Тяжелые крылья [Чжан Цзе] (fb2) читать онлайн

Тяжелые крылья

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

— Этот роман у вас вряд ли напечатают, — сказала Чжан Цзе, когда в конце 1986 года мы встретились с ней в Пекине.

— Почему? — удивился я.

— Потому что он антибюрократический, а у вас такие произведения вроде бы не в моде.

— Нет, — ответил я. — У нас тоже немало противников бюрократизма и администрирования, и их число растет с каждым днем.

К счастью, процесс перестройки, начавшийся в нашей стране, идет именно в этом направлении. А в Китае к реформе приступили раньше, в 1978 году, и за прошедшие десять лет в облике страны произошли глубокие изменения. XIII съезд КПК, состоявшийся в 1987 году, определил основные задачи реформы, нацеленной на превращение Китая в могучее демократическое государство. На съезде было принято решение о построении социализма с китайской спецификой и были намечены следующие основные направления: развитие экономического строительства, осуществление демократической диктатуры народа, усиление руководящей роли КПК, расширение связей с внешним миром. Обновление общественного организма с целью раскрытия огромных ресурсов социалистического общества в Китае созвучно с задачами радикальной экономической реформы, демократизацией различных сторон жизни в нашей стране.

Курс на избавление от консерватизма предшествующего периода, на преодоление исторически отживших методов и форм работы взят обеими странами, и, как подчеркивается в самых авторитетных заявлениях, нашим народам есть чему поучиться друг у друга. Наконец, нам просто нужно больше знать о жизни нашего соседа — именно этим целям и служит предлагаемый советскому читателю роман писательницы Чжан Цзе.

Почти одновременно с национальной экономикой возродилась и китайская литература. Появилось множество новых имен и даже литературных течений, из которых наиболее известны «литература шрамов», разоблачившая антинародный курс предшествующих десятилетий, «литература размышлений», психологически и художественно углубившая эту критику, «литература поисков корней», акцентирующая внимание на национальных особенностях Китая, но порою грешащая идеализацией патриархальных порядков, и, наконец, «литература реформ», призванная отразить изменения в современной китайской жизни. Одним из родоначальников последнего течения стал прозаик Цзян Цзылун с повестями «На завод приходит новый директор»^[1] и «Дневник секретаря заводоуправления», уже переведенными на русский язык. В СССР готовится к выходу еще одна производственная повесть этого автора — «Все цвета радуги». Надеемся, что она вызовет немалый интерес, потому что советские читатели кое-что знают о жизни китайских крестьян, интеллигенции, но гораздо меньше знакомы с судьбами рабочих в КНР. Роман Чжан Цзе «Тяжелые крылья» как раз посвящен этой теме и рисует будни одного из автозаводов. Он вводит нас в область, о которой мы до сих пор вообще ничего не знали, — жизнь китайского министерства, в данном случае — министерства тяжелой промышленности.

Чжан Цзе признает себя продолжательницей традиций Цзян Цзылуна: в тексте романа один из героев упоминает в качестве положительного примера повесть «На завод приходит новый директор», рассказывающую о том, как истинные руководители и рабочие овладевают производством, как они справляются с многочисленными трудностями, оставшимися от недавнего прошлого.

Роман «Тяжелые крылья» был впервые опубликован в 1981 году в журнале «Шиюэ» («Октябрь») и сразу оказался в центре внимания китайских читателей, вызвал оживленные дискуссии. Проявив большую требовательность к себе, писательница трижды переделывала роман, который в том же 1981 году вышел отдельной книгой, а в 1984 году — в существенно переработанном издании. Толчком к созданию романа явился 3-й пленум ЦК КПК (1978 г.), ориентировавший Китай на модернизацию промышленности и всей общественной жизни. Чжан Цзе стала первым китайским романистом, откликнувшимся на экономические и социальные перемены в стране.

В романе показана начавшаяся хозяйственная реформа, борьба консервативных кругов против нововведений. Недаром одна из рецензий на книгу названа «Муки и надежды времени обновления». В ней сделана попытка расшифровать смысл, заложенный в заглавии книги: «Трудно подняться в воздух на тяжелых крыльях». Ведь процесс обновления и демократизации жизни древнего, многострадального и великого народа не может не иметь трагического оттенка. Но хотя крылья и тяжелы, они все-таки понесут страну вперед и ввысь, к новым рубежам.

Чжан Цзе знает жизнь рабочих не понаслышке. Почти двадцать лет будущая писательница трудилась на строительстве электростанций. Собирая материал для романа, она вновь побывала на многих промышленных предприятиях, тщательно изучала производственные процессы, вопросы экономики, знакомилась с китайскими и иностранными материалами на эту тему.

Будучи коммунисткой, истинным гражданином своей страны, писательница глубоко переживала неблагополучное положение в народном хозяйстве КНР. Она всегда принимала близко к сердцу интересы людей труда, высоко ценила их богатые душевные качества. Именно поэтому ее волнуют и проблемы управления промышленностью, судьбы «кадровых работников» — ганьбу, нередко страдавших вместе со своим народом.

До создания «Тяжелых крыльев» Чжан Цзе писала в основном рассказы, причем на совсем иные темы, рисуя прежде всего интеллигентов и стремясь раскрыть их психологию, внутренний мир. Делала она это мастерски, даже с утонченностью, но порой впадала в сентиментальность. А в романе «Тяжелые крылья» писательница как бы отбрасывает последнее качество и в то же время сохраняет присущий ей психологизм, используя его в новых целях: для демонстрации мыслей и чувств людей, сталкивающихся в процессе производства и сложных служебных отношений.

Интересно интервью, которое 13 февраля 1986 года дала Чжан Цзе газете «Гуанмин жибао» («Свет») по случаю присуждения ей всекитайской литературной премии имени Мао Дуня. На вопрос корреспондентки о том, не утратила ли Чжан Цзе свою авторскую индивидуальность, взявшись за производственную тему, писательница ответила так: «Возможно, подобный материал мне не по силам, но я считаю, что автор не должен замыкаться в одних и тех же рамках. Писатель — личность разносторонняя, в этом смысле он похож на актера, который все время ищет новое».

В центре романа о реформе — директор автомобильного завода Чэнь Юнмин, имя которого выбрано явно не случайно — оно означает «Воспевающий свет». Переживший «культурную революцию», лишенный, казалось бы, всяких сил и надежд, этот принципиальный, кристально чистый человек берется за порученное ему дело, чтобы спасти завод, который из года в год приносит одни убытки.

Писательница на примере Чэнь Юнмина показывает, как трудно быть директором предприятия: заводским руководителям приходится бороться с излишней опекой сверху, с ретивыми администраторами, мешающими самостоятельно хозяйствовать, боящимися любой инициативы. Не случайно в ответ на суровый рассказ заместителя министра Чжэн Цзыюня о положении дел на заводе будущий директор Чэнь Юнмин просит только об одном — побольше прав, и вскоре доказывает, что умеет ими пользоваться: одних бездельников выгоняет, других перевоспитывает, в корне перестраивает производство, обеспечивает материальную и моральную заинтересованность рабочих в труде.

Весьма многозначительна сцена, в которой замминистра обещает защищать Чэнь Юнмина от всевозможных доносов и лжи. Дело в том, что система доносительства, восходящая к «культурной революции» и более давним временам, не изжила себя и в современном Китае. Эта порочная практика является одним из основных препятствий на пути обновления, она губит лучшие силы общества, душит смелость и инициативу, разрушает личность и социальные связи. Сейчас с ней ведется активная, непримиримая борьба. Ведь люди должны преодолеть наследие «мрачного десятилетия», когда весь народ жил в состоянии страха и застоя. Это понимает Чэнь Юнмин, ради этого он живет и трудится, страдает и борется, но не идет ни на какие компромиссы с жизнью и совестью. Опорой ему служит любовь, семья, вдохновенный труд и мечта: директор мечтает создать целую автомобильную компанию и конкурировать с Японией и США.

Мы знаем, что мечты, подобные этой, уже частично осуществляются в Китае (правда, преимущественно в других областях хозяйства), но на пути энтузиастов и первопроходцев встает немало препятствий: бюрократизм, коррупция, протекционизм, бездеятельность, демагогия и тому подобное.

Но действительность, описанная в «Тяжелых крыльях», не так уж мрачна, поскольку в романе показана борьба с этими негативными явлениями. Большое место в книге отведено уже упоминавшемуся заместителю министра Чжэн Цзыюню — умному, порядочному человеку, который, как и Чэнь Юнмин, пострадал во время «культурной революции», находясь в так называемой «школе кадровых работников», напоминающей концлагерь. Восстановленный затем в должности, он ратует за научные методы руководства промышленностью, борется против старого стиля идейно-воспитательной работы и, естественно, подвергается остракизму. Замминистра окружен не только политическими противниками, но и просто недругами — завистливыми чиновниками, которые стараются любыми способами опорочить этого человека, помешать ему во всех начинаниях. Чжэн Цзыюню так же, как и Чэнь Юнмину, грозит опасность стать жертвой доноса. Тем не менее он тверд, смел и непреклонен, прямо идет к намеченной цели.

Рядом с Чжэн Цзыюнем — другой заместитель министра, Ван Фанлян: человек не менее решительный, но в то же время более приспособленный к создавшимся условиям, умеющий находить безопасные пути для решения проблем. В его уста автор нередко вкладывает свои собственные мысли об окружающей действительности. К примеру, Ван замечает, что в последние годы многие молодые люди живут пустой жизнью: от демагогического всесилия духа, проповедовавшегося «бандой четырех», они ударились в другую крайность — голый практицизм, себялюбие, цинизм, что и в самом деле очень характерно для современной ситуации в среде молодежи.

К лагерю двух заместителей министра принадлежит также сотрудник отдела снабжения Хэ Цзябинь, который в 1976 году был арестован во время разгона оппозиционной демонстрации и освобожден только благодаря заступничеству начальника своего управления. Читатель встречается с Хэ Цзябинем как раз тогда, когда его ждут новые неприятности с оборудованием для электростанции. Хэ понимает, что дело в негибкой системе производства и распределения оборудования, ясно представляет, в чем трудности и как с ними бороться. Он инициативен и деятелен, разумен и справедлив. Критики частностей ему кажется мало, его волнует постановка дела в целом.

Картины заводских будней, работы министерства и управлений связаны между собой еще одним персонажем — пожилой журналисткой Е Чжицю, которая в годы «культурной революции» ничего не писала, не желая лгать, а теперь решается сделать очерк о реформе в тяжелой промышленности, но сталкивается с воинствующим консерватизмом администраторов.

Роман наверняка выглядел бы менее остро, если бы в нем не были широко представлены и отрицательные персонажи — враги нового, по существу саботирующие проведение реформы. Центральное место среди них занимает министр Тянь Шоучэн — человек хитрый, осторожный, завистливый. В годы «культурной революции» он многих предал, но теперь предпочитает действовать тоньше. Ему приходится менять личину, учитывать веяния времени, изобретать новые методы борьбы с неугодными сослуживцами. Тянь Шоучэн по-прежнему боится ответственности, ищет спокойной жизни и стремится любой ценой сохранить для себя министерское кресло. Это типичный демагог, человек-флюгер: подлаживаясь под ситуацию, он готов даже на самокритику, но фактически сочетает в себе трусость с жестокостью. Образ Тянь Шоучэна выписан так ярко, что у читателей не возникает сомнения по поводу правдивости и типичности данного персонажа. Как раз именно такие чиновники — приверженцы административных методов руководства — спешат оказаться теперь в первых рядах перестройки, изощряются в изобретении новых способов демонстрации своей лояльности и «передовых» взглядов.

Интересен также образ заместителя начальника управления энергетики Фэн Сяосяня — ловкача, отлично умеющего пользоваться левыми путями и занимающегося приписками. Он любит при каждом удобном случае цитировать Маркса, Энгельса, лозунги партии, ссылается на нужды народа и на многочисленные трудности, которые пережил Китай, в том числе и на «культурную революцию». Но на самом деле его вполне устраивали царившая в стране атмосфера демагогии, кампании социальных чисток, бесконечные собрания и митинги. В любом деле он старается обеспечить себе навар, заискивает перед начальством, организует для него пирушки, да и сам не остается внакладе: Фэна постоянно угощают — ведь электростанции нужны всей стране. Он горит желанием подсидеть своего непосредственного руководителя — начальника управления Фан Вэньсюаня, наивного и мягкого человека, которого его подчиненный в полном смысле слова окружил своими агентами.

Под стать Фэн Сяосяню и его сослуживица — начальница отдела энергетики Хэ Тин — предельно беспринципная и очень напористая дама, которая, по словам писательницы, могла бы выйти в генералы, если бы женщинам давали такие звания. Она озабочена прежде всего преследованием инакомыслящих вроде Хэ Цзябиня и решением своих личных дел.

В аналогичном духе выдержан еще один женский образ — Ся Чжуюнь, жены заместителя министра Чжэн Цзыюня, резко противопоставленной мужу. Это бездельница и мещанка, мечтающая насильно выдать дочь за сына министра и очень недовольная тем, что такие «династические» союзы в современном Китае уже не одобряются. Ся Чжуюнь скупа, бездушна, лишена духовных интересов — понятно, что брак с этой женщиной не принес счастья Чжэн Цзыюню.

Но многие герои Чжан Цзе мечтают о счастье, о настоящей любви. В романе сплетается несколько сюжетных линий, показаны любовные отношения разных героев, в том числе и складывающиеся более или менее гармонично. Идеальной парой предстают перед нами директор завода Чэнь Юнмин и его жена Юй Ливэнь — женщина любящая, нежная, умеющая жить интересами мужа и семьи. При этом у Юй Ливэнь есть своя профессия: она незаурядный врач, предана своему делу, благородна и трудолюбива. Ее образ поэтичен, дышит теплотой, лишен всякой искусственности.

По контрасту с Юй Ливэнь выстроен образ другой женщины, тоже матери двоих детей, жены начальника цеха У Годуна. Любящая своего мужа Лю Юйин глубоко страдает из-за нелегкого характера супруга, и жизнь всей семьи становится безрадостной.

Страдает, мечется и погибает Вань Цюнь, муж которой в 1970 году покончил с собой, не перенеся издевательств, и оставил молодую жену с ребенком на руках без крова, без средств к существованию.

И, наконец, еще одна любовная история: юноши Мо Чжэна, родители которого, преподаватели французского языка, погибли во время «культурной революции», когда ему было всего тринадцать лет. Юноша не верит в свое будущее, не видит смысла существования. Перелом в его судьбе производит случайная встреча с Юаньюань — дочерью замминистра Чжэн Цзыюня. Любовь этой чистой, добросердечной девушки возвращает Мо Чжэна к жизни, делает его сильным и свободным.

В романе «Тяжелые крылья» много героев. Все это персонажи вымышленные, но у каждого из них есть соответствия в реальной жизни. События, образующие жизненную основу романа, служат Чжан Цзе для постановки философских, социальных и этических проблем. Сюжет, то есть весь ход событий произведения, подчинен раскрытию главного конфликта — борьбе добра со злом, старого, отжившего с новым. Писательница явно привержена реалистическому методу. Именно он помогает ей проанализировать взаимодействие человека со средой, влияние социальных условий на личность, показать духовную и нравственную жизнь своих героев, внутренний мир и поведение которых несут на себе неизгладимую печать времени. Роман написан в защиту гуманистических идеалов, повествование заканчивается отнюдь не на идиллической, но на оптимистической ноте: как бы ни был труден путь обновления страны, дело реформ победит, ибо хороших, честных людей в жизни больше и правда на их стороне.

На IV съезде писателей КНР (конец 1984 г. — начало 1985 г.) Чжан Цзе была признана родоначальницей целого течения в современной китайской прозе. Помимо премии Мао Дуня, присужденной роману в Китае, произведение Чжан Цзе, переведенное на немецкий язык, завоевало литературную премию в ФРГ. В 1981 году, вскоре после выхода книги в свет, в иностранной печати она была названа «первым китайским политическим романом, который создан в поддержку курса реформ, начатого 3-м пленумом, и критикует леваков и консерваторов». Писательница очень гордится этой характеристикой. Теперь осуществлен перевод романа на русский язык. Надеемся, что он послужит более глубокому знакомству наших читателей с теми жизненными процессами, которые идут сейчас в КНР, будет способствовать укреплению дружественных связей между Китаем и Советским Союзом.

В. Семанов

ГЛАВА 1

Из кухни доносился соблазнительный запах борща и стук ножа о доску. Настроение у Е Чжицю было приподнятым — наверное, потому что она наконец выздоровела, а погода за окном стояла ясная и солнечная, какая не часто бывает зимой.

Все эти дни, пока у Е Чжицю держался жар, она чувствовала себя слабой, во рту горечь, и есть совсем не хотелось, но сейчас запах, шедший из кухни, раздразнил аппетит. Как многие добросердечные люди, она остро реагировала на любые пустяки, будь то хорошая погода, интересный фильм, долгожданное письмо; ее трогала такая мелочь, когда парень уступал место старушке в автобусе. А сегодня и погода ясная, и самочувствие хорошее, и Мо Чжэн внимателен к ней…

Хорошо, что у нее есть Мо Чжэн. Кто, кроме него, позаботился бы о ней? Он и лекарства покупал, и отвары делал, и в стряпне всячески изощрялся. Но когда Е Чжицю пыталась похвалить его, он недовольно закатывал глаза и фыркал — словно его мармеладом обмазывали.

Ей было радостно, хотелось болтать всякие невинные глупости, острить или напевать. Она и попробовала было запеть, но голос оказался сиплым, низким, и нос еще был заложен.

Пришлось отказаться от пения. Да, человек не может быть свободен от условностей даже дома. Если он расслабится, это грозит перейти в привычку, и он потом сорвется на работе или еще где-нибудь на людях, и тогда ему придется худо. В отношении Е Чжицю это особенно верно — ее и так считают странной, несовременной.

Она посидела в задумчивости и вдруг громко заговорила по-французски, с трудом подбирая слова:

— Что сегодня на обед?

— Борщ и копченая колбаса с хлебом! — отозвался Мо Чжэн, тоже по-французски.

Молодец парнишка, не забыл язык! А все оттого, что он с детства воспитывался в культурной семье. Впрочем, что от этой семьи осталось? Мо давно уже сирота, как и Е Чжицю. И на что ему было это образование, воспитание? В те годы подобные вещи рассматривались как бесполезная роскошь, признак буржуазности.

Да, люди — просто глупцы. Зачем они создали цивилизацию? Если бы они оставались в первобытном состоянии и ползали по земле на четвереньках, им было бы гораздо проще.

Родители Мо Чжэна преподавали французский в университете. В пятидесятых годах Е Чжицю училась у них. Мо Чжэну тогда было всего три с небольшим года. В голубом фланелевом костюмчике, с живыми черными сверкающими глазищами, он был очаровательнее Оливера из английского фильма, который шел тогда в Китае под названием «Сирота из города туманов». Каждый раз перед едой он дочиста мыл руки и показывал их матери, спрашивая по-французски: «Можно мне сесть за стол?» Е Чжицю видела это, когда бывала у них в гостях, и шутливо называла мальчика Оливером. Она никак не предполагала, что он действительно повторит судьбу Оливера Твиста. Теперь Чжицю чувствовала себя в какой-то степени виновной перед Мо Чжэном: ее безобидная шутка обернулась зловещим пророчеством, которое сбылось на удивление точно.

Во время «культурной революции» и мать и отец Мо Чжэна погибли, а сам он оказался бездомной бродячей собачонкой, точнее, стал мелким воришкой, потому что не мог иначе прокормиться. Когда Е Чжицю в первый раз вытащила мальчика из милиции, он даже укусил ее, а позднее сбежал, прихватив кое-что из ее вещей. Ведь каждая бродячая собачонка знает по опыту: если ей протягивают руку, лучше всего укусить на всякий случай, ибо вряд ли ее собираются погладить — скорее наоборот, ударить, а может, и убить.

Но Е Чжицю и во второй раз спасла беднягу от милиции. Она не могла объяснить себе, почему так поступает. Может быть, потому что сама росла сиротой и сполна испытала людское безразличие и все прелести подзаборной жизни. Перенесенные невзгоды связывали ее с Мо Чжэном теснее, чем родственные узы. К тому же Е Чжицю никогда не знала материнства, так необходимого любой женщине.

Быть некрасивой — для женщины большое несчастье. Нельзя сказать, чтобы какая-то определенная черта в лице Е Чжицю была уродливой, но, собранные вместе, они выделяли ее из тысячи женщин. Особенно неудачны были волосы: грубые, густые, непослушные, ни один парикмахер не мог придать им хоть сколько-нибудь приличную форму. Поэтому Е Чжицю стриглась коротко, но волосы все равно торчали в разные стороны, как иглы дикобраза или антенны, а издали казалось, будто на голове у женщины боевой убор из перьев. Плечи были очень прямые, точно вырубленные топором. И вообще ее фигура напоминала колоду — никаких соблазнительных форм, столь красящих женщину. Ни одного мужчину, если только он в здравом уме, не могла привлечь такая женщина.

Мо Чжэн внес еду. Он вошел ловко, как официант в ресторане, держа в правой руке миску с борщом, а в левой — сразу две тарелки с колбасой и хлебом. На каждой тарелке еще стояло по розеточке с вареньем. И хлеб, и колбаса были разложены очень красиво, а уж нарезаны так тонко и ровно, будто их линейкой отмеряли.

Парень очень увлекался кухней. Каждый раз, когда он готовил, на губах у него появлялась загадочная улыбка, словно у артиста-фокусника, ножи и ложки так и мелькали в руках. Но эта его ловкость одновременно и радовала, и печалила Е Чжицю. Она сознавала, что Мо Чжэн наделен гораздо большей жизненной силой, чем поколение его приемной матери. Е Чжицю так и не научилась как следует готовить и, если бы не Мо Чжэн, постоянно ходила бы в столовую. А в столовых — странное дело — всё на один вкус, не разберешь, где говядина, где курятина. Чжицю любила вкусно поесть, но вечно не могла выкроить время на готовку, а если б и сумела, то все равно без толку. Вообще, жизнь пошла у нее наперекосяк… Нет в ней настоящей жизненной силы! Вот Мо Чжэн, если бы захотел, мог бы и французским свободно владеть, и на пианино играть… Почему же он с таким счастливым видом таскает тарелки? Нет, в тарелках, конечно, нет ничего дурного, она и не против его стряпни, но почему это доставляет ему такое удовольствие?

Борщ был очень горячий, и Мо Чжэн, поставив миску на стол, принялся дуть на пальцы.

У парня явно руки артиста — большие, широкие ладони с длинными крепкими пальцами. В детстве он все же несколько лет учился играть на пианино. Совсем еще маленький, ногами до педалей едва доставал, но уже забывал над клавишами и про игрушки, и про еду. А теперь, когда Е Чжицю под настроение пыталась огрубевшими, непослушными пальцами извлечь из своего покрытого пылью пианино какую-нибудь мелодию, юноша тут же забивался в уголок, словно звуки инструмента внушали ему страх.

Ну что ж… Мо Чжэн давно уже не тот малыш в голубом фланелевом костюмчике. Теперь это высоченный парень, ходит в старой армейской шинели, купленной по случаю. А куртка у него вечно мятая, прежние пуговицы давно потеряны, вместо них пришиты новые — все разные и по размеру, и по цвету. Брюки длинные, сидят мешком, обе штанины порваны. Это из-за работы: он целыми днями стрижет кусты, поливает их, обрезает лишние ветки с деревьев, распыляет ядохимикаты — и при всяком неосторожном движении рвет одежду. Но несмотря на свой наряд, он с первого взгляда нравится девушкам — конечно, если они не знают о его прошлом. У него квадратный подбородок, энергично очерченный рот, ровные брови, чуть загнутые вверх у висков, что придает его лицу решительное выражение. Черные глаза, как и в детстве, огромны, а взгляд их кажется пристальным и немного холодным.

Мо Чжэн вытащил ногой табуретку из-под стола и уселся на нее. Табуретка громко скрипнула, будто жалуясь на тяжелую ношу. Е Чжицю встревожилась. Она много раз говорила приемному сыну, чтобы он либо починил, либо выкинул табуретку — иначе рано или поздно с нее кто-нибудь свалится. Мо Чжэн беззаботно отвечал: «Пустяки, вы только сами на нее не садитесь!» В конце концов Е Чжицю смирилась. Но каждый раз, когда он садился на эту злополучную табуретку, Чжицю все-таки испытывала беспокойство. Ох, любит он ее волновать!

— Что случилось? Не вкусно? — с притворным непониманием осведомился юноша, следя за выражением ее лица.

Тут только Е Чжицю распробовала борщ, улыбнулась и похвалила:

— Нет, отличный, так же как и твое французское произношение!

Ложка Мо Чжэна застыла в воздухе. Зачем мама напоминает о том, что связано с прошлым? Он не любил возвращаться мыслями к прежним дням, но воспоминания сами время от времени возникали как тени, липли к нему, преследовали его, доставляя немало беспокойства. Почти с остервенением он проглотил ложку борща, как будто хотел проглотить с едой и ненужные воспоминания. Потом энергично кусанул крепкими белыми зубами хлеб. Ровные брови недовольно взметнулись.

Неожиданно раздался грохот. Е Чжицю испугалась, решив, что это под Мо Чжэном сломалась табуретка, но грохот шел откуда-то с потолка — там что-то упало. Вслед за тем послышался детский плач, топот ног и приглушенный плач женщины.

По лицу Мо Чжэна пробежала холодная усмешка:

— Живут прямо по Горькому!

Е Чжицю перестала есть. Мо Чжэн опять спросил:

— Что случилось?

Приемная мать смущенно улыбнулась. Рядом с «многоопытным», невозмутимым Мо Чжэном она иногда казалась наивной и сентиментальной девочкой.

— Не могу я есть, когда люди плачут…

— Да вы просто христианка!

Е Чжицю рассердилась. Зачем он смеется над ее чувствительностью? Она встала и собралась было выйти из комнаты, но сын загородил собою дверь. Он стоял в такой позе, словно готовился к броску.

— Не надо, что вы можете сделать? Они чуть не каждый день дерутся!

Мо Чжэн говорил правду — у соседей наверху постоянно шли скандалы. Хотя люди они были вроде не вредные и детей вырастили довольно послушных, но в жизни у них что-то не ладилось.

— Поешьте еще, а то остынет! — мягко уговаривал Мо Чжэн, но Е Чжицю покачала головой. Ей решительно не хотелось больше есть, хорошее настроение улетучилось без следа.

Она села за письменный стол и стала просматривать газеты, которые накопились за время болезни. Привычным взглядом отмечала сообщения о завершении строительства, о том, что какое-то предприятие досрочно выполнило годовой план… Эти сообщения успокаивали ее, наводили на мысль, что очередной год скоро кончится. Но до конца семьдесят девятого оставалось еще больше месяца. Она вспомнила о статье, которую не успела дописать, и стала искать ее. Странно! Куда же она делась? Е Чжицю точно помнила, что положила рукопись в эту стопку. Может быть, в ящике? Она проверила все ящики письменного стола, там царил обычный беспорядок: записные книжки, письма, марки, кошелек с какой-то мелочью, служебное удостоверение, несколько футляров для очков, пузырьки с лекарствами и без — только терпеливый человек мог разыскать что-нибудь в таком хаосе, а Е Чжицю была как нарочно человеком нетерпеливым.

Каждый раз, когда она не могла найти чего-то в своих ящиках, она клялась навести в столе порядок и выбросить все лишнее. Зачем ей эти старые письма и тем более пустые пузырьки из-под лекарств? Она вышвыривала какой-нибудь пузырек, но тут же забывала о своей клятве, и ненужные вещи продолжали спокойно лежать в ящиках. Кстати, старые письма оказались не такими уж ненужными: в них запечатлелась вся ее жизнь — неудачная и в то же время неповторимая.

Как истинная журналистка, Е Чжицю сочувствовала каждому, кто страдал от несправедливости, возмущалась всеми уродливыми явлениями жизни, которых было тогда предостаточно; она беседовала с рабочими, низовыми кадровыми работниками, и те видели в ней искреннего друга. Она вмешивалась во множество дел, выходивших за рамки ее обязанностей. Эти дела обычно так и не находили завершения, и она маялась, металась, словно муха с оторванными крыльями. Домой возвращалась дико усталая, садилась за стол, вновь перебирала письма и чувствовала себя так, будто обманула этих добрых, честных людей. Как ей тогда было тяжело!

Неожиданно к ней издалека приезжали гости: они мялись в дверях, потирали грубые руки, смущенно улыбались, краснели, а потом засиживались до полуночи, изливая ей свои невзгоды. Комната Мо Чжэна превращалась в гостиничный номер.

За последние два года содержание писем заметно изменилось: теперь в них говорилось о том, как сын такого-то, выдержавший экзамены в институт, был отсеян ради другого, зачисленного по блату, но потом все-таки поступил; как человека, объявленного контрой, уволили, но сейчас все же восстановили на работе; как еще одного человека перестали преследовать, потому что его обидчика, секретаря парткома, возвысившегося благодаря «банде четырех»^[2], теперь наконец сместили… Разве такие письма можно выбросить? Но черновик статьи все-таки нужно найти!

— Мо Чжэн, ты не видал у меня на столе лист бумаги? — Она не уточнила, что речь идет о статье, незачем было: парень недолюбливал работу Е Чжицю и никогда не читал ее писаний.

— Какой лист? Я ничего у вас со стола не брал!

— Лист бумаги, исписанный!

Теперь Мо Чжэн вспомнил:

— Ой, позавчера приходил мальчонка с верхнего этажа, я взял один ненужный лист и завернул ему конфет…

— Как ненужный?! Это был черновик моей статьи о выполнении годового плана в промышленности!

— Откуда я знал, что это черновик! — буркнул Мо Чжэн, не выразив ни беспокойства, ни сожаления.

— Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не трогал мои бумаги, а ты все мимо ушей пропускаешь!

На лице парня наконец появилось что-то вроде раскаяния. По сердитому виду Е Чжицю он понял, что дело нешуточное, и попробовал оправдаться:

— Вам бы лучше отдохнуть, не работать. Что хорошего в этих статьях, одни громкие словеса да официальщина! Кто их читает, кто верит им?

— Как ты можешь говорить такое? Я вижу, ты совсем сдурел! — Е Чжицю хлопнула ладонью по столу.

Мо Чжэн умолк и, опустив голову, продолжал есть. В комнате слышалось только его равномерное сопение да звяканье ложки о миску.

Они нередко ссорились, но первым обычно уступал Мо Чжэн. Ему все же не хотелось расстраивать свою приемную мать. Она была единственным оазисом в его опустошенном сердце, единственным человеком, который верил в него, давал ему тепло и старался не напоминать о прошлом.

Наверное, самые стойкие сердца одновременно и самые хрупкие. Всевозможные невзгоды, горести, унижения ожесточают их, иссушают, но нет лучшего средства умягчить их, чем теплота. Люди с такими сердцами слишком много теряли и мало приобретали и потому, когда все-таки получают тепло, умеют ценить его.

Мо Чжэн был младше своей приемной матери на двадцать с лишним лет и иногда не понимал ее. Неужели люди ее поколения все такие? Добрые, доверчивые, чистые и в то же время упрямо цепляющиеся за старые догмы.

На этот раз Е Чжицю была обижена до глубины души. В конце концов, она не самая глупая женщина на свете: наделена остротой восприятия, чутьем к новому, вовсе не консервативна. Это молодые люди приписывают ее поколению консерватизм. Им кажется, что все, кто старше их, уже старики и ретрограды.

Окончив университет в пятьдесят шестом, она проработала в журналистике больше двадцати лет, со многим сталкивалась и многое научилась понимать. На все у нее был свой собственный взгляд. И хотя с несправедливостями она порой ничего не могла поделать, она не уставала повторять: Е Чжицю, о чем бы ты ни писала, главное — не врать, не дурачить народ, который тебя взрастил. В годы «культурной революции» она предпочитала отлынивать от работы, нежели дудеть в одну дуду с тогдашними идеологами, или пыталась, как говорится, вывесив баранью голову, торговать собачатиной. Она понимала, что это происходит с ней вовсе не от смелости — напротив, она была робкой, — а от того, что ей просто посчастливилось не закоснеть в теориях.

Она сталкивалась со многими деятелями промышленности. Это, как правило, были честные люди и честные работники. За сухими цифрами отчетов и сводок перед ней вставали знакомые лица, выплавленная сталь, работающие станки, линии электропередач, по которым бежит ток… Каждый раз, когда она вспоминала об этом, ей становилось спокойнее: значит, есть еще люди, которые добросовестно трудятся. Она и сама трудилась точно так же. Но вы послушайте Мо Чжэна: «…громкие словеса, официальщина»!

У нее даже подбородок задрожал от обиды и очки чуть не слетели с носа. Негодующе взглянув на сына, она топнула ногой.

Мо Чжэн перестал есть. Он счел, что мать не так поняла его, и, подавив холодную усмешку, серьезно сказал:

— Я имел в виду не вашу работу, а эти бесконечные цифры. Многие считают, что они взяты из жизни, подчиняются законам статистики, поэтому единицы и превращаются в десятки, затем в сотни, тысячи, десятки тысяч, миллионы… А на самом деле все можно подделать, в том числе и отчеты по претворению в жизнь «высочайших указаний», которыми нас кормили! В газетах вечно пишут: «Во второй половине года промышленное производство увеличилось на столько-то процентов по сравнению с первой половиной года; в этом году план перевыполнен на столько-то процентов, то есть больше, чем в прошлом…» Чепуха все это, бессмыслица! Я не утверждаю, что цифры обязательно дутые, но ведь сами по себе они ни о чем не говорят. Гораздо важнее понять, чем, например, живет семья рабочего, что над нами. Хорошо бы было написать статью о том, сколько лет он трудился, сколько пота пролил, как самоотверженно создавал наше общественное богатство, и вообще следует правдиво отражать жизнь рабочих и крестьян, благодаря которым мы существуем. Только тогда мы сможем понять, развивается наше производство или нет. Ну а какой толк в ваших цифрах? Задумывались ли вы над этим?

Мо Чжэн так осмелел и распалился, что сгоряча толкнул рукой миску. Борщ выплеснулся и потек по столу, закапал парню на брюки. Он вытащил смятый грязный платок, не поймешь даже, какого цвета, и стал лихорадочно вытирать брюки.

В его словах был, конечно, юношеский максимализм, но был и свой резон. Е Чжицю с болью вспомнила о неразумной экономической политике последних двадцати лет. Если бы не бесконечные перетряски, если бы больше внимания уделялось конкретным проблемам экономики, то жизнь народа наверняка улучшилась бы. Хотя, конечно, она и так стала лучше, чем до революции 1949 года. И Е Чжицю не очень уверенно сказала:

— Эти цифры свидетельствуют о том, что наша экономика год от года совершенствуется, во всяком случае по сравнению с сорок девятым годом…

— Я был уверен, что вы приведете это сравнение! — оборвал ее Мо Чжэн. — Но сколько можно его приводить? Это ведь совершенно разные эпохи: социализм и старое общество. Как можно их сравнивать? — Скомкав платок, теперь уж ставший тряпкой, он швырнул его в тарелку с остатками борща и направился в кухню мыть посуду. У двери он обернулся и с неожиданной мягкостью сказал: — Правда, подумайте, почему в семье этого рабочего над нами вечные скандалы?

Задушевный его тон был особенно трогателен, потому что Мо Чжэн редко проявлял свои чувства.

Семья рабочего У Годуна жила над ними уже много лет. Е Чжицю еще помнила те времена, когда этот ладный парень был очень привязан к своей жене Лю Юйин и страшно волновался при ее первых родах. Соседи даже посмеивались, говоря: «Ты не беспокойся, женщина рожает так же легко, как наседка яйца кладет! А то ты своими волнениями Юйин напугаешь!» Е Чжицю была уверена, что, когда У Годун оставался наедине с женой, он буквально носил ее на руках и нянчился как с ребенком. Надо признать, что тогда Юйин была очень красива. Куда же все подевалось за десять с небольшим лет, почему все так изменилось? Почему У Годун так огрубел, полысел, а у Лю Юйин на лбу появилось столько морщин? Неужели материальные невзгоды так влияют на облик и отношения людей? Неужто и впрямь самое главное в жизни — это рис, соя, масло, чай, соль, дрова и прочее?

Она не могла мерять семью У Годуна собственными мерками. Мо Чжэн часто напоминал ей поговорку: «Сытый не знает страданий голодного». Они с Мо Чжэном кормили лишь самих себя. Но многим ли в Китае так повезло? У большинства ведь есть и престарелые родители, и беспомощные супруги, и маленькие дети, многие испытывают всякие трудности с работой, учебой, жильем — в общем, у людей целая куча разных проблем. Человеческое существование зависит в первую очередь от материальных факторов, тут уж ничего не поделаешь.

Неужели наша страна действительно так бедна? Е Чжицю никак не хотела поверить в это. Ей все казалось, что бедность — не основная причина, что страна дала трещину где-то в другом месте, но где? Она была бы счастлива, если бы какой-нибудь знающий человек объяснил ей это.

Е Чжицю в задумчивости подошла к двери и стала надевать пальто.

— Вы куда? — спросил Мо Чжэн.

— Надо позвонить.

— Повяжите шарф, а то как бы вам снова не простудиться!

Дозвонилась она с трудом, ответили ей неприветливо:

— Хэ Цзябинь слушает. Кто это?

Она назвалась.

— А-а! А я и не узнал! — Тон Хэ Цзябиня смягчился. — Чем могу служить?

Е Чжицю редко общалась с ним: оба они были заняты, и она звонила лишь тогда, когда нуждалась в его помощи. В конце концов, они однокашники, можно и без особых церемоний. И Хэ Цзябинь знал, что она звонит только в трудных ситуациях.

— Да ничего особенного. Я хотела бы вместе с тобой сходить к замминистра Чжэн Цзыюню, интервью взять.

Хэ Цзябинь долго молчал. Е Чжицю даже решила, что связь прервалась, и крикнула:

— Алло, алло! Ты слышишь?

— Не кричи, я не глухой, — ответил Хэ Цзябинь и вдруг притворился непонимающим: — Зачем тебе это?

— Вот те на! Ты же сам расхваливал его мне, говорил, что он работает с душой, именно работает, а не бездельничает. Что он тверд, принципиален, имеет свой нетривиальный взгляд на то, как поднимать производство, проводить реформу экономики. И еще много всякого говорил… Ты советовал мне написать о нем специальный очерк, забыл, что ли?

Хэ Цзябинь непонятно хмыкнул.

— Ну так что, ты пойдешь со мной?

— Нет, не пойду, — решительно отрезал он.

— Ты что, передумал?

— Я никогда не обещал пойти вместе с тобой.

У Е Чжицю перехватило дыхание. Действительно, он этого не обещал, но зачем же тогда он подбивал ее на интервью?

— А почему ты́ не хочешь идти?

— Его лучше ловить дома, а я терпеть не могу его жены. На каждого приходящего она смотрит так, будто тот хочет воспользоваться их покровительством. Больно интересно! К тому же… — Он хотел добавить, что сейчас в министерстве очень сложная обстановка, легко оказаться между двух огней — заместителем министра и министром. Конечно, Е Чжицю решит, что ей нечего бояться, она человек посторонний, но на самом деле у министра Тянь Шоучэна руки длинные, сети широкие: даже если его обидчик не работает в промышленности, Тянь сумеет найти на него управу — через старых боевых друзей, прежних начальников и прочих. И что сможет она, жалкая журналистка?

Всего этого он сказать не успел, потому что в кабинет к нему вошли. Хэ Цзябинь постарался закруглить разговор:

— В общем, я не пойду.

— Эх, ты… Ну ладно, дай хоть его адрес, я пойду одна.

— И тебе не советую.

— Ну в это уж ты не влезай!

Хэ Цзябинь рассердился. Он понимал, как тяжело будет Е Чжицю в одиночку лезть на рожон.

ГЛАВА 2

Прическа получилась совсем неплохой — точно по вкусу Ся Чжуюнь. Волосы были уложены волнами в одном направлении, и это придавало Чжуюнь благородный, можно сказать, аристократический облик. Она была уже в возрасте и не могла позволить себе мелких кудряшек, как иные молодые женщины. К тому же перманент — это вульгарно, а она не какая-нибудь мещанка, чтобы завиваться всего один раз в год, потому-де, что каждая новая завивка — лишние расходы.

Она важно оглядела себя в обоих зеркалах: лоб, затылок, профиль, — улыбнулась, довольная, и чуть кивнула Лю Юйин, которая стояла позади клиентки и держала одно из зеркал. Да, парикмахерша неплохая, не зря ей ее рекомендовали, но почему у нее такой грустный вид? Она же еще молода, чего ей печалиться? Даже смотреть неприятно!

Ся Чжуюнь вздохнула, ожидая, когда ей подадут пальто и сумку. Пальто было из дорогой ткани, темно-серой с серебряной нитью, толстой, но очень легкой. И сумка была дорогая — плоская, широкая, с красивым тиснением на коже. Чжэн Цзыюнь привез ее в прошлом году из Англии.

Каждый раз, когда муж ездил в зарубежные командировки, он обязательно ей что-нибудь привозил, это уже стало правилом, и, разглядывая подарки, Ся Чжуюнь снисходительно улыбалась, словно царица, принимающая дары подданных. С гораздо меньшим удовольствием она воспринимала командировки мужа по стране, из которых тот привозил только местный чай и, вручая дар, шутливым тоном, на разных диалектах говорил: «Это тебе, дорогая!» Тут уж она не улыбалась.

Не спеша надев пальто и осторожно повязав голову косынкой, чтобы не испортилась новая прическа, Ся Чжуюнь медленно открыла сумку. Ее медлительность была вовсе не нарочитой, скорее привычной для женщины, которая, имея высокопоставленного мужа, давно жила безбедно и привыкла к угодничеству. Она знала, что каждое ее движение исполнено значительности. Даже если бы она вдруг потеряла всего лишь руководство к очередному косметическому средству, люди вокруг кинулись бы искать его так же подобострастно, как обычно, забыв о себе и отбросив все срочные дела, они спешили выполнить любое из ее указаний.

Она досталаиз сумки изящное желтое портмоне с коричневыми узорами и двумя золотыми кнопками. В портмоне было юаней^[3] шестьдесят, а то и семьдесят — почти месячная зарплата Лю Юйин. Парикмахерша и видела-то такие деньги только в дни зарплаты, обычно у нее бывало на руках не больше юаня. Ся Чжуюнь вытащила из пачки десятиюаневую бумажку, потерла ее большим и указательным пальцами, как будто собираясь выдавить еще одну купюру, и протянула Лю Юйин. Та пошла к кассе. Кассирша, Маленькая Гу, заметила ее усталый вид и, отсчитывая сдачу, кивнула на настенные часы:

— Уже полшестого, тебе пора заканчивать!

Лю Юйин усмехнулась, но не ответила, только подумала: разве это называется «заканчивать»? У нее и кроме работы еще целая куча дел.

Сдачу выдали грязными, мятыми бумажками. Ся Чжуюнь брезгливо взяла их кончиками пальцев, но все-таки не забыла пересчитать и положила в свое красивое портмоне. Золотые кнопки звонко щелкнули. Она еще раз взглянула в зеркало и направилась к выходу.

— До свиданья! — тихо проговорила Лю Юйин.

Ся Чжуюнь в удивлении обернулась: она и не ожидала такой вежливости от этой простоватой парикмахерши. Тут было даже нечто подозрительное. Чего это она так старается?

За дверью парикмахерской Ся Чжуюнь бросила взгляд на золотые наручные часики. Ого, опять незаметно пролетело больше четырех часов! Она вовсе не сожалела о потраченном времени, наоборот, радовалась, когда можно было убить его. В их доме стирала, убирала и готовила домработница. Дочь, живущая с Ся Чжуюнь, уже выросла и поступила на работу, причем очень удачную — фотокорреспонденткой. Единственное, что теперь предстоит девочке, — это выйти замуж, но так, чтобы жених был ее достоин.

Ся Чжуюнь тоже временами поступала на службу, когда ей этого хотелось, а когда не хотелось, сидела дома. Но не может же она все время торчать в четырех стенах! Вязать она как следует не умеет, вот уже несколько лет возится с одной кофтой. Муж смеется: «Когда ты ее закончишь, мои седые усы, наверное, вновь зацветут!» Ну и пусть смеется, не понимает, что вязание для нее — хоть какое-то развлечение… Конечно, можно еще читать. Муж выписывал целую кучу журналов, газет, и она кое-что читала. В отличие от некоторых других высокопоставленных жен, она училась в институте и даже закончила его, но в журналах, газетах, книгах понимала довольно мало, а запоминала и того меньше.

Вечером, когда у мужа в министерстве бывали собрания, а дочь уходила по своим делам, Ся Чжуюнь оставалась одна в просторной гостиной с мягкими креслами и буквально сторожила большой цветной телевизор. Нельзя сказать, что она смотрела его, потому что глаза ее были полузакрыты, но нельзя и утверждать, что не смотрела, так как она все же просиживала перед экраном. Потом ложилась спать, но долго не могла заснуть и начинала думать. Бессонницы она не боялась, потому что утром можно было спать, сколько хотелось. А думала она чаще всего о замужестве дочери. Сын заместителя командующего, к примеру, еще не выбрал себе невесту, но парень уж больно разболтанный, ни на что серьезное не годен; сын знакомого посла слаб здоровьем, как бы не оставил дочку вдовой! Вот сын министра Тянь Шоучэна вроде бы получше: и собой хорош, и умен, и работает уже переводчиком. Интересно, есть ли у него девушка?..

Чжэн Цзыюнь решительно отвергал все ее замыслы. «Ты что, династические браки собираешься устраивать? — шумел он. — Я не привык к таким вещам! Если все партийные и административные руководители породнятся между собой, то как они будут работать, как станут отличать служебные дела от личных? Производственные совещания превратятся в какие-то семейные посиделки! Не забывай, мы все-таки коммунисты… Ишь чего придумала!»

Ся Чжуюнь дулась. Ну и что же, что коммунисты? В уставе партии не сказано, что дети руководителей не могут любить друг друга. Сейчас некоторые выходят даже за иностранцев, а тут китаец с китаянкой не могут пожениться! Черт знает что!

Она тратила немало времени на свои наряды и прически, но не для того, чтобы кому-то понравиться — возраст уже не тот! — а скорее по привычке, чтобы не ударить в грязь лицом. Ее муж, вечно спешивший то на работу, то на собрание, то на встречу с народом, то просто к телефону, никогда не имел возможности оценить усилия супруги. Звонили ему так много, что она часто жаловалась. «Я уже устала звать тебя!» «А зачем тогда трубку берешь?» — спрашивал он. Но она не могла не брать трубку, это было ее неотъемлемым правом и основным способом следить за мужем.

В пятьдесят шестом году она с трудом затащила своего супруга на одну вечеринку, а на следующий день спросила: «Тебе понравилось платье, в котором я была вчера?» «Да, — ответил Чжэн Цзыюнь после мучительных раздумий. — Бледно-желтый цвет тебе очень к лицу!» Ся Чжуюнь вытаращила на него глаза: «Ты что, дальтоник? Я вчера была в темно-красном!» Он весело расхохотался: «Ну тогда сшей себе и бледно-желтое!» Она сшила, но к тому времени он уже все забыл и сказал: «Бледно-желтое? По-моему, оно тебе не очень подходит…»

Если не считать этих мелочей, его не в чем было упрекнуть. С молодых лет он отличался красотой, превосходно умел себя вести, и, когда они шли по улице, у многих женщин глаза загорались от зависти. В то же время он был очень порядочным и не испытывал интереса к другим женщинам. Впрочем, и жену он воспринимал всего лишь как предмет обихода, без которого можно даже обойтись. Они никогда не спали в одной комнате, и Ся Чжуюнь часто задумывалась, не жалеет ли Чжэн Цзыюнь, что взвалил себе на плечи такую обузу? Может, он женился только потому, что принял зов юной плоти за любовь? Может, он никогда и не любил ее, а всю свою нерастраченную энергию отдал работе? Сплошная работа, работа, работа, а семья ему как будто и не принадлежит. Если бы Чжуюнь не подсуетилась, дочь ни за что не получила бы место фотокорреспондентки! Это ведь должность и почетная, и легкая, девочка все время вращается в высших сферах, узнаёт много нового, имеет возможность себя показать. Конечно, надо бы еще устроить ей приличную квартиру, а то, когда Цзыюня восстанавливали на посту, в министерстве было трудно с квартирами. Странное дело, министерство все время строит, а заместителю министра не могут выделить ничего приличного, приходится жить в этой жалкой конуре! Разве это подходящее жилье для замминистра? Всего пять комнат, этаж ни то ни се — четвертый, никто из больших людей в таких квартирах не живет. Нет чтобы догадаться построить заместителю министра новую квартиру или хотя бы обменять эту на что-нибудь более достойное! Надеяться, что Чжэн Цзыюнь надоумит подчиненных, бесполезно, придется снова самой действовать.

Клиентка словно унесла с собой всю энергию Лю Юйин. Предыдущей ночью парикмахерша даже глаз не сомкнула, утром ушла из дома, не позавтракав, и в обед проглотила всего несколько кусков — не лезло, в горле будто ком стоял. Вспоминать о случившемся было мучительно. Она старалась ни о чем не думать, а то сразу расплакалась бы. Просто взяла в руки веник и стала подметать разбросанные по полу волосы.

За всю жизнь ни отец, ни мать ее пальцем не тронули, даже не выругали ни разу, а муж вчера дал ей пощечину. Тот самый муж, ради которого она всем готова пожертвовать. За что он ее ударил? Только за то, что она защитила сынишку, случайно разбившего термос. У Годуна не интересовало даже, ошпарился ли ребенок — знай лупит. Вот она и крикнула:

— Этот термос и двух юаней не стоит! Чего ты разошелся?

— Можно подумать, что ты жена министра! — в сердцах ответил У Годун. — «Двух юаней не стоит!» Много у тебя этих юаней?

Много не много, а два юаня были. Правда, к концу месяца и юаня не оставалось, хоть карманы выворачивай. Тот, кто не знает такой жизни, никогда не поймет, какой крови стоит один юань.

Когда У Годун заработал себе гепатит и полгода болел, ему выдавали всего шестьдесят процентов зарплаты, то есть чуть больше пятидесяти юаней. Лю Юйин вместе со всеми приработками получала примерно столько же. А в семье четыре рта; кроме того, каждый месяц надо давать пятнадцать юаней престарелым родителям У Годуна. Да и самого его приходилось подкармливать, нужно было усиленное питание; правда, Годун не очень-то и ел, он же видел, как дети облизываются… От Лю Юйин потребовалось предельное напряжение. Чтоб сэкономить хотя бы несколько фэней^[4], она даже лапшу не покупала, делала ее сама, как ни уставала за целый день своей стоячей работы. На рынке она никогда не брала свежих овощей — только вялые, уцененные, лежавшие прямо на земле. Старшая сестра писала из Синьцзяна, что там овощи очень дорогие. Это значит, в Пекине еще ничего, тут всюду есть уцененные продукты и товары: овощи, рыба, материя, обувь… Лю Юйин хорошо знала, на каком рынке что можно купить подешевле.

Чтобы сберечь хоть немного стирального порошка, она прибегала к разным уловкам, стирала в одной и той же воде сначала светлое белье, потом темное, а под конец мыла в ней туфли или швабру. На эти мелочи она расходовала всю свою женскую сметку, весь ум. Когда она была девушкой, ей и в голову не могло прийти, что ее ждет такое наказание. Правда, жилось по-разному, изменялась и обстановка в стране: до пятьдесят восьмого года жизнь была в общем неплохой, но потом, особенно после шестьдесят пятого, стало гораздо труднее.

Еще она боялась, что о ее мучениях узнают родители: будут волноваться, да им и самим несладко живется. Отец уже ушел с завода, а у младшего брата родилась дочка — зачем их зря расстраивать? Каждый раз, наведываясь в родительский дом, Лю Юйин старалась помочь и старым и малым да еще принести какую-нибудь сладость — печенье или курагу по шесть-семь мао^[5] за фунт. Но заботливая мать все-таки догадывалась о ее бедности и сама любыми способами пыталась помочь дочери. Дни рождения своих детей, даже Новый год, мать справляла как можно скромнее, чтобы не вынуждать зятя тратиться на дорогие подарки и таким образом не испытывать, поберечь его гордость.

Хуже всего было то, что Лю Юйин перестала следить за своей внешностью, — а ведь это так важно для женщины. Недавно, когда она покупала себе зимнее пальто, ей понравилось одно бежевое синтетическое в зеленую и синюю крапинку, но за него нужно было выложить почти двадцать юаней. Она не могла решиться на это, долго бродила у прилавка и в конце концов купила хлопчатобумажное пальто подешевле. Лучше уж сберечь деньги на дополнительное питание мужу, да и детям нужна обувь…

Все эти муки ей приходилось терпеть в одиночку, У Годун ей даже ласкового слова не говорил — только упреки да обвинения. Ну ладно, она стерпит, но зачем на детях зло срывать? И не раз, не два, а постоянно. Чем дети-то виноваты? Если не можешь содержать семью, так и не женись! А коли женился, то стисни зубы и терпи — ведь ты мужчина. Если же ты только и знаешь, что ворчать, бить детей да ругать жену, то ты никудышный человек… Лю Юйин так распалилась, что бросила в лицо У Годуну слова, которые только подлили масла в огонь: «А кто тебе мешал стать министром?» — «Вот за него и надо было выходить!»

В перепалках супруги не щадили друг друга, но каждый думал, что обижен именно он, что именно его не щадят. Слово за слово, оскорбление за оскорблением, и вот уже разругались всерьез. Конечно, и маленькому Чжуану при этом досталось, отец поколотил его, мать вступилась и в конце концов сама получила пощечину. У Годун не ожидал от себя такого, даже испугался, что это с ним? Лю Юйин тоже оторопела, прекратила скандалить, но не заплакала, а лишь уставилась на мужа, словно дурочка.

В последние годы они часто ссорились, однако до рукоприкладства все-таки не доходило. Как же он перешел эту грань, почему? Пощечина отрезвила прежде всего самого У Годуна. Только теперь он осознал, что опора их семьи — это Лю Юйин, без нее все рухнет. Разве он хоть раз поинтересовался, как она умудряется кормить их на жалкие гроши, разве спросил, чего хочется ей самой? Нет, не спрашивал. Она безропотно жертвовала всем и несла на своих слабых плечах такую ношу, которая свалила бы и сильного. Наверное, женщины крепче, выносливее и самоотверженнее, чем мужчины. У Годун вдруг понял это, и все-таки что-то мешало ему сразу попросить у жены прощения.

Лю Юйин в эти мгновения тоже о многом передумала. Сначала ей захотелось умереть, чтобы У Годун всю последующую жизнь раскаивался. Но кто тогда вырастит детей? Может быть, они попадут в руки злобной мачехи?! Еще в детстве она слышала множество страшных историй об этом. Слезы невольно навернулись ей на глаза, будто она и вправду была уже при смерти. Нет, не годится, умирать нельзя, лучше уж развестись! Но развод тоже не сулит ничего хорошего: люди решат, что она ветрена или совершила что-то зазорное. Разве нет? Ведь к разведенкам, как правило, относятся с подозрением или презрением. Еще не хватало, чтобы люди шептались у нее за спиной! Может, просто вернуться к родителям? Но у них даже места для нее нет, и потом, они будут так переживать… В общем, как она ни размышляла целый день, а все не могла придумать достойного наказания для У Годуна. Ну почему моя судьба так горька? Чем же я так сильно отличаюсь от клиентки, которая только что была у меня? Она-то наверняка счастлива, всем довольна, муж ее не бьет, даже голоса на нее не повышает! Слезы хлынули из глаз Лю Юйин, и она, боясь, что кто-нибудь заметит, торопливо отерла щеки ладонью.

За окном шел снег — мягкий, белый. Снежинки плясали в морозном воздухе. То был первый снег в этом году, и она вспомнила свои девичьи годы — такие же легкие и чистые.

С улицы вошли парень и девушка. Лицо у девушки разрумянилось от мороза, глаза задорно блестели. Парень нес две большие сумки, доверху набитые бумажными пакетами с названием какой-то фирмы. Он глупо улыбался, хотя вокруг не было ничего смешного, — просто он чувствовал себя счастливым и не мог не улыбаться.

Лю Юйин повидала много всяких клиентов и сразу догадалась, что перед ней жених и невеста.

— Товарищ, мне нужен мастер Лю! — сказала девушка.

— А зачем она вам?

Парень откашлялся, как перед важным выступлением:

— Моей невесте хочется сделать завивку, а мастер Лю, говорят, лучше всех по этой части!

— Завивку любой мастер может сделать, они у нас все хорошие! — вмешалась кассирша, которой не нравился сегодня цвет лица Юйин. Уж не заболела ли? И не отдыхает совершенно. Совсем не щадит себя и чересчур добра — что очередной клиент попросит, то и делает, отказывать не умеет.

Парень заволновался. Он впервые в жизни вел такие переговоры и не знал, как убедить этих женщин, что его любимой действительно очень нужен хороший мастер. С трудом подбирая слова, он что-то пролепетал, но Лю Юйин уже поняла его. Любая мелочь, касавшаяся его невесты, казалась пареньку исключительно важной. Хотя Юйин чувствовала себя уставшей и подавленной, наивность парня была так трогательна, что оставалось только признаться:

— Я и есть мастер Лю…

— Ну что ж, тогда платите! — сдалась кассирша, а сама шепнула Юйин: — Ты поглядись в зеркало, у тебя даже глаза опухли.

Девушка отдала кассирше деньги:

— Холодная завивка.

А кассирша тут же вернула деньги и показала на часы:

— Холодную уже не успеем!

Юные дурачки, которых минуту назад буквально распирало от счастья, снова почувствовали, что мир создан не только для них. Они переглянулись и затоптались на месте, не зная, что делать.

— Завтра уже не выкроим времени, опоздали… — пробормотала девушка.

Лю Юйин выразительно поглядела на кассиршу. Та сделала вид, что смилостивилась, и сказала:

— Ну ладно, платите. Это вам мастера Лю надо благодарить!

Девушка подошла к стенду, на котором были изображены разные виды завивки, и, растерянно улыбаясь, обернулась к парню:

— Как ты думаешь, какую прическу сделать?

Парень тоже улыбнулся и повторил точно попугай:

— В самом деле, какую? — Но потом вспомнил, что он все-таки будущий глава семьи, и промолвил: — Мастер Лю, выберите сами на свой вкус!

— Правильно, выберите сами! — согласилась девушка.

— Ну раз вы мне доверяете, я буду действовать по-своему, — сказала Лю Юйин и уже хотела было отрезать девушке косички, как вдруг взглянула на паренька и остановилась. Он пристально смотрел на ножницы, но его мысли явно витали где-то далеко, будто он силился вспомнить что-то, ускользающее из памяти, и никак не мог. О чем же он думал? Возможно, о том, что вот исчезнут эти косички, и его любимая станет совсем другой. В его ли власти подталкивать ее к этому?

— Пожалуй, вам самому лучше их отрезать! — сказала Лю Юйин.

Молодые не ожидали, что эта простая женщина с печальными глазами и отекшим лицом так точно уловит их настроение. Как ей это удалось? Наверное, образование тут ни при чем, некоторые люди обладают врожденной чуткостью и ощущением прекрасного. За это их и ценят.

Парень с трудом раздвинул ножницы и замер. Он как будто собирался срезать красивый цветок и медлил, щадя прекрасное.

Потом он так же долго держал в руках срезанные косички, бережно укладывал их в пакет. В этот момент парикмахерше показалось, что перед ней У Годун, но такой, каким он был десять с лишним лет назад.

Лю Юйин взяла фен и стала укладывать девушке волосы. В зеркале отражались два совершенно разных лица: юное, розовое, с блестящими глазами и ее собственное, кажущееся рядом с ним еще более старым и серым. Когда-то у нее тоже было розовое лицо с блестящими глазами. И она чуть не произнесла: «Милая девочка, оставайся всегда такой же красивой и свежей!»

Фен мирно гудел. Лю Юйин приподняла пряди волос, росшие над ушами, и навела их девушке на щеки. Та сразу стала похожа на молодую женщину. Она стыдливо поглядела на свое отражение в зеркале и улыбнулась — было слишком непривычно. И она, и парень вдруг ощутили, что все происходящее сегодня и эта простая симпатичная парикмахерша имеют особое значение в их жизни, запомнятся им навсегда. Парень в порыве чувств достал из сумки один из пакетов и протянул Лю Юйин:

— Мастер Лю, возьмите, это конфеты, по случаю нашей свадьбы!

— Да что вы, мне неловко! — замахала руками Юйин.

Парень настаивал. Тогда она открыла пакет, взяла две красные^[6] конфеты с иероглифом «двойное счастье»^[7], а остальные вернула юноше.

Прохожих на улице было уже мало, на земле лежал тонкий слой снега. Лю Юйин вышла во двор и долго смотрела в спины удалявшимся парню и девушке. В ее душе по-прежнему звучало: «Оставайся всегда такой же красивой!»

Только когда вечерняя мгла поглотила их силуэты, Лю Юйин повернулась и увидела, что возле парикмахерской, прислонившись к дереву, стоит У Годун. Наверное, он стоял здесь уже давно, потому что его старая ватная шапка и шарф были припорошены снегом. Лю Юйин, сжимая в руке свадебные конфеты, медленно направилась к нему.

ГЛАВА 3

Хэ Цзябинь с раздражением и даже некоторым злорадством смотрел в полное, лоснящееся лицо, с которого, казалось, вот-вот закапает жир. Лицо было огромным, чуть ли не вдвое больше обычного. Хэ Цзябиню ужасно хотелось схулиганить и истошным голосом, каким иногда поют в старом китайском театре, завопить: «О, какая прекрасная огромная физиономия!» Конечно, позволить себе этого он не мог.

Хозяин физиономии был еще не стар, но уже успел неприлично располнеть, жировые складки повисли у него и на щеках, и на подбородке, и на брюхе. Видать, обжирался при каждом удобном случае. «Волнуешься? — думал Хэ Цзябинь. — Так тебе и надо! Поволнуйся, поволнуйся, может, похудеешь хоть немного!»

Но Цзябинь слишком хорошо о нем думал, толстяк совсем не волновался, а только делал вид, что волнуется. Будучи снабженцем, он чуть не круглый год мотался по стране и знал, как с кем разговаривать. Выражение его жирного лица полностью зависело от запросов собеседника: толстяк принимал любую личину, как актер классического театра подбирает грим соответственно своему амплуа. Общаться с людьми, подобными Хэ Цзябиню, как раз легче всего. Хэ — лишь рядовой исполнитель, с него лучше начинать, но если заупрямится, то плевать: пойдем к заместителю начальника управления Фэну, а он старый боевой друг секретаря окружкома. Через этих друзей толстяк получал все необходимое оборудование для своей электростанции, но не хотелось беспокоить их попусту, из-за всякой ерунды. Ведь использование связей тоже наука, тут нужно учитывать момент, степень срочности и так далее. Это как вклад в сберкассе: рано или поздно он истощается, однако надо уметь копить, не расходовать денежки зря, а иногда и подкладывать кое-что на счет.

— Нельзя ли попросить вас связаться с заводом, чтобы они сменили вольтаж? — с заискивающей улыбкой промолвил толстяк. — А то мы, составляя заказ, не учли…

— Это просто анекдот! Как можно ошибаться в таких элементарных вещах? Генераторы стандартны, и комплектное оборудование к ним должно быть на шесть тысяч вольт, а не на триста восемьдесят, как вы написали! Пьяные у вас там, что ли, бланки заполняют? Это серьезная работа, а не кормушка для всяких блюдолизов! — Хэ Цзябинь в ярости хлопнул ладонью по столу и еще больше смял жеваный бланк заказа. — К тому же я тут сделать ничего не могу, обеспечение вашей электростанции не включено в лимит этого года, вы вообще ничего не должны были через нас заказывать. Мы распределяем фонды только среди тех объектов капитального строительства, которые упоминаются в государственном плане! Надо еще выяснить, каким способом вы умудрились заполучить оборудование…

Хэ Цзябинь говорил с гневом и иронией, но сам понимал, что все это без толку. Уж лучше вообще не реагировать, а то только нервы себе портишь. Он помнил этого типа, сидевшего сейчас перед ним, — раньше толстяк был продавцом сельпо в их уезде. И оставался бы на этой работе, так нет, прохиндей, пролез в снабженцы, поди, еще и за взятку! Видимо, воображает, что снабжать оборудованием современное предприятие — все равно что торговать иголками, нитками или капустой, а сам, пользуясь новой должностью, разъезжает по лучшим местам страны. На каком основании? Да на том, что приходится начальнику электростанции младшим шурином или еще кем-нибудь. Оттого-то у нас всюду и торчат то лошадиные, то ослиные морды дельцов. И творят эти морды что хотят, совершают любые глупости, а потом спокойненько покрывают расходы из чужого кармана. Из своей мошны небось ни монеты не вынут!

Таких ловкачей и проныр Хэ Цзябинь видел предостаточно и уже больше не удивлялся им. Что на маленьких, что на больших электростанциях — все едино! У одного министерского деятеля выудили даже целый агрегат на 25 тысяч киловатт, только потому, что начальник отдела капитального строительства электростанции во время войны был адъютантом этого деятеля. Конечно, без доклада и всяких формальностей к начальству ходить удобнее! Хэ работал в министерстве тяжелой промышленности уже много лет и знал, сколько объектов капитального строительства каждый год сваливалось прямо с потолка, особенно когда началась «культурная революция». В плане нет? Ничего, добавим! О какой незыблемости государственного плана можно после этого говорить? Объем капитального строительства ежегодно завышался, а вот снизить его не удавалось. Нагородят всяких заданий (неважно, соответствуют ли они экономическим законам и практическим нуждам) и еще втихаря добавляют кому не лень. Еду, рассчитанную на пять человек, делили на десятерых, и, естественно, никто не наедался. Зато болтали, будто все это очень справедливо и благородно.

Иногда пытались выкинуть кого-нибудь из плана, но кого? У всех мощные тылы, все бодро идут вперед, и никто никуда не вырывается. Крупные и средние объекты строили по восемь-десять лет, и то не достраивали, но никого это не беспокоило, потому что собственного сердца, печени и легких это не касалось.

Взять хотя бы этого «младшего шурина». Он никогда не был ничьим адъютантом, однако и у него есть свои приемы. Привез недавно орехов, фиников, яиц, вина — и давай обносить все министерство. Конечно, не угощал, а за деньги — он не дурак. Кто откажется от таких услуг? В магазине этого не купишь, да и дороже обойдется. Даже Хэ Цзябинь купил несколько десятков яиц, но он-то бобыль, а другим, семейным, толстяк чуть не каждый день приносил по десятку.

Да, снабжали министерских отменно. Тут тебе и лилейник, и арахис, и трепанги, и грибы «древесные ушки»… Ведь электростанции всюду нужны, а в каждой провинции есть свои дары природы. Если энергетикам что-нибудь понадобится, им достаточно только моргнуть. Попробуй не дай — мигом свет отключат! А какая организация сможет работать без света? Даже контора «Дары природы» не сможет. И строительные организации во многом нуждаются — в лесе, металле, цементе, разных деталях, да чтоб все эти материалы поступали вовремя и были высшего качества. А раз так, устанавливай непосредственные связи с теми, кто материалы распределяет. Знакомства прекрасно действуют! Обычно просителю могут в чем-нибудь отказать, а тут непременно дадут; чужому могут и потянуть, а своему ни за что.

Вот так и делали дела: как будто на важной артерии образовался отросток, и удалить его было нельзя, не повредив жизнедеятельности всего организма. Крови приходилось течь через этот уродливый отросток, питать его, и он все больше разрастался, набухал, пока в один прекрасный день не убивал своего хозяина или не лопался сам.

Некоторые уездные электростанции посылали в Пекин по пять-шесть толкачей одновременно, чтобы те выбивали ассигнования, материалы и оборудование. Уездных средств никак не хватало, оставалось клянчить дотацию у государства. Эти толкачи снимали в гостинице номер на несколько месяцев и разъезжали только на такси, тратя деньги, которые народ всего уезда зарабатывал потом и кровью. На одни только разъезды у гастролеров уходило юаней семьсот в месяц. Если они чего-нибудь добивались, то еще полбеды, а то ведь часто ставили 380 вольт вместо 6000 или принимали латинскую букву Z за арабскую цифру 2.

Хэ Цзябинь мог сердиться, возмущаться, но знал, что все бесполезно, что он с этим злом не справится. Толстяк достаточно сообразителен: пойдет к заведующему подотделом, тот — к начальнице отдела, а та мигом подберет человека посговорчивее, если Хэ заупрямится. Тем более что задание это не плановое и, стало быть, контроль за его выполнением ни на кого не возложен. Скажем, поручат это дело Ши Цюаньцину, который будет рад-радешенек насолить Хэ Цзябиню, да еще станет пространно рассуждать о том, как важно поддержать деревню, обеспечить модернизацию сельского хозяйства — ведь именно под этим лозунгом была построена электростанция. Если не поддашься на эти высосанные из пальца доводы, Ши ринется все к тем же начальникам подотдела и отдела, что он делает ежедневно. А Хэ Цзябиню скоро в партию вступать!

Ши Цюаньцин и в самом деле следил за каждым шагом Хэ Цзябиня, но никогда не показывал этого. Сейчас он, например, читал газету, однако не следует думать, будто он ничего не слышал: Ши обладал редким талантом заниматься сразу несколькими делами и ни одного из них не упускать из виду.

С точки зрения Ши Цюаньцина, поведение Хэ было наивным и смешным. За много лет их совместной работы Хэ Цзябинь не переставал спотыкаться и напарываться на колючки. Ши Цюаньцин ясно видел каждый камень, лежавший на дороге Хэ, но никогда не предостерегал коллегу, потому что спотыкающийся часто теряет часы или кошелек. Красть нехорошо, а подобрать можно, особенно если жертва тебя не видит — ведь она в это время корчится от боли. Все в нашем мире так чудесно устроено! Одно живое существо присасывается к другому и только благодаря этому может существовать. Скажем, мхи, лишайники, ползучие растения цепляются за старые деревья. Они не то что плесень на мертвых деревьях — напротив, они высасывают соки из живых.

Все, что говорил и делал сейчас Хэ Цзябинь, было на руку Ши Цюаньцину. Он, правда, не мог воспользоваться промахом коллеги сразу же, но как бы откладывал до лучших времен.

Дверь кабинета сначала осторожно приоткрылась, затем отворилась полностью, и на пороге предстала начальница отдела Хэ Тин. По суровому выражению ее лица Ши Цюаньцин понял, что она пришла не к нему, а к Хэ Цзябиню, которого давно недолюбливала. Подойдя к столу, она хотела что-то сказать, но тут зазвонил телефон — короткими и частыми звонками, явно междугородная. Хэ Цзябиню пришлось взять трубку:

— Алло, вам кого?

— Это междугородная. Соедините меня с Хэ Цзябинем!

— Я у телефона, говорите.

— Алло, алло! Почтенный Хэ? Говорит Цай с Таоцзянской электростанции…

— Что случилось?.. Вы говорите скорей, что случилось? Это же междугородная, тут за каждую минуту деньги берут.

— Вот какое дело. Мы выписали турбину из Австралии…

— Знаю.

— Недавно они наконец прислали нам техническую документацию, а в ней расхождения с тем, о чем говорилось в заказе на сопутствующее оборудование. Многие детали этого оборудования не соответствуют турбине, поэтому мы хотим аннулировать заказ!

Ах ты, черт побери! Как будто министерство тяжелой промышленности — это обувная лавка, в которой можно примерить туфли и тут же вернуть, если не подходят. Хэ Цзябинь зарычал:

— Я же говорил вам, подождите, подождите, пока придет техническая документация на турбину, тогда и заказывайте заводу сопутствующее оборудование, а вы не послушались! С тех пор сколько воды утекло? Завод-изготовитель наверняка уже почти выполнил ваш заказ, что ему прикажете делать?!

— Вы всегда советуете ждать, — недовольно возразил Цай, — только чего ждать-то? Совещание по заказам всего один раз в году, пропустишь — и снова год жди. Иностранцы присылают турбину, а наше отечественное оборудование еще не готово — что с этим прикажете делать? Вот и приходится заказывать наугад, вы сами создали такую систему. За границей потребители заказывают товар в любое время, и им все приходит в срок. Если бы изготовители там принимали заказы не чаще раза в год, они сразу прогорели бы. Неужели нельзя изменить этот нелепый порядок? На переговоры мы тоже ездим только по указаниям начальства, а потом нам говорят: вы сорвали сроки строительства. Каково нам это слышать? Мы работаем по государственному плану, так что нас нечего винить!

Цай говорил правду, нельзя винить только их. Уже много лет, как работа по утвержденному плану оборачивалась именно таким образом. Совещания по распределению сырья и оборудования устраивались очень редко, и каждое опоздание на них приводило к потере целого года. Эта негибкая система была крайне неудобна и для изготовителей, потому что совещания по оборудованию проводились после совещания по сырью. Заказывая сырье, заводы еще не знали, на какое оборудование и в каком размере они получат заказ, и тоже наугад выпрашивали у министерства сталь, железо, цветные металлы. Когда наконец поступали заказы на оборудование, заводы начинали лихорадочно сбывать излишки сырья или обмениваться им друг с другом. Поскольку обменного рынка не было, лишнее сырье скапливалось на складах, утекали средства на хранение. Кроме того, несколько раз в год приходилось проводить совещания по перераспределению материалов. Руководству подобные совещания казались крупным достижением, а на самом деле они были просто бессмысленной работой. Так чем же виноваты предприятия? Неужели нельзя создать живой рынок, на котором согласовывались бы нужды производства и потребления?

Заводские ругали министерство, министерство ругало заводы, а фактически корень зла был в экономической системе, требовавшей серьезной реформы. Когда в промышленности, по примеру сельского хозяйства, начнут проводить более гибкую политику, тогда и наступит реальное оживление: рассосутся завалы сырья, ускорится оборачиваемость капиталов.

Впрочем, существуют и разумные установки, которые необходимо соблюдать. К примеру, строительство любого объекта должно начинаться лишь в том случае, если есть разрешение на проектирование, документ о задачах этого проектирования, технические данные на главное и сопутствующее оборудование. Только войдя в государственный план, объект обретает право делать заказы. А сейчас, на летнем совещании по заказам, от нескольких провинций, которые курировал Хэ Цзябинь, добавилось сразу три электростанции, не включенные ранее в план капитального строительства. На одной из них еще не определили, где будут покупать генератор — в Китае или за границей; другая даже не имела определенного адреса и неизвестно было, на чем будет работать — на нефти или угле; третьей была гидроэлектростанция Цая. Еще не заключив официального договора с Австралией, добившись только соглашения, они уже поспешили заказать заводу сопутствующее оборудование, а теперь норовили отказаться от него. Какой смысл после этого имеет план капитального строительства?

Думая обо всем этом, Хэ Цзябинь по привычке задавал себе вопрос: кто будет нести расходы за бесхозяйственность? Ясно, что никто! Но он все-таки спросил:

— Вы готовы платить неустойку?

Старый хитрец Цай тут же радостно откликнулся:

— Готовы!

— Ну ладно, — немного смягчился Хэ Цзябинь, — только не воображайте, что вам достаточно устно отказаться от заказа, надо изложить все ваши доводы письменно, тогда мы и свяжемся с заводом-изготовителем.

— Хорошо, так и сделаем!

— Договорились.

Хэ Цзябинь положил трубку, размышляя о том, что следует обязательно написать письмо в Госсовет и рассказать, какая чехарда получается с государственным планом и планом капитального строительства. За то, что происходило при «банде четырех», должна отвечать банда; но ведь теперь-то ее свергли, а в экономике по-прежнему хаос. Что тут можно сделать с ограниченными материальными ресурсами и возможностями, как ускорить модернизацию?

Он еще потирал лоб, погруженный в свои величественные замыслы, как вдруг услышал, что Хэ Тин нетерпеливо барабанит пальцами по столу. Тут только он вспомнил, что она здесь, но не стал ни о чем спрашивать ее, потому что относилась она к нему с неприязнью, чего доброго, придерется к его вопросу.

— Заведующий подотделом доложил мне, что ты еще не сдал индивидуальный отчет об учебе у образцового предприятия Дацин^[8].

— Но я давно объяснил, что эта учеба не входила в мой индивидуальный план.

Хэ Тин словно метнула на карточный стол козырь:

— Ну что ж, тогда пусть тебе ее запланируют!

Толстяк с жирным лицом выглядел почти отмщенным. Ши Цюаньцин поспешно опустил голову, стараясь скрыть свою радость. Раньше у Хэ Тин с Хэ Цзябинем были еще сносные отношения, но с прошлого года, когда переизбрали партбюро, они окончательно испортились. И ей, и заведующему подотделом Ло Хайтао очень хотелось подсидеть секретаря партбюро Го Хунцая, который вечно лез со своей особой точкой зрения и был для них шипом в глазу. Они всячески старались «ухватить его за косичку», однако он не давался, и вот теперь его наконец можно будет обвинить в плохой организации пропагандистской работы!

Раскол между административным и партийным руководством отдела энергетики привел и к расколу в коллективе. Хэ Цзябинь много раз говорил об этом Хэ Тин, предлагал созвать производственное совещание, чтобы свободно обменяться мнениями. Ведь в отделе уже несколько лет не было таких совещаний, поговорить есть о чем. Хэ Тин наконец согласилась, но Ло Хайтао, буквально клокотавший от гнева на Го Хунцая, на совещании почему-то смолчал. Лишь когда все разошлись по группам и подотделам и продолжили обсуждение там, он вдруг заговорил. Хэ Цзябиня чуть не стошнило от его слов, а Ши Цюаньцин, подзадоривая, сказал Ло Хайтао:

— Выражайся поосторожнее, а то любители сплетен все разболтают и поссорят нас с Го Хунцаем!

Хэ Цзябинь сначала не хотел связываться с ними, но выпад Ши Цюаньцина был явно в его адрес, и он не смог сдержаться:

— Почему вы не говорили всего этого в лицо товарищу Го Хунцаю? Вам бы только за спиной шушукаться да людей порочить, поэтому никто с вами и не хочет якшаться! Я работаю в отделе уже много лет, но никакими сплетнями не занимаюсь, кого угодно можете спросить… Ну так кто из нас ссорит людей?

— Я имел в виду не тебя, а Ван Мэнъюня! — попробовал оправдаться Ши Цюаньцин.

— Кого бы ты ни имел в виду, это все неправда. К тому же Ван Мэнъюнь давно уже у нас не работает и к разговорам не может иметь вообще никакого отношения, так что не заливай!

Ло Хайтао потемнел от ярости и изрек в угрожающем тоне, словно судья:

— Мы говорим перед всем подотделом. Разве это называется шушукаться за спиной?

Реплика была удачной, но это была ложь.

— Конечно, за спиной, раз здесь нет человека, которого вы обвиняете! Вы руководитель, коммунист, а поощряете Ши Цюаньцина в клевете на Го Хунцая да еще сами этим занимаетесь… Я отказываюсь участвовать в таком собрании! — Хэ Цзябинь встал.

Ло Хайтао почувствовал, что он не сдастся, и сделал вид, что немного смягчился:

— Ты что, решил сорвать нам собрание?

— Если и сорву, то это для вас спасение, потому что чем дольше вы будете сегодня заседать, тем больше ошибок наделаете!

О случившемся стало быстро известно всем, но не от Хэ Цзябиня. В парткоме управления тоже узнали, что между административным и партийным руководством отдела энергетики произошла стычка, в которой участвовали и рядовые сотрудники. Заместитель начальника управления Фэн Сяосянь, ведавший кадрами и политикой, вызвал к себе нескольких сотрудников отдела, в том числе Хэ Цзябиня, чтобы разобраться в создавшейся обстановке, но затем передал все, что доверительно сообщил ему Хэ Цзябинь, начальнице отдела Хэ Тин. Такое предательство не довело бы до добра даже в здоровом коллективе, а в их отделе это обернулось тем, что вопрос о приеме Хэ Цзябиня в партию был отложен на неопределенное время. На партгруппе ему объявили, что он к тому же заражен непролетарской идеологией и нуждается в исправлении. Хэ Тин, много лет не занимавшаяся политучебой, собрала всех, кто позволил себе откровенность с заместителем начальника управления, и заставила их целых полторы недели изучать статьи председателя Мао, направленные против либерализма.

Люди не могли не испытывать священного трепета перед наглухо закрытой дверью комнаты № 213, потому что здесь часто решались их судьбы. Именно отсюда непрерывно поступали разные приказы: назначить такого-то начальником отдела или подотдела, повысить такому-то зарплату, рекомендовать такого-то в партию, вынести такому-то выговор, перевести такого-то на другую работу…

Чего-нибудь в этом роде ожидал и Хэ, направляясь в комнату № 213. Ничего из этого перечня ему как будто не грозило, кроме разве что перемещения. Но куда его могут переместить? Что еще он умеет делать? Ему уже скоро пятьдесят, свою должность он занимает больше двадцати лет, никакими особыми доблестями не обладает. В вузе он изучал физику, и, если бы его после окончания распределили на практическую работу, он, возможно, создал бы что-нибудь стоящее. Впрочем, что поминать прошлое! Тут, в министерстве, конечно, тоже требовались кое-какие познания в физике, но для организационной работы по капитальному строительству было бы вполне достаточно специалиста со средним, а не с высшим техническим образованием. За двадцать с лишним лет, которые он здесь крутился, физика и в Китае, и во всем мире поднялась на уровень, совершенно для него недосягаемый. Он и то, что когда-то изучал, давно перезабыл и сейчас чувствовал, как попусту потратил свои лучшие годы. Именно с таким настроением он перешагнул порог комнаты № 213, где сидел замначальника управления.

— Товарищ Фэн, вы вызывали меня?

Фэн Сяосянь посмотрел на вошедшего поверх кипы бумаг. Его мысли, наверное, еще витали где-то, а глаза не видели Хэ Цзябиня, хотя и смотрели на него.

— Что, вызывал?! — переспросил он. Потом с трудом вспомнил: — Тебе кто сказал, Хэ Тин?.. Ах да, мне хотелось поговорить с тобой, садись, садись!

Он развалился в кресле, снял очки и начал вертеть их в руках. Большеголовый, с черепом философа, он тем не менее выглядел довольно провинциально, как будто недавно перебрался из деревни. Фэн Сяосянь никогда не носил кожаной обуви, только матерчатые туфли на стеганой подошве; китель он тоже предпочитал хлопчатобумажный, хотя был у него и синтетический, и шерстяной — синий и серый. Летом он любил сидеть в расстегнутой рубахе с закатанными чуть не до плеч рукавами и почесывать свою волосатую грудь, будто он в бане, а не в присутствии. Чесал он и волосатые ноги, для чего высоко засучивал штанины. Зимой проделывать это было менее удобно, ему приходилось снимать туфли и даже носки, поэтому он и не любил туфель со шнурками. Особенно неудобно было чесаться на собраниях, на них он чувствовал себя как школьник, не способный решить задачу и нервно грызущий карандаш.

Хэ Цзябинь не мог понять — притворяется Фэн или вправду забыл, что вызывал его. На самом деле Фэн, конечно, ничего не забыл, но сейчас тянул время, вспоминая разные подробности о Хэ Цзябине и прикидывая, как именно с ним говорить. Да, работник этот не из передовых, часто вылезает со своим мнением, весьма дерзким и странным, любит скандалы, падок на теоретические разглагольствования — чуть что, поминает Маркса или Энгельса. Недавно он даже полез к начальнику управления Фан Вэньсюаню с жалобой на самого Фэна, который получил всякие «дары природы» от благодарных сотрудников с разных электростанций. Хорошо еще, что Фэн передал все эти подношения Хэ Тин и громогласно заявил, что ему самому, мол, ничего не надо. Правда, Хэ Тин послала ему на дом орехов и вина, но он заплатил за них, хотя цена была чисто символической.

И все-таки Хэ Тин поступила неосторожно — весь город узнал об этих дарах. Только глупец сам вкладывает нож в руки своему противнику! Фан Вэньсюань ухватился за эту историю и на заседании парткома разразился речью о том, что нельзя выделять государственные средства на объекты, не входящие в план, нельзя руководствоваться субъективными интересами — надо думать о том, какой резонанс будут иметь твои поступки. «Жалкий трус и лицемер!» — в душе возмутился Фэн Сяосянь и с большим пафосом ответил:

— Да, мы должны сохранить лучшие партийные традиции! В прошлом мы пережили немало трудностей, еще более тяжелых, чем сейчас: сопротивление японской и американской агрессии, войну против гоминьдана, земельную реформу, трехлетний голод на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов… Но все вынесли. А почему? Потому что авторитет партии стоял высоко. Авторитет этот создается работниками всех звеньев и организаций, однако сейчас некоторые коммунисты забыли о прекрасных партийных традициях,оторвались от масс, иногда даже нарушают дисциплину и законы!

Это называлось «дудеть в свою дуду». Никто на заседании так и не понял, что хотел сказать Фэн. Дело было всего лишь в том, что он не хотел ссориться с Фан Вэньсюанем при всех. На людях он всегда придерживался принципа «большой мудрец похож на глупца», а сам втайне уже давно копил силы для схватки и окружил Фана своими людьми. Те без промедленья докладывали заму не только о каждом шаге его начальника, но и о еще не осуществленных замыслах, причем не жалея красочных подробностей.

Что в нем такого выдающегося, в этом Фан Вэньсюане? Чем он лучше других? В революции начал участвовать в сорок первом, на два года позже его, Фэна, но именно Фан Вэньсюаня сделали впоследствии начальником управления. Почему? Да только потому, что он образован, хотя на самом деле образование штука скверная, ведет ко всяким идеологическим вывихам… Фэн Сяосяню показалось, что стоящий перед ним Хэ Цзябинь чем-то очень похож на Фан Вэньсюаня. И только мелькнула у него эта мысль, как Фэн сразу же сообразил, что ему нужно, и начал ходить кругами возле своей жертвы:

— Как у тебя дела в последнее время?

— Какие дела? — недоуменно спросил Хэ Цзябинь.

Начальник нахмурился. Что за тон? Разве можно так разговаривать с руководством? Это же неуважение! Но он не показал своего недовольства, а терпеливо пояснил:

— Ну, к примеру, на работе, в политучебе, в личной жизни…

Хэ Цзябинь понял, что этот многоопытный политработник совсем не случайно вызвал его, такого маленького человека, и дело тут не в перемещении по службе. Наверняка эта Хэ Тин нажаловалась, что Хэ Цзябинь не включил в свой индивидуальный план учебу у Дацина и не собирается сдавать необходимый отчет. Но раз Фэн не упомянул про это, зачем же Хэ Цзябиню предвосхищать события? На туманный вопрос лучше всего дать столь же туманный ответ, и он сказал:

— Вроде бы все нормально…

— Этого мало! — торжествующе произнес Фэн. — Наше управление уже два года как достигло уровня Дацина, и теперь требуется, чтобы каждый наш работник подходил к оценке своего труда с этой меркой…

«Ну вот, началось!» — подумал Хэ Цзябинь.

— Как ты выполняешь индивидуальный план учебы у Дацина?

«Прекрасно знает, что я не включал этого вида учебы в индивидуальный план, Хэ Тин давно ему все доложила, но он лицемерит, ходит вокруг да около! Начальник управления сделал бы совсем по-другому, он бы прямо спросил: «Ты почему не запланировал себе учебу у Дацина и отчет не написал?» Похоже, что лицемерие у них — один из приемов политико-идеологической работы!»

— Я не составлял план учебы у Дацина.

— А почему не составлял? Это принципиальный вопрос.

— Я не считаю это принципиальным вопросом!

Хэ Цзябиню вдруг стало смешно. Интересно, как бы реагировал Фэн, если бы он рассказал ему, что многие в их отделе буквально переписывают друг у друга эти пресловутые планы учебы?

Заместитель начальника управления надел очки и долго смотрел на подчиненного, словно тот был редкостным животным из зоопарка. Он все еще не знал, как ему поступить с Хэ. Открыть политическое дело? Не годится, сейчас это не очень-то модно, к тому же люди уже почти не реагируют на всякие ярлыки. Хэ Цзябиня тем более этим не проймешь, да и подходящий ярлык не сразу придумаешь: важно ведь, чтобы он звучал не слишком затасканно и трафаретно.

Может, вложить ему сейчас, чтобы от него пух и перья полетели? Но как пушить, если не знаешь толком его взглядов? Его позиция в отношении Дацина очень странна, она действительно настораживает. Раз уж ему, Фэну, поручили заниматься кадрами и политработой, он должен быть особенно бдителен в таких вопросах. Ведь Дацин — это знамя, поднятое старыми революционерами, Фэн еще никогда не встречал человека, способного опорочить это знамя. Надо же, чтобы такой тип появился именно в его управлении! Причем совершенно не учитывающий обстановки, готовый всюду трепаться о своих взглядах. Судьба этого безумца меня мало беспокоит, но мне, как ответственному за кадры и политику, может не поздоровиться. Что же сделать? Прежде всего нужно немедленно заявить о собственной позиции.

— Я не согласен с твоей точкой зрения, она чревата опасными последствиями!

— А я еще не сказал, в чем моя точка зрения!

Да, эти интеллигенты — мастера изворачиваться. Но в политике ты все же ягненок, братец, против меня не устоишь.

— Тогда поделись своей точкой зрения! Расскажи, почему ты не считаешь нужным писать планы, отчеты, приведи свои доводы…

— Никаких особых доводов у меня нет. Просто я считаю, что мы не можем больше заниматься формалистикой. Нужно учитывать реальные условия в каждом учреждении и исходить именно из этого. Методы управления различными предприятиями должны непрерывно совершенствоваться и соответствовать новейшим требованиям. Нельзя все делать по шаблону, копируя друг друга и повторяя из года в год одно и то же. Ведь коммунисты ратуют за диалектику?

«Тьфу, он еще собирается учить меня политике!» — раздраженно подумал Фэн Сяосянь. Если даже такие ничтожества будут его наставлять, ему на этой земле вообще не прожить. Придется как следует щелкнуть этого щенка.

— Дацин — это красное знамя, которое водрузил сам председатель Мао, так что не говори глупостей!

— А я и не говорю, что Дацин плох. Во время трехлетних бедствий, когда в стране не хватало горючего, именно дацинцы развеяли миф о том, что у нас нет нефти — это, несомненно, их заслуга. В период «культурной революции» «банда четырех» завела экономику страны в тупик, и лишь Дацин выстоял, не прекратил производства. Но все течет, все изменяется, передовое тоже устаревает, и тогда оно требует усовершенствования. Неужели нельзя превзойти Дацин? Мы вечно сами ставим себе пределы, а потом боимся перейти их и двинуться дальше. Всякое развитие мы рассматриваем как ниспровержение основ, как ревизионизм. Это и есть схоластика, идеализм! Вот увидите, мы еще обгоним дацинцев, никто не может помешать нам в этом, потому что сама жизнь идет вперед, она многообразна…

Хэ Цзябинь говорил вдохновенно, но Фэн Сяосянь с трудом воспринимал такие мудреные термины, как «методы управления», «схоластика» или «идеализм». Он устал, ему хотелось зевнуть, и он еле сдержался. Речь Хэ он мгновенно процедил сквозь свое обычное сито и запомнил лишь, что тот против Дацина — этого «большого красного знамени». Наговорил-то он с целый ворох, но суть именно в этом.

Что же с ним делать? Надо действовать сообразно обстановке и времени. Время, условия, место — это важнейшие факторы марксизма. Фэн Сяосянь втайне похвалил себя: недаром он не один десяток лет занимался революцией, в марксизме-ленинизме кое-что понимает! И знает, что выражать свой личный взгляд на вещи всегда опасно. Перемены в политических веяниях предугадать невозможно. Сегодня тебя кроют, а завтра, может быть, станут превозносить. Как говорится в песенке из романа «Сон в Красном тереме»^[9], «что влечет, то пройдет, а что пройдет, то влечет». Диалектика! Сунь Ятсен в своем завещании тоже говорил, что он постарался учесть опыт революции за целых сорок лет. Да, в каждом деле надо мыслить масштабно.

Фэн Сяосяню показалось, что его большая голова переполнена ученостью и похожа на лавку, в которой есть и масло, и соль, и соя, и уксус. Но высказаться он решил кратко:

— Твое личное нежелание учиться у Дацина может лишить весь твой отдел и даже все управление звания образцовых! Ты работаешь уже много лет и должен понимать такие вещи. Нельзя из-за пустой прихоти вредить целому управлению! Если будешь упорствовать, мы останемся без почетного звания, придется тебе нести ответственность…

— Никакой ответственности я нести не собираюсь! Почему я не могу хорошо работать и без учебы у Дацина? Вечно мы пишем какие-то отчеты, занимаемся подведением итогов, обмениваемся опытом — слишком дорогие все это игрушки! Не лучше ли употребить время на занятия насущными делами? К примеру, добиться того, чтобы наш отдел стал сплоченнее, решить проблему кадров…

Припертый к стенке, Фэн Сяосянь уже думал только о том, как бы развязаться с Хэ Цзябинем, не то он окажется в еще более затруднительном положении. Похоже, что после «культурной революции» ни для кого не являются тайной ни директивы, идущие из центра, ни подробности личной жизни начальства. Кто-то сделал себе мебель за казенный счет, кто-то кого-то пригласил пообедать — любая мелочь моментально становится известной всему городу и будоражит всех. Не в пример прежним временам, никто теперь не боится унизить руководство, поэтому глава важного подразделения нынче беззащитнее любого рядового кадрового работника. Подчиненные чуть что, жалуются на тебя более высокому начальству или открыто перемывают тебе косточки. Если же ты пытаешься хоть как-то защититься, оградить себя, тебя тут же обвиняют в мстительности. Да, трудно сейчас быть руководителем! Мысли людей — что крошки соевого творога: ни собрать, ни выбросить. Кто до «культурной революции» посмел бы дерзко разговаривать с начальником?

Многие с тоской вспоминают о пятидесятых годах — о тогдашнем уровне жизни, о сознательности, об отношениях между людьми. Даже Фэн Сяосяня бередили эти воспоминания. Если бы Хэ Цзябинь осмелился рассуждать так в пятьдесят седьмом году, его мигом объявили бы правым элементом. Неудивительно, что партгруппа отложила его прием в партию, — это они хорошо сделали. Вовлекать таких в партийные ряды — просто вредительство. Пусть-ка Хэ Тин займется им!

Когда после работы Хэ Цзябинь вышел из министерства, он увидел Вань Цюнь, стоявшую на раскисшем снегу. Она хмурила брови. Может, была опечалена чем-нибудь, а может, и нет — мало ли из-за чего человек способен хмуриться. Она окликнула Хэ Цзябиня:

— Старина Хэ, завтра выходной, помоги мне привезти угольные брикеты со склада!

— А почему ты не попросишь, чтобы они сами привезли?

— Я просила, но они не больно торопятся. Все обещают: «Скоро привезем!» Только воз и ныне там. А у меня уголь уже кончился, придется, видно, самой ехать.

Трудно жить одинокой женщине с ребенком. Почему она снова не выходит замуж? Если бы в свое время он не подтолкнул ее к первому браку, трагедии могло бы и не быть. Хэ Цзябинь чувствовал, что и он повинен в слезах этой женщины.

В шестьдесят втором году, когда она только закончила вуз и появилась в их министерстве, она была такой красивой и наивной! Можно было сказать ей любую чепуху, вроде того, что у кого-то выросли четыре уха, а она, наклонив головку и округлив глаза, доверчиво спрашивала: «Правда?» Даже над самыми глупыми анекдотами она смеялась так заразительно, что все наперебой рассказывали их ей — смотреть в ее доверчивые глаза было истинным наслаждением. Она любила петь «Голубку»:

В те поры она и сама была похожа на голубку, целыми днями ворковала, но теперь в ней уже не осталось прежнего ребячества и наивности. Глаза глубоко ввалились, шаловливо приподнятые уголки губ как будто признали свое поражение и опустились, толстые косы, венцом лежавшие вокруг головы, куда-то исчезли, обнажив широкий лоб со вздувшимися синими венами. Жестокие люди говорят: «Типичная вдова!» Она действительно была вдовой: в семидесятом году ее муж, не выдержав бесчеловечного обращения на следствии, покончил с собой в «школе для кадровых работников».

Не надо было советовать ей выходить за него замуж… Но кто мог знать, что произойдет? Кто вообще может предсказать, как сложится чей-либо брак, — разгадать эту загадку сфинкса? В студенческую пору Хэ Цзябинь и будущий муж Вань Цюнь были друзьями. Последний обучался технике, но недурно разбирался в живописи, музыке, литературе, был хорош собой — чем не пара для Вань Цюнь? И Хэ посоветовал приятелю:

— Займись ею, не то эта голубка быстро совьет себе гнездо под другой крышей!

— А ты почему ею не займешься?

— Я? Нет, я не гожусь для этого. Я смотрю на женщин как на произведения искусства и не хочу губить их совершенства. Если я когда-нибудь увижу свою жену беременной, с торчащими сосцами и огромным, как у кенгуру, животом, я почувствую себя преступником и тут же разлюблю ее.

— Да ты эстет!

— Может быть.

— Ну, а почему тогда мне советуешь жениться?

— Не могу же я заставить всех жить согласно моим представлениям. Пусть уж лучше она достанется тебе, чем другому.

— Странный ты человек, и теории у тебя странные!

Действительно, эстет Хэ Цзябинь не знал, что некоторые вещи в женщине можно понять и оценить, только женившись на ней. Даже самым близким друзьям многое недоступно.

Вань Цюнь не была счастлива в этом браке. Сначала она испытала разочарование в любви, а затем — ужасы политических бурь. В конце концов ее мужа реабилитировали, перестали считать контрреволюционером, однако это не облегчило ее жизненных тягот.

Когда Вань Цюнь попросила Хэ помочь ей с угольными брикетами, он хотел было посоветовать ей купить газовую плиту, но тут же сообразил, что у плиты надо менять баллоны, а Вань Цюнь их с места не сдвинуть. Нельзя же все время людей просить — неудобно, а вот угольные брикеты она сама сможет носить потихоньку наверх, лишь бы их ей во двор завезли.

Тихо, но настойчиво загудела машина: они стояли на проезжей части. Хэ Цзябинь оттащил Вань Цюнь в сторону, кстати, там было и не так мокро. В окне машины мелькнуло лицо Фан Вэньсюаня, глаза его были полуприкрыты.

— Ладно, — сказал Хэ Цзябинь, — завтра около десяти я буду у тебя!

В глазах Вань Цюнь блеснули слезы благодарности. Что это с ней? Слишком уж нервная.

ГЛАВА 4

Этот дом наверняка был построен еще до пятьдесят шестого года — четырехэтажный, а высотой с нынешние пятиэтажки. Для молодого и здорового человека не составило бы труда взобраться на последний этаж, но Е Чжицю была уже немолода, хотя и не жаловалась особенно на здоровье. Волосы у нее поредели, резче обозначились морщины, да и сердце иногда пошаливало — словом, видно было, что ей уже под пятьдесят и пережила она много. Так капли дождя точат камень, так выветриваются гранитные скалы. Да, жизнь переменчива, мгновение летит за мгновением. Вот и Е Чжицю меняется так же постепенно и незаметно, как редеют ее некогда густые волосы. Но пока они все еще прикрывают ее некрасивый лоб, выпирающие зубы еще жуют, сердце с грехом пополам еще работает и разносит кровь по телу. Воистину, жажда жизни неистребима…

Не успела она добраться до третьего этажа, а в груди у нее уже все хрипело, как в порванных мехах. Е Чжицю оперлась о перила, чтобы передохнуть, и подумала, не слишком ли безрассудно она полезла домой к большому человеку? Как-то он ее примет?

Лестница была полна звуками, шедшими отовсюду так смело и беззастенчиво, будто они заявляли о своем праве на существование: тут рубили мясо (наверное, в начинку для пельменей), там плакал ребенок, еще выше играли на пианино — в общем, типичное шумное воскресенье. Звучавшая мелодия была простенькой, но человек играл, сбиваясь, и это раздражало Е Чжицю. Словно желая помочь игравшему, она начала привычно перебирать пальцами по перилам, как по клавишам. Сама-то мелодия ей нравилась, она часто играла ее еще в школе — на том пианино, что стояло в углу актового зала. Пианино было старенькое, облупленное, будто его таскали по всем кругам ада, многие ноты звучали неверно, и настроить инструмент было уже невозможно. Он походил на человека, который всю жизнь скитался и наконец, ослепший и оглохший, вернулся на родину, чтобы скоротать здесь свои последние дни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви стройного тополя в широкое окно, лились на пол зала, напоенные волшебными звуками музыки. После окончания института Е Чжицю уже играла мало. Время было такое — не до мечтаний, да и что такое мечты? Все это считалось праздным и бессмысленным развлечением привилегированных классов. Между тем, поработав некоторое время, она сумела скопить деньжат и купила пианино, но с начала «культурной революции» инструмент лет десять дремал непотревоженный, прикрытый старым ковром. Теперь вновь можно было играть, однако настроение уже пропало; мечты, гармония — все это казалось пришедшим из другого мира, другой галактики.

Мелодия, доносившаяся с верхнего этажа, была одновременно и знакомой, и далекой. Хотелось плакать, но Е Чжицю все-таки сдержала слезы. И как будто назло игравшему где-то вдруг раздались удары молотка.

Е Чжицю даже удивилась: неужели заместитель министра может жить в таком доме, похожем на общежитие? Наверное, Хэ Цзябинь не запомнил толком адрес. Да нет, он говорил, что бывал здесь. К тому же это все-таки не простой дом, в нем живут по меньшей мере начальники управлений и отделов. Вот квартира, куда она идет, это в ней играют на пианино.

Корреспондентка постучала в дверь, и звуки музыки смолкли. Дверь отворилась. Перед Чжицю возникло нечто нежное, блестящее и разноцветное — такой ей показалась Чжэн Юаньюань, дочь Чжэн Цзыюня. У нее были пышные вьющиеся волосы, чуть светлые для китаянки и коротко остриженные, почти как у Мо Чжэна. Е Чжицю всех молодых людей невольно сравнивала с Мо Чжэном, точно он был ее родным сыном. Глаза девушки казались какими-то особенными. Она немного косила, но это ничуть не портило ее, напротив, сообщало ей дополнительную прелесть. Что-то игривое, озорное было в ее лице. Белый свитер с высоким воротником и очень свободные широкие брюки не могли скрыть ее изящной фигурки — такой изящной, каких Е Чжицю даже не видывала. Когда-то на брюках, наверное, была стрелка, но это время давно прошло.

Сама Е Чжицю, всегда при первом знакомстве производившая невыгодное впечатление, показалась Чжэн Юаньюань удивительно некрасивой, но во взгляде девушки отразились сочувствие и жалость. «Это, наверное, добрая девушка, — подумала Е Чжицю. — И на пианино играла она…»

— Вам кого? — тихо и мягко спросила Юаньюань.

— Заместителя министра Чжэн Цзыюня.

— А откуда вы?

Е Чжицю достала свое корреспондентское удостоверение и рекомендательное письмо из газеты. Девушка внимательно просмотрела их и заинтересовалась — ведь она тоже была корреспонденткой. Она радушно провела Е Чжицю в квартиру, зашла в одну из комнат, и стук молотка прекратился.

Квартира была чистой, но что-то наводило на мысль, будто здесь не собирались жить долго. На стенах никаких украшений — ни картин, ни свитков с надписями, ни фотографий. Мебель немодная и явно казенная, да и подобрана не очень ловко. Голубые шторы тоже, наверное, казенные. По убранству квартиры трудно было судить о вкусах и пристрастиях хозяев, но Е Чжицю, к своему изумлению, обнаружила здесь нечто ей близкое — широту натуры, презрение к материальным сторонам жизни.

— Вы ко мне?

Е Чжицю обернулась. Она никак не ожидала, что заместитель министра так выглядит. Одет небрежно, но в каждом движении столько благородства, будто он воспитывался в Оксфорде или Кембридже. Впрочем, от Хэ Цзябиня она знала, что этого не было. Очень худой, однако рукопожатие сильное.

— Почему вы не пришли в министерство? — не слишком любезно спросил он и лишь затем пригласил Е Чжицю сесть.

— Я звонила в секретариат, просила назначить мне время, но у вас все расписано, поэтому я была вынуждена явиться сюда…

— А! — протянул Чжэн Цзыюнь и внимательно посмотрел на гостью. В этой женщине чувствовалось какое-то мужское упорство. Где она работает? Дочь успела сказать ему только, что она корреспондентка.

У него были большие глаза, пожалуй, слишком большие для такого худого лица. Е Чжицю подумала, что он наверняка был очень красивым ребенком — короткая стрижечка, белый отложной воротничок, а глаза с чистыми голубыми белками блестят как две звездочки.

Ой, о чем она думает! Ей вообще было свойственно отвлекаться и уходить в мыслях далеко от предмета разговора. Вот и сейчас. С чего это она взялась размышлять о том, как выглядел этот старик в детстве? Она мотнула головой, прогоняя ненужные мысли, а Чжэн Цзыюнь продолжал удивленно разглядывать ее.

— Я хочу взять у вас интервью… — быстро проговорила она.

На лице Чжэна отразилось крайнее неудовольствие, как будто ему не хотелось уподобляться другим, вечно болтающим и лгущим чиновникам. К печати у него было настороженное отношение, сложившееся еще в те годы, когда пресса беспардонно врала. Почему он должен доверять этим газетчикам?

— Извините, но мне нечего вам поведать…

— Вы меня неверно поняли. Я не собираюсь писать о вас лично, а просто хочу узнать ваше мнение о том, как должна развиваться промышленная экономика в процессе «четырех модернизаций»^[10]?

Чжэн был заинтригован:

— Это вам газета поручила?

— Нет, я сама. — И она заговорила о том, о чем недавно спорила с Мо Чжэном, только имени своего приемного сына не упомянула. Теперь она почти соглашалась с его критикой общественных недостатков.

— Почему вы заинтересовались этими вопросами?

— Потому что они влияют на судьбу нашего миллиардного народа. В основе всего материальное производство. Без него развитие науки, культуры, укрепление обороноспособности — пустые разговоры. После 3-го пленума, когда мы главные силы бросили на экономику, нам хотелось рапортовать об этом как можно больше, но меня преследовало другое чувство: в предыдущее десятилетие мы тоже немало сил потратили на экономику, трудились не покладая рук, однако практический эффект от этого был ничтожен. Почему же так получилось? И как нужно это осуществлять? На это я ответить не могу. Вы знаете, с какой надеждой люди сейчас смотрят на экономистов, особенно на тех, кто определяет политику! Неужели мы действительно так бедны? Я работаю в экономическом отделе газеты и постоянно имею дело с цифрами. В течение тридцати лет после революции наше производство ежегодно возрастало на семь процентов, это невиданный прирост. Почему же мы никак не разбогатеем? Думаю, если бы мы научились бережливости у японцев, которые каждую монетку расщепляют на две, мы бы не обнищали до такой степени. Почему мы все время совершаем глупости? Эти глупости не оплатить никакими деньгами! Возьмем хотя бы такую мелочь. Каждый день, идя на работу, я прохожу по улице, которую за последний год разрывали трижды: сначала меняли водопроводные трубы, потом прокладывали трубы для горячей воды, потом чинили канализацию. А деревья на обочинах? Сначала были акации, потом их спилили, посадили тополя, не прошло и двух лет, как их сменили на сосны. Неужели нельзя составить всесторонний долговременный план и точно ему следовать? Как будто люди не знают, что каждое такое совершенствование требует дополнительных средств, горючего, щебня. Все знают, но почему же тогда действуют по-старому?

Эта женщина, поначалу казавшаяся такой уверенной, была наивна, как ребенок.

— А вы помните первую фразу «Коммунистического манифеста»?

— «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма…»

— Отлично. А последнюю?

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — словно школьница на уроке, ответила Е Чжицю и подумала: «О чем это он? Просто мысли вслух?..»

Чжэн Цзыюнь встал с кресла и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате. Потом спросил:

— Как вы нашли меня?

— У меня есть однокашник, который работает под вашим началом. Так вот, он сказал, что среди руководителей министерства вы самый смелый и способный! — Е Чжицю с трудом выговорила эту фразу, потому что она была слишком похожа на лесть.

Чжэн нахмурился:

— А как зовут вашего однокашника? Из какого он управления?

— Его зовут Хэ Цзябинь, он в…

— А, знаю. Что-то давненько я его не видел.

— Он немного странный.

— Да, у него болезненное самолюбие. Это очень распространенный порок среди интеллигентов. Но человек он хороший.

Е Чжицю усмехнулась:

— Как знать!

— А почему вы сомневаетесь?

— Это не я сомневаюсь, а заместитель начальника их управления по кадрам и политике.

— Что же ему не нравится?

— Он считает Хэ Цзябиня чуть ли не экстремистом.

Губы Чжэна скривились в иронической усмешке.

— В институте, — продолжала Е Чжицю, — мы с Хэ входили в первую редколлегию многотиражки и долго спорили о том, как назвать нашу газету. Он считал, что мои названия слишком цветисты, напоминают рекламу женской косметики, а журналистика не нуждается в украшательствах. Душа прессы — это правда, поэтому он предложил назвать многотиражку «Рентген». Все остальные члены редколлегии возражали, говоря, что это может привести к недоразумениям: люди, чего доброго, решат, что мы медики. Он страшно расшумелся и заявил, что газета в определенном смысле и должна быть врачом, во всяком случае рентгенологом, который не обязан, конечно, лечить больного, но по крайней мере должен поставить диагноз или заверить человека, что тот вовсе не болен и может спокойно работать. Все это звучит наивно и максималистски, правда? Но, если вдуматься, в этом есть нечто трогательное. Далеко не всякий способен сохранить такую наивность и умение не замарать свои помыслы окружающей грязью. Прошло уже больше двадцати лет, а он все такой же. Испытания, которые выпали на нашу долю, сокрушили бы даже гранит, но Хэ Цзябинь ничуть не изменился. Вы спросите: что придает ему силы? Опыт, твердость, природная энергия? Не знаю. Всю жизнь занимаясь журналистикой, я поняла, что его теории среди многих непопулярны, но в одном он прав: нужно не бояться говорить правду. Последовательным материалистам нечего бояться. Может быть, мы как раз и непоследовательные: часто говорим о партийности печати, но ведь партийность — не в восхвалениях. Не понимали этого — вот и плачевный результат. Я не политик и журналист, наверное, посредственный, но я говорю то, что думаю. Фактически я не больше чем винтик общего механизма. Знаете, в чем главная особенность нашего поколения? Непонимание окружающей обстановки!

Е Чжицю взяла чашку и отхлебнула из нее:

— О, какой вкусный чай!

Оказывается, ей тоже нравится «Драконов колодец»! Странно, ведь в ней нет ничего общего с его женой, эта женщина явно искренна. Если бы весь миллиард наших соотечественников шевелил мозгами, как она, то мы многого бы достигли. То, что ей нравится «Драконов колодец», еще ничего не означает. Зачем он об этом думает? Наверное, в глубине души его живет опасение, что все люди могут оказаться похожими на его супругу.

— Нравится? — все-таки спросил он.

— Да, — ответила Е Чжицю. Она не слишком разбиралась в сортах чая. Культура чаепития требует утонченности, досуга, а у них с Мо Чжэном даже кипяток не всегда бывает под рукой.

Чжэн Цзыюнь снова заходил по комнате. С чего же начать? И как растолковать, в чем сложности промышленной экономики, человеку, который никогда с ними по-настоящему не сталкивался? Эта корреспондентка человек горячий, хочет во всем дойти до сути, но тут слишком много закавык. Может, порекомендовать ей для начала прочесть разные работы по экономике, производству, управлению предприятиями, познакомить ее с проблемами реформ, зарубежным опытом? Правильно, пусть секретариат и группа информации подберут для нее материал, соответствующую литературу.

— Простите, как ваше имя?

Он уже забыл, что прочел письмо от редакции, где все было сказано.

— Е Чжицю.

— «Познавшая осень». Красивое имя!

Он остановился и задумался. Это имя ей очень подходит.

— Да, действительно красивое. Жаль только, что оно именно мне досталось…

Откуда в ней такая чуткость, даже нервность? Чжэну показалось, что он чем-то задел ее, но ему хотелось продолжить разговор на эту тему, он усмехнулся:

— Да ну, что вы… И потом, кому что нравится… Говорят, на свете бывают даже любители горьких тыкв…

Это замечание было явно неуместным, Чжэн Цзыюнь сразу раскаялся в своей неловкости, но, оправдывая себя, подумал, что мало общался с женщинами и не слишком разбирается в их психологии. К тому же эта корреспондентка совсем не похожа на его жену, с ней можно не играть в поддавки, делая ненужные комплименты, на которые так падки женщины. Она довольно умна.

Е Чжицю тоже усмехнулась:

— Сравнение прекрасное! Никогда не думала, что меня можно уподобить горькой тыкве, но теперь вижу, что так оно и есть…

Она на самом деле обиделась на него или только делает вид? Нет, такие женщины не умеют хитрить. Она производит впечатление человека искреннего, вызывающего доверие, с которым сразу можно заговорить о чем угодно. Существует все-таки шестое чувство или оно выдумано?

Время летело удивительно быстро. Они рассуждали обо всем: об обществе, экономике, политике, реформе, о перспективах, которые открыл перед страной 3-й пленум. Е Чжицю забыла, что она впервые видит заместителя министра, и говорила с воодушевлением, уперев руки в бока и расхаживая по комнате. Так они и ходили из конца в конец или останавливались посередине, возбужденно жестикулируя.

Странно! Его жена член партии с почти таким же стажем, как у него, но они никогда не вели подобных бесед о высоких материях. Наверное, он должен винить в этом прежде всего самого себя. Большая часть его жизни, кроме сна (хотя они давно спали в разных комнатах), проходила в министерстве, в служебной машине, на всяких заседаниях. Он даже в воскресенье редко отдыхал, а когда возвращался с работы домой, в его голове вертелись все те же производственные проблемы, которые были ему дороже родственников. Да и возвращался он безумно усталый, не в силах был ни о чем говорить, а если и заводил разговор, то жена слушала его вполуха, и он быстро терял интерес и охоту продолжать.

Чжэн часто думал: как же расшевелить ее одеревеневший мозг, утративший способность мыслить? Неужели она потеряла всякий интерес к духовному и печется только о материальном в погоне за внешней красивостью? Увы, даже самое совершенное тело постепенно стареет, лишается своей привлекательности. Он не мог понять, почему многие жены так придирчиво следят за тем, чтобы их мужья не заглядывались на других женщин, и при этом совершенно не заботятся о собственном духовном развитии, которое действительно может застраховать от измен, сохранив их вечно прекрасными, юными, желанными для мужа.

Ведь любовь — вовсе не привилегия молодых. Даже пожилые супруги должны беречь поэтичность и красоту брака, узы которого когда-то соединили их; его нужно лелеять точно цветок, поливать, удобрять, защищать от вредителей. С ним нельзя обращаться как с давно купленным веником, который бросают в кухне, забывая о нем. Женщины, не понимающие этого, просто глупы.

Ся Чжуюнь до такой степени беспокоилась о своей внешности, что старалась поменьше смеяться, считая, что от смеха образуются морщины. Ей было уже почти шестьдесят, но она выглядела лет на сорок семь, не больше. Кожа белая, гладкая, и только с близкого расстояния можно увидеть морщинки на ней. Однако Чжэн Цзыюню она все время напоминала старую даму, которая, возвратившись с бала, тотчас отбрасывает изысканные манеры, гасит приятную улыбку, стирает с губ помаду, отклеивает фальшивые ресницы, расшнуровывает тугой корсет, снимает бюстгальтер, набитый ватой, и, облачившись в грязный халат и стоптанные туфли, ковыляет лохматая по дому, злобно переругиваясь с родственниками. Неужели все женщины меняются так разительно?

Стемнело, а Чжэн Цзыюнь и Е Чжицю забыли даже включить свет. Их лица и мебель в комнате — все потонуло в полумраке. Е Чжицю казалось, что она давно видела эту мебель, но где? Может быть, во сне, а может быть, в своих бесчисленных мечтах. Как будто она еще девочкой лежала, читала книжки и кувыркалась на этом длинном, узком и жестком диване, именно на нем бабушка рассказывала ей сказки… Да, она провела здесь, среди этих вещей, всю свою жизнь. Чжицю интуитивно почувствовала, что ей пора уходить, и тут вдруг вернулась хозяйка.

Ся Чжуюнь бросила на диван большую сумку, включила люстру и с удивлением обнаружила в комнате гостью.

— Что же вы свет на зажигаете? — уязвленно спросила она и крикнула: — Юаньюань!

Поскольку машины перед входом не было, гостья, скорей всего, невелика птица. Чжэн Цзыюнь, нахмурившись, объяснил:

— Это товарищ Е Чжицю, из газеты.

Тут только Ся Чжуюнь медленно повернулась к ней и кивнула:

— Сидите, сидите! — И, не дожидаясь ответа, снова крикнула: — Юаньюань!

Е Чжицю заметила, что, когда хозяйка переводит взгляд с одного предмета на другой, она опускает веки. К тому же ее движения как бы замедленны, это придает ей величавость и в то же время надменность.

Юаньюань вышла из своей комнаты. По ее растрепанным волосам можно было догадаться, что она лежала.

— Ты опять читала лежа? Я же много раз тебе говорила, что ты испортишь зрение! А женщина в очках — это просто уродство… — Ся Чжуюнь словно не замечала, что на гостье очки.

Юаньюань и Чжэн Цзыюнь остолбенели от такой бестактности, им было неловко, они растерялись, не зная, как прервать тягостную тишину. Но Е Чжицю, будто не заметив случившегося, подхватила:

— Да, читать лежа очень вредно!

Ся Чжуюнь не испытала ни малейшей неловкости, ей было непонятно, почему муж и дочь вдруг устыдились ее. Раскрыв сумку, она продолжала:

— Доченька, я купила тебе голубую штормовку на утином пуху. И теплая, и легкая. Сейчас многие девушки за такими гоняются!

— Давайте ужинать! — будто не слыша ее, произнес Чжэн Цзыюнь. — Юаньюань, скажи тетушке У, чтобы подавала еду!

Но сообразительная домработница, знающая, что распоряжения младшей хозяйки не идут в расчет, уже спешила из кухни к Ся Чжуюнь:

— Хозяйка, можно подавать?

Ся Чжуюнь взглянула на ручные часы:

— Ладно. — Потом словно вспомнила: — Ты знаешь, что сегодня у нас будет гость. Что приготовила?

Кожа у хозяйки была гладкая, белая, и тонкий золотой браслет чуть врезался в ее полнеющую руку.

Тетушка У нервно вытерла руки о передник, точно избавляясь от чего-то грязного и неприятного:

— Я приготовила больше, чем обычно. Сегодня ведь воскресенье, да и гость должен прийти. В общем, я купила на рынке курицу, больше семи юаней заплатила…

— Больше семи юаней? — придирчиво переспросила Ся Чжуюнь.

— Она была живая, поэтому и дороже. Еще я купила большого окуня.

Все стояли и слушали отчет домработницы. Е Чжицю украдкой взглянула на Чжэн Цзыюня: по его лицу блуждала ироническая усмешка, в глазах горел лукавый огонек. Когда их взгляды встретились, Е Чжицю поняла, что все происходящее ему чуждо и противно. Она тотчас стала откланиваться.

— Как, разве вы не останетесь на ужин? — натянуто спросил он и добавил, посмеиваясь не то над собой, не то над другими: — Вы же слышали, сегодня у нас живая курица за семь с лишним юаней!

Е Чжицю вдруг испытала к нему острую жалость: этот уважаемый заместитель министра, распоряжавшийся деятельностью тысяч предприятий и миллионами работников, так же, как обычный человек, страдает от всяких жизненных неурядиц. И настроение Чжэн Цзыюня как-то изменилось, все вокруг стало казаться ему пустым и бессмысленным. Он взглянул на Е Чжицю с некоторым недоумением: неужели это с ней он недавно так оживленно разговаривал?

Журналистка еще не успела уйти, как вошел другой гость — явно высокопоставленный. Прямо с порога он закричал:

— Учтите, я голоден! Что у вас сегодня вкусненького?

— А, еще один замминистра! Входите, входите, товарищ Ван! — уже совсем иным тоном произнесла Ся Чжуюнь.

Ван Фанлян взглянул на Е Чжицю:

— С этой гражданкой я вроде бы не знаком.

— Она из газеты, — пояснил Чжэн Цзыюнь.

— Корреспондентка? О, старина Чжэн, перед этими людьми мы должны заискивать, а то пропесочат в печати — костей не соберешь! — Голос у него был зычный, говорил он громко, словно находился не в комнате, а в огромном зале, где могли его не услышать. Е Чжицю подумала, что ему наверняка часто приходится выступать.

— Вы пришли за интервью? — не дожидаясь ответа, продолжал Ван Фанлян. — Если так, то не по адресу обратились. Он — известный еретик, совсем недавно подвергался критике. Не сердитесь, я выскажусь напрямик: для такого собеседника вы чересчур слабы и нежны. Ха-ха-ха! Признайся, старина, ты перед ней своих теорий не развивал? Дескать, если мы не начнем модернизацию или хотя бы не позаимствуем ее у других, то китайский народ останется без штанов.

Чжэн Цзыюнь засмеялся:

— Не пугай человека!

Провожая Е Чжицю по лестнице, Юаньюань спросила:

— Тетушка Е, а где вы живете? Если будет возможность, я непременно навещу вас…

Добрая девушка! Она всячески старалась сгладить неприятное впечатление, оставленное ее матерью. Такие женщины, как Ся Чжуюнь, не страдают от недостатка внимания у мужчин, но счастливые ли с ними получаются браки? Когда бог создавал человека, он явно поторопился и забыл дать ему необходимые добродетели, но снабдил множеством пороков, которые теперь нечем компенсировать.

Ван Фанлян удобно уселся на диване, положил ногу на ногу и неожиданно продемонстрировал свои нейлоновые носки, прорванные на пятке:

— Поглядите, какая у нас продукция!

Ся Чжуюнь брезгливо сморщилась, но вовремя вспомнила, что от таких гримас она выглядит старше, и тут же расправила брови:

— Да, увы! Недавно я купила стиральную машину, так и двух раз постирать не успела — сломалась!

Гость снова захохотал:

— Уж если наша маленькая Ся забеспокоилась о качестве отечественных товаров, значит, дело действительно плохо…

— Точно так же обстоит и с более серьезными механизмами! — воспользовавшись случаем, вставил Чжэн Цзыюнь.

— Конечно, — шумно вздохнул Ван. — Неужели трудно добиться того, чтобы наши изделия не пропускали воду, масло, газ? Нетрудно. Это же простейшие технологические вопросы, а мы все никак не можем решить их!

Серьезными механизмами Ся Чжуюнь интересовалась гораздо меньше, чем носками и стиральными машинами. Ван Фанлян видел, что она недовольно теребит свою кофту, пытаясь привлечь внимание к качеству вещи. Умный человек, он неплохо разбирался в чужой психологии, хотя временами его анализ отличался излишней резкостью. Он давно заметил, что на официальных приемах, когда гостей фотографировали или рисовали, Ся Чжуюнь умела принять самую выигрышную и эффектную позу, но фактически общаться с этой женщиной уже через десять минут становилось утомительным. Как терпит ее Чжэн Цзыюнь? Этого он не мог понять, однако жалел и его, и Ся Чжуюнь. У женщины всегда есть какие-нибудь слабости, но, может быть, именно они и делают ее привлекательной?

— Как вы себя чувствуете в последнее время? — спросил он не только из вежливости.

— Спасибо, ничего.

Чжэн Цзыюнь, не обращая на них внимания, продолжал:

— Тут много факторов, но главный ты уже назвал: надо точно соблюдать технологию, тогда и качество будет обеспечено. Для его достижения существуют определенные научные методы. Мы сейчас проводим всесторонний эксперимент по овладению качеством, тратим на это массу сил, используем материальное поощрение, привлекаем на помощь идеологию и политическую пропаганду, а все без толку. Неужели наши методы неправильны? Или они недостаточно научны? Да и формы пропаганды надо менять, иначе рабочие ее просто не воспримут и вина будет целиком на нас. В предыдущие годы политработа строилась на высоких, но пустых словах, на громких лозунгах, на навешивании ярлыков, грубой критике, на преувеличении роли классовой борьбы. В книгах писали, что рабочий класс — хозяин страны, а фактически он ничем не владел, и мы ничего не понимали в его проблемах. Разве мы уважали самостоятельность и независимость рабочих, их творческие потенции? Позволяли им реализовать свои законные права? Конечно, нашей стране сейчас трудно, всего в один день не сделаешь, но тогда дайте людям хоть немного душевного тепла! Раньше, во время войны, политработники были для народа родными, к ним шли, как к близким друзьям, а теперь совсем не то, сердца людей охладели. Если мы не сделаем рабочих настоящими хозяевами страны, то и они не будут по-хозяйски относиться к своим предприятиям. Только преодолев собственное равнодушие и пренебрежение, мы сможем возродить их энтузиазм. Надо, чтобы они работали инициативно, с огоньком, а иначе никакие научные методы не помогут. Ведь пробуждение активности масс — тоже наука, и хотя в этой области у нас есть немалый опыт, его нужно постоянно совершенствовать. Необходимо, чтобы каждый начальник цеха, каждый мастер, бригадир владел принципами и методами идеологической работы, умел применить их на практике. Эти методы должны проникнуть и в производство, и в управление, стать частью модернизации. Их нельзя относить только к сфере воспитания, возлагать лишь на профессиональных пропагандистов. В противном случае нас ждет неминуемый крах…

Ся Чжуюнь каждый раз слушала высокие рассуждения своего мужа спокойно и снисходительно, подобно тому, как относится мудрая, трезвая жена к мужу-алкоголику, захмелевшему от первой же рюмки и болтающему всякую чепуху. Пусть мелет что угодно, лишь бы не выходил из себя, точно чиновник старых времен, у которого от гнева даже крылышки на шелковой шапке дрожали. Она просто не вслушивалась в его речи, хотя делала вид, будто слушает очень внимательно. Весь ее вид говорил, что она не какая-нибудь неразвитая, ничего не соображающая домохозяйка, ведь перед гостем не хотелось ударить в грязь лицом.

— Чжэн, ты собирался на днях навестить того профессора психологии и познакомиться как следует с его теорией! — вставила Ся Чжуюнь. Она не очень разбиралась в том, что такое психология, но любила мудреные слова, потому что они и ее как бы поднимали до уровня образованных людей, помогали пустить пыль в глаза.

— Ну при чем тут это? Мы со стариной Ваном сейчас говорим об идейно-политической работе, которая нас давно интересует. Она нужна нам в практических целях!

Чжэн Цзыюнь сказал это вполне чистосердечно, но жене его тон показался слишком менторским, и она встала, прерывая беседу:

— Ладно, ладно, давайте сначала поужинаем, а потом еще наговоритесь!

Угощение было не очень обильное, но вкусное. Ся Чжуюнь все придирчиво перепробовала и тщательно обглодала своими острыми зубками каждую куриную косточку, которая ей досталась. Чжэн Цзыюнь вел себя за столом как аскет — он и жил так же, а Юаньюань ела торопливо и не слишком аккуратно, точно желая поскорее избавиться от докучливой обязанности. Ся Чжуюнь неодобрительно взглянула на рисинки, рассыпанные возле ее чашки. Зато Ван Фанлян поглощал еду увлеченно и чувствовал себя очень свободно, как всвоем доме.

— Съел бы еще супу! — посоветовал он Чжэн Цзыюню.

— Нет, не могу больше.

— Ты пиво-то лучше отставь, а ешь суп, он полезнее. Еда — все равно что битва или работа, тут нужно выбирать направление главного удара!

— Дядюшка Ван, я вижу, вы всегда придерживаетесь наступательной тактики? — Юаньюань заразительно рассмеялась и прикрыла лицо ладонями.

— Как ты можешь потешаться над старшими?! — одернула ее мать.

— А почему нельзя? У нас равенство! — Ван весело поглядел на девушку. — Сегодня утром я проспал немного, а мне надо было ехать в коммуну «Алеющий Восток». Спешу, в коридоре натыкаюсь на какие-то вещи — то на баскетбольный мяч, то на кеды. Говорю сыновьям: «Уберите свое барахло, разбросали на дороге!» А средний сын отвечает: «Папа, я только что споткнулся о твои туфли, которые ты бросил посреди комнаты. Мы всего лишь твои ученики!» Я и не нашелся что ответить. Дети по-своему правы.

— Зачем же ты ездил в коммуну? — с интересом спросил Чжэн Цзыюнь.

— Это была моя внезапная атака на министра! — ответил Ван и вдруг замолчал, явно не желая больше говорить.

Дело в том, что не так давно коммуна «Алеющий Восток» прислала министру Тянь Шоучэну коллективную рекламацию на трактор, который они приобрели через министерство и который оказался никуда не годным. Потребители и раньше жаловались на низкое качество промышленной продукции, но их жалобы рассматривались годами, и дело кончалось ничем. В своих отчетах Госсовету Тянь Шоучэн всегда находил уважительные причины: в начале «культурной революции» он ссылался на козни контрреволюционеров и ревизионистов, потом — на происки контрреволюционной группировки Линь Бяо, затем винил сторонников реставрации правого уклона, а недавно стал валить вину на «банду четырех». Однако на этот раз министр против ожиданий отреагировал на поступившую жалобу мгновенно: он решил послать в коммуну одного из своих замов и директора завода-изготовителя, чтобы те заменили недоброкачественный трактор, выплатили компенсацию да еще извинились за причиненный ущерб.

Что же с ним произошло? Наверное, не мог изобрести подходящей увертки, потому что «банду четырех» свергли уже больше трех лет назад и валить было не на кого. Сейчас экономисты требовали реформировать хозяйственную структуру, выступали за всестороннюю реформу экономики. Последние два года этой проблемы касались в своих статьях не только теоретики, но и наиболее дальновидные, опытные руководители. Тянь Шоучэн чувствовал, что поветрие исходит не от экономистов. Он помнил, как в семьдесят шестом году, когда началась борьба против реставрации правого уклона, он допустил промашку, решив, что эта кампания долговременна. Всех давно тошнило от демагогии, а он чуть ли не единственный из министров не уставал вслед за газетами разоблачать «самых крупных каппутистов»^[11]. Его лицемерные выступления считались тогда эталоном лояльности среди работников министерского ранга. До чего бы он дошел в своем рвении, если бы вскоре не свергли «банду четырех»?

Да, тогда он здорово просчитался, но нынешнее поветрие тоже идет с самого верха, и при этом ясно, что оно не ограничится одной экономикой, а затронет и политическую систему, и кадровый состав — короче говоря, распространится на все стороны общественной жизни. Партийные принципы Тяня давно уже не волновали, однако министерский пост был для него далеко не безразличен, и он решил побороться. Его мучила мысль о том, какие выгоды он может получить от этой реформы и чего лишится. Решив заменить коммуне «Алеющий Восток» негодный трактор, он думал о том, что еще ни одно министерство так не поступало. В соответствии с духом времени об этом можно будет отрапортовать наверх, разрекламировать свой опыт и предложить к внедрению. Имеет смысл вымостить дорожку подобными камушками, а потом смело идти по ним вперед!

Чжэн Цзыюнь не мог понять, почему на заседании парткома Ван Фанлян так настойчиво предлагал свою кандидатуру для поездки в «Алеющий Восток». Лишь заметив его лукавый взгляд, он сообразил, что у Вана есть какой-то замысел.

— Вчера, — наконец объяснил Ван, — я поручил секретарю позвонить в уком и спросить, нельзя ли собрать всех кадровых работников коммуны и живущих поблизости коммунаров? Сотрудник укома согласился. Сегодня приезжаю туда, гляжу — они назначили собрание в актовом зале укома, где помещается лишь несколько сот человек. А как же коммунары? Мне говорят: «Их много пришло, но в зале мест не хватает». Я спрашиваю: «А нельзя ли нам собраться на площади?» Секретарь укома растерялся: «Боюсь, на площади холодно будет». Я говорю: «Ничего, перетерпим. И потом, мы ведь коммунисты, от народа нам скрывать нечего, так что чем больше людей, тем лучше. Вот когда мы врем, тогда, конечно, лишние свидетели не нужны, верно?» Ладно, перенесли собрание на площадь, поставили там несколько столов, подключили микрофон, и я заговорил: «Товарищи коммунары, мне как заместителю министра стыдно за то, что вам поставляют недоброкачественные трактора! Это означает, что мы плохо работаем и фактически обманули вас. Вы зарабатываете свой хлеб в поте лица, с трудом собрали деньги, выделили средства, а мы вас надули. Сейчас я заявляю вам откровенно: не надо покупать тракторы этого завода. Если завод не улучшит работу, то и в будущем не покупайте. Их тракторы самые плохие в стране!

Я расскажу вам одну историю, и вы поймете, что я имею в виду. Как-то коммуна, находящаяся недалеко от этого завода, купила у них трактор, но в нем оказались старые детали. Коммунары еще радовались, что завод неподалеку. Погрузят испорченные детали на осла и едут возвращать. Потом им надоело ездить, так они свалят эту рухлядь в тележку, хлестнут осла, и он сам идет к заводским воротам, а охрана безропотно его пропускает, как старого знакомого. Рабочие кое-как починят детали, тоже свалят в тележку, и осел плетется домой. Если уж осел успел запомнить дорогу от коммуны до завода, то вы можете представить, какова их продукция!»

Народ забурлил, рассердился, кричит: «Что же нам делать? Мы ведь с ними договор заключили!» А я им отвечаю: «Расторгайте договор!» Директор завода даже побелел от злости и наверняка подумал: «Не зря, видать, этот старикашка во время «культурной революции» сидел в тюрьме, жаль, что его рано выпустили!» Но сказать ничего не посмел: ведь я все-таки замминистра. Субординация тоже иногда бывает полезна, верно? А я весь кипел: почему мы не решаемся затронуть авторитет таких руководителей, как этот директор? Чего с ним цацкаться? Неужели достаточно лишь оформить возврат продукции, и все? А потом что? Будет снова выпускать такие же трактора? Почему наши номенклатурные работники и управленцы сидят в своих креслах пожизненно — вне зависимости от того, способны они или нет, прибыль приносят или убыток? Подобные руководители губят все, к чему прикасаются, так что их непременно нужно учить уму-разуму!

Площадь шумит: «Если расторгнем договор, куда обращаться за техникой? Нам же работать надо!» Я отвечаю: «Обращайтесь на завод «Рассвет». У них трактора и лучше, и дешевле, и в эксплуатации удобнее. Вот и начнется соревнование. Пусть никто не думает, что сможет, как в прошлом, кормиться, лежа на боку, лишь бы с ним заключили договор. Выпускаешь дрянь — так и иди на все четыре стороны. Не сможешь реализовать свою продукцию — значит, не обеспечишь людям зарплату, рабочие перестанут тебе доверять, вот ты и слетишь как миленький. А не захочешь лишаться кресла, так пораскинь мозгами, чтобы найти выход. Тогда только будешь похож на настоящего директора».

Один смышленый счетовод спрашивает: «А разве можно купить трактор без специального разрешения?» — «Это раньше, чуть ли не при императорах, так было, а сейчас автономия предприятий расширяется и у заводов тоже есть кое-какие права!»

Тут меня сразу окружили, не верят, что это правда. Я рассказал им об объявлении, которое ты разрешил дать заводу «Рассвет», и о том, в какой газете оно напечатано. Один партийный секретарь спрашивает: «А можно ли пускать средства производства в свободное обращение? Маркс об этом не говорил». Я отвечаю: «Маркс много чего не говорил, но разве мы сами не соображаем, как надо жить? Все, что полезно для социалистического производства, для национальной экономики, для «четырех модернизаций», соответствует принципам старика Маркса!» Ван Фанлян закончил свой рассказ и, не дожидаясь реакции слушателей, весело рассмеялся.

— Дядюшка Ван, вы просто молодец! Вот это настоящий замминистра! А то, что делает дядя Тянь, и я могу делать: только резолюции спускает да твердит: «Поступайте в духе вышестоящих указаний», «Согласен с мнением большинства»… А каково его собственное мнение, никто не знает.

— Юаньюань! — строго прикрикнул Чжэн Цзыюнь.

Девушка надулась и зыркнула глазами:

— Так и есть!

— Как же ты можешь критиковать своего будущего свекра? — пошутил Ван Фанлян.

— Да кому нужен такой свекор?

— Ты же собиралась замуж за его третьего сына… Это ни для кого не тайна.

Ся Чжуюнь изменилась в лице, но Ван Фанлян никогда не принимал во внимание такие мелочи. Девушка воскликнула:

— Ничего подобного, не хочу я дружить с таким!

— С каким «таким»? Что в нем плохого?! — вскинулась мать.

— Кому он нравится, тот пусть за него и выходит!

— Юаньюань, ты что себе позволяешь?!

Девушка швырнула палочки для еды, оттолкнула стул и убежала в свою комнату.

— Зачем было упоминать про объявление? — спросил Чжэн Цзыюнь, словно не заметив женской перебранки.

— Потому что я уважаю твою смелость, — посерьезнел Ван Фанлян и замолчал, чувствуя, что больше говорить незачем. Они прекрасно понимали друг друга, многое перевидали на своем веку, но Чжэн Цзыюнь все-таки взял на себя ответственность за это смелое объявление завода «Рассвет», и это тронуло Вана: ведь о прибыли, конкуренции, свободном рынке едва только начинали говорить.

Трактора — это одно из средств производства, и согласно ныне действующей системе управления завод должен изготавливать их в определенном количестве, а затем так же по плану распределять между провинциями, областями и уездами. Но плановых заданий, как ни парадоксально, не хватало, они не покрывали и половины мощностей завода. В то же время многие коммуны, остро нуждавшиеся в тракторах, не имели разрешения на их покупку. Завод мог нести убытки, но у него не было прав сделать больше тракторов и продать их — продавца тут же обвиняли в своекорыстии. Чжэн Цзыюнь и работники завода «Рассвет», учитывая законы экономики и тщательно изучив плановые задания, наличие ресурсов и потенциальные возможности предприятия, пришли к выводу, что завод может производить определенное количество тракторов сверх плана, для свободного рынка. Они официально доложили об этом министерству, получили согласие и решили напечатать в газете объявление о том, что потребители могут заказывать трактора непосредственно у завода. Объявления о продаже средств производства были тогда в диковинку. Чжэн Цзыюнь продумал каждое слово текста, долго правил объявление и лишь тогда подписал в печать. Мало ли что произойдет впоследствии? На завод могут послать комиссию, и у него должны быть гарантии от всяких случайностей. Подобные «случайности» бывали уже не раз, в одиночку с ними не справиться.

Если бы кто-то из министерских совершил такой акт в пятидесятых годах, это не сочли бы чем-то особенным, но за последние десятилетия жестокая политика перебила немало хребтов. Это наводило на грустные размышления и в то же время свидетельствовало о незаурядности поступка Чжэн Цзыюня, о его благородстве и дальновидности.

В результате завод заработал на полную мощность, начал получать прибыль, и у рабочих поднялось настроение. Казалось, дело было абсолютно беспроигрышным (заводу хорошо, крестьянам тоже, государственный план не страдает), и все же оно вызвало немало кривотолков. Возможно, через несколько лет люди будут удивляться, почему они были так недальновидны и с таким трудом принимали даже самые разумные начинания, но это, вероятно, свойственно человеческой натуре. Когда людей загоняют в жесткие рамки, им очень нелегко действовать. Лу Синь говорил, что теперь люди безбоязненно едят крабов, однако первый человек, решившийся на это, должен был обладать немалой смелостью: его наверняка объявили варваром и обвинили в дерзости — совершает то, что не описано в древних книгах.

Ван Фанлян задумчиво вынул из кармана сигареты, закурил и протянул пачку Чжэну. Тот отрицательно помахал рукой. Ван удивленно сверкнул на него глазами:

— Что, жена запрещает?

— Да нет, меня уже не исправить. Просто днем слишком накурился.

— Правильно, обходить запреты — самое приятное! Я всегда именно так реагирую на возникающие разногласия! — засмеялся Ван Фанлян и вытащил из другого кармана коробочку с изящным рисунком на крышке. Взглянув на Чжэн Цзыюня, он нараспев произнес: — Это чудодейственное средство содержит глюкозу и различные лекарственные травы, помогает отвыкнуть от курения, снимает кашель, поднимает жизненный тонус и так далее. Принимать нужно по одному ломтику и жевать около получаса. Действует оно в течение двух-четырех часов, в зависимости от силы привычки к куреву. Не хочешь попробовать?

Чжэн Цзыюнь промолчал, зная, что Вану иногда нравится многозначительность.

— Да, приказа жены трудно ослушаться, но что ж поделаешь, если тянет! — захохотал Ван. — А я вот и курю, и жвачку жую, то есть ублажаю и жену, и себя. В результате все довольны…

В этом был весь Ван Фанлян, он часто таким способом выходил из сложных положений. Но сработают ли подобные методы в действительно серьезных ситуациях, возможных в будущем? Не придется ли ради них поколебать некоторые устоявшиеся представления?

Раньше люди, рассуждая о классовой борьбе, о битвах не на жизнь, а на смерть, думали, что противоречия такого рода возникают только между врагами. Но разве в одном и том же лагере нет непримиримых противоречий между новым и старым, прогрессивным и консервативным? Их тоже невозможно определить иначе, как «битвы не на жизнь, а на смерть», других слов не подберешь. Старые представления пустили глубокие корни в сознании людей и даже рассматривались как аксиомы, против которых нельзя выступать. Иногда они напоминали сети, опутывающие человека и мешающие ему двигаться. В этих сетях оставались и живые, и мертвые. Когда один из живых умирал, его труп боялись убрать, никто даже носа не смел высунуть наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Все покорно страдали от вони и гнили.

История, конечно, отмела многие из догм, за которые цеплялись люди. Самое печальное, что эти люди были нашими товарищами, иногда неплохими товарищами.

Мы привыкли говорить, что коммунисты двигают колесо истории. То, что сейчас воспринимается как крамола, в недалеком будущем станет аксиомой. В 1847 году Маркс призвал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Тогда на этот призыв откликнулись лишь немногие, а через каких-нибудь полвека, первого мая 1890 года, когда Энгельс в Лондоне писал предисловие к переизданию «Коммунистического манифеста», объединение пролетариев всего мира уже стало реальностью.

ГЛАВА 5

Будильник на тумбочке у изголовья показывал десять минут седьмого, надо было вставать. С улицы уже слышался нарастающий шум города. В этом разноголосом хоре звуков Юй Ливэнь, как жена директора автозавода, улавливала прежде всего шум машин и по гудкам, рокоту мотора могла даже отличить грузовик от самосвала, джип от легковушки.

Ей хотелось приготовить мужу вкусный завтрак — им редко удавалось поесть вдвоем. Подумав об этом, она улыбнулась: какая она все-таки глупая, муж для нее чуть не центр вселенной! Даже обычная еда, если он сидел за столом вместе с ней, становилась вкуснее, а привычные комнаты, когда он бывал дома, казались уютнее.

Но Юй Ливэнь продолжала лежать, не шевелясь, боясь разбудить спавшего рядом мужа. Она только приподняла с подушки голову и внимательно посмотрела на его исхудавшее лицо. Да Чэнь Юнмин явно переутомлен! Он спал как мертвый, без единого движения, и его брови были скорбно сдвинуты. Глаза глубоко запали, голова почти седая, хотя ему лишь пятьдесят с небольшим. И зарос весь — давно не стригся и не брился. Вчера вечером она прильнула лицом к его щеке, так чуть кожу себе не ободрала. «Сколько же ты не брился?» — спросила она. Он рассеянно усмехнулся и не ответил, наверное, задумался. Юй Ливэнь потрепала его по щеке: «Ты о чем думаешь?» — «Так, вроде ни о чем». Он ласково поцеловал ее в лоб. В этом поцелуе была именно ласка, а не страсть. Неужели ее все еще нужно утешать и отвлекать, словно невинную девушку? Ведь она видит, что у него на сердце какая-то тяжесть, которая не дает ему интересоваться ничем другим, и даже когда Ливэнь лежит в его объятиях, он лишь с нежностью ласкает ее.

Они поженились очень поздно. Если бы в шестьдесят втором году он не попал в больницу, то, наверно, никогда бы не выкроил времени для любви и брака. Нынешняя молодежь уже не понимает этого и не верит, что такие люди могли существовать. В тот год ему было тридцать семь, а ей всего двадцать три, она только что окончила медицинский институт и пришла в больницу практиканткой.

Лежа на больничной койке, он все время пристально смотрел на дверь и боялся отвести глаза, потому что в проеме двери часто мелькала стройная фигурка в белом халате. Порою Юй Ливэнь подходила к нему и улыбалась, и тогда он ощущал, что кроме производительности труда, стоимости продукции, основного и оборотного капитала, государственного плана, прибыли и тому подобного на свете существует еще кое-что, способное завладеть его воображением, силами и чувствами. Светлые брови вразлет, добрые глаза, небольшой рот, мягкие движения девушки почему-то напоминали ему об уютном гнезде в густой тенистой кроне деревьев. Он влюбился так же бешено, безоглядно, как и работал. Сразу. Некоторые осуждали его за это. А почему, собственно, нельзя влюбиться с первого взгляда?

Она была беспартийной, его и тут предостерегали. Но разве беспартийность — это вина? Когда мы наконец избавимся от формального взгляда на вещи и научимся постигать их суть?

В ее добрых глазах сквозило сомнение: «Гожусь ли я для тебя? Сумею ли сделать счастливым?» Он заключил ее в свои объятия: «Девочка моя, да ты рождена для меня!»

Но дальше их любовные отношения складывались не совсем обычно. Поспешно скидывая после смены белый халат и даже не успев поесть, Юй Ливэнь спешила на свидания и прогуливалась с Чэнь Юнмином под руку среди цветов, под луной. «Как, ты голодна? — поражался он, словно не веря, что она подобно всем смертным должна питаться, чтобы жить. — Это я виноват, ну-ка побей меня!» Он брал ее маленькую ручку, шутливо шлепал ею себе по щеке, и они бежали в первую попавшуюся харчевню. Там она торопливо глотала еду, жалея, что их время уходит, потому что он виделся с ней совсем мало и редко.

А однажды она тщетно просидела на скамье в парке и час, и два, потом он вдруг прибежал рассерженный — то ли на себя, то ли на нее — и воскликнул: «Давай поженимся! Сколько мы еще будем так ходить? У меня нет времени на ухаживания…»

Или вдруг телефонный звонок: «Извини, я никак не могу прийти, не отпускают. Целую тебя!» Она молчала. «Почему ты не отвечаешь?» — повышал он голос. Она продолжала молчать. «Ну хорошо, может быть, в десять часов у меня будут полчасика свободных, приходи ко мне, ладно?»

В конце концов одним летним днем он, крепко держа Юй Ливэнь за руку, отвел любимую в уличный комитет и там с ней зарегистрировался. Девушка едва держалась на ногах от смятенных мыслей и изнуряющей жары. Они остановились под акацией, с низких ветвей которой время от времени падали стручки, похожие на маленьких висельников. Один из них попал девушке за ворот, она бессильно застонала, заплакала, уронив голову на крепкое плечо Чэнь Юнмина. Он вытащил из кармана большой, невероятно измятый платок и поспешно стал вытирать ей слезы, спрашивая: «Что с тобой? Что случилось?» В его тоне Юй Ливэнь почувствовала волнение, которого раньше никогда не замечала. Она знала, что люди, подобные ему, не волнуются даже перед лицом смертельной опасности. Выходит, она для него действительно дороже всего на свете, только он не любит часто говорить об этом. Ведь сердце бьется себе в груди, и никто о нем постоянно не помнит, однако стоит ему перестать биться, как человек умирает.

Все в их жизни обновилось, наполнилось смыслом, а их новая комната была пуста. Чэнь Юнмин бестолково ходил по ней и пытался навести порядок, перекладывая какие-то картонные коробки с пола на подоконник, а потом, когда открывал окно, снова сбросил коробки в угол. Наконец развел своими большими руками и сказал: «Извини, мне, наверное, стоит вымыться!» «Хочешь я тебе воду подогрею?» — спросила она и застыдилась. Как и ее вещи, в беспорядке стоявшие на полу, она еще не привыкла к этой комнате и не знала, что ей делать. «Спасибо, не надо!» — ответил Чэнь. Он долго мылся холодной водой под краном в туалете, затем вернулся, с мокрой головой, пахнущий мылом, и радостно воскликнул: «Моя маленькая женушка, а не поужинать ли нам?»

Коробок в комнате было много, но никакой еды они не нашли. Единственным их свадебным угощением стало печенье.

Жизнь после свадьбы шла очень счастливо. Они так мало бывали вместе, что их чувства под давлением времени как будто сгустились. От одного только поцелуя мужа Юй Ливэнь не могла опомниться по нескольку дней, а потом с нетерпением ждала новой любовной игры. Командировки, разлуки лишь добавляли их ощущениям свежести.

Быть женой Чэнь Юнмина оказалось нелегко, но радостно. Разве не о таком муже она мечтала, когда была еще восторженной девушкой? Сильный, искренний, не пасующий перед трудностями. Конечно, не обошлось без волнений, забот, раздумий, горестей. Во время «культурной революции» Чэня чуть не убили, несколько месяцев держали в сыром коровнике, и в результате он заработал хронический ревматизм, не мог даже ходить. У Юй Ливэнь сердце разрывалось от боли, когда она видела, как сгорбился ее стройный, высокий муж, как он с трудом передвигался по комнате, держась за стены. Она с ног сбилась в поисках лекарств, сама готовила снадобья, делала мужу припарки, а он еще шутил: «Я буду всем мужчинам советовать, чтобы они женились на врачах!»

Она смеялась, но слезы помимо воли капали на свежие бинты перевязки. Чэнь Юнмин брал ее за плечи, а она отворачивалась, не могла смотреть ему в глаза. Он спрашивал: «Я так плохо выгляжу? Вот погоди, поправлюсь и на плечах унесу тебя в Ароматные горы»^[12].

Чэнь и вправду поправился, но его черные волосы начали седеть, а каждый сустав при перемене погоды скрипел, точно заржавленный замок. От опытного врача все это не могло укрыться. В горы они, конечно, так и не сходили.

Два года назад заместитель министра Чжэн Цзыюнь лично вызвал Чэня, чтобы предложить ему пост директора автомобильного завода «Рассвет». Замминистра как будто задался целью напугать будущего директора: «Скажу тебе начистоту: этот завод из года в год терпит убытки. Обеспеченность оборудованием составляет всего тридцать пять процентов, хотя ты знаешь, что наше министерство требует восьмидесяти пяти. Цеха большие, но ступить некуда, всюду валяются детали, заготовки, разбросана металлическая стружка, пакля. Сырья хватит не больше чем на половину месячного плана, да и оно раскидано по цехам. Свыше тысячи рабочих и служащих не имеют приличного жилья, в одной комнате ютятся по две семьи, только занавеской отгораживаются. Вечером, когда приходят со смены, даже света не зажигают, боятся других разбудить. Копошатся в темноте, иногда, говорят, не в свои постели ложатся!»

Чжэн Цзыюнь замолчал и долго сидел, подперев щеки ладонями. Чэнь Юнмин уже решил, что тот высказался, но замминистра вздохнул и вдруг улыбнулся, как будто извиняясь за то, что замолчал: «Мест в яслях не хватает. Крыша дырявая, кое-где даже небо видно. Когда на улице снег идет, в доме снежинки летают, и всех детей приходится загонять в те комнаты, где потолок нормальный. Стекла разбиты, рамы сломаны, многие окна заложены досками — из-за этого внутри темно. Во дворе яслей кто-то устроил свалку. Ну как дети могут жить в таких условиях? Столовая тоже черт знает в каком виде: на столах грязь толщиной с монету. В медпункте, прямо в шкафу с лекарствами, завелись мыши, всюду мышиный помет, да и сами лекарства годятся только в печку. Рабочие даже первой медицинской помощи не могут получить. Кроме того, больше ста человек на заводе еще не реабилитированы от всяких политических обвинений, а среди детей рабочих и служащих несколько сот безработных…»

«Похоже, что он прекрасно изучил этот завод, — подумал Чэнь Юнмин. — Видимо, бывал там и все видел собственными глазами».

Внезапно Чжэн Цзыюнь, будто споря с кем-то, категорически отрубил: «Партком министерства пришел к выводу, что ты все-таки сумеешь поднять это дело…» — «Но я никогда не руководил такими большими предприятиями…»

«Да, это тяжелая миссия, для кого угодно тяжелая. У них уже несколько директоров сменилось, в том числе двое — из бывших начальников министерских управлений. Конечно, все это происходило в период бесчинств «банды четырех», тогда никто ничего не мог поделать. Сейчас движение за модернизацию позволило создать определенные условия, но трудностей, разумеется, хоть отбавляй. На многие вопросы люди смотрят слишком по-разному, например, до сих пор дискутируют: какова главная цель производства, каким должно быть соотношение накоплений и затрат. А для чего, спрашивается, существует компартия? По-моему, первая ее заповедь — чтобы народ хорошо жил. Стыдно, что это положение до сих пор еще не усвоено! К тому же наша идейно-политическая работа словно нацелена на то, чтобы сделать из людей послушных рабов, лишенных активности, инициативы, достоинства. Все эти проблемы надо было решить давным-давно, а некоторые товарищи и по сей день в них путаются. Когда нет единодушия, действовать особенно трудно. Бывает, что человек много лет отдал делу революции, считает себя заслуженным коммунистом, а, что такое марксизм, не понимает. Вот как обстоит дело. Я не требую от тебя немедленного ответа, подумай несколько дней…»

Думал не только Чэнь Юнмин, но и все его лучшие друзья. Те из них, кто знал обстановку на заводе, говорили: «Если пойдешь туда, справишься или не справишься — все равно свалишься!» Другие считали, что этот пост слишком мал для него. Третьи просто спрашивали: «Удержишься?»

Чэнь Юнмина, естественно, волновали сложные человеческие отношения, с которыми он столкнется, запущенная организационная работа, похожая на действия ржавого механизма, где ни одна деталь как следует не вращается, убыточность предприятия, нехватка производственных заданий, куча неотложных бытовых проблем, стоящих перед коллективом. Но еще больше он думал о том, что, если коммунист оказался на поле боя, он должен по собственной инициативе устремляться в самое жаркое и опасное место.

Человеку трудно объяснить, когда, где и почему в нем вызревают те или иные качества.

В сорок девятом году Чэнь Юнмин сдавал последний экзамен в школу армейских политработников. Устный. Перед ним отвечала девушка лет восемнадцати — щуплая, с нездоровым, зеленоватым цветом лица и опухшими веками, со стыдливым взором, в традиционном китайском халате. Экзамен принимал бородач в серой военной форме. Он, наверное, был очень высоким, и его длинные ноги в обмотках высовывались из-под стола. Бородач сидел, подперев левой рукой голову, которая от бесконечных ответов отяжелела и, казалось, готова была свалиться, а в правой руке держал ручку, явно менее привычную для него, чем винтовка. На столе лежала груда личных дел, в которых после каждого ответа полагалось делать пометки.

Бородач спросил девушку: «Почему ты идешь в военную школу?» «Чтобы потом работать», — заикаясь, ответила та. «Ты хочешь всем сердцем служить народу?» — «И народу служить, и самой кормиться… Я что-нибудь не так сказала?»

Бородач лихорадочно застрочил, не глядя на девушку. Наверное, ему не стоило так придираться к ней, но он слишком устал. Если бы он взглянул в ее честные, испуганные глаза, то не поставил бы на ее личном деле крестик. А она даже не решилась спросить, что он написал, и тут же, потрясенная, ушла, чуть не споткнувшись о его вытянутые ноги. Так легкомысленно, бездумно решается порой судьба человека.

По-видимому, именно с того дня Чэнь Юнмин понял, как важна в людях серьезность и искренность. Ведь пролетариат призван освободить не только все человечество, но и самого себя. Это освобождение касается и материальных, и духовных сфер, оно должно привести к формированию совершенного человека. Да, мир будущего — это мир совершенных людей, и человек должен уже сейчас, начиная с себя, стараться, чтобы этот мир был создан скорее.

Дней через десять Чэнь Юнмин дал согласие и спросил Чжэн Цзыюня: «В чем ваши конкретные требования?» — «Во-первых, обеспечить качество. Автомобильный завод — это поточное производство, тут на отдельных мастерах не выедешь. Во-вторых, сделать производство ритмичным, устранить необходимость переделок. В-третьих, постепенно увеличить месячную выработку. Остальное — на твое усмотрение. Ты директор опытный и требования нашего министерства знаешь. Теперь говори ты. У тебя самого есть какие-нибудь требования?» — «Ну, раз вы возлагаете на меня такую ответственность, я постараюсь справиться. За последние дни я кое-что придумал, но это можно осуществить лишь в том случае, если я буду полноправным директором. Поэтому у меня всего одно требование: дать мне побольше самостоятельности. Она нужна не мне лично, а заводу, для развития производства. Можете вы дать мне такие права?» — «Все, что можно, дадим, себе лишнего не оставим. А ограничения… — Чжэн Цзыюнь задумался. — Сумеешь выстоять, и мы за тебя постоим. Идет?» — «А это не приведет к конфликтам с нынешней администрацией? За последние два года государственные капиталовложения сократились, заказов не хватает, плановые задания снижены. Но если у нас будут материалы и заказчики, могу я расширять производство?» — «Можешь. Каждый сам ищет выход. Почему твои рабочие обязаны простаивать и голодать? Лишь бы ты действовал согласно законам экономики, а я как замминистра готов всеми силами поддерживать тебя, ответственности не побоюсь. Если на тебя будут жалобы, постараюсь спустить дело на тормозах».

Чэнь Юнмин редко проявлял свои чувства, но тут не выдержал, протянул свою лапищу и крепко пожал сухощавую руку Чжэн Цзыюня. С таким руководителем можно и пострадать, с ним даже тягость обернется радостью!

Какое бы решение ни принял муж, Юй Ливэнь всегда считала его верным. Она, возможно, не очень понимала причину его поступков, но зато верила мужу. В сорок лет она по-прежнему смотрела на жизнь словно наивная студентка. Это имело и свои достоинства, потому что ей, в отличие от женщин-политиков, не нужно было бесконечно заниматься анализом, вести себя слишком умно и вмешиваться в дела мужа. Ее заботило лишь, не осунулся ли Чэнь Юнмин, не красные ли у него глаза, не мучает ли его что-нибудь. С чисто женской мягкостью она умела успокоить его, когда он уставал. Она была всего только женщиной — хрупкой и любящей.

Юй Ливэнь не сдержалась и легонько погладила седеющие волосы мужа. В дверь постучали: четыре раза, потом еще четыре. Послышались смех и шушуканье.

Это наверняка сыновья. Чэнь был очень доволен, что у них родились близнецы: «В один присест выполнили свой родительский долг. Сколько сил разом сэкономили!» Сегодня он обещал сводить их на каток. Ребятишки были вне себя от радости, поскольку отец не часто баловал их своим вниманием. Их даже будить не пришлось, сами поднялись. И все-таки Юй Ливэнь не откликнулась на стук: пусть муж еще поспит. Дети, видимо, поняли ее, пошептались еще немного за дверью и тихо удалились.

Но Чэнь Юнмин уже проснулся. Живость, энергия полностью вернулись к нему, будто это не он лежал только что со скорбным лицом. Он схватил руку Юй, гладившую его щеку, любовно оглядел ее и поцеловал по очереди каждый из пальцев. Потом громко откашлялся. В квартире слишком сильно топили, и он всякий раз просыпался с пересохшим горлом.

Услышав его кашель, дети сразу забарабанили в дверь и, не дожидаясь ответа, пулей влетели в комнату. Чэнь Юнмин послушно встал, один сынишка уцепился за одну его руку, второй — за другую, и мальчики закрутились точно на карусели.

После завтрака Юй Ливэнь вышла вместе с ними за ворота, поглядела, как муж с сыновьями удаляются, и отправилась на рынок. В рыбном ряду она приметила жен двух заводских начальников, которые стояли в очереди и оживленно болтали. Увидев Юй, они замахали ей руками:

— Сегодня окуни очень хорошие, становитесь перед нами, а то очередь скоро подойдет!

— Нет, это неудобно, другие будут недовольны. К тому же я не собиралась покупать рыбу! — покраснела Юй. Она не любила ловчить и в то же время чувствовала себя неловко оттого, что не приняла их приглашения. Оставалось только поскорее уйти.

Женщины обиделись.

— Такая же праведница, как ее муж!

— Какое там — праведница! Когда он прилетел из Японии, так она в аэропорту при всех прижималась к своему любимому муженьку и целовала его… Тьфу! Как будто дома не успели бы нацеловаться!

— А еще интеллигенты!

— Да, сейчас они снова в почете. С тех пор как Дэн Сяопин сказал, что интеллигенция — это тоже трудящиеся, они и распушили хвосты до небес! — скрипели зубами женщины.

Они несли чушь, но в их тоне, взглядах, поднятых бровях, искривленных ртах было столько ненависти, что становилось ясно: Чэнь Юнмин причинил им огромный, неизмеримый ущерб. Их мужья в один день лишились высоких постов, благодаря которым они могли, ничего не делая, пользоваться всеобщим преклонением. На этой почве потерявшие все привилегии женщины и заключили свой священный союз.

ГЛАВА 6

К утренней смене Ли Жуйлинь пришел раньше и долго стоял у заводских ворот, не зная, как убить время. На душе было пусто. Он уже больше двух месяцев не появлялся на заводе, телом за это время отдохнул, а душой — нет. Не думал он, парторг цеха, больше двадцати лет «исцелявший от идеологических болезней», что сам однажды заболеет чем-то подобным. Странно, странно!

Первой реакцией был гнев, затем подавленность. Он лежал на постели и гадал: что подумают люди, если он не пойдет на работу? Придут агитировать его, критиковать или утешать? И кто именно придет? Почему во всех цехах упразднили должности освобожденных парторгов? Что этот Чэнь Юнмин, взбесился? Или ему партийное руководство не по нраву? С тех пор как появился на заводе, он от многих избавился. Может, его самого не чистили во время «культурной революции» или мало чистили?

Говорят, начальник отдела капитального строительства Дун Дашань уже подал на него жалобу в министерство. У Дуна там связи: начальник управления Сун Кэ в бытность свою директором завода держал Дуна в любимчиках. И немудрено, потому что Дун — человек богатый. Многие годы он не столько работал, сколько деньги заколачивал. А на деньги, как известно, можно приобрести и квартиру, и выгодную работу, и нужных людей — все, что твоей душе угодно. Скажем, построил своему начальнику кухню, а эта кухня оказалась такой просторной, что Сун Кэ смог прописать в ней старшего сына с молодой семьей. Потом Дун Дашань вытащил из деревни и второго сына Сун Кэ (самому-то отцу действовать неудобно), определил его пропагандистом в бригаду капстроительства: и работа легкая, и не на виду. А сейчас поговаривают, что Сун Кэ собираются из начальников управления повысить до заместителя министра. Вот тогда он даст прикурить этому не в меру активному Чэнь Юнмину!

Подумав об этом, Ли Жуйлинь даже забеспокоился о Чэне. Хоть тот и распустился в последнее время, но, по правде говоря, человек он смелый и честный. Там, где всякие умники начинают вилять, он идет прямо вперед, не втягивая голову в плечи и не зажмуривая глаза. И в грязь не боится ступить.

Во время «культурной революции» один главарь цзаофаней^[13] выгнал Ли Жуйлиня вместе со всей семьей из дома и поселился там, потому что до этого Ли Жуйлинь ущемил его в правах, будучи секретарем партбюро. Конечно, Ли действовал не один, а по указанию парткома и правильно прищучил этого ловкача, но теперь у того появилась возможность отомстить. Он даже избил Ли Жуйлиня и его жену, жена чуть не тронулась, да и жить им было негде.

Чэнь Юнмин, едва став директором, велел начальнику охраны вмешаться в это дело, потому что оно вызывало большое недовольство среди людей. Ли Жуйлинь невесть где скитается, как же он может работать? Сколько можно тянуть с восстановлением справедливости?

Тогда еще никто не знал, насколько терпелив Чэнь Юнмин. «Рассвет» — завод большой, начальников на нем много, некоторые Чэня и за человека не считали. А кое-кто смотрел и выжидал: как он справится. Чэнь Юнмин все время чувствовал, что ему трудно будет усидеть в директорском кресле.

В первый раз начальник охраны просто не обратил внимания на слова директора. Тогда Чэнь Юнмин вызвал его и повторил то же самое распоряжение в присутствии заместителя секретаря парткома — опять никакого результата. Ну, а в третий раз, начальник охраны уже огрызнулся: «Я подчиняюсь системе общественной безопасности и не могу хватать кого попало!» Чэнь Юнмин побагровел: «Я твоей работой никогда не занимался, знаю о ней мало, да и в политике не силен, но хочу задать тебе три вопроса. Первый: кого ты охраняешь как начальник охраны? Товарища Ли Жуйлиня избили, из дома выгнали — разве это не нарушение человеческих прав, не нарушение конституции? Второй вопрос: я понимаю, что ты подчиняешься системе общественной безопасности, но ведь и партком для тебя руководство. Какое же из этих руководств важнее? И последнее: сегодня я вызываю тебя уже в третий раз, приказываю в три дня выгнать этого цзаофаня из дома товарища Ли Жуйлиня. Выполнишь, наконец? Отвечай!»

Точно искусный штукатур, он замазал начальнику охраны все щели, и тому просто некуда было деться. Но он все-таки попытался увернуться: «Сделать-то можно, однако я остаюсь при своем мнении!» «Это твое право и партийным принципам не противоречит, — сухо промолвил Чэнь Юнмин, — но выполнять решения руководства ты обязан, это не менее важно».

«Да, малый выдержанный и с перцем!» — подумал начальник охраны. На следующий день ему пришлось выселить цзаофаня из чужого дома.

Вскоре, на собрании актива всего завода, Чэнь Юнмин обнародовал содержание тех трех бесед и напрямик заявил: «Я не верю, что из такого количества людей мы не сможем выбрать настоящего начальника охраны. Нынешний абсолютно никуда не годится!»

Начальник охраны сидел в первом ряду и никак не ожидал, что Чэнь выкинет такой трюк. Он обомлел, точно его дубинкой по голове стукнули. За многие годы своего царствования он не встречал директора, который решился бы поднять на него руку… Чэнь Юнмин сместил не только начальника охраны, но и некоторых его подручных. Всех перешерстил, сверху донизу. До этого в отделе охраны из-за постоянных разногласий даже партгруппу не могли создать.

В общем, одни люди на заводе возненавидели Чэня до мозга костей, другие встали за него горой, но равнодушных почти не осталось. Когда же Ли Жуйлинь лишился места освобожденного парторга, о нем не вспоминали больше двух месяцев. Подавленный, он пришел к Чэнь Юнмину. «Ну как, все понял?» — с ходу спросил директор. «Понял или нет, увидим после. Сейчас прошу хоть какой-нибудь работы». — «Ну что ж, это правильно. Некоторые вещи понимаешь не сразу, надо время, чтобы обдумать». Эта фраза прозвучала вполне естественно, но следующая снова была вызовом: «Могу взять тебя только вахтером. Кроме того, я уже известил бухгалтерию, что за эти два месяца ты зарплату не получишь. Неделю запишем тебе отпуск, а остальное — извини! Мы с тобой старые товарищи, ты вправе дуться на меня, но не смеешь прогуливать. Ты столько лет занимался идейно-политической работой, должен понимать такие вещи!» Сначала Чэнь Юнмин говорил довольно мягко, но постепенно ожесточился, как будто это решение далось ему с большим трудом.

Все то время, пока обиженный Ли Жуйлинь отсиживался дома, Чэнь не переставал думать о нем. Он знал, что удержание зарплаты еще больше обозлит Ли, а может, и других людей. Иные руководители на месте Чэнь Юнмина, наверное, спасовали бы и пошли на поводу у недовольных. Сейчас все дорожает, и двухмесячная зарплата не шутка. Но Чэнь скорее был готов дать Ли Жуйлиню денег из своего кармана, чем вытаскивать их из кармана государства. Если он на этот раз не проявит твердости, то любой недовольный сможет «бросить свое коромысло и улечься». Под него как директора и так уже вовсю копают, ищут уязвимые места!

Взять хотя бы Дун Дашаня, который всячески ему вредит, пользуясь своими связями. Он буквально сел директору на шею и гадит, не дает работу развернуть.

Когда Чэнь Юнмин заступил в должность, в одном из цехов даже земляные работы не были завершены. Ясно, что это очень мешало заводу выполнить годовой план. Чэнь вызвал Дуна: «Нечего замораживать этот цех, он должен как можно скорее дать продукцию. Собери людей, изучи вопрос и подай мне проект!» Дун подумал: «Недаром говорят, что новый чиновник от усердия сразу три факела готов зажечь. Ты первый же факел к моей голове подносишь? Ну что ж, поглядим, кто кого!»

На словах он со всем согласился, но прошло полмесяца — и никаких сдвигов. Чэнь спросил: «Ты изучил вопрос, о котором мы в прошлый раз говорили?» Начальник отдела, ничуть не смущаясь, ответил: «Нет». — «Так поторопись. Когда можно закончить работы?» — «А ты скажи, когда тебе хочется закончить?» — прищурился Дун, чуть наклонив голову. Он откровенно потешался над директором, считая, что тот новичок, ничего не понимающий в деле. Чэнь Юнмин притворился, будто действительно ничего не понимает: «Я твое мнение спрашиваю». «Ну раз так, то месяцев десять», — наобум заявил Дун. «Ты все-таки посоветуйся с товарищами, нельзя ли сделать побыстрее», — вежливо продолжал Чэнь. «Я думаю, нельзя». — «А ты все-таки посоветуйся!» — не уступал Чэнь Юнмин. Но начальник отдела принял его терпение за слабость.

Снова прошло еще полмесяца, Дун так ничего и не сделал. Директор нахмурился: «В чем дело? Почему не выполнил задания?» «А когда бы тебе хотелось закончить земляные работы?» — продолжал придуриваться Дун Дашань. Чэнь Юнмин чуть не рассмеялся ему в лицо: «Когда? Завтра! Успеешь?» — «Ты шутишь!» — «Да, шучу. Нонадеюсь, что ты все сделаешь как можно быстрее. Ведь ты начальник отдела капитального строительства, так что соображай!»

Снова прошло полмесяца, Дун опять ничего не сделал. «Ну, брат, ты недооценил своего противника!» — подумал Чэнь Юнмин. За полтора месяца, проведенные на заводе, он уже облазил его вдоль и поперек и все знал досконально, в том числе и насчет земляных работ. И он сказал Дуну: «Чтобы через пять дней проект был у меня на столе!» — «Через пять дней?! Да я под страхом смерти не смогу этого сделать!» — «Давай проясним проблему. Я давал тебе не пять дней, а несколько раз по полмесяца. Верно? Можешь сам посчитать. Я человек разумный, понимаю, что за пять дней положения не исправить, но уж в этом ты сам виноват. И хотя, с моей точки зрения, для подготовки проекта достаточно восьми дней, даю тебе еще десять…» — Чэнь Юнмин говорил тоном, не терпящим возражений. Он уже принял решение: если Дун Дашань и на этот раз обманет, он его сместит. В конце концов, у директора есть право наказывать за грубые нарушения дисциплины. Если не воспользоваться им, то как дальше работать?

Дун затряс головой и стал приводить разные доводы, почему проект нельзя представить так скоро. Директор терпеливо выслушал его и сказал: «Ты говоришь, что объем земляных работ очень велик? Но на самом деле это не так». — Он вытащил из кармана голубую записную книжку и забарабанил по ней пальцами. Дуну показалось, будто он барабанит по его голове. «Я уже выяснил все объекты твоих работ, они здесь зафиксированы. Ты утверждаешь, что в цеху нужно установить несколько десятков станков, да к тому же разного размера, что это очень сложно. Но ты, наверное, забыл, откуда я сюда пришел. Я был директором станкостроительного завода, занимался станками больше двадцати лет и разбираюсь в них получше тебя. Так что ты малость промахнулся. Сроки затвердения бетона тоже можно ускорить, если использовать тепловые, электрические или химические методы. Десяти дней будет довольно, а не двадцати восьми, как ты говоришь. Могу раскрыть тебе еще одну страницу своей биографии: я восемь лет занимался капитальным строительством. Ты не ожидал этого? Считал себя очень умным? Добром прошу, брось эти штучки, чтоб через десять дней был проект!»

Дун прямо глаза на него вытаращил. Пришлось ему подчиниться, но позднее у них произошла еще одна стычка. Металлообрабатывающий цех был слишком тесен, станки стояли в нем как попало, требовалось разместить их заново, в определенном порядке. Для этого некоторые производственные участки надо было вынести за пределы цеха. Кроме того, завод нуждался в специальном цехе на девятьсот квадратных метров, где устанавливается трехтонный мостовой кран. По опыту Чэнь Юнмин знал, что такой цех можно построить за месяц.

Директор вызвал начальников планового отдела, отделов капстроительства и транспорта: «Завтра, в воскресенье утром, приказываю отделу капстроительства провести разметку, а транспортному отделу расчистить площадку. Во второй половине дня вынимаем грунт, вечером закладываем основание. Сейчас тепло, так что для затвердения бетона хватит четырех-пяти часов. В понедельник подводим фундамент…»

В понедельник утром, придя на работу, Чэнь Юнмин увидел, что к делу даже не приступали. Он очень удивился, потому что при распределении заданий никто не возражал. Пошел в отдел капстроительства к Дун Дашаню, но того в кабинете не оказалось. Лишь к девяти часам он разыскал Дуна: «Сегодня мы уже должны были подводить фундамент. Почему ничего не сделано?» — «Я не могу провести разметку». — «Странно. В субботу на летучке ты со всем согласился. Почему не можешь?» — «Мне не дали чертежа. Как же без него?» — «Но ведь я вручил тебе абрис!» — «Этого мало для разметки». — У Дуна на все были свои возражения. «А по абрису нельзя ее провести?» — «Нельзя». — «Это же типовой цех, у него обычный восемнадцатиметровый пролет. Разве на абрисе не указаны размеры?» — «Указаны». — Дун Дашань побаивался таких вопросов, это походило на сдирание кожицы с ростка бамбука — в конце концов росток оказывался совершенно голым.

«Длина цеха пятьдесят метров. Это на абрисе обозначено?» — «Обозначено». — Дун чувствовал, что петля затягивается. «Так. Для крепления мостового крана нужны типовые шестиметровые опоры. Это ты знаешь?» — «Знаю». Дун Дашань не мог сказать, что не знает, так как совсем недавно на совещании директоров автозаводов Сун Кэ во всеуслышанье расхваливал его опытность. «Ну, а если в абрисе указаны все эти три параметра, почему же ты не можешь сделать разметку? Ты что, собираешься народ дурачить? Я ведь не темный пахарь какой-нибудь. Два дня из тридцати ты уже упустил. Ты можешь, наконец, сделать разметку? Говори! Когда сделаешь?» «Завтра», — опустил голову Дун Дашань. «Нет, сегодня к трем часам. А если не сделаешь, расстанешься со своим местом!»

Чэнь Юнмин повернулся и пошел. И что же? К половине третьего были закончены не только разметка, но и земляные работы. Директору очень хотелось снять Дун Дашаня, но сделать это было не так просто. За Дуном стоял Сун Кэ, и даже министр звонил по этому поводу. Министр наверняка не знал Дуна, это его Сун Кэ науськал.

Разве мог Чэнь Юнмин не считаться с их мнением? Один — начальник управления, которое его непосредственно курирует, другой вообще министр тяжелой промышленности. Может, замминистра Чжэн Цзыюня потревожить? Правду ли тот ему говорил? «Все, что можно, дадим, себе лишнего не оставим…» Но что теперь скажет Чжэн Цзыюнь, чем поможет? Говорят, ему и самому несладко. К тому же Чэню лучше вести себя осторожнее, идти на какие-то уступки. Недавно министр лично приезжал на завод и ходил по цехам. Чэнь Юнмину даже пришлось согласиться на некоторые расходы, чтобы его принять. Он велел купить три пачки хороших сигарет, но не распечатывать их: если гость не будет курить, они на следующий раз пригодятся. Бывший начальник политотдела, услыхав об этом, многозначительно рассмеялся и обозвал Чэня скупердяем. Но если он такой щедрый, почему не выложил денежки из своего кармана? Или министры дома тоже только даровые сигареты курят? Нет уж, лучше кое-кому не потрафить, зато создать на заводе атмосферу честности и справедливости!

Покупал сигареты начальник административно-хозяйственного отдела. Этот мужик оказался ничего, предупредил, что если после приема оставшиеся сигареты пропадут, то он взыщет с виновных. И правильно: в следующий раз будет меньше охотников выезжать за казенный счет. Итак, некоторые против директора, но есть и сторонники.

Беспокоило Чэнь Юнмина и другое. Вот Ли Жуйлинь — человек с немалым партийным стажем и коммунизму вроде бы предан, а затронули его интересы, и он оказался не на высоте, ушел в оппозицию. Судя по всему, в дальнейшем таких недовольных людей, держащихся за старое, будет еще больше, это огромная тормозящая сила. Справится ли он с ней? Иногда им овладевали безотчетный страх или отчаяние. В такие минуты он выходил из своего кабинета и бродил по заводу — он знал, что многочисленные неотложные дела, требующие решения, мигом вытеснят из его сердца грусть. У него просто нет времени горевать, он должен направить всю свою энергию на эту сложную, бурную жизнь.

Удержание двухмесячной зарплаты, конечно, взбесило Ли Жуйлиня, но шума он не поднял. В таких случаях шуметь бессмысленно. Правда не на его стороне, крыть, увы, нечем. В его душе все-таки продолжала звучать главная струна: он ведь уже больше тридцати лет в партии.

Старый вахтер Люй, сдавая смену, обратился к нему по привычке:

— Здравствуйте, товарищ парторг! Что-то вы раненько сегодня…

Зубов у старика давно не было, он шепелявил, и из-за этого на душе у Ли Жуйлиня стало еще тоскливее. Он уже хотел сказать, чтобы тот больше не называл его «товарищем парторгом», но сдержался. Лицо его исказилось, когда он подумал, что теперь ему водить компанию именно с такими, как старый Люй. Конечно, в принципе коммуниста могут понизить в должности, но на практике это случается редко. Обычно понижают лишь тех, кто совершил какую-нибудь ошибку. А он ни в чем не виноват, за что же превращать его из кадрового работника в рабочего? Могли бы по крайней мере на том же уровне оставить, это еще было бы на что-то похоже. Правда, обращение «товарищ парторг» содержало в себе и некоторое утешение. Видимо, его все-таки не считают провинившимся, проштрафившимся. Поэтому он и не поправил старика, а лишь пожелал ему скорее дойти до дому и отдохнуть.

Старый Люй вывел из-под навеса велосипед, в котором дребезжало решительно все, кроме звонка, и надел военную шапку своего демобилизованного сына Люй Чжиминя. Уши у шапки при каждом шаге болтались — зеленые снаружи и серые, из кроличьего меха, изнутри. Ватное пальто было засаленным и залатанным, даже вокруг пуговиц красовались заплаты. Его давно следовало выбросить, да все бережливость не позволяла. Старики часто экономят на себе ради детей. Говорят, Люй Чжиминь не больно слушается отца. Нельзя сказать, что он плохой малый, — только упрямый очень. Ты ему твердишь одно, а он тебе другое, да и на язык невоздержан. Вообще, современная молодежь похожа на керосиновую лампу, которая не умеет беречь керосин! В старости и то не найдешь себе покоя. Видать, родителям во все времена суждено волноваться до самой смерти, «в каждой семье есть свой трудный канон»^[14].

Лишь когда старый Люй скрылся из виду, Ли Жуйлинь зашел в проходную, сел там, посидел, потом беспокойно вскочил, ощущая желание что-нибудь сделать. Завод, на котором он проработал много лет, почему-то казался ему незнакомым, словно он только что пришел наниматься на службу, и это было неприятно.

Он затопил печурку, поставил на нее чайник и, разыскав за дверью метлу, начал подметать асфальтовую дорожку перед проходной, хотя подметать было решительно нечего — ее давно как будто языком вылизали. Ли Жуйлинь выпрямился и поглядел на здание завода. Он пришел сюда сразу после армии, двадцать с лишним лет назад. Этот завод рос на его глазах, точно соседский ребенок, который сначала сосет грудь, потом отказывается от нее, начинает ползать, ходить, идет в школу… Иногда даже не успеваешь заметить, как мальчишка, который еще совсем недавно бегал с голым задом, вдруг превращается в красивого парня, щеголяющего в брюках дудочкой, да еще с девчонкой под руку.

Завод становился все солиднее и уже перерос масштабы уездного города, родного города Ли Жуйлиня. Чтобы обойти территорию завода, требовалось не меньше часа. За проходной виднелась большая круглая клумба, которую огибали две заасфальтированные дорожки — словно мускулистые руки, державшие корзину с цветами. По обеим сторонам от дорожек росли стройные тополя; они, точно люди, внимательно глядели на прохожих, в том числе и на Ли Жуйлиня. Под тополями тянулась аккуратно подстриженная изгородь из можжевельника. Его иголки были черно-зелеными — казалось, что на них осела сажа не только заводских труб, но и труб всего Пекина. За клумбой высился административный корпус, а еще дальше — один из цехов. Справа и слева бесконечными рядами стояли новенькие машины, готовые вот-вот покинуть заводские ворота. Они были похожи на солдат, которым только что выдали новую форму и оружие и которые способны сокрушить любую вражескую армию. Даже погруженный в свои невеселые думы, Ли Жуйлинь не мог не отметить, что на жалкой развалюхе, какой являлся завод раньше, трудно, просто немыслимо было добиться таких успехов. Наверное, людям пришлось вкалывать днем и ночью, упорно учиться, преодолевать буквально шаг за шагом. Кто же осуществил все это? Ли Жуйлинь знал своих заводских наперечет, они за долгие годы не решили и небольшой части проблем, стоявших перед заводом. Должно быть, дело в Чэнь Юнмине. У него тоже наверняка хватает забот, но почему на его лице никогда не видно уныния?

Чайник на печурке громко забурлил. Ли Жуйлинь взял чай, лежавший на столе, и заварил. Ишь ты, цветочный, с жасмином, по восемь юаней кило, не то что прежний — по шесть! Да, многое за это время изменилось… Ли Жуйлинь снова сел, вытащил портсигар и закурил, оглядывая немудреное убранство проходной. Под стенными часами висело объявление, аккуратно написанное кистью. Большой маятник часов качался, словно человеческая голова, без устали кивая то на один, то на другой иероглиф. В объявлении говорилось:

На территории завода запрещается:

1. Плевать на пол и на землю.

2. Курить (кроме специально отведенных мест).

3. Сорить.

4. Ставить где попало машины и велосипеды.

5. Проводить посторонних без специального разрешения.

За нарушение каждого из этих правил штраф 1 юань.

Дирекция

Ли Жуйлинь перечитывал объявление, и с каждым разом оно казалось ему более строгим. То, что на завод нельзя водить посторонних, это понятно, но зачем драть целый юань за брошенную бумажку или за плевок на пол? Может, для того, чтобы нажиться на людях? Такого он еще не видывал, это что-то новое. На улицах всегда валяется полно окурков, бумажек и прочего, потому что народу слишком много. А не плевать на пол китайцы просто не могут. Они плюют и в автобусах, и на собраниях, и в театрах — недаром у них столько подметальщиков. И где ставить велосипеды? Неужто только на платных стоянках? Работающие там старухи и так все время гоняют людей. Своими дудками и истошными воплями они выбьют два фэня даже из того, кому совесть гаубицей не прошибешь. В армии Ли Жуйлинь был артиллеристом и стрелял как раз из гаубицы. Впрочем, теперь гаубицы давно устарели, есть орудия и помощнее.

Это объявление — наверняка дело рук Чэнь Юнмина. Он недавно вернулся из командировки в Японию, вот оттуда и вывез эти заморские штучки. Рассказывают, после его возвращения весь завод целый день драил стекла. Что и говорить, их не мыли больше двадцати лет, со времени основания завода, на них скопился толстый слой сажи и грязи, но никто не испытывал от этого неудобства. Завод ведь не отель, он всегда грязен. Лужи машинного масла, металлическая стружка, шлак из литейного цеха… Не только окна, но и деревья во дворе покрыты шлаковой пылью. Может, еще и деревья мыть?

Чэнь Юнмин долго объяснял всем важность культурного производства: «Отличный завод превратили в какую-то тюрьму! Зайдешь на территорию — чуть не в обморок падаешь. Какая тут может быть производительность? Если иностранцы увидят такое, они не захотят с нами торговать, не поверят, что при подобном отношении к заводу люди могут по-настоящему относиться к труду и что с такого завода может выходить нормальная продукция!»

В конце концов на заводе поставили теплицу, пригласили садовника, а все пустыри засеяли травой, поскольку она оберегает цеха от пыли и, стало быть, повышает качество изделий. Все это, конечно, хорошо, но так ли уж обязательно? Разве это восполнит нехватку электричества или сырья? Завод есть завод, а чтобы полюбоваться цветами, можно в парк сходить. Зачем слепо следовать за иностранцами? Они капиталисты, а мы и без цветов живем да машины выпускаем.

А может, он напрасно придирается к Чэню? Нет, именно по его милости он превратился в простого вахтера.

Весной, вернувшись с министерского совещания по проблемам управления, Чэнь Юнмин начал действовать еще активнее, чем тогда, когда впервые пришел на завод. Он заговорил о расширении самостоятельности предприятий, о рыночной конкуренции, о перетряске руководящего состава, о свободном выборе начальников, упразднил группу по изучению опыта Дацина, политотдел, ликвидировал должности освобожденных парторгов в цехах. Да, смелый малый!

Ли Жуйлинь много готов был понять, но далеко не все. Разве можно, например, обойтись без политотдела и группы по изучению передового опыта? Чэнь Юнмин заявил в своем докладе: «Эти подразделения существуют лишь для проформы, а нам нужна не форма, а содержание. Зачем развешивать всякие кричащие вывески, когда главное для нас — сердцем чувствовать нужды народа, честно решать его проблемы, любыми способами поднимать производство. В пятидесятых годах наша экономика развивалась неплохо, а ведь тогда у нас на предприятиях не было политотделов, и это ничуть не мешало сплочению. В то время идейно-воспитательной работой занимались все руководители, выделять для этого специальную группу людей не считали необходимым. А сейчас начальство вообразило, что ему незачем вмешиваться в воспитание, поскольку это прерогатива политотдела. Неужели партийное руководство состоит в том, чтобы обеспечить работой меньшинство, а остальные пусть сидят сложа руки?»

И все-таки Ли Жуйлинь не представлял себе, к чему приведет «свободный выбор начальников». Где об этом написано, кто из высоких руководителей говорил такое? Даже в «Двенадцати основных мерах по совершенствованию предприятий», спущенных из министерства, не было ничего подобного.

«Все силы нужно бросить на укрепление отделов, цехов и бригад!» — продолжал Чэнь Юнмин, и он знал, что говорил. Без этих мер завод не удастся переоборудовать. Разве можно работать с такими людьми, как начальник охраны или Дун Дашань, которые все пускают под откос? Начальник отдела социально-бытовых проблем тоже ничего путного не делал, только штаты свои раздувал. Квартиры или комнаты он давал лишь тем, кто совал ему в лапу, а остальные — и не надейся. Люди возмущались, но открыто роптать не смели. Кто его решится тронуть? Все жилье в его руках.

Много хлопот доставляла и заместительница начальника отдела труда и зарплаты: чуть что — бегала плакаться в министерство. Сначала Чэнь Юнмин относился к ней неплохо. Ему нравилось смотреть вперед, он знал, что женщин-руководительниц на заводе мало и стоит увеличить их количество. Но когда начальник отдела вышел на пенсию, а эту даму сразу не назначили на его место, она начала вовсю крыть дирекцию и партком, перестала ходить на работу и помчалась к Сун Кэ: дескать, ее не уважают, преследуют, выгоняют… До того Суну голову заморочила, что он перевел ее на другой завод.

Перед увольнением Чэнь Юнмин имел с ней разговор: «Вы допустили немало несправедливостей в отношении парткома и дирекции, но я все-таки хочу поговорить с вами по душам. Придя на этот завод, я первым делом выступил перед активом и сказал, что буду многое менять в образе мыслей людей, но не самих людей. Не хочу уподобляться монарху, который разом отказывается от всех своих подданных. Мы должны крепить единство — только тогда сможем чего-то добиться. Правильно? На том собрании рабочие высказали о вас много неприятного, вы это сами знаете, но партком вам все-таки поверил, даже принял в свой состав. Вы хоть понимаете значение этого? И в комиссию по проверке дисциплины вас ввели, чтобы повысить ваш авторитет. Да, после ухода вашего начальника на пенсию вас полгода не назначали на его место, потому что были и другие претенденты. Но мы их все-таки не выбрали, для вас место держали, неужели непонятно? А вы, видите ли, подождать не захотели. Что вас больше волнует: работа или карьера? Не дали вам желанной должности, так вы тут же ругаться последними словами! Это недостойно коммуниста и руководящего работника… В общем, получилось испытание для вас, и очень жаль, что вы его не выдержали. Если хотите перейти на другой завод, пожалуйста, но перед уходом я просто обязан был сказать вам все, что думаю».

Ладно, пусть уходит. Но почему Сун Кэ ставит на руководящие должности таких людей? Разве они способны работать с душой? Конечно, «банда четырех» сыграла свою плачевную роль в нашей жизни, однако и Сун Кэ должен нести ответственность за развал автозавода.

За месяц с небольшим Чэнь Юнмин перетряхнул руководящие кадры буквально всех цехов, отделов и лабораторий. Такой скорости и размаха завод до этого не знал. Новых руководителей, в том числе беспартийных, директор назначал на основе рекомендаций парткома и опроса общественного мнения и тут же давал им три дня сроку, чтобы они составили списки своих подразделений: кто чем будет заниматься, кого куда переместить и так далее. Потом проводилось обсуждение: правильно ли сформирована команда, кого из нее надо вывести, а кого повысить.

Раньше руководители подразделений представляли свои проекты лишь администрации и парткому, те их обсуждали, возвращали в коллектив, и так по нескольку раз. С утверждением состава тянули, что называется, до года обезьяны и месяца лошади^[15]. Теперь все делалось в один прием, а последнее слово оставалось за коллективом.

Ли Жуйлинь заявил, что это лазейка для любителей клановости и групповщины. Неужели начальник подразделения умнее и объективнее, чем партком или дирекция? Неужели он способен взглянуть на проблему всесторонне? Как можно использовать буржуазные методы в подборе кадров на социалистическом предприятии?

Известный задира Ян Сяодун из второго цеха тогда поддел его: «О каких буржуазных методах речь? Еще председатель Мао говорил своей жене Цзян Цин, что нельзя узурпировать власть! Ты что, не знаком с материалами ЦК о преступлениях «банды четырех»?»

К сожалению, Ян был недалек от истины: едва начиналось собрание или кружок политучебы, как Ли Жуйлиня клонило в сон, будто он всю ночь не спал. Чтобы сбить дремоту, он даже дергал себя за бороду — больше двадцати лет дергал, во время всех политических кампаний, но борода, как ни странно, не поредела. В общем, Ли Жуйлинь не стал спорить с Яном, говорится ли в партийных документах об узурпации власти — он этого как следует не помнил. Нынешняя молодежь остра на язык и довольно образованна: нагородит всяких новых терминов и теорий, но разобраться в них не может. Только сыплет цитатами да людей пугает. Поди проверь, говорили ли Маркс и Ленин об этом или не говорили. Где уточнять-то? В таких случаях Ли Жуйлинь предпочитал помалкивать, но Чэнь Юнмин не церемонился со своими оппонентами: «Вот тут заявляют, что Мяо Чжолин не может быть начальником, так как он беспартийный, и обвиняют меня в том, что я отрицаю роль партийного руководства. Это чистейшая демагогия. Я предлагаю сделать товарища Мяо главным инженером, потому что верю в его технические способности и знания. А раз верю в него как в инженера, значит, и коллектив доверяю ему подобрать. Как он сможет работать, отвечать за работу других, если не будет иметь право выдвигать или перемещать людей? «Используя человека, не сомневайся, а сомневаясь, не используй». Раз уж мы назначаем его на этот пост, значит, и права ему должны дать. К тому же последнее слово всегда остается за парткомом, так что разглагольствования о недооценке партийного руководства тут ни при чем. Ведь не может же администрация одна олицетворять собой партию?

Теперь об узурпации власти. На мой взгляд, можно даже родственников в свою бригаду вводить — лишь бы дело двигалось. Каждому необходим испытательный срок: в первые три месяца работник должен добиться каких-то результатов, а в следующие три месяца — улучшить их. Если этого не произойдет, пусть человек сам уступит свое место более умелому. Что тут дурного? Кстати, подобных случаев еще не бывало, так что не мешает попробовать. У человека должны быть подходящие помощники, нам нужно задумываться над проблемами совместимости и не бояться так называемой групповщины. Каждый обладает своими способностями, но бывает, что соберешь людей воедино, а у них ничего не получается. Что тогда толку во всяких высоких словах? «Мы марксисты-ленинцы, мы братья по классу», ну и что из этого? Вот Ли Жуйлинь и Шэнь Хучжао — оба хорошие товарищи, один — парторг, другой — начальник цеха, а так между собой перессорились, что работать не могут. И раз им нельзя находиться вместе, надо развести их по разным углам, оба будут благодарны! Это же хорошая мера, почему ее не применять? Раньше в подразделениях, созданных начальством, часто царила несовместимость: одни слишком стары, другие слишком молоды, все вроде прекрасные люди, а с делом не справляются. Как такому подразделению работать? И как администрация может нести ответственность решительно за все? А сейчас многие права отданы цехам и лабораториям, остается только выбрать людей, способных взять эти права и не ударить в грязь лицом. Опрос общественного мнения показывает, что такие люди у нас есть, но мы не умеем их правильно использовать».

В результате всех этих манипуляций в цехе была упразднена не только должность освобожденного парторга, которую занимал Ли Жуйлинь, но и одна административная единица. У Ли просто сердце похолодело, он не мог поверить в это. Он не причинил никакого вреда, а оказался никому не нужным. И он не один, но и начальник четвертого цеха Фэн Чжэньминь, старый ударник, тоже слетел.

У Чэнь Юнмина и тут нашлось объяснение: «Почему ударник труда обязательно должен быть начальником? Сейчас время механизации, руководители производства должны разбираться в технике, а заодно и в проблемах управления. Старина Фэн человек хороший, безотказный, его можно направить в любой прорыв — и он будет работать даже без обеда, пока не свалится от голода. Но цех, которым он руководит, работает скверно, производственный план из месяца в месяц не выполняется. Кроме того, побывает Фэн на директорской планерке, вернется в цех — и доброй половины дел не помнит. Раз память плохая, мог бы записывать, но он до сих пор неграмотный. Так что пусть лучше остается ударником труда, а для начальника цеха у него данных недостаточно. Даже самый лучший ударник не обязательно будет хорошим руководителем. У генерала свой талант, а у командующего свой. Верно?»

«Фэн Чжэньминя нельзя ни в чем винить: он из бедняков и не мог получить образования. Нечего противопоставлять наших ветеранов интеллигенции!» — При слове «ветеран» Ли Жуйлинь гордо выпрямился. — «Ветеранов? Но ведь речь сейчас идет не о Доске почета и не о наградах. Так можно было рассуждать сразу после революции, когда на производство пришли люди, до этого воевавшие. С тех пор утекло уже тридцать лет, причем мирных лет. А ты чем все это время занимался? В карты резался!»

«Что же плохого в картах? — обиженно подумал Ли Жуйлинь. — Я ведь не пью, не курю, неужели и в картишки нельзя перекинуться? Это не бог весть какой грех. Ни к чему серьезному придраться не может, вот и ухватился за карты!»

«А Мяо Чжолин хорош?» — «Чем же он плох?» — «Социальным происхождением. Кроме того, у него связь с заграницей…» — «Эх ты, забыл в какое время мы живем, всё старые басни твердишь! С их помощью топили не только хороших людей, но и всю нашу страну. Сколько народу страдало из-за этих глупостей! Без знающих людей мы не проведем ни модернизации, ни социалистического строительства. Будем топтаться на месте и глядеть, как другие мчатся вперед. В пятидесятых годах мы по экономическому уровню почти догнали Японию, а сейчас отстали от нее минимум лет на тридцать». «Нечего на Японию кивать, там бедняки в трущобах живут вот с такими крысами!» — Ли Жуйлинь развел руки, показывая скорее кошку, чем крысу. «А ты видел?» — «Так в газетах писали…»

Чэнь Юнмин захохотал, но на душе у него было горько. Перед его глазами возник Мяо Чжолин — вечно сгорбленный, с опущенными плечами человек, который выступал на производственных и других собраниях заикаясь, дрожа, не решаясь выпустить из рук бумажку с текстом. Ему приходилось предварительно записывать все свои выступления, даже если речь шла о сооружении общественной уборной, и тщательно взвешивать каждое слово, чтобы к нему не придрались. После совещания он сверял протокол со своим текстом, боясь, как бы секретарь чего-нибудь не напутал. Разве мыслимо жить в таких условиях? И разве не стоит помочь этому знающему человеку распрямиться душой?

Раздумья Ли Жуйлиня прервал велосипедный звонок — это въехал в ворота У Годун на своей новенькой «Вечности». Он взглянул на Ли, сидевшего в окошке проходной, и приветливо окликнул его:

— Ну что, вышел все-таки на работу?

— Не будешь же все время дома торчать! — смущенно кивнул Ли Жуйлинь. Он вылез из своей будки, чтобы осмотреть велосипед, а сам подумал: «Ведь У долго болел, откуда же у него деньги? Наверное, не меньше ста семидесяти юаней заплатил!»

— Это я в рассрочку купил, — пояснил У Годун. — Завод предоставил кредит тем, кто далеко живет. Всего два юаня в месяц приходится платить. Теперь и на смену и со смены никаких забот, не надо ломиться в автобусы в часы пик! — Он гордо нажал на звонок, словно аккомпанируя победной песне, и улыбнулся так заразительно, что Ли тоже заулыбался. Еще бы, купить велосипед — для простого рабочего событие.

А У Годун тем временем посмотрел на седые волосы Ли Жуйлиня, на его поредевшую макушку, и ему стало стыдно своей радости. Он даже положил руку на звонок и приглушил его.

Да, Чэнь Юнмин ни на минуту не переставал заботиться о подчиненных. Общежитие для рабочих и служащих уже достраивалось. Тем самым в жилищном вопросе, мучившем всех больше десяти лет, наметился некоторый просвет. Ли Жуйлиню показалось, что три месяца, которые он здесь отсутствовал, могут быть определены древней поговоркой: «За один день, проведенный в волшебной пещере, в мире прошла тысяча лет».

Но У Годун глядел на новое общежитие с грустью. Строить его было нелегко, потому что Стройбанк не желал давать деньги. Тогда часть комнат Чэнь Юнмину пришлось пообещать банковским служащим. Короче говоря, он был и честен, и оборотлив. Стройконтора предложила такие условия: за год они закладывают фундамент, за второй год ставят коробку, за третий отделочные работы. Чэнь Юнмин подумал, что за это время банк может выдвинуть новые требования, стройконтора тоже потребует себе навар, и тогда заводу вообще почти ничего не достанется. И он решил строить общежитие собственными силами. В каждом цехе двое стали выполнять работу за троих, чтобы платить стройконторе и тем рабочим, которые трудились под ее руководством. Какой цех выделял рабочих на строительство, тот и комнаты получал. И строили гораздо быстрее, чем обычно. Но законно ли они поступили со Стройбанком?

По этому поводу У Годун специально ходил к Чэнь Юнмину и предостерегал его, уговаривал не нарушать финансовой дисциплины. Чэнь ответил: «Мы вынуждены использовать гибкие методы, иначе не проживем, но эти методы все же находятся в пределах законности. И народу хорошо, и государству никакого ущерба. Противозаконного мы ничего не делаем».

Он с утра до вечера ломал голову, чтобы найти всякие ходы и выходы, помочь производству и улучшить условия жизни рабочих. Иногда он казался себе каким-то рыночным торговцем, который поджидает покупателей, чтобы сбыть им кур или уток, а на вырученные деньги откармливать новых цыплят и утят.

Ли Жуйлинь был консерватором только в политических вопросах, но в остальном смотрел на мир шире У Годуна.

— Ничего тут особенного нет, — успокоил он его, — на свете есть вещи и поважнее! Расскажи лучше, как твой гепатит, вылечил?

— Вылечил! — вздохнул У Годун и возбужденно затряс головой. В его вздохе красноречивей всяких слов отразилось, сколько страданий он вынес.

Ли понял его. В конце концов, они были почти ровесниками и на многое смотрели одинаково.

— Гляди, — сказал он, — будь осторожен, чтобы снова не расхвораться!

Пока они говорили, к заводу подъехал Люй Чжиминь. Легко, точно стрекоза, прикасающаяся к воде, он спустил с педали ногу, сделал вид, что слезает с велосипеда, и, выплюнув изо рта окурок, проехал в ворота.

— Ну-ка, слезай сейчас же! — громко крикнул Ли Жуйлинь, а про себя подумал, что сейчас он откроет счет — оштрафует этого нахала.

Люй Чжиминь остановился как вкопанный и заморгал:

— Что случилось?

— Что случилось? Выкладывай юань!

— Почему?

— Потому что на стенке правила повешены. За нарушение — штраф.

Парень продолжал моргать, но уже недовольно. Ли Жуйлинь и У Годун взволновались. Их не то беспокоило, отдаст он юань или нет… Если отдаст, то так ему и надо, а если нет — значит, будут посрамлены новые правила. И то и другое их одинаково устраивало, поэтому они и воодушевились. Главное для них было — вдеть кольцо в ноздри непокорной молодежи и повести ее, как быка на веревке.

— Порядок нарушать горазд, а как штраф платить, так будто кусок мяса с него срезают! — продолжал Ли Жуйлинь. В его словах звучало злорадство, потому что на собрании, когда ликвидировали заводской политотдел, Ли выскочил на трибуну и закричал: «О чем вы все думаете? Разве это социалистический путь?», а молодежь в ответ на его выкрик захохотала и засвистела, и первым среди буянов был Люй Чжиминь.

— Об этих правилах директор всему заводу объявлял! Ты что, не знаешь? — вставил У Годун.

Люй Чжиминь неохотно полез в карман куртки. Раз об этом говорил сам директор, придется подчиниться. Но У Годуну он сейчас ответит, чтоб не зазнавался, хоть тот и начальник его цеха. И тут Ли Жуйлинь вдруг вспомнил, на каком старом велосипеде и в каком драном пальто уехал недавно отец парня.

— Ладно, — сменил он гнев на милость, — запомни до следующего раза, а сейчас подбери-ка окурок да брось его в урну!

Парень послушался, посмотрел исподлобья на своего благодетеля, сел на велосипед и покатил.

У Годун удивленно повернулся к Ли Жуйлиню:

— Старина Ли, ты что-то…

— Ну а почему обязательно с него начинать? Мы сперва начальников потрясем, это ведь их изобретение, правда?

Несколько молодых рабочих условились сразу после обеда переговорить по одному «важному делу». Поели, вышли, а Ян Сяодуна почему-то нет. Куда же он делся, может, обедает еще? Вернулись к столовой, глядь: Ян Сяодун, подбоченясь, стоит в дверях и разговаривает с Люй Чжиминем. У того на носу модные зеркальные очки, глаза как у стрекозы, но вид понурый и растерянный. А Сяодун брови нахмурил, губы поджал — не поймешь, то ли ругает человека, то ли дурака валяет. У Бинь сразу почувствовал, что это неспроста, однако крикнул беспечным тоном:

— Ну вот, набили брюхо, а теперь застряли!

Ян Сяодун повернулся и, по своему обыкновению, рубанул с плеча:

— Здесь весь завод на обед собирается, но вы поглядите, много ли тут людей в зеркальных очках? — Он снова зыркнул на Люй Чжиминя. — Кроме тебя всего двое, и ты знаешь, что они за птицы. — Он еще больше посерьезнел. — Добром говорю, в нашей бригаде такого не разводи! Ты что за человек, в конце концов, за кем гонишься, кому подражаешь?

— Ладно, спрячь ты эту игрушку, не томи! Тоже мне, «фальшивый эмигрант»! — прошипел У Бинь и сорвал с Люй Чжиминя очки.

Гэ Синьфа, прищурившись, взглянул на небо. Собственно, прищуриваться было незачем, потому что солнце целый день скрывалось за серыми облаками и клубами дыма.

— При солнце носи на здоровье, — сказал он, — но зимой-то они к чему?

— Когда вы меня выбирали бригадиром, — продолжал Ян Сяодун, — я сказал вам: все вы, тринадцать человек, будете моими заместителями. Если в бригаде что случится, попробуйте представить себе, что бы вы сделали на моем месте, и все пойдет как по маслу. Ты ведь тоже согласился?

Люй Чжиминь кивнул. Ян Сяодуну он никогда не противоречил, потому что для молодых людей самое главное — справедливость. Сейчас Ян его ругает, но однажды он заступился за Люя перед начальником цеха, когда тот выговаривал парню за узкие брюки: «Да, их любит носить шпана, однако это вовсе не значит, что человек в таких брюках обязательно плох, а в замасленной робе обязательно хорош!»

Что же касается раздоров Люй Чжиминя с отцом, то трудно сказать, кто из них прав. Старик небось мало что соображает, жалуется на сына каждому встречному: дескать, он постоянно дерзит старшим, по утрам встает с трудом, воду из таза после мытья за собой не выливает, а оставляет неизвестно на кого. Человек не заметит, заденет таз — и грязная вода на полу. Вечером сын возвращается поздно, врет, будто на заводе дела. А в кровати под матрацем зачем-то прячет большой нож — не иначе как хочет отца прирезать. Недавно притащил домой новый таз и махровое полотенце — может, украл? В общем, старик все время думал о сыне дурно, а тот разобиделся и стал еще своенравнее. Отношения у них вконец испортились.

Ян Сяодун хоть и не верил болтовне старика, но и Люй Чжиминя осуждал за то, что тот цепляется к отцу. Он терпеть не мог всякие дрязги, из-за которых люди друг друга растерзать готовы. Лучше уж спокойно возрази, а еще лучше — объясни. В общем, Люй чувствовал, что бригадир к нему неплохо относится. Таких начальников поискать!

— Ладно, если еще раз надену эти очки, можешь их вовсе отобрать! — сдался Люй Чжиминь. Зачем из-за всякого барахла ссориться с бригадиром?

— Отбирать не стану, а растоптать растопчу! — недвусмысленно пообещал Ян.

У Бинь сунул очки в руки Люй Чжиминя и обратился к бригадиру:

— Ты зачем нас созвал?

Ян Сяодун вытащил из кармана горсть бумажек, которыми они кидали жребий: где отметить только что полученную премию в пятьдесят юаней за образцовое содержание станков. Бумажек было четырнадцать, и на тринадцати из них написано: «Ресторан «Свежий ветер».

— Ишь ты, даже в таких мелочах у нас почти полное единство! — удивился У Бинь.

— Завтра ведь начинается новый, восьмидесятый год, — сказал бригадир, — после обеда не работаем, будем проводить уборку, а тебя и Гэ я отпущу, чтоб заняли для всех места и заказали еду. Вы ведь народ опытный, так что сами сообразите. Пятьдесят юаней и на еду, и на вино хватит. А мы часа в три закончим, цех запрем — и к вам.

— Ты еще не забыл тот случай? — смущенно спросил Гэ Синьфа.

— Любой опыт рано или поздно бывает полезен, все зависит от времени и места. Теперь вот пригодился и ваш.

Все засмеялись.

Дело в том, что в прошлый раз, когда давали квартальную премию, бригадир специально предупредил У Биня и Гэ Синьфа:

— Смотрите, чтоб в рабочее время не шлялись по харчевням!

Это предупреждение было далеко не лишним, Ян вообще никогда не высказывался зря. Гэ Синьфа и У Бинь были знаменитыми гурманами, все свои премии проедали, и бригадир часто подтрунивал над ними: «Ну что, опять в ресторан? А жениться на какие шиши думаете, чем семью будете кормить?» При этих словах Гэ Синьфа каждый раз с сомнением мотал головой: «А я и не собираюсь жениться, семья слишком сковывает! Ну вот скажи, ты же сам холостяк, разве тебе не вольготно?» Ян Сяодун задумчиво прищуривался: «Вольготно. И все-таки в этой свободе есть горчинка. Холостому жить тоскливо». «Сегодня мы холостые, а завтра женатые! — возражал У Бинь. — К тому же гуляем мы не больше чем раз-два в месяц». «Конечно! — присоединялся к нему Гэ Синьфа. — И что толку в деньгах, когда без жилья все равно не женишься. Вон, погляди на Суна, чуть не на брюхе ползает перед начальством из-за комнаты…» «А я его с невестой скоро на стол к начальнику цеха положу! — подхватывал У Бинь. — Старый прохиндей. Сам небось давно женат, уже двух щенков народил!» — Он всегда вспыхивал, когда вспоминал, что у Суна нет своего жилья. «Не надо так говорить, — урезонивал их Ян Сяодун. — Цехом наш начальник управляет неплохо: не жульничает, властью не злоупотребляет, даже груши и яблоки, которые нам поставляют из деревни, себе почти не берет, боясь нарушить закон. Такого начальника беречь надо! А прав у него совсем немного, он ведь «чиновник с кунжутное семечко»^[16]. Чего с него взять?» «Он должен по крайней мере уважать нас, — продолжал возражать У Бинь. — А то Сун подходит к нему насчет комнаты, так он даже не глядит на него, газеты или объявления читает. Помаринует Суна как следует и спрашивает: «А тебе сколько лет, что так торопишься жениться?» Сун отвечает: «Двадцать семь. Ведь вы в прошлый раз уже спрашивали». Вот как этот начальничек смотрит на нас, рабочих, а мы, между прочим, его подопечные, он должен о нас заботиться! Недавно я читал роман о военном времени, так там один комиссар, назначенный в полк, за три дня запомнил имена всех солдат — больше тысячи человек, — а через неделю уже знал, что у них за семьи. Нам такое и не снилось, хоть у нас в цеху не больше трехсот рабочих…» «Ну, это в романе!» — вставил Гэ Синьфа. «Не перебивай, а слушай. В общем, У Годун говорит: «Ты еще молод, у нас в цеху есть холостяки и за тридцать, так что подожди несколько лет. Партия и правительство сейчас выступают за поздние браки, и ты как представитель рабочего класса должен прислушаться к требованиям государства!» — «Будь я на месте Суна, я бы спросил этого трепача: «А ты сам во сколько лет женился? Нечего мне тут заливать!» — «Увы, Сун слишком робок, он сказал только: «У меня все по-другому, надо жениться поскорее». И что же, вы думаете, ляпнул У Годун? Всегда в людях одно дурное видит! Сразу стал допытываться: «Ты что, натворил что-нибудь?» — «Черт его побери! Будто не знает, что Сун всегда все делает по-хорошему! И такие, как У Годун, еще других воспитывают, в партбюро заседают! Никогда он о нас по-настоящему не заботился, даже за людей не считал. Ни к кому у него душа не лежит. А еще не мешало бы понимать, что мы имеем право и жениться, и мнения свои высказывать, и жилье получать, и в ресторанах есть… Можно подумать, что мы — просто объекты его диктатуры или он — наш надсмотрщик». — «Нет, Сяодун, ты не прав. Хороший начальник следит не только за производством, но и за тем, чтоб сердца его подчиненных сливались воедино — ну вот как ты. Ты с рабочими всегда вместе, и все готовы слушаться тебя, даже если устают. В конце концов, человек — это человек, а не скот, ему нужны тепло, сочувствие, забота. От них рождаются такие силы, каких ни деньгами, ни приказами не добьешься!»

У Бинь и Гэ Синьфа раза два сбегали с работы в ресторан; Ян Сяодун предупреждал их, что в следующий раз придется рассказать об этом начальнику цеха, а тот уж их не помилует. Но парни все-таки снова сбежали после очередной квартальной премии. Когда они вернулись в цех, бригадир задал им основательную трепку: «Я вижу, вы плюете на мои предостережения, не понимаете, что шататься по ресторанам в рабочее время — это нарушение трудовой дисциплины! Ну что ж, тогда сами идите к У Годуну и признайте свои ошибки, чтобы мне не пришлось это делать за вас…» Обжоры отнекивались. Тогда Ян схватил их за руки словно клещами: «Если сами не пойдете, силой поведу! Вместе будем объясняться. Я тоже признаюсь, что из меня никудышный бригадир, поэтому и не могу с вами справиться!»

В результате у парней сделали вычет из зарплаты, но они не обозлились на Ян Сяодуна, ведь он им все растолковал, а не действовал за спиной. Ясно было, что он поступил так из убежденности, а не потому, что хотел сделать себе карьеру, ступая по их головам.

Где-то после трех часов дня начальник цеха заметил, что члены бригады Ян Сяодуна поспешно снимают свои робы, моют руки у крана и переговариваются, как будто задумали что-то важное. Тут только он обнаружил, что среди них нетУ Биня и Гэ Синьфа. Он подошел к станку У Биня, провел по нему рукой — пальцы чистые, если не считать следов машинного масла. Станок протерт, смазан, вокруг образцовый порядок, все готовые детали аккуратно уложены на полки, никому на голову не свалятся. Ящик с инструментом заперт — ну абсолютно не к чему придраться. У Годун никогда зря не важничал, к тому же недавно его избрали еще и парторгом цеха, надо было выполнять свои обязанности воспитателя, поэтому он спросил:

— Куда это вы так дружно направляетесь?

— В ресторан «Свежий ветер».

— Пригласил кто-нибудь?

— Сами себя пригласили. Это же коллективная премия, вот мы и решили отметить ее всей бригадой. К цеху это отношения не имеет.

А Люй Чжиминь сострил:

— Идем убивать и поджигать!

«Ишь как насмехаются над начальником! — подумал У Годун. — А ведь я еще и секретарь партбюро…» Он неодобрительно глядел на то, как парни выводят из-под навеса свои велосипеды, усаживаются на высоко поднятые седла и, задрав зады, уносятся, точно стая саранчи. Настоящая саранча, ничего другого не скажешь! Ну куда это годится? Неужели, получив деньги, надо сразу мчаться в ресторан, будто купчики какие-нибудь? И не стыдятся ничего…

Зачем только всех этих обормотов свели в одну бригаду? И как они умудрились так быстро спеться? Правда, работают хорошо, но и повеселиться не дураки. Вон, договорились и сразу все уехали. Конфликтов между ними никаких. Даже во время такого кляузного дела, как начисление зарплаты, и то ни один из них не бегает к начальнику цеха, не жалуется, что его обделили. В других бригадах и ругаются, и дерутся, и слезы по лицу размазывают, и работу в сердцах бросают. А на деле кого тут винить? Никого, только самих себя, да общую бедность. Если бы не бедность, разве стали бы они из-за денег собачиться с другими рабочими и собственными женами?

Когда в бригаде Ян Сяодуна кто-нибудь заболевал или брал отгул, то есть мог лишиться права на премию, все остальные работали за него. Был и другой случай: однажды Люй Чжиминь загрипповал, но температура у него не поднималась выше тридцати семи, поэтому медпункт не выдавал ему бюллетеня. Так бригадир велел Люю тихо сидеть в сторонке, а сам работал на двух станках.

До семьдесят восьмого года цех вечно не выполнял плана. Особенно часто подводили токари, без которых невозможно было изготовить кузов. У Годун немало критиковал их, говорил, что они задерживают работу слесарей-сборщиков, а токари не соглашались, напоминали, что бригадир корпусников пришел на завод в шестьдесят восьмом году, в самый разгар «культурной революции», что образование у него слабое, технический уровень еще ниже, сметки никакой. И вообще он фрезеровщик, в токарном деле ничего не смыслит. Как можно было ставить его во главе большой объединенной бригады?

Они говорили: «Сам запарывает дело, а стружку снимают с нас, хотя мы ни в чем не виноваты. Надо разделить токарей, слесарей, фрезеровщиков и сборщиков на четыре отдельные бригады, тогда и будет видно, кто мул, а кто лошадь и кто на самом деле не выполняет план».

Вскоре У Годуну действительно пришлось изменить структуру цеха. В день, когда была создана молодежная бригада токарей, они устроили небольшое собрание и в один голос заявили: «Сегодня мы создали собственную бригаду и больше не можем работать спустя рукава. Пусть все увидят, что мы не бездари!» — «Какую бы работу нам ни поручили, будем делать ее так, чтобы на нас никто не фыркал!» — «Да, это нам дали шанс для перевоспитания. Ну как, способны мы на настоящие дела?» «Способны!» — хором ответили остальные тринадцать.

После собрания парни вывесили объявление о том, что пятого января тысяча девятьсот семьдесят восьмого года образовалась молодежная бригада, которая решила работать только на отлично. Заканчивалось объявление такими словами: «В конце года увидим!» У Годуну это показалось большим нахальством. Что за манера — писать такие объявления? И кому они бросают вызов, уж не ему ли, начальнику цеха?

Но ребята сказали, точно заклепали. Вот уже второй год выполняют план. В прошлом году стали передовой бригадой в цехе, а в этом — и на всем заводе, даже в объединении. Когда руководство цеха затребовало сводки о браке, другие бригады не смогли их составить, потому что прежде бракованные детали просто выбрасывались и никто не вел им учет. А в сводках нужно было не только указать количество брака в день, но и ответить на вопрос, почему именно он был допущен, и еще получить на сводке визу контролера.

«Вот видите, другие не сумели подать сводки, а мы сумели! — заявил У Бинь. — Что теперь скажете?» «Ничего хорошего не скажу, раз вы так зазнаетесь!» — обозлился начальник цеха. «Ах вот вы о чем!» — иронически протянул парень.

В самом деле, непонятно, на чем они держатся. На сознательности? Вряд ли: ведь у них в бригаде всего два коммуниста и три комсомольца. Благодаря высокому руководству? Тоже вряд ли. Начальник цеха отлично знал, что отец бригадира Ян Сяодуна был гоминьдановцем, да и сам парень не коммунист и не комсомолец, даже подвергался публичной критике за угон машин. На автомобильном заводе многие незаконно катались на машинах, но Ян Сяодун делал это особенно ловко: подобрал целую связку ключей и садился в любую машину, которая ему понравится. Покатавшись, сбрасывал километраж со счетчика, чтобы не было видно, что на машине ездили. Выкатывал ее после ночной смены руками, включал зажигание довольно далеко от завода, а затем таким же манером возвращал назад. И охрана долгое время ничего не замечала, потому что в ту пору на заводе царило сплошное разгильдяйство. Эти случаи показывали, что Ян Сяодун вороват. Чем же он сумел сплотить своих парней? Может, у них тайная банда, мафия, а он что-то вроде главаря?

Или славой их поманил и таким образом взращивает коллективизм, чувство чести? Нет, не похоже, тогда бы он не рисковал своим авторитетом, таская бригаду по ресторанам.

Для У Годуна оставалось загадкой — что ими движет? И хотя парни шли впереди многих других рабочих цеха, он все-таки был неспокоен за них. Даже выточенные ими детали казались ему мистификацией какого-то волшебника, который выдувал их из воздуха, чтобы народ подурачить; а когда волшебство кончится, все они превратятся в груду железного лома.

Однако У Годун был человеком трезвым. Он считал, что главное на заводе — это техника, и если бригадир ею не владеет, то он ни на что не годен, будь он добрейшим существом на свете. Недолюбливая Ян Сяодуна, он в то же время видел, что в технике парень разбирается и работать умеет, все свои силы на это кладет. Чтобы поднять производство, волей-неволей придется опираться на таких людей. И директору они явно нравятся. У Годун часто замечал, как Чэнь Юнмин разговаривает с Ян Сяодуном и его бригадой то об экологии, то о визитах руководителей страны за границу, то о лох-несском чудовище, то о международных футбольных матчах. Иногда они даже перекидывались несколькими английскими или японскими словами.

Такое панибратство было уже неприятно У Годуну. Эти оболтусы трудноуправляемы именно потому, что слишком много о себе понимают. А Чэнь Юнмин и с их предложениями считается. Например, однажды они заявили, что если шестерни после обточки бросать в корзину, то они могут побиться, утратить точность, и тогда все предыдущие операции пойдут насмарку. Нужно сконструировать приспособление типа полок на колесах, а на полках еще сделать гнезда, чтобы шестерни можно было укладывать аккуратно. И считать удобно, и возить. Спереди у тележки должно быть два колеса, а сзади — ножки, которые будут удерживать ее на месте, когда она стоит. Ян Сяодун объяснил это так: «Токарь постоянно смотрит на работающий станок, и психологически важно, чтобы его ничто зря не отвлекало. А тележка будет под рукой».

Ящики для инструментов со дня основания завода всегда красили в черный цвет, а молодежная бригада вдруг выкрасила в зеленый. Вокруг этого пустяка тоже было много разглагольствований: «И корпуса у нас черные, и станки — все это подавляет людей. А стоит добавить зеленых пятен, как и настроение поднимется, и выработка. Это тоже закон психологии!»

Ну что за вздор? И директор попался на их удочку, всему заводу велел выкрасить ящики для инструментов в зеленый цвет, да еще заявил: «Молодцы, ребята! Наше руководство и научная лаборатория до этого не додумались, а вы, передовые рабочие, сообразили. Для того я и упразднил политотдел, чтобы каждый работник почувствовал себя воспитателем и проник в психологию управления. Мне кажется, Ян Сяодун понял это, вот и добивается успеха в самых разных делах. Товарищ У Годун, если ваш цех сумеет по-настоящему воспринять и распространить опыт бригады, то производство наверняка поднимется на новую ступень. Согласен?»

У начальника цеха просто голова пошла кругом. Неужели загадка, которую он никак не может разгадать, коренится именно в этой чертовой психологии?

ГЛАВА 7

На дряблом, морщинистом лице художника блестели живые, доверчивые, как у ребенка, глаза, сквозь которые, казалось, можно было увидеть его душу. Эти глаза не были такими глубокими, как его картины, но Чжэн Цзыюнь все же вглядывался в них со смешанным чувством зависти и печали. Ни в глаза, ни в картины нельзя проникнуть, их можно постичь лишь сердцем… Однако позволит ли художник? Впрочем, дело даже не в согласии художника, а в том, что Чжэн Цзыюню это не дано, он уже упустил свой шанс. Он мечтал заниматься этнографией, историей, литературой, но судьба распорядилась иначе, и он сделался чиновником.

Чжэн Цзыюню нравились эти глаза. Он думал: хорошо бы у всех людей в таком возрасте были блестящие, живые зрачки. Но это, конечно, невозможно, они бывают у немногих — тех, кто до конца жизни сохраняет юную душу. Это редкое богатство, его обладатели умеют извлекать сладость из горечи, страданий, мучений, даже в аду умудряются чувствовать себя как в раю.

Художник был другом Ван Фанляна, отличавшегося удивительной разносторонностью. Среди его друзей мог оказаться и заместитель премьера, и любитель древней философии, и знаток эпиграфики, и повар из ресторана.

Дело происходило на выставке, и Чжэн Цзыюнь похвалил одну из картин:

— Прекрасно написана!

— О, да ты знаток, таких теперь не часто встретишь! — заметил Ван Фанлян не то одобряя, не то иронизируя. И добавил, уже серьезно: — У художников жизнь нелегкая…

Чжэн Цзыюнь удивился, что его хотя бы отчасти признали ценителем живописи. А вслух только спросил:

— Почему?

— По многим причинам… Обнаженная натура здесь символизирует сон. Конечно, не со своей собственной женой! — снова засмеялся Ван.

Сон? Странно! На картине действительно была изображена нагая женщина, но не спящая, а раскинувшаяся в томной неге. Картина совсем небольшая и с явным подтекстом, понятным лишь посвященному, — может быть, воплощение извечной загадки жизни. Тело женщины изящное, хрупкое; оно не вызывает вожделения, а несет в себе притягательную силу материнства, тайну продолжения жизни, рождения нового.

— Спроси художника, не согласится ли он продать мне эту картину? — шепнул Чжэн Цзыюнь.

Когда он был мальчиком, его отец говорил, что он напорист как бык, и это качество, видимо, сейчас сработало. Художник неожиданно подарил ему картину. Чжэн Цзыюнь уже раскаивался в своем порыве, ругал себя за невольное вымогательство. Мыслимо ли принять такой дорогой подарок и тем более повесить его на стену? Если коллеги по министерству увидят в квартире Чжэна изображение голой женщины, они невесть что подумают. Для рядового работника это было бы еще ничего, но для людей его ранга любое дело одновременно и просто и сложно. А не повесить — значит обидеть автора. К тому же картина явно дорогая. Может быть, заплатить за нее? Ван Фанлян тихо возразил:

— Ни в коем случае. Вот этим ты действительно его обидишь, да и деньги для него ничего не значат. И потом, сколько ты ему можешь дать? По-настоящему, за такую картину и твоей месячной зарплаты мало!

Чжэн Цзыюнь представил себе, как жена проклинает его за то, что он истратил столько денег на «жалкий клочок бумаги», и сдался.

Этот случай произошел с ним уже давно, но Чжэн никак не мог забыть его. Наконец он подумал, что самое лучшее — пригласить художника в ресторан, посидеть, поболтать с ним. От этой мысли он целый день ходил в радостном возбуждении. Идти домой совсем не хотелось, да и не о чем там было говорить, потому что всякие мелкие дела министерства неинтересны для непосвященных, а о приказах начальства лучше не распространяться.

Некоторое время назад один высокопоставленный товарищ заявил на заседании Госсовета, что министерству тяжелой промышленности было бы полезно поделиться своим опытом в перестройке предприятий. Тянь Шоучэн мигом согласился и спихнул это склочное дело на Чжэн Цзыюня да еще велел ему представить текст доклада для предварительного просмотра. Когда текст вернули, секретарь Цзи передал требование Госсовета, чтобы в докладе была больше подчеркнута необходимость учебы у Дацина, да и министр, дескать, считает доклад неполным, «в нем недостаточно высоко поднято знамя Дацина». Чжэн Цзыюнь горько усмехнулся. «В перестройке предприятий мы исходим из конкретных практических нужд, а не из того, что от нас требуют то те, то эти!» Он разорвал доклад пополам и сказал секретарю: «Позвони в Госсовет и сообщи, что я не буду выступать!» Ван Фанлян поспешно остановил секретаря. «Погоди, — обратился он к Чжэн Цзыюню, — пошли хотя бы тезисы, а сам доклад сымпровизируешь прямо на совещании. Не лучше ли все-таки выступить?» «Нет», — не подымая глаз, отрезал Чжэн. «Ну, как знаешь. Цзи, когда будешь звонить наверх, скажи, что заместитель министра Чжэн считает наш опыт еще недостаточным и недостойным того, чтобы о нем докладывать!» Чжэн Цзыюнь гневно взглянул на Ван Фанляна. Тот взял его за плечи: «Ты что! Не стоит дразнить начальство!»

Успокоившись, Чжэн Цзыюнь и сам понял, что погорячился, что многоопытный Ван Фанлян был прав. Для руководящего работника излишняя горячность — это непростительная слабость, но, когда на Чжэна находило упрямство, он не мог совладать с собой. Участвовал в революции, прошел через кучу политических кампаний, столько раз был бит, а так ничему и не научился…

Сразу после реабилитации Чжэн Цзыюня и его возвращения на прежнюю должность управление кадров назначило к нему секретарем Цзи Хэнцюаня. Чжэн никогда не просил себе определенных секретарей и не перетаскивал их за собой с одного места на другое, точно авторучку, записную книжку или другую собственность. Подобные замашки казались ему проявлением феодального сознания. Он не считал, что, заняв высокий пост, должен непременно просидеть на нем всю жизнь, угождать верхам, сколачивать группу преданных себе людей и ломать голову над тем, как упрочить свое положение. Куда его ставили, там он и работал, не щадя сил. Если бы его уволили, он бы, наверное, принялся за чтение — ведь на свете столько прекрасных книг! Или занялся бы каллиграфией. А строительство жизни пусть продолжает молодежь, которая мечтает посвятить себя этому. Старшее поколение должно лишь передать ей свой опыт — как положительный, так и отрицательный.

Цзи Хэнцюань служил секретарем у нескольких министров и умел это делать. Он сразу увидел все недостатки Чжэн Цзыюня: своенравен, эмоционален, вечно идет непроторенными путями, действует не по правилам. Отсюда Цзи заключил, что выше заместителя министра Чжэну не подняться — он и на этот-то пост неизвестно каким чудом попал. Такие эмоциональные люди не могут распоряжаться своей судьбой. Они не способны спокойно сидеть на месте, рано или поздно спотыкаются на какой-нибудь ерунде и больно расшибаются. Цзи Хэнцюань с интересом наблюдал за Чжэном, точно за подопытной белой мышью в виварии: какое лекарство ей введено, как реагирует ее организм. А тем временем тайно собирал письма Чжэна, записывал его телефонные разговоры, имена людей, с которыми он встречается. Может быть, наступит день, когда все это понадобится.

Наверное, не надо слишком строго судить Цзи; как и многие, он был всего лишь порождением определенного времени. Ему не хватало совсем немногого — присущего нормальному человеку чувства справедливости. В остальном он был очень способным и трудолюбивым секретарем, умевшим подладиться к любому начальству. Но для того, чтобы быть секретарем Чжэн Цзыюня, он был слишком сложен.

Ему все время казалось, что заместитель министра ведет себя наивно до глупости. Если тебе не хочется считаться с мнением руководства, то ты поставишь в трудное положение всех окружающих, и они будут недовольны тобой. Человеческие взаимоотношения — штука тонкая. Глазом не успеешь моргнуть — и уже обидел кого-нибудь.

Он решил поступить так, как сказал ему Ван Фанлян. Когда вспышка у Чжэна пройдет, он наверняка не будет в претензии на секретаря за то, что тот послушался Вана, а не собственного начальника. Но Вана нельзя обходить. У него все время хиханьки да хаханьки, как будто спустя рукава работает, а на самом деле с ним шутки плохи. Такие люди по-настоящему проявляются только в решающие моменты. Даже министр его побаивается.

Ся Чжуюнь допытывалась по телефону: «Почему ты не придешь домой обедать?.. С кем же ты будешь пировать?.. С кем? А почему я его не знаю?!»

Картина висит в гостиной больше месяца, жена каждый день видит ее, а имени художника так и не удосужилась заметить. И почему она обязательно должна знать его лично?

Кажется, есть такой анекдот: если бы Колумб был женат, он вряд ли открыл бы Америку. Жена начала бы спрашивать: «Ты куда? С кем? Зачем? Когда вернешься?» В результате Колумб ничего бы и не открыл.

В конце концов Ся Чжуюнь взорвалась:

— Тридцатилетие нашей свадьбы и то пропускаешь! Я вижу, тебе семья совсем не нужна? Старшая дочка, зять, внуки — все пришли, а ты шляешься по ресторанам с каким-то мазилой! — Слово «мазила» она произнесла с таким отвращением, будто говорила о подгоревшем куске мяса или старом тряпье.

— Позволь мне самому решать, где и с кем обедать! — с расстановкой сказал Чжэн, не очень вслушиваясь в ее вопли, и резко положил трубку на рычаг.

Если бы он знал, что явится зять, то тем более не пошел бы обедать домой. Чжэн Цзыюнь терпеть не мог этого лощеного молодого человека, которого Ся Чжуюнь выбрала своей дочери в мужья по принципу «каждые ворота должны соответствовать двору». Типичный нувориш! Он напоминал сельских лавочников, которых Чжэн видел во время своей ссылки в деревню, — самоуверенные, самодовольные, пропахшие маслом и грибами.

Пусть его родичи сами веселятся с этим лавочником, только Юаньюань жалко! Чжэн Цзыюню хотелось вызволить ее из этой компании, но звонить туда было противно — снова слушать вопли жены, похожие на извержение вулкана. Юаньюань была единственной нитью, связывавшей его с семьей.

Переулок был очень узкий, даже для маленькой машины Чжэн Цзыюня, но догадливый шофер развернулся на улице и, дав задний ход, въехал в переулок. Перед Чжэном открылся типичный пекинский дворик — уютный, тихий, окруженный глинобитной стеной. Внутри росли жужубы, хурма, жасмин, розы, которые так любят пекинцы. Раньше тут жила, наверное, всего одна семья, но затем понаехало множество новых жильцов, и их пристройки лепились во дворике, как грибы после дождя, теснились, как камни на реке, когда ее перегораживают плотиной. Здесь пахло квашеной капустой, жареным луком, лепешками, рыбой… И звуки были самыми разнообразными: ругань, детский плач, вой приемников, запущенных на полную мощность, мяуканье певцов «столичной оперы»^[17]. Приемники, скорее всего, слушали старые глуховатые бабки, пока рубили что-нибудь секачом. Они включали радио с раннего утра, едва вставали, а выключали лишь поздно вечером. Им было безразлично, что слушать: музыку из «Лебединого озера», передачу о «Капитале» или «Сказание о Юэ Фэе»^[18]. Кроме приемников, они не слышали ничего.

Мастерская художника находилась во времянке, сооруженной в семьдесят шестом году, после землетрясения. Она была низкой и холодной, а летом, по-видимому, нестерпимо раскалялась. Входить в хижину приходилось согнувшись, особенно художнику, отличавшемуся немалым ростом. Но стоило человеку взглянуть на картины, лежавшие на столе и развешанные по стенам, как он забывал и об убогой мастерской, и о шумном дворике, и обо всех запахах. Чжэн Цзыюнь невольно подумал, что интеллигенты — это, пожалуй, самое большое и прекрасное достояние Китая, хотя сами для себя они почти ничего не требуют. Ошеломленный, он стоял посреди комнаты и тут вдруг вспомнил о лучших сотрудниках своего министерства, об инженерах, рабочих… Нет, народ — еще более драгоценное достояние.

Когда Чжэн усадил художника в машину, тот сказал:

— За тридцать с лишним лет, прошедших после революции, вы — первый министр, который…

— Замминистра! — поправил его Чжэн Цзыюнь.

— …замминистра, который зашел ко мне. Но вы не думайте, что я страдаю чинопочитанием. Меня привлекает не должность ваша, а то, что вы разбираетесь в искусстве, и ваше отношение к людям. — Художник говорил быстро и сердито, как будто боялся, что Чжэн неправильно поймет его. Он даже держался за ручку дверцы, словно был готов в любую минуту выпрыгнуть из машины.

Чжэн Цзыюнь ничего не ответил, лишь дружелюбно похлопал художника по руке. Он был тронут его словами. Вот парадокс: совершенно незнакомым людям иногда бывает очень легко понять друг друга, а прожившие много лет вместе могут ощущать себя чужими! Наверное, это тоже связано с проблемой психологической совместимости. Он вспомнил о дочери, жене, министре и неожиданно для себя — о некрасивой, но приятной корреспондентке, которая недавно к нему приходила.

В шумной атмосфере ресторана, где едоки звенели бокалами, играли в угадывание пальцев^[19] и другие застольные игры, Чжэн Цзыюнь и художник выглядели слишком благопристойно. Они крохотными глоточками отхлебывали «маотай»^[20] и медленно жевали, потому что от старости и зубы были уже не те, и аппетиты скромные. Зато курили и разговаривали много.

Рядом за большим круглым столом сидела группа парней с раскрасневшимися от вина физиономиями. Они кричали особенно громко, совершенно не считаясь с тем, нравится ли это соседям. Официанту пришлось подойти и утихомирить их.

— Китайцы вечно устраивают гвалт во время еды! — нахмурился художник.

Чжэн Цзыюнь оглянулся:

— Примечательно, что, кроме нас, здесь сплошная молодежь, как будто ходить по ресторанам для них — единственное развлечение. Впрочем, чему тут удивляться, что им еще-то делать? Энергия хлещет через край, а им даже танцевать не позволяют. Смешно! Вон в пятидесятых годах повсюду разрешили танцы, и ничего, хулиганство не усилилось. А сейчас культурная жизнь недостаточно богата, для путешествий не хватает средств. Откровенно говоря, я сочувствую нынешним молодым людям, но одного сочувствия мало. Мы должны предложить им законные способы, чтобы их энергия могла найти выход.

— Да, это так! — вздохнул художник.

— Почему мы вечно пугаемся чаяний и требований молодежи? Словно они мятежники какие-нибудь, раз думают не так, как мы. А разве мы сами в своих мыслях и поступках слепо подражали нашим родителям? Нет, между нами была, пожалуй, даже большая дистанция, чем между нынешними поколениями. Если мы в самом деле диалектические материалисты, то почему не признаем, что современная молодежь тоже имеет право отходить от постулатов, за которые держимся мы? Я говорю не о случаях прямого нарушения партийной или государственной дисциплины — это совсем другое, а о ценностях и понятиях, завещанных нашими отцами и дедами, да и самими нами. Взять хотя бы классическую музыку и балет. Мы защищаем их в основном потому, что привыкли к ним с юности, а все возникшее позднее отвергаем, превратились в замшелых консерваторов. Сейчас ритм жизни очень ускорился, это неизбежно, так почему же мы не принимаем стремительные ритмы в музыке и танцах, которые нравятся молодежи, и не менее стремительные перемены в течениях искусства? Страсть юных к переменам, ко всему новому вполне естественна, это, можно сказать, закон природы. Так давайте не будем мешать молодежи! Апрельский кинофестиваль в конце концов вытеснили в парк, но с какой бы притворной холодностью ни отзывалась о нем критика, он привлек еще больше народу, чем предыдущие кинофестивали. Мы считаем, что нужно славить былые ценности, однако и они когда-нибудь упадут в цене, а то, что сейчас любит молодежь, возможно, тоже через несколько лет уйдет в прошлое.

Чжэн еле заметно улыбнулся и продолжал:

— В классической музыке аккорды из трех, четырех, пяти, шести и восьми тонов считаются гармоничными, а из двух и семи тонов — дисгармоничными, даже какофоническими. Но сейчас и они признаны гармоничными, можно сочетать друг с другом любые звуки, и никто этому не удивляется. Не надо требовать, чтобы молодежь мыслила и чувствовала точно так же, как мы, это невозможно. Нечего ждать и того, что она будет относиться к партии, как мы в молодые годы, когда шла борьба не на жизнь, а на смерть со старым обществом. Нынешняя молодежь стремится глубже размышлять, хочет сама определять свою судьбу, она обладает более богатым жизненным опытом, чем мы в свое время, и пережила больше исторических потрясений. Одна старая женщина, осуждая сегодняшний день, недавно напомнила мне, как чтили мы партию, товарищеские отношения, но она просто не понимает произошедших перемен. Ведь накануне «культурной революции» молодежь тоже была доверчивой, однако суровая действительность отрезвила ее. Да и нам самим нельзя смотреть на мир, уподобляясь этой старухе, мы должны вновь завоевать право коммунистов на авангардную роль. Если ты устал, то отправляйся на покой, но не мешай другим двигаться вперед!

Чжэн Цзыюнь был очень возбужден, хотя совсем не опьянел, как могло показаться со стороны. Ян Сяодун, облокотившись о большой круглый стол, тем временем смотрел на членов своей бригады. Сегодня они окончательно поверили в себя, жизнь их стала светлее, и этот свет был не подарен им, а добыт их собственными руками. Но никто из них не хотел распространяться о своих чувствах — ведь они были сильными парнями и предпочитали сдержанность. А свежее пиво цвета пшеницы пенилось в их бокалах, еще больше повышая их настроение.

Ян Сяодун взял бутылку, подлил пива остальным и себе и, подняв бокал, сказал:

— Сегодня мы собрались для того, чтобы отпраздновать нашу победу. Так давайте же выпьем за нее!

Он хотел сказать еще что-то, но сердце вдруг забилось, в горле запершило, и он смущенно замолк. Все встали с бокалами в руках.

— Погодите, — остановил их У Бинь, — мы должны запечатлеть это торжественное мгновение! — Он достал из своей зеленой сумки фотоаппарат.

— Молодец, все предусмотрел! — восхищенно крикнул Гэ Синьфа.

— Садитесь теснее, ближе друг к другу, еще, еще… — командовал У Бинь.

— А как же ты сам? — вмешался Люй Чжиминь. — Надо попросить кого-нибудь снять нас.

У Бинь оглянулся и увидел Чжэн Цзыюня, сидевшего за соседним столиком:

— Товарищ, сфотографируйте нас, пожалуйста! Нужно только заглянуть в этот глазок и нажать на кнопку, а остальное аппарат сам сделает, он автоматический.

Чжэн охотно согласился. Он недоумевал, почему тут собрались одни парни. Может, среди них жених, решивший устроить мальчишник? Да нет, пожалуй, не похоже. Или друзья из разных мест встретились? И он спросил:

— А что у вас сегодня за событие?

— Да просто веселимся, — ответил У Бинь. — Наша бригада премию получила.

Их переполняла радость. Парни звонко чокнулись, и хлопья пены взлетели в воздух. Ян Сяодуну снова захотелось говорить, но он с трудом выдавил из себя всего одну фразу:

— Надеюсь, на будущий год мы встретимся здесь снова!

Чжэн Цзыюнь сфотографировал всю компанию, вернулся за свой столик, однако парни чем-то заинтересовали его. Он уже не так внимательно слушал художника и время от времени поглядывал на Ян Сяодуна и его друзей.

У Бинь постучал по тарелке палочками для еды, призывая к тишине, и снова поднялся с бокалом в руке, необычайно серьезный.

— Я считаю, что мы должны выпить за Сяодуна. Это благодаря ему мы из мальчиков для битья стали передовой бригадой. Ну, пьем до дна!

Ян Сяодун замахал руками и, посчитав такую честь незаслуженной, отказался встать. А Чжэн при этих словах еще больше заинтересовался. Он даже не без гордости поглядел на художника, чувствуя себя точно хозяин солидной фирмы, у которого служат лучшие в городе работники.

— Погляди, — сказал У Бинь, — все стоят и ждут тебя одного. Если не встанешь и не выпьешь, мы обидимся. Будем стоять, пока ты не поднимешься!

Ян Сяодуну пришлось подняться и чокнуться со всеми:

— Ну чего ты тут наговорил? Можно подумать, что от меня чуть ли не весь мир зависит!

— С какого вы завода? — спросил Чжэн Цзыюнь.

— С автозавода «Рассвет».

«Интересно, оказывается, они подчиненные Чэнь Юнмина!» — подумал замминистра и продолжал вслух:

— Но ведь это передовой коллектив, разве там есть мальчики для битья?

— Передовой коллектив тоже из людей состоит, — откликнулся Люй Чжиминь, — а по мнению начальника цеха, мы занозы и выскочки, сам он нас ни в жизнь не выдвинул бы в передовые, и спорить с ним бесполезно!

— Чего о нем толковать? — вмешался У Бинь. — Мы не крадем и не жульничаем, а вкалываем на совесть, как настоящие рабочие. Подлизываться к нему, как другие, не станем. Это ведь не его завод, а государственный: и зарплаты и премии мы от государства получаем!

Художник с добродушной усмешкой шепнул Чжэну:

— Глядите, они не очень-то любят начальников, в том числе и мелких. Что вы об этом думаете?

Чжэн тоже усмехнулся:

— И меня, наверное, за спиной кроют почем зря! — Он отхлебнул глоточек. — Недовольство неизбежно, даже императоров всегда ругали, вопрос в том, кто именно ругает. — Он снова повернулся и спросил сидевшего за ним Люй Чжиминя: — Почему вы так недовольны своим начальником цеха?

— А как бы мы ни работали, он вечно твердит, что у нас в бригаде нет ни одного порядочного человека. Но это не так. Возьмите хотя бы Суна. — Люй Чжиминь показал подбородком на сумрачного парня, сидевшего в сторонке, и тихо добавил: — Он очень доброе дело делает. Его старший брат должен был жениться на одной девушке. Сначала все шло хорошо, а потом брат вдруг заупрямился. И когда девушка пригласила его к себе в дом к одиннадцати, а вся ее семья ждала аж до трех часов, он так и не явился. Невеста пошла его искать, а он от нее прячется и в то же время не отказывается прямо от свадьбы. Сун и говорит брату: «Если хочешь жениться, то женись, а не хочешь, так и скажи… Может, у тебя денег не хватает? Я могу дать две-три сотни…» Но брат продолжал тянуть. В конце концов невеста сама отказалась от него, однако Сун посчитал, что девушку обидели, и предложил сам на ней жениться. А девушка благородная, говорит, не могу, я тебя на четыре года старше. Но Сун упрямый, убедил ее. Потом завел разговор об этом с нашим бригадиром — вот с тем бритоголовым. Бригадир и спрашивает: «Ты просишь совета или извещаешь о своем решении? Если просто извещаешь, то я поддержу тебя, а если совета просишь, то не будет тебе моего одобрения, нечего жертвовать собой!» Сун отвечает: «Сначала мне тоже казалось, что я собой жертвую и добром это не кончится. Но потом сам не заметил, как влюбился, да и родителям моим она очень нравится. А с братом я порвал…» В общем, бригадир остался доволен, рассказал обо всем нам и говорит: «Сейчас одни судачат, будто Сун отбивает невесту у родного брата, другие — что он берет себе не жену, а вторую мать, так что мы должны встать на защиту нашего товарища». В результате весь цех зауважал Суна, люди считают, что он ведет себя очень красиво и порядочно. Как вы думаете, правда?

— Правда-то правда, но почему он тогда сидит такой печальный?

— Потому что им жить негде… — Люй Чжиминь крикнул бригадиру: — Сяодун, надо все-таки постараться насчет комнаты для Суна!

Ян Сяодун хотел ответить, но его внимание отвлек У Бинь, который громко спросил вдруг одного парня, Сюя:

— Ты смотрел пьесы Шекспира? Там даже всесильный король, сватаясь к даме, становится перед ней на колени. Так что и ты не плошай!

Сюй смутился и, заикаясь, произнес:

— А я разве против? Только не знаю, что в таких случаях надо говорить.

— Эх ты, — с притворной обидой сказал бригадир, — сколько я тебя учил. Надо проводить девушку домой, а на прощанье взять у нее адресок и телефон, чтобы можно было снова встретиться. Или сразу назначить следующее свидание. Главное — придумать время, место и хороший предлог!

Сюй покраснел: видимо, у него не было на примете никакой девушки.

— Тебе надо сначала у нас в цехе потренироваться, — продолжал Ян Сяодун. — Поболтал бы как-нибудь с нашими девчонками, пообвыкся и понял бы, как с женщинами разговаривать.

— Смотри, у цветов — яркие лепестки, у оленей — красивые рога, у петухов — пышные хвосты. Ты тоже должен придумать себе что-нибудь броское, тогда и завоюешь чье-нибудь сердце! — подхватил У Бинь.

Чжэн Цзыюнь даже немного позавидовал им. Так старик, уже не способный бегать и прыгать, с умилением смотрит на своего крепыша-внука, который может без устали носиться несколько часов подряд. Но нет, эти парни не похожи на детей. Они спокойно, без всякого стеснения говорят о любви, и хотя их любовь менее поэтична, чем у героев Шекспира, сам Чжэн Цзыюнь ни разу не испытал и такой. Он вспомнил, как буднично объяснился с Ся Чжуюнь, когда решил жениться на ней: «Ты согласна выйти за меня замуж?» — «Если ты хочешь, то, пожалуй, да».

«Хочешь»! А действительно ли он хотел? Было ли это для него физической или духовной потребностью? Судя по результату, ни тем, ни другим. И что в то время испытывала Ся Чжуюнь? После женитьбы они ни разу не говорили на эту тему. То было необычное время, все находилось в непрестанном движении, и у человека минуты не оказывалось, чтобы оглядеться.

Чжэн отогнал от себя неприятные мысли и сказал художнику:

— Послушайте, как они забавно делятся своим любовным опытом!

— А что тут особенного? Мы в молодые годы занимались тем же.

Чжэн промолчал. Он забыл, что у людей искусства все происходит по-другому, они без чувств жить не могут. Судьба так распорядилась или он сам виноват? Одни живут полной жизнью, а другие совсем наоборот…

А в то время Ян Сяодун уже поделился с бригадой, как он хочет помочь Суну с жильем: пусть тот пока отделит часть родительской комнаты, а когда достроят заводское общежитие, получит комнату там. Для этого каждый день двое из бригады будут работать на стройке. Все дружно зааплодировали.

У Суна отлегло от сердца. Его душа, походившая на сморщенный парус, теперь как будто взметнулась ввысь и наполнилась ветром. И не только потому, что бригадир придумал отличный план, но и потому, что ребята поняли, поддержали его. Не то что начальник цеха, который думает о нем черт знает что.

Бывают люди, видящие все в дурном свете, — это как болезнь. Они вечно подозревают, унижают других, воспринимают самые лучшие поступки как постыдные и грязные. Видимо, это приносит им моральное удовлетворение. С тех пор как Сун решил жениться и впервые пришел к начальнику цеха просить комнату, он все время чувствовал себя униженным. Собственно, ничего особенного начальник не говорил, но язык — это такая штука, которую никогда до конца не постичь. Один знаменитый актер как-то сказал, что первые слова, прозвучавшие со сцены, действуют на зрителей сильнее, чем вся остальная пьеса. Да и отдельное слово можно произнести по-разному: протяжно, отрывисто, громко, тихо, с намеком — и в зависимости от этого оно произведет на человека неодинаковое впечатление. Речь У Годуна уже своей интонацией обычно навевала тоску.

Научимся ли мы в конце концов правильно понимать людей?

Чехов писал:

«Когда начинают говорить о том, что N. сожительствует с Z., то мало-помалу создается атмосфера, при которой связь N. и Z. становится неизбежной».

Сколько таких ситуаций возникает по вине самих людей! Зачем перед каждым ставить кривое зеркало? Глядеться в него, конечно, забавно, но считать, что это и есть истинный облик человека, глубоко ошибочно. Защищаться от таких людей, как У Годун, нелегко. Он вовсе не дурной человек, скорее даже хороший, и действует не по злобе. Но фактически за ним стоят немалые общественные силы, руководствующиеся как раз злой волей. Перед этой волей честные, искренние сердца сжимаются, становятся бессильными и одинокими, порою просто погибают, словно листок, упавший в водоворот.

— А как ваш начальник цеха относится к производству? — поинтересовался Чжэн Цзыюнь.

— Вам же неудобно разговаривать вполоборота, — сказал Люй Чжиминь. — Если не возражаете, подсаживайтесь лучше оба к нам, тогда и потолкуем!

Чжэн спросил художника:

— Вы не против? — И тихо прибавил: — Очень интересные ребята, давайте поболтаем с ними!

Художник улыбнулся:

— Слово хозяина для гостя закон.

— А почему вы улыбаетесь? — не понял Чжэн.

— Потом скажу. Давайте пересядем.

— К производству наш начальник относится хорошо, ничего не скажешь! — продолжал говорить У Бинь.

Чжэн нарочно подбодрил его:

— Ну что ж, это уже много.

У Бинь хмуро взглянул на него. Наверняка решил, что Чжэн — какой-нибудь чинуша и в заводских делах ничего не смыслит.

— Разве одного производства достаточно? Надо и о людях думать. Мы ведь не скот и не машины. Впрочем, скотину тоже надо кормить, а машину смазывать!

— Правильно, ребята! — согласился художник. Видимо, вино все-таки ударило ему в голову, и он вертелся на стуле как мальчишка.

— Да, симпатичная у вас бригада, — подтвердил Чжэн Цзыюнь. Ему действительно все больше нравились эти парни, особенно бритоголовый бригадир. С первого взгляда было видно, что он человек энергичный, с быстрой реакцией, и в то же время не прохиндей какой-нибудь. Такой не станет браться за всякие пустые, сомнительные дела. В его облике угадывались черты, присущие их поколению: нелегко давшийся жизненный опыт, ум, хладнокровие, практицизм.

— Ничего особенного в нас нет, — промолвил Ян Сяодун. — Просто мы действуем дружно.

— Это все благодаря Сяодуну. Он душой болеет за всех, и все за него болеют!

— А сколько ему лет? — спросил художник.

— Тридцать один.

— О, молодой еще!

— И смелый, — добавил У Бинь. — Вы не смотрите, что он всего лишь бригадир; быть в его шкуре не так просто. Это не то что начальники управлений да министры, только и знают, что пером по бумаге водить. Он любого министра за пояс заткнет!

Художник еще больше оживился и толкнул ногой Чжэна:

— Слышали?

— Конечно, — не моргнув глазом ответил тот. — И моя дочка того же мнения о чиновниках.

Ян Сяодун нетерпеливо отмахнулся:

— Не болтайте глупостей, ребята! Что-то вы слишком разошлись. Жизнь штука нелегкая, а если у человека еще и на работе не ладится, ему все не мило. Он ведь не меньше трети своего времени проводит на службе, в коллективе, почему же не сделать это время приятным и радостным?

Ян не часто произносил высокие слова, но сегодня неизвестно почему — может быть, благодаря праздничной атмосфере, вкусной и обильной еде — ему лезли в голову благородные мысли, да и все парни чувствовали себя не совсем обычно. Им хотелось верить в добро, говорить трогательные вещи, которых они, как правило, стыдились.

— Вам может показаться смешным, — вступил в разговор Люй Чжиминь, обратившись к Чжэну и художнику, — ведь мы впервые с вами видимся, но в нашей бригаде я самый отпетый. Ребята не раз были недовольны мной, снимали с меня стружку, и все-таки я остаюсь в бригаде, не могу ее бросить, хотя дома у меня тоже несладко…

— Еще бы! — воскликнул Гэ Синьфа. — Да и на транспорте в часы пик намучаешься. Сегодня утром стою на остановке, подходит автобус, я втиснулся кое-как и случайно наступил одной тетке на ногу. Так она уставилась на меня и орет: «Хулиган!», а потом как даст мне кулаком в поясницу, чуть пополам не переломила. Я не стал ей отвечать, настоящий мужчина с женщиной не воюет, но на душе до того противно было. Что я ей, нарочно, что ли, на ногу наступил?

— Каждый из нас с радостью купил бы машину или хотя бы мотоцикл, чтобы избавиться от этих мучений, — продолжал Люй Чжиминь, — но на нашу зарплату не больно купишь. Даже если деньги соберешь, надо еще в очередь попасть. Сейчас за всем очереди, вплоть до капусты. А о жилье и говорить нечего. У нас в семье шестеро, целых три поколения, так двадцать лет на десяти метрах толчемся. — Он вдруг подумал, что не стоило бы говорить этого, когда все пируют, и, почувствовав раскаяние, попытался сменить тему. — Ладно, всех горестей не перечислишь, лучше уж молчать. Я хотел сказать как раз другое: хотя неприятностей у нас много, но есть и отдушина — наша бригада. — Его глаза посветлели, и он заговорил почти с лиризмом, перестал как обычно размахивать руками: — Конечно, бригада не способна по-настоящему помочь с жильем, заработком, транспортом, прав таких не имеет, но мы по крайней мере думаем о человеке, заботимся о нем и делаем все, что можем; я знаю, что прибавки к жалованью не выпрошу, что в автобусе мне бока намнут, но едва приду в цех, погляжу на своих ребят, и все неприятности как рукой снимает!

Парни, до этого громко шумевшие, вдруг притихли и задумались.

— У нас ведь сегодня пирушка, а не производственное собрание, так что хватит рассуждать о делах! — первым нарушил молчание бригадир и с заговорщическим видом добавил: — Нечего брать пример с нашего министра, который все время толкует о революционизации, даже в праздники. Давайте лучше пировать! — Он повернулся к Чжэну. — А вам можно положить? — Он подцепил палочками большой кусок жареной рыбы и положил на тарелку Чжэну. — Ешьте, не церемоньтесь! И вы, ребята, не зевайте, а то все уже остыло…

— Если министр снова организует нам сверхурочную работу в Новый год, мы на эти деньги еще раз сможем в ресторан сходить, — промолвил Гэ Синьфа.

— Сяодун вовсе не о том говорит, не путай! — возразил У Бинь и смачно выпил. Потом поставил бокал на стол и пренебрежительно произнес: — Ты что, забыл, как в семьдесят шестом под самый Новый год, когда мы уже станки обтерли, министр вдруг приперся на завод и объявил, что хочет встречать праздник вместе с массами, по-революционному? Начальник цеха тогда еще умолял нас: «Братцы, поддержите, не уходите, ручаюсь, что это ненадолго. Министр долго не выдержит, не подведитеперед начальством. Потом я каждому по две бутылки водки выставлю!» А утром министр в цех к нам пожаловал, а с ним женщина. Кстати, кто она такая?

— Завканцелярией министерства, — уточнил Ян Сяодун.

— Какая там завканцелярией?! — скривился У Бинь. — Обыкновенная прилипала! Оба они битый час, как в опере, пели нам про опасность реставрации правого уклона, а потом оторвали зады и смылись. Конечно, ему хорошо: домой придет на все готовенькое, несколько дней отдыхать будет, по гостям шляться. А мы без отдыха сиди, работницам даже одежду починить и постирать некогда. На одну дорогу туда и обратно у нас полпраздника ушло. Министр покрутился на заводе какой-нибудь час, а ему это зачли за встречу Нового года вместе с революционными массами, в газете пропечатали. И такие ловкачи все время в гору идут, черт бы их взял! Есть ли у Китая хоть какая-нибудь надежда? Для чего мы «банду четырех» свергали?

Гэ Синьфа налил ему пива:

— Выпей, остудись! Пусть он в своем кресле сидит, а ты своими железками занимайся. Зарплата же идет, чего тебе еще?

Но У Бинь не хотел успокаиваться:

— Нет, это дело серьезное! Разве такие начальники могут как следует проводить модернизацию страны? Им на народ начхать! Да, зарплата нам идет, но не увеличивается. Если власть будет в таких руках, нам надеяться не на что…

Художник снова толкнул ногой Чжэна. Тот сидел уже не такой радостный, как прежде. Напротив, сразу побледнел, скис, стал казаться холодным и отчужденным. Взяв бутылку с «маотаем», в которой еще что-то осталось, он налил всем понемногу и сказал, стремясь переменить тему разговора:

— Мне хочется выпить за вас.

— Тогда скажите тост! — поднял бокал Люй Чжиминь.

— Что же сказать? — Чжэн покосился на художника: тот по-прежнему улыбался своей наивной детской улыбкой. Чжэну очень хотелось, чтобы и он мог так улыбаться. — Ладно. Я рад, что сегодня выдался случай познакомиться и посидеть с вами. Надеюсь, что каждый из нас на своем рабочем месте добьется многого, верю, что мы еще встретимся. До дна!

Все выпили.

— Хорошее винцо! — промолвил У Бинь, облизывая губы. — А кто вы, почтенные? Скажите хоть напоследок.

Чжэн Цзыюнь застегнул китель:

— Он — художник, а я занимаюсь оргработой.

— А, организуете питание, отдых и прочее?

Чжэн засмеялся:

— Почти что так. Я смотрю, вы тоже покушать не дураки, немало денег спустили…

— Да, у нашего начальника цеха просто нос на сторону свернется от злости!

— Ничего, может, потом в другую сторону свернется и на место станет…

Когда художник и замминистра вышли из ресторана, в лицо им ударил холодный ветер. В ресторане было немного душно, а тут они будто разом окунулись в море: холодно, но приятно.

— Так чему вы тогда улыбались? — спросил Чжэн Цзыюнь. — Вы обещали объяснить.

— Я и забыл уже. По-моему, я целый вечер улыбался.

Они медленно пошли к трамвайной остановке. Глаза Чжэна блестели от света уличных фонарей, а в голове крутились разные мысли. Он первым прервал молчание:

— Сегодня я немало почерпнул для себя, этот Ян Сяодун помог мне понять одну важную вещь: как повысить активность масс. Нельзя читать им пустые нравоучения, твердить, что главное — работа, а жизнь, дескать, потом. Надо заботиться о них, верить в них, вдохновлять. Еще в древности говорили: «Благородный муж умрет ради друга». Знаете, как я в свое время пришел к революции? Не под влиянием «Коммунистического манифеста» или «Капитала», а потому, что прочел книгу итальянца Амичиса «Воспитание любовью»^[21]. Именно она подтолкнула меня к правде, добру, красоте. По-моему, Ян Сяодун неплохой психолог, не так ли? Но я виноват перед вами, пригласил поужинать, а сам заставил целый вечер слушать совсем неинтересные для вас разговоры!

— Почему неинтересные? Ребята говорили о том, что волнует сейчас всех. Я тоже немало почерпнул для себя.

— Правда? — удивился Чжэн Цзыюнь и даже приостановился, глядя прямо в глаза художнику.

— Да, только я в основном наблюдал за вами. Думаю написать ваш портрет, хотя чувствую, что это будет трудно: у вас очень быстро меняется настроение. И это мгновенно отражается во внешнем облике, не суметь передать эти нюансы было бы обидно, но это, видимо, неизбежно.

— Нет, нет, не надо ничего писать! — решительно запротестовал Чжэн.

Доверчивые глаза художника вдруг стали серьезными, в них появилось такое же упрямство, как у Чжэн Цзыюня.

— У вас, конечно, могут быть свои резоны, но они наверняка несущественны. Каждый настоящий человек принадлежит не только себе…

ГЛАВА 8

Ровно без четверти восемь, как по часам, министр Тянь Шоучэн спокойным, неторопливым шагом прошел в свой кабинет, милостиво кивая встречавшимся на пути подчиненным, а иногда даже перебрасываясь с ними одной-двумя фразами. Так бывало ежедневно. Он не подражал иным министрам, считавшим позволительным опаздывать на работу. Привычным взглядом окинул свой огромный письменный стол, где легко мог бы улечься человек. Здесь уже было разложено множество бумаг, докладных и тому подобного. Тянь снял пальто, собираясь повесить его на вешалку. Нет, этот крючок шатается, повешу-ка на другой. Обеими руками пригладил волосы, хотя этого совсем не требовалось, заварил зеленого чаю, сел за стол и стал перебирать бумаги, ждущие его резолюций: шифрованные телеграммы, документы из центра, телефонограммы, доклады управлений, письма с мест. Вся корреспонденция была представлена в строгой последовательности, с учетом ее важности и срочности.

Тянь Шоучэн долго колебался, прежде чем назначил Сяо И своим секретарем, но в результате остался очень доволен выбором. Дело в том, что во время «культурной революции» Сяо И был одним из ведущих цзаофаней министерства. Тянь чувствовал, что Сяо И прекрасно понимает, почему тот выбрал именно его, однако это не имело ни малейшего значения. Главное, что интересовало Тяня, — как реагируют на нового секретаря люди, стоявшие в период «культурной революции» по разные стороны баррикад; догадки же подчиненного, мелкой пешки, не стоили внимания. Министр расходовал свою умственную энергию лишь на достойных противников. К тому же для наиболее ответственных дел у него был еще референт — Линь Шаотун.

Бумаги Тянь просматривал равнодушно, словно толкал лодку по течению, подписывал, переадресовывал, накладывал резолюции, ставил визы. Но на просьбе премировать служащих министерской гостиницы его жирный фломастер споткнулся. Что, премировать? Служащих гостиницы?! В последних передовицах снова подчеркивалась ведущая роль политики и идейного воспитания, рекомендовалось, чтобы премия не превышала двух месячных окладов работника. Похоже, что премиальные стараются сократить даже заводским рабочим, не говоря уже о служащих. А тут вообще речь идет о гостинице, и не при Госсовете или горкоме, а всего лишь при министерстве. Наверное, на этот счет есть специальные указания, но он их не знал, а спрашивать неудобно. Вдруг какой-нибудь казус выйдет? Тянь Шоучэн не хотел, чтобы под него подкапывались еще и с этой стороны, и он начертал на представлении: «Поступить в духе вышестоящих указаний».

Он остался очень доволен своей формулировкой. Что значит «вышестоящих»? И где именно стоящих? Пусть подчиненные ломают себе голову — чем туманнее, тем лучше. К тому же, насколько он помнил, никаких конкретных указаний о премиях гостиничным служащим и в помине не было.

Следующая деловая бумага, точнее, объемистый доклад в ЦК рассердил Тяня. Неужели его авторам неизвестно неписаное правило, что чем выше инстанция, в которую подается доклад, тем тоньше он должен быть? А вот иероглифы не мешало бы писать и покрупнее.

Он лениво полистал доклад. Оказывается, к нему еще письмо приложено! Что это с Сяо И, почему он путает письма с докладами? Да нет, секретарь не мог ошибиться, должно быть, оба документа требуют личного ознакомления министра.

О чем же они? Тянь Шоучэн пробежал глазами. Ничего себе! Критика одобренного Центральным Комитетом плана превращения к двухтысячному году десятка с лишним сталелитейных заводов и шахт в образцовые предприятия. Объявляют все это левым уклоном в экономической политике, попыткой возрождения «большого скачка» 1958 года, отходом от объективных закономерностей жизни. Упоминаются объекты, которые на сегодняшний день не соответствуют требованиям капитального строительства, а в государственный план тем не менее включены. Дают понять, что тем самым попусту расходуются ограниченные фонды на капстроительство… У Тянь Шоучэна даже веко задергалось. Он взял чашку с чаем и отпил глоток.

Скорее всего, и письмо, и доклад сочинил министерский работник, поэтому их и вернули из ЦК в министерство. Но кто же этот сочинитель? Тянь заглянул на последнюю страницу доклада. А, Хэ Цзябинь, герой «событий на площади Небесного Спокойствия»^[22]! Он тогда совсем распоясался, проявил невиданную активность, венки таскал, стихи писал. Если бы за него не вступился начальник управления Фан Вэньсюань, этого Хэ просто в тюрьму бы посадили. Напрасно вступился, дело это до сих пор висит на министерстве. Тянь Шоучэн нервно усмехнулся. Что за времена настали? Таких бузотеров на работе держат!

Отправить эти писульки в управление, где служит Хэ? Нет, нельзя, они слишком острой направленности, их наверняка зарегистрировали в ЦК. Спустить это дело на тормозах? Но тогда неясно, как отчитываться, если вдруг сверху спросят. Министерство должно определить свою позицию и отреагировать.

Тянь Шоучэн посмотрел на визу ЦК, она казалась совершенно нейтральной: «Пересылаем вам письмо трудящегося». Что же с этим делать? Он машинально крутил фломастер и не знал, что написать. Наконец нашелся, решил переадресовать: «Замминистра Чжэн Цзыюню. Прошу рассмотреть». Так с грехом пополам сойдет. Чжэн сейчас очень увлечен проблемами коренных преобразований, вопросами управления, идейно-политической работой, вот пусть и насладится. Недавно он даже провел на автозаводе «Рассвет» опрос общественного мнения. Не опрос, а анекдот! Там были, например, такие перлы:

«Что тебе нравится?» — Ясно что — дурака валять.

«Что тебя тревожит?» — Конечно, их собственная судьба.

«Что ты не любишь?» — Работать!

«В чем ты нуждаешься?» — В деньгах, только в них.

«Что ты делаешь в свободное время?» — Едят, пьют да развлекаются. Если не верите, загляните в рестораны.

«Веришь ли ты в осуществление «четырех модернизаций»?» — Нашел кого спрашивать!

«Что больше всего мешает их осуществлению?» — То, что порядка никакого.

«Ты хочешь работать на этом заводе?» — Они хотят в Америку удрать! Может, ты им посодействуешь?

В общем, черт знает что натворил. Разве так ведут идейно-политическую работу? Опросы общественного мнения — это типично буржуазные штучки!

Если сравнить Чжэн Цзыюня с Тянь Шоучэном, то первый из них походил на футбольного защитника, скрывающего твердость за видимой мягкостью, а второй — на нападающего, который неудержимо рвется к цели. Тянь иногда любил нанести своему заму несколько легких ударов и поглядеть, как тот их отразит. Он не считал Чжэна серьезным соперником и особенно не тратил на него свои силы. Настоящим противником Чжэн Цзыюня было старое общественное сознание, хоть и загнанное вглубь, но никогда не дремлющее.

В прошлом году Тянь Шоучэн отчитывался в ЦК о своей загранкомандировке и взял Чжэна с собой. Тогда еще немодно было соваться в политические вопросы, к начальству полагалось лишь осторожно прислушиваться, а Чжэн вдруг вылез с таким заявлением: «Любые работники могут ошибаться, но в каждой конкретной ошибке нужно разбираться, говорить о степени ее серьезности, а не объявлять ошибающегося изменником или шпионом, как в свое время в Советском Союзе. У нас, когда осуждали Лю Шаоци, Пэн Дэхуая, Ян Шанкуня^[23] и других, тоже твердили об их предательстве, связях с заграницей, но это звучало совершенно неубедительно. К кадрам надо относиться бережно, с доверием! »

Против кого же были направлены его слова? Страшно подумать! Конечно, сейчас Лю Шаоци и другие «изменники» реабилитированы, но в тот момент говорить об этом было крайне опасно. Риск зачастую может обернуться крупными потерями, никогда не знаешь, где что тебя подстерегает. В период борьбы против «реставрации правого уклона» Тянь Шоучэн — уж на что осторожный человек! — долго выжидал, высматривал, однако все же просчитался. Этот урок он запомнил до конца своих дней.

На том совещании в ЦК один из выступавших недовольно буркнул, что единственный критерий оценки реальности — это практика, что Чжэн Цзыюнь поднял теоретический вопрос, не относящийся к теме совещания. Чжэн согласился, что его можно обсудить и в следующий раз, но сегодня тоже хорошо бы принять какое-то решение, потому что ведомства должны работать, а для этого нужно единство мнений в верхах. Если один руководитель или печатный орган говорит одно, а другой — совершенно другое, то что прикажете делать рядовым работникам, исполнителям? Нет уж, товарищи теоретики, обсудите все как следует, и тогда мы в стороне не останемся.

«Пусть другие говорят, что хотят, — в раздражении думал министр, — но тебе, Чжэн, лучше помалкивать. Что толку людей будоражить? Особенно опасно обнадеживать журналистов: если не выполнишь своих обещаний, так они тебя мигом в газете продерут. Вот тогда и посмотрим!»

Чжэн Цзыюнь еще нес что-то о том, как надо честно пропагандировать идеи председателя Мао, покончить с замашками «банды четырех», с привычкой затыкать одной фразой рты тысячам людей. Хорошо еще, что больше ничего не нагородил. Ведь что такое политика? Это умение держать нос по ветру, своевременно высказываться в духе руководящих указаний, а все остальное — чепуха!

Министр вышел из кабинета и вернул секретарю проект доклада для совещания начальников управлений и отделов.

— Товарищ Сяо И, я просмотрел доклад, серьезных конкретных замечаний у меня нет, но текст еще сыроват. Прошу тебя вновь подработать его с сотрудниками научно-исследовательского отдела, углубить содержание, отшлифовать композицию и стиль. Стиль должен быть не слишком официальным, но и не слишком разухабистым, чересчур громких и пустых выражений избегайте. Так что потрудись еще немного, хорошо?

В этом был весь Тянь Шоучэн. Он никогда не действовал собственными руками и четко не высказывал исполнителям своего мнения. Став секретарем Тяня, Сяо И хлебнул с ним немало горя, пока не привык. Каждое слово приходилось исправлять по сто раз, а почему и зачем — неизвестно. При работе с любым докладом Тянь Шоучэна секретарь терял в весе несколько килограммов, но постепенно он все-таки уловил некую закономерность в поведении начальника и придумал, как с ним управляться.

Сейчас Сяо И почтительно слушал министра, усердно листал проект и непрерывно кивал головой. Едва Тянь закончил речь, как он поддакнул:

— Да-да, я непременно учту все ваши замечания!

Думал же он только об одном; как расстричь доклад, перекроить его, первую страницу поставить на место третьей, девятую поменять с седьмой, несколько дней проволынить, ничего на деле не исправить, а накануне совещания, поздно вечером, привезти Тянь Шоучэну на дом. Тогда, ознакомившись с «новым» текстом, министр, как обычно, скажет: «На сей раз ты недурно поработал, значительно лучше, чем в прошлый».

В этот момент в приемную вошел Линь Шаотун. Он молча взглянул на Тянь Шоучэна, тот сразу же открыл свой кабинет, и они оба удалились, плотно затворив за собой дверь. Смешно! Как будто кому-нибудь интересно подслушивать их секреты! Все давным-давно знают, что у министра необычайно теплые отношения с Линь Шаотуном. Сяо И взял пачку бумаг, которую оставил ему Тянь, и, раздраженный, вышел. Ему вдруг захотелось убраться как можно дальше от этих беспринципных людишек.

Цзи Хэнцюань вручил Чжэн Цзыюню письмо и доклад Хэ Цзябиня:

— Это вам от министра!

Чжэн полистал бумаги, положил на стол и искоса взглянул на Цзи, стоявшего в сторонке:

— Ладно, займусь.

Эти слова обычно означали, что разговор закончен. Но как только секретарь вышел из кабинета, Чжэн снова взял письмо и доклад и принялся внимательно изучать их. Читал и легонько кивал головой.

Идеи Хэ Цзябиня, словно мягкие крепкие руки, довольно быстро захватили его. Но благодаря чему именно? Этого он еще не мог понять, а ему не нравилось, когда он чего-либо не понимает.

Так, так, кажется, сообразил. Эти документы многих заставят покрутиться! Однако ощущение недовольства не пропало: «У тебя не хватает смелости принять эти рассуждения всерьез?» — строго спросил он себя. Потом задумался, опустил голову и стал похож на боевого слона, готового броситься в атаку.

Сам он никогда не сумел бы так честно и открыто изложить свои взгляды. Конечно, в его положении это и не обязательно. Впрочем, при чем тут положение? Разве мог он, не кривя душой, сказать, что знает, как нужно жить и умереть, что его помыслы чисты и свободны от карьеристских соображений?

После того как их выпустили из «школы кадровых работников», он давно не встречался с Хэ Цзябинем. Там они трудились в одном отделении. Чжэн Цзыюня в то время считали «каппутистом», а Хэ Цзябиня третировали за разные странности характера. Под многочисленными недобрыми взглядами они достойно несли свою тяжкую ношу и еще умудрялись тайком обсуждать «Диалектику природы» Энгельса. Их интересовало все: почему, например, белая голубоглазая кошка обязательно должна быть глухой, хотя сами они никогда не видели таких кошек. Командиру своего отделения они дали прозвище Взбесившийся Рояль, а командира роты прозвали Полчерпака, потому что во время раздачи еды он вечно ухитрялся недоливать баланды. Вернее, зачерпывал он полный черпак, но, вынимая, наклонял его, и половина содержимого выливалась. Должно быть, боялся, что его объедят! Однако стоило ему заметить в очереди одного из своих подпевал, как он набирал в черпак с верхом, а другим опять незаметно уменьшал порцию. Прозвища были выбраны очень точно… Да и вообще Чжэн чувствовал себя рядом с Хэ Цзябинем помолодевшим: даже в самых тоскливых ситуациях тот без умолку сыпал язвительными шутками. Когда они возвратились в министерство и вновь оказались на разных ступенях социальной лестницы, теплота в их отношениях пропала. Лишь однажды они увиделись в автобусе, во время культпохода в кино, и Хэ Цзябинь не без иронии сказал: «Ну вот вы и возвратились к жизни!»

Какая там жизнь? Бесконечные дела, работа вытеснили решительно все. Хорошо бы встретиться с Хэ Цзябинем, поболтать — если не о его докладе, то хотя бы о Полчерпаке или Взбесившемся Рояле. Е Чжицю говорила, что она собирается вместе с Хэ писать очерк об энергичном, смелом директоре завода, всем сердцем преданном идее «четырех модернизаций», таком, как Чэнь Юнмин. Не знаю, может, и написали. Похоже, эта журналистка слишком увлекающаяся: то хочет изучать экономику, то заняться литературой. А ведь литературная деятельность высасывает из человека все жизненные соки, требует полной отдачи душевных сил. Наверное, она и есть душа жизни! Чжэн Цзыюнь снял телефонную трубку, стал набирать номер Хэ Цзябиня, но после третьей цифры снова положил трубку на рычаг. Он чувствовал себя как-то неуверенно. Ведь они уже не в «школе кадровых работников»… Общаясь со своими сослуживцами, Чжэн всегда старался держаться со всеми одинаково. Если он будет проявлять к кому-нибудь особое расположение, его могут счесть недостаточно принципиальным человеком, пойдут пересуды.

Что же делать с письмом и докладом Хэ Цзябиня? Министр явно устранился потому, что это для него слишком крепкий орешек. Обстановка сейчас по-прежнему очень сложная, между сторонниками реформ и приверженцами старых методов идет ожесточенная борьба, люди, привыкшие кормиться за счет вранья и крикливых лозунгов, тесно сплотились и в низах, и наверху. Эти деятели плевать хотели на объективные законы экономики и реальные возможности народа, знай тянут деньги из государственного кармана, причем гребут миллиарды. «Следуя высочайшим указаниям», они собираются к восемьдесят пятому году выплавить шестьдесят миллионов тонн стали, добыть двести пятьдесят миллионов тонн нефти. Что за вздор! Если мы и дальше будем следовать таким указаниям, то повторится «большой скачок» и национальная экономика погибнет.

До сих пор многие пытаются тормозить проведение реформы, не понимают, что единственный критерий истины — это практика. Говорят, в одном учреждении во время политзачета был задан вопрос: в чем критерий истины? Лишь тридцать процентов ответили, что в практике, а остальные назвали власть, право и тому подобное. Просто не знаешь, смеяться или плакать. Недаром люди так держатся за власть, и именно из-за этого так трудно осуществлять реформы.

Всячески дебатируется вопрос о целях производства. Хотя цели производства ясно указаны даже в программе партии, теперь снова подняли этот вопрос и норовят извратить смысл. А ведь без четкого понимания этого положения нельзя определить пути развития промышленности и обеспечить нужных темпов роста. Повсюду строят заводы, а рабочим жить негде. Вот и не хватает рабочей силы, предприятия пустуют, никакой отдачи.

Каковы же все-таки цели социалистического производства? Главных, пожалуй, две: создать мощное государство и добиться благосостояния народа. Эти две цели взаимосвязаны. Если заботиться только об укреплении обороноспособности, то ни страна, ни народ от этого не выиграют. Но тут возникают и более конкретные вопросы. Например, должна ли при составлении плана учитываться объективная реальность? Еще председатель Мао неоднократно говорил, что у нас на первом месте сельское хозяйство, на втором — легкая промышленность, на третьем — тяжелая. А фактически все получается наоборот. Ориентиры на «высочайшие указания» и на план как таковой приводят к несбалансированности, к авралам, к провалам, которые до сих пор многие воспринимают как нечто естественное. По мнению этих людей, допустимы финансовая неграмотность, даже инфляция — это, дескать, мобилизует силы людей, повышает их производственную активность. Находятся любители утверждений, что история мирового денежного обращения — это история инфляции, поэтому надо просто побольше печатать денег, так было всегда. Можно представить себе, что сказал бы Маркс в ответ на рассуждения подобных господ!

Нужно во что бы то ни стало поднять уровень жизни народа, вернуть ему хотя бы часть задолженностей. Если уровень жизни поднимется, то и накоплений будет больше, и промышленность пойдет в гору. Только через обогащение народа можно укрепить государство. Надо заботиться о сбалансированности планов, об интересах рынка. На одном бескорыстии и голом энтузиазме далеко не уедешь.

При разработке планов капстроительства необходимо учитывать количество объектов, проводить тщательный научный анализ, сравнивать различные проекты, считаться с мнением специалистов, а не брать цифры с потолка или из головы. А то один решает так, другой — сяк, подписывают и визируют что попало. Это все безнадежно устаревшие способы, они ничего не дают — будь ты хоть семи пядей во лбу.

В управлении предприятиями мы все еще используем патриархальные, цеховые методы, не имеем понятия о научной организации труда и статистических подсчетах, не обращаем внимания на экономический эффект, а только раздаем приказы, устанавливаем сроки, поднимаем массовые кампании, выкрикиваем лозунги, пытаясь подменить ими науку. И еще воображаем, что очень энергичны, умны, требовательны. А в результате — сплошные провалы.

Пустые, громкие, лживые словеса стали нашим излюбленным стилем. К существующему Дацину добавилось еще десять, потом еще. А вскоре выяснилось, что там и нет никакого крупного нефтяного месторождения, так, мелочь одна. На заседании Госсовета объявили, что за создание десятка с лишним новых Дацинов ратовал Центральный Комитет, то есть спихнули вину на ЦК. Ну на что это похоже?

В общем, противоречий тьма. Трудно. И главная трудность в том, что водораздел между нами и противниками проходит совсем не так четко, как в военное время. Некоторые рассуждения вроде звучат вполне правильно, а эффект от них отрицательный, потому что ошибки в образе мышления могут привести миллионы людей к бедности и нищете.

Но если раньше Чжэн Цзыюня мучило очень многое, то теперь, после 3-го пленума, он исполнился верой. Пленум казался ему исключительно важным событием в истории страны, сопоставимым по значению только с совещанием в Цзуньи во время Великого похода^[24]. Продолжался пленум всего несколько дней, однако многие вопросы были подготовлены заранее на рабочих заседаниях Центрального Комитета. В одном из таких заседаний Чжэн участвовал и все видел собственными глазами. В то время консерваторы, стремившиеся оправдать даже ошибки прошлого, были еще в силе, и выдвижение идеи о том, что единственный критерий истины — это практика, было ощутимым ударом по ним. Этот лозунг раскрепостил сознание коммунистов, да и всего народа, предоставил свободу деятельности. А потом последовала серия реформ, началась реабилитация несправедливо осужденных. Все это могло произойти только на основе решений пленума, без него даже арест «банды четырех» ничего бы не дал, люди продолжали бы идти старым путем и не имели никаких надежд.

Гибкая политика в деревне, акцент на получение прибыли противоречили былым установкам на бесконечный изнурительный труд и производство чуть ли не одних зерновых. В экономике разрешили существование разных укладов, среди которых главным оставался плановый, одобрили развертывание рыночного хозяйства и конкуренции. Сокращение объектов капитального строительства, снижение числа руководящих указаний, борьба с расточительством, незаконными доходами улучшили жизнь народа. Особенно благотворную роль сыграло повышение закупочных цен на зерно.

В области исправления политики по отношению к интеллигенции важную роль сыграли переоценка «событий на площади Небесного Спокойствия» и реабилитация безвинно осужденных, в том числе зачисленных в «правые». Это пробудило активность миллионов, способствовало развитию идеологии. Короче говоря, влияние 3-го пленума было огромным, он стал переломным моментом в социалистическом строительстве. Думая обо всем этом, Чжэн Цзыюнь понемногу успокаивался.

Письмо и доклад Хэ Цзябиня он запер в самый нижний ящик стола. Если кто спросит о них, он ответит точно так же, как в семьдесят шестом году, когда скрыл дерзкий материал Фан Вэньсюаня: «Не могу найти!» Скоро мы наконец изменим свою манеру обращения с письмами и прекратим передавать их по месту работы написавшего? Эта манера делает автора абсолютно беззащитным, а объект критики — совершенно неуязвимым.

В конце «культурной революции» Чжэна неожиданно освободили и включили в группу по разбору политических дел. Дела многих кадровых работников были предельно ясны, но группа никак не хотела их пересматривать. Чжэн Цзыюнь, требовавший справедливых расследований, вскоре был обвинен цзаофанями в адвокатстве, правом уклоне и прочих грехах. Про него писали дацзыбао^[25], даже донесли самой «банде четырех». Еще немного, и его бы выгнали из группы. Само по себе это было не страшно, но если бы его место занял какой-нибудь левак, то многие кадровые работники никогда не получили бы свободы. А Чжэн, демонстрируя внешнюю мягкость при внутренней твердости, не желал выносить лживых решений. Он все тянул время под предлогом того, что вопрос еще нужно изучить, собрать дополнительные сведения и так далее. В результате каждое дело обсуждалось чуть ли не бесконечно. Другие члены группы уставали и сдавались, но сердиться на Чжэна видимых оснований не имели. Все дела, которые он разбирал, были благополучно завершены. У китайцев, разумеется, свои, китайские методы: он часто горько усмехался, называя себя хитрым старым бюрократом; но без таких, как он, явно было бы еще хуже. Бюрократия иногда бывает по-своему полезна. В Китае уже четыре с половиной тысячи лет пишут бумаги; если будем тянуть с их рассмотрением, ничего страшного не случится — это лучше, чем глупая поспешность. Но сколько все-таки сил и времени отнимают эти пустые заседания и словопрения!

— Что, дело какое-нибудь? — спросил министр у Линь Шаотуна.

Конечно, дело. Раз уж Линь пришел, то причина наверняка веская и требующая внимания.

— Утром Цзи сказал мне, что вчера ваши замы Чжэн и Ван ходили в университет к профессору Даю.

— Что? — Тянь Шоучэн долго не мог прийти в себя. Час от часу не легче! Два заместителя министра, коммунисты, нежданно-негаданно явились на поклон к буржуазному профессору. Дай известный на всю страну правый уклонист, совсем недавно реабилитированный. — Ах, они… — протянул Тянь и снова умолк. Недаром в последнее время бытует мнение, что в его министерстве как бы два штаба: пролетарский и буржуазный. Смешно, конечно, но не так уж приятно слышать слова, наводившие на всех ужас в период «культурной революции».

— О чем же они говорили? — спросил Тянь.

— Не знаю. Они ходили только вдвоем, секретаря не брали. Я предполагаю, что это связано с симпозиумом по идейно-политической работе, который они задумали провести.

Выходит, Чжэн и Ван все-таки намерены устроить этот симпозиум.

— Один товарищ из научно-исследовательского отдела, отвечающий за подготовку конференций, сказал, что ваши замы собираются использовать в идейно-политической работе достижения социологии и психологии.

Тянь молчал. Да, они явно зарвались. Целыми днями треплются с разными профессорами, литераторами, журналистами, устраивают симпозиумы, пишут статьи. Мало им постов замминистра, еще и громкую литературную славу подавай. А литераторы, как сказал один химик, это самый опасный активный элемент!

— Они утверждают, что внедрение науки в пропаганду очень укрепит управление производством. Использование достижений социологии и психологии — это, мол, реальный путь к подъему активности людей, — продолжал Линь.

Психология? Но ведь это давно раскритикованная буржуазная наука. Сейчас все считают, что номенклатурные работники обязаны больше знать, однако это не означает, что мы должны совершать всякие глупости и вприпрыжку нестись за модой. Поднимать активность людей, конечно, хорошо, только пути к этому надо искать приличествующие. Вся партия и весь народ заботятся о реформах, о совершенствовании управления — это необходимая работа. Во всех отраслях промышленности, провинциях, городах люди думают, ищут, экспериментируют. Как руководитель министерства тяжелой промышленности он тоже, естественно, собирается принять соответствующие решения, предложить разные меры, однако, следуя за такими ретивыми, только шишек себе набьешь. Надо подождать, все взвесить. Чего именно ждать, он и сам толком не знал, но опыт подсказывал ему: если в чем-то не уверен или не можешь противостоять нововведениям, лучше подожди — и тогда все само собой уладится. Это как ветер в зимнем Пекине: сначала поднимется до небес с песком и камнями, но ведь он не может дуть вечно и через день-два начинает постепенно стихать. Придется сколотить специальную группу, дать ей задание и попридержать чрезмерно инициативных заместителей.

А вслух Тянь сказал:

— Да, мы должны заниматься проблемами управления, углублять реформу. У меня тоже есть одна задумка, хотя она еще и не совсем созрела: может быть, слить отдел управления предприятиями с научно-исследовательским отделом и образовать консультативный комитет?

Линь Шаотун обомлел. Это значит вывести научно-исследовательский отдел из-под контроля Ван Фанляна и отдать Вану в подчинение совсем других людей, которые будут строить ему всякие козни? Но это отнюдь не просто. Ван — человек энергичный, умный, твердый, с ним лучше зря не сталкиваться.

— Наверное, стоит еще подумать, взвесить…

Тянь Шоучэн взглянул на Линя. Тот тоже многозначительно посмотрел на начальника, и оба прекрасно поняли друг друга.

— Ладно, подождем, посмотрим, — вдруг согласился министр.

Он всегда хитрил с людьми. Например, во время «культурной революции» вместе с остальными голосовал за исключение Вана из партии, но наедине с жертвой всячески подчеркивал свое расположение. А недавно сказал Вану: «Я еще тогда понимал, что тебя исключают несправедливо, но не мог протестовать, так как все знают о наших близких отношениях». Ван не стал ему поддакивать и, изменившись в лице, бросил: «Ерунда. Самое главное — это принципы. Говорить надо то, что думаешь. При чем тут характер отношений? Кстати, я не считаю, что у нас с тобой такие уж близкие отношения».

Во время «культурной революции» Тянь Шоучэн тоже немного пострадал, но потом был восстановлен в должности. Под Новый год он даже тайком отправился к Ван Фанляну, который как «злостный вредитель» еще не был реабилитирован и восстановлен в партии. По тем временам подобный визит был страшным преступлением, не всякий бы на него решился. Примечательно, что Чжэн Цзыюнь не ходил к Ван Фанляну домой, зато при пересмотре его дела упорно отстаивал правду. И Ван Фанлян неизменно оказывался на стороне Чжэн Цзыюня, когда тот на партийных и прочих собраниях выступал против министра. Личные отношения между Чжэном и Ваном не отличались особой теплотой — Чжэн Цзыюнь вообще трудно сходился с людьми. Они были единомышленниками, а не приятелями, готовыми во всем покрывать друг друга.

Цзи Хэнцюань сказал Чжэн Цзыюню:

— Вам звонят из газеты, корреспондентка Е Чжицю.

Чжэн подумал, что она ведет себя слишком неосторожно: чуть что — звонит в министерство да еще называет его «почтенным Чжэном», а не товарищем Чжэн Цзыюнем. Ей-то легко, а его разговоры подслушивает целая дюжина доносчиков. Может, она хвастается таким образом перед своими сослуживцами? Да нет, не похоже, уж больно пошло для нее. Но записочки, которые она ему порой шлет, тоже излишне легкомысленны. Конечно, ничего особенного в них нет — только ее мнения по разным вопросам или отголоски их бесед. Однако в Китае, где феодальное сознание проникло во все поры общества, женщина должна быть особенно внимательной и не ставить под удар ни свою, ни чужую репутацию.

Чжэн Цзыюню постоянно приходилось сторониться женщин. Ежедневно он получал по нескольку писем, на которых стояло «лично», «в собственные руки», но их тоже предварительно просматривал Цзи Хэнцюань, как и официальные бумаги. О телефонных звонках и говорить нечего — они шли только через секретаря. Такие, как от Е Чжицю, неосторожные письма или звонки добавляли Чжэну немало хлопот. Надо было видеть, с какой ехидной миной Цзи сообщил о звонке корреспондентки. Черт знает что!

А тут еще эта история с маркой. Одно из писем, на котором стояло имя Е Чжицю, секретарь почему-то не вскрыл, а стал таскать по всем комнатам и спрашивать: «Кто содрал с этого письма марку? Что я теперь скажу заместителю министра?» В результате все узнали, что Чжэн Цзыюню регулярно пишет корреспондентка, с которой у него не иначе как роман. Даже секретарь в курсе! А на самом деле не исключено, что Цзи Хэнцюань сам спрятал эту злополучную марку, устроив своего рода «поджог рейхстага».

Может, сказать Е Чжицю, чтобы она писала ему домой? Нет, тогда тем более заподозрят, что у него с ней связь. К тому же корреспондентка явно не поладила с его женой. Чжэн Цзыюнь отнюдь не жаждал, чтобы Ся Чжуюнь всем нравилась, но она, в конце концов, его жена и имеет влияние в его жизни. Они даже считались образцовыми супругами: за всю жизнь Чжэна никто не мог ни в чем упрекнуть.

Он взял телефонную трубку и подчеркнуто официальным тоном произнес:

— Я слушаю, здравствуйте!

Но Е Чжицю совершенно не заметила его ухищрений и с места в карьер заговорила:

— Должна сообщить вам не очень приятную новость: ваша статья об идейно-политической работе не войдет в послезавтрашний номер…

— Почему? Редактор лично обещал мне напечатать ее послезавтра! — немного вспылил Чжэн. Он все-таки не мальчишка, который обивает пороги редакций. Статья была заказана ему газетой.

— Он ссылается на главного редактора и просит, чтобы вы еще раз обдумали некоторые положения.

— Какие именно? Нельзя ли конкретнее?

— Например, вы говорите о «коллективном сознании», а у нас обычно принят термин «коллективизм», — Е Чжицю почему-то прыснула. — Но фактически смысл тут один, ваши слова даже мягче и приемлемее для многих, а это очень важно. Скажем, выражение «человеческие чувства» действует на читателей лучше, чем «пролетарские чувства». Ведь мы должны рассчитывать на всех читателей, не только на самых передовых, так что, по-моему, ничего править не надо. У нас в редакции некоторые считают, что анализировать человеческие поступки с точки зрения психологии, социологии, социальной психологии, этнографии — это буржуазная отрыжка. Да, поведение человека в капиталистическом и социалистическом обществе различно, однако есть и общие моменты. Вы читали в газете «Известия» статью об одном японском автозаводе? По-моему, они здорово умеют работать с людьми. Скажем, если у человека кто-нибудь умер, ему дают деньги на похороны; если у него день рождения — дарят подарок… Это и есть учет психологии. Конечно, они стараются с ее помощью обогатить предпринимателей, но почему мы не можем теми же способами преследовать свои, социалистические цели?

Было впечатление, будто эту статью написала она сама и хочет убедить его в верности написанного. А может быть, она уловила колебания замминистра.

Чжэн Цзыюнь совсем не страдал честолюбием, если здесь вообще уместно это понятие. Ему было уже шестьдесят пять лет, и от многих надежд, зародившихся еще в молодости, у него осталось только желание поделиться своим долголетним опытом — и успешным, и печальным — в строительстве социализма, который, кажется, наступает снова. Возможно, Чжэн не во всем прав, но если удастся сделать хоть что-нибудь, это утешит его. Свои мысли он начал излагать на бумаге, статья об идейно-политической работе должна была стать первой в этом ряду. И вот первую же статью постигает такая неудача. Может быть, он слишком торопится? А если ничего не исправлять? Тогда вообще не напечатают. Человек должен идти на компромиссы, иначе все проиграет, даже части своих идей не сумеет отстоять.

Не отвечая на пылкие речи Е Чжицю, он продолжал думать: исправлять или не исправлять статью? Ко всему прочему он не мог открыто говорить по телефону.

Журналистка понизила голос, как будто разочарованная молчанием Чжэна:

— Я должна предупредить вас, что в газетах часто используют такой способ нажима. Если автор упорно настаивает на своем тексте, ему обещают ничего не править, а когда газета выходит, все оказывается переделанным. Тогда начинают ссылаться на дежурного редактора, который что-то не понял и внес небольшие исправления. Вам стоит заранее дать им понять, что вы знаете про этот трюк. Кроме того, один экземпляр статьи имеет смысл послать в ЦК. Я считаю, что она во многом новаторская…

— Спасибо, мы еще поговорим об этом! — поспешно оборвал разговор Чжэн Цзыюнь. Слишком уж рискованно она болтает, в его министерстве так не принято.

Солнечные лучи из окна били ему прямо в лицо. Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Сегодня не было ни особо трудных дел, ни баталий, ни проработок, но он почему-то устал. Видимо, не физически, а духовно.

Ладно, уступим, пойдем на компромисс! Наверное, он еще потому так поспешно положил трубку, что боялся упреков Е Чжицю: «Почему вы не отстаиваете своих взглядов до конца?» Возможно, она не высказала бы ему этого прямо, но думала именно так.

ГЛАВА 9

Чэнь Юнмин чувствовал себя измочаленным. Ему как будто заткнули уши ватой, удары барабанов и гонгов, людские крики, треск хлопушек — все куда-то отдалилось. Рабочие, получившие жилье, наперебой приглашали своего благодетеля на пельмени, и отказать кому-нибудь было невозможно. А мыслимо ли столько съесть? Будь у директора даже двадцать желудков — и то ничего не вышло бы. Хорошо еще, кто-то подал идею, чтобы от каждой семьи посылали только один пельмень. Их сварили в большом котле бригады капитального строительства, пригласили Чэнь Юнмина и ели все вместе. Над котлом поднимались клубы горячего пара, вокруг толпились люди… Чэнь Юнмин чуть не падал с ног, но не мог позволить, чтобы его настроение портило всеобщую радость. Он должен был оставаться здесь и крепиться ради остальных.

За несколько суток он почти не сомкнул глаз, как будто мог таким образом помочь боровшемуся со смертью Люй Чжиминю.

Парень сорвался с лесов, когда красил водосточную трубу. «По неосмотрительности!» — сказал кто-то. Нет, Чэнь Юнмин сам себе строгий судья. Это он виноват. Ему следовало предвидеть, что близость успеха часто приводит к поспешности, к потере бдительности. Несчастье, которого вполне можно было бы избежать, приходит как раз тогда, когда расслабишься хотя бы на один вздох. Неужели он, Чэнь, такой же желторотый парнишка, как и Люй Чжиминь? Почему у него не хватило времени всего лишь на одну беседу с рабочими по технике безопасности?

На диванчике перед дверьми операционной он просидел несколько часов, которые показались ему годами. Едва двери открывались и выходил человек в белом халате, сердце Чэня испуганно вздрагивало. Нервы были напряжены до предела. Когда Юй Ливэнь тихонько присаживалась с ним рядом, он отворачивался, чтобы не смотреть на нее. Только спросил однажды:

— Не знаешь, как там дела?

— Очень плохо, разорвана печень…

— Он может умереть?!

— Мы приложим все силы…

— Хорошо, ступай!

Лишь узнав, что кризис у Люй Чжиминя миновал, он безмолвно уронил голову на слабое плечо жены.

Красные шелковые флаги хлопали на ветру. Чэнь Юнмин почувствовал, что к горлу подступают слезы. А слез не должно быть. Из-за чего они? Может, из-за того, что у Люй Чжиминя миновал кризис, или потому, что люди так сердечно и искренне благодарят его, Чэнь Юнмина? Еще неизвестно, кто кого должен благодарить.

Те примитивные дома, которые сейчас строит завод, действительно дают людям жилье и приют. Только уж очень они убогие. Но даже этих крохотных квартирок люди ждали долго и терпеливо, мечтали о них.

Директор вспомнил, как Люй Чжиминь говорил, лежа на больничной койке: «Сун, ты эту квартиру бери себе, мы ведь с тобой как братья. Должен был я получать, но я скажу, чтобы… Нет, нет! Не отказывайся. Директор говорил, что скоро еще построят. Чуть раньше, чуть позже — какая разница!»

Сколько унас людей, привыкших разглагольствовать о «классовой солидарности», сидя в высоких домах со светлыми окнами и просторными комнатами! Если бы они услышали действительно товарищеские слова, сказанные Люй Чжиминем, когда он повис между жизнью и смертью, если бы они видели, как рады и счастливы те, кому довелось получить хоть такое убогое жилище, — о чем, интересно знать, они задумались бы?

Да, наверное, ни о чем.

Когда первая порция пельменей была готова, Ли Жуйлинь раздвинул толпу людей и, крепко держа миску в руке, произнес:

— Эти пельмени мне хочется поднести нашему Чэню!

У него был такой решительный вид, что соперничать с ним никто не посмел. Да он и сам считал, что у него есть полное право на первенство…

Однажды директор поручил ему руководить устройством пруда для разведения рыбы. Это была часть долгосрочного плана, рассчитанного на улучшение условий жизни рабочих и служащих всего завода. Чэнь Юнмин предупредил, что склоны пруда надо обязательно утрамбовать катком, засыпать камнями, а сверху — песком. В то время Ли Жуйлинь еще таил обиду на директора и не прислушался к его словам.

Один из участков дамбы он обработал не так. Запустили воду, рыбью молодь, а когда пришли холода, то именно этот участок прорвало — вода ушла вместе с мальками. Лишь тогда Ли Жуйлинь понял, что натворил. Предстояло отвечать перед всем коллективом завода. Директор-то ничего, самое большее — отчитает, а рабочие и служащие так надеялись на рыбоводческие хозяйства! Цены на продукты быстро росли, снабжение свежей рыбой шло с перебоями, люди собирались хоть как-то поправить дело. В общем, Ли Жуйлинь так расстроился, что, прибежав в заводоуправление, тут же разрыдался. Чэнь Юнмин долго молчал, а потом сказал: «Ладно, не переживай, вместе начнем все сначала!» — «Ну поругай меня!» — «Я не хочу тебя обвинять. Слезами ты искупил свой просчет. Ясно, что у тебя все же есть чувство ответственности. Эти слезы драгоценны!»

Говорят, человеческая жизнь — это приобретение друзей. Обида на директора за то, что он прежде сместил его, исчезла у Ли Жуйлиня, как та вода, что ушла из пруда. Он начал совершенно по-другому относиться ко всему, что делает Чэнь Юнмин, взглянул на него иными глазами.

…Директору совсем не хотелось есть. Ему бы теперь поспать вдоволь, наверстать упущенное за трое суток, но он чувствовал, что все равно не сможет заснуть. Только что ему сообщили, что министерство планирует провести симпозиум по идейно-политической работе и всем участникам необходимо подготовить доклады. Это сообщение окончательно выбило его из колеи. Совещания, туманные доклады, где одно с другим не сходится! Опять что-нибудь вроде «обмена опытом идейно-политической работы на основе примера Дацина» или как «укреплять идейно-политическую работу на предприятиях в новых условиях, как изыскивать пути научного подхода к этой работе». Конечно, знать об опыте Дацина всем нужно, но что тут еще изыскивать? И наверху, и внизу, и в большом, и в малом — всюду компромиссы и примиренчество. Как быть нижестоящим, если те, кто вырабатывает политику, требуют то одного, то другого, сами не зная, чего хотят? Как мы можем в таких условиях хорошо делать свое дело?

К тому же позвонил замминистра Чжэн Цзыюнь, сказал, что, раз завтра воскресенье и у министерских выходной, он хочет побывать на заводе. Чтобы его водитель в воскресенье отдохнул, он попросил Чэнь Юнмина заехать за ним на машине. Наверное, замминистра выбрал именно этот день потому, что не хочет шумихи. Ведь если бы он приехал не в воскресенье, если бы договаривался через секретаря, то вместе с ним явились бы начальники управлений, отделов, инженеры, техники, секретари — целый эскорт. Но в чем все-таки дело? Чэнь Юнмин не мог не ломать голову над причиной приезда Чжэн Цзыюня…

Иногда к человеку как бы приходит второе дыхание. Принимая миску с пельменями, которую Ли Жуйлинь протягивал ему с таким важным видом, директор вдруг почувствовал прилив свежих сил — будто родился заново. Такое редко бывает с натерпевшимися в жизни, поэтому Чэнь Юнмин хорошо знал цену этому ощущению. Как ему хотелось, чтобы именно в этот миг кто-нибудь излил на него свою обиду, выразил недовольство. Ведь Люй Чжиминь все еще в больнице… Но радостные люди, окружившие его, отводят глаза — так воспитанный человек не станет пристально смотреть на чью-либо лысину. Чэнь Юнмин лишь пробормотал неразборчиво:

— Спасибо, спасибо всем вам!

Он взял палочками пельмень, но рука словно одеревенела, и пельмень выскользнул, упал обратно в миску. Наконец его удалось выловить. Директор поднял голову и посмотрел на толпившихся вокруг людей. Треск хлопушек, удары барабанов и гонгов, крики — все стихло. Люди молча глядели на него, а он вдруг увидел в толпе старого Люя, его помутневшие с возрастом глаза, жиденькие усы и дрожащий подбородок. Чэнь Юнмин поднес к его рту зажатый палочками пельмень и сказал:

— Прости меня!

Из глаз старика потекли слезы, он проглотил протянутый ему пельмень и ответил:

— Чэнь, ну зачем ты так говоришь?

Наступила тишина. Директор громко крикнул:

— Что же вы? Шумите! Веселитесь!

Застывшие, завороженные люди вразнобой ударили в барабаны и гонги.

Сун Кэ подал Чжэн Цзыюню жалобу на Чэнь Юнмина — наверное, потому, что именно Чжэн в свое время рекомендовал Чэня в директора. Тогда многие говорили заместителю министра, что это кандидатура неподходящая: «Что он умеет? Только за станком стоять да дома строить». Раньше Чэнь был директором станкостроительного завода и, конечно, умел работать на станках. А как не строить дома? Пусть рабочие спят под открытым небом, что ли? И разве не надо расширять заводские помещения?

Другие говорили, что Чэнь Юнмин слишком строптив, постоянно нарушает приказы. Насчет распоряжений сверху у него всегда свое мнение, вечно идет не в ногу с министерством.

Чэнь и впрямь считал, что «поддерживать руководство» — значит поддерживать его в главном, а в конкретных вопросах точки зрения могут и расходиться, это вполне естественно. Даже один высокий начальник говаривал: «Надо равняться не по верхам, а по правде». То есть нужно исходить из реальности, из действительного положения дел. Некоторые как раз и забывают об этом. Как же все-таки относиться к Чэнь Юнмину? Чжэн Цзыюнь, похоже, придерживался иного взгляда, чем остальные. Поскольку Чэнь умен, смел, умеет работать, не боится ответственности, ему и быть вожаком стаи. Последующие события полностью подтвердили правоту замминистра. Персиковое дерево, как говорится, начало плодоносить, и все сладкоголосые краснобаи сбежались к нему за плодами.

Известно, что в конце «великой культурной революции» были восстановлены нормы и организационные структуры, упраздненные раньше. Руководители старались поскорее вернуть к работе прежние кадры, а люди, выдвинувшиеся на волне беспорядков, напротив, были возвращены обратно в цеха. Нескольких лет, проведенных в коровниках, для иных будто и не бывало. Цзаофани утверждали, что это реставрация старых порядков. Они не желали сходить со сцены и называли возвращавшихся «сворой собак и лисиц». Чэнь Юнмин спорил с цзаофанями: «Наш ревком новый, революционный. Против кого вы бунтуете?»

В противовес господствовавшей тогда точке зрения, он уважал интеллигенцию и очень рано понял необходимость выдвижения настоящих специалистов, восстановил технические должности. В то время к этому еще не призывали, по-прежнему бубнили только о «единстве», «воспитании» и «перевоспитании».

«Как же можно не опираться на технический персонал? — думал Чэнь Юнмин. — Когда наши революционеры впервые вошли в город, империалисты и гоминьдановцы предрекали, что мы не справимся с управлением городом. Они полагали, что мы выбрались из горных ущелий, бескультурные, не знаем техники, что у нас нет своих специалистов. Но мы нашли подход к интеллигенции, к привлечению ее в строительство нового. А некоторые товарищи ей до сих пор не доверяют, умудрились сохранить узость взглядов».

Сейчас многое зависит от того, можешь ли ты решать технические проблемы. Есть руководители, которые и сами ничего не умеют делать, и другим не дают. Ну куда это годится? Разве на голом энтузиазме поднимешь социалистическую модернизацию? Наши цели дальние!

Одним из первых Чэнь Юнмин постарался восстановить премии, ввел сдельную оплату труда. Тогда в стране еще и не заговаривали о самоуправлении предприятий. На заводе была лишь небольшая прогрессивка — юаней по пять на человека. Но Чэнь Юнмин сказал: «Мы не можем, одинаково платить и тем, кто работает хорошо, и тем, кто работает плохо». Установили три разряда: для тех, кто выполняет производственные задания, не выполняет и перевыполняет. Уравниловку потеснили, и это сразу повысило активность рабочих. Особенно эффективным оказалось введение сдельной оплаты при переработке металлолома, то есть там, где прежде производительность была очень низкой. А теперь своими силами порезали все крупные куски металлолома и пустили в печь на переплавку. Сдельная оплата была объявлена неограниченной: сколько заработал, столько и получай — без всякого «потолка», без оговорок, что норму можно перевыполнить лишь на определенный процент. После таких нововведений производительность кое у кого возросла в два-три раза. До недавних пор это было все равно что «оседлать ветер».

Когда всем было приказано «готовиться к войне»^[26], предприятиям велели самостоятельно накапливать денежные средства, сырье, трудовые ресурсы. В мобилизационных обращениях утверждалось, что «если не будет выполнен план подготовки к войне, то старики не смогут спать спокойно». На заводе мало верили в самонакопление, но сверху им отвечали: «Не надо отфутболивать мяч в нашу сторону. У нас ничего нет, а если бы и было — все равно дать нельзя: мы должны помогать слабым народам третьего мира!»

Откуда же взять деньги для самонакопления? Только из основных фондов. Позднее Чэнь Юнмину и поставили в вину, что он «доил» основные фонды. Но нельзя же без конца затягивать пояса на рабочих.

А где брать сырье? Государственные поставки сырья заводу по некоторым позициям вообще были равны нулю, по остальным — удовлетворяли нужды далеко не полностью. Чэнь нигде не мог добыть сырья и в конце концов был вынужден выменивать его на готовый продукт, прибегая к своего рода натуральному обмену.

Но и это еще не все. Во время кампании против реабилитации «правых уклонистов» министерство распорядилось, чтобы на всех столичных заводах «выявили свою позицию», иными словами, прекратили бы работу и начали заседать. Чэнь Юнмин не выполнил этих распоряжений. Он и «позиции не выявил», и работы не остановил, сказав: «Разве председатель Мао не говорил, что революцией надо заниматься в свободное время? Если будете проводить собрание после работы — приду, послушаю, а в рабочее время — не позволю! У нас государственное задание, мы не можем останавливать производство!»

Вот такой он был человек. Ухватить его за хвост оказалось совсем не просто. В подобных случаях пользуются весьма примитивными способами: прорабатывают человека, лишают его самостоятельности, грозят исключением из партии, судом, в общем, запугивают. Зато для желающих уйти от ответственности, напротив, предусмотрены всевозможные лазейки. Через все меры воздействия Чэнь Юнмин прошел. Ну разве он не лучшая кандидатура для современного директора?

В то время Сун Кэ как раз не высказывался против Чэнь Юнмина. Он стремился сбежать с поста директора завода и занять высокую должность в министерстве, поэтому нуждался в Чэне как в преемнике. Точнее, ему было совершенно наплевать — будет это Чэнь, Хэ или Чжу.

Чэнь Юнмин просил Сун Кэ уйти с завода хотя бы на несколько дней позже или даже спустя пару недель, чтобы тот смог ввести его в курс дела. Но Сун не хотел задерживаться ни на один день, боясь, как бы кто-нибудь не захватил место начальника управления и члена парткома. Конечно, быть начальником министерского управления гораздо приятнее, чем руководить заводом. Директору надо уметь и убеждать, и принуждать, и наказывать, и сносить удары. В министерстве есть свои сложности, поэтому Чжэн Цзыюнь считал, что руководящие работники должны обмениваться опытом. И министру, и начальникам управлений полезно бывать на предприятиях, а то и потрудиться год-другой на производстве. Если человек имеет опыт работы на всех уровнях, то дело идет гораздо лучше.

Теперь Сун Кэ смотрел на Чэнь Юнмина косо, даже шел на конфликт. Причина была ясна: Чэнь работал настолько успешно, что руководство выдвинуло его в резерв на должность заместителя министра тяжелой промышленности. Сун Кэ воспринял это очень болезненно — он сам, надеясь на поддержку Тянь Шоучэна, метил на ту же должность. Его отозвали с автозавода и сделали членом парткома министерства специально для того, чтобы он мог подобраться к желанному посту. Неудивительно, что Сун Кэ взбеленился и написал неумное письмо, «показал» себя! Да, зависть туманит разум…

Чжэн Цзыюнь собирался ответить на это письмо, но хотел сначала побывать за заводе, выяснить, насколько справедливо то, о чем докладывал Сун Кэ. Тон письма был очень уверенный:

«Здравствуйте, товарищ Цзыюнь!

Несколько дней тому назад я получил письмо от двух сотрудников завода «Рассвет». Им стало известно, что в скором времени в министерстве и в некоторых газетах намереваются отметить руководство завода, против чего они категорически возражают. По их словам, на заводе есть, конечно, некоторый прогресс, однако проблем еще очень много. Нет прироста продукции, задолженность огромная, штаты раздуты. Директор завода в погоне за дешевой популярностью, злоупотребляя материальными стимулами, заботится только об условиях жизни работников, а не о производстве. Широко развернуто строительство из материалов, добытых незаконным путем. Самочинно строится жилье для рабочих и служащих, происходят несчастные случаи, в том числе со смертельным исходом. Кроме того, нарушается финансовая дисциплина, на вышеперечисленные цели расходуется основной капитал предприятия, что приводит к повышению себестоимости машин. Много проблем с ассортиментом и качеством выпускаемой продукции, с управлением. Имеют место серьезные ошибки политического характера: упразднен политотдел, прекращено внедрение опыта Дацина. Подавляющее большинство управленцев среднего звена и рабочих чувствуют себя на заводе неспокойно. В такой ситуации поощрение руководства завода может иметь лишь отрицательный эффект и вызвать широкое недовольство рабочих и служащих.

Далее в письме упоминается о том, как восхваление одного товарища в газете вызвало в свое время бурю негодования. Авторы письма призывают вдумчиво отнестись к сказанному и не провоцировать массового недовольства.

Поскольку ситуация мне не известна, у меня нет какого-либо конкретного мнения на сей счет. От меня требуют доложить содержание письма министру Тяню, и мне ничего не остается делать, как предварительно обратиться к Вам. Если представится возможность, прошу Вас самого сообщить обо всем министру.

С уважением Сун Кэ».

Ишь какой ход! На основании непроверенных сведений заявляют, будто нельзя хорошо отзываться о Чэнь Юнмине. Ну и замашки! Не смешно ли? Автор статьи имеет право писать, что хочет, а газета — печатать материал. Как может министерство оказывать на них давление и с помощью специально организованного письма бросать тень на человека? Это по меньшей мере безответственный подход. Речь ведь идет о человеке, а не о кошке или собаке.

Все так запуталось, что уже никого нельзя ни хвалить, ни критиковать. На все это уходят огромные силы. А сколько можно сделать, если использовать эти силы надлежащим образом!

Чжэн Цзыюнь предчувствовал, что именно стоит посмотреть на автозаводе «Рассвет». Он много раз бывал здесь, хорошо знал положение дел, так что ему даже не нужно было «поводырей» — сам все мог найти.

Первым делом он направился в столовую: здесь, как на заднем дворе дома, можно увидеть то, чего не покажут при торжественной встрече у парадного крыльца. Цементный пол чисто вымыт, на многочисленных бутылочках и баночках с приправами нет следов грязных пальцев, нигде не громоздится немытая посуда, повара ловко шинкуют капусту, посыпая ее специями и поливая соевым соусом, — готовят аппетитный салат. Судя по их настроению и сноровке, им нравится здесь работать. Все было по-другому, нежели в иных столовых, где варят полные котлы кочерыжек, словно для откорма свиней.

Детский сад недавно отремонтирован. Во дворе не видно прежнего мусора. Горки, качели, карусели выкрашены свежей голубой краской, которая приятно радует глаз в это тихое время года, когда весна идет на смену зиме. У изголовья каждой кроватки висят картинки с разными зверюшками: мама-медведица в малиновом переднике жарит блины, зайчик в голубой безрукавке прижимает к себе большую красную морковку, рыжая лисичка лакомится виноградом… Каждая картинка вызывала в памяти сюжеты сказок, которые Чжэн Цзыюнь читал в детстве. Какие чудесные сны, наверное, снятся детям на этих кроватках! На такой кроватке взрослому, конечно, не уместиться, а на стульчике? Надо попробовать! Чжэн Цзыюнь, смеясь, уселся на маленький стульчик. Колени оказались высоко, руки некуда было деть. К сожалению, человек не может уменьшиться или вернуться назад, в детство. Чжэн Цзыюнь горестно покачал головой.

Чэнь Юнмин широко раскрыл глаза — все в красных прожилках. Он подумал, что замминистра обнаружил какую-нибудь недоделку. Чжэн Цзыюнь похлопал его по спине:

— Ничего, все в порядке! Ты явно устал, переутомился, мало отдыхаешь.

Директор так крепко стиснул зубы, что на скулах выступили желваки.

Они пошли к недавно построенному общежитию. Посмотреть — так люди живут здесь уже лет сто! На крохотных балкончиках сохнет всякое тряпье и ветхие разноцветные одеяла, громоздятся кучи старых дымовых труб, которые давно пора выбросить, куски стволов бамбука, оставшиеся от бараков, выстроенных после землетрясения, обломки досок, кирпича…

Заместителя министра поразила эта бедность, и все же то, что он увидел, было гораздо лучше, чем скученность нескольких семей в одной комнате, когда нога соседа попадает тебе под одеяло. Похоже, что Чэнь Юнмин угадал его мысли.

Чжэн Цзыюнь бывал на многих заводах. Ему казалось, что понять завод — все равно что понять человека, здесь нельзя полагаться на то, что говорят другие люди. Лишь походив по цехам, начинаешь чувствовать пульс производства. Он обратил внимание, что, рассуждая о валовой продукции, прибыли, выполнении плана, Чэнь Юнмин ни разу не заглянул в записную книжку. Все эти постоянно меняющиеся цифры директор держал в голове. Правду сказать, таких руководителей у нас не много.

В цехах чувствовался радостный напряженный ритм. Никто не болтает зря, не читает газет, не слоняется без дела, не кемарит где-нибудь в уголке. Правда, Чжэн Цзыюнь заметил, как беседуют токарь и фрезеровщик, но оба то и дело сверялись с листом бумаги, поглядывая на деталь. Он подошел ближе и увидел, что в руках у них технологическая карта, отпечатанная на ротапринте.

— А эту карту всегда добросовестно заполняют? — спросил он Чэнь Юнмина.

— Конечно, это впрямую связано с планированием производства. План ведь есть не только у завода, но и у цеха, бригады, у каждого рабочего. Мы строго определяем, сколько продукции должно быть произведено за месяц, декаду, даже за день. Если с предыдущей операции передают сто деталей, то принимающий выдает квитанцию. По ней в случае чего сразу можно установить пропажу любой детали. Таким образом, начиная с поступления сырья в цех и вплоть до последней операции весь процесс как на ладони. И продукция точно известна, и отходы. Благодаря этому не только повысилась ответственность каждого рабочего, но стало ясно, кто как выполнил дневное задание.

Чжэн Цзыюнь кивнул.

— А как у вас решается вопрос с премированием?

— Тут не все от нас самих зависело. Когда в июле семьдесят восьмого года высокое начальство наконец разрешило премии, народ очень обрадовался. Ведь раньше у руководителей среднего звена вообще никаких прав не было. Но вслед за этим возник вопрос: как премировать по справедливости, какой принцип положить в основу? В то время контроль был еще на низком уровне, не умели даже определять, кто на сколько процентов выполнил задание, с каким качеством. А без точных данных и говорить не о чем, можно решать только по первому впечатлению. Вот и получилось, что при распределении премий все перессорились: «Почему тебе больше дают? Чем я хуже тебя?» Бригадиры месяцами ломали головы из-за премий, пока не нашли четких критериев. В конце месяца вывешиваем все показатели, и каждый сам может высчитать, получит он премию или нет. Так и вышло, что распределять премии теперь не надо — и собрания можно не проводить, и без ссор обходимся.

— Как же быть с теми, кто не добивается премий? — спросил замминистра.

— Действительно, некоторые рабочие из более или менее обеспеченных семей вначале смотрели на премии с прохладцей. Они считали, что ради лишних пяти юаней надрываться не стоит. Чтобы покончить с таким равнодушием, мы несколько изменили систему премирования и одновременно вели воспитательную работу: быть рабочим, выполнять производственное задание — это ответственность, которую нельзя просто так сбросить с плеч, а премирование — это перераспределение. Если ты получаешь зарплату, то должен хорошо работать; если не выполнил задания — не то что премию, даже зарплату не должен получать полностью. Когда рабочий сам не виноват (например, станок сломался), из зарплаты вычитается пять процентов. Когда виноват и это влияет на план бригады — вычитается десять процентов. А если отражается на плане цеха — вычитается пятнадцать процентов.

— И никто не протестовал?

— Протестовали. Заявляли, например: «Меня нельзя штрафовать, такого закона нет!» А я отвечал: «А разве есть закон, чтобы план не выполнять?»

— Как же на заводе решились ввести такой порядок? — Чжэн Цзыюнь искренне удивлялся смелости Чэнь Юнмина.

— Все потому, что мы начали последовательную борьбу с невыполнением плана. Если станок плохой, то ремонтная бригада должна сделать отметку в техническом паспорте, зафиксировать неисправность станка. Заболел? Врач выдает больничный. Резцы плохие? Должна быть отметка бригады инструментальщиков: «Необходимый резец предоставлен не был. Станок остановлен на столько-то часов». Эти правила приходилось вбивать в голову как гвозди, за каждую оплошность штрафовать. Конечно, есть и способы компенсации.

Представьте, до сих пор еще никто не ходил в партком жаловаться, потому что сказать нечего: все расписываются в документах как миленькие. Правила никого не щадят. Например, мы договорились, что, если отходы будут в три раза выше нормы, — вычитать из зарплаты. Норма отходов для каждого производственного процесса своя, но в среднем — один процент. Даже если у рабочего получается три процента, то можно что-нибудь придумать: остаться сверхурочно, поработать еще, тогда этот показатель снизится. Вот таким образом мы и предотвращаем потери.

— А как поступаете с группами обеспечения, например, с телефонистами, инструментальщиками, ремонтниками, инженерно-техническим персоналом?

Чувствуя, что Чжэн Цзыюню это действительно интересно, директор начал объяснять:

— Раньше рабочий не беспокоился, когда у него ломался станок. Некоторые даже радовались: «Хорошо, что станок не работает! Пусть постоит пару дней, а я тем временем погуляю!» Теперь же, с введением системы поощрений и взысканий, рабочий беспокоится, если у него останавливается станок, — это может повлиять на выполнение плана. Вычитать из зарплаты у него не будут, но и премии он не получит. В таких условиях он сам вынужден искать ремонтников, чтобы починили станок. Раньше ремонтники могли прийти, а могли и заупрямиться. Станок, бывало, несколько дней простаивал, надо было ходить упрашивать. Ремонтников называли «господами». То же и с инструментальщиками было. Нет нужного резца — а им наплевать. Поэтому мы и решили, что средний простой оборудования в цехе за месяц не должен превышать двух часов, а простой одного станка — двенадцати часов в месяц. Когда простой больше, то вся бригада ремонтников лишается премии. А если в течение месяца не было простоев, каждому ремонтнику набавляется по два юаня. Не было простоев из-за отсутствия инструмента — столько же выигрывают инструментальщики. В общей сложности у них набегает по восемнадцать-девятнадцать юаней премии, так что государственные и личные интересы совпадают. Раньше люди слонялись без дела, а теперь сразу же берутся за работу. Чтобы сократить время ремонта, за каждым членом бригады закрепили определенные станки, случись что — начальник цеха зовет именно этого мастера. Кроме того, ремонтники в свое свободное время изготовляют наиболее часто ломающиеся детали, в перерывах проводят мелкое техническое обслуживание, делают профилактический ремонт, чтобы станки все время были в исправности. Наконец, для рабочих большое значение имеет честь коллектива, никто не хочет подводить остальных. Некоторые даже не соглашаются отдельно получать премию, так что приходится их уговаривать, чтоб взяли.

— Выходит, серьезного противодействия ты не встречал?

— Как же не встречал?! Поначалу семь раз пришлось ругаться с бригадиром ремонтников. Он шумел: «Спросите у кого угодно, ни на одном заводе нет четко установленного объема работ ни для ремонтников, ни для инструментальщиков. Голову даю на отсечение, что нигде не найдете такого. А если не найдете, то и с меня не спрашивайте!» Я говорю ему: «Так вы что, хотите одинаково получать и за работу, и за простой? Или больше работать и больше получать? Можешь ты за всю бригаду поручиться, что вам не нужны лишние деньги?» Он и притих…

Все это разительно отличалось от того, как обстояло до прихода Чэнь Юнмина. Замминистра еще помнил разговор, состоявшийся у него с Чэнем перед назначением того директором, и, улыбнувшись, подумал: «Ну что ж, молодец Чэнь Юнмин, не подвел!»

Он хотел расспросить еще кое о чем, но увидел, как измотан директор — даже губы пересохли.

Баскетбольный мяч, залетевший со спортплощадки, попал прямо под ноги Чжэн Цзыюню и чуть не сбил его с ног. Играющие огорченно закричали, но послышались и насмешливые выкрики над неловкостью Чжэна. Замминистра обернулся и увидел У Биня, который бежал за мячом, но вдруг остановился и даже рот открыл: раз старик шагает рядом с директором, значит, он — большая шишка.

Чжэн Цзыюнь, улыбаясь, протянул парню руку:

— Здравствуй, не узнаешь?

У Бинь крепко пожал ему руку своей большой вспотевшей пятерней.

— Узнаю, конечно! — сказал он и, насвистывая, повернул к спортплощадке. Приятели тут же подбежали к нему. Это была та самая компания, которую замминистра видел в ресторане «Свежий ветер».

Директор удивился:

— Вы знакомы?

Чжэн Цзыюнь коротко объяснил, в чем дело, а потом крикнул Ян Сяодуну:

— Вот ты-то мне как раз и нужен.

— Я? — Бригадир совершенно не понимал, зачем он понадобился этому загадочному старику.

— Да, именно ты! Через несколько дней в министерстве будет проходить симпозиум по идейно-политической работе. Я хочу пригласить тебя, чтобы ты поделился своими мыслями.

— Вы нашли как раз подходящего человека! — рассмеялся Чэнь Юнмин.

— Не шутите, пожалуйста, — смутившись, проговорил Ян Сяодун. — Я ведь даже не член партии, какие со мной могут быть разговоры об идейно-политической работе? Вы уж лучше обратитесь к начальнику нашего цеха У Годуну.

— Это тот самый, которого вы все время честите?

— Для собраний как раз такие и нужны, — вмешался У Бинь. — У Годун участвовал еще в первой конференции предприятий, изучающих опыт Дацина. Потом выступал в столичном Дворце спорта с докладом по вопросам учебы. Ему приходилось есть обеды из множества блюд, жить в гостиницах высшего разряда, встречаться с товарищами из ЦК, да и на заводе его хвалят. Едва возьмется за дело — глядь, уж все готово, только на людей ему наплевать.

— Послушай-ка, ведь это камень и в твой огород! — сказал замминистра Чэнь Юнмину.

— А может, и министерства? — парировал директор.

— Ну, а я не знаю, с чем мне выступать, — промолвил Ян Сяодун.

— А расскажи то самое, о чем вы тогда беседовали за столом! И начальник цеха пусть подключится, — продолжал Чжэн Цзыюнь. Он повернулся к директору завода. — От каждого надо брать лучшее!

Договорив, замминистра направился к площадке, где стояло множество новеньких автомобилей. Ян Сяодун невольно двинулся за ним следом — он испытывал к старику все большую симпатию. Чжэн Цзыюнь открыл дверцу первой машины и провел пальцем по сиденью водителя. На сиденье остался след.

— Герметизация еще оставляет желать лучшего. А каков расход горючего? — спросил он директора.

— Пятнадцать-шестнадцать литров на сто километров.

— В Японии машина такого типа съедает всего двенадцать-тринадцать литров… — Чжэн Цзыюнь не критиковал, а как бы сравнивал. Он понимал, что тут нельзя винить только лишь один завод Чэнь Юнмина. Большая часть комплектных деталей поставляется смежниками, поэтому естественно, что не у всех деталей высокое качество. И не потому, что сами смежники плохи, а потому, что их возможности не одинаковы.

Слова замминистра вновь напомнили Чэнь Юнмину о его давней мечте — создании объединенной автомобильной компании, о координации усилий всех смежников, которая позволила бы залатать старые дыры, создать единую систему управления и производства, повысить жизнеспособность и конкурентоспособность всех предприятий. Возможно, тогда мы и сумеем обогнать Японию. Разве у нас недостаточно упорства и воли?

— Кто не боится риска — садись со мной, прокатимся! — сказал Чжэн Цзыюнь, усаживаясь на водительское место.

Чэнь Юнмин не стал его удерживать. Он слышал, что замминистра умеет водить машину и иногда садится за руль, особенно где-нибудь в глухих районах, где слабее контроль дорожного движения.

У Бинь прыгнул в кабину. Ему нравился Чжэн Цзыюнь, его степенность, открытость; чувствовалось, что такой человек способен не только марать бумагу в конторе. В душе парень клял себя за то, что раньше доставлял слишком много хлопот начальству, но уж сейчас он сможет помочь старику, если тот не справится с машиной.

Он покосился на ноги Чжэн Цзыюня, обутые в матерчатые тапочки. Чжэн уверенно нажал на акселератор, и машина тронулась. «А старик-то мастер на все руки!» — с восторгом подумал У Бинь, глядя, как замминистра крутит баранку, дает задний ход, разворачивается, выезжает со стоянки и едет по асфальту вокруг клумбы.

— А почему не видно того парня по фамилии Люй? — спросил Чжэн Цзыюнь.

— Он свалился с крыши, когда строили общежитие, и все еще лежит в больнице.

Замминистра вздрогнул и остановил машину на обочине, с беспокойством взглянув прямо в глаза У Биню:

— Как он себя чувствует? Это не опасно?

— У него разрыв печени, но сейчас опасность уже миновала.

— Останется инвалидом?

— Врачи говорят, что нет.

Чжэн Цзыюнь медленно повернул голову и посмотрел вперед.

— Почему? Недостаточны меры безопасности или учат плохо?

— Стройка к концу идет, вот он и поторопился.

— На таких участках всегда что-нибудь происходит. Необходимо заранее предвидеть любую случайность и перед каждой сменой проводить занятия по технике безопасности!

— Наш директор страшно переживает… Все время сидел в больнице у Люя, пока кризис не миновал.

— А что говорят об этом на заводе? — Чжэн Цзыюнь снова тронул машину с места.

У Бинь бросил на него настороженный взгляд и некоторое время молчал. Замминистра почувствовал, что от него повеяло отчуждением, и улыбнулся: парень явно симпатизирует директору.

— Разное, — наконец честно признался У Бинь. — Были такие, которые злорадствовали; правда, это в основном должностные лица. А простые работяги все сумели понять…

— Скорость у этих машин что-то не очень, — поспешил переменить тему Чжэн Цзыюнь.

Только когда на улицах зажглись фонари, Чэнь Юнмин повез замминистра обратно в город. Оба они очень устали и уже ни о чем не говорили, да и в машине было слишком душно. Директор включил магнитофон, лежащий на сиденье, зазвучала музыка.

— Второй концерт для фортепиано с оркестром Шопена, — определил Чжэн Цзыюнь.

— Когда я учился в школе, — как-то отрешенно сказал Чэнь Юнмин, даже не повернув головы и продолжая смотреть в темноту, — я играл на скрипке, забывая порой о еде и сне. Люблю музыку, она словно жемчужина в короне искусства… Потом я мечтал стать крупным физиком… А в результате стал директором завода! — Он тихонько и грустно рассмеялся.

Замминистра молчал. Перед ним с быстротой молнии промелькнула вся его жизнь. Он вдруг подумал, что похож на мифическую птичку-цзинвэй, пытавшуюся засыпать камушками море.

Чэнь Юнмин остановил машину и открыл дверцу. Воздух был наполнен свежестью, в нем чувствовался и аромат набухающих почек, и запах молодой травки, угадывалось пробуждение насекомых после зимней спячки, высовывающих свои усики из каждой щелки. Казалось, вот-вот загремит гром и начнется весенний дождь.

Они вышли из машины и, не говоря ни слова, посмотрели на бездонное небо. Ночь была темной, безлунной.

— Зимой, — задумчиво сказал Чэнь Юнмин, — звезды кажутся немного дальше, а летом, наоборот, ближе и ярче. Хорошо, когда светит луна, но тогда звезд не видно. А когда есть звезды, нет луны.

— Тебе-то больше нравятся звезды или луна?

— Под лунным светом даже самые ужасные и отвратительные вещи кажутся более приятными. Кроме того, этот свет придает всему какую-то таинственность, а звезды чаще навевают чувство одиночества.

Чжэн Цзыюнь тоже подумал, что человек страшится не столько боли, сколько пустоты и одиночества. Сам он тоже нередко взирал на холодные и сиротливые звезды с тоскливой надеждой…

— Я слышал, на меня хотят наслать ревизию, — переменил тему Чэнь Юнмин, — говорят, что я слишком дерзок и наверняка удержал часть суммы, предназначенной для строительства домов рабочим, на сооружение птицефермы, рытье пруда для разведения рыбы. Но разве я осмелел бы, не будь на то оснований? Прошлые счета автозавода совершенно запутаны. Предыдущие директора их совсем не проверяли. А я проверил каждый счет, и оказалось, что некоторые фонды вообще не использовались. Об этом не подозревал ни один из руководителей, даже финансисты. Но ведь сейчас разрешено более свободное использование фондов. Даже если я выделю два миллиона юаней на строительство домов, то что в этом особенного? На некоторых объектах пускают на ветер сотни миллионов, и никто за это не несет ответственности. Коли придется судиться, так буду судиться, я верю, что выиграю тяжбу. Считайте, что я просто вложил капитал в дело, ничего тут плохого нет. Если уж проверять, то проверять всех; раз не позволяют ничего делать, то пусть государство придумает другой способ. Я сдаю прибыли ничуть не меньше, чем положено, и даже больше, разве я что-нибудь нарушаю? Почему же нельзя в современных условиях решать наболевшие проблемы на производстве индивидуальным способом?

Чжэн Цзыюню не хотелось отвечать. Он знал, что таким людям, как Чэнь Юнмин, нужны не сочувствие и жалость, а понимание и поддержка. Да они и без поддержки устоят, в любых условиях выдержат.

— Вы еще помните наш разговор перед моим вступлением в должность? — спросил директор.

— Помню, конечно, помню.

— Вы не хуже меня знаете нашу нынешнюю ситуацию. А в первый месяц моей деятельности я получил от подчиненных несколько сотен письменных жалоб. Семьдесят процентов из них касались быта рабочих и служащих, двадцать процентов — разных трудовых конфликтов, но показателен тот факт, что вопросам производства уделили внимание лишь десять процентов жалобщиков. И винить людей тут не за что, ведь если не наладить их быт, то им будет не до производственных проблем. Да и кто пойдет за мной, просто поверив? Кто я такой? С другой стороны, о производстве, конечно, забывать нельзя. Упустишь — прибыли не получишь, и быт не на что будет налаживать, трудно будет руководить людьми… Короче, я как директор должен отвечать за все!

— Ты читал все жалобы? — перебил Чжэн Цзыюнь.

— Конечно. Ведь эти письма отражают настроения рабочих. Если директор не знает, о чем думают его люди, то как он может ими руководить?

Чжэн Цзыюнь задумался. Много ли у нас директоров, которые так всерьез относятся к чужому мнению? Ведь он не обязан читать все бумаги своего предприятия, он должен указывать и вести за собой, а конкретные вопросы пусть решают работники отдела управления. Однако замминистра все-таки сознавал исключительную важность того, чем занимался Чэнь Юнмин. Хороший директор не работает от звонка до звонка. На службе он — как на боевом посту: кроме множества производственных вопросов приходится решать проблемы управления, размещения, питания многочисленного персонала. Где же взять время еще и для чтения писем? Разве что за счет сна. Но это может подорвать здоровье.

— Требования у рабочих не слишком высоки, — продолжал Чэнь Юнмин, — а в нашей стране рабочие особенно скромны. Когда я впервые созвал общее собрание, были поставлены три основные задачи: во-первых, активизировать производство, во-вторых, повысить требования к приемке, в-третьих, улучшить бытовые условия людей, чтобы хоть немного погасить задолженность периода «банды четырех»… Рабочие и служащие были очень довольны, но их смущало, что трудностей слишком много и что вряд ли удастся решить все сразу. Пусть улучшится хотя бы одно из бытовых условий — жилищное, а с остальным можно подождать. Ведь «дома строить — не сладости есть». Вы только посмотрите, какие у нас люди! Разве мог я после этого остаться равнодушным?

Чжэн Цзыюнь слушал и думал о совсем иных руководителях, которых больше волнуют собственные проблемы, чем дело социализма. Главное для них — покой, комфорт. И сам не работает, и другим не дает. Имеют ли такие представление о коммунистических идеалах?

— Меня называют ловцом человеческих душ, богатым директором, — промолвил Чэнь Юнмин, — и я не отказываюсь, это для меня честь. Только глупцы думают, что поднять производство можно без решения самых насущных проблем. Разве все, что я сделал, это не в целях производства? В министерстве меня критикуют за то, что я занимаюсь только бытовыми вопросами. Тогда почему же завод из месяца в месяц, из квартала в квартал перевыполняет план? А все потому как раз, что, занимаясь этим самым бытом, мы обеспечиваем активность и заинтересованность рабочих и служащих. Если наше увлечение повседневными вопросами не оправдано, почему с других заводов приезжают к нам учиться? Это как раз свидетельствует о том, что многие директора уже осознали диалектическое единство производства и быта.

Считают, что с моей стороны было ошибкой упразднение политотдела и отдела по изучению опыта Дацина. В стране триста шестьдесят тысяч предприятий самых различных направлений и отраслей, и все они работают по шаблону Дацина, даже приемку проводят в те же шесть этапов. Ну, а если нам этот шаблон не подходит, не помогает поднять производство? Кого волнует, что моим рабочим нечего будет есть?! — Чэнь Юнмин зло бросил недокуренную сигарету себе под ноги, золотой огонек, мелькнув в кромешной темноте, рассыпался мириадами искр. Немного успокоившись, директор снова обратился к Чжэн Цзыюню: — Пока я тут брюзжал, вы наверняка проголодались. Пойдемте лучше ко мне домой, перекусим! Может, у меня осталось немного «Лучжоуской».

— Да, брюзжишь, но человеку иногда даже необходимо побрюзжать, чтобы выпустить пар. Не беспокойся, я во что бы то ни стало поддержу тебя, хотя и мои возможности ограничены. Я тоже постоянно расшибаю себе голову в кровь, мне тоже хочется побрюзжать. Тебе-то это знакомо, ты можешь понять меня.

Они открыли дверь и сразу услышали, как что-то шипит на сковородке. Судя по запаху, жарилось что-то мучное в масле.

Чжэн Цзыюнь замешкался в передней и оттуда услышал приятный женский голос, обратившийся в кухне с упреком к Чэнь Юнмину: «Что же ты опять так поздно!» Затем он увидел, как женская фигурка в зеленой жакетке обняла слегка наклонившегося Чэнь Юнмина, и услышал звук поцелуя. Он улыбнулся: в Китае — и вдруг такие западные привычки. Хотя, по правде сказать, разве за закрытыми дверями китайцы чем-нибудь отличаются от иностранцев? Просто, наверное, между супругами прекрасные отношения! Чэнь Юнмин даже не думает прятаться, а другой на его месте тотчас напустил бы на себя скромный вид, словно дети не от него рождены.

Чэнь Юнмин посторонился, Юй Ливэнь увидела незнакомца и мгновенно в смущении закрыла лицо руками, испачканными мукой.

— Ой! — воскликнула она, укоризненно взглянув на мужа, который не предупредил ее о появлении гостя.

Чтобы совсем не смутить хозяйку, замминистра легонько подтолкнул Чэнь Юнмина в спину, дав понять, что не стоит говорить женщине о его должности, и сам поспешно представился:

— Меня зовут Чжэн!

Двое мальчиков с любопытством разглядывали гостя через приоткрытую дверь, а потом даже стали подмигивать ему. Они не боялись пришедшего и в то же время вели себя не развязно, как некоторые дети. И родители, в отличие от многих, не одергивали детей в присутствии гостя. Ясно, что эти ребятишки растут здоровыми и нравственно, и физически. Чжэн Цзыюнь включился в игру, дети еще пару раз подмигнули ему и довольные скрылись.

Вино закусывали жаренными в масле земляными орешками и консервированными ароматическими яйцами. Пирожки были с пылу с жару, пахучие, с поджаристой, хрустящей корочкой. Откусишь — обжигают, но буквально тают во рту. Даже обыкновенная каша из чумизы была на редкость вкусной, Чжэн Цзыюнь никогда такой не пробовал. Поев немного, он ощутил, как по всему телу разливается тепло. Может, потому, что небольшая, двухкомнатная, квартира тепла и уютна — не то что его холодные, полупустые хоромы. И пышнобровая хозяйка так приветлива и спокойна.

Когда он возвратился домой, был уже девятый час. Сердце побаливало — наверное, переутомился. И все же он взял лист бумаги и принялся писать:

«Товарищ Сун Кэ!

Был рад получить Ваше письмо и познакомиться с мнением двух товарищей с автозавода «Рассвет».

Товарищ Чэнь Юнмин за длительный период своей работы в системе нашегоминистерства, особенно в годы произвола «банды четырех», прилагал максимум усилий для организации управления и наведения порядка на производстве. Сейчас он ведет неустанную борьбу с наследием «банды четырех», являясь образцом в деле урегулирования проблем тяжелой промышленности. Как директор автозавода «Рассвет» он по-прежнему не боится ответственности, преодолевает трудности, твердо идет к намеченной цели.

Что же касается огромного долга автозавода, избытка персонала, низкого качества продукции и других недостатков, то уверен, что это не вина товарища Чэнь Юнмина, а последствия смутного времени.

Сейчас перед нами стоит множество проблем, которые мы должны решать совместно с кадровыми работниками и массами, — это требование времени к руководителям всех звеньев. Мы не бабочки-однодневки, не приверженцы работы по старинке, когда главным в деле считались не успехи, а отсутствие ошибок. Сейчас нам необходимо всячески поощрять и поддерживать инициативных руководителей. А для решения всех наболевших проблем требуется немало времени. Ведь две пампушки нельзя проглотить одним глотком; едва оправившийся после тяжелой болезни человек не в состоянии сразу завоевать первое место в беге.

Писатель Цзян Цзылун в повести «На завод приходит новый директор» не одинаково подробно осветил разные стороны производства, а по некоторым моментам с ним можно и поспорить. Но нельзя не похвалить автора за то, что он показал, как думают руководители разных производственных звеньев, какими путями они преодолевают трудности. Многие в литературных кругах ставят это произведение в пример, и я с этим согласен.

Возможно, мне не удалось ясно изложить свои мысли, тогда прошу извинить. Надеюсь, что это письмо прочтут и те два товарища с автозавода «Рассвет». Если они захотят ответить, жду письма, готов продолжить обсуждение этой темы.

С уважением Чжэн Цзыюнь».

Он вновь почувствовал пронизывающую боль в груди. Сердце, неужели ты не поможешь? Все, что мне надо от тебя, это бесперебойная работа. Я хочу сделать еще несколько шагов по полю людских битв, хочу передать потомкам свой опыт.

А если сердце не захочет помочь? Как много еще надо совершить…

В этом году на конференции, посвященной вопросам управления, не было ни одного доклада о том, что мы будем делать после периода урегулирования. Чжэн Цзыюнь разработал основные принципы перспективного развития тяжелой промышленности. Сейчас у него были только тезисы, но он хотел уже в мае подготовить текст доклада, в июне выступить с ним, обсудить, доделать, а к концу года выпустить в «виде брошюры, которая могла бы стать пособием по управлению производством.

В данный момент управление предприятиями страны находится на допотопном уровне, его необходимо развивать, укреплять и совершенствовать. После 3-го пленума Центральный Комитет стал уделять большое внимание реформе хозяйственной системы, созданию опытных участков на производстве. А каким образом модернизировать управление? ЦК уже несколько раз подчеркивал, что необходимо опираться на экономические законы, учитывать рентабельность и одновременно повышать уровень идейно-политической работы.

Последние два года предприятиям тяжелой промышленности не хватает плановых заданий, но все понимают, что нельзя больше зависеть только от государственного плана, надо искать дополнительные способы для расширения производства. Лишь тогда можно постичь законы рынка, обслуживания, конкуренции. К сожалению, многим еще не хватает элементарных экономических знаний, и это наверняка отразится на реформе. Что же касается модернизации управления, то эта задача пока даже и не поставлена.

Идейно-политическая работа на предприятии также не может осуществляться старыми методами. Совершенно необходимо связать ее с непосредственными задачами производства, вести ее с привлечением специалистов из других областей деятельности. На предстоящий симпозиум хорошо бы пригласить экономистов, психологов, обществоведов, руководящие кадры предприятий, министерских работников. Жаль, что публикацию его статьи, как утверждает Е Чжицю, тормозят. Если уж мудрейшему Сунь Укуну надели на голову обруч, от которого он не мог избавиться^[27], что же говорить о нем, Чжэн Цзыюне.

Часы, лежавшие под подушкой, тикали слишком громко, будто колеса состава громыхали по рельсам. Чжэн Цзыюнь сунул руку под подушку, нащупал часы и швырнул их к изножью кровати.

ГЛАВА 10

Началось лето, и время обеденного перерыва увеличили. В первую половину рабочего дня Мо Чжэн почти не уставал, а перекусив и отдохнув немного, вполне мог продолжать работать. Ему как раз хотелось, чтобы перерыв был короче, и тогда вечером можно было бы пораньше закончить работу и вернуться в свою комнатку. В этой комнатке его ждали лучшие друзья: музыка и книги. На пианино он играл довольно плохо, но ведь он и не собирался становиться музыкантом. Главное, что мелодичные звуки согревали ему сердце. В «Жане-Кристофе» Ромен Роллан очень верно заметил, что музыка ласкает израненную душу. Воистину настоящий писатель — это мудрец. Как хорошо, что на свете есть такие люди! Пока они есть, одиночеству не победить. Но юношу удивляло, почему он, неплохо разбирающийся в литературных героях и судьбах, совершенно не понимает реальной жизни и отношений между людьми.

Однажды их бригадир потерял кошелек. Где потерял — неизвестно, но все члены бригады почему-то с подозрением поглядывали на Мо Чжэна и шушукались, а стоило ему подойти, как все разговоры сразу прекращались. Тем не менее кое-какие фразы долетали до него. Окружающие рассуждали о краже и многозначительно добавляли, что, как бы вор ни был хитер, его непременно изловят… А потом показывали глазами на Мо Чжэна, словно говоря: «Мы-то знаем, что кошелек украл именно он… Погодите, найдем на него управу!»

Юноша вытерпел все это. Вот если бы кто-нибудь посмел обвинить его в лицо, тогда бы он показал им… Толковать с ними бесполезно, они не в состоянии понять, что его интересуют только музыка и литература.

А сегодня бригадир неожиданно обнаружил этот кошелек у себя дома. Люди посмеялись, посудачили о рассеянности бригадира, на этом все и кончилось. Ни у кого не нашлось дружеских слов или хотя бы одобрительного взгляда для Мо Чжэна, и теперь он даже жалел, что его открыто не обвинили, — уж очень у него чесались кулаки…

Да, в свое время он крал. Но ведь все прекрасно знали, почему он это делал. И потом, он давным-давно бросил воровать.

Мо Чжэн поднял свои крупные ладони, внимательно поглядел на них. Он только что вымыл их перед обедом, они были чистые, даже розовые. Самые обычные, честные руки. Мо Чжэн продолжал разглядывать их, и если бы в этот момент кто-нибудь проходил мимо, он бы наверняка решил, что парень сошел с ума. Юноша сел на траву и, вертя ножницы для деревьев, задумался о том, каких усилий стоит человеку вырастить дерево: его надо подрезать, поливать, удобрять, рыхлить землю, уничтожать вредных насекомых… До самого человека никому нет дела. А ведь он, пожалуй, более раним, нежели дерево. Только Е Чжицю заботится о нем, но даже надежная защита приемной матери не может оградить его от злых языков. Сколько же сил нужно для того, чтобы взрастить такое дерево, как он?

У Юаньюань тоже есть своего рода ножницы, которыми она может подправить его облик. Таким образом, всю несправедливость общества по отношению к нему должны компенсировать только эти две женщины. Какое же ничтожно малое место между небом и землей отвела ему жизнь в виде высочайшей милости! И какой он после этого мужчина? Мужчина должен быть сильным.

Глубоко вздохнув, Мо Чжэн бросил ножницы, снял робу, расстелил ее на траве под деревом и лег навзничь, глядя в бездонное небо. Дерево отбрасывало густую тень. Земля была влажной, холодной, от нее исходил дурманящий аромат. Мо Чжэн повернул голову в сторону, и нежная травка ласково погладила его по загорелому, обветренному лицу шершавыми усиками.

О доброта! Только трава и солнце столь щедры, что дарят ему аромат, доброту и тепло, как всем другим.

Белые облака отрешенно плыли по синему бескрайнему небосводу, одинокий ястреб свободно парил в высоком небе. Как приятно время от времени вот так раскинуть крылья или руки и понежиться на солнце. Дул легкий ветерок, и мысли юноши уносились далеко вместе с ним. Ему почудилось, что он превратился в ястреба или в далекие облака, и он незаметно уснул.

В эти дни Мо Чжэн спал очень мало. Перед сном он непременно читал в подлиннике главы из «Отверженных», чтобы потом рассказать Юаньюань, что было дальше с Жаном Вальжаном и Козеттой.

Сначала он делал это не только для Юаньюань, но и ради Е Чжицю, которая мечтала, чтобы Мо Чжэн восстановил французский. Ее мечта казалась юноше нелепой. «Зачем? Я не собираюсь поступать в университет». — «Не собираешься? И что же, так и будешь жить в темноте?» — «Почему обязательно в темноте? Можно как-то иначе». — «Ты должен приложить все силы, чтобы вырваться из невежества. Тогда твоя духовная жизнь станет богаче, и люди вокруг тебя появятся другие».

Е Чжицю имела право так говорить. Когда ей приходилось туго в повседневности, она всегда находила радость и успокоение в духовной жизни. Но ее слова мало трогали Мо Чжэна, видно, он был еще очень незрел. Подобные советы могли помочь ему не больше, чем какая-нибудь микстура человеку с переломом ноги. Он просто не понимал таких отвлеченных рассуждений.

Однажды, вернувшись с работы, он вдруг услышал незнакомый женский голос. В атмосфере их монотонной, текущей будто по казарменному распорядку жизни звучавший голос был свеж, нов, необычен. Юноша замер на пороге, стараясь не шевелиться, боясь спугнуть этот чем-то так понравившийся ему голос.

И он услышал следующее:

«…почему же епископ Мирель, который был монархистом, тем не менее не принял во внимание доносы, разбирая дело Жана Вальжана? А люди, называющие себя революционерами, только и делают, что подозревают всех и вся в самом худшем? Возможно, это даже не предвзятость, а проявление самой настоящей реакционности! Жаль, у меня нет перевода всего романа, а то я бы узнала, что было дальше».

У Мо Чжэна вдруг возникло чувство, будто он нашел спасительный ключ, который потерял давным-давно. Но сумеет ли он открыть нужный замок этим ключом? Он не мог пока понять. И все-таки ключ найден, его нужно все время держать наготове.

Тут заговорила Е Чжицю:

«Может быть, Мо Чжэн сможет помочь вам? У него есть «Отверженные» на французском. Правда, юноша иногда бывает резок. Какой-то он сейчас весь растерзанный. Я ему твержу, что хорошо бы французский довести до совершенства, а он будто и не слышит. Абсолютно ничем не интересуется, даже не знаю, что он делает у себя в комнате, когда возвращается с работы».

Что делает? Да просто лежит на кровати и смотрит в потолок, пересчитывает маленькие фарфоровые изоляторы, на которых держится электрический провод. Один, два, три… всего восемнадцать.

«Мо Чжэн — это кто? Ваш сын?»

Голос Е Чжицю вдруг изменился, как будто охрип: «Нет, у меня нет детей. Это, можно сказать, мой друг, хотя он гораздо моложе меня».

Женщины замолчали, ему показалось, что они куда-то исчезли. Вдруг Е Чжицю сказала: «Он уже должен прийти. Мне почудилось, я слышала какой-то шум. — Она позвала: — Мо Чжэн!»

Юноша пришел в смятение. Он никак не мог догадаться, кто пришел, не знал даже, видел ли он когда-нибудь эту женщину. Как себя вести, что сказать?

Нет, в ней не было той красоты, которая сразу потрясает своей необычностью, уникальностью. Она была похожа скорее на чистую ключевую воду, что медленно, по капле просачивается из источника, скрытого под камнями. Юноша не был поражен, словно ударом молнии, но почувствовал, как в душе его что-то начинает меняться — под действием глубокого, хотя и не яркого, впечатления. Вместе с тем он испытывал безотчетное отчаяние, точно пытался поверить в то, что никогда не может сбыться.

Она протянула руку:

— Меня зовут Юаньюань. Не очень красивое имя, но ничего получше я себе так и не подобрала.

Может, она догадывается, что он слышал их разговор? Мо Чжэн присмотрелся к ней внимательней. Что за черт! В глазах темно. В комнате, что ли, полумрак — ничего толком не разглядишь.

У нее была легкая маленькая рука. Он еле пожал ее, боясь сделать больно, и отпустил.

Юаньюань села на табуретку. Табуретка была сломана и сразу угрожающе накренилась назад. Девушка покачнулась, вскрикнула, и Мо Чжэн, подскочив к ней, поддержал ее одной рукой.

Е Чжицю погрозила ему:

— Просила я тебя выбросить, да разве ты соберешься. Вот, человек чуть не упал!

Юаньюань, опомнившись от испуга, спросила:

— У вас такая реакция, вы, наверное, занимаетесь спортом?

Мо Чжэн стоял, держа в руках сломанную табуретку, и не знал, что сказать. Девушка вдруг кокетливо заглянула ему в глаза:

— А вы не могли бы рассказать мне до конца историю Жана Вальжана?

Он почувствовал, что ей невозможно отказать. Так смотрят только женщины, которые окружены всеобщей любовью. И Мо Чжэн с трудом выдавил из себя:

— Боюсь, я не сумею рассказать так, как надо…

— Я буду приходить к вам каждый вечер в полвосьмого, — промолвила Юаньюань, не отдавая себе отчета, почему она командует этим парнем, которого видит в первый раз. Девушка чувствовала, что поступает своевольно, как бы по капризу. Но почему? Она никогда не позволяла себе подобного со сверстниками, однако сейчас случилось что-то необычное. Юаньюань словно ощутила, что может повелевать Мо Чжэном — только она, и никто другой. Но откуда такая уверенность? Когда он поддержал девушку, она почувствовала силу его руки и словно признала в нем мужчину. О небо, на что похоже ее поведение?! Она подняла голову и, не глядя на Мо Чжэна, сказала:

— Я пойду, тетя Е.

И ушла, словно унеся с собой из дома все тепло. Мо Чжэн поставил сломанную табуретку на пол и сел рядом на другую. Он смотрел на эту поломанную табуретку и вспоминал миниатюрную фигурку Юаньюань. Действительно миниатюрную — девушка едва доходила ему до плеча.

В тот вечер юноша слонялся взад-вперед по своей комнате. Е Чжицю не выдержала и крикнула из-за двери:

— Мо Чжэн, ты будешь спать или нет? Хоть бы сапоги снял. Так топаешь, что кажется, будто на меня едут танки. Голова трещит!

Давно уже он ничем не занимался с таким усердием, тем более языком и грамматикой. Как было бы хорошо, если бы он был литературоведом или переводчиком. Тогда он смог бы смело глядеть в ее веселые глаза.

Почему он в свое время без всякого умысла оставил себе именно эту книгу? Он и сам не понимал. Когда его родителей арестовали, он из разбросанных по полу вещей взял только «Отверженных». Может быть, потому, что мать читала ему роман Гюго еще в детстве и это навсегда осталось у него в памяти. Он очень любил Жана Вальжана за его большое, благородное сердце, потом проникся симпатией и к полицейскому инспектору Жаверу. А может, он узнавал в Вальжане самого себя?

Читая и пересказывая роман, он внимательно следил за реакцией Юаньюань. Так же ли сильно нравится ей Жан Вальжан? Впрочем, какое это имеет отношение к нему, Мо Чжэну? Почему она его так интересует? И знает ли она о его прошлом? Е Чжицю, конечно, не могла рассказать ей всего. А если бы девушка знала, как бы она отнеслась к нему? Ведь Жан Вальжан всего лишь литературный персонаж, а жизнь и литература — вещи разные. Его прошлое может только напугать и оттолкнуть девушку, которая наверняка воспитана традиционно.

Мо Чжэн даже начал завидовать Гюго — этому старику, который жил более ста лет назад, но по-прежнему был способен тронуть сердце современной девушки, вызвать слезы. Если б можно было собрать ее слезы, сделать из них ожерелье и носить его… Мысли Мо Чжэна путались. Украшать себя ожерельем — не мужское дело, лишь дикари этим забавляются. Иногда юноша вдруг пугался самого себя: куда его несет, в какую бездонную пропасть он падает? Он так много страдал, что если сейчас снова поскользнется, то это будет стоить ему жизни.

Его терзания не укрылись от взора Е Чжицю. У нее никогда не было детей, но в каждой женщине живет материнский инстинкт. Она не могла не переживать за Мо Чжэна, не понимать, что все это может плохо кончиться. Ведь Юаньюань из высокопоставленной семьи, и хотя ее мать груба, есть ведь еще и отец — как он на это посмотрит? Чжэн Цзыюнь, конечно, человек достаточно широких взглядов, мыслит по-новому, но всему же есть границы. Трудно сказать, что он подумает по этому поводу. Если Юаньюань не посчитается ни с чем и согласится выйти за Мо Чжэна замуж, сможет ли она противостоять влиянию многочисленных внешних обстоятельств? Ради Мо Чжэна — этого, в сущности, мальчишки, которого можно только пожалеть, — Е Чжицю обязана пресечь развитие событий. Как-то она спросила Юаньюань: «А ты знаешь, на кого похож Мо Чжэн?» — «На кого?»

Е Чжицю долго смотрела на эту чистую, непосредственную девушку и наконец ответила: «На Жана Вальжана. Причем не с лучшей стороны». «Да?» — откликнулась Юаньюань и ничего больше не добавила. На лице ее не было заметно ни испуга, ни сожаления.

«А ты понимаешь, что это значит?» — «Что?» — «То, что этот парень совсем не годится для амурных дел», — выговорила Е Чжицю, как будто сбрасывая с себя тяжелую ношу.

«Да?» — повторила Юаньюань, сосредоточенно листая иллюстрированный журнал. Она еле сдерживала гнев и стыд — вот-вот расплачется. Можно подумать, что она без зазрения совести липнет к Мо Чжэну, но ведь это неправда. Наоборот, это за ней многие увиваются. Только выйдя из дома Е Чжицю, она смогла спокойно поразмыслить. Итак, он — Жан Вальжан, нельзя и мечтать о любви к нему. Но тогда выходит, что с ним вообще нельзя иметь дело. Бедный Мо Чжэн! Сердце ее наполнилось болью, на глаза навернулись слезы, но теперь уже не от гнева и стыда. Почему же она плачет? Потому что на холст, который до этого был серым, талантливый художник положил несколько цветных мазков, и холст вдруг заиграл. Любит ли она Мо Чжэна? Этого она не знала. Она лишь хотела помогать ему и наблюдать его покорность. Это всего лишь жажда обладания, еще не любовь, но она может стать любовью. Хотя за что, собственно, любить Мо Чжэна? Он никогда не сможет поступить на французское отделение в университет, у него никогда не будет много денег, его не примут в партию. Он не лидер. Но он первый побежал в больницу, когда нужна была кровь для соседского ребенка, — медсестра даже подумала, что он родственник. А какую красивую птичку он недавно выпустил, когда она влетела к нему в окно… Так, что еще? Больше вроде ничего. Для других это пустяки, особенно птичка, но для нее, Юаньюань, это очень важно. Да и кто может сказать, за что любишь?

Глупая она все-таки девчонка!

У Фанфан муж — аспирант экономического факультета… Юаньюань видела его статьи, в них все время приводятся цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, а что сам автор думает, извините, неясно. Можешь раскрыть любую страницу полного собрания сочинений Маркса и Энгельса, начать читать вслух, и он тут же наизусть продолжит цитату — совсем как раньше зубрилы конфуцианского «Четверокнижия» и «Пятикнижия»^[28]. Но однажды Юаньюань задала ему вопрос: «Известно, что Ленин определил империализм как высшую стадию капитализма, загнивающий, уходящий строй, как канун пролетарской революции. Хорошо. Но если сейчас в какой-нибудь стране капитализм дойдет до своей последней стадии, то когда там начнется пролетарская революция и в каких формах она будет развиваться?» Аспирант в ответ ни с того ни с сего начал повторять слова Ленина о Каутском. Юаньюань становилось смешно, когда она видела, как ее сестра с разинутым ртом внимает своему мужу, а тот, словно магнитофонная лента, воспроизводит целые абзацы из очередной статьи. Все его способности к экономике выражались только в пронырливости и скупости. Он не выбрасывал ни одного синтетического пакета, а деньги считал даже лучше своей бережливой матери — наверное, потому что она не училась на экономическом факультете. Комедия! Чтобы Юаньюань выбрала себе такого же мужа? Подумать тошно!

У папы и у мамы много денег, но счастливы ли они? Когда они в последний раз говорили по душам, откровенно? Когда стояли рядом у окна, глядя на дождь, падающие листья, или любовались заснеженными ветками? Когда вместе гуляли, кормили голубей, шутили, смеялись? Дома они разговаривают только о делах, да об интригах у папы на работе. Куда же делась их другая, человеческая жизнь?

Презрения некоторых своих сверстников к партии Юаньюань не разделяла. Иные, узнав, что кто-то стал коммунистом, морщили нос и пренебрежительно говорили: «Зачем он полез в это дело?» Сама она считала, что люди могут и должны вступать в партию, но была убеждена, что партийность не единственный критерий в оценке человека.

Так что же, в конце концов, любит она Мо Чжэна или только жалеет его? Ведь любовь — это не благотворительность, а глубокое чувство, при котором нельзя жить без человека. Она должна понять, нужен ей Мо Чжэн по-настоящему или он просто вызывает у нее жалость. Е Чжицю права: не будет ли бесчестным влюбить молодого человека в себя?

Е Чжицю видела, что ее приемный сын исхудал, стал еще более неразговорчив, совсем забросил чтение, перестал играть на пианино. Но она верила, что Мо Чжэну лучше расстаться с Юаньюань — тем более что та порою куда-то пропадала. Е Чжицю никогда в жизни не любила и думала, что все это очень просто, что время вылечит Мо Чжэна. Иногда она даже испытывала некоторое разочарование в Юаньюань — примерно такое же, как в ее отце. Почему он отступил? Ведь та статья была умной, по-настоящему острой, способной довести до белого каления всех этих фальшивых и пустых экономистов. Чего же он испугался?

…Но Е Чжицю ошибалась. Болезнь-любовь приемного сына была уже неизлечима. Каждый вечер Мо Чжэн прислушивался к звукам шагов в парадном: вот шаги ближе, ближе — нет, кто-то прошел выше. Безнадежность и отчаяние разрастались, заполняли сердце. Время тянулось мучительно долго. Десять часов, значит, она уже не придет, значит, нужно ждать следующего вечера, опять мучиться и ждать. Он хорошо знал, что такое отчаяние, но на этот раз оно было таким сильным, что пугало его самого.

Мо Чжэн не мог пойти и разыскать ее. Ему оставалось только ждать. Слишком разное у них положение, поэтому он должен был лишь сидеть неподвижно и ждать. Если бы он не был похож на Жана Вальжана, он мог бы бороться за нее, спорить, заставить полюбить себя, у него хватило бы сил и решимости. Но сейчас ему остается только терпение и надежда. Может, она решила поиграть с ним из охотничьего азарта? Вряд ли, она совсем не так легкомысленна.

Много раз она признавалась: «Ты знаешь, я опять врала». «Врала?!» — Он не понимал ее. Ничего не поделаешь: мысли у девчонок скачут так, что самому умному парню не понять, не догадаться. «Врала! — чистосердечно подтверждала она. — Мама меня спрашивает: «Куда это ты бегаешь каждый вечер развлекаться?» — От того, как она произносила «развлекаться», Мо Чжэну почему-то становилось не по себе. — А я и говорю: «Я хожу изучать французский». Ты должен обязательно научить меня хотя бы паре предложений. Чтобы я им выдала».

Потом она научилась, смешно выговаривая французское «р», произносить какую-то бессмыслицу. Но это было и не важно, они понимали все без слов. Только любящие могут так понимать друг друга.

Она догадывается, она все чувствует, однако в их отношениях ему отводится пассивная роль. Он имеет право только ждать, ждать ее решения. Но, может, она ничего особенного не испытывает, и это как раз для нее естественно? Из чего же тогда сделано ее сердце? Он помнит, что, когда был маленьким, мама часто молилась деве Марии. Ему некому молиться. Только Юаньюань. А может, он сам не все понимает? Может, он самый настоящий Жан Вальжан?

Отчаяние…

Мо Чжэн не услышал, как открылась дверь. Лицо Юаньюань было каким-то строгим, будто за плечами у девушки осталась дорога тоски и печали. У Е Чжицю дрогнуло сердце, когда она увидела Юаньюань. У девчушки ее возраста не должно быть такого лица. И тут Е Чжицю подумала, что она, всегда считавшая себя мудрой и проницательной, ничего не знает об этой области чувств, о том, как должно быть и как не должно. Она поняла только одно: что ей сейчас нужно уйти к себе в комнату и не мешать. И она ушла, печалясь и радуясь одновременно, раздумывая о том, что будет дальше.

Но дальше ничего особенного не случилось, если не считать того, что сказали друг другу их глаза.

Юаньюань на что-то рассердилась и отвернулась от него. Завитки волос у нее на затылке сводили Мо Чжэна с ума. Они так близко, можно дотянуться губами. Нет, сначала он должен сказать ей.

— Я должен сказать тебе…

— Нет! — Она резко повернулась, прервав его. — Ты ничего не должен мне говорить. Ты настоящий эгоист, думаешь только о себе! — Она еще больше рассердилась.

Дальше она его не ругала, но эти своевольные слова говорили о властной любви, с которой относятся лишь к своему мужчине. Впрочем, похоже, она действительно сердится. Неизвестно, что она думает, но ведет себя так, будто Мо Чжэн незаслуженно ее обидел. Скорее всего, она смотрит на него как на равного, поэтому и предъявляет такие жесткие требования. Когда это он вел себя эгоистично? Мо Чжэн не мог понять. Но раз Юаньюань так говорит, значит, так оно и есть. Он растерялся.

— Ты хочешь, чтобы я…

Он не решился произнести то, что собирался сказать: «Ты хочешь, чтобы я встал на колени? Хочешь, чтобы умер ради тебя?..» Старые слова. Сколько раз мужчины говорили их женщинам, однако каждый раз эти слова звучат как бы заново, заставляя дрогнуть сердце возлюбленной.

Мо Чжэн не стал продолжать — наверное, потому, что эти слова были слишком дорогими для него.

Юаньюань села на кушетку, тихо сказала:

— Я хочу есть. И пить.

Она так долго не видела его. Ей стыдно было признаться, что она голодна. Как же он сам не догадался? Все-то он делает не так! Где коробка с печеньем? Коробка стояла перед ним, но он не замечал ее.

— Вот глупый! — Юаньюань топнула ногой. — Да вот же она, на книжной полке.

Заваривая кофе, он от волнения плеснул себе кипятком на руку. Юаньюань тут же встрепенулась, подскочила к нему:

— Больно?

О, небо! Всякий забудет любую боль, когда его коснутся такие руки!

Глаза Мо Чжэна будто застлало туманом, и сквозь этот туман черты лица Юаньюань показались ему еще более мягкими. Он почувствовал, будто тает и боль в сердце постепенно растворяется, как бывало с ним, когда он слушал любимую музыку.

— Больно, — сказал он, поймав ее взгляд. — Вот здесь.

Он приложил ее руку к своей груди.

— Ох, — тихо сказала она, — ты меня напугал. — Она опустила глаза.

— Спасибо тебе.

Юаньюань чувствовала над собой его горячее дыхание, но не поднимала голову. Перед ее глазами была верхняя пуговица на его рубашке — черная пуговица, пришитая грубыми синими нитками. Эта маленькая деталь будто поведала девушке о его одинокой, лишенной тепла и заботы жизни. Она осторожно высвободила руку из его большой ладони и погладила эту черную пуговицу, с надеждой и страхом думая о том, ждал ли он ее все это время. А если ждал, что говорил себе о ней? И что он может сделать с ней сейчас…

Но он ничего не сделал — только взял ее руку, поднес к своим губам, поцеловал и спокойно отпустил. Потом помешал ложечкой кофе, подул и подал Юаньюань.

— Осторожно, горячий.

Юаньюань почувствовала некоторое разочарование. Принимая чашку, она пытливо взглянула в темные зрачки Мо Чжэна. Куда делись вечно прятавшиеся там уязвимость, настороженность и колючесть? В этих зрачках уже царила новая хозяйка. Она могла быть довольна, но все-таки не понимала до конца, насколько он ее любит, какова сила его любви…

Мо Чжэн знал, что это сон. Этот безрадостный сон приходил к нему часто, и он никак не мог избавиться от него. Тщетно он пытался открыть глаза. Ему снилось, что он неподвижно лежит посередине шоссе, а с обеих стонорон плотным потоком идут машины, велосипеды. Все они злобно звонят и сигналят, слов предрекая: «Ты уже никогда не встанешь. И мы будем ездить прямо по тебе».

Милиционер резко кричит ему: «Эй ты, хулиган, пьяница! Вставай! Я отведу тебя в отделение».

Юноша хочет встать, пытается объяснить: «Я не хулиган, не пьяница, я не знаю, почему здесь лежу». Но не может подняться, а из его рта не вылетает ни звука. Потом рядом оказываются люди, они плюют в него, издеваются над ним. Его сердце не в силах вынести этого, он кричит и — просыпается.

Он открывает глаза, где-то невдалеке гудит мотор. Мо Чжэн поворачивается на звук и за невысокой живой изгородью видит Юаньюань. Рот у нее приоткрыт, за дымчатыми стеклами очков — любимые озорные глаза.

Эта девчонка ездит на мотоцикле! Но даже если бы она ездила на осле, он и то не удивился бы. Юноша приподнимается с травы и вскакивает на ноги. В волосах у него торчат травинки, рубашка расстегнута, видна крепкая загорелая грудь, глаза щурятся от заходящего солнца. Как в сказке: из зеленой степной травы вдруг вырастает человек. Он свеж, как эта молодая трава.

— А что тебе снилось? — Она надеется, что он видел во сне ее.

— Не помню! — Ему не хочется рассказывать.

— Ты никогда ничего не помнишь! — Она сердится, что ее предположения не оправдались.

— Помню только, садилось солнце, красный мотоцикл, а на нем девушка в защитных дымчатых очках. — Он притворяется, будто говорит о ком-то незнакомом.

— А как она выглядела? — настаивает Юаньюань.

— По виду, у нее очень скверный характер. — Он делает гримасу.

— Как плохо. Тогда лучше с ней не связываться.

— Это точно. Нужно только придумать, как бы это поприличнее сделать.

— Ах так! — Она вдруг становится серьезной, сжимает губы, садится на мотоцикл и заводит мотор.

Мо Чжэн перепрыгивает через изгородь и хватается за руль.

— Юаньюань!

Отвернулась, не смотрит на него. Ветер треплет ее короткие волосы. Мо Чжэн в растерянности.

— Юаньюань! — повторяет он.

— Что? — Голос ее уже не так строг.

— Ты куда?

— К папе. Он проводит симпозиум по идейно-политической работе.

— А разве он не болен, не дома?

— На этом симпозиуме он будет председательствовать вместо министра. Симпозиум был назначен на определенный день, а министр предложил перенести — подождать развития событий. Но большинство членов парткома за то, чтобы проводить в срок, не откладывать. Уж не знаю почему, но министр не будет участвовать, поэтому папе и пришлось пойти. Сегодня после обеда открытие, папа должен делать доклад, а у него даже текста нет. Я боюсь за него, он слишком устал, опять сердце будет болеть. Да и он хотел, чтобы я обязательно пришла. Он считает, что у меня слишком узкий кругозор и я должна побольше видеть и слышать, пока молодая и могу все запомнить.

Юаньюань рассказывала ему об отце, которого очень любила, а Мо Чжэн вспоминал своего отца — слабого, осторожного книжника, вечно боявшегося, как бы чего не случилось. Он любил качать головой, вздыхать и говорить, что с тем или другим делом лучше повременить, отложить. А если и позволял себе что-то, то всегда очень осторожно, потихоньку…

Зал для совещаний был небольшим. Чжэн Цзыюнь увидел, как его дочь вошла и села рядом с Е Чжицю. Ему показалось, что вокруг стало светлее. Юаньюань — это его солнце. Она всегда в мыслях о нем: о его здоровье, переживаниях, работе. Такая малышка, а заботится об отце. Но рано или поздно она должна будет выйти замуж и покинуть его. Тогда дом для него опустеет. Интересно, кого она выберет? Иногда ему казалось, что в этом вопросе она способна крепко озадачить и его, и мать. Куда она все бегает в последнее время, может, уже влюбилась? Но если она сама не скажет, он ни за что не будет расспрашивать ее. В отношениях с дочерью Чжэн тоже придерживался принципов уважения личности. Он никогда не опустится до того, чтобы вскрывать ее письма или, когда ее нет, заходить к ней в комнату и читать ее дневник и записки. Он всегда старается остановить Ся Чжуюнь, когда та пытается это проделать. А жена, без разрешения читавшая какую-то бумажку Юаньюань, сказала ему: «Значит, когда она была от горшка два вершка, я могла стирать ее грязные пеленки, а теперь, выходит, не имею права читать ее письма? Да где это видано! Все-таки в тебе сильны всякие интеллигентские замашки. Поди, у тебя тоже найдется что-нибудь такое, чего мне нельзя прочитать?» Он отступал и только тихо спрашивал Юаньюань: «Ты стол-то свой запираешь?»

Выступал Ван Фанлян:

— …иногда говорят, что политика — это командная сила, основа жизни. Продолжая эту мысль, товарищ Дэн Сяопин указывал, что наше главное политическое направление состоит в осуществлении «четырех модернизаций». Стало быть, на них и нужно направить всю идейно-политическую работу, чтобы максимально мобилизовать мысли, силы, способности народа…

Чжэн Цзыюнь незаметно разглядывал зал, людей, стараясь понять, как они реагируют. Он встретился глазами с Ян Сяодуном. Что думает этот парень, тоже непонятно, во всяком случае по его лицу. Чжэн Цзыюнь подмигнул ему в знак приветствия. Ян Сяодун почтительно кивнул. Плохо, похоже, у парня уже нет того задора, который так понравился Чжэну, когда они познакомились в ресторане.

— …десять лет хаоса оказали губительное влияние на нашу общественную жизнь и особенно на идеологию. Идейный уровень некоторых молодых рабочих и служащих заметно снизился. От теоретической установки «дух может все», навязываемой «бандой четырех», многие перешли к вульгарному материализму, а на поверку обе эти пропагандистские позиции оказываются просто разновидностями индивидуализма…

Чжэн увидел, как Ян Сяодун нахмурился. Согласен с Ван Фанляном или наоборот?

— Как в такой сложной идейной обстановке проводить «четыре модернизации»? Все руководители промышленных предприятий должны задуматься над этим. Наше время уже сильно отличается от периода войны и освобождения. Тогда главным объектом работы была армия, а сейчас главные объекты — это социалистическое строительство, широкие массы рабочих и служащих, наши задачи теперь гораздо сложнее. Перед армейским командованием не стояли вопросы о жилье, детсадах и прочем. Мы же должны решать множество новых проблем.

Некоторые утверждают, что у Запада мы можем учиться только технологии производства, естественным наукам, но не должны копировать их методы управления, потому что они относятся к буржуазной надстройке. Я считаю, что это совершенно неправильно. Без хорошего управления не сработают ни современная технология, ни передовое оборудование. Мы не можем подражать сторонникам «заморских дел» конца маньчжурской династии, которые думали только о вещах, а не о людях^[29]. Нужно во всем исходить из практики, опыта, а не заниматься, как в прошлом, метафизикой. Некоторые вещи сейчас могут показаться непригодными, но окажутся полезными в будущем. Если сегодня мы что-то не в состоянии освоить — освоим завтра. Необходимы научный подход, изучение всех слоев населения, настоящая работа с людьми, повышение роли человека в обществе. Ставить массы ниже себя и одновременно пытаться пробудить в них инициативу — такая политика обречена на провал.

Здорово чешет, старый пройдоха! Чжэн Цзыюнь был очень доволен. Он легонько забарабанил по столу пальцами, как будто аплодируя Вану.

Чжэн уже много лет работал с Ван Фанляном, но далеко не всегда знал, чего от него можно ждать.

При подготовке этого симпозиума возникло много разногласий. Министр, например, с самого начала был против созыва и сегодня вообще не удосужился прийти. Правда, хорошо, что не пришел, иначе снова затянул бы старую песню. Не дать ему слова было бы неудобно, этикет есть этикет. Хотя никаких писаных правил по этому поводу нет, бывают обычаи посильнее любых законов. А если бы он выступил, то начал бы произносить заклинания наподобие тех, от которых сжимался волшебный обруч на голове у Царя обезьян. Но Чжэн Цзыюнь вовсе не хотел превращать этот симпозиум в пустую говорильню. Неформальное проведение симпозиума и будет лучшим уроком для кадров.

Чжэн Цзыюнь не спорил напрямик с руководством, и все-таки хотел достичь чего-то нового. Особенно яростно он выступал против распространенного лозунга «Возродить пролетариат и уничтожить буржуазию». Кто имеется в виду под «буржуазией» и «пролетариатом», совершенно непонятно, а раз так, то и лозунг этот никому не нужен. Эдак можно опять вернуться к временам «культурной революции». Когда Тянь Шоучэн услышал такие слова, он только головой покачал, но ничего вслух не сказал. Лишь позже он выразил свое мнение, и в протоколе партийного собрания появилась запись, что он предлагает повременить с симпозиумом. И теперь, какая бы проверка ни нагрянула, что бы ни выяснили, министр ни при чем.

Ван Фанлян о созыве симпозиума умудрился не высказаться ни за, ни против, он говорил только общие слова. После партийного собрания, когда Чжэн Цзыюнь заболел, Ван согласился председательствовать на симпозиуме вместо него, но потом сообщил, что тоже плохо себя чувствует, и не вышел на работу. Оргкомитет заволновался: ни одного руководителя не будет, как же открывать симпозиум? Хорошо еще, что Чжэн Цзыюнь сам позвонил и, узнав о сложившейся ситуации, обещал все-таки прийти и вести заседание. Хотя неизвестно, как это может сказаться на его здоровье.

Лишь подъехав к министерству, Чжэн Цзыюнь увидел машину Ван Фанляна. Выходит, Ван просто дурака валял, спектакль какой-то разыгрывал, когда говорил, что почувствовал себя плохо.

Е Чжицю знала о трудностях, с которыми готовился симпозиум, поэтому, когда Чжэн Цзыюнь на первом заседании кивнул ей и сидящей с ней рядом Юаньюань, она радостно заулыбалась ему в ответ.

Чжэн Цзыюнь взял слово:

— После 3-го пленума, когда был выдвинут курс на раскрепощение идеологии, совершенно новый размах приобрело и строительство социалистической экономики. Осуществляются хозяйственное урегулирование и реформа, мы постепенно приходим к необходимости научно обоснованного управления, опирающегося на экономические законы. Однако перед нами встает и много проблем. Так, некоторые товарищи думают, что достаточно дать дорогу осуществлению принципа распределения по труду, выдвинуть на первый план материальную заинтересованность, и идейно-политической работой можно уже не заниматься. На самом же деле идеология в такие моменты особенно важна. Пропаганду надо вести честно, правдиво, и многие люди, работающие в практической сфере, уже поняли это — например, бригадир второго цеха автозавода «Рассвет» Ян Сяодун. Есть, конечно, и другие бригады, цеха, где уделяется большое внимание воспитательной работе, потому что без нее невозможно наладить социалистическое производство. А товарищ, о котором я сказал, вот он!

Ян Сяодун заерзал на стуле и в смущении опустил голову, но через минуту вновь прямо смотрел в президиум. Он был поражен тем, что Чжэн Цзыюнь запомнил его имя. Казалось, будто замминистра устремил взор прямо в самую его душу, вселяет в него уверенность. «Молодец, парень, — подумал тем временем Чжэн. — Наконец-то к тебе возвращается задор!» И, повернувшись к Ван Фанляну, сказал:

— Извини, я перебил тебя.

Ван Фанлян продолжил:

— Прежде всего нужно выработать методологию, обобщив опыт прошлого, а уж потом браться за воспитание масс. В работе с людьми на предприятиях нужно четко представлять себе, что можно делать и чего нельзя. Главное — относиться ко всем с уважением, именно этому нас учат мудрые предки. Сведения о них можно почерпнуть хотя бы из репертуара классического театра. Да и заместитель министра товарищ Чжэн имеет большой опыт в этой области. Его выступление было только началом, и мне кажется, будет хорошо, если он еще поделится с нами своими размышлениями. Прав я или нет?

По залу прокатился одобрительный гул. Ван Фанлян наклонился к Чжэн Цзыюню:

— Видишь, всем понравилось. Ты будешь говорить?

Чжэн не стал отказываться. Конечно, он хотел говорить, очень хотел. Но тут тупой, ноющей болью заболело сердце, он стал массировать рукой левую сторону груди. Эх, старая развалина, все куда-то лезешь, рвешься. Наверное, это дело станет последним в твоей жизни. Чжэн Цзыюнь окинул взглядом зал и с удивлением отметил, что лицо Е Чжицю как-то изменилось, будто осветилось внутренним светом. Она вроде даже красивее стала. И Юаньюань смеется. Как она предана ему, как его любит. Она похожа на прекрасную статую, с которой сбросили покрывало. В этот момент словно исчезли ее своенравие, капризность, светилась одна любовь. Взгляд Чжэн Цзыюня остановился на сосредоточенном, строгом лице Чэнь Юнмина. Странно, что в любой толпе он первым делом видит его. И Чжэн заговорил:

— Я не исследовал специально этого вопроса и не могу сказать, что хорошо разбираюсь в нем. Просто скажу, что я думаю по этому поводу, а вы уж судите сами. Надеюсь, никто не будет рассматривать мои слова как речь политического лидера. У нашей идеологической работы очень давние традиции, берущие начало еще со времен походов Красной Армии. Политработа, проводимая тогда, сыграла огромную роль в победе революционной войны, это наше драгоценное наследие, мы должны его хранить и развивать.

После освобождения не меньший опыт был накоплен в ходе промышленного строительства. Но длительное влияние левацкого курса пагубно сказалось на воспитательной работе, многие сбились с пути, перестали отличать доброе от порочного. Как сказал товарищ Ху Яобан, «наши лучшие традиции почти полностью утеряны». Вот почему одной из важнейших задач сейчас является правдивое отражение исторического опыта страны, пробуждение инициативы человека.

Ведь в процессе модернизации производства особую роль начинает играть научная организация труда, повышение скорости обмена информацией, оперативность в принятии решений. Недаром на нашем симпозиуме говорится о новой роли таких наук, как психология и социология. Объектом идейно-политической работы все больше становится человек в его общественном окружении. Если мотивы и потребности человека направить в истинное русло, это может дать необыкновенные результаты.

В капиталистических странах методы управления промышленностью получили новое развитие после второй мировой войны. Там главное внимание давно уже перенесено на работу с людьми. Такова, например, система управления производством в Японии. Конечно, при капитализме это лишь средство усиления эксплуатации трудящихся при внешнем смягчении классовых противоречий… Но не должны ли мы, критически используяэти методы, поставить их на службу «четырем модернизациям»? Нам нужно на основе марксистских взглядов развивать психологию и социологию, создавать собственный опыт идейно-политической работы, учитывающий нашу социалистическую и национальную специфику.

Когда мы говорим о повышении роли психологии и социологии, некоторые наши товарищи высказывают тревогу, считая, что это уступка идеализму и капитализму, «игрушки для иностранцев», совершенно не нужные коммунистам. Но такой взгляд неправилен. Базирующиеся на марксистском методе психология и социология являются составной частью пролетарской науки об обществе. Ленин считал психологию одной из основ диалектико-материалистической теории познания…

О чем говорит Чжэн Цзыюнь?! У Годуну никогда не приходилось слышать такого. А все незнакомое ему обычно не нравилось. Эти непонятные слова говорил крупный руководитель, отчего У Годун испытывал вдвойне неприятное чувство. Хотя Чжэн Цзыюнь и просил не рассматривать его слова как речь политического лидера, надо быть дураком, чтобы воспринимать их по-другому. Он же начальник, заместитель министра, а значит, и слова его — это речь руководителя. За последние годы, когда, казалось бы, все изменилось, У Годун умудрился не совершить ни одной ошибки, всегда полагаясь на отработанные, привычные методы. Кто знает, действительно ли верно то, что говорит Чжэн Цзыюнь? А эта горячность, которая сквозит в каждом его слове, она, по мнению У Годуна, вовсе не соответствует столь высокой должности и только наносит ущерб авторитету Чжэна. Разве руководитель так должен произносить речь? Глаза широко открыты, сверкают, щеки горят, голос звенит — и говорит подряд, без пауз. Точно баба, торгующая арбузами: сама продает, сама хвалит. Этот стиль заставлял У Годуна все меньше верить словам Чжэна. Он невольно оглядывался, пытаясь в лицах других прочесть, что они думают. Но что прочесть? Привычные слова из текстов, распространяемых на заводе для партполитучебы, от которых клонит ко сну? На таких занятиях люди тихо болтают, вяжут, глядят в потолок, читают газеты, приставляют друг другу рожки. А Чжэн Цзыюнь как будто нашел ключик к сердцу каждого, всех сумел тронуть. Одни, наверное, согласны с ним, другие осуждают, но все навострили уши.

Говоря о людях, Чжэн Цзыюнь всегда волновался. С того дня, как он пошел в революцию, ему довелось участвовать во многих движениях. И всякий раз он не мог не думать о тех, кто безвинно страдал и погибал, о тех, во имя кого, казалось бы, и начинались эти движения. Например в Яньани^[30] он жил в одной пещере с честным, веселым человеком, который носил серую военную форму. В пятьдесят девятом году, после Лушаньского пленума^[31], на этого человека навесили ярлык правого оппортуниста. А в начале «культурной революции», когда его объявили антипартийным элементом, изменником, он покончил с собой. Говорят, в дневнике он написал: «…я не могу выдержать ни на чем не основанное недоверие ко мне, и сейчас у меня остается только один способ доказать свою правоту…»

Он был настоящим мужчиной, хотя и несколько замкнутым. Но ведь каждый имеет право на свой характер, пусть себе человек замкнут — лишь бы не оказывал дурного влияния на окружающих. Неужели обязательно нужно быть разухабистым, свойским парнем, чтобы тебя считали честным человеком?

Предубеждение еще дальше от истины, чем невежество. Кто это сказал? Чжэн Цзыюнь не помнил. Память становится все хуже и хуже. А раньше он мог, прочитав книгу, пересказывать из нее целые куски.

Что и говорить, у нас много людей, которые и в огне не горят, и в воде не тонут, и веры при этом не утрачивают. Было еще больше, да растранжирили.

Надо понимать, что главное богатство — люди. К сожалению, далеко не все, кто занимается практической работой, сознают это. Относятся к людям без должного уважения, зачастую оскорбляют окружающих. Разве Маркс одобрил бы такой стиль отношений? Как говорится, «канон-то хорош, да косноязычный монах его плохо читает».

Сам Чжэн Цзыюнь будто находился между двумя полюсами, между двумя качаниями маятника. Иногда ему казалось, что он во многом изменился, появилось что-то от чиновника. Можно ли отрицать это? Нет, нельзя. Бытие определяет сознание. И хотя он, конечно, не божество, он все же с некоторым высокомерием взирал на тех, кто не участвовал в освободительной войне и в революции, не очень доверял человеку, если тот не был членом партии. Когда подчиненный делал что-нибудь не так, Чжэн мог вытаращить глаза, стукнуть кулаком по столу… А с другой стороны, был способен кое-что стерпеть от начальства, опустить голову, промолчать, забыть о своих правах. В душе он понимал, что когда-нибудь и он может оказаться не у дел, слиться с этой массой простых, не занимающих никаких постов людей. Но пока он еще заместитель министра и должен в отпущенное ему время отдать все силы своему делу.

Чжэн Цзыюнь подумал о Тянь Шоучэне, о некоторых людях в министерстве, об их делишках. Он знал обо всем, но никогда из-за этого не терял надежды. Надежда — это самое дорогое. Да и как можно не надеяться, когда подрастает молодежь типа Ян Сяодуна?

Новое всегда сменяет старое. Так и в природе наступает осень, листья на деревьях становятся желтыми, сохнут и в конце концов опадают. Но снова приходит весна, пробиваются свежие побеги, появляются зеленые листья — на том же дереве, только не обязательно на тех же ветках.

Ван Фанлян усмехнулся. По его мнению, слова Чжэн Цзыюня отдавали риторикой, были слишком книжными. Ему бы в Академии наук работать, а не в министерстве. Реформа, конечно, вещь необходимая, но, с другой стороны, дела таких «западников», как Чжэн Цзыюнь, безнадежны — это уже доказала сама история Китая. Наверное, Чжэн плохо разобрался в китайском национальном характере. На подготовку своей речи он, видимо, потратил немало времени; не лучше ли было употребить это время на изучение истории? Браться за большое дело без учета исторического опыта страны просто глупо. Китайцы, начиная по крайней мере с династии Хань^[32], ценили земледелие, презирали торговлю и за деревьями не видели леса. Да, спираль сделала новый виток. Отрицание отрицания. Заложенная в генах всей нации и передаваемая по наследству психология мелкого крестьянина.

В министерстве все считают Вана человеком Чжэна. Но разве он уступает Чжэн Цзыюню в энергии, таланте? Ван Фанлян поддерживает реформу, и только поэтому он в одной упряжке с Чжэн Цзыюнем…

Юаньюань еще никогда не видела своего отца таким деятельным и никогда не думала, что его работа наполнена таким глубоким общественным содержанием. Поначалу она считала, что от этого симпозиума не будет большого проку: ну опять примут очередное решение, которое ни во что не выльется. Будут выступать, говорить речи, проникнутые духом разных важных документов. И потом все эти бесконечные процедуры: повестки дня, регламенты, голосования… Она судила об отце в основном по тому, каким видела его дома. Там он казался ей обычным пожилым человеком, занимающим довольно высокое общественное положение, который озабочен возложенной на него ответственностью и не привык быть ни перед кем в долгу. Правда, вчера вечером, когда все уже легли, он вдруг выбежал из своей комнаты и поспешно побежал вниз по лестнице, успев сказать, что он слышал, как кричала женщина — наверное, на нее напали хулиганы. Никакого оружия у него не было. Каким образом он собирался сладить с хулиганами? Или он думал, что стоит ему пошевелить пальцем, и они исчезнут? К счастью, отец вскоре вернулся. Оказалось, что ничего не произошло, — ему просто послышалось.

Ся Чжуюнь очень смеялась: «Не иначе как эта женщина позвала тебя на свидание! То-то ты так разбежался…» Он вдруг вспылил: «Не могу понять, что ты за человек, а ведь уже не девочка!» — Он так хлопнул дверью своей комнаты, что стены затряслись и посыпалась штукатурка.

Ся Чжуюнь потом стояла у его двери, стучалась, кричала и перебудила весь дом.

Во время «культурной революции» их няню забрали цзаофани, мама и отец пропадали на работе, так что хозяйством в доме пришлось заниматься Фанфан — старшей сестре Юаньюань. Однажды на праздник она купила живую курицу. Нужно было ее зарезать, и Фанфан решила сделать это сама. Взяла тупой и ржавый нож для резки овощей, схватила курицу и, зажмурив глаза, полоснула птицу ножом по шее. Курица тут же вырвалась и как сумасшедшая стала бегать и летать по двору. Она явно не собиралась умирать. Девочки помчались в дом и закрыли все двери и окна, боясь, что курица заберется внутрь. Тогда Чжэн Цзыюнь взял опасную бритву, поймал курицу, крепко сжал ей шею и быстрым движением отсек голову, так что и крови не показалось. На лице его было странное выражение, как будто он что-то усилием воли подавил в себе. Напряжение, с которым он убивал, а затем разделывал курицу, могло показаться смешным. Но Юаньюань не смеялась — это была все-таки смерть, над которой нельзя смеяться.

А еще в те времена, когда им приходилось хозяйничать самим, отец как-то показал ей в кухне банку и сказал:

— Видишь? В этой банке стиральный порошок. Не вздумай принять его за соль!

Но в один прекрасный день он жарил овощи, не успевая их мыть, резать, поливать маслом, и в конце концов посолил как раз из той банки. Потом, будто присутствуя при испытаниях новой заводской машины, заложил руки за спину и спросил:

— А почему они пенятся, откуда пена? Или они всегда пенятся после того, как посолишь?

И все-таки он не убрал эту злосчастную банку, да и другие не решались к ней прикоснуться.

Юаньюань испытывала некоторое беспокойство: до конца ли она понимает своего отца? Только здесь, на симпозиуме, она увидела его в истинном свете — горячим, ищущим, упорным. Девушка повернулась к Е Чжицю, глаза которой восторженно блестели за стеклами очков. Та почувствовала, что Юаньюань смотрит на нее, и повернулась.

— Какой хороший у тебя отец! Тебе надо беречь его.

В ее словах сквозила тревога, как будто она знала, что Чжэн Цзыюнь нигде — ни на работе, ни дома — не находит настоящей поддержки. Почему эта женщина, у которой никогда не было семьи, сумела лучше дочери и жены разобраться в том, что происходит с Чжэном? Е Чжицю разгадала мысли Юаньюань:

— Такой человек, как твой отец, принадлежит не только себе и своей семье, но и обществу.

Неужели папа так нужен всем этим чужим людям? На нескольких магнитофонах записываются сейчас его слова. Чэнь Юнмин сидит, наклонившись вперед и вытянув, как гусь, шею. Волосы у него с проседью, но это его совсем не старит, а наоборот, делает красивее. Глядя на него, можно быть уверенным, что он никогда не пойдет на мировую со всякими приспособленцами.

Ян Сяодун наклонил голову, рот приоткрыт, словно у мальчишки. Старшее поколение плохо понимает таких, как он, считает, что им нужны только гитары да брюки дудочкой… Вопрос в том, сможет ли общество предложить им что-то новое, способное их увлечь.

А вон пожилой мужчина, аккуратно подстриженный, важный и строгий — должно быть, какой-нибудь профессор университета. Хмурится, точно слушает неправильный ответ студента. Может, ему не нравится что-то в словах Чжэн Цзыюня?

Больше всех бросается в глаза У Годун. Он похож на верующего, который свято заботился о своей чистоте и вдруг упал с небес на грешную развратную землю. Ему, наверное, кажется, что он сходит с ума. Глаза бегают в панике, как будто ищут дверь, через которую можно убежать. Комедия!

Е Чжицю жалела, что здесь нет Мо Чжэна, он смог бы шире взглянуть на мир и понял бы, что у страны все-таки есть надежда.

Чжэн Цзыюнь сидел, облокотившись обеими руками на стол, отчего плечи его высоко поднялись и были похожи на крылья, а сам он — на птицу, готовую взлететь. Он побеждал, терпел поражения, разбивался в кровь, но сейчас снова был готов к полету, несмотря на возраст, на то, что силы уже иссякли. Ему не перелететь через высокую гору, через океан, но он может позволить себе умереть на вершине горы или посреди бескрайнего простора океана. А разве это не мечта всякой гордой и смелой птицы?

Лицо горит, голова и все тело отяжелели, и только сердце дает о себе знать: оно похоже на изнеженную женщину, которая не терпит, чтобы о ней забывали, и каждую секунду заявляет о себе. Чжэн Цзыюнь уже сидел в машине. Без особой связи с предыдущим он думал, что настанет время, когда можно будет вымыть холестерин из всех кровеносных сосудов — как сейчас очищают на электростанциях котлы от всякой накипи…

Чжэн закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. В машине он больше, чем где-либо, мог оставаться самим собой, даже больше, чем дома. Здесь он не должен никому угождать, перенапрягаться, ломать себя… Не должен… Это его раковина. Каждый должен иметь свою раковину.

Его шофер, старина Ян, понимает его. И старается всегда без лишней суеты позаботиться о нем. Он не бросает удивленных взглядов, не спрашивает, как другие, почему сегодня Чжэн так сильно хлопнул дверцей, почему вдруг нужно возвращаться с полдороги… Машина у Яна всегда в порядке, на ходу, и водит он ее спокойно, плавно. Недавно, едва отобедав, Чжэн Цзыюнь услышал стук в дверь. Кто осмелится потревожить его дома во время отдыха? Оказалось, это Ян. Чжэн Цзыюнь пригласил его в комнату, но тот отказался и, стоя в дверях, промолвил: «Если у вас будет какое-нибудь дело, вызывайте мою машину, ладно? А то мои домашние уже несколько раз говорили мне, что вы ездите на велосипеде. Кто просто гуляет или в кино идет, тому велосипед не нужен!»

Это была самая длинная речь старины Яна.

Чжэн Цзыюнь был тронут и ничего не сказал, только похлопал шофера по широкому плечу и улыбнулся. Он чувствовал, что и не надо ничего говорить. Рассыпаться в благодарностях? Вроде бы неуместно. Согласиться с Яном? А вдруг когда-нибудь понадобится машина для поездки в ресторан? Чжэн не любил панибратства с простыми людьми и сейчас ощущал некоторую неловкость, точно на сцене.

Машина притормозила. Не на красный свет, а потому, что на дороге яма. Чжэн Цзыюнь почувствовал легкий толчок. Он открыл глаза — улица, спешат люди, вокруг нескончаемый поток машин.

Поворот направо, объехали автобусную остановку. У дверей автобуса давка, все торопятся войти. Два полных человека столкнулись в дверях и не могут двинуться ни вперед, ни назад. Толпа смотрит на них и волнуется. Наконец какой-то парень проталкивает их в автобус. Если бы не это замешательство, все бы давно сели.

Автобус закрывает двери и отъезжает, не дожидаясь, пока войдут люди. Оставшиеся на остановке могли бы без труда поместиться в этом автобусе, но теперь в следующем будет еще большая давка. Люди будут ждать, потеряют много времени. Вот так из ничего возникают вещи, осложняющие жизнь. Нет, не стоит думать, что препятствия на пути к счастью людей — это высокие горы или бескрайние пустыни. Эти препятствия начинаются с мелочей, когда тебе, например, сильно жмут ботинки.

По обеим сторонам проспекта зажглись фонари. Теперь далеко видно, как вперед протянулась светящаяся огненная река. По проспекту бегут красные огоньки легковых автомобилей, словно плывут маленькие кораблики. Город приобрел прекрасные таинственные очертания.

Замминистра открыл окно, в салон ворвался ветер, растрепал волосы, проник за ворот. Ему показалось, что он сам ведет один из таких светящихся корабликов, уплывающих в бесконечность. Чжэн вспомнил доклад, который сегодня сделал. А сколько он вообще сделал докладов — больших, маленьких? Разве упомнишь. В памяти остается только жгучее чувство неудовлетворенности. Обжигающий ветер жизни…

Этот доклад тоже, наверное, похож на все прежние, ни к чему не приведет. Как снег, падающий в горячий песок. Чжэн почувствовал уныние. Усталость всегда легко окрашивает мысли в черный цвет. Одно из правил самовоспитания руководящих работников — постоянно поддерживать в себе уверенность, спокойствие, не поддаваться унынию, не терять рассудительности… Это его собственные слова. На губах у него появилась улыбка, которую в министерстве называли «усмешкой Чжэн Цзыюня», — жесткая, холодноватая. Похоже, он сам не очень-то следует разумным правилам.

А на деле, пожалуй, нет повода для пессимизма. Он же знает, что в Пекине, Шанхае, Харбине и других городах в органах управления экономикой, в научных институтах, в учебных заведениях — везде создаются действенные организации, ведется исследовательская работа, предприятия приступают к экспериментам, овладевают научными методами. Люди постепенно вырываются из власти заблуждений, и на новом пути у них появляются поистине необозримые возможности.

ГЛАВА 11

После опубликования очерка о директоре автомобильного завода «Рассвет» Чэнь Юнмине не только авторы Е Чжицю и Хэ Цзябинь, но и Чжэн Цзыюнь стали мишенью для нападок со всех сторон. Ведь именно Чжэн вернул Сун Кэ письмо, в котором тот клеветал на Чэнь Юнмина, именно он сказал по поводу очерка:

— Печатайте под мою ответственность!

Те, кто выступал против очерка, понимали, что дело не столько в его содержании, сколько в Чжэн Цзыюне, которого надо свалить. Он всегда говорил начистоту, категорически выступал против любого нарушения конституции, законов, несоблюдения устава партии. А в сознании многих людей существовал другой, неписаный кодекс, согласно которому трудно уничтожить сопротивляющегося, но вполне можно вывести его из игры.

По этому кодексу из игры выводился тот, кто нарушал правила до пяти раз. Чжэн Цзыюнь сделал это уже три или четыре раза, и сейчас задача состояла в том, чтобы заставить его преступить негласные правила еще раз. Ведь на свете существует столько способов вынудить человека сорваться.

То, что Чжэн Цзыюнь самолично решил вопрос о публикации очерка, могло задеть Тянь Шоучэна, но, поразмыслив, он не стал сердиться, а наоборот, даже испытал тайную радость: ну вот, Чжэн сам сделал еще один шаг к пропасти.

Он надеялся, что вокруг очерка поднимется шум. Чем глубже Чжэн Цзыюнь увязнет в этом деле, тем лучше. В тот день, когда очерк увидел свет, Тянь Шоучэн позвонил Чэнь Юнмину:

— Вы что-нибудь знаете об этой публикации?

— И знаю, и не знаю, — ответил тот. — Я с самого начала сказал журналистке: во-первых, не надо меня восхвалять; во-вторых, все, что делается на заводе, соответствует линии 3-го пленума партии; в-третьих, у нас руководящие работники очень хорошего уровня.

— И как вы относитесь к тому, что о вас напечатано?

— Я еще не разобрался до конца, — ответил Чэнь Юнмин и тут же переспросил: — А вы как относитесь?

Ишь каков! Тянь Шоучэн не ожидал такой дерзости.

— Я… Ха-ха-ха! Конечно, поддерживаю. Это же честь для нашей системы!

Черт бы его побрал!

Вскоре Тянь Шоучэн под давлением Сун Кэ послал на завод более двадцати человек во главе с начальником отдела кадров. Официально они должны были проверять руководящих работников завода, а на самом деле — выяснить, как мог проскочить этот очерк, незаметно прощупать настроения людей на заводе.

Когда приехала комиссия, Чэнь Юнмин сразу сказал Е Чжицю и Хэ Цзябиню:

— Я же говорил, что ни в коем случае не надо писать! Мало того, что мне достанется, теперь и на заводе черт знает что начнется.

Они же обещали ему тогда, что возьмут всю ответственность на себя и учтут его мнение. Кто знал, что они все-таки напечатают этот проклятый очерк. Черт его дернул рассказать им всю подноготную. К тому же у Хэ Цзябиня на заводе есть коллеги, знакомые. Ведь завод-то подчиняется министерству.

А что в результате? Ничего хорошего. Ответственность пала не только на авторов, но и на Чэнь Юнмина.

Когда к Тянь Шоучэну пришли Фэн Сяосянь и Сун Кэ и напрямик спросили, не является ли этот очерк камнем в их огород, Тянь запальчиво ответил:

— Я вообще не понимаю, как его напечатали! Ведь решение о публикации не проходило через партком министерства.

Фэна и Суна больше всего разозлило то место в очерке, где говорилось, что среди заводских лидеров были и такие, которые не боролись с трудностями, возникшими в период правления «банды четырех», а предпочитали отсидеться в стороне. Среди них один из руководящих сотрудников министерства, который не справился с работой на заводе, но тем не менее спокойно вернулся в министерство и даже стал членом парткома. Тем, кто знал всю эту историю, было яснее ясного, что речь идет о Сун Кэ.

Ну что нагородили эти писаки! Известно ведь, что рука ногу не переборет. В свое время даже Политбюро не могло справиться с «бандой четырех». Что ж, требовать от директора заводика, чтобы он спасал все человечество?

Восхвалять Чэнь Юнмина, заявлять, что он прав, — не слишком ли? А этот Хэ Цзябинь еще получает зарплату в министерстве, кормится из рук Фэн Сяосяня, но о последствиях не подумал, наивный дурачок. Поистине интеллигенты — совершенно непредсказуемая публика. Хотя, с другой стороны, очерк вовсе не директивный документ. Даже директиву не обязательно выполнять, согласуясь с каждой буквой. Насчет Хэ Цзябиня министр был более или менее спокоен. Маленький человек, разве может он поднять большую волну? Его, Тянь Шоучэна, это, скорее всего, не коснется, но вот Фэн Сяосянь и Сун Кэ так легко не отделаются. Конечно, критика и самокритика — это старые и добрые традиции нашей партии, но со временем, если человек поднимается на все более высокие посты, поймать его труднее, чем тигра за хвост.

Референт Линь Шаотун сказал министру:

— Говорят, Сун Кэ уже послал человека для проверки личного дела Хэ Цзябиня. — На слове «человек» он сделал особое ударение, напомнив тем самым начальнику, что жена Сун Кэ работает в отделе кадров.

Тянь Шоучэн неодобрительно произнес:

— Да, что-то старина Сун слишком откровенно обделывает это дело; разболтают — лишние хлопоты будут. Сейчас люди очень ревниво следят за стилем проверки архивов и документов. А товарищ Хэ Цзябинь — очень дельный специалист!

— Еще я слышал, — сказал Линь Шаотун, — что нашего Чжэн Цзыюня видели с этой журналисткой в парке Цзиншань, они там вместе гуляли.

Тянь Шоучэн тотчас опустил глаза, как будто услышал нечто такое, о чем предпочел бы не слышать.

— Ну и что из этого? Не в постели же их видели.

Он слишком давно и хорошо знал Чжэн Цзыюня, чтобы поверить, что тот способен на такое, но как это было бы кстати! Лучшего повода, чтобы опорочить человека, не бывает. Иногда он думал, что самыми великими мыслителями в истории Китая были Конфуций и Лаоцзы. Феодальное сознание, основы которого они заложили еще две тысячи лет тому назад, пронизало все эпохи, передавалось из поколения в поколение и угнездилось в головах многих современных людей. Но Тянь Шоучэн был человеком дела и факта, он не любил делить шкуру неубитого медведя и сказал референту:

— Значит, так. Раз у Сун Кэ и других товарищей есть иное мнение, тебе не мешает разузнать, как в министерстве реагируют на этот очерк. Придет время, и мы все обсудим на парткоме.

Он не уточнил, что конкретно имеет в виду, да это и не нужно было уточнять, потому что Линь Шаотун и сам все прекрасно понимал. Так умный дворецкий при виде гостя мгновенно соображает, какие блюда ему лучше подать в соответствии с его рангом. В своей речи на симпозиуме Чжэн Цзыюнь резко выступил против лозунга «Возродить пролетариат, уничтожить буржуазию», а сверху никакого критического отклика. Наоборот, то в одной, то в другой газете о его выступлении отзываются одобрительно. Не так давно один из руководителей Госсовета, обсуждая кандидатуры участников будущего совещания по работе тяжелой промышленности, после имен, которые предложил министр, сам вписал имя Чжэн Цзыюня.

Все это, конечно, неспроста. Ясно, что в период «банды четырех» Чжэн Цзыюнь не играл первую скрипку, его человеческие качества не могли найти применения. Откровенность и прямота только отпугивали людей. Во время критики Дэн Сяопина он несколько месяцев пролежал в больнице, но никто не знает, был ли он болен. Да, болеть тоже надо уметь вовремя, это своего рода талант. Тот самый руководитель из Госсовета однажды, усмехнувшись, сказал Тянь Шоучэну: «Товарищ Шоучэн, при «банде четырех» многие хворали, находились в больницах, а вы, наоборот, хорошо себя чувствовали!»

Да, гадко усмехнулся он, но игра еще не кончилась, и рано ставить точку. Тянь Шоучэн был уверен, что гораздо лучше Чжэн Цзыюня разобрался в ситуации. Еще найдутся люди, которые скажут веское слово о сегодняшнем политическом уклоне.

Заседание парткома подходило к концу, и министр посмотрел на часы: около половины двенадцатого. Как раз самое время, чтобы обсудить этот очерк; полчаса — и не слишком много, и не слишком мало. А большая дискуссия тут ни к чему.

И он сказал:

— У нас еще осталось время. И есть одно дело, о котором нужно поговорить. — Он увидел, что никто не обратил особого внимания на его слова, и подождал, пока не установилась тишина. Члены парткома были разгорячены предыдущими спорами, но постепенно успокоились и сосредоточились, только Ван Фанлян, увлекшись, вертел в руках привезенную кем-то из-за границы зажигалку.

Тянь Шоучэн продолжил:

— За последние два года в нашей стране очень активизировалась литература, немало писателей выступает за то, чтобы «вторгаться в жизнь». Появился такой литератор и в нашем министерстве, он сочинил очерк о директоре автомобильного завода «Рассвет» товарище Чэнь Юнмине. Наверное, этот автор решил вторгнуться в жизнь министерства тяжелого машиностроения, посмотреть, что у нас тут за люди. Ха-ха-ха!

Он смеялся, но очень хорошо понимал, что если в какой-нибудь организации появляется доморощенный писатель, то это беда. Никто не может быть уверен, что его слова или поступки не попадут в печать. Сам изображенный иногда даже не подозревает об этом, но осведомленные люди уже втихомолку указывают на него пальцем и шепчут: «Это он!» Потом материал распространяется по всей стране, находятся доброхоты, которые рекомендуют текст для ознакомления самым высоким руководителям Государственного совета, центрального аппарата партии и так далее…

Чжэн Цзыюнь зажег сигарету, однако курить не стал, а, наклонив голову, смотрел, как тлеет огонек, и слушал речь министра:

— Я человек совсем простой, литературы не понимаю. Но давным-давно, в Яньани председатель Мао при мне указывал, что литература должна служить рабочим, крестьянам и солдатам, служить делу пролетариата…

Его перебил Ван Фанлян:

— Ты что, в последнее время газет не читаешь? — Он повертел головой вправо и влево, оглядывая собравшихся.

Тянь Шоучэн знал, что Ван Фанлян любит сыпать соль на чужие раны. И в парткоме ни с кем не считается. Недавно его предложение о преобразовании системы внешнеторговых связей министерства, направленное на увеличение экспорта товаров, получило одобрение в ЦК. Самодовольство Тяня не могло не прорваться наружу.

Что за газеты он имеет в виду? Тянь Шоучэн оглядел лица присутствующих, но не заметил ничего особенного. Одни лица были непроницаемы, на других застыло льстивое выражение, как у придворных из сказки Андерсена «Новое платье короля». Тянь Шоучэн не мог понять, почему так осмелел Ван Фанлян, и решил просто продолжать:

— После опубликования очерка в министерстве пошли большие споры. Из высказанных по этому поводу мнений можно выделить следующие. Первое — авторы не учитывают всю совокупность фактов и историческую обстановку; второе — Чэнь Юнмин повернул критику на других, а себя возвысил; третье — он присвоил результаты чужого труда; четвертое — очерк вызывает сомнения политического характера. Обобщая, можно сказать, что очерк, если оценивать его с точки зрения общественного резонанса, нанес удар по единству и сплоченности.

Сун Кэ нетерпеливо подхватил:

— Если бы не рухнула «банда четырех», Чэнь Юнмин никогда бы не поднялся. Сейчас так каждый сможет. Но я, например, всегда согласую свои поступки с уставом партии и не позволяю выпячивать себя. А он стоюаневое дело представил как дело в триста юаней, разве это порядочно?

Порядочность, справедливость, целесообразность! В таких категориях можно определить все поступки на свете. Несколько седых голов согласно закивали.

Заговорил заместитель министра Кун Сян:

— В конце концов, нужно помнить, что у нас коллективное руководство, у каждого есть заслуги, опыт работы. Нельзя допускать, чтобы выделяли только одного человека.

У Кун Сяна был сычуаньский выговор; когда он говорил, казалось, что в горле у него что-то бурлит. Круглые глазки холодно поблескивали за стеклами очков. Он ко всему относился с предубеждением. Люди искусства пытаются лезть в политику, в которой они ничего не смыслят. Если бы вновь наступили времена борьбы с правым уклоном, их бы живо записали в уклонисты и отправили в исправительный лагерь на перевоспитание, а то и расстреляли бы парочку. Он, Кун Сян, родину защищал, имеет два ранения и еще должен теперь якшаться с этой компанией. Смешно! Один выстрел, и все они наложат в штаны.

С тех пор как Чжэн Цзыюнь сделал доклад на симпозиуме по идейно-политической работе, его неприятные привычки стали еще больше резать глаза: носит накрахмаленные белые воротнички, всегда поддергивает складку на брюках, когда садится, уступает дорогу женщинам, вечно говорит «спасибо», «извините»… Но кроме этих внешне интеллигентских замашек у него нет решительно ничего, за что его можно было бы упрекнуть. А многолетний профессиональный опыт подсказывал Кун Сяну, что в любом человеке всегда есть к чему придраться. Это стало одним из его жизненных убеждений.

Доклад Чжэн Цзыюня врезался ему в память. Там не было ничего явно вызывающего, все казалось удобоваримым, но нутром Кун чувствовал, что в тексте таится какая-то опасность. И хотя речь шла о далеких делах в будущем, когда и Чжэн Цзыюнь, и он сам превратятся в прах, Кун Сяну было не все равно, он надеялся, что его-то праху люди все-таки станут поклоняться.

Атаковать Чжэн Цзыюня в лоб было бы неправильно, потому что у него сейчас сильные позиции — ведь он даже во времена «культурной революции», несмотря ни на что, говорил то же, что и сейчас. Но надо готовиться к тому времени, когда можно будет помериться с ним силами.

Замечательно! Слова Кун Сяна насчет превозношения только одного человека бьют прямо в десятку. Тянь Шоучэн чувствовал, что это новое оружие против Чжэн Цзыюня. И как умно сказано, гораздо умнее, чем высказался Сун Кэ: никаких отступлений в сторону, все четко как на ладони. Но почему же никто не поддерживает? Люди за эти годы сильно изменились, они теперь не верят ничьим словам, требуют подробных разъяснений, взвешивают все за и против. Никто уже не хочет набрасываться на заранее намеченную жертву.

В зале заседаний было тихо, только гудел кондиционер да вентилятор.

На диванах серые чехлы, стены пожелтели, давно просят побелки. На столах пепельницы — обычные и ручной работы, — полные окурков. Кругом усталые, оцепеневшие, погруженные в раздумье, нерешительные, хмурые, гневные лица. Тоска.

Кто-то включил кондиционер на полную мощность, и тот фыркнул прямо в лицо сидевшему перед ним Чжэн Цзыюню. Замминистра встал и пересел в кресло у двери. Напротив о́кна, но весь вид закрывают разросшиеся ветвистые тополя. Сквозь ветви проступает синее летнее небо, как будто изрезанное на мелкие кусочки. Но он все равно знал, что за этим тенистым занавесом существует бескрайнее небо. Синее небо! Его сердце радостно забилось.

Человек не может не находить себе опоры в природе. Наверное, это и есть гармония.

Нужно каждое воскресенье выкраивать время для прогулок. Взять и поехать в конце октября на Ароматные горы или весной в Вишневое ущелье. В Парке согласия^[33] слишком много народа. До «культурной революции» Чжэн часто брал дочь с собой на охоту. Во время «революции» все охотничьи ружья отобрали, а теперь вернули. Да только его ружье уже состарилось, заржавело, как и он сам. Есть такой французский кинофильм «Старое ружье», очень хороший. И название у него символическое, несущее в себе печаль и в то же время силу. Ведь старое далеко не всегда означает ненужное, иногда оно как раз истинное, ценное, подлинное.

Спокойствие и невозмутимость Чжэн Цзыюня раздражали Сун Кэ. Чувства так распирали его, что он даже вспотел и вынужден был расстегнуть верхние пуговицы на рубашке — остальные пуговицы, казалось, вот-вот сами отскочат. Ему не нравился ход заседания, хотя с виду все было как обычно: острые вопросы сглаживались, замалчивались, чтобы потом концов нельзя было найти. Сам Сун Кэ не решался высказываться, потому что он здесь лицо заинтересованное. Если будешь много говорить, люди сразу почувствуют твое настроение.

Он страшно завидовал Чэнь Юнмину. Именно из-за него он выбыл из неофициального списка кандидатов на пост заместителя министра. А откуда он взялся, этот Чэнь? И здесь во всем виноват Чжэн Цзыюнь. Если бы он не порекомендовал Чэнь Юнмина, ничего бы не было, а так он неожиданно стал директором «Рассвета».

Сун Кэ мечтал, чтобы с Чэнь Юнмином и Чжэн Цзыюнем произошло какое-нибудь несчастье, — хоть бы они зуб сломали за едой, что ли. Он старался противостоять им в любом, даже самом незначительном деле. Сейчас, поглядывая на сидящих, он прикидывал, кто может выступить, кто что скажет. И будет ли из всего этого польза?

Чжэн Цзыюнь продолжал сохранять отсутствующий вид. Сун Кэ нервно сунул только что прикуренную сигарету в стоящую рядом пепельницу, но сигарета продолжала дымиться, поэтому он залил ее чаем. От волнения перелил через край, и грязная вода с окурками и обгоревшими спичками растеклась по светло-синей скатерти.

Опять заговорил Кун Сян:

— Говорят, что эта журналистка, которая написала очерк вместе с Хэ Цзябинем, уже два раза разводилась. — Его глаза цепко и неотрывно следили при этом за выражением лица Чжэн Цзыюня, в голосе слышалась брезгливая нота, как будто ему пришлось упомянуть о публичном доме или о какой-то непристойной болезни.

В комнате стало еще тише, все повернулись к Кун Сяну.

Чжэн Цзыюнь горько усмехнулся. Если бы Е Чжицю действительно дважды побывала замужем, она, наверное, считала бы себя настоящей женщиной и не думала, что прожила жизнь зря. Кстати, в законе о браке черным по белому написано, что, если между супругами больше нет любви, они могут разводиться. А Кун Сян все пытается выдать развод за какое-то преступление. Сам он считает возможным делать все, что ему заблагорассудится, а другие и разводиться не смей!

Какая вокруг неразбериха, бестолковщина! Ван Фанлян, выпрямившись в кресле и повысив голос, сказал:

— Мы здесь все-таки на заседании парткома…

Он хотел добавить, что они не в чайной и не в кабаке, что нечего заниматься сплетнями, но промолчал. Кун Сян как заместитель министра отвечает за политическую работу, с ним и его подручными нелегко справиться. Ван не боялся их, пусть себе ищут в людях недостатки, однако лишних хлопот не жаждал. Сразу вспомнилась недавняя история: стараясь помочь своему старому фронтовому товарищу, Ван перевел его дочь с завода в министерство. Так Кун Сян не только чинил всякие препоны и затягивал дело, но еще мобилизовал для проверки дисциплинарную комиссию. Комиссия вызвала Ван Фанляна для серьезного разговора, начался шум. Черт знает что такое! Что они — послушники при буддийском монастыре? Он тут же обругал Кун Сяна, прямо при его банде, напомнил ему, как тот устраивал в разные места своих тетушек и дядюшек, приглашал одну девицу обедать в ресторан… В общем, после этого они долго не разговаривали друг с другом.

Ван Фанлян продолжил:

— Я узнавал, Чэнь Юнмин не видел очерка перед публикацией, так что его ни в чем винить нельзя. Я сообщал ему, что в министерстве очень резкая реакция на очерк, и спросил его мнение. Он сказал: «В Китае можно писать только о мертвых, а не о живых!», и я, признаться, согласен с этой остроумной мыслью. Народу у нас много, а серьезных людей мало. Из-за одного очерка всполошилось целое министерство, да еще мы тут его мусолим, на парткоме. Все-таки стоим мы чего-нибудь или нет? Говорят, в одном горкоме трижды обсуждали вопрос о том, имеют ли женщины право завиваться. Немудрено, что мы проваливаем крупные дела, раз все силы тратим на «ощипывание всяких уток»!

Тянь Шоучэн вдруг потащил назад ту сеть, которую сам раскинул:

— Итак, очерк по сути своей далек от реального положения дел, но товарищ Чэнь Юнмин за это не в ответе.

Кун Сян и Сун Кэ помрачнели. Да, нелегко быть застрельщиками!

Заговорил Чжэн Цзыюнь:

— О какой ответственности идет речь? За что отвечать в этом очерке? Не надо торопиться с выводами. Мы должны тщательно проверить, действительно ли очерк хоть в какой-то степени не соответствует реальности. Ради этого я могу специально послать на завод человека, а потом уже мы придем к заключению. Что же касается того, что очерк был опубликован вопреки решению парткома, то этот момент нужно прояснить прямо сейчас…

Произнося это, Чжэн Цзыюнь дважды открыто и вызывающе посмотрел на министра. Быть может, другого эти взгляды заставили бы растеряться, но Тянь Шоучэн снисходительно улыбался, как будто все, что говорил Чжэн, не имело к нему никакого отношения. У него была поистине железная выдержка, и он умел спокойно слушать даже самые неприятные слова. Недаром говорят, что кошка, ловящая мышей, не мяукает. Несмотря ни на какие противоречия, можно оставаться внешне согласным и постепенно добиваться победы. Только глупцы спешат сказать, что хорошо, а что плохо.

— Насколько я знаю, на прошлом заседании парткома кроме меня отсутствовало еще несколько товарищей, — промолвил Чжэн Цзыюнь. — Это во-первых. Во-вторых, во время обсуждения у многих товарищей даже не было возможности прочитать очерк. Они прочли его только после опубликования. В-третьих, на том заседании некоторые высказались против задержки публикации, другие вообще промолчали. Короче говоря, к единому решению тогда не пришли.

Он остановился, стряхнул с сигареты пепел, как будто не собираясь больше говорить, но потом усмехнулся и продолжил:

— Мы здесь все уже стали литературными критиками, я чувствую, что и сам написал бы очерк, если б не текущие дела. По-моему, нам нужно опубликовать статью, поддерживающую эту публикацию. Товарищ Тянь Шоучэн затронул тут проблему общественного резонанса, я тоже считаю, что это очень важная проблема. К общественному мнению, разумеется, нужно относиться очень внимательно, однако при этом необходимо прежде всего выяснить, что мы будем считать положительным резонансом, а что отрицательным. Кто это будет определять?

На мой взгляд, очерк оказал положительное влияние. Я знаю нескольких молодых рабочих с их завода. Один, например, мало чем интересовался, а тут явился с журналом, где опубликован этот очерк. Я посмотрел, сколько стоит журнал — юань и два мао. Спрашиваю парня: «Зачем ты потратил столько денег на журнал?» «Для удовольствия», — говорит. «Какого удовольствия?» — спрашиваю. «А вы сами читали?» «Не читал», — подзадориваю я его. «Как же это не читали? — говорит. — Ведь здесь первый раз про наш завод написали. Прочтите и поймете, что за удовольствие». «В литературе всегда преувеличивают», — говорю я. «Нет, — отвечает, — здесь все правда». «А директор завода случайно не твой родственник?» «Вас послушать, — отвечает он серьезно, — так не поверишь, что вы были на заводе».

Вы знаете, что я почувствовал в тот момент? Сильно позавидовал Чэнь Юнмину: ах, если бы наши подчиненные были нам так же преданы! Конечно, некоторые недовольны товарищем Чэнем, но главным образом потому, что он упразднил политотдел, отдел по изучению опыта Дацина и должности освобожденных парторгов в цехах…

Мы не можем разбрасываться такими кадрами, как Чэнь Юнмин. Снять его — значит ущемить интересы многих тысяч рабочих. Таких руководителей у нас немного, мы должны беречь его. У этого человека есть и свои недостатки: он бывает резок, излишне напорист, иногда не учитывает настроения людей, не очень умеет выслушивать возражения. Но нет золота без примесей, не бывает и абсолютно совершенных руководителей. Нельзя требовать, чтобы человек обладал всеми без исключения положительными качествами, неправильно требовать этого и от обсуждаемого нами очерка. У него есть свои композиционные, стилевые и прочие недостатки, Чэнь Юнмин обрисован в нем недостаточно глубоко, но тем не менее авторы сделали смелую попытку воссоздать образ нового человека, человека социалистического общества. И это позитивное явление…

Министр решил, что больше нечего вязнуть в этом вопросе. Так игрок в облавные шашки понимает, что то или иное направление невыгодно, теряет к нему интерес и перестает двигать туда свои фигуры. Поэтому он быстро закрыл заседание.

Чжэн Цзыюнь проснулся — тело ватное, во рту горечь. Он встал с кровати и, заварив крепкий чай, подошел к окну, которое выходило на улицу.

На шоссе несколько молодых людей на велосипедах, явно возвращаются с купанья. Ветер развевает мокрые плавки, привязанные к рулям, словно вымпелы. На багажнике одного из велосипедов сидит девчонка, очень похожая на Юаньюань. Волосы тоже подстрижены совсем коротко, руки сложила на груди, а ноги в черных брюках растопырила — не боится упасть!

Юаньюань опять поругалась с матерью. Сведи вместе несколько человек, всегда будут какие-нибудь конфликты. Что в целом обществе, что в маленькой семье. Вечно недостает спокойствия и сплоченности. Если бы человеческие стремления можно было выращивать как редьку или капусту, было бы гораздо проще. Что задумал, то и выросло. Дочь разговаривает все более бесцеремонно, позволяет себе резкости, наверное, похожа на него. Матери, которая мечтает выдать ее замуж, иногда бросает: «Может быть, ты отведешь меня на аукцион лошадей? Тебе надо было стать главным селекционером на племенной станции».

О небо, и это говорит девушка!

Она стала очень ранима в вопросах о замужестве и избегает говорить об этом с домашними. Или заявляет безапелляционно: «У каждого человека могут быть тайны. У вас тоже есть свои секреты».

А есть ли у него хоть одна тайна? Хорошо, если бы была. Как досадно! В жизни должно быть много точек опоры: если одна откажет, другие помогут выстоять.

На улице зеленые деревья, мимо снуют прохожие. Но под жаркими лучами солнца все кажется вылинявшим и бесцветным. Только на противоположной стороне улицы в тени деревьев стоит старая продавщица мороженого и неутомимо выкрикивает:

— Мороженое, шоколадное мороженое…

Чжэн Цзыюнь часто видит ее, она примерно одного с ним возраста и так худа, что похожа на скелет. Маленькая, иссохшая, с темным, как будто вяленым лицом, несущим отпечатокдолгой трудовой жизни. Но в ее голосе тем не менее сквозит удивительная бодрость, в нем угадывается стойкость и воля. А он, Чжэн, наверное, находится уже на том рубеже, который отделяет жизнь от смерти. Секретарь, домработница, кабинет, машина — обмяк он от всего этого. Материальная жизнь идет вперед, развивается, а возможности человеческого организма все меньше соответствуют требованиям окружающей среды. Зато растет изворотливость, духовное приспосабливание.

Что-то он явно расклеился. Отчего? Последнее заседание парткома вряд ли могло так его расстроить, да и можно ли его сравнивать с тем, что уже пришлось пережить. Кампания по «упорядочению стиля» в сорок втором, кампания пятьдесят второго года, борьба с «правыми» в пятьдесят седьмом, с правым уклоном в пятьдесят девятом, «великая культурная революция», тянувшаяся с шестьдесят шестого года целое десятилетие:.. Солидно получается, если посчитать!

Он еще продолжает верить в единение людей, в понимание, поддержку друг друга. А Юаньюань как-то сказала: «Глупо повторять одно и то же! Времена меняются, а ты все листаешь пожелтевший календарь».

Неужели история — действительно пожелтевший календарь? Нет, дочка не права. Нынешние молодые люди слишком горячи и часто необъективны.

Одиночество, растет одиночество. Эта разогретая жарким летним днем улица наводит на мысль об Аравийской пустыне.

Как хочется, чтобы кто-нибудь пришел в гости, постучал в дверь или позвонил по телефону. Поболтать бы с кем-нибудь просто так, ни о чем.

За стеной зазвонил телефон. Чжэн Цзыюнь улыбнулся — легок на помине.

Телефон звонил долго, пока не подошла Ся Чжуюнь. Она говорила сухо, недоброжелательно. Он расслышал только цепь коротких вопросов:

— Алло?

— Куда вы звоните?..

— Кто вам нужен?..

— А кто вы?..

— Какое у вас дело к нему?..

Звонивший, наверное, даже дыхание не успевал перевести. Она поливала его огнем, словно из пулемета, давая понять этому человеку, рискнувшему без каски и брони выбраться на незнакомую местность, что прежде, чем пробиваться к ним, необходимо иметь защитное обмундирование или хотя бы противогаз.

Наконец Ся Чжуюнь крикнула:

— Чжэн, это тебя. Нет, это и в самом деле может надоесть — опять та журналистка!

Кричала она так громко, что Е наверняка все слышала. Он взял трубку. Голос Е Чжицю звучал нервно:

— В редакции мне передали анонимное письмо.

— О чем?

В комнату вошла Ся Чжуюнь с веером в руке и, перестав обмахиваться, навострила уши.

— В письме сказано, что я аморальная женщина. Что у меня были близкие отношения и с соавтором, и с главным героем очерка, и с заместителем министра, то есть с вами. Короче, всякие сплетни. А в результате вывод, что редакция не должна была печатать очерк такого безнравственного автора.

— Я просто вне себя! — Чжэн Цзыюнь почувствовал, что его бросило в жар, словно он повинен в том, что ее оскорбили.

— Вам это удивительно? На самом деле ничего нового. Даже широко известный журналист, написав очерк в защиту хорошего человека, обязательно получит порцию всей этой ерунды.

— Что я могу для вас сделать?

Веер из рук Ся Чжуюнь с треском упал на чайный столик. Чжэн невольно прикрыл телефон рукой, как будто жена собиралась его разбить.

— Нет, ничего не надо! Спасибо! Я сказала вам об этом только для того, чтобы вы остереглись. Думаю, письмо написано кем-то из людей Тянь Шоучэна. До свидания!

— До свидания.

Это переходит все границы. Сколько уже было неприятных дел, о которых Чжэн Цзыюнь предпочитал не думать. Но не думать о каком-нибудь деле не означает избавиться от него.

Похоже, что речь Чжэна на симпозиуме вызвала пристальное внимание не только теоретиков, но и практических работников. Из разных мест в министерство приезжают люди, чтобы подробнее поговорить о докладе, узнать, какие именно исследования ведутся в министерстве тяжелой промышленности. Встречи и беседы с такими посетителями — прямая обязанность сотрудников научно-исследовательского отдела, потому что именно в этой сфере они могут сыграть какую-то ощутимую роль, понять окружающую обстановку. Они прочли немало книг, провели массу исследований, побывали на многих заводах, и когда Чжэн Цзыюнь делал свой доклад, он использовал их обобщения.

Но министр с самого начала был против симпозиума, а потом высказывал недовольство тем, что во время заседаний не изучался опыт Дацина и даже нашлись выступавшие против лозунга «Возродить пролетариат, уничтожить буржуазию». Вскоре люди проведали, что он дал секретариату распоряжение отправлять всех, кто будет интересоваться материалами симпозиума, к своему доверенному Линь Шаотуну.

Круг замкнулся. Не хотелось бы сводить все происходящее к чему-то пошлому и вульгарному, но постоянные ухищрения этих товарищей, хочешь не хочешь, наводят именно на такую мысль.

Вот и сейчас подло напали на женщину, которая беззащитна, поскольку не имеет ни силы, ни власти и не может противостоять им. Сами они перед другими подлецами робеют и малодушничают, а перед слабой одинокой женщиной чувствуют себя сильными и храбрыми. Какая низость!

Ся Чжуюнь затрещала, точно многозарядная хлопушка:

— Почему ты извинялся перед ней? Что ты обещал для нее сделать?

О небеса, и эта туда же! Чжэн Цзыюнь пристально смотрел на жену.

В тапочках с блестками женские ножки, о которых с таким чувством писал Пушкин и которые многих сводили с ума. Теперь эти ножки в импортных нейлоновых чулках. На теле — тонкий белый пеньюар, по которому вышиты красные птицы-фениксы. Фиолетовый веер, расписанный серебристыми цветочками, опущен, прикрывает пухлую коленку.

Ничего не скажешь, все изящно, со вкусом. Достижения современной материальной культуры: натуральные вещества для окраски волос, да и химия на службе у прически. А вот покрывало на диване, на который присела жена, при сравнении сильно проигрывает, кажется старым и совсем некрасивым.

В этой простой, без претензий обставленной гостиной его супруга кажется нездешней, небесной гостьей. Глядя на нее, он вспоминает «семерых небожительниц», «человечков из картины» и разных других сказочных персонажей. Они женаты уже сорок лет. И всякий раз, думая о ней, Чжэн Цзыюнь ощущает, как велико отчуждение.

— Ты, кажется, собиралась в больницу, на обследование? — спросил он.

Ся Чжуюнь очень хорошо изучила своего мужа — человека, занимающего высокий пост. Опытные женщины чувствуют себя в семейных интригах как рыбы в воде и всегда стараются бросить тень на соперницу, чтобы поскорее отвадить ее. Как все недалекие люди, Ся Чжуюнь не подозревала о существовании высоких, идеальных отношений между мужчиной и женщиной, о взаимном уважении, которое может быть даже сильнее любви. Ей хотелось думать о собственной значимости в жизни мужа, о своей исключительной роли в семье. Еще больше ей нравилось разыгрывать эту роль перед посторонними. Однако Чжэн Цзыюнь, словно китайский чиновник старых времен, все время демонстрировал пренебрежение к жене. Между ними как будто была железная дверь, которую он не хотел открывать: пусть эта непреодолимая преграда сохраняется.

— Не надо разговаривать со мной таким тоном. — Ся Чжуюнь постучала ручкой веера по валику дивана.

— Мне кажется, ты готова подозревать меня в чем угодно. Ты борешься со всеми женщинами, кроме самой себя. Почему ты выглядишь так легковесно, будто ты законченная бездельница? Я никогда не смогу понять некоторых женщин. Они исправно празднуют Восьмое марта, пекутся о своей эмансипации, а на деле ничем не отличаются от женщин старого типа и во всем зависят от мужа. Особенно смешны деятельницы феминистского движения. Ведь освобождение женщины зависит прежде всего от того, насколько богат ее внутренний мир… — Чжэн Цзыюнь замолчал, вновь окинул взглядом прическу Ся Чжуюнь и ее наряд. — Женщина должна постоянно совершенствоваться, чтобы мужчина мог оценить ее человеческие качества, ум, профессиональные способности, а не превращать себя в какой-то цветок, которым можно только любоваться…

Он хотел сказать еще о том, что попытки посадить мужа на цепь ни к чему хорошему не приводят и скорее свидетельствуют об отсутствии в женщине реальной силы. Если женщина рассчитывает только на общественное воздействие и на нажим, то это лишний раз доказывает ее закрепощенность. В том мире, где царит голый материализм, любовь не может существовать. По словам Энгельса, брак — это не только физическая, но и духовная жизнь человека. Лишь уровень интеллигентности и единство устремлений служат надежной основой для любви.

Но он не стал говорить этого, он знал, что Ся Чжуюнь не поймет или истолкует его слова превратно: он-де хочет с ней развестись, у него на стороне есть женщина.

Смешно сказать, разменял седьмой десяток и вдруг начал философствовать над тем, что может послужить основой для любви. Глупо все это. Если вдуматься, разве это имеет отношение к его жизни и работе?

Помнится, Чехов писал:

«Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

Раз так, то лучше всего и не возлагать надежд на любовь.

А может, ему самому нужно в больницу, подлечить нервишки? Что-то он стал сдавать. Черт знает что такое!

Сейчас все его надежды в том, что под любимую работу ему удастся подвести научное обоснование. Наверное, лет через пятьдесят люди действительно смогут обеспечить неразрывную связь теории с практикой. Хотя к чему такой пессимизм? Может быть, уже и лет через двадцать.

Он верит, что в будущем жизнь станет честнее и справедливее, что появится больше таких людей, как Чэнь Юнмин, и исчезнут те, кто с завидным упорством, используя любые грязные способы, пытается утопить других. Эта вера кажется ему более реалистичной, чем тщетная надежда на любовь. В конце концов, каждый делает свое дело. Любовь пусть заботит тех, кто занимается культурными и историческими исследованиями, а не естественными науками и практической деятельностью. А может, любовь — это вообще категория далекого будущего?

Злость и ревность, снедавшие Ся Чжуюнь, уступили место страху. Что собирается делать Чжэн Цзыюнь? Похоже, он намерен помогать какой-то женщине, спасать ее от власти злого мужа. И теперь эта женщина, наверное, мечтает переманить Чжэна к себе. Что же будет?

Ся Чжуюнь знала, что фактически она давно уже потеряла своего мужа, во всяком случае, его душа не принадлежит ей. Вот и сегодня, спустя многие годы совместной жизни, она ясно поняла: все, чем она владеет, — зыбко и призрачно. Тогда чего же она добивается, что охраняет и так страшится потерять? Опять все то же честолюбие, от которого не могут избавиться многие женщины, и боязнь за собственную репутацию.

Она заплакала.

Женские слезы — неотразимое оружие. Ими камуфлируют любую правду или ложь и в конце концов побеждают.

Чжэн Цзыюнь помрачнел. Уйти нельзя. Если человек плачет, это значит, что он слаб, беззащитен; к тому же она все-таки женщина, а мужчина не может оставить женщину в таком состоянии.

Кто-то позвонил в дверь. Половина четвертого. В это время Цзи как раз приносит документы, газеты и почту. Чжэн Цзыюнь с облегчением вздохнул и пошел открывать. Ся Чжуюнь затихла, отправилась в свою комнату. У Чжэн Цзыюня на душе осталось чувство вины перед ней: надо отдать ей должное, в трудных ситуациях жена держится правильно, его честь, например, ни разу не была затронута.

В Цзи Хэнцюане пропадал хороший сыщик, он сразу почувствовал, что в доме что-то неладно. Его взгляд быстро обшарил все углы. На чайном столике пусто — это значит, что в гости никто не заходил. Все вещи вроде бы стоят на своих местах, выходит, скандала не было, посуды не били. Чжэн Цзыюнь как ни в чем не бывало просматривает документы, но словно ничего не видит — это не похоже на него, обычно он спокоен и сосредоточен.

Чжэн отложил документы и спросил секретаря:

— В министерстве уже утвердили состав комиссии, которая отправится с проверкой на «Рассвет»?

— Утвердили.

Цзи Хэнцюань старался сообщить начальнику как можно меньше, ему хотелось, чтобы тот попал впросак. Он напоминал одного из тех вредных мальчишек, которые, видя, как человек с плохим зрением ступает не туда, куда нужно, и может попасть ногой в коровью лепешку или, того хуже, свалиться в пруд, хладнокровно наблюдают и даже не помышляют о том, чтобы предупредить. Воистину злые намерения подчас совершенно необъяснимы!

— Кто возглавит комиссию?

— Чжу Ипин, завотделом руководящих кадров.

Даже начальника управления не сочли нужным послать! И все для того, чтобы продемонстрировать неуважение к Чэнь Юнмину. Ведь на такой огромный завод можно было бы направить и заместителя министра. Все шито белыми нитками! Конечно, это подстроил Сун Кэ.

— Из отдела управления предприятиями есть кто-нибудь?

— Нет.

Совершенно ясно, что и это сделано специально. Неужели все еще не забыли очерка? Всю жизнь будут помнить, что ли? Ведь в прошлых комиссиях отдел управления всегда участвовал, проверка — это его прямая работа!

Разве Тянь Шоучэн не знает об этом? Прекрасно знает, только притворяется.

— Есть еще какие-нибудь вопросы? — Цзи Хэнцюаню не хотелось общаться с Чжэн Цзыюнем в нерабочее время, да и не было нужды слишком усердствовать, все равно не оценит. Чтобы угодить ему, достаточно доложить четко, сухо, по пунктам, и все.

— Нет, вопросов больше нет. Спасибо.

Почему люди так скупятся на добрые дела? Просто зло берет. Чжэн Цзыюнь и сам с удовольствием поехал бы на «Рассвет», но вынужден устраниться, не показывать своего отношения. Столько всего накрутили вокруг этого, напутали, а он не может ничем помочь. Ну как это назвать? Мошенничеством? Или интригами, уловками?

Эх, Чэнь Юнмин, Чэнь Юнмин, чистая душа, когда-нибудь и ты выдохнешься. Чжэн Цзыюнь вспомнил тот весенний вечер, когда они с Чэнем стояли в открытом поле и глядели на темное звездное небо, размышляя об одиночестве.

А что думают рабочие с завода? Наверное, снова почувствовали себя незащищенными. Несколько тысяч рабочих сердец окатили холодной водой! Что им всем теперь предстоит? Ведь каждая фраза в этом очерке затрагивает их жизненные интересы.

Как ты допустил это, замминистра Чжэн Цзыюнь? Он вдруг ощутил себя таким же жалким, как Чэнь Юнмин. Оба ничего не значат, они бессильны…

За окном, на той стороне улицы, все стоит в тени деревьев старая продавщица мороженого. Вот опять выкрикивает:

— Мороженое, шоколадное мороженое…

Хорошо бы, как она, надеть белый халат, белую шапочку и пойти продавать мороженое.

Чжэн Цзыюнь вздохнул и покачал головой. Сел за стол, взял лист бумаги, долго сидел, раздумывая. Все, что в его силах сейчас, это написать несколько слов, которые, впрочем, ничего не решают. Если слово Ван Сичжи^[34] приносило деньги, то его слова не могут помочь ничем.

Товарищ Чэнь Юнмин!

За последние два года, благодаря упорному труду рабочих и служащих, на заводе «Рассвет» достигнуты большие успехи в урегулировании производства. К моему большому сожалению, из-за болезни я не могу участвовать в работе комиссии по проверке вашего завода. Надеюсь, проверка пройдет благополучно. Когда станут ясны результаты, прошу сообщить мне.

Всего хорошего!

Чжэн Цзыюнь.

Да, опять ссылки на болезнь. За эти годы научились в трудных ситуациях прикрываться болезнями. Но Чжэн Цзыюнь все-таки не зря послал письмо. Как раз в то время, когда он писал его, на завод позвонил министр:

— Буду рад выслушать мнение комиссии, не зависящее от направленности очерка, это поможет нам совершенствовать работу.

Чэнь Юнмин поместил письмо Чжэн Цзыюня и телефонограмму Тянь Шоучэна на доску объявлений. Без всяких комментариев. Да и что он мог приписать? Слова начальства не обсуждаются.

Гэ Синьфа нервничал:

— Ух ты, как нас министерство полюбило. И проверка, и письмо, и звонок.

У Бинь хлопнул его по затылку:

— Вот дурачок! Ты что, не видишь? Звонок и письмо совсем разные. В письме поддержка, а в звонке — угроза.

— У вас у всех, — вмешался Ян Сяодун, — наверное, ушей нет. Вы что, не слышали, что сказал Чэнь на общем собрании? «Наши успехи достаются нам очень нелегко. На своем пути мы вынуждены преодолевать преграды и сверху, и снизу, и слева, и справа». Вы подумайте хорошенько и поймете, что значат эти «сверху, снизу, слева и справа».

ГЛАВА 12

У нее тряслись руки. Стараясь опустить монетку в железную коробочку, стоявшую рядом с телефоном, Е Чжицю все попадала мимо прорези. Женщина, что сидела при телефоне, внимательно наблюдала за ней. Боялась, что не заплатит? Или что-то во внешности Е Чжицю ее насторожило? Нет, наверное, слышала разговор. Черт, такое громадное здание для телеграфа отгрохали, а кабинки сделать не удосужились! Вот уж правда «телефон для общего пользования». Да и что у нас не «для общего»? Тайны общие, горе и радости, ненависть и любовь… И во все можно нос воткнуть. Скажем, зачем вы моетесь каждый день? Почему любите сладкое, а не горькое или соленое?

— Ты напрасно об этом по телефону, — упрекнул ее Хэ Цзябинь.

— Что же делать? В министерство заявиться — еще хуже, лишний повод для сплетен. Домой к нему — эта мымра, жена его, совсем заважничает.

— Нет, ты зря вообще рассказала ему об этом.

— Я считаю, он должен знать. Чтобы быть ко всему готовым.

— Женская логика!

Они вышли из здания телеграфа. На улице — люди, люди… И все движутся как-то нехотя, безмятежны, будто во время отпуска.

Только уличный гул не знает отпусков.

Воздух резали воинственные сигналы автомобилей. Стрекотали веломоторчики — крик моды последних лет. Девочка лет пяти, изгибаясь всем тельцем и топая ножками, надсаживалась в плаче:

— Я мороженого хочу! Мороженого!

Отец, обхватив ее, как цыпленка, то уговаривал, то запугивал:

— Вот поплачь, поплачь еще, я тебе задам! Восемь порций съела! Нельзя много есть — в животе червячки заведутся!

Молодой человек — наверное, временный торговец из «ожидающих работы» — напористо рекламировал свой товар:

— Покупай! Покупай! Свежие булочки с маслом!

— Газеты! Газеты! Последние новости культуры! Ли Гу вышел больной на сцену! Су Сяомин исполнил «Тропинку родной деревни»!

Регулировщик на перекрестке в мегафон делал внушение удиравшему грузовичку:

— Эй, «Ухань», ты как поворачиваешь? Я тебе говорю, 31-04889! Вернись, вернись-ка. Не слыхал? А ну стой, кому говорят!

Грузовичок, как нашкодивший ослик, остановился… как раз в том месте, где остановка запрещена. Очевидно, шофер совсем голову потерял.

Постовой, разумеется, снова в крик:

— Куда смотришь, где встал?!

Из магазина радиотоваров, где исступленно, словно соревнуясь, орали все динамики, неслась наперекор уличному шуму, заглушая все вокруг, электронная музыка в разных ритмах. Хэ Цзябиня заразило настроение улицы, захлестнуло биение жизни, и он воскликнул:

— Чжицю! Сейчас я особенно остро ощутил, что все мы смертны. Нам на смену придут другие. И все то, что мучает нас, не дает покоя, для них окажется таким простым!

Е Чжицю взмолилась:

— Цзябинь, я больше не могу в этой давке. Мне два раза на ногу наступили.

И слова Хэ Цзябиня, и пестрая уличная неразбериха — все действовало ей на нервы, угнетало ее. Никто взглядом не одарит, ни о чем не спросит. Она так же нужна окружающим, как лежащая летом в витрине теплая меховая шапка.

Ее захлестнула обида, к горлу подступил комок. Да, она простая служащая, постаревшая и высохшая, однако ей тоже бывает необходимо поплакаться кому-то, услышать слова утешения. Но люди давно уж привыкли видеть в ней всего лишь бесчувственную машину. Должно быть, и Хэ Цзябинь такой же равнодушный.

Она вздрогнула. Нет, бывают и исключения, взять хотя бы автора этой анонимки. Очевидно, только сочиняя гнусности, кое-кто вспоминает, что она все-таки женщина. Из груди ее вырвался долгий, глубокий вздох.

Лишь сейчас Хэ Цзябинь заметил, что с ней что-то происходит. Он попытался проникнуть взглядом за толстые, как донышко бутылки, стекла ее очков. Говорят, что глаза — это окна души. В таком случае, очки, за которыми прячутся ее глаза, — это нечто вроде вставленных в окна матовых стекол. И не различить, что за ними.

В конце концов он все же заметил тень удрученности. Видно, душа ее, обычно безмятежная, испытала серьезное потрясение. Вообще говоря, у женщин нервная система слабее, и они чувствительнее, чем мужчины. И то, что бессовестный клеветник избрал своей жертвой именно эту некрасивую женщину, обреченную всю жизнь прожить в одиночестве, вызывало особую боль, даже гнев.

Хэ Цзябинь взял подругу за руку, и они повернули на Чананьскую улицу.

На плечо Е Чжицю упал редкий в эту летнюю пору сухой листок. Добрый, милый листочек. Хэ Цзябинь не стал его смахивать. Пусть лежит, человеку нужно утешение.

Впереди них в тень деревьев удалялась утиным шагом беременная женщина. Широкая спина, просторная мужская рубашка. Женщина уплетала мороженое. Хэ Цзябинь невольно ускорил шаг, и они обогнали ее. Е Чжицю глубоко вздохнула, подумав: «А я даже не знаю, что такое родить ребенка для любимого человека!»

Но плакать нельзя. Слезы — привилегия красивых женщин, тех, кто любит и кто любим.

— Раскаиваешься?

— Нет. Только обидно очень.

— Возьми себя в руки. Что, собственно, произошло? За все приходится платить. Мы еще легко отделались. Иные и жизнь свою отдают…

— А по-моему, цена слишком высока. За такой пустяк!

— Ты так высоко ценишь свою репутацию?

— А ты — нет?

— Нет. Верней, я хочу сказать: если тебя топчут, то что ж теперь — умирать? Нам не следует быть рабами чести. Если ты ее невольник, то любая сплетня может тебя убить. По-моему, честь, репутация — это роскошь, да и вообще нечто внешнее по отношению к человеку.

— Что ж ты тогда в партию рвешься? — улыбнулась она. Ей показалось, что сейчас она припрет его к стенке.

— Я рвусь в партию не за званием коммуниста, а потому, что верю в марксизм. Хочу изучать его, проводить в жизнь, исправлять с его помощью общественные недостатки. А кое-кто из наших коммунистов еще подвержен влиянию буржуазной идеологии. Разве мы не должны с этим бороться?

Е Чжицю в испуге оглянулась по сторонам. Сумасшедший! Не знай она его со студенческих лет, непременно бы решила, что ему пары винтиков не хватает. Она тут же прикрикнула на него:

— Тише ты, черт возьми! Услышит кто-нибудь, переиначит — что тогда будет?!

— А что особенного я сказал? Сразу «тише, тише»! Ты чего так перепугалась? — Хэ Цзябинь еще больше повысил голос. — Марксизм — это наука, его надо изучать, претворять в жизнь, а не молиться на него, как на святыню. Да к тому же и развивать его надо!

Е Чжицю, замотав в волнении головой и руками, остановила его:

— Да ты что! Ну совсем никакого соображения! Болтай, болтай об этом повсюду — посмотришь, чем кончится! — Она бросила на него гневный взгляд: — Я вообще удивляюсь, как тебя в ячейке-то приняли…

Произнося это, она с силой трясла свою сумочку, словно дерзкие слова Хэ попали внутрь и теперь непременно нужно их вытряхнуть.

М-да. Хотел рассеять ее печали, а вышло, что лишь усугубил их.

Со студенчества, то есть вот уже третий десяток лет, они все время находили поводы для нескончаемых жарких споров. То ли кто-то из них недостаточно просвещен, то ли оба блуждают в темноте, а свет — это привилегия общества.

Хэ Цзябинь каждый раз был вынужден отступать. Вот и нынче, стоя перед Чжицю, он развел руками и спросил:

— Чем, скажи мне, не подхожу я для партии?! Неужели меня меньше волнуют общественные интересы, чем Хэ Тин или Фэн Сяосяня? Ну да ладно уж, ладно. Буду впредь осторожнее.

Он как будто делал ей одолжение. Она улыбнулась смущенно:

— Я только хочу, чтоб ты был поумнее.

— Да чего уж там, твоя правда. Если бы не начальник управления Фан Вэньсюань, то я не прошел бы. Будь так, как Хэ Тин угодно, меня бы ни за что не приняли. Уж каких обвинений она только не вешает на меня! Вечные придирки или палки в колеса. Для нее ведь что партия, что семейная лавочка: захотела — откроет дверь, захотела — закроет. Не по нраву кто — не впускает. А ко мне прицепиться — проще простого. Все язык мой — болтает что ни попадя.

— Что же случилось на собрании?

— Ну, сначала стали прорабатывать за убеждения. Мол, я одобряю распад семьи, характерный для буржуазного общества. А почему бы семьям не распадаться? С окончательной ликвидацией частной собственности и семья, эта клеточка общественного организма, тоже должна изжить себя. Люди будут устраивать свою жизнь без всяких юридических формальностей. А мне говорят, что я ратую за разврат. Вот уж точно, невежество высшей пробы! Столько лет народная власть, а мы у марксизма позаимствовали только учение о борьбе и совсем пренебрегаем этикой и эстетикой…

Е Чжицю рассмеялась:

— Ну, ты размахнулся — на сотни лет. А наше время не понимаешь. Надо учитывать современный духовный уровень большинства людей.

— Нет, неправильно, — сказал Хэ Цзябинь. — Если эти вопросы не ставить уже сейчас, нам будет трудно достичь того уровня сознания, который должен быть и который отвечает самой природе социализма. — Он почувствовал, что Е Чжицю снова готова вступить в спор, но ему не хотелось больше препираться, и он сменил тему: — Еще они заявили мне, что я стою не на тех позициях. Я Хэ Тин говорю: «Объясни поконкретнее, не навешивай ярлыки». А она: «Не твои ли это слова, что если повысить зарплату каждому раза в три, то ничего страшного не произойдет, так как государство в долгу перед народом? Так на какой же ты стоишь платформе?» Я ей: «Не помню, чтобы я так говорил, но поднять зарплату необходимо!» Она: «Страна сейчас испытывает трудности. Разве тебе это неизвестно?» А я ей: «Да при чем же здесь трудности? Речь о том, что в вопросе о зарплате кое-кого заносит не в ту сторону, вот хотя бы ты…» — «Я?!» Хэ Тин на меня хотела ярлык навесить, а я ее опередил. Она даже не поняла, о чем это я, только брови вверх вскинула: «А что я могу? Я же не премьер-министр!» — «А вот то! В вопросе о зарплате могла бы быть и поумнее. Ло Хайтао выступал против повышения зарплаты — и народ его не выдвинул. Сяо Вэнь — за, его все и поддержали. Ты же Сяо Вэня вычеркнула, поставила Ло Хайтао. Товарищи возмутились, а ты заявила, что это сговор, который вредит делу. В общем, все, что могла запутать, запутала. Не согласна?» Тут она затряслась да как трахнет по столу кулаком: «Мы поставим вопрос о твоем членстве в партии!» А я ей: «Не пугай! За то, что ты кулаком стучишь, ты еще ответишь. Ты чего распустилась? Я служащий государственного учреждения, а не твой личный слуга. Считаю, что твое отношение ко мне предвзято!» Она побежала к Фэн Сяосяню жаловаться. Ну тот покритиковал меня: «Товарищ Хэ Тин тобой недовольна. Ты не должен с ней разговаривать таким тоном, кричать на нее. Даже если она не права, она все же руководитель. И тут может встать вопрос о твоем отношении к партийной организации». Ты погляди-ка, еще и партийную организацию приплел! Да когда же мы прекратим смешивать понятия «партия» и «отдельные руководители»?! Потом он сказал, что и мой образ жизни вызывает сомнения: дескать, я слишком часто наведываюсь к Вань Цюнь! А что, разве мы о ней не должны заботиться? Надо бросить ее одну, с ребенком, без мужа? Пусть как хочет, так…

— Ну, Вань Цюнь пора замуж выйти.

На чужую жизнь Е Чжицю смотрела гораздо проще, чем на свою.

— За кого? Тот, кого она любит, не может на ней жениться.

— Ты о ком? О Фан Вэньсюане?

Да, к этому человеку Хэ Цзябинь относился неплохо и в то же время считал его безвольным.

Наверное, не надо быть таким категоричным, у каждого свои трудности. Но в чем трудности Фан Вэньсюаня? Сказать по правде, Хэ Цзябинь этого не понимал. Подход с позиций замшелой морали здесь явно неуместен. Когда разразилась «культурная революция», Фан Вэньсюань оставался в стороне и был исключен за это из партии. Жена его подала на развод, а чтоб порезче отмежеваться, отнесла куда следует несколько толстых тетрадок его дневника. Если б не этот дневник, то Фан Вэньсюаня, вероятно, не подвергли бы такому длительному «перевоспитанию» и он не лишился бы ребра. А жена, забрав из дому все пожитки, уехала, и долгие годы — ни слуху о ней, ни духу.

Только в 1970 году, в «школе кадровых работников», Фан Вэньсюаня восстановили в партии. Когда муж Вань Цюнь покончил самоубийством, Фан был уже командиром роты. Что там ни говори, а он не мог простить этого самоубийцу: ища избавления для себя, тот оставил беззащитными жену и крохотного сына, которому и месяца не было.

Как же тяжко пришлось Вань Цюнь!

Неизвестно, по умыслу или случайно эта школа располагалась на территории бывшего исправительно-трудового лагеря. Заключенных куда-то перевезли. Впрочем, положение осужденных на принудительные работы и провинившихся кадровых работников мало чем отличалось от положения их предшественников. Даже дни отдыха в школе были те же, что и в лагере: на девять рабочих дней один выходной. И соблюдалось это неукоснительно, так, как если бы это был закон свыше, предписанный от века. Видно, в Ветхом завете, в первой главе «Книги бытия», пропущена пара строчек: как пить дать, бог Яхве, создав за шесть дней небо, землю и все на ней сущее, еще три дня над чем-то трудился, но об этом в древней книге умалчивается. А когда Адам с Евой съели запретный плод, наказанием, как известно, были не только муки родов, подчинение мужу, но и обязанность до последних дней жизни обрабатывать землю средь кустарника и чертополоха, в поте лица своего добывая себе пропитание.

Комнатушка, где жила Вань Цюнь, служила прежде кухней для персонала исправительно-трудового лагеря. Вероятно, южане — люди сплошь низкорослые: дома здесь были гораздо ниже, чем строят на севере, и когда такие верзилы, как Хэ Цзябинь, выпрямлялись во весь рост, головами едва не подпирали потолок.

В комнатушке было мрачно и сыро. Под кроватью, во всех углах и вообще везде, куда не ступал человек, росли белые пряди плесени. В этой комнате было бы хорошо квасить соевый соус или соевый творог, да и люди в этой сырости чуть не гнили заживо. Зимой становилось нестерпимо холодно… Топили в деревне древесным углем, который в далекой долине выжигали сами бойцы «школы седьмого мая», они же и доставляли его оттуда на своем горбу. С наступлением зимы начинались дожди, которые иногда лили без устали недель по семь. На скользких и крутых горных тропах не то что женщина, но и мужчина, даже идя налегке, без мешка с углем, не держался на ногах, падал в грязь и возвращался похожий на страшилище.

В тот день утром, еще до рассвета, прозвучал, как обычно, сигнал подъема. Шум, галдеж, препирательства, окрики, напутствия, что брать с собой… А Вань Цюнь лежала равнодушная ко всему, словно происходящее вокруг не имело к ней отношения, словно она уже не жилец в этом мире. Затем галдеж сменился тишиной — люди ушли в горы.

Вань Цюнь знала, что она должна идти вместе со всеми, но у нее совершенно не было сил. Попыталась подняться, однако тело не слушалось. Лишь мозг ее еще не впал в оцепенение.

Она кое-как дотянулась до грелки, что лежала под боком у сына: остыла, надо подлить горячей воды. Пеленка, висевшая над головой, была все еще мокрой, словно сразу же после стирки. Только б сынишка снова не описался, даже сухой пеленки на смену нет. Ей вдруг захотелось горячей лапши, хоть пустой, без всяких приправ. А в Пекине она терпеть не могла лапши…

Надо б огонь развести, подсушить пеленку, согреть воды, приготовить лапшу. Но где взять уголь? Она никогда ничего не просила у других, а теперь и подавно не могла. «Семья контрреволюционера». Этот ярлык — все, что им оставил в наследство муж. Заплакать? Нет, только не это. Слезами горю не поможешь, разбойника на ночной дороге не разжалобишь. Да, человек обладает гораздо большим умением приспосабливаться к несчастьям, чем можно вообразить. Но что может сделать такая слабая женщина, как она? Затравленной волчице остается только успеть отдать свои последние силы волчонку.

Зачем она родила сынишку? Ведь его все считают не плодом любви, а порождением «безделья и скуки тех, кто оторвался от борьбы» в период «великой культурной революции». Да и сама Вань Цюнь испытывала не столько любовь к ребенку, сколько чувство ответственности перед ним. Очевидно, она была нетипичной матерью. Ведь многие полагают, что женские чувства подобны воде в запруде: достаточно проделать дыру, и любовь хлынет рекой.

Красивый, но бессердечный муж; натянутый мир в семье; неприязнь окружающих; холодная, мрачная и сырая каморка; мучения после родов, одиночество… Все это Вань Цюнь воспринимала как расплату за свою наивность, за слишком легкомысленное отношение к жизни. Она ни о чем теперь не мечтала, хотела лишь одного — чтобы жизнь ее прошла как можно скорее, чтобы все, что приносит ей сейчас страдания, как можно скорее отошло в воспоминание.

Когда в холодных, угрюмых каморках сырой древесный уголь все же разгорался и начинал с треском разбрасывать искры, люди радовались, как в новогодний праздник. Они придвигались к печуркам из красной глины, пили водку для согрева, шутили и смеялись. Как раз в такой час дверь в убогую комнатушку давно всеми забытой Вань Цюнь вдруг распахнулась. С мешками угля за плечами вошли Фан Вэньсюань и Хэ Цзябинь. С обоих ручьем текло, как будто они только выбрались из воды: и то верно — целый день мокли на горных тропах! Никому бы и в голову не пришло, что один из них был в недавнем прошлом начальником управления, а другой — студентом-отличником одного из самых престижных вузов страны. Теперь это были два продрогших, голодных и изнуренных человека, движимых сочувствием к одинокой, беспомощной женщине. Поредевшие, тронутые сединой волосы Фан Вэньсюаня слиплись в мокрые пряди, залысины на висках обнажились. Полные губы посинели от холода, в морщинах на лбу и у глаз блестели капельки пота и дождя. Правый сапог порван, на теле — лишь тонкая, насквозь промокшая голубая хлопчатобумажная куртка. И весь он как будто воплощал собой крайнюю степень отчаяния и безысходности.

Вань Цюнь почему-то вспомнились рождественские ночи с Санта-Клаусом, балы-маскарады, каждый Новый год проходившие в институте, и праздник Восьмого марта, когда утром за окнами общежития девушки находили подвешенные парнями подарки. Подарков этих ждали, их дарили для радости и веселья, а сегодняшние мешки с углем — не просто сюрприз, они нужны, чтобы выжить. Это как дерзкий ответ верных друзей на удары жестокой, беспощадной судьбы. И сразу словно не бывало ни этой школы, ни самоубийства мужа, ни ярлыка «семья контрреволюционера», ни дождя, ни скользких крутых троп в горах… На миг показалось, будто все они в Пекине и Фан Вэньсюань, навестив каких-то своих знакомых, посудачив о том о сем, встретил, выйдя из гостей, Вань Цюнь и между прочим поинтересовался, есть ли у нее жаровня. «Да, так где жаровня?»

Хэ Цзябинь пошарил под кроватью и среди разного хлама нашел жаровню.

Фан Вэньсюань вновь спросил: «А дрова на растопку найдутся?»

Хэ Цзябинь снова пошарил под кроватью: «Нет».

Фан Вэньсюань выскочил за порог и тут же вернулся с еловой чуркой и топором. Хэ Цзябинь наколол щепы и разжег огонь.

Фан обвел взглядом черный от копоти потолок, лужу натекшей под дверь дождевой воды, пустое ведро в углу, немытые миски и палочки для еды, пустые бутылки на ящике… В одной из бутылок было немного соли.

Чего удивляться этой нищете? Ведь они живут в бедной, глухой деревне, в долине среди гор, где и водопровода-то нет; сейчас сезон затяжных дождей, а Вань Цюнь ничего не заработала. И все-таки совесть его кричала: это бесчеловечно! Он упрекал себя за то, что пусть в малом, но пошел на сделку с совестью. Почему он по примеру Хэ Цзябиня не пришел к Вань Цюнь сразу же, как она потеряла мужа, когда ей больше всего была нужна помощь? Боялся. Да, боялся опять лишиться только что обретенной свободы. Но трус не может быть свободным. Он сам обесценивает слово «свобода», которое когда-то писалось на алых боевых знаменах!

Уходя от Вань Цюнь, он сказал: «Если надо что, обращайтесь. Просить о помощи не стыдно — это ваше право, право каждого человека. Наконец, святой долг перед будущим».

Ох, как хорошо у жаровни! Огонь осветил и согрел промерзшую каморку, все вещи вокруг словно выступили из ледяного небытия и мрака. Хэ Цзябинь сходил за водой, вымыл миски, убрал бутылки. Стараясь поменьше шуметь, он время от времени поглядывал на сидевшую в оцепенении Вань Цюнь. Положил в алюминиевую кастрюльку рис, который ему выдали сухим пайком, налил воды, бросил соли, поставил кастрюльку на жаровню. Едва вода закипела, добавил горсть трав. Потом достал баночку со свиным салом, пояснил: «Это Фану на общественной кухне дали!»

Только теперь до Вань Цюнь дошло, что она еще пальцем не шевельнула, предоставив хлопотать гостям. И даже «спасибо» не сказала! Ну, с Цзябинем можно без церемоний, а вот с Фан Вэньсюанем…

Она приняла из рук Хэ Цзябиня миску с горячим рисом. Когда зачерпнула ложкой, Хэ произнес: «Люблю рис с травами».

Вань Цюнь застыла с ложкой у рта: гости сознательно не бередили ее ран, осторожно обходились с ней. Из ее глаз хлынули слезы. О, как все просто! Как же просто, оказывается!

Вот так в тот мрачный дождливый день было нарушено ее одиночество. С той поры, если на кухне забивали свинью, Вань Цюнь доставались ножки и печень. Снаряжали машину в город — появлялось сухое молоко. Теперь в дверь ее каморки часто стучали: ведь достаточно кому-нибудь сделать первый шаг, а там, глядишь, и другие потянутся.

Хэ Цзябинь заметил, как экономно Вань Цюнь расходует уголь, принесенный Фан Вэньсюанем, как бережно собирает выпавшие угольки, словно каждый из них — живое, слабое существо. Затопив, она молча подсаживалась к печке и боялась хоть на миг отойти от нее — упустить хоть немножко тепла. Сочувствие и забота Фана, определенно, растопили ее душу. Ох ты, горе горькое!

Он не сомневался, что любовь Вань Цюнь не принесет ей счастья. Простая душа! Она была бесконечно далека от круга тех людей, среди которых столько лет прожил Фан Вэньсюань. Воля той среды — его воля, чувства той среды — его чувства. Даже если он ответит на любовь Вань Цюнь, то все равно рано или поздно он вернется к прежней жизни, к своему кругу, а она останется одна на краю пропасти и в конце концов затеряется, как малая песчинка, в этой жизни.

Хэ Цзябинь не нашел в себе сил вмешаться. Да и кто отважится вырвать соломинку из рук утопающего? Кто решится объяснить человеку, потерявшему от счастья рассудок, что он в плену иллюзий?

Когда Вань Цюнь и Фан Вэньсюань были рядом, сердце радовалось. Хэ Цзябинь замечал, как в потухших глазах Вэньсюаня вдруг загоралось неподдельное чувство, а Вань Цюнь опять становилась воркующей голубкой, хотя и не такой беззаботной, как в былые дни, ведь она стала старше.

Иногда Хэ Цзябинь даже сомневался: не чрезмерны ли его опасения? Забыв о навешенном на Вань Цюнь ярлыке, искренне считал, что эти двое могли бы пожениться: и она одинока, и он. Развод Фан Вэньсюаня официально не оформлен, но это не так трудно сделать.

Однако надежды его были недолговечны. Точно цветы канны, расцвела любовь в жизни Вань Цюнь и вмиг увяла. По возвращении в столицу Фан Вэньсюань был восстановлен в прежней должности, жена — тут же к нему под бочок, а кто старое помянет…

Нечего и говорить, как больно ему было терять любимую. Лучше бы он вообще не испытывал подобных чувств. Ведь он был сотворен по образу и подобию тех, у кого в душе просто нет места для любви. Ну а та, что заставила его забыть об этом, страдает, это вполне естественно. Как Русалочка из сказки Андерсена: полюбив человека, она пожертвовала своим дивным голосом, претерпела невыносимые муки ради того, чтобы хвост ее превратился в две прелестные ножки, но так и не стала счастливой и в конце концов обратилась в морскую пену, канула в вечную ночь без мыслей, без снов, без жизни.

Тем не менее чувство долга не давало Фан Вэньсюаню ни минуты покоя. Днем и ночью в душе его звучал голос: «Ты виноват перед ней. Ты не сделал того, что должен был сделать».

Он не мог заглушить в себе этот голос, но не мог и переступить черту. Он чувствовал только, что вся его жизнь — ошибка, большая, непоправимая, а в чем именно он ошибся, не понимал. Он еще глубже ушел в себя, стал мрачен, раздражителен, чудаковат. Кто не знал о его терзаниях, думал, что он легко вернулся к прежней жизни, просто вновь, едва уселся в казенную «Волгу», надел свою маску начальника управления.

В управлении каждый считал, что его отношения с Вань Цюнь были моральными только раньше, а сегодня они уже — аморальны и незаконны. Даже если прежние влюбленные в коридоре обменивались приветствиями, за спиной у них тотчас слышался шепоток. Одни сочувствовали им, другие жалели, третьи сгорали от любопытства к дальнейшему ходу событий. У китайцев это в крови: если кто-то плюнет на улице, а потом остановится и посмотрит на свой плевок, обязательно соберется толпа зевак и тоже будет его разглядывать. Чему же удивляться, если речь идет о мужчине и женщине? В результате Фэн Сяосянь нашел превосходный рычаг для нажима на Фан Вэньсюаня: при любых разногласиях со своим начальником он не долго думая бежал к замминистра Кун Сяну и там поливал Фана грязью. Разумеется, с самим Фан Вэньсюанем никто о прошлом не заговаривал, тем более что в его отношениях с Вань Цюнь не было ничего неприличного. Но уж в случае падения Фана ему бы все припомнили, не дали бы возможности оправдаться. Фан Вэньсюаня порой жгла обида: ни за что ни про что стал объектом для сплетен, мишенью общественного негодования, ну совсем как Цин Вэнь из «Сна в Красном тереме»^[35]. Он иногда даже был готов на все плюнуть и жить так, как ему нравится: вот возьму и поцелую любимую женщину — что с того? Еще чаще хотелось ему уехать, сбежать куда-нибудь на край света. Но, увы, сбежать было некуда. Да он и не привык отправляться туда, куда захотел. Он мог поехать только туда, куда пошлют. Его словно впаяли в кусок металла: ни крикнуть, ни шевельнуться.

Хэ Цзябинь и Е Чжицю дошли до Южного Пруда. Хэ взглянул на часы — пятый час.

— Я тебя провожу?

— Нет, мне надо в редакцию. Из провинции поступила жалоба, меня и еще троих журналистов посылают расследовать. Мы хотели обсудить план действий.

От той удрученности, в которой пребывала Е Чжицю после разговора по телефону, не осталось и следа. Она вновь превратилась вмашину для производства статей и заметок. Хэ Цзябиню казалось даже, что он слышит легкое, ритмичное гудение движущихся частей. У этой машины помимо всего прочего были такие достоинства, как малый расход энергии и большая производительность.

— Вновь врагов себе наживешь! — напомнил он.

— Без потерь не бывает и приобретений!

Ну тогда все в порядке, успокоился Хэ Цзябинь. Его подруга снова вошла в свою колею.

— Я вот думаю: съездишь ты в одну провинцию, другую, третью, короче, во все двадцать девять провинций. А потом что? Перестанут, наверно, тебя посылать.

Он представлял себе, как Е Чжицю — человек обаятельный и порядочный — рано или поздно станет личностью нежелательной. Ее начнут остерегаться, ненавидеть до скрежета зубовного. И смех и грех!

— Ну другого кого-нибудь посылать начнут.

Чем беспечнее были ее ответы, тем мрачнее он становился. Не дожидаясь, что он еще скажет, Е Чжицю спросила:

— Что? Считаешь, это невозможно?

— Да нет, отчего же. Человечество постоянно идет вперед.

Он питал слабость к книжным фразам. Но в его устах эти фразы не казались затасканными, он вкладывал в них свой особый смысл, и многим это нравилось.

— А ты сейчас в управление?

— Ну уж нет! С объектами этого года мы разобрались, больше делать там нечего. Три сотни служащих только деньги зря получают. Чем в конторе лясы точить, лучше пойти прогуляться.

Он хотел сказать еще, что если б было создано объединение производственных предприятий, а то и объединенный строительно-производственный трест, который мог бы брать прямые подряды на строительство и оборудование объектов, то есть если соединить напрямую производство и сбыт, то их промежуточное звено, то есть снабженцев, можно было бы вообще ликвидировать. В наше время нельзя управлять экономикой по способу пятидесятых годов. Это все равно что в обществе, которое уже допускает свободный выбор в вопросах брака, опять вернуться к услугам свах. Хэ Цзябинь полагал, что хозяйственная система уже позволяет прямые подряды на строительство хотя бы некоторых объектов. Но поскольку он не знал положения в экономике в целом и был недостаточно хорошо знаком с мнением экономистов о реформе, он решил пока не высказываться, боясь обнаружить свою наивность.

Е Чжицю остановилась:

— А может, займешься чем-нибудь полезным?

— Полезным? Я уже пытался — расхвалил Чэнь Юнмина. Скоро мне за это всыплют.

— А почему мне ничего не сказал?

— Да о чем говорить? В худшем случае Фэн Сяосянь помешает мне вступить в партию. Тем более что, когда меня принимали в ячейке, мнения разделились.

— Очень жаль.

— Помешает, и ладно. Значит, буду беспартийным большевиком.

— Подражаешь А-Кью^[36]?

— Нет, ничего подобного! Ну пока!

Е Чжицю села в автобус и помахала рукой Цзябиню, он кивнул ей в ответ. Из окна автобуса она видела, как его высокая и худая фигура чуть вразвалочку удаляется навстречу заходящему солнцу. Куда он идет? Она знала, что Цзябинь, как и она сама, вечно хлопочет по чужим делам. Оба они, забыв о себе в этих хлопотах, тоже, как солнце, клонились к закату. И все-таки они не жалели растраченных сил и лет. В чем, как не в этом, смысл жизни? Неважно, ради чего приходится хлопотать: ради лекарства, ставшего вдруг дефицитом, или в защиту обиженного, или ради какой-то справки (о господи, сколько сил мы тратим, добывая всевозможного рода справки!)… Если кто-то в беде и зовет на помощь — право, стоит похлопотать.

Зайдя в продуктовый магазин, Хэ Цзябинь обратился к продавщице:

— Не подскажете, что лучше купить для переболевшего дизентерией?

Сын Вань Цюнь сегодня выписывался из больницы. Продавщица, неприступная, словно изваяние Будды, промолвила, не разжимая губ:

— Гроб покрепче.

Ну как прикажете реагировать на это?

Хэ Цзябинь долго смотрел в ее лицо с подрисованными бровями, с усиками над верхней губой, прикрытыми слоем пудры, будто пытался определить, к какому геологическому периоду относится этот мастодонт, затем чрезвычайно вежливо (с той корректностью, с которой джентльмен обращается к лягнувшей его скотине) проговорил:

— Спасибо!

Взяв сливочный торт с красивым узором из крема, бутылку мандаринового сока и пачку глюкозы, он бодро вышел из магазина. Рабочий день еще не закончился, но автобусы были уже переполнены. Хэ Цзябинь входил в автобус следом за толстой женщиной, должно быть торговкой вразнос. Через плечо у нее были переброшены две набитые сумы, в левой руке — большая авоська с термосом, кульками сластей и коробкой с ботинками, в правой руке — большой бумажный пакет. Не женщина, а грузовик какой-то!

Кондукторша подгоняла входивших:

— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю. — Все, все, ждите следующего!

Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!

Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся. Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:

— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!

— Сам мой термос пнул!

Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский^[37] выговор.

— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!

— А подвинуться ты не можешь?

— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?

— Оттуда же, откуда и ты!

— Ах ты, мать твою… Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!

Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.

— Хулиган!!

— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!

Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:

— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.

К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:

— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?

— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!

Парень стал засучивать рукава.

— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь. — Пойдем выйдем, а? Разомнемся!

— Не много ли чести?

Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:

— Это ж надо, какая наглость!

— Столицу позорит!

— Ты где работаешь?

Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:

— Что? И вам неймется?

Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:

— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!

Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:

— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!.. — При каждой фразе всплеск руками.

Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?

Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля… На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так… Ох, если бы… Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?

На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати, как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.

Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?

— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина…

Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:

— Зачем? Есть такси.

— Но ведь ребенка еще надо было нести. — Ох, как редко произносил он такие участливые слова.

— Шофер попался хороший. Помог.

Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:

Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается. Хотя стояла жара, он поднял в машине стекла. Простые люди не без основания считают, что больному, чем бы он ни болел, ни в коем случае нельзя простужаться. Вань Цюнь с мальчиком на руках села сзади. Ей были видны лишь лоснящийся затылок шофера и стоячий воротничок его рубашки.

Рядом с шофером Вань Цюнь выглядела нищенкой. Ремень сумки истерся, кожа на уголках ее истрепалась. Термос был куплен еще в деревне, когда Вань Цюнь ютилась в той сырой мрачной комнатушке, его корпус давно проржавел, в некоторых местах насквозь. Сама Вань Цюнь была растрепана, от нее пахло не духами, а потом. Ее сынишка в дешевом хлопчатобумажном костюмчике на тощем, тщедушном тельце казался заморышем. Со времени своего появления на свет он лишь второй раз ехал в машине, но о первой поездке знать не знал, поскольку был тогда в беспамятстве. Теперь же он жадно смотрел в окно, трогал ручки на дверцах, пепельницы на спинках передних сидений — и от возбуждения даже запел слабым голоском песенку, выученную им в раннем детстве:

И тут действительно раздался сигнал. Не оборачиваясь, водитель сказал: «Я поеду кружным путем, но лишнего не возьму. Хорошо?»

Вань Цюнь сначала не отреагировала, потом как будто услышала. «Да, пожалуйста. Только я заплачу полностью».

Шофер снисходительно хмыкнул. Дуреха! Мальчик осведомился: «А почему наша машина такая низкая?» «Это потому, — объяснил водитель, — что ты тяжелый. Сел — и вдавил колеса в живот машине».

Мальчик подумал с минуту. «Нет! Вы меня обманываете!» — «Тоже правильно! Зачем верить всему, что люди несут!»

По бесхитростной болтовне водителя Вань Цюнь чувствовала, что он хочет проявить к ним участие. А едва приехали, он, ткнув себя пальцем в грудь, объявил: «Дайте мне ребенка, хозяйка, я мигом, даже не запыхаюсь!»

И в два счета взмыл с мальчиком на спине на третий этаж.

Когда, усадив сына на кровати, Вань Цюнь спустилась, чтобы расплатиться, шофер уже вновь напевал:

Вань Цюнь поблагодарила его: «Спасибо, товарищ водитель». Тот грубовато откликнулся: «О чем разговор? Когда в следующий раз понадобится машина, вызывайте прямо меня. Меня зовут Гао Чжаньхэ».

Вань Цюнь, стоя у подъезда, смотрела, как он дает задний ход, выезжает на дорогу и, включив скорость, мчит вдаль. Как будто и не было ничего.

Наверное, не следует сравнивать этого шофера с Фан Вэньсюанем. Шофер — человек простой, у него душа нараспашку. И вот он неожиданно оказался ближе Вань Цюнь, чем человек, которого она любила. Фан Вэньсюань заметил, как Вань Цюнь опустила плечи, с ее губ сорвался чуть слышный вздох, а прищуренные глаза вдруг широко раскрылись. Она повернулась к сыну.

— Если хочешь покушать, я приготовлю.

Сын, повернувшись к матери, долго смотрел на нее. Вань Цюнь знала, что, если б они были сейчас вдвоем, он бы обнял ее за шею и поцеловал. Но когда мальчики, подрастая, начинают сознавать, что к чему в этой жизни, они воображают себя героями, сказочными богатырями. А герою не подобает целовать свою маму на виду у всех. Потому он лишь тихонько произнес:

— Огурца соленого.

У Вань Цюнь защипало в носу. Она едва не взмолилась: «Ну попроси же еще чего-нибудь!» Ей так хотелось, чтобы сын придумал какое-нибудь разорительно дорогое лакомство.

Фан Вэньсюань наконец увидел возможность сделать что-то полезное.

— Если надо что, я куплю.

Сын сердито и, похоже, несколько язвительно проговорил:

— Только жидкой каши и соленого огурца!

Дети часто бывают наделены природным чутьем, неосознанно ощущают опасность, отличают правду от лжи, а друзей от чужих.

Мальчик смутно чувствовал, что мама сегодня не такая, как всегда. Она чем-то расстроена и встревожена. И в его глазах она вдруг превратилась в девочку, нуждавшуюся в его покровительстве.

«И чего этот дядя расселся здесь? — думал он. — Это из-за него мама грустная».

— Мама, — сказал он, — свари мне каши, я хочу есть.

Вань Цюнь быстро поднялась, достала мешок с рисом, кастрюлю. Сняв с кастрюли крышку, увидела, что еще осталась лапша. Вероятно, уже невкусная: вида никакого, да, похоже, и не приправлена ничем. Что сейчас купишь-то в магазинах?

Фан Вэньсюань подумал, что, если б они жили вместе, она ни забот, ни хлопот не знала бы. Он представил себе, какой бы тогда была Вань Цюнь, какая могла у них быть семья… Ведь ему нужен человек, а не та иуда бесстыжая, что за каждым шагом его следит. Только сможет ли он пойти против устоев общества? Люди любят делать из мухи слона и изумленно спрашивать при этом: «Для чего разводиться? Есть жена — и ладно. Ведь одна женщина совершенно не отличается от другой». Станут всячески препятствовать ему, будто бы примиряя, напомнят о партдисциплине, о совести коммуниста, о законах, начнут пугать его крахом авторитета, припирать к стенке вопросами вроде: «Чем ты, собственно, заниматься хочешь, политикой или любовью?» А по сути, истинный смысл таков: «Выбирай: либо быть чиновником, либо любить». Как будто любовь — это что-то несовместимое с революционными целями, какая-то буржуазная или троцкистская установка, или, во всяком случае, совершенно неподобающая работнику аппарата пагубная привычка вроде курения гашиша. Наконец, все друзья и товарищи от него отвернутся…

Фан Вэньсюаню с его умом следовало бы понимать, что все эти пышные рассуждения о коммунистической морали — только тонкий слой лака, прикрывающий мораль феодальную. Учение Маркса постепенно обрело такую популярность, что его демагогически используют для своего оправдания даже те силы, которые марксизм призван уничтожить.

Но Фан, увы, не сумел разобраться в этом. Прав был Хэ Цзябинь, говоривший не раз Вань Цюнь: «Не смотри, что эти начальники управлений с умным видом разъезжают на своих машинах. На самом деле они мало в чем разбираются, а неясного для них тьма».

Ощущение несвободы, невозможности сбросить путы не раз повергало Фан Вэньсюаня в отчаяние. Он завидовал простым людям, которые могут, выпив рюмку-другую, беззаботно завалиться спать или, сыграв пару партий в картишки, часами плевать в потолок. Когда же и он станет таким беспечным, таким раскованным?

Вань Цюнь, понюхав оставшуюся лапшу, скривилась:

— Стухла!

Шлепая тапочками, понесла выбрасывать в туалет. Казалось, она не замечает Фан Вэньсюаня. Неужели он стал так неприятен ей? Если это наказание, то он должен принять его. Он готов искупить вину чем угодно.

Он прошел за Вань Цюнь на кухню. Вот она открывает кран, моет кастрюлю, затем промывает рис. Плеск воды и движения ее рук почему-то усилили его чувство вины.

— Вань Цюнь, прости меня.

— За что? — Ее руки застыли на миг, затем вновь задвигались, промывая рис. — Мы в верности друг другу не клялись, ты мне ничего не обещал. За что же ты просишь извинить тебя?

Она даже не повернулась к нему. Он лишь видел две острые ключицы, упрямо торчавшие под тонкой рубашкой.

— Ну, тогда… представь себя на моем месте.

О да! Войти в его положение! Слабый всегда ждет к себе снисхождения.

Вань Цюнь вдруг почувствовала, что из сердца ее что-то улетает, как птица. И она сказала, словно обращаясь к этой птице:

— Уходи!

Фан Вэньсюань начал торопливо шарить в карманах. Помявшись в нерешительности, проговорил с усилием:

— Я оставлю немного денег. Тебе могут понадобиться.

— Ты же знаешь, я не возьму!

Ну конечно! Его пальцы неловко замерли у кармана.

— Уходи!

Он ушел. Остановившись за дверью, он прикоснулся к дверной раме с отслаивающейся коричневой краской. У него было чувство, что если он уйдет сейчас, то ему уже не вернуться. И эта дверь, и безалаберная квартира за дверью, и то, что было с ним, — все куда-то исчезнет…

Вань Цюнь видела в кухонное окно, как Фан Вэньсюань идет к автобусной остановке. Он не решился приехать к ней на машине. Эта деталь отнюдь не улучшила ее мнения о нем. Когда Вань Цюнь вошла в комнату, сын спросил:

— Мама, ты плакала?

— Нет.

Убрав со стола разбросанные вещи, она принялась вытирать тряпкой пыль.

Сын поднял острый кулачок:

— Вот вырасту, кто обидит тебя — мозги вышибу!

Вань Цюнь думала, обессиленная: «Спасибо за доброту, сынок. Но когда вырастешь, ты поймешь, что не все решается кулаками».

Весь потный, вошел Хэ Цзябинь. Произнес с обидой:

— Стучу, стучу — не откликаетесь. Извините, что сам ворвался.

Положив покупки, он повернулся к Вань Цюнь.

— Ну как? Значит, выздоровел?

Заметив, что та стоит неподвижно с полузакрытыми глазами, понизил голос:

— Что с тобой?

Вань Цюнь, подняв бессильные руки, бросилась, как страдающий от обиды ребенок, к нему на грудь. Прижалась головой и, всхлипывая, проговорила:

— Цзябинь, Цзябинь, почему все не так, как хочется?

Он похлопал ее по спине.

— Почему, говоришь? Потому что сейчас у нас переходный период. Такое уж это времечко. То жара, то мороз; где сегодня верх — завтра низ; то не так, и другое не этак. Но, опять же, зачем свои переживания считать бо́льшими, чем трудности всего общества?

Он взял Вань Цюнь за подбородок и вытер ей слезы.

— Нельзя винить в этом кого-то конкретно. Это муки рождения. Как у бабочки, сбрасывающей кокон.

— Мама! — крикнул сын, напуганный всей этой сценой.

Вань Цюнь быстро утерла платком последние капли слез. На лице ее вспыхнула извиняющаяся, немного смущенная улыбка.

— Посмотри, сынок, сколько вкусного принес тебе дядя Хэ!

Она протянула мальчику коробку с тортом, но он оттолкнул ее. Нет, он хочет не этого. Он хочет вырасти, быстрей вырасти. Стать таким же большим и сильным, как дядя Хэ Цзябинь.

ГЛАВА 13

Если бы Лю Юйин сдавала экзамен по тактике бытовых операций, то ей бы, наверное, присвоили докторскую степень.

Утром она первым делом включала приемник. Пока тот нагревался, быстренько застилала постель. Затем, слушая шестичасовые «Пекинские новости», шла в кухню за веником, по дороге собирая снятую накануне одежду в таз для стирки. Включив плиту и поставив разогревать пампушки, возвращалась в комнату, подметала, вытирала стол. К концу уборки пампушки бывали уже готовы. Юйин разводила соевую муку и, пока варилось соевое молоко, умывалась и чистила зубы.

Сяо Цян помогал одеться Сяо Чжуану, а когда младший заканчивал умываться, на часах было ровно половина седьмого.

Утро понедельника — самое напряженное время, так как Сяо Чжуана надо отводить в ясли. Зато все другие дни недели дома оставался только Сяо Цян, и они могли встать в шесть двадцать. Хотя бы полчасика лишних поспать, и то хорошо.

Когда У Годун снова попал в больницу, Чэнь Юнмин, понимая, как Юйин трудно одной с двумя детьми, попросил отдел кадров связаться с управлением бытового обслуживания, и ее очень скоро перевели в другую парикмахерскую, ближе к дому. Теперь ей не приходилось ездить на автобусе, можно было пешком дойти за двадцать минут. К тому же и на билетах экономия — три с половиной юаня в месяц. И для Сяо Чжуана нашлось место в яслях поближе.

Лю Юйин — человек бесхитростный. «Спасибо, товарищ директор!» Вот все, что смогла сказать.

— Вы еще и благодарите меня? — сказал Чэнь Юнмин. — Уж больно вы учтивы, а ведь имеете право даже обидеться. Ведь только после того, как ваш муж опять оказался в больнице, я взялся за дело по-настоящему. Да и то всего лишь слово замолвил, а все хлопоты легли на отдел кадров.

Если бы мужа не мучила болезнь печени, Лю Юйин могла бы назвать свою жизнь прекрасной. Ей порою даже казалось, что теперь, когда У Годуна нет рядом, ей стало проще управляться с делами. Примерно такое же чувство у нее возникало в начальной школе во время ее любимых занятий — самоподготовки. Без присмотра учителя ее разум словно просыпался: и деление, и сложение — все ей становилось ясно с ходу, а когда она повторяла выученное наизусть, не сбивалась, не спотыкалась на каждой строчке, испытывая терпение слушавших. Нет, ее речь была красива и текла бойко, как ручеек, что пробился весной из-под корки льда…

Газовый баллон ей помогли сменить Ян Сяодун и У Бинь, принесшие в воскресенье зарплату мужа. И здоровый же парень этот Ян Сяодун! Один дотащил баллон до пятого этажа, даже передохнуть не останавливался ни разу. Они же купили муку и рис. Ян Сяодун предложил:

— Если надо что — вы скажите только. А то мы — люди темные, сами можем и не дотумкать. Короче, не стесняйтесь. Видали? — Он ткнул У Биня в грудь кулаком. Хотя был уже октябрь, на У Бине была лишь нейлоновая рубашка, под которой бугрились, как клецки, тугие мышцы. — Есть на ком воду возить!

— А полегче нельзя? — произнес У Бинь. — Это все-таки грудь, а не слесарный станок.

Лю Юйин вспомнила, как муж часто повторял: «Эти занозы из нашего цеха — ничего толком сделать не в состоянии, только хиханьки им да хаханьки». Что плохого он видел в этих живых ребятах?

Даже Ян Сяодун поражался энергии У Биня. Тот показывал детям фокусы, делал стойку на голове (причем чуть не разбил ногой лампочку), затем ухватил Сяо Чжуана под мышки и, подняв его, как мешок, закружил посреди комнаты. Бригадир заметил, что хозяйка ни жива ни мертва от страха за мальчика, но она по своей деликатности постеснялась вмешаться и лишь, разговаривая с Ян Сяодуном, беспокойно поглядывала на У Биня.

Разумеется, дети хохотали как ненормальные, им еще никогда не случалось так веселиться.

Когда У Годун был дома, никто не мог от души смеяться, громко разговаривать и вообще вести себя свободно. При нем дети играли как мышки, то и дело поглядывая на отца. Если он был хмур, дети сразу все понимали правильно и пораньше лезли под одеяло. Лю Юйин уже столько лет прожила с У Годуном, но порою и она чувствовала себя скованной. А однажды, еще до свадьбы, был случай, когда в парке Бэйхай на скамейке он вдруг вытащил устав партии и гонял ее по нему два часа. Если б кто-то из нынешних молодых увидел такое, глаза вылезли бы на лоб. А тогда это считалось нормальным. Встретятся двое — сначала расскажут друг другу, каковы их последние успехи в учебе, достижения в идеологии, политике, от каких они избавились недостатков, и лишь затем гуляют, на лодочках катаются, любуются золотыми рыбками. Не то что современная молодежь: идут, прижавшись друг к другу, и, не обращая внимания на прохожих, целуются прямо на улице…

У Годун не курил, не пил. Деньги ей приносил исправно, себе ни монетки не оставлял. Да и вообще… В других семействах бывает, что поел отец, закурил сигарету — и на боковую. А жена и крутись, и вертись, умотается так, что падает, шевельнуться нет мочушки. Или, скажем, еще: иных мужей не касается, есть деньги в доме или нет, подавай им к обеду курочку и две рюмки водки. Пьют, едят себе да причмокивают, а жена с детьми в уголке соленую репу и черствый хлеб жуют да на хозяина поглядывают. Нет, Годун таким не был. Лю Юйин им довольна. Много ль нынче таких мужиков, как он? Только отчего с ним так тяжело вместе? К примеру, несешь ему чашку горячей похлебки. Ну, нормально несешь вроде. А он? «Смотри под ноги, под ноги, не наткнись на стул… Неси ровно, ровней неси, не пролей…» До того донудит, что она и вправду споткнется, уронит чашку или расплещет похлебку… в общем, что-нибудь да случится.

Лю Юйин, засучив рукава, приготовилась замешивать тесто, чтобы угостить У Биня и Ян Сяодуна пельменями. Те вдруг начали со смешками отнекиваться.

— Да, нам У Годун говорил, что ваши пельмени — во! — Бригадир выставил большой палец. — Но у нас сейчас дело срочное, опоздать боимся.

— Погодите, погодите, — сказала Лю Юйин. — За полчаса поедите, успеется ваше дело.

У Бинь с полной серьезностью, будто и впрямь у них было что-то важное, проговорил:

— Нет, наше дело никак отложить нельзя.

Лю Юйин наконец поверила:

— Что за дело-то?

Ян Сяодун наклонился и с таинственным видом шепнул ей на ухо:

— Надо помочь ему подыскать невесту!

И они тотчас убежали.

Лишь позднее Лю Юйин догадалась, что у них не было никакого дела; они просто не хотели вводить ее в расход.

Когда парни ушли, она долго ломала голову, но так и не поняла, почему муж не выносит их. Золотые ребята! У Годун не прав или все же они с изъяном? У нее зародилось сомнение в словах мужа. Она так прикидывала и этак и вдруг словно распутала моток спутанных ниток: ей стало ясно, что Годун в чем-то несправедлив. Эта мысль ужаснула ее, ей казалось, что, думая так, она предает мужа, ведь что там ни говори, а он болен, как же она смеет сейчас выискивать у него слабые стороны?

Лю Юйин, с трудом неся большой узел, шла впереди сына. Начались холода, надо было отнести в ясли матрасик и одеяльце. Она бросила взгляд на часы. Если не прибавить шагу, опоздают. Не оборачиваясь, крикнула сынишке:

— Сяо Чжуан! Быстрей!

Не услышав его шажков, оглянулась. Малыш, задрав кверху попку, завязывал шнурок на ботинке.

— Поживее! Не упади!

За спиной послышался топоток. Она глянула. О господи, так и не завязал шнурок. Наступит и свалится.

— Нет, давай-ка завязывай!

Сяо Чжуан — послушный ребенок. Нагнулся и пыхтит. Тык-пык ручками — ну никак! Лю Юйин вздохнула. Пришлось вернуться и, положив груз на землю, завязать малышу шнурок. Ей хотелось его отругать. Но за что же? Он еще так мал, рано утром, не дав ему доспать, вырвали крохотного из постели, а он и не плакал, не бунтовал. Чего еще требовать от ребенка?

В этот момент к ним подъехал на велосипеде Мо Чжэн. Затормозив, опустил на землю длинные ноги.

— Тетушка Лю! Давайте мне узел, я его свезу в ясли. А вы с сынишкой автобусом поезжайте.

Лю Юйин слегка удивилась, но в то же время встревожилась. Когда У Годун был дома, Мо Чжэн редко к ним приходил. Она чувствовала, что муж держится как-то настороже с ним, точно они в своем бедном доме прячут десяток золотых кирпичей и У Годун боится, что Мо Чжэн украдет их. Как говаривал муж, Мо Чжэн — это «камень из выгребной ямы: и вонючий, и скользкий». А Е Чжицю? У Годун и ее считал странной: «Старая дева воришку усыновила. Это что еще за причуды?!»

А теперь, поглядите-ка, этот «вонючий и скользкий» о ней заботится!

— На работу б не опоздать вам, — сказала Лю Юйин.

— Ничего, поднажму и успею.

— Берегитесь машин.

— Ладно!

Мо Чжэн привязал узел к багажнику, нажал на педали и скрылся из виду.

У Годун, громко вскрикнув, проснулся. Его крик разбудил и других больных, отдыхавших после обеда.

С разных коек послышались голоса:

— Эй, Годун! Что случилось, а? Что с тобой?

— Ничего, ничего, — объяснил начальник цеха виноватым голосом. — Страшный сон приснился.

Бормоча «ох, как же перепугал», все улеглись и опять заснули. Только парень с соседней койки, снедаемый любопытством, решил все-таки дознаться, в чем дело:

— Мастер У! А что вам приснилось?

Что приснилось! Больно надо рассказывать всякому! Этот парень, работавший в мастерской по ремонту зонтиков, вместо того, чтоб думать о своей работе, день за днем кропал какой-то опус. Он, наверное, все деньги свои расходовал на бумагу, и то небось не хватало. За пачкой пачку исписывал. За один только месяц при У Годуне его сочинение раздулось до толщины кирпича. День-деньской он лежал с тетрадкой в руке, и, стоило кому-нибудь рассказать что-то смешное или необычное, он — сейчас же в тетрадочку; а больше всего любил, когда кто-то жаловался или возмущался.

Улучив момент, когда «писатель» ушел в туалет, У Годун достал у него из тумбочки пару книжек. Так-так… «Об искусстве». Плеханов какой-то… А, вспомнил! О Плеханове им рассказывали в партшколе. Он с Лениным вроде боролся, был ревизионистом… На кой черт читать его книги? Что за мировоззрение у этого недоросля?

Другая книга — «Искусство ваяния»… Мужики, бабы голые… У Годун залился краской. Он торопливо захлопнул книгу и воровато оглядел всех больных в палате. К счастью, каждый был занят своим делом, на него никто не смотрел. Видно, этот малый — такой же прохиндей, как Ян Сяодун. И на работе с ним так же маются. У Годун стянул с вешалки полотенце, вытер щеки и лоб, покрывшиеся испариной, и отвернулся к стенке. Не желает он встречаться с чуть насмешливым и вечно оценивающим взглядом этого зонтоправа. Неприятный он человек. Такой может и сглазить.

Пот прошел, но на грудь как будто легла тяжелая гиря. Ну и сон же был, право. Совершенно нелепый.

Сначала приснилось, будто Ян Сяодун со своими дружками, стоя на самом верху мостового крана, мочатся и гадят оттуда вниз. Затем цех превратился в большой каток, а янсяодуновцы все на коньках. Поработают у станка — покатаются. А станки, заготовки, детали — все какое-то ненормальное. Особенно готовые детали. Только их выточат, как они прыг со станка, словно у них есть ноги, и бегут к ящику. Будто ягнята, которые, едва родившись, могут уже ходить. И вообще, все в цехе двигается и прыгает. У него, У Годуна, аж в глазах зарябило и голова закружилась. Затем кто-то включил громкоговоритель, и послышался голос:

— А сейчас предлагаем вам выступление товарища Гэ Синьфа! Звукоподражание!

И тотчас залаял пес:

— Гав-гав-гав!.. Гав-гав-гав!

А затем заорала кошка:

— Ми-а-а-у!

Потом кошка и пес сцепились между собою:

— Гав-гав!.. Мяу-мяу!..

У Годун словно видел перед собою пса с прижатыми к голове ушами, оскаленными зубами и кошку с вздыбленной шерстью, схватившихся так, что трудно понять, где кто…

Он крикнул что было сил:

— Прекратите! Сейчас же остановите цех!

Но никто не услышал и не послушался. Больше того, все стали дразнить его, строить рожи, высовывать языки.

Люй Чжиминь, оттолкнувшись коньком, подкатил к нему:

— Вы в этом ничего не смыслите! Учитесь у нас!

У Годуну пришлось самому побежать к рубильнику, но, сколько ни искал, рубильника не нашел. У Бинь погрозил ему пальцем.

— А рубильником мы заведуем! Это новая технология, вам надо бы подучиться сперва пару дней!

Начальник цеха в ярости затопал ногами, поскользнулся и грохнулся вверх тормашками. Заорал:

— Я вам покажу!

И… проснулся.

Вот такой был сон. Разве станешь его кому-нибудь рассказывать?

У Годун тяжело вздохнул. Его взгляд упал на маленький белый стул у окна, где сидел этим утром Ян Сяодун, пришедший его проведать. Ян Сяодун теперь стал начальником цеха. Быстро в гору, однако, двинулся. А какой из него начальник? И сидеть-то не может по-человечески. Раскорячил ноги, уселся, как на бревно, передние ножки стула задрал, а спинкой к стене привалился. Стул все скрип да скрип. У Годун даже разговаривать не мог спокойно:

— Сяодун, ты бы сел нормально. Сломаешь же.

Как ни странно, тот сразу послушался. Ни слова не говоря, повернул стул спинкой вперед и снова сел верхом. О господи, это же стул, а не осел! А еще, видите ли, начальник цеха! Он — начальник, а кто будет отвечать за идеологическое воспитание? Говорят, Чэнь Юнмин сказал: «Пусть Ян Сяодун пока и займется».

Не член партии! Он станет других воспитывать, а его самого кто?!

— Ну, что нового на заводе?

У Годун, находясь в больнице, думал больше всего не о детях или жене. Что о доме-то беспокоиться? Это — женское дело. Тем более что его Лю Юйин — и мать, и жена прекрасная. Дети сыты, одеты, здоровы, чего еще надо?

Нет, он больше всего тревожился за свой цех. Там ведь у каждого рабочего свой характер, а для любого дела нужен глаз да глаз.

— На Первое октября^[39] устроили танцы.

Новоявленный начальник цеха как нарочно выбрал, чем побольней задеть его.

— Танцы?! — У Годун тотчас оторвал голову от подушки. — Кто организовал?

— Комитет комсомола. — Ян Сяодун поскреб подбородок пальцем, кося глазами на У Годуна. А в глазах его ясно читалось: «Чему ты, собственно, удивляешься?»

— И партком разрешил? — Против этого восставало все нутро У Годуна.

— Еще бы! Сам директор предложил. — Ян Сяодун так легко отражал все его наскоки, будто держал в руке волшебный меч. Ну дела! Мало им безобразий. Лягушачьи очки, брюки-дудочки, магнитофоны, а теперь еще танцульки! Совсем замечательно! Ох, чем дальше, тем больше беспорядка. У Годуну не верилось, что на всем заводе не отыскалось ни единого здравомыслящего человека, способного возмутиться.

— А как массы прореагировали?

— Что массы? Им весело было очень, директор сам танцевал… Инженеры и техники — вот танцуют! Не то что мы, прыгаем да трясемся. Все, конечно, было культурно, как полагается… А директор с женой — ну давали! Так плясали фокстрот — по всему залу скакали… Директор сказал, чтобы каждый принарядился; кто хочет, пусть надушится духами, одеколончиком… Если девушку приглашаешь — чтоб вежливо, красиво: говорить ей «прошу вас»… И еще он сказал, что на танцах невесту искать удобно: приглянулась какая — вперед!.. По-моему, точно: гораздо свободнее держишься, чем когда знакомит кто-то. — Ян Сяодун был явно доволен, косматые его брови то и дело подпрыгивали. Все другие больные внимали его рассказу, как зачарованные. Кто хихикал, кто прищелкивал языком. Тот, что преподавал в институте, сказал:

— Да, танцы — действительно одна из культурных, прогрессивных форм общения. Трудно сказать, почему кое-кто считает их питательной почвой для распространения пошлости и хулиганства. Это мнение безосновательно. Хулиганство как раз и порождается бескультурьем, отсутствием условий для нормального духовного развития…

Ладно, его слова можно не брать в расчет, интеллигенция падка на разные буржуазные веяния. Стоит только послушать, какие он песни по радио выбирает: «Ах, былую любовь не вернуть…» и тому подобное. Ну, а если девушка, скажем, идя на танцы, взяла у кого-нибудь драгоценности, чтобы, как говорит директор, «принарядиться», а там потеряла! Что делать? Расплачиваться, конечно. Всю жизнь положить на это. А из-за чего? Из-за танцев! Так зло это все-таки или нет?

Зонтоправ подал голос:

— Точно! Правильно говорите!

Ну, этот-то каждой бочке затычка. Продавец мясного отдела проговорил:

— Что за духовное развитие? Не верю я в эту чертовщину. А верю, что человек без мяса и трех дней прожить не может, тоска его берет! — Он засмеялся, тряся могучими телесами. Даже койка тряслась вместе с ним, издавая противное дребезжание.

У Годун подумал: «Надо бы еще выяснить, сколько ты каждый день покупаешь мясных «отходов» — по дешевке, да самые лакомые кусочки. А может, врачи ошиблись в диагнозе и у тебя ожирение печени?»

Был еще в палате старичок — делопроизводитель из какой-то конторы. Близорукостью не страдал, но, читая газеты или разглядывая принесенное медсестрою лекарство, прямо к самым глазам подносил их, словно не смотрел, а обнюхивал. И когда разговаривал с кем-то, казалось тоже, что не слушает, а принюхивается. И вот он, засопев, сказал:

— Храбрец, я вижу, ваш директор! Он что, газет не читает? Этот год — не то что прошлый. Уже несколько раз печатали письма читателей против танцев. Если где и проводят сейчас танцульки, то тихо, без шума лишнего. Не заметили? Явно какая-то кампания готовится.

Стариканчик-то, пожалуй, прав. Видно, нос по ветру держит. Люди этого сорта, стоит что-нибудь похвалить в газетах, тут же тянут обе руки в поддержку, даже если вчера еще возмущались по тому же поводу, ногами топали. По всему видать, он из породы «чего изволите». Скользкий тип.

У Годуну стало тревожно за Чэнь Юнмина. Так самозабвенно работать, себя не помня, а потом вдруг погореть из-за какого-то пустяка, не обидно ли? Чэнь всю душу вложил в работу, у него было много качеств, за которые У Годун глубоко уважал его. Ведь нельзя же перечеркивать все достоинства человека только из-за того, что тебе не нравятся некоторые его поступки.

— А что в цехе?

— Да так, ничего особенного. Разве что Вэй и Цинь на фрезерном разделились. Им разрешили самим подбирать себе сменщиков, вот они и составили смену по-новому.

— Почему? Они же примерно равны по квалификации. Отчего им не работать на одном станке? — То, что рабочим позволяют своевольничать, опять вывело У Годуна из равновесия.

— У них давно дело не ладилось. Вэй говорил, что Цинь плохо работает, а тот Вэя винил. И работа шла через пень колоду. Сейчас сами нашли себе напарников, успокоились и работают превосходно.

Новый начальник цеха заметил, что У Годун опять недоволен. Интересно, бывает ли он доволен чем-нибудь вообще? Ян Сяодуну его даже жалко стало. Ничего удивительного, что у таких людей печень заболевает: ведь дни настали — живи да радуйся, а они все терзаются, бедолаги, все им не по душе. Ну что сами терзаются — полбеды, они ж и других терзают, тоску наводят. Как им тяжко, наверное. Несомненно, такие мысли Ян Сяодуна взросли на почве, удобренной «анархистскими» рассуждениями Чэнь Юнмина.

Зонтоправ соскочил с кровати.

— Вот в том-то и дело! — воскликнул он. — Есть начальники, которые не справляются на одном предприятии, а их спихивают на другое. Но где гарантия, что там они справятся? Дерево пересадишь — и то оно часто засыхает, а человек? Нет, уж ежели ты начальник, не сетуй на подчиненных, что не слушают указаний, а подумай-ка, почему ты не можешь пробудить их энергию. Ведь это наука, живая наука, переменам счету нет, почище калейдоскопа. Мы, китайцы, в материальном отношении непривередливы. Не хватает чего — ну и бог с ним. Примерно как в магазине костюм берешь: нет нужного размера, чуть тесноват или слишком свободен — ладно, сойдет и так. А вот мысли, души людей — с этим шутить не надо. Самое дорогое для человека — его душа. Она — мать надежды, веры, идеалов, морали… ну, в общем, всего хорошего. И в нее, в нашу душу, плевать нельзя. Не бывает так, чтоб родился кто-то — и сразу озлобился, очерствел. Только несправедливость оставляет на душах шрамы. Я считаю, что в бережном отношении к душам суть хорошего руководства…

А ему-то какое дело? Мясника речь зонтоправа тоже не тронула.

— А-а, вот станешь начальником цеха — посмотришь.

— Почему ты считаешь, что я не справлюсь? — спросил зонтоправ со всей искренностью.

У Годун, бросив на него мрачный взгляд, подумал: «А и верно, когда-нибудь они сменят нас. И не спросят, хотим ли мы, старшее поколение, сдавать им вахту. Кто тогда сможет спасти их?» Эта новая мода на «свободные объединения» распространяется, как зараза, уже и на их завод перекинулась. Если каждый из миллиарда китайцев будет делать, что пожелает, идти, куда вздумает, так к чему ж мы тогда придем? Но, сердись не сердись, а в цеху сейчас Ян Сяодун хозяин. Когда он, У Годун, вернется, его, может, уже не поставят начальником, а поставят — надо будет все переделать на прежний лад. С трудом сдержав себя, он сказал лишь:

— Раз считаешь это правильным, пусть так и будет. А ты не подумал, что все захотят в Америку переехать, там «свободно объединяться». Тогда что?

— Ну зачем вы так мрачно смотрите? Если каждый здесь будет жить, как душе угодно, кто в Америку побежит?

Зонтоправ хохотнул:

— Ваша воля — вы бы всех в железный сейф засадили.

Старичок делопроизводитель промолвил тоном немало повидавшего на своем веку человека:

— Эх, юноша, горя ты не хлебал. А то знал бы, что в сейфе не так уж плохо.

В голове У Годуна какбудто жужжал рой пчел. После ухода гостя он пообедал и сразу же провалился в сон. Тут ему и приснилась та несуразица. А все из-за Ян Сяодуна. Для чего он приходил? Единственно чтоб позлить его.

Юй Ливэнь положила трубку, и ее охватили сомнения: правильно она поступила или только добавила Лю Юйин хлопот? Во время утреннего обхода У Годун пожаловался ей на отсутствие аппетита, и ее тут же что-то подтолкнуло позвонить Юйин, чтобы та принесла мужу что-нибудь вкусненькое.

— Я спросила, чего бы ему хотелось, но он не сказал, — добавила врач. — Я бы и сама что-нибудь приготовила, но подумала, что лучше уж сделать все вашими руками — это для него имеет большое значение.

Юй Ливэнь не имела привычки подшучивать над людьми и сейчас говорила вполне серьезно. Тот, кто болен, как никогда нуждается во внимании и заботе близких. Лю Юйин горячо поблагодарила и сказала, что тем же вечером что-нибудь принесет. Пока Юй Ливэнь раздумывала обо всем этом, зазвонил телефон.

— Алло! Вам кого?

— Это ты, Ливэнь? Подожди меня вечером, я за тобой приду, — раздался крик Чэнь Юнмина. Он, должно быть, звонил из автомата, в трубке был слышен шум и треск.

— Придешь за мной? — удивилась Юй Ливэнь. Со дня свадьбы такая блажь ни разу на мужа не нападала. Что ж сегодня стряслось? — Ты где сейчас?

— В городе.

— Зачем ты приехал? У тебя же отгул. — Она слегка рассердилась. Проработал всю ночь и даже не отдохнул как следует. Что за дела такие — двух дней обождать не могут?

— Ничего не поделаешь, дело срочное. Увидимся, расскажу. Сейчас неудобно. В общем, кончишь работу, жди. Хорошо?

Хорошо или плохо — что спрашивать, если сам уже все решил? Но в его уверенности, что она будет ждать, вовсе не было ни мужского превосходства, ни мужнего деспотизма. Была лишь вера во взаимную любовь и в то, что желание одного из них — обоюдное их желание.

После работы она сунула в сумку несколько медицинских журналов, бросив взгляд на свое отражение в дверном стекле, пригладила волосы, сняла с вешалки плащ и, уже на ходу его надевая, понеслась вниз по лестнице. Ей самой было смешно. Ну еще бы — опять, как когда-то, летит к нему на свидание! За столько лет не устали любить друг друга. Но, увы, его не было: у здания нет зеленого джипа, на котором обычно ездит ее муж. Она села на скамейку напротив ворот больницы, предвкушая, как вскоре увидит решительное, столь милое ей лицо Чэнь Юнмина.

Уборщица во дворе выметала последний мусор. Юй Ливэнь любила свою больницу. Крашенный бежевой краской корпус был уже старым, на углах и под крышей виднелись подтеки, оставленные дождями или стаявшим снегом. Издали здание походило на переполненный бак, из которого непрерывно течет какая-то темная жидкость. Но это невзрачное здание было для Юй Ливэнь родным домом. Родной старый дом. Тут она выросла, нашла свое место в жизни, встретила Чэнь Юнмина, родила двух детей. Эта больница напоминала ей маленькую захолустную станцию, на которой не останавливаются скорые поезда, не говоря уже об экспрессах. Среди снующих здесь пассажиров нет важных, в красивых пальто особ, приезжающих на машинах со своими людьми. Не видно и франтов в модных туфлях, с шикарными чемоданами на колесиках. Здесь бывает лишь простой деревенский люд. Кошелки в руках, корзины на спинах, узкие в шагу брюки, синие домотканые кушаки, крепкий, дерущий горло и нос самосад. На маленькой этой станции работают только начальник, кассир (он же, видимо, контролер), диспетчер (он же стрелочник) да сигнальщик… Но каждый из них старателен, добросовестен, верен долгу, каждый честно делает свое дело, не считая, что переводить стрелки вручную в наше время уже неприлично.

Что бы там ни говорили, а общество состоит в основном из таких людей. И она, Юй Ливэнь, тоже из их числа. У нее нет каких-то выдающихся способностей, ее имя не впишут в историю медицины, ее не пошлют с докладом на конференцию по обмену научным опытом. Но, проверяя у человека пульс, она считает не тридцать секунд, а ровно минуту. И не может, прослушивая больного, разговаривать в то же время с другими, не может спать на ночном дежурстве, не может измученному до крайности болезнью заговаривать зубы учеными терминами… Долг врача — не войти в историю медицины, а нести помощь страдающим и спасать от смерти. Юй Ливэнь до сих пор сохранила студенческую привычку каждый вечер возвращаться мыслями к сегодняшнему дню: хорошо ли она прожила его, не сделала ли ошибок? Сейчас, в этот дивный осенний вечер, поджидая мужа, она чувствовала усталость после напряженной работы, но вместе с тем была довольна собой.

Пятнадцать минут восьмого. Почему же он до сих пор не приехал? Юй Ливэнь начала тревожиться. Чэнь Юнмин всегда бережно относится ко времени, даже просто пунктуален. На заводе, проводя совещания, собрания и планерки, он на каждое выступление дает не более десяти минут. «Ограничивать время полезно потому, — говорит он, — что это вырабатывает способность коротко излагать самую суть. Мы не можем позволить себе пустопорожние марафонские речи. Десяти минут мало? Если выступят десятеро, это будет уже час сорок, а ведь нам еще нужно время на выработку решения». В самом начале собрания или совещания он выкладывает перед собой часы и, как только десять минут истекают, беспощадно обрывает выступающего. Кое-кто поначалу не мог с этим смириться. Вопрос, требовавший решения, оставался необсужденным, а после собрания у директора находилась другая работа. Как быть? Приходилось ждать следующего собрания, совещания или планерки, что отрицательно сказывалось на производстве, да и выговор схлопотать можно было. Так что те, кто не умел выступать лаконично, в спешном темпе взялись за повышение своего ораторского мастерства.

Юй Ливэнь уже в смятении начала гадать, не попал ли Юнмин в катастрофу. Он так быстро водит машину, что даже по узким улочкам ездит со скоростью до пятидесяти километров в час. Если бы не плохие дороги и не страх, что машина развалится, ездил бы и быстрее. Когда с ним случалось ехать кому-нибудь из робких, у бедняги душа уходила в пятки.

Юй Ливэнь вновь и вновь подходила к воротам больницы и выглядывала на улицу. Если ехал зеленый джип, ее сердце подпрыгивало в надежде, но тут же наступало разочарование. Да, поистине иметь мужа, который сам водит машину, — мучение из мучений! Упав вконец духом, насилу сдерживая слезы, она опять села на лавочку. Стемнело. Во двор больницы величаво вплыла большая легковая машина. Юй Ливэнь даже взглядом не повела в ее сторону и, уж конечно, не задумалась, чего ради вдруг человек, разъезжающий на такой машине, пожаловал в их скромную больницу. Лишь когда перед нею предстал Чэнь Юнмин и сказал: «Заждалась, поди!», Ливэнь подняла помутившийся от волнений взор. Она даже не сообразила сперва, что это и есть ее муж. Почему он приехал на роскошной машине? И почему так поздно? Она рассердилась и в то же время обрадовалась, словно только что потеряла мужа и опять нашла. Надув губы, проговорила:

— Я уж думала, что-то с тобой случилось. — Она кинула на него гневный взгляд.

В глазах Чэнь Юнмина вспыхнула искра гордости: жена любит его, думает о нем, он, можно сказать, смысл ее жизни…

— Почему ты на этой машине? Я все джип твой выглядывала.

Чэнь Юнмин вспомнил, что было, и помрачнел. В его взгляде смешались и уязвленное самолюбие, и презрение к самому себе, и решимость стоять на своем, чего бы это ни стоило. Он отошел к машине. Сказал шоферу:

— Спасибо, можете возвращаться. У меня еще дела.

Тяжело опустившись рядом с женой на скамейку, он достал сигареты. Чиркнул зажигалкой, огонек осветил его сверкающие яростью глаза.

— Это машина министра…

Юй Ливэнь ждала, когда он продолжит. Осторожно к нему придвинулась. Он обнял ее, она опустила голову на его плечо, но дым сигареты вынуждал ее щуриться. Заметив это, Чэнь Юнмин отвернулся и стал выпускать дым в сторону. Он не говорил ни слова, лишь жадно делал затяжку за затяжкой. Юй Ливэнь знала, что его сейчас душит гнев. Наконец он отбросил окурок в сторону, как бы избавляясь от донимавших его чувств. Встал.

— Пойдем наверх. У Годуна проведаем.

— Ага! Значит, ты не за мной пришел?!

— Что ты, что ты! Как ты можешь сомневаться?! — Чэнь Юнмин уже вернулся в свое обычное состояние. Улыбнувшись, поддернул пальцем ее носик.

Они вошли в больницу. Поднимаясь по лестнице, Чэнь сказал:

— Чудеса происходят. Утром Тянь Шоучэн звонит мне, говорит, чтоб я приехал в орготдел, рассказал им о своих принципах формирования заводского руководства. А после обеда он вдруг сам на завод явился. Когда прошлый раз в министерстве проходило совещание директоров, он не только словечка мне не сказал, но даже не взглянул на меня ни разу. Во все гостиничные номера наведался, каждого из директоров навестил, лишь ко мне не зашел. Ты скажешь, мелочь, не стоит придавать этому никакого значения? Ну нет! Там у них каждый шаг, каждый жест продуман и передуман, рассчитан и учтен.

— А сейчас что?

— О, сейчас! — Чэнь Юнмин усмехнулся. — Сейчас поговаривают, что меня выдвигают в заместители министра. Ясно, Тянь Шоучэн делает вид, что он целиком одобряет и активно поддерживает, а сам за моей спиной распускает слухи, что я человек коварный, в высокое начальство лезу, карабкаюсь вверх по трупам. А тот очерк, мол, специально написан, чтоб меня возвеличить, подготовить общественность к мысли о моем повышении.

— Я не хочу, чтоб ты был заместителем министра!

— Почему? — Чэнь остановился и повернулся к жене, стоявшей двумя ступеньками ниже. Она редко бывала такой строптивой.

Юй Ливэнь отвела взгляд в сторону, чтоб не смотреть в его испытующие глаза. Запинаясь, пробормотала:

— У тебя совсем времени для меня не останется.

Чэнь Юнмин рассмеялся. Он знал: ее беспокоит не только это, но и то, что муж навлечет на себя еще большие неприятности, наживет себе новых недругов. Пока он не служит в министерстве, а уже столько трудностей и в работе, и в общении с людьми! Неужели Чэнь так неразумен, что согласится на эту обузу? Нет, он напрямик объяснился с Тянь Шоучэном, потому-то и опоздал в больницу.

Прощаясь после краткого визита на завод, министр с задушевностью доброго старого друга сказал директору:

— Как считаешь, не выкроить ли нам время для подробного разговора?

— Да, надо бы поговорить. Даже если бы вы не сказали об этом, я сам бы к вам обратился. Правда, никаких особых тем для разговора нет, специального времени не нужно, можно и сейчас потолковать.

С той поры, как я перешел на автомобильный завод, прошло много дней. Вы знаете, как я жил все это время? Я вам не писал, не звонил ни разу, помощи не просил. Почему? Потому что если меня министерство поставило директором, то я сам за все несу ответственность. Но сейчас хочу поплакаться.

Я больше двадцати лет проработал в станкостроении, нелегко было мне расставаться с ним. Правда, мое новое дело как-то связано с прежней деятельностью, но все ж автомобилестроение мне пришлось изучать с азов. А возраст у меня хотя и не такой, как у вас, но тоже не маленький — больше пятидесяти. Тем не менее, раз парторганизация министерства решила, я должен подчиниться.

Пришел я на завод принимать дела, а без помощников ничего сделать не могу. В первый день на работу вышел — мне кипу бумаг на подпись. А я даже понятия не имею, какие отделы есть на заводе и в какую сторону их двери открываются. Что же я буду подписывать? И сказал: «В первый месяц ни единой бумаги не подпишу! Обращайтесь, к кому хотите».

На заводе тогда работала комиссия из министерства. Я надеялся, что они задержатся хотя бы на полмесяца: помогут мне, разъяснят обстановку, дадут время войти в курс дела. А они как увидели, что директор появился, так и дунули — говорят, в министерстве работы много.

Я и выспаться толком не мог в ту пору. Полночь, за полночь — идут ко мне прямо на дом. Один сыну работу ищет, другому — квартирный вопрос реши, третий разводится, четвертый с соседом подрался… Замотали меня — дальше некуда. Пришлось уходить в гараж, спать в машине.

А тут кое-кто начал мне подножки ставить, наговаривать на меня. И то болтают, и другое. А когда уж совсем сказать нечего было, выдумали, что я нарушаю финансовую дисциплину. Так, однажды заявили, будто я свыше десяти миллионов растратил. На самом же деле не растратил, а истратил, чуть более миллиона. И если бы не истратил, разве был бы завод такой, как сегодня? Говорили также, что я чересчур увлекаюсь окраской зданий и помещений. Но я еще мало выкрасил! Краска — это защитный слой. У нас есть цеха с такой ржавой крышей, что если не покрасить, то она и двух лет не протянет. В заводском общежитии окна, двери лет двадцать уже не красились. Кое-кто через каждое слово вставляет, что сначала текущий ремонт и отделка, а лишь затем — возведение нового. Но на поверку все наоборот, сплошное транжирство. Вот на чем нельзя экономить, так это на комнатах отдыха в цехах. Не то рабочие сами натаскают себе гнилых досок, рубероида драного и выгораживают закутки. Завод большой, современный, а спроворят с десяток таких бытовок — и как будто в трущобы попал. Не только работа страдает, но и обзор пропадает.

А платформы рабочие? Четыре железные стойки да сверху доски. Все трясется, шатается, лесенок нет, рабочие так и взбираются по перекладинам. Могут люди себя в безопасности чувствовать? Сейчас прочные платформы сделали, как для нефтедобычи в море, и лесенками снабдили. Или, может, не надо было?

Недавно мне довелось поездить по разным городам. Сказать правду, там после двух лет упорядочения пустили дело на самотек, результаты не успели закрепиться. На большинстве предприятий все вернулось в прежний вид. А причина — отсутствие материальных условий. Вот, скажем, приехала группа приемки, пошумела несколько дней, передвинула с места на место два туалета, и на этом вся работа по усовершенствованию завода закончилась. Да и как усовершенствовать, если денег не хватает?

Мы же сумели сделать склад заготовок на пять с лишним тысяч квадратных метров. До этого их бросали где попало: в цехах, в открытых пролетах, на газонах, дорожках… Если б не построили склад, как бы я смог добиться, чтоб заготовки и хорошего качества были, и нужных размеров, и лежали бы на своем месте каждая, то есть чтоб все было как следует?

Или шихту возьмите. Раньше материалы сваливались прямо у горячего цеха. Места мало, одно валят на другое: на чугун — руду, на руду — песок… Все спутают, перемешают, когда надо забирать — сколько сил понапрасну тратится! Как здесь навести порядок? Ежегодно десятки тысяч юаней теряются! А я сделал разгрузочную площадку: для каждого материала — особое место. От этого выиграли и культура производства, и качество, и эффективность повысилась. Сейчас вы в неположенном месте и винтика не найдете. Весь хлам убрали, посадили цветы, обнесли оградкой — кто же теперь станет валить как попало? Вот у вас в кабинете на полу дорогой ковер — никто ведь не плюнет на него, окурок не бросит. Условия, обстановка не те. Так что надо создать обстановку, при которых бы человек вел себя культурно. Если что-то висеть должно — нужно место, куда повесить. На подставке стоять — подавай подставку. Вы согласны? В общем, всегда требуются определенные материальные условия.

И еще одно. Что за возню у вас подняли из-за очерка? Ведь вы же все коммунисты, номенклатурные работники! Честное слово, я не понимаю, зачем так делать. Неужели пост замминистра так притягателен, что ради него можно забыть о партийных принципах? Мне он, кстати, и не нужен. Даже упрашивать будете, не пойду. А если хотел бы, по-другому бы действовал. Думаете, мне неизвестно, какую активность развил Сун Кэ, неизвестны ваши с ним связи?

Вы в тот раз спросили о моем отношении к очерку. Я сказал, что меня он не касается. А сейчас беру эти слова обратно. Отныне я не только буду иметь касательство к таким вещам, но и сам попрошу авторов написать новый очерк — под названием «Как Чэнь Юнмин сошел со сцены». Вместе с ними работать буду и подпись свою поставлю. Ведь все равно говорят, что я дал материал для очерка. Из-за этого министерство и послало ко мне комиссию во главе с начальником отдела руководящих кадров, больше месяца проверяли меня. Ну что ж, только черные души боятся света. Теперь и вправду дам авторам материал, потому что они еще недостаточно всего вскрыли.

Вы спросили еще, знал ли я, что готовится очерк. Я честно ответил: и знал, и не знал. Но допустим даже, что обо всем знал. Разве я совершил преступление? Разве в очерке что-то выдумано? Указание ЦК о том, чтобы меньше превозносить отдельных личностей, относится к вам, работникам высших звеньев. А я кто такой? Просто шишка на ровном месте, мне незачем прославлять себя. И вот я хочу спросить: если из-за поста замминистра вокруг человека, усердно работающего, разжигают скандал, то как это квалифицировать? Растолкуйте мне, пожалуйста!

Слушая Чэнь Юнмина, министр кивал головой, словно полностью одобрял его пылкие речи. Когда директор попросил разъяснений, он ответил с безмерной искренностью:

— Ох, ты прав, но согласись, что порочный стиль нелегко изжить. Будь снисходительней! Если сердишься, так и быть, выпусти пар, даже побрани меня, я разрешаю.

Тянь Шоучэн не терялся ни при каких ситуациях, любого мог утешить и ублажить. Когда бушевала «культурная революция», предприятия министерского подчинения были переданы провинциям, городам. В один из таких моментов городские власти вознамерились снова выставить на правёж Чэнь Юнмина. На очередном собрании министр, не заметив, что следом за Чэнем идет секретарь горкома, сказал жертве с притворным сочувствием: «Я слышал, с тобой опять хотят бороться?» Но тут увидел секретаря. Ничуть не меняясь в лице, взял его за руку и промолвил: «Я слышал, что горком защитил Чэнь Юнмина?»

Какая умная голова! И какая быстрая реакция! Если б это был не Тянь, а кто-нибудь другой, непременно показался бы циничным, наглым. Можно ли надеяться, что теперь министр раскается или кого-то раскритикует? Ведь это было бы элементарным самобичеванием. Хватит и того, что он признал стиль некоторых своих подчиненных порочным, уже одно это ослабило гнев Чэнь Юнмина, а тревога жены, которую она выразила с такой милой рассерженностью, и вовсе вызвала у него прилив жарких чувств. Наклонившись к Юй Ливэнь, он нежно поцеловал ее. Но поскольку она стояла ступенькой ниже, ему пришлось подхватить жену под мышки и притянуть к себе. Юй Ливэнь со смехом пыталась вырваться из его сильных рук.

— Не дурачься! Увидит кто-нибудь!

— Ну и что! Жену целовать не грех.

Юй Ливэнь пригладила взлохмаченные волосы:

— Так идешь ты в замминистры или нет?

— Глупышка! И не подумаю! Делать конкретное дело — гораздо лучше, чем быть чиновником! — Он мечтательно произнес: — О, я не брошу свой завод, доведу все до ума! Я создам всекитайскую объединенную автомобилестроительную компанию! Мы выйдем на внешние рынки, будем конкурировать с Японией, США…

В эту минуту он был похож не на директора завода, а на пылкого, восторженного поэта. Его поседевшие волосы разметались, лицо зарумянилось. Ну есть ли мужчина на свете красивее ее мужа?! Юй Ливэнь счастливо вздохнула.

Глядя на Лю Юйин, больные ни за что бы не догадались, что она — жена У Годуна. Если б она не ходила к нему так часто, то и не поверили бы. Совершенно не похожа!

Присев на стул, она извлекла из сумочки банку со смесью из лущеного земляного ореха, бобового сыра, красного перца, поджаренной кубиками свинины и моченых бобов в соевом соусе. Ее сумочка из искусственной кожи светло-серого цвета была в моде лет так пятнадцать назад.

— Ну как, тебе лучше?

— Да, лучше немного.

У Годун, восседавший на койке с поджатыми под себя ногами и неприступным лицом, был похож на буддийского монаха, погруженного в самосозерцание.

— Как дети? В порядке?

— Да, ничего пока.

Они говорили короткими, бесстрастными фразами, точно боялись растратить свою жизненную энергию или, может быть, потому, что стеснялись своих супружеских чувств. Наконец у них не осталось в запасе слов. Лю Юйин чинно сидела на стуле, не зная, то ли еще побыть немножко, то ли уйти. Ее ноги, как у дисциплинированной школьницы, стояли носок к носку.

Мясник подумал: «Не тот нынче бабец пошел, постный какой-то. Пришла к мужу — нет чтоб пошушукаться с ним, полюбезничать. Сидит — даже не улыбнется. Да и вид третьесортный. Не иначе как мяса мало ест».

Неудивительно, что когда в палату вошли Чэнь Юнмин с Юй Ливэнь, то всем показалось, будто влетели два лебедя. Словно посветлело в палате. Лю Юйин тут же встала и подвинула Чэню стул.

— Садитесь, товарищ директор.

— Нет-нет, — замахал руками Чэнь Юнмин, — сидите, пожалуйста.

Оглядев палату, он взял стулья, стоявшие рядом с зонтоправом и преподавателем института. Один подставил Юй Ливэнь, на другой сел сам. Сказал У Годуну:

— Давненько я не видал тебя. Ну, как ты здесь? Есть проблемы?

На деревянный лик У Годуна взошла казенно-учтивая улыбка, какую можно часто встретить в разных приемных.

— Нет-нет, все в порядке, — решительно проговорил он, словно боясь, что если он помешкает хоть мгновение, то кто-нибудь этим воспользуется, чтобы толкнуть его на какое-то грязное дело, вовлечь в темные махинации.

— Ну чудесно. Что надо будет, проси, не стесняйся.

Тут Лю Юйин промолвила, обращаясь к Ливэнь:

— Я, право, не знаю, как мне благодарить директора Чэня. Он помог мне найти работу поближе к дому, а младшему ребенку — ясли. Такое нам облегчение!

При этих словах зонтоправ тотчас полез под подушку за блокнотом и авторучкой. У Годун же, щелкнув досадливо языком и покачав головой, сказал:

— Я слышал, что управление бытового обслуживания у нас грузовик за это потребовало.

— Да, один мы им продали.

— Это вроде бы не совсем по закону? Их нет в разнарядке. И объектом государственного капитального строительства они не являются.

Он ничуть не кривил душой. Он в самом деле считал, что допущено нарушение.

— А что ж здесь неправильного? В этом году вложения в капстроительство снизились. Сооружение многих объектов в связи с пересмотром планов заморожено. Заказы на нашу продукцию сократились, кое-кто даже прежние заказы аннулирует. Если не продавать машины, где деньги возьмем, чтоб платить рабочим? Или вечно кредиты у государства просить? У страны сейчас трудности, а мы, пальцем о палец не ударив, на шею народу усядемся? Нет, сейчас у кого есть деньги, тому мы и продаем! — Чэнь Юнмин обвел глазами больных, словно приглашая стать покупателями и обещая каждому свою продукцию. — Я в этом году еще новый продукт планирую. Мотоциклы! На эту штуковину спрос на рынке большой.

Лю Юйин сидела как на иголках. Вот уж правда, что ее муженек не от мира сего: ему добро сделали, а он умничает. Даже не побоявшись того, что перебивает директора, она вставила:

— Годун! Товарищ директор помог нам, почему ты так разговариваешь?

Чэнь Юнмин рассмеялся.

— Товарищ Лю Юйин, вы к мужу несправедливы. Его жесткость я могу лишь приветствовать. Он не хочет из-за своей личной выгоды поступаться принципами. Верны ли эти принципы, мы пока что не обсуждаем, но мне вовсе не нужно, чтоб он каждый мой шаг расхваливал. К тому же я сделал только то, что мне положено по должности, это не помощь.

У Годун согласно кивнул. Он чувствовал, что кое в чем они с Чэнь Юнмином сходятся, понимают друг друга, так что эти слова директора ему было приятно слушать. Лю Юйин в смущении покраснела. Юй Ливэнь заметила тихонько:

— Не обращай внимания, это их дела.

— А министерство разрешило пустить фондовое сырье на внеплановую продукцию? — с беспокойством спросил У Годун.

— Я поставил в известность замминистра Чжэна.

— А он что?

— Он сказал так: «В этом году почти все предприятия машиностроения страдают от недостатка средств, у них нечем выдавать зарплату. С одной стороны, — в связи с пересмотром планов, сокращением ассигнований на капстроительство, отказом от многих объектов — естественно уменьшается спрос на продукцию нашей отрасли, сокращаются производственные задания. Но, с другой стороны, у нас пока чересчур велик импорт. Ясно, что мы, машиностроители, еще многое неспособны производить, но нам надо признать и то, что частенько мы сами себя недооцениваем. Так, мы вполне могли бы выпускать многие виды электротехнического оборудования, но боимся поверить в это. Неужели мы действительно ни на что не годны? Ничего подобного! Скажем, наш гидравлический пресс — тридцать тысяч тонн — на уровне высших мировых стандартов! Короче говоря, мы не имеем права роптать и пенять на других, нам нужно раскрепостить самих себя. В соответствии с установками 3-го пленума, мы должны предоставлять больше самостоятельности предприятиям, поддерживать конкуренцию, регулировать надлежащим образом рынок, а также практически увязывать доходы рабочих и служащих с производством, претворяя в жизнь принцип «каждому по труду». Все эти факторы чрезвычайно важны, только учитывая их, нам удастся оживить экономику, постепенно отойти от той ситуации, когда и лентяй, и труженик поровну едят из общего котла. Даже при малых производственных заданиях мы должны вести себя как восемь бессмертных, переплывших море^[40], — пусть каждый проявит все свои способности. И тогда мы не только обеспечим себе чашку риса, но и сумеем выйти на внешние рынки, конкурировать с зарубежной продукцией. Раньше то, что производилось, не всегда было нужно людям, а что было им нужно, мы не всегда производили. Если каждый будет сам искать себе дело, то это гораздо лучше, чем ждать у моря погоды, надеясь на государство. К тому же возникнут стимулы к совершенствованию, к пробуждению инициативы, у заводов появится стремление служить потребителю, выпускать продукцию лучшего качества, осваивать новые виды продукции, улучшать обеспечение запчастями. Руководители почувствуют, что управлять заводом — это не только о парадных вывесках заботиться, надо знать экономические законы, учиться коммерции, понимать, что помимо планов существует эффективность. Взял кредиты у государства на капстроительство — будь любезен добиться, чтоб машины на полные обороты работали, выдавали продукцию, накапливали ресурсы стране. Знаю, ваш завод немало бурь перенес, есть и опыт кое-какой, и возможности… Что ж, теперь поглядим, на что способна ваша новая руководящая группа. Может, трудности добром обернутся? По-моему, сейчас наступил самый удобный момент для реформы в машиностроении. Конечно, нельзя одним махом изменить всю систему, но хоть сколько-нибудь продвинуться вперед — тоже дело. Одним словом, директора не вправе больше руководить производством старыми методами. 3-й пленум потребовал, чтобы мы раскрепостили мышление, пустили в ход технику, и это требование нужно воплотить в жизнь». Мне кажется, — заключил Чэнь Юнмин, — что замминистра сказал очень точно. А что мы сделаем — уже зависит от нас самих.

На лбу У Годуна резче обозначились морщины, и каждая была похожа на лежащий вопросительный знак, выражавший крайнюю степень сомнения.

Старые методы не годятся. А чем же они плохи? Разве планы из года в год не выполняются? Взять к примеру грузовики, выпускаемые Первым чанчуньским автомобильным заводом. Технология пятидесятых годов, а никто на машины не жалуется, спрос на них даже растет! А так, с бухты-барахты — здесь что-нибудь изменить, там, — где гарантия, что получится хорошо? Можем и то, что есть, растерять.

Самому себе чашку риса искать? Значит, планирование и госзаказы — побоку? В партшколе их учили, что плановое ведение экономики — одно из важнейших преимуществ социализма. А если отбросить планирование, то в чем тогда преимущества? Тем не менее У Годун смолчал. Замминистра сказал свое слово, директор сказал — что ж ему теперь говорить? Только мысль о конкуренции с заграницей пришлась У Годуну по сердцу. Достаточно вспомнить, что люди произошли от обезьян, а иностранцы ведь более волосатые, чем китайцы. Это означает, что иностранцы недалеко ушли от обезьян. Почему же тогда китайцы в конкуренции на вторых ролях? Если всем сплотиться в одном порыве, пренебречь личными интересами, устранить разногласия — никакие преграды не страшны! Ну возьмите пятьдесят восьмой год, «большой скачок». Какой порыв был, а?! День за двадцать шел, в пятнадцать лет решили догнать Англию! Еще песню пели, там такие слова были: «Все преграды сметем, горы в море снесем, короля англичан бьем китайским тузом!..» Ох, прекрасное было времечко. До чего же приятно к нему возвращаться мыслями. Каждый день как на марше. Душа ликует, точно во время парадов на площади Небесного Спокойствия. Грудь вперед, ноги шаг печатают: ать-два, ать-два!.. Руки взлетают… И все — как один человек, по одной команде… Почему же потом охладели? Ох, вечно кто-нибудь находился, кто мешал революционному курсу председателя Мао, отца нашего дорогого. А теперь полюбуйтесь, какой ералаш в стране! Черт поймет, откуда навеяло эту моду на демократию. Неужели в условиях социализма кому-то недостает демократии? Лишь помещикам, богатеям, вредителям, контрикам, «правым»… Да, сейчас и «правых» вроде нет, точно ветром сдуло. Что там «правые» — и Дачжай^[41] ни во что не ставят, вновь свободные рынки всюду… В родной деревне, рассказывают, гадатели появились, чертовщина всякая из щелей выползла… Будь жив председатель Мао, отец наш, уж он бы не допустил такого.

У Годун сам не мог сказать, с каких пор буквально все вокруг начало вызывать у него недовольство. В его сердце как будто пробрались маленькие, невидимые червячки и ползали там, копошились… Его все время мучило чувство, что жизнь идет ненормально, что небо вот-вот упадет на землю. Ох, как тревожно было у него на душе!

Чэнь Юнмин с интересом вертел в руках принесенную Лю Юйин банку с соленьями, словно пытаясь выяснить, из чего именно составлено это чудо. Оно занимало его не меньше, чем новый автомобиль. Чэнь во всем находил интерес, всему отдавался полностью, поэтому, должно быть, и выглядел старше, чем был на самом деле. И лицо его, видимо, потому казалось таким привлекательным, что в нем отражалось несовместимое: детская непосредственность и упрямство, мудрость опыта.

Речь его все больные в палате слушали затаив дыхание. И парнишка из мастерской по ремонту зонтиков, и старик конторщик, и мясник, и преподаватель. Возможно, они еще не совсем хорошо уяснили себе суть решений пленума, но каждого, кто сохранил хоть чуточку интереса к жизни, эти простые слова не могли не зачаровать. За последние годы было немало различных сообщений, отчетов и постановлений, но как увязать эти магистральные линии и программы с конкретной жизнью, представляли далеко не все. А сейчас, слушая Чэнь Юнмина, люди почувствовали: да ведь это же та великая правда, которую ждал, о которой мечтал народ! Паренек убрал авторучку, подпер рукой подбородок, и в глазах его затеплился свет. Вот в чем дело-то! Почему же на собраниях эти мысли казались такими сухими и скучными? Даже у старика конторщика взамен неизменной фальшиво-льстивой улыбки губы приоткрылись в искреннем потрясении. Преподаватель сказал:

— Эге! Ваш замминистра в двух словах изложил всю суть пленума. Голова!

Мясник выразил восхищение на свой особый манер. Повернувшись к жене Чэнь Юнмина, он воскликнул:

— Доктор Юй! Мясо будете покупать — обращайтесь ко мне! Если вам нужны ножки, окорок, печень, филе, вырезка — скажите только!..

Юй Ливэнь, прикрыв рот рукой, засмеялась. Чэнь Юнмин тоже прыснул вслед за ней, но посмотрел на часы и в испуге сказал:

— О, девятый час! Ты, небось, голодна?!

Ливэнь, не ответив, лишь слегка повела бровями, показывая, что здесь не место упоминать об этом.

Действительно, Лю Юйин сейчас же засуетилась.

— Ох, как же вы! И без ужина!..

Она открыла тумбочку У Годуна, собираясь взять что-нибудь из еды, но там было пусто, хоть шаром покати!

Преподаватель достал у себя из тумбочки коробку.

— Вот печенье, возьмите, перекусите.

Чэнь Юнмин, ничуть не смущаясь, решил съесть пару штук. Потянувшись рукой к коробке, спросил жену:

— Ну так как, а? Отведаем?

Юй Ливэнь удержала его.

— У тебя еще есть дела к У Годуну? Если нет, так идем домой. Дети, верно, заждались уж. Они знают, что я сегодня не дежурю.

Директор наконец вспомнил, что у него есть дети.

— Нет, никаких дел нет. Я только проведать его пришел. — Он повернулся к Годуну: — У тебя ко мне ничего нет?

— Нет-нет, ничего, — ответил тот быстро. — Не ходите ко мне так часто, у вас же работы много.

Он встал, собираясь проводить директора. Другие больные тоже поднялись, словно Чэнь Юнмин был их общим гостем. У двери молодой зонтоправ, не в силах сдержать своих чувств, спросил:

— Не могли бы вы приходить почаще?

Чэнь Юнмин щелкнул языком:

— Ох, вряд ли. Надо бы чаще, но утром открою глаза — и не знаю, в какое дело опять ввяжусь. А ввяжешься — не развяжешься. Ну ладно, не провожайте дальше, хватит. До свидания! До свидания!

ГЛАВА 14

Герои идут вперед, не боясь преград. Хэ Тин готовилась сделать восьмой телефонный звонок. Она прошла уже все инстанции, осталось лишь получить резолюцию замминистра Кун Сяна. И тогда ее дочка сможет работать в Пекине. Глядя на телефон, Хэ Тин улыбалась: план детально продуман, победа опять у нее в руках. Жаль, что в армию сейчас не берут женщин на командные должности, а то она стала бы выдающимся полководцем, не уступающим ни одному мужчине. Известно ведь, что в стремлении что-то завоевать, покорить, получить женщины гораздо упорнее мужчин.

С точки зрения многих людей, жизнь Хэ Тин складывалась вполне удачно. В 1945 году она, будучи популярной певичкой на радио в Маньчжоу-го^[42], занялась революционной деятельностью и очень скоро вступила в партию. Женщина умная, волевая, она наотрез отказалась остаться в агитбригаде, давно приглядев для себя политическую стезю. И стала взбираться по управленческой лестнице: одна должность, другая, третья… Наконец, в 1962 году Кун Сян выдвинул ее в начальники отдела. Если бы не «культурная революция», то сейчас она была бы уже начальником управления. Когда телевидение давало кадры международной хроники с участием Изабеллы Маркос или Маргарет Тэтчер, рот Хэ Тин кривился в усмешке. Кто знает, если б не обстоятельства, наверное, и она была бы такой же, как Маркос или Тэтчер. Раздраженная, она отходила от телевизора и, засев в своей комнате, тряслась от бессильной ярости. Никогда не знавшая, что такое отчаяние, она чувствовала в такие минуты, что ее золотое время ушло, что судьба обошлась с ней несправедливо. Все вокруг вызывало у нее желание сорвать злобу. То кинозвезда на настенном календаре улыбалась слишком кокетливо (как и многие женщины, Хэ Тин без труда находила недостатки в представительницах женского пола), то мясо свекровь не прожарила, то зять своим треньканьем на гитаре действовал ей на нервы. Ее муж, уже более десяти лет не работавший из-за апоплексии, невнятно бормоча, просил то одно, то другое, то сюда посылал ее, то туда. Из ума хоть и выжил, а запросам предела не было. Даром что ковылял он, спотыкаясь и падая, но, если б она только не доглядела за ним, он, ей-ей, сумел бы добраться до министерства и пожаловаться, что супруга жестоко с ним обращается.

И за что ей такой муженек достался? Когда ест, изо рта течет пережеванная еда, аж с души воротит смотреть. В штаны гадит. Подойдет — дышать нечем. Однако при всем этом Хэ Тин желала ему долгой жизни. Пусть гадит, пусть вонь разносит, но пока еще дышит, каждый месяц сто пятьдесят юаньчиков его пенсии — пожалуйста, выньте и ей вручите!

Обращение жестокое? А вы сами попробуйте! Кто бы мог прожить более десяти лет соломенной вдовой? Целыми днями подчищать за благоверным дерьмо? Когда мужа хватил удар, ей было чуть более сорока лет, но давали ей, из-за светлой кожи, всего тридцать шесть — тридцать семь. А сейчас, несмотря на пятьдесят с лишним лет, ее голос, как и прежде сладкий до приторности, был нежнее, чем у семнадцатилетней девушки. Чего ожидала она от брака? Богатства и почестей? Любви и согласия? Опоры, помощи? Увы, жизнь теперь складывается так, что во всем нужно самой за себя постоять, самой заводить знакомства. Есть ли женщины равного с ней положения и достоинств, кто сейчас отказался бы наслаждаться спокойной жизнью под заботливым крылышком благоверного? Вот Ся Чжуюнь, к примеру, подруга по средней школе, — она разве не так живет за мужем-чиновником?

А если б муж Хэ Тин не заболел? О, тогда бы он тоже дослужился до заместителя министра. Кто ж мог угадать, как будет? Когда Хэ Тин выходила за него, ему было чуть больше тридцати — а уже заведующий отделом. Здоровяк ста восьмидесяти сантиметров росту, красивый, способный. В общем, и положение было, и внешность, и ум… Да, замуж выходить — все равно что драгоценности закладывать.

Однако, едва Хэ Тин выбиралась из дому, она тотчас сбрасывала с себя груз печальных мыслей, у нее обострялись все чувства, как у вышедшей на охоту львицы. И сейчас, собираясь звонить, она тоже была похожа на львицу, которая, согнув лапы, медленно подползает к добыче, готовясь к стремительному прыжку.

Тут в дверь постучали. Хэ Тин крикнула недовольно:

— Войдите!

Дверь робко отворилась. Вновь явился тот техник с электростанции, что выпрашивал у нее турбину. Войдя, стал у двери, не решаясь сделать лишний шаг. Простофиля, которого даже стыдно не одурачить. И таких тюфяков посылают за оборудованием!

Прошлый раз Хэ Тин словно невзначай спросила:

— Там в горах у вас «древесные ушки» есть?

В последнее время она вдруг загорелась интересом к древесному грибу «аурикулярии мезентрика», услыхав, что он растворяет склеротические бляшки в сосудах, помогает при разных болезнях сердца и способствует долголетию.

— Древесные ушки?

Судя по тону, он и слов-то таких никогда не слышал, не говоря уж о том, чтобы видеть эти самые «ушки». Да, тупица непроходимый. Те, кто кончил институты в пятидесятых, часто бывают простаками. Уж сколько лет пролетело, «культурную революцию» пережили, а с людьми общаться все не научились. Ну вот недавно устроила она для малой электростанции, что в родном уезде Фэн Сяосяня, комплектное оборудование. Люди поняли, поднесли кое-что из местных деликатесов. Не бесплатно, конечно! А этому дядечке, если б его тоже не прислал к ней начальник Фэн, она бы давно помахала ручкой. Иди, миленький, куда хочешь, отговорки всегда найдутся. Объект сдан в эксплуатацию бог знает когда — кому надо его всю жизнь обеспечивать?

Дядечка произнес:

— Товарищ Хэ! Я подал заявление на водяную турбину, указал размеры положенных для нее деталей и припуски на обработку, приложил чертежи. Еще надо что-то добавить?

Ох, черт! Забыла, забыла! Давно забыла. Даже не вспомнит, куда засунула те бумаги, надо было поручить их кому-нибудь из отдела. В последнее время она всю энергию направляла на то, чтоб добиться для дочери работы в Пекине. Постарела, ей-богу, совсем нет памяти. А когда-то бывало — что надо проделать за день, до мелочи помнила, безо всяких записей. Как же быть?

Подумав немного, она сказала:

— Пожалуй, сделайте еще пару копий. Нам придется вести переговоры с отделом материального обеспечения, станкостроительным управлением министерства… Один экземпляр — неудобно очень… А что еще надо добавить?.. Ну, посмотрим, что в тех отделах потребуют, нам больше ничего не нужно.

Проситель лишь головой кивал.

— Хорошо, хорошо, завтра я принесу еще пару копий.

У него даже подозрения не шевельнулось, что что-то неладно.

— Да вы присядьте. — Хэ Тин пододвинула ему мягкий стул.

— Нет-нет, большое спасибо, я сейчас же иду готовить материалы!

— Если еще есть просьбы, говорите, не стесняйтесь. — У Хэ Тин к нему даже жалость какая-то появилась.

— Нет, ничего больше не нужно. Мы и так вам очень признательны за помощь с турбиной. — Он отвешивал поклоны и благодарил не переставая. Хэ Тин вышла за ним в коридор.

— Не надо, не провожайте! — Сгибаясь в поясе и кивая, он пятился от нее все дальше и дальше.

В коридоре Хэ Тин столкнулась лоб в лоб с Хэ Цзябинем. Она тут же вспомнила о телевизоре, который им выделили на отдел. Ло Хайтао много раз говорил ей, что хотел бы купить телевизор, а Ло — ее главная опора. Как можно не порадеть ему? Другие смолчат, все люди покладистые, а вот Хэ — тот способен что-нибудь ляпнуть. Надо его прощупать.

— О, Хэ! Ты как раз мне нужен. Нашему отделу дали талон на японский телевизор «Санъё». Не берешь? — Она говорила так задушевно, как будто они никогда не ссорились, с первого дня знакомства шагали плечом к плечу, разделяли горе и радости и отстаивали одни взгляды.

— Очень нужно мне тратить деньги на телевизор! Было бы что смотреть!

Отлично! Хэ Тин знала, что телевизор ему не нужен. Но какой он все же тупица: не хочет, так мог бы не приводить дурацких доводов.

— Ну тогда дадим Ло Хайтао. Ты как на это?

Словно Хэ Цзябинь был заместителем секретаря ячейки и не было дела, по которому бы Хэ Тин не спрашивала его мнения.

— С какой стати? Раз он коммунист, член бюро ячейки — значит, в первую очередь ему, да? Инженер Синь скоро на пенсию выходит. Если снова не дать ему, где он потом достанет?

Вот уж правда, неблагодарный, не ценит доброго отношения. Что бы ни делала, он все наперекор!

— Ну об этом я не с тобой буду советоваться!

Дать инженеру Синю? А какая ей польза от этой развалины, собирающейся на пенсию? Нет, так не годится. Надо все же найти предлог, чтобы талон достался Ло Хайтао. На лице ее продолжала играть безмерно приветливая улыбка, но про себя Хэ Тин думала: «После обеда партком, обсуждаем твое вступление в партию. Ну, погоди!..»

Успокоившись, Хэ Тин снова пошла звонить.

— Да, — послышался голос секретаря.

— Товарищ Цао, это вас Хэ Тин беспокоит. — Она старалась голосом подчеркнуть безграничную искренность и почтительность, а затем игриво рассмеялась. Хэ Тин была хорошо знакома со всеми нужными секретарями и, хотя они были ниже ее чинами (самый старший — всего лишь в ранге заместителя заведующего отделом), неизменно держалась с ними с предельной скромностью. Если хочешь быть в министерстве своим человеком, попасть к министру или его заму, шепнуть им что-нибудь на ухо или выведать какую-то новость, секретари — ключевое звено. А поэтому, сколько бы ни затратил на них физических и душевных сил, — все окупится.

— А-а, Хэ Тин! Вы по какому-нибудь делу? — Секретарь говорил тепло, без малейшей официальности.

— Я хочу позвонить заместителю министра Кун Сяну, но не знаю, свободен ли он. Как вы думаете, удобно ему сейчас позвонить? — Словно бысекретарь имел право решать, соединять ли ее с замминистра. На самом деле она совершенно не сомневалась, что Кун Сян согласится с ней разговаривать.

— Минутку, я выясню.

— Я вам буду очень обязана.

— Свои люди, к чему церемонии.

Было слышно, как секретарь кладет трубку на стол, а чуть позже переключает ее телефон на другой аппарат.

— Да. Я слушаю, — произнес Кун Сян со своим протяжным сычуаньским акцентом. — Это кто звонит?

— Ах, товарищ начальник. Вы уже и мой голос не узнаете! Быстро ж нас забываете, рядовых бойцов. Вы, однако, обюрократились! Я — Хэ Тин!

Кто, услышав эти кокетливо-обидчивые слова, мог не растаять сердцем? Оставалось только рассмеяться.

— Ха-ха-ха!.. Это ты, малышка! Язычок все такой же острый! Что-то ты давно не заглядывала ко мне.

— Эх, какая там малышка! Голова уже в серебре. Когда было, чтоб я, придя в министерство, к вам да не заглянула? — Хэ Тин сказала правду. Разве этому будде можно не поклониться? — Но вы ведь заняты постоянно: то заседание, то куда-то вышли. Хочу поплакаться вам. Этот Хэ Цзябинь — ну, который очерк написал — он же у меня в отделе. Ох, какой удар он нанес министерству! А еще меня винит, будто я плохо веду политико-идеологическую работу, не поспеваю за ситуацией. Правда, об очерке я действительно узнала только тогда, когда его напечатали. Товарищ Кун, вы уж покритикуйте меня пожестче!

Ах, проклятый Хэ Цзябинь!

— Малышка, ты зря волнуешься. Это дело никак к тебе не относится. Просто кое-кто таким образом захотел возвыситься. Тебе-то откуда было об этом знать? А что касается Хэ Цзябиня, то проведи с ним воспитательную работу, вот и все.

— Ай-яй-яй!.. Вот в чем, значит, дело? За очерком такое кроется?! — Можно подумать, будто она и впрямь ничего не знала, хотя на самом деле знала лучше, чем кто-либо.

— Да, нельзя забывать слова председателя Мао: «Всегда помнить про классовую борьбу, борьбу двух линий!» Есть люди, которые выступают против «четырех модернизаций», нападают на знамя 3-го пленума, а по сути дела — протаскивают буржуазные взгляды, подрывают партийное руководство, отходят он партийной линии. В отношении таких людей мы должны неуклонно осуществлять пролетарскую диктатуру! — Упомянув о диктатуре, Кун Сян приободрился, словно выпил чашку женьшеневого отвара. Его голос зазвенел, речь стала плавной, дух воспарил, плечи расправились. Теперь он был похож на невиданной мощи танк с десятью пушками: трах-тах-тах, тух-тух-тух… Есть ли, нет ли противника впереди, главное дело — бабахнуть. Сердце Кун Сяна наполнилось радостью, от которой защекотало в горле, а изо рта вырывались все новые ликующие слова.

Он не раз подумывал, что ему с его данными надо бы стать министром общественной безопасности, вот тогда бы он отвел душу. Ну взять хотя бы его родственников. Если взглянуть в глубь веков, то не три, а все шесть поколений его предков были потомственными крестьянами-бедняками. Все дядюшки, тетушки родом из старых освобожденных районов, все дочери, сыновья — члены партии, комсомольцы. А теперь о политической позиции. Не было ни одного движения, где бы он не оказался среди левых. Правда, во время «культурной революции» занесло его к каппутистам, но это не в счет: на XI съезде этот гнусный ярлык отменили. В пятьдесят втором году, в период борьбы против «бумажных тигров»^[43], Кун Сян сам казнил нескольких «нелегальных капиталистов и взяточников». В пятьдесят седьмом, когда «выправляли стиль и боролись с правыми», ему сверху велели ударить по десяти «правым», а он ударил по двадцати! А сейчас они, видите ли, уже не считаются контрреволюционерами… Тошно ему было смотреть на «правых» тех времен. Эти твари рабами его должны быть, на коленях ползать, а они — будто ровня ему. У него было такое чувство, что его побили. Как же в подобных условиях работать?!

В пятьдесят восьмом году, во время «большого скачка», его страшно мучило, что из работников министерства нельзя сделать роту или батальон, реорганизовать учреждение по армейскому образцу. Здесь он себя проявил бы. Когда на собраниях говорили о производстве, квалификации и прочей белиберде, он словечка был не в состоянии вставить. А вот побороться — тут он мастак. В семьдесят шестом году, когда началась борьба против «реабилитации правых», в министерстве было проведено с полсотни собраний критики. Но случилось землетрясение, и актовый зал стал непригоден для собраний. Кун Сян подал идею собирать народ прямо перед зданием министерства. Он специально велел канцелярии купить нового кумача для лозунгов, и, когда светило солнце, этот красный цвет был изумительно хорош. А большие белые иероглифы «Доведем до конца борьбу против реабилитации правых» сразу бросались в глаза. Во двор провода протянули, динамиков понавешали — и жидкие возгласы превратились в рев дружного одобрения. Прохожие, привлеченные шумом, заглядывали, входили во двор, бродили туда-сюда. Ох, как бурно тогда проходили собрания! На каждом из них Кун Сян сам выступал с итоговой речью. Что ни слово, то «мерзкие правые», «отвратительные предатели родины», «я давно знал, что такой-то — не наш человек». Все эти слова сразу сделались популярными в министерстве, сотрудники повторяли их как заклятия. Из газеты пришел спецкор, и Кун Сян ему похвалился: «В результате борьбы против реабилитации правых мы достигли больших успехов в развитии производства; по сравнению с тем же периодом прошлого года выпуск продукции увеличился на десять процентов». Сколько было на самом деле процентов, он даже примерно не представлял, но по опыту знал: бери выше — худо не будет, никто проверять не станет.

А сейчас на душе у Кун Сяна копилось неудовольствие. В чем же была ошибочна эта борьба против «реабилитации правых»? Она и теперь не помешала бы, а то вокруг — сплошное потворство этим уклонистам. Если так и дальше продолжаться будет, беды не миновать.

Но все шло почему-то вопреки его ожиданиям. Народ уже два года жил спокойно, на глазах богатея. С каждым днем оживлялись рынки, шла в рост экономика, обретала стабильность политика, активизировались сношения с зарубежными странами — беспрестанно то встречи, то проводы. Не стало собраний критики, демонстраций, не слышно лозунгов, не корчуют контрреволюцию. А что же ему-то, Кун Сяну, делать?! Наконец, год назад ему выпал случай. Во время политзанятий один техник из научно-исследовательского института сказал:

— Мне кажется, нашей внутрипартийной жизни недостает демократии. Многие не избираются на должность, а назначаются на нее по указке какого-либо одного человека. Чем это отличается от передачи престола по наследству, практиковавшейся в феодальном обществе?

Кун Сян тут же велел политработникам описать этот случай в специальной сводке и поспешно отправил ее начальству (только что три петушиных пера не вставил в конверт для срочности)^[44]. В сводке он отметил, что слова техника — это новая форма злобных нападок на социализм. А мнение, будто классовая борьба не является больше единственной движущей силой общественного развития, что она не пронизывает все сферы жизни, есть не что иное, как отражение крайне правых идейных воззрений. После этого он раз двадцать звонил в управление общественной безопасности, добиваясь, чтобы техник был арестован как злобный контрреволюционный элемент. О, в те дни он хорошо потрудился! И политотдел заставил крутиться волчком, и управлению безопасности задал жизни. Дошло до того, что едва в управлении узнавали, что звонят из министерства тяжелой промышленности, никто не хотел брать трубку, — все боялись связываться с Кун Сяном. Его телефонные речи были пересыпаны угрозами, ярлыками, цитатами, ссылками и сводились в конечном итоге к тому, что если техника не арестуют, то он, Кун Сян, сообщит куда надо, что управление общественной безопасности покрывает махровую контрреволюцию. Один молодой сотрудник даже сказал: «Я думаю, если мы капитулируем перед этим заместителем министра, который столь рьяно ратует за безопасность, то он просто установит у нас свою диктатуру!»

Хэ Тин превосходно знала, к каким зловещим последствиям ведут обычно слова Кун Сяна. Уголки ее рта раздвинулись, рот похож стал на ковш из тыквы-горлянки. К счастью, это не видеотелефон — Кун Сян ее не увидит. Но сейчас Хэ Тин некогда было внимать его фанфаронским речам, да к тому же в любой момент Куна что-нибудь могло отвлечь. Улизнет — и весь разговор впустую.

— Товарищ замминистра, у меня еще частное дело есть, требуется ваша помощь.

Вообще-то не очень удобно обсуждать это дело по телефону, но пойти прямо в кабинет еще хуже: кто-нибудь заметит и навредит. Иногда успех зависит буквально от одного действия. Неважно, что этот старик туп как пень и без секретаря даже слова разумного вымолвить не может. Когда речь идет о карьере, о «черной шелковой шапке» чиновника, он все соображает. Но если какая-нибудь мысль придется ему не по нраву, он ее три дня мусолить будет, а потом отпихнет от себя. К тому же чем меньше свидетелей, тем лучше. Можно пользоваться черным ходом, но не следует раскрывать его настежь, а то что это за черный ход?

Хэ Тин было неудобно и идти к Кун Сяну на дом. В шестьдесят втором году, еще будучи на должности в отделе руководящих кадров, как раз под началом Кун Сяна, она частенько к нему наведывалась. Что ж, дело житейское, но в период своего повышения она слишком уж зачастила, и кончилось тем, что жена Кун Сяна прогнала ее едва ли не взашей. Сколько лет прошло, а то гадкое ощущение Хэ Тин помнила, как сегодня. Вообще говоря, между ней и Кун Сяном ничего такого не было, но Хэ Тин твердо верила, что женщине в гостях у мужчины легче обделывать дела, чем мужчине в гостях у женщины. И если не забывать о принципах, отчего ж не попользоваться немного этим выгодным способом?

Она продолжала:

— Моя дочь — ну помните, вы ее «крошкой» звали, а она вас в детстве звала «дядей-папой»!.. Так она университет заканчивает. А в научно-исследовательском институте нашего министерства как раз есть одно место. Отдел кадров института согласен ее принять. Они написали запрос и направили в министерство, но теперь нужна ваша резолюция.

— Институт? Да, было вроде такое дело… — начал припоминать Кун Сян.

— Так вы видели эту бумагу? — Хэ Тин не ожидала, что это будет так скоро.

— Нет, еще не видел. Меня информировали, что в НИИ недавно умер начальник отдела, вдовец. После него остались трое детей. Двое — маленькие еще, а старший тоже сейчас университет оканчивает. Надеется, что получит распределение в институт…

Вот проклятье! Нехорошо со стороны Кун Сяна так в лоб говорить об этом. Как же ей теперь продолжать? Как добиться своего? А может, он намеренно издевается?

На белом лице Хэ Тин тут же выступили красные пятна, как при крапивнице. Ее подмывало бросить трубку, но она не могла так сделать — только с силой дернула скрученный в жгут телефонный провод и сбила им чашку с чаем. Чай залил лежавшие на столе деловые бумаги, блокнот, проник под стекло и намочил сукно. Хэ Тин в гневе смахнула блокнот и бумаги на пол.

И чего этот Кун Сян добродетельного разыгрывает?! Или его зять, изучавший в институте лишь классовую борьбу, не в отделе Хэ Тин работает? Что за люди, ей-богу: перейдут через реку и тут же рушат мост! Ну ни капли совести! С 1974 года, когда в учреждениях начала постепенно восстанавливаться структура, существовавшая до «культурной революции», многие воспользовались этим, чтобы пристроить своих родных и знакомых. А тем временем сколько толковых специалистов еще томилось на перевоспитании в деревне, в «школах кадровых работников», ожидая возвращения и назначения на работу! Неужели в их семьях не было трудностей, проблем и они меньше других нуждались в покровительстве? Но этих людей фактически вытесняли те, кто ничего не знал, зато имел блат. В ту пору кто был честен, тот и оставался в убытке.

И все-таки разъяренная Хэ Тин не забыла, что должна трезво оценить создавшуюся ситуацию. Хотя, вступая в партию, она в заявлении написала, что всю жизнь посвятит борьбе за коммунистические идеалы, ее истинной целью была только личная выгода. Отступление не предполагалось. Нет, так просто она не сдастся! Те детишки проживут еще много лет, успеют за себя побороться, а у нее времени осталось гораздо меньше. Да и связи ее могут оборваться в любой момент. И захочет ли тогда хоть кто-нибудь ради нее ударить пальцем о палец? Сомнительно. Отношения между людьми становятся с каждым днем все меркантильнее. Ох, падают нравы, падают. И чем дальше, тем больше.

Но судьба человека — в руках Кун Сяна! Что особенного он сообщил? Разве это смертельно? Из-за нескольких слов оружие складывать? Лучше она притворится простушкой, а как случай представится — приведет его в чувство: мол, помни, кто ты такой.

— Да-да, разумеется, этим детям нужна забота. Но сейчас не так трудно с распределением, как два года назад. Много всяких научных центров организуется, надо только способности иметь истинные, и место найдется. Ох, если бы не обстановка у меня в семье, я бы даже не заикнулась об этом! Работаю столько лет, а сама за себя ни разу не хлопотала. Когда дело тебя касается, трудней хлопотать. За других-то куда как легче, идешь, можно сказать, напролом, не колеблясь. А в семье моей вы же знаете положение: муж больной, его только в больницу сводить — и то проблема. Уж о прочем не говорю. А ведь я начальник отдела, мы сейчас осуществляем «четыре модернизации», чуть-чуть от других отстанешь — на тебя уже шишки валятся. Ну как без помощи обойтись? У меня ж больше способов никаких нет, я лазейки искать не приучена, только к старшим товарищам могу обратиться… Эх, да что говорить, вы же сами все прекрасно знаете. Ладно, если не можете мне помочь, ничего. Может, позже при случае вспомните о своей названой дочурке — мы признательны будем.

На другом конце провода тон сразу изменился. Видно, Кун Сян вспомнил, что за ним еще старый долг.

— Ах, крошка, дочурка названая!.. Да, каюсь, позабыл о ней дядя-папа… Ну что же, возьмем ее!

Готово! Обделано дельце. Чувства Хэ Тин постепенно приходили в норму. Она опустила трубку и глубоко вздохнула. Нагнувшись, подобрала блокнот и бумаги, вытерла тряпкой стол. Из-под стекла ей беззаботно улыбались дети, снятые на курорте, — высокие, крепкие и красивые, как отец их в молодости. Когда же наконец они оперятся и перестанут доставлять хлопоты своей матери?!

В столовой Хэ Тин встала в очередь за Ши Цюаньцином. С большой таинственностью шепнула ему:

— Пообедаете — зайдите ко мне.

По какому поводу? Ши Цюаньцин растревожился. Еда не шла ему в горло, он с трудом пропихнул в себя горсть риса. Может быть, Хэ Цзябинь на него нажаловался? Или кто-нибудь заметил, что он в заявлении на материальную помощь включил в число иждивенцев еще и работающего сына, и теперь эти деньги обратно потребуют? Или Цянь донес, как Ши, напившись у него в гостях, кричал, что Хэ Тин лишь о Ло Хайтао заботится, а его даже на одну ступеньку повысить не может?

Ши Цюаньцин не знал, что его ждет. Начальница часто меняет свое поведение и вообще совершенно непредсказуема. Верно сказал о ней Хэ Цзябинь: «Возрастные изменения психики». Насилу выждав какое-то время, чтобы Хэ Тин успела отобедать, Ши направился к ней в кабинет. Войдя, он увидел, что та взвешивает безменом белый древесный гриб. Ши Цюаньцина охватила обида — как верного пса, которого ни за что ни про что вдруг пнул хозяин. Этот гриб Ши купил для начальницы через снабженца одной электростанции.

Хэ Тин, даже не взглянув на вошедшего, неотрывно смотрела на коромысло и двигала противовесом, ведя его совсем не в ту сторону.

— Вот, обертку сняла, — заговорила она, — в каждом цзине почти по ляну^[45] недостает. Итого — двух лянов не хватает.

Ему хотелось ответить: «Поставь противовес нормально, и два ляна найдутся». Двух лянов не хватает! Четырех не хватало б — и то не прогадаешь. За цзинь — всего восемь с половиной юаней! Где еще купишь по такой цене? Наверное, на электростанции сами часть оплатили, узнав, что гриб для Хэ Тин. Неужели из-за этих двух лянов она и звала его? С нее станется. Небось думает, он себе отломил. Эх, напрасно ввязался он в это дело.

Хэ Тин вынула из сумочки большой пластиковый пакет. Ши Цюаньцин, подбежав, помог раскрыть его и терпеливо ждал, пока она вложит в него свой гриб. Похлопывая руками, Хэ Тин стряхнула пыль и труху с одежды, подошла к двери и плотно ее закрыла:

— Ты знаешь, куда вчера Ло Хайтао поехал в командировку?

— Нет.

— В Циндао, насчет тебя выяснять.

У Ши Цюаньцина душа ушла в пятки. До сорок девятого года его отец со своими братьями владел в Пекине магазином тканей. Доля отца была самой большой. Накануне освобождения отец взял эту долю и открыл в Циндао прядильную фабрику на имя Ши Цюаньцина. Не стоит и говорить, что это означало: Ши был капиталистом! И не отопрешься, потому что в период «политики выкупа» он получал фиксированный процент. Устроившись в министерство, Ши Цюаньцин, понятно, никому не говорил об этом, и лишь незадолго до «культурной революции», когда он собрался вступать в партию, его прошлое выплыло наружу. С тех пор прошло больше десяти лет, а вопрос о его приеме так и не был решен: каждый раз все упиралось в это дело. На собраниях партячейки Хэ Тин многократно пыталась вступиться за Ши Цюаньцина: «Не нужно фетишизировать социальное происхождение!»

Однако секретарь партбюро Го Хунцай, сам из крестьян-бедняков, был неуступчив: «При чем здесь фетишизация? Человек скрыл свою биографию, был неискренен перед партией, а это — принципиальный вопрос. Я считаю, что для вступления у него еще недостаточно данных».

Большинство коммунистов ячейки было того же мнения. Наконец записали такой вердикт: «Условия не созрели, с приемом повременить». Но когда Го Хунцая послали в командировку, Хэ Тин тайком от ячейки подменила это решение на другое: «В основном удовлетворяет требованиям». Вернувшись, секретарь партбюро узнал об этом и сейчас же пошел к Хэ Тин. «Почему заменили текст решения? Разве в мое отсутствие этот вопрос обсуждали еще раз?» Хэ Тин не могла солгать: «Нет, больше не обсуждали». — «Почему же исправлено?»

Го Хунцай побежал в партком, нашумел там, как Царь обезьян в Небесном дворце, и Хэ Тин потерпела крупное поражение.

Теперь же по этому делу был послан Ло Хайтао. Понятно, того, чтобы поехал именно он, добилась Хэ Тин. Проблема состояла в том, как предать наконец забвению буржуазное происхождение Ши Цюаньцина.

— Тебе надо хорошенько подумать, как обойтись с этим Циндао. Почему бы не выяснить у дяди, что там было на самом деле?

— Дядя болен, из ума уже выжил.

— Ну так мать спроси! — Хэ Тин начинала терять терпение.

— Мать не помнит.

— А ты помоги ей вспомнить!

Хотя выдвинутый Хэ Тин «авторитетный представитель» был самыми тесными узами связан с Ши Цюаньцином, он все-таки не являлся членом семьи Ши, принимавшей прямое участие в эксплуатации. Потому Хэ Тин и сумела его повысить! Как же Ши Цюаньцин с его быстрым умом мог об этом не догадаться? Он попросту не осмеливался думать, что его социальное происхождение может быть «исправлено». Способность Хэ Тин бесчинствовать за спиной начальства ужаснула его; порою ему даже казалось, что он больше достоин быть в партии, чем Хэ Тин.

Только сегодня, из-за этой глупой истории с грибом, Ши Цюаньцин ясно увидел истинное лицо начальницы. На губах Ши заиграла заискивающая улыбка, но мысленно он сказал: «О, я знаю, о чем ты думаешь, женщина! Ты не ради меня стараешься, а чтобы заполучить еще одного прихвостня. Ничего, потерплю немного, буду лежать на хворосте и лизать желчь^[46]. Но когда вступлю в партию и меня зачислят в штат — ты мне за все обиды заплатишь!»

Марафонское заседание длилось более трех часов. Старички утомились, пресытились говорильней. Они потихоньку клонились к спинкам диванчиков, едва не ложились. Выходы в туалет, к телефону значительно участились.

Недаром, когда Чжэн Цзыюнь выступал в министерстве, он всегда говорил стоя, как бы ни утомлялся. Бывало, ему посылали записки, просили сесть, но он каждый раз отвечал: «Мы, труженики промышленности, должны быть людьми выносливыми. Вот я видел, на некоторых заводских собраниях все чуть ли не плашмя лежат. Нет, так не годится. Спасибо вам за заботу, товарищи, но я лучше стоя поговорю».

Хэ Тин с явной предвзятостью рассказала, как проходил прием в партию Хэ Цзябиня в партгруппе и на партсобрании отдела. Она думала властью парткома отменить положительное решение, принятое собранием. Фан Вэньсюань давно знал, что Хэ Тин привыкла к интригам, политиканству, но лицом к лицу с этим еще не сталкивался. Хотя она не перемолвилась ни словечком с Фэн Сяосянем, между ними чувствовалось явное взаимопонимание. Фэн, сидевший напротив Фан Вэньсюаня, уже дважды менял в своей кружке заварку. Крепкий, бодрящий напиток поднимал дух. Каждому было ясно: Фэн Сяосянь выжидает! Но все делали вид, что не ведают о его скрытых намерениях, и, вторя ему, долго, нудно мусолили анкетные данные Хэ Цзябиня.

Что-что, а заваривать и настаивать Фэн Сяосянь умел превосходно. И не только чай. Двукратная смена заварки говорила о том, что он настроен на длительное сражение. Недаром он потратил больше юаня на журнал с тем дерзким очерком. На ногах у Фэна — черные матерчатые туфли на стеганой подошве. Цена — семь с чем-то юаней, а сколько он их носит, и все как новые: верх чернее черного, подошва — белее белого. Разве можно сравнить их с журналом, который даже в уборной не используешь: жестко, скользит, не то что газетка!

Нет, он ни за что б не купил журнала, если б сын его не подбил: «Папа! Теперь ты на всю страну знаменит! Там в одной статье написали, что ты, «встретив трудности, уходишь в сторону». Непременно прочти скорее!»

Что тут поделаешь, все-таки сын родной. Ну, а коль уж понес он такой расход, то, конечно, прочел журнал от первого иероглифа до последнего. Это ж надо, что пишут! На каждой странице — «любовь», «жизнь в любви», и все о развратных женщинах, о продажных антикоммунистических интеллигентах… Что это, как не оголтелая оппозиция партии? Видно, мало Хэ Цзябиню, что он в управлении и в министерстве воду мутит, он еще с журналистами снюхался…

Фэн Сяосянь уже слышал, как Сун Кэ выступал на партсобрании министерства. Нет, вылезать самому — опрометчиво. Разумеется, следует отплатить Хэ Цзябиню, только делать это надо не в открытую. Куда спешить? Разве мало удобных случаев? Ну, например, сегодня — чем плох момент?

То, что отвод Хэ Цзябиню дала Хэ Тин, для Фэн Сяосяня было необычайно выгодно, потому что это снимало с него подозрение в мести за очерк. Что б ни думали про себя люди, а открыто никто ничего не скажет. И тогда Фан Вэньсюаню нелегко будет таскать каштаны из огня. Даже если не принимать в расчет все прочие пункты, вполне хватит и одного: народ считает, что Хэ Цзябинь ведет себя непорядочно — столько лет не желает узаконить свои отношения с Вань Цюнь.

Если до этого каждый из старичков мог высказывать, что он думает, и мнения разделялись, то сейчас все потупили взоры, притворяясь глухими и немыми… Теперь судьба действа полностью зависела от того, как споет свою партию Фан Вэньсюань.

Сегодня утром, когда Фан столкнулся с Вань Цюнь в дверях министерства, она даже не поздоровалась с ним, только смерила гневным взглядом. Он знал, что она сейчас оформляет перевод на другую работу… Виноват ли он в этом? Он был в командировке, когда Фэн Сяосянь самочинно решил направить ее на один из пригородных заводов под предлогом работы по прежней специальности. Скорость, с которой действовал Фэн, показывала, что он все спланировал загодя. Ну, а если бы Фан Вэньсюань был здесь, разве у него хватило бы мужества возразить? Он не осмеливался углубляться в это. Наверное, если бы сама Вань Цюнь попросила… Но она ни за что не стала бы просить кого-то… Ох, конечно, он погубил ее!

Ясно, что, раз его недруги сейчас вновь взялись за Вань Цюнь, это атака не только на Хэ Цзябиня, но и на него, Фан Вэньсюаня. Перебарщиваете, товарищи! Сколько еще лет вы будете терзать меня по этому поводу?! Что я, преступление совершил? Аморальный поступок? Спал с Вань Цюнь или хотя бы целовался?!

Ему хотелось вскочить и трахнуть кулаком по столу. Разом выложить все свои обиды, сомнения, боль, сожаления, что копились на сердце, чтобы каждый смог убедиться в его невиновности. Единственная его вина в том, что он человек непоследовательный, что ему не хватает отваги до конца порвать с нелюбимой женой. Только эту вину, говоря по совести, и они должны разделить с ним.

Бледнея и дрожа всем телом, он с трудом заставлял себя сохранять спокойствие. Ведь он не Хэ Цзябинь и не должен примешивать к делу эмоции. Главное, что он решился навсегда покончить с этой историей, непременно прояснить вопрос до конца. Приняв такое решение, он неожиданно успокоился. Может, это последнее, что он в состоянии сделать для Вань Цюнь, смыть с нее несправедливое обвинение. Последнее? Значит, они не увидятся больше? Да, они не должны встречаться. Если он не имеет права давать, то не вправе и получать.

— «Народ считает», вы говорите? Какой народ? Прием в партию — чрезвычайно серьезное дело, каждое утверждение тут должно основываться на фактах, лишь тогда оно будет что-то значить. Не могли бы вы высказаться конкретнее, товарищ Хэ Тин?

Хэ Тин не предполагала, что Фан Вэньсюань поведет себя так решительно, это было не в его стиле. Она пришла в некоторое замешательство.

— Я слышала, Го Хунцай говорил об этом.

— И еще был кто-нибудь?

— Ши Цюаньцин.

Фан Вэньсюань тут же встал, подошел к телефону, набрал номер отдела энергетики.

— Будьте добры, попросите товарищей Го Хунцая и Ши Цюаньцина прийти в партком.

Старички на диванчиках, словно придя в сознание, начали распрямлять спины. Атмосфера в комнате наэлектризовалась. Большая секундная стрелка стенных часов двигалась быстро, как бы подстегивая не желавшее идти время. Кто-то, отхлебнув из чашки, закрыл ее крышкой — и все вздрогнули, как от удара грома.

На лице вошедшего Го Хунцая играла плутовская улыбка, обычно свойственная крестьянам, по выражению лица которых нельзя определить их чувства. Ши Цюаньцин, оглядевшись, сразу же низко опустил голову, не зная, куда спрятать бегающие глаза. Он походил на преступника, введенного в зал суда. Фан Вэньсюань хотел все же оставить Хэ Тин шанс сохранить достоинство. Как-никак, товарищ по партии, женщина! Он ждал, что она сама что-то скажет. Но она лишь смотрела остолбенело перед собой. Фан Вэньсюаню ничего не оставалось, как приступить к расспросам.

— Товарищи Го Хунцай и Ши Цюаньцин! Товарищ Хэ Тин утверждает, что вы возмущались образом жизни товарища Хэ Цзябиня. У него-де аморальные отношения с товарищем Вань Цюнь. Не могли бы вы рассказать об этом конкретнее?

— Ничего я не возмущался! — ответил Го Хунцай. — Наоборот, я говорил, что Хэ Цзябинь молодец, постоянно Вань Цюнь помогает. Таких, кто в беде на помощь готов прийти, сейчас мало осталось.

Мало осталось… мало осталось… Эти слова как эхо звучали в ушах Фан Вэньсюаня, наполняя его душу горечью. На диванчиках заерзали. Фан Вэньсюань перевел взгляд на Ши Цюаньцина. Тот всеми силами старался смотреть ему в лицо, но это никак не получалось. Оставалось глядеть лишь на светло-коричневые подтеки на стене, на чайный столик в углу или на красный телефон на столе.

— Я видел однажды, как Хэ Цзябинь очень поздно вышел из дома Вань Цюнь.

— Как поздно?

— Э-э… больше десяти часов уже было.

— Вы видели, как он выходил из квартиры Вань Цюнь?

— Нет, из здания, где она живет.

— Почему же вы считаете, что он был именно у Вань Цюнь? А может, у кого-то другого? В том доме много людей из нашего управления живет. Я знаю, бывал там. — Фан Вэньсюань пронзил грозным взглядом Фэн Сяосяня. — Товарищ Фэн, вам что-нибудь неясно? Можете прояснить.

— Наверное, товарищ Хэ Тин хочет высказаться.

Фэн Сяосянь не принял брошенный ему мяч, отпасовал тому, кто начал игру. Зачем ему подбирать всякое дерьмо? А Ши Цюаньцин этот — и подавно никчемный тип.

У Хэ Тин было время, чтоб подготовиться. Она не признала ни собственной оплошности, ни показаний свидетелей, а только промолвила:

— Есть вещи, о которых здесь неудобно упоминать. Я попозже найду возможность обменяться мнениями с товарищами Го Хунцаем и Ши Цюаньцином.

Да, бывают люди, которых уличишь принародно во лжи, а они даже не покраснеют! Но когда так ведет себя женщина, просто волосы встают дыбом. Фан Вэньсюань обвел взглядом комнату.

— Итак, вопрос ясен?

В скорости, с которой они кивали головами, он уловил если не ликование слушавших, то во всяком случае их чувство освобождения от тяжкого бремени.

— Хорошо. Извините за беспокойство, — сказал он Ши Цюаньцину и Го Хунцаю. — Благодарю вас за помощь.

Го Хунцай вышел из комнаты с неохотой. Он надеялся, Фан Вэньсюань спросит его еще о чем-нибудь, чтобы разом сорвать с Хэ Тин все ее личины. А Ши Цюаньцин выскочил из парткома так, будто боялся, что ему прищемят хвост.

— Я думаю, можно голосовать? — Бледность с лица Фан Вэньсюаня исчезла. Он медленно вынул из пачки сигарету, зажег, глубоко затянулся.

— Погодите, надо еще обсудить! — возопил Фэн Сяосянь.

— Неужто не наобсуждались?! — не сдержался один из седоволосых.

— Нет единства мнений! — упорствовал Фэн Сяосянь.

— На этот случай есть подчинение меньшинства большинству, личности коллективу!

Никто больше не хотел подыгрывать подлому «завариванию», и Фан Вэньсюань взорвался:

— Мы ведь все прошли через это. Вспомним, как принимали в партию нас. В таких случаях решается судьба человека! Неужели из-за одного-двух неразъясненных пунктов или из-за того, что два человека против, мы должны продолжать добиваться единства мнений? А если этого единства так и не будет, тогда что? Мы станем оттягивать разумные решения, оставлять хороших товарищей за бортом партии? Есть вопросы, по которым полное согласие труднодостижимо. Ведь это ж не таз покупать: ты хочешь цветной, я белый, оба чуть поступились — и вопрос решен… Короче, я предлагаю голосовать.

Он торжественно поднял руку. Почти все остальные за ним. Принят!

Зазвонил телефон. Фан Вэньсюань снял трубку и тут же побелел.

— Из больницы, — проговорил он. — Товарищ Вань Цюнь под машину попала. Боятся, что не спасти.

Он взглянул на Фэн Сяосяня так, будто хотел заковать его в кандалы. Неужели он, Фэн Сяосянь, убийца? Почему на него так смотрят? Фэн не мог больше спокойно сидеть на диванчике. Он выпрямился, затем встал, задержал в легких дым. Все те цепи, которые он только что мысленно прочил Фан Вэньсюаню, вмиг рассыпались. Наверное, он и впрямь ошибся, но в чем? Словно в одну камеру поместили преступника, приговоренного к десяти годам заключения, и преступника, осужденного на смерть, а когда пришло время исполнять приговор, по ошибке казнили первого. Ох, что тут скажешь!

Фэн Сяосянь не верил в бредни об аде, о воздаянии по заслугам и прочем, но Вань Цюнь стояла перед ним точно наваждение. Особенно ее лицо в ту минуту, когда он сообщил ей о переводе на другую работу. Тощая, как скелет, глаза запавшие, кожа словно натянутая. Сидя напротив Фэн Сяосяня, сложив руки на груди и сощурившись, она смотрела на него с какой-то непонятной улыбкой, будто наблюдала за бродячим фокусником-жонглером. И улыбка эта еще больше настроила его против нее. Он подумал тогда: «Смейся, смейся, сейчас заплачешь».

Она не заплакала, лишь улыбка постепенно сошла с ее лица. Но она по-прежнему щурилась и смотрела внимательно, как смотрят ученые в микроскоп, словно Фэн был каким-то болезнетворным микробом.

Ну позволительно ли так реагировать на решение руководителя? Как можно было после этого не дать ей урок, не спасти ее? Ведь она и до преступления способна дойти, а тогда уже поздно будет думать о переводе на другую работу.

Но теперь его неотвязно преследовала мысль: если бы не этот перевод, то Вань Цюнь сидела бы у себя в канцелярии, а не разъезжала на велосипеде, оформляя сына в новую школу, покупая тару и веревки для переезда… Фэн Сяосянь почувствовал на сердце тяжесть, словно кто-то ударил его в грудь кулаком.

Фан Вэньсюань сидел в машине и не понимал, куда и зачем он едет. Машина неслась вперед. Куда он спешит? Разве в конце пути его кто-нибудь ждет? Нет, никому он не нужен, и он сам давно ни о чем не мечтает.

Раньше бывало, его ждали — в той низенькой сырой комнатенке в «школе кадровых работников». «Здесь грибы хорошо выращивать!» Кто сказал это? Ах да, Хэ Цзябинь. Неужели их чувство с Вань Цюнь могло, как грибы, развиваться лишь в сыром мрачном месте без доступа света?

Фану казалось, что мелькавшие за окном машины, дома, прохожие летят навстречу и валятся на капот его машины или норовят попасть под колеса. Он дотронулся до плеча шофера.

— Чуть помедленнее.

Шофер сбавил скорость, подумав: «Боится старик после этого происшествия».

Женщина, при воспоминании о которой у Фана разрывалось сердце, теперь уже далеко. Еще пару часов назад он думал, что они не должны встречаться. И вот сейчас это будет не встреча, а скорее прощание, последний взгляд. О чем она думала в тот миг, когда уходила в иной мир? По-прежнему ненавидела его или простила? Считается, что от рожденья до смерти далеко. Он уж сколько десятилетий в пути! Но на самом деле расстояние ничтожно. Секунда — и тебя уже нет. Зови — не докличешься, не услышишь. Почему же он не пришел к ней, когда она была жива?

— Я уже задержал водителя, — пояснил ему в коридоре больницы человек в милицейской форме. Что еще говорил? Рассказал, где и как это было. А что толку, ведь ее уже нет. Где искать ее? Может, эти лампы дневного света, этот потолок, стены знают? Но они глубоко хранят тайну, не раскроют ему, будто хотят его наказать. Все так же будут стоять горы, течь реки, светить солнце и луна, дуть ветер, идти дождь, грохотать гром, сверкать молния… Через сколько лет на земле вновь появится такая же хрупкая, беспомощная женщина?.. А если они встретятся, узнает ли он ее? Разве только опять будет она в зеленом платье, склонит набок голову, широко распахнет глаза, полные веры в людей, спросит: «Правда?!» — и запоет о гаванской голубке.

Врач говорил ему, как ее пытались спасти. Оказалось, она умерла еще до того, как ее привезли в больницу. А кто спасет его? Неужели доктор не слышит, как рвется его сердце, как жалобно стонет оно от отчаяния? Кто утешит его, когда он лишился всего самого дорогого? Странно, он в таком состоянии, а по нему не заметно, чтоб он потерял рассудок, и слез нет. Он не участник этого трагического спектакля под названием «Жизнь». Хоть бы инфаркт случился, тогда не пришлось бы ему стоять, кивать головой, отвечать на вопросы. О господи, сколько людей вокруг. Что они делают здесь? Словно собрались послушать детективный рассказ о Шерлоке Холмсе.

Гулко звучат шаги на ступеньках, ведущих в подвальное помещение. Четко, равнодушно, беспощадно. Врач ведет его в морг, который торжественно называется «Залом великого успокоения»… Почему такое странное название? Да, все верно, попав сюда, человек навеки обретает покой. Но так можно сказать о мертвых, а о тех, кто остался? Ведь не первый же он в таком положении. Как другие переносили? Как им удавалось справиться?

Хэ Цзябинь понимающе остался у входа. Спасибо! Еще лучше было бы, если бы врач умолк. Но ведь врач не знает, что значила для него Вань Цюнь. Как холодно! Может, она заснула от холода? Много белых простыней, и под каждой из них — завершение какой-то истории. Отдых после бурь и тревог.

25832. На руке у нее висит номер. Это ее последнее обретение. Интересно, ее сожгут вместе с номером? Нет, наверное, в крематории дадут другой. Ох, как бы он хотел стать тем последним номером!

Очень небрежно вымыта — кожа местами в крови. Раздавленный череп. Засохшая сукровица склеила в пучки волосы, торчащие в разные стороны. Неужели действительно этими волосами играл мягкий весенний ветер? Да, он видел, они взлетали, как крылья птицы. Мозг, испачканный кровью. Память, запечатлевшая больше горя, чем радости. Как узнать, в какой части таится память о нем? Фан Вэньсюаню не верилось, что это склеившееся вещество порождало мысли и чувства, управляло душой и телом. Конечно, все люди более или менее одинаковы, но ведь это же совсем другое, это — она.

Лицо… Как будто нетерпеливый ребенок лепил его из мастики, но, не долепив, бросил. Нет больше почти ровных, чуть изогнутых бровей. Ее губы, раньше такие чувственные, не выражали страдания последних мгновений, а были надуты, как у капризной девочки.

Почему здесь даже нет стула? Фан Вэньсюань чувствовал, что не может больше стоять. Наверное, давно уже никто не сидел у ее постели, говоря тихим голосом ласковые слова. Как одиноко она жила! Узкая маленькая простыня, тело под простыней, как будто уменьшившееся, изуродованный череп, сплющенное лицо — вот все, что осталось от нее, не сказавшей в жизни ни единого горького слова о несправедливости судьбы. Ее теперь нет, но свое молчаливое обвинение она предъявила ему.

Ох, доктор, почему же вы меня не вините, не презираете, а с таким почтением, так терпеливо ждете? Увы, люди часто видят только лгущую маску. Мне нечего бояться, доктор, я хочу, чтобы вы запомнили этот мой странный поступок. Он действительно собирался поцеловать ее в распухшие, с привкусом крови губы. В первый и в то же время последний раз. Однако не сделал этого. Ему показалось, что губы ее гневно дернулись. Могло ли так быть? Нет, наверное, взор его затуманили слезы.

ГЛАВА 15

Действительно похоже на предвыборную кампанию Рейгана! Зачем это новое собрание, зачем фальшивые речи; других еще можно обмануть, но Ван Фанляна не обманешь! В прошлый раз уже была полная ясность, голоса разделились так: 887 против 406. Таким образом, Чжэн Цзыюнь выбран делегатом на XII съезд КПК от министерства тяжелой промышленности.

Когда Ван слушал речь министра, ему казалось, будто он глотает нечто очень приторное. Лучше уж было сидеть в кабинете и подписывать бумаги или читать. Но уйти неудобно, поэтому Ван Фанлян начал внимательно изучать людей в зале, стараясь сбить сонливость. Вон женщина сидит в углу и почти откровенно зевает. Ее сосед, словно заразившись от нее, тоже начал зевать. Ван быстро отвернулся от них и стал разглядывать другие лица.

Вот начальник хозяйственного отдела — из тех людей, которые раньше носили господские паланкины и дули в трубы, возвещая о приближении процессии. Сидит в первом ряду, что-то усердно строчит в записную книжку и кивает головой, а на лице такое выражение, будто он внимает императору и уже готов преклонить колени. Раньше и Ван Фанлян разыгрывал подобные спектакли. Всякий раз, слушая все эти неудобоваримые речи, он как заведенный кивал головой и писал что-то в своей книжечке. На самом деле он сочинял в это время стихи. Хорошо, что тогда еще никто не залезал в чужие записные книжки, а то его быстро засадили бы в кутузку, и «великой культурной революции» дожидаться бы не пришлось. Некоторые из этих стихотворений он помнит до сих пор:

В те далекие годы, еще в Яньани, когда выступали руководящие товарищи из ЦК, Цзян Цин неизменно сидела в первом ряду и так же кивала головой и что-то записывала в книжечку. На занятиях в партийной школе Ван Фанлян удостоился чести сидеть с Цзян Цин на одной лавке, за одним столом. Она тогда любила петь веселые песенки, и во время «культурной революции» он отсидел десять лет за то, что имел несчастье лицезреть верховную правительницу в таком неподобающем виде. Недаром говорят: если ты не пострадал, то ты не мужчина. Тянь Шоучэн тоже любит повторять эти слова. Наверное, они будут правильными всегда.

Тянь Шоучэн был выдвинут на съезд кандидатом от одной из провинций. Разве такой метод обоснован? Сколько найдется в провинции коммунистов, которые бы знали Тяня? Даже если он выходец из этой провинции, он сталкивался лишь с ничтожной частью ее населения. Многие не знают и того, коммунист ли он. А он еще собирается представлять на съезде всю провинциальную партийную организацию, быть выразителем ее прав и обязанностей. Разве он имеет понятие о том, что думают, о чем мечтают коммунисты в этой провинции? А разве они могут знать, что он из тех людей, кто держит нос по ветру и озабочен вовсе не мыслями о народе, партии, государстве, марксизме, а только интересами своей карьеры?

Сейчас Тянь Шоучэн всеми способами старается вытеснить Чжэн Цзыюня из списка кандидатов на съезд, и это вовсе не свободный конкурс двух людей. Здесь отразилась нынешняя борьба между силами косности и прогресса в партии. Вокруг Чжэна группируется все больше и больше сторонников реформы, и Тянь чувствует себя неуверенно. Он и сегодня говорит не так легко и свободно, как обычно. Похож на ребенка, которому очень хочется посмотреть новый фильм, а его не пускают. Никогда бы не подумал, что Тянь Шоучэн может быть и таким!

— …в период после «культурной революции», — продолжал министр, — появилось много новых членов партии. Не все из них могут служить образцом. Среди старых коммунистов тоже немало людей, которые раньше отвечали необходимым критериям, но в настоящее время отстают. К таким принадлежу и я!

Народ в зале загудел. Ван Фанлян увидел, как начальник хозяйственного отдела чуть не прослезился, стал вертеть головой направо и налево и громко выражать свое восхищение. Так, наверное, в старые времена восторгались игрой актеров нанятые за деньги зрители.

— В моей работе имеются недостатки, частичная оторванность от жизни и народа, за что меня справедливо критикуют. Я уже подал об этом докладную записку в Центральный Комитет и Госсовет, а сейчас отчитываюсь перед всеми вами. Даю слово, что я немедленно перестроюсь и это отразится на моихпоступках! — Говорит с надрывом, даже слезы в голосе.

Начальник хозотдела вскинул голову и зааплодировал, а за ним захлопали и другие. Люди были явно тронуты.

Как они добросердечны и наивны, и как легко ими манипулировать! Ведь перед самым началом собрания министр гневно говорил своему референту: «Меня хотят заставить «переменить квартиру»? Ну, это не так-то легко! Даже если помещение мне не подходит, я же не могу уйти просто на улицу. Будут критиковать меня? Ничего, это можно вытерпеть. Стены пока стоят прочно и власть еще в моих руках!»

Тянь Шоучэн злился все больше. Он привык верить своему многолетнему опыту, который говорил, что дело не столько в стенах, сколько в том, что их подпирает. Тем не менее он предчувствовал серьезную опасность, которая неотвратимо подползает все ближе и ближе. Она напоминала ему облака, плывущие по летнему небу. Вот они медленно наплывают на солнце, закрывают его, и все вокруг становится серым и мрачным, будто лишенным жизни. С детских лет Тянь испытывал перед облаками какой-то необъяснимый страх. Сколько раз он пытался убежать от этой тени, боясь, что она поглотит и его, но она всегда настигала его легко и неумолимо.

Нет, это чувство не было проявлением какой-то беспричинной нервозности. После 3-го пленума ЦК ему стало казаться, будто ему на голову напялили мешок, который медленно, день за днем затягивается. Чем дальше, тем меньше он верил себе: он ясно понимал, что времена изменились и вряд ли вернется та старая жизнь, когда удобно ловить рыбку в мутной воде. Тогда достаточно было обладать благосклонностью немногих, чтобы жить, поплевывая на весь мир. Но сейчас на одном жульничестве и болтовне далеко не уедешь, нужно завоевывать доверие партии, народа, работать изо всех сил.

Он жил по поговорке: не оплачена вина — не настали времена, а когда пора придет, весь тогда оплатишь счет. Теперь он чувствовал себя, точно Гегемон, прощавшийся с наложницей и слышавший со всех сторон победные песни окруживших его врагов^[47]. Люди уже не помнят его добрых дел, говорят только о том, как он вел себя при «банде четырех».

Когда эти «банду» свергли, Тянь Шоучэн был страшно обеспокоен за свое положение. Его старый фронтовой приятель был знаком с одним из заместителей премьера, и, встречаясь с другом, Тянь всякий раз спрашивал: «А что говорит твой шеф о нашем министерстве, что вообще слышно?»

Первое время как будто ничего особенного не происходило, и тогда он, выступая на общем собрании, заявил: «В министерстве тяжелой промышленности нет людей, которые бы участвовали в грязных делах «банды четырех»!» А вскоре стали судачить об одном из заместителей министра, которого Тянь Шоучэн в свое время выдвинул, чтобы угодить цзаофаням. На самом деле этот замминистра не был сколько-нибудь серьезно связан с «бандой четырех», он, как и все, плыл по течению, разве что говорил больше, чем нужно. Но позднее, когда «банду» начали критиковать, Тянь Шоучэн намеренно предал его.

Потянув за эту ниточку, можно было вытянуть и Тянь Шоучэна. Хотя его и нельзя было прямо причислить к «банде», но продавал он себя весьма охотно. По идее Тянь должен был помочь этому заместителю, потому что их слишком многое связывало. Однако не выдать его — значило бы уклониться от кампании по расследованию старых преступлений. Тянь Шоучэн еще и еще раз все взвесил и в конце концов решил, что выгоднее создать и у верхов и у низов впечатление о своем активном участии в разоблачениях.

Собрания по критике проводились более пятидесяти раз, но выступали на них в основном один-два заранее назначенных человека, произносивших шаблонные обличительные речи. Тянь Шоучэн сам неоднократно поддерживал их и говорил: «Как у заместителя министра у него было не так уж много контактов с низами. А критиковать руководителей, занимающих посты выше начальника отдела, сто́ит не больше одного раза, потому что при таких критических разборах могут раскрыться государственные тайны. Здесь критика должна иметь пределы».

Еще он говорил: «Достаточно покритиковать его, а с должности не снимать. Ведь сейчас и секретари провинциальных парткомов, и секретари ЦК — все остаются на своих местах!»

Этот заместитель не очень понимал трудности Тянь Шоучэна. Правда, поначалу он был осторожен и выверял со своим начальником каждый шаг. Когда началась кампания по разоблачению, Тянь Шоучэн тайно совещался с этим человеком: как бы его сохранить и одновременно убрать других своих заместителей, в которых он видел соперников. Потом, узнав, что наверху к этому делу относятся совершенно иначе, Тянь посоветовал бывшему цзаофаню пока не высовываться. Однако тот не понимал, почему его бьют, а Тянь Шоучэн молчит, поэтому в конце каждого собрания указывал на тех, кто выступал с критикой, и громогласно заявлял: «Чепуха!»

Самое смешное, что в группу по расследованию входили те несколько человек, которых в народе называют «сановниками, пережившими три династии». В начале семьдесят шестого года на дверях их комнаты висела табличка «Кабинет критики Дэн Сяопина», после семьдесят шестого — «Кабинет по борьбе с «бандой четырех», а еще позже — табличка «Группа расследования». Кто-то пустил про них такую фразу: «Новое вино в старом кувшине, старое блюдо под новым соусом». А еще кто-то подсунул им деревянную табличку, на одной стороне которой было написано «Кабинет критики Дэн Сяопина», а на другой — «Группа расследования». Так они долго не могли сообразить, какой стороной эту табличку повесить. Один Тянь Шоучэн твердо сказал: «Если кто-то нам не верит, пусть жалуется наверх!»

Долго ли, коротко ли, а через пять месяцев он прекратил «военные действия» и на общем собрании рабочих и служащих министерства объявил: «Движение по разоблачению «банды четырех» в нашем министерстве тяжелой промышленности идет, как и по всей стране, с огромными успехами, именно с огромными, и эти успехи растут. Сейчас можно уже подвести основные итоги: в министерстве выявлено более двадцати человек, связанных с «бандой четырех», их дела в основном расследованы и завершены».

К сожалению, заместитель министра из цзаофаней все-таки успел рассказать, что Тянь Шоучэн в семьдесят шестом году, прибыв на выставку достижений тяжелой промышленности, велел заменить висевший в зале лозунг о критике Дэн Сяопина еще более резким. Кроме того, он заявил, что в июле того же года Тянь Шоучэн выступил инициатором совещания, на котором критиковалась деятельность Госсовета. Этот человек сказал: «Мне было велено разнести в пух и прах государственный план. Более того, Тянь Шоучэн дал мне черновик выступления, я первые три пункта списал, а потом даже переписывать не стал, просто шпарил по черновику…»

Мысли возвращаются к прошлому, и начинаешь испытывать бесконечную досаду. Ведь все это произошло за несколько месяцев до того, как потерпела крах «банда четырех». А он словно был в плену какого-то наваждения. В семьдесят шестом, когда умер Чжоу Эньлай, почти все заместители председателя Госсовета расхворались, у дел остался только Чжан Чуньцяо^[48]. Вот Тянь Шоучэн и решил, что ситуация стабилизировалась, что он все предусмотрел…

Теперь ему даже казалось, что он стал ниже ростом. Ван Фанлян и Чжэн Цзыюнь так и мечтают его съесть. Что они задумали? Метят в его кресло? Воистину, тигра, попавшего в западню, и собака обидит, дракона, оказавшегося в мелкой заводи, и креветка укусит. Он прошел через все, все вытерпел, но еще не отомстил. Для благородного мужа это и через десять лет не поздно.

Как бы там ни было, нельзя позволить Чжэн Цзыюню стать делегатом партийного съезда. Первый раунд еще не завершен, все в конечном счете от человека зависит. А ведь это, вполне вероятно, его последний бой, больше такой возможности уже не представится. Какая-нибудь случайность, введение возрастного ценза — и он не сможет выйти на арену. Но если он почувствует, что идет под воду, он утянет с собой и Чжэна — только тогда он будет считать, что отомстил. Чем этот Чжэн Цзыюнь лучше его? Разве он, Тянь, похож на старого осла, который перестал крутить жернова и которого пора прирезать? Нет, он еще все держит в своих руках! Чтобы он сам подставил шею под нож? Смешно. Они, видно, не знают его. Перед смертью петушок еще ударит шпорами!

Тянь Шоучэн сдержанно и многозначительно улыбался, как известный артист, только что успешно сыгравший перед публикой. Ван Фанлян, стараясь умалить впечатление от его слов, встал и сказал:

— Это вздор, все было совсем не так!

Есть ли еще такие мошенники, которые не стесняются жульничать даже при ярком солнечном свете? Ясно, что Тянь Шоучэн и Кун Сян более двух месяцев скрывали от коммунистов министерства документ, в котором Тянь подвергался критике вышестоящих органов. Кун Сян нагло заявил руководству: «Это дело касается только секретаря нашей партийной организации, а больше никому ничего не надо говорить. Заместитель секретаря — он же заместитель министра — Чжэн Цзыюнь сейчас болеет и находится дома. В ближайшее время он не сможет обсуждать этот вопрос».

Такую версию изобрел Тянь Шоучэн. Кун Сян никогда бы до этого не додумался. Однако позднее, когда вышестоящие инстанции потребовали отчета о выполнении своих директив, Кун Сян был вынужден показать документы Чжэн Цзыюню. Тот, человек прямой и честный, не стал скрывать гнева: «Какое право вы имели утаить директивный документ от членов нашей партийной организации? Я считаю это грубейшим должностным преступлением и требую, чтобы на ближайшем собрании вы рассказали всем о своей выходке. А сейчас прошу вас немедленно распространить этот документ среди коммунистов и наметить дату собрания. На нем мы обсудим, какие нужно принять меры, а результаты потом доложим наверх!»

Кун Сян был вынужден ознакомить коммунистов с документом, но приказал Линь Шаотуну буквально не выпускать его из рук, чтобы бумага как-нибудь не испарилась. Можно было подумать, что это секретные данные на уровне Постоянного комитета Политбюро, а вокруг все только и мечтают узурпировать власть в стране, передать эти данные своим секретарям, друзьям, родным, а потом и вообще продать информацию за огромные деньги иностранной разведке. А вдруг кто-нибудь сделает выписки из документа, распространит их и каждая станет бомбой в руках противников Тянь Шоучэна?

Видя это, Чжэн Цзыюнь написал открытое письмо членам партийной организации, подчеркнув, что присланный документ вполне достоверен: надо провести его обсуждение и выработать соответствующие установки для дальнейшей работы. В массах сейчас немало недовольства, и если коммунисты министерства будут действовать по-новому, принципиально, то это очень поможет создать во всех подразделениях атмосферу непримиримости к недостаткам, революционного воодушевления, единства и сплоченности. Если же партийная организация не будет считаться с мнением масс, не примет действенных мер, то это приведет к усилению недовольства, к дезорганизации работы всех звеньев.

И каков же результат? Хотя Тянь Шоучэн не смог услать Ван Фанляна и еще одного заместителя министра в загранкомандировку, он все-таки дождался момента, когда коммунистов в министерстве осталось сравнительно немного. В результате настоящего обсуждения на собрании не получилось, никакого реалистического решения выработано не было. О нарушениях законности и дисциплины, очковтирательстве, приписках, о помехах расследованиям — обо всем этом так и не доложили наверх; внутри министерства мер тоже не приняли… Крышка осталась захлопнутой!

Ван Фанлян на месте Чжэн Цзыюня поступил бы иначе. Он дождался бы еще одной проверки сверху. И если бы верхи действительно были настроены решительно, они довели бы расследование до конца. А если они только темнят, как будет выглядеть Чжэн Цзыюнь? Чего ради он горячился, проявлял неуступчивость? Как сможет дальше работать с министром?

Все-таки кое в чем Чжэн Цзыюнь действительно уступает Тянь Шоучэну, иначе Тянь не был бы на первых ролях. Ведь быть первым легко и нелегко. Главный секрет здесь в том, чтобы уметь поддерживать равновесие между верхами и низами, правыми и левыми. Людей, способных к этому, не так уж много. Ван Фанлян не считал себя корифеем в подобных делах, но все-таки был посильнее Чжэн Цзыюня.

«…Из-за вреда, нанесенного «бандой четырех», — говорил Чжэн Цзыюнь, — в идеологии царил полный хаос, многие товарищи не могли отличить правду от лжи, добро от зла, аромат от смрада… Те, кто бездельничал, считались всего лишь озорниками, а те, кто пытался что-то делать, воспринимались как отпетые негодяи».

Вот! Наконец он пришел к чему-то существенному! Ван Фанлян встал и с грохотом отодвинул стул. Заложив руки за спину, он зашагал через сцену. Ему нужно было вернуться в кабинет и передохнуть.

Ван не любил этого здания. Планировка никудышная, окна очень маленькие, как будто узкие глазки на огромном лице. Здание мощное, как тяжелый бомбардировщик; во время землетрясения семьдесят шестого года оно даже не шелохнулось. Неизвестно, сколько бетона залили в фундамент этого дома при строительстве. Чего-чего, а денег у министерства тяжелой промышленности хватает. Из-за маленьких окон даже днем в здании было сумрачно, приходилось включать свет. Длинный коридор напоминал ходы сообщений в подземных дворцах Тринадцати могильных курганов^[49].

Оказывается, многие не пошли на доклад министра. Из некоторых комнат раздавалось стрекотание пишущих машинок, за поворотом коридора кто-то разговаривал, стараясь изо всех сил понизить голос. Однако кое-что можно было расслышать:

— Сун Кэ исстрадался весь, узнав, что его не выдвинули в заместители министра…

— Так ему и надо! Он думал, что если оттеснит Чэнь Юнмина, то сразу сможет вылезти вместо него! А что, Чэня тоже нет среди кандидатов?

Ван Фанлян остановился и с интересом прислушался.

— Похоже, что есть!

— Смотрите, коммунисты проявляют твердость! Людям Тянь Шоучэна оказалось нелегко пролезть.

— Не все так просто, обе стороны находятся как бы в равновесии. Сначала ты наступаешь, я отступаю. Потом я наступаю, ты отступаешь.

— Ты уж больно странно на это смотришь! Подумай хорошенько и убедишься, что после 3-го пленума вся компания Тянь Шоучэна начала постепенно сдавать позиции. Им уже не так легко самоуправствовать, как прежде. Нынешний Центральный Комитет явно заслуживает доверия.

— Э, да ты уже готов петь дифирамбы! Ха-ха-ха! — засмеялся один из говорящих.

— Дифирамбы, так дифирамбы. Лишь бы была надежда. Ты сам-то веришь?

— Верю, конечно, но и трудностей еще немало. Ведь в нашем министерстве Тянь Шоучэн развернул настоящее наступление!

Ван Фанлян тихо рассмеялся. Откуда взялись эти два стратега? Вот интересно: стоит коммунистам собраться для обсуждения какого-нибудь вопроса, как беспартийные сразу же все узнают.

Ван так много пережил, что его сердце стало похоже на давно выработанные, истощенные залежи. Но разговор этих двух людей все-таки воодушевил его. Он даже был благодарен им за то, что они по-прежнему доверяют Центральному Комитету, понимают, отчего до сих пор существует столько трудностей, которые государство не может преодолеть в короткий срок… До этого Ван думал, что сейчас, по прошествии стольких лет, люди уже потеряли веру. А в действительности оказалось, что эта вера возрождается — пусть медленно, но неуклонно. Еще поработать бы как следует хоть несколько лет, и надежды окрепнут!

Да, люди обычно считают, что чиновникам живется вольготно, но не задумываются, что каждый поступок и каждое слово чиновника — всегда на чашах весов, и весы эти находятся в руках народных масс. Возможно, когда-нибудь повышение по службе будет не синонимом денежного, материального вознаграждения, а свидетельством большей ответственности и больших обязанностей. Так было в Парижской коммуне. Это что-то вроде промывки золотоносного песка. Нужно вычистить из правительства всех этих дряхлых маразматиков, оставив настоящих слуг народа.

Однако!.. Он в конце концов приходит к тем же выводам, что и этот книжник Чжэн Цзыюнь! Ван Фанлян вытащил ключ и открыл дверь своего кабинета. Повернувшись, увидел Сяо И с бумагами в руке. Тот кивнул ему и стал открывать дверь кабинета Тянь Шоучэна. Из-под коротких брюк Сяо И виднелись цветные носки. Почему у него штаны всегда такие короткие, материи, что ли, не хватает? И выражение лица вечно такое, будто его распяли. Ван Фанлян невольно посочувствовал ему — тем более что в последнее время, как он знал, Сяо И находился в плохом настроении.

Тянь Шоучэн снова удержал равновесие. Но в жертву этому был принесен именно Сяо И. Есть люди, играющие в шахматы, и есть те, которыми играют. Игроки ставят их на доску с таким грохотом, что эти фигуры могут развалиться.

В конце семьдесят седьмого года, когда был уволен тот самый замминистра из цзаофаней, толпа недовольных ринулась к Тянь Шоучэну. Они кричали ему: «Ты плюешь в колодец! Видно, забыл, как оказался наверху? На тебе тоже немало черных дел, так что берегись!»

Это были именно те люди, которые в конце «культурной революции» помогли Тянь Шоучэну войти в руководящий эшелон. Естественно, что наверх сразу пошла масса жалоб и разоблачительных материалов. На ругань Тянь не обращал большого внимания. Разве могли эти ругательства отнять у него министерское кресло, зарплату, квартиру? Понадобилось забыть свое прошлое, и он забыл. Нельзя же идти вперед, держа в памяти все это, неся такой груз ответственности. Однако разоблачительные материалы пугали его — тем более что их писали так называемые посвященные!

Что же делать? Он придумал такой ход: начал критиковать поведение совсем других людей во время «культурной революции», чтобы ослабить их влияние и заодно успокоить группировку, пострадавшую во время расследования, снять ее претензии.

У Сяо И никогда не было никаких претензий. С самого начала он отличался самоотверженностью. Он часто жалел, что родился и стал коммунистом так поздно и не смог пойти в атаку за дело партии еще в пору революционной войны. Об этом он печалился больше всего в жизни. Наконец наступила «великая культурная революция», можно было сложить голову, пролить кровь во имя революционной линии председателя Мао… И вот сейчас стали ворошить эти старые счета, вынесли по его поводу политическое решение. Были у него ошибки или нет? Да, были, в частности то, что он позволил сделать себя оружием в чужих руках, совершал всякие глупости, в которых теперь уже поздно раскаиваться.

Даже сейчас, увидев человека из враждебной группировки, Сяо И почувствовал только печаль и угрызения совести. Почему они с Ваном должны устраивать взаимные распри и уподобляться безумцу, который правой рукой рубит собственную левую руку? Все они, в таком случае, сумасшедшие. В мире существует очень много видов помешательств. Гитлер, например, помешался на войне.

Ван Фанлян окликнул его:

— Товарищ Сяо И, давненько не спрашивал о ваших делах! Какое в конце концов приняли о вас решение?

Сяо И, словно нехотя, ответил:

— «Допускал в ходе движения грубейшие политические ошибки». Мотивировали это тем, что я оспаривал установки одного из заместителей председателя Госсовета.

Ван Фанлян неожиданно рассердился. Если дело и дальше пойдет так, то скоро любое смелое выступление будет считаться политической ошибкой! Во все времена срабатывают эти левацкие штучки!

— И вы подписали?

Сяо И холодно усмехнулся:

— Нет. Я не собираюсь признавать этого, но и переспорить их трудно. Пока держусь, стою на своем.

Надо бы помочь Сяо И, хоть он и человек Тяня. А противостоять Тянь Шоучэну можно и по-другому, потому что Ван давно понял его суть: на первом месте — министерское кресло и прочие личные интересы. Зная это, можно водить его за нос.

Один из заместителей директора проектного института однажды высказал мнение, противоположное мнению Тянь Шоучэна, чем обидел его. В результате ему три года не давали работы. Он обратился за поддержкой к Ван Фанляну, и тот как-то сказал министру: «Говорят, этот замдиректора критиковал тебя во время „культурной революции“?»

Тянь Шоучэн, не зная, какое снадобье держит Ван в своей тыкве-горлянке^[50], осторожно ответил: «А ты не слушай, что говорят!»

Но Ван Фанлян как ни в чем не бывало продолжал: «Ай-яй-яй, тебе просто пытаются испортить репутацию. Многие люди говорят, что его три года не допускают к работе именно потому, что он столкнулся с тобой, а ты ему теперь мстишь».

На следующий же день Тянь Шоучэн восстановил замдиректора.

Был у Ван Фанляна еще один знакомый, которому Тянь не предоставлял работы. Просчитав все возможные варианты, Ван сказал министру: «Ты дал бы этому Чэню работу…»

«А что такое?» — спросил Тянь Шоучэн.

«Раз ты им не занимаешься, ему придется пойти в отдел по трудоустройству, и тогда получится, что его облагодетельствует отдел, а не ты. А Чэнь, между прочим, еще и больных врачует, владеет традиционными методами лечения и берется за самые трудные случаи. Он сейчас очень известен, и среди его пациентов кого только нет». Сказав это, Ван Фанлян понизил голос: «Еще поговаривают, что он очень остер на язык».

Не прошло и недели, как Чэнь стал начальником управления.

Ван Фанлян с искренним участием сказал Сяо И:

— Советую подойти с этой формулировкой к Тянь Шоучэну и спросить: если несогласие с одним из заместителей премьера — это грубая политическая ошибка, то как квалифицировать широко распространенные разногласия с заместителем премьера Дэн Сяопином? И какой смысл в том, чтобы хватать не того, кто украл корову, а того, кто выдернул колышек?

В это время к ним подошел какой-то хозяйственник и обратился к Ван Фанляну:

— Товарищ Ван, вы вчера после работы не закрыли окно, всю комнату забило пылью, так что доставили хлопот уборщикам!

— Да-да, я забыл, извините, пожалуйста.

Сяо И небрежно бросил на стол только что отпечатанные документы, которые он принес из машинописного бюро. Несколько верхних листов слетели со стола и спланировали на пол. Но секретарь не бросился их поднимать, а подкинул ногой, и они отлетели еще дальше, к стене.

Эти документы были без шапки и без подписи. Каждый иероглиф, казалось, надменно, со скрытым коварством наблюдал за Сяо И:

1. От министерства тяжелой промышленности на XII съезд партии уже выбран один руководитель министерства; двое других кандидатов не должны принадлежать к руководящим работникам того же ранга.

2. Возраст кандидатов не должен превышать 65 лет.

3. Два других представителя должны выбираться из производственных кадров министерства.

В правом углу стояло «Совершенно секретно» и знак распространения по всем подразделениям.

Раз уж министр дошел до такого бесстыдства, почему прямо не написал, что не разрешается выбирать Чжэн Цзыюня? Смел, однако! В центре страны, в Пекине, в министерстве, непосредственно подчиненном Госсовету. Это недостойно коммуниста! Сяо И вспомнил рассказ Марка Твена «Как меня выбирали в губернаторы». Да только сейчас совсем другая эпоха.

Секретарь с удовольствием сжег бы всю эту кипу бумаг. Сложив руки на груди, он нервно ходил по кабинету. Конечно, во всем этом есть свой умысел, своя последовательность, включая и этот самый мобилизующий доклад, который делает министр в актовом зале. Мобилизующий на что? На то, чтобы не избирали его соперника!

Сяо И чувствовал, как сердце его сильно забилось. Он даже сказал себе: «Спокойно, спокойно! Какое тебе дело до всего этого, какая разница, кого выберут?» Но в душе его рос и креп другой голос, и этот голос гневно говорил: «Ты ведь коммунист! Сможешь ли ты смотреть на это дело сквозь пальцы, и что будет означать твое бездействие?»

Тут он вспомнил, как были растоптаны все его искренние помыслы во время «культурной революции», и сдержал себя. Опять жертвовать собой во имя других? Других? Но кого именно? Разве быть делегатом — это частное дело одного человека? Разве избрание пользующегося доверием, отвечающего всем критериям делегата — это не право и долг каждого коммуниста? Ведь не выбрать Чжэн Цзыюня — значит позволить Тянь Шоучэну, который думает только о своих шкурных интересах, представлять коммунистов всего министерства и провинции, а затем даже пролезть в ЦК и пользоваться еще большей властью ради неправого дела. Он снял телефонную трубку…

Нет, подожди, подумай, тот ли это человек? Он снова положил трубку. Наверное, так всегда: в критический момент, когда нужно решить важнейший вопрос, недостает какой-нибудь мелочи. Секретарь задумался, подперев голову кулаком.

Зазвонил телефон. В трубке раздался голос жены Тянь Шоучэна.

— Тянь? Товарища Тяня нет? Передайте ему, чтобы он сегодня пораньше вернулся домой. Министр легкой промышленности ждет нас вечером в гости!

Ни здравствуйте, ни спасибо, как будто секретарь — автоответчик.

Сяо И знал этого министра: на пятой сессии ВСНП^[51] именно он предложил отразить в конституции право отдельных руководителей на особые привилегии. Все это одна шайка, все они связаны между собой. Наверное, они и будут формулировать решения XII съезда.

Секретарь взял из пачки документов один листок, сложил и засунул в карман. Остальные спрятал в ящик письменного стола Тянь Шоучэна. Потом запер кабинет и, шагая через ступеньку, вышел из здания. На стоянке нашел свой велосипед и помчался к дому Чжэн Цзыюня. Он был похож на Дон Кихота, оседлавшего Росинанта, хотя сам он ощущал себя летящим на быстром гордом скакуне под цокот копыт и звуки боевых труб.

Чжэн Цзыюнь просто не мог поверить. Он в ярости скомкал бумагу, потом снова расправил ее. Первый, второй, третий пункт — все отпечатаны четко и ясно, и каждый нацелен прямо в него. Он бросил бумагу на чайный столик и сел на диван. В сумерках раздался протяжный звук, как будто играли на кларнете. Чжэн вспомнил звук старинного рожка.

Он слышал, как Ся Чжуюнь привела внука. Наверное, купила ему новый игрушечный пулемет: вся квартира наполнилась тарахтеньем и криками. Чжэн Цзыюнь нетерпеливо встал и закрыл приотворенную дверь. Однако все равно было слышно, как кричит Ся Чжуюнь:

— Нельзя прыгать в туфлях на диван!

— Нельзя дергать кошку за хвост!

— Ах ты, негодный мальчишка, зачем бросил мыло в термос?

— Нельзя трогать этот горшок с цветами!

— Нельзя… Нельзя…

Веселая жизнь! Если б жена узнала, что он недавно подал заявление об уходе на пенсию, то, конечно, подняла бы еще больший шум. Когда мужчина связывается с женщиной, он должен понимать, что это конец. Вечно все шиворот-навыворот, все вверх дном.

— Та-та-та!

Наверняка за дверями этот сорванец с пулеметом. Чжэн открыл дверь, мальчишка стоял прямо перед ним, раздвинув ноги. Фуражка слишком велика, наехала на глаза. Он уставил дуло пулемета в живот деду.

— Руки вверх и сдавайся, а то я тебя убью!

Чжэн Цзыюнь поднял обе руки:

— Хорошо, хорошо, сдаюсь, выхожу из игры.

Мальчишка загоготал, как будто застучал маленький ткацкий станок, и, горланя победную песню, убежал.

Сдавайся! Чжэн Цзыюнь слабо усмехнулся. В его лексиконе никогда не было этого слова.

Чтобы чувствовать себя свободнее в борьбе с Тянь Шоучэном, он несколько раз подавал заявление об уходе. Администратором можно не быть, но нельзя отказываться от избрания на партийный съезд, потому что это не его личное дело, а козырь в общей борьбе. Чжэн видел, как после 3-го пленума, когда развернулось урегулирование народного хозяйства, выявилась особая группа людей — эти существующие в любом историческом движении «леваки» или консерваторы, остатки приверженцев «банды четырех», — и все они стараются сплотиться, укрепить свои позиции. Не до конца еще решена задача улучшения жизни в городах, жилищный вопрос, проблема цен, существует множество трудностей, возникших в результате многих лет ошибочной экономической политики. И все это именно потому, что не устранено влияние ультралевой идеологии. Вплоть до 3-го пленума, то есть до 1978 года, в экономике по-прежнему процветали чрезмерное накопление, завышение показателей, раздувание капитального строительства, пренебрежение интересами народа, пустозвонство, что в свою очередь вызывало недовольство масс. И все это теперь пытаются свести к тому, что ошибочна линия 3-го пленума. Открыто говорить об этом не смеют, стараются повыше поднять знамя модернизации, но духу решений пленума противостоят. Ведь на деле модернизация и 3-й пленум связаны неразрывно; не будь в верхах поддержки курсу «четырех модернизаций», и пленума не было бы. Естественно, находятся люди, пытающиеся мутить воду.

Чжэн Цзыюня все больше одолевали тяжелые думы. Нельзя сказать, что в нашей партии нет настоящих кадров или нет людей, понимающих объективные законы экономического развития, умеющих профессионально управлять экономикой, видеть кризисы и противоречия. Беда в том, что дефицит демократии мешает людям говорить правду, заставляет их лгать. Вот так и появляются лица, подобные Тянь Шоучэну, которые сегодня выступают «за», завтра «против», на словах «за», а в душе, скорее всего, «против».

После освобождения все жители страны были охвачены единым порывом, стремились к осуществлению одной великой цели, заложили базу индустриализации, которая и сейчас продолжает играть очень большую роль. А потом все решили, что цель совсем близка, только руку протяни. Ради доморощенных плавок стали рубить деревья, пускать котлы на металлолом, критиковать неугодных специалистов, срывать «буржуазные» знамена — все пришло в беспорядок. Не успели выйти из этого трудного периода, как начались десять лет хаоса, о которых и говорить тяжело. И только на 3-м пленуме была выработана стратегия, определившая, что при строительстве социалистической экономики надо учитывать особенности страны и национальный дух.

Если рассуждать последовательно, то коммунистическая партия — это прежде всего революционная деятельность, всеобъемлющее преобразование старой системы с целью придания нового импульса развитию производительных сил. Кажется, это уже не должно вызывать споров. Но сила укоренившихся за несколько десятилетий привычек делает процесс преобразований нелегким. Трудности серьезны, препятствия велики, промедлить — упустить возможности, поспешить — шлепнуться в грязь… Сюда же примешиваются и интересы отдельных людей, ломающие первоначально логичный замысел. Прими хоть тысячу постановлений, но у меня свои твердо установленные правила: сначала я хочу присмотреться, попробовать, подумать, а уж потом взяться за дело… Да, осуществление реформы — это борьба, и на нее нужно потратить очень много сил.

Устоявшиеся привычки могут нанести немало вреда. В старину все китайцы отпускали длинные волосы, но когда воцарилась маньчжурская династия Цин^[52], стало обязательным выбривать часть головы и носить косу. В то время нашлось много достойных людей, которые противились этому порядку. Отговаривались болезнями, уважением к предкам и не хотели брить голову. В конце концов подчинялись, потому что голова все-таки важнее волос. А когда через два с лишним века начали срезать косы^[53], многие не хотели этого делать, как будто коса определена человеку с сотворения мира. Они уже забыли, что в старину ни у кого из китайцев кос не было.

А сам Чжэн? Ему скоро семьдесят, а он все еще не сказал ни слова правды в открытую. Чего он ждет? Он ведь не боится, что на него навесят ярлык правого оппортуниста или каппутиста — это было уже много раз. Может быть, он погибнет на поле боя, но рано или поздно его поймут и оценят, потому что жизнь всегда идет вперед, он верит, что истина в этом.

На этой мысли сердце Чжэн Цзыюня успокоилось. В его страстной, горячей мечте нет ничего, за что ему может быть стыдно перед людьми. Он решил прямо поговорить с Тянь Шоучэном об этом позорном листе бумаги.

Тянь Шоучэн никак не думал увидеть Чжэн Цзыюня сидящим у него в кабинете. Да, гость не из приятных! Министр спросил бесцветным голосом:

— Здоровье получше? Почему не побыл еще пару деньков дома, не отдохнул?

Чжэн Цзыюнь держал в руках сигарету и разминал ее, не зажигая. Так опытный солдат перед тем, как начать стрелять, тщательно исследует затвор своей винтовки. Они молчали, словно два противника на поле боя, ожидающие сигнала к атаке.

— Садись! — по-хозяйски сказал Чжэн Цзыюнь, потом брезгливо взял двумя пальцами бумагу, лежавшую на чайном столике, и протянул министру: — Товарищ Шоучэн, ты мне можешь кое-что объяснить? Что это такое?

Тянь Шоучэн, как иностранец, не разбирающий китайских иероглифов, долго смотрел на лист бумаги.

— Откуда это к тебе попало?

— Откуда попало — не имеет значения. Я, как заместитель секретаря партийной организации и твой заместитель, имею право требовать от тебя ответа на свой вопрос.

Чжэн зажег сигарету и медленно затянулся, не поднимая головы, не глядя на Тянь Шоучэна. Торопиться некуда, время есть. Было тихо, все звуки куда-то исчезли, министр слышал, как бьется его сердце. Удар за ударом, будто капли крови падают на стол — медленно, тяжело. Казалось, эти удары слышно далеко-далеко, а вокруг бессчетное количество глаз, разглядывающих его, так что увильнуть, отказаться от поединка невозможно. Он выдавил из себя:

— Это… не что иное, как попытка расширения круга делегатов. Чтобы донести до съезда мнения максимально широких слоев коммунистов. Максимально широких.

— Документ прошел через партком?

Тянь Шоучэн достал из портсигара сигарету. Взял зажигалку, пощелкал, но огня не было. Чжэн Цзыюнь бросил ему коробку спичек, однако Тянь Шоучэн продолжал щелкать зажигалкой. Наконец он высек огонь, зажег сигарету, а спички бросил назад Цзыюню. Затянувшись, министр сказал:

— Несколько человек обсудили.

— Что ж, тогда дай мне посмотреть протокол этого заседания! — Чжэн Цзыюнь протянул руку.

Блестевшее, словно смазанное жиром, лицо Тянь Шоучэна сморщилось.

— Э, то есть… несколько товарищей обсудили в частном порядке…

— Несколько человек? Кто именно? — Чжэн Цзыюнь встал и подошел к Тянь Шоучэну.

Тот молчал.

— Несколько человек обсудили в частном порядке, и этого достаточно, чтобы сделать документ да еще разослать по подразделениям от имени парторганизации? Кто дал вам право изменять инструкцию ЦК о выборах? Недаром люди говорят, что в министерстве тяжелой промышленности все вопросы решают только четыре человека, а мнение остальных коммунистов никого не интересует! — Он и без Тянь Шоучэна знал, кто эти несколько человек.

— Мы вовсе не хотели выступать от имени партийной организации!

Министр все просчитал заранее, не оставив на документе никаких имен. Никто ничего не докажет. Он знал, как обходятся с людьми, которые воруют то, что им поручено охранять.

— Отчего же у вас не хватило смелости поставить свои имена? Да вы просто не собирались этого делать. Все абсолютно ясно: нужно было создать у людей ошибочное представление о том, что это точка зрения парткома. Пользуясь силой организации, навязать свое мнение массам. Я требую собрать партийное собрание министерства, чтобы четко разъяснить это всем коммунистам. Считаю, что ваши действия идут вразрез с интересами организации и глубоко ошибочны. Подобные ситуации создавались в нашем министерстве уже много раз, они недопустимы и в политической, и в обычной жизни, это полное пренебрежение партийными нормами. Мы не можем на собраниях говорить одно, а думать и поступать по-другому — таких людей нельзя считать коммунистами.

Тянь Шоучэн холодно усмехнулся. Еще неизвестно, кто говорит одно, а делает другое. Чжэн высказывается внушительно, но мечтает только о том, чтобы пролезть на съезд. Был тяжело болен, потом даже не отдохнул, доклад делал в плохом состоянии, говорил о реформе, урегулировании — не для того ли все это, чтобы заработать себе политический капитал? Для чего же еще? Но Тянь сдержал себя и сказал:

— Если есть мнение, высказывай, если есть проблемы, потихоньку решим. Зачем руководствоваться чувством, а не разумом? К тому же здоровье у тебя неважное, так что не стоит волноваться.

Нужно успокоить Чжэн Цзыюня. Уже столько лет он вращается в руководящих кругах, а ничему не научился. Он похож на новичка на футбольном поле, который бегает без толку, путается под ногами, правил не знает, свистка судьи не слышит. От такого человека лучше держаться подальше, а то получишь неожиданный удар и свалишься. Да и цель у этого растяпы не такая уж благородная. Даже самый умный мошенник в мире не сможет обмануть самого себя.

Чжэн Цзыюнь почувствовал в словах министра подвох. Открыто засмеялся. Руководствоваться разумом, а не чувством? В душах таких людей партийные принципы уже превратились в ничто или в формальные тезисы, которые можно привести в докладе. Тянь никогда не поймет, что такое коммунистическое сознание.

— Не нужно затушевывать смысл вашего поступка! Решать надо немедленно. Или ты оповестишь все подразделения, или я сообщу тем руководителям, кого это касается.

Действительно, камень из выгребной ямы: и вонючий, и скользкий. Кто же так сказал про Чжэн Цзыюня? Вспомнил, это говорил один покойный теоретик, прах которого недавно выбросили с кладбища Героев революции. Прах-то можно выбросить, а слова останутся, они неподвластны времени. То, что сказал человек, вообще вряд ли может быть полностью ошибочным.

— Если ты настаиваешь, мы все изучим.

«Изучим». Разве прелесть этого выражения можно передать? Какой простор для маневра оно дает человеку, и в этом смысле оно выше всех других слов. Наверное, есть проходимцы, которые в восторге восклицают: «Да здравствует изучение!» Когда он уйдет на пенсию и ему нечего будет делать, нужно будет заняться изучением «изучения». А может, он напишет книгу, в которой расскажет, как он сам «изучал» раньше, как «изучал» потом, как «изучают» различные люди и как им нужно «изучать»…

— Хорошо, сообщите мне, я буду ждать.

Расклад такой, что нужно дать шанс и противоположной стороне.

Лицо Тянь Шоучэна снова заблестело — на этот раз от удовольствия. Он не испытывал никакой неловкости, Чжэн Цзыюнь тоже. Неловкость — детское чувство. Они прощались с таким видом, будто все, что они обсуждали, происходит где-то очень далеко, скажем, в Америке. Можно подумать, они выясняли, кто победит на выборах — Рейган или Картер.

Как только Чжэн Цзыюнь ушел, министр схватил со столика злополучный листок, который был похож теперь на флаг разбитой армии, и стал рвать его на мелкие кусочки, потом выбросил в мусорную корзину.

Черт побери, этой бумагой Чжэн ему словно штык в сердце вонзил. И вообще, за последнее время он, Тянь, терпит поражение за поражением. Это означает, что он слишком торопится, недостаточно терпелив и сдержан. Плохо, очень плохо. Явное свидетельство того, что он идет под уклон. Его ум, способности увядают, утекают как вода. Неужели он действительно постарел? Ведь они с Чжэн Цзыюнем почти ровесники, но этот хворый достигает больших успехов.

Тянь Шоучэн отхлебнул горячего чая. Горький, слишком крепко заварен. Однако он почувствовал прилив бодрости и хлебнул еще пару раз. Глотал медленно, как будто надеясь, что чай изгонит тоску. В последние два года он пьет все более крепкий чай, да и курит больше, потребляет много спиртного. Вкус к жизни притупляется, вот и приходится его компенсировать. Тянь взглянул на чайный столик. Конечно, Чжэн Цзыюнь не стал пить предложенный чай. Он вообще не пьет ничего крепкого. Жизнь этого человека, похоже, подчинена очень строгим правилам, точно он все время заполняет небольшие графы анкеты — коротко, четко, сухо. Интересно, как он живет со своей половиной? Сумел вырастить двух детей! Для него это слишком. Ему надо было уйти из семьи и стать монахом.

Подняв голову, Тянь Шоучэн увидел, что в дверях стоит Сяо И. Наверное, уже долго стоит. Что он здесь делает? Хочет понять, что творится у него на душе? По счастью, научно-технический прогресс еще не дал человечеству такой возможности, иначе на земле действительно воцарился бы хаос. Если человек уподобится книге, которую каждый сможет прочесть, то все будут знать мысли других. Люди станут похожими друг на друга, начнут делать и думать одно и то же… Нет, так не пойдет! Это означает, что тогда исчезнут возвеличивание и уничижение, господа и слуги, тогда не будет и Тянь Шоучэна.

У Сяо И странный вид, как будто он что-то украл и стоит в нерешительности: отдать украденное сейчас или еще потянуть.

— Какое-нибудь дело, Сяо И?

Все стоит, почему-то на него неприятно смотреть.

— Есть одно дело, — подбородок Сяо И дрогнул. — Вы сейчас разговаривали с товарищем Чжэном, извините, но я хочу вмешаться. Вы не спрашивали у него, откуда он взял эту бумагу?

Секретарь был очень взволнован, запинался. Тянь Шоучэн невольно напрягся.

— Это я, я дал ему!

Вот оказывается, что́ он украл, паршивец!

Сяо И решился и высказался до конца. Теперь осталось только собрать вещи и уйти.

Уйти? Не так все просто. Тянь Шоучэн давно знал, что Сяо И недоволен своей работой, чувствует, что на этом месте он несвободен, несамостоятелен. Но если он уйдет, где еще Тянь найдет такого секретаря? Даже после этого воровства Тянь Шоучэн не позволит ему уйти. Все раскроется, будет еще хуже. Наоборот, надо остановить его, это поможет выиграть и в глазах общественности. К тому же Тянь, конечно, не спустит ему этого предательства. Несвободен? Несамостоятелен? Ну, так и оставайся на этом месте, терпи.

И все-таки министр не ожидал от Сяо И подобного поступка, ему казалось, что за последние два-три года тот уже превратился в его марионетку. Значит, он плохо смотрел. В дальнейшем надо принять еще большие меры предосторожности.

Тянь Шоучэн подбирал слова:

— Товарищ Сяо И, то, что вы сделали, могло повлиять на единство и сплоченность. Хотя дело уже в прошлом, прошу вас иметь это в виду.

Но Сяо И явно не желал принимать от него поблажек:

— На единство и сплоченность могла повлиять сама эта бумага, а не я. Всякий настоящий коммунист должен противодействовать таким ошибочным методам. К тому же я надеюсь перейти на какую-нибудь другую работу, эта мне не по душе.

Министр не собирался объясняться с Сяо И, почему он поступил так, а не эдак? В конце концов, Сяо И не член Центральной комиссии по проверке дисциплины. Уже почти машинально Тянь сказал:

— Все было вызвано производственной необходимостью. Если будут какие предложения, мы их потом обсудим, когда будет время. Хорошо?

Выпроводив Сяо И, он подумал, что сегодня все дела идут кувырком. Сплошныессоры и споры, точно на торгах. Но приходится терпеть и молча глотать обиды. Быть руководителем нелегко!

Прозвенел звонок на производственную гимнастику. Десять часов. Тут же из громкоговорителя послышался жесткий голос тренера, похожий на голос командующего многотысячной армией. Куда там министру!

— А сейчас начинаем радиогимнастику. Приготовились — раз, два, три, четыре…

Это был голос уверенного, пышущего здоровьем человека, которого невозможно обидеть. А если кто-нибудь попытается, то мигом получит в лоб.

Эх, кто многого хочет, тот многое теряет. Но если посчитать, то доходов все-таки больше, чем расходов, иначе никто и не шел бы в чиновники.

ГЛАВА 16

После ужина Чжэн Цзыюнь и Ся Чжуюнь сидели в гостиной. Ждали уже больше двух часов. Казалось, в руках у них палки и, как только в дом войдет Юаньюань, они бросятся избивать ее.

Ся Чжуюнь то и дело посматривала на часы, со вздохами хваталась за сердце и кидала свирепые взгляды на разложенные на чайном столике фотографии.

Она снова рылась в столе у дочки. Ну что тут поделаешь!

На одной фотографии Мо Чжэн что-то шептал их дочери на ухо, а она, прижавшись к его плечу, подняла к небу голову и прищурилась. Наверное, солнце яркое. На втором снимке те же двое держат друг друга за руки. На заднем плане — луг и покачивающиеся под вечерним ветром деревца. Вдали солнце садится за горизонт. На третьей фотографии Юаньюань подносит ко рту Мо Чжэна мороженое. Тот отворачивается, а она во весь рот хохочет…

Ясно, что эти снимки — шедевры дочери. Фотокорреспондентка! Что ж, неплохо, вкус есть… Правда, еще ни в одной газете или журнале Чжэн Цзыюню ее работы не попадались. Когда спрашивал, отвечала: «Нет у меня ничего путного».

А много ли нужно газетам? Чтоб лицо было полностью, да руки-ноги на месте. Наверное, Юаньюань похожа на него: либо делать на совесть, либо вообще не делать. А так, ни то ни се, она не хочет.

Нынче вечером, не успел Чжэн Цзыюнь войти в дом, как жена выбежала навстречу, потрясая этими фотографиями. Наскакивая на него, прокричала:

— Полюбуйся, чем занимается твоя дочь!

Его дочь! Если жене что-то не нравилось в поведении Юаньюань, девочка сразу же становилась «его дочерью».

Справедливы ли обвинения Ся Чжуюнь? Ну, во всяком случае, в таких делах женщины лучше мужчин разбираются. Да, конечно, она вынюхивала, выведывала. А что ей еще делать — целый день торчит дома.

— Мо Чжэн был воришкой, залезал в магазин. Он приемыш твоей милейшей Е Чжицю! — объявила она таким тоном, как будто наконец одержала победу.

Е Чжицю тоже стала «его». Чжэн Цзыюнь нахмурился. Он всегда, как мог, избегал ссор с женой, но сейчас, видать, положение и впрямь серьезное. Отношения между Юаньюань и Мо Чжэном, демонстрируемые на карточках, для него были менее неожиданными, чем для матери. Раньше дочь уже говорила ему об этом не то в шутку, не то всерьез.

Он в тот вечер долго не мог заснуть. Лежал, глядя во тьму и слушая, как четко пульсирует в висках. Беспокойно ворочался, как бывает с теми, кто уже доведен нескончаемыми проблемами до предела физических и духовных сил и мечтает хоть о минуте покоя. Руками обхватывал голову, затыкал уши, досадуя, что не может забиться в тихий угол. Все было напрасно. Пытался найти хоть какой-то иной звук, который бы заглушил это неотступное, монотонное, изнуряющее биение. Напряженно вслушивался в тишину. Принимался считать: «Раз, два, три, четыре…» Делал дыхательную гимнастику. Но все без толку — ни малейшего облегчения.

Наконец он услышал, как в двери повернулся ключ. Юаньюань пришла! Чжэн соскочил с кровати и распахнул дверь комнаты. Хорошо же он выглядел, наверное: пижама измята, седые волосы растрепаны, на себя накинул что под руку подвернулось. Жалкий, прямо нищенский вид.

Выражение лица застигнутой врасплох дочери сразу же изменилось, как будто она получила приказ к бою. Юаньюань была готова мгновенно отразить любой упрек или вопрос отца.

— Ты ужинала? У нас сегодня соленые утиные ножки, — проговорил Чжэн Цзыюнь с какой-то заискивающей улыбкой. Он знал, что это любимое блюдо дочери, и надеялся задержать ее хоть на пять минут, терзаемый страхом, что она мигом скроется в своей комнате.

— Правда?! — вскинула она брови. Эти угольно-черные брови были словно перепечатаны с лица Чжэн Цзыюня на копировальной машине. Каждый раз, когда он смотрел на дочь, он точно видел самого себя в молодости. В душе тотчас рождалась грусть о безвозвратно ушедших годах, печаль от прикосновения к вечности.

Юаньюань сняла с плеча и повесила на вешалку парусиновый вещевой мешок, в который можно было вместить цзиней двадцать риса. Чжэн Цзыюня разобрало любопытство: такой большущий мешок каждый день набит под завязку; интересно, что можно в нем носить?

Он смотрел, как она снимает с ног туфли на высоком каблуке, надевает шлепанцы, моет руки. Затем прошел за ней на кухню. Юаньюань открыла буфет и, поискав глазами, достала большую чашку с утиными ножками. Со словами «Вообще-то я уже ужинала» взяла одну ножку и начала жевать. Ногой выдвинула табуретку из-под стола, подтолкнула к отцу, затем выдвинула себе. Они сели.

— Мама, опять меня ругала? — спросила небрежно, выплюнув косточку.

— Нет.

Она чуть скривила губы. Мол, можешь не говорить, сама знаю. Есть больше не стала. Обсосала по очереди все пальцы правой руки.

— Папа, если я полюблю кого-нибудь, ты поверишь, что я полюбила достойного человека?

Вот это сюрприз! Чжэн совсем не готов был разговаривать на такие серьезные темы. Странные, с подковыркой вопросы дочери не раз приводили его в замешательство. Разумеется, нынешняя молодежь умна, но у нее есть и свой недостаток. И в общении, и в делах форма часто преобладает над содержанием.

Чжэн Цзыюнь хотел верить Юаньюань. Она уже не ребенок, легкомысленно относящийся к жизни, и психологически созрела довольно рано, хотя внешне производит впечатление инфантильной. Но ему не хотелось сейчас толковать об этом, тем более что дело касалось счастья всей жизни дочери. А что, если она чересчур поддается чувствам? Любовь — дело такое… кто может ручаться, что она всегда будет спокойной, согласной с устоями?

— Юаньюань! Отвечать на такой вопрос — что загадку разгадывать. Ты же знаешь, я не умею судить, исходя из предположений. Может быть, тебе кажется, что я слишком уж приземлен. Ну что ж, нас одна эпоха сформировала, а вас другая. У меня — работа в подполье, затем хоздеятельность… Слишком мало фантазий, слишком много реальных дел. Так что придется тебе рассказать, что это за человек. Я не могу наобум судить, кто хорош, а кто нет. А что, у тебя в самом деле уже есть кто-то?

Юаньюань расплылась в улыбке:

— Пока нет, но когда-нибудь будет.

— Ты расскажешь мне? — Он буквально молил ее, чувствуя себя безоружным перед своей любимицей.

— Конечно. — Дочь поднялась и чмокнула его в лоб. Она пахла солеными утиными ножками. — Папка, ты очень хороший! Ты мой самый лучший друг!

Чжэн Цзыюнь провел рукой по лбу. На руке осталась коричневая подливка и липкий утиный жир. «Конечно»… Как бы не так! Маленькая конспираторша.

Три фотографии — вот и все, что он знает. Опять сюрприз. Чжэн Цзыюнь взял карточки и еще раз внимательно рассмотрел их.

Если б Мо Чжэн не забирался в магазины, его можно было бы признать симпатичным парнем. Почему Е Чжицю решила усыновить его? И за что его любит Юаньюань? Что в нем есть, чтобы так к нему относиться? Неужели и Е Чжицю, и Юаньюань потеряли рассудок, мыслят не столь здраво, как Ся Чжуюнь? В голове Чжэн Цзыюня была сумятица.

Он ни разу не видел, чтоб дочь его так смеялась, как здесь на карточке. Да и ему самому, подумал он, вздохнув, никогда не доводилось смеяться так радостно, даже в молодости. Вероятно, из-за того, что на каждом шагу поджидала смерть, не до смеха было. И эта ее улыбка принадлежит только одному человеку. Не матери, что ее родила, не отцу, что ее воспитал, а человеку, которого неизвестно что ждет. Да, они ее родили, воспитали, а малый этот увел. На готовенькое явился.

Ся Чжуюнь сказала ему резко:

— Ты должен с ней разобраться!

Словно это он, а не дочка, дружил с Мо Чжэном. Разобраться? Сказать-то легко. Чжэн Цзыюнь вздохнул. Недавно один вышестоящий товарищ сказал пару слов — и ему да Тянь Шоучэну по полсотни горячих всыпали. А дело ни с места. Так же может и с дочерью получиться. Чжэн Цзыюнь вовсе не был уверен в обратном.

— Ты только не раздражайся, — промолвил он, — поговорим с ней спокойно. А то как бы в тупик не зайти. Здесь легко можно все испортить.

— Это ты ей во всем потакаешь, души в ней не чаешь, вот она и дошла до ручки! — Ся Чжуюнь, повернувшись, заметила, что забыла задернуть на окне занавеску. Совсем голову потеряла от гнева! Подошла и потянула за шнурок. Из-за маленького узелка на шнурке заело колесико, занавеска не поддавалась. Ся Чжуюнь хотела сорвать ее, изодрать в клочки. Чжэн Цзыюнь подошел помочь ей. Оттолкнув его руку, она с силой дернула на себя занавеску. Материя затрещала, образовалась большая дыра. Ся Чжуюнь, однако, не успокоилась, покуда не сорвала занавеску и не бросила себе под ноги.

Истерика! Да, прав был Цзя Баоюй^[54]: когда девушка превращается в женщину, это страх и ужас.

Чжэн Цзыюнь, ни слова не говоря, поджав губы, сел на диван. Жизнь в этом доме вызывала у него отвращение. Часто люди по недомыслию, по небрежности губят сами себя и все, что их окружает. Он смотрел на валявшуюся в углу, без причины разорванную занавеску. Она походила на лопнувший воздушный шарик. Пока на окне висела, еще смотрелась, а сейчас — просто выцветшая, пыльная, ни на что не годная тряпка.

Ветер, ветер свистит в ушах. Мо Чжэн гнал мотоцикл на всей скорости. Юаньюань, втянув голову в плечи, зажмурившись, прижималась щекой к его широкой спине. Она устала. Счастливой усталостью. Куда они едут? А какая разница? Главное — что с Мо Чжэном. С ним можно и на край света. Она улыбнулась и коснулась рукой щеки юноши.

Мо Чжэн, слегка повернув голову, тронул руку губами. Эта маленькая рука, шершавая, как у мальчишки, соединяет его с Юаньюань — озорным человечком, завладевшим его душой и разумом. Из-за этого дорогого ему человечка фонари, что убегали рядами вдаль, казались ему бриллиантами, а мотоцикл — паромом, переправлявшим его через реку.

Юноша верил, что переправится. Обязательно переправится. Ради этого человечка, который прижался к его спине и без малейшего сожаления вверил ему свою молодую жизнь. Мо Чжэн сознавал, что несет за нее ответственность, и знал, что Юаньюань подарила ему не только свою любовь. Она отмыла его от скверны. Она — его маленькая богиня!

Человек способен в одно мгновение мысленно перенестись через много лет. Мо Чжэн словно бы возвратился к началу жизни, вернулся в детство, опять стал маленьким мальчиком в голубом фланелевом костюмчике, с чисто вымытыми руками. Он вновь взлетит. Вместе с этим славным человечком, что прижался к его спине.

Юаньюань, будто зная, о чем он думает, похлопала его по груди рукой, а затем прошептала ему что-то на ухо. Мо Чжэн не расслышал — ветер сорвал слова с ее губ. Юноша даже почувствовал зависть к ветру. Но он знал, что слова эти были приятными.

— Что ты сказала? — переспросил он, чуть повернувшись.

Девушка привлекла его голову ближе и, прижавшись губами к самому его уху, проговорила:

— За этой спиной я хотела бы провести всю жизнь.

Мо Чжэн чувствовал тепло ее губ. Этот жар перетек в его сердце. Он рассмеялся. Спасибо тебе, спасибо. Дорогая, великодушная девушка. Как сильна все же тяга к жизни! Стоит найти хоть что-нибудь заслуживающее веры, и она возрождается. Мо Чжэну казалось, что сердце его подобно пораженному молнией дереву, у которого из обгорелого ствола вновь выросли молодые побеги — нежно-зеленые, полные жизни, радующие взор. Они станут большими раскидистыми ветвями, будут ласково шелестеть под вечерним ветром или щедро, молча предоставят укрытие голодному, томимому жаждой путнику… Отныне он будет еще больше любить этот мир, любить людей, в нем живущих. Может быть, в него снова ударит молния, но теперь он знает, что корни его здесь, что в земле есть вода, а главное — есть сама земля, мать всего сущего. Пройдут года — опять вырастут молодые побеги, и возрождениям конца не будет.

Ему было стыдно, что прежде он только вздыхал да жаловался, катился вниз по наклонной и лишь бессмысленно махал руками, не пробуя даже притормозить падение. Отдаваться на произвол судьбы, терять веру и мужество — дело недопустимое. О, недостойный отпрыск рода людского! Он с такой любовью к себе зализывал свои раны, так красиво стонал. Но насколько же больше, насколько тяжелее страдания человечества! И все-таки оно продолжает идти вперед. Ледниковый период, растянувшийся на века, привел к вымиранию динозавров, а люди перенесли великое переселение и из эпохи охоты вступили в эпоху земледелия. Извержение Везувия погребло под пеплом города Помпеи, Геркуланум и Стабию, однако Италия, как и прежде, остается школой Европы. Гитлер сгубил миллионы душ, но его переехало колесо истории…

Мо Чжэн покачал головой.

— Не хочешь?! — Юаньюань стукнула его кулачком по спине. — Вот посмей мне только не захотеть!

Ну ударь еще хоть разок, ударь! Маленький деспот.

Красный свет! Но Мо Чжэн уже проскочил линию остановки. Черт! Задумался не о том. Но теперь нельзя колебаться. Остается только, прибавив газу, рвануть вперед и сейчас же свернуть в боковую улицу, так как на следующем перекрестке наверняка уже ждет постовой.

Юаньюань на цыпочках вошла в дом. Странно, в гостиной свет горит. Разве мама сегодня не смотрит телевизор? Взяла зеркальце со стола. Смотрела — и словно не узнавала себя. Что не так? Глаза? Брови? Губы? Лицо? Ясно, что-то в ней изменилось. Но что? Другие бы не заметили, лишь сама она это знала. Сложила алые губы в трубочку, улыбнулась. Между губ сверкнули два ряда маленьких, ровных белых зубов. И все это — его!

Она любит! Да, она любит! Подумав об этом, она стиснула зубы и с силой мотнула головой. Говорят, можно ненавидеть до скрипа зубовного, но ведь можно и любить до скрипа зубовного.

Чушь собачья?! Она прыснула. Бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку. Ах, она согласилась! Она выйдет за него замуж!

Замужество! Событие и пугающее, и желанное — ведь давно решено, что оно должно произойти. С книжной полки на Юаньюань с осуждением смотрела кукла. Склонив маленькую головку, она словно говорила разочарованно: «Ай-яй-яй! Значит, вот как легко расстаешься ты с юностью?»

Девушка соскочила с кровати и, в упор посмотрев на куклу, в ее ничего не видящие глаза с длинными ресницами, тихо произнесла:

— Нет, ты этого никогда не поймешь!

Да, куколке не дано понять, что когда две жизни сливаются в одну, то это не утрата, а приобретение. Это — созидание. А созидать они будут, полагаясь лишь на себя, свои руки и головы. Мо Чжэн сказал, что он ни за что не переселится в этот дом, не бросит Е Чжицю, которая стала ему и матерью, и старшей сестрой, и другом. Когда у него появилась Юаньюань, он еще острее почувствовал боль одиночества Е Чжицю. Он сказал Юаньюань также, что у них непременно будет ребенок, который станет звать Е Чжицю бабулей. Юаньюань, услышав это, лишь засмеялась, закрыв лицо руками. Мо Чжэн объявил, что займется всерьез переводами, будет работать, чтобы стать настоящим главой семьи. Юаньюань недоверчиво качала головой. Но он впрямь сделал несколько переводов, и Е Чжицю обещала показать их своему однокашнику, который был редактором журнала на иностранном языке.

Если эти статьи напечатают, решили Мо Чжэн и Юаньюань, то на первый свой гонорар они купят одеяло для свадебной постели. Светло-зеленого цвета, шелковое. Когда Юаньюань не сердилась, не смеялась и не дразнилась, ее глаза, успокоившись, становились светло-зелеными, цвета озерной воды. А потом, до конца своей жизни, они сколько еще кроватей купят, сколько одеял, наволочек, простыней…

— Юаньюань!

Необычно визгливый крик матери разом вырвал ее из зеленых озерных вод.

— Чего? — раздраженно отозвалась она, как всегда откликаются те, кого пробудили от сладких грез.

— Иди сюда. Нам с отцом надо поговорить с тобой. — Тон матери не предвещал ничего хорошего.

Пригладив рукою волосы, Юаньюань посмотрелась последний раз в зеркальце. Вроде не к чему матери прицепиться. С большой неохотой пошла в гостиную, быстро окинула взглядом отца и мать. Атмосфера была какая-то необычная.

Чжэн Цзыюнь увидел, что дочь упрямо сжала губы. Нехороший признак: еще и разговор не начали, а уже воцарился дух противоречия.

— Сядь! — сказала мать командирским тоном, каким говорила у себя на работе с провинившимися подчиненными. — Цзыюнь, начинай!

Да, нелегкое дело. Как тактичней, не оскорбляя чувств дочери, убедить ее прекратить отношения с Мо Чжэном? Для чего вообще люди любят? Сколько сложностей: слезы, записки, свидания, клятвы верности — как в любви Цзя Баоюя и Линь Дайюй^[55]… Сколько сил душевных затрачивается, времени зря гробится… О любви хорошо читать в книжках. Вот они с Ся Чжуюнь: не любили друг друга, а сколько лет вместе прожили! Просто время приходит, появляется женщина у мужчины или мужчина у женщины — и достаточно. Надо попробовать несколько разрядить напряженную атмосферу.

— Юаньюань, ты в последнее время, наверное, очень занята, не приходишь ужинать с нами…

Он увидел, как дочь пожала плечами. Нехорошо, не стоило говорить так, он словно нарочно над ней насмехается. Ну ладно, нет времени ходить вокруг да около.

— Нас с матерью беспокоит твоя личная жизнь. Конечно, по достижении определенного возраста все должны вступать в брак. Выбирая партнера, нужно первым делом обращать внимание на его гражданскую позицию, его человеческие качества, стремление к профессиональному совершенствованию…

Черт! Он сам почувствовал, будто доклад читает. Нет, доклады удачнее у него получаются. Он видел, как дочь всеми силами сдерживает ироническую улыбку, явно думает, что он перепутал семью с партсобранием. Даже Ся Чжуюнь бросала на мужа нетерпеливые взгляды. Под ее давлением Чжэн решил создать более человечный образ идеального зятя.

— Конечно, избранник должен быть честным, не эгоистом, с душой относиться ко всему, что считается правильным, соответствовать невесте по развитию… Но не надо, чтоб он слишком выделялся, так как это часто вступает в противоречие с остальными качествами… Надо также, чтоб вы понимали друг друга, сочувствовали друг другу. Только при этих условиях можно счастливо жить и работать.

Дочка не выдержала и улыбнулась. Такой серьезный вопрос решают, а она улыбается!

— Папа! Ты как кеды берешь в магазине. Эти, белые, — красивые, но все-таки не годятся, слишком маркие, часто чистить придется. Те, синие, — тоже не годятся, подошва тонковата, много не прошагаешь…

— Юаньюань! Ты что себе позволяешь?! Я смотрю, Цзыюнь, тебе пора закругляться. — Ся Чжуюнь достала из-за спины фотографии. — Вот что: чтобы в нашем доме я больше не видела снимков этого человека! Ты немедленно прекратишь с ним всякие отношения!

Девушка кинулась к фотографиям, но мать мигом сгребла их и подложила себе под зад.

— Ну, мать, ты просто сыщица! — процедила Юаньюань. Лицо ее стало мертвенно-бледным. — Кто дал тебе право рыться в моих вещах? Это же нарушение конституции, попрание прав человека! Отдай фотографии! Отдай немедленно!

Когда женщины волнуются, их голоса сразу срываются на сопрано.

— Хотела поговорить, говори. А снимки отдай, так нельзя.

— Что?! Отдать?! — Ся Чжуюнь в ярости разорвала фотографии на кусочки и бросила их в плевательницу. — Ишь ты! «Сыщица! Права человека!» Как стыда-то хватает! Еще замуж не вышла, а уж снимочки, жмутся друг к дружке. Срамница!

— Чжуюнь! — не выдержал Чжэн. Это было уже слишком низко.

У девушки перехватило дыхание. Она оперлась о спинку дивана, ноги у нее дрожали.

— Рви! Пожалуйста! Я еще снимусь! С ним в обнимочку! И сниму, как мы с ним целуемся! Мы поженимся, если хочешь знать!

Ся Чжуюнь, размахнувшись, ударила дочь по лицу. На щеке Юаньюань проступили красные отпечатки пальцев, затем слившиеся в одно пятно.

— Тварь бесстыжая!

О небо! Жена позабыла, что с самой было в молодости. Чжэн Цзыюнь не только не говорил ей ничего подобного, но даже не вспоминал об этом ни разу. А сейчас она так несправедливо, с таким апломбом обвиняет Юаньюань!

— Ты еще пожалеешь об этом! — крикнула дочь. Ей казалось, она никого еще так не ненавидела.

Конечно! Чжэн понял, что у Ся Чжуюнь больше нет дочери. Его ненаглядной девочке, которую он и пальцем ни разу не тронул, она осмелилась дать пощечину! Он оттолкнул жену, боясь, как бы она опять не полезла в драку.

— Зачем руки-то распускать? Ладно, ладно, поговорили. — Он стал теснить дочь за дверь.

— Ты толкаться?! — завизжала Ся Чжуюнь. — Чуть на пол меня не сбил! Сговорились против меня?! Ну нет, я все выскажу этой шлюхе. Я вскормила тебя, вспоила, взрастила, а ты злишь меня, слушаться не желаешь, да?!

— Я тебя не просила меня рожать! Родила, так воспитывай! Это долг твой святой, я тебе не намерена благодарной быть!

Ся Чжуюнь, схватив табуретку, пошла в атаку. Чжэн Цзыюню не удалось удержать ее. Она была как взбесившаяся корова. Юаньюань вырвала у нее табуретку и отбросила в угол. В тот же миг послышался негодующий стук жильцов снизу по трубе отопления.

— Ах, ты драться, да?! Смеешь бить меня, бить?! — Возопив диким голосом, Ся Чжуюнь навалилась на дочь своим грузным телом.

— Тише можно? Зачем шум такой поднимать? Перед людьми же стыдно! — взмолился Чжэн Цзыюнь.

Юаньюань с силой вырвалась из рук матери.

— Что несешь-то? Кто бьет тебя? Не наглей!

— Убирайся отсюда! Не нужна мне такая дочь! — Ся Чжуюнь начала пускать пузыри, как краб. Казалось, еще немного, и она потеряет сознание от гнева. Чжэн закрыл глаза. Какая гнусная сцена.

— Юаньюань, не принимай это близко к сердцу. Мама просто погорячилась. — Он опять стал теснить дочь за дверь.

— Не волнуйтесь, я все равно ушла бы. Я давно решила уйти из этого ненавистного, лицемерного дома. Вы думаете, мне так дороги ваши должности, ваша квартира, нравится ваша жизнь? Тьфу! Мне только тебя, папа, жалко. Но, честно сказать, ты сам виноват, ты ведь тоже лицемер. Прекрасно знаешь все мамины недостатки, терпеть ее не можешь. Сколько я себя помню, ты домой приходил только на ночь, весь день на работе скрывался. Конечно, ты занят, только я-то давно заметила, что ты специально до ночи тянешь. Придешь — и сейчас же к себе. А когда гости в доме, ты маме и чай нальешь, и стул пододвинешь, и пальто подашь, и дверь откроешь. Вы ведь так любите друг друга!.. Это вы чужих можете обмануть, а меня не обманете. Думаешь, мама любит тебя? Нет, ни тебя, ни меня, ни Фанфан — одну лишь себя. Бывало ли, чтобы из-за твоих неприятностей у нее аппетит или сон пропадал? Мама! Отец для тебя — нечто вроде таблички предков^[56], не более. Пока эта табличка висит в углу, у тебя есть машина, квартира, ты можешь кичиться своим положением жены заместителя министра. Куда ни пойдешь, к тебе все должны относиться с почтением — неважно, есть за что или нет. Кто другой мог бы получать зарплату, месяцами отсутствуя на работе? Или ты в вечном отпуске? Сама-то в шелках да бархате ходишь, то одно, то другое покупаешь, а взгляни, как отец одет! Кто еще из министров так одевается? — Юаньюань, подойдя к пальто отца, отвернула полу и дернула за подкладку. Подкладка треснула, и показалась уже почерневшая вата. — Если новое лень купить, так хоть старое бы чинила. Но ты не желаешь, есть домработница. А вот на это погляди! — Она подошла к Чжэну и потянула за штанину. Шерстяные рейтузы так истрепались внизу, что стали похожи на рыболовную сеть. — Этим рейтузам уже восемь лет. И ты их ни разу не распускала, не перевязывала. — Она помяла штанину. — Вот сама пощупай, какие тонкие. Тепло в них, как ты думаешь? Свитер я отцу покупала… Кому рассказать о твоем отношении к мужу, не поверят. Я и сама б не поверила, если б не видела каждый день. А ты, чуть что, тычешь в отца сигаретой, бьешь его по щекам, плещешь в лицо горячим чаем. Знаешь, что папа больше всего печется о своей репутации, никому не расскажет об этом, вот и изгаляешься. Садистка! — Она вновь повернулась к отцу: — Ну, что мама за человек, мне ясно, тут я уже давно не питаю иллюзий. Но ты-то! Только и слышишь: «перестроить идейно-политическую работу на научный лад…», «учитывать психологию производства…», «людей уважать, о людях заботиться, людям верить…». То одна теория, то другая, то третья… А не можешь поверить, что Мо Чжэн — человек хороший. Что значит «вор»? Это тот, кто тайком присваивает чужое, что ему иметь не положено. А коль так, значит, мама и есть воровка, потому что зарплату свою ни за что получает… Я такой лживой жизнью, как вы, не могу жить. Мы с Мо Чжэном будем честными, мы любим друг друга, уважаем, никто из нас не собирается помыкать другим. Пусть мы будем есть мякину да траву, но жизнь нас ждет настоящая. Можешь, мамочка, успокоиться: даже если небо рухнет, земля провалится, я взойду на гору, утыканную мечами, брошусь в огненное море, а к тебе не приду просить подаяния. Все, закончили разговор. Ухожу…

Чжэн Цзыюнь сидел на нейлоновом сетчатом стульчике у письменного стола Юаньюань, наблюдая, как та собирает вещи. Странно, не сказал ни словечка, чтоб удержать дочь, подсознательно чувствуя, что она поступает верно. Разумеется, ему было очень тяжело с ней расставаться, но втайне он даже радовался, что она избавляется от позорного рабства.

Юаньюань успокоилась. Она как будто ощутила, что больше ничего не должна этому дому. Не будь этого скандала, она еще колебалась бы, ей было неловко так просто взять и уйти. Она отшвырнула в сторону голубую штормовку на утином пуху, достала старое пальтецо на вате в розовую и кофейную крапинку. Надела его поверх свитера. Рукава уже были коротковаты, да и в поясе слишком узко. Порывшись в шкафу, отыскала еще накидку из толстого плюша.

Чжэн Цзыюнь понял, что она не хочет брать ничего, что куплено матерью. На душе у него стало горько: до чего довели ребенка! Но он знал, что она упряма, о сказанном жалеть не будет, если что-то решила, с пути уже не свернет. Он сходил в свою комнату, принес старую шинель.

— Надень, это моя шинель. Дни холодные, а ты все на мотоцикле. Пальтишко это не защитит от ветра.

— Нет, мне не холодно. — Она крепко сжала губы.

— Это моя шинель, — повторил Чжэн Цзыюнь, чувствуя, что у него дрожит голос.

Юаньюань, взяв шинель, уткнулась в нее лицом и расплакалась, но сразу же подавила рыдания, вцепившись в шинель зубами. Она плакала совсем как в детстве, когда упрямилась и изгибалась всем тельцем. Всхлипывая, сказала:

— Папа, прости меня, но я действительно не могу больше…

У Чжэн Цзыюня сердце защемило от жалости. Ведь это из-за него чувствительная, прямодушная девочка жила в такой обстановке. Воистину гаолян^[57] пытались вырастить в тропиках… Но у него уже не было сил, чтобы изменить положение. К тому же он только что сам участвовал в оскорблении Юаньюань, пусть косвенно. У него было чувство, будто Ся Чжуюнь сорвала с ветки невиданной красоты цветок, а он наступил на него ногой. Потом он крепко прижал Юаньюань к груди и гладил ее вьющиеся волосы. Как давно он не делал этого! Она слишком быстро и незаметно выросла, а он постарел.

— Нет-нет, это я должен просить у тебя прощения! — Он не мог расплакаться, как Юаньюань. Сколько себя помнил, он никогда не плакал, какие бы горькие мысли ни охватывали его. Он всегда сдерживал слезы, только до боли сжимал зубы.

Красный огонек мотоцикла исчез во тьме. Чжэн Цзыюнь все так же стоял на холодном ветру, то ли задумчиво, то ли в растерянности.

Чей это голос? Неужели он разговаривает сам с собой? Такой старческий голос: «Не уходи, Юаньюань, не бросай меня одного». Только он один знал, что и ему, как всем людям, присуще чувство страха. Почему он не решился произнести эти слова вслух? Он просто боялся, боялся, что Юаньюань спросит его: «А ты считаешь, что еще есть смысл сохранять такую семью?» Что бы он на это ответил?

Верно, Юаньюань сказала правду — он лицемер. Кроме него самого, быть может, лишь одна дочь разгадала это. Только что она с предельной ясностью обнажила ту фальшь, которую он всю жизнь старательно прятал на дне души. Чего только он не претерпел, не вынес ради того, чтобы сохранить для окружающих видимость благополучной семьи! Даже то, что Ся Чжуюнь была в молодости ему неверна… он отлично знал, что Фанфан не его дочь. Ему пришлось терпеть деспотичный, мещанский характер жены, ее политическую отсталость… И все из-за чего? Из-за того, что любовь вскружила ему в свое время голову? Да нет, Ся Чжуюнь никогда не была человеком, по-настоящему достойным любви. Скорее, он терпел ради того высокого идеала, который сам себе создал. Он свободно употреблял в своей речи научные понятия, марксистские термины, но во многом следовал старомодным принципам.

А для чего ему был нужен высокий идеал? Неужели за всем этим самопожертвованием не скрывалось и мысли о личной карьере? Была, была! Зачем закрывать на это глаза? О, каким святым он казался себе, забывая в лучах светящегося нимба о настоящих чувствах. Кроме того, у него не было той смелости, что у Юаньюань. Это она идет, куда хочет, делает, что хочет. А может, и ему так — идти, куда хочется? Увы, нет у него этой смелости, точнее, он сам ее растерял. И винить в этом некого. Сбросить оковы, в которых держит тебя внешний мир, пожалуй, не так уж сложно. Люди чаще всего терпят поражение, когда пытаются вырваться из тех кандалов, в которые сами заковали свое сознание. Как и Юаньюань, Чжэн Цзыюнь надеялся, что жизнь вокруг переменится. Пусть для нее все будет легче, чем было в свое время для него.

Ветер подул яростнее. Чжэну стало еще холоднее. Он промерз насквозь, с головы до ног. Одиночество. Рядом с ним нет ни одного близкого человека. Он пошел, глядя перед собой немигающими глазами. Начал падать снег. Крупные хлопья заполонили все пространство вокруг. Они были похожи на маленьких белых бабочек.

Бабочки! Когда Юаньюань было шесть лет, ей удалили гланды. Он целую вечность просидел около чистенькой кроватки, вслушивался в ровное, сладостное дыхание дочери. Глядя на кругленькое смуглое личико, оттененное больничными простынями, он почувствовал свою ответственность перед дочкой и ее сверстниками. Но что это за ответственность? Неужели она только в том, чтобы проложить для них дорогу? Девочка проснулась и спросила: «А где мама?» — «Мама занята. Тихо! Тебе нельзя разговаривать».

Уже тогда он начал обманывать Юаньюань. Но можно ли винить его? Как мог он сказать, что мама — на банкете в ресторане?

«Папа, расскажи сказку», — тоненьким голоском попросила девочка.

Он не умел рассказывать сказки. Никогда не приходило в голову, что, кроме дороги, которую он прокладывает детям, им нужны еще и сказки.

— Ну, какую же сказку тебе рассказать? — он напряг память, но безрезультатно. Нет, ничего не выходит.

Юаньюань долго с разочарованием смотрела на него. Хороши родители, нечего сказать, подумалось Чжэн Цзыюню: папа, не умеющий рассказывать сказки, и мама, у которой из-за банкета не нашлось времени навестить дочку после операции!

Внезапно девочка спросила: «Папа, а откуда берутся бабочки?» — «Из гусениц». — «Ты обманываешь меня!» Юаньюань не могла поверить, что прекрасные бабочки получаются из таких отвратительных насекомых.

Она, наверное, давным-давно забыла об этом эпизоде своей жизни, да и Чжэн не мог понять, почему вдруг вспомнил о нем. Действительно, после мучительных превращений некрасивые гусеницы становятся бабочками. Но не каждой дано завершить этот трудный путь. Многие гибнут на полпути, еще в виде куколки. Сколько же тех, кому удается пройти свой путь до конца?

Он сейчас тоже как кокон, как личинка. «Юаньюань, не суди меня слишком строго. Ты должна понять, что пока я червяк, который лишь начал свое превращение. Может быть, мне и не доведется стать бабочкой, а суждено погибнуть на половине дороги», — думал Чжэн Цзыюнь, обращаясь к дочери.

Но почему надо говорить только с самим собой? Он должен вслух высказать это Юаньюань и Мо Чжэну, которого он еще не видел, но уже успел обидеть. Который час? Скоро одиннадцать, есть еще последний троллейбус.

Лю Юйин в полусонном состоянии тащилась домой, зевая и с трудом переставляя по лестнице одеревеневшие ноги.

Завтра уже Новый год. В эти дни было особенно много дел. Столько женщин хотели сделать прическу, что пришлось работать сверхурочно, с восьми утра до десяти вечера. Ноги онемели. А у самой волосы грязные, уже слипаются. Нет даже времени помыть голову. Интересно, поел ли Сяо Цян? Утром она приготовила овощи, положила вместе с пампушкой на решетку в кастрюлю и долила воды. Она объясняла Сяо Цяну, как зажечь спичку, открыть газ и подогреть еду, но наверняка Е Чжицю затащила мальчика к себе и покормила. Как неудобно перед ней! Чувствуя себя обязанной, Лю Юйин много раз агитировала соседку сделать прическу. Уж она бы постаралась! Однако Е Чжицю всякий раз, заслышав об этом, обхватывала голову руками и говорила: «Только не сейчас! Дай мне пожить спокойно пару дней!»

И чего только бояться? Ведь волосы же не завьются сами! Человека красит одежда, а лошадь — седло. С другой стороны, сколько ни завивай Е Чжицю, еще неизвестно, станет ли она от этого красивее.

Кажется, добралась до третьего этажа. Лю Юйин остановилась передохнуть. Но что это? Где-то совсем рядом хрипит человек. Она посмотрела вниз — на лестнице никого не было. Тогда она быстро побежала вверх. На ступеньках, скорчившись, лежал пожилой мужчина.

— Товарищ, эй, товарищ! Что с вами? — Лю Юйин бросилась поднимать его.

Чжэн Цзыюнь раскрыл глаза и махнул рукой, давая понять, что его не надо трогать. Он показал на белые таблетки, рассыпанные по ступенькам, потом — на свои губы.

Лю Юйин поняла и тут же, собрав несколько таблеток, сунула ему в рот. Лихорадочно стала стучаться в дверь Е Чжицю:

— Откройте! Откройте!

Дверь отворилась, показались веселые лица соседки, Мо Чжэна и той красивой девушки, что часто сюда заходила, — кажется, Юаньюань.

— Скорей, скорей! Там человеку плохо, на лестнице! Похоже, что-то серьезное. — Лю Юйин была сильно взволнована. Все побежали за ней вниз по лестнице.

— Папа! — вырвалось у Юаньюань.

— Почтенный Чжэн! — воскликнула Е Чжицю. — Ну-ка, Мо Чжэн, беги скорее за такси.

Чжэн Цзыюнь закрыл глаза, словно он дошел наконец туда, куда стремился. Не думал он, что придется познакомиться с Мо Чжэном при таких обстоятельствах. Очень уж театрально все получилось. Только бы дочка и будущий зять не подумали, что он пришел ссориться.

Юаньюань снова расплакалась. Она была так несправедлива к отцу, это ее вина.

— Папа, папа!

Е Чжицю строго сказала:

— Не плачь, не тряси его и вообще не трогай. Ему нужен покой. — Она присела и подложила свой локоть под голову Чжэн Цзыюня. — Ступай, принеси лучше подушку!

Девушка словно отупела и даже не сдвинулась с места, будто и не слышала ничего. Какой она все-таки еще ребенок! Лю Юйин побежала за подушкой вместо нее.

Как долго нет такси. Е Чжицю нервничала: ведь с каждой минутой промедление становится все опаснее. На лбу у нее выступили крупные капли пота. О небо! Этот человек не должен умереть. Таких прекрасных людей в Китае немного, скорее, слишком мало.

Юаньюань прижималась лицом к ладоням отца, покрытым холодной испариной.

— Папа, я буду о тебе заботиться, буду тебя любить, только не вспоминай того, что я наговорила! Ты же у меня хороший, папа, я понимаю тебя. Я не такая уж глупая…

— Помолчи, Юаньюань, дай ему отдохнуть, — сердито сказала Е Чжицю.

Наконец такси пришло. Мо Чжэн поднял Чжэн Цзыюня на руки. Какой он сильный, этот парень! Точно его жизненные соки переливались в обмякшее тело Чжэна. Как хорошо! Он словно стал ребенком, покоящимся на руках у великана. Ничего, он не умрет. Чжэн Цзыюнь раскрыл глаза. На него смотрели глаза Мо Чжэна, похожие на черные агаты. Они будто магнитом притягивали обратно душу Чжэн Цзыюня, уже отдалившуюся было от тела, вливали в нее свежую энергию. Чжэн Цзыюнь с усилием улыбнулся Мо Чжэну. Видимо, он действительно хороший парень!

ЭПИЛОГ

Зазвонил телефон. Уже далеко за полночь. Нехорошо беспокоить людей в такое время. Министр перевернулся на другой бок и опять уснул. Телефон зазвонил снова и звонил, должно быть, долго. Что-нибудь случилось? Тянь Шоучэн раскрыл глаза и сел на кровати. Спустил на пол ноги и нащупал шлепанцы. По пути к телефону обнаружил, что на левую ногу надел правый, а на правую — левый.

— Да! — раздраженно сказал он в трубку.

— Министр Тянь? Извините, что нарушил ваш покой. — Цзи Хэнцюань умел употреблять изысканные обороты. Не то чтобы он не мог обойтись без них — просто знал, с кем следует говорить вежливо.

— Что случилось? А? — протянул Тянь Шоучэн. Он услышал в трубке, как Цзи Хэнцюань переводит дух и глотает слюну, точно человек, перед которым стоит блюдо с деликатесами.

— У Чжэн Цзыюня инфаркт, он в больнице. — Голос Цзи напрягся, словно он старался подавить смешок.

— Что? — Тянь Шоучэн на мгновение почувствовал замешательство, даже пол качнулся под ногами. — Как это произошло?

— Говорят, на квартире у той журналистки. После одиннадцати вечера. — Все это Цзи Хэнцюань произнес быстро, на одном дыхании, точно боялся, что не успеет сообщить эту новость и сам внезапно умрет. Он напоминал разведчика, пробравшегося во вражеский лагерь и добывшего наконец ценную информацию, которую нужно немедленно доложить главнокомандующему.

— А-а! — Это «а» началось на самой высокой ноте и закончилось на самой низкой. — Обязательно передайте в больницу, чтобы сделали все возможное, чтобы выделили лучших врачей, использовали лучшие лекарства… Короче, товарищ Чжэн Цзыюнь — надежда нашей экономики, он так много сделал для страны, что его обязательно надо спасти. В противном случае могут быть серьезные политические последствия… Где вы сейчас находитесь? В больнице? Хорошо. Я скоро приеду.

Как ни странно, Тянь Шоучэн действительно был озабочен и глубоко переживал случившееся. Положив трубку, он увидел перед глазами цифры: 1006—287… Это были результаты последнего голосования на выборах делегата на XII съезд.

С тех пор как они с Чжэн Цзыюнем ввязались в бой и «увидели кровь на штыке», число голосовавших за Чжэна выросло с восьмисот восьмидесяти семи до тысячи с лишним. Усилия Тянь Шоучэна ничего не дали. Можно сказать: и жену врагу подарил, и войска не сберег — или: рис просыпал, а курицу не поймал. После этого министр утратил веру, разочаровался. И все же внезапный поворот событий неприятно поразил его. Да, Чжэн Цзыюню не придется быть делегатом XII съезда. Но что будет потом?

Тянь Шоучэн садился в машину еще более серьезный, чем во все предыдущие дни. И глубокой ночью он должен быть собранным, точно едет на важный прием. Он взглянул на светящийся циферблат своих часов — они показывали три часа сорок одну минуту первого января восемьдесят первого года.

Положение дел было лучше, чем следовало ожидать. Дежурный врач сказал Тянь Шоучэну, что опасность для жизни Чжэн Цзыюня миновала. Вот и хорошо, пусть бы все жили до ста лет. Тянь сразу же почувствовал слабость и опустился на длинную скамью, стоявшую в больничном коридоре, в унынии размышляя о том, сколько еще трудных боев впереди.

Примечания

1

В русском переводе вышла под названием «Директор Цяо приходит на завод». — Прим. ред.

(обратно)

2

Группа по делам «культурной революции», в которую входили Цзян Цин, Яо Вэньюань, Ван Хунвэнь и Чжан Чуньцяо. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

3

Юань — основная денежная единица в Китае.

(обратно)

4

Фэнь — сотая часть юаня.

(обратно)

5

Мао — десятая часть юаня.

(обратно)

6

Красный цвет в Китае — символ счастья, цвет невесты.

(обратно)

7

Два написанных вместе иероглифа со значением «счастье» — знак благопожелания.

(обратно)

8

Нефтепромыслы на северо-востоке Китая, сделанные образцом для всех предприятий страны.

(обратно)

9

Знаменитый роман Цао Сюэциня (XVIII в.).

(обратно)

10

Программа развития страны, выдвинутая в 1977 году на XI съезде КПК и направленная на модернизацию промышленности, сельского хозяйства, науки и техники, армии.

(обратно)

11

Каппутист — идущий по капиталистическому пути; политический ярлык времен «культурной революции».

(обратно)

12

Ароматные горы (Сяншань) — знаменитое своей красотой место к западу от Пекина.

(обратно)

13

Цзаофани (бунтари) — молодежь, которую использовали как ударную силу «культурной революции».

(обратно)

14

Эта поговорка появилась в те времена, когда в Китае почитались конфуцианские, даосские и буддийские канонические книги. Но затем она приобрела более широкий смысл.

(обратно)

15

В традиционном китайском календаре каждый год обозначается так называемыми циклическими знаками, которым соответствует определенное животное. Есть год лошади, месяца лошади не бывает.

(обратно)

16

Седьмая, низкая категория чиновника в старом Китае.

(обратно)

17

Другое название — «пекинская музыкальная драма», традиционный театральный жанр, распространенный в Китае XIX—XX веков.

(обратно)

18

Роман Цянь Цая (конец XVII — начало XVIII вв.) о знаменитом китайском полководце XI в., которому посвящено множество легенд, пьес и сочинений в других жанрах.

(обратно)

19

Популярная вКитае игра. Двое одновременно выбрасывают либо два пальца (ножницы), либо ладонь (платок), либо кулак (камень). Считается, что «ножницы» режут «платок», но ломаются о «камень», который можно завернуть в «платок». Проигравший выпивает рюмку.

(обратно)

20

Знаменитая китайская водка.

(обратно)

21

Амичис (или де Амичис), Эдмондо (1846—1908) — итальянский писатель-социалист, утверждавший демократические и гуманистические идеалы.

(обратно)

22

Площадь Небесного Спокойствия (Таньаньмэнь) — центральная площадь Пекина. Здесь 5 апреля 1976 г. тысячи людей открыто выступили против царившего тогда режима феодально-фашистской диктатуры.

(обратно)

23

Известные китайские государственные деятели, которые были незаслуженно репрессированы.

(обратно)

24

Северо-западный поход НОАК, совершенный за период с октября 1934 г. по конец 1936 г.; протяженность похода — 13 тыс. км. В январе 1935 г. в Цзуньи состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК КПК, на котором совместно с представителями командования было выработано решение о программе единого национального фронта.

(обратно)

25

Досл.: «газета больших иероглифов» — стенгазета с материалами критики и разоблачений.

(обратно)

26

Лозунг маоистских времен.

(обратно)

27

Герой романа У Чэнъэня «Путешествие на Запад» (XVI в.) — Царь обезьян (Сунь Хоуцзы или Сунь Укун) находился во власти одного из могущественных будд, в знак чего носил обруч, символ послушания.

(обратно)

28

Собрание книг конфуцианского канона; будущий чиновник старого Китая, сдававший государственные экзамены на получение ученой степени, обязан был в совершенстве знать канонические тексты.

(обратно)

29

Имеются в виду те представители буржуазно-помещичьих либеральных кругов и части интеллигенции, которые в конце XIX в. выступали за заимствование только технических достижений Запада без коренных изменений социально-политической структуры в Китае.

(обратно)

30

Столица освобожденных районов Китая на рубеже 30—40-х годов.

(обратно)

31

Лушань — горный курорт, где в августе 1959 г. состоялся пленум ЦК КПК, на котором инициаторы авантюристического курса «большого скачка» расправились со своими противниками.

(обратно)

32

II в. до н. э. — II в. н. э.

(обратно)

33

Парк согласия (Ихэюань) — летний дворцовый комплекс маньчжурских императоров, ставший после революции общественным парком.

(обратно)

34

Выдающийся китайский каллиграф IV в., каждая надпись которого стоила огромных денег.

(обратно)

35

Знаменитый роман Цао Сюэциня (1722—1763), после его смерти дописан Гао Э. Цин Вэнь — сирота, отданная в богатый дом служанкой, была невинно оклеветана, умерла в шестнадцать лет.

(обратно)

36

Герой широко известной повести Лу Синя «Подлинная история А-Кью» (1921); не мог одержать реальной победы над своими врагами и постоянно утешал себя так называемыми моральными победами.

(обратно)

37

Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией.

(обратно)

38

Здесь и далее стихи в переводе О. Прохоровой.

(обратно)

39

Годовщина образования КНР (1949).

(обратно)

40

Широко распространенный эпизод из китайских легенд и произведений других жанров, в котором восемь святых даосского пантеона каждый по-разному демонстрируют свое волшебство.

(обратно)

41

Образцовая сельскохозяйственная коммуна.

(обратно)

42

Марионеточное государство, созданное японскими милитаристами на северо-востоке Китая (1932—1945).

(обратно)

43

В данном случае это понятие означает подпольных капиталистов.

(обратно)

44

В старом Китае к срочным письмам прикрепляли птичьи перья. Три перышка — знак особой срочности.

(обратно)

45

Китайские меры веса. Цзинь — 500 г, лян — 50 г.

(обратно)

46

Так вел себя правитель древнекитайского царства Юэ, чтобы не забыть обиду, нанесенную ему правителем царства У.

(обратно)

47

Гегемон (Баван) — прозвище Сян Юя, правителя царства Чу, потерпевшего в III в. до н. э. поражение от основателя династии Хань. Этот сюжет использован во многих китайских произведениях.

(обратно)

48

Один из членов «банды четырех».

(обратно)

49

Тринадцать могильных курганов — расположенные близ Пекина усыпальницы императоров династии Мин (XIV—XVI вв.).

(обратно)

50

Тыква-горлянка, в которой хранились различные снадобья, — неотъемлемая принадлежность старинных китайских знахарей и кудесников. Со временем это выражение стало крылатым.

(обратно)

51

Всекитайское собрание народных представителей.

(обратно)

52

1644 г.

(обратно)

53

В ходе революции 1911—1913 гг., в результате которой была свергнута монархия.

(обратно)

54

Главный герой романа Цао Сюэциня «Сон в Красном тереме».

(обратно)

55

Героиня романа «Сон в Красном тереме».

(обратно)

56

В каждом китайском доме, по крайней мере старинном, есть место, где хранятся поминальные таблички с именами предков.

(обратно)

57

Хлебный злак с высоким стеблем, растет преимущественно в широтах с умеренным климатом.

(обратно)

Оглавление

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***