет Анакреона, к корейцам Тютчев не придет…» Заключал: «Танд тамхи байна уу… Шашку бы мне…»

Усы вразлет. Приземист, тяжел.

Но ведь и Наполеон не торчал над толпой.

«Хузгай! — шумно отплевывался. — Хайхалзах!»

Дед понимающе кивал. С пьяными всегда интересно. У них мысли разъезжаются во все стороны, как копыта на льду. «Ничто не оживет, если не умрет». Под ногами шуршат сухие листья. «Шашку бы мне».

«Мышей рубить?»

«Не дразни».

Григорий Михайлович шумно помочился у сиреневого куста.

Здоров как бык. Пьяный, мощный. Неаккуратно заправил выбившуюся из-под пояса зеленую рубаху.

«Хурр!»

Генерал-лейтенант Семенов, атаман, а совсем недавно всего лишь хорунжий, родился в карауле Куранжа Дурулгуевской станицы Забайкальского казачьего войска. Там только горы и степь, ничего больше. Вырос в простоте, в пыли, в просторе. Потом Оренбург, юнкерское училище. Хорунжим бы и остался, если бы не нужда белого движения в людях смелых и понимающих.

Впрочем, адмирала Колчака атаман почитал бездарностью.

«В лужах ему барахтаться. Российское золото растерял».

Лукавил, конечно. Япсы (и не только) хорошо знали, в чьи руки попало растерянное адмиралом российское золото, ну а сам Григорий Михайлович знал об этом ничуть не хуже, чем япсы, потому и нянчились с ним.

До Большой войны Семенов занимался военной топографией.

При отменно хороших отношениях бывшего хорунжего с бурятами и монголами (с малых лет рос с ними вместе) дела шли хорошо. Со всем уважением, со всею точностью перевел с русского на бурятский, потом на монгольский «Устав кавалерийской службы», а потом Пушкина с Тютчевым.

Пусть знают то, что знаем мы.

Прилизанные редеющие волосы, наглые усы, глаза наглые.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» Петербургского поэта Блока ценил, но повесил бы; он сам знает, за что.

Гордился своими боевыми частями.

Вон пылят пешие колонны. Вон за ними пылит конная вольница.

Сам умел лихо при въезде в какое село на рысях подколоть свинью и еще у живой на скорую руку отхватить шашкой окорок.

«Шашку бы мне!»

Все мы — узники в Господе.

При этом все, конечно, за возрождение России.

Командир белого броневого поезда «Мститель» устроил драку в Хабаровске с пешими американцами — за возрождение России. В Харбине в кафе в упор застрелили белого полковника, неуважительно отнесшегося к атаману Семенову (хватит, мол, с нас феодализма), — за возрождение. В Чите открыто радовались расстрелу Верховного — тоже за возрождение.

В августе сорок пятого года опытный японский летчик, переправлявший атамана в некий пункт назначения, по ошибке (разумеется, по ошибке, кто будет спорить? — покачивал головой Дед) посадил воздушную машину на маньчжурском аэродроме, уже занятом советскими войсками.

Дед к слухам прислушивался.

О нем самом ходили разные слухи.

Пьет неумеренно. Увлекается чрезмерно.

Во Владивостоке увлекся «графиней» Ланской, на которую уже к тому времени было заведено не одно тайное дело, даже большевиками. В марте двадцать первого громко выступил на несоциалистическом съезде в том же Владивостоке, обещал братьям Меркуловым войти в тройку Приамурского правительства, правда, в итоге получил всего лишь должность уполномоченного по информации.

И прекрасно.

Тут же запустил «Вечернюю газету».

Тут же разработал и выпустил «Вестник Приамурского Временного Правительства», «Русский край», а к ним — «Известия Временного Правительства».

Конечно, успех привлекает.

Но с тою же силой успех отталкивает.

Узколобый белый полковник Колесников, бывший офицер Генштаба, открыто называл Деда «немецким агентом», утверждал, что никакой он не журналист, а просто самозванец, попросту «немецкий военнопленный, окончивший когда-то Гейдельбергский университет».

Разное говорили о Деде.

То, например, что книги, написанные им, внимательно изучают в Северной стране (большевики, понятно), а китайский маршал Чжан Цзунчан («Генерал Собачье Мясо»), главный милитарист Китая, упорно зовет его в советники, а Харбинский пединститут широко открывает свои аудитории для философских лекций Деда, а китайский официоз «Гун бао» (газета, полностью переданная в руки Деда) ничуть не гнушается поступлениями от разных заинтересованных сторон, может, даже из Северной страны. И вообще: «Авторы, желающие остаться неизвестными, могутъ присылать рукописи неподписанными, что не будетъ служить препятствiемъ къ ихъ напечатанiю».

Дед прислушивался, присматривался.

Остзейский барон фон Унгерн, Роман Федорович, неожиданно взял Ургу, отнял у красных Монголию, может, с ним можно вернуться в Москву?

В Шанхае стал заглядывать в советское консульство.

«Хотите писать для наших изданий?»

«А денежная поддержка?»

«Не без этого».

Он писал.

О якутской авантюре Пепеляева писал, о загадочных играх атамана Семенова с япсами, о тайнах пропавшего российского золота. Не обходил вниманием фашистские симпатии профессора Устрялова и мрачный Союз Фашистских Крошек бывшего лютого комсомольца Родзаевского.

В Харбине тесно.

В кафе Устрялов подсаживался за столик Деда.

Русая ухоженная борода, чистый негромкий голос.

Но говорил уверенно. Мир, говорил, нуждается в большой силе. Сейчас любой разброд в мыслях — гибель. Только большая сила спасет мир. Держался Николай Васильевич как шен-ши, человек знающий.

Советовал: «Уезжайте».

«Куда уезжать?»

«В Шанхай!»

Ах, Шанхай!

Там река Янцзы.

Там море цветных огней.

Устрялов шутил: «Чем душатся женщины в Шанхае?» Сам же негромко пояснял (милая профессорская улыбка): «Веревкой».

Ах, Шанхай! Золотой город.

Ах, Шанхай, мечта деятельного человека!

Там у входа в ресторан стоит (для приманки робкого посетителя) человек с когтями тигра на поясе. Вчера стоял, сегодня, завтра стоять будет. Поднебесная терпелива. Цин цин. В золотом Шанхае собираются очень разные люди. Там можно встретить даже динлина. У этих потомков хуннов книзу от коленей растет длинная шерсть, и копыта у них — вместо ступней. Один молодой китайский историк по имени У рассказал Деду о Рабиндранате Тагоре, посещавшем Поднебесную. Этот историк в разговоре с путешествующим индийским гостем будто бы заметил: «Вы, сенсей, только повторяете слова о всяких чудесных цветочках и о пестрой радуге в небе, а нам, молодым, нужны дансинги и публичные дома».

Все со временем теряет вкус. Кроме любви, конечно.

Дед многие дни проводил в старой библиотеке Королевского азиатского общества; там встретил Зою Казакову, русскую артистку. Не в театре, не в концерте, а в старой библиотеке.

«Ты — мое событие!»

Нирвана — это не угасание света свечи.

Нирвана — это растворение света свечи в свете дня.

Зоя говорила на чудесном, ранее неведомом языке. Зоя произносила чудесные новые слова — вполне понятные, но полные еще какого-то скрытого смысла.

«И были оба нагие, и не стыдились».

В двадцать шестом, в Харбине, в маленьком издательстве «Бамбуковая роща» Дед напечатал книгу «Мы», в которой подвел итог некоторым размышлениям.

Конечно, речь снова шла о Северной стране.

По западным представлениям, все русские — невежи и самодуры.

По тем же западным представлениям, все русские — лживы, чванливы, безрассудны, они не думают о будущем, редко моют посуду, зато много времени проводят в банях. Все это указывает на то, что дома русские — не в Европе, а в Азии. Даже британец Киплинг настаивает на том, что русские — не самый восточный народ из западных, а самый западный из восточных.

Книга «Мы» не была романом.

Книга «Мы» была исследованием государственности.

Не надо бояться больших масштабов. Русские везде дома.

Вот и советовал шен-ши Николай Васильевич: перебирайтесь в Шанхай.

В Шанхае люди в золотых сапогах ходят. В Шанхае орды несущихся рычащих авто, там блистающие яркие вывески, дамы в животных мехах, рикши express. На людном перекрестке стоит человек в белом, на ногах — соломенные сандалии, на шее — связка денег из серебряной бумаги, в руке непременно веер из банановых листьев, и скорбь в глазах, глядящих сразу на две стороны.

В Шанхае — печенье из засахаренных цветов корицы, там сладкая каша из сердцевины лотоса, крошечные нежные пельмени с крабовым мясом, глазированные бананы с кунжутным семенем, длинные целебные тыквы, мелкий резкий чеснок и фрукты на цветочном меду, выбирай что хочешь. Шанхай — это не харбинские насквозь прокуренные редакции. Шанхай — это сонмы русских. Русская речь там еще не сломалась, не увяла в паутине повседневной скуки, не скукожилась огрызком яблока. В Шанхае швейцары, официанты, музыканты, бармены, бар-герлс, журналисты, чувственные дансинг-герлс, деловитые горничные, опытные дежурные на этажах в отелях — все русские, неважно, что выдают себя за шведов.

Над Французским парком — мачты радио.

Над серебряной рекой Ван-пу — дым пароходов.

В любом банке можно приобрести шестидолларовый многоцветный бон Шанхайского сберегательного общества и выиграть сразу тридцать тысяч долларов. Самогон у любого торговца гаоляном. Конечно, самогон везде одинаков, неважно, приготовлен из гнилья или первосортной пшеницы, зато есть везде. Пей, закусывай головкой горького лука, чувствуй себя здоровым. А если купленный в лавке утиный паштет покрылся плесенью, не торопись, не выбрасывай, подержи этот паштет на пару, плохой запах исчезнет. В Шанхае сычуаньская капуста, соленная в деревянных пузатых бочках, толстые зеленые огурцы, красная редиска, белая дунганская редька, сладкий картофель.

Цин цин. Не беспокойтесь.

В кухонном шкафчике — курительные палочки, мягкое масло для светильников, банка с хорошим светлым опиумом. Радость родителей: сын курит, значит, не убежит из дома. На улицах рябит от тканевых чулок, от синих штанов трубочками, от ярких перламутровых пуговиц. Иди улицей к речному мосту, там поет горбатый. Как его узнать? Ну, во-первых, он горбат, во-вторых, он притворяется заикой, в-третьих, поет долгие куньшаньские песни. А если кто-то заболел, не траться на лекарства. Этого не надо. Просто вынеси заболевшего в сад. Если не умрет, непременно выживет.

В богатых домах много гостей.

В доме издателя Мао Ди поет русская артистка Казакова, красивая, как сунамитянка. Так не только Дед думал, глядя на Зою. Красивое всегда подобно красивому. Богатое тянется к богатому. Рис в доме богатого издателя Мао Ди подавали в старинных чашках с квадратным дном, а русскую артистку Казакову называли Хаймой, то есть Вредной Лошадью — за чудесный норов. На сцене Хайма срывала бурные аплодисменты, в богатых домах ее всегда ждали, а в иллюстрированном «Шанхайском базаре» Вредная Лошадь уверенно освещала бурную театральную жизнь.

Вера (жена Деда) не торопилась перебираться в Шанхай. Харбин был ей интереснее, Харбин был нужнее.

Вот и встретились Дед и Хайма.

Душистая, как конфета. Подарила Деду шелковый халат.

На столе в гостиничном номере Деда появилась плоская лакированная чашка, наполненная свежей водой, в ней — веточка в зеленых листьях.

«Ты мое событие!»

Конечно, Вера узнала обо всем.

Но к этому времени у нее была уже своя жизнь.

Зоя была Вере неинтересна. Плодитесь и размножайтесь.

Непорядочная? (Это про Зою.) Да ну. Порядочная или непорядочная — после страшного Ледяного похода эти определения потеряли смысл. Не наесться бы ненужного, твою мать. И вообще. Хочешь радоваться, а тебе предлагают брюнетку.

Вернуться!

Сколько ждать?

Ничего не происходит. Жизнь происходит.

Но однажды день наступил. Дед позвонил в знакомую дверь.

Открыла Зоя.

С порога, обняв, выдохнул: «Едем!»

Всплеснула руками, обрадовалась. Как раз вчера вечером говорили о поездке в Собрание, там Вертинский поет. «Мадам, уже падают листья…» Столько сладкой тоски. Не сразу поняла Деда, восклицавшего: «Северная страна!»

Зоя, худенькая, в кружевах и в бантах.

Никак не могла понять: «Северная?»

Дед торжествовал. «Едем!» Он привык к тому, что все русские в Шанхае, в Харбине, в Пекине, в Чунцине, в Чэнду, по всей Поднебесной, да хоть по всей соседней Корее, по всей островной Японии, все эти русские, сюда когда-то стремившиеся, пережившие омский исход и призрачные прозрачные льды Байкала, потерявшие все, что имели, потерявшие все, чего даже не имели, думали только о возвращении.

Это вам не «Роза подо льдом» Сережи Ауслендера.

Вера бы собралась.

Но Зоя…

«Дочь царя Ши, опьянев, отослала царевича Цзиня. Ну а царевич учтив и прекрасен сверх меры. С юношей, полным любви, грубо так обойтись — разве сладится дело?»

Одна из любимых ее ролей.

Не выдержала. «В Северную страну?»

А я? — закричала. Буду ждать тебя скучными вечерами в коммунальной квартире в дешевом бумазейном халатике? В домашних шлепанцах, пошитых пьющим соседом? В черных чулках гармоникой?

И разразилась словами, которые даже Дед старался не произносить при женщинах и лошадях. Твою мать! Какая Северная страна? Я вернусь с тобой и буду вечерами перешивать свои старые платья? Потом тебя посадят, а я буду носить тебе передачи? Твою мать! Мне же говорили, что любой человек с улицы лучше писателя. Хочешь жить в родной речи? А спросил, где лежит мой отец — белый полковник Казаков? А если в твоей Северной стране нашими соседями по коммунальной квартире окажутся те самые мужики, что сожгли под Орлом поместье моего деда? Твою мать. Твою мать. Сто склонений на одну тему. Сотня проклятий и непристойностей — на русском, китайском и на японском. В Северную страну? Да кому мы нужны? Мы и в Шанхае никому не нужны, но в Шанхае нас хотя бы много. Зачем тебе Северная страна? Там тебе не позволят спать с артистками, там у тебя будет только жена — по расписанию. Там ты будешь носить желтый портфель, купишь резиновые калоши. Никакого опиума, трудовой вахты достаточно.

Сама ужаснулась.

А он ждал восторгов.

Твою мать! Ведь открыла дверь.

А сказала? Два слова. «Ну, ступай!»

И это все о Вредной Лошади.

Кстати, Дед никогда не рассказывал Марье Ивановне (раковинке его души) о своих бывших женах. Правда, Марья Ивановна ими и не особенно интересовалась. Только однажды (случайно) заглянула в тетрадь. «Я и Зоя. — Дед утром записал сон. — В каком-то поезде. Дымно, грязно. Остановка. Названия не помню. Я вышел. Зоя осталась».

Дальше читать не стала.

Но за обедом спросила: «Что пишешь?»

Ответил (думал о чем-то своем): «Роман…»

Ну, роман, это ладно. Приятель Деда (Васька Ажаев) тоже написал роман.

Целая бригада московских редакторов работала над записками Васьки Ажаева, бывшего заключенного. Начальник лагеря превратился под перьями опытных спецов в умелого знающего инженера, зэки — в обычный трудовой элемент, хотя какая, в сущности, разница, если важнейший трубопровод проложен.

Сталинская премия!

«А о чем твой роман?»

«Наверно, о прошлом…»

«О твоем?» — поежилась.

«О нашем», — подчеркнул.

«Зачем тебе такое? Пусть прошлым занимаются ученые историки».

Ученые историки! Дед недовольно постучал палкой в пол.

Настоящие историки далеко. Пьют самогон в Шанхае, паром горячим отгоняют злых духов от испорченного паштета в Харбине. В Шанхае — Кропоткин, скатившийся к историческим анекдотам, в пыльном Харбине — златоуст Иванов, на глазах перерождающийся в нациста. Ну а в Пекине профессор Широкогоров — тщательно специальной линейкой измеряет дикарские черепа.

Что они понимают в живой истории?

Накануне нового одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года случилось неожиданное. Вызвали Деда в крайисполком и вручили ключи от отдельной квартиры. Даже Пудель, черный (волосами), милейший, все понимающий Дмитрий Николаевич, был потрясен. Сами вызвали, сами вручили! Ключи! От отдельной квартиры. И кому? Бывшему белоэмигранту! Да, раскаявшийся, не спорим. Но другие (более достойные, не будем скрывать) встречают новый год в переполненных коммуналках…

Но погоду Пудель прекрасно чувствовал.

Сам предупредил: переезжайте!

Ну и что, что под самый праздник?

Вот ненароком заберется в вашу отдельную квартиру отчаявшаяся какая-нибудь мамаша, втащит коляску с ребеночком, вы что, выкинете эту мамашу на мороз?

Дед твердо ответил: «Не выкину».

И отправился искать грузовую машину.

Хабаровск в веселых новогодних огнях. Счастливые граждане несут из гастрономов авоськи с водкой и закусками. За пару часов Дед, Пудель и Хунхуз (Владимир Васильевич, сын убитого япсами партизана) перевезли в двухкомнатную квартиру на Карла Маркса раскладушку, стол, три стула, несколько пачек книг, какую-то посуду. Марья Ивановна, отставленная Маша с Кочек, раковинка души, суровая подружка, держала руку на своем громко бьющемся сердце, не верила случившемуся, боялась поверить (неужели и партбилет вернут?), только поглаживала огрубевшими от работы пальцами трубку телефона — подумать только! и телефон!

Резала колбасу, подогревала что-то на сковородке.

Пудель, кстати, оказался умельцем: врезал второй замок.

Две большие комнаты, второй этаж, вода горячая круглый день.

Хохотали, выпив по первой. Вот какие забавные в наших газетах бывают предупреждения. «Рубить сосны на елки воспрещается». Сразу выпили за волшебный русский язык. Все равно на лице бритого Хунхуза читалось мрачное непонимание. Да как же так? Бывшая белая морда, адмиральский пропагандист, любимый пресс-атташе Верховного, а ему не по рогам, а отдельную квартиру! Подумаешь, пишет. Все мы пишем. Что в этом такого? Сам по себе думай, что хочешь, это пожалуйста, но народ пусть думает одинаково.

Совсем запутался в мыслях.

Вспомнил, как в сентябре на читательской конференции Марья Ивановна возмущалась, показывала собравшимся книги с варварски вырезанными, даже вырванными страницами.

«Что же это такое делается?»

А из зала: «У вас в библиотеке душно».

А из зала: «У вас невозможно в такой духоте вчитываться в труды классиков».

Кто-то даже бросил: «У вас реакционный Бердяев в каталоге». А крепкий бравый усатый старшина с речной амурской флотилии (в форме) кулаком стукнул по ручке кресла: «Почему у вас выдают студентам немецкие книги? Студенты язык учат? Ну и что? Мы — народ-победитель, пусть учат по нашим учебникам!»

Дед уверенно провозгласил: «За новую жизнь!»

Избыточный, крепкий, посмеивался, знал: теперь в новой жизни вообще все будет по-новому. В ней, в этой новой жизни (даже если мы до нее сами не доживем) обязательно будут просторные прохладные библиотеки, никто не будет из книг выдирать картинки, читай на любом языке, а в высоких нишах — мраморные герои.

Утром записал в дневник свои мысли.

Знал, что Пудель прочтет. Но это ничего. Пусть читает.

Дмитрий Николаевич даже реакционного Бердяева читал, пусть и мои записки читает, раз этого служба требует. «Злоба да обманы, хитрость да насилия. Грозные Иваны, Темные Василии». Может, и для души что найдется.

Думал иногда: а не случись семнадцатого года?

С Машей все-таки такие темы не обсуждал, но Барянов заходил, с полковником говорили. Как два полковника. «Да говори, что хочешь, — смеялся Барянов. — Нам все равно, кто что говорит. Нам важнее знать, кто что думает».

В первую ночь в новой квартире Дед долго не мог уснуть.

Все пытался представить. Ну вот… Ну не сдали бы красным Омск… Больше того, сами двинулись бы на запад, разогнали орду Тухачевского. Союзники рядом. Путь на Москву открыт.

А потом что?

Мучился этим потом.

Что, Аня бы из Костромы не ушла в свой монастырь? А Блок и Максим Горький были бы повешены адмиралом где-нибудь на Страстной площади — на глазах у бронзового поэта А. С. Пушкина? Лошади, не погибшие на байкальском льду, покойно паслись бы на заливных лугах? Марья Ивановна не уехала бы из Ойротии? А Вера, где бы она сейчас растила нашего Гришку? Чьи стихи на бурятский язык переводил бы атаман Семенов? А братья Пепеляевы? А генерал Сахаров? А генерал Каппель? Да тот же адмирал. Неужели не было бы ран, отмороженных ног, потерянного российского золота? И молодой жене поручика Князцева голой не пришлось бы путешествовать в розвальнях по Сибири? И Китая бы не было?

Вдруг обжигало сердце: Зои бы не было!

Свобода! Равенство! Братство!

Вдруг ожесточился.

Что за вздор?

Проститутки и девственницы, ученые и невежи, погромщики и святые, дураки и гении, адмиралы и палубные матросы, вожди и домохозяйки, пациенты и врачи, грабители и их жертвы — они все равны?

От водки и событий в голове все путалось.

Вернулся Вертинский в Северную страну… Васька Ажаев вместо креста на великой стройке получил Сталинскую премию… Ал. Фадеев, генеральный секретарь великой советской литературы, в очередной раз запил… Это все ничего… За каждым уверенно присматривают полковники Баряновы.

А дружба с Пуделем помогала Деду решить вопросы с поездками.

Хотел видеть людей. Хотел видеть своих возможных читателей. Ведь рано или поздно начнут выходить у него книги. На кого ориентироваться, к кому прислушиваться? Все же человек с улицы не так врет, как сосед по коммуналке.

Дневники заполнялись записями и рисунками.

Вот летчица Шарова. Это — Комсомольск-на-Амуре.

Город серых ватников, стремительных самолетов, больших заводов, литых чугунных решеток, кирпичных казарм и деревянных бараков. Фото плотной смеющейся тети Фени из Краснознаменки. Бегали там еще какие-то скорострельные бабы, одна тетя Феня понимала жизнь правильно. Водила Деда по ягоды. Кусты, заросли, тишина, ни птиц, ни зверья, комары звенят, под кочками унылая вода. Это вам не клен на одной ноге. Это природа во всем ее вековом бессердечии.

Была поездка в Свердловск.

В купе поезда дама в пижамных штанах.

Муж не то чтобы ревнив, но смотрит зверем.

Матрос в тельняшке (вырвался на материк) бегает по коридору.

Среди зарисовок Свердловска — здоровенный парень с тяжелой совковой лопатой на плече. Под низкими облаками — трубы Уралмаша, округлые горушки, увалы, сосны. В темных лощинках — плитняк, будто набросаны кости каких доисторических тварей. Люди не столько живут, сколько дружно выполняют план. В гостиничном номере, думая об увиденном, расчертил страничку тетради надвое. Под вопросом «Что могу?» мелко указал: «Две мои последние авантюры».

Указал. На левой стороне: стать советским писателем. На правой: умереть.

И вдруг (бывает такое) позвонил Хунхуз, пораженно крикнул в трубку (с завистью): «Твоя рукопись рассматривается в Союзе писателей, в Москве».

Декабрь сорок седьмого, кажется.

Хунхуз понять не мог, как это рукопись Деда проскочила в столицу мимо него.

Но расспрашивать не стал, хватило ума, только многозначительно пообещал: «Теперь поедешь в столицу». И добавил: «Буду настаивать на твоей поездке».

А чего настаивать? Решение, похоже, без него приняли.

Новости, новости, новости. Вот репродуктор пыхтит о конверсии денежного обращения. И то! Карточки хлебные отменили, на рынке все подряд сметают, в ресторане не дождешься свободного столика. Дед остро чувствовал: он вернулся! Он все сделал правильно. Скоро и книги его начнут появляться. Полковник Барянов не устает повторять: «Тебе бы ленинизма немножечко…»

Нелегкая это доля — служить народу.

Маша, подружка верная, наставляла, просветляла.

Не до всего сам дойдешь, работники библиотек о многом знают лучше, чем писатели. О литературных запретах, к примеру. Сильно над этим не задумывайся, указывала Маша, все равно не поймешь, что именно завтра пойдет в спецхран. Запрещались даже книги Александра Герцена — не за мысли его, а за статьи комментаторов, репрессированных не ко времени. Уходили в спецхран педагогические сочинения Добролюбова — за предисловия, написанные врагом народа Каменевым. Замечательную книжку «Язык Ленина» («Одиннадцать приемов ленинской речи») отправили на полки спецхрана из-за слишком частого и неправильно акцентируемого имени Льва Троцкого.

Даже знаменитого Михаила Кольцова запрещали.

Ну да, того самого, что в двадцать восьмом клял Деда в большевистской «Правде» за неправильное отношение к революции.

Ну, ладно… То время — в прошлом…

Уже у себя в кабинете открыл полученную от Маши папку — в реальное, нынешнее время вернулся.

Работы на семинар.

Фамилии знакомые и незнакомые.

Суржиков. Этот везде успеет… Волкова. Не знаю, посмотрим… Козлов. Этого совсем не знаю… Князцев. Вдруг кольнуло. Что-то из прошлого… Игорь Кочергин. Про него слышал. Зверь ингровый, пьет много… Ниточкин, Пшонкин-Родин, Виноградский, Хахлов, Нина Рожкова. Всё какие-то мухортые фамилии.

И Лев Пушкарёв.

Взвесил на руке рукопись.

Этот с Сахалина, раньше жил на станции Тайга.

И снова что-то кольнуло в сердце. Снова — из прошлого.

Снежное поле, у обочины — мерзлые трупы, книга в мертвой руке.

Вера потом долго удивлялась: «Ты не посмотрел?»

Не до того было.

«Гуманная педагогика».

Вот какое название придумал Лев Пушкарёв из Тайги.

Дед устроился в кресле. Любил читать в кресле. Любил свой кабинет. Любил свой большой письменный стол благородного темного цвета. В тумбах стола — масса ящиков и ящичков, есть секретные. На стене кабинета — карта распространения народов, на полу — книги, не хватает места на полках. В простенке настенный календарь, посвященный дому Романовых. Карамзин, Ключевский, Соловьев, Платонов, Забелин руку приложили. Перов, Репин, Ге, Лебедев, Суриков, Лансере в стороне не остались. Стилизованные заставки, прихотливые концовки, причудливые орнаменты. Конечно, Дмитрий Николаевич Пудель ворчит, зато Первый знает: не растянуто в кабинете бывшего эмигранта бело-зеленое знамя.

Лев Пушкарёв.

Станция Тайга.

Ничего особенного, наверное.

Этот Пушкарёв, наверное, из тех молодых людей, что твердо убеждены: настоящая история Северной страны, России, началась только в семнадцатом году.

Задержал взгляд на машинописной странице.

«Тихонько приоткрыл ворота пустого сарая. На оклик: «Есть кто живой?» — не откликнулись ни живой, ни мертвый. Щекотало в ноздрях от запаха сухой соломы и пыли, даже чихнул. Куры за невидимой стеной заволновались. Возились, беспокоились, сонно квохтали. Наверное, и петухи были там с ними, не знаю, просто вспомнил детские стихи о том, как с петухами ходила по деревне клуша, прятала их в дождь под свои крылья (совсем малые были петухи), а они очень луж не любили, предпочитали умываться пылью, и все такое прочее».

И дальше, наверное, все такое прочее.

Вдруг вспомнил, как мотался с Хунхузом по Амуру.

Ночь. Низкая луна. Мотор катера постукивает. Черные горы на близком правом берегу, левого не видно. Из темноты возникают рыбачьи лодки. Медленно высветилось к утру низкое небо — зеленое, как яшма. Пронзительная звезда вспыхивала и гасла на юге, сказочно проявлялись горы.

И везде — спокойствие!

Господи, какое спокойствие!

Не ради ли этого бежал от Перми до Харбина?

Впрочем, Дед никогда нигде не чувствовал себя чужим.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» Все мое. Везде выживу.

И снежное поле под Тайгой, и горящие пермские леса, и шанхайское ночное зарево, и голубизна Золотого Рога — все мое.

Листал рукопись.

«Первым был сотворен человек…»

«По учению философа Платона, вселенная двойственна…»

Оказывается, этот Лев Пушкарёв, что жил на железнодорожной станции Тайга, интересовался философией.

«Вселенная Платона объемлет два мира — мир идей и мир вещей. Идеи мы постигаем разумом, вещи — чувствуем. У человека три души: бессмертная и две смертные: мужская — мощная, энергичная, женская — слабая, податливая. Развитие человека происходит за счет деградации этих душ. Животные — это такая своеобразная форма наказания. Люди, упражняющие не бессмертную, а только смертную часть своей души, при втором рождении превращаются в четвероногих, ну а те, кто своим тупоумием превзошел даже четвероногих, оказываются пресмыкающимися…»

Отложил рукопись.

Подошел к ночному окну.

Туманные огни на улице Карла Маркса.

«Ну а те, кто своим тупоумием превзошел даже четвероногих…»

Ладно. Это потом. Это все потом. Сейчас — спать. Маша, подружка, раковинка моей души, давно легла. Стать советским писателем или умереть? Не торопись. Если в горящих лесах Перми не умер, если на выметенном ветрами стеклянном льду Байкала не замерз, если выжил в бесконечном пыльном Китае, принимай все как должно. Придет время, твою мать, и вселенский коммунизм, как зеленые ветви, тепло обовьет сердца всех людей, всю нашу Северную страну, всю нашу планету. Огромное теплое чудесное дерево, живое — на зависть. Такое огромное, такое живое, что, кутаясь в его зеленых ветвях, можно не бояться мороза и ливней.

Старинная сказка

Собирались долго.

Больше всего сердилась Ольга Юрьевна.

Опаздывать, считала она, все-таки прерогатива женщин.

Такое рогатое слово — прерогатива — резнуло тонкий слух Коли Ниточкина.

Впрочем, он терпел, не срывался на ненужные вопросы. С интересом рассматривал гипсовый бюст поэта Комарова, сталинского лауреата. Писательская организация удобно расположена, в бывшем доходном доме, — крутая лестница прямо с улицы вела на верхнюю террасу, затем в залу. А там — ряды обычных стульев, там большой стол, крытый обычным зеленым сукном.

«Среди кустов зеленых у речки серебристой гуляет олененок — теленочек пятнистый. Он ходит по опушке в лесной своей сторонке, и у него веснушки — совсем как у девчонки».

Вождю, наверное, нравились стихи Петра Комарова.

Известно, что Сталинские премии выплачивались не из государственного бюджета, а из гонораров, получаемых вождем за издания его трудов. После смерти вождя премию его имени упразднили, позже учредили новую — Государственную. Впрочем, Петру Комарову это было уже все равно.

Он свою Сталинскую получил посмертно.

Зато по Амуру теперь плавает пароход, названный его именем.

Когда прилетит Сонечка, думал я, стоя у окна, обязательно привезу ее в город Хабаровск, прокачу по широкому Амуру. Сонечка будет щуриться от удовольствия — какое солнце. Листая мою книжку (непременно выйдет книжка), спросит: «А твоим именем пароход назовут?» Я, конечно, промолчу, как бы рассеянно, не услышал, но она поймет.

Андрей Платонович устроился в торце большого стола.

Никаких этих дореволюционных пенсне, усов, докторских бородок.

Обыкновенное человеческое лицо, деловое, ничем особенным не приметное, крепкие скулы, из нагрудного кармана выглядывает авторучка.

А на пальчике Ольги Юрьевны поблескивал светлый камешек.

Суржиков (не по своим воспоминаниям, понятно) уверял нас, что в год своего возвращения из Китая (в сорок пятом) Дед приходил в писательскую организацию обязательно в шикарном черном костюме с шелковыми отворотами. Не понимал чего-то. Или не было другого. Совсем не наш, не русский костюм. У нас люди обходятся грубыми свитерами, штанами заплатанными, а он — в пиджаке с шелковыми отворотами…

Бритоголового Хунхуза Дед явно выделял.

И так же явно он благоволил к Ольге Юрьевне.

Суровая юбка, приталенный пиджачок, орденские планки.

«У Ольги Юрьевны домик за Осиновой речкой… — незаметно шептал мне Суржиков. — Она выращивает тюльпаны… Луковицы ей привозят из-за кордона, договаривается с друзьями на флоте…»

По-походному выглядел только нанаец Исула Хор.

Круглолиц, молчалив, никакого намека на бороденку.

«У нас так заведено, — нашептывал мне Суржиков. — Если нашел в огороде кость, волоки в музей, если встретил на улице грамотного нанайца, веди прямо в Союз писателей».

Но Исула был не просто грамотный нанаец.

Он был настоящий охотник. И он был настоящий поэт.

Щурился на нас, на семинаристов, как на наглых болтливых белок, приглядывался, кого первым шлепнуть. Такой не промахнется. И Пудель, и Чехов, и даже Хунхуз выглядели рядом с ним типичными горожанами.

Волкова пришла. Зубы — светлого металла, кудряшкам под цвет.

У окна — настороженный Хахлов Николай Николаевич, ну прям монстр прокуренный. Что ни скажет, все слова, правда, какие-то надкусанные. Фра гра дра. Возраст. Ничего не попишешь. Последний выход на молодежные семинары. Вот Хахлов и выглядел настороженно, огрызался по пустякам. В стихах Волковой — полянки, ягодные места, птички, всякая философия, а Николай Николаевич всего этого не терпел, как вообще не терпел «и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла». Волкова, наверное, сама ужасалась, с кем она в поэзии конкурирует.

Скромно устроилась на потертом клеенчатом диване Нина Рожкова — бледная, плоская, в цыганском цветастом платье.

«Она, наверно, Шевченко любит».

«Почему?» — удивился Суржиков.

«Потоптал мороз цветочек — и погибла роза…»

«Помню».

Суржиков довольно фыркнул.

Стах ближе придвинулся, Леня Виноградский блеснул круглыми стеклами.

Но самым неукротимым был все-таки Коля Ниточкин. Время от времени его прорывало. Это правду говорят, что Дед привез в Москву какого-то потерянного в Шамбале профессора-партийца, или это неправда? Принимается любой ответ.

А камешек на колечке Ольги Юрьевны драгоценный?

А Игорь Кочергин почему все время вспоминает про кошку?

А зачем Деду трость такая тяжелая?

А почему Хунхуз уклоняется от разговоров о великих тайнахкосмоса, об Атлантиде, о снежном человеке? Это же такие наболевшие для каждого исследователя вопросы.

А Чехов Андрей Платонович — он правда родственник классику?

А еще в городе говорят, мучился Ниточкин, он сам слышал, может, на рынке, что одного нанайского поэта (его стихи переводила Ольга Юрьевна) загрыз в тайге медведь. Вот как могло такое случиться? Где были соплеменники, читатели, партийная власть, милиция, наконец? Вообще, известны еще такие случаи, чтобы какой-нибудь известный писатель пал от лап хищника?

«Нет, не прощу я Евтушенке это, как Лермонтов ему бы не простил за то, что в девятнадцать лет поэтом он, гад, в Союз писателей вступил…»

Это Леня Виноградский прорезался.

Шорох перекладываемых бумаг. Внятный запах табака.

Черный Пудель, Дмитрий Николаевич, что-то нашептывал на ухо благосклонно внимающему Деду. Ольга Юрьевна негромко обменивалась мнениями с Исулой Хором, на тонком пальчике поблескивал светлый камешек. Хра фра дра — разогревался Хахлов, все же последний заход на молодежные семинары. Волосы Ольги Юрьевны собраны узлом на затылке, взгляд строгий. Герои ее очерков (я уже знал) всегда занимаются только серьезными делами: выслеживают в тайге строптивых медведей, таскают тачки на молибденовых рудниках.

«Начнем с вас», — указала Ольга Юрьевна на Пшонкина-Родина, и в писательской сразу воцарилась тревожная тишина.

Умел пугать людей Пшонкин-Родин.

Сказки Пшонкина-Родина — это вам не «Песнь о Роланде».

Сказки Пшонкина-Родина — это старинная дикость. Это древние века, далекие эпохи. Герои его сказок кормились только крупными лосями, их голыми руками не возьмешь, потому, наверное, и пригласили на первое обсуждение нанайца Исулу Хора как специалиста.

Короче, один охотник лося убил.

Вернулся на стойбище, жестами объяснил, где лежит добыча.

Убитого лося уважительно называл: чомон-гул, «большое мясо».

Это вам не хра фра дра. Тащите добычу на стойбище. Младшая дочь охотника тоже просилась пойти в тайгу. «С вами пойду. Помогать хочу. Хочу видеть».

Ей отказали. Но пока охотники собирались, она ушла. «О, Чомон-гул!» Нежная, как лапка ягеля.

А достигнув нужного места, порхлый снег смахнула рукой.

«О, Чомон-гул! О!»

Мохнатое лицо лося открыв, долго и жалостливо в черноту глаз смотрела.

В мертвую черноту глаз лося смотрела.

«О, Чомон-гул! О!»

Жалостливо сцепляла на груди пальцы.

Слеза сама выкатилась из глаз. «О, Чомон-гул! О!»

Когда отец стрелу из лука в лося послал, ему, наверное, худо сделалось.

Многое поняла. Без мяса домой вернулась. Сказала: «Не будем больше убивать зверя». Отцу, матери, сестрам, братьям, всем сказала: «Не будем больше зверя есть». И повторила, обойдя всех: «Никогда зверя больше не будем есть».

Слушая заикающегося, но уверенного в своих словах Пшонкина-Родина, Нина Рожкова (пока негромко) заплакала. Вдохновленный ее слезами Серега беспощадно продолжил.

Так жить стали.

Так голодать стали.

Так грызли корни, сосали мох.

Потом шамана позвали. Спросили: сколько терпеть такое?

Шаман взял бубен. Шаман камлал. Шаман ясно всем объяснил.

«Упомянутая девушка в черноту мертвых глаз лося долго смотрела. Шептала: о, Чомон-гул! О! Не спросив никого, жалостливо в черноту глаз смотрела. О, Чомон-гул! О! Упомянутой девушки слова духи лесные слышали. Сильно осердились. Так нельзя. Каждый в мире ест каждого, так наверху придумано. Слова упомянутой девушки сильно нарушили равновесие. Пока упомянутая девушка с нами, все будем от вечного голода умирать».

Совсем испугались.

«С этим что сделаем?»

Шаман ответил: «Убейте девушку».

Спросили: «Лучше ли станет?»

Шаман снова прыгал. Шаман снова бил в бубен.

Потом сказал: «Если все погибнем, лучше не станет».

Окружили девушку, дочь охотника. (Нина Рожкова уже ни от кого не прятала мокрых глаз.) Шумно отняли жизнь у девушки. После этого сказали: «Теперь пусть охотники за мясом пойдут».

Трое пошли. Поддерживая друг друга, пошли. И день не прошел, а уже убили и принесли лося. Костры развели. Вкусно пахло.

Плясали у костров, набирались сил.

Так снова убивать стали.

На этом Серега наконец остановился.

Дед одобрительно молчал. Нина рыдала.

Пудель и Хунхуз демонстративно разглядывали безмолвный гипсовый бюст сталинского лауреата. Ольга Юрьевна гордо голову вскидывала, посверкивал на ее пальце камешек. Теперь понимаете, кто написал «Песнь о Роланде»?

Первым выступал Хахлов.

Хра бра фра. Много сердитого сказал.

Даже нанаец Исула Хор возмутился: «Зачем убивают?»

Серега Пшонкин-Родин на это деловито ответил: «Моя сказка старинная».

Кажется, он правда был убежден в том, что написал совсем старинную сказку.

«Энимби барони унду, — погрозил сильным пальцем нанаец. — Ты своей матери такое скажи». И тут же пояснил, чтобы впредь никому неповадно было: «Нельзя так, как в твоей сказке. Кормиться — это не убивать. Это тебе знать надо. Для охоты и убивания разные слова есть». Распалившись, тыкал сильным охотничьим пальцем в сторону Пшонкина-Родина: «Нёани енгурбэ моримба сиавандини. Ты волка лошадью кормишь!» Считал, наверное, что такая пословица все объясняет. «Зачем людям убивать? — никак не мог остановиться. — Людям просто надо охотиться. Людям просто надо кормить друг друга. Вот и всё. Пойнгалбалба, — торжествующе объяснил. — Окутываясь дымом. Ты сколько съешь, столько и убей, больше не надо. Сэмул-мэмул, — нанаец даже пошамкал очень картинно, очень по-стариковски, очень как бы пустым ртом. И закончил: — Слов у тебя сильно много».

И Хахлов сердито подтвердил: хра бра фра.

Всё же рекомендовали сказку в краевой журнал.

Расстроенный Исула Хор тут же отправился (на пять минут) делать пойнгалбалба (окутываясь дымом), а мы перешли к стихам Волковой.

На этот раз первым выступил Серега Пшонкин-Родин.

Ободренный успехом (было видно, как высоко взлетел), к стихам Люды отнесся строго. «Много нужно работать. Архаичные твои стихи». И пояснил пораженной Волковой: «Ты же не в лесу живешь. Ты в городе живешь. Потому такое и придумываешь». Даже погрозил Люде пальцем, совсем как настоящий старинный сказочник. «Ты, — даже так укорил, — живые цветы видишь больше на своем подоконнике — в горшке».

Словосочетание «в горшке» неприятно задело Волкову.

Но Пшонкин-Родин продолжал токовать, ничего не видел.

Ну и писала бы про цветы в своих горшках, токовал он. Зачем нам про это знать? Цветочки, бабочки, червячки? Всем этим сыт не будешь. У меня, признал не без важности, крупных лосей убивают. У меня очень крупных убивают. С уважением говорят: о, Чомон-гул! О! Никак не иначе, никак. У меня старинные люди старинными крупными лосями кормятся, а ты бабочек-червячков, что ли, кушаешь? Сама подумай. Наестся охотник твоими бабочками-червячками?

И совсем уже откровенно указал на раскрывающуюся перед Волковой нравственную пропасть: «Архаичные, Люда, твои стихи! Такие прямо хоть через ять печатай».

Волкова щелкнула металлическими зубами.

Бледная, взглянула на Серегу, взгляд отяжелел, как ведро ртути.

Да, сказала негромко, все придавливая и придавливая Серегу тяжким этим своим ртутным взглядом. Да, спору нет, у нее всё так — зеленые полянки, масса цветов, все живое, все дышит, потому и червячки есть. Как без них? У нее, напомнила, много неба, ягодных кустов, никто на ее полянках не проливает невинной крови, не колет копьем крупных, но беззащитных лосей. Хватит убивать! Сколько можно? Ты, Серега, вон Нину до слез довел! И вообще, сам-то знаешь, в каких случаях использовали букву ять?

Пшонкин-Родин сразу запаниковал. А Волкова хищно облизнулась, даже похорошела. И все, конечно, уставились на растерявшегося Серегу, ждали ответа, но за Серегу ответил почему-то Дед. Стихами ответил, выделяя голосом отдельные слова.

Умело выдержал паузу.

Пшонкин-Родин, слушая Деда, бледнел и краснел. Понял, что зарвался. Понял, что в своем торжестве зашел далеко. На глазах известных писателей, на глазах гостя из Москвы, на глазах всех семинаристов он, Серега, только что одобренный всем коллективом, терял лицо.

Но Дед позора не допустил.

Снова выдержал паузу.

Только тут до сказочника начало доходить.

Хра бра фра — восхитился Хахлов.

А Волкова торжествующе заключила: «Мей! Классик».

Теперь получалось так, что все лучшее на семинаре держится на ней.

Но Дед и этого не допустил. Не мог допустить. Он снова вмешался. «Если в корень смотреть, то все же это стихи не нашего русского поэта Льва Мея, барышня, а стихи француза Виктора Гюго».

И чтобы не сомневались, напомнил:

Посмотрел на барышню Волкову. «Продолжите?»

Барышня Волкова густо покраснела, видимо, не знала французского в совершенстве. Тогда Дед продолжил:

И все такое прочее.

И я понял вдруг, почему Деда так прозвали.

Дело тут не в возрасте. Возраст тут вообще ни при чем.

Просто Дед был — из другой жизни. Совсем из другой. Не из нашей и не из старинной, а просто из другой. Возвышался над нами, как гора, избыточный, огромный, как темный лесной чомон-гул, никем пока не убитый. Сэмул-мэмул, твою мать. Видел что-то для нас невидимое.

«Да, верно. Перевод русского поэта Льва Мея, — вмешался в разговор московский гость. — Конечно, перевод. Но заметьте, звучит значительнее оригинала. Не находите?»

Чехов строго взглянул на Пшонкина-Родина, и тот (как один признанный писатель другому признанному писателю) сразу начал согласно кивать, да, да, это так, он находит! А московский гость продолжил.

«Русская поэзия — сильная поэзия. Для нее нет преград. Она переосмысливает, она перемалывает все. Французская, бог с ней, она какая была, такой и останется — в корне буржуазная. А русская — это жернова, это тяжелые жернова. Да, да, именно так, тяжелые. А то суют руки, куда не надо… — почему-то посмотрел Чехов на покрасневшего Леню Виноградского. — Русская поэзия — это наши мощные революционные жернова. Даже старые поэты подтверждают это. Тот же Лев Мей. Понятно, он для нас поэт уже третьего, даже, может, четвертого ряда, но ведь как звучит! — Чехов убежденно похлопал ладонью по столу. — Не то что Виктор Гюго… А?.. Comment, disaient-ils, oublier querelles… Вот вы часто перечитываете Виктора Гюго? — вдруг спросил Чехов Хахлова. — Да, именно вы! Вот видите… Так я и думал…»

Спрашивать, часто ли Хахлов, монстр прокуренный, перечитывает русского поэта Льва Мея, Чехов не стал.

Сказал: «Я не сравниваю. У французского поэта свой голос, свои заслуги. Но вы почаще прислушивайтесь к собственному языку! — на этот раз Андрей Платонович почему-то посмотрел на насторожившегося нанайца. — Внимательнее изучайте свой родной язык! Всем понятно, что все эти яти и херы давно отработаны, но ведь они все равно наши!»

На Деда столичный писатель ни разу не посмотрел, хотя чувствовалось, что упомянутые им яти и херы приплетены не просто так. Чувствовалось, что Дед тоже (как и московский гость) догадывается о глубинных корнях родного языка, избыточный, думает, петрушит что-то свое, слышит, наверное, как упомянутые глубинные корни раздвигают слои земные.

Короче, я окончательно понял, что Дед — другой.

Такой поймет мою «Педагогику».

«У вас, Людмила, — продолжил Андрей Платонович Чехов. (Дед бы, конечно, сказал: барышня.) — У вас, Людмила, как бы даже не стихи, а, скажем так, опись всего хорошего на свете. Не обижайтесь. Добротная, кстати, опись. И хорошее у вас случается, и плохое может сбыться. Облака, ручейки, травы. — («Амбарная книга», — шепнул мне Суржиков.) — Плотная, позитивная, но опись. Потому и приходят вопросы. Важные вопросы. Не просто так. Где, к примеру, связь с прошлым? Где взгляд в будущее? — Андрей Платонович пытливо, как настоящий учитель, всматривался в нас. — Вы должны помнить. Стихами поэт разговаривает с потомками. Предки — это да, это само собой, дело прошлое, мы своих предков уважаем, неважно, каких они там понаделали ошибок… — Столичный гость ни разу не посмотрел на Деда, возвышавшегося над нами, как одинокая вершина над равнинным болотом. — Поэт всегда обращается к потомкам. Исключительно к потомкам. — Почему-то теперь Андрей Платонович посмотрел на Суржикова. Благожелательно посмотрел. — Потомки наши в своем неведомом будущем… Нет, не в неведомом, а в чудесном… — поправил себя Чехов. — Потомки наши… в своем неведомом и чудесном будущем… в веках… средь дымчатого стекла… Убивать, конечно, не будут…»

И шумно высморкался в клетчатый носовой платок.

Короче, сорвал аплодисменты, вызвал большой интерес к себе.

А после короткого перерыва (пойнгалбалба, окутываясь дымом) пришел черед Леши Невьянова. Все знали, что он напрямую подражает Деду, то есть пишет не романы, а большие исторические повествования, но, честно говоря, не таким уж Леша оказался неудачником, как сам утверждал. Может, и «Анну Каренину» он перечитывал на четыре или на пять раз только затем, чтобы лучше понимать женщин. Подумаешь, провел какое-то время в нервном отделении. Друзья ведь отмазали Лешу от групповых занятий (а они планировались) по раскраске кубиков и составлению пирамидок.

Вот и написал Леша о Федоре Подшивалове.

Но начал, конечно, с того, что перед самой поездкой в Хабаровск потерял деньги. Сколько было (сумму не назвал), столько и потерял. Но это ничего. Он хорошо зарабатывает. Он хороший слесарь. Можете позвонить в депо, вам подтвердят. Он, правда, «Анну Каренину» несколько раз перечитал. В принципе, это настоящий роман, хотя кое-что он бы в романе исправил. Сам-то я, признался Леша, начинал со стихов, писал много и интересно, историей поэзии увлекался, никаких белых пятен нет для него в поэзии, потому теперь и тянет к историческим повествованиям.

На этом его и поймала Волкова.

«Лет двадцать пять назад спала родная сцена, и сон ее был тяжек и глубок, но вы сказали ей, что «Бедность не порок», и с ней произошла благая перемена. Бесценных перлов ряд театру подаря, за ним «Доходное» вы укрепили «место», и наша сцена, вам благодаря, теперь не «Бедная невеста». Заслуги ваши громко вознеслись, а кто не ценит их иль понимает ложно, тому сказать с успехом можно: «Не в свои сани не садись».

«Ну, — спросила, — кто написал такое?»

Леша не смутился. «Зачем мне всё помнить?»

И воззрился на Деда. Верил в Деда. И мы воззрились на Деда.

Дед с удовольствием удобно уложил руки на своей тяжелой палке.

«Хвалю, барышня. Цитируете редкую публикацию. «Северный вестник», если не ошибаюсь. — Прикинул что-то про себя. — Нет, не ошибаюсь. Одна тысяча восемьсот девяносто четвертый год. Санкт-Петербург. Апухтин. В память о драматурге Островском».

«А Федор Подшивалов? О ком это ты написал?»

«Неужели по имени непонятно? — удивился Невьянов на такой вопрос Коли Ниточкина. — Федор Подшивалов — это большая величина. Это наш исконно крепостной мыслитель!»

«Хра фра бра. Где такой родился?»

«В Смоленской губернии».

«А точнее?»

Да в Сычевском, в Сычевском уезде родился наш исконный крепостной мыслитель, неожиданно рассердился Леша. Там, в Сычевском уезде и родился, там выучили его на повара-кондитера. Оттуда при барине князе Лобанове-Ростовском Федор не раз выезжал во Францию, в Швейцарию, вот как бывает с русскими людьми, бывал на русско-турецком фронте. Совсем крепостной человек, а скоро заговорил по-французски и по-немецки. Чтил законы и обычаи всех стран, но своей — особенно. И свой главный философский труд под названием «Новый свет и законы его» крепостной философ Федор Подшивалов (сразу видно, что не дурак) отослал (сам отослал) в Третье отделение канцелярии императора Николая I — на имя графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. «Прошу покорнейше оценить мой труд». Очень надеялся, что ответят быстро, и граф, надо ему отдать должное, с ответом не стал тянуть, отправили философа в Соловецкий монастырь, лучшего места для вдумчивых рассуждений и не найдешь. А то придумали! Всеобщая свобода. Всеобщее равенство. Всеобщее братство. Так, знаете ли, можно договориться и до Октябрьской революции.

А потом, одумавшись, во всем разобравшись, отправили крепостного мыслителя еще дальше — в Сибирь.

Там он и пропал где-то. Может, до советской власти дожил, человеком стал.

«Хра фра бра. Как так, дожил? От Николая-то Первого до Второго?»

Пришлось опять вступить в разговор Чехову. «Литературе нужна правда, — доверительно покачал он головой. — Только правда. Ничего другого. А вы, Невьянов, на мой взгляд, пока еще неуверенно работаете с архивными материалами».

«Так я же говорю, перед самым приездом потерял деньги!»

Так и закончился наш первый рабочий день.

Зато в баре гостиницы, куда переместились некоторые семинаристы, я наконец услышал про Деда кое-что стоящее. И не от европейской штучки Суржикова, а от бритого Хунхуза, который почему-то разделил с нами компанию.

Оказывается, летом в Хабаровске побывали два шотландских поэта.

Только не Роберт Бернс (вы не угадали) и не Вальтер Скотт (тоже не угадали), а нормальные современные поэты. Один по имени Биш Дункан — мордастый, рыжий, будто только что вылез из приключенческих романов Жюля Верна, а второй по имени Бойд — тоже крепкий, тоже будто вылез откуда-то. Оба прогрессивные. Оба — работники профсоюзной сферы, крепкие борцы за права человека. Известно, что правами человека занимался и американский поэт Роберт Фрост («Сосед хорош, когда забор хороший»), но его в Хабаровск не приглашали.

«Интересно, у американских поэтов есть профсоюз?»

Про это Хунхуз ничего не знал, а вот Биш Дункан и Бойд точно занимались профсоюзными делами. Настоящие скотландцы, поиграл Хунхуз некоторыми языковыми (патриотическими) тонкостями. Мордастый и рыжий Биш Дункан ходил по Хабаровску исключительно в темных очках (наверное, советское солнце его палило), а хорошо выбритый крепкий Бойд на зрение не жаловался, но свой длинный скотландский нос постоянно совал куда ни попало.

Гулять по городу должен был еще один иностранец, только свой.

«Болгарец! Братушка!» — опять поиграл Хунхуз языковыми тонкостями.

Этого болгарца, нашего братушку, светло названного родителями Божидаром (фамилия — Божилов), только что изгнали как отчаянного и неисправимого ревизиониста из китайской столицы в Хабаровск, поскольку на большее расстояние маоисты, видимо, горючки не набрали. И вот братушка наш плюнул на прогулку. Тут такие переживания, хватит с него, он просто посидит в ресторане. Город Хабаровск он никогда не видел, но город ему нравится. И скотландцам город тоже нравился. Они как бы даже не замечали того, что Дмитрий Николаевич Пудель, работник крайкома партии, отстает от названной компании шага на два, потому что мужики в юбках его смущали.

Солнечный день. Старуха с бульдожками. Служащие с пухлыми портфелями. Прохожие с авоськами. Под ногами зеленые маньчжурские орехи. От души пламенеет барбарис, сияют даурские розы — красным, желтым, зеленым, каштановым. Чудесной белизной отдает лист бересклета. Скотландцы в восторге. Неужели все это выращивают гомо советикусы?

Сопка Двух братьев, памятник Муравьеву-Амурскому.

Даже Дмитрий Николаевич расслабился. «Вот сейчас поднимемся с Бороды на Лысину… Простите, — спохватился, — с Маркса на улицу Ленина… Две дыры, три горы, а какая красотища…»

Бойд поинтересовался: «А тигры у вас есть?»

«Само собой. Нынче они к нам бегут даже из Китая».

«А мамонты? — осторожно поинтересовался Бойд. — У нас в свободной прессе писали про советских мамонтов».

Тут Пудель дал отмашку:

«Нет, это не у нас, это в Сибири».

«А в Сибири мамонты все-таки водятся?»

На этот раз отмашку дал Дед: «Водились!»

«А что же теперь?»

«Теперь не водятся».

Бойд напрягся: «Голод? Вымерли?»

Дед с ответом не замедлил: «Союзнички подвели».

«То есть как подвели? Когда?»

«В девятнадцатом году».

Скотландцы переглянулись.

«Это выходит, они погубили мамонтов?»

«Нет, не они, — несколько смягчился Дед. — Погубили мамонтов красные партизаны. Но под давлением. Белые в девятнадцатом бежали на восток, им было не до зверья, а вот союзнички всегда вели себя одинаково. Во всем гадили. Активно оттесняли партизанов в леса».

«И партизаны съели своих мамонтов?»

«Само собой», — подтвердил Дед.

На нахмурившегося Дмитрия Николаевича (Пуделя) он внимания не обращал, дескать, приставлен к творческим людям, терпи. А вот скотландцам суть дела объяснил со всем тщанием. Красные партизаны, так объяснил, к железной дороге всегда подходили с опаской, боялись белых, боялись союзников, хотя эти-то вели себя тихо, прямо как покойники в отпуске. Тайга хвойная, ягод нет, грибов нет, попадаются только китайцы. Китайцы, они везде есть, знающе объяснил Дед. Нормальные союзники вызвали бы своих ученых (как это делал в Египте Наполеон), разобрались бы, чем помочь красным партизанам, чем — мамонтам, но союзники, покачал головой, они только за чужим добром гонялись.

«А партизаны были членами профсоюза?»

«Этим не интересовался». В те дни, твою мать, в голову такое не приходило. Мороз, красные ужасные зори, тоска паровозных гудков, по обочинам трупы, кто думал о профсоюзах?

Дед уверенно вел скотландцев по солнечному Хабаровску, а сам даже под таким чудесным летним солнцем пронзительно ощущал холодок прошлого. Стоял перед глазами какой-то полустанок под сибирской станцией Ояш. Двухосный вагон, изморозь на стенах. В тифе, в бреду — Арсений Несмелов.

«Воет одинокая волчиха на мерцанье нашего костра».

Какой костер? Одни тифозные под заиндевевшими шинелями.

«Серая, не сетуй, замолчи-ка, мы пробудем только до утра, — в бреду с открытыми глазами жаловался Арсений Несмелов. — Мы бежим, отбитые от стаи, горечь пьем из полного ковша, и душа у нас совсем пустая, злая, беспощадная душа. Всходит месяц колдовской иконой, красный факел тлеющей тайги. Вне пощады мы и вне закона, злую силу дарят нам враги. — Слова накладывались друг на друга. — Ненавидеть нам не разучиться, не остыть от злобы огневой. Воет одинокая волчица, слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, неизбывен горечи родник. Не волчиха — родина, пожалуй, плачет о детенышах своих».

А мамонтов разделывали у партизанских костров.

Костры на опушке. Вдали, но на глазах, пышущие паром составы, бронепоезд водит черными жерлами орудий. «Как громил он дома предместий с бронепоездных батарей». Местные жители со всею осторожностью подбирают брошенное беженцами борошнишко. Пальнули бы в белого или в союзника, только страшно. Просто так не пройдет. Это в тайге все просто. Там убил человека, ничего особенного, валяется себе под кустиком, не в избе на голых половицах или на улице. Тайга, она все покроет. А зима, она все запорошит. Жить хочется. Вот и тянутся на восток бесконечные растрепанные составы. В окнах спальных вагонов задернуты шторки. Но вдруг мелькнет волшебный отблеск печурки — в тамбуре. Или пьяный поручик дико выкрикнет что-то в несущийся над путями влажный аспиринный снег.

Зато как хорош солнечный день сегодня!

«У нас в свободной прессе пишут, — не отставал от Деда мордастый рыжий скотландец, пряча глаза за черными стеклами очков, — у нас в свободной прессе пишут, что в России много нищих. Многие тысячи, никак не меньше. А они, нам интересно, они, эти ваши нищие, члены профсоюза? У нас в свободной прессе пишут, что нищие у вас просто везде, куда ни ступи. Шагнешь — и вступишь в русского нищего. А где они? Почему нищих не видим?»

Дед сердито стучал палкой по асфальту.

Не все мечты сбываются, твою мать.

Милая Химера

Исторические романы.

Нет, уточнил про себя Дед.

Повествования. Не романы. Так верней.

Исторические романы пишут бывшие штабс-капитаны.

«Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях». Это о генерале Краснове сказано. Это сказано о штабс-капитане Янчевецком. Чертополох и финикийские корабли, фронтовая фантастика и выход кочевников к последнему морю. В восемнадцатом году штабс-капитан Василий Янчевецкий служил в армейской походной типографии, в двадцатом — активно печатался в «Вечерке» (Владивосток). Дед сам подписывал его рассказы в печать. Никому (тем более Деду) не приходило в голову, что «Вечерка» пестует будущего сталинского лауреата.

Во Владивостоке Дед оказался в апреле двадцатого.

В мае — поездка в Иокогаму, лето и осень — в Китае, в Харбине.

В самое короткое время создал Дальневосточное информационное телеграфное агентство. «Горы былого! Тропа в тропу. С болью надсады дорогой скользкой, чтоб, повторяя, проверить путь от коронации до Тобольска». Когда понадобилась газета, способная отвечать на все вопросы (на самые насущные и на самые нелепые), он и такую создал. В редакции (на углу Китайской и Пекинской) день и ночь толпились, курили, спорили дельцы, поэты, репортеры, военные.

В первый же день было продано более двадцати тысяч экземпляров.

Новости, сводки, реклама. Арсений Несмелов все правдиво фиксировал.

«Я пишу рассказы и стихи в газете, вы кроите платья в модной мастерской. Прихожу домой я пьяный на рассвете с медленной и серой утренней тоской…»

В конторе «Денни Мотт и Диксон» Дед разложил свежие номера своей газеты перед членами дальневосточного правительства.

Смотрели внимательно.

«Шампанского!»

После такого успеха нашлись деньги и на «Известия Приамурского правительства», и на более широкий вариант — газету «Русский край».

Теперь Дед любовался заливом с балкона гостиницы «Версаль».

Жил шумно и громко. Связи держал с людьми очень разными. Это был его стиль, его характер. Чужак (фамилия говорящая, и сотрудничает с противоречивым «Творчеством») — в сущности, убежденный большевик, Сергей Третьяков (журнал «Бирюч») — хоть сейчас на виселицу, Николай Асеев («Дальневосточное обозрение») поет хвалу будущему, играет все с тем же красным пугающим цветом. Правда, Арсений Несмелов и Сергей Алымов колеблются, но талантливый мазила Гавриил Комаров работает и на левых, и на правых. Прицел у них сбит сознательно.

Слухи и стихи.

Работа, стихи, снова слухи.

Из уха в ухо, шепотом, передавались имена женщин, якобы обманувшихся Дедом, имена дельцов, якобы им обманутых, имена поэтов, прозаиков, просто писак, спасенных им или им утопленных.

Верховской многому научил Деда.

Тонкость шеи, отсвет икон? Довольно!

Вино, страсть, прекрасная Дама? Оставьте!

«В век бетона странен рыцарь лиры, словно призрак, вставший наяву…»

Разговоры, споры, драки. Бессонные ночи. Дед неутомимо писал о страшном голоде в Северной стране (по свидетельствам беженцев). Не мог переключиться на сиюминутное, на то, что пылало рядом. Писал о коммунистической морали. О гибели царской семьи. О разграблении священных могил в Петрограде. О продаже бесценных творений искусства за границу.

Какая мораль, если убивают судьи?

«Женщины живут, как прежде, телом, комнатным натопленным теплом, шумным шелком или мехом белым, ловкой ложью и уютным злом. Мы, поэты, думаем о Боге и не знаем, где его дворцы. И давно забытые дороги снова — вышарканные торцы…»

Хватит! Откройте окна! Вот грохочет по рельсам железный век, хребет его — здравый разум. Желаете и дальше цепляться за прошлое? Тогда топитесь. Куда проще? «В пруду довольно места». Но живой человек — должен жить. Люди как никогда нуждаются в понимании. Народы всегда слагаются и движутся единой внутренней силой — повелевающей, господствующей.

Героические личности (а история — это прежде всего жития героев) всегда должны соответствовать идеалам, при этом самым высоким.

А Пушкарёв? Дед задумался. Этот молодой Лев из Тайги? Он родился уже в советской России, для него даже Александр Васильевич Колчак — история, поэт Мей — окаменелость. С малых лет считает, наверное, что все в этой жизни давным-давно исследовано, уточнено, разложено по полочкам. Кому нужны все эти затхлые ловушки архивов? Зачем копаться в недостоверном прошлом? Этот Лев Пушкарёв, который из Тайги, наверное, и не слышал о том, что в некоторых азиатских языках существует такое особое грамматическое время — недостоверное прошлое. То есть вместе с нашим будущим, настоящим и прошлым существует еще и такое прошлое — недостоверное.

Впрочем, чему дивиться?

В Северной стране такое не обсуждается.

В Северной стране всё еще любят традиционные исторические романы, написанные бывшими (значит, тоже недостоверными) генералами и штабс-капитанами, вроде генерала Краснова или штабс-капитана Янчевецкого. Россия свирепо сожгла себя на костре революции, она боролась сама с собою, истощила все силы, зачем же, твою мать, рыться в перегоревшем пепле? Легкие сожжешь.

Сердито постучал палкой в пол.

Железнодорожная станция Тайга, островной Южно-Сахалинск.

Понятно, этот Лев Пушкарёв не видел (не мог видеть) того, что видели мы, не жил тем, чем долгие годы жили мы. Он родился внутри событий, уже отнесенных к событиям грандиозным, историческим (только представьте себе, историческим!), потому и не понимает того, что есть истинная история. Убийства, перевороты, предательства — это романы Краснова и Янчевецкого. Они — недостоверное прошлое. А писать нужно о достоверном. То есть о любви.

Арсений Несмелов понимал это.

Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, понимала.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Разве непонятно?

«Ты — мое событие».

Зоя, Хайма, Лошадь Вредная, чудесная.

Женщины и мужчины должны рукоплескать друг другу.

Ничто не живет вне божественного. Этот Лев из Тайги умеет писать, знает много зовущих слов, но авантюризма не хватает, смелости, любви истинной, а потому он и дальше, наверное, будет терять время, растрачивать годы, убежденный в том, что настоящая история началась только в начале века.

Видите ли, даже Мей для него уже окаменелость.

«Мы — вежливы. Вы попросили спичку и протянули черный портсигар, и вот огонь — условие приличья — из зажигалки надо высекать…»

Это Арсений о нас написал.

О нас с ним, встретившихся в Харбине.

«Дымок повис сиреневою ветвью, беседуем, сближая мирно лбы, но встреча та — скости десятилетье! — огня иного требовала бы. Схватились бы, коль пеши, за наганы, срубились бы верхами, на скаку…»

В самом деле, живет живое без страсти?

«Он позвонил. Китайцу. „Мне нарзану!“ Прищурился. „И рюмку коньяку“».

«Пусть мы враги, — Арсений видел все, пожалуй, даже слишком пронзительно, — друг другу мы не чужды, как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты несешь ярмо совсем иной судьбы?..»

«Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло. Мы не равны, но все же мы подобны, как треугольники при равенстве углов… Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок. Мы — дети восемнадцатого года. Мы — прошлое, дружок!..»

«Что сетовать? Всему приходят сроки, исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, в былых боях изодранный лоскут. Мне, право, жаль, что вы еще не с нами…»

Откуда он это знал? Как чувствовал?

«Не с нами…» — откуда было дано ему знать такое?

Раздраженно, как посохом, постучал своей палкой в пол.

Еже писах — писах. Сколько можно мучиться недостоверным прошлым?

Вон она за окном — долгая советская ночь. Вон он за окном — сонный советский Хабаровск. Лежит в ночи огненная Северная страна — как дредноут, победителем вышедший из революционной Цусимы. На стене — репродуктор, на столе — рукописи, чай в стакане, остывший. Жизнь продолжается. Жизнь Пушкарёвых, Ниточкиных, Пшонкиных-Родиных, барышень плаксивых и барышень зубастых…

Советские фавны, советские нимфы.

«Мы — дети восемнадцатого года». Арсений прав.

Мы (он, я, Верховской, другие) — дети восемнадцатого года.

А вот они — Пушкарёвы, Суржиковы, Кочергины, Виноградские, барышни Волковы и Рожковы, все-все прочие благовещенские, сахалинские, уссурийские, тайгинские, они, конечно, дети семнадцатого. Потому и определяют сегодняшний день. Потому и определяют прошлое.

Лет пятнадцать назад Деда представили знаменитой советской старухе.

Ольга Борисовна Лепешинская. Биолог. Победительница. Сама придумала и выбрала время и пространство: квартиру над новой Москвой, уютный кабинет-лабораторию, многия книги, микроскопы, свое блистающее пенсне, свою короткую стрижку. Впрыгнула в большевизм, как в теплую, удобную конуру, в какой только и можно осознать: все живое — из грязи. Всё — из обыкновенной, жирно поблескивающей, упруго продавливающейся под ногами грязи. Всё из этой грязи — и мраморная Венера Милосская, и кровь с молоком колхозница из-под Костромы, и монументальный скульптор Шадр, работающий над портретом Верховного, и мускулистый строитель Днепрогэса. «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы». Все живое — из грязи. Поистине, все в этом мире произошло из грязи, в нее и вернется.

Холодное зарево над Омском. Угрюмые черные бронепоезда. Расстрельная заснеженная река Ушаковка. Выглаженный неистовым ветром байкальский прозрачный (призрачный) лед, вмерзшие в лед лошади, брошенные цинки патронов, вчера еще на вес золота. Молитесь, чтоб бегство ваше не случилось зимой, предупреждал Спаситель.

Но так оно обычно и случается.

Поэтому права, трижды права была Ольга Борисовна.

Она уверенно водила по бумаге острым, заточенным вручную карандашом, уверенно грозила пальцем стареющему, но все еще цепляющемуся за жизнь старому миру. А как иначе? Сталинский лауреат. «Вы монаху Менделю хотите верить или мне, члену партии с одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года?»

Всегда говорила что думала.

Деду сказала: «Я слышала, вы — белый».

Он ответил: «Все в мире перерождается».

Ольге Борисовне ответ понравился. Она сама утверждала, что нет в подлунном мире ничего вечного. Одна только грязь вечна. Живое медлительно переходит в неживое, из неживого возрождается живое. Деду после того долгого разговора с Ольгой Борисовной приснился ночью орден Ленина, а к нему — золотые шпоры.

«Мы — дети восемнадцатого года».

Январь восемнадцатого вдруг нахлынул.

Слякотный Петроград, серый, вяло летящий снег, будто само пространство засижено мухами. В сером снегу, в сером влажном ветре, в ненависти мутной зарождалась новая жизнь.

«А люди шепчут неустанно о ней бесстыдные слова».

Разумеется, сказано было вовсе не о Лепешинской. В восемнадцатом году о ней мало кто слышал, хотя она уже активно строила будущее.

Ветер, снежная муть. Александр Александрович (так никогда и не повешенный адмиралом Колчаком) шел рядом, прикрывал глаза влажной рукой. Тяжелый подбородок, длинное лошадиное лицо. Так же прятал он глаза под ладонью на Невском, когда народные милиционеры хватали в толпе переодетых (так считалось) полицейских. Какой-то хорошо одетый человек, явный барин, возмутился увиденным, его столкнули в растоптанную сотнями ног лужу.

«Ты-то чего приперся?»

Вскрикнул в ужасе: «А вы?»

Объяснили: «Мы сами хотим стать баринами!»

Вот и весь ответ.

Ветер, ветер на всем белом свете.

Ветер, снег влажный. О чем просить, если все уже случилось?

Время от времени Александр Александрович повторял: «Уезжайте».

Никакого пространства не существовало между мостами, серыми заснеженными берегами, ничего больше не было в бесконечной метельной ночи. Тяжело клонясь вперед, Александр Александрович ступал в мутные снежные завихрения, будто выполнял какую-то угрюмую повинность. При этом он все еще как бы вел за собой молодого Деда (понятно, молодого тогда) со всем его еще достоверным прошлым. С курсами по логике, психологии, по греческому и латинскому языкам, по русской истории, по истории Востока, по греческой и римской истории, по истории славянских народов, Византии, церкви, философии, русской литературы и западноевропейской литературы, с несколькими иностранными языками, со стажировками в Гейдельберге (профессор Виндельбанд) и Фрейбурге (профессора Риккерт и Ласк). Большая война, отбытие воинской повинности в Полоцком пехотном полку в Тамбове, революционный Петроград и даже кандидатское сочинение «Введение в философию Соломона Маймона и Фихте», все еще было с Дедом.

«Уезжайте…»

А куда уезжать?

Весь проклятый октябрь Дед провалялся в бреду, в горячке болезни.

Может, это и к лучшему, как знать? Инфлюэнца отпустила, посчастливилось, а от пули случайной мог не уйти.

Но почему все рухнуло так внезапно?

Ведь совсем недавно, чуть ли не вчера, хозяйка квартиры, белокурая эстонка Лиза Федоровна, приносила Деду чудесный чай. Она деликатно стучала костяшками пальчиков в дверь, Дед деликатно прятал под газетой «Речь» номер залистанного «Журнала для всех», чуть ли не целиком посвященный разврату. Белокурая эстонка входила в комнату, ужасалась, прикладывала руки к груди: ах, на улицах неспокойно, ах, там поминают поджигателей, дым. Когда Дед (слабый после болезни) вышел в город, на плоских проспектах и площадях действительно клубился горчащий дым, несло влажным туманом с реки, неожиданный выстрел сметал толпу с Невского, но уже через пять-шесть минут проспект вновь оживал. А давно ли в бесшумном черном автомобиле, строго прикладывая руку к лакированному козырьку, следовал по Невскому сам государь? Куда все исчезло? Почему с балкона кричит в густую толпу грубый человек с прической кучера, почему его с таким вниманием и ужасом слушают дамы в шляпках?

«Уезжайте в Пермь».

Ах да! — понял все-таки.

В Перми отделение университета.

Александра Александровича заметно пошатывало. Кривилось страшное, будто дымное, заснеженное лицо. «Люди редко бывают людьми. Люди, они чаще как обезьяны — коротконогие, злые».

Дед согласно кивал.

Вон как сечет снегом коротконогих и злых.

Вон как мощно жизнь требует главного строительного материала — грязи.

А разве лучше будет в Перми? Разве там не надо ходить за мерзлой капустой в какой-нибудь местный кооператив, колоть на пороге обледенелые чурки?

«И за гранью сновиденья воскресает все на миг: жизни прожитой мученья и мечты далекой лик».

Здесь, в Петрограде, хотя бы знакомое окружение.

Здесь у Каляева, известного бомбиста, широкие плечи.

«Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, немцем. Вероятно, вообще бы не занимался политикой».

Здесь у Каляева, бомбиста, грубые руки, взгляд. Здесь он убил великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора. Пузыри земли, жизнетворная грязь. Каляевы теперь ездят по Петрограду в громыхающих, как пыльная буря, грузовиках. Черные винтовки, красные повязки, флаги, расшитые битым золотом.

«Труд! Равенство! Свобода!»

Влажный снег, промозглые пивные.

В пивных — лошадиное лицо в веночке влажных волос.

«О, если бы немцы взяли Россию!»

«Вы правда этого хотите?»

В ответ Александр Александрович бормотал что-то про немку-гувернантку.

Была, невнятно бормотал, в услужении у каких-то его друзей немка-гувернантка. С началом Большой войны собралась уехать. Конечно, к ней привыкли (десять лет безупречной службы), как управляться без умелых рук? Хозяйка горестно плакала. Немка ласково гладила ее холеную теплую руку. «Не плакать, госпожа. Не плакать. Я скоро вернуться. Я скоро вернуться сюда со своими пруссаками!»

Мутная пивная пена, размытые голоса.

«Прежней России уже не будет».

«Построим новую».

«Для чего? — Александр Александрович поднял измученные глаза. — Чтобы писать новые книги? Ну, напишете, ну, объясните какую-то новую красоту. А потом придут всё те же самые мужики и эти книги ваши пожгут, и этим вашим чудесным статуям поотбивают носы, руки».

«Вы за старую Россию?»

«Я даже не за старую Европу».

«Пусть случится то, что должно случиться».

Наверное, имел в виду все ту же татарщину, тьму, смутный снег, дикость.

«Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы!» На Финляндском вокзале хитрая, вся какая-то извилистая цыганка разрешила Александру Александровичу поцеловать свои грязные (всё из грязи) пальцы в золотых (по цвету) кольцах. Есть ли сейчас на свете хоть что-то не захватанное чужими пальцами? Это позже Ольга Борисовна обожествит грязь.

Повторил: «Уезжайте».

Добавил: «Даже вы отравлены нами».

Ах, прошлое… Ах, время недостоверное…

Дед стоял у ночного окна. Вот она — Северная страна.

Никуда не пропала. Добился. Вот — Амур, город Хабаровск. Александра Александровича давно нет на свете, Арсения нет, даже милейшей Ольги Борисовны нет, а он есть. И мир все просторнее. Или —пустынней. Году в сорок шестом уверенный полковник МГБ Анатолий Барянов спросил Деда бесцеремонно: «Ну, вернулись домой. Не страшно? Все вокруг изменилось, люди другие. А вдруг… — Усмехнулся чему-то своему, скрытому. — Вдруг на улице… Конечно, случайно… Вдруг в незнакомой толпе глаза, узнавшие вас…»

«Не так много осталось тех, кто захотели бы узнать меня».

Поймав вопросительный взгляд, усмехнулся: «Вы сами об этом позаботились».

Полковник Барянов правильно понял. Кой черт узнавать кому-то человека, исчезнувшего из жизни четверть века назад? И сам этот человек, эмигрант бывший, он кого может встретить на улице? Земляка-костромича? Навряд ли. Товарища из студенческой поры? Ох, не знаю, не знаю. Студенты начала века не блистали успехами в науке выживания. Сестру? Брата? Племянника? Никого нет. Впрочем, где-то в Киеве действительно проживает сестра. Дед даже пытался связаться с нею, а зачем, что толку? Ответила: «Брата у меня нет».

«Охапку дров свалив у камелька, вари пшено, и час тебе довлеет…»

Кого на нынешних улицах встретишь? Поэт, однофамилец, хваливший когда-то его стихи, умер в Риме католиком. Монашенка Магдалина (Анюта Нагорова, первая жена, человек слабый) похоронена в Костроме. И того нет, и этого нет. Даже Зоя, Хайма, Вредная Лошадь, осталась в далеком недостоверном прошлом. И в нем, в прошлом, осталась Гришкина мама — жена Вера, дочь генерал-майора Ивашкевича. Сама оставила Харбин, выпросила (как в долг) родину. Теперь где-то в Хакасии. Там общего с Харбином только пыльные бури.

Дед интересовался будущим.

В Москве, в буфете редакции «Литературной газеты» как-то спросил милую, нравившуюся ему критика Кедрину: «Когда же, Зоя Сергеевна, снова появятся в нашей литературе Белинские и Добролюбовы?»

Кедрина вспыхнула: «Это зачем? У нас ЦК есть».

Или Смирнова.

Кольнуло в сердце.

Встретились на обсуждении какого-то сценария.

Деду всё внове. Ей внове — человек, всплывший оттуда.

Слышала о Деде, конечно. Ничего особенно хорошего… Так…

Живет далеко, даже очень далеко. Только кого удивишь этим? Наверное, выслали, сами на Дальний Восток едут редко. А если сам поехал…

Ну и что? Далеко от Москвы, зато планы огромные.

Эти огромные планы особенно тронули Марию Николаевну.

Она-то, сценаристка Смирнова, вся была из настоящего. Она-то себя чувствовала уверенно. У нее Сталинская премия. Работа. Серьезный муж.

Волнуясь, читала письма Деда из Хабаровска.

«Под мое окно (обращено на юг) каждую ночь является торжественный пастух Орион, вооруженный мечом и подпоясанный тремя великолепными звездами, а ниже на веревке у него — Большой Пес с Сириусом. — С Марией Николаевной не боялся патетики. Чувствовал себя вправе выражать в родном языке мысли свободно. — Я просыпаюсь ночью, не сплю потом часа по два, все перебираю в памяти события моей длинной и довольно бестолковой жизни и смотрю, долго смотрю на все это небесное великолепие. И с улыбкой думаю, может, сейчас какое-то другое существо, милое, невероятное, смотрит в бинокль на Андромеду… Бог мой, как это далеко… И какой бинокль может приблизить звезды так, чтобы с ними можно было болтать?»

Мария Николаевна — это много раз пешком с Поварской до Арбата.

Это московское чудесное небо над головой, как камень амиант — бледный, зеленый. Это номер в гостинице с каким-то своим (московским, конечно, а не хабаровским) Дмитрием Николаевичем. (Все они, где бы ни служили, — Дмитрии Николаевичи.) Это праздничные огни за окном. И ежевечерний, совсем не смертельный выбор: позвонить Смирновой или выпить водки?

Конечно, чаще — звонил.

И мир сказочно менялся.

Портал танцевальной академии… Праздничная сумеречность… Легкие быстрые тени, неожиданные вспышки… Угомонись, сердце… Не дети же… И две счастливых смеющихся звезды из-под волчонковой шапки…

Прочла в редакции его рукопись.

«Мы Китая не знаем». В глазах восхищение.

Пыталась расспрашивать Деда, но скоро отстала.

«Право, вы — как метель. Так и метете с разных сторон».

Метель с разных сторон закончилась (как и следовало ожидать) письмом Деду от мужа Марии Николаевны. «Забудьте наш адрес, номер телефона и что вы были знакомы с нами». Пудель о приключениях Деда узнавал, видимо, от своего коллеги — какого-нибудь очередного московского Дмитрия Николаевича…

И была встреча с Тимирёвой Анной Васильевной.

Сестры прозвали ее Колчаковной еще в далеком Омске.

В большой коммунальной квартире на Плющихе Анна Васильевна занимала одну комнату — длинную, тесноватую. Домашняя вязаная кофта, темная тяжелая юбка до щиколоток — все строгое, аккуратное, совсем простенькие тапочки на ногах, будто сама их построила. Дед с первой минуты искал на лице Колчаковны понимающую улыбку (как когда-то в белом Омске), но видел только частые закругленные морщинки, как следы большого волнения на песчаном берегу.

Начинали разговор и вдруг умолкали.

Это в Омске (о, как давно!) за уютными столиками ресторанов «Аполло», «Люкса», «Буффало» или «Казбека» можно было обсуждать все, что приходило в молодую голову. Дед в Ставке Верховного появлялся часто, работа в Русском бюро печати обязывала. Переводчицу Тимирёву (отдел печати при Управлении делами Верховного правителя) прекрасно знал, но само собой — никаких глазок, никакого кокетства, хотя Анна Васильевна любила игру, смех, интересные беседы под шампанское. Знал об аккуратности Анны Васильевны, о том, что переводчица Тимирёва — близкий друг адмирала, при этом находит время на пошив белья для русских воинов в специальных мастерских, на раздачу бесплатных обедов — раненым. Конечно (и это знал), шептались о муже Анны Васильевны — контр-адмирале Тимирёве, но тогда муж ее служил далеко…

Ах, Омск, столица, степь, деревянные дома.

Ах, бело-желтый каменный «дворец» — особняк купца Батюшкова.

Когда Александра Васильевича Колчака приглашали дружески на обед в британскую военную миссию, само собой предполагалось присутствие госпожи Тимирёвой.

Все знали: живут.

Все знали: живут отдельно.

В первое время при поездках на фронт охрану Верховного составляли пятьдесят самокатчиков 1-го батальона 9-го Гемпширского полка, но ревнивый французский генерал Жанен заявил, что исключительно британский эскорт подрывает престиж его страны, и настоял на присутствии в охране адмирала французов.

Адмирал согласился. Все равно поездки на фронт заканчивались банкетами.

Много страсти, много речей. «Долой большевиков! Остановим красного зверя!»

Никто в эти речи уже не вдумывался. Свои помалкивали, чехи косились, французы подшучивали, англичане безмолвствовали. К сдержанности Верховного, как и к его бурным вспышкам, относились с пониманием. Сдержанность была связана с половецкими корнями адмирала, с его густой степной кровью. Но постоянное нервное напряжение (так же, как скрываемая страсть к кокаину) требовало разрядки. Когда омский художник Мамонов написал портрет Верховного правителя в наполеоновской треуголке и с безумными наркотическими глазами, Александр Васильевич в бешенстве сам кортиком (двумя ударами вниз — по диагонали) располосовал выставленный портрет. Очень уж большевицкий. Не может быть у потомка половцев таких глаз.

На Плющихе Анна Васильевна смотрелась смиренно.

Конечно, она знает, она даже прекрасно понимает, что в жизни всякое случается, исчезают, вновь появляются люди, вот еще один всплыл, высветился, возник из прошлого, при этом (удивительно) не лагерного.

С чего начать, о чем спросить, чтобы не навредить себе и этому человеку?

Анна Васильевна помнила Деда в форме. Помнила его и в штатском. В прекрасном, по фигуре пошитом костюме. Сама в том далеком, действительно уже недостоверном (по многим причинам) омском прошлом при первом знакомстве показала Деду любимое кольцо (подарок Верховного) — с александритом.

Конечно, оценил, и она от удовольствия покраснела.

Призналась: «Я люблю рисовать». Попросила: «Дайте блокнот».

Будто доказывая что-то, набросала силуэт Деда — легкие, почти летящие линии.

«Как виньетки Володи Эттеля», — уважительно заметил Дед, но такое сравнение Анне Васильевне откровенно не понравилось. «Этот ваш Эттель — просто переваренная спаржа».

Не стал спрашивать, почему.

Анна Васильевна не стеснялась в характеристиках.

«Знаете, — это о премьере, — Виктор Николаевич — просто тюфяк».

«Знаете, — это о генерале Сахарове, — Константину Вячеславовичу явно не хватает воспитания».

А вот об адмирале, об Александре Васильевиче говорила редко, считала, жизнь такого человека — не тема для болтовни. Саму себя при этом подносила (друзьям) как главное обретение адмирала, потом уж — Россия.

Ну и ладно, пусть будет так.

Все равно болтали по ресторанам.

Любовались заезжим гостем поэтом-футуристом Бурлюком.

«Весенним соком упоенный, прозрачной встреченный фатой, я ныне осязаю звоны, спеленутые высотой…»

Здоров как бык. Одинокий горящий глаз.

При животе — монокль. Много крику и жару.

«Сюфокэ» (задыхаемся от перегара). Но душевно здоровым людям с поэтами всегда трудно.

В омские дни Анна Васильевна любила темные волосы.

Снимала удобную комнату в частном домике на Надеждинской.

Писала уверенные стихи, играла на пианино, с таким же увлечением отдавалась живописи. В театре слушала «Анну Каренину», «Царя Федора Иоанновича». Ревниво (в саду «Аквариума») присматривалась к пышной красавице Марии Александровне Каринской (знала, та нравится Верховному) — романсы и цыганские песни. Конечно, кино. Конечно, Вера Холодная и красавица Барабанова. «Кровавый вихрь, или Безумие ревности». «Последнее танго». В уютном ресторане «Летучая мышь», расположенном на первом этаже Военного собрания, слушала местных литераторов. Верховный к этому увлечению относился сдержанней. Подозревал в чем-то. «Блок и Горький, наверное, интересные писатели, но по взятии Петербурга повесим обоих».

Милая Химера — так прозвала адмирала Колчака Анна Васильевна.

Почему химера? Из-за его резких скул? Впрочем, какая разница. Увлекаясь, жаловалась на неверных адмиралу людей. Дед, конечно, кивал: ваша правда, Анна Васильевна, неверные — они опасны. Только вот не надо (щурился понимающе) о поручике Щелкуне.

У Деда были свои источники информации.

Тот же поручик Щелкун. Что особенного? Ну, красная фуражка, золотые погоны. Поручик — он и есть поручик. Правда, шептались о некоторых его личных специфических подвигах. В конце концов, как жить, не имея волнующих воспоминаний?

Да, за окнами — Омск. Впереди — поход на Москву.

Никто не думал тогда, в голову не могло прийти, что одних ждет не Москва, а огромная Поднебесная, а других — заснеженная река Ушаковка.

У Анны Васильевны вообще все вышло иначе.

Тридцать лет тюрем, этапов, лагерей.

Советских тюрем и лагерей.

Уточнение существенное.

Сам Дед в своей жизни знал всего лишь одну тюрьму — пекинскую, которая стояла на пустыре за воротами Сюаньу. Конечно, не сам туда попал, навещал бывшего сослуживца — Николая Николаевича Сироту, полковника, впавшего в отчаяние.

Как с фамилией Сирота не угодить в застенок?

Утешал полковника: все же пекинская тюрьма не худшее место.

Во-первых, на пустыре, в случае пожара огонь не перекинется. Во-вторых, кормят пусть бедно, зато аккуратно, два раза в день. В-третьих, никто тебя в камере не ограбит, и сам ты не совершишь повторного преступления.

А вот Анна Васильевна явилась в тюрьму сама.

В Иркутске. После ареста адмирала. Поразила чекистов.

Решительно предлагали ей уйти. Чуть ли не гнали. Не ушла.

Продержав в камере (для острастки) почти до октября, все же выгнали за ворота. Не проси лишнего. Нужное — само достанет. Вот в мае двадцать первого и последовал настоящий арест.

«Знаете, с тех пор — непреходящая экзема».

Стыдливо, как кошка-альбинос, прятала пятнистые руки.

Хорошо, что Милая Химера не видел, уже не мог увидеть ее пятнистых рук. Хорошо, что Милая Химера уже давно ничего не видит. Унесло его тело ледяное течение сибирской реки.

«Знаете, он мечтал о Северном полюсе».

Но странствия Милой Химеры расстрелом на Ушаковке закончились.

А вот у Колчаковны все только началось.

Сперва — Бутырка. «Знаете, я там книжки читала».

Бывали, оказывается, и такие вегетарианские времена.

В скудной тюремной библиотеке наткнулась однажды на книжку Деда.

Он не стал спрашивать, на какую. Наверное, на «Думы о русском опыте». Эти его думы в свое время разлетелись по всему миру, вот попали даже в Бутырку. А всего-то — книга призраков, книга теней, среди которых, впрочем, отчетливо была выписана окровавленная тень болярина Александра.

Так Колчаковна и произнесла: болярина.

Ну а потом высылка из Москвы. Некоторое время жила в Тарусе.

Там зеленая листва, тропинки. Там такое все зеленое, что приходило на ум: кажется, конец света пережили.

Но рано, рано было так думать.

В четвертый раз взяли Колчаковну в апреле тридцать пятого.

Пункт 10 статьи 58 УК РСФСР. Это, кстати, ничего. Это почти подарок. «Всего-то пять лет лагерей». Там — шурики, социально близкие, там конвой, лают собаки. Понятно, были и контрики: пятьдесят восьмая, в основном, пункт первый — измена Родине, и болтуны — пункт десятый. Еще по двенадцатому были — жены врагов народа, эти: знали, дуры, да не сказали. Начальство к таким обращалось весело. «Ну, что, сучки, интеллигентки, будем работать?»

Забайкалье. Потом — Вышний Волочек, Верея, Малоярославец.

Милая Химера сильно удивился бы столь изысканной географии.

А всё будто готовили. Выпустят, посадят. В тридцать восьмом — присудили сразу все восемь лет.

У Колчаковны глаза смиренны. Она давно потеряла интерес к таким беседам. Дело не в том, поверит ли ей сейчас пришелец из далекого (уже недостоверного) прошлого, а в том, что не надо ему ни осуждать ее, ни сочувствовать. Это всеми (и ею) давно пережито. Этого почти что и не было. Да ей и везло. В одном из лагерей, например, оказалась в бараке с давней своей подружкой — Машей Капнист, из прежней чудесной жизни.

«Знаете, она из семьи графа Капниста-старшего».

Про огрубевший прокуренный голос чудесной давней подружки умолчала.

Выйдя на волю, поселилась в Завидове, поскольку Москву для нее закрыли. Но разницы большой нет — Завидово или Москва; в сорок девятом — снова лагерь. Правда, пошла повторницей, голову не морочили новыми обвинениями.

«Знаете, у нас большая страна…»

С Лепешинской бы ей поговорить, думал Дед.

Ольга Борисовна — романтик, тоже видала разные тюрьмы.

Возможно, отсюда (из тюрем царских) и стиль открытий Ольги Борисовны. В добротной тюрьме всегда найдется время подумать. Полковник Сирота (в Пекине) такого понять не мог, потому и страдал много. А вот Ольга Борисовна и срок оттянула, и власть взяла. Да еще убедительно доказала, что кукушки самозарождаются в чужих гнездах не просто так, а под воздействием далекого лесного кукования.

«Знаете, мы все-таки проиграли».

«Как это — проиграли?» — удивился Дед.

А кто же тогда выиграл? Красные, что ли?

Ну да, в лагерях Северной страны везде — бывшие белые офицеры, но красных там даже больше. Ну да, во всех лагерях — торговцы и спекулянты, бандиты и отребье, но в тех же бараках валяются на нарах и те, кто их так ловко ловил. Да, в лагерях — бывшие купцы, кулаки, семеновцы, каппелевцы, пепеляевцы, деникинцы и прочая, прочая, но в тех же бараках — и лютые большевики, и хитрые партизаны, что-то у них там между собой не сладилось, поспрыгивали с ума, слетели с катушек. По всей Северной стране в лагерях — единоличники, троцкисты, японские и польские шпионы, бухаринские шпионы, неудавшиеся наполеоны, но там же и те, кто выявлял всех этих врагов народа. Там священнослужители и сатанисты, там евреи и участники еврейских погромов, анархисты и казаки, твою мать, монашки и мужеложцы, жены и дети врангелевских и деникинских офицеров, там эсеры, кустари, дворники, доносившие на жильцов, жильцы, подставлявшие дворников. Там бывшие вороватые завхозы, но там же и упертые члены партии с девятьсот пятого года, как бы новые хозяева страны. Некоторые из них (по ими же сочиненному закону «семь восьмых» — указ о трех колосках) тянут по пять-десять лет за мешочек собранного в поле зерна, за вылов из Финского залива никому не нужных бревен, разбросанных вдоль берега штормом, за подобранные у железнодорожной насыпи крошащиеся куски каменного угля. Там вкалывает на лесопилке бывший белый поручик Князцев. Партизаны раздели на морозе его жену и весело отослали, как мраморную статую, в открытой кошевке к мужу. Езжай, Дуня! Понятно, на груди — записка, обращение к мужу: «Витя, не стреляй». К несчастью, Витя (поручик Князцев) не внял, договорился с веселыми братше с чешского броневого поезда и снес с лица земли большое село. Старух подбрасывало вместе с избами.

Вот эдакая история.

«Знаете, Милую Химеру предали».

Дед кивал. Молча слушал, молча кивал.

Предали? Дед думал. Дед вспоминал. Вдруг явственно видел, как в пронизывающем тумане, замутненные кокаином глаза адмирала, именем которого много лет вдоль всей железной дороги от Омска до Владивостока цепных псов кликали Колчаками. Видел трупы, там и тут вмерзшие в снег, а над ними тяжелые броневые поезда и догорающие в ледяных тупиках отцепленные от составов вагоны-теплушки с тифозными больными.

«Знаете, Милую Химеру предали».

Так она думала. Так считала. Вот ведь давно уже нету больше Александра Васильевича, а Дед, бывший вице-директор Русского бюро печати, ярый пропагандист, полковник, несомненно, враг нынешней власти, сидит перед нею, перед Колчаковной, перед Анной Васильевной Тимирёвой — плотный, кустистые брови, палка в руке, набалдашник из слоновой кости в резных иероглифах. Одет добротно, глаза от стыда не выцвели, алкоголь их не замутнил, пуля не тронула, видно, что и в советской Москве найдется куда пойти.

Смотрела и не понимала: как так?

Милой Химеры нет, генералов, оспаривавших будущее, нет, давно затерялся в пространствах веселый поручик Щелкун, а бывший пропагандист, бывший полковник в добротном костюме, с резной палкой, с авторучкой в кармашке, почему не замерз на смертельном льду Байкала, не расстрелян в поле под Красноярском, не истлел на харбинском кладбище? Как это так? За любой из его плакатов большевики должны были сгноить его в лагерях.

«Из всего обещанного вам большевики дали:

мир — такую войну, какая никому не снилась,

хлеб — картофельную шелуху, мякину, конину, говядину с сапом,

волю — тюрьму да виселицу, расстрелы без суда и повсеместный грабеж,

землю — по три аршина на человека в вечное владение, ложись в нее и владей,

фабрики и заводы — безработицу, голод, холод, комиссарский кулак под нос да пару мадьяр или китайцев по бокам».

Разве не ярились большевики, читая такое?

Так почему он в Москве? И почему глаза светятся?

«Знаете, — сказала негромко, — у меня хорошая память».

В сорок девятом умудрилась запомнить целый лист из своего дела, небрежно (случайно) раскрытого на столе следователем. Щурилась, моргала, показывала, как плохо видит. Следователь, может, и не верил, да ведь, с другой стороны, на кой хрен скрывать что-то от этой, считай, уже неживой бабы? Ну, подстилка адмиральская. Со дней Екклесиаста известно: во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастья размышляй.

«На правой ноге шрам от операции».

Все слова Колчаковна запомнила буква в букву.

Личные дела зэков хранятся в специальных фондах.

«Хранить вечно». Иначе как? Иначе прошлое вообще размажется, не скрепленное ничем, даже бумагами, уйдет в небо легким дымком. Нет, нет. Пусть хранятся эти мутные (как на могилках) фотографии, пусть дойдут до потомков эти пожелтевшие листы допросов с вложенными между ними ломающимися от сухости справками.

Запомнила навсегда.

Каждое слово, каждую букву.

«На основании изложенного обвиняется такая-то (перечислены были все ее прошлые фамилии), в 1918–1920 г. жена адмирала Колчака…»

Никому, даже лучшей, даже давней, единственной своей чудесной и нежной подруге Маше, той, что из семьи графа Капниста-старшего, яркой артистке, умнице, все понимающей, все чувствующей, не сказала о том, что казенная запись на допросном листе взволновала ее.

«Жена адмирала Колчака…»

Дословно запомнила словесный портрет.

«Фигура: полная.

Плечи: опущены.

Шея: короткая.

Цвет волос: темно-русые с проседью.

Лицо: овальное.

Лоб: высокий.

Брови: дугообразные.

Губы: тонкие.

Подбородок: прямой.

Особые приметы: на правой ноге шрам от операции.

Прочие особенности и привычки (картавит, грызет ногти, жестикулирует, сплевывает): нет».

Удивительно: про экзему — ни слова.

И еще удивилась: это у меня-то шея короткая?

И думала, думала. Время в лагерях было. Постоянно думала.

Вот на плакатах Деда (Русское бюро печати) все просто объяснялось.

Красные идут в Омск не для того, чтобы освободить вас, обывателей (обыватели всегда свободны), от жестокого насилия белых. Красные идут в Сибирь за вашим хлебом, господа наивные обыватели. Они за вашим хлебом идут! Захватив Омск, главную столицу России, большевики откроют путь в остальную огромную, до смерти голодную Россию, и туда, как бурей, всосет весь ваш хлеб, все ваше масло, молоко, а вам, господа обыватели, взамен выдадут одноразовые продовольственные карточки.

«В СИБИРЬ, ЗА ХЛЕБОМ!»

Сработал такой плакат мгновенно.

Из банков начали забирать вклады. Люди бросились к поездам.

По всему Омску грузовые автомобили, розвальни, сани, доверху заваленные вещами. К вокзалу не протолкнуться. Драки, вопли, ругань, выстрелы. Бодрее всех держались иностранцы, приезжавшие в Омск изучать ужасную русскую революцию. Злые солдаты в форменных фуражках, матюгаясь, пилили на морозе дрова. Грузите, грузите уголь на паровозы. В звездной ночи, будто облитые мистическим сиянием, двигались по дорогам (на восток) многие человеческие фигуры.

От кого бежите? От немцев? Французов?

Никто не понимал. Знали одно: большевики близко.

Верховный недоумевал, сжимая виски ладонями: вот ежели сейчас заключить мир (и такое напрашивалось), то что же мне — служить у большевиков? Колчаковна объяснить не умела, сама нуждалась в поддержке, да и не стал бы слушать. Все мужчины для Анны Васильевны закончились на Александре Васильевиче. Да и как иначе? Ведь ей, не беглянке в Париж — Софье, официальной жене, Верховный дарил цветы. Фиалки, ландыши, розы, нарциссы, да хоть ромашки, хоть ирисы. Все были хороши. Как александрит в золотом колечке.

Дед кивал. Пусть выговорится.

Он знал больше, чем подруга адмирала.

Ну да, розы и фиалки — Анне Васильевне, а письма — жене.

«Мне странно читать в твоих письмах, что ты спрашиваешь меня о представительстве и о каком-то положении своем как жены Верховного правителя, — писал Александр Васильевич в Париж своей жене Софье. — Ты пишешь мне о том, что я недостаточно внимателен и заботлив к тебе. Я же считаю, что я сделал все, что я должен был сделать. Все, что могу сейчас желать в отношении тебя и сына, чтобы вы были в безопасности и могли бы прожить спокойно вне России настоящий период кровавой борьбы до ее возрождения. Прошу не забывать моего положения и не позволять себе писать письма, которые я не могу дочитать до конца, так как уничтожаю всякое такое письмо после первой же фразы, нарушающей приличие. Если ты позволяешь слушать там (в Париже) всякие сплетни про меня, то я не позволяю тебе их сообщать мне. Это предупреждение, надеюсь, будет последним».

Дед слушал.

Пусть выговорится.

В гостинице у него была припрятана бутылка «Московской особой».

Пригодится. Саднило сердце. Только у женщины любовь может тянуться так долго. Вот уже и некого любить, все выгорело, а любовь все равно жива, ранит. И чем мучительнее, тем дольше тянется.

«Средь шумного бала…»

После танцулек такие стихи не напишешь.

Слушал Колчаковну, а сам уже прикидывал: с Плющихи пойду к Горбатову. Напиться нужно. У Бориса Леонтьевича — всегда хороший коньяк, правда, жена на высылке. Или к Щипачёву пойду, если уж совсем прижмет. У Степана Петровича и хороший коньяк дома, и хорошая жена дома — Фаня, приемная внучка Ильи Григорьевича Эренбурга. И стихи у Степана Петровича простые. «Леса и леса. За Уралом, где зимы намного длинней, деревня в лесах затерялась, лишь звезды да вьюги над ней…»

Слушал. Кивал медлительно.

В перерывах между отсидками Колчаковна умудрилась выйти замуж за обычного инженера-путейца. Был добр. Показалось вдруг, все затихло. Показалось вдруг, что про нее забыли. Но опять — арест… Потом опять — поднадзорное проживание… Время пришло настоящих строгостей.

На волю вышла после войны.

«Отсиделась».

Считай, что и так.

Муж умер. Москва закрыта.

В городе Щербакове работала дошкольной воспитательницей (после войны рабочих рук везде не хватало), конторской чертежницей, ретушером, вышивала кофточки, скатерти, расписывала игрушки, в местном театре сочиняла декорации. В театре, кстати, нравилось.

«Как дети, все у них невпопад».

Вот они-то, актеры, у которых все невпопад, Колчаковну и заложили.

В итоге отсидела десять месяцев в Ярославской тюрьме, затем этап в Енисейск.

Ах, Милая Химера, Александр Васильевич! Вот все-то меня к большим рекам тянет. Вот все-то покоя нет.

«Полвека не могу принять, ничем нельзя помочь…»

Вот какая большая у нас страна, вот как много больших рек.

«Но если я еще жива, наперекор судьбе, то только как любовь твоя и память о тебе…»

Слушал.

Помнил слова Верховского.

«Не верь тем, кто потерял много».

Не случайно Валериан походил на евангелиста Луку.

«Не верь тем, кто вообще ничего не потерял».

Понимал, что Колчаковна не жалуется.

«Знаете, Александр Васильевич жаловался, что подводные лодки и аэропланы сильно начали портить всю поэзию войны. — Невольно улыбнулась тому, как странно прозвучали эти произнесенные ею слова. — Что там, в облаках, что под водой? Стрелять приходится во что-то невидимое. Вот и взрывается что-то в столбах дыма и воды, а что, не видишь…»

Добавила непонятно: «Подливы много…»

Дел понял: перешла на жаргон. «Врут много…»

«Помните, как Арсений писал об Александре Васильевиче?»

Он помнил. Он знал. Несмелов навсегда останется их главным летописцем.

«День расцветал и был хрустальным, в снегу скрипел протяжно шаг. Висел над зданием вокзальным беспомощно нерусский флаг. И помню звенья эшелона, затихшего, как неживой. Стоял у синего вагона румяный чешский часовой. И было точно погребальным охраны хмурое кольцо, но вдруг, на миг, в стекле зеркальном мелькнуло строгое лицо. Уста, уже без капли крови, сурово сжатые уста! Глаза, надломленные брови, и между них — его черта, — та складка боли, напряженья, в которой роковое есть. Рука сама пришла в движенье, и, проходя, я отдал честь.

И этот жест в морозе лютом, в той перламутровой тиши, — моим последним был салютом, салютом сердца и души! И он ответил мне наклоном своей прекрасной головы. И паровоз далеким стоном кого-то звал из синевы. И было горько мне. И ковко перед вагоном скрипнул снег: то с наклоненною винтовкой ко мне шагнул румяный чех. И тормоза прогрохотали, лязг приближался, пролетел. Умчали чехи адмирала в Иркутск — на пытку и расстрел!»

Жена адмирала Колчака.

Конечно, это льстило Анне Васильевне.

Она ведь не видела листов допроса, которому в Иркутске был подвергнут Верховный.

«Член комиссии: Здесь добровольно арестовалась госпожа Тимирёва. Какое она имеет отношение к вам?

Колчак: Она моя давнишняя хорошая знакомая; она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам — больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она доехала сюда (до Иркутска) до того времени, когда я был задержан чехами. Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мной.

Член комиссии: Она является вашей гражданской женой?

Колчак: Нет».

Медленный тихий снег.

Низкое смутное белесое небо.

Железная дорога занята поездами, вдоль дороги — беженцы.

Беженская тля, презрительно говорил чешский генерал Гайда. Длинный рот набит золотыми зубами. Ироничная улыбка. «В Вятке свои порядки». Пытался понять Россию, но масштабы сбивали с толку. Как понять? В небо — неестественно прямой столб дыма. В ободранных вагонах — обовшивевшие солдаты, на крышах — дрова. А рядом, в вагонах для союзников, освещены окна, слышатся женские голоса, к чаю подают монпансье и белые булки. Поляки, чехи, французы, англичане, сербы в бесконечной безрадостной стране чувствуют себя хозяевами. Конные разъезды неустанно рыскают вдоль пути. Серые френчи, суконные красные штаны. В вагоне-ресторане тучный министр финансов фон Гейгнер отчитывает нерадивых (на его взгляд) официантов. Чешский генерал Сыровый (черная повязка на левом глазу) требует подать водку. Штабс-капитан Василий Янчевецкий (будущий сталинский лауреат по литературе) спорит с другим будущим советским писателем — молодым пышноволосым чиновником особых поручений Министерства иностранных дел Валерием Язвицким.

Ничего не происходит. Жизнь происходит.

Ангелы — они как золотые комары. От них отмахиваешься, а они вновь и вновь жалят твою совесть. Подлива все это. Вранье, твою мать. Колчаковна незаметно перешла на барачный жаргон, но руки привычно держала на коленях — смиренно.

Все же ей везло. Например, баланы не привелось катать.

«Баланы — это такие мерзлые бревна с корой».

Дед кивал.

Снежная тьма.

Звезды — будто их мороз накалил.

Фосфорическое свечение отовсюду, сполохи.

И таежное село — безмолвное, потерянное. Название хрен выговоришь.

Света ни в одном окне — затаились. Дед выбрал избу поприличнее. Не то чтобы лучшую, но — ничего. Бросил поводья своей рыжей злой кобылы рядовому Косоурову, толкнул дверь. Пахнуло в лицо дымом, псиной, хотя собаки в избе не оказалось. Увидел девку за грубым деревянным столом, старуху — в стороне, у печи, на лавке. Будто неживая, замерла.

А девка молодая, из-под платка русые волосы, по взгляду чувствуется, готова.

К чему? Да к чему угодно. Ноги прикрыты юбкой — длинной, серой. Не вскочила испуганно. В усталости, в смутности ночной Дед подумал с усмешкой: а ты чего ждал? Да, не вскочила. Да, юбка серая. Не подвязки на ней, не кружева, твою мать. В обычной жизни таким девкам бойкости не занимать, но сейчас молчала, смотрела как из мглы, глаза как провалы, черные бездны со своим страшным миром. Хотел крикнуть Косоурова, но дверь затворилась, да и понял уже: девка и старуха — одни. Колеблющийся свет толстой самодельной свечи неясно падал на пол. Отметил про себя: пол не сильно хорошо выскоблен, будто тут поросенка резали.

Не скидывая шинель, задымил самокруткой, осмотрелся.

Воздух кислый, но чисто. Только следы у порога подозрительные. И старуха подозрительная. В каком-то стеганом татарском халате, а на девке — платок серый на круглых плечах, себя жалеет.

«Где хозяин?»

«Нету его».

«Куда ушел?»

«Повез мешки».

«Куда, какие мешки?»

«Откуда мне знать, куда и какие?»

«А кому надо такое знать?»

«Тому, кто заставляет».

«А кто заставляет?»

Пожала плечами. Она, конечно, не знает. Всякие приходят и уходят. Все вокруг как с ума посходили, с ума поспрыгивали, обозы, верховые, пешие. Все идут на восток. Только на восток. Что там, вход в рай? Почему всё прут и прут через нас, день и ночь, ни отдыха, ничего. Все поедено, все выпито.

Старуха в теплом халате так ни разу и не шевельнулась, может, правда ни слова не слышала, вся страшная, согнутая жизнью. Но когда спросил громко:

«С кем воюете-то?»

Услышал: «А кто придет».

«Молчи», — вспыхнула девка.

«Пусть говорит», — разрешил Дед.

Но старуха опять замерла, замолчала.

Дед смотрел на девку-хозяйку. Усталое тело ныло. Тридцать верст среди снегов, твою мать. Хорошо, яйца не поморозили. Подойти и обнять девку, сдавить, чтобы застонала, чтобы тепло учуяла, поняла: вот какая в человеке сила. Ни морозом, ни верстами не сломишь.

Повторил: «С кем воюете?»

На этот раз девка посмотрела на Деда такими глазами, будто в них ночь клубилась. Или клочья ночи, так страшней. Тянула к себе магнитом. Подумал: подойду. Но в этот момент девка ответила: «С кем воевать такими-то руками?»

И показала молодые, сильные, но уже искривленные работой, распухшие в суставах пальцы. Такие, что, может, и косточки в этих пальцах были перебиты чем-то тяжелым, потом срослись, как могли.

Но сама — крепкая. Как зимняя непогода.

«Кругом всё загадили», — прошамкала старуха.

Глаз старухи Дед не видел. Опустила голову, чувствовал — ненавидит. Сухо и зло. Такая вот таежная пиковая дама. Но девка, та дышала умеренно, блюла себя, потому и подумал уже спокойней: сам ночью проснусь… Потянулся: такая не оттолкнет, сама в дебрях одна, мужик-то, вишь, мешки повез… Куда? Какие? Кому?.. Тяжело топая сапогами, прошел в угол, откинул занавеску. На этом топчане хозяин, наверное, любит дрыхнуть. Зевает, крестит грешной рот. Сегодня какие-то мешки увез, вчера какого-то поросенка резал. Не шли из головы затертые на полу пятна.

На топчане — потертое сукно болотного цвета.

«С кого шинель сняли?»

«Никто не снимал».

«А откуда она?»

«Сам сбросил, — усмехнулась. — Обменяли шинель на окорок».

Усмешка странная, и повела плечом странно. Дескать, а чего такого? Ну кто-то пришел, ну сбросил шинель. Зато — окорок. Глядя на такую, что хочешь сбросишь. Подумал (не теряя осторожности): это хорошо, что Косоуров и другие люди расположились в соседних избах.

Не смотрел на девку, но притягивала, как магнит.

Упал на топчан, поесть — это потом. Проваливался в сон.

Ночью… Встану… Девка в постели… И старуху сон сморит…

Укрылся английской шинелью. Девку обниму, не к старухе же она приткнется. Подумал: чего хочу? Удивился. Новогоднюю елку со свечами хочу, хлопушки. Как в детстве. Чтобы свечечки выгорали полностью. И чтобы цвели апельсины в еловых лапах. А тут темно. Ветер воет в трубе, домовой печалится, вдруг его избу сожгут, куда ему пойти, где притулиться? Снилась дорога. Снился лай. Снились негромкие голоса — мужской и женский. «Чехособаках в красных штанах…» О чехособаках — это женский голос. Дошло сквозь сон, девка это говорит. Может, муж вернулся? Не мог разлепить веки, но вдруг обожгло: вовремя пробудился, вовремя…

«Чехособаки… Этих не жалко».

«А этих?» — непонятно, о ком.

«Эти плачут по-нашему…»

«А ты не жалей. Запрещаю жалеть».

Мужской грамотный приглушенный голос.

«Слышала, небось. Под Анжеркой эти, которые плачут по-нашему… Там они никого не жалели, кололи даже старух…»

«Знаю…»

«Знаешь, а манишь».

Некоторая неправильность выговора — зуба нет?

Сон как рукой сняло. Рука на револьвере, прислушивался.

«А вы гостей пугните, они разбегутся. А этот — мой. Его не хватятся».

Как понять шепот в ночи? Иногда такой шепот пострашней грома. По шепоту этому осторожному, прерывистому, Дед уже отчетливо понял, что проснулся в самое время. Ну тютелька в тютельку. Девка, оказывается, не простая. Ох, не простая. Руки сильные. Так по шепоту понял, что за неделю эта девка уже троих пропустила через себя. Наверное, и проснуться не успевали. Тут и правда, кто хватится? В село за каждым не вернешься. Может, дезертировали.

«Я-то что? Я только поману, они сами идут…»

И повторила: «Я только поману, они сами идут…»

Горбатое получилось словечко — поману. Медом вымазано, но будто облипло мухами. За неделю — троих. Шептала с веселой злостью: «Кто ж их хватится? Они в одну сторону идут. Назад никто не смотрит. Их сейчас вокруг, как рыб пришлых в пруду. Кто их считает? Одного пугнули, вся стая взметывается».

Много зла клубится в темной избе под утро.

А жить, как раньше жилось, нельзя, отменено революцией.

И вообще разберись, как теперь жить? Один за революцию, другой против революции, один погромщик, другой с улыбкой сам все забирает, а вот все отдельно — за Россию.

Револьвер под животом согрелся.

Приятно тяжел, но Дед уже понял — не понадобится.

Рядом двадцать три человека по теплым избам. На подходе (с минуту на минуту) — батальон капитана Суркова. Неполный, повыбитый, но батальон. Местные обо всем знают, на риск не пойдут, внимательно к дорогам приглядываются.

Большие батальоны всегда правы.

Но затертые пятна на полу не шли из головы.

«Я только поману, они сами идут…» Вот пусть капитан Сурков этим и займется. Люди пропадают, за этим надо следить.

И услышал рожок во дворе.

Ржали лошади, ругались входящие в село сурковцы.

«Поспешите, господин полковник», — толкнул дверь рядовой Косоуров.

Выходя, оглянулся. Хозяйка уже (как вчера) сидела за столом в той же серой кофте, в том же сером платке.

Привиделось во сне? — ведь шептались.

Или был мужик, да успел уйти, знает дело?

При утреннем свете, отдохнув, перехватив сна, разглядел: девка совсем не страшная, это точно, мало ли что пальцы покалечены, вон и губы, как у Анны (первой жены), строго поджаты, руки на животе. «Я только поману». Из черных девкиных глаз вдруг полыхнуло: слышал. Догадалась. Слышал. Но в панику не ударилась. Смотрела, как затягивает ремни, эту свою военную сбрую. Смотрела в глаза, взгляд не отводила, не прятала. Вдруг бешенством обожгло: жалеет… упустила… уйдет… Вздернуть девку прямо на воротах, чтобы впредь никого к себе не поманула! Будет урок охотникам до чужого добра, до английских шинелей, до оружия.

Но молчал. Думал, девка еще родить может…

Ответила взглядом: могу…

«Господин полковник!»

И снова дорога. Снова топот копыт.

Вдруг ощутил, как горячо рвется по жилам кровь.

Обожгло радостью: жив! Эти темные пятна у порога, эта замытая кровь.

Не мои. Но ведь кровь! Вернуться, твою мать, завалить девку в тряпье, кусать в губы, тискать, разворачивать, может, правда, родит кого? И если уж родит, то пусть рожает от своего.

Стук копыт.

Лошади ржут.

Видел, как в утренней зимней дымке, параллельно дороге, ползет по железнодорожным путям поезд. Теплушки как мертвые. А на дороге — лошади, сани, розвальни, ржание, мат. Появляются в стороне местные. Стоят, не скрываясь, настороженно. В сторону поездов не смотрят, отворачиваются, знают, пулей броневое чудище не остановишь, пусть ползет. Вот пристрелить или зарезать какого отставшего бедолагу, это пожалуйста, это на пользу. Но поезд не трогай. Пусть ползет по чугунке. Пусть даже останавливается среди снежного поля. Видно, заканчивается вода, все толпой бегут к колонкам забытого полустанка. Женщины, мужчины, даже старики и дети, вообще не поймешь кто.

А на обочинах мужики разбирают брошенные вещи.

Крикнут с поезда: «Не ваше же!» Ответят беззлобно: «Сегодня все наше».

Вон один — в бороде, в коротком тулупе — озирается, военное галифе (снял с кого-то), кожаный зад потерт. Усмешка на широкой роже. Такому всё нипочем. Чистый эндемик, усмехнулся Дед. Смотрит на сносимый ветром дым, принюхивается, хочет знать, все ли правильно в природе.

Нет, все неправильно.

Стрельнул бы мужик, только зачем?

Пусть уходят. Никого не надо держать. А то не выдержишь, пальнешь по освещенным окнам, и уже через час выкатится из мглистой метельной мглы еще более мглистый броневой поезд. Ворочая дулами, в прах разнесет село.

Сидел, слушал Колчаковну.

Она спросила: «Пишете?»

Ответил: «Пытаюсь».

«О коммунизме?»

«Этого не могу».

«Почему?»

«Не утопист».

«О чем же тогда?»

«О Пушкине».

Она не поверила. Имя Пушкина прозвучало неожиданно дико.

Совершенно не поверила. «Знаете, — сказала, — писать надо о любви».

Но даже сейчас ни одна морщинка на лице Колчаковны не расправилась.

А на Деда дохнуло из прошлого. Снег, мороз, ветер. Из Омска до станции Татарской как-то еще двигались. Но дальше — то воды нет, то угля нет. А еще дальше — то сыпной тиф, то раненые. Ночами в лунном свете выгружали трупы прямо в снег, укладывали рядом с насыпью. Белые замерзлые кисти рук стучали, как фарфоровые, бывало, ломались. Тихая Луна бросала неземной свет на загаженные нечистотами снега, на разбитые, разломанные на топливо строения.

В окне штабного вагона мелькала тень Верховного.

С декабря восемнадцатого вся Сибирская армия подчинялась адмиралу.

Он — победитель. Он — Сибирский Лев. За отнятие Перми у большевиков он награжден французскими и английскими орденами. Когда летом девятнадцатого красные ударили с юга и пришлось отходить, в Омск прикатил взбешенный генерал Гайда. Пена у рта. Адмирала никогда не ценил. «Нельзя отходить! Ошибка!»

«О чем это вы, генерал? О каких ошибках?»

Гайда заткнулся. Слишком быстро вырос, чтобы получить право на крик.

Тифозные теплушки, кошевки с соломой, люди в тулупах, шубах, верховой ход, пеший, пронизывающий ветер, летящий снег. Коричневые сталактиты нечистот под каждой теплушкой. Пьяный машинист рвет регулятор из рук такого же пьяного помощника. Красная, пламенная, как адский отсвет, паровозная топка.

Россия расползается, как лоскутное одеяло.

Не государство, а бесформенные наделы с атаманами.

Трупы в снегу, огневой закат. Замерзшие, кутанные в тряпье фигуры.

«Ах, русские люди умирают красиво! Ах, как я люблю Родину!» — А вокруг загаженный серый снег, брошенное оружие, мерзлые теплушки, в которых единственное страшное спасение — прижаться как можно крепче к умирающему от тифа, такой исходит от него жар.

Пусть выговорится.

Смотрел на Колчаковну.

А видел мерцающий, призрачный и прозрачный лед.

Вдруг замшевое брюхо павшей лошади высвечивалось — в инее мертвом.

Живых лошадей втроем, вчетвером поднимали на ноги, но копыта разъезжались, лошади снова падали. На страшном прозрачном байкальском льду лежали десятки, может, уже сотнизамерзших лошадей. Какая-то (еще живая) вдруг поднимала голову, без ржания обреченно провожала людей взглядом.

Никаких надежд.

Ну пройдем еще пару верст.

Ну поднимем еще пару лошадей.

Знал, знал: это сынов человеческих судьба испытывает.

Пусть видят, пусть убеждаются: все равны, все сами по себе животные, участь у всех одна. Как животные умирают, так и люди. Одно дыхание у всех. И нет у человека никакого преимущества перед скотом. Белые лошади, черные, желтые, в пятнах, мерзлые, кричащие, открытые настежь глаза. Отступление, казавшееся планомерным, продуманным, давно превратилось в исход. Танцующая поземка, уханье из тьмы — садился лед. Цинки с патронами, брошенные снаряды, еще вчера каждый снаряд ценился на вес золота. Казалось, все умерли. Казалось, сквозь поземку по заснеженным зеркалам льда бредут мертвецы. Казалось, умерли все классы, общество умерло, само государство. Огромный больной стонущий организм ворочался в смутной ледяной мгле Байкала, звенел, стонал, пытался выжить.

Зачем тратить жизнь на бесконечное удирание?

Впрочем, Колчаковна байкальского льда не видела.

В салоне адмиральского поезда всегда был свет, горячий кофе, шампанское, а в лагерях (Северная страна) радовались мутной воде. В «индии», в бараке социально близких, скучающие уголовницы сделали Колчаковне наколку на ее тогда еще круглой заднице. Мы — художницы совсем нового мира, мадам Колчак! Это вам вместо креста на Святой Софии, это вам вместо белой России, вместо стишков пьяного Бурлюка.

«Вечер. Тени. Сени. Лени. Мы сидели, вечер пья. В синем взоре — бег оленя. В синем взоре — лет копья».

Две ласково матерящиеся девки держали Колчаковну на барачной лежанке, застланной грязным тряпьем, а главная мастерица, сама расписанная, как пасхальное яйцо, работала.

«Держите крепче».

Но Колчаковна и не думала сопротивляться.

Зачем? Пусть, наконец, случится то, что должно случиться.

«Поздравляем, мадам Колчак». Татушка на заднице. Навечно. Не вытравишь.

«Знаете, там совсем простые слова. Хотите знать, какие?»

Глядя на Деда, Колчаковна неприятно оскалилась: «Там, знаете ли, совсем простые слова».

Что там выкололи на круглой заднице Анны Васильевны, Дед не хотел знать. Зачем? Для него все слова должны были звучать по-пушкински, потому и вернулся в Северную страну. Всегда помнил сказанное Верховским: «Не верь тем, кто потерял много». Не верь, впрочем, и тем, кто не потерял ничего. Когда работал над историческим повествованием об Императрице («умереть или стать советским писателем») специально искал имена, бросающие свет на тех, кто рядом. У меня — Ледяной поход, а у Императрицы — победы. Вот трусит по дороге ординарец генерала Денисова — донской казак Емельян Пугачев. Чернявый, с бородой, глаза быстрые, зубы в ровном белом оскале. Пусть трусит. «Люди тащат друг друга на виселицы, потому что говорят на разных языках». Это он тогда правильно указал, к месту.

Раздраженно стукнул палкой в пол.

Тысячи и тысячи русских, молодых, обученных, способных на многое, остались на выметенном ветрами льду Байкала, на мерзлых сибирских проселках, вдоль нескончаемой линии великой сибирской магистрали. Гетры, обмотки, короткие английские шинели. Кожа сапог лопается от морозов. За чужую форму (подарок союзников) местные мужики солдат генерала Сахарова принимали за иностранцев.

Не все дошли до Китая.

А я дошел. Я даже вернулся.

У Колчаковны — смиренные морщины, тесная комната.

А у меня теперь даже свой кабинет, за окнами прохожие ругаются по-советски.

Утром чай с Машей, раковинкой моей души. Я вернулся. Маша не в латаной кофте ходит, на полках — умные книги. На рабочем столе — зеленая лампа. Я, как упрямый мотылек, четверть века пробивался к свету — и вернулся, не сгорел, не опалил крылья. Раздетая партизанами жена поручика Князцева каких-то два километра не доехала до мужа, а я до Маши проделал тысячи километров. В недостоверном прошлом остались шанхайские девки с радио, харбинская водка, враги спасения нашего, Золотой Рог, по которому, как водомерки, носились верткие «юли-юли». Остались на роскошной Светланке сумеречные фонари, отлаяли американские матросы в своих дурацких поварских колпаках, отрычал уан-степ, море утихомирилось — зыбучее, вечное.

Милейшая Ольга Борисовна Лепешинская тысячу раз права.

Кукушки, твою мать, самозарождаются в чужих яйцах исключительно под воздействием далекого лесного кукования. Как иначе? Подумайте. «Вы какому-то монаху Менделю хотите верить или мне, члену КПСС с одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года?»

Всё из грязи.

Даже искусство.

Любое учение можно развить успешно.

Любое учение можно искалечить так же успешно.

Сотни тысяч людей, миллионы людей можно поднять, натравить друг на друга, разъярить каждого и всех, заставить изрыгать огонь изо ртов, размахивать револьверами, выжечь города, края, целые государства. А вот птичье яйцо, самое обыкновенное, твою мать, просто так не создашь. Это выше всех нас, это только Ему подвластно. Ни монах Мендель не создаст обыкновенного простого живого яйца, ни академик Лысенко, ни Ольга Борисовна. А простая курица, даже самая глупая, создаст. Плевать курице на все теории. Ей только петух нужен.

«Писать надо только о любви».

Все в нашем мире недостоверно.

Все, кроме будущего, наверное, мрачно решил Дед.

И почему-то вспомнил слова умного полковника МГБ Анатолия Барянова.

Это ведь полковник Барянов уверенно утверждал, что советскую службу госбезопасности следует рассматривать исключительно как первичный хитиновый покров настоящего (то есть достоверного) будущего, уже энергично нарастающего.

Гуманная педагогика

Уже два года бывший одноклассник зовет меня на Сахалин.

Пишет: любой рыбы навалом, красная икра, кальмары, морские гребешки, крабы, каждое лето — красивые сезонницы из любых городов, пусть без высшего (пока) образования, но не дуры. Задницы у всех — хоть сваи вколачивай. Железная дорога с узкой колеей (с японских времен; у япсов взгляд узкий), поезда называются мотрисами, они неторопливы, зато оценишь, что это такое — застрять в поезде на горном перевале и видеть, как зенитчики залпами спускают лавины с самых опасных склонов.

Это не Джека Лондона читать.

Ну а дети островные, уже два года заманивает меня бывший одноклассник, ничем не отличаются от континентальных, такие же хитрые и ловкие. Зарплата выше, отпуск с оплаченным проездом в любую точку Советского Союза (в один конец). У нас жить будешь приличнее, пишет мне бывший одноклассник, чем зав. тайгинским гороно. Скучает. Заманивает. Дескать, с Сахалина до Курил всего ничего лёту, а там (на острове Кунашир) — вулкан Тятя, повиднее Везувия, океан и за нешироким проливом (семь-восемь километров) страна гейш и самураев — Япония.

Какое государство лежит так близко к твоей станции?

Ну и главное. В областном центре, то есть в городе Южно-Сахалинске, открыто свое книжное издательство, создана писательская организация. Чувствуешь перспективу? Литературный альманах выходит, сборники, газеты — даже корейская.

Корейская! Газета!

Я бы поехал.

А Соня?

Каждое лето школьный завхоз Фирстов увозит своих дочерей на отдаленную заимку. Отдых натруженным нервам, отдых дружной семье!

Там, в таежной глуши, в некотором отдалении от разъезда Пихтач — густые кедровые рощи, сухие гари с малинниками, душной смородиной, там грибы, само собой, и пусть нет никакого моря, зато тишина. А что горбун, это неважно. Никто Платона горбатым не назовет, духу не хватит. Да, он небольшого роста, зато крепок, силен. Своими мощными короткими руками, как клещами, раздавит лернейскую гидру, микенскому льву надерет задницу, вздумай только это лихое древнегреческое зверье наброситься на его дочерей.

Дочерей у Фирстова — одиннадцать.

Шепчутся, что половина из них приемные, но это вряд ли.

В школе к Платону Фирстову относятся с уважением, к советам многоопытного завхоза прибегают и директор школы, и завуч, и просто учителя. Казалось бы, самый обыкновенный человек, а свой род (так сам Платон утверждает) ведет из Древней Греции. Даже в официальных анкетах указывает, что родился в день седьмого таргелиона. В гороно посмеиваются, но уважительно. Ну бог с ним, ну пусть седьмого таргелиона, мы-то с вами знаем, что в ноябре. После войны в мире много чего смешалось. Вот и у нас появился древний грек — молчалив, порядочен, от дела не оторвешь, настрогал дочерей на всю область. Летом непременно увозит свой табор в тайгу, подальше от городских соблазнов. Понятно, и Соньку.

Раньше я на заимке не бывал.

А теперь решился. Съезжу, никого предупреждать не буду.

Явлюсь, встану на пороге. Вот он я, ваш учитель, — обрадуются.

Сказано — сделано. До разъезда Пихтач добрался пригородным.

Оттуда попуткой в бывшую (брошенную) деревеньку. А там вокруг — огромная гарь. Очень давняя. Воздух чистый. Дыши всей грудью, хоть весь день. К тому же я удачно встретил на грунтовой дороге любителя ягод, чуть ли не из Мариинска. На мотоцикле «Урал» с коляской он запросто добросил меня до тихой речки, надежно упрятанной в густом ивняке.

«Дальше сам».

«А может, довезешь?»

«Дураков нет ездить к Фирстовым».

«А чего в этом особенного?»

«Сам увидишь».

Прозвучало тревожно.

«Значит, мне прямо по тропе?»

«Вот-вот. Главное, никуда не сворачивай».

«И как они там обустроились?»

«Сам увидишь».

Любитель ягод заторопился.

Чувствовалось, что он своих детей в такую глушь ни за что не повезет.

Это не для него. Он — из города. Это для завхоза Платона Фирстова лесная глушь — лучший мир. Тишина, грибы, лекарственные травы. Вот он и свил летнее гнездо. Смородина, малина, земляника на солнечных склонах оврагов, кедры как облака…

Только людей мало.

Чего нет, того нет.

Постепенно тропа сужается. Тихие ели (лапы до земли) подступают к тропе. Никто не ходит по ней, не ездит. Под елями всегда сумеречно. Говорят, в этих местах рыси водятся. А рыси не комары, от них веткой не отмахнешься.

Шел. Посмеивался.

Вот Сонечка удивится!

Она у Фирстовых самая простодушная.

Глаза как небо. Кудрявая. Во всем чувствуется ум.

Увидев Соню впервые, я принял ее за овцу, правда, за хорошенькую. А потом за дуру, правда, тоже за хорошенькую. И только позже (но вовремя) понял, как сильно ошибаюсь. Сонечка не только просто хорошенькая, в ней ума сколько нужно. Не пропустила ни одного занятия школьного литературного кружка, явка высокая, некоторые оболтусы на занятия только ради нее ходят.

Хорошо, что Сонечка мне первому показала свои стихи.

«Нам с тобой одна судьбина, нам с тобой одна судьба. Вот она, моя причина (тут указывалось какое-то мальчишечье имя, сразу ставшее мне неприятным, нашла кому признаваться, дура)… больше чем саму себя».

Я строго запретил Сонечке читать вслух такое.

«Цыц, окаянный!»

Вдруг пес на меня бросился.

Здоровенный, ощеренный, прикованный цепью к конуре.

Это что же такое? Я даже выругался. Пес, оказывается, спокойно тащил конуру за собой, играл мускулами, прямо не пес, а греческий жеребец с клыками. Хорошо, конура, легкая, дощатая, застряла меж пней. В общем-то, правильный пес, сразу оценил я. Все свое ношу с собой.

И убедившись, что цепь надежная и конура заклинилась плотно, бесстрашно присел на корточки метрах в трех от пса.

«Чего рычишь? Я к Соньке иду».

А он глаз с меня не сводит. Клыки будто гвозди.

В общем, бросил я псу кусок хлеба (явно фирстовский пес) и ушел.

Поплутав, к вечеру, да что к вечеру, к самой ночи вышел наконец к поскотине. Надежная, долгая, жердей на нее не пожалели. Из сумеречного кедровника несет сладкой смолой, нигде ни огонька, спят Фирстовы.

Стучаться не стал. Утром порадуемся встрече.

Тихонько приоткрыл ворота пустого сарая. На оклик: «Есть кто живой?» — не откликнулись ни живой, ни мертвый. Щекотало в ноздрях от запаха сухой соломы и пыли, даже чихнул. Куры за невидимой стеной заволновались. Возились, беспокоились, сонно квохтали. Наверное, и петухи были там с ними, не знаю, просто это я вспомнил детские стихи о том, как с петухами ходит по деревне клуша, прячет их в дождь под свои крылья (совсем малые петухи), а они луж так не любят, что предпочитают умываться пылью, и все такое прочее.

В темноте стащил брюки, рубашку (жаркое выдалось лето в шестьдесят шестом году), нагреб невидимой соломы к невидимой стене. Решил, только утром явлюсь на глаза завхозу, а то поймет неправильно.

Все же одиннадцать дочерей и сторожевой пес.

Пожевал сухого печенья. Запил холодным чаем из фляжки.

Долго не мог уснуть. Думал: вот я у Сонечки. Не овца она, конечно, и не дура, спит спокойно в каких-то тридцати метрах от сарая, ни о чем таком не догадывается. А ведь могла бы, все-таки укорил я Сонечку. Почему ей сердце ничего не подсказывает? Ведь она старшая в семье, в ноябре стукнет семнадцать. Подала уже документы в техникум железнодорожный.

«Перед тобой вал мраморный кипит… Нагая, ты идешь, и целый мир в смятенье, широкобедрая, тебе принадлежит…»

Про нагую — это не я. Про нагую — это стихи одного француза.

Сердце билось неровно, радостно. Переживал. Вот я, молодой учитель в отпуске, в тихой таежной ночи вспоминаю не чепуху всякую, а изысканные французские стихи. Виданное ли дело для таких мест?

Устроился в соломе, как в тихом гнезде.

Один… два… три… сорок… шестьдесят семь…

Никак уснуть не мог. Только на счет двести семнадцать откликнулась в ночной дали какая-то придурковатая кукушка, тоже, видимо, уснуть не могла или интересовалась, сколько ей жить осталось.

Да живи сколько хочешь, разрешил я.

И подумал: Сонечка крепкая, она в отца, она долго жить будет.

Соня, Сонечка, Сонька. Она хорошо учится и весь дом ведет — при отце Платоне и при тихой матери Вере Ивановне.

Ну что еще о Соне?

Не овца, это я уже говорил.

Учится неплохо. Литературный кружок посещает.

Сама сейчас ничего не пишет (я ей запретил), зато слушает с интересом. Дело ведь не в самих стихах, дело в общей культуре. Главное, вырастет нормальным культурным человеком, предпосылки к тому есть. В школе защищает сестер. Зубы сахарные, как у акулы, таял я от нежности.

«И целый мир в смятенье…»

Улечу на Сахалин, получу квартиру.

Сонька все поймет правильно, сама прилетит.

А я к тому времени книжку издам на Сахалине, чтобы с моей фамилией на обложке. Лев Пушкарёв. «Морские будни». Или, скажем, «Солнце над Сахалином». Разве плохо? Хотя, говорят, на Сахалине много туманных дней.

Ночная кукушка сбивала меня с толку.

Да живи ты сколько хочешь, злился я. Главное, чтобы имя на книжке.

У нас в Тайге я с Сонечкой вижусь в основном в школе. Домой к Фирстовым не сильно попадешь. Завхоз к гостям не расположен, лучше не напрашиваться, а дочери его, как мошкара, передвигаются только облаком. При всяком удобном случае нещадно бьют мальчишек. Понятно, я учитель, меня не тронут, но Вера Ивановна, тихая мать, постоянно увещевает дочек: «Чего ж вы опять? Вы же мальчиков искалечите».

«Конечно, Тимей, тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных…»

Это я (под дальнее ночное кукование) вспомнил книжку греческого философа Платона, который был настоящим греком, при этом таким старинным, что считал себя потомком последнего аттического царя по имени Кодр. Наш завхоз, Платон Фирстов, тоже считает себя потомком древних греков, но все же так далеко не заходит, от царей родства не ведет (а может, скрывает), зато, как и предок его, откровенно презирает торговлю и непомерное рабовладение.

Заметьте, непомерное. То есть такое, когда свободный человек владеет не тремя рабами, как полагается по закону, а, скажем, десятком, а то и двумя десятками.

А три раба, согласитесь, вполне разумно.

При любом общественном строе.

«Тише, источники скал и поросшая лесом вершина! Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад! Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели, влажной губою скользя по составным тростникам. И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы, нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой».

На легконогих нимф, на счастливых обитательниц вод и деревьев дочери завхоза Фирстова, конечно, не тянули, даже самая слабенькая из них выглядела веселей и здоровей меня — и физически, и нравственно. И вообще, самое первое созданное богом существо, считал Платон Фирстов (как и старинный его греческий тезка), — это человек. Все остальное было сотворено несколько позже, когда фантазия творца, скажем так, несколько притупилась. Прежде всего комары и мошкара. Потом бабочки, моль, пауки, черви, мыши летучие.

«Сколько в мире мелкой твари, богом замкнутых миров».

Даже ежу понятно, что только человек разумный является совершенным отражением великого мира светлых и добрых идей, все остальные твари, ну, пусть существа, даже самые добродушные, всего лишь формы грядущего наказания для тупых и ленивых. Так древний грек Платон утверждал.

И наш грек (завхоз) так утверждает.

Люди, упражняющие только смертную часть своей души, непременно (в следующей жизни) появляются на свет четвероногими, а то и шестиногими. Ну а те, кто в человеческой жизни тупоумием своим превзошел даже непарнокопытных, те сразу являются на свет червями и пауками. Никак не иначе. У постоянно совершенствующегося человека (считает наш Платон) дети появляются на свет нормальными, и должно их быть много. Тяжело растить многих? А никто и не обещал легкой жизни. Совершенствуйся. Расти. Встретил медведя в тайге, не суетись, не теряй достоинства, пусть медведь сам решит, как поступать с тобой в каждом отдельном случае. Сохатого увидел, тоже не торопись стрелять, сперва подумай, с кем поделиться такой крупной добычей.

Гуманная педагогика.

Так говорит завхоз Фирстов.

От семилетней Астерии до семнадцатилетней Эгины — все в его большой семье носят греческие имена и следуют установкам упомянутой гуманной педагогики. Если и накричит отец, если поддаст ремнем, так это редко, и не столько по заднице, сколько по делу. В конце концов, даже Пушкин (не машинист с улицы Мазутной, дом номер три, а известный школьный поэт из учебника) закладывал в ломбарде принадлежавшие ему крепостные души. У каждого человека — свой стиль. Главное, совершенствуйся.

Кое-кто сплетничает про Фирстовых, дескать, баптисты.

И детей у них — как у баптистов.

Но это все ерунда. Я-то знаю.

Вот зашел к ним, а они съехали на заимку.

«Платону лето в радость, — объяснила мне тетя Дуся, давняя соседка Фирстовых. — Платону лето всегда в радость. Как лето, так он в лес! Он же чокнутый. На него директор ворчит, но отпускает. Знает, Платон свое отработает. С верхом. А дом оставляет на меня, я справлюсь, у меня под приглядом».

И пригласила: «Входи».

Дескать, она как раз занята уборкой.

Я вошел. И сразу почувствовал, как в доме пусто.

Задернуты занавески, половики свернуты. По комнатам эхо гуляет, как гуляло оно над пыльными сухими долинами Греции в стародавние дикие времена. На кухне перед нетопленой печкой горка мусора. Это ничего. Тетя Дуся наведет порядок. Торчат из мусора узкие бумажные ленточки. Я давно и хорошо знаю эту игру. Записываешь на такой бумажной ленточке сложный вопрос и выбрасываешь. А природа — она не дура, она на самый сложный вопрос ответит.

«Если Ты правда устроишь конец света, кто ж на тебя будет молиться?»

Вот хороший вопрос, вытащил я из мусора бумажную ленточку. Удивительно, как это Платон Фирстов, простой завхоз, додумался, убедил свою тихую Веру Ивановну назвать дочерей греческими именами.

Получилось у них так.

Астерия (Аня) — дочь титанов.

Бриседида (Валя) — прям пенек, а не девочка, такая медлительная, что уже в свои восемь лет начинает обрастать мхом, по крайней мере, с северной стороны.

Венилия (Зина) — морская царица, хотя все знают, что станция Тайга вовсе не морской порт, разве что в далекие кембрийские времена (Платон Фирстов читает всякие книжки) плескались в наших местах соленые волны.

Галантила (Ира) — служанка Алкмены, дочери царя, властвовавшего в Микенах, а если по-простому, то она — змея очковая, губки надуты, от зеркала не оторвешь.

Дидона (Клава) — дылда и дылда, не к ночи будь сказано.

Елена (Люба) — тортик-девочка, других слов нет.

За Еленой — Зоя, Кружевная Душа. У этой на левой щеке маленькое родимое пятно, как знак свыше (Платон Фирстов так говорит). Совсем маленькое, можно не стесняться, да она и не стесняется, одного только боится, больше всего на свете, что в следующей жизни ненароком народится на свет жужелицей, а Дидона, сестра, Клавка глупая, ладошкой прихлопнет!

Ио (Оля) — рябая печальница с голосом кукушки, с повадками кукушки, с постоянным всхлопыванием невидимых крыльев.

Радаманта (Полина) — умница-умелица, вяжет кофты и свитера на всех сестер.

Лисидика (Рая) — девчонка как девчонка, только рыжая.

И наконец, Эгина (Сонечка).

«Здравствуй, как живешь?»

Это на бумажной ленточке так написано.

Будто знали, что я появлюсь в их пустом доме.

«Ну сколько можно? Вот не буду умирать, и все!»

Это явно Зоя писала, почерк уверенный, Кружевная Душа.

«С какого момента можно считать человека взрослым? Когда перестает бояться уколов или ему кто-нибудь начинает нравиться?»

Такие вопросы обычно рыжие задают.

«Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут?»

Тут спору нет. Это Сонечка. Никто другой о таком не спросит.

«От какого существа появился кот?» Это Клавка, Дидона, отметилась.

«А как отличают настоящие мальчиковые души от девочкиных? По писькам?»

Уверен, это Ио, рябая печальница, кукует, всхлопывает невидимыми крыльями.

«А я родилась совсем без вредных привычек, мне-то что светит?» — интересуется Галантила, служанка Алкмены, змея очковая. И опять Сонин почерк: «Ну ладно, меня аист принес, а других кто?» И снова моя Сонечка: «Ну сколько раз я буду ошибаться в любви?» Тут же добавлено: «Три раза уже было».

Три раза!

Я даже сплюнул.

Когда успела овца?

Но ладно. Это все мечты.

Сейчас, на заимке, в ночном сарае, меня ничто не пугало.

Подумаешь, три раза. Соня еще девчонка. Глупая, значит ошибается. Все мы ошибаемся. Главное, я на заимке, добрался, думаю о Сонечке, за стеной страшно невидимые куры завхоза вскрикивают, вскидываются.

Уснул под их вскидыванье.

А проснулся под петушиный ор.

В одних трусах, загорелый, сильный, выскочил из душного сарая, потянулся.

Ох, какой теплый ветер. Ох, какой лесной и смолистый ветер. Он не дул, даже не тянул, а просто мягко давил на кедры, на сарай, на большой деревянный дом с крыльцом, приглаживал мягкую траву у насыпных завалинок.

«Не геометр да не войдет!» — красовался девиз над крылечком.

Дидона выписала оранжевой краской. Только она, дылда, так высоко написать может. А подсказала, наверно, Сонечка. «Не геометр да не войдет!»

«Да геометр, геометр я!» — хотелось выкрикнуть.

Запах смолы счастливо кружил голову. Кедры как облака.

Так бы вот жить и жить, выдохнул я. Впивать воздух.

И вдруг вскрикнул от боли.

«Кур воруешь?»

«Вы что! Какие куры?»

«А то не знаешь? Сам знаешь!»

Платон Фирстов железными вилами припер меня к шершавой стене.

«Да уберите же вилы!»

«Это еще зачем такое задумал?»

«Уберите. Одеться надо. Штаны надену».

Он недоверчиво покачал головой: «В штанах ты, наверное, еще опасней».

Я остро чувствовал, как под железными зубьями вил выступает капельками моя кровь, а завхоз Фирстов, мощный, как тракторная пружина, одно повторял: «Я знаю. Ты кур воруешь».

Скорее бы девки выскочили.

Сейчас выскочат, ждал я, стараясь не дергаться.

Сейчас девки выскочат, заорут, захлопают крыльями, на вопли и хлопанье выглянет из избы тихая Вера Ивановна, и все вместе они оттеснят, наконец, спрыгнувшего с ума грека.

Девки и правда высыпали на крыльцо.

Не все пока, даже не половина, штук пять.

Астерия — дочь титанов, Галантила — змея очковая, Дидона-дылда с ними, это она, наверное, нарисовала буквы про геометра, Елена — тортик-девочка, ну и Зоя, Кружевная Душа, с пятнышком на левой щеке. На Кружевную Душу я почему-то больше, чем на других, надеялся. А она с крыльца заорала: «Запори его!»

Припертый к стене, поводил глазами, мороз продирал по коже, вдруг правда карлик-горбун запорет? Мощь коротких рук Платона ощущалась как ледяной смертный сквозняк, а девки-дуры щебетали и вскрикивали, будто боялись пропустить, не увидеть дивное зрелище.

«Здравствуй, как живешь, как здоровье?» — вспомнил я одну из бумажных ленточек. И ответил сам себе: «Да ничего. Хорошо живу!» И добавил (все так же, про себя): «Буду жить еще лучше, если уберут вилы».

Но карлик-горбун вилы не убирал, смотрел на меня безумными, белыми, как у вареной рыбы, глазами. Под таким взглядом чувствуешь себя как отсиженная нога. Это только фирстовским курам всё нипочем. Выпущенные из сарая, они, как девки, всем скопом кинулись к кормушкам прямо по моим ступням.

«Вот ведь, стоит как каменный!»

Это восхитилась Кружевная Душа.

Все в общем уже увидели, поняли, что как курокрад я совсем не опасен и никакой нужды с утра в насилии нет, но Платон вилы не убирал, продолжал всматриваться в меня нехорошо. Уже появилась на крыльце маленькая Бриседида, а он все всматривался. Уже появилась Бриседида, а он вилы не опускал. Из-за плеча Бриседиды выглянула сонная Венилия, царица морская, а он — ничего. Волосы у всех растрепаны, все в длинных ночных рубашках, как спали.

Только Ио, рябая печальница, увидела наконец капли крови.

За ней Радаманта увидела и сразу испуганно вскинула голову. Вы что? Как мне ему, калеке, свитер вязать?

А Эгины все не было.

Где же Эгина? Где моя Сонечка?

Почему не торопится, почему не спешит увидеть такого неожиданного в этих местах гостя — любимого учителя географии и астрономии, почему безмозглые фирстовские куры так безбоязненно топчутся по моим голым ногам?

Главное, не терять спокойствия.

Вот выйдет сейчас Эгина, явится на крыльце Сонечка, мудрость мира, справедливость, солнышко ясное, и все сразу встанет на свои места, стихнут бессмысленные шум и гвалт, переведем дыхание, отправимся чай пить.

И Соня вышла.

И увидела сразу всех.

Светлые волосы распущены, рубашка до пят.

Потянулась, зевнула скушно: «В рабы его».

В рабы?

Как это, в рабы?

В какие еще рабы?

Разве не Сонечкиной нежной рукой написано было на длинной бумажной ленточке: «Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут?» Разве не Сонечка так искренне сокрушалась: «Сколько раз я буду ошибаться в любви?»

«В рабы, в рабы!» — поддержали Сонечку сестры, только маленькая, а потому тупая Астерия захныкала: «Есть хочу».

Я даже про вилы забыл.

В какие рабы? Мы в какую эру живем?

Или, совсем запутался, хотят отдать меня в рабы именно Эгине, Сонечке?

Совершенно ничего не понимал. Может, правда, ей, Сонечке? Не всем же услужать. Тогда лучше на вилы!

Утро нежное, птицы посвистывают, петух трясет тяжелой красной бородой, кровавый гребень завалился набок, переступает лапищами, они у него — как у сержанта-срочника, рассматривает меня с каким-то неправильным интересом.

А тут и рабы явились!

Небритые, рубахи навыпуск, серые шаровары.

Первый. Второй. А где третий? Я же знаю (по урокам истории), что обычная порядочная семья (по крайней мере по понятиям древнего грека Платона) могла владеть только тремя рабами.

Где третий? Почему недобор? Неужели я третьим буду?

Все же Платон наконец убрал вилы, и я сразу метнулся в сарай.

Суетливо оделся. Рабы вытолкали меня из сарая. По крылечку, через сумеречные сени провели меня в дом. Никаких приглашений, никаких церемоний, сразу толкнули к скамье у длинного деревянного стола, но Платон коротко указал: «Туда!» — и меня посадили за отдельный небольшой столик, видимо, для рабов. Тихая Вера Ивановна с торца большого стола приветливо мне улыбнулась. Бледная, никакого румянца. Принесли и поставили на столы (и на большой, и на наш) горшки с кашей — большой и малый. Тут же стояли тарелки и берестяные туески с ягодой, бери сколько хочешь.

«Отец углеводородной бомбы…»

«А спутник сгорел в полете…»

«Не те станции…»

Я не ослышался! Да, да.

Бомба, спутник, какие-то станции.

Рабы Фирстова явно обсуждали что-то научное.

А сам Платон, отец большого семейства (и рабовладелец), уверенно взлез на особенно высокий стул и теперь сверху, как спортивный судья, озирал происходящее, только свистка ему не хватало.

Девки устроились за столом. Кот у печи моргал на меня, как жаба. В открытое окно суетливо заглядывал полосатый бурундук, приятно дивился, понимал: вот новый раб, наверное.

Кстати, кудлатого (лет под тридцать уже) раба звали Петр (без всяких этих греческих вариантов), а сильно бородатого, плечистого, как баран, давно нуждающегося в стрижке, — Павел (тоже без вариантов).

«Ты кто?» — спросил Петр.

«Школьный учитель», — ответил я.

«Врет», — покачал головой бородатый Павел.

«А сами вы кто?» — не выдержал я, на что тот же плечистый ответил: «Дам в лоб», а кудлатый загадочно выдохнул: «Мы мертвых не воскрешаем».

«Книгу!» — вдруг приказал Платон.

И книгу ему подали — самую настоящую.

Переплетена вручную, зачитанная, но аккуратная.

Да что же это такое? — совсем не понимал я. Ну любит (всегда, наверно, любил) Платон Фирстов, наш школьный завхоз, поговорить о древних идеях своего греческого древнего тезки, посудачить о том о сем, о гуманной педагогике к примеру, и о том, как можно (и нужно) менять самые сложные человеческие судьбы, — но при чем тут железные вилы, при чем тут какая-то книга?

А Платон уже негромко бубнил.

«Бояться смерти — это как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, мнить, будто знаешь то, чего знать никак не можешь…»

Я думал, все будут смотреть на меня, но все занялись кашей.

«Никто не знает, что такое смерть, и не является ли она величайшим благом для человека, — бубнил карлик-горбун, — но все ее так боятся, всё ее так стараются обмануть, будто и правда она является величайшим из зол. Ну разве не самое позорное невежество — воображать, будто знаешь то, чего не знаешь…»

Кудлатый раб Петр недоверчиво разглядывал меня.

Я хотел пожать плечами, но вспомнил обещание: «В лоб дам».

И дылда Дидона смотрела на меня с другой стороны большого стола как на гада.

Не испугаешь, подумал я с дрожью. И не думай. Я не раб. И ты мне не Дидона, а просто Клавка. Я на тебя работать не собираюсь. Сама носи дрова, сама мой полы, вон какая вымахала. Мало ли что бубнит твой выживший из ума папаша, родившийся, видите ли, седьмого таргелиона…

А Платон бубнил и бубнил.

«Во всех своих бедствиях люди склонны винить судьбу, или богов, или вообще черт-те что, только, конечно, не свою глупость…»

Дружно стучали ложки.

Все были заняты кашей и ягодами.

«Никто не становится хорошим человеком случайно…»

Ну да, думал я. Лучше хорошему человеку помочь железными вилами.

«И совсем плох человек, который ничего не знает и при этом даже не пытается узнать что-нибудь, — бубнил Платон Фирстов обыденно, без страсти, будто просто напоминал всем нам какие-то давно известные истины. — Ничто не является более тягостным для истинно мудрого человека и ничто не доставляет ему больше тревоги и беспокойства, чем необходимость тратить на пустяки больше времени, чем они того заслуживают…»

«Сколько рабов, столько и врагов», — высказалась Кружевная Душа.

«А ты не держи стольких», — тут же напомнила сестре Радаманта, видимо, знала, о чем нужно напоминать. Бурундук, заглядывавший в окно, даже присвистнул от удовольствия. А Фирстов замолчал и уставился на меня.

Я замер.

А Елена, тортик-девочка, сыто икнула.

А тихая Вера Ивановна вздохнула глубоко, мягко.

Всем стало вдруг хорошо, все отошли сердцем, расслабились.

Почему же Сонечка, такая кудрявая, такая умытая, не обращает на меня никакого внимания? Вон какое солнце, вон какие растения, облака, а меня будто нет. Вон какой полосатый и наглый бурундук, а я будто не существую.

Платон все же снизошел до меня.

«Почему тебя, Лев, назвали как животное?»

Это он при детях! Их учителя! Просто по имени?

Ну это слишком. Это хуже, чем вилы. Сбегу! Никаких вариантов.

Как внезапное просветление мелькнуло в моей голове: сбегу! Иначе превратят в раба, буду есть кашу, мыть полы и удивляться, как бурундук. «Мы мертвых не воскрешаем». Нет уж. Не придется вам этим заниматься!

Вслух, к счастью, ничего не сказал.

Зато Кружевная Душа отвлеклась от поедания каши.

Сказала, щурясь: «Тоже мне, Лев. Совсем не идет ему это имя».

«Ну и что? — возразила добрая Радаманта. — Я ему свитерок свяжу».

«Не хочу льва, боюсь», — заныла маленькая Астерия (тоже мне, дочь титанов). «Где Кербер? Куда сбежал Кербер?» И Галантила, змея очковая, пожаловалась: «Конуру с собой уволок!»

Ага, понял я. Это я Кербера в лесу встретил.

Значит, и Кербер не выдержал. Значит, и я сбегу.

«А львы много едят?» — спросила хозяйственная Венилия.

Ответила опять Радаманта: «Чем больше дашь, тем больше съест».

А вот дылда Дидона молчала. Подумаешь, лев. Ей это было все равно.

И маленькая Бриседида помалкивала, жевала кашу. Только тортик-девочка Елена незаметно, но хитро подмигивала бурундуку в окне.

«А зачем он кур крадет?»

Я ужаснулся: это спросила Соня.

У каждого тут, похоже, был свой конек.

«Мир не прост, мир просторен», — снова скучно забубнил Платон.

Это он не отвечал. Это он бубнил по привычке, такой, видно, у него завод на утро.

«Мир не прост, мир тесен, мир надо без устали очищать от всяких бед, от всяческого зловония. Само по себе ничто не уходит и ничто не приходит».

Глянув на меня, карлик-горбун как-то особенно повел большим носом.

«Разве истинный бог не стремится избавить нас от многия бед, от многия зловония? — Он опять глянул на меня, даже погрозил сильным пальцем. — Конечно, стремится. Всегда стремится. Вот только нас развелось много. К тому же есть среди нас всякие существа. Не сразу в них разберешься. Значит, надо помочь богу в выборе. А то получается, что он и всеблаг, и всемогущ, а многия беды и многия зловония никак никуда не исчезают…»

Все внимательно слушали разговорившегося завхоза.

А он с невыразимых высот своего особенного деревянного стула дотянулся до чашки со смородиновым вареньем и неторопливо обмакнул в нее кусок свежей, горячей еще лепешки. Лично я этот жест так понял, что вот он, Платон Фирстов, школьный завхоз, возможно, сам возьмется помочь богу, пускай даже железными вилами.

Раб Петр встряхнул кудлатой головой.

«К нам чужие не ходят. — Он будто слышал мои мысли, потому и заговорил. Совсем негромко, конечно, почти шепотом. — Живем не рядом с селом. Но было раз, какие-то дураки с Пихтача пришли бить нашего Платона, а Платон занят был. Вот и пришлось девкам самим гонять гостей по местным болотам. Теперь те парни живут по городскому лечебнику».

Бурундук в окне и я за столом, мы изумленно слушали.

«Искусство? Какое в наше время искусство? Вы в голову не берите, не обманывайтесь, — бубнил с высоты своего стула (как с каких-то домашних небес) завхоз Платон Фирстов. — Искусство — это всего лишь воспроизведение действительности. — Он явно говорил это для меня. — А зачем множить существующее? Ничего нет в мире вечного. Бывает, забылся на миг — и вот ты уже в другой жизни. А кем в ней возродишься? Вопрос. Птичкой малой, жабой пузатой, червем сырым? А вдруг в будущем уже, правда, настоящий коммунизм построили, счастье и благость во всем, везде, а ты возродишься сырым червем, а то просто жабой…»

При таких разговорах никакого радио не надо.

Сонечка даже ни разу не подняла глаз, не посмотрела на меня.

Астерия (Аня) и Бриседида (Валя) обсуждали что-то свое. Венилия (Зина), Галантила (Ира), Дидона (Клава) и тортик-девочка Елена (Люба) как бы прислушивались к отцу, но думали о своем. Было видно, что прислушиваются по привычке. Каждый тут думал о чем-то своем. И Зоя, Кружевная Душа, и Бриседида, и девочка-тортик, и печальница Ио, даже рыжая Лисидика.

«Вы не ссорьтесь, все равно я скоро умру».

Это, наконец, тихая Вера Ивановна подала голос.

Горбун, впрочем, не умолк, даже не приостановился, бубнил негромко.

«Всегда горячая картошечка на столе, желтые и красные помидоры, огурцы пупырчатые, всё вам. Думайте о сущем. Свежие лепешки, мед с вареньем, даже щи сварим, рабы помогут. Мир просторен. До чего не дотянешься, рабы поднесут! Их, рабов, у нас нынче трое. Считай, прикуп в семье. Скоро вам только мясо и подавай».

«А ты подавай, — мягко сказала Вера Ивановна. — Все равно я скоро умру».

Но кудлатый Петр заявил: «Какое! Ваши девки и без мяса скоро сбегут отсюда».

«Да ну, — не поверила девочка-тортик. — Без трусиков-то куда сбежишь?» — и бесхитростно приподняла юбку.

Я чувствовал себя чужим.

Вот брел по тайге, к Сонечке, а она?

Спросил негромко: «Заимку-то вашу посмотреть можно?»

Рабы так и замерли, а ответил мне на этот раз сам Платон Фирстов.

«Ты, Лев, похож на покойного профессора Вишневецкого».

Странно ответил. Не знаю, кого он имел в виду. Если какого-то настоящего профессора, то почему покойного? А если покойного, то почему профессора?

Кудлатый раб к этим словам добавил: «У бога мертвых нет».

И Зоя, Кружевная Душа, несколько пренебрежительно указала: «Да никакой он не лев. Тоже мне, лев. Такого льва даже наш бурундук придушит».

А раб Петр спросил: «У тебя нитки есть?»

Раб Павел ответил: «Есть».

«Суровые?»

«Ужас просто».

Теперь я правда ничего не понимал.

А Платон уже забубнил опять, поднял руку с короткими пальцами.

«Уподобим человеческую душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего…»

Ну уподобим, а что потом?

Маленькая Астерия испуганно сжимала ладошками свои исцарапанные коленки.

«У истинных богов — у них и кони, и возничие все благородные, а у всех остальных только самого смешанного происхождения…»

На меня как на человека с животным именем, как на существо явно смешанного происхождения никто больше не смотрел, даже бурундук. Видно, я действительно всем напоминал покойного профессора Вишневецкого.

А я думал только об одном: сбегу! Прикуют к конуре, как Кербера, сбегу с конурой. Прецеденты известны.

«Мы давно и постоянно замечаем, — бубнил и бубнил горбун, — мы давно и постоянно замечаем, как часто отдельный человек, одолеваемый всяческими нечистыми страстями и вожделениями, бранит сам себя, неистово гневается на поселившихся в нем самом насильников…»

Даже задышал громче.

«Когда такой слабый отдельный человек считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, он раздражается, он становится союзником того, что только ему представляется справедливым, и ради этого, неверного, неправильного, готов переносить голод, стужу, стыд, лишь бы победить. Он ни за что не откажется от стремления умереть или добиться своего…»

Бурундук даже присвистнул от удивления.

А я поверить не мог. Да как так? Как же это так?

Вот смолистая кедровая роща. Вот теплый ветр нападает на ветки, раскачивает, трясет. Вот поставлен крепкий дом с высоким деревянным крыльцом. «Не геометр да не войдет!» Куры квохчут, в пыли купаются. Ярко сияющее солнце над головой. Чуден мир, трава зеленая, мягкая, никем не примята, никаких многих бед, никакого всяческого зловония. А Платон — свое. «Раз душа наша существовала и ранее, то и впредь, заново рождаясь, будет существовать…»

Обвел всех белыми, как вываренными, глазами.

«Бессмертной душе вновь и вновь предстоит родиться…»

Сегодня же удеру, решил я. Никакой мне больше любви не надо.

Думать так было обидно, но я именно так подумал. Да еще Зоя, Кружевная Душа, дура, ныла и ныла: «У меня вечером ноги мерзнут… Шкуру хочу… Меховую шкуру хочу под ноги…»

Раб Павел деловито огладил бороду.

«Львиную шкуру хочешь?»

«Лёвину, что ли?»

Ничего я не понимал.

Никаких сил не было понимать.

Вокруг фирстовской заимки гектары и гектары бесчисленных оврагов, гарей, полян, поскотина тянется, мирно благоухают кедры, пчелы гудят, трава цветет, а карлик-горбун вилами орудует.

«И напрасно ты, Тимей, говоришь, что человек любит жизнь. Человек любит хорошую жизнь».

С этим платоновским суждением я был согласен на все сто, но железные вилы завхоза Фирстова не выходили из головы. Что дальше-то? Как мне себя вести? Вон девки как смотрят на меня. Не как на сурового и уважаемого школьного учителя, а как на беспомощного мышонка, которого первая сова унесет.

Одно утешало: время придет, остепенятся.

А там и замуж выйдут.

Начнут мужей бить.

«Ну а сбежишь сейчас, — издали прочел я по губам тихой Веры Ивановны, — пришли нам конфеты «Ласточка». Только много не надо. Все равно я скоро умру».

Цитата из Гете

В баре ресторана на столике перед Дедом стояла пустая рюмка.

Тяжелые руки (вены рельефны), палка, набалдашник из слоновой кости.

Такой не только беглого профессора-партийца вывезет из Шамбалы, подумал я, но и сам добьется ее гражданства.

«Шарман?» — кивнул Дед в сторону буфетчицы.

Я кивнул. На таком уровне я прекрасно понимаю все языки мира.

«В этой вашей Тайге… — сказал Дед, будто вспоминая. — Там в железнодорожном ресторане… Гипсовые гуси всё еще летают под потолком?..»

«Гусей не тронули».

Он удивился:

«А кто там еще летал?»

«Классики марксизма-ленинизма».

«Этого не помню».

Пришлось объяснить, напомнить.

Над входом в железнодорожный вокзал станции Тайга долгое время красовались на фронтоне два больших круга, а в них всем известные лики — Маркс-Энгельс и Ленин-Сталин.

«Что же с ними произошло?»

«Сталина убрали».

«Негармонично как-то…»

«Нет, гармонию соблюли, убрали третьего лишнего».

«Это кого же?»

«Самого бородатого».

«Энгельса? Почему он?»

«По законам симметрии…»

«Согласен. Иногда это основной закон. — Дед рассматривал меня так, будто надолго хотелзапомнить, ну хотя бы как гипсовых гусей в ресторане. — Да и понятно… Построение социализма в одной отдельно взятой стране важней перманентной революции».

И добавил (опять неожиданно):

«Почему девку с заимки не увели?»

Я возликовал. Он прочел мою «Гуманную педагогику»!

Хотя что в этом удивительного? Он — один из руководителей литературного семинара, обязан читать. Правда, с не совсем понятным торжеством подумал я, это не причина останавливать в баре ресторана кого-то из обсуждаемых авторов. А он меня остановил.

Я чувствовал настоящее торжество.

Я прямо сейчас готов был все выложить ему про фирстовских девок и, конечно, про Сонечку, про холодную Эгину, дочь (по классической мифологии) речного бога Асопа, а на самом деле всего лишь дочь школьного завхоза. Я прямо сейчас готов был все выложить ему о своих сомнениях, о своих мыслях про будущее, про письма из Тайги, изредка долетающие до Сахалина. Да и как иначе. Сонечка — человек занятой. Она учится в техникуме.

«Шарман», — Дед опять взглянул на буфетчицу.

Огромный черный буфет бара отблескивал лаком, буфетчица тоже была хороша, отблескивали лаком черные волосы. И трость Деда отблескивала — тоже лаком. Он даже усмехнулся непонятно: «Любую самку трогает, когда ее называешь барышней».

И стукнул палкой о пол:

«Ну, ступай!»

За столиком у окна меня ждали Ролик и Ниточкин.

«Слышал? — Ниточкин прямо кипел. Он вздевал над собой руки. — Танки выводят. Из Праги. Слышал? Пойду газеты куплю».

И умчался. А Ролик тут же налил.

Вид озабоченный: «Кочергина не видел?»

«Так он же не в гостинице живет».

«Потому и спрашиваю».

«Нет, не видел».

«Игорю пить нельзя. Совсем ему пить нельзя. Он с пьяных глаз врага классового может обнять».

Я пожал плечами.

Я все еще переживал слова Деда.

«Почему девку с заимки не увели?» Хороший вопрос.

Не терпелось поговорить о повести с Роликом, но он уже сам заметил:

«Вот увидишь, завтра Дед всем вломит».

Я не поверил: «Так уж и всем?»

Ролик кивнул уверенно.

«И мне?»

«А ты похвалы ждешь?»

«Если честно, не просто похвалы».

Суржиков посмотрел удивленно.

«Мне книга нужна!» — объяснил я.

На этот раз он кивнул вполне понимающе.

Да и чего тут не понять? На Сахалине тоже следят за известными именами.

Кто там сейчас на острове? Ну, Санги. Ну, Ткаченко. «Я и непечатным бы словом не побрезговал». Вот-вот. «Да на ком учиться нам, не на ком и не с кого нам». А ведь похвала известного человека много значит.

«Мне книжка нужна, Ролик!» — повторил я.

«Вот так нужна! — провел я по горлу ребром ладони. — Живет в Кемеровской области в Сибири одна барышня, — слово барышня я, конечно, перенял у Деда, — звать Соня. А я уехал. Далеко уехал. На остров. Не то, чтобы сильно хотел уехать, но оставаться в Тайге было нельзя, так сложились обстоятельства. Теперь мы с ней переписываемся, — пояснил я. — Соня учится в техникуме, а я преподаю. Рою землю копытами, обещают квартиру. Понятно, если женюсь. Выйдет книга, подам заявление в Союз писателей, — признался я. — Вызову Соню на Сахалин».

«Может, проще вернуться?»

«В Тайгу?»

«Почему нет?»

«У Сони семья».

Ролик присвистнул от удивления.

«Да нет, — спохватился я. — Просто у нее сестер много».

«А что, на Сахалине трудно найти приличную девушку без сестер и даже без родителей?»

«Мне Соня нужна».

«Не слишком много всего сразу?»

«А чем я хуже других? — почему-то вдруг всплыли в голове не совсем понятные слова деда о самках и барышнях. Как-то не вязались они с его барственностью и избыточностью. — Я же не гор золотых требую. Ты вот собираешься в Ригу, а мне остров нравится. Книжка поможет. Книжка многому поможет. Но не сборник общий, а именно отдельная книжка. И чтобы мое имя на обложке. Соня увидит, все простит».

«А уже есть что прощать?»

«Да ладно ты».

«Похвала Деда тебе зачем?»

«Ну, как… Для самоутверждения…»

«Тогда вот что, старик, — покачал головой Ролик. — Ты себе голову чепухой не забивай. Дед четверть века провел вне страны. Ну да, знаю, можешь не говорить, прощен, живет на общих основаниях, но не забывай, не забывай, старик, что Дед все равно считается эмигрантом. Бывшим — да. Но у людей хорошая память. Пропагандист белого адмирала. Ты думай, думай. У Деда руки не в крови, потому и прощен. Всего лишь. А вот Чехов Андрей Платонович — фронтовик, известный писатель и с первого вздоха и навсегда с нами».

Ролик так и сказал: с нами.

«К Чехову ни у кого нет претензий. Это важно. Ты вот вернешься на Сахалин со своей рукописью, ура, рекомендована в печать, а редактор спросит: кем рекомендована? Узнает, пожмет плечами: ах, Дедом… Ну да, промямлит, имя известное… И опустит глаза, для него, для редактора, имя Деда, к сожалению, звучит не убедительно… Как бы тебе пояснить… Как бы и не белое имя, сильно уже линялое… Так что не радуйся, с рекомендацией Деда твоя рукопись отправится прямо в Москву на контрольное рецензирование. А вот Чехов — совсем другое дело. Даже твою тайгинскую барышню обрадует рекомендация Чехова. Она это имя еще в школе слышала, правда? — нехорошо усмехнулся он. — Так что ты будущему своему редактору голову не дури. Все обдумай. И начни прямо с названия. Какая, к черту, педагогика? Ну почему педагогика? Ну почему гуманная? «Без трусиков-то куда сбежишь?» — уже несколько добрее усмехнулся он. — Ты не на Деда ориентируйся, старик, ты прежде всего на Чехова произведи впечатление. Ну в самом деле, старик, чего это у тебя какой-то горбун так размахался вилами? — И опять процитировал, на этот раз без усмешки. — «Над черным носом нашей субмарины взошла Венера, синяя звезда…» Вот безупречные строки!»

«Синяя звезда — это от Гумилева».

«А написано коммунистом».

Ролик дополнил стаканы.

«Твоему будущему редактору нужно предъявлять рекомендацию Чехова, — твердо повторил он. — Это ведь Чехов прописан в Москве. Это ведь Чехов руководит одной из секций Союза писателей. Это ведь Чехов, а не Дед, чуть не получил Сталинскую премию. И получил бы, — покачал головой Ролик, — обязательно получил бы, не поторопись со своим докладом Никита Сергеевич… Откровенно скажу, таланты должны держаться вместе… Это я уже о нас с тобой… Мы уже сейчас должны думать о своем будущем. Мы уже сегодня должны создавать свою собственную литературную среду. Именно свою, старик, понимаешь? К черту всех подсказчиков! Сами разберемся. Дед — личность, конечно, с этим никто не спорит. Дед выжил, стоит на ногах. Но будущее не за ним, ты пойми, будущее за нами. За мной. За тобой. Это мы, а не Дед, будем определять цвет нашей литературы. Кому Дед хвалу пел? Белому адмиралу!»

«Когда это было…»

Суржиков изумился: «Ты что, серьезно?»

И наклонился ко мне, даже понизил голос.

«О чем пишет Дед? Ты подумай. О раскольниках, императрицах, царях, о Пушкине. Думаешь, сегодня в колхозах и на заводах именно таких откровений ждут? Да ладно, не придирайся, — поморщился он, — сам знаю, что Пушкин нужен. Такие личности увлекают, читатели роются в подробностях, как лисы в водорослях на отливе. Мимо большой книги о Пушкине никто не пройдет. — Ролик даже зажмурился. — У немцев Гете. У англичан Шекспир. У итальянцев Данте. Мы чем хуже?»

Он опять наполнил стаканы.

«Дед — писатель. Никто не спорит. Но ты в корень смотри. Ты ведь радио каждый день слушаешь, значит, знаешь, что американцы недавно потеряли над Гренландией атомную бомбу. А если она рванет? И Вьетнам те же американцы выжигают напалмом. А? Теперь эта заваруха в Праге…»

«Ну Прага — это далеко».

«Вот-вот. Прага — это вроде как далеко, а горбун совсем рядом. Ты только такое, старик, не ляпни на семинаре. Вот мечтаешь о барышне, о квартире, о книжке, а сам собираешься подкинуть хитрую загадку будущему редактору и одновременно похвалы ждешь от Деда. А отчего это, спросит тебя редактор, у вас такое странное дело? Как это на сибирской заимке рабы завелись? Да в Сибири даже крепостного права не было. Это в Китае, старик, размахивают красными цитатниками, это в Праге стреляют в наших с тобой солдат. А ты? У тебя даже сибирские девки носят древнегреческие имена. Что за черт? Ведь время — это события. У каждого человека они свои, каждый ориентируется на свое. Дед пишет о патриархе Никоне, о церковном расколе, о царе Алексее Михайловиче, ты — о горбатом Платоне, Волкова запуталась в надоевших солнечных бликах, в птичьем свисте. «Над Невой та-та-та вьюга, над Невой та-та-та дожди, моя та-та-та подруга, та-та-та-та-та не жди». — Это он явно передразнил Волкову, а закончил не совсем понятно: — Здесь лежит атеист. Одет хорошо, а пойти некуда».

Я подумал, что Ролик на этом остановится, но он не остановился.

«Патриарх Никон и твой горбун, царь Алексей Михайлович и звезда над черной субмариной, сибирские девки с древнегреческими именами и простые кудлатые советские рабы — все это, старик, должно опираться на какие-то понятные факты, иначе вымысел на корню протухнет. Ты, старик, ждешь похвалы от Деда и не подозреваешь, что он сам не меньше, чем ты, в похвале нуждается. У него каждая книга проходит через сотню рогаток. Понимаешь? — Ролик опять посмотрел на меня. — Что наработал, то и пожинай. — В каждом слове Ролика чувствовалась глубокая убежденность. — Так сложилось, старик, что Дед не может писать о своем личном прошлом. Ни к чему оно нам, понимаешь? Он же прибыл к нам из Китая, а там сейчас хунвейбины. Дед четверть века провел за Амуром, за хребтом Хехцир, потому сейчас и занимается проблемами патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, а не своим собственным прошлым. А ты где провел последние четверть века? — посмотрел Ролик на меня. — В какой такой Древней Греции? Ты вернись к реалиям, не придуривайся. Похвала Деда — это хорошо, это понятно. Дед — умный человек, бездна вкуса и все такое. Но тебе нужна похвала Чехова».

И спросил: «Мечтаешь уйти из школы?»

Усмехнулся дружески: «Ну кто тебе скажет такое, кроме меня? Я ведь и сам мучаюсь. Сижу утром над рукописью, за окном серый Амур, снежный Хехцир, смутные облака, а в голове — мост над темной осенней Даугавой, Домский собор, история. Не поле для пропаганды и не сборник мифов, а настоящая история, настоящие события. Здесь я каждый день встаю в пять утра, а в Риге буду спать до десяти, потом легкий завтрак в кофейне, прогулка. Но пока, старик, приходится каждый день вставать в пять. Ты из школы хочешь уйти, а я — в Ригу смотаться. Плевал я на любую гуманную педагогику, если она мне мешает. Я за жестокое отношение к дуракам».

И вдруг спросил: «Вот о чем твоя повесть?»

«Чего непонятного? О любви».

«А кто герой повести?»

«Платон…» — начал я.

Но Суржиков меня прервал.

«Ну если Платон, — прервал, — тогда Дед тебя точно похвалит. Чувствуешь? Только, старик, настоящими твоими героями должны быть фирстовские девки, а не сам горбун с его непереваренными мечтами. Девки нашим читателям понятнее. Так что, совет мой тебе, опирайся на Чехова. Опирайся на Андрея Платоновича. Понадобится, обещай ему правку, любую. Пусть твои древнегреческие девки рвутся не в философию, а в комсомол. Не сидеть же им всю жизнь под горбатым самодуром».

«Ты, похоже, не понял мою рукопись».

«Да ладно, — возразил Ролик. — Все я понял. Читается твоя педагогика, не спорю, с первой строки до последней, не оторвешься, даже сердце сосет. Но у товарища Чехова — свое похмелье. Андрей Платонович привык вникать в суть событий. Нашему московскому гостю важно живое дело. А Дед? Ну что Дед? Он пропагандой ведал у белого адмирала. Не сатирические информашки писал в районную газетку, а серьезные аналитические обзоры, искал наилучший способ, как бы половчей свалить красного зверя».

Выпил махом.

«Потому теперь и пишет о патриархе Никоне».

И снова завел свою пластинку: «Надоело мне, старик. Тесно».

«А в Риге будет просторней?»

Он упрямо кивнул.

«Это почему?»

«Там кофе вкусней. Там лебеди на каналах. Приятель обещает устроить меня в республиканскую газету. Там Москва рядом, Питер…»

«А у меня — заимка…»

Он удрученно покачал головой.

«Воет одинокая волчиха на мерцанье нашего костра. Серая, не сетуй, замолчи-ка, мы пробудем только до утра…»

Перевел дыхание.

«Мы бежим, отбитые от стаи, горечь пьем из полного ковша, и душа у нас совсем пустая, злая, беспощадная душа…»

Еще раз перевел сбившееся дыхание.

«Всходит месяц колдовской иконой, красный факел тлеющей тайги. Вне пощады мы и вне закона, злую силу дарят нам враги. Ненавидеть нам не разучиться, не остыть от злобы огневой. Воет одинокая волчица, слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, неизбывен горечи родник. Не волчиха — родина, пожалуй, плачет о детенышах своих».

«Чьи стихи? Деда?»

«Арсения Несмелова».

Я налил, мы снова выпили.

Ролик неожиданно развеселился.

Это надо же, развеселился. И бритый Хунхуз, и Ольга Юрьевна со своим чудесным камешком на колечке, и московский гость Чехов — все сейчас сидят над нашими рукописями, а мы в баре кайф ловим!

И вдруг уставился на меня: «Ты, старик, не поверишь…»

«В нашем закрытом городе. — Слово закрытом Ролик произнес с особым нажимом. — Нет, ты точно не поверишь! В нашем закрытом городе, старик, совсем недавно прошла пресс-конференция, на которой присутствовали сразу три иностранных писателя!»

«Иностранцы?»

Он кивнул.

«Да ладно врать-то!»

«А вот было, было! — ликовал Ролик. — Прошла такая пресс-конференция. Закрытая. И на этой закрытой пресс-конференции в нашем закрытом городе Дед отвечал иностранцам на их провокаторские вопросы. Где-то за кордоном всплыли некие новые, — он усмехнулся, — точнее, некие давние материалы, связанные с Дедом, вот ему и пришлось отвечать, чтобы стране за него не краснеть. А вел пресс-конференцию сотрудник отдела идеологии крайкома партии».

«Пудель?» — догадался я.

Ролик кивнул.

Он сам видел стенограмму.

Неважно, как она попала в его руки, главное, сам видел.

Болгарский поэт и два настоящих шотландских поэта — вот какие иностранцы задавали вопросы Деду. Болгарин, правда, попал в Хабаровск случайно, его попросту (но очень ко времени) выставили, выдворили из Пекина как злостного неисправимого ревизиониста; а вот шотландцев доставили из Иркутска специально, там они гостили по приглашению местных профсоюзных властей, подписывали какой-то культурный договор. Москва разрешила — вот и доставили. На уютной крайкомовской даче оборудовали специальный зал, стены украсили маоистскими плакатами, чтобы видели иностранцы, кто на нас нынче давит.

«Наша стратегия состоит в том, чтобы одному биться против десяти. Наша тактика состоит в том, чтобы десяти биться против одного».

Пусть почувствуют, какие у нас соседи.

Культурная революция распугала многих друзей Китая, рассказал Ролик, вот кому-то и пришло в Пекине (может, этому Чэнь Бода, личному секретарю Председателя Мао, может, этому хитрожопому маршалу Линь Бяо) пригласить в Поднебесную какого-нибудь авторитетного иностранца, и пусть он, счастливчик, расскажет всему миру о великой китайской культурной революции.

«Не винтовка командует властью. Партия командует винтовкой».

И пусть он, этот счастливчик, приглашенный из внешнего, из другого мира, честно, открыто и убедительно прокомментирует происходящее в великой восточной стране. Пусть этот счастливчик правильно и понятно прокомментирует суждения Председателя Мао. Культурная революция ширится, требует новых пространств, новых свершений, уже своя атомная бомба испытана…

Но дело не в бомбе. Дело даже не во взаимной опасности.

Дело даже не в том, что атомная война может в один миг отбросить все человечество в прошлое. Поднебесной это до фени, она опять возродится. «Нам все равно, десять лет или тысяча!»

Да, атомная бомба — оружие очень эффектное и эффективное, но исход любых, даже планетарных конфликтов решает народ.

Потому нападайте на реакционеров первыми!

Молодые хунвейбины зазнавшемуся пианисту Хэ Лутину (болтуну, отступнику, ревизионисту) плотницким молотком размозжили длинные гибкие пальцы, чтобы впредь играл правильную музыку. Морально переродившегося писателя Лао Шэ (болтуна, отступника, ревизиониста) утопили в мутном озере Тайпинху, чтобы впредь не стоял на пути прогресса.

Вот и пригласили Божидара Божилова.

Прогрессивный поэт, коммунист, мечтатель.

В короткое время болгарский поэт досконально изучил изданный еще в декабре шестьдесят шестого года красный цитатник Председателя Мао. Тираж указанной книжки превысил полтора миллиарда экземпляров, она переведена на все основные европейские и азиатские языки, каждый хунвейбин носит знаменитый цитатник в своем нагрудном кармане (у сердца).

«Умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет значение».

Старшие товарищи (даже самые испытанные, и не только в Китае) обязаны постоянно помнить (также напоминать другим, и не только в Китае) о мудрых словах Председателя Мао. Все старшие товарищи (даже самые верные, и не только в Китае) обязаны помнить (также и напоминать, и не только в Китае) о том, что врагом любой учебы (в том числе партийной, и не только в Китае) является самодовольство.

«Учиться непрестанно, не зная насыщения».

«Учить непрестанно, не зная усталости».

В столице Поднебесной известного болгарского поэта поселили в луксозной гостинице «Шанхай». Все коридоры украшены портретами Председателя Мао и десятками, сотнями, тысячами боевых дацзыбао. При этом в огромной гостинице, предназначенной для многих, многих, многих сотен иностранцев, на тот момент проживал только один — Божидар Божилов, поэт и общественный деятель, член Болгарской коммунистической партии.

В ресторане он сразу требовал: «Чаша водка на масата!»

Прекрасно знал, что любую просьбу поймут и на болгарском.

А сам размышлял, ожидая заказанную чашу водки, никак не мог понять, почему его, специально приглашенного в такую огромную страну, ни на час не выпускают даже в холл гостиницы? Почему его ни с кем не знакомят, ни с известными деятелями науки и искусства, ни с заслуженными партийцами и военными организаторами? Почему не дают никаких газет, кроме местных?

Китайского языка Божилов не знал, но за неделю такой томительной уединенной жизни даже он, очень известный болгарский поэт, сумел правильно заучить мотив знаменитой песни.

Во всех китайских школах эту песню распевают перед первым уроком.

Во всех городах и селах, даже в самых глухих деревнях Китая песню «Алеет Восток» дважды в день озвучивают по радио. Большие часы на пекинском вокзале отбивают эту мелодию.

Правда, болгарский поэт знал (понятно, не хвастаясь этим своим тайным знанием) и другой (ревизионистский) вариант великой песни.

Дни шли, мотив не менялся.

В конце концов Божилов разнервничался.

«Я приехал в вашу страну, чтобы правдиво, откровенно и убедительно написать о великой китайской культурной революции, — заявил он наконец своему улыбчивому (непонятных лет) переводчику, появлявшемуся у него в номере каждое утро ровно в восемь часов. — Но из гостиницы меня никуда не выпускают, я ничего не слышу, кроме песни «Алеет Восток», и никого не вижу, кроме вас и официанта в ресторане!»

«Вы говорите как ревизионист, — вежливо улыбнулся переводчик. — Революционное китайское руководство предоставило вам все условия для большой откровенной работы. Как только вы скажете нам о ее завершении, мы тут же предоставим вам черновики вашей работы».

«Какие черновики? Я еще ни слова не написал!»

«Вы говорите как отъявленный ревизионист, — укоризненно покачал головой улыбчивый переводчик. — Но если вы готовы правдиво, откровенно и убедительно завершить свою работу, мы тут же предоставим вам черновики ваших честных, откровенных и объективных очерков, посвященных нашей великой китайской культурной революции».

«Но для этого мне нужно поговорить с вашими прозаиками и поэтами!»

«Вы говорите как отъявленный, как неисправимый ревизионист, — вежливо покачал круглой головой переводчик. — Но если это вам нужно, уже завтра мы познакомим вас с молодыми революционными писателями и поэтами Китая».

На другой день известного болгарского поэта, действительно, привезли в какой-то огромный казенный дом. Когда Божилов и переводчик вышли из машины, мимо этого казенного дома с ликующими криками пронеслась толпа молодых людей. Перепуганный китайский старикашка (видимо, отчаявшийся ревизионист) суетливо перебирал кривыми ножками, попискивая, убегал от преследователей, хотя должен был понимать, что в его возрасте от народного гнева не убежать.

Кстати, внутри казенного дома боевых дацзыбао и портретов улыбающегося Председателя Мао было еще больше, чем в гостинице.

«Уничтожим всех врагов, как бешеных собак».

За огромным столом в очень просторном зале на деревянной лакированной скамье, украшенной черными боевыми иероглифами, сидели такие же черноголовые и круглоголовые молодые люди, счетом ровно семь.

«Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений».

Черноголовые молодые люди поразительно походили друг на друга.

«Перед вами наши молодые революционные писатели и поэты, — пояснил Божидару Божилову улыбающийся переводчик. — Все они выходцы из самой гущи китайского народа. Тот, который сидит слева, на фоне окна, это наш будущий Горький. Рядом — будущий Фадеев. За ним — будущий Маяковский. А дальше Серафимович, Федин…»

«Все только будущие?»

«Все до одного».

«А чем они занимаются сейчас?»

«Тот, который сидит слева, работает в булочной. А тот, что рядом, — бывший партизан, опытный партийный работник. За ним — рисовальщик революционных дацзыбао. Еще дальше — военнослужащий. И так далее. Все они выходцы из самой гущи нашего народа. Все они высоко несут красное знамя идей Председателя Мао и непримиримо критикуют любые проявления ревизионизма».

«А могу я встретиться с поэтом Эми Сяо?»

Переводчик не расслышал или не понял названное имя.

«Тихо на Нанкин-род, в тумане горят фонари, — хорошо поставленным голосом напомнил переводчику Божидар Божилов. — Холодно, дождь идет, до костей пробирая рикш…» И пояснил, что замечательный поэт Эми Сяо даже в Китае в силу разных, но всегда существенных причин печатался под разными псевдонимами. «Сяо Аймэй, Сао Сань, Сяо Цзычжан. Неужели не помните? «Кровавое письмо» Эми Сяо знают в разных странах. Он — автор вашего Интернационала».

«Вы говорите как злостный, как неисправимый ревизионист, — ответил Божидару Божилову улыбчивый, нисколько не убежденный его словами переводчик. И указал на собравшихся. — Пожалуйста, задавайте вопросы нашим молодым революционным писателям».

Болгарский поэт еще раз оглядел лица решительных молодых людей и от вопросов отказался. Просто не знал, о чем можно спрашивать таких вот круглоголовых людей, не вызывая в их сердцах справедливого революционного гнева. В итоге в тот же день злостного, отъявленного, неисправимого ревизиониста Божидара Божилова, известного поэта, члена Болгарской коммунистической партии, так позорно не справившегося с порученным ему делом, чуть ли не насильно усадили в какой-то доисторический, дребезжащий всеми своими частями самолетик и отправили (разумеется, по согласованию с советскими властями) в закрытый город Хабаровск.

«Мы безгранично верны Председателю Мао!»

Испуганный перелетом поэт попросил разрешения у местных властей отдохнуть хотя бы денек в чудесном зеленом Хабаровске. Ему это позволили (разумеется, после консультаций с Москвой), но с условием: он примет участие в некой закрытой пресс-конференции.

«У птиц — гнезды, у зверей — норы, а человеку нет приюта».

Вот вранье, у нас, в советской стране, всегда приютят честного человека.

Текст стенограммы Ролик держал в голове.

Не потеряешь.

Не отберут.

Вопрос: «Легко ли вам живется в Советском Союзе?»

На этот простой вопрос, обращенный к Деду, почему-то ответил Пудель.

«Легче, чем где-нибудь», — так ответил Дмитрий Николаевич, но не стал уточнять понятие где-нибудь. Вообще он очень умело и очень охотно оперировал цифрами тиражей, изданий, гонораров. С его слов сразу становилось ясно, что активно работающий советский писатель (да и болгарский, конечно, подтвердил поэт Божилов) ни в чем особенном (ну кроме разве высокой мечты) не нуждается.

Потом Деда спросили, как, собственно, он попал в Китай.

Дед крутить хвостом не стал. Ответил: «С остатками белой армии».

Жизнь есть жизнь. Вот он служил в Русском бюро печати, приказы не обсуждаются, в итоге оказался во Владивостоке. В декабре двадцать второго года из разваливающейся Дальневосточной Республики на пароходе «Фузан-мару» ушел в Корею, боялся большевиков. («На море пала ночь, — процитировал Ролик стихи Деда. — Две лампочки горят над нашей головою».) В Корее устроиться не получилось, да и не сильно хотелось. Пароход продали, оружие пропили. Наверное, про пароход и про то, что его пропили, Ролик придумал, но это — бог с ним…

Вопрос: «Чем вы были заняты в Китае?»

Ответ: «В основном выживанием».

Вопрос: «Что помогало вам?»

Ответ: «Мысли о родине».

За Деда снова ответил его официальный представитель — опытный сотрудник отдела идеологии крайкома партии, много раз проверенный в деле товарищ Дмитрий Николаевич Пудель.

Вопрос: «Вы член партии?»

Ответ: «Такое заслужить надо».

Вопрос: «Когда и где вы получили советский паспорт?»

Ответ (снова Пудель): «В тридцать первом году в Харбине».

Видимо, память у Дмитрия Николаевича была покрепче, чем у Деда.

Он, например, прекрасно помнил то, о чем Дед, похоже, вообще не знал.

Сам Дмитрий Николаевич в Китае никогда не бывал, но это ему не мешало, это на его ответах не сказывалось. Всем известно, что к тридцать первому году Китайская Республика фактически отказалась признавать права русских переселенцев (Пудель называл эмигрантов так). Вот и пришло на помощь советское генконсульство.

Вопрос: «Какие отношения связывали вас с генералом Пепеляевым?»

Похоже, профсоюзники-шотландцы (как и товарищ Пудель) тоже хорошо помнили о том, что у Деда по давности лет из памяти выпадало.

Ответ: «Цин цин».

Вопрос: «Но нам хотелось бы знать!»

Ответ: «Отношения самые обыкновенные».

Шотландцев (скотландцев, как сказал бы склонный к юмору Хунхуз) такой ответ почему-то не устроил. Они (почему-то) очень-очень хотели знать, сотрудничал ли Дед в эмиграции с генералом Пепеляевым.

Ответ: «В пределах необходимого».

Вопрос: «А генералы Дитерихс и Лебедев, Вишневский и Ракитин, атаман Семенов, братья Меркуловы и другие известные деятели белого движения? С ними вас что связывало?»

Ответ: «Историческая необходимость».

Ролик стал уверять меня, что Дед именно так ответил.

Ответ: «Я журналист. Я всегда хотел знать, как делается история. Китайским, японским, корейским и монгольским языками я владею в совершенстве, основными европейскими — не хуже. Почему же, имея такую возможность, не общаться напрямую с участниками значительных событий?»

На самом деле (уверял Ролик) Дед на такой поставленный шотландцами вопрос ответил гораздо пространнее. К сожалению, часть стенограммы оказалась густо замазанной черной китайской тушью.

Вопрос: «Из публикаций, недавно появившихся в свободном мире, мы хорошо знаем, что уже к двадцать пятому году вы наладили тесные отношения с советским консульством в Харбине. Это были вполне осознанные вами действия или все та же попытка выжить?»

Ответ: «Разве это не одно и то же?»

Да, он уже в двадцать пятом наладил вполне дружеские отношения с представителями советского консульства. Почему нет? К тому времени многие эмигранты стали задумываться о возвращении в Северную страну. Да, конечно, он уже в те годы возглавил большую газету «Гун бао» (выходила на русском и на китайском языках), чем, кстати, очень восстановил против себя япсов. Вы же знаете, сказал Дед, что япсы (японцы) в то время считали Китай зоной исключительно своего влияния. Другие варианты ими не принимались. Увидев, как трактуются главным редактором «Гун бао» те или иные политические события, япсы откровенно протестовали, они даже попытались устроить покушение на главного редактора. Так что помощь советского консульства оказалась вполне уместной.

Вопрос: «Именно это подтолкнуло вас к отъезду в СССР?»

Ответ: «Причин было много. Но, конечно, и эту нужно учитывать».

В стенограмме, попавшей в руки Ролика, многие фразы были густо замазаны, а то и просто залиты черной китайской тушью. Зато Ролик рассказал мне кое-что не вошедшее в стенограмму. Например, о поездке Деда в Свердловск. Разумеется, уже в советский период его жизни, после возвращения в Северную страну. Деда в уральской столице принимал лично первый секретарь обкома. Предупредили Первого с самого верха — из ЦК. Принять с уважением. Не иначе. Привыкший к партийной дисциплине Первый, разумеется, подчинился, но никак не мог понять, зачем такой странный гость пожаловал в его город и почему такому странному гостю хочется побывать в заброшенном Ипатьевском доме, к сожалению, все еще не снесенном.

«Ах, Харитоновский сад! Ах, кафешантан!»

Оказывается, гость, тяжело опирающийся на тяжелую резную палку, отлично помнил город, особенно бывший английский парк — когда-то с искусственным озером, насыпными островками, круглой беседкой. Он помнил даже некий уютный грот, когда-то построенный тут из кирпича и засыпанный землей — «в подражание пещеры».

«Вы, наверное, уже бывали в Свердловске?»

«Да, приходилось».

«В каком году?»

«В восемнадцатом».

«О! — обрадовался Первый. — Наверное, вы приезжали к нам еще до захвата города белыми частями?»

Гость ответил не сразу. Но ответил.

Ответил прямо и честно, ничего не скрыв.

Он вошел в Екатеринбург (так он и сказал — вошел, так он и называл Екатеринбургом советский город Свердловск) с частями белого генерала Каппеля.

«Меня командировал в Екатеринбург адмирал Колчак для передачи в Ставку результатов работы группы следователя Соколова».

И сняв шляпу, непонятный и странный гость вошел в пустой Ипатьевский дом, где открыто поклонился последнему приюту последнего российского императора.

«Мир его праху! Да воссияет он в селениях праведных».

Вопрос: «Когда вы вернулись в СССР?»

Ответ: «В феврале сорок пятого года».

Вопрос: «Вас вывезли советские спецслужбы?»

Ответ в стенограмме густо залит китайской тушью.

Вопрос: «Почему ваша жена не последовала за вами?»

Ответ: «Это ее выбор. Она сделала свой собственный выбор».

Гораздо подробнее, впрочем, Дед рассказал о том, как сильно был потрясен увиденным на родине. Да, большая война отняла у советских людей много сил, да, советские люди устали, но увиденное в Северной стране разительно не соответствовало слухам, распространяемым в Харбине. В том же Хабаровске на военном параде осенью сорок шестого года под гром полковых оркестров прошли перед восхищенными глазами Деда боевые части великой и победоносной советской армии. Эту армию, сказал Дед, не сводя глаз с настороженных скотландцев, эту армию, вчистую разгромившую мировой фашизм, создал русский народ. Без меня, к сожалению, добавил он. Без меня и других, мне подобных. Когда-то, покидая Россию, все мы были уверены в том, что большевики быстро и неумно превратят нашу прежде великую родину в какую-нибудь жалкую и растерянную холопку, а они сумели сделать ее самой сильной, самой могущественной державой мира.

«Это Пудель так ответил?»

Нет, пояснил Ролик. Дед, конечно.

Вопрос: «Ваши главные писательские темы».

Ответ: «Улус Каньской империи. Восточное царство Ивана Четвертого. Европейская Империя Великого Петра. Просвещенная пудреная страна Екатерины Второй. Александр Благословенный (Отцеубийца). Военная казарма при Николае Первом. Славянофильское государство с мечтой о Босфоре и о Дунае. (Знал Дед, что, услышав это, скотландцы непременно вспомнят адмирала Колчака. Ведь, получив в апреле 1916 года в свои руки весь Черноморский флот, адмирал Колчак быстро загнал турок в их порты, а прибрежную зону заминировал. В ходе детально разработанной Босфорской операции планировалось несколькими ударами с моря и суши захватить Константинополь и водрузить Золотой крест над Софией.) Само собой, Святая Русь при Николае Втором. И, наконец, Союз Советских Социалистических Республик — страна счастливых рабочих рук и красных флагов».

Вопрос: «Были в вашей жизни моменты, когда вы, именно вы лично, могли как-то повлиять на течение исторических событий?»

Ответ тщательно замазан черной тушью.

Вопрос: «Можно ли вообще доверять китайцам?»

Ответ: «Когда человечество уничтожит капитализм, когда человечество вступит в эпоху вечного мира, угроза войн исчезнет, никакие войны никому больше не будут угрожать. Так сказал Председатель Мао. Это очень правильные слова. Но не всем даже очень правильным словам можно верить. Вспомните, что первое сделали китайцы, получив от нас Порт-Артур. Думаете, они из благодарности навели порядок на русских кладбищах? О нет! Китайцы хранят сон своих мертвецов. А плитами, снятыми с русских могил, они вымостили набережные».

Дмитрию Николаевичу, не совсем довольному такими ответами, Дед негромко заметил: «Гете. Knurre nicht, Pudel».

Нужен ли тут перевод?

«Не ворчи, Пудель».

Кружевная Душа

Ночь в соломе.

Щели в крыше набиты звездами.

«Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым. Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи под густолиственной чашей блестящих деревьев висели. Сам же на розах цветущих, окованных негою сонной, он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы роем медовым кружились и к сладким губам его льнули».

Не походил я на сына Киферы, на малютку, подобного яблокам алым.

И Соня находилась не за тысячи километров, а где-то рядом, может, метрах в тридцати, точно, не больше — за бревенчатой стеной большого крепкого дома. Просто метры эти, стены эти были для меня непреодолимы. А как бы хорошо было посидеть у стола… Настольная лампа… Чай…

Ворочался.

Раннего утра ждал.

Ну, которое всегда мудренее.

Я, когда впервые в жизни Соню увидел, принял ее за овцу. Конечно, за хорошенькую. А потом, рассмотрев, принял за дуру. Тоже за хорошенькую. А потом понял, что и в первом, и во втором случаях здорово ошибался: не овца она, и уж точно не дура, ни одного занятия не пропустила в школьном литературном кружке.

Но читать Соне вслух свои стихи я запретил.

«Нам с тобой одна судьбина, нам с тобой одна судьба. В этом вся моя причина: люблю (я сразу и напрочь выбросил из головы чье-то имя, чужое, не мое имя, прозвучавшее для меня отвратительно)… как себя».

Вот Соня теперь и вырабатывает холод.

«В рабы его!»

Да что же это такое?

Завхоз вполне мог упрятать меня в какой-нибудь пыльной кладовой, запереть на замок или вообще поместить на ночь в одно помещение со своими кудлатыми-бородатыми рабами, а он без особых раздумий (чего тогда размахивал вилами?) отправил меня в обыкновенный пустой сарай в соседи к курам и никакими бедами не грозил, будто знал, что никуда не денусь.

«Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут?»

Много на свете сложных вопросов.

Я впадал в дрему.

Прислушивался.

Ночью кто-то выходил на крылечко, тревожно ручной фонарик вспыхивал, может, рабы все-таки следили за мной. Вот и не мог я уснуть, хотя далекая кукушка на этот раз молчала.

Потом забылся.

Не лезть же наобум в ночную мглу.

И все же, как только потянуло в сарай светлеющей, будто дымной прохладой, как только тьма за щелястой деревянной дверью начала наливаться каким-то сонным, будто рассеянным светом, я осторожно, оглядываясь, таясь, выбрался из надоевшего мне темного сарая, так же осторожно обошел его и задней стороной вышел к поскотине, а оттуда на лесную тропу.

Если спят, то нагонят не скоро.

Часа через два-три выйду к брошенному поселку.

Вдруг повезет, вдруг в поселке ночуют какие-никакие отпетые грибники?

Вот и шел по старой сухой грунтовке. Слева и справа тяжелые кедры сливались в одну стену. Нежный запах смолы. Рытвины. Трава на обочинах.

Хорошо, что фирстовский кобель (Кербер) не вернулся на заимку.

Впрочем, зачем Керберу возвращаться? Все при нем, даже его конура.

Раннее теплое сонное утро. Рабы спят, девки спят. Спит строгий карлик-горбун, спит тихая добрая Вера Ивановна. «Все равно я скоро умру». Спят мохнатые кедры, шишек в этом году не оберешься, на всех хватит. Спит Астерия — маленькая дочь древних титанов. Спят Бриседида и Венилия — маленькие царицы, пусть приснятся им кембрийские моря, набитые страшными мерцающими трилобитами. Провалились в теплый сон, как в пуховую перину, Галантила с дылдой Дидоной, и маленькая Елена спит, тортик-девочка, и Зоя, Кружевная Душа; спит даже печальница Ио с голосом тупой и рябой кукушки.

Радаманта спит.

И рыжая Лисидика.

И холодная Соня, конечно.

Тоже мне, придумала: «Отдайте его рабам!»

Вот и приходится бежать, а ведь здесь, говорят, рыси водятся.

От рысей (если нападут) голыми руками не отобьешься. Это я знал. Правда, утешало: зачем рысям Лёвина шкура? Это девкам она вдруг понадобилась. И вообще, с чего я взял, что на заимке карлика-горбуна появлению давно надоевшего всем школьного учителя якобы обрадуются?

Встретить вилами — это да! А приютить…

Но жила, все равно жила в глубине души какая-то надежда.

Вдруг они там, в избе, одумались, спохватились. Через час нагонят, обнимут, пустят слезу: «Лев Георгиевич, ну чего вы? Не обижайтесь, мы так шутим! Будьте нашим гостем!» Но чем светлее становилось в лесу, чем яснее выступали слева и справа от дороги ели и кедры, тем призрачнее становилась моя надежда.

«Почему люди сперва влюбляются, а потом тихо плачут?»

И правда, почему? Даже древний грек Платон не знал на это ответа.

Вся человеческая философия — сплошные догадки. Ничего, кроме догадок.

Вон как мощно и нежно лапы столетних елей касаются сухой земли, покрывают ее зеленым навесом, хоть живи под ним. Только с кем жить под этими лапами, от кого прятаться? Сюда нормальные люди не ходят. Раб Петр не случайно тряс кудлатой головой, намекал, что вот, дескать, было однажды, парни с Пихтача приходили бить Платона, теперь живут по городскому лечебнику. Сам Платон в тот день был чем-то занят, вот и гоняли незваных гостей девки.

И Соня с ними, наверное.

Ну их всех к черту, решил я.

Уеду на Сахалин. Теперь точно уеду.

На острове — метели, вокруг острова — море.

Займусь самообразованием. Куплю телескоп, займусь наблюдениями звездного неба. Иногда любители открывают новые кометы. Если и мне так повезет, назову ее именем…

Ладно, это потом.

Иногда я вроде слышал чьи-то шаги.

Да нет, конечно, не было на дороге никого, кроме меня.

Никто тут не мог меня преследовать. Девки фирстовские, их рабы и их Кербер давно распугали тут все живое, даже хищные рыси, наверное, живут по городскому лечебнику.

Останавливался.

Прислушивался к тишине.

Потом ускорял шаг. Понимал, что надо попасть в поселок.

Конечно, поселок этот давно заброшен, пуст, но ведь забредают в него грибники и ягодники. Такое они бродячее племя. Да и шишкари, может, вышли на разведку. Они парни крепкие, им деревянной колотушкой приходится махать, обивать кедры, работа нелегкая. Если выйду на шишкарей, они меня в рабство не отдадут, им самим нужны рабочие руки…

Тьфу на вас всех!

Вдруг (пугался) вся свора фирстовских девок с воплями и с визгом, как сама судьба, как таежный греческий хор, выкатится на дорогу с палками и с железными вилами в загорелых руках?

«Если убежишь, — вспомнил я просьбу (или совет) тихой Веры Ивановны. — Если убежишь, пришли нам конфеты «Ласточка». — Кажется, Вера Ивановна единственная на фирстовской заимке думала обо мне по-человечески. — Только много не присылай. Все равно я скоро умру».

Пришлю ей большую коробку…

Именно ей пришлю. Не Соньке, овце и дуре.

Хруст.

Шорох.

Опять хруст.

Вдруг это Кербер?

Хотя вряд ли. Кербер — пес самостоятельный.

Я еще на пути к заимке с этим псом разговаривал, правда, имени его не знал, обращался к нему: «Эй!» Вот он и скалил клыки. Не скажу, чтобы насмешливо, скорее злобно, но что-то до Кербера доходило, подозревал, наверное, что под горячую руку обозвать могу Колчаком, а это обидно, псы мир чувствуют сильнее людей. Соня — простая девушка, сказал я Керберу по дороге к заимке, а ты (сердился) просто самец-неудачник, мотаешься по тайге с конурой.

Злился на Кербера.

А он скалил клыки: дурак ты, Лев Пушкарёв, если девку с такими крепкими зубами считаешь натурой сложной. Она спать здорова. Такую ни весенней, ни осенней простудой не проймешь. А ты, Пушкарёв, никакой не лев. Ты сложных чувств ищешь, а Сонька — самая обыкновенная девка. Ну хорошенькая, согласен. Ну не пропустила ни одного занятия в твоем дурацком школьном литературном кружке. Но ведь стихи у нее (сам знаешь) плохие.

«Нам с тобой одна судьбина, нам с тобой одна судьба».

Что в этом хорошего? И посвящено, Пушкарёв, не тебе.

Все равно я таял от нежности. Нежная Соня, кудрявая Сонечка.

Только вот зачем она крикнула с такой страстью: «Отдайте его рабам!»

Кербер, наверное, знал зачем, потому и скалился. Он, наверное, был уверен, что поймают меня девки и отдадут рабам. Буду им сапоги дегтем чистить.Избитый, буду валяться в сарае. Вдруг в Соньке совесть проснется, тайком проберется в сарай, начнет прикладывать к моим синякам компрессы…

Из смутной мглы вдруг дохнуло на меня прохладой.

Невидимая речка пряталась в невидимом овраге, оттуда (снизу) легко и беззвучно наплывали волны теплого белого тумана. Не надо никаких рысей, и Кербера не надо, туман сам по себе был напитан страхами. Он медленно и непреклонно размывал, прятал кусты, медленно и непреклонно топил тропу. Не туманом уже несло, а теплым и плотным паром, ничего в нем нельзя было различить, в самой реке, наверное, только разваренные рыбы плавали.

Но хлюпало что-то там внизу, мягко шуршало.

Может, недоваренные рыбы сердито били по дну хвостами.

А вот сучок хрустнул, шорох подозрительный.

И снова хруст.

Ох, обдало нехорошим холодком, схватят!

Схватят, руки скрутят, погонят, как раба, на заимку.

А там куры всполошатся, все остальные (не участвовавшие в набеге) девки набегут.

Волосы у каждой уложены веночками, все в длинных рубашках, чистенькие, светлые, как в Древней Греции. «Хочу Лёвину шкуру», — завистливо скажет Зоя, Кружевная душа, а девочка-тортик в ответ рассмеется, как колокольчик, добрая, нежная, забирай, дескать, жалко, что ли, все равно не хватит на всех, тоже мне — шкура! Даже Соня (меня холодом обдавало при этой мысли) примет участие в дележе. Одна только Радаманта наклонит голову, упрекнет сестер: чего вы, мол, так торопитесь, дайте сперва я свяжу на этого льва свитерок. «Погребальный?» — надует губки Галантила, змея очковая. Они все, эти девки фирстовские, себе на уме. Они все тут — моя судьба, мой греческий хор, сам нарвался. Куры будут кудахтать, топтаться на моих босых ногах. Умей куры ругаться, как домашние попугаи, вот вышел бы ужас. Представляю, как бы они склоняли мое имя. Даже тихая Вера Ивановна не выдержала бы: «Да переименуйте вы, наконец, этого льва. Все равно я скоро умру».

Небо светлело, становилось большим, пустынным.

«Се мирнава блаженства панорама».

Туман уходил, таял, будто его и не было.

По плоским, каким-то старинным лужам носились проснувшиеся водомерки. Юркие, шустрые. Глядя на них, я захотел есть, но рюкзак остался в доме завхоза. Вот ведь как жизнь не удалась. Теперь точно улечу на Сахалин. Приятель два года зовет, измучился. Теперь улечу. Если и Сонечка готова отдать меня рабам, то какой смысл оставаться в Тайге?

На Сахалине отдышусь.

Буду ездить на Охотское море.

Там — плоские берега, заметенные морской капустой.

Там базальтовые скалы, там пески, подтопленные приливом, там в округлых бухтах жирные, тяжелые сивучи качаются на длинных волнах, совсем как довольные свиньи.

Тьфу на вас всех!

Присел на пень, понурившись. Не удалась жизнь, нескладно все у меня вышло.

И тут вдруг кто-то кашлянул за моей спиной.

Меня так и обожгло: Соня! Это Соня! Это она, нежность моя и радость, счастье и гордость, не выдержала, бросилась в тайгу из сонного царства Фирстовых, и вот догнала, измучилась. Напугана, наверное, мало ли что поспать здорова. Любовь, известно, сильнее сна, зачем ей ошибаться в четвертый раз? Вовсе она, Сонечка, не ледяная, наверное, вся горит, обидела меня, жжет вина ее сердце. Тайком выскользнула из спящего дома, не оглядываясь, по ночной тропе, по которой парней с Пихтача гоняла…

Негромко позвал: «Соня!»

Тихая тень выступила из тени.

Кофта вязаная, юбка, сандалии, родимое пятнышко на щеке.

Да не Соня, не Соня это… Да что же это такое делается… Зоя, Кружевная Душа… Не струсила, дурочка, догнала, не испугалась, что в гневе своем прихлопну ее, как жужелицу.

«Спит сейчас Сонька без задних ног».

Точно, Зоя. Умытая, в сандалиях.

«Чего идешь за мной?»

«Одной страшно».

«Кого страшно?»

«Рысей».

«Зачем ты им?»

«Они хитрые, — объяснила Зоя. — Говорят, что они человеку особый нерв перекусывают, и человек живет, видит, чувствует, только двигаться и ругаться не может. Вот рысь его и ест, свеженького».

«Куда торопишься?» — сменил я тему.

«В Тайгу, конечно. Домой».

«Что ты там забыла?»

«Черепаху».

«Какую еще черепаху?»

«Красноухую. Когда уезжали, она спряталась. Она любит прятаться. Боюсь, как бы не выползла на улицу, там ее собаки замучают. А тетя Тося, соседка, не знает, что мы забыли красноухую, так что поискать не догадается, а черепахи голоса не подают, это не попугаи, — объяснила она мне совсем как слабоумному. — Лежит моя красноухая где-нибудь за диваном».

«Ну найдешь. А потом — обратно?»

«Вот еще! На заимке пойти некуда и бурундук подглядывает».

«А в Тайге что делать? Работать?»

Она скучно зевнула:

«Пусть рабы работают».

«Ты тайком, что ли, ушла?»

«Ага. Только записку оставила».

И спросила: «Ты что, погони боишься?»

«Какой еще погони?»

«Сам знаешь».

Обвела окружающее загорелой рукой.

«Ты ничего такого не думай. Не будь дураком. Я не собиралась тебя догонять, просто одна не люблю ходить, когда туман утром, а утром у нас часто туманы. Я эти места хорошо знаю, только с рысями не хочу дружить, они недоверчивые и злые, и всегда у них ноги короткие. С ними говоришь, а они фыркают. Зато на заимке я бурундука приручила. Совсем дурак. Теперь все время торчит в окне».

И опять взмахнула загорелыми руками.

Ногти обкусаны, но привести в порядок — залюбуешься.

Впрочем, жалеть Кружевную Душу я не собирался. Это ведь она крикнула отцу: «Запори его!» У всех фирстовских девок были такие интересные желания. И это ведь она, Кружевная Душа, вслух заявила, что мое имя якобы не идет мне. Якобы переименовать меня не мешает. А когда девки решили делить мою шкуру, то именно Кружевная Душа допытывалась, много ли львы едят…

«Рабы меня, наверное, уже хватились?»

Кружевная Душа совсем развеселилась: «Ты-то им зачем?»

И засмеялась: «Рабы — это идея».

«Отца своего наслушалась?»

«Не тебя же».

«А чем я плох?»

Она оценивающе, как-то по-женски (а ведь девчонка) оглядела меня:

«Не знаю. Только дурак».

«Это почему же я дурак?»

«Да потому что шел к Соньке».

«Что в этом такого уж плохого?»

«А что в этом такого уж хорошего? На кой ты Соньке? Ей никто не нужен. И твой литературный кружок не нужен. Она стихи сочиняет — и хватит с нее. А ты вечно лезешь в душу. Она рисовать любит и смотреть в небо. Она одна гулять любит. А твой литературный кружок — придурь, им только дурачков злить. Вот она и появляется на занятиях. А вот я не такая, — все-таки не удержалась, похвасталась Кружевная Душа. — Я пухлые блины стряпать умею. Они правда пухлые, а по краям кружевные. Я на всю семью стряпаю. А иногда на всю семью стираю. Видишь, какие руки чистые, красивые? — похвасталась она тонкими руками, пошевелила тонкими пальчиками. — Это Сонька у нас хитрит. И Клавка тоже. Про Ирку вообще молчу. Обсядут меня, как слепни лошадь, и тоже… пашут… со мной… Хватит! — взмахнула рукой, будто отгоняла слепней. — Я, когда вырасту, замуж выйду. У меня настоящий муж будет».

«Какой-нибудь раб?» — нисколько не удивился я.

«Лучше модный портной», — ответила Зоя бесхитростно.

И добавила так же бесхитростно: «Зря ты мылишься, зря ходишь вокруг Соньки. Она не такая, чтобы дружить с дурачком. Она каждого насквозь видит. Она умная, только виду не показывает. Ей хорошо на заимке, а ты зачем-то приходишь, волну гонишь. — Зоя ласково, но грозно пощелкала ровными белыми зубками, совсем как хищный красивый зверек. — Ну как она будет с тобой дружить? Мы тебя под вилами видели. Другой бы кричал, дергался, прыгал, как бурундук в капкане, а ты сразу обвис, как дохлая пиявка. Сам подумай, зачем Соньке друг, который простых вил боится?»

«Похоже, это ты — дура».

«А ты курокрад».

Так, переругиваясь, мы вышли к пустому поселку.

Никого там не было. Дымком не тянуло, не слышались голоса.

Не задерживаясь, двинули дальше — к торной дороге, ведущей на Пихтач.

Шли споро, я искоса на Зою поглядывал. Ишь, замуж она выйдет. А на щеке красное родимое пятно, ее это нисколько не волнует. Иногда Кружевная Душа обгоняла меня, дразнилась. «Вот шел ты к Соньке, а как тебя прижали, так сразу в кусты. Бежишь, как бурундук сраный».

Никак не могла угомониться.

«Ты видел красноухих черепах?»

«Никогда даже не слыхивал».

«Приходи, посмотришь».

«А что в них такого?»

«А в Соньке?»

Я не ответил.

Было время, ходил я к инвалиду Мишке Скворцову.

Был у меня такой дружок. У себя на улице Почтовой попал в детстве под полуторку. С той поры плохо ходил, зато научился сапожному ремеслу и читал много. Как свободный час — так за книгу. Читал на лавочке в палисаднике, а через улицу в большом доме напротив (в доме Платона Фирстова) все время девки галдят, пес в лае захлебывается.

«Там общага, что ли?» — спросил я, впервые попав к Мишке.

«Да ну! Обычные дуры. — По отношению к девкам Фирстовым даже у Мишки это слово всегда возникало первым. — Книги берут у меня, а потом возвращают мятыми, подмоченными, иногда теряют. Пожалуюсь Платону, он мне ведро картошки таранит. Никакая книга, говорит, больше ведра картошки не стоит. А девки у меня роман Шпанова зачитали. А это очень толстый роман. Если картошинами платить за каждую его страницу, ведром не отделаешься. Я люблю толстые книги. У меня Брянцев есть, Сартаков, другие. «Даурия» есть, «Педагогическая поэма». А Платон за самую толстую книгу все равно только одно ведро несет. Поэтому девкам некоторые книги вообще не даю. «Русско-японскую войну» не даю. «Черный смерч», «Поджигателей». В «Русско-японской войне» много карт вставных, растрясут, дуры. Там указаны все бои и сражения. Там вся Цусима описана. Ты знаешь, что в Порт-Артуре адмирал Колчак служил? Девки Фирстовы его именем собаку назвали. Платон кличет «Кербер», а они — «Колчак». Совсем того…»

И разозлился: «Книг жалко».

«А ты давай девкам брошюры».

«Тогда Платон вместо картошки горох мне начнет носить».

«Смотри, Мишка. Много читаешь. У нас один такой зачитался».

Он непременно спрашивал: «О ком это ты?» Только узнав, успокаивался: «Этот сам с ума спрыгнул». И объяснял терпеливо: «Я же не читаю круглые сутки, мне где столько времени взять? — Почесал голову растопыренными пальцами. — Я всякую обувь чиню, подшиваю валенки». К галдящим соседкам Мишка, в общем, относился легко, даже с интересом, как к птичьей стае. Только жаловался: «Все они на одно лицо, только одна длинней, другая короче. То ли хитрые, то ли совсем дурные. Та же Астерия. Самая маленькая, от горшка два вершка, а уже считает себя дочерью титана. Это что же получается? Это наш Платон — титан? — Мишка даже засмеялся. — Да он даже за самую толстую книгу Шпанова приносит игрушечное ведро картошки. Ну не дурак?»

Нет, не дурак был Платон Фирстов.

Растить одиннадцать девок и жену не просто.

Это древний грек, тезка Фирстова, прогуливал своих учеников по чудесному саду в Афинах, рассказывал им обо всем, даже об Атлантиде. Так сказать, прививал любовь к знаниям. Это тебе не «замуж выйду». Это целая цивилизация, исчезнувшая прямо в одночасье. Это вулканы, землетрясения.

«Ты хоть знаешь, зачем замуж выходят?»

Зоя, Кружевная Душа, ни минуты не думала.

«Чтобы половинку свою найти».

«Тебе себя мало?»

«Мало».

«Ты, небось, и об идеальном государстве слышала?»

«Сразу видно, мало тебя вилами пугали».

«Это почему?»

«Память некрепкая».

И снисходительно объяснила.

«Философа Платона при его жизни продавали в самое настоящее рабство. Не то что тебя. Настоящего философа ничем не испугаешь. А ты вилы увидел — и чуть не в крик, обвис на зубцах, как тряпка. Древнего грека Платона другой древний грек выкупил, они друг друга ценили, а тебя кто выкупит? Инвалид Скворцов?»

Рано радуешься, подумал я.

Дурака можно узнать по двум верным приметам.

Во-первых, дурак много спрашивает о вещах ненужных и бесполезных, во-вторых, постоянно высказывается о том, о чем знать ну никак не может. Так что никакому государству (даже семье) ничего не светит, если ими правит философ.

Кстати, это все тот же самый грек (тезка нашего завхоза) говорил.

Задача правителей заключается не в том, чтобы философствовать, говорил древний грек Платон, а в том, чтобы их подданные жили хорошо. И чтобы эти подданные вели себя как люди.

«Явишься домой, а дверь на замке».

«У меня свой ключ есть».

«С собой носишь?»

«Под крыльцом прячу».

Засмеялась. Отвратительно хорошенькая.

«И что будешь дома одна делать?»

«Черепаху воспитывать».

«Красноухую?»

«Какая уродилась».

И не выдержала, опять похвасталась.

У красноухой, похвасталась, мало что она красноухая, морда в густых морщинах, как у самой древней старушки, как у современницы грека Платона, и панцирь у нее совсем зеленый, возле глаз пятна. Тут Зоя вспомнила, наверное, о своем родимом пятне и сменила тему. «Мы нашу красноухую зовем Лушка. Она, правда, на это имя не откликается. Глупая, наверно».

И весело подпрыгнула: «Ты про нашу Соньку забудь».

И еще добавила, что, дескать, я вру все время. Запутывала.

Но я древнего грека-философа Платона читал, зря она бесилась.

Стыдиться постыдного и стремиться к прекрасному — вот к чему люди должны тянуться, если верить древнему греку Платону, а люди почему-то тянутся к постыдному. Только я-то при чем? Я — учитель. Я преподаю. Я знаю, что главное в жизни — это любовь. Я знаю, что любящий человек не должен убегать от подруги только потому, что у нее пальцы ледяные… Но вилы… Но капельки крови…

«А как ты до осени жить будешь?»

«Мне раба пришлют».

«Рабов у нас нет».

«Ой, ну ты совсем того! — прямо по-детски обрадовалась Зоя. — Раб — это же идея. Что тут непонятного? Ты покрути мозгами, ты подумай. Раб — это просто идея. Очень древняя. Она так давно высказана, что никто уже и не помнит, кто первый заговорил о рабах. Отцу это нравится. Да и какая разница? Высказанную идею все равно убить никак нельзя, — чувствовалось, что Кружевная Душа наслушалась своего родителя. — Рабов можно всех перебить, а идея останется».

«А это почему?»

Она даже остановилась.

«Ты что? Правда не понимаешь?»

И обогнала меня, подпрыгивая, заглядывая в глаза.

Пятилась, подпрыгивала, веселилась от души, тараторила:

«Ты пойми. Соньке ты совсем не нужен. Ты ей не интересен. Сонька созерцать любит. Ее главная идея — созерцать, а у тебя никаких идей нету, ты только чужие слова повторяешь. Сонька любит созерцать, а ты начнешь к ней приставать, как те парни с Пихтача. Ты не смотри, что у нас отец ростом как бы не вышел, начнешь зарываться, он из тебя дурь выбьет».

«Ты с заимки от отца сбежала?»

«Не от отца сбежала, а — к красноухой».

«А Кербер от кого сбежал? У него какая идея?»

«А Кербер просто так сбежал. Он у нас безыдейный».

«Сентябрь уже на носу», — напомнил я.

«Ну и что?»

«В школу скоро».

«Ну и что? Куда же еще?»

Я засмеялся: «Ты же говорила — замуж».

«А это потом! Это еще рано. Это только идея».

Произнесла так, что даже я наконец понял: высказанную идею не убить.

А Кружевная пальчиками коснулась родимого пятна на щеке. «Говорят, — сказала, — на свете такой перстень есть. Он волшебный. Если его повернуть камнем в ладонь, то становишься невидимой».

«От кого?»

«От того, кто полюбит».

«А зачем прятаться от того, кто тебя полюбит?»

Она даже остановилась.

«Любовь — это же мучение».

Ну да, сразу вспомнил я записочки в мусорной куче. Эту, к примеру. «С какого момента можно считать человека взрослым? Когда он перестает бояться уколов? Когда ему начинает кто-то нравиться?» Наверное, Зойкин вопрос.

Вон какой на обочине кедр вымахал, присматривался я, шагая по дороге. Такой толстенный, еще, наверное, при Ермаке пророс. И комаров совсем нет, отмахиваться не надо. И погони нет. И к пригородному успеем.

Кружевная Душа, похоже, устала, но не признавалась.

Не знаю, о чем она думала, а меня мучило раскаяние. Ну вот почему так? Сперва явился без приглашения, теперь смываюсь тайком.

Солнце взошло.

Никто нас не нагонит.

В пустом вагоне пригородного Зоя, Кружевная Душа, сразу уснула, повернувшись лицом к стенке, успела только сонно предупредить: «В Тайге за мной не ходи».

«А если ты потеряешься?»

«Это я-то?»

И уснула.

А я стащил с себя свитер.

И прикрыл ее. Спи.

Тайга скоро.

Бомба времени

Кочергина не было.

Остальные собрались аккуратно.

Запил, наверное, неуемный Кочергин.

«Я называю кошку кошкой». Я уже знал (от Ролика), что Кочергин цитирует сатиру Буало (Ролик все знает). «Я называю кошку кошкой, а Роллэ — мошенником». То есть все вещи я называю своими именами. Роллэ был, кажется, прокурором, понятно, жадным и продажным.

Дмитрий Николаевич о чем-то шептался с Хунхузом, потом Ольга Юрьевна шепталась с ними. Дед молча стоял у окна, опершись на свою тяжелую палку с резным набалдашником. В двух шагах от него — бюст Петра Комарова.

«Азиатской волной Амура, криком зверя во мгле ночной, потайною тропой маньчжура ты пугал меня, край лесной…»

Зеленое сукно стола. Рукописи, карандаши.

«Начинаем», — сказал наконец Хунхуз.

Суржиков кивнул. Чувствовал, это его день.

Выглядел уверенно. Европейская штучка. И повесть его была выверена.

Молодой местный сцепщик Гриша Петелин попал под вагонетку. И такое бывает.

Два месяца в больнице, три — дома. Сперва на койке, понятно, потом учился ходить с палкой, костыли отверг, не хотел привыкать к костылям (характер самого Ролика), чего там, нога на месте, а он — молодой, ему еще жениться придется. И не на вагонетке. Так что шутки в сторону. Когда на третью неделю лечения знакомые женщины из вагонного депо принесли Грише живые цветы, он удивился: это еще зачем? Тигра не кормят салатами. А встав на ноги, в любимой своей байковой клетчатой ковбойке, в черных штанах, произведенных швейным цехом на станции Болотной, которые никогда не рвутся и не выцветают, стал два-три раза в неделю наведываться в вагонное депо — в курилку, в брехаловку.

Там его услыхал инструктор из профсоюза.

«Вижу, сечешь в политике».

«А то!»

И перед пораженными слесарями, сварщиками, смазчиками, токарями, подметальщицами, электриками, наладчиками, перед всем этим вечно занятым и шумным рабочим людом стал всем давно им знакомый Гриша Петелин минут по десять-пятнадцать в день (конечно, с прямого разрешения начальства) развивать свои представления о текущей жизни.

«Кто жаловался, что хороших новостей не хватает?»

Поднятых рук не считал, радовался: «Вы курите, а я выговорюсь».

Начинал просто. «Сами знаете, — начинал, — с первого января лучше всего смотреть программу по названию «Время». По телику, понятно. Сами знаете, это совсем новая программа. Ну а те, у кого пока телика нет, слушайте радио. — Сразу пояснял: — Это великое изобретение — радио. — Произносил так, будто радио только сегодня утром изобрели. — Уши у человека ничем особенным не заняты, вот и оплачивайте радиоточку, дело того стоит. А приемника нет, ходите на политинформации».

Делал выразительную паузу.

Дождавшись тишины, продолжал.

«Сами знаете, событий нынче столько, что не успеваешь следить. Вот «Аврору» наградили орденом Октябрьской революции. Да, да, Спицын, — кивал он строптивому слесарю из монтажной бригады. — Именно крейсер наградили. А ты что думал? Не капитана, не артиллеристов, а крейсер. Вот твой инструмент, Спицын, не наградили, — собравшиеся понимающе посмеивались, — а великому крейсеру слава. И не за то слава, что стоит на вечном причале, бабахнуть некуда, — опять понимающий смех, — а за то, что свое великое революционное дело крейсер «Аврора» выполнил еще в октябре семнадцатого».

Грише нравилось говорить такими вот медными словами.

«Сами знаете, в марте этого года, — докладывал, — в южной стране Сирии в поселке Табка наши строители заложили первый камень Евфратской плотины. Братская помощь. А то как? Евфрат — большая река. Есть река Тигр, и есть река Евфрат, обе большие, обе параллельно текут. Особенно Евфрат. В диких поповских текстах реку Евфрат считали и считают священной, но живут на ее берегах простые непросвещенные сирийцы, наши друзья. Да, непросвещенные, Спицын. Как ты. Только много учатся. А наши строители, — («как ты», подсказывали Грише из зала), — помогают расцвету прекрасной южной страны, чтобы не было больше на ее территории никаких войн. Сами знаете, зря, что ли, министр обороны маршал Гречко ездит по тем краям, присматривается, кому дать в зубы, если полезет кто».

Гриша делал многозначительную паузу.

И, выдержав паузу, выдавал: «У нас все для семьи!»

«Сами знаете, — пояснял, — наше правительство утвердило наконец основы законодательства о советском браке и советской семье».

В зале откровенно хихикали. Особенно у входа, возле большой железной бочки с песком — для курильщиков. Все знали, что жертвой новых основ первым (это и предполагалось) пал неутомимый ходок слесарь Пучков. Нормальный парень, свой в доску, а вот застукали его в момент, когда он нашептывал на ухо чужой жене некоторые известные слова, даже уже не нашептывал, сами знаете, а гораздо больше. Ну, вывели слесаря на чистую воду. Сами знаете, принципиальный товарищеский суд. «Любишь кататься — люби и саночки возить». Все по делу. Теперь по вечерам, сами знаете, только законная жена вставляет Пучкову хлопушки.

«Куда?»

«Сами знаете».

Гришка увлекался, начинал говорить резко, прямо.

Политинформация в Гришиных вариантах превращалась в настоящий роман духовных приключений. Слушая Гришу, работники (особенно работницы) депо стали болтать меньше, стали больше задумываться, шарить в политике. Любого слесаря хоть сейчас посылай в чужую страну, он там враз кого надо распропагандирует. Начальство означенный поворот отметило, оценило и начало извлекать из выступлений Гриши Петелина самую настоящую пользу.

К примеру, провели специальное собрание.

И первым выпустили на легкую переносную трибуну не начальника смены, а именно Гришу Петелина.

Ого-го-го! Зал радовался.

Вот не раздавило Гришу вагонеткой, стоит на трибуне живой, веселый, всем доступный, хоть руку ему протягивай. Кстати, собрание это проводили как общее. Перед собравшимися появились в тот день деятели местного и городского комсомола, работники объединенного профкома, даже инструктор из крайкома партии. Все чувствовали, готовится что-то важное.

Гриша цвел, как приморский орех.

«Сами знаете, какой у нас год, — весело напомнил он, поднявшись на трибуну. И помолчал, делая вид, что сам вдруг забыл, какой у нас год. Но, конечно, не забыл, вспомнил. — Одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой! Вот какой год! Сами знаете, пятьдесят лет назад в октябре была у нас в стране создана молодежная организация РКСМ, то есть Российский коммунистический союз молодежи».

Спросил: «Есть в зале комсомольцы?»

Мог и не спрашивать, куда они денутся?

Мгновенно взметнулся над головами, как говорят, лес рук.

«Вот как хорошо, — обрадовался Гриша и спросил: — Как отметим это дело?»

Начальство в президиуме переглянулось, а в зале, особенно у бочки с песком, кое-кто понимающе хихикнул.

«Да ладно, — отмахнулся Гриша. — Сами знаете, о чем я».

Но на всякий случай уточнил: «Я о взятых нами обязательствах. О личных примерах. О трудовой инициативе. — Нисколько не жалел добрых слов. — Я ведь не в стороне от жизни. Я постоянно углубляю пропагандистский материал, собираю факты».

И опять сделал паузу.

Хотел сыграть, как настоящий артист.

Но немножко перестарался, немножко затянул паузу, и кто-то неумный, невыдержанный, влез в разговор, выкрикнул с места: «А чего тут собирать? Какой еще материал нужен? Ты разуй глаза! Где премия за квартал? И расценки нужно пересмотреть! И сверхурочные — вовремя!»

«Слабо думаете, — возразил Гриша. — Копайте глубже!»

«Отпуска нужны в удобное время, — копнула глубже какая-то озабоченная (с животом) откатчица. — Ясли есть, а мест нет. Как это так? Нам, что ли, не рожать больше?»

Гриша отмахнулся. Дескать, с яслями денек-другой потерпим.

Но все же открылся. «Я тут прямо в ЦК комсомола обратился. Считаю, каждому следует дать медаль!»

Все пораженно замерли.

«Да, каждому!»

Добавил, чтобы не сомневались:

«Всем доблестным комсомольцам нашим».

Все равно не поняли: «А почему только им? А членам партии?»

Зал замер. В своей повести Ролик Суржиков красиво все это описал.

Ролик в своей повести сравнил вагонное депо с тесным ульем, в котором в один момент вдруг отбило всем пчелам всякое желание жужжать. Вот гудели, шумели, всякими перебрасывались словечками, выкрикивали нелепые желания — и вдруг в один момент как рукой сняло. Начальство сидело как каменное. Пользуясь моментом, кто-то даже нырнул к двери из депо (некогда, мол, ему), но дверь оказалась запертой. Дежурные тоже не дураки. Мало ли что там Гришка несет, медали медалями, на всех не наберешься, зато всем сидеть на местах!

«Подожди, Гриша», — поднялся инструктор из крайкома.

Известный, спокойный, понимающий человек. Костюм темный, строгий. Лицо неулыбчивое. Зал опять зажужжал как ни в чем не бывало. Вот отправят дурака Гришу на кирпичный завод, пусть кривой ногой глину месит.

Но инструктор сказал: «Это все ничего».

И добавил уверенно: «Это увлекся наш Гриша».

Мягкое внятное слово наш вмиг сняло напряжение.

«Сами знаете, наш Гриша Петелин — энтузиаст. — Если бы инструктор назвал Гришу, ну скажем, пузаном или хромцом, или просто откровенным придурком, прозвучало бы, конечно, не мягче, но хорошее доброе слово энтузиаст тоже всех насторожило. — Наш Гриша Петелин личное письмо отправил в Москву в ЦК ВЛКСМ. Подчеркиваю, личное. Адресовал товарищу Павлову, секретарю, правда, в нашем комсомоле идет сейчас плановая ротация, так что ответили Грише уже из аппарата товарища Тяжельникова. Впрочем, разницы нет, аппарат у нас один, комсомол рабочего человека уважает, — снял инструктор последние непонятки. — Подтвердили, что — да, нынешний год для солнечного ленинского комсомола особый. Мы готовимся не просто к юбилею, а к золотому юбилею, по всей стране ширится социалистическое соревнование! Короче, Гриша, — опустил, наконец, инструктор словечко наш, этим как бы незримо отделив Гришу от коллектива, — в своем личном письме предложил для награждения отличников соцсоревнования создать, выковать, так сказать, особенную медаль и назвать ее «Ленинскому комсомолу пятьдесят лет»! Слово «пятьдесят» выделить цифрами, как в ведомости, а на колодочке оттиснуть слова «Отличнику соревнования», чтобы понятно было, что не дураку вручается. Ответили Грише товарищи из аппарата нового секретаря. В том смысле ответили, что за полвека горячей творческой работы славный ленинский комсомол награжден уже пятью орденами, перебор в виде медалей тут ни к чему, комсомольцы народ скромный, в стране самой развитой демократии каждого награждать следует только за дело. К тому же к известной прекрасной дате уже официально утверждены памятные знаки «Молодому передовику производства» и «Золотой колос». Вот они и будут вручаться комсомольцам-активистам промышленных предприятий, строек, колхозов, совхозов. Выпуск (с Гришиной подачи) какой-то особенной специальной медали, решили в аппарате товарища Тяжельникова, пока нецелесообразен, хотя с повестки дня не снимается».

Инструктор замолчал.

А зал тяжело примолк, призадумался.

Некоторые решили, что теперь-то, пожалуй, точно — привет, дописался Гришка Петелин. Нашел кого тревожить. У секретарей комсомола ротация, а он с медалями лезет. Секретари солнечного комсомола при своем большом деле, а он путается под ногами. Нет, не дело хромому лезть не в свой огород. Запамятовал, что опытный секретарь может двинуть посильней вагонетки.

Но инструктор еще не закончил.

«Наш Гриша глубоко пашет, — добавил он к сказанному (на этот раз опять с определением наш). — Наш Гриша на верном пути, он мыслит верно. Не поддержали в ЦК вопрос с медалью, зато, — инструктор цепким взглядом обвел собравшихся, — поддержали идею письма в будущее. Так сказать, идею бомбы времени. Гриша и такую идею высказал. Вот давайте решать, что делать с этим письмом?»

«А кому письмо? Опять в ЦК?»

«Да нет, — облегченно выдохнул инструктор. — Новое Гришино письмо обращено не в ЦК, а напрямую к потомкам, к нашим прекрасным детям и внукам. Вот вырастут, вот оперятся наши парни и девушки, а тут и подойдет очередная счастливая дата — столетие Ленинского комсомола! Вот, пожалуйста, наш подарок — бомба времени! Так сказать, письмо потомкам из далекого прошлого, от уже ушедших героических предков, то есть от нас. Из двадцатого века в век двадцать первый. Принимайте, счастливые потомки, весточку от отцов-матерей, от комсомольцев шестидесятых».

И дал отмашку: «Читай вслух, Гриша!»

И Гриша Петелин хромым легким шагом опять поднялся на трибуну.

В руке лист плотной бумаги, на нем текст не написан от руки, не отстукан на пишмашинке, а крупно и четко напечатан прямо в городской газетной типографии, даже место для печати учли.

«Здравствуй, комсомолец далекого две тысячи восемнадцатого года! Здравствуйте, смелые удивительные умы! — Гриша взволнованно перевел сбившееся дыхание и так же взволнованно переступил с хромой ноги на здоровую. — Из толщ минувшего двадцатого века советский комсомол протягивает тебе свою крепкую руку. — Все ждали от Гриши определения мозолистую, но такого слова в Гришином послании не оказалось. — Как живешь, друг? Все так же любишь нашу советскую землю, нашу советскую трудовую колыбель, как любили мы? — Некоторые в зале тревожно переглядывались, дескать, чего это он завел о земле, да еще в прошлом времени? — Держишь ли ты в своей сильной мускулистой руке драгоценный камень с планеты Марс или с какой другой планеты? Какими великими свершениями прославил наш замечательный город? Поставил ли атомную станцию, как планировали наши романтики? Снес ли с лица земли последнюю церковку?»

В зале задвигались. Церковь — не яйцо, просто так ее не снесешь.

А вот драгоценный камень, смотри-ка, переглядывались, доставили все-таки с далекой планеты Марс или с какой другой планеты (интересно, кто туда летал от нашего вагонного депо?), и даже на атомную станцию замахнулись.

«Дорогие комсомольцы нашего будущего, — рубил рукой воздух Гриша. — У нас с вами одна родословная. Штурм Зимнего, кронштадтский лед, Каховка, освобождение Крыма, Юденич и Колчак — в хвост и в гриву. Всех деникиных туда же. Сами знаете, атомные ледоколы, космические ракеты, поднятая целина, электрификация железных дорог! У нас с вами, дорогие наши комсомольцы будущего, с одна тысяча девятьсот семнадцатого года одна цель: утвердить добрыми делами самое справедливое, самое счастливое общество на земле. Свобода, равенство, братство! — Гриша, похоже, шел уже на автомате. — Мы придем к победе коммунизма! Мы к ней придем неизбежно, неминуемо. Комсомольцы нашего депо и вообще всего нашего участка желдорпутей всегда в первых рядах, лучшие награждены. Фамилии опускаю… Руками наших пламенных комсомольцев открыты новые участки дороги, особенно отличились… Фамилии опускаю… Вместе с этим письмом посылаем вам, дорогие наши потомки, бесценную реликвию — бронзовый макет электровоза серии ВЛ («Владимир Ленин»), работающего на широкой советской колее. В этом году экипаж указанного электровоза награжден переходящим Красным знаменем. Фамилии опускаю… Сто сорок шесть лучших заработали почетное звание «Ударник коммунистического труда». Фамилии опускаю… Так что от всей души завещаем вам, дорогие комсомольцы две тысячи восемнадцатого года, осуществить то, чего не успели мы. Мост с материка на Сахалин… Окончательное благоустройство края… Возведение новых прекрасных цветущих городов… Атомные станции… Уверенной посадки на других планетах… Удач в труде, хорошего здоровья, мирного неба над головой…»

В зале установилась тревожная тишина.

Потом кто-то не выдержал: «Смотри-ка, всех опустил!»

И закричали, заволновались, затопали. «Зачем опустил фамилии?»

«Как это зачем? — не сходя с трибуны, переступил Гриша с хромой ноги на здоровую. — Сами знаете, в таком важном деле лопухнуться нельзя. Совсем в другой век пишем. В двадцать первый. Там недовольных уже не будет. А мы — их предки! Разве шутки чувствовать такое? Необходима некоторая осторожность, верно? Я вам конкретные фамилии назову, а кто-нибудь из названных на радостях надерется, как баклан, и все испортит. Так что давайте пока без фамилий. Дети вырастут, разберутся».

Некоторые засомневались: «Не примет почта такое письмо».

«А мы его заложим в бетонный фундамент нового электровозного депо!»

«Ну, если так, — потихоньку успокаивались сомневающиеся. — Только ведь и другие вопросы есть. Ты, Гриша, атомную станцию упомянул, а потянем ли мы такое дело? Леньке Лунёву простую вагонетку доверили, а он тебе ногу отдавил. А тут атомная станция. Тут одной только твоей ногой не отделаешься. Сам знаешь, Ванька Пахомов недавно в самом начале рабочего дня напрочь запорол новый насос, забил его илом и лягушками. Тут ответственность нужна».

Даже язвительный (пьющий) грузчик Орлов проснулся.

«Уволить Петелина! — заорал, с ходу не разобравшись. — Уволить Гришку к чертям собачьим, гнать из депо, как собаку, чтобы не создавал проблем! Это что же получается? — изо всех сил возмущался он, отравляя соседей перегаром, выхлопами, так сказать. — Скажем, я или другие, мы все дружно улетим на Марс, там погрузочных работ никто пока что не отменял, а суточных, как всегда, кот наплакал, а Гришка Петелин, хромой ловкач, на Земле, значит, один останется с нашими бабами?»

И злобно потребовал: «Выкладывай фамилии!»

Короче, повесть Суржикова всех увлекла. Даже о Кочергине забыли.

Начал обсуждение московский гость. Удовольствия скрывать не стал. «Молодец, Суржиков». Хунхузу на вопрос, куда все-таки отправили письмо Гриши Петелина, ответил коротко: «В будущее».

И продолжил: «Приветствую талантливую рукопись!»

Волновался, как охотник, который у Пшонкина-Родина завалил большого лося.

И указывал, указывал, указывал нам, чтобы не сомневались: «Вот как следует подходить к дельному литературному материалу. Не в лоб с размаху, а с мягкой человеческой хитрецой, с загадкой. Бомба ведь не фугасная. Бомба — времени. Очень правильный ход. Каждый читатель Суржикова с нетерпением будет ждать столетнего юбилея комсомола».

Ролик торжествовал. Он влюбленно смотрел на Чехова.

А Андрей Платонович такую вывел мораль.

«Союз советских писателей главной своей целью ставит создание произведений самого высокого художественного значения, при этом глубоко насыщенных героической борьбой международного пролетариата, пафосом победы социализма, отражающих великую мудрость и героизм коммунистической партии, так что… — Благосклонно покивал. — Всячески поддерживаю!»

Писатели и семинаристы удовлетворенно похлопали.

Конечно, некоторые (я, к примеру) ждали, как Дед отзовется на повесть Ролика, но Дед, прочно утвердив тяжелые руки на резном набалдашнике своей палки, думал о чем-то своем.

Зато выступил Пудель.

«Дельная работа!» — так оценил.

Не скрывал удовлетворения, но и некоторую озабоченность выказывал.

«Конечно, правка еще нужна, но это дело второе, даже третье. — Кажется, Дмитрий Николаевич неплохо разбирался в тонкостях литературы. — Даже великий поэт Пушкин правил свои рукописи. Другому бы дать по рукам, не правь, не правь классику, но речь ведь о классике. — Этими своими словами Дмитрий Николаевич как бы окончательно решил судьбу рукописи. — Скажу вам как самый обыкновенный читатель. Увлекательно написана «Бомба времени»! Мирная, заметьте, бомба. Молодой писатель Суржиков мирным будущим интересуется. Тут правильно отметил Андрей Платонович, — кивнул Пудель улыбающемуся Чехову. — От молодых писателей мы ждем произведений только высокого художественного уровня. С надеждой ждем, с увлечением. Эх, увидеть бы сбывшиеся мечты! Сам я, конечно, до две тысячи восемнадцатого года не дотяну, куда мне, здоровье подточено партийной работой, — он как бы виновато развел крепкими сильными руками. — Но вы доживете».

И Князцев все эти слова поддержал.

«Правильно говорил тут Дмитрий Николаевич! И Андрей Платонович правильно говорил. Конечно, все ждут от нас произведений только высокого художественного уровня».

В общем, полет шмеля, а не обсуждение.

Так еще поговорили и перешли к стихам Волковой.

И опять о чем-то тихонько шептались наши руководители.

Хунхуз даже спускался вниз (в редакцию журнала) к телефону.

Вернулся мрачнее, чем был до своей прогулки, на читавшую стихи Волкову посмотрел, как на браконьера. Что-то опять шепнул Пуделю, тот перекинулся парой коротких словечек с Чеховым. На трибуне в это время хрипел Хахлов (под сорок, Благовещенск). Дескать, нежный запах палых листьев. Хра фра бра. Леса, окрашенные первым холодом. Бра хра фра. Лисы, бурундуки, твари лесные. И все такое прочее. Короче, пишут все, а умных мало. Вон Петр Степанович, покосился на бюст сталинского лауреата, про линялых лис писать бы не стал.

Волкова только железными зубами щелкала.

Зато Ольга Юрьевна (все еще, видимо, находясь под впечатлением от «Бомбы времени») заговорила о гражданственном лиризме. Оказывается, есть такой. Именно он, гражданский лиризм, нам нужен.

«В такое время…»

Мы дружно оглянулись.

В дверях стоял потерявшийся Кочергин.

Рукав его пиджака (и до того мятый) был теперь еще испачкан чем-то белым, известкой наверное. Ботинки без шнурков. Морда небритая и сердитая. Перегар, табачная отрыжка. «В такое время…»

Вот те и на!

Ольга Юрьевна изумленно посмотрела на Пуделя.

А Дмитрий Николаевич недоуменно вскинул брови и посмотрел на Хунхуза.

Ну а тот уставился на Чехова.

Известная картина — «Не ждали».

Только на картине Ильи Ефимовича Репина зрителям являлся некий мужик в длинном пальто и в сапогах, коротко стриженный, с фуражкой в левой руке, а на Кочергине был (все отметили) испачканный известкой пиджак и башмаки без шнурков, будто он, правда, сбежал из вытрезвителя.

«В такое время…»

Зациклило человека.

На пальце Ольги Юрьевны раздраженно вспыхивал камешек.

Я вспомнил подсказку Ролика и улыбнулся. А Ольга Юрьевна приняла это за поддержку. «Волкова у нас умеет видеть лес, траву, реку, — будто не останавливалась, продолжила она свое выступление. — Облака у Волковой как живые, того гляди дождь хлынет. — Взгляд Ольги Юрьевны случайно упал на бледную Нину Рожкову, и она спохватилась. — Нет-нет, никаких сегодня дождей! Сегодня нам нужна только солнечная погода. Пусть с ветром, — она вдруг запуталась в словах, — но солнечная, сухая. «У ветвистого дерева нет безветренных дней». Это хорошо сказано».

И добавила: «Правда, не хватает все-таки…»

Все сразу поняли: человека. И угадали. Только Суржиков (на волне своего успеха) возразил: «Человек на природе — это уже не природа».

«А что?» — удивилась Волкова.

«Это уже человек в природе».

А Ольга Юрьевна опять взмахнула рукой (камень вспыхнул).

«Может, и так, только куда нам деваться от непременных ассоциаций?»

Зябко накинула на плечи тонкий цветной платок. На Кочергина больше не смотрела. Никто на Кочергина больше не смотрел. Надрался, ну и помалкивай, любимый ученик Твардовского.

«Впрямую можно и не говорить о герое, но свое отношение к нему автор непременно должен высказать. Когда Михаил Юрьевич писал о дубовом листке, — вспомнила Ольга Юрьевна о Лермонтове, как о близком человеке. — Когда Михаил Юрьевич писал о листке, оторвавшемся от ветки родимой, я совершенно уверена, он ни на минуту, ни на секунду не забывал о том, что однажды у корней этого чудесного дуба может прикорнуть усталый странник».

В целом стихи Волковой приняли благосклонно.

«У ветвистого дерева нет безветренных дней». Ну и ладно.

Леня Виноградский тут же ответил пародией. Дружеской, конечно.

«В строках и между бродят злые ветры и цвета кумача горят костры, рябин в стихах полсотни кубометров, и ягод, кстати, тонны полторы…»

Это окончательно привело всех в доброе, хорошее настроение.

Вдруг установилось в зале единство. Вон даже Кочергин пришел. Дышит смутно, микробы дохнут, но ведь пришел. Старые писатели и молодые, неважно, все теперь как один — талантливые, умные, заняты общим делом. Суржиков совсем уже по-дружески шепнул мне: «Вот бы сейчас двинуть твою „Педагогику“». Чувствовал момент, от всей души болел за меня. Но обсуждение «Гуманной педагогики» планировалось на день завтрашний.

Повезло Козлову, его счастливым рассказам.

Тихий яблоневый сад. Белый дым над трубой — торчком. Толстый и сытый кот жмется к побеленному боку русской печки. За окнами — тишина, летнее солнце, лес, светлое озеро с толстой, набирающей силу рыбой.

Что еще нужно счастливому человеку?

Пудель опять выделился.

«Не буду скрывать, — так сказал. — «Счастливые рассказы» Козлова — правда счастливые рассказы. Вот американский бомбардировщик, сами знаете, недавно потерял в Гренландии атомную бомбу, весь мир живет в тревожном ожидании. А счастливый герой Козлова, этот наш добрый, все понимающий современник, наш сосед по городу, по улице, по дому, думает о том, как еще и еще благоустроить мир…»

Понятно, Дмитрий Николаевич одобрял героя.

Да и как? Не пьет, не курит (короткий взгляд на Кочергина), не хулиганит, не сквернословит. Награду за спасение красивой тонущей женщины (в счастливом рассказе «На Амуре») не побежал получать, отказался от интервью с заезжим столичным корреспондентом, предпочел остаться неизвестным. И это правильно, так же уверенно поддержала инструктора крайкома Ольга Юрьевна, и камень на ее пальце счастливо вспыхнул. Скромность к лицу герою. Пусть награда хранится не в ящике домашнего комода, а в стальном сейфе государственного наградного отдела.

Хорошо сказала.

Но я встревожился.

Как же она после таких слов будет читать «Гуманную педагогику»?

Про Зою, Кружевную Душу, про Елену — девочку-тортик, жалующуюся на отсутствие трусиков, про дылдуДидону и про все такое прочее. Похоже, завтра мне все шишки достанутся. Это Суржикову, кажется, жизнь удалась. Да и Козлову удается, рекомендовали его рассказы в местный журнал.

«Конечно, — вдумчиво заметил Чехов, однофамилец знаменитого русского классика, — в коммунистическом Вьетнаме все еще длится война, творятся бомбежки, массовые убийства, империализм не дремлет, ему крови и крови хочется, убит в Америке вождь… простите… лидер чернокожих… Я не призываю Козлова напоминать нам о несовершенстве нашего мира, но Ольга Юрьева правильно заметила: все в художественном произведении должно наводить нас на мысли о человеке…»

«Да, — кивал Козлов. — Да!» И быстро-быстро что-то записывал.

Только Хахлов (тридцать девять, Благовещенск) дал слабину.

«Бра дра фра. И там у них хорошо, и тут у них хорошо. Прям хочется босиком выскочить на балкон и заорать: а у меня-то как хорошо!»

Но не разулся, не выскочил.

Так что следующую жертву наших литературных разборок, Колю Ниточкина, все приняли в высшей степени благодушно. Давай, вчерашний школяр! Громи несовершенство нашего мира.

Но Коля Ниточкин начал с вопросов.

«Вот вы научную фантастику не любите, да? — Это он сказал несколько удивившемуся Андрею Платоновичу. — Я специально у настоящего Чехова, — (Андрей Платонович напрягся), — все собрание сочинений прошерстил, он тоже, оказывается, не любил научную фантастику. А за что ее не любят?»

К счастью, ответов на свои вопросы Ниточкин не ждал.

«Вот ты, — с явным сочувствием посмотрел на опухшего за ночь Кочергина, — представь такое. Ты проснулся, все болит, а в густых ветвях над тобой поют счастливые тучные птички, как бы даже в пернатых шлемах. В траве разные животные пасутся. — При этих словах Кочергин обеспокоенно открыл глаза. — Или рыбу возьми. Толстую, сытую, как в рассказах Козлова. Зачем рыба? Почему в воде? И вообще. Вы заметили, что у Суржикова в «Бомбе времени» совсем нет пейзажей?»

Дед, слушая Колю Ниточкина, улыбнулся. Может, вспомнил красного графа Алексея Николаевича Толстого, когда-то утверждавшего (на обсуждении горьковского плана «Истории фабрик и заводов»), что главное в истории советских фабрик и заводов — это пейзаж.

Впрочем, рассказ Ниточкина назывался «Первое слово».

Оказывается, Ниточкин докопался до самого первого человеческого слова.

Не до того пресловутого, библейского, захватанного разными нечистыми и нечестными поповскими руками, а действительно до того по-настоящему первого, которое еще на заре времен научились произносить древние люди, даже еще и не знавшие, что они — люди.

«Ну, какое слово?» — допытывался Коля.

«Думаете, мама? А вот и нет!»

И сам ответил: «Мамонт!»

Придурками нас, конечно, не назвал, но что-то такое подразумевалось.

«Ну правда! Вы сами подумайте. «В начале было Слово! В начале было Слово!» Да сколько можно повторять одно и то же. Вы нам не намеки давайте, а само слово! Ну вот. Не можете? Тогда слушайте. Я совершенно уверен, что в глубине веков, в самом начале времени были не слова, а всего лишь первичное кодирование информации! — совсем зарвался Ниточкин. — Только потом, позже, предметы и явления начали получать имена. Вода стала водой, ноги — ногами, зуб — зубом, и все такое прочее. До этого люди просто клацали зубами. Клацали, конечно, но чем таким клацают — не знали. Накапливающаяся информация передавалась от отцов к сыновьям, от матерей к дочкам, — Коля так и сказал: к дочкам, — из одной эпохи в другую, в третью. В конце концов дошла вся эта первичная информация до одного умного ленинградского профессора Алексея Петровича Быстрова, палеонтолога и сравнительного анатома. А он, в отличие от других ленинградских ученых, сразу понял ее правильно. И немедленно прошерстил все имевшиеся в библиотеках города словари. И без всякого удивления, поскольку уже догадывался, в самых разных человеческих языках обнаружил одно-единственное, хорошо сохранившееся, общее для всех народов слово. Мамонт! Дошло? — посмотрел он на опешившего Хунхуза. — Слово мамонт даже пишется в разных языках почти одинаково. Можете проверить. Так что ленинградский профессор Быстров, и я это подтверждаю, убедил весь думающий мир, что в начале действительно было слово, и это слово было — мамонт».

Нина Рожкова заплакала.

Дед с интересом наблюдал за Колей.

Санкт-Петербург… Петроград… Ленинград…

Какая информация так странно дошла до этого юноши?

Вороной рысак в санках огибает главного шталмейстера, карета с красными ливреями и белыми чулками на запятках. Дама, стремительная и подобранная, офицер с саблей и папиросой, трусящий извозчик, тяжелый непреклонный дворник в тяжелом тулупе и с тяжелой метлой в руках, еще более тяжелый городовой на перекрестке, мастеровой с Лиговки, студент, это непременно. Юная курсистка со связкой книг, тучный протоиерей в еноте, проститутка в рыжей горжеточке, генерал, скребущий снег кожаными калошами, купчик на лихой…

Куда все ушло?

Куда все это пропало?

«Вы только представьте, — радовался нашему вниманию Коля Ниточкин. — Волосатый мускулистый охотник каменного века припер мясо в пещеру. Много мяса. Ну, как у Пшонкина-Родина. Все племя сбежалось, все радуются, спрашивают. Это охотник чомон-гула завалил? Это большого страстного чомон-гула завалил наш охотник? Или чье это такое вкусное мясо, почему оно с хоботом? Вот добытчик и отвечает. Это не чомон-гул, придурки! Это мамонт! Дошло?»

Дед добавил (про себя): вашу мать!

«Конечно, мамонты с тех пор давно вымерли. — (Коля тогда еще не знал, что последних мохнатых в девятнадцатом году съели красные партизаны.) — Птицы расклевали навоз, выветрились следы. — Коля растерянно развел руками, как совсем недавно разводил руками Дмитрий Николаевич, партийный товарищ Пудель. — К сожалению, это все, что мировая археология может постигнуть».

«Не мало ли?» — удивился Дед.

И вспомнил музей в Благовещенске.

Две старухи у входа, вонь, пыль, твою мать, темные, с каменного века немытые окна, серые пятнистые черепа, желтые кости, клыки мамонтов и людей, дохлятина в стеклянных банках, портреты страшных обезьян — наших предков, фигуры каторжников (тоже наши предки), нестираные халаты с тузами, крошащиеся куски каменного угля с отпечатками доисторических корней, веток, листьев, пыльные цепи, конец старому, начало новому. Да откуда же, твою мать, в этом сраме и пыли, в этой неразберихе и ничтожестве, твою мать, по чьей такой чудесной милости и доброте, во всей этой неразберихе (большой вам привет, Ольга Борисовна Лепешинская) мог явиться в наш сумеречный мир светлый и радостный Коля Ниточкин?

А слово…

Ну что слово…

«Всё же вы зря сослались только на Чайлда».

«И это все, что мировая археология надеется постигнуть».

«Да ну. Что за пессимизм? Это британский археолог так сказал, юноша. А вы вспомните утверждения наших советских археологов. Вспомните наши музеи! Даже у вас в Благовещенске есть музей, пусть запущенный, но богатый. А вот умных интересных писателей, чтобы они вовремя осмысливали огромные накопленные нами богатства, таких писателей еще недостаточно, — откровенно польстил Дед Коле Ниточкину. — А это жаль. Люди чем выделяются из грубого животного мира? Правильно. Хоронят своих покойников, калечат друг друга, испытывают нелепые желания, какие не приходят в голову другим живым существам. — (Опять, наверное, вспомнил Ольгу Борисовну Лепешинскую, ее слова о кукушках, самозарождающихся в чужих яйцах под воздействием далекого лесного кукования.) — Так что будьте смелей, юноша. Вспоминайте не только Чайлда, вспоминайте, к примеру, нашего академика Алексеева. Это он, Валерий Павлович, выделил новый вид питекантропа — питекантроп рудольфенсис. Это он, изучая окаменевшие останки ребенка из азиатского Тешик-Таша, понял, что видит девочку, а не мальчика, как до него всеми принималось. Не так просто по голым костям такое определить. Да, конечно, работами Геккеля, Дарта, Брума, Дюбуа может гордиться любая страна, но почему бы не напомнить читателям о работах наших ученых? О работах Бонч-Осмоловского, Герасимова и Гремяцкого, Нестурха и Рогинского, Бибикова и Окладникова?»

Писатели и мы, семинаристы, восторженно внимали Деду.

Только Хахлов опять не выдержал. Хра бра дра. Ухмыльнулся страшно.

Дескать, знаем мы это ваше первое слово! Питекантропы рудольфенсисы! Хватит болтать! Не было на свете никакого первого слова! Может, дикие люди болтать начали сразу с сотого или триста второго слова.

Даже я влез в такое живое обсуждение.

«Недавно, — влез, — на Курилах американцы нарушили наше воздушное пространство. Конечно, нарушителя перехватили и вынудили сесть в Буревестнике на острове Итуруп. Я там бывал. Там взлетная полоса километра два, не больше, боялись, не хватит места уроду, это же огромный ДС-8, и весь набит американскими солдатами. Но посадили, трактор поставили на полосе, чтобы никто не сбежал. Разговаривали с задержанными с помощью местной учительницы английского языка. Вот попробуйте угадать, какое первое слово произнес американский пилот?»

«Мамонт!» — дружно выдохнули семинаристы.

«Да ну! — засмеялся я. — Выругался янки. Понимал, что к чему. Продержали американцев в самолете почти двое суток, а потом с позором выгнали с острова, дескать, лезете, нарушаете, а нам вас еще кормить. Сваливайте, пока мы добрые. Во Вьетнаме вас ждут. Вы называете вьетнамцев гуками, вот они, эти маленькие гуки, и надерут вам задницу».

Гуки — это грязь. Опять привет Ольге Борисовне.

Ну а с рассказа Коли Ниточкина плавно перешли на стихи Нины Рожковой.

Бледная, разволнованная, как неглубокое море, в цыганском цветистом платье, Нина то нашептывала, то выкрикивала свои стихи.

«Коровьи нимбы на лугу сияли в изумрудах слепней…»

Стихи Нины Рожковой нас просто очаровали. Другого слова не найду.

«И проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах…»

«Мангэ-э…» — Ольга Юрьевна страшно удивилась столь необычным стихам, но все же пора, пора, наверно, и сэмул-мэмул, то есть окутываться дымом.

И из чудесного сообщества людей вот только что во всем понимавших, чувствовавших, принимавших друг друга мы снова превратились в обыкновенную трибу обыкновенных дикарей, навязывающих друг другу свои самые что ни на есть противоречивые мнения.

«Как перстни зэков на фалангах…»

Суржиков опять шепнул: «Сейчас бы твою „Педагогику“!»

И поклялся (европейская штучка), что сегодня пить совсем не будет (даже посмотрел в сторону спящего сидя Кочергина), зато завтра явится на обсуждение моей вещи совершенно трезвым, совершенно выспавшимся и всех будет подталкивать к торжеству признания моего прекрасного гуманного стиля.

Узкие губы Ролика недобро дрогнули.

А я смотрел на Деда.

Я не спускал глаз с Деда.

Крупный, избыточный, но вовсе не тучный.

Почему Дед сидел тут рядом с Андреем Платоновичем, такой на него непохожий, рядом с неулыбчивым, тоже непохожим на него Хунхузом, почему терпеливо выслушивал милые восклицания Ольги Юрьевны, ее удэгейские словечки? Ну Пудель — ладно, Пудель на службе. А что видел Дед, прикрывая глаза, зажимая тяжелую палку коленями? Осенний лес, где два чеха (союзники) деловито убивали из револьверов девушку-машинистку? «На лугах, лугах зеленых». Один убивал как бы по делу: не дала, сука. А второй-то чего? И второму не дала?

Что Дед тут делает?

Ну вернулся. Ну в родной язык.

Ну стукнуло пятьдесят лет ленинскому комсомолу, вот вам и бомба времени, слезы Нины Рожковой. «И проступали здесь года, как перстни зэков на фалангах». Это-то как раз можно понять. Не какая-то пампушная девка. Но чем суетливый Ниточкин его восхитил? Почему по поводу «Бомбы времени» Дед почти ничего не сказал? Что ему наш солнечный ленинский комсомол? После двадцатого съезда КПСС судьбы создателей и руководителей нашего солнечного комсомола перестали быть таким уж большим секретом.

Конечно, Дед выбирал, придерживался.

Он выбирал путь, придерживался курса, потому и вернулся в Северную страну. Достаточно было у него долгих бесед и с идеологическим работником Дмитрием Николаевичем Пуделем, и с опытным полковником госбезопасности Анатолием Андреевичем Баряновым. Они-то многое знали о судьбах советских пламенных комсомольцев.

О Ефиме Цетлине, к примеру.

«Мой миленок-мармуленок, он, наверное, селькор. Тремя буквами, мерзавец, исписал мне весь забор».

Не селькором был Ефим Цетлин, а создателем ленинского солнечного комсомола. Не пролетарские танцульки под музыку устраивал, а с восемнадцатого года по девятнадцатый впрямую руководил нашими комсомольцами, правда, несколько позже, в тридцать седьмом, был расстрелян.

Многие созрели к тридцать седьмому.

С девятнадцатого по двадцать первый годы вдохновлял пламенных советских комсомольцев Оскар Рывкин, бывший аптекарский ученик, парень в простой фуражке, низко надвинутой на лоб, его тоже расстреляли в тридцать седьмом. Расстреляли Лазаря Шацкина, руководившего комсомолом с двадцать первого по двадцать второй; по многу лет руководить советской молодежью как-то никому не удавалось. С двадцать второго по двадцать четвертый — Петр Смородин (расстрелян в тридцать девятом). С двадцать четвертого по двадцать восьмой — Николай Чаплин (расстрелян в тридцать восьмом). С двадцать восьмого по двадцать девятый — Александр Мильчаков. Ну, этому повезло: попал в лагерь, выжил. Александр Косарев сумел отстоять у руля с двадцать девятого по тридцать восьмой годы, в тридцать девятом все равно расстрелян.

Или это просто были плановые ротации?

Ладно, сказал я себе. Главное сейчас (для меня) издать книгу.

Не смотри на Кочергина, сказал я себе. Завтра Игорю вложат по первое число, хотя бы за его пьянки. Это закон, пить надо меньше. Пример надо брать с Ха Ё-пиня, вон как шустро этот наш Козлов записывает каждое слово солнечных руководителей. Пример надо брать с Пшонкина-Родина. Даже с Нины Рожковой. «Так весь день она рыдала, божий промысел кляла, руки белые ломала, черны волосы рвала».

Дра бра фра. Пусть поплачет. Быстрей замуж выйдет.

Писатели тоже наконец расслабились.

«Ну этот парикмахер… в Доме литераторов…» — долетало до меня.

Это Чехов Андрей Платонович, расслабившись, вспоминал какого-то парикмахера, обслуживавшего писателей в Москве — в Центральном доме литераторов. Густым (видимо, подражая) парикмахерским голосом тянул: «Это жалко, что у нас женщины не броются». А Дед подыгрывал: «Как же не броются?» Даже стучал палкой в пол: «А Юля Пастрана?»

Парикмахер (Чехов): «Кто такая?»

Дед: «Известно. Бородатая женщина».

Парикмахер: «Вот бы пришла».

Дед: «Больше не придет».

Парикмахер: «Не умерла часом?»

Дед: «Давно. А муж набальзамировал ее бородатое тело и возил по разным городам».

Парикмахер: «Вот настоящая любовь была!»

Дед: «Он за деньги ее показывал».

Парикмахер: «Ну не бесплатно же…»

Посмеялись.

Кто-то отправился курить.

А за окнами — облака, облака. Тонкие, невесомые, как над далекой таежной заимкой. Как над нашим далеким сибирским городком. Там, в нашем городке, сейчас маленькая Астерия — дочь титанов, и Бриседида — неторопливая. Там Венилия — морская царица, и Галантила — служанка Алкмены, змея очковая. И дылда Дидона, и Елена — тортик-девочка, и Зоя, Кружевная Душа. Там, на заимке, сейчас Ио — рябая печальница, и Радаманта, вяжущая теплые свитерки.

Там, наконец, рыжая Лисидика.

Там Соня. Рыжая.

Толкутся в своем дому веселые фирстовские девки, как облачко божественной мошкары. «Сколько в мире бренной твари, Богом замкнутых миров». Смеются, болтают, даже ссорятся. Не знают, что я (пусть пока только на бумаге) подарил им вторую жизнь.

Выйдет книга, узнают.

А Дед? Кому Дед даст вторую жизнь?

«В такое время… Цензура… Везде она…»

Какая цензура? При чем тут какая-то цензура?

Оказывается, я пропустил начало спора. Все забыли про Кочергина, а он вдруг снова проснулся и бубнил мрачно, дыша «Памиром» и перегаром от одноименного отечественного портвешка.

«Всех запрещали… Даже Маркса…»

Кто дурака тянет за язык? Это в советской-то стране?

Совсем опупел Кочергин. «Я называю кошку кошкой». Тоже мне — Буало!

У Твардовского учится, в Москве книжку издал. Ролик, пожалуй, прав: нельзя давать Кочергину в долг. Ни копейки. На пользу не пойдет, да и поэзия — не водопой, не ссудная касса.

«В такие дни…»

Не предавайся греху.

Зачем умирать не в свое время?

«Запрещали… Я сам читал… В вестнике историческом…»

«Успокойтесь, Кочергин», — вмешался Андрей Платонович.

Чувствовалось, что он утвердился на семинаре. Все было в его руках.

«Не Маркса запрещали, Кочергин. Это вы неверно выразились. Запрещали брошюру Маркса. Было такое. Но и брошюру запрещали только за то, что предисловие к ней написал небезызвестный Троцкий. Помните такое имя? В первые годы советской власти неразбериха была большая. Тогда могли запретить книжки комсомольского поэта Безыменского. И книжки комсомольца Иосифа Уткина запрещали. «Мальчишку шлепнули в Иркутске». Помните? — На Игоря Чехов не смотрел, но обращался к нему. — Вы учтите, Кочергин, что даже эти книжки, пусть иногда и легковесные, запрещали все же не за сами стихи, а за предисловия к ним, написанные всякими оппозиционерами, оппортунистами, двуличными критиками. Учитесь правильно понимать каждый текущий исторический момент. А то заладили: «В такое время…» Да, мы не скрываем, суровые случались времена… Революция… Утверждение… Новой литературы еще нет, старая не совсем отвергнута. Отсюда просчеты, недопонимание. Гумилев — контрик, Артем Веселый — однобок, Каверин — литературный гомункулус, крестьянский поэт Клычков — вообще бард кулацкой деревни. Вы про таких, наверное, и не слыхали. Даже писатель Андрей Платонов, читали? — Чехов наконец посмотрел на Кочергина. — Даже писатель Платонов, сам не раз битый, грубо одергивал других писателей. Почему это там капитан Грей, вопрошал, возит у Александра Грина под алыми (хорошо хоть, не под белыми) парусами не чугунные чушки и не цемент для победившего пролетариата, а всякий кофе-какао, всякую буржуазную ваниль? Были и такие, Кочергин, что требовали «Слово о полку Игореве» переименовать в «Слово о подразделении Игореве», потому что, видите ли, в советской стране нет чинов».

«Это что же получается, — прорвался в рассуждения московского гостя неутомимый Коля Ниточкин. — Это что же получается? Вот, скажем, Игорь Кочергин напечатает новую талантливую книгу, а какой-нибудь придурок к ней дурацкое предисловие напишет — и все? запретят книжку?»

Чехов ответить не успел.

Поднялся Дмитрий Николаевич.

«Ваш вопрос, Ниточкин, не к месту. А вы, Кочергин, отчислены с семинара».

Все разом замолчали. Только Ролик попытался вмешаться: «Кто дал денег Кочергину?» И откликнулся на его слова Леша Невьянов. «Это не я. Я всю получку потерял, сами знаете».

«Подождите с деньгами, — остановил Суржикова Пудель. — Нам очень неприятно об этом говорить, но на семинаре чепэ. То есть, — уточнил он, — у нас с вами чрезвычайное происшествие».

И спросил Кочергина:

«Вы где провели ночь?»

«Пасся в лилиях».

«Не паясничайте».

Покачал головой осуждающе:

«В общем, вы, Кочергин, свободны».

«Как свободны? — не поняла Волкова. — Ну выпил человек…»

«Не выпил, — холодно произнес Дмитрий Николаевич. — Выпить — это дело бытовое, известное. Если без драк и хулиганства, даже простительное. Но Кочергин не просто выпил, он напился так, что с городского телеграфа во все стороны, пока денег хватало, рассылал осуждающие телеграммы. Самым разным представителям литературного мира, даже не прогрессивным. — Посмотрел на нас. — Протестовал, видите ли, Кочергин против ввода в дружественную нам Прагу советских танков. Не по душе Кочергину пришлись действия варшавского блока. Пусть лучше стреляют в наших солдат из окон».

«Так вывели же наши танки!»

Ролик злобно уставился на Кочергина.

Бра дра бра. Это уже ввязался в беседу Хахлов.

«Это что же такое? Он что, даже не знал, что танки еще вчера вывели? — не поверила Волкова. — Да ну. Ты радио не слушаешь, Игорь? Какие телеграммы? Танки-то еще вчера вывели!»

Лицо Кочергина налилось нездоровой кровью.

Да он весь пылал. Похоже, он сильно облажался.

Даже Дед усмехнулся. Твою мать. Хорунжий Северцев в Харбине часто попадал в такие истории. Бил посуду, потом оказывалось — не ту. Твою мать. Танки вывели, а Кочергин не знал, видите ли, пасся в лилиях. Потому телеграфистки и не сдали его «куда надо». Пусть вкладывает деньги в почту, а не в алкоголь.

Игорь, тяжело дыша, поднялся.

Не глядя ни на кого, хлопнул дверью.

Дра бра фра. Хахлов (Благовещенск) тоже ничего не понимал. И Коля Ниточкин ничего не понимал. И Рожкова с Волковой не понимали. Как это так? Танки вывели, а человек беснуется. Это все алкоголь, распущенность. Даже бюст сталинского лауреата ничего не понимал. Лажанулся Кочергин крепко.

Все смотрели на Дмитрия Николаевича.

«За что же отчислять Кочергина?»

«За дело», — ответил Пудель.

«Он хорошие стихи пишет».

«Вот и дал бы телеграмму Твардовскому», — не удержался счастливчик Козлов (Ха Ё-пинь), он, конечно, ревновал Кочергина к поэзии и к известности, а Нина Рожкова, наоборот, жалостливо заплакала. Жалела Кочергина.

«Ну почему вы такие злые?»

Чехов негодующе поднял над собой палец.

«Объясняю. Тем, кто еще ничего не понял. Мы потому и проводим семинары с молодыми литераторами, что понимаем: слово — это грозное оружие. Где-то недоглядишь, вся страна рухнет. А мы — мирная страна, мы пользуемся только «бомбами времени». — («И танками», — негромко шепнул поэт Леванович, но его не услышали.) — Мы посылали и впредь будем посылать в будущее только такие, как у Суржикова, мирные бомбы. Это наш стиль, это наше понимание истории. Так что думайте, не гоняйтесь за красивыми жестами. Телеграммы — это вовсе не литература. «У ветвистого дерева нет безветренных дней», — вдруг посмотрел он на Люду Волкову. — Ну и ладно, пусть так. Все-таки Козлов жизнь лучше всех понимает, — дружески улыбнулся он Ха Ё-пиню. — Люди нуждаются в счастливых рассказах. Хватит драм, сколько можно? А хочется страдать — читайте Шекспира. Люди много работают. У людей нервы истощены. — Чехов так и сказал: нервы истощены. — Конечно, мы за свободу слова и печати, но мы против пустой демагогии. Сами знаете, там, — решительно указал он куда-то за снежный Хехцир в сторону Китая, — лозунги выдают заманчивые. «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений». А на деле? На деле у них идет выкашивание всех цветов, вот что получается на самом деле. Никакого соревнования, один сплошной обман! И на Западе одна сплошная демагогия. А вы — советские писатели, — посмотрел он на нас так, будто мы, правда, были уже советскими писателями. — Рожкова, перестаньте рыдать! На что вам чувства, если не чувствуете яда? Мы за контроль. Мы за жесткий качественный контроль. Искусство должно принадлежать народу, это так. Но не всему же сразу! — он широко развел сильные руки. — Не каждый читатель правильно понимает печатное слово. Так что повторяю, друзья. Телеграмма — это не жанр».

О чем думал Дед, слушая московского гостя?

Понятно, от новых писателей ждут нового искусства.

Очень ждали в тридцатые годы этого нового молодого писателя — дерзкого, с серпом и молотом в мускулистых руках, с зовущей песней о встречном, а под красным знаменем, как ни странно, теснились всё больше худосочные, прокуренные, перхающие, нормально не переварившие ни Маркса, ни Бебеля, мучающиеся отрыжкой символизма и всего такого прочего. То же и сейчас. Какой-то чех в пражском метро отталкивает от дверей советского солдатика: а ты, дескать, на танке езжай! И Кочергин, твою мать, шлет телеграмму в защиту этого нашего союзника чеха.

«Я называю кошку кошкой».

В свое время опытный полковник МГБ Анатолий Барянов весело говорил Деду: не выгорело это ваше белое дело. Весело указывал: унесли вы свое горе в Китай, вот там его и оставьте, не тащите обратно. В нашей стране мы всех подвергнем жгучей прожарке. Душу каждого заблуждавшегося лизнет очистительный огонь. Помните, весело спрашивал Барянов, чем закончил ваш уверенный полковник Карпенко? Службой в красном Владивостокском ГПУ. Сумел перековаться. А генерал Брусилов? Спецом в Стране Советов. Они, спецы, бывшие белые офицеры, с помощью комиссаров из народа быстро покончили с анархией в рабоче-крестьянской Красной армии, научили людей грамотно воевать. Вот правильный поворот.

Груб был полковник Барянов.

В Перми, весело напоминал Деду, по Сенной площади в восемнадцатом году генерал Пепеляев скакал на белом коне в вихре клубящегося снега под своим бело-зеленым флагом, а за ним радугой — конвой в шапках с малиновыми верхами. Пермяки плакали от умиления: слава герою! Генерал Пепеляев тогда был не прочь первым войти в Москву, тревожился, не дай бог, его обставит Деникин!

Напрасно тревожился. Не обставил.

Азиаты правы: прошлое недостоверно.

Что оглядываться? Что там увидишь в прошлом?

Ветреный сырой Петроград, туман, снег… Горящие пермские леса… Пыльный степной Омск… Стеклянные льды Байкала… На станции Мысовая — япсы, откровенно разглядывающие героев, вырвавшихся из ареала красной заразы.

Всех произвести в следующий чин!

Снег… Но почему снег?.. Почему он помнится?

Этот снег в декабре девятнадцатого медленно падал на желтые водонапорные башни, на запасные пути, на закрытые семафоры, на стрелки, на вагоны, вагоны, вагоны, на бело-зеленые ленточки на шапках-колчаковках…

Все пути станции Тайга были забиты эшелонами.

Пулеметы на водонапорных башнях, за полосой отчуждения шумно фыркает паром черный броневой поезд генерала Пепеляева. Сам он с братом, Виктором Николаевичем, премьером Сибирского правительства, с утра в штабном вагоне Верховного.

Речь о главнокомандующем, о генерале Сахарове.

Сколько можно терпеть этого хлыща? Всем известно, еще в Неплюевском кадетском корпусе будущий генерал получил прозвище Бетонная Голова. Такой он и есть, хотя дело, конечно, не в прозвище, мало ли кого как называли, тут дело в принципе. Вспомните, кто провалил Челябинскую операцию. А кто сдал Омск красным? И не просто сдал, а оставил большевикам все запасы. Какому-то бывшему поручику Тухачевскому оставил, то ли грузину, то ли еврею (без этих кровей и бунта нет). Этого красного Тухачевского генерал Каппель Владимир Оскарович громил успешно, особенно под Симбирском.

А Сахаров?

Чего достиг Сахаров?

Ну оканчивал грузино-еврей Тухачевский Московский кадетский корпус и Александровское военное училище, ну неплохо служил в Семеновском полку, воевал с австрийцами и немцами, бегал из плена, — не поручику же нам уступать! Где школа? Да, известно, бывший поручик не то чтобы жесток, просто не имеет жалости, отсюда успехи. Где же ваша школа, генерал Сахаров? Получается, вы бывшему поручику Тухачевскому не просто Омск уступили, а как бы еще подарили ему (руками большевиков) революционный орден Красного Знамени. Тридцатитысячный гарнизон Омска без боя захвачен дивизией красных, только что совершившей изматывающий марш-бросок. А в придачу к ордену Красного Знамени еще и Почетное революционное оружие.

Генерал Сахаров как раз явился с докладом к Верховному.

Сутулую спину адмирала Колчака обтягивал серый защитный френч.

Говорил отрывисто, с кокаиновой одышкой, к тому же голос посажен бесконечным курением. Братьям Пепеляевым, крепким коренным сибирякам, заканчивая неприятную беседу, бросил: «Никого больше не неволю. Положение сложное. Томск рядом, вы вполне можете вернуться в родные места. Только учтите, оставив нас, рассчитывать сможете только на себя».

Кивнул Сахарову: «Докладывайте».

«В присутствии посторонних?» — удивился генерал.

Адмирал укоризненно покачал головой, оскорбленные братья вышли.

Наклонив голову, молча принял подготовленные к утверждению приказы.

Подписывал быстро, задержался только на самом последнем — о срочной реорганизации 1-й Сибирской армии (командующий — генерал-лейтенант А. Н. Пепеляев) в обыкновенный не отдельный корпус. Над этим приказом Верховный задумался. Закурил новую папиросу. Да, армия Пепеляева обескровлена в боях, дисциплина упала, оборона на линии Новониколаевск — Тайга — Томск так и не построена, но все же это именно Анатолий Николаевич блистательно занял в свое время Пермь, захватив в плен сразу более двадцати тысяч красноармейцев. Щедрая сибирская душа — всех отпустил по домам. Освобождение Перми пришлось, кстати, на сто двадцать восьмую годовщину знаменитого взятия крепости Измаил Суворовым, поэтому и прозвище получил не «Бетонная Голова» (как некоторые), а «сибирский Суворов».

Пыхнул дымом: «Не торопитесь с приказом?»

Пояснил Сахарову: «Буквально десять минут назад Анатолий Николаевич вот здесь заявил мне, что армия и без того в сильной ажитации. — Нервно закурил очередную папиросу. — Как заявил Анатолий Николаевич, он нисколько не может гарантировать того, что, подписав подобный приказ, мы с вами, Константин Вячеславович, не будем незамедлительно арестованы».

«Тем более следует сменить руководство, — твердо повторил Сахаров. — Разбаловались. Предлагаю, Александр Васильевич, отдать 1-ю Сибирскую генералу Войцеховскому».

«А Пепеляев вас требует заменить».

«Это решать вам, главнокомандующему».

«Хорошо, Константин Вячеславович. Я поговорю с Пепеляевым».

Братьев, не отходивших от штабного вагона, вернули обратно.

Младший Пепеляев прочел (правда, еще не подписанный) приказ.

Реорганизовать 1-ю Сибирскую? Как? Что такое? «Моя армия этого не допустит!»

«Какая же это армия, если не подчиняется приказам главнокомандующего? — демонстративно удивился генерал Сахаров. — Помнится, однажды под Омском вы уже грозили нам солдатским бунтом, теперь что за новое дело?»

Пепеляев, Виктор Николаевич, министр-председатель, брат генерала, тяжело навалился грудью на стол. Сопел трудно, не смотрел на брата. Анатолий Николаевич — человек военный, таких иногда нужно сдерживать. А он, Виктор Николаевич, министр-председатель, суждения свои строит на другом опыте. Томский университет, юридическое образование, преподавание истории в Бийской женской гимназии. Увлечь умел. И не только ревностных учениц. В январе четырнадцатого года на первом учительском съезде в Санкт-Петербурге именно он, Виктор Николаевич Пепеляев, предложил наконец организовать для сибирских инородцев бесплатные начальные школы. Да, бесплатные! Да, на местных языках! И государству польза, и русские националисты очень скоро увидят пользу от такого обучения.

«Только культурные народы могут выйти целыми из случившейся европейской катастрофы».

А в семнадцатом году Временное правительство именно его, Виктора Николаевича Пепеляева, члена Госдумы, назначило (приказ за № 169) командиром неспокойного Кронштадта. Боялись, но результат налицо. Освобождение части арестованных внесло ожидаемое успокоение в матросские ряды. К несчастью, ненадолго. Слишком уж все было запущено, никакой власти, никакой дисциплины. «Успокоенные» матросы в итоге самого Пепеляева отправили в каземат.

Что ж, политику важен личный опыт.

В августе восемнадцатого — Сибирь, милая родина.

В Омске в ноябре все того же горячего восемнадцатого года на кадетской партийной конференции именно Пепеляев-старший призвал к установлению военной диктатуры. Адмирал сразу выделил из всех Виктора Николаевича, отметил. Назначил сперва товарищем министра внутренних дел, затем министром. Случалось, Виктор Николаевич не соглашался с Верховным, и все-таки (а может, поэтому) Верховный именно Виктору Николаевичу благоволил. И министром-председателем был избран Виктор Николаевич. Собственно, иначе быть не могло. Тезис о единственно верном пути к возрождению (вооруженной борьбе против большевиков) разделяли оба.

Сейчас, в штабном вагоне, старший Пепеляев был хмур.

Тяжело супился, на брата не смотрел. Одышка. Короткие пальцы подрагивают.

«Считаю недопустимым…» Медленно цедил тяжелые, неприятные всем слова, сквозь толстые стекла очков сердито посверкивали глаза. «Считаю категорически недопустимым…» Не любил категорические решения. «Столь пренебрежительное отношение к героической армии…»

Поднял тяжелый взгляд на генерала Сахарова.

«Вы, Константин Вячеславович, и без того забрали в свои руки слишком много власти…»

«Так точно!» — подтвердил генерал.

Пока без насмешки, но достаточно резко.

«Моя армия, — тотчас грубо, не считаясь с чинами и положением, вмешался в разговор младший Пепеляев, генерал, каким-то особенно демонстративным образом подчеркнув определение моя. — Моя армия считает, что именно главнокомандующий, то есть вы, Константин Вячеславович, да, да, именно вы мешаете общему делу, идете против общественности, преследуете ее».

«Что вы подразумеваете под общественностью?»

«Земство, кооперативы, Закупсбыт, Центросоюз, все прочее».

«Но это же все эсерские организации, Анатолий Николаевич! Будто вы сами не знаете, что все эти «общественные» организации исключительно бесполезны, даже вредны. Они — враги русского дела».

«Позвольте! Такие суждения не приличествуют главнокомандующему! — теперь вмешался Пепеляев-старший. Сверкнул толстыми стеклами, поправил очки, перевел взгляд на дымящего папиросой Верховного. — Разрешите напомнить, что я уже дважды докладывал. Именно вам докладывал. Широкая общественность категорически требует снятия с поста генерала Сахарова и замены его генералом Дитерихсом. Я как министр-председатель такое требование всецело поддерживаю. Также настаиваю при этом на незамедлительном расследовании слишком скорой, я бы сказал, преступной сдачи Омска. И поддерживаю предложение широкой общественности созвать наконец Сибирский земский собор».

Что ж, требования были озвучены.

Первый пункт ясен, хмурился Верховный. Замена генерала Сахарова генералом Дитерихсом. А почему нет? Много, конечно, мистики в голове Михаила Константиновича, но в этом пункте можно не торговаться, поскольку именно Дитерихс пока всех устраивает. Именно — пока. Пункт второй — незамедлительное расследование слишком поспешного оставления Омска. С этим тоже можно не спорить. Ответственность, ответственность. Про это никогда не стоит забывать. А вот пункт третий… Опять созыв собора… Опять созыв этого Всеобщего сибирского законодательного собрания, как будто только это и может снять наши проблемы. Но ведь собрать Всеобщий земский собор — это не просто украсить зал архангелами, а над трибуной повесить теплую лампаду. Это — каждому памятная медаль на черно-желто-белой романовской ленте. Это — всеобщее переименование полков в дружины, армии — в рать, командующего армией — в воеводу. Это, само собой, крестный ход.

Нет, нет, это отложим до Иркутска.

Теперь уже генерал Сахаров искренне возмутился.

«Никак не могу поверить! Никак не могу поверить, ваше высокопревосходительство, в то, что кто-то, да хотя бы и министр-председатель, вмешивается в дела армии. Как вообще такое возможно? Назначать или смещать главнокомандующего — это целиком ваша прерогатива, исключительно ваша».

«Что ж, если так… — совсем уже дерзко, вдруг почувствовав свою силу, блеснул очками Виктор Николаевич. — Если так, то прошу освободить меня от обязанностей министра-председателя! При подобном отношении генерала Сахарова к нашему общему делу выполнять обязанности не согласен».

Верховный вспыхнул, но сумел сдержаться. Всей спиной откинулся на неудобную спинку дивана, но сдержался, сдержался, кивнул Константину Вячеславовичу: «С приказом о переформировании Первой сибирской подождем».

Махнул рукой.

«Остальные — в дело».

Все это время Дед находился в станционном ресторане.

Морозные прихотливые розы на окнах. Над станцией сквозь дымку, как сквозь мутноватое стекло, проглядывает желтое из-за пыли, принесенной из казахских степей, шаманское солнце. Белые, но уже с несмываемыми пятнами, скатерти. Круглые кафельные горячие печи до самого потолка, а под самым потолком (по периметру) — гипсовые гуси. Нет, скорее алебастровые. Раскинули крылья.

Дед спиной прижимался к горячему кафелю.

Все столики заняты, неровный гул голосов, звяканье приборов.

За дальним столиком у глухо зашторенного арочного окна, никого не замечая, расположился (контуженый, наверное) пьяный поручик, при нем трубач. Время от времени поручик поднимал наполненный стакан и коротко приказывал трубить наступление. Медные сильные звуки, казалось, вспугнут гипсовых (алебастровых) гусей, но (судя по пулевым отметкам) они и не такое видывали.

Поручика звали Князцев.

Деду уже рассказали его историю.

Да, да, тот самый поручик, о котором много говорили.

Это его жена, схваченная на какой-то станции красными сибирскими партизанами (так они себя называли), все-таки доехала до мужа-поручика в мороз ниже тридцати градусов — в открытых розвальнях, в одной ночной рубашке.

«Мы верхнее все снимаем».

Об этих словах, сказанных каким-то партизаном, Дед тоже знал.

И рассказали Деду про записку на холодной мраморной груди несчастной: «Не стреляй, Витя!» Как бы крик души. Кто-кто, а она про несдержанность поручика знала. «Как громил он дома предместий из бронепоездных батарей». Вот была у поручика Князцева горячая молодая жена, а приехала в розвальнях ледяная статуя. А чуть в стороне от железнодорожных путей дымилось (после бомбардировки) большое село, остались от крепких домов горелые ямы и головешки.

Ничего не происходит. Только жизнь происходит.

Неужели такие бомбардировки — всего лишь очередная (бессчетная на самом деле) попытка навести хоть какой-то порядок под низким зимним сибирским небом? Но если даже Содом с Гоморрой человечеству не помогли, если даже Всемирный потоп и египетская тьма прошли побоку, забылись, то как может гражданская война сойти за инструмент корректировки?

Бунтовать — мало. Правильнее служить.

По-настоящему крупные бунтари всегда служили.

Примеры? Пожалуйста. Рязанский и тверской вице-губернатор Салтыков Михаил Евграфович (он же Щедрин) служил. Проклинал сущее, но служил. Цензор Гончаров Иван Александрович — служил. Некрасов Николай Алексеевич (поэт страдающего русского крестьянства) тоже не с вилами бегал по Петербургу, а руководил крупными журналами, то есть опять же служил. И так все. По крайней мере, те, кто понимал, что самое важное для страны — это все-таки сильное государство. Что непонятного? Только удовлетворительное состояние духа ведет к полезной и выдержанной умеренности.

За окнами сверкали, вспыхивали снежинки, колыхались бело-зеленые флаги.

На скатерти за обеденным прибором — несколько номеров свежего выпуска газеты «Сибирский стрелок». Ожидающе пыхтит у входного семафора черный бронепоезд 1-й (расформировываемой) Сибирской армии. На перроне — егеря генерала Пепеляева, люди из его личного конвоя. В вагонах поезда, обозначенного литерой «В», — Верховный правитель, его штаб, канцелярия, охрана.

Газету в любой момент могли затребовать.

Дед знал, что Пепеляевы и генерал Сахаров все еще совещаются.

Им, посмеивался про себя, крайне интересно будет увидеть свежий номер «Сибирского стрелка». Именно в нем, в этом номере, откровенно рассказано о неуправляемости генерала Сахарова, о том, что столица Директории сдана им преждевременно, что (по мнению выдающихся военных) под Омском вполне можно было остановить большевиков. И тут же рассказано (по собственным надежным источникам), что совсем недавно в Томске на квартире присяжного поверенного Зеленского (кстати, в присутствии генерала Пепеляева, ничуть его не стесняясь) некоторые горячие головы шумно требовали передачи всей власти в Томске большевикам, да, да, именно большевикам, дескать, они самые организованные, они разберутся. Война все равно проиграна, хватит нам напрасных жертв, сколько можно терпеть, выдайте высшим чинам по сто тысяч наличными и распустите всех к чертовой матери, пусть катятся куда хотят, кто в Китай, кто в Монголию.

В Томске это звучало реально.

Там все еще русские и чешские полки.

Там Академия Генерального штаба, там военное пехотное училище, екатеринбургская инструкторская школа, унтер-офицерская школа, военно-инженерное училище. Там забиты военными все имеющиеся общежития, свободные квартиры, на рынке не найдешь ни свечей, ни керосина, сам хлеб кончается, обозы беженцев тянутся по Иркутскому тракту.

Там тоска, слухи.

А еще там медленный снег.

Над Томском, над Тайгой, Мариинском, Красноярском.

Чин чина почитай. Поручик Князцев выпил, и трубач тут же протрубил отбой.

На заснеженный перрон по железным ступенькам штабного вагона медленно спустился Верховный. За последние дни он похудел, даже как бы подурнел, даже как бы умерился в росте, взгляд рассеян, угрюм. Ступив на мерзлый перрон, хрипло закашлялся, сильно откинув голову назад. За ним спрыгнул на снег тяжелый министр-председатель, за ним — брат-генерал. Еще один генерал — Сахаров — пока задерживался в вагоне. Постукивая сапогами ногу об ногу, братья — румяные, щекастые, коренастые, плечистые — хозяйственно осмотрелись. Младший, не стесняясь присутствием адмирала, покрыл матом очередную внеплановую задержку с водой. Вот паровоз напоить не могут, будто мы не среди болот движемся!

Адмирал, премьер, генерал.

Чем не задачка из учебника арифметики?

«Лев съел овцу одним часом, а волк съел овцу в два часа, а пес съел овцу в три часа. Ино хочешь видеть, сколько бы они все трое, лев, волк и пес, овцу съели вместе вдруг и сколько бы они скоро съели; сочти ми».

Генерал Пепеляев был хорош в цепи, в атаке.

Впрочем, и на заснеженном перроне смотрелся уверенно.

Да и как держаться, если его бело-зеленые егеря уже выкатили на перрон пулеметы.

«Поручик Броневский!»

Дед вскочил, услышав знакомое имя.

Выкрикнул кто-то из дежурных, приоткрыв дверь ресторана.

Редактор «Сибирского стрелка» шумный, вечно пьяный поручик Борис Броневский отстал от поезда еще в Новониколаевске, кажется, пьяный (обычное,совсем обычное для него дело) уснул в конторе Русского бюро печати, будем верить, разбудили его не красные. Теперь приходится замещать.

На перроне Дед щелкнул каблуками.

Дежурный по перрону полковник Волков в начищенных до зеркального блеска сапогах со шпорами, в серой длиннополой кавалерийской шинели, в казачьей фуражке (уши красные), разрешающе кивнул Деду.

Генерал Пепеляев выхватил протянутую газету.

Усы гневно встопорщились.

«Коза продается… Что такое?»

Глазам своим не верил: «Какая коза в военной газете?»

«Коза — это объявление, — сдержанно объяснил Дед. — Значит, деньги».

Услышав такое, Верховный наконец чуть заметно улыбнулся. Впервые за последние три часа. Кивнул, на этот раз примиряюще: «Отложим, господа, все споры до Иркутска».

Но генерал Пепеляев горел.

Генерал Пепеляев шумно крыл матом.

Моя армия в сильнейшей ажитации! Он, генерал Пепеляев, ни за что не ручается!

Господи, Господи, воля Твоя. Вокзал. Морозная тоска. Зловещая тень какой-то рекламной козы. Она, эта рекламная тень, как облако пыльной бури, вырвавшееся из Тургайских ворот, накрыла перрон станции Тайга. На слова Пепеляева-старшего, повторившего свою угрозу об отставке, Верховный ответил уже с нескрываемым, с каким-то уже оскорбленным раздражением: «Прошу вас, не торопитесь, Виктор Николаевич».

И добавил (долго, наверное, обдумывал): «Я сам готов подписать отречение в пользу Антона Ивановича Деникина».

В пользу Антона? В пользу Деникина?

Братья Пепеляевы изумленно переглянулись.

Верховный кивнул. И сам потянул газету. «Вы-то, полковник, что думаете о Земском соборе?»

Тень вечной козы над станцией Тайга моментально растаяла.

Дед щелкнул каблуками. Он был в курсе требований, выставленных братьями Пепеляевыми Верховному правителю. Ответь он сейчас: да, нужен, очень нужен, даже очень и очень необходим этот Сибирский земский собор, и что-то, возможно, изменится. Почему нет? Но какие, твою мать, бородатые бояре соберутся нынче на заброшенной железнодорожной станции Тайга? Какие крестьяне подтянутся сюда на еще не отобранных у них лошадях?

Какой собор? Это не пышные омские пироги.

Из металлической трубы вдруг звонко выехала округлая, как артиллерийский снаряд, ледяная глыба.

Выехала и пугливо замерла.

Ничего не происходит. Жизнь происходит.

Если сейчас, решил про себя Дед, в ресторане скомандует контуженый поручик Князцев наступление (трубу отлично слышно даже на холодном перроне), твердо отвечу Верховному: «Собор!» А прозвучит отбой, разведу руками: «Какой уж нынче собор…»

Крик паровоза. Шипение пара.

Вдоль перрона зажглись калильные лампы.

Оба Пепеляевых и Верховный смотрели на Деда.

Дернулся, звякнул буферами паровоз, опять дернулся и опять замер, распространяя горклый запах разогретого в буксах машинного масла.

Трубач в ресторане проиграл отбой.

Ничего не происходит. Жизнь происходит.

«Какой уж нынче собор, ваше высокопревосходительство».

Верховный закурил новую папиросу. «Вы нас слышали, господа?»

Премьер и генерал вытянулись.

Верховный спросил:

«Могу я вам доверять?»

Ответил Пепеляев-старший:

«Такой вопрос для нас обида».

«Тогда подождем с собором до Иркутска».

Верховный легким движением руки отпустил Деда.

В ресторане Дед сразу вернулся к своему столику. Всей спиной прижался к горячему кафелю печи. Твою мать. Ощущал странный подъем. Вот ничего не случилось, а он ощущал странный подъем, сердце стучало гулко. Стакан с водкой. Дед был счастлив. Почти счастлив. Гипсовые (алебастровые) гуси летели над головой. Никуда не надо больше идти. Коза в военной газете. Какое прошлое, твою мать, если само будущее неясно? Водка, закуска, трубач поручика. Ничем не объяснимое чувство удивительного покоя охватило Деда. Вон как шумно и глубоко пышет, дышит, шипит на морозе наконец накормленный, напоенный паровоз.

А коза — она и есть коза.

И не коза она на самом деле, а живые деньги.

Медленный нежный снег падал за высоким арочным окном.

В сумке — новенькие подштанники, час назад выданные в поезде интендантом, свежие портянки, даже полотенце. На стене — часы. Впрочем, что нам время? Мы в своем времени — недостоверном. Азиаты правы. По перрону деловито бегают офицеры, у вагонов появились сцепщики. Венгерки защитного цвета с черными шнурами, с выпушкой по верхнему краю и вокруг воротника; погоны черные суконные с серебряными нашивными просветами, в нижней части — вензель «П», на левом рукаве — черно-красный ударный шеврон (углом вниз), над ним умело вырублен из сукна черный череп.

Твою мать.

Дед счастливо плеснул водки в стакан.

И трубач сразу, будто ждал этого, протрубил наступление.

Крылья бабочки

Лестница с улицы.

Бюст поэта Комарова, стол под зеленым сукном.

Бра дра фра. Хахлов пытался выговориться, но его не слушали.

Все собрались, только Суржикова не было. Понятно, не было Кочергина (отчислен), но Ролик-то запить не мог. Мы ждали. Все же Суржиков — лучший. Он и выглядел лидером, почти лауреатом, победителем, его мнение всех интересовало, даже писателей. Присматривались, прикидывали, наверное, что меняется в среде, которую мы сами же (по утверждению Ролика) формируем. Ольга Юрьевна (задним числом) отметила: «Не стала бы утверждать, что повесть Суржикова по-настоящему революционная, но она зовет, она утверждает».

А куда зовет? Что утверждает?

Спросил, конечно, Коля Ниточкин, и злая железнозубая Волкова тотчас ущипнула его за школьный бок, чисто личностная реакция. В конце концов, Ольга Юрьевна права. О солнечном комсомоле больше болтают, чем говорят. А если берутся писать, то хорошо получается у немногих.

А чем такое объяснить?

Вопросы Ниточкина старались не замечать.

Только Чехов сказал: «Наверно, деталей не знают».

А каких таких деталей?

«Жизненных».

«Нет, правда, каких?»

Чехов даже задумался.

«Ну вот взял тему, изучи ее, — наконец объяснил. — Собрался писать о ленинском комсомоле, войди в жизнь героя. Не оставайся сторонним наблюдателем. Над схваткой многие любят устраиваться, дескать, сверху все видно, а ты попробуй жить в схватке, внутри нее. Ты работай под свист пуль, не торопись, не на поминки едешь. Если ты настоящий писатель, если ты взялся писать о комсомоле, то все должен знать — от уплаты членских взносов до механизма творческих инициатив».

Слушая этот разговор, я задумался.

Перед сном читал в гостинице дедовскую «Императрицу».

Сперва не вникал, думал об Игоре Кочергине. А он — легок на помине — явился. Вот у него денег даже на билет нет.

«Не пропьешь?»

«Не знаю».

Пришлось идти с ним в кассу.

Прощаясь, Игорь махнул рукой:

«Я в этом году долг вернуть тебе не смогу».

Я засмеялся: «Да ладно ты». Но по-настоящему удивила меня дедовская «Императрица». Если подходить по Чехову, деталей в романе было много. За год столько не насобираешь, всю жизнь надо этим интересоваться.

Вот улица Домштрассе под номером 761 — высокий дом темного камня. Вот командир 8-го Ангальт-Цербстского полка, имя — Христиан-Август. Дра бра фра. Это понятно, это в архиве можно найти. И с императрицей понятно. Пусть надевает поверх платья кирасу, ее дело. Пусть бледная луна скользит за тучами. Пусть у коновязей лошади деловито хрустят овсом, добывают его из торб, ревниво дергают головами. Найдутся верные сыны России, сделают для императрицы все, что пожелает. За ее ласку, за ее улыбку. За милость. Только прикажи.

Ничего не происходит. Жизнь происходит.

Дед, конечно, не жил во времена короля Фридриха Второго.

Зато досконально изучил давние времена, прошлое недостоверное время.

И сумел ведь нарисовать, написать, раскрасить, увлечь, только (думал я) кому сейчас нужны эти синие мундиры, эти красные отвороты, высокие меховые шапки и треуголки? Кому интересны эти проходимцы, в самых разных краях Европы навербованные в прусскую армию? Может, Ролику Суржикову? Может, потому и тянет его в Ригу, что кровь зовет? Может, потому и прислушивается к советам не гнушаться архивами?

Конечно, я нервничал.

Где Ролик? Где эта европейская штучка?

Вчера мы с ним ужинали вдвоем, скромно, ничего горячительного.

Конечно, поругивал Ролик мою «Педагогику», но бережно, детали хвалил, детали ему нравились. «Фирстов смотрел на меня своими белыми вываренными глазами». Восхищался, дескать, он так не умеет. Мне и самому нравилось. А Ролик еще сказал, что и Деду нравится. Дед будто бы разговаривал с Чеховым про меня, а Ролик стоял шагах в трех от них. «Стиль… Далеко пойдет…» Это о тебе, старик. Понимаешь? Мы с тобой на этом семинаре как два мощных паровоза.

Я все время поглядывал на дверь.

Где застрял Ролик? Кто меня поддержит?

Вчера Ролик настраивал меня исключительно на победу.

«Наше место, старик, лучшее. Наше место — всегда лучшее. Вбей это себе в голову раз и навсегда. Мы все можем. Мы не только книги сейчас пишем (вот как увлекся), мы собственную творческую среду создаем. Старики — они и есть старики. Им — почет и уважение. Но они, старики, свое сделали, отработали, пора нам засучить рукава. Будущее — это мы. Понимаешь? Ты не нервничай. Мы же рядом. Я тоже побаивался за свою «Бомбу времени», а смотри, как прошла!»

И уверенно повторял: «Мы тебя поддержим».

Уверенно, весело повторял: «Это же всем интересно — сибирская тайга, кедры, малинники, девки, гуманисты…»

«Какие гуманисты?»

«Это я о тенденции твоей повести».

И вот. Семинар начинается, а Ролика нет.

Зато вчера вечером Ролик был прямо сам огонь.

«Ты думай, старик! Ты внимательно думай. Ты присматривайся, анализируй. У Чехова подход, конечно, сугубо московский: добру учит по инструкции, но и в этом нет ничего плохого. Ты, главное, обещай».

«Что обещать? Кому?»

«Будто не знаешь».

«Да правда не знаю».

«Видишь, уже заносишься, — поджал Ролик недобрые губы. — А тебе рано заноситься, старик. Стиль ты выработал, бесспорно, никто не оспаривает, но ты не заносись. Если начнут говорить о доработке, не упирайся. Принципы никуда не убегут. Ты обещай! Ты же на свое будущее работаешь. Клянись хоть Александром Сергеевичем, хоть Львом Николаевичем, только Федора Михайловича не трожь, с этим всегда сложности, не любят его те, кто даже любит его. В конце концов, всех этих твоих фирстовских девок можно прямо на заимке всем скопом, по общему списку, принять в ленинский комсомол».

«Мои девки — платоники».

«Это карлик-горбун так думает. Он их папаша, имеет право. А ты — автор. Пора осознавать себя автором, старик. Создать девок — это одно, а вывести в мир — другое. Да и с рабами ты, старик, перебрал. Ну признайся. Не знаю, кто как, а Волкова точно зубами защелкает. Стиль стилем, старик, я уже говорил, но где ты видел рабов в нашем советском обществе? Мы революцию для чего делали? Ра-бы не мы. Мы не ра-бы. Хотя… Если вдуматься… — Он вдруг загорелся. — Ну рабы… Ну комсомольцы… — Похоже, Ролик всерьез собрался покорить Европу. — Мы коммунизм строим, каждого отдельно воспитываем, а у тебя целая семья оторвалась от нормального общества. Это как понимать? — Он даже схватил меня за руку. — Вот где кроется неожиданный поворот! Это как вагонетка в моей «Бомбе времени». Думай, старик! Ты на Сахалине живешь, это остров, даже девку позвать некуда. Билет Союза писателей тебе нужен, толстая книга тебе срочно нужна, само собой, гонорар, квартира, уважение. Ты же не хочешь коптить всю жизнь в железнодорожной школе? Пусть эти твои Петр и Павел… Кстати, что за дурацкая символика?.. Пусть эти твои Петр и Павел играют себе в рабов, но тебе-то… Тебе жить надо… Не будет твоя Соня долго терпеть… Ну год, ну два, и все эти твои фирстовские девки, как блохи, начнут выпрыгивать замуж. Тут и конец утопии. А? — Ролик крепко держал меня за руку. — Вот находка! Уловил? Комсомольская утопия! Настоящая комсомольская авантюрная утопия! Ведь выпрыгнут твои девки замуж, детишек нарожают, горбуна своего сделают дедом. — Ролик весь горел. — Видишь, куда нас ведет творческая фантазия. Вон какие ловкие получаются у тебя комсомольцы! Ты с помощью этих Петра и Павла сразу всем скопом вернешь обществу отбившихся от него овец. Вот какая здоровая получится вещь, нравственная, без всех этих тупых идеалистических побрякушек».

«Но я же не о том пишу!»

«Мы, старик, всегда пишем не о том».

Ролик вдруг призадумался, даже загрустил.

«Ты вспомни про Деда, — напирал я. — О чем он пишет?»

«А ты Деда не трогай. Дед — это вопрос другой. Важно не то, что Дед пишет, — несколько даже назидательно произнес Суржиков, — важно, как Дед относится к тому, о чем пишет. У него — родина, у него пусть и черные, но светлые люди. Не забывай, что Дед всю свою жизнь стремился на родину. Даже ушел с нее, чтобы вернуться. А ты? — он насмешливо сжал губы, и я вдруг подумал, что Ролик ведь и правда не только в Риге, но и в Лондоне приживется. — У Деда рабов нет, у Деда есть угнетенные и непонимающие. Петр у него — Петр, а Фридрих — Фридрих».

Беспощадно прикинул мои возможности.

«Вот ты, старик, Козлова хвалил. Это, в общем, правильно. Какие-никакие у Ха Ё-пиня рассказы, но по сути они, правда, счастливые. В любом журнале оторвут с руками. И над Колей Ниточкиным мы зря хихикаем, он не дурак. У него прямой путь в детские и в юношеские журналы, там хорошо платят. — О поэтах Ролик не упомянул, у них своя епархия, пусть рыдают, нюхают цветочки, слезы утирают батистовыми подбитыми платочками. — И с Лешки Невьянова наши старшие товарищи правильно требуют точных деталей. Взялся описывать жизнь князей и графов, Бенкендорфов и поваров-реформаторов, будь добр, изучи материал. В исторической литературе, тем более в исторических повествованиях, детали нужны. Умные люди ум ценят. — Я вдруг заподозрил, что под умными людьми Ролик, кажется, подразумевает себя и даже меня. — Думаешь, Лешка Невьянов просто так пять раз подряд перечитывал «Анну Каренину»? — Ролик покачал головой. — Нет, не так просто. Он учится. Это инстинкт подталкивает его. Ты каждого старайся оценить правильно уже сейчас. Мы же не просто так встречаемся. Я нисколько не преувеличиваю. Мы свою среду создаем, старик! Нас не просто так собирают во всяких иркутсках и хабаровсках, люди наверху тоже думают о будущей литературной среде».

Красиво говорил Суржиков.

А где он сейчас? Куда, черт побери, пропал?

За окном голубые очертания Хехцира. Медный Петр Комаров смотрит.

«Азиатской волной Амура, криком зверя во мгле ночной…»

Облака над Хехциром…

Деду мой стиль нравится…

Я жадно чувствовал близость удачи…

А Дед… Ну что Дед?.. Он тоже, случалось, притормаживал…

«Речной трамвай бежит Москва-рекою. Мосты изогнуты между гранитных круч. Над стенами Кремля, у самых сизых туч, соборы светят свечкой золотою…»

А дальше просто.

«История идет своей тропою, прорыв наш все растет — научен и могуч. Колокола молчат, антенн высокий луч мир полнит новой музыкой святою…»

Концовку приводить не хочу. Она вам не понравится.

«Я называю кошку кошкой».

Да и не в этом дело.

Книга мне нужна. Не будет книги, не будет Сонечки. Не будет Сонечки, не будет будущего. Я просто не могу вернуться на Сахалин без договора. Где черт носит Суржикова? Без его поддержки я запросто могу сорваться, наговорю глупостей. Только Ролик умеет разрулить любую ситуацию. Он даже Зою, Кружевную Душу, может произвести в комсорги. Она настырная, она справится, подумал я беззащитно. Она и свою красноухую запишет в комсомол, если надо. Ни у той, ни у другой нет никаких противоречий с генеральным курсом.

Дед сидел напротив меня, опустив глаза, листал рукопись.

Зато строго смотрел на меня бронзовый поэт-лауреат Петр Комаров.

«Ни церквей на холмах зеленых, ни плакучих берез в полях — только кедры на горных склонах, где за соболем шел гиляк…»

Полях — гиляк. Смелая рифма.

Чехов взглянул на часы: «Ну, довольно».

И правда, пора было начинать. Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений. Хунхуз хмурился, Ольга Юрьевна куталась в свой цветастый платок. Дмитрий Николаевич Пудель смотрел на семинаристов строго. Волосы черные, лицо длинное, непроницаемое, все решения давно уже, наверное, уложены в умной голове. Он-то, Дмитрий Николаевич, уж точно загнал бы фирстовских девок в солнечный комсомол, вывез на большую комсомольскую стройку, где, кстати, свободных мужиков много. А если так называемые рабы (как подсказывал мне Ролик) правда являются сугубо засекреченными комсоргами, то…

«За окном все дождик тенькает: там ненастье во дворе. Но привычно пальцы тонкие прикоснулись к кобуре».

Дед посмотрел на меня с интересом.

Темный костюм, белая рубашка, галстук, запонки.

Московский гость рядом с ним смотрелся низшим офицером непрестижной дирижабельной службы.

«Пушкарёв, вы педагог?»

«Да, в старших классах».

«Литературу преподаете?»

«Нет-нет, естественные науки».

«Математику? Физику? Биологию?»

«Физическую географию, астрономию».

Отвечая Чехову, я чувствовал неясную тревогу.

«У нас, в советской литературе, нынче обыкновенных историй нет, — так несколько загадочно (после заданных им вопросов) начал выступление Андрей Платонович Чехов. Очки, правильный нос, длинные узкие щеки — все в нем было какое-то писательское. — Обыкновенные истории закончились где-то на Иване Александровиче Гончарове, в девятнадцатом веке, так что пишут нынче все больше про необыкновенное, дескать, литература — это вам не дрова пилить».

Не понравилось мне такое вступление.

«Вот вспомните, — строго посмотрел Чехов на Колю Ниточкина, но, наверное, испугался его неожиданных вопросов и перевел взгляд на Нину Рыжкову, которая сразу сердито накуксилась. — Вспомните, раньше как. К примеру, Кустодиев. «Чаепитие». Купчиха. Сама дородность. Лиловая сирень, пышущий самовар. Мощь, тело, сила, Рембрандт позавидует. А в жизни Кустодиев был калека, много страдал, позвоночник у него никуда не годился, ходил в корсете…»

Чехов помолчал, и вдруг произнес: «Теодицея!»

Даже руки, будто извиняясь, поднял: «Богооправдание!»

Семинаристы непонимающе замерли, а Ольга Юрьевна так же непонимающе посмотрела на Пуделя, на Хунхуза. Но Хунхуз сидел, опустив глаза, а Дмитрий Николаевич деловито листал мою рукопись, дескать, он тут просто за компанию, ему интересно, но вообще-то он не литератор, он ни во что не вмешивается, хотя в жизни и не такие слова слыхивал. Теодицея, видите ли.

И Дед выглядел спокойно и непреклонно.

Сложив руки на резном набалдашнике своей палки, всматривался внимательно в семинаристов из-под мохнатых бровей, как всматривался когда-то в лица сотрудников своего Русского бюро в доисторическом белом Омске. Вот, мол, скоро придут красные. Вот, мол, скоро прибудут в Омск. Но не затем, конечно, чтобы вас, обывателей, освободить, а затем, чтобы забрать у вас хлеб и масло.

Я-то тут при чем? И при чем тут теодицея?

Но Чехов, похоже, остался доволен произведенным впечатлением.

«Да, да, теодицея, — уверенно повторил. — Никто не спорит, мир неспокоен, несправедлив, жесток, вы сами, — пробежал он взглядом по семинаристам, — подчеркиваете это в своих рассказах. Тогда вопрос к вам. Почему бог, если он существует, терпит такое? — Очки московского гостя торжествующе сверкнули. — Ну никак не может такого быть, правда? Он же велик, всемогущ. Вот и появляются доктрины, призванные оправдать справедливость его решений».

Чехов сделал паузу.

Хотел, чтобы мы подивились его открытости.

Вот, дескать, я с вами как с равными разговариваю.

Полюбовался собой. Помолчал довольно. И снова завелся.

«Вы вот, Пушкарёв, школьный учитель. Вы постоянно с детьми общаетесь, а создали чистую теодицею. Будто средневековый схоласт».

С этой минуты Чехов смотрел исключительно на меня.

«Какие-то рабы, какой-то семейный тиран, какой-то дурной кобель, носящийся по тайге вместе с конурой, эти чокнутые девки — и все для интереса, все только для того, чтобы никто не сомневался в великой, хотя и загадочной доброте неких непонятных высших сил, как бы предопределяющих наше бытие».

«А каких сил?» — спросил Чехов.

И сам себе ответил: «Надуманных!»

Понимающе полюбовался произведенным эффектом.

«А мы — атеисты. Мы с вами — строгие атеисты. У нас такого быть не может. Мы строим не чье-то, а свое собственное будущее. Более красивой идеи, чем коммунизм, Пушкарёв, люди на Земле еще не придумали. — Чехов явно хотел сказать «товарищ Пушкарёв», но почему-то сдержался. — Если так называемый бог или какая-то другая высшая сила все-таки существует, то какого черта она, эта сила, Пушкарёв, не сочувствует вашей скрытой доброй идее?»

«Может, не понимает?» — с места догадался Ниточкин.

Но Чехов смотрел только на меня. Мнением Ниточкина он не интересовался. Он не сводил с меня строгого взгляда, и я опять, как когда-то на заимке карлика-горбуна философа Фирстова, почувствовал себя голым, беспомощным под припершими меня к стене железными вилами, почувствовал кровь, каплями сбегающую по груди на мой живот, увидел девок в ночных рубашках и квохчущих кур.

В самом деле, куда смотрит этот так называемый бог?

«Найти бога, — знающе пояснил нам Андрей Платонович, — это значит самому в каком-то смысле стать богом. Только зачем все это нам, уверенным атеистам? Почему советскому человеку не жить счастливо, не ломая голову над всякой несущественной чепухой? Разве не за это боролись наши герои? — Я в этот момент подумал, что вот сейчас-то, наконец, Чехов врежет мне за Радищева, Чернышевского и всех прочих, но Андрей Платонович опять мужественно сдержался. — Если душу, как кислота, как едкая соль, разъедает агрессивная, только на вид гуманная идея, это уже болезнь, никак не иначе, что бы вы там ни придумывали, Пушкарёв. — Хотел, ох, хотел он назвать меня «товарищем Пушкарёвым», но еще не пришло время. — Да, да, это я говорю о вашем доморощенном платонизме, о праве на рабство».

На Деда московский гость не смотрел.

Совершенно не замечали они друг друга.

«Кто среди нас здоров, а? Неужели неясно? — Семинаристы виновато опускали головы, отводили глаза в стороны. — Да тот здоров, кто не болен. Если бы нам удалось, — (товарищ Пушкарёв, слышалось мне), — создать существо, которое мыслило бы, скажем так, с бесконечной скоростью, это, наверное, и был бы бог. Только не надейтесь, не надейтесь, такие идеалистические штучки у нас не проходят. С гордостью могу повторить: мы — строгие атеисты. Мы строим свой выстраданный в борьбе с внешними и внутренними врагами коммунистический рай. Да, коммунистический! — Андрей Платонович еще строже оглядел нас. — Суржиков в своей талантливой повести говорил о будущем. О чудесном труде. О камне с планеты Марс. О новых атомных станциях. О последней снесенной трудовыми руками церквенке. Вот наш неминуемый путь. Никаких убийств. Это у нас отменяется, товарищ Пшонкин-Родин, — наконец употребил он мучившее его слово и посмотрел на смущенного сказочника. — Только полная нравственная победа. Сами создадим все нужное, даже мясо будем из нефти производить, никакой крови больше. Пусть чомон-гулы рядом живут. Скоро вообще никого убивать не будем. В недалеком коммунистическом будущем не будем бить ни чомон-гулов, ни людей. Вот наше послание будущему!»

Чехов перевел дыхание.

«А у вас, Пушкарёв? — прозвучало наконец как «товарищ Пушкарёв». — А у вас, Пушкарёв, одиннадцать девок, одна другой меньше, с ними карлик-создатель и мать, тихая, как бледное тепличное растение, не слишком мало для будущего? А главное, — Чехов доверительно понизил голос. — Главное — рабы! — опять оглядел он семинаристов, с некоторой даже паникой в голосе. — Это что же получается, Пушкарёв? — (Нет, не считал, не считал он меня товарищем.) — Это как понимать? Неужели настоящая свобода возможна только в рабовладельческом обществе?»

И выдержал идеальную паузу.

«Все-таки подведу итог. Наш семинар себя оправдал. Кто-то отпал, да. — (Кочергин, видимо, и на свою фамилию потерял право.) — Зато приобрели мы талантливую «Бомбу времени» и в копилке лежат «Счастливые рассказы». Конечно, хотелось большего. Но разве мало — сразу два новых талантливых автора? — Строго посмотрел на меня. — Вам, Пушкарёв, еще предстоит работать. Так сказать, надо вам брать пример с товарищей. Способности у вас есть. Я сейчас не о таланте, талант есть у каждого советского человека. Я сейчас о ваших способностях — тон, краски, кисть. Учитесь рембрандтовскому подходу, кому нужна безнравственная мазня? Ну в самом деле. Ну посмеялись. Ну перевели дух. Вы же, Пушкарёв, должны понимать, что чем веселей текст, тем быстрее забывается».

Обвел взглядом семинаристов, дескать, ну а вы что думаете?

Дед молчал. Хунхуз молчал. Ольга Юрьевна любовно поворачивала колечко с камешком (настоящим) на пальчике. Я так понял их молчание, что действительно всех дел-то — скопом принять всех этих дурных фирстовских девок в комсомол, пока не привыкли к своей божественности, и отправить их в самую комариную часть тайги — готовить обеды на кострах, разведенных отчаянными лесорубами.

А семинаристы упорно молчали.

«Нет уж, это вы бросьте, давайте высказываться!»

Нина Рожкова жалобно посмотрела на строгую Ольгу Юрьевну и пробно тронула платочком глаза. Но на этот раз не прошло. «Это вы, Нина, бросьте, — жестко заявила Ольга Юрьевна. — Нам сейчас не до ваших слез».

«А чего тут такого? — спросил неунывающий и неутомимый Коля Ниточкин. — Я эту Лёвкину рукопись, эту «Гуманную педагогику» прочитал с первого захода. «Нагая, ты идешь, и целый мир в смятенье, широкобедрая, тебе принадлежит». Конечно, не Лёвкины стихи, но к месту. Мне нравятся. Там много такого. А еще — помните? «Мы мертвых не воскрешаем». Как сказано!»

Потом поднялся Козлов (Ха Ё-пинь).

Минуть пять блеял о светлом будущем.

«Нам подвиг нужен. Нам некуда двигаться без подвига. Суржиков свою «Бомбу» доходчиво написал, нам на такое надо ориентироваться. — Слов от волнения Ха Ё-пиню явно не хватало, но он искал, не сдавался. — Никак нельзя нам без подвигов. — (Интересно, про себя подумал я, а как это ты раньше без подвигов обходился?) — Мы даже на свет должны являться с предощущением подвига. — Трудное умное слово «предощущение» Козлов выговорил чисто, правда, с третьей попытки. — Лёвкины герои, в общем, на все готовы, но только так получается, что нужных условий нет. Вон оно как получается. Шел герой к одной девке, а вернулся с другой».

«Подумаешь, — снова вскочил Ниточкин. — С девками всегда так. Это же все знают, каждый знает, — глаза у Коли сияли. — Любовь — это как карта ляжет. Плохо тут совсем другое. Не нашел Лёвкин герой главного слова».

«Мамонт, что ли?» — догадалась злая Волкова.

Ниточкин растерялся, и этим воспользовался Невьянов.

«Лёвка, — твердо спросил он, — тебе-то зачем по архивам лазать?»

Я обалдел. По каким архивам? О чем они говорят? Я свою жизнь описывал.

Где этот чертов Ролик, где эта европейская штучка? Вот когда мне нужна была поддержка. Обещаниями Ролик отделался. Я прямо чувствовал, как замерзаю от услышанных слов.

«За Лёвкой никакая девка не пойдет, — уверенно вещал Леша Невьянов, не зря он пять раз подряд перечитал «Анну Каренину». — Я за Лёвкой наблюдаю, он слабохарактерный».

Я его не слушал, но он прямо в душу лез.

Дескать, девки у Пушкарёва любят уверенных и умных.

Где, наконец, эта скотина Суржиков, где Ролик? Ведь обещал поддержать.

И Кочергина нет, и Ролика. Даже Дед, последняя моя надежда, рассеянно смотрел в окно, куда-то на далекий снежный гребень далекого Хехцира. Думал, наверное, о своем Китае. Дескать, не мы должны вас учить. Не к Китаю он обращался, а к семинаристам. Это вы нас, стариков, должны учить. Это вы — из будущего. И вообще. «Пусть расцветают сто цветов, пусть соревнуются сто учений».

Дед весь был сейчас в своем далеком недостоверном прошлом.

И правда, он был в этот момент там. В прошлом. Хотя узнал я об этом позже.

Где-то месяца через два после семинара Дед написал мне на Сахалин, что в ночь перед обсуждением «Гуманной педагогики» видел странный сон. Будто вошел он в большую комнату, а там Зоя. Не Кружевная Душа, конечно, а замечательная харбинская артистка Зоя Казакова, Хайма, Вредная Лошадь, красивая, как сунамитянка. Он окликает ее, а Зоя уставилась на него, будто не узнает. «Ну, ступай». У Деда рубашка на груди расстегнулась, нательный крест виден, в комнате еще какие-то люди, много молодых незнакомых людей, все шумные, горячие комсомольцы, наверное, и даже товарищ Тяжельников с ними, только что пережил ротацию. Понятно, Дед пытается застегнуть пуговички рубашки, но пальцы непослушные, нательный крест виден…

У Деда был колючий китайский почерк.

Описал мне, как в сорок девятом побывал в мавзолее Ленина.

На Красной площади терпеливо отстоял длинную молчаливую очередь.

Вот, думал, такая же длинная молчаливая очередь тянулась когда-то к ковчегу, выстроенному Ноем — этим крошечным пьющим старичком. Ною в момент, когда он объявил погрузку на ковчег, исполнилось ровно пятьсот лет, но это ничего, он был крепкий, мало что алкоголь любил, после чудесной швартовки у горы Арарат он жил еще триста пятьдесят лет. И поддавал. И не надорвался. Интересно, строили ковчег все-таки нанятые работники? Если так, то почему старик не взял их на борт?

Странно думать о таком в мавзолее.

Ну а разве не странно было видеть огромную молчаливую очередь, тянувшуюся по древнему пустынному берегу, — жирафов, бегемотов, волков, лис, обезьян, медведей, куниц, ленивцев, свиней, тарантулов, кур, пингвинов, варанов, нежных барсучих и строгих бобров, даже утконосов, а ведь это были только те, кого на ковчег пригласили официально. Белки, барсы, хомяки, слоны, змеи, жабы, птички колибри и птички снегири, пауки, бабочки, даже микробы, даже энцефалитные клещи, и ехидны, и гадюки, и кобры, и попугаи — всякой твари по паре. Все жаждали спасения. Не зря старик Ламех в час рождения сына своего Ноя так провидчески заметил: «Это Ной. Он утешит нас в работе нашей».

И вот спасение — гора Арарат впереди.

«А зачем нам туда?» — наверное, слышались и такие вздохи.

И правда, что делать африканскому льву или индийской саламандре на заснеженной каменистой вершине? Чем питаться выдре среди мерзлых скал? Где укрываться от непогоды боязливой тропической гаттерии или даже более неприхотливому североамериканскому вонючему скунсу?

Никто избранным не отвечал.

Старичок занят. Сыновья заняты.

А вы призваны, вот вам всем хорошо.

Попали в живую очередь, вот и помалкивайте.

Вот о чем думал Дед, отстаивая молчаливую очередь в Москве — в мавзолей.

Коровы, бизоны, лошади, коты, собаки, крысы, саранча, полуслепые кроты, юркие ящерицы, дождевые черви и улитки и прочая, прочая, все они не знали своего будущего, как не знали своего будущего пассажиры долгого колчаковского ковчега — солдаты, офицеры, чиновники, генералы, члены правительства, санитары, кочегары и машинисты, смазчики, сцепщики, стрелочники, санитарки, секретарши и прочая, прочая, усталые, трясущиеся в тифозных вагонах через всю Азию.

Наконец Дед вошел в черно-красное полированное пространство.

Лестница вниз, потом направо вверх, наконец, обход вокруг хрустального гроба. Ленин лежал хорошо, свет был настроен так, что казалось, руки и голова как бы светятся. Дед смотрел на бледное лицо вождя, на его выразительные руки. Смотрел на Ленина, а видел Ваську Казанцева, приятеля своего — в эшелоне среди метелей упорно пробивавшегося на восток.

С Васькой Дед под телятину выпил не одну бутыль спирту.

«Василий Васильич Казанцев. И огненно вспомнились мне — усищев протуберанцы, кожанка и цейс на ремне. Ведь это же бесповоротно, и образ тот, время, не тронь. Василий Васильевич, ротный: «За мной — перебежка — огонь!» Василий Васильевич — прямо, вот, видите, стол у окна. Над счетами согнут упрямо, и лысина, точно луна. Почтенный бухгалтер. Бессильно шагнул и мгновенно остыл. Поручик Казанцев? Василий? Но где же твой цейс и усы? Какая-то шутка, насмешка, с ума посходили вы все! Казанцев под пулями мешкал со мной на Ирбитском шоссе. Нас дерзкие дни не скосили, забуду ли пули ожог? — и вдруг шевиотовый, синий, наполненный скукой мешок. Грознейшей из всех революций мы пулей ответили: нет! И вдруг этот куцый, кургузый, уже располневший субъект. Года революции, где вы? Кому ваш грядущий сигнал? «Вам в счетный? Так это налево». Он тоже меня не узнал! Смешно! Постарели и вымрем в безлюдье осеннем, нагом. Но все же, конторская мымра, — сам Ленин был нашим врагом!»

Арсений Несмелов написал.

А я не написал, думал в очереди Дед.

И уже никогда ничего не напишу, наверное.

Хотя мог бы. О многом мог бы. О Колчаковне, о художественных салонах Омска, о перестрелках на заброшенных сибирских полустанках, о воющих, плюющихся паром в снегах поездах, о лошадях, замерзающих на стеклянном льду Байкала, о зимнем перроне станции Тайга, окруженном плечистыми егерями генерала Пепеляева, о дымящейся полынье на реке Кан, отнявшей ноги у генерала Каппеля, даже о контуженом поручике Князцеве мог написать, командовавшем своему трубачу в уютном ресторанном зале отбой и вновь наступление…

Следующей выступила Волкова.

Она щелкала удобными железными зубами, сетовала, что не все поняла.

Вот какая-то в рукописи Пушкарёва заимка в тайге, в лесу, значит, кричит кукушка, бурундуки, о цветах даже не упоминается. А цветы, спрашивается, где? Куда цветы подевались? За такими, как Лев, девушки точно не пойдут. Зачем им бесхарактерные мужчины? Да самих этих девок, безжалостно щелкала Волкова железными зубами, этих тунеядок фирстовских, в суржиковское вагонное депо отослать, пусть послушают письмо в будущее!

Круглое катать, плоское таскать.

И Хахлов (Николай Николаевич) предъявил претензии.

Хра дра фра, признался, живет на свете уже почти сорок лет.

Вот, признался, пишет фельетоны, рассказы, даже поэма в прозе есть, как у Гоголя.

И все равно, признался, о чем бы он, Хахлов (Николай Николаевич, тридцать девять, Благовещенск) ни писал, как бы ни надкусывал слова, к женщинам он всегда — со всей душой. Какого бы возраста женщины ни были, он к ним — с полным уважением. Хра дра фра. А тут. Голос Хахлова сорвался. Это надо же! Девки фирстовские беспощадно бьют мальчишек, так что мать успокаивает: не искалечьте, не прибейте мальчишек, все равно, дескать, она умрет скоро. Хра фра дра.

Интересно, что Хахлов хотел сказать этим?

«А мне нравится! Так смешно не писал даже Пушкин».

Ольга Юрьевна напряглась: «Вы это о чем, Пшонкин-Родин?»

«Ой, ну о сетях, которые притащили мертвеца».

Ага. Сильно смешно.

Я тосковал: где Суржиков?

Конечно, и впечатлительная Нина Рожкова прибавила печали.

Поднялась, хотела что-то сказать. Платье цветастое, руки тонкие. Взметнула эти тоненькие руки над собой, как картофельные ростки. Интересно, что бы лагерные подруги в «индии» накололи на ее узкой цыганской заднице?

«Нина, тебе понравилось?»

А в ответ одни всхлипывания.

Илья Стах и Леня Виноградский говорить ничего не стали, а вот Леванович, поправляя очки, проговорил целых десять минут (хотя время наших выступлений ограничивали) — обстоятельно, сложно проговорил, все в том смысле, что если уж, Пушкарёв, любовь тебе выпала настоящая, то не отступай, как мерзкий паук, не пяться в свою паутину, а царапайся, хватай девку!

Только Дед молчал.

Сидел, опустив глаза.

Что видел он, слушая нас, зажав палку в коленях?

Опять лес под Омском, где два чеха-союзника громко и деловито убивали из револьверов полураздетую русскую девушку-машинистку? Или Мамонова, омского актера из «Аполло», которого местный летун поднял на своем аэроплане, а Мамонов с безумной высоты полета вдруг ясно увидел, что никакого Бога нет, и ангелов тоже нет, одна кругом пустота, твою мать, и пил Мамонов с того дня так беспробудно, что на поезд не попал, остался у красных. Или видел Дед в этот момент похожего на евангелиста Луку внимательного сотрудника Осведверха Валериана Верховского? Перчатка на левой руке. Он напишет свою историю. В некрологах.

Потом все же поднялся Дед.

Провел ладонью по квадратному подбородку.

Говорил неторопливо. Давал время понять им сказанное.

«Вот философ Платон, — начал. — Настоящее его имя — Аристокл, родился в Афинах. А вот школьный завхоз Фирстов, настоящее его имя — Платон, и родился на сибирской железнодорожной станции. К сожалению, таких карликов-горбунов у нас сейчас меньше, чем филистимлян в Египте. Мне пришлось бывать на станции Тайга. — Голос Деда выровнялся. — Помню вокзал, гипсовую лепнину, горячие кафельные печи до самого потолка. Философ Платон был учеником знаменитого Сократа, а школьный завхоз ни у кого не учился. В России вообще никто ни у кого не учится, — краем глаза я отметил удивленно взметнувшиеся брови московского гостя. — В России все только учат друг друга. — На Чехова Дед ни разу не посмотрел, зато смотрел на меня. — Ваш завхоз, Лев, он вовсе не сумасшедший, как тут подумали. «Не геометр да не войдет!» Ученики великого грека, философа, постигали законы геометрии и астрономии, высокой политики и художеств, морали, гимнастикой занимались, а у вас, Пушкарёв, нечто иное, у вас — мир иной. У вас — карлик, у вас — кукушка и прирученный бурундук. Не хочешь, а удивишься. Карлик. Как такое может быть в стране, победившей многих врагов? Давно и всем известно, что даже самые малые карлики, победив, резко прибавляют в росте».

Дед жил в словах, как рыба в воде.

Я почувствовал некоторое облегчение.

Бог с ним, с Дедом, пусть ругается, по глазам видно, что моя рукопись его зацепила.

Пусть ругается. Пусть.

Подумаешь, карлик. Какая разница? Главное — тоже философ. Дед сам говорит, что рост — не проблема. Победив, даже самые маленькие карлики, если что, запросто прибавляют в росте.

«Конечно, Лев, будь ваш карлик-горбун умнее, он использовал бы в вопросах воспитания бич, а не железные вилы. Прав Андрей Платонович, — наконец вспомнил он про московского гостя. — Неталантливых у нас нет. Ночные кедры, далекая кукушка, барышни в ночных рубашках, греческий хор. «Не геометр да не войдет!» — Дед остановил взгляд на раскрасневшейся Люде Волковой, потом перевел взгляд на бледное заплаканное лицо Нины Рожковой. — Можно не соглашаться с вашим завхозом, Лев, можно упрекать ваших барышень в некоторой рассеянности, но нельзя не признать, что мы отчетливо видим и самих этих барышень, и всех прочих бурундуков. Вот карлик-горбун на высоком деревянном стульчике. Вот рабы заняты поеданием картошки. — Он так и сказал: поеданием картошки. — Вот пес Колчак, или Кербер, таскается по тайге с конурой на цепи. Вот Бесхитростная Елена. Вот Астерия — дочь титанов. И Бриседида. И далекая кукушка вдали. Прислушиваются к неутомимой служанка Алкмены, дылда Дидона, тортик-девочка, рябая печальница. «Не геометр да не войдет!» Я всех до одной вижу. Они по-настоящему нарисованы. Вяжут свитера, кокетничают с рабами. Я сам видел места, о которых вы пишете, Лев, правда, в зимнюю пору. На обочинах валялись мерзлые трупы, оружие, в тупиках — сожженные тифозные вагоны. Метель, выстрелы, пепельные завихрения над сгоревшими домами. Ничего там не было, никаких заимок, никаких барышень, только трупы и желание убраться подальше…»

Произнося это, Дед уже не смотрел на Чехова.

Но что-то между ними происходило.

Жизнь, наверное.

«А вы пишете — кедры, проселки, все омыто теплым дождем, просушено нежным солнцем. Значит, трупы давно захоронены, брошенное оружие утилизировано. Значит, пришла пора говорить о прекрасной Елене. Не о союзниках, изгадивших весь Великий сибирский путь от Перми до Владивостока, а о Кружевной Душе. Пусть поляк нас не поймет, пусть британец презрительно отвернется, нам-то что?»

Кажется, Дед любовался моими (фирстовскими) девками.

«Мы все замешаны на березовом соку, на тихих монастырях, на протопопе Аввакуме. В этом Андрей Платонович тоже прав, — кивнул Дед в сторону Чехова, но голову не повернул. — Мы строим совсем новый мир. Мы не подвиги совершаем, мы просто строим новый мир. Высаживаем зерно горчичное. Да, пашня. Да, стройка. Не смотрите на назём и на щепки под ногами, без них не обходятся ни пашня, ни строительство. Главное — не верить тем, кто всего боится. Кто не умеет работать и охотиться. Помните сказку Пшонкина-Родина? «О, Чомон-гул! О!» — напомнил Дед. — Сухой снег девушка смела рукой с головы убитого лося, в мохнатое лицо зверя долго смотрела. Совсем умер зверь. Вот отсюда и мысль: больше не будем есть никакого зверя, больше не будем никого убивать, лучше письма в будущее будем отправлять с напоминаниями. Но кому-то ведь надо строить будущее! Кому-то надо поддерживать нужные для дел силы! Вот и получается, что все равно снова и снова будем охотиться, снова и снова будем бить зверя, иначе мы и камня не поднимем. А значит…»

Помолчав, сказал:

«Значит, снова убивать будем».

И добавил негромко: «О любви пишите».

Сидел в торце длинного стола перед рукописями, карандашами, блокнотами — грузный, сложив тяжелые руки на тяжелой палке, возвышался над всеми нами, как большой темный чомон-гул, бровастый, во всем избыточный, живой… ну скажем так, пока еще живой… мохнатый — в моем представлении… никем не убитый, но знающий, лучше всех знающий, что убивать будут. Все равно убивать будут. Какая тут, к черту, гуманная педагогика? Прекрасно понимал, знал даже, что нельзя учить молодых тому, что ты сам уже давно прожил. Нельзя, твою мать, тыкать молодых в давно недостоверное прошлое.

P. S.

Всех жалко.

Снежинки на стекле.

Как радиолярии в океане.

Время идет. Иногда снится Суржиков.

«Всё — лады. Цин цин. Мы поможем тебе, старик!»

Иногда снится Сонечка, холод зимний. Ну и что, принимал ее за овцу? Ну и что, она ни разу не пропустила занятий литературного кружка? Своих-то стихов больше не читает, не пишет. Зима за окном, островная метель гудит. Зову, окликаю во сне: «Соня! Соня!» — а откликается Зоя, Кружевная Душа.

Гладит красноухую, подмигивает.

Растет, наверное.

Южно-Сахалинск, Хабаровск, Новосибирск,

1971, 1989, 2019

От автора

Иванов Всеволод Никанорович — русский философ, культуролог, талантливый писатель и журналист. Родился 7 ноября 1888 года в городе Волковыске Гродненской губернии (Российская империя). Окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, стажировался в университетах Гейдельберга и Фрейбурга. Научной работе помешала Первая мировая война. После Февральской революции Иванов — ассистент на кафедре философии права (Пермское отделение Петербургского университета). Оттуда призван в январе 1918 года на службу в военную газету «Сибирские стрелки», выходившую в частях белого генерала А. Н. Пепеляева.

С мая 1919 года Иванов в Омске, он — вице-директор Русского бюро печати, колчаковского пропагандистского центра. С белыми войсками ушел на Дальний Восток, оттуда в Мукден. С 1922 по 1945 годы жил в Китае, Корее, Маньчжурии. Прекрасное знание восточных языков открыло перед ним огромные возможности. Он активно занимался журналистикой, писал и издавал книги, вел переписку с Н. К. Рерихом. Сотрудничество с советской разведкой (понятно, скрываемое) позволило Всеволоду Никаноровичу в 1945 году вернуться в Советский Союз, куда он действительно хотел вернуться.

В Хабаровске он жил до 1971 года — года своей смерти.

Основной философский труд В. Н. Иванова — «Дело человека. Опыт философии культуры» (1933). На культуру Всеволод Никанорович смотрел как на мир законов инвентивных (от лат. inventio — изобретение), в отличие от природы, мира законов конститутивных. То есть вершину мира инвентивных законов (мира культуры) образуют идеи морали и религии. Нередко Иванова относили (и относят) к представителям евразийства, но сам он не считал себя ни евразийцем, ни антиевразийцем, вполне справедливо полагая, что самобытная русская культура будет вызревать не как простая равнодействующая двух культур (европейского Запада и азиатского Востока), а именно как своя, оригинальная культура.

Когда мы познакомились (1968), мне было двадцать семь лет, Всеволоду Никаноровичу почти восемьдесят. Нас связывал интерес именно к языку, к живой культуре. Мы даже собирались с ним написать совместную книжку о современном Китае, в то время относившемуся к СССР откровенно недружественно. К сожалению, времени не хватило. Всеволод Никанорович любил развивать всяческие легенды, связанные с его необычной жизнью, думаю, иногда он вполне сознательно запутывал свое прошлое. Почему нет? Многие годы я вдумывался в это его туманное прошлое, изучал связанные с ним материалы. Отсюда и даты, проставленные под моим романом. Это годы, когда я пытался написать нечто о самом Деде — так называли Всеволода Никаноровича в близком кругу. По тем или иным (не всегда зависевшим от меня) обстоятельствам эту работу я закончил только в 2019 году.

Поистине, русский писатель должен жить долго.

И последнее. Стихи в тексте — необходимость. Жестокие времена полны поэзии, не обязательно жестокой. Этот парадокс многие историки отмечали. Если какая-то приведенная мною строка не совсем точна, приношу свои извинения, ведь мои герои цитировали их исключительно по памяти, иначе быть не могло.

Оглавление

Избыточный человек

Беженская поэма

Старинная сказка

Милая Химера

Гуманная педагогика

Цитата из Гете

Кружевная Душа

Бомба времени

Крылья бабочки

От автора