История Сепфоры, жены Моисея [Марек Альтер] (fb2) читать онлайн

Марек Альтер История Сепфоры, жены Моисея роман

Дщери Иерусалимские!

Черна я, но красива,

Как шатры Кидарские,

Как завесы Соломоновы.

Не смотрите на меня,

Что я смугла,

Ибо солнце опалило меня.

Песнь песней, 1, 5-6

Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его. Да будет он для вас то же, что один из вас; люби его как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской.

Левиты, 19, 33-34

Моисей не дошел до страны Ханаанской не потому, что жизнь его была коротка, но потому, что это была человеческая жизнь.

Франц Кафка, Дневник, 19 октября 1921.

Разве для Меня вы не схожи с сыновьями Куша, сынами Израилевыми?

Слова Яхве

Разве не вывел я Израиль из Египта, как Филистимлян из Кафтора и Арамлян — из Каира?

Амос, 9,7

Пролог

Хореб, бог отца моего Иофара, прими мои подношения.

В северный угол я положу ячменные лепешки, которые приготовила своими руками. В южный угол налью я вина из винограда, который сама собирала.

Слушай меня, Хореб, Бог славы, ты, который управляешь громом!

Я чернокожая Сепфора из Куша, я пришла сюда с другого берега Тростникового моря. Мне приснился сон.

Ночью явилась мне птица. Она летела высоко. У нее были светлые перья. Я смотрела, как она летела, и смеялась. Она летела надо мной и кричала, словно звала меня. И я поняла, что эта птица — я сама. Кожа моя черна, как обгоревшее дерево. Но во сне я была белой птицей.

Я летела над двором моего отца. Я видела его дом из белого кирпича, высокие фиговые деревья, цветущий тамариск и виноградную беседку, в которой мой отец объявляет свои решения. Со стороны сада в тени теребинтовых деревьев я видела жилища слуг, пальмы, стада, дороги, покрытые красной пылью, и большое дерево смоковницы на дороге, ведущей в Эфу. На дороге, ведущей в горы — о, Хореб! — я увидела стоящие в круг дома из необожженного кирпича, печи и наковальни. Это была деревня кузнецов. Я полетела так далеко, что увидела колодец Ирмны и дороги, ведущие в пять царств Мадиана.

И я полетела к морю.

Оно было покрыто золотой дымкой. Его нестерпимо яркое сияние слепило меня. Все было нестерпимо ярким: и море, и вода, и песок. Воздух скользил мимо, не охлаждая меня. Я больше не хотела быть птицей, я хотела опять стать собой. Я коснулась земли ногами и увидела свою тень. Я защитила глаза покрывалом и увидела ее.

Между камышами далеко в море покачивалась крепко сбитая лодка. Я сразу узнала ее. На этой лодке я и моя мать приплыли из страны Куш в страну Мадиан. Мы пересекли море, несмотря на жгучее солнце, на мучительную жажду и страх. И в моем сне она ждала нас, чтобы увезти обратно — в страну, где я родилась.

Я окликнула свою мать, чтобы поторопить ее, но ее нигде не было видно, ни на пляже, ни на утесе.

Я шла по илистому дну. Колючие листья тростника резали мне руки и ладони. Я легла на дно лодки, которая была точно моего размера. Тростник раздвинулся, и передо мной открылось море. Лодка заскользила между двумя огромными водяными стенами. Они были так близко, что я могла дотронуться кончиками пальцев до зеленой тверди воды.

Страх обуял меня. Я сжалась в комочек и закричала от ужаса.

Я поняла, что стены сейчас сойдутся, словно края раны, и вода поглотит меня.

Я продолжала кричать, но слышала только жалобные, душераздирающие стоны моря.

Я закрыла глаза и ждала. Лодка ударилась о дно, и я увидела мужчину, одетого в передник, складки которого были уложены, как подобает египетскому принцу. Он ждал меня. Руки его до самых локтей были украшены браслетами, у него была белая кожа, на лоб падали черные кудри. Он остановил лодку, взял меня на руки и пошел через Тростниковое море. Достигнув берега, он приложил свои уста к моим и вернул мне дыхание, которое море хотело отнять.

Я открыла глаза. Стояла ночь.

Настоящая земная ночь.

Я лежала на своем ложе. Это был сон.

Я подумала: «О, Хореб! Почему ты послал мне этот сон? Что он означает? Жизнь или смерть?»

Где мое место? Здесь, рядом с моим отцом Иофаром, великим жрецом Мадиана, или в стране Куш, там, где я родилась? Должна ли я оставаться жить со своими белокожими сестрами или отправиться туда, на другой берег моря, где мое племя живет под игом Фараона?

О, выслушай меня, Хореб! Тебе я вручаю свою жизнь. Я буду танцевать от счастья, если ты захочешь мне ответить, ты, знающий мою скорбь.

Почему Египтянин ждал меня на дне моря?

Почему ты стер из моей памяти имя и лицо моей матери?

Какой путь указывает мне прерванный тобой сон?

О! Хореб! Не заставляй меня сожалеть о том, что я обратилась к тебе. Почему ты молчишь?

Что будет со мной, Сепфорой, чужестранкой?

Здесь никто не возьмет меня в жены, потому что черна моя кожа. Но здесь мой отец, который любит меня. Для него я женщина, достойная уважения. Кем буду я для народа Куша? Я не знаю его языка, я не ем его пищи. Как мне жить среди него? У нас нет ничего общего, кроме цвета кожи.

О, Хореб, ты Бог моего отца Иофара. Кто будет моим Богом, если не ты?

I. Дочери Иофара

Беглец

Хореб молчал и в этот день, и в следующие дни. Сепфора долго не могла забыть свой сон. Он остался в ней, словно яд.

Шли месяцы. Сепфора страшилась наступления ночи. Не двигаясь лежала она на своем ложе с открытыми глазами, не осмеливаясь провести языком по губам, словно боясь ощутить на них вкус незнакомых губ. Она подумала было открыться своему отцу Иофару. Кто сможет дать ей лучший совет, чем мудрец царей Мадиана? Кто любил ее больше, чем он, и кто мог лучше понять ее смятение и тревогу?

Но она молчала. Она боялась обнаружить свою слабость, показаться слишком ребячливой, как другие женщины, которые больше слушают свое сердце и не верят глазам. Он так гордился ею, что ей хотелось быть сильной, умной и верной всему тому, чему он ее научил.

Постепенно воспоминания о сне стали стираться, лицо Египтянина теряло отчетливость. Прошло несколько месяцев, и она совсем перестала вспоминать свой сон. Однажды утром Иофар сказал своим дочерям, что назавтра у них будет гость, молодой Реба, сын царя Шеба.

— Он едет, чтобы посоветоваться со мной. Будет здесь к вечеру. Мы встретим его с почетом, как он того заслуживает.

Новость вызвала смех и шушуканье всех женщин в доме. Дочери Иофара и служанки знали, что им предстоит. Вот уже год, как красавец Реба каждый месяц приезжал к Иофару за советом.

Начались приготовления к завтрашнему пиру. Пока одни готовили еду, другие ставили шатер для приема, третьи отбирали ковры и подушки, чтобы разложить их во дворе. Сефоба, старшая из дочерей Иофара, еще живших в отцовском доме, сказала с присущей ей прямотой то, о чем думала каждая из них:

— Реба уже получил больше советов, чем нужно человеку на всю жизнь. Не иначе как его красивая рожица скрывает самую большую глупость, которую Хореб дал человеку. Он хочет увериться в том, что все еще по вкусу нашей дорогой Орме и что наш отец, приняв его терпение за мудрость, согласится сделать его своим зятем!

— Мы знаем, почему он приезжает, — признала Орма, пожав плечами. — Но зачем он все время приезжает? Мне это надоело. Все будет как всегда. Реба сядет перед нашим отцом, проведет полночи в болтовне за вином и уедет, так и не решившись ничего сказать.

— Действительно, почему, — прошептала Сефоба, притворяясь, что задумалась. — Может быть, он считает тебя недостаточно красивой?

Орма нахмурилась, поняв, что сестра подтрунивает над ней. Сефоба расхохоталась, довольная своей шуткой. Сепфора, почувствовав приближение обычной ссоры между сестрами, погладила Орму по голове, но та вместо благодарности ударила ее по руке. Трудно было представить более непохожих сестер, чем Орма и Сефоба, хотя их и родила одна мать. Небольшого роста, пухлая, чувственная и полная нежности, Сефоба не отличалась особой привлекательностью. Ее улыбка выдавала простоту и прямоту ее мыслей и чувств. Ей можно было доверить все, и Сепфора часто поверяла ей то, что не осмеливалась сказать никому другому. Зато Орма была прекрасна, как звезда, которая продолжает сиять и после восхода солнца. В доме Иофара, а может быть, даже во всем Мадиане не было женщины прекраснее Ормы. И не было другой женщины, столь гордившейся этим даром Хореба.

Бесчисленные поклонники писали длинные поэмы о блеске ее глаз, о прелести ее губ, о грации ее гибкой шеи. Песни пастухов, не называя имени Ормы, прославляли ее грудь и бедра, сравнивая их со сказочными фруктами, с неведомыми животными, с чарами богинь. Орма с упоением вкушала эти славословия, но еще ни одному мужчине не удалось вызвать в ней внимание, которое превосходило бы ее внимание к самой себе. Иофар приходил в отчаяние оттого, что ничто не интересовало Орму, кроме платьев, косметики и драгоценностей, словно это были самые большие ценности в мире. Она не была готова стать женой и матерью. Несмотря на всю любовь к своей младшей дочери, Иофар, который никогда не терял самообладания, иной раз не мог удержаться от суровых слов:

— Орма словно ветер в пустыне, — гневался он, обращаясь к Сепфоре, — который дует то в одну сторону, то в другую, наполняя шары, которые затем сам рвет в клочья. Ее разум похож на пустой сундук, в котором не осаждается даже пыль памяти! Она, несомненно, становится все красивее. Она драгоценность, которой Хореб в своем гневе желает подвергнуть меня испытаниям, которую он хочет превратить в мое бремя.

На что Сепфора мягко возражала:

— Ты слишком суров с ней, отец. Орма знает, чего она хочет, она независима и еще слишком молода.

— Она на три года старше тебя, — отвечал Иофар, — пора бы ей уже меньше думать об увядании и начать плодоносить.

И действительно, женихов у нее было предостаточно. Однако Иофар, пообещав Орме, что не выберет ей супруга без ее согласия, ждал ее решения, как и претенденты на ее руку. А по всей стране Мадиана слагались новые песни о том, что красавица Орма, дочь мудрого Иофара, рождена для того, чтобы разбивать самые стойкие сердца, и что скоро Хореб превратит эту девственницу в прекрасную скалу, и один только ветер будет ласкать ее. И тогда Реба решил принять вызов и склониться перед ним с нетерпением полководца перед битвой. Никто не сомневался в том, что подобная твердость должна быть вознаграждена.

— В этот раз, сестренка, — сказала Сефоба, — ты должна будешь принять решение.

— А почему?

— Потому что Реба заслужил это!

— Не больше, чем любой другой.

— Кому же ты отдашь предпочтение? — не шутя вспылила Сефоба. — У него есть все, чтобы понравиться.

— Да, чтобы понравиться обыкновенной женщине.

— Чтобы понравиться тебе, принцесса. Ты ищешь человека, достойного твоей красоты? Спроси у всех, у старых и у молодых. Реба — самый прекрасный мужчина из всех, его хочется осыпать ласками. Он высок и тонок, у него кожа цвета свежего финика и упругие ягодицы!

— Это правда, — согласилась Орма с усмешкой.

— Ты хочешь могущественного и богатого мужа? — продолжала Сефоба. — Он скоро станет царем вместо своего отца. Ему будут принадлежать самые плодородные пастбища и такие богатые и длинные караваны, что над ними никогда не будет заходить солнце. У тебя будет столько слуг, сколько дней в году, он оденет тебя в золото и шелка Востока.

— За кого ты меня принимаешь? Стать женой человека только потому, что у него богатые караваны? Какая скука!

— Говорят, что Реба может усидеть на горбу верблюда целую неделю. Знаешь ли ты, что это означает?

— Я не верблюдица, и я не нуждаюсь, как ты, в том, чтобы на мне каждую ночь скакали, издавая вопли, которые мешают спать другим!

Круглые щеки Сефобы зарделись:

— Это потому, что ты еще не изведала этого!

Все вокруг смеялись так громко, что она осмелев добавила:

— Это правда, когда мой супруг не бегает целыми днями за стадами, он каждую ночь наслаждается мною! У меня не такое сухое сердце, как у Ормы, и я счастлива, что могу ублажить его. А это, — засмеялась Сефоба, — труднее, чем разжигать огонь для лепешек!

— Время идет, — мягко вмешалась Сепфора после того, как все успокоились. — Ты уже оттолкнула всех, моя дорогая Орма, всех, кто желал стать твоим супругом. Если ты оттолкнешь и Реба, кто осмелится надеяться на твою благосклонность?

Орма удивленно взглянула на нее, и упрямая гримаса сморщила ее хорошенький носик:

— Если Реба опять приезжает только для того, чтобы болтать с нашим отцом, и опять не осмелится признаться в своих чувствах, то завтра я останусь в своей комнате. Он меня даже не увидит.

— Но ведь ты знаешь, почему Реба не просит у нашего отца твоей руки! Он боится твоего отказа. Он горд. Твое молчание оскорбляет его. Может быть, это будет его последний приезд…

— Ты скажешь ему, что я больна, — перебила Орма. — Ты будешь грустной и очень встревоженной, он тебе поверит…

— Нет, я ничего не скажу, — возмутилась Сепфора. — И уж, конечно, не буду лгать.

— Но это не будет ложью! Я действительно заболею. Вот увидишь.

— Хватит! — вскричала Сефоба. — Мы все заранее знаем, что произойдет! Ты накрасишься, напомадишься, будешь блистать, как всегда, ты будешь прекраснее богини. Реба не будет смотреть ни на кого, кроме тебя. Он даже не сможет закрыть рот, чтобы прожевать лакомства, которые мы приготовим. Грустно быть твоей сестрой. Самые прекрасные и самые гордые мужчины в твоем присутствии становятся глупцами!

Служанки, которые внимательно слушали перепалку между сестрами, прыснули со смеху, и Орма расхохоталась вместе с ними. Сепфора встала и решительно велела сестрам вести овец на водопой:

— Сегодня наш день, мы уже опаздываем. За делом мы забудем мужей и настоящих, и будущих.

***

Колодец Ирмны находился в часе пути от двора Иофара. Вдали возвышалась могучая, покрытая застывшей лавой гора бога Хореба, в которой отражалось вечернее солнце. У подножья горы, между складками и извилинами красных скал, до самого моря простирались равнины, покрытые короткой зимней травой. Такова была страна Мадиан, обширная, суровая и ласковая, покрытая горелым вулканическим песком и пылью, в которых, словно лодки в горячем масле пустынь, колыхались оазисы и колодцы — источники жизни, наполненные чудодейственной водой, были обычным местом сборищ.

Раз в семь дней кочевники, разбивавшие свои палатки в двух-трех часах пути от колодца, владельцы садов, скота и кирпичных домов пользовались правом наполнять у колодца Ирмны свои бурдюки, а когда солнце смещало тени на шесть локтей, они приводили на водопой свои большие и маленькие стада.

Лето близилось к концу, и мужчины двора Иофара уже ушли вместе со стадами в страну Моаб, где они продавали крупный скот и оружие, выкованное кузнецами Иофара. Во время отсутствия мужчин, которые возвращались только к зиме, женщины водили на водопой оставшуюся скотину. Сепфора и ее сестры с привычной легкостью подгоняли стадо по дороге, клубившейся облаками пыли под копытами овец.

Когда вдали показался стрела колодезного журавля, дочери Иофара заметили стадо длиннорогих коров, столпившееся вокруг водопоя.

— Эй, они пьют нашу воду! — закричала Сефоба нахмурившись. — Чей это скот?

Тут они увидели четырех мужчин, сновавших между коровами с палками в руках. Лица их были покрыты сбившимися в клочья бородами, одеты они были в старые, залатанные, изъеденные пылью туники. Они остановились в начале дороги и воткнули в землю свои палки. Орма и Сефоба замерли, оставив на произвол судьбы своих овец. Сепфора, шедшая позади стада, подошла к ним и, заслонившись от солнца ладонью, старалась рассмотреть, что происходит.

— Это сыновья Уссенека, — сказала она, — я узнаю старшего, вон того, с кожаным ремешком на шее.

— Да, но сегодня не их день, — возмутилась Орма, — им придется убраться отсюда.

— Похоже, они так не считают, — заметила Сефоба.

— Считают или не считают, но сегодня не их день, и им придется уйти! — нервно сказала Орма.

Овцы почуяли близость воды, и их уже невозможно было остановить. Блея и расталкивая друг друга, они затрусили к колодцу. Сепфора схватила Сефобу за руку.

— Меньше одной луны назад наш отец вынес решение против Уссенека. Но ни он, ни его сыновья не подчиняются правосудию…

Сефоба нахмурившись повернулась к Сепфоре, словно ожидая дальнейших объяснений, и тут они обе вздрогнули.

— Эй, что вы делаете? Вы что, сошли с ума? — закричала Орма.

С необычайным проворством, издавая хриплые крики, сыновья Уссенека мчались навстречу овцам, разгоняя их палками. Обезумевшие животные стали разбегаться в разные стороны и в мгновение ока рассыпались по склону. Сепфора и Сефоба тщетно пытались собрать овец, но некоторые из них спасались на крутых склонах, рискуя сломать себе шею. За ними, размахивая палками, с гиканьем носились сыновья Уссенека.

Запыхавшаяся Сефоба остановилась. Глаза ее потемнели от гнева и, указывая на рассыпавшееся стадо, она закричала:

— Вы пожалеете о том, что сделали, если хоть одно животное поранится! Мы дочери Иофара, и это его стадо.

Мужчины перестали смеяться.

— Мы знаем, кто вы, — пробормотал тот, в котором Сепфора узнала старшего.

— Тогда вы знаете, что сегодня не ваш день, — резко ответила Орма. — Убирайтесь отсюда и оставьте нас в покое. От вас разит, как от старых козлов!

Оправляя свою тунику, сползшую с плеча, и выражая презрение всем своим видом, Орма подошла к Сепфоре. Не обращая внимания на оскорбления, братья как зачарованные следили за каждым ее движением. Затем один из них сказал:

— Сегодня наш день. И завтра, и послезавтра тоже, если нам так захочется.

— Дикарь! — прошипела Орма. — Ты и сам знаешь, что это не так.

Сепфора положила ей на плечо руку, пытаясь заставить ее замолчать, но тут один из братьев ухмыльнулся:

— Теперь каждый день наш. Так мы решили. Отныне этот колодец принадлежит нам.

У Сефобы вырвался крик ярости. Сепфора сделала несколько шагов вперед.

— Я знаю тебя, сын Уссенека. Мой отец обвинил тебя и твоих братьев в воровстве. Вы украли верблюдицу. Если ты хочешь отомстить, не подпуская нас к колодцу, то ты просто глуп, потому что наказание будет еще суровее.

— Мы не воровали верблюдицу. Она была нашей собственностью! — воскликнул один из братьев.

— А ты кто такая, чернушка, чтобы поучать нас?

— Я дочь Иофара, и я говорю, что ты лжешь.

— Сепфора! — прошептала Сефоба.

Слишком поздно. Потрясая своими палками, трое из братьев оттеснили Сепфору от сестер. Старший сын Уссенека ударил ее в грудь и захохотал:

— Если твой отец и впрямь твой отец, значит, он блудил с черным козлом.

Рука Сепфоры с такой силой опустилась на его щеку, что он пошатнулся. Братья замолчали от удивления. Сепфора хотела воспользоваться их замешательством и бросилась бежать. Но один из братьев оказался быстрее. Он ловко бросил палку, так что она попала меж ног Сепфоры, и она растянулась на земле во весь рост.

Прежде чем она успела подняться, тяжелое, дурно пахнущее потом тело, пышащее ненавистью, навалилось на нее. Грубые пальцы вцепились ей в грудь, разорвали тунику, и чужое колено вдавилось меж ее ног. В голове у нее помутилось, она слышала вопли Сефобы и Ормы. Тошнота поднялась к самому горлу, руки ослабли. Ей казалось, что у мужчины была тысяча рук, его пальцы царапали ей бедра, рот, живот, раздавливали запястья и грудь.

Сепфора закрыла глаза и вдруг услышала хруст, словно раздавили арбуз. Мужчина застонал и завалился набок рядом с ней. На Сепфоре оставался только его запах.

Не осмеливаясь пошевелиться, она прислушивалась к тяжелому дыханию, звукам борьбы и топоту ног.

Затем она услышала крик Сефобы, открыла глаза и увидела, что Сефоба тащит Орму к колодцу. Совсем близко от себя Сепфора увидела старшего сына Уссенека, у которого была разбита щека, изо рта текла кровь, рука же казалась неестественно изогнутой.

Одним прыжком Сепфора вскочила на ноги, собираясь бежать. И тогда она увидела его.

Он стоял перед тремя остальными братьями, держа посох на уровне плеча. Это был не просто пастуший посох, это было настоящее оружие с тяжелым бронзовым наконечником. На нем был плиссированный передник, ноги и грудь были обнажены. У него была белая кожа и длинные кудрявые волосы.

Внезапно его посох пришел в движение и, описав в воздухе широкий круг, с глухим звуком опустился на ноги младшего брата, который, крича от боли, свалился к его ногам. Двое других отскочили назад, но, очевидно, недостаточно быстро, и посох обрушился им на затылки, заставляя упасть на колени.

Незнакомец указал на старшего, лежавшего без сознания, брата и произнес:

— Унесите его.

Его гортанный голос звучал резко, акцент придавал словам странное звучание. Сепфора подумала: «Он из Египта!»

Кончиком посоха неизвестный подтолкнул сыновей Уссенека, которые пытались поднять раненого брата, и так же резко сказал, запинаясь:

— А теперь убирайтесь прочь, или я убью вас.

Сепфора услышала радостные крики сестер, их приближающиеся шаги и свое имя. Но она не могла повернуть голову в их сторону и ответить им. Незнакомец смотрел на нее. Она знала эти глаза. Она узнала выражение этого лица, этого рта, его спокойную уверенность. Она увидела протянутые к ней руки, которые подняли ее, и узнала их, хоть они и не были покрыты золотом. Первый раз после многих и многих лун сон, так взволновавший и смутивший ее, стал явью.

***

Пастухи исчезли. Сефоба подбежала к сестре, обняла ее и, стараясь соединить разорванные края туники серебряной застежкой, шептала:

— Все кончено! Все кончено! Ты не ранена? О! Да обратит Хореб их в пепел!

Сепфора не отвечала. Она не могла оторвать взгляда от незнакомца, от его белой кожи, горящих глаз и большого рта. Только пробивающаяся бородка отличала его от Египтянина, которого она видела во сне. Рыжеватая, редкая — сквозь нее просвечивала кожа щек — борода человека, привыкшего бриться в отличие от мужчин Мадиана.

Он тоже смотрел на нее, все еще сжимая посох в руках, словно не надеясь на то, что битва окончена. Сепфора подумала, что он, должно быть, уже видел чернокожих людей. Лицо его выражало не удивление, а восхищение. Никто еще не смотрел на нее так, и это смутило ее.

Напряженное молчание нарушила Орма.

— Кто бы ты ни был, мы многим обязаны тебе.

Незнакомец обернулся, словно только что увидел Орму. Сепфора видела, как затрепетали его губы, и незнакомец улыбнулся. Пальцы его наконец разжались и выпустили посох. Плечи распрямились, грудь поднялась. Перед женской красотой он вел себя как все мужчины.

— Кто ты? — тихо спросила Орма, и глаза ее потеплели.

Незнакомец нахмурился и отвернулся от девушки. Он взглянул на переливающиеся всеми цветами холмы, на овец, которые шумно сбегались к водопою, и Сепфора подумала, что этот человек очень одинок.

Незнакомец указал своим посохом в сторону моря:

— Я пришел оттуда. С другого берега моря.

Он запинался на каждом слове и говорил с трудом, словно поднимал тяжелые камни. Орма засмеялась ласковым, чуть ироничным смехом.

— С другого берега моря? Значит, ты пересек море?

— Да.

— Значит, ты пришел из Египта! Я так и подумала.

«Он беглец!» — подумала Сепфора.

Сефоба сложила руки в знак уважения и приветствия.

— Благодарю тебя от всего сердца, незнакомец! Если бы не ты, эти пастухи надругались бы над моей сестрой. А, может быть и над нами.

— А потом они бы убили нас, — добавила Орма.

На незнакомца, казалось, это не произвело особого впечатления. Он взглянул на Сепфору, которая стояла неподвижно, словно статуя.

— Я просто искал колодец, чтобы наполнить флягу, — сказал он, махнув в сторону колодца, возле которого лежала пустая фляга из тонкой кожи.

— Ты путешествуешь один? У тебя нет ни слуг, ни стада? Ты просто искал воду? — спрашивала Орма.

Лицо незнакомца выразило замешательство, и Сефоба поспешила ему на помощь:

— Орма, ты задаешь слишком много вопросов!

Орма смягчила упрек своей самой прекрасной улыбкой и, приблизившись к краю колодца, сообщила, что вода в колодце стоит довольно низко. Сепфора не сомневалась, что она делала все это для того, чтобы привлечь внимание незнакомца, который казался завороженным, словно пчела, которая не могла выбраться из сладкой, лопнувшей на солнце фиги. Орма схватила веревку, на которой висела небольшая кожаная чашка для питья, и обратилась к Сепфоре:

— Выпей воды, Сепфора. Почему ты молчишь? Ты уверена, что все в порядке?

Незнакомец снова взглянул на Сепфору, и она почувствовала, как болят раны на бедрах и на животе, нанесенные сыном Уссенека. Она подошла к Орме, чтобы взять наполненную водой флягу. За ее спиной Сефоба объясняла незнакомцу, что они дочери Иофара, что ее зовут Сефоба, а сестер — Орма и Сепфора и что их отец — мудрец и советник царей Мадиана…

Незнакомец склонил голову.

— Знаешь ли ты хотя бы, что находишься в землях царей Мадиана? — спросила Орма, надув губы.

Сефора хотела было возразить, но незнакомец, казалось, не заметил иронии:

— Нет, я не знаю. Мадиан? Я плохо знаю ваш язык. Я учил его в Египте. Чуть-чуть…

Орма собиралась еще что-то сказать, но незнакомец поднял руку. Рука его была не похожа ни на руку пастуха, ни на руку рыбака, землепашца или человека, который месит глину для кирпичей. Это была рука человека, привыкшего держать оружие, повелевать, отдавать приказы, требовать тишины и внимания.

— Меня зовут Моисей. В Египте это означает: «спасенный из вод».

Он засмеялся и от этого странным образом показался старше. Он бросил быстрый взгляд на Сепфору, словно надеясь, что она наконец заговорит, отметив при этом ее тонкую талию и тонкие бедра, вырисовывавшиеся под туникой, ее твердые груди, не смея, однако, скрестить взгляд с ее блестящими глазами, которые упорно смотрели на него. Указав на стадо овец, он сказал:

— Животные хотят пить. Я помогу вам.

***

Какое-то мгновение сестры молча и испытующе рассматривали его, не сомневаясь в том, что этот человек был принцем. И беглецом:

Все в нем указывало на человека знатного рода, его нескладность в работе и сила, его тонкие руки и богатый пояс. Он не умел доставать воду из колодца — это было видно из того, как высоко он подхватывал коромысло, как близко держал валик. Когда бурдюки, с которых стекала вода, поднялись вверх, тяжелые, словно мертвый мул, ему пришлось налечь всем своим весом на кедровый брус, чтобы сохранить равновесие и повернуть его в сторону поилки, где толпились блеющие от нетерпения овцы. Сколько бесполезных усилий! Под складками передника напряглись его могучие твердые бедра, мускулы ходили ходуном на плечах под блестящей от пота кожей.

Незнакомец упорствовал, несмотря на свое неумение, или скорее из желания справиться с ним. Наконец, он самостоятельно напоил овец. Ни Сепфора, ни ее сестры не сделали ни малейшего движения, чтобы помочь ему, до тех пор пока кедровый таль, резко освобожденный от тяжести, не распрямился с глухим дрожанием. Плечи Египтянина вздрогнули, он едва не потерял равновесие. Орма рассмеялась звонким смехом, но Сепфора успела подхватить пустую флягу, бившуюся в воздухе. Обернувшись, она увидела, что тонкая рука Ормы лежала на тале, рядом с рукой незнакомца.

— Что ж, овцы напились. Спасибо за помощь. Должно быть, в своей стране ты не привык обращаться с колодезным журавлем.

Моисей отпустил брус и просто сказал:

— Это правда.

Он размял руки, обошел вокруг колодца в поисках своей фляги, чтобы набрать воды.

— Сегодня в доме нашего отца праздник. Он принимает сына царя Шеба, который едет к нему за советом. Отец, несомненно, будет рад поблагодарить тебя за спасение своих дочерей от рук пастухов. Приходи разделить с нами еду, — обратилась Орма к Моисею.

— О да! Прекрасная мысль! Конечно, мы должны отблагодарить тебя. Наш отец будет рад тебе, — шумно поддержала Сефоба.

— Уверяю тебя, у нас самое лучшее пиво и самое лучшее вино во всем Мадиане. Уверяю тебя, — смех Ормы звучал как полет птиц. Египтянин молча смотрел на нее.

— Тебе нечего опасаться. Нет на свете человека добрее нашего отца, — настаивала Сефоба.

— Спасибо, но нет, — ответил Моисей.

— Да, да! — воскликнула Орма. — Я уверена, что тебе негде спать, у тебя, думаю, и шатра нет?

Моисей засмеялся. Волосы его блестели. Хотелось провести пальцами по его щеке и стереть с нее шероховатость пробивавшейся щетины. Моисей вновь указал палкой в сторону моря.

— Не нужен шатер. Там не нужен шатер.

Перекинув через плечо ремешок фляги, он повернулся и, подкидывая свою палку, пошел прочь.

— Эй! — крикнула изумленная Орма. — Пришелец! Моисей! Ты не можешь так уйти!

Он обернулся, переводя взгляд с одной сестры на другую, словно сомневаясь, правильно ли он понял то, что ему говорили, и не было ли угрозы в словах Ормы. Потом он еще раз улыбнулся легкой счастливой улыбкой, сверкнув ровными белыми зубами.

— Это я вас благодарю. За воду. Вы красивые. Все трое. Три дочери мудреца!

Услышав слова «все трое», Сепфора наконец овладела собой и подняла руку в прощальном жесте.

***

— Ну и ну! — повернулась Орма к Сепфоре. — Это так ты его благодаришь? Он спас тебя, а ты не сказала ни одного слова.

Разочарованная Орма надула губы и повернулась к тропе, по которой в золотистой пыли быстрыми шагами удалялся Моисей.

— Ты могла бы его позвать! Сказать что-нибудь, — продолжала ворчать Орма. — Обычно ты не лезешь за словом в карман.

Сепфора продолжала молчать. Сефоба, вздохнув, взяла ее за руку:

— Как он красив! Настоящий принц.

— Египетский принц, — поддержала ее Орма. — Вы видели его руки?

И, повернувшись к Сепфоре, добавила:

— Ну что? Уж не откусил ли сын Уссенека твой язык?

— Нет.

— О, наконец! Почему же ты молчишь?

— Ты достаточно говорила за меня, — ответила Сепфора.

Сефоба засмеялась, а Орма снисходительно улыбнулась и даже попыталась приладить застежку на разорванной тунике Сепфоры.

— А какая у него одежда! Ты видела его пояс?

— Да.

— Передник у него грязный и потрепанный. Очевидно, за ним некому присмотреть. Но пояс! Я такого в жизни не видела.

— Это правда, — согласилась Сефоба. — Ни одна женщина в Мадиане не умеет ни так ткать, ни так окрашивать ткань.

Сестры тщетно пытались разглядеть Моисея среди серой листвы оливковых деревьев, но его нигде не было видно.

— Может быть, он не принц, — задумчиво протянула Сефоба.

— Он принц, я уверена в этом, — отрезала Орма.

— Может быть. Однако принц или не принц, что он здесь делает?

— Ну-у… — начала было Орма.

— Он скрывается, — сказала Сепфора ровным голосом.

Заинтригованные сестры повернулись к ней, но Сепфора опять замолчала.

— Ты что-то знаешь и не хочешь нам сказать? Может быть, он просто путешествует, — вдруг подозрительно возразила Орма.

— Египетский принц, если он действительно египетский принц, не может путешествовать в одиночку по стране Мадиан. Без слуг, без носильщиков, которые бы несли за ним сундуки и кувшины с водой, без жены и даже без шатра…

— Может быть, он прибыл с караваном?

— Где же он? Начальник каравана должен бы прийти приветствовать нашего отца. Нет, скорее всего этот человек от кого-то скрывается.

— От кого? — спросила Сефоба.

— Не знаю.

— Но такой человек, как он, ничего не боится! — рассердилась Орма.

— Я думаю, что он скрывается. Я не знаю, боится ли он, — поправила себя Сепфора.

— Ты что, уже забыла, как легко он переломал кости сыну Уссенека? Без него…

Орма угрожающе качнула головой. Сепфора промолчала. Сестры, стоявшие у подножия откоса, видели только белую землю, покрытую золотистой пылью, и тропинку, которая терялась в серебре олив и темных скал, нависавших над сияющей голубизной моря.

— Сепфора права, — задумчиво сказала Сефоба, — он беглец. Иначе почему он отказался прийти сегодня вечером в дом нашего отца?

Орма пожала плечами, и все втроем направились к стаду. По очереди сестры набрали воды, чтобы еще раз наполнить поилку. Они поднимали вдвое меньше воды, чем Египтянин, но и усилий прикладывали меньше. Выполняя свою работу, сестры молчали, и каждая из них думала только о странном незнакомце, о его красоте, силе, о его руках, державших таль, о его улыбке и его неожиданном взгляде исподлобья.

Казалось, что эти мысли вызвали тень отчуждения между сестрами. Даже Сефоба, недавно вышедшая замуж, не могла отделаться от мыслей об этом человеке.

Сепфора уже готова была признаться в том, что в прошлую луну она видела во сне, как этот человек, Моисей, спас ей жизнь! Он взял ее на руки и вынес из моря, где она едва не утонула. Но кто бы ее понял? Ведь это был лишь сон.

С другой стороны поилки Орма короткими резкими криками собирала животных, торопя их без особой надобности. Ожесточенное лицо и горящие глаза выдавали ее желание видеть Египтянина у своих ног. Ведь она была самой красивой, самой белокожей — кому же, как не ей, покорить пришельца! Поэтому никто не удивился, когда по пути домой она заявила:

— Мы должны рассказать отцу о том, что произошло у колодца. Он, несомненно, захочет увидеть Египтянина и пошлет кого-нибудь за ним. Пришелец не посмеет отказаться, ему придется прийти.

— Нет! — с такой решительностью воскликнула Сепфора, что ее сестры вздрогнули и на мгновение остановились, оставив овец без присмотра.

— Не надо ничего говорить, — повторила Сепфора мягче.

— Почему? — осторожно спросила Сефоба.

— Наш отец захочет наказать сыновей Уссенека, а это ни к чему.

Орма расхохоталась:

— Надеюсь, что он накажет их кнутом и палкой! И оставит на солнце без глотка воды!

— Их, несомненно, следует проучить, — поддержала сестру Сефоба.

— Их уже проучили, — настаивала Сепфора. — Старший брат, может быть, уже умер. Они хотели показать свою силу, но нашелся человек сильнее, чем они. Зачем доводить их до бешенства, они только отравят пастбища своими криками о мщении…

— Ну вот, Сепфора опять воображает себя нашим отцом! — усмехнулась Орма.

Она откинула шаль на плечо и, покачивая бедрами, пошла вперед:

— Мне все равно, что будет с Уссенеком и его сыновьями. Я думаю о Египтянине. Я расскажу отцу о нем, как только мы придем домой!

— Как же ты глупа!

Голос Сепфоры прозвучал в горячем воздухе, как удар кнута, и в мгновение ока она оказалась перед Ормой:

— Пришелец сказал «нет»! Разве ты не слышала? Его слова ничего не значат для тебя? Ты не хочешь проявить уважение к его желанию?

Орма ждала помощи от Сефобы, это было видно по взгляду, который она обратила к сестре:

— К его желанию? Что ты знаешь о его желаниях? Он просто смутился. И он плохо говорит на нашем языке.

— Он говорит достаточно хорошо, чтобы сказать «да» или «нет», и понимает разницу между этими словами.

— Ну и что? Это нехорошо. Из-за тебя мы ему обязаны…

— Я прекрасно знаю, чем я ему обязана. Не забывай, что сын Уссенека набросился на меня.

— Наш отец должен его поблагодарить.

— Он это сделает, когда будет нужно. Обещаю тебе.

— Он… Ну, Сефоба, скажи же что-нибудь!

— Что сказать? — вздохнула Сефоба. — Сепфора права: он сказал «нет»!

— Но его глаза мне клялись совсем в другом. Я лучше вас умею читать в глазах мужчин.

— Орма, послушай меня…

— Незачем. Я уже все слышала, и я тебе отвечаю, что я все расскажу отцу и никто, даже ты, не сможет мне помешать.

Сепфора с силой схватила Орму за руки, заставляя повернуться к себе.

— Этот человек спас меня от бесчестья. А может быть, от смерти. Я знаю не хуже тебя, чем я ему обязана. Но я знаю, что он не хочет, чтобы его рассматривали, ему не нужны ни нежность, ни воркование. Он плохо говорит на нашем языке, он боится слов, которые он произносит. Он ищет укрытия. Разве ты не заметила, как он исчез только что? Есть только один способ поблагодарить его за помощь оставить его в покое. Неужели ты не способна понять это?

Каждый раз, когда Сепфора поддавалась гневу, ее слова звучали так, словно говорил сам Иофар. Орма поджала губы и опустила голову.

— Дай ему время решить самому, — продолжала Сепфора спокойно, словно говорила с упрямым ребенком. — Орма, пожалуйста, дай ему время! Он не забудет твоей красоты. Да и какой мужчина забудет ее?

Лесть понравилась Орме:

— Откуда ты знаешь? Ты всегда думаешь, что ты все знаешь!

Сефоба приблизилась к ним и обняла сестру за плечи:

— Давай не будем ссориться! Твой принц никуда не денется. Доживем до завтра.

Орма оттолкнула руку сестры:

— У тебя Сепфора всегда права.

Но Сефоба не сдалась и сказала с беззлобной насмешкой:

— И потом, что ты будешь делать сегодня с пришельцем? Ведь ты будешь очень занята. Не забывай про Реба.

— Ах! Опять этот…

— «Ах! Опять этот»! Вот именно, он пересек пустыню, чтобы полюбоваться твоей красотой.

— Мне уже заранее скучно.

— Посмотрим.

Золотые браслеты

Владение Иофара было похоже на небольшую укрепленную крепость. Около двадцати домов из глазурованного кирпича с плоскими крышами стояли по кругу, образуя глухую стену длиной в тысячу локтей. В стене были одни тяжелые ворота из дерева акации с бронзовой отделкой. Ворота открывались на рассвете, что позволяло издалека видеть приближающихся путников.

Окна домов, раскрашенные в голубой, желтый и красный цвет, выходили на большой утрамбованный двор. Во дворе возились слуги, приставленные ухаживать за верблюдами, мулами и ослами, на которых приезжали гости великого жреца, — по животным можно было судить о богатстве и ранге приехавшего. Самые знатные и именитые приезжали даже из самых отдаленных областей всех пяти царств Мадиана, чтобы просить у Иофара совета или обратиться к нему за правосудием. Иофар принимал их в глубине двора на небольшом возвышении, устроенном прямо перед его комнатой, под широким навесом из балок смоковницы, обвитых виноградом.

Сегодня возвышение было в честь Ребы застлано драгоценными пурпурными коврами, привезенными за большие деньги из страны Ханаанской. Вокруг огромных подносов, выточенных из оливкового дерева и покрытых медью, были разбросаны вышитые золотом подушки. На подносах лежали жареные ягнята, начиненные баклажанами, кабачками, молодым луком-пореем и украшенные цветами теребинтового дерева. Кувшины были наполнены вином и пивом, вокруг инкрустированных лазуритом бронзовых кубков лежали горы фруктов.

Музыканты и танцовщицы, одетые в разноцветные туники, в нетерпении ожидали на соседнем возвышении, специально устроенном для сегодняшнего приема. Звуки цимбал и звон колокольчиков усиливали царящее в доме ожидание.

Все происходило так, как предвидела Сефоба, но Сепфора оставалась настороже. Орма была способна проболтаться в любую минуту, но, к счастью, она была слишком заворожена блеском и пышностью, которыми окружил ее сын царя Шеба.

Реба прибыл на белой верблюдице в сопровождении целой когорты слуг, расстеливших посреди двора изумительный дамасский ковер, купленный у аккадских караванщиков. Ребу усадили перед Иофаром. После приличествующих приветствий и благодарностей, вознесенных Хоребу за благополучное путешествие, Реба преподнес старому мудрецу клетки с голубями и горлицами, а перед Ормой поставил ларь из кедрового дерева, украшенный инкрустациями из бронзы и слоновой кости, в котором лежала дивной красоты ткань. Кончиками пальцев служанки развернули ткань, и она словно дымка развевалась в воздухе, переливаясь всеми красками вселенной. Невесомая ткань переходила из рук в руки, и, когда пришла очередь Сепфоры коснуться ткани, Орма спросила, не из Египта ли эта ткань.

У Сепфоры перехватило горло, но Реба, гордый впечатлением, которое произвел его подарок, выпил глоток прохладного вина и ответил, что нет, это чудо было соткано на далеком Востоке. Мужчинами, добавил он, а не женщинами.

Больше никто не упоминал о Египте, и Сепфора с облегчением перевела дух.

Подарок, преподнесенный Ребой, был так ослепителен и дорог — за него, должно быть, было отдано целое стадо прекрасных белых верблюдиц, — что, разложенный у ног Ормы, он, казалось, наконец поколебал ее неприступность, потому что Орма, как того долго ждали ее отец и сестры, опустилась на ковер рядом с Ребой.

Сложив руки на своей прекрасной трепещущей груди, Орма склонила голову и прошептала:

— Добро пожаловать в дом моего отца, Реба. Я рада твоему приезду. Ты мужчина моего сердца. Да благословит Хореб твою судьбу и не обрушит на тебя своего гнева.

Лицо Ребы сияло. Иофар, что с ним случалось редко, зарделся от избытка чувств. Сепфора перехватила взгляд Сефобы, которая многозначительно подмигнула ей. Будет ли благословен сегодняшний вечер? Может быть, завтра Реба, не боясь насмешек, решится наконец попросить руки самой прекрасной из дочерей Иофара?

Однако когда начался пир, Реба, к великому беспокойству хозяев дома, обращался к Орме с рассеянным и даже несколько отчужденным вниманием. Казалось, что он больше всего наслаждался музыкой и беседой с Иофаром. Но, может быть, это была лишь игра или последняя предосторожность?

Постепенно пустели кувшины с вином и пивом, праздник становился все шумнее и веселее. Масляные факелы уже начинали потрескивать. Сефоба вышла танцевать в кругу женщин, не скоро еще ожидавших возвращения своих мужей. Орма кликнула молодых служанок и велела им танцевать перед Ребой. Иофар ограничился улыбкой и прекратил беседу.

После того как танцовщицам удалось привлечь внимание Ребы, появилась Орма, и все увидели в свете факелов, что на ней не было туники. Вместо туники ее облегала подаренная Ребой ткань, оставляя обнаженными плечи и руки. Легкая ткань, придерживаемая брошью и застежками, словно аура, развевалась и колыхалась вокруг ее стройного тела. Ожерелье и браслеты тонко подтренькивали в такт чарующим движениям танца.

Иофар поднял было руку, словно желая либо упрекнуть дочь, либо дать ей знак удалиться, но рука его быстро опустилась на колено, и старый мудрец с несколько преувеличенной непринужденностью отвел в сторону глаза, в которых засветилось лукавство, когда он, как и все присутствовавшие, заметил, что Реба застыл с открытым ртом от такого зрелища.

Сепфора с нетерпением ждала этого момента. Не привлекая ничьеговнимания, она тенью выскользнула из круга танцующих и пробралась в пристройку, служившую кухней. В кухне не было никого, кроме двух девчушек, задремавших у корзины с фигами. Все остальные были на празднике. Сепфора достала большой вьюк из плотного неотбеленного полотна, в которых обычно перевозили груз на мулах и ослах. В темноте, которую едва освещали уголья, пылавшие в очаге, она быстро наполнила вьюк кусками отварного мяса, ячменным хлебом, положила арбузы, фиги, финики, миндаль и плоды мушмулы. В общем, все, что поместилось в мешки, и все, что могли поднять ее плечи.

Сгибаясь под тяжестью ноши, она вышла из кухни и спрятала вьюк возле ворот, которые тщательно запирались на ночь.

Сидя на корточках, Сепфора отдышалась, прислушиваясь к раздававшимся во дворе трелям флейты, барабанной дроби и треньканью колокольчиков на щиколотках танцовщиц. Время от времени оттуда раздавались раскаты смеха. Она не сомневалась, что никто не заметил ее отсутствия. Под прикрытием темноты Сепфора скользнула в погреб Иофара, бесшумно вытянула тяжелую перекладину, запиравшую дверь, ощупью нашла кувшин с пивом и спрятала его рядом с вьюком.

Когда Сепфора вернулась к пирующим, Орма уже не танцевала. Она возлежала на подушках напротив Ребы и слушала нашептывания Шебского принца. Чуть поодаль две старые кормилицы прикорнули, прижавшись друг к другу, очевидно, забыв о своей обязанности следить за влюбленным принцем.

Сефобы нигде не было видно. К радости свиты Ребы, самые молодые служанки продолжали танцевать, пользуясь остатками пира и мужеством музыкантов. Благородная голова Иофара покачивалась на груди, очевидно, под действием выпитого вина. Сепфора осторожно подхватила отца под руки, поцеловала его в щеку, чтобы разбудить, и помогла ему подняться.

— Тебе пора спать, отец. Обопрись на меня.

— Девочка моя! — с благодарностью пробормотал Иофар, позволив Сепфоре довести себя до своего ложа.

— Это не вино, — сказал он, схватив Сепфору за руку, когда она укрывала его одеялом.

— Не вино? — повторила Сепфора, не понимая.

— Нет, нет…

— Может быть, это все-таки вино, — возразила Сепфора, — и даже очень много вина.

— Да нет же!

Иофар помахал рукой, состроил гримасу и спросил:

— Они все еще разговаривают?

На этот раз Сепфора без труда поняла вопрос.

— Реба похож на бездонный болтливый колодец! И похоже, что Орме это нравится. — Иофар прикрыл глаза и тихонько засмеялся. Его старое лицо было безмятежным, как лицо младенца.

— Столько усилий для того, чтобы глупая красивая девчонка согласилась выйти замуж за богатого и могущественного принца!

Сепфора тоже рассмеялась:

— Но он не глуп! Эта восточная ткань оказалась как нельзя более кстати. В этот раз сестричка не сможет устоять. Да и как тут устоять? Такого великолепия мы еще не видели!

Иофар что-то невнятно пробормотал, ища руку Сепфоры.

— Да услышит тебя Хореб, дочь моя.

Сепфора наклонилась и поцеловала его в лоб.

Вдруг Иофар резко сел:

— Сепфора…

— Да, отец?

— Пришел час, когда и ты узнаешь свою судьбу! Я это знаю! Я знаю! Знаю сердцем и головой. Ты будешь счастлива, моя девочка, обещаю тебе.

Губы Сепфоры задрожали. Иофар упал на подушки и тут же заснул. Сепфора погладила его лоб.

— Может быть, — прошептала она.

Пока она шла через двор, мысли и образы плясали в ее голове с неистовством молодых служанок. Ей оставалось только вынести муку ожидания.

Опасаясь возвращения Ормы и ее неизбежного утомительного пересказа того, что Реба шептал ей на пиру, Сепфора не рискнула пойти в общую комнату и, захватив с собой одеяло, улеглась на соломе в амбаре.

Назойливая музыка, казалось, никогда не кончится. Звезды обжигали ей веки. Лежа с открытыми глазами, Сепфора вообразила себя слепой, пытаясь прорваться в кромешную тьму, где, по поверью, таились глаза Хореба.

***

Она встала еще до того, как небо начало светлеть. В темноте, отмеривая свои жесты и шаги, Сепфора вывела из загона одного мула.

Молодые слуги Иофара и Ребы, устроившись на подушках рядом с животными, крепко спали после вчерашнего пиршества и мирно похрапывали. Даже ворчание мула, на которого Сепфора нагрузила вьюки, не смогло их разбудить. Сепфора привязала к седлу кувшин с пивом, осторожно закрыла за собой дверь и решительно пошла по дороге, ведущей в сторону моря.

Когда возле колодца Ирмны Моисей указал в сторону берега, сказав, что он не нуждался в шатре, Сепфора поняла, где он мог найти пристанище. Ветер, время и, может быть, люди выдолбили множество пещер в береговых утесах, нависавших над пляжем. Иногда в ожидании прилива там отдыхали рыбаки. Сама Сепфора однажды в детстве спряталась там после того, как Иофар отчитал ее. Она не сомневалась, что именно там найдет пришельца.

Однако, добравшись до крутого склона на берегу моря, она поняла, что найти его будет не так просто, как ей показалось вначале. Утес простирался настолько далеко, насколько мог увидеть человеческий глаз. С высоты, где она стояла, ей не всегда были видны пещеры, но она не решалась гнать мула по узким тропинкам, спускавшимся по склону к морю.

Привязав мула к кустам, она быстро пошла вниз по первой попавшейся тропе. Потом попробовала другую тропу, постепенно убеждаясь в том, что выполнить задуманное будет трудно, если вообще это окажется возможным.

Солнце быстро поднималось. Тени укорачивались. Сепфора начала сомневаться. Она подумала об отце и об Орме. Ведь она надеялась вернуться обратно еще до полудня. После вчерашнего праздника все встанут позднее обычного и, возможно, не заметят ее отсутствия. Время шло быстро. А может быть, ей следует вернуться?

Она знала, что ей следует вернуться. Но прийти сюда и уйти ни с чем!

Внезапно Сепфора вспомнила еще об одной дороге, более широкой, но и более длинной, по которой рыбаки стаскивали к берегу бревна для лодок. Мул сможет там пройти, и, достигнув берега, она сможет увидеть вход почти в каждый грот. Может быть, и Моисей ее увидит…

Так она называла его сейчас: Моисей!

С тех пор, как Сепфора покинула двор отца, она не думала о нем как о пришельце. Теперь это был Моисей.

А она, что она делает? Это безумие, глупая сумасбродная выходка. Она никогда не делала ничего подобного, она не узнавала себя. Но кто толкал ее вперед, если не она сама!

Сепфора ускорила шаги, нервно хлестнула мула плеткой. И вдруг резко остановилась.

Внизу, примерно в десятке локтей от берега, по пояс в воде неподвижно стоял человек. Она видела только его силуэт. Она стояла слишком далеко, чтобы различить его лицо, но заметила светлый отблеск его волос.

После долгого ожидания человек забросил в воду небольшую сеть. По движению его плеч и рук Сепфора признала в ловившем рыбу Моисея. Он потянул бечевку сети, аккуратно натянул ее на руку и вновь замер. Через некоторое время широким быстрым жестом снова потянул сеть, и по серебристому блеску в ее темных петлях Сепфора поняла, что в сети попалась рыба. Моисей вышел на берег и бросил свою добычу на гальку, подальше от воды. В этом месте пляж переходил в узкую полоску, покрытую розово-желтой галькой, которая, словно драгоценный камень, врезалась в ослепительную синеву моря.

Становилось все жарче. Сепфоре стало трудно дышать. Она снова вспомнила свой сон, вспомнила, как лодка удалялась от берега, как брызги освежали ей лицо и лоб.

Глядя, как Моисей искал в воде, куда бы забросить сеть, она подумала, что самым большим счастьем было бы сейчас оказаться там, на берегу, рядом с Моисеем.

Очевидно, Моисей сам находил себе пропитание, и еда, которую она принесла, уже не казалась ей такой необходимой, как раньше.

Не посмеется ли он над ней?

Ночью Сепфора обдумала все, что она ему скажет, но сейчас ей не хотелось ничего говорить.

Ей следует перенести еду в грот, который он выбрал себе, и уйти, прежде чем он вернется туда со своим уловом. Он догадается. Скорее всего он подумает, что это принесла Орма. Жаль!

***

Таща на плече кувшин с пивом, Сепфора нашла его грот где-то в середине утеса, там, где тропа расширялась и переходила в довольно обширную террасу, над которой нависал каменный свод. В глубине террасы зиял темный вход в пещеру. Внутри, возле стенки, был сооружен каменный очаг. У другой стены лежал большой бело-синий мешок, туника с обтрепанными краями прикрывала старую циновку, очевидно, служившую постелью. Это было отлично выбранное место, защищенное от солнца, от песчаного ветра и от пыли, которую приносило с гор.

Сепфора подошла к очагу. Под большим плоским камнем лежали побелевшие угли, источавшие острый запах теребинта.

Моисей умел не только ловить рыбу, но и разводить огонь. И он нашел пещеру, в которой можно было жить.

Она представила себе, как он ест и спит на этом убогом ложе. Он, принц, привыкший к роскоши, окружающей могущественных царей! Здесь он уже был не принцем, он был просто человеком, который искал укрытия. Об этом свидетельствовало его убогое ложе, если ей еще нужны были доказательства.

Но что заставляет его скрываться? Что такого мог совершить этот благородный Египтянин, чтобы ему пришлось жить в таком убогом жилище?

Сепфора собиралась оставить кувшин на террасе, потом решила, что лучше поставить его в прохладный грот. Она перешагнула через порог грота. Он был темный и узкий. Весь вытянутый в длину. Палка с бронзовым наконечником, которой Моисей сразил пастухов, была прислонена к стене. Тут же лежала и его большая фляга, рядом с которой Сепфора поставила кувшин с пивом.

Моисей продолжал ловить рыбу размеренными медленными движениями, ни разу не взглянув вверх, в сторону обрыва. Сепфора опять вскарабкалась по тропе под жгучим солнцем.

Когда Сепфора, согнувшись под своей ношей, стала спускаться второй раз, она увидела, что Моисей чистил свой улов на гальке, время от времени промывая рыбу в воде. Тяжело дыша, покрытая потом от тяжкого усилия, Сепфора торопливо спускалась к гроту.

Дойдя до грота, она не удержалась и вновь взглянула в сторону пляжа. В этот момент сильный блеск всколыхнул море. Порыв света вихрем покрыл берег. В этот момент ей показалось, что Моисей повис между небом и землей. Пляж, вода и воздух исчезли. Только воздух струился вокруг его ног и рук, вокруг его груди и бедер.

Сепфора остановилась, завороженная и охваченная ужасом перед этим видением, забыв о своей тяжелой ноше. Неведомое ранее ощущение объяло ее всю целиком, не щадя ни одной мысли, ни одного чувства, заставляя содрогаться каждый мускул, каждую частицу ее тела.

Видение пропало так же внезапно.

Море опять стало прозрачным, нежно-голубым, на нем то и дело вспыхивали яркие блики. Моисей собрал очищенную рыбу и насадил ее на стебель тростника.

Сепфора опустила вьюк на землю. Она не понимала, что же она видела. Может быть, все это была лишь игра солнца — или ее ослепила тяжесть ноши?

Но она знала, что это не так. У нее все еще подрагивала кожа, во рту была страшная сухость.

Она следила, как Моисей положил свой улов в углубление между скалами, куда не достигала вода, прикрыл сверху несколькими камнями и вернулся в море. Он легко отплыл подальше от берега, нырял, снова выплывал.

С высоты птичьего полета Сепфора видела его тело в прозрачной воде, которая скользила по его спине, по белизне ягодиц и бедер, защищенных от солнца передником.

У Сепфоры закружилась голова. Живот и грудь ее напряглись, плечи и спина отяжелели. Колени ее подкосились, и ей пришлось обхватить себя руками, чтобы не упасть. Лучше бы она отвернулась, достаточно было сделать несколько шагов назад. Или опустить глаза.

Она знала, что голова у нее закружилась не от страха перед пропастью.

Она еще никогда не смотрела на мужчину так, как она смотрела на Моисея. И не только из-за его наготы.

Вот, голова Моисея показалась над водой. Он откинул назад волосы, провел рукой по лицу, перевернулся на спину и медленно поплыл к берегу, вздымая вокруг себя сверкающие брызги.

Сепфора мысленно представляла себе все то, чего она не могла видеть, его глаза, рот, струи воды, стекавшие по лицу. Ее охватило жгучее желание войти в воду, поплыть к нему, увидеть морщинки вокруг глаз, дотронуться до его плеча. Тело ее налилось болью, кожа горела, словно обожженная крапивой. Сепфоре стало страшно.

Вздрогнув, словно очнувшись от гипноза, она отвернулась.

Еще несколько секунд она стояла согнувшись, словно подкошенная. Широко открыв рот, зажмурившись, она наконец глубоко вздохнула. Сердце ее оглушающе билось.

Проклиная себя за собственное безумие, Сепфора резко выпрямилась.

Подхватив обеими руками мешки с едой, она дотащила их до входа в грот. Она хотела положить их в тени и бежать не оглядываясь.

Мысль о том, что она может столкнуться с Моисеем, ужаснула ее. Он сам увидит и кувшин, и вьюк с едой. Он догадается. Он поймет. Он подумает о девушках у колодца. Может быть, он подумает и о ней, чернокожей. О той, над которой пастухи хотели надругаться. О той, которую он защитил.

Может быть, он ничего этого и не подумает.

Она не должна быть нетерпеливой, как Орма. Принц Египта будет еще долго скрываться здесь. В этот она не сомневалась.

Сепфора перетащила вьюк в темноту грота и остановилась, ослепленная темнотой. Свежесть, царящая внутри, охладила ей лоб и шею. Ударившись плечом о стенку, она застонала от боли и едва удержалась на ногах. Пятка Сепфоры наткнулась на что-то твердое, и она услышала звук удара о камень: что-то упало.

Она присела, пошарила вокруг себя кончиками пальцев. Сердце ее забилось сильнее. От дурного привкуса вины высохло горло.

— Хореб! О, Хореб! Не покидай меня, — прошептала Сепфора.

Она нащупала шероховатый предмет, наощупь узнав дерево, и подтянула к себе длинный узкий ларь. В свете, проникавшем через вход, Сепфора разглядела голубую и желтую краску на стенках ларя. На крышке были вырезаны фигурки птиц и растений. Даже простые линии были выполнены с большим мастерством.

Египетские письмена!

Иофар как-то чертил на песке некоторые фигуры, а однажды, пользуясь сепией, нарисовал их на бамбуковой бумаге. Рисунки Иофара ей показались довольно неуклюжими, зато эти рисунки были легкими, чистыми, отличались абсолютной простотой.

Сепфора вспомнила о металлическом звуке, раздавшемся при падении ларя. В нем что-то было. Она вновь со страхом подумала о возвращении Моисея, прислушалась, готовая бежать, но до нее донеслись только звуки прибоя. Она еще успеет положить все на место.

Лихорадочно ползая на коленях, царапаясь о неровный скалистый пол, она заметила что-то блестящее. Какой-то длинный предмет цилиндрической формы! Вот еще один такой же, тяжелый… Это… У Сепфоры вырвался крик изумления, она вскочила, подошла к свету, чтобы лучше разглядеть предмет, и не поверила глазам.

Золото. Два золотых браслета.

Два браслета размером примерно в ее предплечье! На каждом браслете была изображена змея, обвившая полированную золотую пластинку. Меж колец змеи были выбиты какие-то знаки, странные кресты, миниатюрные силуэты полулюдей, полузверей.

Она услышала звук камня, ударившегося о скалу.

Моисей поднимается.

Сепфора подумала о браслетах на руках человека, который обнял ее на дне моря в том сне.

Она торопливо положила украшения на место и с пылающей головой бросилась вон из грота.

На пляже, как и на море, никого не было. Моисей стоял шагах в пятнадцати от нее. Его добыча покачивалась на тростнике, небрежно перекинутом через плечо. Он остановился в изумлении, а может быть, в страхе.

Сепфора колебалась. Он был еще далеко, она могла броситься бежать и успеть добежать до верха утеса. Она еще раз подумала, что он увидит еду и все поймет. Моисей поднял руку, чтобы защитить глаза от солнца и лучше разглядеть ее.

Ей стало стыдно своей попытки убежать. Разве не говорила она своим сестрам о том, что нужно уметь смело встречать свою судьбу? Но на самом деле у нее не было выхода. Ноги отказались ей повиноваться.

Моисей улыбнулся. Сделал ей приветственный жест и подошел.

***

Долго и часто — через недели, через годы — Сепфора будет вспоминать это мгновение, которое не было ни таким коротким, ни таким сверхъестественным, как ей показалось в ту минуту.

Моисей стоял перед ней, умиравшей от страха при мысли о том, что, как накануне, она опять не сможет произнести ни одного слова. Она стояла перед Моисеем и смотрела на его губы, словно собираясь вырвать у него свои собственные слова. Сепфора думала о том, что там, у колодца Ирмны, она не заметила ни рисунка его рта, скрытого редкой бородкой, ни форму ушей, ни того, что у него были разные веки, одно выше другого. Она помнила его нос, его высокие скулы — и продолжала молчать.

Моисей смотрел на Сепфору. Оправившись от удивления, слегка приподняв брови, он ждал от нее объяснения ее присутствия.

Сепфора забыла про ларь и золотые браслеты, но воспоминание о головокружении, которое она испытала, увидев, как Моисей плавал в море, вновь, словно угроза, сдавило ей грудь. Не может быть, чтобы ее волнение не отразилось на ее лице.

Она не сомневалась, что Моисей все понял, и эта мысль была ей неприятна. Вид женщины, ослепленной присутствием мужчины, его телом. Должно быть, ему это было знакомо и не может особенно волновать его. Сколько уже женщин стояло перед ним в таком ошеломлении? Прекрасные египтянки, царицы, служанки… Она была в ярости — она злилась на себя саму.

Но как бы ей этого ни хотелось, она ничего не могла с собой поделать.

Моисей, казалось, одобрял ее молчание. Он слегка кивнул головой, положил рыбу возле очага, затем убрал прикрывавший очаг камень, снял рыбу с тростниковой палочки, разделил на длинные ровные куски и положил на камень поперек кострища. Потом разворошил тлеющие угли, которые медленно задымили.

Сепфора почувствовала облегчение, хотя мысль о том, что он занимается своей рыбой, когда она стоит рядом, оскорбила ее. Но тут Моисей поднялся и улыбнулся.

— Рыба жарится очень медленно, но потом я могу ее долго хранить.

Моисей говорил о рыбе, но смотрел на Сепфору, и глаза его трепетали, как арфа, струны которой вот вот лопнут.

Сепфора выпрямилась, стараясь высоко держать голову, затем медленно, чтобы Моисей понял то, что она собиралась сказать, произнесла:

— Я пришла, потому что боялась, что у тебя нет еды. У тебя нет скота. У тебя нет никого… Но если ты умеешь ловить рыбу… Я не подумала о твоей постели… По правде говоря, я пришла не только для того, чтобы принести тебе еду. Я хотела поблагодарить тебя… За то, что ты сделал вчера… Я тебе обязана…

Сепфора замолчала. Она искала слов, чтобы выразить то, чем она ему обязана.

Моисей следил за каждым ее жестом и за кольцами ее волос, которые рассыпались по ее плечам, словно черные перья. Он взглянул на вьюк и на кувшин и быстро перевел взгляд на губы Сепфоры, стараясь понять то, что она говорила.

Моисей ждал, пока она закончит фразу, но Сепфора молчала.

Они молча слушали шум прибоя и вдыхали аромат горящих теребинтовых веток, к которому примешивался запах рыбы. Естественным движением Моисей приблизился к Сепфоре, стоявшей между солнцем и тенью, на расстоянии двух локтей от обрыва.

Сепфора вдохнула воздух и почувствовала запах Моисея. От него пахло соленой морской водой. Он скрестил руки на груди, как это часто делал Иофар. Она опять вспомнила золотые браслеты и свой сон.

— Я рад. Я слышу твой голос, — сказал Моисей медленно, с акцентом, нерешительно, кивая головой при каждом слове. — Вчера ты ничего не сказала. Ни слова. Я думал, что случилось? Она не умеет говорить? Она чужестранка?

— Ты так подумал из-за моей черной кожи?

Она спросила это со смехом, очень быстро, словно этот вопрос давно рвался из ее горла.

— Нет. Просто потому, что ты ничего не говорила.

Она поверила ему.

— Ты ничего не сказала. Но ты слушала. Ты поняла, где меня найти. Здесь много пещер. Ты видела, как я ловил рыбу. Иначе…

«Иначе я бы до ночи ходила по берегу, чтобы найти тебя,» — подумала Сепфора, но ничего не сказала.

— Ты должна знать, — продолжал Моисей. — Я не Египтянин. Я похож на Египтянина, но я не Египтянин. Я Иудей.

— Иудей?

— Да. Сын Авраама и Иосифа.

И она снова вспомнила о ларе и о браслетах: «Он их украл. Вот почему он скрывается. Он вор!» Кровь стучала у нее в висках, и она почти машинально ответила:

— Мой отец Иофар, мудрец царей Мадиана, тоже сын Авраама.

Даже если он и подумал о том, как у сына Авраама может быть чернокожая дочь, он этого не показал.

— В Египте иудеи не цари и не мудрецы царей. Они рабы.

— Ты не похож на раба.

Он нерешительно отвел глаза и произнес странную фразу:

— И я уже не из Египта.

Оба молчали. В словах Моисея было так много смысла, так много они допускали предположений, что ей никак не удавалось привести в порядок свои мысли. Может быть, Моисей ничего не украл? Может быть, он не принц? Может быть, он просто человек из ее сна?

Эта мысль ужаснула Сепфору. Она отступила от Моисея, продолжавшего наблюдать за ней.

— Я должна вернуться.

Он покачал головой, указал на грот, поблагодарил ее.

— В доме моего отца тебя всегда примут с радостью, — сказала Сепфора, пытаясь понять выражение его лица. — Мой отец будет рад видеть тебя.

Она повернулась к нему спиной и вышла к обрыву.

— Подожди, — окликнул ее Моисей, — ты не можешь так уйти. Выпей воды.

Не дожидаясь ответа, он вынес флягу из грота, вытащил из горлышка деревянную пробку и протянул Сепфоре:

— Вода еще холодная.

Сепфора замечательно умела пить из горлышка фляги, но сейчас даже не могла поднести ее ко рту. Моисей поднес флягу к ее губам. Вода полилась, обрызгивая ей подбородок и щеки. Сепфора засмеялась, за ней засмеялся Моисей и опустил флягу.

Сепфора не умела соблазнять мужчин, хоть и видела, как это делает Орма. Она не знала, что такое любовь, хоть и наблюдала за Сефобой. Но сейчас она чувствовала, как в ней поднималась любовь и желание понравиться ему. Она хотела запретить себе и то, и другое.

— Я растрачиваю твою воду, — сказала она.

Моисей поднял правую руку, коснулся щеки Сепфоры и осторожно вытер каплю прохладной воды с темной кожи. Его пальцы скользнули ниже, коснулись ее губ. Сепфора схватила его за запястье.

Сколько времени они так стоят?

Не дольше, чем продолжается полет ласточки над их головами и достаточно для того, чтобы Сепфора успела всем телом ощутить нежность Моисея. Ей казалось, что он обнял ее и прижал к себе, как тот мужчина в ее сне. Она уже не отличала то, что происходило на самом деле, от сна.

Она открыла глаза и увидела по его лицу, что он тоже желал ее. Она поняла, что он будет делать дальше, подумала о ложе, которое было так близко от них. У нее достало силы улыбнуться, выпустить руку Моисея и выбежать под палящее солнце.

***

Солнце уже давно стояло в зените, когда Сепфора вернулась в дом своего отца. Во дворе царила тишина, которую невозможно было объяснить только послеполуденной жарой. Исчезли шатры, верблюды И вся свита Ребы.

Сепфора завела мула в загон. Мужчины старались не смотреть на нее, служанки бросали на нее встревоженные взгляды и перебегали в спасительную тень домов. По всей видимости, ее отсутствие не прошло незамеченным.

Сепфора мечтала о прохладе комнаты и о кувшине воды, чтобы омыть свое тело и сменить свою липкую от пота тунику. Боясь столкнуться с Ормой в своей комнате, она направилась в большую общую комнату женщин, откуда слышались веселые крики играющих детей. Она уже почти дошла до комнаты, когда услышала свое имя. Сефоба с изменившимся от тревоги лицом бросилась ей на шею и, дрожа от пережитого волнения, пробормотала:

— Где ты была? Где ты была?

Сепфора не успела ответить. Не переводя дыхания, Сефоба, рассказала, что все перепугались за нее, вообразив, на какие ужасы могут быть способны эти дикари, сыновья Уссенека, чтобы отомстить за то наказание, которому накануне подверг их пришелец. Да смягчит Хореб свой гнев!

— О, моя Сепфора! Если бы ты только знала! Я вообразила, что они похитили тебя, чтобы довершить то, чего не смогли сделать вчера, я ничего не могла с собой поделать!

Сепфора улыбнулась, погладила сестру по голове, поцеловала в мокрые от слез щеки и, не желая лгать, ответила, что с ней ничего дурного не случилось, что не стоило так волноваться.

Сефоба не успела задать ни одного вопроса, как за ее спиной раздались насмешливые слова:

— Конечно, ничего не случилось! Не беспокойся, Сепфора, никто, кроме Сефобы, не вообразил ничего подобного.

Орма, во всей красе ярости и гнева, схватила Сепфору за руку и вырвала ее из объятий Сефобы. Яд ревности исказил лицо Ормы.

— Ты ничем не рисковала там, где ты была, не так ли? И уж, конечно, тебе нечего бояться мести сыновей Уссенека!

Никаких сомнений — она догадалась, где была Сепфора. Иной раз Орма, при всей своей глупости, проявляла чудеса мудрости. Тем не менее Сепфора ограничилась коротким вопросом:

— Что, Реба уже уехал?

Орма смутилась и прищурила глаза, словно пытаясь разгадать ее лукавство:

— Да при чем тут Реба?

— Сегодня утром Орма вернула ему подарок, — вздохнула Сефоба.

— Ты вернула ему подарок? — искренне удивилась Сепфора.

— Подарок! Вот о чем ты думаешь! Неужели я должна выйти замуж из-за клочка ткани?

— Вчера вечером ты была рада этой ткани, ты с гордостью облачилась в нее.

— О-о! Ткань действительно красивая. Но только для того, чтобы танцевать, — я и танцевала. И что из того? Ночью, при свете факелов, это было красиво. А сегодня утром я увидела, что она мне совсем не по вкусу. Она перестала мне нравиться. Я и вернула ее Ребу. Конечно, если бы ты была здесь, ты бы мне не позволила это сделать.

Орма горделиво улыбалась, довольная своим вызовом. Сефоба утерла слезы и состроила гримасу:

— Реба был так оскорблен, что разорвал это чудо на мелкие кусочки. Он потребовал своих верблюдов и простился с нашим отцом, не сказав ни одного слова. Наш бедный отец был совершенно разбит: выпил слишком много вина накануне. Ты представляешь, что он об этом думает? Если бы ты была здесь…

Она остановилась и попыталась смягчить улыбкой последние слова:

— Я собрала обрывки ткани, они лежат под моим ложем.

— Меня не заботит Реба! — завопила Орма, чувствуя, что ей не удается затеять ссору. — Мы говорим не о нем, и, кроме того, это все из-за тебя, Сепфора.

— Из-за меня?

— Чего ты удивляешься? Ты ведь нашла место, где скрывается Египтянин, не так ли?

Колебание Сепфоры было признанием.

— Я так и думала, — торжествовала Орма. — Вот где ты была!

— Это правда? Ты ходила к нему?

Удивление Сефобы и едва различимый упрек в ее голосе смутили Сепфору больше, чем брюзжание Ормы.

— Да, — призналась она.

Это признание произвело на Орму, которая до сих пор еще сомневалась в своей догадке, ошеломляющее действие: она словно подавилась похлебкой. У Сефобы округлились и рот, и глаза:

— Ты нашла его? Ты его видела?

— Я его видела.

— Ну, конечно! Ну и лицемерка же ты, Сепфора! Вчера ты не позволила нам ничего рассказать отцу, требовала оставить Египтянина в покое… «Бедняжка, мы не должны нарушать его тайны». А сама тут же помчалась к нему!

— Я только отнесла ему еду и питье.

— О-о! Какая доброта!

— Я поблагодарила его за то, что он сделал.

Орма захохотала так, что у Сепфоры вспыхнули щеки.

— Где он?

— Там.

— А-а… — презрительно прошипела Орма. — Можешь ничего не говорить, меня это не интересует! Наш отец тоже хочет поблагодарить пришельца. Он ждал твоего возвращения, чтобы узнать, где его найти.

— Что ты ему сказала?

— Правду. Я не похожа на тебя. Я ничего не скрываю, и ничего из себя не строю, как ты.

***

Иофар лежал на своем ложе, там же, где Сепфора оставила его накануне. Вокруг него лежало еще несколько подушек. В комнате было темно, и его белая голова сияла, словно меловой блок. Глаза у него были закрыты, руки скрещены на груди. Молодая служанка быстрыми движениями массировала его живот поверх тонкой полотняной туники. Вторая служанка, такая старая, что лицо ее казалось пучком морщин, готовила ему отвар, сидя на пороге комнаты. Время от времени — то ли от страдания, то ли от облегчения — легкий стон слетал с уст старого мудреца. Движения молодой служанки стали осторожнее, глаза не отрывались от слишком бледного лица старца, измученного болью в животе.

Ни одна, ни другая не прекратили свою работу при приближении Сепфоры. С отвращением глядя на коричневую жидкость, которую старая служанка выдавливала из раздутой ткани, Сепфора терпеливо ждала, пока ей можно будет войти в темную комнату. Когда старая служанка наконец отодвинулась, чтобы дать ей пройти, Иофар, несмотря на темноту, сразу догадался о ее приходе. Он широко открыл отяжелевшие веки и нахмурился, но с его губ слетел вздох облегчения.

— Наконец ты вернулась, моя девочка.

— Доброе утро, отец.

— Дай ему сначала выпить отвар, — вмешалась старая служанка. — Потом поговорите. Отвар не следует долго настаивать, иначе он не поможет.

Нисколько не церемонясь, она оттолкнула свою молодую товарку, и решительным жестом вложила в руки Иофар чашу, которую тот залпом выпил, даже не интересуясь, что это был за напиток, и сморщился от отвращения.

— А ты что думал? Что Хореб в мгновение ока омолодит твои внутренности? — прокудахтала старушка и сложила в корзину все свои принадлежности.

— Сейчас тебе станет лучше, а к вечеру совсем поправишься, — сказала она не допускающим возражений тоном. — В следующий раз позови меня, прежде чем решишь пить что попало.

Иофар решил не отвечать. Его желтые, как пергамент, пальцы скользнули по бедру молодой служанки.

— Спасибо, малышка, хватит. Да благословит Хореб твои руки.

Обе служанки растворились во дворе, залитом ослепительным светом полуденного солнца. Иофар прикрыл глаза морщинистыми веками и, ощупью найдя руку Сепфоры, крепко сжал ее.

— Реба угостил меня какой-то восточной смесью. Что-то похожее на гудрон, который сжигают на углях, чтобы вдыхать запах дыма. Похоже, если взяться умеючи, эта смесь вызывает видения, и все вокруг становится другим — и вкус, и запахи, и предметы. Я, должно быть, слишком стар, или питье плохо приготовили…

Тихий смех исчез в снежной белизне его шелковистой бороды, чтобы тут же превратиться в гримасу и завершиться легким вздохом:

— Я хорошо знаю эти ощущения. Мне кажется, что я выпил вино и пиво из всех кувшинов, какие только есть в доме, и что в отместку Хореб дружески шлепнул меня по голове камнем со своей горы.

— Дать тебе еще воды? Подложить еще подушек?

— Спасибо, ничего не надо. Достаточно твоего присутствия.

Иофар открыл глаза с блестящими в темноте зрачками.

— Реба хороший парень. Он достоин тех обязанностей, которые ему предстоит исполнять. Он любопытен, его интересует окружающий мир, и у него есть чувство справедливости. Он умеет отличать иллюзии от истины. Сегодня утром, когда он уехал, мне было стыдно. Мне, Иофару, впервые за много лет, мне было стыдно. За себя и за своих дочерей.

— Отец! Я не хотела…

Пальцы Иофара сильнее стиснули руку Сепфоры.

— Не так громко. И слова становятся камнями, если их бросить с силой.

— Неужели вы все думаете, что я смогла бы удержать Орму? Нет человека, которого она ненавидела бы сейчас больше, чем меня.

Иофар застонал то ли от боли, то ли от слов Сепфоры.

— Пришелец, — вздохнул он. — Действительно ли здесь появился пришелец, который спас тебя от сыновей Уссенека?

— Да.

— Вчера?

— Да, у колодца Ирмны.

— И ты мне ничего не сказала!

— Мы были спасены. А вчера вечером приехал Реба. Я собиралась все тебе рассказать сегодня.

— Хо-хо…

Смех сотрясал грудь Иофара:

— После своей долгой прогулки?

Старая служанка была права. Отвар уже начал действовать. Щеки старца порозовели, голос стал ясным и насмешливым.

Сепфора вместо ответа сжала губы. Она не чувствовала своей вины, скорее обиду. Иофар понял и легонько похлопал ее по руке:

— Орма говорит, что пришелец похож на египетского принца. Что делает принц Египта в землях Мадиана?

— Может быть, он и принц, но не египтянин.

— А-а?…

Иофар ждал, Сепфора молчала. Она вспомнила, как Моисей коснулся пальцами ее щеки, и это воспоминание в присутствии Иофара смутило ее.

— Он мне сказал это сегодня утром.

— Хорошая новость. Еще одно подтверждение того, что Орма изрекает одни глупости.

— Я отнесла ему пищу и пиво.

— Почему бы ему не прийти сюда, чтобы я мог поблагодарить его за то, что он сделал для моих дочерей?

— Не знаю.

Иофар испытующе взглянул на нее. Сепфора повторила:

— Я не знаю.

Сепфора не знала, как поступить. По пути домой она решила, что не будет ничего скрывать от отца, что она обязана все ему рассказать. Она никогда ничего от него не скрывала, но сейчас никак не могла решить, что ей делать. И тогда она сказала единственную правду, которую ей удалось выдавить из себя:

— Сегодня утром я не сказала, куда я иду, только потому, что не хотела, чтобы Орма увязалась за мной.

У Иофара вырвался стон, и он грустно покачал головой:

— Мои дочери!

— Орма есть Орма. Я другая.

— Что касается гордыни, то мало кто поверит, что у вас разные родители!

Сепфора пожала плечами, ее широкая туника всколыхнулась.

— Кто же он, этот пришелец, если не Египтянин? — настойчиво спросил Иофар.

— Иудей.

— А-а!

— Так он сказал.

От изумления Иофар тут же пришел в себя:

— Сын Авраама?

— Так он сказал: сын Авраама и Иосифа.

— Конечно, сын Авраама и Иосифа. Иудей из Египта, — согласился Иофар.

Он замолчал, глядя на тень балок, где медленно летали назойливые мухи. Потом он наклонился, взял оставленный служанкой стакан с водой и стал пить из него маленькими глотками.

— Может быть и так. Купцы, которые ведут торговлю с Фараоном, рассказывают, что иудеи в Египте рабы и с ними жестоко обращаются. Если Моисей — египетский раб, то Орма, которая приняла его за принца, еще глупее, чем я думал.

— Нет, — тихо возразила Сепфора. — Я не верю, что он раб.

— Вот как?

— Сефоба и я — мы тоже приняли его за принца. Он похож на принца. И он бился как принц, а не как раб.

— Ты говорила с ним. Что он сказал?

Иофар смотрел на дочь, глаза его светились спокойной силой.

— Он сказал: «И я уже не из Египта.»

— Дальше?

— Это все.

— Только одна фраза. Ты пошла к нему, и он произнес только одну фразу?

Смех Сепфоры прозвучал не совсем искренно.

— Он несловесен на нашем языке.

— Иудей?

— Да.

— Но ты, ты хорошо словесна на своем языке, — улыбнулся Иофар.

Не с ним, подумала Сепфора. Не с Моисеем.

— Орма уверяет, что ты даже запретила ей рассказать мне о нем.

— Орме трудно запретить что бы то ни было, — вздохнула Сепфора.

Иофар ждал.

— Когда ты на него смотришь… Его манеры… Орма и Сефоба сразу же предложили ему прийти к тебе, нашему отцу. Он отказался. Он отказался без колебаний. Мне показалось, что он скрывается. Он хочет оставаться в тени. И я ей сказала, что мы должны уважать его желание и не заставлять его говорить то, что он предпочитает скрывать.

Иофар смотрел на нее, и во взгляде его было больше восхищения, чем иронии.

— Ты права. Но я твой отец, и он находится в моих землях… Мне хотелось бы знать. Пошли к нему двух слуг, одного верблюда и одну дойную овцу. На верблюде он сможет добраться сюда, ко мне. Пусть ему передадут, что я бы сам поехал к нему, чтобы выразить свою благодарность, но мне следует беречь свои старые кости. Пусть ему передадут, что он окажет мне большую честь, если придет посидеть со мной в беседке.

Сепфора сидела молча, опустив голову, перебирая пальцами складки туники.

— Ну что ж? Разве я недостаточно вежлив для принца Египта? Я что-нибудь забыл?

— А если он опять откажется?

— Подождем, пока он откажется.

— Я уверена, что он не сделал ничего дурного.

— Ты только подстрекаешь мое любопытство.

— Орма захочет пойти вместе со слугами.

Палец Иофара весело заплясал перед его искрящимися глазами.

— Вот уж нет! Ни ты, ни Орма. Я сказал двое слуг, и это значит двое слуг.

Гнев и ярость Ормы

Молодые пастухи вернулись без Моисея.

— Он благодарит тебя за животных. Он только попросил показать ему, как доить овцу.

Иофар задумался, но воздержался от комментариев.

Прошло два дня. Принц Египта так и не появился на западной дороге. Время, казалось, остановилось, и это ощущение было необычным для Сепфоры. Чем больше проходило времени, тем больше тревожилась Сепфора. Страх не покидал ее. Страх, что Моисей придет, и страх, что он не придет. Ей даже было страшно вспоминать тот последний миг в пещере.

Она почти не спала, ей приходилось переносить вздохи Ормы, которая без конца ворочалась в своей постели. Время от времени Орма шепотом спрашивала Сепфору, спит ли она. Сепфора не отвечала, но Орма не успокаивалась:

— Сепфора, я знаю, что ты не спишь. Ты думаешь о нем.

Сепфора не отвечала.

— Я тоже думаю о нем, — продолжала Орма. — Ну и дура, что притворяешься.

Сепфора по-прежнему не отвечала, сестра успокаивалась и засыпала, а Сепфора все лежала без сна и думала, думала, пока в полудремоте все не смешивалось в ее голове и она уже не могла отличить реальности от своего сна.

Через пару дней Сепфора потеряла терпение. На рассвете она вскочила, бросилась к воротам и всмотрелась в западную дорогу. В такой ранний час дорога была белее молока. Вокруг царила пустота. Сепфора ждала, пока солнце не окрасило скалы и кусты, но дорога оставалась безнадежно пустой.

Утомленная ожиданием, едва сдерживаясь, чтобы не вскочить на спину мула и не поехать к пещере, Сепфора вернулась в женскую комнату. На каждом лице она читала один и тот же вопрос: «Египтянин опять не приехал?»

Пришла Орма и, словно учуяв что-то, спросила:

— Что случилось?

Тут и там раздались колкие замечания и приглушенное хихиканье. Гнев Ормы перешел в насмешливую улыбку, которая еще больше подчеркивала ее красоту. Сепфора вышла из комнаты, вызывающе покачивая бедрами. Она поклялась себе больше не проявлять ни малейшего признака нетерпения.

Вечером третьего дня, когда небо окрасилось багровыми отсветами заходящего солнца, а на дороге не было видно ни пешехода, ни всадника, Орма попросила у Иофара разрешения самой утром поехать за Моисеем.

— Зачем? — спросил Иофар, притворяясь удивленным.

— Ну, чтобы он пришел, как ты ему велел!

— Я ничего не велел ему! Я пригласил его приехать и посидеть со мной, это будет для меня честью и доставит мне удовольствие. Но если ему не хочется, то я в такой же степени уважаю его отказ. Я послал ему верблюда и овцу и не чувствую себя в долгу перед ним.

Ответ отца несколько сбил Орму с толку, однако не убедил ее.

— Ты ошибаешься, отец мой, — сказала она, сведя в одну линию свои красивые брови. — Он не придет, и я знаю почему.

— Вот как?

— Он принц Египта.

— Похоже на то.

— Он привык к уважению.

— Ты считаешь, что верблюда и овцы недостаточно для выражения моей благодарности?

— Нет, я хочу сказать, что ты передал ему приглашение через двух молодых слуг, а этого недостаточно для того, чтобы смирить его задетую гордость.

— Так его гордость была задета?

— Если бы это было не так, Египтянин был бы здесь.

— Ты так думаешь?

— Он спас нас, твоих дочерей. Один против четверых. Его могли убить. И теперь он избегает нас! Отец, это бессмысленно. Еще ни один пришелец не отказывался от твоего приглашения! Мы сделали или сказали что-то такое, что ему не понравилось.

— Кто — мы?

— Сепфора. Ты прекрасно знаешь, каким тоном она порой говорит, и какими словами. Она принимает себя за тебя! Или молчит, как истукан, когда надо говорить. Ты знаешь, что тогда, у колодца, она не произнесла ни одного слова, даже не поблагодарила его!

— Она пошла к нему и извинилась. Она отнесла ему фрукты и пиво. Ему не хватало только моего приглашения.

— Ты уверен, что она на минуту позабыла свою гордыню и смягчила суровость своих слов?

— У нее не было причин быть с ним суровой. Ты не спросила ее, о чем они говорили?

Орма рассмеялась колючим смехом:

— Этого у Сепфоры не спрашивают!.. Я знаю только то, что я сама видела. После возвращения было видно, что она что-то скрывает.

Иофар вздохнул.

— Ты считаешь, что если бы ты пошла в пещеру, то все было бы по-другому?

— Он бы уже был здесь.

При этих словах улыбка Ормы была действительно неотразимой.

Пальцы Иофара распутывали невидимые узлы в его белой бороде. В этот раз Орма проявила несвойственную ей проницательность. Иофар хотел было сказать ей, что принц Египта был всего лишь Иудеем, а может быть, и беглым рабом, и тем унять ее воодушевление. Но он промолчал, предпочитая избежать нового скандала, который могла бы устроить его дочь после такого признания.

По правде говоря, он и сам уже стал испытывать нетерпение от ожидания и любопытства. Почему этот человек не приходит? И что в нем такого необыкновенного? Нет ничего странного в том, что Орма только и думает о том, как бы обольстить пришельца, но Сепфора, самая скромная, самая благоразумная из всех! Во всяком случае такой она была до сих пор!

— Ты никуда не пойдешь, — резко сказал он. — Двор Иофара открыт для всех, кто приходит сюда с миром и дружбой. И это все. Как бы ни был горд твой египетский принц, я сделал то, что считал нужным, и этого достаточно.

***

Прошло еще несколько дней.

Казалось, что ожидание утомит дочерей Иофара и они забудут о пришельце. Однако случилось наоборот. Нетерпение охватило всех женщин в доме, словно болезнь. Те несколько мужчин — мужья, дяди и братья, — которые не ушли со стадами, уже не надеялись увидеть пришельца, который был предметом всех женских разговоров.

Не проходило ни минуты — ни за работой, ни во время послеполуденного отдыха, когда все лежали в тени теребинтовых деревьев или тамариска, — чтобы чьи-нибудь глаза не обращались в сторону западной дороги. Но они видели только изменчивую синеву неба, парящих в небе бакланов или заплутавшего в окрестностях осла.

И наконец настал день.

В послеполуденном мареве никто не заметил, как Моисей подошел к воротам.

Раздался крик то ли девушки, то ли ребенка. Прошло несколько минут, прежде чем все сообразили, что произошло, и бросились к воротам, чтобы убедиться, что он действительно стоял у ворот.

Никто не произносил ни слова.

На Моисее был только плиссированный передник, затянутый на талии тем самым роскошным поясом, которым дочери Иофара успели полюбоваться у колодца Ирмны. На голове у него был головной убор с пурпурными полосами. Гладкая кожа торса, казалось, не боялась солнца. Борода, уже такая же пышная, как у любого жителя Мадиана, не скрывала красоты его рта. Глаза, выдававшие проницательность, выражали одновременно смущение и силу.

Все женщины сразу поняли, почему и Орма, и Сепфора так изменились после встречи с пришельцем, мужчины были несколько раздражены его строгим видом.

Сидя на верблюде, он спросил, это ли дом Иофара, мудреца царей Мадиана. Его странный акцент придавал каждому слову какое-то новое звучание. Никто не ответил, потому что среди лиц, поднятых к нему, он увидел Сепфору и улыбнулся ей.

Затем он ткнул в шею верблюда своей длинной палкой с бронзовым наконечником. Верблюд флегматично, как и подобает животному, доверяющему своему седоку, вытянул шею и согнул ноги. Когда Моисей очутился на земле, все отметили, что он, даже босоногий, был выше мужчин Мадиана.

— Моисей! Моисей! — зазвенел голос Ормы.

И двор загалдел как всегда.

***

— Прости меня, мудрый Иофар, что я так долго не приходил приветствовать тебя. Прошу тебя, не считай меня невежей. Я никогда раньше не ездил на верблюде. Мне пришлось прежде научиться этому.

Он произнес всю фразу на одном дыхании. Несомненно, он заранее подготовил свою речь. Иофар, который в этот момент собирался надкусить фигу, остался с открытым ртом, который выглядел темным пятном на его белой бороде.

— Тебе пришлось… научиться ездить на верблюде?

Моисей склонился с самым серьезным видом.

— Мне пришлось. Ты мне дал это животное, чтобы я мог приехать к тебе.

Рот Иофара захлопнулся, и в эту же минуту вокруг раздался громкий смех.

Они находились под навесом, защищавшим от жары, вокруг были разбросаны подушки, стояли кувшины с пивом и чаши с фруктами. Стоя за спиной Иофара, Сефоба, Орма и Сепфора старались скрыть свою нервозность, дергая ручки корзин, наполненных лепешками и пирогами. Чуть дальше стоявшие полукругом служанки и дети хохотали до слез, не упуская ни одного слова из того, что они слышали. Иофар поднял руку, требуя тишины, и пригрозил отослать заниматься работой каждого, кто не проявит должного уважения к пришельцу.

Скромная улыбка Моисея смягчила упрек Иофара.

— Они правы, что смеются. В твоей стране глупо не уметь ездить на верблюде.

— Теперь ты это знаешь. И ты быстро научился, — ответил Иофар с искренним восхищением.

Моисей смочил губы пивом, приняв комплимент с таким же смирением, с каким он реагировал на всеобщий смех, чем вызвал у Иофара еще большее любопытство.

— Может быть, ты умеешь скакать на лошади? Говорят, в Египте много лошадей.

Вопрос, казалось, смутил Моисея:

— Много лошадей.

Он замолчал. Иофар терпеливо ждал.

— Для Фараона. Или для войны.

— Фараон ездит на лошади?

— Нет, он стоит.

— Стоит?

— В колеснице, запряженной четырьмя лошадьми. Царедворцы и военачальники, которые его сопровождают, ездят на лошадях. Остальные идут пешком. Бегут, когда надо. Еще есть лодки. На Великой Реке Итеру. Да. Много лодок. Иногда и лошади.

При каждой фразе голос Моисея звучал все глуше, казалось, что он все больше и больше сомневался в том, что сможет договорить фразу. Из-за его акцента слова становились непонятными, он терял уверенность и поэтому говорил одновременно и много, и недостаточно.

Во дворе дети и молодые служанки едва удерживались от насмешек.

Чужеземец говорил на их языке еще хуже, чем овцы и верблюды! Конечно, это было забавно, но уж лучше бы он помолчал.

Зато Иофар решил не обращать ни на что внимания. Вежливость требовала, а любопытство заставляло его задавать все новые вопросы, чтобы представить себе, как живут люди вдали от его пустыни. Он открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, но шорох ткани заставил его поднять голову. Сепфора опустилась на колени между ним и Моисеем.

Не спрашивая, она наполнила кубки, хотя в этом еще не было нужды. Протянув один Иофару, она так твердо посмотрела ему в глаза, что он не сомневался в том, что она хотела ему сказать: «Прекрати задавать ему столько вопросов. Это смущает Моисея. И поблагодари его за приход».

Иофар даже не успел подумать о том, как вести себя, потому что Орма оттолкнула Сепфору и, опустившись на колени перед Моисеем, предложила ему корзину с медовыми печеньями и все великолепие собственной персоны.

Со смирением, которого за ней не знали, самая красивая из дочерей Иофара объявила во всеуслышание о том, как она рада предложить ему эти яства, хотя ничто не может сравниться с тем, что Моисей сделал для нее и для ее сестер, равно как и с той пышностью, к которой, должно быть, привык египетский принц.

Иофар мгновенно постиг и гнев Сепфоры, судорожно сжавшей кулаки, и замешательство Моисея. В мгновение ока он догадался о том, какой постыдный спор может возникнуть между его дочерьми. Однако Моисей неожиданно поднялся, взял в руки свою палку и выпрямился во весь рост. Над двором нависла странная тишина. Орма отступила назад, подняв руку к своему прекрасному лицу. Женщины обняли детей за плечи.

Моисей поклонился, словно прощаясь, и неожиданно ясным голосом произнес:

— Ты ошибаешься, дочь Иофара. Ты ошибаешься.

Не веря собственным ушам, Орма глупо засмеялась.

— Не смейся! Ты не должна говорить того, что ты сказала!

Голос Моисея звенел, словно в нем стучала галька. Орма растерянно оглядывалась, ища помощи, но все смотрели на Моисея, чтобы не упустить ни одного его слова.

— Я не египетский принц, дочь Иофара. Ты думаешь, что я принц Египта, — повторил Моисей. — Я не принц Египта.

Что звучало в его голосе, его акцент или он действительно был разгневан? Этого никто не знал. Орма вскочила на ноги, щеки у нее горели, губы дрожали. Она отступила назад и, сама того не замечая, оказалась рядом с Сепфорой. Золотистые глаза Моисея скользнули по обеим сестрам, по Иофару. Потом он повернулся к тем, кто стоял во дворе. Голос его смягчился.

— Это правда. Я не Египтянин из Египта. Я Иудей, сын раба, сын Авраама и Иосифа.

Иофар встал. Складки его туники развевались вокруг худого тела. Он схватил Моисея за локоть и заставил сесть.

— Я знаю, знаю! Садись, Моисей, прошу тебя. Я знаю. Сепфора мне сказала.

Орма в оцепенении взглянула на сестру, которая не обращала на нее никакого внимания. Моисей и их отец уселись на подушки. Иофар похлопывал Моисея по колену с отеческой непринужденностью.

— Это хорошая новость. Я еще больше рад твоему приходу, Моисей. Ведь мы, мадианитяне, мы тоже сыновья Авраама и его второй жены, Кетуры.

— А?

— Считай, что здесь ты у себя. Можешь оставаться здесь столько, сколько хочешь. Я обязан тебе всем тем, чем мои дочери обязаны тебе.

— Я только защитил их. Пастухи не были сильными.

— Но ты не знал этого, пока не обратил их в бегство! С сегодняшнего дня, имена Моисея и Иофара связанны узами дружбы.

— Ты хороший человек. Но ведь ты не знаешь, что привело меня на землю Мадиана.

Моисей грустно улыбнулся. Он, казалось, упорствовал в смирении, в котором более не было нужды. Иофар приготовился к длинной тираде:

— Я не знаю ни почему, ни как ты сюда добрался. Ты мне расскажешь, если захочешь, потому что меня интересуют истории людей. Но это не имеет отношения к тому, что я хочу тебе сказать. Ты здесь один, без друзей, без скота, у тебя даже нет шатра, чтобы укрыться от дневной жары и от ночного холода. У тебя нет ни слуг, ни жены, никого, кто мог бы испечь тебе хлеб, приготовить пиво и соткать одежду. Позволь мне принять тебя в свою семью. Это только справедливо после того, что ты сделал. Мои дочери и я, мы благодарим Хореба за то, что ты пришел. Выбери двадцать голов скота, возьми полотно для палатки и поставь ее в тени больших деревьев, которые окружают мой двор. Прошу тебя, это доставит мне радость. Как ты, вероятно, заметил — а причину я объясню тебе позже, — сейчас я окружен одними женщинами — это мои дочери, племянницы, служанки. Среди них ты найдешь руки, которые будут заботиться о тебе. А у меня, я уверен, будет собеседник, с которым мне будет приятно коротать вечера.

Однако вместо облегчения, которое Сепфора надеялась увидеть на лице Моисея, она заметила, как все его тело напряглось.

— Я пришел в Мадиан, потому что я убийца, — сказал Моисей.

Шепот пронесся по двору. Исчезли легкость и веселье. Сепфора почувствовала, что ей не хватает воздуха. Справа и слева руки Ормы и Сефобы уцепились за нее, словно за ветку, пытаясь удержаться от падения. Один только Иофар сохранял невозмутимость, на лице его не было и следа удивления.

Моисей положил свою палку на колени, глубоко вздохнул и добавил:

— Я убил. Не пастуха, а одного из придворных Фараона. Он был могущественным архитектором. На мне благородные одежды, но они не мои. Я их украл, чтобы бежать. И эта палка тоже, я взял ее у могущественного Фараона. Ты должен это знать, прежде чем примешь меня.

Спокойным голосом, в котором сквозила нежность, Иофар ответил:

— Если ты убил, значит, у тебя была на то причина. Ты хочешь нам рассказать?

***

Моисей не умел долго рассказывать. Кроме того, недостаточное владение языком Мадиана вынуждали его опускать детали, которые он мог бы поведать. Но от этого всем, даже детям, столпившимся вокруг, его история показалась еще ужаснее. Они дополняли его рассказ своим воображением и представляли себе ту фантастическую жизнь, которая бурлила за Красным морем. Имена со странным звучанием — Тинис, Уазет, Джезер-джезеру, Амон или Озирис, — которые порой упоминали караванщики, обретали в устах Моисея новую плоть и силу.

Перед их глазами открывалась роскошь городов, дорог, храмов, сказочные дворцы, гигантские каменные животные, которые утверждали мощь людей и которые своими размерами превосходили людей. Нарисовав эту картину, Моисей короткими отрывистыми фразами рассказал о нехахе, плетке Фараона. Плетке, которую он прижимает к груди на сотнях статуй, воздвигнутых в его честь по всей стране, в тысячах храмов и гробниц. Плетке, которая обрушивалась на тысячи и тысячи иудейских рабов. Потому что именно на их крови и смерти, под бесконечное щелканье плетки, сооружались головокружительные постройки живого бога, Жизни Жизней, этой постоянно возрождающейся мощи, которая правит там, в огромной стране Великой Реки.

— Там раб, который поднимет глаза, чтобы протестовать, умирает, — говорил Моисей. — На строительстве смерть одного Иудея стоит меньше сломанной доски.

С рассвета и до поздней ночи крики, оскорбления, несчастные случаи и постоянное унижение — вот каждодневная доля рабов. Наказываемых рабов переводили на производство кирпичей, где самые слабые месили ногами глину, смешанную с соломой, до тех пор, пока ноги не переставали двигаться.

— Того, кто больше не может месить, бьют, и он падает в грязь. Он задыхается. И тогда мастер бьет его за то, что он больше не может месить глину. Тех, кто хочет помочь, тоже бьют.

Во дворе стояло молчание, не слышно было даже жужжания мух.

— Того, кто не может тянуть телегу или повозку с камнями, бьют, того, кто умирает от жажды, того, кто ошибается, того, кто пытается перевязать рану, тоже бьют. Бьют старых и молодых, бьют мужчин и женщин.

Время от времени Моисей замолкал, глядя на корзины с фруктами, стоявшие перед ним, и все молчали вместе с ним, пытаясь догадаться, о чем он думает.

Они мысленно представляли себе длинные цепочки людей, волочащих огромные каменные глыбы, тысячи рук, обрабатывающих, полирующих и поднимающих эти камни на огромную высоту. Нескончаемые дни, заполненные работой по извлечению из скалистых гор и перевозке из одного конца огромной страны в другой каменных глыб, которые потом складывались в головокружительные дворцы и пирамиды.

Моисей покачал головой и прошептал:

— Так было не всегда. Но сегодня плетка Фараона жаждет их крови, словно тучи комаров.

Он оглянулся вокруг, столкнулся взглядом с Иофаром и Сепфорой. В его лице не было ни боли, ни даже гнева. Только непонимание.

— Я стоял рядом с человеком, которому нравилось смотреть на страдания рабов, и в слепой гордыне он удваивал их страдания. Его звали Мем Пта. Я не испытывал ничего, кроме невыносимого стыда и оскорбления, находясь рядом с ним. Стыд за то, что он делал, и стыд за то, что я не мог остановить его. Однажды утром это случилось само собой. Мем Пта пошел к реке, один. Я пошел за ним, укрываясь в зарослях тростника. Я ждал. Это оказалось нетрудно, и я испытал облегчение при мысли о том, что он больше никогда не поднимет свою плетку! Я жаждал его смерти!

Моисей улыбнулся странной полуулыбкой.

— Я испугался, что, если река унесет его тело, его быстро обнаружат. Тогда я дотащил его до узкой песчаной полосы, я хотел закопать его. Кто-то увидел меня.

Он опять замолчал. Нетрудно было представить себе то, о чем он молчал.

Моисей перекладывал свою палку из одной руки в другую, смотрел на окружающие лица, не задерживаясь ни на одном из них.

— Я убил Египтянина. Это была ошибка. Это не уменьшило страдания ни одного Иудея, но умножило гнев Фараона против рабов. Нанести удар архитектору или мастеру значит нанести удар самому Фараону. Встать на пути Фараона — кто осмелится на это?

Иофар не знал, в этом ли заключался настоящий вопрос. Он молчал, не смея шевельнуться. Улыбка Моисея стала шире, хотя взгляд оставался серьезным.

— Я украл одежду, украл лодку, на которой добрался сюда. Я не знал, где я, пока дочери Иофара не сказали мне: «Ты находишься в стране Мадиана, на земле Иофара, мудреца и советника царей Мадиана».

Иофар покачал головой:

— Ты на земле Мадиана, в доме Иофара. Ничего из того, что ты рассказал, не вызывает во мне желания забрать свои слова обратно. Я сказал: здесь ты у себя. Если это и твое желание и скромная жизнь не пугает тебя, то завтра ты поставишь свой шатер и выберешь животных для своего стада.

***

Синева неба потемнела. Облака, вечно клубящиеся на вершине горы Хореба, окрасились в розовый цвет. Прямой силуэт Моисея, восседавшего на спине верблюда, уже давно исчез за горизонтом.

В шуме голосов, поднявшемся после его ухода, голос Ормы то возникал, то пропадал, словно ледяные волны. Сепфора, боясь разбить о них свои собственные чувства, держалась в стороне от всех. Ей достаточно было закрыть глаза, чтобы вновь увидеть мускулы, игравшие на спине пришельца, когда он хватался за танцующий таль колодца. Она вновь и вновь вспоминала каждую минуту их встречи, его голос, выражение его лица, его замешательство и все то, о чем он молчал.

Вечером, когда она вместе с сестрами накрывала стол к ужину, отец вдруг сказал с удивлением:

— Какой странный человек! Неужели он кажется таким противоречивым только потому, что плохо владеет нашим языком? Вы заметили, что он отвечает на вопросы — и не отвечает на них? Я уверен, что он прекрасный наездник и что он, несомненно, был приближен к Фараону. Такой человек, как он, должен был бы проявить больше уверенности. Глаза его сверкают гордыней, но он полон смирения. Я не верю в то, что он был рабом. Но он любит их больше, чем самого себя. Какой странный человек этот Моисей! В нем одна истина опровергает другую. Он не может выбрать между светом и тенью. Он мне нравится.

Этих слов было достаточно для того, чтобы Орма вспыхнула, как сухая трава.

— Он совершил убийство, и он тебе нравится!

— Да, он совершил убийство. Но ты слышала, почему он это сделал.

— Откуда ты знаешь, что он не лжет?

— Действительно, отец, — поддержала озабоченная Сефоба. — У Моисея много достоинств… Но эта его нерешительность! Может быть, он говорит то одно, то другое, чтобы скрыть истину?

Она взглянула на Сепфору, но лицо сестры выражало только холодное внимание.

— Человек, который совершил убийство, легко лжет, — уверенно сказала Орма.

— Я рада, что мы ему помогаем, — усердствовала Сефоба, — но разве так необходимо, чтобы он ставил свой шатер так близко от нашего двора?

Иофар улыбнулся и покачал головой:

— Человек, совершивший убийство, может лгать, чтобы утаить свою вину. Но зачем лгать человеку, который добровольно признается в том, что он совершил убийство? Его признание говорит о том, что его чувство справедливости не может удовлетвориться ложью.

— Во всяком случае он лжет своим видом, — невозмутимо вставила Орма. — Ты сам сказал, отец: он показывает себя не таким, какой он есть.

— Нет, отец не сказал этого, — не скрывая раздражения, вступила в разговор Сепфора. — Моисей искренен. Просто он пришелец. И не нам судить о том, что он совершил в Египте.

— Ты! — возмутилась Орма. — Ты, конечно, встанешь на его защиту! Хотя бы для того, чтобы возразить мне!

— Орма, дочь моя!

— И ты тоже, отец мой! Ты тоже! Ты знал, что он не Египтянин, и не принц. И ты позволил ему поднять меня на смех! Опуститься перед ним на колени… И говорить глупости перед всем миром!

Едва сдерживаемые слезы хлынули из ее прекрасных глаз. Рот ее задрожал, лицо стало гораздо более живым, чем обычно. Иофар смотрел на нее с бесконечной нежностью. Но Орма, охваченная воспоминанием о нанесенной обиде и стараясь заглушить стыд слез, который добавился к перенесенному позору, передразнила Моисея, такого сурового и непреклонного: «Не смейся! Ты не должна говорить того, что ты сказала! Я не египетский принц, дочь Иофара.» Она делала это так похоже, что Иофар, забыв о своей нежности, не смог вместе с Сефобой и Сепфорой удержаться от смеха. И тут Орма взорвалась яростью. Указав пальцем на своего отца и на Сепфору, она закричала:

— Смейтесь! Смейтесь! Только и умеете, что смеяться! Для вас все хорошо!

Орма уже не могла удержаться от крика. Служанки подскочили к порогу комнаты, весь двор трепетал от слов Ормы, которые она выкрикивала со всей яростью, на которую была способна:

— Ты не любишь меня! Я знаю, отец, что ты считаешь меня глупой. Тебе нужна только Сепфора! И меня не удивляет, что пришелец нравится тебе. Этот лжец, который изображает из себя раба! Уж они-то поладят! Кроме цвета кожи, у него будет такая же судьба, как у той, которую ты нас заставляешь считать сестрой, но которая никогда не была моей сестрой!

Сефоба что-то неясно пробормотала. Орма вскочила и умчалась в другой конец двора, оставив за собой напряженное молчание. Она исчезла в женской комнате, и только тогда Иофар вздохнул, дав выход своему чувству:

— Моя дочь! Моя дочь!

Сефоба вложила свою руку в руку Сепфоры:

— Она так не думает.

Глаза Сепфоры сверкали в сумеречном свете. Она молча кивнула.

— Она этого не думает, — повторила Сефоба. — Она разочарована, сегодня она потеряла принца.

Иофар грустно покачал головой.

— Нет, она так думает. Во всяком случае иногда. И, может быть, она права в одном. Я недостаточно люблю ее.

Сефоба и Сепфора в замешательстве потупили глаза. Иофар коснулся плеча старшей дочери.

— Иди к ней. Приласкай ее. Сегодня она потеряла не только принца, но и немного своего тщеславия.

***

После ухода Сефобы Иофар и Сепфора долго сидели молча. Страшные слова Ормы сблизили и смутили обоих. Каждый из них почувствовал искренность боли, скрытую в ее ярости, и теперь они испытывали скорее вину, чем обиду. Отца и дочь связывало такое глубокое счастье, такая сила, которым не могли воспрепятствовать ни кровь, ни цвет кожи. Кто еще мог постичь это? Никто, даже Сефоба.

Вершина горы Хореба потемнела. Вечерний бриз налетал легкими порывами, принося с собой запахи садов и крики детей, не желавших ложиться спать. Служанки зажигали лампы, вокруг которых тут же закружился балет бабочек.

Сепфора забыла о криках Ормы. Она думала о золотых браслетах, которые она нашла в пещере Моисея и о которых еще не рассказала Иофару, и никак не могла решиться рассказать даже сейчас, в вечерней теплоте, когда они ощущали такую близость друг к другу. То, что она нашла в пещере, было тайной Моисея, и она не должна ни с кем говорить об этом. Словно догадавшись о ее мыслях, Иофар тихо сказал:

— Я знаю, что ты еще не все нам рассказала! Он говорил о рабах Фараона, как человек, чьи глаза только недавно увидели истину, а не как человек, родившийся и живший в таком страдании.

— Но он не лжет.

— Нет, нет! Он не лжет!

— Он Иудей, он не Египтянин.

Голос Иофара опять зазвучал раздумчиво:

— Я готов поверить тому, что он сын Авраама. Но мне кажется, что иудеи из Египта не знают, кто мы такие, народ Мадиана.

— Моисей не знает этого, — поправила его Сепфора. — Так же, как он не знает нашего языка.

Иофар улыбнулся.

— Ты права.

— Ты не спросил его, кого он считает своим Богом. Обычно это первое, о чем ты спрашиваешь чужеземцев, отец.

— У него нет Бога. Ни бога египтян, ни Бога иудеев. Поэтому он не знает, что ему делать.

Сепфора не спросила у Иофара, откуда у него такая уверенность в том, что он говорит. Наступила ночь. Дети и служанки, словно тени, скользили вдоль стен. Иофар отогнал бабочку, слишком близко подлетевшую к его бороде.

— Ты не удивился, когда он сказал, что убил человека, — заметила Сепфора.

— Мне нечему было удивляться. Что может заставить человека, обуреваемого страхом, пересечь море, даже не зная, куда он направляется?

Значит, Иофар, так же как и она, ощутил страх Моисея. Сепфоре было радостно видеть, что отец не проявил никакого недоверия. Она вспомнила выражение лица Моисея, когда он садился на верблюда. Он ничего не сказал. Он не сказал ни «до завтра», ни «прощай». Он только смотрел на нее с тем выражением воли и смущения, которое не сходило с его лица ни при каких обстоятельствах. Его взгляд говорил: «Ты знаешь, кто я. Не ошибись во мне».

И внезапно, словно слова опередили ее желание, Сепфора сказала:

— Примерно одну луну назад мне приснился сон. Этот сон увлек и ужаснул меня. Я просила Хореба помочь мне понять этот сон, но он молчал. Я ничего не сказала тебе. Я, как Орма, боялась показаться смешной и утратить свое достоинство.

И Сепфора рассказала свой сон и то, как она пыталась найти его смысл. Должна ли она пересечь море и вернуться в свою страну Куш? И потерять все, что она нашла здесь, потерять все то, что дал ей Иофар, и прежде всего его отцовскую любовь? Этого она не могла даже вообразить.

— Но мы знаем, что ждет меня здесь. Сефоба нашла себе мужа, как и твои старшие дочери. Скоро Орма согласится выйти замуж за Ребу или за кого-нибудь другого. И у тебя больше не будет дочерей на выданье. Ни один вельможа Мадиана, даже ни один пастух не придет на твой двор, чтобы взять меня в жены. Я не смогу дать тебе внуков.

Хоть она и постаралась произнести эти слова со всей легкостью, на какую была способна, они падали из ее рта словно камни.

Иофар помолчал, предоставив тишине сгладить грусть.

— Никто не знает того, что нам пытаются открыть наши сны. Они приходят ночью, и они неясны. Но они могут ослепить, как солнце в зените. Мудрость гласит: «Проживай свои сны во сне, не давай своей жизни стать сном».

Сепфора подождала, прежде чем спросить:

— Ты думаешь, завтра он придет и поставит шатер?

Им не нужно было произносить имя Моисея.

— Я уверен, — сказал Иофар и, подумав, добавил:

— Наберись терпения. Он несет на себе тяжелое бремя. Он не может сбросить его с себя одним махом.

— Да поможет ему Хореб!

— Всемогущий Хореб совершает то, чего мы не ждем. Он нас удивляет, и в этом удивлении он нас поправляет, воодушевляет и указывает путь. Дай ему удивить себя. Не торопись. Перед тобой еще долгая жизнь.

Служанка

Иофар оказался прав. Моисей появился рано утром. Вслед за верблюдом шли связанные арканом мул и овца. Свои малочисленные пожитки Моисей сложил в тот самый вьюк, в котором Сепфора принесла ему еду. К концу дня шатер уже стоял под развесистой смоковницей, которая росла в начале дороги, ведущей в Эфу. Это было удобное место: достаточно далеко от двора Иофара, чтобы не нарушать одиночества, которое так оберегал Моисей, и достаточно близко, чтобы он не чувствовал себя в стороне от всех.

Моисей быстро научился справляться с верблюдом. Так же легко он привык к жизни в палатке и научился обращаться со скотом. Через одну луну он уже умел сам сгонять скотину и замечать тех животных, которые нуждались в уходе. Ему показали, как изготавливать орудия, необходимые для затачивания кремня, чтобы он был острым, как дорогие и редкие металлические клинки. Его научили разрезать и сшивать кожу, изготавливать удобные седла, сушить мясо и спасаться от скорпионов и змей, издали определяя места, где они любят прятаться.

Постепенно его поведение и манеры стали более естественными. Он даже научился носить сандалии и перестал ходить босиком по горячим камням.

Жизнь во дворе Иофара тоже незаметно изменилась.

Молодых служанок заинтересовал его необычный для здешних мест облик и забавный акцент. Моисей умел смеяться вместе с ними над самим собой, подшучивать над своей неловкостью. Но самыми привлекательными были его рассказы о жизни в Египте.

Дети — вначале те, кто постарше, затем и самые маленькие — взяли за привычку собираться в сумерках у его шатра. Они задавали ему тысячи вопросов, на которые Моисей отвечал все более уверенным голосом, не выказывая ни малейшего признака скуки или утомления. Свои рассказы он сопровождал жестами, показывая, как обтачиваются камни в горных карьерах, как их перевозят по Великой Реке. Он рассказывал, что иные каменные иглы были такими огромными, что только сотни лодок и тысячи рабов могли стаскивать их с гор и устанавливать на эспланадах перед храмами, находящимися в десяти днях пути от каменоломен.

На песке он рисовал храмы, города и дворцы. Он рисовал сады и невиданные цветы, названий которых даже не существовало в языке Мадиана.

Дети широко раскрывали глаза, поражаясь размерам тех чудес, о которых рассказывал Моисей, и их ночи были наполнены волшебными снами. Никто не вспоминал ни о рабах, ни о плетке Фараона. Они говорили о чудных городах, о райских садах, о диких зверях, населяющих горы, таких огромных, что один коготь такого зверя был больше человеческого роста.

Вскоре к детям присоединились молодые служанки, и с наступлением сумерек двор Иофара замолкал, как по волшебству, пока вершина горы Хореба не скрывалась в ночной тьме.

В течение первой луны Иофар применял к себе тот же совет о терпении, который он дал Сепфоре, и редко разделял трапезу с Моисеем. Он делал это сознательно, потому что Моисей говорил мало, словно раздавленный бременем благодарности и признательности, Иофар же поддерживал молчание из осторожности.

Однако когда через некоторое время до Иофара дошли слухи о том веселье, которое царило перед шатром Моисея, когда там собирались дети и служанки, Иофар решил присоединиться к ним. Однажды вечером он взял большой кувшин вина с медом, свою еду и пошел к шатру.

Первым делом он постарался рассеять замешательство Моисея, наполнив вином кубки из оливкового дерева. С удивлением, которое он постарался скрыть, Иофар убедился в том, что Моисей вполне овладел языком Мадиана. Его акцент уже не препятствовал пониманию, и придавал его речи совершенно новую прелесть. Удивление Иофара перешло в изумление, когда он услышал, как Моисей рассказывал детям о том, как египетские жрецы очищали от внутренностей тела усопших принцев и царей и превращали их в скульптуры из плоти, готовые отправиться в вечность. Он даже рассмеялся вместе со всеми, когда Моисей стал подражать крикам обезьян, которые в Египте были капризными спутниками людей.

На рассвете следующего дня, когда Сепфора принесла на завтрак лепешки и свежее молоко, Иофар схватил ее за руку со странным волнением:

— Вчера, слушая Моисея, я открыл в нем человека, которого еще не знал. Он ученее меня. Он видел на небе и на земле гораздо больше вещей, чем видел я. Этот человек никогда не был рабом Фараона. И я уверен в том, что до своего побега из страны Реки Итеру он был его подданным и это было для него самым большим счастьем и гордостью.

Сепфора не ответила. Иофар помолчал, потом, лукаво взглянув на нее, спросил, не рассказывал ли ей Моисей о своем прошлом с тех пор, как поселился в шатре.

— Нет! Конечно, нет. Почему бы ему рассказывать мне об этом? И, кроме того, он очень занят с детьми.

Иофар уловил горечь в ее словах и не сводил с нее глаз. Пытаясь избежать новых пугающих ее вопросов, Сепфора добавила со смехом:

— Если он и дальше будет всем так нравиться, скоро никто и не вспомнит, что Иофар хозяин этого двора. Весь двор только и делает, что ухаживает за ним. Ему достаточно поднять брови, как служанки бросаются к нему!

— Весь двор, кроме твоей сестры, — проворчал Иофар, окуная пальцы в чашу с прохладной водой, которую держала Сепфора.

И действительно, только Орма держалась в стороне. Со времени первого прихода Моисея на ее лице постоянно сохранялось выражение гнева. Она никогда не приближалась к шатру, стоявшему под смоковницей в начале дороги, ведущей в Эфу. Презрительная гримаса кривила ее губы, как только при ней упоминалось имя Моисея. Если он входил во двор Иофара, что случалось довольно редко, она старательно избегала встречи с ним. А если они вдруг сталкивались, то Орма, не колеблясь, отводила глаза в сторону.

Видя это, Сефоба и Сепфора смеялись вместе со служанками, которые подталкивали друг друга локтями и весело перемигивались. Но на самом деле за своим смехом Сепфора скрывала смятение и печаль. Моисей был здесь, совсем рядом, любимец всего дома, а она вдруг ощутила себя лишней. С тех пор как две луны назад под смоковницей был установлен шатер Моисея, не происходило ничего из того, чего она желала в самой потаенной глубине своей души. Даже наоборот.

Через несколько дней после того, как Моисей поселился в шатре, Сепфора, боясь показаться слишком нетерпеливой и, что еще хуже, нескромной, последовала совету Иофара: «Не торопись. Перед тобой еще длинная жизнь». Сепфора из последних сил сопротивлялась жгучему желанию напомнить Моисею о кратком моменте близости, который они пережили и пещере. Она не позволяла себе носить ему утреннюю еду, оставляя другим радость приобщать Моисея к его новой жизни, получать его улыбки и благодарность, оказываться рядом с ним, когда ему нужна была помощь.

Ей это так хорошо удавалось, что ее присутствие рядом с Моисеем стало редким и невинным. Жизнь шла своим чередом, Моисей занимался то одним, то другим делом с детьми или служанками и редко встречался с Сепфорой. А когда это случалось, Сепфора, которая часто представляла себе, какое это счастье — присутствовать в его жизни и, может быть, любить его, испытывала пустоту и разочарование. Моисей обращался с ней так же, как и со всеми остальными обитателями двора.

Она уже начала сомневаться, действительно ли она испытывала тот восторг, который охватил ее при виде Моисея, ловившего рыбу. Она уже не была уверена в том, что он касался пальцами ее губ. Теперь она не могла бы даже сказать, был ли этот пришелец таким, каким он себя представил, и таким, каким он казался.

Она засыпала с воспоминанием о его обнаженном теле, таком, каким она видела его там, в море, с воспоминанием о золотых браслетах в ларе, покрытом разноцветными письменами. Было ли все это? Не смешались ли в ее голове сон и реальность?

Постепенно желание близости с Моисеем превратилось в боль, в ревнивую боль, Она стала неловкой и несдержанной. Еще ни один мужчина так не занимал ее мысли. Она была в смятении, ей было стыдно, и она не смела открыться никому, даже Сефобе.

Но однажды утром она встала полная решимости положить конец своим мукам. Ей пора стать самой собой и отказаться от слишком затянувшегося обета терпения.

Солнце едва коснулось верхушки смоковницы в начале дороги в Эфу, когда она увидела палатку. Она не пошла дальше, потому что завеса на двери палатки раздвинулась и на пороге появилась девушка. Сепфора узнала ее, это была служанка Мюрти!

Мюрти было очень хорошенькой, чуть моложе Ормы. Своим тонким грациозным телом она прислонилась к стволу смоковницы. Сепфоре показалось, что кровь ее превратилась в песок. Как же она глупа, что не подумала об этом! Ведь она же видела, какими глазами молодые служанки смотрели на Моисея! Вокруг Иофара было немало привлекательных женщин. То, что случилось, было неизбежно. И не чего злиться на Моисея.

Однако там, у шатра, Мюрти опустилась на колени, нет, кажется, она рухнула на землю, но тут же поднялась и, как безумная, бросилась бежать в направлении Сепфоры. По щекам ее катились слезы. Сепфора выскочила на середину дороги.

— Мюрти! Мюрти!

Сепфора схватила ее за руку, но девушка была в таком неистовстве, что они обе едва не потеряли равновесие.

— Мюрти! Что с тобой? Куда ты бежишь?

Мюрти всхлипывала. Сепфора еще раз назвала ее имя, и служанка зарыдала так сильно, что грудь ее судорожно заколыхалась. Сепфора притянула ее к себе, обняла. Завеса на двери шатра оставалась неподвижной.

— Мюрти, что с тобой случилось?

Служанка отрицательно покачала головой, уперлась руками в плечи Сепфоры, пытаясь высвободиться из ее рук.

— Нет, постой, не убегай, — бормотала Сепфора, удерживая девушку. — Не бойся! Я никому не скажу, ты же знаешь.

Мюрти это знала, но ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Еле слышным голосом она прошептала:

— Никому?

— Клянусь тебе перед лицом Хореба. Никому.

Мюрти закрыла лицо руками.

— Я давно этого хотела. Это было сильнее меня. Каждое утро я просыпалась с этой мыслью, — начала она.

Сепфоре не стоило ни малейшего труда понять чувства девушки и поверить в ее искренность. Сепфоре были хорошо знакомы горе и беспомощность перед непреодолимой силой, которая толкала ее к пришельцу. Моисей еще спал. Мюрти пробралась в шатер, разбудила его ласками, которыми давно осыпала его в каждом сне. Она была уверена, что он обрадуется ей. Однако в открывшихся глазах Моисея было больше удивления, чем радости. Он удерживал ее руки, но Мюрти сорвала с себя тунику, положила руки Моисея на свое тело.

Что было дальше, Мюрти не могла рассказывать. Это было ужасно. Взгляд Моисея, туника, которую она никак не могла надеть на себя, слезы стыда, которые она не могла удержать.

Сепфора погладила ее по голове, по плечам:

— Что он сказал тебе?

Мюрти пожала плечами.

— Он выставил тебя из палатки, ничего не сказав? — настаивала Сепфора.

Мюрти шмыгнула носом и отодвинулась, чтобы вытереть глаза. Она беспокойно посмотрела в сторону палатки.

— Не знаю, я не слушала его. Я хочу уйти отсюда.

— Постарайся вспомнить.

Служанка, не отвечая, быстро пошла по направлению ко двору Иофара. Сепфора шла за ней. Она не испытывала гнева против Мюрти, наоборот, скорее умиление соучастника, растерянного и несчастного. И странное облегчение.

Что бы случилось, если бы это она разбудила Моисея!

Они уже подошли к загону, когда Сепфоре удалось остановить Мюрти. Служанка больше не плакала. Лицо ее казалось подурневшим. Не дожидаясь вопросов Сепфоры, она указала в сторону запада, еще белесого перед рассветом. Охрипшим от гнева голосом она сказала:

— Он сказал, что я красивая и что я не должна на него сердиться. Но он не может. Он так и сказал: «Я не могу!» Не потому что он не мужчина, а потому что его что-то удерживает. Я хотела посмеяться над ним и спросила, что может помешать мужчине взять женщину?

Она замолчала, держа Сепфору за руки.

— Ты обещаешь, что ты ничего не скажешь? Никому? Даже своим сестрам?

— Не бойся, Мюрти. И он никому не скажет. Я знаю это.

Мюрти вздохнула, глаза ее были затуманены непониманием.

— Я никак не могла надеть тунику. Мне хотелось расцарапать ему лицо. Он застегнул мне тунику на плече и сказал: «Воспоминания. Воспоминания не позволяют мужчине взять женщину». Я даже не поняла, что он хотел сказать.

II. Зов Яхве

Египетский купец

Наступила зима, а вместе с ней и дожди, которые каждый год оживляли долины, простиравшиеся от горы Хореба до самого моря. У Моисея уже было настоящее, хоть и небольшое, стадо. Такие стада обычно давали молодым сыновьям для того, чтобы они учились обращаться со скотом и выгонять его на летние пастбища.

Иофар призвал Моисея и сообщил ему, что пора отправляться на свое первое пастбище.

— Мой сын Обаб, мои зятья и мои племянники были в Моабе, где они продали самый крупный скот. По пути домой они воспользовались дождливым сезоном, чтобы попасти ягнят и телят на склонах Эфы и Шеба. Тамошние пастбища гораздо обильнее и зеленее наших. Наш скот там набирается силы. Таким образом хозяева тех земель вознаграждают меня за мои советы и за жертвоприношения, которые я совершаю Хоребу от их имени. Иди к ним. Скажешь им, что пришел со двора Иофара.

Иофар снял со своей туники металлический диск с отверстием, в которое был продет шерстяной шнурок.

— Покажешь им это. Они будут знать, что ты говоришь правду. Они примут тебя как друга и научат тому, чего ты еще не знаешь.

Волнение Моисея было видно даже в дрожании его пальцев, которые поглаживали металлическую пластинку.

— Как я найду их? Я не знаю ни одной дороги в твоей охране.

Иофар весело рассмеялся:

— Ты пойдешь не один, Моисей! С тобой пойдут слуги и пасхухи, которые покажут тебе дорогу.

— Ты уже давно расплатился со мной, Иофар. Я помог твоим дочерям, ты дал мне во сто раз больше. Почему ты так добр со мной?

Иофар прищурился:

— Мне кажется, что я еще не могу ответить на этот вопрос, мой мальчик.

Глядя на растерянное лицо Моисея, который не знал, как реагировать на такой ответ, Иофар искренне рассмеялся, положив свою руку на руку Моисея:

— Иди и ничего не бойся, мой мальчик. Ты мне нравишься, и мне просто надоело жить в окружении стольких женщин.

***

И, конечно, все дети хотели сопровождать Моисея. Тогда Иофар рассердился и сам назвал счастливых избранников. Небольшой караван, составленный из стада, мулов и верблюдов, скрылся за низкими, закрывающими небо тучами. Ближе к вечеру этого сумрачного дня, в течение которого солнце ни разу не вышло из-за тяжелых туч, во двор Иофара вместе с ветром проникла апатия.

На следующий день дождь превратил двор и дороги в вязкую жижу.

— Давай соткем Моисею шерстяную тунику. Ты ее преподнесешь ему после возвращения, — предложила Сефоба Сепфоре.

Сепфора поколебалась и сказала, что ее ждут другие дела.

— Брось! — засмеялась Сефоба. — Ты думаешь, тебе удастся меня обмануть?

Но увидев, как Сепфора напряглась, крепко сжав губы, Сефоба торопливо добавила, что в любом случае им надо начать ткать шерстяную ткань. Сепфора очень любила сидеть у огня и ткать, когда снаружи ледяной ветер сгибал пальмы ниже крыш.

Сестры сели за работу, и в течение нескольких дней никто ни разу не произнес имени Моисея. Зато было много разговоров о новом подарке, который Реба прислал Орме. Это был пояс, украшенный камнями, серебром и перьями.

— В этот раз Реба не решился приехать сам. Но зато какое постоянство! Какое упорство! И какой красивый пояс!

Этот пояс, как и ткань, которой пренебрегла Орма, был привезен с далекого Востока. Сефоба и остальные девушки весело гадали, когда же Реба наконец осмелится объясниться в любви.

— Кто знает? — продолжала Сефоба. — Может быть, этот пояс тоже окажется под моей постелью, разорванный на мелкие кусочки, как та ткань!

Ответом ей был всеобщий безудержный смех.

В тот же день, когда Сепфора и Сефоба остались одни, Сефоба, в глазах которой плясали лукавые огоньки, вдруг заявила:

— Я так рада за тебя, так рада!

Сепфора, не понимая, о чем идет речь, удивленно смотрела на сестру.

— Раньше, давным-давно, я, как и все остальные, думала, что ты не найдешь супруга. И вот!

— Что и вот?

— Как глупы мужчины Мадиана! Тем хуже для них! Но вот он пришел из Египта и увидел ее, девушку из страны Куш, и смотрит на нее, словно она золотое украшение! И он прав.

— О чем ты говоришь?

Сефора звонко рассмеялась:

— Сепфора! Не притворяйся со мной, иначе я подумаю, что ты больше не любишь меня.

Сепфора опустила глаза.

— У меня есть глаза, чтобы видеть, — весело продолжала Сефоба. — Не одна Орма умеет читать по лицам мужчин. И женщин.

Пальцы Сепфоры задрожали, и она положила руки на ткацкий станок.

— А что ты прочла на моем лице?

— Что ты любишь Моисея.

— Неужели это так заметно?

— Даже на твоем лице, моя дорогая, это видно, так же как нос в середине лица. Но и на его лице нос бросается в глаза. Поверь мне.

— Ты ошибаешься.

Продолжая смеяться, Сефоба сделала протестующий жест.

— Ты ошибаешься, Сефоба, потому что ты меня любишь.

— Я ошибаюсь? Посмей сказать, что ты не любишь его. Посмей сказать мне, что ты не засыпаешь, думая о нем, и не просыпаешься по ночам, ожидая, что он окажется рядом с тобой, в темноте… Разве это не правда?

— Это было правдой.

— Что ты говоришь? Да защитит нас Хореб! Не теряешь ли ты разум, как Орма?

Сепфора попыталась рассмеяться, но не смогла, и долго сдерживаемые слезы скатились по ее щекам. Смех Сефобы угас, как фитиль лампы.

— Эй! Что с тобой? Сепфора, моя добрая Сепфора!

Сефоба опустилась на колени рядом с сестрой и посмотрела ей в лицо:

— Я не смеюсь над тобой. Я видела вас обоих и… Согласна, не так часто, но, уверяю тебя, я знаю, что я видела.

Сепфора вытерла слезы рукавом:

— Ты ошибаешься.

— Может быть… Тогда объясни мне!

— Забудь, это не имеет значения.

— Ну и ну!

Сепфора колебалась. Она обещала Мюрти, но ведь Сефоба — ее сестра, часть ее самой.

— Ты должна обещать, что никому не скажешь. Ни нашему отцу…. Никому!

— Клянусь именем Хореба, — пообещала Сефоба, подняв обе руки.

И Сепфора рассказала ей о своих мучительных днях и ночах с тех пор, как Моисей поселился в шатре, и о том, как однажды утром она оказалась перед шатром на дороге, ведущей в Эфу, и как увидела убегавшую Мюрти…

— Бедная Мюрти, — воскликнула Сефоба. — Какая глупость! Так можно поступить с пастухом, но не с таким человеком, как Моисей!

Она замолчала и утерла с лица Сепфоры последние следы слез.

— Я боялась, что она сказала тебе, что это из-за Ормы, — вздохнула она.

— Я тоже этого боялась, — призналась Сепфора. — Я тоже боялась, что Мюрти скажет мне: он хочет только твою сестру.

— Он не так глуп, — хихикнула Сефоба. — Надо быть Ребой, чтобы хотеть только Орму.

— Вначале я успокоилась, а потом подумала, как же ябыла глупа. Ведь у него была своя жизнь до того, как он пришел сюда. Своя жизнь, жена, может быть, даже дети. А может быть, не жена, но любимая женщина. Или много женщин. Красивых женщин. Говорят, египтянки очень красивы. И он, наверное, ждет возможности вернуться обратно в Египет. Кто я для него? Чернокожая дочь Иофара.

Сефоба молча слушала. Гнев, казалось, поднялся в ней до самых глаз и до рта:

— Вы только послушайте, что она говорит: «А может быть, не жена, но любимая женщина. Или много женщин. Красивых женщин. Говорят, египтянки очень красивы…» А почему не богини с кошачьими или птичьими головами? Или дочери самого Фараона? Да простят меня Хореб и мой отец. Ты влюблена впервые в жизни, и это, позволь заметить, плохо влияет на твой разум. Моисей оттолкнул служанку, ну и что? Моисей думает о своем прошлом, у него есть воспоминания! И поэтому он отказался переспать с женщиной? Не смеши меня. Я не верю ни одному слову. Я наблюдала за ним, за твоим Моисеем. Я замужняя женщина, может быть, поэтому я проницательнее других. И я видела мужчину, похожего на любого другого мужчину. Сверху, снизу и даже в середине.

— Сефоба…

— Дай мне сказать!.. Моисей такой же мужчина, как и все. Он думает о своем прошлом? Может быть. Но его прошлое испаряется, как вода в пустыне! И завтра, когда его фляга опустеет, Моисей будет другим человеком, будет желать любви и женщины. Как любой другой мужчина. Нет, как любой другой вельможа, который не позволит, чтобы его ласкали любые руки. И уж, конечно, не руки служанки. Но дочь Иофара! Самая тонкая, самая умная, любимица своего отца — это совсем другое дело… Нет! Только не возражай мне! Пора смотреть правде в глаза. Ты не заметила, как Моисей смотрит на тебя. Ты влюблена, а это хуже, чем если бы в тебе текла лунная кровь. Ты не можешь отличить ночи от дня. А я — да будет Хореб мне свидетелем — я говорю тебе, что Моисей не только занимался детьми с тех пор, как он поселился рядом с нами. Он смотрел на твою кожу, на твою грудь, на твои прекрасные бедра, Он следил за каждым твоим словом, он слушал твое молчание и твою гордость. В нем самом немало гордости, и он сумел понять твою! И все это ему понравилось. Я готова положить свою руку в огонь: когда он смотрит на тебя, он забывает свои воспоминания. Дождись его возвращения, и ты сама убедишься в этом.

Но Сепфора не смогла убедиться в правоте Сефобы когда через двадцать дней караван сына, зятьев и племянников Иофара вернулся домой: Моисея не было с ними. За несколько дней до возвращения каравана во двор Иофара Моисей исчез на рассвете.

***

Вечером Иофар, весь покрытый пылью, вернулся из поездки во дворец царя Гура, которому он посоветовал не отправлять карательную экспедицию против власть имущих Моаба, укравших стада и убивших трех пастухов.

— Исчез? Моисей? — нахмурившись, переспросил он.

Обаб кивнул головой и отпил большой глоток пива. Как и все его спутники, сын Иофара испытывал такую жажду, словно пересек пустыню с пустой флягой.

— Утром я пошел к нему в палатку, чтобы отправиться на охоту. Накануне мы заметили небольшое стадо газелей зибум, — начал он, протянув служанке пустую чашу. — Шатер был пуст. Мы прождали его два дня, потом двинулись в путь, потому что нам всем не терпелось вернуться домой.

Он замолчал и улыбнулся, глядя на чашу, наполненную пивом.

Умиленный улыбкой своего сына, Иофар подождал, пока тот не выпил еще один большой глоток. Сепфора прикусила губу, чтобы сдержать крик нетерпения, который рвался из ее горла. Несколько раз в течение дня она прерывала свою работу со слезами в глазах. Самые страшные мысли разрывали ее нутро, словно острый нож.

Наступила ночь, служанки тревожно переглядывались, понижали голос при ее приближении, как это было принято делать в присутствии женщин, оплакивающих смерть близкого человека. Несколько раз Сефоба подходила к ней, обнимала ее дрожащие плечи, ища и не находя слов утешения. Они обе понимали, что Сепфора не удовлетворится простой болтовней. Но чтобы узнать больше, им следовало дождаться, когда Иофар наконец задаст вопрос, которого она ждали как избавления. Однако Иофар, предаваясь радости, которую доставила ему встреча с любимым сыном после долгой разлуки, казалось, забыл о Моисее. Они не разлучались ни на одну минуту в течение всего дня и, сидя под навесом, принимали приветствия членов семьи и обитателей двора. Иофар без устали обсуждал со всеми вернувшимися одни и те же вопросы — о том, как прошло их путешествие, как шла торговля, как поживают женщины и дети, кто родился, кто умер. Обаб призывал одного за другим своих спутников, и каждый раз повторялась обычная церемония взаимных приветствий.

Сходство между отцом и сыном бросалось в глаза. У обоих были худые лица и острый взгляд. Пыль и жара пустыни, через которую лежал долгий путь из страны Моаба, оставили на лице Обаба глубокие морщины, он казался постаревшим, и только белая шевелюра и белая борода одного и черные короткие волосы другого позволяли отличить сына от отца. Как и Иофар, Обаб казался щуплым, но все в Мадиане знали, какие долгие и тяжелые переходы через пустыню был способен вынести сын Иофара. Никто лучше Обаба не умел находить путь даже среди иссушенных песчаных просторов и скал Эсиона и Негева или обожженных солнцем расщелин горы Хореба. Конечно, ему еще не хватало мудрости и острого ума отца, но Иофар в своей непомерной гордости за сына неизменно повторял, что Обаб знает силу пустыни и мощь горы Хореба и что большое знание заменяет большую мудрость.

Наконец, согревая руки у горящего очага, Иофар нахмурился и сказал:

— Человек не может исчезнуть просто так, без причины. Особенно этот человек.

Обаб, улыбнувшись, взглянул на отца, перевел взгляд на сестер. Орма сидела в стороне с выражением нарочитого безразличия на лице.

— Этот человек не похож на других — согласился Обаб, продолжая улыбаться. — И его судьба, мне кажется, заботит равно тебя и моих сестер!

— Говори за них, а не за меня! — протестующе воскликнула Орма. — Я уже давно поняла, кто он такой: египетский раб! И меня не удивляет, что он исчез без слова благодарности. Он пришел к нам из пустыни, как бешеный пес. Он бы там и остался, если бы Сепфора и наш отец так не привязались к нему!

Сефоба только вздохнула и покачала головой. Иофар, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, снял с кости жареного ягненка кусочек мяса, положил в рот и стал усердно пережевывать. Но Сепфоре не удавалось сохранить такую же непринужденность.

— Как вы его встретили? и спросила она дрожащим голосом.

— Со всеми знаками уважения, как человека, который пришел от имени нашего отца.

— Он сказал тебе, кто он? — насмешливо вмешалась Орма.

Обаб сделал еще один большой глоток и ответил с нежностью:

— Орма, краса наших дней, перестань гримасничать. Я знаю о нем все, что знаешь и ты. Еще я знаю, что он находит тебя очень красивой и сожалеет о том, что разочаровал тебя тем, что он не египетский принц.

— Разочаровал меня? Он? Вы только послушайте!

— Я видел его в пустыне, он сидел с нами по вечерам, мы вместе ходили на охоту, вместе работали с кузнецами, — продолжал Обаб, не обращая внимания на тявканье Ормы. — Он сам рассказал нам о Египте, рассказал, почему ему пришлось бежать. Мне понравилось, что он говорил правду, без уловок и хитростей. Я рад, что ты поверил ему, отец. Это не в моих правилах, но мне сразу захотелось стать его другом. Но тем не менее он ушел, не попрощавшись.

— Может быть, он не собирался уходить надолго и далеко? — предположила Сепфора.

— Сомневаюсь, сестра.

— Почему?

— Кузнецы, которые работали в карьерах горы Хореба, позавчера присоединились к нашему каравану. Они заметили человека, ехавшего в одиночку верхом на верблюде, в стороне от дороги Яз-Алсуон.

— Он шел на запад, — пробормотал Иофар.

— Да, прямо к заходу солнца. Сначала кузнецы подумали, что это вор, который искал металл в карьере. Один из них вернулся назад и почти полдня следовал за ним. Но, конечно, мы не можем утверждать, что это был Моисей.

Наступило молчание, каждый из присутствующих обдумывал его рассказ. Обаб съел кусочек мяса и добавил задумчиво:

— Если он отклонился от дороги Яз-Алсуон, если он не заблудился и не упал в пропасть, то он мог обойти гору и добраться до Тростникового моря. Но это долгий путь, особенно для одиночки.

— Значит, он решил вернуться в Египет! — в один голос воскликнули Сепфора и Сефоба.

— Очевидно, — подтвердил Иофар. — В Египет! Конечно, в Египет!

— Конечно? — вмешалась Орма. — Почему конечно? Если он убийца, то зачем ему возвращаться в Египет? Чтобы понести наказание?

Иофар щелкнул языком:

— Моисей пошел в Египет. Может быть, в эту минуту он плывет на лодке по морю Фараона.

— Если он давал передышку верблюду, — заметил Обаб.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — прошипела Орма. — Что он собирается делать в Египте?

— Может быть, встретиться с Фараоном? — ответа Обаб с легким смехом.

Все присутствующие переглянулись. Сепфора догадалась, что за насмешкой брата, скрывалась другая мысль.

— Ты что-то знаешь, — сказала она голосом, в котором послышался раскат гнева.

— Не смотри на меня львицей, сестра, — пошутил Обаб.

Иофар поднял руку, требуя молчания, и кивнул Обабу:

— Рассказывай.

***

Это произошло накануне исчезновения Моисея. Солнце стояло в зените, когда караван Обаба повстречал аккадских торговцев, возвращавшихся из Египта. Длинная колонна в сотню тяжело груженых верблюдов и столько же голов скота возвращалась в богатые города, стоявшие на берегах Евфрата, которые они покинули годом раньше. В тяжелых вьюках они везли ткани, поделочные камни, дерево из страны Куш и даже тростниковые лодки, которые умели строить только в стране Фараона.

Как обычно, оба каравана остановились, поставили шатры на ночь, затем путешественники уселись в круг, чтобы выпить и обменяться новостями. Когда торговцы узнали, что в караване Обаба ехали кузнецы, они пожелали приобрести оружие с длинными острыми лезвиями и огорчились, узнав, что все товары были проданы на базарах Моаба и Эдома.

— Я огорчился не меньше, чем они, — вздохнул Обаб. — Ведь аккадские торговцы предлагали нам в обмен на оружие молодых верблюдиц с серой шерстью из дельты Великой Реки Итеру, несомненно, красивее тех, которых купили мы. Увидев мое огорчение, они обещали как-нибудь проехать через наши края, чтобы мы могли обменяться нашими товарами.

— А Моисей?

— Моисей… Он был с нами уже в течение целой луны. Он присел к нам, пил молоко, ничего не говорил и не выказывал никакого любопытства. Просто слушал и даже улыбался шуткам торговцев. После того, как все выговорились, Моисей спросил у торговцев, не знают ли они чего о священных городах на севере страны Великой Реки. Один из них ответил, что каменные стены дворцов для живых и для мертвых поднимаются там все выше и выше с каждым днем и что рабы, не разгибаясь под плеткой нового Фараона, трудятся больше обычного. Что молодой Фараон хоть и молод, но своей жестокостью превзошел всех предыдущих. «Молодой Фараон?» — удивился Моисей и переспросил, уверен ли торговец в том, что он говорит. «Египтяне говорят, что его указал последний паводок Великой Реки. И что молодой Фараон повелел разрушить все статуи своего предшественника», — прозвучал ответ. Услышав эти слова, Моисей весь напрягся и, забыв о нас, стал расспрашивать аккадийца, видел ли он это своими глазами или только слышал об этом. «Нет, нет, — запротестовал старый торговец, — я видел это своими собственными глазами! Во время последнего паводка я был в городе царей», — сказал он.

Торговец рассказал, как он поднялся по Великой Реке Итеру до Уазета, города царей, где собирался продать голубые камни из Арамских гор, на украшения из которых так падки египетские принцессы. Прибыв в город, он узнал, что не сможет торговать вплоть до следующего сезона. Фараон наследовал трон от своей старой супруги, которая была также его теткой, и чужеземцам не дозволялось входить во дворцы.

— Что ты говоришь? — воскликнул Иофар. — Его супруга была Фараоном?

— Так говорил торговец, — развлекался Обаб. — Новый Фараон вначале был племянником, а потом супругом бывшего Фараона, который был женщиной. Он назвал ее имя, но я не смогу его повторить. Там, в Египте, все так сложно.

— Женщиной, — повторил Иофар с любопытством.

— Да, — рассмеялся Обаб. — Но послушай дальше. До того, как стать Фараоном, эта женщина была дочерью Фараона, потом супругой другого Фараона, который был ее братом. Да посмеется Хореб вместе с нами, отец! Так живут могущественные правители в стране Великой Реки Итеру.

— А Моисей?

— О! Все это его не удивило. Зато он удивился, когда аккадский торговец сказал, что жители Уазета больше не видели супругу Фараона и что ее заперли во дворце мертвых, но не погребли так, как ей полагалось по праву. Тут Моисей вскочил, лицо его побледнело, глаза засверкали, руки схватили палку. Он спросил торговца, знает ли тот язык Египта. Торговец сказал, что да, и тогда Моисей стал задавать ему вопросы на своем языке. Он говорил быстро и жестко, голос его звучал ясно и отчетливо. Торговец пространно отвечал — с тем уважением, с каким торговцы говорят с могущественными вельможами.

Обаб и его спутники могли бы обидеться, что при них говорили на языке, которого они не могли понять. Но перед ними стоял другой Моисей, твердый и властный, серьезный и встревоженный.

— Когда они замолчали, — сказал в заключение Обаб, — можно было подумать, что Моисей проглотил яд ядовитой змеи.

— И ты не знаешь, что ему рассказал торговец? — спросила Орма с притворным равнодушием.

— Я уже сказал, что он говорил на языке Египта

— Ты не спросил Моисея, что его так расстроило? — удивилась Сефоба.

— Мне не хотелось этого делать.

— Но потом ты мог расспросить торговца, — настаивала Орма.

— Обаб сделал все правильно, — вмещался Иофар. — Это выглядело бы неуместным любопытством.

— Моисею не задают вопросов, — мрачно поддержала Сепфора. — Если он хочет, он говорит сам. Он нам это доказал.

Обаб бросил на нее прозорливый взгляд, улыбнулся и согласно кивнул головой.

— Ты права, сестра. Кроме того, он помолчал некоторое время, потом встал и извинился за то, что говорил на языке, которого мы не могли понять. Он сказал: «Моя невежливость велика, но мое незнание языка Мадиана еще больше. Я только хотел быть уверен в том, что правильно понял услышанное». Пожелал нам доброй ночи, и на рассвете его уже не было среди нас.

— Гм! Это был только предлог. Моисей уже достаточно хорошо владеет нашим языком, — сказал Иофар.

— Значит?

Обаб посмотрел Сепфоре в глаза и сказал:

— Значит, он не хотел, чтобы мы слышали то, что он услышал от торговца.

Сын Фараона

Вершина горы Хореба уже давно скрылась за облаками, которые бесконечной серой чередой неслись по небу в сторону юга. Сепфора то и дело закрывала лицо шалью, чтобы защититься от порывов ветра, взметавшего с дороги тучи пыли и песка, и удержать на плече кувшин с пивом. Складки покрывала бились вокруг ее ног, вынуждая наклоняться вперед, чтобы противостоять шквальному ветру.

Перейдя через гребень скалы, покрытой диким кустарником, она приблизилась к деревне, где жили кузнецы.

Вжатые в углубление длинной расщелины, извивавшейся между обрывами, дома деревни образовали огромный удлиненный круг. Стены домов, сложенные из сырого кирпича, и глиняные крыши сливались с окружающими скалами. Над огромным двором, в котором кипела жизнь, нависал вырывавшийся из кузниц огненный дым, который ветер сначала наматывал вокруг своего невидимого пальца, а потом разносил в клочья. У Сепфоры запершило в горле.

В ограде двора, к которой прилипли дома кузнецов, были только одни тяжелые деревянные ворота, отчего деревня была похожа на крепость, и проникали туда только те, кого кузнецы готовы были принять. Таковы были кузнецы, свято хранившие тайну своего мастерства, и ценное оружие, которое производили кузнецы этой деревни, славилось от Евфрата до Итеру.

Между порывами ветра, сгибавшего до самой земли колючие кустарники, Сепфора услышала первые удары молота и решительно направилась по дороге, размытой недавними дождями. В тот же момент раздался низкий протяжный звук бараньего рога, предупреждавший кузнецов о том, что кто-то приближался к их крепости. Сепфора, продолжая спускаться по тропе, отбросила шаль, чтобы стражи могли увидеть ее лицо. Добравшись до конца тропы, она обошла несколько загонов для длинношерстных мулов, способных с рассвета и до ночи переносить самые тяжелые грузы, такие как дерево и руда.

Ворота открылись, и на пороге появились двое мужчин, державших в руках длинные блестящие клинки. Сепфора успела сделать лишь несколько шагов, как услышала свое имя.

— Сепфора! Дочь Иофара! Добро пожаловать к кузнецам! — воскликнул один из двоих мужчин, тот, который был пониже и пошире.

Беззубый рот Эви-Цура открылся в широкой улыбке, обнажая розовые десны и язык.

— Привет тебе, Эви-Цур! Да хранит Хореб твою улыбку!

Глаза Эви-Цура без всякого стеснения задержались на кувшине, который Сепфора несла на плече.

— Сепфора! Какая честь принять тебя в нашем дворе! Тем более что ты всегда приходишь в приятной компании!

Он засмеялся, хлопнув своего спутника по плечу.

— Освободись от своей ноши, Сепфора!

Потом повернулся и крикнул:

— Эй! Вы там, откройте дверь. Дочь мудрого Иофара принесла нам на угощение пиво своего отца.

Через минуту Сепфора уже шла по двору. Жены кузнецов и служанки высыпали на порог, дети, узнав Сепфору, бежали ей навстречу, называли ее по имени и спорили за честь взять ее за руку. Сепфора откинула покрывало, под которым в полотняном мешке принесла медовые лепешки, вид которых вызвал радостные крики детей. Эви-Цур покачал головой с притворной укоризной:

— Ты всегда знаешь, как заставить себя любить!

— Мой отец просил передать тебе, что мы приготовили для вас кувшины с медом.

— Твой отец мудр и добр, — одобрительно сказал Эви-Цур, прищурив глаза. — Но я думаю, ты пришла сюда не затем, чтобы одарить нас пивом и медом?

В нескольких словах Сепфора объяснила причину своего прихода, и Эви-Цур велел ей следовать за ним в северную часть двора, где стояли огромные печи, похожие на башни, в которых обычно хранят зерно и масло. Но здесь толстый слой гончарной глины увенчивался формой в виде горлышка кувшина, из которого вырывались клубы светлого, почти прозрачного дыма, перемежавшегося взрывами потрескивающего пламени. Вокруг суетились люди, втыкая в отверстия тростниковые трубки, которые в большом количестве валялись у подножия печей, и дуя в них, насколько им позволяли собственные легкие. Перед большим отверстием, заканчивавшимся клювом из обожженной глины, два человека в кожаных фартуках ловко управлялись с длинными стержнями с плоскими наконечниками, направляя красные потоки металла в полые камни.

Шагах в двадцати от печей другие кузнецы, одетые лишь в кожаные фартуки, оставлявшие открытыми их потные, покрытые сажей и блестевшие от пота плечи, расплющивали слитки бесформенного металла. Невообразимый грохот отзывался эхом в ушах Сепфоры, а нестерпимый запах горелой земли не давал дышать в полную силу.

— Тебе не повезло, Сепфора, — крикнул Эви-Цур, стараясь перекричать грохот наковален. — Сегодня запах особенно сильный! Ребята готовят уголь! — он указал на группу молодых мужчин, которые возились вокруг кирпичного колодца, откуда вырывались клубы темно-коричневого дыма.

Затем они прошли в другое помещение, где, сидя прямо на земле, несколько мужчин полировали клинки ремнями из коровьей кожи, на которых еще висели клочья жира. Мужчины подняли головы, приветствуя вошедших. Эви-Цур обратился к одному из них, еще молодому человеку с обезображенным ожогом лицом, на котором оставался только один глаз. Огромный потрескавшийся шрам, усыпанный затвердевшими бубонами, наискосок пересекал его лицо, так что кузнец выглядел двуликим существом. Живая половина была лицом нормального человека, вторая казалась созданием ада.

— Элшем, дочь Иофара просит ей сказать, где ты видел Египтянина.

— Ты говорил с моим братом Обабом, — добавила Сепфора, стараясь смотреть в его единственный глаз. — Он думает, что, когда ты его заметил, Моисей направлялся на запад.

Элшем кивнул в знак согласия. Эви-Цур жестом подбодрил его. Легким привычным движением торса Элшем повернулся к Сепфоре нетронутой стороной лица.

— Да, я говорил с Обабом, — сказал Элшем молодым звонким голосом. — Я следовал за чужеземцем. Он направлял своего верблюда в сторону от всех дорог. Я подумал, что этот человек — вор. Такие часто слоняются вокруг нашего карьера. Но нет, этот человек прошел мимо карьера. Обаб, твой брат, сказал: он идет на север. Он хочет найти в пустыне дорогу к Великой Реке. Это возможно, но для этого надо большое мужество. Но, очевидно, он передумал. Вчера я опять видел его на дороге Яз-Алсуон.

— Ты его видел?

Элшем кивнул головой. Рот его приоткрылся в тщетной попытке улыбнуться:

— Он был в тысяче шагов от меня. Он шел пешком, рядом со своим верблюдом, значит, верблюд был в совершенном изнеможении.

— Это далеко, — не удержалась Сепфора.

Единственный глаз уперся в нее.

— Было темно, дул сильный ветер, а у меня только один глаз. Но все тебе скажут, что у меня зоркий глаз. Это был он. Ты можешь мне верить, дочь Иофара, — и он повернулся к своим компаньонам, которые согласно закивали в ответ.

— Не сомневайся, Сепфора, — добавил Эви-Цур. — Слова Элшема так же надежны, как и металл, который мы выплавляем.

— Он был гол по пояс, как Египтянин. Никто бы из нас не сделал этого, особенно в такой холод.

— Я верю тебе, Элшем. Я просто удивлена. Значит, он вернулся на земли моего отца?

— Нет, он шел в сторону моря, к большим скалам

— О! — воскликнула Сепфора, широко улыбнувшись. — О, да! Конечно! Ты прав! — И она тихонько засмеялась радостным смехом. Одним движением, так взволновавшим кузнецов, что они опустили глаза, Сепфора схватила руки Элшема, поднесла их к своему лицу и склонилась:

— Да усмирит Хореб свой гнев против тебя, Элшем!

***

Она услышала голос Моисея.

То ли бормотание, то ли пение.

Она остановилась на тропе в нескольких шагах от террасы перед пещерой.

Она хотела перевести дух прежде чем подойти к Моисею.

Сделав несколько шагов назад, Сепфора прислонилась к скале. Внизу на пляже почерневшее море, вспыхивавшее зелеными бликами, переворачивало гальку с равномерным скрипом.

Внезапно Сепфору охватил страх перед высотой. Закрыв глаза, она схватилась руками за скалу. Колючий, холодный ветер дул не переставая. Голос Моисея звучал то громче, то тише. И тут она поняла, что это был не язык Мадиана. Звуки были долгие, то повелительные, то кроткие. Вдруг голос Моисея раздался совсем близко. Она открыла глаза.

Он стоял в трех или четырех локтях от нее, направляясь к краю террасы, к самому обрыву. Глаза его были закрыты, на руках, повернутых ладонями вверх, звенели тяжелые золотые браслеты. Сепфора едва удержалась от крика, ей стало страшно, что он упадет в пропасть.

Моисей остановился в нескольких шагах от края обрыва. С закрытыми глазами хриплым голосом он продолжал свое пылкое песнопение, словно надеясь, что его молитва перенесется через море и достигнет другого берега.

Сепфора поняла, что Моисей говорил на языке Египта и молился богам Египта!

Он еще не заметил ее присутствия, и ей стало стыдно, что она невольно подсматривает за ним, но она было не в силах удалиться. Она было заворожена его лицом, чистотой его черт, она никогда не видела такого лица Моисея: он сбрил бороду, видимо, неосторожно, потому что на щеках и подбородке еще виднелись тонкие порезы.

Она впервые видела бритое мужское лицо, и лицо Моисея оказалось неожиданно молодым и беззащитным. И таким бесстыдным!

Сепфора опустила глаза, в замешательстве думая о том, какими нежными будут под ее пальцами эти гладкие щеки, подбородок, эта открытая шея.

Моисей резким движением сложил руки на груди. Браслеты ударились друг о друга в золотом блеске. Голос его зазвучал тише, почти неслышно, и смолк.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь звуками ветра и прибоя.

Не смея поднять глаз, Сепфора отстранилась от скалы. Стараясь не ступать на камни, она стала подниматься вверх по тропе.

— Сепфора! — голос Моисея прозвучал как порыв холодного ветра.

Этот голос она знала, она его слышала, когда он говорил на языке Мадиана.

— Вернись, не уходи!

Прижимая шаль к груди, Сепфора оглянулась. Так близко его голое лицо было еще более тревожащим. Нос казался крупнее, челюсти шире, глаза темнее. Он протянул к ней скованную золотом руку. Воспоминание о мужчине из ее сна вспыхнуло в ней, расцветив желание и страх всеми цветами радуги.

— Я так рад видеть тебя, — сказал Моисей смиренно и сделал шаг навстречу к ней.

Она с трудом выдержала его взгляд, не в силах сделать ни одного движения.

— Ах! — засмеялся Моисей, проводя рукой по щеке, — это мое лицо удивляет тебя! Это египетский обычай. К Амону следует обращаться с бритым лицом.

Он весело засмеялся, что придало Сепфоре мужества, и она прямо посмотрела ему в глаза и улыбнулась в ответ.

Она пробормотала какое-то извинение за то, что нарушила его молитву. Моисей жестом показал, что это не имеет значения и без следа удивления сказал:

— Значит, ты знала, где меня найти.

При этом глаза его сияли, он казался счастливым.

— Мы боялись, что ты вернулся в Египет.

— Твой брат, наверное, обижен на меня. Я проявил неучтивость по отношению к нему.

— Нет, нет! Он не обижен, — услышала Сепфора собственный, слишком громкий, слишком высокий голос. — Ни он, ни мой отец, ни я…

Она опять испугалась. Испугалась, что кажется ему недостаточно красивой, что кожа ее чересчур черна. Испугалась собственного лица, лица женщины из страны Куша, на которое смотрел новый, доселе неизвестный Моисей, у которого были голые щеки и браслеты принца.

— Весь двор желает твоего возвращения…

На горизонте между небом и землей возникла тонкая полоска и стала медленно окрашиваться в наступающих сумерках. Отсветы солнца трепетали на морской глади, словно пятна крови.

— Я действительно хотел отправиться в Египет. Я не знал дороги. Верблюд, которого мне дал твой отец, оказался умнее меня. Я повел его через мокрые пески, но он выбрался оттуда, а потом отказался двигаться к северу. Я послушался его, и мы вернулись сюда. По правде говоря, у меня нет никакого желания идти в страну великой Маат! Никакого желания!

Неожиданно он сделал жест неукротимого гнева, повернулся лицом к вспыхнувшему красным светом горизонту, покачал головой и повторил словно для самого себя:

— Нет! Мне нечего там делать.

— Почему ты вернулся сюда, в эту пещеру вместо того, чтобы прийти ко двору моего отца?

Он бросил на нее холодный взгляд, ответив не сразу:

— Пойдем, у меня во фляге есть вода.

Золото блеснуло на руке, которой он указал в сторону пещеры. Казалось, он только что заметил браслеты и, сняв их с руки, сказал:

— Я должен был обратиться к Амону, богу Фараона и моей матери. Здесь мне было хорошо. Если бы я обращался к моим богам в доме твоего отца, это могло бы оскорбить Иофара и жертвенник Хореба, с которого он возносит ему подношения.

Моисей прошел вглубь террасы, где лежали его мешок и палка. Там же лежал и раскрашенный ларь, в который он сложил золотые браслеты. Сепфора подумала, что он ничего не утаивает от нее, но эта мысль не успокоила ни трепет, ни желание, которые волновали ее кровь.

Спускались сумерки. Горизонт пылал. Скоро будет совсем темно. Она еще может успеть вернуться. Она достаточно хорошо знает дорогу и не заблудится даже в темноте. Мысль о том, чтобы остаться здесь, рядом с Моисеем, привела ее в трепет, но целомудрие и стыд все еще одерживали верх. Сепфора опустила глаза, повернула руки ладонями вверх и стала рассматривать свои ладони, словно надеясь найти в них ответ. Моисей разгадал ее мысли. Он подошел к ней совсем близко и сказал:

— Уже поздно, но ты сможешь найти дорогу даже ночью. Я провожу тебя.

Сепфора подняла глаза, они оба молчали, не двигаясь, понимая, какое обещание таит в себе каждая такая минута.

Моисей первым нарушил молчание:

— Останься со мной. Я хочу, чтобы ты знала, кто я такой.

— Почему?

Сепфора видела, как пульсирует под кожей кровь на его обнаженной шее. В эту минуту она бы еще могла найти в себе силы отвернуться и подняться по тропе до самого верха обрыва. Она еще раз подумала о своих сестрах и об Иофаре. Особенно об Иофаре. Как бы ей хотелось, чтобы он увидел и подбодрил ее.

Голос Моисея прозвучал так же, как при молитве, которую он возносил Богу Фараона.

— Потому что ты можешь понять.

Больше не в силах выдержать его взгляд, Сепфора закрыла глаза и, словно желая разрушить чары и тяжелое молчание, сделала шаг в сторону и сухо сказала:

— Становится холодно. Нужно разжечь огонь и приготовить дрова, пока не стемнело.

***

— Тот аккадский торговец, которого я встретил вместе с твоим братом Обабом, рассказал мне, что моя мать умерла, — начал Моисей, — та, которую я всегда называл своей матерью. Но она не была моей матерью. Я не вышел из ее чрева. Я никогда не видел своей настоящей матери, я даже не знаю ее имени.

Ветер, не утихая, бился о скалы, раздувая дрожащие языки пламени, которые отражались на стенах пещеры. Стояла безлунная ночь, только звуки прибоя заполняли ее пустоту, и казалось, что вокруг не осталось ни одной живой души. Они были одни на свете, затерянные в объятиях мерцающего между небом и землей заката.

Моисей говорил спокойно, слегка запинаясь, когда не мог найти нужного слова или когда волнение от воспоминания перехватывало ему горло. Сепфора слушала, завернувшись в толстое одеяло, хранившее запах песка и верблюда. Время от времени она ворошила уголья или подкладывала в огонь сухие ветки.

Много лет назад страной Великой Реки Итеру правил Фараон по имени Тутмес-Аахерперкаре. Он считался самым мудрым и самым могущественным из божественных сыновей и защитников Маат. Союз, который он заключил с Амоном, первым среди богов, был сильным и надежным, и разливы Реки Итеру приносили стране неисчерпаемое изобилие. Великий воин, он завоевал земли на севере и на юге, и вернул силу и богатства, которые были утрачены из-за слабости его предков. Иудейские рабы строили и расширяли его города и храмы, извлекали из песка и гор затерянные города.

Так было до того дня, пока не оказалось, что потомки Авраама и Иосифа, умножая руки, чтобы нести все более и более тяжкое бремя, которое лежало на их плечах, становились все более многочисленными. И тогда советники Фараона сказали ему: «Что будет, когда иудеев станет столько же, сколько сыновей Великой Реки Итеру? Что будет, если они поймут свою силу? Что будет, если начнется война, и они примкнут к нашим врагам? Будем мудрыми и уничтожим этот зародыш бунта прежде, чем он начнет плодоносить. Убьем этот зародыш в корне! Не дадим им множиться!»

И тогда Тутмес-Аахерперкаре повелел убивать каждого перворожденного младенца мужского пола, рожденного от иудеев.

Как описать крики, слезы и стоны матерей, ожидавших рождения своего первенца? Многие из них скрывались и лгали, чтобы спасти своих сыновей. Другие прибегали к разным хитростям. Среди них была и мать Моисея.

— Кто она была, где она жила, как меня нашли? Я до сих пор не знаю этого. Я знаю только одно: я не рожден той, которую я называл матерью.

Моисей долго сидел молча. Молчала и Сепфора.

— Та, которую я называл матерью, была любимой дочерью Тутмес-Аахерперкаре, — снова заговорил Моисей. — Ее звали Хатшепсут. Мать Хатшепсут — так я называл ее. Сколько я себя помню — это имя и это лицо усмиряли мой гнев и доставляли мне детские радости. Это было лицо властительницы доброй и мудрой.

С самого ее рождения Тутмес-Аахерперкаре хотел сделать свою дочь царицей, но жрецы были против, и тогда после долгих ухищрений Фараон дал ей в супруги своего сына, слабого человека, который родился у него от второй жены. Сын и зять, который будет его преемником, должен был носить имя Тутмес Второй.

— Так моя мать втайне правила страной, не навлекая гнева жрецов. Но она знала, что не сможет иметь сына от своего немощного супруга. Не поэтому ли она приняла на свою грудь новорожденного сына Иудея, и заставила всех поверить в то, что он вышел из ее чрева по воле Изиз и Нефтис, и сделала из меня сына Фараона?

Так значит, подумала Сепфора, сжимая руки, чтобы унять их дрожание, Орма сразу же догадалась о том, кем был Моисей. Принцем. И несомненно, что это его она видела в своем сне, этого человека, не похожего ни на кого другого.

— Мать Хатшепсут была ласкова со мной, как настоящая мать. Мое лицо еще хранит дуновение ее губ, а моя грудь — ее аромат. Только она и ее служанка знали, откуда я появился и кем я был. Ей было нетрудно убедить своего супруга, которого она презирала, в том, что я был его сыном. Но обмануть Фараона, своего отца, перед тем как он умрет и сядет в лодку Амона, ей было нелегко… Меня назвали Моисеем. Мне дали все! Меня обучали всему тому, что должен был знать «избранник Амона». Меня обучили письму, научили порядку звезд, времени и сезонов. Меня научили любить и быть любимым. Меня научили сражаться, командовать и презирать все, что не было волей могущественных мира сего или богов Реки Итеру.

Моисей хотел увидеть глаза Сепфоры, но она отвернулась от него. Он подождал немного, словно черпая свои воспоминания в звуках ветра и прибоя.

— Я жил и думал не только как сын Хатшепсут и Фараона, но и как человек Великой Реки. Иногда, когда я ходил любоваться новыми колоннами или новыми храмами, я видел рабов. Я никогда не думал о них как о женщинах и мужчинах. Это были иудеи, рабы. И только интриги и ненависть открыли мне глаза, и я узнал правду.

Через несколько лет Тутмес Второй умер. Моисей, ставший мужчиной, не слишком переживал из-за его смерти. Он с безразличием смотрел, как его останки положили в лодку Амона. Но как только камни гробницы закрылись за ним, во дворце и в храмах начались заговоры. Хатшепсут, блистая своей красотой, вышла в мужской одежде, прижимая к груди скипетры Озириса, плетку и золотой крюк. Ее, первую после смерти отца, поддержали жрецы Амона, возложив на ее золотой парик тиару царей Верхнего и Нижнего Египта. Жрецы Озириса роптали, но им пришлось согнуть выю и опуститься перед ней на колени.

Богатые урожаи обеспечили ей доверие и поддержку народа. Могущественные жрецы Египта не могли смириться с тем, что она была женщиной, все больше ненавидя ее. В надежде смягчить их гнев, Хатшепсут взяла в супруги своего племянника, ровесника Моисея, обещая, что со временем он станет Тутмесом Третьим. Но то, что должно было стать залогом мира, только умножило ненависть.

— Да и как могло быть иначе? Тутмес был красивым, сильным, его любили жрецы и страшились солдаты. Мы были одного возраста, мы всему учились вместе. Мы играли в одни игры, у нас были одни учителя. Мы вместе сражались и вместе возносили молитвы Амону. И вдруг мы оба оказались в спальне моей матери, я был ее сыном, он стал ее супругом! И не было никаких сомнений в том, что из нас двоих она любила только одного! В коридорах дворца не переставали носиться слухи и возникать подозрения! Тутмеса убедили в том, что он никогда не станет Божественным Сыном и Защитником Маат и что моя мать плела интриги для того, чтобы я оказался избранником Амона. Конечно, он поверил всему. Да и кто бы не поверил?

Вспомнили о бессилии Тутмеса Второго, появились сомнения в том, что он мог быть отцом Моисея. Начались дознания, допросы, служанок Хатшепсут подвергали избиениям и пыткам в надежде вырвать у них имена мужчин, которые могли делить с ней ложе. Но не найдя у нее ни одного любовника, они раскрыли более страшную тайну.

И вот однажды Тутмес вызвал Моисея в большой зал своего дворца, тот самый, где они не раз восхищались танцовщицами и искусными магами. В этот памятный день в зале с высокими колоннами стояло только одно кресло, кресло Тутмеса. За каждой дверью стояли вооруженные стражи. На лбу молодого супруга Хатшепсут сверкала золотая змея Ка, знак царского отличия. В глазах его плясали огоньки радости и злобы.

Моисей выдержал его взгляд. Высоким голосом Тутмес приказал:

— Не приближайся ко мне, Моисей! Отныне я знаю, кто ты есть.

— Ты знаешь, кто я? Что ты хочешь сказать, брат мой? — искренне удивился Моисей.

— Я тебе не брат! — выкрикнул Тутмес. — Не смей произносить этого слова! Никогда!

— Тутмес, что означает твой гнев?

— Молчи и слушай. Жрецы обратились к Хемет, Хуму и Тоту. Они допросили служанок твоей матери… — тут он расхохотался желчным смехом и словно сплюнул: — Твоей матери Хатшепсут, моей преданной супруги, Божественной Дочери Амона, царицы Верхнего и Нижнего Египта! И вот их ответ: ты есть ничто, Моисей!

Моисей понял, что заговорщики наконец нашли орудие мести. Тутмес торжествовал. Моисей терпеливо ждал, пока тот успокоится и сдержанно сказал:

— Я никогда не претендовал на твое место, Тутмес.

— Молчи, молчи! Не смей возражать мне, мразь!

Щеки Тутмеса побагровели, фаланги пальцев побелели — так сильно вцепился он в ручки кресла.

— Раб! Раб и сын рабыни! Иудей, скверна в моем дворце! Вот что ты, Моисей! Это не Хатшепсут дала тебе жизнь. Ты плод обмана и лжи! Ты иудейский первенец, и ты не имеешь права на жизнь!

Потрясенный Моисей попытался задать вопрос, но Тутмес, продолжая изрыгать все новые ругательства, вызвал стражу, и в тот же день Моисей был брошен в яму для пленников.

— Несколько дней спустя меня вывели из ямы и отправили на юг, на строительство у Великой Реки Итеру, — сказал Моисей и осторожно взял из рук Сепфоры сухие ветки, чтобы подбросить их в затухающий очаг. — Я работал вместе с рабами среди моего народа, даже не зная его языка! Потом я убил архитектора Мем Пта и бежал, даже не увидев напоследок лица моей матери Хатшепсут. Я ничего не знал о ее судьбе, пока аккадийский торговец не пересек путь нашего каравана и не рассказал мне; «В стране Реки Итеру, Фараон опять стал мужчиной! Имя Тутмеса Третьего объявлено божественным! Имя Хатшепсут проклято, и его запрещено произносить. Фараон повелел разбить все камни, где было написано ее имя, разрушить ее статуи и храмы. Хатшепсут умерла, и ее останки даже не были положены в лодку, которая отвезла бы ее к Амону.»

Сепфора содрогнулась. Голос Моисея угас вместе с последними словами, и потрясенная Сепфора услышала вырвавшееся у него рыдание. Моисей встал, лицо его было скрыто тенью. Он повернулся, лихорадочно приблизился почти к краю обрыва и, подставив лицо ночи и ветру, выкрикнул:

— Я рос и был любим, ничего не зная о рабах, которые строили дворцы, в которых я жил. Я верил, что я был человеком, которым я не был. Я ничто! Тутмес прав. Но мой народ… О, мой народ! Как они могут мириться с такой жизнью? Как они могут терпеть такие страдания?

Сепфора встала, покрывало упало с ее плеч, но она не ощущала холода. Моисей повернулся к ней лицом. Пламя отражалось в его слезах, глаза расширились от неистового гнева. Он поднял руки, чтобы продолжить свой плач, и в эту минуту воздух содрогнулся от грома. Длинный глухой звук прокатился по небу, поднимаясь из глубины пещеры и моря. Беспощадный, могучий и ужасающий звук. Затем все стихло.

— Хореб! — прошептала Сепфора сдавленным голосом.

И тут звук снова возник, поднимаясь, как стон, из самой глубины скал, и горы отвечали ему эхом.

— Что это? — беззвучно спросил Моисей.

— Хореб, — повторила Сепфора успокаивающе. — Это говорит Хореб. Хореб гневается.

С искаженным лицом Моисей вгляделся во тьму, потом опять повернулся к Сепфоре, которая стояла, скрестив руки на груди, открыв ладони и закрыв глаза. Они молчали, прислушиваясь, но слышали только рев ветра и шум прибоя. Хореб молчал.

Сепфора расслабилась.

— Сегодня гнев его был короток. Может быть, он слышал тебя и ответил тебе? Может быть, твой гнев был его гневом?

Моисей взглянул на Сепфору с подозрением. Не смеется ли она над ним?

— Нет! Хореб не мой Бог. У меня нет Бога. Кто Бог иудеев? Я не знаю Его.

— Я видела, как ты молился Богу своей матери, — тихо ответила Сепфора.

Моисей пожал плечами. Лицо его смягчилось.

— Я обращался не к Амону, а к ней.

Сепфора не нашла, что ему ответить. Ей стало холодно, но Моисей, казалось, ничего не замечал. Она подумала о том, как бы ей было тепло в его объятиях, но отступила, когда Моисей сделал шаг ей навстречу. Он остановился и сказал:

— Теперь ты знаешь, кто я. Я ничего не утаил от тебя. Мое лицо открыто и душа обнажена.

Она отступила еще на шаг и уперлась спиной в шершавую стенку.

— А я? Знаешь ли ты, кто я?

— Дочь Иофара.

Она засмеялась, протянула ему свою черную руку, которая утопала в окружающей темноте:

— Ты веришь этому? Взгляни на мою кожу.

Моисей схватил ее руки:

— Ты Сепфора из Куша. Ты та, которую Моисей спас от пастухов у колодца Ирмны. Ты та, кто всегда знает, где меня найти, ты та, кто принес мне еду, не зная, кто я.

***

Они стояли, прижавшись к стене пещеры, отсвет пламени играл на их лицах. Острые выступы царапали спину Сепфоры, но она не чувствовала ничего, кроме прижимавшегося к ней тела Моисея. Она ждала и желала этого со страхом и страстью, как ждут жизни и смерти. Она хотела было оттолкнуть его, но не сделала этого и слушала его шепот:

— Ты знаешь, кто я! О, Сепфора, не смотри на меня как на принца Египта! Не будь такой, как твоя сестра! У меня ничего нет! Я Иудей без Бога и без семьи, которому твой отец дал его первого верблюда и первую овцу. У тебя есть все, а я лишь отражение того, что я вижу в твоих глазах. Ты жаждешь моих объятий, а я — я жажду тебя.

Горячее дыхание Моисея обжигало ее губы, тепло его тела защищало ее от ледяного ветра и темной ночи. Он говорил правду! Она была только женщиной, жаждущей его объятий. Он говорил правду! Она не могла не думать о нем как о принце. Она не могла не думать о могуществе сына Фараона, не могла забыть о том, какая у него белая кожа и какая у нее черная, о том какие они разные и о том, что она еще слабее тех иудеев.

Легкие пальцы Моисея скользили по ее губам, как в тот ослепительный день. Она хотела сказать ему. «Нет, Моисей! Мы не можем, мы совершаем грех! До меня еще не дотрагивался ни один мужчина!»

Но его затвердевшийчлен прижимался к ее животу, и она, более не сдерживая себя, обхватила Моисея за шею, притянула к себе его лицо и открыла ему свои губы. Если Хореб и рокотал, она уже не слышала его.

***

Они лежали на покрывале. Огонь в очаге едва тлел, но они еще видели друг друга в его затухающих отблесках.

— Я вижу тебя, — шептал Моисей, — я вижу твою кожу, с которой не сравнится красота ночи!

Она целовала его, и жар ее поцелуев осушал слезы, которые жемчугами переливались на его ресницах. Моисей расстегнул застежку на ее тунике, покрывая поцелуями ее тонкие плечи, прижимаясь щекой к ее наполнившейся груди. Она то отталкивала, то притягивала его к себе, проводила пальцами по его коже и закрывала глаза.

Моисей снял с нее одежды, забыв о ледяном ветре. Закрыв глаза, Моисей гладил ее бедра, живот, словно высекая ее из мрака ночи. Белые руки принца Египта скользили по телу Сепфоры, а губы шептали:

— Мои губы видят тебя. Ты мой свет.

Сепфора видела его светящийся лоб, длинные губы, целовавшие ее груди, искавшие ее соски, словно желая испить из них, как из упоительного колодца. Он осторожно раскрыл ее ноги.

Она отдалась ему всем своим телом, обнимая его плечи, его сильные бедра. Он вошел в нее, как вспышка молнии, и резкая боль пронзила ее. Пламя рвалось из ее груди, она дрожала, как дитя. Вдоль ее спины пробежала дрожь, боль становилась все нежнее, смешиваясь с наслаждением, и он плавно сгибался и разгибался над ней, шепча слова, которых она не слушала и не понимала, только все крепче прижимаясь к нему, к своему спасителю, вынесшему ее из морских вод, которые хотели поглотить ее. И в общем крике, который хрипящий ветер унес с собой, они впервые вздохнули как единое существо.

***

Он не уставал любить ее снова и снова, потом они засыпали, тут же просыпались и не могли насытиться друг другом. Приближался рассвет, ветер не стихал, но небо уже голубело между беспокойными клубами, вырывавшимися из жерла горы Хореба, как из кузницы.

Сепфора встала первой и, скрывшись от взора Моисея, омылась водой из фляги и стала той Сепфорой, которая накануне пришла к нему в пещеру.

Внизу, на пляже, прибой бился с прежней силой, но море посветлело. Все вокруг было залито светом, терраса казалась маленькой, как гнездо, и они были просто мужчиной и женщиной, затерянными в огромном пространстве.

Моисей бесшумно подошел к Сепфоре и обнял ее за плечи.

— Я пойду к Иофару и попрошу его отдать мне самую драгоценную из его дочерей.

Сепфора молча стояла, не пошевелившись ни одним мускулом. Она не дотронулась до рук, обнимавших ее, и не опиралась на тело, желание которого запечатлелось в каждой поре ее кожи. Не отрываясь, она смотрела на горизонт, за которым лежал невидимый египетский берег. Так она стояла — прямая, неподвижная, молчаливая. Встревоженный Моисей разнял руки и сделал шаг в сторону, чтобы увидеть ее лицо.

— Что ты говорил вчера своему Богу? — спросила Сепфора.

Беспокойство Моисея возросло. Не отводя глаз от моря, Сепфора протянула руку, коснулась груди Моисея, ласкающим движением провела по его животу, скользнула пальцами по его члену, потом нашла его руку, сжала ее и тихо повторила:

— Вчера ты молился за свою мать. Я бы хотела знать те слова, которые ты бросал в море.

— Я не уверен, что знаю эти слова на языке Мадиана.

— Ты знаешь их, ты знаешь.

Моисей колебался. Коротким движением она оттиснула свое нетерпение на его ладони. Моисей повернулся к морю и обратил взор на невидимый берег Египта:

— Я — совершенная Мумия,

Я — Мумия, я хочу только правды,

Я чиста, я чиста.

Вот мои руки, вот на ладонях моих лежит сердце моей, матери,

Ее сердце чисто, ее сердце чисто.

Положи это сердце на весы Истины и взвесь его.

Я — Мумия, которая жаждет правды, в сердце моем не было жестокости, я подавала прохладную воду жаждущим, хлеб голодным, я укрывала нагих.

О, силы Вечности, укройте своими крылами мою нежную мать.

На веках Сепфоры дрожали слезы, и Моисей, не отпуская ее руки, прижался к ней всем телом.

— Я не поклоняюсь ни власти Амона, ни власти других богов Египта. Я не принадлежу им, и их небо — уже не мое небо. Эта молитва сопровождает лодку, которая отвозит умершего к небу возрождения. Хатшепсут, моя мать, чтила Амона.

Прозрачная на темной коже слеза Сепфоры скатилась по ее щеке. Она подождала, пока у нее отпустит горло, сжавшееся от волнения, и пробормотала:

— Моя мать умерла в этом море, отдав меня в руки Иофара.

Моисей молча смотрел на нее, готовый слушать. Но она повернулась к нему и сказала:

— Ты был прав, желая вернуться в Египет. Там твое место.

— О чем ты говоришь?

Она, не отвечая, смотрела на него с терпеливой улыбкой.

— Сепфора! Мое место здесь, с тобой и рядом с твоим отцом. Что мне делать в Египте?

— Убив архитектора, ты начал битву с Фараоном.

Она сказала это тем чистым, ясным голосом, который так ненавидела ее сестра Орма. Моисей смотрел на нее, не понимая, пока боль не исказила его черты.

— Ты гонишь меня? После сегодняшней ночи? Я сказал, что я пойду с тобой ко двору Иофара. Сегодня, сейчас, на верблюде, которым он меня одарил. Я буду говорить с ним. Я вернусь в свой шатер под смоковницей, стоящей на дороге в Эфу…

Сепфора покачала головой. Моисей простер руку в ту сторону, где находился двор Иофара:

— Я скажу Иофару: отдай мне в жены свою дочь Сепфору! Она лоза моей будущей жизни. Я буду тебе сыном и верну тебе в сто раз больше, чем возьму…

— Моисей…

— Я увеличу свое стадо. Я обойду все пастбища Мадиана. Будущей зимой я продам свои стада. У нас будет несколько шатров. Ты будешь Сепфорой, женой Моисея, уважаемой женщиной. Никто не посмеет назвать тебя Кушиткой. Никто никогда не осмелится поднять на тебя руку!

Он мог продолжать свою речь до потери дыхания, но Сепфора уперлась ему в грудь обеими руками:

— Моисей! Моисей! Не обманывай себя, Моисей! Ты знаешь, кто ты есть. Ты не ничто, как говорит твой лжебрат из Египта. Ты Иудей. Сын Авраама и Иосифа.

— Почему это так важно для тебя? — закричал Моисей. — Почему это так важно для тебя, именно для тебя — ведь и ты не ты!

Она увидела ужас в золоте его глаз. Откуда в нем такой страх? Как они смогли сделать это с таким человеком? Она вцепилась ему в грудь, прижала свои бедра к его бедрам.

— Вчера вечером, — вдохнула она в него, — ты угрожал ветру, ты не оплакивал свою мать-Фараона. Ты в гневе оплакивал страдания рабов. Это услышал Хореб.

— Что ты говоришь? Хореб не мой Бог, он не знает меня.

— Не богохульствуй, Моисей! Ты не знаешь Хореба. Хореб — это сила и справедливость. А ты — ты родился среди рабов, но ты постиг знание и силу Фараона. Разве иначе ты бы убил архитектора?

Моисей оттолкнул ее и вскричал:

— Вздор! Ты ничего не знаешь о могуществе Фараона. Ты ничего не знаешь о жестокости Тутмеса. Никто не может бороться против того, кто избран Амоном!

— Я знаю, что ты должен надеть золотые браслеты и идти к своему народу. Ты должен удержать плетку, которая опускается на их плечи.

— Довольно! Я убил человека, потому что был в гневе! И бежал, как мальчишка! Ни один человек не может удержать плетку Фараона. Ты не знаешь, о чем ты говоришь!

Она не отвечала на его крики, но ее молчание только усилило его ярость.

— За кого ты меня принимаешь? Я тебе сказал, что я не принц. Я думал, что ты не так глупа, как твоя сестра! Почему ты упорствуешь и не хочешь видеть меня таким, какой я есть?

Скалы отражали крики Моисея звонким эхо. Сепфора с силой взяла его за руки:

— Я знаю, кто ты! Я видела тебя во сне еще до того, как увидела тебя. Я знаю, кто ты, и знаю, кем ты можешь стать. Твоя жизнь не закончится на пастбищах Мадиана.

Моисей рассмеялся долгим, уже безгневным, но язвительным смехом. Он покачал головой, поднес руки Сепфоры к своим губам и осыпал их поцелуями.

— Ах, Сепфора! Если бы я не знал, как твой отец Иофар доверяет тебе, я бы подумал, что женщина, которую я хочу взять в жены, не просто Кушитка, но и безумная.

Сепфора сухо отстранилась, взгляд ее был черен, как ее кожа.

— Если ты мне не веришь, то тебе незачем возвращаться во двор моего отца.

— Сепфора! Почему ты так уверена в моем будущем?

— Я тебе повторяю. Я видела сон. Ты из тех, кто спасает жизнь, которая оказывается под угрозой.

Моисей покачал головой, на губах его прыгала ироническая усмешка.

— Расскажи мне свой сон.

— Не стоит. Ты не сможешь его понять.

Она встала и направилась к дороге, но Моисей остановил ее и положил руку ей на живот.

— Не отталкивай меня! Расскажи мне этот сон. Позволь мне пойти к твоему отцу.

Она тихонько отвела его руку и, не удержавшись, погладила по щеке там, где пробивалась щетина.

— Сначала пойми, кто ты есть.

— Я знаю это! Я никто. Тот, кто бежит от Фараона, теряет все, даже свою тень!

— Тогда я тоже никто. Моя кожа черна, как тень, и, хоть ты и взял меня, мы никогда не станем супругами. Тени не могут стать супругами.

Гнев Хореба

— Ты так и сказала? Ты не хочешь стать его супругой? — недоверчиво переспросила Сефоба.

То же недоверие было в глазах Иофара, и к нему примешивался упрек, который старый мудрец силился сдержать.

После своего возвращения, когда все обитатели двора не отрывали взгляда от туч, бурливших вокруг вершины горы Хореба, Сепфора пошла прямо в комнату своего отца. Она открыла ему всю правду о Моисее, рассказала о том, как он был сыном Фараона, как стал Иудеем, изгнанным ненавистью и завистью своего лжебрата.

— Его гнев против несправедливости Фараона больше, чем он думает. Одна только мысль о страданиях рабов вызывает у него крики ярости. И он кричал, кричал с такой яростью, что Хореб рокотал вместе с ним. Но он не знает Хореба, и ему страшно.

Обе сестры тоже пришли послушать рассказ Сепфоры. Иофар разрешил им остаться.

— Ты спала там? В пещере? Рядом с ним? — спросила Орма.

Ровным голосом, глядя прямо в глаза Иофару, Сепфора ответила:

— Он хотел взять меня, и я с радостью уступила ему.

От изумления никто не вымолвил ни слова.

— Моисей не похож ни на кого другого, — продолжала она. — Я это знаю. Я видела это на его лице, и я чувствую это, когда нахожусь рядом с ним. Но он сам еще не знает своей силы. Он думает только о своей прошлой жизни у Фараона и не видит времени, которое простирается перед ним.

Иофар внимательно смотрел на дочь. Но Сепфора знала его так хорошо, что догадывалась о его смущении, радости, неодобрении и даже надежде, которые попеременно отражались на его лице и затуманивали взгляд. Она была готова выслушать его приговор и, может быть, покориться ему. Но Иофар не успел открыть рта, как Орма вскочила на ноги, губы ее стали мертвенно-бледными.

— Вы только послушайте ее! Послушайте ее… Как она смеет так говорить? Она… Она обесчестила нас. Отец мой, как ты можешь позволить ей произносить подобные вещи? Она отдалась Египтянину! И ты молчишь?!

Сефоба выпрямилась, в глазах ее стояли слезы. Впервые она не понимала Сепфору и понимала гнев Ормы. Иофар не смотрел на дочерей, взгляд его стал жестким, как камень, рот провалился в белую бороду, веки сомкнулись и стали гладкими, как слоновая кость. Орма, приняв его молчание за слабость, разразилась криками:

— Я первая, я первая сказала вам, что он принц! Я первая догадалась о том, что он принц. Отец мой, здесь, под этим навесом, я тебе это сказала, ты слышал! Я сказала, что он лгал, когда он называл себя рабом. Я это поняла еще тогда, у колодца Ирмны! А ты и Сепфора унизили меня, поверив его лжи!

Во дворе служанки прислушивались, не смея, однако, подойти ближе. Пронзительный крик Ормы скорее пугал их, чем вызывал любопытство, словно гнев Хореба спустился на землю вместе с черными тучами.

Сепфора встала, руки ее дрожали, в горле пересохло. В ненависти Ормы было что-то животное. Ей казалось, что она цепляется за ее лицо, грудь, кромсает в клочья воспоминание о ласках Моисея, и ей показалось, что и в ней начинает расти ненависть. Она попыталась было ответить, но Орма не унималась:

— Молчи! Молчи, каждое твое слово оскверняет этот двор. Ты осквернила нас всех! Вот почему Хореб в гневе!

— Молчать! — раздался грозный голос Иофара.

Подняв руки с неожиданной для его хрупкого тела силой, он загремел:

— Молчать, глупая девчонка! Закрой свою клюв, извергающий ненависть!

Орма покачнулась как от удара.

В воцарившемся молчании послышался жалобный звук, обычный предвестник ее слез.

Сефоба прикусила губу, не осмеливаясь прийти ей на помощь. Она бросила полный растерянности взгляд на Сепфору, которая стояла, закрыв рот руками. Еще никогда им не доводилось видеть у Иофара такого выражения лица. Гнев прорезал морщины вокруг глаз и на щеках, кожа на висках натянулась до прозрачности и была такой же белой, как и кости, которые она обтягивала. Властным жестом он вытянул руку в сторону Ормы:

— Прекрати свои глупые вопли. И не поминай всуе имени Хореба в моем присутствии! Не упоминай его гнева, ты ведь не знаешь ничего ни о чем, — гремел он, указывая в сторону горы.

Все взоры обратились к грозной вершине, которая с самого рассвета не прекращала извергать огонь.

Орма опять застонала, колени ее подкосились, и она упала на подушки. Ни Сефоба, ни Сепфора не осмеливались дотронуться до нее. Весь двор замер. Иофар стоял, выпрямившись во весь рост, возвышаясь над своей съежившейся дочерью.

— Ты дочь моих чресл, и ты мой позор! Ты воплощение зависти и злобы! Я больше не могу слышать твоей болтовни!

И хотя плечи Ормы сотрясались от рыданий, она не признавала себя побежденной. С легкостью молодого зверя она бросилась к отцу, обхватила его колени и стала горячо целовать их.

— Не будь несправедлив, отец мой, не будь несправедлив!

Иофар скривился и, схватив Орму за плечи, попытался оттолкнуть ее, но Орма еще сильнее вцепилась в отца.

— Прекрати свои глупости!

— Сепфора блудит с Египтянином, а виноватой оказываюсь я? Где твоя справедливость, отец мой?

— Ты не можешь этого понять.

Орма пронзительно вскрикнула, словно ужаленная змеей, и отпустила Иофара. Безумный смех исказил ее лицо так, что оно стало безобразным.

— Сепфора раскрыла бедра Моисею только затем, чтобы отнять его у меня! Я первая поняла, кто он. И в его глазах я видела, что он выбрал меня, меня!

— Нет, — раздался голос Сепфоры. — Нет, ты лжешь!

Она сделала яростный жест, и в этот же миг гром взорвался в воздухе. Вершина горы Хореба, словно тысячи печей, выплевывала в небесную высь клубы белого и желтого дыма, которые скручивала и перекручивала невидимая рука. Во дворе раздались крики «Хореб! Хореб!», но глухой ропот лишь усилился, становясь все более яростным. Сефоба бросилась в объятия Сепфоры, Орма вцепилась в колени Иофара, и отец, повернув лицо к сотрясаемой конвульсиями горе, спокойно обнял свою дочь за плечи. Земля задрожала. Еще один раскат грома прокатился далеко в пустыне, и из жерла горы вырвалась тьма, расцвеченная сотнями раскаленных струй.

— Огонь Хореба! Огонь Хореба!

Люди держались друг за друга, из глаз их струились слезы ужаса, они бежали, словно насекомые, и падали на колени. Животные с громкими криками опрокидывали ограждения загонов и разбегались в разные стороны. Рдяная лава покрывала гору, серая мгла надвигалась на страну Мадиан, проглатывая тени и краски. Сефоба дрожала, плакала и повторяла вместе со всеми:

— Огонь Хореба! Огонь Хореба!

Иофар поднял руку, нежно притянул ее к себе и тихим безмятежным голосом поправил:

— Гнев Хореба.

Сепфора встретила его взгляд — покачав головой, Иофар сказал:

— Он ждет наших подношений.

В голосе Иофара Сепфора не услышала ни страха, ни тревоги, напротив, в нем слышалось необъяснимое удовлетворение.

***

Весь день не прекращались раскаты грома Хореба. По склонам горы неслись струи сажи и золы, покрывая землю до самого моря. Тут и там, охватывая кустарники, вспыхивали языки пламени, наполняя воздух зловонием пепла, который тонким покрывалом ложился на пламя и умерщвлял птенцов в гнездах. К счастью, еще до конца дня поднялся сильный восточный ветер, который, не затихая ни на секунду, гнал клубы, которые гора выбрасывала из своих недр, в сторону Египта, избавляя земли Мадиана от бедствия, которое могли бы вызвать пожары.

От солнца, скрытого клубами бушующего дыма| разлилась странная тень, непохожая ни на ночь, ни на сумерки. Пена, вытекавшая из жерла горы, стала твердеть на ее склонах, превращаясь в дымящуюся грязь, из которой то и дело еще вырывались ослабевающие вспышки огня, словно глаза тысячеглавого монстра, нехотя отходящего ко сну. Но жерло горы еще было раскалено и широко открыто к небу.

Моисей добрался до двора Иофара вскоре после того, как поднялись первые порывы шквального ветра. Его бритые щеки были покрыты серой пылью, в одной руке он держал свою палку, другой вцепился в посеревшую шкуру верблюда. Он еще не пришел в себя от пережитого ужаса, когда, оказавшись пленником зловонного тумана, в котором невозможно было дышать, едва не сбился с пути. Обаб, который вместе с Сишеведом, супругом Сефобы, поднимал поваленные стенки загона, встретил его радостными приветствиями:

— Да будет благословен Хореб! Мы так боялись-за тебя.

Он предложил Моисею воды, чтобы тот смог обмыться, вино, финики и лепешки, смоченные в масле, чтобы очистить рот от привкуса золы.

— Ты пришел как раз вовремя, — сказал он Моисею. — Животные, напуганные шумом, разбежались кто куда. Нам надо найти их, прежде чем они заплутают или умрут от жажды. Идем с нами, нам будет нужна твоя помощь. Остальные останутся с отцом, который возносит Хоребу подношения и молитвы.

До самой ночи они собирали изможденных дрожащих мулов и овец. Когда совсем стемнело, они оказались слишком далеко от двора Иофара, но предусмотрительный Сишевед захватил с собой полотно и сваи для того, чтобы поставить шатер, в котором они устроились на ночь, закусив финиками и напившись воды из фляги Обаба. Раскаты стихли, но в темноте ночи еще можно было различить пламенеющее харканье горы Хореба, которое ветер продолжал гнать с такой же силой. Хореб и Сишевед открыв ладони, стоя возносили молитву Хоребу. Моисей, склонив голову, молча слушал их. Далекий глухой раскат, казалось, ответил на их молитву, и Моисей, которому вдруг почудилось, что гора была живой и непредсказуемой, словно хищник в пустыне, был поражен тому, с каким спокойствием Обаб и Сишевед исполняли свои обычные обязанности в этот день, когда все вокруг взрывалось и пылало. Позднее, сидя перед палаткой и медленно прожевывая финики, Моисей не удержался и спросил их:

— Я вижу, вы не испытываете страха, хотя гора еще ропщет и пламя может в любую минуту вырваться из нее и разрушить все вокруг.

— Нет, Хореб не желает этого, — ответил Обаб. — Ветер уносит пепел и золу к морю. Значит, наши пастбища и колодцы не будут загрязнены. Кроме того, вершина горы успокоилась и больше не выбрасывает огня.

Сишевед указал на восток:

— Смотри, там, над Моабом и Ханааном, зажглись звезды, это хороший знак. Когда Хореб в гневе, но небо остается чистым на востоке, то его гнев не обрушивается на нас.

Моисей удивился. Значит, это случается часто? Сишевед и Обаб, состязаясь в красноречии, стали описывать, как ужасен бывает гнев Хореба и как иной раз он обрушивался на страну Мадиан.

— Я знаю только его милосердный гнев, — закончил свой рассказ Сишевед. — Говорят, что это благодаря Иофару. Он учит справедливости царей Мадиана, и поэтому Хореб щадит нас.

Обаб гордо кивнул головой в знак одобрения.

— Почему Иофар и вы приносите жертвы Хоребу, а не Богу Авраама? Иофар сказал, что вы такие же иудеи, как и сыновья Авраама.

Обаб тихо засмеялся:

— Этот вопрос ты должен задать Иофару. Он мудрец.

Они сидели молча, пока не услышали храп Сишеведа, который уснул на пороге шатра. Обаб улегся рядом и тихо сказал:

— Завтра мы вернемся домой, и ты будешь говорить с моим отцом о Сепфоре.

Моисей резко выпрямился, но рука Обаба удержала его плечо:

— Не бойся, я с тобой. Я рад твоему выбору. Я люблю Сепфору. Я, как и все остальные, думал, что она не найдет себе супруга. Ты сможешь дать ей счастье. Для меня большая радость думать о том, что ты станешь мне братом. Даже если с ней не всегда легко.

Моисей вздохнув. Покачал головой.

— Ты ошибаешься, Обаб! Сепфора не хочет меня. Я сказал ей, что я пойду к твоему отцу, я попрошу ее в супруги. Она сказала нет. Я не знаю, что делать. Я виноват перед ней, перед твоим отцом и перед всеми вами. И я не хочу никакой другой женщины.

Обаб опять тихо засмеялся:

— Будь терпелив. Сепфора любит делать все по-своему, но не позволяй сомнению омрачать твою радость. Она хочет только тебя. И этого хочет мой отец. Сепфора и мой отец редко бывают в разладе, и в конце концов она всегда ему подчиняется.

Моисей вздохнул, еще не до конца убежденный.

— Поговори завтра с моим отцом, — настойчиво сказал Обаб. — Он прикажет ей. Он один из самых учтивых людей, каких я знаю, но его решения не оспариваются. Он уже принял решение насчет Ормы!

И Обаб засмеялся весело и с нежностью:

— Он велел служанкам утешить ее нежными ласками, сладкими напитками и пирогами, чтобы она перестала хныкать и жаловаться. Но как только будет возможно, я отвезу ее к Ребу, сыну царя Шеба, который уже много лун мечтает взять ее в жены. Посочувствуй мне, Моисей! Я буду вынужден дни и ночи слушать ее стенания. И не сомневаюсь, что она будет говорить о тебе до потери сознания. Но послушай, что я тебе скажу: ты не получишь самую красивую дочь Иофара и считай, что тебе повезло. Да простит Хореб Ребу заранее многие его прегрешения! Ты не получишь самую нежную его дочь, потому что ее супруг храпит рядом с нами. Но ты получишь самую умную и самую сильную из его дочерей. Ты увидишь, она так овладеет тобой, что тебе некогда будет думать о других женщинах.

Моисей не удержался, и они оба рассмеялись.

***

Восточный ветер не утихал, рокот горы раздавался все реже и реже. Солнце пробилось сквозь тучи, и в его рассеянном сумеречном свете вся западная часть неба казалась грязной и окровавленной.

Иофар выполнял ритуалы, принося жертву за жертвой. По его просьбе Сепфора помогала ему, подавая ячмень, вино, растирая зерна в муку, приготавливая ритуальные лепешки, фрукты, наполняя маслом кувшины. Она отошла от жертвенника только тогда, когда Иофар стал перерезать глотки годовалых ягнят и телят и вонзать нож в грудки двадцати голубок.

Она не переставала думать о Моисее. Она знала, что Обаб принял его и что он вместе с Обабом и мужем Сефобы отправился на поиски разбежавшихся животных. Ее переполняла благодарность к старшему брату за ту деликатность, с какой он проявил свое доверие и благоволение к сыну Фараона.

Она знала, что они уже вернулись, и трепетала от мысли о том, что не сможет воспротивиться своему желанию соединиться с Моисеем в его шатре под смоковницей. Ей рассказали о том, как постыдно вела себя Орма, когда Обаб повез ее к Ребу, как она с рыданиями и воплями бросилась в палатку Моисея, умоляя его следовать за ней. Ей рассказали о том, что Моисей молча посмотрел на нее и ушел в шатер, так и не произнеся ни одного слова утешения. С тех пор больше никто не видел его, он ушел с Сишеведом проверить колодцы и убедиться в том, что пепел не засыпал их.

Наконец на третье утро, когда гора стихла, Сефоба присоединилась к Сепфоре и положила перед ней тунику, которую они вместе соткали для Моисея.

— Ты выглядишь уставшей, Сепфора. Позволь занять твое место, чтобы ты немного отдохнула.

— Судя по кругам под глазами, я думаю, что ты устала не меньше меня.

Сефоба засмеялась

— Сишевед вернулся вчера поздно вечером. Он был голоден и ворчлив. Ах! Эти мужчины… Хореб грохочет и мечет огонь, а мы, оказывается, не занимаемся ими так, как им этого хочется! Мне пришлось всю ночь доказывать ему свою любовь!

Сестры дружно рассмеялись и, пока не улетучилась их общая радость, Сефоба схватила руку Сепфоры, положила ее на тунику и прошептала;

— Моисей говорит с нашим отцом. Отдохни, укрась себя и подари ему эту тунику, когда они позовут тебя.

Сепфора напряглась.

— Пожалуйста, забудь то, что ты нам сказала. Хореб гневался, но Хореб успокоился. Успокойся и ты. Мы все можем быть так счастливы!

***

Иофар радостно встретил Моисея, несмотря на смятение, которое все еще царило во дворе. Он усадил его рядом с собой под навесом, потребовал, чтобы служанки принесли кувшины с пивом, чаши и еду. Они пили и ели, наблюдая за белыми облаками, которые клубились вокруг горы Хореба, закрывая ее вершину. Облака поднимались прямо к небу, где ветер подхватывал их и гнал на запад.

Лицо Иофара выглядело уставшим, но в глазах светилось лукавство. Скоро в стране Фараона небо потемнеет, и урожаи будут не такими обильными. Моисей, должно быть, уже видел подобное, когда жил в стране Великой Реки Итеру?

Моисей уклонился от ответа. Он хотел говорить о Сепфоре. Но все фразы и слова, которые он долго обдумывал и взвешивал, изменили ему:

— Ты видишь! Я думал, что уже хорошо говорю на языке Мадиана. Но стоит мне попытаться сказать что-то важное, как мой рот не способен произнести ничего, кроме шума.

Иофар рассмеялся.

— Тогда позволь мне, потому что и мне нужно обратиться к тебе с просьбой.

Он повернулся к Моисею лицом, зрачки его блестели так сильно, словно дым от приношений Хоребу все еще раздражал его глаза:

— Я знаю, что у тебя в сердце. Сепфора мне все сказала. И еще она рассказала о твоей жизни у Фараона.

Моисей попытался перебить Иофара, но тот жестом велел ему молчать:

— Знай, что я не удивился ничему из того, что я узнал, и я не узнал ничего такого, что мне не понравилось. Я предпочитаю забыть о том, чего любой отец предпочел бы не знать. Сепфора — жемчужина моего сердца. Это так, и, как жестоко напомнила мне Орма, я стал несправедливым отцом. Здесь ты видел только троих из моих дочерей. Остальные четверо живут у своих супругов в царствах Мадиана. Я нежно люблю их всех, я даю им все то, чего они заслуживают. Но Сепфора — это совсем другое дело.

Он кротко вздохнул, выпил большой глоток пива, и снова взглянул в сторону вершины. Голова его слегка тряслась в такт невнятному шепоту. Моисей не мог понять, то ли он молился, то ли чуть опьянел от пива. Но тут старые глаза много видевшего человека вновь обратились к нему, и Моисей с изумлением увидел в них следы слез.

— Я помню тот день — словно это было вчера, — когда к берегу моря пристала лодка, в которой находились Сепфора и ее мать. Хореб пожелал, чтобы в тот день я оказался на берегу. Я редко ходил на берег моря, но в тот день Обаб, он был еще маленьким мальчиком, захотел порыбачить. С высоты утеса мы увидели на гальке перевернутую лодку, а в середине пляжа лежало что-то большое и черное, как водоросли. Женщина из страны Куш, несмотря на изнеможение, посадила ребенка себе на спину и, как львица, ползла по камням, чтобы унести ребенка подальше от волн. Она умерла, не успев произнести ни слова, но я видел в ее глазах то, что она хотела мне сказать. Ее дочка была такой маленькой, что помещалась у меня на ладони. Она плакала от голода и от жажды…

Это был самый грустный и самый прекрасный день моей жизни. Моя любимая супруга давно умерла, и вот Хореб подарил мне возможность вновь дать жизнь! Увы, цена за нее была слишком велика, потому что он погубил мать, носившую этого ребенка в своем чреве…

Я прижал младенца к своей груди. Над нами летали ласточки, и я сказал: тебя будут звать Сепфора, Маленькая птичка.

Иофар замолчал, словно тишина могла смягчить силу воспоминания.

— Сепфора стала плотью от моей плоти. Я воспитал ее как собственную дочь. Я дал ей все, что мог, как если бы она была плодом моей любви и моих утех. Еду, украшения, доверие и знание! Самое большое, что я дал ей, — это знание, так как с самого детства она была прозорливее и умнее всех своих сестер и даже Обаба. Все, кроме Ормы, любили ее так же, как и я, без зависти и без ревности. Увы, у Сепфоры черная кожа, а мужчины Мадиана есть мужчины Мадиана. Как могут они знать ей цену, если собственные предрассудки ослепляют их сильнее, чем солнце?

— Иофар, — перебил его Моисей, взмахивая своей палкой, которая лежала у него на коленях. — Я вырвал твою дочь из рук пастухов, не видя цвета ее кожи или глаз. Но с того момента, как она встала передо мной-пусть поразит меня господь, если я лгу — у меня не было другой надежды, как видеть ее женщиной моих дней и моих ночей. Это как чары, которые насылают маги при дворе Фараона. Когда она смотрит на меня, я обретаю уверенность. Когда она рядом со мной, самый холодный ветер не пронимает меня. Но когда она далеко, я становлюсь слабым и бессильным. Кошмары населяют мои сны, и я лежу ночами с открытыми глазами и мечтаю о ней. Иофар, это не меня ты должен убедить. Это ее. Это Сепфора не хочет меня. Спроси у нее, ты услышишь ее ответ.

Иофар засмеялся, перебирая худыми пальцами свою густую бороду.

— Слушая тебя, мой мальчик, я вижу две вещи: ты стал гораздо проворнее обращаться с нашим языком, чем ты это думаешь, но и твое незнание женщин гораздо больше, чем ты это думаешь. Послушав тебя, можно подумать, что при дворе Фараона ты не знал ни одной женщины.

Моисей опустил глаза. Прекратив смеяться, Иофар кликнул служанку:

— Вели моей дочери Сепфоре присоединиться к нам.

Моисей оживился, открыл было рот и закрыл его, как рыба, вытащенная из воды, чем еще больше развеселил Иофара.

— Поверь моим глазам, мой мальчик. Моя дочь Сепфора никогда не смотрела ни на одного мужчину так, как она смотрит на тебя. Она не желает ничего другого, как стать твоей женой, и она сама тебе это скажет.

***

— Если вы спрашиваете о том, чего хочу я, — сухо ответила Сепфора на вопрос Иофара, — то ты прав, отец мой. У меня одно желание: стать женой Моисея. Больше того, я должна стать его супругой, иначе я останусь надитр, то есть нетронутой женщиной, как говорят в Мадиане. и это будет стыдом для тебя.

— Прекрасно! — вскричал Иофар, хлопая себя по бокам. — Значит, скоро мы устроим свадьбу.

— О нет!

— А-а?

— Сейчас это невозможно,

Лицо Сепфоры было таким же решительным, как и ее слова.

— А-а… — повторил Иофар без особого беспокойства. — Прошу тебя, присядь и объясни мне свои причины.

Не глядя на Моисея, нервно крутившего в руках свою палку, Сепфора присела на подушки.

— Зачем объяснять тебе то, что ты уже знаешь, отец мой? — вздохнула она.

— Моисей тоже знает?

— Моисей знает. Но он считает себя тенью. Он не способен ни быть тем, кем он был, ни взять в руки свою судьбу. На что ему женщина Куша? И на что женщине Куша еще одна тень? Такое бремя!

Моисей сжимал в пальцах свою палку, словно намереваясь встать и уйти. Он искал поддержки Иофара, но старый мудрец, казалось, с коварным наслаждением слушал слова своей дочери. Обаб ошибся. Иофар не собирался принимать решения и заставить Сепфору покориться своей воле. Он ограничился тем, что намотал на палец свою бороду и заметил:

— Ты жестока, дочь моя.

— Она не жестока, Иофар, ей не хватает разума! — вспылил Моисей. — Она говорит: иди к Фараону, объясни ему, как несправедливы страдания, которым он подвергает своих рабов иудеев! Иофар! Иофар! Фараон убьет меня, как только я появлюсь перед ним! Я даже рта не успею открыть. Сами рабы не восстают против Фараона. Их там тысячи и тысячи, под игом Фараона. Кто я такой, чтобы прийти им на помощь? Как я смогу победить там, где тысячи потерпели неудачу?

— Потому что ты — это ты, Моисей! — бросила Сеп-фора. — Ты сын царицы Египта и сын рабыни.

Моисей, взмахивая палкой так, словно хотел ее сломать, загремел громче самого Хореба:

— Иофар! Иофар, скажи своей дочери, что она заблуждается! Тутмес отказал в лодке Амона той, которая была моей матерью. Он повелел разрушить ее статуи. Почему он послушает меня? Что выиграют иудеи, если я только умножу гнев Фараона?

— В том, что ты говоришь, есть истина и мудрость, — признал Иофар.

— Несомненно! — воскликнул Моисей с облегчением.

Сепфора ни глазом не повела, ни губ не разжала. Иофар не нарушал молчания, которое становилось все более тяжелым.

— Что ты об этом думаешь, дочь моя? — наконец спросил он, наклонив голову.

Сепфора повернулась к Моисею. Нежность округлила ее губы и щеки, но твердость ее оставалась непоколебимой:

— Мы всегда найдем тысячи причин, чтобы не делать того, что нас страшит, и эти причины часто похожи на мудрость. Но все, что порождено страхом, плохо. Взгляни на вершину горы, Моисей. Смотри, куда Хореб гонит тучи своего гнева?

— Хореб — не мой Бог! — скрипнул зубами Моисей.

— Это правда, — вмешался Иофар, одобрительно кивавший на каждую фразу, произнесенную Сепфорой. — Хореб — не твой Бог. Он наш Бог, он Бог сыновей Авраама и тех, на кого опускается плетка Фараона.

Моисей побагровел и опустил голову. Сепфора взяла его за руку:

— Моисей, я видела сон, я долго искала его смысл. И только с твоим приходом я поняла, что означал мой сон. Хореб встал и громом приветствовал твое появление среди нас. Он говорит с тобой.

— О господи! — насмешливо сказал Моисей. — Кого я слышу? Мудрую дочь Иофара или старую суеверную кумушку?

Сепфора встала, выпрямилась, губы ее дрожали:

— Тогда слушай меня: сколько бы я ни прожила, до меня не дотронется ни один другой мужчина, и ни один другой мужчина не станет моим супругом. Ты, ты станешь зятем Иофара — но только в тот день, когда ступишь на дорогу, ведущую в Египет.

— Ты знаешь, что это невозможно!

Моисей кричал. Иофар схватил обоих за руки.

— Спокойней, спокойней… Как утверждать сегодня то, что, может быть, будет завтра? Жизнь соткана из времени и из любви.

Первый сын

Иофар сказал «Доверьтесь времени», и вот началось странное время. Целый год Моисей и Сепфора то ссорились, то мирились.

Вначале они тщательно избегали друг друга. И вот однажды в полнолунную ночь земля вновь затряслась. Все обитатели двора Иофара пришли в смятение, вышли из домов в кромешную тьму, прислушиваясь и присматриваясь. Раздалось слабое, почти ласковое громыхание. Красноватый отблеск ореолом поднялся над вершиной горы. Страшась гнева Хореба, мужчины остались на страже. Моисей, стоявший перед шатром под смоковницей, увидел Сепфору, когда она подошла совсем близко.

Не говоря ни слова, они смотрели на гору, пока Сепфора не сказала почти шепотом:

— Слушай, слушай! Хореб говорит с тобой.

Смех Моисея, казалось, вырвался из самой глубины его горла. Он повернулся к Сепфоре, оба содрогнулись от желания. Моисей провел пальцем по изгибу ее губ:

— Это твои губы говорят со мной. Это их я хочу услышать. Их молчание не дает мне спать.

Пальцы Моисея скользнули с губ на плечи, остановились на впадине горла. Сепфора схватила его за руку, словно желая оттолкнуть ее, но в ответ почувствовала дуновение его поцелуя.

Тесно прижавшись друг к другу, они не заметили, как очутились в шатре, не подчиняясь ничему, кроме жгучего всепоглощающего желания.

Утром Сефоба догадалась о пережитой ими ночи любви и упрекнула ее, на что Сепфора смеясь ответила, что, может быть, эта ночь успокоила Хореба. Когда Моисей на рассвете проснулся в своем шатре один, он выбежал из него, выкрикивая имя Сепфоры. Перепуганные птицы, гнездившиеся в ветвях смоковницы, разлетелись в прозрачном голубом небе. Тоненькие струйки дыма еще плясали над вершиной горы, но Хореб стих. Уже давно страна Мадиан не казалась такой безмятежной.

Еще до наступления вечера Моисей предстал перед Иофаром, чтобы задать тот же вопрос, который он задал Обабу в день пепла:

— Почему вы приносите жертвы Хоребу, а не Богу Авраама, если вы его сыновья?

Иофару понравился вопрос, и он долго думал, прежде чем ответил вопросом на вопрос:

— Знаешь ли ты, кто был богом Авраама и Ноя?

— Нет. Я только слышал, как иудеи в Египте стенали и жаловались, что Он их покинул.

Иофар вздохнул:

— Он покинул нас, потому что мы более не заслуживали Его доверия. Еще очень давно Он предложил Аврааму Завет. Он сказал: «Ступай, Я произведу от тебя великий народ, Я поставлю Мой Завет с тобой и с твоими потомками»… Авраам склонился пред Ним и стал отцом множества народов. Это было время, когда на всех четырех сторонах горизонта, мужчины и женщины были под защитой Бога Авраама, которого они называли Предвечным. Но поколение за поколением люди вновь мельчали, насаждая ненависть и зло среди всех народов, сыновей и братьев. В ответ на Его Завет они дали Богу Авраама один песок. И тогда Предвечный удалился в гневе. Это все, что нам осталось от Него: Его гнев рокочет над нами, и мы зовем его Хореб.

Иофар умолк. Он закрыл глаза, поднял руки ладонями вверх и ударил их друг о друга, подтверждая сказанное.

— Такова правда, мой мальчик. От великого Завета между нашими предками и Предвечным, который вывел их из небытия, нам остались только тень и гнев. С каждым новым днем мы распаляем гнев Хореба своими прегрешениями. Он требует от нас справедливости и честности. Он смотрит на нас, и терпение Его истощается. Увы, Он знает наше прошлое и наше будущее. Он видит, что мы идем во тьму. Он гневается, Он гневается! Он гремит раскатами грома, чтобы вывести нас из оцепенения. Он ждет от нас немного мужества и достоинства, а мы только еще больше боимся Его.

Лицо Иофара оживилось. Моисей с трепетом слушал его. Слова Сепфоры эхом отзывались в словах мудреца Мадиана. Моисей не сомневался в том, что дочь и отец думают одинаково.

***

В конце весны Сепфора объявила, что скоро у нее родится ребенок. Только Иофар не проявил никакого смущения. Сефобе, Обабу и всем тем, кто торопил ее принять Моисея в мужья, чтобы не разрешаться от бремени в одиночестве, Сепфора отвечала:

— В одиночестве? Моя мать, положив меня в лодку, которая доставила нас в Мадиан, была более одинокой, чем я сейчас. А вы здесь, со мной. И мой отец Иофар со мной.

Отвечая на их повторяющиеся укоры, она говорила:

— Моисея ожидает великое предназначение. Кто знает, сможет ли он исполнить его? Оно велико и трудно. Но мое обещание остается в силе: я стану его женой в тот день, когда он встанет на дорогу, ведущую в Египет.

Видя их гримасы и слыша, как они шепотом говорили, что у Моисея не достанет отваги, она твердо говорила:

— Не считайте его трусом! Если он отказывается вернуться в Египет, то только потому, что он еще не знает, кто он. Может быть, он поймет это, когда увидит своего сына?

Моисей же пребывал в ярости. Несмотря на желание, которое жгло все его тело, он не смел приблизиться к Сепфоре, не желая слушать ее упреков. Ему передавали, что она чувствует себя хорошо и что живот ее округлился. Но когда до него доходили ее слова о его предназначении, Моисей впадал в ярость. И тогда он на несколько дней уходил со стадом на пастбища. Но он скучал по Сепфоре и бродил вокруг двора Иофара в надежде увидеть ее, возвращаясь в свою палатку с новым образом своей любимой — с округлившимся животом, но все такой же прямой и высокой. Ночами он вспоминал ее увиденное тайком лицо, ее кожу, которой солнечные блики придавали красноватый оттенок, ее миндалевидные глаза, изящество ее тонких ноздрей. Сжав кулаки, он рычал, словно дикий зверь, заключенный в клетку, от отчаянного желания дотронуться до ее потяжелевших грудей и округлившихся бедер.

На вопросы Обаба и Сишеведа, часто приходивших к нему, чтобы разделить с ним трапезу, он отвечал:

— Я стал настоящим пастухом. Что в этом плохого? Разве женщины Мадиана презирают пастухов? Что еще может желать женщина для своего ребенка, если у нее есть хороший пастух, который заботится о ней?

Они смеялись, шутили о том, чего хотят и чего не хотят женщины, матери и жены. Сишевед посмеивался над капризами Сефобы, которая без конца будила его посреди ночи, чтобы он еще раз доказал ей свою любовь. После этих минут веселья Моисей становился серьезным и мрачно говорил:

— Еще не родился тот, кто поднимется против Фараона и сможет одолеть его. О да! Я могу ступить на дорогу, ведущую на запад, вместе с моей красавицей-женой из Куша. Но нас схватят еще прежде, чем мы доберемся до берегов Реки Итеру. Разве это поможет иудеям? И в том ли мое великое предназначение, чтобы привести мою жену в ров со львами?

Однажды на рассвете, Моисей не выдержал и пока все спали, пошел к Сепфоре. Когда он опустился на колени рядом с ее ложем, Сепфора открыла глаза и увидела, что у него отросла борода, которую он подстриг так, как это было принято в Мадиане. Он уже мало походил на человека, который любил ее в пещере.

Сепфора улыбнулась, взяла его руку и положила на свою теплую натянутую кожу, под которой билась жизнь. Моисей наслаждался долгожданными ласками. Это был момент полного счастья. Но после нежности наступил момент замешательства, и тогда Сепфора сказала:

— Когда ты захочешь увидеть мой живот, тебе не надо сбегать на пастбища. Приходи ко мне.

Моисей покраснел:

— Это потому, что мы с тобой согрешили. Я даже не смею разделить трапезу с твоим отцом, который считает, что все, что мы делаем, неправедно и что больше никто не умеет вести себя как наши предки…

Сепфора не удержалась от смеха:

— О! Уж таких грехов предки Иофара натворили немало. И даже кое-что похуже!

Она рассказала Моисею, как Авраам обманул Фараона, выдав Сарру за свою сестру.

— Он тоже боялся Фараона. А Сарра так пришлась Фараону по вкусу, что он не хотел больше никакой другой женщины, хотя провел с ней только одну ночь.

— И что он сделал, когда узнал правду?

— Он изгнал Авраама и Сарру из Египта и проклял их за свое потерянное счастье. Тем не менее Бог так и не наказал Авраама за этот грех, а ведь это один из самых страшных грехов, — заключила Сепфора свой рассказ.

Моисей был так потрясен, что попросил Сепфору рассказать ему все, что она знала об Аврааме. И так они стали видеться то на рассвете, то в сумерках, до и после ежедневного труда. Моисей гладил живот Сепфоры, а она рассказывала ему все то, что слышала об иудеях от Иофара. Иной раз он сомневался в ее словах, считая, что она украшает историю или, напротив, омрачает ее, чтобы спровоцировать его. Тогда он бежал к Иофару и спрашивал:

— Правда ли, что только Ной и его домочадцы спаслись от потопа? Действительно на земле не осталось ни одной живой души, ничего живого? Как это может быть?

На что Иофар, смеясь, отвечал:

— Слушай мою дочь! Слушай мою дочь!

Но Моисей возвращался с новыми вопросами:

— Сепфораговорит, что у Лота были сыновья и дочери. Это правда?

То ему казался невозможным гнев Авраама против его отца Фарры, то зависть братьев Иосифа. Но больше всего его потрясло то, что Иосиф после того, как его продали Путифару, стал братом Фараона.

Однако на все его вопросы Иофар неизменно отвечал:

— Слушай мою дочь! Слушай мою дочь!

Для Сепфоры счастьем было видеть, с каким вниманием Моисей слушал ее рассказы, но от отца она не скрывала своего нетерпения:

— Он слушает. Только слушает. Скоро родится его сын, а он все еще не может решиться стать тем, кто он есть.

Иофар успокаивал ее:

— Терпение. Он слушает и учится. Время делает свою работу в его голове и делает свою работу в твоем чреве.

Однажды Сепфора, задыхаясь, прервала свой рассказ на середине. Тело ее затряслось, она закричала. Моисей вскочил от ее крика, пронзившего ему грудь. Сепфора перевела дух и улыбнулась с усилием, увидев, как побледнел Моисей, который казался совсем потерянным.

— Позови Сефобу и служанок.

Через секунду старая служанка, которая обычно принимала роды, уже выкрикивала приказания. Сефоба и служанки поддерживали Сепфору на кирпичном ложе, пока солнце не поднялось в зенит.

Моисей, Обаб, Сишевед и несколько других мужчин собрались вокруг Иофара на возвышении, где стояли кувшины с пивом и вином. Стоны Сепфоры слышались сквозь стены. На лбу Моисея проступали капли пота, и при каждом ее крике он выпивал глоток вина. Когда последний крик Сепфоры отозвался криком новорожденного, Моисей уже ничего не слышал: он был пьян и крепко спал.

***

У мальчика, лежавшего на груди Сепфоры, было широкое, как у Сепфоры, лицо и светлая кожа Моисея.

— Чем больше он будет похож на Моисея, тем лучше, — сказала Сепфора охрипшим голосом.

Она хорошо выспалась и утром с блестящими от счастья глазами сказала Иофару:

— Выбери имя моему сыну и обрежь его крайнюю плоть, как того требует традиция страны Мадиан.

— Имя ему выбрать легко, — ответил Иофар, поднимая ребенка. — Мы назовем его Гирсам, Пришелец.

Моисей запротестовал, когда узнал, что его сын потеряет кусочек своей малюсенькой плоти, которая будет кровоточить на жертвеннике Хореба:

— Вы хотите его убить, когда он только открыл глаза? Вы хотите сделать его бессильным?

Иофар, нисколько не обидевшись, ответил:

— Со мной сделали то же самое, когда я родился. Как ты видишь, я все еще жив, и у меня семь дочерей и сын.

Однако это не успокоило Моисея. Тогда Иофар объяснил ему, что Бог Авраама потребовал этого знака для того, чтобы Его Завет отпечатался в плоти каждого из Его сыновей.

— И мы до сих пор делаем это в Мадиане, это последняя связь с нашими предками.

— Это не касается моего сына! Я не Мадианитянин, а Сепфора и того меньше.

Он пошел к Сепфоре:

— Это невозможно, ты не можешь сделать этого с нашим сыном.

— Кто ты такой, чтобы говорить от имени твоего сына, — гневно ответила Сепфора. — Ты думаешь, достаточно испытать наслаждение между моими бедрами, чтобы решать его судьбу? Пока ты не станешь моим мужем, мой отец Иофар будет отцом ребенка, который вышел из моего чрева.

Стыд, который испытал Моисей, был так велик, что в течение ста дней он держался в стороне от двора Иофара и не видел Гирсама.

Со слезами на глазах он издали наблюдал за обрезанием и слышал, как Иофар воскликнул перед алтарем Хореба: «Пришелец! Пришелец!»

И Моисей, словно эхо, повторял вслед за мудрецом царей Мадиана, имя «Гирсам», как если бы он прижимал своего сына к своей груди.

Жена крови

Сепфора училась быть матерью. Гирсам населял ее ночи криками и плачем, которые она быстро успокаивала, а днем строил забавные рожицы, которые постепенно превращались в улыбки. Она научилась так застегивать свою тунику, чтобы удобно носить сына. Она научилась лишь дотронувшись до его кожи понимать, когда он голоден, когда ему хочется пить. Она непрестанно думала о нем, она смеялась и боялась вместе с ним. Она все время была окружена женщинами, которые давали ей тысячи советов и иногда делали мягкие упреки.

Этот женский водоворот держал Моисея на расстоянии. Сепфора никогда не просила, чтобы ему позволили приблизиться к ней или к их сыну. В течение нескольких лун они вели себя так, словно не знали друг друга. Только однажды Сефоба с горечью заметила, что Гирсам по праву носит свое имя.

— Пришелец — вот что он для своего отца! Можно подумать, что он родился от молитв ангела Хореба.

Служанки болтали по углам. Сепфора, мрачный взгляд которой спорил с чернотой ее кожи, резко обрывала их. Сефоба же довольствовалась тем, что по вечерам ворчала на своего мужа. Сишевед советовал ей учиться терпению у Иофара и сестры.

— Они знают, что делают. Моисей лучший из людей. Все изменится. Даже Обаба забавляет этот спектакль. Он говорит: «Моисей утверждает, что не родился еще тот человек, который может восстать против Фараона. Но он не знает того, что не родился еще тот человек, который может пойти против воли моего отца и Сепфоры!»

Во всяком случае, если кто и высказывался по поводу странных условий, в которых рос Гирсам, то говорилось все это вдали от ушей Иофара и его дочери.

Пришла зима, а вместе с ней и пора заниматься торговлей. Моисей сопровождал караваны по дорогам Эдома, Моаба и Ханаана. Эви-Цур, глава кузнецов, присоединился к их каравану. Его повозки были так тяжело нагружены ножами с золотыми рукоятками, кинжалами с кривыми лезвиями и булавами с длинными ручками, что каждую повозку тащили четыре мула.

Узнав об их возвращении, Сепфора поднялась на силосную башню, чтобы увидеть приближающийся в пыли караван. Как и все жены, она постаралась украсить себя. Она оделась в ярко-желтую тунику, расшитую нитями красной и синей шерсти, которые изображали крылья птицы. Надела ожерелье и браслеты и, чтобы подчеркнуть блеск глаз, накрасила их сурьмой. Сефоба, воплощение великолепия под длинным покрывалом, принесла ей кусочек амбры, которым Сепфора натерла ладони, вдохнула тяжелый пряный запах и положила благовоние в полотняный мешочек. Сефоба запротестовала:

— Почему бы тебе не надушиться сейчас?

Сепфора улыбнулась нежной улыбкой:

— Моисей еще не здесь, и я не знаю, какие у него мысли. Но если понадобится, то мои бедра будут благоухать для него амброй.

***

Три дня во дворе Иофара не прекращались пиры, танцы и игры. В воздухе пахло кускутом, кориандром и укропом. Молодые служанки, щебеча как птички кули-кули, наполняли кувшины кислым молоком и пивом, разбавляли вино наваром розмарина и финиковым соком. Старшие служанки фаршировали газелей, убитых в пустыне, миндалем, финиками, гранатом и виноградом, насаживали их на длинные вертела и медленно вращали над огнем в течение всего дня. Пеклись медовые лепешки с репчатым луком и укропом, поднимались круглые пироги, начиненные финиками, ячменем и бараньими внутренностями, киппи с румяными хрустящими лепешками.

Обаб, Сишевед и кузнецы гордились своей торговлей. По другую сторону пустынь Негева и Шура, в Ханаане и Эдоме богатые и могущественные правители городов Босра, Кир и Тамар, опасаясь набегов Фараона, не торгуясь скупали оружие и скот. Даже Моисей, отправившись в путь со своим маленьким стадом, возвращался не с пустыми руками.

Не успев поставить свой шатер под большой смоковницей, он заторопился ко двору Иофара. Сепфора ждала его в своей комнате, хлопоча со служанками вокруг колыбели Гирсама. У Моисея перехватило горло, когда он увидел ту, которая не была его женой.

Тело Сепфоры вновь стало тонким и нежным, каким оно было до рождения сына. В ней появилось новое спокойствие, бедра и грудь округлились. Густые курчавые волосы были коротко острижены, подчеркивая тонкие черты ее лица, высокие скулы, стройную шею. Все в ней дышало новой силой и безмятежностью. Даже ее рот казался другим, словно ласковые слова, которые она нашептывала своему сыну, чтобы успокоить его крики и плач, изменили его рисунок.

Она церемонно приветствовала Моисея, велела служанкам удалиться и только потом вынула Гирсама из колыбели. Она передала ребенка в руки Моисея, который заурчал, как большой кот, с удивлением разглядывая своего сына, который ерзал в его больших руках.

— Мне казалось, что я отсутствовал так давно, что мой сын уже стоит на ногах и произносит имя своего отца, — пошутил Моисей.

Сепфора покачала головой и отступила на порог комнаты. Оба чувствовали странную неловкость и не знали, что делать со своими взглядами, телами, словами, которые они шептали сами себе в одиночестве ожидания. Моисей хотел положить своего сына обратно в колыбель, но он был неловок, и Сепфора, желая помочь, коснулась руки Моисея, и засмеялась тихим смехом, от которого оба затрепетали. Моисей метнулся к своему мешку и достал из него длинную тонкую ткань, на которой пурпурные полоски переливались с золотистым шитьем из синих и медно-красных ниток.

— В больших городах Ханаана, в Гераре или Вирсавии, самые благородные женщины окутывают себе головы такими тканями. Это им очень идет, но я нахожу, что у них слишком светлая кожа. Я грезил о твоем лице и купил эту ткань.

Моисей положил ткань на пальцы Сепфоры, сжал их обеими руками и поднес к губам. Сепфора призвала на помощь всю свою волю, чтобы не обвиться вокруг Моисея, вызывая его ласки, вдыхая почти забытый аромат любви.

— Иди к моему отцу, — пробормотала она почти беззвучно, — он с нетерпением ждет тебя.

Моисей хотел притянуть ее к себе, но она мягко отстранилась, воспользовавшись попискиванием Гирсама. Она наклонилась над плетеной колыбелью и ласково пропела несколько слов. Подняв голову к Моисею, она повторила:

— Иди к Иофару.

***

Иофар сидел за трапезой, празднуя возвращение сына и зятя. Моисей склонился перед ним, и Иофар приветствовал его с радостью, от которой сотрясалось все его щуплое тело. Он не отпускал его руки, словно желая убедиться в том, что этот человек, который не был мужем его дочери, жив и здоров. Моисей поставил перед ним высокий кубок из инкрустированного серебра.

— Может быть, он подойдет тебе и для приношений Хоребу и для утоления твоей жажды, — сказал он с ласковой насмешкой.

— Этот кубок подойдет для нас обоих! — весело вскричал старый мудрец. — Да защитит тебя Хореб, он, несомненно, сгодится для нас обоих!

— У моего шатра стоит молодая верблюдица, которая заменит ту, которую ты подарил мне, — добавил Моисей.

К удивлению Обаба и Сишеведа, Иофар принял дар без лишних слов. Вино окрасило его щеки, глаза блестели, пальцы поглаживали тонкую резьбу кубка. Казалось, ничто не могло обрадовать его больше подарка от Моисея. Они обменялись новостями, и Иофар, не меняя тона, спросил Обаба, не встречали ли они караванов из Египта.

Обаб отрицательно покачал головой:

— Нет. Караваны, которые направляются в Египет, больше не идут через Ханаан. Торговцы боятся, что солдаты из Египта могут ограбить их.

Иофар кивнул головой:

— Поэтому они и прошли через Мадиан, пока вы отсутствовали. Это длинный путь, надо обогнуть гору Хореба, а для этого нужны хорошие проводники. Но оказывается, сейчас это самый безопасный путь для тех, кто направляется в долину Реки Итеру.

Иофар умолк. Обаб и Сишевед тоже молчали. Они хорошо знали Иофара и понимали, что он не расспрашивал их только потому, что хотел вызвать любопытство Моисея. Но Моисей ничего не спрашивал, только, как обычно, ловко крутил в руках свою палку. Иофар покачал головой, поставил кубок перед собой, прищелкнул языком и церемонным тоном заявил:

— Ты должен знать то, что я узнал, мой мальчик. Торговцы говорят, что страна Реки Итеру полнится слухами о заговорах. Говорят, что женщина, которая была Фараоном, не умерла. Одни говорят, что она тайно живет в одном из своих дворцов. Другие говорят, что ее бывший супруг запер ее в гробнице ее отца и что плохо приходится тем, кто был в фаворе у царицы или даже просто служил у нее. Торговцы говорят еще, что жизнь иудейских рабов стала еще невыносимее. Их заставляют производить все больше кирпичей, таскать все более тяжелые тачки и строить все более высокие стены. Они не выдерживают и умирают еще до того, как на них опускается плетка Фараона.

Моисей вскочил на ноги, даже под загаром было видно, как побледнело его лицо. Иофар не обратил внимания на такое проявление неучтивости.

— Я спрашивал торговцев, как это сделал бы ты, мой мальчик. Я спросил их, не слышали ли там имени Моисея. Они ответили, что нет, не слышали. Я спросил их: «Даже иудейские рабы не упоминали этого имени?». Они ответили: «Кто может знать, о чем бормочут рабы? К ним никто не смеет приблизиться».

Моисей отошел, и Иофар крикнул ему вслед:

— Моисей, подумай об этом. Та, кто была твоей матерью, жива и вынуждена жить под бременем той же ненависти, которая изгнала тебя из Египта. Если ты не нужен иудеям, то она, она живет в унижении за то, что сделала тебя сыном Фараона. И у нее одна надежда — увидеть твое лицо прежде, чем она закроет глаза. Я знаю это. Она любит тебя, она дала тебе свое имя. В твоих венах не течет ее кровь, но в твоем сердце живут ее ласки, которыми она осыпала тебя, когда ты был ребенком. И еще я знаю, что человек живет спокойнее и чувствует себя более свободным, после того как простится со своей матерью.

Моисей повернулся прежде, чем замолк голос Иофара, и выкрикнул:

— Никто не смеет говорить мне о том, что я обязан делать!

Он взмахнул своей палкой в сторону горы Хореба:

— Даже эти скалы, эти камни и эта пустая пыль, которую ты принимаешь за своего Бога, Иофар!

И исчез в другом конце двора, который внезапно застыл в молчании.

Сишевед, потрясенный и оскорбленный, вскочил на ноги:

— Он не смеет так говорить!

Иофар спокойным жестом велел ему сесть и улыбнулся с нежностью:

— Он кричит и скрипит, как плохо прилаженная дверь. Он отказывается понять, что валится вся конструкция, на которой он установил свои столбы.

— Он оскорбил Хореба, — настаивал Сишевед.

— Он скорее просит у него помощи, не желая пожертвовать гордыней!

— Меня огорчает то, — сказал расстроенный Обаб, — что он отказывается говорить с нами. Во время всей поездки он не сказал ни слова ни о Сепфоре, ни о Египте. И сейчас он сбежал, как вор.

— Потому что он считает себя вором! — воскликнул Иофар. — Он считает, что он украл то, что он есть. Он сражается с собственной тенью и с собственным сердцем.

Иофар казался веселым и с восхищением рассматривал подарок Моисея. Обаб и Сишевед сидели с мрачными минами. Старый мудрец бросил на них хитрый взгляд и похлопал по ноге своего зятя:

— Успокойся, сын мой, дай времени делать свое дело. Хореб достаточно велик, чтобы ответить на оскорбление, если найдет нужным. Пусть Моисей обижается на него. Стало быть, он знает, что ему не хватает мощи вечности. Долг и стыд кипят в его сердце, словно суп на большом огне. А сейчас к нему прибавилась приправа из гнева. В этом Хореб большой мастер.

***

Неся своего сына в корзине, Сепфора незаметно вышла со двора Иофара. Танцы и смех перебивались звуками флейты и барабана. Факелы тускло отражались в ткани из Ханаана, которой она обвязала голову. Огонь не горел в шатре Моисея. Сам он неподвижно сидел на подушке. Услышав ее шаги, Моисей встал и пошел к ней навстречу. Лицо его, озаряемое светом луны, было суровым. Сепфора молча смотрела, как он устраивает корзину рядом с собой. В темноте лицо ребенка едва белело маленьким пятнышком.

По-прежнему не говоря ни слова, Сепфора отошла от шатра.

— Куда ты?

— За ветками для огня, — ответила она через плечо.

Когда Сепфора вернулась, Гирсам не спал. Он что-то весело лепетал на своем языке, пока Моисей неуверенной рукой укачивал его.

Сепфора зажгла масляную лампу, потом расстегнула тунику и дала грудь своему сыну. Моисей смотрел на нее, словно только что пробудился от тяжелого сна. Языки пламени осветили грациозную фигуру Сепфоры, ее отливающее медью лицо, склоненное к сыну, широкий лоб, на котором шелковистая ханаанская ткань светились, как диадема.

Тихим голосом, словно боясь испугать сына, Моисей наконец произнес:

— Твой отец сказал мне все, что он хотел мне сказать.

Сепфора кивнула, отняла Гирсама от груди, плотно запахнула тунику и положила ребенка на плечо. Мальчик, словно маленький звереныш, уткнулся носом в ее теплую шею. Тихонько напевая, Сепфора стала его покачивать. Моисей не сводил с них глаз.

— Почему ты не осталась с ним? — спросил он, указывая жестом в сторону двора Иофара, где продолжалось веселье.

Сепфора улыбнулась:

— Потому что ты здесь.

— Значит ли это, что ты наконец согласна стать женой Моисея?

Продолжая улыбаться, она отрицательно покачала головой.

— Нет.

Моисей закрыл глаза, судорожно прижал руки к груди. Сепфоре показалось, что вот сейчас он разразится гневом, но Моисей открыл глаза и уставился на огонь, словно желая сгореть в нем.

Так они сидели долго и терпеливо, ожидая, пока сон одолеет их сына. Один раз Моисей, не вставая с места, подбросил в огонь веток, поворошил его так, что искры взлетели почти до верхушки смоковницы. Наконец Гирсам уснул. Сепфора осторожно положила его в корзину, вернулась к Моисею и, опустившись на колени, тесно прижалась к нему, прильнула горячим ртом к его уху и зашептала:

— Каждую ночь я думаю о тебе, и каждое утро, когда Гирсам просыпается, я шепчу ему на ухо имя его отца.

— Почему же ты упорствуешь? Можно подумать, что между нами война.

Сепфора прикрыла ему рот рукой, прижалась губами к его шее, ее движения стали лихорадочными, она целовала его сквозь тунику. Моисей шептал ее имя, и его шепот звучал как молитва и жалоба. Она обняла его с таким жаром, что они оба пошатнулись, увлекла его в палатку, сняла с него одежды, взяла в руки его член. Моисей попытался оттолкнуть ее.

— Ты уже сделал это со служанкой Мюрти. Сделаешь ты это и со мной?

— Ты знала?

— На рассвете, когда она выбежала из палатки, я была там.

Сепфора отодвинулась, Моисей обхватил ее, снял с нее одежды и, растянувшись на ней всем телом, прижался к ней изголодавшимися руками и ртом.

И задыхаясь Сепфора открыла ему свои благоухающие амброй бедра с таким же жадным нетерпением, с каким во дворе ее отца набросились на праздничный стол.

***

Они еще не оторвались друг от друга, когда Моисей заговорил:

— Ты и твой отец, вы оба ошибаетесь. Вернуться в Египет Фараона, чтобы увидеть мою мать Хатшепсут? Может быть, и моя настоящая мать еще жива и находится там, среди тысяч рабов? Это ей я должен помочь, а не той, которая украла ее сына. Но моя настоящая мать затеряна среди тысяч рабов, как песчинка в пустыне… И, кроме того, Тутмес будет только рад захватить меня в плен, чтобы еще больше унизить Хатшепсут.

Сепфора молча слушала.

— Эдом, Моаб и Ханаан готовятся к войне с Фараоном. Эта война неизбежна, и они страшатся этой войны. Подумай, Сепфора! Целые народы трепещут перед могуществом Фараона, а ты и твой отец говорите мне: вернись к Тутмесу и попроси его облегчить участь иудеев! Это абсурд.

Сепфора продолжала молчать, прислушиваясь ко сну своего сына. Ее молчание озадачило Моисея. Он подождал еще минуту, потом выпрямился и твердым голосом, в котором слышалось раздражение, сказал:

— Я не смерти своей боюсь, я боюсь того, как Тутмес использует мою смерть. А ты и Гирсам — что вы сделаете с моим мертвым телом? Я не понимаю тебя! Тебе достаточно сказать одно слово, чтобы стать моей женой. Почему ты так упорствуешь? Почему ты не говоришь этого слова?

Сепфора погладила его живот, грудь и ответила тихим, ласковым голосом, который смягчил резкость ее упрека:

— Потому что ты еще не стал человеком, достойным быть моим мужем. Ты еще не стал таким, каким я видела тебя во сне.

Моисей раздраженно вздохнул и откинулся на постель. Сепфора сидела рядом, улыбка блуждала по ее губам, она продолжала ласкать его.

— То, что ты говоришь, вполне разумно. Ты вообще умный человек, — пошутила она, целуя его плечи, лицо, глаза. — И ты считаешь, что все, что не твоя правда, есть безрассудство. Но твой рассудок не дает тебе жить в мире с самим собой.

Моисей попытался оттолкнуть ее, несмотря на растущее в нем желание.

— Если я не в мире с самим собой, так это из-за тебя и Гирсама. Мы совершили грех. У него нет отца. Мы совершили грех в глазах всех в Мадиане!

Сепфора ввела его в себя и спросила:

— Как ты можешь говорить о грехе, когда ты даже не веришь в гнев Хореба и не повинуешься его воле?

***

Прошла одна луна, и Сепфора объявила Моисею, что он станет отцом во второй раз.

Он принял ее в свои объятия, прижал к себе и прошептал на ухо:

— Мы совершаем грех.

— Того, чего желаю я, желает Хореб. Слушай его!

Моисей повернулся к горе Хореба, словно оценивая врага перед битвой.

Наутро Сишевед примчался, чтобы сообщить, что Моисей сложил свой шатер и пошел со своим стадом, мулом и двумя верблюдами в сторону горы.

Один только Иофар встретил эту новость с улыбкой. На следующий день вернулся с западных пастбищ Обаб. На вопрос Иофара о том, видел ли он Моисея на пути к горе, Обаб ответил:

— Я встретил его на обратном пути. Я проводил его, пока не наступила ночь, я предупредил его о том, что его ждет. Он даже не разжал зубов, но дал мне понять, что мне нечего делать рядом с ним.

— Это хорошо, — одобрил Иофар. — Это хорошо.

— Как ты можешь это говорить? — вспылил Обаб с удивившей Иофара горячностью. — Пастбища на горе скудные, а склоны не одолеть ни овцам, ни верблюдам.

— Он пошел туда не для того, чтобы накормить свое стадо, — возразил Иофар.

— Значит, следовало удержать его. Это безрассудство — позволить ему идти туда.

Иофар жестом отмел его возражения, но Обаб не успокоился:

— Он не знает ни троп, ни источников на этой горе. Он заблудится…

Иофар положил руку на плечо сына и указал ему на легкие облака, клубившиеся вокруг вершины Хореба.

— Успокойся. Хореб позаботится о нем. Он найдет свою дорогу.

Обаб мрачно пожал плечами, уверенность отца его не убедила.

Прошло несколько дней, Моисей не возвращался. Сепфора проводила все время с Гирсамом и ни разу не присоединилась к Иофару, который возносил приношения. Однажды утром Иофар спросил Сефобу, которая принесла ему утреннюю еду:

— Что с Сепфорой? Не больна ли она?

— Если то, что она не разжимает зубов и удерживается от слез из гордости, можно назвать болезнью, то она больна.

— Но отчего же?

— Ох! Отец мой, не притворяйся удивленным! — раздраженно ответила Сефоба. — Моисей ушел, она опять беременна и опять без мужа. Даже служанки начинают беспокоиться о ней. И все из-за ее упрямства.

— Ола! — вскричал Иофар. — Ты помнишь, когда Моисей пришел просить ее руки, это она ему отказала, а не я.

— Ну и ну! Знаю я вас обоих! Если бы ты не поддерживал ее безрассудство, мы бы уже давно гуляли на их свадьбе.

Иофар только что-то пробормотал про себя.

Моисей не возвращался. Проходили дни, ночи, опять дни. Весь двор был охвачен беспокойством и тревогой, все лица были обращены к горе в ожидании взрыва гнева Хореба.

Каждое утро на рассвете Сепфора выходила и смотрела на небо и на кроваво-красные тучи, сгустившиеся вокруг горы, уповая на то, что они не загрохочут и не взорвут воздух. Ее живот увеличивался постепенно, но достаточно быстро, словно в нем росла не только жизнь, которую Моисей оставил ей в залог, но и неумолимое время, которое не останавливаясь текло с момента его ухода.

Однажды к вечеру, когда Сепфора поддерживала Гирсама, делавшего первые шаги, к ней присоединилась радостная Сефоба. Сепфора выпрямилась в надежде услышать добрую весть, но услышала не то, чего так ждала. У Сефобы была совсем другая, но долгожданная радость: она наконец тоже зачала.

— Я так долго ждала этого, — блаженно смеялась Сефоба. — И поверь, я не сидела сложа руки.

Сефоба подхватила Гирсама на руки и покрыла его поцелуями.

— Признаюсь, я все время боялась оказаться бесплодной, как жена Авраама!

Сефоба ликовала, но у Сепфоры не было сил разделить радость сестры. Разочарование было слишком велико. Она ухватилась за плечи Сефобы, словно утопленница, и разрыдалась.

Когда наутро она вышла посмотреть на вершину горы, Обаб уже ждал ее.

— Небо еще никогда не было таким ясным, как после ухода Моисея, — заметил он в полной растерянности.

Они постояли некоторое время молча, потом Обаб прошептал:

— Где же он может быть?

Он указал на гору и с тонкой улыбкой, какой он улыбался в детстве, когда они вместе играли и вместе работали, сказал:

— Ты следи за вершиной, а я буду следить за склонами, может быть, нам повезет, и мы увидим дым от его костра.

— Он не будет разводить огонь, — ответила Сепфора в отчаянии. — Даже перед своим шатром он никогда сам не разводил огонь.

Обаб взглянул на нее с укором, словно не терпел ни малейшей критики в отношении Моисея со стороны Сепфоры. Она повернулась к нему и добавила дрожащими губами:

— Ему даже нечем развести огонь, я в этом уверена.

Обаб обнял ее за плечи:

— На горе есть разрывы, откуда выбивается огонь. Достаточно бросить туда несколько веток, чтобы согреться холодными ночами.

На следующее утро Обаб опять стоял рядом с Сеп-форой. Внимательно рассматривая склоны, с которых медленно уходила ночь, он спросил Сепфору, почему бы ей не помочь отцу во время утренних приношений Хоребу? Сепфора молча сжала его пальцы в знак согласия. Старый мудрец не скрывал своей радости, когда она присоединилась к нему, хотя ему приходилось прятать от дочери свое беспокойство. Слишком долго находился Моисей на горе.

***

Прошла весна. Началось еще нежаркое лето. Гора Хореба не разу не рокотала, вершина оставалась открытой и спокойной. Урожай ячменя был обильным, как никогда раньше. Никакие болезни не поражали скот, и караваны, которые теперь часто проходили по дороге в Эфу, возвращались с большими прибылями от продажи ладана в Египте. Купцы не считая покупали все, что кузнецы могли им предложить.

Никто в Мадиане не помнил, чтобы небо было таким лучезарным, как в течение этих лун. Однако над двором Иофара словно нависло невидимое тягостное облако: лица его обителей были омрачены печалью, редко слышался смех, праздники были запрещены.

Заметив, что старшие служанки начали ткать траурные одежды, Иофар разразился страшным гневом, потребовал немедленно распустить уже сотканные ткани и сжечь все нити. Но он не мог бороться с грустными мыслями и тяжким молчанием. Кто, будучи в здравом уме, мог поверить в то, что Моисей еще жив?

Однажды на рассвете Сепфора спросила Обаба, смог бы он найти на горе следы Моисея?

Обаб долго колебался, глядя на отяжелевший живот Сепфоры.

— Еще недавно это было бы не так сложно. Но сейчас? Кто может знать, как далеко он поднялся? Он может быть с другой стороны склона, где нет источников.

— Может быть, он ранен и ждет, что мы придем ему на помощь? Я думаю об этом дни и ночи.

Обаб долго смотрел на гору, словно на дикого зверя, преграждавшего ему путь. Он знал то, что не осмеливалась сказать его сестра из Куша. Если Моисей умер от голода или если с ним случилось несчастье, то следовало как можно быстрее найти его тело, пока его не сожрали дикие звери.

— Да, пора узнать.

Он вернулся через семь дней, и его рассказ вызвал горе и скорбь.

На западной оконечности горы он нашел половину животных из стада Моисея, которые бродили в одиночестве. Пройдя еще пятьсот локтей, Обаб обнаружил останки остальных животных, ставших добычей зверей и хищных птиц.

— Животные, очевидно, разбрелись и заблудились, потому что некому было их удержать и успокоить, — объяснил Обаб. — Я продолжал карабкаться выше и выше, голос у меня сорвался от крика. В сумерках на середине горы, там, где склоны покрыты лишь пылью и колючим кустарником, я нашел палатку. От нее остались только две сломанные стойки и изорванный холст.

Обаб не мог продолжать свой путь, не рискуя собственной жизнью.

— Ты видел его мула или верблюда?

— Нет.

Поняв мысль своего отца, он торопливо добавил:

— Там наверху нет ничего, отец мой. Там нет ни травы, ни даже самого тоненького ручейка.

Иофар тяжело взглянул на него:

— Ты ошибаешься, сын мой. Там Хореб.

Мудрец и советник царей Мадиана больше не отходил от алтаря Хореба. С помощью Сепфоры он скрупулезно выполнял все ритуалы, приносил самые богатые жертвы. Он принес в жертву десять самых крупных овец из своего стада и молодого теленка. Обаб, видя, как его отец расточал свои богатства за человека, который не был ни его сыном, ни братом, ни даже мужем его дочери, ни разу не выразил какого-либо недовольства. Сишевед сам привел к Иофару овец из своего стада и попросил принести их в жертву от своего имени.

Вскоре весь двор и окружающие пастбища покрылись черным, жирным и зловонным дымом, исходившим от сожженных животных. Люди ходили, затыкая нос и рот, но никто не протестовал и не жаловался. Наступил день, когда Сепфора почувствовала первые боли, и ей приготовили белье и ложе из кирпичей. Роды прошли гораздо быстрее, чем в первый раз. Едва на горизонте появился первый луч солнца, как раздался крик новорожденного. Сефоба, живот которой уже заметно округлился, объявила всему двору о рождении мальчика. Но прежде чем повитухи успели перерезать пуповину и положить младенца на грудь Сепфоры, раздался громкий неистовый крик, от которого вздрогнули все акушерки. Сепфора, ослабевшая от перенесенных усилий и боли, стеная, приподнялась со своего ложа. Сефоба распахнула дверь, и одна из служанок закричала:

— Он вернулся! Он вернулся!

Сепфора без сил откинулась на спину, крепко прижимая к себе новорожденного. Порыв холодного воздуха остудил капельки пота на ее теле. Обаб, Сишевед и все молодые пастухи кричали в один голос:

— Моисей вернулся! Он жив! Он здесь! Моисей жив!

— Твой отец пришел вместе с тобой, — прошептала Сепфора своему новорожденному сыну.

***

Обаб, радостно смеясь, рассказывал:

— Его принес мул! Мул сам нашел дорогу, Моисей лежал на спине мула. Мул почти в таком же состоянии, дрожит от жара и от жажды.

— Он дышит, но глаза у него закрыты, — вскричал Сишевед. — Непонятно, как он еще жив? Когда он пил в последний раз?

Сефоба плакала горькими слезами:

— Его почти не узнать. Туника вся в лохмотьях, о, Сепфора, можно подумать, что он сделан из пыли! Но он жив!

Глаза Иофара блестели от слез, борода дрожала. Он слушал то одних, то других и повторял:

— Хореб вернул его нам. Я вам говорил!

Сепфора, еще не оправившаяся от болей, пыталась пойти в комнату, где уложили Моисея, но старая служанка удержала ее.

— Он здесь, и он жив. Я сейчас займусь им. А твое место сейчас здесь, — приказала она, положив рядом с ней новорожденного, завернутого в чистые пеленки. — Доверься мне, улыбнись и поспи. Завтра ты увидишь своего Моисея.

Но едва занялся день, как Сепфора с ребенком на руках уже стояла у ложа Моисея, кусая губы, чтобы не расплакаться. Моисей выглядел таким исхудавшим, что кости на висках, казалось, вот-вот прорвут его тонкую кожу. Вся грудь его была в глубоких ссадинах и кровоточащих ранах, губы потрескались, борода и волосы местами обгорели. Темные корки покрывали его руки, кровь сочилась из его ног, оставляя темные пятна на повязках, окутавших его тело. У Сепфоры перехватило горло, дыхание стало прерывистым и свистящим.

Сепфора опустилась на колени и положила руки на его горячий лоб. Моисей вздрогнул. Ей показалось, что он пытался открыть глаза, но только показалось.

— Его раны не так опасны, как кажутся, — сказала старая служанка. — Они неглубокие и заживут очень быстро. Меня больше беспокоит жар, который сжигает его нутро, но он пьет слишком маленькими глотками, которые быстро испаряются.

Не раздумывая, Сепфора бросилась за одеялами, разделась донага, вытянулась вдоль тела Моисея и потребовала, чтобы ей дали новорожденного сына Старая служанка запротестовала, но Сепфора была непреклонна:

— Приготовь бульон из мяса и трав, процеди через сито и охлади.

— Но ты убьешь его! Мужчина не должен прикасаться к роженице!

— Я не убью его. Мое тепло и тепло его новорожденного сына вытянут жар.

Старая служанка продолжала сопротивляться, но Сепфора приказала:

— Делай, что тебе говорят!

Через минуту старая служанка вернулась вместе с Иофаром и Сефобой, громко призывая в свидетели совершающегося богохульства всех обитателей двора, собравшихся перед порогом.

Иофар знаком приказал ей замолчать, Обаб закрыл дверь, и оба в оцепенении смотрели на покрытых кучей одеял Моисея, Сепфору и их новорожденного сына. Из груди Иофара вырвался слабый стон, морщинистые веки опустились на его уставшие глаза.

— Выполняй приказания Сепфоры, — сказал он служанке, которая, бурча под нос, вышла из комнаты, пока Сефоба смачивала в кувшине с холодной водой чистую простыню, которую Сепфора прикладывала к потрескавшимся губам Моисея. Капли воды проникли ему в горло, и Моисей с тихим стоном сглотнул несколько капель. Младенец проснулся, с криком требуя молока. Сефоба хотела взять его на руки, но Сепфора удержала ее:

— Оставь его. Я сама.

— Будем надеяться, что моя дочь из Куша вернет жизнь своему супругу после того, как она дала жизнь его сыну! — засмеялся Иофар.

***

Четыре дня и три ночи метавшийся в бреду Моисей, боролся со сжигавшим его огнем, пока наконец жизнь не вернулась к нему. Сепфора не отходя от него, кормила младенца, утоляла его жажду и огонь своих воспоминаний.

На вторую ночь задремавшая Сепфора проснулась от боли в руке, которую Моисей, лежа с открытыми глазами, сжимал изо всех сил. В скупом свете масляной лампы Сепфора, продолжая свободной рукой покачивать младенца, пыталась понять, действительно ли сознание вернулось к Моисею.

— Они не поверят мне! Они даже не будут слушать меня! Они скажут: «Как смеешь ты произносить имя Яхве?»

Он так сильно притянул к себе руку Сепфоры, что та, не удержавшись, упала на Моисея.

Дверь тихонько заскрипела, Сепфора узнала силуэт Обаба.

— Он проснулся! Он говорит! — шепнул ее брат, упав рядом с ними на колени.

— Моисей! Моисей…

Но Моисей, выпустив руку Сепфоры, вновь погрузился в горячечный сон. Обаб видел, как она, морщась от боли, растирала руку.

— Ему лучше! — улыбнулся Обаб.

Сепфора улыбнулась ему в ответ и провела рукой по лбу тяжело дышавшего Моисея.

— Завтра ему будет лучше.

Младенец захныкал. Сепфора придвинула к себе его колыбель, Обаб вышел из комнаты и лег на свою постель, расстеленную у порога.

Сепфора была права. На следующий день Моисею стало лучше, и ночью он окончательно пришел в себя. С воспаленными глазами, пребывая в состоянии полустраха-полуоблегчения, он с трудом разглядел склонившуюся над ним Сепфору.

— Сепфора?

— Да! Да, Моисей, это я.

Он дотронулся до ее руки и прижался к ней сухими губами.

— Я вернулся?!

Сепфора улыбнулась сквозь слезы:

— Твой мул принес на спине то, что оставалось от тебя.

— А!

Моисей содрогнулся:

— Он говорил со мной. Он позвал меня. Он позвал меня к Себе!

Сепфоре не нужно было спрашивать, о ком он говорил.

— Я должен рассказать тебе. Он выбил пламя из скалы и позвал меня: «Моисей! Моисей!»

Моисей зашевелился, губы и руки его затряслись. Сепфора приложила палец к губам Моисея:

— Потом. Ты все расскажешь мне завтра. Тебе еще надо отдыхать, есть и пить, чтобы набраться сил.

И, словно пытаясь призвать его к терпению, Сепфора протянула ему их новорожденного сына.

— Он родился, когда твой мул вошел во двор.

Моисей, поколебавшись, взял ребенка на руки.

— Я сам дам ему имя. Я назову его Элиазар, «Бог моя опора».

Сепфора засмеялась, опьяняющее чувство облегчения охватило все ее тело. Она обняла Моисея и сына Элиазара и услышала шепот Моисея:

— Ты была права. Я должен вернуться в Египет.

***

Следующий день во дворе Иофара не был похож ни на один другой день.

Сепфора наконец покинула ложе Моисея, которому поменяли циновки, одели в чистую тунику, побрили, надушили, и солнце еще не дошло до зенита, как весь двор собрался вокруг Моисея, чтобы послушать его рассказ.

Иофар сидел на подушках рядом с Моисеем, Обаб, Сишевед и Сефоба устроились рядом с отцом. Держа на коленях Гирсама, Сефоба держала за руку Сепфору, которая укачивала Элиазара. Остальные — пастухи, служанки, молодые и старые, столпились у дверей такой тесной толпой, что солнце едва проникало в комнату. Голос Моисея был еще слаб и иной раз опускался до шепота.

— Пламя вспыхнуло в двадцати шагах от меня. Это был настоящий огонь. Я не видел огня с того вечера, когда Сепфора разожгла его перед моей палаткой под смоковницей! К этому времени у меня уже не было ни огня, ни стада, ни молока, ни фиников. Ничего, кроме сандалий. И вот я увидел огонь. Я был так голоден, что при виде огня я не думал ни о чем, кроме еды. Но тут я заметил, что пламя охватило терновый куст, но не сжигало его. Я сказал себе: «Возможно ли это?» Потом я подумал, что я теряю разум, и приблизился к кусту. Терновый куст горел настоящим пламенем, но не сгорал. Пламя с легким шумом вырывалось из земли, оно было голубым и прозрачным.

Моисей прервал свой рассказ, глаза его закрылись. Вокруг не раздавалось ни одного звука, кроме дыхания самого Моисея. Он открыл глаза, провел пальцем по все еще сухим губам. Взгляд его остановился на Сепфоре, которая сидела не шевелясь. Иофар одобрительно кивнул головой, и Моисей продолжил свой рассказ:

— Пламя пылало, и тут я услышал голос, который воззвал: «Моисей! Моисей! Вот Я! Не подходи ближе! Сними сандалии с ног своих, ибо место, где ты стоишь, есть земля священная! Я Бог твоего отца, Я Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова!»

Моисей опять замолчал, переводя взгляд с одного лица на другое, словно ожидая, что произнесенные слова могли вызвать смех или крик. Но только подрагивала борода Иофара, и слышалось, как он ударяет себя ладонью по бедру. Затем из-за двери послышался нетерпеливый женский голос:

— Ну и что же ты сделал?

— Я закрыл глаза, — ответил Моисей, — ибо пламя не сжигало куст, но обжигало мои глаза.

— Не перебивайте его! — прогремел голос Иофара. — Дайте ему рассказывать. Тот, кто произнесет хоть слово, будет изгнан.

Присутствующие взглянули на Иофара с упреком. Но Моисей выглядел еще таким слабым, и если его рассказу предстояло быть таким же долгим, как его отсутствие, то ему следовало беречь силы, — больше его никто не прерывал.

Он описал гнев, звучавший в голосе, который говорил:

— Я видел плетку на спинах Моего народа в Египте. Я слышал вопли, раздающиеся от ударов надсмотрщиков! Я сошел, чтобы освободить Мой народ! Ступай, Моисей! Я посылаю тебя к Фараону. Выведи Мой народ из страны Фараона. Выведи сынов Израиля из Египта. Я освобожу их от ига египтян и поведу в страну хорошую и пространную, где течет молоко и мед! Ступай, Я посылаю тебя к Фараону.

На что Моисей, устрашенный, отвечал:

— Я пойду к рабам иудейским, и я им скажу: «Бог отцов ваших прислал меня к вам». Они спросят меня: «Какое ему имя?» — Что я скажу им?

— Ehye asher ehyeh, Я есмь Сущий, — отвечал голос.

— Но они не поверят мне! Они не послушают меня! Они скажут: «Как смеешь ты произносить имя Яхве?»

— Но именно это ты скажешь сынам Израилевым, — ответил Голос.

Моисей еще пытался отказаться, говорил, что он несловесен, что плохо знает язык сынов Авраама и что есть более мудрые и ученые иудеи, которые могут выполнить такую важную и такую трудную миссию.

— Почему я? Почему я? — стонал Моисей, как всякий раз, когда Сепфора говорила ему: «Ты должен вернуться в Египет. Я знаю это с тех пор, как я видела тебя во сне!»

И тогда голос разгневался:

— Кто дал уста человеку? Кто делает его немым, зрячим или слепым? Не я ли, Яхве? Ступай, Я буду устами твоими и научу тебя тому, чего ты не знаешь!

И Яхве долго объяснял Моисею, что с ним будет, когда он вернется к Фараону Тутмесу.

— Я знаю царя Египта, — сказал голос Яхве. — Я знаю его жестокое сердце. Он не отпустит вас, пока Я не заставлю его! И Я поражу Египет чудесами Своими!

— Я был в ужасе, слушая эти слова, — рассказывал Моисей. — Я скрипел зубами, я молил, говорил, что они не поверят мне и не послушают меня. И тогда голос сказал: «Брось жезл, который ты держишь в своей руке!» И я бросил его вот так.

И Моисей, взяв в руки жезл, с которым он не расставался и которым он некогда переломил голову сына Уссенека, бросил его на землю к ногам служанок.

И тут все бросились врассыпную, потому что жезл превратился в змею. В черную змею длиной в человеческий рост. Змея подняла голову, сверкнула узкими зрачками и зашипела, заглушая несущиеся со всех сторон вопли. Все вскочили на ноги, Сепфора, Сефоба, Обаб и Сишевед прижимали к себе кричащих детей. Один только Иофар не двинулся с места и хохотал с раскрытым ртом и трясущейся от удовольствия бородой. Змея же, перепуганная всеобщим возбуждением, скрутилась, словно кнут, готовая к атаке или к бегству.

Моисей закричал изо всех сил:

— Не дайте ей ускользнуть! Не дайте ей ускользнуть, я должен схватить ее за хвост!

Но он был слишком слаб, чтобы подняться и дотянуться до змеи. И тогда Сишевед метнул в нее подушку, заставив ее со зловещим шуршанием чешуи скрутиться еще больше, так что Моисей сумел дотянуться до нее. Раздался всеобщий потрясенный крик, за которым последовало молчание.

В руке Моисей вновь держал свой жезл. Еще раздавались восклицания, крики недоумения, когда Моисей, вздохнув, положил свой волшебный жезл рядом с собой, но люди не смели вернуться на свои места, пока Моисей не поднял вверх правую руку. Потом резким жестом он ударил себя в грудь:

— А еще Яхве велел мне положить руку к себе на грудь, и она вошла в мое тело, и когда я вынул ее, она была белая от проказы. Потом Он сказал: «Положи ее обратно себе на грудь». Я положил, и когда я свою руку, то на ней не было проказы, и она была такая, как теперь. Этого я не могу вам показать, но это правда.

Стояла полная тишина, нарушаемая лишь постукиванием пальцев Иофара. Потом он схватил Сепфору за руку, заставляя ее сесть, и приказал:

— Садитесь все. Пусть Моисей продолжит свой рассказ.

Моисей рассказал, как он продолжал отказываться и тогда гнев Яхве огнем охватил его руку, воспламенил бороду и, бросив его на камни, раскатился громом:

— Делай то, что Я повелеваю! Бери свой жезл и ступай в Египет. Ты не будешь один. Твой брат Аарон Левитвыйдет тебе навстречу. Я знаю, что он может говорить! Я буду его устами, он будет говорить вместо тебя, и ты будешь ему вместо Бога!

И, вздохнув, Моисей покачал головой:

— Я не знаю, как мой мул принес меня сюда. Я ничего не знаю о своем брате Аароне. Мне стыдно оттого, что я хотел нарушить волю Яхве, но это было сильнее меня. Вы знали, что Хореб там, наверху, но как я мог знать это?

Он взял свой жезл, вокруг раздались вопли ужаса. но Моисей улыбнулся полуулыбкой, смягчившей его усталое лицо, положил жезл между ног и обратился к Сепфоре и Иофару:

— Готовьте детей в дорогу, мы отправляемся в Египет.

***

Дворе царила суматоха. Одни выбирали животных, которые могли обеспечить Сепфоре и Моисею мясо и молоко и которых можно будет продать. Кроме того, небольшое стадо позволит путникам выглядеть простыми пастухами при встрече с солдатами Фараона по дороге в Египет. Другие запрягали мулов и верблюдов, грузили на них мешки с семенами, финиками, кувшины с оливковым маслом, простыни, большие фляги с водой, полотно и стойки для шатров.

Моисей был охвачен таким нетерпением, что у Обаба и Сишеведа оставалось только два дня для плетения тростниковых корзин, которые прикреплялись к спинам верблюдов. Обложенные подушками и покрытые толстым балдахином, они послужат достаточным укрытием от солнца и удобным сиденьем для долгого путешествия. Обаб настаивал на том, чтобы ехать с ними.

— Моисей еще слаб. Он не знает дороги. Что с вами будет, если вам встретятся разбойники?

— Твое место здесь, — отвечала Сепфора. — Наш отец нуждается в тебе больше, чем я. Кто поведет стада в Эдом и Моав, если тебя не будет? Оставайся с ним, поддерживай его и найди себе хорошую жену.

— Сишевед заменит меня здесь. И Иофар будет рад, зная, что я с вами!

Сепфора отказалась мягко, но не допуская возражений:

— Нас ничто не страшит, Обаб. Бог Моисея защитит его. Неужели ты думаешь, что Он посылает его к Фараону, чтобы погубить в пути?

Все еще возражая, Обаб покорился воле сестры. Дорога в Египет была менее опасной с тех пор, как по ней регулярно ходили караваны аккадских купцов. Но он все-таки нашел четырех хороших проводников среди тех пастухов, которые сопровождали Моисея прошлой зимой. Мюрти и еще несколько служанок пришли к Сепфоре, умоляя взять их с собой.

— Моисей скоро станет царем, и тебе будут нужны служанки, — говорили они, целуя ей руки.

— Спросите моего отца Иофара. Пусть он решит, — засмеялась Сепфора.

Иофар соглашался на все, даже не выслушивая никаких объяснений. У него были более серьезные заботы, чем вопрос о том, последуют ли служанки за Сепфорой. Впервые за всю его долгую жизнь у Иофара не хватало слов для того, чтобы выразить ту радость, которая охватила его после того, как Моисей еще раз, ему одному, повторил каждое слово, произнесенное Голосом. Выслушав их со всей своей мудростью, Иофар обнимал Моисея в экстазе, от которого сотрясалось все его старое тело.

— Он возвращается к нам! Предвечный не забыл наш Завет! Он более не гневается на нас! Яхве простер Свою руку над сынами Авраама!

Однако вскоре радость перешла в печаль. Накануне отъезда он осознал, что Сепфоры больше не будет рядом с ним. Она больше не будет приносить ему утреннюю еду, не будет стоять рядом с ним во время приношений, не будет вести с ним долгие ученые беседы. Весь день перед отъездом Иофар не отходил от дочери ни на шаг, пока она занималась последними приготовлениями. Он смотрел на нее так, словно хотел навеки запечатлеть лицо Сепфоры в своей памяти. Губы его замерли в улыбке, хотя борода подрагивала, а глаза подозрительно блестели. Время от времени Иофар касался рукой то ее плеча, то головы. Сепфора ловила пальцы отца и целовала их с бесконечной нежностью:

— Мы увидимся, отец. Мы увидимся, я это знаю. Твои дни еще долго будут течь безмятежно.

Детский смех Иофара разносился по двору.

— Да услышит тебя Яхве, да услышит тебя Предвечный, — вскрикивал он, ликуя оттого, что его уста произносили эти слова.

На рассвете, когда Сепфора кормила Элиазара, две руки легли ей ее глаза. Сепфора тут же узнала знакомый аромат благовоний:

— Сефоба!

Сефоба присела рядом. Она покрыла младенца и Сепфору красивым покрывалом, сотканным из разноцветных полос с тонко подобранным узором.

— О, какая красота, — воскликнула Сепфора и отстранила Элиазара от груди, чтобы потрогать ткань.

Ребенок закричал, Сефоба подхватила его и прижала к своей мокрой от слез щеке. Удивленный Элиазар замолчал. Сепфора расстелила ткань и обнаружила рисунок, который переливался на темном фоне под лучами утреннего солнца:

— Древо жизни!

— Ты помнишь ту ткань, которую Реба подарил Орме? — спросила Сефоба, баюкая Элиазара. — Ту самую, которую она разорвала наутро после появления Моисея…

Сепфора кивнула, поглаживая кончиками пальцев пурпурно-золотистых птиц, желтые цветы, бабочек цвета индиго, качавшихся на тонких ветках.

— Я сохранила ее для тебя, — волнуясь, прошептала Сефоба. — Я всегда знала, что моя сестра из Куша когда-нибудь покинет меня.

Сепфора и Сефоба долго сидели обнявшись, прижимая к себе Гирсама и Элиазара, прислушиваясь к шуму каравана, готового отправиться в путь.

Когда наконец Моисей и Сепфора с детьми уселись в корзины и караван был готов к отъезду, все обитатели двора высыпали наружу, заиграли флейты, забили барабаны, раздались песни и крики. Караван быстро удалялся по пыльной дороге. Последними исчезли из виду покачивавшиеся на спинах верблюдов корзины, балдахины которых развевал налетевший с моря легкий бриз, принесший в Мадианское царство давно забытый покой.

***

Это случилось через четыре дня пути. Верблюды были разгружены, пастухи ставили шатры. Как и на каждой стоянке, Моисей удалился от каравана, чтобы по совету Иофара воздвигнуть из камней жертвенник Яхве. Солнце уже садилось, когда Сепфора увидела возвращавшегося Моисея. В его поступи было что-то странное. Сепфора выпрямилась, чтобы лучше разглядеть его в длинных тенях и ослепляющем свете.

— Моисей, — закричала Сепфора, и в эту минуту Моисей, словно споткнувшись, опустился на одно колено и не упал только опершись на свой жезл. Сепфора бегом бросилась к Моисею, с трудом встававшему на ноги, и успела подхватить вновь покачнувшегося Моисея.

— Что с тобой? Что случилось?

В ответ она услышала только глухое прерывистое дыхание Моисея. Он был бледен, глаза его были закрыты, губы сжаты, и на мгновение ей показалось, что она видит Моисея таким, каким он вернулся с горы. Молодые пастухи бросились на помощь, и вместе они уложили Моисея. Сепфора положила его голову себе на колени, потребовала воды и простыней, чтобы освежить Моисея.

Моисей очнулся и, увидев наклонившую над ним Сепфору, прошептал с нехорошей улыбкой:

— Яхве отнимает у меня дыхание. У меня вся грудь в огне.

Он застонал, прижав руки к груди, словно пытаясь вырвать полыхающие легкие. Сепфора одним движением разорвала ворот его туники и с трудом удержалась от крика. Зажившие раны, от которые оставались лишь светлые, едва видимые шрамы вновь раскрылись и запылали пунцовым цветом.

— Неужели я опять совершил грех? Но какой? — прохрипел Моисей.

Трепетавшая от страха Сепфора, не зная, что ответить, погладила Моисея по лицу:

— Нет, нет, ты ничего не совершил. Я перевяжу твои раны.

Она велела принести масло и мази, которые старая служанка в последнюю минуту положила в кожаный мешок. Моисей нашел ее руку, сжал ее и, собрав все силы, спросил:

— Как идти в Египет, если Яхве отнимает мою жизнь?

Гнев и страх пронзили Сепфору:

— Нет, этого не может быть. Яхве вернулся, чтобы восстановить добро и справедливость, Он не позволит тебе умереть.

Моисей лежал с открытым ртом, словно задыхающееся животное. Но тут дыхание восстановилось и на лице его появилось что-то вроде улыбки.

— Яхве может все, что Он хочет, — выдохнул он хриплым голосом.

— Нет, я знаю, Он хочет, чтобы ты добрался живым до Фараона. Зачем Ему сейчас смерть Моисея?

Она хотела упасть на колени и молить Бога за Моисея, но тут вспомнила то, что она сама сказала Обабу: «Предвечный хранит его. Ты думаешь, он посылает его к Фараону, чтобы Моисей погиб в пути?».

— Еще ничего не сделано. Ты должен жить, я это знаю.

Но почему же в Яхве остался гнев Хореба? Она должна подумать, она не должна слабеть перед его болью и его ранами. Что они сделали? Он или она?

О, если бы мой отец Иофар был здесь!

Моисей вздрогнул и еле слышным голосом, словно в бреду, прошептал:

— Яхве наказывает несправедливость. Он напомнил о Своем Завете.

— Завет, — вскричала Сепфора, и слезы радости смешались со слезами отчаяния. — Вспомни, Моисей, что сказал Предвечный: «Это будет знаком Моего Завета между тобой и Мной».

Но у Моисея не было сил ни выслушать, ни понять. Сепфора выбежала из палатки и крикнула оторопевшим служанкам:

— Элиазар! Принесите моего сына Элиазара! И нож, самый острый нож, какой только есть.

Задыхающийся Моисей приподнял веки и увидел, как Сепфора, держа в руках сына, отдавала приказания:

— Налейте в эту чашу мятное масло и розмарин! Мюрти, найди плоский камень, принеси кипящую воду — я видела там, в очаге — брось в нее нож. Принесите простыни, много простыней.

Продолжая говорить, она распеленала ребенка. Крики Элиазара встревожили Моисея еще больше, чем собственная боль:

— Что ты делаешь? Что ты делаешь?

Пока служанки крутились вокруг нее, Сепфора положила маленькое голое тельце Элиазара на камень рядом с Моисеем.

— Что ты делаешь? — продолжал спрашивать Моисей.

Сепфора показала ему кремневое лезвие и нежно щипнула малюсенький член сына:

— Твой Бог сказал Аврааму: «Ваша крайняя плоть будет обрезана в знак Завета между Мной и вами. Да будет каждый ребенок обрезан на восьмой день. Мой Завет пройдет через вашу плоть, вечный Завет между Мной и вами». Сегодня твоему сыну восемь дней. Предвечный позвал тебя, чтобы возродить Завет между Ним и твоим народом. Как же ты можешь это сделать, если твой сын не несет на себе знака Его воли?

Твердой и уверенной рукой, словно она делала это всю свою жизнь, Сепфора смочила кремневое лезвие в масле с ароматными травами и опустила нож на крайнюю плоть своего сына. Крик Элиазара оказался не громче обычного.

Сепфора подняла сына и, держа его над Моисеем, произнесла:

— Господь наш Яхве, Бог Авраама, Бог Исаака и Иакова, Бог Моисея! О! Господь Яхве, слушай крик Элиазара. Твой Завет проник в его плоть, Вечный Завет. Смотри, Господь Яхве, второй сын Моисея обрезан по Твоему закону. Я есть я, но прими моего сына, сына Моисея, в лоно Твоего народа. Господь Яхве, да смоет кровь Элиазара и его крайняя плоть грех отца его, Моисея. Он нужен Тебе, и он нужен мне. Я жена его по крови Элиазара. Слушай меня, господь Яхве, я Твоя служанка Сепфора, и под моей черной кожей я есть Твой народ.

Она замолчала, вокруг стояла тишина, они поняли, что Элиазар больше не кричал.

И тут, словно яростный порыв ветра, раздался вздох Моисея, словно жизнь всей своей силой влилась в его грудь.

Сепфора поднесла Элиазара к лицу Моисея, который глубоко дышал с закрытыми глазами. Она прижала лицо Элиазара к лицу его отца, и они задышали вместе. Ребенок закричал, потом еще раз. Сепфора улыбнулась. Служанка Мюрти и другая молодая служанка засмеялись. Сепфора протянула им Элиазара:

— Быстрей, — сказала она.

Пальцы и ладони Сепфоры были красны от крови Элиазара. Она подняла тунику Моисея, взяла в руки его член, как только что держала член своего сына. Нежными движениями она смазала член Моисея кровью сына. Моисей выпрямился, грудь высоко поднялась, и, прежде чем он смог задать вопрос, Сепфора, продолжая ласкать его кровью сына, прошептала:

— Нашей свадьбы тоже еще не было. Но я обещала тебе, что сегодняшний день будет днем нашей свадьбы. Да увидит нас Предвечный и да благословит нас, мой любимый супруг. Ты тот, кого я желаю, и кого я выбрала. Ты супруг из моего сна, тот, кто спас меня, тот, кого я всегда желала, тот, кого я ждала, еще не зная твоего лица. О, Моисей, ты стал тем, кем ты должен быть, и эта ночь будет ночью нашей свадьбы. Я, Сепфора, Кушитка, чужая для любого народа, я становлюсь твоей женой крови. Между нами нет греха, у Гирсама и Элиазара есть отец и мать. Я твоя жена крови, мой любимый супруг.

Моисей улыбнулся, с трудом протягивая к ней руки. И Сепфора растворилась в его объятиях, целовала его израненную грудь, прижималась губами к его губам, и их дыхание смешалось в одно.

***

Наступила ночь и, при слабом свете фитиля Сепфора увидела, что раны Моисея исчезли так же внезапно, как появились. Она с жадностью гладила и целовала его грудь, но он не просыпался и не издавал ни малейшего звука. Сепфора засмеялась и, обессиленная, уснула рядом с ним.

Среди ночи Моисей пробудил ее своими ласками. Это был прежний Моисей, охваченный желанием, шептавший хриплым от страсти голосом:

— О, моя супруга! Моя жена крови, ты дала мне жизнь! Пробудись, это ночь нашей свадьбы.

Он покрывал поцелуями ее грудь, живот, бедра:

— Ты мой сад, моя мирра и мой мед, моя капля ночи и моя черная голубка. О, Сепфора, ты моя любовь и ты слова, которые спасли меня.

До самого рассвета не кончалась их свадьба.

III. Изгнанная жена

Мириам и Аарон

Сепфора жила в состоянии счастья. Вместе со своим возлюбленным супругом она шла в Египет. Как давно и как сильно мечтала она об этих днях! Теперь ее гнал вперед не только ее сон, но и нетерпеливое ожидание того, что должно быть совершено в стране Фараона. Ее не тревожили ни однообразие дней, ни тошнота, которую вызывало постоянное покачивание на спине верблюда, ни беспощадное дневное солнце, ни ночной холод. Каждое утро на горизонте угрюмых просторов, расстилавшихся перед ее глазами, вставало величие миссии, которой Яхве облек ее супруга. Ей достаточно было дотронуться до Моисея, как ее охватывало чувство непреодолимого счастья. Ей достаточно было видеть его рядом с их детьми, ощутить его наслаждение от их близости, как в ней крепла уверенность в том, что он не такой, как все. Что он телом и душой был воплощением надежды.

Так проходило это длинное путешествие, их самые счастливые дни — дни, полные надежды. Но счастье кончилось прежде, чем они осуществились.

***

Стадо не могло идти через пустыню, и им пришлось обогнуть Тростниковое море. Целых семь лун они шли на запад по пустынным горам, среди камней и пыли, но Река Итеру была далеко.

Моисей все тяжелее переносил неторопливость дней и продолжительность ночей. Смех и лепетание сыновей уже не отвлекали его, он уже почти не отрывал мрачного взгляда от западного горизонта. Несколько раз Сепфора заметила, что даже ее ласки утомляли его.

Каждый вечер проходил в тревоге и беспокойстве. Идут ли они по правильной дороге? Не ошиблись ли пастухи, ведь и они ни разу не ходили в Египет? На что пастухи, улыбаясь, отвечали:

— Не сомневайся, Моисей. В Египет ведет только одна дорога, ты мог бы найти ее и без нас. Нужно все время идти на запад.

Но Моисей находил все новые причины для тревоги. Где его брат Аарон? Идет ли он ему навстречу, как обещал Яхве? Как они узнают друг друга? Как они дойдут до Уазета, царицы городов? Как они попадут к Фараону? Примут ли его сыны Израилевы? Поверят ли ему? Будет ли Господь Яхве еще говорить с ним?

— Я ставлю жертвенники, как меня научил твой отец. Я взываю к Нему! Я делаю приношения. Но мне отвечают только кузнечики и стрекозы! — говорил он Сепфоре.

И Сепфора терпеливо отвечала:

— Доверься своему Богу. Чего ты боишься? Разве Предвечный не есть сама воля?

Моисей согласно кивал, смеялся, играл с Гирсамом, рисовал ему на песке фантастических зверушек. Потом опять хмурился и впадал в тоску.

Однажды он бросил свой жезл, который тут же обратился в змею, вызвав панические крики служанок и смех пастухов. Гирсам с гордостью наблюдал за отцом, способным творить такие чудеса.

Настал день, когда, пересекая очередной холм, пастухи остановились как вкопанные и, указывая вдаль, закричали:

— Египет! Египет!

Сепфора и Моисей судорожно ухватились за края своих корзин. Далеко перед ними зеленая тень рассекала огромное серо-желтое пространство, связывая землю с небом до самого горизонта. Моисей поднял Гирсама и посадил его себе на плечи. Верблюд опустился на землю, Моисей, танцуя, схватил в охапку Сепфору, целуя ее мокрые от слез щеки. Вечернее приношение Яхве было долгим, и костер не затухал всю ночь.

Еще один день пути — и они оказались на берегу Реки Итеру, которая несла свои зеленые воды, подобно змее без головы и без хвоста. Потом они очутились в долине, где деревья почти заслоняли горизонт с севера до юга. И тут, на самом краю пустыни, прямо перед невообразимым изобилием страны Фараона, в тумане раннего утра они увидели группу людей, идущих к ним навстречу.

***

Они были одеты в длинные просторные туники из бежевого полотна. На головах у них были тюрбаны, которые скрывали лица, оставляя открытыми лишь глаза. Каждый из них держал в руках посох. Они встали перед стадом, пастухи свистнули, и караван остановился.

Вновь прибывшие прошли сквозь стадо к верблюдам. Моисей улыбнулся, Сепфора прижала к себе Элиазара и подумала: «Вот он, незнакомый брат». Она уже готова была улыбнуться и разделить радость Моисея, но какой-то неожиданный страх заставил ее еще сильнее обхватить Элиазара, поправить свой разноцветный тюрбан и только потом заставить верблюда сесть.

Незнакомцы шли к ним навстречу ровным быстрым шагом. Моисей перекинул ногу за край корзины, и Сепфора услышала мужской голос:

— Ты ли это, мой брат Моисей? Ты ли тот, кто возвращается к нам по воле Бога Авраама, Иакова и Иосифа?

Но потрясенный Моисей только вытянул вперед руки, не выпуская жезла.

И человек продолжал:

— Яхве, Бог сынов Израилевых, посетил меня и предупредил о твоем возвращении.

Сепфора не знала этого наречия, но непринужденная манера и властный голос не оставляли сомнений в том, что этот человек знает могущество слов и легко пользуется ими. В сравнении с ним голос Моисея прозвучал тихо, почти неслышно, когда он невнятно сказал:

— Да, да. Конечно. Это я! Я Моисей. Я так счастлив. Столько дней… Столько дней… Конечно, это я, Моисей!

Минуту они стояли молча, глядя друг на друга, ошеломленные не только видом друг друга, но и реальностью того, что с ними происходило. Служанки и пастухи столпились вокруг Сепфоры и смотрели на незнакомцев, пытаясь разглядеть их глаза в складках тюрбанов. Незнакомцы тоже разглядывали их, держась за свои посохи, словно готовые к любой опасности.

— Я Аарон! — проговорил наконец незнакомец.

Он схватил конец своего длинного тюрбана и одним движением открыл лицо. У него было необычайно худое выразительное лицо, темные веки, суровые глаза, яркий рот под редкой бородой. Преждевременно изрезанный морщинами лоб напоминал лоб Моисея, залысины глубоко внедрялись в густые курчавые волосы. У него было лицо человека, способного мгновенно вспыхнуть огнем страсти, и хотя Аарон был младше Моисея на несколько лет, он казался старше своего возраста.

Моисей, не пытаясь больше скрыть свою радость, порывисто обнял брата. Пастухи расслабились и радостно закричали. Сепфора, держа Элиазара в руках, подтолкнула Гирсама к Мюрти, но не успели они подойти к Моисею, как от группы, стоявшей поодаль, отделилась фигура и, приблизившись к нему, размотала свой тюрбан. Волна длинных черных шелковистых волос упала на плечи женщины, которая бросилась к Моисею:

— О, Моисей! Моисей! Настал день счастья. Я сестра твоя, Мириам.

Моисей застыл, словно окаменевший, не в силах ответить на взрыв радости той, которая стояла перед ним, и онемевшая Сепфора поняла причину его молчания.

Лицо Мириам было отмечено необыкновенной и страшной красотой. У нее был крупный чувственный рот. Брови арками поднимались над умными глазами, в которых отражалось ее волнение. Гладкий чистый лоб, тонко вырезанные ноздри — все в ней было совершенство и очарование, и хотя Мириам была в отличие от Аарона старше Моисея на пятнадцать или шестнадцать лет, она казалась намного моложе. Но тут ветер приподнял тяжелые волны ее волос, и все увидели страшный, с фиолетовым оттенком и неровными краями, рубец, который, начинаясь у виска и утолщаясь у глаза, пересекал все ее лицо.

— У меня есть сестра, — наконец пробормотал Моисей. — Мириам, моя сестра! Я не знал, что у меня есть сестра.

Он радостно рассмеялся и прижал руки Мириам к лицу.

— Признаюсь, что и я, еще совсем недавно не знала, что мой брат жив!

Никто, кроме Сепфоры, не почувствовал скрытого замешательства в их, казалось, ликующих объятиях.

— Да, Моисей! — воскликнул Аарон, воздев руки к небу. — Яхве обратился ко мне. Он сказал: «Ступай навстречу своему брату Моисею! Поддерживай его, потому что он выведет сынов Израилевых из-под ига Фараона». Мы все бросили и отправились в путь. Он сказал мне: «Ты найдешь его в пустыне, на дороге в Мейдум». Мы на рассвете пришли к пустыне по мейдумской дороге — и вот ты здесь!

— О! А я так беспокоился! Я говорил себе: «Придет ли мой брат? Узнает ли он меня, ведь я даже не знаю его имени?» О! Как я был глуп! Сепфора была права, как всегда, и она посмеивалась надо мной!

— Ты бы ему поверил? — вмешалась Мириам, пожирая его глазами. — Ты бы ему поверил? Когда ты был младенцем, я носила тебя на руках!

Моисей опять смущенно рассмеялся, но глаза его оставались серьезными.

— Меня? — удивился он.

Но Аарон уже повернулся к той, на кого указал Моисей. Брови у него сошлись в удивлении, и он остановил на Сепфоре и Элиазаре свой горящий, как уголь, взгляд.

— Сепфора? — спросил он, прежде чем Мириам успела ответить Моисею.

— Да, Сепфора! — горячо подтвердил Моисей. — Сепфора, моя любимая, моя жена крови. Да будет благословенна та, которой я обязан всем, даже жизнью. Вот мой первенец, Гирсам. Вот мой второй сын, которого я сам назвал Элиазаром — Бог моя опора, потому что он пришел в мир в тот момент, когда раздался голос Господа нашего Яхве.

Сепфора улыбалась, но в ответ увидела лишь выражение недоумения. Тяжелый взгляд Мириам, который еще больше подчеркивала ужасная отметина на ее лице, остановился на Сепфоре с таким вниманием, словно она желала увидеть все, что скрывали одежды. Аарон в удивлении повернулся к Моисею:

— Твоя жена?

Мириам сделала шаг вперед, повернулась в сторону Мюрти, словно надеясь на ошибку.

Моисей неловко рассмеялся, одним движением обнял Сепфору и Элиазара:

— Это дочь Иофара, мудреца и великого жреца царей Мадиана. Ему я тоже многим обязан. Все, что ты видишь здесь, брат мой, — это стадо, мулы и верблюды, даже эта туника и сандалии — все это свидетельства доброты Иофара. Эти пастухи, которые сопровождают меня, жили во дворе Иофара. Но самый большой его дар — это его дочь, которую он дал мне в жены. О да! Я говорю вам, что Моисей не стал бы Моисеем без Сепфоры и без Иофара!

Моисей пытался вложить хоть немного теплоты в свою длинную речь, чтобы смягчить холод, исходивший от Аарона и Мириам.

— Значит, ты был у Мадианитян? И их священник — кушит?

Тут Моисей рассмеялся по-настоящему, и в его смехе зазвенела добродушная насмешка.

Сепфора тоже засмеялась, стараясь, чтобы ее смех прозвучал вежливо и кротко:

— Нет, Аарон, не беспокойся. Мой отец Иофар — сын Авраама и Кетуры, как и весь народ Мадиана.

Лица брата и сестры выразили удивление, их вежливые улыбки, обращенные к Сеифоре, были таковы, что она опустила было глаза под их тяжестью, но тут же рассердилась на себя за такую покорность.

Рука Моисея сжала ее плечо, и даже сквозь ткань она почувствовала его беспокойство и догадалась о несказанных словах сочувствия: «Не обижайся, они не знают тебя. Они еще ничего не знают. Они из Египта, и они привыкли к плетке Фараона. Они недоверчивы, но это скоро пройдет.»

Вслух он сказал:

— Это длинная история, я вам расскажу обо всем позднее. Отправимся в путь, мне не терпится скорее добраться до Уазета. Поговорим в пути, нам надо много узнать друг о друге.

Аарон согласно кивнул, но на лице Мириам было видно разочарование и непонимание. И страдание. Радость от долгожданной встречи с братом была омрачена.

Тридцать дней шли они к югу по узким влажным тропинкам, стараясь избегать больших караванных дорог. Сепфора никогда не видела ничего подобного. Вдоль берегов реки расстилались зеленые поля, сады и рощи. Река, по которой скользили многочисленные похожие на огромных бабочек лодки, была усеяна густо заросшими островками.

Пальмовые рощи и сады были такими обширными и цветущими, что они одни, казалось, могли бы прокормить все Мадианское царство. Сепфора видела неизвестные ей фрукты, злаки и растения. Время от времени в зарослях тростника, фикуса и лавровых кустов, меж финиковых пальм, с которых свисали тяжелые гроздья плодов, мелькали мулы и ослы. Ей очень хотелось разглядеть все поближе, но Аарон и Мириам упорно держались подальше от непрошенного любопытства местных жителей.

— Среди них немало шпионов, — объясняли они. — Они сразу заметят, что вы не египтяне и донесут солдатам Фараона.

Сепфора несколько раз с трудом удерживалась, чтобы не повторить того, что она уже неоднократно говорила Моисею: чего нам бояться, если ты подчиняешься воле вашего Бога? Но она молчала, не желая смущать Моисея. К тому же она так мало видела своего супруга, что, попытайся она привлечь внимание Моисея, она могла бы навлечь на себя гнев его брата и сестры, не скрывавших своего недовольства.

Моисей почти все время проводил в разговорах с Аароном. Сначала они сидели в одной корзине, но Аарону мешало покачивание на спине верблюда, и они пересели каждый на своего мула, которые шли бок о бок под бесконечное бормотание их голосов. Через несколько дней Сепфора стала различать только сухой и четкий голос Аарона, что-то все время говорившего Моисею, который слушал и согласно кивал головой.

Во время остановок они удалялись и вместе совершали приношения Богу Яхве. Ели они отдельно от всех, и Аарон продолжал говорить не останавливаясь. Когда в посреди ночи Моисей приходил в палатку, Сепфора уже спала. По утрам, при первых лучах солнца, Аарон будил их, торопя Моисея совершить утреннее приношение, требовал немедленно складывать шатры и отправляться в путь, боясь, что их могут заметить шпионы или солдаты Фараона.

Еще в первые дни Моисей признался Сепфоре:

— Аарон очень похож на твоего отца Иофара. Он хочет знать все об огне и о голосе Яхве. Он заставляет меня сто раз повторять каждое его слово. И он хочет, чтобы я знал всю историю сынов Исаака и Иакова, и особенно все то, что случилось с Иосифом. Он очень похож на Иофара, но он не такой хороший рассказчик, как ты!

Голос его еще звучал весело, но вскоре Сепфора стала различать в нем нотки печали и озабоченности.

Однажды она сказала:

— Мне казалось, что я многое знаю о твоей прошлой жизни, но, видимо, я многого не знаю. И еще мне казалось, что я многое знаю о страданиях иудеев на этой земле, о злобе и ненависти Фараона, но, видимо, я многого не знаю.

Но она не задавала ему никаких вопросов, не просила его о помощи. По вечерам, когда ставились шатры, она все время проводила с Гирсамом и Элиазаром в окружении служанок. Моисей стал редко заниматься детьми, и, как ни странно, его сестра Мириам тоже редко приближалась к детям. Первой удивилась служанка Мюрти:

— Как странно, что сестра Моисея никогда не подходит к детям! Она все время держится вдали от нас.

Сепфора промолчала, словно это ее не трогало, но Мюрти продолжала, уже с обидой:

— Может быть, таковы обычаи и нравы местных женщин? Держаться подальше от детей и слуг, спать отдельно и все время проводить с братьями и их спутниками, словно мы все чумные?

Сепфора заставила себя улыбнуться:

— Мы совершенно не знаем друг друга, мы чужие друг другу. И, кроме того, мы давно знаем Моисея, а Мириам никак не может насытиться им.

— Да, — проскрипела Мюрти, — уж она им насыщается! Если бы она могла, она бы его просто сожрала! Удивляюсь, как она еще отпускает его на ночь к тебе в шатер!

— Что я слышу, уж не ревнивица ли говорит о ревности? — рассмеялась Сепфора.

— О нет! — искренне воскликнула Мюрти. — Я однажды совершила ошибку, ты спасла меня, и сейчас Моисей мой господин, и я восторгаюсь им. А тебя я люблю.

— Ничего, — успокоила ее Сепфора, погладив по голове, — скоро все наладится. Аарон выговорится, и Моисей будет проводить с нами больше времени.

— Ты уверена в этом? — сказала Мюрти, ловко переворачивая Элиазара, чтобы смазать его попку тонко размельченным мелом. — Мне кажется, что Аарон еще не скоро выговорится!

Сепфора рассмеялась, стараясь не показать, как дрожат ее губы. Зачем показывать боль, которая отравляла ее сердце, хотя они даже еще не дошли до Уазета? В словах Мюрти было слишком много правды.

Однажды вечером, еще в самом начале их общего пути, Мириам, красивая, в вуали, закрывавшей ее правую щеку, с натянутой улыбкой подошла к палатке Сепфоры, которая разворачивала пеленки Элиазара. Сняв последнюю пеленку с его пухлого тельца, она следила за реакцией Мириам, черты которой исказились от неподдельного ужаса.

Обнаженное тельце Элиазара не скрывало его происхождения. Мириам хотела убедиться в том, что ребенок был обрезан, но главное — она увидела цвет его кожи, который больше напоминал цвет кожи его матери, чем отца. Его кожа, хоть и была светлее кожи Сепфоры, постепенно приобретала мягкий светящийся коричневый оттенок. Он, как любили повторять умиленные служанки, напоминал маленький начиненный травами хлебец, такой аппетитный на вид, что его хотелось съесть.

Но Мириам совершенно не казалась умиленной, и ей, видимо, совсем не хотелось есть Элиазара.

Она даже не пыталась скрыть ни своего отвращения, ни гнева. Не сказав ни слова, она удалилась, оставив за собой горькое молчание.

Сепфоре не нужны были слова. За свою жизнь она уже поняла, какое отвращение и какое неприятие вызывал цвет ее кожи. Мириам, воспитанная в традициях и знании, о которых без конца говорил ее брат Аарон, не могла допустить, что ее брат Моисей, которого она уже боготворила как Бога, провозглашенного самим Яхве, имел сына, настолько чуждого ее народу.

***

Однажды утром Аарон объявил:

— Мы в пяти днях пути от Уазета. Сейчас нам придется идти пешком, без стада, без верблюдов, без мулов, без пастухов и без служанок.

Моисей не мог скрыть своего удивления:

— Но почему, брат мой?

— Если ты приблизишься к городу Фараона со всем караваном, Моисей, то солдаты нагонят нас еще до наступления вечера. Мы рабы, Моисей, а у рабов нет ничего, и они не имеют права ничем владеть.

Моисей в раздумье взглянул на всех тех, кто проделал с ним столь долгий путь, но Аарон предупредил его еще не высказанные возражения:

— Они могут спуститься вдоль реки и ждать там, где мы встретились. Они ничем не рискуют.

— Ждать? Чего ждать? — с гневом спросил один из пастухов.

— Ждать, пока Моисей и я встретимся с Фараоном и поведем наш народ прочь из Египта.

— Но это может занять много времени! — мрачно сказала Мюрти. — Моя госпожа и сыновья Моисея нуждаются в своих слугах.

— У нас, — жестко произнесла Мириам, — у женщин и детей нет служанок. Жены сами занимаются своими детьми.

Мюрти хотела возразить, но Сепфора знаком приказала ей замолчать. Моисей в замешательстве взглянул на нее, но промолчал. Сепфора улыбнулась, спокойно глядя на Аарона и Мириам:

— Моисей не раб, его супруга не рабыня. Он пришел к Фараону не для того, чтобы жить как раб, а для того, чтобы освободить рабов.

Последовало неловкое молчание. Аарон и Мириам смотрели на Сепфору с таким изумлением, словно только что заметили ее.

Моисей наклонился, взял Гирсама на руки, этот простой жест придал Сепфоре мужества, и она решилась наконец сказать все то, о чем молчала все эти дни:

— Предвечный призвал Моисея идти к Фараону. Вы думаете, что пара верблюдов, несколько мулов и маленькое стадо овец могут воспрепятствовать Его воле? Разве не должен Моисей явиться к своему народу таким, какой он есть: свободным человеком, которого не страшат ни сила, ни ненависть, ни капризы Фараона? Разве народ Иудейский поверит в то, что его освободитель труслив и безропотен?

Аарон и Мириам тряслись от возмущения.

— Дочь Иофара! — воскликнул Аарон, высоко подняв брови. — Мы знаем наш народ и знаем, чего он ждет. Какое же это высокомерие со стороны дочери Мадиана — говорить о воле Яхве.

— Аарон, Мириам, — вмешался Моисей с улыбкой, которая, однако, не отразилась в его глазах, — я понимаю вашу тревогу. Вы ведете себя благоразумно, и я вам благодарен за это. Но не забывайте, что я хорошо знаю Тутмеса, его дороги и его силу.

— Конечно! Конечно! — согласился Аарон, слегка смущенный.

Моисей передал сына Сепфоре, продолжая улыбаться брату и сестре:

— Я не сомневаюсь в твоей великой мудрости, Аарон, брат мой, но если я сейчас стою перед тобой, то только потому, что я послушался Сепфору. Она умнее и благоразумнее меня. Разве я не говорил, что без Сепфоры Моисей не был бы Моисеем? Разве не говорил я, что ее мысли — это мои мысли и что поэтому она стала моей супругой?

Лица всех присутствующих, кроме Мириам, выразили замешательство. Аарон опустил голову в знак смирения, тогда как Мириам, у которой от ярости затрепетал рубец, обратила на Сепфору тяжелый взгляд.

— Мы дойдем вместе до деревни, — сказал Моисей примирительно. — Посмотрим, как нас встретят.

Вечером этого дня Моисей пришел в шатер Сепфоры раньше обычного. Он нежно обнял ее, и они долго молчали.

— Не обижайся на них, — пробормотал Моисей. — Аарон прекрасно знает, кто ты, но им нужно немного времени, чтобы принять…

Моисей заколебался.

— Принять твою жену, чужестранку, — договорила вместо него Сепфора.

Моисей тихонько засмеялся, целуя глаза Сепфоры.

— Не считая того, что Аарон не любит мадианитян. Он в своей учености уверен в том, что они продали Фараону нашего предка Иосифа.

Они вместе рассмеялись, но потом Моисей вздохнул уже без радости:

— Все это так сложно, но ведь я пришел за ними. Они страдают, и это страдание воспитало их разум. Но они сильные и искренние. Дай им время научиться любить тебя и судить тебя по тому добру, которое ты им сделаешь.

Сепфора вспомнила, как Мириам смотрела на нее и на Элиазара. Целуя Моисея в шею, что она так любила делать, Сепфора ответила со всей легкостью, на которую была способна:

— Не бойся моего нетерпения. Ничего не бойся! Ни Аарона, ни Мириам, ни даже Фараона. Ты Моисей. Твой Бог сказал тебе: «Ступай, Я с тобой». Мне не нужно другого счастье, кроме счастья быть с тобой и с нашими сыновьями.

Две матери

Они шли вдоль берега реки еще два дня. По реке проплывали целые флотилии небольших судов. Вдоль берегов стояли кирпичные дома с белыми стенами и плоскими квадратными крышами. В домах было много окон, каждое из которых было больше, чем дверь в комнате мадианского дома. Дома были окружены большими садами, засаженными пальмами, виноградниками, гранатовыми и фиговыми деревьями и смоковницами. Вокруг каждого дома возвышались кирпичные безукоризненно сложенные стены высотой в десять локтей.

От домов расходились широкие прямые улицы, выходящие к другим, еще более обширным садам, в которых росли овощи и фруктовые деревья. Везде суетились мужчины, женщины и дети. У мужчин были обнаженные гладкие торсы, на женщинах были надеты короткие, стянутые на груди туники, их черные гладкие струящиеся волосы были прикрыты соломенными колпаками. Старики мирно вели в поводу тяжело груженных ослов, молодые люди тащили рыболовные садки со свежей рыбой.

По мере приближения к царскому городу дорога все больше отклонялась от берега, и вскоре они оказались в широкой долине, покрытой пальмовыми рощами, за которыми начинались холмы и желтые, цвета охры, скалы, указывавшие на близость пустыни, откуда их взору открылись наконец взнесенные в голубое небо остроконечные обелиски Фараоновых храмов. Их было около десятка. Самые большие храмы были окружены более низкими, словно одни выходили из других. Огромные сложенные друг на друга камни словно бросали вызов здравому смыслу. Их разрезавшие горизонт грани были таких сказочно колоссальных размеров, что утесы казались рядом с ними лишь ничтожными бугорками. Лучи солнца плясали на их зеркальных поверхностях и, словно масло, волнами растекались по прозрачному небу. Ведущая к храмам аккуратно вымощенная дорога была горячей от солнца.

Сепфора вспомнила рассказы Моисея о величественных храмах. Но то, что видели ее глаза, превосходило любое воображение. Все вокруг было гигантских, нечеловеческих размеров, даже каменные стражи с человеческими лицами и львиными телами.

Чуть дальше, за пирамидами, они увидели громадные строительные площадки. Колоннады и иглы из белого известняка, резные стены, разрисованные тысячами рисунков, возвышались перед фасадами высеченных в скалах дворцов. Повсюду стояли незаконченные фигуры монстров, у одних еще не было крыльев, другим недоставало головы. Вдоль дорог лежали сложенные груды кирпичей. Вокруг тысячи рабов толкали тележки, обрабатывали и тесали каменные глыбы, издаваемый ими грохот поднимался в жарком воздухе и доходил до видневшихся вдали других строительных площадок.

Моисей, которому этот спектакль был знаком, оставался непроницаем. Но ни Сепфора, ни пастухи со служанками не могли сдержать восторженных возгласов. Аарон, несомненно, наблюдавший за их реакцией, резко дернул уздечку осла и повернул к ним свое худое лицо. Соскользнув на землю, он яростно простер руки в сторону храмов Фараона.

— Все это принадлежит Фараону, все, чем вы восхищаетесь, построено нашими руками! — вскричал он. — Нашими руками, руками сынов Израилевых, его рабов. Фараон гордится тем, что построено нашей кровью из поколения в поколение. Но смотрите сюда…

Он подскочил к краю дороги, схватил два старых кирпича и с силой потер их друг о друга. Посыпалась тонкая пыль, и кирпичи словно растаяли в ладонях Аарона.

— Все, что строит Фараон, — это лишь пыль!

С горьким смехом он швырнул на землю остатки кирпичей, которые мелкими осколками разлетелись у ног верблюдов.

— Нашему Господу Яхве достаточно лишь дунуть, чтобы смести все, что вам кажется таким великолепием, — сказал он презрительно.

И все они, только что смотревшие с детским восторгом на безмерное творение Фараона, стыдливо опустили глаза. Сепфора взглянула на Моисея, который смотрел на брата с нескрываемым восхищением. Предвечный сказал ему. Аарон умеет говорить.

***

Деревня рабов растянулась вдоль заброшенного карьера. Стена толщиной в три локтя и высотой в пять локтей опоясывала длинные узкие улочки. Одинаковые бараки из сырого кирпича без окон с одной низкой дверью лепились друг к другу. В крыше каждого барака было отверстие, из которого вырывался дым от очага.

Моисей велел пастухам поставить шатры на одном из склонов карьера, где уже разбил стоянку торговый караван. Только Мюрти и еще две служанки последовали за Сепфорой, когда она вслед за Моисеем пошла по грунтовой дороге. Мириам молча наблюдала за ними. Аарон шел впереди всех. Не увидев вокруг ни одного солдата Фараона, Моисей удивился.

— Они больше не приходят сюда, — ответил Аарон. — Они прекрасно знают, что нам больше некуда идти, кроме этих лачуг. Они приходят раз в две или три луны, чтобы пересчитать беременных женщин и новорожденных.

Быстро пройдя по пыльной дороге, Мириам и Аарон миновали лабиринт заполненных нечистотами узких улочек и вышли на небольшую площадь, где бегали ребятишки, девочки полоскали белье, мальчики плели соломенные циновки. При их появлении все подняли головы и вскочили на ноги, узнав Мириам и Аарона.

— Они вернулись! Мамаша Иокевед, Мириам и Аарон вернулись!

Площадь быстро заполнилась людьми, привлеченными шумом. Послышались радостные крики. Пожилая женщина шагнула навстречу Мириам, которая взяла ее за руку и улыбнулась:

— Мама…

Но Иокевед обошла ее, сделала несколько шагов по направлению к Моисею, остановилась.

Несмотря на возраст и страдания, от которых побелели еще густые волосы женщины, ее лицо все еще хранило следы той красоты, которую унаследовала ее дочь. Усталые скорбные морщины не могли скрыть благородства ее черт и спокойной мягкости взгляда, которая потрясла Сепфору. Задыхаясь от волнения, приложив дрожащую руку к приоткрытым губам, Иокевед сохраняла достоинство в переполнявших ее чувствах. Низким голосом, в котором не было ни вопроса, ни крика, ни сомнения, она произнесла только одно слово:

— Моисей…

Сепфора почувствовала всю радость матери, которую женщина вложила в это имя, произнесенное впервые за долгие годы.

— Моисей!

Моисей ощутил эту радость, прежде чем на него накатила собственная. Он улыбнулся, коротко кивнув головой.

— Да, мать моя, это я, Моисей.

Ни одна слеза не скатилась по ее щеке, когда она улыбнулась ему в ответ и сказала:

— Меня зовут Иокевед.

И только тут они оба сделали шаг навстречу друг другу, и Иокевед, очутившись в объятиях Моисея и закрыв глаза от боли, у которой не было возраста, выдохнула с рыданием:

— Мой сын, мой первенец!

Сепфора затрепетала и, почувствовав, как сильно сама сжимает Элиазара, ослабила свои объятия и засмеялась от умиления.

Вся деревня собралась вокруг них, наполняя шумом узкое пространство. Моисей взял Иокевед за обе руки и притянул свою мать к Сепфоре. Иокевед с восторгом глядя на Сепфору, воскликнула:

— Дочь моя! Ты дочь моя!

И тут она увидела Гирсама и Элиазара. Смех ее прозвучал как благословение, и она приняла их в свои раскрытые объятия:

— Мои внуки! Моя дочь и мои внуки! Да будет благословен Предвечный!

Эти слова, которых Сепфора ждала так долго, теплом пролились ей на грудь. Она не владела собой, как Иокевед, и не сумев сдержать хлынувших из ее глаз слез, обняла ее за плечи, как никогда не могла обнять плечи собственной матери.

***

Десять дней прошли в состоянии надежды и счастья. Моисей принес в жертву половину своего стада, женщины перемалывали оставшееся после путешествия зерно, печи заполыхали благовониями. Ночью мужчины расставили простые столы, и поставили часовых, чтобы те предупредили о появлении солдат Фараона. Сидя перед огнем, Моисей рассказывалсвою историю. Когда от усталости голос его терял силу, Аарон подхватывал нить истории и продолжал с еще большими подробностями. На рассвете уходили те, кто должен был отправляться на строительство, пополняя ряды рабов Фараона после нескольких часов отдыха, а вечером в деревню тайком приходили все новые мужчины, женщины и дети и усаживались на маленькой площади перед домом Иокевед. Все хотели увидеть и услышать того, кому Предвечный обещал спасти Свой народ от египетского ига и повести его в страну обетованную, где текут мед и молоко.

Новость быстро разнеслась по всем стройкам, словно аромат весенних цветов. Даже уставшие лица расцветали, словно усталость теряла над ними свою власть.

Днем Сепфора почти не видела Моисея, занятого то с одним, то с другим. Спать ему удавалось не больше трех-четырех часов в сутки. Все свое время Сепфора проводила с Иокевед, занимаясь сыновьями и выполняя другие женские обязанности. Мириам редко присоединялась к ним, но даже когда она приходила, то оставалась молчаливой и отстраненной. Чаще всего она находилась среди женщин, приходивших со всех деревень и спрашивавших у нее совета, выказывая при этом глубокое почтение.

Иокевед с радостью занималась Гирсамом и Элиазаром и не обращала внимания на отчуждение Мириам по отношению к Сепфоре. Она замечала ее холодный взгляд и поджатые губы только тогда, когда с громким смехом целовала и ласкала черное тельце Элиазара. Иокевед неизменно нежно называла Сепфору своей дочерью. Сепфора с радостью внимала этим необыкновенным словам, которые текли словно мед, словно обещание доброго и справедливого мира, который наступит, когда Моисей выполнит свое предназначение.

Вскоре в деревню прибыли почтенные старцы. Их приняли с большими почестями и освободили для них отдельный дом. Сепфора поняла, что некоторые из них приходили из самых отдаленных от Уазета мест, с юга или с севера, до которых имя Моисея уже долетело, словно унесенные ветром зерна. И состояние счастья не покидало ее, так как все шло по предсказанию Божьему.

Однажды за утренней едой Сепфора с удивлением услышала слова Аарона:

— Они все прибудут очень скоро, Моисей. Они выслушают тебя и посоветуют, как тебе лучше обратиться к Фараону. Тогда мы решим, как действовать.

Уставший Моисей едва слушал брата и не сразу ответил:

— Решим, как действовать? Что ты хочешь сказать?

— Решим, когда лучше всего обратиться к Фараону. Как до него добраться. Здесь многие захотят помешать тебе. И надо обдумать, что мы ему скажем.

Моисей не скрывал своего удивления:

— Тебе не кажется, что старейшин слишком много, чтобы договориться между собой?

Аарон обиделся и рассыпался в упреках, уверяя, что это наилучший способ поведения.

— Так всегда поступали наши предки, и мы должны следовать их примеру — собрать вместе всех, старейшин, выслушать их советы и последовать им. Таков наш закон. Мы должны свершить великое дело, и мы должны сделать все так, как того требует закон. Все решат старейшины.

Сепфора, не веря ушам своим, замерла в ожидании ответа. Неужели Аарон забыл слова Бога, которые он сам повторял изо дня в день? Разве не сказал Господь Яхве Моисею: «Ты и старейшины Израиля предстанете перед царем Египта». Разве не сказал Он: «Я буду устами твоими, Я научу вас, что делать. И для брата твоего Аарона ты будешь Богом». Разве не эти слова произнес Голос на горе Хореба?

Что же еще решать, когда все уже решено? А что касается того, как предстать перед Тутмесом — о чем так сокрушался Аарон, — то разве Моисей — не Моисей? Ему достаточно подойти к дворцу Фараона, и солдаты Фараона, в чем не сомневалась Сепфора, станут орудием воли Господа Яхве.

Она уже была готова выразить свое раздражение, но смолчала, прикусив губу. Она надеялась, что Моисей поднимет к ней глаза, но он ограничился лишь кивком головы, подтверждая слова Аарона.

Сепфора поняла, насколько события предыдущих дней изнурили Моисея и насколько постоянное вмешательство Аарона подтачивало дух и волю Моисея.

Сердце у нее сжалось от угрызений совести. В радости встречи и в вихре праздника надежды Сепфора поверила, что Моисею уже не нужна его супруга. Она и сама так забылась от кротости Иокевед, что оставила Моисея на произвол Аарона, жаждущего власти и непоколебимого в своей уверенности. И вот Моисей вновь впал в муки сомнения. Уверенность Аарона подтачивала отвагу и силу Моисея, которые он обрел во время путешествия.

Но Сепфора, не желая вступать в открытое столкновение с Аароном, промолчала. Она найдет возможность поговорить с Моисеем, когда они останутся одни. Она не знала, что у нее уже не оставалось времени.

***

В середине дня, когда Моисей спал, в деревню с криками прибежали дети:

— Шпион Фараона! Они поймали шпиона Фараона!

Весь двор моментально заполнился людьми. К Аарону подвели невысокого пожилого человека с густыми бровями. И хотя одет он был в обычную тунику, какую носили все иудеи, его волосы, рот и особенно лицо с редкой бородой, без труда выдавали в нем Египтянина. Сепфора вместе с Иокевед подошла ближе и скрестила глаза с его глубокими черными глазами, в которых увидела страх. Когда Аарон спросил его, кто он такой, человек выпрямился и так взглянул на говорившего, что ни у кого не осталось сомнений: этот человек привык, чтобы ему подчинялись. С почти незаметным акцентом он прямо ответил, что его зовут Сенемийа и что он был стражником у покоев могущественной Хатшепсут.

Эти слова, а также невозмутимость, с которой они были произнесены, навели страх на всех кричавших еще минуту назад. Сам Аарон, казалось, смешался. Он посмотрел по сторонам, ища поддержки у приближавшейся к нему Мириам. Ростом выше Египтянина, она смерила его взглядом, одним движением сорвала покрывало, открыв волосы и рубец, словно желая целиком показать себя этому человеку, и коротко засмеялась презрительным и негодующим смехом.

— Теперь я понимаю, отчего ты заблудился, шпион Фараона. Твоей царицы больше нет.

— Она жива! — возразил Сенемийа. — Тутмес разнес слухи о ее смерти, но она жива, клянусь Амоном!

— Не клянись здесь своим грязным богом! — загремел Аарон.

Сенемийа потряс рукой, словно желая сгладить эти слова:

— Прости, прости! Хатшепсут не желает вам зла.

Мириам опять рассмеялась:

— Я знаю Хатшепсут, и я знаю, чего она нам желает, если она еще жива, как ты это утверждаешь.

Сенемийа, Сепфора и еще несколько человек с удивлением смотрели на нее. Затем Сенемийа повернулся к Аарону и заявил:

— Я пришел сюда не для того, чтобы шпионить. Я пришел сюда, чтобы встретиться с Моисеем.

Изумленный шепот пробежал по двору. Сепфора почувствовала, как рука Иокевед сжала ей руку. Она повернулась к старой женщине и увидела, что страх исказил ее лицо. Но прежде, чем она успела среагировать, раздался веселый смеющийся голос Моисея.

— Сенемийа! Друг мой, Сенемийа!

С еще опухшими от недосыпания глазами, не обращая ни на кого внимания, Моисей бросился к Египтянину. Все присутствовавшие замерев смотрели, как Моисей обнял Египтянина, прижимая его к себе с радостными возгласами, открыто выражая свою к нему привязанность.

Все стояли с открытыми от изумления ртами. Моисей наконец понял причину наступившей тишины. Он оглядел всех со смущенной улыбкой и рассмеялся.

— Не бойтесь, — сказал он. — Не бойтесь, Сенемийа мой друг. Он был моим учителем, когда я был мальчиком. Он меня многому научил. Он ворчал на меня и наказывал меня, как и полагается хорошему учителю.

Продолжая смеяться, Моисей обнял старого друга за плечи и сказал уже серьезным голосом:

— Сенемийа, рискуя жизнью, помог мне бежать от Тутмеса.

Но его слова никак не повлияли на всеобщее замешательство. Моисей нашел взглядом Сепфору, которая, мягко отстранив Иокевед, все еще державшуюся за ее руку, подошла к нему.

— Моисей, у нас нет друзей среди египтян, — послышался голос Мириам. — Они все делают вид, что помогают нам, и тут же предают нас.

— И почему он в наших одеждах? — добавил Аарон с подозрительной усмешкой.

— Потому, что я скрываюсь от Тутмеса и его шпионов, — сухо и без тени страха ответил Сенемийа. — И потому, что это был единственный способ добраться до Моисея.

— Чего тебе нужно от Моисея, что ты, как змея, прокрался к нам, к рабам?

Раздавшиеся вокруг смех и шутки показали, что собравшиеся разделяют сарказм Мириам в отношении сказанного Сенемийей. Моисей поднял руку, лицо его стало суровым:

— Я сказал, что Сенемийа мой друг! Дайте ему говорить и не отказывайте ему в уважении.

Мириам прикрыла глаза, словно Моисей дал ей пощечину. Сепфора не могла оторвать глаз от этого ужасного лица, сурового и закрытого, на котором шрам угрожающе потемнел, отчего казался живым.

Старейшины окружили Аарона, образуя вокруг него величественный ореол из белых бород.

— Хатшепсут жива. Она ждет тебя. Она хочет тебя видеть, — обратился Сенемийа к Моисею.

— Это ловушка, — вмешалась Мириам, указывая пальцем на Сенемийю. — Откуда ты знаешь, что он говорит правду?

Моисей, казалось, не слушал ее и не чувствовал руки Сепфоры, скользнувшей в его руку.

— Значит, это правда! — пробормотал он. — Она жива?

— Тутмес держит ее на вилле босвелиа, закрытой, как могила. Но она жива. Ей осталось жить несколько дней. Она хочет увидеть тебя перед смертью, Моисей.

Вокруг стояла мертвая тишина. Сепфора почувствовала, как дрожит в ее руке рука Моисея, безразличного к тому, что происходило вокруг.

— Ты не можешь идти туда, это невозможно, — раздался голос Мириам, которую, покачивая головами и бормоча, поддержали старейшины.

— Ты не можешь идти туда, Моисей, — вмешался Аарон. — Все кончено, Моисей, ты больше не Египтянин.

Сепфора увидела ужас и непонимание на лицах старейшин, на лицах Аарона и Мириам и на лицах всех жителей деревни. Как может Моисей колебаться? Как может он слушать Египтянина?

Но Моисей опять обратился к Сенемийе:

— Значит, она знала, что я вернусь?

Сенемийа кивнул годовой:

— Уже больше одной луны. Это поддерживает в ней жизнь. Но нам надо торопиться. Все готово для того, чтобы ты мог войти на виллу сегодня ночью. Завтра будет поздно.

— Моисей! Моисей! — закричала Мириам. — Зачем тебе нужна та, которая украла тебя у твоей матери Иокевед? Зачем тебе нужна та, которая украла твою жизнь и которую Яхве завтра накажет?

Моисей вздрогнул от ярости, с которой были произнесены эти слова. Он сжал руку Сепфоры, глядя на Аарона, выступившего вперед с поднятой рукой.

— Мириам права, Моисей! Неужели ты забыл то, что ты должен совершить? Какая тебе разница, что будет с той, которая была Фараоном? Все кончено. Ты больше не с ними.

Старцы вокруг Аарона согласно заворчали, и один из них сказал:

— Это будет оскорблением для нас.

— Оскорблением? — возразил Моисей, голосом тяжелым, как камень. — Оскорбление — увидеть ту, которая спасла меня и оставила в живых, когда я был еще младенцем?

Он поднял руку, в которой держал руку Сепфоры, и в исступлении потряс ею.

— Разве моя мать Иокевед не отказалась предать меня смерти по приказанию Фараона? И разве не нужна была любовь другой матери, чтобы сохранить мне жизнь? Где вы видите оскорбление в таком море любви, старейшины?

Вокруг стояла ледяная тишина. Мириам — глаза ее пылали — сложила руки, словно намереваясь, как молоток, опустить их на чью-нибудь голову. Рука Иокевед легла на руки дочери, и, повернувшись к Аарону и к старцам, Иокевед сказала:

— Слушайте слова Моисея. Он говорит справедливо. Я отдала своего первенца воде и молилась о том, чтобы какая-нибудь женщина нашла его. Я молилась о том, чтобы она любила его, как я любила его. Вспомни, Мириам! Усмири свой гнев, дочь моя, ты молилась вместе со мной. Слушай слова Моисея. Его мать Хатшепсут скоро отправится к своему Богу, она хочет сохранить лицо Моисея в своих глазах. Это только справедливо, в этом нет зла.

— Нет зла? О чем ты думаешь, женщина? — вмешался один из старцев. — Ты говоришь, что Египтянка отправляется к своему Богу? Но ее Бог — ложь и мрак, стыд перед лицом Яхве!

Моисея вновь охватил гнев, но тут и Сепфора больше не могла сдержать своей ярости:

— Неужели вы не способны довериться ему? Вы без конца повторяете имя Моисея и имя Господа Яхве, но вам лучше пить молоко, смешанное с гнилой водой! Изо дня в день вы опьяняете себя словами Моисея и словами, которые ему сказал Яхве. О да! Вы пьяны, и вы глухи! Неужели вы думаете, что Моисей может совершить хоть одно движение или сказать хоть одно слово, которые не отвечали бы воле Яхве? Предвечный сказал Моисею: «Ступай! Я посылаю тебя к Фараону. Я буду с тобой, Я буду у уст твоих»… Вы думаете, что это пустая болтовня, которую вы можете без конца толковать? Вот уже много дней, как Моисей объявляет вам волю Господа Яхве. А вы, вы продолжаете действовать так, словно это только слова! Когда же вы поймете, что то, что должно быть совершено, было решено давно, еще до того, как Моисей ступил на землю Мадиана? И что ничего, ничего не может встать на его пути? Доверьтесь ему! Если бы Предвечный не желал того, чтобы Моисей увидел свою мать Хатшепсут, неужели она была бы еще жива? Или вы думаете, что у вашего Бога нет такой силы?

При ее последних словах на всех лицах выразились удивление, исступление и гнев, который Мириам, не сдерживаясь, излила:

— Как ты смеешь так говорить, ты, которая даже не принадлежит нашему народу? Уж не хочешь ли ты нам преподать урок, чужестранка? Знаешь ли ты, что твои соплеменники простираются ниц перед Фараоном, и поднимают оружие по его приказанию?

— Мириам! — закричал Моисей. — Молчи!

— Ты слишком долго слушал сказки мадианитян, мой брат, — возразила Мириам, не собираясь молчать. — Может быть, они звучали сладко. Но сегодня ты вернулся к своему народу, и ты должен слушать его. Открой глаза, Моисей, слушай старейшин, исправь ошибки, в которые они ввергли тебя. Мадианитяне никогда не были народом Иосифа, и они не твой народ.

— Не давай ослепить себя историями прошлых дней, Мириам, — вмешалась Сепфора, не давая Моисею увязнуть в крючкотворстве сестры. — Неужели ты думаешь, что тот, кто должен быть Богом для Аарона, взял бы себе жену без воли на то Господа Яхве? Неужели взгляд Яхве проходит сквозь меня, как ветер проходит сквозь дерево без листьев? Неужели я, жена Моисея, мать его сыновей, я, которая совершила обрезание Элиазара, просто тень его, которой пренебрегает Предвечный?

Только Мириам молча выдержала ее взгляд, все остальные опустили глаза.

— Веди меня к Хатшепсут, — повернулся Моисей к Сенемийе. — Я иду за тобой.

В своей руке он все еще держал руку Сепфоры.

***

Сепфора почувствовала странный запах, еще когда они плыли по реке, укрывшись на дне лодки. Запах был сильный, с примесью перца, плотский, животный, он вызвал в ней странное чувство притягательности и отвращения.

Стояла ночь. При свете сотен факелов и чаш с маслом, отражавшемся в волнистой поверхности реки, можно было различить стены и крыши гигантских дворцов, портики и пристани, ровные ряды скульптур с разрисованными лицами и широко открытыми глазами.

Сенемийа тихо произнес несколько слов на египетском языке. Два гребца что-то ответили так же тихо. Форштевень лодки повернулся к берегу, где не горело ни одного огонька.

Прижавшись губами к уху Сепфоры, Моисей прошептал:

— Мы добрались. Не бойся ничего, все будет хорошо.

В темноте Сепфора ответила ему спокойной улыбкой.

— Осторожно, парус! — вдруг шепнул Сенемийа.

Моисей и Сепфора еще сильнее прижались ко дну лодки. Двое гребцов продолжали грести не замедляя темпа, в то время как вдоль другого берега в южную часть города плыла большая фелюга. Сепфора выглянула поверх борта лодки и в свете многочисленных факелов, освещавших лодку с носа и до кормы, увидела танцующие силуэты. Смех, звуки флейт и удары литавры разносились далеко по реке.

Через минуту яркие огни фелюги остались позади, и гребцы ускорили темп. Лодка тенью скользила в полной темноте вдоль пристани. Раздалось тявканье. Два силуэта остановили лодку. Сенемийа выскочил на берег:

— Быстрей, быстрей.

Моисей поднял Сепфору и вытолкнул ее на берег. Когда Моисей присоединился к ней, лодка уже удалялась. Моисей обнял Сепфору, и, стуча сандалиями, они побежали по плитам. Она лишь успела заметить, что их лодка вошла в освещенный факелами круг. Странный запах, еще более сильный и терпкий, проник ей в горло, и за ней бесшумно захлопнулась дверь.

— Подождите, — прошептал Сенемийа, — я узнаю, все ли в порядке, — и исчез в темноте.

Привыкнув к мраку, Сепфора поняла, что они находятся в большом саду. Она слышала журчание фонтана и шорох листьев, шевелившихся под легким бризом. Сепфора подавила душивший ее кашель, в горле у нее першило от запаха, который оставлял во рту привкус пыли. Моисей прошептал:

— Это олибан.

Догадавшись, что Сепфора подняла к нему лицо, он добавил с веселой нежностью:

— Это запах олибана. Моя мать Хатшепсут всегда считала, что олибан обладает чудесными свойствами! В этом саду растет около тридцати кустов ботвейлий. Видимо, у Тутмеса не хватило мужества вырвать их…

Сепфора не успела задать вопрос, как перед ними заплясал огонек и послышался звук шагов.

— Пошли, пошли, все в порядке, — раздался шепот Сенемийи.

Сад был такой большой, что, если бы не Сенемийа, они могли бы в нем заблудиться. Открылась дверь, ведущая в прихожую, слабо освещенную лампами, которые держали две молодые служанки. Они низко склонились перед Моисеем, прошептав непонятные Сепфоре слова. Шедший впереди Сенемийа уже открыл отделанную золотом дверь, которая была в два раза выше первой. Пройдя вторую дверь, они очутились в большой приемной, целиком затянутой тканью. На невысоких колоннах стояли раскрашенные деревянные скульптуры мужчин и женщин, одетых в прозрачные туники и украшенных ожерельями из голубых камней. Их поднятые к потолку руки терялись в темноте.

Воздух, насыщенный уже знакомым запахом, затруднял дыхание, а голубой дым придавал освещению опаловый оттенок. Сенемийа прошел по пурпурному ковру, обошел колонны и приподнял занавеску. Наружу вырвался сноп света, и Сенемийа низко склонился.

Моисей дрожащей рукой повлек за собой Сепфору и, когда они очутились на пороге комнаты, Сепфора не смогла удержаться от вскрика, сразу же поспешив закрыть рот руками.

***

В центре огромной пустой комнаты на плите из зеленого гранита полулежала обнаженная Хатшепсут, и только лобок ее был прикрыт золотой пластинкой. Ее тело было покрыто плотной блестящей пленкой из олибанового масла янтарного цвета.

В резком свечении факелов, ее дряхлое и немощное тело казалось бронзовым, но лицо, которое она с трудом повернула к Моисею и Сепфоре, оставалось удивительно молодым. Миндалевидные глаза, подчеркнутые толстой черной линией, были так прекрасны, лоб, украшенный красно-синим убором из колосьев и хохолком из перьев страуса, был таким гладким, подбородок таким круглым и нежным, что вначале Сепфора решила, что это была маска. Но тут ее веки дрогнули, рот открылся, горло, в котором оставалось еще немного жизни, приподнялось во вздохе.

Перед ней была женщина-Фараон, чье изображение стояло рядом на такой же плите, на какой возлежала она сама. Скульптура была из раскрашенного дерева, такая же обнаженная, но с телом в полном расцвете юности. На голове ее был кожаный шлем с длинными волнистыми рогами овна, украшенный двумя страусовыми перьями. Чуть поодаль, между двумя глубокими чашами, в которых курился олибан, неподвижно, несмотря на удушающий запах, стояли, склонив головы, десять служанок Хатшепсут.

Хатшепсут еще раз вздохнула и произнесла мягкий звук, который, словно призыв, задрожал в воздухе. Моисей наклонил голову и сделал шаг вперед.

Под впечатлением от всего окружающего Сепфора замерла в неподвижности. Моисей остановился в нескольких шагах от сверкающего тела старой царицы и сказал мягко:

— Да, это я, мать Хатшепсут, это я, Моисей.

Рот Хатшепсут широко открылся, и Сепфоре показалось, что она закричит. Но рот не издал ни звука и медленно закрылся. Растерявшаяся Сепфора поняла, что Хатшепсут смеялась.

Ее глаза смотрели на Моисея. Лицо опять превратилось в маску, но грудь высоко вздымалась, мерцая в свете факелов, и странно короткие пальцы задвигались по ее бедрам. Сепфора не понимала, была ли то радость или страдание. Потом горло царицы задрожало, и из полуоткрытых губ вырвались слова:

— Амон велик, мой сын, он посылает мне свет, чтобы соединиться с ним.

Моисей согласно склонил голову, на лице его была принужденная улыбка. Хатшепсут перевела дыхание и спросила более ясным голосом:

— Ты нашел ее?

— Да, — твердо ответил Моисей.

— Как ей повезло.

Сепфора поняла, что они говорили об Иокевед.

— Я рад видеть тебя, мать Хатшепсут.

На ее лице, которое, казалось, не принадлежало лежавшему перед ними телу, отразилось мимолетное сожаление:

— Я хотела быть красивой для тебя, сын моего сердца, но масло олибана уже ничего не может сделать для Хатшепсут.

Она перевела дыхание и добавила:

— Ты тоже изменился.

Моисей улыбнулся, кивнув головой:

— Я Моисей, Иудей.

На лице Хатшепсут опять появилась гримаса, изображавшая улыбку, и Сепфора вдруг ясно поняла, какими близкими были эти люди.

— Тутмес жесток и хитер, — прошептала Хатшепсут.

— Я знаю.

— О, больше, чем ты думаешь. Он не уступит.

— Ему придется.

— Он ненавидит тебя.

— Он слаб.

— Да услышит тебя твой Бог.

Она снова перевела дух. В комнате слышалось только потрескивание ладана. Вдруг веки Хатшепсут вздрогнули. Она взглянула на Сепфору и сказала ясным голосом:

— Подойди, дочь Куша.

Моисей вздрогнул одновременно с Сепфорой. Он повернулся к ней, протянул ей руку. Сепфора нерешительно подошла, стараясь не смотреть на тело царицы, но страшась и ее глаз и рта.

— Это моя жена, — сказал Моисей.

Веки Хатшепсут понимающе дрогнули. Она приподняла руки, и пальцы ее снова замерцали:

— Супруга Моисея, олибан производят в Куше! Хатшепсут уже давно живет только благодаря олибану. Амон дал олибан в дар Хатшепсут. Тебя Амон дал в дар Моисею! Но Амон уже ничего не значит для него.

Переведя дыхание, Хатшепсут широко открыла рот, гримаса смеха исказила ее лицо.

Тошнота, вызванная запахом олибана, поднималась к горлу Сепфоры, в висках у нее стучало. В ужасе от того, что происходило перед ее глазами, Сепфора почувствовала, что ноги подгибаются под ней и, подавив стон, ухватилась за тунику Моисея.

Хатшепсут прикрыла глаза. Собрав все свои силы, она взглянула на Моисея:

— Я знаю, что ты вернулся. Тутмес тоже знает, что ты вернулся. А теперь ступай.

Моисей кивнул головой и после недолгого колебания произнес несколько слов на египетском языке. Глаза Хатшепсут уже не казались живыми, они стали такими же, как у стоявшей напротив статуи.

***

Так же быстро, как они вошли во дворец, Сенемийа повел их вон. Держа в руках лампу, он вывел их в сад.

Все еще потрясенная видом Хатшепсут, ощущая во рту вязкий вкус от испарений олибана, Сепфора с облегчением вдохнула свежий воздух и, хотя Сенемийа и Моисей, шедшие впереди, уже скрылись во мраке, остановилась, чтобы перевести дух.

В темноте она заметила, как Моисей повернулся к ней, и услышала его шепот:

— Сепфора!

Сепфора бросилась на его голос. Но лампа Сенемийи была слишком далеко, чтобы осветить ей путь. Вынужденная продвигаться наощупь, чтобы не задеть кусты и не порвать тунику, она быстро отстала. Луч света быстро удалялся, то появляясь, то исчезая за деревьями. Вместо того чтобы помочь ей, этот слабый ориентир только запутывал ее. Испуганная Сепфора вытянула вперед руки и тихо позвала:

— Моисей! Моисей!

Но Моисей не услышал ее шепота. Пальцы Сепфоры уперлись во что-то шершавое. Она догадалась, что это было дерево, сделала шаг в сторону и закричала уже громче. В этот момент гораздо ближе, чем ей казалось, она услышала, как с легким скрипом открылась дверь сада, ведущая к реке. Она услышала крики и красный отсвет факелов. В их свете она заметила Моисея, который поднял жезл, словно готовился к нападению. Люди в кожаных шлемах с копьями в руках окружили его и скрыли от Сепфоры. Голос Сенемийи покрыл все остальные. Сепфора услышала свой собственный крик «Моисей! Моисей!», который вывел ее из состояния отупения, вызванного неожиданной засадой.

Она бросилась к двери сада. Ей оставалось сделать еще несколько шагов, как перед ней возник силуэт. Сильные руки схватили ее, на рот легла чья-то рука. Она почувствовала крепкое мужское тело, еще мокрое от речной воды. Незнакомец грубо увлек ее в темноту ночи. С пристани продолжали раздаваться крики, факелы отбрасывали прыгающие тени на дверь, которая внезапно захлопнулась.

В саду воцарился полный мрак. Сепфора, охваченная одновременно гневом и страхом, вцепилась в мокрую тунику незнакомца, всадила ногти в его плечо и стала яростно и беспорядочно бить его ногами. Задыхаясь от напряжения, она прекратила бессмысленную борьбу и тут услышала шепот:

— Спокойно, Сепфора, спокойно! Я не причиню тебе зла! Меня зовут Иешуа. Я друг Аарона. Успокойся!

Ее пальцы отпустили разорванную тунику, руки, сжимавшие ее, расслабились. Незнакомец убрал руку с ее рта:

— Не бойся. Я здесь, чтобы помочь тебе.

Она не видела его лица, с трудом угадывала очертания его тела. По его голосу Сепфора решила, что он молод. С другой стороны садовой стены слышались крики и бряцанье оружия. Оранжевые отблески играли в темном небе. Иешуа схватил Сепфору за локоть, пытаясь увлечь ее за собой, но Сепфора возразила:

— Надо помочь Моисею и Сенемийе…

Иешуа вновь осторожно и даже робко зажал ей рот:

— Ш-ш! Не кричи! Следуй за мной…

Он увлек ее к стене в противоположную от дверцы сторону, взял за руку и, приложив ее к чему-то круглому, прошептал:

— Это цоколь статуи. Нам нужно уцепиться за ее руки, они выдержат нас.

Она уже поставила ногу на цоколь, когда он добавил:

— На стене есть бортик, мы можем встать на него.

Наощупь Сепфора полезла вверх. Она скорее догадалась, чем увидела, что Иешуа лезет по другой стороне статуи. Поднявшись к краю стены, она едва удержалась от крика. Четыре корабля полукругом стояли перед дворцом Хатшепсут. Масляные факелы, установленные на носу и на корме, ярко освещали реку. Солдаты столкнули Моисея в лодку, и гребцы сильными ударами весел погнали ее от пристани.

Сепфора вспомнила последние слова Хатшепсут: «Я знаю, что ты вернулся. Тутмес тоже знает». Рядом с ней Иешуа издал звук, похожий на сдавленный смех:

— Вот как Фараон приглашает Моисея к себе во дворец. Во всяком случае, он не ошибся в величии Моисея. Ему для этого понадобилось четыре корабля и двести солдат:

Сепфора повернулась к нему, удивленная его спокойствием. В свете факелов она увидела лицо юноши, очевидно, моложе ее, чистые, отливающие медью глаза, такого же цвета была его борода, которая подчеркивала волевой острый подбородок. Встретив удавленный взгляд Сепфоры он приподнял брови, отчего показался еще моложе.

— Разве ты сама не сказала нам, что Моисею нечего бояться? Господь наш Яхве желает, чтобы он предстал перед Фараоном, — и, указав на корабли, заполненные солдатами, сопровождавшие корабль, на котором находился Моисей, Иешуа добавил:

— Они только пускают пыль в глаза, Фараон хочет устрашить его.

Сепфора не ответила, взгляд ее привлекла темная фигура, неподвижно лежавшая на пристани.

— Сенемийа!

Света факелов было достаточно, чтобы разглядеть на его тунике кровавое пятно.

— Тише. На реке голоса разносятся далеко.

— Они убили его.

— Кого-то надо было убить, — спокойно ответил Иешуа. — Уж лучше, чтобы это был Египтянин.

— Но он был другом Моисея! — возмутилась Сепфора, пораженная его жестокосердием.

Иешуа смущенно поморщился.

— Прости меня! Я хотел сказать, что, если бы солдаты поймали тебя, они бы убили тебя. Фараон не может тронуть и волоса на голове Моисея. Но убить его супругу — это был бы лучший способ ослабить его, прежде чем они встретятся.

Сепфора следила за лодкой, которая медленно подплывала к одному из кораблей. Моисей стоял в лодке, все так же выпрямившись во весь рост, держа в руках свой жезл. У Сепфоры сжалось сердце, когда она увидела, как Моисей схватился за веревочную лестницу, сброшенную с носа корабля. В этот момент, несмотря на слова Иешуа и на свою собственную убежденность в обратном, она подумала, что, может быть, видит своего мужа в последний раз.

— Смотри, кто там, — шепнул Иешуа.

В тот момент, когда солдаты подтягивали Моисея вверх, на мостике появилась знакомая фигура.

— Аарон!

Раскрыв объятия, тот приблизился к Моисею и крепко прижал его к себе, прежде чем солдаты разъединили их.

— Вечером солдаты явились в деревню, — объяснил Иешуа. — Они пошли прямо к дому Иокевед и потребовали Аарона. Не Моисея, Аарона. Они связали ему руки и увели. Я пошел за ними.

С корабля раздавались короткие приказания. Затем они услышали, как тяжелые весла заскользили по воде. Раздались барабанная дробь и крики. Сотни весел одновременно поднимались и опускались в черную воду. Медленно, но мощно корабли выплыли на середину реки и направились к югу. Моисей и Аарон исчезли из виду. Вскоре факелы были так далеко, что дворец Хатшепсут вновь погрузился в полный мрак.

— Какой здесь странный запах, — сказал Иешуа, сморщив нос, словно только что почувствовал его. — И место странное. Это дворец Хатшепсут?

Сепфора ничего не ответила, не в силах оторвать взгляд от кораблей.

— Ты умеешь плавать? — Иешуа тронул Сепфору за руку, чтобы привлечь ее внимание.

— Да.

— Тем лучше. Там за пристанью я спрятал маленькую тростниковую лодку. Когда я увидел, что солдаты втолкнули Аарона на корабль, я не колебался. Мне пришлось плыть против течения, но сейчас нам будет легче, мы поплывем вниз по течению. Тростниковые лодки такие маленькие, что ночью их можно принять за ствол дерева или за крокодила.

— За крокодила?

Иешуа тихо засмеялся:

— Не бойся. Здесь нет крокодилов. Во всяком случае не в это время года.

— Ты что-то слишком весел! Моисей в руках солдат Фараона, а ты все шутишь.

— Это благодаря тебе, — ответил Иешуа с горячностью молодости. — Я слушал тебя тогда в деревне, и мне понравилось то, что говорила. Ты вселяешь в нас веру в Моисея. И я думаю, что ты права. Моисей выполнит волю Яхве, а наш долг — помочь ему, мы не должны бояться своей собственной тени. Этого старейшины никак не могут понять. Но придет день, и они поймут.

Несколькими словами и своей безоблачной улыбкой Иешуа удалось смягчить тоску и сомнения Сепфоры, которые не покидали ее с той минуты, как она увидела Моисея в руках солдат Фараона. Даже тягостное прощание с Хатшепсут казалось уже далеким прошлым.

— Благодарю тебя.

— О, не стоит! — весело ответил Иешуа. — Что может быть приятнее, чем думать, что мир вскоре станет менее несправедливым!

Они влезли на стенку и соскользнули на землю с другой стороны.

— А теперь бежим.

Но когда они добрались до тростниковой лодки, Иешуа положил руку на плечо Сепфоры и сказал — на этот раз серьезно:

— Ты должна знать… В деревне не все думают так, как я. Тем более что солдаты разрушили несколько домов. И можешь не сомневаться в том, что Мириам будет в ярости.

Рубец

Иешуа не ошибся. Мириам была в таком неистовстве, словно намеревалась потягаться с гневом самого Хореба.

Сепфора и Иешуа добрались до деревни только на рассвете. В деревне их встретила тишина. Люди отворачивались от них, пока они шли по узким улочкам. На маленькой площади Сепфора увидела старейшин, сидевших на разложенных вдоль домов циновках. С поджатыми губами и палками, зажатыми меж костистых, покрытых старческими пятнами пальцев, они подняли на нее угрожающие глаза.

Если бы не дружеское подбадривание Иешуа, она вряд ли решилась бы дойти до дома, где Иокевед встретила ее с неизбывной нежностью:

— Сепфора, дочь моя! Наконец ты вернулась. Я так рада!

Обняв Сепфору, смеясь и плача одновременно, Иокевед пробормотала:

— Я спокойна за своих сыновей. Но я боюсь за тебя. Солдаты Фараона ненавидят народ Куша. Я сказала Иешуа: «Иди за Сепфорой. Она нуждается в тебе!» Я не знаю никого преданнее и находчивее этого мальчика!

И Иокевед ласково взглянула на Иешуа, отчего тот зарделся, как острый перец. И даже не спросив, что случилось с Аароном и Моисеем, Иокевед поторопила Сепфору пойти к детям:

— Гирсам был послушен, как звезда Предвечного. А Элиазар все время требовал тебя. Никто, кроме тебя, не может угомонить этого маленького принца.

Пока Сепфора успокаивала Элиазара, лаская и утирая его слезы, в комнату, громко крича, ворвалась Мириам.

— Ну что, теперь ты довольна, дочь Иофара?

От неожиданности такого яростного напора Сепфора едва не выронила сына.

— Ну, ты довольна? — повторила Мириам желчным голосом, уставившись на нее таким же желчным взглядом. — Теперь оба мои брата брошены в тюрьму Фараона.

Ее резкий упрек подействовал на Сепфору словно уксус. Она передала Элиазара на руки Иокевед, которая кивнула ей головой, словно желая сказать: «Сохраняй спокойствие, дочь моя, сохраняй спокойствие. В ней говорит страх».

Сепфора, не уверенная в том, что у нее достанет такой же мудрости, сделала над собой усилие и сухо ответила:

— Ты знаешь, что я думаю, Мириам. К чему эти споры?

— Для тебя все просто! Нас сажают в тюрьму, нас истребляют, разрушают наши дома, а ты…

Мириам со злобной улыбкой кивнула в сторону Иешуа, который стоял, опустив глаза:

— А ты, ты всегда найдешь добрую душу, готовую прийти тебе на помощь.

Сепфора выдержала ее взгляд, но предпочла ничего не отвечать.

— Мириам, — кротко вмешалась Иокевед, — от тревоги ты становишься несправедливой, а несправедливость не врачует раны.

Мириам бросила на нее мрачный взгляд, но ничего не сказала и просто пожала плечами. За ее спиной, на пороге Сепфора увидела старейшин, которые покинули свои циновки и приблизились к двери, чтобы послушать их разговор.

— Мой супруг и Аарон вернутся сегодня вечером, — уверила она их. — Они не в тюрьме Фараона, они у Фараона!

— Откуда ты знаешь? Египтянин оказался предателем, как я и думала. Это ты завлекла Моисея в ловушку. Ты всегда воображаешь, что знаешь больше нас всех!

— Египтянин не предатель, Мириам, солдаты Фараона убили его.

— Это правда, — подтвердил Иешуа почти твердым голосом.

Исступление Мириам не знало предела. Ее рубец трепетал с животной силой. Красота ее в это мгновение казалась такой невероятной и такой устрашающей, что Сепфора отвернулась.

Сестра Моисея, не поняв жеста Сепфоры, с воплем выскочила из комнаты, громко стуча сандалиями. Сепфора бросилась за ней и с порога комнаты крикнула с таким гневом, что старейшины невольно отступили:

— Мириам! Мириам! Когда ты смотришь на меня, Сепфору из Куша, дочь Иофара, ты видишь только чужую женщину. Ты видишь женщину с черной кожей, и эта женщина не дочь ни Авраама, ни Иакова, ни Иосифа. Это правда. Но ты видишь перед собой не создание Фараона и не врага своего. Перед тобой жена твоего брата!

***

К вечеру раздались крики и шум голосов. Моисей и Аарон вернулись, и вся деревня приветствовала их возвращение. Толпа донесла Моисея до дома Иокевед, и он наконец смог обнять и прижать к себе Сепфору.

— Я так испугался за тебя! — прошептал он, тогда как вокруг не смолкали радостные крики.

— Иешуа был там, он помог мне. Но Сенемийа…

— Он, не колеблясь, бросился под копья. Этого не следовало делать. Он не понял, что я ничего не боюсь.

— Фараон все равно убил бы его.

— Увы, Тутмес стал жестоким и неумолимым. Хуже, чем все его предки.

Моисей крепче прижал ее к себе, и по его тяжелому дыханию Сепфора поняла, что встреча с Фараоном закончилась неудачей.

— Это ужасно, — прошептал Моисей, зная, что она уже все поняла. Ужасно! Что я им скажу? Они не поймут. Даже Аарон не понимает.

Сепфора не успела ни поцеловать Моисея, ни подбодрить его. Старики, молодежь, женщины, дети, все люди, вернувшиеся со строительства — с впалыми щеками, с руками и ногами, покрытыми грязью, а иной раз и запекшейся кровью, там, где веревки талей, сваи и камни вонзались в их кожу — собрались на площади, требуя от Моисея пересказать им слова Фараона.

Моисей смотрел на них полыхающими глазами, и они тоже поняли, что новости были неутешительные. Когда крики стихли, Моисей сказал:

— Аарон расскажет вам. Он говорил с Фараоном.

И Аарон рассказал, и хорошо рассказал. Не упуская ни одной подробности, он поведал, как их привели к золотому трону Тутмеса, как он, Аарон, объявил ему волю Яхве, на что Фараон ответил:

— Кто такой этот Яхве, чтобы я послушался его голоса и отпустил своих рабов? Я не знаю никакого царя с таким именем, и никто ничего не может приказывать мне!

Потом он начал кричать, что Моисей хочет превратить иудеев, эту банду подонков, в бездельников. Моисей рассердился и пригрозил Фараону гневом Яхве, чумой и мечом Предвечного, который накажет его, если он не отпустит сынов Израилевых. Фараон только рассмеялся в ответ:

— Моисей, я знаю тебя! Я знаю тебя так хорошо, что ты едва не стал мне братом. Даже одетый в золото этой безумной Хатшепсут, которая хотела сделать тебя своим сыном, ты остался пугливым, как овца. Послушай, Моисей! Ты явился ко мне в тунике раба, и ты смеешь угрожать мне? Да я задохнусь от смеха!

Тогда Моисей поднялся по ступенькам до трона Фараона и к великому возмущению визирей, принцев и куртизанок схватил Фараона за руку, поднял ее над своей головой и сказал громовым голосом:

— Тогда, Тутмес, если ты не страшишься меня, убей меня. Ударь меня своей плеткой, той, которая убивает иудеев! Давай, храбрый Тутмес, сотри меня с лица земли, потому что ты есть Бог.

И Фараон смеялся, и был лицемерен его смех. Он велел стражам оттолкнуть Моисея, но запретил им грубо обращаться с ним.

— Я предпочитаю, чтобы ты жил. Тогда ты сам убедишься в последствиях нового закона, который я введу для твоего народа. С завтрашнего дня те, кто делает кирпичи, не будут получать соломы. Они сами будут ходить за ней! Если у них есть ноги для того, чтобы месить глину, то у них есть руки для того, чтобы собирать солому. Пусть они пользуются своими руками! И пусть они производят столько же кирпичей, сколько они производили вчера и позавчера. И ни на один меньше, иначе плетка не замедлит опуститься на их плечи.

Когда Аарон замолчал на этой фразе, вокруг стояли тишина и ужас.

***

Этой ночью Моисей поздно вернулся к своему ложу. Сепфора не спала. Она обняла его и долго ласкала. Первый раз с тех пор, как она стала женщиной, ей на грудь упали слезы ее супруга.

— Вспомни, — шептала она, — вспомни слова Яхве на горе Хореба. «Я знаю Фараона, он не отпустит вас, если Я не наложу на него Мою сильную руку. Я простру руку Мою, и Я поражу Египет Моими чудесами. И ожесточится сердце Фараона.»

— Я не забыл, — сказал Моисей после долгого раздумья. — Но кто поверит этим словам после сегодняшней ночи? Кто им поверит завтра, когда им придется идти за соломой? «Ах, Моисей, так ты освободил нас от ига Фараона!» Вот что ты услышишь, Сепфора. И что я им отвечу?

Моисей был прав. Назавтра надежда сменилась подавленностью и горечью. Работа стала еще тяжелее, плетка Фараона еще жестче. Вечерами самые изможденные возвращались домой, остальные продолжали месить глину ночи напролет. Подавленный Моисей не находил себе места.

Аарон не переставал повторять:

— Мы должны были решить вместе со старейшинами, как говорить с Фараоном.

— Зачем ты пошел к этой безумной Хатшепсут? Фараон еще больше возненавидел тебя и больше никогда не будет слушать тебя, — вторила ему Мириам.

— Он не меня должен слушать! Неужели вы не можете понять этого? — отвечал Моисей в гневе. — Он должен слушать голос Яхве, который говорит моими устами и устами Аарона. Вот как должно все произойти. И это Яхве ожесточил сердце Фараона.

— Так говорит твоя супруга, но она чужая, она не из нашего народа. Как ты можешь слушать подобные глупости? Кто может поверить, что Яхве желает, чтобы нас еще больше угнетали? Зачем ему это, если он хочет, чтобы мы были свободными?

И тогда по деревне поползли слухи, очевидно, распространяемые старейшинами, что Фараон ожесточился и не поверил словам Моисея и что виновата в этом его жена. Как мог Предвечный выбрать Моисея быть Его словом и Его проводником, если он выбрал в жены дочь Куша? Дочь народа, на который Яхве — все это знают — не опустил Своего взгляда и с которым не заключил Своего Завета?

Когда эти слухи дошли до Моисея, он пригрозил своим жезлом каждому, кто посмеет произнести при нем подобную ложь.

— Она дала мне жизнь, когда я был беглецом, она заставила меня слушать голос Яхве. Она обрезала моего сына Элиазара, когда я сам забыл об этом, и Яхве, чтобы наказать меня, прервал мое дыхание! И вот как вы благодарите ее?

Но за спиной Моисея старейшины продолжали говорить, что Моисей недостаточно знает историю своего народа, чтобы ясно понимать свой долг. И кто есть его сыновья, если мать их не из народа Израилева? Мириам не скрывала своего презрения к Сепфоре.

— Не слушай их, любовь моя, — умолял Моисей, обнимая Сепфору ночами. — Они не знают, что говорят, но я не знаю, как выполнить свое обещание.

Но Сепфора, отвечая на его ласки, шептала:

— Нет, мы должны слушать, что они говорят. Они не любят меня. Они недовольны твоим выбором. И может быть, Мириам права, и старейшины, и все они. Им нужен Моисей, который будет больше принадлежать своему народу, а не своей жене.

***

Однажды утром Иокевед сказала Сепфоре со своей обычной нежностью:

— Не обвиняй Мириам, Сепфора, дочь моя. Моисей многим обязан ей. Когда я доверила его реке, чтобы его не убили как первенца, Мириам была служанкой во дворце Хатшепсут, которая не разделяла ненависти своего отца к иудеям. Это Мириам указала дочери Фараона корзину, в которую я положила Моисея. Все знали, что супруг царицы был слабоумным и не мог дать ей сына. Когда она увидела Моисея, она, не колеблясь, спасла его.

Иокевед нашла в себе силы засмеяться при этом воспоминании. Потом ее лицо омрачилось.

— Но, увы, Хатшепсут, постарела и утратила свое могущество. Во дворце началась борьба за власть. Тутмес вспомнил о странном рождении Моисея. Он велел разыскать всехбывших служанок Хатшепсут…

— И он нашел меня.

Обе вздрогнули, услышав голос Мириам.

— Ты права, мать моя, жена моего брата должна все знать. Она считает себя мудрой, но не знает, что значит принадлежать народу Яхве под игом Фараона.

Выпрямившись, с горящими глазами, Мириам близко подошла к Сепфоре, и голос ее лился как кипящая лава.

— Тутмес сомневался в том, что Моисей был рожден из чрева его тетки. Все сомневались. И он нашел меня. Его солдаты повели меня в подземелье дворца. Двадцать дней они допрашивали меня о том, кто называл себя Моисеем. Вначале я ответила: «Я не знаю, кто такой Моисей?». Тогда вопросы стали ударами. Потом удары заменились другим насилием. После каждого раза они спрашивали: «Кто такой Моисей? Из чьего чрева он вышел?» А я отвечала: «Какой Моисей? Кого зовут Моисеем?». И тогда они принесли железные прутья и печь.

Дрожащей рукой Мириам провела по своему шраму.

— Они думали, что этого будет достаточно. Но я опять говорила: «Какой Моисей? Откуда я могу знать это имя?»

Мириам расстегнула тунику, откинув обе полы. Сепфора, прикрыв рот руками, застонала от ужаса.

Грудь, живот и бедра Мириам были испещрены десятками рубцов — таких же ужасных, как и на ее лице. Фиолетового цвета, они прорезали ее правую грудь, образуя, подобно старой коже, складку, которая лишила ее формы.

— Вот что значит принадлежать к народу Яхве под игом Фараона. Смотри на меня, дочь Куша! Смотри на клеймо рабства! И пойми, что ты лишь жена Моисея. Довольствуйся этим и молчи о своем счастье, потому что среди нас есть женщины, которые никогда не узнают ласки и поцелуев, какими осыпает тебя мой брат.

IV. Слово Сепфоры

Я видела сон. И он исполнился.

Но он померк перед телом Мириам.

Я спросила Бога отца моего Иофара: «Кто будет моим Богом, если не ты?» И Бог Моисея ответил: «Я здесь. Я есть Сущий, Яхве.»

Но перед истерзанным телом Мириам Бог Моисея стал запретным для меня. Перед животом и грудью Мириам, перед ее оскверненной красотой, ее поруганным телом, мое нетронутое, нежное, созданное для любви тело ввергло меня в сонм женщин без роду, без племени.

Сепфора — чужестранка, Сепфора — ничтожная жена.

Я поняла урок Мириам, ей не нужно было повторять дважды. Жена Моисея не могла говорить вместе с теми, на кого обрушилась ненависть Фараона, потому что они принадлежат к народу Моисея и Яхве. У жены Моисея не было своего народа, ни проклятого, ни прославленного. Она была словно пыль от плевела, отделенного от зерна.

Яхве явился Моисею, чтобы его слушал Его народ, и Моисей вернулся к своему народу, и раны Мириам говорили обо всех муках, вынесенных сынами Израиля под игом Египта.

Как же мала была Сепфора в этой битве!

Как тяжелы были слова Мириам, которые запретили мне принимать любовь моего мужа и наказали поддерживать его только молчанием и отречением от моего слишком черного тела!

И я стонала, еще не ведая, какие кровавые дни ждали меня впереди. Я еще не испытала боли потери, которая сегодня убивает меня, как и кровь, струящаяся из моего рассеченного живота, из такой же зияющей раны, как рана Мириам.

Возвращение

С трудом удалось мне убедить Моисея позволить мне вернуться к Иофару. Его гневный голос разносился не только по дому Иокевед, но и по улочкам всей деревни.

— Яхве говорит и для тебя, и для всех! — кричал он.

— Останься со мной, я не сделаю ничего стоящего без тебя, — умолял он.

Он обратился к старейшинам:

— Разве Предвечный был бы Предвечным, если бы он протягивал руку только тем, у кого наш цвет кожи? Не думаете ли вы, что Он отвернется от моих сыновей только потому, что их мать из Куша?

И старейшины, не сомневаясь в своей правоте, неизменно отвечали ему:

— Ты забываешь Завет, Моисей. Предвечный протягивает руку только тем, кого он избрал для своего Завета.

Но их слова только еще больше раздражали Моисея:

— Завет и обязанности, которые вы забыли, пока Иосиф был в руках Фараона.

Так велик был его гнев, что это только подтверждало мою уверенность в необходимости отъезда. И тогда он обращал свою боль против меня:

— Это и есть твоя любовь? Ты бежишь? Ты бежишь, чтобы больше любить меня? Ты, моя жена крови? Тогда как здесь, перед этим множеством людей, я слабее, чем в пустыне, где ты вернула мне жизнь?

Чтобы успокоить его, я ласкала и целовала его, и мы оба пьянели, словно от меда, который, я знала, вскоре должен был иссякнуть. Я пыталась успокоить и себя, потому что хотела быть сильной для него и сказать ему:

— Да! Да, я останусь с тобой, конечно, я останусь с тобой.

Но Мириам была все время рядом, и при виде ее благоразумие возвращалось ко мне.

И наконец, когда однажды вечером плетка Фараона истребила множество самых измученных, тех, кто был не в состоянии сделать столько кирпичей, сколько требовали надсмотрщики, вернувшиеся в деревню люди обратили свои упреки на Моисея:

— Смотри, Моисей! Смотри на эти трупы, которые мы принесли. Смотри, что от них осталось! Да увидит Яхве тебя и твоего брата. Вы напомнили Фараону о нас. Вы вложили ему в руку нож, карающий нас. А ты, ты стонешь оттого, что ты должен потерять свою жену?

Всю следующую ночь Моисей провел на гребне карьера, который нависал над деревней. Боясь за него, я пошла за ним вместе с Иешуа. Спрятавшись за скалой, мы слышали, как он призывал Яхве.

— Почему Ты послал меня? С тех пор, как я говорил с Фараоном от Твоего имени, он еще больше истязает этот народ, а Ты не приносишь ему избавления. Почему я пришел сюда, если это только ухудшило их положение?

Он кричал с такой силой, что голос его был слышен даже в деревне. Но ни Моисей, ни они не услышали ответа Яхве.

На рассвете следующего дня Иешуа пришел сказать мне. что старейшины и Аарон шептались между собой, что Яхве не отвечает Моисею, потому что присутствие кушитки оскверняет его, и что Яхве не ответит, пока Моисей не избавится от нее.

Больше нельзя было ждать. Я приказала своей служанке Мюрти предупредить пастухов.

— Пусть они приготовят верблюдов и все, что нужно для путешествия. Завтра на рассвете мы отправимся в Мадиан.

Моисей не возражал. Он даже не смел смотреть мне в глаза.

Он взял на руки своих сыновей и долго смотрел на них, удивленных таким поведением отца.

Поздно ночью его ласки были не такими, как всегда. Я еще говорила, но Моисей уже был далек от меня, как отдаляются те, кто отправляется в дальний путь.

В минуту прощания только в глазах Иокевед и Иешуа блеснули слезы.

Я молчала следующие два дня. Если бы я могла, я бы остановила свое дыхание. Будь у меня светлая кожа, все бы увидели краску унижения на моих щеках. Я стала Сепфорой-изгнанной женой.

Это были ужасные два дня.

Мы шли на север вдоль берега Реки Итеру, как вдруг я услышала, что меня окликают по имени с лодки. Надутые паруса заслонили от меня всю реку, и я не сразу увидела, что это был Иешуа, который, смеясь, махал мне рукой.

Через мгновение запыхавшийся Иешуа уже был рядом со мной.

— Я так и думал, что нагоню тебя. Как только смог, я прыгнул в лодку. Ведь лодки плывут быстрее, чем идут лошади и мулы!

— Но почему ты прыгнул в лодку? Ты хочешь бежать из Египта в Мадиан?

Голос мой звучал более горько и более насмешливо, чем я того желала. Но Иешуа засмеялся, не обращая внимания на мои слова, и взял меня за руки.

— Яхве вернулся к Моисею! Вчера Яхве говорил с ним! Он сказал: «Ты увидишь, что Я сделаю с Фараоном! Он будет упорствовать, Царь Египта, но Моя рука будет сильнее! Он не выдержит и изгонит Мой народ, он не захочет даже слышать о нем! Я поведу вас в страну, которую Я поклялся дать Аврааму, Исааку и Иакову! Ты увидишь, Я ожесточу сердце Фараона, и Я умножу Мои знаки и чудеса!»

Иешуа весь дрожал от радости. Понимал ли он, какая это была для меня пощечина?

Конечно, я не могла не радоваться. Ведь Господь Яхве не оставил Моисея в муках!

Но, слушая Иешуа, я чувствовала, как сердце тяжелеет в моей груди! Едва я удалилась, как Яхве обратился к моему супругу! Подавал ли Он мне знак за то, что я не верила со всей искренностью в необходимость своего ухода? Хотел ли Он указать на то, что Мириам была права?

Не говорил ли Он: «Избавимся от этой кушитки?»

Слезы выступили у меня на глазах. Иешуа понял мои муки:

— Нет, нет, я уверен, что ты ошибаешься.

Он обнял меня, лаская со всей силой своего воодушевления:

— Моисей поведет нас. Старейшины больше не будут сомневаться в нем. И ты вновь увидишь его. Я знаю это. Мы тоже еще увидимся. Я знаю это так же точно, как если бы это было написано в этих облаках.

Он указал пальцем вверх на длинную череду облаков, которая закрывала горизонт до самого севера. Мне захотелось рассмеяться вместе с ним.

— Ты хоть умеешь читать? — пошутила я.

— Умею! И читать, и писать! Почти так же хорошо, как Аарон. Я умею читать не письменность Фараона, а нашу древнюю письменность.

— Не оставляй Моисея, — прошептала я, обнимая его в последний раз. Смотри за ним, люби его и не позволяй Аарону все решать самому.

***

Зимние дожди начались, когда я увидела белые стенки колодца Ирмны.

На протяжении всего пути из Египта я не могла забыть о своей грусти, но один вид стен из сырого кирпича, окружавших двор моего отца, словно пролил бальзам на мою душу. Радость от возвращения домой успокоила меня. Я прижала к себе Элиазара и Гирсама и прошептала им:

— Вот мы и вернулись!

Гирсам, который уже начал говорить, радостно засмеялся, узнав большую смоковницу на дороге, ведущей в Эфу, а Элиазар захлопал в ладошки, увидев загон для мулов, коз и овец.

Здесь не было великолепия Египта. Зелень оазиса здесь была лишь маленьким пятнышком в огромной пустыне, тогда как цветущие берега Реки Итеру закрывали горизонт до самого края земли. Зато здесь кирпичи, из которых строили стены и дома, делались для радости строить и дать приют простому счастью мира, любви и справедливости.

Сердце мое билось в предвкушении криков радости, которые встретят меня — я это знала — как только я вместе с моими детьми пройду через тяжелую дверь с бронзовыми оковками.

Сефоба бросилась нам навстречу с маленькой девочкой в руках, крича так, словно огонь охватил крыши дома. Мой брат Обаб поднял меня, словно я была еще маленькой девочкой. Мой отец Иофар, дрожа, поднял руки к небу, благословляя Предвечного за то, что он дал ему радость увидеть свою дочь Сепфору. Служанки кричали так, что их радостные крики испугали Гирсама и Элиазара. Все обнимались, целовались, плакали и смеялись. Такие праздники я помнила с детства, когда мы готовились к приему гостей моего отца.

И только усевшись, как обычно, на удобные подушки под балдахином, Иофар со своей неизменной нежностью спросил меня:

— Почему ты вернулась, дочь моя? Как поживает Моисей?

Несколько вечеров подряд я рассказывала ему все, что случилось в стране Фараона.

Иофар не утратил своей манеры внимательно слушать и, как всегда, задавал тысячи вопросов. Почему Моисей сделал это, как Аарон сказал то-то, были ли дома рабов настоящими домами, как называется смола, которой было покрыто тело царицы Хатшепсут?

— О, да благословит меня Яхве, какой ужас, какой ужас, — восклицал он после каждого моего ответа.

Это было единственное суждение, которое он высказал, хотя бесконечно задавал все новые и новые вопросы о Мириам и о старейшинах.

Он велел принести Элиазара, чтобы самому увидеть обрезание, сделанное его дочерью. Он нежно погладил пенис своего внука, потом схватил и до боли сжал мою руку своими искривленными от старости пальцами.

— Да благословит тебя Предвечный, дочь моя! — весело вскричал он. — Да благословит он тебя до скончания времен! Неслыханно! Просто неслыханно! Об этом будут помнить, это говорю вам я, Иофар!

Когда я наконец дошла до рассказа о моем отъезде, о том, как Иешуа нагнал меня, и о совете, который я дала ему, мой отец счастливо хлопнул в ладоши:

— Я узнаю мою дочь Сепфору. Я горжусь тобою, дочь Иофара. Горжусь за это, и за все, что ты мне рассказала. О да, я горжусь тобой.

Это все, что он сказал.

Следующие два или три дня я привыкала к жизни двора и еще много раз повторяла Сефобе и служанкам свои рассказы о странностях жизни в стране Фараона. Потом Иофар попросил меня принести ему утреннюю еду, что он обычно делал, когда хотел поговорить со мной.

Я поставила перед ним кувшин с молоком, и он жестом указал мне на подушки.

— Сядь рядом со мной, дочь моя, — и поднял к вершине Хореба свои морщинистые веки. — С тех пор, как ты и Моисей покинули нас, оттуда ни разу не раздалось ни одного раската грома. Ни разу после гвалта, поднятого твоей сестрой Ормой из-за Моисея.

Он хихикнул и щелкнул языком:

— Ты знаешь, что она стала царицей? Дама Орма, так ее теперь называют. Дама Орма, супруга Ребы, царя Шеба. Все такая же красивая, такая же глупая и такая же капризная. Власть восхищает ее, и она злоупотребляет ею, наводя ужас на всех, кто к ней приближается. Даже кузнецы боятся ее. Кто мог бы поверить, что она дочь Иофара? Может быть, она приедет сюда, чтобы встретиться с тобой. А может быть, и не приедет. Говорят, она все еще злится на тебя. Но она может обрадоваться, узнав, что ты удалилась от Моисея, и, кроме того, она не сможет удержаться от того, чтобы похвастать перед тобой своим богатством и своими служанками. Увы!..

Но я прочла в глазах Иофара, что все это не имело никакого значения и что он собирался мне поведать что-то совсем другое. Он медленно выпил молоко и сказал:

— Моисей идет по пути, указанному Яхве. Он не сойдет с него. Еще ничего не сделано, скорее наоборот. Пока что он выполнил только то, зачем он пришел сюда. — Рука моего отца описала круг вокруг горы Хореба и двора. — Я знаю, о чем ты думаешь, дочь моя. Аарон и Мириам, его брат и сестра, оттолкнули тебя. Твоя кожа кушитки стала знаменем для их ревности. Старейшины народа Моисея оттолкнули тебя. И, может быть, сам Предвечный тоже оттолкнул тебя. Вот о чем ты думаешь.

Он покачал головой, приподнял одну бровь, как он делал обычно, когда выговаривал мне за ошибки в письме.

— Сепфора, ты умна и сильна наперекор всему. Не позволяй внешним обстоятельствам и своим сердечным мукам заставить тебя поверить в то, что наступила ночь, когда день едва занялся. Подумай о том, кто сегодня сыны Израиля. Бедные страдающие горемыки. Бедные горемыки, которые для Фараона с незапамятных времен просто пара рук и пара ног. Они не знают того, что они знают! Сердца их ожесточились от горя и бедствий. Они мучаются, как мухи в кувшине, и даже не способны представить себе, что у кувшина широкое горлышко. Они увидели перед собой чужую женщину и закричали: «О ужас, она не такая, как мы! У нее черная кожа, это Господь наш Яхве покрыл ее тьмой, не будем приближаться к ней!» — как если бы, увидев незнакомый цветок, они спросили: «Что это за яд?» Сепфора, дочь моя, не забывай, что они предоставлены самим себе, потому что Фараон ударами плетки и тяжестью кирпичей раздавил их невинность в сердце Яхве. Мириам права. Если кто-то из них еще стоит, выпрямившись во весь рост, как любой свободный человек, то стоит он лишь ухватившись за свои зияющие раны, как хватаются за скалы, чтобы подняться на гору Хореба.

Он помолчал, вздохнул, положил свою руку на мою и сказал:

— Рабы бывают рабами не только телом, но и духом. Им нужно время, чтобы далеко уйти от плетки фараона, им нужно время, чтобы забыть путы, которые стягивали их дух. Но Предвечный сделает это со временем. Они сейчас в пути, они идут за Моисеем. Не сомневайся, дочь моя, не сомневайся! И этот мальчик, Иешуа, он прав. Ты еще увидишь своего супруга. Не теряй надежды, моя голубка, моя Сепфора. Дай Яхве время, чтобы зачать жизнь.

***

Я послушала моего мудрого отца Иофара и решила дать времени вершить свое дело. Странная штука это время.

Вначале было только ожидание. Луны проходили одна за другой, и я видела, как подрастали Гирсам и Элиазар. Прошли сотни рассветов, когда имя Моисея было на моих устах, я думала о нем, когда совершала приношения Господу Яхве. Шли ночи, и я в слезах просыпалась от желания Моисея, как от голода.

Прошел год, прежде чем до нас дошли новости из Египта.

— Куда девались аккадские торговцы? — спрашивал мой отец.

— Караваны вновь идут через Моаб и Ханаан, — объяснял мой брат Обаб. — Эти страны процветают, как никогда раньше. В этих странах торговля идет лучше всего.

Однажды в самом разгаре лета хозяин одного каравана попросил разрешения набрать воды в колодце Ирмны. Иофар, не теряя времени, стал расспрашивать его о делах и о путешествиях. Человек поднял руки к небу и завопил, что возвращается из Египта, где он потерял почти все свое состояние, такой там царит хаос.

— А! — воскликнул мой отец с широкой улыбкой. — Расскажи нам все.

Так мы узнали о чудесах Яхве, которые Он совершал в Египте руками Моисея.

— То Река Итеру превращается в кровь, — рассказывал торговец, вращая глазами. — А когда она снова становится водой, в ней плавают мертвые рыбы. Как верить этому? Но это правда. Там стоит такой смрад, что смердит даже песок в пустыне! Но это еще не все. Только это зловоние рассеивается, как вся страна покрывается жабами, которые раздуваются под солнцем и смердят, словно демоны. Но подожди, и это еще не конец. Комары, град, стрекозы! Времена года меняются, и каждое время приносит с собой новое бедствие на голову Фараона. Как можно торговать в такой стране? Когда я бежал оттуда, унося то немногое, что у меня осталось, солнце скрылось и не вставало три дня! Три дня! Кто поверит этому? И я бы не поверил, если бы не видел все своими глазами!

Иофар смеялся. Так громко и так весело, что торговец обиделся.

Переведя дух, мой отец взглянул на меня, словно говоря: «Ты видишь, дочь моя! Разве я не был прав?» И я крепко сжимала руки, чтобы унять дрожь.

Иофар, став серьезным, вновь обратился к торговцу:

— А что делает Фараон против этих бедствий?

— Ничего! Насколько мы знаем, он ничего не делает. Он велел объявить народу, что все это скоро кончится. Что это магия, и что его жрецы скоро с этим покончат.

— Вот как, — удивился Иофар, лукаво подмигивая мне и тряся бородой.

— Да, я согласен с тобой, — продолжал рассказывать торговец. — Может быть, с этой магией и покончат, но, судя по тому, как искусна эта магия, она и сама может покончить с Фараоном!

— А знает ли кто-нибудь, почему все это происходит? На все естественные вещи есть своя причина. Должна быть причина и на сверхъестественные.

— Ба! Сначала говорят одно, потом говорят совершенно противоположное. Сначала сказали, что Амон, бог Фараона, ополчился на него, потому что он, Фараон, восстал против той, которая была Фараоном, его супругой и теткой и которую Амон защищал. Потом сказали, что это из-за рабов. Но, скажи мне, как могут рабы совершать такие чудеса? Они только месят глину для кирпичей — вот и все, что делают рабы.

На следующий день Иофар призвал весь двор к себе под балдахин и рассказал о египетских чудесах. Имя Моисея зазвучало со всех сторон. Все стали чествовать меня, говорить, как я должна быть горда и счастлива, что я жена Моисея и мать его сыновей.

Я была горда и счастлива. И еще я была несчастна, оттого что была так далеко от него, в такой долгой разлуке.

Проходили другие караваны. Торговцы, бежавшие из Египта, с содроганием рассказывали о все новых и новых ужасающих чудесах:

— У рабов новый предводитель, почти Бог. Его зовут Моисей, и это он напускает чудеса на Фараона, потому что хочет вывести из Египта всех сынов Израиля.

В Мадиане стали вспоминать про Моисея, которого приняли во дворе Иофара и который стал его зятем, мужем его дочери-кушитки. Во двор приходило множество народу, чтобы услышать новости из Египта от самого Иофара. Каждый раз Иофар усаживал Гирсама и Элиазара на подушки рядом с собой.

— Это мои внуки, сыновья Моисея и Сепфоры, моей дочери. Они должны знать, что совершает их отец там, на другом берегу моря.

И он снова и снова рассказывал о кровавой реке, о комарах, о граде, о гнойном пепле, о мраке, опустившемся на землю… Он потрясал своим жезлом и вонзал его между подушек:

— Ваш отец Моисей слышал голос Яхве, который сказал ему: «Ступай к Фараону. Скажи ему: Будь справедлив, царь Египта. Освободи рабов от их тяжелой работы, дай им уйти от твоей власти». Фараон только смеется. Его голый рот корчится в угрозах. Он сидит на своем золотом троне, со змеями на голове, глаза его темнеют от презрения. Он отвечает Моисею: «Нет! Делайте кирпичи для меня, рабские подонки». Тогда Моисей ударяет своим жезлом в пыль, вот так. И поднимается ветер. С севера и с юга, у-у! Страшный ледяной кусающий ветер. Фараон бежит в свой прекрасный сад и видит, как собираются тучи. Гремит гром. Молнии разрывают небо, и град обрушивается на землю и покрывает всю зеленую страну Фараона.

Мой сын Гирсам в восхищении и ужасе спрашивает:

— Дедушка, что такое град?

И мы все смеемся и радуемся. И все, как Гирсам и Элиазар, готовы бесконечно слушать рассказы о чудесах, которые творит мой супруг. И все говорят мне:

— Скоро ты будешь царицей, как Орма. И даже более великой!

На что я отвечаю:

— Моисей — не царь, и не принц. Моисей — голос своего Бога для своего народа. А мое место здесь.

Однажды Гирсам, который уже стал хорошо говорить, спросил:

— Какой он, мой отец Моисей? Он такой как ты, дедушка — старый и белый или, как мама, черный и без бороды?

Служанки плакали от смеха. Я тоже плакала, но без смеха.

Иофар был прав. Время Яхве совершало свою работу. Моисей выполнял свою. Но время тянулось долго. Моисей отсутствовал так долго, что мои сыновья уже не помнили его лица.

Из всех чудес, которые совершал Моисей, было одно, на которое я уже не надеялась. Это чудо — что мы снова будем все вместе. Что я снова буду целовать его шею, что я так любила делать, что я увижу, как он будет прижимать к груди своих сыновей.

***

В конце следующей зимы пришла самая замечательная новость.

Египетские рабы наконец двинулись в путь. Они покинули свои грязные деревни. Тысячи и тысячи мужчин и женщин всех возрастов, сильные и слабые, весь народ Израиля! С ними шли и другие рабы, захваченные египтянами в войнах, и стройки Фараона умолкли, словно само время остановилось.

Моисей вел их к Тростниковому морю. Тутмес бросил им вдогонку свою армию. Когда они добрались до берега, на море разыгралась сильная буря, и копья солдат Фараона уже виднелись в долинах, ведущих к морю. Тогда Моисей бросил в волны свой жезл. И волны расступились перед ним. И стало дно морское дорогой, которая вела на другой берег. И бросились тысячи рабов за Моисеем и уже с другого берега увидели, как сошлись волны и поглотили колесницы Фараона. Они были свободны!

Я ни разу не думала об этом в течение многих лет.

Я вспомнила свой сон. Я видела во сне, как море расступилось передо мной, как лодка оказалась меж огромных водных стен. Я видела, как водные стены грозили сомкнуться, словно края раны, и поглотить меня.

И я увидела на дне моря, где высохла вода, человека, который протянул мне руку и вернул мне дыхание, которого волны хотели лишить меня. Это был Моисей, но тогда я еще не знала, что это был Моисей — тот, которого Господь Яхве выберет для того, чтобы вернуть дух свободы своему народу.

Мой отец Иофар наблюдал за мной. Он увидел мой взгляд, увидел, как дрожало мое тело, как руки мои сжимали плечи моих сыновей. Он понял мои мысли и тихо сказал:

— Разве не так говорил я тебе? Они уже в пути. Яхве торопит время. Скоро у нас будут другие новости. Начинается другая история.

Слезы текли по его щекам и исчезали в бороде. И еще он сказал:

— Завтра мы пойдем к морю. Я хочу посмотреть, не изменилось ли оно.

Но не успели мы дойти до скал, с которыми у меня было связано столько воспоминаний, как заметили человека, завернутого в одежду из толстой шерсти, которая казалась еще толще от осевшей на ней пыли. Глубоко надвинутый на глаза капюшон скрывал его лицо. Ударами ног он подгонял изможденного осла. Он был похож на одинокого бродягу, но, увидев меня с Гирсамом и Элиазаром, человек соскочил на землю и бросился к нам:

— Сепфора!

Капюшон упал на спину.

— Сепфора! — кричал он, размахивая руками.

Я узнала его голос раньше, чем увидела его исхудавшее лицо, его спутанную запыленную бороду:

— Иешуа! Иешуа!

Когда он прижал меня к себе, мы вместе рассмеялись, но тщетно я пыталась найти себе успокоения в этом совместном смехе.

Дни смятения и крови

Начались дни смятения и крови.

Иешуа рассказал, что Моисей и его народ разбили шатры в пустыне Рефидим, всего в пяти днях пути от двора Иофара.

— А если бежать, то еще ближе, — сказал он, указав на почти белые в тумане изгибы горы Хореба.

Моисей был так близко, а я думала, что он был так далеко!

— Я пришел за вами, за тобой, Сепфора, и за тобой, Иофар. Вы нужны Моисею. Его мать Иокевед умерла. Ему очень трудно. Они там все обезумели. Они все время спорят, жалуются, они голодны, их мучает жажда, у них нет пастбищ для скота… А когда они не страдают от голода и жажды, то жалуются на усталость, на то, что надо все время ставить и складывать шатры. Они считают, что пустыня слишком пустынна, что скалы слишком горячи, что страна, где текут мед и молоко, еще далеко! Можно подумать, что они унесли с собой хаос Египта. Недавно один из них громко заявил, что он предпочитает плетку Фараона. Там у нас хотя бы была еда и вода и укрытие от солнца, сказал он. Если бы я не удержал Моисея, он размозжил бы ему голову своим жезлом. «Что мне делать с вами? Я вас вывел из Египта, а вы готовы забросать меня камнями!» — Моисей кричал так громко, что и вы могли бы его услышать. И, кроме того, Аарон и Мириам хотят всем руководить. Яхве говорит с Моисеем и советует ему. Но Аарон уверяет Моисея, что он, Моисей, не понимает смысла Его советов. Они все время спорят, и их неурядицы только усиливают недовольство. А сейчас мы узнали, что нам угрожают воины Амалега! У нас нет оружия. Моисей сказал мне: «Беги к Иофару, он поведет тебя к кузнецам».

Иофар кивнул головой, и я знала, что он уже принял решение.

— Мы выйдем на рассвете. А ты отдохни. Мой сын Обаб поведет тебя к кузнецам. Их шеф, Эви-Цур, даст вам оружие.

Он подмигнул мне.

— Он даст вам все, что попросит Сепфора, и даже вдвое больше, если сможет. А пока Сишевед разделит свои стада пополам. Одну половину он оставит здесь и будет смотреть за моим домом, а вторую половину мы отведем Моисею.

А я готова была тут же отправиться в путь.

— Мы идем к вашему отцу Моисею, — сказала я Гирсаму и Элиазару.

— И он сотворит для нас чудеса своим жезлом?

— Конечно, — смеясь от счастья, ответила я.

***

Да простит меня Предвечный, но Иешуа был прав: его народ, перейдя Тростниковое море, принес с собой хаос Египта!

Повсюду, насколько хватало глаз, стояли шатры, поднимался дым, бродил скот, шум не стихал ни на минуту. От нечистот на солнце поднималось зловоние, вокруг сидели, стояли или лежали недовольные старики, грустные дети, беспокойные женщины, одни умирали, другие рождались. Толпы потерянных людей заполонили сухие поля до самого края пустыни. Когда мы добрались до них, к отупляющему шуму добавился грохот битвы с войском Амалега, которая началась еще накануне на северном конце лагеря.

И тут я увидела Моисея. От изумления я словно окаменела. И, может быть, уже тогда ужаснулась.

Он стоял на горе, нависавшей над полем битвы. Солнце отражалось в щитах и копьях воинов Амалега. Воины Яхве были вооружены только палками и камнями. Вокруг лежали трупы, много трупов. Моисей стоял на огромном плоском камне, воздев руки к небу, и потрясал свои жезлом.

Я не произнесла ни слова, и Иофар указал детям на Моисея:

— Это ваш отец. Вон там, с поднятыми руками.

Перепуганный Элиазар ухватился обеими руками за Гирсама, который спросил, почему Моисей поднял руки.

Позднее мы узнали, что, когда Моисей опускал руки, Амалег побеждал, когда Моисей поднимал руки, воины Амалега пускались в беспорядочное бегство.

— Смотрите, Обаб и Иешуа, — закричал Гирсам.

Вместе с Эви-Цуром и кузнецами, которые согласились присоединиться к нам, они мчались по склону в сторону битвы. Они быстро разгрузили мулов, и в мгновение ока в руках иудеев засверкали копья.

Я увидела, что Аарон поднялся на камень к Моисею, чтобы поддержать его правую руку. Другой человек, которого я не знала, поддерживал его левую руку.

Битва длилась до вечера, и в этот день я так и не встретилась со своим мужем.

Наступила ночь, и Иешуа победителем вошел в лагерь. Люди приветствовали его громкими песнями.

Я натерла себя амброй, надела украшения и самую красивую тунику и в ожидании Моисея сидела со своими сыновьями перед только что поставленным шатром.

Моисей все не приходил, он вместе с Аароном возносил благодарения Яхве, зато люди толпами приходили, чтобы убедиться в слухе, который уже разнесся по всему лагерю быстрее, чем новость о победе над Амалегом: жена Моисея вернулась.

И они убеждались: да, это она, чужестранка с черной кожей. Женщина из Куша.

Наконец раздались крики, зазвучали звуки рожков, забили барабаны, раздались песни. Мои сыновья не ошиблись. Вскочив на ноги, они закричали:

— Наш отец Моисей!

Толпа, окружившая нас плотным кольцом, расступилась.

Господь Яхве, что ты сделал с моим супругом?

Он шел спотыкаясь, как старик. Он выглядел старше, чем мой отец Иофар. Аарон и Мириам, прямые и сильные, с горящими глазами победителей, поддерживали Моисея.

Гирсам и Элиазар стояли, не смея сдвинуться с места.

Мой муж, мой любимый. Мой Моисей.

У него было изможденное, уставшее лицо.

— Что они с тобой сделали? Что они с тобой сделали? — прошептала я.

— Это отец? — шепнул Гирсам.

Моисей услышал его голос, веки его приоткрылись. Он выпрямился из последних сил.

Мириам и Аарон, сохраняя обычное для них высокомерие, отступили на несколько шагов, чтобы он мог встретить нас.

Вокруг стояли тысячи людей, весь народ Яхве, и все они смотрели на нас. Они видели темную кожу полукровки-Элиазара в трясущихся руках его отца, в которых даже не было сил держать ребенка. По моему лицу текли слезы, выделяя черноту ее кожи. Гирсам уцепился за колени моего мужа, спрятав лицо в складках его одежды. Так они увидели всю семью Моисея.

— Вы здесь, наконец-то вы здесь!

Голос у него был слабый, но все услышали его. Шум в лагере смолк. Ни звука. Ни песен, ни ударов барабана, ни рожков, ни приветствий. Полная тишина.

И тогда Иофар своим старым голосом закричал:

— Моисей! Моисей, сын мой! Слава тебе, слава Яхве! Да будет Он благословен во веки веков, и ты с Ним!

Иешуа затрубил в рожок, лагерь снова зашумел. Мой отец Иофар обнял Моисея:

— Я принес все для того, чтобы отпраздновать победу! Сегодня вечером все воины смогут насытиться.

Моисей взял меня за руку и наконец засмеялся знакомым смехом:

— Пойдем в большую палатку, где собирается совет. Ты увидишь старейшин.

Я вместе со своими сыновьями шла рядом с ним, когда передо мной, преграждая путь, возникла Мириам:

— Нет! Ты не пойдешь в палатку, где собирается совет. Женщинам туда вход запрещен, а чужим — тем более. Ты должна наконец понять это. Здесь не как у Фараона, и уж точно не как в Мадиане. Женщины должны оставаться на своем месте и не вмешиваться в дела мужчин. Если твой супруг захочет тебя увидеть, он придет к тебе.

***

И он пришел.

Он пришел поздно ночью, поддерживаемый Иешуа. Я уложила его на свое ложе. Словно слепой, провел он рукой по моему лицу, по губам и повторил голосом, в котором слышалась улыбка:

— Наконец ты здесь. Моя жена крови, моя возлюбленная из Куша.

Я благодарила мрак за то, что он скрывал мое отчаяние.

Моисей заснул прежде, чем я успела ему ответить. Он заснул так внезапно, что страх обуял меня. Мне показалось, что рядом со мной лежит труп. Я хотела закричать, позвать на помощь, но тут из его груди вырвался вздох, и моя рука, лежавшая на его груди, поднялась вместе с его тяжелым дыханием, дыханием человека, которому несмотря на усталость снились сны.

Я в рыданиях прижалась к Моисею и обняла его:

— Моисей! Моисей!

Больше не было сильной Сепфоры. Теперь навсегда я стала слабой, слабейшей из слабых.

Я тогда еще не знала всей своей слабости, не знала, что я больше не могу сохранить жизнь и дать ей взрасти. Но я знала свое бессилие. Нужно было быть Моисеем, что устоять перед безумием толпы. Перед безумием этого исхода и этой надежды. Нужно было быть как Мириам, как Аарон, Иешуа… Нужно было принадлежать к народу Яхве. Нужно было из поколения в поколение проходить через казни Фараона, нужно было, чтобы раны кровоточили на теле и в сердце.

Сидя рядом с моим супругом при слабом свете лампы, я не могла оторваться от его лица, которое я с трудом узнавала, так оно было изрезано морщинами. Глубокие суровые морщины пересекали его лоб, врезались в щеки, углубляясь под бровями. На висках морщины сходились к уголкам глаз, словно реки, впадающие в море. Нос, губы, веки, подбородок — все было покрыто морщинами. Словно на лице Моисея, моего возлюбленного, каждая морщина была отметиной за всех мужчин, женщин и детей его неугомонного беспокойного народа, который он повлек за собой.

***

Моисей проснулся внезапно, еще до восхода солнца. Он увидел меня и не удивился. Я стала целовать каждую из его тысяч морщин. Я целовала его шею, но он осторожно отстранил меня:

— Я должен идти. Они ждут меня.

— Кто?

— Все они, они ждут меня, там, перед палаткой.

Я не понимала, я вышла вместе с ним, и я их увидела.

Длинными рядами они уже стояли перед палаткой. Сколько их было? Двести, триста? Тысяча? Их невозможно было пересчитать. Они стояли, ожидая Моисея, каждый из них хотел подойти к нему, чтобы сказать:

— Мой сосед переставил палатку. Она воняет под самым моим носом. Прикажи ему передвинуть ее подальше.

— У меня украли камень, на котором моя жена толкла ячмень. Это был хороший камень, самый лучший. Здесь вокруг только пыль и камни рассыпаются под руками. Что мне делать?

— Моисей, палатки стоят как попало. Все племена смешались, и мы не знаем, кто есть кто. Невозможно жить в таком беспорядке!

— Моисей, женщины рожают без повитух, их не хватает. Дети рождаются, и мы не знаем, как обрезать пуповину. Что нам делать?

— A y меня украли подушку, которую я принес из Египта. И я знаю, кто это сделал! Моисей, скажи ему, пусть он отдаст мою подушку!

Я поняла, что так изматывало Моисей. Это была не битва с Амалегом, когда он стоял с поднятыми вверх руками.

Я побежала за Иофаром.

— Иди к Моисею, отец мой! Иди к нему и дай ему совет.

В тот же вечер в палатке, где собирался совет, Иофар вскричал:

— Ты потерял разум, Моисей? Ты хочешь все потерять? Они измотают тебя и себя вместе с тобой. Они целыми днями стоят под солнцем, ожидая от тебя ответа на все!

Аарон тут же вмешался:

— Кто, кроме Моисея, может судить проступки, отличать зло от добра? Показать каждому дорогу, по которой ему следует идти? Только он один может это. Только он один может делать это голосом Яхве.

— Яхве должен говорить, где найти подушку и куда сметать козий помет? Будьте же благоразумны, перед вами толпы людей. Моисей не может делать всего в одиночку. Он может указать вам путь и дать правила. Пусть он назначит тех, кто может выполнять их. Неужели среди вас нет никого, кроме Моисея, с честным сердцем и здравым умом?

— Может быть, ты можешь это делать? Всем известно, как хитры мадианитяне. Когда-то давно ведь это именно вы продали Иосифа Фараону.

— И так он остался в живых! К большому огорчению своих братьев, которые предпочли бы, чтобы несчастный Иосиф сгнил в той яме, куда они его бросили. Слушай, Аарон! Если ты ищешь со мной ссоры по прошлым делам, то я смогу тебе отвечать, пока мы оба не потеряем все свои зубы. Аарон, мудрец народа Яхве, теперь надо думать о настоящем и о будущем. Облегчите задачу Моисею, назначьте людей, способных помочь ему. Назначьте десятников, сотенных, назначьте тысячных. Они сами будут разбираться с мелкими кражами, ссорами из ревности и из-за козьего помета. Моисей будет решать то, что важно для всех. Вот мой вам совет.

Однако на следующий день Иешуа сказал:

— Весь лагерь ропщет против Иофара. Аарон и те, кто стоит за ним, бегают из шатра в шатер и жалуются, что Моисей слишком прислушивается к твоему отцу, что мадианитяне воры от рождения. Все это бредни. Правда же в том, что они бояться потерять свою власть,

— Пусть жалуются! Разве не за этим ты пришел за нами?

— О да! И Моисей послушается совета твоего отца. И если Иофар еще хочет помочь Моисею, ему лучше не оставаться здесь.

Перед расставанием мой отец и Моисей долго сидели в палатке, вдали от непрошеных глаз и ушей.

Иофар спросил Моисея:

— Почувствовал ли ты вчера, как дрожала земля?

— Нет. Увы, я чувствовал только, как дрожали мои колени от усталости. Но мне сказали, что земля дрожала.

— Тогда вспомни о гневе Хореба, сын мой. О том, который ты услышал в моем дворе. Завтра загремит гора Хореба. Через три или четыре дня она покроется тяжелыми тучами и начнет извергать огонь.

Моисей всполошился. Иофар улыбнулся:

— Не бойся, Яхве идет тебе на помощь. Ты должен заставить их слушать себя. Завтра, а может быть и раньше, прикажи им при первых звуках грома Яхве начать поститься, очищаться и делать жертвоприношения. Заставь их сложить шатры и идти к подножью горы Хореба. Там ты их оставишь и сам поднимешься на гору, как ты это уже однажды сделал, когда мы думали, что потеряли тебя.

— Зачем мне подниматься на гору?

— Затем, чтобы они слушали тебя после возвращения оттуда. Сейчас ты садишься перед шатром и говоришь им: таков наш закон. И сотни глоток болтают, что закон слишком строг, а тысячи глоток кричат, что он недостаточно строг! Полная путаница! Как ты хочешь, чтобы справедливость свободных людей правила народом, который не знает ничего, кроме кнута и страха? Не забывай, Моисей, что они родились и выросли в рабстве и что в душе своей они остались и рабами, и сынами Израилевыми.

— Но тучи, пепел и огонь! Они умрут.

— Доверься Господу Яхве. Никто не погибнет под пеплом. И этому народу пора получить законы, и пусть откроет он уши свои, чтобы услышать их. Одного твоего голоса им недостаточно. Но страх перед пеплом и тучами заставить их согнуть выю.

***

Мой отец был прав, а Моисей был неправ, когда боялся за свой народ. Бояться следовало мне.

Моисей обратился к ним:

— Господь наш Яхве спустится на вершину горы. Он хочет, чтобы я поднялся туда и получил Его заповеди. Тот из вас, кто пойдет за мной, умрет. Ждите меня здесь, и после моего возвращения у нас будут законы и правила, которые навеки сделают нас свободными.

И под гром Хореба он исчез в тучах.

Все стали ждать его. Ждала его и я с сыновьями. Мы умели ждать!

Но ни Аарон, ни Мириам, ни толпа больше не хотели ждать.

Моисей все не спускался с горы, и Иешуа пришел ко мне:

— Когда же вернется Моисей? Лагерь бурлит громче горы. Тучи их не убивают, но дурманят, словно они пьют вино с утра до вечера. Достаточно одному сказать, что Моисей не вернется, что он умер наверху, как все остальные верят этому.

И тогда я бросилась бежать по лагерю, умоляя их ждать, ждать еще, объясняя, что гора высокая, что ему нужно время, что мой супруг жив, что не может умереть, потому что он с Господом Яхве.

Но в ответ мне раздавался лишь их смех:

— Откуда ты знаешь, ты, кушитка?

— Как смеешь ты говорить о Господе нашем Яхве? Давно ли Он стал Богом для чужих?

Мириам ухватила меня за руку и потащила меня к моему шатру.

— Чтоб мы больше не слышали тебя! Ты оскверняешь нашу землю и наши уши! Запомни раз и навсегда свое место.

Но Моисей все не возвращался, и тогда они пришли к Аарону и умоляли его:

— Моисей пропал! Нас больше некому вести. Сделай нам богов, чтобы мы могли видеть их, трогать их и преклоняться перед ними.

Я увидела, как тысячи женщин и девушек, их мужья и возлюбленные, их отцы принесли свое золото, они, у которых ничего не было. Я видела, как они расплавили все свои драгоценности в глиняной форме, которую сделал Аарон. Я видела, как они смеялись и ликовали, когда им показали золотого тельца, я видела, как по лбу Мириам стекал пот, я видела, как трепетал от счастья ее рубец, когда Аарон сказал толпе:

— Вот твои боги, Израиль!

О да! Я видела, как они плясали, радуясь смерти Моисея. Я видела их лица и тела, блестевшие, как золото, которое они растопили, я видела, как они плясали голыми в ночи, пели и предавались блуду, открывая огонь своих чресл и своего страха, как они падали ниц перед Аароном и его золотым тельцом, как когда-то они падали от страха перед Фараоном.

У меня больше не было голоса, чтобы кричать. У меня не было рук, чтобы удержать моих сыновей, которые смеялись при виде такого огня, такого большого праздника, в котором они тоже хотели участвовать.

И я взмолилась Господу Яхве:

— Дай спуститься Моисею! Дай спуститься Моисею!

Иешуа, бывший в таком же ужасе, как и я, сказал:

— Я поднимусь к нему навстречу! Даже если это будет стоить мне жизни!

Но ему не пришлось подниматься на гору. Моисей уже был близок, он уже почувствовал смрад греха. Я видела, как он вышел из тучи, как спустился по дороге, на которую так долго никто не ступал. Он остановился перед безумием своего народа, увидел тельца, возвышавшегося на алтаре. Я услышала его громоподобный голос — или это был голос Хореба? Я зову Гирсама и Элиазара:

— Моисей вернулся, ваш отец Моисей здесь! — и рукой указываю им на их отца.

Дети подпрыгивают и кричат:

— Мой отец Моисей вернулся!

Они бегут ему навстречу, они врываются в толпу, смеясь и крича:

— Мой отец Моисей спустился с горы!

Толпа смыкается за ними. Она не расступается, как море расступилось перед Моисеем. Она поглотила их. Она не раскрывается, как перед носом лодки в моем сне. Она волнуется плотная, темная и буйная. Она слышит гнев Моисея. Она пугается и топчет моих маленьких сыновей. Толпа слышит гнев Яхве и продолжает топтать моих сыновей. Я бегу к ним, я зову их:

— Гирсам! Элиазар!

Но наверху Моисей разбивает то, за чем он пошел к своему Богу. Здесь, внизу, земля разверзается и вспыхивает огнем. Толпа бежит по телам моих сыновей. Толпа бежит от страха перед разверзнутой землей, которая поглощает ее золотого тельца. Она бежит и топчет сыновей Моисея.

Я прижимаю к груди два маленьких окровавленных тела моих сыновей и вою.

Гирсам и Элиазар.

***

Моисей в гневе и отчаянии хочет истребить свой народ, убивший его сыновей.

Он вкладывает оружие в руки потомков Аарона, сыновей Левита, и приказывает:

— Убейте братьев, спутников, близких, убейте их всех!

Лагерь залит кровью, словно кровь моих сыновей покрыла его одной большой раной.

У меня на руках плачет Моисей, плачет на моей груди, окровавленной телами моих сыновей Гирсама и Элиазара. Второй раз мой супруг плачет, прижавшись ко мне. Второй раз я отметила его кровью своих сыновей. Я говорю ему:

— Вернись на гору, вернись к своему Богу и не возвращайся с пустыми руками. Твоя супруга слабее самых слабых. Она даже не смогла защитить своих сыновей, она слабее рабов, которых ты ведешь за собой. Ей нужны законы твоего Бога, чтобы она могла дышать и в мире рожать детей. Мне нужны законы твоего бога, чтобы Мириам не глумилась надо мной. Чужестранке нужны законы, чтобы не быть чужой. Вернись, Моисей. Вернись ради своих сыновей. Вернись ради меня. Вернись, мой супруг! Чтобы слабый не оказался нагим перед сильным.

— Если я уйду, какое еще безумство они совершат?

— Никакого. В этом лагере столько крови, что их будет рвать еще много поколений подряд.

***

Моисей взял свой жезл и снова исчез в тучах.

Я сказала Иешуа:

— Я ухожу, я больше не могу оставаться здесь.

— Куда ты пойдешь?

— В Мадиан, к моему отцу. У меня нет другого места. Там я попрошу для вас еды, зерна, скота. У твоего народа хотя бы будет еда, и он не будет предаваться насилию.

— Я пойду с тобой. Я принесу то, что нам дадут. Эви-Цур и его кузнецы пойдут с нами. Обаб останется здесь, чтобы помочь Моисею, когда он спуститься.

***

Я ошибалась. Для меня не было больше места в Мадиане, во дворе моего отца Иофара.

У колодца Ирмны нас ждали люди.

Эви-Цур воскликнул:

— А вот и Элшем, он идет к нам навстречу.

Эви-Цур улыбался идущему, и я узнала обезображенное огнем лицо Элшема, которое напомнило мне лицо Мириам. И еще я подумала, что моего рубца никто не может увидеть.

Но Элшем не ответил на улыбку Эви-Цура. Из группы кузнецов, которые шли за ним, раздался знакомый голос:

— Куда вы идете? Кто позволил вам приблизиться к колодцу?

— Орма!

Мне навстречу шла моя сестра Орма. Время не тронуло ее красоты. Глаза ее были так же черны, губы сложены в такую же презрительную гримасу.

— Я возвращаюсь к нашему отцу, и еще я хочу взять еды для народа Моисея. Они в пустыне умирают от голода.

— Иофар умер, и теперь я, жена Реба и царица Шеба, управляю его двором. Я не позволю народу твоего Моисея наброситься, как саранче, на мое добро.

— Орма, сестра моя!

— Я тебе не сестра, и мой отец Иофар никогда не был твоим отцом!

— Орма, они голодают! Мои сыновья погибли, оттого что они голодны!

— Кто хотел быть супругой Моисея?

Ей хватило одной улыбки, чтобы Элшем и его сбиры выхватили свои клинки и бросились на нас.

Когда Элшем вонзил мне в живот свой точеный клинок, я увидела, что его рубец трепетал, как рубец Мириам перед золотым тельцом.

Но какая мне была разница? Я уже была мертва. Моя жизнь осталась в телах моих сыновей.

Эпилог

Иешуа вернулся в лагерь Израиля.

Моисей спустился с горы. В этот раз он принес каменные скрижали, на которых было написано: «Ты примешь пришельца, потому что ты был пришельцем в стране Фараона».

Яхве спустился в лагерь и наказал Мириам семью днями проказы за то, что она так жестоко презирала Сепфору.

Сын Аарона сказал:

— Надо выступить против Мадиана и наказать их за смерть Сепфоры.

Моисей ответил:

— Зачем? Она искала доверия, уважения и любви. Она не хотела войны. Она ждала ласки, от которой ее черная кожа становилась еще прекраснее. Как давно я не ласкал ее! Я тоже убил ее.

Но сын Аарона убедил остальных, и они ушли в Мадиан воевать.

И сказал Моисей народу своему:

— Мы не мед и молоко. Мы пустыня сердца в пустыне. Мы еще не заслужили Ханаана.

И вместе с народом своим, которого он вывел из Египта, он ходил по пустыне до самой своей смерти и стал прахом во прахе.

У него нет ни каменной могилы, ни святого грота для его костей, он навеки покоится в огромной могиле слов и памяти.

Кто помнит о Сепфоре, о чернокожей Сепфоре из Куша? Кто помнит то, что она сотворила, и кто еще произносит ее имя?

Оглавление

Пролог

I. Дочери Иофара

  Беглец

  Золотые браслеты

  Гнев и ярость Ормы

  Служанка

II. Зов Яхве

  Египетский купец

  Сын Фараона

  Гнев Хореба

  Первый сын

  Жена крови

III. Изгнанная жена

  Мириам и Аарон

  Две матери

  Рубец

IV. Слово Сепфоры

  Возвращение

  Дни смятения и крови

Эпилог