Письмо из прошлого [Роуэн Коулман] (fb2) читать онлайн

Роуэн Коулман Письмо из прошлого

Так вот, иногда мне удавалось поверить сразу в шесть невероятных вещей еще до завтрака!

Льюис Кэрролл. Алиса в Зазеркалье

Пролог

Оксфордшир, 6 июня 2007 года

Я изменилась в тот момент, когда увидела лицо своей матери — впервые с той ночи, когда ее не стало. Я разрушена, я уничтожена, в один миг собственное тело стало для меня чужим.

Есть теория, что, даже просто глядя на какой-то предмет, можно изменить его природу. Что простой взгляд может изменить Вселенную и ее механизмы на квантовом уровне. Физика называет это эффектом наблюдателя или принципом неопределенности. Понятное дело, что Вселенная будет вести себя как обычно, независимо от того, наблюдаем мы за ней или нет, но я все равно не могу выкинуть все эти мысли из головы, когда у меня перед глазами на стене подрагивает размытое изображение мамы. Одна видеозапись — и все, что я знала, или думала, что знаю, изменилось навеки.

Несколько секунд назад мама сообщила мне и моей сестре, что мой папа, человек, с которым я выросла и которого люблю, — не мой настоящий отец. Весь мой мир рухнул и уже никогда не будет прежним. Но в то же время, как только мама произнесла эти слова, я поняла, что и так всегда это знала. Я всю жизнь подспудно чувствовала, как выбиваюсь из общей картины, — это чувство отдавалось эхом в каждом ударе моего сердца, в каждом повороте головы. В моих ярких голубых глазах — единственных голубых глазах во всей семье.

Все, что мне осталось, — наблюдать. Путь проложен, и я на него ступила. Я должна быть в курсе всего происходящего, пусть мой взгляд и не сможет на это повлиять. Это простая физика. Именно в таких переломных моментах и сокрыты все тайны Вселенной. Однако во всем мире не найдется формулы, которая выразила бы, что я чувствую, глядя в лицо женщины, по которой тосковала каждую секунду последние восемь месяцев.

Она сидит в саду в Оксфордшире, рядом с домом, в котором я выросла. Этот же сад прямо сейчас пышно цветет за скрипучей дверью сарая — на розах все еще видны шрамики, оставшиеся после того, как она их обрезала. Азалии, которые она посадила, все еще не раскрылись. Но тот сад, в котором она сидит на пленке, с таким же успехом мог бы располагаться где-нибудь на Марсе — такой далекой она казалась мне в этот момент. Наша мама теперь так далеко — за пределами досягаемости. Навсегда. Светло-серое платье плещется о ее смуглые голые ноги, волосы посеребрены, глаза переполнены светом. Видно старый кухонный стул, на котором она сидит, ее ступни утопают в мягкой траве. Скорее всего, она сделала эту запись поздним летом, потому что кусты рододендрона в цвету и его темные листья лакированно блестят на солнце. Возможно, она сняла это прошлым летом, когда папа наконец вылечился, — в течение нескольких кошмарных недель мы боялись, что у него рак кишечника. А значит, она уже тогда знала, что собирается сделать, — за много месяцев до смерти. Когда я думаю об этом, у меня внутри все сжимается.

— Часы на моей руке все еще идут, — говорит она, и ветер волнует ее волосы. — Но я в ловушке. По крайней мере, какая-то часть меня. Я как бабочка, которую поймали и прикололи к одной конкретной минуте, к одному часу, ко дню, который изменил всю мою жизнь.

У нее в глазах блестят слезы.

— Все остальные думали, что я живу, как и все, плыву по времени минута за минутой, но на самом деле я не двигалась, жила на повторе, пребывала в анабиозе и все время думала об одном и том же поступке… об одном… выборе.

Ее рука на секунду прикрывает лицо — кажется, она пытается сдержать слезы. А затем сглатывает и успокаивается. Когда ее руки снова опускаются на колени, она уже улыбается. Мне хорошо знакома эта улыбка: она улыбается так, когда пытается быть храброй.

— Мои прекрасные девочки. Знайте, что я люблю вас.

Она говорила нам эти слова каждый день всю нашу жизнь. То, что мы можем слышать их сейчас, пусть даже в сопровождении треска проектора, — это кажется похожим на волшебство. Я хочу поймать их и зажать в ладонях.

Она наклоняется вперед и так внимательно вглядывается в объектив, словно пытается рассмотреть меня по ту сторону. Я невольно отстраняюсь, как будто боюсь, что она может выбраться из экрана и дотронуться до меня.

— Это видео — мое прощание, потому что я не знаю, хватит ли мне мужества сказать вам это лично. Да и хватит ли вообще когда-нибудь. Но это не только прощание. Есть еще кое-что. Это мое послание тебе, Луна.

Она произносит мое имя, и мне кажется, что я чувствую ее дыхание на своей шее.

— Я не знаю, хочу ли, чтобы ты когда-нибудь это увидела и узнала даже малую часть правды. Но, возможно, только так я могу рассказать тебе и Пиа о своей другой жизни, той, которая всегда была со мной, даже когда вы и ваш папа были рядом. В этой жизни время не двигалось. Да, я думаю… сейчас настал подходящий момент, и мне хватит мужества во всем признаться.

Она встряхивает головой, слезы блестят у нее в глазах, а за спиной тени давно погибших пчел кружатся над наперстянками, собирая пыльцу над кирпичной кладкой давно заброшенного здания.

— Очень давно со мной случилось кое-что очень плохое, и я в отместку совершила нечто совершенно ужасное. И тогда в моей жизни появился призрак — он следует за мной, куда бы я ни пошла, вечно попадается мне на глаза и не дает покоя. Я знаю, знаю, что когда-нибудь силы покинут меня и я не смогу больше убегать от него. Когда-нибудь он настигнет меня и отомстит. Этот день наступит очень скоро. И если вы смотрите эту запись… — ее голос вонзился в меня, как нож, — значит, он уже наступил.

Она наклоняется так близко, что теперь мы видим лишь размытую часть ее лица, и понижает голос до шепота:

— Послушай, Луна. Если ты постараешься как следует, то сможешь отыскать меня в Бруклине. Я буду там… там, откуда так и не смогла убежать. Ищи меня в нашем старом доме, в том месте, где я выросла. Там ты найдешь меня и все остальные записи. Луна, если ты постараешься, если захочешь сделать это даже после того, что узнала, то найдешь меня. Он не отпускает меня. Я прошу, пожалуйста, найди меня!

Глава 1

Расстояние между прошлым, настоящим и будущим — это всего лишь иллюзия.

Альберт Эйнштейн

7 июля 2007 года

Мы путешествуем в пузыре — моя младшая сестра, Горошинка, и я. Скрываемся в тихом прохладном салоне такси с кондиционером, в то время как перед нами с каждым новым поворотом разворачиваются незнакомые, обожженные летним зноем улицы. Мимо проскальзывают мосты и здания, и все они кажутся нам немного знакомыми — словно декорации из сказок, на которых мы выросли, безостановочно растущая карта мира, в котором мы никогда не были, но который все равно вписан в нашу ДНК.

Я часто бывала в Нью-Йорке и видела много фильмов, но Бей-Ридж и Бруклин оказались совсем не такими, как я думала. Пейзаж здесь сплошь состоял из широких дорог и низеньких двухэтажных деревянных домишек. Маленький американский городок, лежащий бок о бок с величайшим городом на земле. Со стороны кажется, что Нью-Йорк всматривается в Бей-Ридж поверх Гудзона и безразлично пожимает плечами.

В раскаленном июльском зное царит атмосфера спокойной уверенности. Ее можно разглядеть даже на лицах людей, праздно блуждающих по извилистым тротуарам. В их взгляде чувствуется врожденная убежденность в том, что это место было создано специально для них. Здесь безопасно, внешний мир на них и не смотрит. Эти люди точно знают, что об их тайнах никто никогда не узнает, — ведь они как никто другой умеют их прятать. Это место, где жизнь, любовь и смерть разыгрываются тихо, не затрагивая мировую гладь. Иногда даже кажется, что, как только вы пересекаете Бруклинский мост, время начинает идти по-другому. Медленнее.

Это мир, в котором выросла наша мама. И от которого навсегда сбежала. Нам и в голову не могло прийти, что однажды сюда вернемся именно мы. Официально мы здесь для того, чтобы наконец заявить права на ее имущество и продать ее старый, заколоченный и заброшенный дом. Мама владела им совместно с сестрой, но они не разговаривали тридцать лет. Когда вокруг этого дома вращался весь ее мир.

Но на самом деле — и это большой секрет! — мы прибыли сюда, потому что нас попросила об этом мама. Она попросила нас найти какие-то зацепки о моем настоящем отце, хотя один факт его существования казался мне сущим бредом.

— Она могла и ошибиться, — сказала Горошинка сразу же, как только закончилась пленка. Пыль все еще встревоженно кружилась в луче отцовского проектора, который мы тайком стащили. — Я имею в виду, момент был трудный, вот она и нафантазировала. И высказала всю эту жуть, не подумав, вот и все.

— Да, — медленно проговорила я. Ее слова пропитывали меня, проникая в каждую клетку. — Да, может быть, и так… но…

Я взглянула на сестру и тут же поняла, что и она наконец-то заметила то, о чем я всегда знала. Мои яркие голубые глаза. Единственные голубые глаза во всей нашей семье. Во всех поколениях.

— Но ты все равно должна выяснить, правда это или нет, — закончила за меня Горошинка. — Они так любили друг друга, особенно тогда, когда она уехала из Бруклина и бросила свою семью, только чтобы быть с папой. Не верю, что мог быть какой-то другой мужчина, в этом просто нет смысла… но даже если он был, это ничего не меняет! Ты — это все равно ты. Ты все равно все та же Луна и всегда ею будешь!

Откуда ей знать, что я всегда чувствовала себя немножко чужой в собственной семье? Всегда чувствовала, что выбиваюсь из общей картины. И мамины слова странным образом расставили все на свои места.

Папа тоже хотел поехать с нами, но мы уговорили его остаться. Даже сейчас, спустя много месяцев, он не пришел в себя после смерти мамы. У него все еще прыгало давление, и врачи посоветовали ему воздержаться от перелетов. О пленке мы ему не сказали, хотя и могли бы. Думаю, я просто понимала, что эта новость его ранит. Поэтому мы убедили папу остаться дома, под опекой друзей, и предоставить нам возможность разобраться со всеми бумагами. А еще, возможно, раскрыть парочку секретов и получше узнать ту часть меня, которая была так похожа на маму и искренне верила, что найдет ее в Бруклине.

Ее сестра, Стефани, хотела продать дом сразу же, как только их отец, наш дедушка, умер в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Наш почтовый ящик был до отвала забит письмами от адвокатов. Я не знала, о чем в них идет речь, но видела, как от одного только вида конверта со штемпелем авиапочты мамины руки начинали дрожать. Она отказывалась продавать дом и была непреклонна. У нее были на то причины, мы их не знали, но какими бы они ни были, возможно, все дело было в том, что она хотела завещать свою половину дома Горошинке и мне. И вот теперь, именно в тот момент, когда это было так нужно, мы могли получить много денег.

Съездить в Бей-Ридж, выставить дом на торги — и вырученных средств хватит, чтобы поставить мою сестру на ноги, и на этот раз навсегда. А я, возможно, смогу найти здесь ответы на вопросы, которые всегда меня мучили, пусть даже я и не знала наверняка, что это за вопросы.

Пиа, или Горошинка, — я называю ее так с тех пор, как она появилась на свет, — очень нервничает, ее пальцы подрагивают на коленях, ногти обломаны и обкусаны, а костяшки сбитые и припухшие, но не после драки на кулаках, а после самой настоящей битвы. Эти шрамы — результат отчаянной битвы с желанием напиться или наглотаться таблеток. На ее счету двадцать четыре года жизни и восемь недель трезвости. В прошлый раз ей удалось продержаться восемнадцать месяцев. Я уже думала, что она смогла себя перебороть, но затем внезапно умерла мама, и это стало для нас ударом. Я боролась за Горошинку изо всех сил, пыталась спасти ее от цунами горя и ужаса, которое двигалось прямиком на нас, грозясь раздавить. Тогда моих сил не хватило.

Но на сей раз я не подведу свою сестренку.

Я смогу ее уберечь. Если я сосредоточусь на реальности, на том, что действительно важно, я смогу ее спасти.

Я удерживаю камеру на бедре и сжимаю ее подрагивающую руку. Горошинка оглядывается и смотрит на меня сквозь розовые очки в форме сердечек, которые купила в аэропорту. А потом опускает взгляд.

— Зачем ты вообще взяла с собой это старье? — Она кивает на старенькую отцовскую камеру «Pentax», ту самую, в объектив которой он впервые увидел нашу маму. — На eBay за нее и пятидесяти фунтов не дадут. Однажды я уже пыталась ее продать. Теперь, знаешь ли, все снимают на цифру.

— Да я знаю, но это ведь больше чем просто камера, это… память. Маленький кусочек маминой и папиной истории. К тому же мне нравится снимать и смотреть на мир в объектив. Я подумала, что могла бы поснимать в тех местах, где снимал папа, воссоздать для него его же фотографии. Пусть он и не смог поехать с нами, зато его камера смогла. Я подумала, что ему это понравится.

— Понравится, — кивнула Горошинка. — Ты должна была стать фотографом, а не ученым, ты слишком творческий человек, чтобы быть ученым.

— Я физик, — напоминаю я. — Многое из того, что я делаю, — это искусство. Как ты себя чувствуешь?

— Как будто мне прямо очень-очень хочется набухаться, или накуриться, или все сразу, — говорит она. — Но потом я просыпаюсь, и все как всегда. Ничего нового.

Несколько мгновений мы едем в тишине.

— А ты как? — наконец спрашивает она. — Я имею в виду… на самом деле.

Я не знаю, что сказать, потому что, если говорить начистоту, придется выложить, что я охвачена горем и яростью, напугана, потеряна, ни в чем не уверена и никак не могу восстановить равновесие. Я молчу. Наша мама умерла, наглотавшись таблеток. Столько лет наш мир вращался вокруг ее депрессии, и мы не смогли вовремя заметить, что происходит, не смогли ее спасти. Я не могу себе этого простить. Кроме того, с недавних пор меня преследует странное чувство, будто у меня внутри поселился кто-то чужой и этот чужой — я сама, какая-то больная версия меня, с которой я не ощущаю никакого сходства, и это меня очень бесит.

— Это будет несколько тяжелых дней, — говорю я вместо всего этого, тщательно подбирая слова. — Я всегда думала, что однажды мы вернемся сюда все вместе, ты, я и мама с папой. Всегда думала, что все это кончится, разрешится как-нибудь, ей станет лучше и она будет наконец счастлива. Но я никогда не думала, что в итоге она…

— Покончит с собой, — заканчивает за меня Горошинка.

— Боже… — Я опускаю голову, чувствуя, как к горлу подкатывает знакомое тошнотворное чувство вины. — Как это может быть? Как это все может быть правдой? Я и подумать не могла… Но должна была! Я должна была… но ей ведь стало лучше, она похорошела, стала спокойнее. Я не имела права расслабляться.

— Может, это и хорошо, — заметила Горошинка, — что мы ничего не сделали.

— Как ты можешь так говорить?!

— Могу. Потому что она просто устала притворяться. Все наше детство она улыбалась — ради нас, ради папы. Она совсем измучилась, но терпела, потому что любила нас. Я не пила целый год, ты получила докторскую степень и собиралась переехать к Брайану. Папа узнал, что не болен раком. Ты не понимаешь? Она подумала, что, раз теперь у нас у всех все хорошо, она может наконец-то уйти. Не понимаешь, что именно поэтому она казалась счастливее? Просто почувствовала, что скоро всем этим мучениям настанет конец.

Я не знаю, что на это ответить, поэтому молчу.

— Виделась с Брайаном? — Горошинка с легкостью перескакивает с одной невыносимой темы на другую.

— Нет, — качаю я головой. — Но я рада, что мы с ним не виделись. Он не тот человек, с которым хочется общаться, когда у тебя… сложный период.

Горошинка фыркает.

— Сложный… Да уж, наша мама покончила с собой — тот еще «сложный период». Беру свои слова назад, ты прекрасный ученый, анализировать — так до последнего!

Возможно, боль, причиненная ее словами, проступает у меня на лице, потому что она тут же снимает очки и наклоняется ко мне.

— Я не это имела в виду, прости, — говорит она. — В любом случае хорошо, что ты узнала, какой он хлюпик, прежде чем выскочила за него замуж. Всегда важно знать, что человек не сбежит от тебя в трудный момент, а он, ну… сама понимаешь.

Да уж, понимаю. В день маминых похорон я узнала, что Брайан уехал в отпуск в Озерный край с другой женщиной. Это ранило меня, однако не так сильно, как должно было. А ведь мы, в конце концов, два года были вместе и даже собирались пожениться. Но я пребывала в таком оцепенении, что это мелкое предательство каким-то образом просто прошло мимо меня. И только когда я ушла от Брайана, поняла: как бы он мне ни нравился и как бы я его ни уважала, все равно никогда не любила, и он прекрасно об этом знал. Когда я перебираю в памяти наше прошлое, начинаю сомневаться, что и он меня любил. Я скорее очаровывала его, была нетипичной женщиной, аномалией, нейробиологом, и ему это нравилось. Я занималась самой точной из наук и была твердо уверена в том, что пол в этом деле не помеха. Пусть даже бóльшая часть того мира, в котором я жила, и была уверена в обратном.

Теперь я знаю, что тянулась к нему, потому что мне казалось, что он меня понимает. Я думала, что мы с ним на одной волне, но это было не так. Ему нравилось не то, что мы похожи, ему нравилось копаться в том, в чем мы были не похожи. К тому же, возможно, все стало намного хуже после того, как я раскрыла ему свою тайну. Не стоило этого делать. После смерти мамы со мной начало происходить нечто странное. В последний раз такое было только в глубоком детстве. Я все чаще и чаще стала видеть… очень странные вещи.

Невероятные. Вещи, которых быть не может.

Глава 2

У тебя нет времени сходить с ума — вот что я себе повторяю. Ты нужна слишком многим людям. Поэтому давай просто не будем дурить. Не надо. Это жестко, но другого выхода у меня просто нет. За помощью обращаться бессмысленно. Новости о том, что у меня проблемы с психикой, облетят научное сообщество за несколько часов. И без того сложно работать в этой сфере, будучи женщиной, к тому же женщиной, которой нет и тридцати лет. Не хватало еще нового повода поставить мою компетентность под вопрос. «Чокнутая с чердака» — вот как они будут называть меня за спиной. Если у меня найдут какое-то расстройство, Брайан уже сказал, какие лекарства мне при этом могут назначить и что они со мной сделают. Они лишат меня способности думать и анализировать.

Даже если это не безумие, а просто побочный эффект какой-то болезни… что ж, у меня все равно нет времени болеть. Лучше просто не думать об этом, придерживаться веры во власть разума над материей. Или антиматерией. Физики поймут. Это смешно.

Нет, со мной все в порядке. Такие моменты бывают, они быстро приходят и так же быстро уходят. Это не более чем вспышка солнечного света на стекле. Если ситуация ухудшится, я подумаю обо всем этом снова, но пока что все хорошо. У меня нет никаких голосов в голове. Брайан считает, что это какой-то особый вид эпилепсии, и даже хотел запихнуть меня в аппарат МРТ, но я не позволила, потому что не хочу узнать что-то такое, на что нужно будет как-то реагировать. Однажды он рассказал мне историю о парне из Франции, который мучился из-за крошечных, но совершенно безжалостных спазмов головного мозга, из-за которых жил в постоянном состоянии дежавю, как будто снова и снова переживал каждый момент прожитой жизни. Во вселенной внутри нашей головы куда больше загадок и тайн, чем в той, которую я пытаюсь постичь всю свою жизнь, и в то же время я понимаю, что на базовом уровне эти вселенные ничем не отличаются. И я не позволю каким-то таблеткам разорвать мою связь с тем, что по-настоящему важно.

Сосредоточься на том, что нужно сделать. Сосредоточься на том, что происходит, на каждой секунде, на окружающей жизни. Сосредоточься на Горошинке, на том, что она здесь, с тобой. На том, что нужно сделать. Я стараюсь как можно чаще смотреть на мир через объектив папиной камеры, потому что — и у меня нет объяснения почему — эти… моменты… не происходят, когда я смотрю в объектив. Как будто он отфильтровывает иллюзии.

Так что сосредоточься. Немедленно.

У тебя действительно нет времени сходить с ума. Потому что мы только что прибыли на место.

Наше такси замедляется и останавливается перед пансионатом — единственным местом, где мы могли бы остановиться, решив отправиться в эту поездку. Именно в этих декорациях разыгралась история любви моих родителей. Именно в этом месте остановился и мой отец, когда в рамках своего первого фриланс-проекта по фотографии впервые приехал в Бей-Ридж в компании со съемочной группой и актерами фильма «Лихорадка субботнего вечера». Это был первый и последний фильм, на съемках которого он побывал, снимая все, что происходит за кадром. Когда мы с моей младшей сестренкой были детьми, то видели этот фильм по меньшей мере тысячу раз, хотя на самом деле нам было рановато его смотреть.

— Мама с папой наверняка миллион раз бродили по этим улицам, — говорит Горошинка, когда мы выбираемся из такси и потягиваемся, поднимая руки к небу и разминая наши уставшие, затекшие во время поездки тела. — Они могли целоваться прямо здесь, вот на этом тротуаре, под этим деревом… Эй, а это не то дерево?

— Да нет, не та улица, — отзываюсь я. Я знаю точное расположение знаменитого дерева, потому что оно — первое в списке тех мест, которые я хотела разыскать. Я хочу узнать, живо ли еще это дерево, и сфотографировать вырезанные на стволе имена мамы и папы.

Пока Горошинка расплачивается за такси, я подношу камеру к глазам и пытаюсь воспроизвести один снимок из папиных альбомов. Раньше я частенько его разглядывала.

Тогда это заброшенное здание было аккуратным и красивым, гордым и дисциплинированным — это проявлялось даже в том, как аккуратно цветы герани торчали из горшков. Теперь же пансионат миссис Финкл выглядит уставшим и сгорбленным. Некогда чистая бело-голубая краска на стенах местами отслоилась и потрескалась, голубой превратился в серый, а белый пожелтел, точно зубы курильщика. Но, несмотря на это, в воздухе витает любовь — этот дом все еще кто-то любит. Я опускаю камеру, и внезапно в кадр попадает то, чего нет на папиной оригинальной фотографии, — статуя Девы Марии. Она кособоко стоит на подоконнике у двери. Краска на ней почти полностью выцвела, благостно сомкнутые руки потрескались и побились, а глаза побелели и ослепли. В объективе или вне объектива, кажется, она вполне реальна.

— Луна и Горошинка, верно?

Не кто иной, как миссис Финкл, распахивает перед нами парадную дверь и вылетает на верхние ступеньки. Я ожидала увидеть домашний халат и бигуди, но ошиблась. Миссис Финкл — поистине элегантная дама. Похоже, она когда-то была блондинкой. Ее волосы все еще блестят, но теперь они совсем седые и она закалывает их за ухом. На ней белая рубашка и легкие джинсовые капри, она скорее Лорен Бэколл^[1], чем миссис Финкл, — и эта мысль вызывает у меня улыбку. Мне нравится ошибаться. Ошибки ведут к чему-то более интересному, чем чувство собственной правоты.

— Здравствуйте, — говорю я в ответ. — Мы — Луна и Горошинка Сенклер.

— Ну наконец-то! — Она легонько и с удовольствием хлопает в ладоши, сбегает со ступенек, подлетает ко мне и обнимает так крепко, что камера впивается мне в грудь. — Дай же мне посмотреть на тебя!

Миссис Финкл отступает, удерживая меня за плечи, и ее ореховые глаза внимательно изучают мое лицо.

— Ох, я вижу ее в тебе, в самом деле вижу! У тебя ее нос и ее уши, а эти волосы… Знаешь, когда твоя мама уехала, я уже не думала, что когда-нибудь снова ее увижу, но вот же она, в тебе, ох, да и в тебе тоже!

Она отступает от меня и с не меньшим энтузиазмом заключает в объятия Горошинку. Я ловлю себя на мысли, что уже люблю эту женщину. Люблю за то, что она ничего не сказала про мои голубые глаза и не стала гадать, от кого я их унаследовала. Но больше всего — за то, что, по ее словам, я похожа на свою красавицу мать.

— А у тебя такая же безумная прическа, как и у твоего папы, — продолжает миссис Финкл, с нежной улыбкой разглядывая облачко кудряшек вокруг головы Горошинки. Они должны были быть темными, как у меня, но она сделала все возможное, чтобы вытравить из них весь цвет. — Но я вижу ее в тебе тоже! Марисса Люпо всегда ходила высоко подняв голову. Ее подбородок всегда был чуть выше, чем у всех остальных людей. И твой тоже!

— Правда? — Рука Горошинки взлетает к подбородку, она улыбается. — Клево!

— Так, ну что же мы стоим? Заходите, заходите! Ну и жара!

Горошинка подхватывает свою сумку и устремляется за миссис Финкл — по тщательно выметенным ступенькам, мимо Девы Марии.

— В этом году просто нечем дышать, такого кошмара не было с тех пор, как… что ж, я предполагаю, с того самого года, когда сюда приехали все эти киноделы и ваш папа. Да уж, жара тысяча девятьсот семьдесят седьмого… что был за год!

Чувствую легкий спазм в голове — это всегда первый признак того, что должно что-то случиться. А затем понимаю, что за мной кто-то наблюдает, ощущаю, как чей-то взгляд скользит по моей коже. Я могла бы отвернуться, просто войти внутрь и проигнорировать зуд, но это не выход. Есть только один способ отделаться от галлюцинации — посмотреть на нее. И когда Горошинка поднимается следом за миссис Финкл, я оборачиваюсь и смотрю. Обыскиваю взглядом пустую улицу. В конце дороги в ореоле желтого солнечного света вижу молодую женщину. Она смотрит прямо на меня. Свет плещется и пляшет, она расплывается и тает. Я вижу ее всего долю секунды, а затем она исчезает, и на ее месте видно лишь холодную голубую тень. Я жмурюсь и чувствую, как в голове все плывет, а колени подкашиваются. Чувствую себя так, словно кто-то прошелся по моей могиле. Мама часто так говорила. Я поднимаю камеру и смотрю в объектив на то же место, но улица уже опустела.

Сосредоточься. Сосредоточься на том, что есть здесь и сейчас.

— Луна, что ты там делаешь? — нетерпеливо зовет меня Горошинка. Я знаю, что это код. Это означает: «Ну-ка быстро иди сюда и спаси меня, я не знаю, о чем говорить с этой теткой!» Последний взгляд на пустой тротуар, и я поднимаюсь вслед за ней по ступенькам.

Наша квартирка располагается на последнем этаже. Граница между территорией самой миссис Финкл и владениями ее гостей четко отмечена чередой фотографий в рамках — там, где заканчивается она и начинается чистая, выкрашенная в белый цвет лестница. Квартирка яркая и светлая: одна маленькая спальня, ванная и гостиная на все случаи жизни с раскладным диваном и мини-кухней.

— Полагаю, ваш отец упоминал, что я и раньше сдавала жилье, — говорит миссис Финкл. — Две комнатки и одна ванная, вполне уютно. — Она мило улыбается. — Но теперь людям хочется большего. Обычно у меня не останавливаются туристы, потому что туристы не приезжают в Бей-Ридж. Чаще всего у меня снимают комнаты молодые люди, которым нужно дешевое жилье и в таком месте, откуда легко добираться до работы. Я была так рада, когда вы позвонили. Моя последняя постоялица съехалась со своим бойфрендом, и я уже собиралась развешивать объявления. Чувствую руку судьбы в том, что у меня будут жить девочки Мариссы и Генри. Я так любила их обоих.

— Папа всегда очень хорошо о вас отзывался, — говорит Горошинка, и это чистая правда, хоть она и не упоминает папины мелодраматичные истории о том, как миссис Финкл влюбилась в юношу, который снимал у нее жилье, и соблазнила его с ловкостью истинно роковой дамы. — Единственное, о чем он жалеет, — это то, что не смог увидеть вас лично. Думаю, он, после того как всю жизнь носился по земному шару, снимая великих и прекрасных мира сего, рад наконец-то просто побыть дома, посидеть в своем саду и поболтать со шмелями.

— Я так расстроилась, когда узнала о вашей маме. И что не увижу Генри снова, — говорит миссис Финкл с загадочной улыбкой. — Это было веселое время! Съемочная команда, актеры, съемочный процесс… Да уж, в тот год на Бей-Ридж просыпалась щепотка звездной пыли! И мне так нравилось чувствовать себя частичкой всего этого. Знаете, однажды в мой дом чуть было не заявился Траволта!

— Правда? — На лице Горошинки расползается широкая улыбка. Ее любовь к объекту самого первого крупного фотографического проекта папы просто не знает границ. Было время, когда стены ее квартиры сплошь покрывали копии в рамках всех папиных снимков с площадки «Лихорадки субботнего вечера». — И он остался здесь?

— И хорошо, что нет! — Миссис Финкл прижимает обе ладони к груди. — Я тогда просто потеряла голову: такой мужчина, такой красавец! Просто Микеланджело в голубых джинсах… Что ж, располагайтесь. Можете заходить ко мне так часто, как захотите. Или так редко, как захотите. Я бы предпочла первое, но, думаю, у вас есть много дел — столько всего нужно сделать и увидеть. Вы хотите наконец продать дом Люпо?

— Да, таков был план, — говорю я. — Кажется, настал подходящий момент.

— И правда, — кивает миссис Финкл. — Это место уже так давно заброшено и разрушается… Такое чувство, что в тот день, когда ваша мама ушла, время в нем остановилось. Теперь, когда я вспоминаю об этом, то понимаю, что и ваш дедушка прожил там всего пару лет после того, как она ушла. Но все эти тридцать лет всякий раз, когда я смотрела на этот дом, мне казалось, что вижу ее там. Вижу, как она стоит, облокотившись на перила пожарной лестницы, курит и ждет кого-то. Ждет и курит. Рада, что теперь ей уже никого не нужно ждать.

Глава 3

— Можешь себе представить, как она гуляла по этим улицам? — спрашивает Горошинка, когда мы идем по Четвертой авеню, возвращаясь после позднего ужина, во время которого ели гамбургеры и картошку фри. — Молодая, сексуальная, как на тех папиных фотографиях, где она в коротеньких шортиках и в туфлях на высокой платформе. Она в то время была просто нечто.

— Могу, — отзываюсь я, думая об одном конкретном снимке, самой первой фотографии мамы, которую сделал отец и которая в этот момент покоится в заднем кармане моих джинсов.

Маме на ней двадцать лет. Солнечный весенний вечер в Бруклине. Свет пляшет зайчиками на ее загорелой коже, тонкие руки прикрывают глаза. Половина лица в тени, но видно приоткрытые, тронутые блеском губы. На ней полосатая майка без лифчика, шея обнажена — она так непринужденно сексуальна! Для меня подобное кажется чем-то недостижимым. Впервые я наткнулась на это фото, когда мне было двенадцать и я была неуклюжей толстушкой. Я была так поражена и так завидовала легкости, с которой мама себя держала, что стащила эту фотографию со страниц позабытого всеми альбома и с тех пор хранила у себя. После того как мамы не стало, я мгновенно вспомнила об этом снимке и испугалась, что он, наверное, давно потерялся, так как я не следила за ним как должно. Но все же я нашла его на дне обувной коробки, среди старых фотографий и рисунков, которые собирала на протяжении многих лет. С того момента я с ним не расставалась. И когда наступит ночь, я буду счастлива уже тем, что смогу просто смотреть на него, пока не усну, в надежде, что мама приснится мне в том самом месте, где и было сделано это фото.

— Она всегда так красиво одевалась, — говорю я. — Вечно притягивала взгляды.

— Ты бы тоже притягивала, если бы перестала одеваться как подросток, — говорит Горошинка, дернув за подол моей привычной белой футболки. Кроме того, на мне обычные потертые джинсы и одна из моих трех пар «Converse». — Да и выглядеть тоже. Мне неловко оттого, что моя старшая сестра выглядит младше, чем я. Тебе стоит больше пить, курить, не знаю… делать то, что положено делать в твоем возрасте!

— Я одеваюсь так, потому что при моей работе чем меньше мужчины видят в тебе женщину, тем лучше. Я не виновата в том, что выгляжу моложе своих лет. Нет ничего веселого в том, что тебя постоянно просят предъявить документы, когда тебе уже двадцать девять лет!

Горошинка внезапно останавливается посреди улицы.

— Луна, я не могу поверить, что ее больше нет. Как это может быть? Как она могла бросить нас вот так? Я в это просто не верю. Как вообще вышло, что она хотела умереть, а мы этого не замечали? И знаешь, что пугает меня больше всего? Что однажды это случится со мной. Что я тоже устану бороться с жизнью и боль будет такой острой, что мне легче будет покончить с собой, чем продолжать жить ради тех, кто меня любит. Ты… ты больше похожа на папу, все так говорят. И плевать мне, что он тебе не родной, он вырастил тебя, ты такая же, как и он. Но я… я похожа на нее. Луна, а что, если однажды это случится и со мной?

— С тобой этого никогда не случится, — обещаю я. — Я не потеряю еще и тебя. Просто знай это. Я сделаю все возможное, чтобы тебя уберечь.

Я не говорю о том, что на самом деле я тоже боюсь стать тем, кто устал бороться. Миг сомнений тает, как облачка, закрывшие луну, и у моей взбалмошной сестры тут же открывается второе дыхание. Она взбегает по ступенькам, ведущим к парадной двери миссис Финкл, но тут же снова спускается вниз.

— Нам нужно пойти туда. Давай сходим. Сейчас же.

— Куда сходим? — Я всегда на шаг позади и просто не успеваю за ее мыслями, рождающимися со скоростью света.

— В мамину квартиру. Ведь ее дом совсем рядом, так? Давай пойдем туда, посмотрим, разведаем. Ну же, я все равно не смогу уснуть, мне нужно сделать что-нибудь! Мы могли бы пойти туда и увидеть ее наконец.

Начинается зуд. Спазм волной прокатывается вверх по ногам, и я отворачиваюсь от нее, каким-то образом умудряясь удержать равновесие.

— Я не хочу сейчас идти туда, — говорю я.

— Но почему, мы же просто прогуляемся?

— Потому что… — Даже если бы я хотела объяснить, что за чувство меня охватило, все равно не могу. Это страх вперемешку с уверенностью, что случится что-то плохое. Не знаю, почему это здание пугает меня, тем не менее это так.

В моем воображении это унылое, пустынное место, почерневшее и гниющее. И меня почему-то крепко задевает эта ужасная, нелепая идея. Уверенность в том, что мама все еще там, в ловушке. Заблудившаяся, жаждущая найти выход, лихорадочно гремящая оконными шпингалетами и дверными ручками. И если я пойду туда прямо сейчас, то, боюсь, увижу, как она выглядывает из-за досок на заколоченных окнах.

Вздыхаю и крепче вжимаюсь подошвами в землю. Сосредоточься на том, что происходит сейчас!

— Может быть, чаю? — спрашивает миссис Финкл, открывая дверь, и я рада, что могу переключиться на нее, даму в длинном шелковом пеньюаре, с изящными руками, унизанными кольцами, сверкающими в свете уличных фонарей.

— Миссис Финкл! — Горошинка вскидывает брови и улыбается мне.

— Я вовсе не шпионю за вами, — заверяет нас миссис Финкл. — Просто услышала голоса. Да и к тому же я все равно не могла уснуть. У меня где-то был ромашковый чай. Заходите, выпьем чаю, и я буду мучить вас историями о ваших родителях, пока вы не станете умолять меня дать вам немного поспать.

— Клево, давай, Луна, чай! — Горошинка хватается за перила обеими руками и взлетает вверх по ступенькам.

— Я хотела только… — Я не знаю, что сказать. — Мне нужна минутка.

— Ладно. Оставлю ключ рядом с Девой, — говорит Горошинка, и миссис Финкл отступает, пропуская ее внутрь.

— Я присмотрю за твоей сестренкой, — говорит она мне. — Не спеши, дорогая.

Город наконец затихает. Теперь остались только я и половинка луны, той самой, в свете которой папа часто провожал маму домой. Той самой, которая видит все как есть, неприкрыто, и никогда не меняется.

Я думала, что электричество в моей голове уже поутихло, но тут оно внезапно оживает и освещает всю меня изнутри. Я знаю, что рядом что-то есть. Что-то маленькое, мелькнувшее на периферии моего зрения. Что-то настолько незначительное, что самое лучшее — просто не обращать на него внимания и надеяться, что оно само исчезнет. Но в этот раз я не могу его игнорировать. Не могу, потому что это вызов. Это знак.

Сейчас случится что-то невероятное.

Глава 4

Ореолы света вокруг уличных фонарей внезапно вспыхивают с грозным треском. Я смотрю наверх и вижу, как звезды танцуют у меня над головой. Они горят ярче, чем огни города, лежащего под ними.

Я срываюсь с того места, где стояла, — не знаю почему, просто срываюсь. Хватаюсь за железные перила, и мне кажется, что мои пальцы проникают сквозь железо, я уже не понимаю, что реально, а что — плод моего воображения. Я двигаюсь, но понятия не имею, зачем и почему. Затем я вижу, нет, чувствую — куда. И это похоже на удар в живот.

Здание. Мамин дом. Его зубчатый контур врезается прямо в ночное небо, окна слепые и непроницаемые, заколоченные досками. Его опоясывает железный сетчатый забор, увешанный охранными предупреждениями. Я представляла его себе совершенно иначе — темным, разрушенным замком с привидениями. Но на самом деле это место больше похоже на какой-то притон.

Узкий переулок отделяет нашу собственность от других домов в ряду, так что дом стоит немного в стороне от всех остальных — точно одинокий часовой на углу. Заставляю сознание сосредоточиться на нем, пока тело двигается к нему, и понимаю, что почти чувствую привкус кирпичной пыли и строительного раствора на языке. До него — всего несколько секунд, но в воображении каждая секунда медленно разрывает меня на части, как будто я оставляю после себя след из крошек сознания.

Вокруг пляшут звенья сетчатого забора, я врезаюсь в них, и мне кажется, что я могу пройти прямо сквозь забор, сквозь асфальт, грязь и даже лежащую под ней глину. Как только я в панике думаю о том, как неплохо было бы найти в заборе дыру и пролезть внутрь, чудесным образом происходит именно это, потому что в следующий миг я кубарем скатываюсь с холма в узкий переулок, врезаюсь в стены и сдираю плечи и локти. А затем земля исчезает, и я, шатаясь и спотыкаясь, протискиваюсь в узкую щель между зданиями и натыкаюсь на крошечный квадратик асфальта прямо перед боковой дверью. Спустя мгновение, которое, по ощущениям, длилось миллион лет, мои колени подгибаются, и я тяжело опускаюсь на землю. Поднимаю голову и смотрю на узкую полоску неба между стенами зданий. Не уверена, реально все это или происходит в моей голове, но в этот момент я вижу, как оно разверзается и из него вырывается пламя. Я чувствую привкус сажи — за секунду до того, как меня накрывает огонь.

Глава 5

Все та же луна.

Эта мысль бегущей строкой проносится перед моими закрытыми глазами.

Не знаю, как долго я была без сознания и что вообще произошло, но, по крайней мере, я рада, что жива. Я прижимаю руки к груди и чувствую, как бьется сердце — быстро, рвано, но все-таки бьется.

Лежу еще секунду и начинаю ощущать холодок бетона под лопатками и ягодицами. Должно быть, я лежу так уже довольно давно. По мере того как дурман рассеивается, я чувствую, как жилы на моей шее начинают протестующе ныть, так неудобно я вывернула голову. Вернуть ее в нормальное положение — это больно, но другого выхода нет. Горошинка, наверное, переживает, куда я пропала. Мне и самой хотелось бы знать.

Может, случившееся — это знак, что мне наконец нужно показаться врачу?

Я очень осторожно и медленно открываю глаза, с усилием приподнимая веки, и ищу взглядом ту самую полоску ночного неба. Какая-то часть меня боится, что, когда я взгляну на него, окажется, что оно-таки поглотило меня, и я увижу не небо, а лежащую внизу сеть бруклинских улочек. Когда я вижу, что небо — там, где ему и положено быть, у меня вырывается вздох облегчения.

Я сажусь, и мне сразу становится легче, а затем прислоняюсь спиной к боковой двери — жду, когда кровь перестанет стучать в ушах и висках.

Если честно, с тех самых пор, как не стало мамы, я в любой момент готова была сломаться. Я помню тот момент, этот жуткий телефонный звонок от папы. Его собственное горе так тяжело наполняло слова, что они казались какими-то неправдоподобными. Тот момент стал своего рода осью, рычагом, на котором с тех пор балансировала моя жизнь. И, может быть, теперь, после просмотра той пленки, я уже не гнусь под тяжестью этой потери, а просто сломалась.

— Мы приносим извинения за технические неполадки, нормальная Луна вскоре вернется в эфир, — шепчу я, и звук собственного голоса действует на меня успокаивающе. По крайней мере, я сама все еще существую.

Я отдыхаю еще минутку и вдруг слышу голоса двух детей, идущих мимо по улице. У них такой сильный акцент, что я не могу понять, на каком языке они говорят. Возможно, на… испанском? Медленно, по мере того как мой взгляд начинает фокусироваться, я наконец замечаю небольшие, но существенные различия между тем, что я видела (или думала, что видела), и тем, чем оно было на самом деле — чем бы оно ни было — до того, как оно меня вырубило. Я могла бы поклясться, что по пути вниз врезалась в гигантские мусорные баки, а теперь их нет. Их место занимает пара старомодных контейнеров слева от меня, переполненных гнильем и всяким мусором, — его едкая вонь терзает мой нос. Кто бы ни забивал эти ящики мусором, он не сильно переживал насчет дальнейшей утилизации. Я отворачиваюсь от вони, и тут на меня снисходит озарение, что стук, который я слышу, исходит не из моей головы, а из маминого дома.

Действительно, по ту сторону ярко-зеленой двери слышен медленный, но устойчивый и ритмичный барабанный стук. По мере того как головокружение сходит на нет, я вижу, что забор, который, как мне казалось, окружает здание, вовсе не здесь, а проулок, заполненный гнетущей темнотой, широко распахнут мне навстречу. Я вглядываюсь в него, и в это время мимо проезжает автомобиль. Он выглядит старым, даже винтажным, таким, какой можно было бы увидеть на вершине холма во время автомобильной погони из телесериала «Старскай и Хатч». Его выхлоп разносится по дороге, стекла на окнах опущены, и голоса парней, сидящих внутри, вырываются изо всех щелей — они кричат и свистят какой-то девушке, которую я видеть не могу.

Я снова оборачиваюсь к зданию и пытаюсь определить место, откуда доносится стук. Первый этаж. Гнев пригвождает меня к месту. Это не их дом, это ее дом!

Выбора нет, придется войти внутрь. Когда я иду к двери, мои конечности кажутся одновременно и слабыми, и налитыми свинцом.

На двери странный латунный молоток в форме львиной головы и ручка, которая раньше, похоже, была на внутренней двери. Дверь не заперта. Сколько бы тетя Стефани ни платила охранной фирме, чтобы за этим местом присматривали, она явно переплачивает.

Две яркие полосы флуоресцентного освещения рассеивают мрак во всех углах того, что, как мне кажется, было мастерской. Я удивлена, что взломщикам удалось подключиться к питанию. Пока я стою там иосматриваюсь, на меня накатывает волна эмоций: мама часто рассказывала нам истории о том, как росла в этом месте и как ее мама в детстве учила ее работать на швейной машинке, точно так же, как она сама учила меня в том же возрасте.

Удивительно, но, пока я осматриваюсь, замечаю обрывки материалов — ярко-оранжевый и темно-фиолетовый цвета, ткани и нашивки — они по-прежнему покоятся на специально построенных для них стеллажах.

На длинном столе стоят две швейные машинки — от них отражается свет. Они такие блестящие, что я невольно задумываюсь: а вдруг они все еще работают? Похоже, когда тетушка Стефани выезжала отсюда в начале восьмидесятых, то решила оставить дом точно в таком же состоянии, в каком он и был, — законсервированным во времени памятником… может, даже мемориалом.

Я пробираюсь ближе к лестнице — там звуки «Hotel California»^[2] звучат еще громче.

Всплеск адреналина подталкивает меня, я поднимаюсь по лестнице и толкаю дверь в комнату, откуда звучит музыка. Там около шести человек, и все они оборачиваются и смотрят на меня. В тот же миг я внезапно понимаю, что здесь происходит, и громко смеюсь, потому что меня накрывает волна облегчения. Эти люди не наркоторговцы и не любители прогрессивного рока, они молоды, моложе меня, возможно, даже студенты, а все это — вечеринка в стиле семидесятых, и их костюмы просто идеально соответствуют эпохе. Все, на что падает взгляд, сияет яркими, насыщенными цветами, как будто я смотрю в объектив своей камеры.

— А ты еще кто, черт возьми? — спрашивает меня невысокий, коренастый блондин. Вызывающе, но с улыбкой.

Я мешкаю, потому что не знаю, что им ответить. Я вломилась сюда, полыхая от гнева, но теперь… все это кажется мне очаровательным.

— Я шла мимо и услышала музыку, — говорю я, улыбаясь и пуская в ход свой английский акцент. — Дверь была открыта, так что я просто поднялась — и все.

Все смотрят на меня с любопытством и замешательством — они не уверены, спалились или нет. Я насчитываю семь человек. Несколько парней пьют пиво из бутылок, а девушки потягивают что-то из белых бумажных стаканчиков — четкая гендерная граница. Должно быть, для них все это увлечение эпохой очень серьезно. Я оглядываюсь и вижу расписанный узорами сервант, торшер, источающий теплый апельсиновый свет, диван с яркими желтыми подушками, а в углу — телевизор в деревянной коробке. В его выпуклом экране отражается вся комната — он стоит на самом почетном месте. К стене прямо над ним прикреплен кнопками календарь с Элвисом, открытый на странице июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Король, весь в украшениях и бисеринках пота, поет в микрофон. На кофейном столике — свернутая газетка «Daily News», на открытой странице пестреет заголовок «ФБР активизирует операцию по поиску Сэма». Каждая деталь на месте, на календаре даже имеется кружок — сегодняшнее число обведено, а внутри квадратика неверной рукой нацарапано «Предки свалили!».

— Вот это акцент! — замечает высокий парень с темными волнистыми волосами и накачанными руками. Он ухмыляется и подходит ко мне. — Угадал? Ты же не отсюда?

— Нет, я из Лондона, — говорю я, немного обезоруженная его зелеными глазами и густыми черными ресницами. Я отступаю на пару шагов назад, стараясь укрыться от его любопытного взгляда, — похоже, его не провести моей свободной белой футболкой. Когда нужно разговаривать с мужчинами — мужчинами-учеными, я за словом в карман не лезу. Я овладела тем самым, точным языком, который они так хорошо понимают, и если я и произвожу на них впечатление и привлекаю, то это всегда происходит случайно, как последствие того, что я точно знаю, о чем говорю, и еще того, что у меня есть сиськи. А вот во время бесед с горячими парнями и мужчинами я всегда чувствую себя неловко. Единственная причина, по которой этого не случалось во время разговоров с Брайаном, заключалась в том, что мне очень долгое время и в голову не могло прийти, что он красавчик. А этот определенно был горяч. Как и мои щеки теперь.

— Что ж, думаю, мне пора, — говорю я, чувствуя, как они все сильнее наливаются румянцем. — Просто этот дом… он принадлежит моей семье, так что… если… когда вы уйдете, не могли бы…

— Вовсе нет! — Девушка с короткими волосами, подстриженными до самой шеи и кудрявыми на макушке, подлетает ко мне, закрыв вид на остальных девушек из этой компании. — Этот дом принадлежит не твоей семье, а моему отцу — тут каждый кирпич ему принадлежит!

— И мы это знаем, правда? — говорит блондин, толкая зеленоглазого красавчика локтем в бок.

Девушка с короткими волосами стоит очень близко, взгляд ее карих глаз неподвижно сосредоточен на мне.

— Слушай, я не хочу вмешиваться, — говорю я ей, а сама не могу понять, где я раньше видела этот мягкий вздернутый нос, хотя точно знаю, что видела, потому что он кажется немного неуместным на ее угловатом лице. — Я вижу, что вы неплохо постарались. Но я была бы очень благодарна, если бы вы ушли и оставили этот дом в таком виде, в каком он был, когда вы сюда пришли.

— Ты только послушай, что она несет! — Девчонка тыкает в мою сторону большим пальцем, отступая в сторону и обращаясь к кому-то, сидящему позади.

И тут я снова слышу его — зов сирен. Он доносится откуда-то и проходит прямо сквозь меня. Я внимательнее вглядываюсь в человека позади курносой девчонки. Еще одна девушка… Она сидит на коричневом диване, зарывшись ногами в подушки. Пальцы на ногах крепко сжаты.

Я смотрю на нее не отрываясь. Мое сердце замирает. Такое чувство, будто из моего тела разом выкачали весь кислород. Ее длинные стройные ноги скрещены, а темные локоны, стекающие с плеча, похожи на черный лед.

На глаза наворачиваются слезы, и я торопливо смаргиваю их.

Это же моя мама. Не такая, какой ее знала я, гораздо моложе. Но это та самая девушка, которую мой отец впервые сфотографировал в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году.

Я вспоминаю о камере, висящей на шее, и подношу ее к глазам. Разыскиваю девушку в объектив. Она на месте.

И смотрит на меня.

Глава 6

Я умираю — наверное, в этом все дело. То, что я приняла за несколько долгих минут, на самом деле длилось меньше наносекунды. Мир фантазий, наколдованный эндорфинами и нейротоксинами, — вот он, прощальный подарок смерти. Возможно, мои «видения» — это симптом эмболии или недиагностированной опухоли. Что-то просто сдало в моей голове. Вот и все. Это единственное объяснение. Но я не могу умереть прямо сейчас, не могу вот так просто бросить папу и Горошинку, они нуждаются во мне, очень нуждаются.

И все же… все же я смотрю на нее. Я смотрю на маму, и она улыбается мне. Я так хочу к ней подойти!

Страх, переполнявший мое тело, сгорает в одной яркой вспышке, и я почти вижу, как он отступает, остывает и оседает пеплом. Мне нечего бояться. Просто побудь здесь немного, безмолвно говорю себе я, побудь, пока это возможно. Погрейся в лучах ее теплой, но такой не знакомой тебе славы. Что бы это ни было, сон или… даже если это смерть, встреть ее как полагается. Все это стоило того, чтобы увидеть ее вот такой, насыщенной и яркой, в точности как на фотографиях из старых альбомов и пленках дома. Как естественно она чувствует себя в том мире, который до этого я видела лишь пойманным в ловушку из прозрачного пластика или спроецированным на экран.

Все здесь кажется более ярким и глубоким. Края острее, тени глубже, и четкость такая, какой я никогда не видела прежде.

Должно быть, мой мозг просто воссоздал этот образ из тысячи позабытых фрагментов, потому что я, хоть и не знала, какой она была в двадцать лет, точно знала, что это именно она — вплоть до крошечной выпуклости на слегка асимметричном носу и маленького шрамика в форме полумесяца на плече. Она говорила, что получила его, когда в восемь лет упала с велосипеда. До родинки над ухом и того, как она слегка наклоняет голову, когда замечает мой взгляд и испытующе смотрит на меня в ответ. Даже католический медальон на цепочке, подарок ее покойной матери на конфирмацию, который мама, по ее собственным словам, носила не снимая, пока однажды не потеряла, поблескивает у нее на шее.

Все эти маленькие факты о ней, которые я знала, все то, что я могла выкопать из самых дальних уголков своей памяти, все это теперь передо мной, но это не просто лоскутное одеяло из квадратиков старых воспоминаний, сшитых вместе в случайном порядке. Вот она, прямо здесь, такая, какой я никогда ее не знала, — Марисса Люпо. Уверенная, сильная, с решительно вскинутым подбородком, оценивает ситуацию, потягивая «Pepsi» через красно-белую соломинку, и уже готова вынести приговор странной лупоглазой старушке, которая влезла в их компанию.

— Ты кто? — спрашивает меня первая девчонка, и теперь я наконец понимаю, кто она. Это же Стефани, мамина старшая сестра. Тетушка Стефани, которая даже не явилась на похороны.

— Никто, — отвечаю я. — То есть, я имею в виду, мое имя Луна. Я только сегодня приехала и остановилась неподалеку, у миссис Финкл…

— Миссис Финкл?

Она говорит со мной, моя мама говорит со мной, и звук ее голоса, такого юного и чистого, переполняет меня радостью.

На моем лице расползается, растягивая щеки, совершенно идиотская улыбка, потому что я еще раз хочу услышать ее голос, встретить ее острый мрачный взгляд и почувствовать сверхъестественное взаимопонимание.

— Этого не может быть, там уже нет мест, я знаю, потому что…

— Ах да, точно не там! — Я в панике подыскиваю слова, потому что боюсь, что если позволю своей легенде рухнуть, то с ней рухнет и это видение. — Да, точно, я остановилась в другом месте, там, где она же и посоветовала, потому что у нее уже занято.

— У «Оберманов» на Девяносто первой? — спрашивает красавчик и подбадривающе приподнимает плечи.

— Да, точно! — хватаюсь я за соломинку, хотя тут же задаюсь вопросом, с какой целью он мне ее бросил. Возможно, мой мозг создал его именно для этого.

— Да уж, они с Финкл вечно выручают друг друга, — поддерживает меня он, и я благодарна этому прекрасному плоду своего воображения. — К тому же, как мы знаем, Финкл просто рук не покладает, чтобы все были счастливы…

— Ой, заткнись, Майкл, это просто отвратительно, — говорит Марисса Люпо, отмахиваясь от его слов. А затем наклоняется и смотрит на меня долгим, тяжелым взглядом. — Мы с тобой нигде не встречались? — спрашивает она. — У меня ощущение, что я тебя знаю.

— Не думаю, — говорю я. Потому что, если скажу то, что мне хочется, — да-да, я твоя дочь, твоя малышка, та самая, которую ты бросила, когда решила покончить с собой! — все это исчезнет.

Все остальные девочки смотрят на нее и ждут. И в этот момент я понимаю, что она — Полярная звезда этой компании, компас, за которым они следуют. Местный лидер и альфа-самка.

Это — версия моей мамы, которую я наколдовала со снимка в своем кармане, фантастическая, с которой я никогда не сталкивалась в реальности. Стефани — единственная, кому удается ей сопротивляться. Она, как только видит, что Марисса перехватила инициативу, отходит от девочек к мальчикам и берет за руку какого-то светловолосого парня.

— Ты из Лондона? Я знаю кое-кого из Лондона. — Покрытые блеском губы моей мамы трогает легкая улыбка. — Вообще-то он мой парень. Он фотографировал съемки фильма, а когда все закончилось, остался со мной. Мы встречаемся уже три месяца. Его имя — Генри Сенклер, знаешь его?

— Нет, — виновато говорю я и в самом деле чувствую вину.

С внезапным приступом тоски я вспомнила о папе. Он сейчас дома, совсем один, брошенный даже своими дочками. Быть может, прямо сейчас он сидит в своем старом кресле напротив того, в котором раньше обычно сидела мама. Она шила, а он читал или писал. Иногда она посматривала в сад, на посаженные ею цветы — буйство красок и ароматов, льющееся за пределы клумб.

Генри Сенклер, мужчина, о котором Марисса Люпо говорит с такой нежной улыбкой, покинут всеми и в одиночестве созерцает великолепие английского лета в тридцати годах и целой вечности отсюда.

Вот, значит, как выглядит окончательно развалившийся разум. Своего рода прекрасный хаос, ни порядков, ни правил, и все возможно. Хотела бы я рассказать обо всем Брайану и увидеть, как он улыбается и приподнимает брови, пытаясь все это понять.

— Эй, Рисс! — Красавчик подмигивает мне, хотя сам обращается к моей маме. Я и не подозревала, что у нее было такое прозвище, но с таким же успехом могла и сама его нафантазировать. Рисс. Мне нравится. Ей подходит. — Давай я налью чего-нибудь нашей гостье. У нас тут гости нечасто бывают, так? Пусть видит, что мы гостеприимный народ.

— Да, конечно.

И она снова поворачивается к своим друзьям. Я чувствую, как Стефани ощетинивается в мой адрес. Ведь ее мнения никто не спрашивал.

— Ты не против? — вежливо спрашиваю я у своей тетушки. — Было бы здорово встретить новых друзей. Думаю, я здесь надолго.

Не знаю, зачем я это сказала, — наверное, всему виной бессмысленная надежда и желание подольше задержаться в этой фантазии.

— Да мне плевать, — говорит она и поворачивается ко мне спиной. — Делай что хочешь!

Я отступаю и смотрю, как Рисс и девушка с тугой копной крашеных белокурых кудряшек смеются над какой-то шуткой, явно для своих. Они шепотом обмениваются секретами, прикрываясь ладошками. Рисс наклоняется, и браслеты съезжают вниз по ее руке, а вторая девушка говорит что-то, от чего она хохочет, откинув назад голову. Я миллион раз слышала этот смех, но никогда не видела, чтобы она смеялась вот так, без легкой тени печали, которая всегда проскальзывала в ее взгляде, словно напоминание о том, что за взлетом всегда следует падение.

— Ну так и что пьет наша британская красотка? — спрашивает красавчик по имени Майкл, и я с усилием перевожу взгляд на него. Красотка… Это не то слово, которое обычно используют люди, когда говорят обо мне. Разве что в этой фантазии. Вероятно, все дело в том, что какая-то часть моего подсознания всегда втайне желала это услышать. Остальные парни наблюдают за мной с откровенным интересом, и он делает шаг в сторону, чтобы встать аккурат между нами и загородить меня от них.

— Забей на них, — говорит он. — Они понятия не имеют, как разговаривать с девушками, только пялиться и умеют.

— Мы все знаем, что бы ты хотел с ней сделать! — кричит ему блондинка. — И с разговорами это не имеет ничего общего!

Майкл вздыхает и сочувственно качает головой.

— Я бы выпила пиво, — говорю я. Забавно, что в этом выдуманном мире мне может быть жарко и может хотеться пить. Во рту у меня сухо, а сердце колотится. Мой взгляд снова обращается к Рисс. Я хочу побыть с ней. Как мне подойти и заговорить с ней? Как найти повод просто смотреть на нее, как найти причину попросить ее не уходить и не бросать меня?

— Пойдем со мной, — зовет Майкл. — Если я оставлю тебя здесь, эти парни набросятся на тебя, как пчелы на мед.

— Я могу за себя постоять, — говорю я.

— Не сомневаюсь, — отзывается он. — Просто я хочу еще немного потрепаться с тобой, вот и все. Идем, Луна. Моя спутница. — Он ловит мой удивленный взгляд и смеется. — Что, думаешь, у нас тут нет школы или типа того? Я люблю космос. Ты знаешь, через пару месяцев NASA запустит зонд «Challenger», и он будет снимать все, мимо чего пролетит, а потом отсылать снимки на Землю. Круто, да?

Боже, кажется, я и в самом деле нафантазировала мужчину своей мечты: зеленые глаза, мускулистые плечи и любовь к астрономии!

— А представь себе, что он сможет отправлять на Землю данные, даже когда покинет Солнечную систему и углубится в космос, — говорю я.

Он смеется так, словно я сказала какую-то чушь.

— Сомневаюсь, что это продлится так долго. До одного только Урана лет двадцать лететь.

Или сорок, мысленно поправляю я, но ничего не говорю. Иду за ним в маленькую кухню, заставленную разнокалиберной мебелью. За матовыми стеклами раздвижных дверей видны упаковки и консервные банки. Там же стоит старомодная плита и гигантский холодильник — судя по виду, он мог бы пережить даже ядерный взрыв.

Майкл медленно обходит стоящий в центре стол, накрытый бело-зеленой клеенчатой скатертью в клетку, который выглядит как место, за которым частенько проходят уютные семейные ужины, и подбирается к гигантскому урчащему холодильнику.

— Уверена, что хочешь именно пиво? — бросает он через плечо. — У нас тут есть ром и «Pepsi», если тебе такое нравится. Папаша этих девчонок заночевал сегодня у своей матери в Квинсе. Иначе никакого рома бы не было. Ему не нравится, когда его малышки пьют, — он считает, что это не по-женски. Похоже, он совсем не знает своих девчонок.

— Правда? — спрашиваю я, и мой голос звучит куда более заинтересованно, чем должен бы.

Я знала, что мама потеряла свою мать в юном возрасте, но не помнила, что мне что-то известно о прабабушке. Точно не то, что она жила в Квинсе. Хотя, быть может, это я тоже выдумала.

— Пиво, пожалуйста.

— Вот что ты должна знать о Лео Люпо. — Майкл говорит тише, наклоняется ко мне, и моего носа касается сладкий, острый и колкий аромат его лосьона после бритья. Я внезапно осознаю, что это «Old Spice». — Он ведет себя словно мелкий бизнесмен, но этого о нем точно не скажешь, он скорее…

— Белламо! — доносится крик из коридора. — Ты что там творишь? Это незаконно!

— За собой следи! — орет Майкл в ответ. — Итак, британка Луна, расскажи мне о себе. — Он подхватывает бутылку и, ударив о край стола, сбивает с нее крышку одним резким, отточенным движением. — У тебя есть итальянские корни, да?

Я жду, что он отмочит еще что-нибудь в этом же духе, но нет. Он действительно хочет знать.

— По матери, — говорю я и выглядываю из двери, чтобы видеть Рисс в другой комнате. Мое сердце так и тянется к ней. Сколько же драгоценных секунд уже прошло в реальном мире, пока я здесь болтаю с плодом своего воображения?! Мне нужно вернуться к ней, пока все это не лопнуло, как пузырь, и я вместе с ним. Рисс уже на ногах — изображает какое-то событие, которое, вероятно, произошло сегодня днем. Даже просто наблюдая за ней, я могу сказать, что это история о каком-то липучем клиенте, который пытался ее клеить. Вся компания просто подвывает от смеха, наблюдая за тем, как она меняет «лица», размахивая банкой «Pepsi». Даже Стефани улыбается.

Может, и он среди этих парней? Эта мысль пронзает меня, и голова идет кругом. Может, среди них и мой настоящий отец? Например, вот этот, светловолосый с голубыми глазами. Может быть, это он?

— Эй, Луна, можно привлечь твое внимание на секунду? У меня сейчас комплекс разовьется, — говорит Майкл.

— Просто… Мы можем вернуться туда? — спрашиваю я, и он пожимает плечами.

— Конечно. — Майкл выглядит чуточку разочарованным. — Все, что пожелаешь, Спутница.

В другом мире, в другой Вселенной, в той, где существует только одна реальность, я бы с радостью прижалась спиной к дверному косяку и смотрела в зеленые глаза несколько часов кряду, но сейчас каждую наколдованную и рвущуюся на части секунду я хочу провести рядом с ней, моей мамой. Я хочу знать, что такого случилось с ней, что в результате получилась я.

Глава 7

— Белламо облажался? Есть-таки в мире цыпочка, на которую не действуют его чары! — Блондин со всей силы хлопает Майкла по плечу.

— Отвали, Кертис, — отзывается Майкл, и румянец покрывает его лицо. — Мы, вообще-то, говорили о космосе.

— Ага, о том космосе, что у тебя между… ушей, — смеется Кертис, и Майкл улыбается.

И все же он не уходит и все так же стоит в дверях, пока Рисс заканчивает свой рассказ.

— …И тогда я ей сказала: «Дамочка, если вы думаете, что у вас шестой размер, то вам нужно либо к психиатру, либо подучить математику». Она оборачивается и ловит мой взгляд. — Эй, как там тебя еще раз?

— Луна, — отвечаю я и внезапно чувствую прилив смущения, как будто мне снова восемь лет, мы на игровой площадке и меня зажали в угол крутые детишки. Они никогда не били меня. Просто не понимали. В отличие от моей дружелюбной сестры, я была для них чем-то совершенно непонятным. В мою сторону всегда тыкали пальцами, на меня всегда пялились.

— Ты всегда одеваешься как парень? — Она осматривает меня сверху вниз. — Не хочешь, чтобы мужчины обращали на тебя внимание?

— Я… эм… да нет, не особо, — пожимаю я плечами, и внезапно Рисс предстает передо мной в другом свете: превращается в обычную юную красотку, которую сбивает с толку вид моих неуложенных волос и отсутствие макияжа.

— У меня такая работа… Словом, мои коллеги — мужчины, и они очень легко отвлекаются на всякую ерунду.

Она заливается смехом, а я — румянцем.

— Ну и кем ты работаешь? — спрашивает она.

— Я — ученый, — с гордостью сообщаю я своей маме. — Квантовый физик, изучаю нейтрино, если точнее. Они похожи на субатомные частицы, и они повсюду, но мы не можем их видеть, просто знаем, что они существуют, благодаря тому, как они взаимодействуют с другими частицами… хотя по большей части они в действительности не существуют, а возникают, когда…

Я замолкаю. Тишина. Девушки пялятся на меня, и в конце концов мой взгляд опускается на сбитые носки собственных кедов. Мне уже не нравится вся эта иллюзия — теперь, когда я снова чувствую себя той маленькой зубрилкой, которой каждый день приходилось скрывать, что у нее есть мозги, чтобы просто выжить в школе.

— Честно говоря, это довольно скучная работа, — говорю я наконец. — Бóльшую часть времени я просто сижу и печатаю.

— И я тоже секретарша! — радостно сообщает мне крашеная блондинка, но я ее не поправляю. — Я могу печатать до девяноста слов в минуту, а ты?

— И близко не так хорошо, — сердечно заверяю ее я.

— У Линды грандиозный план — выйти замуж за своего босса! — говорит мне Рисс. — Вот почему она красится в блондинку — боится, что Сын Сэма прикончит ее до того, как тот сделает предложение. — Она усмехается при виде спокойного выражения моего лица. — Не знаешь, кто такой Сын Сэма, да? — И продолжает, не дождавшись моего ответа: — Он убивает только брюнеток, так что берегись. Половина Бруклина перекрасилась в блондинок.

— Но не ты, — говорю я, кивая на ее темные локоны.

— Меня так просто не запугаешь, — заявляет она, и мне становится интересно, откуда взялась отвага, горящая в ее карих глазах. Женщина, которая вырастила меня, всегда казалась мне пугливой.

— О, ну что ж… Уверена, они его скоро поймают, — говорю я. Потрясающе! Масса выдуманной информации, затопившей мое сознание, похоже, достигает апогея. Я и не подозревала, что мне может быть что-то известно о Сыне Сэма, но вот мы обсуждаем эту странную деталь — серийного убийцу, о котором я едва знаю.

— Так что привело тебя в Бей-Ридж? — спрашивает Рисс. — Если ты не участвуешь в съемках, то что ты здесь делаешь? Тут не на что посмотреть и нечем заняться.

— Я… — У меня нет ответа, и мой мозг судорожно пытается что-нибудь придумать. — Просто путешествую, лето ведь. Я хотела посмотреть Нью-Йорк, но останавливаться там мне не по карману, так что…

— Ты специально приехала в Бей-Ридж? — смеется Рисс. — Никто так не делает. Ты странная. Мне это нравится!

Меня накрывает внезапное тепло ее улыбки. Это улыбка моей мамы, та самая, которая может наладить все на свете за одну секунду. Отблески которой я с трепетным нетерпением мучительно пыталась поймать все свое детство.

— Идем. — Она подхватывает меня под руку, и я чувствую теплое прикосновение ее кожи, даже биение ее пульса. Это очень странное чувство — идти с ней плечо к плечу по холлу, на новый лестничный пролет, в очередной крошечный коридор, точно такой же, как и коридор этажом ниже. Я чувствую себя в безопасности. Чувствую себя дома.

Рисс ведет меня за собой в открытую дверь в крошечную спальню. В глаза сразу бросается гигантский шкаф из темного дерева — единственная мебель здесь, помимо узкой односпальной кровати. Витиеватая резьба на шкафу немного выдается по углам, и с нее свисает красивое белое платье из шифона с открытыми плечами. Я останавливаюсь и смотрю на шкаф — он такой мрачный и готический, что кажется, будто на нем должны торчать горгульи. Как будто откроешь его — и наружу вылетит стая летучих мышей. Или влезешь внутрь — и провалишься прямо в Страну Чудес.

— Шкаф — улет! — говорю я, и она смеется.

— Приплыл сюда на лодке из Италии, — говорит Рисс. — Понятия не имею почему, но я на него жутко запала. Тебе нравится? — спрашивает она, и я понимаю, что она говорит уже не о шкафе, а о белом платье, которое осторожно снимает с крючка, чтобы показать. — Папа всегда разрешает нам со Стефани использовать обрезки и остатки материала, чтобы мы шили что-нибудь и для себя, но на это я специально накопила. Это шифон-вискоза, и я купила всю ткань сама, включая и атласную подкладку. Это точная копия платья Карен Линн Горни из фильма. Ты же слышала о фильме «Лихорадка субботнего вечера»? Она играет девушку, которую Джон Траволта ведет на танцы. И в самый главный вечер фильма на ней точно такое же платье! Они снимали здесь. Ты его пока что не увидишь, но фильм будет крутой, и ее платье — это просто нечто! Генри говорит, премьера будет прямо здесь, в Бей-Ридж, в клубе «2001 Odyssey», куда мы обычно ходим и где они много снимали. Если к тому моменту я все еще буду здесь, то обязательно его надену.

Генри… Она говорит о моем отце. Это то самое лето, когда мама встретила папу — как раз перед тем, как сбежать с ним в Лондон. И это кажется таким правильным — то, что мой мозг создал именно этот мир, именно это волшебное время волшебного романа, о котором моя мать потом расскажет нам. Период, когда одной любви было достаточно, чтобы спасти всех от беды.

— Если? — повторяю я.

— Я не знаю, когда этот фильм выпустят, — отзывается она. — Генри говорит, возможно, не раньше следующего года, и я не уверена, что к тому моменту все еще буду жить здесь. Идем!

Рисс манит меня за собой и через узкое окно с открытыми створками в конце комнаты выбирается на пожарную лестницу. Металл скрипит и раскачивается, когда я переношу на него свой вес, и я хватаюсь за оконную раму. Даже сейчас, когда уже совсем стемнело, воздух — густая смесь дневной жары и выхлопов. Кто-то кричит через несколько улиц от нас, возле светофора на углу рычит мотор автомобиля. Рисс усаживается у перил, игнорируя пустоту в несколько этажей под собой, и зажигает сигарету. Курит в ожидании чего-то — кажется, так говорила о ней миссис Финкл.

Все кажется таким реальным. У меня ощущение, что если эта старая, ржавая лестница обрушится на землю, то и я рухну вместе с ней. Я еще крепче сжимаю ржавые перила и стараюсь выглядеть клево. Внезапно с поразительной отчетливостью вспоминаю, каким взглядом мама иногда смотрела на меня. Когда я закрывалась от бесчисленных повторов мультика про Скуби-Ду книжкой про движение планет, ее бровь приподнималась, а губы сжимались, как будто она пыталась понять, где же видела все это раньше. И именно это я чувствую сейчас. Похоже, я всегда хотела, чтобы мама считала меня классной.

— Генри хочет, чтобы я поехала в Англию вместе с ним. — Рисс указывает на меня сигаретой. — Как ты думаешь, стоит?

— Да, — без колебаний говорю я, и глаза Рисс удивленно распахиваются.

— Ты первая, кто говорит так, а все остальные только: «Подожди, поговори с предками, не бросайся с головой». Но не ты. Готова поспорить, ты очень спонтанная личность, да?

— Эм… Да, конечно, — говорю я, хотя это совершенно не соответствует истине. — Так Генри — тот самый, единственный? Или тебе нравятся и другие парни?

Глаза Рисс становятся еще больше, но не от удивления, а от гнева.

— Я не шлюха, — отрезает она. — До Генри у меня никого не было. Не было ничего подобного. Да и с ним у нас еще ничего не было, мы хотим дождаться свадьбы. — Она заявляет это сердито, с подчеркнутой гордостью, и услышанное застает меня врасплох.

— Хочешь сказать, ты никогда не…

— Нет! — Рисс встряхивает головой. — Ну уж нет! Когда девушки так поступают, другие к этому привыкают, ранят их, а потом просто пускают по рукам. Но я не такая, для меня важно, что обо мне думают окружающие. Я не буду одной из таких девушек, и Генри уважает меня за это. Он с радостью готов подождать. И за это я люблю его. А что скажешь ты, в Англии к этому относятся иначе? У тебя было много парней?

Я пытаюсь понять, как ответить на этот вопрос. Что значит «много парней»? Сколько она имела в виду — пятьдесят, пятнадцать или пять? Последнее и есть реальный ответ. Причем четверо из них были в то время, когда я еще училась в колледже, — как раз тогда, когда я только начала привыкать к мысли, что парни хотят не меня, а просто хотят, в принципе. Так вот, эти четверо и еще Брайан, который был очень внимательным и ласковым в постели, а после всегда делал мне чай — как раз как я люблю.

— У меня были серьезные отношения только один раз, — говорю я, и это вроде как похоже на правду.

— Вы расстались? — спрашивает Рисс, и, когда я киваю, на ее лице проступает ужас.

— Все хорошо, — успокаиваю я. — Я не любила его. Не так, как ты любишь Генри. Все равно ничего бы не вышло.

— То же самое Стефани говорит о нас. До того как мамы не стало, она три раза в неделю водила нас в церковь, — говорит Рисс. — Хотя я и сейчас хожу туда по воскресеньям, потому что когда я там и говорю с Ним, то чувствую… покой, понимаешь? — Она нежно касается медальона на шее. — Вот почему иногда мне становится жаль, что я не влюбилась в католика, что па не знает, что между мной и Генри есть чувства, а я — что он сделает, когда узнает, что я собираюсь ехать с ним в Англию. Он разозлится, это уж наверняка. Господи, как все сложно!

Рисс поднимает голову и смотрит на половинчатую луну. Ее лицо окунается в холодное серебро, и я чувствую, что она возносит безмолвную молитву. За всю свою жизнь я практически ни разу не ступала на порог церкви, если не считать чужих свадебных церемоний и крестин. Мама всегда воспитывала в нас стремление мыслить, задавать вопросы, узнавать что-то новое, но никогда — веру во что бы то ни было. И теперь мне очень хочется узнать, куда же подевалась ее вера.

— Похоже, мне просто нравятся англичане, — говорит она, разглядывая меня сквозь полуопущенные ресницы. — Готова поспорить, ты тоже мне понравишься. Не знаю почему. Знаю, что в тебе есть что-то такое, что мне уже нравится.

— И я знаю, что и ты мне понравишься, — говорю я, протягивая руку, и она со смехом официально пожимает мою ладонь.

— До этого фильма здесь ничего не происходило. Никто сюда не приезжал, мы просто жили, и все. Делали то, что делали, были самими собой, и казалось, что это и есть весь мир, понимаешь? А затем, совсем ненадолго, мир сам явился сюда. Мне это понравилось. И теперь я хочу увидеть остальное тоже. Подожди секунду.

Она вручает мне сигарету и исчезает в квартире. Я чувствую жар пепла и запах дыма. Случайно задеваю тлеющий кончик сигареты и отдергиваю руку. Это так реалистично, хотя на деле, конечно же, нереально. Какая чудесная иллюзия, я бы с легкостью могла остаться в ней навсегда! Хотя вполне возможно, что у меня нет выбора. А если есть, придется как следует постараться, чтобы вернуться в сознание. Горошинка не справится без меня, да и папа не перенесет еще одну потерю.

— Вот. — Она вручает мне кое-что очень знакомое, кое-что, что я сразу же узнаю`. Это же мамина камера «Super 8», та самая, на которую она старалась запечатлеть каждую секунду нашей жизни. Каждый год завершался просмотром эпических лент о нашей семье — сразу же после рождественского обеда. На эту же камеру она записала и самый последний свой фильм. Я чувствую вес аппаратуры, скольжу пальцами по гладкой пластмассе и металлу — она выглядит совсем новой и как будто сотканной из воздуха. Брайан прав, мозг — невероятная штука. — Ее дал мне Генри. — Она усмехается и прижимает камеру к груди. — Рядом с ним жизнь кажется такой интересной и увлекательной.

С папой. Увлекательной. Я чуть не подавилась.

— Так ты снимаешь на нее фильмы?

— Конечно! — Ее темные глаза светятся. — Я взяла ее с собой на дискотеку в субботу вечером, мы танцевали. Не знаю, что получилось, нужно проявить пленку. Дай мне поснимать тебя.

— О нет! — Я отворачиваюсь и возвращаю ей сигарету. Мне никогда не нравилась эта, отредактированная версия моей жизни, которую мама снимала бóльшую часть моего детства, а затем выставляла как идеальное, счастливое время. Бóльшая часть этой жизни была идеальной, и счастливой тоже была, но никогда настолько счастливой и идеальной, как на домашних пленках. Они всегда выглядели как чьи-то воспоминания.

И как только я стала достаточно взрослой, чтобы сказать маме «нет», я так и сделала.

— Ты стесняешься, — замечает она.

— Думаю, да. — Я пожимаю плечами. — Ты счастлива?

— Счастлива ли я? — Она морщит нос, как будто вопрос кажется ей странным. — Я еще никогда не была так счастлива. Ощущение, что я наконец-то ожила. Теперь я вижу, что могу сделать со своей жизнью куда больше, чем казалось раньше. Как и ты. Ты не сидишь дома и не ждешь, пока жизнь сама тебя отыщет, ведь правда?

— Думаю, нет, — соглашаюсь я. — А как же твои друзья, все эти парни, неужели никто из них никогда не казался тебе особенным, таким, чтобы начать встречаться?

— Нет. — Она выглядит уязвленной, уголки ее рта опускаются вниз. — Джан влюблен в Мишель. Кертису нравится думать, что он парень Стефани, но она с ним только потому, что нет варианта получше. Бедный парень, он очень изменился после Вьетнама. Весь нервный и дерганый, связался не с тем, с кем надо. Ну, ты понимаешь…

Я не понимаю, но это и не важно, достаточно просто слушать ритмичные взлеты и падения ее слов и восхитительную музыку ее голоса.

Сейчас ее бруклинский акцент звучит куда отчетливее, чем в то время, когда она уже была моей мамой. Она восхитительна!

— Ну а Майкла ты и сама видела. Он подражает Джону Траволте с тех пор, как закончились съемки… но он хороший, милый — это становится очевидным, когда пробьешься сквозь всю эту шелуху крутого парня. Я знаю его уже давно, он для меня как брат. Все они, даже Кертис, присматривали за нами в субботу, ведь есть парни, которые любят распустить руки. Но теперь они мне не нужны, у меня есть Генри, и все знают, что я занята.

Когда Рисс произносит это имя, на лице у нее снова возникает милое выражение, преисполненное надежды, гордости и уверенности.

— Боже, все еще так жарко… — Она запрокидывает голову и выдыхает дым, потом проводит ладонью по лицу. — Солнце село больше часа назад, а я все равно не могу дышать.

— Это да. Я не привыкла к такой жаре. В Англии дожди через день, и мы носим перчатки круглый год, и шапки тоже — с помпонами! — шучу я.

Рисс со смехом качает головой.

— Ты просто шизик. Ты должна еще раз прийти и потусить с нами.

Между нами проскакивает искра дружбы, и она кажется реальной, хотя я знаю, что каждое из этих мгновений выдумала сама. Сама наполнила эту, искусственную версию моей мамы надеждами и мечтами, выстроила целый мир, который потом сама же и разрушу в мгновение ока. Весь, вплоть до вони гниющего мусора, всплывающей из мусорных баков внизу.

— Мне пора. — Она внезапно смотрит на часы, так, словно вспоминает, что опаздывает на встречу. — Но ты еще приходи, хорошо? Просто забегай, у нас всегда открыто.

И прежде чем я успеваю это осознать, она уходит, сбегает вниз по пожарной лестнице и так быстро исчезает в темноте, что мне становится страшно: вдруг она упадет? И когда я пытаюсь проследить за тем, куда она ушла, то замечаю что-то блестящее прямо на металлических ступеньках. Короткая вспышка в свете фар проезжающей машины.

Меньше чем с десятой долей той уверенности, с которой это проделала Рисс, я спускаюсь по пожарной лестнице, обыскивая раскаленные ступеньки в поисках того, что, как мне казалось, видела. Я шарю по ним руками, пока наконец мои пальцы не касаются тонкой цепочки. Я поднимаю медальон, подарок ее матери.

— Стой, ты обронила медальон! — кричу я в тот самый момент, когда она выбегает на тротуар на противоположной стороне перекрестка.

— Черт! — ругается она и нетерпеливо ждет, когда я подбегу и верну ей драгоценное украшение.

Рисс, скрестив руки, наблюдает, как я неловко спрыгиваю с лестницы и она вздрагивает у меня за спиной с противным ржавым скрипом.

— Генри сказал, у вас в Англии нет пожарных лестниц, — говорит она.

— Не-а, — смеюсь я и передаю ей медальон.

— Ох, боже, спасибо! — говорит она и снова надевает его на шею. — Подарок от мамы на конфирмацию, когда мне было тринадцать. Это Мария Горетти, покровительница молодых девушек. Чтобы я берегла свою добродетель. Кстати, это настоящее серебро. Поможешь застегнуть? — Она поворачивается ко мне спиной и убирает волосы на одну сторону, а я перестегиваю замок и сжимаю слегка растянувшееся звено так крепко, как только могу.

— Ты идешь к Генри? — спрашиваю я.

— Возможно. — Она усмехается. — А ты вернешься туда? Не говори им, что я ушла, скажи, что я просто устала. У меня не так много… Мы еще пересечемся, и я представлю тебя всем, хорошо? Ну, я пойду, а то уже опаздываю.

Она указывает в сторону, куда бежала до этого, отступает на несколько шагов и машет мне в последний раз, прежде чем развернуться и исчезнуть в ночи.

Кто-то ждет ее в переулке между зданиями, в абсолютной темноте, я чувствую его присутствие и нетерпение. Я вижу, как ее силуэт растворяется во мраке, вижу, что каждая ее черточка, каждый угол и каждое движение переполнены чистейшей радостью, и мне становится интересно, кто же ее ждет: Генри или мой настоящий отец?

Я хочу пойти следом за ней, но не могу — мои ноги намертво прирастают к асфальту при одной только мысли об этом.

Если моя мама была именно такой в то лето тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, то что же случилось с ней? Что ранило ее сердце, разум и сломило дух именно тогда, когда у нее, казалось бы, было все, чтобы жить долго и счастливо?

Я стою там совсем одна. Мурашки бегут у меня по рукам, и я вздрагиваю. Темнота смыкается вокруг меня, и внезапно я испытываю страх. Я не хочу, чтобы это было все, не хочу, чтобы все заканчивалось. Я хочу проснуться, хочу жить.

Я хочу знать.

Глава 8

Единственное, о чем я могу сейчас думать: мне нужно продолжать двигаться. Возможно, если я пойду к той части здания, куда ворвалась, это может спровоцировать обратную перезагрузку в сознание.

В паре кварталов отсюда визжит сирена, на углу в тени можно различить силуэты парочки парней — всплеск огонька зажигалки освещает пустоту между ними. Уже поздно — за полночь — и улицы пустые, но отнюдь не тихие. Такое чувство, будто в каждом темном закутке кто-то прячется и шепчется обо мне и моих секретах.

А затем все сдвигается, подскакивает и застывает. В густой воздух проскальзывает прохладный бриз, мимо проносится современная машина и окутывает совершенно другой атмосферой — другим миром, моим миром, который проступает лишь на секунду, а затем снова исчезает. Я возвращаюсь, наверное, все дело в этом.

Мне просто нужно сосредоточиться. Сосредоточиться на том, чтобы не умереть.

— Эй, Луна!

Я замираю, даже несмотря на то, что сразу узнала голос. Мозг, сейчас совсем не время для таких утонченных диверсий.

— Майкл, — отзываюсь я и оборачиваюсь посмотреть на него. Если мое сознание не поленилось его нафантазировать, то я должна, по крайней мере, оценить результат. У него тяжелые веки, прямой нос и пухлые губы. Худощавое тело, облаченное в джинсы и футболку, узкие бедра. Его кроссовки «Adidas» — белые с желто-голубыми полосками, старые и сильно поношенные, тем не менее идеально чистые.

Он немного смущается под моим пристальным, внимательным взглядом.

— Я увидел в окно, что ты уходишь. И подумал, что ты будешь не против, если я пройдусь с тобой. Девушке не следует бродить в одиночку, когда в округе ошивается убийца.

— Я немного заблудилась, — честно и с легкой болью признаюсь я. — Я не уверена, что знаю, как вернуться домой.

— О’кей, тогда я тебя проведу, — улыбается он и кивком зовет меня за собой. Выхода у меня нет, и я просто иду следом.

— Так что ты на самом деле там делала? — спрашивает он меня, и я бросаю в его сторону острый взгляд.

— Я же сказала…

— Да знаю я, что ты сказала. Я, может, всего лишь жалкий отброс из Бей-Ридж, но чую неплохо. Тут замешана какая-то история.

— Честно? — Я замедляю шаг. — На самом деле я не очень-то знаю, как оказалась там. Я даже не знаю, как это случилось. И не знаю, как вернуться к людям, которых я люблю, хотя я правда — правда! — хочу этого.

Я осознаю, что оглядываюсь по сторонам и поглядываю наверх. Если бы я только могла трижды щелкнуть каблучками своих красных туфелек и в любой момент перенестись домой.

— Ты в порядке? — Майкл хмурится, глядя на меня. — У тебя что-то случилось?

— Это будет очень по-идиотски, если я скажу, что понятия не имею, что со мной случилось? — спрашиваю я. — Я понятия не имею, где я.

— Ну, это просто. Ты на углу Девяносто второй и Третьей. — Он без спроса берет меня за руку, и я ему позволяю. Его ладонь теплая, крепкая и реальная. — Нужно пройти еще два квартала, и ты на месте.

Он делает шаг вперед, но я не двигаюсь с места. Он осторожно тянет меня за руку, и я подступаю ближе на пару шагов.

— Ты потерялась, но не хочешь идти домой? — спрашивает он, нахмурившись.

— Я… Все дело в том, что… — Я смотрю на него и пытаюсь понять, как объяснить всю эту ситуацию человеку, который вообще не существует, присутствует только в моем подтаявшем мозгу и вообще не имеет никакого смысла. Зачем он вообще появился?

— Все дело в том, что мне пора идти! — говорю я. — Ты… — Моя ладонь описывает неопределенный узор вокруг него. — Ты очень… очень… — Я и понятия не имела, что у меня такое яркое воображение. — Но я не могу. Поэтому мне пора. Пора найти путь назад. Спасибо.

Я и так не двигаюсь, но что-то в его ошеломленной улыбке и вовсе пригвождает меня к месту.

— Очень-очень, да? — Его улыбка разжигает мою. — Мне это нравится. Не то чтобы я стал раздувать из этого слона или что-то в этом духе, но нравится, да. Британская цыпочка считает меня горячим парнем.

— Я не говорила слова «горячий», и в любом случае… что ж… пока! — Я иду дальше, хотя точно знаю, что мне совсем не хочется в одиночку разгуливать в этой странной ночи, переполненной шепотками и скрытыми взглядами.

— Погоди! — Майкл догоняет меня и подстраивается под мой шаг. — Я не позволю тебе идти одной, и все. Ма меня прикончит. Я обещаю, что не буду пытаться ослепить тебя своей красотой или соблазнять своей горячестью и все такое — по крайней мере, пока ты сама не попросишь, о’кей?Просто со мной ты будешь в безопасности. Меня воспитали как надо.

Он немного наклоняется и жестом указывает направление, и дальше мы идем в полной тишине. Горячий тяжелый воздух впитывается в мою кожу, я чувствую твердый асфальт под ногами, слышу шум машин, хотя улочка, на которую мы сворачиваем, выглядит темной и тихой.

Мы поворачиваем за угол. Майкл внезапно врастает в землю и вскидывает передо мной руку, преграждая путь. Ниже по улице в тени происходит какая-то потасовка. Трое мужчин окружили четвертого, лежащего на земле. В напряженной тишине слышно пинки и удары, которые они наносят по скорчившемуся на земле человеку. Майкл берет меня за руку, и мы уже собираемся пойти в другую сторону, как вдруг мрак взрезает резкий вскрик.

— Пожалуйста, отпустите! — Голос высокий. Совсем юный.

— Черт… — сдавленно выдыхает Майкл и оборачивается ко мне. — Стой здесь и не двигайся!

Я послушно стою и наблюдаю за тем, как он приближается к группе.

— Эй, парни, что тут происходит? — спрашивает он, разводя руки в стороны, и его голос полон дружеского участия, как будто он просто решил с ними потрепаться.

Избиение прекращается, как только Майкл подходит, и мальчик — теперь я вижу, что это тощий мальчишка не старше двенадцати, — кое-как поднимается на ноги. Он порывается сбежать, но один из мучителей хватает его за разорванную окровавленную рубашку и удерживает на месте.

Мои ноги устремляются к ним прежде, чем я это осознаю.

— Какого черта вы творите?! — кричу я. — Отпустите его сейчас же!

Я не знаю, то ли мой акцент, то ли внезапное появление так шокирует парня, но он тут же разжимает хватку. Я хватаю мальчишку за плечи и оттаскиваю подальше. Его кожа скользкая от пота и крови, он весь дрожит. Он выворачивается как только может, его тело напряжено и собранно — он явно ждет подходящей возможность удрать.

— Боже… — Майкл загораживает меня от человека, у которого я выхватила мальчишку. — О’кей, а теперь отойди назад.

— Держи свою сучку на цепи! — заявляет самый крупный из всех троих, кивая в мою сторону, но обращаясь к Майклу.

— А ты — свою пасть! — Майкл распрямляется. — Не смей с ней так разговаривать! И вообще, какого хрена вы делаете? Трое здоровых парней избивают ребенка!

— Он не должен ошиваться здесь. — Здоровяк поворачивается к Майклу. — Когда здесь болтается один из них, значит, он что-то задумал. В этом районе им не рады, тебе неплохо бы об этом знать. Мы просто хотим донести это до остальных и заодно преподаем ему урок.

В этот момент я понимаю, что они ненавидят не самого мальчишку, а лишь цвет его кожи. Он черный, и это достаточная для них причина. Я в таком шоке, что меня начинает подташнивать.

— Ты, расистский ублюдок…

— Боже, да он же просто ребенок, — перебивает меня Майкл и посылает предупреждающий взгляд, чтобы я прикусила язык. — Эй, малыш, а ты чего вообще так поздно болтаешься на улице?

Мальчишка пожимает плечами, а сам оглядывается в поисках возможного варианта побега.

— Разве ты не должен быть дома? — спрашивает его Майкл.

Тот снова пожимает плечами.

— Мне там нечего делать.

— Его мамаша, должно быть, ноги раздвигает, на жизнь зарабатывает, — отвечает один из парней, и его дружки гогочут.

Майкл сжимает губы, и я вижу, что он изо всех сил пытается подавить злость.

— Ладно, вы уже повеселились. Он уходит! — Майкл кивает мальчику. — Пацан, беги домой!

Тот даже не взглянул на меня, перед тем как, обхватив себя руками за плечи, не то убежать, не то похромать в темноту.

— Ну и какого хрена, чем нам теперь развлечься? — Один из парней подступает к Майклу. — Мы могли бы заняться твоей подружкой.

— Идите и вы домой, парни, — отзывается Майкл. — Повидаетесь со своей старушкой, расскажете ей, как выбили все дерьмо из мелкого пацана, вдруг она от этого намокнет.

— Ах ты мелкий…

— Бежим!

Майкл хватает меня за руку, и, прежде чем я это осознаю, мы срываемся с места и несемся по темным улицам. Мы бежим, пока у меня не начинает сбиваться дыхание. Сворачиваем за один угол, за другой, и моя грудная клетка просто разрывается от боли, а затем пытаемся затормозить и чуть не врезаемся в стену. Майкл смеется и наклоняется, пытаясь восстановить дыхание.

— Это было опасно! — говорю я, держась за его плечо.

— Нет, они пьяные и жирные, я знал, что мы сможем от них удрать. Ну, то есть знал, что я смогу. Опасно это было для тебя, когда ты подошла и схватила мальца. Здешние девчонки так себя не ведут.

— А там, откуда я, ведут! — Я прислоняюсь спиной к стене, пытаясь понять, почему мне, в моей же галлюцинации, приходится так задыхаться.

— Это я уже понял, — говорит Майкл, и его голос эхом отзывается в тишине. Я каким-то образом замечаю, что он тщательно подбирает слова, чтобы приглушить свой акцент и произвести на меня впечатление. — Ты действительно прикольная. Чокнутая, но прикольная.

— Прикольная? — повторяю я, потому что мне хотелось бы еще раз услышать, как он произносит это слово.

— Прикольная, — признает он спустя пару мгновений.

— Прикольно то, что ты вступился за мальчика перед этими отмороженными расистами.

— Приходится вступаться за своих, знаешь ли. — Майкл пожимает плечами. — Они даже не думали, что делают что-то плохое.

— Но ты подумал, — говорю я.

— Да мне плевать, черный ты, розовый там или желтый, я не буду просто стоять и смотреть, как взрослые мужики избивают ребенка. Моя мама…

— Воспитала тебя как надо, — заканчиваю за него я. — По-моему, мама у тебя что надо. Она мне уже нравится.

— А я? — Майкл улыбается, и у меня в груди что-то вздрагивает. — Я тебе тоже нравлюсь?

— Пока не уверена, — говорю я. — Что еще интересного можешь о себе рассказать?

— Не знаю. — От этого вопроса бравада Майкла немного угасает. — Мне нравится читать. А иногда и писать. Парни об этом никогда не узнают, я им не расскажу. Подумают, что я тряпка. Но тебе я могу об этом сказать, хотя сам не знаю почему. Может, потому что ты разговариваешь как Мэри Поппинс.

— Ты хочешь быть писателем? — спрашиваю его я.

— Не-а. — Он встряхивает головой. — Мне нравится делать это просто так, это не работа для такого, как я. Я работаю в отцовской пекарне, и он хочет, чтобы однажды я взял управление на себя.

— А ты этого хочешь? — Я говорю, пока мы углубляемся в мрак, и чем дальше мы заходим, тем громче звучат наши шаги и тем сильнее становится чувство, что мир, лежащий за пределами того немногого, что открыто моим глазам, рассыпается в пыль.

Он не отвечает, просто пожимает плечами. А потом говорит:

— В любом случае, мы на месте. Оберманы. Второй дом налево.

Он неопределенно кивает в сторону террасы из красно-коричневого песчаника. Я колеблюсь. Что же теперь? Что будет, когда он уйдет?

— О’кей, тогда доброй ночи! — говорю я.

Возможно, я могла бы просто побродить тут, заглядывая за повороты, а мое сознание само создавало бы события. Или было бы как в тех видеоиграх, в которые мы с Горошинкой играли, когда были детьми, когда ты врезаешься в невидимую стену, месишь ногами воздух, но никуда не можешь уйти.

— Эй! — окликает Майкл, когда я собираюсь уйти. — Надеюсь, мы еще встретимся, Луна! Я серьезно. Хотя буду очень признателен, если в следующий раз ты не станешь драться с местными отбросами.

Когда он произносит это, мир вокруг меня сворачивается и опрокидывается. У меня такое чувство, будто сердце ухнуло вниз и вышибло воздух из легких.

Я не могу ничего сказать. Я просто продолжаю идти, ухожу от него все дальше, так далеко, как только могу. Все вокруг смещается, совсем капельку, и все, что я вижу, — здания, машины, деревья, люди — то исчезает, то появляется. Я чувствую бедрами холодный твердый бетон, даже несмотря на то, что сейчас я иду. Я тянусь к поручням, чтобы подняться, одновременно чувствую холодный металл в руке и то, как она хватается за воздух.

— Луна? — Майкл делает несколько шагов по направлению ко мне, когда я ускоряюсь. — Спокойной ночи!

Мир взрывается миллионом крошечных атомов — они сталкиваются, рикошетят и разлетаются. Одна картинка выцветает, другая расцветает. Я опускаюсь на землю и переворачиваюсь, хватаясь за испещренный трещинами асфальт в попытках удержать себя на земле, и в то же время вижу, как он разворачивается и уходит. И не оглядывается.

Мой разум выворачивается наизнанку, желудок сжимается, я закрываю глаза и вижу, как звезды раскачиваются, точно миллион ярких маятников в темноте под веками. Наконец-то, наконец-то я пришла в себя. Я открываю глаза, и первое, что вижу, — это убывающая луна.

А затем ловлю себя на мысли: все та же луна.

Глава 9

— Эй, мисс, вы в порядке? — Девушка, держа своего парня за руку, наклоняется и вглядывается в меня.

— Я в порядке, просто упала, но все хорошо. — Я кое-как поднимаюсь на ноги. Улица вращается и закручивается спиралью, и я очень хочу, чтобы они поскорее ушли, а я могла схватиться за что-нибудь крепкое и надежное, чтобы встать.

— Вы уверены? — Она нерешительно оглядывается на парня, который настойчиво тянет ее прочь. Я киваю и чувствую, как кровь начинает шуметь в голове. Наблюдаю за тем, как они уходят, и вдруг понимаю, что сейчас я совсем не там, где все это началось, не у бокового входа в здание Люпо. Я каким-то образом умудрилась переместиться, причем довольно быстро. Медленно, очень медленно, так, словно в голове у меня перекатываются гири, я сажусь, морщась от их лязга. Мысль о том, что я шаталась по округе под воздействием галлюцинаций, меня просто ужасает, но, по крайней мере, мой бумажник по-прежнему в заднем кармане моих джинсов, равно как и фотография мамы.

Я осторожно бреду по Третьей авеню обратно в сторону Девяносто третьей улицы. Это всего пара кварталов, но я иду очень медленно, и с каждым шагом по твердой, стабильной поверхности ко мне по капле возвращаются уверенность и энергия. Когда я наконец добираюсь до крыльца миссис Финкл, мое лицо уже мокрое от пота, а руки трясутся. Ключ от входной двери там, где и оставила его Горошинка, — за статуей Марии.

Что ж, я здесь. И я жива. Что бы ни случилось, это было… значительным событием. Нужно позвонить Брайану и записаться на прием к врачу, чем скорее — тем лучше. Нельзя больше делать вид, что все хорошо.

Я на секунду задерживаюсь, чтобы прийти в себя, и присаживаюсь на верхнюю ступеньку. Это не то, чем мне хотелось бы поделиться с Горошинкой, да и вообще с кем бы то ни было. По крайней мере, пока. Что бы это ни было, оно только мое. И каким бы жутким и невероятным ни было все происшедшее, оно было настолько же прекрасным и захватывающим. Я все время боялась думать о том, что раз я не развалилась на части после смерти мамы, значит, я не так уж сильно ее любила. А потом я узнала правду о своем отце и поймала себя на чувстве вины, на тошнотворной уверенности в том, что я упустила что-то важное, какую-то мелкую деталь, которая могла спасти маму. Но все же она была там, в самом центре крушения моего рассудка, и светила мне, точно маяк. И я шла на ее свет. Со мной явно что-то очень-очень не так, и я больше не могу это игнорировать. И неважно, психологическая это проблема или медицинская. Все, что я знаю, — чем бы оно ни было, оно должно изменить мою жизнь. Но в данный момент я благодарна за то, что произошло с моей головой. Благодарна за возможность немного побыть с мамой, а не тосковать по ней и не оплакивать утрату.

— Что-то ты слишком долго и допоздна гуляла в одиночку. — Миссис Финкл открывает дверь у меня за спиной и ловит меня врасплох.

— А вы допоздна не спите, — отвечаю я.

Миссис Финкл морщится, усаживаясь рядом со мной.

— У меня проблемы со сном, — говорит она. — Каждый день наступает ночь, и я наблюдаю за тем, как тени двигаются по стене. Жду, когда наступит утро. Стареть — это невероятно скучно. Но потом наступает момент, когда ты обнаруживаешь у себя на крыльце рыдающую девчушку, и — да, вот оно! Тебе есть чем заняться! Понимаешь, о чем я?

Она улыбается при виде моей усмешки и чуть наклоняется ко мне.

— Твоя сестра пошла спать, не прошло и двадцати минут. Я думала, ты вернешься намного раньше. У тебя все в порядке?

Я киваю. Слова не приходят на ум.

— Когда все держишь в себе, хорошим это не закончится, знаешь ли, — говорит мне миссис Финкл. — Оно начинает гнить и расползаться, как болячка. Лучше уж выплеснуть. Мне можешь рассказать все, я и так скоро помру.

— Не помрете! — возмущаюсь я. — И я в порядке, правда. Мне кажется, когда я оказалась здесь, все сразу нахлынуло, в этом все дело. Стараться не думать о том, что случилось, довольно просто. Так я справляюсь. Обычно просто помогаю другим решить их проблемы или примириться с тем, что происходит. Чаще всего Горошинке. А тут мы внезапно приезжаем сюда, где все, на что ни посмотри, напоминает о маме. Я скучаю по ней.

— Так все-таки куда ты ходила? Выглядишь так, словно действительно надолго пропала.

Это звучит странно, но, я думаю, она говорит о моей измятой, грязной футболке и всклокоченных волосах. Да и блестящий слой лихорадочного пота, который все еще покалывает мою кожу, вряд ли выглядит так уж хорошо.

— Просто осматривала окрестности, — говорю я.

— Не хочешь выпить со мной? Я знаю кучу историй о твоей маме.

— Хочу, — отзываюсь я. — Я и правда хочу, но сейчас просто валюсь с ног. Вы не против?

— Нет, конечно нет! Ах, если бы я знала, когда была моложе, что способность так легко засыпать не будет со мной вечно. Отдыхай, милая, у тебя такой вид, будто ты за сегодняшнюю ночь целую жизнь прожила.

В квартирке холодно, темно и тихо. Я подхожу к комнате Горошинки и приоткрываю дверь. Она спит поверх одеяла, на спине, раскинув руки так, словно собралась петь. Рядом на тумбочке стоит стакан. С обычной водой.

Скоро уже рассветет, неплохо бы хоть немного поспать, прежде чем я снова проснусь. Возможно, я увижу во сне всех своих любимых людей. Утром я позвоню Брайану, и он поможет мне — я точно знаю, что поможет. Он скажет, что мне делать. А потом поговорю с Горошинкой — мне надо убедиться, что я могу оказать ей всю необходимую помощь, прежде чем начнется длительный процесс выяснения того, что же со мной не так. Прежде чем я увижу, как моя жизнь изменится раз и навсегда.

Но не сейчас. Ох, как же я устала! Как же я хочу спать!

Усталость накатывает на меня волнами. Я так благодарна Горошинке за то, что она разложила и застелила для меня диван. Собрав остатки сил, я выпутываюсь из джинсов, бросаю их кучей на пол и пытаюсь найти майку, в которой обычно сплю. Роюсь в чемодане в поисках зубной щетки, а затем с полузакрытыми глазами тащусь в ванную, открываю кран и жду, пока вода остынет. Пока чищу зубы — изучаю свое отражение, а оно изучает меня в ответ, и что-то, как мне кажется, изменилось. Появилось что-то… чужое.

Позвоночник щекочет беспокойство. Я наклоняюсь ближе, пытаясь отыскать в голубых глазах ответ, откладываю щетку и уже хочу стряхнуть с себя возникшую неуверенность, как вдруг замечаю это. Блеск серебра у себя на шее.

В мгновение ока с меня слетает сонливость и в венах вскипает адреналин. Я касаюсь шеи дрожащими пальцами — цепочка реальная и твердая. Я уверена, что это именно она. Медальон покоится чуть пониже ямки на моей ключице — кулон моей матери, тот самый, который я вернула ей в моей… фантазии? Медальон святой Марии Горетти висит на моей шее.

И все же до сегодняшней ночи я едва ли помнила о его существовании.

Он и правда реален?

— Горошинка! — Я резко включаю свет в ее комнате. Горошинка переворачивается на живот и накрывает голову подушкой. — Проснись! Мне нужно, чтобы ты срочно посмотрела на меня. Посмотри на меня!

— Ну чего тебе, Луни-Тьюнз?^[3] — Горошинка садится, отбрасывает волосы с лица и щурится на меня. — Какого черта?

— У меня есть что-то на шее? Видишь что-нибудь у меня на шее? — Я стою неподвижно, упершись руками в бока.

— Ты что, крэка нанюхалась, пока шаталась там, или что? — ворчит Горошинка.

— Так что… ничего нет? — Моя рука взлетает к шее, но кожи не касается, потому что я боюсь того, что могу почувствовать.

— Только твой медальон, ты, шизик, — ворчит Горошинка. — Ты думала, что потеряла его?

— Мой медальон? — Я задаю вопрос и понимаю, что ответ на него тут же ускользает от меня, но это точно что-то такое, что я уже знаю. Или почти знаю.

— Да, Луна! У тебя на шее только медальон, тот медальон, который нашел папа, когда мы разбирали мамины вещи. Он сказал, что этот медальон ей подарили на конфирмацию. И ты носила его с самых похорон! А теперь можно мне поспать?

— Да, — отзываюсь я, медленно выключаю свет, выхожу и закрываю за собой дверь. Итак, он существует, он на самом деле существует, медальон, который мама чуть не потеряла и который я ей вернула. Он у меня на шее, хотя до этого его там не было.

Это невозможно.

И все же это правда. И от нее никуда не деться.

Глава 10

Мои джинсы все так же валяются на полу. Я трясу их, пытаясь распутать, но у меня руки дрожат — монетки звякают, ударяясь о пол, помада падает и закатывается под диван. Я неуверенно лезу в задний карман и касаюсь краев фотографии моей мамы. Фотографии Рисс.

Я вытаскиваю ее и вижу знакомые слова, написанные карандашом на обратной стороне. Теперь они кажутся мне наполненными важным смыслом: «Двенадцатое июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года». Фото, сделанное через несколько дней после сегодняшнего и за день до того, как она покинула Бруклин и уехала с моим отцом.

Фото дрожит у меня в руке, когда я переворачиваю его под светом лампы. На маме тот самый медальон. Теперь я знаю, что он всегда был на этом снимке, и в то же время знаю и абсолютно уверена, что до этого момента на снимке, который я так любила, берегла и на который смотрела каждый день всю свою жизнь, не было никакого медальона. Я одинаково уверена и в том, и в этом.

Что-то произошло. Что-то невероятное, невозможное, необъяснимое! Что-то, благодаря чему все стало так, как стало. Подобрав мамин медальон в той фантазии — или чем там оно было, — я изменила прошлое, изменила реальность. И этого оказалось достаточно, чтобы изменить настоящее.

Этого не может быть.

Это невозможно.

Это просто бред.

И все же я не могу отделаться от мысли, которая уже сформировалась в сознании так честно и ясно, словно кто-то вывел ее крупными буквами прямо у меня перед глазами. Если это действительно возможно и я каким-то образом шагнула из одного времени в другое, а затем вернулась назад, значит, все, что, как я думала, знаю о времени и пространстве, все, что я знала б этом мире, — неправда.

Но этого не было. Этого не могло быть. Скорее всего, это просто очередной симптом, признак того, что с моим мозгом что-то случилось! Потому что представьте, просто представьте на секундочку, что я действительно вернулась в прошлое и одним крошечным жестом изменила будущее. Представьте, что это может значить. Я уже не думаю о том, что мне нужно выяснить, кто мой настоящий отец, это неважно: чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что это тот человек, который меня вырастил. Человек, которого я называю папой. Нет, теперь я думаю кое о чем получше, чем просто поиск ответов на свои вопросы.

Если я могла изменить прошлое и настоящее, значит, я могу сделать все, что угодно. Изменить ход истории. Могу помешать маме совершить нечто немыслимое, то, что травмировало ее на всю жизнь.

Я могу изменить эту жизнь. Могу спасти ее.

Могу вернуть ее к жизни.

Глава 11

Медальон все еще висит у меня на шее. Я чувствую его. А еще он есть на фотографии, я его вижу. И я помню тот день, день маминых похорон, когда папа отдал его мне. Я нашла папу в его кабинете, он сидел и смотрел в сад. Его лицо было пустым и безучастным, а черный похоронный костюм висел на нем мешком, как будто мама забрала с собой в могилу все папино содержимое.

— Машина приехала, — сказала я. Горошинка уже была в ней, сидела, сжавшись в комочек, за тонированными стеклами. Тогда я еще не знала, что она выпила кучу анальгетиков и запила их водкой из фляжки.

— Я знал, что ей иногда бывало плохо, — сказал папа, глядя в окно. Буйство цветочных красок и голубое небо отражались в стеклах его очков. — По-настоящему плохо… Да ты и сама знаешь.

Типичный папа. Он не стал вспоминать о тех неделях, в течение которых она вообще не вставала с постели. О тех долгих темных периодах, когда она не улыбалась и не смотрела на нас, просто запиралась в летнем домике и работала над проектами, которых мы никогда не видели, — мы просто терпеливо ждали, когда улыбка вернется на ее лицо.

— У нее были проблемы. Она переехала сюда, бросив все, что знала, и… — он запнулся и посмотрел на меня, — …было кое-что, с чем ей нужно было примириться. Но я всегда думал, что помогаю ей, делаю ей добро. Я думал, что в какой-то момент она наконец увидит все, что у нас было, и почувствует себя счастливой. Но такого я не ожидал.

— Никто из нас такого не ожидал, пап, — сказала я, опустившись рядом с ним на колени. — Это не твоя вина. Никто из нас не думал, что это произойдет именно теперь, спустя столько времени. Но она боролась так долго… Я думаю, она просто устала.

Папа полез в карман и достал медальон. И я помню, как затрепетало мое сердце, когда я увидела эту до боли знакомую вещицу. Я вспомнила, как часто видела его на маминой шее, как играла с ним, когда она укачивала меня в младенчестве, как я отводила назад ее длинные полуночные волосы и расстегивала замочек на цепочке, когда она разрешала мне взглянуть на медальон. Как она рассказывала мне истории о своей маме и безмятежном детстве на улицах Бруклина. И сейчас, закрывая глаза, я чувствую ту же боль, те же слезы, кипящие в глазах, чувствую в груди тот же прилив гордости и любви, как и в момент, когда папа сказал:

— Я хотел положить его к ней, но потом подумал, что она хотела бы, чтобы он достался тебе. Она знала, как сильно он тебе нравится, и мне хотелось увидеть, как теперь ты будешь его носить.

После того как он застегнул медальон на моей шее, мы обнялись, и я рыдала до тех пор, пока папин друг, Джек, не возник в дверях в кабинет и не отвлек нас вежливым покашливанием. После этого мы пошли к катафалку.

Так и было. Я знаю это, помню каждую деталь.

И в то же время я помню, но с каждой минутой все более размыто, другую жизнь, ту, в которой не было этого медальона. Там не было сцены в отцовском кабинете, были мамины волосы, которые я перебирала, засыпая в ее объятиях. А еще — история о каком-то полузабытом католическом медальоне, который она носила, но потеряла незадолго до той ночи, как сбежала из дома.

Которая из них реальна, которая… галлюцинация — или что там? — я не знаю. Я не знаю! И это просто ужасно!

— Луна? — Голос Брайана звучит невнятно и растерянно, как будто я только что его разбудила, хотя уже восемь утра. Конечно, он не ожидал, что я буду ему звонить, мы же расстались. Мы даже не говорили с тех самых пор, но не потому, что злились, правда. Просто между нами все было кончено. Но все же, если вам интересно, что он для меня значит, могу сказать, что по-прежнему считаю его своим другом. И мне нужно знать, чувствует ли он то же самое по отношению ко мне.

— Да, Брайан, это я. Нам нужно поговорить. Прости, все хорошо?

— Конечно, что случилось?

Я слышу, как он двигается, как закрывает дверь. Эти слова переполнены таким теплом, словно он правда рад услышать мой голос. Это придает мне немного мужества.

— Я провела кое-какой… эксперимент, — говорю я.

— Эксперимент? — переспрашивает Брайан.

— Да. И я думаю… мне кажется, со мной что-то не так.

После того как я заканчиваю рассказ, Брайан молчит, как мне кажется, очень долго.

— Тебе через многое пришлось пройти, — наконец говорит он. — Смерть мамы, а теперь и новости о том, что у тебя может быть совсем другой отец, не тот, с которым ты выросла…

— Мне все равно.

— Тебе не все равно, причем намного больше, чем ты думаешь, — не соглашается Брайан. — Этот тип, кем бы он ни был, его медицинская история — часть тебя. Ты могла что-то от него унаследовать.

— Это у мамы были проблемы с психикой, — напоминаю я.

— Да, но то, что ты описала, не связано с психикой, это скорее что-то физиологическое, как мне кажется…

— Брайан, что со мной происходит? — перебиваю его я.

— Луна, мне очень жаль, что ты сейчас так далеко… — Он расстроен и встревожен. Мне кажется, он собирается с духом, прежде чем ответить, и это меня пугает.

— Что мне делать?

— Тебе немедленно нужна компьютерная томография, — говорит он. — А еще нужно сдать кровь на биомаркеры… Судя по тому, как ты описала, это не психоз, это может быть связано со стрессом и усталостью… Причиной мог стать и какой-то химический стимулянт, но ты не принимаешь наркотики… И ты испытываешь нечто подобное не в первый раз… Раньше я думал, что это может быть эпилепсия, но теперь… Почему ты не дала мне проверить тебя раньше?

— Ты пытался, — успокаиваю его я. — Это не твоя вина. Так о чем ты?

— Это больше похоже на какую-то физическую аномалию.

— Опухоль. — Я произношу это слово вместо него.

— Зрительные галлюцинации вроде той, что ты описала, каша в голове, потеря памяти…

— Это не потеря памяти, а увеличение, — перебиваю я. — Теперь у меня как будто два набора воспоминаний, две разные версии моей жизни. Что это значит?

— Иногда травма может подавить определенные воспоминания, а другое потрясение, такое как смерть матери, может их вызвать, запутать, может даже создать ложные воспоминания, которые будут казаться реальными, и…

— Это не синдром ложной памяти, — говорю ему я.

— Ну… Я не могу утверждать, но вполне может быть, что в твоей височной доле происходит что-то, что задевает зрительный нерв. Это может стать причиной галлюцинаций, хотя я никогда не слышал ни о чем настолько реальном, как то, что ты описала… Черт, Луна, я в трех тысячах миль от тебя, я не знаю, как тебе помочь! Все домыслы бесполезны! Тебе нужно сегодня же показаться врачу. Сделать томографию, сдать анализы. Я могу найти хорошего специалиста в Нью-Йорке и немедленно записать тебя на прием.

Я жду, когда нахлынет ужас, но этого не происходит.

— Брайан, — медленно говорю я. — Помнишь, я рассказывала тебе о своих воображаемых друзьях, тех, которые были у меня в детстве? Старушка в моей комнате, дети на игровой площадке, которых могла видеть только я? Долгое время, ровно до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать и я не решила, что больше не хочу их видеть?

— Да, я помню. Но я не понимаю, какая между всем этим связь?

— Что, если я не больна… что, если я просто… путешествую во времени? Что, если именно это я и делала всю жизнь? Что, если мы все можем это делать, просто кто-то лучше, чем остальные? В конце концов, люди часто чувствуют что-то, думают, что видят какие-то вещи, и винят в этом призраков и сверхъестественные явления. Или дежавю? Что, если того, о чем мы думаем в момент перелома времени, достаточно, чтобы уловить проблеск всего, происходящего вокруг?

— Луна, ты — физик. — Брайан нервничает, я это слышу. — Путешествия во времени невозможны, и ты это знаешь. Да, у тебя были в детстве воображаемые друзья, как и у тысячи других детей. В твоей голове нет никакого портала в другую реальность, и если ты всерьез рассматриваешь такую возможность, даже на секунду, то ты действительно больна. И я за тебя переживаю.

— Менее чем через год запустят Большой адронный коллайдер, — говорю ему я. — И возможно, всего лишь возможно, обнаружат частицу Бога и даже раскроют секреты темной материи. Все эти идеи, которые когда-то казались лишь выдумкой, могут стать реальностью. Невероятные открытия происходят все время. Единственное, что по-настоящему невозможно, — это то, что никто не может себе представить.

Брайан вздыхает, и в этом вздохе отчетливо слышны нервозность и недовольство. Он беспокоится обо мне — достаточно сильно, чтобы разозлиться, и это меня очень трогает. То, что мы с ним по-прежнему друзья.

— Ты что, цитируешь Эйнштейна? — спрашивает он. — Луна, это не смешно! Это не ты. Я говорю с человеком, который отказывается увидеть факты и реальность того, что происходит. Пожалуйста, обратись за помощью, я найду телефоны и передам их тебе. Ты никогда не позволяла мне заботиться о тебе, когда мы были вместе, так позволь мне сделать это сейчас.

— Спасибо, ты очень хороший друг. Спасибо за помощь. Я докопаюсь до сути, обещаю.

— Хорошо. — В голосе Брайана слышно сомнение. — Что бы это ни было, поняв, с чем столкнулась, ты сможешь встретиться с этим лицом к лицу и дать отпор. Главное — узнать.

Я подхожу к окну и вижу, как ночной мрак уже потихоньку уступает первым лучам очередного знойного летнего дня. Я должна быть напугана, должна бояться за свое здоровье, рассудок и жизнь, но не боюсь. Вместо этого, по мере того как солнце прожигает себе путь в небесах, я наполняюсь любопытством, не менее горячим и настойчивым.

Брайан прав в одном — я ученый. Я должна узнать правду, какой бы она ни была. Я должна узнать, что произошло с моей матерью, что такого она сделала, после чего так никогда и не смогла оправиться. Ведь самые потрясающие открытия, когда-либо совершенные человечеством, случились только потому, что кто-то осмелился поверить в невозможное.

Глава 12

Всем движет долгое, неизмеримое биение времени. Все тайное становится явным. Ничто из того, что однажды стало известно, не может стать неизвестным.

Софокл

8 июля

— Ты уверена, что это офис адвоката? — спрашивает Горошинка.

Мы стоим перед странным зданием с магазином на первом этаже. Мы уже несколько дней нормально не спали. К тому моменту, как Горошинка наконец выбралась из своей комнаты, у меня было чувство, что я провела на ногах уже целый день, хотя сейчас всего девять часов утра. Я ждала, пока она проснется, сидя на краю разобранного дивана, и пыталась понять, как сказать ей, что у меня, возможно, опухоль мозга. Но прежде чем я скажу ей об этом, хочу проверить теорию о том, что я, быть может, могу путешествовать во времени.

В ту минуту, когда она наконец появилась — в гигантской футболке, в облаке растрепанных волос и с голыми ногами, покрытыми синяками, которые так легко зарабатывала, — я передумала. Каждый научный эксперимент нужно контролировать. Так, чтобы на него не влияли внешние факторы. Я не могу сказать Горошинке о том, что со мной происходит, мне нужно ей это показать. Она сможет за мной проследить.

— Что? — Она взглянула на меня поверх своих солнцезащитных очков.

— Что «что»? — Я пожимаю плечами.

— Ты смотришь на меня так, словно это я шаталась не пойми где всю ночь, не возвращалась несколько часов, а потом ворвалась в твою комнату и несла какой-то бред про медальон. Вообще-то, это не так. Это все вы, мадам. Ты вообще в порядке? Ты как будто немного… не здесь. Я понимаю, что бóльшую часть времени болтаю о себе, но ты знаешь, что можешь поговорить со мной, если тебе плохо из-за мамы или того, что она нам сказала. Или если ты подумываешь купить крэк. Я знаю самые лучшие точки!

— Все гораздо скучнее, — говорю я. — Просто нехватка сна, к тому же мы здесь, и это эмоционально выматывает. Все это немного сводит меня с ума, но да, это именно тот адвокат, который занимается продажей собственности.

— Серьезно? Потому что, честно говоря, я волнуюсь за нашу безопасность.

— На табличке его имя, — говорю я, указывая на выкрашенную от руки, обшарпанную вывеску. — «УОТКИНС ДЖИЛЛЕСПИ, АДВОКАТ».

— А тебя не пугает, что это место выглядит как бывшая лавка старьевщика? — замечает Горошинка, и она в чем-то права. Витрина за грязными стеклами выкрашена в черный цвет. Ее покрывает толстый слой пыли, возле самого стекла валяется гигантский мертвый паук.

— Что ж, именно он — адвокат, которому поручили продажу собственности. Я думаю, его выбрала тетушка Стефани. Если мы хотим, чтобы сделка состоялась, выхода нет, нужно войти.

Внутри магазин пыльный и пустой, если не считать женщины за хлипким столом, перед очень старым на вид компьютером. Она сосредоточенно печатает, ее губы плотно сжаты.

— Собираетесь стоять там весь день? — наконец спрашивает женщина. — Или, может, скажете, зачем пришли?

Она приподнимает идеально очерченную бровь, глядя на нас поверх монитора.

— Ой, простите, — говорю я, — я подумала, вы заняты… У нас встреча с мистером Джиллеспи.

— Вы — Сенклеры, — уточняет она, — пришли насчет продажи собственности, которой владеете совместно со Стефани Колсон, в девичестве Люпо.

— Это мы! Та-дам! — Горошинка взмахивает руками, как джаз-музыкант, и я удивленно смотрю на нее. Она пожимает плечами. — Просто хочу немного разрядить обстановку.

Суровая мина женщины растаяла и превратилась в теплую улыбку. Она подняла руку, приветствуя нас.

— А мне говорили, что все британцы такие строгие! — смеется она. — Рада с вами познакомиться. Меня зовут Люси Кортез, я помощник мистера Уоткинса. Идите прямо туда. И не обращайте на него внимания. Он может показаться вам пьяным или чокнутым, но он все равно лучший адвокат в Бей-Ридж. Ну, по крайней мере на Третьей авеню точно, если не считать Синтию Кюрзон — думаю, она получше.

Горошинка улыбается мне. Мы проходим в глубь помещения и стучимся в офис за дверью с дымчатым стеклом. Имя мистера Джиллеспи выложено на ней золотыми буквами.

— Ага, вы, должно быть, Луна и Пиа Сенклер, — говорит он и с некоторым усилием поднимается со стула, приветствуя нас. На нем белая рубашка и серый костюм, очень хороший, разве что немного поношенный и блестящий на швах. Он старше, чем я ожидала, — думаю, ему лет семьдесят. Хотя он и ведет себя так, словно ему намного меньше, с заметным усилием распрямляя плечи и спину. Что-то с первого же взгляда располагает меня к нему, и я понимаю, что мне очень хочется, чтобы этот человек мне понравился. — Из Шотландии, вне всяких сомнений. Но еще до того, как там правили сыновья Нормандии и династия Сен-Клер, которые прибыли в вашу славную страну вместе с Вильгельмом Завоевателем.

— Хм, мы из Оксфордшира, вообще-то, — говорит Горошинка, подняв очки на волосы.

— В последнее время вы жили в Оксфордшире, да, — говорит Уоткинс Джиллеспи и указывает на парочку пластиковых садовых стульев перед столом, очевидно приготовленных для нас. — Но все мы происходим из другого времени, куда более древнего, чем в состоянии запомнить. Если углубиться в него, то все мы родом с равнин Африки. Только представьте: у нас у всех может быть один общий предок.

— Да, вы правы, — улыбается Горошинка. — Я читала, что у Чингис-хана около двухсот прямых потомков.

— И, наверное, все не дружат с головой, — хихикает мистер Джиллеспи. — Итак, вы пришли подписать кое-какие бумаги и разрешить продажу собственности по адресу «Ноль двадцать один» на пересечении Девяносто третьей и Третьей улиц, более известной как «Швейная мастерская Люпо», которой ваша покойная мать владела совместно со своей сестрой и моей клиенткой после того, как их отец скончался в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Все верно?

— Да, но еще мы хотели бы посмотреть само здание, — вставляет Горошинка. — Как вы знаете, мы совсем недавно потеряли маму, а потому приехали. Мы хотим увидеть место, где она выросла, и узнать побольше о ее жизни до того, как она уехала из Америки.

Мистер Джиллеспи замолкает, его голубые глаза встречаются с моими и становятся больше.

— Я знал ее. Вашу маму, Мариссу. Я знал всю семью. Они, знаете ли, шили для меня костюмы. Но Марисса занимала особое место в моем сердце — она была так прекрасна, просто лучилась светом. Она всегда казалась мне одной из тех, о ком говорят, что они родились в огне. Понимаете, о чем я? Ее пламя было предназначено для чего-то большего. И потому я совершенно не удивился, когда она уехала отсюда… хотя, похоже, только я один. И еще я был глубоко огорчен, когда узнал о ее смерти.

— Спасибо, — говорю я, и мистер Уоткинс кивает.

— Мы очень хотим осмотреть дом, в котором она выросла, — говорю ему я. — А еще хотим, чтобы его как можно скорее выставили на продажу.

— А вы знаете, почему ваша мать не хотела продавать этот дом, пока была жива? — спрашивает меня Уоткинс.

— Нет, не знаем. Знаем только то, что она не хотела даже говорить об этом. Возможно, она думала, что когда-нибудь вернется сюда, — поясняю я. — Так как мы все устроим?

— Просто прогуляемся до дома, — улыбается Уоткинс.

— Не знаю почему, но у меня такое ощущение, будто мама будет ждать нас там, — говорю я больше себе самой, чем остальным.

— Мисс Сенклер… Могу я называть вас Луна? — спрашивает Джиллеспи. Я киваю. — Я потерял свою возлюбленную жену Серену много-много лет назад. И с тех пор мне каждый день кажется, что она сидит в соседней комнате или ждет меня на углу. Каждый день! Так что я пришел к единственно возможному логическому заключению.

— И к какому же? — спрашивает Горошинка.

Мистер Джиллеспи сияет улыбкой.

— Я понял, что это просто так и есть. Она есть! — говорит он. — Видите ли, наши физические тела могут сломаться и в конце концов превратиться в прах, но энергия… энергию нельзя уничтожить. А что такое любовь, как не самая могущественная энергия в мире?

— Да, это первый закон термодинамики, — улыбаюсь я. — Хотя не уверена, что любовь технически можно представить в виде энергии…

— Ну конечно же можно! — улыбается мистер Джиллеспи. — Любовь — это жизнь, а жизнь — это само определение энергии.

— Что ж, это весьма поэтично, но…

— Так здорово встречаться с теми, кто знал нашу маму! — вмешивается в разговор Горошинка, не давая мне пуститься в научный спор. — Каждый раз, когда это происходит, ее портрет словно вырисовывается все четче — сначала девушки, а потом и женщины, которую мы не знали.

— Если у вас возникнут какие-то вопросы, любые вопросы, или если вам понадобится помощь, пока вы здесь, всегда можете прийти ко мне. Без звонка. Мои двери постоянно открыты для вас. Я был бы рад снова поболтать о старых добрых деньках, и о Мариссе, и вообще о семье Люпо.

— Спасибо, мистер Джиллеспи. Я могу задать вам один вопрос о Стефани? — спрашивает Горошинка.

Мистер Джиллеспи кивком выражает согласие.

— Вы поддерживали с ней связь все эти годы?

— Мы то сходились, то расходились, — говорит Джиллеспи. — Я хорошо знал ее и ее мужа. Думаю, именно поэтому она попросила меня заняться этой продажей.

— Вы, может, и не знаете, но Стефани расстроилась, когда узнала о смерти мамы? — Темные глаза Горошинки застывают и наполняются серьезностью.

Пару мгновений Уоткинс Джиллеспи внимательно разглядывает нас.

— Что ж, юные леди, — говорит он, — думаю, ваша тетушка не хотела, чтобы ваша мама уезжала из Бруклина. Возможно, она так никогда и не смогла ей этого простить. А еще я думаю, что она приняла немало сложных решений в жизни, решений, о которых могла сожалеть. Что я знаю наверняка, так это то, что она злилась, и… Ну, если начистоту, она была довольно несчастливым человеком. А злые и несчастливые люди постоянно о чем-то сожалеют. Но, если это немного поможет вам, так уж вышло, что я видел, как она скучала по вашей маме. Каждый день.

— Тогда почему она даже не пыталась восстановить с ней отношения? — спрашивает Горошинка. — Почему мама никогда не получала от нее новостей, разве что только от ее адвоката — каждый раз, когда хотела продать дом?

— Этого я не знаю. — Вид у Джиллеспи сделался задумчивый. — Что я наверняка знаю о Стефани — она из тех, которые никогда не признáют, что были не правы, и неважно, во что им это обойдется. Может, все дело в этом. В любом случае, как только сделка продажи состоится, вам уже не придется думать ни о ней, ни о Бей-Ридж, если вы не захотите.

— Ох, я не знаю, — говорю я. — Думаю, мы только в начале пути, полного открытий.

Пока мы шли к углу, где располагалась «Швейная мастерская Люпо», Уоткинс Джиллеспи развлекал нас рассказами о местных бандитах и их преступлениях. Я поймала себя на том, что с каждым шагом все больше одергиваю себя и стараюсь подстроиться под его неспешный шаг, чтобы не показать, что и так знаю, куда нужно идти.

— …Ну и, конечно, здесь вам приходится выказывать дань уважения таким значительным особам, — говорит он, когда мы наконец пересекаем дорогу перед нашим пунктом назначения. Я неотрывно смотрю на здание, точнее, на часть, торчащую над забором, держащим его в заточении. Дом как будто жмурится в ярком дневном свете всеми своими заколоченными окнами. Кирпичная кладка крошится и рушится, и все строение выглядит таким хрупким, словно держится только благодаря корням, которые проросли в его стены.

— Ты выглядишь так, словно увидела призрак, — говорит Горошинка.

— Он не похож. Совершенно.

— Не похож на что? — переспрашивает Горошинка, оглядывая руины.

Глава 13

— Хм… не похож на то, чего я ожидала, — говорю я. То здание, в которое я попала тогда, было старым, но о нем заботились, за ним ухаживали. И я не смогла бы перепутать тот дом, полный людьми и жизнью, с этой тенью.

— Не знаю почему, но я нервничаю. — Горошинка берет меня за руку. — Перед нами дом, где выросла мама, и мы ждем, что для нас это будет что-то значить. Но что, если это ничего не будет значить? — Ее взгляд скользит по улице в поисках лапшичной и магазинчика здорового питания, но в конце концов зов сирен притягивает его к темному, неприметному бару. — Я бы сейчас убила за пиво. За что угодно, лишь бы снять напряжение.

— Могу тебе помочь, — говорю я, отрывая взгляд от потрескавшихся стен и оглядываясь на сестру. — Ты и я. И мы вместе. Там нечего бояться, что бы мы ни почувствовали и что бы ни нашли, даже если это будет совершенное «ничего». Мы пришли сюда вместе и уйдем вместе. Просто войдем туда — и все.

Горошинка изучает мое лицо, пытаясь разгадать, что значит эта моя новая уверенность в себе, и я знаю, что она чувствует мой оптимизм и нетерпение. Но при этом не может понять, откуда все это взялось.

Пиа знает или догадывается, что мама сделала что-то, что выглядело в ее глазах как ужасный грех, нечто такое, что разрушило ее жизнь. А если Пиа узнает о том, что подумал Брайан, если узнает, что я рискую просто для того, чтобы проверить кое-что, чего в принципе не может быть, она наверняка захочет меня прикончить.

Мистер Джиллеспи явно не слышит нашего разговора. Он все говорит и говорит, и мы идем за ним, пока внезапно не упираемся в тупик из охранного ограждения.

— Ну нет, на территориюместной «крыши» вы бы точно не захотели попасть. Никому неохота входить в двери бара «Джемини Лаундж»^[4]. Добром это никогда не заканчивалось. Я лично всегда старался держаться от них подальше, вовремя платил и не высовывался. Они были уверены, что я — мелкая сошка. А я был рад и счастлив, что они не обращают на меня внимания. Что ж, леди, мы на месте. Вот и ваше наследство! По крайней мере, половина его — точно.

Здание обхватывает цепной забор, увенчанный шестами, между которыми натянута колючая проволока. За ним, судя по всему, некогда возвели деревянное строительное ограждение. Теперь оно обветренное и потрепанное, покрытое несколькими слоями граффити. Все окна, которые видны глазу, наглухо заколочены стальными ставнями, во избежание взломов привинченными прямо к кирпичной стене. Мы спускаемся в проулок, заворачиваем за угол и натыкаемся на металлические ворота с гигантским висячим замком для защиты от внешних вторжений. За ними еще одна металлическая дверь — боковой вход, через который, как мне казалось, я и вошла прошлой ночью.

Что ж, сквозь такое я бы не пробилась даже в бреду или под воздействием галлюцинаций. Мне бы точно помешала или эта дверь, или колючая проволока.

— А-а, вот и мистер Грин из охранной службы «Ridge Security Solutions».

Мистер Джиллеспи здоровается с тяжеловесным мужчиной в темном костюме. У него на бедре блестит связка ключей на толстом железном кольце. Он держит в руке ящик с инструментами, а под мышкой — большую коробку. Как только мужчина приближается к нам, мой взгляд сразу же падает на нее. Она открыта, и в ней полно свертков поменьше. Даже несмотря на то что этикетка почти полностью скрыта его рукой, я различаю почерк на наклейке сверху. Это мамин почерк.

— Мистер Грин, вы, случайно, не из «Бешеных псов»? — спрашивает Горошинка, и мистер Грин устало усмехается — он явно не первый раз слышит эту шутку.

— Уоткинс. — Он кивает мистеру Джиллеспи. — Это родственницы?

— Да, мистер Грин, — кивает тот.

— Что ж, тогда, наверное, это вам. — Мистер Грин протягивает нам большую коробку, и ее принимает Горошинка.

— Тяжелая! — Она удерживает коробку, подперев ее коленом, а потом замечает то же, что и я. — Это мамин почерк!

Мы смотрим друг на друга, и я забираю у нее коробку.

— Когда? — Окончание вопроса застревает у меня в горле, но, похоже, мистер Грин и так все понял.

— Она прибыла месяцев семь назад. Я подумал, что не должен передавать ее миссис Колсон. Отправка ведь была не на ее имя.

Это правда, определенно. Имя получателя на этикетке написано большими буквами, и я наконец могу его прочитать:

«Моим дочкам»

— Я просто держал ее у себя. Я думал, что, возможно, в один прекрасный день дама, которая отправила коробку, сама объявится и заберет ее. Я никогда ее не открывал, так что не знаю, что внутри. Когда Джиллеспи вышел на связь и сказал мне, что вторая совладелица здания умерла и что ее дочери скоро приедут, я все понял. И поэтому прихватил ее с собой.

Семь месяцев назад… Примерно в то время, когда умерла мама.

Значит ли это, что в коробке мы найдем ответы на все вопросы? Может быть, в ней и его имя отыщется?

— Большое спасибо, что сберегли ее, — говорю я, потому что должен же хоть кто-то что-то сказать, и мистер Грин улыбается, довольный тем, что сделал все как надо.

— Я могу забрать ее в офис, — предлагает он. — Вы вряд ли захотите таскать ее с собой.

— Спасибо, но не стóит. — Я качаю головой. — Эта посылка и так слишком долго ждала встречи с нами, и я не хочу снова ее отпускать. Я думаю, мы справимся.

Пока мы ждем, я думаю, что мы найдем внутри здания — если вообще что-нибудь найдем. Это пугает меня больше всего. То, что мы ничего не найдем. Никаких ответов. Просто пустые комнаты.

Мы стоим в стороне, пока мистер Грин открывает ворота, а потом отвинчивает электроотверткой стальной засов на двери.

— Вы не против?

Он выкручивает последние болты, с некоторым усилием сдвигает скрежещущий засов по кирпичной стене и бросает его на землю. Горошинка подходит и наваливается всей своей худощавой фигуркой на дверь.

Когда боковая дверь наконец открывается, адреналин шипит и вскипает в моих венах — от груди и до кончиков пальцев. Это та же ярко-зеленая дверь, которую я видела ночью, разве что выцветшая и облупившаяся. Тот же странный дверной молоток в форме львиной головы и отсутствие нормальной дверной ручки. Я приподнимаю тяжелую коробку, которую прижимаю к бедру, и покрепче стискиваю ее пальцами. Она настоящая.

Интересно, есть ли в куче папиных альбомов фото этой двери? Рассказывала ли мама истории о молотке в форме львиной головы или о яркой цветной двери, когда я была маленькой? Логика подсказывает, что эта информация могла всплыть из каких-нибудь темных уголков моей памяти, но то, что кажется логичным, далеко не всегда оказывается верным.

Кажется, у моего сердца только что появилась причина снова начать колотиться как сумасшедшее.

— Когда здесь в последний раз кто-то был? — спрашивает Горошинка, аккуратно отводя мою руку от двери.

— В начале восьмидесятых, — отзывается мистер Джиллеспи, — когда Стефани с мужем перевозили вашего дедушку во Флориду. Кажется, это было в восемьдесят первом году… Да, точно, именно в восемьдесят первом.

— Но мы проводили инспекции каждые несколько месяцев, — вставляет мистер Грин. — Последний раз, если верить учетным записям, это было пару недель назад, когда Стефани сказала, что вы собираетесь приехать. Она хотела провести опись.

— Значит, никаких страшных тайн или сюрпризов? — спрашивает Горошинка.

— Нет, если не считать пауков и крыс. Возможно.

— Боже… — Смех Горошинки вспыхивает, точно луч света в темной аллее.

— Вот ключи и фонарики, они вам понадобятся. — Мистер Грин протягивает нам все это на ладонях, словно вручает подарки, и Горошинка принимает их.

— У вас есть доступ на время вашего визита, — говорит мистер Джиллеспи. — Если вам понадобится помощь, любая помощь, вы знаете, где меня найти. Уверены, что не хотите, чтобы коробка побыла у меня, пока вы закончите?

— Нет, но за предложение спасибо. — Мы обмениваемся кивками и ждем, казалось бы, целую вечность, пока двое мужчин дойдут до конца переулка и свернут за угол.

— Луна… — Горошинка смотрит на меня. — Эта коробка с вещами. Она от мамы. Какого черта?

— Знаю, — говорю я. — Давай решать проблемы постепенно. Может, войдем?

Горошинка смотрит на дверь долгим тяжелым взглядом и кивает.

— Назад пути нет.

Глава 14

Как только мы заходим внутрь, дверь с мягким глухим стуком закрывается, и нас поглощает тьма. Я стою неподвижно и жду, пока в темноте начнут проступать окружающие нас предметы. Вперемешку с запахом пыли и плесени во мрак легким сиропом проливается свет из щелей под дверью и вокруг крошечного заколоченного окна. Несмотря на то, что сказал мистер Грин, Горошинка пытается нащупать выключатель.

— Фонарики, — напоминаю ей я, высматривая путь к месту, где стоял стол для выкроек. Адреналин шипит и покалывает в кончиках пальцев. Я точно знаю, где находится этот стол, но стою и не двигаюсь в ожидании электрического импульса, который управляет этими загадочными событиями. Уверена, сильное чувство дежавю — всего лишь очередная шутка моего сознания. Но ничего не происходит.

Это просто темная пыльная комната.

Я опускаю коробку на пол и сдвигаю чуть в сторону по толстому ковру из пыли и мелкого мусора.

— Ох, точно. — Горошинка передает мне фонарик, и два ярких луча проносятся по комнате и ослепляют меня, прежде чем снова исчезнуть.

— Направь фонарик на что-нибудь дельное, — жалуюсь я, прикрывая глаза, когда она снова направляет его луч на мое лицо.

— На что, например? — вежливо интересуется Горошинка.

— На вещи, а не на меня! Иди сюда и встань рядом, мы можем работать как единая схема.

— Ты просто нечто! — Из-за теней, которые отбрасывает фонарик, улыбка Горошинки кажется еще больше. — Все должно быть организованно. Научный подход во всем.

— Не во всем, а только в том, что важно! В любом случае хотя бы раз сделай, что я говорю!

— Или что, ты прервешь эксперимент?

Тем не менее Горошинка пробирается сквозь кучи мусора и куски обвалившегося потолка и подходит ко мне.

Мы двигаемся по комнате слева направо, дюйм за дюймом освещая комнату. По мере того как лучики желтого света пробираются сквозь пыль и прах, я вижу проблески того, что, как я и так знала, здесь будет. И каждое такое открытие повергает меня в ужас. Но, кроме ужаса, есть еще кое-что. Что-то вроде радостного возбуждения. Что-то вроде надежды.

А что, если…

Образ Рисс — такой, какой я видела ее прошлой ночью, веселой и разговорчивой, — превращается в образ мамы. Я вижу, как она пробует пальцами воду в ванной, из которой уже не планирует выйти, и задумываюсь, что она видела, когда думала об этом месте. Когда подписывала посылку, отправляя ее в пустой дом. Я всегда знала, что ничто в целом мире, даже груз боли и секретов, которые она хранила, не заставило бы ее бросить нас, не будь она уверена, что с нами все будет в порядке. Когда ванна наполнилась, а мама налила бокал красного вина и открыла баночку с антидепрессантами, она наверняка пыталась представить себе нашу жизнь без нее и решила, что мы справимся или что нам будет так даже лучше. Но нам не стало лучше. Неправда. Папа шатается по дому, из комнаты в комнату, точно потерянный пес. Горошинка каждую секунду, каждый день балансирует на краю катастрофы, а я… я так сильно хочу, чтобы мама вернулась, что, кажется, готова обратить в пыль Вселенную, лишь бы только снова быть рядом с ней.

— Забавно, как сильно меняется комната, когда в ней долгое время не было людей. — Горошинка врывается в мой поток воспоминаний, и ее голос гулко звучит в густой тишине. — Как негатив на фото. Сплошное отсутствие всего. Сделай пару снимков, Луна. Мы должны запечатлеть здесь каждый момент.

— Будет сложно при таком свете, — говорю я. — У меня нет вспышки, и я не смогу выставить нужную скорость для пленки и объектива. Скорее всего, ничего не получится, но я попытаюсь.

Я подношу «Pentax» к глазам и пытаюсь отрегулировать диафрагму, чтобы впустить как можно больше света, а потом снимаю темные углы и самые глубокие тени, не имея ни малейшего представления о том, что именно попадает на пленку. Вполне может быть, что ничего. А может быть, и все.

— Думаю, магазин был там, — говорит Горошинка, переступая через провалившиеся половицы, и с некоторым усилием открывает дверь. А затем пытается пробраться сквозь выросшие за ней горы полуразрушенного гипсокартона и подгнившего дерева. Она исчезает в соседней комнате, и все, что я вижу теперь, — это зигзаги света, мелькающие в дверной щели.

— Луна, иди сюда, посмотри! Тут осталась парочка манекенов в витрине! Ну и жуть!

Я ничего не говорю. Каждая деталь, которая попадается мне на глаза при свете фонарика, подтверждает то, чего просто не может быть. Старая, пустая и разрушенная — но это та самая комната, в которую я вошла прошлой ночью, в точности то самое физическое пространство.

Брайан сказал бы, что мир, люди и места не настолько разнообразны и уникальны, как мы думаем. Он сказал бы, что это не такое уж невероятное совпадение, так как жизнь, по сути, довольно однообразная штука и мой больной мозг просто превратил все это в нечто, кажущееся поистине волшебным. Но это не то, что я вижу. Я вижу тысячи невероятностей, и все они каким-то образом в пределах досягаемого.

— Луна? — Голова Горошинки возникает в дверном проеме, ведущем в магазин. — Ты идешь?

— Нет. — Я встряхиваю головой и выключаю фонарик, в мгновение ока усиливая царящий мрак. — Что бы ни было в той коробке, это послание от нее. Там есть ответы. Может быть, даже на вопрос, почему она сделала то, что сделала. Или кто мой отец. Мой настоящий отец, я имею в виду. Нам нужно открыть ее. И, думаю, мы должны сделать это здесь, в ее комнате. Сейчас же.

— А как мы поймем, какая комната ее?

В голосе Горошинки слышится недовольство: она бы с большей радостью поиграла в «Скуби-Ду», откладывая дела с коробкой так долго, как только возможно. Я ее не виню, но хотя количество секунд между настоящим и тем моментом, когда нужно будет сорвать скотч, удерживающий края коробки вместе, не так уж и важно, рано или поздно это нужно сделать.

— Миссис Финкл рассказывала мне, что мама часто сидела на пожарной лестнице и курила, — говорю я, думая о девушке, которую встретила прошлой ночью, и о том, как она опиралась на тонкие металлические перила без малейшего страха свалиться вниз. — Ее комната — та, в которой будет выход на пожарную лестницу.

Горошинка пожимает плечами и подсвечивает мне путь, когда я поднимаю коробку и нерешительно ступаю на первую ступеньку лестницы. Ступенька стонет под моим весом, но кажется вполне надежной.

— Мне что-то страшно стало, — бормочет Горошинка, когда я поднимаюсь еще на одну ступеньку, и ее голос звучит тоненько, как у девочки.

— Боишься жуткого старого домишки? — Я стараюсь говорить покровительственно и шутливо.

— Нет, — отвечает она. — Боюсь того, что в коробке. Боюсь узнать правду.

Глава 15

Комнаты на этом этаже выглядят так, словно в них уже сто лет никого не было. Окна грубо заколочены, как и на первом этаже, но, в отличие от окон в мастерской, здесь сквозь металлическую обшивку все-таки неплохо пробивается свет, разбрасывая по комнате узкие лучи солнца. И в каждом из них — целая вселенная танцующей пыли. Я слышу приглушенную музыку и оглядываюсь на Горошинку.

— А это еще откуда?

Погруженная в свои мысли, она блуждает по той самой комнате, где я прошлой ночью внезапно увидела юную версию мамы, сидящую на диване, зарывшись босыми ногами в подушки. Она была здесь. Такая же реальная, как и тяжелая камера в моих руках. Она была здесь.

В квантовой физике два атома могут существовать сразу в нескольких местах и менять свойства в зависимости от нашей точки зрения на них. Две частицы могут мгновенно взаимодействовать друг с другом, даже если они находятся на расстоянии миллион световых лет. Есть теория квантовой Мультивселенной, в которой бесконечное число вселенных могут сосуществовать в одном и том же месте. А что, если и здесь так? Что, если это — Вселенная, в которой сплетаются в одной точке все моменты времени? Вечно?

И пока мы спорим о временном парадоксе, начиная со времен Герберта Уэллса, что, если нам не нужна машина, чтобы путешествовать во времени? Что, если она уже заложена в нашем сознании? Мой пульс ускоряется при мысли о возможностях, которые я позволила себе предположить, и музыка в отдалении тоже становится громче.

— Горошинка? — повторяю я. — Откуда этот звук?

— Какой звук? — рассеянно спрашивает она, разглядывая трухлявую разруху вокруг и темные пятна на стенах в тех местах, где картины и мебель вставали на пути у солнечных лучей. Я понимаю, что на месте одного темного пятна однажды висел календарь тысяча девятьсот семьдесят седьмого года с Элвисом. А еще я откуда-то знаю, что в углу стоял телевизор.

— Я… я не знаю, наверное, радио в машине или что-то такое.

Она пожимает плечами, прислушивается секунду, а затем встряхивает головой и продолжает обход.

— Кухня здесь! — кричит Горошинка.

Она исследует две другие комнаты, между которыми лежит маленький коридорчик. Музыка затихает, когда я иду за ней в маленькое помещение, и сменяется более естественным звуком поскрипывающих половиц и шумом проезжающих машин. В том месте, где раньше была раковина, — влажная дыра, заросшая густой черной плесенью. Стены исполосованы шрамами на месте полок. Жесткий гниющий линолеум пузырится и трескается у нас под ногами.

В нижней части второго лестничного пролета музыка снова прорывается, на этот раз достаточно громкая, чтобы я смогла различить переходы и басы. Я усиленно вслушиваюсь, пытаясь уловить смысл песни, но, похоже, я ее не знаю.

— Ты не слышишь?

Горошинка не обращает внимания на мой вопрос.

— У меня уже руки отваливаются таскать эту коробку. Я иду наверх, — говорю я и, спотыкаясь, поднимаюсь по второму лестничному пролету.

Воздух кажется напряженным, наэлектризованным, как будто собирается гроза. С каждым шагом музыка становится все громче и громче, пока внезапно не обрушивается из каждого уголка и не бьет меня по перепонкам, достаточно громкая, чтобы стало физически больно. Я проваливаюсь в кучу обломков, шатаясь, прохожу мимо двери, которая, я знаю, ведет в комнату Рисс, и врезаюсь в противоположную. Ставлю коробку и прижимаю обе ладони к шершавой двери, из-за которой и доносится музыка. Краска шелушится под моими пальцами, гнилое дерево пульсирует в такт басам. Как только я хватаюсь за дверную ручку, музыка прекращается. Точнее, не прекращается, а подпрыгивает, словно кто-то воткнул иголку в поцарапанную виниловую пластинку, и теперь одни и те же слова повторяются снова и снова:

«Год кошки, год кошки»^[5].

Слова звучат так громко, что я не слышу собственного сбившегося дыхания. Такое ощущение, будто прошлое и настоящее сплелись в один момент.

— Кто здесь?! — кричу я и распахиваю дверь так, что она отскакивает от стены, выбросив облачко известковой пыли.

На долю секунды я вижу сидящую в комнате молодую девушку — так же отчетливо, как и дневной свет, льющийся в окно сквозь чистое стекло. Я понимаю, что это Стефани. Она сидит за хорошеньким кремовым туалетным столиком. Его ящички и края отделаны золотом. Она тщательно наносит помаду на открытый в форме буквы «О» рот. В вычурном овальном зеркале отражается ее сосредоточенное, серьезное лицо. В воздухе висит тяжелый дурман ее духов — должно быть, из пузырька «Charlie», лежащего на боку. И в ту секунду, когда я вижу ее, наши взгляды встречаются в зеркале, и она визжит.

А затем снова тишина, мрак и пыль. Комната совершенно пустая, в ней нет ничего, что напоминало бы об увиденном только что, не считая парочки сломанных ящиков, вероятно, от того самого туалетного столика. Я точно знаю, что если возьму один из них, протру и поднесу к свету, то его края полыхнут позолотой.

Меня накрывает тошнотворная волна. Глаза наполняются слезами, я изо всех сил стараюсь не вырвать. Меня охватывает жар, капли пота дрожат на кончике носа и падают на пыльный пол. Все болит.

— Ты кричала?!

Я вздрагиваю при звуке голоса Горошинки, звучащего с лестницы. Я заставляю себя выпрямиться, делаю парочку глубоких вдохов и ладонями вытираю с лица испарину за несколько секунд до того, как она вбегает в комнату. Но смотрит она не на меня. Ее глаза оглядывают пустую комнату.

— На кого ты кричала? — Она оборачивается ко мне.

— Это не я, — говорю я. — Должно быть, с улицы.

— Здесь так странно и так тихо. Я уже и забыла, что где-то есть улица… — Она внезапно хватает меня за руку и подтаскивает к узенькому солнечному лучу. — Луна, у тебя кровь из носа идет!

— Серьезно? — Я притрагиваюсь к лицу, и на ладони остается кровь. — А-а, ерунда, бывает.

— Держи. — Горошинка передает мне салфетку. — Уверена, что все в порядке?

— В полном. — Не думаю, что она заметила, как дрожат мои руки или какие усилия я прикладываю, чтобы стоять ровно.

Кровь из носа… Физический побочный эффект той штуки, которая растет у меня в голове, или просто новый уровень пошлины, которую ей выплачивает моя хрупкая телесная оболочка? С некоторым усилием я указываю на соседнюю комнату.

— Вот там, должно быть, мамина комната.

Горошинка вздрагивает, хватает меня за руку и тащит в коридор.

— Что, если мы просто оставим коробку здесь? — предлагает она. — Па не знает о ней, ни о чем не знает, да и мы не обязаны ничего ему говорить. Нам и самим не обязательно все знать. Мы можем просто оставить ее там, где ей и место. Может, мама не хотела, чтобы мы увидели все это барахло, может, нам вообще нельзя на него смотреть!

— Слишком поздно, — говорю я. — Теперь мы знаем, что эти вещи существуют. Пути назад нет.

Она медленно качает головой.

— Тогда давай покончим с этим.

Жара просачивается в каждую щель и трещину, смешивается с пылью. Я чувствую раскаленный воздух кончиком языка. Мы открываем дверь в комнату Рисс.

— Ох! — Ладонь Горошинки взлетает ко рту. — Я не думала, что здесь все еще будут какие-то вещи! Это ее вещи, Луна! Ее спальня!

Я смотрю на односпальную кровать с продавленным, грязным матрасом. На тот самый тяжелый готический шкаф из темного дерева, стоящий у стены, напротив кровати, который видела прошлой ночью. Я даже подумала, что увижу на одной из его завитушек сделанное ею платье, покрытое паутиной, точно современная версия платья мисс Хэвишем^[6]. Но его там нет, и я чувствую облегчение.

— О’кей. — Я затягиваю коробку в комнату и ставлю на кровать.

— Готова? — спрашивает Горошинка.

— Готова, — отвечаю я — и, конечно же, вру.

Никто не готов к тому, что хорошо знакомый мир может вспыхнуть и сгореть дотла в мгновение ока.

Глава 16

Горошинка освещает коробку лучом фонарика. Коробка доверху заполнена мятыми страницами нашей местной газеты. Новости о ярмарках и о том, что наши школьные хоры вышли в финал региона, кажутся здесь такими чужими. Я зарываюсь в них пальцами в поисках настоящего содержимого. И довольно быстро нахожу.

— Черт… — выдыхаю я, коснувшись какого-то предмета, и оттягиваю момент, когда придется вытащить его наружу.

— Что там? — нетерпеливо спрашивает Горошинка.

Я обеими руками осторожную вынимаю первую вещь.

— Это мамин старый проектор. Я и не знала, что его нет дома. Не представляю, почему я этого не замечала. Наверное, она отправила его, когда уже знала…

— Господи… — Горошинка неотрывно смотрит на проектор. Я кладу его на кровать. — А еще что там?

Следующий предмет — тяжелый и незнакомый, но как только я понимаю, что это, трещина в моем сердце становится еще глубже. Посылка явно спланирована и продумана.

— Это батарея, которую папа купил во время того кошмарного похода, помнишь? Когда мы все в итоге ночевали в гостинице. С ее помощью можно запустить проектор.

— Она все продумала? — произносит Горошинка тоненьким тихим голосом.

В конце я достаю жестяную банку, та самую, которую мама так долго хранила у себя. Внутри четыре пронумерованные коробочки пленки «Super 8».

— Так что мы будем делать? — спрашивает Горошинка.

— Посмотрим их, — говорю я. — Она хотела от нас именно этого. Поэтому мы не нашли дома записку. Одна записка — это совсем не в ее стиле. Она сняла для нас несколько пленок и отправила сюда.

— Луна, я не уверена, что смогу…

Я устремляю на нее прямой, острый взгляд.

— Горошинка, ты сможешь! Ты нужна мне, нужно, чтобы мы сделали это вместе. Пожалуйста, будь сильной, одна я с этим не справлюсь!

— Да… — кивает Горошинка. — О’кей.

— Думаю, нужно начать с пленки под номером один, — говорю я. — Дальняя стена подойдет для проекции, и еще, кажется, я видела внизу стулья. Нужно поставить эту штуку на что-то покрепче.

— Я принесу, — ровным, тихим голосом отзывается Горошинка и уходит.

Когда она возвращается, то светит мне фонариком, пока я разбираюсь с проектором. Я делаю все четко, шаг за шагом, стараясь не думать о том, что произойдет, когда мы наконец запустим пленку.

— Не знаю, на сколько хватит этой батареи, — говорю я. — Зависит от того, зарядила ли ее мама перед тем, как…

— Зато она позаботилась об остальном, — отвечает Горошинка. — Луна, все это… Этот дом, этот проектор… Черт, даже сама поездка сюда! Все это кажется нереальным, правда? Как будто мы оказались во сне. И в любую секунду можем проснуться.

И это она знает лишь половину всего.

— А это ты в моем сне или я в твоем? — спрашиваю я и подключаю питание. Протягиваю руку. — Ты готова?

Она кивает, и я сжимаю ее ладонь.

— Готова.

Комната, в которой еще несколько секунд назад царил чернильно-черный мрак, озаряется ослепительным светом и радугой мерцающих, мигающих оттенков. Пленка стремительно раскручивается. Вначале стену покрывают царапины и штрихи, затем миг пустоты, и тут перед нами возникает мама.

Как и в том фильме, который мы смотрели дома, она сидит в своем любимом саду. На улице теплый летний день. Высокие, прекрасные мальвы и люпины колышутся у нее за спиной — прямо на пузырящихся обоях между влажными пятнами плесени. Какое-то время мама устраивается на стуле и на мгновение устремляет задумчивый взгляд вдаль. А затем оборачивается прямо в камеру. И смотрит на нас.

— Мне тяжело будет рассказать вам об этом. Я прожила с грузом этой истории всю жизнь, и с годами она не становилась легче. Теперь она станет и вашим грузом.

Пальцы Горошинки переплетаются с моими. Мы не двигаемся. Не произносим ни звука.

Глава 17

— Господи… — Я прижимаю ладони ко рту, как будто пытаюсь затолкать в него последние несколько секунд моей жизни. — Боже…

Воздух раскален и переполнен выхлопами. Он просачивается в мои легкие, я глотаю его и радуюсь каждой капле кислорода, пронизанной солнечным светом. Радуюсь тому, что я наконец за пределами этого дома, где прозвучали слова, которые просто не могут, не могут быть правдой. Я не могу позволить им быть правдой!

Колени подкашиваются, и я вижу, как небо ускользает от меня, пока я бреду, шатаясь, по улице, — прямо перед тем, как мою голову пронзает ослепительная боль, а затем я чувствую удар, и все теряется во мраке.

Ноги. Светлые тона. Каблуки. Желтые вспышки. Через меня переступают чьи-то ноги в красных сандалиях.

Подол чьей-то плиссированной летней юбки щекочет мое лицо. Мимо проносится поток занятых людей, и мне открывается вид на улицу — спокойную и пустынную, если не считать пожилой дамы, тянущей за собой тележку. И в то же время я слышу, как группка женщин обсуждает какого-то парня по имени Поли и то, какой он жуткий говнюк. Они проходят по той же дороге, по которой бредет старушка. В тот же самый момент. Это выглядит как двойная экспозиция.

И тогда я понимаю, что на самом деле меня здесь нет. Никто меня не видит. Эти ноги ступают не на меня, они ступают сквозь меня. А не чувствую я этого потому, что одновременно я здесь и не здесь. Я существую и не существую. В данный момент я вне всего.

Теперь я понимаю, какого именно покоя так отчаянно жаждала мама. Я увидела лишь проблеск того, каково это — быть призраком. И чувствую, что если бы нашла способ поднести руки к глазам, то рассмотрела бы, как мои частицы разлетаются по воздуху.

Вспоминаю, о чем она говорила на той пленке. О тех причинах, которые толкнули ее на этот поступок, и меня пронзает острая боль. Этого не может быть, просто не может!

Мы сидели там, в темной грязной комнате, взявшись за руки. Мама так приблизилась к камере, что нам было видно лишь половину ее лица. Вначале она говорила, что ее всю жизнь неотступно преследовал призрак. А затем посмотрела прямо на меня.

— Луна, я не хотела говорить тебе этого. Но теперь я понимаю, что должна. — Она отвела взгляд от камеры, и еще до того, как она это сказала, я вдруг поняла, что последует дальше. — Меня изнасиловали. Дома. В моей собственной спальне. Тот, кого я знала и кто мне нравился, тот, кому, как я думала, могу доверять.

Она закрыла глаза, и я увидела, что она пытается отогнать нахлынувшие воспоминания и все ее морщинки, такие знакомые нам, становятся еще глубже.

— Это было ужасно. Мне было очень больно. На секунду я даже потеряла сознание, а когда пришла в себя, то поняла, что он душит меня. Боль… Его руки… Я так пыталась вдохнуть. Я знала, что если снова потеряю сознание, то уже никогда не очнусь. Я думала о Генри, о своей сестре, даже о вас, своих детях, и о будущем, которого я так страстно желала. Я не хотела умирать, я просто отказывалась умирать по вине такого, как он. Я не очень хорошо помню… не помню, откуда во мне взялись сила и злость. Помню только, что отказалась умирать. И в тот момент мне стало ясно, что если я останусь в живых, то он — не должен. Я ударила его между ног. Он взбесился и ударил меня, но потерял равновесие. А затем упал — поскользнулся в крови. Моей крови. Я услышала хруст — он ударился головой об угол шкафа. Помню, как он лежал там, между моей кроватью и шкафом. А я… уперлась коленом ему в грудь, схватила его за волосы и ударила головой о шкаф еще раз, изо всех сил. А потом еще раз. И еще. Я делала это снова и снова, пока его кровь не залила пол. Била до тех пор, пока он не обмяк и не умолк. Мне было двадцать лет, и я убила человека. Человека, которого все любили и уважали. Зато я осталась в живых. Не позволила ему убить меня.

Летнее небо у нее над головой растеклось по грязной стене, испятнанной плесенью.

Мы смотрели на нее, не отрывая взгляд. Мама сделала глубокий вздох, и я увидела, как напряжение от того груза, с которым ей все это время приходилось жить, наконец свалилось с нее.

— Я не могла пойти в полицию. К тому же в то время мы обращались отнюдь не к копам, когда кто-то из нас попадал в неприятности. Но в любом случае это было неважно, потому что я знала, что мне не поверят. Он был одним из столпов общества, его любила не только я, но и вся округа. Мой отец так уважал его. Считал его очень хорошим человеком. Так что я знала: во всем обвинят меня, ткнут меня в то, что я была вызывающе одета и пригласила его в свой дом. Они скажут, что я решила его соблазнить. Я знала, что так будет, потому что такое было время. Девушка вроде меня, которая любит мини-юбки и майки на бретельках… такая девушка как будто сама напрашивается на нечто подобное. Бог мне судья, но до того, как это случилось со мной, я и сама думала так же. И вот я сбежала. Тринадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, в ночь затмения. В городе было совершенно темно, если не считать пожаров мародеров. Настоящий хаос. Полиции не было, на улице были только те, кто задумал что-то гадкое. Идеальная ночь, чтобы скрыть преступление, и мне повезло, что у меня была сестра, которая знала, что делать. Если бы меня пошел искать папа, а не Стефани, все обернулось бы совсем иначе.

Ее взгляд метнулся от камеры в угол — туда, где все это произошло. А затем мама снова посмотрела в объектив.

— Стефани тогда встречалась с парнем, который был шестеркой у местной мафии. Он знал нужных людей. Тех, которые могли разобраться с такой проблемой. Да и он был готов на все ради Стефани. А она… даже глазом не моргнула, просто начала действовать. У нее и мысли не возникло вызвать полицию или рассказать кому-нибудь. Она побежала и набрала ванну — вода была кипяток, и ночь тоже. Ей пришлось разрывать мою одежду, на ней было столько крови… в том числе и моей. Я помню, как она обняла меня за плечи и отвела в ванную, какой горячей была вода — почти невыносимой, и кожа у меня стала красная, как мясо. Я сидела в ванне, пока вода, розовая от крови, не остыла и я не начала дрожать… А потом Стефани пришла за мной. Она сказала, что все улажено, я не должна никому говорить о случившемся. Я собиралась уехать с Генри, как и планировала. Я была в шоке, но и она, я думаю, тоже. В день, когда я была готова бежать и хотела найти Генри, я увидела в ванной остатки того платья. Я схватила их и затолкала за шкаф в своей комнате. А потом вылила на пол целую бутылку отбеливателя и оставила так. В самолете по пути в Англию меня начало трясти, и я не могла остановиться. Генри думал, что меня пугает новая жизнь, но на самом деле меня пугал секрет, который я оставила в старой жизни, и еще один, тот, который я забрала с собой.

Мамины руки, такие нежные и чувствительные, задрожали от эха пережитого страха, и она потянулась к сигарете, терпеливо дымящейся в пепельнице.

— Луна, я узнала о тебе через пару недель после того, как мы приехали в Лондон. Я знала, что ты от него. Я думала, что возненавижу тебя, а Генри возненавидит меня. Когда я сказала ему, что беременна, он не стал задавать вопросов, хотя и знал, что это не его ребенок. А я не могла рассказать ему, как все произошло. Я даже думать об этом не могла. Возможно, он чувствовал, что произошло, но, даже если так, не задавал вопросов, да я все равно не могла говорить об этом — ни тогда, ни вообще когда-либо. Я поняла, как мне повезло, когда он обнял меня и сказал, что любит нас обоих. Я подумала, что смогу смириться и не думать об этом. Что, если Генри действительно меня любит, я смогла бы обрести покой. И я любила тебя, Луна. Думаю, если бы не ты, я бы покончила со всем этим еще тогда, когда просыпалась от кошмаров. Но ты подарила мне еще тридцать лет жизни, любви и радости. И Пиа тоже. Я была так счастлива, что у меня есть две чудесные дочки и тридцать лет счастья, которого я не заслуживала. Тридцать лет, которыми я так дорожу и за которые так благодарна.

Она обернулась к заходящему солнцу, и свет пролился на ее профиль.

Пленка продолжала крутиться в проекторе — тук, тук, тук… В следующую секунду запись оборвалась, и свет залил гниющую стену.

А затем я вскочила и бросилась наутек.

Что-то твердое больно упирается мне в шею, и мир обретает четкость. Мальчишка не старше десяти схватился за камеру и пытается сдернуть ее с моей шеи.

— Ну-ка отдай, ты, мелкий засранец! — кричу я, схватившись за туго натянутый ремень.

— Идите к черту, дамочка! — Он дергает так сильно, что ремень обжигает мне шею, а затем я вижу, как он удирает, и люди вокруг даже не пытаются его остановить — просто смотрят, и все.

— Остановите его! — Я вскакиваю на ноги. Чувствую привкус крови на языке, шея болит, мне хочется плакать. — Пожалуйста, остановите его, это камера моего папы! Я не могу потерять и ее!

Мальчишка добегает почти до конца улицы, и в тот момент, когда я уже готова расстаться с надеждой вернуть камеру, он вдруг с размаху врезается в живот какого-то высокого мужчины, одетого, несмотря на жуткую жару, в костюм с галстуком.

Мужчина хватает его за шиворот порванной рубашки и шепчет что-то на ухо. Что бы он ни сказал, мальчишка тут же перестает сопротивляться.

Я смотрю, как мужчина оттаскивает мальчишку в угол так, что его ноги едва касаются земли, и слезы обжигают мои щеки.

Мужчина подтаскивает его ближе, и мальчишка протягивает мне камеру. Я хватаю ее и прижимаю к груди.

— Что нужно сказать, Рики? — Голос мужчины кажется мне знакомым. Точнее, не сам голос, а его тон — авторитетный и уверенный. — Что? Нужно? Сказать?

— Простите, мэм, — бормочет мальчик и улепетывает сразу же, как только мужчина разжимает хватку.

— Спасибо! Не представляю, что бы я делала, если бы потеряла ее. — Я смотрю в его светлые голубые глаза, обрамленные темными ресницами, и, как только он улыбается, тут же осознаю, кто это. На секунду любопытство вытесняет все остальное. Но это совершенно точно он, даже несмотря на то, что в последний раз, когда я видела мистера Джиллеспи, он был на тридцать лет старше.

— Мисс, вы хорошо себя чувствуете? — Он окидывает взглядом мое залитое слезами лицо и поддерживает меня под локоть. Я с благодарностью держусь поближе к нему.

— Мистер Джиллеспи?

— Да… Прошу прощения, мы знакомы?

После того как фильм закончился, я не знала, что еще делать, кроме как вырвать себя из той атмосферы и того мгновения, и просто сбежала. Мне нужно было сбежать — и как можно дальше. В тот момент я не думала ни о Горошинке, ни о чем-то еще, мне просто нужно было оказаться как можно дальше от того места, где все это произошло и где я узнала правду о своем происхождении. Я вырвалась из здания. В голове стучало, желудок скрутило, меня тошнило, я чувствовала себя больной. И примерно в тот момент я выключилась? Или… включилась? Если я валяюсь без сознания на какой-нибудь раскаленной дорожке, Горошинка скоро меня найдет. А если нет, если я каким-то образом снова очутилась в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, есть только одна причина и одна цель, с которой я могла оказаться здесь.

Я должна спасти маме жизнь.

— Мы не встречались, — говорю я, взяв себя в руки. — Пока нет, во всяком случае. Но я о вас слышала.

У мистера Джиллеспи такое доброе и сочувствующее выражение лица, что это придает мне сил.

— Что же, в таком случае Уоткинс Джиллеспи, рад встрече. — Он протягивает мне руку. Она у него крепкая и сильная.

— А как вы заставили этого мальчишку отдать мне камеру?

— Я половину его семьи вытащил из тюрьмы или не дал туда угодить. Он хороший парень, просто голодный. Я сказал, чтобы он попозже пришел в мой офис, я его накормлю.

— Это очень мило с вашей стороны, — говорю я.

— Я вижу, что у вас неприятности. Я могу вам чем-то помочь?

Я трясу головой, сражаясь с очередным приступом слез.

— Я только что узнала нечто ужасное, и тут вы ничем не сможете мне помочь. Но все равно спасибо, что спросили.

Джиллеспи достает из верхнего кармана свою визитку.

— Вы и представить себе не можете, насколько иногда может помочь адвокат. Позвоните мне, если передумаете. — Он обаятельно улыбается. — Я сделаю вам лучшую скидку — просто за то, что вы настолько очаровательны. Хорошего вам дня…

— Луна, — говорю я.

— Сияющая Луна, — задумчиво произносит он. — Что же, мне пора на встречу с одним господином, а он не любит ждать. Всего доброго.

— Мистер Джиллеспи, прежде чем вы уйдете…

Он останавливается.

— Вы не могли бы сказать, какое сегодня число? И время? Я тоже спешу на важную встречу.

— Конечно. Восьмое июля, начало второго.

— Спасибо, — говорю я. — И до свидания.

Прямо перед тем, как это снова происходит, по воздуху пробегает рябь. Я прижимаю камеру к груди, готовясь к очередной ударной волне шока. Водоворот звуков и боли возникает и внутри, и снаружи меня, а когда я прихожу в себя, камера по-прежнему у меня в руках, а щека прижата к тротуару.

— Луна? — Голос Горошинки взрезает этот хаос, и я тянусь к нему — к ней, моей Полярной звезде, единственной верной и неизменной, за которой я могу следовать. — Луна, все хорошо, все в порядке, я здесь, я с тобой. Все будет хорошо!

— Что случилось? Что ты видела? — Язык распух и высох, но я каким-то образом умудряюсь формулировать слова, хотя двигаться пока не могу: ноги кажутся такими тяжелыми, словно сила гравитации удвоилась, а потом еще и утроилась только на мне одной.

— Ничего, я вышла секунду назад, а ты уже лежала на земле. — Горошинка кладет мне на лоб прохладную ладонь. — Ты пролежала всего минуту, возможно, и меньше. Может, позвонить в «скорую»? У тебя мог быть шок. Боже, почему у тебя шея такая алая, как будто там ожог? Я лучше все-таки позову кого-нибудь…

— Нет, не нужно, все в порядке. — Я пытаюсь сесть, и тротуар подо мной опасно накреняется. Я хватаюсь за Горошинку, как за соломинку этого мира. — Мне просто нужна минутка. Сейчас восьмое июля, да? А который час?

— Только что был час. — Горошинка хмурится. — Боже, Луна. Я… честно, я просто не знаю, что и сказать.

— Ты слышала, что она сказала, — говорю я. — Она и в самом деле сказала все это, правда? Или это только в моей голове?

— Нет, не только, — отвечает Горошинка. — Я просто… я хочу сказать, она была больна, ей было намного хуже, чем мы думали, это даже по записи ясно. Она так много всего скрывала от нас, что вполне могла… запутаться. И ошибиться.

— Нет, она не ошибалась. — Я не двигаюсь, чтобы мое тело немного свыклось с этой дорожкой, а правда наконец улеглась во мне. — Она говорила правду. Я думаю… думаю, я всегда это знала. В какой-то степени. Но теперь я знаю наверняка. Должна же быть причина, по которой только у меня одной из всей нашей семьи голубые глаза. — Я смотрю на сестру. — Папа мне не папа.

— Об этом она сказала еще в первом фильме. — Горошинка сжимает мою ладонь обеими руками. — Мы это уже знали.

— Мой настоящий отец — тот тип, который изнасиловал ее в ночь, когда она сбежала из Нью-Йорка.

— Да. — Голос Горошинки срывается. — Маму изнасиловали.

— Ее изнасиловал человек, которого она потом убила. — Я проговариваю все эти слова, потому что мне это нужно. Когда произносишь их вслух, они кажутся более реальными.

— Да, она убила ублюдка, который сотворил с ней это. Она сказала, что сделала это. А еще сказала, что тетушка Стефани каким-то образом помогла ей все отмыть и избавиться от тела. Она сказала это. Сказала, что потом улетела с папой в Лондон и узнала о тебе. Именно так все и было, по ее словам.

Вот и все, если коротко. Вот она, правда, от которой мама убегала всю жизнь и от которой не могла больше прятаться. Вот и призрак, который преследовал ее и не оставлял в покое. Причина, по которой она хотела умереть.

Я хочу, чтобы все, что происходило со мной, было правдой. Хочу, чтобы это было моим вселенским чудом, тайным порталом, который открылся специально для меня в самый нужный момент. Чтобы причина не крылась в том, что мой мозг разрушается прямо у меня в черепе.

Мне нужно точно знать, мне нужно доказательство того, что я могу путешествовать во времени и менять его.

Мне нужно точно знать, что я могу ее спасти.

Глава 18

— Луна, на нас смотрят, — шепчет Горошинка и возвращает меня в настоящее. — Давай постараемся не выглядеть как парочка шизиков.

Она выпрямляется и протягивает мне руку. Я кое-как поднимаюсь и отряхиваюсь.

— Смотри, вон под деревом скамейка, давай сядем там. — Горошинка подводит меня к ней, и мы усаживаемся, глядя на проносящиеся мимо машины. Горошинка кладет между нами старый пакет.

— Я нашла это, — говорит она. — Я подумала, может… Не знаю… Мама любила рассказывать истории, и не все из них были правдой. Помнишь, как она сказала нам, что в лесу живут феи, а ты пошла туда и вернулась с молью в банке?

— Она не могла такое придумать, — говорю я, глядя на пакет.

— Я знаю. Но еще я знаю, что она сама прожила некоторые из своих историй, словно все это было взаправду, так что я просто… поискала и нашла это.

Пакет лежит между нами. Он помят, внутри нечто такое темное, что даже коричневая бумага кажется черной.

— Он был там, где она и сказала. За шкафом. — Горошинка осторожно открывает пакет и случайно разрывает его. Мы заглядываем внутрь, и наши волосы — темные и белокурые — перемешиваются.

Я лезу рукой в пакет и достаю кучу искромсанного жоржета. Осторожно вытягиваю его, распутываю и освобождаю от плечиков, вокруг которых платье было обмотано все эти годы — с тех пор, как его выкинули.

Аккуратно встряхиваю некогда белую, а теперь желтую, полуистлевшую ткань. В местах, покрытых черными пятнами, она смялась и слиплась. Несколько хлопьев черной пыли разлетаются на ветру. Пусть оборванное и потрепанное,но это именно то платье, которое я видела на шкафу в комнате Рисс прошлой ночью.

Время медленно истекает, словно последние капли грозы. Я вижу, как секунда за секундой падают на мои ладони, и, когда разбивается последняя из них, вдруг понимаю все с ужасающей, пронзительной ясностью.

Тот человек, чья кровь сейчас разлетается по ветру черной пылью… Мужчина, который изнасиловал мою мать и которого она убила…

Они — мои родители. Мужчина, который создал меня, и женщина, которая сделала меня такой, какая я есть.

И я не понимаю ничего из того, что происходит со мной. Кроме того, что я, похоже, встала на путь перемен. Я могу вернуть все на свои места, сделать таким, каким оно и должно было быть, прежде чем события тридцатилетней давности, предвосхитившие мое появление на свет, выстроились по принципу домино. И каждая падающая костяшка приближает момент, когда откроется истина.

И я не знаю, как и почему… просто знаю в глубине своего сердца, что этот момент настал.

Глава 19

— Кто-то может сказать, что сейчас слишком жарко для рагу, — говорит миссис Финкл из кухни, пока мы с Горошинкой расставляем на ее столе разномастные тарелки и стаканы. Когда мы были детьми, у нас не было общения с дедушками и бабушками, мы никогда не встречались с маминым отцом, а ее мама умерла, когда она была еще совсем ребенком. А родители папы… Они объявлялись только на дни рождения и праздники с тщательно подобранными подарками и никогда не понимали, почему их сын привел домой наполовину итальянку, наполовину американку из рабочего класса, в то время как мог заполучить любую женщину в Бедфордшире. И, как следствие, никогда не понимали двух босоногих девчушек, которым больше нравилось бегать в саду и ловить бабочек, а не болтать о том, что было в школе. И в том, как миссис Финкл управляла нами, помахивая рукой в кольцах, было что-то утешительное. Наверное, примерно это чувство я бы испытывала, если бы когда-нибудь повстречалась со своей бабушкой Розой. Чувство покоя.

— Мой покойный супруг говаривал, что самый лучший способ охладиться в жару — как следует нагреться. Так они и поступали в Индии, говорил он. Я купила в винном магазине красное вино к мясу, но потом вспомнила, Горошинка, как Луна говорила мне, что ты не пьешь, так что я его спрятала.

— Надеюсь, там, где я его точно не найду, — бодро откликается Горошинка. — Она, похоже, в мясе не очень разборчива, и меня это беспокоит. Вдруг эта сегодняшняя тушенка — из ее вчерашних жильцов?

— Мне наплевать, — шепчу я в ответ. — Мне это нужно. Мне нужно время подумать. Обо всем.

Со свойственной ей прозорливостью миссис Финкл распахнула дверь, как только мы подошли, и вручила мне стакан, на дне которого плескался янтарный напиток. Я опрокинула его одним махом и, пока она снова наполняла стакан, думала, что бы это могло быть, хотя и видела мельком бутылку бурбона у нее на комоде.

— Я поняла, что у вас, должно быть, было непростое утро. — И миссис Финкл, очень довольная своей догадливостью, кивнула. — Так что идите передохните. Что бы там ни произошло, вам не помешает хорошенько отдохнуть. А вечером я что-нибудь приготовлю. И никаких возражений! — прервала она Горошинку прежде, чем та успела открыть рот. — Я обещала Генри, что позабочусь о вас, и именно этим собираюсь заняться.

И вот мы здесь, прячемся после обеда в нашей прохладной квартирке. Горошинка — в своей комнате, а я — на диване. Мы не разговариваем и толком ни о чем не думаем. Просто ждем, пока зайдет солнце.

Незадолго до того, как мы должны были спуститься вниз, я пошла в душ, чтобы все мои больные и избитые мышцы немного расслабились. Тогда же я услышала, как Горошинка вышла из квартиры. Мне стало интересно, вернется ли она пьяной или трезвой и вернется ли вообще. Она вернулась еще до того, как я успела высохнуть, и принесла коробку, которую мы открыли в маминой комнате.

— Что случилось?

Я еще никогда не видела ее такой бледной. И не просто бледной — складывалось впечатление, что из ее загорелого тела высосали всю кровь.

— Мы забыли ее, и я вернулась, — сказала она, вздрогнув и опустив взгляд. — Мне казалось, что это неправильно — бросить ее в том месте… Слушай, я знаю, что ты все равно захочешь посмотреть остальные записи, но мы вовсе не обязаны смотреть их там, в этом жутком месте, где все случилось. В любом случае там все снова заперли. И возвращаться туда мы не обязаны, можно просто предоставить им решать все дела. — Она выждала еще секунду, а потом подняла голову и бросила на меня вопросительный взгляд. — Думаю, нам нужно подумать о том, что будет дальше.

— Спасибо, что сходила и забрала ее. — Я взяла коробку и пристроила ее в углу. — А насчет того, что будет дальше… Ужин с миссис Финкл, вот что будет дальше.

В столовой у миссис Финкл прохладно и хорошо. Толстые кружевные занавески рассеивают часть вечернего зноя. Я не спеша обхожу стол и ловлю себя на том, что разглядываю фотографии на стене. Они здесь занимают все поверхности — как вертикальные, так и горизонтальные.

— Здесь есть фотографии папы? — спрашиваю я, когда миссис Финкл заходит в комнату с дымящимся террином.

— Уверена, что есть, хотя я уже давно на них не смотрела. Да я и не всматривалась в них так уж пристально. Мне не нравится думать, что теперь все эти люди так далеко от меня. Наверное, в этом все дело. Так, теперь картофель…

Горошинка подходит и становится рядом. Плечо к плечу мы рассматриваем фотографии, одно лицо за другим, застывшие в вечных улыбках. Все они наслаждаются моментом, значимость которого давно канула в Лету. Целая галерея позабытых счастливых дней.

— О боже! — вырывается у меня, когда я замечаю фото мамы и папы, стоящих вместе с группой из шести человек напротив дома миссис Финкл. — Вот она, это мама, Горошинка, посмотри, это она!

Я тянусь к снимку и осторожно снимаю его со стены. С фотографии осыпается пыль, и я несу ее к окну, чуть-чуть раздвигаю тяжелые кружева занавесок и впускаю лучик света.

— Да, и вправду! — Миссис Финкл подходит взглянуть и сердечно улыбается фотографии. — Вот и она. Была здесь все это время.

— Это мама и папа. А все эти люди, наверное, часть съемочной группы?

— Да, все верно… Харви Джим… Тихоня, но он был очень горяч, знаете ли… — Ее слабая, загадочная улыбка сообщает нам все, что мы, вероятно, захотели бы узнать об этом Джиме. — А этот… Как же его звали? Ох, потом вспомню. Иногда что-то приходит на ум в тот момент, когда это совсем ни к чему, например у банкомата, когда я пытаюсь вспомнить свой номер, или посреди ночи, но в конце концов я все равно вспоминаю что нужно. Ну что, барышни, давайте же поедим, пока все не остыло!

Самым тяжелым в смерти мамы — тяжелее, чем что бы то ни было! — было осознание того, что ее не вернуть. Она всегда будет где-то еще: в могиле на оксфордширском кладбище, в коробке в заброшенном доме, случайно пойманной на снимке… Раньше, что бы я ни делала и куда бы ни шла, она всегда была со мной. А теперь это не так. Теперь ее вообще нигде нет, если не считать щелей и петель времени, суть которых я не могу понять и не могу контролировать. И даже если я найду способ вернуться туда, что бы ни случилось, я снова вынуждена буду ее покинуть.

— Луна?

— Простите, я не специально. — Я неохотно возвращаю фото на место и сажусь за стол.

— Не извиняйся, — улыбается миссис Финкл. — Наткнуться на ее фотографию вот так, когда совсем не ждешь, все равно что столкнуться с ней на улице. Настоящий шок.

— Вы хорошо ее знали? — спрашиваю я. — Я имею в виду, до ее знакомства с папой?

— Знала, конечно. Я знала всех детишек с Третьей авеню. Но все рано или поздно заканчивается… Тогда мы были настоящей коммуной, плыли в одной лодке и были очень близки. Пытались свести концы с концами, помогали друг другу, делали все, что могли. Ну и, конечно, все соседи встречались в церкви примерно три раза в неделю. Ваша мама ходила туда каждое воскресенье. Ее матушка была очень набожной, и после ее смерти Марисса ходила в церковь постоянно, там она находила утешение и поддержку. Ее все любили. Действительно все, она была из тех девушек, к которым так и липли юноши. Ее улыбка… Она шутила, смеялась и могла любого заставить почувствовать себя центром вселенной.

Мы с Горошинкой обменялись многозначительными взглядами: дома мама избегала церкви всеми возможными способами. Она никогда не говорила о религии и проявляла к ней не больше уважения, чем любая другая британка, у которой это вошло в привычку и чьей набожности хватало только на подарки с шоколадными яйцами на Пасху. И все же она была для нас настоящим солнцем, центром нашей вселенной, хотя и скрывала бóльшую часть в себе, особенно после того, как мы переехали в новый дом в Котсволдсе. Маме нравился ее садик, высокий забор из медового камня, который его опоясывал, и старинные стены нашего дома. Она любила свой мирок, любила снимать фильмы, любила папу и нас, а что до остальных людей, то нам всегда казалось, что они едва ли что-то для нее значат. Я знаю, что Горошинка сейчас думает о том же, о чем и я: не заставила ли она и своего насильника на секунду почувствовать себя центром вселенной? И после всего этого неудивительно, что она захотела сбежать и спрятаться. Конечно же, ей не хотелось быть на виду у всех.

— А как насчет ее друзей? Людей, с которыми она была ближе всех? Какими они были? — спрашиваю я, робко нащупывая зацепки, хотя и не уверена, что хочу их найти.

— Ну, это была Стефани, конечно же. Они были очень близки, и, хотя частенько ругались прямо на улице, ясно было, что они не разлей вода и будут вместе что бы там ни было. Думаю, после смерти дражайшей Розы у них и выхода другого не было. Поэтому я так удивилась, когда узнала, что они совсем перестали общаться. Стефани никогда не говорила о том, что между ними произошло, и уехала через несколько лет после Мариссы. Я всегда думала, что она злилась на сестру за то, что та ее бросила. Их отец, ваш дедушка, Леопольд, был славным человеком, но ему не хватало чего-то, чтобы одному вырастить двух юных барышень, да и характер у него был очень уж вспыльчивый. Девочек своих он никогда не бил, но я частенько видела, как мальчишка из строительного магазина наведывался к ним, чтобы замазать очередную дыру в стене. Забавно, что чем вспыльчивее становился он, тем более вызывающе вели себя девочки. Он никогда их не понимал. Но Лео был значительной фигурой в этом районе, люди относились к нему с уважением…

— Дедушка был в мафиозном клане? — спрашивает Горошинка, и миссис Финкл тут же прижимает к губам палец, как будто она упомянула всуе какое-то божество.

— В те дни нельзя было не быть частью клана. Весь Бей-Ридж был частью клана, и вся оставшаяся часть Бруклина, и множество районов в Нью-Йорке. Эти ребята заботились о том, что им принадлежало, а мы принадлежали, еще и как! Был и рэкет, конечно же, и иногда все выходило из-под контроля, но если на улице что-то случалось, то мы всегда знали, к кому обратиться. И это были не полицейские.

— А что насчет Кертиса? Он был членом банды, да? — спрашиваю я, вспомнив ночь с Рисс и молодого парня, который был чуть старше остальных и выделялся среди всех этих итальянских американцев своим ирландским колоритом. У него были светлые волосы, светлые ресницы и голубые глаза. Такие же, как у меня. Мне захотелось проверить имя из той реальности в этой. — Думаю, он… ну, не сильно удивился, что они со Стефани стали сближаться все больше и больше, особенно после того, как Рисс уехала.

Миссис Финкл всматривается в меня внимательнее, и я опускаю взгляд. Она узнала имя, а значит, он существовал в реальном мире, а не только в моей голове. Было вполне возможно, что я просто услышала все это когда-то от мамы — услышала и забыла, и эта версия все еще казалась куда более правдоподобной, чем та, в которой я путешествовала во времени. И все же Кертис был реален.

— Я всегда думала, что Марисса в итоге будет с Майклом Белламо, — говорит вдруг миссис Финкл, и мое сердце подпрыгивает. Майкл. — То, как они вечно цапались… это тот самый случай, когда ты точно знаешь, что люди орут друг на друга только потому, что они друг другу небезразличны. К тому же этот мальчик был таким красавчиком, знаете, как голливудская звезда, и глаза зеленые, как трава. Траволта и рядом с ним не стоял.

— А они встречались?

Меня посещает жуткая мысль, что Майкл может быть моим отцом. Вот только мама сказала, что он был старше и занимал положение в обществе. Я вспоминаю, что Майкл был немного младше Рисс, и испытываю облегчение. Я помню, как Майкл вел меня в темноте, хотя мы оба понятия не имели, куда нам нужно идти или откуда я пришла. Помню тепло, исходившее от его тела, помню его руку в своей руке. Все это не похоже на плод воображения.

— Не думаю. — Миссис Финкл подкладывает в мою тарелку еще ложку рагу в густом соусе. Он растекается до краев тарелки, представляя серьезную угрозу для ее белоснежной скатерти. — Марисса всегда говорила, что он для нее как брат.

Я хочу еще немного расспросить о Майкле и узнать, что с ним случилось, но меня перебивает Горошинка.

— А с кем еще мама встречалась до того, как встретила папу? — спрашивает она.

— Да ни с кем, насколько я помню, — отвечает миссис Финкл. — Ничего серьезного. Она любила танцевать, все любили, все детишки наряжались и ходили в клуб «2001 Odyssey» и на субботние танцы. И не нужно было пересекать мост и толпиться в очереди перед «Studio 54» вместе с остальными — у них было все, что нужно, здесь. Насколько я помню, Марисса особенно любила наряжаться и танцевать, ей нравилось, когда мальчики обращали на нее внимание. Но ваша мама была очень хорошей девушкой. И тогда это имело важное значение, не то что сейчас, когда можно спать со всеми подряд и не думать, — смеется она. — Вот каково это — быть молодым в двадцать первом веке. Мы никогда не выбирались из своих районов, а перед вами открыт весь мир.

Рагу миссис Финкл удивительно вкусное. До этого момента я и не подозревала, насколько сильно проголодалась. Мы едим, и она продолжает рассказывать разные истории, выбирая их наугад и разворачивая таким образом, что нам кажется, будто мы проживаем целую жизнь, спроецированную над нашим столом. И ее истории, и еда, и сам вечер — это как раз то, что мне нужно. Даже то, как он мягко угасает, открывая целый оазис мыслей и чувств. Что будет дальше? И как это будет?

Горошинка, должно быть, думает о том же, потому что именно она первая отодвигает от себя креманку с мороженым и консервированными фруктами.

— Ну, я устала. Может, пойдем наверх?

Сестренка хочет поговорить. Я вижу это по выражению ее лица. Она хочет в кои-то веки отблагодарить меня своей поддержкой и любовью за все те мгновения, когда я была рядом с ней. А еще я вижу, как ее взгляд то и дело обращается к бутылке бурбона, стоящей в стороне, вижу борьбу на ее лице и то, что она тоже плакала. Она хочет, чтобы мы поднялись наверх и все обсудили, хочет показать мне, что она рядом.

Я не думаю, что сейчас могу это вынести.

— Ты иди, — мягко говорю ей я. — А я помогу убраться.

— Ох и денек у тебя был! — говорит миссис Финкл в тот момент, когда я окунаю руки в теплую воду в раковине. — Может, нам стоит открыть то вино? — спрашивает она, понизив голос. — Что скажешь?

— Скажу: давайте.

Я протягиваю покрытую пеной руку и принимаю от нее стакан с вином. Как только я допиваю, миссис Финкл тут же снова его наполняет, и у меня возникает стойкое ощущение, что она рада наконец-то заполучить хоть кого-нибудь, с кем можно было бы просто выпить вина.

— Странно было очутиться в этом доме, не так ли? — Она берет у меня тарелку и тщательно вытирает.

— Странно — это не то слово, — говорю я. — Когда вы говорите о Мариссе, кажется, что это какой-то другой человек, а не наша мама. По вашим словам, Марисса была смелой, беззаботной и клевой, а наша мама была тихой, грустной и всю жизнь страдала от депрессии. Тяжело осознавать, что она не всегда была такой.

— Многое случилось в то лето, — говорит миссис Финкл, складывая полотенце, и берется за бутылку вина. — В воздухе витало нечто опасное, это чувствовал весь город. Ты понимаешь, о чем я. Преступления, насилие, бедность, наркотики… Мы знали об этом, но всегда казалось, что подобные вещи происходят где-то в другом месте, в паре кварталов от нас, с кем-то другим. Вот как мы все думали. Но в тот год опасность настигла и нас. Пришла с жуткой жарой и Сыном Сэма и больше не уходила. И я, хотя скучаю по нему всем сердцем, очень рада, что мой дорогой Норм не дожил до того, чтобы увидеть, во что превратился наш район… В ночь затмения, когда сбежала Марисса, дела здесь были особенно плохи: в Бруклине, в Бронксе, Квинсе и на Манхэттене. Если уж кто и замышлял недоброе, то та ночь была для этого в самый раз. Можешь считать меня сумасшедшей старухой, но в ту ночь во мраке затаилось зло. Я чувствовала его, такое липкое, густое… В каком-то смысле, я думаю, она сбежала вовремя. Что бы ни вынудило Мариссу такое сделать, это спасло ей жизнь в ту ночь, потому что потом все стало еще хуже: сплошные перестрелки, насилие, убийства. Бруклин стал столицей смерти штата Нью-Йорк. Знаешь, полицейские даже выдавали туристам в аэропорту Кеннеди листовки, в которых рассказывалось, как себя вести, чтобы их не ограбили и не убили. Беда перестала прятаться по углам, а плохие вещи происходили уже не где-то в соседнем квартале, они подобрались прямо к нашей двери.

— И все же вы не уехали, — говорю я. — И вы, и мистер Джиллеспи. Многие остались.

— Конечно, многие остались, но это потому что им просто некуда было идти. — Миссис Финкл пожимает плечами, а потом как будто вспоминает о чем-то. — Знаешь, твоя мама — не единственная, кто исчез в ту ночь.

— Нет? — По моей спине пробегает дрожь. Мужчина, который исчез в ту ночь, когда мама покинула Бруклин, может быть им. — И кто же еще?

— Фрэнк Делани. — Она сердечно улыбается. — Этот мужчина украл сердца половины женщин с Третьей авеню. У него, похоже, были секреты, потому что в ночь затмения он просто взял и исчез, не сказав никому ни слова, не оставив даже записки. Одни говорили, что он связался с плохими людьми, попытался присоединиться к власть имущим. А другие — что он слишком сблизился с чьей-то женой… Кажется, у меня было его фото на стене. И, скорее всего, не одно: я всегда старалась снять летнюю церковную общину, каждый год, и в лучшую ночь года…

Она выходит в холл и, всматриваясь в вереницу фотографий на стене, поднимается по лестнице. Одна ступенька, другая… Я следую за ней по пятам.

— Бинго! — восклицает она на полпути наверх. — Вот и он. Фрэнк Делани. Это был… семьдесят седьмой год. Взгляни, какой красавец. И снято как раз в ночь затмения, похоже, это последнее его фото в здешних краях.

Затаив дыхание, я заставляю себя взглянуть на фото.

На ней изображена миссис Финкл, а рядом с ней — двое мужчин, и она на голову ниже их обоих.

Я неотрывно смотрю на одного из них. Вьющиеся русые волосы, темно-бордовый костюм и галстук. Смотрю и ничего не чувствую.

— Должна признать, — говорю я, — он не выглядит как местный сердцеед.

— О, конечно же нет, потому что это Робби О’Коннор, — отзывается миссис Финкл. — Нет, вот Фрэнк Делани, слева от меня. Отец Фрэнк, священник, который разбил тысячу сердец в тот день, когда принял сан.

Мое сердце замирает. Я пристальнее вглядываюсь в смеющиеся голубые глаза, и меня пробирает озноб.

Это он. Я просто знаю, что это он. Столп общества. Священник. Пожилой, уважаемый. Исчезнувший тринадцатого июня тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Ошибки быть не может. Это он, мужчина, который изнасиловал мою мать.

Мой отец.

Глава 20

Время идет, и мало-помалу вся наша ложь становится правдой.

Марсель Пруст

9 июля

Я просыпаюсь, точно зная, что нужно сделать. Мне нужно записаться на прием к нейропсихологу, пройти обследование, сделать МРТ. Но если я сделаю это и окажется, что причина кроется в чем-то физическом, все будет кончено. Я могла бы сделать скан головного мозга, и тогда у меня будет на руках хоть какое-то подтверждение чего-то. Но я не хочу никаких доказательств. У меня есть целая куча косвенных подтверждений: медальон, ожог на шее, имена людей, которых я встретила в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году и которых знает миссис Финкл. Что мне действительно нужно и чего я действительно хочу, так это подтверждение того, что я могу путешествовать во времени. И сегодня я собираюсь его получить.

Молодой мистер Джиллеспи сказал мне точную дату и время, когда я столкнулась с ним. То же самое время и тот же день, когда я впервые вломилась в дом Рисс, словно перебежала через тридцать лет с одной стороны дороги на другую. И оба раза это случилось рядом с тем зданием — может, все дело в нем? Может, этот дом — своего рода портал, дверь, ведущая сквозь поток времени? Может, с начала времен все эти потоки бегут параллельно, день за днем, мгновение за мгновением? Время — это река, как сказал однажды один из моих преподавателей. Оно течет везде и всюду, и все происходит одновременно, а мы видим все это линейно, потому что люди по своей природе — линейны. Мы рождаемся, живем и умираем на четкой, нерушимой линии. В любом случае неважно, как именно это происходит, у меня еще будет время разобраться во всем этом. Сейчас важно лишь точно знать, что это действительно происходит и что я могу это доказать.

Где-то за тонкой гранью меня ждет Рисс. Ждет, что я вернусь. И если я смогу найти дорогу и защитить ее, то смогу спасти мою мать от ужаса, под гнетом которого она не могла жить. Я смогу дать ей ту жизнь, которую она должна была прожить, сотворить новые воспоминания, как тогда с медальоном. Новые воспоминания становятся крепче с каждым днем, а старые тают, и за них все труднее и труднее зацепиться. Они все больше напоминают мне сон, который я недавно видела и вскоре забуду.

Вопрос в том, говорить мне об этом сестре или нет.

Горошинка считает, что нам стоит выйти прогуляться.

— Именно это я делаю, когда чувствую, что теряю контроль, и мне хочется выпить, или курнуть, или… неважно. Я просто иду, не важно куда или когда, просто иду, пока это не пройдет.

— Я не хочу никуда идти, — говорю я. — Это не одно и то же. Мне нужно поговорить с папой, рассказать ему обо всем… понять, что делать дальше, составить план.

— Это вообще последнее, что тебе нужно сделать! — кричит Горошинка, хватает сумку и швыряет ее мне, а сама направляется к двери. — Папа не перенесет таких новостей по телефону, это его убьет! Нет, мы ничего ему не скажем, пока что нет. Сначала мы все это как следует обсудим, обдумаем…

— Горошинка, мне не нужна группа поддержки, — говорю я, наклоняюсь, чтобы собрать рассыпавшуюся мелочь, и спускаюсь вслед за ней по лестнице. — И прогулки мне тоже сейчас не нужны, у меня есть дела…

— Ты просто отрицаешь все это.

Она останавливается в коридоре миссис Финкл. Дом переполнен тишиной и прохладным полумраком. Похоже, миссис Финкл решила выйти на улицу до того, как навалится дневная жара.

— Поверь, я знаю, что это такое. С этим дерьмом я знакома намного лучше, чем ты. И мне бы тоже очень хотелось найти такое местечко, ну, знаешь, где можно было бы набухаться в корягу и не думать ни о чем. Правда, очень хотелось бы. Но тебе нельзя опускаться до такого. Нам нельзя. Я знаю, как пройти через все это, и самый лучший способ — и в самом деле просто пройтись. Пройтись и поговорить. Поговорить о том, что ты чувствуешь по поводу всего этого, о тех вещах, которые случились в нашем прошлом и имеют значение, и о том, что они значат для нашего будущего, и…

— Да не хочу я говорить об этом, и на прогулку я идти не хочу! — пытаюсь втолковать ей я. — Я просто хочу немного побыть одна. Мне нужно со всем этим разобраться.

— Черт возьми, Луна, у тебя сердце или кусок льда? — вскидывается Горошинка, удерживая меня. — Почему ты не рвешь на себе волосы, не рыдаешь и не причитаешь? В конце концов, не идешь в бар и не просишь, чтобы перед тобой развернули вереницу шотов?^[7] Столько всякого душераздирающего дерьма вокруг, ты вполне можешь позволить своему сердцу немного разбиться! Это не то, что можно исправить, Луна. Не уравнение, которое ты можешь взять и решить. Ты должна будешь научиться жить с этим! И начинать учиться нужно прямо сейчас!

— Ты все время забываешь одну важную вещь, — тихо говорю я. — Я — не ты.

Мои слова ранят ее, и долю секунды я радуюсь этому. Я хочу, нет, мне нужно, чтобы Горошинка отступила и оставила меня в покое. Но когда она, вместо того чтобы как-то отреагировать, просто вылетает на улицу, низко опустив голову, я тут же жалею о том, что сказала.

— Горошинка! — Я перехватываю ее у булочной. На вывеске у входной двери написано «Sam’s». — Я не имела в виду, что справлюсь со всем этим лучше, чем ты. Я просто хотела сказать, что то, что подходит для тебя, не обязательно подходит и для меня. Мне нужно понять все самой. И… что ж, я думаю, понять нужно намного больше, чем мы пока знаем.

— О чем ты? — Она скрещивает руки на груди. — Знаешь, ты вечно разговариваешь со мной так, словно я идиотка, а ведь у меня были самые высокие оценки в классе. И я почти закончила университет, так что я не такая уж и тупая.

— Я этого и не говорила, но, возможно, ты начнешь считать тупицей меня, если я объясню, что имела в виду.

— Я хочу есть, — говорит Горошинка, разглядывая булочную. — Можешь купить мне пончик и извиниться за то, что была такой сучкой.

Мы стоим в очереди в булочную. Не разговариваем. Горошинка нетерпеливо притопывает ногой и каждые три минуты поглядывает на часы, словно мы куда-то опаздываем. А я пытаюсь подобрать слова для своего откровения о том, что верю, будто каким-то образом могу путешествовать во времени и спасти нашу мать. И по-хорошему это точно не выйдет.

— Слушаю вас, — говорит пожилой грузный мужчина за стойкой, не глядя на меня.

— Два пончика, пожалуйста, — говорю я.

— Четыре, четыре пончика! — перебивает Горошинка из-за моего плеча. — С джемом!

— С джемом? — Он поднимает глаза, и у меня перехватывает дыхание. Он теперь старше. Гораздо полнее. Его лицо покрыто румянцем и досадой, но я все равно узнаю` эти глаза, пусть они немного поблекли и теперь похожи скорее на морские водоросли, чем на бутылочное стекло. Но все же в них еще теплятся искорки, и когда он улыбается, у меня все сжимается. Это он. Это Майкл!

Несколько долгих мгновений он неотрывно смотрит на меня, и я ловлю себя на том, что наклоняюсь вперед — самую чуточку.

— Желе, она имела в виду желе, — говорю я, чувствуя, как румянец растекается по лицу, и опускаю взгляд. Почему этот полный пятидесятилетний мужчина заставил мое сердце биться чаще? Почему я не говорю с ним о маме? Почему не спрашиваю о Делани? Именно эти вопросы должны были в первую очередь прийти мне на ум, но не пришли. Первое, о чем я подумала: помнит ли он меня?

— Вы напоминаете мне кое-кого, — говорит он, когда я снова поднимаю ресницы. — Девушку, которую я встретил однажды, давным-давно.

Он слабо усмехается, и я вижу проблеск. Вижу мальчишку, с которым бежала по темным улицам Бей-Ридж, — одновременно и вчера, и целых тридцать лет назад.

— Правда? И что с ней случилось?

— Я встретил ее всего один раз и больше никогда не видел, — отвечает он. — Хотя так и не смог ее забыть. Что-то в ней меня задело. С тех пор я неравнодушен к британскому акценту и кедам «Converse».

Время замирает, когда мы смотрим друг на друга, и я знаю, знаю, что он уже видел меня раньше, как и я его. Я видела его в самом расцвете сил. И еще я знаю, что если пойму, как это работает, то смогу подчинить себе время.

— Мисс, вы уходите или решили тут поселиться? — окликает меня кто-то сзади. Я забираю пончики и ухожу.

— Так, и что это сейчас было? — спрашивает Горошинка, когда мы снова выходим на залитую солнцем улицу. — Я не видела, чтобы ты так пялилась на мужика с тех пор, как… Да я вообще не припомню, чтобы ты смотрела на мужика вот так! Тем более если он выглядит как Гомер Симпсон.

— Я не на него пялилась, а на пончики, — отшучиваюсь я, глядя сквозь витрину на склоненную голову Майкла.

— Ладно, а теперь давай пройдемся, — говорит Горошинка. — И мне плевать, хочешь ты того или нет, я выговорю из тебя все это.

И вот она говорит, говорит и говорит, и я слышу большинство из ее слов, к некоторым даже прислушиваюсь, но на самом деле думаю только о том, как бы мне вернуться туда. Вернуться к Рисс, предупредить ее, спасти и изменить для нее все. И пока Горошинка рассуждает о стратегии борьбы со всем этим, о психотерапии и внимании, я даже на минутку не могу позволить себе поверить, что все, что я вижу, лишь очередное свидетельство и симптом того, что мой мозг разрушается. Понимаете? Я просто не могу. Потому что, если я себе это позволю, выходит, все, о чем говорит Горошинка, — правда. Все, чего я боюсь. Если это заболевание и созданная им альтернативная реальность пожирает мой рассудок, значит, мне предстоит потерять все, что я люблю: мою работу и жизнь, которую я знаю.

А еще это значит, что все, каждое слово, каждая ужасная вещь, которую мама описала в своих фильмах, тоже правда. И более того — всегда будет правдой. Каждую секунду, всегда. Это всегда будет частью ее жизни и моей.

А я не могу позволить, чтобы это случилось.

И не позволю.

Глава 21

— Я выйду ненадолго, — говорю я, прихватив камеру. После того как мы с Горошинкой вернулись с прогулки, я поправила ремень на камере. Мне нравилось снова чувствовать ее вес у себя на шее — все равно что папина рука на плече. От меня не ускользнуло то, что, хоть Горошинка и звонила ему, я не говорила с папой с тех пор, как мы уехали. Я не знала, как можно будет поговорить с ним и не рассказать обо всем, что случилось, да и время неподходящее, пока нет. Горошинка права — это не то, о чем он должен узнать по телефону.

— Погоди, я с тобой! — Горошинка предпринимает титаническое усилие, чтобы встать с дивана, и я молча возношу Вселенной благодарность за сандалии, которые она носила весь день и которые в кровь растерли ей пятки.

— Мне просто нужно немного побыть одной, — неуверенно говорю я. — Совсем немного. Одной.

Она не знает, что в заднем кармане у меня лежат ключи от маминого дома.

— Понятно. О’кей. — Она явно изо всех сил старается не обижаться. — И?

— И когда я вернусь, мы поужинаем, а потом сможем сходить и посмотреть на итальянское здание, находящееся выше по улице. Выглядело оно неплохо.

— А… мы будем смотреть новый мамин фильм?

— Думаю, мы должны, — говорю я. — Чем больше мы их посмотрим, тем больше узнаем о ней.

— Луна? — Горошинка переворачивается на софе и тянется к моей руке. — Если бы была даже крошечная возможность, что ты идешь на этот гигантский мост над дорогой и хочешь сброситься вниз, ты бы сказала мне об этом, правда?

— На мост Верразано пускают только транспорт, — откликаюсь я. — И нет, такой возможности нет. И не будет, обещаю.

— Хорошо, потому что без тебя я не справлюсь. О’кей, забудь все это дерьмо, что я наплела, что всегда буду рядом и бла-бла-бла… Это ты нужна мне рядом — всегда, двадцать четыре часа семь дней в неделю.

— И так и будет, пока я жива, — говорю я. — Скоро я буду в твоем распоряжении. Я позвоню.

— Немного драматично, но так уж и быть — я купилась.

Горошинка выпускает мои пальцы и снова возвращается к этюднику, который заполняла набросками всего, что возникало у нее в голове на протяжении дня.

Я бросаю на нее еще один взгляд, прежде чем закрыть за собой дверь в нашу квартирку. А затем выхожу на улицу — бросить еще один камень в реку времени и проверить, как оставленные им круги изменят этот мир.

Глава 22

Я стою через улицу от здания, которое некогда было «Швейной мастерской Люпо», и не могу оторвать от него взгляд. Оно смотрит на меня при свете раннего вечернего солнца всеми своими темными окнами. Все проходят мимо него: люди, спешащие с работы домой; дети с мячиками под мышкой, бегущие в парк; старик, пьющий на ходу пиво прямо из бутылки. Они лишь мимолетно глядят на дом — и все. Они настолько привыкли к этому зданию и к тому, что оно постепенно разлагается и рассыхается за строительными досками и колючей проволокой, что перестали его замечать. Но оно по-прежнему видит их. Оно видит меня.

И какая-то часть меня очень хочет вновь почувствовать дрожь по всему телу, ощутить, как земля вздрагивает и ускользает из-под ног, и все остальное, что происходило со мной прежде, но в данный момент Бей-Ридж выглядит крепким, надежным и решительно реальным.

Пару минут я вожусь с ключами, пытаясь отпереть ворота, еще минуту стою у распахнутой зеленой двери с облупившейся, вздувшейся краской. Я смотрю вверх, окидывая взглядом массивное тело здания, и меня захлестывает ужас. Нет, я вовсе не боюсь увидеть Рисс, я очень-очень хочу этого. И дело даже не в том, что всякий раз, когда я оказываюсь в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, он оставляет на мне крошечный шрам, откусывает от меня кусочек меня самой. Все дело в том, что здесь произошло, в тот черный час, который наступил через четыре дня после этого тридцать лет назад. Тот самый час, который превратил этот вполне счастливый дом в мрачные рассыпающиеся руины. Все мгновения времени могут одновременно проплывать мимо с двух сторон, но этот момент кажется мне застывшим, моей черной звездой, черной дырой, засасывающей все, что имеет наглость подобраться достаточно близко, разрушает все, с чем сталкивается. Я чувствую это. Чувствую, как этот момент повторяется снова и снова, и каждый раз черная плесень взбирается по стенам этого дома чуть выше, тени становятся глубже, а трещины — шире.

Я неосознанно делаю шаг назад. Ловлю себя на том, что пячусь и вжимаюсь спиной в забор. Мои пятки упираются в него, грубая поверхность впивается в кожу сквозь футболку. Я не хочу возвращаться сюда теперь, когда он выглядит так, я боюсь. Я хочу вернуться в тот дом, счастливый, где были смех, музыка и календари с Элвисом Пресли, — до того, как в него закрался этот тлетворный мрак. Мне нужно найти способ вернуться туда и все изменить.

Но просто стоя и пялясь на дверь, я этого не сделаю.

Просто торчать здесь тоже недостаточно. Должен быть способ вытянуть из временно`го потока нить, заарканить то, прошедшее лето и втащить его в настоящее.

Я бездумно начинаю напевать себе под нос. Сначала это просто бормотание, но с каждым мгновением оно становится все мелодичнее. Я пою «Love Train»^[8] — да, это то, что нужно, одна из любимейших маминых песен, та, которая наверняка могла поднять ее из кресла или оторвать от камеры и заставить пуститься в пляс — чаще всего со мной и Горошинкой в придачу. Закрыв глаза, я напряженно прислушиваюсь к этому воспоминанию, чужому, но все же я, пока неподвижна и бесшумна, слышу эту песню. Притопываю ногой и думаю о маме, о том, какой она была в те редкие солнечные минуты, когда нечто нежно ею любимое вытаскивало ее из раковины, почти буквально. Или как мы с Горошинкой кружились вокруг нее, точно две луны, купаясь в теплых лучах ее радости.

В то время как я пою и представляю ее, в моей голове начинают звучать голоса из группы, и на меня как будто опускается огромная тяжесть. Она проходит сквозь меня, с головы до ног. Такое чувство, что еще немного — и я рухну под ее весом. Я делаю шаг вперед и чувствую, как мое тело прибивает обратно к забору. И я уже жду удара, но его не происходит, потому что забора больше нет.

Я падаю прямо на дорогу. Машина резко сворачивает, сигналит и проносится мимо меня. Я выползаю снова на тротуар и жду, пока мир вокруг перестанет раскачиваться. У меня во рту привкус крови.

— Ты в порядке? — Это та самая кудрявая девчонка, которую я встретила на вечеринке Рисс. Мишель, юная и румяная. Получилось. — Эй?

— Да, я не знаю, что случилось. Споткнулась, кажется, — говорю я. По улице проносится звук песни «O’Jays», и я оборачиваюсь ему вслед.

— Идем. — Мишель подхватывает меня под руку. — Мистера Люпо нет, мы хотим включать радио погромче и повеселиться, пока есть возможность. Только девочки.

— Если только я не помешаю. — Не знаю, почему я говорю это, что я буду делать, если она внезапно решит, что я навязываюсь, и передумает?

— Не-а, идем! Рисс надеялась, что мы еще разок потусим с тобой.

Мой желудок нервно сжимается, у меня такое чувство, будто это мой первый день в школе. Буду ли я по-прежнему нравиться ей?

Есть что-то почти праздничное в том, как Мишель распахивает зеленую дверь, которая до этого была приоткрыта и подперта кирпичом, чтобы впустить внутрь немного солнца и свежего воздуха.

— Смотрите, кого я подобрала на улице!

Мишель подталкивает меня вперед. Меня захлестывает смущение, а сердце замирает, прежде чем я набираюсь мужества и смотрю на нее. Как все это странно! Как странно то, что я скучала по ней, по моей маме, этой незнакомке, женщине, которую я едва знаю и ради спасения которой сделаю что угодно.

— Луна! Ты вернулась! — Рисс спрыгивает с кресла у швейной машинки, подлетает ко мне и обнимает. — Я все время думала о тебе с той ночи. Я все никак не могла понять почему, но что-то просто сводило меня с ума, а потом, часа в два ночи, до меня наконец дошло. Так, где же…

Интересно, что она ищет? Справочник путешественника во времени или фотографию своей мамы, которая выглядит точь-в-точь как я?

— Хочешь «Seven-Up»? — Стефани предлагает мне бутылку, и я с благодарностью ее принимаю. Я уже заметила, что прыжки из настоящего в прошлое и обратно выжимают тебя как губку. Ужасно хочется чего-нибудь с сахаром, и этот напиток кажется мне самым вкусным в жизни.

— Как взбредет что-то в голову, так она начинает носиться с этим, как собака с косточкой, — говорит Стефани, положив руку мне на плечо и наклонив голову. — Ты ей нравишься. А когда ей кто-то нравится, она ныряет в это чувство с головой. Тут же хочет узнать человека всего и сразу.

— Она мне тоже нравится, — отзываюсь я. — Вы все нравитесь.

— Я тебя совсем не знаю, — говорит Стефани, глядя, как Рисс лихорадочно листает модные журналы и бросает их Мишель и Линде, и те тоже начинают их листать. — Я не завожу друзей так легко, как Рисс. Мне нужно больше времени.

— Это хорошая политика, — говорю я, и, похоже, слова, которые я выбрала, ее задевают. — Но, видишь ли, я больше похожа на нее, ты мне нравишься. Все вы нравитесь. Я просто хочу побыть здесь немного… то есть… серьезно, как я могу тебе навредить?

— Не очень сильно, похоже. — Стефани оглядывает меня с головы до ног. — Думаю, ты ничего.

— Вот, нашла! — Рисс поднимает журнал «Vogue». — Это апрельский выпуск, и я просто ужас как хотела сшить это на кого-нибудь, а тут ты! У тебя чистая кожа и темные волосы, ты в нем будешь просто отпад, секси-Белоснежка!

Я беру журнал и смотрю на разворот. На нем изображена Фарра Фосетт^[9]. Золотисто-медовая кожа, идеальные, вьющиеся белокурые волосы. На ней платье от Ива Сен-Лорана. Облегающий верх, шнуровка спереди немного расслаблена, приоткрывая полоску смуглой кожи, покрытой ожерельем в виде золотых монет.

— Она выглядит потрясающе, но я…

— Нет, погоди, — перебивает меня Рисс. — Я не буду его копировать. Я сделаю его под тебя. Так что сможешь надевать его на танцы — например, жоржет хорошо ляжет на шелк, но выглядеть будет все равно как шелк. Я сделаю вырез как раз под твою грудь, так что будет классно. Вытащим тебя из этих футболок и завернем во что-нибудь, от чего у парней просто крышу сорвет.

— А как насчет кого-нибудь из них? — Я указываю на остальных девушек.

— Не-а, Стефани — коротышка, Мишель — стесняшка, а Линда — настоящая заноза в заднице.

— Эй! — возмущается Линда, одновременно пренебрежительно пожимая плечами.

— Ты должна позволить мне сделать это, я просто умираю, так хочу его сшить! К тому же мне удалось отхватить кусок отличной ткани от платья одной маленькой мисс королевы выпускного. Она отлично подойдет!

— Тогда почему ты не пошьешь платье для себя? — спрашиваю я. Ее энтузиазм вызывает у меня улыбку. — Не то чтобы я не была тебе благодарна, просто платья — это не совсем мое.

— Это почему? — Рисс начинает недовольно постукивать ногой по полу, и я смеюсь, потому что это типичный жест Горошинки. — У меня и так шкаф ломится от тряпок, к тому же тебе нужно будет надеть что-то, если ты пойдешь с нами на танцы.

— А я иду с вами на танцы? — сквозь смех спрашиваю я. Сама мысль обо мне, танцующей, кажется мне нелепой.

— Конечно же идешь! — говорит Линда. — Ты нам нравишься, но, что еще важнее, ты нравишься Майклу Белламо. Я видела его сегодня утром, и взгляд у него был такой горящий, что… Короче, ты идешь с нами! И можешь пытать этого засранца так же, как он в свое время пытал меня!

— А я говорила тебе не связываться с ним. — Рисс тычет в ее сторону пальцем. — Майкл — славный парень.

— Я бы и не стала, не будь он так чертовски красив в этих узких джинсах. — Девочки смеются, и я вместе с ними.

— Ты правда думаешь, что я ему нравлюсь? — Слова вырываются прежде, чем я успеваю себя остановить.

— Ой, вы только посмотрите, Луна покраснела! — восклицает Линда.

— Так, ну-ка заткнитесь на секундочку! — Рисс замирает как вкопанная, услышав что-то по радио. — Боже, как же я люблю эту песню, сделайте погромче!

«I Feel Love» заполняет мастерскую и выплескивается на улицу. Многослойная, повторяющаяся мелодия синтезатора и чистый голос Донны Саммер, полный тоски и желания.

Именно в тот момент каждая нота и каждый оттенок мелодии отражают то, что чувствует каждая из нас, унесенная пульсирующим водоворотом песни. Они танцуют, поют, их голоса высокие и вьются ниточками. Песня звучит так громко, что кажется, будто у всех есть слух.

Рисс накидывает сантиметр себе на плечи, как боа, хватает степлер и поет в него, словно в микрофон. Не особо вдумываясь в то, что делаю, я поднимаю камеру и начинаю снимать их, бродить по их орбите, глядя, как они полностью растворяются в песне, и, пока она звучит, я чувствую себя их частью, частью их компании. Басы отдаются в моей груди, а голос Донны Саммер пробирает меня до кончиков пальцев ног. Появятся ли они на снимках, когда я проявлю пленку, или на ней будут лишь пустые полки и пыльные углы? Я не знаю, и сейчас мне все равно, имеет значение только это время, этот момент и каждая секунда, проведенная с ней. По мере того как песня затихает, девочки останавливаются, смотрят друг на дружку и смеются, пытаясь восстановить дыхание. А затем и этот момент уходит.

— Люблю эту песню, — повторяет Рисс, подбирает журнал, снимает с шеи сантиметр и пальцем манит меня к себе. — Ну-ка иди сюда. Сейчас мы сделаем из тебя красотку, — говорит она.

Девочки смеются, девочки сплетничают… Как же легко забыть о том, кто я и зачем здесь! Какую бы опасность я ни должна была чувствовать, какой бы ни была моя причина, все это казалось эфемерным — я чувствовала себя в безопасности. Чувствовала себя дома. Как будто я прожила здесь всю жизнь и мне совсем не нужно возвращаться назад. А затем Рисс вспоминает о Генри, и мое сердце замирает. Я снова становлюсь девушкой из другого времени.

— Генри целуется лучше всех, — говорит Рисс Линде, которая до этого развлекала нас историями о своих танцевальных шалостях с неким парнем по имени Сонни.

— Ну, тебе лучше знать, — кусаче и широко улыбается Линда. — Ты перецеловала половину Бруклина.

— Мужскую половину, — вставляет Стефани.

— Поцелуи не в счет, — улыбается Рисс. — И с тех пор, как у меня появился Генри, я уже не хочу целовать никого другого. Ты не поймешь этого, Стефани, и никто не поймет, потому что никто из вас никогда не был по-настоящему влюблен.

Насмешливый гул заглушает радио.

— Так ты и вправду решила сбежать в Англию, носить шляпку и пить чай? — спрашивает Мишель.

— Не думаю, что нужно обязательно носить шляпку, — отзывается Рисс, обкалывая булавками ткань вокруг моей талии. — Луна, ты носишь шляпку?

— Конечно, все время, — смеюсь я в ответ. Трудно быть рядом и помнить о том, что однажды эта девушка станет моей матерью, хотя сейчас это и не так. Она так же пахнет, конечно же, — это аромат кокоса и теплой кожи. И этот ее сосредоточенный вид за работой мне очень хорошо знаком. Я так скучаю по ней. И даже то, что она стоит всего в паре дюймов от меня, этого не изменит — я скучаю. По той женщине, которая всегда находила время поговорить с Горошинкой или со мной, выслушать нас, и не важно, чем она занималась. У нее всегда находилось время для нас, за исключением тех длинных дней и недель, когда она буквально замирала, переставала не только говорить, но и замечать окружающих. Тех дней, когда мы торчали у запертой двери в ее спальню, гадая, из-за чего мамочка такая грустная и не встает с постели.

— Ну, неважно, я не знаю. — Рисс в отчаянии пожимает плечами. — Не знаю, что мне делать. Я не очень хочу бросать дом, Стефани и вас всех. Но Генри уедет четырнадцатого, его уже ждет новая работа. Он и так остается здесь так долго, как только может. И я люблю его. Правда люблю. А он любит меня. Я точно знаю, что любит.

— Вы можете дружить по переписке, — предлагает Стефани, закуривая сигарету и выпуская дым в приоткрытую дверь. — Уверена, пишет он тоже неплохо.

— Вряд ли ей интересен его эпистолярный талант, — вставляет Мишель с лукавой усмешкой. — Боже, Рисс, если ты сбежишь, твоего отца хватит удар! Папа отлучит тебя от церкви.

— Может, и нет, — загадочно улыбается Рисс и отступает назад, оценивая дело своих рук. — Я хочу встретиться с отцом Делани, выяснить, не сможет ли он помочь мне все уладить. Если в церкви не будут против нас с Генри, то и папе придется смириться. Да, Генри не католик…

— Он вообще никто, — напоминает ей Мишель. — Хиппи.

— Но, серьезно, разве в наше время это имеет значение? — парирует Рисс. — Если мы поженимся в католической церкви, нашей церкви, и наши дети станут воспитываться в католической вере, отец Фрэнк будет на моей стороне, а значит, сможет уговорить и папу. Я знаю, у него получится…

Одно то, что она произносит это имя, вызывает у меня приступ злости и тошноты. Все, что я могу, — это сдерживать себя, чтобы не заорать: «Держись от него подальше!» — и не говорить ей о том, что я знаю. Чувство безмятежности испарилось, и теперь я отчаянно пытаюсь найти способ остановить всю эту жуть.

— Когда ты встречаешься с ним? С отцом Фрэнком? — спрашиваю я, и Рисс бросает на меня интригующий взгляд.

— Почему ты спрашиваешь? Хочешь с ним познакомиться?

— Почти все женщины хотят, как только видят отца Фрэнка, — подкалывает ее Линда. Рисс смеется и тут же набожно крестится.

— Да простит тебя Бог! Хотя бы сколько ему? Сорок пять или вроде того? Он уже старик.

— Он зрелый. А мне нравятся зрелые мужчины.

— Лучше бы тебе нравились те, которые проживут подольше, — говорит Мишель.

— Я о том, что для Бога этот мужчина слишком хорош. Аминь. — Линда складывает ладошки в притворной молитве, и Рисс отворачивается от нее.

— Отец Фрэнк был очень добр ко мне. Он приглядывал за мной с тех пор, как мамы не стало.

— Приглядывал? Как тот священник из «Поющих в терновнике»? — Мишель подмигивает мне.

— Как любой благочестивый священник, — чопорно произносит Рисс. — Он заботится обо мне.

— А ты не замечала, что он заботится обо всех своих хорошеньких прихожанках, иногда даже слишком усердно? — спрашивает Стефани, занимаясь чем-то своим. — Слушай, может, встреча с отцом Фрэнком и поможет, но ты, Рисс, действительно хочешь сбежать и оставить меня здесь с па?

— Ты не будешь одна, у тебя будут все остальные. — Рисс видит, что Стефани ее слова не впечатлили. — И Кертис. Он ради тебя что угодно сделает.

— Боже, Кертис… — Стефани закуривает новую сигарету. — Он как бродячий пес: дай ему каплю ласки, и он пойдет за тобой куда угодно и уже не отстанет. Иногда мне кажется, что я и впрямь никогда от него не отделаюсь.

— Он славный. И симпатичный, в конце концов, — вздыхает Мишель. — Я бы хотела, чтобы у меня был парень, от которого невозможно отделаться.

— Да, Кертис не урод, но он путается с плохой компанией, — замечает Линда.

— И что с того? — отвечает Мишель. — Мистер Люпо тоже ими не брезгует.

Стефани бросает на нее предостерегающий взгляд, и та пожимает плечами.

— Ты и сама знаешь, что это правда. Ни для кого не секрет, что твой отец получил это здание, потому что оказал услугу нужным людям.

— Может, и так, — передергивает плечами Стефани. — Но это не значит, что об этом можно трепаться. Па вырос с этими типами, они всю жизнь были как братья и заботились друг о друге. С Кертисом все иначе. Он хочет влезть в их компанию любым возможным способом, и ему придется здорово для этого постараться. А я не хочу этого, не хочу чувствовать себя в опасности и не знать, придет мой парень домой ночью или нет, понимаете?

— Ты видела, какие машины они водят? — спрашивает Линда. — Какие тряпки у их жен? Ради такого можно немного и потерпеть.

Разговор ушел от темы отца Делани так далеко, словно он был чем-то совершенно незначительным.

Рисс разматывает ткань, освобождая меня, и я отхожу к приоткрытой двери в надежде немного перевести дух. Хотя эти девушки и взяли меня под крыло, я все равно чувствую себя чужой, аутсайдером. Какую адекватную причину я могу найти, чтобы помешать Рисс остаться наедине с отцом Делани?

— Рисс? — Мишель внезапно понижает голос. — А вы с Генри уже сделали это?

— Нет! — Глаза Рисс расширяются. — То есть… мы много чего делали. Много чего такого, чего я раньше не делала.

— Например?

— Когда мы идем на танцы? — вмешиваюсь я.

Путешествия во времени, скелеты в шкафу и секреты, встречу со своей юной матерью и жуткие темные здания я еще могу вынести, но вот подробностей сексуальной жизни своих родителей точно не выдержу. К тому же я понятия не имею, как долго продлится этот мой визит и когда меня отсюда выдернут. Но чем дольше я здесь, тем больше могу влиять на происходящие события. А также отыскать еще один ключевой, поворотный момент, который даст мне шанс сделать что-нибудь и помешать ей остаться один на один с этим человеком.

— Не знаю, но уже скоро. Генри улетает четырнадцатого, мне нужно успеть поговорить с отцом Фрэнком до этого. Может, мне удастся уладить все с па до его отъезда, и тогда я точно буду знать, что он вернется за мной и мы сможем быть вместе. Хэппи-энд.

— Если ты думаешь, что все так и будет, то ты просто дурочка, — заявляет Стефани. — Па еще даже не знает о Генри, и тут ты внезапно огорошишь его тем, что собираешься за Генри замуж. Дай ему время, скорми эту информацию по кусочку. Тогда он сможет принять новость без этой своей венки на лбу, не станет созывать своих дружков и не назначит цену за голову Генри.

— Па бы на это не пошел! — восклицает Рисс.

Стефани приподнимает бровь.

— Но даже если бы и пошел, я больше ждать не собираюсь, — говорит Рисс. — Не хочу ждать, когда мы сможем быть вместе и когда наконец начнется моя жизнь. Вы просто не понимаете, никто из вас…

— …никогда не любил по-настоящему, — хором отзываются остальные девчонки и прыскают смехом.

На секунду меня поражает то, что я могу видеть ее такой счастливой, такой домашней и сердечной, даже несмотря на шквал критики. А потом ранит то, что все солнце и оптимизм этой девочки засосет ее поступок. И снова я обращаюсь к приоткрытой двери, пытаясь найти ответ в длинных вечерних тенях. Солнце опустилось уже достаточно низко и разлило раскаленную медь по горизонту, смазав очертания аллеи.

— Ты ведь на самом деле не против, правда? — Рисс возникает в дверном проеме. — Ну, что я шью для тебя платье?

— Ну конечно нет. — Червонный солнечный свет разливается по ее коже, и кажется, будто она светится. — Оно прелестное, просто предложение было слишком внезапным.

— У меня такое ощущение, будто мы с тобой дружим уже давным-давно, — говорит она. — И когда я перееду в Англию, надеюсь, ты и там будешь моей подругой. Первой близкой подругой в тех краях.

— Ты так уверенно говоришь о том, чего хочешь, — отвечаю я. — Мне уже почти тридцать, и я никогда не была ни в чем так уверена, как ты.

— Ого! Ты правда такая старая?

Рисс в ужасе, и я смеюсь.

— Да, а это плохо?

— По виду и не скажешь… Просто у меня никогда не было таких взрослых друзей, если не считать отца Фрэнка, конечно. И… к тому же должно же быть в твоей жизни что-нибудь, насчет чего ты абсолютно уверена.

— Раньше я думала, что это моя работа, исследования. Но теперь… теперь я уверена только в своей семье. Только она имеет значение. Мама… научила меня этому.

— Что ж, твоя мама права, семья очень важна, но у нас только одна жизнь, верно? — Она кивком зовет меня обратно в дом. — Они все думают, что я тронулась умом, раз подумываю о том, чтобы бросить страну и уехать с мужчиной, которого знаю всего четыре месяца, но мне это не кажется сумасшествием, это кажется правильным. Я вижу будущее, полное возможностей, и ни одна из них не может быть плохой. Я просто думаю… думаю, что, если мне удастся убедить па в том, как сильно я люблю Генри и как сильно он любит меня… думаю, тогда все получится. Я просто чувствую, что получится, понимаешь?

Я вижу слабую возможность и хватаюсь за нее.

— А тебе правда для этого нужно повидаться со священником? Может, лучше просто уехать с Генри и позволить всему идти своим чередом?

Я закусываю губу в надежде, что все и правда получится так просто.

— Не могу. — Рисс опускает голову. — Если я проявлю неуважение к отцу, к его вере и моей вере, он никогда меня не простит. Уважение, особенно уважение дочерей, значит здесь очень много. Если я его раню, то больше никогда не увижу. Конечно же, ему нравится прикидываться гангстером и крепким малым, но в глубине души он совсем не такой. Он просто мой папа, он заботился обо мне и Стефани, когда не стало мамы, даже несмотря на то, что сам с трудом цеплялся за жизнь. Я не могу его потерять. Мне нужны они оба, Луна. Мне нужно быть с Генри и в то же время знать, что моя семья в полном порядке.

Она обхватывает себя руками за плечи, и ее бравада немного утихает.

Теперь я вижу, как она напугана.

— Мне просто хочется, чтобы все было хорошо. Тогда я буду счастлива. Знаю, что буду.

— Тогда так и будет, — ласково говорю я, как если бы это она была моей дочерью. — Обещаю.

— Откуда ты знаешь? — Она поднимает взгляд, пытаясь отыскать во мне эту уверенность.

— Просто знаю, и все, — говорю я и не отпускаю ее взгляд, пока она не сдается первой.

— Рисс, пора убираться, па вернется с минуты на минуту!

Стефани обнимает сестру за плечи, словно чувствует, что та нуждается в объятиях.

— Придешь завтра? — спрашивает меня Рисс. — Платье как раз будет готово.

— Так быстро?

— Я в этом деле очень хороша.

— Я попытаюсь.

— Мама всегда говорила: не пытайся, просто делай.

— Это забавно, — говорю я. — И моя тоже.

Она возвращается в дом. Я еще секунду стою на месте, а затем устремляюсь к закату, заливающему авеню. Я верю ему и знаю, что рано или поздно вернусь назад.

Если раньше у меня были сомнения насчет того, что мне нужно сделать ради мамы, папы и Горошинки, теперь не осталось никаких.

Мне нужно найти Делани и помешать ему напасть на мою маму. Помешать ему превратить эту прелестную, полную надежд, любящую танцевать девушку в тень, в призрак самой себя.

Но если я преуспею… есть последствие, о котором я пока что не позволяла себе думать, но, похоже, избегать его дальше не получится. Если я помешаю случиться этому жуткому поступку, породившему меня, что же тогда станет со мной?

Скорее всего, я просто перестану существовать.

Глава 23

— Ты такая тихая, — говорит мне Горошинка по мере того, как распаковывает коробку и осторожно выкладывает пленки с фильмами на журнальный столик. — Ты почти ничего не говорила за ужином, почти ничего не ела и выглядишь ужасно. В конце концов это должно было обрушиться на тебя, Луна. Я помню, что ты говорила раньше о том, что тебе нужно быть храброй ради мамы, но это вовсе не обязательно, только когда дело не касается… этого. По крайней мере, не сейчас. Слушай, пока тебя не было, я созвонилась с папой. Он скучает по нам. Не волнуйся, я ничего ему не сказала, просто не смогла, он и так показался мне таким подавленным. И… одиноким? Я не вижу никакой реальной причины оставаться здесь. Может, просто поедем домой?

— Я не могу, — говорю я, медленно закрываю шторы и снимаю картину с того места на стене, куда Горошинка направляет проектор. — Пока нет. Мне нужно еще несколько дней, чтобы привести мысли в порядок. Здесь я чувствую себя ближе к ней, не знаю почему.

— Я тоже не знаю, — немного раздраженно отзывается Горошинка, подключая проектор к адаптеру. — Мы не знаем ее такой, какой она была, когда жила здесь, не знаем девушку, о которой говорят миссис Финкл и Джиллеспи. Мы ее никогда не встречали. Мы знаем маму такой, какой она была дома, — босоногой, курящей тайком, создающей наш маленький внутренний мирок. Именно там, дома, и осталась мама, там живут наши воспоминания о ней. Там, а не здесь. Луна, я правда очень хочу домой. Хочу с тех пор, как мы ходили смотреть на «2001 Odyssey».

— Ты можешь ехать, — говорю я, хотя от одной только этой мысли меня бросает в дрожь. — Мне просто нужно побыть здесь еще немного.

— Я не собираюсь оставлять тебя здесь, — сразу же говорит Горошинка. — Если я сделаю это, то буду настоящей коровой. Какой фильм посмотрим?

— Что же, последние, те, которые были в комплекте с проектором, — вроде те самые, которые она и хотела нам показать. Думаю, будем смотреть их по порядку. Фильм номер два.

— Думаешь, она скажет нам, кто он? Твой… Этот человек.

— Плевать, — говорю я и усаживаюсь на пол. — Включай.

Вначале мы видим только коричневые и голубые пятна, а затем — невероятно! — в кадре фокусируется Генри, наш отец. Он пятится назад. Его черты кажутся совсем юными, и он сам как будто не дорос до них. На нем очки в толстой оправе, длинные темные волосы лежат на плечах. Он немного регулирует угол камеры, подпирая ее чем-то снизу, а затем отступает и пропадает из кадра — возможно, отходит к окну, чтобы отдернуть шторы, так как откуда ни возьмись появляется поток света, и комната ярко вспыхивает. Видно розовые шарики, привязанные ленточками к светильникам, на столе рядом с камерой тарелка, полная чипсов — картофельных чипсов, так их называла мама.

— Готова? — спрашивает папа у кого-то из-за камеры, и я, когда вижу его улыбку и то, как поблескивают темные глаза за стеклами очков, понимаю, что он говорит со мной. Мне пять лет, на мне солнечно-желтое платьице до пят, и я жду, когда привезут домой мою новорожденную сестричку.

— Да! — Я вприпрыжку пробегаю перед объективом.

Этот фильм снят в лондонской квартире, там, где мы жили первые четыре месяца с момента появления Горошинки. Я помню узор из турецкого огурца на обоях и завитки на ковре — бывало, я подолгу рассматривала их, пытаясь разыскать в них морды чудовищ. Раздается звонок, и я подпрыгиваю, босая, а папа идет открывать дверь.

— Это ты, — шепчу я Горошинке и, сложив пальцы вместе, наблюдаю за собой, за тем, как я балансирую на одной ноге и вытягиваю шею, разглядывая дверь. Я слышу шаги на лестнице и бегом возвращаюсь к камере.

— Вот и она, вот и малышка Пиа!

Папа улыбается, когда мама заходит в дверь, я смотрю на нее и ахаю. Я никогда не помнила ее такой, худой и серой, как будто беременность вытянула из нее полжизни.

— О боже, она выглядит просто ужасно, — говорит Пиа. — И… она такая грустная.

— Луна!

Мама присаживается на корточки, одной рукой прижимает к себе мою новорожденную сестру, а другой подзывает меня. До этого момента, если бы у меня спросили о моем самом раннем воспоминании, я бы назвала именно этот момент. То, как мама приносит Горошинку домой из роддома, хотя я помнила все совершенно иначе. Я помню маму, нежную, полную любви и света, помню ее мягкий голос, звучащий у меня в ушах, то, как она подбадривала меня и предлагала подержать крошечного малинового человечка, которого я совершенно неожиданно полюбила с первого же взгляда. Но не это. Не хрупкую, сухую руку, обнимающую меня за плечи, и не напряжение и тревогу в папиных плечах.

Входит бабуля Пэт с подносом, на котором теснятся три бокала для хереса и бутылка «Harvey’s Bristol Cream» и который она пристраивает на журнальном столике.

— Нужно смочить малышке головку, — говорит она, а затем они с папой отпивают немного в честь моей младшей сестры.

— Хочешь чашечку чая, милая? — спрашивает папа, и мама качает головой.

— Мне нужна пара минут, чтобы покормить ее, — отвечает она.

— Но она же не плачет, — с негодованием отзывается бабушка. — В наши дни, знаешь ли, грудью уже никто не кормит. В смесях полным-полно необходимых питательных веществ.

— Хочешь, чтобы бабуля прочитала тебе сказку на ночь? — спрашивает меня папа.

— Я хочу остаться с мамочкой, — прошу его я. — Хочу помочь ей накормить малышку Горошинку.

— Просто иди с папой, — резко обрывает меня мама, и я вижу, как девчушка, которой некогда была я, отшатывается, словно ее ударили. — Я приду и поцелую тебя на ночь.

— Пойдем, милая. — Папа и бабушка Пэт выводят меня из комнаты.

Съемка продолжается. Несколько секунд мама смотрит куда-то поверх головы Горошинки, и ее рука сжимается в кулак, а затем очень медленно она расстегивает блузку. Еще несколько секунд малышке требуется, чтобы найти сосок и начать пить. Пока она это делает, мама шарит свободной рукой в сумке, сует в рот сигарету и закуривает. Глубоко затягивается и откидывает голову, чтобы дым не попал на ребенка, а затем, спустя мгновение, выпивает целый бокал хереса. После — еще один. Она наполняет один бокал за другим, снова и снова, пока малышка не засыпает у ее на груди. Мама откидывает голову на подушки. Пепел на ее сигарете становится все длиннее и длиннее. Съемка продолжается, и мы с Горошинкой смотрим, смотрим и смотрим…

А потом приходит папа, вынимает окурок у нее из руки, тушит его и выключает камеру.

— Почему она решила показать нам именно это? — дрожащим голосом спрашивает Горошинка. — Ты думаешь… думаешь, она чувствует свою вину в моей зависимости? Неужели то, что она не стала заморачиваться и бросать пить и курить, когда я родилась, — а может, и во время беременности, — привело к тому, что я стала такой, какой стала?

— Мы видели все это лишь один раз, — говорю я.

— Но она сама выбрала именно этот фильм. — Горошинка поворачивается ко мне. Она сидит подтянув колени к груди и обхватив их руками. — Это должно что-то значить. Она хотела нам что-то показать. Она думала, что все это ее вина: алкоголь, наркотики, сорванная учеба… и… возможно, она права, Луна, потому что у нее в этом фильме такое выражение лица… когда она закрывает глаза после того, как напилась, чтобы заглушить боль. Я хорошо знаю это выражение, я сама все это чувствовала и каждый день хочу почувствовать.

Горошинка вскакивает и начинает метаться по комнате.

— Черт, я хочу выпить!

— Не нужно. Слушай… о’кей, может, мама и правда думала, что это ее вина…

— Тогда, получается, что это одна из тех вещей, с которыми она не могла смириться и жить? А я… одна из тех причин, по которым она покончила с собой?

Она мечется из угла в угол, ее голос истончается, а пальцы спутываются.

— Это все я, я сделала это с ней. Я заставила ее чувствовать себя такой виноватой, это все я.

— Нет, Горошинка! — Я хватаю ее за плечи и заставляю остановиться.

— Я разрушила свою жизнь, и это разрушило ее жизнь, из-за этого она не смогла двигаться дальше… — Она медленно качает головой, ее черные глаза наполняются слезами.

— Нет, нет! — Я прижимаю ее к себе и крепко обнимаю. — Нет. Мама не винит тебя, она никогда тебя не винила. Она просто хотела показать нам, как демоны тащили ее вниз. Разве она когда-нибудь бывала жестокой или злой?

— Но тогда она…

— Да, но я этого не помню. Я помню, как она пела тебе на ночь, помню, как зажигала свечи в лесу и превращала наши игры в куклы в настоящее кино. Я знала, что она курит, она курила всю нашу жизнь, но не помню, чтобы она курила при нас. А ты?

Горошинка качает головой.

— И да, иногда она пила — когда депрессия особенно сильно наваливалась, когда папа не мог вытащить ее из постели, и мы готовили сэндвичи к чаю. Но при этом я не помню, чтобы она напивалась при нас. А ты?

— Нет, но…

— Разве ты не видишь? — говорю я, чувствуя, как Горошинка постепенно расслабляется у меня в объятиях. — Она была прекрасной матерью, любящей, самой лучшей, веселой и доброй матерью на свете, несмотря на то, что с ней случилось и к чему это привело. И она была такой именно из-за нас, она сражалась со своими демонами ради нас, ради того, чтобы быть с нами. Она выбрала этот фильм не для того, чтобы обвинить тебя. А для того, чтобы сказать «прости».

— Ей не за что было извиняться, — бормочет Горошинка. — Я никогда не хотела, чтобы она винила себя за мой выбор.

— Мы не можем этого изменить: ни то, как она себя чувствовала, ни то, что она вынуждена была сражаться со своими демонами, — говорю я. — Не можем с тех пор, как это произошло, и она… сделала то, что сделала, и сбежала. Не думаю, что у нее была возможность вернуться назад и стать той, кем она была.

— Луна, давай просто уедем! Поехали домой! Оставим здесь эту коробку и просто будем с папой, ведь он любит нас больше всего на свете. Забудем все, что случилось на этой неделе, потому что до того, как мы посмотрели тот, первый фильм, ничего этого не было.

— Мы не можем, не сейчас, — говорю я.

— Да почему? — настаивает, почти умоляет Горошинка, которая очень боится показаться трусишкой.

— Потому что… — Вот он, этот момент! Я уже почти говорю ей правду, но мне не хватает смелости, пока еще не время. — Можешь просто довериться мне? Еще совсем немного, и, я думаю… я думаю, смогу все наладить.

— Только несколько дней, — говорит она. — Этого хватит?

— Должно хватить, — отвечаю я. — Кроме времени, у нас ничего больше нет.

Глава 24

У всех нас есть свои машины времени, не так ли? Воспоминания уносят нас в прошлое, а мечты влекут в будущее.

Г. Дж. Уэллс

10 июля

Горошинка сидит на крыльце миссис Финкл, пьет кофе из гигантской кружки и разглядывает Деву Марию. Мы говорили всю ночь. Точнее, говорила она — практически обо всем, что когда-либо с ней происходило. Например, о том, как она впервые пила вино в парке, когда ей было одиннадцать. Или о том, как в девятнадцать она проделала какую-то штуку под названием «восьмой шар»^[10] с басистом из университетской рок-группы. Он теперь юрист, а она так и не смогла закончить учебу.

Она хотела, чтобы я тоже выговорились и рассказала, что чувствую насчет того, через что пришлось пройти маме. Или насчет того, что во мне пятьдесят процентов человека, который ее изнасиловал. Она хотела, чтобы я рассказала, какие чувства у меня вызывает тот факт, что после того, как над ней надругались, мама разбила голову этого человека об угол шкафа.

Но я не рассказала. Не захотела рассказывать о волне горя, которая накрывает меня всякий раз, когда я осознаю, что вовсе не являюсь продолжением самого доброго и сердечного человека, который с нетерпением ждет возвращения своих дочек домой и которого я так сильно люблю. А при мысли о том, что тот насильник продолжает жить во мне, хочется вырвать все вены из собственного тела.

Я не рассказала о том, что горжусь мамой за то, что она сделала, и что если бы я знала об этом раньше, то сделала бы все, что в моих силах, чтобы снять с нее чувство вины. И теперь я просто ненавижу себя за это чувство. Я бы не стала говорить обо всем этом, точно не вслух. Потому что я верю, нет, просто должна верить, что могу уничтожить всю эту боль, страдания и, возможно, даже пагубные привычки и болезнь моей сестры, — если я правильно понимаю все, что происходит. Если я смогу вернуться в тысяча девятьсот семьдесят седьмой год и предотвратить нападение как таковое. А если у меня это выйдет, тогда это чудо — моя жизнь — будет стоить того, пусть даже в процессе я сама и перестану существовать.

— Миссис Финкл говорит, что на углу Восемьдесят первой и Четвертой есть фотостудия, — говорю я. — Она не знает, есть ли у них фотолаборатория, но я подумала, что если она находится на пути твоего паломничества, то мы могли бы заглянуть туда. Было бы неплохо узнать, есть ли возможность проявить пленку, которая проделала такой путь.

И конечно, я не упоминаю о том, что хочу проверить свою теорию и узнать, получилось ли заснять события, происходившие за тридцать лет до моего появления на свет. А еще я хочу получить весомое доказательство или величайшего научного прорыва всех времен, или того, что у меня поехала крыша. Или то, или это. В любом случае я просто хочу найти хоть что-то, что позволит мне без проблем вернуться туда, где я должна быть, — домой. Потому что я и правда хочу вернуться домой. К людям, ради которых делаю все это.

Вырваться из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года прошлой ночью оказалось сложнее, чем мне хотелось. Я гуляла почти час, бесцельно шаталась по улице среди прохожих, переступая через мусор, забившийся в водостоках, — последствие летних забастовок и почти обанкротившегося города, находящегося на грани прекращения функционирования вообще, — избегая пьяниц, которые заполоняли улицы, как только садилось солнце и загорались огни.

А затем улицы заполнила совсем другая публика. Остатки дня растаяли. Задумавшись, получится ли когда-нибудь вернуться в свое время, я вдруг испытала такую болезненную тоску и желание увидеть сестру хотя бы еще раз, что у меня вырвался крик — не то стон, не то визг. Этого оказалось достаточно, чтобы группка парней обратила на меня внимание. В одно мгновение я видела, как они отрываются от стены и направляются в мою сторону, а в следующее они уже исчезли, а я вернулась. Моя кожа горела, словно весь ее верхний слой моментально истлел. Меня вырвало в канаву, глаза наполнились слезами, но, по крайней мере, в этот раз мне удалось устоять на ногах.

— По пути к «2001 Odyssey» можно найти абсолютно все, — говорит Горошинка. — Это далеко. Ну почему в Бруклине нет такси? До Манхэттена несколько дней пути. Почему бы нам просто не проехаться туда и не разведать, что да как? Позавтракать «У Тиффани» или станцевать на этом гигантском пианино из фильма «Большой».

— И ты правда с бóльшим удовольствием пошла бы осматривать достопримечательности, чем постояла бы на свалке заброшенных автомобилей, которая раньше была ночным клубом из фильма, который ты посмотрела примерно одиннадцать тысяч раз… в этом году? — спрашиваю я. — Ты вообще кто и что сделала с моей сестрой?

— Ладно, хрен с ним, ты права, давай сходим на эту заброшенную автомобильную свалку. Кто знает, какие еще чудеса мы увидим по дороге? — Горошинка ставит кружку на подоконник рядом со статуей Марии и сердечно машет миссис Финкл, которая, как мы обе знаем, наблюдает за нами из-за занавесок.

— У меня есть что-то вроде лаборатории. — Женщина за стойкой изучает нас внимательным взглядом. Она подтянутая и загорелая, и ее кожа выглядит так, словно она бóльшую часть своей жизни проводит на улице. Однако ей это подходит, все ее лицо покрыто веселыми морщинками, из-за чего кажется, что она всегда в хорошем настроении. Она указывает на портреты, висящие на стене, среди них — выпускницы в платьях, свадебные фото и собаки с влажными глазами.

— Но обычно я не позволяю людям с улицы туда заходить. Да и сама ею больше не пользуюсь. Теперь все в цифре, и я подумываю переделать ее в кабинет. Я даже не уверена, что у меня остались проявитель и закрепитель…

— Можно взглянуть? Пожалуйста! — Я одариваю ее своей самой лучшей улыбкой. — Ваше время, конечно же, будет оплачено.

— Что ж, повстречаться с теми, кто все еще пользуется пленкой, — это интересно… — Она сжимает губы, раздумывая. — Меня зовут Кристи Коллинз. Заходите, посмотрим, что у вас получится найти. Я останусь тут, мне нужно сделать одной невесте красивую улыбку. Если буду нужна — зовите, надеюсь, вы найдете то, что ищете.

Лаборатория очень маленькая, едва ли больше, чем шкаф, но после нескольких минут поиска я нахожу все необходимое: ванночки для проявления, множество жидкостей, хотя, думаю, одной порции будет вполне достаточно, и все нужные закрепители. На веревках, натянутых вдоль всей лаборатории, даже имеются прищепки.

Я беру «Pentax», вручную перематываю пленку, открываю камеру и вынимаю ее. Выключив лампу и включив красный свет, я наматываю пленку на катушку и кладу в контейнер. Наливаю остро пахнущий проявитель, осторожно, чтобы избежать пузырьков воздуха, и стараясь припомнить все, чему учил меня папа все эти годы.

— Долго еще? — спрашивает Горошинка.

— Пока не знаю, — отзываюсь я. — Папа всегда говорит о шести минутах. Ты видишь, что у тебя на часах?

— Нет, — говорит Горошинка. — Шесть раз посчитаю до шестидесяти.

Это лучшее, до чего у нас обеих получается додуматься, так что мы ждем, и Горошинка пристукивает пальцем по столу, пока мы считаем про себя.

— Пора, — говорит она.

Я осторожно лью жидкость, останавливающую проявление, и встряхиваю пленку, а затем добавляю закрепитель.

— Так, а теперь нужно высушить, — говорю я, подвешивая пленку на веревке. — Понятия не имею, что у нас получится.

Спустя пару минут я включаю свет, и мы с Горошинкой бок о бок разглядываем пленку. Сразу же бросаются в глаза снимки, которые я сделала по пути из аэропорта: дома и улицы, обрамленные окном такси. Затем появляется Горошинка, позирующая по дороге то тут, то там. Слепая белоокая статуя Девы Марии и миссис Финкл в дверях своего дома.

Нервы натянуты и звенят. Я беру лупу, чтобы внимательнее изучить снимки здания. Мне страшно оттого, что я могу случайно увидеть чье-то лицо, выглядывающее из щели в жалюзи, но не нахожу ничего необычного. Здание на пленке выглядит стабильным и спокойным. Простые пустые развалины, переполненные разве что секретами и загадками.

А затем сразу же следуют пять почти черных снимков — эти фотографии я сделала в мастерской сразу после нашего первого прихода. Как я и предполагала, разобрать на них что-то практически невозможно. Пятно света от фонарика, все размыто и бессмысленно. Я пропускаю пленку между пальцами до самого конца и с замиранием сердца ищу фотографии, сделанные в компании Рисс и ее друзей. Ничего.

Или нет.

На первом и втором снимке много цвета. Миллиард размытых оттенков. Такое ощущение, будто на пленку пролилась радуга. Я в шоке, потому что для съемки таких оттенков нужно много света. На их месте должен быть сплошной мрак.

И когда через мои пальцы проскальзывает последний кадр, я делаю резкий вздох.

— О боже! — Горошинка тоже ахает и закрывает рот ладонью. — О боже!

Я пялюсь на фотографию, идеально чистую и совершенную. Это та самая улыбка, которой одарила меня Рисс перед тем, как сказала, что собирается превратить меня в красотку. Ее лицо, свет в ее глазах и отблески последних лучей заходящего солнца, целующего ее в щеку… Момент, который должен быть совершенно невозможным, каким-то образом прекрасно запечатлелся на пленке.

— Как это? — спрашивает меня Горошинка.

Я поворачиваюсь к ней, открываю рот, но слова не идут. Я понятия не имею, как вообще говорить обо всем этом, и уж тем более не знаю, с чего начать.

— Ты сфотографировала ее старый снимок, да?

— Я… Да, именно, — говорю я и понимаю, что мои пальцы дрожат. — Нашла его у миссис Финкл на стене. Прости, я совсем забыла об этом. Не хотела тебя пугать.

— На секунду мне показалось, что ты сфотографировала призрак. — Горошинка прижимает ладонь к груди и нервно смеется. — Боже, Луна, никогда больше так не делай!

— Не буду, — обещаю я. — Давай попросим Кристи их распечатать.

— Даже те, которые не вышли?

— Даже те.

Мне нужны доказательства — для себя и для сестры. Облегчение обрушилось на меня таким мощным потоком, что я готова разрыдаться. Я переживаю какое-то совершенно невероятное чудо, и оно вовсе не намерено меня прикончить. Нет никакой болезни, никакой опухоли, меня не ждет тривиальная, но жестокая смерть, и мне хочется расхохотаться от облегчения, потому что я, до того как увидела это фото, и не подозревала, насколько боюсь смерти. Теперь можно не прятаться и не игнорировать настойчивые звонки Брайана, который хочет проверить, обратилась ли я к специалисту, которого он для меня нашел.

Я не умираю, я живу. И более того — живу в декорациях потрясающего открытия, которое способно изменить все, если бы только я могла поведать о нем миру, что, конечно же, невозможно. Вполне вероятно, что люди проходили через это до меня и будут проходить после, но они навсегда останутся за кулисами истории. Потому что, если у меня получится изменить прошлое и спасти маму, никто, включая меня, никогда не узнает, что я сделала. И… кто знает, где окажусь я и смогу ли нашептать эту историю для самой себя.

Это особая боль. Она накатывает именно в тот момент, когда осознаешь, насколько прекрасна жизнь, и собираешься уничтожить ее собственными руками.

Глава 25

В поисках тени Горошинка останавливается у маленького темного магазинчика. Его витрина выкрашена в черный цвет, над ней золотыми буквами надпись «ГАЛЕРЕЯ РЕДКИХ АРТЕФАКТОВ БРУКЛИНА». Содержимое магазинчика скрыто за железной сеткой, которая никак не вяжется со столь пафосным названием. Мы с Горошинкой тупо пялимся на странную коллекцию украшений: громоздкие сувенирные кольца, усыпанные драгоценными камнями брошки и вычурные подвески. Все они покоятся в черных коробочках, выставленных в витрине неровными рядами. За ними книги, комиксы, старые игрушки вперемешку с жутко старыми на вид электрическими приборами.

— «Иногда я думаю, что вся жизнь — это одно большое путешествие», — произносит Горошинка, вглядываясь в витрину. Эти слова написаны на выцветшей вывеске. — «Мы принимаем золото и серебро. Старые игрушки. Коллекционные предметы. Редкие и ценные вещи». Ха! С каких это пор «Magimix» — редкая и ценная вещь? Луна!

Я слышу ее, но голос доносится до меня словно из-под воды. Я всматриваюсь в магазин сквозь крошечные квадратики сетки, вижу, как он меняется за стеклом, его темное, тесное пространство преобразуется в нечто большее и светлое. Прямо у меня на глазах люди входят в это помещение и выходят. Мои колени подгибаются, и я прижимаюсь к стеклу.

Нет, только не сейчас, я не готова! Я думала, это может происходить только в мамином доме, а не где угодно и когда угодно. Что, если Горошинка увидит, как я исчезаю? Не сейчас!

— Луна! Луна, что с тобой?!

Я слышу голос сестры, чувствую, как ее руки обхватывают меня и выдергивают обратно — в тот момент, где мы с ней стоим у витрины. Мне так больно, словно меня разрывает пополам.

— Не знаю, — выдыхаю я, изо всех сил цепляясь за нее и за настоящее. — Давай войдем. Может, там есть кондиционер? Мне нужно немного остыть.

Если вокруг будет много людей и все смогут видеть меня, я буду крепче держаться в настоящем — по крайней мере, я на это очень рассчитываю, хотя придумываю правила всего происходящего на ходу, просто чтобы немного успокоить себя. На самом деле я ничего не знаю об игре, в которую меня втянуло.

— О’кей, пойдем. — Горошинка открывает дверь и заводит меня внутрь. Я слышу, как она говорит с кем-то: — У вас можно посидеть? Моей сестре плохо. И ей не помешает стакан воды.

Меня усаживают на стул и суют в руку стакан воды. Глаза я не открываю. Я все еще чувствую и прошлое, и настоящее. Они с яростью дергают меня, пытаясь втянуть в себя, но я стараюсь отогнать все это. Рядом с Горошинкой и человеком, который предложил мне стул, я не исчезну. Я очень надеюсь, что не исчезну, что мое пребывание в настоящем крепко и надежно. Я набираюсь мужества, приоткрываю глаза и делаю маленький глоток.

— Спасибо, — говорю я после еще нескольких больших глотков. — Мне уже лучше. Наверное, не стоило выходить в полдень, в самый зной.

— Кровь из носа, головокружение… Ты ведь не беременна, правда? — спрашивает Горошинка. — Как только вернемся, сразу же отведу тебя к врачу.

Странный тип, владелец магазина, переводит взгляд с Горошинки на меня и обратно, а затем пожимает плечами и усмехается.

— Просто «Бешеные псы и англичане», — говорит он, и Горошинка улыбается ему. Высокий, с длинными волосами и козлиной бородкой — такие мужчины как раз в ее вкусе. В обычной ситуации я бы занервничала, вот только на лице этого человека не видно следов ночной попойки и от него ничем таким не пахнет. А на руках нет синяков и других следов. Вроде он безопасен.

— Можете оставаться здесь столько, сколько понадобится, — говорит он. — У меня тут вроде как толкучки нет.

— Я — Пиа, а это моя сестра Луна. — Горошинка протягивает ему руку, сопровождая этот жест изящным взмахом кудрявых волос.

— Майло, — говорит он, сжимает ее ладонь и слегка наклоняет голову. Они держатся за руки примерно на секунду дольше необходимого.

— Ну так… скажите, получается выжать копейку из всего этого барахла? — спрашивает Горошинка.

Майло смеется и встряхивает головой.

— Иногда, — говорит он. — Если попадается нужный винил, редкая монета или первое издание чего-то, то да, удается заработать. В последнее время я стал называть себя повелителем потерянных вещей. Все это действительно барахло. Но когда-то оно имело для кого-то важное значение. Да я и не совсем продавец. Скорее писатель.

— Ну да, — ухмыляется Горошинка. — Разве не так говорят все неудачники? И я тоже вовсе не наркоша на реабилитации, меня вовсе не выперли из художественного колледжа. На самом деле я второй Дэмьен Херст^[11]. Если бы он был горячей чикой.

Она проверяет его, это ясно. И он проходит проверку, когда произносит:

— Круть, а у тебя есть скетчбук с рисунками? Я бы взглянул. Кстати, могу показать тебе свои стихи.

— А у вас есть какие-нибудь вещи семьдесят седьмого года? — внезапно спрашиваю его я. Что-то в его лавочке привлекло меня, когда мы проходили мимо. Возможно, здесь хранится нечто важное, новый элемент пазла, очередная ниточка.

Горошинка закатывает глаза, но тут же выуживает из сумки свой этюдник. Майло смотрит на меня с легким удивлением, как будто он даже не предполагал, что я в состоянии изъясняться полными предложениями.

— Скорее всего, — говорит он. — Навскидку и не скажешь… Погодите-ка, кажется, в задней части магазина, в книжной секции, было первое издание «Сияния» Кинга. К тому же у меня тут где-то должна быть старая валюта. Хотите посмотреть? Хотя, знаете, она выглядит точь-в-точь как настоящая…

— Ты хочешь осмотреться, Луна? — Горошинка вручает Майло свой этюдник. — Не думаю, что он будет впихивать свое барахло тому, кто только что чуть копыта не откинул.

— Я в порядке, и Майло ответил на мой вопрос. Пойду посмотрю ту книжку. А ты можешь побыть здесь. Поболтайте об искусстве и писательстве.

Перед таким предложением Горошинке трудно устоять, но она колеблется, потому что переживает за меня.

— Честно, — настаиваю я. — Если со мной что-то случится, ты сразу услышишь: я просто свалюсь на один из стеллажей, и они все рухнут, как домино.

— Вот только этого не надо, пожалуйста, — сардонически отзывается Майло. — Мне тогда вовек не разложить всю эту хрень по алфавиту.

И все, Горошинка очарована.

Путь в конец магазинчика узкий и темный, но, к счастью, тут прохладно. Майло и в самом деле засунул сюда столько, сколько могло уместиться, вещи на полках утрамбованы очень тесно, а сами стеллажи образуют своего рода лабиринт. Сильно сомневаюсь, что все это разложено по алфавиту. А вот самый конец магазина — это другое дело. Спустившись на ступеньку вниз, я оказалась в еще меньшей комнатке, квадратной и совершенно пустой, если не считать книжных стеллажей от пола до потолка. Все книги аккуратно расставлены в соответствии с именами авторов. Я нахожу бумажку с буквой «К», приклеенную к полке. Скольжу пальцем по корешкам, пробегая множество томов произведений Стивена Кинга, и наконец нахожу «Сияние». Задерживаю дыхание, вытаскивая книгу, и открываю в самом начале. Страница пахнет пылью и словами, и я с наслаждением вдыхаю этот пьянящий аромат.

— Нравится книжка? — спрашивает голос у меня за спиной.

Я резко оборачиваюсь в надежде увидеть Майкла, но в комнате никого нет. Но прошлое уже здесь, просочилось и пытается до меня дотянуться. Мне становится страшно. Я не хочу туда.

В моем сознании распахивается черная пропасть, и я падаю. Медленно сползаю и падаю на пол, подняв облачко пыли. Я вижу. Вижу, как я гасну и меняюсь. А еще чувствую кое-что. Мне больно.

— Я спросил, нравится ли тебе эта книга.

Майкл прислоняется к полке. Это и та же самая полка, и другая одновременно. Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что теперь стою в магазине, где обычно продают книжки и пластинки, и он забит людьми,потому что будний день в разгаре. Группа парней примерно одного возраста с Майклом говорит о чем-то в другом конце магазина, а здесь находятся только новинки вроде свежего издания «Сияния», которое я держу в руках.

— Ты в порядке? — обеспокоенно спрашивает он. — У тебя такой вид… как будто у тебя лихорадка или вроде того.

— Здесь очень жарко, вот и все, — говорю я, слабо улыбаясь.

Он — единственный здесь, кто мне знаком. И я не хочу, чтобы он уходил, а я опять много часов подряд была совсем одна, не зная, что будет дальше.

— Да, мне нравится «Сияние», — отвечаю я наконец. — Одна из моих самых любимых книг.

— Я, когда первый раз ее прочитал, всю ночь уснуть не мог. — Майкл очень мило улыбается и увлеченно продолжает: — Черт, да я оторваться от нее не смог! Папаша на следующий день чуть не прикончил меня, я не работал, а все искал, где бы вздремнуть. Почитай «Кэрри», если эта тебе так нравится.

— Прочту, — говорю я, разглядывая магазинчик позади него и пытаясь отыскать там Горошинку или Рисс либо их обеих.

— Каковы были шансы, что я наткнусь на тебя здесь, когда выскочу на обед?

Майкл наклоняется, чтобы заглянуть мне в лицо, покачивается из стороны в сторону, пока я наконец обращаю на него внимание. На него приятно смотреть. В нем есть что-то успокаивающее и ободряющее. При дневном свете я могу рассмотреть всю глубину его травянисто-зеленых глаз, обрамленных длинными черными ресницами, и чем дольше я в них смотрю, тем спокойнее себя чувствую. Я пялюсь на него так долго, что он слегка краснеет и отводит взгляд.

— Я хочу сказать… похоже на судьбу, правда? Мы снова столкнулись с тобой. Это похоже на знак.

— А Рисс тоже тут? — спрашиваю его я. Почему я здесь? Должна же быть причина, по которой я тут оказалась. По которой это место призвало меня.

— Нет, ее нет. — Майкл выглядит несколько уязвленным. — Рисс просто моя подруга, она мне как сестра. Между нами ничего нет. Ты об этом подумала?

— Я вообще о тебе не думала. — Я лгу, но не могу устоять перед желанием немного его подразнить. Он подступает еще ближе. Когда мы встретились в первый раз, я думала, что он — просто моя мечта, фантазия, которую я сама же и соткала, но теперь я знаю, что он из плоти и крови, и очень трудно стоять рядом с ним и дышать ровно. Что случилось с этим живым, ярким юношей, переполненным жизненной силой? Что могло потрепать его так сильно, что он превратился в уставшего, опустившегося продавца из пекарни?

Если все дело в том, что «такова жизнь», то это не честно. Не честно, что жизнь приносит столько вреда. Но, опять же, такова энтропия. Распад неизбежен. И если случившееся с ним было неизбежно, тогда все в этой жизни неизбежно.

— Похоже, ты ко мне потеплела. Я вижу, о чем ты думаешь: только взгляните на этого самца, сложен как Супермен и мозги как у Кларка Кента. Я прав?

Я смеюсь и слегка отворачиваюсь. Это одновременно и прекрасный момент, и ужасный. Последнее, что мне нужно, так это привязаться еще к кому-то, в то время как я знаю, что вскоре придется попрощаться со всеми, кто мне дорог.

— Ты грустная, — замечает Майкл. — Я что-то не то сказал?

— Нет, ничего, — говорю я. — Мне просто грустно. Грустно, что… не все идет так, как хотелось бы. В последнее время я так много потеряла и думаю… чтобы наладить все, придется потерять еще больше. Я просто не хочу ни к кому привязываться. Не хочу терять еще кого-то.

Пару мгновений он внимательно смотрит мне в лицо, потом усмехается.

— Трудно потерять того, кто сам не собирается уходить. Давай прогуляемся вечером? Сможешь немного отвлечься. Я знаю, куда мы могли бы пойти, одно романтичное местечко. Я берег его для какой-нибудь особенной девушки.

— Нет, не могу, — говорю я. — Я занята.

Его уверенность несколько гаснет, уголки рта опускаются.

— Ладно, что ж. Но ты не можешь быть занята все время, Луна, — говорит он. — Давай я куплю тебе эту книгу и запишу в нее свой номер.

— Нет, честно говоря, у меня уже есть эта книга, — отвечаю я.

— Да, но в твоей книге нет моего номера. Подожди, я сейчас.

Майкл уходит. Я вижу, как он смеется и перешучивается с какими-то парнями по пути к кассе, и одновременно слышу голос Горошинки, который доносится именно с того места, где он стоит.

Мрак проглатывает его. Что-то толкает меня сначала назад, потом дергает вперед и наконец вырывает из одного момента и швыряет в другой. Голова разрывается от мучительной боли.

— Черт, так и знала, что не надо тебя отпускать!

Когда Горошинка находит меня, я сжимаю голову руками. Книга, которую я держала, пропала — наверное, я ее уронила. Я моргаю, пытаясь прийти в себя, и очень надеюсь, что зрение все-таки восстановится, потому что сейчас его поглотило пятно белого света.

— Нам лучше вернуться домой. «2001 Odyssey» может и подождать.

— Прости, Горошинка, но похоже, что да, — говорю я.

Странная встреча с Майклом в этом странном месте, которое не имеет ничего общего с Рисс или моими планами, только расстраивает меня. Мне хочется оказаться в безопасном, надежном месте, где можно было бы свернуться калачиком под накрахмаленной белой простыней и быть абсолютно уверенной в том, что если я засну, то проснусь в этом же самом месте.

— Долгая прогулка по жаре была очень плохой идеей, да? — говорит Горошинка. — Вернемся сразу, как только тебе станет лучше.

— Я закрываюсь через десять минут, могу вас подвезти, — предлагает Майло. — Моя машина рядом.

— Хорошо. — Я киваю. — Спасибо.

— Похоже, вы ее не нашли, да? — Майло обходит меня и берет с полки у меня за спиной копию «Сияния» в твердом переплете. — Знаете, я унаследовал эту книжку вместе с магазином. Она лежала в коробке в кладовке и была практически в безупречном состоянии. Ну, или была бы, если бы какой-то придурок не изуродовал ее в попытке снять какую-то цыпочку. Взял и записал здесь свой номер.

Он открывает книгу и показывает мне запись на титульной странице.

Если позволишь, чтобы тебя кто-то нашел, — никогда не потеряешься. Целую, М.

— Я ее беру! — Я выхватываю у Майло книгу и прижимаю к груди.

Глава 26

— Давай найдем дерево мамы и папы. Ну, то самое, о котором нам рассказал папа, когда мы решили, что поедем сюда. Мы обещали, что поищем.

Поздний вечер. Солнце наконец село, и легкий ветерок лентой скользит из одного окна в другое, охлаждая комнату и мой жар. Я провела вечер в одиночестве, под шуршащей белой простыней, как и хотела. А еще я много думала.

Если я не могу контролировать то, что со мной происходит, и не могу использовать это, чтобы спасти маму, тогда все не имеет смысла, а я не могу позволить, чтобы нечто столь чудесное не имело смысла.

Что я знаю точно:

Дата и время совпадают с настоящими. Отличается только год. А это значит, что у меня не так много времени, всего пара дней, чтобы изменить курс маминой жизни, прежде чем дверца закроется и будет уже слишком поздно.

События, которые происходят со мной в прошлом, прилипают ко мне и остаются со мной навсегда. Медальон, сорванный ремешок камеры, запись в книге. Все это прилипло ко мне и перенеслось в настоящее. Возможно, каждый раз, когда я делаю что-то в прошлом, узор Вселенной меняется и она обновляется, создает новую реальность, хотя в это уже не верят даже самые радикальные физики. Как и я, хотя еще сорок восемь часов назад была самым юродивым физиком на свете. Нет, я верю в то, что есть только одно прошлое, одно настоящее и одно будущее, но каждое из них — гибкое и полное возможностей.

Еще я знаю, что прыжки во времени — это больно, и неважно, хочу я этого или, как в случае с «Бруклинской галереей», оно само пытается меня выдернуть. Это все равно больно. После каждого раза я чувствую себя слабой, побитой, почти обескровленной. Думаю, так или иначе, но у такого невероятного дара должна быть цена. И, скорее всего, ценой стану я сама. Так что, даже если бы в моем распоряжении была вся бесконечность и я могла возвращаться назад и исправлять все на свете, то долго не протянула бы.

На личность человека влияет так много переменных. Конечно же, я — часть моей матери, часть человека, который вырастил меня, но в то же время — часть того, кто сломал ей жизнь. Таким образом, я — частично итальянка, частично американка и частично ученый. Частично фотограф, всецело преданный своей семье, честный и преданный. Это я унаследовала от мамы и Генри, и это очевидно. Возможно, и смелость я также унаследовала от них, потому что знаю, во что мне станет спасение матери от греха, который стал для нее невыносимым. Возможно, я бы сделала то же самое на ее месте и даже смогла бы с этим жить. И, скорее всего, это я унаследовала от него. Как и целеустремленность, амбиции, способность отгородиться от всего несущественного и просто отключить некоторые чувства. Начиная с моих голубых глаз и заканчивая чувством изоляции от семьи, которую я обожаю, — все это тоже от него, и я не могу об этом жалеть. Я не могу ненавидеть все это, потому что это я. Я несовершенна, вот уж что да, то да, но все же я такая, какая есть. И если я изменю будущее, меня такой уже не будет. Хотя, быть может, я всю жизнь заблуждалась и вещь, именуемая «душа», все-таки существует.

Если я создам лучшее будущее для своей матери и сестры, то исчезну только я. Только я пропаду из этой истории. И только я должна заплатить эту цену, потому что я и только я должна исправить вред, который нанес мой настоящий отец. Меня не должно было быть, и есть только один способ исправить это.

— Да, то дерево, на котором папа вырезал их имена. — Горошинка садится. — Уверена, что справишься? Ты все еще очень бледная.

Она сходила в магазинчик к Майло, провела там весь вечер и теперь вся как будто светится, а этого я не видела уже очень давно. Она даже снова принялась накручивать кудряшки на пальцы, как делала, когда была совсем маленькой. Хотелось бы мне не втягивать ее во все это, но она так нужна мне…

— Дело в том, что мне нужно рассказать тебе кое о чем, — говорю я, собираясь с духом.

Горошинка наклоняется ко мне, ее брови сдвигаются.

— И мне будет нужна твоя помощь, уж поверь. Тебе это может показаться трудным, и мне очень не хочется говорить… но одна я не справлюсь.

— Луна, ты пугаешь меня. — Она присаживается на краешек разложенного дивана. — Ты что, больна? Это… это рак?

— Нет, я не больна.

Когда я вижу, какое облегчение проступает у нее на лице, меня захлестывает тошнотворное чувство вины. Я сажусь и тянусь за джинсами.

— Я знаю, где находится дерево, — спокойно говорю я. — Адрес у меня есть. Посмотрим, сможем ли мы его найти, а когда найдем, я все тебе расскажу.

— Повтори еще раз, — просит Горошинка.

Мы стоим под четвертым деревом на правой стороне Восемьдесят третьей улицы. Она скользит пальцем по буквам «L+H», заключенным в сердечко. Это была единственная вещь, о которой нас попросил отец, когда мы отправились сюда, чтобы продать дом. Проверить, на месте ли это дерево, и сфотографировать их общую историю.

— Повтори еще раз! — настаивает Горошинка, когда я делаю очередную фотографию дерева.

— Я уже рассказала тебе два раза, — говорю я и тянусь к ее руке, но она уворачивается. — Слушай, я знаю, это звучит…

— Расскажи мне еще раз, мать твою!

На ее лице нет ни насмешки, ни недоверия. Скорее страх.

— В первый раз это произошло, когда мы только приехали сюда, — говорю я. — Хотя, помнишь, когда я была маленькой, у меня было очень живое воображение. Долгое время я считала, что причина кроется в болезни. В первый раз я подумала, что потеряла сознание и у меня была галлюцинация или что-то вроде того, но это не так. Я очнулась, и на мне был медальон.

— Тот самый, который папа отдал тебе в день похорон.

— Да, и ты помнишь это, — отвечаю я. — Потому что теперь это правда. Но до того, как я подобрала его и вернула Рисс в тысяча девятьсот семьдесят седьмом, это не было правдой. Во второй раз, когда у меня чуть не украли камеру, у меня на шее остались следы от ремешка, они и сейчас есть. В третий раз я сделала эту фотографию. Это реальное фото нашей мамы, а не другого снимка. Это правда она. Я была там. Я была в тысяча девятьсот семьдесят седьмом.

Горошинка зажимает рот руками и отходит в сторону.

— Слушай, я понятия не имею, как это произошло. Такого не должно было быть, ведь это нарушает все законы физики. Горошинка, неужели ты не понимаешь? Если я смогу помешать маме встретиться с человеком, который напал на нее, то смогу изменить всю ее жизнь. Больше никакой депрессии, никаких таблеток, никакого страха или вины. Никаких причин наложить на себя руки. Но только если я смогу спасти ее от него. Я знаю, тебе трудно поверить, однако…

— Да нет, я тебе верю, — говорит Горошинка и отворачивается к дереву.

— Веришь? — Шум города внезапно затихает, как будто весь мир задержал дыхание и ждет.

— Я тоже ее видела, — говорит Горошинка, пожимая плечами.

Я ожидала какого угодно ответа, но только не этого!

— Помнишь вечер, когда я вернусь за проектором? Я была в ее комнате и укладывала вещи, а потом услышала голоса внизу. Я подумала, что детвора забралась вслед за мной в дом или что-то вроде того, и отправилась вниз, чтобы надавать им хорошенько. Но там никого не было, все было тихо. И не просто тихо. Вообще ни звука. Как будто весь мир замер. А потом я почувствовала холод. Меня пробрало просто до костей, хотя стояла жуткая жара. Я решила забрать коробку и, когда вернулась в ее комнату, на секунду увидела какую-то тень в дверях. — Горошинка сглатывает и облизывает губы, а когда продолжает, ее голос звучит тоньше: — Лица я не видела, тень не разговаривала, я не дотрагивалась до нее… Но это точно была она, я знаю это, я это почувствовала! Я чувствовала, что это она, и она была такой… грустной. Если бы я знала, что у меня настолько поехала крыша и что я увижу такое, то никогда бы не пошла наверх за коробкой. Я подумала, что она явилась для того, чтобы попросить меня оставить ее в покое.

— Почему ты не сказала мне? — Я дотрагиваюсь до ее голой руки — кожа шершавая от мурашек.

— Потому что… ты могла подумать, что я нажралась или вроде того. Клянусь, это было не так, Луна. Трудно было бы не напиться в такой момент, но я тогда была трезвой.

— Я знаю, — говорю я. — И что ты сделала потом?

— Схватила коробку и смылась оттуда поскорее! Не важно, о чем я подумала, призрак это был или нет, но я перепугалась до чертиков, поэтому, когда увидела ту фотографию мамы… — Ее глаза становятся больше. — Это и впрямь была она, правда?

— Да. Я понятия не имею, как и почему, но да, это была она.

Мы кладем ладони на кору дерева, наши ноги стоят там же, где однажды стояли другие: ноги Рисс и Генри.

— Ты сказала, что у тебя всегда было очень яркое воображение, — неожиданно говорит Горошинка, и мне становится страшно, что сейчас она попытается сделать то же самое, что и я, — проанализировать все это. — Помнишь, ты часто говорила маме, что снова болтала с какой-то старушкой в кресле-качалке у себя в комнате, и мама сказала, что эта пожилая леди, должно быть, твой воображаемый друг, такая себе замена бабушки. А потом вы с ней разбирали барахло в сарае, чтобы обустроить там студию для папы, и нашли коробку. Там были старые эдвардианские фотки, их почти все съели мыши и плесень, они слиплись, но ты нашла там фото этой старушки с трубкой во рту и сказала: «О, а вот и моя подруга Эллен». Ты ее узнала.

— Хочешь сказать, я вижу призраков? — Я встряхиваю головой. — Но они не были похожи на призраки, я могла касаться ее, она была теплой и даже курила! Она точно была из плоти и крови.

— Нет. — Горошинка качает головой. — Я думаю, что все события во времени происходят в один и тот же момент, как ты и говорила. И, возможно, иногда людям удается разглядеть их проблески. Это может быть чувство дежавю, или просто мороз по спине, или даже тень, как в моем случае. Проблески миллионов событий, которые происходят в разное время, но сплетаются в одном мгновении. Может, и ты можешь куда больше чем просто видеть других людей. Может, тебе по силам переноситься из одного значимого, важного момента в другой. На прошлой неделе мама должна была быть совершенно счастлива — потому что это было за несколько дней до того, как она убила того, кто ее изнасиловал. Все совершенно логично, как по мне. Так что да, я тебе верю.

Я не ожидала, что мои глаза закипят слезами и на меня нахлынет чувство облегчения. Я больше не один на один со всем этим. Чем бы оно ни было!

— Я правда верю, — говорит Горошинка. — Но, Луна… Я хочу, чтобы мама была жива и счастлива. Хочу спасти ее. Но не хочу при этом потерять тебя. Ты же понимаешь, что если сделаешь то, что задумала… что будет с тобой?

— Я не знаю.

Я отхожу от дерева к обочине. Немного ниже по улице слышны голоса и смех людей возле бара. Всего через несколько секунд мы с Горошинкой могли бы присоединиться к ним, стать частью настоящей жизни, болтать, может, даже флиртовать. Жизнь — такая, какой она и должна была стать без мамы, — всего в нескольких шагах от нас. Жизнь, которая уже через неделю стала бы куда менее болезненной, — а через месяцы и годы снова наполнилась бы радостью и, может, даже грустью, — но такой, которая не имела бы ничего общего с одной жуткой ночью тридцатилетней давности. Мы могли бы просто шагнуть вперед и окунуться в эту жизнь. И все было бы хорошо. Возможно. Но в этот момент в другом времени Рисс все еще будет здесь, будет сидеть, сжавшись в комок, в горячей ванне, смывая с себя кровь человека, которого убила. Она навсегда застрянет в этом моменте, и я не должна бросать ее. Я просто не могу бросить ее, но при этом мне нужно убедиться, что Горошинка на моей стороне.

— Что мне делать? Я должна попытаться ее спасти?

Горошинка поднимает глаза и наконец берет меня за руку.

— Сделай это, — говорит она. — Потому что, в отличие от тебя, я верю. Верю в Бога, сказки и единорогов. Я верю, что в конце всего этого ты все-таки будешь.

Глава 27

Темнота подкрадывается к нам в тот момент, когда мы открываем ворота, чтобы снова проникнуть в здание. Ни одна из нас не горит желанием быть здесь, но нам нужно проверить свои возможности и немного сократить время ожидания того, что должно случиться, а это — единственное место, где я могу влиять на течение времени.

— Такое чувство, будто мы нарушаем закон, — шепчет Горошинка, когда я открываю дверь в мастерскую.

— У нас есть ключи, и это место наполовину наше.

— Тогда почему мы шепчемся?

— Не знаю, — шепчу я в ответ, а затем, испытывая темноту, произношу то же самое громче: — Не знаю.

И когда я делаю это, атмосфера вокруг меняется — пассивно плавающая пыль настораживается и превращается в нечто созерцающее и знающее нас. Горошинка замолкает — я уверена, что она тоже это почувствовала. Как будто дом наблюдает за нами и ждет, что мы будем делать.

— Кажется, сейчас будет, — говорю я, потому что земля у меня под ногами словно проседает на несколько дюймов. Такое ощущение, будто я зависла в воздухе. — Похоже, явиться сюда — уже достаточно, чтобы вызвать переход. Идем в ее комнату.

Горошинка, вдыхая облака пыли, поднятой тысячей быстрых шагов, следует за мной по узкой лестнице. Реальность плавится, когда я, спотыкаясь, вламываюсь в комнату Рисс.

— Нам лучше уйти! — Голос Горошинки доносится до меня словно из плохого телефона. — Луна, я передумала. Мне страшно.

— Все хорошо, дай мне хотя бы попытаться, — говорю я. По крайней мере, думаю, что говорю. Я вижу эти слова в воздухе, только это не слова, скорее пиктограммы, мерцающие и исчезающие.

— А что мне делать? — спрашивает она.

Я осторожно опускаюсь на край кровати и держусь за нее обеими руками, чтобы убедиться, что не провалюсь сквозь воздух. Обрывки оранжевых обоев с абстрактными рисунками птиц и растений настойчиво лезут мне в глаза.

— Иди в коридор. Выйди и жди. Через пару минут вернись и посмотри, что со мной происходит.

— Но, Луна…

Возможно, у меня закатились глаза, когда я снова провалилась в реку, полную теней, потому что слышу, как Горошинка испуганно вздыхает и хватает меня за руку:

— Луна, мне все это не нравится!

— Иди.

Я вроде говорю это вслух, как вдруг меня наполняет внезапное осознание того, что я осталась одна.

И снова мрак давит на мои открытые глаза, но отступает от вспышек света под закрытой дверью в спальню.

Клубок пламени разматывается во мне, я чувствую, как оно безмолвно расползается, проникает в каждый нерв. Я сажусь и оглядываю комнату. На шкафу висит белое платье. На юбке и воротничке добавились волны шифона. В кармане джинсов внезапно вибрирует телефон, и я подпрыгиваю от неожиданности. Совсем забыла, что он у меня есть! Я что, только что сообщение получила?

Я достаю его, и невероятно — связь все еще есть! Я выключаю телефон и хочу спрятать под матрас, но натыкаюсь на жутко потрепанную книжку «Страх полета» Эрики Джонг. Открываю ее и вижу надпись «Будь храброй!». Это почерк моей мамы. Как будто она оставила это сообщение специально для меня.

— Буду, мам, — шепчу я и осторожно заменяю книжку. — Я тебя не подведу.

На лестничной площадке тихо. Дом спит. Я открываю дверь, и меня накрывает запах белых лилий. Я узна`ю этот аромат где угодно — это любимая туалетная вода Горошинки. И он здесь, прямо в этой комнате, где я стою, хотя сейчас кажется немного другим. Я выхожу на лестничную площадку и, только когда мои легкие начинает сводить от боли, понимаю, что все это время задерживала дыхание. Я иду вниз по лестнице и с каждой новой ступенькой все больше задумываюсь о том, что скажу или сделаю, если меня случайно застукают здесь. Единственное, в чем я уверена, — Рисс нет дома. Я знаю, где она сейчас, иначе ни за что бы на такое не решилась. Она с моим папой, и они собираются вырезать свои инициалы на дереве.

Я выхожу на улицу и окунаюсь в гнилостный запах мусора. Я наконец позволяю себе перевести дыхание и глотаю поганый воздух жадно, как нектар.

— Эй, куколка, подвезти тебя? — Возле меня останавливается машина, из окна высовываются какие-то парни.

— Давай, солнышко, с нами ты здорово развлечешься!

Я иду быстрее, не поднимая глаз и стараясь не заблудиться. Сначала налево, потом — первый поворот направо, и я вернусь к тому месту, где было дерево.

— Ты работаешь бесплатно, детка? — Это уже другой голос, младше и легче. — Сиськи у тебя что надо!

Я иду, стараясь не дать беспокойству и страху взять верх над моей целью, пытаясь не думать о том, что будет, если они вдруг затащат меня в машину. Что я тогда стану делать? Я знаю, что насилие и убийства не были такой уж редкостью в конце семидесятых и что в ближайшие пять лет Бруклин и окраины Нью-Йорка станут криминальной столицей мира. Еще я знаю, что Сын Сэма рыскает по округе, что наркодилеры и члены уличных банд каждый день устраивают перестрелки не на жизнь, а на смерть. Даже в Бей-Ридж, районе «синих воротничков» и добродетельных прихожан местной церкви, не нужно особенно стараться, чтобы нарваться на неприятности, — неприятности сами найдут тебя на раз-два. Здесь я далеко не бессмертна. Каждый раз, проходя через завесу, я чувствую, как какая-то частичка меня навеки прилипает к ней, и я становлюсь все более хрупкой и уязвимой. А раз уж я плачý своей жизнью, пути назад нет, так что я поднимаю подбородок и распрямляю плечи. Если я хочу спасти Рисс, придется столкнуться кое с чем похуже, чем какие-то идиоты. Через несколько секунд их машина срывается с места и с визгом уносится прочь, перечеркивая дорогу угольными следами шин.

Низко по небу плывет неполная луна — она прекрасна, нежна и отчетливо видна. Я смотрю на нее и чувствую, как меня притягивает ее темная сторона, наполовину скрытая в тени. Она не видна глазу, но я точно знаю, что она есть, и мне этого достаточно. Самую капельку веры. То же самое с Горошинкой и моим родным временем. Я не вижу их, но знаю, что они рядом.

Не успеваю я завернуть за угол, как еще одна видавшая виды машина с низкой посадкой и громко стучащим бампером подползает ко мне. Я стискиваю зубы.

— Эй, куколка, подвезти?

Я резко оборачиваюсь и ору:

— Да не хочу я, чтобы ты подвозил меня, похотливый… Майкл?!

Парни, сидящие с ним в машине, взрываются хохотом и улюлюкают. Если бы не было так темно, я бы, наверное, разглядела краску, залившую его лицо.

— Заткнитесь уже наконец! — рявкает он на друзей, поднимается с пассажирского сиденья и спотыкается, когда его кроссовки касаются земли. — Куда это ты идешь? И что вообще делаешь на улице в такое время?

Он явно беспокоится, но все же отчаянно пытается сохранить лицо перед друзьями.

— А ты что делаешь на улице в такое время? — парирую я, ускоряя шаг и стараясь не терять из виду свою цель.

В машине снова разражаются смехом и подколками. Майкл отходит подальше и понижает голос:

— Да нельзя гулять в такое время в одиночку: во-первых, опасно, во-вторых, болтать о тебе начнут!

Теперь мне окончательно ясно, что для него важнее сохранить лицо перед своей стаей. Он как будто умоляет меня не позорить его.

— Откуда ты снова взялся? — задумчиво бормочу я. — То есть какова была вероятность, что я снова столкнусь с тобой?

Брови Майкла превращаются в хмурую линию. Он воспринимает мой вопрос как вызов.

— Ну, это машина моего отца, а это мои парни. А вон там, видишь? — Он указывает на скрытый в тени дом с единственным светящимся окном на втором этаже. — Это мой дом. Ну, то есть дом моих парней.

Пару мгновений я рассматриваю Майкла при свете фонарей, давая возможность буре в груди улечься. Что ж, надо признать, глядя на него, я испытываю вовсе не беспокойство, а удовольствие. И бабочки. У меня в животе порхают чертовы бабочки. Ну, это уже попросту смешно!

— Слушай, спасибо за беспокойство, но мне нужно идти в…

Он преграждает мне путь.

— Идешь к кому-то?

— А тебе-то что? — Я веду себя чуть грубее, чем следовало бы.

— Хм… Наверное, ничего, — мягко отзывается он и отступает к машине, полной ухмыляющихся лиц и глаз, следящих за каждым его движением. — Просто я чувствую себя в ответе за тебя. Вроде того. Ты не знаешь этих мест. Нужно быть осторожнее.

— Спасибо, — отзываюсь я и внезапно понимаю, что моя рука тянется к его руке, и это как будто самый естественный жест в мире. Когда наши пальцы соприкасаются, по мне пробегает восторженный ток. — Но я в порядке, правда. Можешь идти к своим друзьям, кататься и… не знаю, что вы там, мальчики, обычно делаете в машине. Клянусь, я в порядке.

— Ты встречаешься с парнем? — Судя по выражению лица Майкла, он уже жалеет, что спросил. — Слушай, я не пытаюсь… просто… Черт, ты мне нравишься, Луна, и я хотел бы узнать тебя поближе. Я думал, ты это уже поняла.

В Майкле есть что-то особенное — в том, как он стоит рядом со мной, в линии его плеч и подбородка. Его наносное позерство слетает, и на секунду передо мной предстает милый, добродушный парень, который искренне беспокоится обо мне.

— Это не парень, а друг, — мягко говорю я. — И я опаздываю.

— О’кей, — кивает Майкл, и я неожиданно для себя тянусь к нему и целую в щеку. А потом разворачиваюсь и торопливо ухожу под гул одобрения из машины. И чувствую вкус его кожи у себя на губах.

История о словах, вырезанных на дереве, в нашей семье нечто вроде легенды. Ее рассказывали и пересказывали нам сотни раз. Папа вспомнил ее даже на маминых похоронах. В ночь, когда папа врезал их имена в плоть дерева на Восемьдесят третьей улице, они вслух признались друг другу и всему миру, что больше не хотят расставаться.

— Я провожал Мариссу домой, время было за полночь, — говорил папа в жидком, тусклом свете в церкви в то мартовское утро. — Ночь была тихая, вокруг никого, только мы двое, идущие по улице — такой же, как любая другая улица в Бей-Ридж. Ничего особенного, ничего волшебного. Просто дома, деревья, машины и неполная луна в небе над нами. Все было таким обычным и банальным, но я сжимал ее руку в своей, и мне казалось, что мы ступаем по дорожке из звездной пыли. Я… мы чувствовали себя неуязвимыми. И тогда я понял, что люблю ее. То есть влюбился-то я в нее сразу, как только увидел, но тогда, на той улице и под той луной, я понял, что это нечто большее. Я знал, что сделаю для нее что угодно, пожертвую ради нее жизнью. И что бы она ни сказала и ни сделала — это ничего бы не изменило. А потом мы остановились, она посмотрела мне в глаза, и я понял, что она чувствует то же самое. Теперь это кажется таким глупым, как будто мы были парочкой влюбленных детишек, но когда я вынул нож из кармана и врезал наши инициалы в дерево, нам показалось, что мы принесли друг другу клятву. Не знаю, стоит ли это дерево еще, но мне хочется думать, что да. Мне хочется верить: что бы ни произошло в жизни, клятва, которую мы принесли друг другу той ночью, все еще жива и всегда будет жить — даже после того, как нас обоих не станет.

До этого дня в церкви у истории всегда была мамина часть, которую она рассказывала после папиных слов:

— Да, именно там, под этим деревом на Восемьдесят третьей улице, я окончательно поняла, что это не просто летний роман. Я знала, что должна быть с Генри во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. За это стоит бороться! Рядом с ним я впервые в жизни точно знала, кто я. Не просто дочь, не просто сестра и не просто девушка в красивом платье. А кто я такая и на что способна. Любовь к Генри сделала меня сильнее, чем, как я полагала, когда-нибудь буду.

В тот день мы с Горошинкой сидели взявшись за руки, вспоминая, как сотни раз слышали эту историю, и про себя повторяли мамину часть. И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что означал жесткий блеск в глазах мамы, когда она говорила, что любовь Генри — это то, за что стоит бороться. Эта любовь стоила того, чтобы выжить ради нее.

Стоила того, чтобы за нее убить.

Где-то, провозглашая полночь, раздается удар колокола. Я прибавляю шаг, и мое сердце стучит быстрее — мне страшно, что я потерялась. Я старалась следить за улицами и считала их про себя, но после встречи с Майклом какое-то время думала только о нем и сбилась. Кажется, я прошла свою.

Я повернула за один угол, потом за другой, и вот она, нужная улица. Вдруг я опоздала? Но когда я вижу в тени под деревом обнимающуюся парочку, то чувствую прилив облегчения. Вот и они, Рисс и Генри. Мои мама и папа.

— Рисс! — Я не хотела выкрикивать ее имя, во всем виновато это самое облегчение.

— Луна? — Рисс выходит под свет уличного фонаря. — Какого черта ты здесь?

Пожав плечами, я делаю неуверенный шаг навстречу. На ней открытая блузка цвета подсолнуха и коротенькие джинсовые шорты. Рисс прекрасна, как никогда не была прекрасна моя мать или мы с Горошинкой. В ней пылает юношеская самоуверенность, не тронутая ни жизнью, ни потерями. В нас с сестрой никогда не было этого огня, ни на грамм. Мы родились с печатью и неотвратимостью потери в ДНК, мамин печальный опыт заразил мои гены. Видеть маму такой, не ведающей, насколько она на самом деле хрупкая и уязвимая, — это в равной степени потрясающе и душераздирающе. Господи, как же я тоскую по ней, этой незнакомой женщине! Я так тоскую, что приходится прилагать все усилия, чтобы не выкрикнуть это ей в лицо, не сказать, кто я такая, кто мы такие, не броситься к ней с мольбой никогда-никогда не меняться.

Но вместо всего этого я говорю:

— Просто не могла уснуть и решила прогуляться.

— У тебя крыша поехала? — Рисс подходит ко мне. — Да с тобой что угодно могло случиться!

— Все о’кей, я знаю карате. — Я красноречиво пронзаю воздух в стиле Мисс Пигги^[12]. — А за тобой кто-то приглядывает?

Это звучит так абсурдно, что мы обе смеемся.

— Не переживай, я приглядываю. — Его голос звучит мягко и неуверенно, ведь он не знает меня. Генри скрывается в тени, как и я. Только Рисс стоит на свету. Должны ли мы увидеться с ним? Будет ли это иметь какое-то значение?

— Привет, — отзываюсь я, пожалуй, даже слишком тепло.

— Ты британка. — Я слишком вежливая и осторожная, и он из-за этого нервничает. Возможно, чувствует нашу перевернутую связь.

— Да, меня зовут Луна.

— Генри Сенклер. — По-прежнему стоя в тени, он протягивает мне руку, и моя рука тут же тянется к нему в ответ. Наши руки соприкасаются, и я улыбаюсь ему из надежного темного укрытия. Он смотрит на меня через стекла очков в круглой проволочной оправе. Они так и не изменились за тридцать лет.

— Откуда ты, Луна? — спрашивает он, и Рисс смеется.

— Вот, значит, какие вы, британцы! Всегда готовы обменяться любезностями, даже на грязных улицах Бруклина посреди ночи. А что дальше? Кто предложит выпить чаю? Луна, серьезно, что ты здесь делаешь? Это опасно. Нельзя бродить по улицам так поздно в одиночку, и не важно, знаешь ты карате или нет.

— Наверное, я просто забыла об этом, — говорю я. — Просто вышла прогуляться и уже жалею об этом. Но я уже иду обратно, серьезно. А вы что планируете делать?

Они переглядываются с улыбкой.

— Да ничего особенного, — говорит Рисс, и становится ясно, что на самом деле она имеет в виду «все».

Чем дольше я нахожусь рядом с ними, тем больше влюбляюсь в их любовь. И тем крепче становится осознание, бледное поначалу, но с каждой секундой крепнущее, что именно так и должна выглядеть любовь.

— Отец не убьет тебя, если поймает так поздно? — спрашиваю я и улыбаюсь. Когда я вижу, как они стоят рядышком, соприкасаясь плечами и переплетя пальцы, то чувствую, как мое сердце расцветает.

— Вот поэтому мы уже идем обратно. — Она бросает на моего отца долгий взгляд, и он инстинктивно придвигается ближе. Они хотят остаться наедине. А я хочу никогда с ними не расставаться. Неловкий момент.

— Давай мы проведем тебя до дома, — наконец предлагает Генри, по-прежнему глядя на Рисс.

— Да все в порядке, — отмахиваюсь я. — Всего лишь один квартал…

— Это «Оберманы»-то? — озадаченно спрашивает Рисс. Я совсем забыла о своей легенде.

— Я переехала в другое место. Этот дом даже отсюда видно. Так что не утруждайтесь. Была очень рада познакомиться. — Я делаю крошечный шаг навстречу Генри, и он выходит из тени. Во мне теплится странная надежда, что он узнáет меня, но этого, конечно же, не происходит. Я кладу одну руку папе на плечо и целую его в щеку, а другой рукой ныряю в его карман, выуживаю нож и прячу в рукав.

— Мы проследим за тем, как ты заходишь в дом, — настаивает Рисс.

— Не нужно, — убеждаю я.

Но я точно знаю, что они провожают меня взглядами, когда я ухожу, на ходу засовывая нож в карман. Останавливаюсь перед домом, таким же, как и все остальные, прекрасно сознавая, что Рисс наверняка знает людей, которые в нем живут. Машу им напоследок и взбегаю по ступенькам в надежде, что арка перед дверью скроет мое присутствие. Когда я снова выглядываю, они уже ушли.

Тогда я сбегаю вниз и мчусь по улице к дереву. Выхватываю нож и с трудом высвобождаю затупившееся лезвие. С колотящимся сердцем врезаю собственное имя в кору дерева, прямо под их инициалами. Получается грубо и криво, почти агрессивно, но я стараюсь врезать его как можно глубже.

И там, стоя в крошечной лужице света, где еще несколько минут назад стояла Рисс, я даю собственную клятву. Клятву Рисс. Им обоим.

Я спасу тебя. Чего бы мне это ни стоило.

Глава 28

А где-то в тридцати годах отсюда меня ждет Горошинка — одна в том доме. Я понимаю, что мне нужно добраться до него раньше, чем туда вернется Рисс. Постараться не столкнуться с ней и вернуться домой. Мне будет трудно объяснить, почему я прячусь в ее собственном доме, если мы случайно столкнемся на лестничной площадке.

Я перехожу на бег и мчусь к дому. Хотелось бы мне, чтобы бег в этом времени был похож на полеты во сне — таким же сказочным и не требующим усилий. Но вместо этого я обливаюсь пóтом и глотаю жаркий, густой ночной воздух. Врезаюсь в стену дома и несколько секунд пережидаю, пытаясь восстановить дыхание, а затем врываюсь внутрь.

Меня переполняет страх быть обнаруженной. Я медленно крадусь по лестнице — сначала один пролет, затем другой. Дверь в ее комнату закрыта, а я не помню, чтобы закрывала ее. Я стою перед дверью, колеблясь, и у меня ощущение, что адреналин приклеил мои подошвы к полу. Она обогнала меня и забралась в комнату по пожарной лестнице? Я не могу заставить себя открыть дверь, слишком рискованно.

Совершенно растерянная, без малейшего представления, что теперь делать и как попытаться вернуться, я стою в темноте лестничной площадки и прислушиваюсь. Из комнаты Рисс доносится приглушенный гул, а снизу — мужской кашель. Должно быть, это мой дедушка. А затем моего носа вновь касается аромат белых лилий. Завеса всколыхнулась — моя сестра где-то рядом. Я иду по запаху, спускаюсь по лестнице, ступая так легко и осторожно, как только могу. В кухне этот запах ощущается особенно сильно — я вхожу и прикрываю за собой дверь. Нож в кармане давит, и я пытаюсь подыскать подходящее место, чтобы спрятать его. В стене есть вентиляция, и я с легкостью проталкиваю нож туда.

Я представляю себе Горошинку, то, как она ждет меня, и пытаюсь вернуться к ней.

— Пора возвращаться, — говорю я как можно громче и решительнее и изо всех сил стараюсь не бояться, что сейчас перебужу весь дом. — Вернись, вернись, ВЕРНИСЬ!

Наверху раздается скрип половиц, я слышу чьи-то шаги.

— ДАВАЙ! — выкрикиваю я, и мои слова отражаются от всех уголков комнаты.

Все, что казалось таким крепким и надежным, с ужасающей скоростью разрывается и тут же снова срастается, только теперь выглядит куда старше.

Я врываюсь в настоящее и в панике припадаю к двери. Ноги тяжелые, как свинец, и такое чувство, будто я заблудилась в собственном теле. А еще — как будто из меня высосали всю жизнь до капли.

Я открываю дверь и теряюсь еще больше. Все не на своих местах. Не там, где я предполагала. В том числе и моя сестра.

— Горошинка?

Горошинка выныривает из тени гостиной и направляет на меня луч фонарика, так что я инстинктивно отворачиваюсь.

— ЧЕРТ! — Горошинка зажимает рот рукой. — Черт, черт, черт, черт!

— Что? — спрашиваю я. — Что случилось, что ты видела?

— Я открыла дверь в мамину комнату, как ты и сказала, но тебя там не было. Ты просто исчезла.

— Серьезно? — До этого момента я частично верила, что это своего рода иллюзия, болезнь, припадок, который приводит к физическому параличу, в то время как мой рассудок продолжает путешествовать. Но Горошинка говорит, что я исчезла, а значит, я буквально перенеслась в другое время. — Вот черт!

— Луна… — Горошинка повторяет мое имя так, словно хочет убедиться, что я настоящая. Она указывает на что-то у меня за плечом. — Ты пришла из кухни. А я торчала тут все это время и тряслась от страха. Ты просто не могла пройти мимо! — Она пялится на меня. — Луна, ты исчезла из спальни и появилась в кухне.

Я прохожу мимо нее и бегу по лестнице в комнату Рисс.

— Скорее, посвети на матрас! — Я шарю рукой в поисках молнии и рывком пытаюсь открыть ее. Она застревает и скрипит. Я дергаю еще раз, на этот раз разрывая трухлявую ткань. Лезу внутрь, пробираясь пальцами сквозь подгнившее содержимое, пока наконец не натыкаюсь на знакомый твердый предмет.

Я вытаскиваю телефон и пялюсь на него в свете фонарика. Пластмассовый чехол треснул, как и экран. Я передаю его Горошинке и лезу под матрас в поисках книги, желтой и жирной от пыли. Ее страницы склеились от плесени. Я не могу открыть даже первые страницы, но и так знаю, что написано внутри.

«Будь храброй!»

Мы с Горошинкой несемся по улице, взявшись за руки. Мы бежим к дереву. Наш топот по тротуару кажется неестественно громким. Горошинка поднимает фонарик, и мы оглядываем кору. Наши пальцы ощупывают каждую выемку.

— Чокнутые! — Парочка подростков проходит мимо нас. Поздновато они гуляют для своего возраста. — Глянь, чувак, цыпочки тискают дерево!

— А вам не пора в постель?! — рявкает на них Горошинка.

— Это предложение? — Они шутливо подталкивают друг друга и уходят, очень довольные собственным остроумием.

— Черт… — Горошинка выдыхает это слово медленно и тяжело. — Черт!

Луч фонарика выхватывает из темноты мамины и папины инициалы, а под ними виднеется грубо вырезанное имя. Мое имя. Тусклое и поросшее мхом, которое я вырезала примерно двадцать минут и тридцать лет назад.

— Вот дерьмо… — шепчу я, пялясь на него. — Дерьмище.

— Мягко сказано. Очень мягко сказано. Никогда еще так… Ладно, проехали. — Горошинка часто моргает, отступает от дерева, но потом возвращается. И снова отступает. И снова возвращается.

— Мы сделали это, — говорю я. Горошинка была рядом, и у меня такое чувство, будто это наше общее достижение. Адреналин, который все это время кипел у меня в крови и поддерживал силы, исчезает без всякого предупреждения. Мои ноги подкашиваются, и я с размаху плюхаюсь на обочину. — Я перенеслась во времени, когда захотела, и вернулась. И я снова изменила прошлое. А значит, мы можем сделать это. Горошинка, мы правда можем…

— Спасти ее?

Горошинка присаживается рядом и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее обеими руками, и внезапно возникает ощущение, что нам снова десять и пять лет и мы сидим на поваленном бревне, залитые лунным светом. Притворяемся, что сбежали из дома, хотя обе прекрасно знаем, что проберемся обратно в свои постели до того, как пробьет час.

— Я уже изменила две вещи, — говорю я. — Изменила историю маминого медальона. Изменила рисунок на дереве. Я могу спасти ее. Если я смогу повлиять на то, что она сделала, — значит, смогу спасти ее от нападения, изнасилования и убийства. Если я уберегу ее жизнь от этого разрушения, если правда сделаю это, то все будет по-другому, она будет другой, счастливой. И живой.

Темные глаза Горошинки расширяются в темноте, ее зрачки становятся такими огромными, что почти полностью скрывают радужку.

— Луна, мне страшно. Похоже, я не такая смелая, как думала… после того, как увидела все это… все выглядит таким настоящим… Я растеряна. Я хочу спасти маму, но и свою жизнь тоже. Да, я была тем еще дерьмецом, вечно лажала и тупила, но это все равно моя жизнь, и я ее люблю.

— Я знаю, — говорю я, сжимая ее ладонь. — Слушай, я не знаю, как объяснить, как убедить тебя, но я откуда-то знаю, что ты будешь частью этого нового будущего, я чувствую это так же, как чувствую прошлое в паре миллиметров отсюда. Точно так же я чувствую будущее. Я чувствую все, все переменные, понимаешь? И я точно знаю, что ты есть в каждой версии. Я помню, что говорила прежде, но суть в том, что если бы я не была уверена в этом, то не смогла бы всего этого сделать. Я не принесла бы тебя в жертву. Ты — их ребенок. Мамы и папы. И это всегда будет так.Ты — как константа, нечто и некто задуманные.

Пальцы Горошинки крепче сжимают мои, и я впервые за сегодняшний день чувствую холодное дыхание ночи на своей коже.

— Но не ты, Луна, ты ведь это имеешь в виду, да? Ты хочешь сказать, что сама не принадлежишь ни к одной из версий, кроме этой.

— Да, похоже, что это правда, — твердо говорю я. — Думаю, именно это все и значит. А еще я думаю, что именно поэтому Вселенная дала мне шанс исправить эту ошибку.

— Поэтому? — переспрашивает Горошинка. — Почему «поэтому»?

— Потому что я вообще никогда не должна была появляться на свет.

Глава 29

Вечность состоит из множества «сейчас».

Эмили Дикинсон

11 июля

Сон приходит легко и без сновидений, как будто в моем сознании уже не осталось изображений, чтобы вылепить из них сны. Когда Горошинка будит меня, возникает ощущение, будто меня вынули из очень темной, спокойной реки, выудили из-под толстого слоя водорослей, плавающих над головой.

Мне понадобилась пара секунд, чтобы все восстановилось, и я вспомнила, где я, кого потеряла, что делаю и что — нет.

— Я не хотела тебя будить. Той ночью, после того как… ну, ты знаешь… Ты была такой бледной, как будто на тебя светили из прожектора. Ты чуть ли не просвечивала. — Горошинка вручает мне кружку крепкого кофе. — Мистер Джиллеспи позвонил миссис Финкл и попросил нас обеих прийти к нему в офис.

— Зачем? — Я отпиваю немного обжигающего кофе и выбираюсь из постели. — Мы можем не возвращать ему ключи еще три дня.

Я удивляюсь собственному спокойствию. Неприятности больше не волнуют меня, как будто я уже все исправила. Я чувствую легкость, радость и покой. Словно я уже не существую в этой мучительной реальности, где людям, которых я люблю, делают больно, где они умирают до срока. И это очень хорошее чувство.

Поэтому злободневные заботы меня больше не интересуют. Нужно разобраться с теми, другими. Я снова падаю на подушку.

— Я знаю, но все дело в маминой сестре, Стефани. — Горошинка убирает волосы с лица и завязывает в узел. — Похоже, она приперлась из Флориды прошлой ночью. И хочет нас повидать.

Когда мы входим в кабинет Джиллеспи, Стефани даже не поднимает голову. Она сидит в его древнем кожаном кресле, а он стоит у окна.

Неоконченный разговор все еще висит в нагретом воздухе, и, когда мы садимся, они заметно меняют позы. Мы не слышали повышенных голосов, но я думаю, что до того, как пришли мы, они спорили.

— Что же… — Стефани откидывается в кресле и окидывает нас взглядом. — Вы похожи на нее. Вы обе, хотя и по-разному. Но вот ты… — Она медленно поднимается, не отрывая от меня взгляда, и я внезапно осознаю, что на мне та же одежда, которая была в тот раз, когда я видела ее в мастерской. Вплоть до слабо зашнурованных «Converse». — Луна. Это ведь ты, верно? Ты напоминаешь мне кое-кого, как будто я уже видела тебя прежде…

— Думаю, я напоминаю вам маму, — говорю я. — И папу. Вы ведь были с ним знакомы, в конце концов.

Я не произношу имя Делани вслух, да это и не нужно. Она знает, о ком я говорю. Не понимаю откуда, но знаю. Стефани, однако, даже не вздрогнула, выражение ее лица остается неизменным.

— Думаю, нам всем лучше присесть, — произносит мистер Джиллеспи мягким, но властным тоном, и опускается в кресло.

— Простите, — наконец говорит Стефани, усаживается и неловко ерзает под взглядом мистера Джиллеспи. — Простите, что меня не было на похоронах. Вы должны понять… в ту ночь, когда она… когда она уехала, мне пришлось отпустить ее, попрощаться с ней, и это была одна из самых сложных вещей в моей жизни. Я чувствовала себя брошенной. Поэтому и не приехала попрощаться. Как бы я смогла приехать тогда, если ни разу не показывалась до этого?

Комната неподвижна, слышны только шум машин, доносящийся из открытого окна, и приглушенный шорох клавиатуры Люси из соседней комнаты. Я понимала, что мне будет тяжело увидеть Стефани такой, какая она теперь — располневшая и в то же время более угловатая, с коротко остриженными и уложенными волосами, высушенной и запеченной солнцем кожей, — но я не думала, что это будет так тяжело. Она и близко не похожа на ту девушку, которая танцевала под Донну Саммер. Та девушка, пусть она и вела себя отчужденно и грубовато, была переполнена красками и жизнью. А эта женщина кажется сильно потрепанной, но не возрастом, а жизнью, исполненной борьбы с чувствами, которых она не хотела иметь.

— Значит, Рисс оставила вам посылку? — Меня немного коробит, что она использует мамино прозвище. Она знает о посылке, выходит, именно это и привело ее сюда. Стефани боится, что секрет, который они с мамой скрывали столько времени, откроется и тогда ее можно будет назвать соучастницей убийства. Она проверяет нас. — Уже знаете, что внутри?

— Да, — говорю я. — Мы знаем о том, что случилось в ту ночь, когда она… уехала. Знаем все.

Стефани оглядывается на мистера Джиллеспи. Его взгляд привычно обращен к окну.

— Просто напоминаю вам… — говорит он. — Ничего из сказанного вами не покинет стен этого кабинета.

— Значит, вы все знаете? — спрашивает Стефани.

— Мы не знаем кто… — признается Горошинка. — Но все остальное знаем. Все, через что ей пришлось пройти. И что она сделала. Мы знаем, что ты помогла ей сбежать с папой.

— Я искренне верила, что поступаю правильно. — Стефани стойко выдерживает взгляд Горошинки. — Во всяком случае, я надеялась, что это так. Но затем во мне поселился страх, что я сделала недостаточно.

— И вы никогда не задумывались о том, чтобы рассказать все полиции? Я имею в виду, сказать, что это была самозащита…

— Такие люди, как он… — Стефани говорит взвешенно, передвигая слова, как фигуры на шахматной доске. — Такие люди, как он, никогда не платят за свои поступки. Его все почитали и уважали, но не за то, кем он был, а за то, что он олицетворял. Даже сейчас, в наши дни, было бы очень сложно выдвинуть обвинение против такого человека без вреда и последствий для обвинителя. То, что мы сделали, и наш выбор — все было к лучшему. Шанс начать с чистого листа. И для нее, и для вас.

Я думаю о Делани. Бумажный ошейник и церковь надежно защитили его от справедливого суда. Похоже, у мамы и правда не было другого выхода.

Наблюдая за Стефани и ее отчаянными попытками описать то, чего описать нельзя, я вижу, что она ни капли не похожа на ту яростную защитницу, какой была в прошлом. Теперь она выглядит сломленной и покорной.

— Дело в том, — говорит Горошинка, — что она так никогда и не смогла оправиться после той ночи. Не смогла смириться с тем, что случилось. Именно из-за того, что сделала. Если бы рядом с ней была ее семья, особенно сестра, возможно, ей хватило бы для этого сил. Я точно знаю, что мне было бы что угодно по плечу, если бы рядом со мной была Луна.

— Слушайте. — Стефани наклоняется к нам, врезая каждое слово с хирургической точностью. — Я знаю, что вам пришлось через многое пройти, но вы не должны никому об этом говорить. Нельзя теперь идти в полицию. Очень важно, чтобы вы этого не делали. Ее больше нет. Он уже не причинит ей вреда. Но если власти узнают о том, что мы сделали… Здешние люди злопамятны, я и сейчас могу пострадать, и, может, для вас это немного значит, но дело не только во мне. Это коснется и вас. В ту ночь, пока она ждала, мне пришлось… — Стефани замолкает, ее взгляд проваливается в воспоминания. — Мне пришлось проделать множество сложных вещей, обратиться за помощью к очень серьезным людям. Вы понимаете, о чем я говорю? Я заплатила цену, но это была моя цена. И после той ночи… мне пришлось выйти замуж за человека, который помог все устроить. Таково было его условие. Я вышла за него замуж, и это был очень плохой брак, потому что он сам был плохим человеком. И чем больше я его узнавала, тем более жестоким и непонятным он становился. Но я не могла его бросить, и он прекрасно это понимал, потому что знал обо всем остальном. В его силах было причинить вред — и не только мне, но и ей. Теперь он мертв, и я по нему ни капли не тоскую. Но те люди, на которых он работал, никогда ничего не забывают и не допустят ни малейшей утечки. Так что вам нужно понять — все сделано. Все кончено. И не говорите об этом ни с кем за пределами этого кабинета. Никогда. Не только ради меня, но и ради самих себя.

Когда Стефани опускает взгляд, на меня накатывает сочувствие.

Должно быть, последние тридцать лет в одиночестве, вдали от горячо любимой сестры, замужем за нелюбимым человеком дались ей нелегко. Она думала, что у нее нет другого выбора, кроме как навсегда отрезать себя от моей матери. Она не знала, что именно это вынудило маму чувствовать себя брошенной на произвол судьбы.

— Если бы я знала… Если бы я только знала, что все это навсегда останется с ней, что она так никогда и не сможет выкинуть случившееся из головы… если бы я только знала, что она никогда не будет счастлива после тех жертв, которые нам пришлось принести…

Она вздрагивает и поднимает взгляд на Джиллеспи.

— Вы бы никогда их не принесли? — спрашиваю я.

Стефани снова вскидывает голову, и ее взгляд впивается в меня, изучая каждую черточку. Я знаю, что она видит этого человека во мне.

— Луна… — Она произносит мое имя очень осторожно. — Вы должны понять, что я бы сделала все то же самое еще раз. У Мариссы просто не было выбора. Мне нужно было дать ей шанс. Я должна была. Я любила ее. Я бы в самом деле сделала для нее все, что угодно, точно так же, как ты сделала бы что угодно для своей сестры.

— Почему вы не спрашиваете, как звали этого человека? — говорит мистер Джиллеспи, поворачиваясь спиной к окну и глядя на меня. — Не хотите узнать, кто ваш отец?

— Я знаю, кто мой отец, — отзываюсь я.

Интересно, не об этом ли спорили Джиллеспи и Стефани прямо перед тем, как мы пришли, — говорить ли нам правду?

— К тому же я знаю имя человека, который изнасиловал мою мать.

Стефани замирает в кресле, ее плечи опускаются, и даже Джиллеспи, несмотря на профессиональную выдержку, удивленно приподнимает бровь.

— Откуда? — спрашивает Стефани и внезапно вздрагивает от страха. — Мы поклялись, что никто и никогда…

— Я говорила с миссис Финкл о том, что было после того, как уехала мама, и она упомянула еще одного человека, который также исчез в ночь затмения. Он пропал в самый разгар и больше не вернулся. Отец Фрэнк Делани. Это ведь он, не так ли?

— Да. — Стефани опускает взгляд, и у меня окончательно пропадают все сомнения.

— Когда ты узнала? — дрожащим голосом спрашивает Горошинка и смотрит на меня полными слез глазами. — Это ее священник?

— Прости, я хотела тебе рассказать. Я собиралась, но… — Я снова поворачиваюсь к Стефани. — Мы бы никому об этом не рассказали, даже папе… Генри, я имею в виду. Тебе не о чем беспокоиться, Стефани.

Стефани кивает, потом поднимается и отходит к двери.

— Я скучала по ней каждый день все эти тридцать лет. И всегда буду скучать. Я думала, она сможет наслаждаться жизнью и быть счастливой, быть такой, какой и должна была быть. Я узнала о тебе только после того, как ты родилась, когда она прислала мне фото в письме. Наверное, я должна была ответить, я хотела написать ей, но Кертис мне не позволил. После того как мы поженились, он не давал мне видеться ни с кем из моих старых друзей, а когда я упоминала о Рисс, он просто приходил в бешенство. Папа был болен, весь район катился к чертям, и я подумала: что теперь, малышка, что же теперь? По крайней мере, у тебя есть ребенок! Я завидовала ей. Боже, помоги мне! Когда Кертиса пару лет назад не стало, я поняла, что прошло уже слишком много времени, чтобы попробовать еще раз.

— Нам очень жаль, что весь этот хаос влез и в твою жизнь, — говорю я тетушке, и выражение ее лица смягчается. Она слабо улыбается, и в этот момент мне удается уловить в ней проблеск той девушки, которую я встретила в прошлом.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вам обеим удалось прожить ту жизнь, которую не удалось прожить Рисс. Вы могли бы прожить ее ради нее, так, как она бы этого хотела. Думаю, продажа дома поможет в этом деле. Все эти годы он стоял здесь пустой, похожий на мавзолей. Просто подпишите бумаги, продадим его и сбросим наконец этот груз с наших плеч.

— Мне нужно еще немного времени, — говорю я, и Стефани поворачивается ко мне. — Я просто пока не готова. Сейчас. Мне нужно несколько дней, только и всего. Мы подпишем бумаги перед отъездом.

— Почему? — коротко спрашивает Стефани. Ей отчаянно хочется, чтобы кошмар, в котором она жила последние тридцать лет, наконец закончился. Трагедия сестры поймала в ловушку и ее — точно так же, как всех нас, — и она хочет стряхнуть с себя эти оковы, стать свободной настолько, насколько это возможно.

— Луна, что может измениться за два дня, что не изменилось за тридцать лет?

— Вполне может быть, что все, — отвечаю я.

Глава 30

Церковь Преображения пронзает безмятежное голубое небо. Законченные сплошные линии и острые углы. Над дверью из светлого дуба, сделанной не иначе как для великанов, висит прямоугольная табличка с вырезанной на ней датой: «Тысяча девятьсот двадцать пятый год». Это место не похоже ни на один другой храм из тех, что мне довелось повидать. Деревенская церквушка, в которую мы иногда ходили всей школой или на свадьбы, была такой старой и привычной. Она казалась такой же неотъемлемой частью пейзажа, как и лежащие за ней холмы и леса вокруг. Церковь Святой Марии построена из тысячи кремниевых кирпичей и увенчана нормандскими арками и шпилями. Со временем она сделалась сгорбленной и скорченной, тем не менее все еще стоит. В стены врезаны каменные фигуры давно почивших вельмож. Их имена и истории жизни давным-давно позабыты. Здесь витает странное ощущение минувшего времени и одновременно с этим безвременья.

Место вечности, место истины.

И в то же время у двух этих церквей есть нечто общее. Обе обращены к небу.

Взгляни на сей триумф человека во имя Твое.

Я поднимаю камеру и фокусирую. С этой точки я не могу охватить всю постройку, но каким-то образом выходит неплохо.

— Она выглядит как церковь из «Омена»^[13], — ворчит Горошинка.

— Это место, должно быть, было для мамы вторым домом, — говорю я. — Наверное, здесь она чувствовала себя в безопасности. Когда мы были маленькими, она всячески избегала церквей.

У меня внутри тугой узел эмоций. Не могу понять, что это за чувство: горе, страх или гнев. Все связалось в клубок.

— Что мы ищем здесь, Луна? — спрашивает Горошинка, когда мы замираем на пороге. — Я хочу сказать, мы ведь знаем, что его здесь нет. Он мертв. Она его убила.

— О нет, он все еще здесь, — отзываюсь я. — Я это чувствую.

Как только эти слова прозвучали, налетает ветер, и он как будто отталкивает меня подальше от этого места. Физически все остается как прежде, воздух неподвижен, но я чувствую давление, некую силу, столкнувшуюся с моей собственной в попытке подавить меня. Но откуда-то я точно знаю, что эта сила не злая и исходит не от врага, который пытается остановить меня. Это просто предупреждение. Предзнаменование. Именно в этом месте, впервые с тех пор, как все невозможное стало возможным, Вселенная решила мне сообщить, что это — мой последний шанс все изменить.

Как будто вся моя жизнь вела меня к этому моменту.

— Идем, — говорю я, хватаю Горошинку за руку и с некоторым усилием открываю тяжелую дверь.

Я чувствую, слышу, как тысячи моментов взвихряются вокруг меня. Тысячи шагов и тысячи вознесенных шепотом молитв. Тысячи надежд и страхов сплетаются воедино. Я чувствую здесь ту же потребность в утешении и ободрении. И в конце концов слышу среди всего этого голос моей матери, скорбящей в одиночестве.

Я не верю в призраки, да в этом и нет нужды. Каким-то образом я знаю, что все они здесь, на расстоянии скользнувшего мимо волоска, скрытые в паутине тканей, — люди, которые когда-либо поднимались или спускались по этим ступеням. Или когда-либо будут. Все соединились в этом мгновении. Вскоре я оставлю его позади и шагну в новое, но это не значит, что все они исчезнут. Они будут жить здесь вечным эхом. И он жив среди них. Я знаю, что он тоже здесь и ждет меня, хотя даже не подозревает об этом. Я чувствую, как он приближается.

Внутри церкви неожиданно ярко и светло. Длинные, узкие и чистые стекла окон драматично преломляют солнечные лучи, заливая белые стены ослепительным светом. Пространство по бокам от центрального прохода перечерчено чинными линиями скамеек из светлого дуба. И все они обращены к алтарю, над которым висит распятие.

Во всем чувствуется какая-то живость и драма. Воздух гудит и вибрирует, пронизанный верой, как электричеством.

Мимо проходит какая-то дама, бросает на нас неодобрительный взгляд, окунает два пальца в то, что, должно быть, является святой водой в чаше на стене, дважды осеняет себя крестом и проскальзывает в храм.

Мы с Горошинкой обмениваемся нервными взглядами. Нужно знать определенные правила и ритуалы, а у нас с этим проблема. Мы тут чужие.

— Что нужно делать? — шепчет мне Горошинка уголком рта.

— Понятия не имею, — признаюсь я. — Давай просто подождем.

— Чего?

Я уже собираюсь повторить «понятия не имею», как вдруг какая-то дама касается моего плеча.

— Я могу вам помочь? — мягко спрашивает она.

Я оборачиваюсь и тут же узнаю ее. Это подруга Рисс, Мишель. Ее волосы по-прежнему рассыпаются тугими кудряшками, хотя теперь они припудрены сединой. Она заметно поправилась, но выражение ее лица все такое же — открытое, веселое и миролюбивое. Когда она видит меня, то удивленно вздрагивает, но тут же успокаивается, потому что, в конце концов, я просто не могу быть той девушкой, которую она встретила однажды летом тридцать лет назад.

— Эта церковь не совсем подходит для туристов, — вежливо говорит она. — Если хотите, я могу показать вам, как пройти к одному замечательному собору, хотя, наверное, лучше все же спуститься в метро или поймать такси, если удастся.

— О, мы не туристы, мы англичане, — говорю я.

Ее улыбка гаснет.

— С тех пор, как мы выиграли Войну за независимость, вы здесь туристы.

— Наша мама когда-то часто приходила сюда, — поясняет Горошинка. — Она выросла в Бей-Ридж, и мы… Недавно ее не стало, так что мы навещаем места, которые много для нее значили, и это было одним из них.

— Мне очень жаль, — говорит она, и выражение ее лица немного смягчается. — Я могу спросить, как звали вашу мать? Возможно, я знала вашу семью.

— Марисса Люпо, — осторожно говорю я, представляя, как она поменяется в лице и в ужасе закроет ладонью рот.

— Так вы — девочки Рисс? — Ее тон лишь самую малость тревожит спокойную и тихую гладь атмосферы.

— Вы знали ее? — шепотом спрашивает Горошинка.

— Знала и любила. — Мишель на секунду отворачивается от нас, и яркий свет обрисовывает ее профиль. Она встряхивает головой и делает глубокий вдох. — Меня зовут Мишель Каватес, по крайней мере, я была ею когда-то. Теперь я Мишель Найт. А Рисс… Мы с ней вместе выросли. И проводили вместе каждый день с тех пор, как закончили школу, и до того дня, когда она сбежала. Боже, Рисс, как это могло произойти?

Мы молчим. Даже теперь, после всего, через что мы прошли и что видели, не можем говорить о смерти мамы, потому что все это случилось с нами и говорить об этом с кем-либо не хочется.

— Простите, у меня шок, — говорит она и крепко сжимает наши руки. — Я не хотела быть бестактной… Ну же, пойдемте со мной. Посидим у меня в кабинете и поговорим.

Мы прошли за ней в боковую дверь, миновали стеклянный переход, который соединяет церковь с отдельным административным зданием, построенным в стиле поздних шестидесятых.

— Кофе? — Мишель жестом указывает на чайник в углу своего кабинета. — Или, может быть, чай? Вы, британцы, любите чай, не так ли? Кажется, у меня был где-то…

— Воды вполне достаточно, спасибо, — говорю я, и Горошинка кивает.

— В холле есть кулер, сейчас я принесу чашки.

Пока мы ждем ее возвращения, Горошинка протягивает мне руку, и я крепко ее сжимаю.

— Ты в порядке? — спрашивает она. — Ты выглядишь… в общем, не очень.

— В порядке, — улыбаюсь я. — Вообще-то я чувствую себя довольно неплохо. Чувствую себя сильной.

Вид у Горошинки скептический, но ей приходится поверить мне на слово, и она выпускает мои пальцы как раз в тот момент, когда Мишель возвращается в кабинет.

Хозяйка ставит перед нами пластиковые стаканчики с водой, садится за стол и подпирает подбородок ладонями.

— Я соболезную вашей утрате. Как давно ее не стало?

— Не очень давно, несколько месяцев назад, — отвечаю я. — Это был несчастный случай.

Я знаю, что Горошинка не станет осуждать меня за то, что я это сказала, потому что частично так и есть. По крайней мере, именно это записано в свидетельстве о смерти: случайная передозировка.

Когда я думаю о той женщине, которую Мишель знала столько лет, то понимаю, что она не имеет ничего общего с той, которая прервала свою жизнь. Но я не хочу портить ее память о ней.

— Просто не могу в это поверить… — Мишель недоуменно моргает. — Мне всегда казалось, что на самом деле она никуда не уходила. До этого момента. Нет, конечно же, она ушла — вот она была здесь, а затем все огни в городе погасли, и когда зажглись, ее уже не было. Но это почему-то было неважно, ведь я знала, что она все еще здесь. Я часто думала о ней, знаете ли. Думала, что если мы снова увидимся, то будем общаться так, словно ничего и не было, продолжим оттуда, где закончили, не упустив ни секунды. Я всегда надеялась, что однажды это случится. Что она решит навестить дом или я поеду в Англию. А теперь я знаю, что этого никогда не будет, и… что ж… это очень больно.

Я делаю небольшой глоток. Вода уже успела согреться. Мишель потирает лицо ладонями и слегка размазывает голубую тушь по щекам.

— Мы долгое время писали друг другу письма, — говорит она. — Но жизнь встает у нас на пути, и то, что виделось как пара недель молчания, превращается в месяц, а затем в год. Как у вас дела, девочки? Как Генри?

— Мы справляемся… день за днем, — отвечает Горошинка.

— А что еще вы помните о том лете? — спрашиваю я в надежде услышать что-нибудь, какие-то слова или воспоминания, которые могут послужить мне дверью в прошлое.

Даже если мой вопрос и удивляет Мишель, она этого не показывает.

— Было очень жарко. Так жарко, что жизнь начиналась только после захода солнца. Тем летом все казалось другим, съемочная площадка оставалась здесь до августа. Да вы, наверное, и так это знаете. Даже несмотря на то что я никак со всем этим не соприкасалась, все равно наш маленький мирок, самое сердце неизвестности, вдруг наполнился светом и словно наконец попал на карту, — улыбается Мишель и немного распрямляет плечи. — До этого я никогда не испытывала гордости за место, где жила. Не поймите меня неправильно, я любила свой дом, но гордость… Думаю, все дело в том, что происходило в семьдесят восьмом. А когда вышел фильм…

— Вы видели, как познакомились мама и папа? Это было в бургерной «White Castle», не так ли? Там как раз закончились съемки фильма, — уточняет Горошинка, возвращая Мишель в настоящее, к нам.

— Конечно. Это была настоящая любовная история! — Мишель расцветает улыбкой, довольная, что ей удалось вспомнить хоть что-то хорошее. — Я чертовски им завидовала. Это было даже лучше, чем в кино. Ваш папа фотографировал актеров, съемочную площадку и сцены. А на улицах все время ошивалась молодежь, вокруг было полно подростков. И вот в его объектив угодила Рисс. Она этого не заметила, но я-то увидела. Потому что он вдруг замер, опустил камеру и уставился на нее. А потом она оглянулась — и бам! Так все и случилось. Теперь совсем другое время, но я мечтала о свадьбе с тех пор, как была совсем еще маленькой девочкой. Мечтала о том, как встречу Того Самого. И никого из нас не удивило, что Рисс встретила его первой и первая же уехала.

— А не было никого из этой церкви, кто тоже исчез в ту ночь? — Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более непринужденно. — Какой-нибудь священник?

— Да, правда, отец Фрэнк… — Мишель закусывает губу. Ее брови озабоченно сдвигаются. — Был момент, когда люди начали думать, что они сбежали вместе. Можете себе такое представить?! Но я-то лучше знала, ведь я дружила с ней. Когда мы все еще и подумать не могли о том, чтобы пересечь мост и побывать на Манхэттене, она уже тайно сделала себе паспорт — это было даже до знакомства с Генри. Рисс родилась с шилом в одном месте, ей хотелось повидать мир и показать этому миру себя. Я всегда думала, что в конце концов она сделает нечто важное. Что-то такое, о чем мы все однажды услышим и чему ни капельки не удивимся.

— Так вы работаете здесь? — спрашиваю я. — Я не знала, что женщин допускают к работе в католической церкви.

— Конечно допускают, сейчас же не Средние века, — улыбается Мишель. — Я ризничий. Это что-то вроде церковного офис-менеджера и историка в одном флаконе. В нашем ведении приход и тысяча двести душ.

— А кто-нибудь знает, что случилось с отцом Фрэнком?

Выражение лица Мишель самую малость меняется, она откидывается на спинку кресла и как будто слегка закрывается.

— Все, что я могу сказать, так это то, что он был очень привлекательным мужчиной, и многие женщины в приходе частенько строили ему глазки во время причастия. Он был хорошим священником, при нем приход расцветал. И все же он был мужчиной, а мужчины часто совершают ошибки. Я думаю, он просто слишком сблизился не с той женщиной. Бей-Ридж может стать очень опасным местом, если будешь путаться не с тем, с кем надо, это касается и священника. Думаю, ему пришлось бежать из города, причем как можно быстрее. Похоже, мы никогда не узнаем правду.

И тут ее голос начинает отделяться, а когда я перевожу взгляд на Горошинку, она выглядит размытой. Мы сидим рядом, наши руки соприкасаются, но я понимаю, что она уже вне досягаемости.

— Простите, мне нужно…

Как же трудно говорить… Надеюсь, они поняли, о чем я. Горошинка встревоженно смотрит на меня, но я встряхиваю головой в надежде, что это сможет убедить ее не пытаться следовать за мной.

Я выхожу в холл, прислоняюсь к стене и, согнувшись, упираюсь ладонями в колени. Чувствую едкий, кислый привкус во рту и пытаюсь сфокусироваться на носках своих кедов.

В этот момент мои ноги проваливаются сквозь виниловый пол и окунаются в пространство. Воздух вокруг густеет и твердеет. Я глотаю его и задыхаюсь, чувствую, как он заполняет мое горло и легкие, жую его, и он застревает между зубами, точно сахарная вата. Я закрываю глаза и просто жду.

Когда я их открываю, коридор выглядит точно так же. Он пустой и тихий, если не считать приглушенных голосов за закрытыми дверями. Легкое колебание, навеянное жарой и эмоциями, тает. Чувствуя одновременно и разочарование, и облегчение, я открываю дверь в кабинет.

— Простите, я просто… — Я застываю. За столом сидит мужчина. Ему около пятидесяти лет. Очки в толстой черной оправе. Серебристые волосы зачесаны назад.

— Кто вы?

— Простите, ошиблась дверью, — говорю я, отступаю назад, закрываю за собой дверь, прислоняюсь к стене и делаю несколько глубоких вздохов. В этот раз все произошло быстро. Быстрее, чем раньше. Либо я осваиваю переход, либо он освоил меня и счищает с меня слой за слоем, пока я наконец не смогу проходить сквозь стены.

Я прохожу чуть дальше по коридору, останавливаюсь в нерешительности перед тихой на вид комнатой и стучусь. Ответа нет. Я вхожу, закрываю за собой дверь, пытаюсь восстановить дыхание и успокоиться. Итак, я здесь, в самом сердце того места, где жил и работал Фрэнк Делани в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году.

И он, скорее всего, сейчас находится где-то тут.

Глава 31

Как только я понимаю, насколько близко оказалась к своей цели, мужество подводит меня. На меня накатывает внезапное желание удрать и оказаться как можно дальше от этого человека, и как можно скорее. Мысль о том, что я вот-вот увижу его и вынуждена буду признать тот факт, что он на самом деле существует, приводит меня в ужас. Я иду по застекленному переходу в поисках тихого, безопасного укрытия, где можно будет спокойно все обдумать. Кровь стучит у меня в ушах. О чем я только думала? Я что, и правда считала, что спасу всех, если просто заявлюсь к нему и потребую, чтобы он держался подальше от моей матери? Или скажу все это ей? Мне что, толкнуть его под машину, чтобы спасти всех? Возможно, к тому моменту мне будет уже наплевать, может, я даже ничего не почувствую, потому что меня уже почти не будет, и я верну Вселенной ту энергию, которую она потратила, создавая меня.

Я вообразила, что смогу быть такой же холодной и бессердечной, как он. Но я вовсе не ангел отмщения. Во всей этой драме, пьесе на века, я просто потерявшаяся девочка. Дочь, которая никогда не знала своего настоящего отца и тоскует по нему не меньше, чем ненавидит его.

Да, мысль о том, чтобы столкнуться с ним лицом к лицу, пугает меня до тошноты, и в то же время я хочу узнать его. Я уже запустила цепочку событий, которые навсегда вычеркнут меня из этой реальности. Но мои чувства от этого не стали меньше. Наоборот, они стали больше: я чувствую в себе больше любви, больше жизни, больше всего.

И это больно.

Замка, на котором Мишель набирала код, нет, и путь мне ничто не преграждает. Я толкаю дверь и возвращаюсь в церковь.

В нос бьет едкий запах ладана. Какой-то мужчина нараспев читает на латыни, а скудная паства повторяет за ним. Я не решаюсь взглянуть, чтобы узнать, не он ли это поет.

Тошнота накатывает волной, и я изо всех сил пытаюсь побороть ее. Я не хочу смотреть на него, видеть его, слышать, и в то же время… если я прямо сейчас обернусь, то смогу увидеть лицо человека, часть которого живет и во мне. Я дрожу с головы до пят, не свожу глаз с двери, ведущей на улицу, и иду так быстро и спокойно, как только могу. Мне страшно, что я увязну в повторяющихся псалмах, как муха в капле жидкого янтаря.

Я вываливаюсь из церкви на улицу, но мое облегчение длится недолго. Я так далеко от дома. Мимо проходят люди, легковые машины с низкой посадкой перекликаются низкими гудками в вялотекущей пробке. В воздухе висит тяжелый запах человеческой цивилизации — людей, машин, промышленности. Сладковатый аромат еды перемешивается с гнилостной вонью мусора. Синяки, оставленные летом.

Все это реально, все происходит на самом деле, и сейчас, при свете дня, во мне куда меньше уверенности и храбрости, чем когда я бродила одна ночью по пустым улицам. Такое ощущение, будто я высадилась на Марсе. У меня нет ни малейшего представления о том, как жить среди местных, как ходить и что говорить. Я боюсь пошевелиться и в то же время боюсь стоять на месте.

Зной опаляет тротуар, обгоревшая по краям улица издает едкий запах. Полуденное солнце печет в шею. Посреди дорожки лежит пьяница. Он затерялся в собственном мире, и люди обходят его, словно он не более чем камень, упавший в реку. На скамейке на углу сидит сердитая женщина в рваной блестящей юбке и ведет ожесточенный спор с пустотой. У нее под ногами валяется на земле вывернутая наизнанку алая новенькая сумочка. Кто-то раздавил красную помаду и жутко размазал ее по асфальту.

— Господи, дамочка, да шевелитесь уже!

Меня отталкивает с дороги какой-то парень, и я, возвратившись к надежной и безопасной церковной стене, пытаюсь сориентироваться и найти на этой улице хоть что-то знакомое. От церкви до дома миссис Финкл было примерно десять минут. Все, что мне нужно, — найти правильное пересечение улицы и проспекта, и тогда я точно буду знать, где нахожусь. А еще я могу найти Рисс. Ведь рядом с ней, даже в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, я буду в безопасности.

И в ту самую секунду, когда у меня наконец появляется какой-никакой план, глубоко утопленная в стене дверь, которую я до этого момента не замечала, распахивается. На улицу выходит девушка примерно пятнадцати лет в красных шортиках и белой блузке, расшитой небольшими клубничками. У нее длинные голые ноги и почти женственная фигура — она кажется одновременно неуклюжей и грациозной, как будто еще толком не освоилась в собственном теле. Ее шея и плечи красные от загара, если не считать белой полоски кожи, показавшейся из-под упавшей с плеча бретельки.

Она оборачивается и бросает через плечо смущенную улыбку.

— Спасибо вам, отец Фрэнк, — говорит девушка, и ее щеки заливает румянец. Теперь ее лицо такого же цвета, как сгоревшие плечи. Тревога пронзает меня до кончиков пальцев. — Я ни с кем не могу говорить так, как с вами. Как будто только вы понимаете меня.

Ее голос полон восхищения, симпатии и неосознанного стремления к чему-то непонятному, но очень нужному.

— Всегда к твоим услугам, Фэй.

Это его голос. Мне не нужно знать, кто именно говорит, чтобы понять, что это именно он, — само звучание этого голоса эхом отдается у меня груди. Акцент точно не бруклинский, его можно было бы приписать любому штату… ну и плюс небольшой ирландский оттенок.

— В любое время, ты же знаешь. Просто позвони, и мы найдем минутку. Ты ведь совершенно особенная барышня.

Дверь по-прежнему открыта. Девушка двигается чуть вприпрыжку и напоследок оборачивается, чтобы еще раз коротко и сердечно помахать на прощание. И я абсолютно уверена, что сейчас он стоит в тени двери и наблюдает за тем, как она уходит.

Я стою неподвижно. Дверь закрывается, я слышу, как задвигается засов, представляю себе, как он исчезает в глубине церкви, и мое дыхание успокаивается. Однако тот факт, что он все-таки здесь и может появиться в любой момент, заставляет меня оторваться от стены. Отсюда я вижу нужный мне угол, и…

— Эй, секундочку!

Его голос останавливает меня.

— Да-да, вы. Я видел вас на дорожке. Вы хотели войти?

Медленно, очень медленно я оборачиваюсь и вижу его. Он стоит обрамленный дверным проемом, его лицо выступает из тени. Густые каштановые волосы и бакенбарды, черная рубашка, расстегнутая на шее, никакого белого воротничка и яркие голубые глаза, полные небесной чистоты.

— Нет, не уходите, — дружелюбно и успокаивающе говорит он. — Можете остаться еще ненадолго. Заходите, мы можем поговорить. Мы рады всем, что бы там ни было.

— Что, даже мне?

Я подступаю чуть ближе, разглядывая его. Он благожелательно улыбается. Я ожидала большего — и от него, и от себя. Возможно, между нами проскочит какая-то искра, даст о себе знать глубинное, животное родство, но нет, ничего такого. Я ничего не чувствую.

— Бог принимает всех, кто готов покаяться в своих грехах и предаться его любящим объятиям, — сердечно говорит он, выходит из двери и идет по дорожке, сокращая расстояние между нами еще больше. — Ты выглядишь так, словно потерялась.

— Я знаю, откуда я, — говорю я, указывая на противоположную сторону дороги.

Он смеется.

— Потерялась в этой жизни, я об этом. Небесный отец может указать путь. Если ты ему позволишь, конечно.

— Вы правда так считаете? — спрашиваю я. — Даже если под дверью вашей церкви полно пьяниц и наркоманов? Для них тоже найдется спасение?

— Для всех, — кивает он. — Даже для тебя. Заходи, и мы побеседуем.

Чувствую внутренний толчок. Хорошо, что я купила для своей камеры новую пленку. Я подношу «Pentax» к глазам. Человек, который прилагает столько усилий, чтобы скрыть свои преступления, вряд ли захочет, чтобы его рассматривали столь откровенно и неприкрыто.

— Можно я сделаю ваше фото? — спрашиваю я.

Я наблюдаю за его реакцией через объектив, но он только улыбается, пожимает плечами, складывает руки на груди и, скрестив ноги, прислоняется к дверному проему. Он напоминает модель из каталога, но никак не чудовище. И выглядит как любой другой мужчина, а вовсе не как человек, который неразрывно связан со мной. Я нажимаю на кнопку, но затвор не срабатывает.

— Заходи, — повторяет он. — Поговорим о том, что тебя тревожит.

— Я не хочу.

— Ну что же… — Он пожимает плечами. — Когда будешь готова, ты знаешь, где меня найти.

— Да, — отзываюсь я. — Знаю.

Я спотыкаюсь о собственную ногу — так спешу поскорее уйти оттуда. Я не чувствую ни страха, ни отвращения после встречи с ним, и от этого он кажется мне еще хуже. У него такое открытое, доброе лицо, он внушает доверие. Если бы я не знала, кто он такой, то подумала бы, что это человек, к которому можно обратиться в трудный момент, хороший человек с церковью за плечами. Наверное, и в маминых глазах он был именно таким. Представляю, как жестоко это ранило ее в те первые несколько секунд, когда она осознала, что все, что она знала о нем, было ложью. Как сильно это ее испугало.

В этот момент мне так хочется оказаться рядом с тем, кого я люблю, что мне физически больно. Я практически бегу к дому Люпо. Бегу к маме. Инстинкт взял верх над здравым смыслом.

Во рту пересохло, руки и ноги дрожат, в венах кипит адреналин, меня обливает зноем, и кажется, что я сейчас расплавлюсь. Делани был прав в одном: я потерялась, я чужак на чужой земле, мне некуда пойти. А затем я вижу лицо. Мне знакомо это лицо. Это Майкл!

— О, привет!

Он узнает меня и улыбается. Мое сердце подпрыгивает. Трудно не верить в судьбу или какой-то высший план, если мы сталкиваемся снова и снова.

— Майкл…

Я останавливаюсь только тогда, когда мои руки обнимают его, когда я прижимаюсь к нему. Вот настолько я рада его видеть!

— Эй, что случилось? Ты плачешь? — Он наклоняется, пытаясь заглянуть мне в глаза, и я трясу головой, хотя слезы вовсю катятся у меня по щекам. — Что случилось, кто тебя расстроил? Хочешь, чтобы я с ним поговорил, да? — Он сжимает кулаки. — Как Рокки?

Я улыбаюсь, но не только потому, что он меня рассмешил. Просто он видит меня. А значит, я существую.

— Где ты пропадала? — Он заинтригован, но все же улыбается. — Я спрашивал у Рисс, и она сказала, что тоже видела тебя в ту ночь. Я пришел в дом, где ты живешь, но они сказали, что не знают тебя.

— А я… я переехала. Мне там не понравилось. — Молчание. — Ты что, спрашивал обо мне?

— Я беспокоился, что ты шатаешься по улице в одиночку. Не стоит этого делать, понимаешь? Слушай, если дело в деньгах и тебе не за что жить, ну, я мог бы помочь тебе и подыскать место у кого-нибудь из девчонок. Поживешь с ними, пока не встанешь на ноги.

— Это очень мило с твоей стороны, — говорю я. — Правда, очень. Но… мне лучше быть одной.

— О’кей. — Он кивает и, судя по всему, решает больше не терзать меня вопросами. — Это прикольно. И да, я ходил тебя искать. Хотел повидаться. Такое чувство, будто я не видел тебя целую вечность. Хотя прошел всего день.

Это невероятно мило, и я инстинктивно начинаю сопротивляться:

— Ты что, репетировал перед зеркалом?

— Не то слово, — ухмыляется он. — Сто раз повторил это постеру Фарры Фосетт. Судя по ее лицу, она считает меня тем еще красавчиком. И вообще, мне уже пора на работу, но… — Он засовывает руки глубоко в карманы, поджимает плечи и внезапно кажется мне смущенным. — Слушай, давай… проведем вместе вечер. Просто посидим где-нибудь на солнышке, поболтаем.

Мое первое желание — сказать «нет», ведь Майкл — не та причина, по которой я здесь. Но моя рука бессознательно тянется к его руке, и наши пальцы переплетаются.

— Конечно, почему бы и нет, — говорю я.

— Серьезно? — Он так удивлен и так обрадован, что это видно по его улыбке.

Как же он красиво улыбается!

Я позволяю Майклу проводить меня. Голова его высоко поднята, он идет уверенной, почти нахальной походкой, игнорируя заинтересованные, а иногда и откровенно наглые взгляды окружающих.

Первые несколько минут я была уверена, что люди пялятся на меня. На мои потрепанные джинсы, простую белую футболку и полное отсутствие макияжа. Все это здорово выделяет меня среди других женщин, которые обычно следят за тем, как выглядят. А потом я понимаю, что все дело в Майкле. Куда бы он ни пошел, люди всегда будут на него смотреть.

В конце Третьей авеню он останавливается — в квартале от дома Люпо.

— Мне нужно забежать к отцу ненадолго, — неохотно говорит он. — Подожди секунду, ладно?

— Где тебя черти носили?! — рявкает кто-то, когда он заходит в открытую дверь.

— У меня был перерыв, пап. — Майкл старается говорить тише, в его голосе слышится почтение. — Мне нехорошо. Кажется, простуда.

— Простуда? Простуда?! Я сейчас покажу тебе чертову простуду! — орет его отец.

Я поражаюсь тому, как он похож на того Майкла, которого я видела в своем времени, только еще более уставший и, похоже, просто в ярости из-за поведения сына.

— Когда ты наконец повзрослеешь? Ты уже не ребенок и должен быть ответственным! У тебя есть работа, нравится она тебе или нет! Я что, надрывался всю жизнь ради того, чтобы ты вот так оставлял меня и уходил, недоносок?! Не будет этого!

— Нет? Ну, смотри! — Майкл появляется на заднем дворе магазина и берет меня за руку. — Идем отсюда.

— А ну вернись, засранец! — Его отец вылетает за нами на улицу. — Вернись, я сказал, я тебе покажу! Вырос он! Не так уж и вырос! Как врежу сейчас, так и переломишься!

Пальцы Майкла крепче стискивают мою руку. Он не оглядывается, продолжая идти, и чем дальше мы уходим от магазина, тем больше распрямляются его плечи и поднимается подбородок.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, когда мы останавливаемся на дороге у парка. Над линией деревьев виднеется мост Верразано.

— Да, все в порядке, — бросает он. — А почему я должен быть не в порядке?

Выражение его лица говорит об обратном.

Внезапно он кажется мне намного моложе и уязвимее. У него в глазах стоят слезы. Я касаюсь его щеки кончиками пальцев.

— Не знаю, почему мне не наплевать, — сознается он. — Просто, когда я был мелким, он понимал меня. Мы понимали друг друга. А теперь я вырос, но не стал таким, как он. Такое чувство, будто он меня ненавидит. Иногда я и сам себя ненавижу за то, что не могу быть таким сыном, какой ему нужен.

— Может, он просто думает, что хочет видеть в тебе себя, — говорю я. — Но однажды он поймет, что ошибается.

— Так просто? — улыбается Майкл.

— Так просто, — подтверждаю я. — Я намного старше и мудрее тебя, так что можешь мне поверить.

Мы смотрим друг другу в глаза, и такое ощущение, что все закончится поцелуем, — это было бы неудивительно. Как и то, насколько сильно я этого хочу.

Но отстраняется почему-то Майкл.

— Я понял, нужно устроить небольшой пикник, — говорит он. — Жди здесь. — Он прижимает мою руку к губам, а потом выпускает ее и бежит в магазин.

Возвращается он уже через несколько секунд.

— Вот. — Он вручает мне банку «Coke» с красно-белой полосатой трубочкой ибисквит «Twinkie».

Мы идем в конец Третьей авеню, проходим участок улицы, на котором коммерческие здания превращаются в жилые дома, обрамленные балконами и цветами, пересекаем шумную дорогу и направляемся к небольшому участку травы. Дальше только мост — серебряная стрела, разделяющая водную и небесную лазурь.

— Ночью здесь может быть небезопасно, — говорит Майкл после того, как находит скамейку и с полупоклоном приглашает меня присесть. — Но сейчас клево, особенно когда ты со мной, потому что я смогу за тебя постоять.

Я рада, что его бравада вернулась.

Я потягиваю сладкую черную «Coke» и чувствую, как длинная трава щекочет и покалывает мои лодыжки. Это неправильно — чувствовать себя такой счастливой? Опасно — так врастать в это время? Это чувство, это счастье кажется таким редким и бесценным. Но я не могу его сохранить, не могу себе этого позволить.

— Его строили у меня на глазах, когда я был маленьким, — говорит Майкл, кивком указывая на мост. — Я тогда думал, что, когда они его наконец построят, я сбегу по нему отсюда. Я почему-то решил, что по мосту можно попасть куда угодно, что он может привести меня в любое место, о котором я мечтал.

— И куда ты хотел попасть? — спрашиваю я.

— Ну, точно не в этот гребаный Стейтон-Айленд, — смеется он. — Да и не пробежишь по нему, да? Сплошные машины.

— А куда тогда?

Он неожиданно смущается, умолкает и снова переводит взгляд на мост.

— Скажи мне. — Я наклоняюсь к Майклу, моя голая рука касается его.

Он со вздохом переводит на меня взгляд. Мне нравится выражение тоски у него на лице.

— Я хочу писать, — признается он. — И не просто ради удовольствия. Я хочу стать настоящим писателем, писать книги… В общем, вот такое дерьмо. Я знаю, что ничего не выйдет, мозгов не хватит стать настоящим писателем, но мне бы хотелось написать что-то вроде «Сияния». Нет, не такую страшную срань, как эта, просто что-то классное, что всем будет интересно. Книгу для таких людей, как я сам. Ну да хрен с ним! Все ведь думают, что я вообще книги в руки не беру. Я не рассказывал отцу или парням, да и большинству девчонок, с которыми встречался, что читаю и люблю писать…

— Думаю, читающие мужчины — самые привлекательные, — говорю я.

Его глаза расширяются, а румянец на щеках перекрывает загар.

— То есть ты не думаешь, что я какой-то дебил, сын пекаря с дипломом средней школы, рассуждающий о своем положении?

— Нет, не думаю, — говорю я. — Совсем не думаю. По-моему, ты интригующий парень.

— Интригующий? — Он подражает моему британскому акценту и со смехом откидывает назад голову. В эту секунду он снова неожиданно становится беззаботным. — Что ж, девчонки меня по-разному называли, но только не интригующим. Вообще, это глупая мечта, все равно такого никогда не будет. Это как с этим мостом — он красивый, но на самом деле никуда не ведет. Прямо как я. Такие дела, подружка.

— Это не так, — протестую я, думая о его будущем, которое случайно увидела. Я не знала, был ли Майкл счастлив и доволен своей жизнью, ждали ли его дома любимые люди. Была ли у него жена или дети? Все, что я знала, так это то, что я встретилась с человеком, который на самом деле так ничего и не достиг. — Как ты думаешь, если мы увидимся через тридцать лет, чем ты будешь заниматься? Где ты будешь тогда?

— Ух ты, а я еще буду жив? — смеется он. — Буду кататься на летающем автомобиле в проклятую пекарню и продавать космические пирожки марсианам.

— Ха, это веселое будущее, — говорю я. — У меня до недавнего времени была очень спокойная жизнь. Я жила в одном месте, занималась одним и тем же делом, никогда по-настоящему не влюблялась и не оставила никакого следа в этом мире. Всю жизнь я наблюдала за тем, как моя мать мучительно пытается казаться тихой и незаметной, в то время как должна была жить ярко, на глазах у всех. События, которые с ней происходили, высосали из нее все самое лучшее, и я не хочу, чтобы то же самое случилось со мной и близкими мне людьми. Я хочу, чтобы моя жизнь имела значение, чтобы она что-то изменила. И я пытаюсь сказать, что ты тоже можешь побороться за свои мечты. Иначе они всю жизнь будут напоминать тебе о том, чего ты не сделал.

Солнце коснулось горизонта и окрасило вечер в золото. Его свет пролился на густые кроны деревьев и забрызгал лицо Майкла пляшущими лучиками.

Когда я думала, что он — лишь декорация в этой пьесе, мне было легче на него смотреть. Теперь же, зная, насколько он стал для меня важен, я внезапно испытываю неловкость.

— Может, этот красивый мост и не приведет туда, куда ты хочешь. Но есть много других мостов, — говорю я.

— А ты пошла бы со мной?

Взгляд его зеленых глаз становится ярче, и я чувствую, как мир разваливается. Но на этот раз время тут ни при чем. Это не оно разрывается, а мое сердце. Внутри все кипит. Это точно самый неподходящий момент, чтобы влюбиться впервые в жизни. И уж точно самый неподходящий человек. У таких отношений ни надежды, ни будущего, ни шансов. От них не останется даже воспоминания…

И все же…

И все же я понимаю, что это мой первый и последний шанс испытать любовь, и знаю, что каким-то образом, по какой-то причине, которую не могу понять, я должна была очутиться здесь ради того, чтобы встретить именно такого человека. Чтобы встретить Майкла.

И, боже милостивый, я не хочу покидать этот мир, так и не узнав, что такое любовь!

Его время и мое… Все это делает эти чувства невозможными, но в то же время я не могу от них избавиться. Желание и стремление переполняют каждую мою клеточку, все мое существо. Рядом с Майклом мое тело звенит, как колокольчик.

И я медленно, очень медленно позволяю себе провалиться в это чувство, хотя и понимаю, что пути назад не будет.

Майкл, не отводя от меня глаз, придвигается чуть ближе. Его ладонь скользит по моей талии, он прижимает меня к себе. Мы тянемся друг к другу и оба чувствуем это притяжение, эту химию. Отчаянную потребность друг в друге.

В любое время. В любой эпохе. Вот что значит любить.

— Эй, Луна! — прерывает нас внезапно голос Рисс. Она идет к нам, скрестив руки на груди. — Ой, привет, Майкл…

— Привет, — говорю я, нервно заправляю волосы за уши и отодвигаюсь от Майкла. В конце концов, мама только что застукала меня с парнем.

— Очень вовремя, Рисс. Класс! — Майкл отодвигается и вытягивает руку у меня за спиной. Даже несмотря на жару, мне не хватает тепла его тела. — Где ты была? Почему ты не сидишь за своей прекрасной швейной машинкой и не шьешь для меня чудесную рубашку для субботнего вечера?

— Потому что я плохо себя чувствую, — отбивается Рисс, хотя выглядит настолько здоровой, насколько это вообще возможно. Ее смуглая кожа сияет в солнечном свете, контрастируя с желтым хлопковым сарафанчиком, отделанным белым. На плече — зеленая сумочка, под мышкой — какой-то коричневый бумажный сверток.

Она лучится любовью и солнцем, и мне в кои-то веки не нужно догадываться, каково это. Я знаю. И от этого еще больнее осознавать, что совсем скоро всего один момент, одно решение, одно действие уничтожит радость, которая переполняет ее сейчас, развалит ее жизнь на куски. И в дальнейшем, сколько бы мама ни старалась, она никогда уже не сможет все вернуть.

И чем меньше мне хочется покидать этот мир, тем больше я понимаю, что должна это сделать.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, глядя на ее румяные щечки и сияющие глаза.

Она подходит к скамейке и усаживается рядом со мной, вынуждая Майкла отодвинуться. А потом пристально вглядывается в меня.

— Ты — настоящая загадка, ты знаешь об этом? — Рисс сидит так близко, что я слышу запах ее волос и вижу крошечный шрамик у нее на ключице.

— Загадка? Я? Не думаю.

— Да, ты как тот парень из фильма «Человек, который упал на Землю»^[14]. Только девчонка, конечно. Свалилась просто из ниоткуда, но, что забавно, мне кажется, будто я тебя знаю. Хотелось бы понять, кого ты мне напоминаешь…

— Думаю, у меня просто такое лицо, что…

— Глаза, — говорит она. — У тебя глаза голубые-голубые, прямо как…

— Может, скажешь, чем ты все-таки занималась? — вмешивается Майкл, и мне интересно: не потому ли, что он почувствовал, как мне стало не по себе от ее вопросов и ее близости?

— Встречалась с Генри. — Рисс откидывается на скамейку и вытягивает руки по спинке. Ее улыбка — воплощение удовольствия. — Сказала папе, что заболела, Стефани меня прикрывает. Генри скоро должен ехать обратно, и мы стараемся проводить вместе как можно больше времени, так что…

Майкл выразительно кашляет, и Рисс отвешивает ему легкий подзатыльник.

— Просто ты никогда не был влюблен, — говорит она, а потом бросает взгляд на меня. — Хотя, может, это уже не так…

Майкл мило краснеет, и я сдерживаю улыбку.

— Слушайте, вы смогли бы сохранить мой секрет? — спрашивает она. — Я имею в виду… огромный, мать его, секретище!

— Да, — тут же говорю я.

— Все зависит от того, что я получу за свое молчание, — поддразнивает ее Майкл и снова получает подзатыльник.

— Ты сохранишь мой сраный секрет или нет? — Рисс впивается в него взглядом черных глаз, и Майкл поднимает руки, сдаваясь.

— Ты говоришь как настоящая леди!

— Короче, мы пошли на пикник, на берег, — продолжает Рисс. — И… я знала, что это скоро случится… но даже так, когда он спросил…

Она закусывает нижнюю губу, вытягивает левую руку и шевелит пальцами, чтобы мы увидели сияющее на солнце новенькое кольцо.

— Генри сделал мне предложение. Еще до того, как он спросил, я знала, что это правильно, что это должно случиться, и конечно же сказала «да»! Я помолвлена! Можете в это поверить?

— Ого!

Я сжимаю ее ладонь, и в этот момент временное пространство вздрагивает и расползается вокруг меня.

Только не сейчас, это не может случиться сейчас! Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться на кольце, отчаянно желая остаться в этом моменте. Конечно же я узнаю´ это кольцо, я знаю его как свои пять пальцев.

Знаю этот крошечный бриллиантовый цветочек, похожий на ромашку, на золотом ободке. Я смотрела на него, когда держала маму за руку по дороге в школу. Видела, как она покручивает его на пальце день за днем, десятилетие за десятилетием. Видела, как кольцо сияет даже под слоем грязи, когда мы работали в саду.

Когда мы хоронили маму, оно все так же было у нее на пальце.

Наконец время восстанавливает равновесие и оставляет меня в покое.

— Что ж, это потрясающие новости! — Я заставляю себя оставаться веселой. — Поздравляю! Ты скажешь папе? Когда поедешь в Великобританию? Думаю, вам стоит уехать сразу же. Поезжай с ним прямо сегодня вечером! Или завтра!

Рисс морщится и смеется одновременно.

— Ты с ума сошла? — Она встряхивает головой. — Па меня прикончит, если я вот так сбегу. Его дочь выходит замуж не за католика? И сбегает в Англию, оставив его со Стефани. Я уже говорила тебе, мне нужно быть осторожной: если я скажу ему это неправильно и в неподходящий момент, все будет кончено. Я потеряю Генри, или мою семью, или их всех. А я не хочу выбирать. Он возвращается через несколько дней, а пока что у нас есть время и возможность показать друг другу, насколько эти отношения серьезны, и сделать все так, как надо.

— Иногда время — это последнее, о чем нужно думать, — быстро говорю я. Это мой шанс, может, мой единственный шанс что-то изменить, и я не могу его упустить. Если я не смогу отвернуть Рисс от того пути, на который она ступила, то потеряю все, что только что обрела. — Просто скажи обо всем отцу. Какой смысл врать? Ты хочешь выйти за Генри, так? Ты — взрослая девушка, тебе не нужно чье-то разрешение. Будет трудно, конечно, но это лучше, чем скрытничать. Секреты все только ухудшают.

— Может быть, — говорит Рисс, чуть отодвигаясь от меня. — Почему тебя это так волнует?

— Вовсе нет. — Я стараюсь говорить как умудренный жизнью человек. — Просто дело в том, что я… ну, видела, как расстояние портит отношения. Сначала все идет нормально, но если не видишься с человеком, в то время как вокруг есть другие люди… кто знает…

Мрачное выражение на лице моей мамы в этот момент превратило светлый вечер в темную ночь.

— Я согласен с Луной, — говорит Майкл, и Рисс усмехается.

— О да, ты бы согласился, что черное — это белое, если бы знал, что тебе за это дадут.

— У нас с Луной все по-другому, — говорит он, причем так серьезно, что Рисс осекается.

— О’кей, извини. — Выражение ее лица смягчается. — Я не подумала. Но даже если так, ты-то должен понимать, почему я не могу просто взять и сбежать, Майкл.

— Может, и так. Но и она, возможно, права, что в этом деле лучше быть честным. Твой отец — хороший мужик, и он любит тебя. Какая разница, католик твой Генри или не католик? Он хороший парень, вот это важно, а не то, какому Богу он молится или о чем себе врет относительно того, что его ждет после того, как он откинет копыта.

Рисс одолевают сомнения, и на секунду надежда и страх смешиваются во мне. Я задумываюсь: не для того ли я столкнулась с Майклом, чтобы именно он своими словами все изменил? Но Рисс встряхивает головой.

— Мне нужно время. Подумать и поговорить с Богом о том, что мне делать. Хочу узнать, когда я смогу поговорить обо всем с отцом Фрэнком. Священники никому не раскрывают тайну исповеди, они обязаны хранить ее в секрете.

Мое сердце проваливается в желудок. Паника нарастает, и я чувствую, что теряю здравомыслие.

— Не надо, — быстро говорю я, хватаю ее за руки и стараюсь притянуть к себе. — Не говори с ним, пожалуйста, держись подальше от этого человека!

— Ты спятила? — Рисс вскакивает, потирая красные пятна, которые мои пальцы оставили на ее коже. — Ты же его даже не видела. А я знаю его с тех пор, как была совсем ребенком! Конечно же, я должна спросить у него совета! Он классный. Он понимает, как устроена жизнь. Он не всегда был священником. И я уважаю его за это.

— Но… — Я судорожно пытаюсь найти хоть какую-нибудь причину, которая помешает ей остаться с ним наедине. — Он мне не нравится.

— Ты с ним даже не виделась! — Глаза Рисс озаряет гневная вспышка.

— Сегодня. Сегодня я с ним виделась, — лихорадочно продолжаю я. — Я стояла у церкви, а он разговаривал с какой-то девушкой, и то, как он смотрел на нее…

— Луна, заткнись, или мы поссоримся! — внезапно говорит она, и я замолкаю в ужасе, что могла оттолкнуть ее. Рисс передает мне сверток. — Вот. Это твое платье. Я хотела забросить его к миссис Оберман или где ты там живешь, но раз уж мы увиделись… Встречаемся сегодня в десять в «2001 Odyssey», если захочешь прийти.

Это приглашение куда менее дружелюбное, чем в прошлый раз.

— Спасибо, — говорю я, принимая сверток. — Постараюсь изо всех сил.

— Хорошо. Но, пожалуйста, никогда больше не говори так об отце Фрэнке, слышишь? Все это дерьмо имеет для меня огромное значение. Бог для меня — не пустой звук.

Я киваю, тщательно обдумывая свои дальнейшие действия. Я очень боюсь потерять ее доверие.

— Увидимся.

Я вижу, как она исчезает в темной аллее.

— Черт… — Я закрываю лицо ладонями.

— Все хорошо? — Майкл касается моего плеча, и я стряхиваю его руку. — Это не похоже на Рисс, ее вообще трудно чем-то задеть. Странно, что твои слова ее так взбесили. Ты явно зацепила ее за живое. Похоже, для нее все это много значит.

Я пытаюсь сфокусировать взгляд, но Майкл то расплывается, то снова становится четким. Я проваливаюсь, и такое ощущение, что на сей раз в будущее меня выкидывают с неприязнью. С каждой проходящей секундой я вижу, как парк вокруг меня расплывается и меняется. Мимо проходит пара. Они держатся за руки и слушают музыку на iPod. Они исчезают так же быстро, как появляются.

— Мне пора идти, — говорю я, с трудом ворочая языком. — Мне нужно побыть одной.

— Не стоило ей так с тобой говорить.

Майкл очень добр и серьезен. Его взгляд переполнен сочувствием. Боже, как же я не хочу уходить от него, но все же встаю и тут же теряю равновесие.

— Вау, осторожнее! — Он вскакивает и пытается удержать меня, но я отстраняюсь.

— Нет, я… Нет, уходи, — говорю я. — Мне нужно побыть одной.

— Луна, я подумал, что мы…

— Уйди! — рявкаю я так, что он невольно отступает на несколько шагов. — Пожалуйста, просто уйди!

— Ладно. — Он отворачивается.

Как только он исчезает из виду, я сдаюсь, с трудом спускаюсь по улице к какому-то частному дворику и падаю в высокую траву. А затем возникает ощущение, что я проваливаюсь в нее, проваливаюсь сквозь землю, пронзая почву, камни, ядро земли, и падаю в раскаленную лаву. Разрываться атом за атомом — это больно. Я жду и надеюсь, что, когда молекулы вокруг меня перестанут вибрировать, смогу прожить еще немного, чтобы успеть сделать то, что должна. Это не конец, он не может быть таким. Я не могу умереть, не зная, спасло ли ее мое предупреждение.

Глава 32

— Что случилось?

Когда я наконец добираюсь до нашего дома, то вижу, что Горошинка сидит на ступеньках.

— Ты была с нами, а потом взяла и оставила меня с Мишель!

— Снова произошло это.

Руки и ноги болят и не слушаются меня. Я присаживаюсь на ступеньки и кладу сверток рядом с собой. За последние три минуты он постарел на тридцать лет. Бумага выцвела и покрылась пятнами. Бечевка, которой он был обмотан, истончилась и ослабла.

— Все произошло так быстро… Прямо там, в холле, рядом с кабинетом Мишель. На этот раз было намного быстрее и грубее. Такое чувство, что чем чаще я это делаю, тем меньше меня становится, поэтому все происходит быстрее и легче. Но это каждый раз ранит меня. И я не была к такому готова. У меня не хватает сил контролировать это. Контролировать саму себя. — Я поворачиваюсь к ней. — Я видела его.

— Черт…

Я отпиваю из бутылки «Coke», которую она мне протягивает. Пытаюсь вспомнить, что чувствовала рядом с ним, но это чувство уже рассеялось, как кошмарный сон, и меня беспокоит то, что наша встреча задела меня так слабо. Мне хотелось, чтобы он оказался голубоглазым монстром с рогами и хвостом, которого я могла бы с легкостью уничтожить. Но он оказался обычным человеком. А ведь скоро — похоже, очень скоро, если я не буду осторожна, — я уже не буду знать, в каком месте и в каком времени должна быть.

— Я думала, что после встречи с ним у меня появятся силы, что я точно буду знать направление, в котором нужно двигаться. Или что это ослабит мою решимость, что я увижу себя в нем и засомневаюсь. Но… ничего такого.

— Эти последние несколько часов… — Она зажимает переплетенные пальцы рук между колен, и я впервые понимаю, что все это время она не только ждала меня, но еще и делала что-то. — Для меня они были просто ужасными, жуткими. Я не знала, вернешься ли ты, не знала, что с тобой происходит, ждала секунду за секундой, когда все изменится. Это страшно.

— Прости, — говорю я. — Я не думала…

— И я была в баре.

Я вздрагиваю и поворачиваюсь к ней, но она качает головой.

— В том самом, через улицу. Я зашла и заказала себе рюмку. Я села на стул и задумалась о том, есть ли смысл выпить эту рюмку, потом еще одну и еще, потому что в следующие пять секунд все может навсегда измениться и, что бы я ни делала, иначе уже не будет.

— Так ты… — Мне тяжело на нее смотреть.

— Нет, — отзывается Горошинка. — Потому что, даже если жить осталось пять секунд, я не хотела выбрасывать на помойку то, над чем так тяжело работала. Но, боже, я очень хотела! Луна, я думала, что смогу пройти через все это вместе с тобой, но я трусиха. Пожалуйста, давай остановимся! Давай просто поедем домой. Давай примем жизнь такой, какая она есть, как делают все люди, и просто проживем остаток наших дней изо всех сил, как можно лучше. Она бы этого хотела, ты сама знаешь. Пожалуйста!

Горошинка опускается на одну ступеньку ниже и оборачивается ко мне.

— Пожалуйста… Поедем домой?

— Я видела ее, — говорю я вместо ответа. — Я видела Рисс. Я пыталась ее предупредить.

Ее голова опускается так низко, что я вижу темные корни волос и светлую кожу под ними. Горошинка выглядит так, словно молится.

— Не честно, что ты можешь ее видеть, а я — нет.

— Ты знаешь, ведь сегодня тот день, когда папа сделал ей предложение. — Я тянусь к сестре и глажу ее по голове. — Он сидит сейчас в гостиной, возится в саду или заперся в темной комнате. Помнит ли он об этом дне? Помнит ли, как мама выглядела в тот день, когда он повел ее гулять по берегу и подарил кольцо? Думаю, если бы он помнил, то захотел бы, чтобы я осталась и довела дело до конца.

— Но почему? Да, наша жизнь не идеальна, но, в конце концов, она наша!

Мне нужно рассказать ей о Майкле. Рассказать о том, что, когда я там и дышу одним воздухом с ним и Рисс, последние двадцать девять лет кажутся пустотой, превращаются в двадцать девять секунд. Как-то объяснить, что это уже нечто большее, чем попытка спасти маму и оплатить долг, который повесил на меня тот человек. Что это стало настоящей жизнью. Там я за несколько секунд проживаю больше, чем смогла бы прожить за всю жизнь здесь…

Нужно ей рассказать, но я не могу. Я боюсь, что она попытается пробудить во мне здравый смысл.

— Потому что нечто невероятное не происходит без причины, — наконец говорю я. — Во всем, что происходит, есть какой-то смысл. И я не хочу просто сидеть, наблюдать за тем, как этот шанс ускользает, и делать вид, что ничего не было. В конце концов, маме это так и не удалось.

Горошинка поворачивается ко мне спиной, и пару мгновений мы смотрим на странное сооружение на узкой полоске земли рядом с одним из стоящих вдоль дороги домов. Это застекленный шкаф ростом с меня, заполненный крошечными фигурками животных, людей, гномов, макетами зданий и мельниц. Прежде он, похоже, был выкрашен в золотистый цвет, а теперь сгнил и рассыпается.

Целый маленький мир, с любовью созданный ради того, чтобы кто-то его увидел. А теперь шкаф выставили на улицу, где его видят одни и те же люди каждый день.

— Сегодня одиннадцатое, да? — спрашиваю я.

Она смотрит на часы и кивает.

— Он напал на нее тринадцатого, в ночь затмения.

Осталось два дня до того, как станет поздно, но, если у меня ничего не получится, я, по крайней мере, буду знать, что попыталась.

Пару мгновений Горошинка молчит.

— Как бы мне хотелось пойти туда с тобой!

— Мне тоже, — говорю я.

— Знаешь, я думала… эти ее фильмы, все это… вырезки из тех фильмов, которые она показывала нам дома. Помнишь ее шикарную рождественскую версию нашей «прекрасной жизни»? В той коробке вся та жуткая хрень, о которой мы никогда с ней не говорили. Она специально собрала все это, упаковала и отправила обратно — туда, где все изначально пошло не так.

— Думаю, ты права, — говорю я.

— Может, стоит посмотреть фильм под номером три?

— Да, вот только… мне нужно увидеть кое-что еще.

Горошинка спешит за мной. Пот бисером капает с моих волос, когда я пробегаю последние несколько ярдов и упираюсь в тупик через улицу от того места, где была пекарня Майкла и где мы купили пончики. Теперь ее нет — и, судя по всему, очень давно. На этом месте магазин, торгующий гитарами «Gretsch». Особенно красивая модель медленно кружится на подставке в стеклянной витрине. Судя по баннеру над магазином, ему уже двадцать пять лет. Между выцветшими плакатами видно внутреннее помещение.

— Изменилось… — тихо говорю я с пронзительной смесью радости и грусти. — Он смог убежать.

— На что мы смотрим?

— Просто… один человек, которого я встретила в семьдесят седьмом, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. — Майкл. Он работал здесь. Раньше здесь была пекарня, а теперь ее нет.

— И это что-то значит? — Горошинка появляется в поле моего зрения.

Как это неправильно! Как непоследовательно — беспокоиться и волноваться о том, от кого я закрывалась всего несколько минут назад! Возможно, я сделала или сказала что-то, что вынудило его покинуть Бей-Ридж и изменить свою жизнь к лучшему. Надеюсь, что это так. Я чувствую, как сильно скучаю по нему, по возможности быть рядом с ним. Все, что я могу, — это собраться с духом и выстоять перед обжигающей болью, которая накатила на меня от одного осознания того, что самый нужный человек уже никогда не будет моим.

Глава 33

Свет бледно-золотой. Есть еще один, и я узнаю´ его не сразу. Краска облупилась на кремовых деревянных ставнях. Они распахиваются наружу, открывая пейзаж в виде домов цвета топленого молока и крыш, выложенных старой терракотовой черепицей.

— Франция, — замечает Горошинка. Она сидит рядом со мной, скрестив ноги. — Помнишь, мы жили в миленьком старом домике недалеко от Бордо? Там еще были дырки в стенах, оставленные пулями нацистов, и ты сказала мне, что после войны местные жители повесили оккупантов прямо на нашем балконе. Папа работал на площадке фильма о войне где-то в окрестностях и позвал нас пожить с ним пару недель. Мама была не в восторге, потому что и дома нас не было, и с ним мы толком не виделись.

— Да, — отзываюсь я. Я помню, как мы проводили вечера, плескаясь в маленьком бассейне с ярко-голубой водой, а собака домовладельцев охраняла нас с Горошинкой и бродила из одного конца бассейна в другой, словно следила за тем, чтобы мы не утонули. Но когда я думаю об этом, то не чувствую ни тепла, ни солнца, которыми переполнены мои воспоминания об этом месте. Я чувствую только холод.

Мама заходит в кадр. На ней бирюзовый свободный сарафан. Ее волосы пушистые от воды и солнца, их уже чуть тронула седина, а когда она поправляет на камере фокус, я могу рассмотреть светлые участки незагоревшей кожи вокруг ее глаз. Ей около тридцати, и она невероятно красива.

— Ну-ка, посмотрим, что они скажут, — доверительно шепчет она в камеру. — Девочки! — Она отступает на несколько шагов и зовет нас. Мягкий солнечный свет льется сквозь шелковый сарафан, выхватывая контур ног. — Луна! Горошинка! Пора!

Горошинка, конечно же, прибегает первая. Она врывается в комнату, и камера вздрагивает, когда она пробегает по половицам.

— Прибыла! — сообщает она и размашисто кланяется маме. Та в ответ делает книксен.

Затем прихожу я и замираю в уголке. На мне шорты, из которых я почти выросла. Я стою, скрестив руки на груди, потому что чувствую себя довольно неловко в бело-голубом топе под горло, который для меня выбрала Горошинка.

— Пиа Сенклер! — Мама сжимает руку так, словно держит в ней невидимый микрофон, и подносит его к Горошинке. — Пожалуйста, поведайте нам, кем вы хотите стать, когда вырастете?

— Да легко! — отзывается та и вытягивается, заложив руку за спину, как это делали дети фон Трапп в фильме «Звуки музыки». — Я буду певицей. И танцовщицей. Еще художницей. Чаще всего я буду художницей, знаменитее всех художников на свете, и я все время буду рисовать, вот прям всеми цветами! И даже за линии вылезать буду, это не страшно! Или даже всю бумагу прямо насквозь прорисую! Ах да, еще я буду о-очень богатой и куплю мамуле дом с воротами на замке, и чтобы розы по стенам росли и прямо ползли. А еще там будет плющ, и он будет закрывать окна, как в «Спящей красавице», чтобы никто внутрь не заглядывал! — Она уверенно кивает и поворачивается к маме. — А теперь можно мне пойти в бассейн?

Мама кивает, прикрывая ладонью улыбку.

— А вы, прекрасная Луна? — Она поворачивается ко мне, но я по-прежнему стою в надежном укрытии в углу. — Мисс Луна Сенклер! — Она снова берет в руку «микрофон», и я с любопытством выбираюсь из тени на окрашенные солнцем медовые половицы. — Скажите нам, кем вы будете, когда станете совсем взрослой?

Когда я вижу, как малышка съежилась под прицелом камеры, возникает ощущение, будто я снова оказалась в этом тельце. Я чувствую гладкий, теплый дубовый пол под ногами, холодные струйки воды из бассейна, сбегающие с моих волос на спину, и пытаюсь вспомнить, почему я не хотела быть там в тот момент, почему не хотела видеть маму, но не могу. Что бы ни внушило мне тревогу и растерянность, которыми прямо-таки пульсирует этот фильм, оно останется загадкой.

— Какой ты будешь, Луна? — мягко спрашивает меня мама.

— Честной, — говорю я так тихо, что меня почти не слышно. Возможно, меня и не было слышно, просто я — единственный человек, который может расслышать беззвучный шепот той девочки, которой я когда-то была. — Честной, счастливой и доброй.

Мой голос становится крепче и наполняется злостью. Мои руки вытягиваются по бокам и сжимаются в кулачки, и я с яростью смотрю снизу вверх на свою маму, свою самую любимую маму.

— А еще буду благодарной и преданной, и я никогда, никогда-никогда-никогда не брошу своих детей. Ни за что!

Мама опускается на колени, упираясь ими в твердый пол, и солнце заливает ее спину. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до меня.

И в этот момент все мои воспоминания вдруг куда-то исчезают, и возникает ощущение, будто я смотрю фильм о чьей-то другой жизни.

— Ты не должна была это увидеть, — говорит она.

Девятилетняя девочка в бело-голубом полосатом топике молчит.

— Я бы никогда и ни за что не оставила тебя, тем более так. Это было неправильно, глупо и случайно. Я просто подрезала волосы, и у меня соскользнули ножницы. И ты вошла именно в тот момент, когда потекла кровь, вот и все. Это была случайность, но все уже заживает, видишь?

Она поднимает руку. Рукав кардигана соскальзывает, обнажая ее запястье, перетянутое бинтом.

— Все в порядке, Луна, — говорит она, притягивая меня к себе. — Я буду стараться изо всех сил, обещаю. Я никогда тебя не подведу. Я буду храброй. Обещаю тебе. Я буду храброй.

Девочка внезапно начинает дрожать, хотя и стоит в солнечном свете. Мама обхватывает ее руками, прижимает к себе, склоняется и покачивает ее, бормоча что-то ласковое.

— Я не хотела бросать тебя, — говорит она наконец. — Я хотела сделать больно только себе. Хотела почувствовать что-то другое, что-то такое, что напомнит мне о том, как сильно я люблю тебя.

— Ты обещаешь? — спрашивает ее девочка.

— Я обещаю… что буду честной… хорошей и доброй. И правда всегда буду рядом, когда буду тебе нужна. Всегда.

Мы с Горошинкой сидим совершенно неподвижно, несколько долгих минут глядя на то, как девочка и женщина в обнимку сидят на полу, покачиваясь взад-вперед, пока наконец девочка не засовывает большой палец в рот и не переводит взгляд на окно и плывущие там белые облака.

А потом она внезапно поднимается.

— Я тоже пойду поплаваю, — говорит она, и я неожиданно вспоминаю холод мраморной лестницы под своими босыми ступнями.

Мама сидит на полу еще несколько секунд, затем поднимается, смотрит в окно, стягивает сарафан и надевает шорты поверх купальника. А после вынимает из сумки целый набор браслетов и застегивает их на запястье один за другим, пока бинт не исчезает из виду.

Глава 34

— Значит, вечеринка в центре. — Горошинка переводит взгляд с фотографии Эли Макгроу на обложке старой копии «Time», которую откопала в лавке Майло, на меня и обратно. — И очень-очень плохое освещение? Они не боятся, что все подумают, будто ты чья-то мамочка и явилась забрать их домой?

— Этот журнал напечатали в семьдесят седьмом, — напоминаю ей я. — А что, если у меня свидание?

— Издеваешься?

Горошинке хватает мужества быть веселой и делать вид, что она вовсе не обеспокоена насчет того, что ее чокнутая сестра будет слоняться по заброшенной стоянке в драном платье от Ива Сен-Лорана и пытаться перенестись на тридцать лет назад, чтобы пойти тусить в клуб. И я ей за это благодарна.

— А вот и нет, — возражаю я. — Тогда всем было плевать на крем для загара или специальные средства для лица, а я всегда слежу за своей кожей, к тому же не так уж много пью и не курю. Я не виновата, что выгляжу моложе своих лет. В семидесятых я та еще штучка, знаешь ли!

— Ну, хоть где-то! — фыркает Горошинка и еще разок брызгает мне на волосы лаком.

После того как пленка закончилась, я очень осторожно намотала ее обратно, положила ее в коробку и закрыла крышкой.

— Я ничего этого не помню, — сказала я Горошинке. — Я помню дом, бассейн, помню, как мама плакала ночью, потому что папа пришел домой на ужин, а потом снова ушел. Но я не помню, чтобы видела то, что видела. Мой разум как будто спрятал эти воспоминания куда подальше.

— Мы всегда знали, что она курила, — сказала Горошинка, пальцем отмечая свои слова в воздухе невидимой галочкой. — Но мы не знали ни об антидепрессантах, ни о транквилизаторах.

— Еще мы знали, что если она ложится в постель сразу же, как только мы приходим из школы, значит, к чаю и на завтрак будут одни сэндвичи, — добавила я. — Мы знали, что она плачет, плачет и плачет, пока у нее не опухают глаза и не краснеет кожа вокруг них, но перед нами она никогда такого не делала. Но я не знала о том, что она и раньше пыталась покончить с собой. Или просто не помнила об этом. Если бы мы знали…

— Она не хотела, чтобы мы знали. Это часть ее объяснения, разве ты не понимаешь? — перебила меня Горошинка. — Так она пыталась объяснить, что это случилось не под воздействием порыва. Она пыталась дать тебе понять, что сдержала свое обещание. Она не покидала нас, пока была нужна нам. К тому моменту, как ее не стало, я уже пять месяцев не пила и не принимала. У тебя жизнь тоже наладилась, появился Брайан. Папа вышел на пенсию и не так уставал, но при этом был достаточно занят, чтобы не чувствовать себя одиноким. Она хотела сказать, что сама выбрала время, и просит нас простить ее.

После этого я осторожно развернула сверток и достала платье. Его края были отделаны дешевым искусственным шелком. Вишнево-красная ткань немного потемнела по швам, но в целом платье было в прекрасном состоянии и совсем новым.

— Что ж, думаю, именно его я надену, когда мы встретимся с ней на дискотеке сегодня, — сказала я Горошинке. — Поможешь мне с макияжем и прической?

— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе с прической? — мгновенно насторожилась Горошинка.

— Ну не могу же я явиться в клуб в таком виде, правда? — настойчиво сказала я. — А это платье сшила для меня Рисс, и если я его не надену, она расстроится.

И вот теперь она возится с моими волосами, и на губах у нее пляшет легкая улыбка.

— Чую, это связано с парнем. С парнем из семьдесят седьмого, который тебе понравился. Господи, Луна, ты хоть понимаешь, как это неправильно? Ты тогда еще и на свет не родилась!

— Нет никакого парня, — говорю я, поддавшись старой доброй традиции никогда не говорить о парнях, которые мне нравятся, со своей маленькой любопытной сестренкой. — Но даже если бы и был, там я была бы намного старше, чем он, а не наоборот. Старше там и младше здесь…

— Магазин с гитарами! — Горошинка сходу попадает в яблочко. — Вот зачем мы туда поперлись, ты хотела узнать, что с ним стало!

— Да какая уже разница… — ворчу я.

— Почему? Мы можем снова сходить туда и спросить о предыдущем владельце! Кто-то же должен знать, где он! — Горошинка явно увлечена. В ее представлении все это похоже на концовку какого-то голливудского фильма.

— Да потому, что меня там не будет, не забывай. Если я сделаю то, что нужно сделать, меня там не будет. Мы с ним не сможем быть вместе. Разве что пару часов.

Горошинка замирает. Ее насмешливая улыбка тает, когда она видит выражение моего лица.

— Тогда… давай, по крайней мере, сделаем из тебя настоящую красотку, — говорит она. — Пусть хотя бы сегодня вы будете вместе.

Когда работа наконец закончена, Горошинка поднимает меня и поворачивает лицом к зеркалу, которое закрыла полотенцем, потому что ей необходимо привнести эффект легкой драмы во все, за что она берется.

— Готова к большим переменам?

— Нет, — говорю я. — Что будет, если я пойду туда и ничего не получится? Этот клуб закрыли десятки лет назад. Что, если я приду туда, одетая как шлюшка, и ничего не произойдет? Еще одна ночь впустую, еще один потерянный шанс! У меня нет плана, я понятия не имею, как поступать. Что, если я все сделаю неправильно?

— Тогда ты просто вернешься домой, — говорит Горошинка, накручивая мой локон на палец и поправляя. — А может, завтра ты наконец передумаешь и позволишь жизни быть такой, какая она есть.

— Все будет так, как должно быть, — говорю я и обвожу комнату взглядом. — Все это не то, каким должно быть. Все это — неправильная версия.

— Откуда ты можешь это знать? — спрашивает она.

— Потому что я чувствовала это всегда, с тех пор, как была ребенком. Мне было как-то неуютно в собственном теле, я чувствовала, что не совпадаю со всем вокруг. Со всеми. И дело не только в том, что у меня должен был быть другой отец. Для меня просто нет места. Нигде.

— Если ты правда так чувствовала, то именно здесь, в этой реальности, тебе могут помочь! Если ты оглядишься, то увидишь, как много ты значишь для остальных людей. Это не тот мир, где ты…

Она не знает, как закончить предложение.

— Горошинка… — Я беру ее за руку. — Не грусти и не бойся, потому что если ты будешь это делать, то и я начну. А я не хочу. Я хочу быть сильной и смелой, словно я и правда могу все это сделать. Верь.

— Во что? — бурчит Горошинка.

— В меня, наверное.

— Что ж… я верю, что в этом прикиде ты наконец начнешь притягивать взгляды.

Она снимает с зеркала полотенце, и я вижу свое отражение. Вот только увиденное совсем не похоже на меня, скорее на какую-то другую, плохо знакомую, ту, кем мне хотелось бы иметь смелость быть. Этой девушкой на высоких каблуках, в платье с глубоким декольте, с яркими голубыми глазами, цвет которых подчеркивают мастерски нанесенные тени, с точеными скулами и блестящими губами. И когда я смотрю в зеркало на незнакомку, то понимаю, что это просто еще одна грань того ощущения, о котором я говорила Горошинке. Одна чужая девушка стала другой.

— Выглядишь волшебно, сестренка, — говорит Горошинка. — То есть для две тысячи седьмого ты выглядишь как гребаный шизик, но для семьдесят седьмого — что надо. Я проедусь с тобой на такси до места, ты не против? Ты не можешь в одиночку болтаться там в таком виде.

— Не стоит тебе…

— Стоит, черт возьми!

— Ну ладно, — говорю я, начиная нервничать. — Тогда я готова.

— Нет, не готова. На вот.

Она передает мне несколько старых долларовых купюр.

— Что это? — спрашиваю ее я.

— Деньги из семьдесят седьмого. Некоторые семьдесят шестого, но какая разница? У Майло нашлось немного, так что я их купила. Они мне недорого обошлись. Может, тебе захочется купить что-нибудь выпить. Черт, да тебе наверняка захочется накидаться. Если захочется, бери «Seven and Seven», тогда все их заказывали.

— Откуда ты знаешь? — Я начинаю волноваться. — Ты говорила с Майло?

— Нет, дуреха, как ты сама любишь повторять, я видела «Лихорадку субботнего вечера» тысячу раз. В фильме Джон Траволта заказывает эту шнягу в клубе. И ты закажи.

— Горошинка, спасибо тебе! — Эти несколько замшелых банкнот внезапно перевешивают все подарки, которые она мне когда-либо делала. — Теперь я точно готова.

— Я рада, — отзывается она. — Потому что я — ни черта не готова.

— Все это неправильно, — ворчит Горошинка, когда мы стоим с ней на углу Шестьдесят четвертой улицы. — Я не должна бросать тебя здесь, в самой заднице неизвестности, да еще и разодетой как черт те что! До дома идти далеко, а если что-то пойдет не так, ты не сможешь вызвать такси.

Я киваю и осматриваю улицу. Сплошные коммерческие здания. Может, днем здесь и шумно, но сейчас — полный штиль. Абсолютный.

— Все будет в порядке. — Я и сама до конца в такое не верю, и по моему голосу это слышно. В тишине он звучит особенно громко, даже слишком громко, достаточно, чтобы привлечь внимание темных уголков к нашей беседе. — Чем ты займешься? — Я хочу узнать, не пойдет ли она опять в бар, и для этого не обязательно спрашивать напрямую.

— Я же говорила, что встречусь с Майло, — отвечает она. — Он мне нравится. Если ты намерена сегодня изменить ход Вселенной, пожалуйста, поднажми и закинь меня в райончик по соседству с ним.

— Постараюсь, — обещаю я. — И не волнуйся, со мной все будет хорошо.

Мы обнимаемся, и она сжимает меня так крепко, что становится больно.

— Возьми меня с собой, Луна. — Горошинка обхватывает мое лицо ладонями. Я знаю, что на этот раз она говорит серьезно. — Пожалуйста, возьми! Позволь мне хотя бы попытаться! Я тоже видела ее. Маму. Может, самую чуточку… Но если ты ухватишься покрепче, может, я смогу перенестись с тобой и тоже ее увижу. Я не хочу оставаться здесь совсем одна. Возьми меня с собой.

— Я не знаю, смогу ли, — отвечаю я. — Я не уверена, что это так работает…

— Ты понятия не имеешь, как это на самом деле работает, — напоминает Горошинка, и это правда. — Можешь хотя бы попытаться? У меня как раз босоножки на платформе и все такое.

— Ладно, — говорю я, — давай попробуем.

Я сжимаю ее руки в своих и смотрю на нее. Мы стоим в абсолютной тишине.

— И что дальше? — шепотом спрашивает Горошинка.

— Тогда я спела одну старую песню, и это сработало, я…

Горошинка начинает мычать мотив «Диско инферно»^[15], но ничего не происходит. Мы просто стоим, взявшись за руки, в сердце пустоты, и я вижу эту картинку так, словно смотрю на нас с неба: парочка чокнутых девушек, которые думают, что могут перенестись во времени с помощью дискомычания. Мне становится смешно.

— Чего? — удивляется Горошинка и тоже смеется. — О боже, мы совсем поехавшие!

— Думаю, я должна пойти одна, — говорю я, и она соглашается.

— Черт, мысль о том, что ты умеешь что-то, чего не умею я, просто убивает, — говорит она. — Как будто ты опять сняла со своего велика все тормоза. Только на этот раз я точно не смогу за тобой угнаться.

— Зато ты повидаешься с Майло, — напоминаю я.

— А что, если это тот самый момент? — спрашивает она едва слышным в этой темноте шепотом.

— Какой момент?

— Что, если я вижу тебя в последний раз? — спрашивает она. — В последний раз знаю тебя?

Я не знаю, что ответить.

Глава 35

В моей жизни бывали моменты, когда я чувствовала себя не в своей тарелке. Например, в первый день на работе, когда я оказалась в комнате, полной мужчин, которые смотрели на меня так, словно я свалилась с неба. Или в тот день, когда я пошла на свидание вслепую в джинсах и футболке и думала, что это будет вечеринка с викториной, а оказалось, что все пришли в вечерних костюмах. Но, думаю, момент, когда я пробиралась по горам мусора на заброшенной автомобильной парковке в красном платье из искусственного шелка, побил все рекорды.

Вначале мне кажется, что я никогда не найду дорогу, и я начинаю задумываться, в том ли месте оказалась. Но я уверена, что это так. Горошинка не могла ошибиться слокацией из «Лихорадки субботнего вечера». Мне просто нужно подобраться поближе — по крайней мере, именно это я себе говорю. Вряд ли у меня есть хоть малейшее представление о том, как это работает или где находится спусковой крючок в этом механизме. Подобраться к нужному месту поближе — это единственное, что мне по силам, так что я пытаюсь сосредоточиться.

Я иду, ощупывая старый деревянный забор, которым это заброшенное место огородили, похоже, уже очень давно. Я иду, пока не нахожу слабое место — ту его часть, которая уже практически сгнила. Я пытаюсь отодрать доски, и треск сломанного дерева разносится далеко в ночи. Мне удается проделать в заборе достаточно большую дыру, чтобы пролезть внутрь, но занозы все-таки цепляются за мою правую руку, оставляя на ней тонкую царапину. Оказавшись внутри, я пытаюсь вернуть все на место — так я буду более-менее в безопасности от той бесконечной тишины, что пристально следила за мной по ту сторону забора.

Я всякое ожидала увидеть, но только… не это. Тут ничего нет. Здание, в котором раньше был клуб «2001 Odyssey», все еще стоит, это я знала, но надеялась, что будет еще хоть что-то, на чем я смогла бы сосредоточиться и от чего могла бы отталкиваться. Но вместо этого все, что я вижу в окружающей тьме, — это еще больше камней и веток. Я нерешительно ступаю вперед и тут же слышу хруст стекла под ногами, а угол пустой упаковки из-под фаст-фуда впивается мне в большой палец.

Я начинаю верить в резонанс. Чувства, которые я испытывала в том доме, где мама раньше жила и работала. Церковь и парк. Я чувствую, как тысячи моментов растягиваются по одному и тому же пространству. Все они существуют порознь, но каким-то образом иногда влияют друг на друга.

Здесь пусто, и я чувствую это. Это место кажется мертвым.

После выхода фильма место, на котором я сейчас стою окруженная вонью, грязью и собачьим дерьмом, стало эпицентром диско. Весь мир мечтал приехать сюда, люди хотели, чтобы их увидели здесь. Но прошло всего несколько лет, и, когда момент славы угас, Бей-Ридж почувствовал то же, что чувствую я, стоя здесь в полном одиночестве. Как будто это невероятное приключение неожиданно подошло к довольно жалкому концу.

Папа снял, наверное, сотни фотографий снаружи и внутри клуба, но я не могу найти никаких реальных зацепок, как располагалось здание. Я в недоумении пробираюсь через мертвые заросли, взбираюсь по кускам бетона и камням, а затем останавливаюсь и закрываю глаза.

Если прислушаться, можно разобрать шум дороги в нескольких кварталах отсюда. В другое время здесь наверняка было много машин, раздавался рев множества моторов, девичий смех и разговоры парней. Я погружаюсь в эту фантазию так глубоко, что уже почти слышу все это, а затем вплетаю в нее ритм воображаемой музыки в отдалении: туц-туц-туц… В дни, когда у мамы было радостное, солнечное настроение, она рассказывала нам, как парни толпились у клуба независимо от того, какая была погода. На них были тонкие рубашки из искусственного шелка с ярким узором. Как парочки целовались — и не только целовались! — на задних сиденьях машин. Парня-вышибалу звали Сэнди, и он оглядывал с головы до ног любого, кто заходил в клуб, и выпроваживал, если ему не нравилось его лицо или наряд. Я сгребаю в кучу все эти подробности и, точно фрисби, запускаю в полет по своей фантазии, изо всех сил пытаюсь сосредоточиться, но все равно ничего не происходит, и все мои усилия разбиваются вдребезги.書

Какой толк от этой суперспособности, если я не могу ею управлять? Мне что, и правда нужно ждать, пока она выдернет меня в самый неожиданный момент, когда у меня не будет ни плана, ни стратегии? Должно же быть нечто большее, нечто более важное, чем просто желание перенестись во времени, должна быть тайна, причина, которая запускает этот механизм. Должен же быть хоть какой-то намек, что мне делать! Каждый раз, когда я возвращалась, была какая-то важная причина: медальон, инициалы на дереве, Делани в церкви, встреча с Рисс в парке. Каждый раз я словно находила кусочек мозаики, хлебную крошку, которая вела меня к цели, но теперь я не вижу никаких подсказок. Знаю только, что мне надо любой ценой помешать случиться тому, что случилось, и спасти маме жизнь. Я теряю время. И вряд ли смогу исправить это, просто стоя на пятачке бетона посреди заброшенной автостоянки.

Я закрываю глаза и изо всех сил пытаюсь представить, как выглядело это место, когда здесь был переполненный людьми ночной клуб. Представляю, как на дороге теснятся машины, а в теплоте ночи прогуливаются компании друзей. Представляю шум их болтовни и смех, гул клаксонов и рев моторов.

Реальность вздрагивает самую чуточку и рассыпает горсть светящихся точек у меня перед глазами. Меня обдувает теплый ветерок, я слышу чей-то голос и ускользающий запах пива и духов. Я могу. Могу сделать это. Сконцентрируйся, слушай, думай, будь наготове!

Но вместо этого я почему-то думаю о Майкле и о магазине гитар, на месте которого раньше стояла булочная. А затем приходит внезапное осознание, что я не буду знать, что делать, пока не окажусь в ситуации, когда реально смогу что-то сделать, и не буду знать, кто я на самом деле, пока не стану этим человеком.

И как раз в тот момент, когда это странная и бессвязная мысль приходит мне в голову, это происходит — даже быстрее, чем раньше, и куда более жестко. Перед глазами все расплывается. Мне нужна минутка, нужна стена, на которую можно было бы опереться. В ту секунду, когда я прислоняюсь к кирпичной стене, гулкие ритмичные удары целуют меня в спину, а следом обрушиваются шум, смесь запахов и, наконец, шок оттого, что я все-таки оказалась здесь, и от того, что это означает. Я смеюсь, улюлюкаю и кричу в небо:

— Я сделала это! Сделала!

Я кручусь на месте, охваченная радостью, но, похоже, это была плохая идея, потому что я спотыкаюсь и, с трудом удержав равновесие, врезаюсь плечом в стену.

— Эй, лапочка! — Мужчина в дверях, похоже вышибала, покачивает головой, глядя на меня. — Если ты уже так набралась, может, лучше поехать домой, а? Я могу тебя отвезти. Буду рад помочь.

— Я в порядке, — откликаюсь я. — Что мне действительно нужно, так это выпить.

Он окидывает меня долгим оценивающим взглядом, и я краснею.

— Что ж, думаю, сейчас в баре очереди нет. Ты рановато, еще час, по крайней мере, никого не будет. Ты что, в первый раз?

В его словах чувствуется некая недосказанность. Я задумываюсь: а не Сэнди ли это из маминых историй?

— Нет, я жду друзей. Я здесь со съемочной группой, остались кое-какие детали…

— Да? А камера с собой? Не хочешь сделать пару снимков? — Он усмехается и вертит головой из стороны в сторону. — С какой стороны я лучше выгляжу, а?

На секунду я задумываюсь о том, откуда он знает, что у меня есть камера, но отмахиваюсь от подозрений. Похоже, я стала слишком чувствительной, раз думаю, что у любого события есть какой-то скрытый смысл.

— Все отлично, спасибо, — говорю я.

Он напоследок шлепает меня по заднице. Я молча прохожу мимо и окунаюсь в мир буги-вуги.

Все кажется сюрреалистичным, пугающим и потрясающим одновременно. Откуда-то доносится живая музыка — должно быть, из главного зала. На меня обрушиваются высокие ноты вперемешку с басами — звук нарастает, и по спине бегут мурашки. Я оглядываюсь в поисках хоть чего-то знакомого и замечаю небольшой бар в форме подковы — тот самый, где в фильме танцевала стриптизерша.

У меня так кружится голова, что я с трудом держусь на ногах. Такое чувство, словно я шагнула прямо в «Лихорадку». К счастью, на барной стойке в этот раз нет никаких стриптизерш, да и сам бар практически пустой, если не считать какого-то человека — похоже, он уже здорово навеселе.

— Ты — нанятая танцовщица? — спрашивает меня бармен, и, судя по его лицу, он бы ни капли не удивился, если бы так и было.

— Хм, нет, я просто хотела выпить… «Coke», пожалуйста.

— У тебя что, денег нет? — Пьяница наклоняется ко мне, и его стул опасно накреняется. — Давай я куплю тебе выпить, крошка. А ты посидишь у меня на коленках, а?

— Мне и здесь хорошо, спасибо, — говорю я.

— Вот шлюшка, — ласково отзывается он.

Я откапываю в сумочке несколько смятых купюр, которые вручила мне Горошинка, и оставляю их на барной стойке, а потом прихватываю свой стакан и спешу по коридору в сторону двойной двери. Она вибрирует и похлопывает — внутри репетирует группа.

Затаив дыхание, я толкаю дверь, и передо мной предстает танцпол «Лихорадки субботнего вечера». Квадратики разноцветного света мигают в такт музыке.

Меня охватывает радость, больше похожая на истерику. Я выбегаю в центр танцпола и смотрю на свои ноги. Как бы Горошинке здесь понравилось! Как бы мне хотелось, чтобы она сейчас была рядом со мной! Я очень хотела бы, чтобы она была здесь и чувствовала, как пол у меня под ногами кипит и пульсирует. Мне так и хочется повторить танец Траволты из фильма, но я вижу ухмылку на лице гитариста, который наблюдает за мной. Я стою растопырив руки и ноги, как ребенок, впервые увидевший травку. Это меня слегка охлаждает. В конце концов, я никогда не была ярой любительницей танцев.

Я крепче сжимаю свой стакан и пытаюсь разыскать какое-нибудь тихое место, где можно будет подождать Рисс и Генри. В комнате практически никого нет, за стойкой диджея пусто, за столиками вокруг танцпола сидит горстка людей. Я легко нахожу пустой столик прямо напротив двери. Присаживаюсь, потягиваю «Coke» и притоптываю ногой под столом в такт музыке.

Едва группа начинает играть, публика стекается с улицы ручейком и заполняет помещение. На секунду я даже забываю, зачем я здесь. Ритм распирает стены, мои плечи и ноги двигаются в такт. На танцполе пока что пусто, но вот ручеек превращается в уверенную реку, и комнату заполняют парни в отутюженных брюках и узорчатых рубашках «Qiana» — разумеется, все до единого с расстегнутыми верхними пуговицами. Они с петушиной важностью расхаживают по лестнице, собираются стайками под руководством вожака. Мне на глаза попадается высокий блондин в белой рубашке. Он пришел в компании парня постарше, и тот застывает истуканом в самом центре комнаты, словно внезапно решил, что она целиком принадлежит ему, — или, по крайней мере, танцпол.

Я неотрывно слежу за дверью и вижу, как врывается стайка душераздирающе разодетых девчонок. Они стараются держаться вместе и изо всех сил показывают, что ни капельки не обращают внимания на парней, хотя на самом деле еще как обращают. Проходит совсем немного времени, и становится очень трудно следить за кем-то конкретным, потому что бурный поток юных горячих тел удваивается, утраивается и заливает весь танцпол.

Но вот я замечаю Рисс, и мое сердце подскакивает. Черная копна волос плещется на фоне белого платья. Рядом с ней полностью выпадающий из местной публики Генри — высокий, элегантный незнакомец в бурлящей, танцующей толпе. Затем я замечаю Стефани и Кертиса. Но Майкла нигде нет.

Похоже, он уже ушел. Может, это даже хорошо, что мы с ним больше не встретимся. Так будет лучше для всех. Чтобы сделать то, что я задумала, нужно сосредоточиться только на Рисс.

Я тысячи раз репетировала, что скажу ей и как. Повторяла это снова и снова. Но теперь, когда нужный момент наконец наступил, все мои подготовленные слова и планы рушатся к чертям под давлением жары и грохота. На меня вдруг накатывают слабость и страх. Я чувствую себя одинокой. И от этого очень грустно. А еще мне хочется, чтобы сегодня она не была девушкой, которую мне нужно спасти. Мне бы хотелось, чтобы она была просто моей мамой. Чтобы она протянула ко мне руки и я могла наконец упасть в ее объятия. И почувствовать себя в безопасности.

Глава 36

— Ты пришла.

Я чувствую, что Майкл здесь, еще до того, как слышу его голос. Он подходит, и я поднимаюсь ему навстречу.

— Ого! Ты выглядишь сногсшибательно!

— Ух ты, я… спасибо. — Я опускаю взгляд на свое платье и чувствую себя нелепо расфуфыренной и очень уязвимой. Я снова сажусь, радуясь возможности спрятаться за столом. Майкл опускается на соседний стул.

Какое-то время мы просто смотрим друг на друга. Музыка и медленно нарастающий жар человеческих тел вокруг окутывают нас туманом. В такой обстановке очень легко забыть обо всем, забыть о Рисс и Горошинке, о прошлом и будущем и просто быть здесь, бесконечно проживать эти невероятные секунды, зная, что сегодня ночью настанет момент, когда наши губы сомкнутся. И в то же время я знаю, что не должна этого делать. Поэтому это мгновение кажется еще более захватывающим. И я не хочу разрушать его. Но должна.

— Прости, что я вот так исчезла, — говорю я, наклоняясь к Майклу, чтобы он смог расслышать мой голос за грохочущей музыкой. Он и не представляет, насколько это правда. — Я просто была… слишком расстроена. Но, знаешь, я думала о тебе и о том, что ты сказал. Я уверена, что ты не проведешь всю жизнь в булочной на Бей-Ридж. Не знаю, какое будущее тебя ждет, но не сомневаюсь, что оно куда ярче, чем ты думаешь.

— А ты в нем есть? — Губы Майкла в миллиметре от моего уха.

— Сегодня ночью есть.

— Потанцуешь со мной? — Он протягивает руку, но я не спешу за нее взяться.

— А Рисс здесь? Думаю, нам стоит поговорить. Мне не по себе, что я ее так расстроила.

— Я отведу тебя к ней.

Майкл отодвигает мой стул. Я поднимаюсь и беру его под руку.

Он проводит меня через толпу. Поразительно, как легко ему это удается: он ни разу не останавливается, не запинается и не сдерживает шаг.

Рисс и Генри стоят на балкончике, который опоясывает танцпол на втором этаже. Они наблюдают за танцующими, и плечи Рисс движутся в такт музыке. Она стоит, высоко подняв подбородок и перекинув волосы через плечо, с таким видом, словно этой ночью мир и все в нем принадлежат ей и только ей.

— Вперед, — шепчет Майкл мне на ухо, переплетая свои пальцы с моими. — Просто скажи ей: «Привет!» Покажи, какая ты конфетка и как тебе идет платье, которое она для тебя сшила.

Он подводит меня поближе, выпускает мою руку и подталкивает вперед.

— Рисс! — зову я, и она оборачивается. Ее лицо озаряет улыбка, когда она видит свою работу.

— Ну-ка покружись! — велит она, и я со смехом подчиняюсь, глядя, как она радуется при виде моей порхающей юбочки.

— Тебе так идет! Тебе нравится? — спрашивает она и обнимает меня.

— Очень нравится! — говорю я, хотя на самом деле имею в виду, что мне очень нравится то, какая она открытая и дружелюбная, хотя я ее и обидела. — Слушай, прости меня за тот вечер. Мне не стоило говорить такое. Это было глупо, я не подумала… Просто… у меня был плохой опыт в этом деле, и я… все, чего я хочу, так это чтобы ты была счастлива.

— Я понимаю. Хотя не понятно, почему это для тебя так важно. Почему ты хочешь, чтобы я была счастлива, мы ведь едва знакомы? Почему для тебя это так… Стефани считает, что ты на меня запала. Говорит, ты так смотришь на меня, как будто любишь.

— Я и правда люблю… то есть нет, не в этом смысле! — Я смеюсь, и она тоже. — А мы можем найти место потише?

Рисс с тоской смотрит на танцпол, потом кивает в сторону двери. Я иду за ней, немного приотстав, и вдруг вижу ее такой, какой видят все остальные. Как она обнимает какую-то парочку, как откидывает голову назад, когда смеется. Вижу, как она идет, уверенно покачивая бедрами. Как она бросает взгляд на парня, который ее заметил, самую чуточку наклоняет голову и поощряет его крошечной улыбкой, удерживает его внимание, как паутинку, а затем отпускает, и он отворачивается.

Воздух на улице — теплое море ароматов самых разных духов и сигаретного дыма. Мы проходим мимо группы курящих парней. Они свистят нам вслед, и Рисс недовольно встряхивает головой, отмахиваясь. Проходим мимо целующихся парочек и разрозненной толпы девушек и юношей, которые пока не нашли того, с кем можно целоваться.

На улице почти так же шумно, как и в клубе. На дороге целый парад фар, стекла автомобилей запотели, в салонах полно людей. Двигатели рычат и урчат, из окон вырывается шум радио. Но здесь мы хотя бы можем друг друга услышать.

Рисс находит местечко, которое, по ее мнению, лучше всего подходит для беседы, и окидывает меня взглядом в ожидании того, что я начну.

— Я понимаю, для тебя это, наверное, странно, — говорю я, и мой голос в точности отражает мое настроение: сплошное сомнение и страх. — Я неожиданно появилась в твоем доме, а потом мы виделись всего несколько раз, к тому же я высказалась там, в парке…

— Да нет, ты не странная, другое странно… — Рисс достает из клатча пачку сигарет и замолкает на секунду, закуривая. — Когда мы только встретились, у меня было ощущение, что я тебя знаю. Я знаю всех своих подружек тысячу лет, но никогда такого не чувствовала. Как будто мы с тобой дружим уже очень-очень давно. И я не понимаю, почему это.

Она запрокидывает голову и выдыхает дым длинной тонкой струйкой.

— Может, потому что…

Ну и как мне сказать об этом?

— Может, потому что ты напомнила мне меня же…

Рисс ничего не говорит, просто смотрит и ждет, что я еще скажу.

— Ты напомнила мне девушку, которой я хотела быть, когда была моложе. Я хотела быть такой, как ты. И поэтому мне просто захотелось позаботиться о тебе, защитить тебя. Много чего происходит. Иногда одно плохое событие может изменить всю жизнь. Поэтому, я думаю, очень важно хватать счастье обеими руками, когда оно рядом, просто хватать и бежать без оглядки, не спрашивать ни у кого разрешения жить так, как хочется. Не стоит думать, что люди, которые старше и мудрее тебя, лучше знают, что делать.

— Ты говоришь о ком-то конкретном? — Она улыбается. — Не об отце ли Фрэнке, которого ты так не любишь?

— Я просто не понимаю, почему ты готова позволить человеку, который придерживается строгих жизненных принципов, настолько не похожих на твои собственные, оказывать влияние на такие важные решения? Он ведь вряд ли скажет: выходи замуж за Генри, бросай свою семью и беги, правда? Это его работа — отговаривать от таких вещей.

— Не думаю, — говорит Рисс. — Я его хорошо знаю, он не такой.

— Люди меняются, — не соглашаюсь я. — Иногда в мгновение ока. Ты думаешь, что знаешь, что будет дальше, думаешь, что управляешь своим будущим, а затем что-то случается. Что-то просто сбивает тебя с ног раньше, чем ты осознаешь, что происходит. И все, что ты знала о себе, или думала, что знаешь, исчезает как по щелчку. Что я хочу сказать: иногда нужно сделать что-то такое, чего и сам от себя не ожидал.

— Обмануть жизнь и не дать ей отыметь тебя? — Рисс морщит нос и смеется, потом давит окурок ногой.

— Можешь сделать для меня кое-что? — прошу я. — Просто не говори с ним наедине, ладно? Тринадцатого в церкви будет собрание, верно? Можешь поговорить с ним там?

— Ты просто шизик! — Рисс встряхивает головой. — Но если тебе от этого легче, о’кей.

Вот оно. Тот самый момент. Теперь я могу раствориться в воздухе в любую минуту. Рассыпаться облачком звездной пыли. Но только этого не происходит. Я стою и разглядываю свои руки, а они не исчезают.

— Ты, случайно, не под кайфом? — Рисс еще разок морщит нос, глядя на меня.

Я качаю головой.

— Вот и славно, — говорит она, хватает меня за руку и тащит за собой. — Потому что хватит разговоров, время танцевать!

Глава 37

На танцполе полным-полно людей. Жаркие тела, жаркая ночь — все смешалось! Места для танца Казановы здесь точно нет, никаких отточенных хореографами движений тоже не наблюдается — просто беспорядочная масса бедер и плеч, двигающихся под музыку. Липкая кожа соприкасается. Люди сплетаются. Целуются.

В отличие от Горошинки, я никогда не умела танцевать и предпочитала держаться в сторонке, вжиматься в какой-нибудь темный угол и покачиваться из стороны в сторону. Но в этой толпе словно не остается другого выхода. Желание танцевать превращается в импульс, скорее даже в рефлекс.

Я начинаю танцевать — и уже не могу остановиться. В следующее мгновение я танцую рядом с Рисс, ее улыбка затмевает свет всех огней в этом зале, волосы немыслимо плещутся и волнуются, когда она встряхивает головой. Но вот музыка меняется, подхватывает ее незримой волной и уносит в новый танцевальный водоворот.

Меня пронизывает восторг, я чувствую невероятный триумф. Я уверена, что сделала все, что могла, чтобы увести ее с неправильного пути, более того, я все еще здесь и именно потому, что я не знаю, сколько еще это продлится, с головой ныряю в мгновение, и это приносит мне больше удовольствия, чем что-либо и когда-либо.

Меня переполняет жаркое, липкое и ритмичное диско. Барабаны, гитары и голоса стискивают меня со всех сторон, пронизывают мое тело насквозь. Меня не волнует, что я танцую с незнакомцами, мы все смеемся, выкидываем странные па и кружимся поразительно синхронно.

Время потеряло смысл. И дело не только в том, что я не знаю, сколько времени провела на танцполе. Мне наплевать. Все, что я знаю, — мои ноги горят, а кожа и волосы влажные от пота.

Постепенно приходит осознание, что кто-то танцует совсем рядом, и мне не нужно оглядываться, чтобы понять, что это Майкл. Его ладони касаются моей талии и спускаются к бедрам. Теперь мы танцуем вдвоем, и я слышу, как его сердце стучит между моими лопатками.

На танцпол обрушивается новый трек.

— Танцуй со мной, — шепчет Майкл мне на ухо. Его бедра двигаются в такт с музыкой. Я опускаю взгляд на его ноги и пытаюсь подстроиться. Я так сосредоточена, что не успеваю за ритмом и недовольно встряхиваю головой.

— У меня получалось лучше, пока ты не появился! — смеюсь я, и он вдруг прижимает меня так крепко, что перехватывает дыхание.

— Просто слушай музыку. Впусти ее.

Его дыхание обжигает мне шею. Он отступает и кружит меня несколько раз, а затем выпускает мою руку. Не знаю, каким образом мне удалось устоять на ногах, но удалось. Вокруг нас образуется немного свободного места. С каждой секундой я люблю его все больше. Майкл тоже не самый лучший танцор. Его движения хаотичны, иногда даже некрасивы, но он улыбается, и эта улыбка прекрасна. Поэтому, когда он берет меня за руки, я просто закрываю глаза и танцую, отдаюсь музыке, позволяя ей наполнить мои мышцы, сбежать по плечам и рукам до кончиков пальцев. Я танцую до тех пор, пока отражение его улыбки не появляется на моем лице. Пот струйками сбегает по моей спине, в горле пересохло, но я все равно танцую. До тех пор, пока руки Майкла снова не сжимают мою талию. Я открываю глаза. Он улыбается, разглядывая меня.

— Ты победила, — говорит он. — Я хочу на воздух. Ты со мной?

Я киваю и иду за ним на улицу, предвкушая грядущий момент: я знаю, что сейчас наконец поцелую его.

Майкл уводит меня от яркого света, в котором купается клуб, в мягкий черничный полумрак в конце улицы.

— По-моему, возле клуба воздух тоже был довольно свежим, — поддразниваю его я, когда мы сворачиваем за угол и наконец остаемся наедине.

— Этот мне нравится больше, — говорит он, подступая вплотную. — Такой воздух…

Он обнимает меня, и я слышу его сладкое дыхание.

— Майкл… — Я пытаюсь решить, как сказать ему о том, что я хочу сказать, а не о том, что чувствую. Потому что это совершенно разные вещи. — Я хочу, чтобы ты знал: я ушла не потому, что не хотела быть с тобой. Быть здесь. Я хочу быть с тобой — больше, чем с кем-то еще.

Он не шевелится, ничего не говорит, и у меня внутри нарастает паника. Что, если я все напридумывала и для него это ничего не значило?

— Я не хочу сказать, что это должно что-то значить, или… — бормочу я, отворачиваясь.

Майкл приподнимает мой подбородок и заставляет посмотреть на него.

— Мне еще никто такого не говорил.

Меня трогает то, с каким чувством он это произносит.

— Для меня важно быть с тобой, Луна. Бесконечно. Пусть я никогда тебя не целовал, но я точно знаю, что не хочу отпускать тебя. Никогда.

На одно безумное мгновение я позволяю себе задуматься, каково это — позволить себе затеряться в этом мире, просто остаться с ним — сейчас и навсегда. И больше никакого времени. Никаких ускользающих лет. Один безграничный миг.

— Прогуляешься со мной?

Я берусь за его протянутую руку и прижимаюсь плечом к его плечу. Как это все-таки странно. Я здесь, на заре нового дня, в мире, к которому не принадлежу, рядом с человеком, которого никогда не должна была повстречать. И впервые за долгое время чувствую себя в полной безопасности.

— Куда мы идем? Здесь же ничего нет.

— Просто куда-нибудь. Подальше от всех и от этого шума. Этот дом снесли пару месяцев назад, а значит, мы можем увидеть…

— Луну, — выдыхаю я, увидев сияющий серп. — Ох, она прекрасна!

— Правда? — Майкл улыбается и обнимает меня. — Мне нравится, когда она такая. Когда небо совсем темное, она кажется более естественной. И загадочной. Можно по-настоящему почувствовать, что наступает ночь, правда?

— Да, — отзываюсь я. — Правда.

— Луна… — Мы все так же разглядываем далекий мир над крышами города, но объятия Майкла становятся крепче. — Я очень, очень хочу тебя поцеловать.

Луна смотрит на нас немигающим взором.

Я не двигаюсь.

— Я хочу этого с тех пор, как впервые увидел тебя. Когда мы попрощались, у меня возникло такое странное чувство… Мне нужно было увидеть тебя еще раз. Я надеялся на это, черт! И когда я увидел тебя в книжном на Третьей авеню, я… я как будто сам тебя выдумал.

У меня вырывается вздох. Я закрываю глаза и пытаюсь насытиться этим мгновением и этим чувством, сберечь его, как фотографию.

— Боже, да скажи уже что-нибудь! — смеется Майкл, но в его голосе проскальзывает мольба.

— Я чувствовала то же самое. Честно, — говорю я. Слова кружатся у меня в голове, проносятся каруселью, и я не могу поймать нужное. — И я хотела увидеть тебя. Хотела так сильно… но я не думаю, что мы сможем…

— Сможем. — Ладони Майкла скользят по моей обнаженной спине, стискивают обтянутую шелком и жоржетом талию, соскальзывают ниже, сжимая бедра и ягодицы. Он дразняще прижимается ко мне. Я жадно тянусь к его губам. Я хочу их так сильно, что это похоже на голод.

— Все по-настоящему, да? — шепчет он. — Все правильно.

Я не отвечаю.

Долгие сладкие мгновения в темноте… Наши тела прижимаются друг к другу, руки оплетают плечи, губы и бедра смыкаются. Его сердце колотится у моей груди, мои руки проскальзывают к нему под рубашку. Мы целуемся так, словно не было никакого вчера, а до завтра еще целая жизнь. Ни больше ни меньше — просто двое и поцелуй, почти целомудренный и невинный. И самый желанный.

И только когда наши губы размыкаются и мы выпускаем друг друга, пьяные и задохнувшиеся, я вижу у Майкла на щеках слезы. Они поблескивают в лунном свете.

— Что случилось? — ласково спрашиваю я, вытирая их большим пальцем.

— Не знаю, — отвечает он и отворачивает от меня лицо. — Просто в этот момент мне показалось, что я вот-вот потеряю тебя. Я испугался.

— Не бойся, — говорю я, поглаживая его по щеке. — Как бы мне хотелось сказать тебе…

Я умолкаю, потому что не могу произнести этого вслух. Я хочу жить в мыслях Майкла, остаться в его памяти навсегда. Хочу, чтобы каждый раз, глядя на луну, он думал обо мне.

— Мне и правда скоро нужно будет уйти, и мы с тобой больше не увидимся, но, пожалуйста… Пожалуйста, не забывай меня! И даже если забудешь, всякий раз, когда увидишь такую луну, ты вспомнишь этот момент. И меня.

— Я не смогу тебя забыть.

— Возможно, у тебя не будет выхода.

И я целую его еще раз. На этот раз куда более жадно и яростно. Мы чуть не падаем, врезаемся в стену, и ладони скользят по телу, сплетая нас воедино.

Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы он знал меня по-настоящему, знал, какая невероятная сила принесла меня сюда и вплела в этот момент.

И как только возникает такая мысль, это снова происходит — безжалостно и против моей воли. Меня пронзает такой огонь и ослепляет такой свет, словно солнце прорвало пелену ночи, чтобы сжечь меня.

Пламя охватывает меня и за секунду обращает в пепел. Вселенная выворачивается наизнанку. Майкла больше нет.

Из моей груди вырывается плач. Я чувствую привкус крови.

Я стою на ярко освещенной улице. Мимо с оглушительным ревом проносится «Mazda MPV».

Майкла больше нет.

Нет. Это меня больше нет. Я растворилась прямо у него в руках. Я притрагиваюсь к своему лицу и понимаю, что у меня из носа идет кровь. Я тщательно вытираю ее ладонью. Закрываю глаза и пытаюсь снова его почувствовать. Нащупать сквозь тонкое полотно времени, которое разделяет нас. Услышать, как он зовет меня по имени, почувствовать его движения. Но ничего. Нет ничего, только ночь, страх завтрашнего дня и вкус крови на губах.

Даже если он не поверит, по крайней мере, теперь он знает правду.

Глава 38

Но за моей спиной, я слышу, мчится Крылатая мгновений колесница; А перед нами — мрак небытия, Пустынные, печальные края^[16].

Эндрю Марвелл

12 июля

Когда я добираюсь до ступенек дома миссис Финкл, уже занимается рассвет. Опустошенная и потерянная, я прохожу мимо гипсовой Марии. Останавливаюсь на секунду взглянуть на нее — на ее выцветшее, отрешенное и благочестивое лицо, руки, приоткрытые навстречу раю в… Что это за жест? Материнская нежность? Материнская обреченность?

Не вполне осознавая, что делаю, я сталкиваю ее с подоконника. Статуя с глухим стуком разбивается о камни, ее тело раскалывается надвое, а голова откатывается в сторону и обращается лицом к небу.

Я не чувствую ничего — с головы до пят. Меня истощил и травмировал этот переход. Я так отчаянно хочу вернуться в объятия мужчины, из которых меня так безжалостно вырвали, что, похоже, мой бедный смертный мозг просто не в состоянии работать как следует.

— Обагрила город кровью?

Я закрываю за собой дверь и, услышав голос миссис Финкл, вздрагиваю.

— Вроде того, — устало говорю я.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает она. — Выглядишь так, словно дунь на тебя — и ты упадешь.

— Честно говоря, не знаю.

— Хочешь кофе? Я всегда встаю рано. Было бы неплохо выпить с кем-нибудь кофейку и поболтать пару минут.

Я вспоминаю, что разбила статую Марии, и на меня накатывает чувство вины. Возможно, после кофе я найду в себе мужество признаться в этом и заодно узнаю, как все исправить.

— Было бы неплохо.

Я сижу за кухонным столом, облитым золотистым утренним светом, и смотрю, как хлопочет миссис Финкл: наливает сливки в кувшинчик, насыпает в сахарницу сахар… Когда она ставит передо мной чашку дымящего черного кофе, я добавляю в него сахар и наливаю сливки, потому что было бы невежливо этого не сделать. Мы сидим в тишине. Никто из нас ничего не говорит — мы просто наслаждаемся теплом зарождающегося дня, покоем и безмолвием кухни.

— Может, тебе стоит повидаться с кем-нибудь? — наконец спрашивает миссис Финкл. — С кем-то, кто мог бы дать тебе хороший совет? Нет, не с доктором или психиатром. С кем-то, кто разбирается в мистике.

— В мистике? — Я поднимаю на нее взгляд.

— Я, может, и старая, но не глупая, — улыбается она. — Вы здесь не только ради того, чтобы продать старый дом. Есть и другая причина. Думаю, тебя преследует нечто. Не знаю, что это и что оно делает. Но я знаю, что ты здесь, чтобы найти ответы на вопросы о своей маме и о самой себе. Я хочу сказать, что иногда их легко найти, если открыть свой разум.

Я смеюсь и случайно делаю слишком большой глоток. Кофе обжигает рот.

— Знаете, думаю, мне будет трудно еще шире открыть свой разум.

— Ну, если задумаешься об этом, я смогу тебе помочь. — В подтверждение своих слов она кивает. — Я знаю нужных людей.

— Спасибо, миссис Финкл, — говорю я. — И за кофе тоже. Это было то, что нужно. И простите, пожалуйста, что я разбила вашу статую. Я куплю новую.

— Другого я и не ждала, — снова кивает миссис Финкл, и я запоздало понимаю, что она уже все знает. Она наверняка следила за мной и видела, как я это сделала.

— Знаешь, — говорит она, когда я начинаю подниматься по ступенькам, — иногда так бывает. Живешь-живешь, и в какой-то момент кажется, что ты вот-вот сломаешься. Ты в этом уверена — как и в том, что иначе не будет. Но все же бывает. Просто помни об этом.

— Хорошо, — отвечаю я, продолжая подниматься по лестнице.

И тут кто-то стучит в дверь.

Это Стефани.

— Мне нужно сказать вам кое-что, — говорит она, сидя на самом краешке дивана в нашей квартирке, и, наклонившись вперед, зажимает ладони между коленями. Ей явно не по себе.

Горошинка, поджав ноги, расположилась в кресле напротив. Судя по всему, она так и не сомкнула глаз в эту ночь. Когда я вошла, она заключила меня в объятия и сжала так крепко, что я услышала, как хрустнули ребра.

— Я не могла просто забрать деньги, вернуться во Флориду и сделать вид, что ничего не случилось. Не могла, пока вы не узнаете правду. Это неправильно — скрывать ее от вас. Я боюсь, но… пора мне наконец хоть раз поступить как надо.

— Что это за правда? — спрашиваю я, чувствуя, как внутри все обрывается.

— Вы должны понять… — начинает она. — Этот человек… он был и остается под защитой. Некоторые люди всегда были неприкасаемыми. Можно попытаться противостоять им, побороться с ними, но из этого все равно ничего не выйдет. Из-за организации, которая их защищает. Вы должны понять, что для них репутация и мнение общества — это все. Что бы вы ни делали, они обратятся в один гигантский сапог и раздавят вас.

И она с силой бьет себя кулаком по колену.

— Может, и так, но мама смогла его убить. Даже Бог его не спас, — со злостью отзывается Горошинка.

— Я думала… думала, что так будет лучше для нее. Знать, что его больше нет. Потому что он никогда бы не заплатил за свой поступок, никогда бы не сел в тюрьму и не получил по заслугам. Не было бы никакой справедливости, ее бы только все осуждали, и ее жизнь стала бы еще хуже. Поверьте мне.

— Что вы хотите этим сказать? — с трудом спрашиваю я.

— Рисс его ранила. Очень сильно ранила. И он действительно мог умереть. Но не умер. Она не убивала… — Стефани запинается, но все равно не может произнести его имя, — …его. Твой отец все еще жив.

Глава 39

Мир еще не видел такой ярости и такого гнева, как те, которые охватили меня в этот момент. Я вскакиваю на ноги, хватаю тетку под руку и тащу к двери.

— Луна, пожалуйста! — Она пытается разжать мои пальцы, но моих сил — точнее, того, что от них осталось, — хватает на то, чтобы распахнуть дверь, выволочь Стефани в коридор и протащить вниз по лестнице.

— Выметайся вон отсюда! ВОН ОТСЮДА! — ору я и краем уха слышу, как где-то сзади Горошинка выкрикивает мое имя.

Мне кое-как удается открыть входную дверь, и я выталкиваю тетку на ступеньки. Ни ее красное, зареванное лицо, ни то, как она дрожит и сжимается в комочек, не может умерить мою боль.

— Одной из причин, по которой мама не могла больше жить, — выдыхаю я, — была мысль, что она отняла жизнь у кого-то другого. Но это все ты… Это ты сделала, а не она!

— Я думала, так будет лучше! После того как она его ранила, с ним что-то произошло! Он стал совершенно другим человеком… Он поклялся мне, что больше никогда и никому не причинит вреда, и я ему поверила. Кертис вдохнул в него веру в Бога. И те люди… они сказали, что будут следить за ним, он был слишком важен для них, чтобы вот так его потерять. Они заключили сделку. Вот что было на самом деле! Со стороны все должно было выглядеть чисто и прилично — им было плевать, какое зло творится за закрытыми дверями. Но они велели ему не приближаться к Мариссе. «Не порти себе жизнь» — это было главное правило. Он понял, что если тронет хотя бы еще одну девушку из Бей-Ридж, то окажется на дне залива с камнями в карманах.

— И они позволили ему просто взять и уйти? Вы все позволили ему избежать наказания! — всхлипываю я.

— Пойми, я была уверена, что помогаю ей избежать наказания, — умоляющим тоном говорит Стефани. — Ты можешь это понять? Пожалуйста, я… я не должна была этого говорить, я дала обещание и сильно рискую, нарушая его, но если хочешь, я скажу… Скажу тебе, где его найти.

— Я знаю, где его найти, — отрезаю я. — И не хочу его видеть! Вас обоих! — Я захлопываю дверь у нее перед носом, оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Горошинкой. Мы обе тяжело дышим.

Позади нас в дверях столовой стоит миссис Финкл. Солнечный свет брызжет сквозь мириады дырочек в ее кружевных занавесках, осеняя дом перекрестными лучиками света.

Ни я, ни моя сестра не можем выразить обуревающие нас чувства. Ярость — да, сожаление — да, боль — да, и где-то очень глубоко, почти сокрыто — еще кое-что. Большее.

Если бы наша мама знала, что никого не убила, у нее хватило бы сил и мужества излечиться и жить дальше. Я точно знаю, что она смогла бы, я это видела. Марисса Люпо не позволила бы насильнику сломать себе жизнь, она бы боролась и смогла найти путь назад — к той девушке, которой была, — несмотря на все, через что ей пришлось пройти. Она не смогла жить с его кровью на руках, сколько бы и как отчаянно ни старалась. Она просто не устояла под гнетом ужасной вины, которая накатывала на нее каждый раз, когда она открывала глаза по утрам.

Стефани думала, что спасла свою сестру, но на самом деле обрекла ее на страдание.

— Я не позволю ей пройти через это, — говорю я, и моя решимость только крепнет под любопытным взглядом светло-серых глаз миссис Финкл.

— Я знаю, — кивает Горошинка.

— Осталось сделать только одно, и я не могу думать ни о чем другом, — говорю я.

— Тебе нужно встретиться с ним. Сказать, кто ты, — советует она.

— Да… откуда ты знаешь?

— Потому что ты — часть его самого, нравится нам это или нет. Может, ты сможешь достучаться до него, напугать, я не знаю… может, даже изменить. Заставить передумать, не делать… этого.

— Не знаю, — говорю я. — Но, думаю, выясню. И сделать это нужно сегодня. Завтра уже будет поздно.

— Ты говоришь так, будто завтра мир рухнет.

— Ну, возможно, так и будет. Эта его версия точно рухнет.

Миссис Финкл хлопком в ладоши привлекает наше внимание.

— Когда вы наконец скажете мне, что происходит?

— Не думаю, что вы нам поверите, даже если мы попытаемся, — отзываюсь я.

— Можете рискнуть. — Она делает шаг к нам. — Я тоже ее любила. В ту ночь, когда она сбежала, мы все что-то потеряли.

Я перевожу взгляд на Горошинку, и та пожимает плечами.

Мы посвятили миссис Финкл в мамин секрет. И немного в мой. Но самое невероятное оставили напоследок.

— В тот вечер, когда мы приехали в Бей-Ридж, я поняла, что могу путешествовать во времени. Я переместилась в семьдесят седьмой год и встретила там Рисс. Думаю, я могу помешать тому, что случилось с ней в ту ночь.

— Понятно. — Миссис Финкл молчит пару секунд, а затем разворачивается и уходит в кухню. Похоже, ее сознание оказалось не таким открытым, как она думала.

— С чего ты собираешься начать? — спрашивает Горошинка.

— С церкви.

— С церкви, — кивает она. — Лучше не придумаешь.

— Не согласна! — Миссис Финкл возвращается к нам, в руке у нее потрепанная и выцветшая визитная карточка. — Прежде чем ты снова отправишься туда, нужно вооружиться как следует и набраться сил. Советую вам повидаться с Лидией. Она расскажет все, что знает. Думаю, тебе это поможет.

— Миссис Финкл…

Не знаю, как объяснить: чем бы ей ни казалась наша задумка, вряд ли нам поможет доморощенный экстрасенс.

— Я не думаю, что вы точно поняли, что именно мы делаем, но…

— Может, и так, но я верю вам, — говорит она и, пытаясь поймать мой взгляд, вкладывает визитку мне в руки. — Хорошо это или плохо, но я давно живу на этой земле и видела некоторые вещи… меня бы за такое быстро в психушку упекли. Я слышала их. Я разговариваю с моим милым Биллом каждый третий четверг месяца последние сорок лет. И не пытайтесь убедить меня, что это развод, — я знаю, что нет. Я знаю, что вижу, когда смотрю на тебя, Луна. Я уже видела такое прежде. У Лидии.

Она обхватывает мое лицо ладонями, и ее длинные тонкие пальцы сжимают мои скулы.

— У тебя такой же взгляд, какой был у нее, когда она начала разговаривать с мертвыми. Как будто у тебя отняли какую-то часть тебя. Так что я понимаю: то, что ты делаешь, связано с миром, где живым людям из плоти и крови не место. Но если ты все-таки собралась отправиться туда, убедись, что ты настолько сильна, насколько это возможно.

Она выпускает мое лицо, обнимает меня худыми руками, и я обнимаю ее в ответ. Какая же она хрупкая, со всеми этими птичьими косточками под тонкой, как бумага, кожей. Но она очень хорошо это скрывает. И хотя тело уже начинает ее подводить, ее дух, душа или что там делает нас людьми пульсирует волнами. И неважно, права она или нет насчет этой Лидии, она любит нас с Горошинкой, и я испытываю к ней огромную благодарность.

Я верчу визитку в руках. Лидия Ля Кастильон живет всего в паре кварталов отсюда.

«Связь с духами, чистка психологических блоков, предсказание будущего».

Поверх выцветшей черной краски нарисованы малиновые паучки.

— Интересно, а она уже знает, что мы придем?

Глава 40

Лидия Ля Кастильон оказалась совсем не такой, какой мы ее себе представляли. Или я, по крайней мере. Я воображала таинственную старушенцию с ярко-красными крашеными кудрями и серьгами-кольцами в ушах, сидящую в полутемной комнате, в окружении лампадок под абажурами.

Она приветствовала нас дружелюбной улыбкой и крепким профессиональным рукопожатием. На вид ей было лет семьдесят. На ней была белая просторная рубашка и простые голубые джинсы — такую одежду вполне могла бы носить и я. У нее были короткие седые волосы и теплые, янтарного цвета глаза.

Если бы все мы были персонажами какого-нибудь кинофильма, я бы ожидала, что она, едва дотронувшись до меня, в ужасе отшатнется, пораженная моими сверхъестественными способностями. Но она лишь слегка наклоняет голову набок, глядя на меня, и выражение ее лица остается совершенно спокойным.

— Проходите и чувствуйте себя как дома, — говорит она, провожая нас в ярко освещенную кухню. На чистом, блестящем столе стоит голубой кувшинчик с букетом пионов. В открытое окно влетают звуки улицы: лоскутки разговоров и гудки машин.

— Располагайтесь, — говорит она мне. — Боюсь, я могу принять за раз только одну из вас. Хотя чувствую: то, что важно для одной, важно для вас обеих.

— Да уж, два по цене одного, — вяло улыбаюсь я.

Как только я увидела ее пусть и простое, но очень милое жилье, все беспокойство, что снедало меня по пути сюда, исчезло. Эта в свою очередь простая, но очень милая дама просто не может знать всех секретов Вселенной ивряд ли знает, как связаться с миром, которого нет. Да, миссис Финкл многое знает и повидала многое. Как и я. Но между тем, что знаю я, и верой этой женщины — сотни световых лет.

Лидия внимательно наблюдает за мной через стол. Под ее взглядом я чувствую странный покой.

— Я не могу сказать, что ждет тебя в будущем, — говорит она.

— Почему? У вас выходной? — подтруниваю я.

— Похоже, его у тебя просто нет, — говорит она с сочувственной улыбкой.

Проходит не меньше минуты, прежде чем до меня доходит смысл ее слов.

— Хотите сказать, я скоро умру? — спрашиваю я, и она качает головой.

— Нет, не совсем. — Она выпрямляется, ее ладони соскальзывают со стола. — Когда я смотрю на людей, то вижу определенные цвета. Некоторые называют эти цвета аурой. В зависимости от того, насколько насыщен этот цвет, в зависимости от его оттенка я могу сказать, что тревожит этих людей и о чем им надо бы знать.

Она наклоняется вперед и легко сжимает мою руку. Кожа у нее нежная и прохладная.

— Твой выцвел. Насколько мне известно, такое бывает лишь в нескольких случаях. Из-за тяжелой болезни или после контакта с миром духов… но в твоем случае все иначе. Ты как будто побывала в другой реальности. Ты искала… отмщения… и прощения.

— Вам звонила миссис Финкл? — Я отдергиваю руку.

— Нет, милая. — Холодные, мраморные руки Лидии опускаются на колени, но ее взгляд по-прежнему прикован ко мне. — Просто мы с тобой очень похожи. Как и то, что мы умеем. По сути, это одно и то же. Я тоже могу устанавливать контакт с иными мирами. Пусть я и не могу путешествовать туда по своей воле, но я слышу эхо их голосов. Тех, которые хотят говорить со мной.

— Значит, когда вы передаете миссис Финкл слова ее покойного мужа, на самом деле вы общаетесь с ним в то время, когда он еще был жив? Как это?

— О нет, он мертв, — говорит Лидия. — Видишь ли, есть то, что было прежде, и то, что будет потом. Есть время как таковое, разделенное нами на небольшие аккуратные отрезки…

— Я знаю, как работает время. Я — физик.

— О, поверь мне, время совсем не такое, каким ты его себе представляешь, — улыбается Лидия, и я вынуждена признать, что она права.

— Время — это море, по волнам событий которого мы плаваем всю жизнь, пока однажды нас не прибивает к берегу царства мертвых.

Я разочарованно вздыхаю.

— Все хорошо, — успокаивающим тоном говорит Лидия. — Ты не обязана верить в способы, к которым я прибегну, чтобы тебе помочь. Важно то, что я верю тебе. Но все же я скажу… Мы не просто прах. И когда наступит твоя ночь, а она наступит, ты попытаешься удержаться за ту часть себя, которая никак не связана с телом. И тогда ты либо сохранишь ее, либо потеряешь навсегда. Береги свою душу.

— Так вы можете мне помочь? — спрашиваю я.

— Я могу лишь подготовить тебя и передать то, что знаю. Верить в это или нет — твое дело.

Она снова берет меня за руку. Мне сразу же хочется высвободиться, но в этот раз ее прикосновение будит во мне что-то странное. Это чувство крепкой и абсолютной уверенности. Я не испытывала его с тех пор, как приехала в Бруклин. И не уверена, что вообще когда-либо испытывала. Я чувствую себя привязанной к ней. Чувствую себя в безопасности.

— Я не выбирала свой путь и свои способности. Это они нашли меня, — говорит Лидия. — Как и твои. Но со временем я научилась выбирать, куда идти. Однако с тобой все иначе. Твой путь вскоре подойдет к концу. И будущего я не вижу. Твой путь — очень опасный, и когда ты пройдешь его до конца, нового, быть может, и не найдешь.

— Я знаю. Я сама его выбрала.

Лидия кивает.

— Ты очень смелая. Если ты будешь против, возможно, это не сработает, но мы можем отправиться в небольшое путешествие вдвоем. Посмотрим, получится ли у нас что-то увидеть. Вот только не знаю, удастся ли мне зайти так далеко, как обычно заходишь ты.

Я тянусь к ее второй руке. Она закрывает глаза, и я делаю то же самое.

На меня обрушивается шум дороги внизу. Шорох жалюзи на ветру. Где-то рядом курлыкает голубь. А затем вдруг мною овладевает глубокая усталость. Она проникает в каждую пору и заполняет вены. Не могу припомнить, когда я спала в последний раз. Есть только этот миг, и я переполнена усталостью до краев. Свет, который проникает сквозь мои закрытые веки, мигает и угасает, и я чувствую, как меня уносит. В моем сознании мелькают обрывки сновидений, но я изо всех сил стараюсь не спать.

— Ты хорошо справляешься, — шепчет Лидия. Кажется, что ее голос звучит у меня в голове. — Очень хорошо. А теперь открой глаза и скажи, что ты видишь.

Мы в той же кухне. Только теперь она совсем другого цвета. Возле раковины стоит женщина в белом кружевном фартучке и моет посуду. Лидия по-прежнему сидит напротив меня, и, хотя ее глаза закрыты, я точно знаю, что она тоже все это видит.

— Еще раз.

Ее голос звякает, словно колокольчик. Я моргаю, и сцена снова меняется. Теперь никакой раковины нет. В углу стоит кровать. Мужчина в поношенной рубашке обнимает тонкую, как ивовая ветвь, девушку и страстно целует ее. Ее руки, изящные, словно лепестки лилии, обвивают его шею.

— Еще дальше.

Здания больше нет. Нет ничего, кроме голубого неба над головой, высокой травы и кухонного стола, который, похоже, путешествует вместе с нами. Горизонт сливается с линией моря, и это все, что я вижу. Тишина. Ветер ласкает траву. Я слышу, как стрекочут кузнечики.

— Спасибо. — Лидия разжимает ладонь, и вокруг нас снова появляется ее кухня. Я стремительно разворачиваюсь на стуле и смотрю на Горошинку, но она, судя по всему, не заметила, как мы с Лидией и ее столом растворились в воздухе.

— Интересно. Никогда ничего подобного не видела, — улыбается Лидия. — Я никогда не встречала таких, как ты. Тех, кто может рассекать мир живых, как я рассекаю мир мертвых. Это потрясающе!

— Значит, люди, которых мы видели, и то, как менялась обстановка, — это не было призрачно? — спрашиваю я, и мне страшно, что сейчас она скажет, будто я все это время болтала с призраками и влюбилась в мертвеца.

— Нет-нет, милая моя девочка. Это всего лишь мгновения — как это, как то, которое было прежде и будет потом. Мы привязаны к ним, как воздушные змеи. Но если ты сможешь оторваться от этих мгновений, то отправишься куда захочешь в любое время.

— Я могу попасть в будущее? — спрашиваю я. — А узнать, что произойдет, если я изменю прошлое? Какими будут последствия?

Лидия качает головой.

— Никто не должен знать о том, что лежит между ним и смертью. К тому же сейчас у тебя нет будущего. Нельзя увидеть то, чего нет.

— Луна, — Горошинка подходит ближе и сжимает мое плечо, — ты еще можешь передумать. Тебе не обязательно делать это. Мы можем просто вернуться домой, и все будет хорошо.

Лидия качает головой.

— Боюсь, что нет. Момент, когда можно было передумать, был упущен в самом начале. Быть может, это получилось бы, если бы ты боролась за него с самого начала, но ты так хотела увидеть и узнать больше… И оставила в прошлом слишком много следов. Пути назад уже нет. Нужно закончить начатое, этого требует твоя судьба. Время поймало тебя в ловушку и не отпустит, пока кто-то из вас не победит.

Странно, но я, когда окончательно убеждаюсь в том, что не могу просто сесть в самолет и улететь домой, чувствую облегчение. Теперь мне не нужно убеждать себя быть смелой, не нужно делать сложный выбор. Потому что выбора у меня нет. Кроме того, мне не нужно бояться или скорбеть о том, что я потеряю, потому что в будущей версии этой жизни я давно уже все это потеряла.

— Нет другого способа? — настойчиво спрашивает Горошинка. — Получше?

— Я не знаю, — честно говорит Лидия все с той же слабой улыбкой. — Я не знаю, что именно вы делаете. Но я знаю другое: у меня есть вера. Вера в Бога, возможно, и уж точно — в людей, которых я люблю. И более того — в саму любовь. Любовь может пережить смерть, она существует во все времена, наполняет каждый миг, даже самый темный. Она не сдается и не принимает отказов. Это единственная сила во Вселенной, которую не решить уравнением и не объяснить с помощью науки. Верьте в любовь и позвольте ей вас направить. И тогда — кто знает. В жизни всегда есть место чему-то невероятному.

Глава 41

Человеческая вера способна творить чудеса. Иногда мимолетное общение двух незнакомцев делает их в глазах окружающих персонажами одной истории. А когда эту историю рассказывают и пересказывают много раз, она перестает казаться выдумкой и становится правдой. Когда войны отыграны, люди измучены, а их жизни уже безвозвратно изменены, ритуалы становятся привычкой, а привычки пропитываются магией. Именно вера делает нас теми, кто мы есть. Каждая религия — это история, которую пересказывали так часто, что она стала истиной.

Вот во что я всегда верила. В тех редких случаях, когда я оказывалась в церкви, окруженная ароматами цветов и пылью, пронизанной солнечных лучами, падающими из окон, я думала, что все это лишь сказка и не имеет значения.

Теперь я понимаю, насколько важны все эти истории. И не только те, известные, которые касаются всех нас, но и тайные, которые передаются от матери к дочери, от отца к сыну, от одного любящего человека — к другому. Те, которыми мы делимся снова и снова. И каждый раз они связывают нас все крепче.

Истории — это единственное, что может изменить мир. Единственные истории, которые имеют значение, — те, в которые верят другие люди. Именно у таких историй есть власть изменить порядок вещей в мире. И мы верим в то, что понимаем их.

Это — моя история. Моя и моей мамы. Я — единственный человек, который может ее рассказать и изменить. Изменить то, чем она закончится.

Я тихо ступаю в церковь и замираю в тени, вслушиваясь в мирное дыхание тишины. Воздух здесь соткан из множества звуков: приглушенных молитв прихожан, шуршания юбок и подошв, сквозняка, колышущихся огоньков свечей, потрескивания воска… Я слушаю до тех пор, пока все эти звуки не начинают танцевать у меня перед глазами — ярко и отчетливо.

Холодная кирпичная стена у меня за спиной рассыпается в пыль и тут же снова собирается воедино. Пол под моими ногами проваливается и возвращается на место. Теперь я улавливаю мельчайшие частицы звука: вздох покаяния, трение кожи на сложенных в молитве ладонях, цоканье четок, мягкое дыхание благовоний. Если я чему и научилась у Лидии, так это по-новому понимать происходящее со мной. Я почти что могу контролировать все это и перемещаться в минутах, часах и годах, отделяющих меня от Рисс, аккуратно и точно.

Когда я открываю глаза, мое сердце колотится как сумасшедшее, но я точно знаю, что у меня получилось. Я снова в тысяча девятьсот семьдесят седьмом и теперь не буду тратить время зря.

Церковь кажется пустой. Все скамьи пусты. Ни одного священника.

Я выхожу в вестибюль. Обеденная месса должна начаться меньше чем через час. Где же он будет, здесь или в кабинете?

Я брожу по церкви, перекрещенной тенью и светом. Мне нужно найти его, это стремление сильнее страха. Я чувствую его каждой клеточкой, чувствую, как оно свернулось клубком у меня внутри и ждет.

Мягко ступая, я прохожу между скамьями и иду к двери, ведущей в ризницу. Она открывается с протяжным скрипом — я с трудом сдерживаю смех. Звук прямо как в плохом ужастике. Первая комната, увешенная ризами, пуста, но за боковой дверью слышится какое-то движение. У меня внутри все вздрагивает от напряжения, и секунду я стою на месте как приклеенная, а затем делаю шаг по направлению к этой двери. Толкаю ее и вижу его. Он стоит спиной ко мне.

— Отец Делани?

Я произношу это очень тихо, практически шепотом. Однако он слышит, оборачивается и сразу же узнает меня. Его глаза… Голубые и яркие, как небо. Точно такие же, как у меня, — чуть-чуть раскосые, в обрамлении пушистых черных ресниц. Мне всегда говорили, что это самое красивое во мне. Теперь я вижу его вблизи, вижу эти глаза и свое отражение в них. И то, что он узнал меня, вызывает у меня улыбку. Он улыбается мне в ответ, хотя и неосознанно.

— Кажется, я тебя знаю, — говорит он с приятным удивлением. Он очень красив. — Ты та самая девушка с фотоаппаратом. Я рад, что ты вернулась. Проходи, поговорим, у меня есть минутка.

Я прохожу в комнату, но на всякий случай оставляю дверь открытой, чтобы было куда бежать. Что, если Лидия была права, и даже церковь была права, и любви может быть вполне достаточно, чтобы спасти нас всех? Что, если я смогу отыскать в своем сердце любовь к этому человеку, а она — увести его с неверного пути? Но как бы я ни искала, в моем сердце нет любви к нему, ни капли. Только глубокий, всепоглощающий гнев.

— Меня зовут Луна Сенклер, — говорю я. — И я ваша дочь.

Его глаза расширяются, и на мгновение в них проскальзывает страх, но тут же улетучивается, потому что в следующую секунду он начинает смеяться. Его глаза поблескивают от этого смеха.

— Моя милая, боюсь, ты ошибаешься. Мне жаль, что тебе прошлось пройти через такое испытание, но, видишь ли, это невозможно. Даже невзирая на очевидное препятствие. — Он указывает на свой белый воротник. — Я не в том возрасте, чтобы быть твоим отцом. Прости, если это прозвучало грубовато.

— Грубовато? — Я смеюсь. — Когда вы услышите, что я скажу, то решите, что я чокнутая, но правда есть правда, и вы, если захотите услышать меня, все поймете. Через два дня вы явитесь в дом моей матери и изнасилуете ее. Не знаю почему, не знаю, делали ли вы такое раньше. Не знаю, на самом ли деле вы такое чудовище или сами не догадываетесь об этом, пока не наступит подходящий момент. Так или иначе, именно это вы сделаете. Вы изнасилуете ее, и через девять месяцев на свет появлюсь я. А ее жизнь будет разрушена. Не из-за меня, конечно, а из-за вас и того, что она с вами сделает. Она вас убьет.

Несмотря на то, что рассказала Стефани, я все же озвучиваю ему версию, в которой он умирает, в отчаянной надежде воззвать хотя бы к его инстинкту самосохранения, если ничего другого не остается. Однако отец Делани стоит неподвижно, и выражение его лица не меняется.

— Значит, ты явилась из будущего, чтобы предупредить меня? — спрашивает он с едва заметной ухмылкой. Видя эту ухмылку, мне хочется прикончить его своими руками.

— Я говорила: в то, что я собираюсь сказать, будет трудно поверить. — Я подступаю ближе. — Но вы как никто другой должны понимать: даже если что-то кажется невероятным, совсем не значит, что оно — невозможно.

— Ты что, сравниваешь себя с Иисусом Христом? — спрашивает он. Его улыбка угасает, глаза темнеют.

— Посмотрите на меня, — настаиваю я. — Посмотрите и скажите, что я лгу. То, что вы сделаете, разрушит множество жизней, оборвет их, изменит раз и навсегда. Не только жизнь моей матери, но и людей, которых она любит. И вашу в том числе. Вашу — особенно. Мне был дан шанс увести вас с этого пути, и я им воспользовалась. Взгляните же на меня. Неужели вы не видите, что я говорю правду? Я ваша дочь.

Он медленно качает головой.

— Луна, верно? Я верю, я правда верю, что ты думаешь, что говоришь правду, но, если ты подождешь здесь пару минут, я найду кого-нибудь, кто сможет тебе помочь. То, что ты говоришь, не только внушает глубокую тревогу и оскорбляет меня, все это в корне невозможно. Я — человек Бога, я живу скромной, тихой жизнью, несмотря на царящие вокруг разврат и преступность. Мои прихожане — добрые, трудолюбивые люди. И я стараюсь отвечать им тем же. До того как стать священником, я и правда любил многих женщин и не со всеми обошелся честно. Но я никогда не принуждал ни одну женщину силой — ни до, ни после своей клятвы.

Я ловлю себя на мысли, что очень хочу ему верить. Нет, даже не так. Я чувствую острую необходимость, мучительное желание поверить в эти слова, в то, что все, сказанное мамой, ошибка, что это была ее вина — она соблазнила его, вынудила согрешить и уничтожила. Это был не он. Это моя мать испортила этого доброго, честного человека. Он так обаятелен, в нем чувствуется такая надежность. И если я не буду осторожна, то прямо сейчас запутаюсь в паутине его лжи и не вырвусь уже никогда.

— Похоже, сейчас самое время снять маску и признаться, скольких женщин вы уже изнасиловали, не так ли, отец Делани?

Я бросаю эти слова между нами, как бомбу, и отступаю, чтобы посмотреть, как она взорвется. Его лицо захлестывают эмоции: страх, гнев, стыд, но точно не удивление. Мой вопрос его не удивил, даже несмотря на то, что сейчас мы находимся в том времени, когда священникам не задавали вообще никаких вопросов. Мой желудок сводит от внезапной тоски. Мне хочется рыдать.

— Женщины доверяют вам, правда? Вы им нравитесь, они говорят вам приятные вещи, но вам всегда было этого мало, верно? — Я вырываю из себя слово за словом и провоцирую его в попытке заставить показать свое истинное лицо. — Когда вы впервые поняли, что не можете удержаться?

— Да кто ты такая, черт подери?! — внезапно вопит отец Делани, и все его самообладание теряется. Его крик разбивается о стены комнаты и эхом разлетается по церкви. — Ну-ка выметайся из Божьего дома со своими погаными словами!

— Вы думаете, что здесь вы в безопасности! — говорю я и упрямо выпрямляюсь, когда он срывается с места и идет ко мне. — Думаете, вы под надежной защитой и никто не узнает, что вы сделали! Но я знаю. Я все про вас знаю!

Он стоит так близко, что пространство между нами вибрирует и бесконечно преобразуется, не в силах унять хаос, который устроила взрослая женщина, стоящая рядом с мужчиной, который пока еще даже не породил ее на свет.

— Я знаю, что вы сделали и что сделаете, и предлагаю заключить сделку. Уезжайте. Сегодня же. Сейчас. Собирайте вещи и убирайтесь отсюда как можно дальше. И тогда я сохраню ваш грязный секрет. Оставьте в покое Мариссу Люпо, и я оставлю в покое вас.

Отец Делани отталкивает меня, я падаю.

— Марисса… — задумчиво говорит он, наклоняется и внимательно рассматривает мое лицо. — Та самая девушка из ателье, которая хотела со мной повидаться…

— Оставьте ее в покое! — Мне очень хотелось, чтобы это звучало как приказ, но это больше похоже на мольбу. — Просто оставьте ее…

— Кто ты? — снова спрашивает он, наклоняясь еще ниже. Теперь он говорит тише, почти шепотом. Протягивает руку, как будто хочет дотронуться до моего плеча. — Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы она была в безопасности, вот и все, — прошу я. — Подальше от вас.

Отец Делани смотрит на меня, и его голубые глаза неожиданно наполняются слезами.

— Вы вообще верите в Бога? — в отчаянии шепчу я.

— Конечно верю, — отвечает он. — Бог говорит через меня.

Он опускается на корточки и глядит на меня. Я с трудом поднимаюсь, и пару мгновений мои ноги привыкают к твердой поверхности.

Внезапно раздается быстрый стук в дверь, и в комнату врывается какой-то паренек.

— Простите, святой отец, я опоздал, — выдыхает он. — Я забыл, на какое время мы договаривались.

— Все в порядке, Дэнни, — говорит отец Делани, по-прежнему глядя на меня. — Спасибо за то, что пришла ко мне, дитя мое. Будь уверена, я приму к сведению твои слова. — Он достает из ящика какие-то бумаги. — И я, в свою очередь, надеюсь, что ты ознакомишься на досуге вот с этим. Эти добрые люди смогут тебе помочь. Ступай с Богом.

Не уверена, что помню, как выбралась из церкви, но все же я выбралась. Вот я стою в темном кабинете, а в следующий миг — уже на знойной улице, и меня выворачивает наизнанку. Я опираюсь на стену, мимо проходят какие-то люди, кто-то вполголоса бормочет оскорбления в мой адрес. За последние несколько часов я выпила лишь одну чашку кофе, но позывы не прекращаются даже после того, как мой желудок окончательно опустел. Потом я наконец успокаиваюсь. Несмотря на палящую жару, я дрожу с головы до пят, а затем комкаю брошюры служб, которые, если им верить, могут вернуть меня на путь истинный, и швыряю в урну.

Ужас кипит желчью у меня в горле, и я не могу его унять. Он не испугался. Не испугался! Когда я бежала из церкви на трясущихся ногах, мне казалось, что его смеющиеся голубые глаза преследуют меня. Он не только не испугался, но и поверил мне, когда я сказала, кто я такая. И это пугает больше всего.

Каким-то образом мне удается держаться на ногах. Я иду, низко опустив голову, потом перехожу на неуверенный бег. Сама не замечаю как, но я пробегаю мимо той булочной, где работает Майкл. Если бы он в этот момент не выглянул в окно, я бы не остановилась. Мое сердце замерло на секунду, когда он выкрикнул мое имя, — но не я. По крайней мере, не сразу.

— Луна, подожди! Нам нужно поговорить!

— Не могу! — Я оборачиваюсь и смотрю на него. Кажется, если я остановлюсь — мне конец.

— ПОДОЖДИ! — Я слышу его голос, но не останавливаюсь. — Подожди, ты не можешь просто… Черт подери, Луна, да подожди ты! — Майкл срывает фартук и бежит за мной.

— Какого хрена?! — Он хватает меня за руки. Сжимает очень крепко и окидывает взглядом — похоже, хочет проверить, реальна я или нет. Узнать, не призрак ли я.

— Так, ты здесь, ты — настоящая, ты — настоящий человек. Тогда что за хрень случилась прошлой ночью? Я не напился, ничего не глотал, но такое ощущение, что ты… ты как будто в воздухе растаяла!

— Прости меня, — слабым голосом говорю я и прижимаюсь к его груди. — Мне жаль, что все случилось именно так, но я не знала, как объяснить… как объяснить то, чему нет объяснения.

— Ты ведь не отсюда… Так кто ты? Что ты? Ты призрак? Пришелец?

— Я… я из другого времени. Из будущего. Я вернулась, чтобы… исправить кое-что. Или хотя бы попытаться.

Он ничего не говорит, но не вздрагивает и не отталкивает меня. Я тоже жду.

— И что это значит? — наконец спрашивает он. — Я что… я потеряю тебя?

— Да, думаю, да, — говорю я и смотрю на него сквозь слезы. — Ты правда веришь мне? Не думаешь, что я психопатка?

Хватка Майкла немного слабеет. Он разглядывает меня, и его вид говорит о том, что он пытается разобрать эту ситуацию на все понятные и не понятные ему составляющие.

— Луна, ты исчезла прошлой ночью. По-настоящему — взяла и исчезла. Воздух как будто раскрылся, и… не знаю, ты просто провалилась в него. В одну секунду мы с тобой были вместе, и… честно говоря, я не помню, чтобы чувствовал такое с кем-то другим… а потом — бац, и я один. У меня чуть крыша не поехала. Я подумал, что ты исчезла навсегда, что ты умерла…

— Прости, — повторяю я. — Я не хотела тебя бросать и не хочу, никогда, Майкл. Но я… я должна. Я так больше не могу… ты и я… все это слишком тяжело. Я вижу тебя и понимаю, что ты никогда не будешь моим, а я твоей, и просто не выдерживаю этого. Это нужно прекратить, прямо сейчас. Ради нас обоих.

Он отрицательно крутит головой и снова заключает меня в объятия.

— Нет, нет, я в это не верю. Не верю! Я могу тебе помочь, просто позволь мне сделать это! Скажи, зачем ты здесь? Пожалуйста, хотя бы это!

Он смотрит на меня так жадно и так пристально, словно боится, что, если случайно моргнет, я снова исчезну. Трудно не хотеть, чтобы на тебя смотрели вот так: как будто ты и твоя жизнь нужны ему как воздух.

— Я здесь, чтобы спасти жизнь моей маме. Моей сестре. Моему отцу, — говорю я. — Я вернулась, чтобы все исправить.

— Тогда дай мне тебе помочь! Кто-то же должен спасти и тебя!

— Ты не сможешь, — грустно говорю я, хотя эта мысль так соблазнительна — просто сдаться, переложить свой груз на его плечи и позволить ему спасти меня. Но это моя работа. — Я не хотела, чтобы все было так. Чтобы были мы… Так не должно было быть. Но все хорошо. Скоро меня здесь уже не будет. Ты будешь писать свои книжки, вырвешься отсюда, и в твоей жизни будет все, чего ты захочешь. Через несколько лет ты забудешь обо мне или просто станешь думать, что я — какая-то чокнутая дамочка, на которую ты случайно и ненадолго запал. Кто знает, может, став крутым и известным писателем, ты напишешь обо мне.

— Ты серьезно? Ты знаешь мое будущее?

— Нет, — отзываюсь я. — Я знаю тебя. Знаю, на что ты способен. Но меня в твоей истории не будет, Майкл.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что вернулась не для того, чтобы мы с тобой встретились? Просто подумай об этом! Луна, каждый раз, когда ты оказывалась здесь, мы с тобой сталкивались. Ты никогда не думала, что, может, все дело во мне? Что я — твоя судьба и ты просто должна выбрать меня?

Один краткий сияющий миг я пытаюсь представить, каково бы это было на самом деле. Если бы я сдалась и навсегда осталась в этом времени. С ним. Не обращала внимания на то, как мир разваливается и крошится, забыла о маме, измученной тем, что с ней произошло. Но я не могу.

— Мне… мне нужно идти, — говорю я. — Я опаздываю.

— Почему? Что должно произойти?

— Ничего страшного. Не с тобой. И ни с кем из тех, кого я люблю. Надеюсь. — Я улыбаюсь и разрешаю себе дотронуться до его щеки. — Слушай, ты тот мужчина, который научил меня танцевать — плохо, но все-таки танцевать, — и это было, наверное, самое счастливое время в моей жизни. Так что спасибо тебе. — Я отрываю его руки от своих запястий и подношу к губам. — Спасибо, — говорю я, целуя подушечки его пальцев. — И прощай, Майкл. Когда будешь смотреть на луну, вспоминай… вспоминай ту, которую мы видели тогда вдвоем.

— Ну уж нет! — Он перехватывает мои руки. — Ни черта, я не собираюсь с тобой прощаться, Луна. Ты — моя история. И мне плевать, что ты там говорила… я тебя не отпущу. Я просто… не могу!

— Майкл, ты должен. Я должна справиться с этим одна.

— И кто, черт подери, так решил? Луна, пожалуйста, позволь мне тебе помочь. Кто так решил, что ты должна справиться одна?

Медленно и нежно я выпускаю его руки, и каждая секунда переполняется сожалением и горечью.

— Я так решила.

Глава 42

Офис Уоткинса Джиллеспи в том же месте, только черная краска на его витрине — свежая. Сувенирные тарелки не валяются в пыли — теперь они аккуратно стоят на стеллаже, и, судя по рисунку, каждая приурочена к какому-то важному историческому событию. На одной — фото Бруклинского моста в сепии, на другой — такой же снимок небоскреба Эмпайр-Стейт-Билдинг.

Всякий раз, когда я сталкивалась с мистером Джиллеспи — неважно, в настоящем или в прошлом, — он помогал мне, и я знала, что могу ему доверять. И однажды он сказал, что, если мне понадобится помощь, я могу прийти к нему без всякой записи.

За пишущей машинкой сидит тощая юная девица, и вид у нее такой мрачный, как будто она впервые в жизни видит столь странную штуковину. Когда я захожу, она выпрямляется и окидывает меня высокомерным взглядом.

— Вам назначено?

— Хм, нет. Я недавно встретилась с мистером Джиллеспи, он дал мне визитку и сказал, что, если мне понадобится помощь, я могу прийти в любое время.

— Он это всем говорит, — фыркает девица и поджимает губы.

— О, так я могу с ним повидаться? Это срочно.

— Можете, только придется подождать, у него сейчас встреча с клиентом. — И она кивает на ряд деревянных стульев у стены. Я сажусь на один из них и принимаюсь ждать.

И жду.

На стене тикают часы. Такое ощущение, что с каждым поворотом скрытых от глаз пружинок и шестеренок минутная стрелка замедляется.

От скуки я беру со столика потрепанный журнал, но тут же бросаю его обратно. Я не могу заставить себя забыться в законах о недвижимости тридцатилетней давности, в то время как все, что я знаю и люблю, поставлено на карту. Так что я просто жду.

Люси по большей части игнорирует меня, если не считать парочки мимолетных взглядов, сопровождаемых приподнятой бровью и поджатыми губами, — явное свидетельство того, что она считает меня полной идиоткой.

Наконец из кабинета мистера Джиллеспи доносится взрыв смеха, а затем дверь открывается, и оттуда выходят двое хорошо одетых мужчин. Один — толстый и потный от жары, с толстой золотой цепочкой на шее. Второй — высокий, подтянутый и симпатичный. Черные волосы гладко зачесаны назад, обнажая высокие скулы. Следом за ними выходит третий. Я с удивлением вглядываюсь в него и узнаю Кертиса. На нем джинсовая куртка, и он идет опустив взгляд в пол. Он не замечает меня и выходит на улицу в сопровождении двух мужчин. Тот, что покрупнее, держит его за плечо.

— И больше не лезь в неприятности! — говорит ему вслед мистер Джиллеспи и качает головой.

— К вам посетитель. — Люси кивает в мою сторону.

— Серьезно? — Мистер Джиллеспи вопросительно улыбается мне.

— Мы с вами недавно виделись… вы еще помешали какому-то мальчишке украсть у меня камеру.

— Ах да. — Его улыбка становится еще шире и очаровательнее. — Да, проходите, мисс…

— Сенклер, — говорю я, а потом уже думаю, что стоило представиться каким-нибудь вымышленным именем. Хотя, если у меня все получится, это уже неважно.

Он закрывает дверь, и я опускаюсь — нет, не на садовый стул, а в совершенно новехонькое и мягкое офисное кресло. Стены сплошь увешаны сертификатами в рамках, стол, похоже, тот же, только сейчас он чистый и пахнет свежей полировкой. На столе стоит фотография его жены, и она развернута так, словно ее рассматривал человек, который только что ушел. Джиллеспи выглядит как человек на гребне успеха: на нем черный приталенный костюм, вполне вероятно, сшитый руками Рисс, ногти у него блестящие и ухоженные, он чисто и гладко выбрит.

— Чем я могу вам помочь?

— У меня есть основания подозревать, что отец Фрэнк Делани пользуется девушками из своего прихода. И что он, быть может, даже насилует их.

На прелюдии нет времени, каждая секунда на счету.

Глаза Джиллеспи расширяются, и он откидывается на спинку кресла так, словно я его толкнула.

— Это немного дикое обвинение, юная леди.

— Понимаю, но я не могу просто стоять в стороне и наблюдать за тем, как он причиняет боль людям, которых я… которые этого не заслуживают. Кто-то же должен выступить!

— Почему вы обратились ко мне? — Он наклоняется вперед и опирается на стол. — Полицейский участок всего в нескольких кварталах отсюда. Почему вы не обратились к ним?

— Потому что у меня нет доказательств, — говорю я. — К тому же кое-кто сказал мне, что здесь не обращаются в полицию, что в Бей-Ридж люди должны сами о себе заботиться.

— А это так? — Он сцепляет руки в замок у себя за головой. — Вы живете в Бей-Ридж?

— Я — нет, но те люди… тот человек, который сейчас в опасности, — да.

— О’кей, тогда скажите, что я, по-вашему, могу сделать?

Джиллеспи разводит руки в стороны, но при этом его голос не звучит пренебрежительно или так, будто он мне не верит. Что-то в моих словах его зацепило, и я, в свою очередь, стараюсь зацепиться за это.

— Проследите за ним, — прошу я. — Может, у вас получится даже поговорить с ним, сообщить, что вы за ним следите. Местные люди вас уважают, у вас есть положение в обществе, а это многое значит. Может, это его остановит, как вы думаете? Если он будет знать, что за ним присматривает такой человек, как вы.

Пару секунд светло-голубые глаза Джиллеспи внимательно изучают меня.

— Может, но, знаете, мисс Сенклер, очень трудно остановить того, кто сам останавливаться не хочет.

Это звучит не как предостережение или угроза, а просто как констатация факта.

— А церковь… Ну, скажем так, я знаю несколько семей, у которых есть доказательства того, что некий священник путался с их близкими людьми, но в итоге никто об этом не распространяется, потому что местные семьи… у них нет желания раскачивать лодку. Вы правы, мы присматриваем друг за другом, но церковь, тем более католическая… для большинства людей она неприкасаема. То, о чем вы говорите, сегодня будет расценено как ложь. Или они решат, что вы — чокнутый лунатик.

Я не могу сдержать улыбки. Луна-лунатик…

— А те люди тоже обвиняли Делани?

— Я не буду комментировать, — хмурится Джиллеспи. — Лучше скажите, о чьей конкретно безопасности вы так беспокоитесь.

Не знаю, почему я испытываю в этот момент какие-то сомнения. Может, потому, что почувствовала, как поверхности реальности коснулось нечто большее — большее, чем я и что-либо еще. Я слышу, как вращаются далекие планеты, и ткань Вселенной прямо в этот момент растягивается и трещит. Но я смотрю в глаза Джиллеспи и понимаю, что могу ему доверять, — в конце концов, мы уже хорошо знакомы.

— Это Марисса. Марисса Люпо. Она очень уязвима, влюблена и боится за свое будущее. А я наслышана о том, каким оно может быть. Она хотела посоветоваться с кем-то, как быть, и я боюсь, что она решила посоветоваться именно с Фрэнком Делани… не знаю, как объяснить это. Я боюсь за нее, боюсь того, что он с ней сделает.

— Что ж, я знаю Мариссу Люпо. Я знаю ее с тех пор, как ей было пять лет. Кстати, она сшила эти брюки, — задумчиво говорит мистер Джиллеспи, поглаживая себя по ноге, откидывается на спинку кресла и переплетает пальцы. — А еще я хорошо знаю ее отца. Я мог бы попросить его присмотреть за ней.

— Нет! Нет, это будет хуже всего! Рисс очень любит своего отца, но он не все знает о том, что происходит в ее жизни, и пока ему еще рано об этом знать. Она должна сама рассказать ему обо всем, когда настанет подходящий момент. Это очень важно.

— У нее есть какие-то секреты от Лео Люпо? Она храбрее большинства знакомых мне мужчин.

— Она думает, что она неуязвима, но это не так, — говорю я.

— Что ж, мисс Сенклер, как вы сами понимаете, я ничего не могу сделать, но вы мне нравитесь, хотя не нравится, что вы так встревожены. Поэтому я просто скажу вам, что сделаю. Я повидаюсь с Делани, оценю ситуацию. И заодно присмотрю за Мариссой. Мы с ней знакомы всю жизнь. Если она поймет, что может поделиться своими секретами, какими бы они ни были, со мной, мы будем уверены, что никакого Делани рядом не окажется. Это вас успокаивает?

Есть в нем какая-то добрая сила, потому что даже от звука его голоса мне сразу становится легче. Быть может, именно это все и изменило.

— Да, — говорю я.

Глава 43

На этот раз вернуться было легко — все равно что шагнуть в открытую дверь. Почти так это и было, если не считать того, что на сей раз я как будто оставила в прошлом половину самой себя, свой отпечаток, который не смог последовать за мной и просто проводил меня взглядом на прощание. Я вернулась в свое время, сделав всего один шаг, но на этот раз мое сердце осталось в прошлом, и теперь я уже сама не знаю, к какому времени на самом деле принадлежу. Или к какому времени принадлежит он, мой отец. И все же он по-прежнему часть меня, а я — его. Я слышу, как его кровь бежит по моим жилам. И если я действительно часть его, возможно, я способна на то же, на что и он. Я чувствую это — ту самую ярость, которую видела в его глазах. Она все еще кипит во мне, заливая другие, более знакомые и свойственные мне чувства, — от них уже почти ничего не осталось. Если в конце не останется ничего, кроме этой ярости, то я всерьез опасаюсь того, что могу натворить, снедаемая гневом, который может разнести на куски весь мир.

Я подхожу к дому миссис Финкл, и первое, что бросается мне в глаза, — это гипсовая статуэтка Девы Марии. Она, как и прежде, стоит на подоконнике, все такая же потертая, благочестивая… и почему-то целая. Миссис Финкл ее склеила? Второе, что бросается мне в глаза, — это Горошинка. Она сидит на ступеньках с ноутбуком, хотя я не помню, чтобы мы брали его с собой.

— Привет! — Я так рада возможности передохнуть. Так рада видеть ее. — Что делаешь?

— Привет! — Она поднимает на меня взгляд. — Думала немного поработать, пока могу. Тут, конечно, никакого Интернета, миссис Финкл живет в Средневековье, но это лучше, чем ничего… Иногда я жалею, что она вообще что-то рассказала нам.

— Да, — отзываюсь я, а сама думаю, какой же работой она занимается на компьютере и откуда он вообще взялся. И вообще, я полагала, что видеть меня доставит ей больше радости, она будет счастлива, что я смогла вернуться домой. Наше прощание было таким эмоциональным, и я хотела, чтобы она кинулась меня обнимать, как всегда и было. Что-то изменилось, я чувствую это. Она ведет себя как чужая.

— Я знаю, нельзя так думать… — говорит Горошинка. — Но всякий раз, когда я вспоминаю о том, как долго она жила один на один с тем, что сделал с ней этот монстр… Хорошо, что хоть сейчас она смогла нам сказать. — Она замолкает. — Прости. Для тебя это, наверное, еще тяжелее.

Я отступаю назад, разглядывая ее. Странно, эта девушка — мой самый близкий человек, и в то же время сейчас она кажется мне чужой. Ее темные корни пропали, волосы полностью светлые — когда она успела их перекрасить? Кроме того, они гладкие и блестящие. Ее лицо чистое, без макияжа, кожа упругая и сияющая, белки глаз белоснежные и яркие. Она выглядит так, словно накануне хорошо выспалась. На ней пара кроссовок, и вид у Горошинки такой, словно она только что вернулась с пробежки.

— Так где ты была? Мама о тебе спрашивала. Она беспокоится.

— Что? — замираю я. — Что ты сказала?

— Мама. Беспокоится. Я так ей и сказала: Луна уже взрослая, дай ей самостоятельно разобраться со всем этим.

— Мама… — Я зажимаю рот ладонью, мои глаза расширяются, а вспышка боли внутри такая сильная, что сердце останавливается на пару секунд. — Мама здесь, ты уверена?

— Конечно я уверена. Слушай, Луна…

Но я уже не слышу ее — бегу по лестнице чуть ли не на четвереньках, хватаясь за ступеньки руками, сбивая локти и плечи о стену. У двери, ведущей в квартиру, я останавливаюсь и опускаюсь на верхнюю ступеньку, чтобы хоть немного восстановить дыхание. Осторожно поднимаюсь, собираюсь с духом, отвожу волосы с лица и заправляю их за уши, как маме всегда нравилось, приглаживаю смятую футболку и делаю глубокий вдох.

Когда я вижу ее, мне уже все равно, что именно ее вернуло. Мне плевать, если после моих трюков со временем по Пятой авеню начнут разгуливать динозавры или нацисты заполонят Белый дом. Мне наплевать абсолютно на все, кроме того, что она здесь, она вернулась! В этой реальности она никогда нас не покидала. Она здесь.

Она здесь.

Мама, моя прекрасная, чудесная мама сидит за столом! Перед ней лежат газета, блокнот и ручка. Серебристые пряди волос сияют на солнце, и одного вида ее пальцев, сжимающих ручку, руки, лежащей на столе, и запястья, испещренного голубыми венами, мне достаточно, чтобы захотеть визжать, кричать и плакать. Но я боюсь подходить к ней, мне страшно: вдруг я дотронусь до нее и она исчезнет?

— Мам?

Я останавливаюсь, смотрю на нее, и у меня перехватывает дыхание.

Она с беспокойством оборачивается ко мне. Те же веснушки, та же крошечная морщинка между бровей, но глаза изменились. Что-то исчезло. Я больше не вижу в них той отчаянной, невыносимой грусти, которая всегда там жила. Ее больше нет.

— Дорогая моя девочка, иди сюда, присядь. Как ты?

Она раскрывает объятия. Я падаю на колени, обхватываю маму обеими руками и зарываюсь в нее лицом. Слушаю звук ее живого, бьющегося сердца, чувствую его щекой и чуть не схожу с ума от радости. Я чувствую, как ее руки обнимают меня. Она целует меня в макушку. Я так счастлива! Она здесь, и я тоже, мы обе здесь! Что бы ни произошло, мне не пришлось заплатить за это своей жизнью, и мы снова все вместе!

Почти.

— А где папа? — неожиданно выпрямляюсь я.

— В Англии. — Мама удивленно сдвигает брови. — Ты что, забыла? Он был против того, чтобы я приезжала сюда, хотел, чтобы все осталось в прошлом. Когда он поймет, насколько это для меня важно, то приедет, я уверена. Ему тоже больно, он даже говорить об этом не хочет, но я обещаю: я не позволю этому встать между нами!

Я смотрю ей в глаза, и мою память внезапно захлестывает море новых воспоминаний. Они не заменяют то, что я помнила до этого, скорее просто оттесняют. Я знаю, что у меня была совсем другая жизнь. И эти воспоминания так же реальны, как и те, прежние. Мама именно такая, какой я ее помню, полная жизни и радости. И камера «Super 8» по-прежнему всегда у нее под рукой. Только теперь я точно знаю, что всякий раз, когда она смеется, этот смех — искренний, каждый раз, когда она танцует, незримая тень не хватает ее за ноги. В этих воспоминаниях нет тайных заначек с таблетками, нет бесконечных сигарет, нет недель, проведенных в постели, или нескончаемых часов, проведенных в саду в Англии, вдали от остального мира.

Я осознаю´, что факт насилия все же был, ведь иначе меня бы здесь не было, и мысль об этом отщипывает кусочек от моего сердца. Но его тут же скрепляет надежда, потому что я помню, как несколько коротких недель назад мама обняла меня и сказала, что именно благодаря нам с Пиа она смогла снова прийти в норму. Мы стали для нее стимулом никогда больше не погружаться во мрак. И теперь ей осталось выиграть только одно, решающее сражение и убедиться, что человек, который причинил ей столько боли, не выйдет из него победителем. Это ее персональная битва против него.

И тогда я снова обнимаю ее, обнимаю все крепче и крепче по мере того, как меня поглощают воспоминания о нашей новой жизни. Мама всю жизнь хранила в секрете то, что ее изнасиловали. Она помогала женщинам, пострадавшим от насилия, справиться со случившимся, внушала им мужество говорить правду, и однажды ей самой хватило сил заговорить об этом, рассказать своей семье и всему миру о том, что с ней произошло. И неважно, чего маме стоило это решение, ведь ее откровенность могла спасти других девушек. Моя прекрасная, сильная и нежная мама так часто обнимала меня и повторяла, что любит меня, и что папа любит меня, и что они всегда, с самого начала, считали меня благословением!

Она вернулась сюда, в город, где выросла, чтобы продать свой старый дом и пустить вырученные средства на помощь местным женщинам и создание безопасного места, куда они в случае чего могли бы обратиться и откуда могли начать путь к новой жизни.

Меня переполняет радость — у меня такое чувствую, будто я выиграла в крупную космическую лотерею. Что бы ни произошло, что бы я ни сделала, этого оказалось достаточно. Если не для того, чтобы спасти маму, то хотя бы для того, чтобы уберечь от полного разрушения ее жизнь и жизни всех окружающих. Это было какое-то крошечное изменение, но оно повлияло на ее решение убить насильника, и она всегда знала, что не убивала, не совершала самый страшный из грехов, не отнимала ни у кого жизнь. Она нашла в себе смелость простить себя и начать помогать остальным. Я жду, когда появятся новые воспоминания, и они уже есть, но пока что запутанные и нечеткие, и рассмотреть их трудно. Нужно быть терпеливой. Папы здесь нет, но, по крайней мере, он есть хоть где-то. После того как этот кошмар закончится, мы снова сможем быть все вместе. Впервые за очень долгое время я понимаю, как же мне нравится жить. В этом мире нет Майкла, и для меня нет любви, и я буду скучать по нему до конца своих дней, но, хоть это меня и ранит, я принимаю это, потому что понимаю — идеальное счастье мне не суждено. И никогда не было суждено. Я знаю, что теперь мама — совершенно другая женщина, еевина и злость превратились в спокойную решимость. Но кое-что еще изменилось.

— А где твой медальон? — спрашиваю я, и она недовольно морщится. — Твой медальон Марии Горетти?

— Ох, я выбросила его давным-давно, — говорит она. — В ту ночь, когда мы уехали из Бруклина. Поразительно, что ты помнишь о нем! — Она пожимает плечами. — Мария Горетти предпочла быть скорее убитой, чем изнасилованной, простила своего мучителя и была признана святой. Для меня этот медальон был напоминанием о том, что я не смогла защитить свою честь, и о том, что жить я хотела больше, чем угодить Богу. А теперь… что ж, теперь я знаю, что Бог хотел, чтобы я жила и приносила своей жизнью пользу.

Меня захлестывает облегчение, я не могу сдержать бурный поток слез. Мои руки по-прежнему обвивают ее талию, и она крепче прижимает меня к себе.

— Милая, не плачь. Я знаю, что для тебя это очень тяжело, тяжелее, чем для всех остальных, но ведь мы вместе.

— Просто… я так по тебе скучала!

— Глупышка, мы же виделись всего несколько часов назад! — Мама целует меня в лоб, и я прижимаюсь ухом к ее груди, чтобы еще разок почувствовать, как бьется ее сердце. — Я знаю, это будет непросто, но я обещаю, мы пройдем через это вместе.

— Через что пройдем вместе? — спрашиваю я, поднимая голову, и моя улыбка слегка угасает, когда я вижу выражение сурового беспокойства на лице мамы.

— Мы встретимся с остальными жертвами. Со всеми, кого он изнасиловал после меня.

Это практически невозможно — заставить себя оторваться от нее, но мне нужно прийти в себя, почувствовать под ногами твердую почву и осознать, что я наделала.

С остальными жертвами… Не может быть. Не может быть, чтобы все это произошло из-за меня!

Стефани говорила, что Делани не умер в ту ночь. Что во благо всех — по крайней мере, ей казалось, что это будет во благо, — они решили спрятать концы в воду. Куда бы он ни исчез, там появились новые жертвы. И меня это не устраивает.

Стефани сказала, что за ним присматривали и не давали навредить кому-нибудь еще, но откуда она могла это знать, если уехала во Флориду? Как вообще кто-либо мог что-то знать о происходящем? Я слышала о том, что священников переводят из одного прихода в другой, а все их «проступки» тщательно скрывают, и никто о них не знает. С ним была та же история? Его просто перевели — и все?

А затем во мне расцветает новое воспоминание. Мама справилась со всем в одиночку. В одиночку набрала горячую ванну после того, как это произошло. Я помню, как она рассказывала обо всем в деталях. Она знала, что больше не сможет оставаться в Бей-Ридж, после того как поняла, что будет сталкиваться с ним каждый день. Она уехала с Генри в ночь затмения тринадцатого июля. Единственное, чего она не могла, — произносить его имя вслух, как если бы оно до сих пор имело над ней некую власть, как невидимое клеймо, от которого она так и не смогла избавиться.

Я прикрываю дверь в единственную спальню, падаю на мягкую белую кровать, закрываю глаза и пытаюсь отключить кричащие наперебой воспоминания. Вместо этого я пытаюсь сфокусироваться на этой жизни и той Вселенной, которую создала. Пытаюсь вспомнить последние несколько дней, недель и лет. Вокруг полно маминых вещей. Ее расческа, покрытая черными и серебряными волосами. На вешалке висит ее одежда. Платья больше не матово-серебристые и белые, в них — целая радуга оттенков. Возле тумбочки стоит пара плетеных сандалий из золотистой кожи. В воздухе, вперемешку с солнечным светом и пылью, все еще чувствуется ее запах. Я лежу здесь, в окружении ее вполне реальных, живых вещей, на подушке рядом с той, на которой она лежала всего пару часов назад, и меня заполняет океан спокойствия. И все же в самом сердце этого океана уже начала формироваться крошечная черная жемчужина страха и неуверенности. Если не я заплатила за это невероятное чудо, то кто?

— Пора идти, Луна. — Пиа распахивает дверь, и я понимаю, что в этом мире ее действительно зовут Пиа. Я перестала называть ее Горошинкой давным-давно.

— Куда мы идем?

Это почти невозможно — заставить себя встать и выбраться из океана покоя, который я обрела в святилище маминых вещей.

— Мама получила еще одно письмо в ответ на объявление в газете. Уже пятое, — немного раздраженно говорит Пиа.

— Она разместила объявление в газете? — Такого я не помнила даже в этом новом мире. — Она назвала его имя? А что, если он увидит?

— Ей не пришлось. Когда он… был с ней, то повторял одну фразу, и она подумала, что за нее можно зацепиться. И не ошиблась. Больной ублюдок. Эту фразу вспомнили и все остальные.

— Так куда мы идем?

— Идем встретиться с ней. С очередной жертвой.

Глава 44

Девушка, которая открывает нам дверь, выглядит такой юной, что мне становится не по себе еще больше. Не знаю почему — может, потому, что ее боль и ужас все еще свежи. Хотя, вероятнее всего, потому, что я думала, что время отнимет у него способность причинять людям боль и калечить их судьбы. Но если я в чем-то и уверена, так это в том, что время ничего не вылечит, если позволить ему просто идти мимо тебя.

На вид ей лет восемнадцать или чуть больше. Но не больше двадцати. Трудно сказать. Фигурка у нее расплывшаяся, как будто она до сих пор еще не сформировалась. А может, сформировалась, но почему-то потеряла форму. Рядом с входной дверью стоит корзинка с мертвыми цветами. Ветер их колышет, и на пол осыпаются пожелтевшие листочки. Это напоминает мне о засохших пятнах крови на платье мамы. Пиа сказала, что эту девушку зовут Патриция. У Патриции зеленые глаза, русые волосы, несколько крупные ноги в белых лосинах, прикрытых длинной футболкой. Ее пальцы, унизанные дешевыми кольцами, нервно бегают по ключице.

— Здравствуй, Патриция, — говорит моя мама. — Меня зовут Марисса Сенклер, а это мои дочки Пиа и Луна. Спасибо, что согласилась встретиться с нами. Наверное, это сложно, когда в твой дом постоянно стучатся незнакомцы. И особенно трудно говорить о чем-то настолько… непростом. Но, думаю, тебе поможет мысль, что ты не одна. С этого момента ты можешь начать новый путь и вернуться к жизни.

Патриция не двигается, просто смотрит на нас, охваченная нерешительностью.

— Если ты пока не готова говорить, все в порядке, — мягко произносит мама тихим, нежным голосом. Она пробует каждую секунду этой встречи на ощупь, прежде чем продолжать. Она сильная, независимая и нежная одновременно. Я вижу в ней Рисс. Вижу юную воительницу в том, как она стоит вскинув голову. И в то же время вижу маму, какой ее всегда знала — в этой жизни и в прошлой. Переполненную чувствами, и не только своими, но и чувствами моей сестры, моими чувствами, а иногда и чувствами всего мира. Она понимала, что однажды это сочувствие может ее поглотить, но не умела отключать его. Она чувствует то же, что и Патриция, ей не нужно ни о чем догадываться, все те же чувства живут в ней самой. И причиняют ту же боль.

— Ты можешь просто рассказать нам что захочешь, и мы тебя выслушаем, — говорит мама. — Вот и все.

Сначала Патриция наклоняет голову, а затем оглядывается через плечо, как если бы причина, по которой она должна немедленно захлопнуть дверь, может появиться в любой момент. Когда этого не происходит, она отступает и жестом приглашает нас войти.

Мы идем по небольшому коридору. Она останавливается на пороге маленькой гостиной. Диван, телевизор в углу и небольшая стойка, отделяющая кухню от комнаты. Неуверенность наполняет Патрицию до кончиков пальцев. Она довольно крупная девушка, но, я вижу, делает все возможное, чтобы минимизировать пространство вокруг себя.

— Никогда не думала, что захочу поговорить об этом, — наконец произносит она, и голос у нее тихий, девичий. — А потом увидела объявление в газете и все никак не могла выкинуть его из головы. О том, что это произошло не только со мной. Я всегда считала, что была единственной. Не думала, что почувствую… облегчение. Я решила, что это моя вина, я что-то сказала или сделала, и вот это случилось, и… Он сказал, что я особенная, поэтому все и произошло, потому что во мне было нечто такое, против чего он не смог устоять. Нечто особенное.

— Он говорил то же и мне. — Мама не ждет, пока ее пригласят присесть, и как только она это делает, Патриция сразу же присаживается напротив. Мы с Пиа садимся на стулья за кухонной стойкой.

Мама ждет, пока у Патриции хватит мужества встретиться с ней взглядом. В ней — ни капли нетерпения или беспокойства, к которым я так привыкла. Ее взгляд не мечется в поисках двери или любого другого выхода, как это всегда бывало, когда мы оказывались за пределами дома. Марисса просто сидит и ждет, и пока я наблюдаю за ней, мое сердце переполняется радостью, потому что я знаю, что она снова обрела мир и наконец почувствовала себя в безопасности.

— Он сказал, что я заставила его сделать это. — Патриция зажимает ладони между коленями, плечи ее опускаются. — Что все это — моя вина. — Ее голос падает до испуганного шепота. — Это было в точности так, как вы описали в объявлении. Он велел мне никогда не называть его имя, никогда не произносить его вслух. Он сказал, что, если я не послушаюсь, он узнает об этом и сделает так, что больше я этого не повторю. И я ему поверила. Я была так… хм, напугана… он казался мне дьяволом… куда бы я ни пошла, он найдет меня и снова сделает мне больно. Я до сих пор… не хочу называть его имя.

— И не нужно, — заверяет ее мама. — Мне тоже не нравится произносить его вслух. Но однажды он — оно! — больше не будет иметь над тобой власти.

Глаза Патриции становятся огромными от страха. Хватка этого человека столь сильна, что кажется, будто Делани с нами в одной комнате и готовится к ответному удару.

— Это, наверное, очень тяжело. Тебе не нужно посвящать нас в детали. — Мама наклоняется к ней, но не очень близко, а настолько, насколько нужно. — Но если ты сможешь немного выговориться, тебе станет легче. И как только мы запустим наш центр, мы сможем тебя поддержать. Консультанты помогут тебе стать человеком, которым ты и должна была быть.

Патриция трясет головой.

— Мне уже не стать тем человеком, — говорит она с упрямой уверенностью. — Иногда я думаю, какой могла бы быть моя жизнь, если бы этого никогда не было…

Она открывает пачку сигарет и закуривает, затягиваясь так глубоко, что ее тело буквально выгибается навстречу этому вдоху.

— Думаю о том, что я могла бы сделать все то, о чем мечтала в детстве. Знаете, я ведь хотела стать учителем. Но после того, что было, я понимаю, что никогда не буду чувствовать себя достойной учить чему-то детей. То есть как я могу, когда…

И она снова глубоко затягивается. Потом вскидывает подбородок, выдыхая дым, и наблюдает, как он тает. У меня возникает ощущение, что проходит очень много времени, пока мы смотрим, как он исчезает. Жара просто невыносимая — как снаружи, так и внутри. Хотя в углу и висит старомодный кондиционер, похоже, он уже давно не работает. И всякий раз, когда Патриция затягивается сигаретой, дыма становится все больше, а воздуха — все меньше. Меня притягивает закрытое окно, но я не смею пошевелиться — боюсь, что спугну ее и она не захочет больше говорить.

— Забавно, что он должен был быть на моей стороне, в этом все дело. Он был так добр, так много шутил, говорил, что поможет мне. Знаете, я ведь много лет провела в детском доме. Он сказал, что поможет мне найти семью.

— В детском доме? — переспрашиваю я и чувствую ужас от возможного ответа.

Она пожимает плечами.

— Мне было одиннадцать.

Земля уходит у меня из-под ног. Я смотрю на маму. Она сидит, закрыв глаза, и я знаю, о чем она думает, потому что думаю о том же. Сколько еще жизней он сломал? Сколько еще было детей?

— Мне очень жаль… — Мама берет Патрицию за руку. — Если бы я тогда выступила против него… возможно, я смогла бы спасти тебя.

— Не извиняйтесь, — говорит девушка прежним бесцветным и тонким голосом. — Я никому об этом не рассказывала и сейчас бы не рассказала, кроме… Вы ведь верите мне, правда? Очень хочется, чтобы мне хоть кто-то верил.

— Простите… — Жара и дым душат меня, ужас вскипает в горле. — Мне нужно… я на минутку.

Воздух снаружи ненамного холоднее или свежее, но я все равно жадно глотаю его и, прислонившись к стене, пытаюсь успокоиться. Жду, пока подступившая тошнота уляжется. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что Пиа вышла следом за мной.

— Выглядишь так, словно тебе нужно выпить, — говорит она. — Я тебя не виню. И правда, давай заглянем в бар по пути домой.

В этой жизни моя сестра Пиа может пить вино, как и все люди, иногда выпивать больше чем нужно, но не слишком много. В этой реальности она уже не пьяница, она здоровая и сильная, собранная и успешная. В этом мире так много хорошего, так много чудесного. Так много причин быть счастливой и благодарной. И больше всего — потому что у меня есть возможность жить и видеть все это.

Как же тяжело будет все это потерять!

— Я в порядке, просто я очень слабая, и мне тяжело слушать то, о чем она говорит. Хотя я и не должна все это чувствовать, ведь это случилось не со мной.

— Ну… — Пиа бодро потирает мое плечо. Я припоминаю, что теперь она не так часто меня обнимает. Теперь, когда она работает дизайнером в Лондоне и у нее появился парень по имени Эндрю. — Все это действительно тяжело, а для тебя — особенно. Мужчина, который сделал это с ней, — часть тебя.

Пиа всего лишь говорит правду, но все равно это похоже на пощечину. Я знаю, что он жив, что я могу отыскать его, посмотреть ему в глаза, чтобы он понял, что я его… нет, не дитя, даже не его отпрыск, это слишком мягкое слово. Кто и что я для него — я не знаю. И оттого, что он жив, легче не становится, потому что теперь он не прах из прошлого, он — настоящее, монстр, который может выскочить из-за угла в любой момент. И это пугает меня.

— Как ты думаешь, сколько еще таких было? — спрашиваю я Пиа.

— Трудно сказать, — говорит она. — Но тридцать лет — это большой срок.

И тогда я понимаю. Все, что я увидела здесь, — просто прекрасно, но это не может оправдать то, через что приходится проходить другим таким же людям, как Патриция.

Все это время я думала, что все происходило со мной для того, чтобы спасти только маму. Но я ошибалась, теперь я это понимаю. Пиа права, этот человек — часть меня. И я — именно я! — должна спасти от него не только маму, но и все другие жертвы.

— Луна, ты не должна позволять каждой услышанной истории так на тебя влиять, — говорит Пиа. — Мама себе этого не разрешает. Посмотри, какая она сильная! К тому же мы можем только помочь этим девушкам и женщинам вернуться к нормальной жизни. Время не повернешь вспять.

— Ты, может, и не повернешь, — бормочу я.

До моста я добираюсь довольно быстро — пересекаю шумную дорогу и с легкостью нахожу скамейку, на которой тридцать лет назад сидела с Майклом. Я сажусь на нее и смотрю на мост. Он устремляется так далеко в лазурь, что кажется, будто может привести тебя куда угодно, даже на другой конец Вселенной.

До этого момента я не до конца осознавала, что именно делаю. Я была героем, крестоносцем. Совершила самый страшный для ученого грех — позволила своим личным надеждам и ожиданиям повлиять на результат исследования. Позволила себе поверить, что могу спасти маму и исправить собственную жизнь. Теперь же я понимаю, что не была готова признать правду. Признать, что у меня нет выхода: я должна сделать то, что должна. И времени, чтобы подготовиться к этому, нет.

Пора остановиться. Не умереть, нет, потому что, если бы я умерла, меня бы помнили и оплакивали. Я сама и то, что я сделала, не должны оставить ни малейшего следа в жизни тех, кого я люблю. Идея просто взять и перестать существовать пугает меня, и теперь я знаю, что стремилась к спасению куда больше, чем осознавала. Я не хочу умирать. Я очень хочу жить. Но я не могу жить, зная, что обрекла многих женщин на страдания.

У меня осталось меньше двадцати четырех часов, чтобы остановить Делани.

Потому что, возможно, я достаточно сделала для мамы и для того, чтобы ее жизнь была сносной, а она сама — способной любить нас. Я достаточно сделала, чтобы вернуть ее к жизни. Достаточно сделала для своей семьи.

Но недостаточно для того, чтобы остановить человека, который породил меня на свет, не дать ему причинить вред другим людям. Многим, многим людям.

Но не он будет платить за свои грехи. Платить буду я.

Потому что я снова вернусь туда. И на этот раз убью его сама.

Глава 45

Вечер наступает медленно. Солнце лениво и неохотно опускается за горизонт, словно разрываясь между желанием продлить этот день и стремлением закончить все дела и отведать наконец грядущей темноты и тишины.

— Мисс Сенклер?

Знакомый голос. Я оборачиваюсь и вижу Уоткинса Джиллеспи. На нем светлый мятый льняной костюм, на шее, несмотря на жару, галстук.

— Мистер Джиллеспи! — Я улыбаюсь, и он присаживается на скамейку рядом со мной.

— Надеюсь, вы не против, что я с вами заговорил? — спрашивает он. — Я не был уверен, знаете ли вы мое имя. Вам кто-то говорил обо мне?

Конечно, я не должна его помнить. Мы встречаемся впервые.

— Мы проходили мимо вашего офиса. Мама сказала, что раньше шила для вас костюмы.

Он выглядит старше и куда потрепаннее, чем в нашу прошлую встречу. Как будто эта реальность быстрее износила его жизненные силы. Довольно долго Уоткинс Джиллеспи просто рассматривает меня. Его водянистые глаза блуждают по моему лицу, и я знаю, что он пытается вспомнить, где меня видел. С тех пор как мы встречались, прошла целая жизнь, моя жизнь, но он все равно узнает меня.

— Старею, — наконец вздыхает он. — У меня есть знакомые, с которыми я общаюсь так, словно мы старые друзья. И старые друзья, с которыми мы общаемся так, словно совсем не знакомы. Вы кажетесь мне и такой, и такой, но я не уверен, какой именно.

— Может, это и так, и так? — с улыбкой говорю я.

— Как ваша мама? — спрашивает он. — Я недавно снова вышел на связь с вашей тетушкой Стефани — после того как она узнала, что ваша мама вернулась в Бей-Ридж. Я подумал, что было бы разумно восстановить наше… общение, но не хотел сваливаться как снег на голову и подумал, что, быть может, будет лучше, если вы сделаете это первыми.

— Уверена, мама выберет подходящий момент и свяжется с сестрой, — отзываюсь я. — Она хочет поскорее продать дом и двигаться дальше.

— Она в порядке? — спрашивает Уоткинс. — Рисс в порядке?

— В полном. Лучше, чем когда-либо.

— А что привело ее снова в Бруклин? — Мистер Джиллеспи немного наклоняется ко мне, и я чувствую его тяжесть у себя на плече. — Она наконец продает этот старый дом, да? Потому что я мог бы помочь в этом деле. Передайте ей мои слова, хорошо? Я буду только рад. Я много кого здесь знаю, много людей с полезными связями. Скажите ей… просто напомните мое имя, и я позабочусь о том, чтобы она получила все, что захочет.

— Я передам, — говорю я, и тут мне в голову приходит неожиданная мысль. — А как вы узнали, что я буду здесь?

— Ну, ты приходила сюда каждый день с тех пор, как приехала. Сидела, смотрела на мост, словно ждала кого-то, а он все не приходил и не приходил, — говорит Уоткинс Джиллеспи, неожиданно переходя на «ты». — Если честно, ты выглядела одинокой и очень грустной. Так что сегодня я решил стать тем, кто должен к тебе прийти.

— А вы знаете Майкла Белламо? — спрашиваю я, с удовольствием произнося это имя.

— Ах да, юный Майкл… Я его знал. Он продал дело отца после его смерти и переехал в Калифорнию.

— Он женился? — спрашиваю я, внутренне напрягшись. — Завел детей? Чем он занимается?

— Это твоя мама хотела узнать о нем? — спрашивает Уоткинс, и я киваю.

— Ну, тогда сообщи ей об этом аккуратно. Я знаю, что в юности они дружили.

— Сообщить о чем? — Мое сердце сжимает тугая струна.

— Я слышал, что Майкл так никогда и не женился. Детей у него тоже не было. Он переехал в Калифорнию и пытался стать писателем. У него неплохо получалось, и сам он жил неплохо — путешествовал, завел много друзей… Не то чтобы он стал знаменитым, но на жизнь хватало. Насколько я знаю, он приобрел дом прямо у моря.

— Правда? — Я улыбаюсь, но затем от волнения снова задерживаю дыхание. — А где он теперь, все еще в Калифорнии?

— О нет, моя дорогая. — Мистер Джиллеспи качает головой. — Мне жаль, но его не стало десять лет назад. Несчастный случай в море.

— Нет. — Я кручу головой снова и снова. — Нет-нет, это неправильно! Он не мог умереть. Я говорю о Майкле Белламо, его отец владел пекарней «У Сэма».

— Боюсь, что это так, милая. Твою маму эти новости расстроят, да? О боже, ты даже побледнела!

Уоткинс Джиллеспи слегка обнимает меня за плечи. Я сдаюсь и прижимаюсь к нему. Мои слезы капают на его костюм и рубашку, и я даже не пытаюсь их сдерживать. Я оплакиваю человека, который все равно никогда не стал бы моим, и жизнь, которую я нашла и потеряла. И должна потерять снова. Мистер Джиллеспи не двигается и ничего не говорит, просто дает мне возможность выплакаться.

Когда мои слезы высыхают, небо над мостом уже полыхает — последняя вспышка прекрасного, перед тем как день сгинет и свет исчезнет. Не навсегда, конечно.

— Простите, пожалуйста, — говорю я, выпрямляясь, вытираю слезы и отбрасываю волосы с лица. — Я не хотела так раскисать.

— И ты прости меня, — говорит мистер Джиллеспи. — Никогда не любил доводить юных девушек до слез.

— Мне пора идти, — говорю я. — Много дел. Не знаю, что сказать… До свидания.

Он отпускает меня, но внезапно сжимает мою ладонь обеими руками.

— Не знаю, как это возможно, но у меня такое чувство, будто я хорошо тебя знаю. Что-то в тебе кажется мне очень знакомым. Можешь заходить ко мне когда угодно, в любое время. Помни: что бы ни случилось, вы с мамой можете заглянуть ко мне, и я вам помогу.

— Спасибо. — Я сжимаю его руку в ответ. Еще секунда, и он выпускает мои пальцы. — Всего хорошего, мистер Джиллеспи!

— Напомнишь своей маме обо мне? — спрашивает он напоследок. — Передай, что, если ей понадобится помощь, она всегда может мне позвонить. Я знаю много полезных людей. Могу помочь в любых делах. Передашь?

— Передам, — обещаю я, хотя и понимаю, что не сделаю этого, потому что в этом нет смысла.

После сегодняшней ночи ничего уже не будет как прежде.

Глава 46

Часть дома, что принадлежит миссис Финкл, купается в тени и безмолвии, когда я переступаю порог.

— Эй?

Мне никто не отвечает. Очень жаль. Мне очень хотелось увидеть ее хотя бы раз, чтобы попрощаться. Я слышу какое-то движение в нашей квартирке еще до того, как дохожу до верхних ступеней. Пару мгновений я просто жду, а затем напоминаю себе, что эта встреча может стать последней и мы должны проститься. Хотя мне нельзя произносить это слово: прощай.

— Вот ты где! На телефон больше не отвечаешь? — спрашивает Горошинка, как только я закрываю за собой дверь.

— Я его потеряла. Прости, мне просто нужно было пройтись.

— Честное слово, Луна, какая же ты рассеянная.

Я замираю. Нет, не рассеянная. Я не рассеянная, верно же? Я молчу пару мгновений, изо всех сил стараясь припомнить свою жизнь вне семьи, и вспоминаю, что Брайан сейчас дома, в той квартире, которую мы снимаем, что мы разговаривали прошлой ночью и он сказал, что наша кошка в клочья разодрала диван. А еще я помню, что нашла в его телефоне переписку с другой девушкой, но пока не знаю, как спросить его об этом. Это задело мою гордость, но не сердце, потому что я никогда по-настоящему его не любила. А еще я внезапно вспоминаю, что моя работа больше не моя. Я больше не занимаюсь любимым делом и работаю в PR.

— Не переживай. — Мама обнимает меня и прижимает к себе. — Это было тяжело. Она много говорила, ей очень хотелось с кем-то поделиться. Думаю, ей сложно жить в одиночестве. Она принимала наркотики, пила. Знаешь, я чувствую свою вину. Если бы я заговорила раньше…

— Нет, это не твоя вина, а его, — вмешивается Пиа. — Мам, ты можешь заговорить и сейчас. Еще не поздно. Назови его имя, расскажи о нем всем. Ты не будешь одна, я уверена!

— В свое время. Дело не в мести — пока еще нет. Дело в жизни других людей. Очень важно собрать их вместе, укрепить, сделать сильными. А потом… потом посмотрим. Я очень жалею, что не убила его в ту ночь. Был такой момент, когда я могла, и с тех пор думала об этом миллион раз. Жаль, что я этого не сделала.

— Нет, не жаль, — говорю я. — Не жалей об этом, мам. Ты не убийца. Ты — герой. Мой герой.

— Луна права, мам, — добавляет Пиа. — Слушай, Патриция еще молода. А все то, что мы делаем, то, как мы поддерживаем пострадавших женщин, может дать им — и тебе, кстати, тоже — шанс начать все заново, с чистого листа. И Патриция это сможет, как только поверит в то, что кто-то заботится о ней. Ты делаешь это ради нее. И ради всех остальных.

— Хотелось бы мне быть еще сильнее, — вздыхает мама.

— Ты уже сделала так много. Ты выдержала, а это уже немало. Более чем достаточно. — Я крепко обнимаю ее. Прощание без прощания. — Ты храбрая, ты сильная, ты потрясающая женщина. И я… я просто хочу, чтобы ты это знала. Мам, я люблю тебя. Всегда любила. Какой бы ты ни была, я все в тебе любила. И я знаю, что ты тоже любила меня, несмотря на все то, через что тебе пришлось пройти. Я люблю тебя, и папу, и Пиа, вы — главная радость в моей жизни. Мне так повезло! Это настоящее благословение — быть частью нашей семьи.

Мамины брови сдвигаются, и я понимаю, что слегка перегнула палку.

— В чем дело, Луна? Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, ничего, все хорошо, — уверяю я. — Не волнуйся.

— Мамы не могут не волноваться, — говорит она. — Когда-нибудь и ты это поймешь.

— Пойду-ка я приготовлю что-нибудь, — внезапно говорит Пиа, и я с трудом сдерживаю смех, потому что сама мысль, что моя сестра будет готовить, кажется мне жутко забавной. — Мам, держи вино. Луна, иди сюда, поможешь мне с нарезкой.

Она передает маме бокал и бросает на меня красноречивый взгляд.

— С нарезкой? Что ты собралась нарезать? — спрашиваю я, как только мы оказываемся в маленькой кухне.

Пиа молча берет две гигантские луковицы, кладет их на разделочную доску и вручает мне нож.

— Вот это! — кивает она, и ее мягкие волосы волнуются. — Только не ломтиками, а кубиками. И пока будешь заниматься этим, может, скажешь, с чего это ты вдруг решила с нами попрощаться?

— Я не прощалась, — говорю я. Лук щиплет глаза, и слезы начинают катиться по щекам прямо мне на руки.

— Прощалась, еще как! Не знаю почему. Такое чувство, что ты собралась уйти от нас. Может, объяснишь почему?

— Никуда я не собралась, — протестую я, а слезы все бегут и бегут. — Я просто хотела сказать, что очень люблю вас, вот и все.

— Я… я знаю, что в последнее время мы с тобой мало общались, — говорит Пиа. — Моя работа и Эндрю вышли на первый план, но ты ведь понимаешь, что я, черт подери, все равно очень тебя люблю, да? Понимаешь? Потому что ты как будто… отстраненная какая-то… не знаю, витаешь не пойми где.

— Сейчас я здесь. — Я откладываю нож и вытираю глаза. — Так, давай-ка поднимем бокалы за двух самых лучших сестер на свете. За нас, я имею в виду.

— Ой, ну только палку не перегибай! — фыркает она.

Глава 47

Любовь — это пространство и время, отзывающиеся болью в сердце.

Марсель Пруст

Три дня с тобой приносят больше радости, чем пятьдесят лет порознь.

Джон Китс

13 июля

Это мой последний день в этом мире. Последний день в роли Луны Сенклер. Не знаю, что со мной будет после и где я окажусь. Возможно, я превращусь в миллиард частиц, стану путешествовать в самых разных направлениях одновременно, перемещаться из одной Вселенной в другую и не буду иметь ни малейшего понятия, что я такое.

Все это началось двадцать девять лет назад. Сегодня ночью мое путешествие закончится — там же, где и началось. Я всю жизнь росла с… Нет, предчувствие — это не совсем подходящее слово. Я просто знала, что грядет нечто важное. Вначале оно оказалось очень-очень далеким, но с каждым днем, с каждым часом и каждой минутой подбиралось все ближе и становилось громче. Это чувство всегда было со мной — я настолько привыкла к этому, что научилась абстрагироваться от него. Я выбрала жизнь в пределах пятидесяти квадратных миль, где по очереди была сначала ребенком, потом ученицей, студенткой, учителем, чьей-то девушкой, чьей-то бывшей девушкой, сестрой и дочерью. Ничем не примечательная жизнь. Тогда я не понимала, что именно такая, ничем не примечательная жизнь и есть то, ради чего стоит бороться насмерть. Именно она рождает героев.

Мы живем в мире, где плохие люди совершают ужасные вещи и очень часто избегают наказания. Намного чаще, чем нам кажется. Зло не возвращается к ним, они не получают по заслугам. Но даже если и получают, все равно о них знают и помнят, что они сделали. Но с ним такого не будет. О нем не останется даже воспоминаний. Я постараюсь избавить мир хотя бы от одного такого злодея. Новые будут появляться снова и снова, но не этот. С этим почти покончено.

Бог знает, я очень хочу жить. Больше, чем когда-либо. Именно теперь, на границе жизни, я поняла, как это здорово — быть живой. Танцевать. Любить. Бояться. Хотеть. Больше всего я хотела бы жить. Но то, чего я хочу, и то, что я должна сделать, несовместимы. Хотя желания тоже вполне достаточно. Ну, или почти достаточно. Раз я так яростно хочу жить, значит, моя жизнь была неплохой.

С этого началось мое прекрасное, ужасное, трагичное, чудесное и невероятное путешествие. Этим оно и закончится. И у меня нет ни малейшего представления о том, что будет со мной, когда я сделаю первый шаг по этому пути.

Я не сплю. Сон кажется кощунственной потерей времени. Я жду, пока мама пойдет в маленькую спальню и напоследок поцелует меня в лоб. Пиа спит на своей половине дивана, но уже, раскинувшись, почти перебралась на мою. Во сне она все та же Горошинка, воплощение хаоса и беспорядка. Люблю ее больше жизни.

Она что-то бормочет во сне. Я осторожно выбираюсь из постели и наслаждаюсь каждым чувством. Пол у меня под ногами холодный. Я открываю кран и подношу под него стакан — вода бежит у меня по рукам. Сейчас меня радует даже дикая, пронизывающая до костей усталость. Благодаря ей я чувствую себя человеком. Вот каково это.

Я разглядываю дома на противоположной стороне улицы и жду, пока погаснут фонари. Они гаснут один за другим. Улица замирает и затихает. Слышно лишь дыхание ветра. Я распахиваю окно навстречу ночи, закрываю глаза и слушаю прикосновение теплого ночного воздуха к лицу. Я рассказываю ветру свою историю, рассказываю ее Вселенной и звездам, скрытым в густом чернильном мраке. Не для того чтобы меня кто-то услышал, а потому что просто хочу убедиться: все это реально и правда происходит со мной.

Забавно, как быстро я привыкла к тому, что мама здесь, настоящая, спит в соседней комнате и ее дыхание ровное и спокойное. Наверное, я просто так никогда и не смогла по-настоящему смириться с тем, что ее нет. Как раз это и казалось мне совершенно неправдоподобным. Я с легким скрипом приоткрываю дверь в мамину комнату и некоторое время просто наблюдаю за ней и слушаю, как она спит. Я пытаюсь вспомнить все-все, что мы делали вместе, о чем говорили, что чувствовали. Тепло ее объятий, звук ее сердца, то, как ее поцелуи вмиг заживляли сбитые коленки, как она всегда понимала меня, как старалась не плакать в моем присутствии, как улыбалась, даже если в тот момент ей меньше всего на свете хотелось улыбаться. Как она каждый день боролась за свою жизнь и учила этому меня.

Я ступаю под ледяной душ. Он сразу же смывает с меня сонливость. Холод и энергия пронизывают меня и пробуждают желание действовать. Я стою под ним столько, сколько это возможно, подставив спину холодным струям, и борюсь с болью. Потом, завернувшись в полотенце, завариваю крепкий горячий кофе. Он согревает меня изнутри. Я пью кружку за кружкой, пока сердце не начинает колотиться как сумасшедшее. Теперь я сосредоточена, вижу все ясно и отчетливо. Мои нервы натянуты до предела и одеревенели, превратившись в сухие веточки, которые может разнести на куски порыв сильного ветра. Я почти готова.

Я одеваюсь. Натягиваю старые джинсы, белую футболку и надежные «Converse». У меня нет никакого оружия, поэтому я снимаю с магнитной стойки на кухне нож. Нет, он слишком длинный. Возвращаю его на место и достаю из ящика фруктовый нож. Он короткий, но острый.

Это так глупо, что приходится закрыть рот ладонью, чтобы не рассмеяться. Я собираюсь прикончить взрослого, сильного мужчину маленьким фруктовым ножом. И даже если у меня получится завалить человека, который в два раза больше меня, как я смогу его убить? Я по-прежнему дочь своей матери, я не смогу причинить вреда ни одному живому существу. Значит, нужно стать дочерью своего отца. И я вспоминаю о том, что припрятала перочинный нож Генри в вентиляции дома Люпо еще до того, как Вселенная раскололась и изменилась. Я кладу фруктовый нож на место. Надеюсь, тот нож все еще там.

И последнее. Я устанавливаю камеру на стопку книг, включаю подсветку и ставлю таймер на десять секунд. Сажусь на стул напротив и смотрю в объектив. Шансы на то, что после сегодняшней ночи и эта камера, и сделанная фотография будут существовать, крайне малы, но кто знает? Если мне удалось сделать снимок в прошлом, быть может, получится сделать и в настоящем? Если Горошинка когда-нибудь решит напечатать пленку и случайно наткнется на фото какой-то странной девушки, то по крайней мере один раз увидит мое лицо, даже если для нее это ничего не будет значить.

Перед уходом я ненадолго останавливаюсь рядом со спящей сестрой и ласково касаюсь ее руки кончиками пальцев. Осторожно кладу камеру на подушку рядом с ней. Возможно, кто-то скажет, что для самопожертвования можно найти причины и посерьезнее, чем семья, но для меня это не так. Это кажется таким трудным, почти невозможным — бросить их обеих, уйти и бесшумно закрыть за собой дверь, но все же я нахожу в себе силы.

Я на цыпочках спускаюсь по лестнице. Лунный свет отбрасывает пляшущие тени на стены, увешанные фотографиями, и кажется, будто они двигаются. Секунда за секундой. Свечи гаснут, люди целуют друг друга, тысячи улыбок и смех следуют за мной вниз, до входной двери и затем на улицу, в объятия раннего утра.

Все тихо. Жара отступила, и мир остывает. Куда ни кинь взгляд, все кажется невыразимо прекрасным: деревянные фасады домов, дремлющие деревья и машины под ними — все сияет, даже несмотря на полумрак. До восхода солнца еще несколько часов, но я знаю, где хочу встретить свой последний рассвет.

Мой шаг ускоряется, и я бегу. Мне так хочется оказаться там поскорее, что это желание раздувается, как воздушный шарик, отрывает меня от земли и придает сил. Легкие болят, сердце стучит, ступни горят, напоминая о том, что я все еще жива. И это восхитительное чувство.

Наконец я вижу заветную скамейку и падаю на нее. Мои щеки полыхают, пот покалывает кожу головы. Мост лежит в темноте, под звездами, неподвижный и величественный.

Глядя на него, я пытаюсь представить себе жизнь, в которой была бы замужем за одним зеленоглазым парнем. Мы бы гуляли по пляжам. Рядом с нами бежали бы наши дети. У наших ног резвилась бы наша собака. В этой жизни мы бы целовали друг друга на ночь — с той же страстью, с какой целовались в нашу первую ночь. С той же нежностью и той же жаждой, ведь мы бы знали, каково это — потерять друг друга. И это никогда не вошло бы в привычку, не приелось. Наша любовь была бы той самой — одной и на всю жизнь. И когда настало бы время прощаться — очень-очень нескоро! — мы бы расстались, зная, что больше любить не могли.

Возможно, эта история плавно перетекла в сон или на краткий миг стала реальностью. Я шепчу ее так, словно читаю молитву. Ветер уносит последние часы перед рассветом, и первые лучи солнца взрезают небо тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Впервые я не чувствую ни боли, ни потери.

Я — именно там, где и должна была быть.

Когда восходит солнце, властно возвращается и жара — даже несмотря на то, что для нее еще слишком рано. Я сижу на скамейке, пока небо не наливается лазурью, а мост не заполняют автомобили. Тогда встаю и поднимаю обе руки к небу — потягиваюсь, пока все мышцы не начинают звенеть. Последний взгляд на мост… Я прижимаю пальцы к губам и посылаю ему воздушный поцелуй, прежде чем устремиться вниз по Третьей авеню. Бей-Ридж в Бруклине. Последнее место на Земле, где можно было бы изменить этот мир.

Глава 48

«Швейная мастерская Люпо» только что открылась.

Хоть мы никогда прежде не встречались, я сразу понимаю, кто этот мужчина за стойкой, наполняющий мелочью кассовый аппарат. Я видела его на той единственной фотографии, которую мама прихватила с собой, когда бежала из дома. На ней он смущенно улыбается и отводит взгляд, словно желал бы оказаться где угодно, только не на снимке. Мне трудно рассмотреть собственные черты в мужчине его возраста, с круглым брюшком и гладко зачесанными назад волосами, но все же вот она я — в форме его ушей и растопыренных пальцах.

Я вполне могла бы обойти дом и постучаться в мастерскую, ведь Рисс наверняка уже за работой, но я открываю дверь, и дверной колокольчик звякает у меня над головой.

— Доброе утро!

— Чем могу вам помочь? — вежливо спрашивает меня, свою внучку, Леопольд Люпо. — Вам нужно что-то подшить? Мои дочурки сошьют вам что угодно, даже по фото из журнала. Ищете новый образ? Что-то менее… мальчишеское, да?

— Спасибо, но нет. Если можно, я хотела бы поговорить с Мариссой.

Бабушка Пэт частенько повторяла, что дедушкам нравятся воспитанные дети, — особенно когда я начинала шуметь и мешать дедушке Мартину.

— Вы знакомы? — быстро спрашивает он. У него итальянский акцент, но его уже здорово разбавил бруклинский.

— Мы друзья и…

— Я тебя раньше здесь не видел. Ты откуда?

— Я заглядывала недавно. Мы перемолвились парой слов и…

— Луна!

Откуда ни возьмись появляется Рисс в джинсовых шортах и цветочном топе. Ее волосы подвязаны платком.

— Ты где была? — тут же спрашивает ее Лео и указывает на меня. — И кто это? Я ее не знаю!

— Правда? — Рисс издает притворный удивленный вздох. — В мире, знаешь ли, полным-полно людей.

— И что это значит? — Он не понял, что она шутит, и от этого Рисс развеселилась еще больше.

— Что ж, думаю, если я ее расспрошу, то узнаю, кто она такая. — Рисс ссыпает чаевые в кассу и кивком зовет меня за собой. С плеча у нее свисает сумка для фотоаппарата. — Пойду принесу что-нибудь на завтрак. Я скоро вернусь!

Мы выходим, и дверной колокольчик звякает у нас над головами.

— Хочешь заснять свой завтрак? — Я указываю на сумку.

— Нет. Все! — Она открывает сумку и вытаскивает камеру. — Улицу и все, что вижу. И тебя! Все самое непримечательное, все звуки и запахи. Все, что я вижу каждый день. Я выросла здесь и скоро уже всего этого не увижу. Мне нужно забрать что-то с собой. Потому что я очень люблю это место, Луна. Куда бы я ни пошла и что бы там ни делала, какая-то часть меня навсегда останется здесь. И это… больно.

Ее лицо застывает на секунду, а затем она подносит камеру к лицу и нажимает на кнопку записи видео.

— Улыбочку!

— Ой, нет! — кричу я и закрываю лицо руками, испугавшись, что пленка с моим участием может все испортить. — Лучше снимай улицу, меня не нужно!

— Все подумают, что ты скрываешься от кого-то! — смеется Рисс, пожимает плечами и переводит объектив на вывески магазинов и прохожих. Какой-то парень посылает в камеру воздушный поцелуй, двое тощих мальчишек в шортах начинают корчить рожи, пожилая дама в цветном хлопковом платье фыркает и отмахивается от камеры, но все-таки кокетливо улыбается. Все люди, которые встречаются нам по пути, знают они Рисс или нет, моментально в нее влюбляются. Такое чувство, что даже улица ее любит: я прямо вижу, как она хорошеет на глазах и с удовольствием разворачивается под нашими ногами. А Рисс вдруг со смехом обнимает меня за шею и разворачивает камеру на нас обеих. На этот раз я не пытаюсь закрыться. Возможно, это наша последняя встреча, так что я улыбаюсь и целую ее в щеку. Она смеется еще громче. Какая же она красивая!

Если я не покончу с ним сегодня ночью, это будет ее последний счастливый день в роли герцогини Третьей авеню.

— Все хорошо? — спрашивает Рисс, снова вешая камеру на плечо. Мы отходим от мастерской все дальше и дальше. Я украдкой бросаю на нее взгляд, рассматриваю ее ореховую, смуглую кожу и волосы, подвязанные платком. В это утро ее красота напоминает спокойную гладь озера — как раз перед тем, как в него бросят камень.

— У меня — да. А как ты? Генри улетает завтра утром, верно?

— Боже, я знаю! Я не могу есть, не могу спать. Нервничаю, как черт те что! — Смех у нее высокий и напряженный. — Он купил мне билет. Паспорт у меня в тумбочке. Я могу ехать. Серьезно, я могу просто бросить вещи в сумку и уехать! Но почему-то я до сих пор здесь и веду себя так, словно сегодня — самый обычный день! Работаю, делаю вид, что все в порядке. Бедный папа, он строит из себя крепкого парня, но в глубине души мягкий, как зефир. Он не заслуживает того, что я собираюсь сделать. Как же я не люблю ему врать! — Она хватает меня под руку и кружит. — Господи, Луна, скажи мне, что делать?

— Просто слушай свое сердце.

Что за бред? Как я вообще получила работу в PR в той реальности?

— Все, что я знаю: я люблю Генри и хочу быть с ним. Но просто взять и сбежать завтра… Это невозможно! Мне нужно как-то сообщить обо всем своей семье. Надеюсь, они меня простят. Я придумаю, как рассказать обо всем папе, а потом поеду к Генри — через неделю или две. Это будет по-взрослому, и папа это поймет. Думаю, что поймет.

— Не надо. Не говори им. Это твоя жизнь, живи как хочешь. Поезжай. Иди к Генри и будь с ним, а потом уезжайте. Просто уезжайте — и все! А поговорите после.

— С ума сошла?! — Она удивленно смотрит на меня, будто и правда так думает. — Если я им не скажу, они никогда меня не простят. И мы больше никогда не увидимся. Они — моя семья, они — это я. Конечно, я должна им все рассказать, сказать в глаза. И… слушай, я понимаю, ты — атеистка. Все нормально, это твое дело. Но я точно знаю, что, если мне удастся заполучить в союзники отца Делани, все станет намного проще.

Боль заполняет меня до краев. Я могла бы использовать Рисс в качестве приманки, но даже мысль о том, чтобы подвергнуть ее такой опасности, невыносима. А вдруг у меня ничего не получится? Я не могу потерпеть неудачу. Это мой последний шанс.

Я понятия не имею, как убить человека. Незнаю даже, как начать, и сама мысль о том, чтобы отнять чью-то жизнь, даже если это — его жизнь, вызывает тошноту, наполняет мой рот и нос беспросветным страхом. И все же… нельзя позволить этому монстру жить. Эта ночь будет самой черной из всех, и я должна защитить Рисс. Рисс и всех остальных девушек.

— Давай я пойду с тобой на встречу с Делани, — предлагаю я, хотя представить себе не могу, что будет, когда я снова посмотрю ему в глаза. Но как-то придется. — Буду твоей компаньонкой.

— Серьезно? — ошеломленно переспрашивает Рисс. — Компаньонкой? Как это по-английски!

— Я знаю, ты думаешь, что я шизик, и, может, так и есть, но мне скоро тоже придется… уехать. Ты нравишься мне, Рисс, мне нравится, какая ты. Ты умная, веселая и очень сильная. Ты сделаешь в этой жизни что-то очень важное, я в этом уверена. Через много лет, когда ты уже долгое время будешь замужем и у тебя будут свои дочки, ты поймешь, как это замечательно, что кто-то следит за ними и заботится о них. Именно это я пытаюсь сделать. Поэтому… пожалуйста, позволь мне позаботиться о тебе!

— Хорошо, — отвечает она, растерянно глядя на меня. — Если тебе так будет легче, конечно, ты можешь пойти со мной. Встретимся вечером у меня. Он сказал, что заглянет в половине десятого.

Рисс обвивает меня нежными руками. Я обнимаю ее в ответ, и Вселенная вздрагивает. Мир, в котором я реальна, вот-вот взорвется. Я чувствую, как с каждой ускользающей секундой меня становится все меньше и меньше.

— Спасибо, — шепчет она. — Спасибо, что заботишься обо мне. Это так мило. Я не ожидала. Не думала, что в моей жизни откуда ни возьмись появится такой друг, как ты. Я так рада, что мы встретились, Луна.

— Я тоже. — Я улыбаюсь ей. — Я тоже очень рада.

Рисс кивает в сторону булочной.

Это булочная, где работает Майкл.

— Не хочешь рогалик? Мне кажется, там работает парень, который будет жутко рад тебя видеть.

— Я… Лучше не стоит, — говорю я и разворачиваюсь, намереваясь вернуться к мосту.

— Почему? — Рисс меня догоняет. — А как же совет слушать свое сердце?

Я замираю и оглядываюсь.

Я слушаю. И знаю, чего оно хочет.

Глава 49

— Привет, душечка! — говорит отец Майкла, когда Рисс входит в магазин, и достает бумажный пакет, на котором маркером написано ее имя. — Специально для тебя мои самые лучшие рогалики! Все еще теплые!

Я стою в стороне от прилавка и глубоко вдыхаю вкусный, сладкий воздух, наполненный ароматами свежеиспеченного хлеба и тортов. Солнце взошло совсем недавно. Куда бы я ни пошла, все кажется обрамленным в золото, более ярким, четким и наполненным цветом — прямо как пленки «Super 8».

— И еще я бы хотела пару стаканчиков кофе, — говорит Рисс. — Мы с подружкой посидим тут немного.

— Рад познакомиться! — говорит отец Майкла так, словно не узнал во мне девушку, которая уже дважды вырвала Майкла из его магазина. — Сэм Белламо.

— Доброе утро, Сэм. — Я пожимаю его руку и всячески стараюсь избегать его внимательного взгляда, потому что боюсь, что у меня на лице может каким-то образом отразиться будущее, которое ждет его сына. И тут же напоминаю себе, что все может измениться после сегодняшней ночи. Все, что нужно, — это спасти жизнь Рисс.

Сэм слегка наклоняется над стойкой и говорит приглушенным голосом:

— Слушай, мы с моим пацаном частенько цапаемся. Но это не значит, что я его не люблю и не беспокоюсь о нем. Он постоянно говорит о тебе, просто без остановки, ты ему нравишься. — Он кивает и многозначительно улыбается. — И его матери тоже. Хотя, знаешь ли, она уверена, что ни одна девчонка не достойна ее сына.

— Вообще-то, я пришла попрощаться, — говорю я. — Я скоро уезжаю.

— Он расстроится. Думаю, если бы я в его возрасте встретил такую пампушечку, как ты, у меня бы тоже немножко крышу снесло. Вы с Рисс родственницы?

Я качаю головой.

— Странно. Никто не говорил, что вы похожи как две капли воды? — Сэм встряхивает головой и смеется. — Точно из одного куска ткани сшиты. Когда вернешься домой, спроси у матери, не встречала ли она Лео Люпо, когда ездила в Америку.

Он подмигивает, и я смеюсь. Он нравится мне еще больше тем, что заметил наше с Рисс сходство, ведь за всю мою жизнь никто и никогда этого не замечал. В конце концов, от мамы во мне намного больше, чем от кого бы то ни было. И это хорошо.

Он выпускает мою руку. Я прохожу в кабинку к Рисс и сажусь напротив. Невысокая светловолосая девушка в фартуке приносит нам два кофе в красно-белых бумажных кружечках с ручкой. Он крепкий и горький — то, что нужно.

— Просил тебя оставить его сыночка в покое? — весело спрашивает меня Рисс.

— Он просто беспокоится о Майкле, думает, что я опасна, — говорю я, и мое тело напрягается, когда я произношу это имя вслух. От мысли, что я могу увидеть его в любой момент, по коже бегают мурашки. Я очень хочу его увидеть, заранее скучаю по нему и боюсь, что это чувство может ослабить мою решимость.

— Опасна? — Рисс смеется. — Может, ты и шизик, Луна, но точно не опасна. В любом случае Майкл фута на два выше тебя и фунтов на сто тяжелее. Что такого ты можешь с ним сделать? Разве что рассказать ему кое-что о женщинах, ну и, быть может, разбить его сердце. Но это не страшно, он тоже разбил немало. Ты окажешь ему хорошую услугу, если дашь почувствовать, каково это…

— Ты пришла! — Майкл появляется перед нами из ниоткуда, и вид у него такой, словно я свалилась с неба. Он смотрит на меня, я смотрю на него и смутно осознаю, что Рисс в этот момент нас снимает. — Я не знал, увижу ли тебя еще раз.

— Я тоже. Рада тебя видеть, Майкл.

«Рада» — не самое подходящее слово. Я не уверена, есть ли вообще слово, которое могло бы описать, каково это — увидеть единственного человека, который способен утолить жажду, о существовании которой до встречи с ним ты и не догадывалась.

— Ты надолго здесь? — Он как будто не замечает направленной на нас камеры.

— До вечера, — говорю я. — А потом я уеду. Навсегда.

— Ты тоже улетаешь завтра утром? — удивленно спрашивает Рисс, опустив камеру. — Почему ты не сказала? У вас с Генри, наверное, один самолет. Вы могли бы полететь вместе!

Ни я, ни Майкл ничего не говорим, просто смотрим друг на друга.

— Знаете, мне, наверное, пора. — Рисс засовывает камеру в сумку и выскальзывает из кресла. — Сегодня будет очень жарко. Не знаю, куда вы там собираетесь, но старайтесь не попадать на солнцепек.

— Увидимся у тебя, — говорю я ей вслед, и Рисс согласно машет, проходя мимо витрины, у которой мы сидим.

— В половине десятого!

— Ты можешь сейчас уйти? — спрашиваю я Майкла.

Тот качает головой.

— Моя смена.

— Больше нет! — кричит ему отец, который, как оказалось, внимательно нас слушал. — Можешь взять выходной, парень. Мы справимся.

— Серьезно? — спрашивает Майкл.

— Да, до полуночи. Иди и развлекайся.

Майкл расплывается в улыбке и протягивает мне руку.

— Я тоже когда-то был по уши влюблен! — орет нам вслед его отец. — А потом встретил твою мамашу!

— Куда хочешь пойти? — Майкл сжимает мою руку. — Я имею в виду, что бы мы могли сделать с такими способностями, как у тебя? Прогуляться сквозь пространство и время?

— Или помечтать об этом, — говорю я, прижимая его ладонь к своей щеке. — Может, останемся здесь и сейчас? И просто… повеселимся?

— Тогда пойдем. Я знаю такое местечко.

— И где оно?

— Дома.

Комната у Майкла маленькая и темная: небольшое треугольное окно пропускает мало света. Стены оклеены голубыми обоями в мелкий розовый цветочек, но их почти не видно под слоем постеров: Брюс Ли, Аль Пачино и целая череда горячих красоток в бикини. Две книжные полки из разных мебельных наборов до краев забиты книжками. Обложки на многих из них — затрепанные, сплошь в изломах и трещинах, настолько, что и названия не прочитать. На полках на стене стоят школьные трофеи и фото самого Майкла в рамке. На нем он намного младше, неуклюжий и угловатый, улыбается как дурачок, и его подтяжки яростно светятся от вспышки фотокамеры. Я разглядываю снимок и делаю вид, что не замечаю, как он лихорадочно распихивает по углам разбросанную одежду.

— Мама в гостях, — нервно говорит он. — Обычно она что-то делает со всем этим бардаком.

— Стоит почаще устраивать здесь уборку, раз уж ты хочешь водить сюда девушек, — с улыбкой говорю я, оборачиваясь к нему.

— Ну, вообще-то я хотел привести сюда только одну девушку. Тебя. Я испугался, что ты ушла навсегда, и чуть с ума не сошел, думая, увижу ли тебя снова. Я решил, что, когда стану постарше, поеду тебя искать. А потом понял, что понятия не имею куда… откуда ты.

Он останавливается в паре дюймов от меня. Тоска пополам с желанием пульсирует между нами.

— После сегодняшнего дня я больше никогда тебя не увижу, — печально говорит он, подступая еще чуть ближе.

— Нет, — подтверждаю я. — Не увидишь.

— Тогда скажи мне, — он подошел еще ближе, — где тебя искать? В будущем?

— Я не могу. Не могу, потому что… — Я хочу сказать, что у меня нет будущего, но вместо этого говорю: — Я уже видела будущее… Когда-то оно было одним, но я не знаю, каким будет после сегодняшней ночи. Каждый раз, когда я возвращаюсь сюда, оно меняется.

По мне бегают мурашки, когда я сжимаю его пальцы. Такое чувство, будто верхний слой моей кожи уже пропал — каждое прикосновение, каждое ощущение кажется более острым. Я чувствую грани и завихрения на подушечках его пальцев, каждый его вдох и выдох. Я подступаю ближе и почти вижу, как жар волнами исходит от его тела.

— Я не изменился, — говорит Майкл дрогнувшим голосом. — И раньше я никогда не водил сюда девушек. Ты первая. Так, хм-м… Чем хочешь заняться? Можем послушать музыку или… Хочешь выпить? Может, в холодильнике что-то… О, а хочешь я тебе почитаю?

— Я не думала, что встречу тебя сегодня. — Я прижимаю его пальцы к своим губам. — Я не должна была быть здесь никогда. И я думаю, это хорошо, потому что, будь это и правда моя жизнь, нас с тобой в ней не было бы, наши отношения были бы невозможны. А теперь я только и делаю, что совершаю невозможные вещи. И мы с тобой… Эти отношения кажутся единственной разумной вещью в мире. Единственный якорь в этом хаосе. Я никак не ожидала такого и очень благодарна судьбе за это. За тебя. Благодаря тебе я наконец научилась любить.

— Господи, Луна… — Майкл преодолевает остатки расстояния между нами и обнимает меня. — Я не представляю, что делать с этим чувством. Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь, знал до этого, всегда. Я… я люблю тебя, Луна.

Я опускаю ресницы, и слеза скатывается по моей щеке. Как только это случается, мне в голову приходит мысль, что теперь у меня даже слезы наперечет.

— Я буду скучать по тебе каждый день до конца своей жизни, — шепчет он.

— Нет, — шепчу я в ответ. — Не скучай по мне.

— Расскажешь мне о будущем? То время, откуда ты пришла, я… я его застану?

Я не знаю, что ответить, но он и так все понимает по выражению моего лица.

— Нет? Не застану? — Он на секунду опускает взгляд. — Ну, тогда я просто подожду. Я подожду. И наконец стану мужиком, который скажет: «Эй, я слишком стар для тебя, детка». Как тебе это?

— Не нужно ждать. — Я встряхиваю головой, потому что не хочу говорить, что он не дождется меня, потому что его самого уже просто не будет. — Живи своей жизнью. Запомни меня такой, запомни этот момент, но пожалуйста — пожалуйста! — что бы ты ни делал, не жди меня. Я, может, уже никогда не приду.

— Ты ничего не поняла, да? — Майкл берет меня за руки. — У меня нет выбора. Я буду ждать девушку, которую люблю. Я и через тысячу лет буду тебя любить. Что бы ни случилось, я всегда буду тебя ждать. Просто потому, что должен. Вернешься ты или нет.

Время ускользает, часы убегают сквозь мои пальцы. Слишком быстро и слишком медленно одновременно. Воздух плавится от жары и накаляет грядущий вечер.

Я поднимаюсь с постели, сажусь и убираю волосы набок. Майкл поднимается следом, прижимается ко мне сзади и целует в шею.

— А что будет, если ты не вернешься в будущее, а просто останешься здесь? — шепчет он.

— Не думаю, что это возможно, — говорю я. — В конце концов мое время само меня вернет. А если буду сопротивляться, оно может разорвать меня пополам.

— Тогда просто побудь здесь еще немного, — просит он. — Останься со мной. Кому навредят пять минут?

— Всему миру, быть может, — улыбаюсь я.

— Значит, это все? — Он натягивает футболку, глядя, как я медленно одеваюсь. — На этот раз ты уйдешь навсегда? Я могу хотя бы проводить тебя? Не обязательно прощаться здесь, мы можем сделать это где-нибудь… на углу? Где угодно, только не здесь, не сейчас. Я не хочу, чтобы все было кончено сейчас.

Я поднимаюсь, поворачиваюсь к нему и улыбаюсь.

— Я тоже. Проводи меня до угловой улицы, пожалуйста.

— Завтра будет ураган, — говорит Майкл, когда мы медленно идем по его улице. — Даже в воздухе чувствуется электричество. Может, это неплохо, дождь не помешает — смоет всю жару и грязь за ночь.

— Может, — киваю я, когда мы доходим до угла. В этот миг по небу прокатывается гром. — Что ж, настало время попрощаться.

— Давай я провожу тебя еще. Скажи, что ты собралась делать? Может, я могу чем-то помочь? Позволь мне пойти с тобой. Пожалуйста, Луна!

— Я не могу. И ты не можешь идти со мной дальше. Дальше я пойду одна.

— Луна, я…

— А знаешь, давай не будем прощаться, — перебиваю его я. — Давай вообще не будем больше ничего говорить.

Я приподнимаюсь на цыпочки и целую его в щеку. А потом ухожу в растущую темноту и уже не оглядываюсь. Потому что, если я оглянусь, вся моя храбрость и решимость тут же лопнут, пронзенные острым, отчаянным желанием провести остаток отведенного мне времени рядом с ним.

Глава 50

Я пришла немного раньше, но дом Рисс уже окутан мраком. Дверь в магазин закрыта, на ней ни звонка, ни колокольчика, и я иду к мастерской. Зеленая дверь закрыта ржавой железной решеткой, так что я не могу добраться до звонка. Даже просто постучать в дверь довольно сложно, но у меня получается, и я стучу изо всех сил. Марисса, наверное, знала, что дома никого не будет, или собиралась, как всегда, выбраться через окно в своей спальне, но все равно: почему дом так тщательно заперт?

Вокруг неестественная тишина. Я пересекаю улицу и пытаюсь рассмотреть ее окно. Такое ощущение, что все вокруг вымерло, а люди, которые жили здесь или будут жить, растаяли в воздухе.

Единственное окно во всем здании, в котором горит свет, — это окно в комнате Рисс. Ветер колышет занавески, оно открыто.

Пожарная лестница — единственная возможность проникнуть внутрь. Я вытягиваю руки и пытаюсь опустить ее вниз, но мне не хватает целого фута.

— Рисс?! — кричу я, и эхо моего голоса разносится в заряженном воздухе. — Рисс!

Ответа нет. Ни из ее окна, ниоткуда.

Она сказала, чтобы я пришла в половине десятого. Я смотрю на часы. Через пять минут начнется затмение, и все усложнится.

И тут меня пронзает жуткая мысль.

А что, если он уже там? Что, если она уже попала в ловушку?

Я подтаскиваю переполненный вонючий мусорный бак под лестницу, крышка оказывается как раз там, где нужно. Я взбираюсь на него, опираясь на стену. Крышка опасно вздрагивает и скользит под моими ногами. Я приказываю себе не падать. У меня нет времени упасть — во всех смыслах. Я вытягиваюсь, и у меня наконец получается дотянуться до лестницы.

Как раз в этот момент мусорный бак заваливается на бок, но я в последний момент подпрыгиваю и хватаюсь за лестницу. Пару секунд я болтаюсь в воздухе, а затем лестница наконец опускается и мои ноги снова касаются земли. Когда я наконец добираюсь до первого этажа, мышцы и легкие горят огнем. Я задыхаюсь, мне не хватает воздуха, но на отдых нет ни секунды.

Тело начинает меня подводить, и я чуть ли не на четвереньках преодолеваю последние два этажа, которые отделяют меня от комнаты Рисс. Я поцарапалась, вся в синяках, но не останавливаюсь.

И когда я наконец добираюсь до окна, все огни в Нью-Йорке гаснут. Как будто я знала, что так и будет.

Девять тридцать четыре тринадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Затмение началось. У меня нет времени оглядываться, но город у меня за спиной только что потонул в абсолютном мраке. Я вваливаюсь в комнату, ударившись плечом обо что-то твердое и острое. Шкаф. Точно.

— Рисс? — шепотом зову я, потирая место, где уже, похоже, начал наливаться синяк. — Рисс!

Ничего. Ни единого вздоха в царящей вокруг темноте, только тиканье часов в холле внизу. Я вытягиваю руки и иду на ощупь. Натыкаюсь на кровать и чувствую гладкую, ровную поверхность. Рисс нигде нет. Он напал на нее здесь и сразу после того, как погас свет. Но ее нет, так что…

Наверное, это хороший знак. Возможно, она передумала и решила вообще не встречаться с Делани. Значит, она в безопасности. Вот только я все еще здесь, и холодный страх, сжимающий мое сердце, никуда не делся.

Она передумала из-за меня!

Рисс решила, что ей не нужна компаньонка для встречи с ним, раньше ведь не была нужна. Она знает его всю жизнь. И полностью ему доверяет. Из-за меня она изменила место встречи.

Все это произойдет снова — просто в другом месте. И все из-за меня.

Где? Где?!

Вспышка молнии на секунду озаряет комнату, и вслед за ней раздается раскат грома. Я использую эту вспышку, чтобы вернуться к окну. Внизу и вокруг меня — сплошной мрак.

Странно осознавать, что под покровом этой тьмы огромный город все еще живет. Сирены визжат в отдалении, люди начинают выходить на улицы и собираться небольшими группками, освещаемыми редкими вспышками фонариков и зажигалок. Люди перекрикиваются друг с другом, как будто пытаются как-то прижиться и найти безопасное убежище в этой всепоглощающей темноте. Рисс говорила, что вся ее семья, как и большинство людей в этом районе, ходят в церковь, занимаются сбором средств для социального фонда. Если Делани сейчас там, значит, и она тоже. Или она встретится с ним где-то поблизости. Больше никаких идей в голову не приходит, и, чем бы все это ни обернулось, у меня мало времени.

Я выбираюсь через окно и пытаюсь спуститься как можно скорее, хотя лестницу почти не видно в темноте. Небо надо мной раскалывается и стонет, срываются первые капли. Когда дождь усиливается, лестница намокает. Я соскальзываю и цепляюсь за ее острый край. Резкая боль пронзает голень, я чувствую, как по ней стекает кровь, и в следующую секунду падаю на землю.

— Эй, ты кто? — Какой-то парень, скорее всего сосед, увидел, как я вылезла из дома его друзей. — Ты что там делаешь?

— Простите, мне нужно идти, — говорю я, понимая причину его возмущения, и со всех ног мчусь по дороге.

— Эй, тебе это с рук не сойдет! — кричит он мне вслед. — На Бей-Ридж такие штуки не проходят!

Я бегу, низко опустив голову, и поражаюсь собственной легкости и скорости. Слабость и боль, которые я чувствовала, когда взбиралась по лестнице в комнату Рисс, испарились. Теперь меня подстегивают гнев и ярость, причем такие сильные, что кровь пульсирует во всем теле.

Мои ноги едва касаются земли, я быстрая, как истина, я лечу к ней. От меня осталась бледная тень, и на миг я задумываюсь, могу ли проходить сквозь стены и здания, стоящие на моем пути.

Небо снова и снова озаряют зарницы. Они взрезают мрак, улицы вспыхивают черно-белым цветом. Словно теперь это город-призрак, отразившийся от темной стороны Луны.

Глава 51

Церковь выпрыгивает на меня словно из ниоткуда. Вырастает из мрака при очередной вспышке молнии — яростная, гневная и дерзкая. Я почти вижу эту ярость и злость — они разлетаются по небу разрядами электричества. Это место должно было стать убежищем веры, но его использовали во зло. И я знаю, что Рисс сейчас там. Я знаю, что не ошиблась и пришла туда, куда нужно. Просто знаю — и все.

С огромным трудом я толкаю тяжелую дубовую дверь и проскальзываю в открывшуюся щель. Внутри темно и тихо, лишь огоньки свечей вздрагивают у алтаря. Я чувствую себя потерянной и покинутой. Ну где же она?

Конечно, она не здесь. Наверное, где-то должен быть еще один зал, тот, в котором прихожане собираются по случаю важных событий. Я иду так быстро, как только могу, и нахожу дверь, ведущую в соседнее помещение, но она заперта. Я дергаю за ручку и толкаю дверь, но ничего не выходит. По ту сторону ни звука, ни шепота.

Я в панике выбегаю наружу и огибаю здание церкви. Вижу узкую полоску света — окно, освещенное изнутри, возможно факелами, но, скорее всего, свечами. Я вспоминаю дверь, из которой появилась девушка в тот, первый раз, когда я пришла сюда, и вслепую шарю по стене, пока мои пальцы не нащупывают ручку.

Я дергаю за нее, и дверь открывается.

Внутри полно людей. В углу за пианино сидит женщина, кто-то раздает свечи. Я оглядываюсь в поисках Рисс, но не вижу ее. Как и Делани.

— Вы не видели Мариссу Люпо? — спрашиваю я у проходящих мимо людей, но еще до того, как они отвечают, понимаю, что нет. А потом я вижу Стефани. Ее лицо освещает свет свечи, которой она пытается поджечь еще чью-то.

— Стефани! — шепотом зову ее я. — Где Рисс?

— Думаю, где-то здесь, — говорит она. — А ты что тут делаешь?

— Мне нужно ее найти, это очень важно!

— Кого? — К нам подходит Мишель.

— Рисс. Ты ее не видела?

— А-а, да, она пошла в церковь поговорить с отцом Делани.

Дверь была заперта.

Расталкивая толпу, я бегу обратно на улицу к темной церкви и ору:

— ДЕЛАНИ!

— Снова ты? — Он появляется из тени.

Я врезаюсь в него с разбега, толкаю, и он отступает назад.

— Где она? Где?!

Я толкаю отца Делани так, что он падает, обрушиваюсь сверху и прижимаю его коленом к земле. Небо охватывает пламя молнии, и я вижу, как в его распахнутых глазах страх схлестывается с удивлением.

— Где она, что вы с ней сделали? — Я выхватываю из кармана нож и без капли сомнений или колебаний прижимаю лезвие к его горлу. Этот человек ничего для меня не значит. — Говорите!

— Пожалуйста… я знаю, что это неправильно, я же священник, но… я люблю ее, — запинаясь, говорит он, и я нажимаю сильнее.

— Любите?! Да что вы вообще знаете об этом чувстве?! Где Рисс?

— Рисс? — Его глаза становятся еще больше, белки отражают свет свечей. — Ты говоришь о Рисс?

— Не лгите мне! — Я надавливаю на нож. — Где Рисс, где она? Она хотела поговорить с вами!

— Д-да, но я не нашел ее. Я собирался встретиться с ней в ризнице, но она не пришла. П-пожалуйста, отпусти меня.

— Где она? — снова спрашиваю я.

— В последний раз, когда я ее видел, она была с тем адвокатом, Уоткинсом Джиллеспи. Он сказал, что может помочь ей с каким-то делом, и это все, что я знаю. Клянусь! Пожалуйста, я не плохой человек, я… я просто слабый.

И в этот момент я понимаю, почему ничего не чувствую к Делани. Потому что он сам — ничто.

Тьма тянет меня на дно, вжимает в землю, но именно сейчас я вижу все очень отчетливо. Надежно защищенный человек. Человек, которому доверяют. У которого есть силы и положение. Адвокат, который работает на мафию.

И я… я указала ему на нее! Я вошла в его кабинет и попросила его присмотреть за ней.

Уоткинс Джиллеспи — мой отец!

— Куда они пошли? — Я поднимаюсь, по-прежнему кипя адреналином.

— Я не знаю.

В этой темноте так много мест, где можно спрятаться. Где же они могут быть?

Делани отползает от меня к стене. Церковь. Я чувствую, что она здесь, что он здесь. Они где-то здесь, в церкви.

Мрак зала, полный теней и тайн, поглощает меня.

Я не слышу ни звука, ничего. Делани сказал, что они собирались встретиться в ризнице. Может, они там?

Я направляюсь к алтарю и сразу же слышу слабые всхлипы и шорох дерева по камню. Я застываю, окутанная тьмой. Жду, что услышу еще какой-нибудь звук, который укажет мне путь к ней. Я сливаюсь с темнотой, становлюсь с ней одним целым и пытаюсь проникнуть в каждый угол и в каждую щель.

Вздох, быстрый и ускользающий. Сдавленный крик. Я разворачиваюсь на месте и поднимаю голову.

Балкон для хора.

Все, что мне остается, — действовать наугад. Я кидаюсь к двери слева и дергаю ее. Заперто. С другой стороны есть точно такая же дверь, и я бросаюсь к ней. Эта открыта. На нижних ступеньках лестницы меня внезапно сковывает страх. Девушка, которой я была, — по крайней мере, то, что от нее осталось, — с беззвучным воплем мечется во мраке. Что я буду делать, когда доберусь до верхних ступенек? Каждая частичка меня вопит, чтобы я немедленно ушла отсюда, сбежала… Но я не могу.

Не могу!

Это именно тот момент, когда я должна быть храброй, должна собрать все свое мужество в кулак. Именно тот момент, который вскоре ускользнет и будет забыт навсегда, но определит мое существование. Момент, в который моя жизнь наконец обретет смысл. Сейчас и больше никогда.

В пустоте наверху лестницы нет ничего, только мрак. И все же я знаю, что они здесь. Даже несмотря на то что они стараются не дышать, я чувствую их — биение двух сердец во тьме. Я оглядываюсь, но темные очертания сливаются друг с другом. На стулья наброшены чехлы или что-то вроде того. Я прохожу еще немного вперед.

— Рисс? — Мой голос в темноте звучит неестественно громко. — Рисс, ты в порядке?

— Луна! — Ее крик разрывает мрак. — БЕГИ!

Я чувствую, как она срывается с места и бежит ко мне, но что-то перехватывает ее, и она падает. Дыхание вырывается из ее груди.

Вспышка молнии. Я вижу его руку. Он сжимает ее за лодыжку и тянет за собой в темноту.

— Сучка… — шипит Джиллеспи и отталкивает Рисс куда-то за спину. — Пришла испортить мне жизнь, да? Ты не знаешь, во что впуталась. Ты даже не представляешь, что ждет тебя и всех твоих близких!

Я вспоминаю о том, как доверяла ему, как он был добр ко мне, как я рыдала у него на плече. Но я люблю Генри, он мой настоящий отец, а этот ничего для меня не значит. В нем нет ни капли добра.

— Отпусти ее!

Я с криком бросаюсь туда, где, как мне кажется, он стоит. Я понятия не имею, что буду делать в следующий момент, — важно лишь то, что происходит сейчас.

Он хватает меня за волосы и дергает на себя. Боль пронзает мою голову и обжигает шею, но ненависть от одной только близости к этому чудовищу обжигает куда больнее. От одной мысли, что кровь, кипящая у меня в жилах, принадлежит ему. Я бью изо всех сил, и вдруг Рисс прыгает ему на спину и пытается оторвать его от меня. Он ослабляет хватку. Я спотыкаюсь, врезаюсь в перила балкона и едва не переваливаюсь через них. Вниз, на каменный пол… В момент, когда мне удается восстановить равновесие, я снова замечаю его тень. Рисс, где бы она ни была, не двигается и не издает ни звука.

Цепляясь за перила, я заставляю себя подняться — с таким громким рычанием, что сама не могу поверить, что этот звук издаю я. Я бросаюсь вперед, впиваюсь ногтями в лицо Джиллеспи и не выпускаю, даже когда его пальцы сжимают мои запястья. Боль пронзает до кости. Но я не сдаюсь, я борюсь. Я заставлю его посмотреть на меня! Он — мой отец, пусть смотрит в мои голубые глаза, так похожие на его собственные.

— В тебе осталось хоть что-то человеческое? Хоть капля сострадания? — рычу я. — Хоть какая-то часть тебя хотела бы не быть таким ублюдком? Хочешь прожить остаток жизни в ненависти, причиняя боль и разрушая чьи-то судьбы?

Он неожиданно замирает, его взгляд замирает — он смотрит мне в глаза.

— Ты не понимаешь. Когда делаешь то, что делал я, когда видишь то, что повидал я, наступает момент, когда становится все равно.

Он выпускает мои руки, и я, спотыкаясь, отступаю. Пора. Я должна схватить его и рвануться назад. Отец и дочь — мы упадем вместе. Боже, хоть бы это не было очень больно…

Но прежде чем я успеваю хотя бы шевельнуться, он в ярости бросается на меня. На секунду меня пронзает мысль, что человек, который породил меня, станет моим убийцей, — мы оба сейчас рухнем вниз. И все же я умудряюсь оттолкнуть его. Он проносится мимо меня, а затем оказывается где-то позади. Я слышу крик, который прерывается глухим ударом. Жду, когда последует вопль агонии, но в ответ лишь тишина. Мои ноги дрожат, я с трудом заставляю себя подняться и вглядываюсь в темноту внизу. В мерцающем свете целого моря свечей я вижу, как он лежит. Его позвоночник сломался от удара о скамейку. Широко распахнутые глаза слепо смотрят на меня. Я уверена, что он мертв, но все равно сбегаю по ступеням вниз — настолько быстро, насколько это возможно в темноте, — и иду к распростертому телу. Я беру его за запястье, чтобы попробовать пульс. На этот раз я должна быть уверена, что с ним покончено.

— Он ранил тебя? — спрашиваю я Рисс после того, как взбегаю снова наверх и нахожу ее. Сжавшись в комочек, Рисс сидит в углу, парализованная ужасом.

— Да. — Ее голос дрожит, и я чуть не плачу, когда слышу его. — Да, руки, шея… Он душил меня, я чуть не отключилась.

— Он…

— Нет, ты пришла раньше. О боже, Луна… — Она бросается ко мне и обнимает меня. И я обнимаю ее в ответ — девушку, которая сначала была моей матерью, а потом подругой. Я думала, что сразу после этого все вокруг охватит огонь, который превратит меня в горстку пепла, но ничего не происходит.

И я знаю почему. Я больше не часть ее. И не часть его. Я вообще ничто.

Меня охватывает чувство глубокого покоя. Я укачиваю Рисс, а она плачет и говорит о том, как сильно испугалась, какой это был шок для нее. Я чувствую ее гнев, но ничего не говорю, просто обнимаю и слушаю.

— Что же мы скажем? — наконец спрашивает она.

— Скажем, что было темно, — говорю я. — Затмение ведь. Он споткнулся и упал. Это был несчастный случай. Не нужно ничего рассказывать.

— А кто-то видел, как ты пришла сюда?

— Только один человек, Фрэнк Делани. Но он только что уехал из города.

— Значит, мы никому не скажем о том, что он собирался сделать?

Я думаю. Уверена, до Рисс были и другие, но больше не будет никого, а все предыдущие уже отомщены. В следующий раз, услышав его имя, они узнают, что он мертв, и это, возможно, немного их утешит.

— Нет, мы ни о чем не скажем. Скажешь, что встретилась с ним и он собирался поговорить с твоим отцом о Генри. Но услышал внизу какой-то шум, решил посмотреть, что там, и упал. После расскажешь своей семье о том, что любишь Генри и хочешь выйти за него замуж.

— А ты будешь рядом со мной? — спрашивает она, обнимая меня, и я хочу обнять ее так крепко, чтобы мне стало больно.

— Нет, — улыбаюсь я. — Мне нужно идти. Но теперь ты в безопасности, все хорошо. Просто помни… помни, что тебе нужно выйти замуж за Генри и жить долго и счастливо. Однажды наступит день, когда случившееся покажется тебе дурным сном. И, возможно… — Я сомневаюсь, правильно ли будет попросить ее кое о чем. — Может, когда-нибудь, если у тебя будет дочь, ты назовешь ее Луной.

В небе потрескивает очередная молния. Я чувствую, как воздух наливается жаром, — чувствую прямо сейчас, хотя уже ночь. И я знаю, что дело не в летнем зное. Этот огонь растет у меня внутри, зарождается где-то в моем мозгу. На этот раз он светит ярче, чем суперновая звезда, пульсирует в венах, то останавливая, то снова оживляя мое сердце — ну, или то, что раньше было моим сердцем. Мир погружается во мрак, и я чувствую под головой твердый асфальт. Возможно, это последнее, что я чувствую. С этим хрупким драгоценным сосудом, который помог мне зайти так далеко, покончено. Последнее, что я увижу, — серебряный блеск убывающей луны и сияние звезд над Бруклином. А последнее, что испытаю, — долгожданный и неизменный покой.

Глава 52

Не думала, что я смогу видеть, но все же могу. Или, по крайней мере, мне кажется, что я что-то вижу. Что-то белое. Вокруг меня расстилается слепящая белизна. Такое чувство, что я… проснулась? Это неожиданно.

Я не думала, что смогу проснуться.

Возможно, это рай или, может, какое-то чистилище, куда отправляются на вечное ожидание все потерянные или ненужные души.

Вот только это чистилище почему-то пахнет кофе и беконом. Я чувствую голод. Это тоже довольно неожиданно.

Я растопыриваю пальцы… Ух ты, у меня есть пальцы! Это любопытно. Я подношу руку к лицу. Мои пальцы розовые и длинные. Крепкие, гибкие — самые обычные пальцы. Вот это чудо!

Я сажусь и жду, пока глаза привыкнут к слепящему солнечному свету, льющемуся в окно. Я знаю, где я. В квартирке на верхнем этаже дома миссис Финкл. Вот где я.

Но как?

У меня ничего не вышло? Я все-таки где-то облажалась и снова вернулась сюда?

Я открываю дверь и слышу смех из гостиной. Я слышу голоса — папин и Горошинки. И еще чей-то. Это мамин смех. Я иду на звук и, когда вижу их всех вместе, тут же задумываюсь: что это? Никак прощальный подарок моего измученного мозга? Мираж моей семьи? Моей прекрасной, чудесной семьи…

— Вы здесь, — шепчу я. — Вы все…

— А где еще нам быть, дурища? — со смехом спрашивает Горошинка.

— Я знала, что стоило разбудить ее пораньше, — говорит мама. — Всегда начинает тормозить, когда подолгу валяется в кровати.

— Мама… — Я подбегаю, падаю на колени и обнимаю ее. — Как же я тебя люблю!

Она смеется и целует меня в лоб.

— Глупышка! И я тебя тоже очень люблю.

— Типичный шизик, — вздыхает Горошинка. — Всегда нужно быть любимицей, да? Первые семейные каникулы в Бруклине, а тебе обязательно нужно было попасть в центр внимания!

— Иди завтракать, — говорит папа. — А потом пойдем в город. Покажу вам все локации из фильма.

— Мы знали, что когда-нибудь этот день настанет! — фыркает Горошинка, когда я сажусь рядом. — Не скрыться и не убежать.

— А по-моему, отличная идея, — говорю я, с улыбкой разглядывая их. — Просто прекрасная! Хоть бы это никогда не заканчивалось…

— Ты что, еще пьяненькая после вчерашнего ужина? — участливо спрашивает Горошинка. — Ты все еще пьяненькая, Луна?

И в этот момент во мне зарождается знакомое ощущение. Воспоминания падают в мое сознание, точно монетки в щель автомата. Я помню, что мама и папа хотели вернуться в Нью-Йорк, чтобы отметить годовщину знакомства. И чтобы все мы могли наконец познакомиться с тетей Стефани и остальной семьей. Я помню, что недавно мы проходили мимо старого дома, который мама и тетя продали за копейки в конце восьмидесятых годов, и рассуждали о том, что могли бы стать миллионерами, если бы придержали его еще немного. Я помню свое детство — переполненное солнечным светом и смехом, вечеринками в честь Рождества и сдержанными обещаниями. Горошинка — жизнерадостная, здоровая и веселая. Она недавно начала работать иллюстратором. А еще я помню, что я счастлива. Моя работа — работа моей мечты, я изучаю нейтрино в лаборатории в Оксфорде. Я помню, что я — это я. С каждым новым расцветающим воспоминанием я чувствую, как боль старых ран исчезает, а сами они невероятным образом излечиваются.

Вселенная вернула меня и мою душу моей семье. Дала мне больше, чем я могла надеяться, вернула мне жизнь, и не просто какую-то жизнь, а мою собственную! Только лучшую версию.

А затем я внезапно задумываюсь еще кое о чем. Просто не могу не думать об этом. Меня охватывает острое желание, и я вскакиваю на ноги.

— Извините, мне срочно нужно кое-куда…

— Что, в пижаме?

Мамин смех такой яркий и прекрасный.

— Ох! — Я смотрю на себя, а затем бегу обратно в спальню и оглядываюсь в поисках какой-нибудь одежды. Хватаю джинсы и футболку. Натягиваю на ноги «Converse», провожу расческой по волосам, а затем замираю и внимательнее вглядываюсь в свое отражение.

Странных и чужих голубых глаз больше нет.

Теперь у меня карие глаза.

Прекрасные карие глаза, такие же, как у мамы. Я выгляжу в точности как мама, вот только подбородок у меня — папин. Подбородок Генри. Теперь я знаю, как я всегда должна была выглядеть.

Я отбрасываю расческу, выбегаю за дверь, бегом спускаюсь по лестнице и со всех ног бегу по Третьей авеню.

Мне нужно знать. Мне нужно знать!

Я вижу музыкальный магазин и резко останавливаюсь. Блестящие гитары «Gretsch» медленно кружатся в стеклянной витрине, и в глубине моего сердца зарождается глубокая печаль.

«Нельзя же получить все, — говорю я себе. — Теперь, когда у тебя есть и папин подбородок, и мамины глаза, нельзя же надеяться, что…»

Я оборачиваюсь, и у меня перехватывает дыхание.

На противоположной стороне улицы появился небольшой нарядный магазинчик. Над ним вывеска «Новая булочная и книжный магазин Белламо».

Очень-очень медленно я перехожу дорогу и замираю, уставившись на магазин. Он жив. Он здесь.

Прямо под вывеской нарисован серебряный полумесяц и выведены слова «Всегда ждет тебя».

Невероятно, что за все эти годы — с тех пор как мы виделись в последний раз — он так никого и не встретил, никого не полюбил. Но вот же, вот эта вывеска и эти слова! Может, это просто ностальгия. Воспоминание о странной девушке, которую он встретил одним жарким летом. Вероятно, это уже давно потеряло для него прежний смысл.

Вот и все. Стоя на улице, я заставляю себя посмотреть в магазин через стекло витрины и вижу перед стойкой множество столиков и стены, занятые полками. В витрине стоят последние новинки и бестселлеры. А в углу виднеется обложка небольшой книги под названием «Девушка, которая свалилась с Луны». И над ним — имя Майкла.

Я улыбаюсь, охваченная радостью. Он сделал то, о чем всегда мечтал!

А затем я понимаю, что кто-то смотрит на меня. Я вглядываюсь в витрину и вижу его. Он стоит неподвижно и смотрит на меня.

Его лицо постарело, а волосы поседели на висках, но он выглядит сильным, крепким и здоровым. И по-прежнему кажется мне самым красивым на свете.

Я открываю дверь и вхожу в магазин. Очень медленно подхожу к нему.

Он все так же не двигается.

— Привет, — говорю я. — Ты… помнишь меня?

— Ты вернулась, — шепчет он.

— Я знаю… Прости меня, я не хотела… то есть прошло так много лет, и я знаю, что… — Я смеюсь. — Ну вот, я не знаю, что сказать. Я знаю, что мы только вчера попрощались.

— Так и есть, — говорит он. — В моем сердце всегда так и было.

— Я просила тебя не ждать меня. — Я подступаю ближе.

— А я сказал, что все равно буду ждать, потому что не могу иначе, — отвечает он.

— А значит…

— А значит, наше будущее только что наступило.

Эпилог

Пчелы лениво гудят за окном. Я слышу, как Майкл и папа смеются где-то в саду, вспоминая старые времена. Папа наконец смирился с тем фактом, что я выйду замуж за мужчину, который едва ли младше его самого. Я слышу голос Горошинки тоже — высокий и громкий, раздающий указания. И улыбаюсь.

Все правильно. Так, как и должно было быть.

Я открываю дверь в мамину мастерскую и нахожу еще одну коробку с пленкой. Почти все пленки помечены чьим-то именем, событием или датой: тут дни рождения, свадьбы, праздники. Пленок сотни, но я знаю, какую ищу.

Я уже собираюсь сдаться и почти считаю себя полной идиоткой, как вдруг натыкаюсь на нее. Пленка лежит на полке у самой стены, под грудой книг.

Пленка под номером четыре.

Я выглядываю из окна и вижу, что Горошинка выносит поднос с напитками, а мама возвращается в кухню, из которой доносится восхитительный аромат.

Я быстро вставляю пленку в проектор и нажимаю на кнопку.

Перед моими глазами вспыхивает калейдоскоп цвета, а затем я вижу Третью авеню. Бей-Ридж, Бруклин. Все цвета кажутся такими яркими в жарком солнечном свете. Вот какой-то парень посылает в камеру воздушный поцелуй. Мальчик корчит рожицу. Пожилая дама с улыбкой отмахивается от камеры. Солнечный луч взрезает фильм, размывая картинку. А потом она восстанавливается, и у меня перехватывает дыхание.

Это мы. На пленке мы, я и мама, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году. Она смеется, и я целую ее в щеку. Я застываю и неподвижно смотрю на экран. Я вижу, как две девушки смеются и обнимаются, связанные узами неразрушимой любви. Две кареглазые девушки.

Дверь неожиданно открывается, и я вздрагиваю. Мама прислоняется к дверному проему и улыбается.

— Вот денек-то был! — говорит она и проходит в комнату. — Никогда не забуду ни тот день, ни ту ночь.

Она наклоняется ко мне, прижимается щекой к моей щеке и целует меня перед тем, как прошептать:

— Спасибо тебе. Спасибо за то, что была храброй.

Послесловие

Время — забавная штука. Мы все знаем, как оно любит ускользать сквозь пальцы именно тогда, когда нам хочется, чтобы оно продлилось подольше.

Еще немного — чтобы побыть с любимыми, посмаковать сон, посмотреть, как заходит солнце или поднимается луна.

А еще все мы хотя бы раз сидели на уроке, встрече или проповеди, глядя на настенные часы, и думали о том, что, должно быть, они остановились или даже повернули вспять. Все мы хотя бы раз попадали в ловушку времени.

Когда я была моложе, то думала, что впереди у меня — вечность, чтобы начать наконец настоящую жизнь. Мы и не замечаем, как половина жизни проносится в мгновение ока. И только потом понимаем, что она-то и была настоящей, что она — наша и другой не будет. Столько лет мы проводим в ожидании чего-то, а ведь на самом деле могли бы просто жить. Хорошо известно, что в минуты опасности мозг замедляет ход времени — по крайней мере, именно так кажется — и позволяет нам синхронизироваться с пространством, чтобы правильно отреагировать на происходящее, давая шанс избежать столкновения на высокой скорости или в последний момент схватиться за край обрыва.

Я — писательница. Я ловлю чувства и мгновения и переношу их на бумагу, чтобы они жили вечно, воплощенные в словах. Всему виной желание сохранить драгоценные золотые секунды, благодаря которым я чувствую себя человеком. Вся наша индустрия направлена на то, чтобы заставить время остановиться.

Многие современные ученые верят, что момент смерти, мгновенный с точки зрения физики, замедляется в сознании человека, и в мозгу происходит нейрохимическая реакция, которая вызывает галлюцинации. Они могут длиться часами, днями, возможно, даже годами. Мы можем только догадываться, почему это происходит: быть может, это своего рода анестезия, призванная защитить нас от шока и страха перед смертью. Некоторые люди верят, что в такие мгновения могут увидеть Рай. Или свет в конце тоннеля, ведущего в другую Вселенную.

Мы лишь отчасти понимаем, как время работает в нас самих, а то, как оно работает в механизмах Вселенной, — это нечто такое, о чем мы можем лишь догадываться, прикладывая к нему свод известных нам правил. Чтобы постичь логику энтропии и тот момент, в который зародилась Вселенная и мы сами, нам нужны бессчетные годы, месяцы, дни, часы, минуты и секунды. Или чтобы постичь смысл нашей жизни и то, почему мы не можем вернуть то, что потеряли. Время проходит, ускользает и никогда не возвращается. Пройденное не повторить. Прошлое, настоящее и будущее — вот то, из чегосостоит наш мир. Но иногда за всеми этими правилами, теориями и идеями мы забываем, что мы — лишь проекция этого странного и непостижимого места, в котором чудесным образом очутились. И что не мы создали эту Вселенную.

Это Вселенная создала нас.

Роуэн Коулман,

4 августа две тысячи шестнадцатого года

1

Лóрен Бэкóлл — американская актриса, признанная Американским институтом кино одной из величайших кинозвезд в истории Голливуда. (Здесь и далее примеч. перев., если не указано иное.)

(обратно)

2

«Hotel California» («Отель Калифорния») — песня группы «Eagles» из одноименного альбома, выпущенного в 1976 году.

(обратно)

3

The Looney Tunes Show — американский анимационный телесериал.

(обратно)

4

Бар был основан в семидесятые годы Роем Де Мео и принадлежал мафиозному клану Гамбино.

(обратно)

5

Имеется в виду композиция Эла Стюарта и Питера Вуда «The Year of the Cat».

(обратно)

6

Героиня романа Чарльза Диккенса «Большие надежды». Безумная старуха-затворница, властная и жестокая, пугает всех в округе, расхаживая в истлевшем подвенечном платье с осыпавшимся букетиком на груди.

(обратно)

7

Шот (shot) — небольшая посуда, обычно 50–90 мл объема. Используют для подачи крепкого, обязательно в чистом виде, спиртного: водки, текилы или джина.

(обратно)

8

Имеется в виду песня «O’Jays» — «Love Train».

(обратно)

9

Американская актриса. Всемирная популярность пришла к ней после роли в телесериале «Ангелы Чарли», она стала секс-символом 1970-х годов.

(обратно)

10

Порция метамфетамина или кокаина — 3,5 грамма.

(обратно)

11

Дэ´мьен Стивен Херст — английский художник, предприниматель, коллекционер.

(обратно)

12

Мисс Пигги — один из главных персонажей Маппет-шоу, гламурная свинка с непредсказуемым характером, претендующая на звание ведущей актрисы Маппет-театра.

(обратно)

13

Фильм, в центре которого — история о ребенке антихриста.

(обратно)

14

Фильм об инопланетянине, который после приводнения космического корабля на лесном озере остался жить среди людей, сохраняя некую свою изначальную двойственность: оболочку человеческого тела и душу пришельца.

(обратно)

15

Песня диско-фанк-группы «The Trammps» из фильма «Лихорадка субботнего вечера».

(обратно)

16

Перевод Г. М. Кружкова.

(обратно)

Оглавление

Роуэн Коулман Письмо из прошлого

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Эпилог

  Послесловие

*** Примечания ***