Приключения майора Пронина [Лев Сергеевич Овалов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЛЕВ ОВАЛОВ ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЙОРА ПРОНИНА


От автора

Книжка эта написана сравнительно давно, но, как мне думается, до сих пор не утратила интереса для читателей.

В годы, предшествовавшие Великой Отечественной войне Советского Союза против гитлеровских захватчиков, в числе моих друзей был майор Пронин — Иван Николаевич Пронин, работник органов государственной безопасности.

Мы познакомились при странных и, можно сказать, даже трагических обстоятельствах, о которых я, возможно, тоже расскажу в свое время.

Пронин всегда пользовался моим большим уважением и доверием, и в затруднительных случаях я не хотел бы иметь лучшего советчика и друга.

В дни нашего знакомства Пронину было около пятидесяти лет. Правда, он уже начал тогда полнеть, виски у него серебрились; когда он смеялся, возле глаз и губ образовывались морщинки, и все же он выглядел бодрее и здоровее иного юноши.

В характере у него было много привлекательных черт, хотя они не сразу бросались в глаза. Он всегда был спокоен, но это не значило, что у него железные нервы, правильнее было сказать, что его спокойствие — умение владеть собой. Он был очень простой человек, но это не значило, что он не способен был хитрить… Впрочем, я мог бы долго перечислять его достоинства. Мне казалось, что при ближайшем знакомстве Пронин не мог не нравиться, и во всяком случае лично мне он нравился совершенно определенно.

Через Пронина познакомился я и с его помощником — Виктором Железновым. Что касается моего отношения к Железнову, то мне остается только повторить старую французскую поговорку: друзья наших друзей — наши друзья.

Иван Николаевич не любил рассказывать ни о себе, ни о своих приключениях. Однако кое-что мне довелось слышать и записать. По моему мнению, рассказы эти не лишены занимательности и поучительности, и часть из них я решился отдать на суд читателей.

О том далеком времени, когда Пронин только что стал чекистом, он рассказывал охотнее, поэтому и форма трех первых рассказов в виде повествования от первого лица несколько отличается от последующих, хотя все шесть рассказов, как увидит читатель, связаны между собой некоторой последовательностью. Несколько особняком от них стоит повесть «Голубой ангел», в которой описаны события, происшедшие почти перед самой войной. Эта повесть, как мне кажется, интересна не столько сама по себе, сколько тем, что она полнее и глубже характеризует самого Пронина.

Вскоре после опубликования этих рассказов началась Великая Отечественная война. Она разлучила меня с Прониным, мы оба очутились в таких обстоятельствах, что не только лишены были возможности поддерживать друг с другом какую-либо связь, но просто потеряли друг друга из виду.

Наступили события столь грандиозные и величественные, что судьбы отдельных людей и тем более рассказы о них невольно отодвинулись в тень…

Но вот справедливая война советского народа за свободу и независимость своей Родины окончилась победой, страна перешла к мирному строительству, и люди вновь начали находить друг друга:

Спустя большой, я бы сказал очень большой, промежуток времени жизнь снова столкнула меня с Иваном Николаевичем Прониным.

Что делает и где работает Пронин сейчас — это уже статья совсем особого порядка и рассказывать об этом надо тоже совсем особо, но наша встреча оживила стершиеся было в моей памяти воспоминания, ожили полузабытые рассказы, и майор Пронин, сдержанный и суховатый Иван Николаевич Пронин предстал передо мной в новом и еще более привлекательном свете.

Может быть, какой-нибудь придирчивый критик и скажет, что в рассказах много занимательности и мало назидательности… Однако мне думается, что у Пронина есть чему поучиться и есть в чем ему подражать.

Повествуя о приключениях майора Пронина, я пытался не скрыть от читателей ни его рассуждений, ни его мыслей, особенно о тех качествах, какими должен обладать хороший разведчик.

Первое и основное из них — честное, самоотверженное служение Родине, беззаветная преданность делу коммунизма и затем железная дисциплина, высокая культура и сочетание в своей работе точного математического расчета и богатого воображения.

Разумеется, собственные имена и некоторые географические названия заменены в книжке выдуманными, но что касается остального — все близко к истине, и если автор сумел передать читателям это ощущение правды, он будет считать свою скромную задачу выполненной.

1957 г.

РАССКАЗЫ МАЙОРА ПРОНИНА

Синие мечи

1
Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял Сибирь, Деникин приближался к Харькову, Юденич угрожал Петрограду. Не дремали враги и в тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание…

В конце июня, незадолго до занятия деникинцами Харькова, был я в бою тяжело ранен. Признаться, не рассчитывал больше гулять по белу свету, но меня отправили в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться для получения нового назначения.

— Так и так, — говорю, — считаю себя вполне здоровым и прошу откомандировать обратно на фронт.

— Отлично, товарищ Пронин, — говорят мне, — только поедете вы не на фронт, а в Петроград, поступите в распоряжение Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Не сразу понял я характер порученной мне работы. Товарищи мои, думаю, кровь на фронтах проливают, а меня в тылу оставляют. Решил, что меня после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть.

— Очень хорошо, — говорю. — Разрешите идти?

— Получите путевку, — говорят, — и можете отправляться.

Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную Комиссию, послали меня к товарищу Коврову.

Расспросил Ковров меня — кто я и что я… Ну, а что я тогда был? Мастеровой, солдат — вот и все мои звания. Исполнилось мне двадцать семь лет, царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков, добровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, человек не совсем грамотный, одним словом — не клад. Все, что умел делать — винтовку в руках держать и стрелять без промаху.

Значит, расспросил Ковров меня и говорит:

— Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу.

Обрадовался я, думаю — на фронт пошлют, на передовые линии: в разведку я всегда охотно ходил.

— Терпение у вас есть? — спрашивает Ковров.

— Найдется, — отвечаю.

— Вот и отлично, — повторяет Ковров. — Нате вам ордер от жилищного отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату.

— Это зачем же? — спрашиваю.

— А все за тем же, — усмехается Ковров. — Вселяйтесь и живите.

— Ну, а делать что? — спрашиваю.

— А ничего, — смеется Ковров. — Живите, вот и вся ваша забота.

Тут я рассердился.

— Что вы, — говорю, — смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит.

— Нет, так не годится, товарищ Пронин, — отвечает Ковров, и даже переходит со мной в разговоре на ты. — А еще военный! Разная бывает работа. Иногда посидеть да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной петербургской барыне. Живет она в нем и сейчас. Были у нее и поместья, и деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или не успела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее национализирован, но дело в том, что в особняке Борецкой хранится замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей, будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать, а пока имеется у нее охранная грамота от Музейного управления, и числится Борецкая, так сказать, надзирательницей над фарфором.

Слушаю я Коврова и ничего не понимаю.

— Ну, а я тут при чем?

— Ты, — продолжает Ковров, — поселишься у нее. Квартира большая, авось найдется для тебя комната. Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним наблюдаем. Ни в чем она не замечена, не уличена, но… Надо, чтобы там свой человек поселился. Объясни ей, что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду…

— А дальше?

— Дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи пореже, со старухой не ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным — приходи. Понятно?

Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась мне такая работа.

— А нельзя ли, — говорю, — все-таки на фронт?

Ковров только головой покачал.

— Дисциплина, брат, — подчиняйся и не огорчайся.

2
Пришлось подчиниться. Взял ордер, пошел на Фонтанку. Дом как дом, поместительный, красивый — подходящий дом. Дверь высокая, резная. Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку. Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время, довольно–таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены. По моим тогдашним понятиям, она мне больше на купчиху похожей показалась, чем на важную барыню.

— Мне, — говорю, — гражданку Борецкую надо.

— Я и есть Борецкая, — отвечает она. — Что вам от меня, матросик?

А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер на обмундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком. Подаю ордер.

— Вот, — говорю, — послали до вашего дома…

— А известно ли вам, матросик, — говорит мне эта бывшая владелица дома, — что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется?

— Известно, бабушка, — говорю, — только куда же мне сейчас вечером деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется…

— Где же вы, матросик, служите? — спрашивает она меня.

— Нигде не служу, — объясняю я ей, — я по инвалидности на пенсию переведен и прибыл сюда на поправку.

— А дрова вы колоть можете? — спрашивает она.

— Почему же, — отвечаю, — не поколоть…

— Так заходите, — говорит она, — все равно ко мне кого-нибудь вселят, такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный.

Впустила она меня в особняк, заперла дверь на засовы и цепочки, велела хорошенько вытереть ноги и повела по комнатам… Не приходилось мне видеть такой богатой обстановки в домах! На окнах шелковые занавеси, стены тоже обтянуты шелком, отделаны деревом, мебель полированная, украшена бронзой и позолотой, хрустальные горки, и всюду — на полках, на столах, на этажерках — стояла нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки.

Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и поменьше, но тоже хорошо обставленную и, пожалуй, слишком нарядную для такого молодого человека, каким я в то время был.

— Вот, устраивайтесь, — говорит. — В этой комнате у меня племянник помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. — Она помолчала, вздохнула. — Теперь я совсем одна…

Устроиться мне было недолго. Все мои вещи находились в небольшом фанерном чемодане, да и вещей было не густо.

Вечером старуха заглянула ко мне.

— Ну как, устроились? — спрашивает.

Осмотрела комнату, поглядела на мой жалкий скарб и только руками всплеснула.

— Белья-то у вас нет?

Принесла простыни, подушку, помогла устроить постель, чаю предложила.

— Давайте познакомимся как следует, матросик, — говорит. — Зовут меня Александрой Евгеньевной, живу я одна, скучно, может нам и в самом деле будет вдвоем веселей.

3
Зажил я со старушкой в особняке. Тоска — хуже не выдумаешь. Стоит сентябрь, на улице сухо, солнышко светит по-летнему, дождей нет, а я инструкцию выполняю: сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю от скуки всякие тарелки да чашки и день ото дня все больше от безделья дурею. Выскочу на минутку на улицу, куплю в киоске газету и обратно. Время тревожное… Колчака, правда, Красная Армия громит, зато Деникин Харьков занял, к Курску подбирается, в Петрограде о новом выступлении Юденича поговаривают… Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт!

Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю:

— Нет мочи. Если думаете, что я после ранения еще не поправился, так это глубокое заблуждение.

А он одно:

— Терпи.

Ну, я терплю… На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в комнате «буржуйку», — так тогда в Петрограде в шутку самодельные печки окрестили: люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли в тепле, с печками жить; связал из проволоки железный каркас, обложил кирпичами, сделал дымоход, словом, хозяйничаю честь честью. У старухи в комнате «буржуйку» тоже исправил, реконструировал, так сказать.

Зажили мы с Александрой Евгеньевной, прямо как старосветские помещики. По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю, а она меня пшенной кашей. Чай пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает: севр, сакс..{1} Я тогда, конечно, ни в чем этом не разбирался, но сижу, поддакиваю: посуда, правильно, красивая была. Никаких подозрений у меня в отношении старухи не было. Я тогда твердо решил: просто дали мне еще два месяца для поправки, и старуха только предлог. Да и какие могли быть у меня подозрения? Она тоже все дни дома сидит, никто к ней не ходит, читает книжки, со мной разговоры разговаривает да еще богу молится… Ну, опять же подозрительного в этом ничего нет. Откуда она средства к жизни берет, тоже мне было ясно. Даже в те голоднее времена в Петрограде водились скупщики всяких ценных вещей — картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет, да и продаст какую-нибудь чашку с блюдцем. К ней изредка заходили эти скупщики, и она мне объясняла, что продает не из коллекции, а из предметов, которые у нее в личном пользовании находятся. Хотя, признаться, если бы она даже из коллекции продала какую-нибудь тарелку, я бы на это дело сквозь пальцы посмотрел: чашкой меньше, чашкой больше, а за эти чашки платили пшеном, рисом, горохом…

Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:

— Нет ли, мол, старинного севра или сакса у вас?

Ну, а старуха понятно что отвечает:

— Если заплатите пшеном или рисом, найдется…

Сколько раз я эти разговоры слышал и вниманье на них совсем перестал обращать.

У меня даже сон от тоски да от безделья испортился. Прежде я, бывало, спал как убитый. А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и точно меня какой-то холод сковывает. Сплю беспокойно, сквозь сон какие-то голоса слышатся, шаги, шорохи. Утром просыпаюсь каким-то слабым, неуверенным…

В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько времени еще здесь проживу, а зимой мерзнуть неохота. Уеду — топливо старухе останется, она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном из переулков, сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть. Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор.

А вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком, ход в него из дома шел, прямо из коридора.

— В нем винный погреб раньше помещался, — рассказывала хозяйка.

Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и снесу в подвал.

Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить.

— И под рукой, — говорит, — и не украдут.

Однажды прихожу в сад, а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает.

— Помочь? — спрашиваю.

— Отстань, — говорит, — сам справлюсь.

— А как тебя зовут?

— Витька.

— А сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Давай помогу.

— А ну!

Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя, — доска, правда, затрещала, но парень не удержался, бац на спину, доска его по лбу, на лбу — синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.

Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец нашему знакомству.

— А доску эту, — говорю, — я у тебя возьму.

Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.

— А я тебя камнями забью, — говорит.

Поговорили мы с ним… Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему две, пошли обратно вместе.

— Ты где живешь? — спрашиваю.

— Здесь, на Фонтанке.

— А отец у тебя чем занимается?

— Отец на Путиловском заводе работает.

— А как же вы сюда на Фонтанку попали?

— А нас сюда из подвала переселили…

Вышли мы на Фонтанку.

— А где же ты здесь живешь? — спрашиваю.

— А вон, — говорит, — в большом доме, на втором этаже, там еще на двери вывеска: «Барон фон Мердер».

— Эх ты, барон! — говорю. — Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.

Ну, поломался он для приличия и согласился.

На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе, и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря: бери парнишку на фронт, он и там без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался: начал меня арифметике обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе, решаем задачки всякие.

Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.

4
Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар выменивать. Сижу у себя в комнате и книжку читаю. Слышу — звонок. Пошел к двери, открываю.

Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо… Ничего особенного.

Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:

— У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?

Вижу — скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.

— Отчего же, — говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра Евгеньевна, — найдется, если заплатите пшеном или рисом.

Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся за углом…

Что-то непонятно!

Вернулся в комнату, размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу — не моего ума дело.

Дождался старушку, у нас между собой условлено было — квартиру пустой не оставлять, и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и прямым ходом к Коврову.

— Так и так, товарищ. Ковров, — говорю, докладываю все по порядку и подаю записку.

— Придется тебе, товарищ Пронин, — говорит он, — обождать здесь с полчасика.

Ушел он. Возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.

— Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы подготавливают вооруженное выступление, — объясняет Ковров. — В городе много всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них все тянутся в один штаб. Среди них есть организация, именующаяся «Синие мечи». А где собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза…

Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том, о сем, тут Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только потом будто вспомнил и спохватился.

— Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку принесли, а я и забыл.

Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:

— Разворачивали вы ее?

— Как же, — говорю, — извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может, срочное что-нибудь…

— А кто же вам ее дал? — спрашивает она.

Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.

— Правильно ответили, — одобряет она. — А он что?

— А он ушел, — говорю и спрашиваю. — Это на каком же языке написано?

— На английском, — объясняет она. — В записке он просит меня отобрать чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.

Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на записке. Признаться, тут я даже подумал — не переборщил ли Ковров в своей подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.

Ну напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я лег спать.

5
Дня через три заходит ко мне вечером Александра Евгеньевна, такая довольная, веселая, приветливая.

— А у меня, Иван Николаевич, радость, — говорит она. — Ко мне племянник в гости приехал. Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом учительствует. Приехал в командировку.

— Что ж, — отвечаю, — очень приятно будет познакомиться.

— И я рада, — говорит она, — что вы с ним познакомитесь, человек он славный, хороший, вы с ним сойдетесь.

Зовет она меня к себе в комнату.

— Вот, — говорит, — знакомься, Володя.

Здоровается со мной этот Володя… Парень высокий, статный, русый, глаза голубые, лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую гимнастерку, в ватные штаны, в яловых сапогах… По облику — помор, на севере часто встречаются такие рослые парни, по одежде — солдат.

— Вы почему же не на фронте? — спрашиваю.

— А у меня туберкулез, — говорит он. — В пятнадцатом году на германском фронте правое легкое навылет мне прострелили.

— Значит, вроде меня, — усмехаюсь, — на инвалидном положении?

— Да, — говорит, — вроде вас, только я не люблю без дела сидеть, в деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками.

— Долго думаете пробыть в Питере?

— Да дней пять, — отвечает.

Сидим, разговариваем, Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю приезда племянника даже баночка с вареньем у нее нашлась, племянник сало привез, я селедку почистил… Пиршество по тем временам!

Напились мы чаю, наговорились.

— Вы уж извините меня, Иван Николаевич, — обращается ко мне старуха, — разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате, да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама.

— О чем разговаривать, — говорю. — Места много, и мне веселее. Хоть на диване, хоть на постели его устраивайте.

Пошли ко мне. Старуха меня благодарит; о том, чтобы я кровать уступил, даже заикаться не позволяет, устроила племяннику постель на диване, попрощалась с нами, ушла.

Меня в сон клонит — мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса мерещились, какой-то шум, грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю утром глаза — племянника нет, руки и ноги у меня тяжелые, точно свинцом налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами.

Старуха в коридоре шмыгает.

— Доброе утро, Александра Евгеньевна, — говорю. — Племянник-то ваш встал уже?

— Да, — говорит, — ушел по делам.

Натаскал я дров, сварил кашу, прибрал комнату, сижу, опять думаю, как бы убить время…

Тут приходит почтальон, вручает мне письмо, вызывают меня в военкомат в связи с переучетом. Думаю, быстро что-то, я и встал-то на учет без году неделя. Однако пошел… Ковров, оказывается, вызывает!

Являюсь к нему, а он глядит на меня и головой качает.

— Нехорошо, товарищ Пронин, — говорит. — Где это ты по ночам шатаешься?

— Как где? — говорю. — Как велено, безвыходно сижу у себя дома и абсолютно нигде не шатаюсь.

— А врать еще хуже, — говорит Ковров. — Были мы у вас сегодня ночью в гостях, замок у тебя на двери висел.

— Ничего не понимаю, — говорю я. — Всю ночь дома спал.

— И я тогда ничего не понимаю, — говорит Ковров. — Ночью произвели мы у твоей хозяйки обыск…

— То-то мне ночью голоса слышались, — перебиваю я его.

— Хотел я и твою комнату для видимости осмотреть, — продолжает Ковров, — подхожу к двери — на двери замок. Где, спрашиваю, гражданка Борецкая, ваш квартирант? Ушел куда-то, отвечает она, он часто по ночам отлучается. Замок, смотрю, у тебя на двери купеческий, таким только амбары запирать, не доверяешь, видно, старушке. Ну, твоя квартира есть твоя квартира, в глазах Борецкой особенно следовало подчеркнуть неприкосновенность твоего жилища. Осмотрели мы дом, за исключением одной твоей комнаты, и ушли…

— Позволь, — говорю я Коврову, — никуда я из дому не уходил. У меня еще племянник ночевал.

Ковров так и подскочил на месте.

— Какой племянник?

Рассказываю…

— Э-эх! — говорит Ковров. — Провели нас с тобой, опростоволосились! По всем подозрительным домам искали мы в ту ночь крупного агента иностранной разведки… Понял?

— Вот сволочь, — говорю. — Племянник-то, значит…

— Ругаться нечего, — говорит Ковров. — В другой раз умнее будем. Спрятали они в твоей комнате человека. Одного только не понимаю, ведь мы и шумели, и ходили, и разговаривали… Как ты не услышал?

— И я не понимаю, — говорю. — Слышались мне сквозь сон голоса, только я так и не проснулся.

— Может, опоили они тебя чем-нибудь? — спрашивает Ковров.

— Не думаю, — говорю. — Ничего мы, кроме чая, не пили, а чай все трое пили одинаковый.

— Кто там разберет, — говорит Ковров. — Ты все-таки чай пей там поаккуратнее. Постарайся как-нибудь незаметно отлить малость этого чая и принести к нам… Сумеешь?

— Сумею, — говорю. — Теперь им меня провести не удастся.

— Только, смотри, вида не подавай, будто ты что-нибудь подозреваешь, — продолжает Ковров. — Не заметил, племянник никаких бумаг или оружия не привез?

Пожал я плечами, покачал головой…

— Привез, — говорю. — Лепешки да сало.

— Не говори так, — объясняет Ковров. — Они военное выступление в Петрограде готовят. Дело не шуточное! Иностранные разведчики не зря через фронт перебираются. У заговорщиков и план есть, и с белогвардейцами они в переписке! Это, брат, война…

Выдвигает он из стола ящик, достает булку, подает мне.

— Мать честная! — восклицаю я. — Булка!

— Да, — подтверждает Ковров усмехаясь. — Нашлись филантропы! Вчера из одного консульства целую сотню прислали в детский дом…

— Ну и что же? — спрашиваю я.

— А как ты думаешь, что может быть в такой булке? — в свою очередь спрашивает меня Ковров.

— А мы посмотрим, — говорю я, угадывая намек Коврова, и разламываю булку пополам, предполагая что-нибудь в ней найти. Но увы, это оказывается самая обыкновенная булка! На всякий случай выковырял я из одной половинки мякиш, но, кроме мякиша, так ничего и не нашел.

— Ничего, — разочарованно произношу я и вопросительно взглядываю на Коврова.

— Ты так думаешь?

Ковров берет в руки выпотрошенную половинку, осторожно отгибает поджаристую корочку, и я вижу несколько небольших продолговатых предметов, лежащих под корочкой, точно бобы в стручке.

— Что это? — спрашиваю.

— Капсюли для гранат, — объясняет Ковров. — С пустыми руками телеграф или вокзал не захватишь…

— И как же вы поступили? — интересуюсь я.

— Доставили булки по адресу, — говорит Ковров. — Ребята были очень довольны. Только воспитательницу, у которой нашлись эти капсюли, пришлось разлучить с детишками…

Ну, тут я догадался, что это — мне наглядный урок и предупреждение.

Прихожу домой, и в сердце у меня теплилась маленькая надежда на то, что племянник этот придет еще разок к нам в дом переночевать.

— Понравился мне ваш племянник, Александра Евгеньевна, — говорю я своей хозяйке.

— И вы ему очень понравились, — отвечает она. — Просил вам привет передать. Заходил он тут без вас, из Пскова телеграмма пришла, вызвали его обратно.

6
Опять потянулись обычные мои тоскливые дни. Живем мы с Александрой Евгеньевной, будто ничего не произошло. Она об обыске не заикается, а я делаю вид, будто и понятия о нем не имею. Сентябрь подходил к концу. Начались дожди, на улице стало пасмурнее. В газетах пишут, что деникинцы к Курску приближаются, настроение у меня паршивое… Но я не подаю вида, креплюсь, о фронте стараюсь не вспоминать. После истории с племянником убедился: прав Ковров, что послал меня сюда. Конечно, вместе с товарищами на позициях и легче и веселее, но ведь надо кому-нибудь и здесь находиться.

Одно у меня утешение — Виктор. Придет вечером, натопим мы с ним печку, он мне книжки вслух читает, я ему всякие истории рассказываю; крепко мы с ним подружились, даром, что между нами пятнадцать лет разницы.

Совет Коврова я не забывал, нашел где-то в доме пустой флакон из-под одеколона, припрятал под шкафом и жду подходящего случая.

А случай никак не подвертывается! Решил я тогда Виктора на помощь мобилизовать. Пришел он, я и говорю ему:

— Если придет к нам сегодня Александра Евгеньевна чай пить, дается тебе следующее боевое задание: выйди за чем-нибудь из комнаты и свали в какой-нибудь гостиной горку или этажерку. Словом, разбей что-нибудь. Погромче, с шумом, с криком… Я на тебя тоже напущусь. А ты винись, оправдывайся… И смотри: держи язык за зубами, будто сам напроказил…

Виктор чудо-парень был: все поймет и лишнего не спрашивает.

Попозже заходит к нам Александра Евгеньевна.

— Я к вам в гости, — говорит. — Не прогоните?

— Милости прошу к нашему шалашу, — говорю. — Чайник вот-вот закипит.

Берется она, по обыкновению, хозяйничать, заваривает чай из брусничного листа, разливает по чашкам, я из угольев печеную картошку выгребаю, все идет честь честью.

— Хорошо бы немножко дровишек подбросить, — говорю. — Слетай-ка, Виктор, в коридор, там щепки в углу лежат, принеси.

Виктор стремглав убегает, и дальше все разыгрывается, как по нотам. В комнату доносится шум, грохот и крик Виктора, что-то звенит и бьется, и я вижу, как Александра Евгеньевна даже в лице меняется…

— Что такое там случилось? — восклицает она и выбегает из комнаты,.

А я тем временем свой чай быстро выливаю в пузырек, ставлю пузырек под кровать, выполаскиваю чашку, наливаю себе свежего чаю и затем бегу следом за старухой.

Вижу — постарался Виктор. Валяется на полу этажерка, а вокруг нее черепков видимо-невидимо. Старуха стоит бледная, в лице ни кровинки, губы трясутся.

— Боже мой! — бормочет она. — Что он наделал? Ведь это наполеоновский фарфор. Вы посмотрите…

Поднимает она черепки, показывает мне вензель, я ее утешаю и, надо отдать ей справедливость, старуха быстро берет себя в руки и, уж не знаю, как там внутри, но внешне успокаивается.

— Что ж, — говорит, — потерянного не вернешь, попробую завтра склеить, что можно, а пока идемте чай пить, остынет.

Вернулись мы в комнату.

— Чай-то остыл, — говорю, — не переменить ли?

— Когда чай не очень горячий — полезнее, — говорит старуха. — И потом я вам сахару, Иван Николаевич, положила, жалко выбрасывать.

— Ну, если сахар положили, жалко, — говорю я, и пью свой несладкий чай и закусываю его печеной картошкой.

— Слышали? — спрашиваю я старуху. — На днях диверсанты пытались охтинские заводы взорвать.

— Какой ужас! — говорит Борецкая. — Могли ведь люди погибнуть…

— Ну, они людей не жалеют, — говорю я.

— На то они и белогвардейцы. — И оборачиваюсь к Виктору. — Верно?

Но Виктор, хоть и не по своей вине посуду побил, однако, вижу, смущается, собрался раньше времени уходить, а я его не задерживаю: уйдет, думаю, легче мне без него комедию играть.

— Что-то ко сну меня клонит, — говорю я Александре Евгеньевне. — Глаза слипаются.

— А вы ложитесь, — говорит она, — я вам мешать не буду.

Пожелала мне спокойной ночи, я ей взаимно, ушла она, я дверь на ключ, потушил лампу, с шумом снял сапоги, лег на кровать и даже похрапывать начал.

Лежать лежу, но заснуть себе не позволяю. Да и не хотелось спать. Час так прошел, а может, и больше…

Слышу, будто дверь хлопнула: негромко, точно кто-то закрывал дверь и не удержал. Чудятся мне какие-то шаги и голоса… Вслушиваюсь. Очень даже явственно чудятся голоса. Поднялся я как нельзя осторожнее, достал из кармана револьвер, подошел к двери и притаился. Стою, молчу и слушаю. Не шелохнусь, будто все во мне замерло.

Время идет. Снова тишина наступила. Шаги стихли, голоса смолкли. Я прямо физически ощущаю, как идет время: секунда, еще секунда, еще секунда… Слух мой до того обострился, что мне казалось, будто я даже тиканье часов у старухи в комнате улавливаю, хотя, может быть, это просто сердце во мне так билось… Значит, стихло все. Открываю дверь еле-еле. Везде темно. Иду босиком по полу, сжимаю в руке револьвер, вслушиваюсь в темноту… Как будто журчат голоса. Иду через гостиные, через залу, как кошка иду, нервы напряжены, и не то, чтобы я хорошо видел, прямо при помощи какого-то чутья ориентировался в темноте.

Дошел до угловой комнаты, там у старухи самый ценный фарфор хранился. Дверь закрыта, но внизу пробивается сквозь щель слабый свет. Теперь уж сомнений никаких: разговаривают за дверью, и не один человек, а несколько.

Подкрался я к двери… Все мужские голоса. Говорят о нападении, говорят негромко, о захвате какого-то здания толкуют, Юденича раза два помянули…

Похолодел я. Вчера только в газетах прочел о том, что деникинцы Курск взяли. Вот, думаю, и в Питере закопошились, гады. Нет, думаю, не бывать тому, чтобы вам отсюда целыми выбраться. Недаром, оказывается, послали меня сюда. А угловая комната, надо сказать, вроде мышеловки: три окна на улицу заделаны решетками и дверь из нее всего одна, в залу.

«Ну, Ваня, — говорю мысленно сам себе, — действуй решительно, захвати этих врагов народа в собственном их гнезде…»

Тут я, надо признаться, погорячился, не подумал как следует, дал чувствам волю…

Пошарил рукой: ключ в двери.

Эх, думаю, — была не была!

Раз, раз, повернул ключ, тут еще в простенке комод какой-то золоченый стоял, тяжелый такой, плотный… С трудом, правда, но придвинул я его к двери, сам к окну, рванул раму, распахнул, встал на подоконник…

Слышу, поднялся в угловой комнате переполох, кто-то в дверь торкнулся, стучит кто-то, кричит из-за двери:

— Открой, мерзавец, тебе же хуже будет!

— А ну, гады, — кричу, — суньтесь только к окну или к двери — всех перестреляю!

Понимаю, конечно: всех их мне одному не забрать, людей вызывать надо… Дуло вверх — и бац, бац… Услышат, думаю, прибегут… А как же еще, думаю, вызвать к себе подмогу? А в дверь стучат, кричат что-то. Попались, голубчики, думаю, не вырветесь…

Выстрелил я еще раз… Стихло все за дверью. Слышу — бегут по улице… Патруль!

— В чем дело? — спрашивают.

— Так и так, — говорю, — товарищи, предстоит нам захватить и обезоружить одну белую банду…

Тут часть товарищей становится возле дверей и окон, другие бегут звонить куда следует, и в скором времени приезжают на грузовике чекисты. Входим мы в залу, отодвигаем в сторону комод, открываем дверь и… Надо только представить себе мое дурацкое положение!.. В комнате, оказывается, нет никого, и нет даже никакого следа, свидетельствующего о том, что там кто-то находился.

В это время входит в залу Борецкая, в капоте, со свечкой в руке, и я вижу, что она нисколько не смущена тем, что в ее квартире находится столько неприятного ей народа.

— В чем дело, граждане? — говорит она. — У меня охранная грамота. И, кроме того, пожалуйста, поосторожнее. Здесь много дорогой посуды, и вся она в скором времени станет народным достоянием.

— А в том, — отвечают ей, — что сейчас у вас здесь кто-то находился!

— Кто же мог у меня находиться, — возражает Борецкая, — когда у меня живет этот больной матросик…— И она без всякого смущения указывает на меня. — Получил он тяжелое ранение на фронте, числится теперь инвалидом, вселен ко мне по ордеру, и я сама не знаю, как от него уберечься, потому что чудятся ему всюду контрреволюционеры, бегает он с револьвером по комнатам, и вообще кажется мне, что он не вполне в своем уме.

И мне действительно крыть эти слова нечем, все правильно: числюсь я инвалидом, вселен по ордеру, и, главное, кроме этой вредной старухи, меня и мышей, никого в доме нет.

А тут еще она всхлипывает и говорит:

— Очень я прошу оградить меня от такого опасного соседства, я женщина старая, что я с ним буду делать..

Все с сожалением смотрят на меня, и я слышу за своей спиной не очень–то лестные слова по своему адресу, и все кончилось тем, что составили протокол о моем буйном поведении, проверили мои документы и велели утром явиться на освидетельствование в психиатрическую больницу.

7
Дождался утра, прихожу к Коврову, подаю ему пузырек с чаем.

— Чай-то ты оставь, — говорит Ковров, — а вот поведение твое мне, брат, не нравится. Серьезную оплошность допустил. Поднял ночью пальбу, всю улицу перебудил, а что толку? Кому нужна такая работа? Нельзя на одного себя рассчитывать. Ты вроде как бы в разведке находишься и должен был, не поднимая шума, немедленно поставить нас обо всем в известность…

Ну, я объясняю, как было дело, оправдываюсь…

— А может, ты и в самом деле был пьян? — спрашивает Ковров.

Верно, обстоятельства против меня говорили, и я не обиделся, не было резонов обижаться.

— Что ж, — говорю, — революционер я или шантрапа какая-нибудь?

— Ну ладно, — говорит Ковров. — Погоди немного, узнаем сейчас, каким чайком потчует тебя твоя хозяйка.

Вызывает он своего помощника, передает ему пузырек, поручает съездить в химическую лабораторию и привезти оттуда анализ этого самого чая.

— А ты, — обращается он ко мне, — погуляй пока, сходи на часок в музей куда-нибудь, что ли.

Возвращаюсь я через некоторое время, зовут меня к Коврову, он сидит, усмехается.

— Говоришь, не померещились тебе голоса? — спрашивает он. — Пожалуй, что и так. А то с какой бы стати угощать тебя морфием? Слышал: лекарство такое есть, снотворное средство?

— В чаю-то? — спрашиваю.

— В нем самом.

— Значит, у меня от этого самого лекарства такой тяжелый сон?

— Пожалуй что так.

— А я думал, — говорю, — что это со мной от скуки…

— А вот ночью сегодня ты сглупил все-таки, — говорит Ковров. — Шуму много, а толку мало. Спугнул волков. Пусть думают, что в дураках нас оставили, но, смотри, — не проворонь еще чего-нибудь.

Пришел я домой, признаться, очень удрученный. Обидно было, что все мои старания пропали впустую. А тут еще старуха новый удар мне подготовила.

Пришел я к себе в комнату, сел. Думаю: приходится все начинать сызнова… Тут стук в дверь, — Борецкая. Садится на стул как ни в чем не бывало и даже улыбается.

— У меня к вам, Иван Николаевич, — говорит она, — просьба…

— А что за гости все-таки были у вас ночью? — не выдержал, перебил я ее.

Глазом не моргнула!

— Это вам показалось, — говорит.

— Да какой там показалось! — говорю. — Мне вчера чего-то нездоровилось, не спалось, я голоса ясно слышал…

— Нет, это вам показалось, — повторяет она.

— Жалко, — отвечаю, — что другие думают, будто это мне показалось. Ну да ладно. Говорите, какая просьба.

— А просьба у меня, — говорит она, — такая. Больше вашего мальчика, который к нам ходит, я через свои комнаты пускать не буду. Очень неприятный ребенок, шаловливый и грубый. Вы сами знаете, везде стоит редкая посуда. Ответственность за ее сохранность лежит не на вас, — на мне.

— Ходить ко мне мои знакомые могут, — возражаю я. — Я ведь здесь не в одиночном заключении.

— Ходить к вам, конечно, могут, не спорю, — говорит она, — но если этот ребенок, который уже разбил столько ценной посуды, будет продолжать здесь бывать, я вынуждена буду обратиться в советские учреждения. Принимайте кого хотите, но пусть вам дадут комнату в другом доме, а сюда вселят более безопасного человека.

Нет, думаю, бесстыжие твои глаза, не бывать этому, не уеду я отсюда, пока не сочтусь с тобой…

— И, поверьте мне, я настою на своем, — добавляет она. — Мои коллекции важнее ваших подозрений.

Не желая обострять с ней отношения, я сделал вид, будто растерялся и даже побаиваюсь ее угроз.

— Ладно, — говорю, — не будет больше ко мне этот мальчик ходить, извольте.

Вечером звонят. Иду отворять. В коридоре старуха мне уж навстречу бежит.

— Там ваш мальчик приходил.

Выхожу в переднюю — никого. Открываю дверь — на крыльце тоже никого. Оглядываюсь. Смотрю — Виктор мой идет по улице прочь от особняка.

— Виктор! — кричу. — Витька, постой!

А он идет, не оборачивается, только рукой махнул… Догнал я его.

— Ты что? — спрашиваю. — Загордился, разговаривать не хочешь?

— Александра Евгеньевна сказала, чтобы я больше к тебе не ходил, — бурчит он.

Обидела старуха мальчишку!

— Эх ты, баранья твоя голова, — говорю. — Меня бы спросил. Я тебе по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось.

Подумал, подумал я, да и поделился о Виктором своими подозрениями… Не все, конечно, сказал, но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто собираются в особняке по ночам вредные для советской власти люди…

Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил.

— Лучше мне из дому теперь пореже выходить, — говорю. — Ты ко мне под окно наведывайся. Подойди незаметно и постучи тихонько по стеклу… Азбуку-то, которой я тебя учил, не забыл?

— Нет, не забыл, — отвечает. — Ты не сомневайся, Иван Николаевич, я к тебе и днем и вечером буду подкрадываться под окно.

— Вот и хорошо, — говорю. — Может статься, понадобится мне от тебя помощь…

Пожал я ему руку, и — обратно к себе домой.

Часа через два слышу — постукивает в окно: «Я тут, Иван Николаевич».

Ну, думаю, отлично, связь налажена, и тоже стучу по стеклу, будто от скуки: «Все в порядке, иди спать».

С этого дня жизнь моя, надо прямо сказать, стала еще скучнее. Лишился я единственного приятеля, сижу один в доме вместе со старухой и делать мне решительно нечего. Старуха все дни напролет книжки читает, и я почитываю. Никто к ней не ходит, и чувствую я, что так никого мне и не дождаться. Понятно: и старуха и ее «племянники» настороже — зверя в одну и ту же ловушку два раза подряд не заманишь.

Наступил октябрь. Начались дожди, стало холодновато. Откроешь форточку — с улицы дует сырой промозглый ветер. Небо серое, в тучах. В газетах тоже всякие невеселые сообщения… В общем — пасмурно.

Внешне отношения у меня со старухой вполне приличные. Она женщина умная, и себя я тоже не считаю совсем глупым человеком. Оба понимаем: зря цапаться нечего… Худой мир лучшедоброй ссоры, как говорится.

Правда, оба мы начеку, оба, фигурально выражаясь, друг с друга глаз не сводим.

Как-то хлопнула парадная дверь, я к выходу. Старуха у двери. Услышала, что я иду, — хлоп дверью перед самым моим носом. Показалось мне, что с кем-то она разговаривала, открыл я дверь — на крыльце никого.

— Погодой интересуетесь? — спрашивает она меня.

— Да, — говорю, — погодой. Погулять хотел, да вот дождик…

Однако по вечерам по-прежнему она захаживала ко мне. Придет, сядет на диван, кружевцо какое-нибудь вяжет, расспрашивает меня о моей жизни, сама рассказывает, как в молодости на балах танцевала… Очень мило беседуем, как самые закадычные друзья.

Как-то вечером сидела она у меня, а Виктор в окно стучит.

— Эх, — думаю, — не вовремя…

Старушка сразу встрепенулась.

— Кажется, стучат? — спрашивает.

Но я не растерялся, — чтобы лишних подозрений не было, всегда лучше поменьше от правды уклоняться.

— Это Виктор, — говорю. — Меня проведать пришел. Я с ним теперь через форточку объясняюсь. Вот он и стучит.

Открываю форточку, кричу:

— Это ты, Виктор?

А он мне в ответ:

— Я, Иван Николаевич!

— У меня тут Александра Евгеньевна, — кричу ему. — Завтра поговорим!

Паренек догадливый, сообразил.

— Ладно, — кричит. — Завтра так завтра.

Вижу — успокоилась старушка.

— Вы бы пошли, погуляли с ним, — говорит.

— Я бы пошел, — отвечаю, — да простудиться боюсь.

— А все-таки неприятный ребенок этот Виктор, — говорит она. — Грубый какой-то…

— Ничего не поделаешь, — отвечаю, — без гувернантки воспитывается.

— И не мешает он вам? — спрашивает она.

— А если мешает, — отвечаю, — я постучу ему: мол, занят, не мешай, он и уйдет.

И даже набрался нахальства, думаю — не может же эта старуха азбуку Морзе знать, — и выстукал Виктору:

«Приходи попозже».

Пожелала она мне приятного сна, ушла к себе.

Слышу: Виктор снова стучит, тихо-тихо: «Пришел я».

«Приходил сегодня кто-то к старухе, — выстукиваю я, — не могу к тебе выйти».

«Понимаю», — отвечает Виктор.

«Пока все», — стучу я и опять остаюсь в одиночестве.

Спать нельзя, мало ли что может случиться, читать надоело, делать нечего. Когда, думаю, эта мука кончится… За окном дождь, а в доме тишина такая, что в пору удавиться.

8
Когда же это случилось, дай бог памяти… Десятого октября, вот когда это случилось.

Хоть и похвалился я, что не спал в ту пору, все-таки случалось иногда вздремнуть, — вполглаза, как говорится, но случалось. Проснулся я утром, в комнате прохладно. Взглянул в окно — стекла запотели. Выглянул наружу — на улице серенький туман. Совсем погода испортилась, настоящая осень на дворе, грязь, слякотно, а люди по улице все идут, идут…

В те дни чувствовалось необычное оживление. Решалась судьба Петрограда. Город готовился к обороне. На случай вторжения белогвардейцев отряды рабочих рыли окопы и складывали баррикады из дров, на перекрестках устанавливали артиллерийские орудия, в окнах домов делали из мешков с землей бойницы… Белогвардейцы грозили разграбить город и перерезать рабочих и работниц, красноармейцев и матросов, и все население Петрограда готовилось дать врагу жестокий отпор.

Встал я, самому хочется на улицу, поближе к товарищам, а уйти не могу, вдруг здесь враги закопошатся…

Шаркает, слышу, старуха в коридорчике, туда и сюда, туда и сюда… Думаю: чего это она разбегалась?

— Иван Николаевич, вы спите? — спрашивает она меня из-за двери.

— Проснулся, Александра Евгеньевна, — отвечаю.

— Что-то холодно, — говорит она из коридорчика.

Ага, думаю, пробрало, то-то она разбегалась, согревается…

— Неужто холодно? — говорю. — А я что-то не замечаю.

— У вас кровь молодая, — говорит она. — Не принесете ли дров, Иван Николаевич?

А надо сказать, что дрова находились на моем попечении. Я их заготовлял, я их берег и даже ключ от подвала держал у себя в кармане.

— Зачем запирать? — говорит мне как-то старуха. — Мы с вами в доме одни.

— А для порядка, — объяснил я, — чтобы крысы туда не забежали.

Спокойнее как-то мне было, что подвал заперт и ключ у меня находится. А то заберется туда кто-нибудь, — была у меня такая мысль, — да еще пристукнет, когда пойдешь за дровами.

Сунул револьвер в карман, — я никогда оружия без себя в комнате не оставляю, — затянул ремень, обдернул гимнастерку, выхожу.

— Отчего не принести дровишек, — говорю, — благо они у нас не по ордеру выдаются.

Иду к парадной двери, старуха около меня семенит.

— Вы охапочки две дайте мне, Иван Николаевич, — просит она.

— Что ж, — говорю, — можно.

Спускаюсь вниз по лесенке, отпираю дверь, захожу в подвал, набираю охапку дров, и вдруг дверь хлоп — и закрылась. Я к двери, надавил, а там, снаружи, слышу — задвижка щелкает.

— Попался, Ваня, к ведьме в лапы, — говорю я сам себе.

В подвале темно, ничего не видно. Нашел ощупью дрова, присел на них около стенки, думаю — что делать? Стрелять в дверь? Замок такой, что никакими пулями не пробьешь, да и пули поберечь надо. Вступить в переговоры? Черта с два договоришься с этими гадами, да и переговариваться не с кем… Аховое твое положение, Ваня, думаю. Но волноваться себе не позволяю. Хватит, думаю, погорячился уже раз, толку от этого мало.

Немного прошло времени, по-моему, слышу — шаги над головой, голоса смутно доносятся и будто двигают вверху что-то тяжелое, грузное. Вдруг сразу стихло все, еле-еле какие-то звуки доносятся. Сообразил я: ход в подвал сверху задвинули или заставили чем-то. Вступишь тут в переговоры!..

Темно и невесело. Задохнешься еще, думаю. Но дышать легко. Вспомнил я тут, как старуха рассказывала мне, что в погребах для хранения вин обязательно вентиляция устраивается, да и раньше об этом слышал… И точно — будто откуда-то свежим воздухом потянуло. Значит, есть здесь какие-то отверстия. Куда же они выходят? На улицу, конечно. Но старуха рассказывала, что в подвале всегда должна быть ровная температура и поэтому затейливо и хитро эти ходы для воздуха устроены. Однако раз отдушины на улицу выходят, думаю, поищем их…

Ясно, что отдушины в подвалах всегда под потолком делаются, а мне до потолка рукой не дотянуться. Сложил я дрова вдоль одной стены ступенькой, встал на них, ощупываю стену… На словах-то это просто получается… Правильно говорится: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ползаю я по стене, мгла кромешная, руками пыль обтираю… Нашел одну отдушину. Отлично, думаю, поползем дальше. Сложил я на полу два полешка крест-накрест в том месте, где наверху отдушина, и дальше руками шарю. Обследовал одну стену — нет больше в ней отдушин. Переложил дрова вдоль другой стены. Еще нашел отдушину. Устал, присел ненадолго, передохнул и вдоль третьей стены заползал… Короче говоря, нашел три отдушины: в той стене, где дверь, никакого отверстия не оказалось.

Присел я у двери, вспоминаю расположение дома… Дверь, вспоминаю, стоит прямо к улице, стена напротив — обращена ко двору, левая — в сторону парадного крыльца, правая… Правая-то и есть та сторона, куда окно из моей комнаты выходит, — палисадник, значит, направо. Ну, думаю, была не была, ничего другого делать не остается…

Пошел я от двери до правого угла, оттуда ощупью вдоль стены до сложенных накрест полешек, сложил в этом месте дрова поплотнее, взобрался на них, беру в руки полено и начинаю выстукивать по краю отдушины:

«Виктор… Виктор…»

Рука затекает… Будь ты проклято все на свете, думаю. Досада сердце щемит: а что если вся эта работа впустую? Время идет… Медленно ли, быстро, — я этого понять не могу. Рука немеет… Но ведь вся моя надежда только в том случае и может осуществиться, если я ни на секунду не прерву свое постукиванье… Над головой какие-то звуки, чудятся мне какие-то голоса… «Терпи, Ваня», — говорю я себе и постукиваю:

«Виктор… Виктор…»

И вдруг откуда-то издалека еле-еле доносится до меня тоже какое-то постукивание… Замер я, прильнул к стене…

«Я тут… Я тут…»

Как же это он, думаю, догадался?

«Жди и слушай», — выстукал я, опустил руку, передохнул и опять стучу: «Слышишь ты меня?»

Потом снова слушаю.

«Слышу», — доносится до меня.

Стучу:

«Меня заперли в подвале».

«Сейчас соберу народ», — отвечает Виктор.

«Не смей, — стучу. — Беги в ЧК, вызови Коврова, расскажи все как есть».

«Сначала тебя освобожу», — отвечает Виктор.

«Подчиняйся приказу, — выстукиваю. — Подчиняйся приказу».

«Иду», — отвечает Виктор.

«Иди, иди», — выстукиваю я…

Стихло все, ушел.

Ну, тут приходится признаться, сам я произвел нарушение дисциплины. Может быть, устал, может быть, переволновался, но прилег на дровах и заснул. Может быть, это и чудно и невероятно покажется, но — заснул. Спал я, вероятно, недолго, минут пять — десять не больше, но после сна как-то сразу посвежел, отдохнул и обратно встал на свой пост. Стою и теперь уже только слушаю: не спросит ли чего Виктор… Довольно долго простоял, но так ничего и не услышал. Зато вдруг вверху, над головой, снова раздался шум и стук, и показалось мне, будто наверху даже стреляют.

Потом снова что-то отодвигают, кто-то спускается по лестнице, щелкает задвижка, я на всякий случай достаю револьвер, открывается дверь, и в подвал входит Ковров.

— Наконец-то ты, товарищ Пронин, — говорит он, — оказался на высоте.

— Это в подвале-то? — говорю я.

— Вот именно в подвале, — говорит Ковров и смеется. — Не сразу тебя нашли, каким-то шкафом заставили они сюда вход.

— Кто они-то? — спрашиваю.

— «Синие мечи», — говорит Ковров. — Давно мы за этими заговорщиками охотимся. Существовала такая организация белых офицеров у нас в Питере…

— Существовала ? — спрашиваю.

— Да, — отвечает Ковров. — И всего лишь полчаса назад прекратила существование. Собирались мы ее на этих днях захватить, а ты нас поторопил. Всех взяли. Часть отстреливалась, а часть через потайную дверь из угловой комнаты на двор пыталась выбраться, но мы их и на дворе ждали.

— А мальчишка цел? — спрашиваю.

— В машине сидит, — отвечает Ковров. — Все сюда рвется, о тебе, беспокоится, только шоферу не велено его отпускать.

— Это ведь благодаря ему заговорщики пойманы, — говорю. — Без него бы мне не сдобровать. Не понимаю только, как он отдушину сумел отыскать.

— Догадливый парень, — говорит Ковров. — Чекист из него выйдет. Пришел он к тебе в сумерки под окно, постучал, и ему тоже что-то пробарабанили. Он опять постучал, а ему опять в ответ стучат что-то бессвязное, и старуха в форточку кричит, что ты, мол, ушел из дому и пусть он завтра приходит. Встревожился Виктор, от окна отошел, а от дома не отходит, слоняется вдоль стены и все надеется, не позовешь ли ты его. Ну, ты его и позвал…

Вышли мы с Ковровым на крыльцо. На улице дождь, слякоть, ветер.

— Вот и кончилась моя работа здесь, — говорю я Коврову.

— Эти офицеры, — отвечает Ковров, — собирались телеграф захватить и другие правительственные учреждения…

Вижу — хмурится он, застегивает кожаную куртку, а сам сердито вглядывается в темноту.

— Юденич опять в наступление против нас пошел, — говорит. — Вот они и пытались ему изнутри помочь. — Протягивает мне руку, пожимает. — До свиданья, — говорит, — товарищ Пронин, надеюсь, еще увидимся.

Распрощался я с ним, иду к машине, зову Виктора.

— Пойдем, — говорю, — приятель, отведу тебя домой, заступлюсь перед матерью.

Дохожу с ним до его дома, поднимаюсь на второй этаж, останавливаюсь против двери, на которой блестит медная дощечка с надписью «Барон фон Мердер», звоню.

Открывает нам дверь женщина, простая такая, молодая еще.

— Где ты, — кричит она на Виктора, — пропадаешь? Отец на фронт собирается, а он под дождем по улицам слоняется…

Тут выходит отец.

— Вы, — спрашивает он меня, — Пронин?

— Пронин, — говорю. — Только как это вы признали?

— Рассказывал о вас Виктор.

Познакомились мы.

— На фронт? — спрашиваю.

— Да, — говорит, — против Юденича.

— И я завтра на фронт думаю, — говорю.

— А пока что, — приглашает он меня, — поужинаем чем бог послал?

Ну, я не отказался — люди свои. Так вот и началось наше знакомство.

Зимние каникулы

Юденич был разбит, спокойствие Петрограду обеспечено, и опять вернулся я в распоряжение Коврова. Он было не хотел тогда отпускать меня на фронт, но тут уж я заупрямился.

— Мои товарищи жизни не жалеют, а я отсиживаться буду?

— Чудак, чекисту в тылу опасность грозит не меньше, чем солдату в бою, — говорит Ковров. — Каждую минуту из-за угла пристрелить могут, да и самого тебя Борецкая едва не отравила.

Ну да, как говорится, если что Ваньке втемяшится, так ты хоть кол на голове у него теши… Настоял я, отпустили меня на фронт.

Вернулся я, Ковров мне и говорит:

— Опасности тебе подавай? Что ж, иди, брат, на оперативную работу в таком случае.

Тут уж действительно жаловаться на тихую жизнь не приходилось. Охотились мы и на бандитов, и на спекулянтов, и на заговорщиков. Публика все это была видавшая виды, — с иными приходилось в такие перестрелки вступать, — не хуже, чем на войне… Одним словом, чистили мы Петроград, — работы хватало.

Многое можно порассказать о тех годах, — сейчас расскажу о том, как Виктор вновь у меня в помощниках очутился.

К тому времени стал я себя чувствовать коренным петроградцем. Полюбил этот город, привык к нему, завелись у меня друзья и знакомые, — все, как полагается. Но больше всех дружил я с Железновыми. Отца Виктора, — не люблю об этом вспоминать, — убили белогвардейцы в бою под Ямбургом. Остался Виктор, — как бы это сказать? — ну, будто на моем попечении. Часто захаживал я к Железновым, — пайком поделюсь, о занятиях Виктора в школе справлюсь, мать его, Зинаиду Павловну, утешу.

— Трудно пока вам, конечно, но скоро все образуется, — говорю ей бывало. — Вот вырастет Виктор — верная подмога, заменит отца…

В ту пору Виктор мне уже — ну, сыном не сыном, а как бы племянником стал.

Вот, значит, вызывает меня однажды Ковров и говорит:

— Спрятан здесь, в Петрограде, архив одного иностранного агента. В этом архиве имеются документы о связи бывшего Временного правительства с одной державой и о субсидировании этой державой всяких белогвардейских заговоров. Как ты сам понимаешь, эти документы представляют немаловажное значение для нашего государства. В свое время вывезти эти бумаги из Петрограда не успели и, как нам стало известно, пытаются это сделать теперь. Так вот, нам нужно этот архив найти. Тебе, товарищ Пронин, могу напомнить, что в числе контрреволюционных организаций, которые субсидировались этим иностранным агентом, были и «Синие мечи». Небось не забыл еще своего знакомства с ними? Вот тебе и придется восстановить в памяти все, что касается этой организации, и пойти по ее следам…

— Да, задал ты мне задачку, товарищ Ковров, — говорю я в ответ. — Легко сказать: найди. Пачка бумаг в Петрограде! Иголку в стоге сена я бы нашел, пожалуй…

— А ты и не ищи бумаги, — говорит Ковров. — В портфеле архив не повезут…

Тут Ковров достает из-за шкафа дугу с подвязанным к ней колокольчиком и спрашивает меня:

— Лошадей запрягать умеешь?

— Брось, брось! — говорю я, догадываясь о каком-то подвохе со стороны Коврова, внимательно осматриваю дугу и ничего особенного, конечно, в ней не нахожу.

— Можно сломать? — спрашиваю Коврова.

— Но ведь другие не ломали? — отвечает он, берет со стола стакан и подает мне.

— Держи, — говорит.

Взял я стакан, Ковров держит один из концов дуги над стаканом, повертывает колокольчик, и сразу из дуги полилась в стакан бесцветная жидкость. Ковров опять быстро повернул колокольчик и закрыл этот странный резервуар.

— Выпей, — говорит он мне.

— А что это? — спрашиваю я с опаской.

— Ничего, ничего, попробуй, — угощает он.

Поднял я стакан, понюхал, выпил и — с удивлением смотрю на Коврова.

— Спирт? — спрашиваю я.

— Он самый, — подтверждает Ковров. — Вот его так и переправляли через границу…

Я молчу.

— Подумай теперь о бумагах, — говорит Ковров. — Постарайся, поищи, где их прячут…

Задумался я, но если приказано…

— Есть, — говорю, — товарищ начальник.

Пошел домой думать. А думать в те времена я еще не умел. Думаю и тревожусь: а ну как, пока я тут думаю, бумаги в это время из города вывозят? Внутреннее спокойствие — самое важное, я считаю, во всяком деле. Мы должны действовать, как математики: решить задачу надо, и чем скорее, тем лучше, но — не спешить, не нервничать, не метаться… Пока я себя к этому приучил, сколько ошибок, сколько промахов сделал, — вспомнить страшно!

Сижу дома, думаю и ничего придумать не могу. Не развито у меня еще тогда было воображение, чтобы самому дома сидеть, а мысленно весь город обойти.

Отправился я тогда обратно к себе на службу, пересмотрел дела контрреволюционных организаций, которые были нами раскрыты, отметил на карте города все дома и помещения, где эти заговорщики обитали. Сунул этот адрес-календарь в карман и зашагал по городу.

Трудно еще жилось Питеру в то время. Топлива не хватало, продовольствие подвозили плохо. Но настроение у жителей было приподнятое. Приближение победы чувствовалось всеми так же явственно, как ощущается наступление весны.

Хожу, присматриваюсь к отмеченным мною домам, в иные заглядываю, беседую с жильцами, и все это — будто мимо меня, ничто не останавливает моего внимания. Чувствую, что без толку хожу, а с чего начать — не знаю. Так, в своих скитаниях по городу, прошел я раза два или три мимо особняка Борецкой. Памятный дом, но никаких хороших воспоминаний у меня с ним не связано, а иду мимо и щемит почему-то сердце. Не знаю почему, но решил я начать поиски с этого дома. Во-первых, умные люди в нем действовали, а во-вторых, не остыла во мне еще досада против этих умников, которые меня в дураках оставили…

Пошел к Коврову.

— Скажите-ка, — спрашиваю, — что нашли тогда в особняке, когда офицеров арестовали?

— Оружие, валюты сколько-то, патроны, — говорит Ковров. — Ничего особенного.

— Не может этого быть, — говорю я ему. — Не может быть, чтобы в таком удобном доме и такие хитрые люди ничего не спрятали. Дай мне разрешение произвести в этом доме обыск.

— Не поднимай паники, — говорит Ковров. — Дом осмотреть можно. Допустим, жилищный отдел собирается ремонтировать дом, и в нем необходимо произвести тщательный технический осмотр…

Дали мне людей, и пошли мы на мою прежнюю квартиру. Борецкой там, понятно, и духу не осталось, все ценные вещи из особняка розданы были различным музеям, а в доме обитали самые обыкновенные жильцы, вселенные по ордерам жилищного отдела. Для осмотра дома это обстоятельство создавало дополнительные трудности: что ни комната, то новая семья, — однако жильцы встретили нас приветливо и всячески старались облегчить нашу работу.

В течение двух суток обстукали мы все стены, облазили и чердак, и подвалы, отдирали обои, поднимали паркет, каждую ступеньку на лестницах ощупали, проверили дымоходы и отдушники, — короче говоря, произвели такой технический осмотр, какого ни один строитель в жизни не производит, и… ничего не нашли.

Попутно, во время осмотра, я от жильцов узнавал, кто бывает в доме. Примечательного ничего не обнаружил. В доме ночевал иногда мужик-молочник, но его дальше кухни не пускали, да и сам он от своих бидонов отойти боялся…

Явились мы после обыска к Коврову.

— Ну, что? — спрашивает он.

— Да ничего, — говорю я.

— Вот то-то и плохо, что ничего, — говорит он. — Плохие вы следопыты. Опасаюсь, как бы этот самый архив мимо нашего носа не провезли…

Тут ясно я увидел, как мало он на меня надеется, и обидно мне стало, но сам понимаю, опыта у меня никакого и работник я действительно посредственный.

— У меня тут на примете старьевщик с молочником, — говорю и сам понимаю — пустяки говорю, но ведь надо же что-нибудь сказать?

— Старьевщики и молочники, конечно, народ интересный, — говорит Ковров, — но их больше писатели в юмористических рассказах описывают, а ты менее колоритными личностями займись, умный враг всегда самым незаметным обывателем выглядит.

Поблагодарил я его за совет и решил все-таки познакомиться с молочником и вообще со всеми, кто бывает в этом близком моему сердцу доме.

Рассказывать, конечно, о всех своих поисках и знакомствах и долго, и скучно. Жильцы и гости ихние оказались самыми обыкновенными людьми, молочник был тоже обыкновенным мужиком, и в отношении его смутило меня только одно, что приезжал он откуда-то из-под Пскова. Далеко от Петрограда, но не это меня смутило, — тогда в Петроград многие крестьяне из самых отдаленных деревень приезжали и отличные вещи задешево на продукты выменивали. Другое смутило. Вспомнил я, что этот самый «племянник» Борецкой, который так ловко обвел меня вокруг пальца, по рассказам, тоже учительствовал где-то под Псковом. И вот втемяшилась мне мысль, что молочник и есть этот самый племянник.

Попросил я одного из жильцов известить меня, когда приедет крестьянин, — мол, тоже хочу у него масла купить. Надо сказать, что крестьянин этот из такой дали не молоко, конечно, возил, а масло и сметану, и молочником его просто так, по привычке, называли. Да это и понятно: выгодно ли было бы молоко из-под Пскова в Петроград везти!

Разумеется, за особняком я не перестал наблюдать, но жилец тоже оказался человеком аккуратным и вскоре позвонил ко мне утром на квартиру по телефону.

— Приехал молочник, — говорит. — Я его предупредил, чтобы он для вас масла оставил. Приходите после службы.

Эх, думаю, перестарался жилец! Тебя просили меня предупредить, а ты и молочника предупредил… Впрочем, тогда это было естественно такие услуги добрым знакомым оказывать, и ничего необычного в подобной просьбе молочник не мог усмотреть. Однако пуганая ворона куста боится!

Дождался я времени, когда в учреждениях занятия кончаются, и пошел за маслом, готовый к встрече со старым знакомым.

Захожу с парадного крыльца, вызываю жильца.

— Здесь? — спрашиваю.

— Как же, как же, — сообщает жилец. — Дожидается вас.

Идем мы в кухню — и что же? Сидит там обыкновенный псковской мужик без малейшей подделки.

Поздоровались мы.

— А я уж думал, не придете, — говорит мне приезжий.

— Как можно! — отвечаю. — Да ведь службу не бросишь.

— Против порядка, конечно, не пойдешь, — соглашается приезжий.

Потолковали.

— Вы, что же, ночуете здесь? — спрашиваю.

— Заночую, — отвечает продавец. — Завтра куплю кое-что для дома и поеду.

Поторговались.

— Наживаешься, отец, — говорю.

— Где уж! — отвечает он. — А впрочем, разве такой город, как Питер, без спекулянтства построили бы?

— Что ж, ты и у себя под Псковом хочешь Питер выстроить? — шучу.

— Зачем? — отвечает. — Нам не до жиру…

Купил я у него масла и… пошел восвояси.

Отнес покупку Железновым, попил у них чайку, задумчивый сижу, молчу, смутно у меня на душе.

Подходит ко мне Виктор, кладет руку на плечо.

— Дело? — говорит.

— Дело, — говорю.

— Трудное? — говорит.

— Трудное, — говорю.

Вижу, хочется ему мне помочь, а расспрашивать, знает, не полагается.

— Секрет? — говорит.

— Секрет, — говорю.

Вернулся домой и… решил не бросать своего молочника, не останавливаться на полдороге: коли занялся молочником, так уж заниматься им до конца. Масло маслом, а ну как… Обманули меня раз эти псковские, — не верю я им больше! Может, он действительно просто спекулянт, а все-таки надо проверить, что он из Петрограда повезет.

Улик нет, а совпадения неладные: останавливается во вредном этом особняке, живет у самой границы, и к тому же опять — псковской.

«Проверь, проверь», — твержу я себе…

На следующий день с самого раннего утра находился я уже на наблюдательном посту неподалеку от особняка. Часов около десяти вышел мой мужичок из дому. Мешок с бидонами на плече. Пошел на рынок, потолкался там, курточку какую-то купил, мануфактуры, всяких мелочей для хозяйства, — походил-походил и пошел оттуда прямо на вокзал. В буфете попил чаю и встал в очередь к билетной кассе. Все идет совершенно нормально. Взял билет, дождался посадки, ворвался с прочими пассажирами в вагон…

Проводник соседнего вагона был предупрежден о том, что он обязан предоставить в мое распоряжение служебное отделение в вагоне и в случае, если последуют от меня какие-либо распоряжения, им подчиниться.

Поехали, значит, мы в Псков. Было начало декабря, темнело рано. Электрическое освещение в вагонах тогда было неисправно, — горят кое-где в фонарях свечи, сумрачно, скучно. Вагоны покачивает, колеса постукивают, пассажиров в сон клонит. Едем.

— Поди-ка ты в соседний вагон, — говорю проводнику, — оставь в двух фонарях какие-нибудь огарки поплоше, чтоб ничего нельзя было разобрать.

Прошел я потом в тот вагон, поднял воротник, нахлобучил шапку, чтоб не узнать меня было. В вагоне теснота. Однако нашел я своего молочника, разглядел. Вижу, сидит он почти что в середке, дремлет, мешок его под лавкой лежит.

Подсел я в соседнее отделение с краешка. Ближе к Луге думаю, — пора. Совсем разомлели люди в вагоне. Ночь. Самый крепкий сои.

Вернулся к проводнику, объяснил ему, как найти молочника.

— Постарайся, друг, принеси мне его мешок, — прошу. — Имею желание взглянуть на его вещички и убедиться, не занимается ли данный гражданин спекуляцией…

Ушел проводник.

Минут двадцать спустя смотрю — волочит мешок моего псковича.

Признаться, вспомню, как в те годы действовал, так стыдно становится. Грубо работал, некультурно. Если, строже говоря, разобрать мои поступки, — ненужные вещи делал… Не умела еще голова работать. Надо знать психологию, уметь анализировать человеческие поступки, а мы тогда все больше вещественными доказательствами увлекались. Теперь я бы так устроил, что преступник, того не подозревая, сам бы мне указал, где и что у него спрятано. Да и для того, чтобы осмотреть мешок, тоже можно было найти более деликатный способ… Подумать только! Осмотр дома, похищение мешка… Получалось, что я самолично предупреждал преступника о том, что за ним ведется слежка. Наше счастье, что преступник не жил в доме… Эх, да что там говорить!

Заперся я в служебном отделении, проводника послал на пассажиров смотреть, а сам принялся осматривать содержимое мешка.

Суконная курточка. Ощупал ее, — нет, ничего в ней не зашито. Отрез зеленого вельвета, — есть такая материя вроде бархата, — по-видимому, жене или дочери на платье. Гвозди, замки. Детская гармошка. Сжал я ее потихоньку, — пустая. Коробка с монпансье и кусок хлеба. Два бидона. Заглянул в бидоны — пустые… Незавидная добыча!

Но тут подумал я, что владелец этих бидонов живет на границе, вспомнил, как товарищи показывали мне различные доспехи, отобранные у контрабандистов. Незамысловатые доспехи: ящики да чемоданы с двойным дном, палки и дуги, выдолбленные внутри. Вспомнил уроки Коврова… «А что если и бидоны сделаны так», — подумал я, повернул бидон вверх дном и начал пытаться поворотить днище справа налево… И что же вы думаете? Пошло!

Отвинтил днище — разошлись боковые стенки, двойные они у бидонов оказались! Прежде в этих бидонах шелка да кружева доставляли из-за границы небось. А теперь? Прямо скажу, с замершим сердцем наклонился я и увидел… Какие-то бумаги, да.

И тут я должен похвастаться. Подавил я в себе желание бумаги достать, а молочника арестовать. «А если он ни в чем не признается», — подумал я, — и с мыслью этой не расстаюсь до сих пор, какое бы дело ни расследовал. Когда приходится иной раз читать или слышать, что следователь добился от преступника полного признания, так это значит, что следователю просто повезло. Надо уметь самому вопреки преступнику загадки разгадывать…

— Проснется мужик, поднимет шум, — спрашивает проводник, — как быть?

— А очень просто, — объясняю. — Неси мешок на прежнее место, как ни в чем не бывало. Будто попался мешок тебе на глаза и ты ему хозяина ищешь…

Так все и обошлось.

Верст пятидесяти не доезжая до Пскова, вылез мой молочник из поезда. Выскочил вслед за ним и я, и в сторону. Увидит меня, сразу поймет в чем дело. Оплошность я сделал, уехав один из Петрограда. Не могу за ним следовать. Посматриваю издали… Прошел он со, своим мешком за станцию, подошел к каким-то саням, положил мешок, сам сел, и лошадь сразу тронулась с места. Видно, выезжали за ним на станцию.

Тут кинулся я на станцию, спрашиваю:

— Откуда эта лошадь? Во-он пошла!

— А это, — говорят, — Афанасьев из Соловьевки. Вам что, туда надо? Старик из Петрограда приехал. Масло возит продавать. Богатый мужик. Сын за ним приезжал. Они бы вас взяли…

— Да нет, — говорю, — лошадь больно хороша.

Прикинул я кое-что в уме, — не может быть такого невезенья, думаю, чтобы он последние бумаги вывез, — и уехал с первым же поездом обратно в Петроград.

Доложил Коврову о поездке.

— Что думаешь делать дальше? — спросил он меня. — Люди нужны?

— Как бы не спугнуть… Лучше пограничную часть предупредите, — попросил я. — Чтобы в случае чего мог я к ним обратиться…

Затем зашел к знакомому уже мне жильцу, попросил опять известить меня, когда масло привезут. Тот действительно очень аккуратно перед самыми святками позвонил мне, и я встретился с Афанасьевым уже как старый покупатель, купил масла и опять отнес его Железновым.

— Напрасно вы о нас так беспокоитесь, Иван Николаевич, — говорит Зинаида Павловна и смущается.

— Люди свои, сочтемся, — отвечаю. — Я вот в деревню ехать собираюсь, отпустите со мной Виктора? Чего ему каникулы в городе проводить?

— Да уж не знаю, как быть, — говорит Зинаида Павловна. — Я бы и отпустила, да ведь вы человек занятый, куда такая обуза?

— А он мне помогать будет, — шучу в ответ. — Пускай с жизнью знакомится.

Тут Виктор сам подходит ко мне и шепотом, чтобы мать не слышала, спрашивает:

— Дело?

— Да, — говорю.

— Все то же? — спрашивает.

— Да.

Бросился он к матери, обнимает ее, тормошит.

— Мамочка, дорогая! — кричит. — Отпусти меня с Иваном Николаевичем. Весь год буду потом лучше всех учиться! На недельку только… Отпусти, честное слово!

Отпустила Зинаида Павловна со мной сына, конечно, и мы в тот же день, не дожидаясь Афанасьева, выехали псковским поездом из Петрограда.

Взял я с собой ружье, лыжи… Охотники!

Виктор едет — ликует.

— Вырасту, тоже чекистом стану, — говорит.

— А вот мы это сейчас выясним, — отвечаю. — Что я делами занят — это естественно, но вот откуда ты взял, что я все одним и тем же делом занимаюсь?

— А очень просто, — говорит Виктор. — Носишь ты нам масло, и масло это какое-то не петроградское, вот я и решил, что ты все в одно место ездишь.

— Догадливый! — смеюсь я.

— А что мы там делать будем? — спрашивает Виктор.

— Где — там?

— А куда едем.

— Гулять, — говорю.

Смотрю: обиделся мальчишка, — надулся как мышь на крупу.

— Ты чего? — спрашиваю.

— А может, ты меня в самом деле гулять везешь? — бурчит он. — Так я могу и один обратно вернуться.

— Ладно, спи, чекист, — говорю ему. — Там будет видно. Утро вечера мудренее.

Вылезли мы с ним где надо, наняли лошадь, поехали в Соловьевку, остановились у одного местного коммуниста, известного нам в Петрограде человека.

Предупредил я нашего хозяина:

— Говорите, что приехал к вам в гости родственник с братом.

Даю Виктору лыжи.

— Гуляй, — говорю.

— А дело? — спрашивает он.

— Гуляй, — повторяю, — и никаких вопросов.

— Да что ты, смеешься, что ли, надо мной? — возражает Виктор. — Я бы, может, не поехал гулять!

Рассердился я даже на него.

— Сказано — гуляй, и гуляй. Будешь еще у меня рассуждать! Я серьезно говорю: это тебе военное задание. Гуляй, и вся недолга!

Заметил или нет раздражение в моем голосе Виктор — не знаю, только больше пререкаться не стал, забрал лыжи и отправился на улицу.

На другой день спрашиваю хозяина:

— Афанасьев приехал?

— Недавно, — говорит тот. — Сын за ним ездил.

— Кликните-ка сюда моего мальчишку, — прошу. — И как-нибудь ненароком покажите ему Афанасьева.

Явился Виктор.

— Вот, — говорю, — тебе и поручение. Покажут тебе одного человека. Так твоя обязанность последить — не уйдет ли он куда-нибудь из деревни. Только смотри, около его избы не околачивайся. Гулять будешь, понятно?

Вечером пришел Виктор — ничего не приметил. На ночь я пошел бродить у околицы — тоже напрасно. Утром опять Виктор меня сменил…

Вскоре прибежал запыхавшийся, еле отдышался.

— Ушли! — говорит. — Пошел с ружьем, с собакой, с каким-то парнем. В лес. Идем-ка…

— А это вы напрасно тревожились, — говорит хозяин. — Это он с сыном белку бить ходит. За ними и следить не надо. Зимой Афанасьев или в Петроград ездит, или по белку ходит, только и всего. Охотники они с сыном не ахти какие, а все-таки на воротник да на шапку набьют зверя за зиму.

— Что ж это вы мне раньше не сказали, — говорю хозяину. — Я тоже люблю с ружьем побаловаться. Здешние места должны они знать, вот мы и пойдем завтра в ту же сторону.

Пообедали мы. Послал я Виктора снова на улицу.

— Как вернутся, лети ко мне.

Часа через два прилетает мальчишка.

— Вернулись!

Забрали мы с Виктором лыжи и огородами — за околицу и в лес.

Идем по лесу. Сугробы волнами выгибаются. Разлапистые темно-зеленые ели точно присели на землю и прикрыли ее пушистыми своими юбками. Голые березы ввысь рвутся, и белые их стволы на синеватом снегу кажутся розовыми. Тишина стоит необыкновенная, как в театре перед поднятием занавеса. Вот-вот все сейчас запоет, заиграет. Только где-то в отдалении скрипнет сучок и что-то хрустнет, точно кашлянул кто.

Указал мне Виктор на лыжный след — легкий такой, бегущий. Сразу видно, что хорошие лыжники шли. Двое. А рядом мелкие и частые лунки — собака бежала. Идем мы по следу, быстро идем, и даже мне, отвыкшему в городе от лыж, идти легко-легко — так кругом хорошо и привольно.

Километров пять мы так пробежали. Вдруг Виктор хватает меня за руку.

— Бей! — говорит. — Бей!

Указывает на высокую ель — на макушке, в ветвях, белка скачет.

— Снимай ружье!

Стряхнул я его руку со своей.

— Эх ты, чекист! — говорю. — Ты уж прямо из деревни с песнями выходил бы да Афанасьевых бы позвал на прогулку.

Смутился он…

Достал я карту. Граница должна быть близко. Прикинул на глаз: километра два остается. Лыжня тут в овражек пошла… Небольшой такой овражек, но крутой и кое-где даже обрывистый.

Спустились мы с Виктором вниз. Оборвался лыжный след, никуда больше не ведет. Не прыгали же они отсюда по воздуху! Дно в овражке утоптано. Сломанная ель валяется. Постукал я по стволу — не выдолблен ли. Нет, звенит, на дрова просится. Пошныряли по овражку — все находки: снег да кусты под снегом.

— Пошли обратно, — говорю. — Ничего не понимаю.

И действительно ничего не понимаю. По моим соображениям, или Афанасьевы должны где-нибудь границу переходить или к ним с той стороны кто-нибудь приходит, а лыжня явственно обрывается и — никакого следочка.

Направо, по карте, озеро; налево, отмечено у меня, застава. Дай, думаю, схожу к браткам, предупрежу о своих поисках.

Заставу мы нашли скоро, почти не плутали. Познакомился я с начальником, показал документы. Он был уже предупрежден о моем приезде… Поделился я с ним своими подозрениями, но отнесся он к ним недоверчиво. Граница тогда не так отлично, как теперь, охранялась, и людей было поменьше, и опыта не было, но самонадеянным он оказался человеком!

— Не могли мы не заметить, — говорит, — если бы кто-нибудь границу перешел.

Пожелали мы с ним друг другу успеха, и пошел я с Виктором опять к себе в Соловьевку.

Вернулись домой поздно, ночь уже наступила, не успели отдохнуть, разбудил я Виктора.

— Вставай, — говорю. — На работу пора.

Ничего! Малый мой кубарем с лавки скатился, ноги — в валенки, ополоснулся водой — рукой по лицу раз, раз, умылся, точно кошка, натянул шубейку и говорит:

— Пошли.

На улице знойкий{2} декабрьский мороз. Ночь на исходе. Звезды гаснут медленно, неохотно. Небо сереет, становится сизым. По снегу тени бегут, точно птичьи стаи низко-низко над землей летят. Порошит снежок.

Это совсем нам на руку. Все следы заметет, в том числе и наши. Однако, идя к овражку, сделали мы здоровый крюк и подошли совсем с другой стороны, чтобы ненароком Афанасьевы не заметили чужих следов.

Выкопали мы себе с Виктором нору в снегу, поодаль, на верху оврага, и запрятались вроде медведей.

Весь день просидели, и хоть бы какой-нибудь зверь в овражек для смеха забежал. Хорошо еще, что мясо и хлеб захватили, по крайней мере не проголодались. Сидим, перешептываемся, прячемся, — а от кого? Вокруг ни души. Прошелестит в воздухе птица, упадет шишка, и опять сгустится лесная зимняя тишь.

— Долго так сидеть будем? — спрашивает Виктор. — От тоски сдохнешь.

— Терпи, брат, — говорю. — Назвался груздем — помалкивай. Думаешь, чекистом быть — так только и дела, что стрелять да за бандитами гоняться? На всю жизнь терпеньем запасайся!

Вернулись вечером в деревню не солоно хлебавши.

На исходе ночи снова бужу Виктора.

— Пошли опять.

На этот раз поленивее малый одевался. Сидеть сиднем в снегу целый день, конечно, не ахти какое веселое занятие.

Добрались до своего блиндажа, забрались туда, с утра скучать начинаем.

Но ближе к полдню слышим — голоса. Притаились мы. Виктор замер, как белка в дупле. Приближаются люди. Смотрю — спускаются в овражек. Афанасьев! С ним его сын, — парню лет девятнадцать, а покрупнее отца. Позади собака.

Не приходилось мне еще таких собак видеть. Овчарка… Но какая овчарка! Рослая, морда волчья, грудь широкая, крепкая, сама поджарая, передние лапы, как хорошие руки, а задние породистому коню впору… Идет пес сзади, нога в ногу с людьми, морду не повернет в сторону!

Откуда, думаю, у псковских мужиков такое сокровище?

И тут у меня дыхание перехватило. Остановился пес, повел носом, и показалось мне, будто шерсть на нем слегка вздыбилась. Почуял чужих, думаю, бросится к нам, и все пропало. Но, должно быть, уж очень вымуштрован был этот пес, — повел носом, и — опять за своими спутниками, как ни в чем не бывало.

Спустились Афанасьевы в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону, присели они на корточки, в снегу чего-то копаются. Из-за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие-то из-под снега достают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем, — опять чего-то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем-то. Смотрю и не понимаю… Что такое?

Вдруг откуда-то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается. Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит:

— Геть!

Пес хватает кость в зубы и кидается вверх из овражка…

И вдруг у меня в голове все точно прояснилось. Вот оно, думаю! Вот кто у них почтальоном служит. А пес почти уже выбрался из оврага. Понимаю, нельзя его упустить! Выскочил я из-за прикрытия, вскинул ружье, а оно у меня отличное было, бельгийское, центрального боя, и на всякий случай картечью заряжено, с какой на медведя ходят.

Какое-то холодное спокойствие мною овладело, прицелился я, а пес уже стремглав меж деревьями мчится… Жалко такого пса губить, но ничего не поделаешь! Спустил курок, ахнул выстрел, подскочил пес и припал к снегу. Бегу к нему сам не свой…

И тут слышу кричит сзади меня Виктор неистовым голосом:

— Пронин! Черт! Пронин!

Оглянулся, вижу — отец с сыном из овражка выбираются, и старик прямо в спину мне целится. Мгновенно тут я сообразил, что пес от меня никуда уже не уйдет, кинул ружье, выхватил из кармана браунинг, бросился к Афанасьевым навстречу.

— Бросай ружье! — кричу. — Убью!

Старик, может, и не бросил бы, да сын растерялся, молод еще был.

— Бросай! — кричит. — Батя!

Опустил старик дуло…

Подбегаю к ним.

— Руки вверх! — кричу. — Руки!

Подняли они руки.

Стою против них, а мысли у меня в голове одна за другой несутся… Не доведу их я один ни до заставы, ни до деревни… Они тут каждую ложбинку, каждый бугорок знают. Без лыж раньше их в сугроб провалюсь, а на лыжах уйдут они от меня. Вот, думаю, когда Виктор спасет…

— Виктор! — зову я его, но голову не поворачиваю, не спускаю глаз с Афанасьевых. — Тебе приказ. Надевай лыжи и — на заставу. А я тут пока наших приятелей постерегу.

И если за что я Виктора уважаю, так за то, что в решительные моменты он всегда точно выполняет приказания: сказано — и конец.

Слышу — зашелестели лыжи, побежал Виктор.

А я стою против Афанасьевых и секунды отсчитываю.

Узнал меня старик.

— Как вам мое маслице понравилось? — спрашивает.

— Не распробовал еще, — отвечаю. — Больно дорожишься.

— Дешево отдавать — проторгуешься, — говорит он…

Так вот стояли и перекидывались словами, покуда не заскрипел за моей спиной снег и не подошел к нам красноармеец. Легче мне стало. Покосился я — парень ладный, статный, но понимаю — нельзя спускать глаз с Афанасьевых, они только и ждут, как бы я отвернулся.

— Что тут такое? — спрашивает красноармеец.

— А вы уже с заставы? — спрашиваю его в свою очередь. — Скоро! Вам небось объяснили там…

— Нет, не с заставы, — говорит красноармеец. — Я тут в обходе был.

— А к вам мой паренек побежал, — говорю. — Задержали мы тут с ним белогвардейских пособников.

— Да вот и мои товарищи, кажется, идут! — говорит красноармеец. — Вы присмотрите еще немного за ними, а я побегу, потороплю товарищей…

Действительно, слышу — доносится хруст валежника, идут какие-то люди…

Афанасьевы стоят, слушают наш разговор, молчат.

Красноармеец крикнул мне что-то на прощанье и так же стремительно, как и появился, скрылся за деревьями. Не очень-то понравился мне его поступок, не по-товарищески было оставлять меня опять одного, но извинил я его — сгоряча все сразу не сообразишь.

Вскоре прибежали красноармейцы, человек десять, и начальник заставы вместе с Виктором. Забрали и отца, и сына, обезоружили их, и я смог спокойно расправить плечи.

Подошли мы с начальником заставы к застреленной собаке, и при виде убитого мною великолепного пса еще раз сжалось у меня сердце. Как нес он в зубах кость, так и не выпустил ее. Разжали мы у пса челюсти, взяли кость, и все нам стало понятно: служила эта кость как бы футляром для бумаг.

Затем отправились мы в Соловьевку.

— Рассердился я было на вашего красноармейца, что одного меня с этими бандитами оставил, — говорю я по дороге начальнику заставы.

— Какого красноармейца? — спрашивает тот.

— Да вот, который в обходе был, — объясняю. — Он же к вам навстречу побежал.

— Да тут никакого красноармейца быть не могло, — говорит начальник. — Чудно что-то…

И тут я догадался, что это был тот самый человек, который на той стороне собаку дожидался и, не дождавшись, пришел выяснить причину задержки. Представил я себе мысленно его обличье, вспомнился мне его бархатный голос, и сообразил я, что всего час назад разговаривал не с кем иным, как с тем самым «племянником» госпожи Борецкой, который так ловко когда-то надо мной посмеялся.

— Да ведь это же оттуда! — принялся я объяснять начальнику и указывать в сторону границы. — Не мог он далеко уйти…

Рассыпались красноармейцы по лесу… Нет, не нашли.

В Соловьевке сделали мы у Афанасьевых обыск. Старик был потверже и поупрямее, — ничего бы, пожалуй, не указал, но сын струсил, привел нас в коровник, — там мы и нашли под навозом жестянку с частью документов.

Позже, когда Афанасьевых привезли в Петроград, он же сказал, где хранился в особняке архив.

В дровяном сарае, посреди всякой рухляди, запрятан был врытый в землю и засыпанный мусором ящик с бумагами. Никто бы и не подумал заглянуть в этот угол…

Часть архива старик Афанасьев успел переправить за границу, но и то, что осталось, сослужило нам службу и поведало о деятельности лейтенанта Роджерса, назвавшегося при знакомстве со мной племянником Борецкой и примерно год назад ночевавшего у меня в комнате.

Наступил новый год. Я зашел навестить Железновых. Виктор сидел за книжкой. Зинаида Павловна варила на керосинке кашу. Мы поговорили с ней о сыне, и он не вмешивался в наш разговор. Но когда она зачем-то вышла из комнаты, он быстро подошел ко мне и заговорил вполголоса, потому что при матери никогда со мной о делах не разговаривал.

— Я вот все думаю, — сказал он. — Напрасно ты меня тогда услал. Я даже не понимаю, как этот белогвардеец тебя не убил.

— Потому и не убил, что я тебя на заставу послал, — сказал я, ероша мальчишеские вихры. — Он услышал приближение красноармейцев и ушел. Рискованно было напасть на меня, он бы к себе вниманье привлек. Вот он меня и не тронул, бесполезно было. Предпочел скрыться.

— А товарищей спасти? — спросил Виктор. — Ведь Афанасьевы ему были товарищи?

— Видишь ли, — сказал я, — эти люди товарищество понимают по-своему. Афанасьевы для него свое дело сделали, вот он ими и пожертвовал. А сами Афанасьевы не решились его выдать, а, может быть, надеялись, что он их спасет.

Заблестели у Виктора глаза.

— А как ты думаешь, этот… Не ушел за границу?

— Поручиться не могу, но вполне возможно, что он находится где-нибудь среди нас.

Прижался Ко мне Виктор.

— Поедем? — говорит. — Поедем искать этого человека?

Взял я его за плечи, подтолкнул к стулу, посадил.

— Сиди, — говорю. — Может быть, и поедем. Но пока об этом забудь. Вспомни, что ты матери обещал? После каникул учиться лучше всех.

Сказка о трусливом черте

Кончилась гражданская война. Начиналась мирная жизнь. Надо было засевать землю, восстанавливать фабрики и заводы. Везде оставила следы военная разруха. Многое предстояло сделать, чтобы навести в стране порядок. Враги повели себя хитрее, действовали исподтишка, и не всегда легко было распознать — кто враг, а кто друг.

Меня перевели на работу в Москву, и Виктор переехал вместе со мной. Зинаида Павловна вышла замуж за соседа по квартире, у нее появились новые заботы, и я уговорил ее отпустить сына.

С Виктором мы, понятно, ни о чем не уславливались, но как-то само собою подразумевалось, что, закончив образование, он будет работать вместе со мной, — уже с тринадцати лет он начал считать себя чекистом.

Летом 1922 года на Урал отправлялась комиссия для осмотра железных рудников. Комиссия состояла из инженеров и работников хозяйственных учреждений, и я включен был в нее в качестве представителя Государственного политического управления.

Комиссии поручено было наметить меры для восстановления и расширения железных рудников, но по существу обследование имело гораздо большее значение. Официально об этом не говорилось, но было известно, что руководители некоторых советских учреждений, разоблаченные впоследствии нашей разведкой, предлагают сдать в аренду иностранным капиталистам важнейшие отрасли народного хозяйства, и доклад комиссии о состоянии рудников мог иметь немаловажное значение при решении правительством этого вопроса.

Выехать следовало в начале июня, вся поездка была рассчитана месяца на три. Точный маршрут в Москве установлен не был. По приезде на Урал члены комиссии должны были связаться с местными организациями, наметить совместно с ними план работы и объехать крупнейшие рудники.

Виктор просил меня взять его с собой, и я ничего не имел против. Неплохо было использовать ему лето для того, чтобы познакомиться с Уралом. Сначала я решил было, что Виктор будет сопутствовать мне самым обычным образом, но потом в голову мне пришла идея использовать поездку для тренировки, которая могла пригодиться Виктору в будущем.

— Хорошо, я тебя возьму, — сказал я. — Но поедешь ты самостоятельно. Я должен и не видеть тебя, и не слышать. Но время от времени, через день — два, ты будешь находить способы встретиться со мною наедине.

Виктор не сразу понял.

— Это что же такое? — спросил он. — Игра?

— Скорее экзамен, — сказал я. — Вскоре тебе придется работать самостоятельно и, возможно, заниматься более крупными делами.

Виктор задумался.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я попытаюсь. Ты скажешь, когда начинать?

Нетрудно было догадаться, что озадачивало Виктора, но мне понравилось, что сам он не промолвил об этом ни слова.

— Успокойся, испытание не будет таким жестоким, как ты предполагаешь, — сказал я мальчику. — Тебе не придется добывать средства к существованию и изворачиваться перед каждым встречным. Ты получишь и деньги, и предлог для поездки, чтобы не возбуждать подозрений. Игра идет между нами двумя, и больше никого не надо в нее вмешивать.

— Тогда я совсем согласен! — воскликнул Виктор. — Ты двадцать раз будешь находиться, рядом и не сумеешь меня заметить!

— Но, смотри, никаких глупостей, — предупредил я его…

Я не боялся за Виктора. Парню исполнилось-шестнадцать лет, за последний год он сильно возмужал и был достаточно благоразумен.

Незадолго до отъезда члены комиссии собрались на заседание. Это были инженеры-геологи и один металлург, хозяйственники и представитель профессионального союза горнорабочих. Комиссию возглавлял профессор Савин, известный геолог, подвижный и говорливый толстяк, больше всего, кажется, боявшийся не выполнить в жизни все, что предположено было им сделать. Явился на заседание и видный в то время советский деятель… Ну, назовем его, что ли, Базаров.

Мы поздоровались, расселись за круглым столом, стоявшим среди просторной комнаты, и потом как-то невольно склонились все над картой Урала, лежавшей на столе, перебирая возможные варианты нашего маршрута.

— Уважаемые коллеги! — скороговоркой сказал Савин, открывая заседание. — Мы должны действовать энергично и не теряя времени. Надо так осмотреть рудники, чтобы взять на учет каждую вагонетку. В результате обследования мы создадим план восстановления бездействующих рудников, развертывания горных работ, увеличения добычи…

— Вы несколько… углубляете задачи комиссии, — очень вежливо и спокойно вмешался в разговор Базаров. — Комиссия должна беспристрастно обрисовать нам состояние рудников, а уж как поступать дальше, — вопрос будет решаться в Москве, с точки зрения общих государственных интересов…

Савин возразил, и они с Базаровым поспорили, но Базаров, пользуясь своим видным положением, очень уверенно оборвал профессора, и Савин смутился, что-то забормотал и смолк.

Тогда я не придал этому разговору значения, и легкая перепалка запомнилась, правильнее вспомнилась мне значительно позже, спустя много лет, когда вражеская деятельность Базарова была разоблачена, в те же дни я предположить не мог, насколько умело и ловко могут маскироваться предатели.

Вечером я дал Виктору денег, дал удостоверение о том, что он является агентом по распространению каких-то журналов — в те годы по нашей провинции разъезжало множество всяких торговых посредников и агентов, — и спросил:

— Ты ведь Уэллса читал — «Человека-невидимку»?

— Ну, читал, — сказал Виктор.

— Так вот, — продолжал я, — ты тоже становишься невидимкой. Единственное, о чем я могу поставить тебя в известность, так это о своем отъезде: завтра, восемь часов вечера, Ярославский вокзал.

У Виктора дрогнули губы.

— Ну что ж, — сказал он, — постараюсь не осрамиться.

Выехала наша комиссия в положенное время, никто не отстал, не опоздал — в общем, как говорится, с места тронулись легко.

От Москвы до Урала не близко, но скучать в поезде не пришлось. Чем дальше мы отъезжали от Москвы, тем сильнее чувствовалось возбуждение, испытываемое моими попутчиками. Предстояла работа, имевшая большое значение для всей нашей промышленности. За годы войны инженеры изголодались по работе, требовавшей размаха и творческой выдумки, Савин высказывал различные предположения и сочинял проекты реконструкции рудников, и все охотно ему вторили. Конечно, не все вначале одобряли радужные проекты профессора, но в разговоре он как бы случайно напомнил старое суждение о превосходстве иностранных инженеров над русскими, задел больное место своих спутников, и их невозможно уже стало унять.

Пожалуй, среди всей компании я один был несведущим человеком. Но я не стеснялся задавать вопросы, и мои спутники терпеливо делились со мной своими знаниями. В течение трех суток я прослушал целый курс горного училища!

Меня интересовало, едет ли в этом поезде Виктор. Не один раз обходил я вагоны, заходил к проводникам в служебные отделения, заглядывал даже к машинисту на паровоз, но усилия мои оказались тщетными: Виктора нигде не было. Однако, выходя на какой-то остановке на платформу и накидывая на себя шинель, я нашел в ее кармане записку: «Не ищи меня, я тут».

Прибыв к месту назначения, мы устроили несколько совещаний, затем началось наше путешествие по уральским городкам и поселкам. Мы передвигались на поездах, на лошадях, на пароходах и, стараясь осмотреть возможно больше рудников, знакомились с участками, лазили по карьерам и отвалам, спускались в шахты, брали на учет годные и негодные машины и подолгу беседовали с тамошними рабочими и служащими. Настроение у них всех было одинаковое: все соскучились по работе, все охотно нам помогали, жаловались на неполадки и ждали помощи от нас.

Пример нам подавал Савин. Тучный старик, точно мальчик, взбегал по уступам открытых разработок и нырял в забои шахт, все ему надо было обязательно увидеть самому, никому из нас не давал он покоя, каждый день он заставлял нас составлять десятки отчетов, описей, актов, крикливо повторяя одну и ту же фразу:

— Учтем все ресурсы, разумно используем, и не понадобится нам никакая помощь от иностранцев!

Но далеко не все шло так, как хотелось Савину. Многие рудники были заброшены, разработка других велась хищническим способом, рудничное оборудование было разворовано, и, самое главное, мы то и дело, к удивлению местных работников, находили затопленные шахты, обвалы и оползни. Никто не знал, когда произошли эти бедствия, ничего о них не было известно, и эти печальные открытия все чаще и чаще портили наше настроение.

— Позвольте, почему же эта затопленная шахта числится у вас исправной? — сплошь да рядом ворчал профессор на местных работников.

— Но мы были здесь месяца четыре назад, и все было в порядке, — оправдывались те.

— Врете-с, врете-с, — ворчал профессор. — Не любите вы свой край, не изучаете его, бумажкам доверяете…

Такие открытия нам приходилось делать чуть ли не на каждом большом руднике, и они лишь подтверждали сообщения о тяжелом положении уральской горной промышленности. Что ж, с этим приходилось мириться, как с естественными последствиями гражданской войны. Удивительным было другое. Местные работники, казалось бы обязанные знать состояние рудников в своих районах, выражали не меньшее изумление по поводу этих обвалов, оползней и затоплений, чем мы, впервые приехавшие сюда люди. Странными казались их заверенья в том, что они не знали о происшедших на рудниках бедствиях…

Однако не могут же все быть ротозеями, слепцами и обманщиками. Слишком много неожиданностей… И тогда я подумал о том, что мы начинаем наступление против капитализма, и враг оказывает нам сопротивление. Наша комиссия была разведкой. Мы должны были донести о состоянии горной промышленности на Урале… «Не связаны ли все эти оползни и наводнения, — подумал я, — с приездом комиссии? Не заинтересован ли кто-нибудь в том, чтобы преувеличить трудности восстановления уральских рудников?»

Как следовало мне поступить? Продолжать ездить с Савиным и вместе с ним находить затопленные и разрушенные шахты?

Если бы даже я предположил, что кто-либо из членов комиссии заранее предупреждает кого-то на рудниках о нашем приезде, все равно подготовка обвалов и затоплений требовала времени, и они происходили до нашего появления.

Маршрут поездки был намечен и опубликован в статье Савина, напечатанной в местной газете накануне отправления комиссии по рудникам. В конце поездки комиссия должна была посетить Крутогорск и осмотреть знаменитые крутогорские рудники, одни из самых больших и богатых в крае. Вот я и решил поехать навстречу комиссии, с другого конца. Мое отсутствие вряд ли могло отразиться на ее работе.

Савин не стал меня задерживать. Он несколько удивился, услышав о моем намерении, но я объяснил, что хочу получше подготовить крутогорские организации к приезду комиссии, и в конце концов профессор меня даже одобрил. Больше того, я даже уговорил его написать небольшую статейку о том, что комиссия разбилась на две группы, решив немедленно заняться подготовкой к осмотру крутогорских рудников, обследование которых имеет решающее значение для выводов комиссии. Статья эта нужна была для того, чтобы поторопить преступников, если такие только существовали перенести свои действия в Крутогорск.

Отправляясь туда, я решил предупредить Виктора о своем отъезде.

В поезде я его тогда так и не нашел, и когда он неожиданно остановил меня в коридоре гостиницы, я прежде всего поинтересовался, где он от меня прятался. Он хотел было ничего не говорить до возвращения в Москву, но не удержался и признался. У сестры своего приятеля он выпросил платье, и в нем совершил все путешествие в поезде. Оказывается, я раз пять проходил мимо, но мне, конечно, и в голову не пришло, что он переоденется девчонкой.

— Это уж какой-то балаган, — сказал я.

— Однако ты меня не узнал? — обидчиво возразил Виктор.

— Все равно это нелепо и неостроумно, — сказал я. — Я-то не узнал, но десятки людей могли легко уличить тебя в обмане.

Но Виктор упорствовал.

— Однако цель достигнута?

Я действительно был им недоволен, потому что хотя Виктор и сумел провести меня, но в своем маскараде переборщил, казалось мне, и превратил серьезное дело в игру.

Поэтому дальше он следовал за мной в более естественном обличье, иногда подбегал в виде мальчишки, желающего поднести вещи и заработать немного денег, иногда сопутствуя мне на улице в виде случайного прохожего. Раз он остановил меня в темном забое, и я просто не мог понять, как он там очутился, в другой раз днем столкнулся со мной носом к носу на улице, и даже я не сразу узнал его в растрепанном и неряшливом оборванце. Хотя нередко бывало и так, что я замечал Виктора еще издали, и он всегда злился, когда я сообщал ему об этом. Но во всяком случае никто из моих спутников ни разу не заметил, что мы с ним знакомы.

Уезжая в Крутогорск, я пожалел парня. Наблюдая за мной, он ориентировался, конечно, по местонахождению комиссии и теперь легко мог потерять меня из вида, но мне самому не хотелось расставаться с ним. Поэтому высмотрев его в толпе на улице, я незаметно проследовал за ним до городского садика и, дождавшись момента, когда он, присев на садовую скамейку, принялся с увлечением наблюдать за игрой каких-то двух старичков в шашки, тихо подошел сзади и, не глядя на него, сказал:

— Сегодня я уезжаю в Крутогорск.

Он вздрогнул от неожиданности, повернулся ко мне и сердито зашипел, смотря мне прямо в лицо:

— А зачем ты мне об этом сообщаешь?

Я сделал вид, что ничего не слышу, и равнодушно проследовал дальше.

Через день мы уже находились в Крутогорске.

Старинный, небольшой городок раскинулся на обоих берегах медлительной многоводной реки, запруженной плотиной. Здесь было найдено одно из первых месторождений железа на Урале и чуть ли не двести лет назад возник железоделательный завод.

При въезде в город бросаются в глаза старинные здания первых заводских контор и каменных палат прежних заводовладельцев, на холмах высятся церкви, тянутся широкие и неровные улицы. У реки виднелись потухшие доменные печи, а еще ниже чернели высокие трубы и закопченные крыши заводских корпусов. Широкий пруд уходил вдаль, а пологие холмы вокруг него тонули в лесах… Только крутых гор не было видно в Крутогорске, и лишь от усталости или спьяну могли первые поселенцы дать такое название здешней местности.

В Крутогорске, оживленном торговом пункте, всегда бывало много проезжих, и двухэтажная каменная гостиница отличалась поместительностью и удобствами, в номерах имелись и электрическое освещение, и водопровод, и даже звонки для вызова коридорных.

Мне отвели чистенький и щеголеватый номерок, но я не собирался в нем прохлаждаться и прямым ходом отправился на знаменитые крутогорские рудники. Мне хотелось сразу же увидеть, в каком состоянии они находятся.

В рудничном управлении мне удивились, — не так скоро ждали они к себе комиссию, но встретили хорошо. Я выразил желание осмотреть рудники, и один из техников вызвался меня сопровождать. Фамилия его была Губинский. Произвел он на меня впечатление человека серьезного и вежливого, и только глаза у него были какие-то голодные: все смотрит, смотрит, точно хочет что-то попросить и не решается.

В те годы работа на рудниках шла плоховато. Разрабатывались главным образом участки, где руда лежала на поверхности. Большинство шахт было заброшено. Работа по существу находилась в руках подрядчиков — богатых кулаков, владевших девятью — десятью лошадьми, снимавших отдельные небольшие участки и от себя уже набиравших рабочих, — обычай, сохранившийся от дореволюционного времени.

Ходим мы с Губинским по руднику, показывает он мне шурфы, карьеры да отвалы, показывает очень обстоятельно, объясняет, как производятся работы, жалуется на затишье.

— Как услышал, что вы прибыли, — говорил он, — так даже вздохнулось легче. Вот, думаю, может, и начнется все по-старому, закипит рудник, пойдет работа по-прежнему. Многие уж отвыкли от рудника…

Дня три ходили мы, и с его помощью я действительно все как следует осмотрел, только в нижние штольни не пустил меня Губинский.

— Обвалились они, опасно, — объяснил он. — Еще при Колчаке рухнули.

Впечатление от осмотра сложилось у меня неважное. Работы — непочатый край, все запущено, порядок навести будет нелегко, трудов и денег придется потратить много, но ведь такие дела у нас по всей стране.

Осмотрел я, значит, рудник, и… Нечего мне стало делать. Живу в гостинице и жду у моря погоды. Думаю-гадаю: случится или не случится какое-нибудь происшествие на руднике. И признаться, хотелось мне, чтобы случилось.

Виктор на глаза мне не показывался, но мельком я заметил, что он в той же гостинице остановился и особенно прятаться от меня не старается, — надоела ему эта игра, да и мне самому она надоела. Рад бы его позвать, но характер выдерживали оба, и никто из нас не хотел первым нарушить условие, которое заключили перед поездкой.

А тут еще пришло письмо от Савина. Передвигаются они с рудника на рудник и, точно назло, вместе с моим отъездом кончились всякие неприятные сюрпризы. Ни тебе обвалов, ни затопленных шахт… Настроение у Савина, судя по письму, превосходное, и принялся я упрекать себя в склонности выдумывать лишние страхи там, где их вовсе не существует.

Вот в таком невеселом настроении поужинал я однажды вечером в ресторанчике при гостинице, захожу к себе в номер, зажигаю свет, взял какую-то книжку, лег на кровать и вдруг слышу из-под кровати голос:

— Лежи, лежи, не ворочайся. Смотри в книжку, будто читаешь.

Виктор!

— Довольно тебе дурака валять, — говорю я ему спокойно. — Хватит нам в прятки играть. Точно дети балуемся. Ты бы еще маску пострашнее сделал да ночью пугать бы меня пришел. Вылезай да садись на стул, поговорим по-человечески. А то, смотри, встану да вытащу за уши…

— Я тебе говорю — лежи, — отвечает Виктор. — Потерпи минутку. За тобой следят.

— Как так? — спрашиваю и на всякий случай раскрываю книгу и делаю вид, будто ее читаю.

— А так, очень просто, — отвечает Виктор. — Небось и сейчас какой-нибудь дядька против твоих окон торчит и следит за тем, что ты делаешь.

— Ты не ошибаешься? — спрашиваю.

— Ошибаешься, как же! — бормочет Виктор под кроватью. — Куда ты ни идешь, за тобой обязательно какой-нибудь тип следует. Второй день наблюдаю. Он за тобой, а я за вами. Вчера ты зашел в номер, спустил на окнах занавески, так он чуть носом к стеклу не приплюснулся.

— А где же ты был? — спрашиваю.

— А я во втором этаже помещаюсь. Открыл окно и дышу свежим воздухом…

— Какие они из себя? — спрашивав.

— Да простые такие, по виду рабочие. Где же мне все узнать! Боялся тебя оставить. Еще убьют…

— Ладно, посмотрю, — говорю. — Пойду пройдусь по городу. Ты покуда выбирайся, а завтра часам к трем прошу на это же место.

— Проверь, проверь, — шепчет Виктор. — Свет погаси, а дверь не запирай, мой ключ что-то не очень к твоей двери подходит…

Мне, конечно, и в голову не приходило, что в Крутогорске будут за мной следить!

Вышел на улицу, пошел… Нет, никого не замечаю. Пошел быстрее… Никого! Тогда решил я действовать старым испытанным способом. Пошел потише, чтобы тот, кто за мной следует, отстал, внезапно свернул за угол и — в ближайшие ворота. Слышу — остановился кто-то на углу, а потом мимо ворот пробежал. Выглянул я: какой-то мужчина в ватной куртке. Вышел обратно в переулок, иду вслед за ним. Добежал мужчина до угла, смотрит по сторонам, оборачивается — увидел меня. Растерялся, явно видно… Стоит на месте и смотрит.

— Эй, гражданин! — кричу я ему. — Где тут Емельяновы живут? Заходил в тот дом, говорят — нету.

— Какие Емельяновы? — спрашивает он.

— Как какие? — говорю. — Назар Егорыч Емельянов!

— Не слышал, — отвечает мой преследователь. — А вам зачем они?

— Да свататься к его дочери хочу, — говорю, поворачиваюсь и иду обратно…

И что бы вы думали! Помедлил он, помедлил и пошел за мной… Действительно, думаю, неопытные, — нашли кого посылать!

Пораскинул я тогда мыслями. Коли кто-то мной интересуется, думаю, может и Губинский не зря ко мне привязался. Ей-богу, думаю, не зря…

Выхожу утром из гостиницы — опять за мной какой-то хлюст тащится. Дошли до рудника. У конторы Губинский уже дожидается.

— Куда сегодня? — спрашивает.

Обернулся я — исчез мой спутник. Фигурально выражаясь, передал меня с рук на руки.

— Сейчас надумаем, — отвечаю. — Только сперва минут на пять в рудничный комитет зайдем.

Народ там постоянно толпится. Поговорили мы с людьми, посмеялись, Губинский с кем-то поспорил, а я отозвал в сторону председателя рудничного комитета и говорю ему вполголоса:

— Даю тебе задание, как коммунисту и красному партизану. Сослужи службу, задержи Губинского часа на два. Только деликатно, чтоб комар носу не подточил… Понятно?

— Вот это правильно, — отвечает председатель. — Губинский при отступлении колчаковцев неведомо где недели три пропадал. Мы хоть и приняли его обратно в горный отдел, но я сам мало ему доверяю.

Отошел я к Губинскому.

— Пошли, что ли?

— Погоди, Викентьич, — обращается тогда председатель к Губинскому. — Мне с тобой по одному делу надо посоветоваться. Тут ребята насчет расценок волынят. Давай проверим…

— Не могу я, — отвечает Губинский. — Меня к товарищу Пронину прикомандировали. Вечером — пожалуйста…

— А вы не стесняйтесь, — говорю я. — Я пока в рудничное управление схожу. Там вас и подожду.

— Останешься? — спрашивает председатель Губинского.

— Ладно, — согласился он. — А захотите пройтись куда-нибудь — пошлите за мной, — говорит мне. — Одному-то вам несподручно…

Оставил я Губинского в рудничном комитете, ни в какое управление, конечно, не пошел, и скорее к шахтам, тем самым, которые Губинский отсоветовал мне осматривать.

Нашел себе по дороге попутчика — и вниз. Дошли до самых нижних штолен… Никаких разрушений! Так… Что же за смысл был, думаю, ему врать? Все равно обман откроется. Приедет комиссия, будет осматривать все шахты, и разрушенные, и затопленные… Интересно! Теперь только не зевать…

Нашел меня Губинский в рудничном управлении.

— Еле освободился, — говорит. — Чуть у наших организаций какая заминка, всегда ко мне обращаются.

— Я все-таки думаю, — говорю ему, — спуститься в нижние штольни, может, можно пройти.

— Что вы! — смеется Губинский. — Клети не поднимаются, и стремянки в колодцах поломаны. Вот через недельку, к приезду комиссии починим, тогда и спустимся.

«Уговорил» он, конечно, меня; отказался я от своей затеи. Походили мы по открытым разработкам и разошлись по домам.

После обеда прилег я отдохнуть.

— Ты здесь? — спрашиваю.

Парень мой, разумеется, на посту.

— Вот и кончилась наша игра, — говорю. — Теперь, брат, держи ухо востро. Обо мне можешь не беспокоиться, я предупрежу кого следует. А тебе следующее поручение. Последи за всей этой публикой, которая у меня под окнами околачивается и за мной по пятам ходит. Кто они, откуда, где встречаются. Излишнего рвения не проявляй, ни в коем случае не дай заметить, что мы ими интересуемся. А завтра вечером, как стемнеет, жди меня у церкви за телеграфом…

Поутру я не без удовольствия привел Губинского в замешательство.

— Ну вот, скоро и расстанемся, — сказал я. — Получил телеграмму. Комиссия решила сократить срок своего пребывания на Урале. Все более или менее ясно. Дня через два, через три приедет в Крутогорск, осмотрит здешние рудники, тем дело и кончим.

Губинский явно почувствовал себя неспокойно. Он задал мне несколько ничего не значащих вопросов, все время порывался уйти и вскоре действительно покинул меня, убедившись, что я полностью поглощен мыслями об устройстве приезжающих товарищей.

Я и в самом деле проявил все то беспокойство, какое полагается обнаруживать в подобных случаях. Предупредил рудничное управление о том, что комиссия собирается ускорить свой приезд, поговорил в гостинице о номерах, зашел к уполномоченному Государственного политического управления… Откровенно говоря, только он и был мне нужен. Я договорился с ним о том, чтобы люди были наготове и в любой момент могли произвести операцию.

В запасе у меня оставалось несколько часов. Читая книжки, написанные сотрудниками различных разведок, я всегда с недоверием отношусь к их рассказам о необыкновенной выдержке и спокойствии одних или обостренной нервной чувствительности других. Даже в самых исключительных обстоятельствах люди, как и всякие прочие живые существа, ведут себя естественнее и проще. Разумеется, я нервничал, но пересилил себя и заставил пообедать, заставил заснуть, хотя спал недолго. В сумерках проснулся и, выглянув в окно, увидел на ступеньках гостиничного крыльца какого-то подозрительного типа, тщетно пытающегося изобразить на своей физиономии полное равнодушие. Я походил по комнате, позевал, бросил на подоконник фуражку, повесил на спинку стула брюки, взбил одеяло так, чтобы казалось, будто на кровати спит человек, и незаметно выскользнул в коридор. Хотя я и не очень верил в предусмотрительность своих противников, но все же допустил возможность того, что и у заднего крыльца дежурит какой-нибудь субъект. Поэтому я прошел в конец коридора, распахнул выходящее в переулок окно и быстро перемахнул через подоконник, прикрыл раму, нырнул во двор стоящего напротив дома и через несколько минут находился вне досягаемости своих надзирателей.

Как и было условлено, я нашел Виктора за церковью. Он сидел на скамеечке у чьей-то высокой могилы, уныло поглядывая на густой дерн.

— Ну, как твои успехи? — спросил я, садясь с ним рядом.

— Так себе, — сказал он, чертя каблуком землю. — Все какие-то подрядчики. Глотов, Кирьяков, Бочин… Их там, по-моему, человек пятнадцать. Сыновья их, а может, и работники ихние… Чаще всего они у Кирьякова собираются. Приходят, уходят. Прямо штаб там у них какой-то…

— А Губинский бывает?

— Техник, который с вами ходит? Нет, не замечал.

— Сейчас пойдем на рудник, — сказал я. — Я спущусь в шахту, а ты останешься наверху. По моим соображениям, сегодня там обязательно должны быть посетители. Ты по-прежнему не виден и не слышен. Но как только они вылезут обратно, отправишься за ними, узнаешь, куда они пойдут, и вернешься сюда.

Виктор взглянул на меня исподлобья.

— А что с тобой будет?

— Я тоже вернусь сюда. А если до двенадцати не приду, отправишься в наше отделение, спросишь Васильева и расскажешь все, что тебе известно.

— А если я с тобой вниз?

Виктор зацарапал ногтем по скамейке.

— В следующий раз, — сказал я. — Понятно?

Низом, от реки, прошли мы к руднику, миновали уступы карьеров и подошли к той самой шахте, которую рабочие прозвали Богатой и куда особенно не хотел допустить меня Губинский.

— Ну, марш…

Я прикоснулся к плечу Виктора, и он послушно отстранился от меня и сразу растаял в ночном, внезапно сгустившемся мраке.

Я ощупал в карманах револьверы, достал электрический фонарик, но зажечь не рискнул. Постепенно освоился… Подошел к колодцу. Прислушался. Все тихо… Ну, была не была! Пополз вниз по стремянкам… Темь. Тишь. Только слышу, как сердце колотится.

Спустился кое-как вниз, чуть отошел в сторону и притаился. Ночь. Будто во всем мире наступила вечная ночь и я остался один. Тихо-тихо. Только из каких-то бесконечных глубин доносятся чьи-то вздохи… Страшно ли? Немного. И очень-очень грустно. И такое ощущение, будто время мчится, неудержимо сменяются минуты, часы, сутки. Сердце в груди бьется быстро-быстро, и кажется, точно сам ты несешься стремглав куда-то…

Вдруг — шорох, и слабый стук, и слабый свет… Пришли! Спускается кто-то в шахту!

Я не шелохнусь.

Так и есть… Спускаются. Двое. Трое… К поясам шахтерские лампы прицеплены. Я еще подальше отполз. Встали они, переговариваются. Лиц не рассмотреть, но слышу по голосам — нет среди них Губинского. А я надеялся в шахте встретить его!

— Динамит у тебя где сложен? — спрашивает один.

— Близко, — отвечает другой.

— Сегодня надо перенести, — говорит третий…

Пошли они вниз, и я движусь за ними в отдалении, по свету их ламп.

Неужели, думаю, они сегодня шахту взорвать собираются?

И шахту спасти надо, и взять мне их здесь не удастся, в трудное попал положение… Оступлюсь, думаю, загремлю, придушат они меня тут, как мышь клетью, и пистолеты мои не помогут.

А ночные посетители знай себе носят, переносят, устраивают что-то…

Тут опять слышу — спрашивает кто-то из них:

— А запаливать кто же будет?

— Завтра Филю пошлем, — отвечает другой…

Отлегло у меня от сердца.

Сравнительно недолго возились они в штольнях, быстро управились. Полезли обратно.

«Недолго вам гулять да лазить осталось», — думаю.

Дал я им время выбраться и еще переждал, чтобы как-нибудь случайно на них не наткнуться, и сам полез, прижимаясь к шершавым и грязным перекладинам стремянок.

Очутился на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью, и так мне все показалось кругом хорошо. Звезды светят, девки где-то вдали песни поют, и даже ночь вовсе не такая темная, как была недавно.

Дошел обратно до церкви. Виктора еще не было. Прибегает запыхавшийся.

— У Кирьякова они, — говорит. — Там что-то много народу собралось. Мужиков восемь.

— Веди-ка меня туда, — говорю.

Повел меня Виктор крутогорскими переулками. Дом Кирьякова почти на окраине стоял, и улица на городскую не походила — широкая, немощеная, как в деревне. За домами поле начинается, а дальше — лес. Дом у Кирьякова одноэтажный, деревянный, но из доброго теса сложен, под железо, с большими окнами, и высоким забором огорожен. В окнах свет горит, во дворе собака брешет.

— Здесь они, — говорит Виктор.

Подтянулся я на руках, взглянул через забор. Собака в глубине двора цепью позвякивает, не спустили ее, посторонние в доме есть. В окно видно, что в комнате за столом люди сидят и закусывают.

Эх, думаю, когда они еще так соберутся? Лови их потом всех порознь по городу…

— А ну, — говорю Виктору, — лети к Васильеву. Пускай приезжают, берут. А я покараулю.

Виктор убежал, я на всякий случай к соседнему дому в тень отошел. Стою, заглядываю через забор, нетерпение меня мучает…

И вдруг слышу позади себя ласковый голос:

— Интересуетесь нашей жизнью, товарищ Пронин?

Повернулся я: стоит передо мной Губинский и рядом с ним два парня — медведи, а не люди, каждый косая сажень в плечах.

— Да так, — говорю, — загляделся. Гулял по городу. Именины там, что ли?

— Да нет, — говорит Губинский. — Здесь Кирьяков живет. У него всегда люди собираются. Он сказки, сказывать любит. А тут еще приезжий один зашел, записать их хочет. Нарочно для этого ездит. Песнями интересуется, былями… Да вам не угодно ли зайти?

— В другой раз как-нибудь, — говорю. — Поздно уж.

— Ничего не поздно, — отвечает Губинский. — Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.

— Спать хочется, — говорю. — В другой раз.

— Идемте, идемте, — зовет Губинский…

Вижу — не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня, — не пойду, так поднимут и унесут.

— Если уж вы так настаиваете, — пойдемте, — говорю.

Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.

Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку, — показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.

— А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, — говорит Губинский. — Сказки твои пришли слушать.

— Что ж, милости просим, — отвечает хозяин. — Гостям всегда рады.

Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.

Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется, — и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.

— Вот еще одного гостя привел — товарищ Пронин, — называет меня Губинский.

— Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? — спрашивает хозяин.

— Иван Николаевич, — говорю.

— Вот и хорошо, — отвечает он. — Будьте как дома, присаживайтесь.

Вижу, рассматривают меня.

— Где это вы так выгваздались? — спрашивает Губинский с насмешечкой. — Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?

— Поскользнулся, — говорю, а самого досада точит, — понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.

Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.

— Спасибо, — говорю. — Напрасно беспокоитесь.

— Благодарить после будете, — говорит хозяин. — Кушайте.

— А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, — говорит Губинский. — Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.

— В таком разе я спервоначалу скажу, — говорит Кирьяков. — Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.

Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?

— Я тут один уральский сказ сказываю, — обращается ко мне Кирьяков. — В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей и впрямь на черта станет походить. Ну, а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, — тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: — Проваливай, черт грязный! — А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Неровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…

Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все — здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел. А Кирьяков продолжает рассказывать:

— Вот раз вытолкнули кузнеца из кабака. — Иди, чертяка страхолюдный! — Пошел кузнец по улице, идет и думает: «Хоть я и не черт, а с удовольствием согласился бы стать чертом и в аду жить. Пускай черт на моем месте поживет, узнает, как здесь сладко». А черт — известно, черт. О нем скажешь, а он тут как тут. Услыхал, как кузнец чертыхается, и думает: «Постой, друг, ты, видать, не знаешь моего житья, вот поведу я тебя в ад, будешь помнить». Приходит черт к кузнецу и говорит: — Здорово, кузнец, давно я тебя хотел видеть. — Спрашивает его кузнец: — А ты кто такой? — Черт покрутил хвостиком, подмигнул глазом и говорит: — Не узнаешь, что ли? Ты же со мной 100 местами меняться хочешь. Вот я черт и есть. — Кузнецу что — черт так черт. Не любил кузнец словами зря бросаться и говорит: — Давай меняться. Я к тебе в ад пойду, а ты ко мне в кузницу. У тебя лучше. — Черт и, говорит: — Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому так и говоришь. — Одним словом, черт свое, а кузнец свое. Тут черт осерчал на кузнеца за то, что тот ему перечит, и поволок в ад показывать, как мученики да грешники жарятся в смоляных, котлах…

Тем временем я продолжаю рассматривать своих соседей по столу, приглядываюсь к ним и запоминаю. С одного на другого глаза перевожу, и только приезжего этого не удается рассмотреть. Сидит он в тени и низко-низко склонил лицо над записной книжечкой, — все пишет, сказку, должно быть, записывает. Долго он так сидел, но вижу я, что чувствует он на себе мой взгляд. Поднял голову… Не стану хвастаться, мерзко стало у меня на душе, будто сам я в смоляном котле очутился. Узнал я его. В девятнадцатом году знал как учителя из-под Пскова, в двадцатом году принял за красноармейца с заставы… Неужели, думаю, обманет он меня и на этот раз? Где же, думаю, наши? Чего они медлят?.. А Кирьянов все рассказывает:

— Пришли в ад, повел черт кузнеца по геенне огненной, показывает все, а сам думает, что кузнец устрашится и назад запросится. А кузнец идет и хоть бы что ему, как дома себя чувствует. — Кому ад, а мне рай, — говорит. Ходили они, ходили, черт и спрашивает кузнеца: — Ну как, страшно? Видишь, как грешники в смоле кипят? — Осерчал кузнец и говорит черту: — Иди ты к своей чертовой матери, не морочь мне Голову. Вот я тебе покажу настоящий ад. Идем обратно на землю…

Делаю я вид, что слушаю сказку, а сам совсем об ином думаю, и удивительно мне теперь, как я эту сказку на всю жизнь запомнил. Смотрю на своего знакомца и вижу — узнал, он меня. Не только узнал, но и понимает, что я его тоже узнал. Смотрим мы друг на друга, точно ждем чего-то, и думаю я — кто первый из нас не выдержит.

— А что, — вдруг прерывает он хозяина, — конец этой сказке скоро?

— Почему нескоро? — отвечает хозяин. — Близко конец. Самую малость досказать осталось. Потащил кузнец черта в кузницу. Пришли, идут, а в кузнице ночь черная от пыли да от сажи. Сто горнов горят, четыреста молотов стучат. Рабочие ходят, рожи у них как полагается: нет кожи на роже. Кузнец впереди, черт позади. Тут начали железо из горна доставать и мастеру на лопате подавать. У черта искры из глаз посыпались, он уже и дышать не может. А тут еще беда: увидал хозяин кузнеца и закричал: — Ты что, черт, без дела расхаживаешь, морду побью! — Испугался черт, спрашивает кузнеца: — Что это он? — Покосился кузнец на черта. — Морды всем бить хочет, и тебе побьет, — говорит…

Слышу я — стоит кто-то позади меня, дышит в затылок… Неужели, думаю, заметили что-нибудь? Неужели наши не могут подойти тихо? А сам смотрю на Кирьякова…

— Собрался черт уходить. Кузнец и говорит ему: — Куда ты? Ты хоть погляди, как хозяин с нами расправляется, поучись с грешниками в аду обращаться. — Но черт от страха говорить разучился, крутнул хвостиком, только его и видели.

Взглянул Кирьяков на меня — глаза у самого смеются, пригладил ладонью бороду, слегка кивнул и сказал:

— Вот вам и конец.

И тут же на меня обрушилось что-то тяжелое, перед моими глазами точно встал лиловый туман, и показалось мне, что у меня раскалывается голова…

Нет, не показалось мне это, а на самом деле произошло. Очнулся я спустя неделю в больнице. Оказалось, ударили меня по голове поленом. Удивительно, как выжил.

Вызвали ко мне Виктора.

— Что было? — спрашиваю.

— Услышали, что мы подъезжаем, вот и хлопнули тебя, — рассказал Виктор. — Двое пытались отстреливаться, да увидели, что нас — отряд, и тоже сдались.

— А шахта?

— С утра все облазили. Сколько они динамита туда нанесли! Теперь все в порядке. Рудничное управление собирается в шахтах работы возобновить.

— Все взяты?

— Конечно, все. Их тут целая банда оказалась.

— Особенно смотрите за Роджерсом.

— За каким Роджерсом? — спрашивает Виктор.

— Как за каким? — говорю. — УКирьякова, кроме местных жителей, находился еще приезжий?

— Был там один, — говорит Виктор. — Какой-то научный работник. Всякие песни да сказки собирает. Так он как кур во щи попал. Зашел к Кирьякову сказки послушать, а тут такая история… Его, конечно, тоже задержали, но документы у него оказались в порядке, сам он страшно возмутился, потребовал, чтобы относительно его послали в Москву телеграмму, и в ответ сам Базаров телеграфировал: немедленно освободить.

— Ну?

— Ну его и отпустили…

Даром, что я был болен, а хотел встать и бежать… В третий раз ушел! Был в руках и ушел…

В общем наша комиссия поехала, и враги наши тоже послали свою комиссию. Весь Урал объездил Роджерс под видом собирателя фольклора, вербуя и инструктируя вредителей и диверсантов, а попутно принимал все меры к тому, чтобы ухудшить и без того тяжелое состояние горной промышленности и тем самым побудить Советское правительство сдать уральские рудники в концессию.

Когда стало известно, под какой личиной он ездил, нетрудно было проследить, где бывал и с кем встречался этот фольклорист. Целые гнезда бывших промышленников и торговцев, кулаков и колчаковцев удалось тогда выловить.

О самом Роджерсе сейчас же сообщили в Москву, но он успел уже удрать за границу.

Один иностранец-коммерсант, весьма похожий на Роджерса, заявил об утере паспорта, — правда, подозрительно поздно заявил, когда тот успел перемахнуть с его паспортом через рубеж… Тут уж ничего нельзя было поделать.

Базаров тогда был вне подозрений, — его разоблачили много позже и в связи с другими событиями, и рассказывать об этом надо особо.

А что касается концессий — партия большевиков дала решительный отпор всем, кто предлагал сдать в концессию иностранным капиталистам важнейшие отрасли нашей промышленности. Мы сами навели порядок на уральских рудниках и построили там десятки новых шахт и заводов.

РАССКАЗЫ О МАЙОРЕ ПРОНИНЕ

Куры Дуси Царевой

1
Виктор только что закончил следствие по делу о гибели нескольких советских работников в одной из национальных республик, подготовленной врагами Советской власти. Об этом деле Виктор не любил вспоминать. Не то, чтобы оно было очень сложно, но целый ряд тяжелых обстоятельств не вызывал у Виктора охоты лишний раз перебирать подробности…

Сдав отчет и доложив о результатах поездки, Виктор направился к Пронину, но не застал его в кабинете.

— А где Иван Николаевич? — спросил Виктор.

— Дома, — ответили ему. — Взял на неделю отпуск и просил не беспокоить.

Виктор позвонил к Пронину домой, но к телефону подошла Агаша, домашняя работница Пронина и самая верная хранительница его покоя.

— Это я, тетя Агаша, — сказал Виктор. — Здравствуй.

— Здравствуй, здравствуй, — отозвалась Агаша.

— Иван Николаевич занят? — поинтересовался Виктор.

— Книжки читает, — миролюбиво ответила Агаша, и по ее тону Виктор догадался, что Пронин все эти дни сидел дома и Агаша полностью могла проявлять свои опекунские наклонности, большей частью пропадавшие втуне.

— Ну, так я сейчас приеду, — сказал Виктор и поехал к Пронину.

В комнате все находилось на знакомых местах; стол, как обычно, был пуст, на нем не было ничего, кроме маленького гипсового бюста Пушкина. Стену сзади письменного стола закрывала карта страны, возле двери висела потемневшая от времени гитара, подарок Ольги Васильевой, цыганской певицы, спасенной некогда Прониным, у окна стояла тахта, на которую спускался дорогой текинский ковер, украшенный старинными саблей и пистолетами, среди них терялся невзрачный короткий кривой кинжал — единственное напоминание о давнем деле, едва не стоившем жизни самому Пронину.

Сам хозяин лежал на тахте, а вокруг него — и на тахте, и на подоконнике, и на придвинутом стуле — валялись десятки книжек и брошюр, и, судя по расстегнутому вороту гимнастерки и ночным туфлям, Иван Николаевич был всерьез увлечен чтением.

— Долго, брат, пропадал, — добродушно упрекнул он Виктора, не вставая ему навстречу. — Чаю хочешь?

— Судите сами, Иван Николаевич, — пожаловался тот. — Вокруг небольшого дела навертели столько…

Питомец Пронина чуть ли не с тринадцати лет, Виктор прежде говорил с ним на ты, но выросши и начав работать под руководством Пронина, обязанный по службе обращаться к нему на вы, Виктор невольно усвоил эту манеру обращения, — так теперь всегда они и разговаривали друг с другом: Пронин на ты, и Виктор на вы.

— Слышал, слышал о твоих подвигах, — остановил его Иван Николаевич. — Даром, что на диване лежу, а о твоих похождениях осведомлен. Ты мне лучше скажи, какие насекомые паразитируют на домашней птице?

Виктор наклонился к разбросанным повсюду брошюркам. «Птицеводство», «Промышленное птицеводство», «Устройство инкубаторов», «Куры и уход за ними», «Уход за домашней птицей», «Куриные глисты и борьба с ними», — прочел он названия нескольких книжек.

— Агаша, чаю! — весело закричал Иван Николаевич и хитро прищурился. — А известно ли тебе, Виктор Петрович, чем отличаются плимутроки от род-айландов? Какая температура поддерживается в инкубаторах? Чем надо кормить вылупившихся цыплят?

Агаша внесла стаканы с чаем, и хотя Пронин собирался отпраздновать десятилетний юбилей пребывания Агаши на служебном посту и знал всю ее подноготную, он никогда не говорил в ее присутствии о делах. Агаша знала об этом и давно уже перестала обижаться за это на хозяина. Она расставила на столе варенье, печенье, закуски, вопросительно взглянула на Пронина и не без колебаний достала коньяк, — она так и не могла понять — работает Пронин, сидя все эти дни дома, или отдыхает, а Пронин, любитель коньяку, во время работы не позволял себе прикоснуться к рюмке.

Агаша вышла. Пронин придвинул к Виктору стакан с чаем.

— Налить? — спросил Виктор, берясь за бутылку.

— Себе, — сказал Пронин. — Мы непьющие. — Он достал из письменного стола стопку ученических тетрадок и положил их перед Виктором. — Любуйся.

— Ничего не понимаю, — с досадой сказал Виктор, перелистав тетрадки. — Куры, куры, куриные сердца, куриные желудки. Зачем это вам понадобилось?

— Вся разница в том, — наставительно объяснил Пронин, — что обычно любой гражданин для того, чтобы стать в какой-либо отрасли специалистом, должен проучиться года три — четыре, а то и больше, а чекист должен уметь стать специалистом в неделю… Конечно, — усмехнулся Пронин, — такому недельному врачу я бы не посоветовал браться за лечение людей, но в обществе других врачей он должен вести себя так, чтобы те не могли заподозрить в нем сапожника.

— Значит…

— В течение недели я намерен стать сносным орнитологом.

Виктор задумчиво мешал ложечкой в стакане… В продолжение двух десятков лет он не переставал удивляться работоспособности и прилежанию этого человека, не учившегося ни в одном учебном заведении. Надо было обладать способностью Пронина, чтобы за короткий срок так знакомиться с изучаемым предметом, чтобы потом вызывать специалистов на споры и подчас выходить из этих споров победителем.

— Так какие же это куры заставили вас заняться орнитологией, если это не секрет? — спросил Виктор.

— Для тебя не секрет, тем более, что тебе придется помочь мне разобраться во всей этой куриной истории, — сказал Пронин. — Не знаю, известно тебе или неизвестно, но неподалеку от… — он назвал один из городов Центральной России, — находится крупный птицеводческий совхоз. Были там, конечно, и недостатки, и пробелы в работе, но в общем числился он на хорошем счету. И вдруг, громадное стадо кур погибает в течение нескольких часов. Злокачественная куриная холера! В чем дело, отчего, откуда — никто не знает. Установили карантин, изолировали заразный птичник и как будто локализовали опасность. Проходит неделя, и вдруг опять та же история: другого стада кур как не бывало. Проходит еще неделя, все спокойно, и вдруг опять какая-то невидимая рука опустошает птичник. Куриная холера, говорят специалисты. Но откуда? Откуда, черт побери! Управление птицеводством отнеслось к этому довольно спокойно — ничего не поделаешь, эпидемия, торговли, мол, без усушки не бывает. Ну, а мы подумали-подумали, да и решили, что не мешает этим делом заинтересоваться. Сейчас бактериологи производят много опытов в поисках средств для борьбы с эпидемиями. Но ведь наши враги могут заняться и экспериментами обратного порядка? Одним словом, профилактика не помешает. Поэтому в совхоз выедет еще один обследователь…

— И этот обследователь?

— Сидит, как видишь, перед тобой.

— Да, чем только нашему брату не приходится заниматься…— Виктор вздохнул. — Когда думаете двинуться?

Иван Николаевич взглянул на книжки.

— Вот дочитаю… Дня через три, пожалуй.

— Ну, а что придется делать мне? — спросил Виктор и кивнул на брошюрки. — Тоже читать все это?

— А ты не огорчайся…— Пронин усмехнулся. — Я, знаешь, даже увлекся…

Но тут беседу их прервала Агаша.

— Иван Николаевич, спрашивают вас, — сказала она, входя в комнату. — Пакет со службы. Говорят, срочный…

Пронин вышел в переднюю, расписался в получении пакета и вернулся обратно. Он не спеша распечатал конверт, вытряхнул на скатерть телеграфный бланк, прочел бумажку. Брови его сдвинулись, глаза потемнели, и он медленно протянул листок Виктору.

Это была телеграмма из совхоза. Текст ее был краток: «Вчера умерла признаках отравления мышьяком птичница совхоза Царева начато следствие».

— Да, — задумчиво протянул Иван Николаевич, не глядя больше на свои книжки. — Не придется, видно, дочитывать мне эту беллетристику. Выеду в совхоз сегодня.

2
Пронин вышел из поезда. На перроне было солнечно и пустынно. Приземистое кирпичное здание станции утопало в зелени. Начальник станции, стоявший в конце платформы, быстро проводил поезд, и не успел еще поезд скрыться за поворотом, как Пронин услышал попискивание каких-то пичужек, шелест листвы, производимый слабым летним ветерком, и прерывистые хриплые выкрики петуха, должно быть, нечаянно вспугнутого, и сразу ощутил, что находится в деревне. Он прошел через станционную залу. Там было прохладно и скучно. Несколько женщин сидели на деревянных скамьях и, прикорнув друг к другу, сонно ожидали прихода местного поезда. Пронин вышел на вымощенную площадь. Четыре повозки стояли возле забора. Разнузданные лошади, привязанные к изгороди, лениво жевали сено, охапками положенное прямо на землю. Возчики собрались у крайней повозки и попыхивали папиросками.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Пронин, подходя к ним. — Попутчика мне не найдется?

— А вы откуда? — спросил его низенький паренек, с любопытством рассматривая приезжего.

Пронин и на самом деле выглядел необычно возле этой побуревшей станции и пыльных телег. В добротном костюме, мягкой фетровой шляпе, с перекинутым через руку пальто, особенно бросающимся в глаза благодаря вывороченной наружу блестящей шелковой подкладке, с небольшим чемоданом в другой руке, он казался здесь чуть ли не иностранцем.

— А я из Москвы, — сказал Пронин. — Мне — в птицеводческий совхоз, знаете? — И так как ему никто ничего не ответил, он добавил: — Совхозов-то тут у вас вообще много?

— Совхозов-то? — переспросил все тот же низенький паренек. — Есть тут совхозы…— И замолчал, так и не договорив фразы.

— А вы, собственно, туда зачем? — спросил пожилой крестьянин с рыжей бородкой.

— А я из Москвы, — повторил Пронин. — Обследовать. Я заплачу, конечно, — добавил он поспешно. — В обиде не останетесь.

— Да ведь там карантин, — сказал паренек.

— Не слышали? — спросил другой паренек, повыше, с лиловым мундштуком в зубах. — Или по этому самому делу и едете?

— По этому самому и еду. — Пронин усмехнулся. — Так как же?

— Вы, что же, врач будете? — спросил крестьянин с рыжей бородкой.

— Да, — признался Пронин. — Вроде.

Но везти его все дружно отказались.

— Отвезти отвезешь, а там возьмут и задержат в совхозе, — объяснил паренек с лиловым мундштуком. — Попадешь в карантин, не скоро вырвешься…

Пришлось Пронину идти в совхоз пешком. Пылила укатанная проселочная дорога, легким слоем оседала пыль на коричневые ботинки, по сторонам зеленели овсы, и Пронин напоминал дачника, случайно попавшего в поле.

Да он и на самом деле чувствовал себя легко и покойно и искренне наслаждался случайной этой прогулкой.

Когда позволяли обстоятельства, Пронин умел забывать о делах и полностью отдаваться отдыху, чтобы с еще большей энергией и ясностью снова приниматься за работу.

3
Он пришел в совхоз засветло. Легкая изгородь, огораживавшая со всех сторон службы, дома и огороды совхоза, была вынесена далеко в поле. Издалека виднелись выбеленные постройки, бросаясь в глаза много раньше, чем сероватые избы соседней деревни, вереницей разбросанные на рыжем пригорке.

У низких ворот, сбитых из длинных жердей, Пронина остановил старик-сторож, не по сезону обутый в серые валенки.

— Куда идешь, мил-человек? В совхозе карантин, а на деревню стороной надо…

И Пронину пришлось долго убеждать сторожа, покуда тот согласился его пропустить, хотя карантин был весьма условный, — стоило отойти в сторону и можно было без спросу в любом месте легко перелезть через изгородь.

Тянулись инкубаторы и птичники, почти черным казался в лучах заката кирпичный холодильник, поодаль находились сараи, склады, коровники и конюшни, а еще дальше стояли жилые дома рабочих и служащих.

По пути Пронину встречались рабочие и работницы, подростки и дети, и все они с любопытством рассматривали необычного посетителя.

Он миновал огороженные загоны, где гуляли тысячи квохчущих кур, спустился к пруду, обсаженному корявыми ветлами, и по земляной насыпи поднялся к бревенчатому двухэтажному флигелю, в котором помещались и контора, и квартира директора.

Пронин нашел директора в конторе. Звали его Коваленко; это был усталый и, должно быть, резкий человек со строгими голубыми глазами, одетый в зеленую выцветшую гимнастерку. Вместе со счетоводом и зоотехником он занят был составлением отчета о расходовании кормов.

Узнав, что Пронин приехал из Москвы, Коваленко принялся рассказывать о мерах, принятых в совхозе для борьбы с инфекцией, спрашивать советов и даже предложил собрать работников совхоза на совещание. Но Пронин отклонил это. Он решил уподобиться самому заурядному обследователю и заявил, что прежде всего хочет ознакомиться с анкетами рабочих и служащих. Так поступали почти все обследователи. Чтение анкет результатов давало немного, и директор сразу разочаровался в приезжем. Совхоз нуждался в помощи опытного птицевода, а вместо него приехал присяжный канцелярист, меньше всего интересующийся птицей. С самого начала Пронин повел себя как неопытный следователь, впервые дорвавшийся до дела, и придирчивыми своими вопросами и недомолвками сумел быстро испортить настроение и директору, и счетоводу, и зоотехнику.

Пронин долго оставался в канцелярии вдвоем с Коваленко. Смерилось. Директор сам зажег большую и яркую лампу-молнию, висевшую под потолком. Они сидели за узким столом, друг против друга, и Пронин изводил Коваленко, задавая ему докучливые и мелочные вопросы. За директором несколько раз приходили, звали по делам, спрашивали распоряжений, но Пронин не отпускал его, и Коваленко томился, не решаясь прервать беседу.

Не один раз приходилось Коваленко выслушивать подозрение, высказанное и следователем, и санитарным инспектором о том, что в совхоз пробрался враг, который и отравил кур. Были люди, которые прямо обвиняли в этом Цареву, покончившую, как они говорили, с собой из-за боязни разоблачения. Но Коваленко отвергал эти предположения. Он хорошо знал работников совхоза и не верил, что кто-нибудь из них мог совершить подобный проступок. Куры в окрестностях не болели, инфекция была занесена случайно. Единственное, что вначале допускал Коваленко, так это самоубийство Царевой: старательная работница не простила себе оплошности, виновницей которой могла себя посчитать…

Все то, что Пронин еще в Москве узнал о Коваленко, заставляло исключить его из числа тех, кто мог иметь причастность к преступлению. Красногвардеец, дравшийся и с красновцами, и с деникинцами, хороший коммунист, болеющий за порученное ему дело… Жизненный путь Коваленко был прям и ясен. Но Пронин не пренебрегал лишней проверкой, хотя отлично видел, что Коваленко, разговаривая, с трудом подавляет раздражение.

Лишь после двухчасовой беседы с Коваленко Пронин признался, наконец, кто он такой.

— Фу-ты, черт! — облегченно воскликнул директор совхоза, явно польщенный оказанным ему доверием. — А я уж было ругаться с вами собрался…

Как и многие бактериологи, с которыми тем временем встречался Виктор в Москве, Пронин допускал предположение, что птицу мог заразить какой-нибудь кулацкий последыш, из мести готовый пакостить и вредить, где только представится случай. Поэтому он внимательно расспрашивал Коваленко о всех, кто работал в совхозе, и особенно подробно о Царевой.

— Видите ли, — сказал Коваленко, — меня обязали не говорить об этом, но к вам, я думаю, запрещение не относится. Вскрытие показало, что у Царевой было холерное заболевание. Азиатская холера и холера куриная — вещи разные. Люди от кур не заражаются, и мы не связываем эти явления. Но… факт остается фактом. Панику мы разводить не хотим. Конечно, приняты все меры. Исследованы источники, колодцы… Нигде ничего. Других заболеваний тоже нет. Квартира, где жила Царева, опечатана. Прошло три дня. Опасности как будто нет, и решили зря людей не тревожить… Внешние признаки при отравлении мышьяком и холере схожи, — продолжал он, — и конечно никому в голову не пришла мысль о холере. Девушки тут у нас сразу решили, что Царева отравилась. Люди, знаете, падки на такие выдумки…

— У меня к вам серьезная просьба, — обратился Пронин к директору. — Я прошу вас всюду рассказывать о неотразимом впечатлении, какое я на вас произвел. Этот докопается, почему отравилась Царева, должны говорить вы. От этого ничто не скроется, говорите всем, кого только ни встретите, и одновременно оповестите, что я прошу зайти ко мне всех, кто может хоть что-нибудь сообщить мне о Царевой.

4
Виктору казалось, что он зря выполняет поручение Пронина, что Пронин ошибся и никакого преступления вообще не произошло, — передохли куры и передохли, с кого-то за это взыщут, и все этим кончится. Но Виктор знал: что бы там сам он ни думал, если ему дано поручение, оно должно быть выполнено точно и добросовестно.

А Пронин поручил Виктору поискать среди бактериологов таких ученых, которые специально занимались изучением инфекционных болезней домашней птицы, чьими опытами мог воспользоваться преступник…

И Виктор ездил по Москве от бактериолога к бактериологу. Назвавшись работником совхоза, он каждому из них рассказывал об эпидемии, поразившей кур в совхозе, задавал однообразные вопросы и выслушивал однообразные объяснения.

Первый же бактериолог, к которому Виктор явился, прочел ему подробную лекцию об эпидемиях, поражающих домашних птиц, и посоветовал немедленно обратиться в местное ветеринарное управление. Такой же разговор повторился у второго бактериолога, у третьего, и только свойственная Виктору дисциплинированность заставляла его точно выполнять задание Пронина и ездить от ученого к ученому с одними и теми же вопросами.

Так, путешествуя по Москве, Виктор добрался до профессора Полторацкого, старого ученого и опытного педагога, вырастившего не одно поколение научных работников.

Виктора провели в лабораторию. Большая комната была тесно заставлена высокими белыми столами с бесчисленными банками, колбами, пробирками и мензурками и все-таки казалась просторной и светлой, — такое впечатление создавало изобилие хрупкой и прозрачной стеклянной посуды.

Полторацкий, румяный старик с седой бородой, в своем халате больше похожий на повара, чем на ученого, стоял возле спиртовой горелки и подогревал колбу с бесцветной жидкостью, а вокруг него толпились студенты, — восемь человек, быстро сосчитал Виктор, — и с интересом слушали наставника.

— Ну-с, батенька, зачем вы ко мне пожаловали? — спросил профессор посетителя тем небрежным, покровительственным тоном, каким разговаривают все старые профессора со своими юными студентами.

— Мне необходимо с вами посоветоваться, — сказал Виктор. — Мы нуждаемся в вашей консультации…

— А вы поступайте ко мне в ученики… — Профессор засмеялся. — Обучим, и не понадобятся никакие консультации… — Он отставил колбу, задул спиртовку и разлил жидкость из колбы по мензуркам. — А теперь, товарищи, — обратился он к студентам, — попробуйте оживить этот бульон, и тот, кому раньше всех это удастся… — Не договорил и прикрикнул: — Беритесь за микроскопы! — Подошел к Виктору. — Что ж, давайте поговорим. — Сел на табуретку и указал на другую посетителю.

Педантично и монотонно Виктор вновь изложил историю заболевания кур и вновь повторил все те же вопросы, заранее зная ответы, которые должны были последовать.

Но, к удивлению Виктора, профессор задумался и, точно что-то вспомнив, оживился и сам принялся расспрашивать посетителя.

— Куриная холера, говорите, так-так, — приговаривал ученый. — Любопытно. Каких-нибудь два-три часа, и все куры лежат вверх ногами… Откуда могла быть занесена инфекция? Это не так интересно. Какой-нибудь голубь, случайность… Несущественно! Гораздо интереснее быстрое течение болезни. Вы не ошиблись: это действительно холера, а не какое-нибудь отравление? — Он вскочил с табуретки и позвал студентов. — Молодые люди, идите-ка сюда… Товарищ рассказывает об очень интересном случае молниеносной холеры… — Он как будто даже радовался. — Три стада кур точно корова языком слизнула. Обыкновенно холера протекает менее интенсивно…

Виктор не понимал возбуждения профессора, но уже одно то, что он не получил стандартных ответов на стандартные вопросы, заставило его самого оживиться и с интересом слушать старика.

— Лет пятнадцать назад под моим руководством работал доктор Бурцев, — продолжал профессор, усаживаясь опять на табуретку. — Это был талантливый и многообещающий бактериолог. Потом он отдалился от меня, начал работать самостоятельно, но я продолжал интересоваться его опытами. Лет семь или восемь назад… Да, лет восемь назад Бурцев принялся экспериментировать с бактериями азиатской холеры и холероподобных заболеваний. Экспериментировал он, разумеется, на кроликах, на курах. Потом перешел на одних кур и добился удивительных результатов. Болезнь протекала необыкновенно интенсивно. Зараженная курица околевала у него в течение часа! Бурцев утверждал, что он создаст такую антихолерную сыворотку, которая будет воскрешать умирающих…— Профессор помолчал. — Но Бурцев погиб. — Ученый даже не нахмурился, он просто излагал один из многих эпизодов из истории медицины. — В лаборатории Бурцева произошел трагический случай: ассистентка и два лаборанта, работавшие вместе с Бурцевым, внезапно заболели и погибли. Небрежность? Вероятно. Чья? Неизвестно. Нервы Бурцева не выдержали испытания» а может быть, он побоялся ответственности, — и он покончил с собой, утопился.

Виктор и студенты с любопытством слушали ученого. Профессор взял со стола какую-то пробирку, задумчиво посмотрел на свет, поставил обратно. По-видимому, он припоминал все, что знал об опытах Бурцева.

— Видите ли, — точно оправдываясь, сказал Полторацкий, — у всех нас тысячи своих забот. Никто не продолжал работу Бурцева. Его записки и тетради, в которых регистрировались опыты, остались у жены. Они заключали в себе гипотезы. Ничего точного, ничего определенного…— Тут профессор опять встал и, стуча ребром ладони по столу, строго сказал: — Но если нечто подобное произошло не только в лаборатории, мы обязаны обратить на это внимание. Надо еще раз пересмотреть бумаги Бурцева и возможно… — Он вопросительно посмотрел на Виктора. — Угодно вам сегодня вечером вместе со мной посетить вдову доктора Бурцева?

5
Подруги Царевой пришли в контору стайкой. Застенчиво подталкивая друг друга, они нерешительно остановились у порога. Это были здоровые и смешливые девушки, которых чуть смущала только встреча с незнакомцем да серьезность причины, из-за которой их вызвали. Пронин подумал, что Царева, должно быть, походила на своих подруг. Он пошутил над их застенчивостью, и девушки усмехнулись, — им, конечно, жаль было подругу, но они были молоды и не расположены к продолжительной грусти, да и грустить долго просто было некогда.

Пронин потолковал с ними о работе, о песнях, о разных разностях, незаметно заговорил о Царевой, расспрашивал: какая она была, чем интересовалась, с кем ссорилась, с кем гуляла…

Одна девушка вспоминала одно, другая другое, если кто-нибудь что-либо запамятовал или ошибался, другие напоминали или поправляли, и Пронин легко узнал о Царевой все, что можно было о ней узнать.

Дуся Царева родилась в соседней деревне, родители ее давно умерли, брат служил на заводе в Ростове, сама она вот уже четыре года работала в совхозе птичницей. Она считалась хорошей работницей, была ударницей, и в прошлом году ее даже премировали отрезом шелка на платье. Но ей не хотелось оставаться птичницей и поэтому замуж она не выходила, а собиралась уехать в город учиться, — или в фельдшерскую школу, или в ветеринарный техникум. В селе Липецком, находящемся от совхоза в пяти верстах, в школе-семилетке открылись вечерние курсы для взрослых, и зимой Дуся ходила туда заниматься, ходила она еще на деревню к фельдшеру, он помогал ей готовиться к поступлению в школу. Ходила Царева вместе со своей подругой Жуковой, но весной Жукова бросила заниматься, а Дуся занималась с фельдшером до самой смерти.

— Может, это она от любви к фельдшеру отравилась? — внезапно спросил Пронин.

Но девушки не смогли даже сдержать смешка.

— Что вы! Он совсем старый…

Разговор с девушками подтверждал представление о Царевой, которое создал себе Пронин, но мысль о преступлении становилась все более шаткой.

Со своей стороны Коваленко сделал все, чтобы лучше выполнить поручение Пронина, и с утра к приезжему потянулись посетители.

Все сходились на том, что девушка, видно, сильно растерялась, посчитала себя виноватой и хлебнула с горя отравы. Один огородник Силантьев, придя в контору и тщательно затворив за собой дверь, шепотом высказал предположение, что отраву мог подсыпать Алешка Коршунов, который давно и понапрасну ухаживал за девушкой. Силантьева можно было успокоить сразу, сказав, что Царева умерла не от мышьяка, но Пронин вызвал к себе и Коршунова, хотя разговаривал с ним менее строго, чем с другими, потому что, глядя на его покрасневшие и вспухшие от слез глаза, Пронину всерьез стало жаль парня.

Без особого труда создал Пронин у большинства своих собеседников впечатление о необыкновенной своей проницательности, и разговоры о том пошли и по совхозу, и по деревне, где жили и куда ходили обедать многие рабочие совхоза.

Пронину хотелось осмотреть птичники, побывать в деревне, побеседовать с фельдшером, но он упорно не уходил из конторы, поджидая новых посетителей, и охотно беседовал с каждым, хотя некоторые являлись главным образом из любопытства.

Часов около четырех в контору вошел плотный мужчина лет сорока с обветренным худым лицом, с желтыми щеками, поросшими рыжеватой щетиной, с ершистыми темными бровями, из-под которых смотрели умные серые глаза, одетый в дешевый синий костюмчик и сандалии на босу ногу.

— Фельдшер Горохов, — представился вошедший. — Разрешите?

— Вот и отлично! — обрадовался Пронин. — А я как раз собирался вечером к вам…

— О Царевой хотели говорить? — спросил Горохов. — Жаль ее, очень жаль, хорошая была девушка. Но ведь вы, вероятно, знаете о результатах вскрытия…

— Знаю, — сказал Пронин. — Но я хотел вообще поговорить…

— Это, конечно, правильно, что запретили говорить об истинной причине смерти, зря тревожить население не стоит, — сказал Горохов. — Но все у нас делают и недоделывают. Цареву похоронили, а в квартире дезинфекцию не произвели. Я к вам, собственно, по этому поводу и пришел. Правда, больше у нас ни одного подозрительного желудочного заболевания нет, и все-таки — неосмотрительность. Дезинфекцию произвести недолго, а на душе станет покойнее…

Горохов долго толковал с Прониным, рассказывал о совхозе, о своей практике, о том, как трудно работать в деревне без врача, и ушел домой, только получив от Пронина обещание добиться у следователя разрешения произвести дезинфекцию.

Ранним утром на полуторатонке, принадлежащей совхозу, Пронин поехал в Липецкое, где находился районный центр, встретился с местным следователем и вместе с ним вернулся в совхоз.

Следователь снял печати и открыл комнату, в которой жила Царева. Пронину захотелось самому осмотреть ее.

Он пробыл там часа два, и следователь, ожидая москвича на крыльце, посмеивался про себя, убежденный в бесцельности этого обыска.

После осмотра они распорядились послать за Гороховым, и фельдшер не замедлил явиться, притащив с собой целую бутыль с формалином.

Втроем они составили опись имущества Царевой, подробно перечислив платья, платки, наволочки, бусы, тетрадки и книжки, письма брата, коробку с пудрой, все вещи, все пустые флаконы из-под духов и одеколона, стоявшие для красоты на тумбочке, — словом, сосчитали и уложили все, вплоть до шпилек и металлических кнопок.

Затем директор прислал в помощь фельдшеру двух работниц — мыть все и чистить, а Пронин и следователь ушли гулять в поле.

Вскоре комната Царевой заблестела чистотой и так запахла формалином, что у всякого зашедшего туда начинала кружиться голова. Вещи Царевой были упакованы и связаны, их взвалили на грузовик, и следователь попросил Горохова поехать с ним в Липецкое, чтобы там оформить акт об изъятии вещей и дезинфекции квартиры. Пронин, позевывая, с ними распрощался, но, к удивлению Коваленко, не пошел в канцелярию, где ему была приготовлена постель, а заявил, что хочет перед сном побродить еще в окрестностях.

Вернулся Пронин в совхоз только на заре. Коваленко слышал из своей комнаты, как его гость осторожно поднимался на крыльцо, но спать он так, должно быть, и не ложился. Не успел утром грузовик въехать во двор совхоза, как Пронин, бодрый и веселый, вышел из дома, поздоровался с вышедшим вслед за ним Коваленко, взял у Горохова копию акта, присланного следователем, мимоходом сказал, что картина всего происшедшего в совхозе ему совершенно ясна, объявил, что ему пора возвращаться в Москву, и попросил отвезти его на станцию.

6
По широкой, неряшливо подметенной лестнице старого пятиэтажного дома Полторацкий и Виктор поднялись на четвертый этаж, нашли в списке жильцов, наклеенном возле звонка, имя Елизаветы Васильевны Бурцевой и, согласно указанию, позвонили три раза.

Дверь им открыла сама Елизавета Васильевна, женщина лет сорока, рано начавшая стариться, с болезненным бледным лицом, с реденькими, начавшими уже седеть волосами, заплетенными в косички, по старой моде закрученными над ушами. В полутемной передней она не сразу узнала Полторацкого, сухо спросила, что ему нужно, а когда он себя назвал, краска смущения залила вдруг ее щеки, она заволновалась и торопливо стала приглашать и Полторацкого и Виктора пройти в комнаты.

Они вошли в обычную московскую комнату, служившую одновременно и столовой, и гостиной, и спальней, заставленную сборной мебелью, где резной дубовый буфет и обитая потертым бархатом кушеточка стояли тесно прижавшись друг к другу, точно в мебельном магазине.

— Нехорошо! Нехорошо, Елизавета Васильевна, забывать старых знакомых, — шутливо сказал Полторацкий, с покряхтываньем присаживаясь к обеденному столу. — Я-то ведь еще помню, как Алексей Семенович упрекал вас в том, что вы ко мне неравнодушны… Зря, видно. — Он взглянул на Виктора. — А это…

— Железнов, — назвал себя Виктор.

— Тоже занимается… бактериологией, — добавил профессор подумав.

— Что вы, Яков Захарович, я вам очень рада, — сказала Бурцева, смущаясь еще больше.

— Ну как вы? Как живете? — полюбопытствовал профессор…

Минут пять расспрашивал он Елизавету Васильевну о ее жизни.

После смерти мужа Бурцева изучила стенографию, служила на крупном машиностроительном заводе, жила вместе со старшей сестрой — та занималась хозяйством…

— А мы к вам по делу, — внезапно сказал Полторацкий, прервав расспросы. — Помните, у Алексея Семеновича были всякие там тетради, записи опытов и прочее… Сохранились они у вас?

— Алешины записки? — переспросила Елизавета Васильевна и покраснела еще сильнее. — Как могли вы подумать, что я их… — сказала она с упреком и не договорила. — Как лежало все в столе у Алеши, так и лежит.

— А вы не сердитесь на меня, — смущаясь, сказал профессор. — Я сам все свои бумаги порастерял…— Он сердито посмотрел на Виктора — виновника и этого разговора, и того, что профессору приходилось врать, и решительно сказал: — Тут у нас некоторые опыты думают повторить. С какой же стати пропадать трудам Алексея Семеновича… Так вот, — попросил он, — не одолжите ли вы мне эти записки на некоторое время?

— Отчего же, — просто согласилась Елизавета Васильевна. — Мне не жалко…

Она вышла в соседнюю комнату, и слышно было, как вполголоса переговаривалась с сестрой, потом зазвенели ключи, слышно было, как выдвигаются ящики, и вдруг Елизавета Васильевна негромко вскрикнула и заговорила с сестрой тревожнее и громче…

Растерянная вышла она к гостям, следом за ней показалась в дверях и ее сестра.

— Я не понимаю, Яков Захарович… — сказала Бурцева запинаясь. — Ящики стола, где лежали рукописи Алеши, пусты… И Оля говорит — к ним не прикасалась. Никто из нас несколько лет не заглядывал в стол…

Профессор растерянно взглянул на Виктора. Тот встал.

— Вы, может быть, разрешите нам взглянуть? — спросил он.

— Да, да, — поспешно сказала Бурцева. — Я сама хотела вас просить. Прямо что-то непонятное…

Вместе вошли они во вторую комнату. Ящики письменного стола были выдвинуты — в них лежали какие-то книги и письма, раковины, высохший серый краб, но два ящика были пусты. Виктор осмотрел их — стенки покрывал легчайший налет пыли, осмотрел замок — замок был в порядке, — никаких следов.

Забывая о своей роли спутника Полторацкого, Виктор принялся расспрашивать женщин, но те, встревоженные и растерянные, сами спешили высказать все свои догадки и предположения.

Большую часть времени они проводят дома. Утром Елизавета Васильевна уезжает на службу, а Ольга Васильевна выходит только за покупками. Иногда они вдвоем бывают в кино. Уходя из квартиры, комнаты всегда запирают. Изредка приходят гости. Обокрасть их никто не пытался. Ничего особенного они не замечали…

Виктор все допытывался: кто бы мог находиться в комнатах в их отсутствие. Наконец, Ольга Васильевна вспомнила: полотер. Но он натирает у них полы в течение семи лет, и за ним никогда ничего не замечали. Был месяцев шесть назад водопроводчик, вспомнила еще Ольга Васильевна, прочищал батареи центрального отопления…

Больше ничего нельзя было добиться. Обе женщины, испуганные таинственным происшествием, вот-вот готовы были расплакаться. Виктор и Полторацкий с трудом их успокоили.

— Небось сами запрятали куда-нибудь, а теперь ахают. Бабья память! — сердито сказал профессор, спускаясь по лестнице, и вздохнул. — Одним словом, неудача.

— Как знать! — не удержался Виктор. — Знаете: нет худа без добра.

— Ну, конечно! — внезапно рассердился профессор. — Вам интересно искать, а мне иметь.

— Но ведь для того, чтобы иметь, надо искать? — возразил Виктор. Профессор не ответил. Виктор вежливо проводил его до автомобиля, подсадил, а сам остался на тротуаре.

— А вы? — спросил профессор.

— А я задержусь, — сказал Виктор.

— Так вы заходите, — сказал профессор.

— Обязательно, — сказал Виктор.

Он все-таки решил навестить и полотера, адрес которого дала ему Бурцева, и водопроводчика, адрес которого надо было взять у дворника или управляющего домом.

Управляющего Виктор отыскал быстро.

— Где живет ваш водопроводчик? — спросил он.

— А мы приглашаем из соседнего дома, — сказал управляющий. — Вам он, собственно, для чего?

— По поводу отопления, — сказал Виктор. — По поводу чистки батарей.

Управляющий смутился, — он принял Виктора за какого-то контролера.

— При чем же тут водопроводчик? — обидчиво забормотал управляющий. — Года нет, как прочищали, да и денег не хватает. Вот осенью опять будем прочищать…

— А полгода назад разве не прочищали? — строго спросил Виктор.

— Зачем же полгода, когда я говорю год, — обидчиво возразил управляющий. — Я же объясняю: не было средств.

— А в отдельных квартирах чистку производили? — спросил Виктор.

— С какой же стати предоставлять отдельным гражданам преимущества? — задиристо возразил управляющий. — Да отопление у нас не так уж засорено…

Виктор все-таки сходил к водопроводчику, и тот в свою очередь заверил Виктора, что в девятнадцатой квартире он не бывал и к гражданке Бурцевой ни по какому делу не заходил.

Тогда Виктор побежал обратно к Бурцевой.

— Я вас очень прошу, — обратился он к женщинам, — припомните: как выглядел водопроводчик?

Как это часто случается, сестры плохо запомнили его наружность. Ольга Васильевна утверждала, что он блондин и красавец, а Елизавете Васильевне, видевшей водопроводчика мельком, показался он темноволосым и неприятным. Обе они сходились лишь на том, что был он высокий и моложавый.

— Да-а, — задумчиво протянул Виктор. — Во всяком случае это другой водопроводчик. Здешний — маленький и пьяненький.

Он вернулся домой и задумался: ехать ли ему к Пронину, или искать загадочного водопроводчика. Но найти в Москве человека, о котором известно только лишь то, что он высок и моложав, почти невозможно, и Виктор решил ехать к Пронину в совхоз. Но в это время в дверь постучали, и в комнату вошел сам Пронин.

7
— Вас-то мне и надо! — облегченно воскликнул Виктор, увидев Пронина. — А я уж было к вам собирался…

Пронин потрепал Виктора по руке и попросил:

— Чаю.

— Понимаете ли, нашел что-то, — продолжал Виктор. — И вдруг — провал…

— Я тебя не узнаю, — вторично остановил его Пронин. — У тебя просят чаю, а ты вместо гостеприимства…

Виктор с сердцем стал молча накрывать на стол. Включил электрический чайник, расставил посуду…

— Есть хотите? — отрывисто спросил он Пронина.

— Нет, не хочу, — спокойно ответил тот, будто не замечая недовольства Виктора.

Пронин терпеливо дождался чаю, отхлебнул несколько глотков и только тогда обратился к Виктору:

— Ну, а теперь рассказывай.

Виктор, все еще продолжая сердиться, рассказал о своих беседах с бактериологами, о посещении Полторацкого и исчезнувших бумагах, сухо передавая только одни факты.

— Вот видишь, как тут все туманно, — сказал Пронин. — Тебя следовало остудить, иначе ты засыпал бы меня предположениями. Я же видел, что ты захлебываешься словами. А сейчас ты следил за собой и передавал только действительно необходимое.

— Опять урок! — воскликнул Виктор, и досадуя, и остывая. — Губит меня характер!

Пронин усмехнулся.

— Это не характер, а возраст. Вот поживешь с мое… — Он вдруг быстро взглянул на Виктора. — А был ли вообще водопроводчик? Может быть, дамочки просто не захотели дать бумаги? Вынули сами и показали пустые ящики?

— А пыль?

— Разве что пыль. А может быть, они раньше их куда-нибудь дели?

Виктор отрицательно покачал головой.

— Нет, водопроводчик был. Другие жильцы его тоже видели.

— Ладно. Но почему водопроводчик и есть похититель?

— Но ведь это был не водопроводчик?

— И что же ты предпринял, чтобы его найти?

Виктор пожал плечами.

— Я нуждаюсь в вашем совете.

Пронин улыбнулся.

— А что же я тут могу посоветовать?

Виктор с досадой махнул рукой.

— Найти-то ведь нужно?

— Давай лучше делать то, что в наших силах, — назидательно сказал Пронин. — Мы ведь с тобой не Шерлоки Холмсы, и нам недостаточно найти на лестнице волосок, чтобы по его цвету определить внешность и характер преступника. Да и преступники что-то не всегда заботятся о том, чтобы оставлять улики. — Он достал из бокового кармана аккуратно свернутый носовой платок, осторожно его развернул и указал на ампулу, наполненную бесцветной жидкостью. — У меня для тебя несколько поручений. Во-первых, ты поедешь по магазинам лабораторного оборудования и в одном из них приобретешь сотню таких ампул. Затем отправишься в бактериологическую лабораторию и дашь исследовать содержимое этой ампулы. Утром ты привезешь ко мне на квартиру анализ и ампулы, а в течение дня соберешь сведения о всех сотрудниках, которые работали вместе с Бурцевым в последние два-три года перед его смертью, и вечером я уеду обратно.

И нагрузив своего помощника всеми этими поручениями, Пронин отправился домой, лег спать, и только приход Виктора разбудил Ивана Николаевича. Он взял анализ, просмотрел его и удовлетворенно стал что-то насвистывать, — анализ, видимо, ему понравился, потом взял сверток с ампулами, внимательно его осмотрел и принялся насвистывать еще оживленнее.

— Все отлично, — похвалил он Виктора и поторопил: — За тобой еще одно дело. Возвращайся не позже семи.

Но Виктор вернулся много раньше.

— У Бурцева была очень маленькая лаборатория, — виновато доложил он, чувствуя, что не такого ответа ждет от него Пронин. — Вместе с Бурцевым работали всего-навсего ассистентка и два лаборанта — бывший фельдшер и какая-то малограмотная сиделка. На всякий случай я собрал о них анкетные данные, но все они погибли и похоронены…

Виктор передал листок со своими пометками Пронину.

— Жаль, — озадаченно протянул Пронин. — Я рассчитывал, что сотрудников у Бурцева было значительно больше. — Он помолчал, просмотрел заметки Виктора и задумался. — Ну, ничего, решим как-нибудь и эту загадку, — утешил он своего помощника. — Сегодня, кажется, неплохой футбольный матч. Поезд отходит только в девять, а так как сейчас нет еще четырех, не отправиться ли нам на футбол?

8
Пронина встретили в совхозе, как старого знакомого, да и сам он на этот раз держался проще. Он встретился с Коваленко во дворе около конюшен, идиректор, еще издали завидев приезжего, заулыбался ему, а подойдя, многозначительно спросил:

— Ну, как?

Но так как к разговору их прислушивались обитатели совхоза, Пронин ответил совсем неопределенно:

— Ничего. Съездил, доложил. Осталось выполнить кое-какие формальности. На том, видимо, и кончим.

Позднее он попросил Коваленко послать кого-нибудь за следователем, и следователь, получив коротенькую записку Пронина, тут же собрался в совхоз, и поэтому за ужином у Коваленко сидело двое гостей.

— Придется вам завтра утром опять вызвать Горохова, — сказал Пронин следователю, когда они остались после ужина наедине. — Поговорите еще раз о Царевой, составьте еще какой-нибудь протокол. Задержите фельдшера часа на три, необходимых мне для одной дополнительной проверки.

— Неужели вы думаете, что Горохов имел хоть какую-нибудь причастность к заражению этой птицы? — недоверчиво спросил следователь. — Почти десять лет, говорят, он безвыездно здесь живет, все отлично его знают. Нет, ваши предположения кажутся мне мало вероятными…

— Там будет видно, — уклончиво сказал Пронин. — Но вас я пока что попрошу выполнить мое поручение.

— Хорошо, допустим вы правы, — возразил опять следователь. — Но не сможет ли тогда это излишнее внимание спугнуть преступника?

— Нет, — уверенно сказал Пронин. — Если он не преступник, ему и пугаться нечего, а если и преступник, тоже не испугается. Мне кажется, он не слишком высокого мнения о наших с вами способностях. Так и быть уж, признаюсь вам заранее: если предположения мои окажутся верными, он захочет исчезнуть лишь после того, как я сам скажу ему одну невинную на первый взгляд фразу…

Следователь не спал всю ночь, пытаясь разгадать мысли Пронина, но так ничего и не придумал, и поэтому решил, что предположения Пронина покоятся на очень зыбкой почве. Однако утром он вызвал Горохова и принялся уточнять различные подробности, касающиеся Царевой. Фельдшер пришел хмурым, жалуясь на обилие работы, потом разговорился, повеселел и с легкой снисходительностью сам принялся подсказывать следователю всякие вопросы.

Пронин же ушел из совхоза до появления фельдшера и пошел в деревню не по дороге, где мог встретиться с Гороховым, а тенистой низинкой, по мокрой от росы траве. Подойдя к деревне, он поднялся на взгорье, дошел до фельдшерского пункта, заглянул в амбулаторию. Там санитарка Маруся Ермолаева, степенная молодая женщина, утешала плачущую старуху, у которой нарывал палец.

— Кузьма Петрович у себя? — спросил Пронин.

— В совхоз ушел, — сказала Маруся.

— Ну, так я на улице подожду, — сказал Пронин, вышел на крыльцо и через сени прошел в комнату Горохова.

Пробыл он там недолго, вернулся в амбулаторию, поговорил с Марусей о работе, о больных, о всяких обследованиях и ревизиях, о самом Горохове и ушел, так и не дождавшись фельдшера.

Когда Пронин вернулся в совхоз, следователь все еще беседовал с Гороховым.

— А я к вам ходил, товарищ Горохов, — приветливо сказал Пронин, входя в комнату. — Здравствуйте.

— Очень приятно, — вежливо ответил Горохов, в свой черед улыбаясь Пронину. — Опередили вас, сюда позвали. Впрочем, если вам что угодно, я готов…

— Да нет уж, все ясно, — весело сказал Пронин. — Пора кончать. Как это говорится: закруглять дело?

— Что ж, я очень рад, — сказал Горохов. — Признаться, оно и мне, и всем надоело.

— Разумеется, — согласился Пронин. — Мы и решили на месте здесь все покончить. Завтра к вечеру приедет профессор Полторацкий, составим окончательное заключение…

— Это еще какой Полторацкий? — спросил следователь.

— А известный бактериолог, — пояснил Пронин. — Мы там у себя в Москве посоветовались и решили освятить наше заключение авторитетом крупного специалиста. Вернее будет.

— Это очень справедливо, — сказал Горохов. — Профессор это уж, конечно, высший авторитет.

— Вот я к вам потому и ходил, — обратился к нему Пронин. — Вы уж подготовьтесь к беседе с профессором. Кто знает, какие подробности заинтересуют его, а вы среди нас как-никак единственный медик.

— С великим удовольствием, — сказал Горохов…

Они еще поговорили втроем, потом следователь отпустил Горохова, тот вежливо пожал им руки, тихо притворил за собой дверь, и Пронин и следователь долго еще смотрели в окно на фельдшера, неторопливо пересекающего просторный двор совхоза.

— Ну как? — спросил следователь, оставшись с Прониным наедине. — Подтвердилась ваша гипотеза?

— Почти, — сказал Пронин. — Будем надеяться, что сегодня ночью он постарается исчезнуть из деревни.

— Это что же, профессор Полторацкий так его напугал? — догадался следователь.

— Вот именно, — подтвердил Пронин.

— Но что же здесь будет делать профессор? — заинтересовался следователь.

— А профессора сюда никто и не приглашал, — сказал Пронин. — Это имя употреблено вместо лакмусовой бумажки.

— Однако реакции я что-то не заметил, — сказал следователь.

— Будем надеяться, — повторил Пронин, — что она произойдет нынешней ночью.

— Но вы говорите, он исчезнет? — встревожился следователь. — Быть может, вы собираетесь ему сопутствовать?

— Вот именно, — сказал Пронин. — А вас я попрошу завтра произвести в квартире Горохова тщательный обыск и о результатах его немедленно сообщить в Москву.

— Хорошо, — сказал следователь и опять не удержался от вопроса. — Скажите, а вам известно, куда он собирается скрыться?

— Почти. — Пронин усмехнулся и попросил: — Вы уж больше не допрашивайте меня. Пока это все еще только предположения, и они легко могут быть опровергнуты. Потерпим еще немного.

9
Весь день Пронин удивлял следователя своим легкомыслием: он гулял, купался, вел с ребятами совершенно бесцельные и пустые разговоры, рассказывал им диковинные истории о разведении карасей, учил делать удочки, ходил с Коваленко осматривать птичники, расхваливал золотистых род-айландов и рано лег спать.

Ночевали Пронин и следователь в одной комнате, и следователь, ни на секунду не забывая мрачное предсказание Пронина об исчезновении преступника, с недоумением убедился в том, что Пронин заснул и спит безмятежным детским сном. Следователь спал плохо и проснулся раньше Пронина, а тот встал бодрым и довольным, умылся, позавтракал, попросил Коваленко одолжить ему на часок машину и затем сердечно с ним распрощался.

— Поедемте, — пригласил он следователя. — Завезу вас по дороге в деревню, да и себя на всякий случай проверю.

Было еще очень рано. Деревня только просыпалась. Над трубами вились седые дымки.

Они подъехали к деревенской амбулатории. Пронин соскочил на землю, легко взбежал на крыльцо и застучал в дверь. Никто не отзывался. Из-за угла вышла Маруся с ведром воды.

— Долго спите! — крикнул ей Пронин.

— А Кузьма Петрович уехал, — тоже крикнула в ответ ему Маруся. — Его срочно вызвали в здравотдел. Он еще затемно ушел к поезду.

— Видите? — воскликнул Пронин, обращаясь к следователю. — Принимайтесь за работу. Жду известий. — Он пожал следователю руку. — А я на станцию.

Но до станции Пронин не доехал. Отпустив шофера неподалеку от вокзала, он пешком пошел к дому, в котором жил начальник станции. Жена начальника ждала мужа к чаю, но тот все не шел, и Пронин попросил сходить за ним, а когда начальник явился и они поговорили, между квартирой начальника и вокзалом началось необычное движение. Начальник сходил в кассу, вернулся, снова ушел, потом к Пронину явился телеграфист, и Пронин, по-видимому, остался всем очень доволен. Когда же подошел поезд на Москву и Пронин пошел садиться, то сел он в свой вагон не со стороны платформы, откуда садятся все пассажиры, а с другой стороны, и в течение всего пути беспечно играл с попутчиками по купе в преферанс и отсыпался.

Лишь минут за десять до прихода поезда в Москву вышел он в тамбур вагона и не успел поезд остановиться, как смешался с толпой людей, снующих на перроне большого московского вокзала. Не отрываясь, следил Пронин за одним из вагонов и облегченно вздохнул, когда в дверях его показался Горохов, одетый в серое потрепанное пальто, с помятой фуражкой на голове и брезентовым старомодным саквояжем в руке.

Горохов прищурился от яркого света, недовольно осмотрелся, не спеша сошел по ступенькам и тоже смешался с потоком людей, устремившихся к выходу. Шагах в двадцати позади него следовал Пронин, ни на мгновение не теряя его из виду. Горохов двигался в общем потоке, как-то напряженно глядя вперед. При выходе с перрона, где контролеры отбирали у пассажиров железнодорожные билеты, толпа стиснулась, Горохов тоже на мгновение задержался и вытолкнулся за ограду…

Пронин вышел за ограду, и — закусил от досады губу. Он быстро оглянулся, но того, чего он искал, найти уже было нельзя. Горохов по-прежнему неторопливо шел к выходу, но саквояжа в руке у него уже не было.

Пронину не нужно было тратить время на размышления: его перехитрили, это было очевидно, и тут же на ходу ему приходилось менять весь план действий.

Пронин прибавил шагу и нагнал Горохова.

— Товарищ Горохов! — окликнул он его. — Добрый день.

— Ах, это вы, товарищ Пронин? — сказал Горохов с легким удивлением, оборачиваясь к Пронину, и Пронин почувствовал, с каким облегчением произнес Горохов эти слова. — Разве вы тоже ехали в этом поезде? Как же это я вас не заметил?

— Случается, — сказал Пронин и быстро спросил: — А где же ваш саквояж?

— Боже мой! — воскликнул Горохов спохватываясь. — Как же это я не заметил… Украли! Хотя там и пустяки…

Пронин осторожно взял его за руку.

— Я хочу вас попросить заехать со мной в одно учреждение.

— В Управление птицеводством? — с легкой усмешечкой спросил Горохов.

— По соседству, — добродушно ответил Пронин. — Пойдемте.

Они вышли на площадь. Виктор ждал Пронина в машине. Доехали до комендатуры. Пронин шепотом отдал Виктору какое-то распоряжение, и тот уехал на этой же машине. Затем Пронин распорядился, чтобы Горохову выдали пропуск, и сам повел его к себе в кабинет.

— Садитесь, — сказал Пронин, указывая Горохову на кресло и садясь сам за письменный стол. — Давайте побеседуем. Может быть, вы расскажете мне еще раз все, что известно вам о гибели кур?

Горохов сердито посмотрел на Пронина.

— Я ничего не знаю, — вежливо сказал он. — Я ни в чем не виноват.

— Ну что ж, — сказал Пронин. — Тогда я сам вам кое-что расскажу.

Он вызвал по телефону стенографистку. Она пришла, поздоровалась с Прониным и села в стороне за маленький столик. Все молчали, и Пронин не нарушал молчания, точно чего-то ожидал. Действительно, вскоре зазвонил телефон, и Пронин коротко сказал:

— Можно.

Дверь открылась без предупреждения, и в сопровождении Виктора в кабинет вошла женщина лет сорока, с болезненным бледным лицом, с реденькими, начавшими уже седеть волосами, заплетенными в косички, по старой моде закрученными над ушами.

— Елизавета Васильевна Бурцева, — громко назвал ее Пронин, хотя сам видел ее впервые.

Бурцева растерянно улыбнулась, смущенно обвела всех взглядом, остановила свой взгляд на Горохове, и — точно тень мелькнула по ее лицу.

— Алеша, Алеша! — закричала она внезапно и вдруг пошатнулась и, не поддержи ее Виктор, вероятно, упала бы на пол.

Горохов приподнялся было с кресла и тотчас опустился обратно.

— Алеша, где же ты находился все эти годы? — тихо спросила Елизавета Васильевна.

Горохов молчал.

— Что ж, расскажите вашей жене о своей жизни, — строго сказал Пронин.

— Я жил в деревне…— неуверенно пробормотал Горохов. — Ты меня прости, Лиза… Но я не мог. Я жил в деревне и не мог…

— И ни разу… Ни разу…— с горечью проговорила Елизавета Васильевна. Потом резко повернулась к Пронину и глухо спросила: — Что же вам от меня нужно?

— Нам нужно было только узнать, ваш ли это муж, — объяснил Пронин. — Но вы можете с ним поговорить.

Елизавета Васильевна не посмотрела больше ша мужа.

— Нам не о чем говорить, — сказала она, с заметным усилием сдерживая себя. — Этот человек сам… сам пожелал умереть для меня восемь лет назад… И если вам нужно что-нибудь от меня, вызовите меня в отсутствие… Когда его здесь не будет.

— Слушаюсь, — мягко сказал Пронин. — Вы извините нас, но…

Он вежливо проводил Елизавету Васильевну до двери и вернулся к столу.

— Ну, а теперь, — сказал Пронин, — давайте, доктор Бурцев, поговорим начистоту.

10
— Итак, — сказал Пронин, — мы можем поговорить.

— Нам не о чем говорить, — отрывисто сказал Бурцев, пытаясь даже улыбнуться, но губы его задрожали.

— К сожалению, есть, и я советую вам набраться мужества и быть правдивым, — настойчиво произнес Пронин.

— Нам не о чем говорить, и говорить я не буду, — резко повторил Бурцев и отвернулся от Пронина.

— Значит, придется говорить мне, — произнес тогда Пронин. — Ладно, будьте слушателем, хоть вы и осведомленнее меня, а там, где я ошибусь, вы сможете меня поправить.

Восемь лет назад молодой ученый Бурцев занялся изучением возбудителей азиатской холеры и холероподобных заболеваний. Неизвестно, пытался ли он найти совершенное средство против холеры, но в изучении этих заболеваний он достиг больших успехов, нашел способ ускорять размножение бактерий, ускорять течение болезни, вызывать молниеносную холеру.

Об опытах Бурцева стало известно в кругах ученых, сообщения о них появились даже в специальных иностранных журналах. Тогда одно специальное ведомство крупной капиталистической державы тоже заинтересовалось открытием Бурцева… О нет, не в целях спасения жизни тысячам своих подданных, умирающим от этой болезни, а именно, как средством уничтожения людей.

Лабораторию Бурцева посетило несколько иностранных ученых и любознательных туристов. В их числе находилось и лицо, которое было послано ведомством с определенной целью. Бурцев продолжал опыты. Неизвестно, спровоцировали ли Бурцева или он сам рискнул перенести опыты на людей, но погибло трое ближайших его сотрудников…

— Это ваша выдумка, — глухо прервал Бурцев рассказ, глядя на свои ботинки. — Это неправда.

— Может быть, вы будете продолжать сами? — спросил его Пронин.

— Нет, — упрямо сказал Бурцев. — Я буду слушать.

— Возможно, что я ошибся, — продолжал Пронин. — Произошла несчастная случайность. Но сотрудники погибли, и Бурцев испугался ответственности, а быть может, кто-то нарочно постарался запугать его этой ответственностью.

Вольным или невольным, но виновником смерти своих сотрудников был Бурцев, и, чувствуя за собой вину, он решил исчезнуть — и от ответственности, и от лица, которое его этой ответственностью запугивало. Он присвоил себе документы своего умершего лаборанта, фельдшера по образованию, инсценировал самоубийство, и — через некоторое время в провинции возродился фельдшер Горохов.

В течение нескольких лет никто Бурцева не беспокоил, и сам он, по-видимому, был удовлетворен своим скромным положением.

Увы, некоторые государства усиленно готовились к войне и в этой подготовке не брезговали никакими средствами. Все то же иностранное ведомство вспомнило и о докторе Бурцеве. Отыскать его было нетрудно, так как ведомству были известны обстоятельства, связанные с его исчезновением.

И вот в один прекрасный день фельдшерский пункт посетил инспектор здравотдела» оказавшийся тем самым лицом, которое посещало уже однажды Бурцева. Как известно, Бурцев не отличался смелостью и полностью находился во власти ведомства.

Бактериологу Бурцеву приказали заняться изготовлением холерной вакцины. Надо думать, Бурцев пытался отказаться. Ему пригрозили разоблачением. Бурцев попытался увильнуть и сослался на отсутствие рукописей и дневников. Рукописи были похищены и вскоре же доставлены в деревню вместе с незамысловатым оборудованием походной лаборатории.

Бурцев подчинился и возобновил прежние опыты. Действие вакцины необходимо было проверить на практике. Экспериментировать с несколькими курами у себя дома Бурцев не мог, — в проверке нуждалось не действие вакцины на отдельные живые существа, а именно возможность массового распространения инфекции. Для этого он решил использовать Дусю Цареву.

Вероятно, Бурцев неплохо относился к девушке, занимался с нею, поощрял ее желание учиться… Сама Дуся, разумеется, испытывала к Горохову большое уважение, впрочем, как и все, кому приходилось сталкиваться с этим образованным и умным фельдшером. Дуся верила Горохову, а тот доверял девушке. Он обманул ее и уговорил подмешать в птичнике к воде вакцину… Обманул, потому что нет оснований допустить, что Дуся Царева могла согласиться причинить какой-нибудь вред совхозу. Вероятно, он сказал ей нечто вроде того, что изобрел средство для усиления роста птицы или что-нибудь в этом роде…

Куры погибли. Испуганная и взволнованная девушка пришла к фельдшеру. Бурцеву нетрудно было притвориться таким же огорченным, как Дуся, и он убедил ее испробовать свое средство еще раз. Куры опять погибли, и на этот раз Дуся, вероятно, говорила с Гороховым более решительно. Бурцев что-то плел ей, доказывал, убеждал. Но, по-видимому, или куры дохли недостаточно быстро, или вакцина нуждалась еще в какой-то проверке, — во всяком случае Бурцев принудил девушку отравить воду в третий раз. После опыта Дуся решила сознаться в своем преступлении и сказала об этом Горохову. Тогда он произвел новый опыт над самой Дусей. Способ для этого найти было нетрудно.

Когда в совхозе началось следствие, фельдшер Горохов находился совсем в стороне. Он только издали присматривался к происходящему, убежденный в том, что ему не грозит никакая опасность. Не вызвал у него опасений и приезд ревизора из Москвы…

Бурцев сумел сдержаться даже тогда, когда услышал о приезде Полторацкого, хотя встреча с Полторацким означала его разоблачение. Он решил бежать в Москву, сдать изготовленную вакцину и потребовать, чтобы его оставили в покое. Со станции он послал телеграмму, извещавшую о выезде, — к сожалению, адрес его корреспондента остался нам неизвестен, телеграмма была отправлена до востребования, — и на вокзале в Москве передал вакцину лицу, ожидавшему Бурцева на перроне.

Пронин поднял и переставил тяжелое пресс-папье, точно поставил заключительную точку.

— Не так ли? — спросил он Бурцева.

— Так, — подтвердил тот, голос его прервался, и он попросил: — Дайте мне воды…

— Виктор, — распорядился Пронин, — будь любезен…

Виктор налил в стакан воду и поставил перед Бурцевым, но тот не прикоснулся к воде, точно сразу забыл о своем желании.

— А теперь вы нам скажете, — произнес Пронин, — кто был этот человек.

— Я никого не знаю, — ответил Бурцев. — Оставьте меня в покое.

— Но Гороховым вы были, вакцину приготовляли, Цареву убили, — это же факты? — спросил Пронин.

— Я признаюсь во всем, — равнодушно сказал Бурцев. — Я производил преступные опыты, я отравил кур. Но мне никто ничего не поручал. Саквояж у меня украли.

Пронин усмехнулся.

— Я ручаюсь вам, — сказал он, — что с вашей помощью вор отыщется…

Он не договорил и, опрокинув вазу с карандашами, перегнулся через стол. Но Бурцев еще быстрее успел поднести руку ко рту, что-то проглотить и отхлебнуть из стакана воды. В следующее мгновенье Пронин уже вышиб стакан из рук Бурцева…

— Врача! — закричал он Виктору. — Какая глупость…

Он схватил Бурцева за руки.

— Отпустите, — сказал Бурцев. — Ведь я тоже… врач…

— Кто? Кто вас встречал на вокзале? — закричал Пронин.

Но Бурцев ничего не ответил. Глаза его стали какими-то стеклянными, и он безвольно поник в руках у Пронина…

11
Вечером, дома у Пронина, он и Виктор подробно разбирали все обстоятельства дела Бурцева… Виктор задавал вопросы», и Пронин отвечал.

— Когда мне стало известно об эпидемии, поразившей в совхозе птицу, я склонен был считать эпидемию случайностью. Куры погибли от случайно занесенной инфекции, подумал я, и дело администрации найти виновника и строго взыскать с него за оплошность. Сомнение возбуждало лишь одно странное обстоятельство — локализация инфекции, если так можно выразиться. Зараза точно была сосредоточена в одном месте, внезапно в определенном месте уничтожала всех кур и так же внезапно исчезала. Можно было, конечно, предположить вредительство. Известны десятки случаев, когда кулаки, пробравшись в колхозы и совхозы, травили птицу, животных, поджигали конюшни, овчарни, коровники и, наконец, вносили заразу, пуская в здоровое стадо больных животных. Возможность отравления была исключена, — результаты исследования говорили совершенно ясно: куриная холера. Предположить, что к здоровым курам подбросили больных, тоже было трудно. В совхозе — учет, наблюдение, определенные породы… Это ведь не деревенские пеструшки. Да и болезнь в таком случае распространялась бы медленнее. Можно было предположить худшее, и к тому имелись некоторые основания. Однако следователь обязан перебрать и проверить все возможные гипотезы.

Я решил выехать на место происшествия, и ехать в совхоз в качестве обычного ревизора. Слухи обо мне быстро распространились, и я стал ожидать визита преступника, в том случае, конечно, если вообще здесь имело место преступление. Преступник обязательно захочет, думал я, убедиться, насколько реальна грозящая ему опасность. Поэтому-то я так решительно отклонил предложение директора совхоза устроить собрание, — преступник познакомился бы со мной, а сам остался бы в тени.

Со мной встречались десятки людей. Они высказывали различные предположения, иногда остроумные, иногда глупые, иные справедливо указывали на недостатки в работе совхоза, некоторые сплетничали, все ожидали моих расспросов, и я осторожно расспрашивал и убеждался в том, что все мои собеседники сами встревожены и озадачены загадочным происшествием. Меня интересовал собеседник, который не столько будет показывать себя, сколько пожелает выяснить, что же из себя представляю я… Таких оказалось трое. Во-первых, это был директор совхоза Коваленко. О нем имелись отличные отзывы, и после обстоятельной беседы Коваленко и на меня произвел впечатление честного человека и хорошего работника. Вторым был зоотехник. Он задавал мне преимущественно вопросы специального характера, — по-видимому, он действительно растерялся и нуждался в помощи более опытного товарища. Наконец, ко мне явился местный фельдшер Горохов, и я даже не могу считать это оплошностью Бурцева, потому что не может быть такого положения, когда человек откажется поинтересоваться, грозит ли ему какая-нибудь опасность. Он очень осторожно беседовал со мной, пока не убедился, что если перед ним и не болван, то во всяком случае человек неопытный и недалекий. Тогда Горохов стал убеждать меня в том, что в комнате Царевой необходимо срочно произвести дезинфекцию. То, что фельдшер проявляет по такому поводу законную тревогу, было естественно и похвально.

Сделать это было нетрудно. Я съездил за следователем, и дезинфекция была произведена. Но перед тем как послать за Гороховым, я тщательно осмотрел комнату Царевой. Фельдшер хочет произвести дезинфекцию, резонно, ну, а если что-нибудь еще интересует фельдшера в этой комнате, подумал я, и решил предварительно сам все осмотреть. Я облазил пол и стены, заглянул в нетопленную{3} печь, пересмотрел все вещи, все безделушки, раскопал мусор у двери, и мое внимание привлек осколок ампулы, валявшийся в тумбочке между бус, шпилек и пуговиц, который, по-видимому, даже не заметили при первом обыске. У меня даже мелькнула мысль — не отравилась ли и в самом деле девушка. Однако я оставил ампулу на месте. Затем из деревни пришел Горохов, и мы втроем принялись все пересматривать и составлять опись тому, что находилось в комнате Царевой. Тут Бурцев совершил первую свою ошибку. Осколок ампулы незаметно исчез, когда мы стали разбирать вещи в тумбочке.

— Да, — повторил Пронин, — опасно возвращаться за оставленными уликами, но такова уж психология преступника, будь он профессор или громила. Потеряв пуговицу, он воображает, что все сейчас же заметят его потерю, хотя десятки одинаковых пуговиц одновременно теряют десятки людей.

Я обратился к следователю с просьбой увезти с собою Горохова и задержать его, чтобы быть гарантированным от неожиданного возвращения фельдшера домой. Всю ночь я провел в амбулатории и не нашел там подобных ампул. Осмотрел комнату Горохова, и тоже безрезультатно. Зато в чулане, позади комнаты, я нашел маленькую и скромную, но самую настоящую лабораторию. Нашел несколько коробок с пустыми ампулами и в особом хранилище семьдесят три наполненных. Меня заинтересовало их содержимое, и перед поездкой в Москву я взял одну ампулу с собой, но чтобы не вызвать у владельца «подозрений, наполнил одну из пустых ампул водой, запаял на спиртовке и положил к остальным. Кроме того, я обратил внимание еще на одну подробность. Коробки с ампулами были завернуты в газету «Вечерняя Москва», — подробность эта была важной потому, что в течение нескольких лет Горохов никуда не уезжал из деревни и не получал никаких посылок. Следовательно, кто-то доставил эти ампулы в деревню.

Ведя самые безобидные разговоры, нетрудно было узнать, что месяцев пять-шесть назад пункт обследовал какой-то инспектор из здравотдела. На мой же запрос — когда обследовался фельдшерский пункт, здравотдел ответил, что фельдшерский пункт подчинен заведующему участковой больницей и непосредственно здравотделом не контролируется. В общем это был странный фельдшер, украдкой занимающийся какими-то странными опытами.

Тем временем ты посещал бактериологов и, сам того не подозревая, искал подтверждения моей гипотезе. Конечно, бактериологов в нашей стране множество, но хоть какая-нибудь ниточка да должна была попасться в Москве.

Ты рассказал мне о своих поисках, и я сначала подумал, не может ли кто-нибудь из прежних сотрудников Бурцева продолжать его опыты. Но таких не оказалось, и тогда у меня возникло предположение — не может ли это быть сам Бурцев.

Лабораторное исследование обнаружило, что в ампуле содержится чрезвычайно сильная холерная вакцина, и тут меня осенило: куры в совхозе болели не куриной холерой, безопасной для людей, не азиатской холерой, распространителями которой они не могут быть, а каким-то неизвестным холероподобным заболеванием, еще более страшным и равно опасным и для кур, и для человека.

Проверить все эти предположения было нетрудно, следовало лишь столкнуть Горохова с кем-либо из его старых знакомых. Я сообщил ему о приезде Полторацкого, и Бурцев совершил вторую ошибку. Не дожидаясь приезда Полторацкого, который не мог не узнать своего бывшего ученика, Бурцев удрал в Москву.

Со станции Бурцев отправил в Москву телеграмму до востребования, на имя какого-то Корочкина, извещая того о своем выезде. Конечно, я тут же послал вслед распоряжение установить наблюдение за лицом, которое эту телеграмму получит. Но телеграмму так никто и не получил, и она до сих пор числится в списке невостребованных депеш. По-видимому, на телеграф являлся некто с похожей фамилией и самый факт наличия телеграммы на имя Корочкина был условным извещением о выезде Бурцева.

Все было ясно: Бурцев ехал в Москву и собирался там с кем-то встретиться. Но тут последовала ошибка с моей стороны. Я не мог предположить, что встреча произойдет тут же в вокзальной толчее, и встречающиеся сумеют даже не подать вида, что знакомы друг с другом.

С Бурцевым покончено. Но есть некто, гораздо более опасный и ловкий, умеющий принимать всевозможные личины и ускользать от нашего внимания.

— А гипотеза? — спросил Виктор. — Какая же это была гипотеза?

— Видишь ли, мы должны отлично знать, как готовятся империалисты к войне, — объяснил Пронин. — Так вот, в одном иностранном военно-медицинском журнале некий полковник Аренс в своей статье о бактериологической войне открыто писал, что ареной бактериальной войны явится глубокий тыл противника. На территории враждебного государства, в глубоком тылу, утверждал Аренс, следует создавать небольшие бактериологические лаборатории, которые легко могут быть законспирированы с тем, чтобы начать действовать в нужный момент. Ну, а как нам с тобой хорошо известно, теория и практика друг от друга неотделимы.

Agave mexicana

Сидя у себя за столом в служебном кабинете, Пронин неторопливо вычерчивал цветным карандашом на листе бумаги то синие, то красные квадраты. Но Виктор не был спокоен — он то и дело садился на диван, вскакивал или начинал расхаживать по комнате.

— Я не понимаю вас, Иван Николаевич! — воскликнул он не в первый раз, едва скрывая раздражение. — Вы знаете, что где-то среди нас в Москве скрывается преступник, и относитесь к этому безучастно.

— Ты повторяешься, — сказал Пронин. — На все лады повторяешь одну и ту же фразу, и я не вижу в этом большого смысла. Я в сердцах читать не умею, и никакой Рентген не изобрел еще аппарата, с помощью которого можно было бы просветить всех людей на предмет выявления зловредных личностей, существование которых так тебя беспокоит. Некто получил от Бурцева сумку с вакциной… Виноват, каюсь, не уследил. Бурцев мертв, и у меня нет никаких данных… Найди своего водопроводчика! Не можешь? Вот и я не могу найти, и оставим об этом разговор. Конечно, нет спора, преступника найти нужно, но самое важное в нашей работе — профилактика, предотвращение преступления.

— Вот об этом я и говорю! — воскликнул Виктор. — Преступник разгуливает на свободе, и в руках у него такое страшное средство…

И тем не менее приходится ждать, — упрямо повторил Пронин. — Тебе не хватает терпенья.

Они бы еще долго спорили, потому что Виктора не так-то легко было остудить, но беседу их прервал телефонный звонок.

— Да, — сказал Пронин. — Слушаюсь. — Он положил трубку. — Начальство вызывает, — объяснил он Виктору. — Покамест будем заниматься другими делами. А то так можно всю жизнь проговорить. — Он взялся за ручку двери. — Ты подожди меня, — сказал он на прощанье.

Вскоре Пронин вернулся — деловитый и напряженный.

— Что там? — нетерпеливо спросил Виктор.

— В одном учреждении…— сказал Пронин и назвал это учреждение, — пропал документ, имеющий государственное значение. Оттуда только что звонил один из ответственных работников… Щуровский! — Пронин усмехнулся. — Вот нам с тобой и придется вместо живого человека заняться поисками бумажки!

Спустя десять минут Пронин и Виктор уже стояли перед подъездом названного учреждения.

Они предъявили вахтеру свои удостоверения, поднялись по широкой лестнице на четвертый этаж, легко нашли кабинет Щуровского, постучали, и на стук в двери тотчас же задергалась узорная бронзовая ручка, щелкнул замок, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянул сам Щуровский.

Это был высокий плотный человек, отлично и вместе с тем скромно одетый.

— Наконец-то! — озабоченно сказал он, увидев незнакомых посетителей в военной форме. — Прошу!

И широко распахнул дверь, отступая в кабинет.

Пронин и Виктор вошли, Щуровский быстрым, казалось бы несвойственным ему движением, сейчас же захлопнул бесшумно закрывшуюся дверь. Мягко щелкнул английский замок.

Вошедшие очутились в просторном кабинете, обставленном старинной резной мебелью и устланном коврами. Громадный, обтянутый зеленым сукном стол больше походил на биллиардный, чем на письменный. Кабинет скорее напоминал место для отдыха и бесед с друзьями, чем комнату для работы.

Виктор обвел комнату глазами, и Щуровский заметил его недоумевающий взгляд.

— Это для приемов, — поспешно сказал он. — Мы пройдем в мой рабочий кабинет…

Они вошли в следующую комнату, обставленную много проще. Два шведских бюро, несколько шкафов, несколько стульев, столик с пишущей машинкой… Чувствовалось, что здесь действительно работают. В одну из стен был вделан громадный несгораемый шкаф, и внимание Пронина привлек сравнительно молодой человек, стоявший возле шкафа. Он был так бледен, что в лице его не было ни кровинки.

При виде вошедших он не сдвинулся с места, только вопросительно взглянул на них и ничего не сказал.

— Мой секретарь — товарищ Иванов, — назвал его Щуровский.

Но Иванов по-прежнему не сдвинулся с места и ничего не сказал.

— Да, я и забыл вас познакомить, — спохватился Пронин и в свою очередь представил Виктора. — Мой помощник — Железнов.

Пронин прошелся по комнате…

— Может быть, присядем? — предложил он и сел.

Сели и Дуровский, и Виктор. Лишь Иванов продолжал стоять.

Тогда Пронин указал на стул рядом с собою.

— Садитесь, товарищ Иванов, — сказал он.

И внезапно Иванов точно ожил, щеки его вдруг залила краска, он отошел от шкафа и послушно опустился на указанный стул. И тут Виктор заметил, что Иванов красив, — и круглое открытое лицо его, и курчавые черные волосы, и украинская вышитая рубашка — все в нем понравилось Виктору.

— Мы вас слушаем, — сказал Пронин, устремляя взгляд куда-то в потолок и как бы подчеркивая этим взглядом свое беспристрастное отношение к собеседникам.

— Собственно говоря, рассказывать больше нечего, — сказал Щуровский. — Исчез документ колоссальной важности. Содержание его известно немногим, и я вам не могу его изложить. Однако дальновидные политики могли подозревать о существовании документа. А некая иностранная держава весьма заинтересована и в том, чтобы его заполучить. Здесь надо добавить, что копии, снимки и прочее не имеют решительно никакой ценности. Имеет значение только оригинал с подлинными подписями и печатями. Существует он в природе только в двух экземплярах, — один хранится в ином месте, другой временно находился здесь… И вот этот экземпляр исчез!

Щуровский провел ладонью по лицу, точно смахивал с глаз какую-то пелену.

— Вы понимаете?!

— Мы слушаем, продолжайте, — сказал Пронин. — При каких обстоятельствах?

— Да, при каких обстоятельствах, — повторил Щуровский. — Доступ к этому сейфу имеют немногие, и, как вы видите сами, замок здесь столь сложного устройства, что никакое лицо, не знающее секрета, не может его ни открыть, ни взломать. Вчера, несмотря на выходной день, мы провели его на службе, занятые срочной работой. Вечером мне понадобилось привести в докладной записке несколько фраз из злополучного документа. Было очень поздно. Товарищ Иванов вызвал Петренко, сотрудника, у которого хранятся ключи. Шкаф открыли, в присутствии Иванова и Петренко я достал документ, и шкаф вновь заперли. Петренко был отпущен, я сел за свой стол, Иванов за свой, и около часа мы работали. Документ все время находился у меня на столе. Затем Петренко был вызван опять, я вложил документ в пакет, шкаф открыли, и я передал пакет Иванову, чтобы он положил его на место, Петренко запер шкаф и ушел. Мы же поработали еще некоторое время и часов около трех отправились домой. Надо вам сказать, что Иванов, когда мы засиживаемся до глубокой ночи, ночует иногда у меня в квартире, особенно если утром предстоит рано вернуться в учреждение. Отчасти это делается для того, чтобы не беспокоить по ночам домашних Иванова, тем более, что живет он на другом конце города, а главным образом в тех случаях, когда бывает очень срочная работа и я нуждаюсь в том, чтобы Иванов постоянно был у меня под рукой. Так было и на этот раз. Мы приехали на квартиру, — со мной вместе живет сейчас только домашняя работница, жена и дочь находятся на юге, — она встретила нас, мы наскоро поужинали и легли спать. Я у себя в спальне, Иванов рядом в кабинете на диване. Встали рано, позавтракали, Иванов вызвал машину и поехали сюда. Ни вчера вечером, ни сегодня утром никто, кроме Петренко, в кабинет не входил. Заходила, впрочем, уборщица, но она была всего минут десять-пятнадцать, — на это время я вышел в соседнюю комнату, а Иванов вообще не покидал кабинет. Вскоре документ понадобился мне еще на несколько минут, был вызван Петренко, мы открыли шкаф, я взял пакет и на глазах Иванова и Петренко вытащил из пакета вместо документа… чистый лист бумаги!

Щуровский привстал и положил руку на телефон, точно хотел позвонить, но оказалось, это был только жест, иллюстрирующий его слова.

— Хотя результат можно было предвидеть заранее, ради очистки совести мы с Ивановым перерыли всю комнату. Затем я немедленно позвонил к вам…

Он развел руками и замолчал.

— Вы говорите, что со вчерашнего вечера, кроме вас троих, здесь никого не было? — переспросил Пронин.

— Да, за исключением уборщицы, — сказал Щуровский. — Но ее просто трудно подозревать…

— Расставались ли вы за это время с Ивановым? — спросил Пронин.

— Нет, — сказал Щуровский. — Правда, мы спали в разных комнатах, ходили умываться, я выходил во время уборки кабинета…

— Значит, Иванов никуда не отлучался?

— Нет. Разве только утром, по дороге сюда, на секунду выскочил из машины, чтобы бросить в почтовый ящик открытку. Я попросил, — мою открытку. Утром написал несколько слов в книжный магазин. Это не имеет значения. Да, он все время был на моих глазах…

— Что же вы предполагаете? — спросил Пронин.

— Я ничего не предполагаю. — Щуровский пожал плечами. — Я излагаю вам факты, а уж ваше дело…

— Это правда? — спросил тогда Пронин Иванова.

Иванов вопросительно посмотрел на Щуровского.

— Что правда? — тихо переспросил он.

— А вот о чем рассказывает ваш начальник, — пояснил Пронин.

Иванов опустил голову.

— Правда, — сказал он помедлив, исподлобья взглянул опять на Щуровского и повторил увереннее: — Конечно, правда.

— А Петренко? — опять обратился Пронин к Щуровскому.

— Нет, что тут мог Петренко! — нетерпеливо сказал Щуровский. — Петренко понятия не имел о документе. Он даже и не прикасался к нему…

— Ну, это мы проверим, конечно, — сказал Пронин. — Но вам все же придется рассказать нам о документе. Содержание можете не излагать, но внешний вид обязательно опишите. Как же иначе мы будем искать?

— А вы надеетесь найти? — обрадованно перебил его Щуровский.

— Там будет видно… — Пронин улыбнулся. — Постараемся.

— Обычный лист плотной бумаги, — сказал Щуровский. — Текст напечатан на первой странице и на оборотной, другие две чистые. Несколько подписей… Никаких особых признаков.

Пронин поднялся.

— Что ж, — сказал он, указывая Виктору на Иванова. — Придется вас задержать…

— Я не виноват, — сказал Иванов, пытаясь улыбнуться, и вдруг резко махнул рукой. — А впрочем, я поднимаю…

— Я надеюсь, что все выяснится, — громко сказал Щуровский вслед своему секретарю и повернулся к Пронину. — Иванов был хорошим работником и… и честным, — добавил он несколько смущенно.

— Идемте, — сказал Виктор, открывая дверь.

— Неужели вы думаете, что это он? — спросил Щуровский после ухода Иванова и Виктора. — Я очень ему доверял…

— Ну, и напрасно, — насмешливо сказал Пронин. — Документа ведь нет?

— Но куда же он мог его деть? — воскликнул Щуровский. — Он действительно никуда от меня не отлучался!

— Сюда ведь пройти постороннему человеку невозможно? — спросил Пронин.

Щуровский только отрицательно покачал головой.

— Поэтому проще всего предположить, что Иванов спрятал документ у вас в квартире.

— Что за смысл! — воскликнул Щуровский. — Зачем?

— Он мог спрятать документ в трех местах, — продолжал Пронин. — Здесь, в машине или у вас в квартире. Здесь спрятать трудно. Кроме того-, он не мог не понимать, что, обнаружив пропажу, прежде всего перероют эту комнату. Передал уборщице? Мы поинтересуемся уборщицей, но трудно допустить, чтобы, похитив документ, он долго держал его при себе. Пропажа могла обнаружиться раньше, и комнату, и его могли обыскать еще до прихода уборщицы. В машине? Можно было привлечь внимание шофера, если только он не был его сообщником, и ваше. Рискованно! Проще всего было спрятать документ в вашей квартире, где он в течение длительного срока находился в одиночестве. Правда, не исключено, что он выбросил документ в форточку или бросил его в письме вместе с вашей открыткой в почтовый ящик, или, наконец, передал вашей домашней работнице…

— Что вы, что вы! — перебил Щуровский. — Она живет у нас четырнадцать лет. Я ручаюсь за нее, как за самого себя!

— И напрасно, — рассудительно сказал Пронин. — Не ручайтесь, не надо. Но сообразим дальше. Вряд ли Иванов рискнул бы бросить такую добычу в форточку. Послать почтой? Но он не мог знать, что вы пошлете открытку, да и не доверил бы документ почте. Домашняя работница? За нее ручаетесь даже вы! Нет, документ лежит у вас дома и ждет, когда сообщник Иванова проберется в квартиру и возьмет его из условленного места.

Щуровский нахмурился.

— Пожалуй, вы правы, — твердо сказал он. — Значит, надо произвести у меня обыск.

— Ни в коем случае, — возразил Пронин. — Распотрошим квартиру и, вероятнее всего, ничего не найдем. Да и кроме документа хотелось бы найти получателя. Сообщник Иванова сегодня же узнает об его аресте. Бесспорно, что они заранее шли на это, и это его не смутит. Поэтому не обижайтесь на нас, но мы установим за вашей квартирой наблюдение и в течение некоторого времени не отойдем ни от нее, ни от вас, ни даже от вашей работницы.

Щуровский поморщился и улыбнулся.

— Что делать! Поступайте так, как находите нужным.

— Руководитель вашего учреждения знает уже о пропаже? — осведомился Пронин.

— Разумеется, — сказал Щуровский. — Я тотчас известил товарища Толмачева. Он просил зайти к нему, когда вы приедете…

Они прошли к Толмачеву.

— Что вы решили? — спросил он вошедших.

Пронин пожал плечами.

— Будем искать.

— Ни один человек не должен знать об исчезновении документа, — наставительно предупредил Толмачев Пронина и недружелюбно посмотрел на удрученного Щуровского. — Будем надеяться, Валерий Григорьевич… — Но вдруг не сдержался и жестко добавил: — Хотя вы в какой-то степени тоже отвечаете за своего Иванова!

— Почему Иванова? — заинтересовался Пронин. — Все очень еще туманно.

— А кто мог это сделать? — раздраженно спросил Толмачев. — Ведь я или Щуровский не могли украсть документ?

Пронин покачал головой.

— Но что касается Иванова, это тоже еще проблематично…

— А вот товарищ Щуровский не сомневается! — сказал Толмачев. — Да и сами вы не могли арестовать его без достаточных оснований!

— Основания для ареста есть, а для осуждения еще нету, — возразил Пронин. — Это разные вещи. Да и товарищ Щуровский говорил мне о своем секретаре совсем обратное. Впрочем, я претензий ни к кому не имею. При таких обстоятельствах кого ниначнешь подозревать!

— Вы не поняли меня, — вмешался Щуровский. — Иванов действительно был хорошим работником, но… — Он развел руками. — Не ветер же унес бумагу!

— Однако надо действовать, — сказал Толмачев. — Речами и слезами горю не поможешь…

И Пронин принялся за работу. Добрый десяток людей был брошен на поиски документа. Несколько опытных сотрудников сверху донизу осмотрели и комнату, где находился сейф, и соседний кабинет. Одному из сотрудников было велено обыскать автомобиль. Другому Пронин поручил на всякий случай объездить все книжные магазины и поинтересоваться отправленной поутру открыткой. Сам он решил заняться людьми, которые могли иметь хоть какую-нибудь причастность к пропаже.

Он допросил Петренко, уборщицу, шофера… Петренко был техническим работником, который никогда не заглядывал в сейф и понятия не имел о содержании хранившихся там документов. Уборщица была малограмотна и просто глупа; можно было притворяться, но не до такой степени. Шофер, наоборот, оказался весьма смышленым парнем и в связи с допросом даже высказал правильную догадку — не похищены ли, мол, в учреждении какие-нибудь секретные бумаги. Но по зрелом размышлении Пронин решил, что вряд ли вору нужно было приобрести лишнего сообщника в лице шофера. К сожалению, никто из троих не сказал ничего, что могло хоть немного облегчить поиски.

Допрос Иванова тоже ничего не дал. Он пытался держаться спокойно, хотя ему плохо удавалось скрыть свое подавленное настроение, и полностью подтвердил показания своего начальника.

— Добавить нечего, — сказал он. — Все изложено правильно.

Виноватым себя Иванов не признал, как ни старался Пронин убедить его в обратном. Иванов соглашался, что улики свидетельствуют против него, но как-нибудь объяснить исчезновение документа отказался.

Пронину хотелось проверить впечатление, сложившееся у него об Иванове, и он поехал к нему домой.

Секретарь Щуровского вместе с женой и матерью жил на окраине города, в одном из новых, недавно выстроенных многоэтажных домов.

Пронин позвонил. Ему открыла дверь молодая женщина. Он вошел в тесную переднюю. Ивановы занимали маленькую двухкомнатную квартирку. Дверь в столовую была открыта. Над столом горела лампа под шелковым оранжевым абажуром. За столом сидела круглолицая морщинистая старушка с белыми, как лунь, волосами. Хозяева пили чай. На столе стояли чайник, чашки, вазочка с вареньем, баранки. Рядом с баранками лежала раскрытая книга, придавленная человеческим черепом. Но даже череп не вызывал здесь никаких мрачных мыслей.

— А я думала — Саша, — разочарованно сказала молодая женщина, обращаясь как-то сразу и к вошедшему, и к старушке в столовой.

— Я от него, — сказал Пронин. — Он просил предупредить, что на несколько дней отлучится из города.

— Небось опять со своим Щуровским на дачу к нему работать поехал? — недовольно спросила молодая женщина, и тут же заулыбалась, заранее уверенная в ответе. — Чаю хотите? — И опять, не ожидая ответа, закричала: — Мама, налейте чаю товарищу!

— Чаю не хочу, а посидеть — минуточку посижу, — сказал Пронин, входя в столовую.

Он поздоровался с матерью Иванова, сел у стола, и, несмотря на отказ, к нему пододвинули чашку, с чаем, и он выпил ее и даже съел баранку.

— Учитесь? — спросил он, кивая на череп.

— Да, в медицинском институте, — сказала жена Иванова и засмеялась. — Ненавижу анатомию!

Пронин побеседовал с женщинами и ушел успокоенный. Они не вызвали в нем подозрений. Поиски следовало вести в другом направлении.

От Ивановых он поехал на квартиру Щуровского.

Дверь открыл Виктор, и Пронин шепотом задал ему несколько коротких вопросов;

— Что нового?

— Ничего.

— Щуровский вернулся?

— Дома.

— А что сейчас делает?

— Пообедал и лег спать.

— А как с тобой?

— Любезен. Приглашал обедать.

— А работница?

— Возится в кухне.

Пронин прислушался. В квартире царила такая тишина, точно квартира была необитаема.

— Покажи-ка мне квартиру, — распорядился Пронин.

Почти неслышно пошли они по комнатам. Столовая, комната дочери, еще какая-то комнатушка, почти пустая, кабинет…

Виктор указал на дверь из кабинета.

— Там спальня, спит, — шепнул он.

Пронин внимательно рассматривал обстановку. Мебель в комнатах стояла дорогая, нарядная, но казалась она и громоздкой, и подержанной, точно принесена была сюда из каких-то других, более просторных и богатых домов. Только кабинет выглядел проще и обыденнее, заставленный книжными полками, за стеклами которых в сгущающихся летних сумерках тускло поблескивали золоченые корешки.

Пронин всматривался в книги, не зажигая электричества. Здесь стояли русские и нерусские классики, старый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, Большая советская энциклопедия, топорщились тесно сдавленные брошюрки… Книг было много, и Пронин подумал, что в одной из них вполне может лежать искомая бумага, но сейчас же отогнал эту мысль: слишком наивно было бы спрятать сюда такой важный документ.

Как ни тихо передвигались Пронин и Виктор, должно быть, Щуровский услышал их шаги. Он закашлял, скрипнул кроватью, быстро прошлепал по полу, распахнул дверь и повернул выключатель.

— Ах, это вы, товарищ Пронин, — произнес Щуровский без всякого удивления, стоя на полу в носках и щурясь от света. — Успешны ли ваши поиски?

— Да вот, изучаем обстановку, — сказал Пронин. — Иванов-то ведь здесь ночевал?

— Изучайте, изучайте, здесь, — снисходительно подтвердил Щуровский, помолчал и вдруг предложил: — Я на вашем месте все-таки произвел бы здесь обыск… Валяйте, а?

— Нет, — отказался Пронин. — Мы лучше подождем, когда кто-нибудь сюда явится.

— Как знаете, — согласился Щуровский. — Только ведь так можно месяцами ждать…

— А мы терпеливые. — Пронин усмехнулся. — Вам только мешать будем…

— Ничего, — великодушно сказал Щуровский. — Я вот даже соснул при вас. В шахматы не играете?

— Вот вам компаньон! — Пронин хлопнул Виктора по плечу. — А я уж пойду. Делишки есть, да и соснуть тоже не мешает…

Следующий день не принес ничего нового, за исключением того, что сотрудник, объездивший московские книжные магазины, не сумел найти открытку Щуровского, затерявшуюся среди прочей корреспонденции.

Все шло заведенным порядком. Виктор сторожил квартиру. Щуровский бывал только на службе и дома. Все лица, имевшие хоть какое-нибудь соприкосновение с ним или с Ивановым, вплоть до домашней работницы, находились под наблюдением. А дело — не двигалось.

Лишь на третий день произошло незначительное событие, которому можно было не придать значения, если бы не привычка Пронина не оставлять без внимания ни малейшей мелочи.

Виктор сообщил Пронину, что на квартиру к Щуровскому во время его отсутствия из книжного магазина принесли два тома энциклопедического словаря — первый и восьмой, по-видимому, те самые, о которых он писал в своей открытке.

— На всякий случай я поинтересуюсь завтра этими томами, — сказал Пронин и опять оставил Виктора одного скучать в чужой квартире.

Наутро Пронин нарочно приехал с некоторым опозданием. Щуровский уже находился на службе.

— Ну, здравствуй, — приветствовал Пронин Виктора. — Как спалось? Давай сюда книги, будем читать. Где они?

Но Виктор сразу огорошил Ивана Николаевича.

— У вешалки перед зеркалом. Щуровский очень удивился, когда их увидел. Я совсем другие книги заказывал, говорит. Вечно наши магазины напутают, не умеют еще культурно торговать. Напрасно только мы его открытку по всей Москве искали. Тут и адрес магазина написан, и фамилия человека, к которому надо обратиться.

— А книжки-то эти он читал? — поинтересовался Пронин. — Или так к ним и не притронулся?

— Нет, как не притронулся, — объяснил Виктор. — Он даже отнес было их в кабинет, перелистывал… Посмотреть-то ведь надо было?

— И долго он там с этими книжками возился?

— Ну, час, может быть…

— А как ты думаешь, — спросил Пронин, — в одном из этих переплетов не может быть спрятан документ?

— Что вы говорите! — воскликнул Виктор. — Неужели вы подозреваете Щуровского?

— Кого я подозреваю — это мое личное дело, а проверяю всех, — сказал Пронин. — Ты отвечай на вопрос: может или не может?

— Ну, может, — согласился Виктор. — Нет, неужели Щуровский… Только для этого переплетчиком надо быть.

— А почему бы ему им не быть? — возразил Пронин. — Поколоти зайца, он спички научится зажигать.

— Так посмотрим…

— Или вот еще что, — сказал Пронин. — Что мешает обменять два тома из своей библиотеки на принесенные?

— Верно! — воскликнул Виктор. — Вот об этом я не подумал! Посмотрим…

Пронин успокоительно замахал на него рукой.

— Не рыпайся зря. Вели-ка кому-нибудь быстро привезти сюда первый и восьмой томы словаря, а я заберу с собой и эти, и те, что стоят в кабинете, — распорядился Пронин, унося с собой все четыре тома. — А когда книги привезут, аккуратно поставь их на место.

Виктор не увидел Пронина ни после обеда, ни вечером, ни на следующее утро. Ему представлялось, что документ уже найден, что произошли какие-то важные события, что все разъяснилось и только забыли о нем и не торопятся снять его с поста.

В полдень раздался телефонный звонок. В квартире не было никого, кроме Виктора. Он поднял трубку.

— Приезжай, — коротко сказал Пронин.

Виктор не удержался.

— Нашли? — спросил он.

— Приезжай, — сухо повторил Пронин.

— А как же квартира?

— Ну, пусть другие останутся, — равнодушно сказал Пронин. — Теперь это не так важно.

Не успел Виктор приехать на квартиру к Пронину и войти к нему, как вслед за ним немедленно ввалилась в комнату раскрасневшаяся сердитая Агаша, не столько домашняя работница, сколько вечная опекунша Пронина.

— До каких же это пор будет продолжаться? — воскликнула она, обращаясь к Виктору и подпирая рукой подбородок. — Иван Николаевич опять всю ночь не ложился!

Но достаточно было Виктору увидеть побледневшее лицо самого Ивана Николаевича и синие мешки у него под глазами, чтобы догадаться об этом и без жалоб Агаши.

— Иди, иди, — добродушно заворчал Пронин, подходя к Агаше и как-то очень ловко и необидно вытеснил ее за дверь.

— Нашли? — спросил Виктор.

— А голос у тебя дрожит, — сказал Пронин. — Нехорошо.

— Нашли? — повторил Виктор.

— Что? Что нашел? Документ? — ворчливо пробормотал Пронин. — Черта лысого я нашел! — И неожиданно спросил: — Выходной день послезавтра?

— Послезавтра, — растерянно подтвердил Виктор.

— Вот послезавтра и найдем, — сказал Пронин. — Рассчитываю я в выходной день с Щуровским по Москве покататься. Надеюсь посетить Ботанический сад. Известен тебе такой? Не бывал? Напрасно. Я всегда утверждал, что ты нелюбознательный человек. Побывай там, пожалуйста. Хоть сегодня, хоть завтра. Ознакомься. Только советую в штатском ехать, а то в форме ты больно красив, девушки заглядываться будут. Есть в этом саду растение — мексиканская агава. Сам найди, не расспрашивай. Там у каждого растения дощечка имеется и на ней название по-латыни написано. Надеюсь, разберешь. Вот я и прошу тебя в выходной день с утра находиться где-нибудь поблизости от этой агавы. Мы с Щуровским тоже приедем любоваться этим растением, но будет лучше, если тебя не заметим. Погуляем и уедем. Но как только мы отойдем, прошу тебя немедленно подойти к агаве и… — Пронин достал из стола продолговатый заклеенный конверт без всякой надписи и подал его Виктору, — …подойти и ловко и незаметно спрятать где-нибудь меж листьев или под листьями этот конверт. Затем я попрошу тебя не спускать с растения глаз. Ты увидишь, кто возьмет конверт, и проследишь за ним. Помни: за человека, который возьмет конверт, ты отвечаешь головой. А за сим рекомендую тебе пойти и отдохнуть перед этой, предупреждаю, весьма нелегкой работой.

— Хорошо, — сказал Виктор поднимаясь. — А как же квартира?

— Да что ты, братец, заладил одно и то же? — заворчал Пронин. — Квартира да квартира! Там ведь оставлены люди? Ну, пусть и остаются на всякий случай. Сказано тебе — отправляйся домой. Я вот съезжу в магазин, верну чужие книги и затем обещаю тебе тоже целый день есть и спать и получить похвальный лист от Агаши.

Магазин, названный Щуровским, оказался тесной букинистической лавкой. Покупатели в ней толпились возле прилавков и у полок, листали книги и тут же обменивались мнениями об их ценности. Продавцы были знакомы со многими покупателями и вели с ними задушевные беседы.

Пронин протискался к прилавку.

— Где здесь Копелевич? — спросил он одного из продавцов, лысого старика с окладистой бородой.

— А вот…

Ему указали на низенького человечка, плохо выбритого, с реденькими волосами, тщательно расчесанными на пробор и напомаженными бриллиантином.

— Вы от кого? — визгливо спросил Копелевич. — Если за Достоевским, так он уже продан!

— Нам нужно поговорить, — сказал Пронин и добавил тише: — У меня к вам дело.

— Имеете что предложить? — спросил Копелевич, оживляясь и взглядывая на сверток под мышкой посетителя. — Пойдемте.

Они прошли вниз, в подвальное помещение, мимо штабелей книг, в крохотную застекленную конторку магазина.

— Так я вас слушаю, — сказал Копелевич. — О чем мы будем иметь с вами разговор?

— Я от Щуровского, — сказал Пронин.

— От какого Щуровского? — удивился Копелевич, и видно было, что он действительно не помнит, о ком идет речь.

— От того Щуровского, который позавчера прислал вам открытку, — напомнил Пронин. — Вы еще книги ему приносили…

— Вспомнил, вспомнил! — повеселел Копелевич. — Ему недоставало каких-то томов энциклопедического словаря… А! — Он пренебрежительно махнул рукой. — Мелкий заказ!

— А вы точно помните, что речь шла именно о словаре? — спросил Пронин.

— Хм! — хмыкнул Копелевич. — Кто носил книги: я или вы?

— А вот Щуровский утверждает, что не заказывал их, — настойчиво повторил Пронин, развернул сверток и положил оба тома перед продавцом. — Щуровский просил вернуть их вам обратно.

— Ничего не понимаю, — забормотал Копелевич. — Я тоже пока еще не сошел с ума. Он сам писал… — Копелевич порылся у себя в карманах и вместе с пачкой лохматящихся бумажек вытащил измятую замусленную открытку. — Вот! — Он расправил открытку и хлопнул по ней ладонью. — Нет, я тоже еще не совсем выжил из ума.

Пронин осторожно потянул открытку из под ладони Копелевича.

«Тов. Копелевич! — значилось в ней. — Прошу вас приготовить и доставить ко мне домой книги, о приобретении которых я договорился с вами по телефону. В. Щуровский».

— Здесь предусмотрительно не названы книги, — сказал Пронин.

Копелевич с изумлением посмотрел на собеседника.

— А по телефону мы говорили или не говорили? Как вы думаете?

— Бросьте! — вдруг сказал Пронин, резко меняя тон. — Кто вам принес эти книги?

— Откуда я знаю! — воскликнул Копелевич. — Столько народа приносит и уносит! Я не бог, чтобы помнить каждого посетителя…

— Бросьте, — повторил Пронин. — Все известно. Вы получали открытки и передавали адресатам книги, которые вам приказывали передать. Кого вы извещали?

— Это провокация! — закричал Копелевич. — Я не понимаю, о чем вы говорите!

— Не кричите, — сказал Пронин. — Мы сейчас поедем отсюда…

— Вы меня арестуете? — хрипло спросил Копелевич. — Но я же ни в чем не виноват!

— Вы передавали книги, — сказал Пронин. — Вот в этих самых томах есть неопровержимое тому доказательство.

— Я ничего не знаю, — забормотал Копелевич сиплым голосом. — Я передавал. Но я ничего не знаю. Мне звонил этот человек и спрашивал: есть ли открытки. Я говорил: есть. Он приносил книги, и я относил их куда мне говорили и, честное слово, больше ничего не знаю…

Перед Прониным находился трус, и навряд ли он знал что-нибудь еще, навряд ли ему бы доверили больше.

— Значит, — сказал Пронин, — вы были «почтовым ящиком»?

— Вы можете меня арестовать, но оскорблять не смеете, — заныл Копелевич. — У меня тоже есть достоинство…

— Одевайтесь и пойдемте, — сказал Пронин. — Захватите эти книжки и, проходя через магазин, постарайтесь не привлекать внимания.

— Но я, честное слово, ничего не знаю, — бормотал Копелевич, снимая синий халат и никак не попадая руками в рукава пиджака. — Я даже не знаю фамилию этого человека. Такой высокий и приличный гражданин. Серьезный и порядочный. Он уверял, что мне ничего не грозит. Кто бы мог подумать! Почему не оказать услугу? Я доставлял книги и мне давали иногда пятьдесят рублей, иногда семьдесят. А вы называете меня «почтовым ящиком», точно я действительно пересылал какие-нибудь письма!

Он ныл и бормотал и слегка притворялся, но Пронин готов был ему поверить, потому что люди, выполняющие обязанности «почтовых ящиков», обычно бывают мало осведомлены о делах, в которых принимают участие.

В выходной день установилась пасмурная погода. Пронин с раннего утра тревожно поглядывал в окно на небо, но дождик так и не собрался, и Пронин с облегчением вышел на улицу и так все рассчитал, что Щуровский, выходя из своего подъезда, неожиданно столкнулся с Прониным.

— Чуть не разминулись! — обрадованно воскликнул Пронин. — А я к вам!

— Вернемся? — предложил Щуровский.

— Нет, нет, — отказался Пронин. — Не хочу вам мешать.

— Чем же мешать? — любезно возразил Щуровский. — Засиделся я, устал вот и решил немного проветриться.

— Боюсь, надоел я вам, — сказал Пронин. — А то бы навязался в попутчики. Дорогой и поговорили бы.

— Напротив, — сказал Щуровский. — Вдвоем веселее.

Они постояли на тротуаре, обменялись несколькими ничего незначащими фразами, слегка поспорили, на чьей машине ехать.

— На моей, — настоял Пронин. — Сегодня я буду хозяином, а вы — моим гостем.

Поехали в Петровский парк…

— Хотел на дачу поехать, — пожаловался Щуровский, — да нет времени…

Пронин был недоволен поведением Щуровского. Рушились все предположения… Щуровский сидел, откинувшись на подушки, снисходительно посматривал по сторонам, указывал на каких-то отдельных, привлекавших его внимание прохожих, лениво переговаривался с Прониным и, по-видимому, откровенно и с удовольствием отдыхал.

Но, едучи по Ленинградскому шоссе, он внезапно предложил:

— А не навестить ли нам Ботанический сад?

Задача была решена, и Пронин мог праздновать победу…

— Стоит ли? — нехотя возразил он.

— Поедемте, — просительно сказал Щуровский и отдал шоферу распоряжение: — Двигайте в Ботанический сад.

У входа они купили билеты, вошли вместе с какими-то школьницами и нерешительно остановились у разветвления дорожек:

— Пойдемте куда глаза глядят, — предложил Щуровский, и они не спеша пошли мимо пестрых цветов и кустарников.

— Кстати, какие книги вы заказывали? — полюбопытствовал Пронин.

Щуровский принужденно усмехнулся.

— Как видно, вам доносят обо всем, что имеет теперь ко мне отношение?

— Зачем — доносят? — мягко возразил Пронин. — Гадкое слово. Дело в том, что продавец утверждает, будто вы заказывали именно книжки словаря.

— Ерунда! — сказал Щуровский. — Еще зимой у меня зачитали «Воспоминания» Вигеля. Дочь кому-то одолжила. Я и просил достать…

Они подошли к отделу южноамериканской флоры. Посреди холмика возвышалась агава. Голубовато-зеленые, толстые и сочные листья с зазубренными краями пучком торчали из земли. Пронин мельком взглянул на растение и указал на росшие вблизи низкорослые деревца.

— Интересно, какие они на родине?

— Посидим, — предложил Щуровский.

Они сели на садовую скамейку, недавно окрашенную зеленой краской.

— У вас нет папиросы? — спросил Щуровский.

— Я же не курю, — сказал Пронин.

Щуровский поднялся.

— Пойду поищу папирос в киосках.

Но Пронин встал тоже.

— И я с вами.

Они прошлись по кругу.

— Вы позовите сюда своего шофера, — предложил Щуровский.

— Нет, это у нас не полагается, — сказал Пронин. — Он ведь на работе.

— Я схожу позвонить по телефону-автомату, — сказал Щуровский.

— Здесь нет автомата, — сказал Пронин.

Он ни на мгновенье не отставал от своего спутника.

— Погуляем еще? — безнадежно предложил Щуровский.

— Погуляем, — согласился Пронин.

Они опять походили по аллеям, вернулись к агаве, — напрасно было желание Щуровского остаться одному.

— Поедем? — предложил Пронин.

— Поедем, — неохотно согласился Щуровский.

Они вернулись к машине.

— Едва не забыл! — воскликнул Пронин, взглядывая на часы. — Мне нужно обязательно привезти вас к нам к четырем часам. Приглашен и Толмачев. Есть весьма любопытное сообщение…

И вскоре они входили в кабинет начальника Пронина. У стола там уже сидел Толмачев.

— Вы аккуратны, товарищ Пронин, — сказал начальник. — Как и было условлено, в четыре. — Он поздоровался с Щуровским и указал на стул. — Садитесь. — Затем взглянул на Пронина. — Можете докладывать.

— Доклад мой будет короток, — сказал Пронин. — Документ найден.

— Не может быть? — воскликнул Толмачев, приподнимаясь с кресла, и щеки его порозовели от волнения.

— Неужели? — сказал Щуровский и тоже привстал.

— Да, — подтвердил Пронин. — Найден и находится в наших руках.

— Кто же мог его похитить? — оживленно спросил Щуровский. — Вы расскажете нам об этом человеке?

Пронин повернулся к начальнику.

— Разрешите?

Тот наклонил голову.

— Пожалуйста.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал Пронин. — Лет пятнадцать назад интересующий нас человек примкнул к людям, которым не нравилась решительность, с какой партия перестраивала страну. Позже он раскаялся, но его раскаяние, очевидно, не было искренним. Так вот, постепенно, он и докатился до услуг иностранной разведке.

Щуровский вскочил со стула.

— Неужели это Иванов?!

— Перестаньте притворяться! — сказал Пронин. — Вы!.. Это я к вам, гражданин Щуровский, обращаюсь! Документ — на стол, а потом сами доскажете свою биографию.

Щуровский обвел всех взглядом, сжал губы, полез во внутренний карман пиджака, неторопливо вытащил плотный голубоватый конверт и протянул его Пронину.

— Нет… — Пронин покачал головой. — Мне знать содержание этого документа не требуется…

И, осторожно взяв конверт, передал его Толмачеву.

— Со мной вы справились, — зло сказал Щуровский. — Но вряд ли вам удастся поймать того…

— Кто должен прийти к мексиканской агаве? — весело спросил Пронин.

— Ах, вам и это известно? — удивился Щуровский. — Но все равно. Того вам не взять. Вы — способны, но не до такой степени… 


Виктор и Пронин столкнулись в служебном коридоре, посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ты откуда? — поинтересовался Пронин.

— А вы? — спросил Виктор.

— Оставь ты эту глупую привычку отвечать на вопрос вопросом!

— Я из Ботанического.

— А я только что проводил домой Иванова.

— Не спали?

— А ты?

— И я не спал.

— Пойдем, рассказывай, — позвал его Пронин.

Они зашли к нему в кабинет и уселись на диване.

— Нашли? — спросил Виктор.

— Рассказывай, — повторил Пронин.

— Только одно слово — нашли или нет?

— Да.

— Так слушайте, — начал Виктор. — Я как идиот весь день гулял по этому саду. И цветами любовался, и книжку читал, и даже пробовал играть с детишками… Наконец приехали вы с Щуровским. Я дождался, когда вы ушли, и, незаметно сунул конверт между листьями. Затем я начал томиться. Вашим конвертом решительно никто не интересовался. Наступил вечер. Публику стали выпроваживать…

— И ты? — испуганно спросил Пронин.

— Я спрятался среди георгин. Не волнуйтесь. Это была неприятная ночь, могу вам сказать. Я мерз и любовался этим противным растением. Хоть бы какая-нибудь собака приблизилась к вашему конверту! Особенно холодно стало на рассвете, и цветы вовсе не настраивали меня на поэтический лад. Наступило утро. Начали приходить рабочие. Скорчившись сидел я за парниковыми рамами, уставясь все в одну и ту же точку. Рабочие поливали растения и подметали дорожки. Научные сотрудники тоже занимались какими-то своими делами. Наконец сад снова открылся для посетителей. Я смог вылезти из-за своего прикрытия, расправился и подошел к агаве. Конверта не было.

— Прозевал? — спросил Пронин тем безразличным глухим голосом, какой всегда появлялся у него в моменты сильного волнения.

— Я даю вам слово, что ни на мгновенье не сводил глаз с этой чертовой агавы! — воскликнул Виктор. — Когда сад закрылся, конверт был на месте. Ночью никто к агаве не подходил. Утром прошла мимо какая-то научная сотрудница, должно быть, студентка, двое рабочих с лейками, и садовник подстригал поблизости кусты. Больше никого.

— И что же ты сделал?

— На всякий случай узнал имена и адреса этих четверых, но…

— Но сам мало верю в то, что кто-нибудь из них похитил конверт, — договорил Пронин. — Жаль. Снова ждать… Ждать. Все начинать сызнова и неизвестно с какого конца…

— А как вы? — нетерпеливо спросил Виктор. — Что было здесь у вас?

Пронин видел, что Виктор чувствует себя виноватым, но досады против него не чувствовал. Он знал, что Виктор сделал все, что было в его силах, и Пронину по-отцовски захотелось утешить своего питомца.

— Ничего, не горюй, — сказал он со вздохом. — Без неудач не обходится никто. А для того чтобы тебе было ясно, кого мы упустили, слушай теперь о моих поисках. С самого начала было очевидно, что к похищению документа обязательно должен быть причастен кто-нибудь из двоих — Иванов или Щуровский. Легче было заподозрить Иванова. Одно было для меня несомненно, что документ спрятан в квартире Щуровского. В учреждении его не рискнули бы оставить. Привлекать к соучастию шофера было просто ненужно. Почте тоже не доверили бы такой документ, не стали бы рисковать даже одним шансом на тысячу. Документ мог быть передан только из рук в руки,а передать его было не так просто. Иванова нам нельзя было отпустить. По своему общественному положению человек гораздо более незаметный, чем его начальник, он, будучи преступником, мог легко ускользнуть. Что касается начальника, Щуровский находился на виду и отлично это понимал. Поэтому я нарочно высказал ему уверенность в том, что документ спрятан у него в квартире, и предупредил о том, что за его домом установлено наблюдение. Как это ни парадоксально, вместо того, чтобы спутать все следы, Щуровский старался избегать любых случайных встреч, опасаясь привлечь к себе наше внимание. Поэтому все немногое, что он делал, стало очень заметным. Обыск, конечно, не дал бы никаких результатов, недаром сам Щуровский так охотно с ним набивался. Открытку мы не нашли. Но если только она была средством извещения, на нее должен был последовать ответ. Вот книги и могли оказаться таким ответом. Но тут даже меня сбило с толку желание Щуровского вернуть их обратно. Он не хотел оставлять у себя никаких улик! Он вообще действовал умно и смело. Открытку он велел бросить Иванову и тем самым заставил его свидетельствовать в свою пользу, хотя сам в то же время ловко набрасывал на Иванова тень подозрения. Щуровский сам при случае указал нам книжный магазин, чтобы мы не стали его искать и в процессе поисков, как это часто случается, не обратили бы на эту явку особого внимания!

Пронин раскрыл записную книжку и принялся рисовать на листке квадраты, которые он так любил чертить, увлекаясь своими рассуждениями.

— Щуровскому, конечно, был известен способ, посредством которого его оповестили, где и каким образом должна состояться передача документа, — продолжал он. — Но я промучился с этими книгами всю ночь. Просветил переплеты, но в них ничего не оказалось. На одной из страниц нашел чернильное пятно, но оно не поддавалось расшифровке. Я вертел листы и так и сяк, и на свет и против света, когда, наконец, заметил мельчайшее отверстие, наколотое иглой или булавкой. Надколото было слово mexicana. Я принялся искать хотя бы еще одно надколотое сло-во и нашел его в другом томе: б о т а н и ч е с к и й. И то, и другое были эпитеты. M e x i c a n a относилось к слову a g a v e, б о т а н и ч е с к и й — к слову с а д. Я и прочел этот текст, как должно: ботанический сад, мексиканская агава. Остальное понятно. Я знал: если Щуровский поедет в Ботанический сад, моя догадка правильна. Но самого его к агаве я так и не подпустил. Кстати, я поинтересовался, где он прятал документ. Это тоже было неплохо придумано. Он мог и не избежать обыска в квартире. Всю пятидневку он носил документ в своем пиджаке. Никто не подумал бы, что преступник носит бумагу при себе и, кроме того, он мог сделать вид, что во время работы машинально сунул бумагу в карман, сославшись на рассеянность.

Пронин поднял голову.

— К сожалению, кому предназначался документ, нам неизвестно. Что же мы будем делать, Виктор? Ждать?

Виктор встал и прошелся по комнате.

— Нет, — сказал он. — Я вас очень уважаю, Иван Николаевич, но мне надоедает все ждать да ждать. Может быть, ваш способ хорош, но я буду действовать иначе. И хотя мне очень хочется спать, я отправлюсь обратно в этот цветник и немедленно примусь за поиски!

— Ну, желаю успеха, — приветливо сказал Пронин. — А я в данный момент предпочитаю выспаться.

Стакан воды

— Это просто невозможно! — воскликнул Виктор, входя в комнату Пронина и с размаху бросая фуражку на диван. Он вытащил из кармана носовой платок и обтер влажный лоб. — Целый месяц потрачен безрезультатно!

Пронин стоял среди комнаты и внимательно рассматривал брюки из белой рогожки, растягивая обе штанины.

— Как ты думаешь? — спросил он вместо ответа вошедшему. — Прилично выглядят брюки или не годятся?

Виктор с грохотом придвинул к себе стул, сел на него верхом, оперся подбородком на спинку стула и обнял ее руками.

— Целый месяц изучаю я этих четырех людей, а для чего? — спросил он с досадой. — Я не писатель, чтобы интересоваться людьми вообще… А специального интереса люди эти не представляют.

— У тебя не найдутся лишние трусики? — озабоченно спросил Пронин, осторожно расправляя брюки по складкам. — А то Агаша считает, что в моем возрасте неприлично ходить в столь легкомысленном костюме, и все трусики исчезли из моего гардероба.

— Иван Николаевич! — воскликнул Виктор. — Я серьезно говорю. Ни рабочие, ни садовник, ни эта злосчастная студентка не могли похитить конверт. Я в этом убедился. Я пришел к вам поделиться своими неприятностями, за советом, за помощью, а вместо этого…

— Вот и я хочу поделиться с тобой своими неприятностями, — возразил Пронин. — Агаша мои трусики пустила на тряпки, пыль вытирать. Как это тебе нравится?

— Нет, это действительно невозможно! — воскликнул Виктор, вставая. — С вами о деле, а вы издеваетесь. Я лучше уйду.

Пронин положил брюки на валик дивана и подошел к раскрытому окну.

— Ты, безусловно, утомился, — сказал он, перегибаясь через подоконник. — Взгляни, какая погода! Солнце, камни точно раскаленные, ни ветерка, ни облачка… Лиловая тучка на горизонте не в счет, все равно дождик не выпадет. Тебе надо отдохнуть, полечить нервы. А как хорошо сейчас за городом, где-нибудь у реки. Травка, песочек, по травке какие-нибудь козявки ползают, по воде жуки-плавунцы шныряют…

— Иван Николаевич, я вас прошу всерьез! — Виктор схватил фуражку. — Или вы будете говорить по-человечески, или я уйду;

— Ну-ну, не горячись… — Пронин подошел к Виктору и мягко отнял у него фуражку. — Вот именно я рассуждаю с тобой по-человечески. В течение месяца ты изучал людей, вызвавших у тебя какие-то подозрения. Правильно ты поступил? Правильно. Ты убедился, что они честные советские люди? Так чего же досадовать? Тем лучше! Ты не знаешь, что делать дальше? Так на это есть только один ответ. Значит, человек устал, переутомился, и ему надо отдохнуть. Отдохнешь, соберешься с мыслями и сразу поймешь, что делать дальше. Вот об этом я и позаботился. Поедем к морю, к солнцу, пожаримся, покупаемся, поваляемся на песочке, загорим…

— Да вы смеетесь, Иван Николаевич! — сказал Виктор. — Оно, конечно, неплохо. Но бросать дело на полдороге…

— Эх, милый! — рассудительно сказал Пронин. — Болезнь почему-то всегда застает нас на полдороге, и наша задача не дать ей себя догнать. Поэтому я вовсе не шучу, когда говорю тебе о юге. Мы с тобой едем к морю, и не дольше как сегодня. Билеты у меня в кармане, поезд отходит в семь тридцать, и тебе дается лишь четыре часа на укладку в чемодан тапочек и зубной щетки. В шесть часов, не позже, ты заедешь за мной.

— Воля ваша, Иван Николаевич, а я не поеду, — сказал Виктор и решительно замотал головой. — Спасибо за хлопоты, но я останусь работать.

Но тут Пронин вдруг посерьезнел, и глаза его сердито блеснули.

— Довольно разговоров, товарищ Железнов, — сказал он. — Пока еще я твой начальник? Так я тебе приказываю. Ты будешь меня сопровождать.

— Но Иван Николаевич…

— Я не шучу. В шесть часов ты заедешь за мной. Форма одежды — штатская. Можешь идти.

И тень задумчивости вновь сошла с лица Пронина.

Виктор озадаченно посмотрел на Ивана Николаевича, раздумывая еще — шутит тот или не шутит, потом схватил фуражку, сердито нахлобучил ее на голову и щелкнул каблуками.

— Есть, товарищ начальник! — буркнул он сквозь стиснутые зубы, еле сдерживая клокочущее внутри его возмущение. — Можно идти?

И не дожидаясь ответа, сделал полоборота и вышел.

Но в шесть часов, минута в минуту, он постучался в эту же дверь…

Пронин был готов. В светлом сером костюме, мягкой фетровой шляпе, коричневых ботинках, с пальто, перекинутым через руку, он и впрямь выглядел человеком, с удовольствием отправляющимся в увеселительную поездку.

— Машина подана, товарищ начальник, — сухо доложил Виктор, продолжая еще сердиться на Ивана Николаевича.

— Брось, брось! — добродушно сказал Пронин. — Перестань дуться и зови меня просто Иван Николаевич. Усвой: это тоже приказание. В душе ты меня можешь ненавидеть, а обращаться прошу нежно. Мы ведь отдыхать едем… Понятно?

— Хорошо, товарищ…

— Виктор!

— Хорошо, — угрюмо повторил тот, извлек откуда-то из-за спины сверток и положил его на краешек стула.

Пронин удивленно посмотрел на сверток.

— Что это?

— Трусики, — мрачно сказал Виктор и потянул чемодан из рук Пронина. — Давайте.

— Вот спасибо! — воскликнул Пронин, уступая чемодан Виктору. — Будь другом до конца, сунь их куда-нибудь…

Они распрощались с Агашей и спустились на улицу.

— На Якиманку, — сказал Пронин шоферу.

Виктор вопросительно взглянул на Ивана Николаевича.

— Я и забыл тебя предупредить, что мы едем втроем, — объяснил тот. — У нас будет еще один спутник…

На Якиманке он велел остановиться возле старого и косого двухэтажного дома с облезшей штукатуркой.

— Подожди меня, — сказал Пронин и скрылся в воротах.

Виктор с интересом ожидал появления загадочного спутника и нетерпеливо посматривал на часы. Прошло пять минут, десять, пятнадцать, полчаса, но Пронин все не шел. Наконец, он появился, ведя с собой… собаку!

Это была низкорослая кривоногая коричневая такса с обвисшими старческими губами и маленькими блестящими глазками.

Натягивая повод, такса семенила прямо к машине, точно заранее знала, что этот экипаж приехал за ней.

Иван Николаевич подхватил собаку, влез в машину и посадил ее между собой и Виктором.

— Вот и наш спутник, — сказал Пронин. — Прошу любить и жаловать. Зовут его Чейн. Это очень умная и хорошая такса, которая вместе с нами будет купаться в соленой воде и греться под южным солнцем.

Чейн лежал на сиденье, равнодушно свесив губы, точно речь шла совсем не о нем.

— Что это значит? — воскликнул Виктор. — Откуда взялся этот Чейн и зачем вы его везете?

— Не волнуйся, — сказал Пронин. — Дело обстоит очень просто. Владелец Чейна находится на юге. Он просил меня оказать ему услугу и привезти собаку.

В поезде Пронин сразу подружился со своими спутниками по купе — какими-то инженерами, едущими на курорт, и всю дорогу играл с ними в карты, прерывая это занятие лишь для того, чтобы поесть, поспать или погулять на больших остановках с Чейном.

Виктор держался сторонним наблюдателем. Но постепенно он заинтересовался: сперва картами, — Пронин играл с инженерами и в преферанс, и в железку, и в покер, и, к удивлению Виктора, умудрялся не оставаться в проигрыше; затем стал смотреть, как Пронин прогуливается с Чейном, и со злорадством наслаждался в Харькове зрелищем, когда Чейн устроился гадить посреди перрона на самом людном месте, а Иван Николаевич с каменным лицом глядел куда-то в сторону.

— Представляю себе, как вам было приятно, — не без язвительности посочувствовал ему Виктор, когда Пронин вернулся в купе.

— Видишь ли, разведчик должен уметь сочинять стихи, решать логарифмы, играть в карты, прогуливать собак и уважать старших, — ответил тот, оставшись наедине с Виктором. — Хотя некоторые из нас владеют далеко не всеми из перечисленных качеств.

Но в общем Чейн вел себя превосходно. Он спал в ногах у Пронина, во время обеда терпеливо ждал, когда ему дадут его порцию, ни к кому не приставал и часами сосредоточенно размышлял о каких-то своих собачьих делах.

Однако мало-помалу Виктор втянулся в общие разговоры, принялся даже учиться играть в карты, и только не удалось уговорить его прогуляться с Чейном.

Юг чувствовался все сильнее. Солнце пекло жарче, чаще хотелось пить, и пыль все гуще и гуще застилала оконное стекло.

По приезде Пронин оставил Виктора с чемоданами и с собакой в вокзале.

— Я отлучусь на четверть часа, — сказал Иван Николаевич. — Выясню, приготовлена ли комната, и вызову машину.

Но пропадал он около двух часов и, вернувшись и не найдя Виктора в помещении, не сразу отыскал его на пыльной площади за вокзалом.

Виктор мрачно сидел на камешке за высокой клумбой с яркими алыми цветами, перед ним валялись в пыли чемоданы и лежал с высунутым языком Чейн.

— Чтоб черт забрал вашу отвратительную собаку! — сердито проговорил Виктор. — Видите, куда я был вынужден из-за нее забраться?

— А что случилось? — участливо полюбопытствовал Пронин.

— А то, что она так скулила…

— Скучала обо мне? — высказал предположение Пронин. — Животные быстро привязываются к тем, кто хорошо к ним относится…

— Если бы о вас! — Виктор со злобой посмотрел на Чейна. — Ему просто хотелось опорожнить мочевой пузырь! Не успели мы выйти из здания, как он напустил такую лужу…

— Правильно поступил, — кротко одобрил его Пронин. — Ты должен был сообразить, что собаке требуется совершить прогулку. А еще смеялся надо мной…

— Но я вовсе не хочу, чтобы надо мной тоже смеялись! — не унимался Виктор. — Вы посмотрели бы, каково было мне тащиться с этим псом и чемоданами…

— Но за то я тебя вознагражу, — утешил его Пронин. — Машина здесь, комната готова, и даже обещаю не брать Чейна на пляж, чтобы не портить тебе настроение.

Они уложили в автомобиль вещи, сели и покинули привокзальную площадь.

Машина понеслась мимо низких городских домиков, по узким и пыльным улицам, свернула к горам, выехала на шоссе и по извилистой дороге полетела вниз, вниз, к морю, к зелени, посреди которой мелькали нарядные здания санаториев.

На краю поселка, в тенистой аллее пышных каштанов находился небольшой рыженький дом, обвитый диким виноградом.

Шофер промчался по аллее и резко затормозил у дома.

— Приехали! — с удовольствием произнес Пронин, спрыгивая вместе с Чейном на землю.

Озабоченная хозяйка провела приезжих в светлую веселую комнату. Вдоль стен стояли две кровати, покрытые голубыми тканьевыми одеялами. Стол был застлан белой клеенкой. Вместо стульев были расставлены табуретки, выкрашенные белой краской. Окна выходили прямо на море. В комнате пахло свежими стружками, как пахнет обычно в деревенской столярной мастерской.

— Вы с собакой, — огорченно сказала хозяйка. — А она не будет… — Хозяйка подыскивала слово поделикатнее, — …сорить?

Виктор радостно заулыбался.

— Будет, будет! — утешил он ее. — Обязательно.

— Неправда, — сказал Пронин. — Чейн — дисциплинированный пес. Он чистоплотен и молчалив и никому не доставляет неприятностей.

Но Чейн не прислушивался к тому, что о нем говорят. Он деловито обнюхал все углы, заглянул в приотворенный платяной шкаф, почесался, вспрыгнул на одну из постелей и невозмутимо растянулся на чистом голубом одеяле.

— Вот видите! — испуганно сказала хозяйка и метнулась было к кровати.

— Ничего. — Пронин остановил ее за руку. — Привычка. В продолжение десяти лет Чейн спит у меня в ногах.

Но скоро хозяйка даже привыкла к Чейну и сама принесла ему на блюдечке хлеб, размоченный в молоке.

Однако, когда Иван Николаевич и Виктор собрались на пляж, Пронин действительно, как и обещал, не взял с собой Чейна, а, наоборот, запер и дверь, и окна, чтобы пес как-нибудь случайно не убежал.

Началась мирная жизнь. По утрам Иван Николаевич и Виктор купались, загорали, возвращались домой завтракать, опять отправлялись на море, обедали, спали… Это был настоящий здоровый отдых.

Раза два только уходил Иван Николаевич в городок, — поискать владельца Чейна, как он говорил, но отлучки эти были столь кратковременны, что даже Виктор почти не обратил на них внимания.

Лишь на седьмой день за обедом Пронин нарушил безмятежное спокойствие Виктора.

— Есть для тебя поручение, — сказал Иван Николаевич. — Ты видел киоск мороженщика на пляже, пониже гостиницы?

— Да, — сказал Виктор, прихлебывая компот. — Сходить за мороженым?

— Попозже, — сказал Пронин. — Мы пойдем туда часам к шести. В это время там встретятся два человека. На того, который будет в военной форме, можешь не обращать внимания, а вот другим прошу заинтересоваться и запечатлеть его в памяти.

— Иван Николаевич! — Виктор так стремительно отодвинул от себя блюдечко, что забрызгал скатерть. — Значит, мы приехали все-таки работать?

— Спокойнее, — сказал Пронин. — Просто некоторые наблюдения на отдыхе…

Но Виктору больше ничего не нужно было говорить. Он оживился, послеобеденную сонливость с него как рукой сняло, и он даже принялся возиться с Чейном, чем вызвал немалое удивление со стороны последнего.

К киоску Виктор и Пронин пошли порознь. Перекинув через плечо полотенце, Виктор отправился низом, по пляжу. Он расположился на песке, почти у самого киоска, лег и принялся беспечно загорать, притворяясь совсем разморенным от солнца. Пронин же, взяв спасительницу-газету,уселся поодаль на пригорке, на скамеечке, в виду киоска, прикрываясь тем самым листом бумаги, к помощи которого издавна прибегали сотни опытных и неопытных детективов.

К киоску подходили отдыхающие, покупали мороженое, но они не привлекали внимания Пронина. Тот, кто его интересовал, был аккуратен и подошел около шести часов. Он купил мороженое, но не отошел от киоска, а тут же остановился и принялся лениво ковырять в бумажном стаканчике деревянной ложечкой. Это был высокий крепкий человек с умным моложавым лицом, небрежно посматривающий на прохожих проницательными голубыми глазами. Чуть позже к киоску подошел второй из тех, кого ожидал Пронин, в военной форме с птичками на рукавах и петлицах. Он тоже был строен, хоть и не очень высок, но рядом с незнакомцем в штатском он сильно проигрывал и казался щуплым и развинченным.

Военный тоже купил мороженое. Незнакомец в штатском мельком взглянул на подошедшего, будто нехотя сделал шаг в его сторону, что-то сказал, и вдруг оба они засмеялись и неторопливо пошли вдоль пляжа.


Иван Николаевич подумал, что Виктор сейчас сорвется, устремится вслед за ними, но Виктор не сдвинулся с места, и Пронин мысленно его похвалил.

Встретились они дома.

— Запомнил? — спросил Пронин и, не дожидаясь ответа, сказал: — С завтрашнего дня ты будешь гулять и купаться вместе с этим человеком. Ты знаешь дом отдыха, находящийся на горе? Так он живет в этом доме. Ты должен ему понравиться и проводить с ним побольше времени. Но берегись ему надоесть или, чего доброго, вызвать в нем подозрения. Ни в коем случае не покажись навязчивым. В остальном твой образ жизни остается без изменений. Купайся, загорай, ешь, спи и набирайся сил…

Утром Виктор встретился с незнакомцем на пляже. Тот ничего не сказал, и Виктор ничего не сказал. Незнакомец бросился в воду, и Виктор бросился в воду. Незнакомец уплыл в море на полкилометра, и Виктор уплыл в море на полкилометра.

— А вы неплохо плаваете, — сказал незнакомец, покачиваясь рядом с Виктором на волнах.

— Пожалуй, за вами не угонюсь, — сказал Виктор, с искренним уважением поглядывая на пловца.

— А ну! — воскликнул незнакомец. — Попробуем!

Он повернул к берегу, но поплыл не к песчаному пляжу, а к обрывистым скалам, выступающим из воды.

Виктор с трудом догнал незнакомца.

— Полезли! — воскликнул тот, влезая на камни и карабкаясь по скользким скалам.

Виктор ухватился рукой за камень и закричал из воды:

— Бросьте! Легко сорваться! Разобьетесь!

Незнакомец все-таки взобрался на скалу…

Он понравился Виктору своей ловкостью и силой, и на другой день они еще дальше уплыли в море и потом у берега незнакомец вновь удивлял Виктора своей ловкостью; на третий день повторилось то же, и Виктор видел, что рассказы о таком бесцельном времяпровождении почему-то доставляют Ивану Николаевичу удовольствие.

Всего лишь еще один раз незнакомец встретился на пляже все с тем же военным. Они посидели рядышком на песочке и разошлись, и с тех пор Виктор больше этого военного не видел.

Сам Пронин гулял больше пешечком по окрестностям и почти не спускался к морю. Только однажды он удивил Виктора, рассказав о прогулке по морю на моторной лодке, потому что Пронин недолюбливал моторки и обычно предпочитал прогулки в весельных лодках.

Один Чейн безвыходно сидел дома под присмотром хозяйки. Казалось, пес искренно привязался к Пронину, но тот не отпускал Чейна с Виктором на пляж и не брал его с собой на прогулки.

В выходной день Иван Николаевич не отпустил Виктора после обеда к морю.

— Выспись, — сказал Пронин. — Вечером предстоит работа.

— Я все равно не засну, — сказал Виктор. — Я лучше выкупаюсь.

— Ты что-то много стал в последнее время рассуждать, — сказал Пронин. — Ложись и спи.

Они легли на кровати. Обоим не спалось. Но Пронин молчал. Виктор ворочался, вздыхал, снова ворочался. Пронин упрямо молчал. Тогда Виктора начало клонить в сон…

Пронин разбудил его в сумерках.

— Пойдем, освежимся, — сказал он.

Они сходили к морю, окунулись, вернулись домой, поужинали.

Стало совсем темно.

— Пора, — сказал Пронин.

Он прицепил створку к ошейнику Чейна.

— Разве Чейн пойдет с нами? — удивился Виктор.

— Да, — подтвердил Пронин. — Пришло время и ему вступить в дело.

Они втроем вышли из дома. Землю окутывала теплая южная ночь. В кустах звенели цикады. В черном бархатном небе мерцали 208 звезды. Глухо шумело море. Сквозь зелень из домов отдыха доносились голоса и звяканье посуды.

— Куда мы идем? — спросил Виктор.

— Мы идем в военно-летную школу, — сказал Пронин. — Она находится отсюда километрах в пяти. Думаю, твой новый знакомый уже отправился туда.

— А мы не опоздаем? — озабоченно спросил Виктор.

— Нет, он отправился туда вплавь, — объяснил Пронин. — Поэтому, как тихо не идти, все равно мы придем вовремя.

Они вышли на шоссе. Каменистая дорога едва серела во мраке. Шум поселка как-то сразу растаял в ночи, и слышнее стало море. Оно стенало и ухало так же однообразно и монотонно, как вчера, как тысячу лет назад. С моря подул ветерок…

— За дорогу я расскажу тебе, за кем мы охотимся, — сказал Пронин, удерживая Чейна на створке. — Когда в Ботаническом саду на глазах у тебя унесли конверт и ты ничего не заметил, было естественно заподозрить всех, кто находился поблизости от агавы. Ты занялся четырьмя людьми, и, признаюсь, я тоже поинтересовался ими. Но они не возбудили во мне подозрений. В твоей исполнительности и точности я не сомневался. Было очевидно, что конверт похищен или ночью, или утром, до открытия сада для публики. Тогда я принялся присматриваться ко всем сотрудникам Ботанического сада. Все это были честные люди и добросовестные работники. Но как-то в саду на глаза мне попалась собака… В разговоре со мной ты обмолвился, что ни одна собака не приближалась к агаве. А что, если это действительно была собака, подумал я. Тогда я обратил внимание на сотрудников, имеющих собак, и мое внимание привлек живший тут же при саде, в одном из служебных помещений, садовник Коробкин, владелец чрезвычайно дисциплинированной и умной таксы. Несколько странно только звучала его фамилия в сочетании с иноземной кличкой собаки…

Виктор схватил Пронина за руку.

— Так значит моим противником был…

— Чейн, — подтвердил Пронин. — Ты приглядись к нему только…

— А ведь действительно! — восхищенно воскликнул Виктор. — Он бежит рядом и совсем теряется в темноте!

— Чейн удивительно слушался своего хозяина, — продолжал Пронин. — Такса была вымуштрована, как хорошая овчарка. И тут мне вспомнилась другая собака, которую мне когда-то пришлось застрелить. Та тоже была необыкновенно умна и дисциплинированна. В обоих случаях это был высший класс дрессировки. Что я мог сделать? Чейн не отходил от хозяина. Тогда я принялся наблюдать за Коробкиным. Он был культурнее и умнее других садовников. Но образ жизни его был прост и безупречен. С присущим мне педантизмом я не оставлял за ним наблюдения. В один прекрасный день Коробкин отправил телеграмму. На юг, в этот самый городок, в военно-летную школу, какому-то Авдееву. «Семнадцатого день рождения Люси не забудьте поздравить». В этой телеграмме не было ничего особенного. Мало ли у кого бывают общие знакомые! Но одновременно мне стало известно, что Коробкин собирается в отпуск и получил путевку в дом отдыха в этот же городок. Уехать он должен был пятнадцатого, а приехать, следовательно, семнадцатого… Я решил ехать вслед за ним. На юге собака была бы Коробкину только обузой, и на время отъезда он поручил одной из сотрудниц сада присматривать за Чейном. Ну, а нам Чейн мог сослужить службу. Я заехал к этой сотруднице, сказал, что мы едем с Коробкиным вместе, что он передумал, решил взять Чейна с собой, просил меня заехать за собакой, и в подтверждение показал ей железнодорожный билет. Часом позже Коробкина со следующим поездом выехали на юг и мы.

Приехав сюда, нетрудно было убедиться, что Коробкин проследовал прямо в дом отдыха.

Что касается Авдеева, он служил в военно-летной школе бортмехаником. Раньше он работал техником на заводе. Это был легкомысленный мальчишка, неутомимый посетитель и устроитель всевозможных вечеринок, пьяница и ловелас. На заводе его называли пижоном. У него были подозрительные знакомства, он не отличался чистоплотностью в отношениях с людьми, сорил деньгами. Прилежанием он тоже не отличался, и создалась обстановка, при которой ему надо было уйти с завода… Но все это выяснилось только теперь. На заводе он все же получил удовлетворительную характеристику, его приняли в военно-летную школу и в школе он сумел прикинуться добросовестным и хорошим парнем.

На следующий день по приезде Коробкина Авдеев получил открытку: «Федя! Приходите завтра на пляж. Буду ждать вас в шесть часов возле киоска с мороженым. Люся.»

Кто явился на это свидание, тебе известно. Меня интересовало другое: встречались ли они друг с другом прежде.

Судя по тому, как встретились, не встречались. Надо полагать, что Авдеев был завербован кем-то другим. Вероятно, Авдеев знал только, что, когда в нем явится надобность, его известят от имени пресловутой Люси.

Что могло понадобиться Коробкину от Авдеева? Чертежи? Но ни к каким чертежам Авдеев не имел доступа. Диверсия? Что-нибудь взорвать или сжечь?.. Бессмысленно! В руках у Коробкина находился важнейший документ, владея которым он мог стремиться только скорее перебраться через границу. Ему нужен был самолет…

— Нет, это уж слишком! — воскликнул Виктор. — Как это возможно?

— Для такого человека, как Коробкин, возможно многое, — сказал Пронин. — Авдееву он и поручил подготовить похищение самолета. Я побывал в школе. Она превосходно охраняется, и постороннему невозможно попасть туда без специального разрешения. Со своими зданиями и аэродромом школа расположена на большом пространстве, часть которого в виде отвесного мыса выдается в море. Я обследовал все побережье, объехав его на моторке. Мыс — единственное место, которое не охраняется, потому что без помощи сверху подняться по отвесной каменной стене невозможно.

У Виктора перехватило дыхание от волненья.

— Так вот для чего он лазил по скалам! — воскликнул он. — И вы думаете, что сегодня…

— Помощь будет оказана, — досказал Пронин. — Сегодня Коробкин получил местную телеграмму. Телеграмма была сдана каким-то военным, хотя в ней опять фигурирует Люся. «Люся приедет вечером двадцать четвертого встречайте», значилось в ней. Сегодня вечером Коробкин очутится на территории школы…

И что же произойдет дальше? — нетерпеливо спросил Виктор.

— Что произойдет дальше, нам еще только предстоит узнать, — объяснил Пронин. — И в этом нам поможет Чейн.

— Но почему было не арестовать Коробкина в Москве? — спросил Виктор.

— За что? — ответил Пронин. — Не пойман — не вор. За то, что он похитил конверт с ничего не значащей бумажкой? Он мог бы преспокойно сказать, что нашел его на дорожке, и это было бы близко к истине. Нет, мы захватим этого человека с поличным…

— Еще один вопрос, Иван Николаевич, — сказал Виктор. — Разрешите?

— Давай, давай, — поощрительно отозвался Пронин. — Пускай у нас сегодня будет вечер вопросов…

— И ответов, — усмехнулся Виктор. — Я вот что хочу вас спросить. Коробкин ведь уверен в том, что владеет подлинным документом. Для чего ему так рисковать? Связь с Авдеевым, которого он не знает и в котором не может быть вполне уверен, более чем рискованная игра с похищением самолета… Мне кажется, было бы умнее просто поскорее перемахнуть границу?

— Это верно, что умнее, — согласился Пронин. — Да не так просто. К сожалению, — к его сожалению, разумеется, у Коробкина не оставалось другого пути, кроме избранного. Как только пропажу обнаружили, были приняты чрезвычайные меры. И сухопутные, и морские границы для похитителя были закрыты, его взяли бы на любом участке границы. Он это понимал, знал, с кем имеет дело. Оставался единственный путь — по воздуху. Хотелось ему этого или не хотелось, приходилось рискнуть. Но на то он и профессионал. Кроме того, он очень уверен в себе. Я бы сказал — самоуверен. Диалектика, ничего не поделаешь, — вот тебе пример, когда положительное качество превращается в свою противоположность. Но в общем, с профессиональной точки зрения, все задумано и осуществлено очень тонко. Но, как говорится, где тонко, там и рвется…

Впереди мелькнули огни.

— Вот и школа, — сказал Пронин.

Они подошли к воротам, над которыми горела электрическая лампочка. В проходной будке им преградил дорогу часовой. Пронин назвал себя, дежурный позвонил по телефону в штаб и затем сам проводил пришедших к начальнику школы.

Начальник школы стоял у стола в своем кабинете, здесь же находились начальник штаба и комиссар. Казалось, они собрались в служебное время на деловое совещание; трудно было представить, что сейчас глубокая ночь, все в школе спят, и люди собрались здесь в неурочное время…

Они ждали Пронина. Они уже раньше виделись с ним и встретили его, как старого знакомого.

— Долгонько, — шутливо сказал начальник школы.

— Время еще есть, — в тон ему отозвался Пронин с порога. Он поднял Чейна и, прижав к себе собаку рукою, обошел всех и поздоровался. Затем он представил Виктора.

— Авдеев не покидал школу? — спросил Пронин, проверяя себя.

— Вечером заходил в клуб, — подтвердил комиссар.

Чейн с любопытством рассматривал незнакомых людей, не делая попыток вырваться из рук Пронина.

— А это что за уродец? — пренебрежительно спросил комиссар.

Пронин улыбнулся.

— Вы напрасно нас обижаете. Таксы — хорошие охотничьи собаки. Мы охотимся на лис и на барсуков и даже на медведей. А иногда выполняем и более сложные обязанности.

Начальник школы взглянул на часы.

— Вероятно, час? — спросил Пронин. — Не спешите. У нас еще много времени.

— Вы пойдете вдвоем? — осведомился начальник школы.

— О нет, ваше общество нам нисколько не помешает, — любезно пояснил Пронин. — Пожалуй, можно потихоньку двинуться. Думаю, он уже здесь.

Все вышли на крыльцо, спустились по бетонным ступенькам на землю и сразу погрузились в темноту.

— Чудесная ночь, — сказал Пронин. — Вы не находите?

— Да, — согласился начальник школы. — Завтра будет летная погода.

Начальник школы шел впереди, указывая дорогу. Рядом с ним шел Пронин, прижимая к себе Чейна. Комиссар, начальник штаба и Виктор шли чуть поодаль и негромко разговаривали. Идти было сравнительно далеко, но Пронин не торопился, и все соразмеряли шаги по нему.

Глухо шумело море. Слышно было, как с тупым упрямством бьется о скалы морской прибой. В небе гасли звезды. Воздух был душен.

Вышли на мыс. Дошли до обрыва, отвесно падающего в воду. Пронин подошел почти к самому краю и спустил Чейна на землю, крепко придерживая конец створки.

Он потрепал собаку по морде.

— Чейн, голубчик, ищи, ищи, шерш, шерш! Будь умницей…

Чейн ринулся куда-то в темноту и вернулся к ногам Пронина.

— Ищи, ищи, — приговаривал тот. — Шерш!

Он медленно повел Чейна вдоль самой кромки обрыва…

Спутники Пронина в томительном ожидании терпеливо шли сзади.

Вдруг Чейн рванулся и точно провалился во мраке. Пронин потянул створку и поскользнулся. В скале была выемка, берег здесь образовывал как бы складку.

— Осторожнее! — крикнул начальник школы с опозданием.

Но Пронин сумел удержаться и спустился в выемку вслед за Чейном. Собака стояла в каменной щели и к чему-то принюхивалась. Пронин присел на корточки рядом с Чейном. В расщелине лежал скатанный жгутом канат. Чейн не отходил от жгута. Он все что-то нюхал, нюхал…

— Рискованная акробатика подняться сюда снизу, — пробормотал Пронин. — В такой темноте немудрено сломать шею. — Он погладил собаку и тихо похвалил: — Молодец.

Пронин полез в карман, достал завернутый в бумагу носовой платок, полученный им от кастелянши дома отдыха из грязного белья, отданного в стирку отдыхающим Коробкиным.

Развернул платок, поднес к морде Чейна.

— Узнаешь, Чейн?

Чейн завилял хвостом.

Пронин скомкал платок и незаметно бросил его вниз.

— Ищи, Чейн!

Чейн в нерешительности посматривал и вниз, и вверх…

— Ищи, Чейн! — повторил Пронин и подтолкнул собаку кверху.

Тогда Чейн точно решился и вдруг засеменил куда-то в темноту, и Пронин побежал за ним, держась за натянутую створку.

— Куда вы? — крикнул начальник школы, еле различая Пронина во мраке.

— Не отставайте! — отозвался Пронин, исчезая где-то впереди.

Так они, — впереди Чейн, за ним Пронин, а позади остальные, — пробежали весь мыс, отошли от берега, перевалили через холм в долину, пробежали мимо клуба…

Чейн замедлил бег.

— Ищи, Чейн, ищи, — приговаривал Пронин. — Шерш!

Они прошли мимо общежитий, мимо столовой.

Чейн искал; потом устремился к небольшому возвышению…

— Это колодец, — сказал за спиной Пронина голос начальника школы.

— Собака просто хочет пить, — сказал комиссар, нагоняя Пронина.

— Нет, собака ищет своего хозяина, — упрямо сказал Пронин.

— Не бросился же он в колодец! — сказал комиссар.

Чейн действительно подбежал к колодцу и остановился.

— Что тебе, Чейн? — ласково спросил Пронин.

Чейн обежал вокруг колодца и принялся окрести лапами…

Пронин наклонился и пошарил рукой по бетонированной поверхности.

— Что за черт? — сказал он и позвал Виктора. — Виктор, дай-ка фонарь!

Он взял электрический фонарик, засветил его и склонился к Чейну, освещая его лапы.

Возле колодца в лужице воды валялись мельчайшие осколки стекла.

— Ну, этого не ожидал даже я, — пробормотал Пронин…

Он поднес осколочек к глазам.

— Виктор! — позвал Пронин. — Ты видишь?

Он указал на валяющиеся осколки.

Виктор наклонился над ними.

— Что? — спросил он.

— Да осколки, осколки, — нетерпеливо сказал Пронин.

— Ну и что? — спросил Виктор с недоумением.

— Да ведь это же ампулы, ампулы! — воскликнул Пронин. — Ты понимаешь!

Виктор задохнулся…

— Объясни им…— Пронин кивнул в сторону своих спутников и опять наклонился к Чейну. — Молодец, Чейн! Ищи, ищи…— Он опять подтолкнул собаку: — Шерш!

Чейн снова закружился у колодца.

— Ну ищи же, Чейн! — настойчиво сказал Пронин. — Дальше, дальше…

И Чейн точно понял Пронина, отошел от колодца и побежал в сторону.

Они снова пошли — мимо столовой, мимо кухни, куда-то опять в пустоту…

Вдали, у самого горизонта небо точно побелело. Предрассветный сизый сумрак стлался по земле. В воздухе пахло сыростью. Совсем далеко, где-то за холмами, не запела, а застонала первая проснувшаяся птица.

— Скоро рассветет, — сказал начальник школы. — Все пойдут за водой, у нас один колодец. Я поставлю часового.

— Ладно, — нетерпеливо сказал Пронин и кивком головы указал на Чейна. — Куда он идет?

— Должно быть, на аэродром, — ответил сбоку голос начальника штаба..

Чейн и вправду привел их на аэродром.

К ним подбежал часовой, увидел начальника школы и отошел обратно.

Чейн бежал вдоль холодных молчаливых машин, вдруг останавливался, взглядывал своими черными глазками на какой-нибудь самолет, встряхивал головой и устремлялся дальше.

К пришедшим подбежал дежурный.

— Отставить рапорт! — отрывисто крикнул ему начальник школы.

Чейн вдруг остановился опять, постоял и точно решил не идти дальше.

— Новая машина, — сказал начальник школы. — К нам прислали две новые машины. Почему он здесь остановился?

— Потому и остановился, — сказал Пронин. — На этой машине бортмеханик — Авдеев?

— Да, — сказал начальник школы. — Но почему вы это знаете?

— Давайте говорить о чем-нибудь постороннем, — вполголоса предложил Пронин. — Вызовите сюда несколько проверенных командиров и позовите Авдеева.

Начальник школы повернулся к дежурному и назвал несколько фамилий.

— И позовите Авдеева, — добавил он. — Скорее!

Дежурный побежал…

Чейн натягивал створку. Пронин чуть отпустил ее, и Чейн завертелся вокруг самолета. Он вдруг подскочил, скребнул когтями по металлической обшивке и звонко-звонко залаял.

— Тихо, тихо, — сказал Пронин и силком оттащил Чейна от самолета.

Командиры бежали по полю…

Авдеев подошел к начальнику школы.

— Явился по вашему приказанию, товарищ начальник школы!

— Скажите, — обратился Пронин к Авдееву. — Кто у вас там спрятан в самолете?

Авдеев не шелохнулся, и сизый рассвет помешал рассмотреть, изменился ли он в лице.

— Никого, — сказал он. — Никого, — повторил он еще раз.

Неожиданно Пронин нагнулся к Чейну и отстегнул створку от ошейника.

Чейн стремглав бросился к самолету, подпрыгнул и пронзительно залаял.

— Будьте добры, посмотрите, пожалуйста, — обратился Пронин к начальнику школы. — Где он там мог спрятаться?

Начальник школы подошел к самолету, прошелся вдоль машины, остановился возле лающего Чейна, повозился у обшивки, быстро отдернул какую-то дверцу, и все увидели торчащие изнутри сапоги.

Сапоги не двигались.

— Эй вы! — закричал Пронин. — Вылезайте! Слышите? Деваться все равно некуда! Не заставляйте тащить вас за ноги!

Сапоги пошевелились, высунулись наружу, потом появилось туловище, и на землю спрыгнул тот самый высокий и ловкий незнакомец, с которым Виктор плавал в море. Он был в форме летчика, и одежда была ему не совсем по плечу.

— Бортмеханик, оказывается, к тому же неплохой каптенармус, — заметил Пронин. — Кто-то сегодня не досчитается у себя обмундирования…

Чейн подпрыгнул и с радостным визгом бросился к незнакомцу, пытаясь лизнуть его… Тот выпрямился, сжал губы и ударом ноги отшвырнул Чейна в сторону.

— Держите, держите его! — воскликнул Пронин. — Это опасная…

Он не договорил.

Командиры схватили незнакомца за руки. Виктор осмотрел его.

— Два револьвера, — доложил он Пронину, показывая оружие.

— Немного, — сказал Пронин и усмехнулся. — Но в хороших руках…

Ему опять помешали договорить. Все услышали тоненький и жалобный протяжный звук. Точно плакал ребенок или скулил щенок. Пронин и начальник школы невольно обернулись, затем взглянули друг на друга и улыбнулись. Прижавшись лицом к обшивке самолета, стоял Авдеев и плакал.

Начальник школы подошел к Пронину.

— Товарищ майор, что будем делать дальше?

— А кто командир этой машины? — спросил Пронин.

— Товарищ Стешенко! — вызвал начальник школы одного из командиров.

Коренастый насупленный Стешенко подошел к Пронину.

— Здравствуйте, товарищ Стешенко, — сказал Пронин. — Вы понимаете, что вам грозило? Вы поднялись бы сегодня на своей машине, и в воздухе ваш бортмеханик прехладнокровно бы вас убил, а ваш непрошенный пассажир занял бы ваше место. Он знает так много, что, надо полагать, знаком и с авиацией. Угнали бы они машину или не угнали, это еще неизвестно. Но ежели бы угнали, была бы разглашена военная тайна, а вас, хорошего боевого летчика, посчитали бы изменником и перебежчиком. Вам понятно, товарищ Стешенко?

Стешенко молчал.

Все внимательно прислушивались к словам Пронина.

— Пойдемте в штаб, — просто сказал он. — Надо с этим заканчивать…

Он неопределенно повел рукой в воздухе.

Все гурьбой пошли по аэродрому, окружив незнакомца и Авдеева.

Незаметно рассвело. Розовые полосы побежали по небу. Щебетали невидимые птицы. Начинался день.

— Часовые у колодца поставлены, — нервничая, сказал начальник школы. — Надо вызвать бактериологов и сделать обеззаражение.

— Сейчас мы посоветуемся, — ответил Пронин и добавил громко, так, чтобы слова его донеслись до незнакомца: — А пока пусть часовые никого не подпускают к колодцу.

Незнакомца и Авдеева подвели к зданию штаба, ввели в комнату.

— Садитесь, — сказал Пронин незнакомцу.

Тот сел.

— Вы скажете нам, кто вы такой? — спросил Пронин.

— Нет, — сказал незнакомец.

Вдруг солнце брызнуло сквозь стекла, заиграло на стенах и осветило моложавое и почему-то знакомое Пронину лицо…

— Подождите, подождите! — воскликнул Пронин. — Мы же с вами встречались…

И ему вспомнился голодный Питер, лесные сугробы, темные шахты, и… Пронин узнал незнакомца.

— Конечно, мы с вами встречались, — уверенно повторил Пронин. — В девятнадцатом году вы были лейтенантом, но за это время, вероятно, повысились в чине… Неправда ли, капитан Роджерс?

— Майор Роджерс, — холодно поправил незнакомец.

— Ну, тем лучше, — обрадованно сказал Пронин. — Значит мы с вами в одном звании, и я рад встретиться с вами, майор Роджерс.

Роджерс промолчал, взглянул на графин с водой, стоящий на подоконнике, с минуту подумал, потянулся к воде, но Пронин перехватил этот взгляд и еще раньше схватил графин за горлышко.

— Надеюсь, вы не захотите подражать Бурцеву? — спросил Пронин.

— Нет, я солдат, — жестко сказал Роджерс. — Я просто хочу пить.

— Одну минуту. — Пронин перегнулся через подоконник, вылил воду на землю, с пустым графином подошел к начальнику школы и попросил: — Пошлите, пожалуйста, кого-нибудь к колодцу за свежей водой.

Начальник школы с недоумением посмотрел на Пронина и неуверенно протянул кому-то графин.

— Сходите…

— Вероятно, в своей разведке вы лучший специалист по русским делам? — обратился Пронин к Роджерсу.

— Да, я разбираюсь в них, — согласился Роджерс.

— Вы хорошо знаете Россию, — сказал Пронин.

— Да, я знаю ее, — согласился Роджерс.

— А что такое ипостась, вы знаете? — спросил Пронин.

— Нет, — сказал Роджерс. — А что такое ипостась?

— А это — несколько лиц одного бога в православной терминологии, — объяснил Пронин. — в разных ипостасях. Учителем из псковской деревни, красноармейцем с заставы, собирателем сказок, водопроводчиком и туристом, садовником и похитителем документов… Помните?

— Помню, — сказал Роджерс.

— Вы жадный человек, майор, — продолжал Пронин. — У нас, русских, есть хорошая поговорка о погоне за двумя зайцами. Документ ваш ничего не стоит. Самолет вам похитить не удалось. И, наконец…

Посланный вернулся и подал начальнику школы графин с водой.

Пронин налил в стакан воды и подал стакан Роджерсу.

— Прошу вас, майор. Вы хотели пить.

— Глупые шутки, — сказал Роджерс. — Вы можете меня расстрелять, но воды этой я не выпью.

— Боитесь попасть в яму, которую рыли другому? — спросил Пронин. — Как хотите. У нас принято прежде всего потчевать гостей. Но ежели вы отказываетесь, я сам утолю жажду. — И Пронин взял стакан, поднес к губам и с наслаждением, по глоткам, принялся медленно пить воду.

Роджерс тупо глядел на Пронина…

— Что вы делаете! — крикнул Виктор. — Иван Николаевич!..

— Не волнуйся, — сказал Пронин, отставляя пустой стакан. — Неужели ты думаешь, я чувствовал бы себя спокойно, если бы знал, что где-то в нашей стране находится какой-то незнакомец с холерной вакциной. Во второй мой приезд в совхоз я сумел изъять ампулы с вакциной и заменить их ампулами, наполненными невинной мыльной водой.

ГОЛУБОЙ АНГЕЛ

1. Грустная песенка

Из поездки в Армению я привез, помимо записей и документов для книги об этой древней и красочной стране, несколько бутылок старого-армянского коньяку. Одна из них предназначалась в подарок Ивану Николаевичу Пронину, и на другой же день по возвращении я позвонил к нему на квартиру. На звонок никто не отозвался, и это было естественно: телефон в квартире Пронина безмолвствовал по целым неделям. Работник органов государственной безопасности, Пронин, занятый расследованием трудных и сложных дел, иногда подолгу не бывал дома. На службу к нему звонить было бесполезно, — по вполне понятным причинам об отсутствующем работнике получить там справку было нельзя, и я уже собирался отойти от телефона, как вдруг услышал знакомый голос. Увы, то был голос Виктора Железнова, воспитанника Пронина и его ближайшего помощника и сотрудника по работе.

— Ну? — услышал я его оклик.

Я назвал себя, но вместо приветствия опять услышал странный ответ.

— Подождите немного, — сказал Виктор. — У меня чуть молоко не ушло.

Он заставил меня ждать довольно долго. За это время я успел вспомнить рассказ Пронина о девочке, брошенной на одной из железнодорожных станций, встреча с которой помогла найти опаснейшего шпиона, и решил, что молоко это предвещает мне знакомство с историей еще более загадочной и романтической. Но, как всегда это бывает, объяснение Виктора оказалось гораздо проще: Иван Николаевич болен, сейчас он поправляется, навестить его можно, он будет очень рад…

Признаться, во время этого разговора я испытывал чувства, которые свойственно переживать людям при известии о неожиданной болезни близкого человека. С Прониным меня связывала только дружба, и при этом очень сдержанная дружба, потому что Пронин скуп на слова и несентиментален. Но у меня сразу защемило сердце, и, несмотря на слова Виктора о том, что никакая опасность Пронину не грозит, еще долго продолжала точить мысль о том, что я мог потерять этого человека.

Поэтому я был даже разочарован, очутясь в квартире Пронина. Все находилось на своих местах: и недопитый стакан с чаем на обеденном столе, и раскрытые окна в столовой, и легкий сквознячок, столь любимый Прониным, и книги в кабинете, небрежно втиснутые на полки, и знакомый ковер на стене, и, наконец, сам Пронин в белой полотняной рубашке, полулежащий на тахте.

Агаша, домашняя работница, похожая на выписанную из провинции старую тетку, по обыкновению встретила меня жалобами на Виктора, Виктор тут же вступил с ней в перебранку, Иван Николаевич их поддразнил, и мне показалось, что двух месяцев, в течение которых я отсутствовал, точно не бывало.

— Не позволю я тебе больше куфарничать, — ворчала Агаша, выговаривая «ф» вместо «х». — Женись, тогда и хозяйничай!

Действительно, в комнатах попахивало горелым молоком, и, по всей видимости, Виктор был этому виновником.

— Почему же это вы дома? — удивился я, вглядываясь в похудевшее и бледное лицо Пронина.

— Да, попробуй, уложи его в больницу! — воскликнул Виктор с ласковой укоризной. — Сотрудников с докладами удобнее здесь принимать!

— А я вам коньяку привез, — сказал я, улыбаясь Ивану Николаевичу и ставя бутылку на стол.

— Попробуем, попробуем! — Пронин усмехнулся и по-мальчишески подмигнул мне. — А меня, брат, угораздило летом воспаление легких схватить, — pnevmonia catarrhalis, как торжественно выражаются врачи.

Агаша укоризненно покачала головой.

— Доктора надо бы спросить, — сказала она,кивая на бутылку. — Может, нельзя?

— Немножко можно, — уверенно возразил Виктор, внося из столовой рюмки. — Доктор же говорил, что немного вина даже полезно…

— Уж ты молчи! — прикрикнула на него Агаша. — Всех докторов и сиделок поразогнал! Все сам…— В голосе ее прозвучала обида. — За Иваном Николаевичем готов горшки выносить, а сам ничего не умеет…

— Коньяком тебя угостить, что ли? — прервал ее Пронин, давая понять Агаше, что ему надоела ее воркотня.

Агаша поняла.

— А ну вас…— сказала она сердито и пошла из кабинета.

Виктор разлил коньяк в рюмки, Пронин первым его пригубил, и я с любопытством на него взглянул, желая узнать, одобрит ли он коньяк; взглянул в его серые глаза и забыл о коньяке. Так ласково и умно смеялись эти глаза, что я еще раз невольно подумал о том, как люблю и уважаю этого человека.

Я смотрел на его добродушное лицо и суховатые губы, на его седые виски и неправильный русский нос, на его чистую рубашку и похудевшую сильную руку и невольно задумался об этом простом и очень талантливом человеке, прошедшем трудный и сложный путь…

Размышления могли бы унести меня в очень далекие дали, но Иван Николаевич вернул меня на землю.

— Коньячок ничего, пить можно, — сказал он, отставляя недопитую рюмку. — Рассказывай.

И я быстро и подробно, как всегда этого умел добиваться Пронин, рассказал о своей поездке.

— Ну, а мы тебя тоже можем кое-чем угостить, — похвалился Иван Николаевич и головой указал Виктору на патефон, стоящий на письменном столе. — Пластинки, брат, у нас новые, заслушаешься!

— По-моему, вы патефоны недолюбливали? — сказал я. — Или привыкли за время болезни?

— Пожалуй, что не привык, а так…— неопределенно ответил Иван Николаевич. — Заведи-ка!

— Какую? — деловито спросил Виктор.

— Ту самую — «The Blue Angel», — сказал Иван Николаевич, и по легкой его усмешке мне показалось, что он намеревается меня чем-то удивить.

Не задавая других вопросов, Виктор положил на зеленый диск пластинку и завел патефон.

Я не очень хорошо разбираюсь в тонкостях джазовой музыки, — это была какая-то медлительная ритмичная мелодия, не то блюз, не то танго. Не сильный, но приятный баритон запел заунывную песенку, пел он ее на английском языке, слов я не понимал, но мотив волновал и томил, настраивая, слушателей на грустный лад. Одним словом, в своем жанре это было неплохо. Напоследок хриплый голос сказал несколько слов, вероятно, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни, и Виктор поднял мембрану.

— Как? — спросил Иван Николаевич.

— Ничего, — ответил я. — Приятная музыка.

— А ну-ка, Виктор, повтори эту пластинку еще раз, — предложил Пронин. — И обязательно с переводом…

Виктор охотно завел патефон еще раз и, когда баритон запел, стал ему подтягивать, напевая песенку в русском переводе.

Ночь нам покой несет, и когда все заснет на земле,
Спускается с горних высот голубой ангел во мгле,
Он неслышно входит в наш дом, наклоняется к нашим устам
И спрашивает нас об одном — о тех, кто дорог нам.
И не в силах ему противиться — это мать, невеста, жена —
Нарушаем мы тайну сердца, называем их имена.
А утром с ужасом слышим, что любимых настигла смерть.
И тоска проникает в душу, и чернеет небесная твердь.
Мы ничего не знаем, не видим божьих сетей,
Не знаем, что это ангел уносит лучших людей,
И вечером одинокие беспечно ложимся спать,
И в пропасти сна глубокие падаем опять…
Так не спите ночью и помните, что среди ночной тишины
Плавает в нашей комнате свет голубой луны.
— Ну, как? — еще раз спросил Иван Николаевич.

— Занятно, — ответил я. — Мрачновато, но с настроением.

— А перевод? — спросил Пронин.

— Неплохой, — признал я. — Кто это?

— Вот, он! — Пронин кивнул на Виктора. — Его работа. На этот раз Железнов оказался на высоте.

— Молодец! — воскликнул я. — Когда это ты научился?

— Чему тут удивляться? — скромно возразил Пронин. — Разве ты не знаешь моей теории о том, что чекист должен быть и жнец, и швец, и на дуде игрец? Виктор теперь английский язык лучше меня знает.

— Рассказать, что ли? — вдруг спросил его Виктор и нетерпеливо застучал пальцами по крышке патефона.

Иван Николаевич помолчал.

— Ладно уж, — разрешил он наконец. — Хвастайся. Может, писателю это и пригодится. Бывшие герои делаются все изворотливее и озлобленнее. История выталкивает со сцены, а уходить не хочется. С каждым годом борьба с политическими преступниками становится все сложнее и резче. Об этом надо писать и развивать в людях осторожность и предусмотрительность.

2. Изобретение Кости Зайцева

Однажды теплым майским вечером на квартиру к Пронину позвонил Евлахов, начальник одного из управлений, ведающих оборонной промышленностью.

С Евлаховым Пронин встречался еще на фронте во времена гражданской войны, сталкивался при расследовании некоторых дел в последние годы, и поэтому Евлахов нет-нет да и напоминал о себе, время от времени обращаясь к Пронину за какой-либо справкой или незначительной услугой.

Так было и на этот раз.

Иван Николаевич был болен, на телефонный звонок откликнулся Виктор. Но с Евлаховым Пронин захотел говорить, и не только вследствие врожденной дисциплинированности — Евлахов занимал крупный пост и косвенно являлся для Пронина в некотором роде начальством, — он просто по-человечески был мил Ивану Николаевичу, и Пронину приятно было ему услужить.

— Ты меня извини, товарищ Пронин, тревожу тебя по пустякам, — сказал Евлахов. — У нас тут один человек пропал. Так не можешь ли ты помочь его отыскать?

— Если срочно, то могу, — пошутил Пронин. — Адресный стол часа через три найдет человека, ну а мы за полчаса это сделаем. Слушаю.

— Да не совсем удобно по телефону рассказывать, — сказал Евлахов. — Может, заедешь?

Но тут вмешался Виктор.

— Дело в том, товарищ Евлахов, что у товарища Пронина грипп, — сказал он, отбирая у Ивана Николаевича трубку. — Так что, если вы позволите мне заменить его…

— В таком случае я его сам навещу, — весело отозвался Евлахов. — Нам чинами считаться не приходится!

И минут через двадцать действительно приехал к Пронину.

Крупный и располневший от сидячей жизни, Евлахов как-то сразу заполнил собой всю комнату.

— Знобит? — громко спросил он у Ивана Николаевича и наставительно посоветовал. — Чаю с малиновым вареньем и с коньяком выпей. Всегда так лечусь. Вечером киснешь, а на утро все как рукой снимет. — Евлахов придвинул кресло к тахте и сел. — А у нас тут оказия, — сказал он шутливым тоном. — Пустяки, конечно, а все-таки: береженого бог бережет. — Он бесцеремонно указал на Виктора. — При нем можно?

Виктор неуверенно пошел к двери.

— Да, — ответил Пронин и поудобнее сел на тахте.

— У меня там в машине молодой человек сидит, — продолжал Евлахов. — Инженер Зайцев. Константин… Не знаю, как по батюшке.

— Да это неважно, — отозвался Пронин. — В чем дело-то?

— Как не важно? — воскликнул Евлахов. — Его весь мир скоро будет по имени-отчеству величать. Через пять лет его академиком выберут… — Евлахов пересел ближе к Пронину, на тахту. — Зайцев к нам прямо со студенческой скамьи пришел, — объяснил он. — Костя Зайцев, Костя Зайцев… Так и привыкли его звать. Он у нас не на московском заводе работает, а в самой глухой провинции. Далеко отсюда. Однако Москва его не забыла. Не позволил себя забыть. Талантливый парень. Попал на завод птенцом, но в быту не погряз, мелочишки его не заели. Одно изобретет, другое. Любит дело. А недели две назад прямо огорошил нас в Управлении. Прислал письмо, сообщает: изобрел бесшумный авиационный мотор. Сконструировал мотор с полным устранением шума при его действии! Понимаешь, что это такое? Другому бы не поверили, усомнились, а этот — знаем! — не привык словами на ветер бросаться. Я сейчас же ответ: немедленно выезжай, номер в гостинице приготовлен. Тут надо сказать, что в работе Зайцеву помогал его товарищ — инженер Сливинский. Ребята понимали, какое они дело делают. Никому ни полслова сказано не было. Я был третий, кому стало известно об изобретении. Получили они вызов, сложили чертежи в чемодан и — в Москву.

Приехали часа три назад. Сливинский с чемоданом проехал прямо в гостиницу, а Зайцев не удержался — решил прямиком заехать ко мне в Управление. Поговорили наскоро, поругал я его за беспечность, велел чертежи немедленно привезти в Управление, сохраннее будут, а самим утром явиться. Мол, во всем тогда разберемся. Дал я Зайцеву свою машину, приехал он в гостиницу, спрашивает, какой номер ему отведен, а ему и ключ подают от номера. «Разве мой товарищ туда не прошел?» — спрашивает Зайцев. «Нет, — отвечает портье. — Кто-то просил провести его в этот номер, но мы отказались, номер на ваше имя оставлен…» «А где же он? — спрашивает Зайцев, — этот товарищ?» — «А мы просили его в вестибюле подождать», — объясняет портье…

Кинулся Зайцев в вестибюль — никого. Обежал всю гостиницу — никого. Мы, конечно, думаем, что Сливинскому или ждать надоело, или он знакомого какого-нибудь встретил, — отыщется через час — другой, но все-таки тревожно. Парень исчез, а ведь в руках у него не букет цветов…

Пронин выслушал рассказ и нисколько не встревожился.

— Отправился ваш Сливинский к каким-нибудь родственникам, — сказал он. — Возвращайтесь-ка лучше в номер и ждите его звонка. А на всякий случай я пошлю с вами моего помощника. Если Сливинский через час или два не отыщется, Железнов примет необходимые меры.

Евлахов виновато рассмеялся.

— Знаешь, у страха глаза велики! Я отлично понимаю, как докучают напрасные опасения, но ведь если что, лучше пораньше спохватиться.

— Оно правильно, конечно, — согласился Пронин и не договорил…

Евлахов встал.

— Спасибо, товарищ Пронин, — сказал он. — Предложением твоим я все же воспользуюсь, хотя будем надеяться, что помощнику твоему делать ничего не придется.

Виктор, надев пальто, уже ждал Евлахова в прихожей.

Они спустились по лестнице, сели в машину. На заднем сиденье скромно приютился молодой человек. Виктор с любопытством посмотрел, как выглядит будущий академик. Академик еще больше втиснулся в угол, уступая место вошедшим, и почему-то покраснел.

— Знакомьтесь, — буркнул Евлахов, грузно придавливая пружины.

Зайцев ждал, чтобы Виктор первым подал ему руку, и смотрел застенчиво и чуть исподлобья. Костюм и пальто на нем были не из дешевых, а сидели небрежно, точно были не по плечу. Виктор догадался о причине этой небрежности. Зарабатывал Зайцев много, но ухаживать за собой еще не научился, платье не шил, а покупал готовым. Вообще в нем еще сохранилось много угловатости, свойственной подросткам.

— Смеются над нами, — ласково сказал Евлахов, угадывая молчаливый вопрос Зайцева. — Говорят, нашел твой Сливинский какую-нибудь родню и нечего поднимать панику.

— Да в том-то и дело! — торопливо сказал Зайцев. — У Сливинского в Москве ни родственников, ни знакомых.

— Ну, а в самом Сливинском вы уверены? — неожиданно спросил Виктор, пытливо вглядываясь в Зайцева.

Зайцев ответил не сразу.

Он помолчал, нахмурился и затем, глядя Виктору прямо в глаза, негромко отчеканил:

— Видите ли, мы со Сливинским учились вместе еще в средней школе. Я за него ручаюсь, как за самого себя. Если вы даже поклянетесь, что Сливинский преступник, я и тогда этому не поверю. А кроме того, он серьезный человек, превосходно учитывает ценность чертежей и никуда с ними пойти не мог.

Эта уверенность в своем товарище и твердый голос, каким все это было высказано, понравились Виктору, и он почувствовал к молодому инженеру симпатию.

— Но ведь из вестибюля вашего приятеля похитить не могли? — шутливо заметил Виктор. — Просто вы с нимкак-нибудь разминулись и теперь, в поисках друг друга, рыскаете по всему городу.

3. Преступление в гостинице

Тем временем в гостинице, где остановился Зайцев, случилось происшествие, не имевшее прямого отношения к исчезновению Сливинского.

Хотя гостиница эта была в Москве одной из самых больших и многолюдных, десятки опытных служащих, несмотря на сумбурную и беспокойную жизнь сотен постояльцев, незаметно и постоянно поддерживали в ней образцовый порядок.

В залитом светом вестибюле сновала публика, легкий гул голосов тонул в обширном помещении; портье был занят обычными хлопотами — проверял списки постояльцев, разговаривал по телефону, отвечал посетителям; бесшумно поднимался и опускался лифт; пробегали официанты и горничные, и лишь один швейцар, стоя у величественной двери, философически наблюдал за всей этой суетой.

Один из постояльцев подошел к лифту, когда тот только что тронулся вверх. Постоялец присел на минутку на диван, но лифт не опускался. Он нажал кнопку звонка, вызывая лифтера вниз, но подъемная машина, остановленная где-то наверху, так и не спустилась. Постоялец собрался было идти по лестнице пешком, но тут подошел кто-то еще и принялся названивать гораздо нетерпеливее. Постепенно в ожидании лифта скопилось несколько человек, раздались возмущенные голоса, кто-то из публики подозвал портье и пожаловался на беспорядок.

Портье сейчас же послал одного из служащих гостиницы выяснить причину задержки. Это был дежурный монтер Доценко, остановившийся у конторки поболтать с телефонисткой. Доценко весело побежал наверх и еще быстрее спустился вниз. Лицо у него было бледное, он что-то буркнул портье, и они вместе побежали разыскивать дежурного администратора.

Лифт стоял на четвертом этаже, и когда Доценко поднялся, он увидел металлическую дверь лестничной клетки приоткрытой. Сперва он с укоризной подумал о том, что лифтер куда-то отлучился. Но заглянув в кабину лифта, он с удивлением увидел лифтера, неподвижно сидящим на полу. В тот день лифтом управлял Гущин, исполнительный и скромный работник, однако, у Доценко мелькнула мысль о том, что Гущин пьян. Доценко тронул лифтера за голову. Голова Гущина безвольно покачнулась, а Доценко внезапно почувствовал, как пальцы его намокли. Он отдернул руку и увидел на пальцах кровь. Доценко наклонился. Затылок Гущина был залит кровью.

Тотчас был пущен в ход запасной, меньший лифт, директор гостиницы известил о случившемся Управление уголовного розыска, и оттуда прибыл следователь; были осмотрены кабина и коридор, все это было проделано аккуратно и незаметно. Ни один постоялец гостиницы не мог даже заподозрить о происшедшем преступлении, а через полчаса труп Гущина был уже убран, следы крови тщательно стерты с полированной обшивки и большой лифт начал совершать обычные рейсы.

Когда Евлахов и Зайцев в сопровождении Железнова приехали в гостиницу и Зайцев расположился, наконец, в приготовленном для него номере, Виктор спустился вниз расспросить портье о Сливинском. Но портье было не до расспросов. Он был как-то странно рассеян, отвечал невпопад, мысли его явно были заняты какими-то другими предметами. Да и сообщить он мог немного: гражданин, назвавшийся товарищем гражданина Зайцева, сидел в холле, я как он оттуда ушел, портье не заметил.

Виктор поинтересовался, чем это портье взволнован, но тот принужденно улыбнулся и сослался на головную боль. Виктор догадался, что в гостинице что-то произошло. Он разыскал директора, тот направил его к работникам уголовного розыска, и уже от них Виктор узнал о трагическом происшествии.

Это было странное преступление, и все терялись в поисках причины убийства. Гущин, простой тихий человек, ни с кем никогда не ссорился, в гостинице он служил давно, был женат на такой же простой и тихой женщине, жена его работала на кондитерской фабрике, было у них двое детей, они оставались обычно дома под присмотром бабушки. Водки Гущин не пил, в карты не играл, жене не изменял, ни с какими сомнительными приятелями знакомства не водил. Одним словом, это был один из тех обыкновенных добрых людей, которые спокойно доживают до глубокой старости и которых всегда всем ставят в пример. Поводов для его убийства не было, и оставалось лишь предположить, что Гущин стал жертвой маниака или сумасшедшего.

Убит он был кастетом. Удар был нанесен опытной рукой, со страшной силой, весь затылок у лифтера был раздроблен, смерть последовала мгновенно от кровоизлияния в мозг. На минуту следователь предположил, не убил ли лифтера Доценко, но монтер весь вечер находился на виду, лифт остановился, когда он разговаривал в вестибюле, наверх он пошел по просьбе портье, да и никаких поводов не могло быть у Доценко для такого убийства. Короче говоря, произошла одна из тех нелепостей жизни, которым трудно бывает подыскать логическое объяснение.

Виктор не усмотрел связи между убийством и исчезновением Сливинского, он позвонил к Пронину и рассказал о происшествии, — Иван Николаевич умел решать такие задачи. Действительно, Пронин, заинтересовался происшествием, и через полчаса Виктор сидел у него и рассказывал о подробностях.

— Надо позвонить в гостиницу, — спохватился вдруг Виктор. — Не вернулся ли Сливинский.

— Можешь не звонить, — сдержанно остановил его Пронин. — Сливинский не вернется. Во всяком случае сегодня ночью. А тебя я прошу провести эту ночь в гостинице. Зайди к Евлахову, предупреди, что мы заняты поисками, сообщи приметы Сливинского в милицию и в морг, но сам из гостиницы не выходи. Думаю, что, ночью будут сделаны еще некоторые находки, о которых я хотел бы слышать непосредственно от тебя.

Много вопросов хотелось задать в свою очередь Виктору, но он хорошо помнил о нелюбви Ивана Николаевича к расспросам и давно привык к его неожиданным поручениям.

4. Ночные находки

С интересом наблюдал Виктор за течением ночи в большой московской гостинице. Жизнь не затихала ни на мгновенье. С вокзалов приезжали какие-то люди, возвращались домой жильцы, уходили от постояльцев гости, официанты носили из ресторана в номера кушанья, телефон на конторке звонил не умолкая, и казалось, что портье разговаривает со всем миром. Виктор присматривался к публике, прислушивался к разговорам, от нечего делать бродил по коридорам, заглядывал в ресторан и отдыхал на диване в холле.

Суматоха прекратилась часам к пяти утра. Швейцар, наконец, задремал, портье отодвинул от себя телефон, в холле погасили люстру, и Виктор вдруг почувствовал усталость от всего этого гостиничного сумбура. Но уже в шестом часу появились уборщицы и полотеры, и началась чистка помещения, вытряхиванье ковров, натирка полов и мойка окон.

Вскоре после начала уборки к портье принесли чемодан, и Виктор резонно решил, что это и есть одна из тех находок, которые предвещал Пронин. Уборщица нашла чемодан в одной из уборных. Уборная была заперта, но слишком уж долго из нее никто не выходил. Уборщица постучалась, никто не отозвался, она позвала слесаря, и слесарь отвернул защелкнутую задвижку. В уборной было пусто, лишь у стены стоял закрытый недорогой чемодан.

Виктор сообщил о находке Пронину, тот велел разбудить Зайцева и показать чемодан инженеру.

Действительно, это оказался тот самый чемодан, с которым Сливинский поехал в гостиницу. Зайцев нетерпеливо его открыл и принялся в нем рыться. Он испуганно выбросил все белье, все туалетные принадлежности, но папки с чертежами в чемодане не оказалось.

В той же уборной, в корзине для мусора, Виктор нашел и папку; чертежей, конечно, в ней не было.

Тогда Зайцев принялся твердить о том, что со Сливинским случилось несчастье…

Всем учреждениям, которые могли способствовать розыскам исчезнувшего человека, дано было распоряжение взяться за поиски Сливинского, а часом позже полотер Хрусталев в гостиной четвертого этажа нашел за диваном труп Сливинского. Затылок его тоже был раздроблен кастетом, и убит он был, по заключению врачей, в одно время с Гущиным.

Сообщать о смерти Сливинского Зайцеву Пронин запретил: он щадил молодого инженера; горе могло помешать его работе, а время должно было помочь свыкнуться с мыслью о потере.

Убийца не оставил никаких следов, все было неясно и загадочно, и лишь исчезновение чертежей позволяло предполагать о цели совершенного преступления.

Пронин отдавал себе отчет в том, что трудно будет раскрыть это неясное и хорошо подготовленное преступление; нелегко ему было сдерживать и нетерпение Евлахова, торопившего с розыском и преувеличивавшего простоту задачи.

— Ну-с, кто оказался прав? — тревожно и вместе с тем с задором спросил Евлахов, приехав утром к Пронину и садясь возле его постели. — Я сразу почувствовал, что все происходит неспроста!

— Хотите, возьму вас к себе в помощники? — усмехнулся Пронин. — Я в предчувствия верю слабо.

Евлахов укоризненно покачал головой.

— Просто вы слишком привыкли к таким делам, — упрекнул он Пронина, рассматривая вытканные на ковре узоры.

— Что же вы теперь думаете делать? — спросил он после минутного молчания.

— Спать не будем, — опять усмехнулся Пронин. — Железнов уже этим делом занимается, да и другие товарищи ему помогут.

— Но мне хотелось, чтобы ты сам занялся этим делом, — попросил Евлахов. — Слышишь, товарищ Пронин?

— Я, конечно, помогу, — ответил Пронин довольно-таки безучастно. — Ведь у меня грипп, температура…

— Курица не птица, грипп не болезнь! — рассердился Евлахов. — Я вот недавно получил важное задание — ни на какой грипп не посмотрел. Выпей коньяку с малиновым вареньем, все и пройдет. Дело-то ведь серьезное…

Он встал и прошелся вдоль комнаты.

— Нет, я очень прошу тебя лично заняться этим делом, — сказал Евлахов, останавливаясь перед Прониным. — Надо проверить в гостинице всех жильцов, обыскать каждую комнату!

— Вы говорите наивные вещи, — мягко возразил Пронин. — Если даже чертежи спрятаны в гостинице, в чем я сильно сомневаюсь, для того, чтобы найти в таком громадном помещении пачку бумаг, понадобится потратить несколько месяцев и заставить работать десятки опытных людей.

— Не может быть, чтобы среди многочисленных приезжих не оказалось подозрительных личностей, — продолжал кипятиться Евлахов. — Проверьте документы!

— Вы не улавливаете особенностей этого преступления, — кротко объяснил Пронин. — Это ведь не обычное уголовное дело. Преступления против собственности совершают большей частью профессионалы-рецидивисты. Обнаружив убийство с целью ограбления или кражу со взломом, почти всегда поиски можно направить по определенным каналам. Политическое преступление, направленное не против отдельных личностей, а против целой страны, целого народа, раскрыть гораздо труднее. Шпионы и диверсанты редко действуют по стандарту. Они остроумней и находчивей и, по возможности, не станут пользоваться ни фальшивыми паспортами, ни отмычками взломщиков.

— Судя по твоим словам, получается, что агенты капиталистических разведок неуловимы? — мрачно спросил Евлахов.

— Нет, зачем же! — возразил Пронин. — Они талантливы, но и мы не лыком шиты. Кроме того, у нас есть еще одно преимущество. Они хорошо служат своим хозяевам, но хозяева-то их малочисленны. Народ, против которого они борются, превосходит их и численно, и морально, а следовательно, и людей, которых народ посылает бороться против своих врагов, и числом побольше, и сердца у них погорячее.

— Это я понимаю, конечно, — согласился Евлахов. — Но что нам делать в данном конкретном случае?

— Искать, — ответил Пронин с улыбкой.

— Но как, как? — опять нетерпеливо воскликнул Евлахов.

— Так же спокойно, как уверенный в себе школьник решает заданную ему задачу, — сказал Пронин. — Вместо того чтобы запутаться среди сотен людей, мы прежде всего должны выяснить, кому было известно об изобретении. Зайцеву, Сливинскому, вам… Кому еще?

Они перебрали всех людей, которые были причастны к вызову Зайцева в Москву.

Сам Зайцев решительно заявил, что на заводе об изобретении знали только он да Сливинский. Оба инженера были еще неженаты, дома им делиться своими заботами было не с кем, да и на работе они были достаточно осторожны, превосходно учитывая важность изобретения.

Инженеры выехали в Москву по вызову Управления. О непосредственной цели их поездки на заводе никому ничего не было известно.

Опасаясь каких-либо случайностей, приятели нарочно купили на железнодорожной станции билеты в спальный вагон и всю дорогу ехали в двухместном купе, не заводя знакомств и по очереди обедая в вагон-ресторане.

Письмо Зайцева было адресовано лично Евлахову. Евлахов сам его вскрыл и отдал на хранение начальнику секретной части Иванову. Во всем Управлении об изобретении Зайцева знали заместитель Евлахова Белецкий да инженер Коган, которому предстояло дать первое заключение об изобретении. Коганом и была написана докладная записка с краткой характеристикой изобретения и заключением о необходимости вызова Зайцева, содержание которой могло быть известно еще только Иванову и машинистке Основской.

Эти люди не вызывали подозрений. Все они по многу лет работали в Управлении, все были на хорошем счету, все неоднократно имели касательство к секретным делам.

В Белецком вообще не приходилось сомневаться. Крупный хозяйственник, сын шахтера и сам шахтер, он еще в годы гражданской войны в боях доказал свою преданность Советской власти. Преданным работником был и Коган. Белецкого и Когана можно было оставить вне подозрений еще и потому, что они могли бы, при желании, похитить чертежи с меньшим риском и не так эффектно. Но ради очистки совести Пронин поручил Виктору присмотреться даже к Белецкому.

Как и следовало ожидать, ни в отношении Белецкого, ни в отношении других проверка ничего нового не дала. Иванов жил с матерью и маленькой племянницей и занимался на заочных курсах иностранных языков; у Когана была только жена, нигде не работавшая пустая женщина, тратившая деньги мужа на свои туалеты; муж Основской был фоторепортером и постоянно находился в разъездах, а сама она делила все свое время между службой и сыном. Это были обыкновенные люди, ничем не примечательные и никакими подозрительными знакомствами не обремененные.

Но должен же был кто-то проговориться о вызове Зайцева, и у Пронина не оставалось иного выхода, как подвергнуть этих людей незаметному испытанию.

5. Повторение пройденного

На письменном столе в большом глиняном горшке, покрытом блестящей коричневой глазурью, стоял пышный букет сирени. Нет, это была не чахлая белая сирень из цветочного магазина, осторожно срезанная садовником, с блеклыми бледными листьями, крупные и редкие цветы которой еле пахнут тонким сладковатым ароматом… Иван Николаевич не любил оранжерейные цветы. Это была простая садовая сирень с густыми лиловыми гроздьями бесчисленных мелких цветов, среди которых так часто попадаются пяти-шести-и семилепестковые звездочки — находка их сулит счастье, — сирень, наполняющая комнаты резким благоуханьем, простая и душистая, с темными, крепкими, глянцевыми листьями, безжалостно наломанная где-нибудь в палисаднике, отчего ее кусты будут цвесть на следующий год еще обильней и ярче.

— Эге, да здесь настоящая идиллия! — воскликнул Виктор из-за двери, еще в прихожей почувствовав запах цветов. — Тут не делами заниматься, а Блока читать.

Отрекись от любимых творений,
От людей и общений в миру…
Но Пронин лежал на тахте по самый нос закутанный в синее стеганое одеяло.

Виктор озабоченно взглянул на него и понизил голос:

— Худо, Иван Николаевич?

— Температура, знобит, — пробормотал Пронин из-под одеяла. — Но я тебя слушаю.

Если Пронин сам заговорил о своей температуре, значит, ему всерьез было плохо.

— Врач еще не был? — обеспокоился Виктор.

— Был, был, — сердито пробормотал Пронин. — Не твоя забота. Рабочий день начался, а ты не врач, и любительскими делами будешь заниматься после службы. Нашел виноватого?

— Вы и вправду больны, — обиженно произнес Виктор. — Я ведь не маг, а это дело и впрямь загадочно.

— Я хочу твои соображения слышать, — сказал Пронин, поворачиваясь к Виктору. — На мою помощь надежда плоха. Придется, брат, самому узелки распутывать.

Виктор насупился. Запах сирени положительно мешал сосредоточиться. Хорошо Пронину болеть!

— Знаете, — сказал Виктор, у вас от цветов голова еще сильней разболится.

— Ладно, ладно, — отозвался Пронин. — Ты о деле говори, а не о цветах.

Виктор пожал плечами.

— Я думаю, что виноват Сливинский, — начал он, поворачиваясь спиною к цветам. — Он выполнил поручение, и от него решили избавиться. Мавр сделал свое дело…

— Что? — Пронин высунул голову из-под одеяла. — Ну, брат, этого я от тебя не ожидал. Провинциальная школа!

— Позвольте, — возразил Виктор. — Он не изобретатель, он только с боку припека, увязался с товарищем в Москву…

— Ну, брат, это и впрямь только Мавра или Агаша такое заключение могут сделать, — съязвил Пронин. — Уж если тебе затрепанные афоризмы полюбились, я тоже тебе напомню: aut bene, aut nihil, о мертвых говорят только хорошее…

Виктор обиделся.

— По мне, прохвост и после смерти прохвост.

— Да ты вдумайся, — возразил Пронин. — Если бы Сливинский хотел похитить чертежи, он обязательно увязался бы с Зайцевым в Управление. Прохвосты всегда заботятся о своем алиби. Он и до этого и после этого имел тысячи возможностей снять копию, и уж если и совершил бы кражу, обязательно подстроил бы так, чтобы произошла она в присутствии товарища, заставил бы Зайцева разделить с ним ответственность. Наоборот, он не поехал в Управление только потому, что оказался хорошим и деликатным человеком. Сливинский не считал себя изобретателем и не хотел делить с Зайцевым славу. Так что об этом покойнике — или хорошее, или ничего.

Пронин не часто заступался за незнакомых людей, и это означало, что он очень тщательно продумал поведение Сливинского.

— Но кто же тогда? — задумчиво спросил Виктор, глядя на разгоряченное лицо Пронина.

— А вот это, брат, и предстоит тебе решить, — отозвался Пронин, прячась снова под одеяло. — У меня температура, вон под сиренью и бюллетень лежит, мне думать врач запретил.

Виктор с удивлением взглянул на Пронина и смущенно отвел глаза в сторону.

— Значит, это дело… Вы хотите это дело передать…— произнес он запинаясь и еще раз недоверчиво посмотрел на Пронина. — Передать это дело другому следователю?

— Э, нет…— Пронин опять оживился. — Это, брат, было бы стыдно…

— Значит…— Виктор заметил в глазах Пронина насмешливую искорку и тоже повеселел. — Неужели вы доверите это дело мне, Иван Николаевич?

Пронин натянул одеяло чуть не до самых глаз.

— Там посмотрим, посмотрим, — пробормотал он. — Пока что никому ничего передавать не надо. Работай.

Виктор поглубже сел в кресло.

— Посоветуйте хоть с чего начать!

— Начать? — озабоченно переспросил Иван Николаевич. — От какого угла танцевать? С середины! Все углы обойти надо. Поезжай к Евлахову. Начнем со сказки про белого бычка. Хорошо, если бы история с документом повторилась. Попроси его…

Иван Николаевич никогда не выхватывал из запутанного клубка какую-нибудь одну нить, он считал необходимым одновременно распутывать все нити, — в этом и заключался смысл его советов, хотя врач и запретил ему думать. Раз уж случилось преступление, следовало проверить всех, кто имел хоть какую-нибудь причастность к злополучным чертежам.

Пронин позвонил к Евлахову, посетовал на болезнь, сообщил о том, что расследование поручил вести Железнову, попросил ему во всем довериться и на этом успокоился.

— Ты меня пока не тревожь, — сказал он на прощанье Виктору. — Действуй самостоятельно. Хочу воспользоваться болезнью и перечесть статьи Энгельса о войне, обещал нашим комсомольцам доклад сделать. Но для тебя мои двери не заперты. В крайнем случае заходи.

Пронин впервые предоставлял Виктору полную самостоятельность. «В крайнем случае» значило: «Приходи, если не справишься». Виктор гордился доверием и побаивался ответственности. Но отступать Пронин его не научил. Поэтому в разговоре с Евлаховым Виктор держался и резче и увереннее, чем это следовало, точно тот очутился у него в подчинении.

— Скажите, кому известна дислокация заводов, подведомственных вашему Управлению? — решительно спросил Виктор.

— У нас в Управлении? — переспросил Евлахов. — Мне и отчасти Белецкому.

— Товарищ Пронин просил поступить следующим образом, — сказал Виктор. — Написать что-нибудь вроде докладной записки, из которой явствовала бы производственная мощность этих заводов. Какие-нибудь намеки на будущее. Разумеется, приближаться к истине не надо, но выглядеть записка должна достоверно. Ценность документа не должна вызывать сомнений. Что-нибудь вроде производственной программы, какие-нибудь цифры, распределение заказов…

— Знаете, это нелегкая задача, — предупредил Евлахов. — Боюсь, не получится из меня беллетрист.

— А вы попробуйте, — холодно возразил Виктор. — И обязательно коснитесь в записке производства бесшумных моторов. Несколько фраз об энергичных поисках похищенных чертежей и заключение о том, что Зайцев, мол, обязуется в течение месяца восстановить чертежи, и вы считаете возможным запланировать выпуск моторов. Вообще вставьте побольше всяких цифр и описаний отдельных деталей, чтобы наизусть все это запомнить было трудновато.

— Зачем это? — поинтересовался Евлахов.

— Ну вот, — отозвался Виктор с укоризной. — Я ведь не спрашиваю вас о действительном местоположении заводов, а вы не интересуйтесь нашей дислокацией.

— Ладно, пусть будет по вашему, — согласился Евлахов. — Вставлю описание двух забракованных моторов, вот все и получится как надо…

Он озабоченно расстался с Железновым, и на следующий день, когда Виктор явился в Управление, со вздохом пожаловался:

— Задал мне ваш начальник задачку. Всю ночь сочинял, не умею хорошо врать. Что теперь с этим делать?

— Теперь с этим документом вы должны познакомить лишь тех сотрудников, которые так или иначе были осведомлены об изобретении, — сказал Виктор. — Пусть эта бумага пройдет тот же путь, какой прошла предыдущая записка.

Евлахов захмыкал.

— Машинистке это, конечно, не трудно продемонстрировать. Но Белецкий меня прожектером назовет…

Он махнул рукой, но перед вечером вызвал к себе Иванова, поручил ему лично продиктовать документ машинистке Основской, и, получив затем документ в перепечатанном виде, Евлахов вызвал к себе Белецкого и Когана и познакомил их с содержанием записки.

Коган торопился домой и откровенно попросил Евлахова разрешить ему ознакомиться с документом утром и тогда уже высказать свое мнение, а Белецкий, прочитав записку и раз, и два, оставшись наедине с Евлаховым, изумленно покачал головой, указал на ошибки в цифрах и назвал записку необоснованной.

Виктора, зашедшего в кабинет, Евлахов встретил нелюбезно.

— Все сделал, как вы сказали, а какой в этом смысл — не понимаю, — сердито сказал он. — Что же дальше делать мне с этой филькиной грамотой?

— Наоборот, все в порядке, — бодро отозвался Виктор. — Теперь эта бумажка станет одной из улик…

Но несмотря на свой уверенный тон, Виктор тоже мало верил в успех этого опыта.

Для того чтобы снять с документа копию или хотя бы списать цифры, требовались время и уединение. Иванов даже не зашел к себе в комнату, прошел прямо к машинистке, продиктовал ей документ и вернулся в кабинет к Евлахову. Машинистка даже не держала документ в руках, а использованную копировальную бумагу Иванов захватил с собой, — после того, как стал известен случай, происшедший в одном из московских учреждений, где один чрезмерно любознательный иностранец скупал у малограмотных уборщиц бумажный мусор, в Управлении был введен порядок, согласно которому черновики секретных документов и копировальная бумага от них сдавались в секретную часть для уничтожения. Белецкий и Коган тоже не выходили с документом из кабинета Евлахова.

Однако Пронин придавал большое значение тому, как эти люди проведут свой вечер.

Белецкий засиделся в кабинете до поздней ночи и прямо из Управления поехал домой. Коган, наоборот, торопился и ушел раньше обычного. Оказалось, что еще неделю назад. Коганом были куплены билеты в оперу. В театре Коган не отлучался от жены, вместе с которой зашел после спектакля в кафе выпить кофе. Иванов и Основская прямо со службы пошли домой и никуда больше не выходили.

Нет, ни грубоватый и малоразговорчивый Белецкий, ни увлекающийся и влюбленный в собственную жену Коган, ни аккуратный и озабоченный предстоящими зачетами Иванов, ни усталая и постоянно торопящаяся домой Основская не возбуждали в Викторе подозрений. Поведение всех этих людей было столь будничным, что время, прошедшее в наблюдении за ними, казалось Виктору потраченным впустую.

Поздней ночью, когда Москва погрузилась в сон, Виктор не удержался и по телефону доложил о результатах, или, вернее, как выразился он, о безрезультатности своих наблюдений Пронину.

— А наблюдение на ночь снято? — встревожился Пронин.

— Нет, оставлено, — сказал Виктор. — Хотя…

— Вот и правильно, что оставлено, — успокоился Пронин. — Утро вечера мудренее.

Но и утренние наблюдения не дали никаких результатов. Люди вели себя еще обычнее, чем вечером. За Белецким и Коганом пришли машины, Иванов дошел до службы пешком, а Основская доехала на трамвае. Домашние работницы пошли по рынкам и лавкам, дети побежали в школу, жена Когана отправилась к модистке заказывать себе шляпку, муж Основской зашел в парикмахерскую и тоже пошел на службу, а мать Иванова понесла в прачечную белье…

Действия всех этих людей терялись в бесконечных будничных делах и заботах, тысячи условных тропок скрещивались и расходились во все стороны, десятки людей встречались с десятками других людей, и за всеми этими людьми просто невозможно было уследить, подозрения и намеки тонули в сутолоке жизни, напоминая дымок, улетающий в небо и тонущий в облачной гуще.

6. Нашла коса на камень

Зайцева разбудил монотонный шорох, несшийся с улицы. Он спрыгнул с кровати и подошел к раскрытому окну. Дворники подметали площадь. С шелестом вылетала вода из шлангов, точно змеи извивающихся на мостовой. Народу на улице было еще мало, и дворники работали легко и спокойно. Зайцеву было как-то не по себе. Ему тоже захотелось поскорее взяться за работу, но было еще очень рано. Вероятно, в Управлении еще только собирались уборщицы, и его просто не пустили бы в зал для заседаний, где специально для Зайцева поставили чертежный стол. Мысленно он мог представить себе каждую деталь своего мотора, но для того чтобы воспроизвести все их на кальке, требовалось время. Зайцеву не терпелось поскорее все вычертить, чтобы на какое-то время забыть и свое изобретение, и такой неудачный приезд в Москву, и непонятное исчезновение Сливинского. Ему говорили, что поиски его товарища продолжаются, но Зайцеву почему-то казалось, что с Володей Сливинским произошло несчастье и ему просто лишь не хотят об этом сказать.

Зайцев взял журнал, купленный накануне в газетном киоске. Он наскоро прочел стихи. Стихи ему не понравились. Он нехотя полистал страницы и вдруг начал читать. Это была статья академика Тарле об адмирале Нахимове. О Нахимове читать было очень интересно. Написана была статья умно и просто, и Зайцеву вдруг показалось, что в судьбе его и Нахимова есть что-то общее. Зайцев взглянул на часы. Было всего семь часов. Но в воздухе уже начинало парить, день обещал быть очень жарким. В небе висело какое-то городское солнце, тусклое и невеселое, точно запорошенное пылью. Зайцев позвонил горничной.

Она пришла очень скоро. Должно быть, она сама недавно проснулась и еще не успела забегаться и устать и поэтому была очень приветлива. Веки у нее были еще опухшими от сна, и на выбившихся надо лбом волосах блестели капельки воды. Зайцев попросил принести ему чаю.

— Ой, еще рано! — воскликнула горничная нараспев, но чай все-таки принесла.

Зайцев напился чаю, почитал еще. Сделал на полях журнала несколько пометок. Ему не понравилась обреченность, которую так явственно ощущал в своей судьбе Нахимов. Но, поразмыслив, Зайцев понял адмирала и простил. Ему самому хотелось жить, жить очень долго, удивить мир черт-те знает чем… Он снова посмотрел на часы, было уже восемь.

В это время в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Зайцев.

В комнату вошел незнакомый человек и быстро прикрыл за собой дверь.

Этот невзрачный человек решительно ничем не мог привлечь к себе внимание. Бесцветное лицо с белесыми волосами; туманные голубые глаза; длинный бледный нос; брови, росшие короткими рыжими пучками у самой переносицы; вежливая улыбка на бескровных губах. Одет он был в серое летнее пальтецо, на голову была напялена легкая серенькая кепочка, в руке он держал желтый чемоданчик.

— Вы меня вызывали, — уверенно сказал вошедший, приближаясь к Зайцеву.

И в это же самое время дверь номера без всякого стука и предупреждения неожиданно распахнулась, и в комнату даже не вбежал, а точно впрыгнул невысокий коренастый человек с раскрасневшимся лицом, в зеленоватом коверкотовом пальто нараспашку и в серой шляпе, сползшей у него на затылок.

— А я вас ищу по всем коридорам! — закричал вновь вошедший, приветливо протягивая Зайцеву руку. — Устал даже…

Он без приглашения плюхнулся в кресло и с облегчением принялся обтирать носовым платком потный лоб.

— Позвольте, — растерянно произнес Зайцев, обращаясь к обоим посетителям. — Я не совсем понимаю…

Посетитель с чемоданчиком как-то сразу стушевался, отступил назад к двери и виновато улыбнулся.

— Я подожду, у меня есть время, — торопливо сказал он, сгоняя с губ вежливую улыбочку и кивая на незнакомца в шляпе. — Пожалуйста! Разговаривайте с ними.

Но незнакомец в шляпе запыхтел еще громче и очень смешно и добродушно замахал руками и на Зайцева, и на посетителя с чемоданчиком.

— Нет уж, нет уж! Дайте отдышаться! — повелительно выкрикнул он. — Беседуйте. У меня, батенька, астма. У меня дело важное. Отпустите, отпустите его…

Он не кивнул на посетителя с чемоданчиком, не указал на него, но и Зайцев и посетитель с чемоданчиком смирились и поняли, что переспорить им этого человека не удастся.

— Я парикмахер, — сказал первый посетитель. — Вы меня вызывали?

Зайцев растерянно покачал головой.

— Я? — переспросил он и сконфуженно улыбнулся. — Я бреюсь сам, — добавил он, как бы оправдываясь, и уже увереннее повторил: — Нет, я вас не вызывал.

— Назвали ваш номер, — обидчиво возразил парикмахер. — Ошибиться трудно. — Он оглянулся на дверь. — Вот так и ходишь зря.

— Но я ведь не вызывал вас, — виновато сказал Зайцев.

— А может, побреемся? — неуверенно предложил парикмахер и добавил: — Чтоб зря не ходить?

Зайцев невольно провел рукой по щеке, на бриться ему в присутствии незнакомца в шляпе не хотелось, и он решительно отказался:

— Нет, нет. Вы справьтесь у горничной. Возможно, кто-нибудь вас давно дожидается…

Улыбка окончательно сползла с лица парикмахера, он недоверчиво покачал головой — точно сомневался в искренности Зайцева, пытливо взглянул на человека в шляпе и взялся за дверную ручку.

— Конечно… — пробормотал он и вышел в коридор, деликатно закрывая за собой дверь.

Зайцев повернулся ко второму посетителю.

— Надеюсь, вас-то я не вызывал? — с мягкой улыбкой спросил он незнакомца.

— О нет! — Незнакомец добродушно засмеялся и поправил на голове шляпу. — Ведь вы — Григорьев?

— Григорьев? — переспросил Зайцев, начиная уже раздражаться. — Какой еще Григорьев?

— Григорьев, из Тамбова, с письмом от Марьи Федоровны, — убежденно и ласково ответил незнакомец, поддернул вверх рукав пиджака, взглянул на свои ручные часы и вдруг спохватился. — Ой, простите!

Он вскочил с кресла, прижал почему-то руку к сердцу и так же стремительно, как и появился, выбежал прочь, громко хлопнув дверью перед самым носом Зайцева.

Но Зайцеву визит этот показался достаточно странным. Все последнее время ему приходилось держаться настороже, и сейчас у него было такое ощущение, точно мимо его головы только что просвистела пуля. Он бросился к двери, хотел нагнать незнакомца, но этот астматик уже успел скрыться. Зайцев решил его все-таки догнать, но увидел шедшего по коридору Железнова и невольно остановился.

— Что с вами? — поинтересовался Виктор, глядя на встревоженного Зайцева.

— Да ерунда какая-то, — недовольно ответил Зайцев. — Приходят какие-то люди… Черт в них разберется!

— Какие люди? — спросил Виктор, и глаза его заблестели. — Быстро!

— Парикмахер, которого я не вызывал, — объяснил Зайцев. — Потом еще какой-то субъект. Какую-то Марью Федоровну спрашивал.

— Какие? Какие они из себя? — нетерпеливо закричал Виктор. — Да не тяните же!

Зайцев запнулся.

— Ну, знаете ли, это надо вспомнить. Я не писатель и не следователь…

Но Виктор уже схватил его за руку и повлек вслед за собой. Невольно заражаясь волнением Железнова, Зайцев тоже заторопился и побежал рядом с ним — и по коридору, и вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Ни парикмахера, ни незнакомца в шляпе нигде не было видно. Виктор и Зайцев пронеслись через вестибюль, мимо удивленного портье, опередили бросившегося было к двери швейцара и выскочили на тротуар.

— Смотрите, смотрите, — приказал Виктор свистящим шепотом. — Видите вы их где-нибудь?

И Зайцев действительно увидел вдруг зеленоватое коверкотовое пальто.

— Вон! — крикнул он, указывая Виктору.

Парикмахер успел уже скрыться, но незнакомец стоял еще по ту сторону площади и махал кому-то рукой. Виктор побежал к нему. Но в это время к незнакомцу подъехал автомобиль, и он почти на ходу сел в машину. Виктор оглянулся. На стоянке стояли такси. Он бросился обратно.

— Скорей! — крикнул он шоферу, опускаясь на переднее сиденье и смотря вперед через стекло. — К углу! Не разворачивайтесь, я отвечаю перед милицией.

К счастью, постовой милиционер вообще не заметил нарушения правил уличного движения, и автомобиль с незнакомцем не успел, скрыться из виду.

Впрочем, машина двигалась медленно, точно незнакомец в шляпе никуда не спешил и ни от кого не пытался скрыться. Виктору приходилось даже сдерживать шофера такси, не видевшего смысла в медленном продвижении.

Они проехали вдоль одной улицы, вдоль другой, вдоль третьей…

Наконец, преследуемый автомобиль остановился, незнакомец в шляпе выскочил из машины, пересек тротуар и скрылся за какой-то дверью.

Виктор толкнул шофера. Тот рванул машину, и минуту спустя они поровнялись с преследуемым автомобилем. Это тоже было такси. Виктор сунул шоферу деньги и подошел к другой машине.

— Кого вы привезли? — спросил он шофера.

Тот недоумевающе на него посмотрел. Виктор понял, что шофер ничего не знает.

Виктор взглянул на дверь, за которой скрылся незнакомец. Это была парикмахерская. И вдруг в его памяти мелькнула мысль о том, что именно в эту парикмахерскую заходил вчера муж Основской. Виктор вошел в парикмахерскую и взглянул на вешалку. Коверкотовое пальто там не висело. Он вошел в мужской зал. Незнакомца там не было. Виктор вернулся к швейцару.

— Куда прошел человек в зеленом пальто? — спросил он швейцара.

— Не проходили-с, — любезно ответил швейцар.

— В зеленоватом пальто? — переспросил Виктор.

— Никто не проходили-с, — повторил швейцар.

Виктор бросился в служебные помещения. Там сидели уборщицы.

— Здесь прошел кто-нибудь? — спросил он.

— Да отсюда и ходу нет, — лениво ответила одна из уборщиц.

Виктор заглянул в другой зал. На него сердито прикрикнули:

— Гражданин, здесь дамы…

Незнакомца в зеленоватом коверкотовом пальто не было нигде.

7. Перемена квартиры

Это была одновременно и удача, и неудача. Неудача заключалась в том, что преступника Виктор упустил, а в том, что это был преступник, Виктор не сомневался. Удача заключалась в том, что в своих поисках он вторично попал в одно и то же место. В случайные совпадения Виктор не верил, и сразу мысленно связал несколько рассыпанных звеньев одной цепи: перепечатку документа, в котором говорилось о дальнейшей работе Зайцева; посещение Основским парикмахерской; появление парикмахера в гостинице…

В голове Виктора ясно рисовалась картина всего происшедшего: Основская сообщила мужу содержание документа, он известил об этом кого-то, кто прячется под личиной парикмахера, и этот человек явился сегодня утром к Зайцеву для того, чтобы убить его так же, как до этого был убит Сливинский. Эти люди любили чистую работу! Они не только похитили важнейшее изобретение, они хотели помешать его восстановлению.

Смущало Виктора появление незнакомца в зеленоватом пальто. Но, поразмыслив, Виктор и тут нашел объяснение. Изобретение было слишком выдающимся, чтобы за ним одновременно не пытались охотиться разведки враждебных друг другу капиталистических держав. Может быть, только потому, что нашла коса на камень, Зайцев остался сегодня утром в живых!

Виктор понял, что совершил оплошность, и почувствовал себя виноватым. Ему отчетливо вспомнились наставления Пронина, и он с особой остротой почувствовал, какая громадная ответственность возложена сейчас на него. Раскрыть преступление — найти чертежи и поймать преступника — было для него делом чести. Но не менее важным делом было обеспечить Зайцеву безопасность. Самая большая трудность заключалась в том, что Зайцева нельзя было спрятать, он должен был находиться на виду у тех, кто за ним охотился. Только при этом условии можно было надеяться задержать преступников, и в то же время Виктор понимал, что он ни на секунду не смеет рисковать жизнью Зайцева.

Виктор вернулся в гостиницу. Шел уже десятый час. Зайцев собирался в Управление.

— Ну что? — спросил Зайцев.

Виктор невесело покачал головой.

— Ничего.

— Не догнали?

— Нет.

Они помолчали.

— Ну, я пойду, — сказал Зайцев.

— Знаете что? — вдруг решительно остановил его Виктор. — Вам понятно, что произошло утром?

— Да, я догадываюсь. Продолжается история с чертежами?

— Безусловно. Вы хотите, чтобы они были найдены? — спросил Виктор.

— Конечно, хочу. Но чертежи я могу восстановить. Я гораздо больше хочу, чтобы нашли Сливинского.

— А вы смелый человек? — спросил вдруг Виктор.

— Во всяком случае не очень трусливый, — ответил Зайцев. — А что?

— Так вот, если вы нетрусливый, я прошу вас в течение ближайших дней во всем меня слушаться, — сказал Виктор.

— Говорите, — коротко произнес Зайцев. — Что я должен делать?

— Притвориться трусливым, — предложил Виктор. — Не оставаться одному. И нигде не бывать, не предупредив меня, поселиться там, где вам предложит товарищ Евлахов. И больше ничего не делать.

— А чертежи? — спросил Зайцев.

— Чертежи вы должны восстанавливать, кто об этом говорит, — сказал Виктор. — А теперь я вас провожу.

Они пешком дошли до Управления, и Зайцев направился в зал для заседаний к своим чертежам, а Виктор пошел к Евлахову рассказать об утреннем происшествии.

— Да вы понимаете что это такое? — взволновался Евлахов. — Мы немедленно переселим Зайцева за город, в закрытый санаторий, пусть там живет и работает, и никто об этом не будет знать.

— А я вас попрошу этого не делать, — мягко возразил Виктор. — Так мы ничего не найдем, и мотор наш будет стоять на вражеских самолетах…

— Поймите, жизнь этого мальчика дороже многих заводов, — перебил его Евлахов.

— Товарищ. Евлахов, за жизнь Зайцева я отвечаю своей жизнью, — тихо и внятно сказал Виктор. — Мы его переселим, но не в санаторий.

— Вы поселите его у себя? — догадался Евлахов.

— Нет. Вызовите Основскую, вашу машинистку, и попросите ее приютить Зайцева, — посоветовал Виктор. — У нее отдельная квартира, живет она только с мужем и ребенком, ей нетрудно будет уступить на месяц одну комнату. Попросите ее. Объясните, что Зайцев восстанавливает чертежи, что в гостинице ему жить рискованно, что вы ей доверяете и просите на время устроить Зайцева.

— Что ж, Основская хорошая женщина, — согласился Евлахов. — Не понимаю только, зачем стеснять людей. Хотите, я устрою его у себя?

— Нет, не хочу, — твердо сказал Виктор. — Поверьте, ему у Основской будет лучше.

— Вижу, у вас какие-то особые соображения… — Евлахов поморщился. — Но если выдумаете, что так будет лучше, я поступлю по-вашему.

— Разумеется, предложите ей денег, — продолжал Виктор. — Оплатите комнату. Это никогда не помешает.

— Дело не в оплате, — сказал Евлахов. — А если она откажется?

— Ну, знаете ли, — это не такая большая жертва, на какую человек не мог бы пойти в интересах дела.

Евлахов вызвал Основскую и попросил ее об одолжении.

— Помогите нашему Управлению, — сказал он. — Инженера Зайцева нам надо поместить в какой-нибудь тихой семье. Он занят военным изобретением, и ему лучше поменьше встречаться с посторонними.

Основская замялась.

— Я хотела бы спросить мужа…

Она позвонила к нему тут же из кабинета, передала просьбу Евлахова и с облегчением сообщила начальнику Управления, что ради такого дела муж ее согласен временно потесниться.

Зайцева познакомили с Основской. Она понравилась инженеру тихостью и приветливостью, и слабым грудным голосом, и особой женской уступчивостью, чувствовавшейся в ее движениях и словах.

— Там тебе лучше будет, Костя, — сказал Евлахов. — Анна Григорьевна женщина добрая, у нее тебе будет хорошо.

Предупрежденный Виктором, Зайцев переехал бы всюду, куда бы ни предложил ему Евлахов, но это предложение пришлось ему даже по душе, и с помощью Железнова он охотно перебрался к вечеру на новую квартиру.

8. Будни Виктора Железнова

Потянулись самые монотонные и напряженные дни, какие только бывают в жизни людей, в деятельности которых преобладает творческое начало. Кто из людей искусства или науки не знает мучительных мгновений, длящихся иногда бесконечно долго — днями, неделями, месяцами, когда где-то на дне души созревает мысль, решение, чтобы в определенный момент вспыхнуть, вырваться наружу и осуществиться всем на удивление. Такматематик не слышит будничных вопросов окружающих, странствуя в мире бесконечных цифр, прежде чем отдаст предпочтение немногим и составит формулу, открытие которой раздвигает наши горизонты. Так живописец бесцельно слоняется и смотрит на все пустыми глазами, пока не замрет перед каким-то серым пятном, в котором увидит сочетание красок, тщетно отыскиваемое сотнями художников. Так полководец мучает молчанием подчиненных, пока не отдаст приказ, поражающий простотой и смелостью. В творчестве всегда есть нечто иррациональное, и дни, когда ощущения не могут еще оформиться в мысли, бывают самыми мучительными.

Обо всем этом Виктор, может быть, и не думал, беседуя с Зайцевым, посещая злополучную парикмахерскую или коротая вечера у Основских, но ощущение тяжести от невозможности решить задачу, не решить которую было нельзя, у него не проходило. Иногда он даже отчаивался и давал себе обещание пойти к Пронину проситься на другую работу, более соответствующую его силам. Он мог бы стать инженером или историком, здесь он успел бы больше, думал Виктор. Пронин сумел внушить ему чрезмерно высокое представление о работе разведчика. Работа эта требовала напряжения всех духовных способностей человека, требовала высокой культуры, непрерывного совершенствования. Пронин называл имена Пржевальского и Вамбери, Лоуренса и Певцова, людей знаменитых и безвестных, говорил об их талантливости и героизме, и с каким-то внутренним удовлетворением и горечью повторял, что работа эта неблагодарна и внешне бесславна, но что нет ничего выше, как служить Родине на таком незаметном и тяжелом посту. Да, это было творчество, и поэтому и Виктор, и Пронин знали огонь вдохновения в холод отчаяния, горечь поражения и радость победы.

Виктор давно не испытывал такого прямо-таки физического томления, как в эти дни. Может быть, это было даже состояние, какое испытывает боксер, вступая в решительную схватку. Драка еще не началась, но он уже видит своего противника, оценивает его, выискивает слабые места, с трепетом думает о собственной уязвимости, напрягает все силы и, не жалея себя, готовится ринуться, сокрушить, растерзать силу, ему противодействующую…

Жизнь шла своим чередом. Зайцев был погружен в работу. Чертежи приходилось восстанавливать по памяти, а человеческая память — ненадежный союзник. Но у него был ясный и молодой ум, и контуры мотора с каждым днем делались яснее и четче. Вставал Зайцев рано, завтракал и уезжал в Управление. Там работал до сумерок и возвращался усталый, ко всему равнодушный, пустой, как выжатый лимон. Вечера проводил дома, об этом его просили и Виктор, и Евлахов, и развлекался тем, что вслух читал Саше, сыну Основских, книжки, решал кроссворды или помогал раскрашивать картинки. Виктор тоже каждый вечер проводил у Основских. Он приносил с собой пирожные, пил чай, смешил Анну Григорьевну, рассуждал с Основским о фотографии и сделался у них своим человеком.

Это была бы самая обыкновенная милая семья, если бы не нервная напряженность, которая чувствовалась в отношениях между мужем и женой. Неопытный наблюдатель, возможно, ничего бы и не заметил, но Виктору по роду своей службы приходилось быть и психологом.

— Смотри, Аня, ляг сегодня пораньше, не опоздать бы тебе завтра на службу, — ронял Основский за чаем, казалось бы, совсем невинную фразу.

Но после этих слов голос у Анны Григорьевны начинал почему-то дрожать, и через несколько минут она вдруг вызывающе говорила:

— Ну, и прогуляю!

И с какой-то сдержанной запальчивостью тут же обращалась к Виктору:

— На сколько месяцев сажают в тюрьму за прогул, Виктор Петрович?

Виктор не скрывал от Основских ни места своей службы, ни того, что ему поручено охранять Зайцева. Поэтому в отношении к нему установилась та естественность, которая позволяла людям не держаться перед ним настороже.

Парикмахерскую, в которой исчез незнакомец в коверкотовом пальто, Виктор тоже посещал ежедневно, и уже на третий день его стали там считать завсегдатаем, мастера с ним здоровались и интересовались его мнением о международном положении, а Виктор знал всех по имени.

Каждый раз, открывая тяжелую дубовую дверь, Виктор с надеждой поглядывал на вешалку, но ему ни разу так и не пришлось увидеть на ней памятное коверкотовое пальто.

Работал здесь и парикмахер, приходивший в гостиницу. Его нетрудно было узнать по описанию Зайцева: бесцветное лицо, голубые глаза, рыжие брови, белесые волосы. Звали его Захаров. Он был тих и неразговорчив, но товарищи с ним считались и не отпускали на его счет шуток. Чувствовалась в нем уверенность в себе; его методичность, сдержанность и неторопливость внушали уважение и мешали обращаться с ним запанибрата.

Захаров не только не понравился Виктору, но и был ему почему-то противен. Любить врагов вообще было не за что, толстовские чувства были чужды Виктору, но во всех преступниках, с которыми приходилось Виктору сталкиваться, а сталкиваться приходилось немало, даже в самых грубых и неприятных было что-то человеческое. Были у них какие-то привязанности и симпатии, самого закоренелого что-то могло взволновать и вывести из равновесия, билось в их груди все-таки обычное человеческое сердце, и текла в их жилах обычная горячая кровь. А Захаров казался Виктору холоднокровным, скользким, бесчувственным, напоминал пресмыкающееся. Виктору потребовалось бы большое усилие воли, чтобы заставить себя сесть к Захарову в кресло и позволить ему прикоснуться к себе мясистыми бледными пальцами. И тем не менее именно из-за него заходил Виктор каждый день в эту парикмахерскую.

Однажды он столкнулся в дверях с Основским. Тот почему-то смутился.

— Вот зашел, дома никогда так чисто не выбриться, — принялся он зачем-то оправдывать свое посещение парикмахерской.

Но Виктор знал, зачем здесь бывает Основский, и поэтому сам постарался придать встрече случайный характер.

— Тут неподалеку приятель у меня живет, вот он и рекомендовал мне это заведение…

Виктор внимательно прислушивался ко всем сплетням, ходившим в парикмахерской. Он знал о том, что Файвилович считает себя сердцеедом и любит франтить, по нескольку дней не обедая и экономя деньги на покупку заграничной шляпы кирпичного цвета. Знал о том, что Сидоров съедает в день два килограмма моркови, считая морковь тем самым элексиром{4} жизни, который сохранит ему долголетие. Знал, что Кукушкин готовится сдать экстерном экзамен за среднюю школу и поступить в медицинский институт, а Рабинович хочет жениться на маникюрше Поповой и не может из-за отсутствия комнаты. Знал, что Захаров собирался купить жене шубу и дважды хотел продать свой патефон, но так и пожалел с ним расстаться…

Виктор узнал жизнь парикмахерской во всех подробностях, но смешные и печальные эти подробности мало продвигали его по пути к раскрытию преступления.

Тогда он начал задавать самому себе сотни детских «почему». Почему Основская раздражается против своего мужа? Почему она согласилась выдавать служебные тайны? Почему Основский стал врагом Советской власти? Почему Захаров пошел утром в гостиницу? Почему он все-таки не убил Зайцева? Почему в гостиницу не пошел Основский? Почему они так спокойны? Почему не совершат какой-либо оплошности, которая позволила бы Виктору догадаться о месте нахождения чертежей?

Да, Виктору очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них совершил хоть какую-нибудь оплошность! Но оплошностей никто не совершал, жизнь шла своим чередом, люди казались тем, чем хотели казаться, и Виктор топтался на одном и том же месте.

Тогда он принялся изучать прошлое этих людей, пытаясь хоть в нем найти ответ на одно из своих «почему» — почему эти люди стали врагами Советской власти?

Основская была дочерью мелкого служащего и ничего не могла потерять вследствие революции. Правда, машинисткой она могла стать и прежде, но теперь она получала путевки в санатории, сын ее бесплатно учился в школе, она не зависела от произвола начальников, и много-много других обстоятельств внесла революция в ее жизнь мелкой служащей, наличия которых она почти не ощущала, но потерю которых восприняла бы как несчастье.

Основский был сыном владельца модной в прошлом московской фотографии. Этот при некотором желании мог считать себя обиженным. Правда, занимался он все тем же ремеслом и зарабатывал много денег, но неудовлетворенные чувства хозяйчика способны были тревожить его воображение. Власть над двумя ретушерами могла ему представляться настоящей властью, а возможность распоряжаться собственной кассой — истинным богатством. Но он был не очень умен и находчив, чтобы ринуться по собственному почину в политическую борьбу.

Захаров был опаснее. Но и этому нечего было терять при советском строе. Сын местечкового обывателя из каких-то Озериков, он раньше и мечтать не мог попасть в Москву, в которой припеваючи теперь жил. Он был сравнительно молод, было ему всего тридцать четыре года, и даже развратиться не мог он успеть в старом обществе. Семь лет назад прибыл он в Москву, имея в кармане лишь машинку для стрижки волос, — Павел Борисович Левин, голый молодой человек, жаждущий всяких земных благ. И он их приобрел: женился на симпатичной женщине, достал комнату, нашел доходное место… Что могло не нравиться ему в советской стране? Может быть, он был врожденным авантюристом? Но на авантюриста Захаров был не похож. Остановило было на себе внимание Виктора то обстоятельство, что при женитьбе Левин взял себе фамилию жены, но и в этом не было ничего предосудительного: мало ли местечковых молодых людей переменили за эти годы свои фамилии. Нет, несмотря на всю свою антипатию, Виктор не находил социальных обоснований для преступного поведения Захарова.

9. Детская картинка

Люди нетерпеливые и не умеющие владеть своими нервами меньше всего годятся для разведывательной работы. Рассказывают, что в одной из лучших иностранных школ, готовящей политических разведчиков для работы за границей, каждый обучающийся перед окончанием курса проходит такое сложнейшее испытание. Испытуемого сажают в пустую комнату, в которой отчетливо слышно биение метронома. Здесь он проводит некоторое время, и по выходе должен лишь сказать, сколько секунд отсчитали часы. Секрет заключается в том, что часовой механизм пускается с различной скоростью, и только очень внимательные и волевые люди способны выдержать это испытание. Таким испытаниям Виктору подвергаться не приходилось, и он не был уверен, способен ли он его выдержать, но и в его работе наступали 278 периоды, когда приходилось только ждать, — не действовать, а выжидать, и вот именно в это время требовалась особая выдержка.

Все как бы притаились. Так в степи, после выстрела, прячутся в свои норы суслики. Нигде никого и ничего. То ли это ветер качнул травинку, то ли зверек на мгновение высунул свою мордочку, чтобы посмотреть, не грозит ли ему откуда-нибудь опасность… Тишина, безмолвие, неподвижность.

Каждое утро заходить в парикмахерскую, каждый вечер пить чай у Основских и ждать, ждать…

Вот почему Пронин заставлял Виктора еще в детстве решать, казалось бы, ненужные для будущей работы труднейшие головоломки и часами в морозы, в непогоду ходить по лесу на лыжах!

Что ж, эта тренировка давала себя знать, и Виктор оживленно рассказывал Анне Григорьевне, как его мать варит варенье из крыжовника, и глубокомысленно расхваливал посредственные снимки Основского.

Вот опять пронесся по комнате тонкий надоедливый свист! Это закипел электрический чайник. Основский очень гордился свистком, который он где-то раздобыл, нацепляющимся на носик чайника и свистящим от врывающегося в него пара.

— До чего дошла за границей техническая мысль! — в сотый раз восторженно воскликнул он, едва только чайник начал свистеть. — Нет, долго еще нам придется догонять эту технику!

— А вот вы достаньте еще тостер, — в тон ему поддакнул Виктор. — Это такая машинка, поджаривать хлеб…

Основский с любопытством повернулся к Виктору.

— А у вас ее нет? — спросил он.

— Нет, — огорченно признался Виктор. — Чудо техники. Хлеб так и хрустит на зубах.

— Да, — вздохнул Основский. — Командировали бы меня в Америку…

— А я хотел бы поработать в Америке простым рабочим, — сказал Зайцев. — Мы любим всех учить, а в нас самих еще много отсталости. Только слава, что инженеры.

— Да уж чья бы корова мычала, а ваша молчала, — шутливо заметила Анна Григорьевна. — Евлахов только и знает, что вас всем в пример ставит. Вот попомните мое слово: вам скоро орден дадут.

— Так мне орден не за хорошую работу дадут, — сказал Зайцев с усмешкой. — За порыв, за выдумку. Этим у нас все богаты. Такое иногда выдумаем, что весь мир ахнет. А вот изо дня в день, минута в минуту, одно и то же, сегодня как вчера, это мы еще слабы, не привыкли…

— Ну, а ты, Саша, что по этому поводу думаешь? — спросил Виктор сына Основских.

— А я рисую, — ответил восьмилетний Саша, переводя дух и царапая карандашом по бумаге.

— Э, милый, это жульничество! — воскликнул вдруг Зайцев. — Что же это за рисование под копировку.

Зайцев вытянул из-под руки мальчика картинку, вырезанную из какого-то журнала, на которой были изображены скачущие всадники, и прислонил ее к сахарнице.

— Вот как надо срисовывать, — сказал он, комкая листок копировальной бумаги и бросая под стол. — Никогда не своди картинок, так ты не научишься рисовать. Давай сюда карандаш…

Несколькими штрихами инженер набросал на бумаге лошадь.

— И не похожа, — сказал Саша, сравнивая набросок с картинкой.

— А и не надо, — возразил Зайцев. — На картинку непохоже, а на лошадь похоже. Давай нарисуем папу…

Они вдвоем принялись рисовать Основского.

— К копировальной бумаге и не думай прикасаться, — повторил Зайцев. — Своим глазам надо верить, а не сводить.

— А у меня ее много, — похвалился Саша.

— Откуда же она у тебя? — поинтересовался Виктор.

— А это я со службы приношу, — торопливо пояснила Анна Григорьевна. — Использованная. Которая для работы уже не годится. — Она глазами указала на мужа. — Затемняем лабораторию от света.

Она не дала Саше даже заикнуться, как-то явно поспешив со своим ответом, вполне правдоподобным ответом, точно он давно был у нее приготовлен для такого случая.

Виктор подошел посмотреть на рисунок и наступил ногой на скомканную копировку.

— Намусорили мы тут, — сказал он и поднял копирку. — Куда бы это бросить, Анна Григорьевна?

— Да в кухню, — сказала она. — Давайте, я выброшу.

— Да я сам выброшу, — сказал Виктор и пошел в кухню…

Листок этот он тщательно изучил дома, рассматривал его и так и этак, и на свет, и против зеркала, но прочесть на нем было нечего, был он совсем новый, и только контур лошади, неряшливо обведенный карандашом Саши, отчетливо вырисовывался на листке.

Лошадь эта даже приснилась Виктору ночью. Она насмешливо ржала, хотела его лягнуть, Виктору очень хотелось ее поймать, но она так ему и не далась.

Проснувшись, Виктор никак не мог забыть кривую лошадку, точно была она нарисована гениальной рукой Рембрандта. Вдруг его осенило: дело тут не в лошадке. Если листки копировальной бумаги, использованные при перепечатке важных документов, сдавались в секретную часть, то ведь чистые листки никем не учитывались! Что стоило Основской вместо одного листка прокладывать между белой бумагой сразу по два? Сейчас не было необходимости установить, каким именно способом передавала Основская служебные тайны мужу, но Пронин всегда добивался в расследовании дел точности.

Виктор хотел заглянуть и в лабораторию Основского. Слова Анны Григорьевны должны были иметь реальное подтверждение, она не стала бы ими бросаться, Основские не могли не позаботиться о полной видимости правды.

Виктора никто не ожидал, но и никто не придал его приходу какого-нибудь значения. Он мог наблюдать обычную картину беспорядочного утра в одной из многих столичных семей. На обеденном столе остывал алюминиевый чайник, стояли стаканы с недопитым чаем, валялись неровно нарезанные ломти хлеба, рядом с пустой масленкой лежало размазанное по бумаге масло, скатерть была усыпана крошками, из стакана торчал окурок. Все спешили, никому ни до кого не было дела.

Саша ушел в школу. Анна Григорьевна торопливо одевалась. Собрался было с ней и Зайцев, но Виктор удержал инженера. Основский возился дольше, заряжал в лаборатории фотографический аппарат, искал какие-то снимки, чертыхался, ругал редакцию и Анну Григорьевну… Может быть, никогда люди не обнаруживают так свою сущность, как в тот момент, когда они очень спешат. Наконец, собрался и Основский. Он на ходу попросил у Зайцева папиросу, взял их целый десяток — «Спешу, некогда будет купить» — и убежал:

Виктор усмехнулся.

— «Гарун бежал быстрее лани», — продекламировал он, кивая на хлопнувшую дверь. — Энергичная личность!

— Так-то оно так, — неопределенно отозвался Зайцев. — Только уж очень много энергии тратит он на то, чтобы жену дергать…

— А вам он не мешает? — поинтересовался Виктор.

— Я в студенческом общежитии вырос! — Зайцев рассмеялся. — В зверинце могу работать!

— Скажите, Константин Федорович, — вдруг спросил его Виктор. — Вы не очень соскучитесь, если я дня на три уеду?

— А разве вы ко мне нянькой приставлены? — ответил Зайцев. — Пожалуйста. Меня и так чересчур опекают.

— Но уговор дороже денег, — сказал Виктор. — Все-таки вы сейчас, так сказать, больше объект, чем субъект. Вы, конечно, вправе считать меня фантазером, но уехать я могу только при одном условии. Обещайте мне подвергнуть себя домашнему аресту. Управление, этот дом, и больше никуда, — обещаете?

— Да мне и самому некогда гулять, — сконфуженно сказал Зайцев. — Обещаю, конечно.

— А вон и шофер вас зовет, — продолжал Виктор. — Слышите, рявкает?

За окном и вправду рявкала автомобильная сирена.

Зайцев с порога спросил Виктора:

— А вы?

— Я останусь, — ответил Виктор. — По телефону позвоню. Мне в другую сторону.

Он закрыл за инженером дверь и пошел в лабораторию Основского. Она была устроена в маленькой комнатке при кухне, предназначавшейся прежде для домашней работницы. В комнату был проведен водопровод, в большой раковине мокли в воде какие-то снимки, стол был заставлен кюветками и рамками, на полках стояли химикалии. Обычная кустарная лаборатория не очень аккуратного человека. Виктор с любопытством ее осмотрел. Да, рамки, пузырьки, пакеты. Тщательно заклеенное окно. Окно, окно… Оно-то его и интересует!

Виктор приблизился к окну. Вот на что пошла копировальная бумага! Он достал карманное зеркальце, отодрал листок, попробовал прочесть текст, отпечатавшийся на копировальной бумаге. Отдельные слова можно было разобрать: «…выговор… уборщице… обеденный перерыв… Епифанкиной… бухгалтерии… баланса…» Учрежденческий приказ! Виктор еще раз с интересом посмотрел на заклеенные стекла. Вот где находился архив Управления! Знать это, конечно, не мешало, но изучением листков можно было не заниматься. Ничего такого, чем машинистке Основской не следовало интересоваться, здесь найти было бы нельзя. В этом Виктор не сомневался. Находка говорила лишь о том, что и секретные документы могли тем же путем попадать…

Ну, хотя бы в руки к тому же Захарову! Конечно, Основский встречался со множеством людей… В парикмахерскую он заходил не часто. Но встречи его с Захаровым совпадали по времени с происшествиями, которыми интересовался Виктор. Основский был слишком осторожен и не хотел, чтобы у него залеживались секретные бумаги, а людей, которым можно передать похищенные документы, не так уж много. Ну, а об интересе Захарова к Зайцеву свидетельствовало хотя бы его появление в гостинице…

Все, что касалось машинистки Основской, было ясно. Она была наиболее пассивным участником преступления. Муж ее попросил как-то принести использованной копировальной бумаги для заклейки стекол. Вначале она сама поверила в то, что копировальная бумага только для этого и нужна. Ничего преступного не видела она в том, чтобы принести из учреждения мусор, который целыми корзинами выносили уборщицы из машинописного бюро. Однажды Основскому удалось прочесть содержание более или менее важного документа. Он спрятал эту копирку. Таких листов скопилось несколько. Было нетрудно запугать слабохарактерную и не очень умную женщину, а запугав, заставить и приносить кое-что из документов…

Более или менее ясным было и поведение Основского. У этого человека имелись свои мелкие счеты с Советской властью, и купить его можно было деньгами или свистком для чайника, можно было даже раздразнить неудовлетворенное обывательское тщеславие. На убийство или кражу со взломом Основский, пожалуй, не пошел бы, назвал бы такое преступление низменным, хотя на самом деле у него просто не хватило бы смелости столкнуться со своей жертвой лицом к лицу. Но украсть государственную тайну или тайком сфотографировать железнодорожный мост Основский был способен, это казалось ему и не таким опасным, и даже на какие-то свои принципы мог он сослаться здесь ради оправдания.

Гораздо труднее было разобраться в поведении Захарова. Однажды он посетил инженера Зайцева. Виктор понимал, что посещение произошло неспроста. Но в чем можно было обвинить Захарова? Да, кто-то ему позвонил, и он явился по вызову с бритвенными принадлежностями. Оказалось, произошла ошибка. Он и ушел. Встречается с Основским? Виктор соединил звенья: Управление — Основская — ее муж — Захаров… Но мало ли посетителей стрижет и бреет Захаров? Основский, Петров, Сидоров, каждый день десятки людей, со всеми приходится разговаривать, но ни о чем предосудительном Захаров с Основским не разговаривал и уж, конечно, никаких бумаг от него не получал!

Очень ловко скользил меж людей Захаров. Но если не за что было уцепиться сейчас, может быть, следовало отойти назад, поискать чего-нибудь в прошлом, найти среди многочисленных клиентов парикмахера какого-нибудь его старого знакомого, повидать родственников, узнать о мечтах, с которыми Павел Григорьевич Левин приехал когда-то в Москву…

Виктор позвонил к Пронину.

К телефону подошла Агаша.

— Ивана Николаевича, — сказал Виктор. — Как он себя чувствует?

— Спит, не велел будить, — сказала Агаша. — Позвони еще.

Виктор позвонил еще.

Пронин проснулся.

— Я хотел бы зайти к вам, Иван Николаевич, — сказал Виктор. — Ничего не поделаешь…

Но самолюбие его не страдало. Он пришел к Пронину не за советом. Виктор считал необходимым выехать в Озерики, на родину парикмахера Захарова. Отлучиться из Москвы без разрешения Пронина Виктор не смел. Вот он и пришел спросить…

Пронин сидел на тахте полуодетый. На ковре у тахты валялись комплект «Вечерней Москвы» и телефонная книжка. На стуле стояла откупоренная бутылка с нарзаном, в которой играли пузырьки углекислоты.

— Сегодня вы лучше выглядите, — сказал Виктор с одобрением.

— Скучно, — пожаловался Пронин. — Старые газеты читаю. Совсем отстал от жизни. Про цапель тут очень интересно написано…

Виктор снисходительно посмотрел на Пронина.

— Так ехать мне или не ехать, Иван Николаевич?

— В Озерики? — задумчиво повторил Пронин. — Ну что ж, поезжай, посмотри на эти Озерики. Дня на два согласен тебя отпустить. Кто только Зайцева будет в это время опекать?

Пронин пытливо взглянул на Виктора.

— Основский! — Виктор ухмыльнулся. — Не одобряете?

— Нет, это ты неплохо придумал, — согласился Иван Николаевич. — Пакостник, но не высокого полета. Скорее удавится, чем позволит тронуть Зайцева у себя на квартире. Трус. Однако береженого бог бережет…

— Я поручу Афиногенову и Лифшицу, — добавил Виктор. — Они присмотрят.

— Ну, действуй, действуй, — одобрительно сказал Иван Николаевич. — Захаров это крепкий орешек.

— Вы понимаете, я не мог заставить Зайцева скрыться, — объяснил Виктор. — Все бы сразу заволоклось туманом.

— Признаю, — одобрил Пронин Виктора, — это было остроумно: отдать Зайцева под охрану его же убийцы. Если бы я, находясь в толпе, заметил, что у меня пытаются украсть из кармана кошелек, я бы обязательно отдал его на сохранение заведомому карманнику. Во всяком случае у него кошелек был бы целее.

— Исчезни Зайцев, преступники отошли бы в тень, — договорил Виктор. — А так они видят Зайцева и сами замерли на месте. Конечно, было бы нелепо делать вид, что на убийство Сливинского не обращено внимание и что Зайцев оставлен без присмотра. Я и не скрываю, что последняя обязанность возложена на меня. Вместе с Зайцевым я сумел попасть к Основским, и они совсем не думают, что ими я интересуюсь больше, чем Зайцевым. Доверие даже успокоило их…

Пронин молчал.

— Понятно? — спросил Виктор.

— Спасибо за науку, — сказал Пронин. — А то мне, старому дураку, невдомек.

Виктор смутился.

— Разговорчив ты не по возрасту, — сказал ему Пронин. — Шел бы…

Виктор встал.

— Значит, я поехал? — спросил он нерешительно.

Пронин кивнул ему.

— Ни пуху ни пера, как говорится…

Виктор так и не понял — одобряет Пронин поездку в Озерики или нет.

10. Человек в зеленом пальто

Неопытному человеку кажется, что при раскрытии преступлений нет ничего проще, чем внешнее наблюдение. Сыщик в гороховом пальто стал анекдотической фигурой. Авторы детективных романов боятся обмолвиться об уличном наблюдении. Читатель требует более остроумных и тонких способов. Заставить героя выслеживать преступника, часами дежуря у ворот или прогуливаясь по тротуару… Фи!

На самом же деле при выслеживании преступника внешнее наблюдение имеет огромное значение. Это тяжелая и неблагодарная работа. В современных городских условиях, в лабиринте бесчисленных улиц и переулков, при многочисленных и разнообразных транспортных средствах, от наблюдателя требуется немалое искусство для того, чтобы добиться каких-нибудь результатов. Попробуйте выпустить в форточку кошку и последить за ее прогулкой! За человеком следить трудней, он — умнее. Сколько настойчивости, остроумия и силы воли кроется иногда за фразой, скупо гласящей в донесении о том, что «преступник весь день не выходил из дома».

Захаров жил на Арбате, в кривом уютном переулочке, в каменном продолговатом особняке, построенном лет сто назад каким-то доморощенным архитектором. В мезонине этого дома родилась и выросла Елена Васильевна, фамилию которой носил теперь Захаров и в комнате у которой поселился. Они поженились шесть лет назад. Елена Васильевна была еще молода, служила счетоводом в сберегательной кассе, славилась мирным характером, и Захаров был искренне доволен женой и часто расхваливал ее перед сослуживцами.

В воскресенье Захаров в парикмахерскую не пошел, этот день был у него свободен.

Часов около восьми в квартиру № 4, в которой жил Захаров, почтальон принес газеты. Дверь ему открыл Захаров. Часов в десять вышла на улицу его жена. Она дошла до булочной, купила свежих баранок и вернулась домой. Часов в одиннадцать Захаров с газетой в руках спустился в садик, разбитый позади особняка. Под старыми корявыми вязами ребятишки играли в лапту. Захаров сел у забора на ветхую скамеечку, почитал газету, поговорил с ребятишками и пошел обратно. По дороге домой он постучал к соседям. Дверь ему открыла Бородкина, кассирша овощного магазина.

— Ниночка дома? — спросил Захаров.

— С утра волнуется, — приветливо ответила Бородкина.

— Присылайте ее, — сказал Захаров.

— Балуете вы ее, Павел Борисович, — сказала Бородкина…

Не прошло и пяти минут, как Ниночка прибежала к Захаровым.

— Ну, и модница ты! — сказал ей Захаров вместо приветствия, выходя вместе с ней на лестницу.

На Ниночке было надето белое пальто и розовая шляпа, и была она похожа на нарядную куклу.

Елена Васильевна вышла их проводить. Она поправила на Ниночке шляпу, смахнула с пиджака мужа пушинку, и улыбка медленно сползла с ее лица. Она не понимала своего мужа. Захаров водил эту шестилетнюю соседскую девочку в театры, в музеи, покупал ей конфеты, не чаял в ней души. Елена Васильевна не ревновала мужа, ей даже нравилась эта дружба с девочкой. Она не понимала другого. Павел Борисович любил детей, в этом нельзя было сомневаться, но иметь своих детей почему-то не хотел. Вот на что жаловалась Елена Васильевна подругам.

— А что мы сегодня увидим! — многозначительно сказал Захаров на улице Ниночке. — Настоящего кота в сапогах!

Они и вправду отправились в Кукольный театр.

Какое оживление творилось у подъезда и в вестибюле! Пети, Сони, Вани и Тани щебетали точно цыплята в огромном инкубаторе. Они не замолкали ни на секунду, тянули взрослых за руки, поминутно терялись и тут же находились, и все ужасно боялись опоздать к началу представления.

Захаров помог Ниночке снять пальто, разделся сам и пошел в зал, и уж, конечно, совсем непреднамеренно повесила гардеробщица их одежду рядом с зеленоватым коверкотовым пальто.

А что за гомон стоял в зрительном зале!

Но как быстро все стихли, едва поднялся занавес! Как заблестели глазенки, едва на сцене раздалось первое слово…

В антракте зрители побежали в фойе, и Захаров с Ниночкой тоже пошли вместе с другими. Захаров купил девочке в буфете громадное яблоко, поплотнее засунул платочек в кармашек ее платьица, чтобы не потерялся, на секунду отвернулся, чтобы попросить буфетчицу калить стакан нарзану, и девочку сразу оттерло от него детской толпой.

Ниночка завертелась среди сверстников, и вдруг радостно устремилась навстречу чему-то, тоже, должно быть, знакомому и приятному.

У стены сидел толстый дядя в пушистом сером костюме и манил девочку к себе, показывая ей шоколад. Это был очень хороший шоколад, в серебряной бумаге, в яркой обложке, большая плитка, сладкая и вкусная. Толстый дядя весело улыбался, можно было подумать, что девочка встречается с ним не в первый раз. Она подбежала, и дядя посадил Ниночку к себе на колени. Одернул на ней платьице, поправил в кармане платочек, дал шоколад…

Но Захаров уже разыскивал свою приятельницу.

— Нина, Нина! — укоризненно воскликнул он, издали глядя на девочку. — Кто тебе позволил…

Ниночка сконфуженно соскользнула с колен незнакомого дяди и тихо пошла к Захарову, виновато улыбаясь и прижимая шоколад к груди.

Человек в сером костюме и Захаров издали улыбнулись друг другу, как всегда это делают взрослые, забавляясь безобидным проступком ребенка, и разошлись по своим местам.

— Я скажу, скажу маме, что ты от меня убежала, — добродушно приговаривал Захаров. — Вот встану и уйду!

Но Ниночка отлично понимала, что Захаров нисколько на нее не сердится, и беспечно болтала ногами.

День прошел очень хорошо. Они досмотрели спектакль, чуть ли не самыми первыми успели пробраться в раздевалку — однако зеленоватого пальто на вешалке уже не было, — быстро оделись, без очереди сели в троллейбус, место им досталось у окна, и вернулись домой в самом расчудесном настроении.

А человек в пушистом сером костюме снисходительно дождался, когда схлынул говорливый и беспокойный поток возбужденных зрителей, неторопливо оделся, — увы, в серое клетчатое пальто! — вышел на улицу, сел в поместительный автомобиль, дожидавшийся его у подъезда, и поехал… к представителю одной из иностранных торговых фирм, сотрудником которой он тоже являлся. Не было ничего удивительного в том, что был он в Кукольном театре, потому что Москва славится своими театрами вообще, и Кукольным театром в частности, и все иностранцы любят в нем бывать.

Пока Павел Борисович находился в театре, Елена Васильевна приготовила обед. Они пообедали вдвоем. Захаров достал из гардероба футляр с пластинками, перебрал их, но патефон не заводил — он вообще редко его заводил, — заявил жене, что твердо решил продать патефон — «пора тебе новую шубу сшить». Он написал текст объявления о продаже, попросил Елену Васильевну отнести его завтра в контору «Вечерней Москвы», вздремнул часок на диване и ушел опять, сказав, что идет к Степанову, своему сослуживцу, играть в преферанс.

Но к Степанову он не пошел, а поехал в Дорогомилово. Там он долго бродил по тихим улицам, застроенным деревянными домиками, точно к чему-то присматривался или что-то искал, но так никуда не зашел и ни с кем не встретился.

11. Флигель в переулке

Наступили сумерки, когда Захаров поехал к Бутырской заставе.

В Бутырках он снова начал слоняться в переулках, поглядывая на дома и точно измеряя взглядом ширину переулков. Должно быть, здесь переулки понравились ему больше, чем в Дорогомилове. В одном из них, сонном и плохо освещенном, Захаров задержался. Он стал заходить во дворы и заглядывать за парадные двери, точно кто-то от него прятался и он никак его не мог найти.

Несколько раз Захаров прошел проходным двором, соединявшим два переулка и, наконец, решительно облюбовал деревянный флигель в два этажа, выкрашенный побуревшей охрой, замыкавший двор и подслеповато глядевший своими окнами в темный и безлюдный Ступинский переулок.

Он поднялся по деревянной лестнице, выглянул в слуховое окно, спустился вниз, обошел флигель еще раз и перешел через улицу.

Против флигеля стоял трехэтажный кирпичный дом, но Захаров даже не взглянул в его ворота, бросил лишь на них быстрый взгляд и деловито зашагал прочь из переулка.

Он дошел до более оживленной улицы, остановился возле аптеки, заглянул через стекла в помещение. Покупателей там было мало.

Захаров поднялся по ступенькам на невысокое крыльцо, порылся у себя в кармане, быстро открыл дверь и как-то сразу юркнул в будку телефона-автомата. Звонил он недолго, и так же быстро вышел наружу, так что вряд ли кто из находившихся в аптеке посетителей мог его заметить.

Выйдя из аптеки, он пошел обратно в сторону Ступинского переулка.

Шел он не торопясь, не интересуясь редкими прохожими, как вдруг с Захаровым поравнялся невысокий человек и заглянул ему в лицо… Да, это опять был тот самый человек в зеленом коверкотовом пальто! Нельзя было заметить, обменялся он с Захаровым какими-нибудь словами, подал ли ему какой-нибудь знак… Человек этот сейчас же заторопился и точно растаял за ближайшим углом.

Захаров равнодушно дошел до Ступинского переулка и, убедившись, что за ним никто не следует, вновь скрылся в парадном побуревшего флигелька.

По деревянной лестнице поднялся он на площадку второго этажа и прислушался. Из-за двери, выходившей на площадку, смутно доносился чей-то разговор. Дверь эта, по-видимому, открывалась редко, обитатели квартиры пользовались больше черным ходом, так что неожиданного появления кого-либо на лестнице можно было не опасаться. Захаров еще раз посмотрел на кирпичный дом, стоявший напротив. Номер на воротах дома был освещен тусклой лампочкой, свет от нее падал только на калитку. На улице было темно и тихо, — это был один из тех провинциальных переулков, которые кажутся заброшенными в Москву прихотью судьбы. Изредка появлялись прохожие, да и те спешили скорей миновать глухое, невеселое место.

С помощью перочинного ножа Захаров отковырнул замазку, очень ловко, по-воровски, выдавил из рамы стекло и аккуратно отставил его в сторону. Где-то внизу хлопнула дверь. Захаров прислушался, но не обернулся. У него были хорошие нервы. Какой-то прохожий шел через двор. Захаров и на это не обратил внимания. Прохожий остановился почти у самого флигеля, должно быть, за нуждой. Действительно, через минуту шаги удалились, и снова все стало тихо. Захаров, не высовываясь, вглядывался в темноту. Он не отрывался от окна, чуть появлялся новый прохожий. Но, вероятно, среди них не было того, кто был нужен Захарову. Он оживился, когда услышал шум подъезжающего автомобиля. Разумеется, тот, кого он вызвал, не хотел путаться в незнакомых переулках и нанял такси.

Такси остановилось как раз перед воротами каменного дома. Пассажир расплатился, вылез, и машина уехала. Да, это был Зайцев!

Он был один. Зайцев еще раз взглянул на номер дома и вошел в ворота. Шаги его замерли. Все было тихо. Захаров достал из кармана револьвер и стал у окна, против калитки, точно он находился в тире. Прошла минута, другая. Захаров спустил предохранитель. Третья, четвертая… Захаров прицелился. Снова за воротами каменного дома послышались шаги, — Зайцев возвращался. Захаров целился…

— Don’t shovt, mister Levy[1], — услышал он вдруг за своей спиной негромкий, спокойный голос. — You will not get anything by this[2].

Захаров обернулся. У стены стоял какой-то невысокий человек. В неясном свете, падавшем с улицы, на фоне серой оштукатуренной стены зеленоватым пятном выступало его пальто. Нужно было мгновенье, чтобы решить, спрятать револьвер или направить его на незнакомца. Захаров направил револьвер на незнакомца.

— Look on the street more attentively[3], — равнодушно продолжал незнакомец, точно не видел направленного на себя револьвера.

— I don’t understand![4] — резко сказал Захаров и опустил револьвер.

— Vielleicht wünschen Sie sprechen deutsch?[5] — спросил незнакомец.

— Nein, ich verstehe nicht deutsch[6], — насмешливо отозвался Захаров.

— Préférez–vòus parler français?[7] — попробовал догадаться незнакомец.

— Non, je ne parle pas également le français[8], — упрямо сказал Захаров, напряженно вглядываясь в своего странного собеседника.

— Вы напрасно сердитесь на меня, господин Леви, — все так же спокойно и уже по-русски сказал незнакомец. — Посмотрите внимательнее на улицу.

Захаров снова взглянул в окно. Зайцев стоял на тротуаре и разглядывал номер дома. Потом он оглянулся. К нему приближались двое людей. Один из них был тот самый Железнов, который ежедневно прибегал в парикмахерскую. Значит, он вернулся из поездки и вновь принялся опекать Зайцева!

— Я ничего не вижу, — произнес Захаров. — Во всяком случае ничего такого, что могло бы меня удивить или заинтересовать.

— Выгляните на мгновенье наружу, — еще настойчивее повторил незнакомец.

Конечно, он мог напасть на Захарова сзади, но если он так не поступил прежде…

Захаров выглянул. Опытный человек, он сразу понял, на что приглашал его взглянуть незнакомец. Флигель был оцеплен. Всюду мелькали неясные тени. Люди даже не очень прятались.

— Вы из них? — быстро спросил Захаров.

— Нет, я не из них, — холодно ответил незнакомец.

— Так чего же вы хотите?

— Чертежи, — отчетливо произнес незнакомец.

— Я вас не понимаю, — сказал Захаров. — Какие чертежи?

— Времени остается мало, господин Леви, — сказал незнакомец. — Не будем играть в прятки. Дом окружен, и через несколько минут вы будете арестованы. Я помогу вам отсюда скрыться, если за это будет уплачено чертежами…

— На кого вы работаете? — перебил его Захаров.

— Это вас не касается, — ответил тот. — Угодно вам принять мое предложение?

— Но как вы избегнете ареста? — спросил Захаров.

— Это вас не касается, — опять повторил незнакомец. — Но вас я оставлю здесь, если не получу чертежи.

— Я не знаю, о каких чертежах вы говорите, — сказал Захаров.

Незнакомец приблизился к двери.

— Прощайте.

— Постойте! — воскликнул Захаров. — Вы следили за мной, вы знаете, где я живу. Вам заплатят за это! Передайте записку моей жене. Если вы гуманный человек…

— Чертежи? — спросил незнакомец.

— Вы опять о чертежах! — воскликнул Захаров. — Я ее хочу успокоить…

Он вырвал из записной книжки листок и на подоконнике, при тусклом свете, падавшем с улицы, нацарапал несколько строк.

— Вы обещаете? — спросил он незнакомца.

— Да, — отрывисто бросил тот и почти рванул записку…

На крыльце флигеля разговаривали люди.

— Возьмите мой револьвер, — внезапно попросил Захаров, протягивая оружие.

— Охотно, — сказал незнакомец и взял револьвер.

Он вдруг легко приоткрыл дверь, ведущую в квартиру, скрылся и тут же захлопнул ее за собой.

Захаров тоже бросился к двери, но она не поддавалась его усилиям. Внизу раздался стук, и кто-то стал подниматься по лестнице.

12. Внешнее наблюдение

Виктор вернулся в Москву в ночь под воскресенье. За двое суток, которые он провел в Озериках, не произошло ничего существенного. Зайцев бывал только в Управлении и дома. Основская, кроме того, несколько раз заходила в лавки за мелкими покупками, Основский околачивался в редакции, ездил фотографировать ребят в детском саду и один раз заходил в парикмахерскую…

«Заходил в парикмахерскую», — мысленно отметил Виктор.

Никакие подозрительные люди к Основским не приходили, даже гостей не было. Возле дома тоже никто не был замечен.

Немного услышал Виктор, но он знал, сколько труда и внимания должны были потратить Афиногенов и Лифшиц для того, чтобы иметь возможность сделать этот краткий отчет.

Наблюдение следовало продолжить. Афиногенов и Лифшиц по-прежнему должны были охранять Зайцева, а себе Виктор избрал наиболее трудный объект — Захарова.

После дороги Виктор позволил себе несколько часов отдохнуть, но уже с утра находился близ квартиры Захарова, задолго до прихода почтальона. Виктор видел, как Елена Васильевна пошла в булочную, как Захаров прогуливался по садику, как отправился с девочкой в театр… Стоило немалого труда все видеть и оставаться незамеченным. Недаром Пронин еще совсем юному Виктору иногда вдруг сообщал о том, что отправляется на прогулку в Сокольники и требовал, чтобы вечером Виктор рассказал о каждом шаге Пронина. Задача считалась невыполненной, если Пронин в свою очередь мог сообщить хотя бы об одном шаге Виктора. Эта игра многому научила Виктора. Искусство видеть других и не позволять видеть себя доступно только человеку, постоянно тренирующему мозг и тело. Это был труднейший вид спорта, и Захаров был достойным соперником. Но его, должно быть, дезориентировал Основский. Выходя на ринг или беговую дорожку нельзя полагаться на советы доброжелателей. Наверно, отъезд Виктора убедил Основского в том, что наблюдение за Зайцевым ослаблено, он передал об этом Захарову, а тот не то что стал менее осторожен, но стал более активен. По всей вероятности, он счел момент благоприятным, чтобы перестать выжидать и опять перейти в наступление.

Виктор заметил на вешалке в театре зеленоватое пальто, цвет которого он запомнил очень хорошо. С этого момента он не сомневался в том, что у Захарова назначено в театре свидание. Устроенооно было очень ловко. Иностранец в сером костюме и Захаров играли девочкой, как мячиком. Просто физически невозможно было перехватить этот мячик кому-либо третьему. Обменялись они записками или передан был какой-нибудь документ, этого Виктор установить не мог, но смысл игры был для него ясен. В меньшей степени национальность иностранца и в большей его служба в известной иностранной торговой фирме позволили решить, чьим агентом Захаров является.

К сожалению, пальто иностранца оказалось не таким, какое хотелось видеть Виктору. Был еще кто-то третий, ускользающий от внимания Железнова…

Загадочно было путешествие Захарова по глухим переулкам. Он что-то искал. Но что?

Однако, когда Захаров остановил свой, выбор на определенном доме, дважды его обошел, осмотрел лестницу, изучил двор, Виктор резонно предположил, что здесь замышляется новое преступление. Возможно, более решительных действий от Захарова потребовал встреченный им в театре иностранец. Во всяком случае Захаров что-то замышлял…

Пока он звонил по телефону, Виктор тоже успел вызвать группу оперативных работников. Но кому звонил Захаров?

Виктор неотступно следовал за неторопливым Захаровым. Тот шел из аптеки, и вдруг с ним поравнялся незнакомец в зеленоватом пальто… Теперь Виктор не сомневался: что-то здесь должно было произойти. Виктор с трудом подавил в себе желание пойти за человеком в зеленом пальто. Дали знать себя уроки Пронина. Иван Николаевич всегда твердил о том, что нет ничего хуже в работе, как разбрасываться. Доведи одно дело до конца, и лишь тогда принимайся за другое, — за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Виктор последовал за Захаровым. Тот вернулся в Ступинский переулок и скрылся во флигеле.

Похоже было на то, что Захаров кого-то ждет, быть может, даже того самого человека в зеленоватом пальто. Виктор решил, что именно здесь он и задержит Захарова. В это время он заметил работников оперативного отдела.

Какой-то прохожий замедлил шаги около Виктора.

— Товарищ Железнов, — окликнули его.

— А, здравствуйте, Березин, — сдержанно отозвался Виктор. — Вас не узнать…

Они расставили людей вдоль переулка и в соседних дворах.

Вскоре появилось такси и остановилось рядом с кирпичным домом, прямо против флигеля. Пассажир расплатился, вылез, и машина уехала. Это был Зайцев.

В это время к Виктору подошел Лифшиц.

— Сидел дома, вдруг выскочил, нанял такси и поехал сюда, — доложил он. — Что делать дальше?

— Погоди, — остановил его Виктор. — Во дворе есть люди.

Действительно, Зайцев сидел дома и рассказывал Саше о похождениях Робинзона Крузо. Самочувствие у Зайцева было неважное. Он собирался работать напролет все воскресенье, но чертежники в Управлении торопились домой, и, как-то невольно поддаваясь их настроению, Зайцев тоже закончил работу. Но дома ему стало скучно, он почувствовал себя одиноким, ему захотелось поскорее вернуться на завод. Основские собирались идти в кинематограф. Анна Григорьевна пригласила Зайцева пойти вместе с ними, но Зайцеву и идти не хотелось, и помнился совет Железнова пореже выходить из дома, он отказался. Основские ушли. Саша тоже скучал. Зайцев принялся развлекать мальчика.

Беседу прервал телефонный звонок. Саша схватил трубку. К телефону просили подозвать инженера Зайцева.

— Я слушаю, — сказал Зайцев. — Кто это?

— Я звоню по поручению товарища Железнова, — резко и определенно произнес незнакомый голос. — Выяснились некоторые обстоятельства, связанные с исчезновением Сливинского. Товарищ Железнов просит вас немедленно приехать. Ступинский переулок, дом восемь, заходите прямо во двор, квартира три. Он вас дожидается.

— Хорошо, — послушно сказал Зайцев. — Я сейчас приеду.

— Ступинский переулок, дом восемь, квартира три, вход со двора, — повторил тот же голос, и трубку повесили.

Зайцев нахлобучил кепку, поспешил на улицу и побежал на стоянку такси.

— Ступинский переулок, — сказал он шоферу. — Поскорее!

У дома № 8 он расплатился с шофером, отпустил машину, взглянул еще раз на номер и вошел во двор. Он быстро нашел квартиру № 3, но Железнова там не оказалось.

— Позвольте, — настаивал Зайцев. — Я твердо знаю, что меня здесь ждут.

— Уверяю вас, вы ошиблись, — возражала ему девушка с каштановыми кудряшками. — Папа!

Пришедший на помощь папа убедил Зайцева, что никакого Железнова в квартире нет и не было…

Зайцев, недоумевая, пошел со двора, приблизился к калитке, как вдруг в ней появился какой-то человек, загородил выход и отпихнул Зайцева в сторону.

— Здравствуйте, Виктор Петрович! — вскрикнул Зайцев, узнавая Железнова. — А они настаивали, что произошла ошибка!

Лишь в последнюю минуту, услышав шаги возвращающегося Зайцева, Виктор вдруг разгадал намерение Захарова подстеречь и застрелить инженера, и бросился ему навстречу, пытаясь собой заслонить Зайцева от пули.

Да, это было логичное предположение. Было выбрано глухое место, найден отличный наблюдательный пункт, обеспечено отступление через проходной двор, и вот, когда Зайцев стал бы выходить из ворот…

Захаров знал, что пуля вернее настигает дичь, когда та движется на охотника!

Но никакого выстрела не последовало.

Виктор побежал к флигелю.

— Задержать любого, кто отсюда выйдет! — громко приказал он Березину, поднимаясь на крыльцо. — Три человека со мной!

Вчетвером они остановились у лестницы. Наверху было тихо. Оттуда могли стрелять…

— Эй, там есть кто? — крикнул снизу Березин.

Но сверху никто не ответил.

Виктор рискнул, бросился опрометью наверх, инстинктивно прикрывая голову локтем.

В тусклом свете, проникающем через окно, было видно — в углу кто-то стоит.

— Руки! — крикнул Зайцев.

Человек поднял в темноте руки.

Следом за Виктором поднялся Березин.

Виктор засветил фонарик.

— Что вы тут делаете, Захаров? — спросил он.

— Я ищу одного знакомого, — ответил тот.

Березин приказал его обыскать. Кроме перочинного ножа, у него не нашли никакого оружия. Ни револьвера, ни кастета, ничего. Осмотрели лестничную площадку, лестницу, все щели, землю вокруг дома, куда бы Захаров мог бросить револьвер, — ничего.

— Все равно, — сказал Виктор. — Пойдемте. Мы поговорим о ваших знакомствах в другом месте.

13. Странный покупатель

В эту ночь Виктор развил бурную деятельность.

Захаров был арестован. Надо было осмотреть флигель. Березин не нашел в нем ничего подозрительного. Здесь жили обычные советские люди, не имеющие никакого касательства к Захарову. Захаров остановил свой выбор на этом доме совершенно случайно, флигель прельстил его тишиной и удобным расположением.

На допросе Захаров все отрицал. В Ступинский переулок он попал случайно. Где-то на Бутырках жил его знакомый, которого он и разыскивал. Ни с какими иностранцами в театре не встречался. В гостиницу к Зайцеву пришел по вызову, его самого обманули. Никакого Основского не знает. Мало ли кого приходится брить, парикмахер не обязан интересоваться фамилиями клиентов. Еще нелепее говорить, что Основский ему что-то передавал, что кого-то Захаров вызывал сегодня в переулок по телефону… Все это выдумки, на которые он отказывается отвечать!

— Скажите мне лишь одно: как вы попали в Советский Союз? — спросил его Виктор.

— Я никак не мог попасть или не попасть, я всегда жил в Озериках, — насмешливо ответил Захаров. — Мой отец живет в Озериках и моя мать живет в Озериках…

— Да, но и Павел Борисович Левин тоже живет в Озериках, — уверенно возразил Виктор.

— Вот только в этом я и виноват, — сразу согласился Захаров. — Мне всегда хотелось жить в Советском Союзе…

Часом позже были арестованы Основские.

Анна Григорьевна при аресте расплакалась.

— Что будет с Сашей? — спрашивала она и твердила: — Его поместят в детский дом, да? Его поместят в детский дом?

Основский, наоборот, рисовался и подражал каким-то книжным героям.

— Через несколько дней вы меня освободите, — сказал он. — Вам известно, кого я фотографировал? Мои снимки печатались во всех газетах. Я напишу письмо…

Продолжала плакать Анна Григорьевна и на допросе. Говорила, что приносила домой только негодную копировальную бумагу. Потом она признала, что среди копировальной бумаги могли оказаться и листки, на которых отпечатался текст секретных документов. Потом призналась, что муж заставлял ее рассказывать о служебных делах. Наконец созналась и в том, что муж ее особенно интересовался военными изобретениями и что она сообщила ему о вызове в Москву инженеров Зайцева и Сливинского…

Но Основский интерес к военным изобретениям объяснил любознательностью. Он интересуется фотографией, оптикой, техникой, вообще всякими изобретениями. Никакого Захарова не знает. Ах, это парикмахер? В таком случае возможно, что он у него брился. Передавал Захарову копии секретных документов? Чепуха! Вы нашли у Захарова хоть одну копию? Покажите!

В течение ночи надо было произвести обыск и у Основских, и у Захаровых; правда, Виктор верил в осторожность преступников и мало надеялся на какие-либо находки.

За исключением отклеенных со стекол листов копировальной бумаги да нескольких копирок, валявшихся вместе с красками и карандашами в игрушках у Саши, найти у Основских ничего не удалось. Среди копирок не нашлось ни одного более или менее ясного отпечатка и уж, конечно, никаких копий секретных документов. Это было подозрительно. Анна Григорьевна призналась, что она приносила домой копии секретных документов.

— Куда же они девались? — спросили Основского.

— Я их уничтожал, — сказал он. — Чтобы не попались на глаза кому не нужно.

У Захаровых можно было надеяться найти чертежи, которые Захаров не успел еще передать хотя бы тому же иностранцу в сером костюме, знакомство с которым он так решительно отрицал.

Елена Васильевна встретила неожиданных гостей с испугом и удивлением. Она сама старалась все показать, спешила все открыть и беспокоилась, как бы что при осмотре не пропустили.

— Вероятно, вы думаете, что мы спекулировали? — спрашивала она. — Конечно, я знаю, есть такие парикмахеры, которые занимаются спекуляцией. Но Павел Борисович совсем в этом не нуждался. Мы себя все-таки уважаем. Вы еще в комоде не посмотрели…

Виктор сам руководил обыском. Елена Васильевна не возбуждала в нем подозрений. Такие люди, как Захаров, редко посвящают жен в свои дела. Наоборот, простые, разговорчивые жены служат для них как бы громоотводом от любопытства обывателей. Если сверток и был спрятан в квартире, Елена Васильевна не могла об этом знать. Приходилось отодвигать вещи, присматриваться к щелям в полу, ощупывать обои.

Виктор помнил разговоры в парикмахерской о патефоне Захарова.

— А где же ваш патефон? — спросил он больше для порядка, — вряд ли в патефоне могло быть что-нибудь спрятано.

— А я его продала, — сказала Елена Васильевна.

— Продали? — удивился Виктор. — Ведь ваш муж никак не мог с ним расстаться?

— Представьте себе! — сказала Елена Васильевна. — Муж, действительно, очень дорожился. Но сегодня днем он опять написал объявление о продаже, а вечером прислал человека с запиской, и тот купил у меня патефон.

— Сегодня вечером? — переспросил Виктор. — А у вас цела эта записка?

— Конечно.

Елена Васильевна подала записку.

На клочке бумаги в мелкую клеточку, вырванном из недорогой записной книжки, размашисто и неровно были нацарапаны карандашом несколько отрывочных слов:

«Уезжаю на несколько дней. Объясню по приезде. Отнеси объявление и немедленно продай патефон. П.»

Слова «немедленно продай» были подчеркнуты, а буква «П» заканчивалась кривым угловатым росчерком.

— Вы уверены в том, что это написал ваш муж? — пытливо спросил Виктор.

— Ну что вы, неужели я не знаю его руку? — обиделась Елена Васильевна. — Вот и росчерк его.

— А объявление у вас цело? — спросил Виктор.

— А как же. Мне ведь завтра нужно было отнести его в газету.

Она достала из сумочки объявление.

Тем же почерком, но более аккуратно и чернилами, был написан текст объявления:

«Срочно прод. патефон «Хиз Мастерс Войс» с пластинками. Зв. веч. Г-4-68-71».

Виктор сличил почерки.

— Да вы не беспокойтесь, — вмешалась Елена Васильевна. — Я ведь в сберкассе работаю, привыкла в почерках разбираться.

— Но ведь объявление еще не напечатано? — спросил Виктор. — Как же вы успели продать?

— А я его этому самому человеку, который записку принес, и продала, — пояснила Елена Васильевна. — Он спросил цену, я сказала, а он и купил не торгуясь.

— А вы этого человека знаете? — поинтересовался Виктор.

— В первый раз видела, — сказала Елена Васильевна.

— Адрес он свой не оставил?

— Да зачем мне адрес…

Елена Васильевна усмехнулась.

— Как же это так вы продали? — рассердился Виктор. — Ни адреса не спросили, ничего! «Пожалуй, в патефоне и был спрятан сверток с чертежами, — подумал он, — и Захаров успел передать патефон сообщникам».

— Расскажите, расскажите, как все это произошло, — обратился Виктор к Елене Васильевне. — Когда это произошло, что он говорил, как выглядел?

— Как это произошло…— нерешительно повторила Елена Васильевна. — Часов около одиннадцати он пришел, уже я спать собиралась. Муж у меня в карты ушел играть, значит, должен был вернуться поздно. Ну вот, позвонил, отдает записку. За сколько, спрашивает, будете продавать? Я ему и скажи: две тысячи, самую большую цену, какую только муж называл. А он мне и говорит: чего вам зря беспокоиться, давайте я куплю. Отсчитал две тысячи, забрал патефон, пластинки и ушел.

Елена Васильевна протянула Виктору сумочку.

— Вот, проверьте, я вас не обманываю.

— А какой он из себя? — нетерпеливо спросил Виктор, с досадой предчувствуя ее ответ.

— Вот наружности я плохо запоминаю, — виновато объяснила Елена Васильевна. — Невысокий такой, обыкновенный. Ну, в шляпе, в пальто. Коверкотовое такое…

— Зеленоватое? — спросил Виктор с отчаянием.

— Вот-вот! — обрадовалась Елена Васильевна. — Зеленоватенькое такое. Кажется заграничный материал, у нас такого не делают. Нитки там как-то по-особому крученые…

Человек в зеленоватом пальто опережал Виктора повсюду!

Обыск можно было и не продолжать.

— Ищите, ищите, — сказал Виктор, поворачиваясь к своим помощникам. — Посмотрите в кресле, между пружин: много там мочалы?

14. Паспорт из Озериков

— Товарищ Пронин? Разрешите обратиться с вопросом, товарищ майор?

— Пожалуйста, товарищ Железнов.

— Можно явиться к вам с докладом, товарищ майор?

— Пожалуйста.

— Когда прикажете, товарищ майор?

— Явитесь в тринадцать часов, товарищ Железнов.

— Есть в тринадцать часов, товарищ майор. Разрешите считать разговор оконченным?

— Пожалуйста, товарищ Железнов.

Служба всегда служба, и Виктор должен был представить Пронину свой отчет.

Ровно в час дня Виктор постучал в дверь к Пронину. Иван Николаевич сидел у письменного стола. Он был в гимнастерке, в суконных брюках и в фетровых сапогах, должно быть, его знобило. На столе лежали листки чистой бумаги и очиненные карандаши. Пронин никогда не перебивал подчиненных во время докладов, он лишь делал на бумаге пометки, чтобы потом сразу и обстоятельно отметить ошибки и промахи. Окно было закрыто, комната прибрана, Агаши не было слышно, — служба всегда служба.

— Разрешите войти? — спросил Виктор, приоткрывая дверь.

— Пожалуйста, — приветливо отозвался Пронин. — Заходи.

Виктор остановился у письменного стола.

— Разрешите доложить, товарищ майор?

— Садись, — сказал Пронин. — Пожалуйста.

— Разрешите коснуться всей разработки? — спросил Виктор, придвигая стул и садясь.

— Да, поскольку надо воссоздать общую картину, — сказал Пронин. — Характеризовать отдельных людей не надо. Постарайся уложиться минут в двадцать.

— Я принял от вас поручение, товарищ майор, взять на себя расследование этого дела четырнадцатого числа, — начал Виктор. — Начальник Управления Евлахов своевременно сообщил об исчезновении чертежей. Инженеру Зайцеву незачем было красть чертежи у самого себя. Участие Сливинского в похищении тоже было мало вероятно. Если бы он похитил чертежи и сообщники приняли решение его уничтожить, они сделали бы это в более безопасном месте и постарались бы сыграть на исчезновении Сливинского. Лифтер, надо думать, был соучастником или свидетелем преступления, хотя непосредственных указаний на это не имеется. Если никто на заводе не знал об изобретении, а не верить Зайцеву нет оснований, сведения об изобретении могли быть получены преступниками только от кого-то из сотрудников Управления. Эксперимент со вторым документом, хотя он и вызвал соответствующую реакцию, мог не дать результатов, настолько терялись все нити. Надо отметить…

Виктор улыбнулся.

— Велось тщательное наблюдение. Выполнялось ваше указание о необходимости педантично отмечать каждую мелочь…

Пронин нетерпеливо отмахнулся.

— Я упоминаю об этом только для того, товарищ майор, чтобы связать факты, — поправился Виктор. — Посещение гостиницы Захаровым и наблюдение за ним позволили установить его связь с Основским и определить канал, по которому секретные документы просачивались из Управления. Мы терпеливо наблюдали за этими людьми и выяснили все, что касалось Основских.

Виктор посмотрел на Пронина. Тот ничего не записывал. Это было хорошим признаком, значит, Пронин не имел пока замечаний.

— Труднее было узнать, кто же такой Захаров, — увереннее продолжал Виктор. — Вы резрешили выехать на его родину. — Он снова взглянул на Пронина и спросил: — Разрешите остановиться на этом поподробнее?..

* * *
Озерики…

Небольшое местечко в Западном крае, неподалеку от границы. Серенькие домики, чиненные и перечиненные, над ними голубое небо, веселые крики детей и любопытные прохожие. Никаких озер поблизости, конечно, и даже никакого пруда. Почему — Озерики? Всегда найдется местный старожил, который расскажет легенду: старинный замок, панские прихоти, крепостные выкопали пруд за сорок два дня, — он точно знает, за сорок два, ни больше, ни меньше; лебеди, выписанные из Парижа, — обязательно из Парижа; утопленница… А на самом деле не было никакого замка, и самый большой богач, которого действительно помнят старожилы, был здесь старик Рабинович, владевший одновременно чайным заведением и бакалейной лавкой.

Первый спрошенный прохожий дал Виктору половину необходимых сведений. Нет, его не пришлось тянуть за язык…

— Вам каких Левиных? Которые купили серую лошадь или у которых дочка родила двойню? Отца Павла Борисовича? Так это совсем рядом. Сверните направо, пройдете проулочек и упретесь прямо в забор. Там есть лазейка, ребята в прошлом году сделали, и очутитесь во дворе у Мацкиных. Если старуха будет ругаться, не обращайте внимания, все уже привыкли. Там через один двор от них живут Левины. Хорошие люди. Вы не фининспектор? Он же никогда не был настоящим торговцем, только назывался лесопромышленником! А что у него было? Дровяной склад — пять шагов в длину и три в ширину. Продавал дрова, а сам неделями не топил печки. Вот его брат, который остался в Польше, тот, да, имел! Гостиницу, винокуренный завод и кое-что в банке. Тому даже Варшавская гимназия была плоха, послал сына в Австрию! А Борис Исаевич бился, как щука на кухне. Он теперь заведует дровяным складом на станции, так живет в десять раз лучше, чем в те времена, когда имел собственное дело…

Виктор нырнул в лазейку, мужественно пересек чужой двор, осыпаемый библейскими проклятиями старухи Мацкиной, и точно в указанном месте нашел домик Левиных. Разумеется, это оказался далеко не дворец, но это был крепкий дом в четыре окна, под железной крышей, в который вряд ли могли найти доступ зимние морозы.

Виктор постучал. Ему открыл дверь мужчина лет тридцати, в черном пиджаке, с румянцем во всю щеку и ласковыми голубыми глазами.

— Заходите, пожалуйста, — сказал он, распахивая дверь. — Вам кого?

— Здравствуйте, — поздоровался Виктор. — Мне нужен отец Павла Борисовича Левина.

— Отец, к сожалению, на станции, — ответил мужчина. — Может быть, я могу его заменить?

— А вы кто, брат Павла Борисовича? — спросил Виктор.

— Какой брат? — удивился мужчина. — У меня нет брата, я и есть Павел Борисович.

— Павел Борисович? — переспросил Виктор. — Вы — Павел Борисович Левин?

— А чего же тут удивительного? — удивился в свою очередь тот. — Так назвали родители…— Он спохватился. — Чего же это мы с вами разговариваем на крыльце? Пройдите в гостиную, прошу вас…

Виктор давно не бывал в таких комнатах. Маленькая и невысокая, все-таки это была гостиная и ничто иное. Вдоль стен была расставлена дюжина дешевых мягких стульев, обтянутых чехлами из желтого ситца, на круглом столе, покрытом зеленой вязаной скатертью, лежал альбом с фотографиями, на стенах висели олеографии с видами Швейцарии в рамках из черного багета.

— Прошу вас, — приветливо повторил Павел Борисович, указывая на стулья, и звонко крикнул: — Мама, у нас гость, ты слышишь?

— Ой, очень рада! — раздался из-за перегородки низкий старушечий голос. — Ты меня всегда так удивляешь, Павел…

Вскоре Виктора угощали чаем и задавали десятки вопросов о том, как живут в Москве, деликатно не расспрашивая гостя только о цели его посещения.

— Скажите, — обратился Виктор к Павлу Борисовичу, когда достаточно познакомился с хозяевами. — Вы никогда не теряли свой паспорт?

— Паспорт? — нараспев повторил Павел Борисович, и в его голосе прозвучала какая-то нерешительность. — Но это было давно, и я заявил об этом в милицию…

Слово за слово, Виктор заставил Левиных рассказать всю историю, связанную с пропажей паспорта.

…Лет семь назад, в один осенний день, к Левиным неожиданно заявился Альберт, сын Моисея Леви, брата Бориса Исаевича, живущего в Польше возле Львова. Старики Левины обрадовались племяннику, но появление его было им удивительно. Затем удивление сменилось тревогой, потому что Альберт вел себя как-то странно. Он никуда не показывался и запретил говорить о своем приезде даже соседям. Он лежал на диване. Читал книжки или спал. Но деньги у него были, он прямо навязывал их, не желая, как он говорил, жить на счет родственников.

Как-то за обедом, когда молчание стало совершенно невыносимым и Борис Исаевич собирался спросить племянника, откуда он пришел и что собирается делать, Альберт неожиданно заговорил.

— Я перешел границу, — сказал он. — Мне надоела Европа. Я поссорился с отцом и хочу жить в России.

Левины растерялись. Альберт даже мальчиком всегда был таким нахалом, что трудно было поверить, будто ему могла надоесть Европа. Но с другой стороны Моисей Леви тоже был не ангел и грыз поедом всякого, кто смел ему перечить. Альберт легко мог повздорить с отцом и назло ему убежать в Россию. Левины предпочитали думать именно так. За укрывательство наказывали очень строго. Но Альберт был родственник и никогда не сделал им никакого зла…

— Слушай сюда, Альберт, — сказал ему Борис Исаевич. — Мы обязаны сообщить о твоем прибытии, но так как ты сын моего брата и, может быть, не такой прохвост, как он, мы тебя просим: уходи. Сегодня переночуй, а завтра, как стемнеет, уходи. Желаем тебе счастья.

И действительно, на другой день Альберт ушел. Ушел днем, как ни просили его не делать этого, опасаясь соседей. Вежливо со всеми простился и ушел, и даже предупредил, чтобы нем не проговорились, точно Левины сами не знали о том, что в таких случаях лучше всего держать язык за зубами.

А через две недели Павлу Борисовичу понадобилось поехать в город, он стал искать паспорт и не нашел. Альберт оказался таким же жуликом, каким был его отец. Жаловаться было поздно, спокойнее было промолчать. Так Левины и поступили. Павел Борисович выждал месяц и заявил о пропаже. Левиных все знали. Павел Борисович получил новый паспорт, и все постепенно забылось.

— Я так и думала! — воскликнула старуха. — Вы нашли Альберта, я сразу поняла…

— Что он наделал? — спросил Павел Борисович. — Помолчите, мама…

— Не пугайте нас, — запричитала старуха. — Он проворовался? Нет на него болезни! Может быть, он дал этот паспорт в залог по какому-нибудь темному делу?

Виктор успокоил их, как мог, высказал несколько назидательных сентенций о том, что ни один проступок не остается безнаказанным, велел Павлу Борисовичу пойти в милицию и обо всем рассказать, отправил Пронину краткую телеграмму о результатах поездки и уехал.

* * *
— Его настоящее имя Леви, Альберт Леви, как я вам уже телеграфировал; по-видимому, он профессиональный шпион, — сказал Виктор. — Следовательно, картина такова. Основский был завербован Леви-Захаровым и затем исподволь втянул в свою деятельность и жену. Она сообщила об изобретении и приезде Зайцева мужу, тот передал Захарову, а Захаров выследил инженеров, с помощью Гущина убил Сливинского, затем убил сообщника, похитил чертежи, и сейчас они, возможно, находятся у представителя известной вам иностранной фирмы.

Пронин задумчиво постучал по столу карандашом.

— Как ты думаешь? — спросил он Виктора. — Если при опасности поджога, дому дали сгореть, но поджигателя задержали, это большое достижение?

— Лучше, чем ничего, — ответил Виктор. — Но достижение, конечно, небольшое. Надо сохранить дом.

— Что же ты думаешь делать? — спросил Пронин.

Виктор насупился.

— Я хочу, чтобы вы мне помогли, Иван Николаевич! — вырвалось у него. — Я ведь шаг за шагом шел за этим Леви…

Пронин принялся вычерчивать на бумаге квадратики.

— Видишь ли, — сказал он. — Твоя схема построена правильно и убедительно, но ведь тем и трудна наша работа, что никакое преступление не укладывается в определенные рамки. Ты совершил ошибку, которую совершает большинство следователей. Достаточно тебе кого-нибудь заподозрить, как ты во что бы то ни стало пытаешься доказать, что именно этот человек и совершил преступление. Это неверный и скользкий путь. Людей следует оправдывать, а не обвинять. Ты постарайся доказать, что человек не совершил преступления, и вот если при таком намерении ты не сумеешь опровергнуть улики, значит, человек действительно виноват. Ты действовал энергично и нашел преступника. Но Сливинского и Гущина убил не Захаров, а кто-то другой. Ты сделал одну оплошность. Найдя преступников, ты преувеличил их ловкость и силу и приписал им все преступления. Ты решил, что первый же пойманный тобою вор совершил все кражи. Убийство было совершено между восемью и девятью часами вечера, это установлено точно. Вот я и проверил, где находились в это время подозреваемые тобою люди. Захаров с трех часов дня до одиннадцати вечера безотлучно находился в парикмахерской. Основского вообще в этот день не было в Москве, он по поручению редакции выезжал в Харьков, и есть неопровержимое доказательство, что в этот день он действительно там находился. Что касается Основской, она просто физически неспособна совершить такое преступление, но даже она провела эти часы в Управлении. Несомненное и полное алиби. Так вот тебе вопрос: кто же совершил убийство?

Виктор покраснел и вдруг побледнел от волнения.

— Я знаю! — воскликнул он, вскакивая со стула. — Я знаю, кто это сделал! Человек в зеленом пальто! Вы понимаете, мне несколько раз попадался какой-то человек в зеленоватом коверкотовом пальто. Я почувствовал, что он имеет какую-то причастность к этому делу, но он все время от меня ускользает. Он появился в номере у Зайцева и исчез возле парикмахерской, где работает Захаров; он был в театре, где Захаров встретился с иностранцем; он встретился с Захаровым, когда тот шел из аптеки…

Виктор принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Иван Николаевич! — сказал он, останавливаясь перед Прониным. — Дайте мне несколько дней. У меня есть зацепка. Захаров недаром торговал своим патефоном, — я найду этого незнакомца.

Пронин задумчиво посмотрел на пол.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Мне думается, твоя догадка правильна. Но сегодня, часам к семи, я прошу тебя быть у меня вместе с Зайцевым, мне хочется провести этот вечер вместе с вами.

15. Патефон марки «His Masters Voice»

Остаток дня Виктор провел в размышлениях. Опять пришлось вспомнить излюбленное рассуждение Пронина: «Если ты очутился перед отвесной стеной, не пытайся через нее перепрыгнуть; отойди в сторону и подумай; может быть, ты найдешь лестницу».

Виктор подверг тщательному анализу все обстоятельства дела. Теперь он видел свои промахи, следствие его нетерпения и горячности. Человек в зеленом пальто был наиболее опасным противником. Предстояло затратить много усилий, чтобы распутать этот проклятый клубок. Надо было приниматься за расследование чуть ли не с самого начала. Следовало обратить особое внимание на этот злополучный патефон, а теперь придется искать и патефон, и его покупателя…

Так, не придя ни к какому решению, Виктор в шестом часу отправился к Зайцеву, переселившемуся обратно в гостиницу.

— Я за вами, Константин Федорович, — сказал Виктор. — Товарищ Пронин велел обязательно быть у него к семи.

— А он выздоровел? — оживленно спросил Зайцев. — Товарищ Евлахов говорит, что как только Пронин сам возьмется за это дело, преступники сразу будут пойманы.

— Да ведь знаете — грипп, — отозвался Виктор с кислой улыбкой. — Привязчивая штука…

Они вышли и не спеша пошли вдоль оживленных московских улиц.

— Недельки через две и я закончу свое дело, — сказал Зайцев. — Надоело, не люблю повторять одно и то же…

Они свернули на Кузнецкий мост, к дому, в котором жил Пронин. Толпа возвращающихся со службы москвичей текла непрерывным густым потоком. Блестели стекла витрин, хлопали двери магазинов, гудели пробегающие мимо автобусы и троллейбусы.

— Да, задали вы нам задачку, Константин Федорович, — сказал Железнов и вдруг рванулся куда-то в сторону.

— Подождите меня! — крикнул он на ходу Зайцеву.

Впереди мелькнуло зеленоватое пальто. Виктор узнал бы его теперь среди тысячи прохожих! Ему даже показались знакомыми очертания этой фигуры. Виктор устремился за таинственным незнакомцем, но, должно быть, тот обладал удивительной интуицией и почувствовал, что его преследуют. Во всяком случае незнакомец тоже ускорил шаги и неожиданно скрылся за дверью громадного, наполненного покупателями магазина. Виктор вбежал в магазин. Разумеется, этого субъекта нигде уже не было. Виктор пулей пронесся по магазину и выскочил на улицу. Нигде! Все ему стало безразлично, он стал противен самому себе. Он пошел отыскивать Зайцева. Хорошо еще, что тот послушно ждал Виктора на том самом месте, где он его бросил.

— Что это вы убежали? — поинтересовался Зайцев.

— Пустяки, — невразумительно буркнул Виктор. — Знакомого одного встретил…

Они вошли в дом и поднялись на лифте. Виктор с удивлением прислушался. Из-за двери глухо доносились звуки музыки. Несомненно, в квартире Пронина играл патефон. Вместо напряженной творческой тишины, в которой Виктор надеялся застать Пронина, тот развлекался легкомысленной джазовой музыкой. Это было тем более странно, так как Пронин не имел патефона.

Виктор позвонил. Музыка смолкла. Дверь открыл сам Пронин.

— Заходите, заходите, — радушно пригласил он. — У меня обновка — патефон получил в подарок. Идите слушать, а попозже Агаша соорудит ужин и я угощу вас кахетинским.

Виктор и Зайцев вошли к Пронину в кабинет.

Хотя Пронин шутил, Виктор отлично видел,что Иван Николаевич нервничает. Это не заметил бы, пожалуй, никто, кроме Виктора. Пронин отлично умел сдерживаться» и лишь по каким-то неуловимым признакам Виктор догадывался о его настроении.

Виктор подошел посмотреть патефон.

— «His Masters Voice»? — удивленно спросил он Пронина.

— «His Masters Voice», — подтвердил Пронин. — Отличная марка, неправда ли?

— Да, — неопределенно отозвался Виктор…

И вдруг у него стало спокойно на душе, он еще сам не знал почему, но все в нем вдруг как-то сразу успокоилось, постепенно стало спадать даже раздражение против самого себя.

Пронин молчал, молчал и Зайцев. Виктор обернулся к нему. Тот был тоже какой-то странный. Он сразу, как вошел в комнату, сел в кресло и замолчал. Он выглядел растерянным и удивленным.

— Скажите, — вдруг серьезно спросил Пронин Зайцева. — Вам известно, что произошло с вашим товарищем?

Виктор посмотрел на них обоих…

У Зайцева по-детски сморщилось лицо, точно он собирался заплакать, но сейчас же усилием воли он согнал гримасу с лица.

— Да, я догадался, — тихо сказал он. — Я прочитал книжку о Нахимове и догадался. Ведь мы, как на войне.

— Хорошо, что вы это поняли, — ласково произнес Пронин. — И хорошо, что вы умеете работать, когда вам трудно.

За окном быстро наступал вечер. Повсюду вспыхивали огни. С улицы доносился многоголосый шум. Пронин подошел к двери и повернул выключатель. Зажглось электричество, и все в комнате стало проще и обыденнее. Открытый патефон создавал даже ощущение какого-то беспорядка в комнате. Листы бумаги, разбросанные на столе, были исчерчены неровными цветными квадратами.

Виктор пытливо посмотрел на Пронина:-значит, он тоже бился над решением какой-то трудной задачи.

Пронин заметил взгляд Виктора и усмехнулся.

— Конечно, я тоже кое-что сделал за это время, — сказал Пронин. — Но я был болен и не хотел тебя связывать. Да и незачем все время оглядываться на меня.

Он взял исчерченные листы, аккуратно сложил их и сунул между книг.

— Говоря правильнее, я только дополнил твою работу, — сказал Пронин, садясь на край тахты. — Надо захватить в поле своего зрения возможно большее пространство и затем при осмотре руководствоваться принципом исключения. Действовать, как артиллерийский наблюдатель. Это дерево просто дерево, канавка просто канавка, а вот за этим кустом показался дымок, — уж не находится ли здесь неприятельская батарея? Убийство лифтера было до очевидности бессмысленным. Он не был ни соучастником, ни даже очевидцем преступления. Но он мог оказаться свидетелем; вероятно, он видел убийцу в обществе Сливинского. В течение пятнадцати — двадцати минут лифтер не один раз поднялся на четвертый этаж и мог запомнить собеседника Сливинского, сидевшего с ним в гостиной, потому что убийство было совершено в гостиной: убийца не стал бы нарочно тащить труп к выходу. Кроме того, убийство лифтера сразу запутывало следы. Это было наиболее простое предположение.

Пронин обращался к Виктору, но он не находил нужным скрывать что-либо от Зайцева, — в этом проявлялось одно из замечательных достоинств Пронина: он терпеть не мог никакой таинственности, никогда не рисовался умением проникать в тайны и, как только становилось возможным, показывал путь раскрытия преступления, стараясь извлечь и для себя, и для других урок на будущее.

— Ты сумел найти лиц, причастных к преступлению, — сказал он Виктору. — Но никто из них в момент преступления в гостинице не был. Особое внимание должен был привлечь Захаров. По роду своей деятельности он мог незаметно встречаться с десятками людей. Резиденты иностранных разведок охотно избирают профессии портных, прачек, парикмахеров и официантов. Поведение Захарова говорило об опыте и хладнокровии. Это был не доморощенный вредитель, а квалифицированный шпион, прошедший хорошую иностранную школу. Он действовал четко, продуманно и ловко. Такие люди очень заботятся о своем легальном облике и предпочитают не пользоваться фальшивыми паспортами. Но старая фамилия его не устраивала, надо было замести следы. Так он даже фамилию переменил вполне легально. Хотя паспорт, с которым он прибыл в Москву, был самый доброкачественный…

Пронина прервал телефонный звонок.

Виктор поднял трубку.

— Вы продаете патефон? — услышал он чей-то голос.

Виктор прикрыл трубку ладонью.

— Иван Николаевич, — спросил он с недоуменьем. — Тут о патефоне спрашивают?

— Да-да!

Пронин оживился и схватил трубку.

— Я вас слушаю, — сказал он. — Да, продается. В полном порядке… Три тысячи. Дорого? Ну, как хотите…

Пронин положил трубку.

— Вероятно, «Вечёрку» уже принесли, — сказал он. — Посмотри-ка, Виктор.

Виктор вышел в прихожую, открыл парадную дверь, заглянул в почтовый ящик.

— Есть! — крикнул он, доставая газету.

Зайцев нетерпеливо двинулся в кресле, досадуя и не понимая, почему Пронин прервал свой рассказ.

— Получайте, — сказал Виктор, возвращаясь в комнату.

— Посмотри-ка, нет ли там объявления? — попросил Пронин.

Виктор развернул газету и просмотрел последнюю страницу.

— «Срочно продается патефон «Хиз Мастерс Войс» с пластинками», — громко прочел он и опять с недоумением поглядел на Пронина. — «Звонить»… Но тут указан ваш телефон?

— Давай, давай сюда…

Пронин вытянул газету из рук Виктора и отложил в сторону.

— Вы продаете патефон? — спросил Виктор. — Но ведь это объявление…

— Все будет ясно, — ответил Пронин и переставил телефон со стола на тахту. — Дай мне досказать. Леви находился на столь удобном и людном месте, что вряд ли сам выполнял отдельные диверсии. В данном случае дело было очень серьезное. Леви принужден был кого-то вызывать. Трудно было предположить, что человек этот ходит к Леви в парикмахерскую, слишком они осторожны для этого. Следовало искать человека, которого искал сам Леви. Человек в Москве то же самое, что иголка в стоге сена. Магнитом был Леви. Следовало присмотреться к этому магниту. Он продавал свой патефон. Что ж, это был удобный способ. Таким способом нельзя часто пользоваться, но ведь дело было исключительное, и выполнение его предназначалось человеку, которых иностранные разведки особенно берегут. Я просмотрел комплект старых газет…

— Но позвольте, Иван Николаевич, — спросил Виктор. — В объявлении указан ваш телефон?

— А ты думаешь, что все тайные агенты добрые знакомые и им известны телефоны друг друга? — возразил Пронин. — Они попадают в чужую страну не сразу, им приходится отыскивать друг друга по условным признакам, среди них есть начальники и подчиненные…

Телефон зазвонил снова.

— Да, продаю, — сказал Пронин. — Три тысячи!

— Ну, знаете! — засмеялся Виктор. — Вы такую цену заламываете, что у вас никто не купит.

— А мне и не надо, — сказал Пронин. — Тут дело не в цене.

Звонки раздавались почти непрерывно.

— Никогда бы не подумал, — сказал Виктор, — что в Москве столько желающих приобрести патефон!

— А город-то какой! — усмехнулся Пронин. — Тут, милый, черта в ступе продашь, а не то что патефон…

Телефон зазвонил опять.

— Что? — удивился Пронин. — Пуделя? Какого пуделя?

Он засмеялся и повернулся к Виктору.

— Слышишь? Пуделя предлагают в обмен на патефон!

— Нет, — сказал он в трубку. — Я бы охотно поменялся, но только на доберман-пинчера…

Пронин давал любые объяснения, но заканчивал все разговоры как-то так, что отклонял желание покупателей зайти и взглянуть на патефон.

— Да! — откликнулся он чуть ли не на двадцатый звонок. — Да, продается. «His Masters Voice», правильно. Три тысячи. Какие пластинки?

Пронин сразу посерьезнел.

— Одну минуту…

Он рукой указал Виктору на пластинки.

— Дай-ка…— Голос его даже пересекся от волнения. — Осторожнее! Упаси тебя боже разбить…

— Разные, — любезно сказал Пронин в трубку. — Заграничные пластинки. Джазы Эллингтона, Нобля, Гарри Роя, песенки Шевалье, Люсьенн Буайе…

— Не можете ли вы сказать мне названия? — попросил издалека мягкий и строгий мужской голос.

— Пожалуйста, — сказал Пронин и принялся читать названия: — «Chanson du printemps», «The Golden Butterfly», «Mood Indigo», «Ton amour», «The Blue Angel»[9]

— Благодарю вас, — вежливо прервал его покупатель. — Когда вы разрешите к вам зайти?

— Да лучше сейчас, — сказал Пронин и назвал свой адрес…

— Ну вот, — сказал он, опуская трубку. — Подождем.

Виктор вдруг потерял самообладание.

— Иван Николаевич, — спросил он почему-то шепотом. — Сейчас…

— Не сейчас, а через час! — отрывисто сказал Пронин. — Держи, брат, себя в руках. На все звонки теперь отвечай: продан. Проводи Зайцева в соседнюю комнату, пусть он там посидит, пока не позовем. Ну, а ты… — Пронин помолчал, испытывая терпение Виктора. — Ну, а ты посиди в кухне. Когда покупатель пройдет ко мне, прошу тебя находиться в прихожей. Думаю, это излишняя мера предосторожности, но на всякий случай… Понятно?

16. Еще один покупатель

Покупатель явился раньше, чем через полчаса. Пронин сам вышел на звонок, открыл дверь и впустил посетителя. Это был немолодой мужчина, высокий и рослый, с узким интеллигентным лицом, внимательными серыми глазами, тщательно выбритый, одетый в недорогой, старательно отутюженный синий костюм.

Он неторопливо вошел в прихожую, снял черную фетровую шляпу и сдержанно спросил:

— Вы — гражданин Пронин?

— Он самый, — подтвердил Иван Николаевич. — Вы относительно патефона?

— Да, я хотел бы взглянуть, — сказал посетитель.

— Проходите, пожалуйста…

Пронин провел посетителя в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Вы сказали, у вас есть блюз «The Blue Angel», — сказал посетитель, не подходя к патефону. — Я хотел бы прослушать, эту пластинку.

— Садитесь, прошу вас, — ответил Пронин. — Сейчас заведу.

Посетитель сел. Пронин отыскал пластинку и завел патефон. Тягучая томная мелодия полилась из-под иголки. Посетитель равнодушно смотрел в окно. Внизу дрожали электрические огни, глухо журчала улица. Певец допел песенку, жалобно протянул последнюю ноту саксофон, шепелявый голос сказал несколько заключительных слов, и вдруг произошла перемена. Посетитель уже не смотрел больше равнодушными глазами в окно и ничего не спрашивал о пластинках. Он встал, выпрямился, фигура его сразу приобрела военную выправку.

— Я слушаю вас, — негромко и четко произнес он, выжидательно глядя на Пронина.

— Да, у меня есть к вам дело, — сказал Пронин, тоже меняя тон. В голосе Ивана Николаевича зазвенели металлические нотки.

— В прошлый раз, — не совсем уверенно произнес посетитель, как бы прося у Пронина разъяснения, — мне дал поручение…

— Да! — перебил его Пронин. — Обстоятельства несколько изменились.

— Хорошо, — равнодушно сказал посетитель. — Я вас слушаю.

— У меня есть к вам несколько вопросов, господин Денн, — сказал Пронин. — Материалы у вас с собой?

— Да, — ответил тот. — Япредполагал, что их у меня попросят.

— Давайте.

Посетитель быстрым движением достал из внутреннего кармана пиджака сверток с бумагами и протянул его Пронину.

— Благодарю, — сказал Пронин и положил сверток в ящик стола.

— Как вас зовут в Москве? — спросил Пронин.

Посетитель проявил некоторое колебание.

— Необходимо ли мне…

Пронин кивнул на патефон:

— Вы — слышали?

Посетитель сжал губы.

— Да, — ответил он. — Меня зовут Малинин. Кузьма Александрович Малинин.

Он замолчал.

— Мне нужно все, — сказал Пронин.

— Я бухгалтер строительной конторы, — сказал посетитель. — Это все.

— Оружие у вас при себе? — спросил Пронин.

Посетитель слегка улыбнулся.

— Конечно.

— Ну что ж, господин Денн, теперь я вас арестую, — все так же спокойно и негромко произнес Пронин. — Надеюсь, вы не будете сопротивляться?

— Нет, не буду. — Господин Денн слегка улыбнулся. — Если вы собрались меня арестовать, у вас за дверями, вероятно, сидит целая рота?

— Вы не ошиблись, — сказал Пронин и позвал: — Товарищ Железнов!

Господин Денн внезапно побледнел и даже пригнулся. Он вдруг понял, что это не шутка. Очень ловко и быстро сунул он руку в карман, и уже в кармане щелкнул взведенный курок…

Но Виктор появился мгновенно, точно волшебный дух, вызванный магическим заклинанием. Он сдавил руку посетителя, лицо у того покривилось or боли, и он отпустил револьвер.

— Держите, Иван Николаевич, — сказал Виктор, передавая револьвер Пронину.

Это было превосходное оружие, такое же точное и выверенное, как хорошие часы.

— Это все? — спросил Пронин.

Виктор показал Пронину кастет.

— Немного. — Пронин нахмурился. — Но в умелых руках…

Он с недоброй усмешкой посмотрел на Денна.

— Попросите Зайцева, — приказал Пронин Виктору. — И вызовите дежурных сотрудников.

Зайцев вошел. Он был бледен от волнения.

— Не приходилось ли вам встречаться с этим господином? — спросил Пронин.

У Зайцева задергалась щека. Перед ним стоял убийца Володи Сливинского. Он не мог сразу заговорить. Он посмотрел в сторону.

— Да, я помню этого господина, — ответил он необыкновенно звонким голосом. — Он ехал вместе с нами в Москву. Он находился в том же вагоне…

Голос его внезапно сорвался.

— Я так и думал, — сказал Пронин. — Господин Денн знал, где находится завод, и выехал инженерам навстречу. Но в вагоне чертежи похитить не удалось. Господин Денн воспользовался первым благоприятным моментом…

Резкий звонок опять прервал Пронина.

— Это за вами, господин Денн, — объяснил Пронин. — Нам придется проститься. Поговорим завтра. Прошу вас!

— Вряд ли вам удастся много от меня узнать! — насмешливо ответил тот Пронину. — Мне только очень грустно, потому что я впервые встречаю в нашем ведомстве предателя.

— О нет, я не хочу вас огорчать, господин Денн, — любезно ответил Иван Николаевич. — Предательство не имело здесь места, мы обошлись собственными силами.

17. Вопросы и ответы

— Теперь, когда мы опять остались втроем и перед тем, как откупорить обещанную бутылку кахетинского, — сказал Иван Николаевич, — я могу коротко ответить на некоторые «почему».

Виктор влюбленными глазами смотрел на такое милое, усталое и доброе лицо Пронина. Сколько лет работают они вместе, и до сих пор Виктор не отвык удивляться остроумным решениям Пронина. Иногда кажется, думал Виктор, мысль этого человека тлеет где-то далеко под спудом, начинаешь даже раздражаться и сетовать на него за неподвижность мысли и медлительность в действиях, как внезапно, на глазах у всех, умно и просто решит он сложнейшую задачу! Пронин умен, смел, настойчив, но кроме всего этого, удивительно талантлив, хотя редко кто эту талантливость замечает, так естествен и скромен он в своей работе.

Зайцев — тот просто не мог еще разобраться во всем происшедшем. Обилие стремительно нахлынувших на него чувств и впечатлений и ощущение сложности событий подавили его. Молодой инженер, работающий на заводе в глухой провинции и одиноко проводивший свои вечера над безмолвными чертежами, вдруг очутился в центре жестоких и удивительных событий. Мог ли он, Костя Зайцев, предположить, что станет невольной причиной таких происшествий…

— Оказывается, в жизни бывают задачи посложнее, чем в математике, — сказал Зайцев и не договорил…

Большей похвалы сказать он не мог.

Пронин открыл окно, и весенний вечерний ветерок точно вымел следы только что находившихся здесь людей. Шум Москвы — и голоса тысяч прохожих, и басистое ворчанье автомобильных сирен, и отдаленное дребезжанье трамваев, и звонкий смех девушек, и цоканье лошадиных копыт, и старческое нуканье появившегося откуда-то извозчика — поднимался вверх и сливался в стройную мелодию большого города.

Иван Николаевич выглянул в окно.

— Сколько огней, и внизу, и вверху, — задумчиво сказал он. — Почему это в городе мы никогда не смотрим на звезды?

Он повернулся спиной к окну и посмотрел на Виктора.

— Ты, конечно, без вопросов не обойдешься?

Виктор утвердительно кивнул головой.

— Собственно говоря, у меня есть всего, лишь одно «почему», — ответил он. — Кто был человек в зеленом пальто?

Пронин молчал.

— Или вы тоже еще… не знаете? — нерешительно добавил он.

Смеющиеся глаза Пронина смотрели куда-то через плечо. Виктор обернулся. В глазах Зайцева светились тоже веселые искорки.

Виктор разгадал эти взгляды.

— Так это были вы? — разочарованно воскликнул он, поворачиваясь к Пронину. — Ну, конечно. Ведь это ваше старое пальто! То-то оно показалось мне таким знакомым…

Виктор с укоризной взглянул на Зайцева.

— Вот почему вы смутились, увидев сегодня Ивана Николаевича!

Виктор беспомощно опустился на тахту.

— Но я-то, я-то каков! — воскликнул он с досадой. — Иван Николаевич! Как же это я мог вас не узнать?

— От большой любви, — шутливо сказал Пронин. — Ты ведь принял меня за преступника. — Пронин улыбнулся Виктору. — Тебе доводилось слышать выражение: не верю собственным глазам? Вот ты и не поверил. Хороший сын или муж, увидев мать или жену в предосудительном месте, не поверит этому, настолько его представление о них далеко от действительности. По-человечески это понятно, но для разведчика…

Пронин укоризненно покачал головой.

Виктор смахнул с тахты какие-то пылинки и насупился.

— Но вы, следовательно, мне не поверили, — обиженно сказал он. — Поручили расследование, а сами одновременно…

— Это, брат, похоже на семейную сцену! — воскликнул Пронин. — Надеюсь, вы не столь обидчивы? — обратился он к Зайцеву. — Что вы скажете, если профессор поручит вам решить какую-нибудь техническую проблему и в то же время сам попытается найти решение?

Зайцев смущенно пожал плечами.

— Видите ли…

— Ну что, не смущайтесь, договаривайте, — ободрил его Пронин. — Сочтете это актом недоверия или поблагодарите за помощь?

Зайцев виновато взглянул на Виктора.

— Конечно…

— Вот видишь! — воскликнул Пронин. — Не в бровь, а в глаз. В данном случае, брат, самолюбие у тебя взыграло не к месту. Что тебе важнее: работа или личный успех? Мы охраняем нашу Родину, очищаем нашу страну от врагов, истребляем хищников, — это почетная и полезная работа, но мало заметная, не показная. Если ты хочешь личного успеха, иди в актеры или музыканты, а на этой работе не оставайся. Когда люди приходят в цветник, они еще интересуются садовником, вырастившим прекрасные розы. Но никогда не спрашивают о тех, кто вскопал землю или вымел дорожки. На иных участках человеческой деятельности труд надо любить больше, чем славу. В нашей работе это особенно важно. Успех обеспечивается взаимодействием, помощью друг другу, коллективным опытом…

— Но ведь вы были больны, — сказал Виктор, поправляясь и переходя в отступление. — Я только в этом смысле. Вам надо было лежать, вы могли довериться кому-нибудь другому, а сами…

— Отказываться от работы, да еще такой интересной? — с усмешкой возразил Пронин. — Не превращай меня в хлюпика, который позволит побороть себя болезни.

Он подошел к тахте и сел рядом с Виктором.

— Но ты не огорчайся, — утешил он Виктора, кладя руку ему на плечо. — Главную работу сделал ты. Но ведь ты отлично понимаешь, что такое Захаров. Опасный и расчетливый хищник, охотиться на которого спокойнее вдвоем и даже втроем. Да и самого себя я, таким образом, держал под контролем. Захаров вызвал Денна и, поручив ему похитить чертежи, несомненно наблюдал со стороны за его действиями, — самые косвенные намеки и незначительные признаки позволяют посвященному человеку догадываться о течении событий. Враги хотели лишить нас возможности восстановить чертежи. Они пытались воспользоваться каждым удобным случаем, каждой минутой твоего отсутствия, — Захаров не успел бы вызвать Денна и решил сам убить Зайцева. О том, что Зайцева попытаются убить, я подумал, как только услышал об убийстве Сливинского. Поэтому ты уж не обижайся, что я взял на себя охрану этого молодого человека…

Пронин прошелся вдоль комнаты, остановился возле Зайцева, потрепал его по плечу и зашагал снова.

— Я поселился в гостинице и стал соседом нашего инженера, — продолжал он. — Первый сомнительный посетитель заставил меня бесцеремонно вторгнуться в номер, а причина его появления заставила меня поискать другую, более вескую причину. Наблюдая из автомобиля, куда направился этот парикмахер, я легко заметил, что за мной тоже следует машина. Трудно было предположить, что Захаров явился не под своей личиной. Он мог предположить, что за ним будут наблюдать, и поэтому действия его должны были быть совершенно естественными. Поэтому я даже не старался особенно от него прятаться, как, впрочем, не очень прятался и от тебя, встав между дверями, когда ты влетел в парикмахерскую. Никогда не следует торопиться. Установив место работы парикмахера, я поинтересовался образом его жизни и, разумеется, не мог не обратить внимание на его объявления в «Вечерней Москве» о продаже патефона. Затем ты принял остроумное решение переселить Зайцева, и охранять его стало легче. В театре я тоже, конечно, был, и вмешался бы как-нибудь в события, если бы заметил, что Захаров передает чертежи. Но этого не случилось. Вообще, времяпровождение Захарова меня тоже очень интересовало, и когда он очутился во флигеле, я последовал за ним…

— Но позвольте, — перебил его Виктор. — Что вы туда попали, я могу допустить, но как вы оттуда вышли? Вот что меня интересует.

— Не по подземному ходу, — сказал Пронин. — О том, что Захаров облюбовал площадку на втором этаже, можно было догадаться. Я по черному ходу поднялся на второй этаж, вошел в квартиру, объяснил обыкновенным советским людям, кто я такой, и попросил мне помочь. А когда предусмотрительный Захаров решил еще раз обойти дом, я открыл дверь и дождался его возвращения. У нас произошел небезынтересный разговор, и я предложил вывести его из дома, если он отдаст мне чертежи.

Виктор с удивлением взглянул на Пронина.

— Но ведь чертежей у него не могло быть?

— Только вывести, за остальное я гарантий не давал, — сказал Пронин, точно не слышал вопроса. — Но Захаров счел цену слишком высокой и сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь. Он принял меня отнюдь не за чекиста, а за агента какой-то другой разведки, охотящейся за этими же чертежами. Я ведь не пытался его арестовать и даже сам, как ему казалось, побаиваюсь быть захваченным. Он даже рискнул передать через меня жене записку…

Виктор посмотрел на патефон.

— «Немедленно продай»?

— Как видишь, — подтвердил Пронин. — И даже отдал мне револьвер. Спокойнее было отдаться вам в руки без такой улики.

Зайцев слушал Пронина с широко раскрытыми глазами.

— Извините, товарищ Пронин, — не удержался он. — Позвольте задать вопрос?

— Говорите, говорите, — ободрил его Пронин. — Не стесняйтесь.

— Почему он не пообещал отдать чертежи? — спросил Зайцев. — Скрылся бы, а потом просто надул своего спасителя?

— Видите ли, у преступников тоже существует своя этика, — посмеиваясь объяснил Пронин. — Уже по одному тому, как ловко он был выслежен, Захаров не сомневался в том, что я тоже опытный прохвост. Поэтому он мог не сомневаться в том, что не отдай он обусловленную плату, не миновать ему получить нож в спину, а может быть, и что-нибудь еще хуже. Чекистов он еще надеялся обмануть, ведь он не был пойман с поличным на месте преступления, но другого шпиона, осведомленного о ценности чертежей… Конечно, он мог бы еще вступить в сделку, если бы чертежи находились в его руках. Но он сам не знал, где они находятся, и предпочел притвориться, будто ничего о них не слышал. А что касается записки, он мог надеяться на некоторую профессиональную солидарность, тем более, что мне она пользы принести не могла, а в надежде что-нибудь разузнать я мог записку передать. Я забрал его револьвер и ушел, а выйти мне из дома было не трудно, предъявив свои документы и даже не столкнувшись с Березиным, который рассказал бы тебе о нашей встрече…

— А затем, — легко догадался Виктор, — вы отправились к Захаровой…

— И всю ночь слушал пластинки, — подсказал Пронин. — Это было утомительно, но надо же было разгадать секрет этой игры с продажей патефона.

— Ну, а если бы Захаров не дал вам записки? — пытливо спросил Виктор. — Что бы вы тогда стали делать?

— То же самое, — насмешливо сказал Пронин. — О том, что патефон играет в этом деле какую-то роль, к этому выводу мы пришли с тобой почти одновременно. Мы не могли не обратить внимания на патефон. И не таким путем, так другим получили бы этот инструмент, кашли покупателей, которые приходили к Захарову, и днем позже или раньше заставили бы появиться на сцену господина Денна. Мне показалось, что я угадал секрет игры, и я рискнул напечатать в газете текст объявления, которое уже дважды печатал Захаров. Он сам не знал, где находится человек, похитивший чертежи, и вынужден был вызывать его к себе. Несомненно, Денн ждал нового вызова, чтобы передать чертежи. Выполнив поручение Захарова, Денн должен был вручить добычу какому-то третьему лицу, которое имело возможность быстро очутиться за границей. Вполне возможно, что Денн должен был передать чертежи тому самому иностранцу, с которым Захаров встретился в Кукольном театре. Кто знает, что находилось в кармане злосчастной девочки! Какая-нибудь записка, два слова. Или о том, что все сделано и пора вызывать Денна, или-о способе вызова… Нам это неизвестно, но это и не столь существенно. Я заменил телефон Захарова своим, в разговоре по телефону предоставил инициативу собеседнику, он сам подсказал мне нужные слова, и, как вы убедились сами, мое предположение оказалось правильным: господин Денн явился.

— Трудно даже представить, какие опасности нас окружают, — вздохнул Зайцев, с интересом глядя на Пронина, точно видел его в каком-то новом освещении. — Вот сидит какой-нибудь инженер…

Пронин вздрогнул. Ночная сырость заползла в комнату. Он прихлопнул раму и задернул штору.

— А вы что думали? — с задором спросил он Зайцева. — Нас не зря отучают от болтливости. Мерзавцев на свете, конечно, не так уж много, но сталкиваться с ними не особенно приятно. Вот мы и стараемся, чтобы инженер сидел и работал, и никто бы ему не мешал.

Пронин поежился.

— Холодно, — сказал он. — Опять знобит. Может, пойдем, согреемся? Агаша, небось, заснула, дожидаючись…

Он пошел из комнаты.

— Только еще один вопрос, — остановил его Виктор. — Куда вы сегодня ходили днем, что вы еще хотели выяснить?

Пронин остановился в дверях и через плечо посмотрел на Виктора.

— Как раз то, чем ты не любишь заниматься, — сердито ответил он. — По всему получалось, что Захарова не причастна к преступлениям мужа. Так вот, мне хотелось в этом убедиться.

— И что же? — спросил Виктор.

— Ну, и убедился, — сказал Пронин. — И на сегодня хватит, пора ужинать.

Он взял Зайцева за руку и потянул его за собой в столовую.

— Пойдемте, Константин Федорович, выпьем за честных людей, а потом вы поедете и лично передадите свои чертежи товарищу Евлахову.

18. Несколько слов о пользе изучения иностранных языков

Виктор окончил рассказ.

Пронин поглядел на меня, интересуясь впечатлением.

— Как, Иван Николаевич? — спросил Виктор. — Не напутал я?

— Да нет, — задумчиво отозвался Пронин. — Упустил некоторые детали. Впрочем, оно даже лучше…

Он откинулся на подушку, и на фоне полотняной наволочки стало заметно, как порозовело его лицо.

— И чем же все это кончилось? — спросил я.

— Воспалением легких, вот чем это кончилось! — воскликнул Виктор не без иронии. — Утром я вызывал врачей. Поднялась температура, началось колотье в боку, ставили банки…

Пронин повернулся к Виктору.

— Вот этого я уже не люблю…

— Выяснилось, что с болезнью надо бороться иначе, — безжалостно продолжал Виктор. — Вечерние прогулки дали себя знать…

— Да я о другом спрашиваю, — сказал я. — Что Зайцев, что другие?

— Э, братец, какой ты дотошный, — отозвался Пронин. — Ну, что Зайцев? Работает. А другие… О других, впрочем, хватит.

Разумеется, я забыл о зароке не писать больше о Пронине. Грешно было не воспользоваться таким сюжетом. Я год мог думать и никогда не придумал бы ничего похожего.

— А писать об этом можно? — неуверенно спросил я.

— А кто тебе может запретить? — засмеялся Пронин. — Пойди разберись — правда это или вымысел. Разумеется, имена и названия убери. Да ты и сам это знаешь, литераторов учить нечего…

Хотя Пронин оборвал мои расспросы, но я, даже рискуя показаться навязчивым, не мог не задать еще один вопрос; впрочем, Пронин не постеснялся бы выразить свое неудовольствие в случае излишнего любопытства.

— Все-таки мне непонятно, — сказал я, — какое значение имел патефон и почему безобидная песенка сделала господина Денна таким послушным, и откуда вы узнали его имя?

Но Пронин не рассердился. Он только поглядел на Виктора и насмешливо хмыкнул.

— Тьфу ты, черт! — воскликнул он. — Самого главного, оказывается, мы тебе так и не сказали. — Он указал Виктору на меня. — Помнишь, я заставлял тебя изучать языки? Ты видишь перед собой воплощенную беспомощность. Мы в самом начале раскрыли секрет, а он спрашивает, в чем дело? — Пронин ласково потрепал меня по руке. — Прости, пожалуйста, я совсем упустил из виду, что ты не знаешь английского языка. Я даже не представляю, как ты следил за рассказом Виктора, не зная самой существенной детали…— Он повел рукой, прося Виктора еще раз подойти к патефону. — Будь другом, заведи эту пластинку еще, хотя бы с середины…

— Э-эх! — только, вздохнул Виктор.

Он завел патефон, и оркестр вновь заиграл уже знакомый мне блюз, и вкрадчивый баритон запел свою песенку, и я по-прежнему с недоумением поглядывал на своих друзей.

— Вот-вот! — воскликнул Пронин. — Слушай!

Саксофон жалобно всхлипнул, и слегка шепелявый и совсем не актерский голос произнес в заключение несколько слов, — как я думал раньше, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни.

— Do you hear me, mister Denn? That’s me. I am glad to greet you. All the orders of the possesor of this record must be fulfilled, — повторил Пронин только что услышанные слова и тут же их перевел: — «Вы слышите меня, господин Денн? Это говорю я. Рад вас приветствовать. Все приказания владельца этой пластинки должны быть исполнены».

Я по-прежнему с любопытством смотрел на Пронина.

— Понятно? — спросил он меня. — Или нужны комментарии? Леви был обычным резидентом, собирающим шпионские сведения и устанавливающим связи. Но у разведок бывают особо секретные сотрудники, предназначенные для выполнения заданий исключительной важности. Они ассимилируются среди местного населения, так что их нельзя отличить от обычных граждан. Леви знал, что в случае крайней необходимости он может вызвать некоего господина Денна. Оба они знали условный пароль — патефон, пластинки, может быть даже знали название «The Blue Angel». Но это — для первого знакомства. Для господина Денна требовались более существенные доказательства, чтобы выполнить приказания неизвестного ему господина Леви. И вот общий их начальник не мог отказать себе в удовольствии лично дать распоряжение своему сотруднику. Конечно, господин Денн отлично знал этот голос…

— Но ведь пластинку можно разбить? — возразил я. — Ее могли услышать другие?

— Записку тоже можно потерять или сжечь, а словам какого-то Леви просто не поверить, — сказал Пронин. — В мире нет ничего вечного. Посторонние тысячу раз могли слышать эти слова и посчитать их причудой актера или обрывком другой записи. А разбить? Это было даже предусмотрено. Леви обязан был разбить пластинку в случае провала. Он не рискнул прямо написать об этом в записке, но будучи проданной, пластинка завертелась бы в чужих руках, и неосведомленные люди так никогда бы ни в чем и не разобрались…

Пронин помолчал.

— Нет, это было очень изящно придумано, — сказал он. — Даже чересчур изящно. У начальника этих господ неплохой вкус и тонкая выдумка. Но — где тонко, там и рвется. Это самый страшный порок: быть слишком уверенным в своем превосходстве над другими.

Солнце лилось в окно. Пестрели корешки книг на полках, ослепительно белело постельное белье, на желтом навощенном паркете играли солнечные зайчики.

Виктор перегнулся через подоконник и заглянул вниз.

— Вставайте скорей, Иван Николаевич, — сказал он, лениво потягиваясь. — Поедем в Нескучный сад, возьмем байдарку…

— А если обо всем этом написать, — спросил я, — не скажут что это не нужно?

— Почему? — удивился Пронин.

— Ну, скажут, что я раскрываю методы расследования, — придумал я возражение. — Привлекаю, так сказать, внимание…

— Ну, и нерешительны же вы, братья-писатели…— Пронин поднял меня на смех. — Кто это может сказать? Во всех государствах существуют разведывательные учреждения, и наше правительство не раз предупреждало о том, что разведки засылают и будут засылать к нам своих агентов. Так почему же вредно об этом напомнить? А методы? Как нет ни одного преступления, абсолютно похожего на другое, так нет и одинаковых методов для раскрытия этих преступлений.

Он переглянулся с Виктором, и оба они снисходительно друг другу улыбнулись.

Солнечный зайчик метнулся с пола на потолок, перескочил на стену и задрожал на пунцовом ковре.

— А вы расскажете мне историю этого ковра? — спросил я, припоминая какие-то давние и смутные намеки Пронина.

— Ну, брат, это уже называется жадностью, — сказал он, потягиваясь, и снова пригубил рюмку с коньяком. — Когда-нибудь в другой раз, зимним вечером, когда опять придется вот так лежать…

Рюмка слегка дрожала в его руке.

Коньяк светился на солнце, золотистая тень падала на лицо Пронина.

Виктор сидел на подоконнике и напевал знакомую грустную песенку.

Мне не хотелось отсюда уходить.

Виктор лукаво посмотрел на меня, наклонился вперед и наставительно спел мне такие простые и безобидные слова:

Так не спите ночью и помните,
что среди ночной тишины
Плавает в нашей комнате свет голубой луны.

Примечания

1

Не стреляйте, мистер Леви (англ.).

(обратно)

2

Вы ничего этим не достигнете (англ.).

(обратно)

3

Посмотрите внимательней на улицу (англ.).

(обратно)

4

Я не понимаю (англ.).

(обратно)

5

Может быть, вы хотите говорить по–немецки? (нем.).

(обратно)

6

Нет, я не понимаю по–немецки (нем.).

(обратно)

7

Вы предпочитаете французский язык? (франц.).

(обратно)

8

Нет, я не говорю и по–французски (франц.).

(обратно)

9

«Весенняя песня», «Золотая бабочка», «Голубые настроения», «Твоя любовь», «Голубой ангел»… (англ. и франц.).

(обратно)

Комментарии

1

Здесь и в некоторых других местах вместо троеточия в печатном оригинале стоит две точки. Сохранено написание оригинала — V_E.

(обратно)

2

Так в оригинале — V_E.

(обратно)

3

Так в оригинале — V_E.

(обратно)

4

Так в оригинале — V_E.

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • РАССКАЗЫ МАЙОРА ПРОНИНА
  •   Синие мечи
  •   Зимние каникулы
  •   Сказка о трусливом черте
  • РАССКАЗЫ О МАЙОРЕ ПРОНИНЕ
  •   Куры Дуси Царевой
  •   Agave mexicana
  •   Стакан воды
  • ГОЛУБОЙ АНГЕЛ
  •   1. Грустная песенка
  •   2. Изобретение Кости Зайцева
  •   3. Преступление в гостинице
  •   4. Ночные находки
  •   5. Повторение пройденного
  •   6. Нашла коса на камень
  •   7. Перемена квартиры
  •   8. Будни Виктора Железнова
  •   9. Детская картинка
  •   10. Человек в зеленом пальто
  •   11. Флигель в переулке
  •   12. Внешнее наблюдение
  •   13. Странный покупатель
  •   14. Паспорт из Озериков
  •   15. Патефон марки «His Masters Voice»
  •   16. Еще один покупатель
  •   17. Вопросы и ответы
  •   18. Несколько слов о пользе изучения иностранных языков
  • *** Примечания ***