Вдова военного преступника [Элли Мидвуд Frauleinmidwood] (fb2) читать онлайн

Элли Мидвуд (Frauleinmidwood) Девушка из Берлина Вдова военного преступника

Глава 1

Берлин, февраль 1944

Я осторожно провела языком по внутренней стороне губ. Кровотечение остановилось, но место, куда он меня ударил, по-прежнему жутко саднило. Мои запястья, связанные его галстуком, уже давно занемели. Я смотрела на двух мужчин, стоящих передо мной в холодном подвале Главного имперского управления безопасности — или просто РСХА — подвале, также печально известном, как гестаповская тюрьма.

Всего несколько часов назад я сортировала корреспонденцию для шефа РСХА — обергруппенфюрера СС доктора Эрнста Кальтенбруннера — одного из мужчин, стоящих сейчас перед моим стулом. Теперь же я была приведена сюда по обвинениям в шпионаже, преступном заговоре, государственной измене, и Бог знает, в чём ещё. Все эти обвинения были с холодной педантичностью сложены в моё дело безжалостным агентом гестапо, вторым человеком, находившимся в моей камере — Ульрихом Райнхартом. Он зловеще улыбался. Эрнст хмурился и молчал.

Эрнст. Эрни. Мой Эрни. «Люблю тебя», — шепнул он мне после того, как ударил меня по лицу и перед тем, как за шкирку вытащил из дома на улицу, чтобы привезти сюда. «Я знаю, что любишь. Как и я тебя».

— Так что нам теперь с ней делать? — Райнхарт в нетерпении потирал руки. Он несколько лет уже за мной охотился, и единственное, что его останавливало от того, чтобы не наложить на меня руки, было присутствие шефа РСХА в допросной. — Она всё знает про эту шпионскую ячейку. Она всё нам расскажет. Деваться ей теперь некуда.

— Она уже рассказала мне всё, что нужно.

Я действительно ему всё рассказала, всю свою историю от начала и до конца. Рассказала, что родилась я у еврейских родителей, и что предки наши эмигрировали в Германию из Польши почти сто лет назад, когда антисемитские погромы прокатились по стране, и заплатили огромные деньги, чтобы купить новые, немецкие имена. Рассказала, как вышла за Генриха, его подчинённого из СД, который на самом деле работал на союзную контрразведку, и как я присоединилась к их группе, потому что хотела помочь своим людям. Потому что нацистская партия была злом. Потому что Германия скоро будет разбита и захлебнётся в собственной крови, и что всё это было виной его фюрера.

Сначала он не хотел меня слушать; на протяжении слишком многих лет он был связан клятвой верности, которую произнёс с другими такими же молодыми людьми. «Моя честь — это верность». Стоя в полночной мгле плечом к плечу, высокие, стройные, все как на подбор, военная элита рейха — СС — они подняли свою правую руку и в свете сотен факелов поклялись в верности, не своей родине, не своему правительству, не генералам армии, а их фюреру. Фюрер знал всё наперёд. Он укажет им путь. Он создаст новый, тысячелетний рейх, и назовёт их первыми людьми на заре новой цивилизации. Они нужны были ему, чтобы на крови и костях других народов возвести новый Вавилон. И они поверили ему. И они поклялись последовать за ним даже в ад.

«Как же одной маленькой еврейке обратить этого арийского гиганта на свою сторону?» — думала я, сидя рядом с ним на кровати. Мы так и не потрудились одеться тогда, сразу после нашего первого раза. Если быть точнее, первого раза, когда он осознанно переспал с еврейкой. До этого он никогда не раздумывал слишком долго, прежде чем запереть меня, его личного секретаря, в его кабинете, и уложить меня на свой стол, прямо поверх документов с грифом «секретно». Но тогда я была обычной немкой в его глазах; ну или по крайней мере я так выглядела, со светлыми волосами и голубыми глазами.

Почти пять лет он пытался заполучить меня себе в любовницы, и теперь, когда ему наконец-то это удалось, останавливаться было уже поздно. Он был зависимой личностью, мой Эрни, от сигарет, от алкоголя, от своего фюрера…а теперь и от меня. Я снова коснулась языком разбитых губ. Я рассказала ему всё, потому что я его любила, а не потому, что он меня заставил. Но Райнхарту это было знать совсем не обязательно.

— Расстреляем её в таком случае? Прямо здесь? — Гестаповец не скрывал своего разочарования, что ему не придётся «поработать» со мной после того, как его шеф предположительно выполнил всю самую грязную работу. Ну, или так оно выглядело. Эрнст отказался сначала меня ударить; это я его заставила. — Вы же не думаете продлить жизнь этой жалкой предательницы народа и отправить её в лагерь?

Тревога и озабоченность отразилась в его стальных серых глазах, когда он перевёл их с меня на шефа РСХА. Одна только мысль о том, что я проживу ещё хоть день, была для него отвратительна. Отвратительна и постыдна, потому как ведь он сам тоже добивался меня несколько лет назад, добивался «грязной жидовки», сам того не зная, которая к тому же имела наглость отвергнуть ухаживания его, чистокровного арийца, и сделала так, что он ещё и потерял свою позицию здесь, в Берлине, после того, как попытался взять силой то, что не мог получить иначе. Мой муж сделал так, что Райнхарта надолго отправили на фронт, где ему пришлось очень долго и усердно «работать», сгоняя и расстреливая массами невинных людей, чтобы вернуть себе свою должность. Даже сам шеф гестапо, группенфюрер Мюллер, заметил потенциал в молодом палаче, и взял его под своё крыло. Сегодня Райнхарт наконец-то получил свою долгожданную возможность отмстить.

— Нет, конечно же. Но и здесь расстреливать я её тоже не хочу.

— Простите, герр обергруппенфюрер? Я не понимаю…

Всё он понимал, прекрасно понимал. Просто хотел, чтобы Эрнст произнёс это вслух.

— То дело, что вы завели на неё… Вы показывали его кому-то ещё, кроме группенфюрера Мюллера?

— Конечно же, нет. Я попросил группенфюрера передать это дело лично мне для расследования, и докладывал я о его развитии только непосредственно ему самому.

— Понимаете, в чём загвоздка… Если мы решим прямо здесь её расстрелять, нам ведь придётся указать на то наши причины. Она работала в РСХА, ещё когда Гейдрих заведовал офисом. Так теперь представьте себе, какими идиотами мы все будем выглядеть, если признаем, что не заметили шпионку у себя под носом? Целое РСХА: сначала его бывший шеф Гейдрих, затем шеф внешней разведки Шелленберг, шеф гестапо Мюллер, я наконец. — Эрнст так искренне улыбнулся Райнхарту, что я не могла не подивиться его актёрскому таланту. — Что, если мы сделаем это тихо и незаметно, вдали от чужих глаз, где никто и не найдёт её тела? Вместе с этим дурно пахнущим для нас всех делом? А я сам лично поговорю с Мюллером и всё ему объясню; он всё поймёт, гарантирую вам. А вы тем временем можете занять позицию моего личного помощника вместо неё…или даже второго, нет, что уж там, первого адъютанта? Повышение, естественно, будет соответственным, и в ранге, и в зарплате.

Райнхарт чуть не светился от счастья.

— Это будет для меня огромной честью, герр обергруппенфюрер! — Взволнованно выдохнул он и щёлкнул каблуками начищенных сапог.

— Вот и хорошо. Тогда не станем терять времени. Я как раз знаю отличное место, куда её отвезти.

Они оба снова на меня посмотрели. Райнхарт хищно улыбался. Эрнст тоже.

* * *

Мы проделывали путь по непроторенной тропе в лесу вот уже минут двадцать после того, как Эрнст оставил машину у обочины и объявил, что остаток пути придётся проделать пешком; снег для машины был слишком глубок. Я была рада, что на мне хотя бы были зимние форменные сапоги до колена, но по правде сказать, и они не спасали меня от снега, набивающегося внутрь. Ноги у меня давно насквозь промокли, и я до костей продрогла в своей тонкой шерстяной форме — единственным, что на мне было надето в отличие от мужчин, шагавших впереди в тёплых зимних пальто. Никто и слова не произнёс с тех пор, как мы покинули машину, и только хриплое карканье воронов нарушало идеальную тишину. Наконец мы вышли к небольшой поляне с озером, покрытым толстым слоем льда.

— Пришли. — Эрнст остановился, чтобы достать портсигар.

Райнхарт в ожидании переминался с ноги на ногу, следя за каждым его неторопливым движением. Я знала, что он надеялся, что его новый шеф разрешит ему лично меня расстрелять. Эрнст решил его не разочаровывать.

— Отведите её на берег озера и пусть встанет на колени, лицом к воде.

Райнхарт с радостью схватил меня за локоть и швырнул на снег перед собой. Теперь всё, что я видела, был лёд почти у самых моих колен.

— Хочешь сказать что-нибудь напоследок, евреечка? — Райнхарт спросил меня с нескрываемой издёвкой в голосе.

— Да. Чтоб ты ко всем чертям провалился, — ответила я, не оборачиваясь. Он фыркнул, но не тронул меня, как ни странно.

— По моей команде стреляйте согласно протоколу, в затылок. — Голос Эрнста как-то не по-хорошему буднично прозвучал за моей спиной. Я услышала, как Райнхарт достаёт служебное оружие, закрыла глаза и попыталась не думать о том, что Эрнст мог в последний момент передумать на мой счёт.

«Ты должна полностью мне довериться», сказал он мне всего парой часов ранее в моём доме. Я тогда протянула ему руки, чтобы он мог их связать.

«Я тебе доверяю», ответила я.

Доверяю своей жизнью. Но даже если ты решишь забрать её у меня, я и тогда пойму. Это всего лишь будет означать, что ты любишь своего фюрера больше меня. Но даже это не твоя вина.

«Легко любить своих друзей, — учила меня когда-то давно бабушка чему-то из Торы. — Но ты попробуй возлюбить своих врагов…»

Я любила. Любила своего злейшего врага.

— Готовы? Цельтесь.

Воздух был настолько прозрачным и чистым, что я услышала не только едва слышный щелчок у своей головы, когда Райнхарт снял пистолет с предохранителя, но и как Эрнст выдыхал сигаретный дым в нескольких шагах позади. Но команды стрелять так и не последовало, только сам выстрел, одиночный и оглушающе громкий. Крохотные брызги крови запятнали девственно-белый снег передо мной, и мягкий шорох падающего в сугроб тела заставил меня медленно повернуть голову. Эрнст стоял над трупом Райнхарта, по-прежнему сжимая пистолет в кожаной перчатке. Кристально чистый снег под головой агента гестапо медленно окрашивался бордово-красным.

Я не могла заставить себя пошевелиться, пока Эрнст не шагнул ко мне и не помог мне подняться.

— Испугалась? — он виновато улыбнулся мне, торопясь развязать мне руки. — Прости, я должен был заставить его поверить, что я действительно хотел тебя расстрелять.

— Я знаю.

— Да ты должно быть вся продрогла! — Он снял своё пальто и накинул его мне на плечи; но никакое пальто не могло согреть меня, как его руки, когда он крепко меня обнял, и мысль о том, что он всё же предпочёл меня своему фюреру. Было ужасно неправильно целовать друг друга рядом с ещё не остывшим трупом, но нам сейчас было не до приличий.

— А с ним что будем делать? — я кивнула на мёртвого Райнхарта. — И как мы всё объясним Мюллеру? Он же всё знает, он нас обоих повесит…

— Ничего он не сделает, если только у нас будет кто-то повлиятельнее на нашей стороне.

— Кто?

— Рейхсфюрер Гиммлер, например. С его любовью ко всякого рода заговорам, я ему такую историю наплету, что он проглотит её в два счёта не только с крючком, но и с леской. От тебя же требуется всего одно: скажи мне, где именно находится тело Йозефа.

— А с трупом что? — я снова покосилась на Райнхарта. — Так его тут и оставим?

— Да, лучше ничего не трогать. А теперь поехали к рейхсфюреру, пока Мюллер не хватился своего покойного протеже.

Он взял мою руку в свою, и мы начали пробираться по сугробам обратно к машине.

* * *

Генрих, который только что вернулся из Франции, всё больше и больше бледнел, слушая мой рассказ по пути с военного аэродрома домой.

— Так что же это значит, всё? Мы скомпрометированы?

Было видно, что он не понимал, как мы до сих пор вообще были живы и даже не под арестом.

— Не совсем. То есть, доктор Кальтенбруннер всё про нас знает, но он так извратил всю историю, когда рассказывал её рейхсфюреру, что мы оказались и вовсе не причём.

— Как это возможно?

— Он полностью переврал дело Райнхарта, и из его слов получилось, что Райнхарт сам фальсифицировал всю информацию. Если уж совсем начистоту, то он с таким вдохновением врал Гиммлеру, что я сама ему чуть не поверила.

Это было правдой. Хотя чему я удивлялась? Эрнст был блестящим адвокатом со свойственным им всем талантом обращать факты в нужное им направление; к концу рассказа Гиммлер готов был у него с руки есть.

— Это был Райнхарт, кто убил Йозефа, и попытался сделать так, чтобы та девушка, Ребека, поверила, будто бы фрау Фридманн была настоящим преступником, явно с целью избавиться от моего секретаря чужими руками. — Я вспомнила, как Эрнст, заложив руки за спину, расхаживал перед столом Гиммлера, будто и вправду представлял чьё-то дело в зале суда. — Рейхсфюрер, да вы только взгляните на неё! Она же хрупкая, беззащитная женщина; ну как она физически могла справиться с мужчиной, вдвое сильнее неё? Но даже не это поставило для меня под сомнение всю эту престранную теорию Райнхарта, а совсем другое: когда я спросил его, а с чего он вообще взял, что Йозеф был мёртв, а не покинул, скажем, страну, Райнхарт «похвалился» мне, будто проследовал за машиной фрау Фридманн предположительно тем утром, когда она убила Йозефа, и мог указать мне точное место, где было спрятано тело.

— А как вы знаете, что он действительно за ней не проследовал? — Рейхсфюрер всё-таки любил факты; Эрнст же был более чем подготовлен подбросить ему дюжину новых в ответ на каждый его вопрос.

— Потому что той ночью фрау Фридманн имела несчастье упасть с лестницы у себя дома, и спала крепким сном, когда я пришёл проведать её после звонка её мужа о том, что она не сможет прийти на работу. Так что у неё более чем железное алиби, которое могу подтвердить не только я, но и доктор, что её осматривал, и сам оберфюрер Фридманн, который, естественно, находился с ней всю ночь.

— Вот же наглый лжец! — Теперь уже в голосе Гиммлера звучало явное возмущение в адрес Райнхарта.

— Вы совершенно правы, рейхсфюрер! Но он и тут не остановился. Агент Райнхарт решил приплести к этому и так просто-таки фантастическому делу обвинения в международном шпионаже, якобы утверждая, что моя верная фрау Фридманн совершила поездку в Цюрих по поддельным документам для встречи с агентом американской контрразведки. Но вот чего он не знал, так это того, что это я лично вручил ей этот фальшивый паспорт для выполнения особо секретной миссии для операции «Бернхард». «Американский агент» же был всего лишь обычным эмигрантом, крайне заинтересованным в работе на наше гестапо. Это было вторым, и весьма неудачным проколом Райнхарта. Простите, но это дало мне достаточно причин, чтобы расстрелять его без дальнейших разбирательств.

— Ну вы всё же могли просто его арестовать… — Из уст рейхсфюрера это прозвучало как едва заметный укор, скорее как любящего родителя нашкодившему сыну, чем разгневанного командира своему подчинённому.

— Виноват, герр рейхсфюрер. В своё оправдание могу только сказать, что я не хотел идти на такой риск; он всё же был вооружён, да и не совсем психически стабилен, учитывая то, с каким маниакальным упорством он посвящал всё своё свободное время преследованию одной несчастной, ни в чём не повинной женщины из личной мести, которое стоило бы употребить на поимку настоящих врагов рейха. Если бы он догадался, что я подловил его на его грязной лжи, одному богу известно, чем бы вся ситуация закончилась.

Под впечатлением от последних слов Эрнста, произнесённых торжественно-мрачным тоном, рейхсфюрер Гиммлер медленно кивнул, протянул руку своему подчинённому, и мужчины обменялись рукопожатиями. «Ну и речь, доктор Кальтенбруннер! Похоже, вы только что выиграли очередное дело».

— Я вас вовсе не виню, обергруппенфюрер. Вы правильно поступили. И не волнуйтесь насчёт Мюллера, я сам с ним поговорю.

Я не сдержала улыбки, вспоминая, как блестяще австриец вынул нас обоих из петли.

— И всё же я не понимаю… — Генрих остановил машину у нашего дома, но выходить не спешил, желая сначала во всём разобраться. — Зачем ему рисковать своей карьерой, более того, своей жизнью, чтобы помочь…врагу рейха? Еврейке? Почему он сам тебя в тюрьму не отправил, как только обо всём узнал?

— Ты что, не рад, что я на свободе?

— Да нет же, я вовсе не к тому… — Генрих тряхнул головой. — Просто он — нацист до мозга костей, который фанатично предан своему фюреру. Да и всем известный антисемит. С чего ему тебе помогать?

Я слегка передёрнула плечом, пряча глаза.

— Ты же сам когда-то говорил, что я ему нравлюсь.

— Нет. Нет, «нравиться» в этом случае недостаточно. Ты нравилась ему, когда он думал, что ты арийка. Но после того, как ты сказала ему, что ты еврейка, когда призналась, что работаешь на союзников… Да как он вообще тебя не расстрелял?

— Он собирался, — тихо ответила я. — Даже держал меня на мушке какое-то время.

— И почему же не выстрелил?

— Не знаю. Не смог.

Мне совсем не нравилось, куда шёл весь этот разговор. Генрих слишком уж пристально меня разглядывал, в то время как я не могла заставить себя взглянуть ему в лицо.

— Ты чего-то не договариваешь.

— Я тебе всё рассказала, как есть.

— Нет. Чего-то не сходится. Я его знаю. Он бы тебя убил. Не стал бы он рисковать жизнью из-за какой-то еврейки, какой бы она не была хорошенькой.

— Ты же своей рисковал, и много раз, — прошептала я едва слышно последний аргумент в свою защиту.

— Это совсем другое. Я защищал свою жену. А он кого защищал? Просто… — «просто обычную секретаршу», ждала я его слов. Но он ничего не сказал. Он наконец всё понял. — Свою любовницу. Не так ли?

Я молчала, и Генрих кивнул сам себе несколько раз, словно подтверждая свою догадку. Я закрыла глаза, а потом и вовсе спрятала лицо в руках, потому что не могла больше смотреть ему в лицо.

— Я знал, что это когда-нибудь произойдёт. — Я услышала его вздох. — Только всё никак не хотел верить.

Если бы Эрнст был моим мужем, он наверняка начал бы кричать, крушить всё, что попадалось под руку, обвинять меня во всех смертных грехах и угрожать страшной расправой мне и моему любовнику. Генрих же был разочарован, обижен и разочарован, и это было в тысячу раз хуже. Одна только мысль о том, что я так жестоко предала своего мужа, своего доброго, любящего мужа, раздирала мне душу на части. И как я могла надеяться, что он никогда ничего не узнает? Я сгорала со стыда, и не могла больше сдерживать слёзы.

— Генрих, прости пожалуйста, любимый! Я ничего не могла поделать! Той рождественской ночью, когда ты копировал карты у него в кабинете, он так неожиданно появился…он хотел зайти внутрь, и единственное, что мне пришло в голову, чтобы его остановить… Я его поцеловала. Я только хотела тебя защитить, родной, но потом он… Если бы я вдруг его оттолкнула тогда, он бы сразу же всё понял. А после той ночи он решил, что… Было уже поздно что-либо менять. Генрих, прошу тебя, прости меня, я никогда бы так с тобой не поступила по собственной воле… Прошу тебя, ну скажи хоть что-нибудь!

Но он просто сидел неподвижно и смотрел на улицу сквозь ветровое стекло, даже не мигая.

— Генрих, поговори со мной.

Я хотела было дотронуться до его руки, но он сразу же её отдёрнул. Я опустила голову ещё ниже, глотая горячие слёзы, обжигающие мне горло. Я никогда ещё не чувствовала себя настолько жалкой и отвергнутой. И я заслужила каждую секунду этого позора.

— Почему бы тебе не пойти домой? — наконец проговорил он. — Я хочу немного проехаться.

— Куда? — едва слышно спросила я.

— Пока не знаю. Я просто хочу побыть один. Пожалуйста, иди в дом.

Я всё поняла, кивнула несколько раз и открыла дверь.

— Генрих, мне правда очень жаль, — повторила я уже на улице.

— Захлопни дверь, пожалуйста.

Я послушно хлопнула дверью его мерседеса и долго смотрела вслед удаляющейся машине моего мужа. «А что, если он никогда больше не вернётся? Что, если не вернётся ко мне?» Я закрыла рот рукой, стараясь сдержать новый приступ накативших рыданий. Мой муж, мой самый доверенный друг, мой партнёр по заговору, может, никогда больше не захочет меня видеть, и я сама была этому виной. На какую-то долю секунды я даже пожалела, что Эрнст меня тогда не застрелил.

* * *

Наша горничная Магда ушла вскоре после того, как накрыла мне ужин, до которого я едва дотронулась. Непривычная тишина опустевшего дома умножила моё одиночество в тысячу раз, и я втайне начала надеяться на очередной воздушный налёт, только чтобы не сидеть здесь совсем одной.

Было уже давно за полночь, а Генрих так и не вернулся. Я попыталась занять себя книгой, но не могла сосредоточиться и продолжала перечитывать одну и ту же пару строк уже в который раз. Сахарок, наша маленькая мальтийская болонка, которую мне принёс Эрнст взамен убитого Ребекой Мило, прыгнула мне на колени и свернулась в маленький тёплый комочек. Хоть она меня ещё любила.

Когда часы в библиотеке пробили два ночи, я наконец заставила себя пойти наверх. Что бы у меня не происходило в личной жизни, на работу завтра всё равно нужно было идти, да и по правде говоря, я надеялась, что может хоть там Генрих со мной заговорит. Если вообще захочет меня видеть.

Но Генрих вернулся ещё до того, как я успела уснуть. Я села в постели, как только услышала его шаги на лестнице, счастливая и одновременно взволнованная его появлением. Счастливая, потому что он хотя бы пришёл домой, и взволнованная, потому что боялась, что появился он только чтобы забрать пару рубашек и дать мне знать, что уходит жить куда-нибудь в другое место до официального развода. Моё сердце пропустило удар при этой последней мысли.

Генрих открыл дверь и остановился на пороге. Я протянула было руку к лампе на прикроватном столике, но так и не решилась её зажечь.

— Я тебя разбудил?

— Нет, я не спала.

Он помолчал немного, а затем подошёл к кровати и присел на край.

— Помнишь, когда мы только поженились, я сказал, что если хоть один мужчина попробует до тебя дотронуться, я его убью?

Я невольно задержала дыхание. Думаю, он увидел ужас, отразившийся в моих глазах даже в темноте, и ухмыльнулся, качая головой.

— Нет, я его не убил. Хотя, признаюсь, мысль такая была. Я даже выжидал какое-то время у его дома с пистолетом наизготовку, но потом решил, что это ничего ровным счётом не изменит. — Генрих отвёл волосы с моего лица. — А ты испугалась. Не сказала ничего, как настоящий шпион, но я всё равно заметил.

Я опустила глаза. Бессмысленно было что-либо отрицать, если он мог читать меня, как открытую книгу.

— Ты мне только вот что скажи, Аннализа, и прошу, ответь честно: ты его любишь?

Я боялась этого вопроса больше всего на свете, а потому упрямо сжала губы, как сделала бы это при самом страшном допросе в гестапо; ведь на этот раз мой ответ разбил бы моему мужу сердце.

— Любишь, не правда ли? — Я уже почти хотела, чтобы он лучше уж кричал на меня и крушил всё вокруг, вместо того, чтобы смотреть на меня с таким незаслуженным сочувствием в его добрых глазах. Я от этого только ещё больше себя возненавидела. — Я знаю, что любишь. Я видел, как вы друг на друга смотрите.

— Генрих, не надо…

— Нет, дай мне договорить. Я ведь тебя совсем не виню, Аннализа. Если уж быть совсем откровенным, я себя во всём виню. Это я тебя во всё это втянул. Это из-за меня тебе приходится каждый день жизнью рисковать, работая на разведку; это из-за меня ты связалась с РСХА и со всеми этими людьми, из-за меня тебе пришлось увидеть лагеря, гетто, допросы и все остальные ужасы. Всё из-за меня. И это я сам имел глупость согласиться с Ингрид, что тебе стоит завязать дружбу с Кальтенбруннером ради новой информации. Я сам тебя в его руки толкнул. Надо было думать, на кой чёрт она мне была нужна эта информация…как будто это важнее моей собственной жены… Всё моя вина.

— Нет, Генрих, не говори так! — Снова утирая набежавшие слёзы, я обняла его лицо ладонями. — Это вовсе не твоя вина, и ни на что ты меня не толкал. Это всё я, я ужасная и совершенно тебя не стоящая жена, это мне прощения просить нужно, а не тебе…

— Ну что ты такое говоришь? — Генрих нежно смахнул слезинки с моих щёк. — Ты — ангел, Аннализа; я никогда не встречал девушку, которая с такой храбростью рисковала бы собой ради других. Ты как никто другой заслуживаешь счастья. Пусть даже и с кем-то другим.

— Генрих, пожалуйста, не говори так…

— Хочешь, я дам тебе развод? — Спросил он с такой добротой и пониманием в голосе, что я ещё сильнее разрыдалась. — Хочешь быть с ним? Я знаю, что он тоже с женой разведётся ради тебя. И тогда вы сможете жить вместе… И будете счастливы.

— Но я с тобой тоже была счастлива, Генрих! Я не хочу всё это вот так взять и выбросить, все эти годы, что мы были вместе. Я знаю, что не имею права просить об этом, но не бросай меня, пожалуйста…

— Я вовсе тебя не бросаю, глупышка. Я тебя отпускаю, чтобы ты могла быть с тем, кого ты любишь.

— Но я тебя люблю, Генрих!

— Но его любишь всё-таки больше.

— Нет, вовсе нет… Не знаю я, я так во всём запуталась! Но одно я знаю точно: ты мой муж, и я не хочу тебя потерять. — Он смотрел мне в глаза, и я сжала его руки сильнее в своих. — Ты же сам сказал, что всегда распознаешь, когда я лгу. Так ты должен видеть сейчас, что я говорю правду. Я не хочу тебя потерять. Не уходи, пожалуйста!

Генрих наконец притянул меня к себе, и я обняла его так крепко, как только могла.

— Я никуда не уйду, пока ты меня не попросишь.

Я никогда не думала, что возможно было любить двух мужчин одновременно. И тем не менее я любила их обоих, совершенно по-разному, но одинаково сильно.

Я собралась с силами и, сделав глубокий вдох, проговорила:

— Я прекращу всё с ним, обещаю.

— Нет, нельзя. По крайней мере до конца войны, — отозвался Генрих с душераздирающим спокойствием, будто бы мы обсуждали очередную операцию, а не мой роман с другим мужчиной. — Особенно теперь, когда он знает о нашей деятельности, он нужен нам в качестве друга, а не врага. Просто… Притворяйся со мной, будто ничего не происходит, ладно? Не хочу ничего знать.

Я послушно кивнула и спрятала лицо в складках его кителя. Мой Генрих, мой ангел, он всё-таки любил меня даже после всего того, что я с ним сделала.

Глава 2

Эрнст же проявлял гораздо меньше понимания. Может, потому что был эмоциональным австрийцем, как большинство из них, в отличие от пруссака-Генриха, гораздо более сдержанного в своих чувствах; может, потому что снова выпил слишком много бренди в тот день, читая новости с восточного фронта, я не знаю. Я помогла ему донести его бумаги в гараж, но там он отпустил своего водителя и попросил меня, нет, даже не так, велел мне поехать с ним домой. Может, ему опять было грустно и слишком уж тоскливо одному в чужом городе, — он не сказал, а я и не спрашивала. Он не очень-то любил изливать кому бы то ни было свою душу, это я уже к тому времени уяснила.

Он хотя бы не заставил меня остаться на всю ночь; я так и не рассказала ему о нашем разговоре с Генрихом и о том, что он знал о нас, и Эрнст наконец-то меня отпустил, хоть и с видимым неудовольствием. Он проявлял всё больше и больше собственнических чувств ко мне, и даже не скрывал, что ревновал меня к собственному мужу, как бы глупо это не звучало. Но таким уж он был человеком, мой Эрни: он хотел либо всё, либо ничего.

Другой причиной, почему он так искал моего общества, были наши разговоры, которые мы начали вести в последнее время. Мы ужинали вместе, а после того, как он отпускал свою домработницу, мы перемещались в гостиную, где он обычно усаживался прямо на ковёр перед камином и курил без передышки, в то время как я сидела подле него в кресле, подобрав под себя ноги, и слушала то, что было у него на уме.

А на уме у него в последнее время было много, начиная от ситуации на фронте, и заканчивая программой уничтожения, военнопленными, и возможными путями того, как Германия могла выйти из этой кровопролитной войны с наименьшими потерями, пока было ещё не поздно. У него и раньше возникали все эти мысли, но, окружённый солдатами, готовыми слепо последовать за своим фюрером хоть в самый ад, он никогда не позволял себе по-настоящему к этим мыслям прислушаться. Он также слепо следовал приказам, которые пусть и знал, что были преступными и бесчеловечными, но всё равно ставил свою подпись под очередным документом с направлением на особое обращение.

— Я никогда не забуду тот взгляд, что ты на меня бросила, когда впервые увидела, что именно я подписываю. — Он улыбнулся мне и зажёг очередную сигарету. — С таким негодованием и презрением, что я тебя пристрелить захотел прямо на месте. А потом и себя заодно… Знаешь, у тебя очень выразительные глаза.

Я никогда не думала, что это имело хоть какое-то значение для него, мои взгляды или то, что я о нём думала. Он и сам-то толком не мог этого объяснить, и только сердито дёргал плечом, когда я спрашивала. Я прекратила свои расспросы; он не любил пускать людей к себе в голову, вот я и сидела молча с ним рядом и слушала.

— Если мы выйдем на контакт с союзниками в ближайшее время, если предложим им мир на приемлемых для обеих сторон условиях, то у них отпадёт нужда открывать второй, западный фронт. — Эрнст поднялся с пола и начал мерить комнату шагами, как он всегда делал, когда обдумывал что-то у себя в кабинете. — Советский Союз… Не знаю, какие они нам предъявят требования, но я уверен, что что бы там ни было, это всё равно будет лучше, чем полное и сокрушительное поражение, к которому мы медленно, но верно идём. Но кто сможет говорить от лица целой нации, кроме самого фюрера? Он никогда на такое не согласится; он и так уже приказал вешать и расстреливать всех, кто даже заикается о возможном поражении или переговорах с врагом. Так что же нам делать в подобной ситуации?

Эрнст остановился и посмотрел на меня в растерянности. Больше всего я хотела ему помочь, подсказать правильный ответ, но только вот прав он был на сто процентов: мы были абсолютно бессильны, пока Гитлер был у власти.

— С другой стороны, если переговоры пока для нас невозможны, мы можем сосредоточить свои усилия на чём-то другом. — Он снова перевёл взгляд на огонь и задумчиво потёр подбородок. — Можно начать с малого. Скажем, остановим преследование церкви. И нам совершенно точно нужно остановить программу уничтожения, как евреев, так и военнопленных. Этого нам союзники точно никогда не простят.

— И как ты надеешься её остановить?

— Поговорю с рейхсфюрером. А может даже с фюрером, — просто отозвался Эрнст.

— Ты же это сейчас не серьёзно, верно? — я выгнула бровь.

— Никогда ещё я не говорил так серьёзно, как сейчас.

— Дай-ка проясню: ты просто вот так возьмёшь, подойдёшь к рейхсфюреру Гиммлеру и скажешь: «Эй, знаете что, а я тут подумал, почему бы нам не перестать убивать большевиков и евреев?» Если он тебя не отошлёт прямиком в психушку или не расстреляет на месте, то он задаст следующий вопрос: «Почему это?» На что ты ответишь примерно следующее: «Да так, начал крутить роман с одной еврейкой, и знаете, они не такие уж плохие, как их рисует министр пропаганды Гёббельс. Может, и вам стоит попробовать?» Ты так это себе представляешь?

Эрнст запрокинул голову и расхохотался.

— Нет, по правде сказать, у меня в голове был немного другой сценарий, но твой вариант мне нравится больше.

— Опять ты дурачишься, а я между прочим серьёзно говорю. Ты хоть понимаешь, что жизнью будешь рисковать, если хоть заикнёшься об этом?

— А вот тут ты ошибаешься. Они все наверху уже давно поняли, что шеф РСХА Кальтенбруннер — ненормальный и неконтролируемый эксцентрик, который слишком много пьёт и не всегда думает, что несёт. В случае, если рейхсфюрер уж чересчур разозлится, я просто извинюсь на следующее утро и свалю всё на плохой французский коньяк. Он только посмеётся, вот увидишь.

— Я всё равно не хочу, чтобы ты себя в неприятности втянул, — снова повторила я.

Эрнст подошёл к моему креслу и сел на пол у моих ног, сияя от уха до уха.

— Как приятно знать, что ты так за меня переживаешь.

— Ну конечно, переживаю. Ты мне всё же не чужой.

— Ты расстроишься, если меня решат казнить?

— Эрнст! Перестань говорить такие вещи!

— Будешь плакать на моей могиле?

— Да что на тебя сегодня такое нашло? Перестань наговаривать!

Он снова рассмеялся и, стянув меня на пол, усадил к себе на колени, завернув меня в тёплые объятия и привычный запах сигарет, одеколона и шерстяной униформы.

— Да я же просто шучу, Аннализа. Ну, перестань хмуриться! Хочешь, торжественно поклянусь, что никто, ни союзники, ни наше собственное гестапо никогда меня не поймают и уж точно не казнят. Ну как можно меня убить? Я же Эрнст Кальтенбруннер; я слишком очаровательный и у меня потрясающее чувство юмора. Они просто не посмеют!

Я улыбнулась его игривому выражению лица.

— Эрни… И за что я тебя так люблю?

* * *

Говорят, не стоит накликивать беду разговорами, но Эрнст, похоже, именно это и сделал всеми своими шутками о казни непосредственно перед нашей поездкой в Чехословакию для инспекции новой тренировочной базы, где готовились будущие диверсанты. Естественно, когда мы только летели в Протекторат на частном самолёте, мы и понятия не имели, что простая инспекция новой любимой «игровой площадки» Отто Скорцени могла поставить сами наши жизни под угрозу. А может Гейдрих, на кого благодаря нам было совершено нападение на этой же самой земле, решил таким вот образом отомстить за себя с того света… Однако, ни я, ни Эрнст в «тот свет» не очень-то верили, и соответственно позже нашли такую возможность крайне маловероятной.

Как только мы приземлились на небольшом военном аэродроме, мы были сердечно встречены Отто — соотечественником и самым верным другом Эрнста, который настоял, чтобы мы немедленно отправились на базу. Отто всю дорогу говорил без перебоя, и едва сдерживал своё взволнованное состояние, с нескрываемой гордостью рассказывая, каких результатов он достиг всего за какие-то недели в тренировке молодых и неопытных солдат в смертоносных убийц, готовых напасть в самом сердце вражеских укреплений и так же незаметно исчезнуть, выполнив поставленную задачу.

Эта идея впервые возникла у Эрнста — создать подобную программу, которую британцы разработали и успешно выполняли по личным приказам Черчилля вот уже какое время, и которая подготовила тех самых агентов, ответственных за покушение на Гейдриха.

Пока мы были заняты разработкой покушения, нам и дело не было, кто именно тренировал наших будущих агентов; теперь же, когда миссия их была выполнена, сама британская программа оставалась самой настоящей занозой для внешней разведки, да и всей немецкой армии. Как только он принял пост шефа РСХА, у Эрнста возникла идея создать подобную занозу и для британцев, раз уж против самой их программы он сделать ничего не мог. Естественно, подготовку будущих агентов он поручил самому опасному диверсанту из всех в рейхе — своему лучшему другу, Отто Скорцени. Почти двухметровый Отто, который походил немного на Эрнста с его гривой тёмных волос и дуэльными шрамами на лице, оставшимися с его студенческих лет, не мог дождаться, чтобы продемонстрировать своему другу и начальнику, что тот не ошибся в своём выборе.

На территории самой тренировочной базы, состоявшей из нескольких ангаров и широкого поля с различными полосами препятствий, Эрнст попросил, чтобы будущие диверсанты продолжали свою тренировку без всяких ненужных формальностей, какими он считал их салюты и замирание с руками по швам. В отличие от тщеславного Гейдриха, Эрнста заботила исключительно эффективность, а не салюты.

— Мы даже превзошли британцев и в подготовке, и в результативности. — Отто передал Эрнсту статистику за квартал, в течение которого он успешно подготовил и инфильтрировал свыше ста агентов в различные страны. — Изучив программу врага, мы решили использовать больше приёмов и методов, им недоступных, как то выживание в самых экстремальных ситуациях и заканчивая ликвидацией вооружённого соперника голыми руками. И с особым удовольствием я имею честь доложить, что процент выживания среди наших агентов куда выше, чем среди британцев.

— Отто, я знал, что ты меня не разочаруешь! — Эрнст похлопал просиявшего диверсанта по спине, сразу же вызвав завистливые взгляды со стороны сопровождавших нас офицеров. Австрийцы (Отто, как и Эрнст, предпочитал набирать командный состав из своих соотечественников, кому больше доверял) едва ли не боготворили своего бывшего лидера СС доктора Кальтенбруннера, и все они, как и сам Отто, никогда не скрывали желания как можно лучше выслужиться перед начальником, чтобы получить его похвалу. — Мы не хотим отправлять этих юношей на смерть; они нам нужны живыми и здоровыми, так что постарайся поддерживать уровень выживания на такой же высоте.

— Слушаюсь, герр обергруппенфюрер! — как всегда формально обращаясь к шефу при посторонних, Отто с радостью щёлкнул каблуками и пригласил нас на специальную демонстрацию различных сценариев, с которыми могли столкнуться в своей работе будущие диверсанты.

Должна признать, я была весьма впечатлена силой и ловкостью будущих агентов, которые без малейшего страха бросались под машины, проезжающие мимо, и цепляли под них бомбы, умудряясь и себя не поранить, и остаться незамеченными; лазили по почти отвесным стенам и даже ловко балансировали на тончайших перекладинах с завязанными глазами. Эрнст и я даже захлопали, когда один из них в доли секунды обезоружил троих других агентов, используя только свои руки и почти незаметные глазу молниеносные движения. Но вот что меня по-настоящему удивило, так это девушки-агенты, выступающие наравне с мужчинами, а то иногда и лучше.

— Вы и представить не можете, какое нам даёт преимущество тренировка женщин-агентов, — объяснил Отто. — В основном ведь диверсий ожидают от мужчин; женская же роль до сих пор сводилась либо к «подушечному шпионажу», либо к позиции радистки при лучшем раскладе. Никто не ожидает от этих хорошеньких мордашек, что я тут тренирую, драться наравне с мужчинами, и это даёт нам несомненное преимущество над врагом. Не желаете ли небольшую демонстрацию?

Эрнст решил поддразнить своего друга, который так хвастался своими успехами, и ухмыльнулся, решив немного сбить с него спесь.

— А пусть на мне продемонстрирует. — Он махнул головой в сторону одной из девушек, ожидавшей указаний своего командира. — Вот и посмотрим, правда ли они так хороши, как ты утверждаешь. Сможет обезоружить меня, я тебе сразу же бюджет повышу на пятьдесят процентов.

— Уверен? — шепнул Отто, убедившись, что другие офицеры его не слышали. — Я это к тому, что… Они у меня сильные, мои девчата.

— Ничего, думаю, с девчонкой я справлюсь, не переживай, — фыркнул в ответ Эрнст.

Отто пожал плечами и дал знак ожидавшей девушке подойти ближе, пока Эрнст вынимал патроны из пистолета. Я заметила, что к её желанию угодить своему непосредственному командиру примешалось сомнение, а не попадёт ли она в неприятности, если ненароком ударит шефа РСХА куда-нибудь не туда.

Эрнст тоже это заметил и ободряюще ей кивнул, одновременно поднимая руку с пистолетом на уровень её груди.

— Не бойся, нападай. Со всех сил, как учили.

Девушка нервно улыбнулась, сделала было шаг вперёд, но неловко отступилась и приземлилась перед ним прямо на четвереньки. Эрнст инстинктивно опустил пистолет, сделав движение, чтобы помочь ей подняться, как будущая диверсантка неожиданным жестом выбросила вверх левую руку, выбивая оружие у него из рук; не дав ему опомниться, в ту же секунду поймала его за другое запястье и вывернула его в сторону, заставив его инстинктивно потянуться за рукой и оказаться на одном с ней уровне, и наконец нанесла свой финальный удар: выбросила вперёд руку ребром вперёд, остановившись едва ли в сантиметре от его шеи.

— Всё, герр обергруппенфюрер, вы официально мертвы, — заключил развеселившийся Отто. — Она только что перебила вам трахею, что обычно заканчивается асфиксией в течение пары минут при лучшем раскладе. Четыре секунды, Хельга, отличная работа!

Эрнст расхохотался, протягивая руку смущённо улыбающейся Хельге.

— Отто, ты заслужил свой удвоенный бюджет, чёрт возьми!

— Не говорите, что я вас не предупреждал. Она использовала фактор неожиданности, когда изобразила неуклюжесть и неуверенность, а потом нанесла удар, когда вы меньше всего этого ждали. Видите ли в чём дело, мы, мужчины, физически, естественно, сильнее, а поэтому женская программа тренировки отличается от мужской. Мы учим девушек нападать быстро и самое главное неожиданно, потому что если бы дело дошло до настоящей драки — которую вы, кстати, и ожидали — она почти наверняка проиграла бы.

Позже тем днём мы обедали в «личной ставке» Отто, как он сам называл свой кабинет, который занимал в местном отделе РСХА. Будучи лучшим другом и главным доверенным лицом Эрнста, он знал и про историю с Райнхартом, и про его дело, заведённое на меня и про то, что я была еврейкой. Последнее его, как оказалось, и вовсе не беспокоило, пока его друг был счастлив.

А Эрнст был более чем счастлив, снова «похитив» меня у моего мужа на целых два дня. Он потянул меня за руку с моего стула и усадил к себе на колени, как только секретарша Отто, подавшая нам свежесваренный кофе, закрыла за собой дверь.

— Ну-ка следите за руками, герр обергруппенфюрер, — шутливо шлёпнула я его по тыльной стороне ладони, когда он хозяйским жестом сжал мою ногу. — Я между прочим запомнила все те приёмы с тренировочной базы и с удовольствием на вас попрактикуюсь!

— Обещаешь? — Эрнст игриво выгнул бровь.

— Ой, прошу вас, увольте меня от ваших нежностей, будьте так любезны! — Отто театрально закатил глаза, протягивая руку за бисквитом.

— Уволим и сразу же покинем твою скромную обитель, как только я получу свой обещанный доклад по проведённым операциям, — Эрнст ответил с ухмылкой и назло другу зарылся лицом мне в волосы.

— Он уже давно готов, просто мой адъютант заворачивает его для вашего генеральского высочества в золотую обёртку, — не остался в долгу Отто и отпил свой кофе. — И вообще, невежливо это: я тебя уже пару месяцев не видел, а ты дождаться не можешь, чтобы опять от меня сбежать.

— Хочешь сказать, ты на моём месте предпочёл бы своё общество вот этой красавице? — Эрнст ухмыльнулся, крепче обнимая меня за талию.

— Ужасно не хочется это признавать, но тут ты прав. — Рассмеялся в ответ Отто и заговорщически мне подмигнул.

Очередная симфония Вагнера, сменившая предыдущую по радио, заставила Эрнста болезненно поморщиться.

— Аннализа, ты не будешь так добра ине сменишь волну? — умоляюще посмотрел на меня он.

— Что? Кто-то сегодня страдает от упадка патриотизма? — поддразнила я его, пытаясь перенастроить радио.

— Нет. И позволь кое-что прояснить. Я — самый большой патриот Великого германского рейха. Я до смерти люблю свою страну и восхищаюсь её богатой культурой, — начал Эрнст наигранно-торжественным тоном, затем взял паузу для драматического эффекта и завершил свою мысль, — Но если я услышу хоть ещё одну чёртову симфонию этого чёртова Вагнера сегодня, богом клянусь, я застрелюсь!

Я не сдержала смеха, думая, что идея Министра Пропаганды Гёббельса вызвать в своих согражданах патриотические чувства, часами играя симфонии любимого композитора фюрера по радио, явно имела обратный эффект.

— Ну вот, Би-Би-Си, как тебе это? Какой-то весёленький джазовый концерт. — Я повернулась к австрийцу.

— Всё, что не написано Вагнером, более чем сгодится, — отозвался Эрнст с пресерьёзным видом, вызвав очередной приступ хихиканья у меня и Отто.

Шеф РСХА улыбнулся и похлопал себя по колену, приглашая меня назад. Отто вальяжно развалился в своём кресле, закинув обе длинных ноги в начищенных сапогах на стол. Без всего их официального антуража они вели себя как обычные друзья, чувствующие себя как нельзя более комфортно в обществе друг друга. Они говорили в основном об Австрии, делились воспоминаниями, судачили об общих знакомых и как всегда много шутили.

Я не могла принимать активное участие в их беседе просто потому, что не знала ни людей, которых они обсуждали, да и их интимных шуток, понятных только им двоим и в нужном контексте, не понимала. Вот я и сидела, склонив голову на плечо своему любимому и слушала радио, мысленно имитируя британский акцент. Рудольф, коллега Генриха по контрразведке, научил меня американскому английскому, и из-за этого мне иногда бывало сложно понимать британский выговор.

Ведущий с большим энтузиазмом чирикал что-то о дальнейших программах, когда одна фраза, выхваченная моим мозгом из его речи, вдруг подняла красный флаг и заставила меня навострить уши. «Когда ты обучаешься профессии агента, ты всегда будешь мыслить как агент», вдруг вспомнились слова Рудольфа, произнесённые уже очень давно; и сегодня я наконец-то поняла их смысл. Британский ведущий только что проговорил секретный код, который я запомнила ещё два года назад, работая радисткой под началом Гейдриха.

— Британские патриоты! Только храбрейшие выживут в этой схватке.

Нас в РСХА ещё на ориентации заставили запомнить эту фразу, зовущую к действию всех «спящих агентов». Эта кодовая фраза была универсальным знаком для всех инфильтрированных британским СОИ агентов, не приписанных к какой-то конкретной миссии и сидящих без действия в разных точках рейха, чьим единственным способом получить этот самый призыв к действию был через обычное радио. Далее ведущий должен был прочесть ещё одно закодированное послание, шифр к которому был дан заранее этим агентам и который нам уже, в отличие от общей первой фразы, был неизвестен. Как и ожидалось, ведущий только что объявил координаты, замаскировав их под видом выигрышных лотерейных билетов, где «спящие агенты» должны были активизироваться.

— Оставайтесь на нашей волне, чтобы не пропустить наш специальный анонс! 14:30, время Лондона, премьер министр Черчиль зачитает новую директиву касательно движения сопротивления в Чехословакии! Не выключайте радио!

— Вы слышали? — Под немного растерянным взглядом австрийцев я вытянула листок бумаги из-под рукава Отто и быстро начала записывать время и названные ранее координаты. — Они будут передавать что-то важное!

— Вот уж не знал, что ты такая страстная поклонница старика Черчиля! — хмыкнул Отто.

— Да это вовсе не от Черчиля! — я нетерпеливо тряхнула головой, снова потревожила Отто, согнав его и его ноги с крышки стола, чтобы найти нужное место на расстеленной карте и ткнула в него пальцем. — Они использовали особую кодовую фразу, призывающую ко вниманию всех «спящих агентов» в нашем округе! Да вы что, совсем ничего не слышали? Чешское сопротивление! Только это не имеет никакого отношения к настоящему сопротивлению, это всего лишь обозначает страну, в которой должна будет произведена диверсия! Не могут же они открыто это сказать, вот и используют аллюзии. Ну, поняли теперь? А вот и наши координаты!

— Ты уверена? — Отто скептически приподнял бровь.

— На сто процентов. Я же работала радисткой ещё при Гейдрихе, я знаю, о чём говорю, уж поверь.

— Но о какой диверсии может идти речь, если они призывают к действию «спящих агентов?» — подал голос Эрнст. — Что-то не похоже на тщательно спланированную операцию, если ты моего мнения спросишь.

— А она и не должна быть тщательно спланированной, — объяснила я. — Здесь речь идёт о так называемой «спонтанной диверсии», которую они не планировали и скорее всего не предвидели, но которую у них вдруг появилась возможность привести в исполнение.

— И что же это может быть за операция? Очевидно, что не фабрику же они какую-то собираются взорвать; для любой операции нужны ресурсы и подготовка.

— Вовсе нет. Например, для покушения никаких ресурсов, кроме оружия, не требуется. Да и людской силы тоже. — Я пожала плечами.

— Покушения? — австрийцы переспросили в один голос, после чего Эрнст продолжил уже один. — Да мы даже не в столице находимся; никаких стратегически важных объектов здесь не наблюдается, да и насколько мне известно, никто из хоть сколько-нибудь важных официальных лиц в эту глушь в ближайшее время не собирается.

Я продолжала пристально на него смотреть, но, поняв, что он так и не ухватывал мою мысль, решила её озвучить:

— А как насчёт одного шефа некого РСХА? Не слышал о таком? Здоровый такой, презлющий, подчинённых любит всех вокруг гонять, говорит с жутким австрийским акцентом, склонен к неконтролируемым припадкам гнева… Неужели не слышал?

— Антиправительственная пропаганда, — заявил Эрнст с таким видом, будто речь и не о нём шла. — Я лично слышал, что он чрезвычайно хорош собой, невероятно очарователен, высоко интеллигентен, обладает крайне высоким интеллектом, и что все барышни от него без ума.

— Ты забыл упомянуть, что смерть от скромности ему не грозит, — саркастически подвёл итог Отто.

— Да брось, ты же не всерьёз это предполагаешь, что кто-то планирует на меня покушение? — до сих пор находясь в своём шутливом настроении, Эрнст явно не воспринимал мои предостережения всерьёз. — Я не такая уж важная фигура.

— Не хочется выбивать лестницу из-под твоих аргументов, но в случае если ты забыл, ты занимаешь точно такую же позицию, как Гейдрих. И посмотри, куда это его привело.

— Но это же мы спланировали его покушение! — зашептал на всякий случай Эрнст.

— Да, мы. И что мешает кому-то другому из Берлина спланировать твоё?

— Зачем кому-то меня убивать? — Он, похоже, и вправду искренне удивился.

Отто вдруг не выдержал и расхохотался.

— Да потому что тебя там все на дух не переносят! Я прямо сейчас могу навскидку назвать человек двадцать, которые с радостью станцуют на твоей могиле. Начиная с Мюллера, который до сих пор на тебя страшно зол за то, что ты пристрелил его помощничка.

— Об этом я не подумал, — повесил голову Эрнст.

— Ну не грусти, Отто преувеличивает, вовсе не все тебя ненавидят! — я попыталась его приободрить. — Мы двое, например, очень тебя любим.

— Ага, поможет мне это, когда мне сегодня дырку в голове кто-нибудь проделает!

— Может, это вовсе и не про тебя было. Я ведь это так, озвучила первое, что пришло в голову. Подождём до 14:30, запишем их сообщение и попробуем его расшифровать как можно быстрее. А до тех пор будем сидеть здесь, только надо охрану предупредить о режиме чрезвычайного положения, да и гестапо местному весточку передать.

Мужчины согласно кивнули и, после того, как все нужные инструкции были переданы, мы уселись рядом с радио в ожидании.

* * *

— Ты знаешь, что это значит? — снова спросил Отто.

Я наморщила лоб, пытаясь вызвать в памяти похожие ассоциации, но послание по-прежнему не имело никакого смысла.

— Нет. Это не кодовая фраза, как предыдущее сообщение; это закодированное послание, и только те, кому оно адресовано, имеют код к расшифровке. Тебе придётся отдать это специалистам.

— Расшифровка обычно занимает часы, иногда даже дни. — Отто нахмурился, но тем не менее поднял трубку и короткими, отрывистыми предложениями и командным тоном объявил своему отделу шифровки, каким было их новое и срочное задание. — У нас попросту не хватит времени, ведь вы двое уже завтра уезжаете. А это значит, они наверняка попробуют попытать свою удачу сегодня.

— Тогда мы останемся здесь, — заключила я. — А завтра вызовем особый эскорт Вермахта, чтобы сопроводили нас на аэродром.

— У меня идея получше. А почему бы нам самим не пойти и не попробовать их найти?

Фраза Эрнста заставила нас обоих повернуть к нему голову.

— Совсем с ума сошёл?! — я наконец-то обрела контроль над своим голосом после первоначального шока.

— Сколько таких «спящих агентов» у британцев может быть в таком крохотном городке? Один? Два, и это при наилучшем для них раскладе. И очевидно, что если их сюда послали, то они не самые способные ученики в классе, если вы понимаете, о чем я. Скорее всего у них и оружия-то никакого нет, пистолет от силы, а то и вовсе нож. Да нам же будет легче лёгкого притвориться, что мы ничего не знаем об их миссии и схватить их, когда они меньше всего будут этого ожидать. Как ты там говорил, Отто? Фактор неожиданности?

Австрийцы обменялись одинаковыми ухмылками и, будь я тем несчастным британским агентом, мне бы их блеск в глазах совсем не понравился.

Хоть я и настаивала на том, чтобы пойти с ними, мужчины конечно же отказались меня даже слушать и чуть ли не силой затащили меня в гостиницу, где мы с Эрнстом должны были провести ночь. Все мои возмущённые доводы были встречены непробиваемым «Жди здесь, держи пистолет наготове и не выходи, пока не скажем». После этих нехитрых инструкций, мужчины вышли из номера и ещё и заперли за собой дверь на ключ, оставив меня в совершенном негодовании от их манеры вот так бросаться указаниями. Но десять минут спустя, уже немного успокоившись, я даже заулыбалась, думая о том, как они всё-таки обо мне заботились и не хотели, чтобы со мной что-нибудь случилось.

Снаружи темнело, но я решила свет не включать на всякий случай. Хорошие новости заключались в том, что национальное радио играло себе потихоньку своего Вагнера и ничего чрезвычайного не объявляло. Совсем заскучав и не имея возможности себя ничем развлечь, я вскоре прилегла на большую кровать и даже задремала, когда меня вдруг разбудил громкий смех Эрнста за дверью. Я быстро соскользнула с покрывал и спряталась за кроватью, как он мне и велел.

Дальше события начали развиваться весьма неожиданно, когда Эрнст открыл дверь и впустил свою спутницу. Сам он, похоже, был мертвецки пьян. На секунду у меня даже пронеслась мысль: «Он что, забыл зачем пошёл, надрался в какой-то таверне, да ещё и девку какую-то с собой притащил, забыв, что я здесь вообще-то сижу?!»

«Это вряд ли», — ответила я сама себе и осталась в своём укрытии, решив всё же снять оружие с предохранителя. Двумя секундами позже раздался глухой удар чего-то о дверь, затем шорох на ковре, и наконец уже совершенно трезвый голос Эрнста:

— Аннализа? Ты там?

Он щёлкнул светом, и я невольно сощурилась, поднимаясь на ноги и оглядывая неподвижное тело у его ног.

— Это и есть агент? — спросила я, подходя ближе. Девушка с волнистыми каштановыми волосами была очень молоденькой и привлекательной, и совсем не выглядела угрожающе.

— Судя по тому, как настойчиво она вешалась мне на шею у бара — да.

— В твоём случае это не показатель. На тебя все девушки вешаются.

— Да в том-то всё и дело, что она вовсе не тот «вешательный» тип. Я имею большие сомнения, что она вообще раньше хоть раз в баре была, настолько она нервничала и, по правде сказать, совершенно не имела никакого понятия, что она делала. Мне пришлось притвориться вусмерть пьяным, чтобы её сюда заманить. Чтобы она решила, что я — лёгкая добыча, понимаешь? Но как бы то ни было, она сама нам всё расскажет, как очнётся. — Эрнст слегка приподнял руку девушки носком сапога, но её безжизненная кисть соскользнула обратно на пол. — Кажется, я её сильнее, чем надо приложил. Но иначе она могла раскричаться, а я рисковать не хотел.

— Она вообще-то жива?

— Да чего с ней случится? — Эрнст отмахнулся от моего вопроса и открыл дверь в коридор. — Отто? Иди сюда.

Диверсант появился в дверях за какие-то секунды: похоже, что он ждал за дверью всё это время на тот случай, если его другу потребуется помощь.

— Это ты её так?

— Я её не бил, просто стукнул затылком о дверь, — почему-то начал оправдываться Эрнст.

— А это не одно и то же? — фыркнул Отто.

— Чем ударить её по лицу, да так, чтобы она отключилась? Нет, совсем даже не одно. Я женщин не трогаю. Это была мера предосторожности, да и от удара затылком у неё никаких следов не останется.

— Интересная у тебя философия, но как скажешь, — усмехнулся Отто. — Теперь что?

— Гестапо дежурят снаружи?

— Снаружи и на каждом лестничном пролёте, одетые в гражданское, готовые арестовать любого, кто попробует проследовать за твоей новой подружкой сюда — всё, как ты приказал.

— Отлично. Привяжи-ка её к стулу и пора её будить.

Устроившись с краю кровати, я наблюдала, как Отто ловко завязывал узлы на запястьях девушки за спинкой стула. Как только он проверил свою работу, он отступил назад, предоставляя свободу действий своему другу. Эрнст похлопал девушку по щекам несколько раз и, как только она приоткрыла глаза со слабым стоном, он резко задрал её подбородок вверх, заставив смотреть себе прямо в глаза.

— Подъём, принцесса. На случай, если ты ещё не поняла, мы знаем, кто ты такая и на кого ты работаешь. Так что я бы на твоём месте начал говорить и как можно скорее. И предупреждаю заранее: даже не пытайся мне врать.

— Но я не понимаю, о чём вы говори…

Эрнст резко оборвал её, крепко схватив девушку за волосы и дёрнув их назад, отчего она испуганно вскрикнула.

— Я сказал. Даже. Не пытайся. Мне. Врать!

Немигающий взгляд его хищно сощуренных глаз на перепуганной до полусмерти девушке напомнил мне о нашей первой встрече в допросной камере гестапо, и как я до ужаса испугалась, когда он только переступил порог камеры. Эрнст мог казаться весьма устрашающим, когда хотел, а потому все эмоции, написанные на внезапно побледневшем лице девушки, были мне более чем понятны. Свободной рукой Эрнст обыскал её карманы и вытащил небольшой прозрачный флакон с белой пудрой внутри.

— Что это ещё такое? Мышьяк? Крысиный яд? Тебя что, даже не вооружили? Знаешь, будь ты умнее, ты бы подсыпала мне эту отраву ещё там, в баре; ждать момента, когда мы остались бы одни, было весьма неразумно, как ты скорее всего уже поняла. Или ты не хотела попасться с поличным гестапо?

Девушка ничего не ответила, но её несчастный вид подтвердил все догадки Эрнста.

— Ну что ж, это выяснили. Теперь попробуем сначала, — продолжил он всё тем же низким, угрожающим голосом, так и не ослабив хватки на волосах своей жертвы. Я заметила, как нервно она сглотнула. — Твоё имя? Настоящее имя?

— Рейка. Рейка Ковакс.

— Венгерка, что ли?

— Да.

— Сопротивление или британцы?

— Британское МИ-5.

— С кем ты здесь работаешь?

— Я одна, насколько я знаю.

— Опять ты мне врёшь? — Эрнст сильнее потянул Рейку за волосы. — Знаешь, что я делаю с теми, кто сначала пытается меня убить, а потом ещё и врёт мне об этом? Я им пальцы начинаю отрезать, фалангу за фалангой. Знаешь, люди ведь могут прекрасно говорить и без пальцев.

В подтверждение своих слов Эрнст угрожающе помахал у Рейки перед носом своим острым кинжалом. Тут девушка не выдержала и разрыдалась.

— Нет! Клянусь вам, я не лгу! Всем святым клянусь! Со мной заговорил английский вербовщик около года назад; я находилась в ужасном финансовом положении, а он пообещал дать денег, если я соглашусь на них работать. Ну я и согласилась, и нас отвезли на тренировочную базу в Англии вместе с тремя другими людьми отсюда, но тех всех давно поймали. Даже если МИ-5 и посылали сюда каких-то новых агентов, то я никак не могу этого знать просто потому, что у нас нет никаких средств связи друг с другом. Я и об арестах тех других агентов, которые тренировались вместе со мной, узнала только из газет. Клянусь вам, это чистая правда!

Эрнста и Отто такой ответ, похоже, удовлетворил. Эрнст оказался прав на её счёт; теперь даже я могла сказать, что тренировали её наспех и без особых изысков, и к поимке она соответственно готова никак не была. Я сама лично знала, как тренировали наших агентов: те были способны выдержать сильнейшую боль и не вымолвить ни слова. Однако в большинстве случаев и до пыток не доходило; как только немецкий агент понимал, что он скомпрометирован, он раскусывал свою капсулу с ядом, долго не раздумывая. Рейка же умирать совсем даже не была готова, но более того, не готова была идти на мучения в руках своих дознавателей в попытке сохранить секреты своих командиров.

— Я тебе верю, — сказал Эрнст уже более спокойным тоном. — Теперь вот что скажи. Кто тебе отдал сегодняшний приказ?

— Центр, полагаю.

— Это я и без тебя знаю. Кто именно в Центре?

— Не знаю, клянусь вам! Я просто обычный агент, я даже не принадлежу ни к одной активной ячейке! Нас и тренировали по-другому, по ускоренной программе. Я только знаю, что все приказы приходят сверху, из Центра.

— Хорошо. Кто снабжает ваш Центр информацией из Германии? Это была спонтанная операция, никто не знал, что я здесь появлюсь. У вас что, есть агенты в составе РСХА?

— Не знаю… Нет, думаю, что нет… Я только слышала от тех, кто нас обучал, что зачастую они полагаются на информацию от обычных немцев, например, из Сопротивления…

— Ты что, не слышала, что я только что сказал? — Эрнст снова повысил голос. — Никто не знал, что я буду здесь, кроме… Сукин сын!!!

— Что? — Отто мигом подступил ближе. — Что случилось?

— Ничего. Убери её отсюда, она всё равно ничего не знает.

— Какие распоряжения будут для гестапо?

Эрнст повернулся к девушке.

— Хочешь болтаться на верёвке за шпионаж через пару часов или лучше на нас начнёшь работать?

— На вас! Конечно, на вас! Я всё сделаю, как вы скажете, обещаю!

— Вот и умничка.

Отто уже развязывал руки Рейки, улыбаясь своему другу. Как только он вывел её из номера, я подошла к моему весьма обеспокоенному возлюбленному.

— Кто знал о поездке?

— Шелленберг. Он один знал, куда именно я еду.

— Может, он ещё кому-то сказал, — предположила я. Несмотря на всю их ненависть друг к другу, я сильно сомневалась, что мой бывший начальник мог зайти так далеко, чтобы пойти на убийство своего нынешнего шефа. — Он бы этого не сделал…

— Мы сделали. С Гейдрихом, — тихо напомнил мне Эрнст. — И нет, не мог он никому сказать. Эта тренировочная база — объект строго секретный, и я дал ему особые указания держать в секрете пункт моего назначения. Единственная причина, по которой я вообще ему сообщил, где меня искать, так это потому что он шеф внешней разведки, и я должен быть с ним в постоянном контакте, дабы не упустить какую-нибудь срочную важную информацию.

Как только вернулся Отто, мы поведали ему свои мысли касательно теории с Шелленбергом и, к моему удивлению, он сразу же принял сторону Эрнста.

— А это очень даже логично. Кто ещё кроме него мог бы незаметно послать коротенькое сообщение своим контактам в Британии прямиком из радио комнаты РСХА? Никто бы в жизни не догадался.

— Постой, я понимаю, что он не сильно любит Эрнста, но это же не повод организовывать на него покушение, — заметила я.

— Ты хотела смерти Гейдриха именно поэтому, — пожал плечом Эрнст.

— Да перестанешь ты со своим Гейдрихом? Он был виновен в смерти моего брата! Ты виновен в смерти брата Шелленберга? Или, может, ты с его женой переспал? Потому что, уж извини, но для убийства нужен мотив поважнее, чем простая человеческая неприязнь.

— А Аннализа права. — Отто ухмыльнулся Эрнсту. — А может ты и вправду переспал с его женой? Ну знаешь, напился однажды и даже не вспомнил на следующий день. А он затаил обиду?

Эрнст состроил лицо в ответ на шутку Отто. Даже я не удержалась и рассмеялась. Но затем шеф РСХА произнёс фразу, от которой мы все враз посерьёзнели:

— А что, если у него действительно есть вполне веский мотив, а мы об этом не знаем?

В комнате повисла тяжёлая пауза.

* * *

После того, как мы закончили наш ужин в ресторане отеля, в котором мы остановились, Отто пожелал нам доброй ночи и направился в свою комнату, находящуюся по соседству с нашей. Когда мы зашли к себе, Эрнст пошёл налить нам виски, щедро разбавив мой льдом и содовой, потому что только так я могла его пить. Я уселась на постель, и он чокнулся своим бокалом о мой, одной рукой расстёгивая свой китель.

— Это уже второй раз, как ты спасаешь мне жизнь. — Улыбнулся он и небрежно бросил китель на стул, где несколькими часами ранее сидела Рейка.

— И я всё равно тебе ещё должна осталась за все те разы, что ты спас мою. — Улыбнулась я в ответ. — Как она тебя всё-таки нашла?

— Отто сказал, что она следила за местным зданием РСХА после того, как получила послание, и оттуда проследовала за мной в бар. К тому же это такой маленький город, здесь все друг у друга на виду.

Он отпил немного из своего бокала и вплотную приблизился ко мне. Мне пришлось задрать голову, чтобы посмотреть в глаза моего одомашненного зверя. «Не такого уж одомашненного, судя по тому, как он вёл себя с той бедной девушкой», — заметила про себя я.

— Ты ведь ничего бы не сделал той венгерке, если бы она отказалась говорить?

Он как-то странно на меня посмотрел и ухмыльнулся.

— Зависит от ситуации.

— Зависит от ситуации? — переспросила я, следя за тем, как он ставит свой напиток на прикроватный столик и развязывает галстук.

— В основном их убеждает говорить один только мой вид и тон голоса. Но если они начинают упрямиться… — он оглядел галстук у себя в руках и перевёл взгляд на меня. — То я принимаю другие меры.

В полумраке комнаты его глаза казались почти чёрными, а иссечённая шрамами левая сторона его лица вместе с его ухмылкой делала его пугающе похожим на одного из дантовских демонов, завораживающе прекрасных в своей жестокости и упоительно смертоносных. Мне вдруг вспомнилось, как маленькой девочкой я всегда разглядывала картины ада вместо ликов святых в церквях, по какой-то необъяснимой причине находя их куда более увлекательными. И вот теперь один из этих демонов стоял передо мной в полный рост.

— А если бы я попыталась тебя убить? — спросила я, позволив ему взять нетронутый бокал из моих рук. — Ты бы стал меня пытать, если бы я отказалась говорить?

— Определённо. — Эрнст опустил колено рядом со мной на кровать и слегка надавил на мои плечи, пока я не оказалась лежащей на постели.

— А я бы тебе всё равно ничего не сказала.

Я попыталась выскользнуть из его рук ближе к спинке кровати, но он тут же двинулся следом за мной и уселся сверху, полностью лишив меня возможности двигаться.

— Слезь с меня, ты тяжёлый! — Я шутливо попыталась сдвинуть его с себя, хоть и понимала, насколько это было бесполезной затеей.

— Что, некуда тебе теперь деваться? — Эрнст поймал меня за руки и вдруг обмотал мои запястья галстуком и завёл их мне за голову, привязывая их к спинке кровати.

— Ты чего делаешь? — начала я было протестовать, но было уже поздно.

— Собираюсь тебя пытать, как и обещал, — невозмутимо отозвался мой австрийский дознаватель, стоя надо мной на коленях и неспешно вынимая запонки из рукавов. — Не надо было меня дразнить, сладкая моя.

Я знала конечно, что он всего лишь играл со мной, но тот факт, что я не могла двигать руками, мне всё же не давал покоя.

— Эрнст, я серьёзно, развяжи меня.

В ответ он только медленно покачал головой и положил запонки на столик рядом с нашими бокалами.

— Ну уж нет. Привязанная ты мне больше нравишься. И почему я раньше этого никогда не пробовал?

Он разглядывал меня как кот, только что поймавший мышь и вогнавший свои длинные когти в её тоненький хвост, решая, что дальше делать со своей добычей. У меня невольно участился пульс под его пристальным взглядом.

— С чего бы нам начать? — он оглядел меня сверху вниз и протянул руку к пуговицам на простой белой форменной блузке, что была на мне надета. Не торопясь, он расстегнул их одну за другой, вытянул блузку у меня из-под юбки и расстегнул её до конца. Я едва заметно вздрогнула, когда его пальцы коснулись голой кожи на животе. — Уже лучше. Но ещё не совсем.

Эрнст приподнялся и с прежней неспешностью расстегнул мой ремень и стянул с меня юбку. Я в ожидании следила за его дальнейшими действиями. Он всегда был так нетерпелив раздеть меня поскорее при первой же возможности, но сегодня он похоже решил поиграть со мной сначала.

— Ну вот, это мне уже больше нравится. — Он с удовлетворением кивнул, осмотрев моё полуголое тело и снова уселся на меня сверху. — Так что ты там говорила? Хвасталась, что ничего бы мне не сказала? Вот сейчас и посмотрим, как быстро я смогу заставить тебя передумать.

Эрнст просунул палец под моё бюстье и потянул его наверх, обнажая мою грудь. Он ухмыльнулся, с удовлетворением заметив, как быстро затвердели мои соски, стоило ему едва меня коснуться. Не знаю, как ему удалось так натренировать моё тело отзываться на малейшее его прикосновение, но сам он сейчас с удовольствием наблюдал за результатом, в то время как я облизывала вдруг пересохшие губы и с блестящими от волнения глазами ждала, чего он решит дальше со мной делать.

Он даже ещё ни разу меня не поцеловал; я невольно сглотнула, думая, какой же властью он надо мной обладал, если мог довести меня до голодного безумия почти совсем невинными прикосновениями. Австриец тем временем переместил руку ниже мне на живот, слегка царапая ногтями нежную кожу над самой линией трусиков. Я резко втянула воздух и задержала дыхание от сладких мурашек, щекочущих каждый нерв в теле.

— Я знаю, чего ты хочешь. — Он снова ухмыльнулся, сел рядом со мной и провёл кончиками пальцев по моему бедру. — Только я с тобой ещё даже не начал. Это будет долгая ночь, сладкая моя.

Я в нетерпении ждала, когда он снимет с меня нижнее бельё вместе с поясом и чулками, пока он проделывал это всё так же нарочито медленно. Только он и теперь даже и не подумал тронуть меня там, где я больше всего хотела, и вместо этого улёгся на меня сверху, всё ещё почти полностью одетый, и начал снова меня дразнить, только уже не пальцами, а губами и языком.

Сказать, что Эрнст был хорошим любовником, было ничего не сказать. Он не только знал, где и как именно меня коснуться, чтобы заставить дрожать в возбуждении под его искусными руками, но делал это всё одновременно, с горячими губами на моей шее, одной рукой на моём бедре, а другой на моей груди, уже сильнее сжимая мой сосок между пальцами до сладкой боли в груди. Я не сдержала стона, когда Эрнст, убрав пальцы, накрыл его губами и слегка сжал зубы, лишая меня последней возможности думать о чём бы то ни было, кроме него самого и его сладких пыток.

Не в силах больше терпеть, я просунула ногу между его бёдер, пытаясь заставить его наконец раздеться и заняться со мной любовью. Я чувствовала, насколько он был возбуждён, но тем не менее он всё равно отвёл мою ногу в сторону и прижал её рукой к кровати, чтобы я не тёрлась бедром там, где не надо.

— Ну уж нет, красавица моя. Этого тебе придётся подождать.

— Ненавижу тебя.

— Правда? — Он раздвинул мне ноги и, слегка сощурив свои тёмные глаза, наконец провёл пальцами там, где я так хотела. — А так и не скажешь.

— Эрнст, пожалуйста… — Мой голос прозвучал почти умоляюще, когда я прижалась к его руке насколько позволяли мои связанные запястья.

— Пожалуйста что? — невинно поинтересовался он, играя со мной с той же убийственной нерасторопностью, медленно но верно сводя меня с ума. «Пытки» было весьма правильным словом, когда он описывал то, что будет делать со мной.

— Я хочу тебя… — выдохнула я, закрывая глаза и чувствуя, как стыд окрашивал щёки лёгким румянцем от тех слов, что он заставил меня проговорить. Только мне в тот момент было уже всё равно; я бы ещё и не такое сказала, только чтобы он перестал меня терзать.

— Мм, хоть мне и нравится предложение в целом, нам тем не менее придётся вернуться к нему чуть позже. Как я тебя предупреждал ранее, это будет очень долгая ночь, и я с тобой ещё не скоро закончу.

— Эрнст! — возмутилась было я, но тут он скользнул пальцами внутрь, и все мои невысказанные возмущённые речи превратились в едва сдерживаемые стоны.

— Нравится тебе? — Он лёг рядом со мной, прижимаясь бёдрами к моему бедру. Его рубашка и даже шерстяные галифе казались прохладными на моей горящей коже. — Знаю, что нравится. Тебе сегодня так хорошо будет, как никогда ещё не было, обещаю.

Я и не сомневалась. Я лежала с закрытыми глазами, постепенно растворяясь в знакомом онемении, охватывающем всё тело клеточка за клеточкой, и нарастающем тянущем жаре внизу живота, когда он начал двигать рукой быстрее и быстрее. Я двигалась навстречу его пальцам и с готовностью приоткрыла губы, когда он накрыл мой рот своим, почти доводя меня до исступления. Но когда я уже готова была закричать его имя, он вдруг убрал руку в самый ответственный момент.

Я резко распахнула глаза и даже задохнулась от возмущения, но он закрыл мне рот очередным поцелуем, так и не дав ничего сказать.

— А ты мне не поверила, когда я сказал, что буду пытать тебя, да? — ухмыляющийся австриец уселся на край кровати, расстёгивая пуговицы на рубашке под моим испепеляющим взглядом.

— Это уже просто жестоко! — крикнула я на него.

— Зато ты теперь поймёшь наконец, как я себя чувствовал в твоём обществе всё это время. — Он сбросил рубашку и сапоги, но галифе так и не снял. — Каково, думаешь, мне было ходить всё время, думая, что у меня сейчас все пуговицы на штанах отлетят? Каково, думаешь, мне было сидеть на всех этих собраниях и пытаться сосредоточиться на том, что мне докладывали, а не представлять себе, где и как бы я тебя трахал в этом чёртовом кабинете?

Я не сдержалась и захихикала отчасти над его наигранно рассерженным видом, а отчасти потому, что он впервые сознался в чём-то подобном. Но всё моё веселье быстро прошло, стоило ему снова положить руку мне между ног, напоминая, кто сегодня был главным, и что пришло моё время расплаты за все его предыдущие «страдания».

— Но это нечестно, — заныла я, когда он снова начал меня мучить, теперь уже заранее зная, что он снова остановится в самый важный момент и оставит меня неудовлетворённой и отчаянно жаждущей большего. — Я же всё-таки в конце концов тебе сдалась.

— Что-то я это по-другому помню, как то я сам к тебе пришёл, когда больше сил терпеть не было, пусть и храбрость моя вся была от огромного количества бренди. Если бы не это, ты бы до сих пор ходила и дразнила меня, как раньше.

— Хочешь сказать, если бы ты тогда не напился, то не пришёл бы ко мне?

— Нет, конечно. Будь я трезвым, ты бы ни за что не позволила мне этого сделать, а я бы ушёл, как только ты указала бы мне на дверь. Знаешь ли, мне вообще-то никогда раньше не приходилось женщин ни к чему принуждать, сами обо всём просили, пока не появилась тут одна еврейка, которая начала со мной в игры играть. — Он слегка прикусил мою губу и плотно прижал палец к самой чувствительной точке на моём теле. — Но теперь она моя, и я могу делать с ней всё, что захочу и так долго, как захочу.

Я резко выдохнула и закрыла глаза, как только он снова ускорил свои движения. Вскоре я потеряла счёт тому, сколько раз он доводил меня до сумасшествия своими изощрёнными пытками, пока не увидела, как он сам уже начал трогать себя сквозь галифе, так и не отнимая руки от меня. Я вздохнула с облегчением, зная, что долго он так не протянет.

Я в нетерпении следила за тем, как он избавлялся от ненужной одежды, но вместо того, чтобы лечь сверху, как я того ожидала, он как-то совсем нехорошо мне ухмыльнулся, поднял мои ноги себе на плечи и вошёл в меня, резко и до конца. Я выгнула спину, и не сдержала крика от накрывшей меня с головой дикой волны удовольствия.

Когда он пообещал мне ранее, что мне будет так хорошо, как никогда раньше, он себя явно недооценил. Всё то время, когда он весьма несдержанно двигался внутри, превратилось в нескончаемый поток удовольствия, и я была даже рада, что он привязал меня заранее, иначе я бы точно расцарапала ему все плечи.

Он всё же освободил меня позже, когда ему вздумалось переместиться с кровати к стене, «как в наш почти что первый раз», а потом на стол, что было куда привычнее, чем кровать в нашем с ним случае, ввиду наших постоянных уединений у него в кабинете, пока у нас больше не осталось сил и мы не уснули среди смятых простыней.

Отто, в отличие от нас, выглядел весьма уставшим на следующее утро, и на вопрос Эрнста только закатил глаза и сказал, что скорее застрелится, чем ещё раз займёт номер с нами по соседству. Но уже в самолёте наше весёлое настроение быстро сменилось озабоченным видом, когда мы вспомнили, что в Берлине нас ждал Шелленберг, который вполне возможно едва не преуспел в покушении на своего шефа.

Глава 3

Берлин, май 1944

Мы с Урсулой расстилали покрывало, пока наши мужья доставали еду из машины. Стояло чудесное солнечное утро воскресенья — идеальный день для пикника за городом. Хоть земля ещё и не прогрелась, да и воздух отдавал прохладой, мы тем не менее были более чем рады провести вместе долгожданный выходной. Макс с Генрихом даже формы свои решили оставить дома на один день, одевшись в гражданское, чтобы хоть на несколько часов почувствовать себя свободными людьми.

Но как мы не старались избегать темы войны, последние события на восточном фронте просто нельзя было игнорировать. Советская армия наголову разбила наши войска под Севастополем, и хоть фюрер и потрясал кулаками и требовал биться до последнего человека, нашим солдатам пришлось отступить. Всего три дня спустя Красная Армия освободила Крым. Восточный фронт быстро продвигался на запад, и никакие речи министра пропаганды доктора Гёббельса о якобы непобедимой немецкой армии не могли скрыть того факта, что проигрыш Германии был теперь всего лишь вопросом времени.

Обычные горожане и понятия не имели о реальной ситуации на фронте. Им благополучно скармливали всё те же красиво написанные тем же министерством пропаганды истории о скорой победе великой Германской Армии, о «победоносных» атаках Вермахта на востоке, о храбрости наших пилотов, «сокрушавших всё на своём пути», когда в реальности американская авиация, объединив усилия с советской и британской армиями, вовсю бомбила наши фабрики с амуницией.

В феврале, когда первые бомбы начали падать настолько близко к столице, что мы слышали их отдалённый рокот, мы с Генрихом ели свой ужин в полной тишине. Горькая для нас правда заключалась в том, что они с такой лёгкостью находили эти самые фабрики благодаря Генриху, в своё время скопировавшему карты в кабинете Эрнста. И вот мы сидели, двигая еду с одной стороны тарелки на другую, и не знали, хвалить себя за помощь союзникам или оплакивать собственную гибнущую страну.

— Мы же только что оккупировали Венгрию. — Урсула попыталась хоть как-то приободрить нас после прочтения последних новостей в «Обозревателе». Грета терпеливо ждала, пока её мать намажет её бутерброд джемом. — Значит, ситуация на восточном фронте является действительно всего лишь небольшой заминкой?

Генрих, Макс и я, работая в отделе внешней разведки, молча обменялись взглядами, прекрасно зная, каким было истинное положение дел.

Тем не менее Макс ласково потрепал жену по руке и улыбнулся.

— Конечно, родная. Так и есть.

— Ну вот видишь? А ты меня раньше и слушать не хотел! Помнишь, как ты чуть не присоединился к каким-то заговорщикам, которые собирались организовать покушение на фюрера, считая, что это из-за него мы проигрываем войну? Разве ты не рад теперь, что мы с Генрихом тебя отговорили тогда?

— Конечно, любимая.

Позже тем вечером, когда мы с Генрихом вернулись домой, он налил себе бренди и покачал головой.

— Я волнуюсь за Макса. Он по-прежнему ходит на собрания с этими людьми.

— Это он тебе сказал?

— Нет, он мне ничего не сказал, чтобы не инкриминировать меня в случае чего. Но они всё также планируют что-то против Гитлера, я нутром чую.

Я поразмыслила над его словами какое-то время, и затем спросила:

— Думаешь, нам стоит сказать кому-нибудь?

Генрих пожал плечами.

— Я ведь не знаю их имён и того, что именно они планируют. Я думаю, лучше нам держаться подальше от всего этого. Не наша это игра, да и если ввяжемся, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Думаешь, у них ничего не получится? А что, если они преуспеют? Это же откроет столько дверей для Германии! Мы сможем прекратить войну, подписав перемирие с союзниками!

— Нет, ничего у них не выйдет.

— Почему ты так думаешь?

— Да потому, что если это действительно его собственные генералы замышляют переворот, то они никогда не преуспеют. Не смогут они, скажем, просто подойти и застрелить его. Во-первых, к фюреру с оружием никого не пускают, а соответственно им придётся искать какой-то другой способ. А во-вторых, они слишком его боятся, слишком сильна над ними до сих пор его власть, и этого им никогда не преодолеть. Покушение, если они всё же на него решатся, не будет тщательно спланировано и приведено в исполнение именно по этой самой причине — страх. Если бы они были, скажем, партизанами с какой-нибудь из оккупированных территорий, то разговор бы был совсем другой. Те люди больше не боятся смерти, насмотрелись на неё уже вдоволь; наши же офицеры, у них семьи, они безумно боятся провала и последующего возмездия, а потому они наверняка попробуют что-нибудь как можно более безопасное для себя, и от этого безумно глупое и безуспешное. Нет, никогда им не преуспеть, помяни моё слово.

* * *

Внутри здания Главного имперского управления безопасности настроение было ничем не лучше. Жаль, что с началом войны чёрные формы пришлось сменить на полевые серые, заметила про себя я; чёрный цвет куда лучше отражал бы мрачные лица сновавших из отдела в отдел сотрудников. К ланчу я больше не могла выносить ни депрессивных донесений подчинённых Эрнста, ни постоянное облако табачного дыма в его кабинете, и чуть ли не силой вытащила его в ближайший парк подышать свежим воздухом.

— Люди и так на нас пялятся, а ты меня ещё и на это мороженое уговорила, чтоб ему провалиться! И чего я тебя только слушаю? Вот увидит меня кто из Управления с этим рожком, и как тогда я буду выглядеть? Да я застрелюсь со стыда!

Я изо всех сил сдерживала смех при виде его сдвинутых бровей и недовольного сопения, пока сам он отчаянно пытался закрыться от любопытных глаз старой газетой, оставленной кем-то на скамье, но в конце концов всё же расхохоталась.

— Перестань! Это вовсе не смешно!

— Прости, но в данный конкретный момент твой угрожающий тон и даже все твои шрамы вместе с твоим ростом как-то теряются на фоне твоего ванильного рожка, — я никак не могла перестать хихикать.

— Знаешь, ты — ужасная женщина! — проворчал Эрнст, но тут же снова откусил от своего рожка, уже почти профессионально прикрываясь газетой.

Я доела свой и откинулась на спинку скамьи, набирая полную грудь душистого весеннего воздуха. А затем я оглянулась вокруг и вдруг заметила, что в парке гуляли в основном женщины с детьми; Вермахт продлил призывной возраст до сорока пяти лет, а также с радостью принимал в свои ряды шестнадцати и семнадцатилетних мальчиков из Гитлерюгенд. Вдруг вся эта парковая идиллия с аккуратно подстриженными деревьями, цветущими газонами и весёлой музыкой, доносящейся из динамиков уличного радио, начала казаться какой-то постановочной, неестественной, и я никак не могла избавиться от ощущения, что всё это вот-вот распадётся на части, как старые декорации, оставив только голый серый скелет бетона и прогнившие балки вместо былой красоты. Я и не заметила, как начала хмуриться всё сильнее.

— Что случилось? — вопрос Эрнста вернул меня обратно к реальности. Он оказывается уже какое-то время молча за мной наблюдал, а я и не почувствовала.

— Ничего. Всё в порядке. — Я попыталась изобразить беспечную улыбку, но он, естественно, не купился.

— Аннализа, — наклонив голову на бок, он глянул на меня почти с укором, будто говоря, «неужели ты думаешь, что я не знаю, когда ты меня обманываешь?»

Я вздохнула.

— Да я даже толком не могу тебе этого объяснить. Знаешь то странное чувство, когда всё вроде бы и хорошо, но тут у тебя вдруг возникает какое-то нехорошее предчувствие, будто что-то ужасное должно случиться?

— Знаю.

— Ну так у меня только что возникло такое вот чувство. Не знаю почему, но я вдруг подумала, а что, если это последняя весна, которую мы встречаем свободной нацией? Что, если это последний наш май, когда мы можем вот так беззаботно есть мороженое в парке, ты и я, а следующего мая уже не будет? Или нас не будет…

Эрнст не отводил от меня серьёзных глаз, и я поняла, что у него тоже не раз возникали подобные мысли. Но он тем не менее взял мои руки в свои, улыбнулся и сказал:

— А знаешь что? К чёрту все предчувствуя. Аннализа Фридманн, я приглашаю тебя на свидание двадцать четвёртого мая следующего, сорок пятого года, прямо здесь на этой самой скамейке, ровно в двенадцать тридцать, и даже если твои союзники сровняют этот парк с землёй, я всё равно буду ждать тебя на этом самом месте с цветами в руках.

Я улыбнулась в ответ и пообещала:

— Я обязательно приду к тебе на свидание, Эрнст Кальтенбруннер. Двадцать четвёртого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, ровно в двенадцать тридцать.

Он отбросил ненужную газету и поцеловал меня прямо у всех на глазах.

Берлин, 6 июня 1944. D-Day

— Сегодня наши союзные войска высадились в Нормандии. Второй, западный фронт наконец открыт. Поздравляю, коллеги! И выпьем за предстоящую и, хочется надеяться, скорую победу!

Ингрид, агент американской контрразведки, чокнулась бокалом со своим «мужем», Рудольфом, а затем и с Генрихом и со мной. «Как они должно быть гордятся собой», подумала я, «после стольких лет работы под прикрытием на чужой земле они наконец-то могут отпраздновать высадку своихсил. А мы-то что празднуем?»

Да, мы, безусловно, хотели победы над нацистским режимом, всеми его лидерами и конца всему тому кровопролитию, что они с собой принесли, только вот эта нацистская зараза так глубоко проела все до последнего слои общества в Германии, что ликвидация режима была возможна только с полным поражением всей нации. Как хирург ампутирует пациенту инфицированную гангреной ногу, чтобы спасти его жизнь, так и союзникам теперь придётся раскромсать всю страну на части, чтобы спасти её народ.

— Что теперь с нами будет? — я и не заметила, как произнесла свою последнюю мысль вслух.

— Ну, вам обоим бояться нечего. — Рудольф ободряюще мне улыбнулся. — Наше командование в Штатах прекрасно осведомлено о той огромной работе, что вы делаете для нас. Теперь всё, что от нашей ячейки требуется, так это остаться в живых, не расслабляться, не скомпрометировать себя в последнюю минуту, и ждать до окончательной победы союзных сил.

— Думаю, долго нам ждать не придётся, — Ингрид также улыбнулась, что было весьма редким для неё явлением. — Вы же придёте сегодня на мой концерт, верно?

— Ну конечно же. Ни за что бы такого не пропустили. — Генрих был как всегда сама любезность, хотя я прекрасно знала, что его мучила та же мысль, что и меня: что теперь будет с нами, немцами?

* * *

Рабочий день в РСХА подходил к концу, когда я получила неожиданный звонок от адъютанта Вальтера Шелленберга; похоже, герр оберфюрер изъявил желание поговорить со мной о чём-то с глазу на глаз.

— Сейчас буду. — Я была весьма удивлена подобным приглашением, учитывая взаимную неприязнь между Эрнстом и шефом внешней разведки. Обычно Шелленберг никогда меня вот так к себе не вызывал, отчего я решила, что дело должно было быть действительно важным.

Оберфюрер Шелленберг встретил меня в своей приёмной и пригласил меня следовать за ним. Меня ещё больше озадачило, когда он, беспечно болтая о чём-то подозрительно повседневном, сопроводил меня на первый этаж, а оттуда ещё ниже, в подвал, где располагалась гестаповская тюрьма. Я всю дорогу молчала, но когда он жестом попросил одного из эсэсовцев открыть дверь в допросную камеру, наконец не выдержала.

— Что всё это значит, герр оберфюрер? Я что, арестована?

Вальтер Шелленберг рассмеялся и слегка сощурил на меня глаза, галантно пододвигая мне стул.

— А что, мне есть за что вас арестовывать?

— Нет, поэтому я и не понимаю, что мы здесь делаем?

Он занял стул напротив и переплёл пальцы, по-прежнему улыбаясь мне.

— Мы здесь просто чтобы поговорить. Простите, что обстановка немного некомфортная, но это пожалуй единственное место во всём здании, в котором не установлена прослушка. А разговор, который нам предстоит, требует определённой… секретности.

— Я слушаю. — Это становилось всё более и более интересным.

— Аннализа, вы же знаете моё к вам отношение, не так ли?

«К чему это он ведёт?»

— Да, — осторожно ответила я, пытаясь понять, чего же он такого от меня хотел, а он определённо чего-то хотел.

Сложность для меня в данном случае заключалась в том, что будучи самым профессиональным разведчиком во всём рейхе, Шелленберга было невозможно переиграть в его собственной игре. Но он всё же довольно неплохо меня обучил в дни нашей совместной работы, и я была более чем готова применить его уроки на практике.

— Лично я нашёл совершенно безвкусным, да ещё и абсолютно необоснованным, когда Мюллер и его агент Райнхарт начали пытаться накопать на вас всю эту несуществующую грязь. Но дело в том, что наш старый добрый «папа» Мюллер вопрос этот так и не оставил. Или, лучше сказать, он перевёл своё внимание на немного иной уровень.

— Я думала, с той историей давно покончено, — честно заметила я.

— Да как оказывается, нет. Вы же знаете, каков он, наш Мюллер. Он как борзая, которая если уж воткнула зубы в кость, то так просто уже не отпустит.

Мы сидели друг напротив друга как два первоклассных игрока в шахматы, пытаясь просчитать следующий шаг соперника. Его преимущество надо мной заключалось в том, что я не знала самой цели этого разговора. Ведь не по старой дружбе он меня сюда привёл, вовсе нет. Как и всех людей в своей жизни, он хотел использовать меня в каких-то своих целях, и пока я не разгадала, в каких именно, следующего шага я сделать не могла. Однако, по ходу разговора я всё больше внимания пыталась сосредоточить на недавних событиях в протекторате, и возможной вовлечённости в них моего бывшего шефа.

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что он «перевёл своё внимание на иной уровень?» — Я решила пока ему подыграть и задала вопрос, который он хотел услышать.

— Ну во-первых, он до сих пор уверен, что вся информация в деле Райнхарта, что он завёл на вас, была чистейшей правдой.

Это был его первый излюбленный приём: лёгкое запугивание.

— Рейхсфюрер Гиммлер объявил то дело чистейшей воды чушью после вмешательства доктора Кальтенбруннера.

— Знаю, знаю, наслышан, — шеф внешней разведки снова улыбнулся. — И я абсолютно согласен с ним в этом вопросе. Я читал то ваше дело — надеюсь, вы не против — и нашёл его слишком уж… притянутым за уши. Но вот что действительно заинтересовало Мюллера, так это почему доктор Кальтенбруннер пошёл с этим делом непосредственно к рейхсфюреру Гиммлеру вместо того, чтобы всё с ним обсудить сначала.

— Мюллер — его подчинённый. Доктор Кальтенбруннер не обязан ему отчитываться в своих действиях.

— Да дело ведь не в том, кто тут кому отчитывается; просто когда кто-то решает расстрелять чьего-то непосредственного подчинённого, это вопрос простой вежливости хотя бы дать ему об этом знать лично. Понимаете меня?

— Боюсь, что не совсем. К чему вы ведёте?

— Да к тому, что Мюллер начал на вас обоих копать: на вас лично и на обергруппенфюрера Кальтенбруннера.

Второй излюбленный приём: открытое нападение.

Вальтер Шелленберг с интересом наблюдал за моей реакцией, а я всё также не могла разгадать его мотивов. Он ненавидел Эрнста с таким же пылом, с каким Эрнст ненавидел его; да ему дела бы не было, если бы Мюллер действительно решил накопать на него какой-то грязи, а особенно если Шелленберг и вправду был вовлечён в то неудавшееся покушение. Так зачем ему всё это мне рассказывать? Он точно играл в какую-то игру, теперь я знала это наверняка. Только вот в какую?

— Я думаю, что и фюрер, и рейхсфюрер более чем удовлетворены работой обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Я нахожу это крайне маловероятным, что Мюллер может найти на него хоть что-то инкриминирующее. Доктор Кальтенбруннер попросту не делает ничего инкриминирующего.

— А вот тут позвольте вас немного поправить: он «не делал» ничего инкриминирующего. Но вот в последнее время ваш шеф начал выражать крайне занятные идеи относительно некоторых направлений политики партии… В отношении вопроса «Финального Решения», например.

Оберфюрер Шелленберг слегка склонил голову на сторону, ожидая моей реакции. Я пожала плечами.

— Да, он предложил рейхсфюреру остановить программу уничтожения. Но это ни для кого не секрет; он предложил ему это в открытую, а не проговорился случайно кому-то из друзей в подслушанном разговоре. И к тому же, у него были на то веские причины.

— Любовница-еврейка? — Даже сейчас его игривое подмигивание и шутливый тон не могли скрыть невысказанное «а я всё про вас знаю».

— Даже если такая и существует, то я о ней никогда не слышала, — ответила я таким же шутливым, небрежным тоном и очаровательно ему улыбнулась. — Причины, которые он изложил рейхсфюреру, заключались в том, что мир никогда не простит рейху истребление европейских евреев и военнопленных. А теперь, когда союзники высадились в Нормандии и быстро продвигаются к французской столице, самое время полностью ликвидировать, или хотя бы приостановить программу, чтобы сохранить хоть насколько-нибудь сносные отношения с западными державами, если дело до того дойдёт. Никто не согласится иметь дело со страной, которая повинна в уничтожении более пяти миллионов евреев.

— И вы только что озвучили мою следующую мысль, Аннализа. Вот эта ваша последняя мысль, или вернее сказать, мысль обергруппенфюрера Кальтенбруннера, и заставила Мюллера начать вынюхивать, как первоклассная ищейка. Вы конечно же в курсе последнего приказа фюрера, предписывающего лишить всех званий и заслуг любого офицера, подозреваемого в дефитизме и переговорах с врагом, не так ли?

— Да, но я не понимаю…

— Да чего же тут не понимать, дорогая моя? Мюллер считает, что доктор Кальтенбруннер уже имеет определённые контакты с врагом. Через вас.

— Что?

На сей раз мне даже не пришлось изображать удивление. Чего-чего, а это было явно надуманной ложью. Может, я и работала на контрразведку, но вести переговоры с союзниками было явно выше моего уровня, да и Эрнст никакой властью не обладал, чтобы они согласились его даже просто слушать. Шелленберг заметил моё искреннее изумление с лёгкой улыбкой.

— А особенно после всей этой истории с предполагаемым американским эмигрантом, с которым вы встречались в Цюрихе. Ваш шеф объяснил рейхсфюреру, что тот якобы желал начать работать на гестапо, но между тем никакого дела на него заведено не было, да и сам он куда-то подозрительно исчез, вот Мюллер и решил, что американец был представителем кого-то из союзников, на которого обергруппенфюрер Кальтенбруннер вышел с вашей помощью для начала переговоров.

— Обергруппенфюрер Кальтенбруннер не в том положении, чтобы вести подобные переговоры. Он всего лишь шеф РСХА.

— Именно. Шеф РСХА, которое по сути контролирует всю нацию. А ещё он президент международной полиции. Выше него только Гиммлер и сам фюрер, так что в положении он вести такие переговоры или нет, это вопрос весьма спорный.

— И всё же он не обладает достаточной властью, чтобы говорить от лица всей нации.

— Пока нет, но кто знает, что завтра случится? Может, он подготавливает себе благоприятную почву на будущее? — Шелленберг снова мило улыбнулся. — Это всё, конечно же, не мои идеи, а Мюллера. Я вас всего лишь предупреждаю. И будь я на вашем месте, я бы начал приглядываться к вашему шефу, и чем ближе, тем лучше. Обращайте внимание на новых людей, с которыми он входит в контакт, необычные телефонные разговоры, может даже какие-нибудь бумаги, если вам повезёт.

— Вы что, предлагаете, чтобы я за ним следила?

— Не следили, а… приглядывали, для его же блага. И докладывайте лично мне, если вдруг что-то заметите. Для вас это не должно составить труда в позиции его…секретаря. — Он нарочно едва не сказал «любовницы», но якобы поймал себя на осечке в последнюю секунду. Всё это было сделано с расчётом, естественно, только чтобы ещё раз показать мне, что он был прекрасно осведомлён о наших весьма неформальных отношениях. — Вы же знаете, что между мной и рейхсфюрером Гиммлером весьма доверительные отношения, и кому как не мне будет прийти обергруппенфюреру на помощь, если он вдруг попадёт в передел.

Его последний излюбленный приём: хорошо разыгранная забота.

Шеф внешней разведки рассмеялся чему-то своему. Я, кажется, даже угадала, чему: партия окончена, шах и мат, Аннализа. Ты так и не поняла, зачем он тебе только что всё это наговорил.

Глава 4

Первой реакцией Эрнста, когда я пересказала ему мой весьма странный разговор с шефом внешней разведки, было развернуть машину, вернуться в РСХА и «пристрелить наглого сукина сына как собаку». Но бокал бренди в близлежащем кафе, куда я его уговорила зайти, немного успокоил импульсивного австрийца, и он решил вместо расстрела пойти сначала обсудить вопрос со своим лучшим другом, Отто.

Когда тот не был занят со своей тренировочной базой, Отто останавливался в довольно недешёвых апартаментах в центре Берлина — щедрый подарок от РСХА за верную службу (а вернее от его шефа). Как только мы остановились на его этаже, Эрнст начал долбить в тяжёлую дубовую дверь с такой силой, что Отто распахнул её с пистолетом в руке и ругаясь на чём свет стоит, как только австрийцы умели. Однако, как только он увидел, что на пороге стоял никто иной как его друг, «самый опасный человек в Европе» немедленно опустил оружие, просиял в ослепительной улыбке и по-медвежьи стиснул Эрнста в объятиях.

— Эрнст! Вот так сюрприз! Ну, проходи же, мне как раз только что доставили целый ящик «Дом Периньона» из Франции! — Отто наконец заметил меня за широкой спиной Эрнста. — Здравствуй, Аннализа! Теперь сюрприз стал ещё приятнее! Знаешь, ты сегодня ну просто исключительно хороша собой!

После этой фразы он тут же получил увесистый подзатыльник от своего друга.

— Ай! Это ещё за что?

— Смотри, с чьими девушками заигрываешь.

— Ни с кем я не заигрывал. Просто стараюсь быть вежливым и галантным.

— Да ты даже не знаешь, что эти слова означают.

— К твоему сведению, я отношусь к древней австрийской аристократии.

— Польской, ты хотел сказать? — Эрнст премило улыбнулся, скептически приподняв бровь, явно намекая на отцовскую линию семьи Скорцени.

— А у самого-то матушка откуда? — Отто не растерялся и сощурил глаза в ответ. — Из Венгрии, если я не ошибаюсь, чистокровный ты наш? Да и фамилия у неё девичья была какая-то интересная, Эдварди… Может, ты у нас ещё и француз?

Я не удержалась и расхохоталась. Никто в целом РСХА не мог сравниться в колоритности с этой парочкой, особенно когда они начинали свои шутливые перебранки.

— Оставь моё генеалогическое дерево в покое и пошли-ка прогуляемся лучше.

— Я что, чую какой-то заговор? — Отто наигранно повёл носом при виде серьёзного лица Эрнста.

— Ты и представления не имеешь. Давай, собирайся. У тебя ровно две минуты. Мы будем ждать тебя внизу у машины.

— Буду там через полторы.

Отто Скорцени действительно вышел к нам навстречу ровно через полторы минуты; Эрнст, нарочно бросив взгляд на свои наручные часы, одобрительно ухмыльнулся невероятно пунктуальному диверсанту. Мы остановились у небольшой площади неподалёку — по настоянию Отто — и нашли свободную скамью на открытом, хорошо просматриваемом месте, где никто не смог бы к нам приблизиться незамеченным.

— На, возьми сигарету и прикрывай рот, когда говоришь, делай вид, что затягиваешься, — Эрнст протянул Отто свой портсигар и сам вынул оттуда одну. — Аннализа, постарайся тоже говорить с рукой у рта. Если люди Мюллера или Шелленберга действительно за нами следят, они не смогут прочитать, что мы говорим, по губам.

— Что, всё настолько серьёзно? — Отто удивлённо вскинул брови, затягиваясь.

— О да. Шелленберг сегодня говорил с Аннализой и сообщил ей, что Мюллер на меня копает.

— Чего копает?

— Инкриминирующую информацию, что же ещё?

— Как что, например? Злоупотребление алкоголем, чрезмерное употребление ненормативной лексики в адрес подчинённых и аморальные отношения с секретарским составом? — фыркнул Отто.

— Нет. Переговоры с союзниками.

Рука Отто замерла вместе с сигаретой в воздухе, так и не достигнув рта.

— Что?

— Ты меня слышал.

— Ты что, правда ведёшь переговоры с врагом?

— Нет, конечно!

— Тогда почему он тебя в этом подозревает?

— Вот и я себе в течение последнего часа этот вопрос задаю. Но это даже не самое главное; что гораздо более любопытно, так это зачем этому хлюпику, именующему себя шефом разведки, предупреждать Аннализу о расследовании Мюллера? — Эрнст выдохнул облачко сизого дыма и сощурился на что-то вдали.

— Потому что они раньше были на дружеской ноге? — предположил Отто.

— Нет. У таких, как Шелленберг, друзей не бывает, только люди, которых они могут использовать в своих корыстных целях. Он передал эту информацию Аннализе зная, что она мне всё расскажет. Но вот зачем он это сделал? Зачем ему предупреждать меня через неё о Мюллере?

— Он не мог больше отрицать свои к тебе чувства и осознал наконец, что всё это время был тайно в тебя влюблён? — проговорил Отто с самым что ни на есть серьёзным выражением лица.

— Чего?! — Эрнст чуть не выронил сигарету, а я рассмеялась.

— А что? Ты, между прочим, очень даже привлекательный мужчина.

— Ну-ка отсядь от меня на другой конец скамейки, будь добр! Что-то мне кажется, что ты слишком много времени проводишь со своими диверсантами у себя в горах, и меня начинают терзать определённые сомнения по поводу того, чем вы там занимаетесь, если ты о таких вещах заговорил!

Отто сбросил наконец пресерьёзную маску и, смеясь, поднял обе руки вверх.

— Эй, я бы попросил с твоими грязными намёками! Я же просто шучу. Не знаю я, что тебе ответить, ты же у нас голова, а я так, приказы твои выполняю и всего-то. Прикажи мне его прибить, этого хлюпика, и я с радостью это сделаю. Но вот помочь тебе понять его логику…

Отто извиняющееся покачал головой и пожал плечами.

И тут неожиданная мысль возникла у меня в голове.

— Подождите-ка, я помню, как он однажды меня учил, что лучшая защита — это нападение.

— Что? — оба мужчины повернулись ко мне, в то время как я пыталась уловить, что же такого важного было в тех его словах.

— Лучшая защита — это нападение. Это одна из его излюбленных тактик, я помню это с тех времён, когда работала с ним, — продолжила рассуждать я. — Это означает, что если ты что-то задумал, то напасть первым, чтобы отклонить от себя подозрения, это самое верное дело. Он рассказал мне о расследовании Мюллера не потому, что хотел предупредить нас, а потому…

— …потому что хотел сосредоточить наше внимание на несуществующей угрозе! — закончил мою мысль Эрнст. — Ну конечно! Шелленберг хочет, чтобы мы думали, что находимся под постоянным наблюдением, отвлекая нас таким образом от того, что происходит на самом деле.

— О чём вы таком говорите? Я ничего не понимаю, — Отто уже устал крутить головой от меня к Эрнсту и обратно.

— Шелленберг хочет, чтобы я думал, что нахожусь под наблюдением из-за моих якобы переговоров с врагом, когда на самом деле…

— …это он ведёт эти самые переговоры! — закончили мы в один голос.

— Вы что, серьёзно? — Отто, похоже, был искренне удивлён такому повороту.

— Это единственное логическое объяснение. — пожал плечами Эрнст. — Этот прохвост знает, что я терпеть его не могу и постоянно слежу за тем, что он делает. Вот он и решил объединить усилия с Мюллером и запугать меня через Аннализу, чтобы преспокойно продолжать вести переговоры, пока я буду бояться и шаг ступить, пытаясь понять, что же я такого сделал, что меня подозревают в измене. И, думается мне, это и был мотив его неудавшегося покушения в протекторате, который мы никак не могли разгадать. А когда тот его план не сработал, он решил придумать этот новый.

— Вот сукин же сын! — Отто наконец всё понял. — Что будешь делать? В открытую его во всём обвинишь и прижмёшь к стенке?

— Нет, всё равно же выкрутится, змеёныш. — Нехорошая ухмылка заиграла на лице у Эрнста. — А что, двое вполне могут играть в эту игру. Пусть пока думает, что я ни о чём не догадываюсь, а затем сцапаю его за горло, когда у меня все карты будут на руках. С поличным.

— Да ты интриган! — Отто даже не пытался скрыть своего энтузиазма, предчувствуя новое задание. — Какие будут указания, обергруппенфюрер?

— Найди мне женщину, агента, которая будет верна нам лично, желательно шведку, только смотри, чтобы страшненькая была и в глаза не бросалась. Сможешь?

— Да смочь-то смогу, но должен заметить, странные у тебя несколько вкусы…

— Брось уже свои шуточки, я тут о серьёзных вещах говорю. Скорее всего Шелленберг ведёт эти самые переговоры на нейтральной территории — в Швейцарии, это самый очевидный выбор — потому как он всё же не дурак и не захочет инкриминировать себя у себя же дома. Скажи этой женщине, чтобы следовала за ним, как тень и глаз с него не спускала, пока он ещё тут, в Берлине. А как только он решит «съездить отдохнуть на пару дней» в Швейцарию, я сразу же дам тебе знать. И думается мне, что ждать он нас долго не заставит…

* * *

У Эрнста было одно отличительное качество: если кто-то имел глупость перейти ему дорогу, он никогда не оставался в долгу. Вот и сейчас, председательствуя за большим круглым столом с Мюллером и Полем — человеком, отвечающим за концентрационные лагеря — вместо того, чтобы слушать их доклады, он безотрывно буравил взглядом сидящего напротив него шефа внешней разведки Шелленберга, который изо всех сил старался избежать этого самого тяжёлого взгляда.

Будучи приглашённой стенографисткой, я сидела у окна со своим блокнотом и время от времени переводила взгляд от Шелленберга, всё более неуютно ёрзающего на своём стуле, к Эрнсту, чья ухмылка становилась всё более широкой, словно тот чуял дискомфорт подчинённого.

— Герр обергруппенфюрер? — шеф Бюро Экономического Управления Освальд Поль осторожно позвал Эрнста, который, похоже, не только пропустил мимо ушей весь его доклад, но ещё и последовавший за ним вопрос в отношении «одалживания» части лагерных заключённых для работы на местных фабриках по вооружению.

Шеф РСХА наконец перестал пытать Шелленберга игрой в гляделки и лениво повернул голову в сторону Поля.

— Что?

— Я просто хотел узнать ваше мнение по данному вопросу…

— Моё мнение заключается в том, что если кому-то нужны работники, то я с удовольствием одолжу им пару человек из своего личного состава. — Австриец откинулся на спинку стула, заметив, как Шелленберг резко вскинул голову от своих бумаг. — Некоторым из них полезно было бы приобщиться к физическому труду, а то без регулярных упражнений они энергию свою не в то русло начинают направлять.

Поль и шеф гестапо Мюллер обменялись быстрыми взглядами. Вальтер Шелленберг потерял-таки своё обычное хладнокровие и нервно сглотнул.

— Простите, герр обергруппенфюрер, — начал он с плохо скрытым раздражением в голосе. Эрнст был единственным человеком, который умел без труда вывести его из себя, и от этого Шелленберг ещё больше его ненавидел. — Но я не понимаю ваших намёков.

— А кто сказал, что я вас имел в виду? — Эрнст вскинул бровь, протянул руку к столу, поднял свою чашку из тонкого фарфора и отпил немного кофе. С такой же нарочитой неторопливостью он выбрал бисквит с икрой с серебряного подноса, стоящего перед ним, и начал смаковать свой завтрак, не отрывая глаз от шефа разведки. — Или у вас есть причины так дёргаться от каждого моего слова?

— У меня совершенно нет никаких причин, герр обергруппенфюрер. Поэтому-то я и не понимаю всех этих постоянных обвинений с вашей стороны. — В его голосе прозвучала почти что искренняя обида.

— Обвинений? — Эрнст рассмеялся. — Нет, дружочек мой. Если бы я хотел предьявить вам какие-либо «обвинения», то разговаривали бы мы сейчас в «офисе» группенфюрера Мюллера, в подвале. Понимаете, о чём я?

Сам Мюллер тоже неловко заёрзал в своём кресле, явно не имея никакого желания оказаться вовлечённым в перебранку между шефом РСХА и шефом внешней разведки; судя по его быстро отведённым глазам, идея строить заговоры против австрийца вместе с Шелленбергом ему теперь не казалась такой уж привлекательной.

Поняв, что придётся отверчиваться самому, Шелленберг решил играть роль обиженной жертвы до конца, и выпрямился на своём стуле.

— Если вы хотите что-то мне сказать, герр обергруппенфюрер, то я бы предпочёл услышать это как есть. Потому как бросать против меня завуалированные намёки в присутствии других я нахожу просто безвкусным.

Эрнст громко расхохотался.

— Безвкусным? Как вы сами повторяете на каждом углу, дорогой мой Шелленберг, я — австриец. Как простому народу, плевать нам на ваше прусское «безвкусно» с высокой колокольни.

— Я прошу прощения, герр обергруппенфюрер, но я не собираюсь сидеть здесь и служить мишенью для ваших совершенно необоснованных атак! Прошу вас освободить меня от присутствия на данном собрании.

— Да идите себе, никто вас не держит.

Едва ли не хихикающий шеф РСХА проследил взглядом за тем, как Шелленберг салютовал присутствующим в зале и с видом оскорблённой невинности чуть ли не бросился вон за дверь. После этого Эрнст сладко потянулся, закинул руки за голову, переплетя пальцы, и остался в этой расслабленной позе, явно довольный собой.

— Ничто так не поднимает настроение с утра, как хорошая шутка, а, господа? Так на чём мы остановились? Рабочая сила? Один из ваших будущих работников только что сбежал, Освальд, уж придётся вам ловить его самому. Зато сколько в нём энергии, он двадцати евреев стоит, клянусь вам! От вас только требуется эту его энергию, что он тратит на все свои конспирации, приложить к чему-то более конструктивному.

Всё ещё смеясь, Эрнст взял второй бисквит с подноса и подмигнул мне. Мюллер наконец решился поднять на него глаза.

— Герр обергруппенфюрер, вы хотите, чтобы я… Занялся чем-то конкретным…в отношении оберфюрера Шелленберга?

— Вы же не подразумеваете под «чем-то конкретным» расследование? — Эрнст изобразил на лице наигранное изумление. — Или вы что, и вправду намекаете, что мне стоит его в чём-то подозревать?

— Нет, герр обергруппенфюрер. Я только заключил это из ваших слов…

— Моих слов? — Эрнст нехорошо сощурил глаза на шефа гестапо, но ровно через секунду гнев в его глазах сменился на загадочную улыбку. «Понимай, как хочешь. Может, я и знаю что-то о ваших делах, а может и нет. Только вот в любом случае спать ты спокойно с сегодняшнего дня не будешь». — Меня просто забавляет издеваться над парнишкой, всего-то.

Берлин, 20 июля 1944

Отто Скорцени не зря хвастался званием самого верного друга Эрнста и самого ревностного его подчинённого. Всё, что от самого Эрнста требовалось, так это поставить задачу и преспокойно заниматься своими делами, зная, что его верный Отто через огонь и воду пройдёт, но приказ выполнит. Вот и на этот раз сияющий от уха до уха диверсант возник в дверях приёмной с таинственным свёртком под мышкой.

— Привет, красавица, — поприветствовал он меня дружеским подмигиванием. — Шеф занят?

— Отто, ты же знаешь, что для тебя он всегда свободен. Сейчас пойду скажу ему, что ты здесь.

Эрнст, как и ожидалось, сразу же отбросил в сторону документы над которыми работал, и пригласил нас обоих в свой кабинет, махнув Отто, чтобы тот закрыл за собой дверь.

— Это то, что я думаю? — он вытянул шею при виде свёртка Отто. — Отчёт?

— Ты меня недооцениваешь.

Диверсант с самодовольным видом продефилировал к столу своего шефа и выложил свёрток на стол с видом фокусника, демонстрирующего любимый трюк.

— Вуаля!

Я тоже приблизилась к столу и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, пока Эрнст разрывал плотно запечатанный конверт. Внутри оказались многочисленные снимки Вальтера Шелленберга, главы внешней разведки, пожимающего руки и беседующего с представителями одной из западных держав, судя по их одежде. Американцы, а я подозревала, что это были именно они по слишком уж расслабленным позам, которых не позволяли себе их британские союзники, были мне совершенно не знакомы, но и это было вполне легко объяснимо: даже если союзники действительно решились на переговоры с нами, вряд ли они захотели бы посылать представителей, которых будет проще простого узнать, чтобы не дай Бог не скомпрометировать себя перед другими.

— Ага. Так значит, советских партнёров на чай никто не позвал. — Эрнст ухмылялся ещё шире Отто. — Что позволяет нам заключить, что наш дружочек Шелленберг надеется на подписание мира только с западными державами, и скорее всего уже подначивает их на совместную борьбу против Красной Армии. Интересно было бы мнение американцев на этот счёт послушать. Ты, случаем, не записал их беседу?

— Ты это сейчас серьёзно?! — Отто посмотрел на своего друга, будто тот издевался над ним в самой неприличной манере. — Я ему палец даю, а он всю руку хочет оттяпать! Между прочим, к твоему сведению, я жизнью рисковал, свисая с крыши для этих твоих снимков, а охрана в том отеле была та ещё. А ему ещё и звука захотелось! Тебя послушать, так мне стоило туда вломиться и приказать им признания для тебя подписать!

— Прекратите истерику, гражданочка! Я же просто спросил.

— Кто это такой? Ты его знаешь? — я ткнула пальцем в одного из людей на фото, переключая внимание австрийцев на более насущные проблемы с очередной их словесной перебранки.

— Это правая рука Уильяма Донована, основателя Офиса стратегических служб, или ОСС, но не всем известный его протеже Аллен Даллес, а второй, Брайан Томас, который всегда самыми тёмными делишками занимается, — объяснил Эрнст.

— Значит, они были там неофициально, — заключила я.

— Конечно же, нет. Просто зондируют почву скорее всего, прямо под носом у собственного президента.

— Как такое возможно? — удивился Отто. — Думаешь, он правда не знает?

— Американское ОСС почти как наш SD-Ausland, только в отличие от нашей внешней разведки Донован о всех своих делах начальству не докладывает. Не забывай, что он — заправила с Уолл стрит, и у него достаточно денег и влияния, чтобы действовать автономно и в собственных интересах. ОСС — его новая любимая игрушка, и уж поверь, у него достаточно ресурсов, чтобы одна рука — это самое ОСС — делала одно, а вторая рука — президент и его аппарат — ничего при этом не подозревали. А вот зайдут переговоры в нужное для США русло, и он тут же побежит докладывать о своей «секретной миссии» начальству и будет выглядеть при этом не как махинатор, а как настоящий герой.

— Удобно, ничего не скажешь.

— Ещё как удобно, — согласился с Отто Эрнст, перелистывая фотографии. — Но хоть с американцами-то нам всё ясно, вопрос о том, кто санкционировал переговоры с нашей стороны, по-прежнему остаётся нерешённым. Фюрера удар бы хватил, если бы он только про это услышал, так кто же за всем этим стоит? Шелленберг сам по себе слишком уж маленькая рыбёшка, чтобы инициировать встречи на настолько высоком уровне…

— Никто не имеет достаточно власти, чтобы их инициировать, кроме самого фюрера. — Отто пожал плечами.

— Это верно. Но американцы всё же согласились на переговоры, а значит, вверились во власть кого-то, кому они доверяют. Или в ком видят возможного будущего лидера… Кого-то, кто стоит чуть ниже фюрера, но ровно настолько, чтобы вступить на его позицию в случае если…

Телефонный звонок внутренней линии прервал шефа РСХА. Он поднял трубку и замер на месте, слушая голос на другом конце провода. Отто и я обменялись взглядами, пока Эрнст говорил с кем-то приглушённым голосом. Повесив трубку, он повернулся к нам и тихо проговорил:

— На фюрера только что было совершено покушение. Никто не знает, выжил ли он…

* * *

То, что происходило в течение последующих нескольких дней, можно описать только одним словом — хаос. Главные заговорщики — Клаус фон Штауффенберг, его адъютант Вернер фон Хэфтен, генерал Фридрих Олбрихт и полковник Албрехт фон Квирнхайм — были расстреляны в ночь на двадцать первое июля, сразу после их неудавшегося покушения на фюрера. Бомба, которую фон Штауффенберг подложил под стол в конференц-зале, всё-таки взорвалась, но каким-то чудом крышка массивного стола сработала как своеобразный щит и спасла Гитлеру жизнь.

Как только по национальному радио было объявлено, что фюрер был жив и только едва ранен, я немедленно вспомнила слова Генриха о том, что заговорщикам никогда не преуспеть. Сопротивление Вермахта под руководством храброго фон Штауффенберга так и не смогло организовать государственный переворот из-за своей нерешительности, и многие из них в ту роковую ночь предпочли свести счёты с жизнью самостоятельно, чем быть с позором расстрелянными по приказу фюрера. Расследование заговора было поручено лично Эрнсту, отчего тот не покидал своего кабинета в течение нескольких дней. О Шелленберге и его переговорах пришлось на время забыть.

В первый более или менее спокойный вечер после крайне напряжённой недели Генрих работал над какими-то бумагами у нас дома, а я читала книгу, свернувшись калачиком на софе рядом с ним. Но и тут долгожданная тишина была нарушена громким стуком в дверь; на пороге оказалась Урсула.

— Макса только что арестовали, — пролепетала она дрожащим голосом. — Он сказал мне, когда его уводили, собирать Грету и немедленно уезжать из страны. Что мне делать?

Похоже было, что возмездие фюрера только набирало свою силу, и теперь коснулось наших ближайших друзей.

Мы едва ли не силой вливали в Урсулу неразбавленный виски, пытаясь унять её истерику, когда она рассказывала нам, плача навзрыд, как гестапо заковали её мужа в наручники, как будто тот был обычным уличным хулиганом.

— После стольких лет верной службы, — продолжала повторять она, промокая покрасневшие глаза платком Генриха. — Как они могли?… Хотя он тоже хорош, я же всё понимаю, ему надо было слушать меня, когда я говорила ему, чтобы он прекратил это с теми людьми! Что с ним теперь будет? Ведь можно что-то сделать? Ты ведь сможешь ему как-то помочь?

Она даже дыхание задержала, умоляюще глядя на Генриха, но тот только молча опустил глаза.

— Генрих? — Урсула прижала обе руки к груди, пытаясь совладать с собой от своей собственной догадки. — Они ведь его не расстреляют? Генрих, прошу тебя, ну скажи мне, что нет… Он ведь ничего не делал, так, на пару собраний сходил, и только-то…

— Урсула, у тебя есть кто-нибудь за границей? — спросил Генрих как можно мягче вместо ответа. Урсула об этом ещё не знала, но по закону фюрера о «кровной вине» все ближайшие родственники заговорщиков должны были разделить их участь, их жёны и дети в том числе.

— Нет, никого… — едва прошептала она и с трудом сглотнула, только сейчас осознавая всю тяжесть своего положения.

Я опустилась на колени перед ней и взяла Урсулы в свои. Видеть мою самую близкую подругу в таком состоянии было крайне болезненно, и я изо всех сил старалась придумать, что же можно было сделать, чтобы помочь Максу.

— Урсула, а почему бы тебе не взять Грету и не поехать в Цюрих? Остановиться ты можешь у моих родителей, они с радостью вас обеих приютят.

— Я никуда без Макса не поеду, — ответила она с железной решительностью в голосе.

— Обещаю тебе, с ним всё будет в порядке. Мы его вытащим.

Может, я и произнесла тогда самую большую ложь, но главной моей задачей было заставить её бежать, пока не стало слишком поздно. Согласно новой директиве, Урсулу бы послали в один из работных лагерей, а там она бы и недели не протянула, это я знала точно. Только не с её выхоленными руками, никогда не знавшими работы, и не с образом жизни, к которому она была привычна. А Грету, нашего маленького ангелочка с льняными кудряшками и личиком фарфоровой куколки, отдали ли бы на удочерение в одну из бездетных семей, чтобы новые родители воспитывали её в соответствии с идеалами национал-социализма, вдали от «губительного влияния» её родителей, оказавшимися врагами народа. Нет, этого я позволить не могла.

Я поднялась с пола и пошла за своей сумкой.

— Ты далеко? — Генрих нахмурился, проследовав за мной в коридор и заметив, как я взяла ключи от его машины со стола.

— Попробую помочь Максу, — шепнула я в ответ, так чтобы Урсула в гостиной меня не услышала.

— Я вывезу её и Грету из страны. Сама она не поедет.

Я кивнула и чмокнула его на прощание.

— Удачи.

— И тебе тоже.

* * *

Эрнст открыл дверь и тут же ухмыльнулся, увидев меня на своём пороге в такой поздний час.

— Что, так соскучилась, что не могла дождаться утра? — он игриво выгнул бровь, приглашая меня в дом.

— Слишком много о себе думаешь. Я здесь вообще-то по делу.

— Если по делу, то мой рабочие часы с девяти до пяти. А сейчас ты можешь либо подняться наверх, раздеться и ждать меня в моей очень удобной постели, или возвращайся завтра утром.

— Ты о чём-нибудь другом, кроме этой самой постели, хоть иногда думаешь?

Он поднял глаза к потолку, в притворной задумчивости потирая подбородок.

— Ммм, думаю, что скорее всего — нет. По крайней мере, как я могу думать о чём-то другом, когда ты стоишь передо мной в этом тоненьком платьице, и когда я знаю, что под ним скрывается, а когда я ещё и начинаю представлять, как сниму его с тебя, и…

— Эрнст! Одного из моих друзей только что арестовали!

Он обречённо простонал и закатил глаза.

— Ладно. Пошли в мой кабинет, расскажешь всё.

Эрнст сидел в своём кресле, слушая мой рассказ и время от времени сосредоточенно кивая. Когда я закончила, он объяснил, что ничего не сможет сделать до завтрашнего утра, пока не увидит дело, заведённое на Макса.

— Фюрер хочет всех до одного заговорщиков перевешать после случившегося. Но и его можно понять: я бы тоже взбесился, если бы кто под мой стол бомбу подложил. — Эрнст перевёл взгляд на миниатюрный бронзовый бюст Гитлера, стоящий у него на столе. — Я попробую что-нибудь сделать для твоего друга, но ему придётся исчезнуть на какое-то время, пока всё не уляжется.

Я перестала мерить комнату шагами, приблизилась к его столу и облокотилась на крышку.

— А что, если ему и вовсе из страны уехать? Генрих и так его жену и дочь вывозит сегодня ночью…

Эрнст погрузился в размышления на какое-то время, но затем покачал головой.

— Нет, не думаю, что это хорошая идея. Если, например, я его отправлю в какую-нибудь…ну, не знаю, командировку по делам внешней разведки, то это одно дело. Но если он просто возьмёт и решит бежать вместе с женой, то это сразу же станет его смертным приговором. Я-то наплету что-нибудь, вытащу его, объяснив это тем, что…скажем, инфильтровал он круги заговорщиков, потому как хотел выяснить, что было у них на уме. Ничего никому не докладывал, потому как не знал, кому верить, а кому нет, но вот записи дома хранил. Сам ему скажу, чего написать. Планировал их мне передать, скажем, в августе, когда больше информации поднаберёт, да не успел.

— Ну вы и махинатор, герр обергруппенфюрер!

— Ну что ты, просто обычный адвокат. — Эрнст лукаво мне подмигнул и вдруг щёлкнул пальцами. — И мне только что пришла в голову гениальнейшая идея, как использовать его в наших общих интересах!

— Каких ещё общих интересах?

— Ну как же? Именно сейчас наш добрый дружочек Шелленберг надеется, что все так поглощены неудавшимся государственным переворотом и подготовкой к Народному Суду, что он сможет незамеченным вернуться к своим тёмным делишкам с твоими американскими друзьями. А я тем временем пошлю этого твоего, как его зовут? Штерна?

Я кивнула, внимательно слушая.

— Пошлю этого твоего Штерна в Швейцарию вместе с твоим мужем — он же всё-таки Глава Департамента D, ответственного за шпионаж в американском секторе — под предлогом расследования подозрительной активности на территории страны, вовлекающей высокопоставленных представителей Соединённых Штатов. Шелленбергу придётся залечь на дно вместе с тем, кого он представляет на этих переговорах, а если он и тут не отступит, то я покажу ему кое-какие фотографии, для которых он не знал, что позирует, и мягко намекну, что если он не прекратит свои махинации, то эти самые фотографии окажутся на столе у фюрера.

Я не удержалась и фыркнула.

— План, конечно, хорош, только вот думается мне, что кому-то очень хочется отослать моего мужа по немного другим причинам, чем Шелленберг и его переговоры.

— Да как тебе такое в голову пришло? — Эрнст сделал театрально-огромные глаза, изобразив оскорблённую в лучших чувствах невинность. — Это чистой воды совпадение, клянусь тебе! Да разве я на подобную низость способен?

— Нельзя вам, адвокатам, верить, ну никак. А особенно тем, кто ещё и РСХА руководят!

— Какие незаслуженные обвинения! — На этот раз он даже руку к сердцу прижал. — И вот что я получаю в благодарность за самые благостные намерения! Быть подозреваемым в чём-то настолько подлом!

— Ну перестаньте уже, обергруппенфюрер Кальтенбруннер! Люди из Голливуда уже выехали, чтобы вручить вам ваш Оскар за лучшую мужскую роль!

Эрнст просиял в улыбке, отвесил театральный поклон и снова откинулся в кресле.

— Признаюсь, у меня ещё кое-какой мотив есть… Но выйдет из этого что или нет, я понятия не имею.

Я терпеливо ждала объяснения, но Эрнст только молча разглядывал ковёр под ногами, совершенно пряча от меня глаза за длинными тёмными ресницами.

— И если я окажусь прав, то нам удастся убедить рейхсфюрера встать на нашу сторону касательно остановки программы уничтожения.

Глава 5

Берлин, сентябрь 1944

Потому как Генрих вот уже месяц как находился в Швейцарии, то докладывать обо всём мне приходилось Ингрид. Из-за нашей постоянной если не вражды, то неприязни уж точно, я бы конечно предпочла работать с её «мужем», Рудольфом, но тот находился в госпитале с сотрясением мозга после очередного воздушного налёта, когда одна из бомб попала по банку, в котором он работал. Сегодня я пришла на концерт, в котором Ингрид принимала участие, но вместо Вагнера в голове у меня были совсем иные мысли.

В прошлом месяце союзные силы освободили Париж. На восточном фронте ситуация была не лучше, особенно после того, как советские войска освободили первый концентрационный лагерь, на который натолкнулись — Майданек — и вся их ненависть к нацистскому режиму утроилась. Да и кто мог их винить? Я прекрасно помнила свою реакцию, когда впервые ступила за ворота Аушвица и узнала о директиве «Финального Решения», ответственной за уничтожение более пяти миллионов евреев, не говоря уже о цыганах, военнопленных, да и наших собственных немцах, объявленных врагами народа по самым различным, и иногда совершенно надуманным причинам.

Иногда гестапо бросали людей в свои подвалы и вовсе безо всякой на то причины, и Эрнсту даже пришлось выпустить особую директиву, согласно которой абсолютно все заключённые должны были быть задокументированы, а те, чьи преступления не были доказаны, немедленно отпущены на волю. Помню, как он швырял бумаги листок за листком в лицо перепуганному до смерти гестаповцу, выкрикивая имена тех несчастных, кто был им лично помилован, но которые, как оказалось, были уже давным давно мертвы, замучены безжалостными мясниками из четвёртого отдела.

Человеческая жизнь давно уже потеряла свою ценность, и мы, немцы, как-то уже свыклись с мыслью, что следующим арестованным может оказаться любой из нас. Но могу только представить ужас русских, когда те воочию увидели, что наше правительство делало с «недочеловеками», которым не оказалось места в их Тысячелетнем рейхе. Я бы тоже возненавидела всю нацию, способную на такую жестокость. Только вот откуда им было знать, что об этих ужасах обычным людям с улицы у нас было известно ровным счётомстолько, сколько наше правительство считало нужным, а значит — абсолютно ничего.

По окончании концерта агент американской контрразведки оставила свою виолончель в машине и предложила мне немного прогуляться в близлежащем парке. Я передала ей новую информацию касательно поимки союзных парашютистов, так называемых «воздушных террористов», как их быстро окрестило наше Министерство Пропаганды, которые помогали французскому Сопротивлению выбивать врага с их территории, и снова спросила Ингрид, что сказали её командиры по поводу возможных переговоров. Она уже в который раз ушла от прямого ответа, лишний раз подтвердив мои догадки о том, что она наверняка что-то скрывала.

— Ты же понимаешь, что я не могу доверять тебе сейчас, когда ты поддерживаешь настолько близкие отношения с шефом РСХА, — в открытую призналась она пару недель назад. — Кто знает, а может, ты теперь двойной, а то и тройной агент?

Я резко втянула ночной сентябрьский воздух, пропитанный осенней прохладой, и попыталась хотя бы на этот раз сдержать свои эмоции. Тогда, две недели назад, мне этого сделать не удалось.

— Да ты же сама меня в открытую пихала ему в руки, только что получать побольше информации! Или ты уже об этом забыла?!

— Нет, не забыла, — ответила тогда она в своём привычном, ледяном тоне, который она всегда со мной использовала. — Я тебе советовала «работать» с ним, без всяких неположенных чувств. А ты же в свою очередь взяла и обернула то, что должно было быть рабочей в плане разведки связью в самый настоящий роман. Ну и как мне теперь тебе доверять?

Я столько тогда хотела ей сказать, прокричать ей прямо в лицо, но в результате так и не вымолвила ни слова.

Ингрид спрятала руки в карманы своего пальто, надетого поверх концертного платья.

— Подвезти тебя до дома?

Несмотря на всю мою к ней нелюбовь, манеры у Ингрид всё же, надо признать, были всегда на высоте.

— Спасибо, я была бы тебе очень признательна.

Генрих, естественно, забрал нашу машину в Швейцарию, и теперь меня либо подвозил сам Эрнст, либо я брала такси.

Я забралась на пассажирское сиденье рядом с Ингрид и назвала ей адрес, в ответ на что она вопросительно приподняла бровь.

— Ты теперь что, постоянно у него ночуешь?

— Да. — Безразлично бросила в ответ я, не вдаваясь в детали, и проверила свой макияж в миниатюрной пудренице.

— Можно дать тебе один совет? От старшей женщины более молодой. Или, если хочешь, от агента контрразведки… — Она глянула в мою сторону и покачала головой. — Не нужно слишком к нему привязываться. У вас же нет будущего. У него нет будущего. Как шеф РСХА он должен будет предстать перед международным военным трибуналом, если он решит остаться в Германии, конечно, и учитывая то, чем всё это время занимался его офис, то приговор будет не в его пользу, если ты понимаешь, о чём я. Я ведь тебе добра желаю; мне искренне жаль тебя, потому как ты ещё слишком молода для всего этого, и я же вижу, как сильно ты запуталась, хоть и сама этого не понимаешь. Я не хочу, чтобы ты обожглась, всего-то.

— Ингрид?

— Да?

— Я знаю, что ты мне добра желаешь, и поверь, я это ценю. Но в следующий раз, пожалуйста, держи свои советы при себе, договорились? Я прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Да нет, вовсе даже нет, — ответила она на удивление спокойно. А затем вдруг добавила, с совсем иной интонацией в голосе, — я ведь тоже когда-то была влюблена, так что я тебя понимаю.

Я вдруг почувствовала укол совести за свои слова, и попыталась хоть как-то смягчить ситуацию.

— И где же он теперь? — вежливо поинтересовалась я, втайне надеясь на историю с мужем и тремя детьми, ждущими её в Америке.

— Его убили на войне. На первой ещё.

Я закрыла глаза, почти ненавидя её за сказанное, и ненавидя себя ещё больше, потому что упорно отказывалась её слушать.

Но всё это становилось настолько неважным, когда я видела его улыбку, как только он открывал мне дверь, держа привычный бокал в руке, такой невероятно неотразимый в своей полурасстёгнутой рубашке. Частенько громкая музыка доносилась из его гостиной, и встречал он меня на пороге, напевая какую-нибудь популярную мелодию без следа акцента. О, он умел говорить на хохдойче не хуже самого благородного прусского аристократа когда сам того хотел, но в основном предпочитал нарочно раздражать немцев, презирающих его австрийское происхождение, переходя на верхнеавстрийский диалект, который им с трудом удавалось понимать.

Всё ещё напевая что-то, он отставлял свой бокал, галантно предлагал мне свою руку, закрывал входную дверь ногой, и танцевал со мной прямо в холле. Мало кто знал, что шеф РСХА немецким гимнам предпочитал запрещённое Би-Би-Си или американское радио, и мы танцевали жутко пошлый джаз, как в каком-нибудь американском фильме.

Иногда мы плевали на дефицит, выливали полный флакон шампуня в ванную и валялись в пене, попивая шампанское и кормя друг друга фруктами, пока вода не остывала. А потом перемещались к камину и сидели перед огнём остаток вечера, завёрнутые в одно большое полотенце. Нам даже говорить в такие моменты не приходилось; каждый и так знал, о чём другой думал.

А затем Эрнст поднимал меня на руки и нёс наверх, к себе в спальню, где мы занимались любовью и забывались друг у друга в объятиях безмятежным сном, пока один из нас не понимал, что мы снова проспали на работу.

Каждое утро у нас было до уморительного одинаковым: мы носились по дому, пытаясь вспомнить, где вчера оставили свою одежду, хихикали как нашкодившие дети над Элке, горничной Эрнста, которая в десятый раз кричала, что завтрак уже давно остыл. Мы запихивали еду в рот почти не жуя, временами даже не садясь за стол, запивали её обжигающим кофе, выпивая его залпом, и бежали наружу к машине Эрнста, где его водитель всегда стоял в ожидании.

Когда мы уже подъезжали к РСХА, Эрнст вдруг вспоминал, что он забыл все свои документы у себя дома в кабинете, и мы снова начинали хохотать, как два самых беззаботных человека в мире. Да, это-то и было причиной тому, почему я отказывалась слушать Ингрид. Мы были слишком счастливы вместе, и о том, что будет завтра, я попросту запрещала себе думать.

* * *

— Отто, это здание РСХА, у нас здесь вообще-то есть кафетерий, что означает, что совсем не обязательно жевать прямо у меня перед столом!

Австриец чуть не подавился своим бутербродом от моей неожиданно гневной тирады.

— Раньше тебя это не беспокоило, — ответил он немного обиженно, но всё равно с набитым ртом. — Здесь же кроме нас никого нет.

— Дело вовсе не в этом!

— А в чём тогда?

— А в том, что меня уже тошнит от тебя с твоим постоянным жеванием и от Эрнста с его сигаретами!

— Правда?

— Да! — Раздражённо гавкнула я в ответ на бедного офицера, который, по правде, ничем не заслужил такого обращения, и начала заправлять новый лист бумаги в печатную машинку.

Я только хотела было извиниться и объяснить, что у меня просто был трудный день, когда Отто вдруг заговорил первым:

— А может, дело в том, что ты… Ну… Ты понимаешь?

— Чего? — я подняла на него глаза, только чтобы увидеть, как он оттяпал ещё полбутерброда, одновременно кивая на мою талию.

— Беременная?

Я моргнула несколько раз, пока он продолжал безмятежно жевать свой ланч.

— Чего ты сказал?

— Ну, ты немного дёрганная в последнее время… Да и на запахи постоянно жалуешься. Моя жена такая была, когда забеременела. — Пока я сидела, не зная даже, что на такое ответить, Отто доел наконец свой бутерброд, вытер руки носовым платком и поднялся со своего стула. — Хотя, может я и ошибаюсь. Я же в конце концов не доктор.

С этими словами диверсант дружески потрепал меня по плечу, и направился к выходу. Я же сидела, судорожно пытаясь вспомнить, когда у меня в последний раз были месячные. Я даже календарь достала из стола и потёрла рукой лоб, пальцем отыскивая дату. «В начале августа, сразу после того, как Генрих уехал в Швейцарию. Точно, тогда это и было, потому что Эрнст ещё ныл, что ему теперь с этим дело приходится иметь, когда ему наконец-то удалось избавиться от моего мужа». Я улыбнулась от воспоминания, как меня тут же бросило в холодный пот от осознания того, что на дворе-то был конец сентября. «Две недели, как минимум». Я застонала и закрыла лицо руками.

— Отто, чёртов доктор!

— Прошу прощения? — Георг, адъютант Эрнста, только что вошёл в приёмную и явно не уловил смысла моей последней фразы.

— Ничего. Слушай, мне надо срочно отлучиться на часок, ты не последишь один за приёмной?

— Конечно, иди.

Я с благодарностью кивнула и едва не бегом бросилась к ближайшему госпиталю. Мне пришлось довольно долго ждать, потому как все доктора были заняты с пациентами, которых только доставили после очередной ночной бомбёжки. К тому времени, как меня наконец пригласили в кабинет для осмотра, я чуть себе нервный срыв не заработала от неизвестности.

— Да, вы беременны. — Врач подтвердил все мои самые страшные подозрения с сияющей улыбкой и снял свои очки. — Думаю, около пяти-шести недель. Примите мои поздравления! Ваш муж будет очень рад.

«Мой муж меня пристрелит, вместе с отцом моего ребёнка, — чуть было не ответила я. — Если я, конечно, сама этого «отца» первая не пристрелю!»

Вернувшись обратно в РСХА я отпустила Георга погулять в благодарность за то, что он меня подменил, и занималась сортировкой новых донесений, когда Эрнст вернулся из Рейхканцелярии. Я стояла спиной к двери и, услышав шаги, приняла его за Георга, пока он не обнял меня сзади и не поцеловал меня в шею.

— Мм, сладенькая моя, я тебе говорил, какая ты сегодня красивая? — промурлыкал он мне на ухо. — Я думал о тебе всё время пока шла эта невыносимо нудная конференция, и о том, что я с тобой буду делать, когда вернусь…

— Да ты уже сделал всё, что можно было! — Я стряхнула его руки со своей талии и резко развернулась, готовая задушить его на месте. — Предупреждала же я тебя, говорила, чтобы ты вёл себя поосторожнее, но ты меня послушал? Нет, конечно! Никогда не слушаешь, грязное ты, похотливое животное! Поздравляю, отличная работа! Надеюсь, ты доволен!

— Что?… — Эрнст моргнул несколько раз, явно сбитый с толку моим поведением.

— Я беременна!!! — прокричала я куда громче, чем следовало, и тут же взглянула на дверь, молясь, чтобы никто в это время не проходил снаружи.

— Ты… Что, правда? Хорошо!

У него был настолько самодовольный вид, что он сразу же напомнил мне пренаглого кота моей бабушки: «Да, это я запрыгнул на стол, столкнул вниз банку со сметаной и всю её сожрал. И ни капельки мне не стыдно. И при первой же возможности я опять это сделаю».

— Хорошо? И это всё, что ты можешь на это сказать?!

— А что? Я счастлив. А ты разве нет?

Я изо всех сил старалась сохранить свою гневную маску, но почему-то поймала себя на том, что улыбалась от уха до уха. Да, я тоже была счастлива. Безумно счастлива.

Линц, Австрия, 4 октября 1944

Я не хотела ехать, но он меня заставил. За руку вывел из дома и усадил в машину, предварительно побросав в дорожную сумку несколько платьев мне на смену на те пару дней, что мы должны были провести в Австрии. Я не могла слишком уж возражать; в конце концов это был его день рождения, да и не оставил бы он меня одну в Берлине с постоянными бомбёжками.

— Там же будет твоя жена, — попыталась привести я свой последний аргумент по пути на военный аэродром. — Как я ей в глаза буду смотреть?

— Она о нас ничего не знает. К тому же, здесь я тебя не оставлю.

Берлин провожал нас серым дождём и промозглым ветром; Линц же встретил нас безоблачным синим небом и яркими пиками горных цепей, прозрачным воздухом и долгожданной тишиной. Я почти забыла уже, каково это было — тишина; после непрерывного рокота самолётов над головой, отдалённых взрывов и дрожащей земли, противовоздушных сирен и артиллерии тишина эта теперь казалась чем-то неестественным.

По дороге к дому Эрнста мы сидели, прижавшись друг к другу на заднем сиденье, и я вдруг вспомнила, что когда ещё была совсем маленькой девочкой, я закрывала уши руками во время грозы, пытаясь заставить грохочущий мир вокруг исчезнуть. Гром и молнии по-прежнему были там, снаружи, но я-то их не слышала, а значит и не боялась больше. Вот и сейчас то давно забытое, детское чувство вдруг вернулось ко мне, в этом обманчиво пасторальном Линце. Мне думалось, что оба мы так отчаянно пытались заставить себя верить, что всё каким-то образом непременно закончится хорошо, и что если мы только будем держать друг друга за руку, весь мир снаружи исчезнет и останемся только мы одни.

— Мне безумно страшно. — я наконец осмелилась произнести это вслух.

Эрнст обернул руку вокруг моих плеч и прижал меня к себе ещё крепче.

— Чего ты боишься? У тебя же есть я.

— А что, если ты не всегда будешь рядом?

Эта тема была нашим негласным табу, но это никак не меняло того факта, что оба мы прекрасно знали, что когда Германия проиграет войну — а сейчас это было всего лишь вопросом считанных месяцев — все члены правительства вместе с РСХА, СС и СД должны будут предстать перед международным военным трибуналом, чтобы ответить за все военные преступления, о которых мир наконец-то узнал. Американские, Британские и Советские лидеры уже решили их участь на Тегеранской конференции, вместе с участью самой Германии, уже поделённой на оккупационные зоны на их картах. Я знала обо всём этом от Ингрид.

— Ну куда же я денусь?

«Вот и хорошо, солги мне, заставь меня поверить в невозможное. Мне так нужно иметь сейчас хоть какую-то веру, и в кого, как не в тебя, сильного и уверенного, всегда знающего, что делать, всегда находящего выход из любой самой безвыходной ситуации… В кого же мне ещё остаётся верить, как не в тебя?»

— Я всегда буду рядом. Обещаю, — добавил он и кивнул, будто в подтверждение своих слов.

— Я тебе верю.

Я пыталась оставаться насколько можно более невидимой на протяжении всего вечера, прячась за широкой спиной Отто по большей части; несмотря на своё крайне занятое расписание, он ни за что не пропустил бы день рождения лучшего друга. Я с жадностью наблюдала, как Эрнст играл со своими детьми, счастливыми до бесконечности получить наконец-то безраздельное внимание их постоянно отсутствующего отца. Было очень больно думать, что скорее всего я никогда не увижу, как он играет вот так с нашим ребёнком.

Медленно, измучивая себя собственными мыслями, я начала потихоньку выцарапывать его из своего сердца, пытаясь отстранить себя от его семьи, потому как это с ними ему придётся бежать, когда всё будет официально окончено для нашей страны. Скорее всего он уже приготовил паспорта для своей жены и детей, и может где-то в Южной Америке, куда собирались бежать все высокопоставленные военные преступники, они начнут новую жизнь, и всё у них будет хорошо, и… И я больше не могла ничего видеть из-за застилающих глаза слёз.

Я вышла на улицу, в прохладную австрийскую ночь, и подняла лицо к бархатному небу над головой. Здесь даже звёзды были другие, большие и яркие, совсем не как в Берлине. «Пока я смотрю вверх, слёзы не катятся по щекам, а значит, я так и буду стоять, пока боль в груди не поутихнет. Когда же я в последний раз вот так смотрела на звёзды? Ах да, всё верно, с Генрихом, в самое первое лето после того, как мы поженились. Мы собирались провести выходные за городом, но на полдороги наша машина перегрелась и встала. Генрих тогда постелил на землю свой китель, и мы легли на него, глядя на ночное небо и наслаждаясь вином, что прихватили с собой. Мы не говорили ни о чём, просто лежали и смотрели на небо».

Мы с Генрихом всегда понимали друг друга без слов. А затем он пришёл и разрушил мой маленький, хрупкий мирок, уложил меня на осколки, что остались от него и занялся со мной любовью. Такой уж он был человек, мой Эрни: всегда получал то, чего хотел. А я всё равно его любила, не смотря ни на что…

Швейцарская граница отсюда не так уж и далеко, да и паспорт у меня был при себе. Если прямо сейчас взять машину и сесть на ближайший поезд, я уже завтра утром буду в Цюрихе. А оттуда все мы — мама, папа, Генрих, Урсула, Макс, Грета и я исчезли бы без следа. После открытия второго фронта Цюрих был наводнён агентами американской контрразведки, они вывезли бы нас за считанные часы. Нужно только собраться с силами и поехать, прямо сейчас собраться и уйти, пока ещё не стало слишком поздно…

— Ты куда от меня сбежала?

Голос Эрнста окутал меня мягким одеялом, и ночь вдруг перестала казаться такой холодной.

— Просто хотела подышать свежим воздухом. А ты почему не внутри с гостями?

— Потому что ты не там. Куда ты, туда и я, помнишь наш уговор?

Вот так всё и было между нами: так просто и в то же время так безнадёжно запутанно.

* * *

Сегодня Генрих должен был наконец-то вернуться из Швейцарии. Его водитель Ганс забрал его машину день тому назад, и теперь мы вместе с двумя другими агентами внешней разведки ждали на военном аэродроме их с Максом прибытия.

Принимая во внимание официальный состав нашей группы, я изначально старалась держать себя в руках, но когда увидела мужа, спускающегося по трапу и улыбающегося мне, я плюнула на этикет и бросилась его обнять.

— Перестань, Аннализа. Люди смотрят, — Генрих смущённо пробормотал, но я всё равно чмокнула его в щёку перед тем, как он направился пожать руки ожидающим его офицерам. Следовавший за ним Макс, который все эти два месяца по сути был правой рукой моего мужа, поприветствовал меня тёплой улыбкой и кивком. Он и сам до сих пор не верил, что благодаря вмешательству Эрнста он избежал трибунала, и не уставал рассыпаться в благодарностях мне и самому шефу РСХА каждый раз, как докладывал нам об их успехах по телефону.

Однако, далеко не всем заговорщикам и даже тем, кто знали о заговоре, но ничего о нём не заявили, повезло так, как Максу. День за днём я складывала Эрнсту на стол всё новые и новые приказы «об особом обращении», которые он подписывал с какой-то необъяснимой решительностью.

— Зачем ты это делаешь? — наконец спросила его я. — Разве нельзя просто посадить их в тюрьму? Зачем же их всех казнить поголовно?

Он вздохнул в очередной раз и несколько раз постучал пальцем по стопке бумаг перед ним — фактически смертным приговорам ещё двадцати несчастным офицерам.

— Это нужно делать. — Он замолчал на какое-то время, а затем добавил, очень тихо, — Мне необходимо, чтобы фюрер мне доверял. Сейчас он не доверяет никому, потому как после покушения у него развилась параноидальная идея, что все вокруг него пытаются сговориться. Чем больше предателей я приговариваю, тем больше он проникается ко мне доверием, понимаешь? Он уже начинает соглашаться со мной во многих вопросах. Эти несколько сотен должны будут погибнуть, но зато тысячи смогут выжить. Я знаю, как гадко это звучит, но это единственный путь, как я могу воплотить в жизнь свой план.

С аэродрома мы поехали прямиком в РСХА, потому как Эрнст ни секунды не хотел медлить, когда речь шла о детальном докладе, который вёз сейчас в своём кейсе Генрих. Расчёты шефа РСХА оказались как всегда верны, и с Генрихом и Максом, почти в открытую следящими за «гостящими» в Швейцарии американцами, Шелленберг не решился идти на риск, и переговоры так и не состоялись.

Эрнст действительно всё как следует продумал, до самых ничтожных мелочей, этот хитрущий адвокат, обыгравший в собственной игре самого лучшего агента внешней разведки, Вальтера Шелленберга, которого никто никогда раньше не обыгрывал. Но самая главная партия только начиналась. Тщательно изучив доклад Генриха, время от времени помечая что-то для себя с загадочной полуулыбкой, Эрнст аккуратно сложил все бумаги вместе с фотографиями, что для него добыл Отто, и направился к выходу, бросив у самой двери:

— Я к рейхсфюреру. Пожелайте мне удачи.

— Чего он задумал? — Генрих прошептал свой вопрос, как только шеф РСХА закрыл за собой дверь.

— Поверь мне, даже я не знаю.

* * *

Мы с Генрихом выехали из здания РСХА как обычно в пять и направились домой. Я безумно страшилась этого момента, когда я наконец останусь с ним наедине. Ну и как мне было объявить своему мужу, что я жду чьего-то ещё ребёнка? У меня внутри всё переворачивалось, как только я представляла себе его возможную реакцию.

— Что-то не так? — конечно же, он сразу же заметил моё нервозное состояние.

Я сделала глубокий вдох.

— Генрих…

Я проигрывала этот разговор у себя в голове множество бессонных ночей. Я даже уже приготовила себя к тому полному презрения взгляду, что он наверняка на меня бросит, упакует чемодан и навсегда меня оставит. Я бы не стала его ни винить, ни уговаривать на этот раз; он и так был чересчур великодушен остаться с никуда не годной, неверной женой, но этого он мне никогда не простит. Ни один мужчина бы такого не простил.

— Да?

«Просто скажи, как есть. Чего тянуть время?» Я больно закусила губу, а затем едва слышно проговорила, набравшись-таки смелости:

— Я беременна.

Я не могла заставить себя поднять на него глаза. Он замолчал на какое-то время, затем сглотнул с трудом и наконец произнёс каким-то уставшим голосом:

— Значит, у нас будет ребёнок. Ну что ж… Ладно.

В тот момент я провалиться готова была со стыда и презрения к самой себе. Вот так, не долго думая, он принял решение вырастить чужого ребёнка. И что я такого хорошего сделала, чем заслужила такого ангела в мужья? И чего он сделал такого плохого, что заслужил меня в наказание?

— Генрих, прости, пожалуйста…

— Не надо. Я никогда больше не хочу об этом говорить.

Всю следующую неделю я проходила за ним по пятам, изо всех сил стараясь быть самой примерной женой, какую только можно пожелать. Я сама приносила ему кофе с бисквитами, когда он работал у себя в кабинете, сама чистила его форму и даже сапоги, передавала ему свежие газеты за завтраком и вскакивала, чтобы убавить радио каждый раз, когда он говорил по телефону. Сначала Генрих игнорировал все мои попытки к примирению, даже не глядя в мою сторону, когда я была рядом. Я не настаивала и оставляла его в покое, тихонько пристраиваясь где-нибудь неподалёку на тот случай, если ему что-то потребуется. Но в один прекрасный день он вдруг не сдержался и рассмеялся.

— Если бы мужчины только знали, насколько примерными станут их супруги, как наделают дел, они бы и вовсе перестали обращать внимание на их аферы, — сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд, всё ещё смеясь. — Думаю, надо мне будет написать Эрнсту благодарственную записку.

Я тоже улыбнулась, но уже по совсем другой причине: похоже, меня официально простили.

* * *

Когда тем утром я вошла в главный коридор, ведущий в приёмную Эрнста, я едва не столкнулась с весьма недовольным рейхсфюрером Гиммлером и его верным протеже, Вальтером Шелленбергом. Похоже было, что оба только что покинули кабинет шефа РСХА, хотя я и удивилась мысленно самому факту, что Эрнст вообще находился на рабочем месте так рано. Обычно он заявлялся не раньше одиннадцати, всё ещё зевая и требуя кофе сию же секунду; а иногда и вовсе без всякого зазрения совести укладывался подремать после ланча прямо за столом, потом тянулся минут пять как ленивый кот и только потом возвращался к работе.

Однажды мне пришлось его самой расталкивать, потому как свободных стульев для агентов, ожидающих приёма, уже не осталось. Он только потёр глаза тогда и одарил меня очаровательнейшей сонной улыбкой.

— Что? Я вообще не хотел, чтобы меня на этот пост назначали. Так чего ты так удивляешься отсутствию у меня какого бы то ни было рвения к работе?

Типичный Эрнст.

— Heil Hitler, герр рейхсфюрер! — я подняла руку в привычном салюте, в ответ на что Гиммлер только пробормотал что-то невнятное и проследовал к выходу. Шеф внешней разведки хотя бы выдавил из себя натянутую улыбку.

«Странно», — подумала я и направилась в приёмную. Как только я ступила через порог, Георг сообщил мне, что Эрнст ждал меня внутри, а как только я увидела хитро ухмыляющегося шефа РСХА, откупоривающего бутылку шампанского, я сразу сообразила, что его весёлость имела прямое отношение к не самому хорошему настроению Гиммлера.

— Закрой дверь и иди сюда.

Я сделала, как он мне велел и вопросительно на него взглянула.

— Что празднуем?

— Мы, моя дорогая, празднуем два замечательнейших события. Первое, как ты наверное уже знаешь, это то, что я скоро стану отцом. — Я бросила на него убийственный взгляд после этой его последней фразы, на что он изо всех сил постарался не расхохотаться. — И второе, которое заключается в том, что программа уничтожения была официально отменена сегодня после подписания особой директивы в этом самом кабинете.

С этими словами Эрнст открыл бутылку и наполнил наши бокалы искрящимся вином, пока я старалась переварить неожиданные новости.

— Ты это серьёзно?

— Абсолютно серьёзно, ненаглядная моя. — Он протянул мне бокал и поднял свой в тосте. — За вашего верного слугу, загадочного человека, стоящего за таинственным планом, и нового лучшего друга твоего народа.

Я сделала глоток, всё ещё пытаясь осмыслить, что же такого произошло в этом кабинете всего несколько минут назад.

— Это ты заставил его это подписать, не так ли?

Эрнст только ухмыльнулся в ответ.

— Как тебе это удалось?

Он по-прежнему ничего не отвечал, но я потихоньку начала складывать все кусочки мозаики в одну большую картину.

— Это ведь он искал переговоров с американцами, да? Это его Шелленберг всё это время представлял, верно ведь? — я шёпотом озвучила свою догадку, в то время как улыбка Эрнста становилась всё шире, словно в подтверждение моих слов. — Ты же не вздумал в открытую его шантажировать? О Боже, ты именно это и сделал, не так ли?

— Нет, ну что ты! В открытую шантажировать — я ещё не выжил из ума. Я просто-напросто вежливо намекнул, что моё тайное расследование выявило кое-какие весьма интересные результаты, которые могут скомпрометировать кое-каких людей… стоящих за Шелленбергом. Я не назвал ни одного имени, но он и так всё понял. А ещё я вручил ему фотографии его дражайшего протеже, исключено в залог доброй веры конечно же. Я сказал, что меньше всего мне хотелось бы, чтобы что-то случилось с его маленьким дружочком, ведь подумайте только о реакции фюрера, если эти фотографии вдруг окажутся на его столе… Гиммлер отчего-то очень сильно побледнел в тот момент.

Эрнст пересказывал мне все детали с видимым удовольствием.

— А затем я пояснил, что негативы хранятся в отдалённом и весьма надёжном месте, на крайний случай естественно, если вдруг со мной лично что-то случится. В этот момент Шелленберг вдруг занервничал; думаю, мы всё же были правы насчёт его вовлечения в тот случай в Протекторате. И наконец после всего этого я предложил Гиммлеру поддержать меня на конференции по еврейскому вопросу, которая скоро должна состояться у фюрера. В залог нашей новообретённой дружбы конечно же. Клянусь, я слышал как он зубами скрипел! Я ведь и раньше неустанно повторял фюреру, что ни одна держава не станет иметь с нами дела, если мы продолжим исполнять программу уничтожения. Фюрер уже начал понемногу склоняться на мою сторону; помнишь, я говорил тебе раньше, что чем больше докладов о заговорщиках я складывал ему на стол, тем больше он проникался ко мне доверием и стал прислушиваться к тому, что я предлагаю. Это Гиммлер постоянно втыкал мне палки в колёса, с пеной у рта настаивая на продолжении программы.

Эрнст вдруг криво усмехнулся и покачал головой.

— Мы войну проигрываем на обоих фронтах, а он видите ли озабочен сохранением «чистоты расы». Ну не смешно? Неужели он не понимает, что всё это не будет иметь никакого значения всего через несколько месяцев, и это если нам повезёт?

— И всё же я до сих пор не могу поверить, что тебе это удалось, — снова повторила я. — Больше никаких газовых камер? Расстрелов?

— Нет. Всё официально кончено.

— Эрни! — я обошла стол, уселась к нему на колени и принялась покрывать его лицо поцелуями. — Я так горжусь тобой! Ты и понятия не имеешь, что ты сделал! Ты хоть осознаёшь, скольких людей ты спас?

Он как всегда ничего не ответил и только улыбнулся смущённо.

Глава 6

Ноябрь, 1944

Мы с Генрихом праздновали годовщину нашего первого свидания, которое состоялось ровно шесть лет назад. Мы, конечно же, всегда праздновали годовщину нашей свадьбы, но то наше первое свидание почему-то всегда имело для нас какой-то особый смысл. И вот мы решили красиво одеться и отправиться в один из наших любимых ресторанов, который слава Богу стоял невредимым, несмотря на объединённые усилия союзной авиации.

Шесть лет… У меня в голове не укладывалось, что всего через пару месяцев мы будем женаты вот уже как шесть лет. Казалось, что мы только встретили друг друга, и в то же время будто мы знали друг друга всю нашу жизнь. Сколько всего произошло за эти короткие шесть лет, и как сильно они нас изменили…

— Ты сегодня особенно задумчивая, — заметил Генрих. — Тебя что-то беспокоит?

«А он совсем не изменился, — подумала я, оглядывая своего мужа. — Только виски немного поседели, а остальное всё осталось прежним: тёплые карие глаза, по-военному безупречная выправка, улыбка всё та же… Только вот форма теперь серая, а не чёрная, и крест на груди новый. Мой муж».

— Ничего. — Я улыбнулась ему в ответ и снова взяла в руку вилку. Аппетит у меня в последнее время был просто волчий, должно быть из-за нового обитателя в моём животе. Обитателя, который несмотря на свой пока ещё крохотный размер, настойчиво требовал на удивление много еды. — Просто трудно поверить, что столько лет прошло. Со дня нашего знакомства, я имею в виду. Кажется, будто всё случилось только вчера.

— Знаю. Я сам утром про это думал.

— Правда?

— Да. По дороге к Рудольфу и Ингрид.

— Как он себя чувствует?

— Намного лучше. Уже вовсю передвигается с тростью, и утверждает, что мигрень почти совсем пропала. Только головокружения всё ещё его мучают время от времени. Но ему и так повезло просто остаться в живых.

— Это верно.

— Кстати, у меня для тебя сюрприз.

— Я заинтригована. Что за сюрприз?

Генрих пододвинул свой стул ближе к моему и начал тихо говорить мне на ухо, чтобы люди за соседним столиком не услышали:

— Рудольф и Ингрид говорили со своими главными, и те предложили мне работу. После окончания войны, конечно же, когда я здесь уже буду не нужен. Должность в ОСС. Я согласился. Они сказали, что сделают нам новые документы и перевезут нас в Соединённые Штаты с другими людьми, в которых они заинтересованы: учёных, врачей, бывших сотрудников внешней разведки… Они устроят нам абсолютно новую жизнь, представляешь? Разве не чудесно?

Какое-то время я сидела молча, не зная толком, что на это сказать. Новости были по крайней мере весьма неожиданными. Приятно, конечно, было знать, что американское правительство собиралось выполнить своё обещание и взять нас под свою защиту, и даже более того, устроить нам новую жизнь на их земле, только вот…

— Только это означает, что нам придётся переехать в США? Навсегда?

— Да. В Нью-Йорк, если быть точным. Головной офис ОСС там находится.

— Нью-Йорк… Но это же так далеко. Совсем другая страна. Нам придётся покинуть Берлин? Насовсем?

— Аннализа, любимая, — Генрих взял мою руку в свою и легонько сжал её. — Берлин бомбят уже почти ежедневно. Оба фронта движутся в нашем направлении. И когда они встретятся здесь, то боюсь, от нашего Берлина ничего больше не останется. Фюрер и так уже приказал сражаться до последнего человека на каждой улице в каждом немецком городе. Они всю страну к чёрту разворотят.

Я кивнула, глядя в свою тарелку. Я очень любила свой родной город, но не это было причиной, почему сердце моё наливалось холодом с каждым новым ударом, будто предчувствуя неизбежное. Это означало, что мне навсегда придётся покинуть Эрнста. А я была совсем не уверена, что была готова к подобному.

Думаю, Генрих угадал мои мысли, потому как он только обнял меня осторожно и тихо проговорил:

— Тебе необязательно ехать, если ты не хочешь. Я всё пойму.

Я покачала головой и опустила руку поверх его.

— Не говори глупостей. Конечно же, я поеду с тобой. Ты же мой муж.

— Я не хочу тебя ни к чему принуждать.

— Ты ни к чему меня не принуждаешь. Я люблю тебя. — Я закрыла глаза на секунду. — Я знаю, как лживо это должно быть звучит после всего, что я тебе сделала, но это всё же правда. Я правда тебя люблю.

Я пыталась отыскать нужные слова, и в итоге решила сказать то, что нужно было сказать, а не то, что я на самом деле чувствовала. В конце концов, он был моим мужем и прощал меня столько раз, когда никто другой бы не простил, и я не смогла бы жить с чувством вины, если после всего этого я бы его сейчас отвергла.

— Всё, что случилось между мной и ним… Всё это было ошибкой. Этого никогда не должно было произойти. И этого бы никогда не произошло, если бы не война и… Ты прав. Нам нужно отсюда уехать. Насовсем.

— А с Эрнстом что? — спросил он напрямую на этот раз, будто давая мне последний шанс передумать.

— Эрнст вернётся в Австрию, а оттуда уедет куда-нибудь в Южную Америку, вместе со своей семьёй. Так будет правильно. У него своя семья, а у нас своя. Так и должно было быть с самого начала. — Было невыносимо тяжело об этом говорить, но в глубине души я знала, что только так всё и могло закончиться. — Я буду только рада оставить всё в прошлом и начать новую жизнь. С тобой, в Нью-Йорке. Только мы вдвоём.

— Втроём, — Генрих поправил меня с лёгкой улыбкой и осторожно прижал руку к моему животу, впервые с тех пор, как он узнал, что я была беременна. Ну и как я могла после всего этого его оставить? Он был моей семьёй, а семью не бросают.

— Хочешь поехать домой?

Я кивнула, и всего пять минут спустя мы ехали по ночному шоссе домой. И тут уже знакомый гул низко летящих бомбардировщиков примешался к ровному гулу нашего двигателя, а всего через мгновение яркое пятно огня ослепило нас обоих, разорвавшись в отдалении, но именно там, куда мы и направлялись. Сирены противовоздушной тревоги почему-то предательски молчали, и последующие несколько разорвавшихся снарядов впереди прозвучали от этого ещё громче.

— Вот дьявол! — Генрих резко ударил по тормозам и крутанул руль, разворачивая машину в противоположном направлении. Я уцепилась за его плечо, чтобы сохранить равновесие.

— Генрих! Почему сирены молчат?!

— Должно быть, не разглядели самолётов. Всё небо затянуто облаками.

— Где ближайшее бомбоубежище? Они же прямо на нас летят!

— Я знаю один подвал за несколько улиц отсюда. Не волнуйся, мы успеем. Они ещё далеко, просто кажется, что так близко.

Я готова была поклясться, что чувствовала рокот земли под нашей машиной с каждым новым упавшим позади снарядом.

— Генрих, давай быстрее, прошу тебя!

— Я и так еду на предельной скорости, солнышко.

— Всё равно недостаточно быстро!

Я никогда не относила себя к типу хронических паникёров, но сегодня я впервые увидела, как вполне реальные бомбы взрывались в опасной от нас близости, и сказать, что это меня до смерти перепугало было ничего не сказать. Я уже своими глазами видела, как бетонные здания выглядели после воздушных налётов, и одна только мысль о том, что останется от нашей машины, окажись она на пути одного из бомбардировщиков, бросала меня в холодный пот.

После ещё одного взрыва стекла в машине угрожающе задрожали; я схватила Генриха за рукав.

— Родной, пожалуйста, давай быстрее, мне правда очень страшно!

— Уже почти приехали, любимая, обещаю.

Через пару секунд он так резко затормозил, что я едва не ударилась лбом о приборную доску.

— Быстрее, выбирайся из машины! — крикнул он, выпрыгивая из машины и бросаясь открыть мне дверь.

Должно быть, инстинкт выживания заставил меня выскочить из машины за считанные секунды; Генрих тут же схватил меня за руку, и мы бросились к ближайшему бомбоубежищу, вдоль наваленных в его направлении мешков с песком. Когда мы уже вбежали внутрь, сирены наконец-то примешались к грому приближающихся взрывов. Вскоре несколько особенно ощутимых ударов тряхнули наш подвал, посыпав наши головы цементной пылью с потолка.

В подвале было не так уж много человек, едва успевших сбежать вниз из близлежащих домов. Те, что успели спрятаться внутри вместе с нами, обменивались друг с другом одинаковыми взглядами, переполненными облегчением и тревогой в то же время. Нам удалась спастись этой ночью. Многим далеко не так повезло.

* * *

Нам пришлось провести всю ночь в подвале, потому как никто не решался выходить до восхода солнца, страшась очередного воздушного налёта. Когда на рассвете полиция открыла двери наружу и объявила, что мы могли идти, первым, что мы обнаружили, была наша машина, погребённая под кучей цементной пыли, осколков кирпича и щебёнки, нападавшей с близлежащих домов. Было очевидно, что она была далека от рабочего состояния.

— Похоже, домой придётся идти пешком. — Генрих изобразил ободряющую улыбку, и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру.

— Ладно. Идти так идти.

Согласно нашим подсчётам, мы должны были добраться до дома меньше чем за час; только вот ввиду последнего налёта некоторые улицы были полностью перегорожены полицией и пожарными, разбирающими завалы, и нам пришлось сделать приличный крюк, прежде чем мы добрались до нашей улицы. Только вот стоило нам повернуть за угол, как дорогу нам сразу же перегородил один из офицеров Крипо.

— Heil Hitler, герр оберфюрер! — он салютовал Генриху и поспешил доложить: — Прошу прощения, но боюсь, я не смогу вас пропустить. Вся улица была разрушена. Там одни руины и идти небезопасно. Обойдите по соседней, если вас не затруднит. Я прошу прощения за неудобство.

Генрих и я обменялись растерянными взглядами.

— Да но… Мы живём на этой улице.

Полицейский посмотрел через плечо на завалы камня за своей спиной и на пожарные расчёты, подъезжающие с другой стороны улицы.

— Мне очень жаль, герр оберфюрер. От тех домов ничего не осталось.

Я невольно закрыла рот рукой.

— Генрих! — я в ужасе уставилась на мужа, наконец осознав всю серьёзность ситуации. — Магда! Собаки!

Даже он выглядел растерянным. Тем не менее он постарался собраться и снова обратился к полицейскому:

— Наша горничная возможно была дома. Молоденькая девушка, невысокого роста, с тёмными волосами и голубыми глазами; на ней был белый передник поверх чёрного платья, ей около двадцати, вы случайно её не видели? А ещё у нас были две собаки, маленькая мальтийская болонка и немецкая овчарка. Вы не могли бы поспрашивать своих людей, не видел ли их кто?

Полицейский задумчиво покачал головой.

— Я точно не видел, герр оберфюрер. Всех, кого достали из-под обломков, отвезли либо в госпиталь, либо в ближайший морг, где они и останутся, пока родственники их не опознают. А что до собак, так те обычно выживают после бомбёжки; они же маленькие, прячутся где-нибудь, пока всё не кончится, а потом обычно первыми выбираются из-под завалов и сбегают на пару дней, потому что они напуганы, понимаете? Но обычно после какого-то времени они всегда возвращаются на своё прежнее место обитания. Скорее всего, и ваши тоже вернутся… Но я обязательно проинструктирую своих людей, чтобы они сообщили, как только заметят кого-то, похожего по описанию на вашу горничную и собак. Как мне вас найти, если нам удастся их разыскать?

— Звоните в приёмную РСХА, спросите оберфюрера СС Генриха Фридманна, главу департамента D.

— Слушаюсь, герр оберфюрер.

Генрих обнял меня за плечи и отвернул меня от разрушенной до неузнаваемости улицы.

— Не переживай, любимая. С ними всё будет в порядке, с Магдой и собаками. Они их разыщут, вот увидишь.

Мне оставалось только надеяться, что он был прав. Я даже не задумывалась тогда ни о всех документах, что остались в нашем сейфе в кабинете Генриха, ни о деньгах и драгоценностях, теперь наверняка потерянных навсегда. Я только беззвучно молилась, чтобы с Магдой, Рольфом и Сахарком всё было в порядке.

— Куда теперь? — устало спросила я.

Генрих пожал плечами.

— На работу. Больше нам идти, похоже, некуда.

Я оглядела себя.

— Прямо в этом? На мне вечернее платье.

— Я уверен, что они поймут. Идём.

Однако Георг всё же не упустил шанса сострить, как он всегда любил это делать, как только я ступила через порог приёмной.

— Я что, пропустил новый приказ, согласно которому мы должны одеваться в парадное по понедельникам?

— Наш район вчера бомбили. От нашего дома ничего не осталось.

Его шутливое настроение быстро улетучилось.

— Правда? Мне очень жаль, Аннализа.

Я кивнула в благодарность за его слова.

— Нам и так повезло, что он так долго простоял нетронутым. Вот уже год, как они нас систематически бомбят.

— Никто не пострадал, я надеюсь?

— Наша горничная предположительно была в доме. Она хотела закончить уборку в библиотеке и осталась позже обычного, потому как мы с Генрихом собирались на ужин, а она не хотела нас беспокоить. — Я отвела взгляд. — Надеюсь, она уже ушла к тому времени, как они начали бомбить. Не знаю, что с нашими собаками стало.

— Собаки более удачливы, чем люди в этом плане. Они же полагаются на свой инстинкт. Думаю, они скорее всего выбрались.

— Да, полицейский, что стоял на посту на нашей улице, сказал нам то же самое. — Я не хотела больше об этом говорить и решила сменить тему. — Шеф у себя? Может, принести ему кофе?

— Он сбежал куда-то пару часов назад. Один из агентов принёс ему какие-то бумаги, и он выскочил из кабинета, как будто за ним сам чёрт гнался. Даже не сказал, куда он и когда вернётся. — Георг пожал плечами. — Так что отдохни пока. У тебя и так была тяжёлая ночь судя по всему.

Я молча кивнула, и решила всё же отвлечься работой. Рассортировав утреннюю корреспонденцию, я отнесла её в кабинет Эрнста и, воспользовавшись его отсутствием, решила хотя бы умыться в его личной ванной комнате и привести себя в божеский вид. В течение последних нескольких месяцев он иногда оставался на ночь в своём кабинете, поэтому в ванной он всегда держал бритвенный набор и зубную щётку, которой, я надеялась, он будет не против, если я воспользуюсь. Я почистила зубы, распустила вчерашнюю замысловатую вечернюю причёску и как раз убирала волосы в обычный пучок, более подходящий к работе, когда Эрнст так резко распахнул дверь в ванную, что я выронила его расчёску из рук.

— Аннализа! — Я даже сказать ничего не успела, как он стиснул меня в такой мёртвой хватке, что у меня дыхание на секунду перехватило. — Слава Богу, ты жива! Ангел мой… Слава Богу!

— С чего я должна быть мёртвой, глупый? — не удержалась я от добродушного смешка.

— Твой дом! Вся улица — да там же камня на камне не осталось! Когда мне утром принесли доклад о районах, подвергшихся воздушным налётам прошлой ночью, у меня чуть сердце не остановилось! А когда я приехал на твою улицу… — Он зарылся лицом в мои волосы. — Я должно быть в десяти разных больницах был, разыскивая тебя!

Я подняла руки к его лицу и заставила его взглянуть на себя. Бедный мой Эрни, он так искренне переживал за меня… Я нежно коснулась губами его губ.

— Я жить без тебя не могу, — проговорил он очень серьёзно. — Я понял это сегодня утром, когда одно за другим поднимал покрывала с лиц погибших под обломками. Я до смерти боялся увидеть твоё лицо среди них. Я бы застрелился на месте.

— Эрни, не говори так.

— Я жить без тебя не могу… — снова повторил он.

— Я без тебя тоже, — прошептала в ответ я.

Самым ужасным было то, что это было чистой воды правдой. Я представить не могла, как я смогу расстаться с ним, когда придёт время.

* * *

— Даже и не думай, — отрезал Генрих с интонацией, подразумевающей конец дискуссии.

В конце рабочего дня, когда пришло время ехать домой, которого у нас больше не было, стало очевидным, что нам придётся искать какое-то другое место для ночлега.

— Остановитесь пока у меня, конечно же. Что тут ещё обсуждать? — заявил ранее тем днём Эрнст с точно такой же безоговорочной интонацией в голосе.

— Оба? — я подозревала, что Генрих не придёт в восторг от подобной идеи.

— Если хочешь оставить мужа за дверью, я возражать не стану, — тут же сострил в ответ Эрнст с привычной ухмылкой на лице.

— Естественно, я не оставлю его за дверью. Просто говорю, что он не поедет, и только.

Я оказалась права. Генрих скрестил руки на груди и заявил, что лучше переночует у себя в кабинете. Или на нарах в одной из камер гестапо, если уж на то пошло. Эрнст, как и я, ожидал подобной реакции, а потому по окончании рабочего дня прямиком направился в кабинет Генриха и махнул тому головой на выход.

— Фридманн! Надевай пальто и пошли.

— Я ценю ваше предложение, герр обергруппенфюрер, но я предпочитаю остаться здесь.

— Я тебя не спросил «не желаешь ли ты поехать с нами», я тебе велел это сделать. И если ты не подчинишься приказу вышестоящего офицера, я тебя в тюрьму отправлю. В безвременный отпуск.

Генрих нахмурился ещё сильнее, явно оценивая ситуацию.

— Ты ведь знаешь, я это сделаю. И глазом не моргну, — добавил Эрнст для убедительности с пресладкой улыбкой.

Генрих наконец поднялся со стула и пошёл за пальто.

— Не боитесь, что мне взбредёт что-нибудь в голову, и я пристрелю вас посреди ночи? — поинтересовался он у Эрнста по пути в гараж.

— А ты не боишься, что мне тоже может что-нибудь взбрести? — отозвался Эрнст в той же манере.

Я вздохнула. Ночь обещала быть интересной.

Хоть мы и ужинали в жутко неловкой тишине, я всё же была рада, что у нас хотя бы была еда, да и крыша над головой, в то время как тысячи берлинцев остались голодными и лишёнными крова. После ужина Эрнст проводил нас в спальню для гостей на втором этаже, а сам отправился вниз, чтобы закончить бумажную работу на завтра. Но не прошло и часа, как снова раздался вой противовоздушной обороны.

— Они что, издеваются? — пробормотала я, поднимая голову к потолку. Я только приняла душ и забралась в постель, надеясь наконец-то немного отдохнуть, и тут снова воздушный налёт.

Генрих, читавший газету поверх покрывала, тоже издал вымученный стон. Эрнст уже кричал нам снизу, чтобы мы брали одеяло и подушки и спускались с ним в подвал. Всё ещё находясь под впечатлением от вчерашней бомбёжки, мы и не думали медлить, и всего через минуту все трое (Эрнст отпустил свою домработницу сразу после ужина), сидели в холодном подвале его дома, на одноместной типично казарменной кровати и прислушивались к звукам, доносящимся сверху.

— Откуда кровать? — Генрих первым нарушил тишину.

— Я её сюда принёс. — пожал плечами Эрнст. — Где ты думаешь я ночую во время налётов?

— Здесь безопасно?

— Мне ещё не предоставился шанс лично в этом убедиться, но мне сказали, что да. По крайней мере, винный погреб тоже тут, а это весьма скрашивает ситуацию.

С этими словами Эрнст направился куда-то под лестницу на другой стороне подвала и вскоре вернулся с двумя бутылками бренди, одну из которых он протянул Генриху.

— На, пей.

— Благодарю вас, но я воздержусь.

— Чтобы согреться, болван. Здесь же холодно ночью, как на Северном полюсе, так что не упрямься и пей, если конечно пневмонию себе к утру не хочешь заработать.

Я не смогла подавить смешок; чего-чего, а уговаривать Эрнст умел.

— А со мной что? — в шутку спросила я. — Если мне нельзя пить, так что же, мне замёрзнуть насмерть?

— Нет, конечно. — Эрнст взял с кровати сложенное одеяло на котором сидел, и завернул меня в него поверх того, в которое я и так уже была закутана. — Так-то лучше. Ты все одеяла оставишь себе, а мы будем бренди греться.

— Я могу ещё одеял принести сверху, — начал было Генрих, но австриец тут же его прервал.

— Сиди уже, где сидишь. Ты что, не слышишь, что они уже начали бомбить? Извини, но мне не хочется разбираться не только с моим разваленным домом, но ещё и твоим трупом завтра с утра, попади в нас бомба.

Генрих фыркнул, но возражать не стал.

Эрнст был прав, в подвале действительно было жутко холодно и даже многочисленные слои одеял едва меня согревали после какого-то времени. Я и представить не могла, каково приходилось мужчинам, сидящим рядом в одних рубашках. А взрывы, похоже, заканчиваться в скором времени не собирались. Меня постепенно начало клонить в сон: должно быть вся усталость и стресс двух последних дней настигла меня, заставив мои глаза слипаться против воли.

— Аннализа, — я услышала голос Эрнста сквозь сон. — Почему бы тебе не прилечь? Мы подвинемся.

— Кровать слишком узкая, — сонно возразила я.

— А мы пойдём сядем вон на тот сундук у стены. Фридманн? — он окликнул моего мужа.

— Да, да, конечно, — отозвался тот, сразу же вставая с кровати вслед за Эрнстом. — Ложись и поспи немного. А мы будем поблизости.

Я была слишком уставшей, чтобы спорить, и свернулась в клубок на узкой кровати, подоткнув под себя все одеяла.

Мне казалось, что я проспала несколько часов, но когда я открыла глаза и застала Эрнста и Генриха в той же позиции, в какой они сидели, когда я засыпала, я поняла, что продремала не более пятнадцати или двадцати минут. Они по-прежнему сидели на сундуке у стены, притянув к себе ноги и обхватив их руками, чтобы хоть как-то согреться. Они похоже и не заметили, что я проснулась, и продолжали молча изучать пол перед собой.

— Не прислоняйся к стенке, — тихо поговорил Эрнст, легонько толкнув Генриха плечом. — Камень из тебя всё тепло заберёт, так что ты и не заметишь.

— Откуда знаете? — спросил в ответ Генрих также полушёпотом, но от стены всё же отодвинулся.

— Я работал в угольной шахте много лет назад. Не самое тёплое место, а особенно зимой.

— Вы? В угольной шахте? — удивление в голосе Генриха было самым неподдельным. — Признаюсь, если бы мне кто-то другой об этом сказал, я бы не поверил. Я всегда думал, что вы — потомственный юрист.

— Потомственный-то я потомственный, только вот не сильно мне это помогло, когда мой отец слёг с осложнениями от полученных на войне ранений, и соответственно не мог меня больше содержать. Мне пришлось самому платить за своё образование и жильё, если я хотел получить докторскую степень. Вот так и вышло, что днём я учился в университете, а в ночную смену спускался в шахту. — Эрнст отпил ещё немного из своей бутылки. — А затем Гитлер пришёл к власти и начал говорить нам, молодому и жутко голодному послевоенному поколению, что это всё евреи были виноваты. Понимаешь? Когда тебе двадцать, ты очень легко попадаешь под чужое влияние, а особенно когда тебе безустанно твердят, что в то время как евреи разъезжают на новёхоньких машинах и едят икру ложками, мы, арийцы, день и ночь спину гнём, чтобы хоть что-то на стол поставить. И со временем ты начинаешь во всё это верить, понимаешь? Так я и оказался в рядах СС, как только первые отряды начали формироваться на территории Австрии. Я впервые встретил Гиммлера в тридцать третьем, кажется… Он наговорил мне кучу лестных вещей; что им нужны были такие молодые, образованные лидеры, как я, которые смогут помочь им объединить наши страны, сформировать новый рейх, объединить наши братские народы. Я уже тогда получил свою докторскую степень и помогал своим товарищам из СС, предоставляя им бесплатную юридическую помощь, когда они попадали в неприятности с правительством. У меня очень хорошо получалось, и Гиммлер вскоре назначил меня командиром одной из дивизий. Он сказал, что моей главной целью было работать с целью достижения объединения Австрии и Германии, чтобы тогда мы, арийцы, могли взять назад то, что у нас наворовали евреи. Тогда это всё звучало весьма привлекательно.

Эрнст горько покачал головой и снова сделал несколько глотков бренди.

— Они ничего у нас не воровали, — тихо возразил Генрих. — Это были их деньги, заработанные честным трудом.

— Да, конечно, теперь-то я это понимаю. Теперь, я думаю, многие это понимают. Но тогда мы все были очень голодными и очень обозлёнными, и вот что из всего этого вышло. Они научили нас ненавидеть целую нацию, представляешь? А самое смешное, что большинство из нас евреев только по картинкам из «Штурмовика» и знали.

— А теперь у вас будет ребёнок с еврейкой.

Я никогда не ожидала такой прямолинейности от своего мужа, но должно быть алкоголь стирал многие границы. Они решили наконец-то поговорить по душам о том, о чём никогда и не обмолвились бы ни при каких других обстоятельствах.

— Это у тебя будет с ней ребёнок. Ты же на ней женат. Мне повезёт, если она ему хотя бы имя моё однажды упомянет.

Генрих помолчал какое-то время, а затем медленно проговорил:

— Знаете, она вас очень сильно любит.

— Не так сильно, как тебя. Иначе бы давно уже ушла от тебя.

— Но вы ведь никогда её об этом не просили? По-настоящему, я имею в виду.

Эрнст долго кусал ноготь и хмурился.

— Нет, и никогда не попрошу, — наконец ответил он. — Я и так знаю, что она скажет «нет».

— А что, если вы ошибаетесь?

— Ты что, от жены вдруг решил избавиться? — Эрнст попытался пошутить. Генрих обязал его вежливой улыбкой.

— Нет. Просто хочу, чтобы она была счастлива. А я знаю, что без вас она счастлива не будет.

— Ты — хороший человек, Фридманн. Как мне не хочется этого признавать.

Эрнст протянул ему руку, и Генрих пожал её после секундного раздумья.

— Спасибо… Герр обергруппенфюрер.

— Я думаю, что наша маленькая «семейная ситуация» отменяет подобные формальности, ты не согласен? — Эрнст ухмыльнулся. — Зови меня просто Эрнст.

— Хорошо. Эрнст. — Генрих тоже криво ухмыльнулся, и оба слегка чокнулись горлышками своих бутылок, прежде чем сделать очередной глоток.

— Я правда очень сожалею. Обо всём, — мягко начал австриец. — Не стоило мне это начинать с твоей женой.

— Это не только твоя вина.

— Очень даже моя, и только моя. Она всегда была тебе верна. Это я продолжал настойчиво её добиваться, хоть она и отталкивала меня каждый раз. Это я её во всё это втянул. Это только моя вина, и мне правда искренне жаль.

— Правда?

— Жаль того, что я сделал с вашим браком, да.

— Но не жаль, что вы с ней начали роман?

— Нет. Она лучшее и худшее, что случилось со мной в этой жизни. Мне не секунды не жаль, что она в ней оказалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Я ведь никогда никого не любил. Никого. У меня должно быть сотни женщин были, двое или трое одновременно; знаешь, как про таких, как я, говорят — в каждом городе по невесте. И мне до них не было откровенно никакого дела; они были одной из радостей жизни и только, как хорошая выпивка, красивые машины, деньги… Все эти вещи бездушны, они есть и ты вроде получаешь удовольствие от обладания ими, но ведь любви ты к ним не испытываешь, понимаешь, о чём я? Нет, всех тех женщин я не любил, только любил обладать ими и выбрасывать, когда надоедят. Иногда я даже их имён не помнил…

— А твоя жена?

— А что моя жена? Пришло время жениться и заводить детей, а она как раз была членом партии, у нас были схожие взгляды… Вот я и женился на ней.

— Да разве это причина жениться? — Генрих тихо рассмеялся. — Женятся, потому что любят друг друга, а не потому, что состоят в одной партии.

— Да не говори, умник! И где же ты был десять лет назад?

Они оба тихо рассмеялись и замолчали ненадолго.

— А что случилось, когда ты встретил Аннализу?

— Что случилось? Ничего не случилось. Я подумал, что она была очень хорошенькая, подумал, что надо бы вернуться в Берлин и попробовать разыскать её однажды… Вот уж не думал, что она сама меня найдёт в гестаповской допросной камере.

Громкий взрыв заставил Эрнста покоситься на потолок с опаской.

— Она сказала, что ты был очень добр с ней на допросе. — Похоже, Генрих хотел дослушать всю историю до конца.

— Наверное был, я не знаю. Когда я только вошёл в камеру, я подумал «вот так удача!» А затем она взглянула на меня своими большими глазами, полными страха и… Не могу даже объяснить, у меня будто перевернулось всё внутри. Я знал только, что никогда больше не хотел, чтобы она вот так в ужасе на меня смотрела. Она ведь была такой маленькой, хрупкой девушкой, дрожала, как осиновый лист… Я впервые в жизни растерялся, не знал, что и делать. Я дал ей свой китель, чтобы она хоть немного согрелась, и тут она посмотрела на меня совсем по-другому, с надеждой, как смотрят на кого-то очень могущественного, кто может помочь и защитить. Этот её второй взгляд мне понравился куда больше. Вот я и решил ей помочь.

— Спасибо, — мягко сказал Генрих.

— Да… Не знал я, во что себя втягиваю. — Эрнст снова отпил из бутылки. — После того раза мне пришлось постоянно играть роль «хорошего парня», каким она почему-то начала меня считать, только чтобы скрыть от неё тот факт, что в жизни я был никем иным, как самым обычным подонком. А мне нравилось, что она так хорошо обо мне думала. Она очень отличалась от тех других женщин; она постоянно пыталась сделать из меня достойного человека, хоть я и до сих пор не понимаю, почему.

— Такой уж она человек, Аннализа. Только хорошее видит в людях.

— Во мне ничего хорошего давно не осталось.

— Ты слишком строго себя судишь. Она никогда не полюбила бы кого-то с тёмной душой. А ты… Ты не плохой человек. Ты просто… — Генрих вздохнул и покачал головой с улыбкой. — Ты просто слишком много пьёшь и спишь с чужими жёнами. Если бы не это, ты бы мне даже нравился.

— Ну спасибо, — усмехнулся Эрнст.

— Я ведь не думал сперва, что у тебя к ней какие-то серьёзные чувства.

— Да я и сам не думал. Женщины всегда сами мне на шею бросались. — Он рассмеялся. — Я брал их на свидание, а они уже по дороге домой ко мне сами приставать начинали. Ну я и привык. Ни одна мне ни разу не отказала; я это не к тому говорю, чтобы похвастаться, а к тому, что твоя жена была первой, кто взяла и вежливо указала мне на дверь. Затем второй раз, и третий. Она во мне охотника разбудила, вот что произошло. Для меня стало какой-то навязчивой идеей сделать её своей. Поверь уж, я ещё ни с одной девушкой не был таким очаровательным, как с ней. Я знал, что нравлюсь ей, видел, но только она и тут сдаваться не собиралась. Я ненавидел её за то, что она навсегда поселилась у меня в мозгу; я думать больше ни о чём и ни о ком не мог… Я стал по-настоящему одержим ею. Я никогда в жизни ни одну женщину так не мечтал добиться. Это было ужасно подло, конечно, с моей стороны, но я решил во что бы то ни стало сделать её своей. Ты же знаешь, как мы, мужчины, думаем: переспишь с девчонкой и перестанешь о ней думать уже на следующее утро. Только вот с ней и это не прошло; с ней… с ней всё стало ещё хуже. После неё я больше вообще на других женщин смотреть не мог. Она делала меня сильнее всех на свете, и забирала у меня всё до последнего в то же время. У меня появилась чуть ли не физическая от неё зависимость, когда день вдали от неё превращался в пытку, а когда она была рядом, я клянусь, я чувствовал, что могу летать. Знаешь, раньше я думал, что мне жутко повезло, что я никого не любил, а соответственно и не страдал. А вот теперь я думаю, что повезло мне встретить её, единственную, кто смог заставить меня чувствовать, по-настоящему чувствовать впервые за всю мою жизнь. Господь наказал меня за всех тех женщин, кого я заставил страдать, потому что та, кого я наконец-то полюбил, никогда не будет моей. Я думал, если она забеременеет от меня, то уж тогда точно уйдёт от тебя. Или ты её оставишь. Мне не стоило этого делать. Надо было догадаться. Прости, Генрих. Прости за всё.

— Не нужно. Я не держу зла.

Генрих вдруг отставил в сторону свою бутылку и освободившейся рукой обнял Эрнста за плечи.

— Я сказал, что ты хороший человек, но это не значит, что ты мне нравишься в каком-то другом смысле, Фридманн.

— Не льсти себе, ты мне тем более не нравишься. — Генрих рассмеялся, ну руки не убрал. — Просто здесь холодно, как в морозильной камере, и тебя уже всего трясёт. Если хотим пережить сегодняшнюю ночь, придётся держаться как можно ближе друг к другу. Тебе разве на учениях про тепло товарищеской спины не объясняли? Мы вот например в походах только так и спали, когда в открытом поле по осени приходилось ночевать, спиной к спине, только так и грелись.

— Предлагаешь так и лечь?

— А ты предлагаешь всю ночь так просидеть? Я вот например уже ни ног, ни спины не чувствую.

— Я тоже. Ну ладно, давай ляжем. Только смотри, проболтаешься кому-нибудь в РСХА — я тебе лично пулю промеж глаз пущу!

— Не волнуйся, ты не относишься к категории людей, о которых я хвалился бы, затащи я их в койку.

Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не расхохотаться, пока они с сопением и взаимными подначками пытались устроиться поудобнее на слишком маленьком для двух очень больших мужчин сундуке. Наконец они пожелали друг другу доброй ночи и меньше чем через минуту начали дружно похрапывать; похоже, бренди и долгий откровенный разговор их всё-таки сморил.

Я наблюдала за спящими мужчинами из-под вороха своих одеял, когда вдруг почувствовала что-то совершенно непередаваемое, чего никогда раньше в жизни не испытывала; кто-то мягко коснулся меня изнутри, так осторожно и едва ощутимо, что я замерла на секунду, совершенно заворожённая новыми ощущениями. Мой малыш впервые зашевелился, догадалась я, и прижала обе ладони к животу. Урсула была права, когда говорила, что это было самым восхитительным чувством на свете, которое мне когда-либо доведётся испытать.

— Мой малыш, — прошептала я и осторожно обняла свой живот обеими руками. Никогда раньше я не испытывала такой всепоглощающей и безграничной любви, такого чистейшего восторга, излучаемого каждой клеточкой моего тела оттуда, где крохотная ручка только что коснулась моей руки, и вся война вместе со всей артиллерией и взрывами над моей головой потеряла всякое значение.

Глава 7

— Если бы сам не увидел, ни за что бы не поверил! — фыркнул Отто, обозревая нас за завтраком в воскресное утро. Он только вернулся из Австрии и сразу же направился повидать своего лучшего друга.

— Элке, разве я не предупреждал, чтобы ты всякий сброд в дом не пускала? — обратился Эрнст к своей домработнице, не отрывая глаз от тарелки.

Элке, однако, которую я ни разу не видела улыбающейся, только повела густыми бровями, явно не поняв шутки. Отто продолжал стоять в дверях с превесёлой ухмылкой на лице.

— Вы что, живёте теперь одной семьёй? Не уверен, законно ли это, но лично мне идея нравится, — продолжил австриец, в то время как Рольф обнюхивал его сапоги.

Нам крайне повезло, что обе наших собаки нашлись, как все и предсказывали, и были доставлены нам полицией. Магда тоже к счастью оказалась жива, но находилась сейчас в госпитале, где мы навестили её пару дней назад.

— Отто, почему бы тебе не присесть и не занять чем-нибудь свой болтливый рот? — Эрнст наконец не выдержал продолжения издевательств.

— Это я всегда пожалуйста!

Я ухмыльнулась. Эрнст прекрасно знал, как можно было переключить внимание своего чересчур любопытного друга. Но с Отто за столом спокойному завтраку не суждено было состояться.

— Один последний вопрос, — проговорил он, с отменным аппетитом набивая себе рот омлетом, что Элке положила ему на тарелку. — Как вы, люди, спите? Все вместе, или?…

Генрих чуть не подавился после такого прямолинейного вопроса, в то время как Эрнст, давно привычный к австрийскому юмору, только бросил на друга убийственный взгляд.

— Нет, Отто, — мило улыбнулась ему я. — По правде говоря, я сплю одна, а эти двое спят вместе.

Теперь настала очередь Отто поперхнуться омлетом. Эрнст расхохотался, а Генрих только отложил вилку, с болезненным выражением лица прикрывая глаза рукой.

— Ты же обещала никогда и никому не говорить, — произнёс он медленно и тихо.

Генрих говорил об утре после той ночи, что мы провели в подвале, когда они проснулись и увидели меня, стоящую над ними с умилённым выражением лица. Я не удержалась тогда, чтобы не сложить руки у груди: слишком уж умильно они выглядели, лёжа в обнимку. Конечно, произошло это явно во сне и только потому, что в подвале было безумно холодно, да и выпили они в ту ночь прилично, но вот наутро и уже протрезвев, они отпрыгнули чуть ли не на два метра друг от друга и заставили меня поклясться, что я никогда и никому о таком позоре словом не обмолвлюсь. Отто, однако же, интерпретировал последнюю фразу Генриха немного по-своему.

— Так… Я не знаю, что у вас тут происходит, больные вы на голову люди, и точно не хочу вдаваться в детали.

Эрнст конечно же решил сделать всё ещё хуже и нежно погладил Отто по плечу.

— Ну, не обижайся. Это было всего один раз, и совершенно ничего не значило. Ты всё равно мой самый любимый.

— Пожалуйста, убери руку. — Отто отодвинулся от него с наигранно брезгливым выражением лица, отчего Эрнст расхохотался ещё громче.

— Так что за новости из Австрии? — Эрнст всё же решил вернуться к серьёзным вопросам.

— Ну, с новостями о твоём новом семейном положении конечно не сравнятся, но… Всё же что-то есть. Укрепление альпийского редута и новой ставки фюрера, если он конечно решит туда ехать, идёт полным ходом, как и временное хранилище для всех экспонатов для будущего музея фюрера. Если его вообще когда-нибудь построят.

— Ты уже начал свозить туда эти экспонаты?

— Да, перевожу потихоньку. С той скоростью, с какой союзники движутся с запада, выбора у нас другого не остаётся, иначе все эти бесценные предметы искусства окажутся разрушены воздушными ударами и артиллерией. Я просмотрел списки и… Вся коллекция стоит сотни миллионов. Если нам удастся — не хочется конечно этого говорить, но как солдат я-то понимаю, что вероятность проиграть войну у нас весьма велика — если мы сможем хотя бы часть этой коллекции перевезти на одну из подлодок, а оттуда в какое-нибудь тёплое местечко в Южной Америке и продать её там на чёрном рынке, мы сможем обеспечить себе вполне безоблачную новую жизнь.

— Что-то мне подсказывает, что ты уже и место выбрал? — Эрнст приподнял бровь, ухмыляясь своему другу.

— Вообще-то выбрал, — с гордостью ответил тот. — Ты же мне сказал начинать работать над планом Б, вот я и работаю.

— Молодец. Потому что этот план нам ох как нужен.

Цюрих, декабрь 1944

Американец открыл мне дверь и быстро глянул мне через плечо, чтобы убедиться, что я пришла одна. Я специально велела своему водителю ждать меня внизу после того, как тот помог мне принести два больших чемодана к двери агента контрразведки. Флоран, как он мне представился при нашей самой первой встрече, вопросительно взглянул на чемоданы.

— Не поможете мне их внести внутрь? — спросила я его вместо приветствия. — Мне нельзя поднимать тяжёлое.

— Конечно. Проходите, прошу вас.

Флоран впустил меня к себе в номер и внёс оба чемодана вслед за мной.

— Рад снова вас видеть, миссис Фридманн. — Мы обменялись рукопожатиями. — Признаюсь, я не ждал, что вы сами выйдете на связь через ваших людей в Берлине. Полагаю, это что-то важное? Рудольф сказал, что вы хотели поговорить вдали от любопытных глаз.

— Всё верно. Но сначала откройте чемоданы, пожалуйста.

Американец слегка нахмурился, но всё же положил один из чемоданов на стол и открыл его. Если раньше его лицо выражало простое любопытство, то сейчас оно превратилось в маску самого настоящего шока.

— Невозможно… — Едва прошептал он, беря в руки одну из пачек новёхоньких купюр из чемодана.

— Как видите, очень даже возможно. — Я провела пальцами по ровно уложенным внутри пачкам.

Он вынул одну из двадцатидолларовых банкнот из пачки, извлёк вторую из своего бумажника, подошёл к окну и поместил обе купюры рядом, сверяя их. Он долго тёр бумагу пальцами, нюхал краску и даже подносил каждую из купюр на свет.

— Постойте, какая из них была моя? — наконец проговорил он после нескольких минут и оглянулся на меня в растерянности.

— Вряд ли вы теперь это узнаете. На прошлой неделе я отвезла такие же два чемодана в банк, и даже их лучшие специалисты не смогли отличить подделку от настоящих.

— Так им всё-таки удалось. — Флоран кивнул несколько раз, а затем глубоко вдохнул, заставляя себя собраться. — А от меня чего хотите? Просто хотели показать мне деньги?

— Нет. Деньги ваши. Можете их оставить себе.

Недоверие отразилось на его гладковыбритом лице, но всего на секунду.

— Как я понимаю, это не просто щедрый жест? Вы хотите чего-то взамен?

— Да, это так. — Я присела на стул и подумала о том, как бы лучше начать этот непростой разговор. — Я пришла попросить об одолжении.

— Должно быть, немаленьком. — Американец кивнул на чемоданы, полные денег.

— Так и есть. — Я неловко заёрзала на стуле. — Мой муж сказал, что ваш офис предложил ему должность после войны, а также пообещал позаботиться о наших новых документах.

— То предложение по-прежнему в силе. Никто не станет чинить вам никаких проблем; ваша безопасность нами гарантирована.

— Благодарю вас, я очень это ценю. — Я улыбнулась ему и снова отвела глаза. — Но я здесь не за этим. Я пришла попросить вас поговорить с вашим начальством о докторе Кальтенбруннере.

— Аа, вот и большое одолжение, как я понимаю. — Флоран улыбнулся. — Что конкретно вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы спросили ваше руководство, не смогут ли они и для него что-нибудь сделать? — осторожно начала я. — Ну, вы понимаете… После войны. Может, они смогут… Помочь ему, как они помогут нам?

— Миссис Фридманн, я не хочу давать вам никаких ложных надежд. Я вам и так могу заявить, что для него ничего сделано быть не может. И гарантирую вам, моё руководство даст вам точно такой же ответ. Мне жаль, что вам пришлось проделать такой путь, только ради того, чтобы это услышать, но… Он же шеф РСХА, разве вы не понимаете? Он заведует гестапо; Мюллер отвечает ему. Он ответственен за Einsatzgruppen, которые уничтожили уже сотни тысяч человек на всех оккупированных территориях. Все приказы об «особом отношении» носят его подпись. Вы серьёзно полагаете, что моё правительство захочет ему помогать?

— Но он же ни в чём не виноват! Это всё приказы рейхсфюрера Гиммлера; ему приходится их подписывать просто потому, что они попадают под его ведомость из-за установленного ещё до него порядка. Он даже и не читает большинство из них, его адъютант штампует их его факсимиле! Иногда Мюллер приходит с очередным документом, и если доктор Кальтенбруннер не на месте, то Георг сам их штампует, даже не показывая ему…

— Миссис Фридманн, я не хочу вникать в детали вашего рабочего распорядка в РСХА, я только говорю, что являясь главой этой организации, доктор Кальтенбруннер ответственен за все совершённые данной организацией преступления.

— Но он и не хотел становиться главой этой организации! Гиммлер заставил его принять пост военным приказом! Что бы вы сделали, если бы вам пришлось выбирать между тем, чтобы последовать приказу или же быть расстрелянным вместе с ближайшими членами вашей семьи?

— В нашей стране таких варварских порядков нет.

— Я очень рада за вашу страну, но нам-то что делать?

— Надо ему было раньше думать, прежде чем вступать в нацистскую партию и в особенности в СС.

— Может, вы хотя бы попытаетесь поговорить с вашим начальством? — я устало потёрла лоб. — Это только благодаря его вмешательству была остановлена программа уничтожения. И преследование церкви. Он стольких людей отпустил на свободу, когда Мюллер хотел их всех вешать без разбора… Разве это совсем ничего не значит?

Американец тихо вздохнул и молчал какое-то время.

— Миссис Фридманн, я обещаю, что передам вашу просьбу моему руководству. Я обещаю, что передам им ваши слова в точности и даже опишу им ситуацию, как её описали мне вы. Но я и так знаю, что их ответ будет отрицательным. Так что примите лучше мой совет: скажите доктору Кальтенбруннеру, чтобы он попросил тех людей, что сделали ему эти деньги, нарисовать ему такой же отличный новый паспорт. А как только он окажется у него на руках, пусть убирается подальше из страны и бежит как можно дальше.

Я только кивнула в ответ на его слова. Я и так ожидала подобного ответа, но всё же стоило ли меня винить за попытку хоть что-то для него сделать?

— Благодарю вас, Флоран. Я передам ему ваши слова.

Цюрих, январь 1945

— Мама, не бери слишком много вещей. Вы всё это не довезёте.

Я следила за тем, как мои родители паковали чемоданы, чтобы они не забыли упаковать чего-то нужного. Генрих только что договорился обо всём с американской стороной, и сегодня вечером те должны были переправить моих родителей, бабушку Хильду, наших собак, Урсулу и малышку Грету из Швейцарии. Им ничего особенно опасного не грозило на территории нейтральной страны, но Генрих, не зная, как скоро оба фронта начнут смыкаться вокруг Германии, решил всё же эвакуировать мою семью туда, где о них позаботятся, случись чего с нами.

— А ты, родная? Вы с Генрихом тоже едете?

— Нет, мама. Мы пока не можем покинуть Германию. У нас ещё много работы.

— Работы? Какой ещё работы?! О чём ты вообще говоришь? — Мой отец бросил книги, которые держал в руках, в чемодан и уставился на меня в неверии. — Ты же скоро станешь матерью. Тебе о ребёнке думать надо! А ты собираешься вернуться в Берлин, ко всем этим бомбёжкам, из-за какой-то работы? Рисковать жизнью ради долга перед РСХА?!

— Нет, папа. Я говорю про работу с людьми, которые вас сегодня отсюда вывезут. Почему, как ты думаешь, американская разведка решила ни с того, ни с сего нам помочь?

Пришло наконец время всё им рассказать. Я и так уже поняла, что в покое они меня со своими расспросами и укорами не оставят.

— Генрих сказал, что они оказывают ему какую-то услугу… — отец никак не хотел понять, к чему я вела.

— Он солгал. Они помогают нам только потому, что всё это время мы на них работали. А когда закончится война, мы присоединимся к вам в Нью-Йорке. А сейчас, пожалуйста, заканчивайте со сборами; нам всего пару часов осталось.

— Но, родная… — мама моргнула несколько раз, глядя на меня в недоумении. — Что ты такое говоришь? Ты что…

— Да, мама. Всё верно. Я работаю на американскую контрразведку, одновременно прикидываясь глубоко убеждённой нацисткой в глазах моего правительства. Рада, что мы всё прояснили, а теперь очень прошу, давайте закончим со сборами!

— Но, девочка моя, это же так опасно! Почему ты раньше нам ничего не сказала? И как давно вы с Генрихом… А что если твой шеф узнает? Да он же расстреляет вас обоих!

— Он уже и так всё знает, мама. У нас почти не осталось времени, пожалуйста, поторапливайтесь; я отвечу на все ваши вопросы, когда увидимся в Нью-Йорке.

— Что ты имеешь в виду, он всё знает?

— Мама!

— Почему он в таком случае ещё не арестовал вас обоих?

— Папа, и ты теперь начнёшь?!

— Я просто пытаюсь понять, что здесь такое происходит, и я отказываюсь и с места двинуться, пока ты не объяснишь нам толком, как обстоят дела!

С этими словами он уселся на диван и упрямо скрестил руки на груди.

— Что ж, хорошо. Я всё объясню, но при одном условии: сразу после этого вы не станете задавать ни одного вопроса, упакуете оставшиеся вещи и будете молча ждать, пока агент Флоран вас не заберёт. А я тем временем пойду проверю, как там дела у Урсулы и прослежу, чтобы она тоже была готова ко времени. Идёт?

— Идёт, — нехотя согласился мой отец и поджал губы.

— Доктор Кальтенбруннер тоже с нами работает. Насколько ему это позволяет его должность, конечно же. А причина, почему вам не стоит беспокоиться о том, что он нас арестует или расстреляет, так это то, что это его ребёнок, которого я ношу, и ему стыдно перед моим мужем. Довольны? Вполне подробное объяснение на мой взгляд. А теперь, как договорились, заканчивайте сборы.

Мои родители даже не пытались скрыть своего изумления.

— Что? — к маме первой вернулся голос.

— Вы оба обещали, что не будет никаких вопросов.

Я подтолкнула чемодан ближе к бедной потрясённой женщине, а сама проследовала в коридор.

— Я к Урсуле. Когда вернусь в шесть, я хочу видеть вас обоих собранными и готовыми к перелёту.

Никогда раньше я не принимала такого командного тона с моими родителями, но в данной ситуации по-другому их заставить ехать было никак нельзя. Они бы ни за что не оставили свою единственную дочь и её мужа, а тем более когда узнали, чем их дочь и зять всё это время занимались. Может, не стоило им конечно говорить, что их «маленькая принцесса» ждала ребёнка от шефа РСХА, который в их глазах являлся чуть ли не дьяволом во плоти, но совесть меня по этому поводу едва кольнула. Мне о других вещах надо было думать, в частности о том, как вывезти их всех отсюда поскорее. После войны сядем и всё обсудим; если мы с Генрихом с неё вернёмся, конечно.

Берлин, февраль 1945

Я опаздывала на работу, потому как моя вторая по счёту, уже на два размера больше, чем предыдущая, юбка решительно отказывалась застёгиваться на моём уже сильно округлившемся животе. Нам с Генрихом удалось найти небольшой покинутый владельцами дом неподалёку от здания РСХА, и наконец освободить Эрнста от нашей компании и заодно весьма прямолинейных вопросов Отто. Отпустил он нас с явной неохотой, несмотря на необычность нашего совместного проживания. Однако, нам всё же как-то удавалось вполне неплохо уживаться одной большой, пусть и крайне экстраординарной семьёй. В конце концов шла война, а в войну и не такие вещи случались.

Тем не менее мы едва ли проводили какое-то время в нашем новом доме, почти что переехав на 8 Принц-Альбрехтштрассе, последовав примеру других сотрудников. Во-первых, на работу становилось всё сложнее и сложнее добираться из-за разбомбленных дорог, а к тому же внутреннее убранство РСХА напоминало первоклассный отель со всеми прилагающимися удобствами: кафетерием с отменным выбором блюд, душевыми, надёжным бомбоубежищем, а что самое главное, там мы были все вместе, а вместе и жить не так страшно, пусть и в преддверии надвигающихся групп армий с обоих фронтов.

— Ну и к чёрту! — я наконец потеряла терпение, взяла ножницы и надрезала юбку сзади вдоль молнии, чтобы хоть настолько-нибудь комфортно передвигаться. Хорошо ещё, что мой форменный китель был довольно длинным, а соответственно прикроет всё это безобразие.

По правде говоря, торопилась я в РСХА по совсем другой причине: прошлой ночью Генрих задержался в офисе дольше обычного, и я пошла домой одна. Но как только он собрался уходить, начался очередной воздушный налёт, и ночь ему пришлось провести в РСХА, в то время как я спала в подвале под домом совершенно одна. Не зная, насколько подвал был устойчив к налётам, можно и не объяснять, насколько я была перепугана, и твёрдо решила больше одной из РСХА никогда не уходить.

Здание РСХА напоминало разворошенный улей, как в принципе это и было каждый день с начала этого года. Союзники уже разбомбили около двадцати зданий, работавших под контролем головного офиса РСХА, и вся документация, которую удалось спасти вместе с выжившими сотрудниками, была переброшена в наш офис, на удивление каким-то чудом до сих пор избежавший вражеских налётов.

Приёмная выглядела не лучше. Георг сидел, погребённый под кучей документов и докладов, с завидной регулярностью подбрасываемых к нему на стол агентами из разных отделов, одновременно держа трубку зажатой между плечом и ухом. Количество посетителей, ожидавших приёма у шефа РСХА, было более чем внушительным. При моём появлении они все повернулись ко мне с каким-то необъяснимым отчаянием в глазах, а как только я услышала разгневанный голос Эрнста, доносящийся из-за закрытой двери, я сразу же поняла причину этих взглядов. Австрийца в гневе боялись решительно все. Я глянула на Георга, но тот только закатил глаза с болезненным выражением на лице и, прикрывая трубку одной рукой, прошептал:

— Ты не зайдёшь к нему и не скажешь, что его толпа народу ждёт? В последний раз, как я попробовал, в меня полетела чернильница. Я туда больше не иду!

Я сочувственно ему улыбнулась и открыла дверь в кабинет Эрнста. Он также разговаривал по телефону, и мне тут же стало жаль его собеседника на другом конце линии. Шеф РСХА был в бешенстве, и я невольно задумалась о причине, по которой он разодрал в клочья то, что ещё утром было обычной газетой, да ещё и несколько докладов вместе с ней. Разбитой вдребезги оказалась не только чернильница, предназначенная бедному Георгу, но ещё и сметённый со стола, ни в чём не повинный кофейный сервиз. Эрнст даже не заметил моего появления и продолжал кричать на своего подчинённого, время от времени нервно пробегая пальцами сквозь тёмную гриву, в тщетных попытках вернуть на место падавшую ему на глаза чёлку.

— Да это же совершенно недопустимо!!! Как вы могли позволить случиться подобному?! Целый город!!! Наши собственные люди!!! Да это же ваша прямейшая обязанность! Эвакуируйте всех!!! Всех женщин и детей в первую очередь! Сделайте хоть что-нибудь!!! Вывезите женщин в ближайшие города, подальше от линии фронта! Да плевать мне, что у вас приказ, я даю вам новый приказ!!! Эвакуируйте. Всех. Женщин!!!

Эрнст швырнул трубку на рычаг с такой злостью, что телефон болезненно взвизгнул. Я невольно вздрогнула. Он наконец сосредоточил взгляд своих чёрных, блестящих от гнева глаз на мне, и лицо его приняло чуть более спокойное выражение. Теперь он выглядел больше озабоченным чем-то, чем разозлённым.

— А, это ты. Прости, я тебя не заметил.

Я нерешительно приблизилась к нему, пока он зажигал очередную сигарету. Краем глаза я заметила, что пепельница уже была переполнена, хотя было ещё довольно раннее утро. Эрнст нервно выдохнул облачко сизого дыма и осторожно обнял меня; только я всё равно заметила, каким напряжённым по-прежнему было его тело под моими руками.

— Что случилось?

— Ничего. Как ты себя чувствуешь? — судя по тому, как он быстро сменил тему, я догадалась, что что бы там ни произошло, делиться со мной он явно не собирался.

— Хорошо.

— Ты припозднилась, и я начал беспокоиться.

— Прости, на мне юбка не застёгивалась. — Я смущённо улыбнулась.

— Это хорошо. — Он с любовью погладил мой живот с нескрываемой гордостью на лице. — Это значит, что наш сын растёт большим и здоровым.

— Почему ты так уверен, что это мальчик?

— Конечно, это мальчик. Должен быть. — По какой-то неясной мне причине он был весьма в этом уверен.

— С чего это вдруг? — рассмеялась я.

— Мы стольких мужчин потеряли на этой войне. Столько молодых, хороших солдат… Нам теперь как никогда нужны мальчики. Новое поколение немцев, лучше, чем мы были. Иначе, кто же ещё защитит наших женщин? — произнёс он как-то неожиданно болезненно. — Мы-то вас вон как подвели.

— Ты о чём? — я попыталась заглянуть ему в глаза, но он быстро отвёл взгляд, тряхнул головой, будто отмахиваясь от своих же слов, поцеловал меня в макушку и пошёл в ванную умыть лицо.

Я тем временем начала подбирать осколки фарфора с пола вместе с разорванной газетой, и тут обрывок заголовка поймал мой взгляд. Хоть от него и немного осталось, смысл всё же разобрать было совсем не трудно. «Волна массовых самоубийств поглотила очередной город ввиду угрозы приближающейся Красной Армии… Немецкие граждане вынуждены убивать членов своих семей прежде чем покончить с собой, дабы не пасть в руки приближающимся варварам… Массовые случаи изнасилований… Убийства… Жестокая месть бездушных большевистских дикарей… Немецкий солдат, стой насмерть за каждый дом, не дай арийской женщине пасть в руки грязных большевистских орд!»

Я отбросила газету, решив избавить себя от подробностей того, как приближающаяся Красная Армия вымещала накопившуюся за годы войны злобу на невинных людях. Хотя если уж на то пошло, сколько их невинных людей наша немецкая армия позамучила и поубивала на их земле? Это же мы всё это развязали… Они просто бьют в ответ, и только. Я содрогнулась, снова глянув на фотографии в остатках газеты. Чем быстрее мы подпишем мир с союзниками, тем лучше. Мне что-то совсем не хотелось находиться в Берлине, когда в него войдёт Советская Армия. Судя по статьям в газете, а я сильно сомневалась, что это был всего лишь очередной трюк министра пропаганды Гёббельса — настроение советских солдат было далеко от всепрощающего.

Эрнст остановился в дверях ванной, промокая лицо полотенцем, а затем неосознанным жестом потянул ворот рубашки, будто ему было трудно дышать. Он заметил куски газеты рядом со мной на полу.

— Ты же не читала?…

Я пожала плечами.

— Эрнст, я не ребёнок, а это всё же война. Не нужно от меня ничего скрывать. Я предпочитаю знать обо всём, чем находиться в неведении.

Он медленно приблизился ко мне и нежно провёл пальцами мне по щеке, хмурясь.

— Аннализа, ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю, верно?

Я кивнула.

— Но если эти грязные, омерзительные большевистские выродки войдут в Берлин, я тебя убью. Это мой долг, как всякого немца в эти дни, понимаешь? Мне придётся это сделать, чтобы защитить тебя от них. Застрелю тебя, а потом и себя сразу же. Никто тебя пальцем не тронет, клянусь тебе.

— Не нужно ничего объяснять. Я всё понимаю.

Странные вещи возлюбленные говорят друг другу в подтверждение своих чувств; ещё более странные вещи они говорят во времена войны. Что показалось бы мне по-варварски пугающим в мирное время, сейчас каким-то необъяснимым образом вселило в меняспокойствие и умиротворение. И как не страшно было это признавать, от этих его слов мне вдруг стало легче.

* * *

— Эрнст, это уже просто унизительно! — Отто покачал головой, наблюдая за тем, как шеф РСХА заворачивал цыплёнка и несколько картофелин в бумагу. — Ты в самом деле собираешься вот так бессовестно реквизировать частную кухонную собственность РСХА?

Эрнст и глазом не моргнул и добавил несколько апельсинов, буханку хлеба, банку сардин и пару плиток шоколада к импровизированному свёртку.

— Я не виноват, что моя домработница покинула город с остальными беженцами. Есть-то хочется. И поверь, ты же меня сам через пару часов ещё и благодарить за это будешь.

В феврале всё ещё рано темнело, а ночи пронизывали холодом до костей. Мы наблюдали за пламенем в камине Эрнста, усевшись вокруг него как древние пещерные люди, ищущие какой-то таинственный смысл в его игре. От цыплёнка давно ничего не осталось, и я доедала апельсин, который Эрнст для меня нарезал. Генрих был где-то недалеко от западного фронта по делам своего департамента, а перед отъездом в открытую попросил своего шефа за мной приглядывать, что тот с радостью и делал.

— Как дела в Австрии? — Эрнст тихо поинтересовался у своего друга.

Отто только что вернулся из очередной командировки, и ещё утром доложил шефу РСХА о подготовке новой ставки фюрера на альпийском редуте. Но официальный доклад Эрнста не интересовал.

— Всё тихо и благостно. Снег чистейший, воздух прозрачный, люди в горы ездят на выходные, чтобы на лыжах покататься. Идиллия, что тут скажешь… Это же Австрия, одним словом. — Отто закончил свою мысль с мечтательной полуулыбкой, немедленно отразившейся на лице Эрнста.

— Да… Австрия. Дом… Какого чёрта мы вообще здесь делаем?

— Всего пару лет назад ты дождаться не мог, чтобы попасть в Берлин.

— Терпеть не могу этот город. У меня больше сил не осталось. Хочу, чтобы поскорее всё закончилось и вернуться бы домой.

— Я тоже.

— Какая же ты липучка. Я никогда от тебя не отвяжусь, верно? — Эрнст по-доброму усмехнулся.

— Даже и не рассчитывай. — Со всей серьёзностью ответил Отто. — А что, поедем прямо сейчас? Придумай какую-нибудь причину, по которой тебе самому нужно следить за укреплением редута, сбрось это дурацкое РСХА на Гиммлера, и махнём! Представляешь, всего через несколько часов не будет ни бомбёжек, ни изголодавшихся людей, ждущих жалких остатков полевой кухни на морозе, ни всего этого…мрака. Поедем, а? Что скажешь?

— Не могу я вот так всё бросить. Гиммлер тут таких дел наворотит без меня.

— Каким образом?

— Сразу после того, как союзники освободили Аушвиц, он приказал немедленную эвакуацию всех остальных лагерей. Не всех сразу, конечно же, но по мере приближения линии фронта, чтобы не осталось никаких следов от того, что мы делали со всеми этими людьми всё это время. Я ведь рассказывал тебе, как в декабре, когда фюрер наградил меня крестом за боевые заслуги, Гиммлер с таким пылом жал мою руку, не уставая повторять, какая же это была гениальная идея — остановить программу уничтожения, и какой я молодец, что так смотрел в будущее. Конечно же, он говорил это не потому, что ему вдруг стало жаль этих людей, вовсе нет; он просто считал, что это был очень выгодный для нас политический манёвр. Он сразу же приказал сровнять с землёй все крематории в Аушвице, будто и не было их там никогда, а теперь и с остальными лагерями то же самое хочет сделать. Убить всех заключённых, закопать их по-быстрому в какой-нибудь братской могиле, и разрушить до основания все оставшиеся лагеря, будто никакой программы уничтожения и не было никогда.

— Ну… Есть в этом какой-то смысл, если на общую картину посмотреть… — Отто слегка склонил голову.

— Смысл? Даже если я притворюсь на секунду, что меня ни капли не трогает убийство десятков тысяч невинных людей, Гиммлеру ну никак не удастся провернуть такой номер с союзниками. Кто-то ведь всё равно сбежит; кто-то, да может тот же бывший надсмотрщик из одного из лагерей, попадётся в плен и всё им расскажет. Ты хоть представляешь их реакцию? Ты и вправду думаешь, что они захотят иметь дело с новым правительством страны под руководством такого лицемерного лидера? Потому что это именно туда наш дражайший рейхсфюрер и метит — в фюреры.

— Гитлер-то ещё пока жив, вообще-то.

— Едва ли.

— Не боишься расстрела, если твои речи кто ненужный услышит?

— Кто например? Ты что ли на меня доклад пойдёшь писать?

— Да я себе скорее язык вырву, — спокойно ответил Отто. — Так что ты собираешься делать с Гиммлером?

— Пока не знаю. Он — жутко скользкий тип. Вечно что-то замышляет со своим приятелем, Шелленбергом… Он ведь теперь Министр внутренних дел, и это его СС воюют на обоих фронтах, что делает его равным чуть ли не фельдмаршалам. Никогда раньше он не обладал такой властью, и не привели Господь если что случится с фюрером — а здоровье его ухудшается день ото дня — он встанет на его место. И слова ему поперёк никто сказать не посмеет, потому как у него целая армия СС под личным командованием. А ты ещё и РСХА ему передать предлагаешь? Ну уж нет.

— Только вот касательно РСХА его слово всё равно перевешивает твоё, как ни крути, — заметила я, решив вмешаться в разговор мужчин. — Тебе нужен влиятельный союзник, кто-то, кто обладает такой же властью, как Гиммлер, но кто также, как и ты, не желает видеть его новым лидером. Потому что случись что с фюрером, Гиммлер тебе не простит твоих махинаций и шантажа, что ты ему и Шелленбергу устроил. Если уж он нашёл причину Канариса, бывшую главу военной разведки, в лагерь упрятать, то сильно сомневаюсь, что и тебя подобная участь не постигнет.

Эрнст нашёл мою руку и положил её к себе на колени, не отрывая взгляда от огня.

— Ты права. Я и сам об этом в последнее время думал, но вот только никто на ум не приходит. Видишь ли, вся проблема заключается в том, что меня тут все поголовно ненавидят. — Эрнст вдруг рассмеялся собственным словам.

— Может, рейхсмаршал Геринг? Он Гиммлера тоже терпеть не может.

— Это так, но только он слишком большого о себе мнения, чтобы снисходить до формирования каких бы то ни было коалиций, а тем более с каким-то австрийцем, — Эрнст снова фыркнул. — К тому же, он сейчас занят перевозкой всех своих ценностей из своего имения в безопасное место. А они ему куда важнее, чем Гиммлер.

— Может, генералы? Йодель? Кейтель? — предложил Отто.

— Нет, они все люди военные, их больше солдаты заботят, чем все эти закулисные интриги. Нам нужен кто-то отсюда, из Рейхстага.

— А как насчёт Борманна? — спросила я.

— Борманна? — Эрнст слегка нахмурился. Мы оба на дух не переносили личного секретаря фюрера, но выбирать в нашей ситуации не приходилось. — Хм, признаюсь, я о нём как-то даже и не задумывался.

— Серый кардинал, — пошутил Отто.

— Что ты сказал? — Эрнст повернул голову в сторону друга.

— Ну, это я так, из Дюма… Аллюзия, понимаешь? Когда кто-то правит страной из-за кулис, потому что кто, как не Борманн, постоянно что-то фюреру нашёптывает… В той книге была такая же ситуация, когда…

— Да знаю я, читал! Но ты хоть понимаешь, насколько это гениально?

— Что? Три Мушкетёра? Ну да, книга неплохая…

— Да я не про то, дурень! Я говорю, это гениальная находка — Борманн! Он явно поддержит любого, кто пойдёт против Гиммлера. Он всегда незаметен и молчалив, но это именно к нему фюрер всегда прислушивается. Да, это может быть нашим единственным шансом. — Эрнст кивнул несколько раз, прийдя к окончательному решению. — Значит, Борманн.

Глава 8

Берлин, март 1945

Знакомая дорога была больше похожа на полосу препятствий; неудивительно, что по пути к дому Ингрид и Рудольфа Генрих старался ехать как можно медленнее. Мы оба молчали просто потому, что каждый разговор, что мы начинали в последние несколько дней, всегда заканчивался одним и тем же.

— Рудольф, мне нужно вывезти жену из Берлина, — заявил с порога Генрих, как только американский агент открыл нам дверь.

Я только обречённо вздохнула и покачала головой.

— Сказала же тебе миллион раз, никуда я без тебя не поеду.

— Ещё как поедешь! Я сам лично тебя на самолёт посажу, если нужно будет!

— Хотелось бы на это посмотреть.

Ингрид невольно опустила глаза на мой живот и жестом пригласила нас в гостиную, где нас уже ждал свежезаваренный чай.

— Когда тебе рожать? — поинтересовалась она.

— Доктор сказал, где-то во второй половине мая, — пожала плечами я.

— Ей нельзя на самолёт, — повернулась к Генриху Ингрид, пока я устраивалась на софе рядом с кофейным столиком. Чай так соблазнительно пах, а я вся продрогла и была жутко голодна.

— Почему это ещё нет?

— Срок слишком большой. У неё роды начнутся где-нибудь над Атлантикой, тебе этого хочется?

Генрих тоже посмотрел на мой живот. Все на него постоянно таращились в последнее время, и я уже даже перестала обращать внимание.

— Но можно же её куда-то ещё вывезти? Куда-нибудь в безопасное место, подальше отсюда?

— И как ты, интересно, собираешься это сделать? Через линию фронта? — Ингрид скептически выгнула бровь.

— Нет, но я всё ещё могу вывезти её в Швейцарию. У вас же должна быть там какая-нибудь конспиративная квартира, где один из ваших людей сможет за ней присматривать, пока всё это не закончится?

— Генрих, ты ведь это не серьёзно? Все наши агенты в ожидании сигнала к началу массовой охоты на беглых нацистских преступников, которые в очень скором времени валом повалят из страны через эту самую Швейцарию. Ты что, и вправду считаешь, что кто-то в такой критический момент всё бросит, чтобы нянчиться с чьей-то беременной женой? Нет, конечно же. Поверь, лучше уж ей здесь с тобой остаться. Тут ты хотя бы сам за ней сможешь приглядывать.

— Ещё месяц назад я бы с тобой полностью согласился, Ингрид. Но сейчас, с обоими фронтами, движущимися с обеих сторон, я хочу, чтобы моя жена была как можно дальше от Берлина, когда они сюда войдут. Гитлер уже приказал уничтожить все до одного более или менее значимые объекты инфраструктуры по всей территории рейха. Можно и не говорить, что он скорее согласится сровнять столицу с землёй, чем передать её в руки врагу. Бои будут идти на каждой улице и за каждый дом. Ты действительно считаешь, что моей жене будет лучше остаться здесь, под всеми этими бомбёжками, обстрелами и взрывами?

— Я никуда не собираюсь, — снова повторила я и глотнула горячего ромашкового чая.

— Генрих, наши войска будут здесь в очень скором времени. — Рудольф занял место напротив Генриха и попытался убедить его вместе с Ингрид. — Наши люди позаботятся о вас с Аннализой, а как только родится малыш, вы все сможете спокойно лететь в Нью-Йорк с новыми паспортами. Не паникуй раньше времени. Наша армия — не какие-нибудь варвары, твоей жене совершенно ничего не угрожает.

— Меня не ваша армия волнует, а Красная, — тихо проговорил Генрих. — А если они первыми войдут в Берлин? Тогда что?

— Не войдут. Гитлер никогда такого не позволит.

— Ну да. А ещё он говорил, что никогда не позволит, чтобы хоть одна бомба упала на землю Германии. А теперь оглянись вокруг — почти все наши города лежат в руинах.

— Я всё равно никуда не поеду, — упрямо повторила я, хоть в этом и не было никакой надобности. Генрих и так уже понял, что выбора у него иного не осталось.

* * *

— Пожелай мне удачи. — Эрнст набросил форменное пальто, долго смотрел мне в глаза и наконец поцеловал так, будто не знал, увидимся ли мы снова. Я тоже вцепилась в его лацканы, отчаянно стараясь отсрочить момент неминуемой разлуки. — Если меня не пристрелит наше гестапо, и если я не попаду под воздушный налёт, вернусь через несколько дней.

— Эрнст, я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, родная. Береги себя!

Он направился было к двери, но тут же снова вернулся, чтобы в последний раз меня поцеловать. Я слушала его удаляющиеся шаги с тяжёлым сердцем; в конце концов то, что он собирался провернуть фактически за спиной своего начальника Гиммлера — начать переговоры о заключённых и военнопленных с Международным Красным Крестом — было крайне рискованной затеей. Вся проблема заключалась в том, что на тех евреев и союзных солдат из лагерей, которых Эрнст собирался передать в руки союзникам целыми и невредимыми в залог доброй воли, Гиммлер уже имел свои виды. Вместе с Шелленбергом Гиммлер уже вовсю торговал этими самыми заключёнными со швейцарским еврейским сообществом в обмен на бензин, машины и пленных эсэсовцев. Можно и не объяснять, в какое бешенство Гиммлер пришёл бы, узнай он, что упрямый австриец начал свои собственные переговоры за его спиной, в надежде вернуть хотя бы часть безвозвратно утраченного доверия к правительству рейха.

Конец был близок, конец рейха, конец той Германии, какой мы её знали, конец войны… Мы с Генрихом и остальными сотрудниками РСХА проводили почти каждую ночь в бомбоубежище под зданием. Нельзя было вообразить себе более страшной картины, чем видеть всех этих влиятельных людей, только недавно державших неограниченную власть над целой нацией в своих руках, теперь молча сидящих бок о бок с руками, стискивающими виски в отчаянии, замершие, будто мраморные статуи на кладбище, с лишёнными надежды взглядами, направленными в пол.

Война была проиграна, всем это уже давно стало понятно. Единственное, что занимало их умы, так это любой ценой спастись в адском пекле бомбежек, и как найти путь к свободе, пока ещё не было поздно. В эти последние дни каждый из этих увешенных крестами блестящих офицеров должен был решить для себя, что было лучше: отдаться на волю победителей в надежде на гуманное обращение, или же попытаться прорваться сквозь вражеское кольцо, пусть и рискуя быть повешенными собственными бывшими подчинёнными, поймай их те за дезертирством.

Ничто не может быть более пугающим, чем делить убежище с людьми, одержимыми только одной мыслью — о собственном спасении, и готовыми убить, продать или предать своих бывших коллег при малейшем шансе на спасение. Никому больше нельзя было доверять. Временные коалиции формировались для сиюминутной выгоды, и вчерашние союзники получали удар в спину, как только новый временный вожак приходил к власти и обещал что-то повыгоднее. Не думаю, что за всю историю рейха гестапо было так занято расстрелами, как в те кровавые мартовские дни.

Самым страшным было то, что происходила эта грызня за власть не только в РСХА, но и на самой верхушке. Каждый вёл собственную игру: Гиммлер отправился на фронт под предлогом того, чтобы ободрить своих солдат, в то время как истинной причиной была его надежда на заключение договора с западными державами против Советов. Шеф гестапо, Мюллер, вовремя смекнув, что союз Борманна-Кальтенбруннера был куда более выгодным, чем союз Гиммлера-Шелленберга, когда рейхсфюрер впал в немилость фюрера, быстро сменил сторону и чуть ли не клялся в верности новым хозяевам.

Рейхсмаршал Геринг следил за своим бывшим идолом, Гитлером, вместе с которым они начали строить новый тысячелетний рейх менее двадцати лет назад, глазами гиены, только и ждущей, чтобы всадить зубы в глотку полумёртвого волка. Только министр пропаганды Гёббельс, верный своему фюреру до конца, следовал за ним маленькой хромающей тенью, всё ещё надеясь на чудо, в то время как вся верхушка рейха уже втайне паковала чемоданы, набивала карманы поддельными деньгами, прятала цианид в кольцах и посылала всё ещё верных адъютантов найти похожих на них евреев, эвакуированных из ближайших лагерей, чтобы позже одеть их в свою форму и похоронить полусожжённый труп вместе со своим старым паспортом.

Эрнст, к счастью вернувшийся из Швейцарии невредимым, рассказывал мне обо всём этом каждый раз, как приходил назад в РСХА из бункера фюрера. Сам фюрер, ещё больше ссутулившийся и будто бы уменьшившийся в размере в своём подземелье, по сравнению с тем, какой внушительной фигурой он был в дни своей славы, прятал трясущуюся руку за спиной и заглядывал своему земляку в глаза, надеясь, что тот сможет ещё что-то сделать для него, для его гибнущего в агонии рейха… Но австриец только отводил глаза и повторял лишенным эмоций тоном: «Я жду ваших дальнейших приказов, мой фюрер».

— Это так забавно, — тихо говорил Эрнст и зажигал очередную сигарету. — Когда я только прибыл в Берлин, чтобы занять этот пост, всё, что мне говорили, было: «Кальтенбруннер, сиди и ничего не делай. Перебирай свои бумажки, а политику оставь нам». А теперь все они смотрят на меня, будто я какой-то пророк с неба спустившийся, который возьмёт и спасёт их всех каким-то чудом от ада. Только вот уже поздно. Когда я всё ещё мог что-то для них сделать, меня никто не слушал. А теперь всё кончено, для всех нас. Теперь все ко дну пойдём, до одного. Конец игре.

Берлин, апрель 1945

Я вышла из здания РСХА, чтобы немного подышать свежим воздухом. Раньше я так любила весну, но сейчас ничего весеннего в воздухе не чувствовалось. Даже трава боялась показаться из-под земли, а солнце постоянно скрывалось за завесой дыма, поднимавшегося от горящих зданий.

Мой малыш потянулся внутри, и я обняла живот руками, переплетя под ним пальцы. «И это мир, в который я приношу своего ребёнка», невольно подумала я, удаляясь всё дальше и дальше от Принц-Альбрехтштрассе. Небольшой отряд Гитлерюгенд — совсем ещё мальчишки не старше тринадцати-четырнадцати лет, в болтающихся на них, огромных не по размеру униформах, — промаршировали по другой стороне улицы, громко распевая что-то патриотическое своими ещё по-детски высокими голосами. Интересно, их хоть научили стрелять из этих ружей?

Женщины с плачущими детьми на руках стояли в одной очереди со стариками, в ожидании вытягивая шеи в сторону полевой кухни, надеясь получить хоть какие-то жалкие крохи. Мы в РСХА ещё пока хотя бы не голодали, подумала я и тут же устыдилась своих собственных мыслей, потому как именно так всё это время «Великий германский рейх» и существовал: богатство одних было построено на несчастии других.

— Ты должна быть благодарна, — сказала мне однажды Ингрид. — Тебе хотя бы не пришлось испытать и сотой доли того, через что пришлось пройти немецким евреям, которым не так повезло в жизни как тебе. Так что перестань жаловаться, что жизнь так несправедлива и думай лучше, как у тебя всё относительно неплохо сложилось.

О себе я никогда и не жаловалась. Я прекрасно понимала и ценила своё относительно безопасное положение по отношению к тому, как другим приходилось, особенно в последние месяцы. Я просила только за Эрнста, просила каждый день, упорно отказываясь оставить надежду, хоть ответ и был всегда одним и тем же:

— Особая группа контрразведки ОСС уже была сформирована из нескольких спецагентов, чьей главной задачей будет найти и доставить доктора Кальтенбруннера в руки союзников, чтобы далее он мог отчитаться за свои преступления перед международным военным трибуналом, если он конечно решит остаться в Германии, — проинформировала меня Ингрид всего день назад.

— Какие преступления? Он же ни в чём не виноват… — я закрыла глаза, потому что не могла больше на неё смотреть.

— Он — глава гестапо.

— Только на бумаге. Мюллер фактически руководит четвёртым отделом.

— Он ответственен за преступления, совершённые в концентрационных лагерях.

— Лагеря находятся под руководством Освальда Поля, это вообще совершенно отдельная от РСХА ветвь!

— Приказы от особом обращении? Einsatzgruppen?

— Всё — инициатива Гиммлера и его ответственность. Все те приказы штамповались его факсимиле. Эрнст даже не читал их!

— Ну раз он так невинен, как ты утверждаешь, то ему не составит труда доказать это в суде. Если он к тому времени конечно не исчезнет.

«Надеюсь, что исчезнет». Я подняла глаза к свинцово-серому небу и вдохнула полную грудь прогорклого, совсем не весеннего воздуха. Я уже чувствовала неизбежное, и слёзы, что я так старательно пыталась сдержать, слёзы, которые я научила себя никому не показывать, снова начали царапать мне горло.

«Нет, я не стану плакать, — пообещала я себе, — он знает, как выживать, мой Эрни, он никогда не даст им себя поймать. Он слишком умён для них, да и его верный Отто следует за ним, как преданный пёс — он скорее погибнет, чем даст своего хозяина в обиду… Нет, он никогда им не сдастся, он поедет в свою родную Австрию, а оттуда бежит куда-нибудь со своей семьёй и верными людьми. У него уже должно быть есть план. У него всегда есть план. А я останусь с Генрихом, поеду в Нью-Йорк и буду счастлива одной только мыслью, что он где-то там, на одной планете со мной, дышит тем же воздухом и смотрит на те же звёзды. Мне и этого будет достаточно… Пусть только живёт».

— А я теперь командую всеми южными армиями, — Эрнст горько усмехнулся вместо приветствия, как только я вернулась со своей небольшой прогулки. — Представляешь? Гиммлер только что назначил меня. Интересно вот только, у меня хоть пару сотен человек наберётся, чтобы ими командовать?

С этими словами он уронил голову на руки, и я так и не смогла разглядеть, смеялся он или уже плакал. Он всё-таки выпил вторую бутылку бренди, что я так старательно от него прятала всё утро. Только вот как я могла его винить в том, что он напивался с самого раннего утра в эти дни? Все вокруг напивались: солдаты на обоих фронтах, их командиры прямо на рабочем месте, и даже генералы в бункере Гитлера.

Только сам фюрер не пил. Он всё пытался решить, бежать ли ему в новоотстроенную ставку на альпийском редуте или же остаться в столице со своим народом до последнего. Отто не переставал поглядывать на часы, будто время, когда Восточный и Западный фронт наконец встретятся и разрежут страну пополам, физически истекало минута за минутой.

— А что ты так удивляешься? — пожал он плечами в ответ на усмешку Эрнста, который первым заметил за ним эту его новую привычку. — Разве ты не слышишь советскую артиллерию, когда ветер дует с восточной стороны? Русские здесь в течение нескольких дней появятся, помяни моё слово.

Эрнст вскоре тоже начал посматривать на часы. Все мы ждали неминуемого.

* * *

Они наконец прибыли. Советская армия официально вошла в Берлин, всего день спустя после того, как Гиммлер предпринял последнюю попытку сдаться западным державам, но не Советскому Союзу. Русские гибли сотнями на подходе к укреплённой столице, но отступать упорно отказывались. Германия отсчитывала свои последние предсмертные часы.

Генрих отослал меня домой, чтобы упаковать пару небольших чемоданов со всем самым необходимым, что могло нам понадобиться внутри РСХА, превращённого по личному приказу Эрнста в самую настоящую крепость. Мы все собирались остаться внутри, пока… Правда заключалась в том, что никто из нас понятия не имел, что случится с нами: перестреляют ли нас русские или же возьмут в плен, доберутся ли до нас первыми американские или британские войска (на что мы с Генрихом втайне надеялись), или же суждено нам было погибнуть под очередным воздушным налётом. Только вот в укреплённом РСХА у нас всё равно оставалось больше шансов на выживание, чем в нашем доме.

Всего через пару часов Генрих должен был забрать меня вместе с чемоданами, чтобы мы переехали на Принц-Альбрехтштрассе на последние несколько дней. Я как раз была посреди сборов, а потому очень удивилась, услышав неожиданный, но очень громкий и настойчивый стук в дверь. Я на всякий случай приготовила пистолет, который всегда теперь носила при себе, и осторожно приблизилась к двери.

— Кто там?

— Это я, открой дверь!

Эрни! Я быстро отперла дверь, одновременно пряча пистолет в карман.

— Что ты тут делаешь? — улыбнулась я после того, как он поприветствовал меня спешным поцелуем.

— Приехал за тобой. Я уезжаю в Австрию — здесь становится слишком опасно — да и фюрер только что отдал мне командование над австрийским регионом. Только вряд ли до боёв дойдёт дело, так что это не имеет никакого значения. — Он взял мои руки в свои и улыбнулся. — Едем со мной в Австрию. Мы с Отто припрятали несколько миллионов американских долларов и британских фунтов, их осталось только забрать из тайника и можно бежать, бежать отсюда навсегда, в Южную Америку, где никто и никогда не сможет нас найти!

Эрнст сунул руку в карман и вынул два паспорта, один из которых он протянул мне. В документе была моя фотография, но совсем другое имя.

— Эрни, что это такое?

— Наш билет в новую жизнь, любимая! Мы пересечём границу как муж и жена, сядем на подлодку вместе с Отто и нашими людьми, и всего через несколько дней будем купаться в солнце и тепле в нашем новом доме в Боливии! Собирай вещи и пошли!

Я снова взглянула на паспорт, совершенно не готовая услышать то, что он мне сейчас говорил. Я никогда не думала, что его планы на будущее хоть в какой-то мере включали меня, а потому мне было ещё тяжелее ему ответить.

— Эрнст, я не могу… А как же Генрих? Я не могу вот так взять и бросить его одного… Он всё же мой муж. Да и как быть с твоей женой и детьми? Ты же не можешь их просто так оставить.

— Любимая, я знаю, это очень трудное решение, но подумай о нас и нашем ребёнке. Ты любишь меня, а я люблю тебя; у нас там будет новая семья, мы поженимся и будем жить с нашими детьми, забудем про весь этот ад… Аннализа, посмотри на меня.

Я не могла. Потому что это было неправильно. Потому что я никогда не простила бы себе, если бы сделала такое с Генрихом, да и с детьми Эрнста тоже.

— Аннализа, родная, посмотри же на меня. Едем, ангел мой, здесь для нас ничего не осталось. Уедем со мной, и я обещаю, что сделаю тебя такой счастливой, что ты и не вспомнишь всех этих ужасов. — он слегка потянул меня за руки ближе к двери, но я продолжала качать головой, до боли кусая губы, только чтобы не расплакаться.

— Не могу.

— Что значит «не можешь»? Разве ты не любишь меня?

— Конечно, люблю. Только всё будет совсем не так, как ты это описываешь. Не будет никакой беззаботной жизни у нас с тобой в пасторальной идиллии где-то в боливийском загородном доме. Нам же придётся скрываться всю жизнь, разве ты не понимаешь? Агенты из ОСС никогда не оставят своих попыток нас отыскать. Нам придётся постоянно переезжать с места на место, прятаться как мышам по норам, спать с оружием под подушкой, просыпаясь от каждого шороха, подозревая агента в каждом прохожем, который не так на нас посмотрел, опасаясь заговорить с людьми, боясь, как бы наши акценты не выдали нас с потрохами… И такой жизни ты желаешь своему ребёнку? Постоянно перебегать с места на место? Не иметь возможности завести друзей в страхе, что их родители вдруг смогут нас опознать? Ты считаешь, что это будет честно по отношению к нему? А найди нас люди из ОСС, тогда что? Об этом ты не подумал? Что тогда случится с нашим ребёнком, если нас обоих арестуют?

— Но… Аннализа… Я не могу оставить тебя здесь одну. Это же ты и я, как всегда было… Куда ты, туда и я, помнишь?

Конечно же, я помнила. Я спрятала своё мокрое лицо у него на груди, изо всех сил стараясь подавить рыдания. Его руки, такие любящие и до боли знакомые, нежно гладили мне спину и волосы, пока он покрывал лёгкими поцелуями мою макушку.

— Едем со мной, любимая, — тихо шептал он, делая всё более невозможным мой отказ ему. — Мы что-нибудь придумаем, вот увидишь. Только ты и я, потому что это всё, что нам нужно — быть рядом друг с другом. Я буду самым лучшим мужем, клянусь тебе. И хорошим отцом тоже; я всё своё время буду посвящать только тебе и малышу, вот увидишь, как мы будем счастливы, только скажи да, родная, умоляю тебя…

«Зачем он это делает со мной? Зачем мучает? Неужели он не понимает, что пристрелить меня на месте было бы более милосердным поступком, чем просить от меня единственной вещи, на которую я не могла пойти?»

Я плакала уже в открытую, изо всех сил стараясь осторожно оттолкнуть его, пока он не уговорил меня на это.

— Не могу я, Эрни, любимый, ну никак не могу. Забери свою жену и детей и езжай с ними, ты и с ними заживёшь счастливо…

— Я не люблю свою жену, я люблю тебя; я хочу, чтобы ты со мной поехала, и никто другой.

— Эрни, прошу тебя, не делай всё ещё хуже.

— В таком случае я останусь здесь с тобой. Без тебя я никуда не поеду.

— Поедешь, и ещё как поедешь. Ты же знаешь, что здесь тебе оставаться нельзя. Езжай в Австрию, забирай жену, впиши детей в свой новый паспорт, и уезжайте все вместе.

— Никуда я без тебя не поеду.

«Упрямый, как всегда», — улыбнулась я сквозь горькие слёзы и взглянула в глаза человеку, которого любила больше всего на свете. Я наконец-то это осознала, здесь и сейчас, и именно потому, что я так сильно его любила, я должна была его отвергнуть, ради его же спасения. Союзники ведь наверняка расстреляют его, как только войдут в Берлин, без суда и следствия, а один он, как он сам уже это вполне чётко и ясно заявил, никуда не поедет. Куда ты, туда и я — так оно всегда было между нами.

— Я не оставлю своего мужа. Я остаюсь с ним в Берлине.

Самые тяжёлые слова, какие мне доводилось произнести за всю свою жизнь, прокатились глухим эхо по пустым стенам и повисли в воздухе между нами. А затем была только мёртвая тишина и невыносимая боль, отразившаяся в его взгляде, прежде чем он отвёл его, взял оба паспорта в руки и медленно прошёл в гостиную. Я проследовала за ним и вскрикнула, когда он бросил их оба в горящий камин.

— Ты что делаешь?! — закричала я и бросилась за чугунным прутом в попытке спасти документы, но Эрнст забрал инструмент у меня из рук и только сунул паспорта ещё глубже в огонь. — Как ты теперь сможешь выехать из страны?

— Я никуда не поеду. План был хорош, только когда ты в него входила. Одному мне ни миллионы эти, ни Боливия к чёрту не нужны.

— Эрни, любимый…

— Знал же я, что не надо было сюда идти. — Он грустно улыбнулся, мягко утирая слёзы с моих щёк. — Не знаю даже, на что я надеялся. Думал, что может ты передумаешь.

Он опустил обе руки на мой живот и нежно его погладил.

— Прощай, мой хороший. Прости, что приходится вот так тебя бросать. Надеюсь, ты найдёшь в себе силы простись меня когда-нибудь. Я ведь тебя ещё даже не видел, и вряд ли смогу хоть раз подержать тебя на руках, но знай, что я всегда буду тебя очень сильно любить.

Он наклонился и поцеловал меня в живот с такой нежностью, что мне пришлось закусить губу, чтобы физической болью хоть как-то отвлечь себя от эмоциональной, которая разрывала сейчас моё сердце на мелкие части. Естественно, это ни капли не помогло.

— Ты хоть поцелуешь меня на прощанье? — Эрнст выпрямился и выдавил из себя болезненную ухмылку, жалкую тень тех беспечных, что я так любила видеть на его красивом лице.

Я обняла его руками за шею и вцепилась что было сил в его пальто, когда он накрыл мой рот своим в последний раз. Никогда больше он не обнимет меня вот так, никогда не оцарапает слегка своей небритой щекой, никогда больше я не почувствую его тёплое дыхание на своих губах, никогда больше не смогу прижаться к нему, никогда больше я его не увижу…

Я не смогла заставить себя открыть глаза, даже когда он уже отступил на шаг назад, в отчаянной попытке остановить время или хотя бы запомнить этот момент навсегда.

— Прощай, Аннализа.

Последние два слова, что он шепнул мне, а затем развернулся и направился к двери.

— Нет, не уходи… — беззвучно отозвалась я и тут же закрыла рот рукой, чтобы он не дай Бог не услышал. Но он уже был за порогом, и мне пришлось ухватиться за стену, потому что слёзы больше не давали дышать. Казалось, с его уходом сама жизнь покинула меня.

Глава 9

Сама земля содрогалась от нескончаемого рёва артиллерии. Все, кто не был брошен на защиту быстро теряющего сопротивление города, остались внутри и были заняты тем, что баррикадировали каждый лестничный пролёт и каждое окно. Красная Армия была от нас всего в нескольких улицах.

В то время как Генрих толкал свой неподъёмный письменный стол в сторону окна в своём теперь уже бесполезном кабинете, я носила все ружья и пистолеты из открытого хранилища здесь же, на четвёртом этаже, к нам в комнату. Вот таким необычным образом началось наше утро в тот день.

— Зачем я вообще всё это сюда таскаю, если ты не собираешься этим пользоваться? — я устало опустилась на стул и потёрла поясницу, ноющую после переноски всех тех тяжестей, каких я в своём положении ну никак носить не должна была.

— Собираюсь. Только не на людях. — Проходя мимо, Генрих чмокнул меня в щёку и с улыбкой погладил по животу. У двери он поднял ящик с патронами и понёс его к окну.

— Каким это образом? — Я невольно дёрнулась от особенно громко разорвавшегося снаряда совсем неподалёку.

— Я буду стрелять в воздух, а не по солдатам. — Генрих снова проверил свою позицию и, убедившись, что мы находились в относительной безопасности благодаря высокому этажу и огромному дубовому столу, защищающему окно, уселся на пол подле меня. Стульев больше не было — все они были использованы в качестве баррикад на лестничных площадках.

— Они — русские солдаты. Мне дела не будет, если ты их всех к чёрту перестреляешь.

Интервью, данное одной из жертв этих самых солдат, в котором она рассказывала о том, как её, её младшую сестру и даже их шестидесятилетнюю мать изнасиловали несколько раз, и как несколько женщин из их деревни повесили голыми на дверях коровника, было всё ещё живо у меня перед глазами. Где-то ближе к концу апреля, когда Генрих решил отвлечь меня немного от происходящего походом в кино, новостная лента с этим интервью было первым, что я увидела, потому как сводки с фронта всегда предшествовали самому сеансу; можно и не объяснять, что после таких новостей, мне уже никакого фильма смотреть не хотелось.

А теперь эти «дикие азиатские орды», как их к этому времени окрестили газеты, стояли на подступах к нашей улице. Я машинально опустила руку в карман, проверяя наличие личного оружия, с которым я теперь не расставалась. Я ни малейшего представления не имела, как мы должны были продержаться до прихода американцев, но одно я знала наверняка: я скорее застрелилась бы, чем дала им до себя добраться. И рука бы у меня не дрогнула.

— Не надо так говорить, — Генрих отвлёк меня от моих невесёлых мыслей. — Они ведь тоже люди, и их тоже ждут дома семьи. Зачем мне в них стрелять, если они и так уже почти победили, и зная, что я ровным счётом ничего этим ненужным кровопролитием не добьюсь? Я бы уже сейчас к ним вышел с белым флагом, но мои же собственные бывшие коллеги меня на месте расстреляют за дезертирство, ступи я только за порог. Вот я и буду стрелять в воздух, притворяясь, что я якобы обороняю здание.

— А обо мне ты не думаешь? — может, это были гормоны, ноющая спина или нехватка в последнее время сна и еды, но всё это его человеколюбие стало всё больше действовать мне на нервы.

— Никто тебя не тронет. Ты выглядишь так, будто вот-вот родишь; поверь мне, они и близко подойти к тебе не решатся. — Хоть Генрих и улыбался, говоря это, я его легкомысленного отношения к проблеме почему-то не разделяла. — Не волнуйся, родная, я никогда бы не дал тебя в обиду. Как только представится возможность, я сразу же выйду и поговорю с ними, объясню, что мы работали на их союзников всё это время и назову им имена наших руководителей. Они не станут вредить кому-то, кто всё это время был на их стороне.

— И как, интересно, ты собираешься с ними объясняться? Ты же не говоришь по-русски, насколько я помню.

— Многие из них говорят по-немецки.

И к этому его заявлению я также отнеслась скептически, но всё же решила не спорить. Если уж он сумел выжить прямо под самым носом у гестапо со всей своей шпионской деятельностью, то наверное он знал, что делает. Я опустила руку и взяла мужа за руку.

— Всё будет хорошо, вот увидишь. — Он слегка сжал мои пальцы. — Жаль, конечно, что наши ожидания касательно того, что западные союзники первыми войдут в Берлин, не оправдались, но мы и это переживём. Обещаю тебе. Нам же не только о себе, но и о малыше теперь думать нужно.

Я накрыла его руку, что он положил поверх моего огромного живота, своей, и попыталась изобразить улыбку. Несколько недель назад, когда я больше не могла втиснуться в свою старую форменную юбку, я начала носить простое чёрное платье с форменным кителем SS-Helferin поверх. Было бы умнее от него сейчас избавиться, чтобы не создавать себе лишних проблем при сдаче русским, но в неотапливаемом здании было уж чересчур холодно.

— Какая ирония, ты не находишь? — озвучила я свою последнюю мысль, когда тем для разговоров больше не осталось. Так хоть обстрел за окном казался не таким громким. — Теперь, после всех тех страданий, что пришлось пережить моему народу, после того, как их наконец освободили, я вполне возможно погибну в самые последние дни войны, в этой униформе и в этом самом здании, откуда гестапо рассылало свои смертные приговоры… И все будут думать, что я всего лишь одна из убеждённых нацисток, и так и оставят меня лежать на улице и даже не похоронят меня…

— Что ты такое говоришь? — Генрих смотрел на меня в искреннем изумлении.

— Потому что это очень даже вполне вероятно, вот почему. Или тебе и в голову ни разу не приходило, что нас вообще-то могут убить?

— Приходило. Но как сказал один из величайших военачальников нашего времени, если ты думаешь о смерти, ты — никчёмный солдат. Бояться нельзя, потому как страх парализует и мешает действовать. В бой нужно идти зная наверняка, что не только выживешь, но и победишь.

— Мудрые слова. Кто автор?

— Эрвин Роммель. Лично мне сказал, при встрече. Очень короткой, но о которой я навсегда сохраню самые тёплые воспоминания.

— Да, Роммель… Он и вправду был величайшим военачальником и просто очень хорошим человеком, с огромным сердцем и безмерной любовью к своей стране. Не к нацистскому рейху, а к Германии. Все его любили. Черчиль даже запретил использовать его имя в печати, потому как безумно боялся его популярности в Британии.

— Верно, — Генрих отозвался с мечтательной улыбкой, — Как Гитлеру в голову могло прийти так с ним поступить? Заставить его выбирать между позорной казнью и самоубийством, и на основании чего? Слухов, и только, о том, что Роммель якобы был среди заговорщиков июля сорок четвёртого?

— Не знаю. — Я на секунду задержала дыхание, прислушиваясь к крикам, доносящимся снаружи. Нет, ругались пока ещё по-немецки, а значит советские войска ещё пока не пробили уличные баррикады. — Эрнст ведь пытался спасти его, даже после того, как Гитлер уже отдал приказ о его аресте, в случае, если Роммель не раскусил бы ту капсулу.

— Правда? Я не знал.

— Он просил никому не говорить.

— А… Ну что ж, это понятно. Что случилось? Не успел вовремя?

— Нет. Он тайком подготовил фальшивые бумаги для фельдмаршала, даже предупредил своих людей на границе, чтобы тот мог бежать… Но Роммель уже сделал своё решение и выбрал капсулу, что Гиммлер послал ему со своим адъютантом, вместо того, чтобы рисковать быть пойманным и предстать перед трибуналом как обычный разжалованный рядовой. Он был слишком благороден, чтобы рисковать таким публичным унижением.

— И как только Гитлер мог так поступить со своим, пожалуй, самым талантливым фельдмаршалом? — Генрих покачал головой. — Но всё же приятно знать, что Эрнст пытался хоть как-то ему помочь. Я не ожидал от него, что он вот так против воли самого фюрера пойдёт. Он сильно рисковал, если бы это всплыло.

— Он много чего рискованного делал, просто ему всегда везло не попасться с поличным. — Я не сдержала улыбки. — Интересно, удалось ли ему пересечь границу без труда?

— Да он уже наверняка давно в Австрии, катается себе на лыжах и попивает коньяк, — рассмеялся Генрих. — Это же Эрнст, да его ничего никогда не возьмёт! Он будет пить, пока не опустошит весь бар, и прокуривать себе все лёгкие насквозь всю свою жизнь, и в результате ещё нас переживёт!

Я тоже рассмеялась, от души, впервые за последние несколько дней. Да, именно таким он, Эрнст, и был: импульсивным, непредсказуемым и ничего не боящимся… Я молилась о том, чтобы Генрих оказался прав, и Эрнст действительно пережил бы нас всех. Я была бы только рада.

— Спасибо, что осталась со мной. — Голос Генриха прервал мои мысли.

Он не переставал целовать мои руки и повторять эту самую фразу в тот день, когда Эрнст отправился в Австрию, а я отказалась ехать с ним. Эрнст ни с кем в РСХА официально не прощался, а потому его отъезд остался для многих сотрудников тайной на несколько дней. Генрих узнал о его отъезде только спустя несколько часов, от Отто; можно и не объяснять, что мой бедный муж решил, что Эрнст наверняка забрал меня с собой, и немедленно бросился к нам в дом, где нашёл меня, сидящей у стены и уставившейся в пространство, проведя в таком положении бог знает сколько.

Он тогда встал передо мной на колени и начал благодарить меня за мою преданность, просить прощения за то, что вообще втянул меня во все свои шпионские игры и позволил мне рисковать своей жизнью, и обещать, что отныне он будет заботиться обо мне и ребёнке как никогда раньше, что всё это скоро закончится, и что мы начнём новую и очень счастливую жизнь вместе, в Нью-Йорке.

Я тогда невольно поморщилась от ощущения какого-то извращённого дежавю, только на этот раз другой мужчина произносил до боли знакомые слова. Я заставила себя посмотреть Генриху в глаза и твёрдо напомнила себе, что это не какой-то «другой мужчина», а мой муж, которого я поклялась любить, почитать и кому обещала хранить верность; с кем должна была делить все горести и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. С того самого момента я поклялась себе, что он будет единственным мужчиной в моей жизни, как оно и должно было быть с самого начала.

— Ну куда бы я делась, глупый? — Я мягко провела пальцами по его небритой щеке. — Ты же мой муж.

— А я ведь был на сто процентов уверен, что ты уедешь с ним.

— Я бы никогда с тобой так не поступила.

Нет. С ним бы я так поступить не смогла. Вот и пришлось с Эрнстом поступить ещё хуже… Да и с собой тоже.

* * *

— Аннализа, патроны, живо!

Утерев пот со своего перепачканного лба, я попыталась перетащить тяжёлый ящик из кабинета, в котором мы сложили все боеприпасы, но не смогла сдвинуть его больше чем на несколько жалких сантиметров. Перестрелка шла уже внутри самого здания РСХА; русские — всего этажом ниже. Генрих занял позицию у наспех забаррикадированной боковой лестницы, в то время как остальные офицеры отчаянно пытались удержать главную лестницу под своим контролем.

— Генрих, ящик слишком тяжёлый для меня! — Двигаясь вдоль стены и щурясь от задымлённого воздуха, пропитанного гарью и цементной пылью, я опустилась на коленирядом с мужем.

— На, возьми ружьё и продолжай отстреливаться, а я пойду принесу патроны. — Генрих быстро отполз назад в безопасность коридора и протянул мне свою винтовку. — Только смотри, не высовывайся!

За последние несколько часов непрерывных боёв я уже потеряла счёт тому, сколько раз пули свистели в такой опасной близости от меня, что с каждым таким разом всё больше росла моя уверенность в том, что следующая наверняка попадёт в цель. Не помню, когда я в последний раз выпрямлялась в полном смысле этого слова, почти всё время передвигаясь либо на полусогнутых, либо и вовсе ползая на четвереньках. Я даже перестала обращать внимание на трёх погибших офицеров, которых их коллеги передвинули к стене, чтобы их тела не были на пути, хоть я и не сдержала вскрика, когда самый первый из них раскрыл руки в каком-то беспомощном жесте и рухнул на мраморный пол всего в нескольких шагах от меня, его серый китель мгновенно пропитываясь тёмной кровью. Если бы Генрих вовремя не среагировал и не дёрнул меня с линии огня, я бы так и стояла, не в силах сдвинуться с места от шока, пока следующая пуля русского снайпера не уложила бы меня рядом с мёртвым офицером.

Следуя указаниям мужа, я разряжала свою винтовку в направлении лестничного пролёта даже не целясь, только чтобы держать наступающих на расстоянии. Он всё равно строго-настрого запретил мне по ним стрелять, хотя я лично вовсе не испытывала никакой уверенности, что они отплатят нам таким же гуманным обращением, попадись мы им в руки — а это было теперь вопросом каких-то часов, а то и минут. Снаружи была целая армия, отвоёвывающая улицу за улицей, и всего семеро нас, оставшихся здесь, на четвёртом этаже. Всего семеро из двадцати четырёх — состава, в котором мы начали это утро. Я не знала, как погибли остальные; мы просто догадались, что их не стало, потому как они перестали отзываться на наши окрики, да и винтовок их больше не было слышно из тех кабинетов, из которых они обстреливали русских, оставшихся снаружи.

Генрих, по-прежнему передвигаясь на четвереньках, пододвинул вплотную к баррикаде ящик с амуницией и забрал винтовку у меня из рук. Я глянула на ящик.

— Это последний? — Уступая Генриху его позицию, я осторожно отползла за его спину, ближе к стене.

— Да, — глухо отозвался он, не оборачиваясь. Я прислонилась спиной к стене и машинально попыталась смахнуть цементную пыль с подола платья. Мой малыш, явно недовольный всем моим ползаньем и крайне неудобной позицией, в которой ему пришлось провести несколько последних часов, весьма чувствительно меня пнул, одним этим жестом выражая всё своё недовольство ситуацией.

— Да ты-то хоть не начинай, — устало пробурчала я, потирая сторону живота, по которому мне от него досталось, и подобрала с пола вторую винтовку, чтобы зарядить её для Генриха.

— Эй, Фрицы! — прозвучал сильный русский акцент с главной лестницы, пока ещё удерживаемой нашими офицерами. — Если не выходить руки вверх, мы бросай граната!

— Воины Великого германского рейха не сдаются! — с завидной в нашей безнадёжной ситуации надменной гордостью прокричал в ответ командир небольшой группы, отвечавшей за главную лестницу.

Генрих, отстреляв все патроны в своей винтовке, протянул руку за заряженной, одновременно передавая мне пустую для перезарядки. Мои пальцы были все перемазаны чёрным от пороха и патронной смазки, — вот сколько раз я уже проделывала сегодня эту операцию. Оглушительный взрыв потряс всё здание, посылая облако побелки и цемента из главного прохода к нам в коридор. Офицеры, замершие по стенам с головами, зажатыми между колен, немедленно опомнились и тут же открыли ответный огонь по врагу, невидимому в огненном сумраке.

— Аннализа, иди-ка ты внутрь кабинета и запри дверь, — предложил Генрих с несвойственным ему беспокойством в голосе.

— Я тебя здесь одного не оставлю.

— Я боюсь, как бы тебя не задело каким-нибудь осколком, — продолжал настаивать он.

Я подавила невольную усмешку. Я уже давно была уверена, что доживаю последние часы своей жизни, так что «какой-нибудь» осколок был сейчас наименьшей из моих проблем.

— Нет уж. Умирать, так вместе.

— Перестань такое говорить! Ничего с нами не случится.

Я быстро глянула на тела погибших офицеров, аккуратно уложенных у стены. «Вот и они наверняка тоже так думали», — хотела было ответить я, но решила его не расстраивать. Интересно всё-таки, как человеческий мозг начинает работать в таких ситуациях: в какой-то момент он просто перестаёт реагировать на то, что в нормальных условиях привело бы его в полнейший ужас, и сводит все инстинкты к одному-единственному — инстинкту самосохранения. И вот мы ползаем по полу в чьей-то крови, ложимся рядом с трупами и продолжаем какие-то бессмысленные и чисто автоматические действия в тщетной надежде продлить собственное существование хотя бы на несколько жалких минут. Выстрел, передёрнутый затвор, следующий выстрел, перезарядка, выстрел, смена винтовки, выстрел, пригнутая вовремя голова, выстрел… Пока не останется больше патронов или самих нас.

Гранатомёт, установленный русскими на улице, выбил стёкла в одном из кабинетов в дальнем конце коридора. Похоже, русские не подозревали, что там давно уже никого не осталось. Они скорее всего считали, что в бывшей ставке гестапо засела целая армия, и были явно настроены сровнять всё здание с землёй вместе с оборонявшими его солдатами. Осколок второй гранаты, что русские обещали бросить всего парой минут раньше, разорвала одному из офицеров грудь, отбросив его изувеченное тело назад, как тряпичную куклу. Я быстро отвернулась от ужасающего вида и попыталась вспомнить хотя бы одну молитву, но все слова вдруг перепутались, оставив ясной всего одну мысль: мы все здесь погибнем.

— Фрицы! — русские снова прекратили огонь, предоставляя нам ещё один шанс сдаться. — Сдавайся и мы дать вам жить! Выходи руки вверх! Сейчас!

— Никогда! Heil Hitler! — командир, отвечающий за главную лестницу, похоже совсем потерял рассудок, потому как он схватил три противотанковые гранаты, перепрыгнул через импровизированную баррикаду и бросился вниз навстречу врагу. Менее чем через секунду последовали выстрелы, затем оглушающий взрыв, а после — леденящая кровь тишина и ничего более. Похоже, что командир всё же погиб не напрасно и прихватил-таки нескольких русских с собой.

Рядом со мной Генрих тоже приподнялся на коленях и вытянул шею, оценивая ситуацию у главной лестницы, как вдруг одиночный выстрел пронзил воздух совсем рядом. Я взвизгнула и тут же закрыла рот дрожащей рукой, в ужасе глядя, как мой муж в удивлении тронул китель чуть ниже левого плеча, быстро пропитывающийся кровью.

— Генрих!

— Всё хорошо, не волнуйся, просто выглядит страшно, — попытался было успокоить меня он, но его быстро теряющее цвет лицо явно свидетельствовало об обратном.

— Ложись, ложись вот сюда, — я помогла ему опуститься на пол, подальше от линии огня и снайпера, укрывшегося где-то на лестничной клетке внизу. — Зажми рану рукой как можно крепче, а я пойду принесу аптечку.

Одна только мысль о том, что мой муж умрёт у меня на руках, оставив меня на растерзание этой дикой орде внизу, ввергла меня в настоящую панику, но всего на секунду. Я заставила себя глубоко вдохнуть и собраться с мыслями, настрого запретив себе позволить панике взять верх. Генриху нужна была моя помощь, да и о ребёнке надо было думать. Нет, зажиматься в угол и рыдать, молясь, чтобы всё это оказалось всего лишь ночным кошмаром, никак нельзя было. Пока сама жива, надо бороться до конца.

Я подползла на четвереньках к баррикаде, подобрала одну из ручных гранат, сложенных Генрихом на полу, и со всей ненавистью, что я испытывала в ту секунду, выдернула чеку и зашвырнула гранату вниз по лестнице. Это должно было их остановить хотя бы на какое-то время от штурма, когда они наверняка решили, что убили последнего из защищавших выход. Пытаясь не смотреть на рану мужа, чтобы снова не поддаться панике, я проползла в ближайший к нам кабинет, где я в последний раз видела медицинскую аптечку; вздохнула с облегчением, найдя её среди ящиков, где раньше хранились винтовки, и таким же образом проползла обратно в коридор, толкая аптечку перед собой.

Не глядя, я выстрелила несколько раз в сторону лестницы, чтобы хоть на какое-то время отпугнуть русских, и тут же повернулась к своему истекающему кровью мужу. Он был едва в сознании и дышал теперь с заметным трудом. «Совсем плохо дело», — нахмурилась я, вспоминая курсы оказания первой помощи для SS-Helferinnen. Я поджала губы и расстегнула китель Генриха слегка дрожащими пальцами, а затем и рубашку, к этому времени насквозь пропитанную кровью.

«Боже, прошу тебя, не дай ему умереть, не дай ему умереть», — продолжала мысленно твердить я, вытирая кровь вокруг раны ватным тампоном, пропитанным спиртом. Хорошо хоть, что пуля чудом не задела никаких жизненно важных артерий, иначе бы он уже был мёртв; но судя по тому, с каким трудом он дышал, скорее всего было задето лёгкое, и если моя догадка была верна, то без помощи квалифицированного врача он долго не протянет. Я с трудом сглотнула и сделала всё, что могла в этой ситуации — наложила компресс и туго забинтовала рану, чтобы хотя бы остановить кровотечение. Ну и где мне достать этого самого врача?! Я каким-то нечеловеческим усилием заставила себя не разрыдаться от собственной беспомощности, и начала продумывать возможные варианты.

На обоих лестничных пролётах воцарилась неожиданная тишина, и только сейчас, оглянувшись, я заметила, что последний офицер, оставшийся у входа, также был мёртв, скорее всего убитый осколком гранаты, которую взорвал его командир всего пару минут назад. Я снова перевела взгляд на своего теперь уже потерявшего сознание мужа и, испугавшись почти что мертвенной бледности его лица, поняла, что дольше тянуть было нельзя. Единственные люди, у которых сейчас можно было спросить врачебной помощи, находились внизу. У них даже карета скорой помощи стояла на другой стороне улицы (наша, немецкая конечно же, но всё же), куда они сносили своих раненых солдат; я сама её видела этим утром из окна. Если кто мог помочь моему мужу, так это были они.

Мои руки предательски дрожали, когда я осторожно снимала один из стульев с баррикады в дверях и опускала его на пол.

— Там кто-нибудь есть? — крикнула я, всё же прячась на всякий случай за дверным косяком. — Мы сдаёмся! Мне срочно нужна медицинская помощь! Поднимитесь сюда, пожалуйста, мы не будем стрелять, я обещаю!

Какое-то время я сомневалась, что они хоть что-то из моей речи поняли, судя по тому, что долгое время мне никто ничего не отвечал. Но затем наконец голос отозвался снизу:

— Сдаваться?

— Да, да, мы сдаёмся! Мне нужен доктор! Доктор! — я как можно понятнее произнесла последнее слово, надеясь, что они меня поймут.

— Выходи руки вверх!

— Я не могу выйти отсюда, выход забаррикадирован! — крикнула я в ответ, оценивая взглядом навороченную друг на друга мебель. Ещё несколько стульев я сдвинуть, конечно, могла, но вот бывший стеллаж, где раньше хранились многочисленные дела, огромный металлический сейф и уж тем более перевёрнутый тяжеловесный письменный стол были мне явно не под силу. — Вы не могли бы подняться ко мне?

— Выходи руки вверх! — повторил голос снизу, явно не понимая, что я говорила.

— Не могу! — Я попыталась вспомнить, что они обычно кричали на немецком снаружи, чтобы объясниться в понятных им терминах. — Сдаёмся! Руки вверх! Нужна помощь! Пожалуйста! Доктор!

— Руки вверх! — голос теперь звучал значительно ближе, и я уже слышала, как осколки цемента шуршали под его тяжёлыми сапогами. Русский. Враг.

Я быстро оглянулась на Генриха, убеждаясь, что он всё ещё дышал, осторожно поднялась с колен — впервые за несколько часов — и подняла руки над головой, медленно подступая вплотную к баррикаде.

Я увидела его в тот же момент, что и он меня, — совсем молоденький русский солдат с винтовкой наперевес. Он быстро направил её на меня и сдвинул брови.

— Руки вверх!

— Да, да, руки вверх, я безоружна, — поспешила заверить его я. — Доктора, прошу вас!

Он крикнул что-то своим товарищам, оставшимся на третьем этаже и, по-прежнему держа меня под прицелом, сделал последние несколько осторожных шагов к баррикаде, разделявшей нас.

— Доктор, — умоляюще повторила я, указывая на Генриха за моей спиной.

— Руки вверх! — тут же окрикнул меня русский, потеряв из поля зрения мою опущенную руку. Я сразу же вскинула её обратно наверх, а затем медленно и крайне осторожно начала тянуть её через перевёрнутый стол.

Русский наблюдал за мной в непонимании и явном сомнении, но всё же позволил мне сомкнуть пальцы на его рукаве и потянуть его ближе к себе, чтобы тот увидел наконец моего раненного мужа. Русский солдат был совсем ещё юн, возможно даже моложе меня, и держался так же настороже, как и я. Я выдавила из себя натянутую улыбку и потянула чуть сильнее.

— Пожалуйста, — повторила я, указывая головой в сторону лежащего на полу мужа. Солдат наконец-то его заметил. — Доктор.

— Руки вверх, — снова сказал он, но совсем уже с другой интонацией, похоже, просто напоминая, чтобы я держала руки там, где он мог их видеть, и не делала бы никаких резких движений. Я кивнула и снова подняла обе руки вверх, отступая в сторону.

Он снова крикнул что-то своим товарищам и, судя по редким выстрелам, по-прежнему доносящимся снизу, я пришла к заключению, что русские были заняты зачисткой нижних этажей. Мой русский тем временем закинул винтовку себе за спину, ловко перелез через баррикаду и вынул пистолет, на всякий случай проверяя периметр. Как только он удостоверился, что из живых на нашем этаже оставалось только нас двое, он склонился над Генрихом, но всё же отодвинул оставшееся оружие и боеприпасы подальше от меня и моего мужа.

Он приподнял китель, которым я укрыла Генриха, покачал головой от вида его раны, слегка кровоточащей даже сквозь бинты, и снова оглядел его китель.

— Генерал? — спросил он меня, указывая на нашивки.

Я немного растерялась сперва, судорожно пытаясь сообразить, что ответить. Я ведь не знала, было ли «генерал» в понятии русских чем-то плохим, и означало ли, что чем выше был ранг, тем больше причин было пристрелить владельца кителя на месте; или же «генерал» напротив было чем-то почётным, и означало, что взявшего такую важную птицу в плен подразумевало под собой возможные награды, а то и повышение по службе. Я сделала выбор в пользу второго, отчаянно надеясь, что угадала верно.

— Да, генерал, — едва шепнула я и невольно задержала дыхание.

Русский кивнул, как мне показалось удовлетворённо, и снова прокричал что-то своим; дождался ответа и снова что-то крикнул. Пока они обменивались репликами, я снова склонилась над Генрихом и осторожно отодвинула мокрые волосы от его покрытого испариной лба. Было видно, с каким трудом ему давался каждый вдох. Я поцеловала его в лоб и, не в силах больше сдерживать слёзы, до смерти напуганная неизвестностью, чувствуя себя абсолютно беспомощной, окружённой врагами, я тихо расплакалась, гладя холодную руку Генриха в своей.

Я и не заметила, как русский опустился на пол рядом со мной, пока он не протянул свой перепачканный носовой платок мне в руки. Я мысленно отругала себя за сам тот факт, что чуть не сморщила нос при виде грязной тряпки в своей такой типично немецкой одержимости чистотой и порядком, когда моё лицо было наверное куда грязнее, чем платок сидящего рядом солдата. Я с благодарностью кивнула, принимая платок, и утёрла слёзы.

— Muzh?^[1] — спросил он меня что-то на русском, чего я не поняла, указывая на Генриха. Заметив моё смущение, он указал на кольцо на безымянном пальце моего мужа, а затем на моё.

— Да, — ответила я, догадавшись, что он спрашивал, был ли Генрих моим мужем. А затем, просто по привычке, я протянула русскому руку, прежде чем сама поняла, что делаю. — Аннализа.

Он слегка нахмурился сперва, но затем всё же взял мою руку в свою и слегка пожал её.

— Mikhail.

— Михаил? — переспросила я.

— Da. — Лёгкая улыбка заиграла у него на лице. — Misha.

— Приятно познакомиться, Миша. — Я встретилась глазами с его, карими и неожиданно проницательными для столь юного возраста, обрамлёнными длинными тёмными ресницами. Он совсем не был похож на типичного русского Ивана, каким их любило рисовать на своих плакатах наше министерство пропаганды, с круглым глупым лицом и светлыми волосами. Этот был скорее похож на наших динаров из южных регионов; слишком уж остро очерченные скулы для славянского типа, слишком тёмные волосы, нос слишком длинный и прямой, да и подбородок уж совсем не круглый, а как из камня высеченный. Странный какой-то из него был русский; а там кто их знал? В конце концов он был первым из них, кого я живьём видела.

— Доктор? — снова повторила я с вопросительной интонацией и указала на Генриха.

— Da, da, seichas, — он несколько раз кивнул и снова прокричал что-то своим товарищам внизу, на этот раз более требовательно.

Я ещё раз потрогала лоб мужа, прислушиваясь к его тяжёлому дыханию.

— Rebenochek? — Миша указал на мой живот, улыбаясь и явно желая отвлечь меня от моих невесёлых мыслей. Я не поняла, что именно он сказал, но всё же заставила себя улыбнуться в ответ и обняла свой живот одной рукой, по-прежнему сжимая ладонь Генриха в другой. — Horosho.

Наконец я услышала приближающиеся шаги и разговор на русском. Миша казался весьма вежливым и даже предупредительным, но чёрт их знал, какими были остальные и, честно говоря, я снова начала заметно нервничать при виде его товарищей, перелезающих через баррикаду.

Миша поднялся с пола и салютовал одному из новоприбывших — своему командиру, как я догадалась. Тот оглядел меня сверху вниз с неприкрытым презрением и бросил ещё более ненавистный взгляд на Генриха. Я инстинктивно двинулась ближе к мужу, готовая укрыть его своим телом, если придётся. Миша тем временем начал что-то спешно объяснять своему командиру, оживлённо жестикулируя и указывая попеременно то на меня, то на Генриха. Из их разгорячённого диалога я уловила только слова «генерал», «фашист» и «СС». Похоже, они взвешивали все за и против того, чтобы решить, стоили ли мы оба их времени.

Наконец один из всей троицы, до сих пор не проронивший ни слова, склонился над Генрихом и приподнял китель с его груди. Он проверил его пульс, зрачки, а затем повернулся к их главному и проговорил что-то, безразлично пожимая плечами. Комиссар ступил ближе к моему умирающему мужу, взял его китель двумя пальцами, неспешно изучил всю регалию и ордена с явным отвращением на лице, и наконец махнул головой в сторону выхода с видом величайшего одолжения, не забыв при этом закатить глаза. Я поймала ободряющую улыбку Миши за спиной комиссара и только тогда позволила себе вздохнуть с облегчением. Моему мужу решили дать возможность выжить.

Глава 10

Я с таким аппетитом набросилась на консервы, что дал мне Миша, будто не ела несколько дней, что, впрочем, было весьма недалеко от правды. После того, как они отнесли Генриха вниз в свой импровизированный госпиталь, чтобы прооперировать его рану, Миша вместе с двумя другими солдатами разобрали баррикаду, чтобы я смогла спуститься по лестнице.

Но прежде чем позволить мне сделать это, один из них вытянул перед собой руку, останавливая меня и указывая на мои серьги, очевидно давая мне понять, что он хотел забрать их себе. Я молча сняла их и положила в его грязную, протянутую ладонь. Он также потребовал моё кольцо, что Генрих подарил мне на помолвку, оставив мне только моё обручальное. Оно ему было неинтересно из-за выгравированных на нём рун СС, да и к тому же сделано было из обычного серебра. Другой забрал себе мои часы и даже потрудился проверить, не было ли на мне каких-нибудь цепочек или кулонов. Обнаружив, что шея моя была лишена всяких драгоценностей, он злобно буркнул какое-то ругательство в мой адрес, как я поняла по его интонации.

Миша всё это время только неловко переступал с ноги на ногу и даже попытался возразить что-то своим товарищам, но те только прорычали на него что-то, что заставило его виновато опустить глаза и отчаянно затрясти головой. Я догадалась, что они должно быть обвинили его в сочувствии «какой-то нацистской девке» или что-то в этом роде, потому как после этого он и слова боялся проронить. Они были значительно старше его, да и выше рангом, как я поняла, судя по тому, как он отвечал им. Я и сама вела себя как можно тише, чтобы ненароком не впутать себя, и единственного хорошего русского, которого мне пока удалось встретить, в неприятности.

Закончив свой обед в рекордно короткий срок, что явно позабавило моего нового друга, я размышляла, как же мне всё-таки повезло, что самое плохое, что со мной до сих пор случилось, было всего лишь то, что я лишилась пары побрякушек. Никто меня не побил, не расстрелял, а что самое главное, не решился распустить на меня свои лапы (даже если у той парочки, забравшей мои драгоценности, и возникли на секунду такие мысли, то один только взгляд на мой огромнейший живот явно отбил у них всю охоту).

Генрих лежал рядом со мной после того, как краснолицый комиссар приказал Мише отвести меня в его «ставку» в одной из местных квартир, куда несколькими часами позже двое солдат принесли моего мужа, который хоть ещё и был без сознания, но кому хотя бы оказали необходимую помощь. Миша сказал что-то ободряющее на русском, кивнув в сторону Генриха, а затем, после секундного раздумья, протянул мне свою фляжку.

— Водка? — Я инстинктивно сморщила нос, хотя и не почувствовала запаха алкоголя.

— Net, — Миша, казалось, удивился моему предположению касательно содержимого фляжки. — Nein… Voda. Wasser.

Я смущённо улыбнулась и с благодарностью сделала несколько глотков.

— Nein vodka. Vodka nicht gut. — Он даже состроил лицо в виде подобающей иллюстрации к его ломанному немецкому, выражая таким образом своё отношение к алкоголю. Я невольно рассмеялась; услышав такое, я ещё больше начала сомневаться, а был ли он настоящим русским, ну, или хотя бы в полном смысле этого слова.

— А ты, случайно, не еврей? — озвучила я свою догадку, возвращая ему его фляжку. — Jude?

— Nein. — Он покачал головой, но не очень уверенно, а затем ещё и бросил взгляд на дверь.

— А я — да. — Я указала на себя, решая не развивать дальше тему. Я всё же не знала, каково было отношение к нашему брату в его стране, да и судя по его реакции, даже если он и был еврейской крови, он бы мне не сказал.

— Da? — Он заметно удивился моему неожиданному признанию и кивнул на мой китель с рунами СС, как бы спрашивая: «А это что тогда такое?»

Я неловко пожала плечами в ответ. Долгая история, да и языками мы оба не владеем, чтобы мне её сейчас рассказывать. Миша указал глазами на спящего подле меня Генриха, задавая немой вопрос.

— Нет, он уж точно не еврей. Немец. — Я улыбнулась и погладила прохладную руку мужа. Цвет медленно возвращался на его лицо, хоть и дыхание его всё ещё было неровным и тяжёлым. Я продолжала проверять его лоб каждые десять минут с тех пор, как солдаты принесли его и уложили на пол в углу, хоть в комнате, где Мише приказали нас сторожить, и стояли две вполне сносные кровати. Я всё поняла, мы были их пленниками и выжить нам дали исключительно благодаря высокому рангу Генриха, а потому нормальных условий нам, как ненавистным «нацистским преступникам», можно было не ждать. Я сняла свой китель и укрыла им мужа.

Вечером, когда уже окончательно стемнело и бои на улицах прекратились, русские вернулись в свои временные «бараки», в которые они превратили уцелевшие после бомбёжек жилые дома. Когда они заполнили всю комнату своим громким гомоном и расположились на всех доступных поверхностях, поглощая свой ужин, я совсем забилась в угол рядом с мужем и старалась и вовсе не шевелиться, чтобы не привлечь нежелательного внимания. Однако, у них, похоже, уже были свои планы на вечер, потому как сразу после того, как они закончили с едой, они быстро куда-то засобирались, шутя, пересмеиваясь, и находясь в явно приподнятом настроении. Они и Мишу что-то спросили, должно быть о том, не хотел ли он пойти с ними, но тот только улыбнулся и покачал головой в ответ.

После того, как последний закрыл за собой дверь, Миша быстро за неё выглянул, убеждаясь, что в соседней комнате никого не было, а затем быстро прошёл к столу и сделал мне бутерброд с колбасой, оставшейся от трапезы его соотечественников. Я быстро его заглотала с самой благодарной улыбкой, на какую только была способна.

— Спасибо.

— Pozhaluista, — ответил он, устраиваясь на полу неподалёку. Я наблюдала, как он извлёк шахматы из своего рюкзака и начал расставлять чёрно-белые фигуры на доске. После еды и этого бесконечного дня, меня начало наконец клонить в сон, и я прислонилась к стене, по-прежнему сжимая руку Генриха в своей. У него начинался небольшой жар, и я продолжала время от времени проверять его щёки и лоб, изо всех сил пытаясь не уснуть.

Миша заметил моё обеспокоенное состояние и оставил на минуту свою доску, на которой он в течение последнего часа проигрывал сам с собой сложные комбинации, подошёл к Генриху, потрогал его лоб и вышел куда-то из комнаты. Через минуту он вернулся с влажной тряпкой в руках и уложил её моему мужу на лоб, указывая на свои часы и пятиминутные разделения на них.

— Переворачивать каждые пять минут? — уточнила я, подняв в воздух руку с пятью пальцами и перевернула повязку, убеждаясь, что правильно его поняла. Миша оживлённо закивал, похлопал меня легонько по плечу и пошёл назад к своим шахматам, предусмотрительно оставив свои часы подле меня.

Я и не заметила, как уснула, но, поймав себя на том, что мне уже вовсю что-то снилось, я поспешила разлепить глаза, чтобы продолжать ухаживать за своим раненым мужем. К моему удивлению и одновременно облегчению, эту обязанность, похоже, временно взял на себя мой новый русский друг, который как раз менял влажную повязку на лбу Генриха, когда я проснулась. Он улыбнулся мне и указал мне на пол, давая понять, чтобы я ложилась спать.

— Нет, спасибо, я уже немного передохнула, — ответила я, хотя и знала, что Миша слов не поймёт, только интонацию. — Я лучше посторожу; а вдруг он проснётся?

Я никак не могла взять в толк, почему он был так добр со мной и вообще взялся мне помогать. Но загадка разрешилась ближе к ночи, когда Миша вынул фото из нагрудного кармана и после нескольких минут всё же решил мне его показать.

Фото было семейным портретом, как я поняла, потому как все члены семейства были весьма схожи, кроме старших — Мишиных родителей, как я догадалась.

— Mama, papa, — он подтвердил мою догадку, указывая на пару в центре фото, а затем переместил палец на молодого человека, стоящего рядом с ним, должно быть, его брата. — Sasha. Alexandr, moy brat. Anna, moya sestra.

С этими словами он указал на очень хорошенькую девушку с тёмными волнистыми волосами, похожую на него, как две капли воды. Его сестра Анна, как я поняла.

— Она очень красивая, Миша. У тебя очень красивая семья.

Он не смог скрыть гордой улыбки, будто поняв, что именно я сказала, а затем снова указал на свою сестру на фото, а затем на меня.

— Anna. Annalise. Tebya zovut pochti kak moyu sestru.

Я напоминала ему его сестру, я это поняла и без перевода, сестру, находившуюся за сотни километров отсюда, которая наверняка ждала его дома и молилась каждый день о его благополучном возвращении. Я не сдержала улыбки, вспомнив, как прав всё же был мой муж, когда говорил, что и русские были такими же людьми, как мы, несмотря на то, как сильно министерство пропаганды старалось всех убедить в обратном, которые так же хотели побыстрее попасть обратно домой, к своим семьям, жёнам, матерям, сёстрам и детям. Впервые я поняла, почему он наотрез отказался по ним стрелять.

Легко было, конечно, навесить один ярлык на всю нацию, как нацистский режим это сделал со славянами, объявив их всех недочеловеками; как русские затем объявили нас, абсолютно всех немцев, фашистами и нацистами, даже не различая двух разных понятий, а также правых и виноватых… Но правда-то состояла в том, что и хорошие, и плохие люди были везде, в любой стране и среди любого народа, и выбор этот всегда принадлежит самому человеку, который решает, кем ему быть. Миша вот например решил помочь своим врагам; теперь к своим молитвам за Генриха я прибавила и молитвы за него, чтобы прекратилась поскорее эта жуткая война и добрался бы он невредимым обратно домой, к своей Анне.

* * *

— Если, как вы утверждаете, вы всё это время работали на американскую контрразведку, почему в таком случае вы стреляли по нам, их союзникам?

Этот новый офицер, которого уже знакомый мне комиссар привёл на следующий вечер, продолжал задавать мне одни и те же вопросы, даже не слушая толком моих ответов. Его немецкий был почти безупречным, и причиной тому, что он с такой враждебностью отметал все мои объяснения было то, что он попросту не хотел мне верить, а вовсе не потому, что не понимал меня.

— Мы стреляли не по вам, а в вашем направлении: по стенам, лестнице и просто в воздух, но никак не в ваших солдат. Мой муж — превосходный стрелок, и если бы он захотел, половины вашего личного состава давно не стало бы.

— Ну а кто в нас гранату бросил? — русский снова повысил голос.

— Я, и только потому, что вы первые ранили моего мужа, — ответила я в такой же агрессивной манере.

Он пробурчал какое-то ругательство себе под нос и перевёл последние несколько предложений комиссару, сидевшему рядом с ним за столом и сверлившему меня тяжёлым взглядом. У них, по всей видимости, не хватило терпения ждать, пока прийдёт в себя Генрих, и они решили допросить меня вместо него.

Я вот уже который раз назвала им имена наших американских командиров, но в ответ получила только раздражённое: «Никаких американцев в Берлине нет! Город окружён советскими войсками».

— Зачем тогда всё это? Вы же всё равно мне не верите.

— Я тут решаю «зачем» или «не зачем!» — офицер перевёл то, что только что рявкнул мне в ответ комиссар. — Вы вообще должны быть благодарны, что вам сохранили жизнь, а потому прекратите вести себя с такой надменностью, пока мы не передумали на ваш счёт!

Я приказала себе немедленно прикусить язык, как только разгневанный комиссар озвучил явно нешуточную угрозу в наш с Генрихом адрес.

— Мы прекрасно знаем все ваши фашистские штучки, — переводчику удавалось отлично имитировать саму интонацию комиссара; а может, он просто ненавидел меня так же сильно, вот и выходило у него всё так же по-злобному.

— Мы не фашисты, фашисты были в Италии, — поправила его было я, но тут же об этом пожалела, как только он со всей силы грохнул кулаком по столу.

— Хватит меня перебивать!!! Если вы такая образованная, чего же не пошли учить людей в какой-нибудь университет вместо того, чтобы работать на ваше преступное, кровожадное правительство, где вы людей сотнями тысяч на смерть посылали?!

— Как я вам уже объяснила, — начала я как можно более уважительно и спокойно, сто раз прокляв свой характер, который мне никак не удавалось скрыть в самых неподходящих ситуациях, — Я начала работать на немецкое правительство исключительно с целью помочь нашим американским союзникам, ОСС, с разведывательными данными. Как и мой муж до этого. И они с радостью вам это подтвердят, как только вы сможете выйти с ними на контакт.

— Но сейчас-то их здесь нет, а значит для вас это отличная возможность придумать какую-нибудь невероятную историю с целью вызвать нашу симпатию, и сбежать отсюда до прихода союзных войск, чтобы они не смогли опровергнуть ваши выдумки. Только вот все ваши нацистские штучки с нами не пройдут.

— Да куда мы сможем бежать?! — я наконец потеряла последнюю каплю своего терпения и больше не смогла сдерживать возмущённых криков. — Ваши войска стоят кольцом вокруг города; да вы хоть на меня посмотрите! Я на девятом месяце беременности, мой муж до сих пор без сознания, так куда мы по вашему можем в таком состоянии бежать?!

— Многие из ваших уже давно отсюда сбежали. Где все ваши хвалёные лидеры, а?! Где Гиммлер, глава ваших знаменитых СС?! Где Гёббельс, ваш министр пропаганды? Где Борман? Рейхсмаршал Геринг? Ну, где они все, а?!

— Всё ещё в Берлине должно быть, в бункере фюрера, — я безразлично пожала плечами.

— Вот подождите, как мы вытащим их оттуда, — переводчик добавил с зловещей ухмылкой, явно желая меня запугать. — Вы думали, то, что итальянцы с Муссолини сделали, страшно было? Посмотрите, что мы с вашим любимым фюрером ещё сделаем!

— Он не мой; мне, откровенно говоря, до него никакого дела нет, — я снова пожала плечами, к явному удивлению обоих русских. — Я его ненавижу побольше вашего.

— Опять в свои игры играете? — Переводчик нахмурился.

— Какие уж тут игры? Вы посмотрите только, что он с нашей страной сделал. И за что мне его после всего этого любить?

Ещё через два часа у них наконец кончились вопросы, или же они попросту устали от собственного допроса и решили позволить мне вернуться в свой угол. Благодаря влажной повязке, которую всё это время Миша предусмотрительно переворачивал на лбу у Генриха, жар у того немного спал, да и дыхание по сравнению со вчерашним днём заметно выровнялось. Я шепнула благодарность своему русскому другу, на которую он мне только заговорщически подмигнул в ответ, и опустилась на пол рядом с мужем. Я была настолько вымотана, что даже глаз не смогла разлепить, когда остальные обитатели квартиры вернулись наконец на ночь со своих пьяных похождений, побросали винтовки на пол и расположились по кроватям и по полу; даже их раскатистый храп не помешал мне провалиться в глубокий сон без сновидений.

Берлин, 1 мая 1945

Я с ужасом обозревала обезумевших от радости русских, чуть ли не прыгавших друг на друга, разливавшим водку по стаканам почти без перерыва и кричащих так, что стены дрожали. Они, похоже, весьма чему-то радовались, но меня такое безумие, честно говоря, откровенно пугало. Даже Миша жал руки товарищам и хлопал их по плечам, поздравляя с чем-то.

— Hitler kaput! — Объяснил он мне позже причину такого безудержного веселья, широко улыбаясь.

— Гитлер мёртв? — переспросила я.

— Da! Kaput! — И он снова вернулся к своим товарищам, оставив меня наедине с мужем.

Генрих наконец-то открыл глаза к моему величайшему облегчению ранее тем утром, и первым делом спросил хриплым голосом, всё ли со мной и с малышом было в порядке, и не тронул ли меня кто. Я поспешила заверить его, что и со мной, и с ребёнком всё было хорошо и вкратце объяснила ему нашу ситуацию.

— Ты всё правильно сделала, рассказав им про ОСС. — Он даже смог изобразить вымученную улыбку и едва сжал мои пальцы в своих. — Теперь нам только нужно дождаться прибытия союзников. Они нам помогут.

Он сам хотел было поговорить с комиссаром, но я упросила его не утомлять себя и лучше отдохнуть и набраться сил, чтобы рана его зажила побыстрее. Он был ещё настолько слаб, что даже не стал спорить со мной и только снова закрыл глаза.

На следующий день у русских появился новый повод праздновать: после ожесточённого сопротивления, оказанного нашими войсками на каждом этаже главного правительственного центра — символа самого рейха — советским войскам удалось наконец установить красный флаг над Рейхстагом, объявляя этим окончательное падение Берлина. Ушла всего неделя на то, чтобы распался и весь бывший «Великий рейх», в течение которой все оккупированные территории были освобождены союзными войсками, и когда у победителей встала новая проблема: куда девать всех военнопленных немцев?

Восьмого мая фельдмаршал Йодль подписал безоговорочную капитуляцию в присутствии представителей всех союзных держав, и стрельба на улицах Берлина, которую устроили победители за неимением праздничного салюта, не смолкала всю ночь. Мы с Генрихом лежали на полу и молча смотрели в потолок. Война наконец-то закончилась, только вот мы почему-то чувствовали себя осиротевшими детьми, которым не к кому пойти за помощью, и перед которыми лежало тёмное, неизвестное будущее. Всё, что мы могли сделать, так это сплести пальцы рук вместе в знак молчаливой поддержки; хотя бы мы были друг у друга, а вдвоём это неведомое будущее казалось не таким страшным.

9 мая 1945

Американские войска вошли в Берлин; американские войска, которых мы так ждали и чьё появление в дверях квартиры, где нас держали всё это время, мы встретили с широкими улыбками и новообретённой надеждой.

— Миссис Фридманн? — командир группы из четырёх человек выступил вперёд и помог мне подняться.

— Да, — я расправила измятое платье, выжидательно его разглядывая.

— Я — сержант Мак-Махон, ОСС.

— Рада встрече, господин сержант.

Я протянула ему руку, но он едва взглянул на неё и демонстративно заложил руки за спину.

— Миссис Фридманн, вы арестованы с целью допроса.

— Что? — я сначала подумала было, что ослышалась.

— Что это значит, арестована? — Генрих попытался приподняться на локте, но тут же поморщился от боли в раненом плече.

— Мистер Фридманн, я всего лишь следую протоколу. Ваша жена имеет нужную нам информацию, и как только мы эту информацию получим, мы сразу же её отпустим. — Сержант Мак-Махон уже подал знак одному из своих солдат взять меня под арест и повернулся к моему протестующему мужу. — Что касается вас, то не волнуйтесь: мои люди сейчас же перевезут вас в американскую оккупационную зону, где наши врачи позаботятся о ваших ранениях.

— Куда вы забираете мою жену?

— Не переживайте, вы в весьма скором времени её снова увидите. Если, конечно, она не станет упрямиться и согласится с нами сотрудничать.

Я проследовала за людьми из ОСС в их открытую машину и весь путь провела в молчании, отчасти потому, что никак не могла взять в толк их весьма странное поведение, а отчасти оттого, что впервые увидела, что осталось от моего любимого города. Всё ещё дымящиеся руины, каркасы разрушенных зданий, останки баррикад, наспех сдвинутые к разбитым тротуарам, чтобы не мешать проезду военного транспорта… Вот и всё, что осталось от моего Берлина.

— Что вам от меня нужно? — наконец попыталась спросить я.

Ответ был весьма скупым:

— Подождите, пока не доедем до штаба. Там разговаривать будем.

Я устало потёрла глаза рукой, думая о том, что конца этому всему не будет. Сначала наше гестапо, потом русские, теперь американцы… Они никогда не оставят меня в покое. Нервы у меня и так уже слишком давно были на пределе, и я уже начала испытывать первые признаки приближающейся истерики, которая у меня их силами точно в ближайшем времени случится. Я не знала, сколько ещё смогу спокойно выдерживать все эти нескончаемые допросы. Меня всё больше одолевало желание плакать и кричать, обвиняя арестовавших меня людей в такой вопиющей несправедливости.

«Мы же рисковали ради вас своими жизнями на протяжении последних нескольких лет! Вы обещали, что как только закончится война, весь этот кошмар закончится вместе с ней! Вы обещали, что поможете нам! Вы обещали о нас позаботиться! Так какого чёрта вы делаете?! Почему продолжаете обращаться с нами, как с преступниками?! Вы же обещали!!!»

Я закрыла лицо руками и сделала глубокий вдох, изо всех сил сил стискивая зубы и делая над собой ещё одно невероятное усилие, чтобы остаться спокойной.

Увидев, что свой временный штаб ОСС организовало в бывшем здании нашей Криминальной полиции, я чуть было не расхохоталась, особенно когда они привели меня в одну из камер, которую они превратили в допросную со столом и тремя стульями. «Зачем тут третий стул?» Невольно нахмурилась я, но затем вспоминала, что это же был штаб американского ОСС, а допрашивали они нас, немцев, так что третий стул был скорее всего для переводчика.

— Что ж, миссис Фридманн, — начал сержант Мак-Махон, занимая место следователя напротив меня. — Не будем тратить драгоценного времени?

— Как вам будет угодно, — слегка пожала плечом я, вопросительно на него глядя. Я до сих пор не могла понять, какой такой информацией я могла владеть, о которой не было известно даже Генриху.

— Вы работали секретарём в бывшем РСХА, не так ли?

— Я полагаю вы знакомы с содержимым моего личного дела и прекрасно осведомлены о моей должности и обязанностях, а также всех моих докладах, что я передавала через Рудольфа и Ингрид.

— Да, с официальной частью я прекрасно осведомлён. Давайте, в таком случае, перейдём прямо к делу: где ваш бывший начальник, Эрнст Кальтенбруннер?

Я несколько раз моргнула, только теперь понимая, зачем он меня сюда притащил. Они не могли найти Эрнста и хотели, чтобы я им в этом помогла. Только вот мне было известно о его местонахождении ровно столько же, сколько и им.

— Откуда мне знать? — честно ответила я.

— Думаю, что вам-то как раз такое известно. — Американец пристально впился в меня своими пронизывающими голубыми глазами, почему-то напомнившими мне Гейдриха. Я невольно содрогнулась. — Насколько я помню, вы были не только его личным секретарём, но и любовницей, не так ли?

— При чём здесь это? — пробормотала я, отводя взгляд.

— Ну как же? У меня есть все причины полагать, что он вам первой сообщил бы, где его искать, как только вы выберетесь из Берлина. Так где он?

— Я не собиралась выбираться из Берлина, чтобы присоединиться к нему. Я собиралась остаться со своим мужем.

— Только вот согласно одному из наших источников, фальшивомонетчику, которого мы только что перевезли сюда, в Берлин, из одного из освобождённых лагерей, Генерал Кальтенбруннер получил от него два поддельных паспорта с его и вашей фотографиями, в которых утверждалось, что вы двое являетесь мужем и женой. Тот фальшивомонетчик опознал вас по фото. Вы всё ещё придерживаетесь версии, что не собирались бежать вместе с генералом Кальтенбруннером? Зачем ему тогда доставать эти паспорта? — тон сержанта Мак-Махона стал заметно более раздражённым.

— Он действительно хотел, чтобы я бежала с ним, но я отказалась, — я невольно опустила глаза при воспоминании о нашей последней встрече. — Он сжёг оба паспорта в камине.

— Что ж. Я сделаю вид, что верю в вашу историю. Так куда он поехал после этого?

— Не знаю. В Австрию, я полагаю.

— Австрия — большая страна. Куда именно в Австрию?

— Говорю же, не знаю. Он мне не сказал.

— Вы мне лжёте.

— Да нет же!

— Лжёте, я же вижу. Где он? — американец поднялся со стула, угрожающе уперевшись обоими кулаками в стол.

Я невольно сглотнула.

— Я правда не знаю.

— Ещё раз вы мне скажите «не знаю», и я вас в тюрьму брошу за помощь в сокрытии одного из главных военных преступников. Где он?! — заоралон, ударяя кулаком по столу. От неожиданности я подпрыгнула на своём стуле и инстинктивно подалась назад, подальше от него.

— Клянусь вам, он мне ничего не сказал… Он может быть где угодно, может даже, в Южной Америке уже…

— Он не покидал территории Австрии; это нам известно наверняка. Где он?

— Может… — Я замолчала на секунду, судорожно обдумывая свою незавидную ситуацию. Я почему-то была более чем уверена, что угроза сержанта бросить меня в тюрьму с остальными военными преступниками была отнюдь не пустой, но в то же время не хотела выдавать ему возможного местонахождения Эрнста. — Может в Вене?

— Нет, там его нет. Попробуйте ещё раз.

«Да он прямо как наше гестапо!» — подумала я. Тяжёлое дыхание агента ОСС и его поджатые губы мне совсем не помогали сосредоточиться, только хотелось сильнее втянуть голову в плечи.

— Может, он решил остаться со своей семьёй? — нерешительно предположила я, уже заранее ожидая очередного окрика.

— Где его семья?

— В Линце.

Я нарочно ничего не сказала о недавно наспех сооружённом австрийском бункере фюрера, которым никто так и не воспользовался, но куда, вполне возможно, и поехал Эрнст сразу после того, как покинул мой дом в тот день. Его задачей было поддерживать связь между двумя странами, командовать из этой новой ставки оставшимися южными армиями и, в случае если союзные армии приблизятся к Альпам, уничтожить всю бесценную коллекцию для будущего музея фюрера. Всю эту информацию я нарочно решила держать при себе, чтобы дать Эрнсту один последний шанс избежать охоты, учинённой ОСС. Я слишком хорошо знала, что добром это всё для него явно не кончится.

— В Линце, — повторил за мной американец с задумчивым видом. — Это вполне возможно; в этом регионе его в последний раз и видели, так что может вы и правы.

— Вы всё равно только напрасно теряете время. Он никогда не сдастся вам живым, — бросила я чисто из вредности.

Он решил мне угрожать, вот и я хоть чем-то, но должна была ему отплатить. Сержант Мак-Махон взглянул на меня с интересом, впервые за всё время.

— Никогда не сдастся живым, говорите?

— Всё верно. Он скорее убьёт себя, чем добровольно сдастся вам в руки. Его честь офицера для него важнее жизни, — добавила я, надеясь ещё больше его зацепить.

— Признаюсь, я об этом не подумал, — промурлыкал американец, и губы его дрогнули в подобии улыбки, которая совсем мне не понравилась. — И как же мне уговорить его сдаться живым?

— Никак. Он этого не сделает, — я высокомерно дёрнула плечом.

— А вот это мы ещё увидим, — сказал он, заходя мне за спину и неожиданно хватая меня за косу.

— Вы чего делаете?! — закричала я в ужасе, чувствуя, как он режет мне волосы у самой шеи своим огромным армейским ножом.

— Собираю доказательства в подтверждение своих намерений. — Он осмотрел мою отрезанную косу с явным самодовольством, в то время как я, всё ещё не веря в происходящее, трогала неровные концы обкромсанных волос дрожащей рукой. — Я привезу эту прекрасную вещицу с собой на переговоры с вашим драгоценным генералом Кальтенбруннером и вежливо намекну, что если он решит со мной в игры играть, я задушу его подружку — под подружкой подразумеваетесь вы, как вы должно быть уже догадались — вместе с его нерождённым ублюдком — это ведь его ублюдок, как я понимаю? — этой самой косой.

Я молча смотрела на него какое-то время, не в силах подобрать слова из-за шока. И это было их благодарностью за моё сотрудничество и за то, что рисковала ради их разведданных жизнью в течение последних нескольких лет.

— Я никогда раньше не видела такого бездушного чудовища, как вы, — наконец прошептала я, глотая слёзы, со всей ненавистью, что я сейчас к нему испытывала. — А я с нацистами всю жизнь дело имела.

— Я просто выполняю свою работу, миссис Фридманн.

— Да, у них это тоже было любимой отговоркой.

— Я не собираюсь вступать с вами в политические полемики, если вы не против. Мне ещё кое-какого военного преступника надо поймать. Так что, если вы меня извините, я, пожалуй, сейчас же отправлюсь в путь. И спасибо за…помощь, — презрительно фыркнул он, наматывая мою отрезанную косу себе на кулак. — Мои люди сопроводят вас к вашему новому месту проживания.

Он вышел из камеры, и только тогда я закрыла глаза, горько усмехаясь от мысли, что я всё же ошибалась. Он был куда хуже нашего гестапо.

Глава 11

Агенты ОСС отвели нам отдельную комнату в одном из нетронутых частных домов в американском секторе Берлина, который мы должны были делить с ещё несколькими сотрудниками американской разведки. Их начальник, агент Фостер, постучал в дверь моей спальни почти сразу после того, как меня привезли из тюрьмы, и хотел было представиться, но я в тот момент была крайне далека от желания поддерживать светскую беседу.

— Миссис Фридманн? Я — агент Фостер, и я хотел бы…

— Убирайтесь отсюда и оставьте меня в покое! — После событий последних пары недель вся моя внутренняя выдержка и самоконтроль распались наконец, как только что распалась на части вся моя страна. — Мне нечего больше вам сказать! Дайте мне хоть минуту побыть одной! Я видеть никого из вас больше не могу! И я требую, чтобы мне сообщили наконец, что вы сделали с моим мужем! Куда вы его отослали?

Агент Фостер, казалось, уже не раз сталкивался с подобной реакцией, потому как он только спокойно поправил тонкую оправу очков у себя на носу и спокойно ответил:

— Ваш супруг находится сейчас в нашем военном госпитале, где наши врачи осматривают его рану. Вполне возможно они решат оставить его там на пару дней. Уверяю вас, вам совершенно не о чем беспокоиться. Тем более в вашем деликатном положении беспокоиться крайне нежелательно.

Высокий агент улыбнулся, кивнув на мой живот, но его вежливый тон меня только ещё больше разозлил.

— Нежелательно?! Беспокоиться, говорите, нежелательно?! Наверное, поэтому со мной тут обращаются, как с последним преступником-рецидивистом; поэтому ваш сержант угрожал мне тюрьмой, а потом и вовсе расправой; наверное, поэтому он мне волосы откромсал своим ножом, потому что не хотел меня волновать, верно?! Это так вы обращаетесь с людьми, которые делали всё возможное и невозможное, только чтобы вам помочь?! Да если бы я только знала, что вы все окажетесь такими мерзавцами, я бы и вовсе с вами дел не стала иметь, бездушные вы выродки! Ненавижу вас всех!!!

Выплеснув все свои накопившиеся эмоции на ни в чём не повинного агента, я закрыла лицо руками и разрыдалась, чувствуя себя ужасно преданной, так незаслуженно оскорблённой и совершенно беспомощной. Агент Фостер присел на краешек кровати рядом со мной и осторожно протянул мне свой платок.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства, миссис Фридманн, — начал он своим спокойным голосом, но с неподдельным в нём сочувствием. — И поверьте, я искренне сожалею, что сержант Мак-Махон оказался вашим первым впечатлением от ОСС. Я вообще-то зашёл принести свои глубочайшие извинения за его крайне недопустимое поведение и заверить вас, что никто и никогда больше не посмеет с вами обращаться подобным образом. Уверяю вас, мы высоко ценим все услуги, оказанные нашему отделу вами и вашим супругом, и сделаем всё возможное, чтобы сделать ваше прибывание здесь до момента вашего отъезда в Соединённые Штаты как можно более приятным. Могу ли я для вас что-нибудь сделать? Не раздумывайте дважды, прежде чем спросить меня о чём бы то ни было; я всегда буду рад вам помочь.

— Просто оставьте меня одну, пожалуйста.

— Конечно, миссис Фридманн. Я буду внизу, если вам что-либо потребуется.

Улыбающийся Генрих показался в дверях днём позже, правда, придерживаясь одной рукой за косяк, но хотя бы на своих ногах. Я тут же бросилась обнять его и прорыдала у него на здоровом плече как мне казалось несколько часов. Он уже узнал о Мак-Махоне и его методах допроса от агента Фостера, как он сам объяснил мне позже, и не уставал повторять, что всё теперь было позади, что мы были в надёжных руках, и что ничего плохого больше с нами никогда не случится. Я заплакала ещё сильнее, потому что знала, что эти его слова были ложью, как бы мне не хотелось верить в обратное.

— И перестань оплакивать свою косу. — Генрих с улыбкой заправил неровно обрезанные пряди волос мне за ухо. — Это всего-навсего волосы. Они так быстро отрастут, что ты и не заметишь.

Да как же мне было ему объяснить, что плакала я вовсе не из-за волос, а из-за того, что эта самая коса вполне возможно поможет им арестовать моего Эрни. «Ну почему он не бежал тогда в Южную Америку с Отто, когда ещё был шанс? Почему не хотел спасти себя», продолжала я мучить себя одними и теми же вопросами, вытирая нескончаемые слёзы с глаз.

Чудесная майская погода за окном только ещё больше меня угнетала, словно издеваясь над моим отчаянным состоянием своими весело щебечущими птицами, тёплыми лучами солнца и расцветшими деревьями, каким-то образом пережившими все эти бесконечные бомбежки и пулемётный огонь. Только вот сейчас эта свойственная одной природе победа жизни над смертью была попросту отвратительна мне в своём непоколебимом, гордом величии, потому что где-то совсем рядом кто-то выслеживал Эрнста, чтобы убить его. Американцы слушали внизу свой джаз, в то время как я лежала в своей кровати без малейшего желания пошевелить и пальцем.

Не знаю даже, который сегодня был день, потому как они все давно слились для меня в один бесконечный, когда агент Фостер снова постучал в мою дверь.

— Миссис Фридманн? Как вы себя чувствуете сегодня?

— Хорошо, — машинально отозвалась я. В своём угнетённом полузабытье, в котором я пребывала в последнее время, я вообще больше ничего не чувствовала.

— Мне нужно, чтобы вы кое-что для меня подписали.

— Да, конечно.

Я заставила себя подняться с кровати и села на край. Агент Фостер последовал моему примеру и присел рядом, передавая мне бумаги, что держал в руках.

— Вот ваш новый американский паспорт, миссис Фридманн… Или мне стоит вас теперь называть миссис Розенберг?

Улыбка, игравшая у него на лице, была похожа на улыбку родителя, вручавшего ребёнку его первый рождественский подарок.

— Решили официально сделать меня еврейкой? — я даже выдавила из себя вежливый смешок, изучая документ.

— Да, вас и вашего супруга. Во всех официальных документах вы записаны как еврейские беженцы, всё это время жившие в Берлине по поддельным документам. Ваше новое имя — Эмма Розенберг, ваш возраст мы оставили тем же — двадцать пять…

— Мне двадцать четыре. Мой день рождения в декабре, — поправила я его.

— Всё верно, я просто имел в виду, что всю основную информацию мы оставили прежней, чтобы вам не пришлось запоминать уж слишком много ненужных деталей. Пожалуйста, поставьте свою подпись вот здесь, под вашей фотографией… Прекрасно. А теперь вот здесь, это ваша иммиграционная форма… Очень хорошо. И ещё подпишите также вот этот документ. Это соглашение с ОСС о неразглашении информации. Я могу оставить вам его прочитать, но вкратце здесь говорится о том, что вы ни с какими гражданскими лицами в будущем не станете делиться вашими связями с нашим офисом. Ваш муж по прежнему будет работать на нас в Нью-Йорке, но как вы должно быть понимаете, всё это должно храниться в строжайшем секрете.

— Конечно, я всё понимаю. — Я поставила свою подпись под документом, где он мне указал.

— Вот и всё. — Агент Фостер снова улыбнулся, но с места не поднялся, а только прочистил горло, намеренно медленно убирая документы в папку, с которой пришёл.

— Вам что-нибудь ещё от меня нужно? — спросила я, заметив его несколько нервное состояние, крайне ему несвойственное.

— Да, хм… — Он облизнул губы и отвёл взгляд, словно не находя в себе сил смотреть мне прямо в глаза. — Я подумал, вы хотели бы узнать… Генерала Кальтенбруннера сегодня арестовали.

Я думала, что давно уже приготовила себя к тому, чтобы в ближайшее время услышать эту фразу от кого-то из них, но как оказалось, что я себя явно переоценила. Лёгкие вдруг наотрез отказались принимать в себя воздух.

— Вы в порядке? — агент Фостер озабоченно тронул моё плечо.

Я только закачала головой, не в силах произнести хотя бы что-то внятное. «Всё теперь позади… Ничего плохого больше не случится… Мне больше не о чем беспокоиться…» Они все лгали мне всё это время. А теперь они убьют моего Эрнста, а меня в это время будут отвлекать радужными обещаниями новой беззаботной жизни, как плачущего ребёнка конфетой.

— Давайте-ка я принесу вам воды.

Я молча посмотрела на стакан, что он для меня налил и наконец подняла на него глаза.

— Что вы собираетесь с ним сделать?

— Ничего. Он предстанет перед международным военным трибуналом вместе с остальными военными преступниками.

— О, Господи! Тот человек сейчас с ним! — я в ужасе закрыла себе рот рукой, вспомнив жестокую ухмылку сержанта Мак-Махона и его безжалостное упорство, с которым он выслеживал Эрнста. Агент Фостер объяснил мне раньше, что эта одержимость сержанта была ничем иным, как личной вендеттой: его брата расстреляли в лагере для военнопленных согласно одному из указов, принятых в конце сорок четвёртого. «Указ Пуля», предписывающий расстреливать всех союзных парашютистов, сбитых над нашей территорией, был инициативой Гиммлера, против которой Эрнст не раз высказывал свои протесты, но американский сержант никак этого знать, естественно, не мог, и соответсвенно винил в смерти брата того, кто в его понятии был в его смерти повинен — шефа РСХА, а не рейхсфюрера Гиммлера.

— Не волнуйтесь, Мак-Махон ничего ему не сделает.

— Откуда вам знать?!

— Мы же не гестапо, мы людей не мучаем.

Только вот я ему не верила. Ни единому слову. Слишком много раз мне тут уже лгали, и я окончательно потеряла веру в их искренность.

— Вы всё лжёте! Вы его замучаете и убьёте, я же знаю!

Я забилась в самый дальний угол кровати и свернулась в клубок, спрятав лицо в подушке. Даже совместные усилия агента Фостера и Генриха, только что вернувшегося из госпиталя после перевязки, не смогли остановить моей истерики. У меня так безумно болело сердце, что я даже не заметила физической боли; позже тем днём у меня начались роды.

* * *

— Поздравляю! У вас здоровенький красавец-малыш! — Улыбающийся военный врач, одетый в униформу под белым халатом, вручил мне мой драгоценный свёрток, завёрнутый в одеяло.

Глядя в большие, серьёзные глаза моего новорожденного сына, я поймала себя на том, что по-настоящему улыбалась впервые за долгое время. У меня дыхание перехватило, как только я увидела эту миниатюрную копию человека, которого я любила больше всего на свете, и я даже рада была, что от меня малышу, похоже, не досталось ни чёрточки.

— Уже знаете, как назовёте? — поинтересовался доктор.

— Да. — Я недоверчиво потрогала крохотную ручку ребёнка. — Эрни. Эрнст Фердинанд.

— Да ему президентом суждено стать в один день, с таким-то именем! — добродушно пошутил врач. — Я скажу вашему главному, чтобы выписал ему свидетельство о рождении.

— Спасибо, — машинально отозвалась я, не в силах оторвать взгляд от своего новорожденного.

— Мне позвать вашего мужа?

— Да, конечно.

Генрих, всё это время прождавший у двери и вскакивающий каждый раз, как доктор оставлял меня на своего ассистента и выходил в коридор, чтобы выкурить сигарету, нерешительно переминался на пороге, пока военврач не подтолкнул его легонько в мою сторону.

— Не бойтесь так, это же просто ребёнок. Он вас не укусит, — подшутил доктор над его нерешительностью.

Генрих смущённо улыбнулся, подошёл наконец к кровати и осторожно опустился на край. Он наклонился ближе ко мне и слегка отодвинул кромку одеялка, в которое был завёрнут малыш.

— Господи ты боже мой! — расхохотался он, когда доктор и его помощник снова вышли в коридор на перекур, оставив нас одних. — Да он просто копия своего отца! Невероятно!

— Да, это точно. — Я с любовью отодвинула тёмные волосики малыша у него со лба.

— Можно мне его подержать? — спросил Генрих, сильно меня этим, по правде сказать, удивив.

— Как твоё плечо?

— Уже почти совсем зажило. Не волнуйся, я его не уроню!

Я выразительно на него глянула, в ответ на что он снова рассмеялся, но затем всё же медленно передала ему ребёнка. Он очень осторожно его взял и сразу же заулыбался.

— Он такой серьёзный… У меня такое ощущение, будто я снова присутствую на встрече с шефом РСХА, и я ему явно не нравлюсь.

Я рассмеялась, искренне, впервые за несколько недель.

— Он же ещё совсем маленький! Новорожденные не умеют улыбаться.

— И тем не менее мне кажется, что он меня явно недолюбливает. — Продолжал в шутку настаивать Генрих скорее всего потому, что увидел меня улыбающейся и захотел меня ещё больше развеселить. — Видала, как он на меня глянул? Его отец на меня частенько такие же взгляды бросал! Говорю тебе, не нравлюсь я ему!

— Никаких «взглядов» дети бросать не умеют, глупый! Ай! — Я невольно схватилась за кольнувший от смеха живот.

— Этот очень даже умеет! Ты только посмотри на него! Точь-в-точь как его папочка, говорю тебе!

Агент Фостер появился в дверях вместе с доктором и тут же поспешил к Генриху, всё ещё державшему малыша Эрни на руках.

— Примите мои самые искренние поздравления! — Американец с любопытством заглянул в детское одеялко. — Сын, я слышал?

— Да, — ответил за меня Генрих с гордостью в голосе.

— Замечательно! Вот, помню, когда я только взял своего первенца на руки, я совершенно растерялся и никак не мог понять, что мне делать. Так и проходил сам не свой несколько недель подряд, пока не привык к мысли, что нас теперь было трое, а не двое, как раньше. Даже не верится, что тому карапузу уже двенадцать!

— Двенадцать? — спросили мы с Генрихом в один голос.

— Да. У меня их четверо. Все мальчишки. — Американец говорил с таким искренним энтузиазмом и радостью, что мне невольно стало стыдно за то, как я вела себя с ним всё это время. В конце концов, он-то как раз был хорошим человеком, хоть я и наотрез отказывалась это вначале признать. — Я выпишу вашему малышу американское свидетельство о рождении, потому как он был рождён уже в американской оккупационной зоне; так он сразу же станет гражданином нашей страны. А когда вы будете достаточно хорошо себя чувствовать для перелёта, я впишу его в ваш паспорт, и вы трое будете абсолютно свободны. Идёт?

— Да. Спасибо вам за всё, — снова ответили мы вместе с Генрихом.

Это свидетельство о рождении доставило мне кое-какие проблемы вначале, потому как я хотела вписать туда фамилию Эрнста вместе со своей новой. Агент Фостер явно медлил, прежде чем это сделать.

— Миссис Розенберг, — он завёл привычку звать меня моим новым фальшивым именем сразу после того, как выдал мне мой новый паспорт. — Хоть я и прекрасно понимаю ваше желание дать ребёнку имя его отца вместе с вашим, но не думаете ли вы, что у него из-за этого проблемы в будущем возникнут?

— Почему у него должны возникнуть какие-то проблемы? — нахмурилась я.

— Вы же должны понимать, что после всего, в чём обвиняют вашего…хм… отца вашего ребёнка, и после того, как он предстанет перед международным военным трибуналом, его имя не будет чем-то, с чем люди захотят иметь хоть какое-то дело в будущем.

— Эрнст ни в чём не виновен, кроме того, что вынужден был следовать приказам своего командира, как я вам уже миллион раз объясняла. Он всегда действовал согласно указам Гиммлера, и смог открыто противостоять ему только в самом конце войны. Всё, в чём его обвиняют — это вина Гиммлера, за которую Гиммлер должен нести ответственность и наказание, а не Эрнст.

— Это едва ли будет возможно доказать в суде, особенно учитывая высокий ранг и должность генерала Кальтенбруннера. Никто никогда не поверит, что он не обладал никакой исполнительной властью над РСХА и гестапо.

— Мюллер всегда стоял во главе гестапо. Эрнст в четвёртый отдел и вовсе носа не показывал.

— Но ни Мюллера, ни Гиммлера пока, к сожалению, не удалось поймать.

— А что насчёт Борманна? Он может подтвердить, что Эрнст не нёс никакой ответственности за приказы, изданные рейхсфюрером. Они даже сотрудничали в конце войны, чтобы установить контакты с Красным Крестом в апреле…

— Борманна тоже пока найти не удалось. — Американец опустил глаза.

— Просто запишите фамилию Эрнста в сертификат, ладно? Мне дела нет, что весь мир решил обвинить его во всех смертных грехах; я-то знаю, что он невиновен. К тому же, мой сын заслуживает того, чтобы знать своего отца, и я более чем уверена, что когда он вырастет, он будет очень даже им гордиться.

Агент Фостер снял очки в тонкой оправе и слегка потёр переносицу, обдумывая мои слова.

— Вот что я вам скажу, миссис Розенберг. Я запишу фамилию генерала Кальтенбруннера вместе с вашей в свидетельство о рождении, но в паспорт ваш я её вписывать пока не стану. Таким образом, когда ваш сын подрастёт, он сможет сам решить, брать ему двойную фамилию или нет. Как вам такой компромисс?

— По-моему, довольно честный, — ответила я, довольная и такой маленькой победой.

Менее чем через минуту, когда чернила едва обсохли на бумаге, я не могла скрыть сияющей улыбки, показывая моему сыну его первый официальный документ.

— Видишь? Это твоё имя, солнышко, вот здесь. Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер. Красиво, правда?

Позже тем вечером, после обеда, который мы как всегда делили с другими агентами ОСС, также живущими в одном с нами доме, мы с Генрихом играли в шахматы у нас в спальне — в игру, интерес к которой пробудил в моём муже Миша, тайком играя с ним партии вдали от глаз своих командиров. Вдруг Генрих неожиданно рассмеялся посреди партии.

— Знаешь, я ведь и не придал этому большого значения, когда увидел сегодня свидетельство о рождении Эрни, но сейчас меня вдруг осенило. Ты помнишь, что сказал нам Эрнст, когда мы чуть не врезались в его машину в день нашей свадьбы?

— Нет, не помню. А что он сказал?

— Он сказал, что простит нас только в том случае, если мы назовём в честь него нашего первенца.

— О, господи! — я невольно прикрыла рот рукой. — Ты прав! Он действительно это сказал!

— Вот же хитрец какой, а? — Генрих старался не смеяться слишком громко, чтобы не разбудить малыша. — И как он только узнал?

Я откинулась в кресле, предаваясь воспоминаниям после слов Генриха: Эрнст, такой невыносимо высокомерный вначале, ухмыляется презрительно моему извиняющемуся мужу, но затем вдруг сбрасывает эту нарочито холодную маску и тепло мне улыбается, осторожно пожимая мою руку, пока Генрих представляет нас друг другу. Я будто бы снова почувствовала его тёплые пальцы слегка сжимающие мои, когда он наклонился ко мне и в шутку пожурил за то, что я «отвлекала водителя»; снова ощутила запах его одеколона и сигарет, тех крепких, которые я поначалу терпеть не могла, и без запаха которых не представляла себе больше жизни. Я бы всё отдала, только чтобы снова дотронуться до него, хотя бы на секунду…

— Генрих, ты думаешь, ему удастся из всего этого выбраться?

— Эрнст — чертовски хороший юрист, и ещё более хороший конспиратор. Если уж ему удалось Мюллера, Гиммлера и Шелленберга обставить, то этот военный трибунал для него будет раз плюнуть. Я такого хитреца как он ещё не встречал, — Генрих добавил с улыбкой. — Не волнуйся за него; союзники взялись за него только потому, что Гиммлера с Мюллером ещё не поймали. А как их схватят, так Эрнст им станет уже неинтересен. Приговорят его, скорее всего, годам к пяти за то, что являлся членом «криминального правительства», и выпустят за хорошее поведение через два с половиной. Вот увидишь.

— Не знаю я, Генрих. Они такие ужасные вещи о нём пишут в газетах. Ты видел, что они написали, как только поймали его? «Американцы арестовали палача, отправившего миллионы в газовые камеры»? Да Эрнст вообще никакого отношения к газовым камерам не имел! Лагеря вообще не были в его юрисдикции, а в юрисдикции Поля! Они его ещё, кстати, не поймали?

Генрих отрицательно покачал головой.

— Дай им ещё времени, любимая. Они их всех скоро переловят.

Я кивнула несколько раз, немного успокоенная словами мужа. Всё же он был очень умным человеком и едва ли когда допускал ошибки. К тому же ничего лучше, кроме как верить ему, мне пока не оставалось.

Берлин, 24 мая 1945

Берлин был избитым, изголодавшимся и до безразличия измождённым событиями последних нескольких недель. Я несла малыша Эрни на руках, выискивая тропки между исковерканными останками баррикад, обваленными частями зданий и пустыми гильзами, по-прежнему устилающими землю. Несколько дней назад я начала следовать совету военного врача и брать своего новорожденного сына на прогулки, потому как доктор утверждал, что свежий воздух пойдёт нам обоим на пользу.

Генрих сопровождал нас, когда не был занят работой с другими агентами ОСС, где он помогал своим американским коллегам сортировать уцелевшие файлы сотрудников РСХА. Личные дела тех, кто находился в их списке разыскиваемых военных преступников, будут позже переданы в руки представителей международного военного трибунала, который будет судить их вместе с их лидерами. Мысли мои невольно снова обратились к Эрнсту, которого переправили в лондонскую тюрьму, как мне сообщил агент Фостер, и я только сильнее прижала сына к груди, мысленно произнося за него очередную молитву.

Какая-то необъяснимая сила влекла меня всё дальше и дальше от нашего временного жилища, обратно к бывшему зданию РСХА, месту, где я была счастлива просто слышать голос Эрнста сквозь полуприкрытые двери его кабинета, когда он разговаривал с кем-то по телефону; прятать заливавший щёки румянец от рейхсфюрера, наливая им обоим кофе…занятый разложенными перед ним бумагами, Гиммлер и не замечал, как Эрнст незаметно опускал руку под стол и медленно вёл пальцами под моей юбкой вдоль моей ноги, всё выше и выше, пока я едва не проливала кофе на что-то сверхсекретное…

Он всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы только заманить меня к себе в кабинет и украсть несколько коротких поцелуев между встречами в его плотно забитом расписании; зажать меня между столом и своим телом и наговорить таких вещей, прежде чем снова нехотя отпустить меня на моё рабочее место, что я проводила остаток дня на краешке стула в ожидании того, чтобы часы поскорее пробили пять, и мы могли уехать оттуда и напрочь забыть про существование всего остального мира в объятиях друг друга, хотя бы на несколько коротких часов.

Я больше не видела руин разрушенного города перед собой. В моём воспалённом сознании, отказывающемся мириться с мрачной реальностью, я видела старый, элегантный Берлин, по которому мы с Эрнстом любили прогуливаться вместе, и где он кивал встречающимся нам на пути офицерам с нескрываемым удовольствием от того, что я держала его под руку. Ему всегда было откровенно наплевать на общественное мнение, и он брал меня с собой при любой представившейся возможности, совершенно игнорируя осуждающие шепотки и гневные взгляды жён его товарищей. Однажды я случайно стала свидетельницей одной из таких разгорячённых дискуссий на наш с ним счёт между двумя особенно возмущёнными фрау, которые и представления не имели, что предмет их обсуждения находится в одной с ними в одной дамской комнате, только скрытая за дверью кабинки.

— Ты только посмотри на него! Разгуливает себе с ней в открытую, будто она его законная жена! Как это безвкусно, привести свою любовницу в оперу!

— Да они ещё и трогают друг друга самым неприличным образом, ты видела? Мой муж себе никогда бы не позволил на людях так меня за талию хватать!

— Это ещё что! Когда погасили свет, он ещё и взял её руку и положил себе на колени, ты представляешь?! Они воображают себе, что раз темно, то можно делать всё, что душе заблагорассудится! Я такого кошмарного поведения ещё не видела!

— Чего ты ожидала? Они, австрийцы, нам, немцам, не ровня. У них ни класса, ни воспитания нашего нет.

— Она не австрийка.

— Правильно, просто обычная потаскуха. Кто ещё мог бы с таким бесстыдством завести интрижку прямо под носом у мужа?

Когда я заняла наконец своё место в зале рядом с Эрнстом и, всё ещё смеясь, пересказала ему услышанное, он только беспечно пожал плечами, притянул меня к себе и в открытую поцеловал в губы, таким прямолинейным образом показывая всем вокруг, как он «ценил» их мнение на наш счёт.

Я до боли стиснула зубы, изо всех сил пытаясь отогнать ужасающие мысли о том, что я возможно никогда больше его не увижу. Я всё больше ускоряла шаг, стараясь сконцентрироваться на дороге под ногами и звуке собственных шагов, только бы не слышать голос Ингрид, повторяющий у меня в голове: «У вас двоих нет будущего. У него нет будущего…»

— Очень даже есть, — в слух проговорила я и тут же принялась укачивать малыша Эрни, которого я так неосторожно разбудила собственным голосом. — Ну конечно же, есть, правда ведь, мой ангелочек? Конечно, есть. Они все просто так говорят… Вот подожди, как поймают они этого плохого герра Гиммлера и герра Мюллера, так сразу отпустят твоего папу. Он так обрадуется, когда увидит твоё хорошенькое личико!

Я только сейчас поняла, что стояла прямо перед бывшим зданием РСХА, или вернее тем, что от него осталось. Фасад и часть левого крыла ещё стояли, но как только я завернула за угол, к заднему входу, там, где раньше располагался парк для сотрудников, всё, что я увидела, было только куча камней, кирпича, искорёженного металла и кем-то наспех покинутая машина, полностью выгоревшая скорее всего после атаки советской артиллерии. Не знаю, нарочно ли союзники почти полностью сровняли здание с землёй или же оно по чистой случайности оказалось у них на пути, но как бы то ни было, от моего прежнего места работы остался один полуразрушенный каркас.

«Зачем я вообще сюда пришла? Всё же уже давно кончено…» Должно быть, я просто следовала своему внутреннему голосу, истерзанному, умоляющему вернуть хоть какую-то частичку теперь уже ушедшего, но не забытого счастливого прошлого. «Пойдём попробуем найти его кабинет; может, удастся найти хоть что-то, чего русские не забрали себе, хотя бы простую деревянную щепку от его стола, клочок портьеры, до которой касалась его рука, хоть что-то сохранить на память о нём, увезти с собой в Нью-Йорк, потому что одному богу известно, встретимся ли мы ещё…» Но от здания едва ли что осталось, и вместе с ним погибла и та моя крохотная надежда. Мне ничего больше не оставалось, как идти назад.

К счастью, совсем рядом располагался общественный парк, где мы с Эрнстом частенько делили ланч. Парк был почти не тронут проходящими всего через улицу от него боями, и я с облегчением направилась к скамье, только сейчас осознав, как же сильно я на самом деле устала. Я подобрала кем-то оставленную американскую газету (да и не было у нас, по правде говоря, больше своих, немецких, и «Звёзды и Полосы» с недавнего времени стали нашим единственным источником информации), и стряхнула ей пыль со скамьи прежде чем сесть. Я уже рук не чувствовала от того, что так долго несла Эрни, и рада была хотя бы такому небольшому перерыву, уложив спящего ребёнка себе на колени.

Он так мирно посапывал, мой маленький ангелочек, что я решила его не тревожить и отвлечь себя от своих невесёлых мыслей чтением газеты. Она была на удивление свежей, датированной сегодняшним днём, двадцать четвёртым мая, только заложенной почему-то на середине. Я отлистала страницы к самому началу и тут же замерла с рукой у рта, не в силах поверить своим глазам, когда увидела заголовок: «Лидер нацистского гестапо Гиммлер кончает жизнь самоубийством».

— Быть не может… — прошептала я, следуя вмиг заледеневшими пальцами за чёрным шрифтом, описывающим последние часы жизни бывшего рейхсфюрера.

Похоже было, что Гиммлер попытался избежать преследования, переодевшись в обычную вермахтовскую форму, сбрив свои знаменитые усики и закрыв один глаз повязкой. Он и его высокопоставленные коллеги, все замаскировавшиеся под обычных солдат, присоединились к строю военнопленных из Вермахта; однако, их абсолютно новые паспорта сразу же выдали их на первом же пропускном пункте. Как только он понял, что его опознают в самом скорейшем времени, бывший рейхсфюрер снял повязку с лица, надел свои знаменитые круглые очки и объявил задержавшим его союзникам, что да, это действительно был он, Генрих Гиммлер, и что он желал говорить с генералом Монтгомери. Военные полицейские, уже слишком хорошо знакомые со «славной» немецкой «традицией» травиться цианидом при первой же опасности, решили сразу же проверить одежду Гиммлера, чтобы избежать подобной возможности. Рейхсфюрер запаниковал и раскусил капсулу с цианидом, спрятанную у него в зубе. Все попытки спасти его жизнь оказались, естественно, совершенно безрезультатными.

Я откинулась на спинку скамьи, уставившись в пространство перед собой невидящим взглядом. Гиммлер, человек, стоящий за программой уничтожения, за Einsatzgruppen, за преступлениями гестапо, за всеми тёмными делишками РСХА, был мёртв. А это означало только одно: что вся его ответственность падала теперь смертельным грузом прямиком на плечи Эрнста.

Я судорожно потянулась рукой к горлу, будто воздуха вокруг вдруг стало недостаточно для дыхания. Все мои надежды на то, что после поимки Гиммлера Эрнста будут судить как обычного его подчинённого, были теперь так же мертвы, как и сам рейхсфюрер.

— Простите, вы кого-то ждёте?

Я медленно подняла глаза на американского солдата, терпеливо ожидающего моего ответа с улыбкой на лице. «Они всегда улыбаются, американцы. Такая беззаботная нация… Чего он от меня хочет? Ах да, спрашивал, не жду ли я кого…»

— Нет, — я заставила себя улыбнуться ему в ответ и отодвинула газету, чтобы он мог сесть рядом со мной. — Нет, никого.

Он поблагодарил меня и с интересом глянул на «Звёзды и Полосы».

— Вы позволите?

— Да, конечно. — Я протянула ему уже не нужную газету.

— Гиммлер мёртв! Ну ничего себе! — американец шевелил губами, сосредоточенно читая статью, а затем вдруг снова оторвался от газеты и поднял на меня взгляд. — Вы точно никого не ждёте? Я не хочу, чтобы ваш муж на меня рассердился, что сижу тут с вами. Вы мне скажите, если я мешаю, я уйду.

— Нет, правда, я никого не жду. Сидите, сколько душа пожелает.

— Вы не волнуйтесь, я всё равно через пять минут ухожу. У меня обеденный перерыв заканчивается в двенадцать тридцать. Просто захотелось подышать свежим воздухом. Наш временный офис такой душный!

Что-то в его словах зацепило какую-то невидимую нить в памяти, что-то, что очень было важно вспомнить, что-то до боли знакомое, но такое неуловимое… Пока я снова не взглянула на газету. Двадцать четвёртое мая. И тут воспоминания нахлынули на меня: тот же самый парк, такой же чудесный полдень, та же скамья, только год назад, и вместо американского солдата Эрнст сидел рядом со мной. У него в руках тоже была газета, когда он произносил шутливо-торжественным тоном:

— Аннализа Фридманн, я приглашаю тебя на свидание, двадцать четвёртого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, прямо здесь на этой самой скамейке, и даже если твои союзники сровняют этот парк с землёй, я всё равно буду ждать тебя на этом самом месте с цветами в руках.

Я резко втянула воздух, уже чувствуя, как обжигающие слёзы подступают к глазам, и закрыла рот дрожащей рукой, но всё же не выдержала и разрыдалась в ту же секунду.

— Что случилось? — перепуганный солдат сжимал и разжимал газету в руках, не зная, что делать. — Вы в порядке? Что случилось? Это я что-то не то сказал? Я сейчас же уйду, только не плачьте…

— Да нет же, вы тут не причём, — я едва могла говорить из-за душащих меня слёз и криков Эрни, которого я снова так неосмотрительно разбудила. — Вы были правы, я действительно кого-то здесь ждала… Только вот он не прийдёт… Он никогда больше не прийдёт.

Глава 12

Берлин — Нью-Йорк, июнь 1945

Агент Фостер помог нам разместиться в большом военном самолёте, после чего отправился поговорить с пилотом. Мы с мужем только было обменялись удивлёнными взглядами по поводу того, что ОСС собирались перегонять такой огромный самолёт через Атлантику ради нескольких человек, как в дверях появились сотрудники американской разведки, вслед за которыми в самолёт начали подниматься люди в гражданском.

У каждого был с собой небольшой чемодан, и, проходя через двери, каждый из них отмечался сотрудником ОСС в каком-то списке, после чего тот указывал новоприбывшим пассажирам, какие места им занять. Их было довольно много, сотня по меньшей мере, и они сразу же начали сбиваться в небольшие группы как только их рассаживали сотрудники ОСС, и тихо между собой переговариваться. Я сразу же узнала родную речь — все новоприбывшие были немцами.

Некоторые из них бросали на нас любопытные взгляды, скорее всего потому, что я была единственной женщиной во всём самолёте, да ещё и с ребёнком; некоторые улыбались и вежливо кивали. Агент Фостер вскоре вернулся и снова подошёл к нам.

— Крепко держите вашего малыша во время взлёта, — напомнил он мне вот уже в третий раз. — А если его начнёт беспокоить перепад давления, то дайте ему чего-нибудь попить. Это самый верный способ облегчить неприятные ощущения в ушах.

— Спасибо. Я буду иметь это в виду.

Генрих приобнял меня своей здоровой рукой, как только самолёт начал набирать скорость на взлётной полосе. Но как только лёгкая тряска усилилась перед самым взлётом, малыш Эрни проснулся и немедленно дал всем окружающим знать о своём недовольстве пронзительным криком.

— Ну и голос! — фыркнул Генрих, пока я пыталась убаюкать сына или хотя бы немного «убавить его громкость». — Никого не напоминает? Мне уже страшно представить, что будет, когда он немного подрастёт: вещами в людей швыряться начнёт!

— Генрих, ты-то хоть перестань! Мне его одного хватает, без твоих шуточек!

— Я прошу прощения, могу я спросить? Вы тоже немцы? — один из сидящих неподалёку людей обратился к нам с Генрихом.

— Да, — кивнула я, пока мой муж был занят поиском бутылочки с молоком, которую мы заранее упаковали непосредственно перед отлётом.

— Вы учёные или РСХА? — наш сосед слегка склонил голову набок с очевидным интересом.

Я сначала ничего не ответила, немного сбитая с толку таким прямолинейным вопросом, но затем решив, что раз уж эти люди направлялись туда же, куда и мы и к тому же на личном военном транспорте ОСС, я решила удовлетворить его любопытство.

— РСХА.

— Правда? Мы тоже оттуда. А к какому отделу вы принадлежали, если вы не против, что я спрашиваю? Мне кажется, что я вас обоих уже где-то видел.

— Мой муж раньше был главой департамента D, внешняя разведка. А я просто бывший секретарь.

— А я раньше работал в отделе внутренней разведки, но я должно быть видел вас обоих в здании или же на общих собраниях. А вон те господа работали раньше как раз в вашем отделе. — Бывший офицер внутренней разведки дружески помахал небольшой группе мужчин, сидящих неподалёку. — Кох, Шафер, поздоровайтесь. Ваши коллеги из внешней!

— Эй, постой-ка, а я тебя знаю! — Генрих наконец выудил бутылочку из нашего небольшого чемодана, протянул её мне и во всю улыбался одному из бывших офицеров внешней разведки. — Ты работал под моим началом! Но твоё имя ведь не Кох, насколько мне не изменяет память?

— Ну, вы-то должно быть тоже уже больше не оберфюрер Фридманн, — молодой человек ответил Генриху заговорщической ухмылкой.

— Германн Розенберг, — представился мой муж своим новым именем, также заговорщически ухмыляясь. — И моя жена, Эмма Розенберг.

— Бывшие «преследуемые евреи»? — Кох кивнул со знанием дела. — У ОСС, похоже, не очень-то буйная фантазия. Мы вот, например, из бывшей «политической оппозиции». Либо это, либо евреи.

— Я тоже теперь еврей, — наш сосед из внутренней разведки со смущённой улыбкой принялся разглядывать шляпу у себя в руках. — Яков Розенталь.

Кох рассмеялся над его покрасневшими щеками.

— Ха-ха-ха, интересно, заставят ли тебя теперь в синагогу ходить, чтобы легенда достоверно выглядела?

— Да я лучше в синагогу начну ходить, чем в тюрьме сидеть с остальными! — добродушно фыркнул «Розенталь», а затем добавил тихим голосом: — Нам всем здесь несказанно повезло. Нас всех могли судить как военных преступников, и давайте уж смотреть правде в глаза, большинство из нас закончило бы свои дни на виселице или у столба в самом ближайшем времени. Слава богу, что мы нужны ОСС живыми куда больше, чем мёртвыми, а потому мне абсолютно наплевать, что говорится в моём новом паспорте, пока я жив и относительно свободен.

Одобрительный говор и кивающие головы бывших сотрудников РСХА, направляющихся в США для работы на ОСС, подтвердили тот факт, что все они разделяли его мнение, кроме маленькой группы людей, которые хмурились и не проронили ни слова за всё это время.

— А это кто? — я махнула головой в их сторону, шёпотом поинтересовавшись у нашего разговорчивого соседа.

— А, эти… Это наши учёные-кипячёные, — презрительно бросил новый герр Розенталь, смерив их группу взглядом. — Они думают, что они лучше нас, потому что они «не совершали никаких преступлений», в отличие от нас, как они считают.

Группа учёных ответила ему высокомерными взглядами, но от комментариев воздержалась.

— Да, я про вас говорю, профессоры вы кислых щей, — продолжил свои издевательства Розенталь нарочно громко. — Хватит нос от нас воротить, будто вы к нам никакого отношения не имеете. Мы ведь всего пару дней назад в одной с вами тюрьме сидели, или забыли уже? Вряд ли бы вас туда посадили, если бы вы такие невинные были!

— Нас удерживали с целью допроса, а не по обвинениям в военных преступлениях, в отличие от вас, — наконец не выдержал один из них. — Мы были заняты исследованиями исключительно в научной сфере, и в отличие от вас неповинны в смерти миллионов людей.

— И мы неповинны! Мы — разведка, мы сведения собирали, и только. Это вон гестаповцы, что у крыла сидят, им пеняйте!

— Не выступал бы ты, жид! — процедил сквозь зубы один из бывших агентов гестапо, оторвавшись от иллюминатора только чтобы бросить на Розенталя убийственный взгляд.

— А сам-то ты теперь кто? — фыркнул в ответ Розенталь.

— Ну-ка прекратить разговоры! — один из агентов ОСС показался в дверях из передней части салона, где все они сидели, и немедленно призвал всех к порядку. — Вам вообще не велено было друг с другом разговаривать! Вы не в летний лагерь едете, так что хватит мне тут знакомства заводить! Чтобы я ни звука больше от вас не слышал! Дважды повторять не стану.

Как только американец скрылся в передней части салона, Розенталь весело хмыкнул и зашептал:

— И всё же, как это интересно, что даже сейчас мне это новое руководство нравится куда больше старого? Вы со мной не согласны?

Я только улыбнулась в ответ и сосредоточилась на кормлении сына, думая в то же время, сколько ещё таких самолётов будет переправлено в США согласно этой новой секретной операции под руководством ОСС. Согласно их новому закону, ни один из членов бывшей нацистской партии не имел права пересекать границу Соединённых Штатов; я уж и не говорю о том, чтобы жить и работать в бывшей вражеской стране. И тем не менее, мы всё равно направлялись сейчас именно туда, более ста человек, принадлежавших к организациям, объявленным Международным Военным Трибуналом криминальными; и все мы, бывшие члены СС, СД, его головной организации РСХА и даже всеми ненавистного гестапо, получили новые паспорта, идеально чистое «прошлое», и всё только потому, что, как верно указал новый герр Розенталь, мы нужны были американцам живыми куда больше, чем мёртвыми.

Мы с Генрихом были единственными, кому была предоставлена такая возможность в благодарность за наше бывшее с ними сотрудничество — жить относительно нормальной новой жизнью в Нью-Йорке. Остальные же, как я выяснила у того же Розенталя, будут жить и работать под полным контролем ОСС, пока те не решат, что услуги немцев им больше не потребуются и не позволят им уйти на покой где-нибудь в средних штатах, вдали от любопытных глаз.

— Нам сказали, что мы будем выполнять ту же работу, что и в РСХА, с одной только разницей: теперь мы будем работать на американцев против Советского Союза.

— Почему против Советского Союза? — удивилась я. — Они разве не союзники?

— Ну, технически говоря, союзники, но вы же должны понимать, что теперь, когда Германия больше не представляет никакой угрозы, американцам придётся сражаться против ещё более могущественного врага — коммунизма. А граница СССР теперь растянулась на пол-Европы… Вот для чего мы им и нужны, ведь все мы, кто летит сейчас на этом самолёте, всё ещё имеем доступ к старым контактам, инфильтрованным агентам в самом сердце СССР, которые будут докладывать нам через те же каналы, только теперь их доклады буду ложиться на стол к ОСС вместо РСХА, понимаете?

— А учёные им на что? — тихо спросил Генрих, осторожно наклоняясь через меня, чтобы не разбудить наконец-то уснувшего Эрни.

— Для того же, для чего они нам нужны были. Эти все в основном из военной и химической сферы, будут продолжать свои исследования, только на американской земле. Вы знали, что мы были вот настолько близки к созданию атомной бомбы? — Розенталь показал крохотное расстояние между большим и указательным пальцами. — А теперь американцы смогут её закончить в считанные недели у себя на родине нашими руками. Они ещё и врачей собираются перевозить, я слышал, наверное, для каких-то научных экспериментов… Не знаю, чем они конкретно занимались, но что-то про лагеря говорили.

— Сколько всего людей они собираются перевезти? — если мы были только первой партией, то общее количество должно было быть более чем внушительным, в этом я была более чем уверена.

— Понятия не имею. Мы — самые первые, но ОСС столько людей попереводило в свои собственные тюрьмы из общих, когда я там ещё был. Сортирую, наверное, нужных и ненужных, кто им полезен будет, а кого и повесить не жалко за ненадобностью. Сотни, я бы сказал. А то и тысячи.

* * *

Как только мы спустились по трапу, ожидающие нас внизу агенты ОСС сразу же начали сортировать новоприбывших согласно их спискам, указывая им на стоящие неподалёку грузовики.

— Имя? — один из агентов поднял на нас глаза от своего списка.

— Розенберг, Эмма и Германн. И наш сын, Эрнст.

— Нет, нет, постойте, их не нужно. Они со мной. — Агент Фостер пометил что-то в листе коллеги и махнул нам следовать за ним до ожидающей его машины.

Как только мы разместились на заднем сиденье, агент Фостер занял место рядом с водителем и назвал ему адрес.

— Я отвезу вас в вашу новую квартиру, чтобы вы могли принять душ, переодеться и немного отдохнуть с дороги. Если хотите, конечно, я могу сначала отвезти вас к вашим родителям, — обратился ко мне через плечо американский агент.

— Нет, пожалуй, вы правы. Нам лучше немного отдохнуть, — ответила я, обменявшись взглядом с Генрихом.

Бинты и повязку с него сняли ещё несколько дней назад, и он почти свободно мог двигать рукой, но я всё же не хотела чересчур утомлять его после такого долгого перелёта. К тому же, малышу Эрни явно нужна была ванна; хоть мне и удалось сменить ему пелёнки на самолёте, с тёплой водой и мылом сравниться ничего не могло. Я осторожно поцеловала спящего сына в лоб, повернулась к окну и вскоре не могла оторвать глаз от разворачивающейся панорамы за окном.

Несмотря на всю мою усталость и разницу во времени — в Берлине сейчас был вечер, в то время как здесь, на западном побережье, только занялся полдень — я не могла скрыть своего волнения при виде города, который мы отныне будем звать своим новым домом: Нью-Йорк.

Мы приземлились где-то в Квинсе, как объяснил нам агент Фостер, но вскоре одноэтажные домики вдоль автомагистрали стали на глазах меняться в захватывающую дух картину прямо перед нашими глазами. Как только мы пересекли мост, мы оказались в самом сердце Манхэттена, города, который мы знали только из фильмов и запрещённых открыток, конфискованных РСХА.

По мере того, как мы продвигались ближе к центру — опять-таки согласно нашему «гиду» из ОСС, потому как мы с Генрихом были полностью дезориентированы в новом городе — небоскрёбы становились всё выше и выше, и у меня вскоре начала болеть шея от того, что я всё выше задирала голову, чтобы их получше разглядеть. Я то и дело указывала на каждый из них агенту Фостеру, спрашивая, а не это ли был знаменитый Крайслер или же Эмпайр-стейт-билдинг; на это он только добродушно смеялся и объяснял, что мы пока ещё были в верхней части Манхэттена, и что отсюда их не было видно.

— Вы их сразу же узнаете, как только увидите; они намного выше, чем все эти здания, — объяснил агент Фостер. — Они так высоки, что если вы стоите рядом, вам придётся перейти улицу, чтобы увидеть их целиком, с верхушкой.

Гордость коренного нью-йоркца в его голосе невозможно было не заметить, и я невольно опустила глаза, вспоминая, с какой гордостью я всегда говорила о своём родном Берлине каждый раз, как оказывалась за границей. А ещё я вспомнила, как сияли глаза Эрнста каждый раз, как он с мечтательным выражением на лице вспоминал о своём родном Линце или Вене, которую он считал своим вторым домом. Но Вена и Линц хотя бы пережили войну; мой же родной город был почти полностью разрушен.

Будто почувствовав мою внезапно нахлынувшую меланхолию, Генрих слегка коснулся моего плеча и указал налево от меня.

— Смотри! Это ведь Центральный парк, разве нет?

Он повернулся к агенту Фостеру, ожидая подтверждения своей догадке.

— О, да. И я более чем уверен, что и вам, и вашему малышу он очень понравится, потому как вы будете жить всего через дорогу от входа.

— Правда?

Американец улыбнулся и кивнул.

— Да. Вы будете жить прямо здесь; этот район называется Верхним Ист-сайдом, естественно, потому что мы находимся в верхней восточной части парка, который является своеобразным центром Манхэттена, как вы должно быть знаете. Впрочем, даже если и нет, то у вас ещё вся жизнь впереди будет, чтобы исследовать город, и я искренне надеюсь, что он станет новым и гостеприимным домом для вас троих. Кстати, вот мы и прибыли. Ваше новое жилище. Вообще-то, раньше это был частный дом, но городские власти разделили его на четыре уровня с двумя квартирами на каждом этаже, так что у вас будут соседи. Они все очень успешные люди, да и район этот считается очень хорошим, так что думаю, вам здесь понравится. Да, чуть не забыл про ещё один сюрприз: ваши друзья Штерны, или Вогель — это их новое имя — будут вашими соседями по лестничной клетке. Мы подумали, вы обрадуетесь. А ваши родители живут всего в четырёх улицах отсюда, так что вы сможете навещать друга друга сколько душе угодно.

Я не знала, как выразить всю свою благодарность, что я испытывала сейчас к агенту Фостеру.

— Спасибо вам огромное, — сказала я от чистого сердца, когда он открыл дверь в наш новый дом и вручил ключи Генриху, который также горячо его поблагодарил и поспешил пожать ему руку.

— Пожалуйста. И, поверьте, это меньшее, что мы могли для вас сделать после всего, что вы сделали для нас.

Быстро показав нам саму квартиру с двумя просторными спальнями, одна из которых заранее была превращена в детскую заботливым агентом ОСС, американец пожелал нам доброго дня и оставил нас отдыхать. Когда мы остались одни, Генрих поставил чемодан на пол и улыбнулся.

— Ну как? Нравится тебе?

— Квартира просто чудо! — честно ответила я. — Я и не надеялась на подобное, если быть до конца откровенной.

— Готова начать новую жизнь в новом городе?

Хоть я и закивала с энтузиазмом, моя искусно изображённая счастливая маска спала, как только Генрих отправился в душ. Как я не пыталась прогнать его из своих мыслей, он всё равно всегда находил лазейку назад, как это было, ещё когда мы были вместе, в Германии. Эрнст…

«Он, наверное, спит сейчас», — думала я, глядя из окна, за тысячи километров от него. В Лондоне, куда его отправили сразу после ареста, сейчас была ночь.

«А что, если ему потребуется что-нибудь, а его охранники не говорят по-немецки? — постоянно спрашивала себя я. — А что, если они плохо с ним обращаются? Чем они его кормят? Кормят ли его вообще? Да и ест ли он? Может ведь и не ест, упрямится, протестует, как в самом начале его карьеры, когда австрийское правительство арестовало лидера тогда ещё нелегальных СС доктора Кальтенбруннера и приговорило его к шести месяцам работ в концентрационном лагере… устроил он им тогда лагерь: начал такую пропаганду, что самому министру Гёббельсу и не снилось, и вскоре заставил весь барак бастовать, объявив голодовку в протест против «необоснованного ареста и приговора». Официальным властям ничего не оставалось, как отпустить подстрекателя-австрийца, пока он весь лагерь на уши не поставил».

Я улыбнулась, вспомнив, как Эрнст, смеясь от души, рассказывал мне эту историю, а затем снова загрустила, вспомнив, что он-то ни в какой не в Австрии сейчас был, а в Лондоне, запертый в тесную одиночку, находящуюся под постоянной охраной СОИ, и где не было никого, с кем можно было бы организовывать протесты. Да и о каких протестах могла вообще идти речь? Он же был военным преступником, эсэсовцем самого высокого ранга, которого союзникам удалось схватить живым и которого, согласно газетам, они считали чуть ли не главным архитектором Холокоста. Как ему из такого было выбраться живым? Я устало потёрла лоб и посмотрела на моего спящего сына, которого я держала на сгибе локтя. Хоть он у меня от него остался.

Нью-Йорк, июнь 1945

Я вот уже которую минуту таращилась на звезду Давида, украшавшую фасад синагоги, но никак не могла решиться ступить внутрь. Дело было в том, что я ни разу в жизни не была в синагоге, а потому понятия не имела, что мне делать, как только я окажусь внутри. Я поймала себя на мысли, что надо было бы взять с собой бабушку Хильду, которая не только свободна говорила на идише, но и наизусть помнила все молитвы и ритуалы. Но так как пришла я сюда не для себя, а для своего сына, то мне казалось правильным, что делать всё нужно было самой. Эрни, который не так давно проснулся, скептически меня разглядывал, словно спрашивая: «Ну и? Идём внутрь или как? Давай решай; я ведь скоро проголодаюсь».

Я улыбнулась воображаемым словам, подмигнула сыну и, наконец собравшись с духом, толкнула тяжёлую дверь. Молодой человек в ермолке и тёмном костюме, кого я чуть не ушибла дверью, едва удержал книги, что он нёс, и вопросительно на меня посмотрел. После того как я объяснила ему, что хотела бы поговорить с раввином, он велел мне подождать на одной из скамей внутри храма, а сам исчез за одной из дверей.

Пока его не было, я воспользовалась моментом и начала осторожно осматриваться вокруг, и вскоре пришла к утешительному заключению, что синагога не так уж и отличалась от церквей, в которые я раньше ходила, только вот распятия с Иисусом в центре не было, как и статуй святых вдоль стен. Меня это не сильно беспокоило, потому как меня всё же вырастили в вере в еврейского бога, хоть и заставили на зубок выучить «Отче наш» и «Богородице Дево», чтобы ни у кого не возникло сомнений в моём образе убеждённой протестантки.

— Вам чем-то помочь?

Я повернулась и увидела мужчину лет пятидесяти, по-доброму улыбающегося мне сквозь густую, тёмную бороду.

— Вы — раввин? — спросила я, поднимаясь ему навстречу.

— Да. — Мужчина улыбнулся ещё шире, словно его позабавило немного моё смущение. — Меня зовут раввин Соломон. А вы должно быть немка, судя по вашему выговору?

— Да, — я неловким жестом поймала соскальзывающее с головы кружевное покрывало. — Мы с мужем — беженцы из Берлина. Меня зовут Эмма, Эмма Розенберг. А это мой сын, Эрнст.

— Рад приветствовать вас в нашей общине, Эмма. И тебя, малыш. — Раввин Соломон слегка тронул указательным пальцем кончик носа Эрни. — Но вы ведь не из лагерей, верно?

— Нет, не из лагерей. Нам удалось пропрятаться всё это время по фальшивым документам. — Я слово в слово воспроизвела приготовленную для нас с Генрихом ОСС легенду.

— Я так и подумал. Вы очень уж здоровой выглядите. Те, которые прибывают из лагерей, до сих пор едва на ногах держатся. Да и маленького бы у вас не было на руках; они же переубивали всех младенцев, как я слышал… душегубцы. — Он поджал губы и покачал головой. — Вам очень повезло, что вам не довелось увидеть всего этого ужаса.

— Да, вы правы, — согласилась я, отводя взгляд. Меня и так уже мучила совесть, что я лгала служителю божьему в его же доме, едва ступив через порог, так что я решила поскорее сменить тему. — Раввин, я здесь из-за моего сына. И частично из-за себя.

— Если вы переживаете, что тот факт, что вам пришлось посещать церковь пока вы скрывались, каким-то образом лишил вас вашего статуса иудейки, то не бойтесь. — Похоже, что я не первая пришла к нему с этим вопросом. — В Торе ясно говорится: любой иудей, пусть даже он и не соблюдает религиозных обрядов и традиций — всё равно иудей. А любой неиудей, пусть он и соблюдает все до единого еврейские законы, всё равно остаётся гоем. Если вы родились еврейкой, то это ваше право с рождения, которое никто у вас не отнимет, особенно после всего того, что вам довелось пережить в Германии.

— Я никогда не была в синагоге, — призналась я, чувствуя, как стыд снова заливает щёки. — Я никогда не читала Тору… Всё, чему меня учили, были христианские молитвы…

— Это вовсе не страшно, Эмма. — Раввин Соломон слегка похлопал меня по плечу. — Вы такая же иудейка в глазах Господа, как когда вы только родились на свет. А что до Торы, то я могу дать вам почитать её, если хотите.

— Да, очень хочу, — сразу же отозвалась я, мысленно удивляясь собственному энтузиазму. — И мы с мужем будем приходить каждую пятницу на шабат. И на каждый праздник.

— А вот это как раз необязательно, — по-доброму рассмеялся раввин. — Я понимаю, что вы скорее всего чувствуете вину за то, что не практиковали свою религию в течение столького времени, но это христианская церковь требует от своих прихожан постоянного посещения. Мы же служим своему Богу потому, что сами этого хотим, а не потому, что он нам повелел. Мы едим кошерное и говорим слова благословений, потому что мы благодарны Ему за всё, что он уже для нас сделал и продолжает делать, а не потому, что вымаливаем прощения грехов. Очень легко продолжать грешить изо дня в день, а потом надеяться, что все эти грехи чудом исчезнут, стоит только произнести десять Отче Наш. В иудаизме же мы стараемся не грешить, потому что это мы сами несём ответ за наши грехи, а не бог. Так что приходите, когда захотите поговорить с ним, когда захотите сказать «спасибо», или же попросить за кого-то, но вот из чувства долга приходить не надо.

Такое незамысловатое объяснение всего того таинственного, враждебного и непонятного, чего я так боялась, вдруг наполнило меня такой искренней радостью, что я не сдержала счастливой улыбки.

— Спасибо вам, раввин. Я так и сделаю.

— Вот и хорошо. А что насчёт вашего сына?

— Моего сына? Да… Видите ли, когда он только родился, я ничего с ним не делала, ну, в религиозном смысле, по очевидным причинам, вы понимаете? Наш город был под оккупацией, все синагоги были давно разрушены, а найти раввина и вовсе было делом невозможным — их всех давным-давно убили или же сослали в лагеря…

— Я понимаю.

— Так вот, я не знаю, что мне с ним теперь делать, я имею в виду, как мне его…крестить?… — я неловко переступила с ноги на ногу, снова устыдившись своего незнания собственной религии. — Простите, я даже не знаю, что мне сделать с собственным ребёнком, чтобы он считался полноправным иудеем.

— А вам ничего и не нужно делать, — раввин снова улыбнулся. — Ребёнок, рождённый от иудейки — иудей по нашим законам, и тут двух мнений быть не может. Точка. Единственное, что вам нужно будет сделать, так это провести обряд обрезания, потому как иудей мужского пола, не прошедший такой обряд, не будет допущен в мир грядущий.

— Но ведь это нужно было делать в первую неделю после рождения, кажется, но у нас тогда не было возможности…

— Не нужно извиняться, я прекрасно понимаю вашу ситуацию, и поверьте мне, ничего страшного не произойдёт, если вы сделаете это чуть позже. Приходите завтра, приводите своего мужа, приносите сына, и мы всё сделаем. Вы уже знаете, кто будет вашим sandek?

— Sandek?

— Это что-то вроде христианского крёстного отца, — объяснил раввин Соломон.

— Он тоже должен быть иудеем?

— Да.

— Тогда… боюсь, что нет. А вы не могли бы быть нашим sandek?

— Почту за честь, Эмма.

И вот так, всего день спустя Генрих, неловко поправляя ермолку у себя на голове, держал на руках малыша Эрни, теперь уже в полном смысле этого слова иудея. Вместе со мной и раввином Соломоном они позировали перед входом в синагогу моему отцу, который не уставал щёлкать затвором камеры.

— Эрнст тебя убьёт, когда узнает, что ты сделала с его сыном, — прошептал мне на ухо мой муж во время праздничного обеда, что мы устроили по случаю.

— А думать надо было, прежде чем еврейке ребёнка делать, — шепнула я в ответ, на что он не удержался и расхохотался.

Я сама никак не могла толком этого объяснить, но каким-то совершенно непонятным образом присутствие Эрнста, хоть сам он и находился от нас сейчас за тысячи километров, было настолько ощутимым. Мы всегда вспоминали его, обменивались шутками, предполагая, что бы он сказал в той или иной ситуации, делились воспоминаниями о старых добрых временах в РСХА, и как Эрнст проводил дни, придумывая, как бы ещё досадить или поиздеваться над шефом внешней разведки, Шелленбергом, вместо того, чтобы исполнять свои непосредственные обязанности… И каждый раз, как случалось что-то запоминающееся, мы с Генрихом почему-то в один голос говорили: «Жаль, что Эрнста здесь нет! Вот он бы сейчас…»

Каким-то совершенно необъяснимым образом он умел проникать в чужие жизни, этот надменный, но такой завораживающий в своей наигранной холодности австриец, и так умудрялся заразить всех вокруг своим почти очаровательным сарказмом и эксцентризмом, что избавиться от его влияния скоро становилось просто невозможным. Даже мой собственный муж, который по всем меркам должен был ненавидеть его всеми фибрами своей души, говорил о нём с какой-то меланхоличной грустью, сильно удивляя этим моих родителей.

— Он не был плохим человеком, — говорил он, опуская глаза, будто чувствуя себя виноватым, признавая это, — он вообще-то был отличным парнем. Только вот он едва ли кому давал это в себе разглядеть.

Глава 13

Нью-Йорк, август 1945

— Вот уж никак не думала, что в Нью-Йорке летом так жарко! — я попыталась обмахивать лицо рукой, но вскоре бросила эту затею как совершенно бесполезную.

В квартире в такую духоту сидеть больше не было сил, и мы с Генрихом решили устроить небольшой пикник в парке, где циркулировал хоть какой-то воздух. Я везла перед собой коляску, в то время как мой муж нёс корзину с одеялом и едой в одной руке, а другой вёл наших собак. Благодаря обещанной поддержке ОСС и вполне приличному жалованию, что они платили Генриху, работавшему теперь в их головном офисе, мы снова могли себе позволить вести вполне комфортную жизнь.

Малышу Эрни, одетому в самые тонкие ползунки, какие мне только удалось раздобыть, всё равно было жарко даже на улице, и вскоре он начал издавать звуки, явно означающие, что он хотел выбраться из коляски. Зная по опыту, что если я сейчас же не удовлетворю его требования, то он начнёт кричать уже во всю своим завидной силы голосом, я быстро свернула на одну из лужаек с нашей тропки.

— Давай не будем искать дальше. Это место вполне подойдёт. — Я указала Генриху на местечко в тени огромного валуна, прямо под ветвями раскидистого дерева.

Пока он занимался расстилкой одеяла, я взяла Эрни на руки и попыталась отвлечь его новой ярко-красной погремушкой, подаренной ему его прабабушкой Хильдой на его трёхмесячный день рождения. Бабушка Хильда, как и мои родители, были просто очарованы большущими карими глазёнками моего сына с самого первого дня, как увидели его, и теперь постоянно спорили, чья была очередь его держать или же что подарить ему на его очередной день рождения, который они взялись праздновать каждый месяц. Но когда он начал их узнавать, а уж тем более улыбаться им, они утроили свои усилия в том, чтобы баловать Эрни как только могли, как, впрочем, и мой муж, который его просто обожал.

Я никогда не забуду тот день, когда Генрих пошёл принести Эрни из кроватки, пока я была занята с ужином, и меньше чем через минуту вбежал в кухню с малышом на руках; я никогда ещё не видела его таким радостно взволнованным.

— Он улыбнулся мне! Аннализа, смотри! Он улыбается!

Эрни, которому папина реакция похоже показалась весьма забавной, начал улыбаться ещё шире, а вскоре и довольно попискивать в ответ на наши склонённые над ним, счастливые лица. В тот вечер нам пришлось есть слегка подгоревшую курицу, но мы от радости ничего не замечали. С тех пор Генрих не переставал корчить рожицы перед малышом, только чтобы снова заставить его смеяться, и проводил почти всё свободное время у его кроватки, когда Эрни не спал. Я так никогда и не сказала Генриху, что Эрни начал улыбаться мне первой, потому как считала, что я хоть чем-то обязана была отплатить мужу за то, что он с такой лёгкостью принял чужого ребёнка, и что все эти самые важные первые детские моменты по праву принадлежали ему.

Когда мы наконец разместились на одеяле, я усадила Эрни себе на колени, чтобы покормить его из бутылочки, которую он с недавних пор начал хватать своими маленькими ручонками, будто стараясь самостоятельно её держать. Занятая с сыном, я и не заметила, как Генрих вынул камеру и сделал фото. Улыбаясь, я подняла на него глаза.

— Что ты делаешь?

— Ты сегодня такая красивая… И ты всегда сияешь, когда держишь Эрни на руках. Я просто хотел запечатлеть этот момент.

На следующей неделе, когда я забирала напечатанные фотографии из студии, я оставила им плёнку и попросила сделать ещё одну копию той фотографии, где я держала Эрни. Несколькими днями спустя я дала её зашедшему проведать нас агенту Фостеру и спросила, нельзя ли будет через кого-нибудь передать фото Эрнсту. Он подумал какое-то время прежде чем взять её у меня, а затем вдруг пообещал, что лично передаст фото Эрнсту в руки, когда увидит его в Лондоне в следующем месяце.

— А можно я напишу ему пару строк, если вы к нему всё равно едете? — задержав дыхание, спросила я, сама не веря такому шансу.

— Простите, но боюсь, что это невозможно. Вся его корреспонденция тщательно проверяется, и если кто-то увидит письмо от вас, это поднимет множество ненужных вопросов: они захотят знать, кто вы такая, откуда вы его знаете, а может, и потребуют вашей экстрадиции для допроса.

— Ну и пусть! Даже лучше! Я поеду в Лондон если нужно; я же в конце концов его бывший секретарь, я могу свидетельствовать в его защиту, я могу объяснить, что он непричастен ко всем этим ужасным вещам, в которых его обвиняют…

— Нет, — перебил меня агент Фостер с самым серьёзным выражением лица. — Абсолютно исключено. Не забывайте, ведь ваше имя — Эмма Розенберг, и вы бывшая преследуемая еврейка. Вы никогда не работали в РСХА и уж тем более никак не могли знать доктора Кальтенбруннера. Его знала Аннализа Фридманн, но она погибла при воздушном налёте в конце войны вместе со своим мужем. Фото я ещё могу ему передать, придумаю какую-нибудь историю для его тюремщиков, скажу, что это жена его брата с племянником; письмо же, уж простите, никак не могу.

Я глубоко вздохнула и кивнула.

— Что ж… я всё понимаю. Может вы тогда хотя бы на словах сможете ему кое-что передать? Скажите ему, что… что я всегда его любила и буду любить, что не проходит и минуты, чтобы я не думала о нём, и что… что мне очень жаль, что всё так вышло. Скажите, что я прошу у него прощения, если, конечно, он когда-нибудь сможет меня простить.

— Я всё передам.

— Спасибо вам.

Агент Фостер ушёл, и я вернулась к кроватке сына, где я проводила большую часть своего времени, то глядя на его хорошенькое личико во сне, то разглядывая фото его отца, которое я просто-напросто стянула из его личного дела в отделе организации и персонала и спрятала между страниц одной из книг моего отца прямо перед их с мамой отъездом из Швейцарии. Я уже тогда нутром чуяла, что вскоре эта фотография вполне может оказаться единственным, что у меня останется от Эрнста, а потому и взяла её, долго не думая. Как ни странно, но Генрих с куда большим пониманием отнёсся к тому, чтобы найти для фотографии рамку и поставить её рядом с кроваткой Эрни, в то время как остальные члены моей семьи и слышать не хотели ничего, даже отдалённо связанного с именем Эрнста, и были крайне против, чтобы мой сын вообще знал, кем был его настоящий отец, когда вырастет.

— Да он же военный преступник, ради всего-то святого! — не переставала ругаться бабушка Хильда. — Зачем тебе вообще нужно, чтобы твой сын имел хоть что-то общее с этим душегубцем?!

— Не говори так о нём, пожалуйста. Ты его не знала. — Отвечала я одними и теми же словами на одни и те же упрёки, из раза в раз.

— Мы читаем газеты, — поджал губы мой отец.

— В этих ваших газетах слишком много чепухи пишут в последнее время.

— Генрих такой замечательный отец. Ну зачем тебе, чтобы твой сын узнавал о каком-то другом, которого он никогда не видел и скорее всего никогда не увидит?

— Потому что это его отец, и он имеет право о нём знать.

В конце концов они бросили свои попытки меня переубедить, поняв видимо, что этой войны им было не выиграть, и ограничивались тем, что только бросали косые взгляды на фото Эрнста каждый раз, как подходили к кроватке моего сына. Не то, чтобы меня это хоть в малейшей степени беспокоило.

Ноябрь 1945

Несмотря на позднюю ночь, я сидела у радио и внимательно слушала речь, что произносил судья Роберт Джексон, речь, ознаменовавшую официальное начало Нюрнбергского процесса. Спустя шесть месяцев, в течение которых они были заняты сбором информации о военных преступлениях главных обвиняемых, представители Великобритании, Соединённых Штатов, Франции и Советского Союза готовы были начать сам процесс.

Они не зря избрали местом его проведения Нюрнберг: ведь именно в этом городе каждый год проводились главные политические ралли, откуда фюрер обращался к нации, и где были приняты Нюрнбергские расовые законы, отличающие арийцев от неарийцев — одна из первых причин, позже приведших к массовому истреблению невинных людей, согнанных в битком забитые бараки и сгинувшие в этих фабриках смерти, позже ставших известными ужаснувшемуся миру как нацистские концентрационные лагеря.

Уродливая правда и невероятные по своей бесчеловечности секреты, так тщательно ранее скрываемые от общественности моим бывшим правительством, наконец-то увидели свет, и обвинение не могло дождаться, чтобы привести главных виновных к ответственности. Но причиной, почему я всё больше хмурилась и нервно кусала губы, слушая, как судья Джексон всё более углублялся в описание бесчисленных преступлений, совершённых нацистским режимом, было то, что среди этих двадцати трёх главных обвиняемых был Эрнст. Мой Эрни. Отец моего ребёнка и человек, без которого я не могла представить свою жизнь.

Мне так хотелось выпить хоть чего-нибудь покрепче, только чтобы меня перестало трясти от страха за его жизнь, но я всё ещё кормила сына, а потому даже такое временное спасение было вне вопроса. Да и стыдно мне было бы пытаться успокоить нервы алкоголем, в то время как Эрнсту по другую сторону океана приходилось проходить через это всё абсолютно трезвым. «Они и курить-то ему там не разрешают, — думала я, — а он жить не мог без своих сигарет. Как он там держится, совсем один, в крохотной, удушливой камере, когда он так любит свои бескрайние альпийские луга и горы? Как же он там?»

— Не очень хорошо, — агент Фостер вздохнул в ответ на тот же самый вопрос, что я ему задала по его возвращении из Лондона. — Это же тюрьма, вы должны понимать, и к тому же, буду с вами до конца откровенен, британцы его, мягко скажем, не любят. После того, как стольких их товарищей расстреляли согласно приказу «Пуля», что простые охранники, что его дознаватели делают всё возможное, чтобы превратить его заключение в ад.

— Тот приказ был инициативой Гиммлера! Эрнст всегда был против такого обращения с военнопленными и всегда высказывался против приведения его в исполнение!

— Гиммлер мёртв, миссис Розенберг, а значит, никто этого теперь подтвердить не сможет. Мистер Кальтенбруннер был шефом РСХА, и все те приказы носят его подпись.

— Они все проштампованы. Он их не подписывал.

— Для обвинения это одно и то же.

Я отвернулась на минуту, пытаясь привести нервы в порядок, чтобы только не расплакаться перед ним.

— Я передал ему вашу фотографию, как и обещал, — он решил сменить тему, заметив моё состояние.

— Правда? Спасибо вам огромное. — Я благодарно ему улыбнулась. — Он что-нибудь сказал?

Агент Фостер отвёл глаза и как-то неловко пожал одним плечом.

— Нет. Расплакался только.

Как и я, сразу после этих его слов, и сейчас тоже, слушая речь судьи Джексона и в ужасе осознавая, какую ошибку я совершила, отказавшись тогда бежать вместе с Эрнстом, когда он мне это предлагал. Тогда я искренне считала, что поступаю правильно; сейчас же, сидя у радио на холодном кафельном полу кухни, с зажатой в руке звездой Давида, которую я начала носить с недавнего времени, я молилась всего об одном; всего об одном шансе всё исправить.

Декабрь 1945

Генрих надел шляпу поверх ермолки, как только мы вышли из синагоги. Ухмыляясь, он терпеливо ждал, пока я вытру малышу Эрни рот, потому как у нашего сына пару недель назад начали резаться зубки, и теперь он пускал слюни абсолютно на всё вокруг, и в том числе на моё пальто. Эрни вся эта процедура с вытиранием рта явно не нравилась, и он решительно оттолкнул мою руку, только чтобы сунуть обратно себе в рот игрушку, подаренную ему Урсулой. Теперь, когда он научился самостоятельно сидеть, ползать вокруг и даже держать свою чашку (пусть пока и двумя руками), мой сын вдруг возомнил себя вполне самодостаточным членом общества и начинал активно протестовать, как только кто-нибудь пытался посягнуть на его новообретённую независимость.

— Ну и характер у него, а? — Генрих не удержался и рассмеялся, когда Эрни в очередной раз отпихнул от лица мой носовой платок, и чмокнул сына в розовую щёчку. — Дай же маме вытереть тебе рот, поросёнок!

— Зато мы теперь точно знаем, что дарить ему на Хануку. — Я чмокнула Эрни в другую щёку. — Резиновые кольца для зубов!

Генрих рассмеялся в ответ, но затем вдруг задумался о чём-то своём, пока мы шагали обратно домой по свежевыпавшему пушистому снегу, укрывшему улицы сверкающим одеялом всего пару дней назад. Нью-Йоркцы, казалось, были в абсолютном восторге от такого весьма непримечательного для нас, немцев, события; снег под Рождество здесь, похоже, считался чуть ли не рождественским чудом. Нам явно было ещё много к чему привыкать.

— Ты чего такой тихий сегодня? — я слегка толкнула мужа плечом.

— Я? Вовсе нет.

— Врёшь. Я же вижу.

— Да я просто подумал тут… а впрочем, неважно. Забудь.

— Чего?

— Да ничего, говорю же. Не бери в голову.

— Не могу, теперь когда ты меня так заинтриговал.

— Ну ладно. — Он наконец сдался. — Я просто думал, что мы никогда больше не сможем отмечать Рождество. А я так хотел, чтобы у Эрни была ёлка. И подарки под ней. И Санта.

— Эрни никогда в жизни ёлки не видел, и понятия не имеет, что это вообще такое. Кажется мне, что это кому-то другому хочется ёлку и Санту с подарками. — Я подмигнула своему мужу, тщетно пытавшемуся скрыть от меня смущённую улыбку.

— Да нет же, я просто хотел этого для своего сына, вот и всё, — Генрих обнял меня одной рукой. — Но это ничего, что мы больше не сможем справлять Рождество. Правда.

— Что значит, ничего? Я вот, например, помню, как бабушка Хильда всегда приносила мне подарки на Хануку, не традиционные дрейдели, конечно же, но обычные куклы. А потом она вдруг перестала, когда мне исполнилось девять или десять. Я была так жутко расстроена; я думала, что чем-то провинилась, или что она меня больше не любит, представляешь? Только потом моя мама объяснила мне, что наши соседи начали задавать вопросы по поводу того, почему это бабушка носит мне подарки семь дней подряд, да ещё и семь дней, совпадавшие с иудейскими праздниками. Вот бедняжке и пришлось перестать. Не хочу, чтобы ты себя так же чувствовал, когда у тебя заберут любимый праздник. Мы всё равно можем отмечать Рождество, любимый. С ёлкой и Сантой, только без младенца Иисуса, договорились?

— Договорились! — мой муж просиял, как ребёнок. — Никакого младенца Иисуса, обещаю.

Он остановился, чтобы поцеловать меня в благодарность, и заодно чмокнул Эрни в нос, потому как наш избалованный всеобщим вниманием сын не позволял в своём присутствии никаких поцелуев, если только они не включали его.

— А на рождественскую мессу мне можно будет сходить? — осторожно спросил Генрих, бросая на меня ещё один упрашивающий взгляд.

— Конечно, можно. Только не ходи ни в одну из церквей поблизости; поезжай лучше в нижний Манхэттен — там тебя никто не узнает.

— А ты со мной не хочешь? — в этот раз он спросил едва ли не шёпотом, на что я не удержалась и рассмеялась.

— Ну раз я с тобой каждое воскресенье по церквям ходила, думаю, ещё одна месса меня не убьёт.

Генрих снова обнял меня, смеясь.

— Я так тебя люблю, Эмма.

Следуя указаниям ОСС, вне дома мы всегда звали друг друга по фальшивым именам.

— И я тебя, Германн.

* * *

Я едва ли находила время поспать в последующие несколько недель. С раннего утра я начинала готовить еду для гостей — Урсулы, Макса, их дочери Греты, моих родителей и бабушки Хильды; сначала на Хануку, затем на Рождество, затем на мой день рождения, затем на Новый Год, и едва могла дождаться вечера, чтобы часами просиживать у радио с чашкой кофе в руках ночи напролёт, чтобы только не упустить чего-то важного.

Агент Фостер чуть не до смерти меня напугал, сообщив мне несколько дней назад, что Эрнста забрали в военный госпиталь с кровоизлиянием в мозг. Похоже, что многочисленные часы допросов, постоянные угрозы и унижения, фотографии очередной партии расстрелянных или повешенных военных преступников, «щедро» подбрасываемых ему под дверь его тюремщиками, наконец-то его сломали.

— Не нужно так переживать, всё не так серьёзно, — агент Фостер пытался утешить меня после этих новостей. — Просто небольшое кровоизлияние, вот и всё. Он — здоровый молодой человек; он от этого не умрёт, уверяю вас.

К счастью, слова агента ОСС оказались не пустыми обещаниями, и вскоре Эрнст достаточно хорошо себя чувствовал, чтобы сделать своё первое заявление в зале суда.

— Я не считаю себя виновным в преступлениях, в которых меня обвиняет трибунал.

Я замерла перед радио, едва услышав его голос впервые за восемь месяцев, такой до боли родной, с тем мягким австрийским выговором, который так всех раздражал в РСХА, и который я со временем так полюбила. Я резко вдохнула и прижала руку к груди, тщетно пытаясь утихомирить вдруг внезапно заколотившееся сердце. Он всегда это со мной делал, мой Эрни: вырывал меня из моей устоявшейся жизни, из рук моей семьи, ото всех, только чтобы снова напомнить мне, кому я на самом деле всегда принадлежала. Кто ещё мог заставить меня задыхаться от бесконечной любви к нему и виноватых слёз при одном только звуке его голоса, и всерьёз обдумывать план бросить к чёрту всю эту новую легенду и жизнь и бежать обратно в Нюрнберг, чтобы свидетельствовать в его защиту. А там пусть хоть вешают потом вместе с ним, мне уже было всё равно.

— Эрни… — Беззвучно выдохнула я, прижимаясь губами к шершавому радио динамику. В моём явно потерявшем всю способность рационально мыслить сознании, я улыбнулась, подумав вдруг, что он наверняка меня услышал.

Март 1946

— Ты вообще-то хоть что-нибудь ешь? — Урсула окинула меня скептическим взглядом, прежде чем я успела спрятать свою исхудавшую фигуру под пальто.

— Ем, — тихо отозвалась я, отводя взгляд от подруги, которая чуть ли не силой тащила меня на улицу.

Не в силах больше молча наблюдать за тем, как круги у меня под глазами становились всё заметнее, а кожа всё бледнее от постоянного недосыпа и нескончаемых переживаний, Урсула без дальнейших разбирательств впустила себя ко мне в квартиру и в командном порядке приказала мне собираться.

— Дважды повторять не стану. Одевай сына потеплее, надевай пальто и марш на улицу.

Я вяло попыталась что-то возразить, но она и слушать не стала.

— Марш, я сказала! Я ещё могу понять твоё личное добровольное заключение в четырёх стенах, но позволь напомнить, что у тебя вообще-то есть сын, который недавно начал ходить. Всякая нормальная мать на твоём месте как можно больше это бы поощряла, а не сидела бы целыми днями уставившись в стену, совершенно игнорируя собственного ребёнка, как ты в последнее время это делаешь.

— Я его не игнорирую, — пристыжённая, я подняла Эрни с одеялка, на котором он играл со своими кубиками, и пошла одеть его на прогулку.

Урсула не была так уж далека от правды в своих обвинениях. В последнее время я действительно была так глубоко погружена в свои невесёлые мысли, что не замечала, как мой малыш приносил мне ту или иную игрушку или клал книжку мне на колени; и Урсула, которая частенько приводила малышку Грету поиграть с Эрни, только что ткнула меня в это носом.

Пять минут спустя мы вчетвером вошли в парк, очень медленно конечно же, потому как Эрни хотел идти сам и наотрез отказывался, чтобы его несли. Пока я терпеливо вела его за руку, Урсула с явным наслаждением дышала свежим весенним воздухом.

— Ах, какая прелесть! Как же Нью-Йорк сладко пахнет по весне, ты не находишь?

— Берлин пах лучше, — я пожала плечами с лёгкой улыбкой.

— Ты просто так говоришь, потому что скучаешь по дому.

— Может, ты и права. — Я потянула сына за руку, чтобы он оставил в покое заинтересовавший его лист на дороге. — Эрни, не трогай его, он грязный.

— В голове не укладывается, что он уже такой большой. — Урсула улыбнулась, качая головой на моего сына. — Кажется, что только вчера я держала его, крохотного малютку, на руках; оглянуться не успела, а он уже вовсю ходит. Грета ползала на четвереньках до года.

— Он всё делает быстрее, чем другие дети, — усмехнулась я. — Нетерпеливый, как его отец. Знаешь, чем старше он становится, тем больше он мне его напоминает, во всём до самой последней мелочи. Улыбается так же, хмурится так же, даже игрушками швыряется, когда злится! Он ни разу не видел своего отца; как так может быть, что он настолько на него похож?

— Сильные гены? — С улыбкой предположила Урсула, но затем вдруг посерьёзнела. — Они всё ещё вызывают только свидетелей? Самих обвиняемых ещё нет?

— Нет, уже начали. Рейхсмаршала Геринга вчера вызвали.

— Правда? А я ничего не видела в газетах.

— Наверное, завтра напечатают. Я только вчера ночью слушала его речь.

— Что он говорил?

— По правде говоря, относительную правду. Ещё сказал, что половина обвиняемых и вовсе не должны были быть судимы перед трибуналом, потому как они были всего лишь пешками Гитлера и Гиммлера. Сказал, что он один готов понести за них всех наказание, так как это он по сути был правой рукой Гитлера, и если уж кому-то и было отвечать за все преступления, так это ему. Я, честно признаться, не ожидала от него такого благородства.

— И что судьи в ответ на это сказали?

— Ничего. Чего они могли сказать? Что сейчас же всех возьмут и отпустят? Нет конечно же.

— Но в теории-то Геринг действительно прав. Это же верхушка отдавала все приказы, а им ничего не оставалось, как их исполнять. Это же армия.

— Да что ты мне-то это объясняешь? Я прекрасно знаю, как всё решалось в рейхе; это они понятия не имеют.

— Как они вообще могут нас судить, если они не разбираются в нашей политике?

— Они победители. — Я снова пожала плечами. — У них есть полное право делать всё, как им нравится.

— Но это же противоречит самому принципу беспристрастности суда! Как они могут считаться беспристрастными? Это же победители, которые судят проигравших. Какая же это справедливость?

Я промолчала в ответ.

— Они хотя бы могли пригласить судей из какой-нибудь нейтральной страны, — продолжила рассуждать Урсула. — Швейцарии, например? Тогда бы это был беспристрастный суд.

— И рисковать тем, чтобы дела пошли не по тому руслу? — Я скептически приподняла бровь. — Они хотят их всех повесить. Позволить какой-то другой стране вмешаться и нарушить их планы было бы просто глупо.

— И всё же я уверена, что всех их они к смерти не приговорят. Иначе зачем вообще всё это устраивать? Могли бы просто перестрелять их всех на месте, как Сталин предлагал.

— Это политика чистой воды, Урсула. Западные союзники хотят создать образ этаких блюстителей закона по сравнению с «кровожадными коммунистами». Вот они и придумали идею «честного и справедливого» международного суда. Они всё равноих всех перебьют, только выглядеть при этом будут цивилизованно, понимаешь?

Урсула молчала какое-то время, а затем вопросительно на меня взглянула.

— Всё хотела спросить и никак не решалась. А почему собственно ты так по этому поводу расстраиваешься? Кроме того, что Эрнст там находится, я имею в виду. Всё же это твой народ, что больше всего от них пострадал, так почему ты теперь защищаешь тех, кто принимал участие в их преследовании?

Я задумалась над ответом на пару минут, и затем тихо заговорила:

— Наверное, потому что я рассматриваю их вину на примере Эрнста. Он и вовсе не хотел принимать пост шефа РСХА, а теперь его обвиняют чуть ли не в том, что он был таким же жестоким, как Гейдрих, так же жаждал власти и получал удовольствие от убийства людей. А на деле он был всего лишь обычным бюрократом, который чересчур много пил. Вот я и задумалась вчера, после того, как Геринг сказал, что половины из них на этой скамье и вовсе быть не должно. Главные преступники все либо мертвы, либо давно сбежали, прячутся где-то в Южной Америке, в то время как их бывшим подчинённым приходится расплачиваться за их грехи. Если уж быть до конца честной, я не испытываю ненависти ни к одному из подсудимых, ну, разве что к Штрайхеру. А остальные? Взять того же Риббентропа. Да, подписал он тот пакт по разделу Польши. Но ведь Молотов тоже его подписал? А тот бывший помощник Гёббельса, что работал на радио? Он-то вообще что на этой скамье делает? Он же обычный радиоведущий, который всего лишь зачитывал речи, что ему давали. Он же не какой-то злодей-убийца из «Тотенкопф», что младенцев в Советском Союзе убивал. Тех надо расстреливать, тут ни о каком оправдании и речи быть не может, конечно же! Да и если уж речь зашла об СС, ведь мой брат Норберт тоже носил их форму, и будь он сейчас жив, и его бы сейчас судили и скорее всего повесили за военные преступления. Еврей с фальшивым паспортом, которого поставили охранять Аушвиц. А не будь я двойным агентом, работавшим на союзников, и меня бы судили. И Генриха. Понимаешь, насколько это всё запутанно и двойственно? Я еврейка, и я говорю в защиту бывших нацистских преступников, потому что всё было совсем не так просто, как трибунал пытается это представить миру. У многих из нас не было выбора. Кроме настоящих фанатиков, как Гитлер, Гиммлер, Гёббельс, Гейдрих и Мюллер, у которых духу не хватило принять и понести наказание за свои деяния, те люди, что сидят на скамье, самые обычные пешки, молча следовавшие их приказам. Я знаю, что некоторые из них пытались подать прошение об отставке, но Гитлер и слушать ничего не хотел. Ну и что им оставалось делать? Позволить себя и свою семью расстрелять как врагов народа? Нет, конечно же. Они же обычные люди, и как все люди они хотели жить. Я их не оправдываю ни в коем случае, но просто говорю, что я видела и ту, обратную сторону медали, и в какой-то мере понимаю их.

Молча мы подошли к ближайшей скамье и сели. Грета тут же деловито взяла Эрни за руку и повела его посмотреть на маленький, только что пробившийся из-под земли цветок. С тех пор как мы переехали в Нью-Йорк, девочка явно наслаждалась ролью старшей сестры.

— Когда вызовут Эрнста, не знаешь? — Урсула снова повернулась ко мне.

— В апреле, наверное. Судя по всем тем статьям, по которым его обвиняют, с Герингом ещё пару недель будут разбираться, не меньше. После него должны начать вызывать остальных.

— Каковы, думаешь, его шансы? — она невольно закусила губу, задав мне вопрос, который заставлял меня проводить без сна бессчётные ночи.

— Не знаю, — честно ответила я и отвела взгляд. — Ничего хорошего. Они хотят повесить на него всё, в чём бы надо было обвинять Гиммлера и Мюллера.

— Но Гиммлер был его начальником, а Мюллер действовал совершенно автономно… Эрнст же гестапо терпеть не мог?

— Никому такая версия не интересна.

— Но… разве нельзя ничего доказать? Я имею в виду… Как насчёт его бывшего адъютанта? Он же может подтвердить, что многие приказы были проштампованы в его отсутствие, разве нет?

— Георг погиб под Берлином.

— А… — Урсула замялась, потирая виски с сосредоточенным видом. — Может, тогда другие агенты, что работали с ним? Они могут дать показания в его пользу, сказать, что он занимался в основном одной разведкой…

— И кто их станет слушать? Они были обычными агентами низшего ранга; откуда им было знать, кто издавал приказы, их непосредственный шеф или Гиммлер? Мы с Георгом это знали, но я тоже технически мертва.

— А как насчёт Шелленберга?

Я не удержалась и рассмеялась, только смех вышел каким-то невесёлым.

— Шелленберг? Да он ненавидит Эрнста всеми фибрами своей души. Эрнсту повезёт, если Шелленберга и вовсе не вызовут как свидетеля на слушание его дела. Он же его без зазрения совести утопит!

— Думаешь, Шелленберг станет лгать перед трибуналом?

— А то нет! Ты что, не знаешь Шелленберга? Да он кого угодно продаст, лишь бы спасти свою шкуру.

Эрни, крепко держась за руку Греты потому как сам он ещё не очень уверенно держался на ногах, принёс мне сорванный цветочек и протянул мне его, улыбаясь всеми своими шестью зубами. Такие безыскусные и искренние проявления детской любви всегда трогали меня до глубины души, и я поспешила поцеловать сияющее личико моего мальчика.

— Спасибо, солнышко моё! Какой же ты у меня заботливый! Мамочка любит тебя больше всех на свете!

— Мама! — Эрни протянул ко мне ручки, и я с радостью усадила его к себе на колени.

Он только начал произносить свои первые слова и прекрасно обходился в общении одними только «мама», «папа», «дада», «нет», и почему-то немецкой версией своего согласия «ja», наверное, потому что это было легче произносить. Следуя совету агента Фостера, мы с Генрихом старались говорить с Эрни исключительно на английском, чтобы ему потом было проще адаптироваться в школе. Однако, по какой-то необъяснимой для меня самой причине, каждый раз как я показывала сыну фотографию Эрнста, я невольно переключалась на родной язык. К моему удивлению, смышлёный малыш быстро усвоил разницу и начал различать своего «папу» Эрнста и «dada» (что было его упрощённой версией «daddy») Генриха.

— Но наверняка же можно что-то придумать. — После того, как Эрнст спас Макса, мужа Урсулы, она немедленно провозгласила шефа РСХА благороднейшим человеком во всей Германии и своим личным героем. Сейчас я невольно испытывала благодарность за то, что она не забыла его помощь их семье, и переживала за Эрнста едва ли не так же, как я.

— Урсула, я дни и ночи провожу, ломая голову над тем, как же мне ему помочь. Я уже все варианты перебрала, и ни к чему так и не пришла. Мне только остаётся надеяться, что он окажется умнее меня и что-нибудь, да придумает. Он всегда умел находить выход из самой безвыходной ситуации. Может, и в этот раз ему удастся…

— Я уверена, что так и будет. Да к тому же, он ведь адвокат! Кому, как не ему, из этого вывернуться? Это же его профессия!

Урсула пыталась успокоить меня, приводя те же аргументы, что Генрих обычно перечислял. Я кивала ей в ответ, как и своему мужу.

— Надеюсь, Урсула. Надеюсь.

Глава 14

Апрель 1946

За последние три часа моё состояние сменилось из высшей степени непередаваемого счастья от того, что я наконец-то снова услышала голос Эрнста, в самый настоящий ужас, как только я поняла, какую линию обвинение решило взять в ведении его дела. Они прерывали его, как только он пытался объяснить детали отдельных пунктов, их причины и последствия, и сметали все эти объяснения как несущественные и не относящиеся к делу.

«Отвечайте только на поставленные вопросы… Я не вижу надобности в дальнейших пояснениях… Отвечайте только да или нет на поставленный вопрос… Мне не нужны ваши детали, мне и так всё ясно по данному вопросу…»

Даже Генрих, слушавший вместе со мной допрос, учинённый Эрнсту обвинением, в конце концов не выдержал.

— Да что они вообще такое делают?! Это уже не судебный процесс, это издевательство какое-то! Да они же ему слова не дают сказать!

Я опустила голову ещё ниже и продолжала нервно кусать губы, пока не почувствовала привкус крови во рту.

Пришла очередь доктора Кауфманна, адвоката Эрнста, задавать вопросы.

— Когда вы впервые узнали о том, что лагерь Аушвиц является не простым работным лагерем, а лагерем уничтожения?

— Гиммлер сказал мне в сорок четвёртом, в феврале или марте. Вернее, не сказал, а наконец-то признал мои догадки об этом.

— Какова была ваша реакция, когда вы узнали об этом?

— Во-первых, я не знал о прямом приказе Гитлера Гейдриху касательно финального решения еврейского вопроса на момент принятия поста главы РСХА. Летом сорок третьего я начал собирать сведения из иностранной прессы и вражеского радио…

— Это не ответ на вопрос, — снова прервал Эрнста президент суда, и судя по всему обратился к доктору Кауфманну. — Вы задали ему вопрос о том, какова была его реакция, когда он узнал об Аушвице. Он же вместо ответа пускается в рассуждения о Гейдрихе. Вы спрашиваете его о его отношении, а он почему-то приплетает к этому Гейдриха.

— Пожалуйста, отвечайте прямо на поставленный вопрос, — доктор Кауфманн обратился к Эрнсту. — Каково было ваше отношение? Отвечайте кратко и по факту.

— Сразу же, как только я узнал об истинном назначении Аушвица, я попытался остановить, как я и ранее это делал, не только саму программу уничтожения, но и саму политику обращения с евреями, принятую партией. Я только по этой причине хотел объяснить вам, как я впервые узнал о лагерях смерти, и что я пытался сделать, чтобы воспрепятствовать дальнейшему кровопролитию.

— Отвечайте в таком случае, что именно вы сделали, — заговорил президент.

— Первым делом я выразил свой протест не только Гиммлеру, но и Гитлеру. Я не только обратил их внимание на своё личное к сему вопросу отношение, которое полностью разделял со мной народ Австрии, но немедленно, с первого же дня в каждый свой доклад включал доводы, объясняющие, почему ни одна мировая держава не захочет иметь дела с рейхом, несущим на себе тяжесть подобной вины. В каждом своём докладе я неустанно повторял обоим Гитлеру и Гиммлеру, что разведывательный сектор просто обязан создать атмосферу, в которой возможны были бы дальнейшие переговоры.

— Когда была остановлена программа физического истребления еврейства?

— В октябре сорок четвёртого.

— Вы же не пытаетесь убедить суд в том, что это произошло благодаря вашему вмешательству?

Я явно представила издевательскую усмешку на лице доктора Кауфманна, когда он произнёс это.

— Я более чем убеждён, что это произошло именно благодаря моему личному вмешательству, хотя многие другие люди также работали в данном направлении. Но я не думаю, что хоть один из этих людей решался день изо дня твердить об этом Гиммлеру при каждом удобном случае, или же напрямую высказывать свои протесты Гитлеру, как это делал я.

Только я было сложила руки у груди в безмолвной молитве, что может хоть теперь они сменят свой тон и послушают наконец его, но тут главный обвинитель переключился на совершенно другой вопрос, абсолютно проигнорировав ответ Эрнста, как он делал каждый раз, как дело хоть в малейшей степени поворачивалось в пользу Эрнста. Но самое страшное, как оказалось, было ещё впереди; я поняла это, как только услышала имя, которым был подписан очередной аффидавит: свидетель Шелленберг.

— О, боже милосердный, — я услышала шёпот Генриха, после чего он тяжко вздохнул и стиснул голову руками, опустив локти на колени. — И почему мне думается, что он выступает свидетелем обвинения, а не подзащитного?

— Но это же только естественно, — горько согласилась я, все мои самые худшие страхи превращаясь в реальность прямо у меня на глазах. — У него наконец-то появился шанс отомстить.

— Этот аффидавит подписан свидетелем Шелленбергом, — доктор Кауфманн начал зачитывать документ. — Согласно ему, в сорок четвёртом году имело место быть совещание между Кальтенбруннером и Мюллером. Кальтенбруннер, согласно данному аффидавиту, заявил, что полиции не стоит вмешиваться в случаи самосуда, учиняемые над союзными парашютистами местным населением, и что напротив, подобные враждебные настроения следует поощрять. Вы знакомы с Шелленбергом?

— В отношении Шелленберга я хочу сказать…

— Вкратце, пожалуйста.

— В отношении его как свидетеля следует учитывать, что он являлся протеже Гейдриха, и что когда я только принял пост…

— Он задал вам вопрос, знаете вы Шелленберга или нет, — президент прервал Эрнста в сотый раз. — Отвечайте на поставленный вопрос, а не пускайтесь в рассуждения о Гейдрихе.

— Ублюдки, — проговорил себе под нос Генрих. Я только вздохнула.

— Вы знаете Шелленберга? Да или нет? — потребовал доктор Кауфманн.

— Ну естественно, я знаю Шелленберга. Он был главой шестого отдела, — уже с нескрываемым раздражением бросил в ответ Эрнст. — Данное его утверждение на мой счёт, что вы только что зачитали, не является правдой, и я хотел бы объяснить причину, по которой трибуналу стоит пересмотреть своё мнение насчёт достоверности всего документа. Шелленберг был самым доверенным лицом Гиммлера. Это именно он, от имени Гиммлера, вышел на контакт со шведским графом Бернадоттом. Это именно он в самую последнюю минуту попытался установить контакт через М. Мюзе, с целью переправки части еврейских заключённых в Швейцарию с одной только целью: создать благоприятное впечатление о Гиммлере и Шелленберге у союзников. Это он вышел на организацию раввинов в Соединённых Штатах и попытался торговаться этими самыми еврейскими заключёнными в обмен на благоприятную прессу зарубежом. Как только я узнал о подобных уловках, я немедленно доложил о них Гитлеру, после чего он наконец позволил мне взять ситуацию под свой контроль и без дальнейших промедлений выйти на контакт с Международным Красным Крестом, а также президентом Буркхардом, кого я пригласил посетить вместе со мной эти лагеря, чтобы далее совместно решать эту проблему.

Они и тут его остановили, как и несколькими минутами позже, когда он пытался объяснить, как ему удалось остановить преследование церкви — факт, который высоко оценили за рубежом, и о чём одна из шведских газет даже написала хвалебную статью. Я до сих пор помнила наигранно самодовольный вид Эрнста, когда он размахивал той газетой у меня перед лицом, требуя поцелуй за такой «подвиг».

— А с чего мне тебя за это целовать? Это же католическая церковь! Я-то еврейка! — рассмеялась тогда я, в шутку отталкивая его от себя.

— Ну не могу же я сто дел одновременно делать! — Наигранно рассердился он, но затем всё же поймал меня в свои объятия и всё же получил свой поцелуй. — Твоя церковь следующая в моём списке, обещаю.

— Синагога, — поправила его я, в ответ на что он снова в шутку сощурил на меня свои тёмные глаза.

— А вам, евреям, лишь бы чем отличиться, — пробурчал он и, не удержавшись, всё же рассмеялся мне в волосы, его тёплое дыхание рассыпавшись волной приятных мурашек вдоль позвоночника. Я помнила всё это как вчера, и даже недоверчиво коснулась кожи на шее, куда он поцеловал меня тогда, будто пытаясь воскресить в памяти все до последней детали. А затем невольно стиснула кулаки у себя на коленях, впервые признавая неизбежное.

— Они убьют его, Генрих. Что бы он им не сказал, какие бы аргументы не привёл, всё это не имеет никакого значения, потому как они уже всё для себя решили.

— Не надо так думать.

— Ты что, не видишь, что они творят? Они обернут всё против него, сбросят со счетов всё то хорошее, что он сделал, будто этого и не было никогда, или же будто он не имел к этому никакого отношения. Они убьют его, я знаю.

В ужасе и шоке от этого осознания, я бессильно опустилась на пол перед мужем и спрятала лицо у него на коленях. Но даже признав наконец самой себе эту страшную правду, я всё же упорно отказывалась отпустить последнюю надежду на то, что каким-то невероятным образом, но Эрнст всё же найдёт способ спастись, выжить хотя бы, просто потому, что он обещал мне это когда-то, потому что клялся, что никогда меня не оставит… Просто потому, что я не представляла себе жизни без него.

— Аннализа, — Генрих осторожно погладил мои волосы. — Я думаю, мне пора туда съездить.

— Куда? — Спросила я из своего укрытия, состоящего из его колен и моих собственных рук, прятавших меня от жестокого мира снаружи и голоса обвинителя, звучащего из радиоприёмника. С плохо прикрытым удовольствием он зачитывал чей-то новый аффидавит, в котором говорилось о том, как Эрнст смеялся и шутил во время того, как ему демонстрировали различные способы казни, «устроенные специально для его развлечения в Маутхаузене». Человек, подписавший документ, был мёртв по крайне удобному для обвинения стечению обстоятельств, исключив таким образом любую возможность перекрёстного допроса.

— В Нюрнберг, Эрнста повидать, — тихо ответил Генрих. — Я не хотел тебе говорить, но у меня было смутное предчувствие с самого его ареста, что всё именно так и обернётся, и к сожалению, оно оказалось правильным. Пока ещё мы перебирали все те бумаги в Берлине сразу после капитуляции, я прикарманил всё, что удалось найти из файлов РСХА, что могло бы свидетельствовать в его защиту. Я попрошу у агента Фостера разрешения слетать в Германию; думаю, он не откажет… Там и передам все бумаги Эрнсту.

Я подняла глаза на своего мужа, этого святого человека, который по совершенно необъяснимым для меня самой причинам хотел спасти жизнь человеку, которому по большому счёту должен был желать смерти.

— Генрих, — я взяла его руки в свои и начала покрывать их поцелуями. — Спасибо тебе, любимый! Что я такого сделала, что заслужила тебя? Ты же ангел, ты настоящий ангел… Никто бы на такое не пошёл, никто, только ты.

— Просто я меньше всего хочу, чтобы ты страдала. А если уж ты сейчас себя голодом моришь, когда он всего лишь в тюрьме, мне и подумать страшно… — он быстро остановился, прежде чем страшные слова сорвались бы у него с языка. Он глубоко вздохнул, будто собираясь с мыслями, и проговорил, — Не хочу, чтобы отец Эрни жизнью расплачивался за чужие грехи.

* * *

Я закрыла было книгу, едва закончив читать сказку, но малыш Эрни снова перевернул её у меня на коленях и раскрыл на первой странице.

— Ещё раз?

— Ja! — Эрни шлёпнул ладошкой по странице и заулыбался мне в ожидании истории, которую он слышал уже сто раз.

Я пододвинула книгу поближе и снова принялась читать; мой сын производил на меня тот же эффект, что и его отец — я попросту не могла найти в себе силы ему отказать. А тем более теперь, когда Генрих уехал в Германию, Эрни был моим единственным спасением от кошмаров, которые начинали мучить меня, стоило мне опустить голову на подушку. В самую первую ночь когда я спала одна, я проснулась в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем. Во сне я увидела своего брата, с осунувшимся, мертвецки-серым лицом и запёкшейся кровью на виске; он открыл дверь в камеру Эрнста, где я сидела рядом с ним, взял его за руку и медленно потянул за собой.

«Нет, Норберт, не забирай его, пожалуйста!» — умоляла я своего покойного брата, тщетно пытаясь разомкнуть его ледяные пальцы на запястье Эрнста.

«Его время пришло».

Не в силах остановить мертвеца, я в ужасе глотала горячие слёзы, пока Норберт не захлопнул дверь камеры перед моим носом с оглушительным железным лязгом, оставив меня совсем одну.

Проснувшись и наконец сообразив где я находилась, я немедленно отправилась в детскую, осторожно подняла сына, всё ещё тяжёлого и горячего со сна, из его кроватки и отнесла в свою постель. Его мерное посапывание у меня на руке и сладкий запах его волос помог мне проспать остаток ночи в относительном спокойствии. Но следующим вечером, как только его начало клонить в сон, я снова отнесла его к себе в кровать; хоть я и понимала, что балую его таким образом, и что он не захочет возвращаться к себе в кроватку, когда вернётся Генрих, спать одной мне было просто страшно.

Я не могла выразить своей благодарности агенту Фостеру, который сделал возможной поездку Генриха в Нюрнберг — в качестве агента ОСС Германна Розенберга, конечно же. У меня было предчувствие, что агент Фостер прекрасно понимал, каким будет исход дела в случае Эрнста, но была рада, что он хотя бы решил позволить нам потешить себя ещё немного надеждой на хоть сколько-нибудь благоприятный исход. Сделал ли он это просто по доброте душевной или же у него на это были какие-то свои причины — я не знаю. Но что пожалуй из всего ОСС он был единственным, кто не испытывал ненависти к военному преступнику, которого он сам не раз допрашивал, это я знала точно.

— Он оказал неоценимую услугу человечеству, ваш доктор Кальтенбруннер, — сказал он мне незадолго до нашего отлёта в Нью-Йорк, ещё тогда, в Германии. — Он отказался подчиниться приказу Гитлера уничтожить бесценную коллекцию, предназначавшуюся для будущего музея фюрера, которая была спрятана в шахтах в Верхней Австрии, недалеко от последней ставки доктора Кальтенбруннера. По всей видимости он приказал шахтёрам разминировать шахты и охранять коллекцию, чтобы в целости передать её в руки американской армии, что была уже на подходе. Местные партизаны пытались заверить наших солдат, что это произошло исключительно благодаря их вмешательству, но шахтёры быстро объяснили моим агентам, кто на самом деле спас те произведения искусства. Полагаю, что в чём-то вы были правы, называя его благородным человеком.

Вот я и надеялась на чудо, и как мне было знать, что в то время как я читала Эрни его любимую сказку братьев Гримм, Эрнст по другую сторону океана говорил Генриху, что комендант лондонской тюрьмы уже сообщил ему, что его в любом случае повесят, какие бы аргументы не приводила защита в его пользу во время слушания.

Генрих мне конечно же об этом их разговоре ничего тогда не сказал, только вручил по возвращении маленькую записку, написанной до боли знакомой рукой: «Эмме Розенберг, лично в руки».

Используя душ в качестве предлога, чтобы позволить мне прочесть её в одиночестве, Генрих вышел из комнаты.

«Спасибо за то, что ты всегда видела во мне только хорошее, хотя я и сам был уверен, что во мне ничего хорошего давно не осталось. Ты — единственная женщина, которая знала меня настоящего, и за это я буду всегда тебе благодарен. Эмме, единственной женщине, которую я по-настоящему любил».

Сквозь застилающие глаза слёзы, я отчётливо слышала его голос у себя в мыслях, такой любимый с его характерными австрийскими мягкими переливами, который я знала навсегда останется у меня в памяти. Я поднесла бумагу к лицу и жадно втянула её запах, а вернее скорее представила себе, чем почувствовала, жалкие остатки промозглого нюрнбергского воздуха, сырой камеры, в которую был заключён Эрнст, дерева его стола, за которым он работал над своими записями, готовясь к следующему дню в суде, даже металлический запах чернил, тонким слоем покрывавших его пальцы, замаранные многочисленными, испечатанными мелким шрифтом документами…

Какой же она была драгоценной, эта маленькая, казалось, ничего не значащая записка, просто потому что он держал её в руках всего несколько часов назад. Может, он поцеловал её на прощание, только если бы знать, куда… Я неровно выдохнула, смахивая назойливую воду с ресниц и покрыла каждый сантиметр бумаги поцелуями, надеясь, что где-то наши губы всё же соприкоснутся и я снова поцелую его, пусть хоть так, пусть и в последний раз, каким бы жалким это не казалось…

* * *

— Слышишь папин голос, Эрни? Да, это твой папа. Ты понимаешь, что он говорит?

С пальчиком в полуоткрытом розовом ротике, мой сын перевёл сосредоточенный взгляд с меня на радио и обратно.

— Папа? — Эрни вопросительно повторил вслед за мной, а затем прижал обе руки к динамику и попытался заглянуть внутрь.

— Нет, глупыш, он не спрятался в этой коробке, — рассмеялась я и погладила его волосы, которые я впервые подрезала пару дней назад. — Папа в Германии, далеко-далеко отсюда. Но мы хотя бы можем слышать его голос, ja?

Эрни снова забавно сдвинул бровки, явно переваривая сказанное, и я невольно пожалела, что он был ещё слишком мал, чтобы запомнить голос отца. Одному только богу было известно, сможет ли он хоть раз его увидеть. Но малышу было всего одиннадцать месяцев, и он никак не мог понять, что происходит вокруг, и почему мама всё время грустит, и почему просиживает ночи напролёт у какой-то непонятной коробки со спрятавшимися внутри невидимыми человечками. Но похоже я явно недооценила его умственные способности, когда он уверенно заявил «Папа», как только прокурор закончил говорить и Эрнст начал отвечать на поставленный вопрос.

— Ja, das ist Papa! — я с нескрываемой радостью бросилась целовать вмиг просиявшее личико моего умнички-сына, который так быстро усвоил, что человек, отвечавший по-немецки с характерным акцентом, был его отцом. Эрни в ответ на мою бурную радость наградил меня самой широчайшей из своих улыбок, прижался влажным ротиком к моей щеке и с очаровательным детским смехом выбежал из комнаты.

Всё это было для него просто ещё одной забавной игрой, со вздохом подумала я, но была хотя бы рада, что научила его различать голос Эрнста. Оставшись одна, я снова сосредоточила всё своё внимание на происходящем в зале суда.

— Вам было предъявлено обвинение в заключении в лагеря людей на почве их расовой и политической принадлежности. — Доктор Кауфманн прочистил горло, прежде чем снова обратиться к Эрнсту. — О каком количестве концентрационных лагерей вам стало известно по принятии вами поста главы РСХА?

— На момент моего назначения я знал о трёх самых больших лагерях. К концу войны во всём рейхе насчитывалось двенадцать, если я не ошибаюсь.

— Как, в таком случае, вы можете объяснить схему, что была вам представлена ранее, с обозначенными на ней красными точками, символизирующими наличие в этих пунктах концентрационных лагерей?

— Я боюсь, схема, которая была представлена ранее суду, не совсем верна. На ней красными точками должно быть были обозначены все фабрики, заводы по производству оружия и подобного рода постройки, на которых использовался труд заключённых, но которые никак не являлись лагерями сами по себе. Никаким другим образом я такое огромное количество красных точек объяснить не могу.

— Вы считаете отличными маленькие лагеря от больших, и если да, то почему?

— Разница в данном случае очевидна: в отличие от больших лагерей, заключённые, привлекавшиеся к работе на данных заводах и фабриках, работали рука об руку с немецкими рабочими, а также наёмными работниками из соседних стран. Разница между ними была только в том, что в конце рабочего дня немецкий рабочий шёл домой к семье, а заключённый возвращался в сооружённые специально для этой цели бараки.

— Вас обвиняют в основании концентрационного лагеря Маутхаузен, а также в том, что вы не раз его посещали. В подтверждение этого суду ранее был представлен аффидавит за подписью Зуттера, утверждавшего, что он лично видел вас в лагере Маутхаузен. Он также утверждает, что видел, как вы производили инспекцию газовых камер, и что специально для вас они были приведены в работу с пятью заключёнными внутри. Из этого обвинение выводит, что вам было доподлинно известно о назначении лагерей и нечеловеческих условиях, в которых содержались заключённые. Вы желаете подтвердить или опровергнуть данное заключение?

— И заключение, и сам аффидавит в корне неверны. Я не основывал никаких лагерей ни в Австрии, где я находился до сорок третьего года; ни в Германии после принятия моего поста. Все лагеря, основанные на территории рейха, как это уже было доказано суду, были установлены по личному приказу Гиммлера Освальду Полю. Это также относится и к Маутхаузену. Не только австрийские власти были исключены из принятия решения об основании лагеря Маутхаузен на территории страны, но и были весьма неприятно удивлены подобному решению. Во-первых, сама концепция концентрационных лагерей всегда была чужда австрийскому народу, а во-вторых, не было абсолютно никакой надобности в установлении подобных учреждений на нашей земле.

— Папа! — звонкий голосок Эрни отвлёк меня от слушания; мой улыбающийся сын держал в руках фотографию своего отца, которую он немедленно протянул мне.

— Эрни! Какой же ты умничка! Как ты достал её со стола?

— На, — ответил он вместо объяснения и начал старательно пытаться самостоятельно вскарабкаться мне на колени.

Я только помогла ему усесться поудобнее, как он снова протянул руки за фотографией и уложил её себе на колени, с сосредоточенным видом водя пальчиком по погонам Эрнста.

— Нравится папина форма?

— Ja, — с серьёзным видом ответил мой сын и перенёс палец к лицу Эрнста.

Обвинение тем временем пригласило нового свидетеля, Неубахера, для дачи показаний. Я впервые вздохнула с облегчением: я знала его из РСХА, и помнила, что их с Эрнстом связывали вполне тёплые, дружеские отношения.

— Известно ли вам об отношении подсудимого к принятию поста шефа РСХА? — доктор Кауфманн начал допрос.

— Доктор Кальтенбруннер признался мне, кажется, это было ближе к концу сорок третьего, что он не желал принимать этот пост, что он даже несколько раз отказывался от его принятия, но затем получил военный приказ, призывающий его в Берлин. Он добавил, что он просил разрешения у Гиммлера освободить его от должности сразу по окончании войны, и что Гиммлер согласился.

Не в силах сдерживать свои эмоции, я с радостью вознесла короткую молитву богу, благодаря его за то, что послал Неубахера в помощь Эрнсту. Его бывший подчинённый говорил именно то, что говорила бы я, вызови они меня на место свидетеля. Может, хоть свидетельство Неубахера поможет хоть как-то повернуть дело? Может, они приговорят Эрнста всего лишь к пожизненному заключению вместо смертной казни? Я быстро отогнала страшные мысли и принялась жадно ловить каждое слово.

— Вы делали для себя какие-либо замечания касательно того, как именно подсудимый относился к своим обязанностям шефа РСХА? — продолжил доктор Кауфманн.

— Я множество раз беседовал с доктором Кальтенбруннером во время моих многочисленных визитов в РСХА, и все они имели отношение исключительно к вопросам внешней разведки и политики.

— РСХА также включало в себя гестапо; вам об этом известно?

— Да, конечно.

— Согласно вашему мнению о характере подсудимого, можете ли вы сказать, что он имел все необходимые квалификации для исполнения обязанностей главы данной организации?

— Доктор Кальтенбруннер, насколько я его знаю, никогда не имел особо глубоких познаний в отношении полицейской работы, что до, что после принятия должности главы РСХА. К тому же, в сорок первом он не раз высказывал желание оставить пост главы полиции в Австрии.

— У вас есть какие-либо доказательства в пользу ваших слов?

— Я в то время занимал пост специального представителя по экономическим вопросам в Румынии. Доктор Кальтенбруннер объяснил мне, что он ничего не понимал в работе отданного под его контроль офиса, что он не имел ни малейшего желания разбираться в полицейской работе, и что всё это ему было попросту неинтересно. Его главный интерес и амбиции лежали в сфере внешней политики и разведки.

Только я начала улыбаться, слушая слова Неубахера, которые лились самым настоящим бальзамом мне на больную душу, как президент трибунала снова разрушил все мои иллюзии:

— Трибунал не считает это применимым к делу свидетельством. То, что подсудимому не нравилась его официальная позиция не меняет самого факта, что он её занимал.

— Ещё как меняет, бюрократ ты несчастный! — я никогда не ругалась при сыне, но такая хладнокровная отмашка от того единственного, что могло хоть как-то изменить решение суда, попросту вывела меня из себя. — Ты что, не слышал, что он сказал?! Эрнст получил военный приказ принять пост! Никогда не слышал о расстреле в случае неподчинения?! Или это тоже не относится к делу?!

Эрни в недоумении повернул на меня свою тёмную головку, явно не понимая, что вдруг вызвало мамин гнев. Я поспешила поцеловать его в макушку.

— Прости, малыш, прости, пожалуйста. Ты ничего плохого не сделал; мама просто рассердилась на тех плохих дядь в коробке, что говорят про папу всякие гадости.

Доктор Кауфманн впервые решил возразить обвинению.

— Дело в том, что обвинение отзывается о Кальтенбруннере как приспешнике известного своей жестокостью Гейдриха. Свидетель знал их обоих, и посему я решил…

— Свидетель и так уже ясно заявил что Кальтенбруннер был приспешником Гейдриха, — перебил его президент, в корне извратив слова Неубахера. Тот всего лишь сказал, что Эрнст принял пост главы РСХА после смерти Гейдриха; президент же прировнял одно к другому, утверждая, что Эрнст ничем не отличался от своего предшественника и был настолько же жестоким, хладнокровным и жадным до власти убийцей. Я ушам своим не верила. — Трибунал придерживается мнения, что личные сентименты свидетеля в данном вопросе являются некомпетентными.

Доктору Кауфманну больше ничего не оставалось, как перейти к следующему вопросу.

— Располагаете ли вы какими-либо сведениями, что с того момента как Кальтенбруннер принял свой пост, он безустанно пытался установить контакты с заграницей, потому как считал ситуацию на фронте заведомо проигранной?

— Доктор Кальтенбруннер всегда, насколько я мог заключить из наших многочисленных бесед, стремился к так называемому «диалогу с врагом». Он был твёрдо убеждён, что рейху не удастся выйти из данного военного конфликта в выгодном для себя свете без применения дипломатии на высшем уровне. Но мы старались как можно меньше обсуждать подобные вопросы; в Германии любой, кто высказывал хоть мало-мальские дефетистские настроения в отношении победы Германии в войне, приговаривался к расстрелу.

— Что вам известно о личном отношении Кальтенбруннера к еврейскому вопросу?

— Я всего однажды заговорил с ним об этом. Как только поползли слухи о систематическом истреблении европейского еврейства, я спросил его, являлось ли это правдой? Доктор Кальтенбруннер коротко ответил, что это было особым приказом самого фюрера, и что он не обладал никакой исполнительной властью в данной сфере. Он старался держаться насколько это было можно дальше от подобных вопросов, насколько я мог заключить из своих личных наблюдений, и позже — насколько я припоминаю, это было ближе к концу сорок четвёртого — он также вкратце известил меня, что новый курс был принят в отношении евреев. Я не мог не заметить, что он был весьма по сему поводу доволен.

— О Кальтенбруннере не раз говорили, как о жадном до власти человеке. Из ваших личных наблюдений, какой образ жизни он вёл?

— Весьма простой. Из всех так называемых богатств и роскошных вил ни одна ему лично не принадлежала — это всё было собственностью рейха. Он никогда не охотился за деньгами или же…

— Обвинение таких терминов не предъявляло, — президент явно забыл свои собственные слова, произнесённые всего минуты назад; однако, как только он уловил собственную ошибку, он быстро поспешил себя поправить. — В обвинении нет такой статьи, по которой кого-то можно было приговорить за любовь к власти.

— Но тем не менее обвинение цитирует оба термина: «жадный до власти» и «жестокий», — возразил доктор Кауфманн и продолжил зачитывать документ. — «Как и все нацисты, Кальтенбруннер был жадным до власти карьеристом. В погоне за этой властью он вписал своё имя в историю Европы человеческой кровью — имя, которое навсегда останется в памяти народа как синоним жестокости, человеконенавистничества».

Я выключила радио и бессильно откинулась на стуле, уронив руки поверх фотографии Эрнста, лежащей на коленях у моего сына. Что бы ни говорил сам Эрнст, чтобы ни говорили его свидетели, всё это в любом случае будет списано как «не относящееся к делу», «некомпетентное», «не допустимое в качестве веского свидетельства» и попросту неинтересное трибуналу. «Неудивительно, — с обидой подумала я, — ведь трибунал хочет слышать только обвинения в его адрес».

Они и так уже создали этакий образ военного преступника Кальтенбруннера, второго Гейдриха Кальтенбруннера, монстра и деспота, которого просто грех было не повесить, и ничьи уже свидетельства не заставили бы их изменить своё решение. Я быстро утёрла набежавшие слёзы, чтобы Эрни не дай бог не заметил, осторожно подняла уже начинавшего задрёмывать сына на руки и пошла уложить его в кроватку.

Укрыв малыша одеялом, я принесла с кухни фотографию его отца и вернула её на место у его кроватки. Мне вдруг подумалось, а смотрел ли Эрнст вот так же на фотографию, что я ему послала, перед тем как ложиться спать, и думал ли он о нас так же часто, как я о нём. Утирая мокрое лицо, я закрылась в ванной на десять минут, как делала это почти каждую ночь, чтобы беззвучно выплакать все накопившиеся слёзы, умыться и вернуться в постель к мужу, только чтобы забыться в череде новых кошмарных сновидений.

Глава 15

Май 1946

Погружённая в свои мысли, я машинально красила глаза перед зеркалом в ванной, чего не делала в течение вот уже которого времени. Сегодня был первый день рождения Эрни, и мы решили устроить по сему поводу большой праздник — согласно еврейской традиции. Волосы мои отрасли за прошедший год, и пусть не до прежней длинны, но я хотя бы могла их завить. Урсула едва ли не за руку вытащила меня из дома несколько дней тому назад и заставила пойти с ней по магазинам, где она выбрала для меня несколько ярких платьев на лето.

Я даже с радостью приняла всю эту предпраздничную суету: поход к кондитеру, у кого мы заказали пышный торт, составление меню, украшение дома и Урсула с её неизменным энтузиазмом были желанным отвлечением от моих мрачных мыслей. Слушание дела Эрнста закончилось две недели назад, и мне больше не приходилось просиживать ночи напролёт у радио, слушая, как прокурор выливал на него всё больше грязи. Теперь трибуналу оставалось рассмотреть дела остальных подсудимых, после чего они должны были прийти к решению относительно дальнейшей судьбы каждого из них. Всё, что оставалось мне, так это ждать и надеяться на чудо.

— Ты сегодня просто очаровательна.

Я поймала отражение моего улыбающегося мужа в зеркале и улыбнулась в ответ.

— Спасибо, родной. Прости, что совсем себя запустила в последнее время… Обещаю, с сегодняшнего дня я только так и буду выглядеть. Иначе тебе скоро и вовсе стыдно будет со мной на улицу выйти.

— А вот этого точно никогда не произойдёт, — уверил он меня, приобняв меня за талию и поцеловав в щёку. — У меня самая красивая жена во всём Нью-Йорке, которая даже безо всякой косметики и дорогой укладки даст фору любой местной кинозвезде.

— Явная лесть, но всё равно приятно.

Я улыбнулась, повернулась к нему лицом и поцеловала его. Он заслуживал красивую жену, мой муж; он заслуживал всех самых лучших вещей в мире после всего, что он делал для всех тех людей в Германии, и после того, что он сделал для меня. Я всегда буду перед ним в неоплатном долгу. Он простил мне мою неверность; он согласился растить чужого ребёнка как своего собственного, и ни разу даже не упрекнул меня в том, что до сих пор хранила какую-то необъяснимую верность уже давно приговорённому человеку, и не спала ночами, предпочитая общество радио тёплой кровати, только чтобы ещё хоть раз услышать его голос.

Генрих всё понимал, он всегда всё понимал. Наши нынешние отношения, какими бы парадоксальными они не казались любому знающему нас человеку, были всего лишь результатом слишком затянувшейся и чересчур запутанной игры, в которой ставками были человеческие жизни, и начав которую столько лет назад, нам было уже не выбраться не выдав себя. Сначала нас было только двое, всего двое человек против всего аппарата гестапо, и не держись мы друг друга с таким упорством, мы давно бы сгинули вместе с остальными в одном из их тёмных подвалов.

А затем Эрнст стал третьей частью этого уравнения, и в нашей команде стало на одного человека больше; только если это весьма помогло контрразведке, про брак наш мы решили и вовсе не говорить до конца войны. Я думаю, в те последние дни Генрих скорее всего догадывался, как сильно я полюбила Эрнста, куда больше, чем когда-либо любила его, и тот факт, что я осталась с ним, моим мужем, несмотря на свои чувства к совершенно другому человеку, сделал такое решение в его глазах ещё более неоценимым. Он прекрасно понимал, как нелегко мне сейчас приходилось, и не только не упрекал меня, но и вовсе молчал по большей части, словно это он был виноват в нашей нынешней ситуации.

— Надо было тебе тогда с ним бежать, — тихо сказал он мне, когда только вернулся из Нюрнберга. — Вы же так любите друг друга…

— Я не могла тебя одного бросить. Ты же мой муж.

— Ничего бы со мной не случилось. Зря осталась только из чувства долга, — мягко проговорил он, опуская глаза. — Посмотри, что ты с собой делаешь. И с ним что сделала…

— Я и так чувствую себя вокруг виноватой! Лучше вообще ничего не говори; только больнее делаешь! — расплакалась тогда я, и с тех пор мы об этом больше не упоминали.

Я и вправду вдвойне себя ненавидела за то, что обоим им разрушила жизнь. Но и тут он был прав как всегда, мой муж: лучше уж было причинить боль одному, но хотя бы спасти другого. Только вот поздно теперь было об этом думать. А значит попытаюсь притворяться примерной женой, раз больше ничего другого не оставалось, красить глаза, завивать волосы, носить новые платья и улыбаться, пусть и сквозь слёзы.

— Тебе нравится это платье? Я могу надеть то голубое, что ты так любишь, — я изобразила самую искреннюю улыбку, на которую только была способна. Ничего, научу себя со временем; может даже удастся не только его, но и саму себя убедить, что всё ещё можно вернуть назад, в счастливые довоенные времена и забыть всё это, как кошмарный сон.

— Мне и это нравится. Мне все твои платья нравятся, — с такой же тёплой улыбкой ответил Генрих, заправляя волосы мне за ухо. Он тоже меня больше не любил, но тоже умел очень хорошо притворяться.

— Ты ещё не видел костюмчик, что я купила для Эрни?

— Видел, но не на нём.

— Ох, он такой в нём очаровательный, просто загляденье! Я его сейчас же одену; только предупреждаю, ты захочешь его съесть, как только увидишь — такой он в нём сладкий!

— Обещаю себя контролировать, — рассмеялся мой муж.

Всего десять минут спустя Генрих уже вовсю щёлкал камерой, снимая наряженного в новый костюмчик Эрни у меня на руках. Из-за событийпоследних нескольких месяцев я была весьма далека от желания позировать для фото, но чувство вины перед сыном всё же меня пересилило; Эрни был таким прелестным малышом с его огромными глазёнками и мягкими завитками тёмных волос, что было просто кощунством не фотографировать его, а тем более всего нарядного и улыбающегося.

Вскоре прибыли мои родители с кучей подарков и сразу же забрали любимого внука у меня из рук. Про малышку Грету, надо отдать им должное, они тоже не забыли и также вручили ей коробку, чтобы она не чувствовала себя обделённой во время торжества. Девочка радостно взвизгнула, обнаружив в коробке новую куклу и тут же забралась под стол, чтобы никто не отвлекал её от игры.

Не успели мы рассадить наших гостей, как прибыл агент Фостер с женой и всеми своими четырьмя сыновьями. Они тесно работали вместе с Генрихом, и вскоре их профессиональные отношения переросли в самую настоящую дружбу. Я тоже успела полюбить американца, и была совсем не против, когда Генрих предложил пригласить Фостеров к Эрни на праздник. Сам малыш естественно был центром всеобщего внимания и совершенно не протестовал, пока его передавали с рук на руки, качали на коленях, целовали в макушку и кормили всякими сладостями. Но когда мы принесли с кухни торт со свечками, радости ребёнка не было предела. Мы с Генрихом помогли ему задуть свечи и после того, как малыш откусил полагающийся ему по праву именинника первый кусок, он вскоре уснул прямо на руках отца.

Эрни даже не заметил, когда я раздевала его перед тем, как уложить в кроватку после того, как гости разошлись; только повернулся на бок, сунул палец в рот — привычка, от которой мы никак не могли его отучить — и сладко засопел. Я чмокнула его в висок, подоткнула ему одеялко, а затем взяла фото Эрнста со столика рядом.

— Нашему сыну сегодня год, представляешь? — тихо сказала я, поглаживая пальцем любимые черты. — Он так на тебя похож, во всех мелочах даже. Как бы я хотела, чтобы ты его хоть раз увидел… Ты бы так им гордился. Он такой умничка, и все так его любят… Эрнст, любимый, только не оставляй нас, прошу тебя!

Я прижалась губами к холодному стеклу рамки, борясь с непрошеными слезами и надеясь, что каким-то чудом, но он услышит меня там, в своей холодной камере, на другом конце света.

1 октября 1946

Почти год спустя с открытия первого в истории военного трибунала, где судили немецких военных преступников, судьи вынесли свои приговоры двадцати трём обвиняемым. Во время заключительной речи обвинения, которую прокурор зачитал ещё в июле, он заявил, что обвинение держало Эрнста лично ответственным за массовое убийство мирного населения в оккупированных территориях, приведённое в исполнение Einsatzgruppen под его командованием; задержание, заключение и последующую казнь расовых и политических врагов нацистского режима; установление и управление концентрационными лагерями; эксплуатацию заключённых в данных лагерях в качестве рабской рабочей силы; заключение и последующую казнь людей, чьи родственники были объявлены врагами государства; за реквизицию и уничтожение частной и государственной собственности; убийство заключённых в тюрьмах СД; преследование евреев; преследование церкви и религиозных меньшинств…

Списку, зачитываемому прокурором, казалось, не будет конца, и с каждым новым пунктом обвинения от огонька той крохотной надежды, что ещё теплилась у меня внутри, на то, что Эрнста хотя бы приговорят пожизненно вместо смертной казни, к концу этой речи уже ничего не осталось. И я сидела, молча сложив руки на коленях и слушала радио, будто это мне, а не ему должны были вынести сегодня вердикт.

«Подсудимый Эрнст Кальтенбруннер был признан международным военным трибуналом невиновным по первому пункту. Трибунал нашёл его виновным на основании пунктов два и три. Приговор — смерть через повешение».

Судья продолжил зачитывать остальные вердикты, но я больше ничего не слышала. Мир остановился в ту минуту для меня, и ничего больше не оставалось, кроме как уронить голову на руки и рыдать в голос, будто это помогло бы делу…

Догадавшись о причине моих слёз, или же услышав слова судьи из другой комнаты, Генрих поспешил утешить меня, усевшись рядом и гладя меня по волосам, тихо говоря что-то успокаивающее, но я его не слушала.

Война давно закончилась и всё, что я от всех них слышала после подписания капитуляции, было то, как наладится моя жизнь и как всё будет замечательно, и вот эти самые люди теперь собирались хладнокровно повесить отца моего ребёнка за преступления, ответственность за которые должны были бы нести его командиры. Ну и как мне после такого оставалось хоть кому-то верить?

* * *

Я машинально мыла посуду, намыливая тарелку за тарелкой, в то время как мысли мои были очень и очень далеко, что в принципе было моим нормальным состоянием в последнее время. Малыш Эрнст во что-то играл на одеялке, что я расстелила для него на полу. Я была настолько погружена в свои мысли, что даже не услышала вначале звонка, и обратила внимание на настойчивый шум, только когда в дверь не начали стучать. Очнувшись наконец от своего оцепенения, я наспех вытерла руки о передник и пошла открыть дверь.

— Добрый день, миссис Розенберг, — на пороге стоял агент Фостер. — Разрешите войти на минутку? Дело важное.

— Да, конечно. — Я отступила в сторону, пропуская его. — Но Генрих на работе…

— Я знаю. Я пришёл к вам.

Эрни, который не любил когда кто-либо говорил с его матерью без его надзора, немедленно выбежал из кухни и ухватился за мою ногу. Я подняла его на руки.

— У нас гости, Эрни. Что мы обычно говорим гостям?

— Привет.

Я улыбнулась и чмокнула малыша в мягкую как пёрышко щёчку. Агента Фостера он знал по его частым визитам; незнакомым же людям он вместо «привет» обычно говорил «уйди».

— Здравствуйте, молодой человек. — Агент Фостер тепло улыбнулся мальчику и снял шляпу, снова переводя взгляд на меня. — Миссис Розенберг, причина, по которой я здесь, весьма деликатна…

— Вы можете говорить при моём сыне. Может, хотите кофе? Или чаю?

— Нет, благодарю вас, это займёт всего минуту.

Он немного неловко переступил с ноги на ногу, будто собираясь с мыслями. Весьма несвойственное поведение для всегда уверенного в себе агента разведки. Похоже было, будто он нервничал; я нахмурилась.

— Миссис Розенберг, как вы должно быть уже знаете, международный военный трибунал приговорил доктора Кальтенбруннера за совершённые военные преступления к… в общем…

— Он мёртв? — Сразу же перебила его я, невольно стискивая сына в руках.

— Нет, нет, пока нет. — Агент Фостер покачал головой с мягкой улыбкой, которая, однако, сразу же исчезла. Я снова начала дышать. — Но ввиду того, что… вы ведь понимаете… приговор в скором времени приведут в исполнение… В общем, его последним желанием было увидеть вас и вашего сына. Трибунал официально на подобные визиты разрешения никогда не даст, но у меня там свои связи, и… Скажем так, я всё организовал, если вы конечно хотите поехать.

— Хочу ли я поехать? О чём вы вообще спрашиваете? Да я всех вот уже полтора года умоляла разрешить мне его повидать!

— Ну что ж, в таком случае всё решено. Я заберу вас завтра ровно в семь утра, и мы сразу же поедем в аэропорт. Я лично буду сопровождать вас в Германию и обратно.

Я радостно закивала, едва сдерживая своё волнение.

— Не берите с собой много вещей, пожалуйста. В Нюрнберге мы проведём всего несколько часов. Возьмите только то, что вам может потребоваться для мальчика, ну и документы, естественно.

— Спасибо вам огромное. Я и выразить не могу, как я ценю то, что вы для нас сделали.

Держа Эрни на одной руке, я протянула вторую американцу. Он крепко пожал её, слегка поклонился и вышел. Я же ещё какое-то время стояла посреди коридора, не веря до конца в то, что мне наконец-то разрешат его увидеть, пусть и в последний раз. Я прикрыла глаза, закусив губу и повторяя как мантру: только не плачь при сыне, не плачь при сыне, не плачь…

* * *

Мне не верилось, что я снова ступила на немецкую землю. Всё вокруг казалось таким знакомым, но в то же время таким сюрреалистическим, что я никак не могла отделаться от ощущения, что вот-вот проснусь у себя в квартире, в Нью-Йорке, рядом с Генрихом. Но Генрих в этот раз нас не сопровождал, только агент Фостер. Я поудобнее перехватила спящего сына и последовала за американцем в предоставленную нам ОСС машину.

Не помню, сколько времени у нас занял путь от военного аэродрома до тюрьмы, где союзники держали самых важных военных преступников; всё, о чем я думала, так это о том, что я вот-вот снова увижу его, моего Эрни.

— Вы в порядке? — агент Фостер протянул мне платок с обеспокоенным видом.

Я кивнула и поспешила вытереть слёзы. Американцы и их «порядок». Как я могла быть в порядке?

«Вы собираетесь убить самого дорогого мне человека; нет, я совсем даже не в порядке!» Я поборола желание бросить ему в ответ обидную реплику. Это же в конце концов была не его вина; он хотя бы устроил мне это последнее свидание… При этой мысли я снова чуть не расплакалась.

— Миссис Розенберг, если вы не очень хорошо себя чувствуете, мы можем не ездить туда…

— Нет, нет, всё хорошо, правда. — Я набрала полную грудь воздуха, стараясь взять свои эмоции под контроль. — Просто переволновалась.

В самом здании тюрьмы меня отправили в отдельную комнату, где женщина-военный полицейский обыскала меня с тщательностью, которая при других обстоятельствах вызвала бы у меня приступ смеха. Но когда она начала проверять одежду моего сына, я не выдержала и взорвалась.

— Какого чёрта вы делаете с моим ребёнком?!

— Вы могли поместить яд в складки его одежды, — ровным тоном ответила она, не поведя и бровью.

— Вы в конец рехнулись?! Чтобы он случайно его нашёл и проглотил?!

— От вас, нацистов, всё, что угодно можно ожидать; мы не раз в этом убеждались. Гёббельсы собственноручно отравили всех своих детей, так чем вы от них отличаетесь? Откуда мне знать, что вы не планируете совершить самоубийство с вашим этим… кем вы там друг другу приходитесь? Мой долг это предотвратить.

— Никакая я не нацистка, и никогда не была! Да я ненавидела их всех больше, чем вы!

— Это поэтому у вас ребёнок с одним из их главарей?

— Довольно уже! — я силой вытянула Эрни у неё из рук и принялась демонстративно приводить в порядок его одежду.

— А я и так уже закончила, — безразлично пожала плечами она. — Можете идти.

Когда я вошла в комнату, где меня ждал агент Фостер, нервы мои были туже натянутой струны. Я так долго ждала и одновременно так сильно боялась этого свидания, что не знала, чего от него ждать. Радостное волнение вперемешку с необъяснимым страхом перехватывали дыхание, и я никак не могла решить, хотелось ли мне, чтобы агент Фостер и его люди из ОСС шли быстрее по длинному коридору, или же чтобы они замедлили шаг, потому как я и представить себе не могла, как поведу себя когда увижу его.

Комната, в которую они меня проводили, была пуста, и я невольно вздохнула с облегчением; так у меня хотя бы было несколько минут, чтобы собраться с духом. Двое агентов заняли позиции по обе стороны стола, за который меня усадили — должно быть, они не покинут своего поста в течение всего нашего свидания, но и к этому я была готова. Естественно, ОСС не стало бы рисковать и оставлять нас наедине. А что если мы, «нацисты психованные», и в самом деле решим задушить собственного ребёнка, а потом и друг друга? Интересно, они хоть сами-то себя слышали, когда высказали подобные теории?

Заметив моё неровное дыхание, малыш Эрни обнял меня за шею обеими ручками и начал пристально вглядываться в моё лицо, будто пытаясь понять, что же такое происходило с его мамочкой. Я выдавила из себя вымученную улыбку.

— Ты скоро увидишь твоего папу, Эрни.

— Папа, — повторил он и вопросительно склонил голову. Он уже привык, что я всегда показывала ему фото отца, когда упоминала его имя, но сейчас у меня никакой фотографии не было.

— Ещё пару минут, малыш.

Я начала причёсывать его мягкие волосы на одну сторону, пропуская пальцы сквозь тёмные завитки, когда дверь снова открылась, и на пороге появился военный полицейский, а следом за ним — прикованный к его руке Эрнст. Я тут же вскочила на ноги и снова замерла. Сердце моё тоже замерло в груди, ни с того, ни с сего отказываясь качать кровь в заледеневшие за секунду конечности. Думаю, я и вовсе не дышала всё то время, пока полицейский снимал с Эрнста наручники; а затем он ухмыльнулся мне, совсем как раньше, и снова вернул меня к жизни.

Я бросилась к нему, едва ли не сбив стоящего рядом агента с ног, обхватила что было сил за шею и принялась покрывать его лицо поцелуями, одновременно плача и истерически смеясь. А потом только плача, и всё потому, что это по моей вине он находился здесь сейчас; потому что это я взяла и сама всё испортила, и теперь его повесят — тоже из-за меня.

— Ну перестань, перестань, родная, — Эрнст гладил мои волосы, крепко прижимая меня к груди и пытаясь успокоить, хоть и сам не мог сдержать слёз. — Ну посмотри, что ты наделала: напугала своего малыша.

Я знала, что напугала его, не только своим плачем навзрыд, но и незнакомой обстановкой и всеми этими людьми вокруг, и вот малыш Эрни тоже начал реветь уже в голос, вместе со мной. Глотая слёзы, я протянула Эрнсту его сына, которого он наконец-то мог подержать на руках, в первый и последний раз в жизни. Я заметила, как сильно дрожали мои руки.

— Не-е-е-ет, не нужно плакать! — Эрнст наспех утёр рукавом лицо и улыбнулся сыну. — Ты же такой большой мальчик, а большие мальчики не плачут! Я знаю, знаю, это всё твоя мама, это она тебя напугала, да? Но плакать всё равно не надо, а то у тебя нос отпадёт. Смотри!

Эрнст поднёс руку к лицу ребёнка, тронул его нос и просунул большой палец между указательным и средним, делая вид, что это был нос малыша. Трюк как ни странно сработал, и мальчик перестал кричать, стараясь понять, что такое только что произошло. Эрнст тем временем снова поднёс руку к его лицу, «приделывая нос» на место, и слегка ущипнул сына за кончик носа.

— Видишь? Нос опять на месте. Но если начнёшь плакать, он снова отпадёт.

Эрнст повторил трюк, только на этот раз любопытный малыш попытался ухватить «отвалившийся нос», чтобы поближе его разглядеть. На третий раз малыш Эрни уже вовсю хохотал, пребывая в полном восторге от новой забавной игры. А затем, совершенно неожиданно, он вдруг прижал обе ладошки к щекам отца и громко и внятно произнёс:

— Папа!

Я невольно прикрыла рот рукой от изумления, в то же время готовая расцеловать своего умничку-сына. Мне никак не верилось, что он смог узнать своего отца, которого видел раньше исключительно на фото. Эрнст, казалось, тоже был потрясён.

— Он знает, кто я? — едва слышно прошептал он.

Я кивнула, пытаясь совладать с новым приступом рыданий.

— Да. Я поставила твою фотографию на столик рядом с его кроваткой. Он целует её каждый вечер перед сном. Но я никак не думала, что он узнает тебя… — Я с любовью отвела чёлку с глаз сына. — Да, малыш, всё верно. Это твой папа. Ты помнишь папу по фото, ja?

— Ja. Papa. Ich liebe dich, Papa. Gute Nacht.

Я рассмеялась сквозь слёзы. Мой сын только что произнёс фразу, которую он говорил каждую ночь папе на фото, прежде чем чмокнуть холодное стекло влажным ротиком. «Люблю тебя, папочка. Спокойной ночи». На идеальном немецком, хоть его родным языком и считался английский.

— Ich liebe dich auch, Ernie, — Эрнст поцеловал обе ручки сына, а затем и его макушку. — Спасибо…Эмма.

Он хотел было назвать меня Аннализой, но вовремя поправил себя, чтобы ненароком не скомпрометировать меня. Он всегда старался меня ото всех защитить, с самой первой нашей встречи: от гестапо, от Гейдриха, от Ульриха Райнхарта, от Мюллера, от своего правительства, от американцев наконец… А я в ответ предала его самым подлым образом, сказав «нет», когда должна была кричать «да» изо всех сил.

— Любимый, прости меня пожалуйста за всё!

Я стиснула его обеими руками, прижимаясь к нему всем телом и только сейчас в ужасе замечая, что с ним сделала тюрьма: вместо сильного, крепкого тела, которое я так хорошо знала, я чувствовала кости, самые настоящие кости под тонким материалом рубашки, как будто он отбывал заключение в Дахау, а не в Нюрнберге. Казалось, что он похудел килограмм на тридцать, а то и больше. Я поспешила спрятать лицо у него на плече, чтобы наш сын не заметил бы снова моих слёз.

— Прости, прости меня, родной! — повторяла я между судорожными всхлипами. — Это всё моя вина; я должна была тогда согласиться, нужно было поехать с тобой… Как я только могла тебя отпустить тогда?

— Не говори так, любимая. Это вовсе не твоя вина. Ты совершенно ни в чём не виновата. — Мягко перебил меня он, попеременно целуя то мои волосы, то волосы сына. — Ты всё тогда сделала правильно. У нас никогда бы не было нормального будущего — ты была абсолютно права, когда говорила об этом. Наш сын такого не заслуживает. Нам бы пришлось всю жизнь скрываться, шарахаться от каждой тени, постоянно переезжать с места на место, постоянно жить, оглядываясь через плечо — это было бы просто жалкое существование. Это было крайне эгоистично с моей стороны даже предложить тебе подобное. Я бы никогда не пожелал такой жизни ни тебе, ни нашему сыну.

— Нет же, я ошибалась, я во всём ошибалась! Я просто сама этого не понимала тогда, вот и напридумывала себе каких-то глупых аргументов, только все эти аргументы в конечном счёте ничего не значили, когда я поняла, что навсегда лишусь самого дорогого мне человека! Я не понимала тогда, как сильно я тебя на самом деле любила; не понимала, что жить без тебя не смогу…

— Ну конечно, сможешь. — Его тёплая улыбка не смогла скрыть грусти в его измученных глазах, и то, что он старался меня успокоить, когда самому было в тысячу раз хуже, разбивало мне сердце на миллион осколков. — Ты научишься жить без меня, вот увидишь. Погорюешь немного, а затем привыкнешь. У тебя же есть Эрни; у тебя будет ещё очень много детей в будущем, и я наверняка знаю, что Ген…Германн будет им отличным отцом. Он очень тебя любит, и ты всё сделала верно, оставшись с ним. Вы будете очень счастливы вместе, вот увидишь. Пройдёт несколько лет и однажды, когда будете гулять в Центральном Парке с вашими пятью детьми, ты вспомнишь мои слова и улыбнёшься. Поймёшь, что я был прав.

— Нет! — я отчаянно трясла головой, цепляясь за одежду, что свободно висела на его исхудавшей фигуре, будто стараясь уцепиться за хоть какую-то последнюю соломинку, в то время как неумолимый поток судьбы уже тянул его прочь от меня. — Я не смогу… И не хочу без тебя… Мне никто кроме тебя не нужен! Не хочу я никакого парка, не хочу «нормальной» жизни, только тебя одного хочу, и не важно, где бы мы были — да хоть в землянке посреди леса — мне было бы всё равно, потому что ты был бы рядом! Надо было сказать это тогда тебе, надо было каждый день повторять, как сильно я тебя люблю, и что ты на самом деле для меня значишь! Если бы только можно было всё вернуть назад, я бы считала каждый день, каждую минуту, проведённую с тобой, самой большой драгоценностью в мире! Я бы осталась с тобой и плевать на всё; никогда бы тебя больше не отпустила! Эрни, любимый мой Эрни, я люблю тебя больше самой жизни, я хочу остаться здесь с тобой, в этой тюрьме, в твоей камере; да хоть на полу у входа буду спать, как собака, если они меня внутрь не пустят, только бы рядом с тобой, милый мой, хороший, ангел мой, хочу остаться с тобой до конца, до самой последней минуты, а потом пусть вешают вместе!

Выплеснув всё, что так давно копилось в истерзанной душе, я в голос разрыдалась у него на плече. Эрнст прижал меня ещё крепче к себе, изо всех сил стиснув моё плечо. Он тоже никак не хотел меня отпускать.

— Не говори так, любимая. Я же сдался этим оболдуям, чтобы хоть ты могла жить нормальной жизнью. А ты теперь на эшафот со мной собралась?

Он всё ещё пытался шутить, чтобы приободрить меня хоть немного, но я уже смертельной хваткой вцепилась в его шею, твёрдо для себя решив, что им придётся силой меня от него оттаскивать, но сама я его отпускать не собиралась.

— Я никуда не пойду. Останусь здесь с тобой.

— Ты же знаешь, что это невозможно. Ты только больнее нам обоим делаешь…

— Но я так сильно тебя люблю!

— Знаю, что любишь. И я тебя люблю, больше жизни. Пообещай, пожалуйста, что будешь счастлива.

— Нет, не могу… — я едва могла говорить из-за душащих меня рыданий.

— Пожалуйста, пообещай. А лучше поклянись. Так я буду знать, что тебе придётся сдержать свою клятву, и смогу умереть спокойно.

— Не говори этого, прошу тебя!

— Поклянись. Ради меня. Пожалуйста.

— Клянусь, — я заставила себя выговорить, хоть и чувствовала себя так, будто сердце только что вырвали живьём из грудной клетки.

— Спасибо.

Эрнст прижался губами к моему виску, мягко поглаживая мою спину.

— Эмма? — он снова окликнул меня моим фальшивым именем.

— Да?

— Всегда хотел тебя спросить, да случая не представлялось. В твоей религии, во что вы верите… Есть ли у вас рай или ад?

Его неожиданный вопрос застал меня врасплох, но как ни странно помог унять слёзы, переключив внимание на что-то другое. Я подняла на него глаза.

— Нет. У нас есть что-то наподобие ада, но это временное место, где душа размышляет над содеянным в жизни. Затем она всё равно возвращается на землю — мы верим в реинкарнацию. Что касается рая…то мы верим в рай на земле: человек сам должен его для себя создать.

Эрнст ухмыльнулся, как в старые времена. Если бы только он не был таким бледным и измученным…

— В это я тоже верю. Ты сделала мою жизнь раем. — Он осторожно смахнул слезинки с моих ресниц. — А что там насчёт реинкарнации?

— Каждый человек рождается множество раз. Когда душа готова, она возвращается на землю, чтобы начать новую жизнь.

— Меня ваша теория о загробной жизни куда больше привлекает, чем христианская. Согласно моей религии, я бы попал прямиком в ад, а ты — в рай, и мы никогда бы больше не встретились. А я очень хочу снова тебя встретить, пусть и в следующей жизни.

— Обязательно встретишь. Обещаю. — Волосы его были чуть длиннее, чем какими он их обычно носил, и я пропускала сквозь них пальцы, заставляя ощущение навсегда отпечататься в памяти. — Мы также верим в родственные души. В самом начале мужчина и женщина были одним целым, а затем бог разделил их на две половинки, в наказание, только я уже не помню за что. Но суть в том, что эти две души, когда они встречаются, узнают друг друга и будут безустанно стремиться быть вместе, какими бы ни были обстоятельства. Сама судьба будет постоянно подталкивать их друг к другу.

— Как это было с нами? — Эрнст снова заулыбался.

— Да. Прямо как с нами. — Я тоже улыбнулась в ответ.

— Только не спеши выходить замуж в следующей жизни, пока не встретишь меня, договорились?

— Договорились. Я буду ждать тебя одного.

— Поцелуешь меня на прощание?

Я кивнула, и он накрыл мои губы своими, как он часто делал раньше, только это раз будет последним. Мне было абсолютно всё равно, что агенты ОСС нас должно быть сейчас разглядывали, что агент Фостер неловко переминался с ноги на ногу неподалёку; я только старалась запечатлеть этот последний поцелуй у себя в памяти, его мягкие губы, щетину на щеке, запах его кожи, впервые не скрытый одеколоном и запахом сигарет, его руку, которой он обнимал меня, его ровное дыхание… А когда он отстранился от меня, мне показалось, что он мою душу забрал с собой с этим последним поцелуем.

— Прощай, мой ангел, — шепнул он и с явной неохотой передал мне Эрни обратно на руки. — Мои два ангела. Я так вас обоих люблю.

— Я тоже тебя люблю, родной мой. — Слеза сорвалась с его ресниц и скатилась по щеке, следуя контуру глубокого шрама у него на лице. Я прижилась губами к его влажной коже, в последний раз. — Прощай.

Эрнст поцеловал сына на прощанье, велел ему быть хорошим мальчиком и никогда больше не плакать, а затем снова повторил, как сильно он его любил и пообещал всегда навещать его в его снах.

— Папа, не уходи, — малыш проговорил, расстроенно хмурясь, пока агент ОСС заковывал Эрнста обратно в наручники. Приковав его к своему запястью, военный полицейский открыл дверь, позволив Эрнсту в последний раз обернуться и помахать нам на прощанье свободной рукой.

— До встречи в следующей жизни, Эмма.

— Я очень буду ждать, Эрнст.

Он заговорщически мне подмигнул и вышел вслед за агентом из комнаты. Я молча стояла, уставившись в дверь, до конца не веря, что это был последний раз, когда я видела его живым.

* * *

— Кто сопровождал тебя домой? — Урсула кивнула в благодарность за чашку кофе, которую я ей протянула, и потянулась за бисквитом.

— Не знаю. Кто-то из ОСС.

— А с Фостером что случилось?

— Мы уже готовы были садиться на самолёт, чтобы лететь обратно в Нью-Йорк, но тут к Фостеру подбежал кто-то из военной полиции, сказал ему что-то на ухо, после чего агент Фостер извинился передо мной и объяснил, что у него возникли срочные дела, не терпящие отлагательств, и что ему придётся остаться в Нюрнберге на какое-то время. Он не вдавался в детали, просто сказал, что другой агент отвезёт меня домой.

— Странно, — заметила она.

— Не так уж и странно, если говорить об ОСС. Я уже давно перестала удивляться.

Под пристальным взглядом Урсулы я потянулась на верхнюю полку за сахаром, куда я начала его прятать с тех пор, как Эрни научился залезать на стулья, а оттуда — на стол, и есть или играть во всё, что было плохо спрятано.

— Я всё хотела тебя спросить, — начала она немного неуверенно, всё ещё разглядывая меня по какой-то причине. — А ты, случайно, не беременна?

— Что? — Нахмурилась я, удивлённая такому неожиданному вопросу. — Нет. С чего ты взяла?

— Да так, просто показалось. — Урсула слегка пожала плечами и принялась усердно мешать кофе, куда она только что налила щедрую порцию сливок. — Ты сейчас выглядишь худее, чем когда я впервые тебя встретила, а ты тогда была балериной, и претощей, надо заметить. Сейчас же ты, ты уж меня извини, но выглядишь ты не лучше, чем те, которых из лагерей только отпустили. Так вот при твоей нынешней фигуре, у тебя…немного чересчур заметный животик.

— Нет у меня никакого животика. — В последнее время я едва смотрелась в зеркало, а потому мне пришлось опустить глаза, чтобы разглядеть, в чём она меня там таком уличала. — Ну, может, маленький животик. Наверное, он остался после того, как я родила Эрни.

— Не заговаривай зубы, не было его там раньше.

— Ты что, думаешь, я бы не заметила? Я вообще-то уже дважды раньше была беременна. У меня нет абсолютно никаких симптомов. Да меня даже не тошнит по утрам!

— Тебя не тошнит, потому что ты ничего не ешь. — Урсула скептически выгнула бровь. — Послушай моего совета, сходи к доктору. Чего тебе стоит просто проверить?

— Да пожалуй, ничего. Раз уж ты так настаиваешь, — согласилась я, только чтобы она отстала.

Сейчас было совсем не время для ещё одного ребёнка, и я втайне надеялась, что Урсула ошибалась в своей догадке, а потому нарочно потянула ещё пару дней перед походом к врачу. Однако доктор в местной больнице — молодая женщина едва ли тридцати лет с неизменной улыбкой на лице — заявила обратное:

— Чего вы так долго ждали с визитом? У вас срок уже недель четырнадцать-пятнадцать! Нужно было прийти, как только заметили.

— А я только сейчас и заметила, — смущённо объяснила я.

— Какие же вы, немцы, смешные! Одна из ваших (они тоже беженцы) привела на днях свою дочь на пятом месяце и спросила: «Доктор, думаете, она беременна, или же это всё-таки гастрит?» Я не выдержала и расхохоталась, честное слово! — Доктор и сейчас смеялась, помечая что-то в своих бумагах. — Как же вы не заметили, что у вас давно не было месячных?

— У меня выдался трудный год, — объяснила я. — Иногда они пропадали на пару месяцев, а потом снова всё было в порядке. Через какое-то время я просто перестала обращать внимание.

— Сочувствую вашему положению. Нелегко вам всем должно быть пришлось, — врач сочувственно покачала головой. — Но с сегодняшнего дня никаких больше волнений! Вы же скоро станете мамой, так что думайте теперь только о вашем малыше. Прилягте кстати, я хочу ещё раз проверить сердцебиение.

Она снова приложила стетоскоп к моему животу и начала внимательно прислушиваться, перемещая его с места на место.

— Мне кажется… Да, я почти на сто процентов уверена, что я слышу два сердца.

— У него два сердца?

Судя по хохоту доктора в ответ на мои огромные глаза, она имела в виду что-то совсем другое.

— Нет, конечно! У вас там двое малышей. Близнецы.

— Близнецы?

— Совершенно верно, близнецы. Вы говорите, у вас уже есть один ребёнок?

— Да, сын.

— Ну, поздравляю. Скоро у него появятся сразу двое партнёров по играм!

По пути домой я едва сдерживалась, чтобы не ущипнуть себя; это всё казалось каким-то сном. Теперь, когда я напрягала свою память, были определённые знаки, указывающие на моё нынешнее положение, но непонятное шевеление в животе я должно быть списала на нервы, постоянно думая только об Эрнсте. Я зашла в винный магазин за пару кварталов от нашего дома и купила бутылку самого дорогого шампанского, что у них было. Я невольно улыбнулась, представив, в какой восторг придёт Генрих, когда я сообщу ему новости. Он сегодня работал над какими-то документами дома, и я взбежала вверх по лестнице, в нетерпении известить его.

— Любимый! — позвала я из коридора, гладя обеих собак, что сразу же бросились ко мне навстречу, и одновременно целуя прибежавшего меня поприветствовать сына в макушку. — Я купила бутылку отличного шампанского, но тебе придётся пить одному!

Я вошла на кухню, где он сидел за полупустой тарелкой ланча. Выглядел он слегка растерянным, но я решила, что это было из-за моего заявления про шампанское.

— Что? — переспросил он, переводя взгляд с бутылки, что я держала в руках, на меня и обратно. Он поднял было вилку, снова положил её на место и начал расправлять скатерть, будто не зная, куда девать руки. «Весьма странное поведение для всегда спокойного и сдержанного Генриха», сразу же решила я.

— У нас будет ребёнок! — объявила я с улыбкой. — Даже два. Близнецы. Доктор только что мне сказала.

— Правда? — он поднялся наконец со стула и обнял меня, но вид у него всё равно был какой-то напуганный. — Какие чудесные новости!

— Что-то ты не очень рад, — я шутливо сощурила на него глаза. — Они твои на этот раз, обещаю. Оба.

Генрих снова рассмеялся, но я всё равно уловила нервные нотки в его голосе.

— Я знаю, я знаю, родная. Я правда очень рад.

— Ну, открывай же бутылку в таком случае! — я протянула ему шампанское.

— Может, позже? — Генрих отставил бутылку, ещё больше удивив меня таким весьма странным поведением. — Со Штернами откроем, когда им скажем, идёт? А давай-ка я накрою тебе ланч? Садись, ты должно быть устала с дороги.

— Почему бы и нет? — я села на стул, заботливо пододвинутый Генрихом. — Какой ты сегодня учтивый. Всегда теперь будешь меня на руках носить?

— Да, всегда, — с готовностью пообещал он, накладывая омлет мне в тарелку и наливая мне кофе.

— Спасибо, любимый.

Занятая своим ланчем, я по-прежнему не могла понять, почему мой муж так престранно себя вёл. Он наблюдал за мной исподлобья, обеспокоенно хмурясь, с обеими руками сжимавшими чашку так, что его костяшки побелели.

— Вкуснятина, — объявила я вместо благодарности, отодвигая тарелку. — А теперь, если бы ты ещё принёс мне свежую газету к моему кофе, мой день бы совершенно удался.

— Сегодня не было почты, — едва слышно произнёс он, почему-то пряча глаза.

— Как это не было почты? Что, почтальон умер, или же в Соединённых Штатах кончилась бумага? — пошутила я.

Он как-то болезненно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Ладно, пойду тогда спрошу Штернов, может, им хотя бы сегодня газеты принесли.

Только было я поднялась со стула, как Генрих поймал меня за запястье, удерживая меня на месте.

— Нет, не ходи!

— Генрих! — я высвободила руку из его ледяных пальцев и отступила назад. — Да что с тобой такое происходит? Почему ты себя так странно ведёшь?

— Ничего. Просто… не ходи никуда. Останься здесь, со мной. А хочешь, я сбегаю в киоск и куплю тебе журнал мод? Выберешь себе новое красивое платье?

— Генрих? — я слегка склонила голову на одну сторону, чувствуя, как мерзкий холод начал пробираться вниз по позвоночнику. — Почему ты не хочешь, чтобы я видела сегодняшнюю газету?

— Нет, я вовсе… — едва прошептал он и замялся на полуслове, с трудом сглотнув. — Просто останься дома и отдохни. Тебе сейчас нельзя волноваться.

— Почему я должна волноваться?

Меня уже начинало немного трясти, но я всё равно задала ему этот вопрос, хоть и подозревала самое страшное.

— Прошу тебя… — мой бледный муж с измученным видом похлопал по стулу, приглашая меня назад, но я уже развернулась и бросилась к двери, оттуда вниз по лестнице и на улицу, к ближайшему газетному киоску.

— Аннализа!

Я услышала его голос за спиной, придя в ещё больший ужас от того, что он окликнул меня моим настоящим именем. Если уж Генрих забыл протокол, дела были совсем плохи. Прежде чем он успел меня настигнуть, я схватила «Нью-Йорк Таймс» с прилавка, бросила его на землю и начала судорожно листать страницы, едва не задохнувшись от ужаса на третьем развороте. «Десять военных преступников казнены в Нюрнберге». И под страшным заголовком, словно нарочно брошенные туда чтобы умножить мою агонию в тысячу раз, были фотографии повешенных мужчин, со срезанными верёвками рядом с их головами.

— Не смотри туда, родная, не надо!

Подбежавший Генрих выдернул газету у меня из рук, но было уже поздно. Я уже увидела его фото, рядом с остальными. Эрнст, мой Эрнст был мёртв. Мне показалось, будто весь воздух вдруг выкачали из груди, и дышать стало невозможно. А затем, когда ужас и осознание произошедшего накрыло меня обжигающей кровь волной, я издала нечеловеческий крик, вцепившись в измятую газету в руках Генриха и пряча в неё своё лицо.

Глава 16

Май 1947

— Эрни, солнышко, постой-ка вот тут, на скамейке, пока я покормлю твоего брата с сестрёнкой.

Мальчик послушно залез на скамью, хоть и с видимой неохотой. Он был крайне подвижным ребёнком с неисчерпаемым запасом энергии, но в такие моменты, когда я не могла присматривать за ним, я обычно усаживала его на определённое место, чтобы знать, что он будет всего в паре шагов от меня, пока я занята с детьми. Сегодня ему исполнилось два года, и дома его уже ждал самый красивый торт, какой мне только удалось найти в каталоге кондитера. В конце концов, я была обязана моему сыну своей жизнью.

Именно он медленно, но верно вытягивал меня из депрессии лучше, чем любой психиатр смог бы. Даже когда я лежала в постели без всякого желания пошевелить и пальцем, Эрни залезал ко мне на кровать без дальнейших раздумий, совал мне в руки свою любимую книжку и заставлял меня читать ему на разные голоса, как он это любил. Ну и как мне было ему отказать, когда он смотрел на меня вопросительно своими большими карими глазёнками, прямо как у его отца?

Именно он вытащил меня на улицу в первую ночь Хануки и упросил налепить ему снежков. А когда Генрих предложил слепить из этих снежков снеговика, Эрни тянул меня за собой, крепко держа мою руку, пока мы не нашли подходящие ветки для рук снеговика, и камни для его глаз. Когда дни перетекали в ночи, а ночи в такие же наполненные беспроглядной тоской дни, именно он упорно отказывался оставить меня в покое, в отличие от самых близких членов моей семьи, которые ходили вокруг на цыпочках и боялись со мной лишний раз заговорить. Моя мать и вовсе начала беспокоиться за моё психическое состояние, когда однажды, накануне Нового года, она застала меня в ванной с сыном на коленях. С сосредоточенным видом я снова и снова проводила расчёской по волосам ребёнка, зачесывая их на одну сторону бриллиантином Генриха, так, как Эрнст их всегда носил.

— Родная, что ты делаешь? — тихо спросила она, нервно крутя полотенце в руках. Я продолжала расчёсывать сына не мигая и не обращая на неё никакого внимания. — Зачем ты так его причесала?

Хмурясь, я наконец перевела на неё глаза, с кругами почти такого же чёрного цвета, что и одежда, которую я носила, и с силой захлопнула дверь. Эрни тогда даже не пошевелился; он позволял мне делать с ним всё, что угодно, без малейших возражений или вопросов. Всё, чего он хотел, так это быть рядом с мамой, а чего эта ненормальная мама с ним делала, его уже не интересовало.

А затем родились близнецы, и у меня стало слишком много забот, чтобы нянчить свою депрессию. Конечно же, боль никуда не делась, и я чуть ли не физически ощущала отсутствие самого дорогого в мире человека, без которого и сам этот мир, казалось, навсегда потерял свои краски. Но я должна была растить его сына, да и совесть больше не позволяла мне игнорировать мужа и новорожденных малышей; вот я сняла наконец траур и оделась в новое желтое платье, купленное Генрихом по случаю где-то на Пятой Авеню. А сегодня я даже впервые завила волосы и подкрасила глаза и губы.

Мои почти двухмесячные близнецы, если их, конечно, можно было так назвать, потому как выглядели они как кто угодно, только не брат с сестрой, с удовольствием причмокивали из двух бутылочек, которые я всегда брала с собой на прогулки, чтобы одновременно их кормить. Я невольно улыбнулась, разглядывая их крохотные лица и вспоминая, как я шутила с Урсулой, что я была единственной матерью в Нью-Йорке, чьи трое детей были совершенно непохожи друг на друга. Эрни, мой старший сын, был вылитой копией своего отца; Генрих, мой младший сын, также названный в честь отца, явно в него и пошёл; а вот Герти, Гертруда, наша единственная дочь, унаследовала мои голубые глаза и светлые волосы.

Эрни обожал свою новую роль старшего брата и не отходил ни на шаг от двух «живых кукол», как только мы принесли их из больницы. Он, правда, был немного разочарован, что они пока не умели ползать и играть с ним, но он развлекал себя тем, что корчил малышам смешные рожицы и заразительно хохотал над их реакцией.

Когда у моих малышей наконец начали слипаться глаза, я убрала бутылочки, поправила их одеялко и повернулась к скамье, на которой оставила Эрни. Он стоял ко мне спиной и смотрел в противоположную от меня сторону. Я попыталась проследить за его взглядом, но не увидела ничего, кроме пустых тропинок и кустарника.

— Эрни! — окликнула я его. Улыбаясь от уха до уха, мальчик повернулся ко мне, сжимая плюшевого медвежонка у груди. Такой игрушки у него никогда не было, да и скамья, когда я сажала его туда, была пуста, это я помнила точно. — Откуда ты это взял?

— Папа дал мне. — Мой сын хитро ухмыльнулся и погладил голову медведя.

— Daddy gave you? — переспросила я, имея в виду Генриха и удивляясь, почему он вдруг назвал его Papa.

— Nein! Papa, — Эрни ответил на немецком, тряся головой. — Papa gave me, not daddy. На мой день рождения.

— Папа подарил? — снова переспросила я.

— Ja! Papa.

Мне не хотелось расстраивать сына, который скорее всего нашёл чью-то игрушку под скамейкой и вообразил, что это был подарок его покойного отца, дальнейшими расспросами, а потому просто чмокнула его в макушку и улыбнулась.

— Ну что ж, это очень мило с его стороны, подарить тебе такого замечательного мишку. Можно мне посмотреть на него поближе?

Эрни протянул мне медведя, и я заметила, что игрушка была абсолютно новой.

— Какой хороший мишка! Папа очень тебя любит, если он нашёл такого хорошего мишку тебе в подарок, ja?

— Ja! — Эрни взял плюшевого мишку у меня из рук и снова прижал его к груди.

Когда мы вернулись с прогулки, Генрих встретил нас на пороге, чтобы помочь с коляской. Он тоже сразу же заметил найденную Эрни игрушку.

— Похоже, кто-то принёс нового друга из парка? — Мой муж с любовью взъерошил волосы сына, кивая на медведя.

— Да. Папа дал мне на мой день рождения, — Эрни повторил то же самое, что и заявил мне в парке всего десять минут назад.

— Не обращай внимания, — быстро шепнула я Генриху на ухо, заметив его удивлённый вид, прежде чем он начал бы задавать вопросы, которые могли расстроить мальчика. — У детей такая буйная фантазия; он нашёл его где-то под скамьёй и вообразил, что это папа послал ему с неба.

Генрих кивнул с заговорщической улыбкой, и снова повернулся к сыну.

— Надо же, какого он тебе подарил замечательного мишку! Как же мы его назовём?

— Я ещё не знаю.

— Не знаешь? Но ему нужно имя. Пойдём подумаем над этим, пока мама уложит твоих братика с сестрёнкой?

Отец с сыном направились в гостиную, а я смотрела им вслед, в очередной раз с облегчением думая, что рождение его собственных, биологических детей ни капли не уменьшило любви Генриха к Эрни. Их связь, пожалуй, даже ещё более окрепла теперь, когда Эрни подрос и начал имитировать всё, что делал его отец, начиная с бритья (эта процедура всегда особенно завораживала Эрни, который каждое утро забирался на крышку унитаза и повторял движения отца с невидимой бритвой у лица), и заканчивая «работой» за одним столом — Генрих над своими бумагами для ОСС, а Эрни над очередным рисунком. Вид у мальчика при этом всегда был такой серьёзный, будто это он занимался делами разведки, а не Генрих. В такие моменты я всегда возносила безмолвную молитву богу, что хоть он у меня оставался.

Октябрь 1947

Сегодня был грустный день. Прошёл год с тех пор, как я потеряла Эрнста, и сегодня я решила купить букет цветов, чтобы почтить его память. Погода стояла не по-осеннему тёплая, и я воспользовалась этим, чтобы нарядиться для него. Урсула с радостью согласилась присмотреть за моими детьми, пока меня не будет, и я, брызнув духами на шейный платок и подкрасив губы, улыбнулась своему отражению при мысли, что я будто и в самом деле собиралась к нему на свидание.

Лишний раз порадовавшись удивительно мягкой Нью-Йоркской осени, я остановилась у цветочного прилавка у входа в Центральный Парк и весьма удивила торговца, протянув ему деньги за сорок четыре красных розы — по одной за каждый год жизни Эрнста, будь он сейчас со мной.

— Чей-то день рождения? — почти что угадал торговец.

— Да.

Я решила не вдаваться в детали; он был совсем недалёк от истины — день рождения Эрнста был всего двенадцать дней назад. Мы даже устроили небольшой праздник по этому поводу, чтобы малыш Эрни мог отпраздновать особый день в память его отца. Мы дали ему задуть свечи на маленьком торте, а после мы с Генрихом смахнули по слезе, когда наш старший сын положил «папин подарок» рядом сфотографией Эрнста — рисунок, на котором он изобразил всех нас, гуляющими в парке. Он даже собак не забыл нарисовать; не думаю, что я когда-либо раньше видела что-то настолько трогательное.

Я мысленно обрадовалась, что сегодня был рабочий день, и соответственно людей в парке было совсем немного. Я какое-то время бесцельно шла, переходя с тропинки на тропинку, не зная толком, куда направиться. Да и не было у меня возможного места назначения, где я могла бы приклонить колени и возложить свой букет. Даже будь я сейчас в Германии, то и там бы не было могилы, на которой я могла оплакать свою так рано ушедшую любовь. Международный военный трибунал решил, что не заслуживали военные преступники ни могилы, ни хоть сколько-нибудь простого погребения, а посему попросту кремировали их тела, а пепел развеяли над ближайшей рекой — это согласно официальным источникам. Неофициальные ссылались на то, что и этой чести покойникам не оказали и высыпали их прах в канаву недалеко от крематория.

Тесно прижимая розы к груди, я продолжала шагать в поисках подходящего места, пока не остановилась у памятника Бетховену. Задрав голову к бюсту композитора, я ухмыльнулась. «А что, он тоже был немцем, не так ли?» За отсутствием чего-то более подходящего, я приблизилась вплотную к гранитному постаменту, опустила цветы у его основания и снова подняла глаза на холодный камень.

— Добрый день, господин Бетховен. Надеюсь, вы не очень рассердитесь, но эти цветы не для вас. Они для человека, которого я очень любила…и до сих пор люблю. Сегодня годовщина со дня его казни, и я надеюсь, вы не будете против и передадите ему от меня привет, потому как…вы оба сейчас где-то в одном месте, и говорите на одном языке.

Я подавила смешок, прикрыв рот рукой, чувствуя себя до ужаса глупой вот так беседуя с памятником. Ну и что? Решив, что говорить подобным образом с Эрнстом было ничем не глупее, чем с мёртвым композитором, я снова заговорила:

— Эрни, милый мой Эрни… Как ты там? Ты ведь знаешь, что я разговариваю с тобой каждый день, с твоей фотографией, конечно, но всё же… Так мне хотя бы не так одиноко после того, как ты покинул меня. Нет, прости меня пожалуйста, у меня нет никакого права так говорить. Ты никогда бы меня по своей воле не оставил. Это я тебя покинула, любимый мой; это я виновата во всём, что с тобой случилось. Ты же всегда был рядом, ты любил меня, всегда любил. Не всегда знал, как это показать, но всё же любил. А я так тебя предала…

Слеза скатилась у меня по щеке, но я даже не шевельнулась, чтобы её смахнуть.

— Если бы только можно было всё вернуть назад, ангел мой, я бы всё сделала по-другому. Я рада, что хотя бы могла сказать тебе это там, в Нюрнберге, когда видела тебя в последний раз… Я рада хотя бы тому, что ты умер, зная, как я на самом деле тебя любила. Я так безумно скучаю по тебе; и дня не проходит, чтобы я не думала о тебе, о том, что бы ты сделал или сказал в той или иной ситуации… Особенно когда я смотрю на нашего сына. Чем взрослее он становится, тем больше напоминает тебя, и хоть это приносит мне какое-то успокоение, когда я смотрю в его глаза, такие же, как у тебя, когда он улыбается мне… Я даже рассердиться на него толком не могу, когда он начинает хулиганить, хотя он и делает это крайне редко — он такой хороший и воспитанный мальчик! Но даже в такие моменты у меня рука не поднимается его наказать, потому что он так похож на тебя.

Я вздохнула и опустила взгляд на розы у моих ног.

— Ты бы сейчас начал подшучивать надо мной, потому что я принесла тебе цветы, хоть в душе тебе и было бы жутко приятно. Но ты бы всё равно ничего не сказал, потому что ты всегда был ужасно упрямым! Ты смирился даже с той оранжереей, что я развела у тебя в кабинете на подоконнике, ты помнишь? Ты шутил на их счёт постоянно, тыкал мне, что рейхсфюрер над тобой из-за них издевается, но так и не сказал мне их оттуда убрать. Потому что это я их для тебя принесла. Да и я была не лучше; притворялась, как могла, что мне и вовсе до тебя дела не было, когда на самом деле я умирала от желания, чтобы ты просто коснулся моей руки, когда я вручала тебе утреннюю корреспонденцию. Я даже шутки все твои грязные любила, хоть и делала вид, что они меня оскорбляют.

Я покачала головой с грустной улыбкой от нахлынувших воспоминаний о наших совсем не нормальных отношениях.

— Ты всегда был таким самоуверенным, таким циничным, но даже это я находила в тебе жутко привлекательным. Одному богу известно почему! Ты был просто ужасен! Ты постоянно ругался самым неприличным образом, ты курил без передышки, пил, как последний сапожник, а когда ты напивался, я ненавидела тебя ещё больше, потому что ты всегда начинал свои приставания! И знаешь, что самое смешное? Ты и тогда мне нравился. У меня должно быть с головой не всё в порядке, если, прячась от тебя, я пыталась понять, что же в тебе было такого особенного, из-за чего меня так к тебе тянуло? Помнишь, как ты однажды подстерёг меня в ванной? Я с таким усердием от тебя отбивалась, просто потому что знала, что если уступлю тебе, пути назад уже не будет… И как я была права! Ты преследовал меня с таким же упорством, с каким преследовал врагов рейха. А я так боялась, что стану всего лишь одной из твоих многочисленных побед, одной из брошенных любовниц, от которых ты всегда избавлялся с такой бессердечной холодностью. Но когда ты всё же сделал меня своей, мне стало абсолютно всё равно. С того дня я просто хотела быть с тобой, каждую минуту проводить вместе; каждый мой вздох с того момента был только для тебя. Я просыпалась утром и спешила вон из дома, только чтобы поскорее тебя увидеть, а каждую ночь, засыпая рядом с мужем, я мучилась от чувства вины, будто я тебе изменяю. Ну разве не сумасшедшая?

Я опустилась на колени перед монументом, выбрала одну из роз и начала отрывать лепесток за лепестком.

— Знаешь, как девочки гадают в школе? Любит — не любит… Я задавала себе этот вопрос день за днём, пока ты не поцеловал меня тогда, в моей спальне, помнишь? Райнхарт дал тебе то досье на меня, и ты гнался за мной через весь Берлин, готовый убить меня. А как дошло до дела, то не смог спустить курок. Как и я не смогла. Я бы скорее умерла, чем причинила тебе боль… и всё же я это сделала. Ты, наверное, спрашиваешь себя, почему я тогда с тобой не бежала? Что ж, пора, думаю, взглянуть правде в глаза. Я совершила ошибку. Огромную ошибку. Да, правильно, конечно, было остаться с Генрихом в Берлине, потому что он всё же был моим мужем, и потому что он просто добрейший человек, готовый собой пожертвовать ради других… Я любила его раньше, до тебя; он же был моей первой любовью, понимаешь? А ты… Ты был полной его противоположностью, а я всё же полюбила тебя куда сильнее. Да, я совершила ошибку, Эрни. Я это знаю, и он это знает. Наверное, нам так и придётся всю жизнь с этим жить, и он всегда будет знать, что сердце моё принадлежит только тебе. Он — чудесный муж, у нас замечательная семья, и мы почти счастливы. Но мне страшно от того, что я бы всё это отдала, только чтобы тебя вернуть, хотя бы на день.

Я больно закусила губу, чтобы не расплакаться; я всё же пообещала себе, что буду красивой и улыбающейся для него. Я оторвала последний лепесток.

— Любит… Ты всё ещё любишь меня, не правда ли? После всего, что я с тобой сделала. Я тоже люблю тебя, Эрни, больше всего на свете. Ты всегда у меня в сердце и в мыслях. Прости меня за всё, пожалуйста.

Я поцеловала пальцы и прижала их к подножию памятника, как сделала бы это на его могиле. Расправив платье, я повернулась к ближайшей скамье, чтобы присесть и поправить потёкшую тушь, только сейчас заметив незнакомца, сидящего на этой самой скамье. Бедняга должно быть сел туда почитать утреннюю газету как раз после того, как я только отвернулась возложить цветы, и никак не ожидал стать свидетелем такого престранного монолога с моей стороны. Я решила, что ему было неловко встать и уйти посреди разыгравшейся сцены, а потому он и сидел сейчас, прячась за газетой, что он читал.

Думаю, он решил, что у меня явно не все дома, услышав, как я объяснялась в любви мёртвому композитору, и я его не винила. Может, он ещё и подивился, почему я звала Бетховена Эрни, но всех этих фактов было для бедняги явно предостаточно, чтобы прикрываться от сумасшедшей соседки газетой получше, чем любой бывший шпион в Германии умел. Как можно быстрее поправив макияж, я оставила его наконец в покое.

Я шла назад домой, но посреди пути передумала и решила остановиться в одном из кафе, чтобы выпить бокал вина за Эрнста. Выбрав столик снаружи, я заказала десерт и кофе; Эрнст всегда имел слабость к сладкому, хоть и немногие это знали. Сегодня я решила заказать всё самое его любимое, вместе с его любимым шампанским, и попросила официанта принести мне бокал Дом Периньон.

Когда он вернулся с ведёрком со льдом и начал открывать бутылку, я сперва подумала, что он меня не понял, и поспешила его остановить.

— Простите, но я заказала всего бокал.

— Я знаю, мэм, — он склонил голову с вежливой улыбкой и вынул пробку с лёгким хлопком. — Один господин купил для вас всю бутылку.

— Какой господин? — Нахмурилась я в замешательстве.

— Вон тот, что сидит… — Он осёкся на полуслове. Я проследила за его взглядом, но никого не увидела. — Надо же, странно. Должно быть, он уже ушёл.

Наблюдая за тем, как официант наполнял мой бокал крайне дорогим шампанским, я не удержалась и спросила:

— И часто у вас тут такое бывает? Щедрые незнакомцы, покупающие первой встречной девушке бутылку самого дорогого вина и исчезающие сразу после этого, я имею в виду?

— По правде говоря, никогда, мэм. Должно быть, вы ему понравились.

— Так понравилась, что он решил сбежать, не дав мне даже шанса его поблагодарить? — Я шутливо изогнула бровь.

Официант улыбнулся в ответ и пожал плечами.

— Мне тоже это показалось весьма странным. Может, он стеснялся с вами заговорить, но всё же хотел сделать для вас что-то приятное? А может, это из-за вашего акцента.

— Моего акцента?

— Да. Он немецкий, если вы не против, что я интересуюсь?

— Нет, конечно. И да, акцент действительно немецкий.

— Ну вот, видите; значит, я был прав. Тот господин говорил с таким же акцентом, только сильнее вашего. Может, захотел сделать вам что-то приятное, потому как вы напомнили ему о его стране?

— Как он выглядел, этот ваш господин?

— Да просто обычный человек в костюме и шляпе, мэм. Честно говоря, я не очень-то его разглядел.

Отметив про себя весьма странное совпадение, что какой-то таинственный немец купил мне бутылку любимого шампанского Эрнста в день его смерти, я быстро свела всё к вмешательству самого провидения, усмехнулась неисповедимым господним путям и подняла свой бокал в тосте с моим невидимым призраком.

* * *

— С днём рождения, мамочка! — закричал Эрни ещё из гостиной, едва услышав, как я открыла входную дверь своим ключом.

Через секунду он уже нёсся мне навстречу, как он всегда это делал. Этим утром он уже поздравил меня, забравшись ко мне в кровать и протянув свой подарок: мой портрет с раскрашенными жёлтым волосами и непропорционально огромными голубыми глазами. Писать он, естественно, ещё не умел, поэтому попросил Генриха написать вместо него вверху альбомного листа: «Самой лучшей мамочке в мире». Я едва удержалась от слёз при таком типично детском выражении чистейшей любви к его маме; любви, которую не омрачило даже то, через что эта мама заставила его пройти в первый год его жизни.

— Спасибо, ангелочек мой! — я с усилием подняла сына на руки, лишний раз отмечая, что он рос день ото дня, и я уже не могла удерживать его на одной руке, как делала это раньше.

Я расцеловала его хорошенькое личико, отчего он залился заразительным смехом и спрятал лицо у меня на шее. С сыном на руках я прошла прямиком на кухню, где Генрих кормил близнецов. Оба малыша сразу же потянули ко мне руки, совершенно забыв о еде, что папа держал перед ними на ложке. Генрих шутливо-обречённо вздохнул, отложил ложку, вытер лица детей салфеткой и поприветствовал меня поцелуем.

— С днём рождения, красавица.

— Спасибо, любимый. — Я стёрла помаду с его губ большим пальцем и махнула головой в сторону прихожей. — Ты не принесёшь сумки со сладостями из холла? А я пока закончу кормить Хайни и Герти. Да и эта маленькая мартышка, что висит у меня на шее, всё равно меня не отпустит.

— Конечно, родная. Купила всё, что планировала?

— О, да, и даже больше! Я зашла в ту итальянскую кондитерскую, которая только что открылась на углу. Помнишь, мы купили там каноли на прошлой неделе? Так что сегодня мы будем пировать, как настоящие итальянцы. — Я легонько щёлкнула Эрни по кончику носа и усадила его за стол рядом с братом и сестрой. — Хотя, может, тебе как раз не стоит кушать слишком много. Ты что-то слишком уж быстро растёшь.

— Вовсе нет! — Громко запротестовал Эрни, едва услышав о том, что его собирались лишить его любимых сладостей. — Я тоже хочу торт!

— А знаешь, что случается с теми, кто чересчур увлекается тортами? — Генрих спросил сына, вынимая упакованные сладости из бумажных пакетов на стол. — Они становятся похожими на дядюшку Геринга.

Я не удержалась и расхохоталась, вспомнив необъятную талию бывшего рейхсмаршалла, которая ещё при его жизни служила обьектом постоянных насмешек со стороны его коллег и подчинённых.

— Кто такой дядя Геринг? — нахмурился Эрни.

За исключением его отца, мы старались избегать обсуждения кого-либо из бывшего рейха и старались и вовсе не поднимать тему войны в разговорах. Во-первых, нам и самим-то не хотелось это вспоминать, а во-вторых, Эрни был ещё слишком мал, чтобы понимать, какие вещи лучше хранить в тайне, а потому как в следующем году мы собирались отдать его в детский сад, он запросто мог разболтать там то, что предназначалось для обсуждения исключительно в семейном кругу. Наши соседи, с которыми мы познакомились по приезде, были уверены, что мы были обычными еврейскими беженцами, и мне совсем не хотелось, чтобы их сочувственные взгляды сменились на враждебные, узнай они, что мы с Генрихом раньше принадлежали к ненавистным СС.

— Помнишь сказку про Шалтай-Болтая? — Подмигнул сыну Генрих. — Это и есть дядя Геринг.

Я снова фыркнула со смеху и поднесла ложку с яблочным пюре к ротику Хайни. Мой младший сын сразу же заулыбался и загукал в ответ.

— Знаешь, Генрих, это не очень-то вежливо, издеваться над покойниками.

— А кто тут издевается? Я просто озвучил всем известный факт: он был жутко толстый.

— Да уж, с этим не поспоришь. Хотя, Эрни таким никогда не станет, несмотря на его завидный аппетит. Он всё время носится, как угорелый. Никогда я ещё не видела столько энергии в ребёнке.

— Это точно. — Закончив распаковывать сладкое, Генрих присоединился к нам за столом, незаметно сунув Эрни каноли в руку. — Все калории у него явно идут в рост, а не в вес. Парень здоровым вырастет, как пить дать. Он и так уже всех своих приятелей на площадке перерос; да и гонять их уже научился, пользуясь своим положением самого сильного.

— В каком это смысле, гонять? — переспросила я. При мне мой сын был сущим ангелом и образцом примерного поведения.

— В самом что ни на есть прямом. Гоняет их только так. Наш Эрнст в своего отца пошёл: хитрущий, как лис. — Мой муж в шутку сощурил глаза на сына, в ответ на что тот принял самый невинный вид. — С тобой он святого из себя изображает, но видела бы ты, что он творит, когда я его один на прогулку беру. Тут он такой характер показывает, что только держись.

— Папа правду говорит, Эрни? — я в недоверии повернулась к своему «ангелочку», который, оказывается, был тем ещё чертёнком, когда меня поблизости не было. — Ты что, обижаешь других ребят на площадке?

— Нет, мамочка.

Чтобы вконец убедить меня в своей невиновности, он даже замотал головой, отчего длинная чёлка упала ему на глаза. Генрих с улыбкой поправил сыну волосы, пока тот отхватил ещё один приличный кусок от своего десерта.

— О, да, ещё как обижает. Ну-ка расскажи маме, кто ударил мальчика лопатой по голове?

— Он кого-то стукнул? — я повернулась к мужу, на сей раз серьёзно обеспокоенная.

Мы старались растить детей в самой что ни на есть мирной обстановке; да мы с Генрихом даже не ругались ни разу при них, никогда не наказывали детей физически, и даже сказки старались для них выбирать без особого в них насилия. А посему подобное заявление мужа меня всерьёз озадачило.

— А он первый начал! — насупился Эрни, до невозможности напомнив мне его отца, когда тот сердился. — Он поломал мою песочную крепость!

— И ты его за это ударить решил?

— Да!

— Решил и дважды не раздумывал. — Усмехнулся Генрих, стараясь звучать осуждающе, но в результате только взлохматил волосы сына вместо того, чтобы отругать его. — Наш «ангелочек» долбанул его лопатой по голове, пихнул его на землю и заявил: «Попробуй ещё раз мои вещи тронуть, я тебе устрою!» А теперь представь себе лицо матери того ребёнка, когда она подбежала посмотреть, что происходит, и увидела, что малец, кому ещё три не стукнуло, её четырёхлетнего дылду повалил.

— Генрих, ты должен был его наказать, а не хвалиться мне этим! — зашептала я своему ухмыляющемуся мужу.

— А я и наказал его. Его высочество Эрнст Фердинанд полчаса в углу провёл, размышляя над своим поведением, как только мы домой пришли. Но стоит сказать в его пользу, парень себя в обиду не даст. — Генрих рассмеялся. — Хорошо ещё я вовремя подоспел и оттащил его от того мальчишки, пока Эрни не начал кричать на всю округу, что его отец — генерал немецкой армии и всех их перестреляет!

Вспомнив, как месяц назад Эрни действительно начал кричать что-то в этом духе в ответ на подначки каких-то ребят, которые начали дразнить нашу болонку Сахарка «хорошей кошкой», я и сама не удержалась от ухмылки при виде шокированных лиц их родителей. Да уж, в одном мой муж был прав: Эрни действительно мог за себя постоять.

Я утёрла перемазанные щёки моих близнецов, у которых уже вовсю слипались глаза после еды, взяла Герти на руки, оставив Хайни на Генриха. Вместе мы понесли детей в их комнату, чтобы они успели поспать и не капризничали бы, когда прибудут гости.

— Спасибо за цветы. — Проходя через гостиную и заметив новый букет, стоящий посреди стола рядом с розами, которые он принёс вчера, я чмокнула мужа в щёку. — Но одного было бы достаточно, правда.

— А этот не от меня.

— Нет? А от кого же?

— Не знаю. Цветочник доставил его, пока ты была в кондитерской. Я спросил его, от кого цветы, но он ответил, что не знает. Записки в них тоже не было.

— Странно, — нахмурилась я, окидывая букет взглядом. Орхидеи были явно дорогими, но кто бы стал так тратиться, не потрудившись даже вложить записку, чтобы мне было кого поблагодарить? — Может, ошиблись адресом? Может, они и вовсе не для меня?

— Да нет, я более чем уверен, что они предназначались именно тебе. Когда доставщик пришёл, он спросил первым делом, здесь ли проживают Розенберги, и в частности миссис Эмма Розенберг.

— Но… почему тогда не оставили карточки? — я ещё больше запуталась.

— Вот и я то же подумал. И начал уже подозревать, что ты аферу завела у меня за спиной с каким-нибудь богатым американцем. — Генрих смотрел на меня с пресерьёзной миной, пока я хлопала глазами, не зная, как отреагировать на обвинение, пока он в конце концов не выдержал и не рассмеялся. — Да я шучу! Я уверен, что цветы эти от ОСС. А карточку они не вложили по вполне понятным причинам.

— Ах да, точно! — я с облегчением рассмеялась вместе с ним. — Это всё объясняет.

«Зачем вот только местному отделу ОСС тратить бюджетные деньги на орхидеи?» — промелькнуло было у меня в голове, но я отогнала эту мысль, решив сосредоточиться на праздничном ужине.

Глава 17

Май 1950

Я была занята приготовлением «послешкольного» (или вообще-то «последетсадовского») обеда для моих троих детей, когда, отвернувшись от плиты, увидела только двоих за столом.

— А куда Эрни делся? — спросила я близнецов, но надобность в ответе отпала, едва я услышала шум из детской. — Эрни!

Очевидно, мой старший сын чересчур увлёкся игрой и моего голоса попросту не услышал. Я вздохнула, велела близнецам ждать за столом (хотя они в указаниях и не нуждались, не страдая от недостатка дисциплины в отличие от их брата) и пошла за Эрни в его комнату. Ещё из гостиной я услышала, как он кричал что-то на немецком (совершенно непонятно почему), но едва я переступила порог, всё встало на свои места. Я с ухмылкой покачала головой на своего сына, которому сегодня стукнуло пять, стоящего ко мне спиной и размахивающего игрушечной саблей перед армией деревянных солдатиков, расставленных перед ним на ковре. Эрни явно воображал себя никем иным, как фельдмаршалом Роммелем в Африке, не меньше.

— Малыш, передай-ка на время руководство своему лучшему офицеру и пошли есть.

Погружённый в свой воображаемый мир, он явно не ожидал моей руки на своём плече и резко развернулся, тут же зажав что-то, висящее у него на шее, в кулаке.

— Что у тебя там такое? — я протянула было руку к тому, что он так старательно от меня прятал, но от шустро отпрыгнул назад, хитро ухмыляясь.

— Ничего.

— Эрни, покажи мне.

— Нет!

Тряхнув головой, озорник так быстро забрался под кровать, что я не успела его даже за щиколотку ухватить. Он явно что-то от меня скрывал, и я так просто это оставлять не собиралась.

— Ну-ка вылезайте оттуда сейчас же, мистер!

— Не-а!

Хихиканье, доносящееся из-под кровати, под которую он знал, что я никак не залезу, потому как она была слишком низкой, означало только одно: доставать его оттуда также придётся хитростью.

— Эрнст Фердинанд Розенберг-Кальтенбруннер! Как ты думаешь, что бы сказал твой отец, увидев тебя сейчас? Разве этим немецкие офицеры знамениты: тем, что прячутся под своими кроватями? — я не сдержала победной улыбки при последовавшей тишине, зная, что была на правильном пути. — Вот уж не слышала о таком «славном» армейском поведении. Твой отец был бы очень разочарован, молодой человек. Очень разочарован.

Несколькими секундами позже мой сын вылез из-под кровати с таким тяжким вздохом, что мне стоило огромных усилий сохранить серьёзный вид.

— А теперь показывай давай, что ты там такое прячешь.

— Не могу. — Эрни отвёл взгляд, по-прежнему сжимая что-то в кулаке. И тут, впервые хорошенько присмотревшись, я разглядела знакомые цвета ленты у него на шее и вскрикнула. Руки мои враз похолодели от моей догадки, и на сей раз я, не церемонясь, начала силой разжимать его пальцы, несмотря на все его отчаянные протесты.

— Эрнст, откуда ты это взял? — спросила я его престрогим тоном, стараясь унять дрожь в пальцах, в которых я держала «Крест за боевые заслуги» со шпагами — точную копию того, каким наградил Эрнста фюрер в сорок четвёртом году.

Я никак не могла заставить себя сначала его перевернуть, но едва не выронила этот треклятый крест, наконец-то себя пересилив. Выгравированное чётко и ясно в металле «Обергруппенфюреру Доктору Эрнсту Кальтенбруннеру» не оставило мне никаких сомнений: крест был подлинный и принадлежал раньше моему покойному Эрнсту. Я столько раз видела, как он надевал с утра награду, пропуская ленту под ворот кителя, что увидев её сейчас на моём сыне, я всерьёз усомнилась в своём психическом состоянии, или хотя бы в том, что мне всё это не снилось.

— Эрни, — я взяла сына за подбородок, заставляя его взглянуть мне в глаза. — Отвечай мне, где ты это взял?

— Сказал же, не могу, — упрямо повторил он. — Я поклялся молчать. Я не могу взять и нарушить слово. Моя честь зовётся верностью.

К моему величайшему ужасу с этими словами — страшным девизом бывших СС — он поднял в воздух правую руку с двумя пальцами, как это делали в своё время солдаты, приносившие свою клятву верности. Я прикрыла рот рукой, невольно опустившись на пол перед ним.

— Эрни, кто тебя этому научил?

— Никто.

— Не ври мне! Кто?! — я крайне редко кричала на своих детей, но тут мне было уже не до нежностей. — Ну-ка говори сейчас же! Кто дал тебе крест?! Кто?!

Он упорно молчал, и я, не выдержав, схватила его за плечи и хорошенько встряхнула; только тогда он, не привыкший видеть меня в гневе, выболтнул наконец:

— Папа дал. На мой день рождения.

Тут я и вовсе дар речи потеряла на какое-то время.

— Солнышко, папа никак не мог тебе это дать, — собравшись наконец с силами, я проговорила как можно мягче. — Папа больше не с нами, ты разве не помнишь? Он в другом мире.

— Вовсе нет, — спокойно заявил он.

— Родной…

— Вовсе нет, мама. Он жив. Но только говорить никому нельзя, потому что это большая тайна.

Я сосредоточенно вглядывалась в глаза сына, не зная, как реагировать на его слова. Эрнст был совершенно точно мёртв; казнён в присутствии представителей прессы и трёх союзных стран. Я лично видела фотографию его трупа в газете, которую я до сих пор хранила среди своих бумаг, сама не зная, зачем. Но Эрни был уже слишком большим, чтобы списывать подобные заявления на детские фантазии, да и крест на его шее был явно не плодом нашего общего воображения. Всё это натолкнуло меня на один единственный вывод: кто-то, притворяясь Эрнстом, действительно посещал всё это время моего сына, выдавая себя за его отца. Только это поднимало новую кучу вопросов: Эрни знал своего отца по фотографии и соответственно не принял бы слова какого-то незнакомца на веру так просто, если он и вправду не был похож на его отца. Да кто стал бы это делать, и что самое главное — зачем?

— Эрни, где ты в последний раз видел папу? — я решила продолжить допрос, надеясь хоть немного разобраться в происходящем.

— Сегодня в детском саду. Он пришёл поздравить меня с днём рождения.

— Как он выглядел, солнышко?

— Как на фотокарточке. — Эрни пожал плечами. — Только вместо формы на нём был костюм и шляпа.

— И ты хорошо разглядел его лицо, если он был в шляпе?

— Конечно. Мы говорили сквозь решётку забора, но он опустился на корточки передо мной, и я видел его так же близко, как тебя сейчас. Он очень высокий; у него карие глаза, как у меня, и шрамы, вот здесь, и здесь, и ещё один здесь…

Я забыла, как нужно дышать, наблюдая за тем, как мой сын рисовал на своём лице точное положение шрамов Эрнста, оставшихся у него с его студенческих дуэлей.

— Это невозможно… — прошептала я.

— Он и раньше меня навещал. И он всегда приходит на мой день рождения. В этом году он сказал, что я уже достаточно большой для настоящего подарка, и дал мне это. — Эрни с гордостью тронул «Крест за боевые заслуги», висящий у него на шее. — Он сказал, что крест раньше был его, но теперь он хочет, чтобы я его хранил. Я пообещал никому не говорить и не показывать его, но мне так хотелось с ним поиграть…

Мальчик повесил голову, разочарованный в себе за нарушенное слово. Я заставила себя подняться с пола и направилась в спальню, постепенно складывая кусочки головоломки у себя в уме: второй день рождения Эрни и таинственный мишка, «найденный» им под скамьёй; рисунки, которые он рисовал для папы и также загадочным образом «терял»; его угрозы о страшном папе-генерале, который перестреляет всех его обидчиков… Кто-то и вправду виделся с моим сыном все эти годы! Но только вот это никак не мог быть его настоящий отец… или же мог?

С трудом дыша от переполнявшего грудь волнения, я выудила наконец пожелтевшую копию «Нью-Йорк Таймс» из обувной коробки, где я прятала её вместе со старыми письмами и фотографиями, больше от себя, чем от других. Ледяными, дрожащими пальцами я принялась листать страницы, пока не остановилась на самой страшной, которую видела всего раз в жизни. Сейчас же, хмурясь и кусая губы, я заставила себя снова вглядеться в лица повешенных военных преступников, казнённых в Нюрнберге, сначала глядя на остальных, и только потом переведя взгляд на фото Эрнста.

Все казнённые мужчины лежали поверх деревянных гробов, в которых их сразу после этого кремировали, согласно данным репортёров, в той же одежде и с верёвками, на которых их повесили. Смерть, безусловно, меняет людей, и выглядят покойники немного отлично от того, как они выглядели при жизни… но только это всё же был Эрнст, я была в этом на сто процентов уверена. Я в течение долгого времени изучала посмертный снимок, ломая голову над происходящим. Если Эрнст был мёртв, то как так получалось, что описание посещавшего его незнакомца, данное мне сыном, так точно совпадало с его покойным отцом?

Единственным человеком, отдалённо похожим на Эрнста, обладавшим таким же ростом, телосложением, порезанной левой щекой и гривой тёмных волос, был его ближайший друг, Отто. Австриец также был арестован, но сбежал из тюрьмы для военнопленных, в последний раз подтвердив перед оторопевшими союзниками свой титул самого опасного диверсанта в Европе, которого никаким запорами было не удержать.

Пока Эрнст был ещё жив, а Отто ещё находился на свободе, скрываясь где-то в горах от ОСС, я каждый день молилась, чтобы он пришёл на помощь своему лучшему другу, и выкрал бы его из тюрьмы, как выкрал двумя годами ранее итальянского диктатора Муссолини. Но затем и Отто был схвачен, и вместе с этим растаяла моя последняя надежда. А что, если теперь, мучимому совестью за смерть друга, Отто не пришло в голову ничего другого, как сблизиться с сыном его покойного собрата из СС, хотя бы таким образом возмещая ему потерю отца?

Я быстро сунула газету обратно в коробку, крикнула Эрни, чтобы присмотрел за близнецами, а сама чуть ли не бегом выскочила из квартиры. Я с таким нетерпением стучала в дверь Урсулы, что она распахнула её, глядя на меня, как на умалишённую.

— Что случилось?

— Кто-то притворяется Эрнстом. Да, да, моим мёртвым Эрнстом. Я тебе всё потом объясню; присмотри пока, пожалуйста, за моими детьми, а я сбегаю в детский сад и поговорю с воспитательницей Эрни, ладно? Я их ещё не кормила, но мне очень нужно успеть до того, как мисс Стивенс уйдёт!

— Конечно, конечно, иди! Только что ты там такое говорила про Эрнста?

Вид у моей подруги был такой же, какой был у меня минут десять назад, но времени объяснять у меня не было.

— Потом всё расскажу!

Я схватила сумку и выбежала на улицу.

* * *

— Мисс Стивенс? — я окликнула молодую рыжеволосую женщину, воспитательницу Эрни, которая была единственным взрослым, кто мог пролить хоть какой-то свет на ситуацию.

Она уже закрывала ворота детского сада, но, заметив меня на другой стороне улицы, обернулась и приветливо замахала мне.

— Добрый день, миссис Розенберг. Эрни забыл что-то внутри?

— Нет, ничего. — я улыбнулась, стараясь восстановить дыхание после моего незапланированного спринта. Пока я перебегала дорогу, я к тому же едва не попала под машину, которую не заметила в спешке. — Мне очень нужно спросить у вас что-то важное: в последнее время никто не приходил навестить моего сына?

— О, да! — девушка сразу же оживлённо заулыбалась, смахнув прядь непослушных рыжих кудрей с лица. — Его дядя приходил.

— Дядя?

— Ну да. Брат мистера Розенберга? — она слегка склонила голову на одну сторону, заметив моё замешательство. — Я сначала забеспокоилась, что Эрни разговаривал с каким-то незнакомцем, но как только я увидела его лицо, я сразу же поняла, что они родственники. Ваш сын — вылитая его копия! Ну не интересно ли, как работает генетика? Ребёнок больше похож на дядю, чем на родного отца. И у меня в семье такое же было: из всех нас, четверых сестёр, Дженни единственная, у кого чёрные волосы и зелёные глаза — точь-в-точь в нашу покойную бабушку-ирландку пошла! А мы все — в отца! Ну не забавно?

Я изо всех сил старалась сохранять спокойный вид пока она весело щебетала, но мне всё же стоило огромных усилий не перебить её болтовню после её заявления о загадочном «дяде», на которого к тому же, согласно ей, Эрни был похож как две капли воды.

— Вы не могли бы поподробнее мне его описать?

— Он очень высокий, выше даже самого мистера Розенберга, ну, мне по крайней мере так показалось. Когда я его заметила, он объяснил мне, что Эрни — его племянник, да и ваш сын явно его знал, а потому я перестала волноваться и разрешила им побеседовать немного; через забор, правда. Вы же знаете нашу политику: никаких посторонних внутри. А ещё он говорил с таким же акцентом, что и вы.

— А вы хорошо разглядели его лицо?

— Да, вполне, — ответила она, явно немного удивлённая учинённым допросом. — Он очень даже привлекательный мужчина, темноволосый, кареглазый; правда, у него вся левая сторона лица в шрамах была, но я ничего спрашивать, естественно, не стала. Я же всё понимаю: война, Германия, вы — беженцы… Я просто оставила их одних.

Я уже вовсю копалась в сумке, пытаясь выудить фотографию, где Отто был запечатлён вместе с Эрнстом, которую я также прихватила из обувной коробки. Это было единственное сохранившееся у меня фото, на котором оба они были одеты в гражданское, и соответственно которое я могла показать ничего не подозревающей американке.

— Это он? — я ткнула пальцем в Отто, протянув фото мисс Стивенс.

— Нет, не этот. Вот этот господин, — без промедления заявила она, указывая вместо Отто на Эрнста.

— Вы должно быть ошибаетесь, — медленно проговорила я. — Этот человек мёртв, вот уже четыре года как.

— А мне он показался довольно живым, — рассмеялась она, а затем добавила, принимая более серьёзный тон. — Уверяю вас, это был он. У меня фотографическая память. Это точно был он.

— Это не мог быть он. Он мёртв, — упрямо возразила я.

— И вы видели его труп?

— Ну конечно, видела! То есть… не воочию, правда… Нам переслали фото.

— Господи, да чушь это всё, все эти посмертные извещения и фото! — она беспечно отмахнулась от моих слов. — Моя подруга тоже вот получила такое извещение о смерти мужа в сорок четвёртом. И что вы думаете? Полтора года спустя он вернулся домой, целёхонький; оказалось, что во время одного из боёв он попал в плен, а не погиб, как командир подумал. Потом немцы его в лагерь для военнопленных отправили, а в сорок пятом наши его освободили, подлечили немного от истощения, и отправили домой. А бедняжка Эйми всё это время его оплакивала, думала, что он погиб смертью героя. Хорошо ещё, что замуж второй раз не успела выйти! И сколько таких случаев было — не пересчитать! Так что тот ваш снимок, что вам послали, может ещё и ничего не значит. Может, это вообще был не он, а кто-то похожий на него. Люди всё же ошибаются иногда…

— Да нет же, вы не понимаете. Та фотография была подлинной, и люди, что её сделали… В общем… Они на сто процентов были уверены, что это он.

— И всё же это фото, и только-то! Вы же сами сказали, что не видели его труп, а значит, он вполне себе мог оказаться жив. Раз он нашёл мальчика, то и ваш адрес у него наверняка есть. Я уверена, что он в самом ближайшем времени объявится, и вы убедитесь, что я была права, — с улыбкой заключила девушка, пока я стояла перед ней с бледным лицом, вконец растерявшись. Я-то к ней шла в надежде во всём разобраться, а в результате только запуталась ещё сильнее.

— Спасибо, мисс Стивенс. Вы мне очень помогли, — я всё же выдавила из себя формальную благодарность и направилась обратно домой, ничего вокруг не замечая.

Не успела я ступить через порог, как на меня тут же налетела Урсула, требуя немедленно всё ей рассказать. Вкратце изложив ей историю с Крестом и слова воспитательницы, я крепко взяла подругу за руку и повела её в спальню.

— Урсула, мне очень нужно, чтобы ты кое на что взглянула. — я снова вынула старый «Нью-Йорк Таймс» на свет, второй раз за сегодня, и раскрыла его на ненавистной странице. — Скажи мне, это Эрнст или нет?

— Ох, родная, не заставляй меня на это смотреть! Ты же знаешь, что я до смерти боюсь покойников!

— Пересиль себя всего один раз! Ну прошу тебя, ради меня!

Она наконец обречённо вздохнула, бросила короткий косой взгляд в сторону газеты и тут же передернулась, отворачиваясь.

— Кажется, да. Не знаю.

— Урсула, да ради всего святого!

С ещё более тяжким вздохом она наконец-то склонилась вместе со мной над газетой.

— Кажется, это он. Похож на него, по крайней мере. Это тот самый костюм, что он носил в суде, да? Не знаю, он здесь жутко худой… Я его совсем не таким помню. Ты думаешь, что это может быть не он?

— Это должен быть он, — нахмурилась я, вглядываясь в фото. В отличие от Урсулы я-то видела его в Нюрнберге за считаные дни до его казни, и прекрасно помнила, как он выглядел похудевшим на тридцать килограмм. — Я только хочу сказать, что слишком уж много было свидетелей, кто присутствовал на его казни. Не могли же они кого-то другого вместо него просто так взять и повестить, у всех на глазах? Да и кому из них нужно было спасать ему жизнь? Они все ненавидели Эрнста!

— Значит, это он, — заключила Урсула. — Но как тогда объяснить появление «Креста», заявления Эрни о том, что он его якобы навещал всё это время… да и воспитательница его по фотографии опознала…

— Урсула, поверь мне, я в таком же замешательстве, что и ты.

— А у него брата-близнеца случайно не было? — вдруг спросила она.

— Нет. У него были братья, но не близнецы. Да и если бы был у него брат-близнец, стал бы он резать себе лицо, чтобы стать похожим на Эрнста?

— Ты права, дурацкое было предположение. Но я не знаю, что ещё думать!

— Я тоже.

— Ну-ка расскажи ещё раз, кто присутствовал при его казни?

— Представители трёх союзных стран, если мне не изменяет память. Международный военный трибунал решил использовать тюремный спортивный зал для приведения приговоров в исполнение. В центре они установили три виселицы, чтобы побыстрее разделаться с процедурой, как они сами это объяснили. На деле же эти выродки нарочно использовали короткую верёвку вместо традиционной, которая обычно ломала шею при падении, и казненный умирал мгновенно. А теперь представь себе, как так получилось, что у них ушло целых три часа на то, чтобы повесить десять человек. Они все умерли от медленного удушения, а не сломанной шеи.

— Боже, они что, ещё и видели, как их товарищей вешали, если виселиц было три?

— Нет. Виселицы были задрапированы внизу, так что никто не мог видеть тела, пока доктор не объявлял время смерти.

— Доктор заходил внутрь, чтобы проверить, был ли у них ещё пульс?

— Да. Только врач мог зайти за драпировку. А как только он объявлял, что человек был мёртв, они обрезали верёвку, клали тело в деревянный ящик, а после отвезли их всех в крематорий. Там же и были сделаны эти снимки.

— Так ты говоришь, только доктор имел доступ за занавес, пока они были ещё живы? И одного его вердикта о смерти было достаточно? Никто больше ничего не проверял?

— Вроде да, — медленно ответила я, чувствуя, что Урсула явно что-то нащупала.

— Дай угадаю: доктор был американец?

— Кажется… я не уверена… Думаю, там были и другие врачи, только я не знаю, проверяли ли они тела. К чему ты ведёшь?

— Сейчас поймёшь. А перевозкой тел и кремацией кто руководил? Тоже американцы? Не ОСС, случайно?

— Я не… Чёрт, не знаю я. Ты же знаешь, какие они, эти агенты; они же не объявляют во всеуслышание, что они из ОСС. Вполне может быть.

— Вот именно. — Урсула заулыбалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего конкретного, так, размышляю вслух. Раз уж они из под самого носа союзников ещё летом сорок пятого почти тысячу человек вывезли — разыскиваемых военных преступников, между прочим — для своих научных проектов, военных наук, разведки, медицины, да и ещё кучи чего… Чего им стоило ещё одного таким же образом вывезти?

Я с трудом сглотнула, впившись в подругу взглядом.

— Ты хочешь сказать, что они каким-то образом вмешались в его казнь? Что его и вовсе не повесили?

— Родная, меньше всего я хочу вселить в тебя напрасную надежду. Но это единственно возможный вариант. Другого объяснения я всему происходящему просто не нахожу.

— Но зачем им так рисковать перед лицом у своих союзников, когда они запросто могли вывезти его через границу, как только арестовали, ещё в мае сорок пятого? Это же просто нелогично!

— А может, он им тогда был не нужен. Может, он молчал сначала, надеялся отделаться коротким сроком, а когда понял, что они его вешать собрались, выдал им какую-то сверхважную информацию в обмен на свободу или что-то в этом духе?

— Нет… Не может быть. Генрих бы знал. Агент Фостер бы знал. Они сказали бы мне!

— А может, это была какая-то чересчур секретная миссия, и даже они ничего не подозревали? На высшем уровне?

Чем больше мы развивали тему, тем больше лицо моё озарялось надеждой. А что, если мы действительно оказались правы в наших догадках, и Эрнст и вправду был жив, и жил всё это время где-то поблизости, но не мог показать своего лица по какой-то своей причине? И какой бы невероятной не казалась мне возможность подстроенной казни, я не раз убеждалась, что кто-кто, а ОСС умели добывать то, что им было нужно, да и заметать за собой следы получше нашего бывшего гестапо. Я снова начала верить.

4 июля 1950

Генрих, я, наши трое детей и Штерны направлялись к Хадсон-ривер вместе с разнородной толпой нью-йоркцев, громко переговаривающихся между собой в ожидании фейерверка в честь Дня Независимости. В Соединённых Штатах четвёртое июля было большим праздником, вкус к которому уже давно переняли наши дети. Я сама толпу не очень-то любила, но отказать детям в фейерверке было в моих глазах просто кощунством.

Генрих усадил Герти себе на плечи, чтобы малышка могла лучше видеть происходящее вокруг, в то время как Макс проделал тот же трюк с нашим младшим сыном, Хайни. При виде нашего небольшого «детского сада», добросердечные нью-йоркцы (почему их остальное население Соединённых Штатов усиленно считало грубейшими и безманерными янки до сих пор остаётся для меня загадкой) пропустили нас к самой воде, откуда Эрни и Грета, немедленно просунувшие руки через толстую решётку, могли беспрепятственно наблюдать за праздничным шоу. Нам пришлось подождать ещё минут двадцать, пока вокруг не стемнело достаточно для салюта, и как только первый огненный шар с хлопком раскрылся над нашими головами, дети разразились радостными криками, и все вокруг начали аплодировать.

Миллионы цветов окрасили моё лицо, поднятое к бархатному небосклону, и я невольно крепче сжала плечи сына, стоящего передо мной, и сама чувствуя себя ребёнком в этой общей радости. А затем кто-то коснулся моего бедра. Сначала я не придала этому никакого значения, решив, что кто-то из толпы случайно задел меня, как вдруг я почувствовала чью-то руку, с явным намерением кладущую что-то в карман моего летнего платья. Я инстинктивно потянулась рукой к карману, как электрический шок пронзил мой позвоночник тысячевольтным разрядом при звуке такогознакомого, хоть и давно забытого голоса у меня над ухом:

— Не оборачивайся.

Эрнст, а теперь-то я жизнью своей готова была ручаться, что это был именно он, всё ещё сжимал мою руку, которую он поймал у моего кармана. Я стояла, не шевелясь и не дыша, с широко распахнутыми глазами, невидяще уставившимися в пространство передо мной, боясь хоть раз моргнуть, чтобы не дай бог не проснуться от самого прекрасного сна в моей жизни. А затем он провёл рукой по моей, от самого запястья до предплечья, легонько стиснул пальцы, будто не желая выпускать меня из рук, и затем также бесследно растворился в ночи.

Я наконец вспомнила, как нужно дышать, и резко развернулась, только чтобы увидеть счастливые лица нью-йоркцев перед собой. Он уже давно исчез. Только чтобы убедиться, что я всё это не выдумала, я опустила руку в карман и нащупала маленькую записку, что он туда опустил. Я зажала в руке свою драгоценную находку и не выпускала её из пальцев всю дорогу до дома, боясь не дай бог её потерять.

— Ты что-то тихая сегодня, — Генрих заметил на обратном пути, легонько толкая меня плечом. — И почему у тебя такой вид, будто ты призрака увидела?

«Ты и понятия не имеешь, насколько ты близок к истине», — я чуть было не сказала в ответ, но быстро взяла себя в руки и просто улыбнулась. Мне не терпелось вернуться домой, где, вместо приготовления чая для праздничного ужина, я первым делом проскользнула в ванную, закрыла за собой дверь и развернула записку дрожащими пальцами.

Я сразу же узнала его почерк, хотя записка и состояла всего из нескольких слов и цифр, но я вновь и вновь покрывала эти короткие несколько слов поцелуями, утирая счастливейшие слёзы с мокрых щёк. Это был адрес: номер дома, улица и город — Вашингтон, не Нью-Йорк, но в тот момент мне разницы не было, даже если бы там стоял индекс Аляски или Гавайев. Я наконец-то знала, где его искать, и готова была пешком проделать весь путь, если пришлось бы. Так что мне были несколько каких-то часов езды?

Я поймала своё отражение в зеркале, откуда на меня смотрела вдруг раз помолодевшая, та, другая Аннализа, которая, как мне казалось, погибла в развалинах военного Берлина, с огромными глазами, святящимися надеждой впервые за несколько невыносимо долгих лет.

— Эрни, — я прошептала самое любимое на свете имя, улыбаясь своему отражению, и спрятала записку обратно в карман, прежде чем вернуться к семье и гостям. — Я скоро буду. Только дождись меня.

Днём позже

Я всё рассказала Урсуле на следующее же утро, заставив её поклясться на жизни дочери, что она ничего не скажет Генриху или своему мужу. Она покачала головой, но всё же пообещала присмотреть за моими детьми, пока я буду в Вашингтоне. Для Генриха я сочинила какую-то преглупую отговорку, что детям не лишне было бы получше ознакомиться с историей их новой родины, и где это было сделать, как не в столице демократии, объяснив свой отъезд тем, что хотела вначале сама выбрать для них самые интересные музеи. Хоть он и заметно удивился внезапно проснувшемуся во мне патриотизму, мой муж ничего возражать не стал и отпустил меня без лишних расспросов.

По дороге в столицу, прислонившись лбом к окну автобуса, я чувствовала себя жутко виноватой, что снова вот так в открытую ему лгала, но что мне было с собой поделать? В конце концов, я только что узнала, что Эрни, мой любимый Эрни, был жив и ждал меня где-то там, за несколько сот километров, а любовь, что я испытывала к нему, не признавала ни границ, ни доводов. Несколько часов пути показались мне вечностью, и, в нетерпении соскочив с подножки автобуса, я немедленно схватила первого же таксиста, курившего у выхода из терминала.

— О, это довольно далеко, леди, — почесал затылок он, когда я показала ему записку с адресом. — Это за городом. Долго ехать придётся.

— Ничего! — чтобы немного приободрить явно раздумывавшего над моим предложением таксиста, я быстро сунула ему в руку несколько купюр с более чем щедрыми чаевыми сверху. — Получите столько же, если доедем быстро.

Враз повеселевший мужчина чуть ли не сорвался с места с визгом тормозов и широкой улыбкой на небритом лице. Он действительно превзошёл все мои ожидания, прибыв по адресу меньше чем за час, и сбавил скорость только свернув на нужную улицу, чтобы найти номер дома в этом тихом районе, заметно отличавшемся от только что промелькнувшего у меня перед глазами города.

— Он у вас в армии служит?

— Кто? — переспросила я водителя, не поняв вопроса.

— Тот, к кому вы едете. Это военный городок.

Я слегка нахмурилась, невольно усомнившись в его словах, потому как никаких военных я вокруг пока не видела.

— Ну, не совсем военный, — быстро поправился мой «гид», заметив мой скептический взгляд в зеркале заднего вида. — Какая-то правительственная база тут своих людей размещает или что-то вроде того. Разведка, кажется.

— Какая же это разведка, если все знают, где они живут? — усмехнулась я, так и не приняв на веру его слова.

— Это Америка, леди. У нас тут правительство от своих граждан ничего не скрывает. Мы тут у себя дома, — объяснил он, пожав плечом.

«Может и так», не успела подумать я, как он остановился у одного из однотипных домов, на вид совершенно не отличавшегося от остальных на улице.

— Приехали, леди.

У меня вдруг пересохло во рту от волнения, а потому я просто кивнула вместо благодарности, протянула ему ещё одну двадцатку, и вышла из машины.

— Мне вас подождать? — окликнул меня таксист, видимо, надеясь на ещё одну щедрую подачку. — Не похоже, чтобы кто-то был дома. Машины нет.

— Ничего страшного. Я просто подожду у двери, — ответила я, не в силах отвести взгляд от дома.

Он уже давно уехал, пока я стояла на пороге, никак не решаясь постучать в дверь. Наконец собравшись с духом, я подняла руку и заставила себя пересилить волнение. Дверь мне открыла незнакомая женщина лет сорока, державшая пушистый перовой веник для смахивания пыли в руке.

— Вам помочь, мисс? — вежливо поинтересовалась она.

— Да, хм… — я сверила номер дома с запиской и в смущении снова подняла на неё глаза. — Я не уверена, что у меня верный адрес…

— Ах, это вы! — лицо незнакомки вдруг просветлело; по всей видимости она меня откуда-то знала, хоть я и видела её первый раз в жизни. — Вы — Эмма, верно ведь? Эмма Розенберг?

— Да, — ответила я, ещё больше запутавшись.

— Прошу вас, проходите! Мистер Ширмер вас ждал со дня на день, и вот вы здесь! — она впустила меня внутрь и закрыла за мной дверь. «Мистер Ширмер?» — А я вас сразу узнала. У него ваши фото расставлены по всему дому.

— А где…сам мистер Ширмер? — повторила я незнакомое имя.

— Должно быть ещё на работе. Я — его домработница, Оливия. Не хотите ли чашечку кофе, пока ждёте? Или чаю? Прошу вас, присаживайтесь же! Он с минуты на минуту вернётся; они редко его задерживают после шести.

У меня в голове вертелось миллион вопросов, но я всё же решила молчать и не спрашивать ничего компрометирующего; я всё-таки до сих пор находилась в полнейшем неведении относительно того, как Эрнсту вообще удалось выжить, а на кого он тут работал в Вашингтоне я и вовсе понятия не имела. Кто знал, подозревала ли эта таинственная Оливия, что работала на бывшего военного преступника, или же и она была частью этой огромной правительственной махинации… Городок-то всё же, согласно моему новому знакомому таксисту, был военным.

Я огляделась вокруг просторной гостиной, пока Оливия была занята приготовлением кофе на кухне. Она не солгала, когда сказала, что у него действительно были мои фотографии на каждой стене, на кофейном столике и даже на полке с книгами, причём все они были сделаны, когда я и не подозревала, что позировала для них. На одной я стояла вдалеке с ещё совсем маленьким Эрни, сидящим на качелях, в Центральном Парке; на другой я толкала перед собой коляску, держа за руку сына, несущего какую-то палку; на ещё одной я сидела на ступенях моего дома, одна, с грустным взглядом, сосредоточенным на чём-то вдалеке… Неужели это он сделал все эти снимки, и если так, то как ему удавалось оставаться незамеченным всё это время? Или же он так и следовал за мной, всегда на пару шагов позади, а я была настолько уверена в его смерти, что ни разу не подумала обернуться?

Оливия опустила поднос с кофе и бисквитами на стол передо мной.

— Мне нужно идти; ещё пару домов надо успеть убрать через дорогу. Вы не против, если я вас тут одну оставлю?

— Нет, конечно, — улыбнулась я. — И спасибо вам огромное за кофе.

— Не стоит благодарности, мисс. Он так обрадуется, когда увидит вас. Только о вас и говорит всегда. И о вашем сыне, конечно же.

Домработница тепло мне улыбнулась на прощанье и ушла, закрыв за собой дверь. Я отпила немного крепкого, чуть горьковатого кофе и, не в силах спокойно усидеть на месте, отправилась обследовать дом.

Это был самый что ни на есть обычный двухэтажный, типично американский дом — почти идентичная копия стоящих по соседству с ним. Обстановка внутри была настолько безлико-стерильной, в отличие от его бывшей виллы в Берлине, что я всерьёз усомнилась, что здесь действительно жил Эрнст, а особенно после того, как я не нашла ни одной пепельницы ни в одной из комнат.

Я прошла через светлую, такую же стерильно-безыскусную кухню, вернулась в гостиную, проводя рукой по мебели; остановилась, чтобы рассмотреть книги на полках — в основном немецкую классику, несколько книг по истории, пару словарей и даже американскую юридическую энциклопедию. Одна из дверей на первом этаже была закрыта на ключ (его рабочий кабинет, как я поняла), я и остановилась в нерешительности у ступеней, ведущих наверх. Помявшись немного у лестницы, покрытой мягким серым ковролином, я сделала первый шаг наверх и вскоре оказалась стоящей перед дверью спальни, как я догадалась. Немного помедлив, я всё же повернула ручку и вошла внутрь.

Спартанский, на удивление безыскусный вид комнаты меня немного удивил, учитывая, насколько Эрнст всегда любил красивую обстановку. Спальня была совсем простой, выкрашенной чуть ли не в казарменно-серый цвет, с обычной одноместной кроватью посредине, аккуратно укрытой таким же простым, серым одеялом, с парой подушек в изголовье. Из остальной мебели в комнате был только ночной столик рядом с кроватью, на котором стоял будильник, незамысловатая лампа, моя фотография — та самая, что я послала ему в Нюрнберг, на которой я кормила нашего сына, — и какая-то книга рядом с ней; вот насколько простой оказалась его спальня. Я приблизилась к встроенному шкафу у противоположной стены, немного краснея при мысли о том, что я собиралась вот так сунуть свой нос в чужую жизнь, но всё же не удержалась и открыла двери.

Не знаю даже, чего я ожидала там найти, но содержимое шкафа оказалось таким же незатейливым, как и всё в доме: несколько тёмных костюмов, несколько белых рубашек, пара свитеров, кардиганов; галстуки, обувь и пара шляп. Я протянула руку к одному из костюмов, слегка погладив шерстяную ткань, и поднесла рукав к носу, надеясь поймать знакомый отголосок сигаретного дыма, который всегда оставался на его униформе, как бы хорошо его горничная её не отчищала. Этот костюм пах шерстью и едва заметно одеколоном, и больше ничем. Я сдвинула брови, снова усомнившись в том, что дом и вправду принадлежал моему Эрнсту. Он жить не мог без своих сигарет, и первым делом выкурил бы одну, едва оказавшись на свободе. Но ничего другого, как ждать, мне не оставалось, и я, вздохнув, направилась обратно вниз.

Эпилог

Говорят, время — относительное понятие. Когда ты хочешь остановить мгновение, драгоценные минуты проскальзывают сквозь пальцы, как песок; когда же ты ждёшь чего-то и желаешь ускорить наступление заветного события, время будет безжалостно тянуться, издеваясь над твоей беспомощностью. Я не могла больше смотреть на часы на стене, чьи стрелки двигались как казалось с нарочитой нерасторопностью. У меня уже начало сводить запястья от нервно сцепленных на коленях рук, и занемели пальцы от бесконечного постукивания носком туфли по ковру. Время здесь будто и вовсе остановилось, как в той сюрреалистичной сказке, где девочка провалилась в кроличью нору, и вечер, казалось, никогда не наступит. И вот наконец я услышала характерный шорох гравия под колёсами подъезжающей машины, и звук заглушаемого мотора.

Я сидела не шевелясь, и пока не видела вошедшего человека, который открыл дверь своим ключом и бросил связку на столик для почты в прихожей. Я замерла, прислушиваясь к шуршанию бумаги, пока он просматривал почту, что Оливия разложила для него перед уходом; но, когда ожидание превратилось в невыносимую пытку, я вскочила на ноги, в своей нервной неловкости задев коленом кофейный столик. Чашка с недопитым кофе и кувшинчик для сливок протестующе звякнули на серебряном подносе, и я снова замерла, вместе с незнакомцем в холле.

Неслушающимися руками расправив платье, я двинулась к коридору, различая теперь и его приближающиеся шаги. Мы едва не столкнулись на углу, он и я, и сердце моё остановилось в груди на секунду, пока я пыталась заставить себя поверить моим застланным слезами глазам, что стояла я в каких-то сантиметрах от моего Эрнста, живого и самого что ни на есть настоящего. А затем он ухмыльнулся мне, той характерной ухмылкой из прошлой жизни, которую я почти забыла, и стиснул меня в объятиях с такой нечеловеческой силой, что я смеялась, задыхаясь от счастья и ощущения таких родных рук.

Мы ни слова друг другу не сказали; он просто взял моё лицо в ладони, долго смотрел мне в глаза, а потом поцеловал, жадно и с силой, как я и ожидала от него после стольких лет, проведённых в разлуке. Я и сама вцепилась в него, не в силах отпустить ни на секунду, и несколько минут мы так и провели в прихожей, ненасытно целуя друг друга, пока он не поднял меня на руки и не отнёс наверх.

Мы сразу же смяли аккуратно застеленное покрывало, как только упали поверх кровати, я — смеясь и стараясь не задохнуться под весом его тела. Он снова вернул себе свою прежнюю форму, превратившись из уставшего, измученного узника в того устрашающего лидера австрийских СС, каким я его впервые встретила.

Времени на то, чтобы раздеть меня или сбросить свою одежду он решил не тратить, скинув только тесный пиджак, и меньше чем через минуту мы занимались любовью, будто завтра никогда уже не наступит. Обнимая его ногами и растворяясь в его поцелуях, я всё в тот момент для себя решила: что никогда больше его не оставлю, что останусь с ним до самого конца, как его любовница или вашингтонская жена — до статуса мне дела, откровенно говоря, никакого больше не было. Он наконец оторвался от моих губ и долго и серьёзно смотрел на меня, прежде чем заявить тоном, не терпящим возражений:

— Никогда тебя не отпущу, слышишь? Никогда. Запру тебя здесь, если придётся, к кровати привяжу, но никогда больше не отпущу тебя, ни на секунду.

— Вот и хорошо, — тихо рассмеялась я куда-то ему в шею, счастливая от того, что на сей раз наши желания полностью совпадали.

Позже тем вечером, лёжа в кровати, Эрнст наконец рассказал мне свою историю, о том, как ОСС всё же сумели вытащить его, когда он и сам уже ни на что не надеялся, и о том, как он работал сейчас вместе с агентом Фостером, кого я решила убить при первой же встрече за то, что скрывал это от меня все эти годы.

— Когда-нибудь я расскажу тебе всё в деталях, — пообещал он мне и заговорщически мне подмигнул. — Но не сегодня. Сегодня я больше не хочу ни о чём говорить. Сегодня я просто хочу быть с тобой.

* * *

Долго нашу связь мне скрывать от Генриха не пришлось. После моей пятой поездки в Вашингтон за один месяц он напрямую спросил меня, что происходит, и я во всём ему созналась. На сей раз не было никаких слезливых сцен раскаяния с моей стороны и клятв покончить с этим раз и навсегда. Мы оба и так прекрасно знали, что я слишком любила Эрнста, чтобы притворяться счастливой женой в уже давно ставшем ненастоящим браке. Мы с Генрихом давно стали больше друзьями друг другу, чем супругами, а потому и не спорили и не ссорились никогда, просто потому, что ничего больше друг к другу не чувствовали. Вот мы и сели тем же вечером за столом и обоюдно решили, что смысла всё это продолжать попросту не было. Генрих даже был рад, что Эрнст оказался живым и здоровым, и со спокойной улыбкой пожелал нам обоим всего наилучшего.

— Я тебе с самого начала говорил, что надо было тебе с ним остаться, — он в шутку укоризненно покачал головой. — Но ты же никогда не слушаешь, упрямая ты девчонка.

Мы подписали бумаги о разводе всего две недели спустя. Мы решили, что квартира наша по праву принадлежала Генриху, а потому я собрала только свои личные вещи и вещи детей, и прихватила одну из собак, Сахарка, оставив Рольфа уже теперь бывшему мужу в качестве компаньона. Детей, мы решили, что Генрих сможет навещать так часто, как захочет, и что каждое лето они будут проводить с ним в Нью-Йорке.

К счастью, между городами нам пришлось жить всего год, пока Эрнсту не разрешили перебраться ближе к головному офису ОСС в Нью-Йорке, при условии, конечно, что на улицу он будет показываться исключительно в шляпе и очках, и держаться подальше от публичных мест. Хотя, согласно тому же агенту Фостеру, не было лучшего места для укрытия, чем у всех на виду, да и нью-йоркцы слишком всегда поглощены собой, чтобы вглядываются в лица случайных прохожих. Мы с Эрнстом арендовали квартиру на восточной стороне Центрального Парка, и стали почти соседями Генриху и его новой жене, Кэйти. Он встретил её, необычайно хорошенького профессора антропологии где-то в Мидтауне, благодаря случайно порвавшемуся бумажному пакету. Рассказывая историю их знакомства, Кэйти всегда смеялась, говоря, что она понятия не имела, что вежливый незнакомец с немецким акцентом, который так кстати помог ей донести её фрукты до дома, вскоре станет её мужем.

С прибавлением в семействе они тоже долго не тянули, и вскоре стали родителями двум прехорошеньким мальчикам; и каким бы странным это не показалось кому-то, не знакомому с нашей историей, все мы каким-то необъяснимым образом остались хорошими друзьями, которые всегда собирались вместе на праздники, дни рождения и просто подменяли друг друга, когда одна из нас просила другую посидеть с детьми, чтобы выкроить вечер для себя и мужа. Эрнст со своей соревновательной натурой тоже умудрился успеть сделать мне ещё двоих детей — мальчика и девочку; но после четвёртой беременности я ему напрямую заявила, что если он хотел обзаводиться ещё большим потомством, ему придётся рожать их самому. Он торжественно поклялся, что с детьми было закончено, только вторую руку всё же спрятал за спину, скорее всего, чтобы без зазрения совести скрестить пальцы.

Простому человеку с улицы было бы, безусловно, трудно поверить в нашу историю, и ещё труднее понять её, а потому-то мы и держимся их стороной и притворяемся обычными, ничем не примечательными нью-йоркцами, с незамысловатым и никому не интересным прошлым. В конце концов, кто бы поверил, что две семьи, сидящие на пикнике в окружении детей, кричащих иногда на немецком, состояли из «казнённого» военного преступника, всегда скрывающегося от любопытных глаз под тёмной шляпой; его бывшей помощницы, которая каким-то чудом избежала лап гестапо за обвинения в шпионаже; и наконец её бывшего мужа, одной из главных фигур в американской контрразведке? Верно, никто. Вот мы и улыбаемся вежливо, проходя мимо, абсолютно невидимые для них, обычных обывателей: бывший лидер СС, контрразведчик, и почти совсем обычная девушка из Берлина.

Примечания

1

Мишины слова, которые он произносит по-русски и которые Аннализа не понимает, выделены латинским шрифтом. Когда русские говорят с немцами на немецком, слова оставлены на русском, но с характерным акцентом. Надеюсь, я никого не запутала:)))

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Эпилог

*** Примечания ***