Жена штандартенфюрера [Элли Мидвуд Frauleinmidwood] (fb2) читать онлайн

Элли Мидвуд (Frauleinmidwood) Девушка из Берлина Жена штандартенфюрера

Пролог

Нюрнберг, 1946

После того, как он расписался в третьей (и последней) книге для посетителей, Генриха Фридманна наконец допустили к заключённому. Охрана и меры предосторожности в тюрьме (и месте заключения человека, которого он должен был с минуты на минуту увидеть) были беспрецедентными, заметил он, но и это было вполне понятно, поскольку направлены они были не на обычного рядового преступника, но эсэсовца высшего ранга из всех, кого союзникам удалось поймать живым.

После того, как охранник открыл дверь в камеру, Генрих не мог не заметить, насколько же заключённый изменился. Он больше не выглядел как грозный лидер СС, которого сам Гиммлер страшился всего год тому назад; да и на «эксперта по газовым камерам», как британские газеты его с лёгкостью окрестили, он совсем не походил. В нём не осталось ни капли враждебности, напротив, казалось, что он был искренне рад увидеть своего посетителя. Генрих улыбнулся ему в ответ и крепко пожал его руку.

— Фридманн, из всех людей тебя я меньше всего ожидал увидеть. Но я всё же рад, что ты зашёл. Иногда они меня тут оставляют одного на несколько дней; мой врач, и тот не хочет со мной разговаривать, если я не нахожусь в полумёртвом состоянии.

Генрих усмехнулся и неодобрительно покачал головой.

— А ты сильно похудел. Тебя что, совсем тут не кормят?

— Кормят. У меня аппетита нет.

Они оба замолчали на какое-то время, после чего Генрих, как если бы вспомнив, зачем он пришёл, вынул сложенные бумаги из папки, что держал под пальто и положил их на кровать рядом с заключённым.

— Это всё, что мне удалось достать. Копии твоих переговоров с Красным Крестом, несколько аффидавитов, документы, что ты подписывал, когда был ещё в офисе… Твой адвокат тебе всё объяснит в деталях, он уже работает над оригиналами.

Заключённый только грустно улыбнулся, разглядывая документы.

— Не знаю даже, зачем ты так расстарался, Генрих. Они мне уже давно прямо заявили, что повесят меня, и не важно какой будет исход судебного процесса. Поль мертв. Мюллер и Гиммлер тоже. Я один остался платить по счёту, когда все ушли из-за стола.

Генрих Фридманн только было собрался что-то сказать, но в последний момент передумал. Зачем было пытаться его уговаривать, утешать, когда он сам прекрасно понимал, что тот был прав. Судьба его уже была предрешена, и даже если сам господь всемогущий сошёл бы с небес, чтобы свидетельствовать в его пользу, они и тогда бы его повесили. Просто потому, что кого-то надо было повестить. Потому что кто-то должен был ответить за все преступления, совершённые верхушкой бывшего рейха.

Не то чтобы заключённый был невиновен, вовсе нет. И за большинство преступлений, в которых его обвинял суд, он нёс самую что ни на есть прямую ответственность. Но Генрих всё же был одним из немногих людей, которые понимали его, и если и не искали ему оправданий, то хотя бы сочувствовали. В конце концов, Генрих и сам был немцем и более того, он принёс точно такую же клятву верности, как и человек, сидящий сейчас рядом с ним. Они оба были бывшими эсэсовцами, братьями по оружию, только вот где-то посередине пути их разошлись, и они оказались по разные стороны баррикад.

— Ей будет приятно знать, что я сделал всё возможное, чтобы тебе помочь, — наконец проговорил Генрих. Человек только кивнул и снова перевёл взгляд на бетонный пол.

— Как у мальчика дела?

— Отлично. — Лицо Генриха мгновенно изменилось, и искренняя улыбка заиграла на его губах. — Только вот растёт слишком быстро. Только недавно начал вставать на ноги и уже бегает как угорелый.

Заключённый тоже улыбнулся, но его темные глаза остались грустными.

— Ты же будешь о нём заботиться, верно?

— Ну конечно, буду.

— Спасибо. За всё.

Генрих кивнул и оба снова замолчали, думая, что бы случилось с ними, если бы война не началась, если бы она не порушила и изувечила их жизни до неузнаваемости, если бы им не пришлось принимать решения под давлением обстоятельств. Что если… Но что случилось, того уже не вернуть, и оба знали, что ничего было уже не поделать.

Оба одновременно заговорили. Генрих знал, что это скорее всего был последний раз, когда он видел человека живым и потому хотел сказать ему как можно больше, и не как заклятому врагу, каким он считал его не так давно, но как брату. Сбросив свои нацистские униформы, они наконец могли оставить позади войну, все её ужасы и разбитые жизни, и прийти к миру друг с другом, раз и навсегда. Оба утёрли по сбежавшей так некстати слезе и, когда слов уже больше не осталось, стиснули друг друга в крепких братских объятиях.

Генрих уже собирался уходить, но в последний момент, уже после того, как пожал заключённому руку, сказал:

— Может, ты хочешь написать ей записку? Просто… ну, ты понимаешь… чтобы попрощаться?

Человек помолчал какое-то время, и затем задумчиво покачал головой.

— Думаю, лучше не стоит.

— Напиши хоть что-нибудь. У неё совсем ничего от тебя не осталось, а эту записку, я знаю наверняка, она будет беречь до конца жизни.

Человек наконец кивнул.

— Наверное, ты прав.

Он сел за стол, взял карандаш в руку, помедлил немного, и затем поднял глаза на Генриха.

— Я не знаю, что ей написать.

— Просто напиши «Эмме, от Эрнста». Она и этому будет рада.

Человек посмотрел на бумагу ещё какое-то время, и начал писать. Генрих нарочно отвернулся, хоть и знал, что вся корреспонденция заключённого проверяется военной полицией. Но он всё же этого читать не осмелился бы. Это было между ними двумя, и его не касалось. После того, как заключённый закончил писать, он сложил бумагу вдвое и передал Генриху. Они обменялись последними рукопожатиями, и Генрих покинул камеру с тяжёлым сердцем и словно постарев сразу на десять лет. По какой-то необъяснимой причине его мучила вина за то, что он-то останется жить, а вот заключённый…

Военный полицейский на первом посту открыл записку без всяких церемоний и презрительно фыркнул после прочтения. Генрих невольно поморщился. Все они открыто выражали свою ненависть к заключённому и не упускали шанса над ним поиздеваться.

— «Спасибо за то, что ты всегда видела во мне только хорошее, хотя я и сам был уверен, что во мне ничего хорошего давно не осталось. Ты единственная женщина, которая знала меня настоящего, я за это я всегда буду тебе благодарен. Эмме, единственной женщине, которую я по-настоящему любил». Ой, Боже! Вы только посмотрите, Ромео опять шоу для судей решил устроить! В могиле уже одной ногой, но всё же не сдаётся.

— Это явно не было предназначено ни для чьих посторонних глаз, — Генрих процедил с едва скрытой враждебностью.

— Да вы его просто плохо знаете. Он прекрасно знает, что мы просматриваем всю его корреспонденцию, вот и пытается тут создать впечатление, как будто он чуть ли не ангел, с неба свалившийся! Только мы-то тоже не дураки. Кому это всё-таки адресовано? — Офицер перевернул записку и посмотрел на имя на обороте. — «Эмма Розенберг, лично в руки». Никогда о ней раньше не слышал. Ещё одна подружка?

Он уже было вернул записку Генриху, когда рука его замерла в воздухе и он снова с недоверием перечитали имя.

— Постойте-ка, а разве Розенберг не еврейская фамилия?

— Еврейская.

— Но… Что же тогда выходит… Он что, с еврейкой… любовь крутил?

— Да, с еврейкой. И не только любовь, у них ещё и сын есть. Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер.

Лицо у офицера вытянулось от изумления к большому удовольствию Генриха.

— Он замучил миллионы евреев, а у самого сын с еврейкой?

— Вы всё правильно поняли. — Генрих забрал записку из рук офицера, все ещё пребывавшего в шоке, и убрал её во внутренний карман. — Хорошего дня, офицер.

— Постойте! Вы что, её знаете?

Генрих обернулся и посмотрел офицеру прямо в глаза.

— Да. Она моя жена.

Глава 1

Берлин, 1929

Мой отец всегда говорил, что я была необычным ребёнком. В то время как все нормальные дети не могли дождаться начала уроков, чтобы узнать что-то новое и, самое главное, увидеться с друзьями, я с завидной регулярностью пропускала классы, предпочитая отрабатывать балетные пируэты на одной из площадей Берлина недалеко от моего дома. На сей раз наша домработница Гризельда, спешившая домой с полной сумкой продуктов к обеду, очень некстати меня заметила и охнула, бросив сумку на землю и хватая меня за руку.

— Это что же вы такое, юная леди, вытворяете? Ты же должна быть в школе! И как ты умудрилась сбежать, когда мама тебя за руку в класс отвела?

— Не в класс, а только до крыльца. И как только она ушла, я следом за ней сбежала. Мне эта школа совершенно не нужна! Не нравятся мне все эти дети, не хочу я с ними дружить! И к тому же, ни к чему мне учиться. Я стану известной прима-балериной, когда вырасту.

Естественно, никакого эффекта мои доводы на Гризельду не произвели, и меня снова отвели в школу, только на сей раз моя «надзирательница» лично убедилась, что я вошла в класс.

Я ничего не могла с собой поделать. Мне действительно не нравились мои сверстники. Они были слишком шумные, надоедливые, неорганизованные, и большую часть времени вели себя не лучше, чем куча обезьян в зоопарке. И не важно, как мой отец из кожи вон лез, стараясь приобщить меня к их компании, я куда больше предпочитала общество взрослых, будь то гости моих родителей, престарелая Гризельда, наш семейный доктор — доктор Крамер, или же студенты моего отца, которые иногда заходили к нам, чтобы поработать вместе с ним над судебными исками.

Я особенно любила наши семейные обеды, когда к нам приходило много гостей. Мама всегда одевала меня как маленькую куколку и сто раз предупреждала меня, чтобы я не играла со своей едой и не задавала гостям глупых вопросов. Первое обвинение я всегда находила крайне оскорбительным, потому как я всегда следила за своими манерами за столом, в отличие от моего старшего брата Норберта, который либо развлекал себя тем, что скармливал часть своей порции нашей собаке Мило под столом, либо пытался построить крепость из куриных костей на своей тарелке.

Что до моих «глупых» вопросов, я не думала, что они были хоть в какой-то мере глупыми. На дворе стоял двадцать девятый год, и все говорили об этом новом скандально известном лидере рабочей национал-социалистической партии Гитлере, а потому моё любопытство было вполне оправданным. В конце концов, не каждый политик является руководителем партии, которую официально запретили в Берлине, поэтому было вполне понятно, что я хотела разобраться, о чем был весь шум. Взрослые, казалось, были очень озабочены растущей популярностью этого Гитлера, и хоть мне и было всего девять, я внимательно слушала каждое их слово, словно предчувствуя, что в ближайшем будущем это всё коснётся меня каким-то странным, необъяснимым образом.

Мой отец подтвердил мои подозрения чуть позже в том же году, когда впервые в жизни он усадил нас с Норбертом для первого серьёзного разговора. В первый раз он говорил с нами в своём кабинете и за закрытыми дверями; никогда раньше я не видела его таким серьёзным.

— Мои любимые дети, я хочу, чтобы вы меня выслушали и выслушали хорошенько. То, о чем я сейчас буду с вами говорить, дело крайне нешуточное, и я хочу, чтобы вы пообещали никогда и ни с кем это не обсуждать, вам ясно? Безопасность всей нашей семьи зависит от вашего молчания. О тебе я не беспокоюсь, Аннализа, ты едва говоришь с другими детьми; ты же, сынок, никогда и никому не должен упоминать об этом разговоре, понятно?

— Да, отец.

— Вот и хорошо. — Он прочистил горло и продолжил. — Помните, как я рассказывал вам истории перед сном о ваших прапрадедушке и бабушке?

— О том, как они приехали в Берлин из Польши, потому что Польское правительство их выгнало?

— Да, моя принцесса. Я рад, что ты так хорошо это запомнила. Но теперь я хочу, чтобы ты об этом забыла, раз и навсегда. Договорились?

— Почему, папа?

— Со временем ты поймёшь почему, малышка, а пока просто забудь о том, что мы евреи. Ты же помнишь, как я рассказывал, как польское правительство забрало всё имущество вашего прапрадедушки? А у него было много денег, он был ювелиром, и очень успешным. Нам очень повезло, что по приезду в Германию он догадался взять немецкое имя и перейти в протестантство, чтобы подобного никогда не повторилось с его детьми, и чтобы их никто не притеснял, как это случилось с ним и его семьёй.

— Но ведь по иудейскому закону нельзя перейти в другую религию, разве нет? — Вместе с другими качествами, что мы делили, Норберт обладал моим любопытством и никогда не упускал шанса задать очередной «глупый вопрос». Вот только несправедливость заключалась в том, что он был на пять лет старше меня, и соответственно его вопросы, в отличие от моих, уже не считались глупыми.

— Ты прав, сынок, нельзя. Можно совершить сотню обрядов, но иудей навсегда останется иудеем.

— То есть мы по-прежнему иудеи?

— А вот это как раз я и хочу, чтобы вы забыли раз и навсегда. Если кто-нибудь спросит, мы никакие не евреи и не иудеи, и никогда не были. Мы — потомственные немцы, чистокровные арийцы и добрые, верующие протестанты. Договорились?

— Это потому что рабочая партия не любит евреев?

— Да, сынок. И, боюсь, после того, что случилось с обвалом Нью-Йоркской биржи, люди начнут всё больше прислушиваться к их нездоровым идеям.

— Но это случилось в Нью-Йорке, какое отношение это имеет к нам?

— Люди напуганы, Норберт. Германия только начала подниматься на ноги после той страшной войны, люди только начали зарабатывать и возвращаться к прежней нормальной жизни; экономика стала потихоньку расти, и националистов никто не хотел слушать, потому что жизнь налаживалась. А теперь люди пришли к выводу, что нацистская партия может быть единственным, что удержит Германию на плаву в новом экономическом кризисе. Они испугались, сын, а это — самый быстрый путь к бедствию.

Мне не понравился мой первый «взрослый» разговор. Я совсем не так себе их представляла. Но мы всё равно пообещали отцу держать рот на замке, и так и сделали. К тому же, на Новый год я получила новую пару пуантов и новую балетную пачку, в которой я бегала по дому не снимая несколько дней подряд, и вскоре я совершенно забыла про тот разговор. Но нацисты мне всё равно не нравились, и я невольно морщила нос каждый раз, как кто-то их упоминал.

* * *

Я запомнила свой одиннадцатый день рождения по двум причинам: всего пару недель до этого меня приняли в продвинутую балетную школу, о которой я так давно мечтала, и в качестве подарка мама пригласила мастеров, чтобы переделать одну из спален в мой собственный маленький балетный зал со станками и зеркалами вдоль стен, чтобы мне было где упражняться. Я была вне себя от счастья, когда увидела его.

Другая причина была далеко не радостной. Пока Гризельда была занята на кухне приготовлением праздничного ужина, мама и я накрывали на стол (всё, что имело хоть какое-то отношение к искусству или этикету было моей самой большой страстью, а потому никто не мог уложить столовые приборы ровнее и безукоризненнее, чем я). Я так увлечённо складывала салфетки, что даже не слышала, как папа вошёл в комнату. Но вот возглас, который издала при его появлении моя мама вместо её обычного радостного приветствия, удивил меня безмерно.

— Что это ты такое нацепил себе на пиджак, Рихарт?

— Мой новый значок рабочей партии. Не могла бы ты мне налить коньяку, пожалуйста?

— Я тебе ничего не собираюсь наливать, пока ты мне не объяснишь, как тебе вообще в голову пришло принести эту гадость домой, а уж тем более гордо выставив её на всеобщее обозрение на лацкане?! Что это вообще значит? Ты что теперь, член партии?

— Илзе, прошу тебя, у меня был очень тяжёлый день на работе, поэтому, пожалуйста, сделай мне этот чёртов напиток, и я отвечу на все твои вопросы. — Папа повернутся ко мне и сразу же просветлел. — Здравствуй, моя принцесса!

— Привет, папочка!

Он обнял меня и поцеловал в обе щёки.

— Да что же это такое, ты всё меньше и меньше становишься день ото дня! Разве не должно быть наоборот?

— Я расту, если ты об этом! Меня только сегодня мама померила. Я просто не набираю веса, потому что наша преподавательница ругает всех девочек, которые, как она говорит, едят слишком много. Она говорит, что наши партнёры не смогут делать с нами поддержки, если мы слишком разъедимся.

— Вот ещё, какая глупость! Вы же ещё дети, вам нужно хорошо питаться, чтобы расти.

— Я ем сколько надо, папа. А что это такое? — Я потрогала маленький красно-белый значок на папином лацкане с символом национал-социалистической партии — свастикой — посередине. Очевидно, эта вещица и вызвала такое недовольство моей матери.

— Знаешь, как доктора и юристы должны сначала получить диплом, чтобы заниматься практикой, принцесса? И что без дипломов никто их не воспримет в серьёз, и они не будут считаться полноценными специалистами?

— Да.

— Ну так вот, это — папин новый диплом. Очень скоро без этого значка, не важно насколько ты хорош в своей профессии, никаких руководящих постов или хороших должностей тем людям будет не видать. Это как диплом, только для взрослых, и скоро это будет обязательным для всех его носить.

Моя мать, стоявшая всё это время в дверях с папиным коньяком в руке, только покачала головой и передала ему бокал.

— Не учи нашу дочь своим диким идеям, пожалуйста.

— Это не мои идеи, Илзе. Это, к сожалению, грустная реальность.

— А ты не думаешь, что ты чересчур преувеличиваешь? Обязательным? Нацистская партия не хозяйничает над всей Германией, знаешь ли.

— Они — вторая по величине политическая партия в стране, Илзе, и большинство среднего и высшего класса их финансово поддерживает. Так что да, они уже в очень скором времени начнут хозяйничать над всей Германией. — Мой отец, который крайне редко пил, осушил свой бокал в несколько глотков и продолжил уже более мягким голосом. — У меня не было выбора, любимая. Я как раз разговаривал с моим партнёром, Кауффманном, и он посоветовал мне присоединиться к ним чем быстрее, тем лучше. У него друзья в партии, и он уверен, что дальше будет только хуже. Сам их принцип состоит в том, что кто не с ними, тот против них. А ты знаешь, что я видел сегодня на пути домой? Прилично одетого молодого человека, стоящего с протянутой рукой на углу. Может, он раньше был рабочим или студентом, кто знает? А теперь у него нет денег, чтобы прокормить себя или свою семью, если она у него есть. Вот и я пытаюсь защитить свою семью, а для этого я должен быть уверен, что всегда смогу поставить еду вам на стол, пусть и вся страна будет голодать. А ради этого я на всё готов.

— Даже такой ценой? Поддерживая людей, которых ты ненавидишь?

— А ты бы лучше была голодной и бездомной, но с принципами, Илзе?

Мама ничего не ответила, и только отвернулась. Я вдруг почувствовала себя не у места в своей собственной гостиной. Мой отец, похоже, почувствовал моё настроение и подмигнул мне.

— Почему бы тебе не пойти переодеться, пока гости не начали приходить, принцесса? Маленький воробушек мне нашептал, что тебя в твоей комнате дожидается новое, очень красивое платье.

— Правда, папочка? Ой, ты самый лучший папочка в мире! — Я крепко его обняла и тут же выбежала из комнаты.

Моё новое платье и впрямь оказалось пределом моих мечтаний, цвета слоновой кости с кружевом по низу юбки, как я и любила. Надев его и покрутившими перед зеркалом, я хихикнула, подумав, что в своём новом платье я была похожа на мой торт, который я видела на кухне, когда его только привезли; представления не имею, сколько папа заплатил и за торт, и за платье, да и не было мне тогда до всего этого никакого дела. Мне нравилось быть младшим и самым избалованным ребёнком в семье, и к тому же все эти разговоры между родителями меня расстраивали, вот я и хотела хотя бы на один день забыть об этих несчастных людях, попрошайничающих на улице, об экономическом упадке, про который все только и говорили, про нацистов и про банки, стоявшие с закрытыми дверями почти по всему Берлину.

Я знала, что у меня ещё было время до прихода гостей, и, всё ещё прибывая в восторге от моего нового платья, я не сдержалась, переобулась в пуанты и начала танцевать в просторном холле, чтобы не мешаться у родителей под ногами. Я знала свой танец, как и холл, предельно хорошо, а поэтому, напевая мелодию из нашей последней постановки с закрытыми глазами, я так увлеклась, что после пары пируэтов я не заметила и врезалась в стену, которой никак не должно было быть на моём пути.

«Стеной» оказался очень высокий и красивый мужчина, которого я раньше никогда не встречала, и который всё ещё держал меня за плечи после того, как поймал меня, иначе я бы наверняка свалилась прямо на мраморный пол. Он улыбался мне добрейшей улыбкой, напоминавшей улыбку моего отца, но вот единственной вещью, напугавшей меня и заставившей сразу же отступить назад, была его форма: он явно был офицером этой самой нацистской партии, эсэсовцем, как я поняла, первым, кого я так близко увидела живьём.

— Я прошу прощения, фройляйн. Я никак не хотел прерывать ваше прекрасное выступление, но, должен признать, вы совершенно сбили меня с ног.

— Простите, герр офицер. — Обычно я всегда извинялась первой, следуя этикету, наученному мамой, но незнакомец и вправду застал меня врасплох так, что я даже не нашлась, что сказать дальше.

— Ничего страшного, фройляйн. А вы ещё больше усовершенствовали свой талант с тех пор, как я последний раз вас видел. Вам тогда было всего четыре… Но даже тогда вы танцевали!

— Мы встречались раньше?

— Ты меня должно быть не помнишь. — Он снова улыбнулся, переходя с шутливо-формального тона на обычный. — Извини, я не представился. Я Генрих Фридманн, старый друг твоего отца. И с днём рождения, Аннализа!

С этими словами он вынул маленький букет розовых роз из-под своего форменного кожаного пальто и маленькую чёрную коробочку, которую я взяла без лишних раздумий. Мама всегда меня ругала, что я готова была с любым незнакомцем заговорить за плитку шоколада. Если бы она увидела меня сейчас, её бы точно удар хватил: я говорила с эсэсовцем, а может ещё никакого шоколада в коробочке и не было. Тем не менее, пока он казался довольно приятным и совсем не таким, каким мама их мне описывала.

— Ну давай же, открывай. Спорить готов, тебе понравится.

Всё ещё держа розы под мышкой (мне цветов никто раньше не дарил из-за моего слишком юного возраста, а потому я была крайне горда тем, что держала свой собственный первый букет, который позже я наверняка попрошу Гризельду поставить в моей спальне), я открыла коробочку и ахнула. Внутри лежал маленький золотой кулон в форме двух пуантов с ленточками на золотой цепочке — также моё самое первое украшение, не считая серёг, которые я носила с трёх лет.

— Как красиво! Спасибо огромное, герр Фридманн! Все девочки в балетной школе умрут от зависти!

— Генрих Фридманн! — Властный голос моего отца заполнил холл. — Эта юная леди и так избалована до крайности, и первое, что ты делаешь по возвращении в страну, это привозишь ей ещё подарков!

— Жена нашла для неё в Вене. Она решила, это будет уместным: девочку же всё-таки приняли в лучшую балетную школу в Берлине. Она вполне это заслужила.

Папа обнял офицера Фридманна с таким искренним чувством, что последние мои сомнения касательно его формы, особенно после того, как он подкупил меня своими подарками, сразу же растаяли. Но мне всё же было интересно, откуда мой отец вообще знал эсэсовца и, что более удивительно, как они были такими хорошими друзьями.

— Рад, что ты вернулся, друг мой! Скажи теперь, ты в Берлине насовсем?

— Хотелось бы, Рихарт, но служба зовёт. Мне всего через пять дней нужно быть в Мюнхене.

— Без жены приехал на сей раз?

— Она хотела приехать, но слегла с ужасным гриппом прямо перед моим отъездом. Может, в следующий раз.

— Ну, в таком случае, передавай ей мои наилучшие пожелания.

— Обязательно передам. — Я заметила, как взгляд офицера Фридманна остановился на папином новом значке. — Я вижу, ты вступил в партию?

— Да. Решил не плыть против течения, если ты понимаешь.

— Ну и хорошо, Рихарт. Я за тебя рад. Да что мы всё о политике? У нас, кажется, чей-то день рождения намечался.

Я к тому времени уже надела свой новый кулон и во всю улыбалась красивому офицеру, время от времени поднимаясь на мысочки, чтобы казаться выше. Мама тоже обрадовалась визиту герра Фридманна, как и мой брат Норберт, который немного расстроился, что ему не разрешили сидеть рядом с ним; это было моей привилегией, потому как я всё же была именинницей, и папа усадил меня рядом с нашим почётным гостем, чему я была несказанно рада. Весь вечер они делились историями и воспоминаниями о временах, когда офицер Фридманн и наша семья жили по соседству, пока военная служба не заставила его переехать в Мюнхен.

Вся моя семья, похоже, любила загадочного гостя, только вот я чувствовала себя исключённой из общего круга. Офицер Фридманн был прав, я действительно его попросту не помнила, но он мне всё же очень нравился. Он был настоящим джентльменом, подавал мне блюда и даже налил немного шампанского мне в бокал, когда родители не смотрели.

— Пусть это будет нашим маленьким секретом, — шепнул он мне, подмигнул, и я вдруг почему-то почувствовала, что могу доверять ему. Жаль только, что он жил в другом городе и не знал, когда в следующий раз приедет в Берлин. Я бы точно хотела его ещё раз увидеть.

Офицер Фридманн остановился попрощаться с моими родителями перед своим отъездом, и я целый месяц проходила, думая о нём. Норберт, конечно же, дразнил меня тем, что я влюбилась в папиного друга, а мама только терпеливо отвечала на все мои вопросы о красивом офицере и в сотый раз повторяла истории о том, как они познакомились и начали многолетнюю дружбу. Но вскоре наш хореограф признала, что я имею достаточно опыта, чтобы быть солоисткой, и я сосредоточила всё своё внимание на балете, совершенно забыв о своём детском увлечении. Единственной вещью, напоминавшей мне о том, что мне всё это не приснилось, был маленький золотой кулон, который я носила не снимая, как и обещала офицеру Фридманну.

Глава 2

Берлин, 1938

Кому пришла в голову идея о том, что балет — лёгкая профессия, явно никогда не чувствовал, каково это, когда твоя нога как в тисках зажата в претесном пуанте на протяжении нескольких часов. Но, как мой отец всегда говорил, за всё стоящее нужно работать вдвойне, вот я и страдала, но работала. Я была семнадцатилетней солисткой в одном из лучших театров Берлина, и если это не было стоящим, то я не знаю, что было. И пусть мои пальцы в буквальном смысле кровоточили после восьми часов репетиций, я не могла быть более довольна и горда собой. Очень скоро я буду выступать на одной сцене с лучшими танцорами страны, в первый раз на настоящей сцене, перед огромной аудиторией. Наш хореограф, фрау Марта, в который раз напоминала, что несколько очень важных политических фигур будут присутствовать, а потому мы должны быть на высоте.

«Политические фигуры» меня меньше всего интересовали. Всё, о чем я думала, было то, как будут мной гордиться мои родители, впервые увидев меня на большой сцене. Я разучила свой танец как только могла хорошо, и была уверена, что не совершу никаких ошибок. К тому же, у меня был чудесный партнёр, очень талантливый молодой человек с большими карими глазами и чёлкой, всегда падавшей ему на лоб преочаровательным образом. Сейчас он был занят тем, что подавал мне тонкие бинты для ног, чтобы кровоточащие пальцы не соприкасались.

— Адам, дай я сама всё сделаю. Не хочу, чтобы ты трогал мои ноги, они жутко грязные и противные после танцев.

— В тебе ничего противного быть не может, Аннализа. — Он смущенно мне улыбнулся и снова начал обрабатывать мои пальцы ваткой, смоченной в спирте. Жгло неимоверно, врать не буду. — К тому же, если сейчас не продезинфицировать, грязь может вызвать сильное воспаление. Я такое уже раньше видел и поверь, зрелище не из приятных.

Касательно вопросов медицины, я с ним никогда не спорила; в конце концов, он был сыном нашего семейного врача, доктора Крамера, и мы знали друг друга с самого детства и ходили в одну балетную школу. Его отец все ещё не оправился от разочарования, что его сын выбрал такую отличную от него профессию, а потому Адам решил посвящать всё своё свободное время, помогая ему с практикой.

Адам был всего на три года старше меня, и когда мы были ещё детьми, я не обращала на него особого внимания из-за своего тогдашнего убеждения, что все дети были чересчур громкими и бестолковыми. Однако, когда нас приняли в одну труппу примерно в одно время (меня как продвинутую солистку по настоянию фрау Марты, разглядевшей во мне потенциал на прослушиваниях, которая теперь не уставала мне напоминать, чтобы я не смела её разочаровать каждый раз, как я выполняла какой-то из элементов недостаточно идеально на её вкус), Адам сразу же взялся меня опекать, и мы быстро сдружились. То, что мы жили недалеко друг от друга, и что он провожал меня до дома каждый вечер после репетиций, только укрепило нашу дружбу.

Он закончил бинтовать мои многострадальные ноги и сказал, что подождёт меня снаружи. Я ещё раз невольно полюбовалась на его безупречную, чистую работу и пошла в раздевалку, чтобы переодеться. На пути домой, пока мы ехали в автобусе, Адам поделился со мной плиткой шоколада. Он уже давно заметил мою слабость к сладкому и продолжал носить мне всяческие лакомства, хоть я и ругала его постоянно за то, что он скоро сделает из меня толстуху. Перед самой моей входной дверью он быстро и неловко меня обнял и сбежал вниз по лестнице.

— Завтра увидимся, Аннализа?

— Обязательно, Адам! Доброй ночи!

Первым, что я увидела, как вошла в дверь, был мой отец со скрещёнными на груди руками.

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени, фройляйн? Твоя бедная мать и я чуть с ума не сошли от беспокойства!

— Прости, папочка! Репетиция опять затянулась, а фрау Марта не хотела нас отпускать, пока все не оттанцуют идеально.

— Скажи своей фрау Марте, что ничего идеального не бывает. — Он помог мне с моим пальто и поцеловал меня в лоб. — Тебя Адам опять провожал?

— Он всегда меня провожает, папа. Он очень милый.

Отец посмотрел на меня чуть дольше, чем нужно. Я чувствовала, что он пытался подобрать какие-то правильные слова, но не был уверен, стоит ли вообще что-то говорить.

— Он действительно очень милый мальчик, принцесса. И я очень рад, что тебе начал нравиться противоположный пол, но ты всё же будь с ним поосторожнее, ладно?

— Папа, мы просто друзья! — Чего-чего, а как смутить меня папа всегда знал. Слава богу, я была слишком уставшей, чтобы краснеть, да и вся моя кровь к тому же была сосредоточена у меня в пульсирующих ногах.

— В твоём возрасте это всё может очень быстро поменяться. Я вот тоже дружил с твоей матерью, пока мы не поженились в один прекрасный день, а уже через год у нас родился Норберт. Мне было всего двадцать один.

— А я-то тут причём?

— Я просто говорю, что ты должна дважды подумать, с кем водить такую вот дружбу, вот и всё.

Вот теперь он меня и вправду запутал. Он любил доктора Крамера и считал его чуть ли не членом семьи, да и Адама он всегда просто обожал. Отца и сына всегда приглашали к нашему столу на все праздники и семейные сборища, и доктор Крамер всегда делал то же. Более того, когда Норберт был ещё ребёнком и чуть не умер от воспаления лёгких, это был именно доктор Крамер, кто спас его. Поэтому слышать как отец предупреждал меня о том, чтобы я лучше выбирала друзей, совсем сбило меня с толку.

— Не пойми меня неправильно, солнышко, я очень люблю Адама и его отца. Но ты же понимаешь, что они евреи, да?

— Папа, мы и сами евреи…

Я даже предложения не успела закончить, как отец зашипел на меня.

— Ты что, с ума сошла?! Что я тебе говорил, чтобы ты никогда такого не повторяла?! Никакие мы не евреи! Не как они, по крайней мере. Они, в отличие от нас, этого никогда не скрывали, и теперь их уже ничего не спасёт, если только они не уедут вовремя.

— Папа, да о чем ты таком говоришь?

— Неужели ты не видишь, что происходит вокруг, девочка моя? Ты что, не слышишь всей этой антисемитской пропаганды в кино, по радио, во всех газетах по всей стране? Да они им жизни не дадут.

— Папа, ты меня пугаешь всеми твоими историями. И нет, я ничего такого не слушаю. Я просто хочу танцевать балет и не брать себе в голову все те больные идеи, что нацистская партия — твоя, между прочим, партия, придумывает каждый день. Не хочу я ничего этого в своей жизни, не хочу об этом знать, не хочу об этом думать. Это всё меня не касается. А теперь, если ты не против, я очень устала и хочу спокойно поужинать.

Когда я уже направилась на кухню, где Гризельда разогревала мне остатки от ужина, я услышала, как отец проговорил за моей спиной:

— Боюсь, это теперь всех касается, принцесса.

* * *

Я ужасно нервничала по пути в театр, но, на моё удивление, как только я переоделась в свой костюм, на меня снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Мои длинные светлые волосы были собраны в тугой пучок на затылке (фрау Марта умоляла меня их отрезать, чтобы с ними легче было управляться, но моя коса длинной до пояса всегда была особым предметом моей гордости, а потому я ни за что на подобное варварство не соглашалась), мой сценический грим делал меня лет на пять старше, чем я была — да и менее приличной девушкой, чем я была, но делать было нечего, театральный грим всегда был чересчур ярким и вызывающим, — и я была готова к сцене.

Я была так погружена в свой танец, что ничего другого для меня на тот момент не существовало. Когда я танцевала, я погружалась в свой собственный мир: мир красоты, изящества и ритма, где все танцоры двигались как один и создавали самую прекрасную магию в мире — магию балета. Я не могла выразить, как благодарна я была Адаму за все его безупречные поддержки и осторожные руки; одним этим он сделал выступление для меня настоящим праздником.

Когда мы наконец оттанцевали последний акт и вышли на поклон, я почувствовала мурашки у себя на коже. Нам аплодировали стоя! Нам бросали цветы на сцену и хлопали так громко, что я не слышала ничего, кроме этого оглушительного шума. Я была абсолютно счастлива.

За сценой мы все принялись обниматься и поздравлять друг друга и фрау Марту с огромным успехом. Она даже улыбнулась нам — крайняя редкость! — и сказала:

— Молодцы, труппа. Отличная работа!

Позже в гримерке я сидела на своём стуле с глупой блаженной улыбкой на лице, оттягивая время и не желая снимать свой костюм. Я вдруг вспомнила, как маленькой девочкой я упрашивала маму пойти спать в новом платье. Уговоры никогда не работали, и платье всегда приходилось снимать, но сейчас то давно забытое чувство вернулось: я хотела пойти домой в своём костюме и улечься прямо в нём в кровать.

— Аннализа! Сколько раз тебя можно звать? Или ты спишь с открытыми глазами?

— А? — Должно быть я так замечталась, что не услышала голоса фрау Марты над самым ухом. — Я не сплю.

— Надеюсь, что нет. Быстрее, идём со мной, в зале очень важный офицер СС, которого очень впечатлило твоё выступление, он хочет лично тебя поблагодарить за него.

Офицер СС? Фрау Марта так меня ошарашила своим заявлением, что я не заметила, как позволила ей затащить меня за руку из гримерки прямиком в зал, к первому ряду, где группа мужчин, все одетые в чёрные униформы, вели оживлённую беседу. Как только мы к ним приблизились, один из них, заметив фрау Марту, улыбающуюся от уха до уха, тепло её поприветствовал. Я понятия не имела, что я должна была делать, а потому просто молча стояла рядом, чувствуя себя ужасно глупо в моём костюме. Я уже давно оставила свои глупые фантазии о том, чтобы никогда его не снимать, и хотела только чтобы они перестали разглядывать мои полуголые ноги. Длина моей пачки едва вообще что-либо прикрывала.

— Аннализа, дорогая, подойди же сюда, не стой там, как дерево! — громкий шёпот фрау Марты вернул меня к реальности, и я сделала пару нерешительных шагов к группе офицеров. — штурмбаннфюрер Райнхарт, разрешите представить мою гордость, одну из самых талантливых танцовщиц в моей труппе и, надеюсь, мою будущую прима-балерину, Аннализу Мейсснер.

Я присела в неглубоком плие и наконец встретилась взглядом с офицером, который, согласно фрау Марте, так жаждал поблагодарить меня за моё выступление.

— Честь имею, фройляйн Мейсснер. Или вы разрешите называть вас Аннализа? Это такое красивое имя, грех будет не произносить его снова и снова.

Он пожал мою руку и улыбнулся мне, только вот я не могла не заметить, что глаза его остались холодными, как льдинки. Не знаю почему, но мне вовсе не было уютно в его присутствии. Было в нём что-то пугающее, ну, кроме того, что он был офицером СС и скорее всего зарабатывал на жизнь убийством.

Штурмбаннфюрер Райнхарт принял моё молчание за согласие и продолжил:

— Вы, безусловно, дали просто превосходное представление сегодня, Аннализа, и я и мои друзья, в качестве нашей благодарности, хотели бы пригласить вас на ужин, устраиваемый сегодня в честь вот этого господина.

Он кивнул улыбающемуся офицеру слева от него.

— Он только вчера получил повышение, а такой случай требует особого празднования, вы согласны?

— Пожалуй…

— Вот и прекрасно. Значит, договорились. Моя машина будет ждать вас снаружи. Честь имею.

Райнхарт снова нам салютовал и тут же вернулся к разговору со своими товарищами. Я только было открыла рот, чтобы возмутиться против такого рода бесцеремонных приказов, но фрау Марта уже стиснула меня за руку и потащила обратно за сцену, где она положила обе руки мне на плечи и заговорила тихо, но твёрдо:

— Большая честь быть приглашённой на ужин к таким блестящим офицерам, дорогая моя, и к тому же, очень благоприятно для нашего театра. Они все хорошие друзья с теми бонзами, которые готовы вложить деньги куда они им только скажут, поэтому смотри, будь с ними поласковее. Ещё пара девушек из труппы, которые им понравились, поедут вместе с тобой, и это очень важно, чтобы вы все произвели хорошее впечатление.

— Но я даже не одета для такого случая! — Мне наконец удалось её перебить, пытаясь выпутаться из ситуации, в которую я понятия не имела, как попала. — Да и родители ждут меня у входа, а я с ними ещё даже не виделась после выступления. Они с ума сойдут, если я вот так всё брошу и поеду на какой-то ужин, где я даже никого не знаю!

— Я обо всём позабочусь, моя дорогая. Я лично сообщу твоим родителям, что ты в надёжных руках и что им не о чем беспокоиться. — Она пристально на меня посмотрела и добавила после паузы, — Ты же понимаешь, что подобными приглашениями от высокопоставленных офицеров СС не пренебрегают, верно?

* * *

Не буду лгать, идея сбежать через черный ход с другой стороны театра и поймать такси до дома не раз промелькнула у меня в голове, пока я переодевалась в свою повседневную одежду в гримерке. Только вот все неприятности, в которые я наверняка попаду у фрау Марты, перевешивали один ужин, который мне придётся отсидеть и никогда больше о нём не вспоминать. К тому же, это был всего лишь ужин, да и девушки, которые должны были ко мне присоединиться, похоже были очень даже рады подобному приглашению.

Когда я выходила из театра, я сразу же заметила черный мерседес и штурмбаннфюрера Райнхарта, курившего рядом. Но, едва я сделала первый шаг вниз по ступеням, знакомый голос окликнул меня сзади:

— Аннализа!

— Адам? — Я поверить не могла, что он ждал меня на том же месте, где и всегда, хоть я и предупредила его раньше, что меня заберёт мой отец. — Что ты тут делаешь?

— Хотел убедиться, что ты не разминулась с отцом. Столько людей сегодня вокруг.

Глядя в его большие глаза, я не знала, как мне сказать ему, что я собиралась в ресторан с офицером СС.

— Адам, я не еду домой. Меня позвали на ужин, и я не могла отказаться.

— На какой ужин? — Нахмурился он. Я почувствовала себя ещё более виноватой, но теперь к чувству вины примешалось нехорошее ощущение, что Райнхарт заметил меня и пристально теперь нас обоих разглядывал. Я на всякий случай ему помахала.

— Вон с тем господином. Один из его друзей получил повышение и… В общем, они хотят, чтобы я с ними отпраздновала.

Адам теперь смотрел на меня не только с озабоченностью, но и с недоверием. Наконец, он тихо проговорил:

— Но он же нацист, Аннализа. Эсэсовец.

— Знаю, Адам, трудно было не заметить его форму. Прости, мне правда пора бежать. Завтра увидимся, ладно?

Адам только медленно кивнул и решил не обнимать меня на прощание, как он всегда это делал, как будто опасаясь, что я попаду в неприятности из-за него.

— Будь осторожна, прошу тебя.

— Конечно.

Я сбежала вниз по лестнице и села в черный мерседес, дверь которого для меня придержал водитель Райнхарта. Сам штурмбаннфюрер занял заднее сидение рядом со мной.

— Этот юноша ваш партнёр?

— Да. И ещё он наш сосед.

— Талантливый молодой человек. Как его имя?

— Адам. Адам Крамер.

— Еврей?

Я взглянула на него впервые с тех пор, как мы сели в машину. На сей раз он не улыбался.

— А что?

— Просто любопытно. Он ждал вас снаружи.

— Он всегда меня провожает после репетиций.

— Вы же с ним не встречаетесь?

— Нет, мы просто друзья.

— Хорошо. Смотреть противно, как хорошенькие арийки сходятся с евреями. Но вскоре это изменится.

Сердце моё колотилось так громко, что я боялась, как бы штурмбаннфюрер Райнхарт его не услышал. Я уже почему-то испытывала почти что физический страх перед этим человеком, но тем не менее я всё же попыталась отвлечь его от допроса, что он мне устроил.

— Скажите, герр Райнхарт, а вы часто ходите на балет? Так приятно знать, что наши бравые офицеры думают не только о войне, но и об искусстве.

Он молча смотрел на меня какое-то время, а затем наконец ответил:

— Мы ещё пока ни с кем не воюем, моя дорогая. И прошу вас, называйте меня Ульрих.

Никогда я ещё не видела столько военных в одном зале. Они были повсюду: оживлённо беседовали за столами, танцевали с их дамами, курили у бара, и все их чёрные формы делали праздник больше похожим на похороны. Кроме нескольких моих подруг из труппы, которые, как казалось, чувствовали себя как рыбы в воде, я совершенно никого там не знала. Еда была превосходной, но я слишком нервничала и была слишком уставшей, чтобы в полной мере ей насладиться.

Офицер Райнхарт переходил от одной группе людей к другой и не особо беспокоил меня тем вечером, за что я миллион развознесла молитву богу. Он, правда, возвращался ко мне время от времени, но только чтобы вновь наполнить шампанским мой бокал. Пару часов спустя, когда все уже были заметно пьяны, и я заметила пару моих подруг, сидящих на коленях у офицеров и что-то весело чирикающим им на ухо, я решила, что пора было идти домой. Когда я наконец нашла моего «кавалера» и спросила, где здесь можно было поймать такси, я с удивлением заметила, что он, в отличие от остальных, был совершенно трезв. Я поймала себя на мысли, а видела ли я вообще чтобы он пил этой ночью.

— Не говорите глупостей, моя дорогая. Я бы никогда не позволил девушке самой добираться до дома. Я вас отвезу.

Он быстро взял пальто из рук гардеробщика на выходе из ресторана, и мы вышли на улицу, ни с кем даже не попрощавшись.

— Разве ваши друзья не рассердятся, что вы их вот так бросили?

— Мои друзья завтра ничего ровным счётом не вспомнят.

Он помог мне сесть в машину и спросил мой адрес. Ещё одна причина, по которой я хотела взять такси: меньше всего мне хотелось, чтобы он знал, где я жила. И снова бесцеремонный эсэсовец не оставил мне никакого выбора. Он вёл себя на удивление учтиво на протяжении поездки, спрашивая меня о балете, семье и друзьях. Когда мы остановились у моего дома, он проводил меня до двери и сказал:

— Я прошу прощения, что не мог уделить вам должного внимания сегодня вечером, Аннализа. Позвольте мне загладить свою вину и пригласить вас на ужин, только мы двое на этот раз, никаких назойливых друзей, я обещаю. Вы же свободны в понедельник?

— Да…

— Прекрасно. Я заберу вас в шесть.

Он салютовал мне и уехал, ни разу не оглянувшись, оставив меня стоять у двери в новом шоке от его очередного «приказа». Неудивительно, что Ульрих Райнхарт был так молод и уже штурмбаннфюрер. Чего чего, а командовать он умел.

Как я впоследствии узнала во время нашего второго «свидания», Райнхарт свой командный тон использовал со всеми, и со мной в том числе. Похоже было, что власть, которую он получил благодаря его рангу и позиции в таком молодом возрасте, явно ударили ему в голову, потому что с ним совершенно невозможно было разговаривать.

— Свиные рёбрышки здесь просто отменные, лучшие во всём Берлине, вы должны их попробовать. — С этими словами он велел официанту принести две порции, не утрудившись спросить, чего я хотела. Я хотела было сказать, что не ем свинину, но быстро сообразила, что с ним это явно поднимет кучу ненужных вопросов, и промолчала. Пока Райнхарт говорил, а говорил он много и не давая мне вставить ни слова, постоянно возвращаясь к своей любимой теме — депортации евреев, чьим руководством ему недавно проучили заняться, я умудрилась проглотить кусок свинины, изо всех сил борясь с отвращением. Но когда он, с завидным спокойствием начал вести сам с собой дискуссию на тему преимуществ одного вида казни над другой и приводить примеры из истории, я отодвинула тарелку и поняла, что аппетит ко мне вряд ли вернётся.

Каждая минута в его обществе тянулась как час, и мне всё труднее было побороть в себе нарастающее к нему отвращение, особенно после того, как он притянул меня слишком близко во время танца и начал говорить мне что-то про мои «сладкие губки» и спрашивать, а у всех ли балерин были такие же красивые ножки. Я резко его остановила, сообщив, что я такого рода разговоры не нахожу приличными, на что он только рассмеялся и сказал, что не боялся трудностей, чего бы это не значило.

Глава 3

Отец уже не пытался скрыть своего недовольства. После очередного вечера, который я провела в обществе штурмбаннфюрера Райнхарта, на следующее утро мы завтракали в полной тишине, крайне несвойственной для моей разговорчивой семьи. Единственным, что нарушало тишину, была Гризельда, предлагающая подлить папе ещё кофе, или мама, просившая Норберта передать соль. В конце концов я не выдержала и нарочно громко опустила вилку на стол.

— Что происходит? Мы что, больше друг с другом не разговариваем?

Мама глянула на отца; тот в ответ вздохнул и также положил вилку на стол, вытирая рот салфеткой. Я сразу поняла: нужно готовиться к серьёзному разговору.

— Солнышко, мы все немного… Озабочены твоей дружбой… с твоим новым знакомым.

— Что ж, папа, ты же не хотел, чтобы я водила дружбу с хорошим еврейским мальчиком, вот я и подружилась с офицером СС. Не понимаю, почему ты до сих пор недоволен.

Я не хотела, чтобы это прозвучало настолько ядовито, но оно как-то само собой так вышло.

— Аннализа, это уже перебор. Я никогда не говорил, чтобы ты не водила дружбу с Адамом, я просто посоветовал тебе быть поосторожнее, вот и всё. Что же до Райнхарта, ты и понятия не имеешь, во что ты ввязываешься. Я наводил справки, он получил своё последнее повышение благодаря — я цитирую — «эффективной ликвидации сотни политических заключённых» где-то на юге страны. Я не понимаю, что ты себе такое думаешь, принимая его приглашения.

— Если ты так хорошо его знаешь, скажи, у меня есть выбор?

— Выбор есть всегда, родная.

— Да? Ему об этом скажи!

Я швырнула салфетку и поднялась из-за стола. Если уж моя собственная семья отказывалась понимать, что происходит и винила во всём меня, я и вовсе не знала, чего теперь было делать. Единственное, что меня утешало на пути в театр, была мысль о том, что я вот-вот увижусь с Адамом. Он был единственным, на кого я всегда могла положиться, и кто хотя бы выслушает меня, не осуждая.

К моему удивлению, я нигде не могла его найти, а когда я обратилась к одному из танцоров с вопросом о том, что случилось с моим партнёром, тот только сделал на меня огромные глаза и зашептал:

— Ты что, ничего не слышала? Их всех распустили!

— Кого «их»?

— Евреев!

После этого он покачал головой и оставил меня одну в полном оцепенении. Но этого же не могло быть! Половина нашей труппы состояла из евреев! Половина оркестра! Как они могли такое сделать?

Всё ещё до конца не веря в происходящее, я направилась прямиком в зал для репетиций, где мы всегда «разогревались» у станка по утрам. Я даже ещё не переоделась; всё, что сейчас занимало мои мысли, было увидеть фрау Марту и лично её обо всём расспросить. Как только я открыла дверь в зал, я сразу же заметила её говорящей с группой танцоров, собравшихся вокруг неё. Сегодня её голос звучал необычайно тихо. Она заметила меня и подозвала меня жестом.

— А, Аннализа, хорошо, что ты здесь. Подойди, мы как раз обсуждали кое-какие изменения, касающиеся нашего театра.

— Это правда, что… — Я не смогла закончить предложение, но она, казалось, поняла всё без слов и опустила глаза.

— Боюсь, что да, дорогая. К сожалению, несмотря на всю благодарность и тёплые чувства, что мы питаем к нашим бывшим коллегам, некоторых из них пришлось распустить. Это было не моё решение, я всего лишь следую новому закону министерства пропаганды по вопросам расовой чистоты в сфере культуры и искусства, согласно которому танцоры еврейского происхождения не могут больше выступать с арийцами.

— Но это же половина нашей труппы!

— Знаю, дорогая, и я вынуждена была попрощаться с ними с тяжёлым сердцем, поверь мне. Это затронуло не только Берлин, по всей стране происходит то же самое. Я ничего не могу поделать.

Одна из солисток нарушила тишину, приняв мою сторону, в отличие от остальных, которые молча стояли, уставившись в пол:

— Но как же мы будем теперь выступать? Мы потеряли часть лучших наших танцоров! А Сюзанна? Она же была нашей примой! Кто теперь её заменит?

— Во-первых, её настоящее имя было Шошанна, а не Сюзанна. — Гретхен, ещё одна солистка, с которой мы никогда не ладили, потому что она слишком напоминала мне змею: холодную интриганку с ядовитым языком, присоединилась к нашему разговору. — А во-вторых, у нас теперь будет нормальная, арийская прима, и я лично думаю, что это просто замечательно. Любая из присутствующих девушек мечтает занять её место, разве я не права?

— Ну не так же! Это же несправедливо! — Я смотрела на Гретхен, не веря тому, что только что услышала. Мы все были как одна большая семья, а она теперь радуется, что половина семьи исчезла?

— А тебя это почему так волнует?

— Я только что потеряла лучшего партнёра и моего хорошего друга. Половина труппы разделяют мои чувства, я уверена, просто боятся сказать!

— Ох, простите, ваше невинное высочество! А знаешь, что я думаю? Я думаю, что их всех погнали взашей, потому что твоему первому немецкому ухажеру не понравился твой второй еврейский ухажёр. Вот он и принял меры.

Пара солисток хихикнули в ответ на шутку Гретхен, пока я боролась с желанием не стукнуть её хорошенько по голове. Вместо этого я только покачала головой и сказала:

— Как ты можешь быть такой злой, Гретхен?

— Да уж лучше я буду злой, чем любительницей евреев.

— Ну всё, хватит! — фрау Марта наконец взяла ситуацию под контроль своим властным голосом. — Нам всем сейчас нужно сосредоточиться на том, что нас объединяет, а не разделяет. И эта вещь — балет. Так что, солистки, я жду вас через тридцать минут ровно в четвёртом репетиционном зале для прослушивания на роль Сюзанны. Также нам нужно в срочном порядке заполнить три освободившихся места новыми солистками, так что день будет длинный. Идите, переодевайтесь и я вас жду.

* * *

— Мне правда очень жаль, Адам. — После изнурительного (больше в моральном плане, чем в физическом) дня в театре я зашла к доктору Крамеру, чтобы проведать моего друга. Сам доктор всё ещё был на работе, и мы решили скоротать время за чаем, ожидая его прихода. — Что ты теперь думаешь делать?

— Отец считает, что мне нужно поехать в Швейцарию, а оттуда — в Нью Йорк. Там много театров, и он думает, мне легко будет устроиться там на работу, пусть и в каком-нибудь маленьком театре. Но главная причина в том, что он не хочет, чтобы я оставался в Берлине. Он считает, что здесь становится небезопасно, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. — Я снова принялась разглядывать свою чашку. Мне не хотелось расставаться с моим другом, но и доктор Крамер был прав: в Берлине для них точно становилось небезопасно. — Так что ты решил насчёт даты? Когда уезжаешь?

— Если честно, я ещё не решил, ехать мне или нет. Не хочу отца здесь одного оставлять, я же вся его семья.

— Но чем же ты тогда будешь зарабатывать на жизнь? Ведь балет был твоей единственной профессией…

— Я могу помогать папе с практикой. Я почти вырос в его кабинете, и после всех лет, проведённых за ассистированием ему, я ничем не хуже настоящего врача, только без диплома. И к тому же, если я уеду, кто же позаботится о тебе и твоих ногах?

Его тёплая улыбка быстро растаяла, и я решила, что он скорее всего вспомнил о моём «немецком ухажёре номер один», как Гретхен его называла. Но Адам всё равно взял мою руку в свою и крепко её сжал.

— Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, Аннализа.

— Тебе о себе нужно беспокоиться, Адам, а не обо мне. У меня всё отлично.

Он посмотрел мне прямо в глаза и вдруг проговорил неожиданно тихо и серьёзно:

— Ты знаешь, что эти нацисты видят в женщинах, Аннализа? Им плевать, добрая ли у тебя душа или каким хорошим ты можешь быть другом. Всё, что им нужно, это высококачественный генетический материал: светлые волосы, светлые глаза и кожа, атлетичность… Всё, чего они ищут, это породистую самку, чтобы она воспроизвела им потом такое же породистое арийское потомство. Я читал, что этот Гёббельс об этом пишет. Они хотят людей разводить как собак, путём искусственного отбора. Я всё это к тому, что… Не хочу, чтобы ты становилась частью всего этого.

После недолгого раздумья я улыбнулась погрустневшему Адаму и сказала:

— Ну что ж, если они хотят от меня чистокровное арийское потомство, их ждёт большой сюрприз. Потому что даже если я и выгляжу как типичная арийка, ничего общего, кроме внешности, у меня с арийцами нет.

Судя по его склонённой набок голове, я его совсем сбила с толку.

— О чем ты таком говоришь?

— Клянёшься никому и никогда не повторять, что я тебе сейчас скажу?

— Клянусь.

— Я — ашкеназийская еврейка, Адам.

С минуту Адам молчал, явно шокированный новостями, но потом всё же обрёл контроль над своим голосом.

— Это что, шутка?

— Да нет, почему же? Мои прапрародители бежали в Германию после погромов в Польше, где они раньше жили. Они решили одной ошибки дважды не совершать, и сразу же заплатили те деньги, что у них оставались, что подделать записи в церковных книгах якобы об их крещении, да и имя новое купили, немецкое. Так мы и стали Мейсснерами, «потомственными, чистокровными» арийцами.

— Поверить не могу. Ты и вправду еврейка.

— Да. С головы до пят.

— То-то я всегда чувствовал с тобой какую-то особую связь.

— А вот это ты уже придумываешь. — Я шутливо сощурила глаза. — И, Адам, теперь, когда ты знаешь мой секрет и — я надеюсь — доверяешь мне чуть больше, послушай, что я тебе скажу. Твой отец на сто процентов прав: последуй его совету и уезжай, пока не поздно.

— Почему бы тебе не поехать со мной в таком случае? Здесь никому не безопасно оставаться. И к тому же, этот эсэсовец тебя в покое не оставит, и некому будет тебя защитить.

— Если мы оба уедем, кто же присмотрит за твоим отцом? У моего уже и так паранойя развилась, что за ним могут следить, и потому ему нельзя водить дружбу с евреями. Норберт тоже сам не свой, боится, что его вот-вот призовут в армию или те же СС…

— А ты?

— А что я? Я могу дружить с кем хочу, я же всего-навсего глупая девчонка, что я понимаю во всех этих расовых вопросах? — Я заговорщически ему подмигнула.

— Я поеду, но при одном условии. Ты должна мне здесь и сейчас пообещать, что если вдруг что-то изменится и твоя жизнь вдруг окажется в опасности, ты приедешь и найдёшь меня.

— Обещаю, Адам.

Всего три дня спустя, после получения штампа в офисе иммиграции о выезде в Швейцарию, он собрал чемоданы и уехал. Теперь моим единственным другом был только мой верный пёс Мило.

* * *

Я наконец немного отошла от последних событий и немного успокоилась. Мой восемнадцатый день рождения был всего через месяц, и мой отец уже запланировал большой праздник для своей «маленькой принцессы». Я не могла дождаться, чтобы увидеть всех членов нашей семьи, даже самых отдаленных, и поделиться с ними радостными новостями: фрау Марта выбрала меня заменой нашей новой примы, Гизелы, и пусть технически я всё ещё была обычной солисткой, если Гизела вдруг заболела бы или решила заняться пополнением семьи (она совсем недавно вышла замуж), именно я заняла бы её место.

Я стояла на невысоком стуле, пока герр Либерман и его всегда улыбающаяся жена, Руфь, — которая каждый раз причитала, что я была уж чересчур худой для своего возраста и всегда старалась угостить меня домашними пирогами, — работали над моим платьем, заказанным специально по случаю. Отец с самого начала заявил, что берёт на себя все необходимые расходы, и что они могли творить какой угодно шедевр, не задумываясь о цене. Я старалась не вертеться уж слишком перед зеркалом, но не удержалась и вскоре начала напевать популярную мелодию; я впервые за долгое время снова почувствовала себя беззаботным ребёнком.

Руфь пошла во внешний зал, чтобы принести ещё булавок и немедленно вернулась назад в примерочную с крайне взволнованным видом.

— Фройляйн Мейсснер, там снаружи стоит чёрная машина, и господин офицер, который из неё вышел, настаивает, что ему нужно с вами поговорить.

Чёрная машина у меня уже давно не ассоциировалась ни с чем хорошим, но вот чему я удивилась, так это тому, как ему удалось меня найти.

— Я могу прямо так выйти на улицу? Платье на мне не развалится, верно?

— Нет, фройляйн, не беспокойтесь.

Я ободряюще кивнула доброй женщине и вышла на улицу. Конечно же, это была машина Райнхарта с его водителем, который, видимо, меня ожидал.

— Добрый день, фройляйн Мейсснер. — Он быстро избавился от своей сигареты и открыл заднюю дверь. Как я и предполагала, Райнхарт сидел внутри.

— Что вы делаете в еврейском ателье, Аннализа?

«Отличное начало разговора, ничего не скажешь. И вам хорошего дня, офицер Райнхарт».

— Они всегда были нашими портными, и никто в округе не может сравниться с ними в качестве. Как вы меня нашли?

— Какой смысл занимать высокий пост в СС, если не извлекать из этого никакой выгоды? — Если это предполагалось быть шуткой, то я не потрудилась изобразить в ответ улыбку. Похоже, он понял намёк по выражению моего лица и наконец ответил на мой вопрос. — Да не бойтесь вы, я за вами не слежу. Ваша матушка сообщила мне, где вас искать.

— Вы познакомились с моей матерью?

— Ну, вообще-то, я надеялся поговорить с вами, но вас не было дома, а ваша домработница мне не очень-то спешила помочь с вашим местонахождением. Вот мне и пришлось представиться фрау Мейсснер, надеюсь, вы не против. Дело было срочное. Красивое на вас платье, кстати.

— Благодарю вас. Так что за срочное дело?

— Ничего сверхважного, просто хотел убедиться, что вы не планируете никуда вечером идти.

— Я одна по вечерам никуда не хожу, Ульрих, поэтому я не совсем понимаю, к чему вы ведёте.

— Я уже поговорил с вашей матерью и убедился, что она понимает важность моей просьбы. Всё, о чем я прошу, так это чтобы вы и члены вашей семьи не покидали вашего дома сегодня вечером, договорились? — Не дожидаясь моего ответа, он продолжил, — А теперь вернёмся внутрь и скажем вашим друзьям, чтобы поторапливались с платьем.

— Это совсем не обязательно, мне не к спеху, у них ещё уйма времени до…

Не было смысла продолжать, потому что штурмбаннфюрер Райнхарт уже вышел из машины и держал для меня открытой дверь. Я проследовала за ним в ателье, где его чёрная форма явно напугала бедных герра и фрау Либерман. Осмотревшись вокруг, Райнхарт повернулся к владельцам.

— Прекрасную работу вы проделали с платьем этой юной леди.

Герр Либерман нервно сглотнул и слегка склонил голову на бок.

— Благодарю вас, герр офицер.

— Оно почти закончено, не так ли?

— Да, герр офицер. Мы только закончили подшивать рукава, всё, что осталось, это нашить кружево.

— Ну что ж, это не должно занять у вас много времени. За пару часов управитесь?

— Я полагаю, да.

— Вот и прекрасно. В таком случае, не теряйте времени даром и принимайтесь за работу. Я пока отвезу фройляйн Мейсснер домой, и пришлю моего водителя за платьем ровно через два часа. Не заставляйте меня ждать.

— Конечно, герр офицер.

Я виновато улыбнулась Либерманам и пошла переодеться в своё платье, в котором пришла. «Надо будет попросить папу заплатить им сверху за все их труды», думала я. «Но как смеет этот наглец Райнхарт ходить и командовать тут, как у себя дома?! И вообще, какое ему дело до моего платья? Теперь из-за него я выгляжу полной идиоткой в глазах этих милейших людей! Да, обязательно надо будет попросить папу заплатить им сверху. И фруктов послать на Новый год, в качестве извинений за поведение этого сноба».

Все ещё расстроенная из-за произошедшего, я быстро попрощалась с Либерманами и села в мерседес Райнхарта. По пути домой он был как-то по-странному молчалив и оборонил всего одну фразу, уже высадив меня у дома:

— Не волнуйтесь из-за платья, Аннализа. Я лично прослежу, чтобы вам доставили его завтра утром, несмотря ни на что. И прошу вас, ложитесь сегодня спать пораньше.

Так ничего и не поняв из его более чем странного поведения, я только пожала плечами и решила провести пару часов в библиотеке с книжкой пока папа не вернётся с работы. Гризельда сделала мне горячего какао, и я даже не заметила, как уснула. Отец разбудил меня осторожным поцелуем в лоб, и я даже в вечернем свете заметила, каким бледным и уставшим он выглядел той ночью.

За ужином папа едва притронулся к еде и выглядел погружённым в свои невесёлые мысли. Мама, словно чувствуя его настроение, даже не упомянула о её встрече с Райнхартом. Норберт периодически бросал на меня вопросительные взгляды, кивая головой в сторону отца, только вот я, как и он, не имела ровным счётом никакого представления о том, что такое происходило вокруг.

* * *

Я пошла спать раньше, чем обычно той ночью, и мне тут же начали сниться престранные сны. Сначала мне приснился Райнхарт, настойчиво стучащий в нашу дверь, и как только мама его впустила, он почему-то обратился в чёрную овчарку и попытался напасть на меня и Норберта, которому в моём сне было не больше пяти. Малыш Норберт попытался спрятался за столом, но Райнхарт-овчарка начал тянуть зубами за скатерть, трясти её изо всех сил с грозным рычанием, и в конце концов стащил вниз и разбил любимый мамин сервиз.

Тот сон затем сменился другим, не менее странным. Я снова была в ателье Либерманов в моём новом платье, только в этот раз оно было не бледно-голубого цвета как настоящее, а кроваво-красным. Руфь Либерман нашивала оборки на подол и горько плакала, а когда я взглянула на её руки, я увидела, что все они были в крови от толстой швейной иголки, которой она их зачем-то колола. Я попыталась остановить её, но она выдергивала руки и продолжала повторять, что она должна успеть до ухода её мужа. Я отстранилась от неё и случайно задела локтем зеркало, которое со звоном разлетелось на сотни мелких осколков.

Звук был настолько реальным, что я даже проснулась и, посидев немного на кровати, решила пойти на кухню за стаканом воды. И тут я снова это услышала, громко и отчётливо: звон бьющегося стекла. Не так близко, как в моём сне, но всё же вполне реально. Я надела халат и стояла с минуту молча, пытаясь понять, откуда доносился звон. Он снова повторился; теперь, казалось, всего за несколько домов от нас только уже с противоположной стороны.

Недолго думая я решила выяснить, что происходит и спустилась в холл и оттуда в библиотеку, окна которой выходили на улицу в отличие от моей спальни, смотрящей в сад. Я заметила зажжённый свет и моего отца, сидящего в его любимом кресле, тоже в ночном халате. Рядом с ним стояла полупустая бутылка коньяка. Мне показалось, что выглядел он будто лет на двадцать старше, чем был на самом деле, и измученное выражение его лица только усугубило моё уже совсем не хорошее предчувствие.

— Папа, который час?

Он медленно перевёл на меня взгляд, будто не узнавая меня, а затем тихо ответил:

— Около часа ночи, дочка. Почему ты не спишь?

— Ты что, ничего не слышишь? Что-то неладное творится в городе.

Он только вздохнул и допил последние несколько глотков из своего бокала.

— Не волнуйся об этом, родная, нас они не тронут. Иди спать. Может, хочешь коньяку с мёдом? Спать будешь, как убитая.

Теперь я была уверена, он точно знал, что происходит, и я твёрдо решила не сдаваться, пока всё не выясню. В конце концов, я уже была не маленьким ребёнком, которого можно отсылать каждый раз, как у родителей назревает серьёзный разговор.

— Кажется, будто вандалы пытаются залезть в чей-то дом. Надо позвонить в полицию или как-то уведомить власти! Если прислушаться, это всего за несколько домов от нас! А что, если они и до нас скоро дойдут?

— Не дойдут, — тихо повторил мой отец. — А кажется, что так близко, потому что это в еврейском районе рядом с нами. Поэтому я и сказал, что нас они не тронут. Мы — немцы.

— Папа, что происходит? — Я села на колени у его ног и взяла его руки в свои. Тем временем к звону бьющегося стекла начали примешиваться крики. — Прошу тебя, скажи мне!

— Вчера на партийном собрании мы обсуждали… план возмездия за недавнее убийство нашего дипломата во Франции одним еврейским националистом. Зачистка и депортации начались сегодня ночью, по всей стране. СА и их агенты разрушат еврейские лавки, магазины, любые их бизнесы, дома, сожгут их синагоги… Полиции строго воспрещено вмешиваться.

Впервые я слышала, как мой отец, преуспевающий юрист, не мог подобрать нужных слов. А затем картинка постепенно начала складываться у меня перед глазами: странное поведение штурмбаннфюрера Райнхарта, молчание отца за ужином… Они оба всё это время обо всём прекрасно знали, знали и ничего мне не сказали. Я вдруг вспомнила свой ночной кошмар и вскочила на ноги.

— Либерманы! Доктор Крамер! Папа, им же нужно помочь! Что они с ними сделают?

Папа поймал меня за руку и настойчиво потянул обратно к креслу, усадив меня на колени вместе с ногами, как он всегда делал, когда я была ещё маленькой и болела или не могла уснуть. Он подобрал с пола упавшее покрывало и укрыл меня всю, словно заворачивая в кокон, пряча от страшной реальности за окном.

— Им уже ничем не поможешь, дочка. Мне жаль. — Он гладил мои волосы, но рук не опускал каждый раз, как я пыталась выпутаться из его оберегающих объятий. — Нет, дочка, никуда ты не пойдёшь, слишком опасно. Тебе и самой во всём этом хаосе может достаться, по незнанию.

— А как же они? Им что, не достанется?!

— Они просто хотят вывезти их из страны, принцесса. Они их не тронут. Обещаю тебе, их никто не тронет. Обещаю.

Я сильно сомневалась, что он верил собственным словам, когда произносил их. После нескольких безрезультатных попыток вырваться из папиных рук, я наконец смирилась со своей беспомощностью и просто молча сидела, уткнувшись лбом в его щёку. Он снова тяжко вздохнул, и я почувствовала что-то влажное на лице: впервые за семнадцать лет я увидела, как мой отец тихо плакал, и это напугало меня в тысячу раз больше чем то, что творилось снаружи.

Глава 4

Берлин, 10 Ноября 1938. День после Kristallnacht (Ночи разбитого стекла)

Тем утром мы завтракали раньше, чем обычно, потому как никто толком не мог сомкнуть ночью глаз. Аппетита ни у кого из нас не было, поэтому мы просто молча передвигали еду по тарелкам, пока Гризельда наконец не выдержала вида не тронутого никем завтрака, и не нарушила тишину:

— Да что же это вы, голодом себя заморить что ли решили? Герр Мейсснер, ну прошу вас, хоть вы-то подайте пример вашей жене и детям, доешьте хотя бы омлет! Нельзя же целый день на одном кофе работать, и так-то вон уже что с собой сделали! Скоро совсем отощаете, как эта тростиночка! — Кивок в мою сторону. — Ну пожалейте старую женщину, ну съешьте хоть что-нибудь!

Отец ответил вымученной улыбкой и только чтобы не расстраивать Гризельду, которая, как он сам всегда говорил, напоминала ему его бабушку, он подобрал несколько кусочков со своей тарелки. Громкий стук в дверь отвлёк нашу домработницу от её любимой обязанности — следить, чтобы все вышли из-за стола сытыми, и она поспешила выяснить, кто же это осмелился показаться без приглашения, да ещё и в такую рань. Скорее всего, незваному гостю придётся выслушать лекцию по этикету прежде чем его допустят в дом, подумала я, зная нашу Гризельду.

Она вернулась меньше чем через минуту и, на вопрос моего отца о визитёре, только пожала плечами.

— Солдат какой-то, Бог его знает! Эти дети уже и вовсе разучились представляться! Принес какой-то свёрток для Аннализы, наверняка подарок от того господина, которого я не люблю.

— С чего ты решила? — Я искренне удивилась, но старушка только руки сложила на груди и поджала губы.

— Потому что машина та же, что и всегда, снаружи. Да и кто бы ещё стал приносить тебе подарки? Я бы на твоём месте отослала бы его прямиком назад. Нечего тебе от него подачки принимать, сами не бедные.

Снедаемая любопытством, я извинилась и вышла из-за стола. И точно, в холле на маленьком столике у двери лежал небольшой свёрток. Я разорвала оберточную бумагу и ахнула, увидев внутри моё платье, платье, что я должна была надеть в свой день рождения, законченное и готовое к носке. Всё ещё сжимая его в похолодевших руках, я поверить не могла бездушному цинизму этого подонка: он прекрасно знал, что той ночью все еврейские магазины и конторы будут разрушены, и приказал этим бедным людям закончить платье, чтобы успеть до погрома. Он послал своего водителя забрать это платье за какие-то минуты до того, как первые камни полетели в их окна, и штурмовики вместе с разъярённой толпой, опьяненные ненавистью к невинным людям, которые в жизни своей не сделали ровным счётом ничего плохого и всего лишь хотели спокойно трудиться и жить своей жизнью, разнесли вдребезги их уютное ателье.

Я почувствовала, как гнев начал закипать внутри. И не просто гнев, но самая настоящая ненависть. Он за это заплатит, богом клянусь, заплатит! Ненависть к Райнхарту уже начала жечь лёгкие изнутри. Я стиснула кулаки и, никому не сказав ни слова, схватила своё пальто и выбежала на улицу.

Я бежала не останавливаясь до самого еврейского района, отчасти потому, что хотела поскорее добраться до Либерманов, а отчасти потому, что не могла смотреть на разруху вокруг. Здесь мы совершали покупки, здесь ходили в салон завивать волосы, здесь шили себе платья, покупали драгоценности и домашнюю утварь. Мы знали всех этих людей, каждого продавца или владельца магазина по имени, они были нашими друзьями, а теперь все их сияющие витрины были разбиты, а сами лавки выглядели так, будто кто-то сбросил на всю улицу бомбу. Осколки стекла хрустели у меня под ногами, вместе со всем тем, что штурмовики вместе с разъярёнными вандалами повыбрасывали из магазинов и разломали уже снаружи.

Опустевшая улица была непривычно тихой. Казалось, вся жизнь отсюда напрочь исчезла всего за одну ночь, только солдаты громко перекликались вдалеке. В какой-то мере я испытала облегчение, увидев пустынные тротуары: я-то боялась увидеть на них окровавленные трупы. Может, мой отец был все же прав, и их действительно никто не тронул?

Я наконец дошла до того, что осталось от ателье Либерманов, и осторожно ступила внутрь. Если бы я так часто туда не ходила, я скорее всего и не узнала бы его теперь, потому как все лавки и конторы на этой улице выглядели после страшной ночи абсолютно одинаково: тёмные, разорённые до основания и пустынные. Я огляделась вокруг, до конца не веря своим глазам. Всё это было уж слишком ненастоящим, и в глубине души я надеялась, что может всё это было всего лишь ещё одним кошмаром, и я скоро проснусь. Вряд ли Либерманы смогут заново всё отстроить после того, что штурмовики сделали с их лавкой: что они не прибрали к рукам (все свёртки высококачественных материалов вместе с уже пошитыми костюмами и шелковыми рубашками — гордостью герра Либермана, исчезли), они разломали, разодрали в клочья и выбросили на улицу. Даже манекены выглядели так, будто и им досталось от этих нацистских выродков. И последний плевок в лицо, свежевыкрашенными красными буквами по стене: «Жиды, пошли вон!»

Не знаю, зачем я начала подбирать лоскутки кружева с пола, не находя даже, куда их сложить. Закройный стол герра Либермана был сломан, так что всё, что я могла сделать, так это перевернуть его крышку лицом вверх и стала раскладывать кружево и ленты, валявшиеся на полу. А когда они вернутся, я помогу им всё здесь вычистить. Может, папа ссудит им денег, чтобы заново открыть своё дело…

— Простите, фройляйн, вы кого-то ищете? — тихий женский голос с едва заметным выговором вернул меня в реальный мир. Я обернулась и увидела невысокую женщину примерно маминого возраста, держащую несколько книг в руках.

— Да, вообще-то ищу. Либерманов, портных. Это раньше было их ателье. Вы их, случайно, не знаете?

— Конечно, знаю. У нас лавка через дорогу… была. — Она махнула в сторону ещё одного обезображенного магазина. — Это раньше был Книжный Магазин Бергеров. Наше семейное дело. Меня зовут Сара.

— Аннализа. — Мы пожали руки. — Я не знаю, где они живут, но это же не может быть далеко? Когда, вы думаете, они вернутся? Я бы хотела помочь им прибраться.

— Ох, девочка моя… — Моя новая знакомая посмотрела на меня с ещё большим сожалением в глазах. — Они уже больше никогда не вернутся. Машины их всех забрали.

— Какие машины?

— Грузовики. Многие хозяева магазинов жили на втором этаже над своими лавками, как и Либерманы, вот тех-то солдаты в первую очередь и похватали. Всех увезли, кто здесь жил.

— Куда увезли?

— В работные лагеря, куда же ещё?

Она почти прошептала слово «лагеря», будто опасаясь, что кто-то может её услышать.

— Концентрационные работные лагеря, — Сара объяснила, заметив мой непонимающий вид. — Эти лагеря работали ещё с тридцать третьего, но раньше туда только политических заключённых свозили, как я слышала. Теперь вот, похоже, и наш черёд настал.

— Я ни о чем подобном никогда не слышала. А вы уверены, что это не… Уловка, чтобы людей напугать, заставить их добровольно покинуть страну?

Вместо ответа Сара только обвела вокруг себя руками.

— А куда же тогда все люди делись?

Я молча смотрела на неё, почти не мигая. День ото дня знакомый мир все быстрее рушился вокруг меня, и я ничего не могла с этим поделать. Я опустила глаза на кружевные ленты, которые я всё ещё держала в руках, те самые ленты, что всегда улыбающаяся Руфь Либерман держала в её ловких руках всего день назад, и почувствовала, как слёзы заполнили мои глаза. Я их больше никогда не увижу… Я медленно опустилась на пол и тихонько заплакала.

— Мне очень жаль, дорогая. — Сара села рядом и обняла меня за плечи. — Ты хорошо их знала?

— Они были нашими семейными портными. Я всю жизнь к ним ходила. Они были нашими друзьями. Они были такими добрыми, чудесными людьми! Я только вчера здесь была, когда они заканчивали платье мне ко дню рождения. А мы им даже не успели заплатить!

Не знаю почему, но эта последняя мысль так меня расстроила, что я совсем зарылась лицом в пальто Сары и разрыдалась.

* * *

Я стояла за сценой, разогреваясь перед выступлением. Сегодня опять был полный зал. Те же самые люди, что всего несколько дней назад сожгли все до одной синагоги в Берлине, решили обратиться к искусству. После того, как большую часть их неарийских соседей согнали в лагеря, они решили нарядиться по такому случаю, вывести своих дам в свет и отправиться на балет, словно награждая себя за прекрасно выполненную работу. Животные. Бездушные животные.

Раньше тем вечером один из работников сцены принёс мне букет роз от «какого-то важного господина в форме». Цветы продержались на моём столе ровно минуту, пока я «случайно» не столкнула вазу на пол и она разлетелась на мелкие осколки. На секунду мысль промелькнула у меня в голове, а не наступить ли мне на это стекло и не сказать фрау Марте, что выступать я ни сегодня, ни в ближайшее время не смогу, пока всё не заживёт. Так мне хотя бы не придётся танцевать для этих «важных господ в форме» в первом ряду, с Райнхартом во главе. Но прежде чем моя ступня коснулась стекла, я задумалась, а не будет ли это означать, что они победили? Что сломили мой дух также, как и дух моего народа? Ну уж нет, так просто я сдаваться не собиралась.

Тем вечером я танцевала с таким чувством, что даже фрау Марта, крайне скупая на похвалу, несколько раз одобрительно мне кивнула за сценой, повторяя: «Умничка! Отличная работа!» Тем вечером я посвятила свой танец моим людям, всем тем, кто уже погиб, и тем, кто ещё будет долго страдать от рук их мучителей. Я не знала, как ещё выразить свою грусть и жалость, но уже тогда пообещала себе, что я обязательно найду способ, чтобы им помочь, чего бы это мне не стоило. Я не дам себя запугать, как мой отец дал себя запугать этим нацистам. И никогда частью этой новой страны я не буду. Я найду способ с ними бороться.

Однако, моя решительность, наполнившая меня необъяснимой радостью и облегчением после выступления, долго не продлилась. Как только я попыталась быстро выбежать через черный ход, штурмбаннфюрер Райнхарт, чьего общества я как раз и пыталась избежать, поймал меня за руку.

— Куда вы так спешите, Аннализа? Я хотел представить вас важным людям. Вы произвели на них такое впечатление вашим танцем, и я хотел бы, чтобы вы присоединились к нам за ужином.

— Простите, Ульрих, но давайте отложим это на другой день. Я ужасно устала и безумно хочу спать.

Моё первое «нет» Райнхарту вышло намного проще, чем я того ожидала. Я даже испытала какую-то гордость за себя. Но в самом деле, после того, что он сделал с Либерманами, я больше не собиралась изображать перед ним не то, что дружбу, но даже элементарную вежливость. Только вот оказалось, что штурмбаннфюрер не привык принимать отказы.

— Я боюсь, это невозможно, Аннализа. — Хоть он и улыбался, хватка его на моей руке не ослабла ни на секунду. — Вы — мой трофей на сегодня, и мне не терпится вас всем показать.

Я попыталась выдернуть руку, но безрезультатно.

— Ульрих, вы делаете мне больно. Не забывайте, что я балерина, а не солдат.

— Да? А может ваша рука болит после того, как вы два дня подряд вычищали весь этот еврейский хлам с улиц? — Он сощурил свои ледяные глаза.

Я действительно помогла нашим соседям, и особенно доктору Крамеру, который, к счастью, пережил и погром, и депортацию, привести их бывшие лавки и конторы в более или менее надлежащий вид, но вот как Райнхарту стало об этом известно?

— Я помогла нашему семейному доктору. Он спас жизнь моего брата.

Ответ явно его не удовлетворил.

— Ваша семья начинает вызывать у меня всё больше и больше интереса, Аннализа. Вы ходите к евреям-портным, ваш врач — еврей, ваш бывший партнёр… Может, мне следует сделать запрос в гестапо, или лучше сразу в головной офис СД, прямиком в секретную службу, чтобы расследовать это крайне любопытное дело? Вы, похоже, очень симпатизируете этим грязным крысам.

Я хотела крикнуть «Ты — самая большая и грязная крыса, которую я только встречала!» ему в лицо, но в последнюю секунду прикусила язык. Гестапо прозвучало совсем даже нехорошо, и меньше всего я хотела втягивать свою семью в неприятности. С другой стороны, если Райнхарт решил начать меня запугивать в надежде, что я сразу же стану покладистой и начну следовать всем его требованиям ни слова не говоря, то в этом он точно ошибался. Поэтому я просто пожала плечами и спокойно ответила:

— Делайте, как считаете нужным, герр Райнхарт. Мы люди честные, и скрывать нам нечего. Мой отец жертвует достаточно денег партии, чтобы считаться добропорядочным гражданином.

— А его дочь в это время даже не знает базовых принципов этой самой партии, судя по расовой принадлежности тех, с кем она водит дружбу.

— Благодаря вашей партии, у меня скоро и вовсе не останется друзей.

— Да, кстати, что случилось с тем маленьким жидёнком, что с вами танцевал? Как его звали? Адам?

— Он покинул страну. И правильно сделал.

— Скучаете по нему?

Несмотря на саркастичный тон, штурмбаннфюрер Райнхарт выглядел уже по-настоящему угрожающе. В плохо освещённом коридоре в его чёрной форме и с сверкающими от гнева глазами, он был воплощением зла. Не знаю, почему мне вдруг вспомнилось, как отец однажды учил меня, что если вдруг мне когда-то встретится рычащая собака, готовая напасть, я ни в коем случае не должна выказывать страха. Надо смотреть ей прямо в глаза и ни на шаг не отступать. Вот я и не отступила.

— Каждую минуту.

Что случилось дальше я не могла предвидеть и в страшном сне: Райнхарт схватил меня за горло и со всей силы швырнул к стене, не разжимая пальцев вокруг моей шеи. Я сильно ударилась головой, но к счастью хотя бы не потеряла сознания. Он прижался щекой к моей и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Ты, маленькая потаскуха, ты с ними шляешься, а со мной, штурмбаннфюрером СС, в игры вздумала играть?! Ну ничего, я тебя научу, как любить свою страну!

К моему великому облегчению я заметила работника сцены, который по случайному стечению обстоятельств вошёл в коридор и остановился в нескольких шагах от нас, явно раздумывая, что делать. Я едва могла дышать, не то, что крикнуть о помощи, поэтому я только бросила на него умоляющий взгляд.

— На что уставился? Пошёл. Вон.

К сожалению, командный тон Райнхарта и его эсэсовский китель произвели на старика большее впечатление, чем все мои взгляды, и он молча развернулся и начал уходить. Я знала, что та секунда, когда Райнхарт отвлёкся на то, чтобы проводить старика взглядом, была моим единственным шансом на спасение, и я недолго думая со всей силы пнула эсэсовца в самое слабое мужское место — пониже пояса. Трюк, которому Норберт научил меня в школе, чтобы защищать себя от настойчивого внимания других мальчишек, снова сработал, и как только Райнхарт отпустил моё горло, я немедленно оттолкнула его плечом, уже почти проскочила между ним и стеной, но он так просто решил не сдаваться и поймал меня за рукав. Я к тому времени уже ни о чем, кроме побега, не думала, поэтому я быстро вывернулась из пальто и бросилась на улицу в одном платье.

Я бежала не останавливаясь минут десять, по самым тёмным аллеям, сменяя одну улицу на другую, пока уже не могла дышать. Казалось, что никто меня не преследовал, но вот куда было теперь идти? Домой? Но Райнхарт был явно не идиот (грязная свинья, но не идиот), и скорее всего будет ждать меня прямо у входа. К доктору Крамеру? Нет, это ещё хуже, этот чёртов выродок наверняка уже на него детальный доклад насобирал, как и на всех тех, с кем я имела несчастье быть в дружеских отношениях. А в таком случае доктора отправят прямиком вслед за Либерманами. Нет, этим рисковать нельзя.

После пяти минут, проведённых на чьих-то ступенях в пробирающем до костей ноябрьском холоде в одном тоненьком хлопковом платье, я начала трястись крупной дрожью. Снаружи я тоже долго не просижу, я до утра насмерть замёрзну. Черт! Черт возьми Райнхарта и всех его нацистских приятелей!

Когда у меня закончились возможные варианты, и когда я уже перестала чувствовать свои руки и ноги, я наконец поймала машину на углу и попросила оцепеневшего водителя отвезти меня домой. Когда он начал расспрашивать, что со мной случилось, я соврала, что какие-то хулиганы украли моё пальто, но денег и документов они не взяли, а потому в полицию можно было не идти.

Он остановил машину через дорогу от моего дома, где я и попросила, и отказался брать деньги, что я предложила ему за его трудности. Как только он уехал, я хорошенько осмотрелась и, не заметив ничего подозрительного на улице, побежала к дому. Я уже почти пересекла улицу, когда меня ослепили фары быстро приближающейся машины. Я инстинктивно отпрыгнула назад и не поверила своим глазам: это был так хорошо знакомый мне черный мерседес.

Я медленно начала пятиться подальше от него. Водительская дверь открылась, и как только я увидела чёрное кожаное пальто, я развернулась в противоположную сторону и бросилась к дому наших соседей. Я не видела в их окнах никакого света, и мне оставалось только надеяться, что они спали, а не уехали загород. На этот раз мне вряд ли удастся сбежать, и я уже слышала быстро приближающиеся шаги у себя за спиной.

— Аннализа! Это вы?

Голос за спиной не был похож на голос Райнхарта, но шум в голове после того, как я стукнулась о стену, все ещё никуда не делся, и ктознает, может, это он искажал все звуки. Как бы то ни было, останавливаться я не собиралась.

— Аннализа! Да постойте же вы!

Я наконец добежала до соседского крыльца и начала долбить в дверь обоими кулаками, крича так, как будто меня уже убивали. Это долго не продлилось: сильная хватка отстранила меня от двери, поймав оба моих запястья, крепко, но на удивление осторожно.

— Отстань от меня, подонок!!! Отпусти сейчас же!!!

На этот раз он просто-напросто зажал мне рот рукой, всё ещё держа мои руки вместе, явно не желая, чтобы я перебудила всю улицу.

— Я отпущу, как только перестанешь кричать и брыкаться, идёт?

Это был не Райнхарт, теперь я была в этом точно уверена. Этот человек был намного выше, да и голос у него был куда приятнее, и почему-то показался знакомым. Немного успокоившись, я кивнула и прекратила все попытки вырваться. Мужчина за моей спиной медленно разжал руки, как будто опасаясь, что я сейчас опять что-нибудь выкину. Я повернулась чтобы посмотреть на него, но из-за безлунной ночи и его форменной фуражки, закрывавшей всю верхнюю часть его лица, я ничего не смогла разглядеть.

— Что же вы такое делаете, бегая посреди ночи в одном платье, юная леди? И почему бросились наутёк, как только заметили мою машину?

— Я вас приняла за другого…

Он быстро снял своё пальто и набросил его мне на плечи. Долгожданное тепло и запах его одеколона произвели такой успокаивающий эффект, что я сразу же почувствовала себя в безопасности и под надёжной защитой.

— Интересная вы девушка, Аннализа. В прошлую нашу встречу вы чуть меня с ног не сбили, а теперь вот сбежать пытались. У нас хоть раз будет нормальная встреча?

«О чем это он? Или я так головой стукнулась, что у меня начались галлюцинации?»

— Мы знакомы?

— Очень даже. Это я, Генрих. Генрих Фридманн, друг вашего отца, помните?

Я так давно его не видела, что какое-то время стояла, не зная, что сказать. Но как только я до конца осознала, что да, это действительно был он, папин хороший друг офицер Фридманн, стоящий сейчас рядом и улыбающийся мне, я разом забыла про все хорошие манеры и бросилась к нему на шею.

— Слава богу, это и правда вы, офицер Фридманн!

Он рассмеялся и обнял меня в ответ.

— Погодите-ка, минуту назад вы меня убить готовы были, а теперь рады меня видеть? Ну, я рад, что хотя бы не наоборот. А теперь рассказывайте-ка, что случилось с вашим пальто.

Мне наконец стало стыдно вот так обнимать папиного друга, да и к тому же женатого мужчину, и я отступила на шаг, заворачиваясь в его тёплое кожаное пальто.

— Один человек… напал на меня. Мне удалось сбежать, но у него осталось моё пальто.

— Какой ещё человек??

— Один офицер…

— Офицер СС???

— Да… Поэтому я так и испугалась, когда увидела вашу машину. Он на такой же ездит.

— Вы его знаете?

— Вроде того. Он ходил за мной пару месяцев, приходил на мои выступления… Заставлял ходить с ним на ужины… Папа предупреждал меня о нем, но я раньше как-то не осмеливалась ему отказать, потому что… Как оказалось, он не любит, когда ему говорят «нет», как я сегодня выяснила.

— Как его зовут?

— Штурмбаннфюрер Ульрих Райнхарт. Он пригрозил мне, что если я не продолжу с ним видеться, он сделает на меня донос в гестапо или даже СД. Но я ему все равно сказала идти к черту. Как вы думаете, у меня теперь будут неприятности?

— Вам совершенно нечего бояться. Вы всё сделали верно, и ваш отец будет вами очень гордиться. А я же лично прослежу, чтобы необходимые меры были приняты против того мерзавца, что вас обидел.

— А что, если он и вправду пойдёт с доносом в СД?

— Я бы на вашем месте об этом не беспокоился.

— Почему?

— Я работаю в СД.

Глава 5

На следующий день офицер Фридманн зашёл к нам домой с большим свёртком под мышкой. Мне самой пришлось взять на себя роль хозяйки, так как мама и Гризельда отправились за покупками, а папа был на работе. Норберт как всегда пропадал у своей новой подружки, как я предполагала — он всё своё свободное время с ней проводил, так что я была более чем уверена, где его искать. Офицер Фридманн, однако, совсем не расстроился не застав родителей дома и с удовольствием принял моё приглашение на чашку кофе. Я, по правде говоря, не очень-то представляла, как его варить, но насколько это может быть трудным? Гризельда-то вон его все время варила.

— А я вообще-то пришёл к вам, Аннализа. Я тут подумал, что вам должно быть холодно будет без вашего пальто, вот и решил обзвонить старых знакомых и достал вам это.

Он вручил мне свёрток с которым пришёл. Это был очень неожиданный и приятный сюрприз, особенно учитывая то, что у меня было два других пальто, но всё же его забота мне очень польстила. Но когда я разорвала бумагу, у меня невольно перехватило дыхание: это была великолепная чернобурковая шуба, красоты, какой я никогда раньше не держала в руках. С минуту я никак не могла найти, что сказать. Мне казалось, что мне это снилось.

— В чем дело? Вам не нравится?

— Нет, нет, ну что вы, она просто восхитительна! Я просто… Мне никогда ничего подобного не дарили, вот я и растерялась немного.

— Ну что ж, я думаю, это вполне подходящий подарок к вашему восемнадцатому дню рождения. Вы позволите? — Он взял пальто из моих рук и помог мне его примерить. Я тут же подбежала к большому зеркалу в холле и не сдержала восхищённого вздоха.

— Боже, какая красота! — Я вертелась перед зеркалом, разглядывая мой подарок со всех сторон.

В полном восторге и совершенно не думая, что я делаю, я обняла офицера Фридманна за шею и чмокнула его в щёку. Он, казалось, немного опешил от такого бесстыдного выражения моей благодарности, и я быстро отступила назад, давая себя мысленную заметку больше так не делать. Мне уже было не пять лет, и благодарить женатого мужчину поцелуями уже не было чем-то невинно-очаровательным.

— Простите, офицер Фридманн, я не хотела… — Я уставилась в пол, понимая, что я скорее всего покраснела, и он это абсолютно точно заметил. — Я и правда не знаю, как вас благодарить.

— Ничего страшного, Аннализа. И прошу вас, зовите меня Генрих. Мне же всё-таки всего тридцать восемь, а не восемьдесят.

— Спасибо, Генрих.

— Пожалуйста.

— И всё же, откуда вы её достали?

— Из леса, конечно же. Я охотился всю ночь, и не знаю, что бы я делал, если бы вам не понравилось, потому что этих маленьких зверьков крайне трудно поймать.

Он произнёс это всё с таким серьёзным видом, что будь мне одиннадцать, то я бы ему наверняка поверила. Но мне уже было семнадцать, и потому я только рассмеялась и покачала головой.

— Не шутите со мной. Правда, откуда? Я же знаю, какая она должна быть дорогая.

— Давайте просто будем считать, что один человек вернул мне долг. — Ещё один уклончивый ответ. Ну а чего я, вообще-то, ожидала? Он же шпион, он этим на жизнь зарабатывает.

— Должно быть, большой был долг.

— Он мне всё ещё должен.

После очередной хитрой ухмылки я поняла, что ответа я от него так и не добьюсь.

— Так как насчёт кофе? — Хоть мне и не хотелось снимать мою новую шубу, в ней уже стало чересчур жарко.

— Почему бы и нет? У меня есть ещё около получала до моей следующей встречи, а она обещает быть ужасно скучной, так что… Чашка крепкого кофе это как раз то, что мне сейчас нужно.

Несмотря на мою настойчивую просьбу о том, чтобы Генрих подождал в гостиной, пока я сервировала небольшой ланч, он тем не менее проследовал за мной прямиком на кухню, скорее всего чтобы убедиться, что у меня всё было под контролем (ничего у меня под контролем не было). Он сам сварил кофе для нас обоих и вовремя обезоружил меня, забрав у меня огромный нож, которым я чуть не отрезала себе полпальца нарезая сыр для бутербродов. Наконец, понаблюдав какое-то время за моими бесплодными попытками найти сливки в холодильнике, Генрих Фридманн рассмеялся.

— А вы здесь много времени не проводите, не так ли?

— А что, так заметно?

— Я бы сказал, что да.

— У нас есть домработница. А моя сильная сторона — это сервировка, а не готовка.

С этими словами я с самодовольным видом организовала на подносе в идеальном порядке кофейные чашки, сливки, сахарницу, тарелки с закусками и столовые приборы, завёрнутые в салфетки, не забыв глянуть на моего гостя с видом: «Вот видите? Я и не так уж беспомощна на кухне». Он только покачал головой, всё ещё смеясь, подобрал поднос со стола и направился в гостиную. Мне, такой «прекрасной» хозяйке, ничего не оставалось, как последовать за ним.

— Знаете, вам стоит больше практиковаться на кухне, если вы не хотите своего будущего мужа голодом заморить.

Генрих ел свой бутерброд, который я сделала, с огромным аппетитом, несмотря на то, что все ингредиенты были нарезаны неровно и свисали с хлеба самым неприличным образом. Я аккуратно откусила от бутерброда, что он сделал, да так ровно, будто он сыр и хлеб по линейке ровнял.

— А что вас так волнует судьба моего будущего мужа?

— Просто жалко беднягу!

— Он женится на девушке, а не на поваре! И если хочет хорошо питаться, пусть нанимает домработницу.

— А что, если вы выйдете замуж за военного, а тут война начнётся, и вам придётся последовать за ним куда-нибудь, где горничных нет?

— Сильно сомневаюсь, что я выйду за военного. После того, как один из них мне голову о стену чуть не размозжил, я не очень-то большую симпатию к людям в форме начала питать, если вы понимаете о чем я.

— Я, между прочим, тоже форму ношу! Вы и меня в ту же категорию записываете?

Я не могла не рассмеяться над его театрально-расстроенным видом.

— Да нет же, вы… Вы совсем другой. Вы, как это называется? Секретная служба или где вы там работаете. — Моё любопытство как всегда взяло верх и я задала вопрос, мучивший меня на протяжении долгого времени. — Так чем вы на самом деле занимаетесь? За людьми шпионите?

Генрих отпил из своей чашки и наклонился вперёд, глядя мне прямо в глаза.

— Я могу вам рассказать о своей работе в деталях. — После нарочито драматической паузы он продолжил, все ещё с наигранно-серьёзным видом. — Но боюсь, после этого мне прийдется вас убить.

Я решила ему подыграть.

— И как именно вы бы меня убили, офицер Фридманн?

— Заставил бы вас раскусить капсулу с цианидом, что я ношу на себе.

— Да неужели?

— А что, вы мне не верите?

— Не очень-то, большой и страшный офицер СД Фридманн. Извините, но вы меня как-то совсем не пугаете.

Он сощурил на секунду глаза, как будто решая что-то в уме, а затем неуловимым движением вынул откуда-то из-за пряжки ремня маленькую капсулу, похожую на одну из тех, что доктор Крамер имел у себя в кабинете.

— Что это? — Я протянула было руку к загадочному предмету, но Генрих не позволил мне к нему прикоснуться.

— А вы как думаете? Цианистый калий.

Я все ещё разглядывала капсулу с недоверием, потому что всегда искренне считала, что яд был чем-то из шпионских историй, а не реальной жизни.

— Зачем вы тогда его на себе носите? У вас же есть пистолет, не проще ли застрелить ваших врагов, чем пытаться сунуть им это в рот?

— Ваша наивность меня искренне умиляет! — Генрих снова надо мной смеялся, только теперь я никак не могла понять причины. — Это не для моих врагов. Эта капсула — для меня. Каждый более или менее высокопоставленный офицер разведки носит на себе такую вот капсулу, в обязательном порядке.

— Я всё равно не понимаю…

— Это на крайний случай. Я работаю на СД, Аннализа, и информация у меня в голове стоит очень много. Если вдруг я провалю операцию и не дай Бог попаду в плен, эта капсула — единственный способ быстро и безболезненно убить себя, чтобы враги не смогли меня допросить.

— И вы на такое решились бы? — Я никак не могла поверить, что кто-то мог так запросто взять и добровольно окончить собственную жизнь, какие бы там ни были обстоятельства.

— Мне пришлось бы. Это моя обязанность, как офицера разведки. Я принёс клятву верности. — Он снова спрятал маленькую капсулу куда-то в ремень (я так и не заметила, куда) и допил свой кофе. — Не нужно хмуриться, юная леди. Это просто мера предосторожности, и уверяю вас, у меня нет намерений быть схваченным в плен в ближайшем будущем. К тому же, это ваша вина: вы меня спровоцировали и заставили вам её показать!

Он только что держал яд в руке, а сейчас шутил, как ни в чем не бывало, будто ничего и не произошло. Я находила его все более и более интересным! После того, как я проводила его до двери, он поблагодарил меня за ланч и пообещал прийти на моё выступление тем вечером. Это обещание, вместе с моей новой шубой, лежавшей на столе в прихожей, ещё больше улучшило моё и так прекрасное настроение. Я не удержалась и повернулась к столику, чтобы снова полюбоваться своим подарком, что оказалось большой ошибкой: прежде чем я это поняла, повернув голову, я обнажила часть шеи с темными синяками, оставленными руками Райнхарта, хоть я и провела пол-утра, стараясь их тщательно запудрить. Быстрым движением Генрих приподнял мой подбородок и начал разглядывать тёмные пятна на моей шее.

— Это Райнхарта рук дело?

— Да.

Он стоял так близко ко мне, что на секунду я забыла, как дышать. Не знаю, почему его присутствие имело на меня такой эффект, вот только я безумно не хотела, чтобы эта минута заканчивалась. Он осторожно повернул мою голову в другую сторону, и я заметила, как он стиснул зубы при виде моих синяков.

— Бедняжка. Не волнуйтесь, больше этот подонок вас не тронет.

С этими словами он взял своё пальто, быстро развернулся и исчез за дверью, оставив за собой запах кожи и одеколона.

* * *

Той ночью шёл снег. Первый снег, мерцающий и пушистый, медленно покрывал землю, пока я завороженно наблюдала из окна. Сегодня Генрих должен был отвести меня на пьесу в маленьком театре неподалёку, и я с таким нетерпением ждала этого неофициального свидания, что собралась за два часа до того, как он должен был за мной заехать. Мама неодобрительно покачала головой, когда увидела мою красную помаду и тушь на ресницах и скрестила руки на груди.

— Родная, ты знаешь, как хорошо я отношусь к Генриху, но всё же я не думаю, что встречаться с ним такая уж хорошая идея.

— Я с ним не встречаюсь. Он всего лишь ведёт дочь своего друга в театр. Что в этом такого?

— Он не «всего лишь» ведёт дочь своего друга в театр. Он также сопровождает её на работу и обратно, а также дарит ей непозволительно дорогие подарки.

— Он сам лично отвозит меня на работу, только если у него есть время, а в основном его водитель меня сопровождает. И это исключительно из соображений моей безопасности, всего-то. Да и слово «подарки» тоже должно быть в единственном числе: он подарил мне одну шубу, и я думаю, что это было очень мило с его стороны. К тому же, даже если его жену это не беспокоит, почему ты вдруг так реагируешь?

Мама ничего не отвечала какое-то время, а потом наконец спросила:

— Он что, ничего не сказал тебе?

— О чем?

— Его жена умерла два года назад, родная.

— Что? Как? Что с ней случилось?

— Я не хотела вникать в детали, потому что это довольно деликатный вопрос… Всё, что я знаю, так это то, что она покончила с собой. Застрелилась.

— Какой ужас!

— Да, действительно. В любом случае, теперь, когда ты знаешь, что жены у него больше нет, подумай ещё раз, правильно ли ты поступаешь.

Сказать, что новости застали меня врасплох, это ничего не сказать, поэтому мой предыдущий план скоротать время до приезда Генриха с книжкой и чашкой какао сам собой отпал. Я снова уселась у окна и начала размышлять. Я должно быть была ужасным, ужасным человеком, потому что вместо сочувствия к покойной фрау Фридманн, я испытывала необъяснимую радость за вполне живую и здоровую фройляйн Мейсснер. Пока я пыталась понять, что было со мной не так, учитывая насколько мало меня тронула чья-то трагическая смерть, шум в холле привлёк моё внимание. Я услышала голоса родителей и решила, что у нас были посетители. Для Генриха всё ещё было слишком рано, поэтому, следуя любопытству, я направилась в холл, чтобы узнать, что происходит. Визитёром был доктор Крамер, который стоял в дверях с чемоданом.

— Доктор Крамер! Какой приятный сюрприз! Я так рада вас видеть!

Я подбежала к нему и крепко обняла. Его никто обычно так не приветствовал, отчасти из уважения к его профессии, но я, пользуясь позицией младшего члена семьи, так просто свою привычку бросать не собиралась. К тому же, он всегда подкармливал меня конфетами, когда я была ещё ребёнком, а такое дети ещё долго не забывают.

— Добрый вечер, Аннализа! А ты становишься всё красивее день ото дня. Совсем взрослая.

— Спасибо, доктор Крамер. Вы к нам на ужин?

— Нет, девочка моя, боюсь, я зашёл попрощаться. — Я не могла не заметить, насколько доктор изменился за прошедший год, как из здорового, всегда улыбчивого, всегда знающего что делать врача он вдруг превратился в самого настоящего старика. — Я сначала не решался, чтобы вам проблем лишних не создавать, но потом подумал, что после всех этих лет, что мы с вами провели бок о бок, это будет просто невежливо.

— И правильно сделали, доктор. — Мой отец слегка похлопал доктора Крамера по плечу с тёплой улыбкой. — Может, хоть чаю выпьем? У вас же ещё есть время до отправления поезда, верно?

— Конечно, зайдите хоть ненадолго. — Мама уже подала знак Гризельде, чтобы та сделала чай, и доктор Крамер не смог отказать им обоим.

— Только совсем ненадолго. Не хочу, чтобы вам потом ненужные вопросы задавали.

— Но куда вы едете? — Я проследовала за родителями и нашим гостем в гостиную, всё ещё не в силах поверить, что ещё один наш близкий друг покидал нас.

— Я еду в Нью-Йорк к Адаму. После того, как правительство выпустило тот новый закон — «Закон об исключении евреев из экономической жизни страны», — как я выяснила позже из газет, закон, который по сути запрещал евреям владеть собственностью, бизнесом или даже заниматься какой-либо профессией. — Они заставили нас продать всё, что мы имели за какие-то гроши, и мне больше не за чем здесь оставаться. Раньше у меня хотя бы были мои пациенты, но почти все они разъехались или же были согнаны в лагеря. Офис по арианизации еврейской собственности забрал мою практику и дом… Не хотелось бы, чтобы они и меня в лагерь сослали, у меня же ещё сын…

В тишине, что последовала за его грустными размышлениями, прерываемой только звоном посуды на кухне пока Гризельда сервировала чай, и Мило, грызущим кость под столом, я задумалась о том же, о чем наверняка думали мои родители. Как и меня, их, скорее всего, снедало то же подавляющее чувство вины за то, что мы ничем не отличались от доктора Крамера, кроме давно купленного немецкого имени, и тем не менее прекрасно жили в стране, что только что отняла всё у нашего друга. Мы были точно такими же евреями, и всё же сидели сейчас за этим большим столом из красного дерева, в огромном доме на пять спален с немкой-домработницей, которая подавала нам чай в лучшем фарфоре, какой папа только смог достать. Всё имущество доктора Крамера составляло один единственный чемодан в холле, и надежда, что офицеры на границе не отнимут его деньги и выпустят его из страны.

— Как же это всё нечестно. — Я и не поняла, что произнесла это вслух, но доктор Крамер, похоже, был благодарен мне за мои слова.

— Жизнь — вообще нечестная штука, Аннализа. Но я вовсе не жалуюсь на свою прежнюю. По большей части я увожу отсюда только хорошие воспоминания, просто люди… они запутались, понимаешь? Сами не знают, во что себя втягивают. А когда поймут наконец, будет уже поздно. Ничего, кроме военных и полиции, в стране не останется. Никому нельзя будет доверять. Гестапо повсюду, сосед будет следить за соседом… А что до амбиций Гитлера о мировом господстве, так помяни моё слово, он пытается откусить больший кусок, чем сможет проглотить. В результате вся страна этим куском подавится.

Я слушала его как какого-то библейского пророка, даже не подозревая, насколько он окажется прав в самом ближайшем будущем. Я ужасно не хотела, чтобы он уезжал, а потому старалась запомнить каждое его слово, так как была уверена, что больше никогда его не увижу. Норберт, который только вернулся с футбольной тренировки, был особенно молчалив и тихо разглядывал свой чай, не зная, что сказать. У них всегда были какие-то особые отношения с доктором Крамером, может, как и у всех пациентов с врачами, что спасли им жизнь. Я начала думать о том, сколько немецких жизней было спасено еврейскими врачами, и как эти бывшие пациенты отправляли теперь своих спасителей без зазрения совести в работные лагеря, растущие по стране, как грибы после дождя.

Звонок прервал мои невесёлые мысли, и я поняла, что это скорее всего был офицер Фридманн. Я вскочила со стула и побежала в холл, внезапно занервничав о его возможной реакции на нашего гостя. Может, лучше просто схватить пальто и сразу же повести его к машине, прежде чем он заметит нашего друга? Хоть я и ни разу не слышала от него никаких антисемитских высказываний, он всё же был штандартенфюрером секретной службы, и кто знает, как бы он воспринял ситуацию.

Однако, как только я открыла дверь, все мои планы на быстрый побег были разрушены одной фразой Генриха:

— Кто собрался в отпуск?

Он махнул головой в сторону чемодана доктора Крамера, неосторожно оставленному нами прямо на ходу посреди холла.

— Никто, это… нашего друга чемодан. Вообще-то, нашего семейного доктора. То есть, бывшего доктора… Он зашёл, чтобы попрощаться перед отъездом.

— Он еврей?

Я попыталась расслышать по тону его голоса, как штандартенфюрер Фридманн воспринял эту новость и, не заметив в нём никакой видимой враждебности, кивнула.

— Он очень хороший человек и почти как член семьи для нас. Мы всегда были очень близки, ну, за исключением последних пары лет, когда он перестал приходить так часто, как раньше, потому что соседи начали на нас косо смотреть.

Я прикусила язык, думая, что пора бы уже остановиться болтать, пока я всю семью не втянула в неприятности, но настойчивый взгляд его тёмных глаз почему-то ещё больше меня разговорил.

— Он всегда был так добр ко мне, родители его всегда просто обожали, он спас Норберту жизнь, когда все другие врачи только руками разводили и утверждали, что ему уже не помочь. Я так расстроена, что он уезжает, я надеялась хотя бы минут пятнадцать с ним провести, если вы, конечно, не против…

— Я всё понимаю. Я подожду в машине, если вы не хотите, чтобы я смущал вашего друга.

Такого ответа я не ожидала. Подумав, что я наверняка испытываю свою удачу, я всё же решила сделать ещё один шаг по минному полю:

— Может, вы хотите к нам присоединиться?

К моему огромному облегчению, Генрих улыбнулся.

— Почту за честь, Аннализа.

Но как только я пригласила высокого и, прямо скажем, довольно устрашающего в форме сотрудника СД офицера в гостиную, бедный доктор Крамер совершенно изменился в лице и медленно поднялся со стула, бледный, как призрак. Я поспешила представить своего гостя, прежде чем у доктора случился бы сердечный приступ.

— Офицер Фридманн, разрешите представить нашего близкого друга и замечательного врача, доктора Крамера. Доктор Крамер, познакомьтесь с нашим ещё одним хорошим другом, штандартенфюрером Фридманном.

Ко всеобщему удивлению, Генрих направился прямиком к доктору Крамеру и первый протянул ему руку.

— Честь имею, доктор.

Доктор, по-видимому, совсем смутился от такого неожиданного жеста, особенно исходящего от офицера СД такого высокого ранга. Он медленно протянул в ответ свою ладонь и недоверчиво сомкнул пальцы вокруг руки Генриха.

— Герр штандартенфюрер…

— Эта семья уж точно работает на обе стороны, вы не находите? — Генрих подмигнул врачу и слегка хлопнул его по плечу. — Не каждый день вы увидите немецкого адвоката, пьющего чай с его еврейским доктором, который жмёт руки штандартенфюреру СД, который ведёт дочь этого адвоката (которая, кстати, является балериной) в театр. Прошу прощения у всех, кого я упустил.

Я была искренне благодарна Генриху за эту маленькую шутку, заставившую всех улыбнуться. Напряжение в комнате заметно спало, но я всё же пригласила офицера Фридманна сесть слева от меня, чтобы я сидела между ним и доктором Крамером. После того, как Гризельда быстро сервировала Генриху чай, он снова нарушил все ещё немного неловкую тишину:

— Так куда именно вы направляетесь, доктор?

— В Великобританию через Нидерланды, герр штандартенфюрер. А оттуда в Нью-Йорк к моему сыну, Адаму.

— Боюсь, через Нидерланды вы не проедете, доктор.

— Почему нет? — Это должен был быть вопрос доктора Крамера, но первой задала его почему-то я.

— Не люблю приносить плохие известия, но они закрыли границу для еврейских беженцев пару дней назад. Даже не пытайтесь туда ехать, вас просто развернут назад, в Германию. Поезжайте лучше через швейцарскую границу, там у вас будет гораздо больше шансов.

— Я много денег заплатил за этот билет… Вряд ли они согласятся мне его обменять… А если я куплю новый, то я не уверен, что у меня останется достаточно денег, чтобы доехать до Нью-Йорка и найти сына…

— Билеты на поезд так дорого стоят? — моя мать, казалось, была искренне удивлена.

— Нет, Илзе. Дорого стоит взятка, чтобы немец-контролёр мне его продал, — тихо объяснил доктор и смущенно опустил глаза. Не так давно преуспевающий врач с обширной практикой, теперь он едва мог подкупить своего земляка, чтобы тот продал ему билет. Было видно, насколько он стыдился подобной ситуации.

Генрих неожиданно поднялся со стула, сунул руку в карман и вытащил толстую пачку денег, которую он протянул доктору, не считая.

— Вот, держите, доктор. Этого вам хватит, чтобы целую неделю по всей стране колесить, если вам того захочется. Когда доедете до Швейцарии, обменяете это там на доллары и купите ваш билет до Нью-Йорка.

Доктор Крамер не мигая смотрел на протянутую руку офицера Фридманна в изумлении. Зная, что он такого щедрого дара сам никогда не примет, я взяла деньги из рук Генриха и сама вложила их в руки доктора Крамера.

— Берите же, доктор, прошу вас.

Отец вскочил со стула и почти бегом бросился в свой кабинет, тоже бормоча что-то про деньги. В это время доктор Крамер перевёл взгляд от купюр в его ладони на офицера Фридманна и наконец проговорил:

— Благодарю вас, герр штандартенфюрер. Я никогда этого не забуду. — И после паузы добавил, — Вы очень, очень хороший человек. Благослови вас Бог.

Генрих только улыбнулся в ответ.

— Если у вас возникнут какие-то трудности на границе, просто скажите им, что вы — агент под прикрытием, работающий на СД, назовите им моё имя и скажите, что отвечаете вы непосредственно мне. Они вас сразу же пропустят.

Меньше чем через минуту, папа вошёл в комнату с пригоршней купюр в руках и ни слова не говоря сунул их в карман доктору Крамеру. Тот украдкой смахнул слезу, мама тоже начала искать платок, а я смотрела во все глаза на офицера Фридманна и улыбалась. Нет, кто-то, а он нацистом, как остальные, точно не был. Уж не знаю кем, но точно не нацистом.

Глава 6

Зачем я так напилась? Мне, конечно, уже исполнилось восемнадцать, но последний бокал шампанского был явно перебором. Завтра мне будет очень плохо… Ну и пусть, зато сегодня я танцевала с самым красивым офицером из всех!

Мы ехали домой с официального новогоднего приёма для командного состава СС и СД, куда Генрих пригласил меня в качестве своей спутницы. За всё это время, что мы виделись, никто ни разу не произнёс слово «свидание», но это не мешало Гризельде закатывать глаза и вздыхать за моей спиной:

— Помоги нам боже, девочка по уши влюбилась!

Я захихикала, вспомнив её слова, и Генрих тут же повернул голову ко мне.

— Над чем смеёмся?

— Ни над чем. Просто вспомнила, как наша домработница надо мной шутит.

— Насчёт чего?

Будь я трезвая, ни за что бы я на этот вопрос не ответила, но сейчас мне было уже всё равно.

— Она думает, что я в тебя влюбилась.

— У неё есть для этого основания?

— Нельзя у девушки такое спрашивать! Это неприлично!

Надо бы перестать хихикать.

— Ты завтра всё равно ничего не вспомнишь, так почему бы уже мне не сказать? — Он опять надо мной подшучивал. Как всегда.

— Я вовсе не пьяная. Я прекрасно себя чувствую! Зачем ты остановил машину? Мы ещё не приехали…

— Я знаю, что не приехали. — Генрих вышел из машины, обошёл её и открыл мою дверь. — Выходи.

— Зачем?

— Просто выйди из машины, упрямая ты девчонка! Не могу же я тебя в таком виде к отцу везти. Пройдёмся немного в парке, свежий воздух тебе будет на пользу.

Я хотела было пожаловаться, что снаружи была зима, а на мне летние туфли, но, не желая раньше времени расставаться с красавцем-офицером, передумала и промолчала. Мы начали неспешную прогулку вдоль зимней аллеи, и я невольно задумалась о недавних событиях, которые теперь больше напоминали просто дурной сон, уже лишавшийся своих красок. Райнхарт меня больше не посмеет тронуть, у меня теперь есть Генрих, чтобы меня защитить. А что до моих друзей… всё это должно со временем прекратиться, люди поймут, что они натворили, и все гонимые смогут вернуться назад. Война? Да не будет никакой войны. Слишком ещё свежа в памяти народа та, другая, страшная и разорительная. Нет, новую они не начнут.

— О чем задумалась?

— О войне.

— О войне?

— Да. Как думаешь, это действительно может случиться?

Генрих не отвечал какое-то время, а затем задумчиво промолвил:

— Я почти наверняка уверен, что война в конечном итоге развяжется.

— Почему?

— Я же работаю на разведку. Много чего происходит, что трудно игнорировать. Почему мы вдруг об этом заговорили? Давай-ка лучше сменим тему.

— Хорошо. О чем ты хочешь говорить?

— Ты как раз собиралась мне сказать, влюблена ты в меня или нет.

Я снова не сдержала глупого хихиканья (пятый бокал шампанского всё же был перебором), вынула руку из его и перегородила ему путь.

— Это официальный допрос, герр штандартенфюрер?

— О, да. — Генрих изобразил крайне серьёзное лицо. — И я боюсь, вам придётся мне ответить, фройляйн. А не то я брошу вас в тюрьму.

— Хорошо. — Я игриво сощурила глаза. — Но сначала вам придётся меня поймать!

С этими словами я развернулась и бросилась бежать так быстро, как только могла, учитывая высоту моих каблуков и моё состояние. Конечно же, Генрих почти сразу же меня поймал, но в последнюю секунду я спряталась за парковой скамейкой, используя её спинку как временное укрытие. Было ужасно смешно наблюдать за тем, как офицер СД пытался меня оттуда достать, особенно когда делал это он с серьёзнейшим видом.

— Ну-ка выходите сейчас же, фройляйн, а не то мне придётся вас застрелить!

— Не посмеете, герр офицер! — Я смеялась, пытаясь обойти скамью как можно быстрее, чтобы добраться до близлежащего фонтана, прежде чем он смог бы меня поймать. Но он очень даже посмел! Я почувствовала, как брошенный исподтишка снежок ударил меня в спину, и тут же обернулась.

— Ты! В спину стрелять? Это кто же так делает? Особенно в девушек?

— Давай, падай. Я в тебя попал, ты убита!

— Это было нечестно!

Но он уже настиг меня и начал в шутку со мной бороться, в конечном итоге повалив меня на землю. Сделать это было вовсе несложно, учитывая его физическое превосходство, да и моё не самое трезвое состояние. Я и не заметила, как уже валялась в снегу с офицером Фридманном сверху.

— Теперь вам придётся мне ответить, фройляйн. — Он держал мои руки так, чтобы я не смогла его оттолкнуть и снова попытаться сбежать. Он мог бы этого и не делать: мне, вообще-то, было очень даже удобно в этой позиции.

— А что, если я откажусь?

— Придётся применять пытки. — Ещё одно наигранно-устрашающее лицо.

— Да? И какие именно, герр штандартенфюрер?

— Зацелую тебя до смерти.

— Не зацелуешь…

Но прежде чем я успела закончить предложение, он уже накрыл мой рот своим, мягко, но настойчиво раздвигая мои губы своими, лишая меня последней возможности дышать своим тяжёлым телом сверху и наполняя лёгкие таким знакомым ароматом одеколона. Он целовал меня уже в полную силу, заставив все мысли напрочь исчезнуть из головы. Никто меня ещё так не целовал: жадно, почти по-голодному, но в то же время мягко и нежно, и всё, что я хотела в тот момент, это остановить время, чтобы остались только он и я, навсегда одни в этом зимнем парке. Когда я наконец открыла глаза, Генрих привычно мне ухмыльнулся и выпустил мои руки.

— Ну? Теперь вы мне ответите, фройляйн?

— Нет… Нет, я совсем даже не против ваших методов дознания, герр офицер, вы можете продолжать…

Я обняла его теперь уже свободными руками за шею и притянула его к себе. Он рассмеялся и снова меня поцеловал, и потом ещё раз, и ещё, пока я совсем не потеряла счёт времени, что мы провели в снегу.

— Не хочется это признавать, но мы давно уже должны были быть дома, Аннализа. Не думаю, что твоя мама оценит, если я привезу тебя домой не только пьяную, но ещё и насквозь промокшую, и больше тебя со мной не отпустит, а я этого не переживу.

Генрих хотел было встать, но я потянула его назад за рукав. Я до сих пор не знаю, что меня заставило это сделать, алкоголь или гормоны, но мне почему-то безумно захотелось поделиться своим самым большим секретом с этим человеком.

— Подожди ещё минутку. Мне нужно тебе что-то сказать. Это очень важно.

— Я весь внимание.

— Прежде чем всё станет серьёзно между нами… Я тут подумала, тебе, наверное, следует знать кое-что. Я — еврейка.

— Ну конечно. — Генрих фыркнул со смеху: не совсем та реакция, которую я ожидала.

— Не веришь мне, да?

— Ну естественно, нет. И я даже тебе сейчас обосную, почему именно ты не можешь быть еврейкой. Твой отец — член партии. Чтобы человека туда приняли, он должен доказать своё чистокровное арийское происхождение до одна тысяча восьмисотого года, и не только своё, но и своей супруги. Вот тебе и объяснение, почему ты никак не можешь быть еврейкой.

Хоть мне и не хотелось разрушать его вполне веский довод, я все же решила идти до конца.

— Да… Это все было давно подделано.

— Как это, подделано? На документах и арийских сертификатах всех членов твоей семьи стоит штамп моей организации, а его невозможно подделать! К тому же, я знал твоего отца с тех пор, как моя семья переехала в дом рядом с его семьёй. Они не евреи! Да ты даже не выглядишь, как еврейка, ты же типичная немецкая девушка с постера министерства пропаганды со светлыми косами и голубыми глазами, в конце-то концов!

Ещё один веский аргумент. Мне уже даже жалко стало вот так взять и разрушить для него мой образ «типичной немецкой девушки», но было уже поздно.

— Все мои родственники и с маминой, и с папиной стороны — ашкеназийские польские евреи, что объясняет наши светлые волосы и голубые глаза. А когда папин дед бежал из Польши в Германию, он заплатил большую часть денег, что ему удалось спасти, чтобы купить себе и своим детям новые немецкие имена, чтобы защитить их от подобной судьбы вечно гонимых. Те деньги купили ему около семи «чистокровных» немецких поколений, упомянутых в различных крестильных книгах. Вот так это всё и было подделано. Только теперь этого никто уже не сможет доказать: все те люди, что знали об этом, уже давно мертвы.

Генрих больше не улыбался. Похоже, более подробное объяснение начало понемногу убеждать его, что я говорила правду. Неясно только было, как он эту правду воспримет.

— Мамина семья приехала из Польши вместе с папиной и тоже подкупили клерков. Связанные общим секретом, они поселились по соседству и оставались очень дружны. Так мои родители в результате и поженились…

Вид у офицера Фридманна сейчас был нешуточно серьёзный.

— Зачем ты мне всё это рассказала?

— Не знаю… Просто подумала, что тебе стоит знать, прежде чем…

«Прежде чем ты решишь, хочешь ли ты быть со мной», закончила я в уме то, что не осмелилась произнести вслух.

— Ты хоть понимаешь, что я — сотрудник СД, и могу тебя и всю твою семью за это арестовать?

Я молча кивнула. Всё это время он пристально смотрел мне в глаза, как если бы решая что-то для себя. Наконец, он спросил:

— Ты кому-нибудь ещё об этом говорила?

— Нет, конечно!

Он снова помолчал какое-то время.

— Но мне-то зачем сказала?

— Потому что ты мне очень нравишься, наверное… И если бы наши отношения переросли бы во что-то более серьёзное, и мне всю жизнь пришлось бы жить, зная, что ты ненавидишь меня, моё происхождение, всю мою семью и мою религию даже сам того не сознавая, я бы… Не знаю, просто сказала, и всё.

Последовала ещё одна тягостная пауза, во время которой я задержала дыхание, страшась его возможной реакции. В конце концов он сказал:

— Ты мне тоже очень нравишься, Аннализа.

— Так ты не ненавидишь меня за то, что я — еврейка? — Едва прошептала я.

— Ты хоть раз слышала, чтобы я говорил что-то антисемитское?

Я никогда ещё не была так счастлива увидеть его знакомую ухмылку на прежнем месте.

— Нет…

— Лично я против евреев абсолютно ничего не имею, Аннализа. На мой взгляд, вся теория о расовой чистоте — это совершеннейшая чушь. Но по иронии судьбы, я работаю в офисе, занимающемся как раз тем, что блюдёт чистоту этой самой «превосходной» арийской расы. Так что здесь и сейчас ты мне поклянёшься, что ты никогда и никому слова не скажешь о том, что ты мне только что рассказала, какие бы там ни были обстоятельства. Клянись!

— Клянусь!

— Вот и молодец. — Генрих помолчал какое-то время, а затем пригрозил мне в шутку, — И всегда теперь целуй меня по первому требованию, а не то сдам тебя начальству.

Не было условия, на которое я бы согласилась с большей радостью. Я схватила улыбающегося Генриха за лацканы пальто и начала покрывать его лицо поцелуями. Я чувствовала себя так, будто гора свалилась у меня с плеч. Я была насквозь промокшей, жутко замёрзла, но не могла быть счастливее. Вдруг незнакомый голос, доносящийся с аллеи, прервал нас:

— Эй, вы двое! Вы чего там делаете?

Генрих встал, помог мне подняться и подмигнул моему испуганному виду.

— Попались, — шепнул он и, не поворачиваясь на голос, ответил, — фройляйн упала, и я помог ей подняться.

Тем временем, голос, который, как я теперь видела, принадлежал человеку в длинном пальто, продолжил:

— Вы помогали ей подняться в течение пяти минут? Гестапо. Ваши документы, оба.

— У нас неприятности? — шёпотом спросила я у Генриха, который был спокоен, как никогда. Мне с гестапо раньше сталкиваться не приходилось, и, естественно, я немного испугалась.

— Нет, не бойся. — Он повернулся и подошёл к двум людям (второй всё это время молчал, и я догадалась, что он был подчинённым первого), предъявил им своё служебное удостоверение и обратился к ним громким, командным тоном, какого я раньше от него никогда не слышала. — Штандартенфюрер Фридманн, СД. А теперь вы мне покажете ваши удостоверения, господа.

Реакция обоих гестаповцев была незамедлительной: оба тотчас салютовали ему и вытянулись по струнке. Генрих окинул их взглядом с головы до ног и наконец сказал:

— Вольно.

— Герр штандартенфюрер, — тот же человек, что и вёл весь разговор, продолжил извиняющимся тоном. — Просим прощения. Служба, знаете ли.

Оба гестаповца предъявили свои удостоверения Генриху, который намерено неспешно взял их у них из рук и отошёл под свет ближайшего фонаря, чтобы якобы их получше рассмотреть. Как любопытный ребёнок, я переводила взгляд с Генриха на двух агентов и обратно. Я никогда раньше не видела его с его подчинёнными и, по правде говоря, была сейчас в полном восторге. Если уж всемогущее гестапо ему отвечало, он должно быть был очень влиятельным человеком.

— Молодцы, что с таким рвением блюдёте порядок на улицах Берлина, офицеры. — Генрих всё-таки перестал мучить агентов и вернул им их удостоверения. — Но на будущее, когда вдруг увидите кого-то, кто «помогает своей девушке подняться», убедитесь сначала, что это не один из ваших начальников.

— Так точно, герр штандартенфюрер! Ещё раз извините, герр штандартенфюрер! Доброй ночи! — Они салютовали Генриху ещё раз и вежливо кивнули мне. — Доброй ночи, фройляйн.

Сразу после этого агенты быстро зашагали прочь, оставив нас одних и с улыбками заговорщиков на лицах.

— Так ты действительно большой и страшный офицер СД? Никогда не видела, чтобы гестапо кому-то свои документы показывали.

— Гестапо — это исполнительная ветвь. Скажем так, мы — это мозг, а они — наши руки.

Если уж гестапо, которого все так боялись, было всего лишь «руками», то мне страшно стало подумать, что творится в этом «мозгу». Но эту мысль я приберегла на потом; я и так уже чересчур много сказала для одной ночи.

— У тебя остались ещё какие-нибудь признания, прежде чем я отвезу тебя домой? Есть коммунисты в семье? Марксисты? Свидетели Иеговы?

Он снова надо мной шутил, а это был хороший знак.

— Нет, думаю, на сегодня это всё.

— Слава богу!

Я рассмеялась. Старая Гризельда всё же была права: я действительно по уши влюбилась.

* * *

Как и перед каждым большим представлением, репетиции сегодня обещали быть долгими и изнурительными. Было всего девять утра, а я уже стояла возле станка в пуантах, разминаясь перед выходом на сцену. К концу дня ноги, скорее всего, снова будут в кровавых мозолях… Раньше Адам всегда мне с этим помогал… Я невольно задумалась о том, как он там устроился в Нью Йорке, и нашёл ли его доктор Крамер. Я надеялась, что Адаму удастся получить хорошее место в театре, и что со временем он станет знаменитым танцором, просто назло всем тем, кто его здесь притеснял. И тогда они очень пожалеют, что заставили его уехать из страны.

Гретхен «случайно» задела моё плечо, проходя мимо, и заняла место у станка впереди меня. Мы и так-то друг друга никогда не любили, но моё недавнее повышение до позиции дублёрши нашей примы, пусть я и оставалась обычной солисткой, совсем её разъярило. Она была на несколько лет старше меня и очень хорошая танцовщица, а потому она и решила, что позиция должна была стать её, так что когда я получила заветное место, её неприязнь переросла в самую настоящую ненависть.

— Аннализа, твой этот новый ухажёр — просто красавец! Неудивительно, что вы двое оторваться друг от друга не можете. Будь я на твоём месте, я бы тоже с ним на каждом углу целовалась.

Этого ещё не хватало! Увидела нас, наверное, где-нибудь у театра… Или она нарочно ходит, шпионит за мной, чтобы какую-нибудь грязь потом начальству доложить, чтобы те меня уволили, а место отдали ей.

— Не твоё это дело, что я делаю в своё свободное время, когда никто меня не видит. И я бы была очень признательна, если бы ты перестала за мной везде ходить.

— Да у меняповажнее дела есть, чем за вашим высочеством ходить. Просто вы двое были так поглощены друг другом, что вообще ничего вокруг не замечали, не то, что меня.

Пара солисток, стоящих с нами за одним станком, захихикали. Неудивительно, если Гретхен начнёт говорить ещё громче, вся труппа её услышит.

— Да не смущайся ты так, — продолжила она и повернулась ко мне, чтобы я видела её саркастичную ухмылку. — Он у тебя очень хорош. И я рада, что ты окончательно переключилась на офицеров; гораздо более правильный выбор, чем твой бывший еврейчик. А кстати, твой красавец-офицер знает, что вы с ним были почти неразлучны?

Желание поднять ногу со станка и хорошенько стукнуть Гретхен прямо по её язвительному рту становилось всё более и более непреодолимым.

— Адам никогда не был «моим». Мы жили по соседству, и он провожал меня домой, и только. И да, Генрих о нём прекрасно знает.

— Да брось ты, не огрызайся без причины. Я же просто пошутила. Так если ты теперь с твоим новым немецким ухажёром номер два, это значит, что твой первый ухажёр освободился?

Я не удержалась и фыркнула, как только это услышала.

— Забирай его, если хочешь. Вы двое идеально друг другу подойдёте.

— Вот и отлично. Потому что он уже приходил сюда пару раз и приглашал меня с ним на свидание. — Если она ожидала от меня какой-то реакции, то единственное, что я испытывала, так это облегчение от того, что этот маньяк наконец переключил своё внимание на кого-то другого. Не заметив особого разочарования на моём лице, Гретхен попробовала ещё раз. — Просто хотела убедиться, что ты не против.

— Совсем даже не против. Наоборот, я думаю, что из вас получится прекрасная пара.

«Надеюсь, он тебя придушит в один прекрасный день. У него это очень хорошо получается».

К концу дня я была настолько вымотана, что уснула прямо в машине Генриха, которую он всегда посылал за мной, чтобы я могла спокойно доехать домой. Я проснулась от чьего-то осторожного прикосновения к моему плечу — это был водитель Генриха, Ганс.

— Фройляйн Мейсснер, мы дома.

— Простите, я и не заметила, как задремала. Спасибо, Ганс.

Он вышел из машины и открыл мне дверь.

— Спасибо ещё раз, Ганс. Доброй ночи.

— Фройляйн Мейсснер, подождите! Я не смогу вас завтра забрать, герр штандартенфюрер должен уехать из города на несколько дней.

— Да? Он ничего мне не сказал.

— Приказ пришёл всего пару часов назад. По правде говоря, мы сейчас же уезжаем; он велел мне заехать за ним, как только я вас отвезу. Простите за неудобство, фройляйн.

— Ничего страшного. Я возьму такси или попрошу папу отвезти меня. Скажите, пожалуйста, герру Фридманну, чтобы за меня не беспокоился. Но куда он всё же уезжает?

Ганс опустил глаза.

— Я боюсь, я не имею права вам говорить. Это своего рода… конфидециальная информация.

Зачем я только спрашивала? Он же работает на разведку, и так всё должно было быть ясно.

— Аа, ну что ж… Я всё понимаю. Передайте ему, что я желаю ему удачи в… его деле. До свидания, Ганс.

— Скоро увидимся, фройляйн. Доброй ночи.

Он салютовал мне и уехал. Когда я открыла входную дверь своим ключом, меня чуть с ног не сбил странного вида молодой человек с растрёпанными волосами и в явно изношенной одежде.

— Простите, фройляйн.

— Здравствуйте.

Мой отец, стоявший за спиной странного гостя и провожавший его (как я поняла), похоже, был немного удивлён появлением собственной дочери на пороге.

— Аннализа! Я думал, ты позже вернёшься.

— Нет… — Я перевела взгляд с незнакомца на отца и обратно. — Ты нас не представишь?

— Это Йозеф. — Отец как-то сразу занервничал. — Он… Помогает мне с одним крайне важным делом. Йозеф уже уходит, дочка.

Йозеф, по-видимому, испытал огромное облегчение при этих словах, быстро кивнул мне и проскочил между мной и дверью на улицу.

— Папа? Что происходит?

— Ничего, родная. Как прошла репетиция?

— Хорошо. Кто это был такой?

— Я же тебе уже сказал, один из моих ассистентов. Помогает мне с делом.

— Папа, я же не дура. Ты хочешь сказать, что этот человек — студент юридического факультета?

Мой отец, явно лгавший мне прямо в лицо, только покачал головой и сказал, прежде чем направиться в свой кабинет:

— Я прекрасно знаю, что ты отнюдь не глупа. Поэтому забудь, что ты его вообще видела, и держи рот на замке.

Я уставилась в недоумении на его удаляющуюся спину. Мне казалось, или весь мир сошёл с ума?

Глава 7

Я смотрела в зеркало в личной гримерке Гизелы (как приме, ей полагалась отдельная от солисток комната), все ещё не в силах поверить, что я это сделала. Впервые в жизни всё внимание было на мне, и даже фрау Марта, которая крайне редко кого-либо хвалила, сказала, что я выступила «просто блестяще». Но ранее тем утром, когда она позвонила мне и сообщила, что Гизела подвернула ногу и танцевать какое-то время не сможет, я думала, что упаду в обморок от волнения.

Конечно, это мечта каждой балерины танцевать соло, но одно дело об этом просто мечтать, а другое — выйти на сцену и сделать это. Ведь если будучи обычной солисткой упасть или перепутать какой-то из элементов, то, может, никто ещё и не заметит; но если ты — прима-балерина и испортишь представление, то это запросто может стоить тебе будущего. У меня дрожали руки от нервов до первого выхода на сцену, но как только заиграла музыка, я заставила себя собраться и оттанцевала двухчасовой спектакль без единой помарки.

Я улыбнулась своему отражению, тяжело дыша, больше от волнения, чем от танца. Мне аплодировали стоя. Жаль только, что Генрих этого не видел, он бы безумно мной гордился. Я вытащила длинную заколку из тугого пучка на затылке. Эта заколка, подаренная мне бабушкой на мой восемнадцатый день рождения, скорее походила на длинное лезвие с двумя острыми концами; неудивительно, ведь она должна была держать мою косу на месте более двух часов. Обычные шпильки, которыми пользовались остальные танцовщицы, и десяти минут не держались у меня в волосах. Распустив волосы, я глубоко вздохнула, наконец позволяя себе расслабиться.

Вдруг я услышала, как поворачивается дверная ручка, и когда я открыла глаза, чтобы увидеть непрошеного гостя, что впустил себя без стука, моё сердце невольно пропустило один удар. Это был он, штурмбаннфюрер Райнхарт, и он только что повернул ключ в двери, закрывая её. Не зная, чего от него ждать на этот раз, я быстро и незаметно для него спрятала руку с острой заколкой между складками юбки. Если он снова попытается проделать со мной один из своих трюков, я всажу ему эту заколку прямиком в шею, и даже не подумаю дважды.

Райнхарт, с одной из своих наглых ухмылок, несколько раз наигранно медленно похлопал в ладоши.

— Браво, фройляйн Мейсснер, браво! Прекрасное выступление.

— Что вы здесь делаете?

Хоть я и пыталась не подавать виду, этот человек всегда вгонял меня в состояние какого-то парализующего страха; а сейчас, когда воспоминания о нашей последней «встрече» всё ещё были свежи у меня в памяти, сердце у меня и вовсе колотилось так сильно, что я почти видела его биение даже сквозь тугой корсаж.

— Скажем, просто зашёл поздравить вас с вашим дебютом.

Он неспешно приблизился ко мне и опустил обе руки мне на плечи. Мне показалось, будто тонна давит на меня сверху.

— Жизнь — интересная штука, Аннализа, вы не находите? Всё завязано на счастливом шансе. — Он не отрываясь смотрел мне в глаза сквозь отражение в зеркале. — Прима-балерина подворачивает ногу, и вот он, ваш шанс сиять на большой сцене. Чем не счастливый шанс? А хотите услышать ещё один, даже лучший пример такого же счастливого шанса? Некий штурмбаннфюрер СС говорит, что напишет на вас донос в СД, и что вы делаете? Вы находите себе некого штандартенфюрера СД, надо отдать вам должное, вы даже потрудились убедиться, что он выше меня по званию, — и прыгаете прямиком к нему в постель. И всё, проблема исчерпана. Думаю, это просто прекрасный пример счастливого шанса, вы не находите?

— Я ни в чью постель не прыгала.

Я нашла в себе силы выдержать его взгляд, но руки у меня уже начали слегка дрожать. Я могла только надеяться, что Райнхарт этого не заметит.

— Правда? А я слышал обратное.

— Если ваш источник — Гретхен, то у неё чересчур длинный язык.

Он усмехнулся и сжал мои плечи ещё сильнее.

— Нет, она не единственный мой источник. Но это неважно. Я рад, что вы хотя бы спите с немцем.

— Я с ним не сплю. — Я сжала пальцы вокруг заколки в складках юбки, на всякий случай.

— Не отпирайтесь, конечно, спите. Вы мне очень много неприятностей доставили, рассказав обо мне вашему новому любовнику. — Он опустил голову на один уровень с моей, не отпуская моих плеч. — Один крайне нежелательный доклад оказался в моём личном деле, и меня это очень расстроило. Вы знаете, что случается, когда я расстраиваюсь, Аннализа?

Знала, и очень хорошо знала, из своего личного опыта. Поэтому прежде чем он решил свернуть мне шею или ударить лицом об зеркало, я сказала первое, что пришло на ум:

— Он мне не любовник, он — мой жених. У нас скоро свадьба.

Смесь удивления и сомнения промелькнула на его лице, когда он выпрямился за спинкой моего стула.

— Правда?

— Да. И если вы хоть пальцем тронете будущую жену штандартенфюрера СД, у вас будут ещё большие неприятности.

Райнхарт наконец меня отпустил, и я не сдержала облегчённого вздоха. Понятия не имею, как мне все это теперь расхлёбывать, но я хотя бы жива и здорова, а меня пока и это устроит.

— Забавно.

— Что в этом забавного?

— Только то, что вы так на меня разозлились после того, как я… немного вышел из себя. Между прочим, моё поведение в том случае было вполне оправдано.

«Оправдано?! Да ты мне чуть шею не сломал, подонок!»

— А теперь вы решили выйти замуж за человека, который хладнокровно пристрелил собственную жену. Я нахожу это немного ироничным, вы со мной не согласны?

— Он никакого отношения к её смерти не имел. Она сама застрелилась.

— Выстрелив себе дважды в сердце? Крайне интересный способ покончить с собой. — Райнхарт усмехнулся. — Ну что ж, удачи вам в таком случае. Надеюсь, вы проживёте чуть дольше, чем покойная фрау Фридманн.

С этими словами Райнхарт отпер дверь и вышел в коридор, оставив меня одну. Я медленно отклонилась на спинку стула, всё ещё сжимая своё импровизированное оружие в руке. Что это он такое имел в виду, говоря, что она «выстрелила себе дважды в сердце»? Я была более чем уверена, что это было физически невозможно, но зачем ему тогда это говорить? Просто чтобы напугать меня? Тоже вряд ли. Хоть он и был садистом и психопатом, но до сих пор он ещё ни о чем не лгал.

Я вдруг вспомнила, что никогда не спрашивала Генриха об обстоятельствах смерти его жены, но он уж точно не был похож на человека, способного застрелить вообще кого бы то ни было, не то, что собственную жену. Ну что ж, спрошу его об этом, когда он вернётся.

Дьявол! Я же сказала Райнхарту, что мы женимся! А это равносильно тому, чтобы повесить объявление перед центральным командным офисом СС! Похоже, впутала я сама себя в передел, да ещё в какой…

* * *

Воскресным утром я и моя семья собирались в ближайшую протестантскую церковь на мессу. Мы, по правде говоря, не так уж часто туда наведывались (если уж на то пошло, технически мы всё ещё были иудеями, потому как, согласно нашей религии, ребёнок, рождённый от матери-еврейки — еврей, не важно в какой церкви и сколько раз его окрестить), но мой отец настоял, что посещение мессы будет благоприятным в глазах общественности. Я пожала плечами; я против церкви ничего не имела, поэтому я выбрала самое длинное и скромное платье, выбрала пальто попроще и вышла вслед за родителями и Гризельдой.

Во время мессы Норберт не переставал дёргать ногой: ему не терпелось увидеться со своей девушкой. Я слегка толкнула его локтем и неодобрительно покачала головой. Он закатил глаза в ответ. Я попыталась сосредоточиться на том, что говорил священник, но мысли мои продолжали возвращаться к недавним событиям.

Не знаю, почему я вдруг обратила внимание на моего отца, но то, что он сделал дальше, было явно не привычной церковной практикой. Продолжая наблюдать за ним краем глаза, я заметила, как он положил Библию себе на колени, незаметным для остальных жестом сунул руку в карман, извлёк оттуда какие-то бумаги и аккуратно спрятал из между страниц Библии. Мама всё это время сидела с неестественно прямой спиной, как будто загораживая отца от любопытных глаз. Затем, после этого манёвра, папа осторожно вернул Библию на её место, в специальное отделение на спинке передней скамьи. Я не могла дождаться конца мессы, чтобы спросить его, что это всё значило. Дальше случилась ещё более интересная вещь: молодая женщина, сидящая рядом с отцом, протянула руку за той Библией, что он только что положил на место, и притворилась, что ищет нужный пассаж, который зачитывал священник. Я не очень хорошо её видела, но готова была поклясться, что она спрятала что-то себе в карман. Должно быть, те самые папины бумаги.

Дома, когда я наконец спросила родителей о том, что они такое проделали в церкви, оба только сделали на меня огромные глаза и начали всё слепо отрицать, а после и вовсе зашипели чуть не в один голос:

— Никогда ни о чем подобном не говори! Это же за версту пахнет гестапо! Нас арестуют, если ты только упомянешь о подобном! Забудь, что видела, и держи рот на замке!

Это было уже слишком много требований держать рот на замке для одной недели, и теперь-то я точно была уверена, что родители мои занимались чем-то не совсем легальным. Не желая влезать в ещё большие семейные тайны, я выбрала книгу из библиотеки и пошла прямиком в свою комнату, где вскоре уснула. Мамин голос разбудил меня, когда было уже темно.

— Солнышко, Генрих приехал. Он и твой папа ждут тебя в папином кабинете.

— О, нет…

— Что-то случилось, родная? — Мама, казалось, удивилась, потому что обычно когда она сообщала мне о приходе Генриха, я вскакивала с места и бежала к нему со счастливейшей улыбкой на лице.

— Нет, ничего. Сама виновата.

— Да что ты такое сделала, Аннализа?

— Сказала кое-кому кое-что, что не следовало. — Я встала с кровати, расправила помятое платье и привела в порядок растрепанные волосы. — Пойду выслушивать лекцию.

Я спустилась вниз и направилась в папин кабинет с тяжёлым сердцем. Естественно, к этому времени Райнхарт уже наверняка всем растрепал о нашей с Генрихом предстоящей «свадьбе», и теперь ему придётся всем объяснять причину этого недоразумения.

Остановившись у папиной двери, я осторожно постучала, хоть было и незаперто. После того, как отец сказал мне войти (не самым своим располагающим тоном), я встала в дверях, уставившись в пол. Слишком стыдно было на кого-то из них смотреть.

— Ну, вот она. Давай, сам с ней разговаривай, — отец обратился к Генриху. Я набрала полную грудь воздуха, мысленно готовясь к «лекции».

Генрих поднялся с кресла и подошёл ко мне.

— Я пришёл поговорить с твоим отцом о чем-то важном, но он сказал, что об этом я должен спрашивать тебя. — Он взял мои ледяные руки в свои и произнёс то, что я меньше всего ожидала услышать. — Аннализа Мейсснер, окажешь ли ты мне честь стать моей женой?

Я подняла на него глаза, не в силах поверить тому, что только что услышала. Он что, действительно только что сделал мне предложение?

Я услышала, как мама, проследовавшая за мной из спальни, чуть слышно вскрикнула за моей спиной и хлопнула в ладоши. Вспомнив, что мне нужно было что-то ответить, я заставила себя выйти из оцепенения и кивнула.

— Да…

— Ох, Рихарт, как это чудесно! — Мама поспешила обнять меня и своего будущего зятя. — Наша девочка выходит замуж! Поздравляю вас обоих! Я так за вас рада!

Гризельда вбежала на мамины крики и тоже начала нас обнимать.

— Боже, какая радость! Это нужно немедленно отметить! Я сейчас же пойду приготовлю такой ужин!

Я наконец решилась прервать счастливый хаос:

— Извините нас на секунду, но я хотела бы поговорить с Генрихом наедине. Мы всего на минутку.

Как только мы вошли в библиотеку, я закрыла за собой дверь и начала извиняться.

— Генрих, прости, прости, прости меня, пожалуйста! Я знаю, зачем ты это делаешь, это всё я виновата, ну, вообще-то, это Райнхарт виноват, он до смерти меня напугал, и первое, что пришло мне в голову, было сказать, что мы женимся, так что… я не хочу, чтобы ты чувствовал себя обязанным только из-за этого, и…

Генрих прервал меня, положив палец мне на губы.

— Ты слишком много говоришь. Я бы всё равно рано или поздно попросил твоей руки, просто теперь мне придётся написать Райнхарту записку с благодарностью за то, что ускорил процесс. А ты, между прочим, со мной ещё даже не поздоровалась.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Я по тебе ужасно соскучилась.

— И я по тебе. Ещё в какие-нибудь неприятности себя втянула, пока я был в отъезде, или это всё?

Я смущенно улыбнулась и положила руки ему на китель. Ему всегда очень шла форма, он был в ней такой красивый, такой сильный… Было интересно, что моя нелюбовь к людям в форме на Генриха не распространялась. «И скоро я стану женой этого офицера», с гордостью подумала я.

— Нет, это всё.

Он поднял мой подбородок и едва коснулся губами моих.

— Пойдём-ка назад к твоему отцу. У меня очень сильное ощущение, что он сейчас сыпет крысиный яд мне в еду.

Он всегда знал, как заставить меня рассмеяться.

— Папа бы никогда такого не сделал. Ты — один из его лучших друзей.

— Да, а ещё эсэсовец, который женится на его дочке-еврейке. Думаю, он просто в восторге!

Всё ещё смеясь, я покачала головой и проследовала за своим будущим мужем в гостиную, где папа уже открывал шампанское.

* * *

Моё состояние можно было описать только как «голова в облаках». Три дня назад Генрих преподнёс мне красивейшее обручальное кольцо, которое я теперь носила не снимая, а сегодня папа устраивал ужин в честь нашей помолвки, где наши семьи впервые должны были встретиться в полном составе. Я пританцовывала от радостного волнения в своём новом платье, пока мама пыталась уложить мне волосы.

— Можешь ты стоять спокойно хоть одну секунду, Аннализа? С твоей гривой и так еле управишься, а ты ещё больше мне задачу усложняешь!

— Прости, мамочка. Просто я так счастлива!

— Ну конечно, ты счастлива. Ты же выходишь замуж, а это — самое главное событие в жизни любой девушки, так что я тебя прекрасно понимаю. — Она помолчала какое-то время и затем вдруг сказала, — Просто хочу, чтобы ты в полной мере осознавала, на что ты идёшь.

— Это ещё что должно значить? Я думала, тебе нравится Генрих. Как давно вы друг друга знаете? Двадцать лет?

— Может даже побольше того… Но двадцать лет назад не было нацистской партии, и он не был одним из них. И не забывай, что он много лет провёл бог знает где, делая бог знает что. Я всего лишь не хочу, чтобы ты принимала поспешные решения, о которых потом будешь сожалеть.

Я развернулась и посмотрела на маму, которая, хоть и из добрых побуждений, но всё же портила мне настроение.

— Мама, я знаю, что делаю. И член он партии или нет, поверь мне, он не такой, как все они. — Немного помолчав, я решилась добавить, — Он знает, что я еврейка, и всё равно женится на мне.

— Что? — Судя по широко раскрытым маминым глазам, я поняла, что не стоило, наверное, ей этого говорить. — Ты ему всё рассказала? Ты совсем с ума сошла?! Мы столько лет это скрывали, более толерантных лет, надо заметить, а ты берёшь и сообщаешь одному из офицеров СД — чья работа заключается в том, чтобы блюсти чистоту арийской расы — что ты еврейка?!

Да. Определённо не стоило ей этого говорить.

— Если бы он так сильно ненавидел евреев, то он бы на одной из них не женился, ты не считаешь?

— Зачем ты ему сказала?!

— Хотела убедиться, что он не против моего происхождения.

— Слава богу, что не против, а если бы был против?!

Если подумать, мама была, конечно, права. Как бы мне не хотелось это признавать, когда я сделала своё признание, я была слишком пьяна, чтобы думать о последствиях.

— Он не против. Так что давай оставим эту тему.

Мама покачала головой и поджала губы. Только было я понадеялась, что худшая часть дня была позади, в комнату вошла моя бабушка Хильда, в сопровождении отца и Норберта.

— Илзе! Как ты позволила такому случиться?!

— Здравствуй, бабушка.

— Не переводите тему, юная леди! Это что же ты такое удумала, замуж за нациста выходить?!

Хоть она и родилась и выросла в Германии, бабушка Хильда по своему менталитету была гораздо больше польской еврейкой, чем немкой. В отличие от моей матери, уже совсем германизированной, бабушка свободно говорила на трёх языках: немецком, польском и идише (на двух последних языках исключительно с дедушкой, когда он был ещё жив, и крайне редко с мамой, потому что она едва их понимала). Естественно, со всем антисемитизмом вокруг, она не скрывала своей ненависти к партии из какой-то национальной гордости, которую она отказывалась забыть.

— Мама, ну что я могла поделать? — Мама крепко обняла бабушку Хильду и расцеловала её в обе щёки. — Она влюблена и хочет замуж.

— Но почему за нациста-то?!

— Бабушка, технически, мама тоже замужем за нацистом, если уж на то пошло. — Я постаралась отвлечь внимание моей возмущённой родственницы от своей персоны, пусть и посредством вовлечения папы. — Отец и сам давно является членом партии.

— У него выбора не было, ему семью надо было кормить. — Бабушка обладала привычкой говорить о людях, будто они и не стояли сейчас рядом с ней. — И я, если ты помнишь, к вам из-за этого целый год не приходила.

Норберт уселся на мою постель, явно наслаждаясь бесплатным шоу, пока бабушка меня отчитывала.

— Бабушка, Генрих — очень хороший. И никакой он не нацист!

— Нет такого понятия, как хороший нацист! — Если эта женщина уж вбила себе что-то в голову, переубедить её было нельзя никакими доводами, поэтому я пожала плечами, развернулась к зеркалу и начала вдевать серьги. — Все они — бездушные убийцы, вот что! Придумали тут себе, что они лучше других! Тоже мне, богоизбранный народ! А кто не достаточно чистокровный, тех всех расстрелять надо, чтобы их кровь не загрязняли, видите ли! Ты посмотри только, что они сотворили с этими бедными людьми во время Kristallnacht! А ты за одного из них замуж собралась!

— Генрих не был в Германии во время Kristallnacht, бабушка. Он никого не убивал.

— Вообще-то, она права, фрау Брауэр. — Отец наконец-то решил встать на мою сторону. — Генрих, он больше… как бы поправильнее выразиться… офисный работник. Он работает на разведку, собирает информацию, и только. Он не расхаживает по улицам и не стреляет в людей, поверьте мне.

— И о ком это он собирает информацию, Рихарт? — Под строгим взглядом бабушки Хильды, папа, казалось, уже не рад был, что вмешался в разговор. — О врагах народа? О тех, кого в рейхе больше не хотят? О евреях, коммунистах, и всех, кто находится хоть в какой-то оппозиции власти? Может, сам он пистолет и не держит, но результат-то всё равно один: этих людей убивают или отсылают в лагеря.

Она повернулась ко мне.

— Но тебя это, я смотрю, совсем не беспокоит, да? Ты предаёшь свои корни!

— Ничего я не предаю! Я что, не могу выйти замуж за человека только потому, что он — немец? Ты что, дискриминацию против немцев устроила?

— Они нас дискриминируют, а я их что, не могу? С тех пор, как наши предки переехали в эту страну, мы прятали наше происхождение, но всё равно чтили и уважали его. А ты теперь плюёшь на все наши обычаи и выходишь замуж за нациста! Ты хоть понимаешь, что дети твои тоже будут маленькими нацистами?

— Нацизм — это не национальность и не религия, бабушка.

— В этой новой стране, это и национальность, и религия, девочка моя!

— Всё, хватит, не собираюсь я больше этого слушать! — Моё терпение лопнуло от слишком большого количества поучений за один день; а может, я расстроилась из-за того, что многое из того, что сказала бабушка Хильда, было правдой, а я не хотела её признавать. — Это моё окончательное решение: я выхожу за Генриха, нравится вам всем это, или нет!

Глава 8

Ужин в честь нашей помолвки прошёл на удивление гладко, несмотря на то, что бабушка периодически бросала угрожающие взгляды на моего будущего мужа и поджимала губы каждый раз, как кто-то с его стороны хвалил Гитлера или политику партии. Семью Генриха тоже можно было понять: в отличие от нас они были настоящими арийцами, скрывать им было нечего и некого бояться, а когда лидер страны постоянно повторяет, что такие, как они, принадлежат к высшей расе, это должно быть очень приятно слушать и гордиться этим.

Если не считать разговоры о политике, обе семьи, похоже, сразу же поладили. Мы принадлежали к одному с ними социальному классу, почти все и с той и с другой стороны были очень хорошо образованы (в отличие от меня, чёрной овцы, которая решила, что танцевать было куда интереснее, чем учиться), так что было неудивительно, что обе семьи нашли такой союз крайне благоприятным.

Когда последние гости разошлись, Генрих и мой отец перешли в папин кабинет, чтобы выпить по рюмке коньяку и обсудить детали предстоящей свадьбы. Обычно когда мужчины вели беседу в папином кабинете, нас, женщин, туда не приглашали, но так как в этот раз я была главной темой разговора, они позвали нас вместе с собой. Финансовые детали, как и список гостей, большая половина которого состояла из военных, меня не очень интересовали, поэтому я занялась зарисовкой фасона свадебного платья и потихоньку, чтобы им не мешать, спрашивала у мамы её мнения о том, что на её взгляд будет выглядеть лучше.

— Аннализа!

По-видимому, я так увлеклась своими рисунками, что не услышала, как папа меня окликнул.

— Да?

— Генрих говорит, вам предстоит очень важный приём на следующей неделе.

— Правда?

— Да. — Генрих отпил из своего бокала. — Рейхсфюрер Гиммлер устраивает приём для командного состава СС и хочет, чтобы я тебя привёл.

— Меня? Зачем меня? Что я такого сделала?

— Ничего, я надеюсь. — Он рассмеялся. Я вот, наоборот, ничего смешного в предстоящей встрече с рейхсфюрером, одним из самых ярых антисемитов в стране, не видела. — Видишь ли, когда речь заходит о браках членов СС или СД моего ранга, он настаивает на том, чтобы лично увидеть и одобрить кандидатуру будущей супруги. Я не хочу, чтобы ты пугалась или думала, что это какое-то особое обращение, вовсе нет; все через это проходят. Он просто хочет познакомиться с тобой и задать пару вопросов.

— Каких ещё вопросов?

— Ничего особенного. Просто чтобы узнать тебя получше.

— Ему-то зачем меня узнавать? Я же не за него замуж собираюсь!

— Аннализа! — Мой отец всегда боялся, что, с моей беспечной натурой, я скажу что-то негативное о ком-то важном и втяну нас всех в неприятности, а потому он и старался прерывать меня при первой же возможности.

— Рихарт, девочка всего лишь пытается во всём разобраться. — Хотя бы мама была на моей стороне.

— Нет, нет, ничего страшного. — Генрих ободряюще кивнул отцу и повернулся ко мне. — Рейхсфюрер просто хочет убедиться, что ты… как бы получше выразиться? Подходящая для штандартенфюрера СД жена. Я знаю, как пошло это звучит, но поверь, тебя никоим образом не выделяют из остальных. Все супруги командного состава прошли через… подобное тестирование.

— Почему бы ему просто не проверить её документы? — Похоже, мама ещё меньше хотела, чтобы её дочь встречалась с рейхсфюрером, чем сама дочь.

— Илзе, его люди уже давно тщательнейшим образом поверили все до единого её документы. Он всегда это делает, прежде чем решить, а хочет ли он лично её встретить.

— А что, если я ему не понравлюсь?

— Понравишься. — Генрих, казалось, был более чем в этом уверен; я же всё равно безумно боялась. — Ты — голубоглазая блондинка, ты очень атлетична, в конце концов, ты просто очень красивая девушка. Можно сказать, ты выиграла генетическую лотерею.

Я с ужасом ждала того дня всю неделю, и наконец он настал. В ту пятницу я должна была выступать, но за несколько дней до этого фрау Марта отозвала меня в сторонку, сказала, что Гретхен будет танцевать мою партию, и что я ни о чем не должна беспокоиться, кроме как произвести хорошее впечатление на герра рейхсфюрера, потому как я являлась лицом её труппы. Никогда не думала, что я это скажу, но на один день я захотела поменяться с Гретхен местами.

Генрих должен был забрать меня в любую минуту, и я мерила комнату нервными шагами, как тигр в клетке. Я не могла даже присесть, чтобы не помять своё шелковое бардовое платье в пол, специально купленное по случаю, да и не могла я спокойно сидеть. Я всегда любила наряжаться, но вот сегодня чувствовала себя больше как член племени, чей черёд пришёл принести себя в жертву древним богам. Мама уложила мне волосы по последней моде, что, вместе с тёмной подводкой, несколькими слоями туши и красной помадой сделало меня похожей на кинозвезду, только до смерти напуганную и едва не дрожащую.

— Аннализа, солнышко, Генрих приехал! Спускайся, дочка, а то опоздаешь! — Мама позвала снизу.

Я сделала глубокий вдох и сошла вниз по ступеням. Мой будущий муж стоял рядом с мамой в своей парадной чёрной форме и улыбался.

— Ты выглядишь совершенно сногсшибательно. — Он поцеловал меня в щёку, взял шубу из маминых рук и помог мне её надеть. — Я даже боюсь немного тебя туда везти; почему-то мне кажется, что ты сегодня разобьёшь миллион сердец.

— Спасибо, — я едва улыбнулась в ответ на комплимент. Горло вдруг окончательно пересохло, а руки стали противно влажными и холодными. Я поймала себя на мысли, что никогда в жизни ещё так не нервничала.

— Будь умничкой, дочка. — Мама поцеловала меня в лоб. — Генрих, ты же за ней присмотришь?

— Ну конечно, Илзе. Не переживай, я привезу её назад так быстро, что ты и не заметишь.

Ганс, неизменный водитель Генриха, поприветствовал меня с улыбкой и придержал дверь для нас обоих. На полпути на приём, Генрих, чувствуя моё волнение, взял мою руку в свою и легонько сжал её.

— Не волнуйся ни о чем. Всё будет хорошо.

Я стиснула его руку в ответ и прошептала:

— Только не оставляй меня одну с этими людьми, прошу тебя.

— Не оставлю, не бойся.

Как только мы подъехали ко входу, охраняемому двумя эсэсовцами на посту, я заметила ещё несколько людей в гражданском, неспешно прогуливавшихся по периметру. Гестапо, как я поняла. Сделав глубокий вдох, я проследовала за Генрихом внутрь.

Я никак не ожидала увидеть столько людей, и уже через пятнадцать минут потеряла счёт всем офицерам, что целовали мне руку и поздравляли меня с помолвкой. Я пыталась запомнить их имена, но вскоре бросила эту затею, как бесполезную. Их жёны и спутницы также выглядели просто блестяще, с их изысканными вечерними платьями, меховыми накидками и бриллиантами, сверкающими в ярком свете, и вскоре у меня щёки начали болеть от нескончаемых улыбок и приветствий.

И тут я заметила его. Самого Генриха Гиммлера, стоящего неподалёку с группой офицеров и несколькими людьми в гражданском. Я не могла его не узнать: его фотографии были на каждом развороте каждой газеты, обсуждающем «проблему еврейства». И вот одна из этих самых евреек стоит всего в нескольких шагах от него. Словно услышав мои мысли, он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. У меня чуть не остановилось сердце.

Гиммлер тем временем кивнул своим собеседникам и направился прямо к нам, с широкой улыбкой на лице. Генрих поприветствовал его привычным «Heil Hitler», после чего они обменялись рукопожатиями. Когда они закончили обычный обмен любезностями, в течение которого я вдруг забыла, как нужно дышать, Генрих повернулся ко мне.

— Рейхсфюрер, разрешите представить вам мою будущую жену, Аннализу Мейсснер. Аннализа, познакомься с герром рейхсфюрером.

— Здравствуйте, господин рейхсфюрер. — Я осторожно протянула ему свою руку, и он слегка её пожал.

— Рад наконец вас встретить, фройляйн Мейсснер. Я много о вас наслышан, и признаюсь, мне не терпелось встретить девушку, покорившую одного из моих лучших офицеров. Теперь я вижу, почему. — Гиммлер снова улыбнулся. — Фридманн, она просто красавица, вы меня не разочаровали!

Он повернулся и махнул группе офицеров, с которыми стоял раньше.

— Доктор Гёббельс, поздоровайтесь со штандартенфюрером Фридманном и его невестой, вы должны её видеть!

«Доктор Гёббельс? Не имел же он в виду того самого доктора Гёббельса, министра пропаганды?» И тогда я поняла, что маленького роста человек в гражданском, на кого я сначала не обратила особого внимания, действительно был тем самым Гёббельсом. Я едва сдержала обречённый вздох, как человек, которого уже возвели на эшафот.

Министр пропаганды подошёл к нам с бокалом в руке и, обменявшись приветствиями с Генрихом, поцеловал мою руку.

— Герр Министр, ну взгляните на неё! Разве не красавица? Вам нужно её на один из ваших постеров.

— Непременно. — Я чувствовала, как пот выступил у меня на висках, пока маленькие чёрные глазки доктора Гёббельса анализировали каждую до единой чёрточки на моём лице. — У вас великолепные волосы, фройляйн Мейсснер. Цвет натуральный, простите за вопрос?

— Да, герр Министр.

— Восхитительно. Простите за нескромность, но я не мог не заметить, как прямо вы держитесь.

— Я балерина, герр Министр.

— Балерина? — Он оглядел меня сверху до низу. — Очень хорошо. Вы, должно быть, очень атлетичны. Я слышал, вам приходится почти так же много упражняться, как и нашим бравым солдатам.

— Я бы сказала, что у ваших солдат тренировка полегче нашей.

— Почему же? — Гиммлер вскинул брови.

— Им хотя бы не приходится всё время на мысочках передвигаться.

После секундной паузы они рассмеялись, а я вздохнула с облегчением: нужно было быть с ними как можно более очаровательной, всё же моё будущее от этого зависело.

— А она остроумна, Фридманн! Мне такие нравятся. — Гиммлер хлопнул Генриха по плечу. — Так где вы её нашли?

— Она — дочь моего близкого друга.

— Он служит? — спросил Гёббельс.

— Нет, он юрист.

— Член партии?

— Ну естественно.

— Вы где-то учитесь, фройляйн Мейсснер? — на этот раз вопрос Гёббельса предназначался мне.

— К сожалению, нет, герр Министр. Меня приняли в труппу сразу по окончании школы, и я с тех пор там работаю.

— Женщинам образование не так уж и необходимо. — Гиммлер пожал плечами. — Главная задача женщины — быть женой и матерью, что фройляйн Мейсснер и делает. Не слушайте герра Министра, вы очень даже правильно расставили свои приоритеты. Чем тратить время за учебниками, лучше пораньше выйти замуж и начать рожать детей для рейха. Сколько вам, кстати, лет?

— Мне восемнадцать, герр рейхсфюрер.

— Прекрасно! Фридманн, вы нашли себе просто идеальную супругу. Так когда вы планируете свадьбу?

— Как только вы подпишете наши бумаги, рейхсфюрер.

— Подпишу завтра утром первым же делом. И не заставляйте меня слишком долго ждать!

— Нет, конечно, рейхсфюрер.

На этом допрос наконец закончился.

* * *

Наконец он настал, день моей свадьбы. Я проснулась счастливейшим человеком в мире и немедленно побежала на кухню за моей утренней чашкой кофе. Гризельда уже вовсю готовила завтрак и попыталась настоять, чтобы я хотя бы подождала, пока она его сервирует и съела хоть что-то, но я была слишком взволнована, чтобы есть. Я сама сделала себе кофе и только было расположилась за столом, как в кухню зашла мама и немедленно на меня набросилась.

— Аннализа! Ты ещё не приняла душ? У нас нет времени на то, чтобы сидеть и распивать кофе, мы опоздаем!

— Мама, церемония начинается только в двенадцать. Сейчас семь утра!

— Да, и тебе ещё нужно уложить волосы, одеться, после чего ехать на другой конец города! Так что марш в душ сию же секунду, фройляйн!

— Уже почти фрау!

— Иди уже, ради всего святого!

Я закатила глаза, но всё же встала и направилась в ванную. Мама была, вообще-то, права: самой большой тратой времени будет сама дорога в одно из административных зданий СС, где и будет проходить церемония. Даже церковь рейхсфюрера уже не устраивала: все члены его любимого СС и СД должны были жениться по его правилам и в им установленном месте. Когда Генрих впервые упомянул, что церемония состоится в административном здании в присутствии самого рейхсфюрера, я сначала решила, что он шутит. Но когда он добавил, что даже алтарь там будет не христианский, а языческий германский, и что вместо священника объявлять нас мужем и женой будет он, Гиммлер, я решила, что эта страна точно сошла с ума.

Едва я вышла из душа, я услышала громкий голос бабушки Хильды, доносившийся снизу. Говорят, что Гитлер — отменный оратор, так это они ещё её не слышали! Я была более чем уверена, что поставь её за трибуну минут на пятнадцать, и она сама организует свою собственную еврейскую национал-социалистическую партию, а немцев обратит в гонимых. Я не сдержала улыбки при этой мысли и начала расчёсывать волосы, когда мама открыла дверь в мою комнату.

— Аннализа, ты никогда не высушишь твою гриву ко времени! Давай подрежем их, солнышко. Когда ты переедешь в ваш новый с Генрихом дом, у тебя всё равно не останется времени за ними ухаживать, так что давай сделаем это сегодня.

— Мама, нет! Даже не думай! — Я всегда страдала от какой-то нездоровой привязанности к своей косе, и оберегала её с преданностью, какую должна бы была питать к своему фюреру. Только вот коса мне была куда дороже, чем этот самый фюрер.

— Родная, после сегодняшнего дня твоя жизнь полностью изменится. Теперь твоей главной ролью будет роль жены; ты должна будешь заботиться о своём муже и всех его потребностях, готовить, стирать, убирать, чистить его форму, и следить, чтобы в доме всегда был порядок. И не забывай про свою дневную работу в театре, если ты, конечно, не решишь её бросить. Ты и вправду считаешь, что со всем этим у тебя останется время на твои волосы?

Со всей свадебной суетой у меня как-то не было времени подумать о том, что в скором времени будет из себя представлять моя замужняя жизнь. Не буду скрывать, идея готовки и уборки меня не очень-то прельщала, но я что-нибудь придумаю. Одно я знала точно: моя коса остаётся.

— Отрежешь волосы только через мой труп, мама.

Она обречённо вздохнула.

— Тогда иди на кухню и подсуши их над газовой горелкой. И смотри, не сожги их!

Пару часов спустя, когда я уже была одета и заканчивала накладывать макияж, бабушка Хильда снова нанесла мне визит. К моему удивлению, в этот раз она была куда спокойнее, чем в день моей помолвки и, вместо того, чтобы клясть на чем свет стоит моего «никуда не годного жениха-нациста», молча села на мою кровать, наблюдая за мной через зеркало.

— Здравствуй, бабушка! — Я сняла пару бигудей у висков и подколола локоны шпильками. — Не будешь сегодня меня отчитывать?

— Да к чему мне тебя отчитывать? — Она пожала плечами. — Ты уже всё для себя решила. Может, я и против твоего решения, но я всё же не перестану общаться с единственной внучкой только потому, что её новый муж — последный putz!

— Бабушка! Перестань его так называть! — «Putz» и «meshuggeneh» были, пожалуй, единственными словами на идише, которые я знала, и то только благодаря их частому использованию моей бабушки в адрес членов партии и их жён или любовниц.

— Как бы то ни было, я пришла не ругаться. Хочу дать тебе что-то, свадебный подарок.

Она подошла ко мне, вынула что-то из кармана и надела мне на шею. Она сделала это так быстро, что я и не поняла сначала, что это было, пока не разглядела как следует кулон — золотую Звезду Давида. Я сразу же стиснула её в кулаке, готовая сорвать её в ту же секунду, если кто-то войдёт.

— Бабушка! Совсем с ума сошла надевать на меня это?!

— «Это», как ты снисходительно его назвала, было подарком, который моя мать получила от твоего прапрадеда, прежде чем они навсегда покинули Польшу, девочка моя. Он сам сделал эту звезду, чтобы служила напоминанием о том, что где бы мы не оказались и кем бы не стали в глазах общества, эта звезда будет всегда напоминать ей о том, кто мы на самом деле есть. Это не просто красивая безделушка, это символ, память, напоминание о том, что ты действительно принадлежишь к богоизбранному народу, как было писано в Торе, а не в этой книжке этого полоумного Гитлера. Ты принадлежишь к богоизбранному народу, и должна этим гордиться, что бы все вокруг не говорили. Моя мать дала это мне перед смертью, а я вручила это твоей матери, когда она выходила замуж. Теперь мы обе согласились, что она должна стать твоей, чтобы потом ты передала её своей дочери. Я знаю, что носить ты её, конечно, не сможешь, никто из нас не носил, но ты можешь хранить её в каком-нибудь тайном месте, и когда настанут тяжкие времена, ты вынь её оттуда и вспомни, как наши праотцы страдали в Египте, и Господь спас их. И снова спасёт. Эта звезда будет давать тебе силы, когда будет казаться, что надежды уже не осталось. — Я увидела, как бабушка украдкой смахнула слезу. — Аннализа, я только молюсь Богу каждый день, чтобы не склонили они тебя на свою сторону, чтобы ты не стала одной из них…

Я почувствовала, как слёзы начали жечь глаза. Я никогда и не подозревала об этом маленьком фамильном сокровище, и уж тем более никогда не думала, что моя бабушка боялась, что я начала симпатизировать политике партии, чьей едва ли не первостепенной задачей было создание свободной от евреев Германии, что по сути означало убийство тех, к кому я принадлежала. Мне вдруг стало ужасно стыдно, что, погружённая в своё счастье, я совершенно забыла о том, что творилось в стране. Нет, даже не так: я нарочно закрывала на это глаза, потому что меня это не касалось, и если я этого не видела, то, может, ничего и не происходило, может, это были всего лишь слухи, распространяемые антиправительственной пропагандой. Только вот это были отнюдь не слухи, и в руке своей я сжимала напоминание об этом: маленькую шестиконечную звезду, которую мои менее удачливые соотечественники должны были теперь носить нашитой на на одежду.

— Бабушка, я никогда не стану одной из них, клянусь тебе, никогда. И Генрих, он тоже не такой, он знает обо мне, и всё равно на мне женится.

Бабушка явно удивилась такой новости, но всё же отреагировала куда спокойнее моей матери.

— Он узнал, что ты еврейка?

— Я сама ему сказала. Он ответил, что ему всё равно.

После короткой паузы бабушка улыбнулась.

— Ну, может, он не такой уж и putz, как я думала.

Я улыбнулась в ответ.

— Раз уж он такой терпимый к нашему роду, может, он согласится на небольшое одолжение старой женщине? — хитро добавила она.

Глава 9

Около половины одиннадцатого Норбертпостучал в дверь и сообщил, что приехал Генрих. Я уже была полностью одета, только мама заканчивала заправлять белые цветы мне в волосы. Я спросила у Норберта, был ли Генрих один и, получив утвердительный кивок, быстро выбежала на лестницу. Генрих, в своей парадной форме, разговаривал внизу с отцом и не заметил меня, пока я его не окликнула.

— Генрих! Ты не мог бы подняться наверх всего на пять минут? Это очень важно.

— Конечно.

Он поднялся по лестнице и остановился на последней ступени, улыбаясь мне.

— Разве не плохая примета — невесту перед свадьбой видеть?

— Это и есть наша свадьба. Ну, вроде того.

Его взгляд остановился на моей шее.

— Это что, Звезда Давида?

— Да. И я как раз хотела попросить тебя об огромном одолжении.

— Если ты хочешь её на свадьбу надеть, боюсь, что ответ будет отрицательным.

— Да нет, конечно. Бабушка очень просила благословить нас перед свадьбой. Всех членов нашей семьи всегда тайно женили раввины, до официальной церемонии в церкви, и мысль о том, что её единственная внучка не будет обручена согласно иудейской традиции, её просто убьёт! Для тебя же это всё равно ничего не будет значить, так может ты позволишь ей произнести короткую молитву?

Я сделала самые большие умоляющие глаза на своего будущего мужа, который качал головой, усмехаясь.

— Ты хоть понимаешь, что спрашивая штандартенфюрера СД жениться на тебе по иудейскому обычаю — это уже ну просто совсем неправильно.

— Я знаю, я всё понимаю, но для неё это жизненно важно! Ну прошу тебя, пожалуйста?

— Только при одном условии: она больше не будет называть меня putz.

Несколько минут спустя мы стояли перед бабушкой Хильдой, сияющей от радости. Вместе с мамой они уже соорудили импровизированный навес, набросив одну из штор на два торшера. Норберт сторожил лестницу, следя за тем, чтобы никто из друзей Генриха, ждавших его в машине снаружи, не показался в доме. Мама сказала мне снять все украшения, кроме Звезды Давида и закрыла мне лицо покрывалом, согласно иудейскому обычаю. Когда бабушка велела мне обойти навес семь раз и встать справа от Генриха, я понятия не имела, что всё это значило, но сделала, как она велела. Бабушка одобрительно кивнула и заговорила:

— Я прошу у Господа прощения за эту церемонию, ибо я не раввин. Но, надеюсь, Он простит мне этот грех, потому что я желаю только счастья этой паре.

Она закрыла глаза и начала церемонию, тихо напевая благословения. Я никогда раньше не слышала, чтобы она говорила на идише, и жалела, что не понимала смысла её слов. Я была также безмерно благодарна Генриху, что он согласился на то, что противоречило всем принципам и законам партии, к которой он принадлежал. Он стоял рядом со мной в своей чёрной форме, и женился на иудейке по иудейскому обряду. Если бы кто-то об этом узнал, нас обоих немедленно расстреляли бы, без лишних вопросов.

Бабушка Хильда закончила читать молитвы и велела нам отпить немного красного вина из бокала, стоявшего на столикие рядом. Затем она спросила у Генриха про кольцо, что он должен был надеть мне на палец во время официальной церемонии. Он вынул маленькую коробочку из кармана, и бабушка сказала ему надеть мне кольцо на правую руку. Оно было очень необычным: толстым, серебряным и с древними германскими рунами, выдавленными в метале. Но так как это было официальным обручальным кольцом СС и другого у нас не было, пришлось надеть его. Должно быть, это было окончанием нашей маленькой свадьбы, потому что бабушка обняла нас обоих и сказала:

— Ну вот и всё, теперь вы — муж и жена перед Богом. Разбей бокал!

Генрих явно не понял, что от него требовалось, и бабушка указала ему на завёрнутый в салфетку предмет, всё это время лежавший перед нами на полу.

— Этот бокал, разбей его ногой как можно мельче!

Генрих с силой опустил ногу в черном сапоге на бокал, и тот с громким хрустом лопнул.

— Можно хоть мне поцеловать невесту после всего того, через что вы меня заставили пройти? — Рассмеялся он.

— Ну конечно, можно! — Бабушка, по-видимому, была слишком счастлива, чтобы возражать. — Mazel Tov!

Пощадив бабушкины чувства, Генрих едва коснулся губами моих, после чего настал мамин черёд нас обнимать. Как и бабушка, она не могла сдержать слёз.

— Mazel Tov! Генрих, не знаю, как тебя и благодарить! Это так много для нас значит!

— Забудь, Илзе. — Мой новый муж улыбнулся ей. — Я совершенно серьёзно, забудь, что это вообще случилось, если мы все не хотим оказаться у одной стенки.

— Спасибо. — Я поверить не могла, что бабушка благодарила моего «никуда не годного нациста». — И прошу тебя, береги мою девочку.

— Непременно, фрау Брауэр. У меня остался всего один вопрос: я теперь официально иудей?

— Ну, до иудея тебе ещё далеко, но ты уже точно больше не putz.

* * *

Наша официальная свадебная церемония оказалась ещё более странной, чем наша тайная иудейская. Она больше напоминала съезд НСДАП, чем праздник, судя по количеству флагов со свастиками и других нацистских символов, окружавших нас. В какой-то момент я задумалась, а не снится ли мне всё это, потому что ну никак не могло того быть, чтобы я стояла перед урной с горящим пламенем вместо алтаря, приносила клятву верности рейху и фюреру (а я-то по наивности думала, что должна была клясться в верности своему мужу), и всё это перед лицом рейхсфюрера Гиммлера. Тот затем велел нам обменяться почти идентичными кольцами, после чего я должна была положить руку поверх специально испечённого по случаю хлеба, пока Генрих держал перед собой свой парадный эсэсовский кинжал (как он позже мне объяснил, это означало клятву защищать свою новую семью). Когда я уже думала, что церемония не может стать более странной, рейхсфюрер Гиммлер вручил Генриху копию «Mein Kampf», а когда мы выходили из здания, сослуживцы Генриха приветствовали нас привычным салютом с поднятыми вверх правыми руками, под которыми мы и шли. Фотограф ослепил нас вспышкой, и я поняла, что это и будет нашей свадебной фотографией. Это стало поистине последней каплей.

Зато праздничный ужин был куда веселее, чем официальная часть, или я просто выпила столько шампанского, что мне уже было всё равно. Я наконец-то встретила лучшего друга Генриха, хауптштурмфюрера Макса Штерна, который один за другим произносил тосты в нашу честь. Генрих пояснил, что они вместе работали в СД, и пусть Генрих и занимал более высокую должность и Макс был технически его подчинённым, они всё равно были очень близки. Я невольно задумалась, а как мало я на самом деле знала о своём новом муже, если даже его лучшего друга я встретила только на нашей свадьбе.

Но вот кто завоевал мою симпатию с первого же нашего рукопожатия, была Урсула, жена Макса. Если бы я не знала, что они женаты, я бы с лёгкостью приняла их за брата с сестрой, настолько они были похожи: оба высокие, светловолосые, болтливые и остроумные. Урсула, которая была всего на пять лет старше меня, с радостью меня проинформировала, что мы теперь будем соседями, и что мы будем видеться как только можно часто, потому что «я бы всё равно возненавидела других офицерских жен, живущих на одной с нами улице, потому что они старые, ворчливые и ничего не смыслят в моде». К концу вечера я решила, что эта девушка наверняка станет моей новой лучшей подругой.

Мы много пили и ещё больше танцевали, и я чувствовала себя счастливейшей девушкой в мире. Теперь я официально звалась фрау Генрих Фридманн, и была женой офицера СД. Если бы всего пару месяцев назад мне кто-то сказал, что я выйду замуж за одного из одетых сплошь в чёрное людей, поклявшихся на мече командира уничтожить всю мою расу, я бы рассмеялась им в лицо. И тем не менее это произошло.

На пути домой, после того, как мы распрощались с нашими гостями, я полулежала на заднем сиденье в машине Генриха, закинув разутые ноги ему на колени.

— Да вы напились, фрау Фридманн.

— Не больше, чем вы, герр Фридманн.

— О чем задумалась?

— О том, что я тебя совсем не знаю. Ты вот всё обо мне знаешь, а я о тебе — почти ничего.

— Если бы ты всё обо мне знала, это значило бы, что я чертовски плохой сотрудник разведки. — Он ухмыльнулся в ответ.

Да, это был мой муж, Генрих, с которым я почти не расставалась все эти два месяца и успела полюбить, а теперь вот боялась, потому что я вдруг почувствовала себя таким несмышлёным ребёнком рядом с ним, большим и взрослым, в строгой чёрной форме и начищенных сапогах, и чёрт его знает, чем он там в своей разведке занимается. Но тут он снова повернул ко мне голову от окна, каким-то уже хозяйским жестом сжал мою лодыжку и подмигнул мне, ухмыляясь. Я совершенно растаяла, заулыбалась в ответ и заерзала на сиденье, как кошка, которая хочет чтобы её погладили, но виду подать боится, чтобы не дай бог не поняли, что ей такие собственнические поглаживания очень даже нравятся.

— А ты о чем задумался? — Спросила я только потому, что нужно было чем-то нарушить эту слишком многозначительную тишину, которая, вместе с его руками на моей ноге, всё больше и больше вгоняла меня в краску.

— О том, как красиво на тебе смотрится это платье. А ещё о том, как оно будет смотреться ещё лучше на полу спальни, когда я его с тебя сниму.

Воздух в машине стал почти ощутимо горячим от таких откровенно неприличных слов, которые он мне никогда раньше не говорил. А мне очень понравилось такое слушать.

— У тебя была куча возможностей меня раздеть до нашей свадьбы. Я не виновата, что ты ни одной из них не воспользовался.

— Твой отец и так-то не в восторге был от того, что один из его друзей женится на его дочери, а теперь представь, что было бы, если бы я этой дочери ребёнка сделал до свадьбы. Не думаю, что я бы долго прожил. — Он вдруг поймал меня за руку и потянул на себя, усаживая к себе на колени. — Но раз теперь у меня есть на это все легальные права, то я не вижу смысла откладывать это на потом.

А потом были только его горячие руки у меня под платьем, пока я расстёгивала его китель между влажными поцелуями, шёпот, обжигающий шею и ключицы под полустянутым с одного плеча платьем, и мои чулки, цепляющиеся за его парадный кинжал, когда он усадил меня сверху.

Я осторожно водила пальцами под его рубашкой, ещё совсем неумело и не зная толком, что делать, но уже чувствуя какую-то животную потребность просто быть с ним здесь и сейчас, отдать ему всё до последней капли, и пусть очень страшно и незнакомо, и пусть он слишком сильно впивается пальцами в бёдра, задевая нижнее бельё, и пусть уже почти кусает меня, но он же меня любит, а значит никогда не обидит, так пусть делает, что хочет; я тоже люблю и всё стерплю. С радостью стерплю, потому что хочу быть его женщиной, до конца.

Мы настолько увлеклись друг другом, что совершенно забыли о Гансе на переднем сиденье, который, как оказалось секундой позже, так заинтересовался происходящим позади него, что не заметил приближающуюся на перекрёстке машину. Визг тормозов и резкая остановка чуть не бросила нас обоих на пол, но к счастью, я только ударилась затылком о переднее сиденье.

— Ганс, идиот ты несчастный! — Сразу же закричал Генрих. — Ты какого черта делаешь?! Убить меня хочешь ещё до брачной ночи?

— Прошу прощения, герр штандартенфюрер! Та машина как из воздуха возникла!

— Если бы ты следил за дорогой, ты бы её увидел, недоумок!

— Я ещё раз прошу прощения, герр штандартенфюрер. Это совершенно моя вина.

Я была достаточно пьяна, чтобы найти ситуацию смешной и едва подавила смешок, но затем заметила лицо Генриха.

— Вот черт. — Я проследовала за его взглядом и увидела очень высокого и крепко сложенного мужчину, выходящего из машины, в которую мы чуть не врезались. — Ганс, вот теперь у тебя действительно большие неприятности. Ты хоть знаешь, в чью машину ты чуть не влетел? Группенфюрера Кальтенбруннера, лидера австрийских СС.

Мужчина тем временем вынул портсигар, неспешно зажег сигарету и так же не спеша направился к нашей машине. Ганс немедленно выскочил на улицу, салютовал незнакомцу по-военному, пусть на том и был обычный двубортный костюм. Генрих постарался на скорую руку привести форму в порядок и тоже поспешил выйти из машины.

— Герр группенфюрер! — Генрих салютовал ему, следуя примеру Ганса, на что тот только кивнул. — Штандартенфюрер Фридманн, мы встречались на партийном собрании несколько месяцев назад.

— Да, да, я припоминаю. — Группенфюрер выпустил облачко дыма и протянул руку Генриху. Теперь, когда они стояли друг напротив друга, я не могла не заметить, что даже рядом с моим мужем, который был отнюдь не маленького роста и явно не слабого телосложения, тот другой казался просто великаном. — Штандартенфюрер, вы что, не можете найти себе водителя, который может хоть немного водить?

— Позвольте мне принести мои извинения за этого болвана, герр группенфюрер. Он, по правде говоря, очень хороший водитель… когда следит за дорогой.

Генрих ещё раз нехорошо глянул на Ганса, и бедный парень опустил голову ещё ниже, как побитый пёс. Я придвинулась ближе к окну, чтобы получше видеть, что происходит.

— А с кителем у вас что случилось, штандартенфюрер?

— Ничего, герр группенфюрер. То есть… у меня сегодня свадьба и… это моей жены рук дело.

— Свадьба? Поздравляю! — Группенфюрер улыбнулся и снова пожал Генриху руку. — Так где же сама фрау Фридманн?

Генрих не сдержал улыбки, подошёл к моей двери, открыл её и подал мне руку. Я быстро расправила платье и вышла из машины, наконец встретив незнакомца лицом к лицу. Он совсем не был похож на идеального, «постерного» арийца, какими их предпочитало изображать министерство пропаганды, со светлыми волосами и голубыми глазами. Он же, напротив, был почти смуглым, кареглазым и темноволосым, с едва заметной щетиной и несколькими глубокими шрамами, пересекавшими левую сторону его лица. Всё это в совокупности представляло собой почти что устрашающую картину, только вот мне он почему-то показался каким-то по-дикому красивым, как горный волк с изодранной мордой. Такие бывают добрые, только когда сытые, но вот пересекутся ваши пути с хищником на охоте — в миг горло перегрызет и глазом не моргнёт.

— Вот она, герр группенфюрер. Разрешите представить, Аннализа Фридманн, моя жена. Аннализа, познакомься с группенфюрером СС доктором Кальтенбруннером.

— Приятно познакомиться, герр группенфюрер.

Я протянула ему руку, и она почти утонула в его огромной ладони. Но он пожал её очень осторожно и даже слегка склонил голову, ухмыляясь одним уголком рта.

— Честь имею, фрау Фридманн. Примите мои поздравления.

— Благодарю вас.

— Я чуть жизнью не расплатился за то, что вам не терпелось сделать первенца, так что уж придётся вам назвать его в честь меня.

Я сразу же залилась румянцем от его слов, но и улыбки сдержать не смогла.

— Полагаю, это меньшее, чем мы можем искупить свою вину, герр группенфюрер.

— Я тоже так думаю. — Он снова ухмыльнулся, снова подал Генриху руку, уже прощаясь, и опять едва заметно мне поклонился. — Фрау Фридманн, доброй ночи.

— Доброй ночи.

Уже сев в машину, он опустил окно и крикнул Генриху, заводя мотор:

— Постарайтесь больше ни в кого не врезаться сегодня, прошу вас!

Как только мы вернулись в свою машину, я сразу же спросила Генриха:

— Кто это был такой?

— Как тебе сказать? Если тебя интересует его профессия, то он — адвокат, потому-то он и «доктор» Кальтенбруннер. Когда он впервые вступил в партию, он помогал австрийским СС с юридическими вопросами, а затем его быстро стали продвигать по карьерной лестнице потому что… потому что он — первоклассный гестаповец, вот почему. Такой первоклассный, что уже генерал, а ему всего тридцать шесть.

— У нас будут неприятности?

— Да нет. Мы с ним по работе почти не пересекаемся; его основная сфера влияния — Австрия, и поэтому он большую часть времени проводит в Вене, а не в Берлине. Ганс, вот у кого неприятности.

Ганс, услышав своё имя, ещё больше выпрямился на своём месте, теперь боясь оторвать взгляд от дороги.

Когда мы наконец остановились у нашего нового дома, подаренного нам на свадьбу партией, я изумилась его размеру. Это был огромный двухэтажный особняк с чердаком и красивой, широкой верандой. Партия, похоже, не скупилась на подарки своим верным слугам. Генрих открыл переднюю дверь своим ключом и впустил меня внутрь. Внутри дом был обставлен с большим вкусом, и похоже было, что бывшие владельцы, кто бы они ни были, не жалели никаких денег на обстановку.

— Еды на кухне пока, к сожалению, нет, но Ганс отвезёт тебя завтра за какими нужно покупками. Но зато есть несколько бутылок шампанского, благодаря рейхсфюреру Гиммлеру, корзина с фруктами и очень удобная кровать наверху. — Я рассмеялась, когда Генрих подхватил меня на руки, быстро взбежал по ступеням и отнес меня прямиком к огромной кровати.

— Фрау Фридманн, я полагаю, у нас оставалось крайне важное и незаконченное дело, когда нас так грубо прервали. Насколько я помню, я обещал избавить тебя от этого платья.

Генрих развернул меня к себе спиной, чтобы расстегнуть его, но на нем было больше пятидесяти пуговиц, а он то ли был пьян, то от попросту не хотел возиться, а поэтому взял и после третьей крохотной пуговки рванул кружевную материю до самой моей поясницы. Я тут же повернулась к нему лицом от неожиданности, а он ухмыльнулся мне своими черными глазами, бесстыдно протянул руки к вороту и стащил платье вниз, небрежно уронив его на пол. А мне было уже совсем не страшно, и я уже с него начала так же бесстыдно стаскивать одежду, сначала китель, затем рубашку, пока он с интересом за мной наблюдал, а потом вдруг шагнул неожиданно близко и повалил меня на кровать, придавливая сверху весом своего тела. Это было каким-то совсем новым ощущением, радость от того, что тебя вот таким образом лишили разом всего воздуха, а он вдруг стал совсем ненужным. Только этот человек очень нужен, тот, что весь этот воздух забрал. На мне все ещё было свадебное шелковое бельё, но он и его с меня вскоре стянул, уже совсем неприличным жестом отодвинул мою ногу в сторону и лёг сверху, даже не расстегнув ремня.

А мне уже было больше не стыдно зажмуривать глаза от лёгких укусов на шее и губах, от его настойчивых рук, одной на груди, а другой на подрагивающем от прикосновений животе, а потом ещё ниже, уже между нашими телами. Он закрывал мне рот поцелуями, чтобы не очень шумела, а когда уже сил больше не осталось терпеть его такие до боли приятные пытки, я сама потянула его за ремень.

Все оказалось совсем не больно и не страшно, думала я и улыбалась, глядя в самые любимые глаза на свете, а именно так, как и должно было быть, когда отдаёшь человеку самое сокровенное, а он понимает это и сам мучается, сдерживает себя до последнего, только чтобы не обидеть ненароком своё новообретенное сокровище своей нетерпеливостью или слишком резким движением.

Я обняла его ногами и кивнула слегка, что можно уже и не нежничать, что можно уже было делать, что хочешь, потому что мне уже сейчас безумно хорошо, а значит дальше будет только лучше.

— Ты только моя, — шептал он мне между сбивчивыми поцелуями, — только моя, слышишь? Если другой мужчина тебя только посмеет тронуть, я его убью.

— Я сама его убью, — тихо рассмеялась я ему куда-то в горячую шею и обняла ногами ещё крепче. — Только твоя, до самой смерти.

Глава 10

— Ну, и как тебе замужняя жизнь, красавица? — Урсула подлила ещё кофе себе в чашку.

— Просто прекрасно, с того дня, как Генрих наконец-то нанял домработницу.

— Надо отдать ему должное, он продержался целую неделю!

— Очень смешно. После того, как он несколько раз отправился на работу голодным, потому что я сожгла завтрак, и после того, как у него закончились чистые рубашки, у него не осталось выбора. К тому же, администрация театра дала мне всего две недели отпуска, так что как только я вернусь на работу, у меня и вовсе не будет времени на всю эту домашнюю работу. Да и взгляни на размер моего дома! Ну как я могу одна с ним управиться?

— Ты можешь мне ничего не говорить, я с тобой совершенно согласна. Ещё до того, как мы с Максом поженились, я его сразу же предупредила, что мне нужна будет помощь по дому. А когда он попытался что-то возразить, я вежливо ему намекнула, что у него есть два варианта: либо приходить домой к красивой, нарядной и довольной жене, которая с радостью встретит его с работы, или к кому-то в запачканном переднике, с вороньим гнездом на голове, с потрескавшимися от домашней работы руками, насквозь пропахшей едой и слишком уставшей для выполнения каких бы то ни было супружеских обязанностей. На следующий же день он привёл горничную.

— Ну, я хоть честно попыталась, — рассмеялась я. — Поэтому Генриху жаловаться не на что. Я не виновата, что родилась балериной, а не кухаркой.

— Вот именно. — Урсула откусила ещё кусочек эклера. — Мм, какая вкуснотища! Съешь один, тебе не помешает!

— Не могу, я должна следить за весом. — Вместо эклера я оторвала виноградинку с ветки. — Никогда не думала, что быть замужем за военным имеет столько преимуществ. И откуда они всё это берут? Даже папа не мог достать каких-то вещей, а деньги у него были.

— Да тут дело не в деньгах, а в контактах. А у кого больше контактов, чем у офиса СД? К тому же, им это всё достаётся совершенно бесплатно.

— Как бесплатно?

— Ну, ты же понимаешь. Часть «благодарностями» от неких лиц за оказание неких услуг, часть конфискацией.

— Конфискацией?

— Я не очень этим интересуюсь. У каких-нибудь преступников, арестованных за антиправительственную деятельность. Или у евреев тоже, согласно программе арианизации. — Она пожала плечами. — Мне, по правде говоря, дела нет откуда всё это приходит, пока оно приходит. Как тебе, кстати, этот кофе?

— Высший сорт! Лучше в жизни не пробовала!

— И дешевле! А вернее сказать, бесплатно! — Урсула рассмеялась и доела свой эклер. — Знаешь, я буду скучать по нашим маленьким посиделкам, когда ты вернёшься на работу. А ты вообще-то хочешь туда возвращаться? У тебя же теперь есть муж, ты можешь вообще не работать.

— Я знаю и тоже буду по ним скучать. Но мы всегда будем рады видеть вас с Максом у нас в гостях. А что касается театра, то я ещё не готова его бросить. Я правда очень люблю танцевать. Кстати, я совсем забыла тебе сказать: я хочу превратить чердак в маленькую балетную залу. У меня была такая дома, но теперь мне негде упражняться, а чердак подойдёт просто идеально.

— А сейчас там что?

— Ничего, куча коробок от предыдущих владельцев. Не знаю уж, почему они их не взяли, когда уезжали, а может, кто-то жил в доме и внезапно умер, не оставив наследников, и дом перешёл к партии… Но вещи до сих пор там.

— Даже Генрих не знает, кто здесь раньше жил?

— Говорит, что нет. Просто сказал, что ему предложили дом, и он решил не отказываться.

— Как я и сказала: высший сорт — и совершенно бесплатно! — последние слова мы произнесли в унисон и расхохотались. Тогда я ещё понятия не имела, что найду на чердаке.

* * *

Позже тем днём, решив скоротать время до возвращения Генриха с работы, я решила начать убираться на чердаке. Мне так не терпелось приступить к разборке, но сейчас, после того как я открыла первую коробку и начала рыться в чужих вещах, я почувствовала себя немного неловко, как если бы я нарушила их частную жизнь. И всё же, найдя фотоальбом в первой коробке, я не сдержалась и открыла его.

По-видимому раньше здесь жила семья из пяти человек: помимо официальных семейных портретов, где они позировали со всеми родственниками, самые часто повторяющиеся были фотографии, запечатлевшие родителей, хорошо одетых и очень улыбчивых, и их трёх детей — двух девочек-подростков и маленького мальчика не старше пяти. Некоторые фотографии были сделаны внутри дома и, судя по тому, что мебель была на тех же местах, не так давно. Так что моя теория об одиноком человеке, который внезапно умер, не оставив наследников, оказалась неверной. Но куда тогда делась вся семья?

Кроме альбома в первой коробке я нашла детские игрушки, которые до сих пор выглядели как новые, акварель, рисовальные альбомы и детские книги. Это ещё больше сбило меня с толку: если семья решила переехать и не хотела брать с собой всю мебель, это было вполне понятно, но игрушки? Не похоже было, чтобы эта сравнительно небольшая коробка заняла бы у них так много места, а мальчику всё это явно ещё пригодилось бы, чтобы вот так это всё бросать. Странно. Я решила отдать первую коробку в детский приют и перешла ко второй.

В ней я нашла музыкальный проигрыватель и множество пластинок (которые я решила оставить); третья коробка оказалась полна серебряной посуды и аккуратно запакованного фарфора, на вид стоящего приличных денег. Я снова не нашлась с ответом, почему они и это решили оставить. Просто забыли? Маленький чемодан рядом с коробкой содержал подсвечники и небольшие подносы, опять-таки из чистого серебра и в прекрасном состоянии. Перебирая один предмет за другим, я наконец добралась до самого дна и увидела её. Менору. Большую, изыскано выполненную менору со Звездой Давида посередине, прямо под центральной свечой. Моя рука застыла в воздухе; я не решалась к ней прикоснуться.

Все кусочки мозаики вдруг встали на место: семья никуда не уехала, их просто-напросто выселили согласно новому закону о том, что никто из евреев не имел больше права владеть частной собственностью. Вся бывшая собственность евреев автоматически перешла государству, или была «арианизирована», как они это красиво называли; а партия в свою очередь щедро пожертвовала эту собственность одному из своих верных слуг — моему новому мужу.

Я села на покрытый пылью пол, чувствуя почти физическую тошноту при осознании этого факта. Мы жили в доме, из которого выставили хозяев; мы спали в их кровати и ели за их столом. Я читала книги в их библиотеке, книги, которые они выбирали и коллекционировали; Генрих работал в кабинете, принадлежавшем отцу семейства, кем бы он ни был. Я поверить в это не могла. Мы были ничем не лучше обычных воров, пусть и не подозревали об этом… Или же один из нас всё это время об этом знал?

Нет, Генрих бы никогда такого не сделал, он бы сразу же мне сообщил. Он сам сказал, когда я его об этом спросила, что не знал ровным счётом ничего о бывшем владельце. К тому же, он бы знал, что, сама будучи еврейкой, я бы никогда не переехала в дом, из которого выгнали точно таких же евреев. Что же с ними все-таки случилось? Куда они уехали? Куда и все? В Польшу? Или, если у них было достаточно денег, в Соединённые Штаты? Или в Англию?

Решив разузнать как можно больше об их судьбе, я начала рыться в остальных коробках в поисках возможных подсказок. Я не нашла ничего, кроме бывших обрывков их прошлой, беззаботной жизни: какие-то уже не нужные документы, одежда, зимние пальто и шарфы, женские шляпки (скорее всего принадлежавшие матери), платья на девочек, журналы мод с выкройками… и маленькая красная книжка, заполненная аккуратным почерком.

«Май 18, 1938

Дорогой дневник,

Сегодня в школе наш новый директор сказал нам, что теперь мы каждое утро будем петь национальный гимн и приносить верность фюреру. А ещё меня в первый раз назвали полукровкой и велели сесть на задний ряд вместе с остальными полукровками. Другие дети смеялись, тыкали в нас пальцами, дразнились и бросали в нас бумажки, особенно ребята из Hitlerjugend. Это было очень унизительно. Когда я вернулась из школы, я спросила маму, почему меня вдруг стали так называть? Она объяснила мне, что это было потому, что она была еврейкой, а папа был немцем, поэтому я и мои брат с сестрой считаемся «дворнягами, беспородными». Беспородными? Я думала, только кошки и собаки могут быть беспородными. Как люди могут быть беспородными? Но мама сказала, что это всё же лучше, чем быть полнокровной еврейкой, как она. Её уволили из консерватории за это».

Это был дневник! Дневник одной из сестёр-подростков! Я придвинулась ближе к маленькому мутному чердачному окошку и продолжила читать, следуя за тем, как менялась жизнь девочки день ото дня.

«Май 27, 1938

Во мне ровным счётом ничего не изменилось: та же одежда, те же две косы, только вот мама Лизель ни с того ни с сего запретила ей приходить к нам в гости. Раньше мы были просто неразлучны, мы всё делали вместе: домашнюю работу, уроки музыки, вместе бегали в кино, в парк на аттракционы… Мы всегда всем делились: обедом в школе, одеждой и нашими тайнами. Теперь я могу делиться моими секретами только с тобой, дорогой дневник».

«Июнь 5, 1938

Мой бедный Тим! Он признался вчера, что друзья дразнят его любителем евреек, и всё потому, что он не бросил меня, как все остальные и продолжает носить мне портфель домой каждый день, как и раньше. Не знаю, стоит ли ему сказать, чтобы больше со мной не общался, чтобы у него ещё больше проблем из-за меня не возникло… Но он мне очень, очень нравится. Вчера я даже разрешила ему поцеловать меня в щёку в первый раз. Вот бы Лизель об этом рассказать! Она бы наверняка меня всю затискала и затем попросила бы меня рассказать об этом снова и снова, и хохотала бы вместе со мной. Только вот ей больше нельзя со мной общаться, а я так по ней скучаю!

P.S. Ненавижу Гитлера!!!»

Некоторые страницы содержали всего по несколько предложений, некоторые же были заполнены быстрым, едва разборчивым почерком, с вычеркнутыми словами и предложениями. Эти длинные страницы были самыми эмоциональными. Чем больше я читала, тем труднее мне было поверить, через что этой девочке пришлось пройти, как из жизнерадостного, весёлого подростка, её медленно превращали во что-то до боли печальное, забитое и запуганное, слой за слоем срывая составляющие её неповторимой личности и вынуждая носить ярлык, который продолжал разрушать каждый аспект её предыдущей жизни. Во время одной из антисемитских акций, она своими глазами видела, как эсэсовцы заставили её родителей стоять посреди площади с другими такими же смешанными парами. Плакат, который солдаты надели её отцу на шею, обвинял его в Rassenschande, посрамлении арийской крови, а плакат на шее её матери был ещё хуже: «Я — еврейская шлюха и с каждым готова лечь». Даже просто читать подобное было омерзительно. Я бы умерла со стыда, если бы увидела, как моих родителей унижают подобным образом; девочка же была рада, что их хотя бы в тюрьму не бросили.

В комнате становилось темно, и я зажгла старую лампу, не в силах оторваться от моей находки.

«Июль 18, 1938

Гестапо наконец-то отпустили маму. Мы все были так рады, что плакали и плакали, когда она вернулась, даже папа. Он говорил ей, что боялся, что больше никогда её не увидит. Он говорил, что гестапо никогда никого не отпускают, и что из гестапо один путь — в лагеря. Нам очень, очень повезло. Но теперь папе придётся заплатить огромный штраф, потому что мама нарушила закон, не нашив на одежду жёлтую Звезду Давида. Она пыталась объяснить людям из гестапо, что она не знала, что ей нужно было это делать, потому что она замужем за немцем, но они всё равно её избили, «чтобы проучить». Как они могли её избить? За что? Просто потому, что она — еврейка? С каких пор это — преступление? Воровство — это преступление. Убийство — это преступление. Человек сам выбирает, совершать ему это преступление или нет, и если он всё же на это идёт, то он должен быть наказан, вот как это должно быть. Но как же можно выбрать своё происхождение? И почему, если люди из гестапо, которые крадут нашу собственность и убивают нас, не считаются преступниками, а вот мы — наоборот?»

— Аннализа, что ты тут делаешь?

Я была так погружена в дневник, что совершенно потеряла счёт времени и даже не заметила Генриха, стоящего в двери. Я повернула дневник в руке и показала ему.

— Ты знал, что этот дом принадлежит еврейской семье?

— Этот дом принадлежит партии. Евреи больше не могут владеть собственностью.

— Хорошо, принадлежал еврейской семье. Так ты знал об этом или нет?

— С чего ты вдруг решила, что он принадлежал еврейской семье?

— Потому что я нашла это. — Я поднялась с пола и дала Генриху дневник. — И ещё это.

Я указала на менору. Генрих пролистал дневник и бросил его в коробку к меноре.

— Я завтра пришлю людей, чтобы вынесли всё это отсюда. Не забивай себе голову. Пойдём-ка лучше ужинать, я безумно голоден. Магда приготовила отменно пахнущую утку; мы же не хотим, чтобы она остыла.

С этими словами он развернулся и начал спускаться по лестнице. Я замерла в оцепенении от его абсолютно равнодушной реакции на мою находку, но затем бросилась вслед за ним, немного раздражённая.

— Что это значит, не забивай себе голову? Генрих, посмотри на меня, я с тобой разговариваю.

— Солнышко, давай обсудим это после ужина, ладно? У меня был очень тяжёлый день на работе, и я просто хочу расслабиться. Я думаю, я заслужил, чтобы насладиться своим ужином в тишине и покое.

Я поверить не могла, что мой собственный муж вот так в открытую меня игнорировал. Но я не собиралась позволить ему так просто уйти от разговора.

— Генрих, как ты можешь быть настолько безразличен к их судьбе? Ты что, не понимаешь, что у них отобрали этот дом, и один Бог знает, что с ними случилось. Мы живём в их доме, который они купили и обставили на свои деньги, а партия взяла и украла его у них, если уж назвать вещи своими именами. А ты хочешь прислать людей, чтобы «вынести отсюда всё это», чтобы я «не забивала себе голову?» Да как ты вообще можешь такое говорить?

Никак не отреагировав на мои слова, Генрих проследовал прямиком в столовую, где Магда, наша новая горничная, уже сервировала стол. С тем же беззаботным видом он развернул салфетку и поместил её себе на колени. Я стояла в дверях, наблюдая за ним со скрещёнными на груди руками.

— Генрих? Ты меня вообще слушаешь?

— Да, и я тебе уже сказал, что не собираюсь обсуждать это за ужином. Так что садись и ешь.

Магда, испытывая видимую неловкость присутствуя при нашем споре, старалась как можно быстрее порезать мясо и поскорее уйти.

— Вот только не надо мной командовать. Я не одна из твоих подчинённых, я — твоя жена, а значит тебе придётся меня выслушать.

— Вот именно. Ты — моя жена, и насколько я помню, ты поклялась почитать и во всём слушаться своего мужа. Так что когда твой муж говорит тебе «садись и ешь», будь так добра, сядь и ешь свой ужин.

Я ушам своим поверить не могла. Мужчина, которого я знала и за которого я вышла замуж, никогда бы такого не сказал. Или же я его не так уж и хорошо знала?

— Нет, спасибо. У меня что-то пропал аппетит.

Я даже в одной комнате с ним больше находиться не могла. Он не попытался меня остановить, когда я направилась обратно на чердак. Уже не на шутку рассерженная и обиженная на мужа, я осторожно вынула дневник девочки из коробки, куда Генрих его забросил, и уселась на пол у старой лампы.

«Сентябрь 29, 1938

Все только и говорят о войне с Чехословакией. Гитлер уже забрал себе Австрию, ему что, всё мало?

Папа опять ходит весь расстроенный. Партия приказала сжечь все книги запрещённых авторов, чтобы «избавиться от жидовской пропаганды», и он очень боится за нашу библиотеку. После стольких лет, что он преподавал историю, он насобирал множество очень важных и редких работ, но большинство из них относятся к запрещённой литературе, и их, вероятно, придётся сжечь. Даже история теперь не считается правильной, если написана не арийцем. Но это же история, что произошло — то произошло, и тут уж ничего от себя приписать нельзя. Только вот папа говорит, что нацисты теперь и историю переписывают, вместе с биологией и другими науками. Мне кажется, что через несколько лет ничего больше не останется, кроме партии. Если бы кто-то попросил меня её описать, то я бы сказала, что вижу её как огромного огнедышащего монстра, всегда голодного и никогда не насыщающегося, который идёт по земле и пожирает всё подряд: людей, животных, даже машины, мосты, целые города и страны, пока ничего в мире больше не останется, кроме него. Только тогда он будет доволен. Мне кажется, у меня жар… Я какие-то странные вещи говорю».

«Ноябрь 3, 1938

Папа говорит, что нам скорее всего придётся уехать из страны. Он говорит, что хоть он и мы, дети, пока в относительной безопасности, маму, в отличие от нас, никакие законы не защищают, а поэтому её могут просто взять и подобрать на улице, усадить в грузовик и отослать в работный лагерь. Он слышал, что были такие случаи. Он сказал маме больше вообще на улицу не выходить, только в самом крайнем случае. Папе теперь приходится самому ходить за покупками, но может это и к лучшему, потому что маму многие продавцы и так уже давно отказывались обслуживать. Они боятся, что гестапо их арестует за то, что продают еврейке. Это теперь тоже уголовная статья».

«Ноябрь 10, 1938

Я не знаю, что ещё писать. У меня больше не осталось слов, только слёзы и страх. Я никогда не думала, что дойдёт вот до такого. Я просто отказывалась верить, и надеялась на хорошее. Они больше не отделяют нас от себя, они нас уже в открытую убивают, режут и стреляют, как животных. Прошлой ночью они разбили стёкла в каждой лавке, помеченной Звездой Давида. Самих владельцев они вытаскивали на улицу, иногда за шиворот, иногда за волосы, если это была женщина, и потом били, били кулаками, ногами и прикладами ружей. Им было всё равно, был ли это мужчина, женщина или ребёнок, они били всех без разбора только потому, что те были евреями. Они ворвались в синагогу и, когда раввин попытался спрятать от них священные тексты, они заперли его и других внутри и подожгли здание, прямо с живыми людьми. Когда я услышала, как папа рассказывал это маме, я поверить в это не могла. Я знаю, что опять наверняка не усну ночью, буду сторожить, слушать каждый шорох снаружи. Я так боюсь, что они придут к нам и сделают что-нибудь… Я только надеюсь на милость божью, что они сжалятся и застрелят нас всех вместе, но только бы не заперли в доме и не подожгли его! Это самая страшная смерть из всех. Я слышала, что они уже такое сделали с несколькими семьями прошлой ночью. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы они нас не сожгли заживо!»

Я не выдержала и расплакалась. Девочка-подросток, молящая Бога о лёгкой смерти для себя и своей семьи, было чем-то, не укладывающимся в голове. Я закрыла рот рукой, не в силах перевернуть следующую страницу. Я закрыла дневник и прижала его к груди, кусая губы. Что бы случилось, если бы мои прапрародители не подделали в своё время документы? Это мог бы быть мой дневник. Или ещё хуже, потому что, в отличие от моей юной писательницы, которая была всего на несколько лет младше меня, я бы считалась полнокровной еврейкой. И тогда всё, немедленная смерть или же лагерь. Меня бы могло уже не быть на свете.

— Ты всё ещё это читаешь?

Я повернула голову и увидела Генриха. Он стоял, прислонившись к дверному косяку в своей чёрной форме, скрестив руки на груди, и хмурился. Мой муж.

— Девочка, которая это написала… она была mischling, полукровкой. Её мать была еврейкой. Гестапо её за это избили.

— И что?

— И что?! Это всё, что ты можешь сказать? И что?!

— А что ты хочешь, чтобы я сказал, Аннализа? Что мне их очень жаль? Поверь мне, мне их действительно жаль. Только вот жалостью делу не поможешь. Ты просто себя с ума сведёшь, жалея всех евреев страны. Я знаю, что и СС, и гестапо занимаются нынче ужасными вещами, но худшее, что ты можешь сейчас сделать, так это убиваться по каждому из таких случаев. Ничего ни для этой девочки, ни для её матери уже не сделать, так что перестань себя по этому поводу мучить. Для них все уже кончено. И дай мне этот дневник, я сожгу его, чтобы ты не сидела здесь и не плакала, когда ничего уже поделать нельзя.

Он сделал пару шагов ко мне, но я вскочила на ноги и прижала дневник к себе, защищая его, как ребёнка.

— Ничего я тебе сжечь не позволю! И перестань вести себя так, будто тебя это совсем не трогает!

— Да что ты от меня хочешь, Аннализа? Разыскать эту семью и привезти их назад, если они, конечно, ещё живы, извиниться за дом и спеть мальчику колыбельную перед сном?! Ты этого хочешь?

Я отступила назад, подальше от него.

— Ты знал о них. Ты знаешь, что у них есть маленький сын. О, Боже, я поверить не могу! Ты всё это время знал и ничего мне не сказал!

— А что было бы, если бы сказал? Ты бы согласилась сюда въехать? Нет. Некоторые вещи лучше не обсуждать, Аннализа, а особенно сейчас. Давай не будем ссориться. Просто забудь об этом и всё.

Он сделал ещё шаг вперёд и протянул ко мне руки, но я быстро отступила в сторону, ближе к выходу.

— Не трогай меня. Ты… Я поверить тебе не могу. Забудь? Ты говоришь своей жене-еврейке об этом «просто забыть»? — Вдруг ещё одна мысль прорезала меня, как ножом. — Погоди-ка минутку. Откуда у партии этот дом? Кто отдал приказ об их выселении?

Он смотрел на меня, не говоря ни слова. А я так хотела, чтобы он сказал что-нибудь, что угодно, только чтобы опровергнуть мою догадку.

— Генрих, кто занимается сбором информации о еврейских и смешанных семьях, и их частной собственности? — Он всё ещё молчал, и я ответила за него. — СД, не так ли? Твой офис.

— Я не отвечаю за весь офис. Я работаю в отделе внешней разведки. Я к депортациям не имею никакого отношения.

— Это не имеет значения, Генрих! Твой офис вышвырнул этих людей на улицу, чтобы ты мог поселиться здесь со своей новой женой! Что твои коллеги вообще с ними сделали? Знаешь что, лучше даже не отвечай, потому что я знать не хочу! О Господи, я поверить не могу, что вышла за тебя! Я-то думала, что ты другой, а ты точно такой же, как и все они! Даже хуже, потому что притворяешься хорошим!

— Любимая, успокойся. Ты всё ещё под впечатлением от этого дневника и не знаешь, что говоришь.

— Я очень даже знаю, что говорю! — Я уже в открытую кричала на него. — Зачем ты вообще на мне женился? Просто потому, что я выгляжу, как немка?

— Аннализа, прошу тебя, давай потише.

— Нет, я не собираюсь быть тише! Бабушка была так права, когда говорила, что не бывает «хороших нацистов»! Надо было её слушать! И что ты, интересно, собираешься со мной сделать, когда я тебе надоем? Может, с остальными евреями в лагерь отправишь?

Он закрыл мне рот рукой так быстро, что я даже понять не успела, что произошло. Всё, что я знала, так это то, что он прижал меня к стене, и что я едва могла дышать.

— Совсем с ума сошла, такие вещи вслух говорить?! — Он зашипел на меня. — Достаточно одному человеку тебя услышать и всё, конец тебе и всей твоей семье! Наша чертова горничная внизу, а ты кричишь, как умалишённая!

Он наконец убрал руку от моего лица и погладил моё плечо.

— Ну прости,любимая, я тебя напугал? Тебе не больно? Я не хотел, я просто хотел защитить тебя. Ты и понятия не имеешь, как это опасно, такие вещи говорить. Ты же сама себе смертный приговор подпишешь.

Он снова попытался меня обнять, но я выкрутилась из его рук и чуть не бегом бросилась к двери. Он прошёл за мной до верхней ступени и окликнул меня оттуда:

— Аннализа!

— Не надо мне было за тебя выходить!

Глава 11

Я проснулась от звона будильника и потянулась, слушая привычный хруст суставов в ногах. Вот уже третью ночь я спала на диване в библиотеке, но он был настолько маленьким и неудобным, что я едва могла полностью вытянуть ноги. А сегодня был первый день, когда я должна была вернуться в театр из маленького отпуска, что они дали мне по случаю свадьбы. Что ж, похоже, это будет долгий день.

С Генрихом с момента нашей ссоры из-за дневника я почти не разговаривала, за исключением нескольких раз, когда он спросил, когда я собираюсь прекратить «пытки молчанием». Я и на это ничего не отвечала. Мой первый шок поутих, и теперь я в основном думала о будущем. Развестись с ним я не могла даже если попыталась бы, да и на каком основании я бы это сделала? «Простите, герр судья, вы не могли бы подписать моё заявление на развод? Я еврейка, а как оказалось, мой муж-нацист нашего брата не очень-то любит». Смешно же.

Забыть об инциденте и притвориться, что ничего и не произошло? Продолжать жить, как ни в чем не бывало в конфискованном доме, носить шёлк и меха и жить долго и счастливо, закрыв глаза на страдания моего народа? Или бросить всё к черту и уехать отсюда? В другой город. А лучше страну. Может, в Нью-Йорк? У меня как раз есть друг в Нью-Йорке… Я улыбнулась, представив себе изумлённое лицо Адама, если бы я вдруг появилась на его пороге. Он бы так обрадовался…

А затем мои мысли снова вернулись к Генриху. Самым большим изъяном в моём плане было то, что я всё ещё любила своего мужа. Любила его глубоко и до боли сильно. Ненавидела его и жизни без него не представляла. Любила каждый тёмный уголок его эсэсовской души. Ну и какая из меня после этого еврейка?

«Такая, которая гордится своим происхождением и никогда не забудет, кто она такая», решила я, расчёсывая волосы перед зеркалом в ванной на первом этаже. Я заходила в нашу общую спальню, только чтобы выбрать одежду на день, так что ванная на втором этаже была исключена. Там даже полотенца пахли его шампунем, его одеколоном после бритья, а меня это очень сбивало с намеченного пути; я хотела полностью отстраниться от него, пока не разберусь в своих чувствах.

Из какого-то чувства протеста против них всех — партии, что провела между нами эту черту и фюрера, возглавлявшего эту партию, я достала свою Звезду Давида из секретного места в двойном дне пудреницы, где я её держала, надела её и спрятала под платье. Буду танцевать сегодня в ней, и никто ничего и подозревать не будет, но я буду знать, что она на мне, и этого будет вполне достаточно.

* * *

В театре меня ждали довольно неожиданные новости. Гизела, наша прима, ещё до начала наших утренних занятий у станка, объявила, что скоро уйдёт в декретный отпуск, потому как ждёт своего первенца. После того, как все закончили обнимать и поздравлять её, Гизела предложила фрау Марте мою кандидатуру в качестве её временной замены.

— Вы знаете, как тепло я отношусь к каждой из вас, — она улыбнулась остальным солисткам. — Но Аннализа так меня выручила, когда я подвернула ногу, и справилась просто превосходно. Конечно, это не мне решать, но я всё же считаю, что она — самый очевидный выбор для труппы. Я ещё не встречала танцовщицу, настолько любящую свою профессию, и я говорю не только о технике, которую она отточила до идеала, но о том, как она полностью вкладывает всю душу в танец. Каждый раз, как я смотрю за ней на сцене, она настолько погружена в свой танец, она сливается со своим персонажем, и зритель проживает жизнь этого персонажа вместе с ней, все до единой эмоции — вот что делает её танец настолько увлекательным для публики.

— Ты слишком добра ко мне. — Я смущённо улыбнулась в ответ на её слова, но в то же время не могла не почувствовать прилив гордости за то, что кто-то настолько талантливый и успешный так меня хвалил. — Но мне с тобой никогда не сравниться.

— Да нет же, ещё несколько месяцев в роли примы, и ты станешь даже лучше меня.

По окончании разминки, которая оказалась куда легче, чем я ожидала после того, как я не практиковалась целых две недели, я последовала за Гизелой в отдельный зал, где я должна была репетировать с ней её роль. Вот это уже было куда более изматывающим, и спустя пару часов я взяла небольшой перерыв, чтобы сходить освежиться.

Я была насквозь мокрой. На ноги было уже больно наступать, а значит завтра будет ещё хуже. Я пила воду прямо из под крана, когда Гретхен вошла в туалет и начала мочить своё полотенце в раковине рядом с моей.

— Ну и как продвигается репетиция, выше высочество?

— Прекрасно, спасибо. — У меня не было сил на очередную словесную дуэль, а потому я решила отвечать на привычные ядовитые высказывания Гретхен убийственной вежливостью.

— Ты, должно быть, просто на седьмом небе от счастья.

Всё у тебя складывается: замужество, повышение по работе, дом новый.

Даже про дом разузнала. Наверняка её новый ухажёр Райнхарт ей рассказал, кто же ещё.

— Да, спасибо, я действительно очень счастлива.

Когда я наконец напилась, я начала умывать лицо и шею, чтобы немного охладиться после изнуряющих элементов. Прохладная вода оказала такой расслабляющий эффект на ноющие мышцы, что я закрыла глаза и не заметила, как оба кулона — один с пуантами, а другой со Звездой Давида — выскользнули из под одежды. Гретхен же сразу обратила внимание.

— Что это такое?

— Что?

Я подняла голову от раковины и проследовала за её взглядом. Я тут же попыталась спрятать обе цепочки внутрь, но она схватила ту, что была со звездой, и сдёрнула её с моей шеи.

— Отдай сейчас же! — Хоть меня и моментально пробил холодный пот, как только я осознала весь ужас моей ситуации, я всё же попыталась выхватить цепочку из рук Гретхен, но она так просто от своего трофея отказываться не собиралась.

— Ты! Ты, маленькая грязная жидовка!!! Я всегда это знала!

— Отдай сюда! — Я хотела было поймать её руку, но она только пихнула меня к стене. Она смотрела на меня с таким победоносным видом на лице, как кошка, которая только что поймала мышь за поеданием своей сметаны.

— Поверить не могу! И как тебе удалось так долго всех водить за нос? Ты, грязная, паршивая жидовка! Ну всё, конец тебе!

Она сверкнула на меня хищным оскалом-улыбкой и бросилась к двери, только вот я не собиралась позволить ей так просто выйти отсюда с тем, что было по сути дела моим смертным приговором, зажатым в её руке. Следуя какому-то примитивному инстинкту выживания, я схватила её за волосы уже в дверях и со всей силой толкнула её в зеркальную стену. Должно быть, я хорошенько её пихнула, потому что зеркало треснуло в том месте, о какое она стукнулась головой. На секунду она потеряла концентрацию, а мне и этого было более чем достаточно, чтобы вырвать у неё свой кулон и бежать, пока не поздно.

Когда я уже заворачивала за угол коридора, я услышала крики Гретхен за спиной:

— Кто-нибудь, позовите гестапо! Она — грязная, лживая жидовка! Задержите её! Не дайте ей сбежать!

Я вбежала в гримерку, схватила свою сумку и выбежала через пожарный выход. Я не останавливалась до самой автобусной остановки и, на мою удачу, один автобус как раз подходил к ней. Я быстро запрыгнула внутрь, боясь оглянуться. Полминуты, а именно столько прошло, пока автобус не начал двигаться, показались мне вечностью. Я испытала огромное облегчение, что за мной хотя бы никто не гнался на улице, и я могла спокойно доехать до дома и хорошенько всё там обдумать. Я отвернулась от окна и заметила на себе любопытные взгляды пассажиров. Что ещё хуже, несколько сидящих впереди автобуса офицеров СС, также меня с интересом разглядывали. Только тогда я поняла, что на мне всё ещё была длинная пышная балетная пачка и пуанты. У меня ещё и кулон со звездой был зажат в руке, но хоть его никто не заметил.

Пытаясь привлечь как можно меньше внимания, я села на одно из свободных мест, открыла сумку и аккуратно уронила кулон на самое дно. Затем я достала оттуда свои обычные туфли, которые я бросила туда в спешке, и переобулась. Слава богу, никто меня ни о чем не спросил, и всего через полчаса я уже была дома.

Как только я закрыла за собой дверь, липкая и тошнотворная волна страха накрыла меня холодным потом. Ну и что мне теперь было делать? Какая же глупость, вообще додуматься надеть что-то подобное! И чего я только думала? Скрывавшаяся за давно подделанными документами, я ошибочно начала считать себя неуязвимой для системы, и теперь самая страшная ошибка, которую я только могла совершить, может стоить мне моей жизни. И не только мне, но и всей моей семье.

— Дура, какая же я дура! Бестолочь! — Закричала я сама на себя и, чувствуя себя совершенно беспомощной, съехала по двери на пол.

Слёзы уже вовсю застилали глаза, и на секунду я смирилась было со своей судьбой, потому что из такого было никак не выбраться, так почему бы не рассказать им всё как есть, когда придут, и покончить с этим. Но какая-то новая Аннализа, которую я раньше никогда не знала, вдруг подала свой отрезвляющий голос. «Соберись. Из любой, даже самой безвыходной ситуации, есть по крайней мере два выхода». Но с чего мне начать? «Прежде всего, избавься от улики. Так будет её слово против твоего».

Всё верно, улика. Я вырыла кулон со дна сумки, недолго думая взбежала вверх по лестнице на чердак и бросила кулон в коробку вместе с менорой и мезузой. Вместе со всеми вещами бывших владельцев он не вызовет никаких подозрений. «А теперь придумай правдоподобную историю». Я сорвала с шеи вторую цепочку, подаренную Генрихом, и сделала так, чтобы она слегка поцарапала мне кожу. «А теперь пойди прими душ, переоденься и свари себе кофе, как любой нормальный, невиновный человек. А потом всё, что нам останется, так это ждать».

* * *

Люди из гестапо пришли едва ли пару часов спустя. От громкого стука в дверь, от которого я чуть не выронила чашку, которую мыла, меня сразу же пробрал нехороший холодок. Но я всё же нашла в себе силы сделать глубокий вдох, вытерла руки о полотенце, расправила платье, пригладила волосы и пошла открыть дверь. Трое мужчин в кожаных пальто окинули меня взглядом; тот, что стоял впереди, заговорил первым:

— Аннализа Фридманн?

— Да.

— У нас ордер на ваш арест. Вы подозреваетесь в сокрытии вашей еврейской национальности. Вам придётся пройти с нами для дальнейшего допроса.

Допрос. Все в Германии знали, что это означало, и все одинаково боялись об этом даже говорить.

— Ну что ж… Идём.

Я и так уже знала, что ни мольбы, ни уговоры на них не подействуют, поэтому я заперла за собой дверь и проследовала за ними в их чёрную машину. Я забыла взять пальто, но они скорее всего и не разрешили бы за ним вернуться. Весь дальнейший путь мы проделали в полном молчании. Даже гестаповцы друг с другом не разговаривали, и это почему-то только усугубляло гнетущую атмосферу.

Наконец мы остановились у ворот, охраняемых солдатом с автоматом наперевес. Он тщательно проверил удостоверение водителя и только потом открыл ворота. И снова, ни слова не было произнесено. Я начинала всё больше и больше нервничать. Как только мы вошли в высокое серое здание, они сразу же отвели меня вниз, в подвал, как я поняла, и повели меня вдоль длинного коридора с камерами по обе стороны. Ни звука сверху слышно не было. «Оставь надежду всяк, сюда входящий», стоило им написать при входе в эти катакомбы. Гестаповская тюрьма.

Мы вошли в меньший холл с несколькими камерами и двумя охранниками, игравшими в карты. Они бросили своё занятие и поднялись, увидев нас, а затем, бросив на меня безразличный взгляд, спросили у старшего офицера:

— Куда её?

— В шестую допросную. Кунц скоро подойдёт с её файлом, как освободится.

Один из охранников открыл дверь в одну из камер, бесцеремонно взял меня за локоть и завёл внутрь, закрыв за собой дверь с громким лязгом. Я осталась совсем одна в маленькой камере с двумя железными стульями и тяжёлым металлическим столом. Ничего больше, только бетонные стены и бледная, жёлтая лампочка под потолком. Если я думала, что снаружи было холодно, я сильно ошибалась; в этой крохотной подвальной каморке было как в морозильной камере, а всё, что на мне было надето, это тоненькое платье с коротким рукавом. Я присела на один из стульев, ледяной и жёсткий, и обняла себя руками, стараясь хоть как-то унять дрожь. Естественно, это никоим образом не помогло.

Понятия не имею, сколько я так просидела, но наконец я услышала громкие голоса у двери, которую кто-то открывал. Я испытала смесь облегчения и страха: я наконец-то смогу поговорить с кем-то из главных и попросить их позвонить моему мужу. Я была уверена, что не станут они со мной обращаться, как с обычным преступником, если узнают, что я замужем за одним из их начальников. Но с другой стороны я не знала, какие неприятности будут из-за меня у Генриха.

Бритый налысо человек с маленькими злобными глазками вошёл в камеру, держа какие-то бумаги под мышкой. Я по-прежнему сидела, боясь пошевелиться, и ждала, чтобы он заговорил первым. Он захлопнул за собой дверь, не сводя с меня тяжёлого взгляда отодвинул стул с громким скрежетом и сел напротив. Я нервно сглотнула. Он открыл папку, что принёс с собой и снова уставился мне прямо в глаза.

— Вам сказали, в чем вас обвиняют, фрау Фридманн?

— Да.

— Хорошо. Так вы подтверждаете сокрытие вашей национальной принадлежности и фальсификацию ваших документов?

— Н-нет. То есть… Я арийка.

— Ну да. Согласно вашему паспорту. И арийскому сертификату. Всё здесь и в полном порядке. Но здесь также говорится о том, что вас поймали за ношением Звезды Давида. Это как объясните?

— Я никак не могла носить ничего подобного. Я протестантка, как и вся моя семья. Мы в церковь ходим по воскресеньям.

Судя по его виду, он не купился.

— Я вам сейчас кое-что зачитаю из заявления некой фройляйн Гретхен Вульф, которая работает в одной с вами балетной труппе: фройляйн Вульф заметила цепочку с кулоном (представляющим собой еврейскую Звезду Давида) на шее фрау Фридманн и немедленно её сорвала. Следуя своему гражданскому долгу, который предписывает всем гражданам сообщать о всех лицах еврейской национальности властям, фройляйн Вульф попыталась сделать то же, когда фрау Фридманн вероломно напала на неё со спины и, украв улику из рук своей жертвы, поспешила скрыться до того, как фройляйн Вульф могла принять какие-либо меры по её задержанию.

Он закончил читать и сощурил на меня глаза. Я почувствовала, как пот начал пробиваться на висках.

— Вас поймали, фрау Фридманн, и поймали с поличным. У нас есть свидетель, так что давайте опустим всю эту ненужную бюрократию с допросом, судом и сразу подпишем чистосердечное признание? И, конечно же, вам придётся назвать мне имена и адреса тех людей, кто сделал вам ваши бумаги, потому что они так хорошо нарисованы, что их не отличить от моих.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Всё, что описано в этом заявлении — полная ложь.

Он поморщился от моих слов, как будто я заставила его проглотить горькую пилюлю.

— Фрау Фридманн, я вас умоляю. У меня был очень трудный день, и мне не терпится пойти домой. У меня никакого желания нет сидеть здесь с вами всю ночь, вытаскивая из вас это признание, а вы его в конечном счёте подпишите, уж поверьте. — Он потёр рукой лоб, как профессор, который пытается выудить правильный ответ из нерадивого студента, но безуспешно. — У меня здесь ещё куча других бумаг, подтверждающих ваши тесные связи с еврейским сообществом, подписанные офицером СС, который раньше занимался расследованием по данному делу, но которое было опущено по требованию вашего мужа.

Моего мужа! Так он знает, кто мой муж! Может, мне всё-таки разрешат с ним поговорить?

— Вашего мужа, которого вы так подло обманули. — После этих слов я потеряла последнюю крохотную надежду, которая теплилась в груди. Нет, не дадут они мне с ним говорить. Сама должна выпутываться. — Но теперь, когда правда наконец открылась, а она всегда открывается, фрау Фридманн, у вас нет иного выбора. Подпишите признание, и всё скоро закончится.

— Я не могу признаться в чем-то, в чем я не виновата. Я никого не обманывала. Я — чистокровная арийка.

— Что ж, значит, по-хорошему не хотите. Ну ладно, вы свой выбор сделали. — Я заметила, как он сжал челюсть, захлопывая папку. — Вам очень повезло, фрау Фридманн, и знаете почему?

Я продолжала молча смотреть на него, боясь сделать ещё один вдох. Он же не собирается меня пытать? Я же жена офицера, это же противозаконно!

— Самый лучший следователь в Германии нанёс нам сегодня визит, а с ним ещё никто, ни один человек, в молчанку дольше двадцати минут не играл. Лично я бы предпочёл смертную казнь его допросу, если вы понимаете, о чем я. — Он пристально следил за моей реакцией. Не знаю, был ли это психологический трюк, чтобы заставить меня говорить, или же он действительно говорил правду. Как бы то ни было, я из себя ни слова выдавить не могла. — Мне посчастливилось понаблюдать за его «работой» с одним из подозреваемых и, сказать вам по правде, у меня волосы дыбом чуть не встали, а я многое в жизни повидал.

Я только сильнее стиснула зубы, чтобы они перестали стучать. Сердце у меня колотилось так сильно, что вот-вот готово было выпрыгнуть из груди. Тем временем гестаповец вынул ручку и пододвинул ко мне лист бумаги.

— Последний шанс, фрау Фридманн. Вы всё же жена офицера, и мне вас жаль. Вы же женщина, ну на что вы надеетесь? Вы же и пяти минут не протянете при интенсивном допросе, пожалейте себя. Результат всё равно будет один: вас так или иначе отправят в лагерь, только вы можете поехать здоровой или… Выбор ваш.

Я взглянула на бумагу, снова на него и… покачала головой. Он поджал губы и пожал плечами.

— Ну что ж, я попытался вам помочь, фрау Фридманн. Дело ваше.

Он подобрал папку со стола, постучал в дверь, чтобы охранники открыли её снаружи, и вышел, ни разу больше на меня не глянув. Я осталась одна и лишенная всякой надежды.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как он ушёл, но чем дольше я там сидела, тем более страшные картины вставали у меня перед глазами о том, что в гестапо делают с заключёнными на «интенсивных допросах» — пытках, если называть вещи своими именами. Я уже начала задыхаться от страха в этой тесной камере, но когда услышала приглушённые крики, доносящиеся из-за двери, я не выдержала и расплакалась. Я так хотела пойти домой, домой к маме и папе, к моей собаке, к заботливым рукам мужа. Только вот я сама всё это разрушила, и теперь меня точно убьют.

Время тянулось неспешно, что само по себе в этом месте было пыткой. Я чувствовала себя ужасно вымотанной; слёзы уже давно высохли и дыхание снова пришло в норму. Они что, забыли про меня? Мне уже и дела не было, слишком устала я подпрыгивать на стуле от каждого шороха за дверью и просто замерла неподвижно, всё ещё обхватив себя обеими руками, испытывая почти животную тоску и отчаяние. Крики за дверью тоже давно стихли, и я начала надеяться, что может все ушли на ночь домой. Только эта надежда в секунду испарилась, как только я услышала голоса за дверью и звук отпираемого замка.

Весь страх не только сразу же вернулся, но и утроился. Я с ужасом смотрела на дверь, ожидая увидеть моего следователя, и скорее всего мучителя по совместительству, в любой момент, и одна только мысль о том, что он начнёт со мной делать, бросила меня в холодный пот. Я не могла больше сдерживать дрожь, и смотрела на дверь не мигая, стиснув пальцами предплечья до боли, всё ещё обнимая себя, как последнее средство защиты.

Дверь распахнулась и первым вошёл гестаповец, который меня и допрашивал. За ним последовал ещё один, и как только он вошёл в камеру, она будто ещё сильнее сжалась в размерах. Я сразу же его узнала. Группенфюрер СС доктор Кальтенбруннер. Он взглянул на меня со смесью удивления и озабоченности, но ничего не сказал.

— Герр группенфюрер, вы видели её файл, там все доказательства налицо, но она по-прежнему упрямится. Я предложил ей возможность подписать чистосердечное признание, но она отказалась. Так что… Делайте, что считаете нужным.

Доктор Кальтенбруннер медленно кивнул, взял папку из рук гестаповца и бросил её на стол.

— Вы можете быть свободны, Кунц.

— Но я думал, что вы хотели, чтобы я присутствовал при допросах, чтобы в дальнейшем я мог применить предложенные…

— Я сказал. Вы можете быть свободны.

Резкий и явно недовольный голос доктора Кальтенбруннера заставил Кунца нервно сглотнуть, после чего он почтительно склонил голову и быстрым шагом покинул камеру, закрыв за собой дверь. Не думала, что мне когда-либо могла прийти в голову такая мысль, но я бы предпочла, чтобы он лучше остался. В это время «самый лучший следователь Германии» достал свой портсигар, зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Признаюсь, я не ожидал, что мы так скоро встретимся, фрау Фридманн.

Он произнёс это таким спокойным тоном, будто мы встретились на светском приёме, а не в допросной камере. А я уже даже дышать боялась, превратившись в комок натянутых до предела нервов, слишком напуганная, чтобы хотя бы моргнуть. Я с ужасом ждала, что он будет делать дальше.

— Почему вы дрожите? Вам холодно, или вы боитесь?

— И то, и другое, — едва прошептала я после паузы.

Он отложил сигарету, неспешно отцепил свой эсэсовский кинжал и положил его на стол. Затем он снял кобуру с пистолетом, которые последовали за кинжалом. Когда он начал расстёгивать свой китель, я изо всех сил вжалась в стул, как будто это меня бы спасло. Он двинулся за спинку моего стула, и я зажмурила глаза как только могла, вжав голову в плечи в ожидании удара или ещё чего хуже. Вдруг что-то тяжёлое упало мне на плечи, и я почувствовала себя окутанной теплом и запахом сигарет и одеколона. Я открыла глаза: он набросил на меня свой черный китель. Я ничего не поняла.

Доктор Кальтенбруннер тем временем уселся на стол всего в каких-то сантиметрах от меня и ободряюще мне улыбнулся.

— Так-то лучше, верно? Здесь бывает ужасно холодно.

— Спасибо, — прошептала я, всё ещё не находя своего голоса. Немного успокоенная его пока не агрессивным поведением, я с благодарностью завернулась в его китель, такой огромный на мне, что он закрыл меня всю, как одеяло. Вблизи сам австриец казался ещё выше и мощнее, чем при нашей первой встрече.

— Так что там за история с еврейской звездой?

Я набрала полную грудь воздуха и начала свой рассказ.

— Прежде всего, я не еврейка. Я арийка. А во-вторых, у меня никогда и не было никакой Звезды Давида, и соответственно, я никак не могла её носить на себе. Да и будь я и вправду еврейкой, это было бы безумием — носить что-то подобное, вы не считаете?

Он слегка склонил голову на одну сторону.

— Забавно. Я то же самое сказал Кунцу. Кто в здравом уме, особенно если они скрывают своё происхождение, стал бы выставлять свой религиозный символ на всеобщее обозрение? Но всё же, зачем этой девушке, как там было её имя, устраивать весь переполох? Ложные показания могут её привести к тюрьме.

— Она действительно сорвала с меня цепочку, — осторожно начала я. — Но это была цепочка, подаренная мне моим мужем, много лет назад. Ранее этим утром наша прима-балерина Гизела объявила, что ждёт ребёнка и попросила нашего хореографа фрау Марту сделать меня её заменой на время её отсутствия. Гретхен, она немного старше меня, да и в труппе она дольше, вот она всегда и считала, что я занимаю место, которое должно быть её по праву. Но в этот раз она ни на шутку разозлилась и набросилась на меня в туалете. Она начала кричать на меня и всячески меня провоцировать; я же не хотела идти на конфликт и попыталась уйти, но когда я проходила мимо неё, она сорвала мою цепочку. Я оттолкнула её, и она ударилась головой о зеркало, а я в это время вырвала у неё свой кулон и убежала, боясь, что она снова на меня нападёт. Я слышала, что она кричала что-то про евреев за моей спиной, но не знаю, что именно она говорила.

— Могу ли я увидеть эту цепочку?

Я хорошенько всё продумала дома, и сейчас была более чем рада, что подготовилась. Я опустила руку в карман и вынула тонкую золотую цепочку с маленьким кулоном в виде пуантов.

— Я как раз пыталась её починить, когда за мной пришли.

Я протянула открытую ладонь с кулоном доктору Кальтенбруннеру, и он аккуратно взял его у меня. Я заметила, что у него были очень аристократичные руки, хоть и ужасно огромные по сравнению с моими. Мне очень хотелось верить, что он никого не мучал этими руками.

— Эта вещица похожа на что угодно, но не на звезду Давида, а я их много повидал в своей жизни. — Он ухмыльнулся. Я застенчиво улыбнулась в ответ. — Дайте я ещё раз все проясню: эта девушка из зависти к вашей новой позиции нападает на вас и, желая избавиться от соперницы, вызывает гестапо, обвинив вас в сокрытии вашего якобы еврейского происхождения?

Даже я бы лучше не сказала. Однако, я всё ещё должна была быть крайне осторожна с каждым произнесённым словом, стараясь убедить моего следователя в своей невиновности как только могла.

— Герр группенфюрер, я никак не могла подделать мои документы. Они были тщательно проверены офисом самого рейхсфюрера СС, а те люди уж точно отличили бы подделки от оригиналов. Я попыталась объяснить это тому господину, что был здесь до вас, но он и слушать меня не захотел.

— Я с вами абсолютно согласен. Вы не можете быть еврейкой. — Он слегка приподнял мой подбородок и принялся пристально разглядывать моё лицо. Я замерла на секунду. — У вас самые правильные нордические черты, какие я только видел.

Доктор Кальтенбруннер пропустил одну из моих прядей сквозь пальцы, внимательно её рассмотрев и затем так же деликатно заправил волосы мне за ухо. Я не шевелилась; он мог трогать меня сколько хотел, главное, чтобы не бил.

— Вы даже натуральная блондинка. Евреи так не выглядят. — Он зажег новую сигарету и вдруг спросил меня после паузы: — А что там, кстати, была за история с вашим еврейским ухажёром?

— С еврейским ухажёром? — Тут мне даже не пришлось притворяться. Я искренне не знала, о чем речь. — У меня никогда не было никакого еврейского ухажёра. Мой первый настоящий ухажёр стал моим мужем.

Группенфюрер Кальтенбруннер только кивнул несколько раз и начал перебирать документы в моей папке. Наконец он выудил одну из бумаг.

— Вот оно. Адам Крамер. Кто это такой будет?

— Ах, Адам! — Если у меня ещё оставались какие-то сомнения по поводу того, кто был тот таинственный офицер СС, набравший на меня целый файл доносов, то теперь я точно знала его имя: Ульрих Райнхарт. — Нет, герр группенфюрер, Адам был всего лишь моим соседом, который танцевал в одной труппе со мной. Он провожал меня вечерами, чтобы никто меня не побеспокоил, и только. Мы никогда не встречались. И все остальные доносы в этом файле, как и этот, написаны человеком, у которого против меня личная вендетта.

— Дайте угадаю, он танцевал с вами в одной труппе, и вы украли его место? — Доктор Кальтенбруннер не сдержал лукавой ухмылки. Я тоже заулыбалась.

— Нет, герр группенфюрер. Тот человек, он… преследовал меня какое-то время, скажем так.

— Преследовал?

— Ну, вы должны понимать, о чем я. А когда я наконец сказала ему, чтобы оставил меня в покое, он… не очень хорошо это воспринял.

— Что он сделал?

— Чуть мне шею не свернул.

Доктор Кальтенбруннер расхохотался.

— Чуть шею не свернул? А говорят, что у меня проблемы с самообладанием.

Я улыбнулась и слегка пожала плечами.

— Да, этот господин Кунц тоже на это намекнул.

— Что он вам про меня наговорил?

— Сказал, что лучше мне подписать признание, а не то придётся иметь дело с самым страшным следователем в Германии, который самых бесстрашных людей может разговорить меньше чем за двадцать минут.

— О, Господи! — Доктор Кальтенбруннер снова рассмеялся, закрыв глаза рукой. — Он что, и правда вам такое сказал? Бедняжка, не удивительно, что вы были так напуганы, когда я сюда вошёл. Позвольте мне извиниться за этого идиота, он не блещет интеллектом, как вы уже, наверное, догадались.

Он затушил сигарету о стол и положил руку мне на плечо.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, герр группенфюрер.

— Вы больше не дрожите.

— Нет, герр группенфюрер. Спасибо вам за ваш китель.

— Рад был вам помочь, фрау Фридманн. — Он смотрел на меня какое-то время, а затем вдруг спросил, — Вы же меня не боитесь?

Я замешкалась на секунду, не зная что ответить, но затем быстро собралась и улыбнулась.

— Нет, герр группенфюрер. Вы были очень добры ко мне. Спасибо, что выслушали мою сторону.

Он кивнул и взял папку со стола.

— В таком случае, нам остаётся только одно: сжечь всю эту чушь и забыть, что она когда-либо существовала. Вы согласны?

Я ушам поверить не могла. Он действительно собирался меня отпустить?

— Это значит… Что я свободна?

— Абсолютно свободны, фрау Фридманн. И поверьте мне, я бы хотел, чтобы мы встретились при каких угодно обстоятельствах, кроме этих.

— Я тоже, герр группенфюрер.

— Вот и прекрасно. Идём, я подвезу вас домой. Ваш муж должно быть места себе от беспокойства не находит.

— Я не хочу отнимать ваше время, герр группенфюрер…

Он отмахнулся от моих возражений и постучал в дверь.

— Это меньшее, что я могу для вас сделать после того, что вам устроили эти недоумки. Прошу вас.

Я проследовала за доктором Кальтенбруннером обратно наверх, всё ещё не в силах поверить, что человек, которого я так безумно боялась вначале, только что спас мне жизнь.

Глава 12

— Он тебя отпустил? Поверить не могу, что он так просто взял и отпустил тебя.

Было три утра, и я сидела у камина, сжимая в руке бокал коньяка. Генрих, со спутанными волосами и так и не переодевшийся в домашнее, сидел рядом со мной прямо на полу и гладил мне спину. Прошло всего пятнадцать минут с тех пор, как я переступила порог дома, и он бросился ко мне из гостиной, где ждал меня всё это время, спрашивая, что случилось и покрывая моё лицо поцелуями. Я была слишком измученной, чтобы протестовать, да и слишком была рада его видеть.

— Почему это тебя так удивляет? Я ему всё очень обстоятельно объяснила, и он принял мою сторону вместо стороны Гретхен. По крайней мере, с ним куда приятнее иметь дело, чем с тем другим, Кунцем.

— Приятнее иметь дело? Аннализа, ты явно не знаешь, о ком ты говоришь. Кальтенбруннер — самый настоящий садист, который находит какое-то извращённое удовольствие в изобретении новых способов заставить людей говорить. Я не хотел тебе говорить, когда мы только встретили его, но это именно за его хладнокровную жестокость Гиммлер назначил его лидером австрийских СС. А ты называешь его «приятным?»

— Меня бы он в любом случае пытать не стал. Я же женщина.

— Женщина? — Генрих покачал головой. — Это ещё хуже. Ты и понятия не имеешь, что он вытворяет с женщинами. Он известный антисемит, так что евреек он сам не трогает — брезгует, но вот с остальными не прочь поразвлечься, прежде чем отправить их на эшафот. А если девушка всё-таки еврейка, он бросает её как кость своим приятелям-эсэсовцам, и они…

— Генрих, я не хочу об этом слышать! — прервала я его, прежде чем он сказал что-то ещё более омерзительное. И всё же, мне до сих пор было трудно поверить, что группенфюрер Кальтенбруннер был способен на что-то подобное. В конце концов, из всего гестапо он был единственным, кто обращался со мной как джентльмен, пусть и непонятно почему.

— Прости. Не стоило мне этого говорить. Ты, должно быть, до сих пор ужасно напугана.

Я отпила ещё немного янтарной жидкости, которая обжигала мне грудь, но хотя бы успокаивала нервы. Сейчас я уже ничего не чувствовала, просто усталость и пустоту.

— Это всё моя вина, Генрих. Я чуть себя и всю мою семью не погубила из-за такой непростительной глупости. Что я только думала? Сейчас не время гордиться своими корнями. Это далеко не шутки, как я раньше ошибочно полагала, это всё очень, очень серьёзно. Я и твою судьбу под угрозу поставила. Что бы они с тобой сделали?

Генрих безразлично пожал плечами.

— Ничего, скорее всего. Если бы я им сказал, что ничего о тебе не знал.

— Жалеешь, что женился на мне?

— Ну конечно же, нет. Я люблю тебя.

— И я тебя, Генрих. Прости, что была такой наивной дурой. Обещаю, этого больше не повторится. Ты был прав, прав абсолютно во всём, когда ты пытался мне это втолковать там, на чердаке. Пожалуйста, избавься от всех тех коробок, вместе с моей цепочкой. Не хочу никакого напоминания о том, кто я такая.

— Не говори так, — тихо отозвался он после какого-то времени.

— Нет, всё кончено. Сегодня я впервые осознала, насколько хрупко моё положение. Не знаю уж, почему доктор Кальтенбруннер решил встать на мою сторону, но если я снова оступлюсь, второго такого шанса мне не выпадет. Так что я стану самой образцовой женой офицера, на парады начну с тобой ходить, свастику на руку надену, если потребуется, и друзей всех твоих буду приветствовать поднятием правой руки. Не бойся, не будет больше никаких скандалов и никакой ущемлённой национальной гордости с моей стороны. Я сдаюсь. Вы, нацисты, победили.

Я видела, как он безотрывно смотрел на огонь, кусая губы, будто решая что-то для себя. Наконец он взял бокал из моих рук, залпом выпил содержимое и твёрдо заявил:

— Никакой я не нацист.

Я снова подняла на него глаза, но он так и продолжал смотреть прямо перед собой, хмурясь.

— Как же так? Сколько лет ты уже состоишь в партии? Десять? Ничего страшного, я на тебя за это не сержусь…

Он снова покачал головой с упрямым выражением на лице.

— Я не нацист, — повторил он. — Это всё показное, как и моя должность в СД. Я презираю их всех и всё то, что они делают, и скорее умру, но не позволю своей жене всю жизнь чувствовать себя загнанной в угол жертвой.

Генрих повернулся ко мне; почему-то он казался рассерженным.

— Никогда не смей стыдиться того, кем ты являешься, Аннализа. И не смей дать им так легко тебя победить.

— Я не понимаю, что ты такое говоришь. Что ты имеешь в виду, что это всё показное?

— То и имею. Я вот уже почти четыре года работаю на американскую секретную службу. Я — двойной агент.

Какое-то время я смотрела на него с открытым ртом, стараясь переварить услышанное. Я попыталась сформировать какие-то вопросы в уме, но так и не смогла ничего сказать вслух. Генрих в конце концов заговорил сам.

— Когда я впервые вступил в партию, всё было совсем иначе. Они казались единственными, кто обладал достаточной смелостью и настойчивостью, кто мог помочь стране восстать из руин после той страшной войны. У людей ничего не было: ни денег, ни еды, ни надежды. И тут появляется Адольф Гитлер и обещает поднять великую германскую нацию с колен. Он был единственным, кто не боялся плыть против течения, кто в открытую говорил, что демократический режим ничего ровным счётом для народа не делает, и был прав. Но он не просто бросался красивыми словами, он предлагал решения, планы, которые в то время работали. Он пообещал людям еду и работу, но что более важно, он постоянно напоминал нации о её гордости, о её происхождении и предназначении, о том, что она была главенствующей надо всеми другими. Ты должна понимать, после долгих лет, в течение которых нас постоянно мешали с грязью, и солдатам, и обычным людям приятно было слышать, что они принадлежат к старейшей, арийской расе, которой суждено править миром. Сама идея Третьего рейха стала мечтой, ради которой они готовы были сражаться и погибнуть. И я был одним из них.

Я поймала себя на том, что задерживала дыхание, слушая рассказ мужа. Он говорил тихо, будто сам с собой; я догадалась, что он впервые кому бы то ни было это рассказывал и, боясь прервать его, сидела абсолютно неподвижно.

— А потом был Нюрнберг. К тому времени я уже поклялся в верности моему фюреру и верил ему безоговорочно. Я чуть ли не идеализировал его, да как и все мы тогда, когда стояли перед ним на параде плечом к плечу. Мы были лучшими из лучших, говорил он нам. Будущие правители мира. Я тогда ещё не знал, к чему он всё это вёл. А потом он объявил Нюрнбергские расовые законы.

Он посмотрел на бокал в своей руке.

— Мы должны были зачистить нацию изнутри, это был новый курс партии в тридцать пятом. Сначала мы создадим чистейшее арийское общество, а затем весь мир заставим пасть перед нами на колени. Впервые в жизни я поставил под сомнение слова моего фюрера. Я думал, что мы только хотели разорвать цепи, наложенные на нас англичанами и французами, а не выгнать половину наших соотечественников из страны. Да, они были евреями, но какое это имело значение, если каждый из них любил Германию так же сильно, как и мы, арийцы? Они жили здесь на протяжении нескольких поколений, они говорили на одном с нами языке, они даже сражались в войну вместе с нами! А мы должны были от них избавиться просто потому, что фюрер не хотел, чтобы они «грязнили» нашу чистую арийскую кровь? Мне так, например, не казалось.

Он сидел молча в течение минуты, глядя на огонь. Я невольно задумалась, о чем он размышлял; вспоминал ли того старого, полного надежд Генриха, который ещё не видел зла, скрытого за благородными целями своего фюрера. Я осторожно положила руку поверх его, приглашая его продолжить свой рассказ.

— После тридцать пятого всё изменилось. Он уже в открытую говорил о свободной от евреев Германии и о том, как мы должны были к этому прийти. Сразу же начались гонения, сегрегация, первые депортации… расстрелы. И мы, СС, должны были возглавить новый курс.

Генрих встал и пошёл к бару, чтобы налить себе ещё коньяку. Должно быть, не легко ему было всё это вспоминать без алкоголя.

— А знаешь, как я получил своё первое большое повышение? Пришёл приказ о ликвидации нежелательных эмигрантов на немецкой границе. Видишь ли, как вышло: фюрер их выслал, а польское правительство отказало им во въезде, и так они и оказались меж двух границ, в безвыходном положении. Они попросили местных фермеров дать им немного еды или хотя бы воды для детей, но фермеры испугались их наплыва и начали жаловаться местной администрации о всё большем и большем количестве прибывающих евреев. Они боялись, что те начнут воровать их урожай.

Генрих покачал головой и осушил свой бокал в несколько глотков.

— И вот, мой командир приказал мне взять человек двадцать и… взять ситуацию под контроль. Я спросил более чётких инструкций, на что он сказал, «Просто сделай так, чтобы завтра там никаких евреев не осталось. И сделай это так, чтобы фермеров не пугать». Когда я прибыл туда с моей группой, у нас не более полудня ушло, чтобы успешно согнать их всех в одном месте. Они с радостью за нами последовали, думая, что мы прибыли, чтобы помочь им с их ситуацией. В каком-то смысле они были правы.

Я заметила, как Генрих стиснул зубы, разглядывая что-то в тёмном небе за окном. А я уже боялась, что он скажет дальше.

— У меня был приказ ликвидировать их вдали от глаз фермеров. Единственное, как я мог это сделать, это отвести их всех в ближайший лес и там расстрелять. Но тогда нужно было бы избавляться от трупов, а их там было больше сотни человек. Когда я приказал нескольким евреям вырыть канаву, они все сразу же поняли, что эта канава и станет их могилой. Но знаешь, что меня больше всего поразило? Они не начали рыдать и молить сохранить им жизнь, нет. Просто стояли молча и смотрели на нас. На меня. Мужчины, молодые и старые. Женщины — их жёны, сёстры и матери. Их дети. Беременная девушка со своим мужем и маленьким ребёнком на руках. И никто ни слова не вымолвил. Ни единого слова.

Я хотела подойти к нему и обнять, утешить, как можно, но не осмелилась прервать его исповедь. Я знала, что ему нужно было пережить это всё заново, самому, и лишние прикосновения показались сразу совершенно неуместными и даже пошлыми.

— Когда канава была достаточно глубока, я велел им выбросить лопаты наружу, а самим остаться внизу. Затем я взял десятерых солдат, построил их у канавы и отдал приказ расстрелять евреев, что стояли в ней. Знаешь, что произошло? Они не смогли этого сделать. Они были ещё совсем молодыми ребятами и никогда в жизни ни во что другое, кроме как в мишень на сборах, не стреляли. И вот они стояли у этой канавы с пистолетами в дрожащих руках и смотрели с беспомощным видом то на меня, то на евреев внизу. На секунду у меня промелькнула мысль, а может, отпустить их всех и сказать, чтобы попытались бежать через польскую границу, как можно дальше отсюда, потому что никто бы и не узнал. Но я поклялся в верности моему фюреру. «Моя честь — это верность», таков был наш девиз. Я был солдатом, и у меня был приказ.

Генрих снова наполнил свой бокал и снова осушил его, только вот алкоголь, похоже, не имел на него никакого эффекта.

— Я должен был подать моим солдатам пример. Я был их командиром, и они равнялись на меня. Я стал кричать на них, говоря, какие они после этого были солдаты СС, если не могли расстрелять несколько евреев? Разве их клятва совсем ничего для них не значит? Что бы на это сказал фюрер? Что они были за будущие правители мира, если у них духу не хватало спустить курок?.. Знаешь, я больше на себя кричал, чем на них, пытался заставить себя разозлиться. А затем я вынул свой пистолет, подошёл к канаве и выстрелил первому человеку в голову. «Что, это было так трудно?!» Кричал я в лица моих солдат. Я застрелил второго еврея. «Ну? Трудно или нет?!» Третьего. Четвёртого. Пятого. «Закончите работу», сказал я солдатам. «А откажетесь стрелять, я вас всех положу в эту чёртову канаву, потому что вы ничем не лучше лежащих в ней мертвых жидов!» Они расстреляли оставшихся пятерых человек и начали приводить новых. Я велел им выстроить евреев у самого края, по десять, чтобы на каждого из солдат приходилось по одному.

После минуты гнетущей тишины, Генрих вдруг повернулся и взглянул на меня.

— Знаешь, что было самым страшным? Дети.

Я покачала головой, молча умоляя его не говорить больше ни слова.

— Матери не хотели их отпускать. Они не плакали, не просили нас пощадить их детей, нет. Просто не спускали детей с рук, и всё тут. Мне пришлось приказать солдатам взять ружья и расстреливать их вместе, чтобы пуля одновременно убила и мать, и ребёнка. Всего через пятнадцать минут всё закончилось. А ещё через пару часов ничего не осталось от сотни людей, что мы туда привели, только свежая земля поверх засыпанной канавы и лёгкий запах пороха в воздухе. На следующей неделе меняповысили до оберштурмфюрера. Я расстрелял сотню невинных людей, а меня за это хвалили, представляешь? Сразу после я подал прошение о переводе в СД. Сказал своему командиру, что лучше пригожусь своей стране в качестве агента разведки, что мне было интересно собирать информацию, вербовать людей, распространять дезинформацию… Всё, что угодно, только бы не пережить подобного второй раз. После того дня я с вооружёнными СС дела не хотел иметь. Знаешь, я до сих пор иногда вижу их лица по ночам. Они просто стоят и смотрят на меня, и ничего не говорят.

— Мне жаль, Генрих. — Погружённый в свои воспоминания, я не уверена, что он меня услышал.

— Меня перевели на службу в Париж пару недель спустя после ориентации, и там я наконец-то мог снова дышать свободно. Я больше не носил формы; я был обычным немецким клерком, живущим в прекрасных апартаментах со своей женой и работающим в посольстве — по крайней мере, согласно моей легенде. Там было так спокойно, так… не знаю даже, беззаботно, что ли. Только я всё сильнее чувствовал контраст со своей страной каждый раз, как ездил делать доклады в главный офис. Хватка партии всё больше крепчала на шее нации, и я понял, что это была уже совсем не та партия, частью которой я когда-то хотел быть. Благодаря своим новым установленным контактам, я с лёгкостью вышел на человека, работающего на американцев, и попросил его ввести меня в контакт с его начальством. Они сначала отнеслись ко мне с большим подозрением и почти весь первый год тщательнейшим образом за мной наблюдали, думая, что это немцы меня и подослали. Но, как только мой «испытательный срок» окончился, и они начали мне понемногу доверять, наши отношения заметно улучшились. Вот только моя жена, когда я ей всё рассказал, решила, что это была наиглупейшая и самая опасная ошибка, какую я только мог совершить. Это же государственная измена, понимаешь? А у нас в Германии только ввели приказ о «кровной вине», вот она и испугалась, что как только раскроют меня, и её повесят заодно. Наставила на меня пистолет и начала кричать, чтобы я шёл раскрываться и солгать, что она была ни сном, ни духом. Я попытался её утихомирить и подумал, что если тоже наставлю на неё пистолет, она испугается, опустит свой, и мы сможем нормально всё обсудить. А она взяла и выстрелила в меня. До сих пор не знаю, как она промахнулась с десяти шагов… А я вот тоже выстрелил, сам того не желая, рука сама курок спустила, рефлекторно, понимаешь? Ну и… Она умерла сразу же.

— Так вот, что на самом деле произошло…

— Да.

— А разве ты себя под удар не ставишь, мне об этом рассказывая?

— Ты же мне рассказала, что ты еврейка, не побоялась себя под удар поставить.

— А я знала, что могу тебе доверять.

— Вот и я тебе доверился. Только это первый и последний раз, когда мы об этом говорим. Если я тебе все детали о своей работе начну рассказывать или, не дай Бог, кто-нибудь по какой-либо причине начнёт тебя допрашивать, убьют обоих. Единственное, почему я тебе всё это рассказал, так это потому, что мне невыносима мысль о том, что моя собственная жена меня всю жизнь будет ненавидеть за то, чем я не являюсь. Хотел, чтобы ты знала, что я на твоей стороне.

Всё вдруг встало на свои места: то, с какой лёгкостью он принял новости о моём происхождении, то, как помог доктору Крамеру и даже когда согласился пожениться согласно иудейской традиции. Он действительно не был нацистом. Он был против них всех. Но вот ещё одна, последняя вещь по-прежнему не давала мне покоя.

— А что произошло с той семьёй, что жила раньше в нашем доме?

— Они все живы и здоровы, и живут в Англии.

— Откуда ты знаешь?

— Это часть работы, что я проделываю с американцами, и иногда британцами. Мы пытаемся помочь как можно большему количеству людей избежать депортации на восток и лагерей. Я для этого-то и принял пост здесь, в головном офисе СД в Берлине. У меня свободный доступ ко всем спискам, документам, штампам, печатям, ко всему. Рискованно, конечно, но почему бы не проштамповать пару паспортов во время обеденного перерыва, когда никто не видит? И вот ещё одна семья может свободно пересечь границу. Я знаю, это всего лишь капля в море, но всё же что-то.

— Это вовсе не капля в море, Генрих! Ты спасаешь человеческие жизни! Может, это и всего лишь одна семья, но подумай об этом, они же живы! Для них — это всё.

Я выразить не могла, как я гордилась своим мужем, стоявшем с опущенной головой у окна и извиняющимся за то, что он мог сделать так мало. Я безумно гордилась, что вышла за него. Я подошла к нему, обняла и сказала:

— Ты и представить не можешь, как много значат для меня твои слова. Я люблю тебя ещё сильнее, если это только возможно!

Генрих обнял меня в ответ и погладил мои волосы.

— Не надо считать меня хорошим. По большей части мне всё ещё приходится притворяться рьяным нацистом и выполнять ту грязную работу, что они от меня ожидают. Я спасаю десять человек и посылаю двести на смерть одним росчерком пера. Я всё ещё убийца, Аннализа. Не по своей воле, но всё же убийца.

— Нет, это не твоя вина, а Гитлера.

Хоть он и кивнул, я видела по его глазам, что я его не убедила.

— Когда я только начал переговоры с секретной службой Соединённых Штатов, они спросили меня, почему, если я так не люблю партию, мне из неё просто-напросто не выйти? «Да вы же не понимаете», ответил я им, «это же не работа, которую можно вот так взять и бросить. Я в разведке и под присягой, а наши командиры всепрощением не отличаются. Только почуют измену, я и не говорю об открытом отречении, разговор короткий». «Выбор есть всегда», ответили они мне. Но нет у нас больше выбора, не при этом режиме.

— Генрих, я хочу тебе помочь.

— Помочь с чем?

— С твоей контрразведкой. Я могу быть твоим связным. Могу паспорта приносить. Я знаю очень много евреев, которые теперь живут в гетто, которым бы очень пригодилась наша помощь…

Он тут же прервал меня строгим голосом, каким обычно отдавал приказы своим подчинённым:

— Нет. Никогда. И думать забудь.

— Но почему нет? Я могу быть очень полезной, почему тебе не дать мне хотя бы попытаться?

— Ты никакого участия в этом принимать не будешь, и конец разговору. Я никогда не позволю тебе ставить свою жизнь под угрозу.

— Но ты же свою жизнь ставишь под угрозу, и каждый день, разве нет? Так чем я так сильно от тебя отличаюсь?

— Ты — женщина и моя жена. Я никогда тебе подобного не позволю.

— А ты — мой муж, и что из этого? Ты не думаешь, как я теперь буду переживать каждый день, провожая тебя на работу? Я тоже не хочу, чтобы ты рисковал своей жизнью, но в то же время я понимаю, почему ты это делаешь и никогда не попыталась бы тебя отговорить. Так почему тебе так сложно понять, как мне важно сделать что-то, хоть самую малость, чтобы помочь кому-то из моих людей? Почему ты лишаешь меня такой возможности? Только из-за эгоистичного желания знать, что я дома в безопасности и мне ничего не грозит, когда чью-то жену на улице в открытую расстреливают? Ты об этом не подумал?

Генрих смотрел на меня молча какое-то время, а затем наконец произнёс:

— Ты только что вернулась из гестаповской тюрьмы. Тебе посчастливилось выйти оттуда живой. Ты что, не понимаешь, что снова можешь туда попасть?

Я покачала головой.

— Дело уже не во мне, Генрих. Ты мне только что показал, что я могу сделать что-то важное. У меня наконец-то появилась цель в жизни, и я только за это буду всегда тебе безмерно благодарна. Прошу тебя, позволь мне помочь.

— Ну хорошо. — Он всё же сдался после очередной затянувшейся паузы. — Естественно, никаких серьёзных заданий я тебе поручать не буду, может, будешь передавать какие-нибудь сообщения кому-то из моих связных, они будут зашифрованы и ты всё равно ничего не поймёшь. Но ты должна запомнить раз и навсегда, что это война умов, а не игрушки. Ты должна будешь делать всё в точности, как я тебе скажу и вопросов не задавать. Всё как в армии, понятно? Здесь достаточно раз оступиться, и весь карточный домик рухнет прямиком на нас. Ты поняла?

— Так точно, герр штандартенфюрер!

Генрих только закатил глаза и пошёл в ванную умыться. Я же, совсем без сил, но со счастливой улыбкой на лице, забралась на кровать прямо в платье поверх покрывал и уснула, как только моя голова коснулась подушки.

Глава 13

Берлин, апрель 1939

Началась война. Война без единого выстрела. Война, объявленная рейхом всему остальному миру. Самым страшным было то, что мир, похоже, не собирался за себя стоять и вместо этого решил проглотить гордость и принять все требования фюрера во избежание возможного кровопролития. Наши армии двигались всё дальше и дальше на восток, заняв территорию Богемии, Моравии и Чехословакии. Все уже тогда знали, что Польша будет следующей.

Я осмотрела себя в зеркало в последний раз перед выходом на улицу. Я должна была убедиться, что я выглядела безупречно, и не просто безупречно, но сногсшибательно. На всякий случай я наложила ещё один слой красной помады, брызнула ещё духов на воротник и, ещё раз критически окинув взглядом своё отражение, вышла из дома. Погода была просто превосходная, не слишком жаркая и не слишком прохладная, поэтому моё пальто с пышным лисьим воротником смотрелось более чем уместно. А пальто это и было самой важной составляющей моего гардероба в тот день.

Наслаждаясь прекрасным днём, я дошла до ближайшей автобусной остановки, не слишком быстро и не слишком медленно, а как самая обычная домохозяйка с кучей свободного времени на руках. А я должна была выглядеть как можно более обычно, чтобы не вызвать ничьего подозрения. Когда автобус наконец прибыл, я улыбнулась офицеру, который помог мне подняться на подножку и села у окна, больше ни на кого не глядя. К тому времени я уже знала свою роль наизусть: ни с кем не заговаривай без надобности, старайся ни на кого не смотреть, но и не прячь глаза, если кто-то хочет с тобой заговорить. Будь вежливой, но в то же время холодной и отстранённой.

Я сошла на нужной остановке и прогулочным шагом направилась к рынку. Кивая на приветствия торговцев, я направилась прямиком к мясной секции. Мясник тут же меня узнал и расплылся в своей обычной, почти совсем беззубой улыбке.

— Доброе утро, фрау! Приятно снова вас видеть! Вам как обычно?

— Доброе утро, Клаус. Да, как обычно, пожалуйста. В прошлый раз я купила слишком много, и половина испортилась. Я лучше буду заходить почаще, но зато мясо всегда будет свежим.

Я улыбнулась мяснику, который был чуть ли не больше коровы, что висела у него за спиной. С недавних пор я стала его постоянным клиентом, и хоть я и покупала в основном требуху, хрящи и кости, я всегда оставляла ему очень приличные чаевые, а потому он был более чем рад обслуживать меня, не задавая лишних вопросов.

Закончив с лёгкой частью, мне нужно было выполнить основную и самую главную часть плана, а вот это уже было куда более рискованно. Я направилась обратно к выходу, но на этот раз держалась ближе к домам слева от меня. Быстро оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, я незаметно свернула в узкий переулок между двумя домами и проследовала во внутренний двор, оттуда перешла на тротуар и затем оказалась рядом с уже хорошо знакомым домом. Дверь открылась почти сразу после того, как я постучала — он знал, что я всегда приходила в одно и то же время.

— Доброе утро. Меня послала жена Отто; она говорит, что вы продаёте бельгийское кружево.

Это была кодовая фраза на сегодня. Каждый раз, как я шла сюда, фраза менялась и мне приходилось каждый раз заучивать её наизусть. Если бы хотя бы один предлог оказался не на месте, сделке не бывать. Хозяин дома кивнул и ответил своей кодовой фразой:

— Доброе утро, фрау. К сожалению, бельгийское закончилось, но моя жена сама плетёт кружево, которое ничем не отличается от бельгийского. Не желаете взглянуть?

Услышав, как он повторил всё слово в слово как и должен был, я также кивнула и прошла вслед за ним внутрь дома, после чего он запер за мной дверь.

— Идёмте. — Он мог бы и не приглашать меня жестом следовать за ним, потому что я уже отлично знала, куда мы шли: через кухню прямиком в подвал, где меня и ждало то, зачем я пришла.

— Их четверо. — Человек, чьего имени я не знала, как и он не знал моего (опять-таки согласно инструкциям Генриха), вынул один из кирпичей из стенки и из образовавшейся ниши вынул четыре паспорта, которые он и протянул мне. — Муж, жена и двое детей.

— Я думала, что будет только двое? — Я быстро сняла пальто и отстегнула подкладку от лисьего воротника. Взяв паспорта из рук мужчины, который как всегда казалось был рад от них избавиться, я аккуратно разложила их внутри, во второй, специально для этого сшитой подкладке.

— Да… Они думали, что детей больше нет. Думали, что солдаты их забрали вместе с остальными. Но вот только дети этих недоумков перехитрили и спрятались под лестницей, ну, там и отсиделись. Так что их теперь снова четыре. Вы уж извините за неудобство.

— Ничего страшного. — Я пристегнула вторую подкладку и разгладила рукой воротник, убеждаясь, что на нём не осталось никаких выступов. — Чем больше, тем лучше. Только в следующий раз сообщите, пожалуйста, заранее: четыре паспорта едва сюда помещаются, могут сбиться и выглядеть подозрительно. Я бы лучше взяла сумку с двойным дном, если бы знала.

— Простите ещё раз, фрау.

— Ничего, не беспокойтесь.

Прежде чем покинуть его дом, я снова оглядела пальто в маленькое зеркало в прихожей. Как только оно прошло мою тщательную инспекцию, я вышла на улицу и направилась обратно к автобусной остановке.

Я почти уже проскользнула в переулок, ведущий к главной улице и остановке, как в этот самый момент двое людей в кожаных пальто — гестапо, как я сразу же догадалась — завернули за угол и шли теперь в моём направлении; в тесноте узенького переулка избежать встречи с ними было просто невозможно. В первую секунду холодная иголка страха пронзила мой мозг: а что, если их кто-то сюда нарочно отправил? Но что бы там ни было, я продолжала идти с высоко поднятой головой и не сбавляя шаг, в глубине души надеясь, что они всего лишь патрулировали улицы.

Так и оказалось, как я поняла всего минуту спустя, но пока вид хорошо одетой женщины в таком, мягко скажем, скромном районе Берлина, им показался немного подозрительным. Они замедлили шаг и вскоре совсем остановились в ожидании того, чтобы я сама с ними поравнялась. Оказавшись на расстоянии пары шагов от них, я очаровательно им улыбнулась (все ещё надеясь, что они пропустят меня не задавая лишних вопросов) и сказала:

— Разрешите пройти, господа офицеры?

Они не пошевелись и снова оглядели меня с головы до ног.

— Доброе утро, фройляйн, — один из них наконец-то улыбнулся в ответ.

— Фрау. Фрау Фридманн.

— Простите, фрау Фридманн. Я бы хотел увидеть ваши документы, если вас не затруднит.

Никто их сюда не подсылал, я всё поняла по одной этой фразе. Нечего бояться.

— Ну конечно, не затруднит, о чем речь? — Я открыла сумку и вынула паспорт и арийский сертификат. Это была уже далеко не первая моя проверка, и я знала, что они частенько этот сертификат требовали. После того, как они закончили тщательную проверку моих бумаг, пока я терпеливо стояла рядом и мурлыкала себе под нос новую популярную песню, один из них поднял на меня глаза.

— Что вы делаете в этом районе, фрау Фридманн? Вы живёте довольно далеко, да и район здесь небезопасный.

У меня уже были готовы ответы на все их возможные вопросы: мы с Генрихом отработали каждый сценарий, какой только могли вообразить, и поэтому я была более чем готова.

— Ох, и не говорите даже! На прошлой неделе у меня тут чуть кошелёк не стянули прямо из сумки, вы представляете? Но что же я могу поделать, это ближайший к нашему дому рынок, где продают требуху и кости. Нам с мужем на свадьбу только что подарили чудесного щенка, овчарку, а он просто обожает требуху! А на рынке рядом с нашим домом её не продают, только хорошие куски мяса. И хоть моему мужу и неплохо платят в СД, мы этого маленького проглота филейной вырезкой кормить не собираемся, хоть убейте меня, но он того не стоит, хоть собака и действительно хороша!

Заранее заготовленный и ещё лучше разыгранный монолог, мастерски приправленный игривым смехом, сразу же изменил всё отношение гестаповцев.

— Да уж, повезло бы собаке, ничего не скажешь! — Рассмеялись они вместе со мной.

Я наигранно закатила глаза и захлопала густо накрашенными ресницами.

— Ему и так жаловаться на жизнь грех! Избалован побольше, чем иной ребёнок! Вы только посмотрите, чья ещё хозяйка жизнью стала бы рисковать, чтобы добыть ему его любимую еду? Вон, вы чуть не арестовали меня из-за этого маленького негодника!

— Ну что вы, фрау Фридманн, мы вовсе и не думали вас арестовывать. — Они уже вовсю извинялись, протягивая мне назад мои документы и даже не проверив содержимое сумки, я уж не говорю про обыск. Похоже, я играю всё увереннее раз от раза, подумала я. — Мы просто выполняем свою работу. Извините, что побеспокоили.

— Нет, нет, даже и не думайте извиняться, господа! — я одарила их ещё более очаровательной улыбкой. — Я всё прекрасно понимаю. Вы, блюстители порядка на наших улицах, вот что делает Германию самой безопасной страной в мире.

После этих слов они заметно выпрямились и с довольным видом салютовали мне, после чего я могла спокойно идти по своим делам. Теперь всё, что мне оставалось, так это доехать до дома и приступить к завершающей стадии нашей маленькой «операции».

Двумя месяцами ранее

Мы ужинали, когда Генрих неожиданно изрёк:

— Нам нужно завести собаку.

Мне сначала показалось, что я его не расслышала.

— Что, любимый?

— Я говорю, нам нужна собака. Это будет отличным поводом для того, чтобы ты могла беспрепятственно ходить в дом к моему связному. Он живёт в бывшем еврейском районе, так что ты можешь себе представить, какая там сейчас разруха после того, как их повывезли оттуда. Но там неподалёку есть рынок, где ты сможешь покупать собаке кости. На нашем рынке их не продают, так что у тебя будет отличный предлог, чтобы туда периодически наведываться. Но только ездить будешь исключительно по утрам; вечером там становится крайне небезопасно. Да и гестапо там постоянно ошиваются… — Генрих кивнул, словно соглашаясь с собственными мыслями. — Да. Нам определённо нужна собака.

Я уже привыкла соглашаться с мужем во всём, что касалось нашей не вполне легальной деятельности. Ему уж точно было лучше знать, с годами опыта за спиной, а потому я просто улыбнулась в ответ.

— Собака так собака, любимый. Какую ты думаешь взять породу?

Он оторвался от тарелки и заговорщически мне подмигнул.

— Немецкую овчарку, естественно. Какая же мы образцовая арийская семья без образцовой арийской собаки?

Я рассмеялась. Вот только оставалось ещё одно «но».

— Не знаю только, справлюсь ли я с овчаркой. Это очень мощная порода, а я очень хрупкая девушка.

— Справишься. Если уж ты с Райнхартом и Кальтенбруннером справилась, то с маленьким щенком и подавно управишься.

Это был сильно спорный вопрос, насколько легко я «справилась» с двумя вышеупомянутыми, и поэтому я пожала плечами и попробовала отшутиться:

— Так они же не собаки. Они мужчины.

— Значит, заведём щенка-мальчика.

Он всегда умел даже самую серьёзную тему обратить в шутку, и я его ещё больше за это любила. У него все почему-то казалось таким простым и вовсе не опасным, будто нам и не приходилось рисковать жизнью каждый день. А тем временем, его последним подарком мне был прекрасно выполненный католический крест с молельными чётками, который я теперь надевала на запястье каждый раз, как отправлялась по его «делам». Нижняя часть этого креста отстёгивалась, а внутри находилась маленькая прозрачная капсула, точно такая же, какую он продемонстрировал мне во время нашего первого совместного ланча.

Я знала, что Генрих долго и мучительно раздумывал, прежде чем вручить его мне, но наконец хладнокровный шпион победил в нем любящего мужа, и с тяжким вздохом и тяжёлым сердцем он усадил меня однажды и проинструктировал, что делать с капсулой.

— Если тебя кто-то поймает с поличным, да ещё и с прямыми уликами на тебе, и заберёт в тюрьму, назад пути уже не будет — повесят всё равно, только сначала всю информацию выпытают. Даже я тебе ничем не смогу помочь. Если тебя уже привели в допросную, не тяни с капсулой, пока крест с руки не сняли и к стулу не приковали уже для настоящего допроса. Поняла? Чем быстрее ты её раскусишь, тем лучше. Живой тебя оттуда всё равно не выпустят, а так хоть пыток избежишь.

Он посмотрел мне прямо в глаза, надеясь, что его последние слова испугают меня и заставят меня передумать насчёт того, чтобы вообще браться помогать ему. А я вот совсем даже не напугалась, без раздумий взяла у него черный ониксовый крест и обернула чётки вокруг запястья.

— Не волнуйся за меня, Генрих. Я прекрасно понимаю, на что иду и ни на секунду ещё не усомнилась в своём решении.

Он снова вздохнул.

— Некоторые агенты боялись раскусить капсулу. И тогда большие операции проваливались, и люди гибли.

Я покачала головой и снова поспешила его уверить:

— Я не побоюсь.

— Только не проглоти её случайно. Проглотишь, закончится всё тем, что они промоют тебе желудок и всё, забудь о лёгкой смерти. Ты должна её раскусить, тогда умрешь за несколько секунд.

Я снова кивнула. Мы оба замолчали на какое-то время, что тоже было понятно: не каждый день жёны с мужьями обсуждают, как правильно обращаться с цианидом. Но и далеко не все жёны-еврейки замужем за мужьями-разведчиками. Я сама свою судьбу выбрала. У меня оставался всего один вопрос, до сих пор беспокоящий мой типично девичий мозг:

— Генрих… А мне будет больно?

Он сначала нахмурился слегка, не поняв вопроса, а затем ответил, опустив глаза в пол:

— Нет. Ты почти совсем ничего не почувствуешь.

— Вот и хорошо. Это всё, что я хотела узнать. А теперь давай ещё раз повторим кодовую фразу, которую я должна передать твоему связному.

Берлин, апрель 1939

Я заканчивала упаковывать ланч для Генриха, пока Рольф, наш четырёхмесячный щенок с уморительно непропорционально длинными лапами, которые росли быстрее, чем остальное тело и ушами больше, чем вся его голова, наслаждался своей свежей костью. Сначала, как только Генрих его привёл, он не очень-то мне понравился, но в течение последующих пары недель Рольф так ко мне привязался (потому как именно я его кормила, выгуливала и играла с ним), что я больше не могла представить себе, чтобы он не прыгал на меня, как только я переступала порог дома, виляя хвостом и чуть не дрожа от восторга, что его «мамочка» наконец-то вернулась. «Генрих опять-таки оказался прав, — усмехнулась я. — Я действительно отлично управлялась со щенком».

Ганс уже ждал меня снаружи у служебной машины Генриха. В те дни, когда я не должна была идти на работу в театр и могла сама привезти ему ланч, вместо того, чтобы Магде посылать его с Гансом, водитель Генриха всегда забирал меня ровно в 11.30. Самой трудной частью было пройти через пропускной пункт в здании номер 8 на Принц-Альбрехтштрассе, которое считалось важным административным центром, и соответственно все посетители подлежали хотя бы поверхностному, но всё же обыску.

Мой муж прекрасно меня натренировал. Мы репетировали всё раз за разом, пока он не был абсолютно удовлетворён моей игрой. Сегодня, уверенно вышагивая в узкой юбке по направлению к двум молодым эсэсовцам, стоящим на пропускном пункте, и улыбаясь самым игривым образом, я могла только мысленно посмеяться над своими самыми первыми попытками проделать то же самое с моим мужем в их роли во время нашего импровизированного сценария. Он даже не пытался сдержать смех, когда я пыталась вести себя так, как он от меня требовал, а именно, как он это называл, как типичная парижанка, у которой по крайней мере по одному любовнику на каждой стороне Елисейский полей. Проблема заключалась в том, что я никогда не была в Париже, а соответственно понятия не имела, как себя вели или выглядели эти почти мифические для меня парижанки.

— Нет. Нет, нет, нет, нет. — Он в очередной раз качал головой. — Я тебе не верю. Ты разговариваешь, как воспитанница Католической школы, а не игривая парижанка.

— Ну, извините, Господин-Эксперт-По-Игривым-Парижанкам! Я вообще не понимаю, чего ты от меня хочешь!

— Ты же на сцене играешь роль, так это то же самое. Все гестаповцы и СС — самые обычные мужчины. Научишься ими манипулировать, никакие обыски и проверки тебе будут не страшны. Всё очень просто. Самое главное, улыбайся. Нет, не как благовоспитанная евреечка, а покажи мне все свои красивые зубки, как американцы в кино делают. Вот, уже лучше. Только не так фальшиво. Расслабься. Очень хорошо. — Я заслужила свой первый одобрительный кивок. — А теперь иди ко мне. Нет, это не та походка, какой ходят развратные француженки. Надо будет купить тебе новую одежду. И туфли, чем выше каблук, тем лучше.

Сегодня на мне были те самые новые туфли, которые делали меня выше сантиметров на десять, а то и больше. И подошла к уже знакомым эсэсовцам, дежурившим на входе, и подмигнула тому, который должен был проверять мои документы, хоть они уже и знали и меня, и к кому я шла.

— Салют, мальчики! Слава богу, сегодня мои любимые офицеры дежурят. В прошлый раз тот старый извращенец чуть детальный обыск на мне не произвёл, как будто похоже, что я могу спрятать бомбу под этой юбкой!

Они оба рассмеялись и едва заглянули в мою сумку. Они были очень молодыми, только-только из тренировочной программы Лейбштандарте, и после двух месяцев моего бесстыжего с ними флирта было больше шансов, что фюрер установит демократическую республику, чем эти двое начнут проверять мои вещи.

— Вы бы не стали его винить, если бы увидели его жену, фрау Фридманн.

Я хихикнула, помахала им рукой и направилась к центральной лестнице.

Адъютант Генриха, Марк, поприветствовал меня привычным поднятием руки и взял трубку, чтобы позвонить моему мужу по внутренней связи. После этой формальности он открыл для меня дверь в кабинет Генриха и, спросив не желаем ли мы кофе или чего-нибудь ещё, закрыл за собой дверь. Мой красавец муж в своей чёрной форме поднялся из-за стола и поспешил поприветствовать свою жену совсем не платонически поцелуем.

— Как сегодня рынок, любимая? — он тихо проговорил мне на ухо. Он уже предупредил меня, что громко ни о чем компрометирующем в кабинете говорить было нельзя, потому как у начальства СД была не очень хорошая привычка иногда устанавливать микрофоны в офисах подчинённых, с целью «неофициальных проверок надёжности персонала», как они это красиво называли.

— Отлично, любимый. Рольф был на седьмом небе от своей новой кости.

Я сняла пальто и быстро вынула все четыре паспорта из широкого воротника. Он открыл сейф, достал одну из печатей и бесшумно проштамповал паспорта, после чего аккуратно сложил их на дно бумажного пакета из-под хлеба, в котором я принесла ему ланч. Всё это заняло у нас не более минуты, но уже завтра ещё одна семья сможет беспрепятственно пересечь границу со Швейцарией, и всё благодаря штампу СД с разрешением на выезд.

— Гестапо, правда, меня остановили. Хотели проверить мои документы.

— Да?

Генрих нахмурился было, но я беспечно отмахнулась от его обеспокоенного вида.

— Просто хотели проверить, что в таком районе делала хорошо одетая женщина.

— Они же не стали тебя обыскивать?

— Может, у них и была такая мысль, но я им намекнула, где работает мой муж, и они быстро передумали. — Я подмигнула ему и поймала себя на мысли, что так вжилась в роль «типичной парижанки» за последние пару месяцев, что начала флиртовать с собственным мужем. Не то, чтобы ему это не нравилось…

— И правильно. Пусть держат свои руки при себе. Всё это принадлежит мне и только мне. — Он обнял меня за талию и притянул к себе.

Я положила руки ему на плечи и прошептала, едва касаясь его губ своими:

— Почему бы тебе тогда не повесить на меня официальную надпись? Что-то вроде «частная собственность штандартенфюрера Фридманна. Посягательства будут караться расстрелом».

Он заулыбался и взял мою руку в свою.

— А у меня уже есть такая надпись. Видишь, прямо здесь, на безымянном пальце твоей правой руки. Там даже моё имя есть.

Там и вправду было его имя: все официальные обручальные кольца СС гравировались в обязательном порядке.

— Нехорошо. Отпугиваешь всех моих потенциальных любовников.

— За такие разговоры с мужем у нас в СС разрешают применять дисциплинарные наказания. — Он наигранно угрожающе сощурил глаза и махнул головой в сторону шкафа у стены, где он всегда держал свои перчатки и части обмундирования, которыми редко пользовался, в том числе длинную эсэсовскую дубинку.

— Не посмеешь! — Ещё больше его провоцируя, я даже стукнула его в шутку по плечу и скрестила руки. «Ну и дальше что будете делать, герр штандартенфюрер?»

Он пожал плечами и пошёл к шкафу. Я продолжала наблюдать за ним, скептически подняв бровь. Мы в такие игры частенько дома играли, и обычно я всегда выходила победителем. Генрих взял с полки свою дубинку, нарочито медленно её осмотрел и вдруг резко хлопнул её концом по своей ладони. Звук вышел довольно громким, но я в ответ только закатила глаза, показывая, насколько сильно меня эта демонстрация впечатлила. Он усмехнулся и так же медленно обошёл вокруг меня, всё ещё играя со своей дубинкой. Я стояла на том же месте, даже не потрудившись обернуться, когда он зашёл мне за спину. Я как могла старалась не улыбаться, зная наверняка, что и в этот раз я выйду победителем, и ничего он мне ровным счётом не сделает. Он дотронулся концом дубинки до моей шеи и медленно провёл им вниз вдоль позвоночника; я даже глаза прикрыла, чувствуя, как приятные мурашки рассыпаются по коже от прикосновения холодного метала сквозь тонкий шёлк блузки.

И тут он меня стукнул! Прямо по самому мягкому месту и довольно ощутимо. Я тут же обернулась, чуть не задохнувшись от неожиданности.

— Ах ты!.. Жену палкой бить?

Он умирал со смеху.

— Не ожидала?

— Убью тебя!

Я попыталась отнять импровизированное оружие из рук моего негодяя мужа, но он, всё ещё смеясь, с лёгкостью поймал мою руку и завёл её мне за спину. Левая рука последовала за правой меньше чем через секунду.

— Ничего вы мне не сделаете, фрау, особенно в вашем нынешнем крайне беспомощном положении. Не могу сказать, что мне такое положение не нравится.

— Какое типичное эсэсовское поведение!

— А как тебе такое, не совсем типичное поведение?

— Ты чего удумал? — Не знаю даже, зачем я это спросила, потому что он не сильно скрывал своих намерений, расстёгивая мою блузку. — Генрих, я серьёзно, ты чего творишь?

— А чего ты думаешь, я творю? — Он тихо рассмеялся мне на ухо, подталкивая меня к своему столу. — Собираюсь заняться самым бесстыдным «посрамлением расы» со своей еврейкой-женой прямо в головном офисе СД, прямо под портретом фюрера. Надеюсь, ему понравится!

— Генрих, прекрати сейчас же! — Я зашипела на него, пытаясь отбиться от его настойчивых рук. Хотя, признаюсь, сама идея мне понравилась. — Твой адъютант может войти в любую минуту!

— Не войдёт без звонка. — Он уже стаскивал с меня юбку, оставляя меня в одной расстёгнутой блузке и нижнем белье.

— Совсем с ума сошёл? Нас же арестуют!

— Только если поймают. — Он снова прехитро ухмыльнулся и снял кобуру, кладя её на стол рядом со мной. — Так что давай не будем терять времени.

Понятия не имею, что нашло на моего мужа, который даже китель расстегнуть не потрудился, и его ордена и кресты теперь царапали мне кожу на груди, когда он двигался внутри, заставляя меня впиваться пальцами в чёрное сукно у него на плечах. Я прижимала его ещё ближе к себе, и пусть завтра у меня синяки и царапины будут на спине от жёсткого стола и на груди от его крестов, сейчас мне было откровенно наплевать. Мой муж иногда чересчур увлекался и не особенно нежничал, но как ни странно мне такое только ещё больше нравилось.

Я зажмуривала глаза и до боли закусывала губы, напоминая себе, что мы не у себя дома и звуков тут никаких издавать нельзя, но когда он обернул мои ноги себе вокруг талии и начал двигаться ещё сильнее и глубже, я зарылась лицом ему в плечо, стараясь слишком громко не стонать.

— Генрих, пожалуйста, я больше не могу… — прошептала я, но он только закрыл мне рот своим, завёл руки за голову и прижал их к столу. Он и так-то никогда меня не слушал, а сейчас и вовсе останавливаться не собирался — самый что ни на есть типичный эсэсовец, как я говорила. Когда он наконец закончил со мной, вес его тела не давал мне дышать, а горячее, сбивчивое дыхание обжигало кожу на шее.

— Грязное животное, — констатировала я, когда он в конце концов открыл глаза и посмотрел на меня. В ответ он только самодовольно ухмыльнулся и наконец слез с меня, после чего мы оба занялись приведением одежды в порядок.

— Ты мне ещё и чулки порвал.

— Я тебе десять новых куплю. — Он снова надел кобуру и поцеловал меня в щеку. — Есть хочешь?

— Теперь точно хочу.

Мы набросились на бутерброды, что я принесла из дома, с почти животным аппетитом и разделались с ними меньше чем за пять минут, после чего я могла приступить к самой последней стадии нашей еженедельной (а иногда и чаще того) рутины. Когда я выходила из кабинета, Марк с едва скрываемой ухмылкой поинтересовался, как прошёл наш ланч. Судя по всему, он прекрасно понял (а может и услышал, подумала я, немедленно краснея), чем мы там занимались.

— Не умничай, — Генрих прищурил глаза в ответ на ехидный вопрос адъютанта. — Вот дослужишься до начальника, води жену к себе на обед сколько хочешь. А пока сиди и отвечай на звонки.

После этого он намеренно громко поцеловал меня в губы и проводил меня до двери приёмной.

Теперь всё, что от меня требовалось, так это отправиться в близлежащий парк и «подкормить птиц» крошками и корками, оставшимися от ланча. «Кормёжка птиц» была самой простой частью операции: после того, как я выбрасывала корки на траву, всегда на одном и том же месте, я шла к ближайшей урне и выбрасывала «пустой» бумажный пакет из-под хлеба. Ровно через минуту он выуживался вместе с остальным мусором сотрудником парка — одним из связных моего мужа, который позже доставлял паспорта, сложенные на дне, очередной семье. А дальше всё — свобода. Они могли в открытую идти на вокзал и покупать билеты, не боясь ареста. С выездным штампом СД дорога из Германии была открыта, и они могли ехать так далеко, как хотели. Я видела эти семьи только на фотографиях, но всегда молилась, чтобы они беспрепятственно доехали до своего нового дома в новой стране, пока мы оставались, чтобы помочь тем, кто ещё нуждался в нашей помощи.

Глава 14

— Я думаю бросить балет.

Генрих оторвался от газеты, которую читал и нахмурил брови.

— Почему? Что случилось?

Я уже давно пыталась завести с ним этот разговор, но только сегодня наконец-то решилась, впервые проснувшись и почувствовав полную уверенность, что поступаю правильно. Да и солнечное субботнее утро как нельзя лучше подходило для того, чтобы объявить мужу о своём решении.

— Ну, во-первых, театр отнимает слишком много времени от нашей «работы». Иногда у меня не получается встретиться с кем-то из твоих связных, или же я не успеваю зайти к тебе в офис, а все эти промедления чреваты лишними проблемами для тех семей. Ты же понимаешь, что и сами они, и те, кто их прячут, жизнью рискуют каждую минуту; для них время — это всё.

Генрих медленно кивнул с задумчивым выражением на лице, но ничего не сказал.

— А во-вторых… — Во-вторых, Гретхен постепенно превращала мою жизнь в ад, но про это я решила промолчать. В первый день, когда я вернулась в театр после моего ареста, она поймала меня в одном из длинных коридоров и, видит Бог, она была в самой настоящей ярости.

— Ты хоть знаешь, что я из-за тебя чуть в тюрьму не попала, грязная ты жидовка?!

— Понятия не имею, о чем ты. Дай пройти.

— Ещё как имеешь! Ты знаешь, что гестапо притащили меня в тюрьму, и что группенфюрер Кальтенбруннер меня минут двадцать отчитывал за мои так называемые «ложные» обвинения?! Ложные?! Он мне и слова не давал вставить! Что ты такого, паршивая ты жидовка, сделала, чтобы заставить его поверить тебе? Ноги раздвинула?

— Ничего я не раздвигала, Гретхен. Подвинься и дай мне пройти.

— Да ты, должно быть, очень в этом деле хороша, если он твою сторону так легко принял. Как и твой нынешний муж, когда ты попала в неприятности с Ульрихом. Кстати, а твой муж знает, что его грязная потаскушка-жена перед генеральским составом СС ноги раздвигает?

Моё небезграничное терпение наконец лопнуло, и я оттолкнута её плечом со своего пути, потому как иначе она двигаться не собиралась.

— Иди, иди, только я-то всё равно знаю правду, потаскуха еврейская! — Крикнула она мне вслед. С того раза она напоминала мне о той самой «правде» при любой представившейся возможности.

— А во-вторых? — Вопрос Генриха вернул меня к реальности.

— Да, во-вторых. — А вот тут начиналась самая сложная часть. — Во-вторых, Генрих, и я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушал, прежде чем сказать, что я совсем сошла с ума и отказаться со мной что-либо обсуждать: я знаю, что ты только что потерял радиста, и я хотела бы его заменить. Я уже всё продумала, и это совсем даже не лишено смысла. Я смогу посылать радиограммы сразу же, как получу их непосредственно от тебя, никаких тебе посредников, и никакой пустой траты времени. Ведь чем быстрее твои люди в Соединённых Штатах получат сообщение, тем лучше, верно? Да и тебе не придётся наводить на себя подозрения, встречаясь с твоими связными самому. А так будем только я и ты, муж и жена. Ну скажи, разве не блестящий план?

— Нет, совсем даже не блестящий.

— Почему нет?

— Потому что ты ненормальная, и тебя убьют. Штамповать паспорта это одно дело, а вот с радио работать — совсем другое. Я именно поэтому-то и теряю постоянно моих радистов: гестапо иногда перехватывают их сигнал за несколько минут, и всё, делу конец. Уже пятого не стало.

— Они его убили?

— Нет. Как только они начали ломать дверь в квартиру, где он работал, он раскусил капсулу с цианидом. И слава богу. Я знаю, звучит ужасно, но… Ты понимаешь. Хотя бы никого не выдал, да и сам не мучился.

Лгать не буду, это действительно звучало крайне опасно, и попадись я им, никакие мои улыбки и заигрывания меня бы уже не спасли.

— Ты говоришь, что гестапо могут перехватить сигнал за несколько минут. То есть, у радиста есть по крайней мере пять-десять минут, чтобы отослать сообщение и сбежать с радио, так?

— Всё зависит от того, насколько они близко находятся. Скажем, кто-то в восточной части города перехватывает сигнал из западной, они посылают машину, но радист к этому времени уже успевает скрыться. Но если так получается, что они находятся неподалёку от того места, где работает радист, — а именно это и случилось с моим последним — то тут уже не сбежишь.

— А что если избавиться от самого радио? Так ли это важно всё время пользоваться одним или не имеет значения, с какого ты посылаешь сообщения?

— Ну, в случае крайней необходимости от радио, конечно, можно и избавиться, но… Обычно радистам этого делать не советуют. Ты же понимаешь, как тяжело раздобыть новое радио, и сколько времени на это может уйти.

— Так ты дашь мне попытаться?

— Ты что, не слушала меня всё это время? Это самая настоящая игра в русскую рулетку.

— Слушала. Но дай мне хотя бы временно побыть твоим радистом, пока твои американцы не прислали тебе нового. У тебя же сейчас совсем никого нет, разве не так?

Генрих по-прежнему хмурился и покусывал ноготь — привычка, которая всплывала у него каждый раз, когда он переживал или решал для себя что-то важное. Я давно это заметила: иногда он сидел за столом, невидящий взгляд сосредоточен на чем-то вдалеке, а в руках ручка, которую он зажимал между зубов, или нож для открывания писем. Казалось, это всегда помогало ему принять правильное решение; и вот он принял ещё одно.

— Я дам тебе научиться как обращаться с радио, потому как ты права насчёт чрезвычайных ситуаций, как та, в которой я нахожусь сейчас, вообще без связи. Так что если вдруг в будущем такое снова повторится, я смогу послать что-то через тебя, но только если это что-то крайне важное и срочное. В любом другом случае ты радио и касаться не будешь. Я жизнью жены ради чьих-то чужих интересов рисковать не собираюсь. Договорились?

— Договорились.

— Значит, так и решим. А ты всё же не бросай пока балет, я же знаю, как ты любишь танцевать. А с людьми моими я тебя скоро познакомлю, я с ними напрямую работаю здесь, в Берлине. Они оба живут здесь уже много лет с давно сложенной и прекрасно работающей легендой, но они оба — агенты американской контрразведки. Ингрид научит тебя азбуке морзе и основным принципам работы радио. Она и сама хотела временно заменить нашего погибшего оператора, но её командиры ей не позволили. Дело в том, что у неё настолько налаженная и старая легенда, что рисковать раскрытием было бы просто глупо. Она — самый настоящий мастер своего дела; даже я иногда не понимаю, как ей удаётся с такой лёгкостью ставить в контакт нужных людей, и австрийское подполье, и французов с британцами, даже агентов из Голландии, Польши, Бельгии, Чехословакии… Кажется, будто она всех знает, и всегда имеет запасной план.

Мне не очень-то понравилось, что он так высоко отзывался о какой-то незнакомой мне женщине, и впервые с тех пор, как мы поженились, я почувствовала ревность. Меня это, по правде говоря, очень удивило. «Это не потому, что он так её нахваливает», подумала я, «а потому, что они все ведут себя, как большие дети, которые не хотят брать в свою секретную компанию кого-то поменьше. Ну я им ещё покажу, кто тут меньше».

Берлин, 22 мая 1939

Я навсегда запомнила этот день, потому что после него моя привычная жизнь начала рушиться. Телефонный звонок застал меня в дверях, когда я собиралась уходить на ланч с Урсулой, после чего мы должны были идти по магазинам. Только этому не суждено было случиться после того, как я подняла трубку. Это была моя мама, и она едва могла говорить сквозь слёзы: они только что получили повестку — Норберта призывали в армию.

Всего через полчаса я сидела с ними на кухне; мама всё ещё вытирала слёзы, папа, казалось, ещё больше побледнел и осунулся, а рядом с ними — Норберт. Мой старший брат. Мой высокий, красивый Норберт, с лицом настолько идеально высеченным как по шаблону министерства пропаганды, что его только на постеры и нужно было фотографировать. Идеальный ариец, ну, или по крайнеймере, он так выглядел.

— Я ничего не понимаю. Почему сейчас? Мы же пока ни с кем не воюем. — Я всё ещё надеялась, что повестка, которую я держала в руках, была какой-то ошибкой.

— Вот именно, что «пока», принцесса. — Хоть я и была замужней женщиной, отец отказывался бросить привычку называть меня моими детскими прозвищами. — Ты разве не слышала новости по радио? Гитлер подписал договор с Муссолини.

— Нет, я ничего не слышала. Какой ещё договор?

— Договор о том, что они теперь официально являются союзниками. А зачем заключать подобные договоры, если ни одна из сторон не планирует начать войну?

— Войну с кем, папа?

— С Польшей, конечно. Австрия была самой лёгкой добычей, когда им удалось свергнуть бывшее правительство при помощи всего пяти сотен эсэсовцев. — Я это очень хорошо знала, и даже свела личное знакомство с лидером этих пятисот эсэсовцев — группенфюрером Кальтенбруннером, который и был главной движущей силой за Аншлюсом. — Затем наши войска двинулись на юго-восток, и на этот раз это была уже маленькая армия. Ни Англия, ни Франция снова не отреагировали. А теперь фюрер возжелал Польшу, что наверняка будет последней каплей, и как только мы развяжем войну с Польшей, мы окажемся втянутыми в войну не только с ней, но и с её союзниками. Теперь ты понимаешь, почему они так старательно набирают ребят в армию?

Я прекрасно понимала. И больше всего мне была отвратительна сама мысль, что мой брат-еврей должен будет сражаться за победу нацистского режима. Мама снова начала плакать, почти совсем бесшумно, промокая мокрое лицо платком. Норберт же, как ни странно, наблюдал за нами с отрешённым видом, будто всё происходящее его и вовсе не касалось.

— Норберт, — я тихонько позвала его. Он поднял на меня свои голубые глаза. — Хочешь, я поговорю с Генрихом? Может, он сможет тебе помочь? У него много влиятельных знакомых, так может ему удастся устроить тебя на какую-нибудь должность здесь, в Берлине? Так тебе хотя бы не придётся идти на фронт.

Он безразлично пожал плечами.

— Я лучше пойду на фронт и буду сражаться с настоящим врагом, чем сидеть здесь и убивать невинных людей.

Его слова больно задели за живое, как острым ножом. Так вот, что он думал о Генрихе. Вот что почти наверняка вся семья думает. Будто почувствовав мою обиду, Норберт подался вперёд и взял мои руки в свои.

— Прости, Аннализа. Я не то хотел сказать. Я знаю, как сильно ты любишь своего мужа, и как сильно он любит тебя. Я вовсе не думаю, что он плохой человек, я только думаю, что работа у него плохая, вот и всё. Я так не смогу. Ты за меня не переживай. Я пойду на фронт и просто буду очень сильно стараться, чтобы меня не убили.

Он подмигнул мне с той же открытой, мальчишеской улыбкой, которая осталась прежней с тех пор, как он был маленьким мальчиком. Да он и сейчас не был таким уж взрослым. Всего двадцать три и даже ещё не женат. Так что если вдруг он погибнет, никого от него не останется… Зачем я об этом подумала? Какая ужасная, совершенно ужасная мысль! Нет, он не погибнет. Конечно же, нет. Он же мой единственный брат, и я люблю его до боли. Он не может умереть.

— Рихарт, я так больше не могу! — вдруг выкрикнула мама. — Я отказываюсь сидеть здесь и слушать, как мой единственный сын обсуждает свою смерть! А ты, ты со всеми твоими рассуждениями и разъяснениями, это же ровным счётом ничего не решает! Разговорами ничего не добьёшься! Вывези его из этой богом проклятой страны!!!

— Илзе. — Папа строго и, как казалось, с предупреждением на неё взглянул. — Прошу тебя.

— О чем ты меня просишь, Рихарт? О том, чтобы я молча смотрела, как забирают моего сына и палец о палец не ударила? Ты уже стольким людям помог, людям, которых ты даже не знаешь, так почему ты собственному ребёнку помочь не желаешь?

— Папа? Что происходит?

— Ничего, принцесса. Илзе, давай позже об этом поговорим.

— Позже? Не будет никакого «позже»! Позже моего сына заберут. Вывези. Его. Из страны!!! Поговори с Йозефом, или я сама с ним поговорю!

— Кто такой Йозеф?

— Никто, солнышко. Илзе, ты расстроена, пожалуйста, иди наверх и приляг, а я тебе сейчас принесу те сердечные капли, что доктор Крамер оставил.

— Да объяснит мне кто-нибудь, что здесь происходит?

Я сказала это так громко, что они оба сразу замолчали. И тут Норберт подал голос:

— Папа работает на «Подполье».

— Норберт!

— Что? — Мой брат пожал плечами, пока я сидела с открытым ртом, не в силах выдавить ни слова. — Она бы всё равно узнала, рано или поздно. Да и нечестно это, от родной дочери секреты держать. Раз теперь она знает, может, расскажешь ей всё? Не бойся, она тебя мужу не сдаст.

Я искала глазами папины, но он усердно отворачивался. Только когда собрался с духом и сделал глубокий вдох, он начал свой рассказ. Он говорил о начале гонений и о том, как лишился сна. Он не мог больше спать, потому что точно такие же как он евреи один за другим теряли свою собственность. Он ни куска не мог проглотить, потому что немка-домработница подавала ему обед на фарфоре и серебре, когда люди в гетто умирали от голода. Он больше не мог ходить на партийные собрания, потому что «Еврейская проблема» казалась единственным, что занимало умы его однопартийцев.

Когда «они» впервые заговорили с ним в церкви, он безумно обрадовался. Они сказали, что он мог помочь многим людям в беде. Они сказали, что как адвокат, он мог подделать какие угодно документы для них: свидетельства о браке и рождении, документы о владении собственностью, о смене имени, нотариальные заверения… Он на всё сразу же согласился. Я слушала и всё больше ужасалась тому, насколько он был неосмотрителен в его отчаянном желании быть наконец-то хоть чем-то полезным, чтобы совесть не жгла его больше раскалённым железом каждый раз, как он видел, как ещё один грузовик подъезжал, чтобы увезти ещё больше людей: мужчин и женщин, молодых и старых, всех как стадо овец — на убой. Он-то знал куда их всех везли: он был членом партии, и прекрасно знал их политику.

Он уже наделал кучу ошибок. Я знала о «них» со слов Генриха; они не были профессионалами, эти люди из «подполья», не были обучены или подготовлены к подобной деятельности, они не были солдатами, просто обычными людьми, действующими согласно инстинкту выживания. Их было множество по всей Германии, но они были слишком плохо организованы, страдали от нехватки техники и оружия и хотя бы какой-то субординации. Поэтому-то они и попадались постоянно в руки гестаповцам, которые только смеялись над их жалкими попытками побороть режим. Гестапо, по правде сказать, и не очень-то ими занимались, потому как не считали «Подполье» серьёзной угрозой. Только это вовсе не означало, что они не вешали каждого такого подпольщика, когда ему больше не было им ничего рассказать.

— Папа, ты сейчас же прекратишь с ними всякие контакты. — Я начала мерить шагами кухню, мысленно пытаясь просчитать, а успели ли в гестапо выйти на него и не смотрели ли они за ним уже сейчас. — Этот человек, Йозеф, он приходит к тебе прямо домой. Я вернулась чуть раньше с репетиций и поймала вас обоих, помнишь? А ты пытался скормить мне какую-то сказку о том, что он якобы был одним из твоих студентов. Ты думаешь, тебе хоть кто-то поверит, если тебя арестуют?

— Аннализа, я знаю, что делаю.

— Нет, ты вовсе не знаешь, что делаешь! Ты и понятия не имеешь, во что ты уже втянул маму, Норберта и себя. — Я с ними больше не жила, и соответственно если бы гестапо пришли за папой, меня бы они не тронули. Я была замужем за офицером СД и жила на другом конце города. А вот моя семья закончит свои дни в одном из лагерей. Я содрогнулась при мысли. — Я поговорю с Генрихом о том, что можно сделать.

— И не думай! Ты ни слова ему об этом не скажешь, я тебе запрещаю! — Папа вскочил со стула и направился было ко мне, но я прервала его поднятием руки.

— Если гестапо уже за тобой следят, то Генрих — единственный, кто сможет об этом узнать. И единственный, кто сможет нам помочь.

* * *

— Им придётся покинуть страну, Аннализа. Обоим.

Генрих только вернулся с работы и сразу же позвал меня в свой кабинет, подальше от Магды, накрывавшей на стол. Прошло чуть больше двух недель, как он пытался раздобыть информацию об открытых делах гестапо, в которых они расследовали возможных подозреваемых в пособничестве движению сопротивления. Трудность заключалась в том, что гестапо было отдельным подразделением СД, а потому он не мог просто так взять и войти в их головной офис и начать расспрашивать об их делах, не вызвав никаких подозрений. Генрих работал в SD-Ausland или отделе иностранной разведки.

— Я наконец-то нашёл сотрудника посговорчивее из их отдела; у него после бутылки бренди сразу же развязывается язык. Он рассказал мне не только об этом самом Йозефе, за которым — ты оказалась права — они уже долгое время наблюдают, но и об обеих любовницах его босса. Плохие новости заключаются в том, что у них установлена постоянная слежка за этим Йозефом, и это только вопрос времени, когда они его возьмут. Пока они выжидают, хотят проследить за теми, с кем он поддерживает постоянный контакт, а как только у них наберётся достаточно информации, чтобы весь круг повязать, тут-то они его и возьмут тёпленького и ничего не подозревающего. А ты знаешь, что будет дальше: приведут в подвал, где он всех своих подельников благополучно сдаст. Так что, боюсь, чем быстрее твои родители уедут из страны, тем лучше.

— О каком сроке идёт речь?

— Неделя — самое большое, я бы сказал.

— Неделя! — Воскликнула я. — Так скоро? Но куда же им ехать? У нас никого нет за границей.

— Пока Швейцария вполне подойдёт. Если ситуация изменится и им станет небезопасно там находиться, они всегда смогут уехать в Великобританию. Или даже Америку. Мои люди достанут им визы.

— А что с Норбертом?

— Для Норберта сейчас наилучшим вариантом будет присоединиться к вооружённым СС. Под их стандарты он идеально подходит, они его сразу же зачислят. А я пошлю записку начальнику его призывного пункта, чтобы дал ему хорошую позицию.

— Вооруженные СС? Но, Генрих…

Я чуть ли не в ужасе на него смотрела, проигрывая в памяти его службу в этих самых вооруженных СС, и почему он перешёл оттуда в СД. Он же не может мне серьёзно предлагать, чтобы Норберт прошёл через то же самое.

— Война скоро начнётся, Аннализа. В СС, которые всё же считаются попрестижнее обычного Вермахта, его хотя бы не бросят на линию фронта в первые же дни, как пушечное мясо, во имя победы Великого рейха. Подумай об этом.

Магда тихо постучала в дверь кабинета. Мне нравилась наша новая домработница, всегда предельно тихая и вежливая. Мы её почти и не замечали в доме, но она каким-то образом всегда всё успевала сделать, и сделать безукоризненно.

— Герр Фридманн, ужин готов. Мне подавать или вы ещё заняты?

— Подавай, Магда. Мы уже закончили.

— Хорошо, герр Фридманн.

Генрих наклонился и нежно поцеловал меня в губы.

— Идём ужинать, любимая. Не волнуйся, всё обойдётся, я обещаю.

Я кивнула. Кивнула несколько раз, хотя и знала, что ничего не обойдётся. Ничего уже больше не будет, как прежде.

* * *

Жара была невыносимой. Мы ехали на вокзал, и я уже задыхалась. Генрих открыл все окна в машине, но и это совершенно не помогало. Я не жаловалась вслух, потому что Генриху уж точно было куда хуже в его шерстяной форме и высоких сапогах. На мне хотя бы было тоненькое шёлковое платье. Родители и Норберт на заднем сиденье тоже молчали всю дорогу.

Когда мы сделали последний поворот перед подъездом к станции, нам пришлось затормозить из-за огромной толпы людей, направляемых солдатами с автоматами на плечах. Дорогу впереди перекрывала чёрная машина с номерами СС. Один из офицеров, стоящих на посту рядом с машиной, подошёл к нам и, увидев форму Генриха, салютовал ему.

— Heil Hitler, герр штандартенфюрер!

— Heil Hitler. Нам нужно попасть на станцию, что там такое происходит? — Генрих кивнул на толпу впереди.

— Простите, герр штандартенфюрер, у нас возникла небольшая заминка с транспортом. Нам должны были прислать поезд для всех этих евреев два часа назад, а он только прибыл. Остальные поезда теперь тоже задерживаются. Но я могу вас пропустить внутрь, чтобы вы не ждали здесь на жаре.

— Я был бы вам очень признателен.

Офицер снова щёлкнул каблуками, сел в свою машину и отогнал её в сторону, чтобы мы смогли проехать. Но как только мы миновали его машину, дальше ехать всё равно было невозможно из-за людей, движущихся плотным потоком. Генрих остановился и неодобрительно покачал головой, хмурясь. Я-то знала, что ему было жаль видеть их несчастные, растерянные лица, но уже знакомый офицер воспринял вид моего мужа как знак недовольства из-за вынужденного ожидания. Он быстро выкрикнул несколько распоряжений солдатам, направлявшим толпу, и они начали грубо расталкивать людей впереди нас своими дубинками.

— Как скот, — я услышала голос матери с заднего сиденья. Я повернулась и увидела, как она медленно начала головой, закрыв рот рукой. — Несчастные люди…

— Мама. Перестань.

Окна были открыты, и солдаты могли её услышать. Она непонимающе моргнула несколько раз, но я только прижала палец к губам и отвернулась.

Наконец, после того, как солдаты создали для нас своего рода коридор, через который мы могли проехать к станции, Генрих старался вести машину как можно более медленно, стараясь никого не задеть. Как только мы вышли из машины, поток горячего воздуха обжег наши лица. Генрих вытер пот со лба, прежде чем надеть свою форменную фуражку с черепом и скрещёнными костями. Он заметил одного из офицеров, командующего на платформе, и велел нам ждать его у машины, пока он пойдёт поговорит с ним. Один из солдат прошёл мимо, повторяя одни и те же указания монотонным голосом, пока он двигался вдоль толпы:

— Когда подойдёт ваша очередь подняться на платформу, назовите ваше имя офицеру со списком перед посадкой на поезд. В поезд вы можете взять только один чемодан на человека, остальной багаж оставьте на платформе после того, как поставите на нём своё имя. Этот багаж последует за вами в отдельном вагоне. Чем быстрее вы совершите посадку, тем быстрее совершится отправление поезда, и тем быстрее вы прибудете на вашу станцию, где вам дадут еду и воду.

Мама нервно переступила с ноги на ногу, глядя на солдат с дубинками. Норберт хмурился. Я прекрасно понимала, что он сейчас думал: что через несколько дней он и сам может стать одним из этих солдат, и что уже ему придётся дубинкой заталкивать всех этих несчастных людей на платформу, хоть по крови он и должен бы быть среди них. Я попыталась было облокотиться на машину, но чёрный метал был настолько раскалён, что я обожглась. Я с ужасом подумала, как эти люди прождали всё это время на этой невыносимой жаре. Дети не переставали жалобно плакать, и матери пытались их успокоить, но тщетно.

Наконец Генрих вернулся и велел нам следовать за ним на платформу. Солдат, которого он привёл с собой, помог родителям с их чемоданами. Они везли с собой только самое необходимое, а позже на той неделе мы с Генрихом собирались отправить им всё остальное.

— Разойтись! Кому сказал, разойтись! Дайте им пройти! Быстро, быстро, ну! — Один из солдат расталкивал людей с нашего пути с преувеличенной грубостью. Он хотел произвести впечатление на «герра штандартенфюрера». Я цеплялась за локоть мужа, стараясь не поднимать глаза на людей вокруг меня. Мне было стыдно на них смотреть. Как только мы взошли по ступеням на платформу, мама поравнялась со мной и зашептала:

— Аннализа! Почему они сажают их в вагоны для скота? Где же они будут сидеть? Там даже окон нет, как же они будут дышать?

Мне пришлось на неё шикнуть, потому что офицер, командующий погрузкой, направлялся прямо к нам. Я не хотела, чтобы он её услышал.

— Ну и денёк, штандартенфюрер, вы согласны? Фрау. — Он почтительно склонил голову передо мной и моей матерью и щелкнул каблуками, после чего обменяйся рукопожатиями с папой и Норбертом. — Пекло адское, а мне ещё и приходится иметь дело с абсолютной некомпетентностью тех идиотов, что сидят целый день в офисе, плюют в потолок, и не могут справится с таким элементарным делом, как прислать транспорт во время. Ну что, это разве так сложно? Будто мне делать больше нечего, как торчать здесь с этими евреями и слушать их нытьё полдня!

Лицо Генриха не выдало никаких эмоций при этих последних словах. Вместо этого он ровным голосом спросил:

— Сколько перевозите сегодня?

— Почти пятьсот. — Офицер жестом подозвал своего адъютанта. — Адлер, принесите нам воду со льдом, здесь совершенно дышать невозможно! Я бы предложил вам лёгкую закуску, штандартенфюрер, но мы не взяли с собой никакой еды или напитков. Мы должны были разделаться со всем этим до ланча, а вы сами видите, что тут происходит.

О да, мы очень хорошо видели, что происходило. Солдаты заталкивали людей в вагоны для скота, как сардины в банку. Некоторые пытались протестовать, жаловались, что места в вагоне больше не осталось, что внутри было невозможно дышать, и что им нужна вода. Все они получали один и тот же равнодушный, заученный ответ:

— Вы получите еду и воду, когда прибудете на свою станцию.

— Куда их отсылают? Дахау? — Генрих вынул носовой платок и вытер пот с лица. Командир кивнул и тоже начал расстёгивать свой китель.

— Да. И если никто опять не напортачит с транспортировкой, они будут там менее, чем через сутки.

Сутки? Они будут заперты в вагонах для перевозки скота без еды и воды, или даже воздуха чтобы дышать, на целые сутки?!

Командующий офицер тем временем замахал одному из солдат, чтобы тот разместил больше людей в передних вагонах.

— Какого черта вы делаете? Первые три вагона почти пустые; туда же легко можно поместить ещё человек двадцать-тридцать в каждый!

— Они говорят, там не осталось места из-за чемоданов, герр оберштурмбаннфюрер!

— Так выбросьте их оттуда! Я что, за всех тут должен думать? Извините меня, штандартенфюрер, я на минутку.

Как только он ушёл, мама тронула Генриха за рукав и прошептала:

— Генрих, они же не думают и вправду запереть всех этих людей в этом поезде так надолго? Они уже сейчас кричат, что дышать не могут, они же там насмерть задохнутся!

Генрих посмотрел на неё и медленно кивнул.

— Да. Какая-то часть точно задохнётся.

— Но это же бесчеловечно! Это же… по-зверски просто!

— Они всё равно хотят, чтобы все эти люди в конце концов сгинули, Илзе.

— Но почему тогда не расстрелять их в таком случае? Это хотя бы не так жестоко! Они хотя бы страдать не будут!

— Потому что люди Берлина должны верить, что их еврейских соседей перевозят в безопасное место, на переселение, и только, всё, как показано в красивых фильмах министерства пропаганды. Чудесный маленький городок с концертным залом, библиотекой, школой, детским садом и прочей необходимой инфраструктурой. Никому вот этого видеть не нужно. Поэтому-то они и дорогу перекрыли и гражданских не пускают, чтобы те не поняли, что на самом деле происходит.

Мама отступила назад и беспомощно взглянула на отца. Он нежно погладил её по щеке и попытался улыбнуться. Адъютант командира вернулся с небольшим подносом с несколькими стаканами воды, которые мы приняли как дар небес. Я отпила немного и прижала ледяной стакан ко лбу, чтобы хоть немного охладиться. Тут я заметила маленькую девочку, стоящую рядом со своей матерью и ожидающей посадки на поезд: она увидела мой стакан и начала дёргать маму за руку.

— Мама, они пьют воду! Я тоже хочу!

— Это вода только для немцев, малыш. Нам дадут нашу, когда мы доедем до нашей станции, я обещаю. Потерпи немного.

— Но мы тоже немцы! Почему нам нельзя пить?

— Мы евреи, родная, мы больше не немцы. Нам обязательно дадут воду, как только приедем, как тот господин в форме сказал. Ты же его слышала? Потерпи, как все хорошие девочки делают.

Её мать извиняющееся мне улыбнулась и попыталась отвернуть дочь в другую сторону, чтобы она не видела, как мы пьём. Я шагнула было к ним, но Генрих немедленно понял мои намерения и поймал меня за локоть. Я посмотрела на него, но он только отрицательно покачал головой, молча меня предупреждая оставаться на месте.

— Генрих, это же совсем ещё ребёнок, — зашептала я. — А это моя вода, я не буду её пить, я лучше ей отдам.

— Аннализа, нет.

— Генрих, прошу тебя!

Он ещё крепче сжал мой локоть и начал тянуть меня назад, но я всё равно выдернула руку из его и решительно направилась к девочке.

— Здравствуй, принцесса! Ты, должно быть, пить хочешь? — Я улыбнулась и протянула ей стакан. — Не стесняйся, бери, только маме немного оставь, ладно?

Она взяла стакан из моих рук и начала пить большими жадными глотками, сжимая стекло обеими потными ладошками. Её мать смотрела на меня с благодарной улыбкой. Солдаты, стоявшие рядом, забыли на секунду о своих дубинках, которыми они заталкивали людей в вагоны, и наблюдали за происходящим с нескрываемым изумлением. Девочка в это время отняла бокал ото рта и посмотрела на ту воду, что ещё оставалась в нём.

— Хочешь дать это твоей маме? — спросила я. Она кивнула.

— Не волнуйтесь обо мне, пусть всё пьёт. — Её мать хотела было отдать стакан обратно своей дочери, но я настояла, чтобы она его взяла.

— Лучше и вам попить немного. Вам очень далеко ехать.

Она помедлила пару секунд, но затем осушила стакан и протянула его мне.

— Не знаю, как вас и благодарить, фрау.

— Не стоит благодарности. — Я снова улыбнулась матери.

— Благослови тебя Господь, — один из мужчин за её спиной подал свой тихий голос. По его бороде и одежде я поняла, что это был раввин. Он кивнул мне и сказал что-то на идише.

— Простите, что у меня для всех вас нет воды…

— Аннализа! — Рука Генриха снова оказалась на моем плече. Евреи невольно отступили назад: должно быть он пугал их своей чёрной формой с крестами. — Ты закончила с благотворительностью? Идём, ты мешаешь работе этих солдат.

Он увёл меня назад к моей семье. Командир, стоящий рядом с моим братом, смотрел на меня, как будто я сделала что-то, что было лишено всякого смысла в его понимании.

— Женщины! — усмехнулся Генрих и закатил глаза, одним этим словом объясняя моё поведение.

— Я знаю, — командир тоже понимающе усмехнулся. — Моя жена каждый день бездомных кошек кормит на крыльце.

— Да пусть лучше бы моя кормила кошек, чем евреев! — отшутился Генрих, и оба рассмеялись. Я подумала, что в моём муже умер первоклассный актёр.

Я в последний раз обняла маму и расцеловала её мокрые щёки. Она никак не могла перестать плакать. Транспорт с евреями уже давно уехал, и солдаты снова открыли станцию для гражданских. Отец уже стоял в дверях рядом с кондуктором.

— Фрау, поезд отправляется через минуту! — окликнул тот мою мать.

Она кивнула и сжала мои руки в своих.

— Прошу тебя, будь осторожна, родная! Генрих, береги мою девочку и Норберта, ладно?

— Ну конечно, Илзе. — Генрих поцеловал мою мать на прощание и помог ей залезть на подножку. — Мы постараемся приехать, как только сможем! И не забудьте позвонить, как доберётесь до новой квартиры!

— Непременно позвоним! — Папа ответил вместо мамы. — Спасибо тебе за всё, Генрих!

— Я всегда к твоим услугам, Рихарт. Звони, если что-то будет нужно.

Поезд издал последний сигнал перед отправлением и медленно тронулся. Я какое-то время шла за вагоном родителей, уезжавшим в чужую страну на неопределённое время. Они помахали мне в последний раз, и я помахала в ответ. Я долго сдерживала слёзы, но вот наконец расплакалась. Мне казалось, будто я их навсегда потеряла.

Глава 15

Берлин, сентябрь 1939

— Мне брать тёплые вещи?

— Нет, мы едем всего на пару недель, я думаю, — Генрих отозвался из ванной. — Я положу зубные щётки в твой чемодан, ладно? И мою бритву.

— Возьми шампунь тоже.

— Зачем это? Я более чем уверен, что в Польше есть шампунь.

— Если только твои коллеги из Вермахта не разбомбили все аптеки!

Генрих рассмеялся. Я ещё раз тщательным образом проверила содержимое обоих чемоданов, которые мы собирались взять, чтобы убедиться, что мы не забыли ничего важного. В приказе, пришедшем на имя Генриха и вызывавшим его немедленно в ставку в только что оккупированной Польше, дата возвращения не стояла, так что в случае, если нам придётся остаться дольше, чем мы думали, я хотела быть готовой.

Генрих сначала был против того, чтобы я ехала с ним, но я всё же упросила его, сказав, что попросту не могла оставаться дома совершенно одна, особенно теперь, когда родители были в Швейцарии, да и Урсула тоже собиралась ехать с Максом. Ещё одной причиной было то, что я надеялась увидеть Норберта, который служил в Вооруженых СС. Когда он пришёл попрощаться в полном обмундировании, я крепко его обняла и никак не могла отпустить. Он признался, что уже ненавидел свою форму.

В миллионный раз напомнив Магде не забыть кормить и выгуливать Рольфа и Мило, которого мы взяли к себе после отъезда родителей, мы наконец взяли наши чемоданы и поехали к той же станции, где я прощалась с мамой и папой всего три месяца назад. Сегодня было намного прохладнее, и я невольно обрадовалась, что на этот раз вокруг не было солдат с дубинками.

Я никогда раньше не была в Польше, и она казалась мне почти экзотической страной. Макс и Урсула занимали с нами одно купе и это только добавило приятного волнения к моему небольшому путешествию.

Я только закончила свой ланч и наслаждалась крепким кофе, просматривая утреннюю газету. Погода за окном отеля, где мы остановились, была почти по-летнему тёплая, одна из моих любимых песен играла по радио, а я ждала Урсулу, чтобы снова прогуляться по городу. Мы уже были в двух галереях, нашли чудесный парк неподалёку, кучу магазинов, пару неплохих ресторанов, и даже уговорили своих мужей сходить однажды вечером в оперу.

Моё безмятежно состояние было прервано неожиданным хлопком двери. Я знала, что Генрих должен был быть на совещании в ставке по крайней мере до четырёх, и поэтому я встала с кровати, поставила чашку на столик рядом и на всякий случай запахнула халат.

— Аннализа! Ты дома? — Это был голос Генриха.

— Я в спальне.

Он почти вбежал в комнату и быстро осмотрелся.

— Ты одна?

«Что ещё за дурацкий вопрос?»

— Нет, мой любовник в душе. — Я саркастически изогнула бровь. Он не рассмеялся, как я того ожидала, а только нетерпеливо тряхнул головой.

— Я серьёзно. Урсула не с тобой?

— Она у себя в номере, но я её жду с минуты на минуту. А что?

— Мне очень нужно, чтобы ты кое-что для меня отослала. Это очень важно.

— Хочешь, чтобы я сбегала на почту? — Я была немного озадачена его странным поведением.

— Какую почту, о чем ты говоришь?

— Ты только что сказал, что хочешь, чтобы я что-то для тебя отослала.

— Да. «Отослала».

Я ничего не поняла.

— Аннализа, мне нужно, чтобы ты пошла на квартиру к одному из моих людей и отослала кое-что. Сообщение. Понимаешь?

Я наконец сообразила.

— Радиограмму? — Я уточнила шёпотом, на всякий случай. Мы всегда шептались в таких случаях. Половина Германии шепталась.

— Да. Ты помнишь, как пользоваться радио?

— Помню. — Ингрид, агент американской контрразведки, работающая в связке с Генрихом, провела со мной три недели, уча меня азбуке морзе и не оставляла меня в покое, пока не убедилась, что я могла пользоваться радио даже с закрытыми глазами и посреди ночи.

— Хорошо. Вот адрес. — Генрих взял маленький блокнот с монограммой отеля, оторвал первую страницу и быстро нацарапал адрес. — Это недалеко от ресторана, где тебе понравился лосось, помнишь?

— Да.

— Умница. Только смотри, не спрашивай ни у кого дорогу, просто иди прогулочным шагом, пока не найдёшь нужную улицу. Потом точно так же найдёшь номер дома, но опять-таки, ни у кого ничего не спрашивай. Или они тебя запомнят, а затем расскажут нашим друзьям из гестапо, что хорошенькая немка-блондинка разыскивала дом, в котором они перехватили сигнал. Квартира на самом верхнем этаже, номер 57. Ключ под ковриком, под одной из плиток, нащупай рукой ту, что шатается, подними её и возьми ключ.

— Там что, никто не живёт?

— Нет, к сожалению, наш радист попал под подозрение и его пришлось срочно отозвать. Но это не его квартира, а отдельная, конспиративная, которую мы сняли так, про запас, на всякий случай. Ну вот… случай настал.

Генрих вынул из внутреннего кармана записку и дал её мне.

— Выучи наизусть. При передаче нельзя сделать ни одной ошибки, ни в одном предлоге даже, потому что тогда код потеряет весь смысл.

Он и так никакого смысла, по крайней мере на мой взгляд, не имел. То, что было написано на листке бумаги поспешным почерком мужа, больше напоминало какие-то стихи, а не важное военное послание.

— Что это вообще такое? — Я посмотрела на него.

— Для тебя — ничего. Даже для людей из гестапо, если бы они это увидели — ровным счётом ничего, потому что я кодирую всё особым кодом, какой знают только на принимающем конце в Штатах. А вот для наших союзников — это всё, информация, которую они так долго ждали о дальнейших планах атаки Вермахта. — Он кивнул на записку. — Не трать время впустую, учи. Я должен сжечь её, как только ты закончишь.

Генрих заставил меня повторить послание пять раз, после чего удовлетворённо кивнул, пошёл в ванную, сжёг записку и смыл пепел в унитаз.

— Мне пора бежать, пока все большие шишки не вернулись со своих ланчей и не заметили, что меня нет. Не бойся, агентов гестапо здесь почти нет пока, так что у тебя будет масса времени, чтобы исчезнуть, прежде чем они засекут сигнал. И что бы ни происходило, не беги, не веди себя так, будто ты нервничаешь, в общем, не привлекай внимания.

— Я знаю. Не волнуйся за меня, я справлюсь.

Генрих быстро чмокнул меня в губы и уже в дверях сказал:

— Будь крайне осторожна, ладно? Я люблю тебя.

— И я тебя.

* * *

Мои руки в тонких шёлковых перчатках заметно дрожали. Согласно инструкциям Ингрид, ношение перчаток было обязательным условием при работе на конспиративных квартирах, а особенно при работе с радио, потому как любые отпечатки могли привести к моему аресту. Я вот уже более десяти минут сидела, уставившись на радио и все никак не решаясь его тронуть. Найти дом и попасть внутрь квартиры было самой лёгкой частью, а теперь что? Одно дело чувствовать прилив адреналина, воображая себя этакой всемогущей шпионкой, а другое дело вот так сесть и на самом деле решиться на что-то настолько опасное. Ведь как только я включу радиопередатчик, время моё начнёт тикать. Я почувствовала, как желудок сжимается внутри от нервов.

Я снова поднялась со стула и выглянула из окна, убеждаясь, что никаких чёрных машин не патрулировало округу. Чёрные машины всегда означали плохие новости. Не заметив ничего подозрительного, я вернулась к столу, на котором стоял открытый чемодан с радиопередатчиком. Нервно покусывая губы, я дотронулась до черного ониксового креста на запястье.

— А, к черту! — Вслух сказала я, больше для храбрости, и щёлкнула переключатель на радио. Вот и началась игра в русскую рулетку, и я, кажется, только что вложила пулю в револьвер.

Не помню, чтобы когда-либо ещё в жизни я была вот так сконцентрирована на каком-то задании. Наверное, даже когда танцевала роль в качестве примы в моём театре, я так не переживала. Права на ошибку у меня попросту не было, а поэтому я работала очень медленно, отсчитывая каждый «бип» в голове. Получив короткое подтверждение, я сразу же выключила передатчик, сняла наушники и упала на спинку стула. Я справилась. Сердце всё ещё бешено колотилось, а руки были насквозь мокрыми под тонким сатином. Я облегченно вздохнула, всё ещё не веря: справилась. Я подошла к окну и снова выглянула на улицу. Снаружи всё было тихо, но я знала, что очень скоро это может измениться. Надо было выбираться оттуда.

Уже в дверях я обернулась и взглянула на чемодан с радио. Генрих велел мне оставить его на месте и просто уйти, но я почему-то задумалась. Я что, если в несколько последующих дней Генрих ещё что-то важное узнает? Что, если ему нужно будет срочно отослать сообщение, а радио не будет?

Я положила руку на ручку двери и уже начала было её поворачивать, когда я приняла решение, которое впоследствии изменит всю мою жизнь. Я пошла обратно к столу, захлопнула чемодан с радио внутри и крепко взялась за ручку. Нет уж, гестаповцам я его оставлять не собиралась. Я возьму его с собой.

Согласно моим расчётам, с таким незначительным количеством агентов в городе, у меня было минут двадцать или даже тридцать, чтобы уйти достаточно далеко от дома и вернуться в отель неспешным шагом, не вызывая ничьих подозрений. А там я суну радио вместе с другими нашими чемоданами, пока оно нам снова не понадобится. Никто же не станет разыскивать радио в номере штандартенфюрера СД и его жены.

Только вот я просчиталась. Я едва успела завернуть за угол, как услышала визг тормозов на улице, с которой я только ушла. Громкое хлопание дверьми, крики на немецком и звук тяжелых сапог по асфальту не оставил никаких сомнений: гестапо было прямо у меня за спиной. Тем не менее я продолжала идти по направлению к большой аллее, через которую я сюда и попала, надеясь, что они меня не видели. Теперь им потребуется минут пять, чтобы обыскать здание и прийти к выводу, что и радист, и само радио исчезли. И вот тогда они начнут обшаривать близлежащие улицы в поисках людей с чемоданами.

Черт, черт, черт! Надо срочно избавляться от чемодана. Срочно! Но не могла же я взять и поставить его на землю и преспокойно удалиться, как бы велик не был соблазн. Прохожие наверняка такое заметят и ткнут на меня пальцем агентам при первой же возможности. А вот на другой стороне улицы есть многоквартирным дом, куда можно войти, оставить чемодан в подъезде и выйти, не вызвав никаких подозрений. Да, это, похоже, мой единственный выход.

Я попыталась как можно быстрее добраться до единственного многоквартирного дома среди частных, но узкая юбка и высокие каблуки скорости явно не способствовали. К тому же, радио у меня в руке весило целую тонну, а обернуться и посмотреть, как далеко были гестаповцы, я не решалась. Я была все ближе и ближе к дому, к его открытой двери и темному подъезду, только улицу осталось пересечь. Вот сейчас все эти машины проедут, и я спасена.

Но одна машина нарушила мои планы. Она остановилась прямо передо мной и, как только я увидела номера СС, сердце вдруг упало в самые пятки. Всё, попалась. Дверь тем временем открылась, и когда я увидела самого водителя, я не могла заставить себя даже моргнуть от охватившего меня ужаса. Это был он. Выше двух метров ростом, одетый сплошь в чёрное, с черепом и скрещёнными костями на фуражке над черными горящими глазами, со шрамами, изрезавшими лицо — лидер австрийских СС, группенфюрер доктор Эрнст Кальтенбруннер.

— Фрау Фридманн. — Он сощурил глаза, голос тихий и угрожающий. — Вы арестованы.

Ну всё. Вот теперь мне точно конец. Я ещё сильнее вцепилась в ручку чемодана, только чтобы он не заметил, как предательски задрожали руки. Не знаю как, потому что сердце колотилось уже где-то в горле, я всё-таки набралась храбрости спросить:

— За что?

Он пристально смотрел на меня какое-то время, а затем вдруг неожиданно расхохотался.

— За то, что разгуливаете в такой юбке. Создаёте аварийную ситуацию на дороге, знаете ли.

«Чего?»

— Я прошу прощения, герр группенфюрер?

Он подошёл ближе и кивнул на чемодан.

— Что это у вас такое? Не похоже на дамскую сумочку, с какой обычно ходят хорошенькие девушки, как вы.

— Ах, это? Я только что забрала его со станции. Это один из наших чемоданов, который они умудрились потерять. — Я выболтнула первую пришедшую в голову ложь.

«Идиотка!» Тут же подумала я, ловя себя на собственной ошибке. «И какого черта ты, интересно, делаешь в километрах от станции? И на чемодане нет ни одной пометки с именем владельца!» К счастью, группенфюрер Кальтенбруннер ничего не заметил, просто взял чемодан из моих рук и сказал:

— Позвольте мне тогда вас подвезти. Не пристало вам носить такие тяжести. — Он открыл багажник и разместил чемодан внутри. — Что у вас там такое? Камни?

— Мои пластинки. И кое-какая одежда, но в основном пластинки.

— Вы привезли с собой пластинки?

— Это классическая музыка, чтобы упражняться. Для театра, понимаете?

«Да уж, более идиотского объяснения я, пожалуй, придумать не могла».

Группенфюрер Кальтенбруннер только усмехнулся, покачал головой и открыл для меня пассажирскую дверь.

— Прошу вас.

— Благодарю, герр группенфюрер.

Я забралась в его черный «мерседес», и он захлопнул за мной дверь. В боковое зеркало я увидела, как несколько мужчин в гражданском, крайне похожие на типичных гестаповцев, остановили нескольких человек и проверяли теперь их документы. Я была в относительной безопасности, если безопасным можно назвать то, что я сидела в машине лидера австрийских СС, в то время как моё радио находилось у него в багажнике.

Когда он сел рядом и завёл машину, я махнула головой в сторону гестапо.

— Что там такое происходит?

Группенфюрер взглянул в зеркало заднего вида и небрежно махнул рукой.

— Да кто их разберёт? Наверное, ловят каких-нибудь партизанов из сопротивления. Или евреев ищут. Или, что скорее всего, просто делают вид, что работают.

Я улыбнулась. Он, казалось, был в хорошем настроении. Теперь мне нужно было только вежливо смеяться над его шутками, и скоро я буду дома. Может, всё ещё и обойдётся. Я невольно тронула католический крест на руке; его холодная поверхность придавала мне уверенности. В нём был спрятан мой цианид и, как ни странно, я чувствовала себя из-за этого куда более спокойной.

— Я думал, вы протестантка, — сказал доктор Кальтенбруннер, не отрывая взгляда от дороги.

И как он только всё замечает? И как он вообще помнил, что я была протестанткой? Из моего файла?

Я покачала головой и улыбнулась.

— Нет, я иудейка, помните?

Он рассмеялся.

— Ах, да, простите. Та девушка оставила вас в покое? У меня с ней был очень серьёзный разговор.

— Да, она мне рассказала, — ответила я не без удовольствия. Гретхен получила по заслугам, и очень хорошо. — Она с тех пор присмирела. Вы, должно быть, можете быть очень убедительным, герр группенфюрер.

— С некоторыми людьми, — уклончиво ответил он.

Я только что вспомнила, что не дала ему имени моего отеля. Куда он меня вёз?

— Вы не против, если мы остановимся перекусить прежде чем я вас отвезу в ваш отель? — спросил он, будто читая мои мысли. — Из-за рейхсфюрера с его бесконечными собраниями я пропустил ланч и теперь умираю с голоду.

— Конечно, герр группенфюрер. Я бы и сама не отказалась от чашечки кофе.

Я улыбнулась ему. Я бы не отказалась от чего-нибудь покрепче, по правде говоря. Меньше чем через десять минут мы подъехали к одному из лучших ресторанов в городе, быстро ставшим излюбленным местом военной элиты рейха. Оккупанты точно не тратили время даром, наслаждаясь всеми привилегиями новых хозяев города.

Два часа спустя, закончив вторую бутылку шампанского, я уже почти совсем забыла и про радио, и про гестапо, и хохотала над историей, которую рассказывал мне группенфюрер.

— Боже, какой кошмар! Ну а вы-то что сказали?

— А что бы вы сказали, если бы обыскивали гостиницу, где должен был скрываться известный марксистский лидер, а вместо этого застали там своего командира с проституткой? Да ещё и престрашной?

Я смахнула слёзы, выступившие в уголках глаз. У меня уже живот болел от смеха.

— Представить себе не могу! И что вы сделали?

— Ничего. Закрыл дверь и велел своим людям продолжать обыск, пока сам я стоял на этаже и следил, чтобы никто больше не побеспокоил этого идиота, пока он не закончит свои дела.

— А он тот ещё был персонаж, да?

— Это ещё мягко сказано. Не удивительно, что он окончил свои дни с пулей между глаз. А знаете, кстати, кто его застрелил?

— Думаю, что вы, — в шутку ответила я.

Он сделал на меня наигранно огромные глаза.

— Я? Да разве я на такое способен? Я бы никогда и мухи не обидел.

— Почему я так сильно в этом сомневаюсь, герр группенфюрер?

— Не знаю. Я всего лишь обычный политик. Я людей не расстреливаю. — Он хитро ухмылялся, не спуская с меня пристального взгляда темно-карих глаз. Я прекрасно знала, кто он на самом деле был такой и чем именно он занимался, и лишний раз напомнила себе, что нельзя было вот так расслабляться в его обществе. Только вот по какой-то совершенно непонятной причине я чувствовала себя как ребёнок, которому сто раз повторили не играть с огнём, но который всё равно настойчиво тянет к нему руку.

— А я вот слышала крайне противоположное.

— И что же вы такое слышали, фрау Фридманн?

— Разные вещи.

— Не верьте ни единому слову. Это всё слухи и пропаганда, распространяемая антиправительственным движением.

Я сильно сомневалась, что хоть кто-то из антиправительственного движения покинул гестаповский подвал живым, чтобы начать распространять подобные слухи, но ничего не сказала. Группенфюрер Кальтенбруннер тем временем жестом показал официанту, чтобы тот принёс новую бутылку шампанского.

— Ещё одну? Герр группенфюрер, я и так уже совершенно пьяна, а сейчас ещё даже не время ужина.

Мои возражения не возымели на него никакого результата.

— К тому времени, как мы её закончим, как раз будет время ужина, и мы всё начнём по новой.

Я прикрыла глаза рукой и расхохоталась.

Когда мы наконец подъехали к моему отелю, на улице уже давно стемнело. То ли это было шампанское, то ли приятное чувство миновавшей опасности, но мне было очень комфортно на моём сиденье, и как-то совершенно не хотелось выбираться наружу. Группенфюрер Кальтенбруннер казался на удивление абсолютно трезвым, в отличие от меня, и сидел теперь рядом и разглядывал меня, загадочно улыбаясь.

— Ну что ж, похоже, пора вернуть вас и ваши пластинки обратно вашему мужу.

— Похоже. — Я улыбнулась в ответ, но не пошевелилась.

— Знаете, я бы очень хотел увидеть ваше выступление когда-нибудь.

— В следующий раз, как будете в Берлине, я буду очень рада вас видеть в нашем театре, герр группенфюрер.

Он помолчал какое-то время, а затем наклонился ближе и положил руку в перчатке мне на колено.

— А почему бы вам не переехать в Вену? Я вас устрою на очень хорошую должность в моём офисе. Вам, правда, нужно будет вступить в женское подразделение СС, но это чистая формальность. Я вам обещаю, вы ни в чем не будете нуждаться.

Я чувствовала тепло его руки даже сквозь ткань перчатки. Я почему-то не отодвинула ногу, хотя следовало бы это сделать. А я вот не сделала.

— Я вам крайне признательна заваше щедрое предложение, герр группенфюрер, и я с радостью бы его приняла, если бы не была замужем. Но, боюсь, моё место в Берлине, рядом с мужем.

Он снова мне ухмыльнулся и слегка сжал моё колено.

— Вашему мужу очень повезло, фрау Фридманн. Скажите ему, что я это сказал.

— Непременно.

После того, как он вручил мой чемодан портье, группенфюрер Кальтенбруннер поцеловал меня на прощание в щёку, очень близко ко рту. Я закрыла глаза, когда он коснулся меня губами; не знаю почему, но я почувствовала необъяснимо приятное тепло, разливающееся по всему телу. Я списала это на шампанское.

Когда я открыла дверь в мой номер, первое, что я увидела, был мой муж, нервно вышагивающий по гостиной. Как только он меня увидел, он бросился ко мне, быстро захлопывая дверь за моей спиной.

— Ты где пропадала всё это время? — Он заметил чемодан в моей руке. — И это что такое?

— Шшшш! — Я прижала палец к губам и прошептала: — Это радио. Я взяла его с собой.

Генрих смотрел на чемодан так, как будто это была граната, и я только что выдернула из неё кольцо.

— Ты сделала что?!

— Взяла его с собой. Я подумала, а вдруг пригодится в будущем? — Чемодан был такой тяжёлый, что я уронила его на пол и хихикнула.

— Аннализа, ты что, пьяна?

— Совсем чуть-чуть.

Я попыталась было снять туфли, но потеряла равновесие и наверняка упала бы, если бы Генрих не поймал меня и не прислонил к двери.

— Где ты так напилась?

— Я была с группенфюрером Кальтенбруннером. Он пригласил меня в ресторан. Он увидел меня с чемоданом и взял его у меня. Если бы не он, гестапо точно бы меня поймали. Видишь? Он не такой уж и плохой. Он даже предложил мне работу в Вене.

— Работу? Какую ещё работу?

— Не знаю, какую-то работу в офисе. Он не вдавался в подробности.

— Что именно он сказал?

— Он сказал: «А почему бы вам не переехать в Вену и не работать у меня? Обещаю, что вы ни в чем не будете нуждаться». Вот его точные слова.

Генрих вдруг рассмеялся.

— Он хочет, чтобы ты стала его любовницей.

— Что? — Я замотала головой, отмахиваясь от нелепейшего, в моих глазах, предположения мужа. — Он вообще ничего подобного не говорил!

— А что ты подумала он имел в виду под «ни в чем не будете нуждаться»?

— Ну не знаю. Зарплату?

Генрих расхохотался ещё сильнее.

— Какая же ты наивная, маленькая девочка, богом клянусь! Правильной интерпретацией его слов было бы следующее: «Почему бы вам не переехать в Вену, чтобы я снял для нас уютное гнёздышко, где я буду навещать вас после работы? А так как я дам вам очень хорошую позицию в офисе, когда мне будет одиноко во время обеденного перерыва, будете составлять мне компанию. А я сделаю так, что у вас будет всё, чего только пожелает душа любовницы генерала».

Всё ещё слегка покачиваясь, я слегка прищурила глаза на мужа, пытаясь понять, соответствовали ли его намёки правде.

— Ты уверен, что он именно это имел в виду?

— На сто процентов. Я ведь тоже мужчина.

Мне это почему-то показалось очень забавным, и я снова захихикала. Я вдруг подумала, какой у меня был красивый муж и забросила руки ему на плечи.

— Поцелуй меня, Генрих. Ты такой красивый сегодня.

— Господи, да ты и вправду жутко напилась! Я рад, что группенфюрер Кальтенбруннер тебя вовремя отвёз домой, а то бы ты к нему целоваться полезла.

Я в шутку стукнула его по голове.

— Я бы никогда такого не сделала!

Глава 16

Париж, июнь 1940

Этот дождь, кажется, никогда не закончится. Из постели вылезать совершенно не хотелось, да и что за смысл? На улицу не выйти, а внутри отель «Ритц» был наводнён высокопоставленными офицерами — новыми хозяевами Парижа. Сам фюрер, говорят, собирается приехать, чтобы лично осмотреть ещё один поверженный город, да и какой! Ведь после Великой Войны именно здесь, на французской территории, был подписан унизительный Версальский договор. Было вполне объяснимо, почему он не мог дождаться, чтобы ткнуть французов носом в свою очередную победу: смотрите, смотрите на нас, расу завоевателей, марширующих по вашим улицам в то время как вы склоняете перед нами головы.

Для рейха дела не могли идти лучше: западная Польша была давно оккупирована, вместе с Францией и Норвегией. Как немка, я должна была бы радоваться нашим победам, но только вот мне отчего-то было совсем не весело. Рейх уже забрал моих родителей, которых я не видела целый год, в течение которого нашим единственным средством сообщения были редкие телефонные звонки, чтобы убедиться, что у всех всё было хорошо. Про Адама и доктора Крамера, которым пришлось бежать из страны, спасая свои жизни, я и говорить не стану. Так много других людей из бывшего еврейского района также исчезли, либо погибли от рук своих мучителей в форме, либо были согнаны в концентрационные лагеря, как наши бывшие портные, Либерманы.

Мой старший брат, Норберт, служил сейчас где-то под Варшавой и писал мне длинные письма, говоря, как он хотел, чтобы всё уже наконец закончилось, и жизнь пришла бы в норму, и он мог бы вернуться домой. После короткой осады Варшавы, главной задачей Вооруженных СС стала организация гетто для местных и немецких евреев и постоянный надзор над ними. Массовые расстрелы также стали вполне обыденной практикой; Норберт никогда не писал мне об этом, но я-то знала, что ему приходилось в этом участвовать. Тон его писем становился всё более и более безрадостным.

Урсула, и та не смогла составить мне компанию в этой поездке, но хотя бы по приятной причине: они с Максом ожидали их первенца в следующем месяце, а поэтому она не хотела рисковать и путешествовать на такое длинное расстояние. Помню, как в первый день, когда они только поделились с нами новостями, у нас с Генрихом состоялся серьёзный разговор.

— Они выглядят такими счастливыми, — сказала я, пока мы шли домой после праздничного ужина у Макса и Урсулы. — Поверить не могу, что скоро они станут родителями.

— Они ждали этого ребёнка больше трёх лет, конечно, они на седьмом небе. — Задумчиво отозвался Генрих. — Надеюсь, что это девочка.

— Почему девочка?

Он слегка пожал плечами.

— Потому что если это будет мальчик, то он станет всего лишь ещё одним солдатом для рейха. К сожалению, всех арийских детей только в этом качестве и видят в наши дни, а особенно тех, кто родились у офицеров СС. Как только он родится, рейхсфюрер лично его окрестит, затем они начнут учить его маршировать и отдавать салют, после чего последует Гитлерюгенд, его первый кинжал с надписью «Кровь и честь», и всего через несколько лет рейх получит ещё один до мозга костей индоктринированный продукт, эсэсовца, слепо верящего в идеалы своего фюрера и готового отдать жизнь за победу национал-социализма. Вот поэтому-то я и надеюсь, что это девочка.

Я задумалась на какое-то время. Грустно было это признавать, но Генрих был на сто процентов прав.

— Ты поэтому детей не хочешь? — я наконец решилась задать вопрос, который мучил меня уже долгое время.

Он обнял меня за плечи и прижал к себе.

— Я очень хочу детей, любимая. Пять или даже десять.

Я рассмеялась.

— Но только это будут не наши с тобой дети, — продолжил он. — Это будут дети рейха.

Я прекрасно его понимала. Хоть я и не делилась ни с кем подобными мыслями, даже с Генрихом, но втайне я была рада, что до сих пор не забеременела. Я очень хотела родить ему детей, но со всем происходящим сейчас в наших жизнях, со всем ежедневным риском, я не могла вынести мысли о том, что могло бы статься с нашими детьми, провались мы и попадись в руки гестапо. Рейх у нас так просто государственной измены не прощал.

— И что ты предлагаешь? — спросила я его после паузы.

— Подождём, пока всё не кончится, — просто ответил Генрих.

— А что, если это никогда не кончится? Что если они завоюют всю Европу? Что если полмира станет частью рейха?

— Невозможно. Они этого никогда Гитлеру не позволят.

— Почему ты так уверен? Наша военная машина пока никакого сопротивления не встретила.

— А когда наконец встретит? Когда остальные всё-таки увидят, что мы, «представители высшей расы», также сделаны из крови и костей. А когда они выиграют свою первую битву, они поймут, что немецкая армия вовсе не непобедима, как они раньше думали. — Генрих посмотрел прямо перед собой и вздохнул. — И тогда рейх падет.

Я почувствовала нехорошие мурашки на коже. Хоть я и ненавидела правящий в стране режим, но вот мысль о падении самой страны меня пугала. Я всё ещё помнила годы депрессии после окончания Великой Войны и, хоть я сама и была совсем малышкой, да и семье нашей всегда было что поставить на стол, само настроение нации, массовый голод и безысходность навсегда запечатлелись в моей памяти. Не смотря на мою религию и происхождение, я всё же была немкой, и мне совершенно не хотелось снова увидеть свою страну на коленях.

— И тогда что? — едва прошептала я.

— Тогда, моя дорогая, мы будем наконец свободны.

— Покорены.

— Нет, свободны, — Генрих повторил твёрдым голосом и ободряюще мне улыбнулся. — И тогда мы сможем родить всех наших десятерых детей.

Я снова выглянула из окна. Дождь лил как из ведра, будто проливая все слёзы французской нации. Но, даже при оккупации, французы не сдались, пусть это и означало уйти в подполье. Завтра я должна была встретиться с одним из бойцов французского сопротивления, который, согласно словам Генриха, станет нашим радистом здесь, в Париже. Моей задачей было доставить ему первое сообщение.

Зазвонил телефон. Я взяла трубку, думая, что кто-то звонил Генриху, но портье с сильным французским акцентом на другом конце провода спросил «Мадам Фридманн».

— Я слушаю, — ответила я.

— Вас спрашивает некий господин, он представился как мсье Норберт Мейсснер?

— Норберт! Это мой брат! Благодарю вас за звонок, прошу вас, скажите ему, что я сейчас же спущусь.

— Непременно, мадам.

Я наскоро переоделась в платье, кое-как убрала волосы в пучок и едва ли не бегом бросилась вниз навстречу моему нежданному, но так горячо любимому гостю. Я почти не узнала его вначале, высокого, широкоплечего офицера в серой полевой форме Вооруженных СС, облокачивающегося на стол для регистраций. Мне не верилось, как же он вдруг повзрослел и возмужал всего за год службы.

— Норберт!

Я подбежала к нему, и он с лёгкостью подхватил меня на руки, расцеловав меня в обе щёки.

— Моя любимая сестрёнка! — Широкая улыбка играла у него на лице. — Как же давно я тебя не видел! А ты стала ещё красивее.

— А ты стал старше! — Он наконец-то опустил меня на пол и я слегка ущипнула его за небритую щёку. — А это что такое? Бороду отращиваешь?

— Прости, я в дороге вот уже два дня, времени побриться не было. Хотел тебя сначала увидеть.

Даже улыбка его больше не напоминала ту беззаботную и юношескую, какую я привыкла видеть. А ещё я заметила две глубокие вертикальные линии у него между бровей; он, должно быть, много хмурился в последнее время.

— Я так рада видеть тебя, Норберт! Но как ты сюда попал?

Он пожал плечами.

— Мой командир дал мне увольнительную за отличную службу. У меня есть целая неделя, но дорога занимает столько времени, что с тобой я смогу провести всего пару дней.

— Я и на пару часов была бы рада тебя видеть! Идём к бару, отпразднуем твой приезд перед ужином. Ты ведь сегодня с нами ужинаешь, верно? Генрих так обрадуется, когда увидит тебя! Он всегда о тебе спрашивает, хочет знать, хорошо ли там с тобой обращаются. Знаешь, если тебя там что-то не устраивает, он знает много важных людей и может позвонить кому-то, если ты попросишь.

— Пусть он в таком случае позвонит своему начальнику Гейдриху и попросит его перестать расстреливать невинных людей, — тихо сказал Норберт, подбирая с пола свой походный вещмешок, но затем быстро добавил, — Прости, я не хотел этого говорить. Не нужно тебе о таком слышать.

— Мне же не пять лет, Норберт. Я прекрасно знаю, что происходит вокруг.

— Нет, не знаешь, Аннализа. — Он покачал головой, и я увидела его морщины меж бровей более отчётливо. — Ты и понятия не имеешь.

Мы сидели за столиком у бара, и он рассказывал мне о своей жизни в армии, о своих новых друзьях и о том, как служба оказалась совсем не тем, что он себе представлял.

— Да мы почти ничего и не делаем целый день, просто ходим туда-сюда с ружьями, и всё. Ну какая это армия? — Норберт усмехнулся. — А самое смешное, что мы охраняем евреев в гетто, чтобы они не разбежались. А куда им, интересно, бежать? Обратно в Германию? В этом столько же смысла, сколько в том, чтобы охранять овец в поле с пулемётом, как будто они в один прекрасный день возьмут и нападут на тебя! Некоторые из них настолько измождены, что едва ходят до работы и обратно, так что какие уж тут могут быть разговоры о побеге или тем более восстании.

Норберт помолчал какое-то время, а затем улыбнулся, вспомнив что-то.

— Знаешь, я там одному мальчишке хлеб и молоко тайком ношу, а он делится им со своей матерью и маленькой сестрёнкой. Его зовут Мойше, ему всего девять, но он смышлёный не по годам! Когда я был в его возрасте, меня ничего, кроме того, чтобы погонять мяч с друзьями, не интересовало. Детям теперь приходится так быстро расти.

Я взяла его руку в свою. Я так хотела вернуть того другого, беззаботного Норберта, каким он был до фронта. Я хотела стереть из его памяти все те ужасы, что ему уже пришлось пережить.

— Ты мне писал, что у тебя там много друзей? — Я решила сменить тему, чтобы отвлечь его от его невесёлых мыслей. — Они хорошие ребята?

— Да, очень хорошие. Мы все очень дружны. Когда мы только стояли под Варшавой, они мне стали как братья. Я знал, что любой из них готов был отдать жизнь, прикрывая меня, и я бы сделал то же ради них, — Норберт ответил с задумчивым видом, но затем наклонился ближе и проговорил едва слышно, — вот только если бы они узнали, что я — еврей, то повесили бы меня на первом же дереве, и глазом не моргнули.

— В таком случае тебе очень повезло, что ты выглядишь, как образцовый ариец. — Я попыталась пошутить, но вышло как-то грустно.

— Как и тебе. — Норберт взял обе мои руки в свои. — Я так по тебе соскучился. По маме и папе тоже. И по моему приятелю Мило. Я так жалею, что не ценил этого всего, когда мы жили в нашем старом доме в Берлине. Я бы всё отдал, чтобы только вернуть всё назад.

— Я знаю, родной. Я тоже.

— Меня скоро повысят, — вдруг сказал он после неловкого молчания.

— Правда? Поздравляю! А почему тон такой грустный?

— Да потому, что я и сам не рад. Они только что закончили строительство нового лагеря, Аушвиц, и мой командир предложил коменданту мою кандидатуру вместе с несколькими другими офицерами, как «безупречных подчинённых» и «преданным идеалам рейха солдат». — Норберт тряхнул головой. — Так что как только я вернусь в Польшу, я стану одним из старших надзирателей в этом лагере. Только не говори пока никому, это пока ещё… секретный объект.

Новый лагерь в Польше? Им что, немецких не хватает? Я вздохнула.

— Ну, может всё ещё и не так уж плохо? Это же не может быть хуже, чем охранять гетто?

Вместо ответа Норберт вдруг вскочил на ноги и салютовал кому-то за моей спиной.

— Heil Hitler, герр группенфюрер!

Я обернулась и чуть не расхохоталась. Я готова была поклясться, что «герр группенфюрер» доктор Кальтенбруннер нарочно следовал за мной из одной страны в другую. Но, судя по адъютанту рядом с ним, отдающим распоряжения насчёт багажа его командира, он также прибыл сюда для подписания мирного договора.

— Heil Hitler, солдат. А почему это ты, интересно, держишься за руки с замужней дамой, а? Или ты кольца у неё на пальце на заметил?

Я не могла не улыбнуться при виде его уже знакомой ухмылки и привычки вгонять людей в краску.

— Она — моя сестра, герр группенфюрер.

— Ах, сестра? — лидер австрийских СС подмигнул мне. — Да, я теперь вижу семейное сходство. А я-то уже начал беспокоиться, что вы изменяете мужу с рядовыми СС, фрау Фридманн.

— Нет, герр группенфюрер, я изменяю мужу исключительно с высокопоставленными офицерами, рангом не ниже генерала.

Он ничего не сказал, только ухмыльнулся ещё шире.

Норберт и адъютант доктора Кальтенбруннера обменялись быстрыми взглядами. Оба явно понятия не имели, откуда мы вообще друг друга знали, и почему я обменивалась двусмысленными шутками с таким важным человеком. Тем временем я протянула доктору Кальтенбруннеру руку, и он аккуратно её пожал, после чего снова повернулся к моему брату.

— Так как тебя зовут, солдат?

— Унтерштурмфюрер СС Норберт Мейсснер, герр группенфюрер.

— Где служишь, унтерштурмфюрер Мейсснер?

— В Варшаве, герр группенфюрер.

— Я там был не так давно.

— Так точно, герр группенфюрер. Вы инспектировали гетто. Я — один из надзирателей.

— Все верно. Ну что ж, значит, мы ещё увидимся, унтерштурмфюрер Мейсснер. Там теперь работы невпроворот, с тех пор как Польша стала частью рейха.

Норберт щёлкнул каблуками, глядя куда-то поверх плеча группенфюрера с лицом, напрочь лишенным всех эмоций. Доктор Кальтенбруннер повернулся ко мне.

— Штандартенфюрер Фридманн тоже в составе делегации?

— Нет. Просто сопровождает группенфюрера Гейдриха. Они в Париже от лица СД.

— Уже свою обычную шпионскую деятельность разводят? — Группенфюрер Кальтенбруннер никогда не скрывал того факта, что он на дух не переносил шефа Главного имперского управления безопасности Гейдриха, и, соответственно, не упускал шанса над ним поиздеваться.

— Нет, просто для подписания договора приехали, насколько мне известно.

— А вы что здесь делаете, фрау Фридманн?

— А я слышала, что тут неплохие магазины.

Он рассмеялся.

— Ну что ж, ещё увидимся, фрау Фридманн.

— Я буду ждать, герр группенфюрер.

Я снова протянула ему руку на прощанье, только в этот раз он её поцеловал вместо обычного рукопожатия, после чего направился к парадной лестнице. Его адъютант вежливо кивнул мне, проходя мимо. Норберт вернулся в своё кресло с озабоченным видом.

— Откуда ты его знаешь?

— Скажем так, по какой-то совершенно непонятной мне причине судьба продолжает сводить нас вместе. — Я улыбнулась, в отличие от Норберта.

— Будь с ним поосторожнее, Аннализа. Он — не тот человек, с которым тебе стоит водить знакомство.

Я пожала плечами.

— Я это уже слышала, Норберт.

— Тем более стоит последовать моему совету.

— Ну не знаю. Я, по правде говоря, не верю всем этим слухам о нём. Пока что он вёл себя исключительно как образцовый джентльмен.

Норберт сузил глаза.

— Я лично слышал, как этот твой «образцовый джентльмен» отдавал приказ об уничтожении всех непригодных для работы польских евреев в гетто, начиная с тех, кому за шестьдесят пять и заканчивая детьми младше восьми, инвалидами и беременными женщинами. Его слова. Я стоял в паре метров от него.

Я закрыла глаза и потёрла их рукой.

— Поверь мне, Норберт, я тоже много чего слышала. Я просто хочу сказать, что мне трудно поверить, что он может быть… не знаю. Злодеем.

— Ну так он и есть самый настоящий злодей. И не просто злодей, а холодный, расчётливый и бессердечный злодей, какого только можно найти.

— Зачем ему тогда спасать меня из гестапо, если он такой злодей?

— Когда ты попала в гестапо? И за что?

— Полтора года назад. Это было недоразумение, и я ничего не сказала, потому что не хотела, чтобы у папы случился сердечный приступ. Группенфюрер Кальтенбруннер был моим вторым дознавателем, и единственным, кто вообще взялся меня выслушать и во всём разобраться, когда первый хотел уже отсылать меня прямиком в Дахау. Так что, прости, но я не желаю слушать ничего плохого о человеке, который фактически спас мою жизнь. — «И не однажды», подумала я, вспомнив, как я чудом избежала того же гестапо в Польше, и снова благодаря вмешательству группенфюрера Кальтенбруннера.

Норберт продолжал хмуриться, ни слова не говоря.

— Не надо на меня так смотреть. Я вовсе не говорю, что группенфюрер Кальтенбруннер такой уж замечательный человек, я просто говорю, что мне трудно поверить во все эти сказки о нём. У меня ощущение, что вы все говорите о ком-то другом, как будто у него есть какой-то злостный брат-близнец или что-то вроде того.

Норберт наконец не выдержал и заухмылялся.

— Злостный брат-близнец?

— Ну да. Или он вроде того доктора из рассказа, «Доктор Джекил и мистер Хайд», ты помнишь? Того, где учёный пьёт сыворотку и превращается из доброго, всеми уважаемого профессора в садиста и убийцу? Только это современная версия, «Доктор Кальтенбруннер и мистер Гестаповец».

Норберт рассмеялся.

— В таком случае, сестрёнка, смотри, чтобы он ничего при тебе не пил.

* * *

Я заканчивала вот уже третью чашку кофе. Официант учтиво сложил у соседнего столика мои свёртки и пакеты, образовавшиеся после того, как я потратила полдня и, наверное, ползарплаты Генриха, накупая платья, шляпки, туфли и сумки, и теперь наслаждалась своим заслуженным перерывом после «тяжкой работы» жены высокопоставленного офицера. По крайней мере так это должно было выглядеть для окружающих; в действительности я так долго разгуливала по городу, чтобы наверняка убедиться, что за мной не было слежки.

После того, как я нашла маленькое кафе с открытым видом на площадь впереди и заказала лёгкую закуску, я могла сделать распоряжения о машине с шофёром, которая должна была отвезти меня обратно домой. Когда я позвонила в отель, Генрих сказал, что машина будет через полчаса. Водителем был наш новый радист, и я должна была передать ему сообщение, просто слова, которые опять-таки никакого смысла абсолютно не имели. Я надеялась, что у нового радиста окажется хорошая память, потому что у него будет всего пятнадцать минут, чтобы заучить послание наизусть.

— Мадам? Ваш шофёр прибыл. — Безукоризненно вежливый официант слегка поклонился, сообщив мне о прибытии моей машины. — Прошу вас, не торопитесь с вашим кофе; я просто хотел дать вам знать, что машина будет ждать у входа, когда вы будете готовы.

— Благодарю вас, мсье. Я, вообще-то, уже закончила. Вы не могли бы попросить шофёра убрать мои сумки в багажник, пока я расплачиваюсь?

— Я уже обо всем позаботился, мадам.

— В таком случае я вам премного благодарна. — Я улыбнулась официанту и положила ещё одну купюру поверх и так уже весьма щедрых чаевых.

— Tout le plaisir etait pour moi, madame.

«Моё удовольствие, мадам». Ну почему я не родилась во Франции?

Я вздохнула и направилась к машине. Мой шофёр уже держал для меня дверь открытой, низко склонив голову в шофёрской кепке. Я надеялась, что он говорил хоть немного по-немецки, потому как мой французский был как у типичной туристки. Однако, если учитывать то, что он был послан во Францию из Америки, это было крайне маловероятно.

— Bonjour, monsieur.

Пытаясь выяснить, права ли я была в моём предположении, я поприветствовала его на французском, как только мы отъехали от кафе.

— Добрый день, фрау Фридманн. — Превосходный немецкий, ни капли акцента. — Не могу передать, как я рад снова вас видеть.

Снова? Я не видела его лица с заднего сиденья, но голос его был уж очень знакомым. И всё же, я его не узнавала.

— Мы знакомы?

— Да, и я надеюсь, что ты меня ещё не забыла.

Он повернулся ко мне, улыбаясь. Я глазам поверить не могла.

— Адам!

— Здравствуй, Аннализа.

* * *

Американская секретная служба завербовала молодого немецкого иммигранта, как только он пересёк их границу. Естественно, они не на всех беженцев из Германии так набрасывались, но одинокий молодой человек без семьи и с крайне негативным мнением о своём бывшем правительстве явно стоил того, чтобы попытаться. У него не было даже места, где преклонить голову в первую ночь; он никого не знал в новом городе, а поэтому долго не думал, когда они предложили ему сделку — новое гражданство, личность, жильё, расходы, всё — в обмен на верную службу. Они упомянули, что ему почти наверняка придётся вернуться в Европу в скором времени, в зависимости от обстоятельств, и присоединиться к одному из движений сопротивления, инфильтрированных или координируемых Отделом Стратегических Служб Соединённых Штатов Америки или британским МИ-6. Американцы оказались нежадными и с радостью делились своими агентами, если их британские союзники соглашались на то же.

Они обучили Адама работе с радио, основным методам шифровки и дешифровки, рукопашному бою, стрельбе и даже маскировке, если то могло потребоваться. Они неплохо потрудились, потому что я, например, и то не узнала его даже вблизи. Я только качала головой, пока он рассказывал мне свою историю, наспех, потому что у нас было очень мало времени: Адаму ещё нужно было запомнить моё сообщение. Этому, как оказалось, его тоже прекрасно обучили — он повторил послание слово в слово уже со второго раза.

— У нас были специальные классы по тренировке памяти, — объяснил он мне, улыбаясь. — И вообще-то весь процесс подготовки был довольно интересным, я тебе доложу.

— Ты должен был стать новой звездой балета в Нью-Йорке. Что ты делаешь здесь, со всеми этими шпионскими играми?

— Признаюсь, я дождаться не мог, чтобы задать тебе тот же вопрос, как только они мне сказали, на кого я буду работать. Я глазам не поверил, когда увидел твой файл.

— У меня есть свой файл?

Я была искренне удивлена услышать подобное. Я никак не считала себя такой уж важной птицей, чтобы у меня был свой отдельный файл в их системе.

— Есть. Даже с номером и кодовым именем.

— И какое же у меня кодовое имя?

— Джульетта.

— Только не говори мне, что ты — Ромео, — расхохоталась я.

— Нет. Твой муж — Ромео.

— Ну что ж, наши американские друзья, похоже, отличаются определённым чувством юмора. Но ты мне так и не ответил, что ты здесь делаешь? Ты что, не понимаешь, насколько это опасно? Тебе повезло в первый раз выбраться невредимым, но что случиться, если они тебя схватят уже как шпиона, а не еврея?

— А что, если тебя схватят?

Я подняла руку и помахала в воздухе чётками с крестом, обёрнутыми вокруг моего запястья.

— Не волнуйся за меня, у меня на этот случай есть свой план.

— Я что-то не понимаю, чем тебе помогут молитвы.

Кажется, на этот счёт американцы его не проинструктировали. Наверное, яд как средство избежания допроса был исключительно немецкой традицией.

— У меня в кресте спрятана капсула, которая убьёт меня за считанные секунды, если я провалюсь, глупый.

Он повернулся ко мне, глядя на меня во все глаза.

— Что? Откуда ты её достала?

— Следи за дорогой, пожалуйста. Обидно будет, если мы оба погибнем в банальной аварии, а не от рук гестапо. — Я поймала себя на мысли, что так привыкла к подобной возможности, что могла шутить о ней, как будто это и не было так серьёзно. — Генрих дал её мне.

— Он что, с ума сошёл?! Как он может тебя подвергать такой опасности?!

— Напротив, Адам, он сделал это только чтобы защитить меня. У меня никаких шансов не будет, если им случится меня допрашивать. Казнить меня всё равно казнят, а поэтому, прежде чем они выпытают из меня всю информацию, которая может поставить под угрозу и других агентов, я раскушу капсулу, чтобы защитить себя и других.

— Прошу тебя, не делай этого. Ты пообещала мне, что позаботишься о себе, когда я уезжал. Я уехал, только потому что ты уверила меня, что будешь в безопасности. А теперь посмотри на себя! Разгуливаешь с ядом на запястье.

Я хотела было сказать, что яд был меньшей из моих проблем, но потом передумала. Не нужно ему было знать, чем я ещё занималась. Чем меньше болтаешь, тем лучше — всё, как научил меня Генрих. О чем знают двое, знает весь мир. Доверять никому нельзя, и не из-за страха предательства, а просто потому, что этот кто-то может попасть в не те руки, которые очень хорошо умеют развязывать языки. Генрих был единственным, кто знал абсолютно всё обо мне, и я решила всё так и оставить.

— Мы почти приехали. Нельзя больше говорить. — Я предупредила Адама, частично оттого, что заметила двух офицеров, стоявших у припаркованной машины у входа в отель, и отчасти оттого, что хотела сменить тему. — Мой муж выйдет с тобой на связь, когда нам снова потребуются твои услуги.

Он только кивнул и ничего не сказал. Я почему-то почувствовала себя ужасно виноватой.

Глава 17

Париж, июнь 1940

Я снимала серьги перед старинным зеркалом. Всё в «Ритце» было винтажным, почти по-королевски роскошным. Генрих сказал мне, что Гитлер хотел сначала сровнять Париж с землёй, но как только увидел город, изменил своё решение. Вместо этого он сообщил своему любимому архитектору и близкому другу Альберту Шпееру о своих планах уничтожить французскую столицу не бомбами, а превосходящей архитектурой.

— Когда мы закончим в Берлине, Париж станет всего лишь жалкой тенью.

Я искренне удивилась, когда Генрих передал мне его слова, услышанные из разговора со Шпеером. Ещё более удивительным было то, что фюрер отказался принимать торжественный парад в самом сердце Франции. Когда один из его изумлённых генералов спросил о причине столь неожиданного решения, лидер рейха ответил загадочной фразой:

— Нельзя подобное делать с культурными людьми.

Создавалось впечатление, что он не был таким уж ненормальным, социопатичным человеконенавистником, каким я его всегда себе представляла. Каким-то извращённым образом, но он всё же рационализировал свои действия, и эта мысль меня, по правде сказать, пугала. Слепую злобу всегда проще принять и объяснить; расчётливую же, ту, что знает, что она делает и зачем, стоит больше всего бояться.

— Какое на тебе сегодня красивое платье. — Я поймала на себе взгляд Генриха сквозь отражение в зеркале. — Ты выглядишь очень…по-французски.

— Un peu de Chanel et je suis une Parisienne vraie, monsieur.

— Parlez-vous le Français, madame? Quelle surprise! И да, Шанель действительно делает из тебя настоящую парижанку.

— Учусь понемногу. — Я подмигнула ему. — Я подумала, что мне это может пригодиться в будущем. И ты понятия не имеешь, чего мне стоило раздобыть это платье, после того как она закрыла все магазины, как только началась война.

— Одно я могу сказать точно: оно того стоило. — Он подошёл ко мне и положил руки мне на талию. — Что ещё ты купила?

Я заулыбалась, когда он начал расстёгивать на мне платье, едва касаясь губами шеи и плеч.

— Французское бельё. Шёлк и кружево. Оно такое развратное, что фюрер запретил немкам его носить. Я только из-за этого должна была его купить.

— Оно сейчас на тебе?

— Да. Хочешь взглянуть?

— Дождаться не могу.

Я закрыла глаза, когда его руки скользнули под тонкую ткань платья на едва ощутимое кружево нового бюстье.

— Только постарайся, пожалуйста, себя контролировать и не порви его, оно очень дорогое.

— Я сделаю всё, что в моих силах, но обещать ничего не могу.

Я подавила смешок и повернулась навстречу его тёплым, ненасытным губам.

Это чёрное платье уже втянуло меня в неприятности раньше тем вечером. После того, как мирный договор был наконец подписан между рейхом и оккупированной Францией, все высокопоставленные офицеры решили, что если им не разрешили проводить их праздничный парад, то уж вечеринку по такому случаю они точно заслужили и, соответственно, никаких денег на приём в «Ритце» не жалели. В конце концов, это были не их деньги, а тех же самых французов, а значит тратить их было ещё приятнее.

Несмотря на все мои протесты и мольбы, Генрих всё же затащил меня на неофициальное празднество, где я была чуть ли не единственной немкой, сопровождающей своего мужа. Большинством хорошеньких девушек, радостно щебечущих что-то своим новым немецким кавалерам, были француженки. Я пробовала с ними заговорить, но их немецкий, как и мой французский, оставлял желать лучшего, и я вскоре бросила свои попытки, усмехнувшись про себя о том, что им этот немецкий и не сильно был нужен. Вряд ли наши бравые офицеры собирались вести с ними политические дебаты у себя в номерах.

И вот я оказалась вынуждена следовать везде за Генрихом и слушать прескучные военные полемики его коллег. Мужчины в Германии не сильно приветствовали женщин, пытающихся принимать участие в их «чисто мужских» разговорах, в которых мы, на их взгляд, ничего ровным счётом не смыслили, вот мне и пришлось хоть как-то поднимать себе настроение очередным бокалом шампанского. Только и оно не помогло, когда начальник Генриха, группенфюрер Гейдрих, решил произнести очередную речь на свою любимую тему: проблему мирового еврейства. После первых десяти минут его страстного монолога я поняла, что мне потребуется что-то покрепче, чем шампанское и незаметно ускользнула к бару в соседнем зале.

Я сосредоточенно разглядывала свой коньяк со льдом, пытаясь придумать, чем бы попросить бармена его таким разбавить, чтобы он не был таким отвратительным на вкус, когда уже знакомый голос немедленно заставил меня улыбнуться.

— Я вижу, вам так же весело, как и мне, фрау Фридманн? Это ваш четвёртый или пятый?

— Только второй, герр группенфюрер. И, к сожалению, даже этого недостаточно, чтобы заглушить тот противный голос в соседнем зале.

— Всего алкоголя в мире будет недостаточно, чтобы избавиться от такой головной боли, как он, моя дорогая. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Группенфюрер Кальтенбруннер занял место рядом со мной и подал знак бармену.

— Мне то же, что и фрау пьёт. И две стопки виски, и смотри, чтобы это был Джэк, а не то французское убожество, что вы выдаёте за виски.

Он бросил пару купюр на бар и повернулся ко мне, ухмыляясь.

— Что ж, фрау Фридманн. Действительно ли здесь оказались хорошие магазины?

— Скажем так, от магазинов я получила куда больше удовольствия, чем от этой вечеринки.

— Это вряд ли можно назвать вечеринкой. Скорее съезд партии, только с алкоголем и французскими девицами.

— Кстати, где же ваша французская девица, герр группенфюрер? — я игриво сощурила на него глаза.

— Я предпочитаю немок.

— Аа, чистокровных ариек, значит?

— Вовсе необязательно. Еврейки-полукровки тоже сойдут, если они хорошенькие.

Я поняла конечно же, что он шутит, поэтому только закатила глаза, смеясь.

— Вы совершенно отвратительны с вашими инсинуациями, герр группенфюрер!

— Да, мне говорили.

Доктор Кальтенбруннер пододвинул мне стопку виски, поднимая свою в тосте.

— За чистокровных ариек.

— И за отвратительных генералов.

Я была рада, что он решил составить мне компанию. Мне определённо нравилось его чувство юмора, иногда граничащее с неприличным, иногда едко-саркастичное, особенно когда речь заходила о наших общих знакомых, которых мы оба не любили — группенфюрере Гейдрихе например.

Я ещё раньше слышала от Генриха, что между двумя генералами была давняя и непрекращающаяся вражда, хотя никто и не знал наверняка, с чего всё началось. Генрих сам лично считал, что они попросту невзлюбили друг друга с момента первой их встречи, всегда высокомерный Гейдрих презирающий «второсортное» арийское происхождение доктора Кальтенбруннера (все немцы считали своих австрийских соседей «второсортными» арийцами) и его австрийский акцент, из-за которого говорящий на правильнейшем хохдойче Гейдрих не всегда его понимал. Доктор Кальтенбруннер в свою очередь в долгу не оставался и подливал всё больше масла в огонь слухов о якобы еврейских корнях Гейдриха, объясняя его перфекционизм и стремление стать самым ярым нацистом во всём рейхе тем, что он всего лишь пытался компенсировать в глазах фюрера тайну своего происхождения.

Вот и сейчас группенфюрер Кальтенбруннер смеялся, рассказывая мне, что пять минут, проведённые в обществе Гейдриха, чуть не довели его до того, чтобы вынуть пистолет и положить конец жалкому существованию шефа СД. Однако, это бы наверняка окончилось его собственным расстрелом, вот он и решил спастись у бара, как и я.

Доктор Кальтенбруннер следил за тем, чтобы бокал мой всегда был полон и чтобы улыбка не покидала моего лица, и я не могла быть ему более благодарна за то, что он спас мой вечер. Чем лучше я его узнавала, тем больше старалась понять, как так могло быть, что тот же самый человек, который был настолько очаровательным и явно хорошо образованным (он с удовольствием обсуждал со мной войну и политику, особенно когда я спрашивала его мнение по какому-то конкретному вопросу, и при этом не делал это тем снисходительно-упрощенным тоном, свойственным многим его коллегам всякий раз, когда они говорили о подобном с женщинами), и с другой стороны иметь очень тёмную сторону, о которой так часто говорили Норберт и мой муж. Как я ни старалась, я никак не могла сложить всё в одну картину.

— Почему вы так на меня смотрите, фрау Фридманн?

Я и не заметила, как, потерянная в своих мыслях, я бесстыдно разглядывала его вот уже целую минуту.

— Извините, просто… Интересно стало. — Я смущённо улыбнулась.

— Что вам стало интересно?

«То, как ты мучаешь людей в подвалах гестапо, насилуешь женщин и отдаёшь приказы о массовых расстрелах невинных людей», мысленно ответила я. Да нет же, быть того не могло. Ну никак. Я даже головой тряхнула, избавляясь от всех историй, щедро подброшенных моему чересчур живому воображению моим мужем и братом, а затем сделала то, на что никогда бы в жизни не решилась, будь я трезвой: я осторожно протянула руку к его лицу и провела кончиками пальцев по глубоким шрамам на его левой щеке.

— Откуда у вас это?

Он не отвёл мою руку, напротив, наклонился ещё ближе ко мне, так, что его щека почти касалась моей и прошептал мне на ухо:

— Скажу, если поклянётесь никому не говорить. Это страшная государственная тайна.

— Клянусь.

Он выдержал драматическую паузу и затем произнёс тем же конспиративным шёпотом, только уже едва сдерживая смех:

— Я — самый бездарный фехтовальщик во всем рейхе.

Я ожидала какой угодно «тайны», только не такой, не выдержала и расхохоталась вместе с ним. Он был самым лучшим комедиантом во всём рейхе, это уж точно. Из-за нашего приступа веселья мы и не заметили, как группенфюрер Гейдрих и мой муж подошли к нам.

— Ну и что я вам говорил, Фридманн? Вот он, наш блестящий лидер австрийских СС, как всегда в своём амплуа, пытается совратить вашу жену.

Презрительный вид Гейдриха был немедленно встречен саркастичной ухмылкой доктора Кальтенбруннера.

— Я же не виноват, что вы навели на бедняжку такую тоску с вашими бесконечными монотонными речами, что ей пришлось найти компанию поинтереснее, группенфюрер Гейдрих. Кому-то же надо заботиться о даме.

— Если бы вы уделяли больше внимания политике, вместо дам, вы бы уже давно были в офисе в Берлине, группенфюрер Кальтенбруннер.

— А если бы вы уделяли хоть какое-то внимание вашей жене вместо политики, то она не угрожала бы вам сейчас разводом.

Это был удар явно ниже пояса, но группенфюрер Кальтенбруннер явно не терпел, чтобы кто-то пытался затеять с ним словесную дуэль. Оба генерала смотрели друг на друга как пара собак, готовые вцепиться друг другу в глотки. Генрих точно не был в той позиции, чтобы вмешиваться, поэтому я решила хоть как-то разрядить обстановку. Улыбаясь самым очаровательным образом, я положила руку поверх руки доктора Кальтенбруннера, успокаивая его и одновременно обращаясь к группенфюреру Гейдриху:

— Герр группенфюрер, доктор Кальтенбруннер только хотел убедиться, что никто не побеспокоит меня одну за баром. Я всё же почти единственная немка во всём отеле, и он приглядывал за мной для моего мужа, которого вы у меня просто-напросто украли на весь вечер.

Группенфюрер Кальтенбруннер фыркнул и покачал на меня головой.

— Не пытайтесь с ним флиртовать, это бесполезно. Он всё равно ничего не поймёт.

Я едва снова не расхохоталась от очередной его издевательской ремарки и решила уйти, пока он не скажет чего похуже.

— Спасибо за чудесный вечер, герр группенфюрер. Я очень вам признательна за то, что составили мне компанию.

— Не стоит благодарности, фрау Фридманн. Мне это было в радость.

С этими словами доктор Кальтенбруннер поцеловал мою руку и вручил её Генриху, будто передавая меня лично в руки моему мужу.

— Штандартенфюрер, прошу вас, сделайте мне одолжение, отведите вашу красавицу жену обратно в ваш номер, пока ваш начальник снова не пустился в речи.

Гейдрих, уже с едва скрываемой яростью, сощурил свои голубые глаза на наглеца-австрийца и бросил, прежде чем уйти:

— Я бы на вашем месте следил за количеством выпитого, группенфюрер Кальтенбруннер. Рейхсфюрер ваших привычек не одобряет, да и фюрер от ваших постоянных возлияний тоже не в восторге. Я определенно вижу почему.

Он надеялся, что последнее слово будет за ним, но этого не произошло.

— Когда я захочу узнать ваше мнение на сей счёт, я велю своему адъютанту позвонить вам, чтобы мы могли в деталях это обсудить. Но до тех пор засуньте себе своё мнение не скажу куда, потому что хочу пощадить нежные ушки фрау Фридманн.

Группенфюрер Гейдрих, скорее всего смирившись с тем, что из этого обмена любезностями ему победителем не выйти, только презрительно поджал губы и, проигнорировав последний выпад своего оппонента, проследовал к выходу. Генрих салютовал доктору Кальтенбруннеру, а я, всё ещё стараясь не рассмеяться, помахала ему на прощанье и вышла вслед за мужем.

Я надеялась, что мы не окажемся нигде вблизи группенфюрера Гейдриха, но как на зло всего минуту спустя мы ехали в одном лифте с разъярённым генералом.

— Нет, вы такое когда-нибудь слышали, Фридманн? Что за пьяный идиот! Типичный австрийский недоумок-полукровка! И рейхсфюрер его назначил лидером СС? Да любой еврей был бы лучшим кандидатом!

Генрих вежливо усмехнулся, но ничего не сказал.

— В следующий раз он будет вас донимать, фрау Фридманн, просто уйдите от него подальше, и не бойтесь, он вас не побеспокоит. — Прежде чем я могла возразить, что группенфюрер Кальтенбруннер меня вовсе не донимал, Гейдрих уже перешёл на моего мужа. — Не оставляйте больше свою жену с этим человеком, Фридманн. Ему надо рот с мылом промыть несколько раз, прежде чем он сможет говорить с благовоспитанной дамой.

Я подумала, что я с гораздо большей радостью слушала бы неприличные шутки доктора Кальтенбруннера, чем антисемитскую пропаганду Гейдриха, но, естественно, вслух ничего не сказала. Я уже было обрадовалась, что лифт остановился на нашем этаже, только вот оказалось, что это был также этаж Гейдриха.

— Кстати, Фридманн, раз уж вы всюду берёте с собой свою супругу, почему бы вам не устроить её на работу в СД?

Генрих явно не был в восторге от такого предложения, но собрался и вежливо ответил:

— У неё уже есть работа, герр группенфюрер. Она танцует в одном из театров в Берлине.

— Это не настоящая работа, Фридманн.Теперь, когда мы ведём войну с несколькими странами, нам нужна помощь всех наших граждан, трудящихся во имя победы великого германского рейха. А из неё вышла бы отличная секретарша. Или даже радиооператор — они нам всегда нужны.

— Это было бы просто чудесно! Я всегда хотела работать с радио! — Я воскликнула, вложив как можно больше энтузиазма в свои слова, прежде чем Генрих мог хоть что-то возразить.

— Вот видите? Она сама хочет нам помочь. Прекрасно, фрау Фридманн, как только мы вернёмся в Берлин, я велю зачислить вас в ряды женских СС. Доброй ночи, штандартенфюрер. Фрау Фридманн.

Гейдрих кивнул мне и направился в другую сторону дальше по коридору. Я вдруг вспомнила, как группенфюрер Кальтенбруннер говорил, что Гейдрих ходил настолько неестественно прямо из-за палки в одном месте, и снова чуть не расхохоталась. Генрих, однако, был далёк от хорошего настроения и как-то совсем нехорошо смотрел на меня.

— Что? Я что-то не то сказала?

— Зачем ты вообще на подобное согласилась?

— Генрих, да ты только подумай об этом! Как секретарь или тем более радистка, я смогу иметь самый лёгкий доступ к каким угодно документам и приказам!

— Да, а также это самый лёгкий способ себя инкриминировать! Ты что, думаешь, они не поймут, откуда идёт утечка?

— Значит, я буду очень осторожна.

— Ты открываешь такую банку с червями, Аннализа, ты даже и не подозреваешь.

— Ну так пойдём скорее в номер, где ты сможешь мне всё в деталях объяснить.

Генрих старался не подавать виду, но всё же заухмылялся, открывая дверь в наш номер. Он прекрасно понимал, что я подразумевала под «объяснением», а поэтому уже и не сильно сердился.

* * *

— Я поеду в Берлин сразу вслед за тобой.

— Никуда ты не поедешь, Адам! Ты останешься тут и конец разговору! — Зашептала я как можно более строго; мы всё-таки были в церкви и сильно шуметь на него я не могла.

— Ты же сама говорила, что вам нужен радист в Берлине, так чем я не гожусь?

— Тем, что тебя могут узнать, и тогда все твои фальшивые бумажки тебя уже не спасут!

— Никто меня не узнает! Ты, и то меня не узнала, а к тому же я совершенно бесполезен здесь, в Париже. У меня ужасный французский с немецким акцентом, больше вероятность, что меня здесь гестапо схватят, чем там!

В этом он был вообще-то прав, но сама идея мне всё равно сильно не нравилась.

— Ну а что скажет твоё начальство? Ты думаешь, они тебя вот так просто возьмут и переведут?

— А я уже с ними связался, они не против. Даже сказали, что это — отличная идея.

Я знала, что несмотря на его мягкую натуру, у Адама была одна отличительная черта: он мог быть ужасно упрямым, если уж на что нацелится. Именно этим своим упрямством он и убедил своего отца, доктора Крамера, разрешить ему стать танцором вместо того, чтобы следовать по его стопам в медицине. Американской секретной службе надо было отдать должное, они не только заботились о своих агентах, но и о членах их семей. Я искренне обрадовалась, когда услышала, что отец Адама уже ассистировал одному из докторов в одном из Нью-Йоркских еврейских госпиталей, пока его английский не будет на достаточном уровне, чтобы стать независимым специалистом. ОСС с радостью готово было принять на себя заботы о докторе Крамере, в то время как его сын рискует жизнью на другом конце света. Адам считал это весьма честной сделкой.

— Ну что ж. Похоже, ты уже всё для себя решил, и никакие мои слова тебя не переубедят.

— Так и есть. — Он улыбнулся.

Я вздохнула и покачала головой, но сделать всё равно ничего не могла. Я наконец поняла, как Генрих должно быть себя чувствовал, когда я упрашивала его помочь ему с его весьма нелегальной контрразведывательной деятельностью. И ещё я поняла, что именно по этой причине я не имела права отговаривать Адама от его решения.

Я осмотрелась на всякий случай и, увидев только обычных прихожан, тихо шепчущих молитвы на скамьях неподалёку, открыла сумку и вручила Адаму небольшой свёрток, который принесла с собой. В нём был завёрнут один из пограничных выездных штампов СД, новый, только что выпущенный специально для оккупированных территорий, который Генрих просто-напросто стянул со стола одного из офицеров во время инспекции нового офиса. Когда я спросила его, а не опасно ли было подобное делать, он только ухмыльнулся и пожал плечами: кто станет подозревать своего начальника в присвоении государственной собственности? Единственным возможным последствием будет выговор, который получит адъютант офицера за небрежное обращение с офисными принадлежностями, а до расследования уж точно не дойдёт: чего только не случается в спешке и неразберихе переезда.

— Вот, передай это лидерам сопротивления перед тем, как уедешь.

— Откуда это у тебя?

— Неважно. Бери и не задавай лишних вопросов.

Адам быстро спрятал свёрток во внутренний карман.

— Спасибо.

— Генриху спасибо, не мне.

— Они уже начали депортацию французских евреев в Германию, так что это очень поможет тем, кого ещё не арестовали.

— Я надеюсь. Ты кого-то из них лично видел?

— Некоторых. Они все сидят по подвалам, скрываются. Слава богу, французы им очень помогают, прячут, где только можно, в отличие от наших соотечественников.

— Потому что они ещё не встречались с нашим гестапо. Вот, возьми это тоже.

Я сняла свои бриллиантовые серьги, золотое колье и два кольца, оставив только помолвочное и обручальное. Адам нахмурился, когда я завернула всё это в носовой платок и сунула ему в карман.

— Это тоже продай перед отъездом и дай деньги тем, кому это будет нужно, ладно?

— Ты уверена?

— Ну конечно, уверена. Я не могла принести наличные, потому что пачки купюр выпирали бы у тебя из карманов и выглядели подозрительно. А это гораздо проще спрятать.

— Я к тому, что… Это всё-таки твои драгоценности.

— Просто камни и метал, Адам. И если эти камни и метал купят кому-то хлеб, я буду очень рада.

— Я сам лично за этим прослежу.

— Вот и хорошо. А теперь давай помолимся.

Я встала на колени на молельную скамью и переплела пальцы под подбородком. Адам остался сидеть на своём месте с неестественно прямой спиной, наверное до сих пор чувствуя себя некомфортно в католической церкви. А мне вот не было дела до того, какому из богов молиться, только бы ответил кто-нибудь.

* * *

Я нервно постукивала мыском туфли по полу. Генрих вот уже двадцать минут был на телефоне с начальником управления транспортного бюро Берлина. Наш поезд отбывал всего через полчаса, и время было на исходе.

— Вильгельм, как давно мы знакомы? Я хоть раз сделал хоть что-то, что могло бы тебе навредить? Да, я понимаю, ситуация необычная, но ты только подумай: они отправляют всех этих абсолютно здоровых людей в Дахау, а мы оба знаем, что это означает. Это же просто смешно. Я знаю. Да. Да потому что Гейдрих хочет всех до единого евреев перебить, вот почему. Мы сидим на очень больших деньгах, ты разве не понимаешь? Если мы пошлём их к Густаву на фабрику вместо Дахау, весь доход от их работы осядет в наших карманах, понимаешь ты или нет? Евреям ведь никто платить не собирается, все деньги идут нам, СС. Эти люди могут работать, я их только что сам лично видел, они на соседней платформе, совсем рядом с нами. Они не ходячие скелеты, как наши немецкие, это же просто кощунство! Я смотреть на это не могу, это всё равно, что деньги на ветер выбрасывать, но Гейдрих ведь слушать не станет! Да ничем ты не рискуешь, я рискую. Под мою личную ответственность, договорились? Прошу тебя, сделай это для меня, одолжи друга. А я тебе наличными заплачу за каждого из них… А как только я продам их Густаву, я с ним договорюсь, чтобы половина дохода от их работы шла тебе. Да не волнуйся ты за бумаги, я буду в Берлине уже в среду и подпишу всё, что ты попросишь, только пожалуйста, распорядись насчёт транспорта и отправь их к Густаву. Да какое мне дело, что комендант раскричится, скажи ему, чтобы мне лично звонил. Я со всем разберусь, как только вернусь в Берлин. Обещаю тебе, Вильгельм, слово офицера даю, не будет у тебя никаких неприятностей! Да, под мою единоличную ответственность. Да. Ну конечно же. Спасибо тебе. Я забегу к тебе сразу же по возвращении, и принесу все деньги. Да. Спасибо ещё раз тебе огромное, ты меня очень выручил. Прошу тебя, давай прямо сейчас; я хочу увидеть, как их поезд отправится до моего. Спасибо, Вильгельм, я выразить не могу, как ценю твою помощь. Я у тебя в долгу.

Генрих повесил трубку и повернулся ко мне с победной улыбкой. Нас было всего двое в служебном кабинете начальника станции, а поэтому он не пытался сдержать своих эмоций.

— Всё, родная, всё устроено. Это стоило нам небольшого состояния, но зато теперь у этих людей хотя бы появится шанс на выживание.

Я крепко его обняла. Генрих только что провернул крайне опасную сделку, спросив до бесстыдства коррумпированного начальника транспортного бюро в Берлине перенаправить поезд с французскими евреями, который должен был направляться в один из самых страшных лагерей в Германии — Дахау. Как только мы увидели тех людей, которые, мы уже знали, не проживут дольше двух-трёх месяцев, если их не убьют по прибытии, Генрих покачал головой и сказал, что он будет проклят, если всех их до одного не вытащит.

Единственным способом, как он мог это сделать, было позвонить «другу», любящему деньги куда больше идеалов рейха, и вежливо попросить его об очень хорошо оплачиваемой услуге. «Другу» вовсе не надо было знать об истинных мотивах Генриха, который хотел послать французских евреев на одну из немецких фабрик по производству амуниции, где и порции были в три раза больше, чем в Дахау, да и работа сама по себе не была настолько изнуряющей. Они могли жить в более-менее просторных домах в близлежащем гетто, вместо удушливых, битком набитых бараков — они могли выжить. Но всё, что нужно было знать начальнику бюро, так это то, что он будет получать пятьдесят процентов прибыли с каждого работника, и этого оказалось достаточно, чтобы он закрыл глаза на пару правил и законов, особенно когда Генрих готов был взять на себя полную ответственность в случае если кто-то наверху сильно разгневается.

— Это неважно, Генрих. Это всего лишь деньги.

— Деньги теперь могут покупать жизни, ты представляешь? Как будто мы снова вернулись в средневековье.

— Так и есть. У нас правит император с неограниченной властью, есть рабы и даже своя собственная инквизиция — гестапо.

Генрих только вздохнул и открыл для меня дверь.

— Пойдём-ка выйдем на платформу. Хочу убедиться, что их поезд отправится без проблем.

Через пятнадцать минут, когда водитель «еврейского» транспорта и офицер со списком чесали затылки в растерянности, тихо поругиваясь на берлинских транспортников, которые, похоже, сами не знают, чего хотят, Генрих подмигнул мне. Я заговорщически улыбнулась ему в ответ. У нас в очередной раз всё получилось.

Глава 18

Берлин, май 1941

Я потёрла глаза в надежде, что резь пройдёт, но это конечно же никоим образом не помогло. После девятнадцати часов непрерывной работы ничего уже не поможет. Я взглянула на Барбару, ещё одну SS Helferin, радистку, которая выглядела настолько же измождённой, как и я. Нас осталось всего две в кабинете, заставленном многочисленной радиоаппаратурой, после того как группенфюрер Гейдрих распустил остальной персонал по домам. Барбара вызвалась остаться, потому что хотела произвести благоприятное впечатление на начальство; я же осталась, чтобы убедиться, что наша последняя операция завершилась успехом.

Начальники отделов, все сидящие по своим кабинетам несмотря на поздний час, с ужасом ожидали сообщения, которое мы должны были вот-вот получить. Я мысленно молилась богу, чтобы пришло позитивное подтверждение, и он, видимо, наконец-то услышал мои молитвы. Я едва сумела скрыть улыбку, когда передавала расшифровку, записанную на небольшом листе бумаги, лично в руки адъютанту группенфюрера Гейдриха. «Операция провалена. U-110 перехвачена, груз также перехвачен. Связь скомпрометирована».

Когда адъютант Гейдриха поспешил с докладом к группенфюреру, я впервые стала свидетелем того, как тот потерял своё обычное ледяное самообладание и начал кричать и ругать на чем свет стоит в не самых подобающих благовоспитанному господину выражениях весь британский морской флот, а также их жён, сестёр, матерей и всех дальнейших родственников женского пола. Я вышла из приёмной едва ли не хихикая. Тщательно спланированная операция, над которой мы работали в течение последних нескольких месяцев, наконец-то себя оправляла: «груз», перехваченный британским морским флотом из нашей субмарины, представлял собой бесценное сокровище рейха — последнюю, перемоделированную шифровальную машинку «Энигма». «Энигма» была впервые изобретена и использовалась во время Великой Войны, а затем раскодирована и перемоделирована польскими криптографами около десяти лет назад. Наша новая модель была ещё более усовершенствованной, гораздо более сложной, чем её предшественницы и, как говорили, комбинации, создаваемые на ней, было невозможно расшифровать. Только вот теперь, благодаря совместным усилиям британской разведки и нашей контрразведывательной группы здесь, в Берлине, состоящей из Ингрид, Генриха, Рудольфа («мужа» Ингрид, согласно их легенде) и меня, «Энигма» попала в руки к союзникам.

— Да это же просто неслыханно! Полнейший провал! — Даже в коридоре я слышала возмущённые крики Гейдриха. — Почему они не взорвали субмарину, когда поняли, что их вот-вот схватят?!

Я остановилась на секунду, смакуя сладкий момент победы, чтобы позже рассказать Генриху в деталях о гневном припадке его начальника. Ему такое точно понравится. Тем временем адъютант промямлил что-то нечленораздельное в ответ, что я никак не могла расслышать потому как находилась уже далеко от кабинета, но что бы то ни было, его слова заставили шефа СД взорваться.

— Что это вообще значит, они не хотели умирать из-за «какой-то коробочки?» Они должны были быть готовы отдать жизнь, но сохранить секрет рейха! Да эта коробочка стоила больше, чем все их жизни, вместе взятые!!! Надеюсь, что британцы перебьют их всех, предателей рейха! Пусть молятся, чтобы их нога не ступила больше на землю Германии, потому что я сам лично прикажу из всех расстрелять, и их семьи тоже!!! Трусливые выродки!!!

Поняв, что в ближайшее время группенфюрер кричать не перестанет, я направилась в радиокабинет, где Барбара ждала меня в нетерпении.

— Ну? Что он сказал? Он разозлился? Ох, он наверное разозлился, правда ведь?

— «Разозлился» — не совсем точное слово, каким можно описать его нынешнее состояние, Барбара. — Я хмыкнула. — «В бешенстве и изрыгающий пламя» подойдёт куда больше. Сейчас его адъютанту достаётся.

— Ох, Боже, ты думаешь, он и до нас дойдёт?

— Скорее всего. Ты же знаешь, как это всегда происходит: посланника расстреливают первым.

— Но это же не наша вина? Мы же просто расшифровываем послания…

Барбара, как и большинство личного состава СД, была в постоянном страхе от Гейдриха. Да я и не могла её винить: холодный и лишенный каких бы то ни было эмоций, с сердцем тёплым, как кусок льда (если оно у него вообще было), группенфюрер Гейдрих был склонен к проявлению насилия и терроризированию не только «низших рас», но также находил какое-то особое удовольствие в мучении своих немецких сограждан, иногда эмоционально (и в этом случае даже его подчинённые не были исключением), а иногда и буквально, время от времени протягивая «руку помощи» шефу гестапо, Мюллеру. Не удивительно, что фюрер прозвал его человеком с железным сердцем; он был просто образцовым нацистом.

— Мы расшифровываем то, что он не хочет слышать. И он ставит это нам в вину.

— Ох, Аннализа! И как тебе удаётся оставаться такой спокойной?

— Да и тебе не стоит переживать. Ну что он нам сделает? Прикажет нас расстрелять за это? Нет, конечно. Получим свой выговор как и все остальные и пойдём себе домой спать. Подумаешь. Ничего нового.

Мои слова наконец вызвали у Барбары улыбку.

— Я просто буду повторять себе, что я делаю это ради своей страны.

— Отличная идея, Барбара. Я именно так и начинаю каждое утро: стою перед зеркалом и повторяю себе «Я люблю свою работу» пока меня не начинает тошнить.

Она хихикнула, а я вздохнула. Я не лгала, когда говорила это: в последние девять месяцев я действительно стояла перед зеркалом каждое утро, пытаясь убедить себя, что всё это того стоило — темно-серая униформа с рунами СС, сама работа в СД, которая иногда заключалась в том, чтобы перехватывать сообщения союзников, иногда притворяться одним из их агентов в целях распространения дезинформации и наконец самое главное, последней каплей в этом коктейле был группенфюрер Гейдрих, которого я на дух не переносила.

Я наконец поняла, что Генрих имел в виду, когда говорил, что не стоит думать о нём, как о хорошем человеке: хоть он и был двойным агентом, по большей части ему всё же приходилось играть роль настоящего нациста, сражающегося за победу рейха. А теперь вот и я стала такой же нацисткой, в самом что ни на есть прямом смысле: после двух месяцев физической и идеологической подготовки, обязательной для всего женского состава СС, я впервые надела свою новую униформу и в ту же секунду возненавидела своё отражение.

Начиная с того дня, несмотря на всю подпольную работу что я проделывала, я всё равно помогала рейху, пусть и против собственной воли, но я всё же вредила союзникам, и иногда я задавалась одним и тем же вопросом: а перевешивала ли моя контрразведывательная деятельность весь тот вред, что я наносила своей настоящей работой в СД? SS-Helferin-еврейка. Если бы моя бабушка увидела меня вдруг в таком виде на улице, в моём полном обмундировании, она бы меня собственными руками задушила. Я бы её не винила. Иногда я сама себе становилась противной. И она, и мои родители были до сих пор уверены, что я работаю в своём старом театре. Мне было всего двадцать, а уже приходилось врать своей семье о моей работе. И о второй, ещё более нелегальной и опасной. «И за всё это мы благодарим фюрера», невольно вспомнился лифлет министерства пропаганды.

— Девушки? — адъютант Гейдриха просунул голову в дверь, прерывая мои мысли. — Вы можете быть свободны. Спасибо, что остались сверх нормы. Heil Hitler.

Хоть ему и влетело по первое число, он всё же старался хоть с нами быть вежливым, и я понимающе ему улыбнулась. Мы обе ответили усталыми Heil Hitler и полезли в стол за сумками. Этот безумно долгий день наконец закончился.

Генрих отказался ехать домой без меня, когда я сообщила ему, что останусь после работы, и ждал меня теперь в своём кабинете. Когда я открыла дверь в его офис (адъютанта своего он давно отпустил), я застала его дремлющим в кресле. Он расслабил галстук и расстегнул пару пуговиц на рубашке.

— Генрих, — тихо окликнула я его. Он не отреагировал, и я осторожно дотронулась до его плеча. — Родной, проснись.

Он открыл глаза и тут же выпрямился — военная привычка. Даже с утра он всегда вставал со звоном будильника, в то время как я не могла оторваться от подушки и умоляла о ещё пяти минуточках сна.

— Какие-то новости?

— Да, любимый. И к сожалению, плохие. «Энигма» у британцев.

Широкая улыбка заиграла у него на лице и он крепко меня обнял, не вставая со своего места. Я погладила его волосы и поцеловала его в макушку. В открытую в офисе СД мы, естественно, не могли начать друг друга поздравлять, и поэтому невербальные средства выражения радости были единственно доступными.

— Это совершенно ужасно. Думаешь, им удасться её расколоть?

— Думаю, это только вопрос времени, и потом они смогут раскодировать все наши сообщения. Ты прав, действительно, ужасно.

Мы обменялись хитрыми взглядами и ухмылками заговорщиков. Да, и всё же это того стоило.

Берлин, сентябрь 1941

Малышка Урсулы продолжала тянуться к кресту на моём запястье, несмотря на то, сколько раз я вытягивала его из её цепких пальчиков. Я носила его теперь не снимая, только если принимала душ, да и тогда он лежал на раковине, на расстоянии вытянутой руки. Как говорил мой муж, никогда нельзя быть слишком осторожной.

— Я тебе так завидую! — Урсула поставила свою чашку обратно на столик и вздохнула. — Поверить не могу, что ты едешь в Польшу. Мой тебе совет, дорогая: никогда не заводи детей. Слишком много забот; я всё на свете пропускаю! Я до сих пор себе простить не могу, что не смогла поехать с вами в Париж!

— Да ты и ходить-то толком не могла с твоим животом, какой тебе был Париж! — Я рассмеялась и переместила малышку Грету на другое колено, чтобы она оставила в покое мой крест. — И нечего тебе расстраиваться: Франция теперь часть рейха, так что ты можешь поехать туда, когда только пожелаешь.

— Ты столько красивых платьев оттуда привезла! Здесь такого не достать. Я так хотела пойти с тобой по магазинам в Париже!

— Ну и зачем мне теперь все эти платья? Я их и надеваю только на приёмы и по редким выходным. А в остальное время — форма, форма, форма. Тошнит уже от серого! Так что не жалуйся. Тебе хоть что-то поярче можно носить.

Урсула улыбнулась и покачала головой.

— Ну а ты зато часто путешествуешь по работе.

— Поверь мне, это не те путешествия, в которые ты бы хотела отправиться.

Урсула удивлённо на меня взглянула.

— О чем ты? В прошлый раз когда мы ездили в Польшу, мы так прекрасно провели время!

— В прошлый раз мы были туристами в большом городе. Я не еду в город, я еду в лагерь, и уж поверь мне, это последнее место, куда мне хотелось бы ехать.

— Зачем тогда согласилась?

Я пожала плечами.

— Я брата почти год не видела. У его писем совсем не хороший тон. Он и так-то не рад был, когда его надзирателем в гетто назначили, а с тех пор как его перевели в Аушвиц… Не знаю. Я очень за него переживаю. Мне повезло, что группенфюреру Гейдриху нужен стенограф для инспекции, и я чуть ли не на коленях его умоляла взять меня на должность, чтобы поехать с ним. Так я хотя бы смогу увидеться с Норбертом, поговорить с ним, расспросить обо всём, посмотреть, как ему там живётся… Может, удастся потом упросить группенфюрера Гейдриха перевести его сюда, в Берлин.

— Думаешь, он согласится?

— Не знаю. Он не тот человек, который обычно делает одолжения своим подчинённым, но я всё же надеюсь на лучшее.

Генрих тоже не был в восторге от моей предстоящей поездки. До самого последнего дня, когда я уже паковала свою сумку, он продолжал спрашивать, не передумала ли я. В конце концов, когда я больше не могла игнорировать его хождение за мной по пятам, я села на кровать, всё ещё держа запасную форменную блузку в руках.

— Генрих, ты же понимаешь, я не могу не ехать. Мне нужно увидеться с Норбертом. Хочу убедиться, что у него всё хорошо.

— А ты не подумала, что кроме Норберта ты увидишь ещё и бараки и самих заключённых, и причём вблизи?

— Подумала.

— Это не то место, в которое стоит ехать женщине.

— А что до еврейских женщин, которым приходится там жить и работать?

— У них не было выбора.

— Как и у моего брата, судя по всему. — Я поместила блузку в сумку и погладила место рядом с собой, приглашая Генриха сесть рядом. — Может, мне удастся уговорить группенфюрера Гейдриха его куда-нибудь перевести.

Генрих вздохнул и сел рядом.

— Я за тебя переживаю. Сорвёшь ты себе всё прикрытие.

— Почему это я сорву себе всё прикрытие? — Я искренне удивилась его словам. В конце концов, я ехала всего лишь как член инспекции и ничего нелегального там делать не собиралась.

— Ты не выдержала вида одной единственной девочки, которая мучилась от жажды, когда твои родители уезжали. А теперь представь себе сотни голодных, измученных, избитых детей, похожих больше на скелетов, чем на нормальных детей, которые будут смотреть на тебя своими огромными, умоляющими глазами. Ты опять начнёшь свои протесты, и Гейдрих тебя прямо там и оставит, с ними вместе.

Об этом я, признаюсь, не подумала. Или, вернее сказать, старалась не думать.

— Я не начну никаких протестов, обещаю. Просто буду ходить за ним след в след, уткнув голову в блокнот, стараясь не смотреть по сторонам. Идёт?

Генрих грустно кивнул и поцеловал меня в лоб.

— Скажешь, когда соберёшься. Я отвезу тебя на станцию.

Он вышел из комнаты, а я снова задалась вопросом: как моя жизнь настолько сильно изменилась всего за каких-то три года? Всего три коротких года назад я была обычной беззаботной девушкой с любимой работой в театре, окружённой любящей семьёй, живущей в чудесном доме, с замечательными друзьями, мечтами, надеждами… Что случилось с той девушкой? Дом был отписан партии на основании переезда моих родителей «на постоянное жительство в Швейцарию по состоянию здоровья», брат был вынужден вступить в ряды СС, а балетные пуанты и пачка превратились в серую форму, сапоги и капсулу с цианидом, спрятанную в кресте. Рейх всё это у меня забрал.

Я дотронулась до орла, нашитого на левый рукав форменного кителя и вдруг устыдилась собственных мыслей. На что я жаловалась? Я всё ещё была жива. Моя семья была в безопасности, а не загнана в один из лагерей, как остальные. У меня был чудесный муж и возможность сражаться против моего ненавистного правительства, и уже это вызывало у меня улыбку. Я решительно встала, надела свою форменную пилотку, перчатки, взяла сумку и направилась вниз. Нытьём делу не поможешь, а вот работой, пусть нелегальной, пусть опасной — очень даже. Значит, буду работать.

* * *

— Принести вам что-нибудь поесть, Аннализа? Может кофе?

Я улыбнулась двум офицерам, стоящим в дверях купе, но покачала головой.

— Нет, благодарю вас, я сыта.

— Вы уверены? Мы прибываем всего через полчаса, а потом одному богу известно, когда нам удастся перекусить.

— Уверена. Я правда не голодна. Но всё равно спасибо.

Они кивнули и закрыли за собой дверь. Я была единственной женщиной среди официальной инспекции СД, состоящей из двадцати человек и, нужно было отдать им должное, мои коллеги всю дорогу обращались со мной как с принцессой. Они во всю расстарались, чтобы я заняла самое удобное место у окна, помогли мне с моей сумкой, приносили мне кофе и даже выходили из купе, когда хотели закурить. Я была более чем рада, что группенфюрер Гейдрих, не любивший компанию, занял отдельное купе со своим адъютантом, и мне не приходилось видеть его лица до самой Польши.

Мои компаньоны вернулись как раз, когда поезд начал замедлять ход, и всего через несколько минут мы сошли на перрон, чтобы остаток пути проделать на машинах. Мы могли бы доехать до нашего пункта назначения и на том же поезде, но Гейдрих считал это «безвкусным», ехать по той же дороге, по какой в Аушвиц возили евреев.

Я слышала отдельные вещи о концентрационных лагерях, но сама там, естественно, никогда не бывала, и потому очень нервничала, когда мы подъехали к воротам с надписью «Работа освобождает». Даже офицеры, ехавшие со мной в одной машине, прекратили их шутливую до сих пор болтовню и осматривались теперь по сторонам с задумчивыми лицами. Сама атмосфера за воротами была гнетущей и почти физически давящей, и я начала понимать, почему Норберт это место на дух не переносил.

Как только мы вышли из машины, я немедленно заняла место рядом с адъютантом группенфюрера Гейдриха и приготовила блокнот с ручкой, на случай если ему что-то потребуется записать. Гейдрих тем временем представлял членов инспекции коменданту лагеря, Рудольфу Хессу. Последний не скрывал удивления при виде женщины в составе инспекции и вопросительно взглянул на Гейдриха, когда речь дошла до меня.

— Это моя стенографистка, Аннализа Фридманн, — объяснил Гейдрих с видимой неохотой. — Её брат один из ваших надзирателей, и она меня в покое не оставляла, пока я не позволил ей поехать с нами. В любом другом случае я бы подобного, естественно, не разрешил, но она — самая быстрая во всём отделе и едва ли когда-нибудь делает ошибки.

Я изобразила смущённую улыбку.

— Я что-то не припомню никаких Фридманнов у меня в подчинении. Если только он из пополнения… — Комендант слегка пожал плечами.

— Моя девичья фамилия — Мейсснер, герр комендант. Моего брата зовут Норберт Мейсснер.

— Ах, Мейсснер! Да, да, теперь я знаю, о ком речь. Хороший солдат, я недавно назначил его начальником смены. Никаких неприятностей с ним, ни одного замечания в личном деле. — Хесс вежливо мне улыбнулся и повернулся к Гейдриху, абсолютно игнорируя меня на протяжении всей последующей инспекции. — Герр группенфюрер, с чего желаете начать?

Хоть я и пообещала Генриху смотреть только в блокнот и никуда больше, происходящее вокруг просто невозможно было не видеть. Прогуливаясь по обширной территории лагеря как король, обозревающий своих рабов, которые должны были немедленно прекратить свою деятельность и замереть по стойке смирно с полосатыми шапками, зажатыми в руках при виде его и Гейдриха, комендант с гордостью рассказывал, как ему удалось утроить производительность на разработках и строительстве благодаря растущему числу заключённых лагеря, включающего теперь десять тысяч человек вместо первых семисот, доставленных в Аушвиц в июне сорокового. Единственной проблемой оказалась перенаселенность бараков, но рейхсфюрер Гиммлер и из этого нашёл выход и приказал начать строительство Аушвиц II, которое уже шло полным ходом.

— Я проинструктировал и надсмотрщиков, и капо всячески мотивировать заключённых, чтобы строительство было завершено в рекордно короткие сроки. — Комендант ухмыльнулся. — Желаете узнать как?

— Удивите меня. — Гейдрих остановился и скрестил руки на груди, также ухмыляясь.

— Сейчас свыше восьмисот человек спят в бараках, рассчитанных всего на пятьсот пятьдесят. Когда вы спите с чьей-то ногой у вашего лица и ещё десятью людьми рядом, это очень мотивирует!

Хесс и Гейдрих вместе с несколькими офицерами, стоящими рядом, разразились хохотом. Мне же было просто противно их даже слушать.

— Но я также работаю над разрешением их маленькой жилищной проблемы другими способами, согласно вашей, рейхсмаршалла Геринга и рейхсфюрера Гиммлера директиве. Пройдёмте в одиннадцатый блок, с вашего разрешения.

— Непременно. Рейхсфюрер с нетерпением ждёт мой доклад в понедельник. Постарайтесь сделать так, чтобы он остался им доволен.

— О, это я могу вам гарантировать, герр группенфюрер! Сюда, прошу вас.

Пока мы шли вдоль бараков, складов и административных зданий, я не могла не бросать косые взгляды по сторонам. Заключённые, попадавшиеся нам на глаза, выглядели как подобия людей и только, с серыми измождёнными лицами и невидящими и уже давно обречёнными глазами. Некоторые из них всё ещё носили на себе свидетельства того жестокого обращения, о котором так часто говорил Норберт, их разбитые губы, синяки и поломанные носы только добавляли ужаса всей картине. Женщины, и те не выглядели лучше мужчин, замотанные в какие-то тряпки и старательно отводящие испуганные глаза от людей в форме. Только когда мы проходили мимо их бараков, я заметила, что обуты они были не в обычную обувь, а в какие-то грубо сбитые деревянные калоши, явно не подходящие по размеру и едва ли хоть как-то удобные, с намотанными под ними обносками вместо носков. Как они могли не то что работать, но передвигаться в этих калошах более двенадцати часов? А я-то всегда говорила, что мои пуанты были орудием пытки. Я снова опустила голову и решила смотреть под ноги и только под ноги.

— Запишите это, оба, — группенфюрер Гейдрих обратился ко мне и своему адъютанту. Погружённая в свои мысли я и не заметила, как мы остановились у какого-то кирпичного бункера, стоявшего в отдалении от остальных бараков. — Мне нужны точные цифры для моего доклада.

Я застыла с ручкой над блокнотом, ожидая, чтобы он начал говорить. Комендант заговорил первым:

— Во-первых, мы пока ещё только экспериментируем, но я могу заявить, что в течение всего нескольких месяцев мы значительно продвинулись в исполнении вашей директивы финального решения.

Да о какой они такой директиве всё толкуют? Что бы это ни было, эта директива явно не была доступна общественности, потому как я ничего подобного ни по радио не слышала, ни в газетах не видела.

— И?

— И… Хорошие новости заключаются в том, что в ходе последнего эксперимента нам удалось одновременно ликвидировать девятьсот человек, за один раз.

— Девятьсот? Как вам это удалось? Явно не газвагонным методом.

— Нет, конечно же. Рейхсфюрер дал более чем чёткие распоряжения по данному вопросу. Если мы хотим ликвидировать всё еврейское население Европы в течение нескольких лет, газвагоны попросту не справятся с числами. Ну сколько человек можно задушить газом в газвагоне? Сорок-пятьдесят от силы. Используя мой новый, только что разработанный метод, мы сможем избавиться от тысячи, а может и двух тысяч за раз, и всё это в течение… получаса, я бы сказал. Прошу вас, следуйте за мной.

Один из эсэсовцев коменданта открыл дверь, ведущую в бункер, и мы все спустились в сырой подвал с едва ощутимым запахом какого-то химиката в воздухе. Я осмотрелась и почувствовала нехорошие мурашки на коже. Генрих был прав. Не стоило мне сюда приезжать. Я вдруг очень захотела оказаться дома и не слушать, о чем дальше будут говорить комендант и Гейдрих.

— Что это за запах? — спросил группенфюрер, морща нос.

— А это — моя гордость и личное изобретение, герр группенфюрер. Это газ, который мы использовали в ходе эксперимента и который доказал свою эффективность в разы лучше выхлопной трубы, ранее используемой в газвагонах. Мой помощник опробовал его на советских военнопленных, и он сработал просто прекрасно.

— Постойте, а воздух, которым мы сейчас дышим, он не… — Гейдрих не закончил предложение и нахмурился, глядя на коменданта.

— Нет, нет, воздух сейчас совершенно безвреден, герр группенфюрер, — поспешил заверить его тот. — Это всего лишь остаточные пары. Блок проветривался в течение вот уже нескольких дней и абсолютно безопасен.

— Что же это за чудо-газ?

— Вы, должно быть, о нём слышали. «Циклон Б», пестицид, содержащий цианид. Это улучшенная версия «Циклона», впервые использованного в Великую Войну.

— Ах да, я, кажется, что-то подобное припоминаю. Мы впервые опробовали его во время программы эвтаназии. И как именно он работает?

— Ну, принцип схож с тем, что мы раньше применяли в газвагонах: заводим всех этих людей внутрь, запираем газонепроницаемую дверь, только вместо выхлопных газов бросаем внутрь порошок сквозь специальные вентиляционные отсеки на крыше. Чем больше людей находится внутри, тем быстрее порошок растворяется в воздухе. Как мне сказали, его эффективность в разы повышается при высоких температурах, так что в нашем случае аккумулируемое тепло человеческих тел очень способствует его работе.

— Сколько уходит времени на весь процесс? Я имею в виду, до смерти последнего человека?

— Во время нашего первого эксперимента у нас заняло порядка пятнадцати до тридцати минут.

— Почему не точное время?

— Потому что о времени смерти мы ориентировались по звукам внутри. Сначала они все очень громко кричали, примерно через пятнадцать минут половина криков стихла, а через тридцать минут мы больше ничего уже не слышали. И опять-таки, если вы сравните это с газвагонами, разница налицо. Газвагонам иногда приходилось работать по целому часу, до смерти последнего человека.

— Прекрасно. Рейхсфюрер будет очень рад вашим результатам. Но вы сказали, что это были хорошие новости; в чем плохие?

— Плохие новости заключаются в том, что этот конкретный бункер не совсем подходит под наши планы. Его трудно проветривать, да и к тому же, он находится слишком далеко от крематория. Не можем же мы таскать по девятьсот трупов туда-сюда каждый раз. Я уже приказал начать строительство нового комплекса, исключительно для использования «Циклона Б».

— Такой же тип конструкции?

— Не совсем. У меня, по правде говоря, возникла куда лучшая идея. Вместо бункера, который, вы должны со мной согласиться, выглядит более чем подозрительно, — оба они понимающе хмыкнули. — я строю им душевую.

— Душевую? Я что-то не совсем понимаю…

— Герр группенфюрер, я сейчас вам всё объясню. Рейхсфюрер выбрал Аушвиц как первый в рейхе лагерь смерти. Не просто работный лагерь, но лагерь по уничтожению всех враждебных народу рейха элементов. Очень скоро я начну получать тысячи новых заключённых со всех оккупированных территорий, и из этих тысяч по крайней мере треть нужно будет отсеять ещё во время отбора. Детей, женщин с детьми, престарелых, другими словами, всех непригодных для работы. Так как же мне их согнать всех вместе в какой-то сильно подозрительный бункер, не вызвав всеобщей паники?

Злобная ухмылка пересекла лицо Гейдриха.

— Всё верно. Я говорю им, что им необходимо пройти процесс дезинфекции. Они все идут по своей воле, снимают всю одежду, даже получают мыло и полотенца, прежде чем войти в душевую. Мы даже фальшивые душевые головки для них устанавливаем внутри, чтобы у них и сомнения ни на секунду не возникло, что они собираются принять душ, да и только. А затем мы запираем за ними дверь и сбрасываем внутрь газ.

Гейдрих расхохотался.

— Да вы просто гений, Рудольф! И как вам такое вообще в голову пришло? Душевая! Да это же просто уморительно! Дождаться не могу рассказать рейхсфюреру! Он будет просто в восторге!

— Я очень рад услышать подобное, герр группенфюрер. Не желаете ли сделать небольшой перерыв на кофе, прежде чем мы проследуем на новую строительную площадку?

— С превеликим удовольствием, мой друг. Душевая! Нет, вы такое слышали? Гениально!

Все ещё смеясь, он прошёл мимо меня, слегка задев меня плечом, обратно к выходу. Я ощутила привкус крови во рту, наверняка от губы, которую я закусила изнутри изо всех сил, чтобы не расплакаться. Я прошла вслед за смеющимся шефом СД и комендантом лагеря на улицу, обратно на свет, думая о людях, которые никогда больше его не увидели.

Глава 19

Я медленно помешивала свой кофе, не сводя глаз с Гейдриха. Мы все сидели в гостиной коменданта в его вилле, находящейся сразу же за пределами лагеря. Жена коменданта играла роль гостеприимной хозяйки и вовсю старалась, чтобы группенфюрер остался всем доволен. Она могла не волноваться; он был более чем доволен. В крайне несвойственном ему шутливом настроении он подначивал своих подчинённых, рассказывал забавные истории и рассыпался в комплиментах жене коменданта. Она покидала комнату, только чтобы проверить, как себя чувствовали дети. Да, с ними в этом аду жили их маленькие дети.

Горничная, явно одна из заключённых, но хотя бы опрятно одетая в униформу и не с таким затравленными видом, как у остальных, кому приходилось работать снаружи, предложила мне тарелку с бисквитами с застенчивой улыбкой. Я улыбнулась в ответ и покачала головой. Я даже кофе-то пить не могла, не то, чтобы есть что-то. У меня в носу до сих пор стоял тот тошнотворный химический запах из бункера, а ещё более тошнотворным было моё нынешнее окружение: комендант, его улыбающаяся жена, лающие снаружи собаки, офицеры вокруг, а больше всего — Гейдрих. Я не могла заставить себя перестать на него смотреть, если бы это помогло мне проникнуть в его мозг и понять, как он мог быть настолько бесчувственным к человеческим страданиям. И не просто бесчувственным; казалось, ему даже нравилось говорить об этом. Он обсуждал лагерь, как другие обсуждают поход в театр или новый ресторан, в котором они только что побывали.

— Аннализа, вам что-то нужно? — Должно быть он не мог больше игнорировать мой пристальный взгляд и повернулся ко мне.

— Нет, герр группенфюрер.

— Ах да, верно, я совсем забыл про вашего брата. — Он по-видимому немного иначе истолковал моё настойчивое внимание к его персоне. — Почему бы вам не пойти к нему сейчас? У нас есть ещё пара часов до отъезда. Рудольф, вас же не затруднит?

— О нет, вовсе даже. Большинство из надзирателей сейчас всё равно отдыхают. — Комендант повернулся к своему адъютанту. — Франц, проводите её к бараку Мейсснера.

— Слушаюсь, герр комендант.

Я проследовала за адъютантом Хесса наружу, в темноту прохладной сентябрьской ночи. Двое охранников с овчарками на коротких поводках открыли нам ворота в лагерь. В темноте всё вокруг выглядело ещё более устрашающим, и я невольно передернула плечами. Лучи прожекторов, бродящих по земле, время от времени ослепляли нас, собаки срывались на заливистый лай, как только мы приближались к ним; не единой души снаружи, все бараки стоят в мертвой тишине, как гробницы на кладбище с их жертвами, заживо погребёнными внутри.

Когда мы подошли ближе к административной части лагеря, где и располагались бараки охраны и надсмотрщиков, я начала различать смех и даже пение. Кто бы это ни был, они, похоже, были сильно пьяны. Я бросила опасливый взгляд на Франца, но тот только улыбнулся мне.

— Не бойтесь, они вас не тронут, — сказал он, словно читая мои мысли. — Подождёте меня тут, пока я пойду позову вашего брата?

— Конечно. Его зовут Норберт Мейсснер.

— Да, да, я помню.

Франц оставил меня недалеко от входа в один из бараков, указав мне на небольшую скамью, до которой не доставал свет ближайшего фонаря. Я была даже рада, что сидела в полумраке, пока он пошёл в барак. Правда, я быстро начала мёрзнуть в моей тонкой шерстяной форме и потёрла плечи обеими руками, стараясь хоть как-то согреться.

Вдруг чей-то крик пронзил тишину, сопровождаемый громким лаем. Кричала явно женщина, и прямо за бараком. Я вскочила на ноги и бросилась на звук, вдоль бесконечной стены, к самому концу здания. По мере моего приближения, к лаю и крикам примешивался мужской смех и голоса, говорящие что-то неразборчивое.

Завернув за угол, я тут же остановилась в шоке от увиденного: трое эсэсовцев держали за руки отчаянно сопротивляющуюся молоденькую девушку, в то время как четвёртый медленно спускал поводок на своей бешено лающей овчарке, подпуская собаку всё ближе и ближе к их жертве. Сама девушка была абсолютно голой, с разорванной одеждой, лежащей под её ногами. Один из эсэсовцев, держащих её, отпил из бутылки, зажатой в свободной руке и затем сунул горлышко в рот девушке.

— На-ка, выпей, дорогуша! — Его приятели расхохотались ещё громче, пока он пытался влить алкоголь девушке в горло, заставляя её кашлять, отплёвываться и хватать ртом воздух. — Не смей выплёвывать, сучка ты еврейская, давай, пей за победу Великого рейха!

Девушка дёрнула головой, отчаянно стараясь отвернуться от бутылки, но надзирателя это, похоже, только ещё больше разозлило.

— Или ты пьёшь из этой бутылки, шлюха ты жидовская,или я её тебе между ног засуну!

Судя по одобрительным крикам и хохоту его дружков, эсэсовцы встретили предложение своего вожака с большим энтузиазмом.

— Какого черта вы с ней делаете?! — Я наконец обрела контроль над своим голосом. — Сейчас же отпустите её!

Четыре пары глаз немедленно уставились на меня, и я нервно сглотнула. Я вдруг очень пожалела, что офисным сотрудницам СС не разрешалось ношение личного оружия.

— А ты ещё кто такая? — спросил эсэсовец с бутылкой.

— Я — личная помощница группенфюрера Гейдриха, — попыталась ответить я насколько можно увереннее, принимая в расчёт ситуацию.

— Да ну? — Саркастичная ухмылка перекосила его лицо. — И с чем же ты ему помогаешь?

— Может, ты и нам с чем-нибудь сможешь помочь, а? — Ещё один грязно мне подмигнул, и все они рассмеялись.

— Я не думаю, что это прилично — разговаривать в подобной манере с официальным представителем инспекции СД, господа офицеры. А ещё я не думаю, что подобное поведение будет одобрено вашими командирами.

— Но они же сейчас не здесь, не так ли?

— Почему бы тебе тогда с нами не выпить?

— Знаешь, а ты очень хорошенькая.

— Да, намного лучше, чем эта жидовка.

«Вот дьявол, ну почему у меня нет при себе хоть какого-то оружия?»

Эсэсовец с бутылкой подошёл вплотную ко мне, но я и шагу назад не сделала. Они как собаки — начнёшь убегать, только хуже их разозлишь. С такими надо разговаривать лицом к лицу, пусть даже пот уже выступил у меня под рубашкой. Он остановился в сантиметрах от меня, и я невольно поморщилась от водки, которой от него несло. Должно быть это был адреналин, но как бы то ни было, я вдруг почувствовала такой прилив бесстрашия, что прищурила глаза и сказала едва слышно, сквозь стиснутые зубы:

— Только попробуй хоть пальцем меня тронуть, и будешь завтра с утра болтаться вон на тех парадных воротах.

— А ты не из трусливых, да?

— А меня есть кому защитить.

— Ты его любовница? Точно, его. Потому-то он тебя с собой и притащил, да? Ты и вправду очень хорошенькая… Не бойся, мы не трогаем генеральских девушек.

Ну раз он сам пришёл к такому неожиданному, но весьма удобному для меня мнению, было бы глупо его разочаровывать.

— И эту тоже в покое оставьте. Она же еврейка, в конце-то концов. Если, конечно, не хотите присоединиться к остальным заключённым за преступление против чистоты расы.

— Ах, вот вы где, Аннализа!

Голос адъютанта коменданта был как нельзя кстати. Я едва сдержала вздох облегчения и повернулась как раз чтобы увидеть его разъярённое лицо при виде обнажённой девушки и держащих её надзирателей.

— Какого дьявола вы делаете?! Да сколько раз вам можно говорить?! Бестолочи! Ты, ну-ка быстро оделась! А вы все — завтра же утром к коменданту на ковёр, всё ясно?! А теперь проваливайте к чёрту отсюда, и чтобы духу вашего здесь больше не было!!!

— Так точно…

Эсэсовцы, явно расстроенные, что их «вечеринка» подошла к такому неожиданному концу, кое-как отдали Францу честь и побрели обратно к своему бараку. Девушка-заключённая тем временем подбирала вещи с земли и надевала их дрожащими руками, тихонько всхлипывая.

— Быстрее, быстрее, я тебя всю ночь ждать не собираюсь! — Прикрикнул на неё Франц, и девушка задвигалась быстрее. Франц повернулся ко мне и указал в направлении, откуда он пришёл. — Ваш брат пошёл искать вас вон за тем складом, просто окликните его, он должен быть где-то неподалёку. А я пока отведу её обратно в барак.

Я кивнула и пошла, куда он мне показал. Сердце всё ещё бешено колотилось в груди, и я вытерла потные ладони о юбку. Как только я завернула за угол, я столкнулась с ещё одним эсэсовцем, но когда я попыталась отпрыгнуть назад, он поймал меня за плечи.

— Эй! Это же я, глупышка!

— Норберт! — Я так и не могла разглядеть его лица в темноте, но его голос был как музыка для моих ушей. Я обняла его за шею и крепко прижала к себе. — Слава богу! Как же я рада тебя видеть!

Он расцеловал меня в обе щёки и снова меня обнял.

— Моя малышка-сестрёнка! Это и вправду ты! Я поверить не мог, когда Франц сказал мне, что ты здесь!

Мы уселись на ступенях склада рядом с бараком и взялись за руки. Он никогда не держал меня за руку, когда мы были подростками, потому что я была девочкой, а он не хотел выглядеть «тряпкой» в глазах своих друзей. Теперь же мы не могли отпустить друг друга, наши перчатки сброшены и лежат подле нас. Говорил почти всё время он, а я только слушала, чувствуя себя всё хуже и хуже от каждого его слова.

— Я здесь больше не могу. Правда не могу. Мне приходится напиваться, чтобы уснуть каждый божий день, только чтобы забыть всё то, что я увидел днём. Что я делал, что другие делали. Это — самая настоящая фабрика смерти, Аннализа, вот что это такое. Они хотят медленно загнобить всех этих людей. Им нравится над ними измываться, день за днём; они радуются, наблюдая за их мучениями. Здесь они чувствуют себя богами, с неограниченной властью решать, кому жить, а кому умереть. Им плевать, мужчина ли это или женщина, ребёнок ли, старик… Для них это не люди, а так, скот. Потому-то они и клеймят их как скот, набивают им номера на руку, чтобы ещё больше их обесчеловечить, заставить почувствовать себя ничтожествами. Мне до смерти противно быть частью всего этого, Аннализа, ты и представить себе не можешь как! Я сам себе омерзителен. Я ненавижу себя, Аннализа, я правда себя ненавижу. Я не заслуживаю того, чтобы жить с единственной целью — смотреть, как остальные умирают вокруг.

— Не говори так, Норберт! — Его слова уже откровенно меня пугали, и я крепче сжала его руку. — Я поговорю с группенфюрером Гейдрихом, я попрошу его перевести тебя куда-нибудь, я обещаю!

— Он тебя не станет слушать. Я уже с комендантом говорил миллион раз, и он каждый раз мне отказывал. Он говорит, что я один из немногих, кто не доставляет ему никаких проблем, и что ему такие люди нужны. В каком-то смысле он прав: в конце смены я заваливаюсь в кровать со своей бутылкой и остаюсь там до следующего утра, в отличие от остальных.

Я уже сама знала, чем именно занимались те самые остальные, когда заканчивалась их смена, я только что увидела это своими собственными глазами. Норберт даже не удивился, когда я рассказала ему о произошедшем.

— Они частенько себя подобным развлекают. Ничего нового. Комендант, и тот знает, он говорил им, конечно, раз сто, чтобы прекратили это, но он же не может каждую ночь лично патрулировать лагерь и следить за своими подчинёнными. Они это прекрасно знают, вот и продолжают в том же духе.

— Что бы они с ней сделали, если бы Франц вовремя не подоспел?

Норберт пожал плечами.

— А ты сама-то как думаешь? Поиздевались бы сначала, потом скорее всего изнасиловали бы, потом собаку натравили, потом надписи бы всякие на ней понаделали своими кинжалами, опять бы изнасиловали, сигаретами пожгли, да чёрт их знает, чего бы им там ещё в голову пришло. А потом отвели бы её обратно в барак. Если бы наутро она была ещё жива, то пошла бы на работу.

Я хотела что-то сказать, хоть что-нибудь, но не могла найти слов. С минуту я просто держала его руку в своей, гладила по отросшим светлым волосам, по небритой щеке, прижимала его голову себе к груди. Я так отчаянно хотела забрать его с собой, обратно домой.

— Я вытащу тебя отсюда, родной, обещаю, — Наконец сказала я, целуя его в лоб. — Я всё сделаю, но тебя вытащу, вот увидишь.

Он довёл меня обратно до виллы коменданта и остановился у входа.

— Ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю, Аннализа?

— Ну конечно, знаю. Я и тебя люблю, Норберт.

— И маму, и папу.

— Знаю, милый, знаю.

— Я просто хотел ещё раз тебе это сказать на прощание.

Он посмотрел на меня очень серьёзно, и что-то странное промелькнуло у него в глазах.

— Норберт?

— Жаль, что у нас не было больше времени.

Он поцеловал меня в щёку и обнял в последний раз.

— Ты прости меня, пожалуйста, если я был тебе плохим братом.

— Ты никогда не был плохим братом, Норберт. Ты был… ты и есть самый лучший на свете брат, какого только можно пожелать.

Он грустно улыбнулся и отступил назад.

— Скажешь маме и папе, что я их люблю?

— Конечно, скажу.

— И передай Генриху, чтобы хорошенько за тобой приглядывал.

— Вот сам ему и скажешь, когда приедешь в увольнение на мой день рождения. Не забудь, ты обещал!

Он молча кивнул, махнул мне в последний раз и пошёл обратно в лагерь, его чёрная форма постепенно растворялась с каждым его шагом, пока ночь не проглотила его целиком.

* * *

Я прижималась лбом к холодному мрамору на полу ванной, но и это ни капли не помогало. После очередного спазма меня снова вырвало в унитаз. Холодный, липкий пот покрывал всё моё тело, и я никак не могла унять дрожь в руках и ногах. Я слишком долго себя сдерживала. Я была самим очарованием с моими компаньонами на пути домой. Я даже расшифровала свою стенографию и аккуратным, ровным почерком записала всё нужное для доклада группенфюрера Гейдриха ещё до того, как мы сошли с поезда в Берлине, слово за словом заново переживая всё увиденное и услышанное в Аушвице. Сам генерал даже снизошёл до того, чтобы пожать мне руку, прежде чем я села в машину, в которой меня ждал Генрих.

— Я должен признать, вы прекрасно справились, Аннализа. Мы стараемся не вовлекать женщин в подобную деятельность по вполне понятным причинам, но вы превзошли все мои ожидания. Примите мою благодарность за оказанные услуги. Да, и не забудьте: вы подписали соглашение о неразглашении, что подразумевает, что информация касательно инспекции не может быть передана ни в письменном, ни в устном виде абсолютно никому, вашим ближайшим членам семьи включительно.

«Другими словами, скажешь кому-нибудь, что мы планируем уничтожить всё еврейское население Европы и присоединишься к ним». Я молча кивнула.

— Я всё понимаю, герр группенфюрер. Ещё раз спасибо за такую неоценимую возможность вам ассистировать.

— Не стоит благодарности. До встречи в понедельник в офисе.

— До свидания, герр группенфюрер.

В машине я чмокнула Генриха в щёку и всю дорогу не умолкала о том, какой красивой была вилла коменданта и какой стол накрыла для нас его жена. Он меня ни о чем не спрашивал и не перебивал; он прекрасно понимал, что я не могла перестать говорить и смеяться от нервов. Но как только мы открыли входную дверь, и Рольф бросился на меня, прыгая и царапая меня своими мощными лапами, обнажая свои белые острые клыки, стараясь лизнуть меня в лицо, совершенно неотличимый от всех тех овчарок, натренированных разрывать людей заживо по первой же команде, тут я не выдержала. Я оттолкнула собаку в сторону и бросилась к ближайшей ванной комнате на первом этаже.

Меня тошнило пока я захлёбывалась слезами, крича на Генриха сквозь закрытую дверь, чтобы оставил меня в покое. Я понимала, что он только хотел помочь, но чем тут можно было помочь? Я просто хотела, чтобы меня никто не трогал. Я свернулась на полу, подтянув ноги к груди и оставалась в такой позиции, пока слёзы и желудочные спазмы не прошли. Мраморные плитки приятно холодили кожу. Тонкий аромат лаванды из саше, что Магда оставляла в каждой комнате, был знакомым и успокаивающим. Понемногу я начала дышать глубже и медленнее, пока не расслабились все сжатые до предела мышцы и пульсирующая боль постепенно не утихла в голове.

Только потом я наконец поднялась с пола, разделась, открыла душ и встала в ванную. Я намыливалась несколько раз с головы до ног, пока не убедилась, что от меня больше не несло тем газом, который, казалось, навсегда въелся мне в нос и горло, пока не смыла всю ту аушвицкую пыль, чтобы ничто больше не напоминало об этом аде. Я до красноты отскребала кожу губкой, пока она не стала до скрипа чистой, и только тогда вылезла из ванной. Завернувшись в плотное полотенце, я вышла из ванной комнаты в поисках мужа.

Я нашла Генриха в его кабинете просматривающим какие-то бумаги. Он поднял голову, как только увидел меня стоящей в дверях, но ничего не сказал и не пошевелился: должно быть не был уверен, готова ли я была с ним говорить. Ещё пока нет. Но я тем не менее подошла к нему, молча залезла к нему на колени и свернулась клубочком в его руках, насквозь промочив его рубашку своими волосами. Он не был против, просто также молча гладил меня по голове пока на улице не стемнело, пока я не почувствовала себя наконец в безопасности и не уснула у него на руках.

* * *

— Что это значит — неподтверждённая информация?! Я её подтверждаю!

Ингрид прижала палец ко рту в универсальном знаке молчания; я же не могла перестать кричать. Я была до крайности возмущена ответом, только что полученным Адамом от ОСС. Они мне не поверили. Не поверили ни единому слову, что я сказала про Аушвиц.

Я мерила шагами гостиную в доме Ингрид и Рудольфа, борясь с нарастающим желанием что-нибудь разбить. Адам тихонько сидел в углу, в то время как Рудольф наполнял свой бокал и бокал Генриха виски. Дом, в котором жили американские агенты, был ещё больше нашего и обставлен с роскошью и изяществом. Неудивительно, ведь согласно их легенде оба они принадлежали к высшим слоям немецкого общества, Рудольф издавна занимавший должность весьма преуспевающего управляющего банком, а Ингрид представлялась известной в светских кругах виолончелисткой, что позволяло ей свободно путешествовать по новообретённым территориям рейха, росшим, как казалось, день ото дня, и мастерски проделывать свою разведывательную деятельность, не вызывая ровным счётом никаких подозрений.

Они были одними из первых внедрённых американской разведкой агентов, работающих в Берлине, которые ни разу себя не скомпрометировали. Расчётливые, методичные и продумывающие каждый свой следующий манёвр на двадцать шагов вперёд, крайне осторожные в каждой операции и подозрительные по отношению к каждому новому связному, эта пара не вызывала у меня ничего, кроме восхищения. Казалось, они всегда знали, что делать и на всё имели ответ. Да и чему я удивлялась: если бы я работала на разведку почти пятнадцать лет как Ингрид или двадцать как её «муж», я бы тоже всё наперёд знала. Однако на этот раз даже они только разводили руками.

— Не принимай это близко к сердцу, Аннализа, — спокойно проговорила Ингрид. — У них свои протоколы, которым они должны следовать. Я, по правде сказать, прекрасно понимаю, почему им так трудно поверить в то, что одна единственная немка думает, что услышала.

— Они обсуждали убийство девятисот человек, Ингрид! Девятисот!

— А ты сама-то видела их тела?

— Да причём тут тела?! Я была в том подвале, я видела всё своими глазами! Я чувствовала газ в воздухе, он так и не выветрился после того, как они задушили им всех этих людей, какие ещё доказательства им нужны?!

— Может, ты не так их поняла. Даже для меня это звучит чересчур, чтобы СС начали массами душить газом евреев, а особенно военнопленных, что идёт вразрез с женевской конвенцией о правилах ведения войны. А я живу здесь и вижу, что они делают день за днём. Попробуй поставить себя на место наших агентов в США; разве ты не видишь, почему они не считают подобные сведения достоверными?

— Ингрид, ты была в Аушвице? — я скрестила руки на груди, глядя ей прямо в глаза. Она молчала. — Нет. А я была. Я знаю, что я видела и слышала. Это новая директива о решений проблемы мирового еврейства, как они её называют, которую приказал разработать сам фюрер, над чем они сейчас и трудятся с таким усердием. Они хотят истребить всё еврейское население Европы. Как такое можно «не так понять?»

— Аннализа — умная девушка, Ингрид. — Мой муж встал на мою сторону, как он всегда это делал. — Она никогда не стала бы преувеличивать факты. Если она утверждает что-то, то я более чем уверен, что она знает, о чем говорит.

— Я понимаю. — Ингрид вздохнула. — Но наши руки всё равно связаны в данной ситуации. Всё, что мы могли сделать, так это передать информацию на другую сторону, а там уж их дело, принимать её или отвергнуть. Они решили её отвергнуть, так что… Всё, что нам остаётся, так это оставить пока эту тему и работать дальше над тем, что нам поручают.

— И пусть и дальше убивают тысячи людей ежедневно, — заключила я.

— Они убивают тысячи людей в Британии ежедневно своими бомбардировками, — парировала Ингрид. — И поверь мне, это волнует союзников куда больше, чем то, что СС делает здесь, в Германии, со своими собственными людьми.

Я опустилась на маленькую софу рядом с окном и стиснула виски руками. Я чувствовала себя уставшей и совершенно беспомощной. Генрих сел рядом и погладил мне спину, как молчаливый знак поддержки.

— Аннализа, поверь, я знаю, как это неприятно. — Глубокий голос Рудольфа всегда оказывал на меня успокаивающий эффект. Я часто ловила себя на мысли, что из него вышел бы куда лучший пастор или врач, чем банкир. — Я много раз оказывался в подобной ситуации, когда принимающая сторона решает не принимать на веру твои слова. К сожалению, тут уж ничего не поделаешь. А в будущем, если тебе удастся заполучить какие-то доказательства твоим словам — может, копии приказов, записи прослушки, да что бы то ни было — они снова откроют те записи и вполне возможно пересмотрят свою позицию. А пока давай сосредоточим своё внимание на других вещах, договорились?

Я неохотно, но всё же кивнула.

— Вот и хорошо. А теперь давайте каждый озвучим свои предложения: как нам перевербовать того поляка, что копирует карты для своих в офисе военной разведки, и не скомпрометировать себя при этом?

* * *

Я снова оглядела медицинский кабинет для осмотра и нашла его стерильную обстановку более или менее успокаивающей. В течение последних пары недель у меня развилась навязчивая параноидальная идея, что после того, как я надышалась остаточными парами от «Циклона Б», я каким-то образом всё же отравилась и теперь медленно умирала от медленного поражения всех внутренних органов (по крайней мере в моём воспалённом воображении это казалось вполне логичным, хотя и остальные члены инспекции чувствовали себя просто прекрасно).

У меня же напрочь пропал аппетит и меня начинало мутить от одного взгляда на еду. Я чувствовала себя сонной и измождённой на протяжении каждого дня и не могла сосредоточиться даже на простейших вещах на работе. К этому времени я уже не была уверена, были ли постоянные головные боли и головокружения симптомами отравления газом или же начались от моего вынужденного голодания. Генрих, который не мог больше игнорировать моё всё более ухудшающееся состояние, наконец заставил меня отпроситься на пару часов с работы и пойти к врачу.

Естественно, я не могла сказать доктору, где я на самом деле могла надышаться газом, а потому я сочинила историю о том, как садовник обрабатывал наши деревья пестицидом — кажется, Циклоном, он говорил — и я теперь думала, что случайно могла его вдохнуть. К моему удивлению доктор только мягко рассмеялся в ответ на моё предположение и заверил меня, что если бы я действительно вдохнула тот газ, то давно бы уже была мертва. Тем не менее он тщательно проверил все мои показатели, задал кучу вопросов и затем вдруг заключил всё с той же мягкой улыбкой:

— Скорее всего вы просто беременны. Не о чем беспокоиться.

— Нет, это невозможно! — я возразила значительно громче, чем следовало, судя по удивлённому лицу доктора.

— Почему нет? Вы здоровая молодая женщина, вы замужем, так почему же это невозможно?

«Да потому что мой муж и я изо всех сил старались, чтобы этого не случилось и даже нарочно держались подальше друг от друга в определённые дни месяца», чуть было не ответила я. Но в новой Германии такого говорить было нельзя, потому как использование любых методов контрацепции, а особенно когда речь шла о семьях СС, было уголовно наказуемым преступлением.

— Ну… Я не знаю. А почему вы так уверены, что я беременна?

— Во-первых, вы даже не можете вспомнить, когда у вас в последний раз были месячные. Во-вторых, вас постоянно тошнит, вы страдаете головокружениями, чувствительны к запахам, чувствуете усталость на протяжении дня… Все симптомы налицо. Вы, кстати, не заметили, что ваша, хм, простите, область груди стала более чувствительной?

Заметила, только списала это на ещё один побочный эффект газа. Я закрыла лицо руками и чуть не простонала:

— О боже, я беременна.

— Ну что вы, вы должны радоваться этому, а не грустить! Вы же скоро станете матерью!

Я не очень-то представляла, как роль матери впишется в мою и так уже двойную жизнь SS-Helferin и агента контрразведки, и снова тихо вздохнула.

— Да. Просто потрясающе.

Доктор непонимающе на меня смотрел какое-то время, после чего наконец сказал:

— Я напишу вам направление в гинекологию для подтверждения, а пока не стесняйтесь, можете задавать любые вопросы, какие вас интересуют.

— Благодарю вас, но, думаю, мне достаточно информации на один день.

— Ну что ж. В таком случае, я желаю вам всего наилучшего. И примите мои поздравления.

— Спасибо.

Генрих даже не пытался скрыть своего восторга, когда я сообщила ему новости. Он гладил мой совершенно плоский живот с энтузиазмом, от которого я каждый раз закатывала глаза. Как только он узнал, что мы скоро станем родителями, он тут же снял крест с моего запястья и заявил тоном, не терпящим возражений, что моя «карьера» контрразведчика была официально завершена. Я, конечно, продолжу работать в СД, но вот вся шпионская деятельность была для меня теперь заказана. Я никак не могла надивиться реакции моего мужа; я-то была уверена, что он расстроится похуже моего, но вместо этого он поднял меня на руки и покрыл моё лицо поцелуями.

— Разве не ты говорил не так уж давно, что нам стоит подождать, пока всё это не кончится? — смеясь, спросила я.

— Да какая к черту разница, что я говорил? У нас будет ребёнок!

Он был так искренне счастлив, что его радость заразила и меня. Да, у нас будет ребёнок, наш с ним малыш, которого мы уже любили больше всего на свете. И действительно, какая к черту разница, что там творится вокруг, пока мы есть друг у друга.

Глава 20

Урсула не могла скрыть радости по поводу того, что наши дети будут почти одного возраста. Она уже вовсю распланировала всю их будущую жизнь, утверждая, что она просто знала, что у нас обязательно родится мальчик, и что он женится на её Грете, когда вырастет. Я только качала головой и смеялась.

— Я не понимаю, если честно, чего вы все подняли такой шум. Я не чувствую совершенно никакой разницы в своём организме кроме постоянной сонливости. — Я пожала плечами в ответ на слова моей подруги, пока мы прогуливались по парку с коляской.

— Ты права, я тоже не чувствовала никакой разницы, пока Грета не зашевелилась внутри. Это самое волшебное чувство в мире, вот увидишь! Я проплакала целых полчаса, когда почувствовала первый толчок.

— Наверное, ты права. Пока мне ещё с трудом верится, что кто-то живёт у меня в животе.

— Всему своё время. Но всё же, как это чудесно, чувствовать, как новая жизнь растёт внутри тебя, правда ведь? Мы, женщины, можем вырастить в себе нового человека, подумать только! Мы прямо как богини!

Я рассмеялась. Урсуле нужно было стать писательницей: у неё всегда был огромный талант использовать самые неожиданные метафоры для описания самых обычных вещей.

— Да. Мы выращиваем этого нового человека, а наши мужчины потом начинают очередную войну и убивают его.

— Ну что ж теперь поделать? — Она вздохнула. — На то они и мужчины. Они всегда дерутся.

Грета начала тянуть свои крохотные ручки из коляски, просясь на руки к матери, но прежде чем Урсула потянулась к ней, я спросила:

— Можно мне её взять? Я пытаюсь привыкнуть к ребёнку на руках.

— Ради Бога! — Судя по её виду, Урсулу моё предложение более чем устроило. — Когда у тебя родится свой, ты так от него устанешь, что захочешь засунуть его обратно, откуда он вышел.

Я снова расхохоталась и осторожно взяла Грету на руки, заметив, как она потяжелела с последнего раза, как я её держала.

— Как же она быстро растёт!

— Да, слишком быстро. А Макс уже упрашивает меня о втором ребёнке.

— Он — прекрасный отец. Он так всегда пестается с ней, это так очаровательно!

— Из Генриха тоже получится прекрасный отец. Он очень любит детей.

— Я знаю. Он и этого уже любит до смерти, хоть он и размером не больше горошины.

— Вот подожди как впервые возьмёшь своего новорожденного на руки. Твоя жизнь полностью изменится.

Я попыталась представить себе, как это будет, но почему-то не смогла. Наверное, это просто одна из тех вещей, которые нельзя представить не пережив, успокоила я себя, поправляя вязаную шапочку на белокурой головке Греты.

* * *

Я не могла перестать нервничать, ожидая в приёмной группенфюрера Гейдриха, пока его адъютант разбирал с ним в его кабинете какие-то бумаги. Вот уже две недели я упрашивала его уделить мне пару минут свободного времени, но получала всё тот же ответ, что группенфюрер был очень занят. В конце концов он всё же согласился на короткую встречу, скорее всего только чтобы я оставила его в покое.

Наконец дверь в его кабинет открылась, и его адъютант пригласил меня внутрь. Я быстро встала и прошла к Гейдриху, стараясь выглядеть как можно более спокойной, принимая в расчёт просьбу, которую я вот-вот собиралась озвучить.

— Heil Hitler! — Я поприветствовала своего начальника громко и чётко, как он всегда того требовал от всех своих подчинённых.

— Heil Hitler, — отозвался шеф РСХА, не отрывая глаз от документов на столе. Вместо этого он только махнул рукой в сторону кресла, приглашая меня сесть. — Давайте только побыстрее, у меня всего пять минут.

Я села, разгладила юбку и сделала глубокий вдох.

— Герр группенфюрер, у меня к вам небольшая просьба.

Он поднял на меня свои холодные глаза.

— Что вы хотите?

— Видите ли, после того, как я поговорила с моим братом в… Польше, — осторожно начала я. — Он… На мой взгляд, занимает не совсем ту позицию, в которой он в полной мере мог бы себя проявить.

Гейдрих отложил ручку.

— Вы что, хотите, чтобы я распорядился насчёт его повышения?

— Нет, нет, вовсе нет, — быстро заговорила я, поняв, что он не так интерпретировал мои слова. — Я имела в виду, что ему самому кажется, что он с куда большим удовольствием служил бы рейху на восточном фронте. Он хочет перевестись обратно в вооружённые СС вместо СС-Тотенкопф.

Он нахмурился.

— Не понимаю, зачем ему это? Не самое разумное решение. Мы на восточный фронт обычно в виде наказания отправляем.

Я кивнула.

— Да, я знаю об этом, герр группенфюрер. Но мой брат хочет сражаться за рейх с настоящим, физическим врагом, если вы понимаете о чем я, вместо…

Я не знала, как правильно закончить предложение и не разозлить при этом Гейдриха. Он продолжал пристально меня разглядывать своими колючими глазами.

— Он и сражается с вполне настоящим врагом, Аннализа. Самым что ни на есть настоящим врагом рейха — евреями, цыганами и большевиками. Он сражается за будущее нашего рейха и нашей арийской расы, избавляя нас от всей этой мрази, которая недостойна жизни. Он творит будущее, новое, чистое и светлое для всех последующих поколений германского народа, который сможет свободно и без страха дышать в этом новом, очищенном от скверны мире, принадлежащем только нам. Как может он этого не понимать и не ценить? Это одна из величайших привилегий, а не что-то, на что стоит жаловаться.

Как же мне достучаться до этого человека с настолько извращённым, злым умом? Как он сможет понять, что я пытаюсь ему объяснить, когда мы думаем настолько по-разному? Я решила попробовать с другого угла.

— Герр группенфюрер, я знаю, какая это большая честь — трудиться во славу будущего рейха. И, уверяю вас, мой брат также это понимает. Он любит свою страну больше, чем что бы то ни было в мире. Но разные люди рождены для разных целей, потому-то у нас и есть доктора, юристы, учёные, инженеры, музыканты… И вот почему он чувствует, что был рождён солдатом, а не тюремным надзирателем. Он не чувствует себя там на месте. Он чувствует… — «Отчаяние, депрессию, безвыходность, отвращение, злобу, ненависть к самому себе». Я опустила всё это и вместо этого сказала то, что хотел бы услышать генерал. — Он чувствует, что сможет принести куда больше пользы своей стране на позиции рядового солдата. Он уже давно просил коменданта перевести его на фронт, но герр Хесс каждый раз отказывал ему. Вот поэтому я и пришла к вам, чтобы от лица нас обоих нижайше попросить вас об этом скромном одолжении. Я знаю, что это в ваших силах и прошу вас, пожалуйста, будьте так добры и подпишите приказ о его переводе. А мы навсегда останемся перед вами в неоплатном долгу.

Он смотрел на меня молча какое-то время, а затем покачал головой.

— Нет. Если Хесс считает, что он — хороший надзиратель, то он останется на прежней должности. Это армия в конце концов, а не детский сад, где дети меняются стульями, потому что им не нравится, как их рассадили.

Я даже не поверила сначала настолько циничному, хладнокровному ответу и замерла на стуле, не зная, что и сказать.

— Герр группенфюрер, умоляю вас, пожалуйста…

— Только не надо начинать ваши женские штучки с большими глазами и мольбами, — резко прервал меня он, прежде чем я успела закончить предложение. — И не вздумайте расплакаться мне тут, вы же член СС, ради всего святого! Не позорьте меня и себя своим поведением и идите работать.

Это был самый последний мой шанс его переубедить, и мне, по правде говоря, уже было всё равно, разозлится он или нет. Всё, о чем я думала, так это о том, как вытащить моего брата из этого ада.

— Прошу вас, выслушайте меня, он не выносит этого места, он готов обычным рядовым пойти на фронт, но только не там, герр группенфюрер, я умоляю вас, я всё что угодно сделаю…

— Так идите и делайте вашу чёртову работу! Он останется там, где был, так что пусть привыкает! А теперь ступайте отсюда! У меня и так работы невпроворот.

Он снова уткнулся в свои бумаги, как будто я и не сидела уже перед ним. Я медленно встала с кресла и пошла к выходу. У двери я с трудом проглотила все слёзы, что стояли комком в горле и повернулась.

— Heil Hitler, герр группенфюрер.

— Heil Hitler.

Адъютант закрыл за мной дверь. «Ненавижу я вашего чёртова Гитлера!!!» Я представила, как прокричала это с самой высокой горы так громко как только могла. Но ни звука не сорвалось с моих губ. Мы были нацией немых.

* * *

— Я уже добавила молоко, мама! Всё равно выглядит это всё как-то странно. — Зажав трубку между плечом и ухом и следя, чтобы провод не болтался над плитой, я сморщила нос, критически оглядывая то, что должно было быть овсянкой. Я помешала кашу ещё раз, попробовала и пришла к неутешительному выводу, что я была безнадёжна. — Что-то я не думаю, что малыш захочет есть что-то подобное. Из меня выйдет ужасная мать!

Мамин смех на другом конце провода заставил и меня улыбнуться.

— Не отчаивайся, родная, каждая женщина так думает. А потом у тебя родится ребёнок, и всё само собой станет получаться. Это инстинкт. А у тебя к тому же есть Магда, чтобы тебе помогать.

— Знаю, но я всё же хотела научиться хоть что-то делать сама.

— Какой Господь тебе послал чудесный подарок на твой двадцать первый день рождения, родная! У меня и самой уже родился Норберт к твоему возрасту. Кстати, ты написала ему письмо?

— Я хотела, но потом передумала. Ему дают увольнение на рождественские праздники и мой день рождения, вот я и хотела ему лично сказать, когда он приедет. Хочу увидеть его лицо, когда скажу ему, что он скоро станет дядей.

— Жаль, что я этого не увижу.

В её голосе слышалась нескрываемая грусть, что было вполне понятно: для матери нет ничего хуже, чем быть разделённой с собственными детьми. Я тоже безумно по ней скучала, да и по папе тоже. Генрих и я уже назначили дату, чтобы поехать навестить их сразу после праздников. Но у Норберта и такой возможности не будет.

— Не расстраивайся, мама. Мы же скоро сами к тебе приедем. Я к тому времени, наверное, буду выглядеть как корова, но мы всё равно приедем.

Она рассмеялась, и я была рада, что хоть немного приободрила её своей шуткой.

— Дождаться не могу увидеть твой живот!

— Никакого живота пока нет, мам.

Громкий стук в дверь прервал наш разговор.

— Мама, подожди минутку, кто-то пришёл. А хотя знаешь, давай я лучше перезвоню; мне всё равно нужно будет выбросить содержимое этой кастрюли. Кашей это назвать язык не поворачивается.

— Иди, иди, моя хорошая, не буду тебя задерживать.

— Передай папе привет.

— Обязательно.

Я повесила трубку и пошла открыть дверь, вытирая руки о передник. На пороге стоял почтальон.

— Добрый день. Фрау Фридманн?

— Да, это я.

— У меня для вас письмо.

Он передал мне конверт, попрощался и ушёл. Я взглянула на адрес и улыбнулась. Польша. Это было от Норберта. Я поспешила поскорее его раскрыть, но письмо внутри было написано незнакомой рукой. В верхнем углу была официальная надпись: «Со стола Рудольфа Хесса, коменданта КЛ Аушвиц», а под ней следовало само послание, написанное аккуратным почерком:

«Декабрь 6, 1941

Глубокоуважаемая фрау Фридманн,

С моим величайшим сожалением я вынужден сообщить вам о том, что ваш брат, СС-оберштурмфюрер Норберт Мейсснер, случайно выстрелил в себя, чистя своё служебное оружие. К сожалению, на момент прибытия медперсонала он был уже мёртв. Заключение о его смерти были вынесено медицинским блоком для штата СС КЛ Аушвиц 5 декабря 1941 года.

Понимаю, какую скорбь принесет вам данное известие, но я смею надеяться, что со временем память о его героической службе рейху принесёт вам хоть какое-то утешение.

От лица администрации СС позвольте выразить вам и вашей семье мои глубочайшие соболезнования в связи с вашей невосполнимой утратой.

Искренне Ваш,

СС-оберштурмбаннфюрер Рудольф Хесс, комендант КЛ Аушвиц».

Я держала письмо в похолодевших дрожащих руках, перечитывая его снова и снова, надеясь, что слова каким-то чудом изменят свой смысл, если только я поставлю их в правильном порядке. Это же явно было ошибкой. Этого просто не могло быть. Он не умер. Нет, мой брат не умер. Я снова перечитала письмо. Нет же, мой единственный брат не мог умереть. Не мог.

— Он не умер, — сказала я вслух. — Это какая-то ошибка. Он не умер. Не умер! Он жив!!!

Я упала на колени, сминая письмо в руке и разрыдалась. Мой брат был мёртв. Мёртв.

* * *

Генрих и я остались одни на кладбище. Снег с дождём насквозь промочил мою одежду, только я ровным счётом ничего не чувствовала. Я стояла рядом со свежей могилой, всё ещё сжимая мокрые цветы в руке. Чёрный ониксовый крест раскачивался на ветру, ударяя меня по запястью. Я даже была рада его возвращению.

Они хотели похоронить Норберта в Польше, но я заявила Генриху ледяным тоном, что сделают они это только через мой труп. Доктор попытался меня убедить, что больница сама «позаботится» о ребёнке, которого я потеряла, но я тем же тоном сказала, что их похоронят вместе, в одной могиле, и конец разговору. Врач попытался возразить, что это по сути не был ещё ребёнок в полностью смысле этого слова, но я потребовала, что насколько бы он ни был мал, я хотела его в той же могиле, куда опустят моего брата, прямо здесь, в Берлине, рядом с его дядей.

Они качали головами, но делали всё, как я того хотела. Они доставили нам тело Норберта поездом, но запретили открывать крышку гроба: он выстрелил себе в голову. Они намертво заделали маленькую коробку, которую отдали мне в больнице, чтобы я не заглянула внутрь. Мне и не надо было их видеть, чтобы убедиться, что они были мертвы. Мертвы и похоронены глубоко под землёй, свежая могила до сих пор пересекает уродливым шрамом белый свежевыпавший снег. Всё остальное вокруг было чёрным, земля на могиле, моя одежда, крест на запястье, Генрих за моей спиной и моё сердце внутри.

Как только первая лопата сбросила землю на крышку гроба, моё чёрное сердце пустило чёрную кровь по венам, поражая всё своим ядом из ненависти и злости. Я уже тогда знала, что мне нужно будет сделать. Я знала, что нужно было, чтобы никто больше не чувствовал себя так, как я себя сейчас чувствовала. Он должен был исчезнуть с лица земли — человек, который убил моего брата и нерожденного ребёнка. Человек, который хотел уничтожить миллионы других людей. Гейдрих должен был отправиться вслед за ними.

Я приблизилась к свежей могиле и встала на колени. Я нежно прикоснулась к холодной земле, положила цветы поверх и заговорила тихо, но твёрдо:

— Я клянусь тебе, Норберт, я клянусь тебе жизнью, что я не отступлю, пока он не сдохнет. Я клянусь тебе здесь и сейчас, что я не остановлюсь, пока он дышит со мной одним воздухом. Я не остановлюсь, пока он ходит со мной по одной земле. Клянусь тебе, любимый, твоя смерть не была напрасной. Клянусь тебе, что либо я увижу его в гробу, либо сама умру, пытаясь. Клянусь тебе, родной мой. Клянусь.

Я знала, что Генрих меня не слышал, но я и не хотела, чтобы он слышал эти слова. Вместо этого я произнесла уже громче, для него:

— Присматривай там за нашим маленьким ангелом, Норберт, ладно? Мы всегда будем любить и помнить о вас.

Я поцеловала руку и прижала её к земле. Больше говорить было нечего.

— Говорю же вам, нельзя просто так прийти на встречу к генералу не назначив предварительно времени, фрау. У нас тут так не принято. Вам нужно позвонить в главный офис, поговорить с секретарем, назвать ваше имя и цель визита…

— Он встретится со мной безо всяких формальностей, — перебила я его с предерзкой улыбкой.

Я слишком долгий путь проделала, чтобы увидеть его, и такое незначительное препятствие, как вооружённые эсэсовцы у входа меня остановить не могли.

— Я не думаю…

— А вам и не надо думать, молодой человек. Просто пойдите вон к тому маленькому чёрному телефону за вашей спиной, наберите номер приёмной и скажите, что к нему пришла фрау Аннализа Фридманн. Вот увидите, он скажет вам меня пропустить.

Эсэсовец нахмурился, но всё же пошёл к телефону, хотя и с явной неохотой. Второй по-прежнему пристально смотрел на меня с подозрением. Я подмигнула ему из-под чёрной вуали. Со времени похорон прошёл всего месяц, и я всё ещё была в трауре. Но для этой встречи я сделала всё, чтобы выглядеть как прежняя, красивая Аннализа, какой он меня помнил. Впервые за долгое время я накрасила ресницы, тронула помадой губы и завила волосы, спустив их струящимся каскадом на одно плечо. Через другое был переброшен черный мех поверх моего зимнего пальто. Я была готова его увидеть.

Первый эсэсовец повесил трубку и повернулся ко мне с кислым выражением лица.

— Герр группенфюрер сейчас вас примет. Прошу вас, поднимайтесь наверх, третий этаж, оттуда секретарь скажет вам, куда идти.

— Ну вот видите? Не так уж это было и сложно, верно?

Он ещё сильнее насупился, когда я ему снова улыбнулась. Мне дела не было.

На третьем этаже секретарь лично сопроводил меня до приёмной, где меня уже ждал адъютант генерала.

— Добрый день, фрау Фридманн. Герр группенфюрер вас уже ждёт.

Он галантно открыл мне дверь и закрыл её за моей спиной, как только я вошла в кабинет. Группенфюрер сидел на краю стола, вытянув и скрестив свои длинные ноги в начищенных сапогах, с сигаретой в руке и улыбкой на лице.

— Фрау Фридманн, какой приятный сюрприз. Могу спросить, чем обязан?

Не было человека во всём мире, кого я была бы более рада видеть в эту самую минуту, чем группенфюрера Кальтенбруннера, лидера австрийских СС. Я неспешно подошла к нему, улыбнулась и тихо сказала:

— У нас с вами есть один общий враг, герр группенфюрер. Я хочу, чтобы его не стало.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20