Как хорошо уметь читать (СИ) [Марина Леманн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Часть 1 ==========


Яков Платонович остался на ужин у Мироновых. Мария Тимофеевна все время щебетала о том, как повезло Анне, что князь пригласил ее в свою усадьбу, да еще в то время, когда там будет графиня. Она очень надеялась, что у Анны сложатся приятельские отношения с графиней, и та потом в Петербурге представит ее дамам своего круга, как говорил князь. Штольман разделял чаяния тещи, в совершенно чужом для Анны Петербурге ей совсем не помешали бы новые знакомства. Узнав характер Павла, он мог с уверенностью сказать, что он не стал бы иметь связи с чванливой женщиной, следовательно, графиня была не из тех, кто смотрел бы на Анну свысока, а то и вовсе с презрением из-за того, что она была женой незаконного княжеского сына.


Вернувшись домой, Штольман решил определиться, какие из новых семейных снимков займут место с рядом с уже стоявшими. И не мог выбрать. Ему очень нравились все четыре, которые Павел вставил в изящные серебряные рамки — где он был рядом с Анной, где они были втроем и два его вместе с Павлом. Причем, как бы странно и это не звучало, он понравился на снимках себе сам. Он никогда не считал себя тем человеком, кто хорошо получался на снимках. Да и вообще не любил ходить к фотографу. Зачем? Он и так видел свое лицо в зеркале каждое утро, когда брился. Серьезное лицо полицейского следователя. И на снимках он был таким же — больше Штольманом, полицейским чиновником довольно высокого ранга, чем частным лицом со своими личными эмоциями. То, как он выглядел на художественных снимках, мало отличалось от его изображений в документах. Единственные снимки, где он до этого видел Якова Платоновича, даже скорее Якова, были с их с Анной празднования начала семейной жизни. На том снимке, что стоял на пианино, не только Анна, но и он сам получился замечательно. Он объяснял это тем, что это был один из самых счастливых дней в жизни Якова Штольмана.


Сейчас он смотрел на свою карточку с Павлом и снова видел не Ливена и Штольмана, а двух Ливенов. Они были не просто похожи, у них была… похожая улыбка. Не та широкая счастливая улыбка, какая была у него снимке с Анной. Нет, улыбка, даже скорее полуулыбка, спокойная, мягкая, теплая, которая появляется сама собой, просто когда у человека хорошо на сердце… Значит, у него улыбка Ливенов? Какая у Павла и, возможно, была у его настоящего отца Дмитрия Александровича. Может, такая улыбка Дмитрия и заронила первое чувство в сердце Катеньки, его матушки? Ведь чем-то же покорил ее князь, который был до этого так непостоянен в своих увлечениях? Или, живя в имении родственников, она не только не знала, что князь Ливен приходился ей троюродным братом, пока он не приехал ее навестить, но и вообще никогда не слышала о нем и, значит, не знала о его репутации повесы. И поэтому восприняла его таким, каким он предстал перед ней — молодым мужчиной, способным на серьезные чувства, глубокие и сильные? Ведь если б она видела его другим, вряд ли бы она позволила ему большее, чем поцелуи… А потом, после того, как была разлучена со своим суженным его безжалостным отцом и была выдана замуж за другого, согрешила с ним и родила от него сына…

Яков Платонович вздохнул и поставил карточку рядом с портретом несостоявшейся семьи князя Ливена — им самим, его любимой женщиной и их сыном, который был его копией… Затем он разместил рядом снимок, на котором он был вместе с Анной и Павлом и еще один — где они с Павлом были в шляпах, с княжескими перстнями и тростями с гербом Ливенов. На пианино образовалась целая галерея семейных снимков. Карточку, где он был с Анной, он поставил в спальне на свою прикроватную тумбочку. Пусть стоит тут, хотя бы пока Анны нет дома.


На следующий день начиналась трудная, полная дел неделя, и Штольман решил лечь пораньше. Но сон к нему не шел, так как в голову лезли разные мысли. Как там Анна? Как они доехали до станции? Удобно ли ей будет в поезде? Понравится ли ей в усадьбе Павла?.. Он отправил Анну вместе с Павлом… Когда он хотел отослать Анну из Затонска, он думал только о том, чтобы она уехала подальше от возможных неприятностей. Теперь, будучи не в состоянии заснуть, лежа в одиночестве в супружеской постели и скучая по Анне и душой, и телом, он подумал, с кем она уехала… С красивым, привлекательным мужчиной, у которого море обаяния и еще больше… опыта с женщинами… Мужчиной с княжеским титулом и состоянием — тем, чего не было у него самого… Любая женщина заинтересовалась бы таким, вон как Мария Тимофеевна была им очарована… А он отправил с ним Анну, его Анну… Ну не дурак ли?.. Яков Платонович внезапно понял, что это не просто рассуждения, а ревность… именно ревность… Та, про которую спросил в Петербурге Павел… Павел сказал, что ему и Александру понравилась Анна, а сам он пробормотал что-то вроде того, что это неудивительно, поскольку Анна красивая молодая женщина, а Александр молодой человек… Тогда Павел удивился, неужели он ревнует Анну к каждому мужчине… Нет, не к каждому… ну почти… Конечно, та его ремарка про Александра была глупостью. Кто Александр? Симпатичный мальчишка, пусть даже и познавший женскую ласку. Но Павел… он — исключительный мужчина… во всех отношениях…


Его мысли могли завести его куда угодно, но голос разума следователя Штольмана вмешался в их ход: «Ты, Яков, не просто дурак, а круглый дурак, идиот… Разве у тебя есть основания для ревности? Или ты сам их пытаешься придумать?» Он должен был признать, оснований для ревности не было, ни малейших. Анна была любящей и очень преданной женой. Павел — да, был светским волокитой, но… в то же время был порядочным человеком, по крайней мере по отношению к нему самому, даже более чем порядочным… И ничто не говорило о том, что он мог повести себя иначе… Да, Анна красивая молодая женщина… Но представить, чтоб Павел позволил себе серьезно увлечься ей, он не мог. А уж чтоб попытался завести с ней интрижку — тем более… Легкий флирт искушенного дамского угодника, состоящий из невинных комплиментов, как, например, Марии Тимофеевне — это самый большой «грех», в котором он мог заподозрить Павла. Да и то с той целью, чтоб Анна тоже почувствовала себя привлекательной женщиной, особенно рядом с графиней… Яков понимал, что Виктор Иванович не был слеп и видел, что Ливен флиртовал с его женой, но делал вид, что не замечал этого, давая ей почувствовать себя интересной женщиной в глазах князя, более молодого и несомненно более красивого, чем был их сосед Разумовскиий… Виктор Иванович был разумным человеком, и ему самому иногда стоило у него поучиться…


И все же червячок сомнения его точил — когда он по глупости днем обидел Анну, а Павел пошел утешить ее, он подошел к окну кухни, нет, не за тем, чтоб следить за ними, ни в коем случае, а чтоб убедиться, что с Анной все более или менее в порядке. И что же он увидел? Анна и Павел сидели на скамье под окном. Павел приобнял Анну и держал ее руку в своей. Как это много раз делал он сам… И кроме благодарности по поводу того, что Павел пытался утешить Анну, которую он сам довел до слез, он испытал какую-то неловкость — словно он подсмотрел что-то, чего не должен был видеть…


И снова следователь Штольман пресек его возможные фантазии: «Яков, ну куда тебя опять понесло? Павел же не идиот, как ты! Да если бы в жестах Павла было хоть сколько-то от ласки мужчины, разве бы он так открыто демонстрировал это? Тебе радоваться надо, что в жизни Анны появился человек, которого приняла она и который принял ее и мог бы стать для нее в какой-то мере близок, а не придумывать себе Бог знает что! Ты же сам говорил, что ее жизнь не должна вращаться только вокруг тебя самого, а сейчас, когда появилась такая возможность, ищешь повод, чтоб ограничить ее даже в общении с новым родственником…»


Когда ему наконец удалось заснуть, ему приснилось, что Анна и Павел сидели на скамье под большим раскидистым деревом. Они о чем-то разговаривали, Павел приобнял Анну и держал ее руку в своей. Потом поцеловал ей ладонь — совсем как это делал он сам. Затем они встали, и Анна взяла Павла под руку… Но, проснувшись, он уже не мог с точностью сказать, видел ли он во сне рядом с Анной Павла… или это был он сам…


Собираясь на службу, Штольман думал, что делать с перстнем и тростью, оставленными Павлом. Не мог же он заявиться в участок с перстнем, да еще тем, который за версту кричал о своей стоимости. Трость тоже дорогая, сразу видно, не из какой-то лавки, а сделана на заказ… Но ее наличие хоть можно оправдать служебной надобностью — как орудие самообороны… Раздумывая брать ее или не брать, он чуть не упустил время, когда нужно было выходить из дома. Беспокоясь о том, что опаздывать было бы нехорошо, он подхватил свой саквояж и быстрым шагом пошел в управление, и уже по дороге обнаружил, что все же взял не свою обычную, а подаренную Павлом трость. Ну что ж, это получилось само собой… значит, так тому и быть.


По дороге в управление пара человек, как ему показалось, посмотрела на него пристальнее, чем следовало бы, но о нем в последнее время ходило столько разговоров, что обращать на это серьезное внимание было бы нелепо. Дежурный в участке тоже взглянул на него с малоскрываемым интересом и, было, хотел что-то сказать ему, но промолчал.


========== Часть 2 ==========


В кабинете уже был Коробейников, он сидел за своим столом и рассматривал дорогую записную книжку, видимо, это была улика по делу, с которым он сам еще не успел ознакомиться… Затем его помощник повел себя более чем странно — он погладил ее, потом еще раз… И даже понюхал… И блаженно вздохнул…

— Антон Андреевич, Вы что, теперь все улики так исследовать будете? Если так, то вон еще саквояж можно понюхать и поласкать, — сказал он с издевкой про саквояж, стоявший на его столе.

— Ой, Яков Платонович, я и не заметил, как Вы вошли…

— Да куда уж Вам заметить, если Вы такими важными делами заняты… С какого дела улики, не соизволите доложить?

— Это не улики… это другое… подарки… — смутившись, сказал Коробейников.

— Подарки? Коробейников, это называется другими словами — взятка, мзда. Не успел я на полдня отлучиться, как кто-то к нам уже с подношениями пожаловал. А Вы, как я вижу, и рады, — резко сказал Штольман.

— Да о чем Вы, Яков Платонович? Как, как Вы могли подумать, что я от кого-то подношение приму? — возмутился Антон Андреевич.


И правда, чего это он сегодня? День еще не начался, а он уже спустил на Коробейникова всех собак — ни за что, ни про что…

— Извините, Антон Андреич, я, действительно, видимо, чего-то не понимаю. Откуда подарки?

— Их принесли из гостиницы, сказали, что их оставил постоялец и просил доставить в понедельник с утра в полицейское управление для Штольмана и Коробейникова. Мне их отдал дежурный. Эту записную книжку и саквояж. Вы уж не обессудьте, Яков Платонович, саквояж мы с дежурным вместе открыли — мало ли что, вдруг там бомба или гадость какая… Но нет, внутри ничего подозрительного…

— Это хорошо, что догадались посмотреть, действительно, мало ли что… Так от кого сии дары? От волхвов?

— От Его Сиятельства… князя Ливена…

— От Ливена??

— Да, от него. У меня в записной книжке карточка, вот, — Коробейников протянул своему начальнику кусочек картона с именем и гербом. На обратной стороне карточки была надпись «Антон Андреевич, примите небольшой презент в знак моего расположения. Надеюсь, он будет полезен для Вашей благородной службы. Князь Ливен».

— Вы разрешите взглянуть на Ваш подарок?

— Разумеется, Яков Платонович, — Коробейников отдал записную книжку Штольману.


Книжка была из качественной бумаги, с твердой корочкой, чтоб было удобнее писать, и с дорогой обложкой из прекрасно выделанной кожи. Коробейникову, чтоб купить такую, нужно не один месяц откладывать жалование… Штольман понял, что, вероятно, Павел заметил, что его помощник пользовался подобной, только, конечно, дешевенькой, такой, которая ему по средствам. Теперь его карман будет оттягивать другая — дорогая, солидная, какая могла быть у чиновника высокого ранга, а не у коллежского асессора. Что ж, хороший подарок и нужный.

Ему самому Павел оставил саквояж. Тоже дорогой, это было сразу понятно по изумительной выделке кожи. В саквояже была записка «Для нужд следствия. Кофр для сбора улик. Павел». Яков Платонович прямо видел перед собой ехидную улыбку Павла, когда тот писал записку. К саквояжу прилагался бумажник. Павел был очень наблюдательным — саквояж, который видел лучшие времена, он отметил для себя явно в гостиничном номере в Петербурге, где они с Анной останавливались, и решил купить ему новый в столице и привези оттуда. То, что саквояж и бумажник были не из кожгалантерейной лавки Затонска, было совершенно очевидно. Здесь не было вещей такого качества и такой цены… Саквояж, как и бумажник, давно нуждались в замене, это правда, но руки все никак не доходили купить новые взамен хорошо послуживших… И вот он дооткладывал до того, что ему их привез Павел…


И тут у сыщика Штольмана возник вопрос. То, что Павел видел, что его саквояж уже давно пора было менять, и купил новый — это было понятно. А вот как было дело с записной книжкой? Вряд ли в Петербурге Павел думал о подарке помощнику своего племянника, но книжка тоже была куплена не в Затонске. Возможно, Павел подарил свою собственную новую, которая была у него с собой, или купил ее для него самого вместе с саквояжем и бумажником, а потом решил, что молодому человеку такой подарок доставит гораздо больше радости, чем его племяннику, который принимал подарки, чуть ли не делая одолжение… Даже если книжка изначально и предназначалась ему, а потом была подарена Коробейникову, он был нисколько не в обиде. Он и так получил от Павла более чем достаточно. А Антону Андреевичу вряд ли кто-нибудь сделает такой щедрый подарок. И он еще раз подумал, насколько Павел чуткий и заботливый человек.


— Яков Платонович, у нас кто-то, видно, в пятницу трость оставил, а я и не заметил, — кивнул Коробейников в сторону вешалки у двери. — Не знаю только, кто это мог быть. Может на ней инициалы есть?

— Нет там инициалов, там вензель…

— Вензель? Какой?

— Князей Ливенов, — пояснил Штольман.

— Князей Ливенов? — переспросил Коробейников. — Так что же она Его Сиятельства? Вот незадача, он ведь уже уехал в Петербург, да? Как тогда ее ему передать?

— Антон Андреевич, эта трость не Его Сиятельства. Если бы Вы были более наблюдательны, Вы бы заметили, что князь пришел и ушел с тростью. Вы же вместе с Трегубовым на улице стояли, — начал закипать Штольман.

— Если не князя, значит, Ваша?

— Моя, — нехотя признался Яков Платонович.

— А… посмотреть можно?

— Можно, — разрешил Штольман. — Посмотрите да и займитесь наконец делом, а то так и весь день пройдет…

— Так вот, значит, какой у князей Ливенов вензель… — Коробейников стал рассматривать трость со всех сторон и, видимо, случайно нажал на кнопку — трость распалась на шафт и рукоять с тонким клинком.

— Яков Платонович, я… кажется, ее сломал, — побледнел Коробейников.

— Ничего Вы не сломали, так и должно быть… Да смотрите поосторожнее с клинком, а то еще сами себя заколете… Не хватало нам еще ранений помимо тех, что злоумышленники могут нанести…

— Значит, у нее устройство такое? Чтоб клинок быстро вытащить?

— Именно.

— Очень… полезная вещь… при нападении… — оценил Коробейников. — Стало быть, Его Сиятельство специально заказал такую, зная о Вашей службе, полной опасностей… А ведь, глядя на нее, и не подумаешь, что она может быть грозным оружием…

— Грозным оружием, если уметь им пользоваться, иначе оно может быть обращено против тебя самого.

— Но ведь Вы, Яков Платонович, умеете? И Его Сиятельство тоже? У него самого такая наверняка есть.

Штольман посмеялся про себя, что у Его Сиятельства целый арсенал, а уж каким оружием он не умел пользоваться, трудно было представить. При его-то службе…

— Ну, думаю, Его Сиятельство за себя постоять сумеет, — сказал он, добавив про себя «и не только за себя…»

— А правда, что он… заместитель начальника охраны Императора? — почему-то тихо спросил Коробейников.

— Откуда Вам известно?

— Случайно услышал… Трегубов сказал дежурному не болтать об этом… А то он ему голову оторвет… А то и вовсе…

— На Камчатку отправит? — усмехнулся Штольман.

— Да, туда… Так правда?

— Правда, — подтвердил Яков Платонович. — Но Трегубов прав, не нужно, чтоб об этом болтали в городе…

— Так это понятно. Это ведь не простая служба, а… особенная… Яков Платонович, а Вы… разве не встречались раньше с Его Сиятельством, раз имели дело с полковником Варфоломеевым?

— Нет, ни разу.

— Как такое может быть?

— Сам удивляюсь. Но у подполковника Ливена, по-видимому… другая сфера деятельности, не та… в которой я сотрудничал с Варфоломеевым… И, как Вы понимаете, Антон Андреевич, на подобные темы я с ним не разговаривал.

— Да, да, конечно…


— Антон Андреевич, давайте все же вернемся к служебным делам. Есть что доложить про пятницу и выходные?

— Да на удивление спокойные дни… Так, пара драк, одна с ножевым ранением — недалеко от трактира, но там даже и подозреваемого разыскивать было не нужно, он был настолько пьян, что так около собутыльника им раненого и свалился… Вообще удивительно, как он сподобился еще и ножом махать…

— Вину признал, как протрезвел? Или в отказную пошел? Сказал, что он не помнит ничего, а теперь нам надо выяснять, действительно ли это был он?

— Признал. Да и как не признать, коли свидетели есть? Это нападение видели два мужика, тоже вышедших из трактира, но те так, под мухой были, не пьяные, только по стаканчику пропустили, так что свидетели надежные… А больше по нашей части ничего не было… Да, кража была, кальсоны с веревки во дворе украли, но оказалось, что это сосед украл…

— У него что же, своих кальсон нет, чтоб у соседей воровать?

— Да у любовницы он был, а там муж не вовремя пришел. Он схватил одежду, что под рукой была, да в окошко выскочил. Потом обнаружил, что прихватил только штаны с рубахой и сапоги. Домой пришел, а все исподнее жена постирала, вот он у соседа и стянул — у того-то все белье уже высохло…

— А как обнаружилось, что именно он украл?

— Так вечером-то жена увидела, что кальсоны на нем не его, там завязки по-другому были пришиты, вой подняла, и сосед, у которого они пропали, услышал, прибежал да и накостылял ему… А в то время как раз городовой мимо проходил. Решил проверить, что за шум. Участком пригрозил, если всю правду не расскажут. Ну ему и признались, как дело было. И сказали, что претензий друг к другу не имеют, ни за стянутые с веревки кальсоны, ни за синяк под глазом… Так что дела заводить не стали. А городовой доложил, так как происшествие все же имело место… Трегубов рукой махнул, мол, и так писанины хватает, чтоб еще про портки записывать… В общем, ничего за эти дни такого, что б нашего участия требовало. Спокойные дни, как я и сказал.


========== Часть 3 ==========


Спокойные дни, похоже, закончились с наступлением понедельника. Было совершено несколько краж. Пострадавшие граждане пришли в управление сами и хотели подать заявление непременно начальнику следственного отделения Штольману и больше никому другому. Поскольку ко времени, когда появились первые пострадавшие, Штольман уже закончил с бумагами, оставшимися с пятницы, а Коробейников ушел опрашивать наконец вернувшегося в город свидетеля по одному из «подвисших» дел, ему пришлось принять обворованных граждан самому. Когда Штольман стал выяснять обстоятельства краж, оказалось, что самовар пропал три года назад после свадьбы, сено по осени было не то украдено, не то съедено лошадью, оставленной хозяином на несколько дней во дворе без присмотра. Хромовые сапоги, о пропаже которых хотела заявить жена помощника лавочника, и вовсе могли быть пропиты ее злоупотребляющим горячительными напитками мужем…


Когда он вышел из кабинета попросить сделать ему чая, чтоб попить его с куском вишневого пирога, который он как и Павел накануне получил от Марии Тимофеевны, он обнаружил в участке целую очередь — к нему… Если верить перебивавшим друг друга пострадавшим, в городе появилась воровская банда — крали все, что плохо лежит: столовые приборы, лошадиный хомут, грабли, бутыль самогона, ящик со столярным инструментом… Штольман заподозрил неладное. Что жители Затонска просто пришли посмотреть на него. А поскольку им не хотелось выглядеть не в меру любопытными, они находили поводы для своего похода в участок — вспоминая про давние кражи или даже придумывая их…


Как пошутил Павел, чтоб любопытствующие не беспокоили его дома, ему следовало дать объявление, что Я.П. Штольмана, сына князя Ливена, можно увидеть в служебные часы в следственном отделении полицейского участка. Похоже, Павел недооценил масштаб любопытства жителей провинциального городка, поскольку, если и публиковать подобное объявление, нужно написать не просто про служебные часы, а указать конкретный промежуток времени, например, полчаса в обеденное время, а то люди будут идти целый день… и на эти полчаса пытаться найти причину отлучиться из служебного кабинета… Господи, что за бред он несет! Да, ему было неловко, что на него приходили посмотреть… как на диковинку… Но он должен был признать, что все вели себя очень вежливо, даже немного… заискивающе? Мол, извините, что побеспокоили Вас своими проблемами, возможно, оторвали Вас от более важных дел, но вот… И все же, что послужило толчком к тому, что столько жителей решило прийти сегодня в управление?


Ответ на свой вопрос он получил, когда был вызван, точнее приглашен Трегубовым в его кабинет.

— Как, Яков Платонович, не сильно Вас беспокоят? А то ведь я могу распорядиться, чтоб эту толпу вообще дальше дверей управления не пускали… Не думал, что столько народа придет поглазеть на племянника князя Ливена. Видно, как статью прочтут, так сразу и идут в участок…

— Какую статью?

— Как какую? Неужто Вы не читали, Яков Платонович? Ребушинский в «Затонском Телеграфе» написал о князе Ливене и Вас.

— Нет, не читал, когда мне было?

— Тогда возьмите, только верните потом, а то я вечером газету домой понесу, чтоб супруга прочитала…


Яков Платонович взял газету и пошел в «предбанник» участка. Посетители все еще ждали следователя Штольмана. Он спросил, кто обнаружил кражу сегодня, а не ранее, и уверен, что именно кража имела место… Что пропавшая вещь не была потеряна, продана, обменяна, а ее владельцы, просто, быть может, забыли об этом… Возможные потерпевшие начали припоминать, что могло случиться с их добром. Грабли могли затеряться среди сена, самогон выпит, а бутыль разбита, хомут был продан вместе с лошадью, столовые приборы, не исключено, были переложены куда-то при ремонте дома и забыты там… Только ящик со столярными инструментами действительно пропал из взломанной ночью мастерской… Штольман видел, что люди не стали юлить и настаивать на несуществующих кражах, когда он дал им возможность… достойно отказаться от своих заявлений. Люди пришли из чистого любопытства, и явно не думали, что за их, казалось бы невинный, обман могут наступить последствия…


Он побеседовал со столяром и открыл дело по взлому его мастерской и краже инструментов из нее. Для столяра это был большой урон, из-за отсутствия некоторых инструментов он не мог работать над заказами, а стоили инструменты недешево. Он пообещал отправить своего помощника на место преступления сразу, как тот вернется в управление.


Наконец у него появилась возможность прочитать статью. Статья была на первой полосе газеты и сопровождалась… снимком Его Сиятельства и его племянника, двух членов княжеской семьи, у обоих были фамильные перстни Ливенов и трости с вензелями.

Яков Платонович выругался. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб понять, где Ребушинский достал снимок — у фотографа Левицкого. Если к Ребушинскому у него было негативное отношение из-за того, что тот, гоняясь за сенсациями, не знал рамок приличия, то о Левицком до этого момента он не мог сказать ничего плохого. Предложил ли Левицкий Ребушинскому снимок сам или Ребушинский каким-то образом узнал о том, что князь нанимал фотографа для выполнения семейных портретов, а затем выманил у него один из них, было не столь важно… Важно было, что этот портрет теперь был на первой полосе «Затонского Телеграфа» вместе со статьей… Статья была… на удивление приличной. В ней говорилось о том, что Его Сиятельство князь Ливен посетил в прошедшие выходные Затонск. Князь был назван столичным аристократом, находившимся на государственной службе в большом чине. Штольман был уверен, что Ребушинский доподлинно знал, что за служба была у князя, и в каком именно чине он был, но не написал об этом даже ради сенсации… Что это с ним? Совесть появилась не лезть в чужую жизнь?.. Или страх, что если он напишет что-то лишнее, то заместитель начальника личной охраны Его Императорского Величества подполковник Ливен этого так не оставит? Скорее всего, второе…


В статье писалось, что в Затонске князь был по семейным делам — навестил своего племянника Якова Платоновича Штольмана, который так сильно напоминал ему его ушедшего из жизни любимого старшего брата. Его Сиятельство побывал в полицейском управлении, где его племянник, коллежский советник, служил в должности начальника следственного отделения. Князь гордился тем, что племянник достиг всего в жизни сам, без чьей-либо протекции и к своей службе в любом месте, что в столичном Петербурге, что в их провинциальном Затонске относится со всей отдачей, ответственностью и серьезностью. Он был рад, что в таком прекрасном городке племянник нашел свое счастье в лице супруги Анны Викторовны, дочери местного адвоката Миронова, на брак с которой перед своей кончиной его благословил родной отец князь Дмитрий Александрович Ливен, посчитавший, что лучшая партия для сына та, которой он отдал свое сердце.

Его Сиятельство вместе с племянником, его женой и ее родителями оказал честь посетить ресторан при Дворянском Собрании и дал высокую оценку его кухне. Князь и его племянник были приглашены председателем и членами Дворянского Собрания присоединиться к их обществу, и князь пообещал выделить для этого время в следующий свой визит. Несмотря на ограниченность во времени, Его Сиятельство не только уделил внимание своему племяннику и его семье, но и нашел возможность внести свой вклад в улучшение жизни Затонска — лично сделал пожертвования для местной больницы и церкви…


Закончив чтение статьи, Штольман задумался — откуда Ребушинскому стали известны некоторые факты, например тот, что перед смертью старый князь одобрил брак своего незаконного сына. Этого не знал никто кроме его самого, Анны… и Павла… Ах да Павел, ах да сукин сын! Значит, он или встречался с Ребушинским сам — когда говорил, что у него в Затонске дела, или по крайней мере передал для него какие-то записи… Теперь он уже сомневался, что Левицкий сам отдал снимок Ребушинскому, скорее всего, это было сделано по распоряжению князя… С одной стороны, Яков Платонович сердился на Павла за то, что он по сути дела заказал Ребушинскому статью, с другой — понимал, что он сделал это из лучших побуждений, ведь местный писака все равно бы не оставил визит князя без внимания, вот только что он мог там насочинять — одному Богу известно… А так — было написано только то, что было нужно… самому князю, и то, что представляло его и его племянника исключительно в хорошем свете…


Он так и не попил чая, хоть время уже близилось к обеду. Он снова вышел к дежурному. Больше толпы не наблюдалось, может, Трегубов и, правда, приказал дежурному не пускать жителей, возомнивших себя жертвами воровства или даже других преступлений, дальше порога. На стульях сидели две совсем юные барышни, явно гимназистки. Завидев его, они стали толкать друг друга, переговариваясь: «Ты… нет ты…»

— Барышни, Вы по какому делу?

— Мы ожидаем Якова Платоновича Штольмана, — отважилась одна. — Это ведь Вы?

— Я.

— А Вы действительно сын князя?

— Да, это так.

— А правда, что Вы женились по любви на барышне из нашего города?

— Правда, — подтвердил Яков Платонович.

— Вот видишь, так все-таки бывает… — сказала она подруге… Теперь твоя очередь.

— А Вы нам… подпишете статью в газете? — тихонько спросила вторая барышня и покраснела.

— Что, простите? — оторопел Яков Платонович.

— Мы хотели попросить Вас подписать статью в газете, там, где Ваш снимок с князем…

Штольман чуть не сказал словами Павла, что снимки с подписями за отдельную плату… Да вовремя сообразил, что девчушки могли принять его глупую шутку за чистую монету… и спросить, сколько это стоит…

— Пожалуйста… — посмотрела на него гимназистка… просящими глазами Анны Викторовны.

— Ну пойдёмте в кабинет, — сдался он. — И что Вам написать?

— Что-нибудь романтическое…

«Штольман, сын князя Ливена, женатый по любви» написал он поверх снимка.

— Вот, барышни, — он вернул газету, — а теперь мне нужно работать дальше.

Он поцеловал барышням ручки, и те, счастливые, выбежали кабинета. «Теперь руки неделю мыть не будут, раз к ним сын князя приложился», — съехидничал про себя Штольман… Нет, с этим ажиотажем надо что-то делать… Хоть бы происшествие какое серьезное случилось, чтоб из управления можно было сбежать… Но пока ничего не произошло, надо было наконец выпить чаю.


— Ваше Высокблагродие, Вам обед принесли…

— Обед? Какой обед? Откуда?

— Из ресторана, от некоего Паскаля…

У Штольмана уже не было сил высказываться по поводу обеда. Он вздохнул про себя, забрал коробку и наконец попросил у дежурного чая. В коробке оказался довольно большой горшочек с жарким, пара кусков хлеба к нему и пирожное эклер. Ничего экзотического или безумно дорогого, обычный обед, какой мог бы позволить заказать любой чиновник. Не успел он взяться за ложку, как в кабинете появился Коробейников. Было впечатление, что он прибежал… на дивный запах жаркого.

— Ой, Яков Платонович, я, кажется, не вовремя.

— Вы наоборот вовремя, Антон Андреич. Попросите у дежурного какую-нибудь миску и ложку. Ну и чая заодно. Не часто нам удается пообедать по-человечески.

Коробейников вернулся с оловянными миской и ложкой, и Штольман отложил ему часть из горшочка.

— Как вкусно! Это Анна Викторовна приготовила?

— Нет, это из ресторана Дворянского Собрания. Анна Викторовна уехала с князем в гости к нему в усадьбу под Петербург.

— Да что Вы? Надо же, из ресторана Дворянского Собрания… это куда Вы с Его Сиятельством и Вашими родственниками ходили?

— Оттуда… А Вы, Антон Андреевич, это из статьи узнали?

— Нет, статьи я не читал… А что, была статья? Это у свидетеля дома обсуждали, его жена от кого-то про визит князя услышала… И что же в статье?


Штольман мог сказать, что еще тоже статьи не видел. Но к чему скрывать то, о чем Коробейников мог прочитать сам, купив газету.

— Антон Андреевич, мне Трегубов дал свою, можете ознакомиться, как закончим обед…

Пирожное Штольман оставил себе, но предложил Коробейникову кусок вишневого пирога. От вкусного обеда у него поднялось настроение. Только бы Коробейников его не испортил своими измышлениями по поводу статьи… Ему показалось, что Антона Андреевича больше заинтересовал не текст публикации, по которому он быстро пробежался глазами, а снимок князя и племянника. Но Коробейников все же задал вопрос по содержанию статьи.

— Яков Платонович, Ребушинский снова… присочинил? Как обычно?

— Да нет, все соответствует действительности.

— Но как же так? Ведь Вы говорили, что узнали о том, что князь Ливен — Ваш батюшка уже после его смерти, а Ребушинский написал, что он одобрил Ваш брак с Анной Викторовной. Где же правда?

— Правда в том, что это я не знал, что князь мой отец, но он-то знал, что я его сын. Он оставил мне пару писем, в которых помимо всего прочего написал, что хотел бы видеть меня женатым на Анне Викторовне… Но когда я эти письма получил, я уже был на ней женат… И тем не менее, мне было не безразлично узнать, что он одобрил мой выбор.

— Получается, князь следил за Вашей судьбой? И желал Вам счастья…

— Получается так…

— И Его Сиятельство тоже за Вас рад… Как все же хорошо, Яков Платонович, что у Вас появились родственники… Можно я скажу то, что, быть может, мне и не следовало говорить?

— Извольте.

— На этом снимке в газете Вы не Штольман… Вы на нем совсем другой — такой, как Его Сиятельство. Такой же… аристократ, как и он… Князь Ливен…

Значит, Коробейников тоже заметил разницу… Там он не Штольман, которого он знал уже два года… Там он Ливен — не по фамилии, разумеется, а по внешности… и по сути?.. Интересно, кого видели пришедшие в управление жители? Штольмана или Ливена? Да, Коробейников же еще не знал про нашествие на участок.


— Антон Андреевич, Вы сегодня много пропустили, уйдя опрашивать свидетеля. У меня здесь была целая толпа желавших подать заявления о кражах, — Яков Платонович рассказал о посетителях.

— Вот уж точно у людей ни стыда, ни совести — про кражи придумывать, чтоб на полицейского чина прийти посмотреть, — покачал головой Коробейников. — Это ведь не в лавку приходить спрашивать про товар, которого там отродясь не бывало.

— Это как? Ну-ка просветите, Антон Андреевич.

— Ну это было, когда я еще в гимназии учился. Как-то к лавочнику, что продуктами торговал, приехала на лето внучка, красивая как ангел. Она помогала деду в лавке, а мы, мальчишки, приходили на нее посмотреть. Денег-то не было каждый раз покупать что-то, а просто так приходить, не за покупками, было стыдно, вот и придумали спрашивать то, чего в этой лавке никогда и не бывало. То фрукты какие заморские, про которые только в книжках читали, то молоко верблюдицы, то мясо кенгуру… Старик, правда, человеком незлым оказался, не сердился на нас, а говорил, что в следующий раз нужно будет именно этот товар заказать для пробы… Но так то ведь лавка была, а не полицейский участок… А эти безмерно любопытные приходили они не барышню, а на следователя смотреть…

— Да нет, они приходили посмотреть не на следователя, а на племянника князя, служащего в полицейском управлении… Следователь, думаю, им вообще был не нужен… И хорошо что им на ум пришло только про кражи говорить, а не про тяжкие преступления… А из всех якобы пострадавших, похоже, только один является настоящей жертвой воровства — столяр, у которого инструменты украли. Я ему пообещал, что Вы к нему придете, как только с другими делами закончите. Думаю, Вам прямо сейчас и стоит к нему отправиться.


========== Часть 4 ==========


Вскоре после того как Коробейников ушел по делу о взломе столярной мастерской, у начальника сыскного отделения появился еще один посетитель.

— Карелин Алексей Александрович, — представился дорого одетый мужчина лет сорока пяти. — У меня поместье в десяти верстах от Затонска, в городе я бываю редко, только по необходимости, но вот в пятницу вечером я был в ресторане Дворянского Собрания, когда Вы там были со своей семьей, а сегодня мне снова пришлось ехать в город по делам. Я мало интересуюсь новостями, а вот сегодня купил газету, и там написано про Вас… Я не знал, что Вы были полицейским чином в Петербурге и что сейчас женаты на дочери адвоката Миронова, которая, как говорят, с духами разговаривает… Я подумал, может, это провидение, ведь все сошлось — как в раскладе…

Штольман не мог понять из путанной речи Карелина, по какому вопросу он к нему пришел.

— Присаживайтесь, господин Карелин. Чем могу быть Вам полезен?

— Господин Штольман, мое дело, оно не касается Затонска, я пришел к Вам не столько как к начальнику здешнего следственного отделения, сколько… как к полицейскому чину, некогда служившему в Петербурге… и даже, скорее всего… просто как к человеку… за советом… Извините, я спрошу Вас о личном. От этого зависит, смогу ли я рассказать Вам то, с чем пришел.

— Извольте.

— Если я правильно понял из статьи, Вы — незаконный сын князя, а Ваша мать была замужем за господином Штольманом, который и дал Вам фамилию?

— Да, все так и есть.

— Значит, предубеждения насчет детей, рожденных женщиной не от мужа, у Вас нет?

— У меня никогда не было подобного предубеждения, независимо от моего рождения.

— Очень хорошо. Господин Штольман, скажу Вам честно, если б я не узнал из газеты о Вашем происхождении, я бы к Вам не пошел… Не отважился бы… из-за возможного презрения, осуждения… и боязни возможных сплетен…

— Да, сплетен при таком раскладе не избежать… как, впрочем, и… презрения тоже… Так что у вас?

— Понимаете, в Затонске никто не знает, что я женат, точнее уже был женат, да еще… подобным образом… И я пока хотел сохранить обстоятельства моего брака в секрете… от общественности… Но, насколько я могу судить, дальше Вас то, что я Вам скажу, не пойдет… Несколько лет назад моя жена… завела себе любовника, ротмистра, служившего в полку в том городе, где мы тогда жили. Родила от него девочку, а потом, когда ротмистра перевели в другой полк, уехала с ним, а дочь забрала с собой. А потом погибла… говорят, от несчастной любви…

— Под поезд бросилась?

— Почему под поезд?

— Ну так Вы мне, вроде как, сюжет «Анны Карениной» с вариациями рассказываете… — не смог сдержаться Штольман, так как к уже имевшемуся раздражению, вызванному тем, что ранее в участке была толпа пришедших к нему с вымышленными кражами, прибавилось то, что этот человек, похоже, тоже решил придумать какую-то небылицу, чтоб прийти на него посмотреть… И эмоции на мгновение вышли из-под контроля, и затмили разум, а главное — профессионализм.

«Господин коллежский советник, держите себя в руках! Как Вам не совестно?! Мало того, что Вы не дали человеку договорить, так еще и хамите ему в лицо…»


Карелин или сделал вид, что не заметил издевки, или действительно не воспринял слова Штольмана как нечто оскорбительное.

— Сюжет «Анны Карениной»? Нет, это, возможно, так кажется, пока я еще не рассказал подробностей.

— Прошу покорнейше простить меня, господин Карелин. У меня сегодня был очень суматошный день, как никогда… Очень много посетителей… и все в основном… с делами, которые не имеют никакого касательства к компетенции следственного отделения…

— На племянника князя приходили посмотреть? — напрямую спросил Карелин.

— Да, — не стал скрывать Яков Платонович.

— Мне следовало об этом подумать прежде, чем беспокоить Вас сегодня… Тем более что у меня ведь тоже дело к Вам не совсем как к следователю… но совершенно точно не как к племяннику князя… Но это не срочно, я могу зайти как-нибудь в другой раз, если Вы, конечно, позволите, — Карелин поднялся со стула.

— Вы меня еще раз извините, Алексей Александрович. Не уходите, я Вас выслушаю… Я Вас перебил на том месте, когда Вы сказали, что жена Ваша погибла, от несчастной любви…

— Да, но это было не самоубийство как в романе. Говорят, несчастный случай.

— Несчастный случай? В этом есть сомнения?

— Нет, в этом сомнений нет. Ее лошадь задавила. Она шла очень подавленная, вся в себе, по сторонам не смотрела и попала под лошадь… Там свидетелей было много, все сказали, что она под нее специально не бросалась, и никто ее под нее не толкал, она сама по рассеянности попала… Но я к Вам пришел не по поводу смерти моей жены. Ее дочка пропала, Таня. Как сквозь землю провалилась.

— Где? Как давно? При каких обстоятельствах?

— В Петербурге, около месяца назад. Как раз когда Ульяна погибла. Я хотел девочку забрать к себе, а когда до Петербурга доехал, оказалось, что она пропала, и никто не знает, где она…

— Заявление в полицию подавали? Взяли его у Вас? Или отказали?

— Почему же отказали? Взяли. Она же записана как моя дочь, Карелина Татьяна Алексеевна, десяти лет от роду.

— Вы что же ребенка жены от любовника как своего признали? — спросил Яков Платонович.

— А как иначе? Кто бы еще девочку признал? Ротмистр, кот блудливый что ли?.. Я Ульяну ни в чем не виню. И Вы, господин Штольман, не судите мою жену строго… Я Вам расскажу, как было. Жена моя была хорошей, доброй, но… женщиной страстной, влюбчивой и любила общество. А сам я человек домашний и… слабого темперамента… Поженились мы по любви, но за пять лет брака у нас так и не получилось обзавестись ребенком, два раза Ульяна была в положении, но не смогла выносить… И вот на одном балу она познакомилась с ротмистром, он вскружил ей голову, а она влюбилась в него без памяти. Ну о последствиях их романа Вы Сами могли догадаться — она от него забеременела, а потом родила девочку.

— Дочь точно не Ваша?

— Определенно не моя. Но, знаете, я тогда подумал, какая разница, чья она, раз своих детей не получилось, пусть будет наша общая, раз, как говорится, Бог послал… В общем, жили мы сУльяной под одной крышей. Как соседи. А она все к своему ротмистру бегала. Дочерью он, кстати, вообще не интересовался. А потом, когда Тане два с половиной года было, он получил назначение в другой полк. И моя жена решила с ним поехать. Я ее отговаривал, говорил, что он повеса, бабник и без царя в голове, ему только развлечения подавай, а не семью. А она, мол, люблю и все тут. Я ее просил хоть ребенка оставить, не увозить, пока у них ничего не устроилось. Но она не послушала, уехала с ним, ну и надоела она ему в скорости, только полгода он и смог вынести. Раньше-то она только к нему на рандеву приходила, а тут жить с ней постоянно, да еще ребенок маленький… В общем, прошла у него страсть, и он, похоже, ее уже еле терпел. Я звал Ульяну домой, а она ни в какую. И тут из Петербурга приехал по делам своей мануфактуры один знакомый ротмистра, он их и познакомил. Ну и влюбилась Ульяна уже в него, и у него чувства к ней вспыхнули, и увез он ее с дочкой в Петербург… Человек он очень хороший, приличный, он на меня произвел положительное впечатление… Не то что этот повеса ротмистр…

— Вы знакомы с любовником жены?

— Да, мы встречались несколько раз, когда я бывал в Петербурге… Вы, наверное, думаете, что я идиот, раз я такого мнения о любовнике своей жены…

— Ну, я бы Вас так не назвал… А что Вы о нем такого мнения — так, по-видимому, у Вас были основания так считать…

— Он человек добрый, относился всегда и к Ульяне, и к Тане хорошо. Иначе бы Ульяна с ним столько лет в отношениях не была. Отношения у них были прекрасные… Человек он денежный, но не жадный, снял ей с дочерью квартиру, какую я бы сам тогда не осилил, счета их оплачивал, заботился об обеих, потом Таню в гимназию устроил… Я всегда посылал Ульяне деньги — сколько мог, я ранее был чиновником среднего ранга, но по сути она жила на его содержании…


Штольман внимательно слушал, видимо, выражение его лица было слишком красноречивым, поскольку Карелин спросил:

— Вы шокированы?

— Господин Карелин, не мое дело судить о моральной стороне этой ситуации… — ушел он от ответа. — Давайте продолжим.

— Ну вот жила она на его содержании семь лет, и тут Илья Анатольевич надумал жениться, как говорится, время подошло, надо и своей собственной семьей обзаводиться в трицать семь лет-то… Честно сказал Ульяне, что после помолвки с ней у него ничего больше не будет, что это непорядочно по отношению к его будущей жене. Квартиру он до конца года оплатил, а вот остальное — это уже как она сама сумеет уладить, но деньги он ей давал, да еще я посылал, так что она не бедствовала, и на какое-то время накоплений хватило бы. Но я ей предлагал ехать с дочерью ко мне. Я ведь три года назад получил в наследство имение — это, под Затонском. А она отказалась, мол, никто там не знает, что у меня есть жена, да еще и с чужой дочерью, так что не поедет, останется в Петербурге. Я все же надеялся, что она одумается, говорил, что имение можно продать, купить что-нибудь в другом месте, переехать туда как семья, если она боится, что в Затонске люди будут судачить… Она сказала, что подождет, когда состоится помолвка, а после все решит… Она ведь его до последнего дня любила… Ну вот, в тот день как раз и была его помолвка, она шла по улице вся в расстроенных чувствах, ничего вокруг не видя, и попала под лошадь… Мне, кстати, он и сообщил, что она погибла, телеграмму прямо сразу же отправил… А когда я приехал, Тани нигде не было… Пропала… И никто помочь не смог… Вот я и надумал сегодня Вам это рассказать… неофициально… И совета хотел спросить, может, стоит Вашу супругу попросить дух Ульяны вызвать и спросить, знает ли она, где Таня… А потом уже смотреть, что дальше делать…

— Карелин! Вы о чем думаете? То, о чем Вы говорите, надо досконально проверять, а не у духов спрашивать. Да и в любом случае, Анна Викторовна уехала с князем под Петербург, и у нее ее способности… на какое-то время… пропали…

— Какая жалость…

— Вы мне фамилии-то все-таки назовете? Или так и будете загадками говорить? Мне нужно знать всех действующих лиц этой… драмы.

— Жена моя — Карелина Ульяна Ивановна. Ротмистр — сейчас, конечно, он уже не ротмистр, но в каком чине он, я не знаю — Каверин Алексей Андреевич. Да, тоже Алексей, и фамилия созвучная с моей. Вот такие совпадения в жизни бывают… Последний любовник жены — Полянский Илья Анатольевич. Как я сказал, он человек хороший, мы вместе с ним много где ходили Таню искали — в больницах рядом спрашивали…

— Думали, не повредилась ли она умом от известия от смерти матери? Или не попала ли сама в какое-то происшествие?

— Да, были такие мысли. Мы с Полянским в той части Петербурга все больницы обошли, не было там ее…

— А полиция что же? Вы же сказали, что заявление подали.

— В полиции заявление приняли, правда, там нам не особо были рады. Когда мы с Ильей Анатольевичем ходили туда, я сказал, что мы с женой жили раздельно много лет, я в провинции, а она с дочерью в столице, и что Полянский был ее близким знакомым, и что это он мне сообщил, что Таня пропала. Так сначала следователь на нас вообще как на сумасшедших посмотрел, что мы вместе пришли, разве что в лицо не сказал. А потом и вовсе заявил, что, мол, это из-за моего попустительства ребенок пропал, что с женой и дочерью самому надо было жить и следить за ними, а не на любовника жены надеяться. Что меня столько лет это устраивало, а тут я вдруг спохватился, что у меня дочь есть… Сказал, что в Петербург — огромный город, найти будет трудно, если вообще возможно. Мол, ждите, если появится информация, сообщим, и не ходите, не надоедайте… Ну я с таким отношением того следователя даже не стал говорить, что Таня мне не родная дочь, а то бы еще что-нибудь нелестное про себя и Ульяну услышал…


— Вы в какой участок обращались?

Карелин назвал отделение полиции, куда ходил вместе с Полянским.

— Следователь, к которому Вы попали — Бежин?

— Да, он. Вы его знаете?

— Да, приходилось сталкиваться. Могу только посочувствовать. Не усердствует человек на службе… Вряд ли искал Вашу девочку в поте лица. Сходил для протокола в пару мест, и все…

— Ну он соседей опросил, в гимназию сходил, никто ничего не знает… В больницах рядом тоже… В приюты поблизости она тоже не попадала…

— И никаких предположений, куда она могла исчезнуть?

— Когда уже домой из Петербурга вернулся, через неделю безрезультатных поисков, кое-что в голову пришло… Понимаете, Таня ведь не знала, что я ее приемный отец.

— А кого она тогда отцом считала? — удивился Штольман.

— Каверина. Ульяна ей не говорила, что мы жили вместе, когда она родилась, меня она, конечно, во младенчестве не помнила. А Каверин после их расставания приезжал в Петербург раза два три. И приходил к ним так, по старой памяти, без всяких обязательств. Но Ульяна сказала дочери, что он ее отец, но служит в далеком гарнизоне, куда не может их забрать. И что поэтому они живут в столице на попечении его дальнего родственника Ильи Анатольевича. А я — тоже их дальний родственник, но из провинции… Ну вот дома я подумал, а что если Таня нашла у матери адрес Каверина и решила его найти?

— Где он служит?

— Я не знаю, но точно не в Петербурге. Если я сейчас правильно помню, его куда-то снова перевели по службе, а вот куда — без понятия.

— И что же Вы думаете, что ребенок в десять лет сам отправился за тридевять земель на поиски какого-то призрачного отца?

— Как вариант… Но до него она точно не добралась, иначе бы Каверин хотя бы Полянскому об этом сообщил. А он никак о себе знать не давал. Полянский даже его нового места службы не знал… Может, по дороге ее подобрал кто-то… Ей хоть и десять всего, но выглядит она намного старше, лет на тринадцать, не как ребенок, как маленькая барышня. А уж красавица какая! Ульяна очень красивая была, Таня на ее похожа, но еще краше. Ротмистр хоть и повеса, но очень привлекательной внешности, этого у него не отнять, Таня у них как картинка получилась…

— Запрос в любом случае надо делать, где сейчас Каверин служит. И сообщить ему, что дочь пропала… Ох, господин Карелин, наделала Ваша жена дел… наворотила… — покачал головой Штольман. — Больше никаких предположений нет?

— Знаете, есть одно… Оно как бы беспочвенное… просто странным кое-что показалось… Но опять же это мне в голову только недавно пришло.

— И что же?

— Я после Бежина еще раз сам многие места обходил. Знаете, не в обиду Вам будет сказано, но не все люди будут с полицейским откровенничать. А с родственником, да еще тем, кто заплатить за сведения готов, могут… Вот я и решил после следователя сам по тем же самым местам пройтись. В гимназии и с преподавателями, и с девочками разговаривал. Тоже сказал, что родственник и Таню ищу. Опять же никто ничего по поводу ее исчезновения сказать не мог. Девочки мне очень много всего тогда наговорили, и я на одну деталь не обратил внимания. Одна девочка сказала, что один добрый господин подарил Тане какую-то безделушку — то ли кулончик, то ли брошку — золотую, с камешками. Я тогда подумал, что это она про Полянского рассказывала. И уже дома вспомнил, что Ульяна во время моего последнего визита к ним жаловалась, что Таня просила купить ей какое-то украшение, что видела в ювелирной лавке недалеко от гимназии, но Полянский покупать отказался и Ульяне запретил. Сказал, что Таня еще мала для украшений, что всему свое время. То есть сам он ей точно не покупал, значит, купил кто-то другой… какой-то другой мужчина…

— Другой мужчина? — насторожился Штольман. — Скажите, у Вашей жены помимо Полянского в Петербурге любовники были?

— Нет, не было. Это точно. Она не была распутной, если Вы так могли подумать. Полянского она любила, до последнего своего дня любила. Не могла она ему изменить…

— А вот это… плохо…

— Я не понимаю Вас, господин Штольман. Что плохого в том, что она не имела других мужчин кроме Ильи Анатольевича?

— Если б имела, а дочь видела его, он мог бы задобрить ее чем-то, той же недорогой безделушкой, чтоб она не рассказывала о нем Полянскому… Поймите Вы, просто так мужчина украшения чужой девочке дарить не будет… Она могла у незнакомого человека подарок взять? У того, что на улице к ней подошел?

— Это вряд ли…

— Уже лучше. Все же не весь Петербург опрашивать… Надо выяснить, кто из знакомых бывал в доме Вашей жены в последнее время, ведь девочка, скорее всего, дома этого человека и видела…

— Я спрашивал у Полянского об этом. Он сказал, что все господа порядочные, уважаемые. Он приходил к Ульяне с Константиновым Степаном Петровичем и Зиминым Михаилом Никодимовичем, оба его приятели, из деловых людей, и еще со Стаднитским Владиславом Даниловичем, своим дальним родственником, он, насколько я понял, из графской семьи… До этого я и не знал, что Полянский в родстве с титулованными особами…


Штольман был настолько поражен, услышав одно из имен, что крепкое ругательство вырвалось у него само собой… Когда начальник следственного отделения что-то зло пробурчал, Калерину показалось, что в стенах полицейского управления прозвучала нецензурная брань. Но, вероятно, он ослышался. Яков Платонович помолчал несколько секунд, а затем сказал мрачным тоном:

— Алексей Александрович, Вам только… остается молить Бога, чтоб в Вашей девочкой ничего не случилось… Если она попала в руки Владека Садиста, одна надежда на Бога…

— Владека Садиста?

— Под этим именем известен в определенных кругах Владислав Стаднитский.

— Мы с Вами про одного и того же Стаднитского говорим? Внука графа?

— Про него. Графский внук — развратник, садист и растлитель малолетних. На нем несколько эпизодов, но пока еще ни разу не удавалось ничего доказать и прижать его к стенке. Жертвы насилия или подкупаются, или запугиваются. И все как один говорят, что было по обоюдному согласию, и им нравятся такие… развлечения… С детьми вообще сложно… Он использует их… для своих грязных игр… но сам не трогает их… С медицинской точки зрения — это недоказуемо… Вы понимаете, о чем я?


Штольману показалось, что Карелин сейчас упадет со стула.

— Карелин! Держитесь! Может, Вам воды?

— Да, пожалуйста…

Штольман подал Карелину стакан. Тот сделал несколько нервных глотков.

— Я… настолько шокирован… что, правда, не совсем понимаю Вас…

— Стаднитский не издевается над детьми, не насилует… Он растлевает их… по-другому… он учит их… доставлять себе удовольствие… Детские ручки — они такие нежные… Если до этого дойдет, то Ваша девочка узнает, как… устроен мужчина… и как ему… можно доставить радость… задолго до того, как ей предстоит разделить с мужем брачное ложе… Но я очень надеюсь, что он пока только приучает ее к себе, к своему обществу. Раньше он находил красивых бродяжек, а Ваша девочка из хорошей семьи, к ней нужен другой подход и, думаю, больше времени, чтоб она к нему привыкла и стала доверять…

Смотря на Карелина, Штольман подумал, что сейчас стакан разлетится на куски, а из его раненой руки брызнет кровь.

— Я убью эту мразь!

— Понимаю Ваши чувства… Но сначала нужно проследить, где он прячет девочку — если, конечно, она у него. Он ведь не приводит детей к себе домой, он не такой дурак, он осторожный… А устраивать самосуд не надо, — Штольман чуть не добавил «пока». — Кроме того, Вам, скорее всего, нужно будет занять очередь за теми, кто уже планирует вендетту… Алексей Александрович, дайте мне слово, что сами ничего предпринимать не будете, а сделаете только то, что скажу Вам я.

— Даю, — процедил Карелин.

Яков Платонович подумал, что если Карелин и нарушит слово… и с Стаднитским вдруг что-то произойдет… он никогда никому не обмолвится, по какому вопросу к нему приходил Карелин…


— Алексей Александрович, Вы сможете в ближайшее время выехать в Петербург?

— Сегодня вечером могу.

— Вам нужно будет пойти в Департамент полиции к чиновнику по особым поручениям Белоцерковскому Всеволоду Владимировичу, я с ним служил… пока не получил перевод в Затонск… Он — профессионал высочайшего уровня, честный и порядочный человек, ему можно доверять абсолютно во всем. Вы расскажете ему все, что рассказали мне, ответите на все его вопросы, откровенно, без утайки, о чем бы он Вас не спрашивал, и какими бы странными, неуместными или даже… неприличными они могли бы Вам показаться… Передадите ему от меня письмо. Вам придется немного подождать, пока я его напишу. Если Белоцерковского нет в Петербурге, а такое может случиться, не ходите ни к кому другому, немедленно пошлите мне телеграмму. Я подумаю, к кому еще Вы сможете обратиться. Понимаете, дело очень… непростое… и я не хотел бы посвящать в него тех, в ком у меня есть хоть малейшая толика сомнения… Так же ни в коем случае не встречайтесь с Полянским.

— Он… он может быть замешан?

— Не думаю. Но он может сообщить Стаднитскому, что Вы в Петербурге, а тот что-то заподозрить и скрыться… И тогда девочку найти будет практически невозможно… И еще, то, что девочка может быть у Стаднитского, это только мое предположение, не более того. Так что пока не стоит обнадеживаться. И если ее не найдут у Стаднитского, Белоцерковский будет продолжать искать ее в любом случае. Именно искать, а не заполнять отписками протокол как Бежин.


Штольман кратко описал Белоцерковскому ситуацию, рассказанную Карелиным, и добавил, что нужно будет опросить девочек в гимназии, видел ли кто из них Танино украшение, и, по-возможности, составить его описание. И узнать, не говорила ли Таня еще что-то про того доброго господина кроме того, что он сделал ей подарок. Кто знает, может, она хвасталась еще какими-то подарками. Или, о чем он даже боялся надеяться, рассказывала про мужчину. Нужно также обойти ювелирные лавки около гимназии и дома, где жила девочка, и узнать, кто покупал подобное изделие. Штольман надеялся, что в одной из лавок сначала дадут описание, а затем и опознают Стаднитского. И за это уже можно будет зацепиться… чтоб раскручивать дело дальше… И, естественно, установить слежку за самим Стаднитским — рано или поздно он должен будет привести филера в свое логово разврата.


Ну вот, хоть какой-то прок от того, что он незаконный сын князя. Если бы не это, Карелин и не пришел бы к нему… Он очень надеялся, что девочку найдут, и что Владек Садист на этот раз не сможет избежать наказания и наконец будет признан виновным… Эпизод с детьми, о котором он упомянул Карелину, был года три-четыре назад — или Стаднитский смог обуздать свою извращенную похоть, в чем Штольман очень сомневался, или затаился, а сейчас, когда ему подвернулся случай, решил его не упускать…


За все его годы службы в полиции Штольман сталкивался с насилием много раз. В основном, это было домашнее насилие в различных его проявлениях. Оглядываясь назад, он подумал, что Штольман был равнодушным к его матери и ему самому, но никогда не был груб и тем более жесток. Он ни разу не ударил его… Не так, как отец Павла и Дмитрия, который, по словам Павла, периодически избивал своих средних сыновей, и Павел считал себя самым счастливым из братьев, так как меньше всех из них видел своего отца. И тут Яков подумал, что старый князь ведь не только был отцом Дмитрия и Павла и их троих братьев, но и его собственным дедом… От которого и ему самому могло доставаться по полной, если б дед узнал про него… Значит, и он мог бы быть жертвой старого князя… Как в детстве два его дядьки, о которых он знал только понаслышке…


Что касалось садистов, за годы его службы их было человек семь. Двоим из них удалось остаться безнаказанными: Стаднитскому — графскому внуку и еще одному ублюдку, который, как предполагал Штольман, дал взятку кому-то из начальства. Этот, второй, издевался над дешевыми проститутками, которые искали клиентов на улице. Одна такая была еле живая, когда на нее наткнулись прохожие — она была исполосована ножом, ее тело было одним сплошным синяком, разбитое лицо было запекшейся кровавой коркой… Когда в Затонске объявился садист, кошмарная картина времен его молодости встала у него перед глазами… Тот, из столицы, может, тоже начинал, как ему казалось, с малого, а потом вошел во вкус и превратился в чудовище… которое получало наслаждение от того, что мучило других…


Стаднистский не был садистом в прямом смысле этого слова. Он не измывался над своими жертвами специально, чтоб получить от этого удовольствие, на него, так сказать, периодически что-то находило, и его агрессия выплескивалась на тех, с кем он искал плотских утех. Он не резал ножом, не душил. Он иногда был очень груб, но если женщина начинала сопротивляться, у него появлялась неконтролируемая ярость, результатом которой помимо прочего были жестокие побои, доходившие до серьезных травм вроде разбитой головы, выбитых зубов, сломанной руки…

С детьми, которых Стаднитский подобрал на улице, он не обращался жестоко, наоборот, холил и лелеял, и в обмен на его заботу они должны были демонстрировать любовь к своему благодетелю… тем способом, что он научил их… Дети, им было лет по двенадцать-тринадцать, тогда почти ничего не говорили, только по каким-то их оговоркам можно было составить примерную картину. Обоих детей, девочку и мальчика, тогда отправили в приют. Позже Штольман как-то видел мальчика на улице — то, какую услугу он предложил господину, которого не узнал в зимней одежде, повергло его в ступор — пока он переваривал то, что услышал, мальчишка уже убежал… видимо, искать более заинтересованных господ. То, чему его научил Стаднитский, дало ему… профессию… Девочка, возможно, последовала тем же путем… Дети, которых Стаднитский нашел на улице, были никому не нужными бродяжками, поэтому их участь не беспокоила никого. Штольман не понимал, как Стаднитский рискнул забрать девочку, у которой была если не семья, то хотя бы знакомые взрослые, причем не из деклассированных элементов, а из добропорядочных и к тому же отнюдь не бедных граждан…


Яков Платонович подумал, что хорошо, что есть такие порядочные люди как Карелин. Хотя, правда, порядочность… и всепрощение в этом случае были… чрезмерными… если так, конечно, можно выразиться… Жена Карелину изменяла, а он ее еще и оправдывал — мол, она ни в чем не виновата, это он человек домашний с небольшим темпераментом, а жена видите ли влюбилась… Не сделал из этого трагедии, терпел ее похождения налево, признал ее ребенка от любовника, хотел оставить у себя, когда она хотела уехать с ним… Посылал ей деньги, приезжал навестить, в ее жизнь не лез, был хорошего мнения о ее сердечном друге… Даже не стал настаивать, чтоб она рассказала девочке, что он ее приемный отец… Этого Штольман понять не мог… Всему есть предел… а здесь предела он не видел… И все же если бы не добрый характер Карелина, он не стал бы беспокоиться о дочери жены… А он хотел найти и забрать себе чужого ребенка, которого, как он сказал, Бог послал… Добрый Самаритянин?


В связи с историей Карелина, у него в голове возник вопрос о себе самом. Что было бы, если бы пропал он сам, например, сбежал из пансиона или Училища Правоведения? Нет, мыслей о побеге у него никогда не было. Но все-таки, а если бы… Мало ли что могло случиться, издевались бы над ним соученики больше, чем он мог бы вытерпеть, или попал бы в какую-нибудь передрягу и побоялся наказания… и сбежал… Искал бы Штольман своего приемного сына? Он не был в этом уверен. Может, и искал, а, может, и вздохнул бы с облегчением — ну пропал и пропал, такова, видно, его судьба… Искал бы Его Сиятельство своего незаконного маленького Ливена? Почему-то ему казалось, что князь сделал бы все, чтоб найти своего мальчика… По крайней мере, ему очень хотелось в это верить…


========== Часть 5 ==========


Ближе к концу дня в управление пришли доктор Милц и священник. Батюшка волновался и постоянно поправлял крест на рясе, видимо, полицейский участок был не из тех мест, где ему было уютно.

— Яков Платонович, здравствуйте. Отец Анисим просил меня сопроводить его к Вам.

— Добрый день. Присаживайтесь. Что у Вас случилось?

— Я хотел узнать у Вас, господин Штольман, какое надгробие лучше заказать, — без предисловия спросил батюшка.

— Надгробие?? Какое надгробие? Для чего? — оторопел Штольман.

— Ну для могилы разумеется, для чего же еще надгробие заказывают?

— А почему Вы, собственно говоря, решили обратиться ко мне с этим вопросом? Здесь, знаете ли, полицейский участок… не погост… И я не занимаюсь вопросами погребения… Вот если бы надгробие украли или разграбили, то тогда это ко мне…

— Ну так к кому же еще? Его Сиятельство князь Ливен же уже далеко… А Вы его ближайший родственник, разве не так?

— Да, это так, я его племянник, — согласился Яков Платонович.

— Ну раз я с Вашим дядюшкой уже поговорить не могу, значит, Вам и решать…

— Да что решать-то?

— Ну какое надгробие заказывать…

Ну да потому, потому да ну…

— Я ничего не понимаю. Какое отношение я имею к этому самому надгробию?

— Самое непосредственное, деньги-то от Вашей семьи, от Ливенов дадены, следовательно, Вам и решать…

— На что деньги дадены?

— Так на надгробие, на что же еще…


Штольману захотелось начать биться головой об стол. Так, Яков Платонович, нужно успокоиться. И успеть задать важный вопрос, пока все снова не пошло по кругу.

— Для кого надгробие? Кто умер?

— Как кто? — удивился батюшка. — Немец Баллинг. Вы же сами расследованием его смерти занимались, неужели не помните? Надгробие на его могилу. Его Сиятельство, когда приходил в церковь, сначала помолился как и положено, свечи поставил, заказал молитвы за упокой души Елизаветы и Дмитрия и за здравие Александра, Якова и Анны… Потом решил пожертвование для нашей церкви внести… А затем про немца спросил, не знаю ли я, где его похоронили. Я сказал, что, конечно, знаю — в соседнем уезде в Малиновске, там маленькое лютеранское кладбище. Он ведь Себастьян был, а не Севостьян Батькович, следовательно, не православный. Вот мы его на кладбище в Малиновске и похоронили… Только как хоронили — насобирали на погребение, кто что дал… Я сказал честно, что оградку и надгробие не помешало бы поставить, а то только крест с именем и стоит…

— А кто хоронил его?

— Как кто? Так вот в основном Александр Францевич всем и занимался…


Штольману стало стыдно. Неимоверно стыдно. Со всеми напастями, что на него свалились, он совершенно выпустил из вида, что Баллинг был неместный, и что его похоронами по сути заниматься было некому. Доктор Милц, который делал его вскрытие, видимо, сам решил позаботиться о своем… невольном пациенте.

— Александр Францевич… Что же Вы мне не сказали…

— Яков Платонович, у Вас своих забот было предостаточно…

— А почему в Малиновске?

— Это самое ближайшее лютеранское кладбище к Затонску. Надо было только место на нем приобрести, гроб да довезти его туда.

— Это же не копейку стоит, — пробормотал Яков Платонович. — Кто же… участвовал в этом?

— Так доктор Милц, аптекарь Кауфман — они же немцы-лютеране. Еще Розен и Швабе — офицеры из гарнизона. Они и повозку нашли, чтоб тело отвезти, — сказал батюшка.

— Тоже лютеране? — с сомнением спросил Штольман.

— Отчего же, оба православные, но немцы, как Вы по фамилиям можете судить. Просто помогли, чтоб человек их крови смог покоиться с миром… достойно… Хорошие люди, сердечные, — определил отец Анисим.

— Еще от Аглаи Львовны взнос был.

— От Аглаи Львовны? — чего-чего, а такого Штольман не ожидал.

— Да, он же на пороге их… заведения умер. Вот она с… девицами и решила принять участие, — пояснил доктор. — А когда я за деньгами пришел, как и договаривались, так еще пара гостей присоединилась, анонимно, конечно…

— А в Малиновск кто его отвозил?

— Так мы с Александром Францевичем и отвезли. Господа офицеры не смогли поехать.

— Вы с Александром Францевичем?

— Да, Баллинг же человек божий был, хоть и веры иной. Александр Францевич молитву прочитал — заупокойную…

— Александр Францевич, Вы??

— Так что же в первый раз что ли, Яков Платонович? Бывало в моей практике такое. Не было священника поблизости, а кладбище было… И хоронить было нужно, нельзя было более медлить…

— Так что предали человека земле как положено. Только, конечно, скромно весьма. А вот теперь Ваш дядюшка оставил денег на надгробие, я и пришел у Вас спросить, какое заказывать…

— Я… я вообще в этом не сведущ… На немецком кладбище в Петербурге я всего раз был, да и то… по полицейской надобности… Свидетель одного дела там сторожем служил… Может, доктор Милц решит, он, думаю, в этом лучше меня разбирается…

— Ну идею я, конечно, подсказать, могу… Только вот рисовать я не мастер… Наверное, пойду отсюда к Кауфману, у него сын в гимназии уроки рисования брал, надеюсь, что поможет изобразить так, чтоб понятно было…

— Вы уж постарайтесь, Александр Францевич, а то я по делам завтра в Малиновск еду — поэтому-то Его Сиятельство мне деньги и оставил, чтоб я мастеру тамошнему ограду и надгробие заказал…

— Я Вам завтра с утра рисунок и занесу, — пообещал доктор Милц. — Пойдемте, отец Анисим, не будем больше отвлекать Якова Платоновича от дел. Яков Платонович, я зайду к Вам завтра один?

— Конечно, заходите, Александр Францевич, в любое время.


Штольман закончил бумажную работу, и перед окончанием дня на службе ему принесли телеграмму от Павла — доехали они с Анной благополучно. Телеграмма была почему-то отправлена из Петербурга, а не из Царского Села… Кто знает, возможно, Ливен поручил это сделать кому-то из подчиненных, ехавших в столицу…

По дороге домой Яков Платонович купил у мальчишки несколько газет со статьей о Его Сиятельстве и его племяннике — на всякий случай. Одну газету он пошлет Павлу, еще одну — Александру.


Калитка и входная дверь были не заперты — Яков Платонович, пройдя через двор в дом и толкнув дверь, по привычке крикнул: «Аня, я дома!» Никто его встречать не вышел. Анны дома не было, она была в Царском селе у Павла. Это он сам утром, торопясь на службу, оставил все нараспашку. Он поставил новую трость и саквояж, подаренные Павлом, у вешалки и прошел в кухню. Разжег плиту, водрузил на нее чайник, пока он закипал, умылся. Когда он сидел за столом, пил чай с последним куском пирога, полученном от Марии Тимофеевны, ему стало тоскливо. Тоскливо и одиноко — без Анны, его Анны…


Без Анны он чувствовал себя… потерянным… Подобное чувство он испытал лишь однажды, очень много лет назад… когда Ноэль уехала из Петербурга, и они расстались навсегда, а не так как с Анной — на несколько дней… Тогда он тоже не мог найти себе места. Какое-то время. Между ними была симпатия и привязанность, он восхищался Ноэль, но не любил ее, даже влюблен не был (или все же был немножечко влюблен?). И тем не менее связь с Ноэль была самой длительной — около полутора лет и, если можно так сказать, приятной. Ввиду обстоятельств их отношения не могли развиваться, но в то время он, собственно говоря, к этому и не стремился, он был слишком молод, чтоб задумываться о возможных кардинальных переменах в своей жизни. Ему казалось, что их связь могла продолжаться сколь угодно долго… Но настал день, когда Ноэль пришлось покинуть Петербург, а он не мог, да и не хотел уезжать из столицы. У него была служба, которой он был передан более чем чему-то другому в своей жизни. Он считал, что служба — это его все… пока с отъездом Ноэль не понял, что в его жизни стало чего-то не хватать, и почувствовал пустоту… Эту пустоту тогда он заполнил… службой, еще больше окунувшись в свои полицейские дела… Сейчас же никакие дела полицейского участка Затонска не могли заполнить пустоту, которую он почувствовал с отъездом Анны, его Анны… Его единственной любимой женщины, его жены… Последний раз до этого он вспоминал о Ноэль в Петербурге, когда расстался с Нежинской — думая, какими разными были те две женщины… Тогда он проходил по набережной, где иногда гулял вместе с Ноэль… И где потом не раз стоял в одиночестве… Молодой одинокий Штольман… в большом городе… Как давно это было… Уже немолодой одинокий Штольман… в маленьком Затонске… Одинокий до того момента, как он понял, что в обществе Анны Викторовны, «барышни на колесиках», которая ворвалась в его жизнь, точнее въехала в нее, он уже не чувствовал… что он один, сам по себе…


И вот он снова один, сам по себе… всего на несколько дней, и ему… очень не хватает его Анны. Нет, не для того, чтоб поставить чайник или накрыть на стол — это он мог сделать и сам, за его многолетнюю холостяцкую жизнь он худо-бедно привык вести хозяйство. Ему не хватало присутствия Анны, которая, когда он приходил домой, снимала с него шляпу, а он целовал ее, соскучившись за длинный суматошный день на службе… Анны, которую он обнимал во сне… с которой он познал любовь, а не влечение…


Нужно было чем-то занять себя. В его голову снова пришла мысль о Баллинге… Да, нехорошо получилось, столько людей приняли участие в том, чтоб его похоронить. Павел вон так сразу подумал про Баллинга, пошел узнать, что и как… и денег оставил, немало, наверное… оставил от всех Ливенов, как он сказал, видимо, от себя самого, от Саши и от Якова, раз отец Анисим пришел к Штольману за советом… А он, к кому Баллинг и ехал и вез вещи Ливенов, этим даже не озаботился… Эх, если б не молитвенник, Баллинг был бы жив… Да, а что там молитвенник? Яков так до сих пор и не удосужился изучить генеалогическое древо Ливенов…


Он достал молитвенник Ливенов и открыл ту самую страницу, из-за которой, как он предположил, у Баллинга отказало сердце… Все имена были записаны на немецком языке. Как и во всех фамильных деревьях, в нем было слишком много имен и боковых ветвей. Яков решил уделить внимание предкам только по своей прямой линии. Начал он с Вильгельма Людвига Готтлиба Якоба, своего прапрапрадеда, который в отличие от своего отца-графа уже был князем, за что он получил княжеский титул, за какие заслуги — не было указано. С супругой Августой Марией у него было несколько детей, но до взрослого возраста дожили только двое — София Ульрика и Леопольд Пауль Вильгельм. У его прапрадеда Леопольда Пауля Вильгельма с женой Аделиной Фридерикой Марианной родились Николас Рейнольд, Амалия Луиза и Бернхольд Амадеус.


Старший сын Николас Рейнольд был женат на Анне Элеоноре. Их первенец, Георг, умер младенцем. Через три года у княжеской четы родился долгожданный сын Александр. По-видимому, от счастья, что у них все же появился наследник, они ему позволяли если не все, то очень многое. И уже ребенком Александр понял, как добиваться своего, не мытьем, так катанием и как манипулировать людьми. Еще один сын, Якоб, у Николаса и Анны родился через семь лет. Но к тому времени Александр, судя по всему, уже привык к своей исключительности, а также к вседозволенности и безнаказанности. А когда вырос, и вовсе стал тираном и отменным манипулятором. Якоб прожил только до девятнадцати лет, что произошло — неизвестно, скорее всего, умер от болезни или несчастного случая. Он не успел жениться и обзавестись законным потомством.


После этого родители, видимо, решили как можно скорее женить Александра, чтоб заполучить следующего князя. Между кончиной брата Александра Якоба и рождением его первого сына Деметриуса прошло менее полутора лет. Возможно, родители сказали Александру прямым текстом, что его миссия в браке «плодиться и размножаться», чтоб не получилось так, как у них самих. И Александр с женой Хельгой (Ольгой Григорьевной) произвели на свет целых пять сыновей. Но, как сказал Павел, ни один из них не был любим отцом. Деметриус был нужен отцу-князю только как основной наследник. Мать любила второго сына Грегора, так как он походил на ее родственников, а не на мужа. Видимо, ее отношения с мужем были не ахти… А остальные три сына, судя по всему, были не очень нужны, в особенности самый младший Пауль, который родился через много лет после Михаэля.


У Деметриуса был побочный сын Якоб от Катарины и законный наследник Александр от Элизабет. Грегор женат не был. У Ойгена с Иреной была дочь Хелена, у нее в замужестве родились Эдуард Альберт Филипп и Каролина Фридерика. Мужем Елены Евгеньевны был немецкий граф Адельберг, значит, жила она где-то на территории Германской Империи… У Михаэля с его супругой Анастасией был единственный сын Вольдемар, судя по записям, пока, несмотря на свои тридцать пять лет, холостой. Итак, у него где-то есть неженатый кузен примерно его возраста… Интересно, какой он, этот князь Владимир Михайлович Ливен?.. Пауль в законном браке не состоял, но имел внебрачного сына Александра… который мог оказаться и его собственным сыном… Как все запутано у этих Ливенов… Нет, теперь уже так — как все запутано у нас, Ливенов… У нас, Ливенов… Яков аккуратно вписал Анну Миронову рядом со своим именем. Фамильное древо Ливенов пополнилось еще одним членом семьи.


Когда Ливены перешли из лютеранства в православие, Яков с точностью определить не мог. Скорее всего, первым был Николас Рейнольд, который после крещения стал с большей вероятностью Николаем Павловичем и с меньшей — Николаем Львовичем. Нужно будет расспросить Павла о предках, наверное, он знает хоть что-то до колена Вильгельма как-его-там Якоба, который стал князем… Среди Ливенов он встретил имя Яков дважды, последнее имя вышеперечисленного прапрапрадеда, и ещё один Якоб — брат Александра Николаевича, его деда, значит, его двоюродный дед и дядя Павла. Павел никогда не упоминал об этом родственнике. Наверное, потому, что он умер за много лет назад до его собственного появления на свет…


К своему имени он был равнодушен, ну дали при крещении имя Яков, и слава Богу, у других и похуже имена бывают. Но ему не нравилось, когда Нежинская называла его по-немецки Якоб, тем более «мой милый Якоб», да еще с той самой интонацией… Сначала он махнул на это рукой — ну может же быть у женщины какая-то причуда, а потом понял, почему это его раздражало — он никогда не был «ее» Якобом, никогда. Ему, бывало, казалось, что этот «ее милый Якоб» не он, а кто-то другой…


Он знал, что Анна Викторовна за глаза называла его «мой Штольман», и от этого у него делалось тепло на сердце, а на лице появлялась улыбка. Да, он был ее Штольманом, пусть так — тогда только на словах… Но он мечтал стать ее Штольманом по-настоящему… В ночь, когда они позже тайно обвенчались, он сказал Анне, что после их ночи в гостинице уже считал ее своей женой, а она была в замешательстве от такого признания. И, не дожидаясь ответа, он спросил: «Кто же я для тебя если не муж? Просто любовник??» Ему тогда показалось, что вся его жизнь закончилась. Но Анна снова вдохнула ее в него, сказав, что ЕЕ Штольман — это больше чем муж… А сейчас для Анны он не только ее Штольман, но и ее Яков и ее Яша… Но не ее Якоб… Для Анны он не был Якобом и никогда не будет…


Сейчас же, когда он узнал, что среди Ливенов, его кровных родственников, тоже были Якобы, впервые имя Якоб стало ему как-то ближе… Якоб Ливен… Яков Дмитриевич Ливен… Анна Викторовна Ливен… Так бы сейчас звали Анну, если бы он был законным сыном Дмитрия Александровича… Но он не был. И Анна носила фамилию Штольман, доставшуюся ему от его приемного отца… А мог бы быть вообще… никем… Или в Остзейских губерниях все же могли присвоить незаконному ребенку фамилию матери? Тогда бы он мог быть Яков Ридигер… В Петербурге Павел говорил, что их общий родственник со стороны Ридигеров — граф Якоб Вильгельм, еще один Яков… Было бы интересно посмотреть фамильное древо Ридигеров или хотя бы что-нибудь узнать о них. Сам Павел знал только то, что Дмитрий и Екатерина были троюродными братом и сестрой, а отец Кати, его дед, был кузеном графа… У него были какие-то родственники со стороны Ридигеров, но Павел сказал, что Ливены с Ридигерами почему-то не общались… хотя мать любила второго сына именно потому, что он был похож на ее собственных родственников Ридигеров… Странная семейка эти Ливены… и он — один из них…


Яков Платонович подумал, что завтра вечером после службы нужно будет заняться написанием писем. Написать и Анне, и Павлу. Он знал, что они оба будут ждать от него вестей. Перед тем как заснуть, он долго смотрел на их с Анной карточку. И желал, раз уж Анны не было с ним рядом, быть с ней хотя бы во сне…


========== Часть 6 ==========


Проснувшись утром, Яков не обнаружил Анны рядом с собой. Уже встала, чтоб проводить его на службу? Нет, вздохнул он, сегодня и еще несколько дней его некому провожать, Анна уехала в Царское Село к Павлу… На службу он собрался быстро, решив, что попить чаю он может и в управлении. Он взял с собой трость с вензелем Ливенов и новый саквояж, который был очень удобным и, конечно, подходил к этой трости гораздо лучше, чем видавший виды старый. Чего уж… прибедняться… если про его родство с князьями Ливенами и так уже знает весь Затонск.


После утреннего чая Коробейников продолжил заполнять бумаги, то и дело беря в руки новенькую записную книжку, доставшуюся ему от Его Сиятельства. Штольман улыбнулся про себя — подарок князя Ливена определенно пришелся по душе Антону Андреевичу. Он со вздохом отложил ее в сторону, когда в участок пришел свидетель по делу о взломе столярной мастерской, и он стал записывать показания сразу в протокол. Свидетель сказал, что два раза подряд поздним вечером возвращался от родственников, у которых остановился его двоюродный брат, и оба раза недалеко от мастерской видел человека. Человек сам никуда не торопился — как он к жене, которая к его родне не ходила, а просто стоял там. Тогда это не показалось ему подозрительным, мало ли кто где стоит, но когда он узнал, что рядом с этим местом была совершена кража, решил сообщить об этом в полицию. Не то чтобы он был таким сознательным гражданином, но у него самого год назад сильно избили брата и подозреваемых нашли только благодаря неравнодушным свидетелям.

Подозреваемый оказался одним из ходоков к Трегубову, требовавших убрать Штольмана подальше от Затонска. Павел, по-видимому, был прав — таким как он Штольман был как бельмо в глазу, но вовсе не из-за своего происхождения, а из-за своих профессиональных качеств, которые делали их ремесло еще более рискованным. У подозреваемого дома был произведен обыск и были найдены некоторые инструменты столяра.


В середине дня в участок зашел Виктор Иванович и принес половину пирога с мясом и картошкой, как он сказал, Мария Тимофеевна даже не хотела выпускать его из дома, пока он не согласится взять пирог с собой. Пирог Яков Платонович поделил с Коробейниковым. Он был сыт, но ему вдруг захотелось пойти в ресторан при гостинице, где он как-то сказал Анне Викторовне, что она его ангел-хранитель, и куда они с Анной иногда ходили пить кофе, когда у него было немного свободного времени в обед. Он сел за их стол у окна, заказал чашечку кофе и представил, что Анна сидит напротив него. Сидит, улыбается, крутит пальцем завиток у себя на виске… как юная «барышня на колесиках», которая когда-то пыталась разузнать о его жизни в Петербурге… и его отношениях с… одной женщиной и… в то же время старается быть… взрослой дамой… чтоб понравиться ему… Да, Анна повзрослела еще до своего замужества — из-за событий, произошедших и с ней самой, и особенно с ним… тех, что он предпочел бы, чтоб никогда не было… и от которых он, к своемуогромному сожалению, не всегда мог оградить ее… да и себя самого тоже… Теперь он должен, нет обязан, оберегать Анну во что бы то ни стало и от явных, и от возможных бед и неприятностей… Да, он скучает по Анне, очень скучает, и тем не менее хорошо, что она уехала — пошел второй день с того времени как князь Ливен отбыл из Затонска вместе с ней, но мало ли какие гадости могут прийти в голову людям… с замедленными мыслительными процессами…


Возвращаясь в участок, он встретил председателя Дворянского Собрания, который в очередной раз пригласил его присоединиться к ним. Вторая половина дня выдалась на удивление тихой — только бумажная работа, и он собрался-таки сходить в Дворянское Собрание, ведь он дал Анне слово — если она поедет к Павлу, то он посетит Собрание. Дома он надел свой лучший костюм, к нему галстук и шляпу, подаренные Павлом. И дополнил образ сына князя фамильным перстнем и тростью с вензелем Ливенов. Перед выходом из дома посмотрел в зеркало и снова не увидел в нем Штольмана. На него как и в выходные, когда приезжал Павел, смотрел один из Ливенов…


В Дворянском Собрании он был принят, можно сказать, с распростертыми объятьями. Председатель Собрания Никитин бросил игру в карты, чтоб самому заняться гостем. Тут же к ним присоединилось еще несколько господ. Штольман знал пару из них лично, человека три-четыре в лицо и столько же видел впервые несмотря на то, что в таком маленьком городке как Затонск за два года его пребывания он, как ему казалось, должен был встречаться почти со всеми, кто там проживал. Двое из этих незнакомцев были помещиками, чьи имения находились рядом с Затонском, еще двое были гостями одного из помещиков. Еще один его гость подошел к ним, закончив карточную партию.


Яков Платонович был удивлен — этот человек был его знакомым по Петербургу, одним из тех, с кем он когда-то изредка встречался в обществе — за игрой в карты и рюмкой коньяка. Воронов служил чиновником в одном из многочисленных министерств, в каком именно, он не помнил. В Затонск он приехал к своему троюродному брату, у которого был юбилей и который в какой-то век собрал на торжество родню и друзей. Для Воронова также было неожиданностью встретить в Затонске Штольмана, еще больше его поразил тот факт, что Штольман оказался племянником князя Ливена.

— Яков Платонович, очень, очень рад Вас встретить! Когда здесь говорили про племянника князя, я и не предполагал, что речь шла о Вас… Вы никогда не упоминали, что Вы — сын князя и племянник заместителя начальника охраны Императора…

Стоявшие рядом дворяне все как один уставились на Штольмана.

— Яков Платонович, Вы — племянник заместителя начальника охраны Государя? — переспросил председатель Собрания.

Если это не известно даже председателю, значит, Трегубов сохранил этот факт в тайне. Но теперь скрывать это не было уже никакого смысла.

— Да, это так.

— А который из князей Ливенов?

— Его Сиятельство Павел Александрович, которого Вы приглашали в выходные присоединиться к Вашему обществу.

— Ч-что? — оторопел Никитин. — Так вот что означает фраза в статье Ребушинского, что он служит в Петербурге в большом чине… Как же Вас при таком-то дяде занесло в Затонск?

— Ну так в той же статье вроде как написано, что я везде, что в столице, что в провинции отношусь к своим обязанностям должным образом. Вот меня и направили в Затонск, когда для этого была необходимость, — попытался выпутаться из неловкой ситуации коллежский советник. — Кроме того, Павел Александрович занимается своей службой — военной, а я своей — гражданской…

— Я Вас понимаю… Ну раз Вы встретили своего давнего знакомого, не будем Вам мешать. Буду рад, если Вы почтите нас своим вниманием позже сегодня или в любой другой день.


Штольман с Вороновым заняли столик в углу комнаты и попросили подать по рюмке коньяка.

— За неожиданную, но приятную встречу?

Штольман кивнул, они чокнулись.

— Яков Платонович, я спрашивал о Вас у наших общих знакомых, но никто ничего определенного сказать не мог. Говорили только, что по службе Вы уехали куда-то в провинцию…

— Да, сюда в Затонск.

— Полицейский чин, который был чиновником по особым поручениям в столице, был направлен в… забытый Богом городок… Неужели не нашлось места хотя бы где-нибудь в губернском городе?

— Как Вы видите, не нашлось.

— Даже с теми связями, которые, как я полагаю, есть у Его Сиятельства князя Ливена при его должности?

«Ну вот, началось! Как я и боялся, как только станет известно, что мой дядя — князь и заместитель начальника охраны Императора, сразу же последуют предположения, что он… приложил руку к моей службе», — недовольно подумал Штольман.

— Господин Воронов, ни я, ни Павел Александрович никогда бы не стали прибегать к его связям… Это… не свойственно Ливенам, — сказал он, бессознательно крутя на пальце фамильный перстень. Почему он сказал именно так, Яков Платонович и сам не знал. Как, впрочем, и не имел представления, пользовались ли Ливены своими связями.

— Извините. Для многих подобное в порядке вещей — помочь родственнику продвинуться по службе или подыскать ему достойное место.

— По-видимому, Его Сиятельство князь Ливен не счел Затонск местом, недостойным его племянника. Девиз Ливенов — «Богу и Государю», — вспомнил незаконный сын князя то, что увидел в молитвеннике Ливенов на странице с фамильным древом, — а служба на благо Отечества почетна в любом месте Империи, — резко сказал он, снова касаясь перстня Ливенов.

— Да, конечно… И все же Вы… полицейский чиновник такого ранга… княжеский родственник… и Затонск… Это как два разных мира…

— И тем не менее Его Сиятельство не посчитал поездку сюда ниже своего достоинства.

— Да, это правда. Пока Вы не пришли, господа только и говорили о его визите в город. Какое неизгладимое впечатление он на всех произвел и какой он милейший человек.

— О, он умеет произвести впечатление и быть милейшим тоже, — усмехнулся Штольман.

— Не сомневаюсь в этом… Однако я видел его несколько другим… точнее, совершенно другим… Не сочтите это за дерзость…

— Отчего же… А как получилось, что Вы знакомы с Павлом Александровичем?

— Я с ним не знаком, в том смысле, что мы никогда не были представлены друг другу в обществе, мы… люди разного круга… Но я видел Его Сиятельство несколько раз на службе — я служу в Министерстве путей сообщения, если Вы помните.

Как он мог забыть, что местом службы Воронова было именно это министерство? Ведь они с Вороновым как-то даже обсуждали перспективы развития железных дорог.

— После крушения Императорского поезда он был у Посьета, который затем подал в отставку… потом бывал и у Паукера, и у Гюббенета…

— То есть осенью восемьдесят восьмого Вы его увидели впервые?

— Да. Возможно, он бывал в министерстве и раньше, но мне об этом не известно… Я тогда ожидал в приемной у Посьета — принес документы. Мне сказали, что их запросил заместитель начальника охраны Государя князь Ливен, который находился у Посьета в кабинете. Константин Николаевич сам вышел за папкой, он был белее мела… и сказал ждать, так как, возможно, Его Сиятельству понадобятся еще какие-то бумаги, а если так, то чтоб я заходил с ними без промедления. Я два раза ходил за документами и оба раза входил к Посьету, Константин Николаевич выглядел… как будто наступил его последний день… Притом Его Сиятельство не кричал, не ругался, а был совершенно спокоен, говорил таким тоном… ледяным что ли, что у меня был мороз по коже… А ведь Посьет адмирал, а Ливен только подполковник, и тем не менее у меня сложилось впечатление, что Посьет… боялся его до… обморока… Я его таким никогда не видел…


Министр путей сообщения, адмирал до обморока боялся заместителя охраны Его Величества, подполковника?? Штольман знал Воронова несколько лет, не близко, но достаточно, чтоб иметь о нем представление как о человеке. Воронов был не из тех, кто будет что-то придумывать, выдавать желаемое за действительное или чрезмерно преувеличивать для красного словца. Если он считал, что Посьет боялся Ливена, значит, это так и было… Да и Яков сам видел Ливена таким, как описал его Воронов. Как-то из улыбавшегося, усмехавшегося, флиртовавшего повесы он в мгновение ока превратился в серьезного, даже сурового человека, с пронзительным холодным взглядом. У него самого от подобного взгляда и бесстрастного голоса мороз пошел по коже… И он бы не удивился, что кто-то мог бояться Ливена до обморока, даже министр… если на то были основания… Вопрос только, какие… Штольман так и не мог понять, чем именно занимался подполковник Ливен, но что не только физической охраной Императора, в этом у него не было никаких сомнений, да и сам Павел этого вроде как не отрицал… Насколько близок к Императору был Ливен? Не только благодаря своей официальной должности… но и тому… положению… что оставалось, судя по всему, тайной для большинства людей, включая и окружение Государя… Возможно, он был своеобразным доверенным лицом Императора в некоторых делах? И у него была бумага, в которой было написано что-то наподобие того, что «все, что делает предъявитель сего, делается по моему приказанию и на благо государства. Александр». Возможно, в тот раз Ливен по приказу Государя… тайно расследовал это дело? Или же по его распоряжению, опять же негласно, присматривал за комиссией, занимавшейся этим расследованием?


— Князь Ливен не был в комиссии по расследованию причин катастрофы, не так ли? — на всякий случай задал вопрос Штольман, и так зная на него ответ. — Я спросил потому, что Павел Александрович очень не любит распространяться о своей службе, — добавил он, чтоб вопрос, заданный племянником Ливена, не показался Воронову странным.

— Нет, не был… официально точно не был, я видел документы, его в списке комиссии не было… Но, видимо, у него были такие полномочия, что… Посьет должен был предоставить ему все документы, что его интересовали. Какие, конечно, я Вам сказать не могу…

— Павел Александрович был при том крушении… Как, впрочем, и Посьет, который был в свите Государя… как было написано в газетах…

— Да, я знаю. Не исключаю, что у помощника начальника охраны Императора могли возникнуть вопросы… как и у самого Государя… Возможно, Государь хотел знать чье-то мнение, независимое… не члена комиссии… того, кто тоже был на месте крушения… и мог сделать какие-то выводы на основании картины происшествия и тех документов, что он мог изучить… Его Сиятельству самому, видимо, тоже тогда досталось — он хромал. Я хорошо видел это, когда шел за ним по коридору. Я вышел от Посьета чуть позже, но нагнал его, так как он шел медленно и прихрамывал. Что с ним было?

— Он не хотел об этом говорить. До сих пор не хочет, — честно сказал Яков Платонович.

— Это вполне понятно… А сами-то Вы как? В Петербург возвращаться не собираетесь?


— Подал прошение, жду нового назначения, — сказал Штольман. — Но это процесс не быстрый, если, конечно, внезапно не образуется какая-нибудь вакансия… У меня была возможность получить одно место весной, но, это… не срослось… — как он мог думать о том, чтоб ехать куда-то кроме Затонска, если здесь была Анна, его Анна, к которой он и вернулся после… всех перепитий…

— Не одиноко Вам тут?

— Одиноко? — рассмеялся Яков Платонович. — Нет, сейчас совсем нет… У меня же здесь жена, ее родители…

— Неужели Вы действительно женились?

— А неужели Вы подумали, что буду носить обручальное кольцо… без причины? Для чего? Чтоб дамы не досаждали своим излишним вниманием? Или чтоб не рассчитывали, что я на ком-то из них решу жениться?

— Ну женским вниманием Вы и правда никогда обделены не были… Но носить кольцо, чтоб дамы не видели в Вас потенциального супруга… Так вроде у Вас с дамами, которые бы рассчитывали на брак, отношений и не бывало… Хотя я, конечно, могу ошибаться… Я ведь Вас знаю не так хорошо…

— Нет, таких дам у меня на самом деле не бывало… Брака я не искал… Но встретил барышню, которая… перевернула мои представления о том, какова может быть… семейная жизнь.

— Рад за Вас, Яков Платонович… Не хотел бы показаться навязчивым, но Вы не могли бы представить меня Вашей супруге? Я в Затонске пробуду еще два дня.

— Владимир Иванович, при всем моем желании этого не получится, Анна Викторовна уехала вместе с князем в его имение под Петербург. Но ее карточку я Вам показать могу, — он вынул новый бумажник, который получил вместе с саквояжем, и достал из него снимок жены, сделанный в день празднования начала их семейной жизни.

— Ах как хороша! Яков Платонович, Вам очень повезло с супругой.

— Совершенно согласен.

— Я не теряю надежды быть представленным ей в Петербурге… Мне можно рассказать нашим общим знакомым о Вашей женитьбе?

— От чего же нет? Я же женат не тайным браком, — сказал Штольман, добавив про себя «у нас было только тайное венчание».

— Ну Ваш брак не тайна, а вот остальное… — ухмыльнулся Воронов. — Что же Вы никому из нас не написали за все свое время в Затонске?

— Мне писанины и на службе хватает, к концу дня рука отваливается, даже вот жене не написал, хотя еще вчера собирался… Надо в самом деле пойти написать ей…

— Что уже соскучились? — улыбнулся Петербургский знакомый.

— Соскучился, — серьезно ответил Штольман. — Поэтому откланяюсь. Был рад увидеть Вас, Владимир Иванович.

— Дайте мне знать, когда Вы вернетесь в столицу.

Штольман попрощался с Вороновым и хотел тихо удалиться, но был остановлен Никитиным и приглашен на ужин. Он отказался, сославшись на усталость после тяжелого дня на службе. Но Никитин прямо-таки вытянул у него обещание отужинать с ним и парой других членов Собрания в выходные.


Дома Яков Платонович мысленно возвратился к разговору с Вороновым. Два раза он ответил на его реплики так, будто сам был Ливеном… настоящим, законным Ливеном, носящим эту фамилию… Как это понимать? Что это с ним? Он не узнавал сам себя… Это не Штольман, это тот, кого он видел в зеркале перед уходом в Дворянское Собрание, тот, кто был на снимке рядом с Его Сиятельством князем Ливеном. Правой рукой, на которой был перстень Ливенов, он взял карточку в серебряной рамке, с нее на него смотрели Paul Fürst von Lieven и его племянник Jakob, несостоявшийся Fürst von Lieven… Что же Воронову отвечал не Штольман, а этот самый возможный князь Якоб фон Ливен? Так Штольман или Ливен? Ливен или Штольман? Или теперь в нем сосуществуют две личности — Яков Платонович Штольман и Яков Дмитриевич, сын князя Ливена? Он припомнил, что когда он соотносил себя с Ливенами, он… касался фамильного перстня. Что это? Мистический перстень Ливенов?? И когда он надевает его, он превращается в Ливена, а когда снимает, снова становится Штольманом?? Бред какой-то… Он снял кольцо и осмотрел его со всех сторон — ничего особенного за исключением того, что буква L изящно перечеркнута… Фамильное ювелирное украшение, дорогое, но обыкновенное — никакого чуда, никакой мистификации… Похоже, что у него, человека материалистического склада, от повышенного совершенно ненужного ему внимания к собственной персоне просто ум заходит за разум… Если так пойдет и дальше, придется поговорить на эту тему с доктором Милцем. Или лучше не откладывать и поговорить уже завтра, когда доктор придет к нему в управление?


Возможно, все было проще — что ответы Воронову были результатом того, что накануне он изучал фамильное древо семьи. Ведь пришло же ему в голову назвать девиз Ливенов, хотя вроде бы он и не обратил на него особого внимания. А вышло, что девиз Für Gott und den Kaiser отложился у него в памяти и всплыл сам собой, как только представился случай его упомянуть… Что это, память предков? Или просто проявление его привычки запоминать содержание просмотренных документов в деталях, которые потом могли оказаться значимыми для следствия? Следователь Штольман снова надел фамильный перстень и открыл семейный молитвенник.


Вчера среди своих не таких далеких предков он искал Якобов и нашел двух. Теперь ему почудилось, что когда он впервые мельком глянул на фамильное древо, там были еще мужчины, названные так же. Имена были написаны, естественно, разными почерками, и аккуратными, и почти совершенно неразборчивыми, буквами разных размеров, включая бисерные, с использованием различных разновидностей письма. Первые записи, а они были с начала 17 века, были сделаны преимущественно фрактурой*, что значительно затрудняло их прочтение. Это было одной из причин, почему ни в первый раз, ни накануне он не стал даже пытаться их прочесть. Сейчас же его одолело любопытство. Он взял лупу и стал вглядываться в имена на самой первой строчке Reinhold Friedrich Alexander Wilhelm Baron von Lieven, Anna Charlotta von der Osten. У него ушло несколько минут, чтоб разобрать, что его далеким предком был Рейнгольд Фридрих Александр Вильгельм барон фон Ливен, а его женой Анна Шарлотта фон дер Остен. На чтение имен всех их детей у него не хватило терпения. Он прочел только имя старшего сына, им был Дитрих Фридолин Якоб, уже граф фон Ливен, он был женат на Эрике Фрее Ингрид фон Мальмборг. Судя по имени, эта дама была шведкой. Яков припомнил, что, по словам Павла, у Ливенов была скандинавская кровь и со стороны Ридигеров. Трое средних сыновей его деда с бабкой получили нордическую внешность. Возможно, старший сын Дитриха и Эрики тоже больше походил на скандинава, но имя у него было определенно немецкое Якоб Дитмар Михаэль Фридрих. Это вызвало у него улыбку — почти что Яков Дмитриевич… И этот Яков Дмитриевич был законным сыном своего отца в отличии от него самого. Его женой была Аннелиза Матильда, и у них был только один сын Максимилиан Александр Пауль Вильфрид… Когда-нибудь у них с Анной наверное тоже будет сын. Возможно, Максимилиан, Александр или Павел, но точно не Вильфрид… Максимилиан был отцом Вильгельма Людвига Готтлиба Якоба, который носил титул фюрст фон Ливен. Он нем и о более близких предках он уже узнал накануне… Пора было остановиться… Глаза устали, а в голове была полнейшая сумятица… Как бы после изучения генеалогического древа Ливенов завтра в управлении он не представился как Якоб Деметриус Александр Николас фюрст фон Ливен…


Он положил молитвенник рядом с собой на сидение дивана, прислонился к спинке и на минутку закрыл глаза, чтобы дать им чуть-чуть отдыха… и не заметил, как задремал… Ему приснился князь Дмитрий Александрович Ливен, который, будучи уже совсем слаб, просил брата Павла отнести свой перстень Фаберже, чтоб тот переделал его для его побочного сына Якова…

Комментарий к Часть 6

Посьет К.Н., Паукер Г.Е, Гюббенет А.Я. - министры путей сообщения.

Фрактура - поздняя разновидность готического письма.


========== Часть 7 ==========


Яков открыл глаза и обнаружил, что сидит в гостиной на диване, рядом с ним молитвенник Ливенов, а на его руке перстень князя Ливена… Ему приснился довольно странный сон. Он помнил свой сон… до мельчайших подробностей — в нем Его Сиятельство князь Дмитрий Александрович Ливен просил своего брата Павла отдать свой перстень Фаберже, чтоб тот переделал его.

— Павел, я хочу, чтоб Яков носил мой перстень с полным на то правом. В таком виде как сейчас, он, конечно, права не имеет, ведь он не князь. Но он мой сын, и я хочу, чтоб этот перстень был его, чтоб он мог надевать его и показывать тем самым, что он из Ливенов.

— А если он откажется носить его? Если он не захочет иметь никакого отношения к Ливенам?

— Ну так сделай так, чтоб захотел! Убеди его! Чтоб ты да не смог кого-то убедить… Я очень хочу, чтоб он почувствовал свою принадлежность к Ливенам…

— Думаю, со своим желанием ты опоздал… лет на двадцать… — жестко сказал Павел. — После смерти отца ты мог попытаться сделать это.

— Но ты же теперь знаешь про обстоятельства…

— Знаю. Но ты не дал своему сыну даже шанса самому решить, хотел бы ли он этого… быть Ливеном… Или хотя бы знать, что ты — его отец… пусть даже такой…

— По-твоему, я никудышный отец?

— По-моему, ты ему вообще не отец… Ты абсолютно чужой человек, на которого, как ты говоришь, он похож как две капли воды, и который все же не будучи… полным подонком, взял на себя некоторые обязательства по его воспитанию…

— Павел, это жестоко, — тяжело вздохнул Дмитрий Александрович.

— Жестоко — это бросить своего сына, единственного сына, как ты мне сказал! Да, ты его выучил, но где ты был, когда ему было плохо, когда он нуждался в поддержке, добром слове или совете? Ты, думаю, сидел и жалел себя, какой ты несчастный… А он что, счастливый? Счастливый, что вырос как сирота при живом отце? Ладно бы у тебя их было две дюжины, и ты даже не помнил, от кого. Но единственный сын от Катеньки — единственной женщины, которую ты когда-то любил… сын, с которым у тебя даже не хватило духа познакомиться…

— Павел, я всегда любил Ясика, моего мальчика…

— А что ему от этой твоей любви? Ему нужен был отец, когда он был Ясиком, когда он стал Яковом, а затем Яковом Платоновичем. Да, Платоновичем, а не Дмитриевичем…

— Не думал от тебя такое услышать… — тихо произнес Дмитрий Александрович.

— А я не думал, что услышу от тебя о существовании почти сорокалетнего сына, в чем даже мне ты… практически до самого последнего дня… не счел нужным признаться…

— Ну прости меня…

— Не мне тебя прощать. Тебя должен простить твой сын. Тот, который так тебя и не узнает… не посмотрит тебе в глаза… и не скажет все, что о тебе думает…

— Как бы я хотел увидеть его сейчас… но это невозможно…

— Да, это уже невозможно.

— Я… уже не доживу до того дня… когда он объявится… Он найдется… обязательно… Я не верю, что его больше нет… Я бы это почувствовал… Ты ведь встретишься с ним, сделаешь то, о чем я прошу… когда посчитаешь… что настало подходящее время…

— Да, сделаю. И я постараюсь, чтоб он стал мне, мне и Саше близким человеком… если уж ты не смог стать ему таким… Перстень Фаберже я потом отнесу, но когда отдам его твоему сыну… или скорее всего попытаюсь отдать… это уж как получится…


Естественно, это был сон. Но Якову Платоновичу стало интересно, насколько он мог соответствовать действительности… В его сне разговор Дмитрия Александровича и Павла не был… приятным. Он не был ссорой, но то, что Павел был зол на брата, было очевидным. Зол не потому, что у брата оказался внебрачный сын, а потому, что он скрывал его… Даже после того, как, по мнению Павла, у Дмитрия был шанс признаться сыну в своем отцовстве… и сделать попытку установить с ним хоть какие-то отношения… Такова была его первая реакция — злость и негодование… и он не посчитал нужным скрывать это… Он был резок с братом… не мог сдержаться даже в ситуации, когда тот был уже, можно сказать, одной ногой в могиле… Сам он не отказывался от племянника, наоборот, хотел, чтоб они стали близкими людьми… и делал все, чтоб это произошло… Однако Павел говорил, что несколько раз пытался написать ему, но не находил смелости… Как и его брат?.. Насколько Яков узнал Павла, тот не был нерешительным человеком, скорее наоборот… И тем не менее, он медлил с тем, чтоб рассказать некоему Штольману о том, что на самом деле он происходил из Ливенов… Подозревал, что Штольман будет совершенно не рад узнать об этом… что пошлет его самого и Сашу в лучшем случае к черту… а, вероятнее всего, куда подальше?


Но когда они наконец встретились, Павел говорил о том, что Дмитрий любил его, своего незаконного сына… Говорил так, что Яков верил ему… Павел «остыл» после еще одного разговора с братом или даже не одного… где Дмитрий больше рассказал о своих чувствах к сыну и мотивах своего поведения?.. Или уже после смерти любимого брата, когда тосковал по нему… вспоминал его, думал о нем… и через какое-то время примирился с мыслью, что брат так поступил со своим единственным сыном… и простил его… хоть поначалу и считал, что это не он должен прощать брата… Или когда узнал о том, что Дмитрий оставил сыну какое-то наследство? Что он хоть в последние часы жизни пытался сделать что-то для сына… что хоть так пытался дать сыну понять, что он ему дорог… что как умел, так и любил его… все годы… Возможно, чем больше Павел думал, чем больше ему не хватало брата, тем больше понимал его и верил, что чувства брата к сыну Ясику были искренними… Ясик… странное имя пришло к нему в голову во сне… Откуда это? Матушка никогда так не называла его, только Яша и Яшенька, Штольман обращался к нему исключительно Яков. А тут Ясик… Яков покачал головой — придет же подобное на ум… Вряд ли для князя сын был Ясиком… Хотя кто знает Его Сиятельство, в своих записях, тех, что были ему известны, князь вообще не упоминал имени сына, в них он говорил о нем «мой мальчик»… Опасался, что дневники кто-нибудь найдет, например, его отец Александр Николаевич, и по не столь распространенному имени и примерному возрасту ребенка вычислит, от кого из бывших любовниц Дмитрий прижил незаконного сына, и начнет преследовать его и его мать?


Яков достал из комода снимок Дмитрия Александровича, отданный ему Павлом в Петербурге. На портрете князь был очень похож на того, каким он увидел его во сне, только более здоровым. В его сне Его Сиятельство выглядел… неважно… Да какое там, совсем неважно… И тем не менее, в свои последние дни он не только отважился рассказать о своем тайном сыне брату, но и сумел написать этому сыну пару писем, оформить дарственную на квартиру в столице… Сделать то, что не смог сделать за всю свою жизнь до того…


Павел сказал, что привез какую-то бумагу, где говорилось о том, что Дмитрий Александрович признал сына, но так и не отдал ему ее. Забыл? Павел не производил впечатление рассеянного человека, а при его должности человек в принципе не мог быть забывчивым… Тогда где бумага? Яков решил более тщательно осмотреть подаренный Павлом саквояж. Так оно и было — у саквояжа было двойное дно, и в этом потайном отделении был спрятан конверт.

В конверте оказался всего один лист бумаги. В нем говорилось о том, что князь Дмитрий Александрович Ливен признает своим сыном Якова Платоновича Штольмана, рожденного Екатериной Владимировной Штольман, урожденной Ридигер, в браке с Платоном Павловичем Штольманом. Подпись князя была заверена у какого-то поверенного, скорее всего поверенного Его Сиятельства… Как Павел и сказал, эта бумага ровным счетом ничего не значила, никакого юридического статуса не имела. Никаких прав внебрачному сыну князя не давала… И все же Дмитрий Александрович решил составить ее. Что ж, если он так пожелал… Если ему так было легче…


Штольман положил снимок Его Сиятельства и его «признание» в верхний ящик комода, а перстень князя Ливена в маленький бархатный мешочек, который дала ему Мария Тимофеевна после ужина в день отъезда Анны. Мешочек он спрятал в стопке полотенец в нижнем ящике комода. Он посмотрел на часы — была уже половина шестого, ложиться спать было бессмысленно. Он решил заняться письмами. Анне он написал о том, что уже скучал по ней, что, как и обещал ей, побывал в Дворянском Собрании, и его хорошо там приняли, что пригласили на ужин, и он собирался на него в конце недели. И что в Собрании он встретил своего знакомого из Петербурга, который попросил его потом в столице представить ему супругу… Написал, чтоб Анна не беспокоилась о том, что он, по ее мнению, может быть голодным — ему прислали обед из ресторана Дворянского Собрания от Паскаля, а Виктор Иванович принес от Марии Тимофеевны полпирога… О том, что некоторые жители Затонска придумывали несуществующие преступления, чтобы прийти в участок посмотреть на племянника князя Ливена, он писать Анне не стал, как и о том, что к нему приходили гимназистки, и что он написал на снимке из газеты. Об этом он написал Павлу, пусть он поусмехается — в свойственной ему манере. Павлу он также написал о том, что если Анне понравится в его усадьбе, и у него будет возможность оставить ее подольше, то он будет не против, хоть и скучает по ней. И просил сообщить ему, когда потом встречать Анну… Саше он написал всего пару строк и приложил газетную статью, как и к двум другим письмам — Анне и Павлу.


Отправить письма он смог тогда, когда пошел на почту для того, чтоб отослать телеграмму Карелину. В своей телеграмме, которую принесли в управление утром, Карелин сообщал, что Белоцерковского в Петербурге не было, он должен был вернуться ближе к концу недели или в начале следующей. Это не было хорошей новостью. Штольман долго думал, что делать дальше — или порекомендовать Карелину какого-то другого своего знакомого из столичной полиции, или попросить его подождать, пока не появится Белоцерковский. И все же дело было слишком… щекотливым, чтобы им занялся кто-то другой. Поэтому в своей телеграмме он посоветовал Карелину ждать возвращения Белоцерковского.


Во второй половине дня заглянул доктор Милц. Он извинился за то, что не смог зайти накануне, он был вызван в деревню, где у жены зажиточного сельчанина были тяжелые роды. Повивальная бабка не смогла справиться сама, и послали в уезд за доктором, которого не приглашали при рождении предыдущих одиннадцати детей. На этот раз огромная семья пополнилась двойней — один мальчик был крепеньким, а вот второй — про него доктор сказал, что здесь нужно уповать не только на медицину, но и на промысел Божий… Штольман предположил, что Александр Францевич выглядел угрюмым из-за того, что младенец, возможно, не выживет.

— Конечно, всегда расстраивает, когда случается подобное… Но в этом случае при соответствующем уходе для новорожденного не все потеряно. Но я очень сомневаюсь, что такой уход за ним будет… Я пояснил, что нужно делать, и сказал, что должен буду приехать еще раз осмотреть мальчика, а отец заявил, что это лишнее, помрет так помрет, невелика беда, одним больше, одним меньше, его баба на следующий год все равно принесет еще одного… Вот это удручает… Когда родителям все равно, что будет с детьми, или когда к ним относятся как… даже не буду говорить как… Когда в семье процветает насилие… когда дети умирают от побоев… если вовремя не сбегут от таких родителей… Такие дети и становятся бродягами, а кто-то и ступает на кривую дорожку — выживать-то ведь как-то надо… Это помимо тех, кто сироты… Сколько подобных ребятишек в округе, в Губернии да и по всей Империи… — вздохнул доктор Милц.

— Да, много таких, чересчур много. И редко кому-то везет как Ваньке, которого взяла Бенцианова.


Штольман подумал о тех детях, которых «приручал» Владек Садист. Возможно, эти бродяжки и не были сиротами, а сбежали из дома от таких вот родителей, о которых упомянул доктор Милц… И «услуги», которые они оказывали благодетелю, в их понимании были ничем иным как благодарностью за его доброту… От этой мысли Якова Платоновича передернуло… Но он не стал развивать этой темы.


— К сожалению, в любых семьях родителям бывает все равно… И в бедных, и в богатых, и в мещанских, и в дворянских… Например, та семья графа, про которую Вы говорили с Павлом Александровичем, — вспомнил Яков Платонович встречу Павла и доктора Милца.

— Вы про того графа, у которого была дюжина детей от жены и десятка два от любовниц и случайных связей?

Штольман кивнул.

— Там графу было все равно, чего о графине я сказать не могу. Она напоминала кудахчущую наседку со своими цыплятами. Конечно, ее постоянные стенания о несуществующих болезнях отпрысков были… чрезмерны, но это все же лучше, чем махнуть на ребенка — мол приберет его Господь, и ладно… Хороших наставников в этой семье позволить не могли, но была гувернантка, так что дети образованием не блистали, но совсем уж неучами не были. Кто-то из старших мальчиков обучался в гимназии. Павел Александрович сказал, что один из сыновей учился вместе с ним, возможно, по протекции кого-то из родственников. Думаю, он не упустил своего шанса и сделал военную карьеру, как и Его Сиятельство.

— Да, закончив корпус, он, скорее всего, достиг большего, чем другие братья… Если Вам интересно, я мог бы спросить у Павла Александровича, если, конечно, он что-то о нем знает, — предложил Штольман.

— Да, и про других детей из той семьи тоже, если это возможно…


— Александр Францевич, раз уж зашел разговор про семьи, Вы, помнится, говорили, что в каких-то семьях, что Вы пользовали, кто-то из детей был… прижит на стороне… И что в своем большинстве мужья с этим вроде как смирились, и только в одной мужчина люто ненавидел ребенка…

— Да, я припоминаю, что говорил Вам об этом. Мне кажется, дело там было не в самом факте измены и рождении ребенка от любовника, а в том, кто был отцом этого ребенка. Насколько я мог понять, у мужа именно с этим человеком была непримиримая вражда — из-за чего, мне неведомо, но с ним жена ему и изменила. И мальчик тот был похож на своего кровного отца. Муж матери попрекал его всем, кричал на него, давал подзатыльники, бил его, хотя тот ребенок был тише воды ниже травы. Когда он подрос, его отправили в подмастерья кому-то из дальних родственников. Мне кажется, для мальчика это было самым лучшим — выучиться ремеслу и не жить с человеком, который издевался над ним.

— А его родной отец, он как-то принимал участие в его судьбе?

— Об этом мне ничего не известно. Скорее всего нет, ему бы это просто не позволили. Да вряд ли он сам к этому стремился, он и к детям от своей законной жены не питал особой любви. Ну были дети, и были…


Яков Платонович подумал о своем настоящем отце князе Ливене, о его отношении к детям. Своего законного наследника — сына брата он любил как своего собственного. В отличии от того же графа бесчисленного количества байстрюков на свет не произвел, хоть Александр и предполагал, что у его отца могло быть несколько побочных детей. Но у Его Сиятельства был только один внебрачный сын, и ему он обеспечил самое лучшее образование, которое мог дать в той ситуации… У Штольмана точно не было возможности устроить приемного сына в Императорское училище правоведения, даже если бы он и очень этого хотел…


Были ли у Платона Штольмана дети, свои собственные? Почему-то он раньше об этом не задумывался. С женой у Штольмана общих детей не было, после ее смерти он не женился. Но он был привлекательным мужчиной, и у него, естественно, были женщины, а от них могли быть дети… Как до его женитьбы в почти сорок лет, так и во время нее, да и после, когда ему не было и пятидесяти… Кто знает, может, после смерти жены он и бывал дома редко потому, что проводил время с любовницей и их детьми. Возможно, им он и оставил деньги, которые получил от продажи своей усадьбы. Если это было так, то это было справедливо по отношению к его родным детям. Не понятно только то, почему он не женился на их матери… Если только она тоже не была замужем… Как его собственная жена, которая родила сына от любовника… Все это были лишь размышления, о своем приемном отце Платоне Павловиче Штольмане, а тем более о его личной жизни, он не знал ничего… О жизни князя Ливена он тоже знал не так уж много. Но у него была возможность расспросить об этом Павла или Сашу, когда они увидятся снова. Про Штольмана же спросить было некого…


— Яков Платонович, Вы поинтересовались этим… так как думали о Вашем приемном отце? — задал вопрос Милц.

— Да, это так, — не стал скрывать Штольман. — Хотелось знать, как это в бывает в других семьях… где муж знает о том, что ребенок не от него… Отец теплых чувств ко мне не питал, но никак не обижал — как того мальчика, которого потом отдали в ученики.

— Судя по всему, он не был злым человеком, это уже хорошо… Яков Платонович, позвольте мне высказать свое мнение, у Вас была далеко не худшая судьба, хоть она и не всегда была к Вам… справедливой… А сейчас, когда у Вас появились новые родственники, тем более грех жаловаться.

— О нет, я не жалуюсь, — улыбнулся Яков Платонович. — И Павел Александрович, и Александр Дмитриевич — прекраснейшие люди.

— Ваша правда. Вот Его Сиятельство озаботился по сути дела о постороннем человеке — о Баллинге. Я ведь собственно говоря по этой причине и пришел, сказать Вам, что сын аптекаря нарисовал эскизы надгробия и креста, а отец Анисим увез их в Малиновск. Чтоб, если можно, Вы сообщили об этом князю Ливену.

— Конечно, сделаю это в следующем же письме, но это не будет так скоро, я ведь отправил ему письмо только сегодня.

— Это не к спеху. Просто хотелось бы, чтоб Павел Александрович знал, что все будет сделано надлежащим образом.

— Спасибо Вам, Александр Францевич, за все. До сих пор не понимаю, как получилось, что я сам не подумал о Баллинге…

— Ну в свете последних событий это совсем неудивительно. Как я сказал, не до этого Вам было, Яков Платонович. У Вас своих забот хватало… Хорошо, что вроде как все успокоилось…


Слова доктора Милца да Богу в уши… Когда вечером Штольман пришел домой, он обнаружил в ящике письмо. Конверт был подписан старческим почерком. Им же на вложенном в конверт листке бумаги была написана единственная фраза «Избавим город от скверны»… Он — скверна? Неприятно, конечно, но не смертельно… Могли «приложить» словцом и покрепче… Письмо было отправлено из Москвы, адрес, как он предполагал, скорее всего, был липовый… Возможно, кто-то из жителей Затонска отдал письмо, чтоб его отправили из Белокаменной, или же, будучи там, сам послал его… В письме не было ничего особо гадкого, и все же ему не хотелось бы, чтобы Анна видела его. Это бы ее расстроило. Хорошо, что она уехала… Он сунул конверт куда-то по пути на кухню — он был голоден и пошел разогревать суп, что днем принесла, скорее всего, Прасковья, а, возможно, и сама Мария Тимофеевна.


В четверг он получил два письма. Одно из Твери, написанное печатными буквами, гласило: «В нашем городе не место таким как ты». Ну это он уже слышал, когда к Трегубову приходили с требованием убрать его из города. Ну не хотели некоторые местные жители, чтоб в управлении полиции служил незаконный княжеский отпрыск… Дама, которая, судя по штемпелю, проживала в Смоленске, была более нетерпимой: «Ты порождение греха. Божья кара настигнет тебя». Он, безусловно, был порождением греха в том смысле, что родился от греховной связи, не освященной церковью. По причем тут Божья кара? Спросить отправительницу возможности не было, как он считал, и у этого письма адрес был вымышленный. Он положил оба письма в саквояж — лучше отнести их в управление и спрятать в своем столе…


На следующий день его ожидало несколько писем. Его обрадовало только одно — от Анны. Анна писала, что скучала и хотела поскорее вернуться домой несмотря на то, что в усадьбе ей понравилось. Она описала дом Павла, в гостиных обстановка была дорогой, но изысканной, не такой, какую предпочитают люди, кичащиеся своим богатством. Написала про сад с красивыми цветами, про пруд, в котором были утки и лебеди. Штольман усмехнулся, упомянуть про лебедей Анне явно подсказал Павел. Анна отметила, что Его Сиятельство слуги любили и уважали и старались во всем угодить ему, и к ней самой отнеслись с почтением. Написала Анна и про графиню Потоцкую. Графиня была приятной, простой в общении, с ней было легко. Она была необыкновенно красивой дамой, поражала своей красотой, а в вечернем платье была неотразима. Анна поделилась и тем, что Павел устроил для них с графиней музыкальный вечер. Она была под большим впечатлением — Павел не только замечательно играл на рояле, но имел изумительный голос… Яков от души порадовался за Анну — пусть наслаждается приятными моментами… вдали от Затонска, где ее бы поджидали гнусные послания…


С письмом Анны пришло еще три. Как и предыдущие, они были написаны разными почерками и были отправлены из разных городов. Наиболее нейтральной была записка, автор которой предлагал ему убраться из города, коли ему дорога его шкура. Письмо, написанное детским почерком, больше похожим на каракули «Я вабью твоей ведми асиновый кол», привлекло его внимание гораздо больше. Как и то, в котором мужчина предрекал: «Твоя ведьма сгорит в аду». Теперь речь шла не о нем, а об Анне, его Анне. Анна была другой, не такой как все, особенной, но ведьмой она не была… и уж тем более не заслуживала такой участи, чтоб сгореть в аду или быть убитой осиновым колом… даже в чьем-то больном воображении… Как все же хорошо, что она уехала из Затонска… Он как чувствовал, что Анну стоило отправить с Павлом… Если подобные письма появятся на следующей неделе, ему придется просить Павла оставить Анну у себя… под любым предлогом…


Все письма были адресованы на его имя, посланы на их с Анной домашний адрес. Кто же так ненавидел их, что решил устроить такую замысловатую травлю… И травлю ли? Или же это были… угрозы… Даже если целью этих гадких записок было просто испортить настроение, поиграть на нервах, попугать… к этому стоило отнестись… серьезно… Человек, который организовал отправление этих шести писем — а ведь могли прийти и еще — был очень… упорным… в следовании своей цели… и, Штольман не исключал возможности, одержимым… Приложить столько усилий — отдать письма разным людям или, скорее всего, попросить написать их, отправить из разных мест… это не то что самому нацарапать несколько подобных посланий и отослать их, скажем, из соседнего городка или отдать их все тому, кто поедет из Затонска куда-нибудь… Человек, стоявший за всем этим, или проживал в Затонске, или бывал здесь в последнее время — ему был известнен адрес, по которомупроживал Штольман с женой, и он был в курсе его скандального происхождения… Нужно будет потихоньку узнать, кто в последний месяц ездил в один из городов, откуда были посланы письма. Или кто приезжал из одного из этих городов… Он поручит Коробейникову порасспрашивать жителей… и сам спросит у Марии Тимофеевны, вдруг она что-нибудь слышала…


========== Часть 8 ==========


Штольман подумал о том, что, если ему повезет, он уже сегодня мог бы собрать некоторые сведения о жителях Затонска, недавно уезжавших из города в интересующих его направлениях, и о приезжавших оттуда. В Дворянском Собрании. Вопросы, которые представители местного дворянства могли посчитать проявлением бесцеремонности следователя Штольмана, а то и попыткой провести им неофициальный допрос, могли сойти за немного излишнее любопытство сына князя Ливена. Он вздохнул — расследование требует жертв. Ему снова придется выглядеть… соответственно статусу сына Его Сиятельства. Не то что бы ему не нравилось, как он выглядел… надев на себя образ княжеского сына, он признавал, что в отражении зеркала Его Милость казался… довольно привлекательным… Но это был… не совсем он сам… пока… Он переоделся в лучший костюм, надел галстук и шляпу, подаренные дядей — столичным франтом, надел перстень князя Ливена и взял трость с вензелем. Выйдя из дома, Его Милость на этот раз не забыл запереть дверь — как несколько дней назад. Кто его знает, что теперь ожидать после подметных писем.


В Собрании его встретили еще приветливее, чем несколько дней назад. До ужина председатель и несколько его приятелей пили коньяк. Разговор вращался вокруг пары тем. Одной из них была предстоящая свадьба какого-то господина, которого Штольман не знал даже по фамилии, поэтому особо в разговор не вслушивался. Вторая новость была гораздо интересней — дворяне обсуждали, что в гарнизон Затонска с инспекцией приехал уполномоченный из штаба округа, и что, по слухам, полковник Симаков запрыгал как уж на сковороде. Полковник Дубельт не только занимался проверкой на территории гарнизона, где ему вынуждены были доложить об убийствах, ограблениях, кражах и кутежах с погромами… но и собирал сведения в самом городе. О том, как ведут себя офицеры гарнизона, и есть ли на них жалобы. А жалобы были — и на пьяниц-задир, искавших повода для ссор в рестрациях, и на распустившихся ловеласов, навязывавших свое общество приличным дамам в то время как для разлечений того рода, что им требовались, были девочки Маман, и на должников, не считавших нужным оплачивать счета… и на многое другое… Начальник следственного отделения Штольман удивился, что Дубельт еще не побывал в полицейском управлении… Дубельт — говорящая фамилия. Он был почти уверен, что полковник был родственником генерала Дубельта, начальника тайной полиции, начальника штаба Отдельного корпуса жандармов, управляющего Третьим отделением… Один в свое время наводил порядок во всем государстве, другой сейчас в одной из его частей — в армии…


Представитель штаба округа приехал с инспекцией… вскоре после посещения Затонска помощником начальника охраны Императора подполковником Ливеном… Яков Платонович мог поставить на спор свою новенькую шляпу, подаренную Его Сиятельством, что это не было совпадением… С кем из Военного Министерства подполковник мимоходом поделился мыслью, что неплохо бы проверить, что происходит в Затонском гарнизоне, он, конечно, не знал… Но что это было так или примерно так, он не сомневался… Хорошо, что никому кроме него не пришла мысль связать появление офицера из штаба округа с предшествовавшим тому визитом в Затонск Его Сиятельства князя Ливена…


За ужином в ресторане Дворянского Собрания один из двух приятелей Никитина, которых он также пригласил разделить с ним вечернюю трапезу, спросил о его поездке в Москву к сыну. Штольман мысленно возликовал. Теперь не было необходимости направлять беседу в нужное ему русло, можно было просто воспользоваться ситуацией.

— И часто Вы ездите в Белокаменную, господин Никитин?

— Ну стараюсь выбираться раз в два-три месяца. У меня в Москве не только сын с семьей, но и старинный друг, еще с молодости. Так что пытаюсь находить возможность видеться и с ним.

— А друг к Вам приезжает?

— Зачем ему в нашу провинцию? Нет, был у меня в гостях пару раз за все годы, в последний — лет пять назад. Что здесь в Затонске делать? Разве что на воды, так он не больной, как, например, фрейлина Императрицы, которая здесь несколько месяцев пыталась поправить здоровье… Не знаете, господин Штольман, полегчало ей? А то ведь если нет, могут и до столицы дойти слухи, что наши воды — это сплошная фикция…


Якову Платоновичу не особо хотелось развивать данную тему:

— Знаете, есть люди, которым вечно кажется, что они чем-то больны… Если человек хочет лечиться, и это не приносит вреда, пусть лечится хоть месяцами, хоть годами… На это просто не стоит обращать внимания…

— Да, да, я понимаю, о чем Вы… Есть, к примеру, дамы, которым все время мерещится, что у них нервические болезни, а на самом деле… это не что иное как дурной характер…

Вот так председатель Дворянского Собрания охарактеризовал неких дам… не называя их… По-видимому, у него было для этого основание. Возможно, он сам столкнулся с надменностью и презрительным отношением Нежинской к людям, особенно тем, кто находился ниже ее по положению, и не счел нужным разыгрывать перед Штольманом свое мнимое уважение к ней. Не все же готовы лебезить перед фрейлиной Ее Величества как Трегубов… Может, председатель Собрания был в родстве с титулованными особами или дворянами, которые занимали положение не ниже, чем Нежинская…

— Я вижу, Вы задумались над тем, что я сказал… Как провинциальный нетитулованный дворянин, хоть и председатель Собрания, мог позволить себе сказать подобное об особе, находящейся при дворе… Но я лишь высказал свое мнение о ней… как о человеке… а не как о фрейлине… Какова она на службе, об этом я судить не могу…


— Позвольте спросить Вас, а как Вас выбрали председателем Собрания?

— Я председатель не так давно, по-видимому, посчитали меня достойным этой должности. Да и мое происхождение сыграло не последнюю роль. Моя бабка из графского рода Салтыковых, а Никитин — генерал от инфантерии, мой двоюродный дядя. Не исключаю, что Его Сиятельство князь Ливен знаком с ним.

— Вполне возможно, — согласился княжеский родственник. — Мы как-то отвлеклись от Вашего рассказа о поездке в Москву…

— А что там говорить? Все как всегда, сына повидал, друга тоже. Хотя нет, говорят же, как тесен мир. В этот раз я столкнулся в Москве с помещиком Аксаковым из соседнего уезда и с Татариновым, племянником Бенциановой. С Татариновым мы даже в ресторации посидели, обсудили последние Затонские новости… в том числе и про Вас, Яков Платонович, — признался Никитин, — не каждый же день такое в нашем городке происходит…

— И многие из Затонска в Москву ездят, к родственникам или по делам?

— Ну есть, конечно, так сразу всех и не припомнишь… Купец Караваев, которого убили, ездил в Москву и не только, и по делам, и повеселиться… Купец Игнатов, который сам из Москвы, приезжает иногда…


Следователь Штольман подумал о том, мог ли быть у кого-то из этих людей мотив, который подтолкнул к отправлению гнусных писем. Мотивом могло быть что угодно — месть, злоба, зависть… Никитин, Татаринов, Аксаков, Игнатов — кто из этих четырех человек мог посчитать, что у него была причина для того, чтоб испортить жизнь Штольману?

Сам Никитин, который сначала решил, что княжеский бастард — это бельмо на глазу Затонского дворянства, но сменил свой гнев на милость с появлением в городе дяди Штольмана, оказавшегося не только носителем высокого титула, но и заместителем начальника охраны Его Величества? Маловероятно. Бастарды у аристократов были сплошь и рядом и занимали далеко не последние должности в Империи. Вон, Трепов, к примеру, был градоначальником Петербурга… Штольман же ни к чему подобному в Затонске не стремился… Но, возможно, Никитин считал иначе? Нет, Никитин не производит впечатление человека, способного на такую подлость, хотя впечатление порой бывает весьма обманчиво…

Татаринов, которого начальник следственного отделения подозревал поначалу в убийстве жены? Но тот же следователь Штольман снял с него подозрения, найдя настоящих преступников. И тем не менее он все же мог затаить обиду и решить подпортить жизнь полицейскому чину, взяв на вооружение идею о подметных письмах, которые приходили тетке о нем самом. Или Татаринов был все же не того склада, чтоб пойти на такое?

Московский купец Игнатов, которого как зачинщика драки Штольман определил в лучшую камеру с одеялом и подушкой, и который грозился, что будет жаловаться на него? Решил отомстить таким способом за унижение?

Неизвестный ему помещик Аксаков из соседнего уезда? Вряд ли Аксаков вообще слышал о Штольмане, а если и слышал, то какое ему было до него дело…


Пока Штольман перебирал в уме возможных подозреваемых, разговор свернул на другую тему, теперь господа обсуждали то, что одно из имений около Затонска недавно обрело нового хозяина, а он так пока и не счел нужным познакомиться с местным обществом. Якову Платоновичу эта тема была не интересна, и он молча пил кофе с пирожным. Он сегодня потерял целый вечер, но его визит в Дворянское Собрание не был бесполезным и, что было для него неожиданным, даже не тяготил его. И на очередное приглашение Никитина он ответил согласием. Вдруг в следующий раз он узнает еще что-нибудь?


Когда он собрался уходить, к нему подошел мужчина лет сорока пяти, сидевший за соседним столом и изредка поглядывавший в его сторону.

— Господин Штольман, позвольте представиться. Аристарх Харитонович Аристов, помещик из Псковской губернии, у нас с Вами общий знакомый — Владимир Иванович Воронов. Вы могли бы уделить мне несколько минут?

— Да, пожалуйста, — хоть Яков Платонович и не намеревался более задерживаться в ресторане, отказать знакомому Воронова было бы невежливо.

— Прошу Вас за мой стол. Вы предпочитаете коньяк как и я? Или для Вас что-нибудь заказать?

— Я предпочел бы чашку чая, — он уже выпил достаточно в компании председателя Собрания Никитина.

После того, как ему принесли чай, он спросил:

— Чем могу быть Вам полезен, господин Аристов?

— Я бы хотел спросить Вашего совета в одном… деликатном деле… Такое с близким знакомым я бы обсуждать не решился, а Воронов сказал, что Вы — человек чести, человек, которому можно доверять… Мы с Владимиром Ивановичем в некотором роде родственники через Сафонова, к которому приехали на юбилей. Моя мать и мать Сафонова были кузинами, а Воронов — родственник со стороны его отца. Но, думаю, это не столь важно… Владимир Иванович уже уехал, а я остался специально… с надеждой увидеть Вас в Собрании еще раз и поговорить…

— Что же Вы не пришли ко мне в управление, если для Вас это столь важно?

— Да, это для меня важно, но мне не хотелось беспокоить Вас на службе по своему личному делу… Да и сейчас, если честно, мне кажется, что я злоупотребляю Вашим вниманием… Но к кому еще обратиться за советом, я не представляю… Как я уже сказал, ситуация крайне деликатная… А Вы… Я очень надеюсь, что Вы сможете понять… в каком положении я оказался…

— Я попытаюсь.


— Я — единственный сын у своих родителей, — начал свой рассказ Аристов. — Родители меня любили, и матушка, и отец. Батюшка, хоть и бывал строг, когда надо, никогда мне слова обидного не сказал, пальцем никогда не тронул. Мы с отцом всегда были близки. Он умер в прошлом году, а матушка этой весной, тосковала сильно без него. И вот перед своей кончиной матушка призналась мне в том, о чем ее просил отец. Оказалось, что в юности у нее была любовь с Афанасием, молодым человеком, который приходится отцу дальним родственником, троюродным братом, если быть точным, более чем на десять лет младше его. У матушки было хорошее приданое, а Афанасий хоть тоже был из потомственных дворян, почти не имел средств, если не считать жалования. И вот у них случилась любовь, они хотели повенчаться, но мои дед с бабкой были категорически против такого мужа для дочери, они намеревались выдать ее за очень обеспеченного человека. Надеясь, что родители смягчатся, матушка призналась подозревавшей что-то своей матери, что и правда уже была в положении. Но дед с бабкой были непреклонны, она не пойдет за бедного, даже если понесла от него. И тут же нашли ей подходящего мужа — с имениями, с капиталом, родственника ее несостоявшегося жениха. Она пыталась противиться этому браку. Но родители сказали, или Харитон Трифонович, или их сосед, у которого отпрыски были гораздо старше ее самой, а самая старшая дочь, жившая с ним, была известной в округе мегерой, вся в родителя своим характером… И матушка согласилась на отца. Лучше приятный Харитон Трифонович, чем злобный старик.

— Получается, Вашего отца обманули? Сказали, что ребенок родился преждевременно?

— О нет, — покачал головой Аристов. — Отец все знал, более того, положение Ольги Гавриловны было по сути определяющим для его решения жениться на ней.


— Как так?

— Он был бездетным вдовцом. Он подозревал, что дело могло быть не только в его жене, но и в нем самом. А ему очень хотелось ребенка, предпочтительней сына, но он был бы рад и дочери. А тут уже ребенок на пути, да еще хоть с какой-то частью родной крови, не совсем чужой.

— Ему было известно, от кого Ваша матушка ждала ребенка?

— Так что тут гадать, если был только один… кандидат… И отца это совершенно устраивало. Он моментально согласился на этот брак. Оленька была очаровательной барышней… да еще и способной дать ему то, о чем он так мечтал… Матушка сказала, что когда я родился, он признался, что никогда подобного счастья не испытывал. И что всю жизнь будет ей благодарен за сына. Только просил не говорить ее бывшему сердечному другу, что у него появился сын, поскольку хочет, чтоб сын был только его.

— Что?? — удивился Штольман. — А зачем это было… устраивать тайны мадридского двора, если и так было ясно… кто настоящий отец ребенка.

— В этом-то вся и суть. Матушка не говорила своему возлюбленному, что у нее будет ребенок.

— Не говорила? Родителям сказала, а… виновнику своего положения нет?

— Да вот так… Тот, как говорится, до сих пор ни сном, ни духом, что у него есть сын… Мой отец и Афанасий похожи, черты лица разные, но у обоих русые волосы с рыжиной и зеленые глаза. Я всегда думал, что пошел в отца. Никто бы никогда не усомнился, что он не мой родной отец. И Афанасию никогда, видимо, в голову не приходило, что я могу быть его сыном, хоть он и видел меня время от времени… А вот теперь мне нужно сказать ему как-то об этом… А я не представляю, как…


— А нужно ли вообще говорить? Может, оставить все как есть?

— Если б матушка не взяла с меня слово, честно, я не знаю, как бы поступил… Насколько я смог понять, у матушки к Афанасию были первые чувства, те, когда кажется, что они навсегда… так как сравнить не с чем… А вот он, судя по всему, ее действительно сильно любил, так как никогда после не женился. Да и, возможно, считал, что она предала его, просто променяла его на состоятельного родственника… Он так и остался одиноким, без семьи… и кроме того, без достатка… А в преклонные годы оказался в очень стесненных обстоятельствах… Человек он гордый, помощи от дальних родственников бы никогда не принял, тем более от кузена, который, как выяснилось, увел у него невесту… Но от родного сына? Который сам только что узнал, что он — его кровный родитель… Вот об этом отец просил, чтоб я позаботился о нем… ведь благодаря ему я появился у него… Афанасий — человек хороший, невезучий, правда… и, думаю, несчастный… наверное, от своего одиночества… А тут все же сын, внуки… У нас с женой двое — дочь на выданье и сын-гимназист. Вот, кстати, еще одна проблема, над которой я все время думаю… И хочу спросить Вашего совета. Говорить ли жене и детям, кем на самом деле оказался тот родственник? Если да, тот как… Ведь моих отца и мать и жена любила и уважала, и дети наши… А тут такие… подробности…


Яков Платонович тоже задумался. Стоит ли жене и детям Аристова знать о том, как все было на самом деле? Не у каждого же жена такая понятливая и участливая как его Анна. Когда они узнали о том, что его настоящим отцом, судя по всему, был не Штольман, а Его Сиятельство князь Ливен, Анна была его поддержкой и опорой… А потом, когда о его скандальном происхождении стало известно в Затонске, тем более… Смог бы он выстоять без нее? Смог бы, куда бы девался… Но с Анной было гораздо легче… Хотя, с другой стороны, и гораздо труднее, так как он переживал, как новое положение отразится не только на нем самом, но и на Анне… Конечно, новость о настоящем происхождении Аристова осталась бы в кругу семьи, о нем не стали бы судачить… не стали бы требовать, чтоб он убрался из того места, где живет… и не стали бы слать ему подметные письма… И все же, нужно ли Аристову посвящать жену и детей в то, что у него обнаружился другой отец… Он видел только одну ситуацию, когда это было бы разумным — если бы родственник захотел стать частью его семьи, пусть и в конце своей жизни… И если, конечно, самому Аристову это было нужно…


— Скажите, а сами-то Вы… были бы рады, если б Ваш родственник воспринял Вас как своего сына?

— Затрудняюсь ответить… У меня был и навсегда останется только один отец — Харитон Трифонович. Афанасий Аристов для меня всегда будет только троюродным дядей… не более… По крайней мере, у меня сейчас такое мнение…

— Аристов?

— Ну у нас с ним одинаковая фамилия, мой отец и он — родственники по мужской линии…

— А если он обрадуется, что у него есть сын? Не по той причине, что Вы можете оказывать ему помощь, скорее всего, от этого наоборот будет чувствовать себя еще более неловко… ведь он, как Вы говорите, человек гордый… А потому, что Вы — его сын от женщины, которую он когда-то любил? — спросил Штольман.

— Я никогда не смотрел на эту ситуацию под таким углом… Но ведь он, похоже, думает, что она его бросила, предала…

— Ну вот и расскажите, что сама она его не бросала, а ее выдали замуж. И что попросили держать в тайне, что ее ребенок не от мужа… Может, у него полегчает на сердце… раз он ее любил…

— Думаете? Простите, что спрошу… про очень личное… А Его Сиятельство Вашу матушку любил?

— Любил, всю свою жизнь… — не стал скрывать Яков Платонович. — Но ему на ней не позволил жениться его отец.

— Не ко двору пришлась князьям, как Афанасий моим деду с бабкой? Недостаточно богатой и знатной была?

Штольман кивнул.

— А в браке она была счастлива?

Яков Платонович покачал головой:

— Нет, князя продолжала любить… на расстоянии…

— А моя матушка хоть и вышла за отца по указке родителей, но мужа полюбила, полюбила по-настоящему, как и он ее. Они все годы прожили в любви и согласии… Вы сейчас про князя и Вашу матушку сказали, а я впервые задумался, как Афанасию было… Но, знаете, он никогда ничем не дал понять, что держал зло на мою мать или отца… Он — хороший человек, добрый, но, как я уже сказал, несчастный… Может, и, правда, обрадуется, что у него сын от бывшей возлюбленной?

— Ну это Вы сможете узнать только тогда, когда расскажете ему об этом.


— Обязательно расскажу, не буду больше откладывать, а там будь что будет… А жене и детям нужно рассказать?

— Мне кажется, говорить или нет Вашей семье, будет зависеть от того, как поведет себя Ваш родственник, узнав, что Вы — его сын. Если будет рад этой новости, захочет поддерживать с Вами отношения на более близком уровне, то жене, возможно, и стоит рассказать о нем. А если нет, то зачем причинять ей беспокойство, расстраивать ее? Ведь в Вашей жизни ничего не изменится…

— Господин Штольман, Вы без сомнения мудрый человек… Воронов говорил, что у Вас — ума палата, я с этим совершенно согласен, но что Вы вот так с ходу незнакомому человеку дали совет… Хороший совет, дельный… Для этого не только ум, но и мудрость нужна…

— Наверное, это семейное, — улыбнулся Яков Платонович. — Мой дядя Павел Александрович — определенно человек умный и мудрый, я редко встречал подобных людей.

— Да, Воронов о нем тоже очень высокого мнения. Вам повезло быть с ним в таком близком родстве…

— Совершенно с Вами согласен, — не кривя душой сказал Штольман, — иметь такого родственника — это счастье. Желаю и Вам, чтоб у Вашей непростой ситуации был… счастливый конец.


На этом они и попрощались. Придя домой, Яков Платонович мысленно вернулся к разговору с Аристовым. Он подумал о том, что могло бы быть, если б не он сам оказался чьим-то незаконным сыном, а его сын пришел к нему… как Аристов придет к Афанасию… что бы почувствовал он тогда… А что тут собственно говоря думать… Ведь история о том, что он — побочный сын князя началась именно с того, что он сам заподозрил, что у него мог быть внебрачный сын — от дамы, с которой он имел связь в глубокой молодости. Эта мысль пришла к нему, когда он увидел в газете снимок похожего на себя юного князя Ливена, а затем случайно столкнулся с ним в городе. Это не давало ему покоя… У него мог быть взрослый восемнадцатилетний сын… чьим законным отцом считался старый князь, на которого, как выяснилось, сам он походил так, что его могли бы принять за его сына… его сына… Что это было… предположение, основанное на простой логике… или интуиция? Хотя разве это важно? Важно было то, что когда он пришел спросить про своего возможного побочного сына, он… оказался им сам… Тогда он почувствовал, что земля ушла у него из-под ног… вместе со стулом, на котором он сидел… И это землетрясение перевернуло всю его жизнь…


Выбраться из-под обломков своей… в одночасье рухнувшей жизни… ему помогла Анна, его Анна, а еще брат его родного отца, принявший его всем сердцем. Расположение к Павлу Ливену он почувствовал с первой же встречи. И чем больше времени он проводил с ним, тем больше чувствовал, что Павел становился ему близким человеком. К Саше подобного он пока не испытывал, ведь он недостаточно хорошо знал его, так как видел его всего один раз… А Дмитрия Александровича он и вовсе не видел — за исключением того мгновения в Летнем саду, которое и встречей-то считать нельзя. Хотел бы он встретиться с отцом? Сейчас он склонялся к тому, что хотел бы… Но этого не произошло, и этому уже не суждено случится… А жаль…


Когда он лег в постель, то обнаружил, что так и не снял перстень. Он очень удобно устроился, и ему не хотелось шевелиться, чтоб положить перстень на прикроватную тумбу, где стоял снимок с Анной… Ну не потеряет же он его в кровати…


Якову приснилось, что он, будучи маленьким, сидел на колене у огромного мужчины, положившего на его ладошку свою большую руку. На его руке был перстень, который… сейчас был на руке у него самого. Он был заворожен кольцом. Великан дал ему кольцо и спросил, нравится ли оно ему. Он ответил «да», и тогда мужчина пообещал:

— Когда я уйду к ангелам, оно будет твоим.


На этом сон Штольмана оборвался, он проснулся. И тут в его голове будто полыхнула вспышка. Он моментально вспомнил эту сцену из своего далекого детства — он был абсолютно уверен, что она имела место и в его жизни, а не только во сне. Он вспомнил все до малейших деталей, видимо, этот эпизод произвел на него тогда огромное впечатление. Он совершенно не помнил о нем, пока… перстень князя Ливена не извлек его откуда-то из глубин памяти.


Отец тогда пришел за ним в детскую и затем привел к себе в кабинет. Это само по себе было исключительным. Отца он видел очень редко, и только в детской и в гостиной. В кабинете он был всего несколько раз, когда отец своим бесстрастным тоном отчитывал его за какую-нибудь провинность и приказывал пойти и подумать о своем поведении. Наверное, Платон Штольман считал, что строгая атмосфера кабинета должна была способствовать большему восприятию его приемным сыном серьезности момента…


В тот раз в кабинете в кресле сидел незнакомец. Когда они с отцом зашли, он поднялся, шагнул им навстречу и застыл, глядя на него сверху вниз.

— Ну что я Вам говорил? — спросил отец.

— Да, Вы абсолютно правы, Платон Павлович. Здесь не может быть никаких сомнений.

— Яков, это твой дальний родственник, троюродный дядя. Поклонись ему.

Маленький Яков склонил голову, как его учили. Очень высокий величественный мужчина подошел к нему.

— Меня зовут Дмитрий Александрович. Твоя матушка была моей кузиной. А сейчас она у ангелов, — вздохнул он.

— Как же, у ангелов, — буркнул отец.

— Штольман, попридержите язык! — одернул его мужчина. — Вы уже высказались. Подобное не при ребенке.


Яков немного испугался, незнакомец повысил голос на его отца, посмел с ним говорить в таком тоне… Вдруг и на него он тоже будет сердит? Но великан улыбнулся — теплой и светлой улыбкой. Яков помнил эту улыбку… и глаза — добрые глаза зелено-голубого цвета… как он сейчас знал, такого, как у него самого… А вот остальные черты лица мужчины он не помнил… Добрый великан погладил Якова по голове, поднял, поцеловал в щеку, и, вернувшись в кресло с ним на руках, посадил себе на колено. Отец никогда не гладил его по голове, не целовал, не садил к себе на колени. Это делала только матушка, когда не была больна. Отец даже никогда не улыбался.


— А матушке хорошо у ангелов? — почему-то решил он спросить у незнакомца. Отца бы он спросить об этом не отважился.

— Хорошо. Она смотрит на тебя вместе с ними и радуется, когда ты делаешь успехи, когда бываешь послушным и прилежным мальчиком.

— Матушка меня хвалила, когда у меня получалось хорошо читать и писать. Хотите, покажу? Батюшка, можно?

Отец взял со своего стола лист бумаги и карандаш и протянул ему. Яков слез с коленей великана, встал перед столиком, на котором лежали книги, и старательно вывел «Яков Штольман».

— Вот, это матушка меня научила, — похвастался он гостю.

Мужчина снова вздохнул. И попросил:

— А матушку ты можешь нарисовать? Для меня?

Яков нарисовал матушку — как уж мог и написал «мама».

Гость спросил:

— Ты мне подаришь свой рисунок?

Яков кивнул, а мужчина свернул листок и положил его в карман сюртука. Затем снова взял его на колени:

— Яков, ты хорошо пишешь и рисуешь. Ты хочешь, чтоб у тебя появился учитель?

Он помнил, что матушка говорила, что когда он подрастет, у него будет учитель.

— Значит, я уже вырос? Чтоб ко мне приходил учитель?

— Да, ты уже вырос. Но гувернер будет не приходить к тебе, а будет у вас жить.

— Все время? Даже когда батюшки не будет дома?

— Все время.

— Как нянюшка?

— Как нянюшка.

— А он будет добрый?

— Добрый и умный. Он будет много знать и многому тебя научит.

— Как матушка?

— Думаю, гораздо больше, чем твоя матушка. Ты согласен? — гость накрыл его ладошку своей рукой.


Яков кивнул. И зачарованно уставился на красивое кольцо на руке великана. Заметив это, мужчина снял его и дал Якову:

— Нравится?

Как такое кольцо могло не понравиться? Яков тихонько сказал:

— Да.

— Когда я уйду к ангелам, оно будет твоим.

— Дмитрий Александрович, что это еще за выдумки? У него никогда не будет права его носить, — сказал отец.

— Я оставлю его Якову в любом случае.

Добрый великан с красивым кольцом приглянулся ему, и он с надеждой спросил:

— Вы еще приедете ко мне?

— Нет, Дмитрий Александрович живет очень далеко, он больше не приедет, — вынес решение отец. — Пойдем, Яков, тебе пора.


Великан еще раз погладил его по голове, поцеловал и спустил с колен. Выходя из кабинета следом за отцом, он оглянулся. Ему показалось, что мужчина плакал. Но взрослый мужчина не мог плакать, подумал тогда маленький Яков.

Взрослый Яков знал, что мужчина может плакать. Когда для этого есть причина. А у Дмитрия Александровича она была. Он узнал, что у него был сын, но он не мог забрать его себе. Все что оставалось ему — это украдкой видеть его время от времени… Насколько Штольман помнил записи князя, в следующий раз он смог увидеть сына только три с лишним года спустя, когда он поступил в пансион в Петербурге.


Почему он раньше не помнил совершенно ничего о том, что однажды к ним приезжал гость? Что он был родственником? Ну хорошо, ребенок на шестом году жизни мог не запомнить, что гость обещал ему свое кольцо — то самое, что сейчас было у него на руке, для мальчика кольцо тогда большого значения не имело. А вот новость про учителя могла отложиться у него в памяти, хоть как-то… Но он этого раньше не помнил. Он помнил лишь то, как гувернер появился. Появился тогда, когда он еще не совсем поправился после болезни… Да, он болел, болел очень тяжело и долго… Возможно, поэтому он и забыл про гостя? А отец, конечно, никогда не напоминал ему, что к нему приезжал какой-то родственник… совершенно нежеланный в его доме родственник, которому он уже тогда дал понять, что тот его визит был единственным.

Почему несколькими годами позже, когда он уже учился в Императорском училище правоведения, мужчина, которого он на мгновение увидел в Летнем саду, не показался ему знакомым? Тогда у него лишь возникло чувство, что он увидел в зеркале времени себя — такого, каким он станет, когда вырастет…


Как ему хотелось, чтоб сейчас рядом с ним была Анна, чтоб он мог поделиться с ней тем, что вспомнил… Ну если не Анна, то хоть Павел, кому он тоже мог рассказать о своем внезапно всплывшем воспоминании…

Комментарий к Часть 8

Рост Дмитрия Ливена около 190 см, поэтому маленькому Якову он казался великаном.


========== Часть 9 ==========


В субботу Яков Платонович обнаружил, что у него почти закончились чистые рубашки. С тех пор как Анна стала следить за его одеждой, как и за многим другим, он и забыл, что нужно отдавать белье прачке. Быстро же он привык к семейной жизни после стольких лет холостячества, когда ему приходилось заботиться о своем нехитром быте самому… Ему не особо хотелось идти с тюком рубашек, белья и полотенец, а также скатертью, на которую он по неосторожности пролил чай, но это было необходимо. К тому же после он мог зайти в лавку и купить пряников. Он предполагал, что Мария Тимофеевна не отпустит его с пустыми руками, но запастись пряниками для службы все же не помешает


В лавке, услышав, как к нему обратился хозяин, другой покупатель, юноша лет восемнадцати-двадцати робко спросил:

— Вы господин Штольман? Сын князя Ливена, про которого написано в газете? Я про Вас читал. И слышал.

«Еще один, — вздохнул про себя Яков Платонович. — Этому-то что надо? Тоже автограф?»

— Да, я Штольман, сын князя Ливена.

— Позвольте представиться, здешний помещик Дубровин Юрий Григорьевич, у меня имение к югу от Затонска. Вы, возможно, знали моего деда, Черкасова Василия Савельевича.

— Нет, не имел чести знать.

— Я понимаю, что рассчитывать, что Вы сможете уделить мне время… несколько… самонадеянно… Но я хотел бы поделиться с Вами кое-чем, а потом спросить Вашего совета насчет этого.

— Извольте.

— Это насчет моей семьи… в которой не все ладно… Но это не короткий разговор. Точнее я не умею коротко рассказывать… Здесь в лавке вряд ли удобно говорить…

Штольман не хотел приглашать незнакомого человека домой, а идти в трактир он предлагать не стал. Видя какой небольшой кулечек с конфетами он купил, можно было сделать вывод, что он хоть и помещик, но весьма ограничен в средствах. А пойди они в трактир, он непременно захотел бы заплатить за человека, у которого собрался просить совета. Зачем вводить юношу в ненужные расходы, если у него и так, похоже, каждый гривенник на счету.

— Ну что ж, пойдемте… ко мне в управление что ли, попьем чаю с моими пряниками.

— И с моими конфетами. У меня коляска за углом, поедемте на ней.

— Да тут идти пять минут.

— Я настаиваю. Да и мне все равно потом за ней возвращаться.


При появлении начальника следственного отделения, дежурный вскочил:

— Ваше Высокблагродие! Случилось что?

— Ничего не случилось. Мне с господином Дубровиным просто побеседовать нужно. Ты сделай нам чаю и принеси в кабинет. И тарелку захвати.

— Так точно! Я мигом.

Чай принесли через пару минут — видно, вода для чая уже была горячей. Штольман высыпал на тарелку пряники. Дубровин хотел добавить конфет, но Яков Платонович остановил его:

— Я не большой любитель конфет, если только Вы сами желаете.

— Я тогда, пожалуй, их на вечер оставлю. Или на завтра, — молодой человек положил кулечек обратно себе в карман.


— Ну слушаю Вас, господин Дубровин, — сказал начальник следственного отделения, поглядывая на свежие пряники.

— Поскольку не знаю, с чего лучше начать, начну с начала. Мой отец женился на матушке из-за приданого. Был кутила и бабник, да и к рюмке прикладывался будь здоров. А в пьяном виде еще и руки распускал. И мне доставалось, и матушке. Он ее, можно сказать, в могилу свел… А как овдовел, так и вовсе как в него бес вселился… Так и… балагурил… пока в прошлом месяце не преставился. Ничего не оставил, ни гроша, имение, где он жил, оказалось заложено-перезаложено… Мне от него ничего не надо было, у меня поместье от деда, Василия Савельича, маленькое, но на доход с него жить можно. Только дед завещание так составил, что мне до двадцати одного года нет никакой возможности самому финансами распоряжаться… А это еще полтора года… А пока я за каждую копейку перед попечителем, которого дед назначил, отчет несу…

— Так Вам, господин Дубровин, к адвокату по этому вопросу надо, не ко мне… Вот если бы завещание подделали, тогда этим полиция бы могла заняться. А по наследственным делам Вам поверенный нужен. Мой тесть Виктор Иванович Миронов — адвокат, обратитесь к нему…

— Нет-нет, я не поэтому поводу… Меня другое беспокоит, что папаша Егорушке не оставил ничего… ни полушки… А мне и дать сейчас нечего. Поэтому и хотел посоветоваться, как быть… Думаю, лучше всего будет забрать к себе… Попечитель-то аж в Петербурге живет, сюда никогда не поедет, только отчеты каждый месяц требует… про все траты, буквально до пятачка… Ну окажется в отчетах, что побольше потрачено на еду да на одежду… Но, может, не заподозрит ничего?

— Егорушка это кто?

— Егорушка — это побочный сынок папаши моего, ему почти четыре года, его мать Дуняшка.

— Эта Дуняшка была сожительницей Вашего отца, жила с ним с имении, а теперь их оттуда просят удалиться? — уточнил Штольман.

— Да какая она ему сожительница? Она ему даже любовницей никогда не была. Он ее однажды… принудил… чтоб себя потешить… А когда последствия дали о себе знать, нашел выход… Ваньке Коровину, пьяни подзаборной, несколько целковых заплатил, чтоб тот обвенчался с ней, а потом еще ассигнацию дал, чтоб, как он выразился, выродка барского признал… А с этих денег Ванька после крестин в такой запой ушел, что и не вышел из него, так и помер…


— А, простите, мальчик точно от Вашего отца?

— От него. Егорушка на меня похож… Да и кобель этот о своем… подвиге сам бахвалился… что он хозяин… право имел девку… откупорить… и что с одного раза обрюхатил ее… — пробормотал Дубровин, от волнения кроша в руке пряник.

Штольман покачал головой:

— Молодой человек, Вы все же выбирайте выражения. Про отца ведь говорите…

— Извините меня… Это, верно, от переизбытка эмоций… От того, что этот ирод сотворил. Одно название, что он мне отец, а Егорушке и вовсе… Я в сравнении с ним еще… негрубо выразился. Хотя Вам, конечно, это верхом… бесстыдства могло показаться. Просто папаша и не такие слова обычно употреблял… а похлеще… Дворянин, помещик, а сквернословил… как говорят, как сапожник, особенно, когда под градусом… Вы бы его послушали…

— Нет уж увольте, мне и такого… описания предостаточно… — Штольман представлял, что за слова использовал несдержанный на язык пьяный помещик.

— Еще раз простите… мое бескультурье…

— И что, Вашему отцу это сошло с рук? Я имею в виду насилие? Не крепостное право ведь на дворе уже…

— Ну так все равно барин… Кто ж на него… заявит?

— Он мальчика содержал?

— Куда там! Поначалу давал немного… когда в карты выигрывал… А случалось такое крайне редко… А потом отправил Дуняшку с Егорушкой к мельнику, тот уже тогда стариком был. Дуняшка ему на мельнице помогала, ну и жила там же. А когда после смерти барина оказалось, что имение заложено и мельница вместе с ним, то Дуняшке с Егорушкой жить стало негде и не на что. Их одна бабка деревенская приютила да я немного денег привез… Дуняшка решила в город ехать, в прислуги там податься. Только сказала, что с ребенком место найти тяжело. Но мне кажется, что это… повод, чтоб Егорушку с собой не забирать…

— Почему Вы так думаете? Она что же сына своего не любит?

— Ну как Вам сказать… Если б она барина любила, по любви ему отдалась, а то ведь ребенок… совсем другим образом получился… Не скажу, что она его ненавидит или относится к нему плохо, но теплых чувств к нему не питает. Скажем так, смирились с тем, что он родился, только и всего… А сейчас у нее появился шанс… от него избавиться…


— А Вы хотите мальчика к себе забрать?

— Ну не могу же я его бросить… Егорушка — все же брат мой, у меня других нет… насколько я знаю… Нет, могу предположить, что могут быть, судя по тому, каким охальником папаша был. Но достоверно знаю только про Егорушку… Может, при матушке отец все же… головой думал. А после Егорушки всю свою мужскую силу на дне бутылки утопил… Егорушка хороший получился, ладный, хоть и от пьяницы, который иногда себя не помнил. Да и характер у него тихий, спокойный, совсем не в папашу-буяна… Он добрый, ласковый, всегда радовался, когда я навещал его. Я ему гостиницы приносил, игрушки свои отдал, что мне матушка дарила. Мне-то они уже ни к чему были, а ему как раз пригодились. Ему паровозик больше всех нравится, он его по полу катает. А любит он больше всего, когда я его на лошадке качаю…

— А он понимает, что Вы — его брат?

— Вроде как понимает. Только называет меня барин и Юрий Григорьевич. Как его мать научила. Но ничего, он умненький, переучу его… да и научу, чему смогу… У меня терпения хватит… правда, знаний особо нет… Я ведь в гимназии только два года проучился, пока матушка не умерла… Но буквы в слова складывать, а потом читать и писать, наверное, научить смогу… А там, глядишь, и учителя ему найму… когда сам деньгами распоряжаться буду… А пока придется думать, как быть, чтоб в отчетах лишних трат не было… Ну не объест же он меня. Да и еда почти вся своя, из поместья, покупного мало, разве что конфеты, сахар, чай да кофе, но я много на них не трачу…

«Это точно, вон конфеты, наверное, не сразу все ешь, На несколько дней удовольствие растягиваешь», — подумал Яков Платонович.

— Одежды той, что у Егорушки есть, на полтора года, может, хватит.

— Это вряд ли, дети быстро растут.

— Ну Акулина, ключница, из моих старых вещей ему что-нибудь перешьет… А ботиночки ему придется купить… по-тихому… Проживем уж как-нибудь. Пока мне двадцать один не исполнится… Но меня не это беспокоит… а как я его в доме своем поселю… Если бы я женат был, тогда было бы проще. Наверное… А я холост и привезу ребенка… который на меня похож… Если б Дуняшка была вдовой моего отца, а Егорушка — его законным сыном, то, вероятно, восприняли бы как должное, если бы я его к себе привез — взял на себя обязательства относительно брата… А в тех обстоятельствах, что есть, и бросить я его не могу… и в то же время молвы боюсь… что люди скажут… А злых языков хватает…


— Да откуда им знать, что мальчик — побочный сын барина? Если Вы, конечно, сами об этом не скажете.

— Так он же на Ваньку Коровина записан…

— Ну так, может, он сын Вашей матери от другого мужа — Ивана Коровина… Пока люди поймут, что к чему, столько времени пройдет… И даже если он и внебрачный сын Вашего отца, что в этом уж такого особенного?

— Так если бы они думали, что папаши моего…

— Вы что же опасаетесь, что люди посчитают, что это Ваш ребенок? — Штольман был ошарашен.

— А что еще они могут подумать? На меня похож, значит, мой… Отца моего здесь, в Затонске никто не видел. Да и видел бы, может, и усомнился, что Егорушка от него. Вот ведь как бывает, я на папашу не особо похож, больше на матушку, а Егорушка со мной просто одно лицо… Да еще назван якобы в честь меня*… Какие тут еще мысли могут напрашиваться?

Яков Платонович подумал, что если братья так похожи, то оба пошли в отца, только Юрий не хотел признавать, что похож на родителя, по отношению к которому у него не было никаких положительных эмоций.

— Сам я здесь только год живу, как поместье от деда в наследство получил, — продолжил Дубровин. —Бывал с матушкой несколько раз, когда маленьким был. Не рос на глазах у здешних людей, каков я, они мало знают, а напридумывать могут всякого…


— Так Вам девятнадцать с половиной, а ребенку почти четыре… Что ж, получается, Вы его отцом в пятнадцать с половиной лет стали? Рановато что-то…

— Так, говорят, по девкам бегать — дело нехитрое… Сам я не могу об этом судить… Но знаю, что от сына наших соседей-помещиков две дворовых девки детей родили одна за другой, а ему и пятнадцати тогда не было…

— Ну и нравы там у вас, — вздохнул Штольман. — Где это, кстати?

— От Сосновска недалеко… Здесь в Затонске вроде бы народ… более богобоязненный… С одной стороны, хорошо, а с другой… Я ведь жениться как-нибудь надумаю, а какая барышня за меня пойдет, если слухи распространятся, что у меня ребенок от дворовой девки?

— А почему, собственно говоря, от дворовой девки? — не понял Яков Платонович.

— Ну а от кого у барчука в пятнадцать лет может быть дитя? Не от барышни-дворяночки же… И не от благородной женщины с опытом, чтоб допустила, чтоб ее мальчишка ненужным ребенком наградил…

— Ну и женщины с опытом не всегда о подобном заботятся…

— Так оно, только, наверное, они или себе ребенка оставляют, если замужем и муж не догадывается… или на воспитание отдают… но никак не малолетнему… кавалеру… У такого как я ребенок оказывается… только когда… других вариантов нет… Мне так кажется… Вот и не хотелось бы, чтоб молва пошла, что я такой… беспутный…


— Ну а прямо признаться, что мальчик — от Вашего отца? Да, внебрачный ребенок. Но отец умер, у мальчика кроме Вас никого не осталось, вот Вы его и взяли. Что уж скрывать, если действительно это рано или поздно станет известно?

— Ну так кто поверит? Скажут, что на покойного родителя наговариваю… хочу свой грех на него свалить… Или думаете, никому такое в голову не придет?

— Отчего же… не исключаю такого, — согласился Яков Платонович, припоминая, какие гадости напридумывали о нем местные жители.

— Скажите, а про то, что у Вашего отца есть незаконный сын, Ваш дед знал?

— Не думаю. Они с отцом и до смерти матушки-то не общались, а после вообще знаться перестали. Да и к лучшему это, наверное. Дед и так очень переживал, что его дочь умерла, болел от этого, а если б знал, что папаша стал вытворять, может, даже столько лет не прожил… Но, думаю, догадывался, что его зять… совсем в разнос пошел. Мне кажется, что он для меня и попечителя нашел, так как считал, что иначе папаша у меня деньги вытягивать будет, а то и вовсе по миру пустит… Поэтому на него я даже не в обиде за это… И все же я бы сейчас предпочел, чтоб попечителя не было. Я очень опасаюсь, что до него дойдут слухи про то, что у меня в доме Егорушка появится.

— Каким образом?

— Ну земля маленькая. Это только кажется, что Затонск от Петербурга далеко. А мало ли кто сюда из столичных жителей приедет, на воды, например, или в гости. А потом в Петербурге кому-нибудь как байку расскажет. А тот окажется знакомым моего попечителя… Тогда мне самому не сдобровать… и Егорушке тоже… Попечитель-то серьезного нрава человек…

— А кто он?

— Отставной гвардейский офицер, дед с ним на Крымской войне познакомился и всю жизнь связь поддерживал. Когда в столицу ездил, всегда у него останавливался.


Штольману внезапно пришла мысль, как ему показалось, неплохая:

— Серьезного нрава, значит… Но к доводам прислушаться может? Человека, занимающего определенное положение в обществе.

— Например?

— Например, князя, заместителя начальника охраны Государя?

— Вы кого имеете в виду?

— Своего дядю Павла Александровича.

У молодого человека распахнулись глаза:

— Его Сиятельство князь Ливен — заместитель начальника охраны Императора?? В газете про это написано не было…

— Не было. Но у него действительно такая должность… сейчас… А в свое время его взял к себе брат на двадцать лет старше его, воспитывал его сам лет с семи до тех пор, пока он не поступил в корпус. Просто у князя с княгиней к тому времени… была своя жизнь… Конечно, он законный сын своих родителей, носитель титула, и каких-то… уловок, как в Вашей ситуации, чтоб брат мог забрать его себе, не требовалось… Но в Ваше положение он войти может. Как видите, у него самого племянник — бастард, и он этого совершенно не стыдится. Думаю, для него тот факт, что Ваш отец прижил ребенка с… работницей из поместья, не будет препятствием к тому, чтобы попытаться Вам помочь.

— Каким образом?

— Пойти и поговорить с Вашим попечителем. Он постарается разъяснить ему Ваши намерения относительно мальчика. И убедить его разрешить Вам взять его к себе и выделять какую-то сумму на его содержание.

— А если он не согласится?

— Не думаю. Его Сиятельство умеет уговаривать, — усмехнулся его племянник. — Кроме того, мне кажется, Вашему попечителю не захочется выглядеть в дурном свете, как лишенному сострадания человеку и ханже перед князем и офицером, который так близок к Императору…

— Чтоб человек такого положения пошел хлопотать за кого-то… да еще незнакомого ему… это мало вероятно… — покачал головой юноша.

— И тем не менее вполне реально… Думаю, он не откажет мне в просьбе замолвить на Вас словечко.


Дубровин задумался:

— Скажите, а тот брат, который взял его себе — это…

— Да, это мой настоящий отец.

— Значит, он воспитал своего младшего брата, а Вас, своего сына — нет… Как же так?

— Ну вот так получилось.

— Но он хотя бы нашел хорошего человека, чтоб стал Вашей матушке подходящим мужем, а Вам родителем? Вы извините, я не из простого любопытства спрашиваю… Просто хотелось бы надеяться, что Его Сиятельство все же… как-то побеспокоился о ней и о Вас тоже…

— К выбору мужа матушки он не имел никакого отношения. Ее выдали замуж родственники после того как отец князя запретил ему жениться на ней… Но она не была в положении. Это произошло… позже… — честно сказал Яков Платонович.

— По любви, я полагаю? Раз он ранее хотел на ней жениться…

— Да, по любви… Но князь не знал обо мне, пока она не умерла… Тогда ее муж сообщил ему, что у него есть сын… который ему самому не нужен… Князь, как я узнал… много лет спустя… в тайне оплачивал мое образование.

— В тайне от своего отца, который не разрешил ему жениться на любимой женщине? — догадался Юрий Григорьевич.

Штольман кивнул.

— Похоже, Ваш отец был порядочным человеком. Не таким, как мой по отношению к Егорушке. Не бросил Вас на произвол судьбы. Сделал для Вас, что мог… в тех обстоятельствах, что сложились. Видимо, хотел, чтоб Вы смогли занять подобающее положение… хотя бы через службу… Если уж из-за Вашего происхождения Вам не суждено было занять то, что Вы могли бы… если б были его законным сыном… Вы хоть получили личное дворянство, дослужившись до определенного чина…


Яков Платонович понял, что мальчик делал выводы, исходя из того, что ему довелось наблюдать. Видимо, в его представлении внебрачные дети у дворян могли появляться в основном от дворни, что грела им постель. А то что у них могли быть бастарды от любовниц, которые сами были дворянками и дамами с титулами, он не думал.

Он улыбнулся:

— В том, что я принадлежу к дворянскому сословию, нет никакой моей заслуги. Муж моей матери был потомственным дворянином, сама она тоже была из потомственных дворян. Что касается моего образования, что оплачивал князь, то это был гувернер, приличный пансион в Петербурге и Императорское училище правоведения, где учатся дети исключительно потомственных дворян.

— Императорское училище правоведения? Я читал про него… Но ведь это очень дорого, его могут позволить далеко не все. Даже многим законным сыновьям дворян только приходится мечтать о нем. А князь не поскупился… Вы извините, что я про Вас неправильно понял. Я не хотел Вас оскорбить… Мне просто в голову не могло прийти, что какой-то мужчина может столько сделать для своего побочного сына. Видно, хорошим человеком был Его Сиятельство.

— Не могу с Вами не согласиться.

— Что ж, Вам повезло. Вы появились по любви, и настоящий отец не был к Вам равнодушен… Не так как наш к Егорушке… Он был совершенно не нужен папаше, да и матери, судя по всему, тоже не нужен.

— Зато Вам нужен. И Вы его будете любить. И он Вас тоже. Для Павла Александровича самым дорогим и близким человеком был брат. И Вы станете таким для Егорушки.

— Хотел бы я надеяться на это…

— А что касается слухов, то они не будут вечными. Люди найдут другие объекты… для сплетен… И барышню Вы потом встретите, которой не будут важны слухи по поводу того, что Вы воспитываете мальчика. Если у нее доброе сердце, то она поймет. А если нет, то зачем Вам тогда такая нужна? — решил приободрить юношу Штольман.


— Если добрая как Ваша жена Анна Викторовна, то наверное…

— Вы Анну Викторовну знаете? — удивился Яков Платонович. Хотя чему было удивляться, Затонск городок небольшой, многие люди знакомы друг с другом.

— Ну как знаю… Вы не подумайте ничего, мы с ней даже не приятельствуем. В библиотеке встречались несколько раз, и только. Я ведь малообразован, но читать люблю. Только большие романы я осилить не могу, да и не по мне они, а вот про природу или про историю рассказы или повести я люблю. И Анна Викторовна мне несколько книг посоветовала… Вы не откажетесь передать ей мое почтение?

— Не откажусь. Только она сейчас под Петербургом в усадьбе дяди и, возможно, пробудет у него еще неделю-другую. Честно говоря, мне не хотелось бы беспокоить Павла Александровича, пока Анна Викторовна у него. Я не знаю, когда он поедет из усадьбы в столицу по своим или по служебным делам. Мне представляется не совсем… правильным озадачивать его поездкой в Петербург. Насколько терпит Ваша ситуация? Если откладывать нельзя, то я напишу Павлу Александровичу в ближайшие дни, и он съездит как только представится возможность.

— Ну что Вы, господин Штольман, это совершенно невозможно просить Его Сиятельство ехать туда из-за меня. Я буду безмерно благодарен, если он сможет выбрать время, когда сам будет в столице. Я очень надеюсь, что Его Сиятельство уговорит попечителя… Но я привезу Егорушку в любом случае, не могу его там оставить. У меня ему будет лучше, чем у бабки Марьи или там, где Дуняшка найдет работу. Я дал Дуняшке хоть и небольшую сумму, но на месяц им хватит. Я бы хотел забрать Егорушку в течение месяца.


Штольман протянул Дубровину свою записную книжку:

— Напишите свое имя, имя мальчика, его матери, своего отца, а также и имя и адрес Вашего попечителя. Все это я передам Павлу Александровичу в письме.

— Премного благодарен Вам, господин Штольман. Я ни на что подобное и не рассчитывал. Я ведь хотел только посоветоваться… потому что полагал, что Вы сами были… в подобном положении… что и Егорушка… в некотором роде, конечно… И надеялся, что не осудили бы меня…

— Не осудил бы. Вы правильно делаете, что хотите забрать своего брата. А благодарить будете Его Сиятельство, когда он приедет в Затонск в следующий раз.


Когда Дубровин ушел, Штольман подумал, что узнав, что он — побочный сын князя, к нему приходило посоветоваться уже три человека, а сколько, возможно, придет еще, со своими проблемами, касающимися незаконных детей — своих, родственников, а, может, даже знакомых, к чьей судьбе они неравнодушны… Карелин был по поводу пропавшей дочери его жены. Бывший чиновник по особым поручениям надеялся, что Белоцерковскому удастся если не найти девочку в ближайшее время, так хоть напасть на след. У Аристова самого оказалось неоднозначное происхождение, и он просил совета относительно своего настоящего отца. А Дубровин приходил поговорить о брате — байстрюке своего беспутного папаши. Он понимал, что Юрий уже давно принял решение, только нуждался в чьем-то одобрении. И за ним пошел к человеку, который сам был внебрачным сыном дворянина, да не просто дворянина, а князя. Мнение такого человека для молодого провинциального помещика, видимо, имело значительный вес.


Яков Платонович не раскаивался в своем внезапном порыве помочь мальчику, имевшему благородные намерения и желавшему осуществить их несмотря на опасения, что недобрые люди могут выразить осуждение и презрение по отношению к нему, юноше, взявшему себе похожего на него ребенка. Но сейчас он подумал о том, не поспешил ли он с тем, что по сути пообещал ему, что князь Ливен переговорит с его попечителем. Сейчас ему стало… неуютно, что он принял это решение, не спросив об этом Павла. Нет, в том, что Павел ему не откажет, он был уверен. Павел Александрович не был ханжой, да и у него самого был племянник, отцом которого считался другой мужчина, а его собственный сын носил отчество его брата. И все же было бы гораздо правильней, если бы сначала он рассказал Павлу о ситуации, в которой оказался молодой затонский помещик, а затем уже попопросил его по возможности помочь ему. Но что сделано, то сделано. Как он и сказал Дубровину, он напишет князю после возвращения от него Анны. Хоть бы ему больше не пришло подметных писем и не пришлось просить Павла оставить Анну у себя. Он скучал по Анне, его Анне. Очень скучал. Если бы она была дома, он бы сейчас шел к ней с пряниками. А он, выходя из управления, отдал тарелку с оставшимися пряниками дежурному. Себе самому он купит в понедельник, в обед… если, конечно, у него будет такая возможность.

Комментарий к Часть 9

* Юрий и Егор - варианты имени Георгий. Юрий - “благородное” имя, Егор - простонародное.


========== Часть 10 ==========


На ужин Штольман отправился к Мироновым. Надевать свой лучший костюм как в Дворянское Собрание он не стал, ограничился перстнем Ливенов и тростью с вензелем — теще будет приятно в очередной раз увидеть принадлежность зятя к титулованной аристократической семье. Едва они сели за стол, Мария Тимофеевна спросила, были ли вести от Анны. Яков Платонович ответил, что как раз накануне получил от нее письмо. Мария Тимофеевна немного огорчилась, что дочь не написала ей самой, но вне сомнения была рада узнать, что ей понравилось в усадьбе князя, и что в лице графини она обрела хорошую знакомую.

— Яков Платонович, Вы уж не торопите Анну домой, если ей захочется побыть у князя подольше.

Штольман заверил тещу, что у него таких мыслей не было и в помине. Их у него не было на самом деле, тем более сейчас, когда он получил несколько писем гадкого содержания. Даже если на следующей неделе больше не придет мерзких посланий, не будет ли лучше Анне пожить у Павла еще неделю-другую… Это дало бы ему время если не найти злодея, то, о чем он очень надеялся, определиться с подозреваемым…

Он намеревался расспросить Марию Тимофеевну, которая собирала слухи по всему Затонску, и Виктора Ивановича, который в силу своей профессии мог знать о тех жителях городка, кто бывал там, откуда ему присылали письма, а также слышать о тех, кто приезжал оттуда. Но как начать эту тему, он не знал. Не мог же он об этом спросить напрямую… Он решил сказать, что когда был в Дворянском Собрании, узнал, что Председатель случайно встретил в Москве племянника старухи Бенциановой. Авось, Виктор Иванович сам скажет, кто еще из жителей бывает в Белокаменной.


Однако разговор на тему Москвы перешел не сразу. Мария Тимофеевна уцепилась за визит зятя в Собрание.

— Яков Платонович, Вы были в Дворянском Собрании? Поверить в это не могу!

— Машенька, ну отчего же не поверить? К нашему столу в ресторане Собрания подходил Никитин, приглашал.

— Но приглашал-то он Павла Александровича, — сказала Мария Тимофеевна, глядя на кольцо бастарда Ливена у зятя на руке, и осеклась. Но и без этого было понятно, что она имела в виду — что Штольмана туда не приглашали.

— Я думаю, он персонально пригласил князя лишь потому, что тот был гостем города. А то, что Якову Платоновичу там будут рады, это подразумевалось само собой, — попытался сгладить неловкость Миронов.

— Да, когда мы встретились с Никитиным пару дней спустя, он сетовал, что я так в Собрании и не появился. Я пообещал ему, что загляну, как только представится случай. И вот вчера у меня образовался свободный вечер и я провел его в Собрании… И, знаете ли, не пожалел. К Сафонову на юбилей приехали гости, и одним из них оказался мой знакомый по Петербургу.

— Да что Вы говорите? Надо же, как тесен мир!

— Вы правы, Мария Тимофеевна. В Затонске-то я его никак встретить не ожидал.

— А он, наверное, не ожидал встретить здесь Вас да и не ожидал, что Вы — сын князя Ливена… — ухмыльнулся Миронов.

— Да уж, неожиданного в тот момент было немало… Никитин и другие члены собрания не ожидали, что мой дядя Павел Александрович — заместитель начальника охраны Императора, о чем он не хотел распространяться в Затонске, ведь он приезжал сюда как частное лицо.

— И откуда же это стало известно?

— От Воронова, моего знакомого. Он видел несколько раз князя Ливена в департаменте, где служит. И упомянул о должности Его Сиятельства, не зная, что тот не хотел этого афишировать…

— Значит, теперь весь Затонск знает, что Ваш дядя князь Ливен — такое важное лицо? Странно, у меня сегодня в городе никто об этом даже не спросил, — недоумевала Мария Тимофеевна. — Обычно такие новости… мимо людей не проходят.


Яков Платонович усмехнулся:

— Ну, Мария Тимофеевна, еще и суток не прошло… В понедельник, думаю, в «Затонском Телеграфе» появится статейка. Тогда Вам в городе прохода не дадут.

— Да и Вам, Яков Платонович, тоже, — добавил Миронов. — Такое родство как у Вас с Павлом Санычем представляет интерес даже для жителей губернского города, не говоря уж об уездном как Затонск. Вы уж не сердитесь, если наши жители пойдут к Вам… со своими вопросами… теми, что далеки от Ваших служебных обязанностей.

Штольман подумал о том, что по таким поводам люди ранее не обращались к начальнику следственного отделения, но пошли к внебрачному сыну князя Ливена.

— По каким это вопросам кроме служебных можно обращаться к Якову Платонычу? — полюбопытствовала Мария Тимофеевна.

— Да по любым… По личным, полагаю… И в том числе вообще без вопросов…

— Витя, ты о чем?

— В начале недели, после выхода в газете статьи про Якова Платоновича и князя Ливена, в полицейское отделение был просто наплыв… потерпевших.

— А что произошло?

— Ничего, просто приходили полюбопытствовать, посмотреть на сына и племянника князя.

— Виктор Иванович, неужели и до Вас слухи об этом дошли?

— Не дошли, а сама пришли. Узнал, как говорится, из первых рук. Ко мне обращался мой клиент, имени я, конечно, называть не буду… Он был одним из тех, кто приходил заявить, что у него что-то было украдено, из тех, с кем Вы, Яков Платонович, вне кабинета беседовали. Спрашивал, будут ли какие-то последствия за его… выдумку. Тем более что таких как он там было несколько человек. Сказал, что, должно быть, начальник следственного отделения был очень разгневан. Я его успокоил, что если протокола не составляли, дела не заводили, то преследования не будет.

— Витя, а мне ты почему не сказал?

— Потому что это дела между поверенным и доверителем. А Яков Платонович сам знает, кто это может быть. Да и столько времени прошло, в городе про это, должно быть, многие слышали.

— Я — нет.

— Маша, я тебе удивляюсь, ты и не слышала… — подзавел Миронов супругу.

— Представь себе, не слышала, — Мария Тимофеевна поправила прическу. — И что, Яков Платоныч, много человек приходило? Что же хотели?

— Маша, ну что хотели? Как я и сказал, лицезреть сына князя, конечно. Не ручки же целовать как наследнику престола, — в очередной раз усмехнулся Виктор Иванович.

“Еще бы ему ручки целовать решили. Ему хватило и того, что ему самому пришлось целовать ручки гимназисткам, пришедшим за автографом”.

— Говорят, к Вам Карелин приходил. Он человек обстоятельный, с глупостями бы не пошел.

— Нет, не с глупостями приходил, по серьезному делу.

— Адвокат ему нужен? — спросил Миронов.

— Нет, адвокат тут не поможет, у него другой случай. А вот еще одному человеку может понадобиться, — Яков Платонович подумал про юного Дубровина. — Но пока я не знаю, вправе ли говорить, кто это. Но скажу сразу, это не по уголовному преследованию. Это скорее семейные или наследственные дела…


— Ох уж эти наследственные дела… — вздохнул Миронов. — Один мой клиент, Захаров, в прошлом месяце ездил в Москву на похороны, с надеждой, что дальний родственник, который был к нему расположен, оставил ему хоть что-нибудь, но тот предпочел отписать все более близкой родне, хоть и был с ними в неособо хороших отношениях. Так вот, он тоже случайно видел Татаринова. А на обратном пути из Москвы в поезде он ехал вместе с Самохваловым, и тот не утерпел похвастаться, что его-то родственница оставила ему старинную икону, которая стоит хороших денег. А после Самохвалов приходил ко мне, узнать, нельзя ли как-нибудь продать ее, так как родственница завещала ее с условием, что Самохвалов передаст ее потом старшему сыну. Я говорю об этом, поскольку сам Самохвалов не делал из этого тайны и разболтал об этом своим знакомым.

— А по делам наследства многие ездят в другие города? Или есть и такие, что приезжают сюда? Как Татаринов, который надеялся на наследство тетушки? — ухватился за тему Штольман.

— И так, и так. Но в другие города, конечно, ездят все же больше, у людей же родственники по всей Империи раскиданы. Бывает, что какой-нибудь совсем уж дальний родственник что-то оставит, такой дальний, что про него даже и забыли, а то и вовсе не знали… Был у меня подобный случай, когда одному крестьянину то ли троюродный, то ли четвероюродный дед, про существование которого он даже не подозревал, завещал имущество на Урале. Он тогда пришел ко мне с письмом, спросил, может ли быть такое. Я написал поверенному, от которого было письмо, он ответил, в общем уехал тот крестьянин с семьей на Урал…

Но все же больше, конечно, достается родственникам, которые поддерживают отношения друг с другом. Вот к помещику Кручинину не так давно приезжал из Курска сын его двоюродной сестры Андрей Анатольевич. Помещик вдовый, прямого наследника не имеет, уговаривал молодого человека перебраться жить к нему и начать вникать в особенности управления хозяйством, поскольку при своей службе в небольм чине он еле сводит концы с концами и не имеет амбиций продвинуться по службе.

Мария Тимофеевна добавила, что у Кручинина, скорее всего, более далеко идущие планы. Со стороны покойной жены у него была племянница Варенька, барышня без приданого, но с добрым сердцем и кротким нравом, какая подошла бы скромному молодому человеку, такому как Андрей Анатольевич. Вероятно, Кручинин надеялся, что молодые люди понравятся друг другу, и он сможет устроить их брак, тогда они будут жить в его доме, а после унаследуют его имение. Штольман сказал, что такая забота о родственниках достойна похвалы, и он будет рад, если чаяния Кручинина не пройдут даром. Он также поинтересовался, не ездили ли сами жители Затонска в ближайшее время куда-нибудь. Мария Тимофеевна припомнила, что не так давно Ильины ездили на свадьбу племянницы в Орел, а Соколовские — к сыну-офицеру в Тверь.


Изо всех упомянутых Мироновыми персон Штольман знал лишь Кручинина и Самохвалова. Кручинин как-то заявлял о краже плуга, а Самохвалова задерживали за драку. Плуг так и не нашли, вероятнее всего, его украли какие-то гастролеры. Конечно, из-за утраченного плуга пострадавший мог и осерчать на начальника следственного отделения, но Штольман не мог представить, чтоб Кручинин, который, судя по всему, был человеком незлобливым, стал бы посылать полицейскому чиновнику гадкие письма. Самохвалов был хвастливым, несдержанным, лез на рожон… Прийти побить Штольмана за что-то — это да, мог, а организовать отправление подметных писем — нет, для этого нужны и ум, и терпение, а таковых у Самохвалова не наблюдалось.

У него самого хватило терпения, чтоб выслушать несколько сплетен, не имевших отношения ни к нему, ни к людям, которые его интересовали. Но уходить сразу после того, как он узнал хоть что-то полезное для него, было и невежливо, и подозрительно. Привлекать лишнее внимание к важной для него теме он не хотел, как и выглядеть зятем, который приходит к теще и тестю только поесть, тоже.


После ужина Миронов пригласил зятя в кабинет:

— По рюмочке, Яков Платонович?

Уже в кабинете Виктор Иванович спросил:

— А теперь скажите мне, Яков Платоныч, что происходит. Зачем Вам понадобилось знать про тех людей?

Штольман был в замешательстве, что сказать. И лгать Виктору Ивановичу не хотелось, а говорить правду и вовсе.

— Это ведь не по Вашим полицейским делам? Иначе бы Вы спросили прямо, без экивоков.

— Не по полицейским…

— Это относительно человека, которому в дальнейшем может понадобиться адвокат?

— Нет, он с этим совершенно никак не связан. Но это…

— Не Ваша тайна?

— Скажем так, не совсем моя, — Яков Платонович имел в виду и Анну. — Но мне это знать очень важно.

— Какие города Вас действительно интересуют?

Штольман назвал тестю Москву и еще пять городов.

— Если я что-нибудь услышу, я дам Вам знать. А что там насчет того господина, что кроме Карелина приходил к Вам?

— А вот это действительно не моя тайна.

— Мне Вы можете довериться. Дальше меня это не дойдет. Я лишь хочу быть уверенным, что если этому человеку нужна помощь, он получит ее вовремя, а не тогда, когда будет уже слишком поздно.


Штольман подумал о том, что Дубровин все равно привезет Егорушку, и что это вскоре станет известно в Затонске в любом случае.

— Вы знаете молодого помещика Дубровина?

— Не припоминаю.

— Это внук помещика Черкасова.

— Да, теперь понимаю, о ком речь.

Штольман в нескольких словах рассказал про Юрия Дубровина, намеревающегося забрать себе брата по отцу, которого родила девка из поместья.

— Опасается, что общество ополчится на него, что он привезет своего единокровного незаконного брата? Ну так о том, что он побочный сын отца, узнают только в случае, если он сам кому-то скажет, или если ему придется где-то предъявлять на него бумаги. А кому здесь нужна его метрика? Если только на учебу определить, так Вы говорите, ему еще четырех нет…

— Он боится, что люди подумают, что мальчик — его собственный сын, а не его отца.

Адвокат опешил:

— С чего ему такое в голову могло прийти?

— С того, что он знает более одного примера, когда охочие до плотских радостей, но не думающие о последствиях сыновья помещиков заводили детей в еще более раннем возрасте, чем приписали бы ему. А поскольку мальчик похож на него, он боится, что люди и посчитают его самого отцом.


Миронов вздохнул в очередной раз:

— Как раз те, кто с девками по сеновалам да баням кувыркается, и не думают, что с их байстрюками будет. Им все равно. А вот такие порядочные люди как этот Дубровин и пытаются… расхлебывать чужие грехи… Знавал я одну семью, из мещан. Там старший братец только по девкам и скакал, всем в любви неземной клялся, всем о семейной жизни говорил, а как наградил одну ребенком, в губернский город сбежал. А его брат, ему тогда чуть за двадцать было — он лет на пять младше того Казановы, на той барышне женился, чтоб ее позор скрыть, дочь его своей признал. Жили они очень хорошо, кроме старшей девочки у них еще двое ребятишек было. А через несколько лет Казанова и спохватился, мол, хочу на дочь посмотреть, брат его и близко не пустил, сказал, что у него нет дочери и никогда не было. А если он упорствовать будет, то прибьет его.

— Виктор Иванович, а Вам-то как это стало известно? Вы ведь не секрет своих клиентов мне рассказываете?

— Нет, конечно. Тот братец все же ума не проявил, ну и младший его действительно избил. Драка знатная была. Прямо в городе на улице. Что и в каких выражениях они друг другу выкрикивали, Вам лучше и не знать. Но свидетели сцены, а затем и другие жители узнали… всю подноготную семейства.

— И что?

— А что? Ну посудачили об этом да перестали… а потом и вовсе забыли… А вот младший брат неожиданно получил выгоду от того, что вскрылось.

— Выгоду получил?

— Да, выгоду и немалую. Дед, который до этого не знал, как все на самом деле было, и до которого слухи дошли, не стал делить часть наследства между этими внуками, а оставил свой большой дом младшему, а с домом там также были большой огород и сад, и хозяйство. Мол, тому с семьей, с женой и тремя детьми такой дом гораздо нужнее… Вы говорите, что Черкасов не знал, как его внук живет?

— Ну с его слов, нет.

— Сомневаюсь в этом. У него было две дочери, одна, которая мать Дубровина, и вторая, она вышла замуж куда-то очень далеко. Мне кажется, что после этого она так к родителям и не приезжала. Так вот то, что Черкасов все имение этому внуку оставил, неспроста. Думаю, и большую часть денег тоже ему, хотя он пока об этом и не догадывается, а второй дочери, скажем так, символически. Полагаю, и о мальчике был осведомлен, и зная характер Юрия, был уверен, что он заберет его в имение, которое ему достанется. Это лишь предположение, но Савелия Васильевича я знал довольно хорошо, чтоб иметь представление о том, что просто так он ничего не делал. И правильно решил попечителя внуку назначить, это уж точно чтоб его собственный отец-кутила не ограбил.


— Виктор Иванович, мне кажется, что Юрий захочет стать мальчику опекуном. Это возможно? Я именно это имел в виду, что ему потом адвокат может понадобиться.

— Я с таким случаем не сталкивался, когда желающий оформить опекунство сам еще находится под опекой. Дубровин совершеннолетний, но не полностью дееспособный, сам распоряжаться капиталом и имуществом не может. Этот вопрос нужно изучить. Не хочу вводить в заблуждение Вас, а его тем более…

— Да он пока, наверное, об этом и не думал.

— Скорее всего, думал уже, но Вам не сказал. Ему и так было неловко, что он столько на Вас… вывалил…

— Хороший он мальчик, добрый, сердечный… Не хотелось бы, чтоб ему от местных сплетников досталось, тем более из-за того, чего он больше всего боится…

Адвокат подумал:

— Ну так пока такие сплетни не появились, самим можно другие распустить.

— Что сделать? — не понял Штольман.

— Ну самим потихоньку то тут, то там упомянуть, что помещик Дубровин собирается привезти брата, сына покойного отца.

Штольман посмотрел на тестя.

— Яков Платонович, ну что Вы на меня так смотрите? Мы с Вами этого не сделаем, никто не сделает… А потом уже поздно может быть. Когда какому-нибудь идиоту в голову та мысль придет, которой Дубровин опасается. Я к Вам на следующей неделе в участок зайду и как-нибудь в разговоре… при людях… заведу разговор про Дубровина… И если он к Вам еще придет, скажите ему, что если ему понадобится адвокат, пусть не беспокоится, что у него нет денег, как-нибудь потом сочтемся. Нельзя, чтоб мальчишка, которому и так досталось, оказался еще в более неприглядном положении.

— Я… я пообещал Дубровину, что напишу Павлу, чтоб он поговорил с его попечителем, — признался Штольман.

— Чтоб Павел Саныч встретился с ним? Яков Платоныч, Вы сделали очень правильно. От попечителя в подобной ситуации может зависеть очень многое. Это крайне благородно с Вашей стороны.

— Да какое уж тут благородство, — смутился Штольман. — Благородство — это когда князь пойдет с нему.

— И с этим согласен. Вот если человек порядочный по сути, то его никакая карьера и должность не испортят. Уж казалось бы князь, заместитель начальника охраны Императора… А таких чутких людей как Павел Саныч я мало в жизни встречал… особенно среди тех, у кого есть власть и положение. Мне он очень симпатичен, да и Маше тоже… Давайте пойдем к ней в гостиную. А то она уже, наверное, думает, что мы не по рюмочке выпили, а весь графинчик опустошили.


Мария Тимофеевна, как уже повелось, дала зятю с собой выпечку. На этот раз Яков Платонович получил целый пирог с мясом и картошкой, ватрушки с творогом и печенье. Мария Тимофеевна пообещала, что во вторник или среду Прасковья занесет ему в участок блинчиков и булочек. Штольман решил, что с таким запасом провизии ему уже не нужно в понедельник идти в лавку за пряниками — съесть бы то, чем его потчует теща.


Придя домой, он решил не снимать княжеского кольца. Специально. С кольцом позже и пошел спать. А вдруг ему что-то приснится… Сон к нему не шел, он думал про Анну, которая гостила у Павла. Он по ней очень скучал — и как по близкому человеку, и как по другу, и как по любовнице… Что ж, Яков Платонович, придется дожидаться, пока Анна не вернется, и уж тогда показать ей свой любовный пыл… Жили же Вы как-то раньше, когда с любовницами встречались от случая к случаю, как получится. А Анна не на такой уж долгий срок и уехала… Чтоб отвлечься о любовного томления, он стал думать про другое. Про Дубровина с его маленьким братом. И про то, что он сказал, что не ожидал, что мужчина мог сделать для своего побочного сына столько, сколько сделал для своего Его Сиятельство.


Ему приснился сон, в котором он увидел себя в доме отца. Сны о своем детстве были у него крайне редко. Может, потому… что ему не особо хотелось о нем вспоминать? Матушки многие годы он почти не помнил, в его пямяти ее образ почти угас и вернулся к нему только тогда, когда по весне Его Сиятельство князь Александр Дмитриевич Ливен отдал ему портрет Екатерины Владимировны. А после ее смерти, возможно, дом и вовсе перестал быть ему родным. Он был тем местом, где он жил, пока не уехал в Петербург… Во сне он был в будуаре матушки. Он стоял перед комодом и перебирал фарфоровые фигурки, стоявшие на нем. Запряженная четверкой лошадей карета, из которой кавалер помогал выйти даме, предложив ей руку. Фарфоровая композиция, где дама сидела в кресле, а кавалер стоял подле нее и держал ее руку в своей, и оба смотрели на часы. Пара статуэток, где дама и кавалер танцевали. Статуэтка, изображавшая кавалера за креслом дамы, читавшей письмо. Композиция, где дама сидела на скамье, а кавалер сидел на траве сбоку от нее и склонил голову ей на колени. Эта статуэтка была матушкиной любимой. Сейчас он подумал, что, возможно, матушка так любила ее потому, что она напоминала ей ее саму и ее возлюбленного — Дмитрия Александровича, или Митю, как предложил ей называть себя он сам. Катенька сидела вот так где-нибудь на скамейке в саду, а Митя сидел у ее ног, положа голову ей на колени… и она гладила его по волосам… так же как его Анна иногда перебирала волосы ему самому… Ему очень хотелось взять эту статуэтку с собой, когда отец сообщил ему, что он уезжает учиться в Петербург. Но статуэтка была довольно большой, и он решил, что отец мог заметить, что он взял ее тайком, без его разрешения и рассердиться. Тогда он спрятал в карман фигурку барышни в бальном платье — она была самой маленькой изо всех и матушке тоже очень нравилась…


Яков Платонович выбрался из кровати и пошел в гостиную, открыл один из ящиков комода и достал из него небольшой сверток. В нем было три маленьких сверточка, а в них — все, что связывало его с родным домом и с детством в целом. Он осторожно развернул первый носовой платок. В него была аккуратно завернута та самая фарфоровая фигурка барышни. Он назвал ее Кати — в память о матушке… Как она уцелела — несмотря на столько лет и многочисленные переезды было загадкой. Но она была в целости и сохранности, даже тоненькие ручки, которыми она придерживала пышную юбку, не сломались.

Во втором свертке была малюсенькая лошадка, что он получил на Рождество от доброй девочки — внучки их соседа. До недавнего времени он и не знал, что судьба свела его с ней еще раз в юности — она была первой женщиной, с которой у него были отношения — короткие, немного неловкие из-за неопытности обоих и все же такие, о которых на протяжении многих лет у него были приятные воспоминания — до того момента, пока не так давно не появился привкус горечи, когда Павел раскрыл ему глаза на то, кем на самом деле была Лиза — женой его настоящего отца-князя…


Содержимое третьего свертка появилось у него не дома в Эстляндии, а уже в Петербурге. На первое Рождество в пансионе ему и еще нескольким воспитанникам, которых родители не забрали на праздники, вручили подарки от благодетеля, как сказал их воспитатель. Все воспитанники помимо сладостей получили разное. Якову достался оловянный солдатик. Он дал ему имя Леопольд, как у герцога из истории, которую им как-то читал учитель. Такой красивой игрушки он до того момента не видел. Когда он вырос, он понял, что это не игрушка, а настоящее произведение искусства. Черты лица и мелкие детали были выписаны с поразительной точностью, что создавало впечатление, что это миниатюрное изображение настоящего человека. Прочитав в юности «Трех Мушкетеров» Дюма, Яков решил, что Леопольд был мушкетером, хотя у него на одежде не было креста. Зато на кирасе, надетой на разноцветный камзол, был какой-то затейливый узор. Еще на фигурке был плащ, высокие сапоги с позолоченными пряжками и шпорами и шляпа с пером. В правой руке у него была позолоченная шпага, а с левой стороны висела позолоченная перевязь. Лицо мушкетера обрамляли длинные локоны. Усы и бородка не скрывали приятного выражения лица. Но больше всего на лице выделялись глаза… зелено-синего цвета…

Штольман взял лупу и вгляделся в рисунок на кирасе — теперь он мог разобрать, что в него была вплетена латинская буква L. Что его совершенно не удивило — после того, как он отметил цвет глаз Леопольда. Яков Платонович перевернул фигурку, на основании было два клейма. Ранее он думал, что, возможно, одно принадлежало мастеру, а другое художнику. Но он ошибался — на втором клейме тоже была латинская L. Мушкетер — или кем он там был, был сделан по заказу князей Ливенов. И был подарен сыну князя Ливена, который в тот момент и не предполагал об этом родстве…


Мушкетеры, мушкетеры… Роман Дюма он получил на Рождество, когда уже учился в Училище правоведения. Книги в отличии от фигурки Леопольда он не сохранил, она была большой и тяжелой, чтоб перевозить ее с места на место, да и прятать ее было бы гораздо труднее, чем миниатюрные сокровища. «Мушкетеров» перед окончанием училища он подарил мальчику на несколько лет младше его, отец которого после смерти его матери почти сразу же женился на другой женщине и перестал навещать его. Тому мальчику книга была нужнее.

Он очень хотел, чтоб его отец вспомнил о нем, прислал хоть не подарок, а письмо в несколько строк. Но от Платона Павловича за все годы он не получил ничего. Да и если бы он послал ему книгу, она была бы нравоучительного характера, а не про приключения. Книга про мушкетеров была подарком неизвестного мецената, неизвестного на тот момент. Сейчас же он был более чем уверен, что им был князь Дмитрий Александрович Ливен. Как и в том, что дарителем книги про английских королей тоже был он.


Яков книгу не читал, а только просмотрел. Книга ему не понравилась, и он решил не тратить на нее свое время. Ладно бы в ней рассказывалось про военные подвиги монархов или про государственные дела, а то ведь про бесконечные амуры и про детей от них, включая не подающееся подсчету количество бастардов у некоторых. Тогда Яков подумал о том, что еще бы в Англии был порядок с престолонаследием, если монархи вместо того, чтоб издавать полезные указы или заниматься другими важными делали гонялись за юбками и плодили детей направо и налево. Он тогда отдал книгу товарищам, ведь кое-кто из них уже бегал на свидания и, возможно, мог проявить интерес к таким историям, То, что у кого-то из юношей, многие из которых были года на два старше его, к тому времени могли быть свои собственные бастарды, пятнадцатилетнему Якову и в голову не приходило. Книга потерялась, но Яков об этом не жалел. Он был рад, что осталась закладка. В виде меча с нанесенным на него красивым узором. Такую вещь нельзя было отдавать никому, да и показывать, собственно говоря, тоже. Он дал ее рассмотреть только Роме Никольскому, которому доверял. Рома сказал, что закладка, судя по всему, серебряная и дорогая. И что ее нужно держать подальше от завидущих глаз. Закладка сейчас была, насколько он помнил, в книге об искусстве фотографии Левицкого. Яков Платонович перерыл сундук и почти на дне обнаружил книгу, а в ней ту самую закладку. Он снова взял лупу и стал рассматривать узор на серебряном мече. Был ли он удивлен, что частью узора на гарде была латинская L? Нет, он предполагал ее там найти. Он был бы удивлен, если бы ее там не оказалось.


Он стал вспоминать про остальные подарки, которые получал за годы, проведенные в пансионе и Училище правоведения. На именины подарков он не получал никогда. А вот на Рождество — каждый раз. На второе Рождество в пансионе он получил… ночную рубашку, мягонькую и очень теплую, в не особо хорошо отапливаемом дортуаре спать в ней было гораздо теплее и приятнее. Он спал в ней в холодное время года, пока не вырос из нее. Толстыепушистые носки, которые были в одном подарке с рубашкой, и которые он также надевал на ночь, стали малы ему гораздо быстрее… Неужели князя заботило, как спалось его незаконному сыну, не мерз ли он по ночам? И не мерз ли он вообще? На следующее Рождество он получил теплый шарф и перчатки. Большой уютный шарф хорошо закрывал его шею от противных петербургских ветров, а кожаные перчатки на меху при игре с ребятами в снежки намокали не так быстро как вязаные варежки… Он был уверен, что и шарф с перчатками были также подарены ему князем Ливеном — его настоящим отцом.


Штольман понимал, что дорогие подарки, такие как фигурка мушкетера или серебряная закладка для книг, князь ему часто дарить не мог, не потому, что был не в состянии этого позволить или был скуп, а чтоб не привлекать к ним ненужного внимания, так как пытался сохранить свое отцовство в тайне, особенно от своего деспотичного родителя… А ночная рубашка или шарф — что в этом необычного, такого, что не может быть подарком от благотворителя, который знает, что нужно мальчику-сироте, про которого не вспоминают родственники? Разница лишь в том, что предметы одежды, которые получал именно он, как сейчас ему казалось, были не просто куплены… а выбраны тщательно… и с любовью… Яков Платонович вздохнул. Ему вспомнилось, как Его Сиятельство писал о том, как приехал посмотреть на своего сына издалека. Сына, который позже на прогулках носил шарф и перчатки, которые послал ему… Почему в Училище правоведения он больше не получал подобных подарков? Вероятно, потому, что подросший Яков уже мог задуматься, откуда, точнее от кого эти подарки действительно были… Книги — более нейтральный подарок. А что касается серебряной закладки — так кто знает, может, какой-нибудь аристократ решил отдать ее на благотворительность потому, что она не была новой, и на ней была пара царапин, а себе купил другую, еще более изысканной работы…


Надо будет показать его сокровища Анне, когда она вернется домой. Она не будет смеяться, что полицейский чин столько лет хранил подобные безделушки… Может, подарить ей такую же красивую серебряную закладку? В виде ажурного цветка? А то в качестве закладки она использовала цветок, который он сорвал для нее с клумбы Разумовского… Ой, подарок — он чуть не забыл полить пальму, которую принес ей вскоре после их переезда в этот дом. Благодаря заботам Анны, пальмочка уже не выглядела такой чахлой и немного подросла, Яков Платонович подумал, что когда они переедут в Петербург, Анна захочет взять подаренную им пальму с собой, хотя в столице можно будет приобрести комнатные растения на любой вкус.


========== Часть 11 ==========


В воскресенье Штольман решил полентяйничать. А почему бы нет? Такие дни выдавались ему крайне редко. Он выбрался из дома только за тем, чтоб принести белье от прачки. Однако по пути к ней зашел в ресторан, куда они с Анной приходили выпить кофе, когда у него днем на службе появлялась свободная минутка. Сел за их с Анной столик, заказал кофе с пирожным. И стал думать об Анне, его Анне. Он очень скучал по ней и знал, что Анна также скучала по нему… даже если Павел и его графиня уделяли ей столько внимания, сколько могли… Но даже в том случае, если они и были заняты… друг другом, и Анна проводила много времени одна, в Царском селе у Павла сейчас ей было лучше, чем в Затонске, где она могла увидеть одно из подметных писем, пришедших на их адрес… Их отправитель достиг своей цели — мысли о гнусных посланиях не давали покоя адресату, даже в выходной, периодически пробираясь в его голову. Он нервничал по этому поводу, не из-за себя, из-за Анны, сам того не замечая, насколько… Но это заметила прачка Лукерья и спросила барина, все ли у него хорошо. Штольман ответил, что беспокоился об Анне Викторовне, которая уехала так далеко. Больше на ум ему не пришло ничего.

Вернувшись домой, Яков Платонович положил узел с чистым бельем на стол, развязал его… и нахмурился. Он столкнулся с неожиданной проблемой — белье оказалось неглаженным. Когда он отдавал его Лукерье, он забыл сказать ей, чтоб она погладила хотя бы его рубашки. Как это было, когда он был холостяком, и позже, в самом начале его семейной жизни с Анной.


Потом у них с Анной появилась Агафья, которая приходила на несколько часов два раза в неделю и наряду с другой помощью по дому гладила его рубашки. Но когда стало известно, что Штольман — незаконный сын князя, она пришла к нему в участок и сказала, что помогать Анне Викторовне по дому она больше не сможет. Причины она не назвала, но Штольман понял это и сам. В семье, которая давала ей основной заработок, видимо, сказали прямо, что если она и дальше будет обслуживать княжеского выродка, то ей придется распрощаться со своим местом. Был ли он сердит? Нет, он понимал, что вдова с двумя детьми должна была беспокоиться прежде всего о своей семье, как их прокормить и одеть. Штольманы же не могли позволить себе постоянную прислугу, у них не было для этого ни достаточных средств, ни места в их маленьком доме. Он думал, что Анна будет этим расстроена, но она приняла новость… стойко. Сказала, возможно, когда в городке улягутся слухи про Штольмана, кто-то согласится на те условия, что они могли предложить. А пока ей придется заняться домом самой.

Он не женился на Анне, чтоб превратить ее в служанку. И если из-за него у Анны теперь не оказалось помощницы, то ему нужно было взять часть забот по дому на себя, даже если он был очень занят и уставал на службе. Иногда по вечерам он помогал Анне с мытьем посуды, а выходные — с уборкой. Пока Анна мыла пол, он вытряхивал во дворе красивые половики, которые обнаружились в залежах, предназначенных для приданого Анны. Конечно, в Петербурге в квартире, оставленной им князем Ливеном, половики будут неуместны. Пол там покрыт коврами, о стоимости которых он не хотел даже думать. Их нужно будет чистить. И, как он догадывался, заниматься этим будет не он. Как и кто-то другой, а не Анна будет гладить его рубашки. Он вспомнил, что когда они с Павлом пришли к ним домой, Анна мыла посуду. Как ни старался князь скрыть свои эмоции, увидев это, Яков смог прочитать их. Нет, на лице Его Сиятельства было не презрение, не брезгливость, а недоумение: «Как же так??»


Он раздумывал о том, пойти ли обратно к прачке, чтоб погладила ему рубашки, или вспомнить молодость и сделать это самому… Идти к прачке не хотелось. Но испортить рубашку тоже… Может, попробовать на самой старой, если испортит, то хоть будет не жалко. Он разжег плиту, чтоб поставить на нее утюг. Правда, где был утюг, он не имел понятия, наверное, в маленькой кладовке. Он заглянул в кладовку, но утюга там не увидел. От плиты стало жарко, он закатал рукава рубашки и расстегнул жилет. Только он собрался снять его, в дверь постучали.

Чёрт! Кого принесла нелегкая? Похоже, Мария Тимофеевна зря переживала, что слухи о том, что его дядя-князь еще и заместитель начальника охраны Государя, пока не заполонили город. Любопытствующие, видимо, уже поимели наглость заявиться не только в участок, но и прямо к нему домой! Что придумали на этот раз? Снова несуществующее преступление? Или же нечто менее изощренное — вроде острой необходимости взять в долг у племянника князя соли или спичек??


На крыльце стояла его теща. А он стоял перед ней… в расстегнутом жилете и рубашке с закатанными рукавами.

— Яков Платонович, Вы извините, что я без приглашения…

— Мария Тимофеевна, проходите, пожалуйста… Это Вы меня извините, что я в таком виде, — он стал застегивать жилет.

— Полно Вам, Яков Платонович, к чему извинения. Вы же у себя дома, да я Вас и не в таком виде видела…

Не в таком? А в каком еще?? В исподнем перед тещей он определенно не появлялся… Но был явно без жилета, когда спал с Анной в обнимку на ее кровати в доме Мироновых, когда его, проспавшего на службу и разыскиваемого Коробейниковым, пришла будить Мария Тимофеевна. Видимо, он покраснел.

— Ну что Вы, право, смущаетесь? Все же было очень прилично… Хотя я и не ожидала этого увидеть… в нашем доме… Но опять же, если бы Виктор не нашел для Вас с Анной этот дом, скорее всего какое-то время вам пришлось бы жить у нас. Как мы с Виктором с его родителями… Но, думаю, Вам бы хотелось поскорее жить своим домом, и это правильно… Я ведь почему к Вам зашла, мы с Софьей Елагиной встречались, и я решила захватить для Вас пирог с почками. Вот, пожалуйста, — она протянула зятю сверток.

— Мария Тимофеевна, закормите Вы меня, у меня со вчерашнего дня почти все осталось…

— И тем не менее возьмите, пирог получился отличный.

— Спасибо, — Штольман взял пирог. — Вы не хотите попить чаю — с тем, что Вы мне вчера дали, и с конфетами? У меня и плита разожжена, только воду вскипятить

— Ну если так, то, пожалуй, не откажусь. Хоть мы с Софьей Николаевной кофе и попили, но чашечку чая я бы с Вами выпила.

Яков Платонович пригласил тещу в гостиную. Он успел снять со стола узел с бельем и кинуть его на сундук до того, как она зашла в комнату.


Когда он снова появился в гостиной — с подносом, он увидел, что теща рассматривала портреты на пианино.

— Как Вы все же похожи на князя, Яков Платонович…

— Да, мне и самому так кажется, и Павел Александрович того же мнения.

— А про него, точнее про его должность уже по городу слухи пошли. Без газеты. Меня сегодня Софья Николаевна спросила, правда ли то, что она услышала от кого-то… Я сказала, что это так. Это ведь все равно будет скоро всем известно.

— Да, будет, скрывать это уже нет резона. Это уже за рамками семьи…

Штольман хотел разлить чай, но Мария Тимофеевна остановила его:

— Яков Платоныч, Вы не против, если я за Вами поухаживаю?

— Отчего же? Всегда приятно, когда такая очаровательная дама оказывает внимание.

Мария Тимофеевна поправила прическу и подала зятю чашку чая:

— Все же хорошо, что Вы с Анной живете одни, сами себе хозяева.

— А Вам, Мария Тимофеевна, как жилось со свекрами? Полагаю, несладко?

— Почему Вы так подумали?

— Ну если Вы считаете, что молодым лучше жить отдельно, то не все было так благообразно. Расскажете?

— Да и рассказывать особенно нечего…

— Мария Тимофеевна, да чего уж там. Мне же интересно узнать про семью Анны. А я как-то до сих пор ее и не расспросил… — Штольману на самом деле было любопытно послушать истории семьи Мироновых. Да и о чем еще он мог беседовать с тещей? — Кроме того, я ведь следователь, если мне будет нужно, я все равно узнаю. Только хотелось бы получить информацию, как говорится, из первоисточника, а не пытаться вычленить ее из сплетен… Так что же? Неужели рассказать нечего?


— Почему же, есть что… Если с самого начала рассказывать, то нас с Виктором не сосватали, как это иногда бывает, мы сами… Мне родители присмотрели жениха, богатого… И Виктору отец хотел невесту с хорошим приданым, ну и тихую, как его собственная жена. А за счет приданого он хотел свои дела поправить. Он ведь часть земли то ли в карты проиграл, то ли заложил и выкупить не смог…

— Петр Иванович в него пошел? — поинтересовался Штольман.

— Да, в него… И внешностью… и пристрастиями…

— К картам, выпивке и женщинам?

— Про женщин свекра сказать не могу, но, полагаю, что увлекался, хотя бы по молодости, раз женился поздно. А выпивал, такое бывало, иногда и сверх меры… как Петр. Но при мне в карты больших сумм не проигрывал.

— А Петр Иванович?

— Было такое — после смерти свекра уже. Сумма была не непосильной, но сам Петр ее заплатить не смог, пришлось Виктору участвовать в ее покрытии… — Мария Тимофеевна тяжело вздохнула и сделала глоток чая. — Яков Платонович, Вы уж с ним в карты не садитесь играть… Не нужно этого…

— Так я карт в руки уже сколько времени не беру… и не собираюсь…

— И еще очень Вас попрошу… В своем доме не очень его привечайте, а то он так у вас и поселится… И отделаться от него не сможете…

— Поселится? Где? — не понял Штольман. — У нас и места-то нет…

— Так вот здесь в гостиной на диване и поселится… Аня-то его по доброте душевной не прогонит, а Вы… из-за того, что ее расстраивать не захотите…

Этого еще не хватало! Перспектива того, что в их маленьком домике будет жить еще и Петр Миронов, Штольману была совсем не по нутру.

— Спасибо, что предупредили, Мария Тимофеевна, буду иметь в виду… И если уж случится такое, что мы с ним… выпьем лишку, то к нам его привозить не буду, к Вам отвезу…

— Да, так будет лучше…


— Постойте, Мария Тимофеевна, не иначе как я Вам Вашего деверя и свекра напоминаю… — догадался Яков Платонович. — И когда Вы поняли, что у Анны интерес, а потом и… сердечная склонность к столичному ловеласу, картежнику и любителю приложиться к бутылке, что характерно для… некоторых родственников со стороны Вашего мужа, Вам это совершенно не понравилось… Что ж, это неудивительно…

— Слухи-то, можно сказать, в Затонск раньше Вас прибыли… В том числе и о том, что Вы дамский угодник… А потом… и подтверждение этому… само явилось…

— Это Вы про Нежинскую? — хмыкнул Штольман.

Мария Тимофеевна кивнула:

— Я очень боялась, что Вы…

— Заморочу Анне голову, а потом с Нежинской или без нее уеду в Петербург… а ее оставлю с разбитым сердцем.

Теща кивнула еще раз:

— Больше, что не один, а Ниной Аркадьевной. Вас же вместе с ней много раз видели…

— Ну еще бы не видели, при ее-то… настырности, — усмехнулся Яков Платонович.

— Она ведь не такая простая, как наша Аня. Фрейлина Императрицы, дама элегантная, привлекательная, и отношения у Вас с ней были, а не просто…

— Не просто пара ночей? Как раз на тот момент никаких отношений уже и в помине не было. Была именно пара ночей, но, думаю, при Вашей осведомленности, Вам это известно, Затонск-то городок маленький. И я… сожалел… о том, что у меня было здесь с Нежинской… Если бы я даже уехал в Петербург, то точно без Нежинской, один. И по причине служебной необходимости, а не из-за женщины. А вот вернулся бы в Затонск из-за женщины, точнее к женщине, которую люблю. К Вашей Анне, о которой Вы так печетесь.

— Вернулись бы?

— Да, обязательно бы вернулся.

— Потому что Анна тогда уже была Вашей женой? — напрямую спросила теща.

— Да, потому что мы уже были женаты. Приехал бы к своей жене или за женой — опять же, это бы зависело от службы, точнее от нового места службы.

— Я вот все понять не могу, зачем же тайно-то венчаться нужно было? Можно же было сделать все по-людски. Ведь мы с Виктором не изверги какие, чтоб Вам отказать, если бы Вы руки Анны просить пришли… Хоть и…

— Хоть я и не тот муж, на которого Вы для Анны рассчитывали? Не Разумовский, к примеру, не князь, не богат…


Мария Тимофеевна не ответила, только отхлебнула чаю.

— Мария Тимофеевна, открыто жениться я тогда не мог — и снова из-за службы. В моем тогдашнем положении было разумнее оставаться холостым, поскольку семью… определенные… силы… могли использовать как рычаг воздействия. И потерять Анну не мог, никак не мог… Поэтому мы и повенчались тайно, — Штольман рассказал теще правду… почти всю, утаив лишь то, что Анна стала ему женой еще до венчания.

— Яков Платоныч, Вы хоть знаете, что с Анной здесь было, когда Вы пропали??

— Знаю. Виктор Иванович рассказал. Не сама Анна.

— Я только после того, как Вы с кольцом появились, поняла, почему она тогда чуть с ума не сошла… По мужу так убивалась, не по… мечте своей девичьей…

— Я только и выжил потому, что знал, что она меня ждет и любит. Не мог ее оставить… вдовой… Но Вам, думаю, было бы нелегко мне поверить… Да и сейчас у Вас сомнения есть… было бы меньше, если бы я Вам больше Виктора Ивановича напоминал, чем его родственников… Каким все же отец Виктора Ивановича был? Непростым человеком, да?


— Он был отставным военным, майором. Своеобразным человеком… Звали его Иван Андреевич, как Крылова. Только Крылов для других басни писал, а наш Иван Андреевич для себя небылицы выдумывал… И верил им… Если ему что-то было не по нраву, он придумал для себя… свои собственные причины… и объяснения…

— Например?

Мария Тимофеевна долго колебалась, сказать или нет. Но решилась.

— Когда отец Виктору благословения давать не хотел, а тот сказал, что женится и без этого, он возомнил себе, что Витя не по любви жениться решил, а по… — она долго выбирала подходящее слово, — необходимости…

Штольман посмотрел на тещю:

— Что-то не верится. Виктор Иванович не представляется мне мужчиной, который повел бы себя с барышней так, чтоб ему пришлось на ней жениться.

— Вы правы, Виктор не такой, совсем не такой. Да и никто кроме Ивана Андреевича не верил, а вот он в своих… подозрениях нисколько не сомневался… А потом… через какое-то время после свадьбы сказал мне… что я всех обманула, вокруг пальца обвела… чтоб Виктора на себе женить… Что я не только дерзкая и взбалмошная, но и бессовестная…

Перед Штольманом в тот момент была не язвительная Мария Тимофеевна, которую он знал, а уязвимая, смущенная, зардевшаяся барышня.

— Мне кажется, что это у него самого ни стыда, ни совести не было — подобными обвинениями разбрасываться. А Виктор Иванович как на подобное… заявление отреагировал? Неужели Вас не защитил?

— Я ему этого так и не сказала. Не хотела расстраивать. У него с отцом и без того отношения были не самые… задушевные… Его тогда дома не было, он в отъезде был. Меня Ангелина Евгеньевна нашла, я плакала и остановиться не могла. Она меня пустырником отпаивала… Поняла, что меня свекр обидел. Сказала, что чтоб там Иван Андреич не наплел, я в голову не брала… Что поначалу тоже плакала, когда он себе Бог знает что навыдумывает, а потом перестала обращать внимание. Что у него фантазии случаются периодически, особенно, когда лишнего выпить себе позволит.


— А он и после… фантазировал о том, что к Вам отношение имело?

— Не раз… Но, Яков Платонович, плохим человеком я его назвать не могу. Он извинялся потом часто… когда какое-то время пройдет… И про свои подозрения насчет нашей женитьбы извинился… через пару месяцев, сказал, что был не прав… Я тогда подумала, что хорошо, что Вите не сказала… смолчала… Отец ведь его как-никак… хоть и говорил подобное…

— Как говорят, искренне заблуждался… А потом, когда уже ему самому становилось понятно, что его измышления — это полнейшая чушь, извинялся… Да, непросто Вам, Мария Тимофеевна, было…

— Непросто… Но хоть по большей части, как Ангелина Евгеньевна сказала, он придумывал то, что в голову брать не стоит…

— По большей части? Значит, было и такое, что игнорировать было нельзя?

— Было, — вздохнула Мария Тимофеевна. — У нас Аня только на третий год появилась. Мы с Витей так радовались, что ребеночек будет. А Иван Андреевич высказался, что ему только внук нужен. Наследник, и чтоб с головой было все в порядке. А то будет девка, не дай Бог, как его мать, с придурью, все ей что-то мерещилось. То муж покойный приходил, корил, что за дочерью не доглядела, то дочь каялась, что если б с офицером в Москву не сбежала, то бы и родами не умерла… Мол, стыдоба, что она такое рассказывала, хоть из дома не выпускай… Виктор сказал, чтоб я не обращала внимания на отцовы выдумки, сам-то он до этого про бабку подобного не слышал, она умерла, когда они с Петром маленькими были… А когда девочка наша родилась, мы с Витей так счастливы были, и Ангелина Евгеньевна, и Петр… Все кроме свекра. На крестины даже не пошел. А когда узнал, что ее Анной окрестили, такой скандал устроил… что Ангелине Евгеньевне меня снова пустырником отпаивать пришлось…

— Из-за чего?

— Оказалось, что его мать, которой он так стыдился и считал помешанной, звали Анной. Представляете, я даже имени ее до этого не знала, ее как-то по имени при мне и не называли… Виктор со своей бабкой это имя как-то не связал, он то ее, как оказалось, бабушка Нюта звал… А свекр нас обвинил, что мы дочку специально Анной нарекли, чтоб ему досадить, в честь сумасшедшей назвали… Ангелина Евгеньевна тогда сказала, что Иван Андреич преувеличивал ее… особенности. Она была хорошей женщиной, доброй, сердечной, людям помогала… Да, говорила, что к ней муж и дочь приходили. Вроде как во сне… Но никому от этого вреда не было. Кроме самой Анны Александровны, которая потом расстраивалась только… И что если уж на то воля Божья, то и мальчик мог в прабабку пойти, а не только девочка…


— Значит, Иван Андреевич боялся, что Аня как прабабка будет? А что же его сын Петр? К нему у него тоже было отношение как к… ненормальному? Он же себя медиумом считает.

— Так при отце у Петра никаких подобных… талантов не наблюдалось. Может, не было тогда… да и сейчас… нет. Вспомнил после смерти отца, что тот про его бабку говорил, и решил, что этим можно хоть какие-то деньги зарабатывать. Иван Андреевич-то ему почти ничего не оставил… А вот про Аню говорил, что замечал у нее пару раз странности, но что именно — нет. Мы думали, что в очередной раз ему мстится что-то…

— Так Аню дед все-таки принял?

— Как сказать… Видно, все же очень разочарован был, что не внук. Сам к ней никогда не подходил. А потом Виктор заметил, что если один с Аней время проводил, и они делали что-то, чем мальчики занимаются, отец его к ним присоединялся. Например, будет Аня в куклы играть возле меня, Иван Андреевич может мимо несколько раз пройти, даже не взглянет на нее, что есть, что нет. А пойдет с ней Виктор, к примеру, на речку или кораблик пускать, или с удочкой сидеть, и Иван Андреевич с ними. Вроде как не с внучкой, а с сыном за компанию… Ну и получилось, что Виктор с Аней стал делать то, что мальчикам нравится… да и Петр за ним последовал… чтоб их отец побольше на нее внимания обращал… Иван Андреевич умер, когда Анне четвертый год шел, а привычка к таким занятиям осталась…


— А я думал, что это Виктор Иванович так сильно сына хотел…

— Хотел, конечно, но не дал нам Господь сына, только Аню. И любит он ее всем сердцем… Хоть и строг бывал, но опять же для ее пользы, потому что любит ее очень… Да все ее любили. Ангелина Евгеньевна называла внучку солнышко и золотко… И Петр всегда к ней хорошо относился, он ведь добрый человек, только без царя в голове, отсюда и все беды… Если Вы заметили, он ее называет на французский манер — Аннет. Это c ее детства, не когда он из Европы вернулся. Хотя, чему удивляться, у Ангелины Евгеньевны, видимо, перенял… Она своих мальчиков иногда называла ВиктОр и Пьер, что Ивану Андреевичу не нравилось… Ангелина Евгеньевна ведь из очень хорошей семьи была, из старого дворянства — образование и воспитание прекрасное получила: и по-французски свободно говорила, и на пианино играла, не чета мне, и пела хорошо… А уж манеры какие, как у настоящей аристократки, хоть и не из титулованной семьи… Совсем не такая была как ее муж, что и говорить. Тот на ее фоне выглядел… мужик мужиком, хоть и тоже из потомственных дворян, да и офицером был. Не знаю, что уж она в нем нашла. Понятно, что уже не юная барышня была, когда замуж вышла, как-никак за двадцать пять, но ведь и в этом возрасте можно подходящего мужа найти… и из губернского города в провинцию как наш Затонск с ним не ехать… Я так рада, что Виктор в свою матушку Ангелину Евгеньевну всем пошел — и характером добрым и терпеливым, и умом, да и внешностью тоже… а не в Ивана Андреевича… у которого непонятно что в голове иногда бывало… даже относительно родной внучки…

— А то, чего Иван Андреевич опасался, у Ани проявлялось в детстве?

— Один раз было, что Аня нашла украшение, которое пропало у одной дамы в нашем доме. Сказала, что где оно — ей якобы подсказала бабушка Ангелина, которую она увидела. А Ангелины Евгеньевны на этом свете уже не было. Мы тогда были очень встревожены… Неужели то, чего Иван Андреевич боялся насчет Ани — правда? Или она как дед стала небылицы сочинять? Те, в которые сама верила? Но в любом случае, хотелось, чтоб у Анны ни тех… особенностей не было как у прабабки, ни той… неуемной фантазии как у деда… У других-то дети как дети… Но никаких духов она после не видела… пока Петр не приехал… и пока Вы не появились…


Штольману подумал, что кое-что прояснилось. Мария Тимофеевна стеснялась дочери, точнее ее способностей к духовидению, шпыняла ее, но любила. И позволяли они с Виктором Ивановичем дочери гораздо больше, чем родители иной барышне ее возраста. Видимо, свекр вбил в голову Марии Тимофеевне мысль о том, что девочка может быть… не от мира сего… как его мать, которой он сам стыдился… И под влиянием свекра она так остро реагировала на проявление особенностей Анны, за которые люди могли посчитать ее ненормальной. И в то же время смотрела сквозь пальцы на то, что другие родители бы юной провинциальной барышне не позволили… Виктор Иванович, больше привыкший к причудам отца, видимо, действительно не обращал на них особого внимания и, очень любя дочь, ее странностями был разве что огорчен, но дочери не стеснялся. И позволял ей также мальчишеские увлечения, те, которые бы одобрил его отец, относительно которого он в глубине души питал надежды, что он со временем примет Аню полностью… Он понял и возможную причину того, почему у Марии Тимофеевны было такое пристрастие к пустырнику. Свекр доводил ее своими подозрениями и недовольством, а свекровь отпаивала ее этим зельем. И это явно было не только два раза, о которых она сказала, а больше… А потом, скорее всего, это вошло в привычку…


Он понял и то, почему для Марии Тимофеевны было так важно, чтоб Анна вышла замуж, как она сама сказала, по-людски, а не так, как произошло у них. Чтоб было и сватовство, и свадьба… а не только торжество по случаю начала семейной жизни, хотя и этому, как он тогда видел, теща обрадовалась. Она очень хотела участвовать в подготовке вечера и, что уж отрицать, замечательно украсила малый зал Дворянского собрания — со вкусом и без излишней… помпезности… Когда она увидела сиявшую от счастья Анну в изумительном по красоте бальном платье, кружившуюся в вальсе с ее мужем — пусть и не таким, о котором мечтала для дочери… и приняла от гостей множество поздравлений, она наконец осознала, что ее дочь на самом деле замужем… и, наверное, с облегчением вздохнула… Да и то, что хотя бы первое время, пока Штольман не получит нового назначения, она сможет видеть свою девочку, а потом навещать ее… радовало ей сердце… Все же у ее дочери было не так, как в случае с сестрой ее свекра… которая опозорила семью, и тот не хотел помнить о ней сам и пытался заставить своих родственников забыть о ней… Сестра деда Анны очень заинтересовала Штольмана… не только потому, что приходилась ей родственницей, но и потому, что уехала в Москву.


— Значит, у Ивана Андреевича была сестра, которая сбежала с офицером в Москву и умерла от родов? А ребенок, он выжил?

— Ребенок? Какой ребенок? — удивилась Мария Тимофеевна.

— Ну если мать при родах умирает, это еще не означает, что и ребенок умер…

— Про это не знаю. Иван Андреевич запретил про нее говорить. Со слов Ангелины Евгеньевны даже Анна Александровна в этом ему подчинилась. Упоминала только, когда дочь к ней в тех видениях являлась… Знаю, что замужем она была, поскольку Иван Андреевич ехать на свадьбу отказался, а Анна Александровна одна не решилась.

— Значит, ни мать, ни брат на свадьбу не приехали… Может, тот офицер сообщил им только о том, что жена умерла? А про ребенка и говорить не стал? Если, по его мнению, дочь и сестра им была не нужна, то и ее ребенок от того брака не нужен? Решил просто оставить ребенка себе или даже отомстить родне жены таким образом?

— Я об этом никогда не думала… Если б это в семье обсуждалось. А то Виктор и понятия не имел о том, что у него была тетка, пока отец тогда в запале это не выкрикнул… и сразу же потребовал, чтоб больше о той бесстыднице никто и слова произнести не смел. Мол, умерла и умерла. Виктор пытался потом все же у отца про нее выспросить, но тот отказался об этом говорить. А мне Ангелина Евгеньевна сказала только про то, что от своей свекрови слышала, сама она с Ираидой Андреевной знакома не была, та умерла задолго до их с Иваном Андреевичем женитьбы. А Анна Александровна очень себя укоряла, что побоялась одна к дочери на свадьбу съездить. Мол, хоть бы последний раз ее тогда увидела, а то она только в видениях ей и приходит… Грустная история…

— Да уж, веселой ее не назовешь…


— А что это за узел у Вас на сундуке? — поинтересовалась Мария Тимофеевна, решив сменить не особо приятную тему разговора.

— Узел? Белье чистое, от прачки принес.

— Что же Вы его бросили так небрежно? Рубашки же помнутся

— Не помнутся, они не глажены. Я забыл попросить прачку их погладить… — признался Штольман. — Вот собирался сам гладить, перед тем, как Вы пришли…

— Много же Вы нагладили бы…

— Да немного, точнее совсем ничего. Я утюг не могу найти.

— Как не можете?

— Так, не могу. Анна его куда-то поставила, я не знаю, куда.

— В эту кладовку, скорее всего, — кивнула Мария Тимофеевна в сторону узкой дверцы. — Куда же еще?

— Я смотрел, там его нет.

— Не может быть. Анна хоть иногда и пустоголовая, но не до такой степени, чтоб утюг где-то бросить, чтоб об него запнулись или чего хуже, он на ногу кому-нибудь упал. Может, Вы не заметили его? Такое бывает, смотришь на вещь и не видишь.

— Может, и так, — согласился Яков Платонович, не желая далее перепираться с тещей, особенно по такому ничтожному поводу как утюг. — Вы можете сами глянуть, если хотите.

Мария Тимофеевна открыла кладовку и тут же воскликнула:

— Ну что же Вы, Яков Платоныч, вот же утюг! Почти на Вас смотрит, а Вы его не видите! А еще следователь!

— Следователь, — согласился Штольман. — Но утюга не вижу.

— Как же Вы преступников ловите, если даже утюг не можете разыскать? Вот же он, под прихваткой!


Только теперь Штольман понял, что утюг действительно был у него под носом — на полке, только Анна или случайно, или намеренно накрыла его цветастой прихваткой, что отвлекло его внимание, хотя из-под прихватки и был виден носик утюга.

«Теряете квалификацию, господин начальник сыскного отделения, — пожурил себя он. — Права Ваша теща — какой из Вас следователь, если Вы даже утюга в собственной кладовке не можете найти».

— Премного благодарен Вам, Мария Тимофеевна, что обнаружили пропажу.

— Вы, должно быть, просто хотели меня разыграть…

— Может быть, может быть… — улыбнулся Штольман.

— А насчет того, что сами гладить собирались — тоже… шутка?

— Нет, чистая правда. Собирался. Попробовать…

— Попробовать? На рубашках? — покачала головой теща Штольмана. — Хоть бы на тряпке какой ненужной… Не приспособленный Вы к быту человек, Яков Платоныч… Хотя чего от Вас ожидать, если пока Вы не женились, на службе пропадали и днем, и ночью. Откуда тут навыки по ведению хозяйства возьмутся… Впрочем, и моя Анна недалеко от Вас ушла… А ведь дома выросла, при матери… а хозяйка из нее…

— Мария Тимофеевна, хозяйка из нее отличная! — заступился за жену Яков Платонович. — И рубашки она отменно гладит. Вот, — показал он на ту, что была на нем, — разве плохо? Мне так никогда не научиться.

— А Вам сейчас и не нужно, с женой-то…

— Ну раз жены сейчас нет, придется самому. Нужда-с заставит, — снова улыбнулся Штольман.

— Нужда-с? Яков Платоныч, так у Вас что же вообще ни одной рубашки нет, чтоб завтра на службу идти?


Штольман промолчал. Теща вздохнула:

— Что ж, раз Анны нет, придется мне этим заняться.

— Что Вы, Мария Тимофеевна, не нужно… Неудобно это…

— Неудобно на службу как пугало огородное идти! А еще сын князя! Вон посмотрите на Павла Александровича, всегда как с иголочки одет! Да и Вас самого я тоже абы как одетым не припомню. Нет уж, Вы у меня завтра пойдете в управление при полном параде, как и положено. А не в мятой рубашке или с прожженными дырками. Еще не хватало, чтоб на Вас как на неряху какого смотрели! Тем более завтра, когда внимание к Вам и без того повышенное будет.

Да уж, завтра точно кто-нибудь придет посмотреть на племянника князя — заместителя начальника охраны Государя. И будет позор, если он окажется в плохо выглаженной или прожженной рубашке. Штольман сдался:

— Да, Мария Тимофеевна, Вы правы. Негоже так… Буду Вам очень признателен, если Вы погладите мне одну рубашку.

— Одну? — Мария Тимофеевна снова покачала головой. — Одной Вам будет недостаточно. Две, а то и три. Мало ли, как у Вас день завтра сложится, вдруг переодеться придется…

— Ваша правда, — снова согласился Штольман, ставя утюг на плиту. — Пойду рубашки принесу и покрывало, на котором Анна гладит.

— Покрывало-то хоть знаете где?

— Знаю.


Яков Платонович вытащил из комода старое покрывало, развязал узел с бельем и выбрал три самые лучшие рубашки. Хорошо, что Мария Тимофеевна не прошлась по всему содержимому узла. Пара рубашек в нем была заштопанных, как и кое-что из белья — он заметил это раньше, когда надевал… Он не покупал себе ничего с того времени, как переехал в Затонск, вся его одежда была куплена до этого, в Петербурге. Нет, у него было кое-что новое — то, в чем и с чем он вернулся в Затонск после своего исчезновения — костюм и пара смен белья и рубашек. Надо подкупить немного, а то когда они были с Анной в Петербурге, он приобрел себе две пижамы в английском магазине, а об остальном не побеспокоился… а должен был… Анна не раз говорила ему, что нужно обновить гардероб, но он отмахивался, мол, в другой раз… Сейчас же он осознал, что раньше он никогда не позволил бы себе предстать перед любовницами в залатанном белье или рубашке… Неужели таким его видела Анна, его Анна… Ему стало по-настоящему неловко… Да, Анна была его родным человеком, но она была женщиной, Женщиной с большой буквы, самой главной женщиной в его жизни, а он, возможно, даже не проявил к ней уважения в том, чтоб выглядеть наедине с ней… презентабельно… И ведь они не бедствуют, чтоб он не мог позволить купить себе исподнее или рубашки, как люди, которые считают каждую полушку… Ладно хоть пижамы, в которых он делил с Анной супружеское ложе, были приличными… а то бы и вовсе было стыдно…

Затем он подумал, что все же заштопанного белья при Анне он не надевал, откуда же оно взялось? Наверное, Анна сложила его на самый низ, под более новые вещи, так, как говорится, на всякий случай, вдруг понадобится. Но до него не доходила очередь. А он дотянул до того, что ему пришлось надевать и это… Кроме того, он брал из комода то, что просто попадалось под руку. Потому что его мысли были совсем о другом… Да, скорее всего, так и есть… Он усмехнулся — хорошо, что Лукерья не из болтливых, а то по Затонску поползли бы слухи и о том, что у Штольмана даже белья неизношенного нет, а ведь княжеский сын, хоть и незаконный…


Штольман принес рубашки и покрывало, расстелил его на кухонном столе — как это делала Анна. Мария Тимофеевна взялась за глажку рубашек зятя:

— Накрахмалить бы по уму надо, но уж так придется, по-быстрому. Конечно, когда я Вите рубашки готовлю, я себе подобного не позволяю…

— Мария Тимофеевна, Вы сами гладите рубашки Виктору Ивановичу? — удивился Яков Платонович.

— А что в этом такого? Да и глажу не все, а только несколько, те что дорогие — их ему Петр из Парижа привез. Я их Прасковье не доверяю. И у Вас, Яков Платонович, рубашки хорошие, так что Вы уж меня не очень отвлекайте разговорами, я не хочу ничего испортить.

Штольман понял, что Марии Тимофеевне лучше не лезть под руку, хотя поговорить, точнее порасспрашивать ее все же было о чем… Он вернулся в гостиную и аккуратно сложил оставшиеся рубашки и белье в свой ящик, а скатерть и полотенца присоединил к остальным, что были в одном из нижних ящиков. Чем бы заняться, пока Мария Тимофеевна так участливо помогает ему? Пойти что ли дров наколоть или в сарае прибрать? А то Анна столько раз просила его разобрать вещи, которые они поместили туда, не найдя им места в доме. Он решил начать с двух огромных сундуков, которые были очень старыми и использовались только для переезда в их дом. Везти их назад не было никакого смысла, поэтому их поставили в сарае и приспособили под хранение всякой всячины.


О сколько нам открытий чудных… готовит старый тот сундук… В одном сундуке помимо всего прочего Штольман обнаружил свою рубашку — грязную, но почти новую, одну из тех, что прибыли с ним из Петербурга этой весной, два своих носовых платка, про которые думал, что давно где-то потерял… вышитый женский носовой платочек… точно не Аннин… и совершенно точно не Нежинской… Но тогда чей? В сундуке также была упаковка с фотографическими пластинами, которая когда-нибудь могла понадобиться, и большая карта Петербурга — весьма потрепанная от частого использования… Во втором сундуке не было ничего примечательного за исключением трости, лежавшей на дне. Он рассмотрел ее, затем открутил ручку — так и есть, внутри шафта был клинок. Однако… Чья же это трость? Виктора Ивановича? Возможно, его. А, возможно, и Петра Ивановича — иметь подобный предмет на него похоже больше. Там же на дне он обнаружил книгу о мистификациях, связанных с духовидением. Он не думал, что это была книга Анны, для нее духовидение… просто было… Книга Петра Ивановича? Плута, шарлатана, изображающего из себя медиума? Книгу он решил оставить в сундуке, а с тростью в одной руке, рубашкой, своими платками и женским платочком в другой — последним, чтоб просто выбросить за ненадобностью, он вышел из сарая и зажмурился от солнечного света.


Мария Тимофеевна, стоявшая на крыльце, увидела появившегося из сарая человека — не представительного следователя Штольмана, не элегантного княжеского сына, а обычного мужчину, всего в пыли и паутине… И почему-то он… понравился ей… своей простотой… Она улыбнулась.

Штольман наконец открыл глаза, попытался убрать со лба паутину, что ему не очень удалось, хотел ругнуться… но заметил на крыльце тещу. Она улыбалась.

— Горе Вы мое, Яков Платоныч, где же Вас так угораздило…

— В сарае…

— Ну прям как мальчишка — по сараям лазить…

— Я не лазил, я там… прибирал… Вот, нашел, — Штольман показал Марии Тимофеевне трость. — Кого-то из Ваших мужчин? Может, Петра Ивановича?

Мария Тимофеевна взяла у зятя трость:

— Нет, такой у него не припомню… Так это же Ивана Андреевича, точно его! Надо же, столько лет прошло, а сохранилась. Вы ее пока в сарае оставьте, может, ее Виктор как-нибудь заберет… А это у Вас откуда? Тоже там нашли? — показала она на женский платочек.

«Ну все! Сейчас начнется… то, в чем она, возможно, меня подозревает… что я и после женитьбы не угомонился… относительно женщин… да еще принадлежащие им предметы храню… Обвинит меня, что не успела Анна уехать, а я уже во все тяжкие пустился…» - вздохнул про себя Штольман.

— Ну… да…

— Вот уж не думала, что лично мне Вы что-то отыщите. У меня ведь этот платочек столько лет назад пропал, а он мне так дорог был. Его для меня Ангелина Евгеньевна вышила, когда Аня родилась. Сказала тогда, чтоб я не расстраивалась, что дочка. Что девочка — это очень хорошо. Что сама очень дочку хотела, а муж только сыновей… И чтоб я не плакала, даже если свекр будет что-то говорить, а если буду, то вот и платочек для этого…

Штольман снова увидел Марию Тимофеевну не такой, какой знал ее, а какой она, по-видимому, была в молодости.


— Рад, что мои способности сыщика помогли найти такую ценность, — пошутил он и отдал ей платочек.

— Яков Платонович, я уж возвращаться в дом не буду, домой пойду. Виктор, наверное, заждался…

— Может, для Вас извозчика поймать?

— Нет, не нужно. Я прогуляюсь… Столько воспоминаний сегодня… Яков Платоныч, если Вам какая еще помощь по дому будет нужна, Вы мне записку пошлите. Я по возможности Прасковью к Вам отправлю. Ну или сама приду… как получится.

— Мария Тимофеевна, я Вам очень благодарен за сегодняшнюю помощь… Но я не намерен утруждать Вас заботами по дому… Мне и так до сих пор неловко…

— Будет Вам, Яков Платоныч… дело житейское… Да и как-никак мы сейчас родственники. Кто Вам еще поможет, пока Анны нет? Если Вы от нее письмо получите, дадите мне знать?

— Непременно.

— Вы приходите к нам на неделе на ужин, день сами выберите, как Вам удобно. Поужинаем по-простому, по-семейному… Я же понимаю, что у Вас и дел на службе много… да и другое тоже время может занимать…

— Вы про Дворянское Собрание?

— И про него тоже…

— У меня пока нет намерений снова туда пойти, а вот к Вам с Виктором Ивановичем я обязательно приду.


Штольман попрощался с тещей, поставил трость в углу сарая и зашел в дом. На столе в гостиной лежали три свежевыглаженные рубашки. Думал ли он, что когда-нибудь Мария Тимофеевна будет гладить ему одежду? Нет, не думал. А вон как получилось… Он сложил рубашки в комод и посмотрел в зеркало на стене. Понятно, почему Мария Тимофеевна улыбалась — он действительно выглядел как мальчишка, который лазил по сараям — грязный от пыли и весь залепленный паутиной… Мальчишка, который всего начетыре-пять лет был младше ее самой…


========== Часть 12 ==========


Все же хорошо, что Мария Тимофеевна предложила ему помощь с рубашками, это было очень любезно с ее стороны. Да и прийти к нему с пирогом тоже. Теперь у него и рубашек на пару дней, а еды и того дольше. Жаль, что завтра не будет Коробейникова, он бы поделился с ним своими запасами. Но он может угостить, к примеру, Ульяшина. Нужно только не забыть утром достать сдобу из подпола, где гораздо прохладнее, чем в самом доме и уж тем более сарае, где он вспотел и перпачкался. Хорошо, что в их маленьком домике был водопровод. Ванная комната была оборудована, скорее всего, в бывшем чулане. Она была такой малюсенькой, что настоящей ванны там не поместилось, вместо нее была некая квадратная емкость вроде большого корыта, в которой тем не менее можно было наскоро помыться или хотя бы сполоснуться. Даже освежиться холодной проточной водой, если было лень греть на кухне большую кастрюлю или ведро и нести его в ванную, было гораздо лучше, чем мыться из таза или каждый раз топить баню. Баню они топили только по выходным и когда была в том необходимость. Штольман решил, что топить баню для него одного, это слишком. Он смыл с себя пот, пыль и паутину в том большом корыте, что именовалось ванной, и пошел бриться в кухню, где делал это постоянно, сразу же после переезда поняв, что в тесной комнатушке, где он еле мог повернуться, для этого нет возможности. Сбрив темную щетину, он вытер лицо полотенцем и снова посмотрел в зеркало, которое до этого поставил на кухонный стол. Кто на него оттуда смотрел? Штольман или незаконный Ливен? Кто бы это ни был, он должен был принести чистое полотенце взамен того, что только что использовал.


Но у комода в гостиной рука потянулась не к ящику с полотенцами, а к тому, где он держал свои сокровища. Он не стал бороться с искушением и достал их, но развернул только два — мушкетера Леопольда и Кати. И положил их рядом. Как когда-то в детстве, когда он решил… что Леопольд и Кати должны сочетаться браком, именно так — сочетаться браком, как было сказано в истории про Императорскую чету. Пусть они будут мужем и женой и будут любить друг друга, а потом у них появился сынок Александр, названный, естественно, в честь Императора, и которого они оба будут любить… Сейчас Яков Платонович удивлялся самому себе. Как девятилетнему мальчику могли прийти в голову подобные мысли… Верно, он так тосковал по настоящей семье, по любви родных людей, что переносил свои несбыточные мечты на игрушечных человечков…


Яков грустно улыбнулся — сынок Александр. Спустя тридцать лет он предположил, что у него мог быть сын Саша, о котором он до этого не знал. Да, Александр Ливен мог быть его сыном, если бы… Дмитрий Александрович месяца через три не поменял одного кандидата в отцы для своего наследника на другого… И в итоге появился Его Сиятельство Александр Дмитриевич, на самом деле являвшийся Александром Павловичем… но не Александром Яковлевичем… Сейчас молодой человек, которого он какое-то время считал своим предполагаемым сыном, выступал в роли его единокровного брата, единственного наследника своего официального отца Дмитрия Александровича. Да, потом в Петербурге и, возможно, в Затонске - если Саша приедет к ним, им придется изображать родных братьев по отцу. Как это могло выглядеть, он не имел представления. Он мог называть молодого Ливена Александр или Саша. А вот как тот мог общаться к своему якобы брату на двадцать лет старше его? Просто Яков? Яков Платонович? Или все же Яков Дмитриевич — как его иногда называл Павел и, которому, как он видел, это было по душе.


С Павлом вообще все складывалось… легко с самого начала. В первый день знакомства Его Сиятельство стал для него Павлом Александровичем, а во второй — даже не дядей Павлом, а просто Павлом. Даже Анна за глаза так назвала его не смотря на то, что князь и был старше ее почти на тридцать лет, хотя обращалась к нему Павел Александрович и дядя Павел, как он просил ее. Штольман усмехнулся, хотелось бы посмотреть на лицо Его Сиятельства в тот момент, когда Анна назвала бы его просто по имени и «на ты», как делал это он сам. Он не думал, что Ливен рассердится. По крайней мере не покажет этого, сделает вид, что не заметил. Если, конечно, Анна оговорится один раз. А если не один?


Мысли Штольмана снова вернулись к Александру. Почему, увидев его изображение в газете, а потом мельком и его самого, он решил, что тот мог быть его сыном? Да, юный князь был на него похож, но не был его копией… как выяснилось, он сам своего родного отца… Когда он увидел в особняке князей Ливенов портрет офицера — младшего брата покойного Дмитрия Александровича, про которого Александр сказал, что он и есть его настоящий отец, он понял, что мальчик походил на того военного гораздо больше, чем на него самого. И все же мысль о том, что юный князь мог быть его собственным отпрыском, пришла к нему неспроста. Как-то в разговоре Павел сказал, что Саша походит и на Лизу, свою мать. Например, когда он задумается или загрустит, у него бывает такое же выражение лица, как у нее. Яков помнил выражение ее лица — спокойное, иногда даже чуть отрешенное, как будто на несколько секунд она пыталась отгородиться от окружающего мира. Он мог бы дать ему определение спокойной грусти. Иногда она переходила в грустную улыбку… Теперь он понял, почему он предположил, что Александр мог быть его сыном. Он увидел лицо, в котором разглядел свои черты и знакомое выражение — спокойной грусти, сменившейся печальной улыбкой. Его собственные черты лица и выражение лица женщины, с которой у него в юности была связь… такое могло быть только у того, чье появление на свет было следствием той его связи…


То, что еще какой-то мужчина мог иметь похожую внешность, также состоять в плотских отношениях с его бывшей любовницей и наградить ее ребенком, тогда не пришло ему в голову… Он подумал только о том, что если отец Александра Ливена не старый князь, то это он сам… Да, старый князь не был настоящим отцом Саши, но им не был и Яков Штольман. И об этом юный князь знал наверняка, а не полагал, как бывший любовник его матери. Яков подумал, с каким достоинством Александр вел себя. Он прекрасно понял, зачем к нему явился Штольман. Понял до того, как тот появился на пороге его особняка. Понял до того, как сам пригласил его туда. Пригласил именно по причине подозрений, возникших у мужчины, который имел короткую связь с его матерью примерно в то время, когда он был зачат… Саша мог и не говорить ему, кто его настоящий отец, только сказать, что это точно не Штольман, и все. Но он сказал про Павла. Зачем? Чтоб позже, когда он сообщил Штольману о своем предположении, что тот, возможно, родной сын его официального отца, он поверил ему, так он был с ним искренен? Мол, человек, который поделился таким большим секретом, не мог солгать в другом? Если говорил о чем-то, даже как это могло показаться, маловероятном, то это было не выдумкой, не желанием ввести в заблуждение, а то и вовсе одурачить, а потом посмеяться над человеком, а правдой. Ну или тем, что он считал правдой. В этом было разумное зерно. В кого таким умным был Саша? В Павла, своего родного отца. В кого же еще? А своей добротой — и в Павла, и, конечно, в Лизу…


На столе был еще один сверток. Яков Платонович вытащил из него маленькую лошадку и сжал в руке. И к нему пришло воспоминание о том, как он познакомился с Лизой, на тот момент Елизаветой Алексеевной Левиной. У него был сослуживец Иван Адамович Грюнвальд, который также происходил из Остзейских немцев. Они не общались вне службы, да, собственно говоря, даже и на ней — помимо непосредственных служебных вопросов. Они были разными: Штольман — двадцатилетним одиноким молодым человеком, Грюнвальд — семейным мужчиной за тридцать. Но однажды Грюнвальд подошел к нему и сказал, что его жена недавно познакомилась с молодой дамой, которая также Остзейская немка. Эта дама — вдова, в Петербурге гостит у дальних родственников и чувствует себя одиноко. Они с женой пригласили ее на ужин и хотели бы, чтоб к их компании присоединился и он. Штольман был удивлен, но предложение принял. Уж очень ему хотелось попробовать приготовленной женой Грюнвальда домашней еды, которую тот так расхваливал перед сослуживцами. И вот в выходной Яков отправился к чете Грюнвальдов. Оказалось, что дома Ивана Адамовича жена называла Гансом, а он Маргариту Генриховну Гретой. Он тогда еще усмехнулся про себя — Ганс и Гретель. Ужин был действительно превосходным, но больше ему у Грюнвальдов не понравилось ничего. Грета была довольно шумной женщиной, а четверо ребятишек не давали им никакого покоя. Даже поговорить было практически невозможно, хотя с Елизаветой Алексеевной — красивой, немного застенчивой дамой лет двадцати трех, сидевшей рядом с ним, он бы с удовольствием поддержал разговор. Хоть о чем. Но их постоянно перебивали…


После ужина Штольман взялся проводить новую знакомую до дома. Наконец ему удалось завязать беседу, которую никто не прерывал. Хотя говорила больше дама, чем он сам. Елизавета Алексеевна сказала, что Грюндвальды хорошие, добрые люди, но у них слишком шумно, а она предпочитает более тихую атмосферу. Хотя, конечно, тишина и тишина в одиночестве это разное. Она овдовела какое-то время назад и дальний родственник ее покойного мужа пригласил ее погостить у него в столице. Но он, как говорится, предоставил только стол и кров, а занимать себя она должна была сама. Когда они дошли до дома, увидев свет в окне, она удивилась — ее родственник был у себя в кабинете. Пожилой мужчина после службы почти каждый день ходил к своему давнему другу и оставался у него допоздна, а то и на всю ночь, когда они засиживались за графинчиком коньяка. Они мало виделись, а общались и того меньше. Но родственник надеялся, что она заведет знакомства, как среди дам, так и среди мужчин, так как такая привлекательная, по его мнению, молодая женщина не должна оставаться одна, а также попросил ее, чтоб она не смущалась приглашать новых знакомых домой на чашечку чая. И она пригласила Якова Платоновича на чай на будущей неделе.


За чаем она сказала, что ей, проведшей почти всю жизнь в глухой провинции, столичная жизнь казалась сумасшедшей и немного пугала ее. До этого в Петербурге она не была никогда, лишь навещала родственников в нескольких местах Остзейского края. Среди полдюжины городов и городков она упомянула и тот, что был рядом с его домом. Он постеснялся спросить, где именно жили ее родственники, но сам факт, что она бывала в его родных местах, сделал ее как бы ближе ему. Он уже не воспринимал ее как совершенного постороннего человека, ему казалось, что они уже были знакомы ранее… Елизавета Алексеевна призналась, что хотела бы обзавестись знакомыми в столице, но слишком робела вступать в беседы с чужими людьми, а тем более пытаться навязать им свое общество.

Она была рада, когда в лавке одна дама сама обратилась к ней за советом — относительно ленты для шляпки. Так она познакомилась с Гретой Грюнвальд. Елизавета Алексеевна питала надежды, что та станет ей хорошей приятельницей. Но Остзейская немка, прожившая всю жизнь в огромном городе, не понимала того, как это, чувствовать себя неуютно при большом скоплении народа, как и того, что Лизхен было больше по душе общение тет-а-тет, которое с немаленькой семьей Грюнвальдов было невозможно. И тем не менее Грета не хотела, чтоб Лизхен оставалась одна. Она вспомнила про молодого полицейского, о котором пару раз упоминал ее муж, и расспросила о нем Ганса. Со слов мужа, Штольман был приличным молодым человеком, к службе относился серьезно и не был замечен в связях с дамами, по крайней мере тех, о которых ходили бы слухи, то есть был весьма подходящим для знакомства. Единственное, что ее смущало, что он был года на три моложе Лизхен. Но как раз возраст Елизавету Алексеевну и не смутил, она решила, что если он так молод, то, возможно, в нем нет навязчивости, которую мог бы проявить более взрослый кавалер, и которого в случае, если б он ей не приглянулся, было бы трудно отвадить. Елизавета Алексеевна рассказывала это с такой искренностью и непосредственностью, что ему даже не пришло в голову обижаться на то, по какой причине она согласилась познакомиться с молодым мужчиной моложе себя. Он лишь с улыбкой заметил, что навязчивость определяется скорее характером человека, чем его возрастом.


Елизавета Алексеевна с каждым свиданием нравилась ему все больше. Не просто нравилась, а, как он сам себе признался, он был впервые в своей жизни увлечен женщиной. На третьем или четвертом он набрался смелости сказать ей, что увлечен ей, а она ответила, что он ей тоже весьма симпатичен. Тогда он попросил ее о поцелуе — настоящем, в губы. Она не отказала. Он не был искушён и поцеловал так, как ему казалось, ей могло понравиться. Нежно и в то же время настойчиво — чтоб показать, что он хоть и молод, но все же мужчина… Елизавета Алексеевна ответила на его поцелуй — робко, а потом более чувственно. А затем, чуть покраснев, сказала, что это был ее первый настоящий поцелуй. Если бы он уже не узнал к тому времени ее характер, он бы подумал, что она над ним насмехалась или издевалась. О каком первом поцелуе может говорить женщина, которая была замужем?? Видя его недоумение, она решилась рассказать ему про свою недолгую замужнюю жизнь.


В их захолустьи ее покойный муж был самой лучшей партией, хоть уже и был в возрасте. Человеком он был хорошим, но оказался скуп на эмоции… а на проявление каких-либо чувств на супружеском ложе тем более. Она призналась, что побывав замужем, так и не узнала, как сделать так, чтоб мужчине было хорошо с ней, а ей самой приятно с ним… Да и вообще не узнала о плотских отношениях между мужчиной и женщиной практически ничего… за исключением самого… необходимого, чтоб брак был признан действительным… Елизавета Алексеевна была более чем смущена, говоря ему это. Да и как тут не смутиться, признаваясь в подобном… Он все же немного сомневался в том, что у Елизаветы Алексеевны с мужем было именно так, как она сказала… то есть по сути дела никак… Хотя, кто знает, как может быть между супругами. У кого-то, возможно, так, как у Левиных. Но задавать вопросов по этому поводу он не стал, ни к чему подобные расспросы. Но признался сам, что у него также небольшой опыт в подобных делах (то, что он совсем уж минимален, он сказать не отважился), но опыт — дело наживное… главное… если Елизавета Алексеевна позволит ему стать ее амантом — чтоб им было хорошо вместе, а уж какими способами это достигнется, не так, наверное, и важно…

Сейчас он покачал головой — каким, должно быть, облегчением для Лизы было то, что инициатива шла от него. Если бы он был более нерешителен или Лиза бы не заинтересовала его, ей пришлось бы… самой сделать попытку… Вот только как? Как женщине без опыта, можно сказать барышне, да еще такой стеснительной соблазнить мужчину? Пусть даже такого неопытного как он… Но этого Лизе делать не пришлось. Он проявил себя мужчиной, сделал первый шаг сам… И, возможно, поэтому Лиза доверилась ему… И, как следствие, им было хорошо вместе, несмотря на неопытность обоих…


Лиза не была пылкой любовницей (да и откуда ей было стать такой при муже, который, судя по всему, сам не горел огнем плотской любви), и с ней у него не было страсти… как с той, что не к ночи будет помянута… В постели она была ласковой и нежной, как, впрочем, и вне ее, и с ней ему было приятно и уютно. Даже просто лежать вместе, обнимаясь и целуясь. Как-то они провели в ее комнате в мансарде большую часть дня, точнее обоих выходных (ночевать он уходил к себе, так по утрам ненадолго приходила служанка помочь по дому, и Лиза не хотела, чтоб она видела, какой мужчина бывает в ее спальне). Они дарили друг другу нежные объятия и поцелуи… которые тем не менее периодически приводили к слиянию их стремившихся друг к другу тел… Лиза в тот раз сказала, что ее родственник уехал на выходные в поместье приятеля, и они могут свободно наслаждаться обществом друг друга, что они и делали. Подобное повторилось примерно через месяц. И еще один раз месяц спустя. Сейчас Штольман понимал, что это были наиболее вероятные дни для того, чтоб он зачал Ее Сиятельству ребенка, поэтому в сравнении с другими свиданиями они и проводили столько времени вместе… Но, как выяснилось, ничего не произошло… И после трех месяцев неудачных попыток Дмитрий Александрович увез жену из Петербурга в имение… и «назначил» ей нового любовника — более опытного, сразу же давшего ей сына, которого сам так жаждал получить…


Лиза не исчезла не попрощавшись. Перед ее отъездом у них было свидание, на котором она и сказала, что оно последнее. Ее муж оставил ей кое-какие средства, но все же недостаточные для того, чтоб самостоятельно жить в Петербурге, а стеснять родственника мужа своим чрезмерно долгим присутствием она не хотела. Поэтому она решила вернуться в Остзейский край. Он тогда спросил, может ли он хотя бы писать ей туда. Лиза на мгновение закрыла свои голубые глаза, в которых он видел печаль — ему казалось, что она вот-вот заплачет. Но она не проронила ни слезинки. Лишь улыбнулась — той грустной улыбкой, что много лет спустя он увидел у юного Александра Ливена, и сказала, что этого лучше не делать. В их глуши нравы не такие свободные, как в Петербурге, и она не хотела, чтоб там стало известно, что в столице у нее был мужчина. По этой же причине она очень редко соглашалась на его приглашения куда-нибудь пойти — чтоб их случайно не увидели вместе. Кто знает, где можно было наткнуться на Остзейских знакомых… Яков понял ее, Лиза была молодой женщиной и еще, вероятно, надеялась снова выйти замуж. Он же в свои двадцать лет и с жалованием полтора года назад начавшего службу полицейского чина не мог предложить ей ничего кроме встреч — да и то у нее дома, поскольку самому ему привести даму было некуда…


Крайне редко они все же выходили в город, и Лиза одевалась очень скромно, более просто, чем когда она принимала его дома, и соглашалась лишь на короткие прогулки и на чай или кофе в совсем уж непритязательных заведениях. Он объяснял это ее добрым сердцем, тем, что несмотря на то, что он был дворянином и находился на службе, он был беден, и она не хотела, чтоб он тратил на нее свое небольшое жалование. А в скромном платье можно было пойти в заведение такого уровня, которое он мог себе позволить, не привлекая при том внимания, как если б она была одета более изысканно. Теперь он понимал, что Лиза действительно опасалась, что их могли где-то увидеть вместе, но одевалась так совершенно по другой причине — так ее нельзя было принять за княгиню Ливен. Ее Сиятельство не могла носить платья, которые подходили разве что гувернантке, и чаевничать там, где собирался простой люд.

Через несколько месяцев после их расставания ему показалось, что он увидел Лизу в окне проезжавшей мимо кареты. Но женщина со скромными средствами не могла быть великосветской дамой из кареты с позолоченным гербом и орнаментом, запряженной четверкой лошадей и с двумя лакеями на запятках. Он тогда сказал себе, что ошибся — ему просто хотелось видеть в той женщине Лизу, так как он по ней тосковал. Сейчас он знал, что это была Елизавета Алексеевна в карете ее настоящего мужа князя Ливена, который был его отцом…


Он подумал о том, что то, что было у него с Лизой, нельзя было назвать плотскими утехами. Да и связью, пожалуй, тоже. Это были отношения, его первые настоящие отношения с женщиной — с долей неловкости, робости и смущения поначалу, но со временем наполнившиеся нежностью, лаской, теплотой и чувственным наслаждением, чего именно в таком сочетании у него больше не было ни с одной женщиной… Как-то после свадьбы он подумал о том, что до Анны он не испытывал того, что хотел касаться женщины, просто чтоб чувствовать… что она рядом, а не с целью плотских утех… Теперь он понял, что это было не так. Или на тот момент не вспомнил, что подобное когда-то было… или не придал тому значения… потому что с ним была Анна, его Анна… Сейчас же, когда она была далеко, и к нему пришли воспоминания из глубокой юности, он кое-что… переосмыслил… относительно Лизы…

Безусловно, он был рад, что у него появилась любовница, что уж говорить, он хотел испытывать плотское удовольствие — то, чего хотел бы любой молодой мужчина, но… но это было не все… Сейчас он признался себе, что ему было нужно и другое — чувствовать, что он не один, что он с кем-то, кому он нужен… нужен не только как любовник, но и просто как человек… Как чувствовал это, когда просто лежал в обнимку с Лизой… и потом позже — с Ноэль… Теперь он понял, что если бы не эти две женщины в его молодости, не отношения с ними, которые дали ему не только опыт плотских забав — как любовнику, но и опыт проявления обычных теплых человеческих чувств, в чем так нуждалось одинокое существо Яков Штольман… возможно, он и не доверился бы Анне… после Нежинской… А он смог довериться… даже после того… когда, как ему казалось, он отказывался верить любой женщине… а тем более пустить ее в свою жизнь… Он смог пустить в свое сердце и свою жизнь Анну, которая была доброй и чуткой… такой, какой он уже знал женщин когда-то в молодости… а не такой, какой была его последняя любовница… Кроме этого Анна была еще и… особенная, не такая как другие… К нему пришла очень необычная мысль… настолько необычная, что он удивился сам себе… Изо всех женщин, что у него были, только две — Лиза и Ноэль могли бы принять Анну такой, какая она есть, с ее, как некоторые сказали бы, странностями… У всех трех, несмотря на разницу во внешности, возрасте, происхождении, положении и достатке было общее — доброе сердце и светлая душа… Ему представилось, что Анна бы очень понравилась Лизе… как и Ноэль тоже… и наоборот…


Лизу, естественно, Анна никогда уже не увидит. А останься Лиза жива, Анна бы непременно с ней встречалась и, как Яков полагал, была бы с ней в хороших отношениях — она же ведь приходилась бы ей теткой. Хоть будучи официальной супругой Дмитрия Александровича, хоть неофициальной женой Павла Александровича… Что касается Ноэль, с того момента, как она уехала из Петербурга к родственникам, он не знал о ней практически ничего — за исключением того, что, как до него дошли слухи, потом она вышла замуж за порядочного мужчину… Кто знает, где Ноэль жила с мужем — возможно, и в столице. И если он не встретил ее за столько лет, это говорит не о том, что она там никогда больше не бывала, а о том, что Петербург — огромный город, где люди могут ходить по одним и тем же улицам и никогда больше не свидеться… Он даже не знал, что бы он мог сказать Ноэль, если бы они действительно случайно столкнулись где-нибудь на Невском… Хотя нет, он бы сказал, что надеется, что она счастлива со своим мужем… как он счастлив со своей женой…


Он был счастлив с Анной. С Анной у него было все, о чем он мечтал… включая нежность и страсть, все, потому что он любил ее… любил как никого другого на свете… Интересно, а потом Лиза познала страсть с Павлом - мужчиной который ее полюбил? Разжег ли он в ней любовный пыл? Или же при его непростой, суровой и опасной службе ласки и нежности любимой женщины ему было достаточно, чтоб быть с ней счастливым? Страстей ему могло хватать и на службе… а дома он хотел лишь тепла, ласки и уюта? Яков понимал, почему Павел до сих пор любил Лизу, точнее память о ней. Если в его собственном сердце короткая связь с Лизой оставила след, то какой след в сердце Павла оставила семейная жизнь, где Лиза была его невенчанной женой и матерью его единственого сына…


Он снова погрузился в воспоминания. Помимо того, что они с Лизой были любовниками, они еще и стали приятелями, для того, чтоб стать друзьями, им не хватило времени. Штольман, которому обычно было достаточно разговоров на службе, был рад беседовать с ней о чем угодно. Например, они не раз говорили об Остзейском крае. Как-то Лиза спросила его, как часто он там бывает. Он ответил, что не ездит туда вообще, так как его с ним больше ничего не связывает. Его матушка умерла, когда он был маленьким, а отец — когда он заканчивал Императорское училище правоведения, а больше у него родственнков не было. Лиза заметила, что не всегда хорошо иметь родственников, точнее, не всяких. Но не уточнила, кого она имела в виду. Возможно, своих алчных старших братьев, которые, как сказал Павел, на ее похоронах устроили свару, обвинив сестру в том, что она ограбила их, не только получила приличное приданое от деда, но и, родив мальчишку, отхватила для него большое дедово имение. Или самого деда, который ее любил и, как ему представлялось, для ее же блага организовал ее брак с немолодым, но довольно состоятельным князем. Брак в котором она была несчастна от того, что с мужем они так и остались друг другу совершенно чужими людьми… Он вспомнил, что как-то насмелился спросить Лизу про ее вымышленного мужа Левина, испытывала ли она к нему сама какие-то чувства. Она ответила, что надеялась, что они могли появиться, но этого в договорном браке, относительно заключения которого она не посмела перечить родне, не случилось. Но даже если ее муж был к ней равнодушен, он был достойным человеком, и брак с ним нельзя рассматривать как неудачный.


А как думала Елизавета Алексеевна про брак не с вымышленным мужем Левиным (кстати, имени мужа она не назвала ни разу), а со своим настоящим супругом князем Ливеном? Тоже не считала его неудачным? Несчастливым, но не неудачным? Потому что ей с детства внушили подобное? Что брак с князем сам по себе удача? А с князем, у которого есть не только титул, но и состояние, но нет нескольких детей от прежней жены, которым, а не ее ребенку, досталась бы большая часть наследства, это не просто удача, а безмерная удача? Может, и так… если бы сам князь был способен дать ей этого ребенка… А он не мог… и нашел выход, по его мнению, самый приемлемый… Яков вздохнул в очередной раз.


С одной стороны, Дмитрий Александрович был жесток — для того, чтоб получить законного наследника, навязал молодой жене любовника — своего тайного родного сына, а потом, когда, по-видимому, его надежды на маленького князя иссякли, разлучил их, причинив тем самым страдания и ей, и ему. С другой, он все же позволил им иметь эти отношения, позволил жене, к которой хоть и был равнодушен, почувствовать симпатию и привязанность и… познать плотское влечение… к молодому мужчине… Павел сказал, что если бы не отношения Лизы с ним, Яковом, она могла бы не принять его самого, ведь она бы не знала, что к мужчине можно иметь хоть какие-то чувства…

Он подумал, что несмотря свою кажущуюся жестокость Дмитрий Александрович был даже в какой-то степени… милосерден… Что другой на его месте даже бы не стал для жены искать любовника, который мог бы ей понравиться и был добр к ней. А привел какого-нибудь более или менее похожего на себя мужчину и… и принудил ее к тому, чтоб она исполнила с ним свой долг… Или исполняла, пока не стало очевидным, что эти попытки дали результат… От этой мысли Якова даже передернуло. Нет, как бы он не осуждал Дмитрия Александровича за то, что он свел их с Лизой, а затем разлучил, это было гораздо лучше, чем насилие, которое могло бы иметь место… Он ни в коей мере не хотел бы, чтоб добрая, покорная Лиза прошла через такой ад. Это бы ее полностью сломало…


Да и получил бы Его Сиятельство наследника после такого, еще не известно. Княгиня могла зачать сына и таким способом, а вот выносила бы? Не потеряла бы ребенка, будучи постоянно в расстроенных чувствах от того, как он получился? А если бы и родился, любила бы его? Так, как любила сына от своего любимого невенчанного мужа Павла? Любил бы его сам Дмитрий Александрович, ведь он был бы не родным сыном его любимого младшего брата, а сыном постороннего мужчины и женщины, которая считалась его женой только потому, что он был принужден обвенчаться с ней своим деспотичным отцом… Был бы маленький князь окружен теплом и заботой в такой семье? Или… как Павел сослан в какое-нибудь дальнее имение, с глаз долой? Ведь мальчик был нужен не сам по себе, а только как наследник, Александру Николаевичу — для наследования титула и состояния Ливенов и получения большого имения от деда снохи, Дмитрию Александровичу — для сохранения того, что у него было, и получения большей части отцовского наследства… Сын от чужого мужчины ему был бы, вероятнее всего, не нужен. У него был свой, родной, тайный и… тайно любимый… И который поначалу был его надеждой на появление у него законного наследника, являвшегося бы на самом деле его внуком, и которого, как Яков был уверен, он любил бы так же как племянника… Но наследника от тайного сына он тогда не получил… И вся его любовь была отдана сыну брата, которого он любил как своего собственного… Хорошо, что у Саши, столь рано потерявшего мать, было два отца, так искренне и сильно любивших его…

Яков улыбнулся — радуясь за Сашу, а затем усмехнулся — он начал думать об Александре Ливене, затем перешел к воспоминаниям об отношениях с его матерью и снова вернулся к нему самому… Ему захотелось узнать Сашу поближе… Интересно, увидит ли он потом в нем что-то от Лизы кроме ее грустной улыбки… и будет ли вообще думать о нем, как о сыне Лизы? Или же только как о родном сыне Павла и приемном своего настоящего отца? А кого в Александре будет видеть Анна? Только ли нового родственника своего мужа или же еще и сына его бывшей любовницы? Или… привлекательного молодого человека? Ведь у Саши, что и говорить, внешность была приятнее чем у него самого — в Павла, его отца…


Все, Яков Платонович, довольно подобных мыслей! А то Вы так себя взбудоражите, что и заснуть не сможете. А завтра мало того, что понедельник, так еще и понедельник без помощника — Коробейников-то уехал к родственникам на свадьбу и вернется только ко вторнику. Хорошо, что хоть Трегубов не уезжал в конце прошедшей недели, как собирался, и Вам не пришлось заниматься помимо своих и его делами, а свои, особенно бумажную работу, отложить на выходные и понедельник. Понедельник, который сейчас, помимо вышеперечисленного, возможно, будет еще более сумасшедшим из-за того, что к Вам пойдут посетители — и не только как к следователю, но и как к близкому родственнику заместителя начальника охраны Императора…


========== Часть 13 ==========


В эту ночь Якову Платоновичу не приснилось ничего из его детства. Он объяснил это тем, что на его руке не было перстня Ливена. «Ну и Бог с ним, — подумал он, собираясь на службу в участок, — зато выспался хорошо». Он спал очень крепко, почти без сновидений. Он припомнил только то, что на мгновение снова увидел Анну, сидевшую на скамье под большим развесистым деревом с каким-то мужчиной. И он снова не понял с кем, то ли с ним самим, то ли с Павлом. Но точно не с Сашей.

Перед тем как выйти из дома, он положил сдобу из подпола в новенький саквояж и сунул под мышку сверток с нуждавшимися в глажении рубашками. При ходьбе он постоянно поправлял сверток, чтоб не выронить его, ведь в другой руке у него была трость — с перечеркнутым княжеским вензелем. Он занес рубашки Лукерье и неторопливо пошел на службу.


— Ваше Высокблагродие, хорошо, что Вы уже пришли! Вас к себе полицмейстер требует! — сообщил ему Ульяшин.

— Он уже у себя? — удивился Штольман? — Рановато…

— У себя, и не один. У него полковник, из армейских.

Первой мыслью Якова Платоновича после этой новости был не вопрос, зачем пожаловал армейский полковник, а облегчение, что на нем хорошо отглаженная тещей рубашка, и что он хоть своим видом не посрамит полицейское управление Затонска.


— Вот, господин полковник, это Штольман. Профессионал высочайшего уровня, до Затонска был чиновником по особым поручениям в Петербурге, — представил Якова Платоновича Трегубов. — Для Затонска большая удача, что он был направлен к нам.

— Полковник Дубельт Анатолий Иванович, — протянул Штольману руку лысоватый блондин лет пятидесяти в безупречно сидевшем на нем мундире.

— Начальник сыскного отделения Штольман Яков Платонович, коллежский советник.

— Вы вели дело подпоручика Никанорова, а также дело о погроме в трактире?

— Я не имел права вести эти дела, поскольку сам… оказался неким образом заинтересованным лицом. Их вел мой помощник Коробейников.

— Коробейникова, как выяснилось, сегодня на месте не будет. Как начальник отделения Вы тем не менее в курсе этих дел?

— Да, в курсе.

— Яков Платонович, господин полковник хотел бы знать подробности по делу Никанорова. И про трактир тоже.

— Да мне, собственно говоря, нечего и добавить к тому, что в делах. Там все написано. Но если у Вас, господин полковник, есть какие-то вопросы, я постараюсь на них ответить.

— Да, вопросы у меня имеются. Но я зайду к Вам чуть позже.


Штольман успел только повесить шляпу на вешалку, поставить в нее трость и определить место своему саквояжу, как появился Дубельт и сказал:

— Ливен.

— Господин полковник, это был вопрос?

— Нет, это было утверждение. Ливен.

— Ливен, — согласился Штольман.

— Что же Вы, господин Штольман, действительно на семейный молитвенник играли, как подпоручик заявил? Или это поклеп?

— Поклеп. Я не то что на него не играл, но и в руках его не держал… до того момента, пока полицмейстер мне его не отдал. Никаноров ограбил курьера, который вез его для меня. Это зафиксировано в протоколе.

— Он еще вез Вам портрет. Это так?

— Да, это так. И это тоже отражено в протоколе.

— В протоколе, кстати, не указано, что это был портрет Ливенов. Там сказано, семейный портрет, — внес уточнение внимательный Дубельт.

— А это и есть семейный портрет. Поскольку на нем лишь сам Его Сиятельство носил фамилию Ливен.

— А кто еще на портрете?

— Дама и их сын.

— А у дамы и их отпрыска другая фамилия? Штольман?

— Совершенно верно. Но для чего Вам эти подробности?

— А я люблю подробности. Я — человек дотошный.

— Простите, чем Вам такие детали помогут в том, чтоб… более четко представить картину преступления, совершенного Никаноровым? Вы ведь с этой целью затребовали дело.

— Я смотрю, у отпрыска только фамилия другая, а все остальное, в том числе и гордость — от Ливенов.


— Господин полковник, к чему этот разговор?

— Да вот все жду, когда же Вы, Яков Платонович, наконец скажете: «Дубельт, Вы суете свой нос не в свое дело!»

— Я не настолько хорошо знаком с Вами, чтоб позволить себе подобное высказывание.

— Надо же, даже интонация та же! Бывает же так, — покачал головой Дубельт.

— Господин полковник, Вы о чем?

— О Вас, Ливенах. Точнее о Павле Александровиче и Вас. Вы похожи не только внешне, но даже в чем-то и манерой говорить. Вот сейчас Вы сказали фразу, и, если бы я на Вас не смотрел, я бы подумал, что ее произнес подполковник Ливен.

— У нас с Павлом Александровичем разные голоса.

— Не настолько разные, чтоб не ввести в заблуждение…

— Господин полковник, Вы… пришли по делу? Или из любопытства, удостовериться, правда ли я из Ливенов?

— Больше, конечно, из любопытства. Хотелось посмотреть на племянника подполковника.

— На племянника подполковника, который носит другую фамилию? — уточнил Штольман.

— Нет, просто на племянника. Про фамилию я сказал лишь затем, чтоб посмотреть на Вашу реакцию, — не стал скрывать Дубельт.

— И?

— И я увидел ее. Довольно хорошо держитесь, Яков Платонович, с достоинством.

— Стараюсь.


— Непросто Вам сейчас в этом городке?

— Не сказал бы. Как оказалось, люди здесь в целом довольно… открытых взглядов…

— Неужели? А я слышал, что в связи с новостями о Вас, городок поначалу чуть не разделился на два враждующих лагеря.

— Да, было такое. Но, как Вы и сказали, поначалу… Простите, а почему Вас это интересует?

— Это меня интересует по той причине, что, как выяснилось, подобное разделение было не только в городе, но и в гарнизоне. Находились такие, кто высказывался, что подпоручик пострадал из-за княжеского бастрада. Мол, если б не байстрюк аристократа, дело бы… пустили на самотек… Другие придерживались мнения, что подпоручик вел образ жизни, недостойный офицера — пьянствовал, кутил, постоянно был в долгах, что и толкнуло его на преступление, и что внебрачный сын князя тут вообще не при чем…

— Как можно дело об ограблении пустить на самотек?? Что за бред?? — возмутился начальник сыскного отделения. — Никаноров ведь ограбил человека, ради наживы ударил его по голове, нанес ему увечье, что пусть и опосредованно… привело к смерти… Это же не пару морковок у соседа в огороде выкопать и не бутылку самогона из сарая стянуть… Кроме вещей, которые курьер вез мне, была и крупная сумма денег, с таким же успехом можно было бы сказать, что Никаноров пострадал от купца, который этих денег не досчитался и потребовал бы возмещения ущерба и справедливости…

— Но купец не был в замешан в скандале, который спровоцировал Никаноров. В отличии от Вас.

— Вы правы. И тем не менее…

— И тем не менее, у людей очень разное… восприятие ситуации, в которой Вы оказались.


— Но Вы ведь приехали не за тем, чтоб вникать в подробности этой ситуации?

— Ну почему же? Она ведь вызвана деяниями офицера гарнизона, начальник штаба которого был настолько… беспечен, что допустил подобное.

— Но будем справедливы, Симаков непосредственного отношения к этому не имеет.

— Полковник Симаков давно должен был отреагировать на беспутное поведение подпоручика Никанорова и других офицеров. Наказать по всей строгости, а он попустительствовал. Посидел бы подпоручик пару раз по недельке под арестом, подумал на гауптвахте над содеянным. Или после одной гауптвахты пригрозил бы ему полковник Симаков, что если подобное повторится, тот вылетит со службы как пробка из бутылки, глядишь, и до ограбления бы не дошло… А то видишь ли, разлиберальничался… И это я только о случае с подпоручиком Никаноровым. А случаев немало, и Вы как начальник сыска знаете еще пару других… Уже после случая с поручиками Львовым и Колчиным кто-то должен был приехать с инспекцией… навести порядок… Но, как говорится, махнули на это рукой. Мол, когда будет запланированная проверка, тогда и разберутся во всем… Вот и дождались — последних событий, в которых отличился подпоручик Никаноров. В связи с ними и было принято решение послать сюда кого-нибудь… побыстрее. А то не гарнизон… а анархия мать порядка…


— И этим кем-то… случайно оказались Вы.

— Ну как случайно. Я был на совещании, где обсуждалось, кого сюда направить. И я высказал желание поехать… когда услышал кое-какие подробности…

— Подробности какого характера?

— Те, что одним из потерпевших от бесчинств офицеров гарнизона отказался… незаконный отпрыск князя Ливена.

— А там-то откуда подобное стало известно?

— Ну я только могу предположить. Я бы сказал, из весьма достоверного источника… — усмехнулся полковник.

Как и предполагал Штольман, появление в гарнизоне Затонска Дубельта, скорее всего, было следствием визита в город князя Ливена… Ох, Павел, Павел…


— А речь шла просто… о родственнике Ливенов? Не о племяннике Павла Александровича? — уточнил Яков Платонович.

— Нет, напрямую этого сказано не было. Но это предположение пришло мне в голову сразу же. А подтверждение своей догадке я получил уже здесь, в Затонске. Точнее, в гарнизоне… поскольку там тоже люди грамотные и статью, что была на прошлой неделе в вашей местной газете, читали. Про Вас и Его Сиятельство князя Ливена. А кто-то даже хвастался, что сам видел подполковника в ресторане Офицерского Собрания.

— Где?? — переспросил Штольман.

— В ресторане Офицерского Собрания. Говорят, произвел на некоторых неизгладимое впечатление в своем мундире.

— В мундире?? — Яков не только не видел дядю в мундире, но даже не знал, что он брал его с собой в Затонск.

— Ну а в чем он должен был там появиться? Не в гражданском же платье… Хотя, что и говорить, в костюме он тоже хорош…


— А Симакову или Трегубову известно, что Вы знакомы с Павлом Александровичем?

— А им-то зачем это знать? Должностью не вышли для подобного, — засмеялся Дубельт. — Где заместитель начальника охраны Государя и где начальник гарнизона и провинциальный полицмейстер…

— Павел Александрович не хотел, чтоб о его должности было известно в Затонске, но утаить этого не получилось…

— А зачем скрывать подобное? Вон как полковник Трегубов гордится, что в его подчинении начальник сыскного отделения, у которого дядя так близок к Императору… А Вы сами гордитесь?

— Думаю, что в этом есть повод для гордости, — согласился Штольман. — Но поскольку я видел Его Величество как Вас, когда расследовал одно дело в Петербурге, то у меня… представление о Государе несколько иное, чем у того же полицмейстера… и повод для гордости немного другой… Не тот, что Павел Александрович близок к Императору, а тот, что у моего дяди такая важная и ответственная должность… назначение которой сохранить жизнь и здоровье Государя и его место на престоле… Насколько я могу судить, Ваш родственник тоже был близок к Императору.

— Это так. Но вот с ним мы никогда не были близки, хотя бы в силу огромной разницы в возрасте. Я его видел всего раза два. Государя в своей жизни я видел гораздо больше, — улыбнулся Дубельт. — Но любовь к порядку — это, видимо, семейное. Как говорится, Ordnung muss sein*…


— Вам нравится Ваша служба?

— Служба как служба. Да, приходится частенько ездить, но не все время, конечно. Но раз Вы были чиновником по особым поручениям, Вы, думаю, тоже не только вПетербурге делами занимались.

— Нет, не только. Но все же по большей части в столице.

— В поездках есть свои… положительные моменты, видишь разные места, встречаешься с людьми. Хотя, конечно, не все радушно настроены. Все же я с инспекцией приезжаю, а не в гости. И какими бы благожелательными люди ни были, они должны нести ответственность за свои поступки. Как я уже сказал, порядок должен быть во всем. Вот у Вас я порядок вижу, видимо, тоже немецкая черта характера проявляется.

— Честно говоря, я об этом никогда не задумывался. Хотя матушка и приемный отец были немцами. И, как оказалось, настоящий отец князь тоже. Но матушка умерла рано, я ее мало помню, приемный отец моим воспитанием не занимался. У меня был гувернер-немец, но Штольман почему-то не хотел, чтоб он даже разговаривал со мной на немецком, не то что учил меня чему-то, что было в традициях немцев. Затем я учился в пансионе, где было немало мальчиков из немецких семей, некоторые из них поначалу даже не говорили по-русски. И поэтому в пансионе хоть и были занятия немецким языком, образование было направлено не на сохранение… национальных особенностей, а наоборот на то, чтоб подготовить пансионеров к жизни и службе на просторах Империи в целом, а не ограничиваться, к примеру, Остзейским краем. А про Императорское училище правоведения и говорить нечего, кому там было дело до моего немецкого происхождения…


— Вы окончили Императорское училище правоведения? Однако… Никак Ваш батюшка князь Ливен постарался. Как и в пансион определить Вас тоже.

— Почему Вы так считаете?

— А кто еще? Не Штольман же. Если ему и в Вашем детстве было, мягко скажем, все равно, какое образование Вы получите, не думаю, чтоб он потом… из шкуры вон лез, чтоб обеспечить Вам образование, которое далеко не все аристократы могут позволить для своих сыновей.

— Это… так бросается в глаза? — осторожно спросил Яков Платонович.

— Мне — да. Просто я знаю, как нелегко родителям устроить сыновей… в приличное заведение… такое, которое может обеспечить блестящее будущее… Мне повезло, я — старший сын, мне дали все, что было возможно. Мой младший брат не был так удачлив, хотя тоже стал военным. А наша семья не из бедных. Да и, что уж говорить, с известной фамилией. Мы не пользовались свои родством с Леонтием Васильевичем, и тем не менее, некоторые заведения взяли бы нас с братом, а затем наших мальчишек только затем, чтоб в нем учились родственники того самого Дубельта… Но такие заведения, как Вы понимаете, не из элитных. А в элитных учились и учатся отпрыски и родственники тех, кто может быть и повыше рангом и положением, чем управляющий Третьим отделением и генерал-лейтенант…

— Да куда уж выше, — усмехнулся Штольман.

— О, есть куда. Взять хоть членов Императорской фамилии.


— Не могу с этим не согласиться. А Вы с кем-нибудь из них знакомы?

— Знаком, конечно, как в армии без этого, там один Великий князь, здесь другой… Но ни с кем в приятельских отношениях не состою — в отличии от Павла Александровича. Ни чаев, ни чего другого с ними, конечно, не распиваю… — улыбнулся полковник.

— А сейчас Вы бы не хотели выпить чаю? — предложил Штольман.

— В ресторане?

— Нет, прямо здесь. У меня есть ватрушки с творогом и пирог с мясом и картошкой. Только они субботняшние, мне теща дала.

— Ватрушки с творогом, пирог с мясом и картошкой… У меня уже слюнки текут, — закатил глаза Дубельт. — Не буду жеманиться, не откажусь ни от того, ни от другого. Я ведь утром только кофе попил, но не завтракал… А полицмейстер мне кроме коньяка ничего не предложил, — усмехнулся он. — Но я с утра не употребляю. Впрочем, я вообще не любитель…

«Наверное, Трегубову самому очень хотелось сделать пару глотков — от нервов. Но ведь на виду у армейского полковника это не сделаешь… без того, чтоб предложить и ему рюмку».

Штольман попросил сделать им чаю и выложил свои припасы. Дубельт откусил от ватрушки:

— Давненько таких вкусных не ел. Моя жена, царствие ей небесное, такие же пекла.


— Вы вдовец?

— Уж больше десяти лет.

— А дети Ваши, кто с ними, когда Вы в разъездах? Скучают ведь по Вам.

— Сын с юности вне дома — сначала в кадетском корпусе, затем в гвардии. Дочь не так давно вышла замуж, теперь ей по батюшке скучать некогда, — улыбнулся Анатолий Иванович. — А раньше-то, конечно, ждала, когда я приеду. После смерти моей жены к нам ее сестра переехала, она дочку мою и воспитала. Святая женщина, как и моя жена покойная. Не получилось только жизнь свою устроить, в Юленьке вся ее отрада. Пока у меня живет, а когда у Юли маленький появится, к ним, наверное, переедет.

— А зять Ваш что? Не против будет?

— Так он сразу это предлагал, да сноха моя сказала, мол, пусть молодые в начале сами поживут, а там видно будет. Но, думаю, не утерпит, когда племянник внучатый появится. Зять у меня прекрасный, видит, как Юля тетку любит, а она ее. У самого родители далеко. Сам он в молодости в полку служил, а сейчас в Военном министерстве. Осел, так сказать, на четвертом десятке.

— А сколько Вашей дочери?

— Ей двадцать, ее мужу тридцать пять. Да, разница в возрасте большая, но к чему ей ветреный мальчишка? Муж нужен, чтоб с ним семью создать, а не ждать его, пока он с очередной гулянки вернется… а то и не вернется…

— У меня самого с женой разница семнадцать лет, — сказал Штольман.

— А с тещей, которая Вас такими ватрушками угощает, наверное, лет пять?

— Примерно. Тесть немного постарше, но тоже мужчина, полный сил. Адвокат здешний.

— Вот как? Скучать будут по дочери, когда Вы ее в Петербург увезете. Не вечно же Вы здесь в Затонске будете.

— Прошение подал, жду…

— А пока на ужин к родственникам ходите?

— Бывает, но не так часто, служба — она непредсказуемая. Сколько раз уже бывало, что жена одна ходила, без меня… А Вы где столуетесь?

— В ресторане Офицерского Собрания и в том, что в гостинице, где я остановился. Неплохо для провинциального городка.

— Ресторан при Дворянском Собрании хорош, там повар — полуфранцуз. Я был там всего один раз, когда приезжал Павел Александрович. Его впечатлили блюда этого ресторана.

— Ну уж если Павла Александровича впечатлили, то, значит, действительно кухня отменная.

— Разве он привередлив в еде? По-моему, так нет.

— Нет, не сказал бы. Но и от изысков не откажется. В столичных ресторанах часто заказывает деликатесы. Но, думаю, потому, что когда в усадьбе, особых разносолов не требует, только если гости.


— Моя жена как раз гостит у него. А Вы были у него в усадьбе?

— Нет, что Вы. Мы не так близко знакомы. Он просто как-то упоминал о том, что она возле Царского Села, что очень удобно для его службы, и что он там отдыхает от столицы.

— Один в основном отдыхает? — вырвался у Якова Платоновича вопрос.

— Знаю, что племянник его приезжает, у того имение не так далеко. Не исключаю, что Павел Александрович и дам приглашает. Он же ведь Дон Жуан еще тот, — рассмеялся Дубельт. — Почти пятьдесят лет, а женат, насколько мне известно, ни разу не был, все, видимо, в поисках…

«Женат был — неофициально, а после этого… скорее не в поисках… а в разочаровании от того, что среди всех своих любовниц не смог встретить такой, как него невенчанная жена…»

— Говорят, дамы у него бывали такие, что их красоту и слов не хватает описать. Правда, я видел его только с одной — несомненно шикарная женщина! Прошлым летом случайно столкнулись. Графиня, имени не помню…

— Потоцкая.

— Вот-вот. Хороша, неправда ли?

— Не имею чести быть с ней знаком. Как-то не довелось. Моя жена Анна Викторовна должна с ней познакомиться. Он их обоих пригласил к себе.

— Очень хорошо. Дамы хоть друт другу будут компанию составлять. А то ведь у него служба такая, что в любой момент могут вызвать — хоть днем, хоть ночью. В этом отношении мне легче, у меня подобного практически не бывает. Мои поездки в своем большинстве запланированы, внезапные случаются очень редко.


— А как давно Вы знакомы с Павлом Александровичем?

— Да еще до Турецкой войны, но до нее весьма поверхностно. А узнал его, собственно говоря, именно там.

— На Турецкой войне?

— А чему Вы удивляетесь? Все мы там были… А познакомились поближе в госпитале.

— В госпитале? — снова переспросил Штольман. — Павел Александрович был ранен?

— Да кто там не был ранен, — вздохнул Дубельт. — Мы с ним хоть ранены… А сколько не вернулись…

— А ранение было серьезным? — заволновался Яков Платонович. — Куда он был ранен?

— Ну не настолько серьезным, раз он оклемался… В отличии от меня, он все же продолжил службу, так сказать, в полной мере. У меня же после этого был небольшой выбор — или в бумагомаратели, или преподавателем в какое-нибудь училище… или туда, где я оказался… А какое у него было ранение, Вы сами у него спросите. Он об этом говорить не любит. Как и о той войне тоже…

— Вы, должно быть, считаете… странным, что я спрашиваю Вас о своем дяде…

— От чего же, вовсе нет. Вы же узнали его не так давно. Поэтому у Вас столько вопросов.


— Почему Вы думаете, что не так давно?

— Потому что слухи о Вас как о Ливене по Петербургу еще не пошли… А Павел Александрович не тот человек, чтоб скрывать своего племянника.

— Даже незаконного?

— Даже незаконного. Его брат скончался зимой, наверное, тогда он сам и узнал, что у брата был внебрачный сын… А потом назначил Вам рандеву…

Штольман ошарашенно посмотрел на Дубельта, затем поинтересовался:

— Господин полковник, Вы… на войне в каком… подразделении были?

— В разведке, как и Ливен, — усмехнулся Дубельт. — Но мне до него… как до Китая пешком… Он — человек исключительный. Вы сами в этом убедитесь.

«Уже имел счастье… а что еще впереди…»


— Согласен с Вами. Но, думаю, в штабе округа, откуда Вы, люди тоже не лыком шиты.

— Я не из штаба округа.

— Нет? — удивился Штольман. — А откуда же?

— Скажу так — не оттуда. Большего я Вам сказать не могу.

— Понимаю… А про Ваши поездки с инспекциями я поинтересоваться могу?

— Если Ваш интерес основан лишь на любопытстве — пожалуй… Если же в его основе какие-то другие… мотивы, то мой ответ будет отрицательным.

— Интересуюсь из чистого любопытства… Как в других местах, где Вы бываете с инспекцией? Столько же непорядков как и в Затонске?

— По-разному бывает, где-то хуже, где-то лучше. Армия же — отражение общества, какие пороки в нем, такие и в армии. Где-то воровство, где-то распутство, где-то пьянство… Вот помню один случай. Приезжаю в гарнизон, а там такой порядок, какого я никогда в жизни не видывал. Как если бы к визиту царя-батюшки загодя готовились. Чистота везде, все покрашено-побелено, на офицеров и солдат глаз не нарадуется смотреть. Ну просто образцово-показательный гарнизон… Оказалось, что за год до того гарнизон был довольно захудалым, а его начальник — пожилой полковник с нетерпением ждал выхода в отставку и смотрел на все сквозь пальцы, лишь бы, как говорится, досидеть там свое. И вот на его место назначили полковника Рихтера, который сам жил по принципу Ordnung muss sein и с подчиненных требовал того же. Прибывает, а там полнейший разброд и шатание. Ну он и взялся за дело со всей своей немецкой обстоятельностью. Ввел систему штрафов — штрафовал за все: за ненадлежащее исполнение обязанностей, за пьянство, за опоздания, за неопрятность в обмундировании, за сквернословие… У него и прейскурант был, какой штраф за какую провинность и каким чином совершенную. Например, пуговицы на мундире не хватает или слово бранное сказал — с подпоручика пятачок, а с майора уже гривенник. В первый месяц никто полного жалования не получил, большая его часть на штрафы ушла. Но и особо отличившимся все же было выдано достаточно, чтоб за жилье заплатить и питаться без излишеств. В следующий наиболее сознательные уже побольше получили, но не на много, чтоб… не расхолаживались…


— Но это же произвол!! Что, никто жаловаться не посмел?

— А на что жаловаться? Проступки имели место, полковник ведь их не придумывал, чтоб подчиненных обирать. Провинился, изволь заплатить… Для себя исключений не делал, как-то выразился от души, когда уже другими словами это сказать было невозможно, сразу же рубль внес… Так что все по справедливости… Да и кто бы отважился донести? Полковник в гарнизоне, как говорится, и царь, и Бог, отец солдатам… И главное — деньги он не в карман себе складывал, а в общественную кассу. Все деньги на благо гарнизона шли. На Офицерском Собрании обсуждалось, на что их потратить. В итоге ремонт в казарме сделали, крышу в конюшне подлатали, на что денег выделено не было и неизвестно было, когда они будут. В школу книг и учебников накупили, наняли на несколько часов в неделю еще одну учительницу — жену поручика, она до перевода мужа в этот гарнизон в женской гимназии в губернском городе преподавала. В Рождество для детворы елку устроили, для самих офицеров — бал с хорошим угощением, но с ограниченным количеством вин и шампанского, без крепких напитков. Еще много всего, я уж и не припомню.

— Но даже если для благих дел, это в любом случае… поборы… Может, лучше гауптвахта…

— Так гауптвахта тоже по прейскуранту, не бесплатно, — засмеялся Дубельт.

— Полковник, Вы серьезно?

— Более чем.


— А откуда эти… сведения? Может, фантазии чьи-то или наговор?

— Нет, это же при мне было. А подробностями майор поделился, я с ним знаком был. Сказал, что роптали только поначалу, а потом… привыкли. За полгода гарнизон образцовым стал. Проступки, конечно, до сих пор бывают, но очень мало. И провинившиеся часто сами в том признаются и денежку отсчитывают.

— Сами?

— Так если сам признался, то… скидка за сознательность.

— Ну тут-то Вы уж точно шутите!

— Никак нет. Никаких шуток. Например, капитан накануне праздновал что-то и на службу явился не совсем… свежим, с утра сразу пошел свой проступок записал в приходной книге и деньги в копилку положил.

— Так прямо и записал, что с похмелья на службу явился?

— Нет, указал, что проступок такой-то категории. Все… прилично, но в то же время понятно.

— Какой затейник однако этот полковник! — с сарказмом сказал Штольман.

— Не то слово!

— И что, все еще полковник?

— Интересуетесь, не повысили ли в звании за такое нововведение? — в свою очередь парировал с сарказмом Дубельт, прекрасно понимая, что следователя интересовало, не лишился ли полковник за подобное чина, а то и возможности далее служить на благо Отечества. — Нет, все еще в полковниках. Лучше таким быть, чем как начальник другого гарнизона.


— А с этим что?

— А там только что прибывшие офицеры какое-то время и не подозревали, что начальник гарнизона — полковник, так как ни разу его не видели, он был постоянно пьян и на службе вообще не появлялся. Они были уверены, что подполковник временно исполняет обязанности начальника гарнизона…

— А причину его пьянства выяснили? Не спроста же он был постоянно в запое, — спросил следователь.

— О, причина стара как мир — шерше ля фам. Жена полковника наставляла ему рога. В открытую, да не с одним, а с несколькими. Как тут от подобного в запой не уйдешь… — усмехнулся Дубельт.

— А возможно, что ее интрижки были не причиной… а следствием его пьянства?

— Да так оно по сути и было. Говорят, он всегда любил пропустить за воротник, а как стал начальником того гарнизона — скажем так, вдалеке от цивилизации, так и вовсе в любовь с бутылкой ударился. И покатился по наклонной плоскости, причем под большим градусом. И чем дальше, тем градус больше. Можно сказать, совсем под откос… Ну женушка и решила воспользоваться ситуацией. Зачем ей запойная рожа, когда вокруг столько привлекательных кавалеров — только выбирай. Только вот с выбором остановиться не могла, тоже стала скатываться вниз. Начала с подполковника, заместителя ее мужа. который по сути все на себе и тащил, как говорится, и за себя, и за того господина. Говорят, подполковник чувства к ней имел, а она с ним сошлась… по другим причинам… А бросила подполковника, так как у него уже почти не оставалось на нее времени — из-за службы, которую ее муж полностью забросил. Затем переключилась на майора, а когда я там был, во всю крутила уже с обер-офицерами…

— Она что же, всех там перебрала?

— Ну не всех, зачем же я буду на нее наговаривать? Только тех четырех, что я сказал. Но офицерские жены еще с первой ее связи с подполковником совершенно перестали с ней общаться. Вот она себе… приятелей среди мужчин и искала…

— Среди холостых?

— Подполковник был вдовцом, у майора жена с детьми на тот момент жила у его родителей, а не с ним. Капитан, который считал, что у них все серьезно и от мужа пропойцы ее в свою квартиру забрал жить, был холост, как и поручик, с которым у нее были амуры…

— А выяснения отношений между этими ее… приятелями были? Драки, дуэли?

— Ну а как без этого? И драки были, и дуэль. Я ведь туда по поводу дуэли и приезжал. Стрелялись капитан с поручиком, поручик убит, капитан остался калекой. Когда капитан в своей собственной постели поручика застал, еще тогда его чуть не убил, прямо на месте, говорят, уже и револьвер на него наставил, и прицелился… но сдержался — на дуэль вызвал… Дуэль все же не убийство… Вы же сами это понимаете…


— А начальник гарнизона что?

— А полковник даже и не знал, что у него в гарнизоне такое событие имело место…

— То есть как это не знал? Как подобное можно скрыть?

— Так никто и не скрывал. Весь гарнизон знал — кроме полковника, который к тому времени уже в своем собственном, далеком от нашего мире пребывал… У него там не офицеры, а черти в подчинении были…

— Черти? Какие?

— Ну не знаю, какие уж там ему черти в мундирах мерещились… Утверждал, что одеты были почти что по уставу, и просил проявить к ним снисхождение, что на ногах у них сапог не было, поскольку надевать их на копыта не было никакой возможности… и что головные уборы с дырами, поскольку рогами рвутся…

— У него что белая горячка была?

— Ну а что же еще? Она, родимая…

— И за какое время он до чертей допился?

— Месяцев за восемь может.


— И куда его потом после Вашей инспекции? Чином понизили и в еще более отдаленный гарнизон?

— Кем? Кастеляном? Чтоб чертям сапоги выдавал? В отставку, по состоянию здоровья…

— По состоянию здоровья? Не из-за профессиональной непригодности?

— У него до этого никаких нареканий по службе не было, хоть и попивал, в Турецкую себя проявил — герой войны… Просили за него, в том числе и заместитель его… и наверху учли их просьбы…

— И так бывает?

— Бывает… Решения ведь люди принимают, хоть и при чинах… кого казнить, кого помиловать… Подполковник вон получил полковника и стал начальником штаба гарнизона… несмотря на то, что у него была связь с женой его начальника… Посчитали это… относящимся только к его личной жизни, с чем я был категорически не согласен.

— Почему?

— Ну если бы их связь была тайной, а потом все открылось, а то это было на виду у всего гарнизона с самого начала. Какой пример он подал своим офицерам? Дурной! С этого же весь разгул и начался… Хотя даже эта история не самая примечательная.

— А что примечательнее этой?


— В одном гарнизоне майор свою жену сослуживцем проиграл в карты на полгода.

— В каком смысле проиграл?

— В том, что вместо погашения долга в денежном эквиваленте предложил расплачиваться, так сказать, натурой жены…

— Полковник, но это-то шутка?

— Какие уж тут шутки.

— Но как такое вообще возможно… среди офицеров?? Это же по сути… сутенерство и принуждение к деятельности… определенного рода…

— Опять же чуть до дуэли не дошло. Но уладили миром. Не знаю уж как. Но эту даму подпоручик, если можно так выразиться, выкупил — один из тех двоих, кому ее муж был должен, заплатил его долг второму, с ним она и живет, говорят, что не жалеет, что так получилось.

— Не жалеет? Как это понимать?

— Ну муж-то ее далеко не ангелом был, то кутежи, то карты, то девицы… А подпоручик за исключением того, что в такой переплет попал, ни в чем дурном замечен не был. Из хорошей семьи, со средствами, содержит свою пассию получше, чем майор, у которого почти все жалование на его развлечения уходило… А еще про долги — начальник одного гарнизона проигрался в пух и прах, когда в столицу ездил. Решил поправить свои финансовые дела, разворовав, точнее продав на сторону половину гарнизонного имущества.

— И как, поправил?

— А как же! Сейчас-то на казенных харчах какая экономия… Это не единственный случай на моем веку… Что уж говорить, воруют. Чтоб вот так в наглую, не таясь, это, конечно, уже случай особенный. Чаще все же понемногу, чтоб если что убытки списать можно было… Или ищут другие варианты — например, делят прибыль…

— Как интендант Затонского гарнизона, что был в сговоре с местным купцом относительно закупок провианта и не только по завышенным ценам?

— Да, как пример.


— И часто в гарнизонах и полках бардак?

— Не так часто, но, к сожалению, все же случается…

— Но не в тех гарнизонах, где… такой важный объект, как, например, полигон как в Затонске?

— По большей части не в тех. Обычно в таких местах жесткая дисциплина… не как здесь.

— Для подобного гарнизона… непорядков слишком много?

— Для него — несомненно. Вот к чему привело попустительство. Попустительство полковника Симакова — с чего, собственно говоря, мы и начали нашу беседу.

— Попустительство ли?

— Я понимаю к чему Вы клоните. Для другого вывода пока нет оснований. Я говорю — пока. Но в любом случае тот факт, что в гарнизон в последние пару лет были переведены несколько офицеров, которые уже до этого не были на хорошем счету, заставляет задуматься…

— Задуматься о том, что при необходимости на них проще воздействовать? Например, подкупить… или шантажировать… — спросил, нахмурившись, начальник сыскного отдела.

— Я снова вижу в Вас Ливена, точнее подполковника Ливена, господин коллежский советник… Да, задуматься именно об этом. Но пока это только… мысли, ничего более…

— Но Вы не исключаете возможности?

— Я не имею права обсуждать с Вами подобные детали. Я и так позволил зайти в обсуждении дальше, чем следовало бы… Вы как человек служивый должны это понять.

— Да, я это понимаю.

— Но я с радостью пообщаюсь с Вами на другие темы. Только не сейчас, я должен отбыть в гарнизон. Мне нужно побеседовать с капитаном Касаткиным, он вернулся только вчера вечером — ездил в Москву на свадьбу к сестре, пробыл там недели две.

Касаткин ездил в Москву? Еще один кандидат в список тех, кто посещал столицу. Как ему не пришло в голову, что кроме жителей Затонска в интересующих его городах могли побывать и те, кто служит в гарнизоне??

— С удовольствием встретился бы с Вами еще раз.

— Как насчет ресторана в Офицерском собрании?

— Тогда уж лучше при Дворянском Собрании.

— Я пошлю Вам записку, если у меня будет для этого возможность. Я пробуду в Затонске еще дня два-три. Честь имею, — полковник Дубельт покинул кабинет сыскного отделения.

Комментарий к Часть 13

* Должен быть порядок (нем.)


========== Часть 14 ==========


Сразу после ухода Дубельта в кабинете сыскного отделения появился полицмейстер.

— Яков Платонович, у нас нет… неприятностей?

— Неприятностей? Какого рода?

— Ну, возможно, этот Дубельт был недоволен тем, как велось следствие или еще чем.

— Ну я-то следствие ни по одному из двух дел не вел, с меня и спроса нет. Были бы претензии, скорее уж он бы Вам их высказал. А мне он ничего подобного не говорил. И даже не заикался о том, что хотел бы встретиться с Коробейниковым, который мог бы доложить ему про оба дела более обстоятельно.

— Ну так он может и снова без приглашения заявиться, как сегодня.

— Может, конечно. Если появятся вопросы. Но нам нечего опасаться, следствие велось с соблюдением всех формальностей. Без каких-либо нарушений.

Трегубов вздохнул:

— Если бы… Нарушения-то все же были…

— Были?

— Ну я же отдал Вам семейный портрет и молитвенник Ливенов. Отдал улики до того, как закончилось следствие. А не должен был этого делать.

Штольман нахмурился:

— Это совершенно вылетело у меня из головы.

— А мне, знаете ли, прямо как тем молитвенником по голове ударило, когда он про него спросил. И про портрет тоже.

— Спросил про них… как про улики?

— Нет, как про произведения искусства, — съязвил полицмейстер. — Спросил, надежно ли подобные улики хранятся. А то ведь если пропадут, не восстановить. Это же вещи фамильные, не какие-нибудь дорогие безделушки, которые можно заново купить. Я сказал, что у нас ничего не пропадает, а вот Вы могли лишиться портрета до следствия, когда Никаноров его выкинул, но мужик на дороге подобрал и привез его в участок, мол, на картине семья высокородного господина, люди горевать будут, если она потеряется.

«Вот откуда интерес Дубельта к портрету, на котором высокородный господин с семьей», — подумал Яков Платонович.


— А Вас он про них спрашивал?

— Спрашивал, — не стал скрывать Штольман. — Но не о хранении, а о том, к примеру, играл ли я на молитвенник, как заявлял Никаноров. Я ответил, что не только не играл, но и не видел ранее, до того, как его приобщили к делу, — сказал он, уже после этого припомнив, что его точные слова были «пока полицмейстер мне его не отдал». Даже если Дубельт и понял, что Трегубов отдал ему вещи Ливенов до окончания следствия, он сомневался, что для него это имело значение. Вопросы он задавал тогда не следователю Штольману и не пострадавшему лицу, а племяннику его знакомого князя Ливена. Спрашивал из любопытства, а не в связи с уголовными делами. Иначе бы уточнил, когда именно он получил вещи.

— Николай Васильевич, почему Вас это так беспокоит?

— Потому что если это выяснится, полковник может заподозрить, что были и другие нарушения. А там кто его знает, может и рапорт составить, чтоб дело… на пересмотр…

— К чему ему это?

— Ну, может, он считает, что следствие велось не только затем, чтоб Никаноров был наказан по закону, но и… чтоб он потом получил за содеянное максимальное наказание…


Штольман наконец понял, чего опасался полицмейстер, и почему его потянуло на коньяк утром:

— Иными словами, что в управлении проявили излишнее рвение, а то и вовсе воспользовались своим служебным положением, поскольку пострадавшее лицо служит в нем? Я Вас правильно понял?

Трегубов кивнул.

— Если бы у Никанорова была незапятнанная репутация, а мы проявили излишнее, по его мнению, усердие, то, возможно, у него и была бы такая мысль. Но Никаноров не был безупречным офицером, кроме того уже не раз был на подозрении у своих же сослуживцев. Дубельт, кстати, был весьма недоволен, что ему так легко все сходило с рук, и что из-за этого дошло до преступления, которое бросило тень на офицеров гарнизона.

— Значит, недоволен он был Никаноровым, а не работой полицейского управления. Слава Богу, если так

— А почему Вам вообще пришло в голову, что он мог быть недоволен работой Затонского полицейского управления?

— Яков Платонович, Вы бы видели его утром. Я пришел, а он уже сидит, дожидается меня. Лицо суровое, взгляд холодный, ледяной даже, у меня от него мороз по коже пошел, хоть и лето на дворе. Так потрясывало, что я даже хотел коньяком согреться.

«Ничего себе! Не на шутку Трегубов испугался проверяющего из столицы».


— Так, может, он был не в настроении, потому что не позавтракал? А вовсе не в отношении Вас?

— Не позавтракал? Так неудивительно, если так рано пришел. Хорошо, что Вы его чаем задобрили, Яков Платонович.

— Не только чаем, но и ватрушками с творогом и пирогом от Марии Тимофеевны.

— Это еще лучше. Сытый человек добрее… От Вас он совсем в другом настроении выходил — более расслабленный что ли… Вы с ним о чем еще говорили?

— Так в общем-то ни о чем. Ни о чем, что касалось бы следствия. Чаевничали больше, чем разговаривали.

— Так уж и ни о чем?

— Ну если Вас так интересует, мы говорили об Остзейских немцах. Как Вы понимаете, это отношения к следствию не имеет.

— Как это не имеет? А Баллинг — жертва Никанорова?

— Про Баллинга вообще речи не было. Она шла об Остзейских немцах… в целом.

«Не могу же я ему сказать, что разговор в том числе шел о Ливенах. И неком полковнике Рихтере, который ввел систему штрафов. Хотя кто знает, может, Трегубову эта идея бы и приглянулась. А что, одет городовой не по форме — гривенник, Коробейников на службу опоздал — полтинничек, начальник сыскного отделения Штольман с бутылкой коньяка на служебном месте — рубль… Нет, тогда бы полицмейстеру и самому пришлось за коньяк рубль, а то и два выкладывать. А это бы ему точно не понравилось».


— Ваши Высокоблагородия! Там два мужика в участок доставлены, из-за деньги подрались у лавки купца Овчинникова, да и еще где-то до этого, — доложил Ульяшин, к радости Штольмана прервавший их разговор с Трегубовым.

— Эка невидаль. И для этого ты в наш с Яковом Платоновичем разговор встрял? — повысил голос полицмейстер.

— Так деньга-то не наша. Я подумал, может она из собрания помещика Гаврилова, что года два-три назад украли да так и не нашли. Тогда подозревали управляющего, который незадолго до того уволился, но ничего у него не обнаружили. А один из драчунов — родственник того управляющего.

— Ну-ка покажи! — приказал полицмейстер, и, покрутив монету в руках, протянул ее Штольману и спросил:

— Яков Платонович, что Вы скажете?

— Золотой английский соверен. Когда точно произошла кража?

— Весной восемьдесят восьмого, это точно Ваше Высокблагродие.

— Даже если помещик собирал современные монеты, в чем я очень сомневаюсь, она не из его коллекции. Монета была отчеканена позже, только в восемьдесят девятом.

— Тогда откуда она в наших краях?

— Я могу предположить, что кто-то потерял. Или ее украли и потом обронили.

— Но у кого? Никто не заявлял. Соверен — это сколько?

— Фунт или двадцать шиллингов.

— Не состояние, конечно, но все же деньги… И у кого, по Вашему мнению, такая монета могла быть?

— Человек, который прежде всего приходит на ум — Браун. Кроме него Разумовский и Нежинская.

— Браун, Разумовский, Нежинская… Этого нам еще не хватало… — вздохнул Трегубов.

— Ульяшин, где монету нашли? — спросил Штольман.

— Говорят, что по дороге шли, увидели, что в траве что-то блестнуло. Оба кинулись, а потом подрались.

— На какой дороге? Куда она ведет?

— Так много куда… Если потом на другую свернуть, то можно в усадьбу князя Разумовского попасть.

— Ульяшин, приведи мне этих кладоискателей.


В кабинет сыскного отделения были препровождены два крестьянина. Было видно, что за ценную находку они сражались изо всех сил — оба были в синяках и ссадинах.

— Барин, барин, пошто в кутузку-то? Мы не крали. На дороге нашли. Вот-те крест, — мужик постарше перекрестился.

— Монету вытирали?

— А то как же! Чтоб сияла.

— Грязная была?

— Не, мокрая от росы.

— Показать сможете?

— Могем. Тама береза сломанная близенько.

— Ульяшин, пролетку и пару городовых. Со мной поедете, — кивнул Штольман крестьянам.

— А потом опять в кутузку?

— Потом вас обратно в город привезут. Монету я в управлении оставлю. У нее хозяин есть.

«Точнее, скорее всего, уже был».

— Так это, нам тогда в город не надобно… Без деньги-то… Мы ведь в деревню к себе шли.

Место, где мужики нашли соверен, отыскали быстро. Возле него была поваленная береза, само место было вытоптано, и валялись пучки травы, которыми мужики вытирали свою кровь. Городовые осмотрели вокруг, пошарили в траве, но ничего больше не нашли. Но Штольман на это и не надеялся.

Раз монета была чистой, достали ее из тайника недавно, возможно, даже этой ночью. Следовало проверить усадьбу Разумовского. Начальник сыскного отделения с городовыми отправился к дому князя, в чьем убийстве зимой подозревался он сам. Штольман обошел особняк, но не обнаружил ни следов проникновения в дом, ни чьего-то присутствия возле него. Вероятнее всего, тайник был вне дома. Быть может, в лесу. Почему деньги из него забрали только сейчас? Человек откуда-то приехал в Затонск за ними? Или каким-то образом недавно узнал о существовании тайника? Или наткнулся на него случайно, так же, как мужики увидели монету у дороги. На всякий случай Штольман приказал Ульяшину пройтись по гостиницам и разузнать, кто из постояльцев останавливался на короткий срок и съехал ночью или утром.


Кроме этого случая больше не произошло ничего, что требовало бы участия начальника сыскного отделения. День выдался как никогда спокойным. Штольману даже удалось, не будучи никем прерванным, доесть последний кусок пирога Марии Тимофеевны.

Ближе к концу дня зашел помещик Карелин. С известиями из Петербурга, точнее их отсутствием. Тани у Стаднитского не было. По словам Карелина, Белоцерковский вернулся в Петербург вечером в четверг и сам пришел к нему в гостиницу за углом, адрес которой он сообщил в короткой записке, оставленной у дежурного. Белоцерковский прочитал письмо Штольмана и, как тот предупредил его при первой встрече, задал множество вопросов, в том числе и очень личных. В пятницу и субботу Карелин как на иголках ждал результата от Белоцерковского, который сказал ему, что снова придет к нему сам — когда будет что сказать. Белоцерковский появился днем в воскресенье. Результат поисков Карелин понял и без слов — по выражению лица полицейского чина. Отрицательный результат. Стаднитский в деле не замешан, у него алиби. Где Таня, неизвестно. Но он продолжит ее искать. Если будет что-то новое, он сообщит Карелину в Затонск. Прощаясь, Белоцерковский попросил отвезти Штольману в Затонск его письмо.

— Господин Штольман, я не знаю, кому Белоцерковский адресовал письмо — своему знакомому или следователю. Если в нем есть что-то о Тане, прошу, не скрывайте от меня.

Штольман кивнул и отрыл конверт.


«Здравствуйте, Яков Платонович!

Не думал получить от Вас письмо, тем более такого содержания. К моему огромного сожалению, пока я ничем не смог помочь г-ну Карелину, которого Вы ко мне направили. Стаднитский в этом деле не замешан. Во время исчезновения Тани он был в имении, это подтвердил свидетель — Игнат Прокопьев.

Я встретился с Полянским, но не узнал от него ничего нового кроме того, что уже знал от Карелина. Опросил дворника и соседей в доме, где жили мать и дочь Карелины. Наказал дворнику незамедлительно сообщить мне, если появится Татьяна.

Девочки из гимназии, которых мне удалось найти, нарисовали украшение, что видели у Тани Карелиной. Но ювелирные мастерские около гимназии и дома ничего не дали. В одной сказали, что примерно такое украшение у них было, но кто его купил, там не помнят. А Владека с его примечательной внешностью не могли не запомнить, впрочем, это уже и не важно, если он не причастен.

Я направил запрос на Каверина, ранее чем через несколько дней на ответ не рассчитываю, Вы сами знаете, что они не торопятся. Рук не опускаю, всегда есть надежда, что появятся какие-то новые обстоятельства. Но посчитал, что Карелину незачем ждать возможных вестей в Петербурге. Сказал ему, что сразу же телеграфирую, если узнаю хоть что-то касающееся Тани.

А с Вами хочу поделиться подробностями моего визита к Владеку, думаю, Вам это будет небезынтересно. Весь наш разговор приведу в деталях, так как это того стоит, пусть у меня хоть полдня займет его описание».

Далее Штольман просмотрел письмо лишь мельком, внимательно он прочитает его позже, не при Карелине. И подумает над тем, что там написано. Серьезно подумает.


— Стаднитский действительно не причастен. Это все, что я могу Вам сказать.

— Понимаю… Я, конечно, очень расстроен, что Таня не нашлась, но то, что она не попала в руки этого негодяя, уже хорошо. Ведь правда?

— Правда. Будем надеяться на лучшее. Белоцерковский продолжит ее искать.

— А я к Полянскому сходил, раз Белоцерковский заверил, что Стаднитский отношения к исчезновению Тани не имеет. Но я спросил его, можно ли. Тот сказал, что не видит для этого никакого препятствия.

— И как он? — спросил Штольман, больше для того, чтоб Карелин, у которого было подавленное настроение, поговорил хоть о чем-то, чем ему действительно было это интересно.

— Нелегко Илье Анатольевичу. Свадьбу отложил, пока на три месяца. Невеста его решением недовольна. Мол, еще не хватало из-за смерти бывшей любовницы свадьбу откладывать. Но чует мое сердце, что с таким ее отношением свадьбы вообще может не быть. Ульяна же не просто любовницей Полянскому была, у него к ней чувства были. Каково ему жить, зная, что она из-за его помолвки от горя в тот день погибла? Когда я в прошлый раз приезжал, Илья Анатольевич как-то держался. А сейчас совсем сник. Винит себя в гибели Ульяны и в пропаже Тани тоже. Что если бы не он со своей помолвкой, ничего бы не случилось. Раз хотел семью, детей, рожденных в браке, нужно было сначала попробовать узаконить отношения с Ульяной, а не другую даму в качестве будущей жены рассматривать. Поговорить со мной, попросить меня о разводе с Ульяной. Вдруг бы удалось получить развод на том основании, что супружеской жизни много лет не было. Ведь мы с Ульяной более десяти лет как муж и жена не жили, а одним домом более семи. Спросил, согласился ли бы я на развод. Я сказал, что, чтоб Ульяна за него вышла, согласился бы. Знаю, что она любила его и была бы с ним счастлива. Только не представлял, что он мог думать о браке с ней. Считал, что его устраивало, что она замужем формально. Такая любовница ведь на многое претендовать не может. Он сказал, что если б она была свободна, сразу бы на ней женился. Я спросил Полянского, почему он тогда хоть сожительство Ульяне не предложил. Он ответил, что из-за Тани. С бездетной женщиной смог бы вместе жить, а с той, у которой ребенок, нет. Что это было бы неправильно. Одно дело у маменьки поклонник, который в гости приходит, и совсем другое, когда они спальню делят как муж и жена, а не венчаны. Что когда он оставался у Ульяны, всегда уходил ночью или рано утром, до того, как Таня просыпалась, чтоб она не видела, что он с ее матерью в спальне был. Я тогда подумал, что мало какой любовник будет беспокоиться о подобных вещах, тем более если содержит женщину и ее ребенка тоже. Чаще в таких случаях мужчина ведет себя как ему угодно, а не как было бы наиболее прилично, если, конечно, слово приличие вообще можно применить к такой ситуации. Он при других, кстати, кроме поцелуя руки ничего не позволял, только наедине с Ульяной, если не знать, можно и не догадаться, что любовники. Все очень пристойно было. За это я его тоже уважаю, что он относился к Ульяне с почтением, не выставлял ее своей содержанкой при людях.


Раз уж Карелин завел рассказ, а срочных дел не было, начальник сыскного отделения решил поддержать беседу, вдруг в ней будет что-то, на что можно обратить внимание, чтоб иметь хоть какую-то зацепку для дальнейших поисков девочки.

— Полянский знал о том, что Ульяна сказала дочери, что ее отец Каверин?

— Я его спросил об этом. Сказал, что знал. И не одобрял такой ненужной откровенности. Что если бы Каверин принимал какое-то участие в жизни дочери, виделся с ней по возможности, письма ей писал, подарки дарил, то стоило бы признаться, что он ее отец. Но Каверин дочерью совершенно не интересовался, за все годы видел раза три-четыре. Сваливался как снег на голову и исчезал снова. Какой это отец? Что лучше бы было не забивать девочке голову баснями про отца из дальнего гарнизона, коли один, тоже живущий далеко, но приезжавший к ним гораздо чаще и тепло к ней относившийся, и так уже был.

Штольман разделял мнение Полянского, что говорить Тане про Каверина было ни к чему. Парадокс — из трех мужчин, что были у Ульяны Карелиной, двое были порядочными, добрыми и надежными людьми и заботились о ее дочери, в то время как третий, который должен был нести ответственность за то, что девочка появилась на свет, нисколько этим не был озабочен. Одно слово кукух. Спихнул своедитя на двух других мужчин и в ус свой офицерский не дует, те-то его все равно не бросят, и накормят, и обогреют.


— Полянский не вспомнил, где сейчас служит Каверин?

— Нет. Он и не знает. В последний раз Каверин был у Ульяны около года назад. Тогда Полянский сказал ему, что Таня уже довольно большая, чтоб понимать некоторые вещи, и что скоро ее уже не получится обманывать. А когда она поймет, что ей лгали, примет это близко к сердцу. Каверин возмутился, какая это ложь, он же отец девочки. Полянский сказал, что ложь в том, что служит он не на краю света, не в нескольких днях, а в нескольких часах езды от Петербурга на поезде. А Тане внушают, что у него служба за тридевять земель, там, куда он не может забрать ее с матерью, поэтому они живут в Петербурге на попечении родственника отца. Что скоро Таня поймет, какие именно отношения связывают ее мать и этого мужчину и, скорее всего, посчитает, что мать изменяет с ним ее отцу, несущему службу на благо царя и Отечества. А главное, захочет узнать, почему у них с матерью фамилия дальнего родственника из провинции, а не отца-офицера. Сказал, что или тот берется за ум и пытается стать девочке родителем, или лучше вообще не появляется из своего полка якобы на Камчатке, который на самом деле относится Московскому военному округу. Каверин ответил, что будет приезжать, когда захочет, а когда вскоре получит новое назначение, вообще не будет сообщать ему, чтоб тот не попрекал. Мало ли, может, он действительно отправится на Камчатку. Тогда Полянский сказал, что если бы он туда на самом деле уехал, всем было бы лучше. И что хоть Каверин и его давний знакомый, он не желает более его присутствия в том доме, в котором дочь Каверина живет за его счет, и где он следовательно имеет право решать, как лучше для девочки. Каверин сказал, что если Полянский пользуется матерью, то и ребенка любовницы обязан содержать, иначе он не мужчина. Илья Анатольевич ответил, что не мужчина тот, кто не несет ответственности за свои поступки и перекладывает ее на других, даже если они самы готовы ее на себя взять.

— Дуэли за этим не последовало? — спросил Штольман.

— Нет, дуэли не последовало. Но Каверину было отказано от дома, что самого Полянского, что Ульяны.


— Алексей Александрович, это все меняет. Точнее может. Почему Вы не рассказали мне об этом в прошлый раз? Белоцерковскому хоть рассказали?

— Так я узнал об этом от Ильи Анатольевича вчера вечером. Уже после того, как он виделся с господином Белоцерковским. А в чем собственно дело?

— Дело в том, что в прошлый раз Вы сказали мне, что Каверин сообщил бы Полянскому, если бы девочка появилась у него. Однако после их ссоры могло быть и по-другому.

— Что Таня у него, а он намеренно молчит об этом?

— Да.

— С какой целью? Таня ведь ему явно не нужна.

— С какой? Да хотя бы просто заставить Полянского понервничать. Он ведь к девочке неравнодушен, беспокоится за нее.

— Даже если и так, уже больше месяца прошло. Не думаю, чтоб Каверина хватило настолько…


— Ваша жена знала о ссоре Полянского и Каверина?

— Нет, Илья Анатольевич сказал, что не посчитал нужным ей об этом сообщать. Каверин больше не приезжал, но прислал Ульяне два письма.

— Он их видел?

— Не думаю, чтоб Ульяна ему их показывала. А читать чужую переписку он бы точно не стал, не такого склада человек. Полагаю, только сказала, что Каверин ей писал.

— Но Каверин мог сообщить ей свой новый адрес?

— Конечно. Иначе бы как она ему отвечала?

— Она ему писала? — удивился Штольман.

— Отвечала, насколько мне известно. Только я бы на ее месте этого не делал. Да и вообще вычеркнул этого Каверина из своей жизни. Если бы у нее с Полянским был легкий роман, а то ведь серьезные отношения. Да и любила она Илью Анатольевича по-настоящему. А с Кавериным любви не было, страсть одна, хоть и продолжительная. Оно понятно, яркий пылкий любовник после такого… блеклого мужа как я…


— И с ним она точно не встречалась в последний год?

— Насколько я знаю, нет. Вместе с Таней определенно нет, иначе бы та похвасталась Полянскому, что папенька приезжал.

— А одна, без дочери?

— Зачем?

— Ну пылкий любовник…

— Нет, я же говорил Вам, что Ульяна не могла Илье Анатольевичу изменить, любила его. Да и Полянский хоть и не такой красавец как Каверин, но мужчина видный, они были прекрасной парой. Да Вы сами посмотрите, — Каверин достал из саквояжа карточку и протянул Штольману. На снимке была красивая женщина в вечернем платье и, как сказал Карелин, видный мужчина.

— А это Ульяна с Таней, в начале лета, — он дал еще один снимок, на котором та же дама была с девочкой — красивой маленькой барышней. Яков Платонович подумал, что когда Таня вырастет, она затмит красотой свою мать. О том, что Тани больше нет, он отказывался думать.


— Полянский тогда возил их в Ревель, хотел показать им город, который ему так нравился. У него там дела с одним фабрикантом, и он туда ездит время от времени. Они в Ревель собирались как раз, когда я в Петербурге их навещал. Илья Анатольевич и меня с ними приглашал, только я не располагал несколькими лишними свободными днями.

— Вас приглашал?

— Да. Я все же формально был Ульяне мужем, а Тане, хоть она того и не знала, отцом. Эти снимки сделаны в Ревеле.

— Откуда они у Вас?

— Мне их отдал Полянский. Как и кое-что другое из квартиры Ульяны. Я говорил, что он оплатил квартиру Ульяне до конца года. Но теперь она не понадобится, так как Таня одна там в любом случае жить не будет. Владелец дома нашел квартирантов и предложил Полянскому вернуть большую часть денег за оставшийся до конца съема срок. Кое-что из мебели, вещи Ульяны и Тани перевез к себе. Мы вместе с ним их разбирали. Он разрешил мне взять то, что захочу. Сказал, что большую часть одежды Ульяши придется продать или отдать. Оставит пару самых красивых платьев Тане на память и то, что девочка может носить, например, шали и накидки. А также всякие женские штучки вроде вееров и драгоценности, у нее их целая шкатулка. Большинство Полянским подаренные.

— Большинство?

— Да, какие-то украшения я дарил… до Каверина. Конечно, не такие дорогие и изысканные как Илья Анатольевич. Какие-то от матери ее покойной были.


— А Каверин ей что-то дарил?

— Каверин?? — рассмеялся Карелин. — Он дарил ей только плотские утехи, больше ничего, поскольку это для него ничего не стоило. Скупой донельзя. Нет, Таню ей подарил. Удивляюсь, как за это с нее денег не попросил.

— Что, на самом деле такой скаредный?

— Не то слово. Скупой, жадный павлин.

— Но ведь вроде бы Ульяна с дочерью полгода жила у него. Значит, не такой уж скупой.

— Ульяна с Таней жила у него на те деньги, что ей посылал я. Может, они ему так быстро надоели не только потому, что семейная жизнь ему не по нутру, а и потому, что думал, что и с моей финансовой поддержкой они ему в копеечку обходятся. Что-то слишком быстро прошли его чувства, когда Полянский на Ульяну глаз положил и решил ее в Петербург увести. Хорошо хоть Таня в него только внешностью пошла, а не натурой. Он ведь ничего дочери ни разу даже не привез и не послал. Ну не пошел бы по миру, если б хоть открытку на Рождество или именины прислал. Все девочке было бы приятно. Открытки-то, наверное, и на Камчатке есть, где он якобы служил, — с сарказмом сказал Карелин. — Напишет несколько предложений и думает, что этим осчастливил.


— А шкатулка с письмами сейчас у Полянского, который из-за своей порядочности в них не заглядывал?

— Шкатулка? А не было ее.

— Что же Ваша жена письма ленточкой перевязывала?

— Нет, почему ленточкой? В шкатулку складывала. Но шкатулки не было.

— Может, Полянский ее до этого забрал?

— Нет, до этого мы с ним там тоже вместе были. Когда Бежин квартиру осматривал. А после, как сказал, не мог найти мужества один туда пойти. Ходил только с Белоцерковским. А потом мы с ним вдвоем пошли.

— Значит, шкатулка с письмами пропала?

— Получается, что так.


— А деньги? Какая сумма была в доме?

— Понятия не имею. Да и Полянский Вам не сказал бы.

— Хотя бы примерно? Рублей десять, двадцать или больше?

— Да Вы что, господин Штольман. Этого бы Ульяне и на булавки не хватило, не говоря уж о шляпке.

— Если булавки с бриллиантами, то и одной сотни могло не хватить.

— Такие крупные счета Илья Анатольевич сам оплачивал. За драгоценности, за бальные и вечерние платья, да в целом за ее туалеты. А что-то вроде перчаток, шляпки или ридикюля Ульяна могла сама купить, прогуливаясь по городу и увидев их в лавке. Хотя у нее этого добра и так было предостаточно.

— И Полянский не был против таких трат?

— Он вообще человек неконфликтный, а чтоб еще из-за червонца скандалить, это уж совсем не про него. Вот Каверин, думаю, тот бы до скончания века за лишние перчатки выговаривал.

— А откуда у него такая скупость? Жил ранее не по средствам и долгов наделал? В карты состояние проиграл?

— Да не было у него никогда состояния. Жил на свое офицерское жалование и, я подозреваю, по молодости и за счет дамочек не брезговал. Альфонс.

— Офицер — альфонс?

— Не верится? Он ведь был очень красив, такого любовника многие дамы хотели бы иметь. Не только для удовольствия, но и в обществе с ним бывать — на балах, приемах, в салонах…


— Это Ваше умозаключение? Возможно, Вы так считаете просто от обиды за то, что он у Вас увел жену? — напрямую спросил Штольман.

— Нет, это здесь ни при чем. На одном балу стал невольным свидетелем одного разговора. Одна дама говорила Каверину, что получила наследство, и что они могли бы попробовать снова вместе жить — снять дом побольше, чтоб принимать гостей соответствующим образом. Скажите мне, к чему подобные разговоры? У меня была только одна мысль, что дама хотела заинтересовать его своим улучшившимся материальным положением, чтоб он снова стал ее любовником.

— Думаете, подобное было только по молодости?

— Ну вряд ли какая дама его сейчас содержать захочет, все же пятый десяток пошел, былой свежести больше нет, да и любовного пыла, думаю, уже не столько. Да и, скорее всего, все же до штаб-офицера дослужился. Жалование побольше стало. Одному на него можно жить неплохо.

— Как считаете, Полянский знал о том, что Каверин когда-то жил за счет любовниц?

— Если б Илья Анатольевич знал про него такое, он бы с ним не поддерживал никаких отношений. Для него подобное неприемлемо. В его понимании мужчина должен обеспечивать женщину — что жену, что любовницу. Мне кажется, Каверин все обставлял так, что создавалось впечатление, что это он содержит женщин, а не наоборот.


— Алексей Александрович, Вы сказали, что не удивились бы, если бы Каверин попросил у Ульяны вознаграждение за дочь.

— Ну это я так сказал, несерьезно.

— А если серьезно? Если предположить, что он приезжал к Ульяне не ее с дочерью повидать, а, скажем так, за финансовой помощью? Что ему Ваша жена давала какую-то сумму, которую утаивала от Полянского? Если он не особо контролировал ее траты, червонец здесь, червонец там, глядишь, за год набралась кругленькая сумма. Такое могло быть?

— Если говорить о самой сумме, то могло. Если о Каверине, то не могу сказать. Конечно, порядочным человеком его вряд ли можно назвать, но подозревать его в том, что он вытягивал из Ульяны деньги? Да и за что платить ему? Ведь не долгожданного престолонаследника короне дал, чтоб ему за это контрибуцию выплачивать, а дочь жене провинциального дворянина.

— Кто его знает. Возможно, узнал про Вашу жену что-то, пока они жили вместе. Вас же там рядом не было. Или про Полянского.

— Ну так чего ж он сам к Полянскому не пошел? С него-то можно поболее взять.

— С Полянского как раз ничего не взять. Он бы ни полушки Каверину не дал. Вы говорите, Полянский человек неконфликтный, но ведь Каверину от дома отказал. Думаю, из мухи слона он не делает, но если речь заходит о серьезных вещах, тут он проявляет твердость характера. Без этого он бы не был успешным дельцом.

— Я как-то об этом не подумал. Дела свои он, конечно, ведет твердой рукой. Вы правы, не стал бы он платить Каверину.

— А Ваша жена стала бы. Она Полянского любила, платила бы, чтоб защитить его. От реальной беды или от придуманной Кавериным.

— Ну хорошо, пусть даже так, в чем я все же очень сомневаюсь. Но зачем в таком случае было говорить, что Каверин — отец Тани?

— Но повод-то нужен приезжать. А так он ездил не к бывшей любовнице, а якобы к дочери.


— Хорошо. А к исчезновению Тани какое отношение это имеет?

— Самое непосредственное. Таня нашла письма, прочитала. Возможно, Каверин писал, что снова в стесненных обстоятельствах, намекая этим, что пора платить. Таня решила помочь бедному папеньке — взяла все деньги, что были дома, и поехала к нему, адрес-то у Ульяны был. Скорее всего, надеялась, что после смерти матери будет жить с Кавериным.

— Так деньги-то не пропали, они были в ящике туалетного столика, рядом со шкатулкой с драгоценностями.

— Без денег, конечно, далеко не уедешь… А, может, Таня пару банкнот вытащила — Вы же говорите, что и Полянский не знал, сколько у Ульяны денег.

— Это невозможно, тот ящик был всегда заперт, а ключ от него Ульяна прятала. Не потому, что боялась, что дочь что-то украдет, а чтоб драгоценностями не играла и не сломала их. Где ключ, Таня не знала, а Полянский знал — в потайном ящичке того же туалетного столика, он его оттуда и достал, чтоб тот ящик открыть.

— А свои деньги у Тани были?

— Были, но какая-то мелочь. Если б хоть несколько рублей, то она, наверное, сама бы купила ту безделушку, которую просила у матери, и которую ей подарил какой-то мужчина.

— Которого, кстати, так и не опознали… Что ж, будем ждать ответ о новом месте службы Каверина. Без этого больше никуда не продвинуться.


Карелин хотел что-то сказать, но не успел. В кабинет сыскного отделения заглянул Ульяшин:

— Ваше Высокблагродие, Вам телеграмма из Петербурга.

— От Белоцерковского. Ротмистр Каверин ушел в отставку четыре года назад в связи с какой-то темной историей. Подробности не раскрываются. Местонахождение неизвестно.

— Как это ушел в отставку?? — опешил Карелин. — У него же новое назначение вроде как намечалось.

— Вот именно, вроде как. Когда он сказал Полянскому про свое якобы новое назначение, он уже давно не служил.

— Поверить в это не могу… Получается, он нам всем столько лет голову морочил?

— Голову морочил — это очень мягко сказано. Когда у него к Тане интерес проснулся?

Карелин задумался:

— Так, пожалуй, года четыре как. То есть он стал к ним приезжать, когда в отставку вышел?

— Я бы сказал, когда его… заставили выйти в отставку. Из-за той истории, в которой он был замешан. Или история дурно пахла, и от него пожелали избавиться, не вынося сора из избы, или подозревали в чем-то незаконном, но не смогли доказать. В любом случае это было что-то, чем переводом на другое место службы было не отделаться.


— А то, что он ушел в отставку в чине ротмистра это точно? Я думал, он подполковник или даже полковник.

— Подполковник? Значит, он служил не в гвардии, а в армейской кавалерии?

— Да, там, драгун. Ротмистра он получил как раз перед тем, как Ульяна с ним познакомилась. Что же он семь лет в чине ротмистра пробыл?

— Получается, что так.

— Странно это.

— Да, обычно следующий чин быстрее получают, но по-всякому бывает. Вы когда его в последний раз видели?

— Так когда Ульяна с ним в Ржев жить уехала, около семи лет назад.

— А в Петербурге?

— Нет, Бог миловал. Мне хватило и самого факта его появления, который возмутил меня до глубины души. А еще больше то, что Ульяна рассказала Тане о том, что Каверин ее отец. Тане тогда шесть было. Мать сказала ей, что они с папенькой раньше жили вместе, но тогда она была мала и не помнит. А сейчас папенька служит очень далеко, поэтому может навещать их очень редко.

Штольман хмыкнул.

— Скажите, а сколько лет Каверину? Вы сказали, что пятый десяток. Сколько точно?

— Он ненамного моложе меня, всего на три года, значит, сорок три.

— То есть, когда он ушел в отставку, ему было тридцать девять. Так?

— Так.

— А к тридцати девяти годам он не мог иметь двадцати пяти лет выслуги, следовательно, пенсия ему не полагается. То есть на тот момент он остался без средств существования, если, конечно, у него не было сбережений. Разумеется, какое-то место он потом нашел, но ведь на это требуется время. Не конюхом же к барину после ротмистра кавалерии нанялся, когда ему в чине надворного советника можно было служить.


— И Вы полагаете, он решил поправить свое положение за счет Ульяны?

— Судя по тому, какая складывается картина, это вполне возможно.

— Да, неприглядная складывается картина. Я никогда не был о нем высокого мнения, но обирать мать собственного ребенка, если Вы, конечно, правы, это же как надо опуститься.

— Да ненамного он и опустился, если Вы говорите, что он ранее, бывало, жил за счет женщин.

— Ну это я хоть как-то могу понять, но, безусловно, не оправдать. Я как и Полянский подобного не приемлю. Но там, как говорится, была взаимовыгодная сделка. Он продавал свою красоту и пылкость, дамы были готовы платить за это. Некоторые дамы ничего унизительного в этом не видят, если им так любовник приглянулся. Мол, покупают же некоторые себе мужа, почему бы любовника не купить? Как и с другой стороны, женятся же мужчины на деньгах, то есть фактически живут за счет жен. Этот не женился, но с той, что ему предлагала вновь сойтись, сожительствовал. Кто его знает, может, для нее сожительство было более выгодно, чем замужество.

— Да, если она была вдовой и получала пенсию за мужа, новый брак, вступив в который, она бы этого лишилась, ей был не нужен. А сожитель, при котором она могла представлять себя замужней женщиной, был очень кстати. Даже тот, за расположение которого приходилось выкладывать некую сумму. А почему, кстати, Каверин не женился? Женился бы на даме со средствами, жил был в свое удовольствие.

— Не знаю. Не встретилась, видимо, ему такая. Чтоб и со средствами, и в то же время внешне привлекала его. Он ведь насчет женщин очень разборчив, только с красавицами романы крутил. Даже та, что вернуть его хотела, была прелестницей. Я еще подумал, ну неужели не может найти себе такого мужчину, который сам будет готов на нее тратиться? Дам он выбирал под стать себе, на которых другие мужчины оборачивались, но длительных, многолетних связей с ними не имел. Когда он Ульяне голову вскружил, а она совсем рассудок потеряла, я думал, это долго не продлится, с его стороны, разумеется. Поэтому поначалу к этому даже серьезно не отнесся. Считал, что страсть вскоре пройдет, Ульяна ему надоест, и он ее бросит. Тем более, когда она от него забеременела. Но нет, не бросил, как я и говорил, и когда она Таню носила, и когда родила, они встречались, И когда его в другой полк перевели, а она с ним ехать решила, не сказал, что она ему не нужна. Видимо, устраивала его как женщина, как любовница, раз их связь четыре года продолжалась. Может, и дольше бы продлилась, если бы жить вместе не начали. Его ведь развлечения и наслаждения интересовали, как, впрочем, и ее тоже, а семейная жизнь она что — рутина, даже если страсть присутствует. Пока они на всяких балах и приемах до упаду танцевали, а после для удовлетворения страсти к нему домой ехали, все было прекрасно, а одним домом зажили, тут уж и балы с ассамблеями не так милы стали…


— Алексей Александрович, они что… своей связи вообще не скрывали? В обществе вместе появлялись как любовники?

— Не скрывали, да в небольшом городе такого и не скроешь.

— А про то, что Таню Ваша жена от Каверина родила, люди знали?

— Ну мы же ее в заперти не держали, подальше от людей. На нее посмотришь, и сразу понятно, кто отец. Она больше на Ульяну похожа, но от Каверина в ней тоже много.

— А сам он признавался, что у него дочь от любовницы?

— Нет, никогда. Никогда не сказал, что это его дочь или его с Ульяной дочь. Только дочь его пассии. В этом-то и дело. Внебрачный ребенок ведь, на то пошло, явление не исключительное, а довольно обыденное. Сколько их у тех же офицеров, которые имеют связи с замужними дамами. Жениться многие позволить себе не могут, материальное положение не дает такой возможности, бордели не все предпочитают, с девицами, ясное дело, амуров не заводят. А с замужними дамами, которые ищут развлечений и падки на офицерские мундиры, связь в какой-то мере безопасная. Если от нее и будет ребенок, мало какой муж будет кричать на каждом углу, что жена преподнесла ему такой подарок в дополнение к развесистым рогам. Признает, как я это сделал. Но это не значит, что мужчина своим же друзьям и знакомым, которые прекрасно знают, что ребенок его, в разговоре не упомянет про сына или дочь. А Каверин, даже когда они жили вместе, не считал Таню своей, никогда дочкой не назвал. Ладно бы сомнения были, что она его, а то ведь нет.

— А в Петербурге ее дочерью называл?

— Нет, по словам Полянского, только по имени. А вот она его папенька, как мать ее научила.

— То есть в ее понимании Каверин все же был папенькой?

— Ну раз мать так ей сказала, то да.

— Я все подумываю, не поехала ли Таня к этому папеньке.

— На какие, простите, шиши? На те копейки, что у нее были?

— Алексей Александрович, подумайте, хорошенько подумайте, могли ли у Вашей жены деньги храниться помимо того ящика, где драгоценности?

Карелин напряг память, до такой степени, что на лбу появились морщины.

— Я однажды видел несколько банкнот в ящике, где была шкатулка с письмами, совершенно случайно.

— Полагаю, тот ящик в отличии от ящика с украшениями, не запирался или запирался не всегда.

— Откуда Вы знаете?

— Ящик с драгоценностями не взломан, а где ключ, Таня не знала. Проще было взять деньги в том, который не запирался, к тому же из него и так пропали письма. Возможно, не было бы там денег, и девочка, даже прочитав письма, никуда бы не поехала.


— Так куда она одна могла поехать, даже с деньгами?

— Ну на Камчатку, где якобы папенькин полк, вряд ли. А не так далеко от Петербурга, это возможно. Всегда найдутся сердобольные люди, которые помогут ребенку… и не заявят в полицию, что он один.

— Вы сейчас сказали действительно о добрых людях? Не о тех, что такими… притворяются?

— Нет, действительно о людях, которые искренне хотят помочь ребенку. Очень надеюсь, что если Таня поехала искать Каверина, именно такие ей и встретились.

— Я тоже очень на это надеюсь.

— Хочу отправить Белоцерковскому телеграмму. Хорошо бы было сделать запрос, не покупали ли билета на поезд на имя Тани… какая-нибудь якобы тетушка или бабушка… И проверить столичные вокзалы, не видел ли кто там Тани. Дежурные, носильщики, дворники… Девочка красивая, приметная, может, кто-то и запомнил. Даже не знаю, почему мы этого сразу не сделали…

— Так ведь не думали, что она могла уехать. Думали, что она у Стаднитского…

— Так оно, но это не извиняет того, что мы ухватились только за одну возможную версию… ту, которая казалась самой правдоподобной. И не рассматривали другие… Возможно, Белоцерковский уже сам стал искать девочку по вокзалам, ведь теперь это наиболее возможный вариант. Но я пошлю ему телеграмму в любом случае. А у Вас я хочу спросить, у Ульяны были какие-то тайны?

— Ну какие у нее тайны? Оба любовника и то тайными не были…

— А она знала что-то о Полянском? Вы считаете, он честен в делах?

— Вы имеете в виду что-то вроде незаконных сделок или взяток чиновникам?

— Да.

— Ну насколько я его знаю, он человек порядочный и законопослушный. И даже если за ним и есть какие-то грешки, Ульяна знать о них не могла. Илья Анатольевич никогда не говорил о своих делах ни с ней, ни в ее присутствии.

— Хорошо, тогда я не буду озадачивать этим Белоцерковского. Пусть пока проверит, не была ли Таня на вокзалах.

— Господин Штольман, Вы напишите телеграмму, я ее сам отправлю. Нечего Вам еще и это на себя брать.

— Хорошо. Вот, — через минуту Штольман протянул Карелину лист бумаги.

Около двери Карелин обернулся:

— Яков Платонович, у меня к Вам нижайшая просьба. Не могли ли Вы все же попросить Анну Викторовну вызвать дух Ульяны? Может, получится, и она что-то увидит? Ведь так было бы легче искать. Даже если бы Ульяна напрямую ничего не сказала, а хоть… намекнула. Если, конечно, духи могут делать намеки… Хорошо, если Таня, правда, попала к сердечным людям, а если нет? Если к таким, как Стаднитский? Пожалуйста, век Вам с Анной Викторовной буду благодарен, — взгляд у Карелина был настолько просящий, что Штольман не смог ему отказать.

— Хорошо, я попрошу об этом Анну Викторовну, когда она вернется домой, но не ранее. А пока будем надеяться на новости… из этого мира.


========== Часть 15 ==========


Яков Платонович бросил взгляд на письмо Белоцерковского. Если бы Карелин не упомянул Стаднитского, он, вероятно, бы и не согласился просить Анну по приезду попытаться вызвать дух Ульяны Карелиной. Карелин, как говорится, задел его этим за живое. Видимо, понимал, что в этом случае следователь Штольман ему вряд ли откажет.


Нужно внимательно перечитать письмо, с того места, где речь шла только о Владеке, и подумать. Читать письмо дома он не хотел, пусть лучше такие премерзкие темы и размышления о них останутся, по возможности, в служебном кабинете. Так, где это?

«Весь наш разговор приведу в деталях, так как это того стоит, пусть у меня хоть полвечера займет его описание». Описание встречи, и правда, заняло немало времени, так было на нескольких страницах.


«Дверь мне открыл сам Стаднитскиий, у него на руках был младенец около полугода, а рядом с ним девочка лет шестнадцати. Первой моей мыслью было: «Вот подонок! Раньше хоть развращал детей, но сам их не трогал, а детей им тем более не делал! А эта сама еще девочка, а уже с ребенком!» Видимо, у меня на лице все было написано, так он сразу же сказал: «Г-н Белоцерковский, позвольте представить Вам мою жену Дарью Архиповну. Даша, г-н Белоцерковский — мой старый знакомый, он ко мне по делу. Возьми Ксюшу». Дарья Ариповна кивнула, взяла ребенка, улыбнулась и ушла.


Стаднитский пригласил меня войти: «Вы же явно не просто так пожаловали и все равно не отстанете, а к Вам идти я никакого желания не имею. Вижу, Вы удивлены, что я теперь — семейный человек». «Более чем», — не стал скрывать я. «Даша просто выглядит так, ей девятнадцать с лишним. Я на ней официально женат, и дочь у меня законная. Мы обвенчались тайно, чтоб дед не лишил наследства…» «А почему тайно? При Вашей-то репутации он должен был радоваться, что Вы наконец… остепенились», — вырвалось у меня само собой. «Так чему бы ему радоваться было? Я ведь Дашу на улице нашел… нищенствовала…» «Продавала себя?» — уточнил я. Ну а какая мысль мне еще могла прийти в голову? «Нет, что Вы. Копеечку просила и нет ли у барина какой работы по дому. Я спросил, есть ли где ей жить. Она сказала, что нет. Родители умерли, а она у одного барина в прислугах жила. В общем, он над ней хотел учинить насилие, и она убежала. Это она уже потом мне рассказала, конечно. А тогда сказала, что места лишилась, и барин рекомендаций не дал. Что она девушка честная, ничего не воровала, работала хорошо, но барин все равно был недоволен. Я тогда подумал, что в моей квартирке для свиданий постоянной прислуги нет, только приходящая. И решил взять девочку, уж не знаю, почему… просто жалко стало. Когда она отмылась и платье приличное надела, увидел, какая она хорошенькая. Но даже не притронулся, я ведь ее в прислуги нанял, а не для плотских утех. Хоть Вы, конечно, вряд ли в это поверите. Я в ту квартирку водил женщин — замужних, с которыми тайком встречался, чтоб без скандала… И как-то несколько месяцев спустя Даша меня спросила: «Владислав Данилович, Вы женаты, да?» «Почему ты так думаешь?» «Но Вы ведь не здесь живете, сюда только дам приводите. Значит, у Вас жена есть…» — сделала она вывод.


Подобного суждения от Даши я не ожидал, но сказал честно, что сам не женат, а вот дамы замужем, поэтому и встречаюсь с ними здесь, а не где живу. А она по своей наивности еще вопрос задала, мол, зачем встречаться с замужними, если самому жениться можно. Я тогда посмеялся и сказал, что именно потому, что на них не нужно жениться. Что меня брак не интересует, а вот женщины даже очень… Ну а потом увидел, что каждый раз, когда я с дамой приходил, она грустная была. Поначалу не понял, почему, а потом дошло, что она расстраивалась, что я с другими женщинами был, а не с ней, ревновала. И спросил ее прямо, хотела ли бы она стать моей любовницей. Она также прямо ответила, что нет. И рассказала про того барина. Я сказал, что не обижу ее. А она ответила: «Я знаю. Вы добрый, только непутевый». Я рассмеялся, что непутевым меня многие считают, а вот добрым — никто. А она на меня так посмотрела, что у меня аж мурашки по телу побежали. Я все понял и спросил ее: «Даша, неужели ты меня любишь? Ты ведь меня совсем не знаешь. Не знаешь, какой я». А она ответила: «Я знаю, какой Вы… со мной. А остальное для меня неважно». И тут меня черт за язык дернул спросить: «Даша, насколько действительно это для тебя неважно? У меня очень скверная репутация, очень… В моей жизни было много того, что считается… не просто распутством, а хуже…» То, что она ответила, повергло меня в полнейший ступор: «Может, это у Вас было, потому что Вы никогда никого не любили, и никто не любил Вас?» И вышла, а я так и остался стоять дурак дураком…


Я долго над этим думал, не один день. Даже если я когда-нибудь надумаю жениться, зная мою скандальную репутацию, никакая женщина из света за меня не пойдет, это и так понятно, и уж точно не полюбит. А Даша — да, прислуга, дочь ремесленника, но, получается, увидела во мне что-то, чего другие не видели и никогда не увидят. Может, это судьба?.. Через неделю приехал, спросил, сколько ей лет. Оказалось, скоро восемнадцать. Я сказал, что это хорошо, так как можно будет обвенчаться, если она того хочет. Но объяснил, что обвенчаться сможем только тайно, да и жить какое-то время как муж и жена тоже, иначе дед лишит меня наследства. Что в обществе с ней тоже появляться не смогу, а самому мне будет нужно. Сказал, что у меня не только ужасная репутация, но и что меня не единожды забирали в полицию, правда, не сказал, по какому поводу — незачем ей это было знать. И что если ей все это на самом деле неважно и нужен такой муж, то обвенчаемся после Пасхи… Ну и обвенчались… Я ту квартирку оставил, снял для нее в хорошем доме, там и дочь родилась. А как дед умер и усадьбу оставил, Дашу с дочкой сразу туда увез. А в столицу я один наезжаю, сейчас вот первый раз их из усадьбы привез…»


Я спросил, признался ли он родственникам, что у него есть жена и ребенок. Он сказал, что нет. Дело не в том, что духа не хватает, чтоб рассказать им и их презрение выдержать, что женился на прислуге. А в том, что они захотят познакомиться с его женой и, он не исключал возможности, кто-нибудь расскажет ей, какие слухи про него ходят. И что из-за этого он вообще не хочет возвращаться в Петербург. Я спросил его, как часто он бывает в столице сам. Он ответил, что по-разному, и раз-два в неделю, и раз в две-три недели, усадьба-то меньше чем в трех часах езды. И спросил, что случилось. Ведь я не про его личную жизнь пришел выслушивать. Значит, он на подозрении… Я сказал, что г-жа Карелина погибла, а ее дочь Таня пропала. Он все понял. Что, верно, я подозреваю его в том, что он подобрал Таню. Но он этого не делал. Таня из хорошей семьи, домашняя девочка и хоть выглядит постарше, ей всего десять лет. А потом сказал: «Вы ведь со Штольманом считаете, что я настолько погряз в разврате, что дальше уже некуда. Но тогда не все так было, как казалось». Я спросил: «Ну и как же было, если не так, как казалось? Напраслину нас Вас возвели, невинного человека?» «Нет, этого сказать не могу. Грешен. Кое в чем. Но не во всем. В свальном грехе участвовал. Женщинам увечья наносил, но, как и говорил, не для… остроты ощущений, а так как не помнил, что творил, правда не помнил… Дама принимает ухаживания, видя, каков я, дает авансы, соглашается идти со мной, а потом напопятную, мол, на что я такой рассчитывал… Или получит свое удовольствие и посчитает, что мне уже тем одолжение сделала, что вообще согласилась со мной в постель лечь… Тогда от злости и от обиды в меня бес и вселялся…


А вот насчет тех детей… Могу Вам рассказать, как в действительности было. Но, если преследовать надумаете, откажусь от всего, ничего подтверждать не стану. А сами они в любом случае этого сделать не смогут. Степка в прошлом году умер от французской болезни. Приходил ко мне клянчить денег, я не дал, сказал, пусть тот дает, кто его заразил, если знает кто, конечно, а я к нему даже не притрагивался. Парашка спилась совсем, ложится под каждого, кто стакан водки даст, так что ей никакой веры нет…» «Мы с вами про одних и тех же детей говорим?» Стаднитский нехорошо рассмеялся: «Детей?? Это Вы посчитали, что им лет тринадцать, как они сами сказали. На самом деле Парашке было около пятнадцати, а Степке и того больше, только выглядели они не на свои лета, особенно когда невинные детские мордашки делали. Этим они вовсю и пользовались — я это сам слышал однажды, когда пришел домой и невольно подслушал их разговор. Я ведь говорил Вам, что они старше, только Вы со Штольманом не верили. Вы же подозревали, что я маленьких до меня невинных бедняжек чуть ли не насильно у себя держал, вещам паскудным научил, а потом ими пользовался. Вот только знали и умели они это до меня».


Яков Платонович, скептицизма я не скрывал, сказать ведь можно, что угодно. Стаднитский ответил, что сам бы не поверил кому-то, на этих маленьких овечек глядючи, если б сам не узнал, как они бесподобно умели играть на слабостях людей, чтоб на них поживиться. «Степка пристал ко мне на улице, предлагал ласки… не себя самого… Не знаю, что на меня тогда нашло, я согласился, но дома, так как на улице подобным не занимаюсь. Он попросился переночевать да так у меня и остался. А потом Парашку привел, мол, ей тоже хочется жить не на улице, а в доме, и она тоже знает, как доставить мужчине радость. А главное, что если до полиции дойдет, как и случилось, то доказать ничего нельзя, так что я не пожалею. Опять же не знаю, чем я тогда думал, наверное, не головой, если согласился на подобное… А пожалел не раз… Особенно когда Вы со Штольманом пытались меня обвинить… Несколько раз… сомнительного удовольствия за пару недель, и столько проблем…» «Несколько раз за пару недель?» — переспросил я. «Да, недели две, от силы три. Они специально вели себя так, чтоб у вас относительно меня было больше подозрений… которые они, конечно, всячески отрицали… Вроде как я и виновен в чем-то, но это только Ваши умозаключения, сами-то они ведь ничего напрямую не говорили.


После того как меня выпустили, Степка приходил меня шантажировать. Сказал, что они молчали в полиции, и что я им теперь должен. Что того, что я им тогда платил, недостаточно». Яков Платонович, тут я ошалел: «Они что же не за стол и кров Вас обслуживали?». Стаднитский расхохотался: «За стол и кров?? Они у меня в квартире жили на всем готовом, да еще я платил им. Девицы в борделе для клиентов с особыми желаниями и то бы дешевле обошлись. Тем более, что там бы хоть, как говорится, душу отводил, точнее тело свое баловал, все целиком причем… У меня ведь и склонности к таким любострастиям нет и не было никогда». «Зачем же вообще ввязались в подобное?» «Надоело, что женщины отвергали, потому что я такой нескладный. Соглашались в основном те, кто на моем фоне свое превосходство чувствовал, или которым было все равно, с кем… лишь бы любовник был неутомимым… Вот я подумал тогда, что те, молодые, не будут мной брезговать. Не как женщины, которые себя ценят высоко… Нет, они не брезговали — те несколько раз, поскольку хотели получить большой куш.


Я ведь потом за Степкой следил, судя по всему, они с Парашкой подобное не раз проделывали». «Что именно?» «Завлекали какого-нибудь похотливого идиота, а потом шантажировали. Деньги ведь можно попытаться просто за молчание получить, чтоб слухи не пошли о дурных наклонностях, а не только когда уже дело до полиции дошло — как в случае со мной. Вы же ведь о них случайно узнали — из-за той дамочки, которой, как оказалось, я тогда синяков наставил, а она вам, чтоб вы с большим участием к ней отнесились, сказала, что я, наверное, и с детьми, что у меня живут, так же обращаюсь — бью их смертным боем. А вы и ухватились за это, раз дети у меня живут, то не просто так, а для определенной надобности. А они, полагаю, и счастью своему поверить не могли, что из меня после этого можно немало вытянуть». «Заплатили?» «Заплатил, сто рублей Степке. Они ведь действительно ничего прямо в полиции не сказали. Припугнул, что если еще раз придет, несчастный случай с ним мне меньше встанет. Потом он ко мне только в прошлом году заявился - домой, видно, в свое время выследил, где я живу. Как я уже сказал, он был болен французской болезнью, не врал, уже было заметно. Дал бы денег, если б у него такая подлая натура не была, душа-то у него задолго до тела сгнила, если была вообще когда-то. Это ведь он все подстраивал с мужчинами, да еще, скорее всего, Парашку в это втравил. А она не такая была, вот ее жаль. Даже если б своего ремесла не бросила, могла бы стать содержанкой у приличного господина, все же лучше чем пропойцей. Ей бы денег дал, да ведь все равно бы пропила… Ничего от той девочки не осталось, ничего…


А на Даше я женился вовсе не потому, что она такая молоденькая, а потому что полюбила меня таким, какой есть, как человека и как мужчину тоже. Никогда мне не говорила, что я дурен собой, или что ей со мной противно. Ребенка мне родила, слава Богу, дочку, а не сына, и Ксюша на нее похожа». Я поинтересовался, почему, слава Богу, не сына, ведь каждый мужчина хочет наследника. «У меня большие опасения, что сын мог бы пойти в меня, быть таким же… ненасытным относительно плотских наслаждений, особенно по молодости. Ведь это, признаюсь Вам, не только в радость, но и в тягость… особенно с такой внешностью как у меня… Я ведь свои развлечения с дамочками, не знающими удержу, бросил, семья дороже. Теперь, когда дочка есть, все по-другому. И на Таню я в том ключе, что Вы думали, никогда не смотрел. Красоту ее, конечно, видел. Думал, что еще несколько лет, и отбоя от женихов не будет. Что Илье Анатольевичу туго придется, не как мне потом, моя-то Ксюша, скорее всего, просто миленькая будет, как Даша, да оно и к лучшему».


Я спросил про украшения, не дарил ли он чего Тане. Он ответил, что приносил ей только сладости, как принес бы любому ребенку, а украшения у него есть кому дарить — жене. Потом поинтересовался, когда точно девочка пропала. Все это время он был в усадьбе. Это может подтвердить и дворня, и его приятель Игнат Прокопьев, который был у него тогда в гостях (алиби я потом проверил). Потом задумался, сказал, что даже не знает, кто бы на такое мог пойти. И предложил поспрашивать у своих знакомых, не появлялась ли где девочка…

Сегодня мне прислал записку, что никто про Таню в его кругах не знает и даже не слышал. А про такую красивую девочку слухи бы непременно пошли. Но если вдруг потом что-то обнаружится, он обязательно сообщит.


Вот так, Яков Платонович. Стаднитский женился, ребенком обзавелся да еще следствию помогать решил. Неужели правда на путь истинный встал? Или так, поиграет в приличного семьянина пока не надоест, а потом за старое возьмется?

И насколько достоверным Вам кажется его рассказ о нем самом? Есть ли в нем что-то, чему Вы верите? С одной стороны, вроде как свою порочную натуру пытался оправдать, с другой, зачем вообще рассказывать полицейскому чину подобные вещи? Ведь по сути признался, что греховные отношения у него с детьми были. Да, привлечь его не смогу, мы ведь были без свидетелей, а Степку с Парашкой уже не допросишь. А если бы и попытался, он бы меня в клевете не преминул обвинить. Но в любом случае самому давать полицейскому компрометирующую информацию на себя это странно. Я все же постараюсь найти Парашку и поговорить с ней, если она в состоянии, конечно. И расспросить про Степку, может, подтвердится, что помимо проституции он промышлял шантажом. Не для следствия, для себя самого. Про такое ведь слухи могли ходить даже в то время, когда шло следствие, просто мы с Вами этим не интересовались, так как сразу же встали на сторону детей. Неужели мы с Вами ошиблись, не во всем, разумеется, а в том, что, как сказал Стаднитский, все было не совсем так? Если я что узнаю, напишу Вам.


Яков Платонович, зимой до меня дошли слухи, что Вы женились. Но я воспринял это только как сплетни, не более. Насколько я Вас знал в Петербурге, Вы — мужчина не склонный к созданию семьи. Вам более по нраву романы, которые не ведут к брачным узам. Когда г-н Карелин упомянул Вашу жену, я был удивлен, что слухи оказались правдой. Что ж, Яков Платонович, поздравляю Вас. Верно, Ваша супруга наипрекраснейшая женщина, раз ради нее Вы решили покончить со своейжизнью закоренелого холостяка.

Передаю Вам поклон от Евгении Георгиевны.

С глубочайшим почтением,

Белоцерковский


P.S. Яков Платонович, не мог отправить Вам письмо, не задав еще одного вопроса. Соответствует ли действительности то, что Вы — сын князя Ливена? Несколько недель назад одному моему знакомому попутчик в поезде дал почитать газету, в ней была статья про Вас, но он ее не сохранил, а подробностей статьи не помнил. Хотел спросить у г-на Карелина о той статье, ведь он явно ее читал, но не решился, по той причине, что в газете могут написать что угодно, в том числе и полнейшую чушь. Не думаю, чтоб Вам было приятно, чтоб мы обсуждали Вас за Вашей спиной. По службе, уже после Вашего отъезда из столицы, я встречался с князем Павлом Александровичем Ливеном, заместителем начальника охраны Государя. Насколько могу судить, у него с Вами внешность одного типа. Если он Ваш родственник, могу предположить, что, скорее всего, он Ваш кузен или дядя. Удовлетворите мое любопытство насчет Вашего родства с Ливенами».


Яков Платонович ухмыльнулся, известия про Штольмана вне сомнения привели Белоцерковского в изумление. А новость о том, что Штольман — сын князя Ливена заинтриговала. Хоть Всеволод Владимирович и был любознательным и дотошным человеком — что несомненно помогало в ведении расследований, он никогда не задавал сослуживцам вопросов про личную жизнь, если только они сами не заводили об этом разговор. Штольман о своей личной жизни не распространялся. А о чем там было говорить? Романы, интрижки — это… проходящее, не стоящее упоминания. Не так, как семейная жизнь коллег вроде того же Белоцерковского, который был женат на своей Евгении Георгиевне много лет и имел с ней дочь и двух сыновей. Жена иногда приносила ему обед и приводила мальчишек повидать папеньку, который из-за своей службы бывал дома на так часто, а дочь-гимназистка иногда забегала к отцу сама.

Штольман знал, что Белоцерковский приложит все усилия, чтобы постараться найти Таню Карелину, и потому, что считал это своим служебным долгом, и потому, что искренне сопереживал Карелину, сам будучи отцом. Яков Платонович помнил, как Всеволод Владимирович сокрушался, что Лидочка так быстро взрослеет, и не успеет он оглянуться, как она заневестится. А там, хорошо бы попался порядочный и серьезный молодой человек, а не такой, у которого ветер в голове. А то закружит своим ветром голову Лидочке и пиши-пропало…


Не сыграл ли тот факт, что Белоцерковский был отцом, роль в том, что он с первой минуты посчитал Парашку и Степку, живших у Стаднистского — жертвами, а Владека их растителем? Дело о побоях любовницы Стаднистского и возможном насилии над детьми попало сначала к Белоцерковскому, а затем, когда он по делам службы уехал из Петербурга, было передано Штольману, поскольку он также ранее имел дело с Владеком Садистом. Позже она работали над этим делом вместе. Как сейчас понимал Штольман, он сделал огромную ошибку — доверяя профессионализму Белоцерковского, он стал развивать его линию расследования вместо того, чтоб начать все самому «с чистого листа». С дамочкой, любовницей Стадитского все было предельно ясно — побои, как говорится, были налицо и были зафиксированы полицейским врачом и следователем, который завел дело, тут же перенаправленное Белоцерковскому. С детьми было сложнее, следов побоев или другого жестокого обращения у них не было. Они говорили, что барин нашел их на улице и взял к себе, чтоб помогать по дому. Когда полицейский чин попросил их сделать то, что они якобы делали для барина, стало ясно, что ничем подобным они не занимались. Степка, пытаясь почистить туфли барина, извозил их так, что, возможно, хозяину пришлось их выкинуть, а Парашка, которая якобы перестилала барину постелю, даже не имела понятия, как надеть наволочку на подушку. С какой целью кроме помощи по дому Владек мог держать детей у себя, казалось, было ясно как Божий день. Для своих извращенных утех. Но медицинский осмотр не дал ничего.


Они с Белоцерковским пытались опросить свидетелей помимо избитой любовницы Стадистского. Квартирка для свиданий находилась далековато от того места, где жил Владек, и кроме любовниц он никого туда не приглашал. В домике, разделенном на две половины, кроме Стаднитского обитал одинокий коммивояжер, который по большей части отсутствовал не только дома, но и в столице. Детей он видел раз или два, но даже не знал, что они там жили. Новая прислуга появилась всего за две недели до того, как барина забрали в полицию. Она приходила раза два-три в неделю, в основном когда барин был дома один, именно она помимо прочего перестилала постели. Барин водил женщин только в свою спальню, это точно. Одну барыню она видела сама — ту, про которую сказали, что барин избил ее. Но тогда барыня была без синяков и выглядела довольной. Из детей она видела только девочку, тоже один раз, как и барыню, но стирать прачке два раза забирала не только ее одежду, но и мальчишечью. Со слов барина дети были какими-то осиротевшими дальними родственниками, как долго они у него жили, она не знала. Предыдущую прислугу, которая могла прояснить хоть что-то, найти не удалось. Оставалось надеяться только на откровенность самих детей.


На задаваемые вопросы дети давали отрицательные ответы. И в то же время иногда говорили так, что, как казалось, можно было читать между строк… или домысливать. Нет-нет, барин с ними ничего дурного не делал. Нет, раздетым они барина не видели, как можно? Правда, как-то барин вышел из спальни в распахнутом халате, но, видно, просто забыл завязать пояс… Нет, они не спали с барином в его кровати, как можно? Он приходил к ним в комнату, и они целовали его на ночь — как надоть целовать своего благодетеля. Как? Надоть целовать его руку и щеку…

Им с Белоцерковским казалось, что дети и хотели сказать больше, чем говорили, но не смели. Скорее всего, Владек их просто запугал. Стаднитский отрицал порочную связь с детьми. Но говорил, что что бы они не заявляли, им верить нельзя, они много лгут, например, о своем возрасте, что на самом они старше, чем говорят в полиции. Они с Белоцерковским думали, что про возраст детей врал сам Владек, чтоб иметь какое-то снисхождение, если бы дело дошло до суда. По словам Стаднитского, им было пятнадцать и шестнадцать, то есть оба уже были в возрасте согласия. А если бы девочка потом еще и сказала, что понимала, что делала, и делала это по своему желанию, то Стаднитского не привлекли хотя бы за связь с ней. За связь с мальчиком привлечь его шансы были бы, если бы Степка признался, чем занимался с барином. Но он отрицал какие-либо отношения с барином помимо как с «почтенным благодетелем».


Детей отправили в приют, Стаднитский в очередной раз отделался потерей денег, а не свободы. Избитая им женщина была удовлетворена компенсацией, тем, чего, собственно говоря, и добивалась. То, чтоб Владислав Данилович сел за решетку, хотя бы на пару месяцев, было не в ее интересах. О Владеке они какое-то время не вспоминали, у них было более чем достаточно и других дел, в том числе не менее мерзких и жестоких. Как-то зимой чиновник по особым поручениям в очередной раз пытался найти в злачных местах столичного «дна» не однажды нарушавшего закон отпрыска одного из аристократических семейств — того, про которого как-то сказал Анне, что вылавливал его в том числе и в опиумных притонах. В тот раз его рысканье по трущобам не увенчалось успехом. Ходить по таким местам было опасно — даже с револьвером, и он постоянно оглядывался по сторонам. Его осторожность кое-кем была воспринята по-своему. Не желает ли благородный господин развлечься? Две девицы, не имевшие желтого билета, были бы рады услужить ему. А после них предложение доставить барину радость поступило от мальчишки — Степка не узнал Штольмана на темной улице. Для полицейского чина, который тогда застыл как вкопанный от подобного ангажемента, это было доказательством того, что они с Белоцерковским были на правильном пути — Владек развратил детей, иначе бы Степка не искал на улице заработка у господ, жаждущих ласки. Разыскивать Степку для нового допроса, в котором он признается, что зарабатывает сейчас на жизнь тем, чему научился у барина, у которого жил ранее, казалось не имевшим смысла. И они решили установить слежку за Стаднитским, вдруг он нашел для себя очередных малолетних подопечных. Слежка не дала ничего — Владек приводил только особ женского пола, разных, но совсем не гимназического возраста. Они посчитали, что Владек затаился. И решили подождать, пока очередная жертва Стаднитского не заявит о нанесенных им побоях или увечьях, и тогда уже более серьезно заняться его порочными пристрастями. Но с того времени никто заявлений об избиении их Владиславом Стаднитским не подавал.


Быть может, Владеку с тех пор попадались исключительно женщины, которые как и он искали безудержной страсти, или более сговорчивые, готовые за нанесенные не в меру пылким любовником увечья сразу взять предложенную им приличную сумму. Штольман подумал, что такие дамы вступали в связь с Владиславом Даниловичем явно не из симпатии к нему. Стаднитскому было около тридцати пяти, но его лицо больше напоминало лицо подростка, притом отнюдь не наделенного привлекательностью, кроме того с одной стороны оно было обезображено рытвинами от оспы. Фигурой Владек тоже был похож на подростка — долговязого, тощего, нескладного, с непропорционально длинными руками и ногами. Гигантский кузнечик — как охарактеризовал его сам Штольман. Вполне вероятно, что из-за своей внешности у него и были проблемы с некоторыми женщинами. С одной стороны, они воспринимали его как взрослого мужчину, уступали его натиску, с другой, видя его нескладное мальчишеское тело, возможно, позволяли себе какие-то замечания, которые провоцировали в нем приступы ярости и жестокости… Раньше Стаднитский никогда не говорил, почему он принимался бить женщин, только сейчас, можно сказать, проговорился Белоцерковскому, что женщины, бывало, отвергали его из-за внешности. Скорее всего, они разжигали в нем страсть, дразнили его, а затем отказывали, говоря, на что он надеялся. Этим они выводили его из себя, и он, потеряв над собой контроль, начинал их бить и уже не мог остановиться… Связался ли он с детьми, которые, как он якобы признался Белоцерковскому, уже знали свое ремесло, по причине того, что считал, что они вряд ли бы осмелились насмехаться над ним — это можно было только взять на веру, но проверить — уже нет.


Если быть объективным, кроме того случая со Степкой и Парашкой Владек в связях с детьми замечен не был. В других — да, был. Несмотря на, а, возможно, и вопреки своей непрезентабельной внешности он был наделен огромным мужским темпераментом, удовлетворение которому он искал и в борделях, и в тайных клубах, где желания членов не имели границ, и часто делали их участниками так называемых «пиршеств плоти». В таком клубе Штольман впервые и встретил Стаднистского — как свидетеля. Тогда погиб молодой мужчина, то ли был убит, то ли случайно задушен в порыве страсти. Были допрошены все на тот момент присутствовавшие в клубе и Владек среди них. Подобными развлечениями Стаднитский не интересовался, это подтвердили другие постоянные посетители заведения. И когда позже Владек попал в полицию по заявлению дамы о ее страшном избиении во время плотских утех, Штольман сразу же подумал, не скрыл ли он тогда в клубе своих пристрастий. Но нет, женщину он не мучил, не истязал, только бил изо всей силы, будто бы был не в себе. После этого Стаднитский оказывался в полиции еще три раза, один раз его дело вел Белоцерковский, другой — он сам и третий — они с Белоцерковским вместе. Все дела были о нанесении побоев во время любовных свиданий. В полиции он своей вины не отрицал — да, бил, если женщины так говорят, но не помнит, как это было. Сетовал на помрачение рассудка — в чем они с Белоцерковским все же сомневались. Доктора, причем разные, осматривали его все четыре раза, человек без каких-либо психических расстройств, почему у него якобы пропадает память при приступах агрессии — непонятно. Да и пропадает ли?

Стаднитский никогда не проявлял агрессии вне подобных ситуаций — уж это они с Белоцерковским проверили. Слуг не бил, в драки не ввязывался, даже в дуэлях не участвовал. Не был ни задирой, ни провокатором ссор. А если ссоры и случались, старался уладить их мирным путем. С членами семьи конфликтов не имел, с друзьями и приятелями был в хороших отношениях, со служивцами был любезен. Он казался ничем (кроме внешности) непримечательным человеком — если не знать о его чрезмерно бурной плотский жизни…


Штольман не верил, что, женившись, Владек прекратил свои похождения. Вряд ли при его, как он сам выразился, ненасытной натуре жена могла удовлетворить его запросы. Ранее у него всегда было одновременно две-три любовницы. Это не считая тех пылких особ, с которыми он время от времени развлекался в тайных клубах, и девиц из борделей. Скорее всего, за этим он периодически и ездил в столицу из усадьбы. Как говорится, горбатого могила не исправит… Стал ли Владек хорошим семьянином, если не брать во внимание измены, в которых Штольман был уверен почти на сто процентов? Возможно, и так. По крайней мере он хотел оградить жену от слухов, которые ходили о нем. Не так как некоторые другие мужья, которым все равно, будет ли жена знать о их похождениях или даже застанет, как говорится, на месте преступления. Был рад, что у него появился ребенок — дочь. Как знать, может, ее рождение и правда что-то перевернуло в его душе. Зачем Владек рассказал Белоцерковскому то, что мог утаить? Решил исповедаться и тем самым перевернуть ту страницу своей жизни? Или признаться в том, что было, и снять с себя вину за то, чего не было, в глазах двух полицейских чинов, подозревавших его в самых омерзительных деяниях?


Он сказал Белоцерковскому, что не все так, как казалось… Неужели им с Белоцерковским казалось? Что они видели то, что хотели видеть? Неужели дети, которым сочувствовали они с Белоцерковским, обвели их вокруг пальца? Обвели мастерски, так, что у них не возникло даже малейших подозрений? А на самом деле они были не столько жертвами Владека, развратившего их, сколько малолетними преступниками, мошенниками и вымогателями, использовавшими людские пороки для своей наживы? Нет, к людям, которые использовали детей для удовлетворения своих извращенных потребностей, никакого сочувствия не было. Если уж на то пошло, в определенных домах терпимости были девицы, готовые угодить клиентам с любым желаниями, какими бы они ни были, только плати. Были и совсем молоденькие девицы, выглядевшие нимфетками, но такими они только казались… Только казались… как и Степка с Парашкой, которые тоже выглядели такими… неискушенными… и такими искренними…


Казались… обвели вокруг пальца… Сколько раз в его жизни было подобное… далеко не один… Не все было так, как казалось, и в его первых настоящих отношениях с женщиной — о чем он узнал двадцать лет спустя. Тогда он не мог и предположить, что интерес к нему со стороны Елизаветы Алексеевны, ради которого она изначально вступила с ним в связь, был не совсем бескорыстным, точнее совсем не бескорыстным. Да, с одной стороны Лиза обманула его, но с другой ее чувства к нему были искренними, в этом он не сомневался, она не умела притворяться как та же Нежинская. Ласка и нежность, которые она дарила ему, шли от сердца. Да и Павел сказал, что он очень нравился Лизе, и что она тяжело переживала их расставание. Как и он сам… Даже сейчас, когда он знал всю правду, у него не было чувства досады относительно той связи… в отличии от другой связи, в которой он также был обманут…


Ах, обмануть меня не сложно, коль сам обманываться рад… Пример из не такого далекого прошлого был поистине неприятным и болезненным. Расследуя дело о пропадавших на балах драгоценностях аристократов, в том числе и членов Императорской семьи, он познакомился с фрейлиной Ее Величества Ниной Аркадьевной Нежинской. Нежинская завладела его вниманием — она была привлекательной женщиной, кроме того он хотел потрафить своему мужскому самолюбию — среди его любовниц была и графиня (о том, что была и княгиня он тогда не знал), а вот фрейлины Императрицы не было. По окончании расследования он решил приударить за ней и начал с обычного светского флирта. Нина Аркадьевна всячески поощряла его интерес к ней, казалось, она сама увлеклась им. Довольно быстро интрижка переросла в связь, в которой была страсть — что уж греха таить, он испытывал влечение по отношению к соблазнительной женщине. Что было со стороны придворной интриганки — влечение к нему как к мужчине, как к любовнику или желание таким образом приручить чиновника по особым поручениям, или же и то, и другое, сейчас он затруднялся сказать. Но то, что Нежинская обвела его вокруг пальца, было абсолютно точно. Интересно, не икается ли ей сейчас в Австро-Венгрии в имении ее многолетнего польского любовника, имении, которое, по словам Павла, было, вероятнее всего, отремонтировано на пропавшие деньги — те, которые Нежинская взяла у князя Разумовского для уплаты карточного долга своего любовника Штольмана…


Что касается Разумовского, теперь он не был уверен, что Нежинская когда-то в действительности была его любовницей. Возможно, они только изображали, что между ними была связь, для того, чтоб обделывать свои темные делишки. А если что-то и было, то, скорее всего, лишь несколько раз, так сказать, для скрепления делового союза. То, что князь серьезно увлекся фрейлиной, было очень сомнительным. С титулом и деньгами у него была возможность иметь в любовницах первых красавиц, дам с безупречной репутацией и куда более покладистым нравом. Нежинская, возможно, и хотела бы быть пассией Его Сиятельства и разыгрывала страсть перед ним, только князь, в отличии от него самого, был достаточно искушен в интригах, чтоб поверить в искренность интереса фрейлины к нему только как к мужчине.


Когда Нежинская приехала в Затонск помимо прочего и с целью вернуть его, никакой веры ей уже не было. Ему пришлось изображать увлеченность ей и заверять, что они снова вместе. Вот только они никогда не были вместе. Они были любовниками, но никогда не были парой. В Петербурге они вдвоем проводили время в спальне, вдвоем иногда появлялись в обществе, вот, пожалуй, и все, про отношения такого рода нельзя сказать «вместе». Вместе определяется словом «мы», а «нас» в его связи с Нежинской никогда не было, были он и она, каждый сам по себе… «Вместе» до Анны он был разве что с Ноэль… Анне в ту памятную ночь в гостинице он сказал: «Нам нужно быть вместе», подразумевая этим не только необходимость принадлежать друг другу в тот момент как любовникам, но и быть вместе навсегда как мужу и жене… Но какой долгий путь им пришлось пройти до этого «нам нужно быть вместе» и из-за его службы, и из-за его опыта, полученного с Нежинской.


Как-то, памятуя о том прискорбном опыте, он заподозрил, что и барышня Миронова обвела его вокруг пальца, рассказывая ему басни о том, что может видеть духов и говорить с ними… Чертов интриган Петр Иванович! Почему он тогда поверил ему, а не Анне, которая говорила, что не умела играть в шахматы и передвигала фигуры по подсказке духа Ферзя? Он тогда обидел Анну, сильно обидел… А ведь она по сути спасла его… как и потом… А сколько раз она помогала ему… Но полно об этом…


Он пообещал Карелину, что по возвращении домой Анна попробует вызвать дух Ульяны. Он снова дал обещание за другого человека. Как ранее пообещал Юрию Дубровину, что князь Ливен переговорит с его попечителем. Он знал, что Анна не откажет и Павел тоже. Попросить его еще об одном одолжении? Чтоб поспособствовал найти Каверина с помощью своих знакомств, имевшихся у него, как Штольман не сомневался, в высшем эшелоне офицерского корпуса? Если б он знал наверняка, что Таня у Каверина, он, скорее всего, пошел бы на это. А если бы были доказательства или свидетельства этому, например, что Каверина видели с девочкой незадолго до ее исчезновения, то Белоцерковский мог бы сделать официальный запрос. Но то, что девочка у ротмистра в отставке, было лишь предположением, как ранее то, что Таню мог забрать Стаднитский. Что позже не подтвердилось. Что если и версия с Кавериным, как говорится, пальцем в небо? Штольману не хотелось, чтоб подполковник Ливен понапрасну тревожил генералов или штаб-офицеров, например, из Военного министерства и после был им обязан…


Военное министерство… Начальник сыскного отделения был почти уверен, что полковник Дубельт был из Военного министерства или был связан с ним. Что если поговорить с ним? Ведь он ездит с инспекциями повсюду. Возможно, полковник бывал в том полку, где служил Каверин, или знает кого-то из офицеров, служивших там ранее. Шанс был мизерный, но его нельзя было упускать. Про Таню придется рассказать как есть, что она непризнанная Кавериным дочь от его связи с женой Карелина. Дубельт не выказал презрения или пренебрежения внебрачному сыну князя Ливена. Было ли это потому, что у него были довольно либеральные взгляды относительно побочных детей в целом, или потому, что Штольман был племянником его знакомого, это предстояло осторожно выяснить. Если по этой или какой-то иной причине полковник откажется помочь, скорее всего, придется задействовать Павла. Но пока надежда есть. Он пригласит Дубельта в ресторан Дворянского собрания. А там уж… как пойдет…


Штольман свернул письмо Белоцерковского, положил его обратно в конверт, а сам конверт в одну из папок в нижнем ящике стола. В этой же папке среди бумаг были гнусные записки, присланные ему по почте. Мерзость к мерзости… За целый день он даже не вспомнил об этих посланиях. Завтра, когда появится Коробейников, он попросит его разузнать, кто был в тех городах, откуда были письма, или приезжал из них. А сегодня ему не до этих записок.


========== Часть 16 ==========


Выйдя из участка, Штольман вспомнил, что за день никто так и не пришел к нему как к племяннику заместителя начальника охраны Государя. Неужели Ребушинский так и не осмелился написать об этом в «Затонском телеграфе», даже если слухи о должности князя Ливена и так должны были начать расползаться по Затонску после того, как в пятницу в Дворянском собрании Воронов во всеуслышание объявил об этом? Мальчишки, продававшего газеты, ему не попалось, поэтому проверить была все же статья или нет, не представлялось возможным.


Он уже хотел было направиться домой, чтоб переодеться для ресторана Дворянского собрания, но решил, что раз уж у него было время, зайти на почтамт. Кто знает, будет ли у него возможность завтра? Он не хотел, чтоб гадкие письма, если таковые еще будут, приходили домой — ведь неизвестно насколько подобное может растянуться, не исключено, что и до тех пор, когда Анна вернется домой. И ему не хотелось, чтоб Анна видела эти письма, точнее не письма, а конверты. Это могло бы показаться ей любопытным, ведь он не был человеком, который вел обширную личную переписку, наоборот, можно сказать, он не писал почти никому. Приехав в Затонск, он не посчитал нужным поддерживать отношения со своими бывшими столичными знакомыми. Своеобразная ссылка не являлась приятным предметом для обсуждения, а больше ему и писать было бы не о чем. Позже его адресатами стали князья Ливены — Павел Александрович и Александр Дмитриевич. Последний, отправив ему с курьером вещи Ливенов, к огромному сожалению, можно сказать, приложил руку к тому, что о его родстве с князьями стало известно в Затонске самым скандальным образом. Нет, он не был сердит на Сашу, тот действовал из лучших побуждений, но не мог отрицать того, что если бы не ограбление курьера, которому Его Сиятельство доверил семейные ценности, его жизнь в Затонске была бы куда более спокойной. Не было бы ни ненужного ажиотажа вокруг его персоны, ни презрения некоторых жителей… ни гнусных писем, из-за которых он шел на почту.


Яков Платонович колебался, как лучше сделать — попросить оставлять письма на почтамте, чтоб он забирал их сам, или перенаправлять в управление. Не не хотел, чтоб в участке знали об этих письмах, как знали, к примеру, о посланиях Нежинской, появлением с известием об одном из которых Коробейников, черт бы его побрал, прервал их с барышней Мироновой поцелуй. Первый их поцелуй и несомненно первый ее поцелуй, на который она отважилась с мужчиной, по его тогдашнему мнению, бывшего лишь предметом ее юношеских грез. Когда ему пришел ответ от князя Александра Ливена, которому в своем первом письме, еще до знакомства, он дал адрес полицейского управления, в участке посчитали, что это было деловое письмо, связанное со службой, что была у него в столице, как и послание от знакомого из Петербурга, в котором тот сообщил подробности о юном князе Ливене и его родителях. Нет, пожалуй, просить, чтоб письма на его имя доставляли в управление, не самая хорошая идея. Лучше уж он будет ходить за ними сам. Но будет ли у него для этого время как сейчас? Что, если он не сможет дойти до почтамта день-два, а то и дольше? Хотя вообще-то большого значения это не имело, в письмах не было ничего, на что следовало бы реагировать незамедлительно, лишь грязные угрозы. Даже требований никаких не было, кроме того, чтоб он убрался из Затонска, если ему дорога его шкура. Но даже если бы начальник сыскного отделения и хотел покинуть Затонск, он не мог сделать этого без дозволения полицейского начальства. Если уж Штольман был так неугоден в Затонске, не лучше ли было бы забрасывать анонимками того же полицмейстера, чтоб он побыстрее подал рапорт о переводе следователя на другое место службы, как ранее этого требовали «ходоки»? Или он боялся, что Трегубов как представитель власти может завести дело, тогда как Яков Штольман как частное лицо постарается избежать огласки?


Штольман так и не смог понять, чего все же пытался добиться автор мерзких записок, посылая их. Напугать? Так начальник Затонского сыскного отделения был не из пугливых. Или не из пугливых за себя самого, но не за свою жену? Поэтому отправитель писал гадости не только про него, но и про Анну. Но не собирался же мерзавец в самом деле вбивать Анне осиновый кол? Или от людей, у которых было не все в порядке с головой — вроде адептов, можно ожидать и такого? Но адепты действовали сразу, а не посылали гнусных записок… Просто испортить настроение? Для такой ничтожной цели было приложено слишком много усилий. Чтоб поиграть на нервах Штольмана, можно было бы отправить все конверты из одного города, той же Москвы, где почтовых отделений, а особенно ящиков была куча. Или же недоброжелатель пытался отвлечь внимание следователя Штольмана от чего-то более серьезного, заставив его ломать голову над версиями о том, для чего понадобилась столь сложная комбинация, за которой на самом деле не стояло ничего. Да, подобное вполне могло иметь место.


Начальник почтамта Печкин встретил Штольмана приветливо, но выглядел настороженно. Яков Платонович предположил, что тот решил, что следователь пришел по поводу какого-нибудь преступления. Видимо, в его памяти всплыли неприятные воспоминания, когда помощник начальника сыскного отделения Коробейников пожаловал по делу работавшего в его подчинении коллежского секретаря Сушкова, который вскрывал корреспонденцию и шантажировал жителей города, и на чьем служебном месте он нашел улики, подтверждавшие его вину.

Собираясь с мыслями, как лучше начать разговор, Яков Платонович сделал паузу, которую прервал почтмейстер:

— Господин Штольман, снова какое-то происшествие? И кто из моих подчиненных отличился на этот раз? Или сегодня Вы пришли по мою душу? Если так, то даже представить не могу, в чем я провинился. Если только чье-то письмо на пол уронил и ботинком на него наступил, а на конверте след остался. Так почтовые служащие и в грязь, бывают, письма роняют, но никто еще на такое особо не жаловался — чтоб к этому полицию привлекали.

— Я не по служебному делу, по личному.

— Вы ожидали какое-то отправление, но не получили?

«Как раз наоборот, не ожидал, но получил».

— Нет, такого не было. И тем не менее я по поводу корреспонденции.

Начальник почтамта выдохнул:

— Ну слава Богу. И чем я могу Вам помочь?

— Возможно ли письма, адресованные мне, не доставлять домой, а оставлять на почте, чтоб я забирал их потом сам?

— Как же, как же, понимаю. Меня о подобном мужья просили не раз, — ухмыльнулся почтовый служащий. — А что уж про Вас говорить, Вы такой видный мужчина, к Вам даже из столицы дама приезжала, а жена у Вас провинциалочка…

— Вы что себе возомнили? — чуть повысил голос Штольман. Не хватало еще выслушивать комментарии подобного рода. Он — дамский угодник, к которому аж из Петербурга приезжали на рандеву, а жена у него видите ли провинциалочка — не ровня столичным мадам. Да, Анна была не такой утонченной и изысканной как дамы из света, но она была… настоящей, с искренними чувствами, а не жеманной и манерной притворщицей, как многие из них, включая Нежинскую, и они не стоили и мизинца его провинциалочки. Ему хотелось высказаться по этому поводу от души, но он сдержался. — Это деловые письма, а не от дамочек, а даже если бы и были, моя личная жизнь Вас не касается. А та дама, что Вы упомянули, вообще-то приезжала в Затонск на воды.


Печкин понял, что пытаясь показать себя лояльным относительно интрижек, которые допускают некоторые женатые мужчины, он разозлил полицейского чиновника:

— Примите мои извинения, господин Штольман. Разумеется, при Вашей службе деловая переписка обычное дело. Я бы мог, если Вы желаете, перенаправлять письма в полицейское управление.

— Это лишнее. Я буду забирать их сам. Но, естественно, ходить каждый день на почтамт мне не с руки, но и письма, если и будут приходить, то далеко не каждый день. Хотя, конечно, хотелось бы знать, когда они будут поступать, чтоб не ходить без надобности.

— Давайте сделаем так, если на Ваше имя что-то придет, я пошлю к Вам в управление записку, — Печкин решил сгладить созданную им по глупости ситуацию и предложил Штольману услугу со своей стороны. — Мой младший сын сейчас в каникулы забегает ко мне, бывает, и по паре раз за день. Ему по большей части все равно, где носиться, так что может добежать и до участка. Записку он ведь может оставить и у дежурного?

— Да. И это было бы весьма кстати. Буду Вам признателен.


Что ж, насчет писем он договорился. К Анне теперь они случайно не попадут, это его немного успокаивало. А почтмейстер может думать, что хочет, лишь бы не стал распускать слухов, что у начальника сыскного отделения романы по переписке. Штольман покачал головой — не удивительно, если что если сам начальник почтамта был не особо щепетилен и допускал, так сказать, вольности по службе, один из его подчиненных пошел еще дальше. Возможно, своим желанием угодить некоторым склонным к адюльтеру горожанам, для которых придерживал любовные письма, Печкин дал идею Сушкову для шантажа, и тот ступил на скользкую дорожку. Ох, самому бы не подскользнуться, притом в прямом смысле, а не в переносном — у дома прачки, куда он направился после почтамта, была большая лужа, которую было невозможно обойти.


Для ресторана Дворянского собрания, куда он намеревался пригласить Дубельта, подобало выглядеть не следователем Штольманом, а сыном князя Ливена. Еще одна рубашка, отглаженная Марией Тимофеевной — и как она могла знать, что ему понадобится сегодня не одна? Надо сказать, что рубашка была отутюжена более тщательно, чем те, что он только что забрал у прачки и сложил в комод. Снова лучший костюм, галстук и котелок, подаренные Павлом, перстень княжеского бастарда и трость. И снова в зеркале Ливен, тот, который на снимке с Его Сиятельством. А не Штольман с карточки с очаровательной женой Анной Викторовной, стоявшей рядом. Он совсем запамятовал, что обещал Павлу послать копию понравившегося ему снимка с празднования начала их семейной жизни. Нужно как-нибудь зайти к Левицкому и заказать. Хотя почему бы не сделать это прямо сейчас? Он достал из сундука конверт с фотографическими пластинками и нашел среди них нужную.


Подходя к Салону фотографического искусства Левицкого, Яков Платонович увидел, что в центре окна был выставлен портрет четы Мироновых на фоне кареты князя Ливена. А под ним табличка с подписью чуть ли не такого же размера что и сам снимок: «Адвокат Виктор Иванович Миронов с супругой Марией Тимофеевной во время визита князя Павла Александровича Ливена, дяди их зятя Якова Платоновича Штольмана». «Ну все семейные связи выставлены на всеобщее обозрение», — вздохнул Штольман. Ему хотелось спросить, сам ли Левицкий придумал подпись или сделал ее с легкой руки Его Сиятельства.

— Ваша Милость! — поднялся в приветствии фотограф, отложив в сторону газету, на которую смотрел с чувством гордости. — Рад вновь видеть Вас.

— Своим творением на первой странице «Затонского телеграфа» любуетесь? — не смог удержаться от ехидства Штольман.

— Любуюсь. Скажу без ложной скромности, портрет Его Сиятельства и Вас получился великолепный.

— Да, портрет превосходный. Особенно мне по душе смотреть на него в нашей гостиной. Где его можем видеть только мы с Анной Викторовной и наши близкие. А не весь Затонск.


Фотограф в недоумении уставился на родственника князя. Затем тихо спросил:

— Яков Платонович, неужели Вы могли подумать… что я мог продать частный снимок газетчику? Я бы никогда себе такого не позволил. Это Его Сиятельство распорядился. Я думал, что Вы знаете… Вы по этому поводу пришли? Свое недовольство высказать?

Штольман подумал, что если бы он действительно хотел высказать недовольство, то пришел бы к фотографу в день появления статьи со снимком в газете. А уже прошла неделя. Не стоило вообще заикаться о том, что ему не понравилось, тем более, что он сразу понял, кто стоял за такой положительной статьей местного писаки, сопровожденной его с князем Ливеном снимком. Сам Его Сиятельство.

— Нет, я не с претензиями. Забудьте то, что я сказал. Я к Вам по другому поводу. Я хотел, чтоб Вы напечатали снимок с фотографической пластины. Это с нашей с Анной Викторовной… свадьбы. Павел Александрович хотел иметь такой, а я все никак не мог собраться отправить ему.

— Его Сиятельство? Позвольте взглянуть, — фотограф посмотрел пластину на свет. — Чудесный снимок. Чья рука?

Штольман попытался вспомнить, кто делал это снимок.

— Это мой помощник, Антон Андреевич Коробейников.

— Антону Андреевичу несомненно не чуждо чувство прекрасного.

— О да, чувство прекрасного ему не чуждо. Он еще и на губной гармошке играет.

— Надо же, сколько талантов у Вашего помощника… Яков Платонович, Вам сколько карточек напечатать?

— Одну.

— Только одну? Отправите сейчас Его Сиятельству, а потом надумаете такой прекрасный портрет еще кому-нибудь подарить, снова идти придется.

— Да мне больше вроде как и дарить некому.

— Что же кроме Его Сиятельства и родственников больше нет? Или друзей?

Ну кроме Его Сиятельства у него только один родственник… тоже Его Сиятельство, Александр Дмитриевич. Но нужен ли Саше их с Анной портрет? Наверное, стоит заказать, на всякий случай.

— Пожалуй, еще одну.

— Давайте уж четыре.


Штольман задумался — куда ему четыре? У всех, кто был на празднике, и так уже есть. А кроме них ни друзей, ни близких знакомых, у которых он хотел бы, чтоб был их с Анной портрет, и не было. Родственникам со стороны Анны — Петру Ивановичу и Олимпиаде Тимофеевне карточки были отправлены сразу после торжества… Но, может, Левицкий прав, заказать четыре, все равно платить за работу.

Фотограф словно услышал его мысли:

— Ваша Милость, если Вы об оплате беспокоитесь, то я с Вас ничего не возьму, ни за одну карточку, ни за четыре.

— То есть как это не возьмете?

— А так. Если Вам будут нужны дополнительные карточки со снимков, что я сделал, я напечатаю, сколько скажете. И с этой пластины тоже. Мне Его Сиятельство заплатил более чем щедро. Кроме того, благодаря тому, что я выставил портрет Мироновых и дал Ваш с князем снимок для газеты, ко мне пошли заказчики, хотя и раньше на отсутствие работы не жаловался. Пригласили на две свадьбы в этом месяце. Директриса гимназии выразила желание в конце года сделать снимки всех классов. А для выпускного не только общий снимок, но и каждой гимназистки в отдельности. Принесли три карточки для реставрации.


— Вы и этим занимаетесь?

— Занимаюсь. Время снимки не жалеет, да и некоторые люди относятся к их хранению небрежно. Кто на солнце поставит, и карточка выцветет, кто прольет что-то. А кто и, тоскуя по дорогим людям, затреплет настолько, что она потрескается или порвется. Хорошо, если есть возможность снова напечатать — как у Вас. Но, к сожалению, такое бывает не всегда. Вот, к примеру, одна женщина принесла карточку сына, который погиб в Турецкую, чтоб я изображение ее мальчика подновил. А другая дама — мужа своего покойного. Я им посоветовал новую карточку вставить в рамку под стекло. Вдова согласилась, а мать спросила: «Как же это я своего сыночка через стекло целовать буду?» — Левицкий вздохнул. — Извините, Яков Платонович, я что-то отвлекся…

— Нет, это хорошо, что Вы про рамки сказали, а то я сам это как-то упустил. Мне нужна рамка, чтоб вставить снимок для Павла Александровича, — отправлять Павлу только карточку он посчитал неудобным. — Вы мне покажите, какие у Вас есть.

Левицкий принес три рамки из серебра и две из бронзы:

— Простые я и доставать не стал. У Его Сиятельства дома снимки явно не в деревянных рамках стоят. Есть еще костяная, изящная работа, но я бы не советовал посылать ее по почте.

— Я бы хотел и на нее тоже взглянуть. Не сочтите за труд показать.

— С удовольствием, — Левицкий принес коробку и достал из нее завернутую в пергамент рамку.

Изумительная работа, тонкая как кружево резьба. Яков Платонович понял, какой снимок он хотел бы видеть в ней. Не свой и Анны — для Павла, а одной Анны, тот, что был у него в бумажнике. Он вытащил бумажник, а из нее карточку жены и приложил к рамке. Эта карточка была слишком маленькой для нее, но соответствующего размера будет смотреться бесподобно.

— Я возьму эту рамку, отложите ее для меня, пожалуйста. На днях я занесу Вам пластину. Хочу сделать приятное и самому себе, а не только Павлу Александровичу, — улыбнулся он. — А для дяди я даже не знаю, какое обрамление выбрать. Может, Вы поможете?

— Я бы подождал до того, как будут напечатаны карточки. Часто сразу бывает понятно, какая рамка подходит больше всего. Как скоро Вам нужны карточки? Я могу сделать сегодня и занести Вам в управление уже утром.

— Мне не к спеху.

— Тогда я постараюсь зайти завтра после обеда или послезавтра.

— Сколько все же я Вам должен?

— Вот когда Вы получите мою работу, тогда и сочтемся.

Штольман понял, что фотограф постарается убедить его, что все, как говорится, за счет заведения. Поскольку Его Сиятельство был очень щедр. И если еще он мог как-то согласиться не платить за печать карточек, раз уж Павел вроде как это уже оплатил, то за дорогие рамки однозначно нет. За подарок Павлу и себе самому он заплатит из собственного кармана.


Яков Платонович пока не знал, куда поставит карточку жены в костяной рамке, но знал, что будет смотреть на нее довольно часто. Как и на ту, что была у него при себе. Анна была единственной женщиной, чья карточка заняла свое место в отделении бумажника. И для которой он выбрал рамку. У него не было снимков любовниц кроме Нежинской. Он хотел бы иметь карточку Лизы, его первой пассии, но не насмелился тогда попросить. Он ухмыльнулся, а если б попросил, какую бы причину привела княгиня Ливен, чтобы отказать в просьбе своему любовнику? Он как-то попросил карточку у Ноэль, но она сказала, что суеверна. Что если она подарит ему свой снимок, они скоро расстанутся. После того разговора их отношения продолжались еще больше года. Кроме Лизы и Ноэль, женщин с которыми у него были самые светлые и значимые в его жизни отношения — до Анны, он не хотел иметь ничьих портретов.


Нежинская сама предложила обменяться снимками в начале их связи, когда между ними была страсть — взаимная, как ему тогда казалось. Он получил снимок и… положил его в одну из книг. Поставить карточку любовницы на виду ему и в голову не пришло. К чему подобные сентиментальные излишества? Любовница же не возлюбленная, да и он не восемнадцатилетний юнец, чтоб вздыхать над образом прекрасной дамы. Не поставила его карточку и Нина Аркадьевна, хоть и сама просила о ней. Как он сейчас предполагал, наверное, чтоб портрет одного любовника не увидели другие. А, может, и потому, что изображение чиновника по особым поручениям было нужно ей для того, чтобы показать его человеку вроде Лассаля — для слежки за объектом… до получения приказа об устранении… Карточка Нежинской так и лежала в книге, со временем он забыл про нее… ну или, если уж быть честным с самим с собой, хотел забыть…


Он достал ее снова только в Затонске, когда разбирал свои вещи. Женщина, которая снизвела его и так невеликое доверие к людям до минимума, да что там, до отрицательных величин. Яркая, манящая, опасная и коварная — как огонь. Смотреть и восхищаться можно, дотрагиваться не стоит ни в коем разе — обожжет или спалит до тла, до пепла… Рука сама потянулась за спичками. И не дрогнула перед тем, как он поднес спичку к фотографической бумаге, и она занялась пламенем. Не дрогнула, так как у него не было сомнений, стоит ли это делать… Но его, можно сказать, внутренне пробрала дрожь, передернуло от неприятной мысли, что из-за неимоверной глупости в свое время он позволил себе связаться с этой особой… и чтоиз-за еще большей глупости ему, очень вероятно, придется иметь с ней дело вновь… Как и произошло позже… Как ему тогда хотелось, чтоб пламя уничтожило не только бумагу с изображением этой женщины, но и мосты… возведенные между ним и ней когда-то в Петербурге…


Воспоминания о жизни в столице натолкнули его на идею о том, куда поставить снимок Анны. Он поставит его в кабинете завещанной ему отцом князем Ливеном квартиры, той, где он когда-то хотел попросить карточку у, как недавно оказалось, его супруги… Да, портрет Анны в костяной рамке непременно будет стоять на столе в его кабинете… будет стоять открыто, и ему не будет неловко, если кто-то сочтет это проявлением его чувств к жене… или даже излишней сентиментальностью… Жена, особенно любимая, это не любовницы, коих в жизни мужчины может быть энное количество, и которые, сменяя одна другую, часто не даже не запоминаются. Жена — это все…

Анна стала для него всем давно… когда он даже не смел надеяться, что она будет его… нет, не любовницей, а возлюбленной… той, которой он сможет свободно открыть свое сердце. Сердце, которое с далеких дней его молодости не ведало настоящих чувств… и было переполено ими настолько, что они иногда прорывались наружу помимо его воли — через взгляды, через касания и поцелуи рук… через вроде бы ничего не значившие слова, которые на самом деле значили так много — как представлялось ему.


Если ли бы у него была возможность объясниться, он мог бы сделать это, вынув из бумажника “миниатюру” Анны, которую позаимствовал из негодного снимка с места преступления, и сказав ей: «Анна Викторовна, Вы всегда со мной. В моем сердце. Но я был бы безмерно счастлив, если бы Вы всегда были в моей жизни». Изображение Анны оказалось на карточке по ошибке — Коробейников сделал случайный снимок, когда она проходила вдали от фотографической камеры. Снимок оказался совершенно бесполезным для следствия и бесценным для начальника сыскного отделения Штольмана — на переднем плане вместо тела жертвы было размытое пятно, а на заднем — фигура, дорогая сердцу следователя. Увидев карточку, он быстро отложил ее в сторону, чтоб не смешалась с теми, что будут приложены к делу, а вечером, когда остался в кабинете один, вырезал изображение Анны Викторовны и положил его в потайное отделение бумажника. Чтоб она была поближе к сердцу. Хоть так, если по-другому невозможно.


Он не расставался со снимком, пока прошлой зимой, раненый, не очнулся около чьей-то усадьбы. Первой его мыслью была та, что он, слава Богу, остался жив. Второй — что теперь будет с Анной, его Анной, его женой. Третьей — что у него с собой был ее снимок. Определить, что за женщина была на малюсеньком прямоугольнике фотографической бумаги длиной дюйма в полтора, было затруднительно даже с помощью лупы. Какая-то дама в платье и шляпке. Но кто именно? Да хоть та же Нежинская, которая приехала к своему бывшему (и бывшему ли — по мнению жителей Затонска) любовнику в провинциальный городок. То, что это была Анна Викторовна, знал лишь он сам. И все же, если задаться такой целью, наверное, можно было бы опознать, что это была барышня Миронова. Тогда, чтоб оградить Анну от возможных проблем, плохо слушавшимися от волнения, холода и слабости пальцами он достал из потайного отделения бумажника снимок и порвал его на мелкие клочки, а бумажник спрятал под камнем. Бумажник ему потом принес тайный советник Васильев, нашедший его около доставшемуся ему по наследству от дальнего родственника имения, вместе со своим слугой выходивший его, а затем и устроивший их с Анной тайное венчание… Вот кому он подарит одну из их с Анной карточек, которые напечатает Левицкий. Как напоминание о том великодушном поступке, благодаря которому они с Анной обрели долгожданное счастье и начали новую веху их жизни. Сан Саныч не был сентиментальным, но жест Штольмана оценить бы смог, ведь он сам был женат по любви. С Эмилией Николаевной, которая и в свои годы оставалась красивейшей и очаровательнейшей женщиной, они составляли прекрасную пару.

В размышлениях Штольман не заметил, как дошел до гостиницы, где остановился Дубельт.


========== Часть 17 ==========


Штольман спросил у портье, у себя ли в номере полковник Дубельт. Если бы его не было, он бы оставил ему записку. Но полковник уже вернулся. Яков Платонович постучал тростью в дверь номера:

— Господин полковник, это Штольман.

Дубельт открыл дверь почти сразу же. Его взгляд на долю секунды задержался на руке, державшей трость со знакомым ему вензелем, и на перстне, так напомнившем ему перстень Его Сиятельства князя Ливена.

— А, это Вы, Ливен, проходите. Я смотрю, Вы такой же франт как Павел Александрович, — улыбнулся он. — Я как раз хотел отправить к Вам мальчишку с запиской. Закончил сегодня пораньше, решил, если Вы не заняты, пригласить Вас в ресторан. К чему откладывать, ведь завтра может и не сложиться. Или у меня будет больше дел, чем я наметил, или у Вас, не дай Бог, какое-нибудь серьезное преступление.

— Нет, это я Вас приглашаю. Как, можно сказать, местный житель. Кроме того, у меня к Вам дело, точнее просьба о помощи.

— Ну без дела бы Вы вряд ли ко мне пришли. И за эту просьбу Вы намерены угостить меня ужином вашем хваленом ресторане? Ливен, не слишком ли это ничтожная компенсация за то, о чем Вы хотите меня попросить? А то я соглашусь и вдруг прогадаю? — усмехнулся Дубельт, поглаживая ус.


Яков Платонович второй раз смолчал, когда Дубельт назвал его Ливеном. Ему хотелось поправить полковника, но он не стал этого делать. Он не в том положении, чтобы пререкаться.

— Ну об этом Вы сможете судить только если позволите изложить ее. Но мне хотелось бы сделать это тет-а-тет, поскольку дело очень деликатное.

— Это касается Вас?

— Нет, не меня. Сначала, если разрешите, я расскажу суть без имен. А если Вы согласитесь помочь мне, то, конечно, назову Вам их.

— Договорились. Присаживайтесь, — Дубельт показал на кресло. — По рюмке коньяка?

— Полковник, Вы же не пьете.

— Я сказал, что не любитель, особенно по утрам. Но рюмку-другую в приятной компании пропустить могу, — он налил Штольману и себе.

— Благодарю.

— И так, что у Вас?

— У одного здешнего помещика в Петербурге пропала дочь десяти лет, я пытаюсь помочь ему найти ее, но мне самому требуется содействие.

— Если это произошло в Петербурге, то это дело вне Вашей компетенции. Ливен, Вы делаете это неофициально, так сказать, по доброте душевной?

Яков Платонович снова сделал вид, что не услышал неподобающего обращения.

— Да, по доброте душевной, если Вам так угодно.

— Что ж, помочь человеку найти ребенка — благородный порыв. Значит, из-за этого Вы наступили на горло своей гордости, когда я назвал Вас по фамилии, которую Вы могли бы носить, но не носите из-за обстоятельств Вашего рождения?

Штольман промолчал.


— Яков Платонович, не сердитесь на меня. В первый раз я сделал это неумышленно, просто увидев перед собой Ливена, именно Ливена — племянника Павла Александровича. А потом, каюсь, назвал Вас так намеренно. Дело не пустяковое, иначе бы Вы ко мне обращаться не стали. Но вот что для Вас важнее, собственная уязвленная гордость или дело, которое Вас ко мне привело, это мне хотелось знать до того, как Вы меня с ним ознакомите. Рад, что не ошибся в Вас, Вы несомненно человек, заслуживающий уважения. Продолжайте, пожалуйста.

Штольману было неловко, неуютно, когда Дубельт называл его по имени его настоящего отца-князя. Но обижаться?

— Господин полковник, никаких обид. И я благодарен Вам, что Вы согласились меня выслушать. Девочка очень красивая, выглядит старше, лет на тринадцать. Дочь на самом деле не этого помещика, а его жены, у которой когда-то были отношения с одним офицером, — Штольман сделал паузу и вопросительно посмотрел на Дубельта.

— Вы хотите знать, имеет ли для меня значение, что ребенок появился вследствие прелюбодеяния его матери? Нет не имеет. Я не ханжа. И для меня отнюдь не откровение, что у военных бывают незаконные дети, в том числе и от связей с замужними дамами. Да и среди самих офицеров, конечно, есть бастарды, те, о ком проявили заботу их высокопоставленные или титулованные отцы — как Его Сиятельство о Вас. Когда я начинал служить, в моем полку были внебрачный сын генерала и внебрачный сын графа, оба носили фамилии мужей своих матерей, но именно их настоящие отцы приложили руку к тому, чтоб они могли стать офицерами и делать военную карьеру. Что касатеся той девочки, я рад, что ее не постигла участь незаконнорожденной, и у нее есть официальный отец — муж ее матери, так же, уж извините за сравнение еще раз, как был у Вас. И что этому мужчине не безразлична ее судьба.

«В отличии от мужа моей матушки, которому не было до меня дела».


— Думаю, он насмелился обратиться к Вам, когда узнал, что Вы — незаконный сын князя. Посчитал, что Вы не отнесетесь к его приемной дочери с предубеждением из-за фривольного поведения ее матери.

— Да, все так и было, — подтвердил Штольман. — А что касается той дамы, в последние несколько лет она жила в Петербурге на содержании другого любовника. Около полутора месяцев назад она погибла — несчастный случай, ее муж приехал забрать девочку, но она исчезла. Есть мнение, что она могла уехать к родному отцу, которому она не нужна. Его адрес нам неизвестен.

— Но если дочь ему не нужна, то он, скорее всего, постарается от нее отделаться, сообщит тому же мужу своей бывшей любовницы, если тот формально считается ее отцом.

— Там не все так просто. Он может и не признаться, что она у него.

— Ну так пусть едут в полк, где служит тот офицер. Или они и места его службы не знают?

— Как оказалось, он вышел в отставку четыре года назад, но скрыл этот факт от них.

— Скрыл этот факт? Из-за причины, по которой он вышел в отставку?

— По-видимому. Это бы и хотелось выяснить. Наряду с тем, где он сейчас проживает.

— Пенсию получает?

— Нет, не дослужился до нее.

— Последнее место службы известно?

— Известно то, где он служил семь лет назад — в Ржеве, в чине ротмистра в драгунском полку, каком именно, без понятия.


— Офицер, которого Вы разыскиваете, ротмистр Каверин? — задал вопрос Дубельт таким тоном, что он больше походил на утверждение.

Начальник сыскного отделения посмотрел на полковника словно тот был… гадалкой:

— Да, он самый. Откуда Вы знаете?

— Помните, я рассказывал Вам про полковника, который проворовался, проиграв крупную сумму в карты?

Штольман кивнул.

— Так вот это было как раз четыре года назад в одном драгунском полку в Ржеве. Дело было в ведении военно-окружного суда. Обвинительный приговор был вынесен тому полковнику, его заместителю и адъютанту полковника. Ротмистр Каверин, приятель полковника был подозреваемым, но осужден не был. Однако сослуживцы были уверены, что он тоже был замешан — помогал полковнику находить покупателей на казенное имущество. Кто-то из офицеров не раз видел его с двумя купцами, которые, как выяснилось, приобрели кое-что из инвентаря, но они отрицали, что имели дело с ротмистром. Сослуживцы решили не оставлять подобное безнаказанным. Состоялся суд чести, Каверину предложили уйти в отставку. В отставку он вышел без повышения чина, не так, как это бывает с офицерами, зарекомендовавшими себя с лучшей стороны.

— Теперь понятно, почему он не распространялся о своей отставке. О таком позоре вряд ли бы кто решился рассказать.


— А теперь Вы мне поведайте, почему, как Вы выразились, там не так все просто. Кроме, конечно, того, что ему не нужна дочь. Чему, собственно говоря, я нисколько не удивлен. Каверин — самовлюбленный тип, нарцисс и эгоист до мозга костей. Такие чадолюбивыми не бывают.

— Когда его перевели в тот полк семь лет назад, его любовница увязалась за ним. Прожили полгода, пока новый любовник, знакомый ротмистра, не увез ее с дочерью в Петербург. Четыре года назад Каверин появился у них в столице, по старой памяти, без каких-либо обязательств, но мать сказала дочери, что он ее отец.

— Женщина красивая, но, полагаю, небольшого ума, раз такое учудила. Такой отец ребенку ни к чему. Я слышал, что ранее ротмистр жил с дамой и дочерью, но никогда не признавал ее своей, хотя всем было ясно, что девочка его. Подобное его отношение среди офицеров уважения не снискало. Но надо отдать должное, он хотя бы то время содержал любовницу и дочь.

— Даму и ее дочь Таню содержал не ротмистр Каверин, а ее законный муж, затонский помещик Карелин.

— Что?? Офицер позволил, чтоб муж любовницы платил, когда, простите, он делил с ней ложе?

— Думаю, это было причиной, по которой Каверин согласился, чтоб они поехали с ним — что ему не нужно было на них тратиться. И, похоже, был рад сбыть ее с рук новому любовнику, столичному господину со средствами, намного превосходящими те, что были у мужа.

— Какой достойный мужчина! — с сарказмом сказал Дубельт.

— О, Вы будете о нем еще более лестного мнения, когда узнаете, что он, похоже, обменивал свое мужское достоинство на щедроты дам.

Полковник внимательно посмотрел на Штольмана:

— Я Вас правильно понял, Яков Платонович, что он дарил дамам страстные ночи за вознаграждение?

— Если Вы имеете в виду, что таким способом он пополнял свой доход, то об этом мне неизвестно. Карелин сказал, что из одного случайно услышанного разговора он сделал вывод, что когда-то Каверин жил за счет женщины, был альфонсом.


— Да, он любит красиво жить и, если верить Вашему знакомому, выходит, не всегда на свои средства. Когда он оказался подозреваемым, дама, с которой у него была связь, рассталась с ним, точнее, выставила его из своего дома. Его приютил сослуживец, который тогда не верил в его вину. После суда чести он попросил ротмистра съехать, и тот жил в гостинице, пока не покинул полк.

— И поехал к бывшей любовнице и дочери в Петербург.

— К бывшей любовнице, у которой, как Вы сказали, на тот момент был богатый любовник, — внес уточнение Дубельт. — Полагаю, человек щедрый и не требующий у нее отчета за повседневные расходы?

— Полковник, Вы подумали о том же, что и я? Что он заявился к ней просить денег?

— Да, об этом. Я Вам не сказал еще одного, было подозрение, что ротмистр заплатил тем двум купцам, точнее их семьям, чтоб они отрицали его причастность к делу. Если это так, то он был совсем на мели. К бывшим сослуживцам по полку он обратиться не мог, вряд ли бы кто-то дал ему тогда даже в долг. Оставались знакомые, которые не знали о его отставке, и бывшие любовницы.

— И больше всего шансов было разжалобить ту, у которой от него ребенок. Мол, не дашь же ты пропасть отцу своей дочери.

— Да, рассказал ей какую-нибудь душераздирающую историю, и она дала денег. А дочери по глупости сказала, что это ее отец.

— Папенька, который служит в гарнизоне очень далеко, чуть ли не на Камчатке, приезжал их навестить.

— Ах, папенька служит на Камчатке? А, может, в дисциплинарном батальоне, где ему, собственно говоря, и место? — нахмурился полковник.

— В любом случае он приезжал из своего выдуманного медвежьего угла еще раза два-три в течение последних четырех лет, в последний раз около года назад.

— Снова за деньгами? Позвольте не поверить, что у него проснулась совесть.

— Неизвестно с какой целью. Да и про деньги это мы с Вами предположили. А вдруг это не так, и мы пытаемся… оговорить человека? — Штольман подумал о том, что нужно быть осторожнее с выводами, тем более не имеющими веских оснований и доказательств — не так, как они оплошали с Белоцерковским в случае со Стаднитским.

— Судя по тому, в каком положении ротмистр оказался, выйдя в отставку, это предположение имеет основание быть. А Вы, значит, рассматриваете версию, что девочка могла поехать к родному папеньке?

Начальник сыскного отделения еще раз отметил, что полковник использует в своей речи такие понятия как версия, следствие, подозреваемый, приговор… Нужно будет потом задать ему вопрос.


— Сейчас да. До этого была другая версия, что к исчезновению девочки мог быть причастен дальний родственник Полянского — любовника матери, но она не подтвердилась. У него алиби.

— Этот человек попадал ранее в поле зрения полиции, поэтому в первую очередь Вы заподозрили его?

— Да, попадал и не раз. И уходил от наказания. Но на этот раз он, слава Богу, не при чем. Пусть уж лучше девочка окажется у отца-стяжателя…

— Слава Богу, потому что ротмистру нужны деньги, а не она сама? Не ее юность и красота?

Штольман удивленно посмотрел на Дубельта:

— Ну это-то откуда…

— Так это само собой напрашивается. Вы сказали, девочка очень красивая. Если в Каверина пошла, то писаная красавица. Чего у него не отнять, так это внешности. К ней бы еще порядочности… А почему сразу не рассматривали, что она могла поехать к отцу?


Штольман ухмыльнулся про себя, полковник, можно сказать, взял инициативу в разговоре в свои руки.

— Только сегодня выяснилось, что из квартиры, где жили мать и дочь, исчезла шкатулка, в которой были письма, в том числе от Каверина, с его адресом, естественно, так как дама состояла с ним в переписке, и деньги. Больше ничего не пропало, ни драгоценности, ни ценные вещи. Скорее всего, девочка забрала шкатулку и деньги и отправилась к отцу. Кроме того, Карелин ранее говорил, что если бы Таня появилась у Каверина, он бы сообщил своему знакомому, то есть любовнику ее матери. А сегодня открылись новые обстоятельства. Не думаю, чтобы Каверин ему об этом сообщил, он бы молчал, чтоб не обнаружилась правда про его отставку. Кроме того, Полянский отказал ему от дома.

— Отказал от дома? По какой причине?

— В его последний приезд у них вышла ссора, Полянский был недоволен тем, что Каверин не несет никаких обязательств по отношению к дочери, только травит ей душу своими внезапными появлениями из якобы отдаленного гарнизона. И что она скоро поймет суть отношений его самого и своей матери и, возможно, подумает, что мать изменяет с ним ее отцу.

— А почему девочка не осталась с кавалером матери до приезда ее мужа? Он ведь, похоже, к ней хорошо относился. Явно лучше, чем родной папенька.

— Он надумал жениться. Мать Тани погибла в день его помолвки, в расстроенных чувствах попала под лошадь.

— Страшная смерть, — вздохнул Дубельт. — И девочка посчитала его виновным в смерти матери?

— Про это ничего не известно, — сказал Штольман, подумав, почему ему самому не пришла мысль, которая лежала на поверхноверхности. Таня ведь действительно могла сбежать из дома, виня Полянского в гибели матери и не желая больше находиться там, где бы появлялся он. А не зная, что Карелин формально приходится ей отцом, кинуться к тому, про которого рассказала ей мать, хоть и видела его до этого пару-тройку раз. Но даже такой призрачный отец лучше негодяя, толкнувшего матушку в могилу. Тут он оборвал сам себя: «Господин следователь, похоже, Вас занесло не туда». Исходя из того, что, по словам Полянского, Таня не знала, какие на самом деле отношения связывали его и ее мать, она и не предполагала, что мать расстраивалась из-за предстоящей женитьбы Ильи Анатольевича. Ведь для дочери она была замужем за ротмистром Кавериным, а Полянский был лишь его родственником, на попечении которого они жили. Или Ульяна объяснила дочери причину своего горя? Если последнее, то иначе как дурой ее не назовешь.


— Над чем задумались, господин начальник сыскного отделения?

— Над Вашим вопросом. Могла ли девочка винить любовника матери в ее смерти. И из-за этого сбежать к Каверину.

— Взрослые люди часто склонны обвинять других в грехах, поддаваясь эмоциям. А что уж говорить о ребенке.

— Анатолий Иванович, для этого она должна была знать, что ее мать и тот мужчина состояли в любовной связи, и что своей помолвкой он разбил сердце матери. А они свои отношения по сути скрывали, точнее не проявляли своих симпатий прилюдно. Мать говорила дочери, что Полянский, на попечении которого они живут, дальний родственник отца, то есть Каверина. И про своего мужа Карелина говорила, что он их дальний родственник из провинции. Девочка не знала, что он считается ее отцом.

Дубельт от удивления приоткрыл рот:

— Яков Платонович, Вы это серьезно? Подобными вещами не шутят.

— Совершенно согласен, что не шутят. Все так, как я сказал.

— Законный муж, значит, дальний родственник. Любовник, который ее с дочерью содержал семь лет, тоже дальний родственник. А волокита, с которым она ненужного ему ребенка прижила, вроде как муж… Заблудилась баба в трех мужиках, — подвел итог Дубельт.

Штольман ухмыльнулся про себя, как точно и хлестко выразился полковник:

— Лучше и не скажешь.

— Ну почему же? Можно и лучше, только слова будут… не теми, что должны звучать в приличном обществе. А Ваше общество, Яков Платонович, я безусловно считаю приличным. Как и Павла Александровича. Но при нем, честно говоря, я бы стесняться не стал. Сказал так, как на языке вертелось.

— Это как же? — полюбопытствовал Яков Платонович.

Полковник, хмыкнув, произнес фразу, от которой можно было прийти в смущение. Но Штольман не смог сдержать смеха:

— Господин полковник, да у Вас талант придавать содержанию высказывания соответствующую форму.

— Ну если у меня талант, то у подполковника Ливена талантище, да что там, дар. И хотя подобные выражения он позволяет себе крайне редко, каждое стоит того, чтобы быть внесенным в список изречений Его Сиятельства. Для дальнейшего употребления, — усмехнулся Дубельт.

— Его высказывания такие же… сочные?

— По большей части нет, такие, что все же возможно употребить в высшем свете, где он вращается. Раз уж зашла речь о Павле Александровиче, Вы ведь подумывали, не обратиться ли за помощью к нему?

— Подумывал. Но сейчас мне не хотелось бы его озадачивать своими вопросами без крайней на то необходимости. Пусть я буду эгоистом, но мне хочется, чтоб он и Анна Викторовна просто отдохнули в компании друг друга, а не занимались этим делом. Но если бы Вы мне отказали, я бы обратился к нему.


— Яков Платонович, Вам не придется этого делать. Пусть Павел Александрович наслаждается приятным обществом. А что до помощи, ну с Ливеном ясно, он бы попытался получить информацию через свои связи. А Ваша жена каким образом могла бы помочь?

Штольман сомневался, говорить ли Дубельту о даре Анны. Еще подумает, что она не в себе.

— У нее есть некие способности, которые, возможно, могли бы помочь прояснить ситуацию.

— Это Вы о том, что она видит духов и разговаривает с ними?

«Уже дошли слухи».

— Да. Карелин умолял меня просить Анну Викторовну вызвать дух матери девочки. Вдруг удастся хоть что-то узнать. Но я сказал ему, что способности у Анны Викторовны сейчас не те, что были ранее. И что до ее возвращения в Затонск я в любом случае просить ее ни о чем не стану. Понимаете, полковник, подобные экзерсисы не проходят бесследно, Анне Викторовне может стать дурно, и я не хотел бы, чтоб такое произошло, когда меня нет рядом с ней.

— Понимаю Ваше беспокойство и разделяю Вашу позицию.


— Но самих подобных способов получения информации Вы не разделяете?

— Почему же, любые способы приемлемы, даже самые, скажем так, необычные, если они дают результат. Никаких предубеждений насчет медиумов я не имею. Хотя, конечно, отношусь к этому довольно скептически. Моя дочь с невесткой были как-то на сеансе медиума.

— Да Вы что?

— Да. За Юлей тогда пытались ухаживать два кавалера — тот, что позже стал ее мужем, и еще один, помоложе. Юле нравились оба, и она не могла решить, кому отдать предпочтение. Нам с ее теткой Марией больше был по душе Василий, было видно, что он не только увлечен ее красотой, но и имел более глубокие чувства, хоть открыто на тот момент и не выражал их, а также серьезные намерения. Второй умел произвести приятное впечатление, но был более легковесен. Для флирта такой поклонник был бы хорош, а вот для возможного брака нет, по крайней мере не в его двадцать семь. Но этому она благоволила именно потому, что он был ей ближе по возрасту, а другому, так как был к ней очень внимателен. Как-то сказала нам с ее теткой, что ей бы очень хотелось знать мнение маменьки о том, кого ей выбрать. Мы с Марией, конечно, могли сказать ей, какого бы кавалера мать предпочла для нее, но не стали этого делать. А потом она услышала от кого-то про приехавшего из Парижа медиума, который разговаривал с духами умерших, и загорелась желанием спросить через него совета у маменьки.


— И Вы позволили?

— Позволил. Подумал, что большого вреда от этого не будет, что тот медиум отделается общими фразами. А он говорил по существу, будто действительно был лишь проводником духа Елены. Посоветовал Юле ее нынешнего мужа, так как его чувства к ней на всю жизнь, и она будет с ним счастлива. До сих пор не знаю, был ли месье Пьер на самом деле медиумом или шарлатаном, с которым Мария заранее договорилась о том, что говорить ее племяннице.

— Месье Пьер? - переспросил Штольман, предполагая, кто мог представляться этим именем - Петр Миронов.

— Да, так его называли дамы.

— Вы его видели? Присутствовали на его сеансе?

— Нет, не присутствовал. Но видел, когда забирал Юлю с Марией. Этот месье Пьер не француз, разговаривает на русском не хуже нас с Вами. Да и фамилия у него простая, дай Бог памяти… а, Миронов. Не знаю, каких уж он кровей, но внешне мог бы сойти за француза или итальянца.

— Затонских он кровей. Это дядя Анны Викторовны, брат ее отца.

— О как! Так он медиум или нет? Уж Вам-то, Яков Платонович, это наверняка известно.

«А вот наверняка это не известно.»

— Думаю, что дар у него все же имеется, — сказал Яков Платонович. Скажи он, что сомневается в этом, и Дубельт мог бы решить, что и Анна шарлатанка, что у Мироновых это семейное.

— Значит, своим счастливым замужеством Юля в какой-то мере обязана Вашему родственнику? По возможности хотелось бы поблагодарить его за участие.

— Петра Ивановича нет в Затонске. Он снова в Европе. Когда точно вернется, сказать не могу, но если до того, как мы с Анной Викторовной переедем в Петербург, или мы встретим его в столице, то могу передать ему от Вас поклон. Но все же я считаю, что больше всего счастливым замужеством Ваша дочь обязана своему мужу, который, как Вы сказали, любит ее.


— Да, Вы правы, ему… И тем не менее передайте поклон месье Пьеру, если Вас не затруднит… Но мы отошли от темы нашей встречи. Хотелось бы надеяться, что Вашей супруге удастся поговорить с духом матери девочки и прояснить хоть что-то.

— Мне тоже. Но все же я бы больше полагался на… материальные свидетельства. Не потому, что не верю в способности Анны Викторовны как таковые, скажу Вам честно, она не однажды помогала мне в расследованиях, а так как после одного… потрясения ее дар… нестабилен… Поэтому я и прилагаю со своей стороны усилия, как могу… Вот к Вам пришел просить содействия…

— Яков Платонович, я совершенно не против попытаться помочь в силу своих возможностей. Но прежде чем, как говорится, вступить в игру, я хотел бы уточнить детали.

— Извольте.

— Вы говорите, что адреса Каверина не знали ни любовник дамы, ни ее муж. Ну мужу, положим, его было знать незачем, в отличии от любовника, который сам был знакомым Каверина. Но он не был осведомлен ни об его отставке, ни о месте жительства. Сама дама знала адрес, но любовнику не сказала.

— Не сказала, притом даже не имея понятия про их ссору.

— Последнее мне не нравится.

— Почему?

— Значит, это не она сама решила не рассказывать своему кавалеру новости о Каверине, чтоб, например, он не стал далее выяснять отношения… в письменной форме, а Каверин сам попросил ее об этом. Это для него крайне важно, он очень не хотел, чтоб вскрылась правда. Мадам-то, даже зная адрес, вряд ли бы стала выяснять, где служит ее бывший сердечный друг. А вот его знакомый мог бы задаться этой целью.


— В свой последний приезд Каверин сказал ему, что когда получит новое назначение, не сообщит о нем.

— Вероятно, хотел переехать, сменить адрес, а, быть может, и уже сменил к тому времени… Давайте рассуждать, кто все же мог знать о месте проживания Каверина. Да и вообще о его существовании. Подруги мадам Карелиной? Возможно, но маловероятно, чтоб она делилась с ними пикантными подробностями своей жизни, такими как те, что у нее ребенок от адюльтера с офицером. Скорее всего, про Каверина в Петербурге не знал никто кроме ее любовника. Хотя прислуга могла.

— Прислуга?

— Ну если любовник у дамы был богатый, не сама же она мыла полы, прислуга была. По крайней мере приходил кто-то убирать. А где уборка, там и возможность увидеть многое, в том числе и то, что не полагается. Я имею в виду, например, пройтись из любопытства по ящикам. Ящик, где была шкатулка с письмами, запирался?

— Не всегда.

— Значит, не исключено, что прислуга могла их видеть. Еще почтальон — конечно, через него проходят тысячи писем, но вдруг запомнил, откуда даме были письма, не адрес, конечно, а город. Прислугу и почтальона опрашивали?


Штольман попенял сам себе — как он мог упустить из виду прислугу и почтальона? Тем более, что он только что был на почтамте, а ранее вспоминал про дело Владека, где опрашивали прислугу.

— Не знаю. Не уверен. Пошлю телеграмму Белоцерковскому.

— Это дело ведет Белоцерковский?

— Да, я направил Карелина к нему. Вы его знаете?

— Шапочное знакомство. Говорят, профессионал в своей области.

— Так и есть.

— Но один ум хорошо, а два, нет, сейчас даже три, если считать не только Вас, но и меня, лучше. Если Белоцерковский не опрашивал этих свидетелей, не могли бы Вы попросить его сделать это побыстрее и сразу же прислать ответ? Вдруг удастся у них что-то узнать? Если ответ будет отрицательным, то я обращусь к одному офицеру, который все еще служит в том драгунском полку, чтоб он навел справки о Каверине.


— Не он ли подал рапорт о том, что в том полку творилось?

— Нет, не он. Подсуетился, так сказать, второй заместитель полковника — не из радения за сам полк, а из интереса по возможности занять потом освободившуюся полковничью должность.

— Занял?

— Нет, он тогда получил новое назначение — на Урал. Судя по всему, он подозревал о правонарушениях раньше, но тянул до того, пока полковник не пошел, как говорится, в разнос, и можно было не сомневаться, что он лишится должности, тогда и подал рапорт. Кроме продажи подведомственного имущества полковник еще наживался на некачественных поставках, за которые платилась полная цена. Например, закупленный фураж был совершенно негодный, и некоторые лошади заболели. Если Вы спросите, был ли ротмистр Каверин причастен к последнему, то нет… А расспрашивать сейчас про Каверина нужно как можно более… тихо, незаметно, не привлекая к этому внимания. Ведь если кто-то из бывших сослуживцев Каверина после его скандальной отставки посчитал возможным поддерживать с ним отношения, то он сразу же может сообщить ему, что им интересуются. И тогда…

— И тогда даже если девочка у него, он может от нее избавиться, отослать к кому-нибудь… или просто прогнать, выставить на улицу, только чтоб полиция его с ней не связала? — Штольман спросил о том, о чем думал сам.

— Да, я очень этого опасаюсь. Судя по тому, что я знал сам, и Вы мне рассказали сегодня, от такого мерзавца можно ожидать чего угодно… Но пока, честно говоря, я не надеюсь, что мы так скоро выясним его настоящее место пребывания. Скорее всего, удастся узнать про то, куда он уехал, выйдя в отставку. Но если и так, то уже хоть что-то… первый адрес, затем следующий и так далее… Сколько веревочке не виться, а конец будет… Не думаю, чтоб он переезжал слишком часто, должен же он где-то служить, чтоб зарабатывать себе на жизнь. А тому, кто бегает с одного места службы на другое, не очень рады. Да и найти должность после того, как вышел в отставку в чине ротмистра, не так просто. Мне кажется, он обосновался в каком-нибудь городе, где больше возможностей найти подходящую должность и, как говорится, держится за нее.

— Да, скорее всего, губернском или крупном уездном, — согласился Яков Платонович. — И не так далеко от Петербурга, поскольку все же туда ездит.

— Но ездит, насколько нам известно, нечасто, поэтому от столицы город все же может быть на каком-то расстоянии, но не слишком далеко, чтоб не разориться на билетах на поезд, и уж точно не на Камчатке.

— И не в Сибири.


— Полагаю… А полицмейстер после моего ухода и того, как, возможно, уговорил бутылку коньяка, к переезду в Сибирь не готовится? — съехидничал Дубельт.

— К переезду в Сибирь? — посмотрел на полковника в непонимании Штольман.

— Ну так мало ли он что там себе напридумывал под коньяк-то… Не исключено, что и про возможный переезд в далекие края.

— Я видел его после Вашего ухода, он был совершенно трезвый.

— Что, даже для успокоения нервов рюмки не опрокинул? Колотило-то его при мне так, что аж стул под ним подпрыгивал.

— Полковник, я надеюсь, у Вас нет к нему никаких претензий? — осторожно спросил Штольман.

— Да Бог с Вами, Яков Платонович, нужен мне ваш Трегубов. У него есть свое начальство, чтоб ему шею намылить, и без моей помощи, если оно о каких-то огрехах узнает. Какое мне дело до того, что он отдал Вам Ваши семейные ценности до окончания следствия?

— Поняли? — нахмурился Штольман. — По моей оговорке?

— Конечно, понял. Не только по Вашей, как Вы сказали, оговорке. По тому, как полицмейстер вел себя — нервно, беспокойно. Верно, думал, что я буду специально выискивать нарушения в ведении следствия. Начну с улик, которые были неправомерно отданы, и накопаю — мало ли еще что… Но у меня такой цели визита не было. К нему я зашел лишь потому, что мне было нужно посмотреть дела, ну и потому, что он — Ваш начальник. Мне не показалось хорошей идеей идти прямо к Вам, минуя его. Это могло бы выглядеть… неправильно. А так — пришел сначала к нему, а он уже сам направил меня к Вам. Для разговора о тех делах, в которых Вы… имели несчастье быть замешанным.

— В которых я оказался пострадавшей стороной, — поправил Дубельта Яков Платонович.

— Да, в которых Вы были потерпевшим. Но для меня это было только предлогом для того, чтоб встретиться с Вами, племянником Павла Александровича. Но Вы, думаю, это и сами поняли. Иначе разговор у нас был бы в совершенно другом тоне.

— В совершенно другом тоне?

— Не таким… свободным и… доверительным. Я же рассказал Вам про случаи, с которыми сталкивался по службе, а эту тему я обсуждаю далеко не со всеми собеседниками, тем более не имеющими касательства к тому ведомству, в котором я имею честь служить.


— Полковник, Вы имеете отношение к военно-окружному суду или военно-прокурорскому надзору? — задал прямой вопрос Штольман.

— Весьма… опосредованное. Я не служу ни там, ни там, иначе бы носил соответствующий мундир.

— А к Военному министерству?

— Хорошо, Вам я скажу. К Военному министерству я имею самое непосредственное отношение.

— Вы служите в Главном штабе? — чуть поразмыслив, уточнил Штольман.

Дубельт снова усмехнулся:

— Господин следователь, до чего же Вы прозорливы. Да, это так.

«Так вот почему все так быстро завертелось — заместителю начальника охраны Императора подполковнику Ливену и ходить далеко не пришлось, вышел из Зимнего дворца, перешел Дворцовую площадь и прямиком в Главный штаб к какому-нибудь своему знакомому генералу — просто повидаться и поболтать о пустяках, а тот о пустяке, рассказанном Ливеном, доложил на первом же совещании…»


— И в какой должности, если не секрет?

— Вот это как раз, можно сказать, секрет. Я член неофициальной комиссии, которая помимо прочего занимается проверкой фактов, изложенных в рапортах, относительно… состояния дел в воинских подразделениях.

— Почему неофициальной? К чему такие тайны мадридского двора?

— К тому, что проверки производятся не только по рапортам, поданным по всей форме, но и донесениям, скажем так, граждан, решивших остаться инкогнито.

— То есть доносам и анонимках.

— Да, если Вам угодно так это назвать. А, бывает, я проверяю достоверность сведений, полученных из, казалось бы, совсем уж ненадежных источников — например, устных жалоб и даже… слухов, в которых речь идет о… вопиющих вещах…

— Полковник, Вы в самом деле занимаетесь подобным?

— В самом. Вы даже не представляете, что порой может стоять за такими слухами…

— Да все что угодно, вплоть до организации террористического акта и государственной измены, — сказал начальник сыскного отдела.

— Слава Богу, у меня в практике подобного не было… В любом случае я редко приезжаю с инспекцией по поводу поданного рапорта как представитель Главного штаба. Гораздо чаще, особенно когда сведения получены неофициальным путем, у меня предписание иного рода.

— Я не совсем понимаю Вас.

— Бывает, я прибываю с предписанием из штаба округа о проведении проверки в гарнизоне или полку. К примеру, ревизии материальной части. И уже на месте обнаруживаю, что полковник не в состоянии предоставить интересующую меня документацию, так как совершенно не появляется на службе, поскольку находится в перманентном запое. Разумеется, по поводу такого инцидента я подаю рапорт. Но не всегда все так явно. Иногда получить доказательства не так просто, приходится, так сказать, собирать их по крупицам, рыть носом землю…


— Значит, Вы все же занимаетесь следствием.

— Нет, следствием я не занимаюсь, на это есть военные следователи, я не один из них.

— Вы занимаетесь не следствием, а… негласным сыском? — предположил Штольман.

— Можно назвать это и так. По большей части в этом направлении моя деятельность именно негласная. Официально я занимаюсь инспекциями. И не только в случаях, когда заранее известно, что имеют место нарушения. В ходе обычных проверок тоже обнаруживается много чего… примечательного… Как в случае с полковником Рихтером.

— А когда Вы находите подтверждение фактам или сами обнаруживаете нарушения, на основании Вашего рапорта начальство само принимает решение о дисциплинарном взыскании или, если речь идет об уголовно-наказуемом преступлении, привлекает соответствующую инстанцию?

— По всякому бывает… Я не имею права обсуждать вопросы… такого плана…

— Да, я Вас понимаю. Скажите, а свою должность Вы получили благодаря тому, что на Турецкой войне были в разведке? Или это тоже… секрет?

— Лишь отчасти по этой причине. Но опыт сбора и анализа информации, полученный тогда, несомненно полезен при моей настоящей службе… О моей службе можно говорить много и долго, но сейчас я бы предпочел сытный ужин… пустым разговорам, — умело закончил тему о своей служебной деятельности полковник.

— Да, да, конечно. Извините, что я задержал Вас, точнее нас так надолго…

— Я бы хотел переодеться. Думаю, для посещения ресторана Дворянского собрания костюм будет более уместен, не хочу привлекать там излишнего внимания своим мундиром. Я быстро. Вы не успеете заскучать, — Дубельт улыбнулся и удалился в спальню.


========== Часть 18 ==========


Вскоре Дубельт появился в гостиной в темно-сером, прекрасно сшитом костюме, который дополняли шелковый шейный платок и цилиндр, что был у него в руке.

— Анатолий Иванович, да Вы такой же франт как Павел Александрович, — беззлобно поддел Дубельта Штольман.

— Куда мне до Его Сиятельства. Мне портные, которые обшивают Великих князей, недоступны, — улыбнулся Дубельт. — Как и многое другое.

— А у меня костюмы еще с Петербурга. В Затонске новым гардеробом так и не обзавелся, — не только не обзавелся, но и докатился до того, что белье уже было изношенным. — Куда тут особо ходить?

— Разве что в Дворянское собрание да на званый вечер какой-нибудь… Конечно, здесь не столица, чтоб за последними веяниями моды следовать… Вернетесь туда, справите новый гардероб у тех портных, где Павел Александрович заказывает себе костюмы.

— Мне это недоступно, — повторил Штольман фразу Дубельта.

— Да полно Вам, Яков Платонович. Неужели Вы еще не настолько хорошо узнали своего дядю, чтоб не понимать, что своего племянника он захочет представить в свете в наилучшем виде? И советую Вам даже не пытаться этому противиться, все равно в итоге Вы сдадитесь на милость Его Сиятельства. Он умеет добиваться своего, — хихикнул Дубельт. — Уговорил же он Вас носить этот перстень. Кстати, я могу на него взглянуть? — полковник положил цилиндр.


По этому жесту Штольман понял, что Дубельт считал, что задал вопрос скорееиз вежливости, не предполагая, что племянник князя Ливена мог отказать ему в такой ничтожной просьбе. Но ему было неловко, и он замялся:

— Я, я ношу перстень по праву…

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Я предполагаю, как он выглядит, но мне бы хотелось убедиться, что я прав. К сожалению, у меня сейчас не такое острое зрение, как было раньше, чтоб видеть мелкие детали.

Яков Платонович снял с руки перстень:

— Прошу Вас.

Дубельт внимательно изучил кольцо:

— Перстень бастарда, как я и думал. Очень тонкая, филигранная работа. Практически не заметно, особенно на первый взгляд, но если присмотреться, то увидеть можно. Это перстень Вашего отца?

— Да, Дмитрия Александровича. Он оставил его мне, а не своему законному сыну Александру Дмитриевичу.

— Значит, Вам, а не своему законному наследнику.

— Вы удивлены?


Дубельт понимал, почему Дмитрий Александрович сделал это — потому что законный сын был не его собственным ребенком, а его брата Павла. Во время Турецкой войны в госпитале Ливен бредил и постоянно повторял два имени — Лиза и Саша. Позже, когда он пришел в себя, а затем пошел на поправку, они говорили обо всем, в том числе и о своих семьях. Дубельт рассказал про родителей и младшего брата Леонтия, который также был на той войне, но где точно, он не знал. Про любимую жену Елену Михайловну, сына Андрея, уже являвшегося кадетом, и дочь Юленьку. Ливен упомянул, что был из большой семьи, у него было четверо старших братьев, но речь вел только о самом старшем, воспитавшем его Дмитрии Александровиче, к которому несомненно относился с любовью и уважением. Дмитрий Александрович был вдовцом, его покойную жену звали Елизавета Алексеевна, а маленького сына Саша. Все бы ничего, вот только в бреду Павел Ливен называл Лизу любимая, а Сашу сынок. Получается, он был любовником жены брата и настоящим отцом его наследника. Он бы ни за что не поверил, что из желания обладать красивой женщиной Ливен соблазнил невестку да еще наградил ее ребенком. Ливен был одним из самых порядочных людей, каких он только знал. Если он решился на столь, казалось бы, безнравственные отношения, то на это были основания, веские основания. И только Господь ему в этом судья. Он никогда даже не намекнул Павлу о том, какую тайну Ливенов он узнал тогда на войне. Годы спустя он как-то встретил Павла Саныча с юным Александром — как же мальчик был на него похож. Хорошо, что иной раз дети бывают больше похожи на родственников, чем на родителей, иначе бы князьям Ливенам не избежать пересудов… Интересно, посвятили ли Ливены в тайну семьи Штольмана?


— Удивлен? Нет. Его Сиятельство мог оставить свой перстень как своему законному наследнику, так и внебрачному сыну — по своему усмотрению, это его право.

Яков Платонович повторил про себя обе фразы Дубельта про наследника и решил проверить, правильно ли он ее понял:

— Вы дважды сказали, законному наследнику, а не законному сыну.

— Да, я так сказал, — не стал отрицать Анатолий Иванович. — А разве это имеет значение?

— Если Вы вложили в это… определенный смысл, то имеет.

«Посвятили-таки… Вот уж точно сыскарь, сразу ухватил суть, пытается выяснить, знаю ли я что-то или просто так сказал».

— Да какой определенный смысл? Я никакой разницы не вижу, — попробовал сыграть в наивность Дубельт, проклиная себя за то, что так неосторожно ранее выразился.

— Анатолий Иванович, откуда Вам это известно? — Штольман пронзил полковника взглядом насквозь. Хоть вопрос Штольмана и был неконкретным, Дубельт прекрасно понял, что он был про Александра Ливена. Но продолжил изображать неосведомленность:

— Известно что?

— Откуда это Вам известно? — голос Якова Платоновича стал более жестким, а взгляд еще более пронзительным. — Вы ведь это знаете наверняка, а не просто догадались.


Дубельт вздохнул, он знал что означало такое выражение знакомых зелено-голубых глаз — племянник Ливена вцепился в него мертвой хваткой, как сам Павел Александрович и не выпустит, так или иначе постарается вытянуть из него правду.

— Случайно узнал, во время Турецкой войны в госпитале, мы лежали на соседних койках. Ранение у Павла Александровича было не столь серьезным, но он потерял много крови, и у него была горячка, в первую ночь он бредил и в бреду проговорился… Я никогда не говорил ему, о чем я тогда узнал. И никому другому тоже. Слово дворянина и офицера.

— Кто еще мог это слышать? — поинтересовался Штольман.

«Человек чести. Беспокоится за репутацию и благополучие семьи, к которой он даже не имеет законного отношения. Да, не совсем законный наследник это не то что просто внебрачный сын, как он сам».

— Разве что сестра милосердия, которая к нему подходила, Лариса, кажется. Но раненых было столько много, что ей было не до того, чтоб разбирать, что там бормочет в бреду один из них… И Вы не говорите Павлу Александровичу о том, что я знаю. Не нужно этого. Павел Александрович — прекраснейший и порядочнейший человек… но счастливым его не назовешь… Хорошо, что у него было хоть такое… тайное счастье, раз уж свою личную жизнь не было возможности устроить… должным образом… хотя он этого достоин… более, чем многие другие… особенно те, кто совершенно не ценит подобного… — Дубельт теперь очень осторожно подбирал слова, чтоб не сказать лишнего, и чтоб Штольман в то же время понял, что он имел в виду, не говоря об этом прямо.

— Я очень рад, что у Павла Александровича в Вашем лице есть знакомый, который так хорошо к нему расположен…

— Знаете, я никогда не был… святошей. А когда стоял лицом перед смертью, понял, что многие… условности кажутся такими… надуманными… Если человек любит, счастлив сам от этой любви и делает ей счастливым другого… хоть и не так, как заведено… пусть Бог ему будет судьей, но не люди… Я сейчас в общем рассуждаю, а не только о Павле Александровиче… А про Вашего отца Дмитрия Александровича скажу, что он не был обвенчан с Вашей матерью, но любил ее и Вас тоже, иначе бы Вам своего княжеского перстня не оставил…


— Согласен с Вами. Он еще оставил кольцо Анне Викторовне — без переделки, с надеждой, что мы поженимся. Он не знал, что мы тогда уже были женаты. Этот перстень в свое время он подарил моей матушке… в их единственную ночь, — чуть смутившись, закончил предложение Штольман.

— Он подарил тогда Вашей матери перстень княгини? — уточнил полковник.

Яков Платонович кивнул.

— Мне не хотелось бы показаться бесцеремонным, но не спросить я не могу. Если он подарил ей перстень, предназначенный его законной супруге, считая, что сделал любимую своей женой, почему же он не обвенчался с ней?

— Он не мог этого сделать. Она уже была замужем, ее родные насильно выдали ее за Штольмана, когда отец запретил Дмитрию Александровичу жениться на ней. Он не поступил с ней… бесчестно…

— Не поступил бесчестно? — Дубельт понял, что князь не соблазнял барышни. — Значит, он хотел на ней жениться, но ему не позволили. Ее поскорее выдали замуж, чтоб не дошло до греха… до бесчестия, как Вы выразились… Навязанный родственниками муж был ей не мил, и она бросилась в объятья все еще любимого ей мужчины, с которым ей не дали возможности вступить в законный брак… История отнюдь не исключительная… А вот то, что, разделив блаженство плотской любви с возлюбленной, к тому времени являвшейся женой другого мужчины, он отдал ей перстень, который должен был вручить своей собственной, это… довольно примечательный случай. А как потом этот перстень попал обратно к князю?

— После смерти жены Штольман отдал его Его Сиятельству. А тот сберег его для моей будущей жены. Он очень хотел, чтоб в отличии от него самого я женился по любви…

— По любви, а не, например, из чувства долга как он сам. Старший сын, который должен был унаследовать большую часть состояния семьи, нуждался в наследнике, поскольку его собственный внебрачный сын наследовать не мог… Ваш отец далеко не единственный, кто решил жениться по этой причине…

— Да не сам он женился, его заставил отец… — внес уточнение Штольман, — но как Вы правильно сказали, из-за наследника…

— Вот ведь старый хрыч! По любви жениться сыну не дал, когда бы и так мог иметь внука. А когда стало понятно, что наследника ему не видать как собственных ушей, поскольку ни на ком другом кроме своей бывшей пассии сын по своей воле никогда не женится, принудил к браку… Вы уж простите, Яков Платонович, что выскажусь — ненавижу таких людей… которые своим близким жизнь калечат в угоду своим амбициям… и из-за своей дрянной натуры…


— Что-то личное, Анатолий Иванович? Судя по всему, Вы-то сами женились по любви. Или против воли родителей пошли? Или жена Ваша?

— Нет, сам я женился по любви, родителям моим невеста приглянулась, и союз наш они благословили, хотя, по их мнению, мне все же было рано обзаводиться семьей — мне было всего двадцать четыре. И Елена за меня замуж по любви вышла и с согласия родителей. Снизошел отец отдать младшую дочь за офицера, поскольку тот был родственником, хоть и дальним, того самого Дубельта, даже не посмотрел на то, что старшая дочь была не замужем. А вот Марии не повезло, когда мы с Еленой уже были женаты, у нее случилась любовь — взаимная, кавалер сделал ей предложение, а отец ее избраннику дал от ворот поворот, поскольку у него было только небольшое именьице, а этого ему было недостаточно. Но не просто отказал ему, а оскорбил, унизил как мог. И не наедине, а нарочно дверь из кабинета открыл, чтоб Мария слышала. Он видите ли хорошее приданое за дочерью дает и рассчитывает, что у будущего зятя не клочок земли с хибарой, около которой он сам свиней пасет. Со свинопасом он родниться не желает. Жених тот после такого оскорбления больше не появился. Не пожелал родниться с жадным хамом, даже если его дочь любил.

— Любил ли? — усомнился Штольман. — Если б любил, предложил бы ей замуж за него без приданого выйти. Имение же какое-никакое было, было куда жену привести.

— Было. Да, видно, гордость для него была важнее любви. Не смог снести, что невеста слышала, как ее отец его оскорбил. Гордость, конечно, хорошо иметь, но… в меру, и показывать не тогда, когда, например, судьба решается и твоя собственная, и любимого человека. Пересилил бы себя жених Марии, внушил себе, что ничего и не было, женился, как Вы говорите, без приданого и увез любимую жену в свою маленькую усадебку, и старого хмыря никогда бы более не видел. Но обида от унижения оказалась для него значимее счастья с любимой женщиной… Ладно бы только себе плохо сделал, а то ведь Марии жизнь сломал… С того времени я к людям, которые свою гордость высоко ставят, отношусь… настороженно…

— Поэтому и меня… испытывали?

— Не стану этого отрицать. Вы — Ливен, значит, человек гордый.

— На основании общения с Павлом Александровичем такой вывод сделали?

— У Павла Александровича гордость несомненно имеется, только он умеет усмирить ее, когда нужно. Никогда не позволит ей превалировать над чем-то более… важным, существенным, и уж тем паче над тем, что касается его службы. Мне хотелось посмотреть, такого же ли Вы склада как и он… Не держите на меня зла.


— Я действительно не держу на Вас зла… А что Ваша невестка?

— Мария тогда очень переживала, в мужчинах разочаровалась, перестала им доверять. Больше так никого и не полюбила и даже не влюблялась. Поклонники у нее были, и сватались к ней не раз, но всем отказывала, говорила, что не может без сердечных чувств замуж выходить. Так старой девой и осталась, с родителями жила. Отец постоянно ей выговаривал, какая она дура, ведь могла бы сделать блестящую партию… К нам часто приходила, с Еленой они были близки, между ними разница всего два года, да и племянников она любила, особенно Юленьку. Когда Елена умерла, я предложил Марии переехать к нам, чтоб Юлю воспитывала, и чтоб отец ее в покое оставил. Она с радостью согласилась, а отец ее просто ополоумел — заявил, что замуж за порядочных людей выйти нос воротила, а как деверь предложил с ним во блуде жить, так сразу понеслась.

— Что?? Прямо так и сказал? — не поверил Штольман.

— Нет, не так… Он слов вообще не выбирал… приличных, по крайней мере… Мария тогда прибежала вся в слезах. Я утешил как мог, Юля тоже. Когда она в себя пришла, я сказал, что после такого возвращаться ей к отцу не дам, иначе он ее и вовсе со свету сживет, а то и еще хуже — попытается насильно выдать замуж, раз она, по его мнению, решила себя опозорить. Если старому идиоту хочется думать, что мы будем жить во грехе, пусть себя этой мыслью тешит. А еще больше ей жизнь исковеркать, чем он уже это сделал, я не позволю.

— А Вы решительный мужчина, Анатолий Иванович.

— Да не в решимости было дело… а в злости… Я жену любимую потерял, Юля с Андреем маменьку, Мария сестру дорогую, а отец нет чтоб поддержать, еще и в грязи единственную оставшуюся дочь извалял. А потом и вовсе сказал, что эта б… бесстыдница ему больше не дочь…


— А теща Ваша как к этому отнеслась?

— А что она? Она никогда мужу слова поперек сказать не смела. Тайком приходила к нам по первости, дочь с внучкой навестить. Намекала, что в какой-то мере надеялась, что мы с Марией поженимся, чтоб «по-людски» было, и тогда Михаил Ильич смирится. А о какой женитьбе могла идти речь, если более пятнадцати лет Мария мне была как сестра, а я ей как брат? Я к ней, уж простите за откровенность, влечения никогда не испытывал, ни тем более она ко мне… Красивая женщина в моем доме, казалось бы, кровь должна заиграть, но ничего подобного… У нас прекраснейшие отношения, но только как у родственников и друзей… Если бы возникли обоюдные чувства — как между мужчиной и женщиной, подумали бы о женитьбе. А брак из удобства ни она, ни я не приемлем. Да и Андрей, сын мой, такого союза не одобрил бы, хотя Юля была бы только рада.

— А почему не одобрил? Его родная тетка, не какая-то посторонняя женщина, с которой у него отношения могли вообще не сложиться.

— Да дед Михаил Ильич его так настроил. Внушил ему, что между мной и Марией могла быть порочная связь. И если он будет поддерживать этот блуд, то он ему ничего не оставит, как и Марии, а он его единственный внук. Вот Андрей и… осторожничал… зато получил потом все.

— Что значит все?

— А то и значит. Все наследство после смерти Михаила Ильича четыре года назад получил он. Мария ничего не получила.


— А на какие средства, простите за любопытство, она живет?

— Что значит, на какие? — удивился Дубельт. — На мое офицерское жалование и на доход от имения, что мне от родителей досталось. Как только она к нам с Юлей переехала, отец перестал ей вообще что-то давать. Сказал, есть… хахаль, пусть и содержит.

— То есть все эти годы она живет… за Ваш счет?

— Не за мой счет. А с нами — со своей семьей. Для меня в финансовом плане ничего не изменилось. Когда Андрей поступил в кадетский корпус, мы остались втроем — я, Елена и Юля. И после смерти Елены также втроем стали жить. У меня не семеро по лавкам, чтоб средств не хватало. Живем очень достойно. Елена была домашней женщиной, ко всяким светским развлечениям вроде балов и салонов, где постоянно требуются новые туалеты, была достаточно равнодушна. Мария такая же. Конечно, когда Юля подросла, стала ее сопровождать. Но и Юля у меня не пустоголовая, чтоб только о нарядах думать, а ведь на них довольно большая часть семейных трат и идет… Так что не только мне, но и Василию, зятю моему, с этим повезло.

— Анна Викторовна тоже не из тех дам, что гоняются за модой.

— Значит, Вы понимаете, о чем я веду речь.


— Вы сказали, что когда у Вашей дочери появится ребенок, ее тетка, скорее всего, захочет жить с ними, и что Ваш зять это приветствует.

— Да, приветствует. Что касается финансов — Вы ведь об этом хотели бы знать, но не решились спросить, Василий — единственный сын довольно состоятельных родителей, у них большое имение в Ярославской губернии, его отец — отставной полковник, получает пенсию. Оба уже в почтенном возрасте, очень хотели, чтобы сын наконец женился и жил с женой счастливо, как они сами. Юлю они очень полюбили — как дочку… нет, скорее как внучку, — улыбнулся Дубельт, — она по возрасту им как внучка будет. Мария тоже им пришлась по душе, они относятся к ней гораздо лучше, чем в свое время ее собственный отец. Они также были бы рады, чтоб она жила вместе с молодыми. О том, что она может быть обузой семье моего зятя, и речи быть не может.

— В хорошую семью попала Ваша дочь.

— Не могу с Вами не согласиться. Я очень рад этому, и Елена была бы счастлива за Юленьку.

— Мне кажется, моя матушка была бы счастлива за меня, что я женился на Анне Викторовне, она бы ей понравилась, — неожиданно для себя самого сказал Штольман.

— Яков Платонович, насколько я понимаю, Вы не из тех людей, которые бросаются в омут с головой. Вы женились осознанно, в довольно солидном возрасте, на женщине которую полюбили и которая стала смыслом Вашей жизни. Такая невестка несомненно пришлась бы по сердцу Вашей матушке. Печально, что она не смогла видеть Вашего счастливого брака, как и Ваш отец Дмитрий Александрович. Но хотя бы Ваш дядя Павел Александрович может порадоваться за Вас.

— Да, Павел Александрович рад этому браку, — подтвердил Штольман.


— Когда Вы привезете Анну Викторовну в Петербург, Павел Александрович введет ее в общество, а Вы представите ее своим знакомым. Мне не хотелось бы, чтоб Вы подумали, что я хочу навязать Вам компанию своих родственников, но все же скажу. Думаю, Юля была бы рада встретиться с Анной Викторовной, не потому что она — племянница того медиума, который посоветовал ей Василия в качестве мужа, точнее не только поэтому. Юля положительно относится к таким особенностям как у Анны Викторовны, но, к сожалению, не все люди могут принять их даже в таком казалось бы прогрессивном городе как Петербург. Мне представляется, что нашим девочкам могло бы понравиться общество друг друга. Да и Василий — человек широких взглядов, интересный и приятный собеседник. Он близок Вам по возрасту, кроме того знаком с Павлом Александровичем, по службе, как и я сам. Когда Вы будете в столице, я бы хотел пригласить Вас с Анной Викторовной на семейный обед, чтобы представить Вам мою дочь и зятя, ну и невестку. Это Вас совершенно ни к чему не обязывает.

Штольман подумал, что князь Ливен несомненно введет Анну в светское общество. Однако среди знати не все такие как графиня Потоцкая, которая, как сказал Его Сиятельство о своей любовнице, дама без предрассудков и снобизма и с радостью примет в свой круг жену бастарда князя. Но вот будет ли она так же благосклонна к Анне Викторовне, когда узнает про ее способности к духовидению… Что касается его знакомых, среди них было мало тех, с кем бы он хотел познакомить Анну, тем более что некоторые из них были общими знакомыми его самого и Нежинской. Не хватало еще, чтоб в присутствии Анны кто-то из них заговорил о его бывшей любовнице. Пожалуй, предложение о новых знакомствах лучше не отклонять, хотя бы поначалу.

— Анатолий Иванович, благодарю Вас. Мы с Анной Викторовной почтем за честь как-нибудь отобедать с Вашей семьей.

— Вот и славно! А теперь не отправиться ли нам все же в ресторан? Не возражаете, если мы пройдемся?

— Не возражаю, тут совсем недалеко.


По дороге Дубельт поинтересовался:

— Яков Платонович, трость — это подарок Павла Александровича?

— Да, его.

— Я у него как-то видел очень похожую. Трость с секретом, внутри клинок?

Штольман кивнул.

— У меня самого такая же, только, конечно, попроще. Павел Александрович не стал бы дарить никчемную дорогую вещь, которую бы Вы, вероятно, посчитали невозможным принять. Но он знал, какой подарок преподнести, чтоб не было возможности отказаться от него — тот, который может быть весьма полезен при Вашей опасной службе, — улыбнулся полковник.

— Вы сказали, что не являетесь близкими знакомыми, однако Вам известны такие особенности его натуры.

— Таких знакомых как я у Его Сиятельства пол-Петербурга. Мы поддерживаем отношения в основном по службе. Встретившись в городе, можем, к примеру, вместе посидеть в ресторане — вот как собираемся мы с Вами сейчас, но не более того. К числу его близких знакомых и приятелей я не принадлежу, а друзей тем более. Павел Александрович очень избирателен относительно персон, которых допускает в этот узкий круг. Он не из тех людей, которые клянутся в вечной дружбе, а на следующий день не могуг даже вспомнить ваше имя. И это мне в нем очень импонирует. Мне кажется, что в этом Вы с ним похожи.

— Пожалуй, — односложно ответил Штольман.

— Яков Платонович, когда я сказал, что обед с моей семьей ни к чему Вас не обязывает, именно это я и имел ввиду. Да, скажу честно, мне было бы приятно, если ли бы Вы с женой побывали у нас. Но ни я, ни мои родные не относятся к тем людям, кто будет ждать ответного приглашения, а тем более каких-то других проявлений благодарности за то, что накрыли для Вас стол… Если вопреки моим представлениям наше семейство покажется Вам… неподходящим для дальнейшего знакомства, прошу Вас, не заставляйте себя следовать совершенно ненужным в этом случае светским приличиям.


Штольман подумал, что Дубельт пытается познакомить его со своим зятем, который ближе ему по возрасту. Но он сам, если честно, был бы непрочь продолжить знакомство с самим полковником, несмотря на то, что разница в возрасте у них лет десять, а то и более. Дубельт ему приглянулся. Без сомнения человек порядочный, благородный и честный, таких людей нельзя не уважать. К другим качествам, которые ему понравились, относились сердечность, отзывчивость, остроумие, а также отсутствие высокомерия. Он предполагал, что Павел также был высокого мнения о Дубельте, хоть и не приятельствовал с ним. Дубельт, как признался себе Яков, в чем-то даже напоминал ему Павла.

— Анатолий Иванович, я буду рад встретиться с Вами в Петербурге и познакомиться с Вашими родственниками. И уверен, Анна Викторовна тоже. И благодарю Вас еще раз за приглашение.

— Я оставлю Вам свой адрес. Можете также послать мне записку в Главный штаб, мне ее непременно передадут.

Яков Платонович пообещал, что так и сделает.


========== Часть 19 ==========


— Ваша Милость, какая честь! — улыбнулся метрдотель племяннику столичного аристократа. — Какой столик прикажете? Или желаете кабинет?

— Столик, но не в центре.

— Васька! Проводи Его Милость с гостем за столик в углу у окна! — крикнул он половому, который обслуживал их, когда они были в ресторане вместе с князем Ливеном. — Да доложи Ансельму Антуановичу, что Его Милость пожаловали, он сам просил ему об этом сообщить.


Васька в госте княжеского родственника Затонского жителя не признал и смекнул, что это был приехавший в гарнизон полковник, которого уже несколько дней обсуждали местные господа. Из их разговоров он понял, что Его Высокоблагородие был человеком солидным, серьезным, любившим порядок, не из тех офицеров, которые браво заходят к ним в ресторан, а потом с его помощью садятся в коляску к извозчинку, так как сами дойти до нее не в состоянии. Может, и не пьет даже? Хотя какой офицер не пьет?

— Любезный, принеси нам бутылочку французского коньяка, если, конечно, у Вас такие водятся.

— У нас, Ваше Высокоблагородие-с, коньяков цельная страница. Вам какой-с подать?

Дубельт открыл меню, бегло просмотрел страницу, про которую сказал половой, и спросил Штольмана:

— Курвуазье пойдет?

— Вполне. Его заказывал Павел Александрович. Настоящий французский коньяк, не подделка.

Дубельт ухмыльнулся — еще бы столичному князю подали подделку. После этого владелец ресторана пешком бы пошел за коньяком в Париж, куда бы его послал Его Сиятельство. Штольман же подумал о том, что у полковника губа не дура, начал с французского коньяка, а что дальше? Какие деликатесы он изволит выбрать? Не пришлось бы после оплаты ужина затягивать пояс и… столоваться у Мироновых.


Ожидая коньяк и закуски, которые велел принести, полковник сказал:

— Яков Платонович, давайте условимся сразу, за ужин плачу я. У меня столовые гораздо больше, чем полагается при моем чине и должности. Я ведь, скажу уж честно, иногда приглашаю в ресторан тех, кто, по моим данным, может обладать интересующей меня информацией…

— Чтоб подпоить? Выпьет человек несколько рюмок, и язык развяжется.

— Да, именно так, чтоб подпоить. Но не споить, в таком состоянии от человека мало чего добьешься. А когда навеселе, и речь рекой льется… только нередко в ней помимо полезных сведений масса разнообразных совершенно ненужных подробностей… Но приходится быть терпеливым… и очень внимательным, чтоб в таком потоке словоблудия не пропустить ничего стоящего… В своих поездках в ресторанах я привык платить сам, даже если ужинаю не один. И этот раз исключением не будет. Если бы я рассчитывал, что платить будете Вы, я никогда бы не стал заказывать французский коньяк, — усмехнулся полковник Дубельт.

— Но как же так? Сейчас-то Вы — мой гость, я Вас пригласил… — Штольману стало не по себе от предложения Дубельта. Пусть бы даже ужин обошелся ему в копеечку, но позволить полковнику расплачиваться? Нет, это невозможно.

— А Вы пригласите в ресторан Анну Викторовну, когда она вернется, — подал идею Анатолий Иванович, — а то после деликатесов, которыми ее потчует князь Ливен, Затонская домашняя еда покажется ей простоватой… А в этом ресторане весьма приличная кухня, судя по меню и по тому, что ей был доволен Его Сиятельство. Яков Платонович, давайте не будем больше возвращаться к тому, кто будет платить. Это сделаю я.


Пока они обсуждали, на каких блюдах все же остановить свой выбор, к их столу подошел месье Паскаль, чей поварской талант оценил столичный гурман князь Ливен:

— Ваша Милость, очень рад, что Вы снова к нам пожаловали, да еще с гостем. Возможно, Вы уже определились с заказом, но, если Вы позволите, я хотел бы порекомендовать Вам пару блюд, которые, на мой взгляд, достойны Вашего внимания, хоть и могут показаться простоватыми: рагу из крольчатины и телятину с соусом камберленд-а-ля-паскаль. Я немного изменил рецепт соуса, он стал чуть более пикантным. Что касается десерта, я хотел бы обратить Ваше внимание, господа, на клубничный штрудель со взбитыми сливками, он по семейному рецепту знакомого австрияка.

— Я непременно попробую штрудель, моя невестка печет с разными начинками.

— И у нас дома был штрудель, — припомнил Штольман, — я тоже закажу его. Господин Паскаль, Вы прислали нам с Анной Викторовной коробку пирожных, благодарю Вас. К нам тогда как раз зашел дядя, и мы вместе пили чай. Он высокого мнения о Ваших кулинарных способностях и я тоже. Жаркое, что Вы послали мне в участок, было бесподобным. Я был вынужден поделиться им с моим заместителем Коробейниковым, иначе прямо в кабинете сыскного отделения могло бы быть совершено ограбление — Антон Андреич отобрал бы у меня блюдо, источавшее столь чудный запах, наставив на меня револьвер, — пошутил он. — Ох, я же до сих пор не вернул Вам горшочек.

— Пустяки, Ваша Милость. У нас на кухне горшочков хватает. Мне лестно, что Вам и Его Сиятельству пришлись по вкусу мои блюда. Надеюсь, и сегодняшние не разочаруют.

— Я, пожалуй, возьму телятину с Вашим камберлендом и рагу из кролика, раз Вы сами их предлагаете, — сделал выбор Яков Платонович.

— А я побалую себя рагу и тефтелями. Соус к тефтелям тоже Ваш?

— Тоже мой, — подтвердил Паскаль. — Васька, ну что ты застыл как столб? Ставь, что принес, и беги на кухню. Слышал, что господа заказали?

Половой кивнул хозяину, расставил принесенное с подноса на стол и удалился.

— Очень надеюсь, что и в этот раз Вам все понравится. Как и когда Вы были у нас с Его Сиятельством, — улыбнулся совладелец ресторана.


— Я жалею, что до приезда Павла Александровича никогда не бывал у Вас. Все как-то ноги не доходили…

— А я ведь, честно говоря, грешным делом, ранее думал, что Вы, столичный житель, посчитали наше заведение недостойным своего внимания… Но потом всей семьей, включая Его Сиятельство, оказали нам честь. Его Сиятельство не постеснялся признаться, что ему наша кухня понравилась, мне лично благодарность высказал. Для меня это очень много значит.

— А что в этом такого?

— Некоторые господа из столичной знати хоть и посещают Собрание, считают, что наш ресторан при нем не того уровня, к каким они привыкли, всем своим видом показывают, что снизошли до того, чтоб порог нашего заведения переступить и отужинать здесь. А сами за обе щеки уплетают так, что за ушами пищит. А потом еще и повара посылают выспросить рецепт того блюда, которое столичным вроде как и в подметки не годится…

— Уж не о Разумовском ли Вы? — предположил Штольман.

— О нем.

— И Вы дали рецепт его повару?

— Нет, не дал. Повару князя Ливена дал бы, потому как Его Сиятельство с уважением относится к людям, даже простым. А князь Разумовский — нехорошо о покойном так говорить, но заносчивый был человек. Пытался, правда, изображать из себя либерала, да только плохо у него получалось. Повар, кстати, тоже, как и его хозяин — как же, в Петербурге да при князе… А дама, с которой князь у нас как-то ужинал, фрейлина, и вовсе своей спеси не скрывала. Понимаю, должность у нее при дворе, конечно, видная, но смотреть из-за этого на остальных сверху вниз и разговаривать таким тоном, словно они… букашки ничтожные… Впрочем, не стоит та дама разговоров, тем более, что уехала давно…


Такое поведение Нежинской Штольман, бывало, лицезрел и в Петербурге. И чем дольше они были знакомы, тем больше это проявлялось. Поначалу она, видимо, считала необходимым держать при нем лицо, а позже перестала это делать и вела себя с простым людом вроде половых в ресторане кичливо. Как-то раз во время ужина на ее нескрываемое недовольство тем, что к ней, фрейлине Государыни не проявили особого отношения, он отреагировал: «Нина Аркадьевна, на какое особое отношение Вы рассчитывали? Не думаете же Вы, что перед Вами здесь должны пасть ниц, как перед Ее Величеством». В ответ он получил: «Яков Платонович, Вы — хам. Но что еще можно ожидать от неотесанного фараона».

Что ж, возможно, он неотесанный фараон и хам… Вот только фрейлина, которая считала себя отесанной, заточенной под высшее общество, временами отличалась не меньшим хамством, чем, по ее мнению, он сам. Уже не в первый раз он слышал о неприятном впечатлении, которое произвела на жителей Затонска фрейлина Императрицы. Первым был председатель Дворянского собрания. Не исключено, что с совладельцем ресторана при Собрании они обсудили высокомерную столичную дамочку. Но, похоже, Паскаль не знает, что у Нежинской была связь со Штольманом, считает, что она — приятельница князя Разумовского, раз приходила в его ресторан с ним.


— А вот про его Его Сиятельство я скажу. Князь Ливен при такой высокой должности, я бы не удивился, если бы он относился к людям надменно, но нет, ничего подобного, наиприятнейший человек.

— Вы знаете, какая должность у Павла Александровича?

— Так после Вашего ухода из Собрания несколько человек переместились к нам в ресторан. Не услышать темы разговора было невозможно.

— Что, так громко обсуждали, что и в кухне было слышно? — поинтересовался Штольман.

— Нет, не в кухне, я, когда закончил с одним блюдом, требовавшим постоянного внимания, вышел их поприветствовать.

— Вы часто так делаете?

— Частенько. Я ведь всех членов Дворянского собрания знаю, с некоторыми приятельствую. Кто-то из них ужин туда заказывает, кто-то сам после карт приходит. Я думал, что и Вы, Ваша Милость, к нам тогда заглянете.

— Нет, у меня тогда такого намерения не было. Предпочитаю ужинать не со случайными людьми, а с близкими или… в приятной компании. Вот сегодня с господином полковником. Вернется Анна Викторовна от Его Сиятельства, с ней приду.

— Милости просим. У Его Сиятельства, должно быть, повар выше всяких похвал, потчует гостью самыми изысканными блюдами. И мне действительно очень приятно, что Его Сиятельство оценил мои умения. Ведь если б похвалил из вежливости, не стал бы для Вас с супругой в нашем ресторане открывать счет. Когда в конце прошлой недели я получил от него письмо с этой просьбой, да еще и собственноручно написанное, был так польщен этим.


Яков Платонович еле сдержался, чтоб не воскликнуть: «Что?? Князь Ливен открыл у вас счет?? Какого черта?!» Дубельт посмотрел на выражение лица племянника Ливена, которое говорило больше, чем слова, чуть было не сорвавшиеся с его губ. Он усмехнулся — для него в отличии от Штольмана подобное поведение князя Ливена было довольно предсказуемым. Павел Александрович хотел, чтоб его племянник, у которого, судя по всему, не было иного дохода кроме жалования, прийдя в этот ресторан, один или с женой, не вздыхал над ценами в меню, которые хоть и не равнялись столичным, но были не из дешевых для провинциального города, и не облизывался, смотря на то, что было в тарелках у других посетителей. Поняв характер племянника, Ливен знал, что кутежей на дармовщину тот устраивать не станет, да даже частыми походами в ресторан злоупотреблять не будет, поэтому разорение ему не грозило.


Чтоб Штольман все же не сказал лишнего, Дубельт решил увести разговор в сторону:

— Господин Паскаль, я приятно удивлен вашим меню. В нем блюда гораздо более разнообразные, чем это обычно бывает в провинциальном ресторане. Я поездил по провинции, поэтому знаю, о чем говорю. Думаю, ранее Вы работали в ресторанах в больших городах?

— В Смоленске и в Москве.

— А как Вы оказались в Затонске?

— Приезжал навестить своего племянника, он в здешнем гарнизоне тогда служил. Мы пришли поужинать в этот ресторан, и я был крайне разочарован, не ожидал, что в заведении при Дворянском собрании, пусть и в провинции, может быть так невкусно. Позже предложил свои услуги.

— Если Вы зашли в этот ресторан как посетитель, значит, Вы из дворян? — уточнил Штольман.

— Вижу, Вы удивлены, как это повар дворянских кровей.

— Удивлен.

— Я — сын французского дворянина, комбатанта, который волей судьбы остался в России после Отечественной войны.

— Господин Паскаль, война-то когда была? А Вам, думаю, лет шестьдесят, — заметил полковник.

— Да, это кажется маловероятным, но это правда.

— Расскажете?

— Почему бы нет? Я тайны из этого не делаю. Только в двух словах это не изложишь, это длинная история.

— А я люблю рассказы с подробностями, кроме того мы с Яковом Платоновичем никуда не торопимся. Нам в любом случае ждать, когда подадут Ваши яства. А коньяк может и обождать несколько минут. Мне действительно интересно, знакомые с французскими корнями у меня есть, в том числе и офицеры, потомки тех комбатантов, кто остался в России после кампании двенадцатого года. Как же это произошло с Вашим отцом?


— Маменька наша Софья Феоктистовна нашла его, может, умирать его бросили при отступлении или сам отстал, а потом заблудился — усадьба-то в стороне от мест… где самый ужас творился…

— Француза подобрала? — уточнил Штольман.

— Подобрала она на дороге замерзшую груду костей, замотанных в кровавые тряпки. Домой привезла, а под тряпьем обнаружила мальчонку, в котором еле дух теплился. Долго вместе со своими двумя малыми детьми его выхаживала, он, как говорится, на ладан дышал, был очень плох, ранен, исхудал и простудился сильно, обморозился, холод ведь был. Как поправляться начал, первое время ничего не говорил, показывал только да мычал, она, верно, думала, что немой. А он боялся заговорить, думал, убьют его, как узнают, что он французик. А потом увидел, что ее дети играют с его вещью, которую он в котомке прятал. Не выдержал, заплакал, забормотал на французском. Маменька по-французски тогда немного знала, смогла разобрать, что узор на деревянном кругляшке это их герб, его покойный отец сам вырезал, а маман его как талисман ему при прощании дала. Она у детей талисман забрала, ему вернула, он его в кулаке зажал, сказал, что это все, что у него из родного дома есть. Она сказала, что теперь этот дом его, куда ему еще идти. Спросила про имя и возраст. Он представился — Антуан Николя Паскаль дю Плесси восемнадцати лет, из дворян, но бедных. На войну идти не хотел. Она еще раз предложила ему остаться. Стала называть его Антошей, а он ее Софи. После Рождества они узнали, что война закончена, а с января тринадцатого года в газетах начали появляться объявления для таких как он, которых некоторые называли шаромыжниками, явиться в места сбора военнопленных. Софи на это сказала, что ему туда не добраться, слаб он еще. А там весна пришла, в разоренном хозяйстве любая мужская подмога была кстати, работать-то было почти некому, кто погиб, кто пропал, кто сбежал…

К лету Антоша совсем окреп, возмужал, из мальчика превратился в молодого человека и начал осознавать себя таковым. Благодарность переросла в симпатию и привязанность, а потом в его сердце поселилось неведомое доселе чувство — amour. Только он старался не думать о том, к чему мечтать о несбыточном? Да и дел было полно — как в усадьбе, так и в классной комнате, он ведь еще взялся учить детей Софи. А в июле пришла новость о циркуляре, где говорилось, что пленным дозволялось принять русское подданство. Пожелавшие вступить во временное или постоянное подданство России, должны были в двухмесячный срок выбрать род занятий, сословие и место жительства. Он очень хотел остаться с Софи, знал, что больше такой женщины как она не встретит никогда, но на что он ей? Какой женщине в качестве мужа нужен почти мальчишка без кола, без двора, без гроша в кармане? И неопытный юноша, к тому же шрамами обезображенный, как amant красивой женщине, побывавшей замужем, тоже незачем. Да и не хотел он становиться любовником, любовник ведь что, может быть и на один раз, а муж — он на всю жизнь… Когда с решением о принятии подданства тянуть уже было нельзя, он насмелится признаться в своих чувствах — Sophie, ma cherie, je vous aime. Сказал, что был бы счастлив, если б она согласилась быть его женой, перед Богом и перед людьми. Она ответила, что у нее самой появились к нему сердечные чувства, только зачем ему вдова с двумя детьми, на семь лет старше его, ему мадемуазель нужна. Он сказал, что ему кроме нее никто не нужен. Что она - его единственная, она подарила ему жизнь и новую семью. Значит, это судьба.

Подал бумаги, где сообщил, что он — дворянин, является помощником управляющего и гувернером, живет в усадьбе помещицы Киселевой, с которой намерен вступить в брак. Через какое-то время принял присягу и почти сразу прошел обряд крещения. Думал над своей фамилией в России, дю Плесси в деревне да еще после войны казалось ему совершенно неподходящим вариантом. Изменить фамилию, чтоб она стала более похожей на русскую, как это делали другие? Стать кем-то вроде Плеснева? Ему помог Отец Иоанн, сказал, почему бы ему не стать Паскалем, по его последнему имени, это не такая уж вычурная фамилия. На том и порешили. В ближайший день, когда в святцах было имя Антон, батюшка окрестил Антуана Николя Паскаля дю Плесси, нарек его Антон Николаевич Паскаль.

Софья Феоктистовна после венчания стала носить фамилию Паскаль, и сын, которым она вскорости затяжелела, и еще один, который через три года родился, ну и я — кто больше чем десять лет спустя появился. Всю жизнь наши родители прожили в любви, хоть и без особого богатства, их богатством были четверо сыновей и дочь. Жили в усадьбе, которая маменьке досталась от первого мужа, скончавшегося перед войной, ее потом их старший сын Сергей унаследовал. Отец наш несмотря на свои юные годы понимал, что семью нужно содержать и жить экономно, а жалование управляющему немалое, и вскоре сам взялся за управление усадьбой и преуспел в этом. И учить детей не бросил, всех пятерых нас сам выучил — и наукам, и искусствам, и языкам, маменька только русским с нами занималась, отец хоть и очень хорошо по-русски говорил, но все же не родной язык. Он получил приличное домашнее образование, поступил в университет. Не так как некоторые горе-гувернеры из комбатантов, которые сами еле умели читать и писать…

Благодаря родителям все мы в жизни хорошо устроились. Сережа стал доктором, с того времени как маменьке маленьким помогал за Антошей ухаживать, хотел лекарем быть. Постарше за нашим отцом следил, тот ведь богатырским здоровьем не отличался — раны давали о себе знать, да и сильная простуда тоже. Николенька — первый общий сын маменьки и отца стряпчим стал, Левушка — учителем, в гимназии французский язык преподавал, а я в поварском искусстве призвание нашел. У меня ведь как к этому интерес проявился? Маменька всегда сама готовила, но была уже немолода, я начал ей помогать, а потом у папа стал выспрашивать, какие блюда у них во Франции были, и пытаться их воссоздать. Говорят, они у меня хорошо получались, особенно нравились папа и сестрице Настеньке с ее мужем-офицером, они всегда просили их приготовить, когда нас вместе с детьми навещали. Это к их старшему сыну я в Затонск приезжал. Он мне хоть и племянником приходится, но мы с ним как кузены — в один год родились, сначала я, потом он.


— Сколько же лет разница между старшимсыном Вашей матушки и Вами? — спросил Яков Платонович.

— Его она родила в восемнадцать, а меня в сорок два. У Сережи со мной разница в двадцать четыре года, а с нашим отцом в половину меньше, — улыбнулся Паскаль. — Они с Настей его сначала Антошей называли как их маменька, он ведь совсем молоденький был. А когда Николенька родился, получается он стал взрослым мужчиной, раз сыном обзавелся, то стали папА величать. Они к нему относились с уважением и любовью, как отца воспринимали, как и его родные двое сыновей. Когда через много лет оказалось, что еще один ребенок появится, вся семья радовалась. Отец, правда, очень дочку хотел, ведь и так трое мальчиков, а девочка одна, да и та уже родительский дом покинула, с мужем жила. А Сережа сказал ему: «Папа, кого Вы с маменькой сумели сотворить, того и получите». Он уже доктором был, в Москве выучившись, поселился в уездном городе, в нескольких верстах от усадьбы. Он сам у маменьки роды принимал. Когда вынес меня, сказал отцу, что еще один сын, крепенький, большим, верно, будет. Папа сказал, что, видно, я в его отца, так и получилось — говорят, я статью на своего французского деда похож.


— Господин Паскаль, я кое чего не понимаю, — признался Яков Платонович. — Если Ваш отец принял православную веру и женился по православному обычаю, почему Вас называют Ансельм Антуанович?

— Да Анисим Антонович я. Папа меня иногда Ансельмом называл, как было одно из имен его отца Франсуа Шарля Ансельма. Так он время от времени и Николеньку Николя называл и Левушку Лео, и Сережу Серж. А в Москве Ансельмом Антуановичем меня стали звать для колорита, так сказать. Раз так зовут, значит, истинный француз, к такому повару вроде как доверия больше. Ну и прилепилось ко мне это французское имя… А во Франции я и был-то всего один раз, в зрелом возрасте, когда смог ту поездку наконец позволить. С дю Плесси — родственниками со стороны отца познакомился, Париж посмотрел, в рестораны там сходил. Преувеличено, скажу я Вам, мнение о парижских ресторанах, был в нескольких именитых, так у нас в Петербурге и Москве есть нисколько не хуже.


— Дю Плесси — фамилия мне знакома, вот только откуда? — напряг свою память Штольман.

— Из истории, ну и из Дюма. Кардинал Ришелье он ведь дю Плесси.

— Он что же Ваш родственник?

— Может, кто-то из предков отца и был с ним в каком-то родстве, сколько веков прошло. Я папа задавал этот вопрос, он сказал, что однофамильцы — это несомненно, а родственники — кто ж его знает. Про таких как наш отец говорят — младший сын младшего сына и так далее, они нечасто свою родословную до пятнадцатого колена могут проследить.

— Не жаль, что Вы не дю Плесси, как могли бы быть?

— Я папа об этом же спрашивал. Он сказал, что дю Плесси — тот мальчик, который чуть не погиб. А Паскаль — тот, кто благодаря золотому сердцу Софи заново родился и новую жизнь начал. Знаете, он ведь своим родным только через несколько лет написал, мало ли что — письма комбатантов ведь долгое время вскрывали и просматривали. В письме сообщил, что счастливо женат на женщине, которая его от смерти спасла, что у него пасынок и падчерица и два своих сына. Его старший брат ответил, что радость великая, что он жив, да еще сыновья есть. Что они были бы счастливы, чтоб он во Францию вернулся насовсем и забрал с собой обоих сыновей, что постараются достать для этого денег. Отец сказал, что не ожидал такого ответа от родных, и рад, что у него теперь другая фамилия. Что не думал возвращаться во Францию, но съездить туда повидать семью хотел, а теперь все желание пропало. Поддерживал после этого с ними лишь формальную переписку.

— А потом отошел от обиды? Съездил? — спросил Яков Платонович.

— Нет. Даже когда денег стало достаточно и не стар был еще, отказался. Сказал, что нечего ему там делать, у него и в России родственников хватает. Что его не только родные Софи приняли, но даже братья ее первого мужа, которые сами на той войне были, и всех детей невестки племянниками считают — что от своего брата, что от него, ее второго мужа. Мы с Николенькой и Левушкой в разное время по одному разу во Франции побывали, встретились с кузенами. Чужие люди, по-другому не скажешь. У нас только фамилия вроде как французская, ну и по-французски говорим хорошо, а на самом-то деле мы русские, не понять нам их… как и их нам… Мы уж как-нибудь сами по себе…

Николенька с Левушкой в Смоленске обосновались, где и я какое-то время жил, семьями там обзавелись. Я с ними виделся три недели назад, когда ездил к ним и в Москву к племяннику, который там после выхода в отставку поселился.

«О как! Паскаль-то и в Москве, и в Смоленске побывал в последний месяц», — отметил Штольман - оба города были среди тех, откуда пришли мерзкие письма.


— А из Затонских жителей кого-нибудь в этой поездке встречали? А то ведь как бывает, сел в поезд, а там чуть ли не полгорода.

— В этот раз никого, хотя это странно. За почти десять лет, что я живу в Затонске, это, пожалуй, первый случай. Обычно кто-нибудь еще из затонских едет.

— А с другими французами в городе Вы компанию поддерживаете? - спросил любопытный племянник князя, переведя внимание Паскаля на другую тему.

— С другими французами? Кого Вы имеете в виду?

— Месье Жан Лассаль, например, — напомнил Яков Платонович.

— Это тот, который, как я слышал, у князя Разумовского жил?

— Тот самый.

— Видел его пару раз, но даже не разговаривал — не располагал он к этому. Он что же и Ваш знакомый, Ваше Милость?

«Не хватало еще Лассаля среди моих знакомых! Из этой шайки и Нежинской то было более чем достаточно. Кроме Разумовского. Без Лассаля».

— Нет, поинтересовался из чистого любопытства, поскольку он француз… Господин Паскаль, Вы из дворян, почему же Вы ко мне обращаетесь Ваша Милость? Ну к князю Ваше Сиятельство это понятно.

— Но Вы же в ресторане посетитель. Как же мне еще обращаться к сыну князя в этом случае? Если бы мы с Вами в Дворянском собрании вместе за столом сидели и выпивали, я бы называл Вас господин Штольман или с Вашего позволения по имени и отчеству. Конечно, у Его Сиятельства я бы о таком позволении и не подумал спрашивать… Вот, и рагу подоспело, — Паскаль взял с принесенного Васькой подноса тарелки и поставил их перед посетителями. — Bon appetit, messieurs.


Дубельт налил коньяк в стопки:

— Яков Платонович, давайте выпьем за наших женщин — сердечных, душевных, за Вашу жену Анну Викторовну, которая, как я слышал, людям помогает, за мою Елену, за Марию, мою дочь вырастившую, за матушку Паскаля, которая его отца спасла.

— Давайте, замечательный тост.

Анатолий Иванович оценил коньяк:

— Хорош! Умеют все-таки французы и коньяки, и вина делать, этого у них не отнять… А люди они, как и везде, всякие… Я ведь не только из любопытства у Паскаля спросил про его семью. Из одной его фразы, что в двух словах не изложить, было понятно, что ему есть, что рассказать. Если бы было что-то недостойное, сказал бы, что и рассказывать нечего, а у него история длинная. Ему было приятно, что кто-то интересовался его семьей… Как он любит всех их и гордится ими — матушкой, отцом, братьями, как тепло отзывается о всех… — улыбнулся он. — Отец его несомненно человек достойнейший, воспитал двух детей жены и трех своих собственных. Заметьте, Яков Платонович, юноша, у которого пробудилось первое чувство и не знавший до этого женщины, мечтал не о том, как потерять с ней невинность, а о том, чтоб стать ее мужем, быть с ней всю жизнь, а не одну ночь…

— Может, это уже… семейное предание… не совсем соответствующее действительности? — проявил скептицизм Штольман.

— Мне так не кажется. Думаю, Антоша увидел в Софи то, чего ему не хватало дома — любовь, заботу, понимание, в своей-то семье он явно не был любимцем. Мать хоть и дала ему талисман — а какая бы не дала это сыну, уходившему на войну, не встала на его сторону, когда он написал им, что жив. Правильно он сделал, что не поехал домой, это бы ему только сердце разорвало. Родственники женщине, которая их сына и брата по сути с того света вытащила, должны были ноги целовать, молиться за нее каждый день, а не вести себя как последние свиньи… Не по нраву им видите ли пришлась невестка… которая, возможно, рискуя своей жизнью и жизнью своих детей его к себе домой привезла и выходила… Если бы подобное произошло с моим братом или сыном, век был бы благодарен той женщине, что спасла. А то что из страны, с которой воевали, так она-то свое милосердие проявила к человеку, не глядя на национальность…

— Думаете, поняла, что француз?

— Конечно, поняла. Может, не сразу, но потом точно. Возможно, бредил как Павел Александрович, звал кого-нибудь, раз был так плох… Но она ведь его до конца выходила и после из дома не выгнала, когда уже определенно было известно, что он француз… Прекрасная женщина, добрейшая и порядочная. Видела, как Антоша из мальчика в молодого человека превратился, и влюбилась. Для нее его чистая душа была важнее шрамов, о которых он переживал. Влюбилась, но никак виду не подала, она же ему не пара, старше намного и с детьми. А могла бы и завлечь, много ли надо, чтоб мальчишку соблазнить. Пара жарких поцелуев и он ее… пока не надоест… Вдова ведь, по мужской ласке соскучилась, а тут источник сладострастия в ее доме, где она хозяйка… Хорошо, что они открылись друг другу, благодаря этому счастливую жизнь вместе прожили. Знаете, мне поговорка вспомнилась, не было счастья, да несчастье помогло. Если б не та война, и не встретились бы, как бы цинично это не звучало…

— Да, их свела война, Вы правы. Хоть кому-то кроме горя она принесла счастье…


— Да, таких счастливых семей как у Паскалей немало. Помните, я сказал Паскалю, что знаю офицеров-потомков комбатантов? Дед одного также женился по любви и создал прекрасную семью. Но не все оставшиеся французы были такими порядочными как дед моего знакомого или как юный дю Плесси. Некоторые просто воспользовались ситуацией и добротой людской. Дед другого офицера — мразь еще та. Бабкина семья приютила француза, он вскружил голову барышне, они повенчались, двое детей появились один за другим. А потом вроде как поехал повидать родных, и с концами. И про жену забыл, и про детей, что они есть у него. Она искала его, но он так и не объявился, как в воду канул. Много лет спустя узнала случайно, что он и не собирался возвращаться. Он нашел способ с удобством переждать тяжелое послевоенное время у людей, давших ему стол и кров, и, чтоб не выгнали, женился на их дочери. А как случилась оказия, был таков. Вернувшись во Францию, женился там.

— Позвольте, полковник, то есть как женился? Он же в России был женат. Не сожительствовал с женщиной, а венчался с ней. Жена не умерла, он с ней не развелся. Это же двоеженство, — заметил следователь Штольман.

— Не знаю, как. Через пять лет после его отъезда его жена подала прошение о расторжении брака с безвестно отсутствовавшим супругом, но его не удовлетворили. Знакомый ее мужа, который сам осел в России на всю жизнь и тоже обзавелся семейством, навещая своих родственнков там, случайно встретил его, у того была новая жена, не любовница, а именно супруга, и дети, старший из которых был года на три года моложе младшего сына, оставленного в России. Вот такие новости получила русская жена того негодяя, которой так и не удалось избавиться от брака с ним. С другой стороны, была бы она счастлива с ним, если б он не уехал? Думаю, что нет. С таким человеком настоящего счастья не построишь, лишь иллюзию, до поры до времени, пока ему самому выгодно, чтоб так казалось… А она хоть и не смогла больше выйти замуж, жила потом, как говорится, в греховном союзе, но с хорошим, добрым человеком, который воспитал ее обоих сыновей. Они его по сути отцом и считают, а не того французского проходимца. От некоторых людей лучше быть на расстоянии, и чем дальше, тем лучше. Брат дю Плесси к этой же категории людей относится…

Да что там, свекр мой из таких же был. Вон Мария переехала от отца к нам и словно другим человеком стала. Полнокровной жизнью зажила, радость в ней почувствовала, без постоянных-то оглядок, что отец скажет… К примеру, готовить предложила, сказала, что для нас с Юлей ей самой это делать хочется. Дома ее отец заставлял, хоть у них и прислуга была. Говорил, что раз она на шее у него сидит, пусть хоть в хозяйстве от нее какая-то польза. Готовила она отменно, только отцу все было не так, то недосолено, то пережарено. Рагу из кролика готовила так, что и косточки хотелось обсосать, а ему все было не по вкусу. И не потому, что в еде был привередливый, а потому что хоть так мог ей ежедневно досаждать…

— А тефтели она готовит?

— Еще какие! Я ведь поэтому их и заказал.

Тефтели, которые принесли вместе с телятиной для Штольмана, по мнению Дубельта, были изумительными, как и штрудель, поданный позже, как раз перед тем, как в ресторан зашел Карелин.


========== Часть 20 ==========


Увидев Штольмана в компании с другим господином, Карелин направился прямо к ним, только отдав метрдотелю свою шляпу.

— Добрый вечер, господа. Яков Платонович, я не хотел Вас отвлекать, но не мог не засвидетельствовать Вам еще раз свое почтение.

— Алексей Александрович, позвольте Вам представить — Анатолий Иванович Дубельт, полковник из Петербурга.

— Очень приятно. Карелин Алексей Александрович, здешний помещик.

— Алексей Александрович, Вы присаживайтесь. Полковник согласился принять участие в розыске Каверина.

Карелин сел на свободный стул и поставил саквояж рядом с ним на пол.

— Господин полковник, Вы знакомы с Кавериным?

— К моему счастью, нет. Я, скажем так, видел его.

— До его отставки?

— Как раз перед ней. Ротмистр Каверин был подозреваемым в деле о расхищении полкового имущества, но был оправдан. Однако был вынужден выйти в отставку по решению полкового суда чести.


Карелин попытался осмыслить то, что только что узнал, взял со стола рюмку Штольмана, залпом выпил коньяк, помолчал, затем пробормотал:

— Вот же угораздило Ульяну связаться с человеком, у которого ни стыда, ни совести, ни порядочности, ни чести… Ладно бы просто бабником был и любил покутить да пыль в глаза пустить, но подобным себя запятнать… быть под следствием, уйти в отставку по решению суда чести… какое позорище…

Штольман налил в свою рюмку коньяка, так как не увидел поблизости полового, чтоб он подал еще одну, и протянул Каверину, тот снова выпил.

— Как я потом Тане такое смогу сказать? Ей и того, что ее мать замужем за ним не была, хватит…

— Вам не следует ей говорить подобного, — посоветовал Дубельт. — Если она у него, сам он ей про это не скажет. А когда она найдется, лучше про такого никудышного отца вообще поменьше говорить. Был и был, хотя фактически никогда и не было…

— Вы думаете, она найдется?

— Очень на это надеюсь. Мне кажется, что Ваша дочь действительно может быть у Каверина. Я попрошу одного знакомого офицера порасспрашивать, не знает ли кто, где он живет или жил, выйдя в отставку.

— Премного Вам благодарен.


— Мы с господином Штольманом тут поразмышляли. И у нас есть вопрос. У Вашей супруги ведь была прислуга?

— Да, приходила одна женщина. Убирала, обеды готовила, а ужины — когда Ульяна с Ильей Анатольевичем, к примеру, вечером в ресторан не собиралась. А завтраки Ульяна готовила сама.

— Любопытная прислуга? Могла в хозяйских вещах рыться?

— Не знаю. Скорее всего нет, по крайней мере производила положительное впечатление.

— Это плохо.

— Почему?

— Мы надеялись, что она могла видеть письма Каверина, а следовательно, возможно, запомнить, откуда они были.

— Да даже если бы она их и видела, это бы ничего не дало. Она была неграмотная.

— Совсем неграмотная? — спросил Дубельт и сделал знак подошедшему к их столу половому, чтоб он не прерывал их разговора и удалился. А то Карелин может потерять важную мысль

— Буквы еле-еле в слова складывала. Если Ульяна для нее записку оставляла, что сделать по дому или купить, то ей ее Таня читала. Сама бы она то, что на конверте было написано, никогда прочитать не сумела.

— Как жаль… Из прислуги только эта женщина была?

— Когда Ульяна собиралась, к примеру, на бал или в театр, то приходила горничная от Полянского одевать ее и причесывать. Но она бы точно никогда не стала копаться в письмах или бумагах хозяев, Илья Анатольевич сразу бы такой прислуге указал на дверь, а она у него была еще до того, как он Ульяну привез. Полянский некоторые бумаги на столе в кабинете оставлял, да и я свои не прятал, когда у него останавливался.


— Вы останавливались у Полянского? Когда же?

— Так каждый раз, когда в Петербург приезжал — кроме последнего, когда господин Штольман посоветовал мне даже не появляться у него…

— Это что-то новенькое, — нахмурившись, сказал Штольман. — Вы мне говорили, что видели Полянского несколько раз, а, оказывается, Вы у него дома гостили.

— Понимаете, Яков Платонович, я… не решился об этом сказать. Вы же и так, должно быть, считаете, что у нас отношения… странные и без этого… Когда я в первый раз приехал, мы у Ульяны встретились, в тот раз совершенно случайно. Я Ульяне привез деньги, как и тогда, когда она с Кавериным жила, ну и хотел посмотреть, как они с Таней обустроились. Посоветовал ей быть осторожней с тратами, особенно теперь в столице. А Полянский потом наедине сказал мне, что даже и не думал, что муж Ульяны будет беспокоиться о том, на какие средства она будет жить, ведь это только его забота. Я ответил, что Ульяна мне до сих пор жена, хоть и только на бумаге, поэтому я считаю, что должен вносить свой вклад. Он сказал, что другой на моем месте не подумал бы и копейки дать жене, у которой связь с другим мужчиной, да еще тем, у кого денег хватит не одну любовницу содержать. В общем, мы с Полянским тогда решили, что раз уж я настаиваю, то пусть мои деньги идут в основном на пропитание Ульяне и Тане, в то время как он будет платить за все остальное. Спросил, где я остановился, по названию гостиницы понял, что я не мог тратить больше, я ведь тогда только на одно жалование жил. И сказал, что когда я в следующий раз приеду, чтоб непременно остановился у него. Мол, люди мы теперь не чужие, нечего мне по гостиницам клопов кормить, когда у него две комнаты для гостей всегда готовы. Кроме того повар отменный, а раз я города толком не знаю, могу, проголодавшись, забрести туда, куда лучше никогда не заходить. У него в былые времена и Каверин останавливался, до того, как он забрал от него Ульяну. Я пытался отказываться, но он настоял.


Дубельт внимательно слушал. Карелину показалось, что подобного панибратства между ним и Полянским он не одобрял.

— Господин полковник, Вы, должно быть, осуждаете меня, что я у любовника моей жены жил.

— Господин Карелин, Ваши отношения с любовником жены меня не касаются, и не мне составлять о них мнение. Но, похоже, Полянский — человек приличный и доброго нрава, предлагал Вам это от всей души, поэтому Вы и не посчитали унизительным воспользоваться его гостеприимством. Но я думаю совершенно о другом. Что вообще связывало Полянского и Каверина? Один — фабрикант, коммерсант, как мне представляется, человек серьезный, основательный, ответственный, другой — офицер, ищущий развлечений и наслаждений, не обремененный ни моралью, ни честью… Я не вижу оснований для поддержания длительного знакомства между столь разными людьми… Знакомству между, например, Полянским и Вами я бы не удивился, но им и Кавериным… Где, при каких обстоятельствах они познакомились? Были ли у них общие знакомые? Если были, общались ли они в последние годы с Кавериным?


— Знакомы они много лет, познакомились через Петра Сергеевича Вернера. С Кавериным он когда-то вместе служил, но очень рано вышел в отставку, так как дед оставил ему свое состояние и предприятия — он был фабрикантом. С Полянским у него были дела. У Вернера они и встретились. Какое-то время поддерживали отношения все трое. А потом у Вернера стало ухудшаться здоровье и он решил перебираться в Германию, в Баден-Баден. Продал Полянскому свою часть их совместной мануфактуры, чтоб открыть дело в Германии. А Полянский с Кавериным продолжили встречаться.

— Вы говорите, поддерживали отношения все трое. А где это было?

Не в Петербурге же?

— Нет, где-то в Остзейских губерниях, вроде бы в Лифляндии, где точно — не скажу. Вернер после вхождения в наследство и отставки остался там, где и служил вместе с Кавериным, одна из дедовых мануфактур была в том же городе. Возможно, это дед поспособствовал, чтоб его в тот полк определили. Полянский туда по делам этой мануфактуры и приезжал частенько. Вот в то время они все трое и общались, пока Вернер не уехал в Германию. А Полянский и после туда по делам своей фабрики ездил, и они с Кавериным поддерживали отношения пока того не перевели к нам в город, В нашем городе у Полянского никаких дел не было, Каверин сам к нему в гости ездил — в столице погулять. А когда Каверина перевели в полк в Ржев, то и там с Кавериным виделся. Тогда он Ульяну и встретил.

— У Полянского что же мануфактуры только там, где Каверин служил? — с ехидством спросил Дубельт.

— Почему же? У него, насколько я знаю, много где чего имеется. В Петербурге, в Эстляндии, в Иваново. Из тех мест, где Каверин служил — только в Лифляндии. А в Ржеве он договаривался о сырье для фабрики, что в Твери.

— А Каверин, он как блоха по загривку скакал — из одного полка в другой? Лифляндия, Ваш город, Ржев…

— Про это ничего сказать не могу.


— А про Вернера?

— Что именно?

— Состоял ли он с Кавериным в переписке?

— Каверин ему давно не писал, несколько лет уже. Он сам у Полянского про него спрашивал. А тот ответил, что Алексей, по-видимому, как всегда весь в амурах, и ему не до писем. Я при этом сам присутствовал, это года два назад было. Вернер тогда приезжал к родственникам в Петербург и заходил к Полянскому, а я как раз у него останавливался. Вернер за ужином про их давнее знакомство и рассказал. Кстати, он не знал о том, что пассия Ильи Анатольевича — это бывшая любовница Каверина, от которого у нее дочь, и уж, разумеется, о том, что она — моя жена. Вернер уже в Германии жил, когда Каверин закрутил роман с Ульяной, ну и после, когда Полянский ее в Петербург увез. А они не поделились со своим приятелем такими подробностями своих отношений…

— Значит, с Вернером тупик… как и с прислугой… Жаль, что обе ниточки оборвались… А другие общие знакомые кроме него у Каверина и Полянского есть?

— Насколько мне известно, нет. Может, у Вас еще какие-то вопросы имеются?

— На данный момент нет.


— Тогда, пожалуй, я откланяюсь. Поеду к себе, а то почти весь день в городе провел. Хотел зайти рюмочку выпить, а то моя дама, от которой я, подобное не жалует. Ее покойный ее муж был любитель горячительных напитков, после него она даже вина в доме не держит. Но меня это не печалит, я ведь к ней не за этим прихожу, — чуть усмехнулся Карелин.

— А Вы, однако, дамский угодник, — хихикнул Дубельт.

— Да куда там. Я не дамский угодник и не был им никогда. Но с женщинами, конечно, отношения до женитьбы были. А любовница у меня появилась только когда Ульяна с Карениным в Ржев уехала. Когда она от него забеременела, я и не думал интрижку заводить. Нехорошо бы было, жена в положении, пусть и не от меня, а я по женщинам… А когда Таня родилась, и вовсе не до свиданий было, после службы надо было домой к ребенку спешить. Дочь соседей хоть и не безголовая была, но доверять ей ребенка я как-то опасался, не то что Ульяна. Всегда старался дома быть, когда Ульяна к Каверину на рандеву уходила или с ним на какой-нибудь раут…

— То есть Ваша жена к любовнику, а Вы с ее дочерью от него дома сидели? — недоуменно посмотрел на Карелина Дубельт.

— Я со своей дочкой дома время проводил. Я же с самого начала, как только узнал, что у Ульяны от Каверина будет ребенок, решил, что он будет нашим общим, то есть ее и моим. Ну родилась Таня похожей не только на Ульяну, но и на Каверина, что ж поделать, не отказываться же от нее из-за этого…

«А вот Платон Штольман по сути отказался от ребенка жены, потому что он был похож не на нее, а на ее любовника. Так и сказал ему потом, что если б мальчик походил на жену, стерпел бы, а видеть каждый день Ливена — выше его сил», — с горечью подумал Яков Платонович.


— А какая она красавица, Вы вот сами посмотрите, — Карелин взял с пола саквояж, вынул из него карточку, которую уже показывал Штольману, и протянул полковнику.

— Да, очень красивая девочка, и дочь Каверина — никаких сомнений быть не может.

— Вот как такая красавица родному отцу может быть не нужна? Я не хотел, чтоб Ульяна с Кавериным уезжала, не семейного склада он мужчина, но надеялся, что когда они вместе будут жить, у него появятся хоть какие-то чувства к дочери, но нет, не случилось, — покачал головой Карелин. — Когда Ульяна уехала и Таню с собой увезла, мне стало так одиноко, так тоскливо… и я познакомился с одной дамой, стал ее навещать… И тут в Затонске к одной вдовушке захаживаю.

— А сейчас, когда сами овдовели, и жениться сможете, — сказал Дубельт, возвращая Карелину портрет.

— У меня нет таких намерений, да и дамы не те, с которыми я мог бы рассматривать совместную жизнь. Я же формально состоя в браке, не мог встречаться с теми женщинами, которые искали серьезных отношений с перспективой замужества. Только с теми, которым время от времени было нужно мужское общество… без обязательств… Да даже если я когда-нибудь и надумаю жениться, нужно будет не только о себе думать, но и о том, примет ли Таня эту женщину… Хоть бы нашлась поскорее, я за нее очень переживаю.


— Очень Вас понимаю. У самого двое детей, хоть и взрослых уже. Но отцовское беспокойство от того, что они выросли, никуда не делось. У меня… предчувствие, что мой знакомый офицер сможет выяснить, где Каверин. И тогда останется только съездить туда и забрать девочку.

— Дай-то Бог… — вздохнул Карелин и снова взял стопку Штольмана.

— Алексей Александрович, если Вы сами правите, то коньячком-то не увлекались бы… — посоветовал Яков Платонович.

Только сейчас Карелин заметил, что пил коньяк из рюмки начальника сыскного отделения:

— Извините… как-то само собой получилось… Я закажу еще бутылку для Вас. И ужин, конечно, тоже за мой счет. Отказа я не приму. Хоть как-то Вас, господа, отблагодарить. Не каждый будет незнакомому человеку помогать, да даже просто про его проблемы выслушает… как Вы оба… Дай Вам Бог здоровья…

— Да, здоровье при нашей службе не помешает, — согласился Дубельт. — Господин Карелин, если я что-то узнаю, я сразу же сообщу Якову Платоновичу.

— Благодарю. Не буду Вас больше отвлекать от приятного вечера.


Карелин переговорил с метрдотелем и покинул ресторан. Васька, который снова подошел к их столу, поставил чистую рюмку. Штольман налил в нее коньяка, но пить раздумал. И покачал головой:

— Неловко мне ужинать за счет Карелина. Я ведь ему помощь свою предлагал бескорыстно, а не за… награду…

— Да и я согласился Вам помочь тоже не за ужин, хоть и пошутил тогда об этом. Яков Платонович, Вам неловко ужинать не только за счет помещика, но и за мой, и за Павла Александровича. Не сердитесь на него, он сделал это из лучших побуждений.

— Вы поняли, что я был сердит?

— Яков Платонович, ну Вы же Ливен, а, значит, как я уже сказал, человек гордый, — улыбнулся полковник. — И Павел Александрович гордый. Но кроме того заботливый. Он хотел, чтобы его племянник мог пригласить свою жену на ужин, например, в честь какого-нибудь знаменательного события, и наслаждался трапезой, а не беспокоился о том, может ли он позволить себе то, что не всем по карману… Вы же бы не отказали Анне Викторовне в выборе чего-нибудь этакого… но дорогого.

— Нет, конечно. Но она сама вряд ли бы решилась заказать такое.

— А какой тогда интерес отмечать событие, если думать не о том, какое счастье сидеть за столом с любимым человеком, а о цифрах в меню? — усмехнулся Анатолий Иванович. — А о Карелине могу сказать, что он хочет отблагодарить полицейского чина и штаб-офицера хотя бы ужином в ресторане, поскольку предложить за помощь деньги, как это могло бы быть в другом случае — это унизить нас. Мы же с Вами не частные сыщики, чтоб за розыск деньги брать… Он человек порядочный, совестливый, совершенно не такой как тот же Каверин, который считает, что это ему все должны… Найдется девочка, не удивлюсь, если осенью он Вам с Анной Викторовной кабанчика доставит.


Штольман не отреагировал на последнюю ремарку Дубельта и спросил о другом:

— Полковник, у Вас действительно есть предчувствие?

— Это Вы о том, что я ему сказал? А что я еще мог? Предчувствия нет, а надежда есть — на того офицера. Он очень, скажем так, целеустремленный и дотошный. Все сделает, чтоб найти хоть какую-то информацию о том месте, где может быть Каверин… А Карелин — человек добрый, сердечный, с таким девочке будет хорошо… в отличии от родного папаши…

— Думаете, она все же у Каверина?

— Мне так кажется.

— Вот только как она к нему добралась?

— Ну если такая же ушлая как Каверин, то нашла способ как. Тот, как говорится, без мыла в любую щель мог залезть, особенно, пользуясь своей внешностью… Вы не подумайте, что я о девочке дурного мнения, но, возможно, она к своим годам уже научилась извлекать выгоду из своей красоты…


— А Каверин на самом деле такой красавец, как говорят?

— Ну я не знаток мужской красоты, чтоб судить… — ухмыльнулся Дубельт. — А если серьезно, то да, внешность у него хоть куда. Ростом, наверное, будет как Павел Александрович, прекрасно сложен. Кожа светлая, а волосы наоборот темные, вьющиеся, темно-карие почти черные глаза, длинные ресницы — как мне кажется, в нем есть что-то от южных или восточных народов, что-то почти неуловимое, что делает его лицо необычайно привлекательным для глаз. Он и в свои тридцать девять был весьма хорош собой, а в молодости, думаю глаз не оторвать было… А вот ему самому кое-что не мешало бы оторвать…

Штольман рассмеялся:

— Суровы же Вы, господин полковник.

— А мне не смешно… Сколько женщин на его внешность были падки и сколько из них после страдали? Скольким он сердце разбил? Скольких бросил? А сколько у них от него таких тань кроме той, о которой мы знаем? И ведь не у всех их есть сердобольные мужья подобно Карелину, чтоб его отродье, путь и неземной красоты своим признать. Вам подобные вопросы в голову не приходили?

— Нет, если честно, не приходили…

— Извините, Яков Платонович, не нужно мне было этого говорить… Это очень… деликатная тема…

— Вы, должно быть, подумали, что Ваши слова я мог принять на свой счет?

— Да, подумал… после того, как высказался. Еще раз прошу у Вас прощения.

— Анатолий Иванович, я Ваши слова с собой не соотнес… поскольку неземной красотой не обладаю, — улыбнулся Штольман. — А насчет Каверина, Вы считаете, у него не одна Таня?

— Я этого не знаю, но не удивился бы, если бы оказалось, что у Каверина есть и другие внебрачные дети. Если мужчина не думал о последствиях плотских утех, когда ему пошел четвертый десяток, то вряд ли его это заботило, когда ему было двадцать… Хотя, возможно, ранее у него были дамы, которые сами об этом беспокоились. А мадам Карелина оказалась беспечной…

— Карелин говорил, что до романа с Кавериным жена дважды была в положении, но скинула.

— Вот и ответ. Решила, что не может ребенка родить. Что даже если забеременеет, не выносит, так что волноваться не о чем. А получилось по-другому. И забеременела, и выносила, и родила. От любовника, которому в отличии от мужа этот ребенок был совершенно не нужен. Какие же люди разные… Мужчине тридцати с лишним лет свой ребенок не нужен, а мальчишка в девятнадцать лет двум чужим детям отцом стал. А потом воспитанный им пасынок его младшего сына принял… Знаете, всегда приятно слышать про семьи как у Паскаля, где любовь и согласие. Только, к сожалению, достаточно и таких, где не все по уму, как у мадам Карелиной, — вздохнул Дубельт. — И больше всего в них жалко детей, как Таню, которая очень скоро узнает, как было на самом деле с ее матерью и… родственниками…


— Да, Карелину придется ей рассказать… хоть часть правды, чтоб объяснить, почему он является ее законным отцом. — согласился Штольман.

— В этом случае чем меньше этой правды, тем лучше. Я бы предпочел, чтоб Карелин сказал девочке только о том, чего уж совсем нельзя избежать. Всякие подробности совсем ни к чему.

— Согласен… Как Вы думаете, как скоро можно ждать сведений от Вашего знакомого офицера из того полка?

— Возможно, дня четыре-пять. Это ведь нужно сделать очень осторожно. Меня к тому времени в Затонске уже не будет, но я сразу же дам Вам знать. Телеграмму тому офицеру я отправлю завтра же.

— А я пошлю телеграмму Белоцерковскому. Вдруг и у него будут какие-то новости после этого.

— Я, скорее всего, еще зайду к Вам в участок. Без повода, но если Ваш помощник будет на месте, поговорю с ним.

— Смотрите, господин полковник, не напугайте молодого человека.

— Неужели я такой страшный? Конечно, не красавец как Каверин, но все же… Да и мундир, как говорят, мне идет… — усмехнулся Дубельт. — Яков Платонович, мне просто интересно, каков он, Ваш помощник. Судя по бумагам, что я просмотрел, весьма толковый малый.

— Да, толковый, мне с ним повезло.

— Значит, и мне, возможно, повезет иметь с ним плодотворную беседу. Благодарю за прекрасный вечер, Яков Платонович.

— И я Вас.


Дубельт дал хорошие чаевые половому, и они вышли на крыльцо ресторана. Штольман хотел попрощаться, но не успел.

— Яков Платонович, у меня к Вам просьба. Не могли бы Вы показать мне Ваш семейный портрет и молитвенник Ливенов? Очень хотелось бы посмотреть на то, что стало причиной… некоторых изменений Вашей жизни в этом городке.

Штольман не хотел давать эти вещи в руки постороннему человеку, даже если он и знал тайну семьи Ливенов. И еще более не хотел приглашать для этого его домой, хоть он и был ему симпатичен. Они с Анной жили скромно. Дубельт, наверное, и не предполагал, насколько. Ему не было стыдно, но увидеть, как, возможно, почти незаметно полковник вдохнет — этого бы он предпочел избежать. Кроме того, он не помнил, не оставил ли он случайно в беспорядке гостиную, уходя на службу.

— Некоторых? — хмыкнул он. — Как Вы аккуратно выразились. Я бы сказал иначе — коренных изменений. Вы как частное лицо спрашиваете? Или…? Просто желаете взглянуть или же удостовериться, что с вещественными доказательствами по делу все в порядке? — на Дубельта пристально смотрели глаза подполковника Ливена.

— А Вы по какой причине интересуетесь? Не по той ли, что как частному лицу Вы можете мне отказать, а как должностному вряд ли? Или по той, что полковнику можно принести вещественные доказательства в участок, а Дубельта придется приглашать домой, куда Вам не хотелось бы впускать малознакомого человека? — от прищура морщинки у глаз полковника Дубельта стали более заметными. — Яков Платонович, я и заходить к Вам в дом не собирался, мог за воротами подождать или во дворе, если бы Вы позволили. А если уж пригласили бы зайти, не стал бы обращать внимание на то, следовали ли Вы в отсутствие супруги правилу Ordnung muss sein, — про то, что он не стал бы давать сыну князя понять, что действительно думает о его жилище в провинциальном городке, он промолчал.

«А этот Дубельт стоит Павла! Прям как мысли читает!»

Штольман, нехотя, произнес:

— Анатолий Иванович, буду рад проводить Вас к себе домой, это совсем рядом.

Через несколько минут, открыв ворота и придерживая их, он сказал:

— Прошу Вас, проходите. О том, чтоб Вы ждали снаружи, и речи быть не может.


========== Часть 21 ==========


— Яков Платонович, у Вас очень мило, уютно, — сделал комплимент Дубельт, войдя в гостиную. В доме на самом деле было уютно, уютно и простовато, особенно для сына князя. Ливен не позволит своему племяннику с женой жить в таких же условиях в Петербурге. Что-нибудь да придумает, чтоб уговорить Якова жить… согласно его положению, на то он и Ливен. — Это съемный дом?

— Да, съемный. В нем что-то хозяйское, что-то наше с Анной Викторовной.

— А пианино Ваше? Кто музицирует?

— Анна Викторовна… когда настроение есть.

— Хорошо играет?

— Для провинциальной барышни, думаю, неплохо. Для столичной дамы… не особо, — честно сказал Яков Платонович. — А с Павлом Александровичем даже сравнивать не стоит.

— Так с ним редко кто сравнится. Он так исполняет, что… музыка прямо в душу проникает…

— Вы слышали его исполнение?

— Слышал.

— В обществе?

— Нет, у него дома.

— Вы же говорили, что не бывали у него, и что у вас отношения — в ресторане поужинать вместе, не более того, — у начальника сыскного отделения были подозрения, что отношения у князя Ливена, заместителя начальника охраны Императора и полковника Главного штаба ближе, чем последний пытался изобразить для него. Но, видимо, даже племяннику князя знать это было не положено.


Дубельт видел, как нахмурился Штольман — совсем как Павел Александрович. На самом деле с князем Ливеном или Штормом они были знакомы ближе, чем это показывали. В основном по службе, точнее по той ее части, что не входила в перечень их официальных должностных обязанностей. Но другим этого знать не следовало. Если Ливен захочет рассказать об этом племяннику, это его дело.

— Я говорил, что не бывал у него в усадьбе. Да, близкими знакомыми нас не назовешь, если встречаемся, то действительно за столиком в ресторане. Однако в его доме в Петербурге я был раза три. На годовщины победы над турками.

— Вы с однополчанами у него встречались, — предположил Штольман.

— Нет, он приглашал меня одного. Он не любитель подобных… сборищ… где часто поминовение переходит в обычную пьянку. Конечно, мы поминали ушедших товарищей, в том числе и друга Павла Александровича, который умер в госпитале у него на глазах. Но такую ситуацию я не рассматриваю как основание для того, чтоб считаться приятелем Его Сиятельства.


Дубельт снова подумал о том, что если Ливен посчитает нужным рассказать племяннику, то сделает это — это его жизнь… Когда Ливен уже шел на поправку, в госпиталь поступил офицер лет тридцати. Сразу было видно, что он не жилец. Он продержался два дня, и то потому, что встретил своего давнего друга. Дубельт был свидетелем того, как между стонами от неимоверной боли молодой мужчина произнес с улыбкой: «Павел, я молился, чтоб увидеть тебя перед смертью. Господь услышал мои молитвы, теперь я могу умереть спокойно». И еще одну фразу, которой он не слышал, но догадался по движению потрескавшихся губ. Офицер умер не в агонии, а тихо, словно впав в забытье. В тот момент, когда сидевший рядом с ним Павел Ливен гладил его по спутавшимся волосам, словно расчесывая их. Ливен закрыл уже ничего не выражавшие глаза, перекрестил усопшего и поцеловал в лоб. Когда тело офицера забрали, он вернулся на свою кровать: «Анатоль, не говорите ничего. Мишель был моим другом и был мне дорог… потом наши пути разошлись…» Он ничего не сказал и ни о чем не спросил. Это касалось только Павла и его друга.


В первую годовщину победы Ливен пригласил к себе домой, как оказалось, одного Дубельта и сыграл произведение, до того пронзительное, что от слез защипало глаза. «Эту сонату очень любил Мишель. Я не играл ее с того времени, как мы расстались. Сегодня я исполнил ее в память о нем. Мне, бывает, его не хватает, он был прекрасным человеком, хоть и… своеобразным. Я молюсь за упокой его души, — Ливен смахнул рукой слезу. — Вы многого обо мне не знаете, да почти никто не знает. Они знают лишь Его Сиятельство… А я, я бываю другим… как сейчас…»

Это Ливен?! Павел Александрович Ливен? Князь Ливен? Герой войны? Светский лев и щеголь? Волокита, флиртовавший со множеством дам и за год после окончания войны успевший завести два или три романа с красавицами из высшего общества? Да, это был он — такой, каким его видели не в свете и не на службе, а, вероятно, только дома — самые близкие люди.


Таким он сам видел Ливена еще на пятую и десятую годовщины окончания той войны, когда опять же был единственным приглашенным в его дом. И еще один раз. Вскоре после смерти Елены. Они случайно встретились на Невском, и Павел Александрович пригласил его — переполненного горем и потерянного — в маленький, по-домашнему уютный, но дорогой ресторан. Князь знал о Елене Михайловне, но никогда не встречал ее. И тем не менее выразил ему свои соболезнования. Они выпили не чокаясь. Потом еще по рюмке, и снова… И тогда Ливен сказал: «Анатоль, я знаю, что такое боль от утраты любимого человека. Если любил по-настоящему, эта боль будет всегда, никуда не денется, лишь, возможно, со временем притупится. Как, я надеюсь, будет у Вас… в отличии от меня…»

Дубельт озадаченно посмотрел на Ливена, но не посмел озвучить своего вопроса. Павел Александровичпосчитал, что незаданный вопрос был о том, что Дубельт видел в госпитале: «Вы, должно быть, подумали о Мишеле. Мы с ним были друзьями, близкими друзьями, но и только. Он был мне дорог, но опять же исключительно как друг. Когда-то я потерял любимую женщину, и эта потеря для меня невосполнима. Все, что у меня осталось от нее — это память. У Вас же от любимой жены есть двое детей, это утешение для Вашего страдающего сердца». Дубельту тогда хотелось сказать: «Павел, у Вас тоже есть сын, ее сын, хоть Вы и не можете назвать его своим». Но он не сказал. Не имел права. Это была тайна Ливена, и он не мог признаться, что узнал о ней. Он сказал другое: «Вы правы, мои дети — это утешение. Но это еще и двойная боль, ведь они остались без любимой матери. Андрей уже почти взрослый, да и давно больше сам по себе, чем с нами. А Юленька, как же ей без матушки? У Елены есть сестра, Юля очень любит тетку, и та ее тоже, но она не всегда рядом, чтоб поддержать и утешить, так как живет с родителями». «Так сделайте так, чтоб была рядом всегда». «Это невозможно, свекр этого не одобрит». «Что для Вас важнее, благополучие дочери или мнение эгоистичного свекра? Подумайте».


Анатолий Иванович вернулся из ресторана домой, Мария засобиралась к себе, Юля заплакала: «Тетушка, не уходи, останься!» «Солнышко мое, не могу, батюшка будет гневаться». Тогда, все еще будучи под впечатлением от разговора с Ливеном, он спросил Марию, хотела бы она жить с ними. Она сказала, что хотела бы всей душой, но это невозможно, отец не позволит. Она нужна в доме родителей. Он не смог найти более весомого довода, чем тот, что Юленька сейчас нуждается в ней больше, чем родители. Юля обняла тетку и подняла заплаканные глаза к ее лицу: «Ты ведь переедешь к нам, да?» Мария не выдержала молящего взгляда осиротевшей племянницы и дала обещание. На следующий день она рассказала отцу о своем желании, и он в гневе разошелся дальше некуда. Когда она прибежала к ним с Юлей вся в слезах, он ее больше не отпустил — благополучие дочери и невестки было для него важнее мнения эгоистичного свекра. Они с Ливеном не стали приятелями, хотя бывали ситуации, когда они обращались друг к другу по имени. Но Павел Ливен много значил для него — как человек, давший совет, последовав которому, он изменил к лучшему жизнь и сделал счастливыми трех человек — Юленьку, Марию и в какой-то мере самого себя.


— Вы правы, это не основание, чтоб считаться приятелями. А у Вас Павел Александрович бывал?

— Нет, ни разу. И Вас я пригласил к нам не для того, чтоб попробовать заманить его к себе… или чтобы снискать его расположение… И к Вам я не за этим… вроде как напросился…

— Анатолий Иванович, если бы я не хотел видеть Вас у себя, я нашел бы повод избежать этого. У начальника сыскного отделения всегда найдутся дела, в любое время суток.

— Это и так понятно. И если бы Вы отказали мне, я бы не держал обиды. Ваш дома — Ваша крепость, набеги на нее Вам не нужны. Я извиняюсь, если причинил Вам неудобство. Возможно, Вы рассчитывали после ресторана просто отдохнуть, а тут я со своим неуместным визитом.

— Совсем нет. День не был тяжелым, я не устал. Вы присаживайтесь там, где Вам удобно.


Дубельт выбрал стул у стола в центре комнаты. Штольман достал из ящика комода молитвенник, а его гость из кармана пиджака очки.

— Какое шикарное издание, — полковник пролистал несколько страниц, в середину книги было что-то вложено, свернутый лист бумаги или конверт, но он не стал раскрывать книгу в том месте — возможно, это было что-то очень личное, и открыл молитвенник в самом начале. — Вот и родословная Ливенов. И Вы в ней, Яков Платонович, точнее Дмитриевич.

— И я.

— По совести поступил Дмитрий Александрович в отношении Вас — вписал в семейное древо, сын хоть и незаконный, но в нем такая же кровь князей Ливенов как и в других членах семьи… А вот это он уже сделал… по глупости, иначе сказать не могу. Не следовало бы подобное делать… Павел Александрович видел?

Яков Платонович понял, что внимательный полковник разглядел чуть заметную черту, соединявшую запись о Пауле Ливене и Александре, законном наследнике его старшего брата.

— Видел. Он тоже не счел это разумным…


Дубельт снял очки и положил их на стол.

— Вы считаете, что это могло послужить причиной того, что курьеру сделалось дурно с сердцем из-за того, что он утерял молитвенник, где была такая… подробность… весьма своеобразных, запутанных отношений внутри княжеской семьи? До смерти испугался того, что могли бы с ним сделать Ливены, стань эта тайна достоянием общественности или предметом шантажа?

Следователь с уважением посмотрел на армейского полковника, мгновенно сделавшего вывод из такой казалось бы мелочи:

— Не исключаю того.

— Но такой версии Вы, разумеется, не озвучивали — тому же своему заместителю?

— Разумеется, нет. Была похожая версия, что Баллингу могло стать плохо из-за того, что он утерял молитвенник Ливенов, другие ценные вещи своих клиентов и крупную сумму денег. Что за таким… разгильдяйством могло последовать… неотвратимое наказание… и его сердце не выдержало от одной этой мысли… Что касается молитвенника, Коробейников мог подумать, что Баллинг испугался князей Ливенов из-за записи обо мне. Ведь это, как ни крути, секрет семьи. Точнее был таковым.

— Был, пока в трактире каждый лично не лицезрел то, что было в дорогом издании, и не посчитал свои долгом поделиться пикантной новостью со всем Затонском, — резко сказал Дубельт. — До чего же люди любят совать свой нос в чужую жизнь. Не это, так ведь Вы могли бы жить в этом городке спокойно, до того, как уехали бы в Петербург.

— Мог бы, — вздохнул внебрачный княжеский сын, забрав у гостя молитвенник и положив его обратно в ящик. — Но, как видите, этого не случилось…


— А портрет, который Баллинг также вез Вам, можно посмотреть поближе?

— Конечно. Вот, — Яков Платонович снял с пианино и протянул Дубельту изображение князя Ливена с его несостоявшейся семьей. — Его Сиятельство, моя матушка Екатерина Владимировна и я сам.

— Изумительный портрет, хоть, насколько я понимаю, написан не с натуры.

— Нет, они никогда не были все вместе.

— Вы очень похожи на Дмитрия Александровича. Павел Александрович, наверное, как увидел Вас, чуть умом не повредился. Подумал, что у него видение…

— Возможно. А Вы встречали Дмитрия Александровича?

— Видел пару раз мельком, когда он был уже в почтенном возрасте, не таким молодым, как на этом портрете. Впервые после Турецкой, я встретил его на набережной вместе с Павлом Александровичем, ему, должно быть, тогда было уже около шестидесяти. Он все еще был привлекательным, видным мужчиной. А уж в молодости и говорить нечего, думаю, пользовался большим успехом у дам… Однако свое сердце отдал, насколько я представляю, одной-единственной… Мне кажется, я понимаю, почему Ваша матушка тронула сердце князя. Милая, добрая, искренняя, неискушенная, все еще по-своему наивная девочка показалась ему нежным хрупким цветком после хищных лиан, пытавшихся обвить его ствол. Ее красота и привлекательность — естественная, а не искуственная, созданная часами работы камеристок и куаферов, как у многих дам света, когда при параде это одна женщина, а без него, можно сказать, совсем другая — таких пассий, я полагаю, у князя было немало. И видели в Его Сиятельстве такие дамы источник обогащения и возвышения в обществе. А Екатерине все это было не нужно, ей был нужен сам Дмитрий Александрович, за носителем высокого титула, сопровождаемого приличным состоянием, она сумела разглядеть обыкновенного мужчину и человека, желавшего просто быть счастливым.


— Да Вы поэт, Анатолий Иванович.

— Я? Я — нет, — покачал головой Дубельт. — А вот Павел Александрович — да. Он бы сходу сочинил какой-нибудь катрен. Катрен про Катрин — так бы, возможно, он назвал его. А Вы стихов не пишите?

— У меня нет подобных талантов. Я не пишу ничего кроме полицейских протоколов.

— Ну их писать тоже определенный талант нужен… Вот, например, Ваш заместитель описал этот портрет в протоколе очень… скупо…

— А как он должен был? В красках? — с иронией спросил Яков Платонович. — Протокол все же официальный документ.


— А семейный портрет многие видели? Как и молитвенник?

— Нет, тот крестьянин, что нашел, и в участке. Ну и родственники с близкими знакомыми. Все. Случайные люди в самом городе — нет.

— Ну и Слава Богу. А то бы и это было предметом пересудов.

— Для этого хватило и статей в местной газетенке. С иллюстрациями, — недовольно сказал Штольман.

— Как же, как же, читал, видел. Вы с Павлом Александровичем на снимке замечательно вышли. Это ведь тот снимок? — Дубельт кивнул на карточку, стоявшую среди прочих на пианино.

— Да, он. Анатолий Иванович, если Вы хотите, можете посмотреть близко все снимки.


Дубельт подошел к пианино и внимательно посмотрел на несколько портретов. Портрет князя с племянником, напечатанный на фотографической бумаге, а не на газетной понравился ему еще больше. Но самой красивой карточкой он посчитал ту, где племянник Ливена был с женой. Улыбка Якова очень напомнила ему улыбку Павла Александровича — когда он улыбался от души, а не как… Его Сиятельство.

— Это свадьба?

— Торжество вскоре после нее. Я заказал такую карточку для Павла Александровича, скоро отправлю ему.

— Он будет рад получить. Какая вы прекрасная пара! И какая у Вас прелестная женушка, Яков Платонович!

Штольман улыбнулся:

— Да, прелестная. Анна Викторовна еще и необыкновенный человек. Я не про ее необычные способности, а про душевные качества. Мне невероятно повезло встретить ее, и еще больше повезло соединить с ней жизнь.

— И со свекрами Вам тоже, как мне кажется, повезло. Это ведь они с Анной Викторовной?

— Да, Виктор Иванович и Мария Тимофеевна.

— Замечательная хозяйка, которая снабжает Вас такими вкусными домашними ватрушками… А свекра Вашего я видел в ресторане при гостинице пару дней назад. Он с каким-то господином вел весьма оживленную беседу.

— Возможно, со своим поверителем. Я Вам говорил, что Виктор Иванович — адвокат.

— Значит, Вы с ним бываете по разные стороны правосудия?

— Случалось…


Штольману не хотелось вдаваться в подробности, и он решил вернуть внимание гостя к теме семейных снимков.

— Анатолий Иванович, а теперь Ваша очередь. Покажите мне карточку своей дочери, она ведь у Вас с собой? — попросил он, хотя изображение Юлии Анатольевны мало интересовало его.

— С собой. Небольшая карточка, конечно, но другая в бумажник и не поместится. Тут Юля с Василием тоже вскоре после свадьбы.

Яков Платонович взглянул на снимок, на нем улыбалась счастливая пара — очаровательное юное создание, совершенно не похожее на отца, и мужчина гораздо старше, чье лицо показалось ему знакомым.

— Мне кажется, я встречал Вашего зятя.

— Вполне возможно, хотя внешность у него обычная, могли и спутать с кем-то.

— А как его фамилия?

— Сиверс. А отчество — Сильвестрович. Думаю, такого сочетания нет больше ни у одного человека.

— Василий Сильвестрович Сиверс… Лет пять тому назад он был свидетелем по одному делу, что я расследовал. Если бы не он, могли бы осудить невиновного. Порядочный человек и неравнодушный.

— Именно такой. Другого мужа я бы для своей дочери и не желал. И Вам бы никогда не предложил познакомиться с недостойным родственником.


— А когда ожидается маленький Сиверс? — спросил Штольман, думая о том, что, возможно, их с Анной визит к семье Дубельта в какое-то определенное время может оказаться не к стати.

— Когда мой зять на него сподобится, — рассмеялся Анатолий Иванович.

— Не понял. Я думал, что Ваша дочь в положении. Вы сказали про свою невестку, что она захочет жить с племянницей, когда родится ребенок.

— Нет, я сказал, когда появится, а это не одно и то же. Они поженились только этой весной. Пусть как пара сначала поживут, попривыкнут к друг другу, приноровятся, плотских радостей вкусят, а там и о наследнике можно подумать. Василий не отрок, чтоб при виде женщины весь ум потерять. В тридцать пять лет разумный мужчина вряд ли захочет наградить ребенком двадцатилетнюю жену в первую брачную ночь, у него для это еще столько времени впереди. А вот премудростям плотской любви он юную жену несомненно научит, чтоб обоим это приносило наслаждение. Без этого ведь супружеская жизнь теряет часть привлекательности, даже если брак удачный. У нас с Еленой брак был счастливым не только потому, что мы с ней поженились по любви, а и потому, что узнали друг друга хорошо и как супруги, и как любовники, были с ней, как говорится, единым целым — и душой, и телом. Это и есть суть счастливой семейной жизни. Не так ли, Яков Платонович?

Штольман пробормотал что-то невразумительное.


— Яков Платонович, ну в чем тут стыд? Как говорится, это дело житейское. Я это же самое сказал перед свадьбой дочери, а она все же несведущая в этом вопросе была, не то что Вы. Я в свое время и Андрею это говорил.

— Тоже перед свадьбой?

— Ну Вы скажете, — махнул рукой Дубельт. — Если он и женится, то после тридцати. Хотя мог бы и сейчас уже, кроме жалования ведь есть имение, от деда доставшееся. Но не в меня пошел в отношениях с женщинами, в этого самого деда больше — тот довольно поздно женился и, что уж скрывать, погуливал на сторону… И Андрей все не может угомониться, то с одной дамой интрижка, то с другой, в двадцать шесть лет уж пора бы и постоянную любовницу завести, а то и жену себе присматривать. Говорил ему об этом в нашу последнюю встречу, когда он приезжал на свадьбу Юли, да бесполезно это… Люблю сына, разумеется, но, к моему большому огорчению, мы с ним не так близки, как мне хотелось бы. Наверное, не нужно было его так рано отдавать в военную гимназию — она потом стала кадетским корпусом. Он уже тогда начал отдаляться от нас, а дед этим воспользовался. А потом я на Турецкую ушел, а когда вернулся, можно сказать, и не узнал его. В мое отсутствие Михаил Ильич уже во всю на него воздействовал, было время, когда Андрей только с дедом общался. Елена из-за этого очень переживала, и это кроме того, что она за меня очень беспокоилась, боялась, что я с войны не вернусь. От всех треволнений сердце стало прихватывать… Я вернулся, жив, почти здоров — для обычного человека, не для военного, а она… Ее здоровье становилось все хуже — сердце стало колоть уже от небольших расстройств… Оберегал ее, конечно, как мог от всевозможных неприятностей, но это нереально… при таком папаше, как у них с Марией… который хоть кого со света сживет…


— Свекра вините? — напрямую спросил Штольман.

— Себя! Себя, дурака, виню! — со злостью сказал Дубельт. — После той войны я получил должность в Главном штабе. И сам радовался этому, и Елена мной очень гордилась. А надо было бросить столицу к чертовой матери, уехать куда подальше, хоть в Сибирь, и жить там… Пусть бы Андрей оставался в Петербурге с дедом, коли тот ему ближе отца с матерью стал… Яков Платонович, это не отцовская ревность. Был бы Михаил Ильич добрым, справедливым человеком, я был бы только рад, что сын к нему тянулся. Но, как я уже говорил Вам, он был человеком с неприглядным характером. Слава Богу, что Андрей не все его черты перенял. Груб бывает и, чего уж греха таить, прижимистый — не хочу более нелестного слова употреблять, сын ведь… Мог бы же, к примеру, Марии хоть что-то из дедова наследства выделить, хоть чисто символически. Но нет, все его. Его, и ничье больше. Я, было, попробовал заикнуться об этом, но в ответ получил, а зачем тетке деньги? Стара уже, чтоб замуж выходить, приданое не нужно, а я получаю достаточно, чтоб не бедствовать.

— Ваш сын сказал подобное? Да как только посмел!

— Посмел, как видите. На свадьбе Юле сказал, что она сделала завидную партию, когда родители мужа преставятся, в роскоши будет жить.

— Анатолий Иванович, это Ваш сын?

— Это не мой сын, а дедов внук. Мой сын — гвардейский офицер, который на отличном счету в том полку, где служит… Хотя, наверное, ему надо было не в военные идти, а как дед — по финансовой части, тот в Министерстве финансов служил… А скупость его, думаю, и на отношениях с дамами сказывается — на постоянную-то любовницу тратиться нужно, а уж на содержанку тем более. А интрижки в такие суммы не выливаются…


— Думаете, потом по расчету женится?

— Не только по расчету, слишком любит себя, чтоб до конца жизни терпеть рядом женщину, присутствие которой будет его раздражать. Думаю, женится на той, к которой равнодушен не будет, и которая, естественно, принесет ему приличное приданое. Конечно, очень хотелось бы, чтоб женился по любви и был счастлив. Но, думаю, это останется моим несбыточным желанием…

— Очень расстраиваетесь из-за сына?

— Раньше — да, сейчас уже нет. Больше разочарован, что единственный сын не совсем тот, каким бы я хотел его видеть… Но хоть дочь радует безмерно, лучшее от меня и Елены взяла, и это не преувеличение, и муж у нее — прекрасный человек. Он мне очень симпатичен. Разумеется, из-за его характера, а не дохода и большого имения его родителей, которое когда-нибудь перейдет к нему, — Анатолий Иванович грустно улыбнулся.


— Вы говорили, что их имение в Ярославской губернии. Сиверсы же Остзейские дворяне, графский род, насколько я помню.

— Верно, Остзейские дворяне, графы и бароны, но ветвь, к которой принадлежит Василий, находится с ними в весьма отдаленном родстве, они какие-то четверо или пятероюродные кузены, в общем, пятая вода на киселе. Имение купил прадед Василия, до этого живший в Лифляндии. Хорошее имение, большое, ухоженное. Сильвестр Сергеевич хоть и в возрасте уже, под семьдесят, но, слава Богу, в добром здравии и сам часто поместье объезжает, в основном верхом. Лошадей любит безумно, ведь всю свою офицерскую карьеру с ними был, пока в чине полковника не вышел в отставку. Конюшни у него знатные, конезаводством ради прибыли не занимается, но лошадей иногда продает, и только тем, кого знает — что человек хороший и с животным будет по-доброму обращаться. Василий тоже лошадей обожает, мечтал всю жизнь в гвардии прослужить как отец, но не получилось. После ранения левая рука иногда немела, да так, что порой не чувствовал ее почти, пришлось из седла за стол пересесть. Сначала занимался бумажной работой в полку, а после в Военном министерстве.


— Скажите, Анатолий Иванович, — хотел было спросить Штольман, но вовремя спохватился, насколько бестактным был бы его вопрос.

— Яков Платонович, Вы, должно быть, хотели спросить, как моя дочь решилась выйти замуж за мужчину, как другие бы сказали, с изъяном, и не смущает ли ее это в их супружеской жизни. Василий не калека, рука у него действует, немеет только изредка, для строевой службы это проблема, а для обычной жизни совсем нет. Вы бы и не догадались, если бы я Вам не сказал. Шрамы у него не на виду и не страшные, а очень аккуратные. Когда Василий Сильвестрович стал ухаживать за Юлией Анатольевной, сразу сказал про ранение. И что если ей такой кавалер неприятен, то он не будет досаждать ей своим вниманием. Она ответила, что то, что мужчина был ранен на войне, для нее не ново, папенька же ранен был. Что знает, что старые раны время от времени могут беспокоить. И что когда папеньке неважно, она обнимает его, и ему сразу легче становится, — лицо Дубельта озарила теплая улыбка. — Теперь она не папеньку, а мужа обнимает, и руку ему разминает, от этого чувствительность гораздо быстрее восстанавливается… Любит Юля мужа, иначе бы замуж за него не вышла, а раз любит, то он ей и со шрамами мил.


Яков Платонович подумал о своем, о том, что Анна любит его, и он мил ей и со шрамами, иначе бы не было той ночи в гостинице, а потом тайного венчания.

— Господин следователь, у Вас тоже такая служба, что вряд ли без шрамов обошлось, а Анна Викторовна за Вас вышла, — снова словно прочитал мысли Штольмана Дубельт. — И явно по любви, — улыбнулся он.

— По любви, — согласился Штольман. — А как же еще?

— Ну коллежский советник, бывший чиновник по особым поручениям, а ныне начальник следственного отделения — в глазах многих барышень и дам прекрасная партия для брачного союза и без романтической составляющей. Но Ваша Анна Викторовна не за полицейского чина выходила, а за любимого мужчину. На карточке видно, как она счастлива рядом с Вами. И Вы с ней тоже. Как моя Юля и Василий. И они будут рады видеть Вас с Анной Викторовной.


Штольман был не против предлагаемого Дубельтом знакомства, особенно после того, как выяснилось, что он уже встречался с его зятем. Но он был бы больше рад, если бы Анатолий Иванович сам искал общения с ним.

— Ну Вот, за своих молодых я слово замолвил. Теперь замолвлю и за себя. Яков Платонович, мне было бы очень приятно, если бы Вы сочли возможным поддерживать знакомство и со мной… несмотря на мой возраст… Мне пятьдесят два, я на пару лет старше Павла Александровича… Надеюсь, это для Вас не будет препятствием…

Так вот почему Дубельт предложил самого себя в последнюю очередь — он решил, что, возможно, Штольман, который был на много лет младше его и к тому же женат на молоденькой женщине возраста его дочери, сочтет его староватым для личного знакомства.

— Совсем нет. Для меня возраст не имеет значения.

— Рад это слышать. Скажу Вам сразу, Вы мне интересны сами по себе, а не только как родственник Павла Александровича, как Вы могли бы подумать.

— Значит, как племянник князя Ливена я для Вас особого интереса не представляю? Это… большой плюс… для принятия решения, — усмехнулся Штольман.

— Яков Платонович, Вы представляете для меня интерес как племянник Павла Александровича, но не князя Ливена. А вот в Петербурге будет немало людей, которые захотят приятельствовать с Вами только потому, что Вы — родственник Его Сиятельства.

— Вот только я вряд ли захочу приятельствовать с ними. В отличии от Вас…


— Ну раз так, я напишу Вам свой адрес пока не забыл,

— Полковник, а Вы вообще что-нибудь забываете? Что-то не верится.

— Забываю, когда хочу этого. Но сейчас не тот случай, — Дубельт вытащил из бумажника, лежавшего на столе, малюсенький карандаш и визитную карточку и, надев очки, написал на обороте несколько слов.

Штольман прочитал адрес, написанный аккуратным почерком:

— Это не так далеко от квартиры, которую нам с Анной Викторовной оставил Дмитрий Александрович.

— Значит, мы будем, можно сказать, соседями, — сказал Дубельт, подумав о том, что одной заботой у Павла Ливена меньше — его брат сам позаботился о жилье для своего внебрачного сына в столице. Павлу Александровичу остается лишь подыскать достойное место службы племяннику. В том, что Его Сиятельство приложит к этому руку, у него не было ни малейших сомнений. Как и в том, что если бы речь шла не о родственнике, служившем честно и сделавшем карьеру самостоятельно, а о таком, которого нужно было пристроить на какое-нибудь теплое местечко, он бы и пальцем не пошевелил. И еще в том, что полицейский чиновник Штольман никогда не узнает, что его дядя поспособствовал его назначению на новую должность.


В этот момент раздался стук в дверь.

— Никак Ваши здешние соседи пожаловали, — предположил Анатолий Иванович.

— Нет, соседи к нам не ходят.

Постучали снова, на этот раз громче, а затем крикнули:

— Ваше Высокоблагородие! Яков Платонович! Это Евграшин.

— На службу вызывают, видимо, что-то серьезное, из-за пустяка домой за мной бы не прислали, — объяснил начальник сыскного отделения гостю и поспешил открыть дверь.

— Евграшин, что случилось? Убийство?

— Никак нет, Ваше Высокоблагородие. Один господин письмо на станции оставил, просил, чтоб Вам передали. Да не сказал, насколько спешно. Из участка Вы уже ушли, а дома Вас не было. Я сейчас опять мимо проходил, смотрю, ворота приотворены. Вот, — полицейский достал из-за пазухи конверт.

Яков Платонович взглянул на адрес отправителя — им был Аристов.

— Письмо несрочное, но спасибо, что принес. Можешь быть свободен.

— Рад стараться, Ваше Высокоблагородие!

Штольман вернулся в гостиную, Дубельт ждал его с тростью и цилиндром в руках.

— Яков Платонович, я не решился уходить в присутстивии Вашего подчиненного. Не хотел, чтоб полковник Трегубов знал о моем визите к Вам. Одно дело в ресторане вместе отужинать, другое — домой к Вам зайти, даже если вроде как и по служебной надобности, убедиться, что с уликами все в порядке. Спасибо, что пригласили. А в участок, если получится, я загляну завтра днем. В мундире, так что, возможно, и понравлюсь Вашему заместителю, — чуть усмехнулся он. — Всего хорошего!

— И Вам, Анатолий Иванович. До завтра, — Яков Платонович проводил гостя до ворот, закрыл их на засов и сел на лавку под окном кухни.


========== Часть 22 ==========


Штольман чуть ослабил галстук. Длинный день, не тяжелый, а просто долгий. От него только что ушел новый знакомый. Не в его привычке было приглашать домой людей, с которыми он встретился не далее как несколько часов назад. Да и приглашать к себе кого-либо вообще… Но Дубельту он отказать не смог. Хотя мог найти причину, как и сказал ему — у начальника сыска дела могли быть в любое время суток. Однако обманывать полковника ему не хотелось. Зачем было начинать знакомство с маленькой лжи, если он был не прочь продолжить его в Петербурге?


Дубельт ему понравился, широких взглядов, умный, наблюдательный, проницательный — хоть и больше, чем ему бы хотелось. Но, как ему представлялось, своей проницательностью в личных целях он не пользовался, поскольку она была в купе с порядочностью, Более того, в определенных ситуациях он осторожно делился своими мыслями и наблюдениями с теми, кого они касались, притом так, чтоб человеку не было неловко. Как это было в случае с ним самим.


До разговора с Дубельтом Яков считал, что в столице к внебрачному сыну князя многие будут относиться с высокомерием и надменностью, или, чего он не исключал, с презрением. Еще с любопытством, подобным тому, какое преобладало у жителей Затонска. Но по словам полковника, интерес некоторых персон к нему как к племяннику князя Ливена будет иметь совершенно конкретную цель. Дубельт сказал, что Павел Александрович очень разборчив насчет того, кого впускать в узкий круг своих приятелей и друзей. И быть в этом кругу, как он понял, хотели бы далеко не пара человек. Как же, не просто князь, а приближенный к самому Государю, пусть и благодаря своей должности, а не личным связям. Но это не какой-то граф или барон из провинции, который, возможно, и видел Его Императорское Величество лишь однажды откуда-нибудь издалека. Дубельт, по-видимому, полагает, что кое-кто решит, что теперь появилась возможность подобраться к Его Сиятельству через его племянника. Попытаются завязать приятельские отношения со Штольманом, а он приведет их к князю Ливену… Нет, подобного не случится. С новыми знакомствами нужно будет быть осторожным. И со старыми тоже. Как раньше. И даже еще больше. Далеко не все люди порядочные и искренние, какими хотят казаться, он знал об этом наверняка. Дубельт, к счастью, не из таких. Он рассказал о себе и своей семье больше, чем обычно говорят новому знакомому. Возможно, потому, что хотел дать Штольману понять, что его искренность настоящая, а не показная, а, возможно, и потому, что, зная тайны Ливенов, он посчитал нужным сообщить ему то, чем, вероятнее всего, делился далеко не с каждым. В любом случае это доверие, и оно многого стоит. А то, что, как он подозревал, отношения у Дубельта и князя Ливена были ближе, чем полковник сказал ему, на это были веские основания — особенности службы обоих. У него самого были особенности службы, о которых он не распространялся.

Служба. Раньше для жителей Затонска Штольман был только начальником сыскного отделения, и они обращались к нему по делам, в которых он должен был разбираться, находясь на своей должности. Теперь люди к нему шли и со своими проблемами и переживаниями — как Аристов, чье письмо лежало у него в кармане и ожидало, когда он его прочтет.


«Милостивый государь Яков Платонович!

Благодарю Вас за беседу со мной и Ваши советы. Осмелюсь еще раз отнять у Вас время и рассказать, как сложились мои дела. Не обессудьте, рассказ мой будет подробным, так как кроме Вас своими новостями мне поделиться не с кем.

После разговора с Вами я не мог успокоиться. Думал, как уговорить Афанасия принять мою помощь. Чтоб это не казалось ему подаянием и не оскорбило его достоинства. И надумал. Афанасий по службе всегда имел дело с калькуляциями и преуспел в этом. Только вот найти место, где бы ему платили приличное жалование, или через время попросить прибавки, он был не в состоянии. Работал честно и усердно за жалование, что было положено ему при найме, и до тех пор, пока хозяин держал его. Я подумал, что мог бы по достоинству оценить его знания и умения. В том моем имении, где сам я бываю нечасто, сменился управляющий. В хозяйственных делах он разбирается лучше некуда, а вот с бумагами, особенно где цифры, у него затруднения. Я уже подумывал искать другого, но пришел к мнению, что Афанасий мог бы стать его помощником, чтоб вести дела, особенно по части счетоводства. Этим ведь может заниматься и человек немолодых лет с уже некрепким здоровьем. Должность дала бы Афанасию не только жалование, но и хорошее жилье в усадьбе и столование, да и присмотр, если занедужит. Предложить место, это же не подаяние дать. Решил из Затонска ехать прямо к нему, даже не заезжая домой.


Ох не зря батюшка беспокоился об Афанасии, сразу было видно, что он в очень затруднительном положении, съемная комнатка маленькая, в ней почти ничего. Выглядит осунувшимся, здоровье его явно подводит, а средств на лечение, по-видимому, не хватает, если они вообще имеются. Он очень удивился, что я приехал, но был рад. Только его радость была какой-то тихой, словно он стеснялся ее проявить. Предложил мне чаю с дороги, извинился, что к нему ничего нет. Я себе чуть по лбу не постучал, знал ведь, что он нуждается, а даже гостинца не принес. Тут вспомнил, что на станции купил калач и круг колбасы, но отломил лишь по кусочку. Негоже подобное в качестве гостинца на стол выкладывать, но лучше это, чем совсем ничего. Сказал, мол, не побрезгуйте, Афанасий Савельевич, торопился, даже в лавку не зашел. Положил на тарелку свои припасы и заметил, как он посмотрел на еду — голодными глазами и сразу отвел взгляд в сторону. Я подумал, что, скорее всего в последнее время он даже простой пищи вдоволь не ел. Решил, что заберу его в любом случае, согласится на ту должность или нет. Сил-то сопротивляться у него все равно нет.


Я справился у него насчет его службы. Он ответил, что помогает одному купцу, когда здоровье позволяет. А когда бывает слабость, и ноги плохо слушаются, на службу не ходит. Но того, что платит ему купец, на жизнь хватает. Я подумал, что хватает не на жизнь, а на жалкое существование. Рассказал ему про должность в моем поместье. Сказал, что мне нужен человек знающий и честный, которому можно доверять. Что дел с бумагами много, но безотлагательных нет, ими он может заниматься в те дни, когда ему легче. И что доктор в том уезде замечательный, разные хвори лечит и ему поможет. Что лечение будет за мой счет. Что хотел бы, чтоб он переехал в поместье как можно скорее.

Афанасий ответил, что место, безусловно, хорошее, только на него я могу легко найти опытного и честного помощника управляющего, работа которого не будет зависеть от его самочувствия, и на которого не нужно тратиться на доктора. Я попытался настаивать, но он заявил, что дальний родственник ему ничем не обязан, чтоб в его лице взваливать на себя обузу. И тут я не выдержал и высказался, что я обязан ему своей жизнью и счастьем моих родителей. И что кровный отец это не обуза. И заберу его все равно, хоть на должность, хоть так.

Он спросил, откуда мне известно, что он мой отец. Я пояснил, что когда матушка была совсем плоха, то поведала мне, что в молодости была влюблена в Афанасия, но когда он попросил у родителей ее руки, ему отказали. А когда она им призналась, что в положении, они принудили ее выйти замуж за мужчину с приличным доходом — или за Харитона Трифоновича, родственника ее несостоявшегося жениха, или за старого вздорного соседа. Харитон Трифонович стал ей хорошим мужем, у них появились взаимные чувства, сына жены он считал своим родным и просил ее не говорить Афанасию о ребенке. Афанасий вздохнул — глубоко и горько.


Я поинтересовался, не держал ли он на матушку обиды, что она вышла за другого. Афанасий ответил, что подозревал, что решение о замужестве не ее собственное, так как Оленька не была меркантильной особой, чтоб променять любовь на деньги. Что потом видел, что она полюбила мужа и была счастлива с ним, а он с ней. И что позже понял, что несмотря на свою сильную любовь, сам он не смог бы сделать ее такой счастливой как Харитон, что ничего не смог бы дать ей для счастья. Я заметил, что он сделал ее счастливой, дал ей ребенка. Ей и ее мужу. И что мне жаль, что от него скрыли, что у него есть сын, и что он узнал об этом только через сорок пять лет.

Афанасий ответил, что когда увидел Оленьку с мальчиком, то подумал о том, что если б он был ее мужем, это был бы его сын, а не Харитона. А затем о том, что жена может родить ребенка и не от мужа, а от того мужчины, с кем была близка кроме него. Как, возможно, и случилось с Оленькой. Но он не хотел рвать ей душу своими расспросами, не хотел вмешиваться в их семью, тем более, что Харитон любил ее и ее сына. Если бы не любил, не принял мальчика, то рано или поздно он бы вероятно насмелился спросить Оленьку, не по той ли это причине, что сын ее мужу не родной. Но Харитон был мальчику прекрасным любящим отцом, и Афанасий решил, что ворошить прошлое и вносить возможный разлад в семью Оленьки он не имел права.


Я переспросил его, правильно ли я понял, что он предполагал, что я мог быть его сыном. Он ответил, что допускал такую возможность. Не знал только, подозревал ли Харитон, что сын мог быть ему не родным. Но поскольку Харитон относился ко мне с отцовской любовью, он и был моим настоящим батюшкой в любом случае. Я спросил его, неужели он не хотел знать наверняка, его ли сын у Ольги. Он вздохнул, что, разумеется, хотел. Хотел и боялся узнать правду. Если б сын оказался его, он бы думал, что лишился не только невесты, но и ребенка. И что это еще больше разбило бы ему сердце. Признался, что он человек слабого характера, нерешительный и несмелый, пожалуй, единственное, что он сделал вопреки своей натуре — это уговорил Оленьку быть вместе до венчания, так как полюбил впервые в свои двадцать два года, полюбил так сильно, что потерял всякий разум. Хотел делить любовь со своей суженой, иметь с ней семью и не предполагал, что ему могли отказать, ведь он хотел жениться на Оленьке, испытывая к ней сильные чувства. А что для женитьбы кроме сердечных чувств еще должно было быть что-то за душой, чтоб содержать жену, даже не задумывался. О чем в первую очередь задумались Ольгины родители, прямо сказав ему, что воздыхатель, который не в состоянии обеспечить их дочь, ее в жены не получит, как не получит и ее приданого, на которое он якобы рассчитывал. И потребовали, чтоб он, проходимец, оставил их дочь в покое, а если заявится еще раз, его просто выгонят в шею. Афанасий в дом к Оленьке больше не приходил, встречался с ней в городе еще два раза, надеясь, что она принесет добрые вести, что смогла уговорить родителей на их брак. Но родители были непреклонны. Потом он получил от нее записку, что им лучше более не видеться, поскольку вместе им быть все равно не суждено. А через две недели после этого узнал, что Оленька вышла замуж за его троюродного брата Харитона. Узнал от их общего родственника, который был приглашен на свадьбу в имение, где молодые и стали жить.


С одной стороны, мне было жалко Афанасия, с другой, я подумал, что если бы матушка стала его женой, она бы только мучилась с таким рохлей, который даже не сделал попытки бороться за свое и ее счастье, а тут же отступил. И что вся его жизнь по сути не сложилась именно из-за того, что он не мог постоять за себя, что при любых трудностях опускал руки и пускал все на самотек, авось все как-нибудь само собой уладится. И что такая незавидная жизнь могла быть и у моей матушки, выйди она за него, и у меня самого. Хорошо, что Харитон Трифонович стал ей мужем, а мне отцом.


И все же об Афанасии нужно было позаботиться, нельзя было оставлять больного старика одного. Я твердо сказал, что хочет он того или нет, увезу его в свое поместье. Что это воля батюшки, позаботиться о нем, и я ее нарушать не стану. Если не хочет быть помощником управляющего, настаивать не буду, это его право, соглашаться на это место или нет. А мой долг — дать ему стол и кров. И что я принял решение и не изменю его. Что помогу ему собрать его вещи и, если откажется идти сам, донесу его до коляски, все равно у него ноги плохо ходят. Тогда он еще раз вздохнул и сказал, что я истинный сын своего батюшки Харитона Трифоновича, весь в него характером, и что он гордится мной. Согласился ехать, но только при условии, что будет помогать управляющему с бумагами, чтоб не быть нахлебником. И что у него есть просьба. Я пообещал, что если это в моих силах, то выполню ее. Афанасий сказал, что хотел бы взять толкового юношу, желательно сироту, чтоб учить его всем премудростям ведения дел, чтоб со временем тот мог сам заниматься ими. Я посчитал его просьбу разумной — с одной стороны, Афанасий научит молодого человека всему, что знает, с другой, за ним самим будет пригляд. Через четыре часа мы были уже в поместье. Я разместил его в гостевой комнате в усадьбе. А он, разобрав свои нехитрые пожитки, сразу попросил дать ему конторские книги. Сейчас с ними и разбирается, пока я пишу Вам письмо. Завтра повезу его к доктору, чтоб осмотрел.


Жене и детям решил про наше с Афанасием настоящее родство не говорить. У меня как был единственный отец Харитон Трифонович, так навсегда и останется. Но Афанасию сказал, что когда буду приезжать в имение один или с семьей, с женой и детьми, он будет сидеть с нами за хозяйским столом. Он согласился и признался, что о такой чести и мечтать не смел. И что его сердце радуется, что Харитон воспитал сына человеком достойным, порядочным и добрым, каким и был сам.


Яков Платонович, письмо я отдам своему егерю, он сегодня же едет поездом по делам и оставит мое послание в Затонске у дежурного по станции. Надеюсь, его Вам передадут. В своей следующий визит в Затонск я хотел бы непременно встретиться с Вами и еще раз поблагодарить Вас за Ваше участие и помощь.

С истинным к Вам почтением,

А. Аристов»


Яков Платонович свернул письмо Аристова и положил его в конверт. Он считал, что помог Аристову лишь тем, что выслушал его. Даже в его советах он по сути не нуждался. Сам бы пришел к какому-нибудь решению, а затем приступил к его выполнению. Как, по-видимому, поступал имевший стержень Харитон Трифонович, отец, который воспитал его, а не слабовольный Афанасий. Он подумал и своем отце князе Ливене, у которого, судя по всему, как и у Афанасия Аристова не было твердого характера, и который позволил своему родителю распоряжаться его жизнью. Что и послужило причиной того, что он не смог иметь семью с любимой женщиной и их сыном. Но в отличии от Афанасия, который даже не набрался мужества узнать, не он ли являлся отцом виденнего им не раз ребенка своей бывшей невесты, а так и предпочел оставаться в неведении, князь Ливен, как только узнал о существовании внебрачного сына, принимал участие в его жизни — так, как ему позволяли обстоятельства, и любил его, пусть и тайно.


Яков подумал и том, что если бы Дмитрий Александрович и Катя стали близки, и она ожидала ребенка, он бы женился на ней даже вопреки воле отца. Обвенчался бы с ней тайком от него. Не бросил бы свою любимую женщину и их будущего ребенка на произвол судьбы и не позволил, чтоб его отпрыск стал безотцовщиной. Законный сын, это не бастард, которого нужно было скрывать от деспотичного отца. Да и Александр Николаевич со временем, скорее всего, смирился бы с браком сына, если уж в нем появился законный наследник, хоть и не от той невестки, какую он желал. Возможно, не оставил бы старшему сыну такого большого состояния, какое тот получил, но совсем уж наследства не лишил — как угрожал ему… Но Дмитрий Александрович по настоянию отца расстался с Катей до того, как у них все зашло слишком далеко. Но это все равно случилось, когда Катя уже была замужем. И формальным отцом сына, который появился в результате единственной ночи, проведенной Катей с князем, был навязанный ей родственниками муж, а не сам Его Сиятельство. Муж, который не простил ей измены и не принял княжеского байстрюка, хоть и дал ему свою фамилию.


Больше детей в этом браке не было, и Якова интересовало, почему. Платон Павлович не простил жену, не принял ее сына от любовника — это можно понять. Но ведь можно было родить по крайней мере еще одного ребенка, на этот раз настоящего Штольмана. И после того, как Екатерина Владимировна была так виновата перед мужем, она вряд ли бы отказала ему. А что до чувств, так и до той ночи с князем она ложилась со Штольманом в супружескую постель только потому, что это был ее долг, а вовсе не из желания разделить радость блаженных мгновений с любимым мужчиной…Или супружеской постели у Штольманов не было вообще, даже в начале брака? Платон Павлович приходил в спальню жены, когда она его туда допускала. А допускала она его, все еще храня свою любовь к князю, явно не часто. По крайней мере этого было недостаточно для того, чтоб появился ребенок Платона Павловича, а не тот, которого она принесла ему в подоле от князя. И этот ребенок так и остался у четы Штольманов единственным. Возможно, после его рождения у его родителей супружеских отношений не было совсем.


Яков силился припомнить, проявлял ли отец по отношению к его матушке как женщине хоть какое-то внимание. И не вспомнил ничего. Отец даже к ее руке не прикладывался, что, казалось, было само собой разумеющимся. Значило ли это то, что Платнону Павловичу было неприятно даже дотрагиваться до жены, не говоря уж о том, чтоб вступать с ней в близость? А уж тем более иметь с ней общего ребенка? Или все было по-другому — что родив сына от любовника, Екатерина Владимировна не могла больше иметь детей, и от этого муж был на нее еще злее, ведь из-за рождения ублюдка князя он лишился возможности иметь своего собственного наследника. Если дело обстояло именно так, то можно понять, почему Якова для него словно не существовало. Раз у Штольмана не могло быть своего сына, то и сына жены… как бы тоже не было… Ни тогда, когда жена еще была жива, ни после ее смерти, и уж тем более когда он отвез его с глаз долой в Петербург, в пансион, который оплатил ненавистый ему князь Ливен… Штольман прожил с женой в браке лет семь-восемь, браке, который, скорее всего, большую часть времени был супружеством только на бумаге. Но, овдовев, в новый брак не вступил и законными детьми не обзавелся. По крайней мере об этом известно не было. Продал усадьбу, оставил службу, уехал и пропал. Умер тоже не ясно как, где… и даже когда…


Как-то на последнем году своего пребывания в Императорском училище правоведения воспитанник Штольман был вызван к директору, генералу-майору Языкову. По пути в кабинет он думал, в чем мог провиниться. Не вызвал же его директор за такую малость, как опоздание за занятия. Конечно, для этого была другая причина. Генерал-майор сказал сухо и кратко: «Штольман, довожу до Вашего сведения, что Ваш отец скончался и уже похоронен. Вы были его единственным родственником. Наследства он Вам не оставил, но не оставил и долгов. Ваше обучение полностью оплачено». Он был ошеломлен этим известием, хотя за десять лет его жизни в столице отец не напомнил о себе ни разу — ни лично, ни хотя бы письмом. К тому времени отец стал для него совершенно чужим человеком, хотя близким никогда и не был. И все же иметь отца, которому он был не нужен, было не то же самое, что остаться совершенно одному. Он стоял столбом в кабинете директора, пока тот не сказал: «Штольман, Вы свободны». Уже потом, в дортуаре он сообразил, что, видимо, будучи не совсем в себе от потрясения, он даже не спросил, что же с отцом случилось. Он хотел, было, пойти к директору, но потом передумал. Если бы Языков знал, что произошло, и хотел бы уведомить его об этом, он бы сделал это. Но генерал-майор никакими подробностями с ним не поделился, видимо, они были ему не известны.


Сейчас, двадцать лет спустя начальник сыскного отделения поставил другой вопрос — откуда Языков вообще узнал про смерть Платона Штольмана. Не на хвосте же сорока принесла эту весть. Вероятнее всего, в Училище пришла какая-то бумага. Только вот какая и откуда? Почему ее ему не показали? Из-за ее содержания? Если так, то что в ней было такого примечательного, о чем было не положено знать сыну умершего? Или потому, что ее… никогда не существовало? Что ему сказали о смерти отца, потому что так… было нужно? Для чего-то. Или кому-то. Самому Штольману, который предпочел, чтоб сын его жены считал его умершим и больше не появился в его жизни? Князь Ливен, который не хотел, чтоб его внебрачный сын искал своего приемного отца, бросившего его? И у Штольмана, и у Ливена могли быть подобные… пожелания, однако кто бы пошел на подлог документов, чтоб сделать одолжение князю, а уж тем более какому-то Штольману. А ему по окончании Училища выдали бумагу, в которой помимо прочих сведений были и сведения о его происхождении — о том, когда и где он родился, из какого он сословия и кто его родители. У обоих родителей были указаны год рождения и смерти. Для чего последнее было нужно, он не знал. Возможно, для того, что закончивший Училище правоведения круглый сирота в качестве служащего для чиновников Министерства юстиции и полиции был в какой-то мере более предпочтителен, чем имевший поддержку семьи, так как держался бы за свое место руками и ногами, да и отдавался бы службе с большим рвеним… Как, собственно говоря, и было в случае с ним самим.

Теперь его съедало любопытство, что же было в документе о смерти Платона Штольмана. Он мог бы написать в архив Училища и попросить посмотреть его личное дело. Но почему-то он решил, что будет лучше, если он появится в архиве Училища сам и без предупреждения. А то как бы его личное дело вдруг не пропало или не оказалось уничтоженным в результате пожара или затопления.


Яков мог просидеть на лавке, предаваясь рассуждениям, еще долго, но стал накрапывать дождь. С момента, когда ушел Дубельт, тучи заметно сгустились и потемнели, и он препочел уйти в дом, пока не начался ливень.


========== Часть 23 ==========


Ливень хлынул через несколько минут после того, как Яков Платонович зашел в дом. Хорошо, если Дубельт успел добраться до гостиницы, не попав под шквал воды, а то так недолго и простудиться, хоть и лето. Хорошо, что у полковника в номере был коньяк — если что, пригодится ему для сугрева. Ливень был таким сильным, что, хотя еще и не стемнело, стало казаться, что наступила глубокая ночь. День был неимоверно длинным, и Штольман устал. Самым разумным было лечь спать.


Ему опять приснилась Анна, сидевшая под большим деревом вместе с мужчиной. И снова он не понял с кем — или с ним самим, или с Павлом. Павлом Ливеном. Ливен, Ливень — он думал о ливне до того, как заснул. Может, созвучие слов вызвало такое сновидение? Сон уже становился навязчивым. От этого ему было немного неуютно, но не неприятно — как могло бы быть, если бы повторявшийся сон был про гадкие письма, что он получил. Нужно будет попросить Коробейникова порасспрашивать в городе…


Утро Штольман решил начать с почтамта. Его не вызвали на службу, значит, пока ничего не случилось. Как сложится день — кто его знает. Он был не единственным, кто поспешил с утра воспользоваться услугами телеграфа. В дверях он столкнулся с полковником Дубельтом.

— Яков Платонович, утро доброе. Телеграмму своему знакомому я уже отправил. Буду ждать от него известий.

— А я от Белоцерковского, кому собираюсь телеграфировать — попрошу опросить почтальона и проверить вокзалы.

— Хорошо.

— Анатолий Иванович, Вы вчера не промокли?

— Нет, потоп с неба начался, как только я зашел, точнее забежал в гостиницу. Представьте себе, я все еще могу бегать — когда нужно, — улыбнулся Дубельт. — И к Вам в участок забегу — побеседовать с Вашим помощником, во вторую половину дня, скорее, ближе к концу. Если, конечно, он будет на месте. Честь имею!


Будет ли его помощник в участке после обеда, начальник следственного отделения не знал, но когда он появился в кабинете, Коробейников был уже там:

— Доброе утро, Яков Платонович! — приподнялся он со стула.

— Приветствую, Антон Андреевич! Никаких происшествий с утра?

— Господь пока миловал. Смотрю, пока меня в городе не было, ничего страшного не случилось.

— Ничего такого, для чего было бы необходимо прервать Вашу поездку и отозвать из нее на службу. Кстати, как съездили?

— Замечательно! Я ездил на свадьбу к кузине, она вышла замуж за земского врача, — с гордостью сказал Коробейников. — Он приезжал в гости к приятелю в город, где мои родственники живут. У тетки моей мигрень случилась, и доктор, что у соседей гостил тогда, пришел ее осмотреть, так и познакомились. А потом он несколько раз специально приезжал, чтоб с кузиной моей встречаться, и предложение ей сделал. Венчание в его родном городе было, так как у него родни больше и родители старенькие. А с нашей стороны родственников мало, да и жених — человек значимый, уважаемый, нельзя было не поехать…

— Ну и хорошо, что съездили. Сами-то там ни с кем не познакомились? — полюбопытствовал Штольман.

— Откуда Вы знаете, Яков Платонович?

— Да вид у Вас, Антон Андреич, больно цветущий.

— Познакомился. Барышня та — родственница жениха, прекрасная барышня.

— Что-то непостоянны Вы в своих увлечениях, Антон Андреич, — подначил помощника Яков Платонович. — То дама, которая в одном нашем деле фигурировала, то Анастасия Николаевна, с которой Вы вместе танцевали на нашем приеме…


Коробейников вздохнул про себя: он очень постоянен в своих… привязанностях, но только разве такое скажешь Штольману… про его жену? И раньше Анна Викторовна была не про него, а сейчас тем более. Другие барышни — как знать, может, и его ждет счастье с какой-нибудь. Но точно не с Анастасией Николаевной Трегубовой.

— С Анастасией Николаевной я только танцевал, больше ничего… Конечно, она барышня видная, только вот Николай Васильевич никогда бы моих ухаживаний не одобрил. Ему другого кавалера для дочери подавай — как тот офицер из гарнизона, который сейчас за ней ухаживает. С позволения ее батюшки, разумеется… Куда уж мне до него, — махнул рукой Антон Андреевич, — штабс-капитан, дворянин…

— Штабс-капитан?

— Штабс-капитан Розен… который молитвенник князей Ливенов в карты у Никанорова выиграл… Извините, что о таком неприятном моменте напоминаю…

— Момент, безусловно, неприятный, — согласился Яков Платонович. — Но Розен — человек порядочный и благородный. И не его вина, что тогда произошло.

— Не его. Во всем Никаноров виноват…

— Насколько мне известно, Розен помог огранизовать погребение Баллинга, жертвы алчности Никанорова.

— Да? Этого я не знал… Но и без этого он мне хорошим человеком виделся, я рад за Анастасию Николаевну, что она с ним встречается.


— А та барышня со свадьбы? Очень понравилась?

— Очень. Антонина Тихоновна — очаровательнейшая барышня, — улыбнулся Антон Андреевич. — Как оказалось, в соседнем уезде живет. Мы ведь с ней так и разговорились — про родные места… Потом о многом говорили… Я ее на несколько танцев приглашал, она мне ни разу не отказала… Обратно мы вместе в поезде ехали, только она на предыдущей станции вышла… Могли бы пообщаться лучше… душевнее, только, к нашему несчастью, в том же вагоне Ребушинский ехал. Видел, что я разговаривал с барышней, к которой интерес имел, но раза три к нам подходил, разговор прерывал…

Ребушинского не было в городе, вот, наверное, почему накануне в «Затонском Телеграфе» не появилось статьи о том, какая служба была у Его Сиятельства князя Ливена — о чем по Затонску уже поползли слухи. Или же, даже если он был бы в городе, он не посмел бы написать про службу князя? Интересно, куда он ездил?

— Сочувствую Вам, что Ребушинский так бесцеремонно вмешивался в Ваши беседы с барышней… Откуда он возвращался?

— Из Москвы. Он туда за последний месяц второй раз ездил, сокрушался, что так денег не напасешься.

— Второй раз за месяц в Москву? — насторожился Яков Платонович. Москва была одним из городов, откуда были отправлены мерзкие письма. Он не думал, что Ребушинский сам мог их посылать, зачем ему это? Штольман, незаконный сын князя, какой-никакой, а герой для его статеек… И все же упускать из виду тот факт, что Затонский писака бывал в Москве, не стоит.

— А в ближайшее время он еще куда-то ездил?

— Кажется, только в Тверь.

Тверь — еще один город из списка…


— Антон Андреич. у меня к Вам будет просьба. Именно просьба, а не поручение. Вы не могли бы… аккуратно, не привлекая внимания, поспрашивать в городе, кто в последний месяц ездил в Москву и еще несколько городов, — Штольман написал список и отдал Коробейникову. — И кто оттуда приезжал в Затонск. Это моя личная просьба.

— Понимаю, Яков Платонович, — кивнул Коробейников, — Вам это нужно для дела, только официально Вы такой информации собрать не можете…

— Именно. И поэтому прошу Вас помочь мне.

— Всегда готов, Яков Платонович. Я Вам сразу скажу про кого знаю. Купец Игнатов приезжал из Москвы по своим делам. Знакомый Трегубова из Твери на воды. Помещик один на ярмарку в Тверь ездил за лошадью, имя его из головы сейчас выскочило… Я на пристани поспрашиваю, я же там билетным кассиром был, меня там хорошо знают. Ну и на вокзале тоже поинтересуюсь, как Вы сказали, аккуратно. Конечно, только про те города, откуда в Затонск можно напрямую добраться… Еще потихоньку обойду гостиницы и постоялые дворы, там тоже можно много чего выяснить…

— Премного буду Вам благодарен.

— Может, тогда я пристань схожу, я мигом обернусь.

— Что ж, сходите, Антон Андреевич, только заодно проверьте, не появился ли дома Брянцев — свидетель по делу об ограблении в Слободке. А то его показаниям у меня веры нет. Жена говорила, что он должен во вторник-среду вернуться. Если дома, пусть городовые его в участок доставят.

— Будет сделано, Яков Платонович.

За несколько дней Коробейников соберет хоть какие-то сведения, при этом, так как он местный, его вопросы многим не будут казаться подозрительными, как если бы их задавал следователь Штольман. Размышления Якова Платоновича прервал стук в дверь.


В кабинет начальника сыскного отделения зашел молодой помещик Юрий Григорьевич Дубровин с мальчиком лет четырех. Ребенок был на него очень похож — такие же светло-русые волосы, добрые голубые глаза, веснушки на лице. Одной рукой он держался за молодого человека, а второй прижимал к себе игрушечный паровозик. Дубровин погладил мальчика по голове:

— Егорушка, постой пока.

Затем обратился к Штольману:

— Добрый день, господин Штольман. Вы очень заняты?

— Нет, господин Дубровин, проходите, располагайтесь. С чем пожаловали?

— Поговорить опять хотел с Вами, если не буду Вас слишком отвлекать… Как видите, у меня… новые обстоятельства…

Новые обстоятельства спросили:

— Тятенька Юлий Глигольич, где мы?

— Егорушка, мы в полицейском управлении, пришли навестить знакомого, Якова Платоновича.

— Он меня у тебя не забелет?

— Не заберет. Не волнуйся. Сядь вот на стул тут у окна. Господин Штольман, можно?

Штольман кивнул. Дубровин поднял мальчика и посадил на стул, который стоял у круглого стола у окна и был дальше всего от стола следователя.

— Ты смотри в окошко, а потом мне расскажешь, что видел.

Не успел он сделать пары шагов, как ребенок снова спросил:

— Тятенька Юлий Глигольич, ты куда?

— Егорушка, я посижу с Яковом Платоновичем рядом, нам поговорить нужно. А ты там или в окошко смотри, или с паровозиком играй, только не шуми.


— Егорушка, может ты чаю хочешь? — спросил Штольман и, пошарив в ящике стола, добавил, — с печеньем.

— Хочу.

— А Вы?

— И я не откажусь.

— Принесите три кружки чаю, — крикнул в коридор начальник следственного отделения.

Дежурный принес чай, Штольман поделился с мальцом печеньем. Поставил тарелку и стакан с чаем на круглый стол, где стоял графин с водой и стакан.

— Тятенька Юлий Глигольич, чай голячий.

— Ну так подожди, пусть остынет. Егорушка, смотри в окошко, может, нашу Акулину увидишь, она в лавку пошла и на рынок. Я ей сказал тебе петушка на палочке купить. Ты уж смотри хорошенько, не пропусти ее.

Ребенок уставился в окно. В ожидании Акулины с гостинцем.


— Тятенька Юрий Григорьевич, значит… Что ж, поздравляю Вас с новоприобретенным отцовством, — улыбнулся Штольман, глядя на девятнадцатилетнего юношу, которого величал тятенькой четырехлетний малыш. Он подумал о том, что дю Плесси стал отцом для детей жены тоже в девятнадцать, а разница с ее старшим сыном была, как сказал Паскаль, двенадцать лет. У Дубровина пятнадцать, но у него другая ситуация — в отличии от дю Плесси, который женился на вдове с детьми, его самого могли посчитать отцом ребенка, чего он и опасался.

— Яков Платонович… Можно я Вас по имени-отчеству буду называть?

Штольман кивнул.

— Яков Платонович, давайте только разговаривать негромко. А то вдруг он услышит да поймет что-то… Я ему пытался разъяснить, что я его брат, а не отец, да все без толку. Это бабка Марья его надоумила. Когда он у нее плакал сильно, говорила ему, что барин Юрий Григорьевич к нему скоро приедет, будет к нему как тятенька относиться. Только подождать надо. Видно столько раз это повторяла, что у него в голове это отложилось. Правда, не совсем так, как она говорила. Я приехал, а он ко мне бросился: «Тятенька Юрий Григорьич, наконец ты приехал!» Вцепился в меня и с того момента никуда не отпускает. Домой ехали, всю дорогу за руку держал, даже когда спал. А дома хвостиком за мной бегает. Везде. И каждый раз называет меня тятенька Юрий Григорьич.

— Ну, видимо, не воспринимает он взрослого, хоть и молодого человека как брата. Мужчина — значит отец. И этот отец ему так сильно нужен, что по-другому он Вас называть отказывается.

— Так все бы ничего. Только на нас уже коситься стали… Он же везде так меня называет, а не только дома. В лавку пришли, спрашиваю, каких конфет ему купить. А он: «Тятенька Юрий Григорьич, купи мне в синенькой бамажке». А потом у цирюльника ножниц больших напугался: «Тятенька Юрий Григорьич, он мне ушко отрезать хочет…»


— Да уж… А почему он спросил, не заберу ли я его?

— В деревню к родителям Петька Зайцев приезжал, он теперь городовой в Сосновске. Бабка Марья его увидела и сказала соседке, как бы Егорку в полицию не забрали. Раз такая беда случилась. Егорушка подслушал и запомнил.

— Какая беда?

— Я ведь почему поехал туда спешно… Я письмо получил, которое бабка Марья попросила Пахомыча написать… чтоб я ехал скорее, так как Дуняшка… вроде как от безысходности…

— Руки на себя наложила? — нахмурился Штольман.

— Да, может, это и к лучшему было бы, хоть и звучит… немилосердно… Нет, работу себе нашла в городе… в доме одном…

— И какая в этом беда?

— Так дом-то терпимости… Я в борделе до этого ни разу не бывал, а теперь вот пришлось. Поехал туда с ней поговорить. Вышла она ко мне, и не узнать ее. Наряжена, накрашена как… последняя…

— Ну так она сейчас и есть последняя… — чуть скривился Яков Платонович. — Не одалиска же в элитном заведении…

— Я ее спросил, зачем она в заведение пошла. Неужели во всем городе лучше места не нашлось. А она сказала, что в этом я виноват.

— Вы?! Каким образом? Не Вы же ее из поместья попросили, а, вероятно, новые хозяева.

— Виноват, что ребенка ей сделал, а после этого одна дорога — к маман.

— Интересно девки пляшут… Значит, это не отец Ваш, а Вы таким… сладострастным оказались?

— Да, она пытается сейчас представить, что это я — отец Егорушки. Говорит, что об этом все узнают… Именно, чего я и боялся…

— Ну так что ж, он и так Вас тятенькой называет, какая уж тут тайна…

— Ну да, это, можно сказать, уже не тайна… А то, что я ее толкнул к тому, что она продажной девкой стала… после того, как ее силой взял — это да… И если не хочу, чтоб об этом стало известно, должен раскошелиться.


Штольмана переднуло внутри — снова продажная… особь и шантаж, как же ему это надоело. Совсем недавно он узнал от Белоцерковского о шантаже Стаднитского малолетними продавцами плотских утех, которых ранее они считали жертвами его порочной натуры… Но он постарался спросить спокойным тоном:

— И на сколько, если не секрет?

— На десять рублей.

— И за десять рублей она эту якобы Вашу тайну собирается хранить? Невелика цена. Я бы сказал, что это еще… умеренно…

— Десять рублей в месяц. Каждый месяц.

— А вот это уже, конечно, верх наглости. Но Вы ведь ей платить не собираетесь?

— Так если бы даже хотел, у меня таких денег нет. Я ей так и сказал. А она ответила, что если ублюдка барского есть деньги взять, то и ей найду. И что делать — ума не приложу…


— И каким образом она хочет эту тайну обнародовать?

— В полицию заявить.

— Насчет изнасилования, которое якобы имело место пять лет назад? Не слишком ли она… подзадержалась с таким заявлением? С такой бедой надо сразу бежать, пока доктор освидетельствовать может… На что же она рассчитывает?

— Да ни на что. Только чтоб мою репутацию погубить, если откажусь платить.

— Подождите, так репутация Вашего отца в городе, наверное, тайной за семью печатями не была. И он сам говорил, что ребенок его. Даже вон нашел пьяницу, чтоб мальчик незаконнорожденным не числился. При всех его грехах хоть как-то участь незаконному сыну облегчил. С чего бы людям сейчас ей верить, что это Вы отец мальчика, да еще ставший им таким премерзким способом?

— Так она не в Сосновске, где моего папашу и меня знают, это угрожает сделать, а в Затонске. К Вам в участок письмо послать. Как я сказал, здесь меня плохо знают, поэтому поверить могут. Она так думает. Я ведь к Вам собственно по этому поводу и пришел. Спросить, что мне делать…

— Ничего. Пусть пишет. Откроем дело о попытке шантажа и клевете. Если до суда дойдет, думаю, люди из Сосновска подтвердят, что Ваш отец хоть сына от Дуняшки официально и не признал, но не отрицал, что он его. Только Вам в этом случае будет нужен хороший адвокат, чтоб Вашу защиту правильно выстроить. Виктор Иванович в таких делах весьма компетентен. И я Вам его рекомендую не потому, что он мой тесть, а потому что знаю его как хорошего проверенного, который своих доверителей защищает добросовестно, и порядочнейшего человека. А насчет вознаграждения не беспокойтесь, потом с ним этот вопрос уладите.


— Знаете, Яков Платонович, я после того, что Дуняшка удумала, засомневался насчет того, как все произошло. Возможно, тогда не совсем насилие было…

— Это как — насилие, но не совсем? — не понял Штольман.

— Ну что Дуняшка как мужчину барина не желала, это понятно. Какая женщина бы его желала, если он уже поистаскался весь… да и от спиртного не просыхал… Но, возможно, пошла с ним, так как думала, что ей от барина милости какие будут… А когда вместо милостей барин ее байстрюком одарил, решила пустить слух, что он снасильничал… Папаша ведь, если честно, сам никогда не признавался, что взял ее силой. Говорил, что имел право… первой ночи, если сказать более прилично. И хвастался, что с первого раза ребенка девке сделал. Может, потому бахвалился, что для него это было доказательством, что он… все еще мужчина… А поскольку, как я уже Вам сказал, женщина, тем более девица сама бы с ним ради плотских утех не пошла, то и вроде как само собой разумеется, что пошла она не по своей воле, что принудил ее барин… Я не пытаюсь папашу оправдать. Не заслуживает он подобного. Но мне было бы легче, если бы выяснилось, что Егорушка появился в результате не насилия… а слияния барской похоти и… холопского… корыстолюбия…

— Да, — согласился Штольман, — думать так было бы менее… неприятно…

— Яков Платонович, я думал про Вас после нашего разговора. Каким хорошим человеком был Ваш батюшка князь, о Вас так позаботился, что Вы благодаря ему вон каким человеком стали — образованным, на приличной службе… А наш не то что об Егорушке, даже обо мне не думал, хоть я и его единственный законный сын… Я ведь совсем не образован. Меня сначала матушка дома учила, а потом в гимназию отдала. Я там два года проучился, а потом она умерла. Папаша решил, что нечего на меня больше деньги переводить… да еще коляску, на которой меня в город Степан возил, в карты проиграл. А до города около часа было ехать… А потом уже и не до учебы стало — то сеять надо, то траву на сено косить, то урожай собирать…


— А полевые работы к Вам какое отношение имели?

— Как какое? Папаша-то ведь все деньги спускал, мужики от нас поразбежались, подались к тем хозяевам, на которых надеяться можно было… Рук не хватало, а есть хотелось… Ну я, бывало, с мужиками и работал.

Штольман посмотрел на юношу, который был довольно хорошо развит физически — теперь понятно, откуда у него такие мышцы. И откуда в его речи столько простонародных слов — от постоянного общения с крестьянами.

— А отец Ваш чем занимался?

— Так то в городе куролесил, то в имении…

— Это что же Вы, дворянин, сын помещика с мужиками в поле работали, когда он пьянствовал и девок портил?

— Ну да…

— А деду своему в Затонск почему не пытались сообщить?

— Так стыдно было про такое рассказывать…

— Написать о таком стыдно, а с мужиками и бабами, значит, вместе снопы вязать не стыдно?


Юноша одарил Штольмана своеобразным взглядом. Видно, что он, городской житель, не понимал очевидного.

— Нет, не стыдно. Что ж в этом стыдного? Я ведь тоже ел хлеб, который из того зерна пекли… А день упустишь, ненастье наступит, да не на день-два, а на недели зарядит, и весь урожай поминай как звали… Да и барчук какой-никакой, а хозяин. Мужики меня слушались, как и старого Пахомыча, который после того как управляющий к другому помещику сбежал, стал вместо него мужиками и бабами заправлять. Не потому что папаша мой жалование ему за это платил, а так как деда моего, Иллариона Ардалионовича очень уважал. Пахомыч говорил, что он был хозяин каких поискать. Он поместье от своего отца, Ардалиона Адриановича унаследовал, тот его сам вырастил, без жены, она родами умерла, а он после того так и не женился. Поместье при Илларионе Ардалионовиче процветало, порядок в нем был. И Пахомычу, видать, было больно, как имение, в котором он всю жизнь прожил, в упадок приходит, так как сын барина его любимого совсем его забросил. Еще говорил, что только на меня у него и надежда… Сильно переживал, когда мне пришлось в Затонск переехать, сказал, что без меня и вовсе все коту под хвост пойдет… Так, видно, и случилось, так как когда я уезжал год назад, имение еще было наше, а когда на похороны папаши в прошлом месяце приехал, оказалось, что уже чужое…


— И кто сейчас им владеет?

— Племянник соседей наших Савраскиных — тех, у которых сын девкам дворовым детей наделал. Он жениться надумал, хотя, думаю… скорее не надумал, а приходится ему — по слухам… Говорят, он у кого-то в городе закладную на имение выкупил.

— Что значит, говорят? Вы бумаги видели?

— Ну дал он мне что-то, только я в таких делах совсем не разбираюсь… Смотрится все вроде как правильно…

— Что же Вы адвоката не наняли?

— На какие деньги? Нет у меня таких…

Яков Платонович покачал головой:

— Так нужно было срочно попечителю писать.

— Я не догадался, а подсказать некому было…

— Юрий Григорьевич, эти бумаги обязательно должен посмотреть поверенный. Вдруг в них не все по закону? Раз Вы человек, который в таких делах не компетентен и адвоката не могли нанять, чтоб удостовериться, что все правильно, Вас могли и обмануть.

— Каким образом?

— Этого я не знаю. Но поверьте, подобное бывает. Я бы Вам настоятельно посоветовал обратиться к Виктору Ивановичу. Как я уже сказал, об оплате его услуг Вам сейчас не нужно беспокоиться.

Штольман подумал, что Миронов мог хотя бы взглянуть на документы — не покажется ли ему в них что-то подозрительным. Интуиция подсказывала ему, что молодого неопытного человека, которого некому было защитить, могли и облапошить.


— Тятенька Юлий Глигольич! Там Акулина в окошке! Она мне петушка купила?

— Купила, наверное. А если нет, пойдем и сами купим. Ты только паровоз свой не забудь, — Дубровин снял мальчика со стула. — Пойдем мы, Яков Платонович… Вы уж извините, что пришел к Вам… Наверное, не нужно было…

— Очень даже нужно. Хорошо, что пришли. И знаете, как Анна Викторовна вернется, приходите как-нибудь к нам домой в гости, вместе с Егорушкой. Мы оба будем рады Вас видеть, — почему он так сказал, Штольман не понял и сам. Это получилось само собой. У них в доме бывали только родители Анны, доктор Милц и Коробейников. Ну и Павел. А еще Дубельт.

— Тятенька Юрий Глигольич! — подергал Егорушка Дубровина за полу пиджака. — Там еще балин Глиголий Лалионыч… Он шатается, болеет…

— Да не болеет он, напился опять в стельку, вот и шатается, — не задумываясь, буркнул Юрий. Потом понял, что сказал это про умершего человека, и добавил:

— Егорушка, не выдумывай, нет там больше никого… Вы не обращайте на него внимания, Яков Платонович. Это он… от переживаний, наверное…


От переживаний ли? Не обращать внимания? Наоборот, на это стоило обратить внимание. Еще один… Егорушка с видениями…

— А раньше у него такое бывало?

— Не припомню. У меня самого такого тоже никогда не было. А вот папаше по пьяни мерещилось, что вроде как его отец Илларион Ардалионович с того света к нему приходил, бранил его за пьянство и распутство. Так в таком состоянии, до какого папаша, бывало, напивался, к некоторым и черти приходят, а не только покойный родитель.

Это, конечно, могло быть простым совпадением. А если нет? У Штольмана появилось несколько вопросов, ответы на которые, возможно, могли дать более веские основания для только что возникших у него… подозрений.

— Юрий Григорьевич, а сколько было лет было Вашему отцу?

— Сорок два.

— Сорок два? Вы уверены? Вы его описывали чуть ли не как старика, а, получается, тот случай с Дуняшкой произошел, когда ему было лет тридцать семь.

— Верно, тридцать семь. После смерти матушки он ударился во все тяжкие и за несколько лет сильно постарел, уже тогда выглядел за пятьдесят и изрядно поистаскавшимся… Поэтому я и сказал, что женщина не стала бы с таким сама…


Яков Платонович прикинул — сорок два, если бы больше, то вряд ли. А сорок два — не так уж невероятно, если и другие мужчины из семьи женились рано.

— А Ваш дед, он так же как и Ваш отец в молодом возрасте семьей обзавелся?

— Да, дед Илларион Ардалионович женился молодым, на соседской барышне Лидии Даниловне, к которой с юности испытывал чувства. Бабушка была некрепкого здоровья, только одного сына родила — моего отца. Я ее плохо помню, она умерла, когда мне лет пять было. А дед, когда восемь, его лучше помню.

— А прадед Ваш, у которого жена умерла родами, тот до глубокой старости дожил? Вы его застали? Чем он занимался? Все ли время жил в поместье? Как его жену звали?

— Нет, до моего рождения умер. Ардалион Адрианович был офицером, в имении стал жить постоянно только когда в отставку вышел. Знаю, что в Москве служил, так как дед помнил, как они с отцом в Белокаменной жили.

— А женился он в Москве?

— Возможно, и там, но точно не скажу. Он про свою женитьбу и жену не любил говорить, видно, больно ему было вспоминать. Дед даже про свою матушку ничего не знал. Только то, что поженились родители по любви, а через год она умерла, когда он родился. По словам Ардалиона Адриановича, была красивая женщина, добросердечная, любила бы своего сыночка, но Господь прибрал ее. Имя у нее было редкое, но какое — не помню.

— Не Ираида случаем?

— Может, и Ираида. Мудреное какое-то имя было…

Штольман хмыкнул, конечно, Илларион и Ардалион имена простые, не то что Ираида.

— Тятенька Юлий Глигорьич, пойдем, а? — снова дернул Дубровина за полу пиджака Егорка.

— Пойдем мы, Яков Платонович… Петушка купим, если Акулина не купила. Да в библиотеку зайдем, мне книгу возьмем и сказок каких-нибудь, чтоб Егорушке читать.

— Конечно, — кивнул Яков Платонович. — Вы когда будете в городе, заходите, буду рад Вас видеть.


========== Часть 24 ==========


Коробейников вернулся в управление почти ни с чем — свидетель Брянцев дома так и не появился. Что касалось просьбы Штольмана, билетный кассир Водопьянов на вскидку вспомнил только помещика Давыдова, что приобрел лошадь, купца Харитонова, в конторе которого Антон Андреевич когда-то служил, и начальника почтамта Печкина, ездившего с семьей к родственникам. Все они покупали билеты до Твери.

— Может, еще кого-то припомнит, но я сомневаюсь. Ему надо было дать фамилию Водкопьянов, так как любит за воротник закладывать. Я в другой раз на пристани дворника Силантия спрошу, он глазастый, кого-нибудь да видел — кто сам уезжал или встречал кого. Вы не беспокойтесь, Яков Платонович, хоть и не так быстро, но составим список. Или Вам это спешно? Но если спешно, то аккуратно вряд ли получится…

— Нет, Антон Андреич, лучше аккуратно, чем спешно. Время терпит. Вы пока текущими делами займитесь.


Антон Андреевич открыл одну из папок и начал просматривать дело, попутно делая пометки в записной книжке, подаренной князем Ливеном. В папке еще оставалась половина листов, когда его к себе вызвал Трегубов. В это же время следователю Штольману принесли телеграмму из Петербурга от Белоцерковского. Если перевести скупой телеграфный стиль на обычный язык, получалось следующее. Почтальон в доме недавно сменился, прежнего пока не нашли. На вокзалах Тани не видели, Белоцерковский их уже проверил сам, сделав для себя Каверина подозреваемым номер один. Стандитский пошел по знакомым, кто жил неподалеку от Карелиных, и ювелирным лавкам в округе. В одной вспомнили, что промышленник Мамонтов, забирая заказанное для дочери бриллиантовое колье, купил и отдал безделушку девочке, которая разглядывала ее. Белоцерковский выяснил, что Мамонтов даже не был знаком с ней. Один из приятелей Стаднитского видел, как похожая на Таню девочка днем стояла и разговаривала на улице в нескольких домах от того, где жила, с высокой стройной дамой, что была в темном платье и шляпе вуалью. Точного дня он не помнил, возможно, это было накануне или в день трагедии, а не после нее, и женщина — мать Тани.


Вот ведь как — Стаднитский решил помочь в поисках Тани. От Владка Садиста Штольман такого не ожидал. Наверное, то, что у него самого появилась дочь, подтолкнуло его к этим действиям. Владек узнал немного. Но даже то, откуда у Тани появилось желанное украшение, и что его даритель — случайный человек, который не мог быть причастен к ее исчезновению, сужало круг возможных подозреваемых. Была ли девочка, увиденная прохожим, Таней — было неясно. Если это была она, женщина, которая беседовала с ней, могла оказаться ее матерью или знакомой матери. Жаль, что лица дамы не было видно из-за вуали, иначе они могли бы определить, кто это был.


Своими новостями Штольман поделился с полковником Дубельтом, который, как и обещал, пришел после обеда.

— Не так уж много, полковник, но хоть что-то…

— Да, хотя бы мужчину, подарившего Тане украшение, можно исключить из круга подозреваемых… Теперь я еще больше думаю про Каверина, что девочка отправилась к нему. Но вот то, что ее не видели на вокзалах — плохо. Если бы видели, было бы хоть направление, в котором искать далее. Имею в виду направление, куда с того вокзала ходят поезда.

— Очень надеюсь, что о направлении сообщит Ваш знакомый офицер.

— Да теперь надежда только на это, — согласился Дубельт. — Будем ждать. А где Ваш заместитель?

— Решили-таки побеседовать с ним?

— Ну не могу же я приходить в участок все время лично к Вам, — ухмыльнулся полковник. — Полицмейстер, хоть, как Вы и сами знаете, умом не блещет, все же может заподозрить в моих визитах и иной интерес кроме профессионального. Так что разговор, хотя бы формальный, с Вашим помощником необходим.

— Коробейников как раз у полицмейстера, думаю, будет с минуту на минуту.


Антон Андреевич не заставил себя долго ждать. Увидев в кабинете полковника, он решил, что тот пришел к Штольману.

— Простите, я не хотел вам помешать.

— Антон Андреевич, это полковник Дубельт Анатолий Иванович, он, собственно говоря, пришел к Вам.

— Да, я хотел поговорить с Вами о деле курьера и погроме в ресторации. Ведь эти дела вели Вы?

— Да, Ваше Высокоблагородие, я. Яков Платонович этого делать не мог… в виду определенных обстоятельств.

— Вот поэтому, господин Коробейников, я и хотел задать Вам несколько вопросов.

— Ваше Высокблагродие, Вас господин полицмейстер к себе требует! — донесся из коридора голос дежурного.


Штольман вышел, Коробейников сел за свой стол, а Дубельт, расположившийся на стуле у стола начальника сыскного отделения, повернулся к нему.

— Господин Коробейников, что Вы думаете по поводу смерти Баллинга? Отчего это произошло?

— Доктор Милц сказал, что сердце не выдержало. Я склоняюсь к тому, что это случилось по той причине, что он лишился большой суммы денег, которую вез для купца из соседнего уезда, и вещей князей Ливенов, что он должен был доставить Якову Платоновичу. Молитвенник, говорят, старинный и очень дорогой. Кроме того, как оказалось, Его Сиятельство, батюшка Якова Платоновича вписал его в фамильное древо, а это, знаете ли, было семейной тайной. Может, испугался, что тот, кто его ограбил, будет шантажировать этим князей Ливенов.

— Не Штольмана?

— Так что с Якова Платоновича было взять-то? Разве что револьвер, фотографический аппарат да пару костюмов… Это князья со средствами, с них можно было попытаться много вытянуть… Только вот не поддались бы они на шантаж. Да, впрочем, шантажировать их и смысла не было.

— Почему?

— Так Его Сиятельство Павел Александрович и так признал, что Яков Платонович — его племянник, сын его почившего старшего брата. Как приехал в Затонск, всем представлялся дядей Якова Платоновича. Он не из тех высокородных господ, кто будет отрицать наличие незаконного родственника или стыдиться его. Только Баллинг, конечно, этого уже не узнал — ранее умер.

— Вы с таким… пиететом говорите о князе Ливене, будто сами с ним знакомы.

— Имел честь быть представленным Его Сиятельству, — высокопарно сказал Коробейников. — Его Сиятельство не посчитал ниже своего достоинства зайти к нам в участок. Князь, при важной должности, а человек наиприятнейший и обходительный. Все так говорят, кто его видел…

«Да, уж Ливен может произвести впечатление, он это умеет, — усмехнулся про себя Дубельт. — Наиприятнейший человек — для тех, кто его… в гневе не видел. А когда князюшка мечет гром и молнии, лучше рядом не находиться, а то от подобного и шарахнуть может. Праведного гнева Его Сиятельства курьер и испугался до смерти — прямом смысле этого слова».


— А что можете сказать про Никанорова? Какое впечатление он на Вас произвел?

— Мерзкий он человек, хоть и офицер… Нельзя таким мундир носить, они только позорят его… Он ведь не только курьера ограбил, но и на Якова Платоновича поклеп возвел. Что Штольман ему якобы семейный молитвенник в карты проиграл. А потом у нас в кабинете даже вспомнить не мог, что про какого-то Штольмана по пьяни нес…

— Штольман при этом присутствовал?

— Присутствовал, — согласился Коробейников, — но… не вмешивался… в ведение допроса…

Сдержался, значит, незаконный Ливен. Морду похмельную не набил и по стене подонка не размазал, хоть без сомнения кулаки чесались.

— Хорошо, больше у меня к Вам вопросов нет.

Коробейников выдохнул — он понимал, что при желании полковник мог задать ему очень каверзные вопросы. Но не сделал этого. Даже не возмутился тому, что Штольман, которого во время допроса не должно было быть в кабинете, находился там. Видимо, сочувствовал Штольману, что тот попал в такой переплет из-за офицера, у которого не было ни стыда, ни совести.


Дубельт не стал дожидаться Штольмана — они, вроде бы, уже все обговорили, да и кто знает, сколько его продержит у себя полицмейстер. Может, вызвал его по делу, обсуждение которого займет продолжительное время.

Никакой особой причины для приглашения в кабинет начальника сыскного отделения кроме беспокойства относительно появления армейского полковника у Трегубова не было. Полицмейстер боялся, что полковник попытается запутать Коробейникова, и тот скажет то, чего бы не следовало. А к чему это приведет — только Богу известно. Штольман заверил полицмейстера еще раз, что, как ему виделось, у Дубельта не было намерений найти какие-то огрехи в ведении следствия по обоим делам. Если бы были, он бы вел себя по-другому с самого начала.

— Думаю, ему просто нужно отчитаться перед начальством, как говорится, поставить галочку, что он имел разговор с полицейским, занимавшимся этими делами, только и всего.


Вернувшись к себе, Яков Платонович обнаружил, что кабинет был пуст, в нем не было ни Коробейникова, ни Дубельта. Он вынул из ящика дело об ограблении в Слободке. Следует перечитать показания Брянцева, возможно, удастся поймать его на противоречиях. Нужно будет также затребовать из архива дело о краже коллекции монет у местного помещикаи расспросить об этом Коробейникова. Вряд ли он служил в полиции в то время, но, не исключено, что мог слышать об этом деле как обычный горожанин.


О том же он спросил Виктора Ивановича, который принес ему сверток с пирожками от Марии Тимофеевны.

— Да, такая кража была года три назад, по осени. У меня брали показания по этому делу.

— Показания? Вы что же подозреваемым были? — уставился Штольман на затонского адвоката.

— Нет, как свидетеля опрашивали. Гаврилов в начале сказал, что он показывал мне свою коллекцию. А я ее и глаза не видел, даже о ее существовании не знал, пока мне об этом в участке не сказали. Так же как и доктор Милц, который, по словам Гаврилова, тоже ее якобы видел. У Петра Степановича после этой кражи вроде как разум помутился. Ему казалось, что он собрание монет показывал всем, кто в его доме бывал. А бывало у него очень мало народа, в основном только по делу, он не любил приглашать к себе, нелюдимым был человеком. Сам я был у него в доме раза два-три, когда он хотел с соседом судиться за луг — вроде как тот луг раньше их имению принадлежал, да раздумал потом тяжбу начинать. Доктор Милц, понятно, в доме был больше раз, чем я. И самого Петра Степановича пользовал, и челядь его. Потом вроде бы выяснилось, что коллекцию, но и то не всю, а небольшую ее часть он показывал Никитину, председателю дворянского собрания, и учителю истории из гимназии. И управляющий видел несколько монет, они на столе в кабинете Гаврилова были, когда тот его к себе вызвал. Он тогда основным подозреваемым и был, поскольку и монеты видел, и уволился накануне той кражи.

— А откуда у Гаврилова была коллекция, не знаете? Сам ее собирал?

— Точно не знаю, вроде бы от какого-то родственника в наследство досталась. А почему Вас это старое дело интересует, Яков Платонович?

— Пока сам не знаю. Узнал о нем на днях случайно, и мне не дает это покоя…


— Бывает… А я ведь что к Вам зашел, Яков Платонович. Помнится, в последнюю нашу встречу мы говорили про помещика Дубровина, который собирается привезти своего брата и опасается, что люди подумают, что мальчик — его сын. И я предложил во избежание этого… громко поговорить об их истинном родстве…

— Поздно, Виктор Иванович. Он уже привез мальчика, а тот называет его тятенькой.

Миронов вздохнул.

— Тятенькой, говорите… Да, теперь слухов не оберешься, даже если мы свои добавим. Жаль юношу, он поступает от чистого сердца, а злые языки его с грязью могут смешать… И не отрежешь ведь их.

— Да, не отрежешь, это причинение вреда здоровью, подсудное дело, — согласился Штольман. — У него кроме этой теперь и другая проблема есть.

— Какая же?

— Мать мальчика, похоже, задумала шантажировать Дубровина. Устроилась в их городке в бордель, а теперь собирается обвинить Юрия в том, что ей туда пришлось поступить, так как якобы это он изнасиловал ее, и ребенок — результат того насилия. И чтоб сохранить это в тайне, хочет от него ежемесячного вознаграждения.

— Яков Платонович, Вы это серьезно?

— Более чем.

— О каком насилии может идти речь сейчас? Лет пять прошло. Даже если оно и имело место, что ж она сразу на насильника не заявила и от безысходности в дом терпимости не отправилась как ребенка родила, а то и до этого… И как она хочет это… провернуть?

— Дубровин говорит, что если он откажется платить, то отправит письмо в полицию, в наш участок, чтоб погубить его репутацию.


— Как бы она кроме этого другое не учудила. В Затонск не переехала и к Аглае Львовне в заведение не подалась.

— Что?!

— Ну так слухи-то самой распустить проще… чем с полицией связываться… Да и само ее присутствие на Дубровина будет оказывать более… впечатляющее воздействие… Надо бы с Аглаей Львовной переговорить на этот счет. Ей точно не нужна девица, с которой не оберешься неприятностей. Нужно будет зайти к ней как-нибудь.

— И не думайте, Виктор Иванович. Зайдете, а до Марии Тимофеевны сплетни дойдут, тогда Вам самому неприятностей не избежать. Лучше я сам туда зайду, я ведь в заведении уже не раз бывал по полицейской надобности.

В последний раз это было после их с Анной ссоры, когда она, вся в расстроенных чувствах, придумала себе, что он мог пойти за утешением к девицам… Лучше будет сказать ей, что у него к маман дело, касающееся его службы.

— Анна-то не приревнует? — усмехнулся свекр, словно прочитав его мысли. — А то ведь кто-нибудь донесет ей, что ее супруга видели в заведении… как и Марии Тимофеевне бы про меня донесли… Мол, жена уехала, а Вы по девицам отправились…

— Ну так дождусь ее, не навечно же она к Павлу Александровичу уехала. Думаю, скоро вернется, возможно, и на этой неделе. Павел Александрович все же человек занятой, чтоб подолгу заниматься гостями.


В кабинет снова заглянул дежурный:

— Ваше Высокблагородие, еще одна телеграмма. Почтальон извиняется за задержку. Он, дурачина, сначала ее к Вам домой доставил, а уж гораздо позже сообразил, что нужно было ее сразу в участок нести.

— Так что же когда он первую телеграмму приносил даже не сказал, что мне еще одна есть?— недовольно спросил Штольман.

— Так первую-то приносил наш почтальон, что обычно в участок приходит. А это другой, видно, тот, кто к Вам домой письма носит. Если в телеграмме про что-то безотлагательное, то мы его… к ответственности привлечем.

— Нет, голубчик, ничего безотлагательного. Это не по службе, ступай, — махнул Яков Платонович рукой. — Телеграмма от Павла Александровича. Анна завтра приезжает. Я ее встречу.

— Думаю, мы с Марией Тимофеевной тоже. Не усидит она дома, когда я скажу, что Аня возвращается. У нее ведь столько вопросов будет, — улыбнулся Миронов. — Кроме того, вдруг у Вас и возможности не будет, служба-то у Вас, сами знаете, непредсказуемая…

— Верно говорите, Виктор Иванович — непредсказуемая.


Попрощавшись с тестем, Штольман пошел к Трегубову — уже во второй раз за день. На этот раз, чтоб отпроситься у него на пару часов для встречи Анны Викторовны. Полицмейстер, радостный от того, что полковник Дубельт не стал копать глубоко, был более чем щедр и дал начальнику сыскного отделения целый свободный день, добавив при том, что если, конечно, произойдет что-то, с чем Коробейникову будет не справиться самому, ему придется прервать свой выходной. Штольман понимал это и без пояснения Трегубова. Служба есть служба.


Дома Яков Платонович не знал, чем себя занять, чтоб быстрее наступило завтра, когда вернется Анна. Он снова вытащил свои сокровища. Он непременно покажет их Анне и расскажет ей, что они для него значат. Яков осторожно взял в руку танцовщицу Кати. Интересно, почему матушка так любила эту фигурку? Не потому ли, что ее подарил ей Дмитрий, как, возможно, и ту фарфоровую статуэтку, где мужчина склонил голову на колени барышне? А, может, и другие тоже были его подарками, ведь они стоили немало. Но, возможно, что-то из этой коллекции Катя унаследовала и от своих родителей. Но он был уверен, что ни одна из них не была подарена ее мужем Платоном Павловичем. Даже если бы он и хотел сделать жене подарок, он не стал бы тратить деньги на такие глупости. А вот Дмитрий Александрович стал бы — просто чтоб порадовать свою возлюбленную. Яков подумал, что не исключено, что когда князь ухаживал за Катей, он дарил ей и украшения.

Носила ли Екатерина Владимировна их при муже или прятала, как кольцо, которое получила от Его Сиятельства в их единственную ночь? Она их прятала. По крайней мере одно украшение — Яков внезапно вспомнил, как однажды матушка достала откуда-то из ящика со своей одеждой бархатный мешочек и вынула из него медальон. Внутри медальона был портрет молодого мужчины. Матушка сказала, что когда Яков вырастет, то будет похож на него. Он тогда не спросил, кем был тот человек. Его больше интересовал сам медальон, на крышке которого был рисунок из сверкавших камешков. Теперь он был более чем уверен, что частью того орнамента была латинская буква L. Вернул ли Штольман после смерти жены князю медальон вместе с кольцом? Понял ли Платон Павлович, кем для князя Ливена была его жена, которой тот отдал перстень княгини, предназначавшийся законной супруге? Скорее всего понял.


А вот сам Яков не понимал очень много. Платон Павлович Штольман, потомственный дворянин, у которого была своя усадьба и неплохая служба, внешне весьма привлекательный мужчина, который должен был пользоваться успехом у дам, не был женат до сорока лет. Почему? Любовницы же у него явно были. Ни одна из них не была настолько хороша, чтоб стать мадам Штольман? Или та, на ком он бы и хотел жениться, предпочла другого? Или уже была замужем? Или же он сам не был столь завидным женихом? Он женился на молоденькой особе, к которой, как представлялось, имел чувства, но которая не отвечала ему взаимностью, более того, любила другого мужчину. Женился после того, как этот мужчина ее скомпрометировал. До ее романа с князем ее руки не просил. Возможно, не считал себя подходящей партией барышне Ридигер из-за своего возраста. Или же ее родственники не рассматривали его как возможного кандидата в мужья для племянницы, хоть он и был их знакомым. А когда Катя познала ласки любовника, а он оставил ее, Платон Павлович внезапно превратился в желанного жениха — защитника доброго имени барышни Ридигер, которая, возможно, барышней уже не была. На первый взгляд, спасти барышню от бесчестия, вступив с ней брак, благородный поступок. Но только на первый. Катя не сама согласилась выйти замуж за Платона Павловича, ее к этому принудили родственники — те, которые, кстати, ранее не препятствовали ее довольно фривольным отношениям с князем. Муж, с которым заставили обвенчаться, когда еще и сердце отдано другому, не самый лучший вариант. Штольман, будучи неглупым человеком, в свои сорок лет должен был понимать это. Насильно мил не будешь. Или он не был умен и считал себя настолько неотразимым, что Екатерина Владимировна забудет князя, как только он наденет ей обручальное кольцо? Не любила бы Катя Ливена, возможно, у Штольмана со временем и появился бы шанс на взаимность чувств, на которую он надеялся.


Или же дело было не только в чувствах, но и в более приземленных материях — в приданом барышни Ридигер и ее происхождении? Павел сказал, что Катенька не пришлась по вкусу их отцу, так как была лишь дочерью кузена графа и имела небольшое приданое. Для князя Ливена брак старшего сына с такой особой был бы мезальянсом, поэтому он и не допустил его. А для нетитулованного дворянина Штольмана? Женитьба на родственнице графа для него, наверное, была бы продвижением вверх. А приданое Екатерины Владимировны? Небольшим по каким меркам оно было? По меркам Его Сиятельства князя Ливена, который владел несколькими имениями, усадьбой под Ригой и особняком в Петербурге, а кроме них наверняка счетом в банке и, скорее всего, не одном и, вполне вероятно, какими-нибудь ценными бумагами на приличную сумму. Каков был размер приданого Кати для Штольмана? Тоже небольшим или достаточным, чтоб закрыть глаза на то, что у его обладательницы была не самая безупречная репутация?


Наличие у Штольмана усадьбы не означало, что она приносила доход — угодий около нее не было, по крайней мере, в то время, что помнил Яков. Были ли они ранее, он не знал. Он не исключал, что усадьба могла быть заложена, и Платон Павлович нуждался в средствах, чтобы ее выкупить или хотя бы погасить долг частично, и потратил на это деньги, полученные в качестве приданого жены. Продал же он усадьбу вскоре после того, как отвез приемного сына в Петербург для получения им образования за счет князя Ливена. Возможно, продал бы и раньше, но князь настоял на том, чтоб его сын до отъезда в пансион жил в родном доме… и, возможно, отчасти компенсировал Штольману затраты на содержание дома… И, в чем теперь у Якова не было почти никаких сомнений, давал деньги на содержание сына. Почему такая мысль пришла ему в голову? Потому что сейчас он смотрел на некоторые события, произошедшие в доме, под другим углом.


Когда он оправился от длительной болезни, настигшей его через какое-то время после смерти матушки, в его комнате произвели ремонт и превратили ее в комнату для занятий и игр. А из соседней, до этого пустовавшей, сделали спальню. В обеих комнатах поставили новую мебель. Стал бы Штольман так тратиться для нелюбимого им сына жены? Однозначно нет. Даже если бы и понадобилась классная комната и был нужен ремонт, мебель в замене не нуждалась. Оплатил бы князь расходы на то, чтоб у его сына были лучшие условия? Более чем вероятно. Кроме комнат, в которых находился Яков, ремонта в доме не было нигде, и мебель также нигде не меняли. Одно из кресел в гостиной просело, и когда он забирался на него, он оказывался как бы в яме. Сидя в этом кресле, он смотрел не только в окно, выходившее в сад, но и на трещину на стене у того окна. А в кабинете отца между стеной и полом была щель. Когда отец как-то отчитывал его в своем кабинете, он подумал, достаточно ли она большая, чтоб там жила мышка. Если бы Платон Павлович затеял ремонт сам, он бы прежде всего позаботился о гостиной и своем кабинете, а не комнатах приемного сына. Когда классная комната была готова, у Якова появился гувернер, как оказалось, жалование которому платил Его Сиятельство. Прислуга же осталась та же, что и была. Агаша, которая была вроде горничной матушки, а также его нянюшкой, и Марта, которая убирала дом, стирала и готовила. Мужской прислуги в доме не было. Ни лакея, ни садовника, ни конюха. У отца была лошадь и маленькая коляска, он сам чистил лошадь и запрягал ее, а стойло убирала Марта. Она же изредка занималась небольшим садом, который после смерти матушки стал приходить в запустение.


Яков вспомнил, что матушка хозяйствовала саду, бывало даже, когда ей нездоровилось. И, как он теперь предполагал, не столько из любви к садоводству, сколько по необходимости. Видимо, за проживание свое и своего сына в доме мужа Екатерине Владимировне нужно было вносить посильную лепту. К Якову пришли воспоминания, как матушка подстригала кусты, а он сам складывал в кучу обрезанные ветки. Как они с матушкой вдвоем поливали розы, посаженные у входа в дом, рядом с крылатыми львами и шиповник возле беседки, где они пили чай, в том числе и заваренный из плодов дикой розы. Матушка поливала цветы из большого ведра, а он из маленького ведерка, которое мог донести от колодца. Бывало, она останавливалась со своим ведром передохнуть и говорила, чтоб он не торопился, поскольку она за ним не поспевала, и что гордилась, что ее сын сильный маленький мужчина. У нее самой, вероятно, было не так много сил, чтоб нести ведро, полное воды. Для него работа в саду была скорее игрой или развлечением, для матушки, по-видимому, обязанностью, и при ее неважном здоровье довольно тяжелой. После смерти матушки в саду он никакой работы не выполнял. Он только гулял там с гувернером Иваном Карловичем, который рассказывал ему о тех растениях и цветах, что в нем росли, по большей части предоставленные сами себе. Он нехорошо усмехнулся, в каких бы цветастых выражениях высказался Его Сиятельство князь Ливен, если бы обнаружил, что ранее Штольман использовал труд не вполне здоровой жены и ее маленького сына вместо того, чтоб пригласить садовника хотя бы для выполнения тяжелой работы или делать это самому.


Интересно, а как поначалу Платон Павлович относился к молодой жене? Старался завоевать ее расположение, проявлял внимание, был участлив и ласков? Или при малейшем недовольстве высказывал ей, что облагодетельствовал ее, женившись на ней, и она была ему обязана этим, как говорится, до гробовой доски? Если последнее, то неудивительно, что она кинулась в объятья князя, когда он к ней приехал. Павел сказал ему в их первую встречу, что Штольман относился к Кате сначала хорошо. Но откуда это было известно? Ведь Дмитрий не мог этого видеть сам, Штольманы жили довольно далеко. Он, возможно, мог знать об этом от каких-то общих знакомых, но то, что они видели, могло быть совсем не похоже на то, что происходило за закрытыми дверьми дома Штольманов. Он мог полагаться на слова Кати. Но как у нее с мужем было на самом деле, кто его знает. Катя могла не говорить Дмитрию правды, чтоб не расстраивать его, или боясь спровоцировать его на какие-то поступки, у которых могли быть самые нежелательные последствия. Например, на дуэль. А что, вызвал князь Ливен потомственного дворянина Штольмана на дуэль и застрелил его. Госпожа Штольман — вдова, князь женится на своей любовнице… где-нибудь на поселении в Сибири, куда он сослан, будучи обвиненным в убийстве ее мужа, поскольку после смерти Штольмана в полицию приходит заявление, в котором тот пишет, что Ливен уже не раз пытался расправиться с ним, а в этот подстроил дуэль… Или Штольман убивает любовника жены, на что, скорее всего, по мнению общества, он имел право. И так, и так большого счастья у Екатерины Владимировны бы не предвиделось…


За время брака она, судя по всему, была счастлива всего одну ночь, ту, что провела с любимым мужчиной, и после которой у нее появился сын с зелено-голубыми глазами — маленький Ливен, носивший фамилию Штольман. Сказала ли Катя своему мужу об измене, как только поняла, что у нее будет ребенок от князя? Или молчала до последнего, когда уже не было возможности скрывать это? Допытывался ли Штольман, кто наградил жену ублюдком, или же сразу понял, что это был князь Ливен, а когда плод греховной связи появился на свет, лишь удостоверился в своих подозрениях?

Платон Павлович признал сына жены от ее любовника-князя своим. Снова благородный жест. И снова на первый взгляд. Каковы были настоящие мотивы его поступка? Только ли не обречь ребенка жены на участь незаконнорожденного? Или же оградить себя самого от вероятных неприятностей? От слухов и сплетен, от возможного презрения со стороны знакомых и сослуживцев. От того, чтобы его считали рогоносцем, перешептывались за его спиной, а то и вовсе говорили в лицо гадости вроде того, а на что он надеялся, женившись на молоденькой дамочке, у которой любовник был с титулом, с деньгами да еще моложе его лет на десять. Сам виноват, если по глупости возомнил себе, что сможет затмить князя. Возможно, Штольман решил, что лучше притворяться, что сын его, и далее быть уважаемым местным обществом, чем подвергаться унижению и насмешкам. А по какой причине Платон Павлович оставил в своем доме ребенка жены после ее смерти, теперь ему было ясно — по настоянию князя, от которого он, судя по всему, получал компенсацию.


Яков подумал, что после его столь глубоких размышлений образ Платона Штольмана как благородного человека, спасшего репутацию его матушки, а затем и принявшего участие в его судьбе, дал трещину. Как он считал, он не был пристрастен, не пытался намеренно очернить приемного отца, лишь потому, что он не был ему нужен. Он пытался анализировать факты, что у него имелись, и делать на их основании выводы. А также выявить истинные мотивы поступков Платона Павловича… А мотивы, к сожалению, благородными больше не казались…


Он вздохнул. Анна, исходя из своих видений и его прежних воспоминаний, была неплохого мнения о Платоне Павловиче. Стоит ли ей рассказать, к каким умозаключениям он пришел? Это ее безусловно расстроит, а расстраивать жену он не хотел. Но Анна, возможно, сама поймет, что за время ее отсутствия с ним что-то произошло, и станет допытываться. Он может рассказать ей только про князя Ливена, какое участие в его жизни тайно принимал родной отец. Но и в этом случае Анна сама может понять, что в действительности Платон Штольман был не таким, каким он представлялся ей ранее… Или же лучше обсудить это с Павлом, когда он увидит его в следующий раз? В любом случае у него к Павлу имелось множество вопросов о Дмитрие Александровиче.


Если бы не злосчастные письма, Яков был бы бесконечно рад тому, что Анна возвращалась в Затонск. Конечно, он радовался ее приезду, но еще и очень беспокоился за нее. Что если по ее возвращении злопыхатель предпримет более активные действия? Тогда, скорее всего, придется отправить Анну обратно к Павлу. Ему вдруг стало любопытно, попросилась ли Анна домой сама, или же у Павла кончилось терпение сносить выходки неугомонной Анны, и он, сославшись на занятость на службе, решил отправить ее домой. Он не исключал последнего. Он-то сам за два года уже привык к тому, что Анна Викторовна — шебутная особа, и от нее можно ждать любых выкрутасов, а вот Павел Александрович, наверное, и не предполагал, что его новоявленная племянница иногда бывает хуже мальчишки. Наверное, думал, что та вместе с графиней будет вышивать цветочки или обсуждать веяния столичной моды. А она, поди, от скуки стала рассказывать графине про какие-нибудь Затонские расследования, а та от ее живописного повествования лишилась чувств. Князь и подумал, что из двух дам ему лучше оставить графиню, с ней спокойнее… Но даже если Анна и вела себя не так, как подобало племяннице князя, Павел никогда не откажет снова приютить ее у себя, если ей будет грозить опасность, Яков был в этом уверен. Хорошо, что у него теперь есть родственники, на которых он может положиться.


Ему снова приснилось раскидистое дерево, под которым на скамье сидели мужчина и женщина. Это были Павел и Анна. Павел поцеловал ей руку: «До свидания, Анна. Я буду скучать». Затем он увидел Анну, сидевшую на скамье у их дома вместе с другим мужчиной. Мужчина поцеловал ей ладонь: «Здравствуй, Аня! Как я скучал!». Этим мужчиной был он сам.