Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом [Франц Николаевич Таурин] (fb2) читать онлайн

Франц Таурин БАРРИКАДЫ НА ПРЕСНЕ Повесть о Зиновии Литвине-Седом

«…Среди рабочих выделяются настоящие герои, которые — …несмотря на отупляющую каторжную работу на фабрике, — находят в себе столько характера и силы воли, чтобы учиться, учиться и учиться и вырабатывать из себя сознательных социал-демократов, «рабочую интеллигенцию».

«Подвиг пресненских рабочих не пропал даром. Их жертвы были не напрасны».

В И. ЛЕНИН

Глава первая КОМНАТУШКА НА БАЛКАНАХ

1

Обычный день к вечеру обернулся праздником. Сегодня мать кухарила на богатой свадьбе. Женил сына и наследника купец второй гильдии Матвей Елизарыч Новожилов. Немалого достатка человек: лавки и лабазы на Большой Спасской и доходный дом в Грохольском переулке.

По счастливой случайности удостоилась мать быть позванной в богатый купеческий дом: недели за две до свадьбы обедал купец у своего стряпчего в Астраханском переулке и очень по вкусу пришлась ему кулебяка с севрюжьей начинкой. Узнав, что изготовила ее приходящая стряпуха, Матвей Елизарыч тут же распорядился своей супружнице, чтобы такая же кулебяка была на свадебном столе. Послушная супруга сразу разузнала, что стряпуха эта — солдатская жена и живет она неподалеку, здесь же, на Балканах.

Сегодня мать вернулась домой гораздо позже обычного. Ее ждала вся семья. Не было только отца. Он служил в Бутырках на парфюмерной фабрике Ралле ночным сторожем. Добираться туда было далеко и хлопотно: сперва надо выйти по Первому Коптельскому переулку на Большую Сухаревскую площадь и сесть там на конку до Садово-Триумфальной, а там пересесть на конку, идущую по Долгоруковской улице в Бутырки. Тратиться каждый день на четыре конца было накладно, и отец, не щадя простреленную на Крымской войне ногу, ходил на фабрику и обратно пешком. И потому выбирался из дому часа за два, а то и за три до срока, чтобы не спешить и не опоздать. Потому и сегодня не дождался матери.

Но остальные ждали. И не напрасно. Мать пришла с полной кошелкой. И кулебякой, и другими сготовленными ею блюдами она угодила и хозяевам и гостям, и подобревшая хозяйка сама сказала искусной стряпухе, чтобы та не позабыла захватить гостинцев для своих детишек.

«А то бы я забыла! — подумала мать. — За эти объедки и торчала два дня у печи. Не за копейки же, что отвалите за труды…» Но так подумала только, а сама кланялась в пояс и благодарила.

К кошелке мать никого не допускала. Сама разобрала, выкладывая съестное на кривоногий столик, приткнувшийся у единственного подслеповатого окошка.

В одну грудку сложила то, что скорее всего может испортиться, — куски рыбы и птицы; в другую — куски вареного и жареного мяса; в третью — куски и обломки пирогов и кулебяк. Сытные куски, лакомые, только не резаные, а ломаные, а то и надкусанные…

Печеное мать завернула в чисто выстиранную холстинку и положила на полку. Туда же поставила мясо в глиняной миске. Из оставшегося на столе отложила в сторону два куска покрупнее — отцу на завтрак; отыскала две почти не тронутых куриных ножки и протянула маленьким. Потом сказала старшим:

— Садитесь, ешьте…

Отрезала от ковриги каждому по толстому ломтю и положила на стол рядом с лакомыми объедками.

Ели молча и проворно. Управились быстро. Посмотрели еще не сытыми глазами на полку, и самый старший, а потому и самый смелый сказал матери:

— Еще бы кусочек пирога…

— Завтра, сынок, тоже день будет. Но не каждый день у Новожиловых свадьба…

Мать знала, что говорила. За два с лишним года, что минули с того дня, как выгрузились они всей семьей из теплушки не доезжая Рязанского вокзала, не доводилось еще ей стряпать на такой богатой свадьбе.

Звали в прошлом году два раза на семейные праздники к консисторскому чиновнику на Большую Переяславку да еще как-то к врачу железнодорожной больницы в Живарев переулок. Тоже зажиточно люди живут, и застолье было отменное. Но с Новожиловым им не равняться. Таких тузов-богатеев, поди, и по всей Москве-матушке не так уж много.

Куда чаще приходилось кухарить у людей небогатых, а то и вовсе бедных, можно сказать, у своей ровни. В такие семьи звали не какие-нибудь там особые разносолы стряпать, а тогда лишь, когда своей хозяйки на тот час в доме не было: больна, либо стара и немощна, либо что еще. Мать никогда не отказывалась, хотя иной раз вовсе невелика была корысть. Да и то не стряпать, так стирать или полы мыть, — все равно в люди идти, а стряпать мать любила. И когда это узналось в округе, то редкое семейное празднество обходилось без солдатки Литвиной.

Так уж получилось, что в последние годы на ее женские плечи легла, считай, вся забота о семье.

Кормилец семьи, супруг ее любимый, за которого вышла замуж убегом, без родительского благословения, не глядя что голова у него седая — старше ее был — и что нога прострелена, дорогой ее Яша Литвин вот уж без малого десяток лет как распростился с былым богатырским здоровьем. После того как завалило всю их смену в шахте. Еще, слава богу, жив остался. Не всем так сошло; многие под землей и остались…

А Яков из богатыря обернулся калекой. Не только в шахту, ни на какую работу не годен. Совсем впору погибать многодетной семье, спасли две солдатские медали на широкой груди. Подал Яков прошение уездному воинскому начальнику. Долго ходила где-то бумага, но дошла все же в нужное место.

Взяло начальство во внимание военные заслуги просителя и определило Якова Литвина ночным сторожем на казенный машиностроительный завод в городе Коломне. И на том спасибо.

Так и жили. На хлеб он — старый николаевский солдат — зарабатывал, а на приварок она — солдатская жена. Нелегким трудом зарабатывала: одно дело — свою лопотину стирать, свои полы мыть, вовсе иное — чужую грязь отмывать, чужой сор выгребать. Стряпать только ходила с охотой. Вкусно угостить, сытно накормить — хоть своего, хоть чужого — всегда в радость.

Так бы и жили, наверно, в Коломне, пока всех птенцов на крыло поставят, да опять беду нанесло.

Положил свой взыскучий глаз на солдатскую жену вдовий соборный поп. Не стар еще был и собою благообразен отец Мелентий, и нетрудно бы ему новую жену сыскать, да по закону одна попу жена положена — она и первая, и последняя.

И стал протопоп подыскивать себе экономку. Остановил свой выбор на солдатке Литвиной. Всем взяла — и лицом, и статью, и стряпуха отменная, а это тоже дело не последнее: отец Мелентий не чуждался никаких мирских радостей, а в числе прочих и любил и мог еще покушать.

Три раза приводили ее в поповский дом стряпать для гостей, что-то зачастивших к отцу Мелентию. А однажды велел сказать ей, чтобы задержалась. Батюшка-де как проводит гостя, сам хочет поблагодарить ее за труды.

Отец Мелентий был радушен и приветлив. Сказал, что давно так вкусно не едал. Еще и еще хвалил ее золотые руки. А потом сказал, что и сама она куда как хороша… И тут же предложил пойти к нему в домоправительницы, быть в его доме полной хозяйкой.

— А моя семья?.. — произнесла она первые свои слова в этом разговоре.

— Подумаем, поразмыслим… — ласково отвечал ей отец Мелентий. — Старшеньких твоих устроим… Солдатские дети… по заслуге родителя. А младшеньких с собой возьмешь…

— С собой? — в глазах у нее застыл испуг.

— Чему удивляешься?.. Понятно, с собой. Я ведь тебя в жены беру.

— От живого-то мужа…

— Какой уж он тебе муж! — пренебрежительно усмехнулся отец Мелентий.

Обидная эта усмешка помогла ей прийти в себя.

— А это уж мне, батюшка, лучше знать! — сказала как отрезала, глядя ему прямо в глаза.

И в тот же вечер, дождавшись, когда дети уснут, рассказала мужу о домогательствах сластолюбивого протопопа. Без утайки, все как есть рассказала, слово в слово.

Яков Литвин, взлохмаченный и опухший от тяжелого дневного сна, — только что поднялся и начал собираться на дежурство, — тряхнул кудлатой седой головой, словно сбросил остатки сонной одури, и сказал негромко, но жестко:

— Убью!.. — Помолчал и добавил: — Прямо сейчас. Из берданки… как собаку бродячую.

Встал и пошел в угол, где за посудным шкафчиком стояло у него казенное оружие.

— Не надо, Яша!.. Не стоит он твоего сердца…

— Убью!.. — повторил все так же негромко и строго. Она положила ему руку на плечо:

— Ты не о нем думай, о нас порадей. Оставишь с сиротами, куда мне одной с ними?..

Обнял он ее, прижал к сердцу. Постояли так миг, другой. Потом сказал с горечью:

— Нет пути человеку бедному. Ни взад, ни вперед… Что же делать? Так выходит, что здесь нам житья не будет… Не к добру дело идет…

Наутро отпросился у караульного начальника, поехал в Москву. Через два дня вернулся, сказал жене:

— Собирайся в дорогу.

— Далеко ли собираться-то?

— В Москву, мать, в Москву…

Как услышала, и слезы на глазах навернулись. Покачала головой горестно.

— Ждут нас там не дождутся…

Не бог весть как сладко жилось здесь, в Коломне, а все привыклось. И хату начальство отвело хорошую, просторную, и к его жалованью еще и свою копейку приработать можно. А там, кто знает, как еще сложится?..

— Жить-то где будем? — спросила у мужа.

— Присмотрел комнатушку. Неказистая, правда, — признался Яков, — зато и недорогая. Всего два целковых в месяц, при своих дровах.

— Когда же ехать?

— Рубль в задаток отдал. Так что не позже как через две недели должны там быть. А если раньше, то и еще лучше. Надо ведь и место себе сыскать… Хорошо бы так: сразу после пасхи и тронуться.

Бедняку собираться спорее. Недаром говорится: голому собраться — только подпоясаться. За неделю мать перестирала всю одежонку, увязала в узлы. Самое ценное — мужнин унтер-офицерский мундир, хоть и сильно потертый, но все еще видный, свое платье шерстяное, в котором ходила в господские дома, обувку осеннюю и зимнюю — уложила в сундук. Припасла корзину с крышкой под посуду и мелкий домашний зажиток. Вот вроде бы и все, можно сказать, и собрались.

— А главное имущество наше, считай, все движимое, все на своих ногах, — смеялась мать, указывая на вереницу ребятишек, пытавшихся помогать ей, а больше того мешавших.

Она уже не только примирилась с неизбежностью переезда, но даже с нетерпением ждала: скоро ли?..

Отпраздновали в последний раз пасху в Коломне, — полакомили ребятишек последними коломенскими кусками с чужого стола, и поехали в Москву.

Ехали долго. Чтобы не брать билетов, упросил Яков караульного начальника дозволить ему с семейством и скарбом погрузиться в теплушку с каким-то железным грузом, которую должны были подцепить к поезду до Москвы. Упросить-то упросил, однако не много выгадал. Ехали с остановками на каждой станции — где отцепят вагоны, где прицепят — приехали в Москву только на другой день к вечеру. Да и не доехали до Рязанского вокзала, а отцепили их теплушку на Сортировочной и сказали: вылезайте, дальше не повезут.

Выгрузились, оттащили барахлишко подальше от рельсов, пошел Яков узнавать, куда приехали и как до места добраться.

Вышел проулком от железнодорожной линии на широкую улицу, огляделся по сторонам, заметил на угловом доме жестяную табличку с надписью: «Синичкина улица».

Спросил у прохожего:

— Далеко ли до Балкан?

Прохожий подумал, покачал головой и ответил, что не слыхивал про такое место.

— А до Рязанского вокзала?

— До Рязанского версты три, а то и четыре будет, — ответил прохожий.

Подумал Яков, что, кажись, дал он маху, польстившись на даровой проезд. Ломовой извозчик, ехавший порожняком со станции и остановленный им, согласился отвезти до Балкан, но запросил с него восемь гривен.

Сторговались за полтинник. Перетаскали скарб на телегу, посадили младших, семилетнего Зяму и двенадцатилетнюю Рейзу, и двинулись вслед за подводой. Не меньше часу ехали до Рязанского вокзала, ну а там уж рукой подать до Балкан. Хоть и к ночи, а добрались все же до своей комнатушки.

2

Комнатушка и впрямь была неказиста. Особенно убогой показалась она после просторной и светлой обихоженной хаты, оставшейся там, в Коломне.

А эта и много меньше была, всего об одном окне, да и окошко-то не на улицу, а во двор. Да и не во двор, а в чужую помойку. И не поймешь, то ли давно никто в этой комнатушке не жил, то ли жили несусветные неряхи.

Стекла в окнах серые от пыли, во всех углах лохматая паутина, зев у печи чернее угля, снову, видать, не беленный, а пол до того затоптан, что и не догадаться: крашеный он или скобленый. С зажженным огарком в руках прошлась мать по всем углам и закоулкам, потом сказала Якову:

— Сходи-ка узнай, где воды набрать.

— Чаевничать затеяла на ночь глядя?

Только рукой махнула:

— Где уж там. Хоть бы полы помыть…

— Разве завтра дня не будет?

Мать решительно замотала головой:

— Не лягу в такую грязь. И вас не положу. Не ленись, отец, сходи узнай-ка…

— И ходить не надо, — возразил Яков. — Мимо пруда ехали. Там и мостки прилажены. Ну-ка, ребята, — кивнул он старшим, Ефиму и Эсфири, — берите по ведру и пошли.

Идти было недалеко, и через несколько минут два полных ведра стояли у порога. Мать за это время отыскала тряпку и, подоткнув подол, принялась за работу.

Вымыла полы, потом протерла сухой тряпкой и сказала скорее всего себе самой:

— Пока хватит. Остальное завтра.

Утром встали, огляделись. Еще горше стало на душе. Флигель деревянный приткнулся в углу большого двора. С двух сторон двор обнесен высокой стеной из надежно сбитых плах. И в самом углу — плахами же выгорожена — помойка, прямо перед их окошком.

С двух других сторон двора — дома каменные, двухэтажные. Угольный дом высокий, с часто поставленными узкими стрельчатыми окнами; остальные, по обе стороны, тоже в два этажа, но пониже. Промеж домов — двое ворот: одни на Большой Балканский переулок, другие — на Малый.

Потом, когда малость ознакомились с соседями, узнали, что двор один на три дома, потому как хозяин один — купец второй гильдии Воскобойников.

А старуха Федосьевна, бывшая соборная просфирня, которая снимала у хозяина весь флигель и уже от себя сдавала комнатушки жильцам — тем и жила, — подробно разобъяснила все новой жиличке.

В угольном доме с высокими окнами наверху — в том крыле, что смотрит на Большой Балканский, — сам хозяин проживает со своей семьей и всей дальней и ближней родней. Второе крыло и весь низ сдает внаем чиновникам. А в двух других домах — понизу лавки: в одном дому москательная и скобяная торговля, в другом — обувная и мануфактурная.

3

Старшие быстро освоились в Москве. Всех их отец пристроил к месту. Дочь — в швейную мастерскую, старшего сына Ефима — учеником в механическую мастерскую в Уланском переулке, второго сына Липну — в ремесленную школу при заводе Гужона.

Хотелось определить сыновей еще поближе к дому. Ходил Яков к хозяину, к самому Воскобойникову, просил, чтобы взял парней в лавку, хоть в москательную, хоть в мануфактурную. Но Воскобойников сказал, что со своего двора не берет, и ушел старый солдат ни с чем, ворча себе под нос, что не всяк, кто беден, тот и вор. Старшие дети приходили домой, можно сказать, только поужинать да переночевать. Весь день их дома не было.

Выходит, нрав был Яков, когда в первый же вечер сказал:

— Спать места хватит.

— А жить?.. — возразила мать.

— А жить дома некогда…

Сам Яков, надев свои медали, сходил к приставу полицейской части, и тот подыскал ему место ночного сторожа на дровяном и тарном складе фабрики Ралле в Бутырках.

На работу Яков уходил вскоре после обеда, приходил утром и, напившись чаю, тут же ложился на печь отдыхать и спал, пока не позовут к столу. Только за обеденным столом и видели его домашние, да еще в субботний вечер и воскресное утро.

Мать только первые дни безотлучно была дома. Мало-помалу завела нужные знакомства (сперва Федосьевна пособила, а дальше и само пошло) и так как любую работу — хоть стирать, хоть стряпать, хоть по дому прибраться — исполняла добросовестно и проворно, то желающие прибегнуть к ее услугам не переводились.

В комнатушке оставались, не считая спящего на печи отца, только двое младших.

И если старшие братья через полгода уже знакомы были с окрестными улицами и переулками, от площади с тремя вокзалами до шумно-разбойной Сухаревки, то для маленького Зямы вся Москва пока что заключалась здесь, в Балканах, и была куда меньше неизвестно почему оставленной, но все еще милой его сердцу тихой, уютной Коломны.

Мать строго-настрого запретила далеко отлучаться из дому. Сказано было, можно побегать, но надолго ли хватит двора, даже и самого просторного, для резвого и пытливого мальчика. Скоро каждое деревце и каждый кустик и едва ли не каждый камешек и каждая травинка в любом его конце стали известны и даже знакомы.

Двор был разный. Возле «хозяйского» дома — чисто и уютно. Под окнами, вдоль стен, грядки-клумбочки с цветами; с угла на угол дома дорожка, посыпанная желтым песком. Возле домов-лавок цветов не сажено, но все же прибрано; каждый день дворник Ипат, большой бородатый мужик, сметает сор и относит его на помойку.

Помойка выгорожена толстыми плахами в дальнем углу двора и заслонена от окон «хозяйского» дома флигелем, в котором живет семейство Литвиных.

— От хозяйских глаз спрятать надо, вот нам под нос и сунули, — ответила мать, когда Зяма спросил у нее, почему помойка у них под самым окном?

И вокруг флигеля всегда замусорено, здесь Ипат не метет. Изредка только, когда скопится очень уж много мусора, подходит и стыдит жильцов флигеля за неряшество.

Присмотрелся Зяма и к обитателям двора. Из главного, «хозяйского» дома никто во дворе не появляется. Разве что пробежит служанка из «черной» двери в лавку и обратно.

Зато возле лавок часто бывает людно. В ворота въезжают груженые подводы, останавливаются напротив широких дверей. Оттуда выбегают приказчики и мальчишки-ученики. Проворно перетаскивают штуки сукна и ситца, ящики с обувью — в мануфактурную лавку; или ведра, тазы, чугуны, связки ухватов, ящики с гвоздями, разных цветов и размеров банки с красками и олифой — в лавки москательную и скобяную. Широкозадые, с косматыми гривами битюги неторопливо переступают с ноги на ногу, отхлестываются длинными хвостами от налетающих с помойки мух; извозчики-ломовики покуривают козьи ножки, поторапливают приказчиков и, получив расчет, уезжают.

А возле их флигеля в будние дни никого не увидишь. Кроме семьи Литвиных и самой Федосьевны проживают во флигеле еще две семьи. Напротив Федосьевниной каморки — мать с двумя взрослыми дочерьми, все трое — швеи, ходят на работу в мастерскую где-то на Самотеке. И в четвертой комнате — трое не старых еще мужчин, вроде бы братьев, которых неделями никто и не видит и которые неизвестно где работают и каким ремеслом живут. Федосьевна, правда, говорит, что «на железной дороге», но, кажется, и сама не очень в этом уверена. Но кому какое дело, всяк сам себя разумей…

Не сразу осмелился Зяма выбежать за ворота. Страшно в первый раз. Зато довелось увидеть всю хозяйскую фамилию.

У парадного подъезда стояла коляска, запряженная парой серых лошадей. На козлах, раздвинув локти, сидел бородатый кучер в шляпе и синей поддевке. Обе створки дверей разом открылись настежь, и на тротуар вышли хозяин с супругой под руку и две барышни в одинаковых нарядных платьях. Хозяин с супругой уселись на заднее сиденье, барышни — на переднее; хозяин коснулся набалдашником трости кучерского плеча, и лошади с места взяли рысью.

Зяма смотрел вслед коляске, свернувшей в Грохольский переулок, и, сам того не замечая, последовал за нею. И хорошо, что последовал. Он знал, что где-то в окрестности есть пруд, но даже и подумать не мог, что вовсе рядом. Да если бы их окошко не загораживала деревянная стена, то можно бы из окна увидеть!..

Пруд был большой, обсаженный развесистыми ветлами, с крутыми скатами берегов, поросших сочной зеленой травой. На противоположной его стороне, ближе к площади трех вокзалов, вдоль берега протянулись деревянные мостки с привязанными к ним лодками. А на берегу, между двумя ветлами, приткнулась будочка сторожа, выдающего лодки в прокат.

Сколько же пробыл он на берегу пруда?.. Совсем, совсем немного… Сперва побегал по берегу, огибая корявые ветлы. Потом спустился на мостки, куда ходят по воду. Присел на корточки, смотрел, как скользят по сизой глади на длинных и тонких ногах проворные водомерки; потом стал вглядываться в темную воду и, когда привыкли глаза к пугающей темноте, стал различать стебли и листья водорослей и маленьких, юрко шмыгающих меж ними рыбок…

С неохотою оторвался и потихоньку, едва не через силу поплелся к себе во двор, даже и не предполагая, что его там ожидает…

Только еще подходил к воротам, как увидел выбежавшую из-за угла мать. Она тоже сразу его увидела. На какой-то миг остановилась, потом кинулась к нему, схватила за руку и потащила через ворота во двор с такой силой и быстротой, как будто они убегали от смертельной опасности.

— И где тебя носит!.. — причитала на бегу мать. — Всю-то улицу избегала… И куда ты провалился?..

— На пруд ходил…

— На пру-уд?.. — повторила мать нараспев. — А кто тебе позволил одному на пруд ходить?

Она резко отвернулась от него и быстро пошла к своему флигелю.

— Отец, ты слышишь, — громко сказала она Якову, стоявшему на крыльце в белой, длинной, едва не до колен рубахе, отчего казался еще выше своего и так немалого роста. — Молодец-то наш на пруд бегал! С твоего, может, позволенья?

Отец, придерживаясь за поясницу, уселся на верхней ступеньке крыльца.

— Я ему сейчас покажу позволенье… — произнес отец тихим, но каким-то жестяным голосом.

Зяма затрепетал, услышав отцовы слова. С ним отец никогда не говорил еще так. Но говаривал, и не раз, со старшими братьями, и Зяма хорошо знал, чем кончаются такие разговоры.

— Принеси ремень! — приказал отец. Зяма побледнел и застыл как вкопанный.

— Ну!.. — прикрикнул отец. Мальчик опрометью кинулся в дом.

— Ты, отец, не шибко его… — попросила мать.

Яков усмехнулся.

— Эко вы хитрые, бабы… Коли жалеешь, так и молчала бы. А то отец, отец, а потом на попятный.

Зяма принес ремень, отдал отцу.

— Что делал на пруду?

— Смотрел…

— Что увидел?.. Чего же молчишь?.. Я тебя спрашиваю, что ты увидел?

Отец спрашивал хотя и ворчливым, но обычным своим голосом, а не тем страшным, жестяным…

— Пруд большой… и красивый… — начал, еще несмело, рассказывать Зяма.

Отец слушал внимательно, не перебивая его.

— …лодок много… на той стороне… вода чистая, рыбки плавают…

— В воду забредал?

— Нет, — поспешно замотал головой Зяма.

— Сухой он, — подтвердила мать.

— Так вот, запомни, — сказал отец, — один близко к воде не подходи. А купаться только при мне. Ногой в воду ступишь без меня, узнаю… худо будет. Ты понял?

— Понял, — сказал Зяма.

Отец погладил по-казацки свисавшие сивые усы, потрогал чисто выбритый подбородок — брился отец каждый день — и, чуть приметно усмехнувшись, спросил:

— А рыбы большие в пруду?

— Нет, маленькие, вот такие, — показал Зяма, разведя на ширину ладони вытянутыэ указательные пальцы.

— А сколько их?

— Разве сосчитаешь, — сказал Зяма весело; он уже понял, что отец на него не сердится.

— А лодок сколько? — продолжал выспрашивать отец.

— Лодок? — Зяма на минуту задумался, но ответил вполне уверенно: — Десять… и еще пять.

— А сразу сказать «пятнадцать» ты не умеешь? — улыбнулся отец.

— Умею. Только они привязаны так: десять с одной стороны и пять с другой стороны, — возразил Зяма, очень довольный, что сумел все так толково объяснить отцу.

— И давно ты повадился на пруд убегать? — спросил отец, совсем для Зямы неожиданно.

— Первый раз, папа, первый…

И по-видимому, отец поверил.

— Как же так хорошо все запомнил?.. — словно бы в раздумье произнес отец. Помолчал немного и сказал не то себе, не то стоявшей рядом жене: — Однако из этого сорванца выйдет толк.

Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ

1

Понятие о справедливости было у Якова Литвина свое — какое и подобает иметь верноподданному николаевскому солдату, выслужившему верой и правдой унтер-офицерские лычки.

Когда, еще будучи на службе, прочел он в оставленном кем-то в цейхгаузе засаленном номере «Северной пчелы» подробную корреспонденцию о кровавых событиях в селе Бездна Казанской губернии — о расстреле безоружных крестьян, то сильно разволновался и очень долго размышлял об этом происшествии.

Ни командиров, приказавших стрелять в безоружных крестьян, ни тем более солдат, выполнивших команду, он ни в чем не винил. И те и другие исправно несли службу. Не хотелось винить и крестьян, — тоже ведь не от хорошей жизни собрались скопом на площади и супротивничали властям.

По зрелому размышлению отыскал истинного виновника всех несчастий. Смутьян и зачинщик грамотей Антон Петров — вот кто всех бед причина. Вот если бы начальство не проморгало, не промедлило, а сразу прихватило за жабры смутьяна и бунтовщика и другим в назидание поступило по всей строгости закона, повесило бы его на той самой площади, то и не пришлось бы потом для наведения порядка вовсе не столь уж виноватых людей казнить сотнями…

Точно так же, много лет спустя, — когда уже снял военный мундир и ходил всего-навсего в вахтерах на коломенском заводе, — безоговорочно осудил злоумышленников, посягнувших на венценосную особу. И тут начальство спохватилось после взрыва бомбы на Екатерининском канале, оборвавшем жизнь царя-освободителя. Пятерых повесили, меж них, был слух, даже генеральскую дочь.

Но все равно начальники были повинны в том, что не уберегли государя императора. А после драки начали руками махать. Только и пишут в газетах: там повесили, в другом месте повесили. Вешать тех надо было, кто злоумышлял на венценосца, а не после времени зло срывать…

Отец всегда радел за трезвость, честность и справедливость. Это были те три кита, на которых зиждилось все его мироощущение и мировосприятие. Так и растил детей, которых (хвала господу!) было более чем достаточно. И не огорчался тому, что их много.

«Бог дал, а нам с матерью и добру научить и вырастить», — неизменно говорил он после каждого прибавления в семействе.

Учили каждодневно, жизненным своим примером. Сами не только никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на чужую копейку не польстились, но и не позавидовали ни разу чужому благополучию, хотя позавидовать было чему, вряд ли кто из окружающих жил более скудно.

Убеждение, что каждая копейка, каждый грош должны быть заработаны честным трудом, внедрялось постоянно, в случае необходимости решительно и круто.

Однажды в субботу вечером Ефим, возвратясь домой из своей мастерской в Уланском переулке, подошел к отцу и показал лежащий на почерневшей от металла и машинного масла ладони блестящий серебряный полтинник.

— Где взял? — спросил отец, сурово насупив седые клочковатые брови.

— Нашел…

— Где нашел?

— В мастерской… на полу… — и, словно съежившись под строгим взглядом отца, забормотал торопливо: — Он чего-то доставал из кармана и выронил… я не сразу увидел… потом, гляжу, лежит… я и взял…

— Не взял, а украл! — прикрикнул отец и стремительно, не примеряясь, отвесил сыну такую затрещину, что тот отлетел в угол комнаты.

— Сейчас же иди и отдай, паршивец! — приказал отец, притопнув ногой.

— Я не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, где живет… Отец, насупясь, задумался.

— Чей полтинник? — спросил он наконец.

— Подмастера нашего…

— Не просто украл, у мастера украл… Ну смотри, если выгонит из мастерской, шкуру спущу.

Сын хотел было сказать, что можно же выкинуть проклятый полтинник на помойку, если уж больше он ни на что не годится, но поостерегся. И хорошо, что поостерегся, не то получил бы еще одну затрещину.

Впрочем, затрещина его не миновала. Получил ее Ефим от подмастера сразу после того, как вручил ему полтинник.

— За что?..

— Не хватай чужое.

Ефим только зубами скрипнул от боли. И первый раз в жизни непочтительно подумал об отце. Научил тоже… Зашвырнуть бы этот полтинник в пруд, а еще лучше истратить на Сухаревке… Там найдется, на что потратиться…

Таким образом, история эта для Ефима обернулась другим концом. Не только не помогла ему утвердиться на стезе честности, а скорее — наоборот.

Но всем остальным наука сгодилась. Во всяком случае, затрещина, отпущенная Ефиму отцом, запомнилась крепко.

Сложнее всего получалось с обучением справедливости. Сложность заключалась в том, что и самому отцу, если по правде сказать, не все в этом деле было ясно и понятно.

Кто честен, тот и беден. Не нами придумано, а сказано правильно. Тут за примером ходить недалеко… Опять, поглядеть с другой стороны: найдешь ли такого богатого, чтобы не сплутовал? Может, кто и видывал, а нам не встречалось… А жить-то кому все-таки лучше: богатому или бедному?.. Однако, богатому. Выходит, кто честен — тому хуже. Где же она, эта самая справедливость?..

Говорят, на том свете каждому зачтется, и все хорошее, и все плохое… И каждому воздастся по справедливости… Так это на т о м свете. А на э т о м, значит, и не надейся?.. Выходит, нечего на этом свете и время вести; надо поторапливаться на тот свет, на справедливый?.. Однако что-то никто не торопится…

Вот то-то и оно-то… Нет желающих поторопиться и разузнать. Потому как туда уйти можно, и очень даже запросто, а вот оттуда не возвернешься… Так что никак ту тамошнюю справедливость не потрогаешь. И живи как знаешь: хочешь верь, не хочешь — не верь. Вот и приходится верить: все-таки тогда хоть немного, хоть самую малость, а все жить легче…

Вот какой этот третий кит: ненадежный, увертливый… И хоть у самого твердой веры нет, надо, чтобы у детей, у малых сих — которым еще вся жизнь впереди, — была вера. Им, несмышленым, вера эта вроде узды. Не будет веры, ни от какого греха не удержишь. А как ее, веру эту, в детскую душу вложить?..

Об этом и думал длинными ночами, когда вышагивал, припадая на раненую ногу, от штабеля к штабелю, либо обогреваясь у печурки в бревенчатой сторожке.

Ночи длинные, мысли тревожные так и бередят душу старого солдата…

Смерть как не хочется, чтобы и детей такая же бедность всю жизнь провожала. А как от нее убежать, если плутовства и подлости душа не принимает?

Чтобы до хорошего жалованья достигнуть, надо чин выслужить. А чин неученому не дадут. По себе знать должен. Хоть заслуги, хоть медали — выше унтера не подымешься, грамотешка не та. А кто в корпусе обучен, тот с первого дня службы офицер, и ему сразу чин и, стало быть, хорошее жалованье… И в гражданской службе так: кто учен — тому и чин и жалованье двадцатого числа, а кто неучен — тому ломовая работа-поденка и получка по субботам…

Не нами сказано: ученье — свет, неученье — тьма. Верно сказано. Только как к тому свету пробиться?.. Этакую ораву помог бы господь одеть-обуть да накормить хоть вполсыта. Где уж тут на ученье замахиваться?.. Господи, да хоть бы одного, меньшого… хоть бы одного в люди вывести… По всему видать, из этого мальца толк выйдет. Неужто и одного на крыло не поставим…

И как-то в субботний, свободный от дежурства вечер поделился с женой своей заветной мечтой.

— Думаю меньшого осенью в приходскую отдать…

— Дорого, поди, платить за ученье, — сказала, сокрушаясь, мать.

Яков покачал головой:

— В приходской за обучение денег не берут. Расход, конечно, будет. Одежку, обувку справить придется. Ну и книжки, тетрадки там, карандаши и прочее…

— Осилим ли?.. — засомневалась мать. — А ну как отдадим, да потом забирать из школы придется… горе-то какое мальчику…

— Это уж известно, — согласился Яков. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж… А осилим либо нет, от нас с тобой зависит. Должны мы хоть одного в люди вывести.

2

В школу Зиновий пошел с радостью. После их тесной комнатушки, в которую почти никогда не заглядывало солнце, просторный, с высокими окнами класс показался ему дворцом. Немного смущало то, что даже среди небогато одетых сверстников (в школе учились преимущественно дети из бедных семей, родители более состоятельные определяли своих отпрысков в гимназии, реальные и коммерческие училища) сам он был одет и обут куда неказистее всех остальных.

Но на это никто особого внимания не обращал, и постепенно мальчик обвыкся и перестал стесняться своего, можно сказать, сиротского вида. Стыднее было обнаружить скудость своего харча; На большой перемене ученики подкреплялись кто чем богат. Некоторые даже чванились, выставляя напоказ кусок колбасы или душистую домашнюю котлету. Зиновию нечем было покозыриться. Ломоть хлеба, посыпанный крупной солью и завернутый в холщовую тряпицу, — вот и все, что могла положить ему мать в его школьную сумку. Иногда, нечасто, вдобавок к ломтю хлеба огурец или кусок селедки. Старался свой скудный завтрак съедать украдкой, так, чтобы никому не мозолить глаза. А то увидят, станут еще подкармливать из жалости. А кусочничать у чужих мальчику строго-настрого запретили и отец, и мать.

Как-то утром мать дала ему на завтрак заботливо сбереженный кусок пирога. Пирог был черствый, но все равно вкусный. Зиновий съел половину, остальное хотел завернуть в холстинку.

— Доешь здесь, — сказала мать.

— Я не хочу, — слукавил мальчик.

Уж какое там: «не хочу»… — три бы таких куска съел не передохнув; но очень уж хотелось показаться на большой перемене с куском пирога в руках.

— Не хочешь — уберу, — сказала мать и положила кусок пирога на полку.

— Я с собой хотел взять, — признался Зиновий.

— Не надо, — сказала мать. — Тебе не велено кусочничать. А тут все увидят, что пирог чужой, и все будут знать, что ты кусочник.

И, как обычно, положила в его матерчатую сумку ломоть хлеба с солью.

Учиться было нетрудно. Читал он достаточно бегло, учитель даже сказал слишком бойко, потому что он торопился и, не успевая перевести дух, иногда в спешке захлебывался.

Устному счету его отец тоже обучил. Даже научил решать в уме немудреные задачки.

— У меня в цейхгаузе, — говорил отец, усаживаясь после обеда на ступеньках крыльца, — на полке двенадцать седел. Пять из них без стремян. Сколько коней можно заседлать враз?

— Семь коней, — отвечал мальчик, не задумываясь; он уже знал, что без стремян не поедешь, значит, и седлать ни к чему.

Учитель даже призадумался было, ознакомившись с познаниями дотошного ученика. Может быть, определить его сразу во второй класс? Но взглянув еще раз на тощую, тщедушную фигурку, оставил свое намерение. Пусть остается в первом, тем более что и по годам самый младший в классе. А чтобы не скучал, нашел ему занятие: посадил за одну парту самого тупого ученика, толстого увальня Никодима, единственного сына владельца мелочной лавочки во Втором Коптельском переулке, который за все время обучения никак не мог запомнить ни одной буквы.

Посадил и сказал Никодиму:

— Вот он будет тебе помогать. Даю тебе месяц сроку. Если за месяц не выучишь буквы, скажу отцу, что ленишься.

Это была страшная угроза. Отцу-лавочнику нужен был грамотный сын, которому без опаски можно передать наследство. И Никодим знал, что пощады не будет; сколько бы он ни упирался, отец вобьет в него охоту к ученью, рук не пожалеет.

Через месяц Никодим, будучи спрошен, показал заметные успехи: выучил крепко-накрепко все до единой гласные буквы и даже около десятка согласных. Урок был выполнен не сполна, но видно было, что достигнут предел возможного. Поэтому учитель принял во внимание прилежанье Никодима и сказал ему, что пока отца тревожить не будет, и дал ему еще месяц сроку.

Никодим, уже приготовившийся к жестокой порке и последние дни ходивший как в воду опущенный, воспрянул духом и в первый раз спросил Зиновия дружелюбно:

— Как думаешь, за месяц осилю?

— Конечно, осилишь, — заверил Зиновий. — Ты только постарайся, а я тебе помогу.

Он, судя по всему, не менее самого Никодима стремился к тому, чтобы на этот раз урок был выполнен безупречно.

Никодим удвоил старания. И на что уж он был туп, но понял, что, не окажись рядом такой подмоги, как этот щупленький чернявый хлопчик, не раз уже прошлась бы но его упитанной спине жгучая отцовская плеть.

— Все буквы выучим к сроку, я тебе двугривенный дам, — сказал он как-то Зиновию.

— Мне не надо, — отказался Зиновий.

Никодим даже губастый рот раскрыл и глаза выпучил от изумления.

— Как не надо?..

— Не надо. Я не возьму, — подтвердил Зиновий.

Никодим не стал настаивать, но на другой день принес в школу два расстегая с красной рыбой и один дал Зиновию.

Тот хотел было отказаться, но не смог. До чего же вкусно пах этот пирог… Такого свежего ему есть не доводилось. Потому и не утерпел.

Вечером признался матери. Та сказала отцу.

— Куски подбираешь?.. — осведомился отец с недоброй усмешкой.

— Он сам просил меня, — ответил Зиновий.

— С чего же он так раздобрился?

Зиновий рассказал, как учитель посадил к нему толстого Никодима, как велел заниматься с ним, как Никодим сулил двугривенный и, наконец, как было дело с пирогом.

Отец долго думал, потом не то спросил, не то сам себе ответил:

— Выходит, вроде как заработал…

3

Школа была истинным отдыхом для души. Может быть, еще и потому, что дома было худо. Старшие братья не хотели смириться с «несправедливостью» отцовского решения. Все по очереди, подрастая, один за другим уходили «в люди» искать свой кусок хлеба, а этого любимчика отправили в школу. Мало того что сейчас отлынивает от работы, когда вырастет да выучится, придется перед ним шапку ломать.

Выместить свою обиду и досаду в открытую не решались. Отец по-прежнему был крут и скор на расправу и своеволия никому бы в доме не спустил. Но, как говорится, не толчком, так щелчком. Во-первых, отца, считай, половину суток и дома нету, да и когда дома, — глаз одна пара, сразу за всеми не уследишь…

Словом, были и щелчки, и швырки. Да не в них дело. Куда обиднее было недоброжелательство, которое так и сочилось из старших братьев. Мать не раз пыталась усовестить обидчиков. Помогало, но ненадолго…

Надо ли дивиться, что в школу бежал с радостью, из школы домой плелся нехотя.

Конечно, сыскались и в школе свои горести. Самого маленького и щуплого только ленивый не ткнет в бок. К тому же, если и одет непригляднее всех, всегда найдутся желающие просмеять и вышутить. Но Зиновий, уже в семье привыкнув быть меньшим, не обижался и в школе, когда перепадало от старших. И от него довольно быстро отступились.

И все-таки в нем многое переменилось — стал более живым и общительным, уже не чуждался шумных игр и возни на переменах, а нередко и сам выступал зачинщиком и заводилой. И еще обнаружился у него артистический талант, а точнее сказать, склонность к лицедейству.

Теперь, когда он осмелел за широкими плечами Никодима, так и подмывало передразнить какого-нибудь нескладеху.

Когда сам строен и ловок, очень легко передразнить любого увальня. Что он и делал. Но все это так весело и беззлобно, что всерьез редко кто обижался. Над его ужимками хохотал весь класс, и те, кого он передразнивал, смеялись вместе со всеми.

Но любая ужимка, повторенная в третий, пятый, десятый раз, в конце концов надоедает и не вызывает не только хохота, но даже и снисходительной усмешки.

И тогда шутник Зиновий отважился на дерзкую затею. Он принялся передразнивать учителей.

Первым удостоился его «внимания» отец Дамиан. По-видимому, из-за своей характерной — в медвежью развалочку — походки, которую и повторять, и передразнивать было сподручно.

И теперь, когда отец Дамиан выходил из класса, следом за ним, косолапя и переваливаясь с ноги на ногу, шествовал Зиновий, вобравший голову в плечи и выпятивший сколь возможно свой тощенький животик. Мальчишки давились от смеха, фыркали в кулаки, а когда дверь за отцом Дамианом закрывалась, раздавался взрыв хохота.

Глава третья КОРЕНЬ УЧЕНИЯ ГОРЕК

1

И в эту злосчастную пятницу мать не преминула опять предупредить отца:

— Оденься потеплее. Погода не по времени холодная.

— По времени лето, значит, и погода летняя, — отшучивался отец.

А на дворе действительно стояло начало августа, только занепогодило октябрю впору. Все небо затянули тяжелые тучи, почти без перерыва шли надоедные холодные дожди.

Не к месту и не вовремя пошутил отец. И вовсе не весело обернулась его шутка.

Едва добрался он до своего дровяного склада и укрылся в своей сторожке, как с севера, со стороны Бутырского хутора, подул резкими порывами злой студеный ветер; к ночи пригнал дождь, затяжной и стылый.

Сидеть бы уж, не вылезать из сторожки — так нельзя: службу справлять в любую погоду положено. Еще чаще обычного обегал всю складскую территорию, потому как в такую непогодь лихому человеку самое раздолье.

А склад не маленький: в длину сажен полтораста и в ширину не менее сотни. Пока с косой ногой проковыляешь вдоль ограды — нет ли где пролома или лаза, считай, полчаса ушло.

Уже после первого обхода плащишко насквозь пробило, а после второго — промок как есть до нитки. Всю ночь жался к печурке и никак не мог согреться.

Домой с дежурства надо бы на конке, да как на грех денег не взял с собой. Все карманы обшарил, хоть бы какая медяшка где завалялась. А занимать непривычен, да и у кого займешь в субботу утром, перед самой получкой…

Одному богу ведомо, как до дому добрался. Мать глянула и ужаснулась: глаза блестят, лицо жаром пышет, ровно из парной бани прямо с полка выскочил.

Едва не вырвалось: «Да что же ты не послушал! Говорила тебе…» Но присохли слова во рту, до укоров ли тут…

Раздела, натерла, заставила выпить полстакана водки с перцем, потом горячего чаю… Укрыла потеплее, села рядом… В комнате никого, кроме них.

— Ну вот и все, женушка, отвоевался… — сказал Яков и горячей морщинистой рукой дотянулся до мягкой, ещо гладкой руки и бережно погладил ее.

— Побойся бога! Что ты говоришь… что ты говоришь, Яша!.. — И по щекам одна за другой побежали слезы.

— Не убивайся, всему свой час… Понятно, сам виноват… Ты уж прости мою дурость…

— Нет! Нет! — уже в голосзакричала мать.

— Не убивайся… — повторил Яков. И, помолчав немного, продолжал спокойно: — Вот ведь что худо, старшего не увижу… Ты ему скажи: отец велел, чтобы из семьи не уходил, чтобы помог матери малышей поднять. Так и скажи: отец велел… И пусть при мне… пока я в доме, обещание тебе даст не нарушать отцовской воли… Слышишь ты меня?..

— Слышу, слышу, Яшенька… Сам, что надо, скажешь… Пройдет эта окаянная хворь у тебя, пройдет… Глянь-ко в окошко, прошла непогодь, вот-вот солнышко выглянет… и хворь твою как рукой снимет.

Он чуть приметно шевельнул головой.

— Не перечь мне, — сказал старик. (Именно в этот миг лучик солнца, заглянувший в их комнатенку, — в эту осеннюю пору только в полдень и могло заглянуть к ним солнце, да и то ненадолго — упал на его лицо, и она тут только увидела: лежит перед нею старик, так за одну ночь его перевернуло.) — Не перечь… Сам слышу: ее время пришло… Ее не уговоришь, не отпугнешь, не прогонишь… На малого бы глянуть в последний раз… Долго что-то его нету…

— Придет, сейчас придет, батюшка, — успокаивала она, не заметив сама, что первый раз назвала мужа, как когда-то в детстве называла отца своего.

Судьба не осмелилась отказать старому солдату в предсмертной просьбе. Зиновий успел прийти. И один из всех детей выслушал последний отцовский наказ.

— Подойди к отцу, — сказала мать Зиновию, когда мальчик, веселый и оживленный, вбежал в комнату, торопясь поделиться какой-то своей радостью. — Подойди к отцу, сынок, — повторила. — Худо ему… занемог он у нас».

Зиновий, не понимая еще ничего, но уже чувствуя детским сердцем подступающую беду, осторожно подошел к постели.

Отец не шевельнулся, только глаза перевел на него. Потом чуть приметно пошевелил пальцами лежащей поверх одеяла руки, словно подманивая мальчика к себе.

— Ближе подойди, — сказала мать Зиновию. Он подошел вплотную к изголовью.

Отец хотел коснуться головы мальчика, но не хватило сил поднять отяжелевшую руку. Зиновий понял и опустился на колени, отец положил руку ему на голову.

— Про совесть не забывай… живи по совести… — помолчал и, собрав последние силы, заговорил быстрее, торопясь высказать все, что надо сказать детям: — Ничего не бойся, кроме позора… Вырастешь, мать не бросай… А пока учись, сколь ни трудно будет, учись… учись…

2

Старший брат Ефим — он теперь в семье главным добытчиком был — не осмеливался пойти в открытую против последней воли отца, хотя и пытался убедить мать в том, что нет никакого смысла продолжать обучение Зиновия.

— Возьмите в рассуждение, мамаша, — доказывал Ефим, — зачем ему эта школа? Закончит он ее. А дальше что?.. Вы отдадите его в гимназию?.. Нет! Все равно — учеником в мастерскую. Так лучше в тринадцать лет, чем в пятнадцать. Успеет профессию получить… Пока я в Москве и при деле.

Наверное, в глубине души мать была согласна со своим первенцем. Какая уж там гимназия?.. Не тот достаток, да и не та семья… И очень бы хорошо мальчику поучиться ремеслу у старшего брата. Сам-то в этой же мастерской в люди вышел. Одеваться стал чисто, не подумаешь, что простой слесарь, а вроде бы приказчик или конторщик какой… Надо быть, и при деньгах…

Но были ли у сына деньги и какие, мать не знала. К этому он никого не подпускал. В семье не знали даже, каков его заработок. Он каждый месяц давал матери на хозяйство ровно столько же, сколько раньше приносил в получку отец. Молча доставал из кармана загодя приготовленную пачечку и передавал матери. Мать, не пересчитывая — знала заранее, сколько будет в сыновней пачечке, — кивком головы благодарила сына и клала деньги в сундучок, стоявший под ее кроватью.

Ефим рассчитал точно. Он как бы подравнялся с отцом. Как кормилец семьи, стал вровень с ним. И тем самым как бы ушел из-под родительского догляда.

И все-таки мать решительно воспротивилась, когда он предложил забрать Зиновия из школы. И Ефим понял, не надо настаивать, она не уступит.

3

Так бы оно и было, если бы не…

Подходил к концу последний летний месяц. Зиновий готовился в школу, заботливо укладывая в сумку тетради, карандаши, чернилку-непроливашку и прочие письменные принадлежности, и каждое утро нетерпеливо подсчитывал, сколько же осталось еще до первого школьного дня.

В один из последних дней августа Липпа пришел с работы раньше обычного. Постоял какую-то минуту возле порога, потом, не замечая настороженных взглядов матери и братишки с сестренкой, прошел нетвердой походкой прямо к родительской постели и, как был, в рабочей одежде и сапогах, рухнул на нее. — Что с тобой?.. — спросила мать. Она уже поняла, что он смертельно пьян. Это ее напугало. Не потому, что пьян, а отчего пьян? Все сыновья прошли в свое время строгую отцовскую выучку, и никто в семье спиртного в рот не брал. Значит, приключилась беда и не малая… Какая же?

— Что с тобой, сын?

Липа, лежавший ничком на постели, уткнувшись головой в подушку, с трудом повернул к матери лицо и не внЯтно пробормотал:

— Пропадаю за этого… прохвоста… Откупился братец. А мне за него мантулить… служить, как медному котелку…

— Что стряслось? Толком скажи, — упрашивала мать.

— Толком! — истошно закричал сын, оторвав голову от подушки. Потом снова ткнулся в нее лицом и захрипел, с трудом проталкивая слова: — Забрали… в солдаты забрали…

Правая рука его до полу свесилась с кровати. Он сжал пальцы в кулак и что было сил хватил кулаком по полу.

Мать уже все поняла.

Год назад пришел срок призываться старшему — Ефиму. Но у него, ко всеобщему удивлению, отыскалась какая-то болезнь, о которой до того ни сам он, ни тем более кто другой даже и не подозревали.

Точнее сказать, болезнь у него отыскали врачи. Хозяин механической и слесарной мастерской в Уланском переулке хорошо ладил с приставом полицейской части. И по его просьбе пристав сообщил воинскому начальнику, что Ефима Литвина «в интересах пользы дела» следовало бы отставить от призыва. Воинский начальник уважил представление полицейского начальника, и у подлежащего призыву новобранца обнаружилась внезапно болезнь, категорически препятствующая прохождению воинской службы.

Хозяин механической и слесарной мастерской отнюдь не но доброте душевной вызволил Ефима от солдатчины. Была у него своя корысть. Первое дело — мастер, как говорится, золотые руки, самую тонкую работу ему, только ему. Второе — примерного и трезвого поведения; к хозяину почтителен, но и себе цену знает. И третье — может, самое первостатейное — дочка хозяйская, девица на выданье, глаз положила на доброго молодца и, можно сказать, сохнет по нему.

Словом, хозяин начал уже присматриваться к молодому механику как к будущему зятю. Парень умом не обижен и дело знает. Такому вполне можно со временем и мастерскую доверить…

Если бы Ефима забрали в прошлом году, то теперь второй брат остался бы единственным кормильцем в семье Литвиных и ему, по закону, вышла бы льгота от призыва на военную службу. Теперь же льготы ему не полагалось.

Потому и гневался он на старшего брата. Укрывшись от воинской службы, Ефим тем самым вольно или невольно обрек на солдатчину своего погодка.

Матери понятна была причина озлобления сына. По-своему он был прав, и не могла она осудить его. Но и Ефим был ей таким же сыном. Все одно как два пальца на одной руке, который ни ушиби, одинаково больно…

Подошла к постели, присела у изголовья, поправила голову сына на подушке, сказала тихо, жалеючи:

— Не гневись на брата… Сам знаешь, не по своей воле остался он…

А еще через несколько дней погожим сентябрьским утром проводили новобранца в солдаты.

Мать пришла с Николаевского вокзала, посидела в уголке пригорюнившись и сказала:

— Вот и еще убыло в нашем гнезде…

— Не о том печалитесь, мамаша, — с усмешкой возразил ей Ефим. — Я вот думаю совсем про другое: о том, что, сколько есть ртов в нашей семье, все теперь на мою шею…

— Девочки тоже принесли мне позавчера свою получку.

— Велика ли получка? — полюбопытствовал Ефим.

— Пока невелика, — ответила мать.

— Не обижайтесь на меня, мамаша, — сказал Ефим уже вполне серьезно, — если то, что я скажу, будет вам не по сердцу. Потом может быть поздно.

Мать сразу поняла, о чем речь.

— Почему же поздно-то? — она невесело усмехнулась.

— Потому что прозеваем хорошее место.

— Такое уж хорошее?

— Хорошее! — упрямо повторил Ефим. — Посудите, мамаша, сами. Вчера хозяин велел мне присмотреть ученика. Дал три дня сроку. Но лучше и трех дней не тянуть. Разговор слышали в мастерской. Вполне может кто-нибудь из наших же дорогу перейти. А место завидное. Сам обучать буду. Через год в подмастерья выведу. Будет получку приносить побольше, чем обе сестрицы вместе принесут.

— Разве в получке дело… — понурилась мать. — В люди хотели вывести… И отец перед смертью наказывал…

— Простите, мамаша, — вежливо, но холодно возразил Ефим, — только очень обидно мне вас слушать. Это выходит, меня вы уже за человека не считаете?.. А я ведь скоро… старшим мастером буду. Это мне твердо обещано. А придет время, бог даст, и… хозяином мастерской!

— Дай бог тебе, Фима, — сказала мать. — Спасибо ему, господу небесному!.. Один ты у нас в семье удачливый. Так ведь не каждому так…

— Еще раз простите, мамаша, — уже несколько теплее произнес Ефим. — Или я непонятно сказал, или вы плохо меня слушали. Я сказал: сам обучать буду. Это значит, все, что я знаю, будет он знать. А дальше все от него. Захочет, человеком станет. Хотя и школу не кончив…

Мать посмотрела на своего умного и рассудительного сына и согласно покачала головой:

— Все ты правильно говоришь, Фимушка. Где уж мне с тобой спорить… Кругом ты прав… Только все равно горько: что Яша наказал, не исполняем…

4

Видит бог, нелегко было ей на это решиться… Сказать и то сил нету… Ударить легче… Проклятущая жизнь какая!.. А все-таки приходится!

— Отец у нас добрый был, — сказала мать Зиновию, — он тебе учиться велел… А я, видно, не такая добрая. Велю тебе ученье бросать.

Зиновий смотрел на мать округлившимися глазами. Ничего не понимал. Может, шутит мать? Но разглядел слезинки между потяжелевшими веками. Какие уж тут шутки!.. И тогда сразу догадался, откуда ветер дует.

— Мама, не слушай его, не слушай! — взмолился Зиновий. — Он из зависти… Он давно грозился… Не слушай его, мама!

Мать молчала, и мальчик снова принялся умолять ее:

— Мне ведь ничего не надо. Только чтобы переночевать прийти. Я ни одного кусочка дома не съем…

Мать молчала, смотрела куда-то мимо него ничего не видящими глазами.

Ну как же, как же ему ее убедить?..

— Мама! Мне ничего не надо. Как будто меня нету… Как будто я ушел… или умер…

Мать резко вскинула голову.

— Нет, сынок. Не понял ты меня. Я от тебя помощи жду. Понял теперь?

Теперь Зиновий понял. Ученье — дело долгое, не год и не два. Много лет пройдет, пока выучится он. А у матери сил на эти многие годы не хватит. Надо, чтобы через год-другой он сам себя кормил. Хотя бы сам себя, а лучше бы и матери подсобить. Потому и просит его мать…

И еще понял Зиновий, что куда как не легко ей переступать сыну дорогу в другую, светлую жизнь. И что вовсе не в том дело, что у нее доброты меньше, чем у отца… Не меньше, чем отцу, хотелось ей вывести его из этой тесной и душной каморки… ох как хотелось!

— И куда же мне теперь? — спросил Зиновий у матери, хотя наперед знал ее ответ.

— Пойдешь в слесарную мастерскую, Ефим сказал, через год в подмастерья выучит.

Зиновий чуть было снова не взмолился, чтобы отдали его куда угодно, только не к брату. Но потом подумал, что, может быть, так и лучше. И не потому лучше, что у родного легче, а потому, что Ефим жадный и будет учить так, чтобы скорее выучить, чтобы скорее копейку в дом нес…

5

За три года, проведенные в школе, Зиновий получил не многим больше тычков и щипков, нежели за первые три дня в мастерской. Охотников потешиться над новичком нашлось предостаточно. Кроме Зиновия в мастерской оказалось трое учеников-подростков, все года на два-три постарше его. Да и молодые подмастерья не упускали подходящего случая послать швырок в затылок новенького.

Слесарная и механическая мастерская братьев Челобитьевых размещалась в полуподвальном этаже большого доходного дома, в четырех просторных и приземистых помещениях, соединенных узкими, плохо освещенными проходами.

Хозяин — Харитон Матвеич Челобитьев, после смерти брата унаследовавший полные права владения, — крупный мужчина апоплексического склада, редко заглядывал в цехи, передоверив всю полноту власти старшему мастеру, человеку тоже уже пожилому. Звали старшего мастера, как и хозяина, Харитоном, правда, не Матвеичем, а Кузьмичем, и по этой причине среди окрестных жителей мастерская была известна под названием «Два Харитона».

Но судя по всему, в самом скором времени мастерской предстояло остаться при одном Харитоне. Старший мастер присмотрел себе домик с садиком в Черкизове и собирался удалиться на покой. В мастерской считалось делом решенным, что преемником его станет молодой Литвин. Были среди мастеров и постарше, и поопытнее Ефима, но… Как уже известно, имелась у хозяина дочь Олимпиада, девица на выданье. Этим обстоятельством все дело и решалось.

Молва не ошиблась. Старый Харитон удалился в свое Черкизово прочищать свежим загородным воздухом прокопченные в мастерской легкие, а на его месте старшего мастера утвердился молодой Ефим.

Но Зиновию легче от этого не стало. Скорее, наоборот. Старшему мастеру сам бог велел оделять учеников подзатыльниками. Какая без этого наука?.. И откуда появится у озорников должное прилежание?..

Остальные мастера и подмастерья быстро поняли, что меньшой брат не в чести и что, стало быть, никакой защиты от старшего ему не будет. Словом, такой же он ученик, как и остальные, и никаких ему поблажек. А сверх того, можно еще на нем и зло сорвать, какое накопилось на старшего мастера. Так что доставалось Зиновию не меньше, а больше, нежели прочим его сверстникам.

И на работе приходилось задерживаться дольше. После того как все уходили, старший мастер оставался, осматривал сделанное за день и определял каждому урок на завтра. Зиновия вместе с остальными не отпускал, а заставлял дожидаться, и не просто дожидаться, а ставил к верстаку и давал работу.

Зиновий долгое время подчинялся безропотно, но наконец не вытерпел и осмелился возразить против такой явной несправедливости.

К великому изумлению Зиновия, Ефим не ударил его, даже не обругал.

Посмотрел внимательно на съежившегося под его колючим взглядом братишку и спросил:

— Сколько, по-твоему, лет мастеру Василию Лукичу?

— Не знаю, — ответил Зиновий.

— А мастеру Петру Мокеичу?

— Не знаю…

— Каждому по полсотни, — ответил сам Ефим. — И тут же спросил: — А мне сколько?

— Двадцать пять, — подумав, ответил Зиновий.

— Не двадцать пять, а двадцать пятый, — поправил Ефим и продолжал наставительно: — А старшим мастером меня, а не кого из них поставили!.. Как думаешь, почему?

Зиновий молчал, и Ефим снова ответил сам:

— Потому, что дело знаю. — Посмотрел на Зиновия и добавил: — И тебя выучу. Понял?.. Уж если я взялся учить, то выучу!

6

Издавна живет в народе пословица: «Корень учения горек, зато плод его сладок».

Каким обернется плод, Зиновию пока неизвестно, а вот что «корень учения горек», тому подтверждение каждый День и каждый час.

Тяжелую руку Ефима Литвина почувствовали и другие ученики. Он и их принялся обучать всерьез. До того они только назывались учениками, никто их ничему не учил. Все их дело — «поднять да бросить», да еще «беги, куда пошлют», А все ученье в том состояло, что гляди, как мастер или подмастер делает, и запоминай.

Новый старший мастер круто поломал такой порядок. Завел новый: всем ученикам — учиться.

Харитон Матвеич как-то спросил у Ефима, чего ради завел он эту канитель с мальчишками?

— Чистая выгода, — ответил Ефим и пояснил: — Через два года они у меня каждый за мастера работать будут.

— Не пойму, — сказал Харитон Матвеич, — или работать некому?.. Если надо мастеров добавить, открой двери и крикни погромче. Сей минут примчатся…

— Им и платить как мастерам, — возразил Ефим хозяину. — А эти годика по четыре в подмастерьях ходить будут. Чистая выгода, — повторил он еще раз.

На том и закончился разговор.

Начал он с обучения слесарному ремеслу.

— В работе по металлу слесарное дело всему голова, — сказал он ребятам. — Без слесаря не будет ни токаря, ни литейщика, ни механика.

Первое учебное задание на первый взгляд было совсем нехитрым. Каждому выдали плитку — чугунную отливку размером в ладонь и толщиной в два пальца. Молотком и зубилом надо было снять тонкий слой металла со всех шести граней плитки, а потом так опилить и зашлифовать рваные поверхности, чтобы плитка стала совершенно ровной и строго прямоугольной.

Зиновий принялся за дело старательно и первую часть работы выполнил быстрее своего напарника, хотя и изловчился угодить молотком мимо зубила и посасывал теперь время от времени почерневший ноготь на большом пальце левой руки.

— Ишь ты, какой прыткий!.. — сказал Ефим, осмотрев обезображенную плитку. — Давай и дальше так же…

Похвала воодушевила Зиновия, и он с удвоенным рвением набросился на плитку, даже не подумав, что излишняя прыть тут вовсе ни к чему.

Зиновий изо всех сил налегал на тяжелый напильник, но тот плохо слушался его. Руки были еще слабы, не могли твердо держать инструмент, и он перекатывался с ребра на ребро опиливаемой грани, и вместо плоской грань становилась горбатой.

Обливаясь потом, из последних силенок жал он на напильник, серые опилки сыпались на верстак и на пол, и плитка становилась все меньше и меньше. Когда-то она была величиной с папиросную коробку, потом со спичечный коробок. Не один раз относил он злополучную плитку Ефиму, но тот, проверив грани угольником, находил перекос и возвращал работу обратно.

На третий день плитка съежилась до размеров кусочка пиленого сахара, и ее уже при всем желании совершенно невозможно стало зажать в тисы.

Ефим взглянул на серый кусочек металла, подбросил его на ладони, потом спрятал в ящик стола, жестко усмехнулся и сказал:

— Запорол плитку, растяпа!

Потом совершенно неожиданно для Зиновия отвесил ему затрещину, правда, легонько, без особого зла, а больше для порядка. Но подавая Зиновию вторую чугунную отливку, сказал вполне серьезно:

— Крепко запомни, что скажу. Запорешь вторую, получишь две затрещины. Понял?

Наученный горьким опытом, Зиновий теперь уже не порол горячку, не наваливался на напильник, не суетился и не ленился лишний раз свериться с угольником. И оказалось, что не так уж глупа пословица: «Тише едешь, дальше будешь». Получалось, что если не торопыжиться, то дело подается скорее. И когда принес начисто опиленную плитку на проверку, то, сколько ни вертел Ефим угольником, придраться было не к чему.

— Ну что ж, — сказал Ефим, — наука впрок пошла…

Открыл ящик стола и положил туда плитку, в соседство к трем ранее законченным. Но поковку молотка слесарного выдать Зиновию не успел. Прибежали за ним из литейной. Что-то там стряслось.

Зиновий остался в инструменталке один, перед выдвинутым ящиком стола, в котором, поблескивая отшлифованными гранями, лежали четыре плитки. Одна из них, вот эта — крайняя справа, только что сданная им. Зиновий достал ее и тщательно, можно сказать, придирчиво оглядел со всех сторон. А потом еще и угольником — который Ефим оставил на столе — проверил.

Да он и так видит, что его плитка обработана ничуть не хуже, чем любая другая из этих трех… Зиновий протянул руку и взял одну из плиток. Ничего особенного!.. У него еще чище зашлифовано. Потом почти машинально приложил угольник и глазам своим не поверил. Просвет!.. Коснулся другой грани — тоже!.. Проверил вторую, третью — все три с перекосом. Вот так! У них принял, а ему — родному брату — затрещину!..

Вернулся Ефим, выдал Зиновию поковку. Зиновий слова брату не сказал, только, когда принимал поковку и чертеж с размерами, отвел глаза в сторону.

А вечером, дома, все подробно рассказал матери. И не удержался: заплакал от снова пережитой, незаслуженной обиды.

Мать дождалась Ефима, хотя в этот вечер вернулся он домой очень поздно, и поговорила с ним не как со старшим мастером, а как со старшим сыном, которому она, мать, поручила сына младшего.

Ефим терпеливо выслушал все, сказал с кривой ухмылкой:

— Не переживайте, мамаша. Скажите своему любимчику, больше я его пальцем не трону…

И верно, не тронул. Ни на следующий день, ни после. Только дня через два, перед самым концом работы, напарник Зиновия, разноглазый Перфишка (один глаз у него рыжевато-карий, другой вовсе зеленый), ни с того ни с сего стал задираться. И довел, наконец, Зиновия до того, что тот ответил тычком на тычок.

— А, ты драться! — воскликнул разноглазый Перфишка. — Думаешь, брат у тебя, так тебе все можно!..

Перфишка был года на два постарше и на полголовы выше. Он и один бы легко справился с Зиновием. Но как только Перфишка оттеснил Зиновия в узкий переход между слесарной и литейкой, к ним подскочили ожидавшие тут двое остальных учеников и втроем набросились на остолбеневшего Зиновия.

Он не кричал, не звал на помощь, отбивался сам, как мог. Если бы он не сопротивлялся, дело скорее всего ограничилось бы несколькими зуботычинами; теперь же нападающие вошли в раж. Могли бы забить до полусмерти, но Зиновий изловчился и сумел вырваться из тесного перехода обратно в слесарку.

На его счастье, двое подмастерьев по какой-то надобности еще задержались в цехе.

— Это вы что же, трое на одного?.. — окликнул дерущихся один из подмастерьев.

— Не встревай, Никита, — оговорил его второй, — наверно, за дело учат…

Никита, однако, разглядел, что тут уже не драка, а самое настоящее избиение, и скомандовал:

— А ну кончай!

И так как драка продолжалась, подошел к копошащимся, загнал, всех четверых в угол и спросил, нахмурив брови:

— По какой причине драка?

— Это он начал… — сказал Перфишка, размазывая рукавом кровь, обильно бегущую из носа.

— Неправда, он сам первый… — закричал Зиновий, испугавшийся, как бы его не посчитали зачинщиком.

— Недосуг мне разбираться, кто первый, кто второй, — сказал Никита. — А еще раз увижу, кто дерется, ноги повыдергаю!..

— Кто это тебя так, сынок? — спросила мать, разглядывая синяки и ссадины на запухшем лице Зиновия.

— Упал на лестнице, — ответил Зиновий, старательно пряча глаза от матери.

Мать только вздохнула и покачала головой.

Больше ребята не били Зиновия. А с разноглазым Перфншкой, которому он разбил нос, они даже подружились. Подзатыльники от мастеров и подмастерьев перепадали иногда, но не так часто, и к этому можно было притерпеться. Обиднее было то, что Ефим забыл про обещание, данное матери, и от него затрещины доставались чаще, чем от других.

Только и было хорошего, что за год прилично обучился слесарному делу. Не только молотком и зубилом, напильником и сверлом орудовал умело, но выучился также паять и лудить. Надо сказать, что у Зиновия была легкая рука и природная смекалка. Он быстрее других учеников схватывал даже на лету брошенное слово, проворнее перенимал рабочую ухватку. И оттого мастера охотнее брали его в подручные, нежели кого другого. Таким образом, он учился быстрее и узнавал больше, чем остальные его сверстники, и гораздо раньше их овладел ремеслом.

Зиновий видел, что в слесарном деле не уступает любому подмастеру, а что касается паяльных работ, в которых он особенно преуспел, то тут он мог и с мастером потягаться. И если по справедливости, то пора бы уж и платить ему, как подмастеру, а не заставлять работать полный рабочий день за скудный ученический обед, то есть, по сути дела, задаром.

Но о жалованье нечего было и заикаться. Срок обучения три года. И стало быть, еще больше полутора годов дожидаться, пока признают работником. Мог бы, конечно, Ефим (так думалось Зиновию) похлопотать у хозяина, но как хлопотать за одного, к тому же родного брата, остальные-то еще не тянут вровень с ним…

Как-то поделился с матерью своими размышлениями и сомнениями.

Мать выслушала его и спросила:

— А верно ли, что так уж все превзошел? Почему же три года сроку положено, если вот одного году хватило?..

— Почему три года? — переспросил Зиновий. — А плохо ли дармового работника иметь? Да ты, если сомневаешься, спроси у Ефима, могу ли слесарить?

Мать покачала головой:

— Чего же спрашивать? Разве обманывать станешь?.. — Еще подумала немного и сказала: — Стало быть, учили хорошо, коли так быстро выучили. Тебе-то разве хуже?

Мать словно и не хотела понимать, что тревожит сына. Заработок ему нужен, чтобы в дом принести, чтобы матери работы убавить. Легко ли ей в ее годы ходить по людям стирать да полы мыть… Стряпать-то вовсе редко зовут: купцы своих поваров завели, а кто победнее, те сами управляются. Все поприжимистее стали. Жизнь кругом подорожала: в лавках и на хлеб, и на мясо цену набавили. И не только на харчи, за комнатешку платили два рубля в месяц, а с Нового года — четыре…

Очень нужна матери каждая копейка… Но если по совести сказать, не одна эта причина отвращала Зиновия от мастерской в Уланском переулке. Надоело, смертельно надоело безропотно сносить тычки и подзатыльники. Уже не маленький, пятнадцатый год пошел, а по росту и развороту в плечах и больше дать можно… Трудно удержаться, чтобы сдачи не дать… Но тогда выгонят, ославят, и нигде работы не сыщешь.

Лучше уж самому уйти подобру-поздорову.

7

Как решил, так и сделал. Доработал неделю до конца, а в субботу перед уходом домой отдал весь свой инструмент разноглазому Перфишке и сказал:

— Если в понедельник не приду, отнеси в инструменталку.

— А ежели спросят про тебя, чего сказать?

— Не спросят…

— А сам куда?

— Не знаю… Куда глаза глядят.

Кажется, Перфишка тогда ему не поверил. А Зиновий сказал ему сущую правду. Никакого нового места себе он не присмотрел, да и когда было его присматривать?..

В понедельник никуда не пошел. Остался дома помочь матери. Она сильно занемогла, а надо было стираное по домам разнести. Вот Зиновий и разносил.

На следующий день отправился искать работу. Как вышел за ворота, ноги сами понесли по знакомой дороге. И только когда оказался на Сухаревке, опомнился: сегодня ему вовсе нет нужды идти в Уланский… Потолкался на Сухаревке и вышел на Сретенку. Медленно пошел по ней в сторону Лубянки, старательно озираясь по обе стороны улицы. На углу Лукова переулка увидел самодельную вывеску «Слесарных и жестяных дел мастер», укрепленную над входом в полуподвал небольшого двухэтажного дома.

Зиновий спустился по кирпичным, покрытым наледью ступеням и, толкнув заиндевевшую дверь, вошел в мастерскую. В продолговатом помещении, скудно освещенном двумя висячими керосиновыми лампами (два прижавшихся под потолком окна, заледеневшие сверху донизу, света почти не пропускали), стояли по углам четыре верстака. Посреди помещения на кирпичном полу громоздилась куча металлического и жестяного хлама. Склонясь над ней, человек в брезентовом фартуке, надетом поверх стеганой фуфайки, отыскивал там что-то. Второй, молодой и вихрастый, в короткой поддевке, обрабатывал напильником какую-то зажатую в тисах поковку.

— Тебе чего надо? — хмуро спросил старший, глянув на Зиновия исподлобья.

— Возьмите меня на работу, — попросил Зиновий. Мастер оторвался от железной кучи, молча с ног до головы оглядел просителя.

Отозвался вихрастый, стоявший за верстаком.

— Ишь, работничек нашелся! Кой тебе годик?

— Пятнадцать… — соврал Зиновий.

— Что с тебя проку, — сказал мастер. — Подместь да в казенку сбегать есть кому.

— Я все умею, — торопливо Заверил Зиновий, — и слесарить, и паять, и лудить…

— Где это так всему обучился?

— В мастерской… в Уланском переулке.

— Эва! — снова ввязался в разговор вихрастый. — Это, знать, тот самый стрекулист, которого прогнали из «Двух Харитонов»…

— И вовсе не прогнали, я сам ушел, — запротестовал, обидясь, Зиновий.

— Сам, значит, ушел, — повторил мастер. — Вовсе хорошо. Как, стало быть, тебя выучили, так ты и пятки смазал. Нет… нам таких перелетов не надо.

Зиновий сконфуженно молчал, не знал, что сказать в свое оправдание.

— А ну давай, закрой дверь с той стороны! — прикрикнул вихрастый.

Спустился переулком на Трубную улицу, оттуда вышел на Самотеку, потом добрался до Божедомки, но, чего искал, нигде не нашел. Попадались по пути слесарные и механические мастерские, но, как только выяснялось, что ушел, не отбыв полностью ученического срока, сразу выставляли за дверь.

Вечером вернулся в давно опостылевшую комнатушку на Балканах усталый, промерзший и злой.

Каждый день спозаранку, как на работу, выходил Зиновий на поиски работы. За несколько дней обошел четыре Мещанских улицы, Переяславки, Большую и Малую, и все переулки меж них. Потом ударился в другую сторону, за площадь Трех вокзалов. Через Басманную и Разгуляй добрался до Лефортова. Там узнал, что за рекой Яузой, в Анненгофской роще, выстроен Нефтяной завод и туда принимают рабочих, берут и малолеток.

Толкнулся туда. Повезло. Приняли и никаких бумаг не потребовали. Определили подручным к дежурному слесарю. Работа сменная: неделю — в день, другую — в ночь. Расчет по субботам, полтора рубля в получку.

Глава четвертая ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ

1

— Это несправедливо! — выкрикнул Зиновий и даже кулаком по столу пристукнул, так что сидевшие за ближайшими столиками оглянулись на него.

— Занятный ты парень, Зиновий, — усмехнулся его собеседник, рослый бритоголовый человек, с руками, потемневшими от металла и машинного масла, — по-твоему, значит…

Но бритоголовый не докончил начатой фразы…

— Кто в сем вертепе ищет справедливости? — полюбопытствовал долговязый, аскетически-тощий человек с огненно-рыжими волосами, невесть откуда появившийся возле них.

Голос его, высокий и хрипловатый от натуги, перекрыл шум трактирного застолья. По-видимому, долговязого здесь хорошо знали и ждали от него каких-то решительных действий, потому что разговоры за столиками поутихли и все внимание обратилось на его персону.

— Это ты, молодой вьюнош, взыскуешь справедливости?..

Он склонился над Зиновием и, схватив его за плечи костистыми цепкими руками, бережным, почтительным поцелуем коснулся его вихрастой макушки.

К долговязому подбежал половой в темной жилетке с полотенцем на руке и стал его совестить:

— Негоже себя ведете! Скандалите и, обратно, за чая не рассчитались. Не по совести это.

— И этот справедливости ищет! — обрадованно закричал долговязый. — Нет, ты смотри, что делается, а? — И сразу переменил тон, строго спросил полового: — Ты что, меня не знаешь? Не знаешь Никиту Голодного? Когда я у тебя в долгах ходил? Сегодня задолжал, завтра принесу…

— Хозяин приказали вам в долг не давать, — вежливо, но твердо возразил половой. — Они так сказали, ежли не отдаст сразу денег, гони в шею…

— Меня?.. В шею?..

— Приказано, — оправдался половой и стал теснить долговязого от стола.

Никита попытался сопротивляться, но где было ему, хилому, тягаться с дюжим половым.

— Ратуйте, люди добрые! — отчаянно закричал Никита, упираясь сколь было сил.

Зиновий наскоро простился со своим собеседником и, догнав, спросил полового:

— Сколько он задолжал?

— Со вчерашним пять гривен, — ответил половой. Зиновий достал из кармана деньги, отсчитал и отдал половому. Никита смотрел на него изумленно.

— Вона ты какой… — протянул он, потом повернулся к половому: — Шляпу принеси!

Тот проворно принес поярковую, изрядно засаленную шляпу. Никита надел ее, и, как только взлохмаченные огненные космы укрылись под шляпою, лицо его из отчаянно-дерзкого стало вдруг печальным.

Было ему, наверное, лет пятьдесят, никак не более, а может быть, и того меньше, хотя морщин и рытвин на бритом лице было густо насечено. Но глаза смотрели незамутненно, и их чистый взгляд словно оспаривал груз лет, засвидетельствованный морщинами.

Теперь Зиновий вспомнил, где он видел этого человека. В прошлом году в Анненгофской роще. Зиновий работал уже не на Нефтяном заводе, а на заводе Вейхельта, но рабочие свои тайные собрания чаще всего проводили в Анненгофской роще.

Этот человек стоял на высоком пне и бросал в толпу горячие и злые слова, вызывавшие бурные ответные возгласы.

— Милостью нашей жиреют кровососы! Терпеливы мы сверх меры! Смирные, как овцы! А смирного только ленивый не бьет!

Зиновий не заметил, откуда подошли к полянке эти трое «чужих», все чем-то похожие друг на друга, рослые, плечистые, с коротко остриженными бородами округ сытых лиц. Увидел их, когда они, протискиваясь сквозь толпу, уже почти вплотную приблизились к Никите. Первый достигший его попытался, ухватись за полу поддевки, стащить Никиту с высокого пня. Зиновий и еще несколько стоявших возле него молодых парней ринулись на выручку. Но обошлось и без них. Толпа молча смяла чужаков и вышвырнула их прочь, как волна прибоя вышвыривает на отмель сухой плавник и клочья водорослей.

— Теперь, Никита, уходить надо. За подмогой уползли… Пошли, брат, — сказал кто-то из гужоновцев, и минуту спустя на пне уже пыхтел самовар, а на поляне кучками расположились люди вокруг разостланных на траве скатертей, а то и просто развернутых газетных листов, уставленных посудой и разной снедью.

Когда на поляну явился пристав полицейской части с дюжиной городовых, делать ему здесь было явно нечего.

Пристава встретили вроде бы с почтением, пригласили откушать рабочий хлеб-соль.

— Благодарствую… — буркнул пристав, и все полицейское воинство убралось восвояси.

Сцены эти мгновенно всплыли в памяти Зиновия. После того дня он Голодного больше ни разу не видел. И вот где довелось встретиться.

— Слушай, парень, — сказал Никита Голодный, — помоги мне добраться до дому. Вот понатужился зря, когда волочил меня по чайной этот буйвол…

— Не тревожьтесь, — успокоил его Зиновий. — Сейчас я за извозчиком сбегаю. Куда везти-то?

— Не надо, — отмахнулся Никита Миронович. — Вовсе рядом живу. На Воронцовом поле…

Можно бы и согласиться. Но вид у него был нехорош. Дышал тяжело, глаза запали, лицо серое, и даже губы побледнели.

— Не противьтесь. Я сейчас…

Усадил его на приступочек крыльца и проворно сбегал за извозчиком.

2

По Воронцову полю спустились до Покровского бульвара. Остановились у ворот углового дома.

— Заходи, если не шибко торопишься, — пригласил Зиновия Голодный.

Зиновий и сам бы напросился, да не знал, как это сделать. Ему еще тогда, в Анненгофской роще, пришелся по душе этот человек, и он не раз вспоминал о нем.

Квартировал Никита Голодный в полуподвальном этаже, в крохотной комнатенке с «ходом через хозяйку».

Квартирная хозяйка — чистенькая шустрая старушка — встретила и квартиранта, и его спутника вполне приветливо и даже осведомилась, не поставить ли самоварчик?

— Поставьте, Анна Матвеевна, окажите милость, — попросил постоялец.

В продолговатой, как пенал, комнатенке у стены, изголовьем к окну, стояла узкая больничная койка, также вплотную к окну — столик и возле него — единственный в комнате гнутый венский стул. По обеим стенам, вплоть до двери, в два ряда дощатые полки с книгами, брошюрами, газетами.

— Тесновато, — сказал хозяин, усаживая Зиновия. — Так ведь день в цеху, вечер в трактире, дома-то спишь только. Разве час-другой посидишь с книжкой. На это тоже места хватает.

— Книг-то у вас сколько! — сказал Зиновий.

— Слишком много для работяги, — усмехнулся Голодный.

— Я вас не первый день знаю, — сказал Зиновий. — Я в прошлом году был в Анненгофской роще.

— А я тогда сгоряча глупые слова болтал.

— Почему же глупые? — воспротивился Зиновий. — Вон как все слушали. До сердца прожгло.

— Это опять же какое сердце. Если сердце глупое, ему глупое слово в лист.

— Не хотите вы со мной в открытую говорить, — обиделся Зиновий. — На шпика боитесь нарваться.

— А вот это зря, — протянул Голодный, насупился, помолчал и продолжал сосредоточенно и серьезно: — Хорошо, поговорим в открытую. Первое дело, запомни, нечего мне бояться и потому никого я не боюсь. Отчего страх человека гложет? От опасения, как бы чего не лишиться… А мне чего опасаться? Имущества движимого и недвижимого не нажил, семьи не завел, жизни — так ее и так немного осталось… часом раньше, часом позже… Так что, сам видишь, бояться мне нечего…

И тут он неожиданно улыбнулся и пристально, глаза в глаза, поглядел на Зиновия.

— А насчет того, — продолжал новый знакомый Зиновия, — что глупые слова болтал тогда в роще, это правильно я тебе сказал. Такие пустые слова до большой беды довести могут… Я ведь хорошо помню, как тогда было. Да и тебя вроде бы помню… Ты в красной рубахе был. Точно? Так вот, помню я, как ты с дружками кинулся в драку. А дальше что? Примчали бы казаки и шашками всех сподряд… и правого, и виноватого… Вот куда те глупые слова мои завести могли…

— Что ж теперь? — спросил Зиновий. — Что теперь делать? Терпеть и молчать?

— Верно сказал. Терпеть и молчать. До поры, до времени.

— До какой же это поры?

— А вот об этом стоит поговорить, — сказал Голодный, но остановился, прерванный стуком в дверь комнаты. — А! Чаек поспел! — воскликнул он, подскочил к двери, открыл ее и пропустил Анну Матвеевну с крохотным — стаканов на пять-шесть — самоварчиком, кипевшим и пыхтевшим, однако, как положено.

— Вот за чайком мы с тобой это дело и обговорим. Ты спрашиваешь, до какой поры терпеть и молчать? Дельный вопрос. И отвечу я тебе тоже попросту и без затей. Пока силу не накопим.

— Молча силу не накопишь, — возразил Зиновий. И опять Никита внимательно посмотрел на своего молодого гостя.

— Это хорошо, что в тебе боязни нету, — сказал он. — Только для нашего дела одной смелости, даже самой отчаянной, будет еще мало.

— Опять про терпенье скажете?

— Тоже штука неплохая. А еще организованность нужна. Чтобы если ударить, так не растопыркой, а кулаком…

Зиновий не выдержал паузы.

— Согласен. Кулаком надежнее. Так когда и где? Кто скажет: кого, где, когда ударить?

— Молодец! В корень смотришь, — похвалил Голодный. — Стало быть, понял, какая для нас, для рабочих, нужда в организованности.

— Да что вы мне все про организованность! — взорвался Зиновий. — Малому ребенку понятно, что один в ноле не воин. Вы мне главную правду объясните. А товарищей себе я и сам найду.

— Молод, потому и горяч. Сам найдешь товарищей? Найдешь. Только смотря на какое дело… Вот, на той неделе в Марьиной роще три ухореза подкараулили ночью городового, руки ему связали, рот заткнули, на голову мешок нахлобучили, шашку сломали и обломки за пояс ааткнули. Потом отвели его к полицейской части, привязали к перильцам и оставили… Что скажешь? Лихое дело? На такое товарищей сразу найдешь…

— И сам бы пошел и товарищей бы нашел, — расплываясь в улыбке, подтвердил Зиновий.

Но Никита не ответил на улыбку. Продолжал речь свою сдержанно, почти строго:

— Вот и я про то же. На лихое озорство охотники всегда сыщутся… Ты пойми меня, Зиновий, я не в укор. На такое озорство смелость тоже нужна. Я про другое сказать хочу. Когда придется идти на смертный бой, когда вот сама смерть в глаза… а ведь придется… вот тогда чтобы товарищи твои все, как один, с тобой пошли…

— Опять не про то! — не скрывая досады, вскинулся Зиновий. — Пойдут, все, как один, пойдут! Было бы за что… Бы вот так и не сказали, на кого подниматься? С кем на смертный бой? Городового связали, вам смешно. Может, пристава связать, или тоже смешно? Кого же? Или, может, хозяина нашего. Так он, слышно, в Парижах живет. Кого?

Голодный смотрел на своего нечаянного гостя, можно сказать, с отцовской теплотой. Этот порывистый и ершистый парень с каждой минутой нравился ему все больше.

— Хочешь знать, кого? Это я тебе скажу. Ударить всей рабочей силой надо по главному капиталисту и помещику. По главному хозяину всея Руси. Понял?

— Всея Руси… Это, стало быть, по царю.

— По царю.

Это было непонятно. Царю всю жизнь верой и правдой служил отец, старый николаевский солдат, и гордился этим. Для него царь был не только главным правителем и хозяином, но и вершителем справедливости. Не раз слышал, как вздыхал отец: «Узнал бы про такое царь-государь!» Хотя и приговаривал иногда: «До бога высоко, до царя далеко…» Но все же сам царь был выше подозрений и упреков. Услышал бы отец такое кощунство, своей стариковской рукой задушил бы… Правда, отец и на хозяев не замахивался, хотя отзывался о них зачастую без особого почтения. Он-то, Зиновий другого понятия о хозяевах. Вовсе другого. За эти годы переменил несколько хозяев и уверился в одном: все — живоглоты. Однако же это хозяева — живоглоты, а царь — это совсем иная статья…

— Не верю, — сказал Зиновий, — Не верю, что все беды от царя. Царь всем отец, только дети у него разные.

Теперь уже Никита смотрел на него с сожалением, едва ли не презрительно.

— Кто же тебе эдакой отравой мозги закапал?

— Не отравой. Правда это.

— Кто же все-таки?

— Отец, — твердо ответил Зиновий.

— Какой отец? Тебе и царь отец…

— Мой отец. Он знает, сам двадцать пять лет отслужил.

— На какой же это службе?

— На солдатской. Он под Севастополем покалеченный…

— Ну, слава богу, что на солдатской, — вздохнул с облегчением Никита. — А то я уж было подумал… — И, помолчав немного, спросил Зиновия: — Много ли выслужил отец за двадцать пять лет?

— Немного, — не сразу и нехотя ответил Зиновий.

— А все-таки?

— Две медали и одну лычку.

— Немного, — согласился Голодный и тут же опять спросил: — А теперь отец где?

«В могиле!» — чуть было не крикнул Зиновий, но сдержался и ответил тихо: — Умер…

— Не подумал. Прости. А до смерти где… состоял?

— Ночным сторожем на фабрике Ралле.

Допили чай молча. Зиновий уже решил про себя, что пора уходить. Разговора серьезного теперь уж, видно по всему, небудет, а коли так, чего же попусту время вести. Но Никита снова озадачил его вовсе неожиданным вопросом:

— Значит, стражники, урядники, полицейский пристав и хозяин твой — все против царя?

Такой вопрос был Зиновию не по зубам. Да и что тут скажешь? Что ни скажи, концы с концами не сойдутся. Если действительно все они против, то как же это царь-самодержец — император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая (не раз слыхал Зиновий, как с великим почтением произносил отец длинный и поначалу непонятный титул царский), как же это он, самый могущественный из монархов земных, допускал, чтобы противились его монаршей воле? А если не супротивники они — стражники, урядники, полицейский пристав и сам хозяин, — а вовсе верные слуги царские, преданные исполнители монаршей воли, то… что тогда выходит?

А у Никиты уже готов следующий вопрос.

— Тогда еще спрошу тебя, как полагаешь, армия тоже против царя?

На этот вопрос за ответом недалеко ходить. Достаточно отца вспомнить. Армия — опора трона. За веру, царя и отечество! Солдат — самый верный слуга царский.

Так и ответил.

— Это ты верно понимаешь, — одобрил Никита. — Армия пока что надежная опора трона…

Несколько раз повторил как бы про себя: «пока что… пока что…» — и снова поднял глаза на Зиновия:

— Ну и ответь мне тогда еще на один вопрос. Имеют ли право рабочие устраивать забастовки?

Зиновий так вскинулся, что чуть не опрокинул стакан с недопитым еще чаем. Имеют ли право? Да забастовки — это единственное, чем может рабочий защитить себя от произвола хозяев. Забастовки — святое право рабочего! И когда забастовщиков увольняют и преследуют, это подло и низко!

— А кто помогает хозяину расправляться с забастовщиками? — спросил Голодный.

— Полиция и фабричный инспектор.

— Правильно, — подтвердил Никита, — Но не только они. Когда фабричному инспектору не удается уговорить забастовщиков, а у полиции не хватает сил разогнать их, тогда власти посылают войска. Солдат и казаков…

Зиновию приходилось слышать про такое, но он не давал веры этим слухам.

Услышанное от Голодного никак не укладывалось в сознании. Он — Зиновий Литвин — может в любую минуту стать врагом. И кому? Царю, про которого отец так убежденно говорил: «Мы все ему дети…»

Никита, словно проникнув в его мысли, пришел Зиновию на помощь:

— Чему ты удивился? Если ты поднялся на хозяина, за кого царю заступиться, за тебя или за хозяина? Если мужик поднялся на помещика, за кого царю заступиться, за мужика или за помещика? Конечно, за помещика и фабриканта. А почему? Да потому, что ворон ворону глаз не выклюет. Царь — самый крупный в России помещик и хозяин. Земли у него больше, в десять раз больше, чем у самого богатого помещика. А на Нерчинских рудниках, которые личная собственность государя императора, спину гнут и кровью харкают десятки тысяч рабочих. Добывают царю-батюшке серебро-золото… Слыхал про Нерчинские рудники?

— Не слыхал…

— И на тех Нерчинских рудниках грызут землю не просто рабочие, а каторжники. Так выгоднее царю-батюшке. Денег платить не надо — арестантский харч и ковш воды. И никаких забастовок. Ну, как полагаешь, за кого царю заступаться?

Зиновий не мог не верить Никите Голодному. Какая надобность ему обманывать своего брата рабочего? Но как же тогда отец… всю жизнь обманывался… И в первый, может быть, раз подступила догадка, что для того и обманывают простых людей, чтобы самим жиреть от их пота и крови…

А Голодный, не торопясь, продолжал рассказ о том, как испокон веку заступались цари за помещиков и капиталистов; как заставляли солдат — тех же крестьян и рабочих, только одетых в солдатские шинели, — стрелять в своих кровных братьев; как выпестовали специальную породу карателей — казаков, с острыми шашками и злыми нагайками, и как гуляли эти шашки и нагайки по головам и спинам мятежных крестьян и взбунтовавшихся рабочих. Рассказал и о страшном Бездненском расстреле, и о других кровавых злодеяниях царя и его приспешников.

До поздней ночи засиделся Зиновий у Никиты Голодного. И за эти часы стал взрослее на несколько лет.

Когда уходил, Никита дал ему книгу, на вид неказистую, сильно потрепанную, с оторванными корочками, и посоветовал читать не спеша.

— Книга серьезная, — сказал он. — Прочтешь с пользой, а если что покажется не так, обсудим вместе. Зайди, когда прочитаешь.

— О чем книга-то? — спросил Зиновий, и видно было, что нет еще у него особой охоты к чтению серьезных книг.

Голодный полистал страницы, отыскал нужное место и показал Зиновию:

— Читай!

— «Все беды от того, что один ест за сто человек, другой голодает…» — прочитал вслух Зиновий и сказал: — А ведь верно, здорово сказано!

— Здорово! — согласился Никита. — Эта книга многим мозги промыла.

3

Про то, как один обжирает целую сотню, сказано было емко, и от такой книжки не стоило отмахиваться. А начав читать, Зиновий увлекся и читал до полуночи.

Жил он теперь в крохотной, но зато собственной каморке, приткнутой под лестницей в прихожей трехэтажного доходного дома. Дневного света в ней не было, так что все едино, когда читаешь, днем или ночью. В Сыромятники перебрался он сразу, как поступил на завод Вейхельта. Бегать сюда от Балкан несподручно, а конки подходящей не было. Кроме того, на Балканах с годами стало еще теснее. Брат вернулся с солдатчины по болезни. Вернулся и вскорости женился. Году не прошло, как бог послал первенца, а еще через несколько месяцев стало видно, что будет и еще прибавление. Ефим, правда, давно уже перебрался в тестевы хоромы.

Когда Зиновий сказал матери, что подыскал себе жилье, мать пригорюнилась. Младшенький, даже когда и вырос, оставался самым ласковым в семье. К тому же на него и трудов было больше положено, и надежд больше возлагалось. Не сбылись они, надежды эти, но в том их родительской вины нет… Всякое дитя родное, а этот роднее всех. И тоже уходит… Но хорошо понимала мать, мало гнездо на такую семью, вот и улетают птенцы.

— Сколько тебе, мама, Ефим приносит? — спросил Зиновий, закончив сборы.

— По пятерке приносит каждый месяц, — ответила мать.

«Негусто!» — подумал Зиновий и сказал матери:

— Я тоже буду по пятерке приносить. Мать даже руками замахала:

— Что ты, что ты, сынок! Не надо! Какие твои заработки.

— Буду по пятерке приносить, — подтвердил Зиновий.

Это уж для него теперь дело чести. Чтобы никак не меньше Ефима. Хотя Ефим-то мог бы и раскошелиться. Видно, так и есть: чем богаче, тем жаднее.

В книге, полученной от Никиты Голодного, эта истина подтверждалась многократно. Проглотив книгу залпом (кстати, так и осталось неизвестным, какое у нее название и кто ее написал: начиналась она не то с третьей, не то с пятой страницы), Зиновий еще не раз перечитывал ее от начала до конца.

Потом за всю жизнь свою немало прочел он книг, но ни одна из них не оставила столь глубокого следа в его душе. И неудивительно: автор пахал по нетронутой целине.

Многое Зиновий узнал впервые. Точнее сказать, все то, о чем писано, было известно, многое даже самим наблюдаемо. С детства знал, что есть богатые и бедные, со слов старших знал, что богатство и обеспеченная жизнь даются далеко не всегда по заслугам. Зачастую оказывалось, что умный и работящий беднее глупого бездельника. Все это было известно. Но вот почему так? Вот на этот вопрос никто толком ответить не мог.

А Зиновий рано начал задаваться этим вопросом. Еще в школе спрашивал отца Дамиана, к которому питал большое уважение. «На все воля божья», — отвечал отец Дамиан. Почему именно такова воля божья, Зиновий спрашивать не стал: откуда отцу Дамиану знать, что у бога на уме? Когда сбежал из «Двух Харитонов» и стал самостоятельно работать, приохотился читать газеты в чайных и трактирах. Чаще всего «Московский листок», он почему-то имелся в каждом трактире, а иногда «Русский листок».

Оба эти издания мало чем, кроме формата и заголовочных шрифтов, отличались одно от другого. Пробавлялись, главным образом, репортажами о городских происшествиях и хроникой светской жизни. Искать в них вразумительного ответа на серьезные вопросы жизни было нелепо.

А вот книжка Никиты Голодного давала ответ, ясный и недвусмысленный: всякая собственность — кража. Богатый потому богат, что обокрал сотню, а то и тысячу бедных. Один ест за сто человек, другой голодает…

Теперь каждый толстый стал противен Зиновию. И даже на хорошо ему знакомого извозчика Маркелова, часто отогревавшегося в трактире у Курского вокзала, смотрел зверем, потому что был Маркелов до безобразия толст, с короткой шеей, жирные складки которой грудились на вороте кучерской поддевки.

После ночного разговора с Никитой Голодным и чтения книжки Зиновий уже достаточно четко представлял, кого ему считать своими врагами. Словно по ранжиру выстроились: стражник, урядник, пристав, хозяин, разные царские сановники, генералы и министры… И похоже, сюда же впору подверстать и самого царя-батюшку.

4

Возвращая Голодному прочитанную книжку, Зиновий не то спросил, не то сказал:

— А если царя убить?

— Убивали, — сказал Никита. — Не один раз убивали. А что толку. У него всегда родни много. Не сын, так брат, не брат, так внук. И опять та же карусель.

— Как же быть?

— Как быть?.. Давай вместе мозгами раскинем, — сказал Голодный тоном вовсе не шутейным. — Времени-то сыщется у тебя часок-другой?

— Хоть на всю ночь! — с готовностью откликнулся Зиновий.

Как и тогда, в вечер первой их беседы, Никита попросил хозяйку сообразить им чайку. И в компании с самоварчиком, сначала весело пыхтевшим на столе, а затем угомонившимся и затихшим, просидели они не час-другой, а далеко за полночь.

Никита Голодный, судя по всему, полностью доверился новому своему знакомцу и без утайки поделился с ним всем, что было ему известно. Рассказал, что года полтора тому назад в Москве образовалась марксистская группа для пропаганды среди рабочих. Было в этой группе сначала всего шесть человек, потому и называли ее «шестеркой». Вот эта «шестерка» установила связи с отдельными рабочими кружками. И в прошлом году весной собрались вместе представители от всех этих кружков, с заводов Гужона, Вейхельта, Листа, братьев Бромлей, с железнодорожных мастерских и с других фабрик и заводов. На этом тайном собрании договорились образовать центральный рабочий кружок. А совсем недавно решили назвать его московский «Рабочий союз». Так что теперь, есть и в Москве своя рабочая организация.

У Зиновия загорелись глаза.

— А кого туда принимают? — нетерпеливо спросил он.

— Не каждого. Только самых надежных и стойких.

— А меня… меня примут?

— Сперва проверят, потом примут… А ты сам-то готов к тому, чтобы быть в такой организации? Это ведь дело… святое.

— Готов. Готов, хоть сейчас!

— А понятно тебе, что впереди дорога не торная. Все может случиться, тюрьма и каторга, пуля и петля…

Зиновий твердо выдержал пристальный взгляд.

— Так ведь не одному идти по той дороге. Другим она тоже не торная. А все равно идут.

— Сведу я тебя с одним человеком, — сказал после некоторого раздумья Никита Голодный. — С человеком, который поближе меня к тем людям. Хотя… по совести признаюсь, опасаюсь я за тебя.

_ За кого же меня принимаете!.. — с обидою воскликнул Зиновий.

— За того кто ты есть, — вздохнув, ответил Никита. — Молод и горяч. Шибко горяч. Сумеешь ли себя в руки взять… На одно надеюсь, парень ты разумный и поймешь, что горячка твоя не только тебя, но и других сгубить

Глава пятая ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ

1

В том же трактире на углу Садовой, возле Курского вокзала, Никита Голодный познакомил Зиновия со своим земляком, токарем с Газового завода Иваном Калужаниным, который постоянно здесь столовался. Иван Калужанин с первого взгляда понравился Зиновию. Рослый, плечистый, с веселым открытым лицом и такой же буйной, как у самого Зиновия, шапкой кудрявых волос, только не черно-смоляных, а светло-русых. И, самое главное, годами не так сильно обошел: старше Зиновия от силы лет на пять. И как-то получилось так, что Зиновий стал обедать постоянно за одним столиком с Иваном Калужаниным. И Никита, судя по всему, не только не обиделся на Зиновия, но, напротив, был доволен этим.

С Иваном Калужаниным вести беседу было столь же занимательно, как и с Никитой Голодным. Может быть, даже и интереснее. Иван успел прочесть много книг и любил рассказывать не только о прочитанных книгах, но и о писателях, написавших эти книги. Иван наизусть читал стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова и объяснял непонятное Зиновию. О политике вроде и разговору не было, но после каждой встречи Зиновий до краев переполнялся ненавистью к угнетателям…

Зиновий так увлеченно ловил каждое слово нового своего товарища, что не сразу заметил некоторую странность в его поведении. Время от времени тень какой-то внезапной озабоченности падала на его обычно оживленное лицо, он начинал говорить медленнее и тише, а то и вовсе смолкал, иногда даже на полуслове. Но вскоре морщинка между сдвинутыми к переносью соболиными бровями разглаживалась, тень исчезала с лица, и доверительный разговор продолжался, как будто ничего и не произошло и как будто ничто и не прерывало их беседы.

И еще приметил Зиновий, что Иван усаживается за столик (всегда один и тот же) так, чтобы стойка буфетная оставалась у него за спиной, а входная дверь была прямо перед глазами.

Приметил также Зиновий, что именно в те дни, когда речь Ивана так неожиданно прерывается, он частенько кидает взгляд в дальний угол, где поодаль от других, близ двери, ведущей на кухню, стоит у самого окна стол, несколько большего по сравнению с прочими размера, И заметил также, что все это происходит именно в те дни, когда за дальним столиком у окна появляется компания: несколько молодых людей и среди них одна девушка, далеко приметная своею толстой русой косой.

Столик этот дальний заинтересовал и Зиновия. И хотя ему не очень удобно было наблюдать (он сидел боком), при каждом удобном случае, то есть так, чтобы не бросалось в глаза, косил взглядом в ту сторону.

Иван Калужанин, конечно, очень быстро заметил его настороженные взгляды.

— Интересуешься? — спросил он Зиновия, поглаживая шелковистые усы.

Зиновий признался, что интересуется.

— Хорошо, — сказал Иван Калужанин. — Сегодня уже поздно, пора всем расходиться, а завтра я тебя с ними сведу.

Зиновий до того обрадовался, что и не заметил, как вырвалось у него:

— А кто это?

— Хорошие люди, — ответил Иван Калужанин. — Ты посиди, обожди меня здесь, а я схожу к ним, предупрежу.

Зиновий остался один и теперь уже не таясь смотрел вслед Ивану Калужанину. Тот подошел к обедающим, подсел к ним. Много бы дал Зиновий, чтобы услышать завязавшийся разговор.

А говорили как раз о нем.

— Завтра приведу к вам хорошего парня. К делу тянется, и, видать, не робкого десятка, — сказал Иван Калужанин.

— Этого красавчика кудряша, который с тобой сидит? — спросила девушка.

— Его самого.

— Очень любопытен, шею отвертел, на нас глядючи, — сказал сидевший в торце стола Константин Войе, высокий, хорошего сложения молодой мужчина, которого нимало но старили окладистая бородка и по-казацки свисающие шелковистые усы — так молодо и задорно сверкали его темные пытливые глаза.

— Это ему не в укор, — улыбнулся его сосед Андрей, широкоскулый крепыш в холщовой рабочей куртке. — Это он на твою сестренку загляделся.

— Если бы так, — серьезно ответил Константин.

— Товарищ его мне не нравится, — сказала Мария.

— Ты меня имеешь в виду? — самым невинным тоном спросил Иван Калужанин.

Мария не приняла шутки.

— Я имею в виду того весельчака, который его с тобой свел, — сердито ответила она.

— А вот это ты зря, — сказал Иван Калужанин. — Никита Голодный — отличный мужик. И к делу нашему привержен.

— К выпивке он привержен, — упорствовала Мария.

— Ты не права, Мария, — очень спокойно сказал Константин. — Тебе не приходило в голову, что он не столько пьет, сколько заботливо охраняет репутацию выпивохи.

— Для чего ему такая репутация?

— Самая надежная крыша, — пояснил Константин. — У властей предержащих, за политикой надзирающих, только две категории соотечественников вне подозрений: пьяные мужчины и, пардон, гулящие женщины. Но мы отвлеклись. — Он повернулся к Ивану Калужанину: — Ты говоришь, что ручаешься за паренька?

- Как за самого себя, — ответил Иван Калужанин.

- Хорошо. Приводи его завтра.

— А не поторопились мы? — усомнилась Мария после ухода Калужанина. — Все-таки надо бы приглядеться к нему, а мы как-то сразу: «Приводи завтра»…

Константин возразил ей:

— Мы должны быть осторожны, в этом ты права, Мария, но не пугливы. И прежде всего не должны сторониться рабочих, особенно молодых рабочих, которые тянутся к нам. К нему пригляделись и Иван Калужанин, и Никита Голодный, разве это не в счет?..

На это возразить было нечего.

2

Встретили Зиновия приветливо, только девушка с золотистой косой оглядела его как-то уж очень испытующе.

Он знал уже от Ивана Калужанина, что зовут этого человека Константином, а тех, кто рядом с ним, — Андреем и Семеном. Девушку звали Марией.

— А сколько тебе годков? — спросил Андрей.

— Восемнадцать, — ответил Зиновий, покривив душой.

— Счастливый возраст! — воскликнул Семен. Зиновий посмотрел на него и подумал, что имей он (не дай бог!) волосы такого ржавого цвета, стригся бы покороче.

— Можно подумать, Семен, что твоя жизнь уже клонится к закату, — сказала Мария.

Зиновий заметил, что, хотя все называют друг друга только полными именами — никаких уменьшительных или ласкательных, — отношения между ними самые короткие, что все это близкие друзья и верные товарищи по общему делу.

По-видимому, и Зиновий произвел на всех четверых хорошее впечатление. И когда Константин сказал: «Ну что ж, давайте знакомиться», — никто не возразил ему.

— Все мы друг друга очень хорошо знаем, — сказал Константин, обращаясь к Зиновию. — Теперь ты входишь в нашу семью. Расскажи нам все о себе, без утайки.

— Так нечего мне таить, — сказал Зиновий.

И рассказал все, как есть: и про отца, верой и правдой служившего царю и отечеству; и про мать, кухарившую в людях и приносившую домой сладкие объедки; и про подзатыльную выучку у «Двух Харитонов»; и про то, как мыкался в поисках работы и потом кочевал с завода на завод; и даже про то, как Никита Голодный развенчал в его глазах царя-батюшку.

Слушали его внимательно и сочувственно, а Мария так прямо впилась в него своими большими, глубокой синевы глазами.

— Вот и все… — закончил свой рассказ Зиновий и улыбнулся виновато.

— Ну молодец! Ну молодец! — закричал Андрей.

— Что ты так вскинулся? — удивился Семен.

— Ну просто молодец! — повторил Андрей. — Про царя уж больно хорошо рассказал!

— Принимаем в организацию? — спросил Константин и обвел глазами присутствующих.

— Принимаем! — первым ответил Андрей.

— Принимаем! — подтвердил Семен, а за ним самою последнею и Мария.

— Теперь ты член нашей рабочей организации, — сказал Константин Зиновию. — Такой же, как мы все. А теперь расходимся. Первым уходишь ты. Потом Семен с Андреем. Последними мы с Марией. А следующий раз соберемся здесь же ровно через неделю. Тогда и получишь первое свое задание.

— Все понял, — сказал Зиновий.

Он от радости и гордости ног под собой не чуял. Тогда ни ему, ни его новым друзьям и товарищам и в голову не пришло, что назначенная встреча не состоится и что видят они друг друга в первый и в последний раз.

Когда Зиновий, как и было условлено, ушел первым, Мария сказала:

— Я тоже свой голос подала, а все не могу отделаться от мысли, что мы поспешили…

— Запоздалое раскаяние! — хмыкнул Семен.

И еще хотел что-то сказать, но Константин остановил его.

— Ты не забыла собрание в нашей квартире, на котором объединялись в Центральный рабочий кружок? — спросил он Марию. — Если не забыла, должна помнить, что главной задачей тогда поставлено было сплотить рабочих вокруг нашей организации. Конечно, невозможно, да и не нужно вовлекать в нелегальную организацию всех рабочих Москвы, но самые смелые и активные из них должны быть в наших рядах. Мы готовимся к борьбе, к жестокой борьбе, где каждый боец в счету. А этот парень, я уверен, будет хорошим бойцом.

3

В этом году осень выдалась ранняя и крутая. Уже в августе ударили злые заморозки. Зиновий не успел припасти теплой одежды, жестоко простыл и свалился в сильном жару. Ходить за больным было некому — в хоромы под лестницей гостя не приведешь, поэтому никто у него не бывал и никто из товарищей и не знал, где он в точности проживает. Знали только, что где-то в Сыромятниках…

К счастью, Зиновия заметила девчонка, дочь дворника, когда он выполз из своей каморки в поисках хотя бы глотка воды. Напоила и, расспросив, побежала на Балканы. Часа через два появилась мать с Рейзой. Сменяясь безотлучно сидели возле больного и выходили его.

Поправившись, Зиновий сразу же направился в привокзальный трактир, но никого из своих там не встретил.

В грустных раздумьях вышел из трактира. Брел, понурив голову, не видя никого. Очнулся только, когда хлопнули по плечу, так что едва ноги не подломились. Иван Калужанин стоял перед ним — глазастый, веселый, как всегда. У Зиновия обеденный час кончился, договорились встретиться вечером здесь же, на старом месте.

— Не зря говорится, нет худа без добра, — сказал Иван Калужанин, узнав о болезни Зиновия. — Хворать не сладко, но все же своя койка лучше тюремных нар.

И рассказал, что почти всю группу Константина арестовали прямо здесь, в трактире. Кто-то дознался и сообщил в полицию, что в трактире всегда в одном и том же месте собираются подпольщики. Кто предал, так и не выяснилось. Скорее всего, кто-нибудь из половых, пробегая мимо, услышал что-то подозрительное»… Па счастливому случаю, Мария в тот день тоже занемогла и не пришла,

— Тем и спаслась, рыжая!

— Она не рыжая! — вырвалось у Зиновия, и тут же он густо покраснел.

Иван Калужанин хотел было сделать вид, что не заметил смущения собеседника, но передумал и, глядя прямо в глаза Зиновию, спросил:

— По сердцу тебе пришлась?

У Зиновия не хватило мужества ответить так же прямо и чистосердечно.

— Вижу… — сказал, помолчав, Иван Калужапии. — Ну, если такое дело, тогда ж вовсе нельзя от тебя утаивать…

И рассказал, что, когда разбирались в причинах провала, многие были взяты под подозрение…

Зиновий, бледный, вскинув голову, вперил в него горящий взгляд…

— Да… — кивнул Иван Калужанин. — И ты тоже…

Надо было говорить, кричать… но спазма перехватила горло, сдавила сердце, и он сидел неподвижно, будто оцепенев, только крупные капли пота бежали по серым щекам…

— Ты не убивайся… — произнес наконец Иван Калужанин. — Не все так подумали…

— А она? — вырвались первые слова у Зиновия.

И опять Иван Калужанин ответил не сразу.

— Мария? Она первая вспомнила Никиту Голодного.

— Его-то почему?

— Он уехал в то же время, как и тебя не стало. Вот она и вспомнила о Никите… и заодно и о тебе…

Зиновий сидел, уставясь куда-то вдаль ничего не видящими глазами… Даже в самые первые дни болезни, когда лежал один, мучимый жаждой и болью, легче было.

— Не убивайся, — снова произнес Иван Калужанин. — Не все так плохо про тебя подумали, а теперь уж, наверное, и никто не подумает.

— Почему? — почти равнодушно спросил Зиновий.

— Проверяли. Узнали, где ты был…

— Кто проверял?

— Я проверял.

Зиновий не шелохнулся, как будто и не слышал. После долгого молчания спросил:

— И как мне теперь жить, Иван?

— Как раньше жил. Ты ни в чем не виноват.

Не было еще такой ужасной ночи в жизни Зиновия… «Ты ни в чем не виноват…» Какую цену имеют эти слова? Я и без того знаю, что не виноват. Люди не знают. Люди, к которым я шел и пришел, чтобы бороться вместе с ними… Она не знает… Она первая заподозрила меня…

Так как же все-таки жить? Как и чем доказать, что не предатель? Самому вызываться на самые опасные дела? Не поможет. Если останусь жив, скажут: «Они своего берегут». Если погибну, скажут: «Он свое сделал, больше им не нужен…» — и еще добавят: «Собаке собачья смерть…» Что же мне делать?»

Не было еще такой ужасной ночи в жизни Зиновия…

4

Немало прошло времени, пока стерто было последнее пятнышко подозрения, и еще больше, пока сам Зиновий перестал чувствовать себя подозреваемым.

Он добился, что ему поручили самую опасную работу: получать в подпольной типографии листовки и разносить их по предприятиям.

Окончательно дело решилось после того, как с ним побеседовал Михаил Владимирский, один из руководителей московского «Рабочего союза». Как его звали, Зиновию осталось неизвестно. «С тобой будет говорить студент», — сказали Зиновию. Но был ли тот действительно студентом, или такая у него была подпольная кличка, Зиновий допытываться не стал.

Встретились они на квартире одного из товарищей Зиновия. Когда он пришел, «студент» уже дожидался его.

— Присаживайтесь, побеседуем, — сказал «студент», приглашая Зиновия рядом с собой на широкую дубовую скамью.

Чем-то, не то голосом, не то повадкой, напомнил оп Зиновию Константина, с которым ему так и не пришлось больше увидеться, хотя ни фигурой, ни лицом не был похож на брата Марии. Ростом был пониже, похудощавее и вместо окладистой бородки и шелковистых усов на бледном лице топорщились подстриженные рыжеватые усики. Только взгляд прикрытых очками глаз был такой же твердый и проницательный.

— Товарищи советуют поручить вам разноску листовок из типографии по предприятиям, — сказал «студент».

— Готов выполнять любое задание, — ответил Зиновий.

— Это хорошо… — как бы про себя произнес «студент» и спросил: — Вы отдаете себе отчет, насколько это опасное дело? Попадетесь в лапы охранки, не помилуют. Не только под суд, но и бить будут… жестоко…

Зиновий усмехнулся:

— Я в семье младший был, в приходском самый маленький в классе, потом в мастерской полтора года на побегушках да на подхвате… Битьем меня не удивишь.

— Да… — опять как бы сам себе сказал «студент», — видно, не с того конца я разговор начал. Дело, видите ли, в том, что с листовками никак нельзя попадаться. Типография — это наше оружие, может быть, самое сильное. Мы бережем ее как зеницу ока. Провал типографии — жестокий удар по нашему делу. И прошу вас всегда помнить: если провалитесь вы, следом провалится и типография. Какой вывод? — и тут же сам ответил себе: — Нельзя вам проваливаться…

Зиновий хорошо понял все сказанное ему «студентом»…

Есть мудрая пословица: береженого бог бережет. Для Зиновия стоило бы сложить другую: смелому все по плечу. После пережитых мук ему все стало нипочем. Молодая сила и молодой задор искали выхода и рвались па волю; и, самое главное, он понял: того, кто держится независимо и уверенно, меньше подозревают.

Зиновий занял денег у брата Липпы (тот много лет уже копил деньги, лелея мечту завести собственную переплетную мастерскую) и купил себе на Сухаревке подходящую одежду. На зиму — поношенную, но еще не потерявшую вида полудошку из собачьих шкур шерстью вверх; на весну и осень — стеганую фуфайку. И дошку, и фуфайку в размерах с запасом, как и положено для теплой одежды.

Под подкладкой приспособил вместительные карманы, расположив их равномерно с обоих боков. Загружал туда но пяти, по шести сотен листовок.

Выручала складная фигура: при хорошем росте был он широк в плечах, тонок в поясе. И, даже обложившись листовками, не выглядел тучным.

А более всего выручала смелость и находчивость. Завидев полицейского чина любого калибра, Зиновий не только не пытался уклониться от встречи, свернуть в переулок или заскочить в подъезд, но, напротив, шел прямо к нему и так вгрызался в него самыми пустяшными вопросами, что тот и не знал, как от него отделаться.

Старые опытные подпольщики дивились самообладанию Зиновия. Особенно после случая, когда он отвел угрозу от подпольной типографии.

Типография обосновалась в подвале одноэтажного камедного дома. «Крышей» служила «Фруктовая торговля», занимавшая весь первый этаж. Печатный станок и наборные кассы помещались прямо под торговым залом, а лаз в типографию открывался из кладовой магазина. Чтобы добраться к нему, надо было сдвинуть в сторону тяжелый ларь, отсеки которого всегда были заполнены яблоками, грушами, лимонами.

В тот день, как и было условлено, Зиновий появился в типографии сразу после полудня. «Торговля» была закрыта на обед. На условный стук Зиновия дверь открыл старший приказчик (он же наборщик, метранпаж и печатник подпольной типографии) Геворк Саркисович, высокий, представительный армянин со смуглым моложавым лицом и широкой лысиной, обрамленной курчавыми, черными как смоль волосами.

— Сегодня припасли тебе хороший товар, — сказал он Зиновию, — Листовка и еще брошюра.

Зиновий подошел к прилавку. Листовки и брошюры были разложены тоненькими пачками: на каждый из многих карманов Зиновиевой шубы — пачечка.

Он взял из пачечки верхнюю листовку и быстро пробежал ее. «Рабочий союз» призывал рабочих объединиться и стойко бороться за свои экономические и политические права, пока они не свергнут «ига капиталистов, пока вся земля, все фабрики и заводы не сделаются общественной собственностью».

— Ты прочитай вот эту книжечку, — сказал Геворк Саркисович Зиновию, указывая на брошюры. — Очень полезная книжечка. Называется «Откуда взялись капиталисты и рабочие». Обязательно прочитай.

Зиновий принялся укладывать листовки, но не успел еще упрятать в карманы и половины приготовленной ему литературы, как в запертую дверь магазина вдруг застучали.

На стук из заднего помещения проворно выскочил помощник приказчика, такой же смуглый и черноволосый, как и Геворк Саркисович.

— Обед! Магазин закрыт! — крикнул Геворк Саркисович,

И тут же в ответ раздался повторный, уже не такой громкий условный стук.

— Это свой, — сказал помощник приказчика и впустил запыхавшегося парня.

— Идут с обыском… — выдохнул парень.

— Откуда идут?

— От площади.

— Далеко? — спросил Зиновий.

— Квартала на два обогнал, — ответил все еще не отдышавшийся парень.

Зиновий рывком надел доху, схватил из пачки одну листовку, зажал ее в руке и кинулся к выходу. В дверях остановился.

— Задержу! Прячьте все, что осталось, как следует. Надежно, не спеша! — И выбежал на улицу.

Ему повезло. На улице было людно. Началось обеденное время. Рабочие с фабрик и заводов толпами шли по домам, а многие в трактир на площади.

Зиновий, неспешно шел в общем потоке, а как увидел мундиры городовых, рванулся к ним навстречу.

— Ваше благородие! — кинулся он к вахмистру, который с озабоченным видом торопливо вышагивал впереди двух стражников. — Ваше благородие! Эвон в переулке листовки разбрасывают. Вот, я одну подобрал!

Вахмистр остановился, будто в стену уперся.

— Кто разбрасывает?

— Двое. Один длинный такой, другой помене… Вахмистр здраво рассудил, что «Фруктовая торговля», в коей приказано произвести особо тщательный обыск, никуда не денется, а вот злоумышленники, раскидывающие среди бела дня листовки, могут скрыться. И приказал Зиновию:

— Веди!

В узком извилистом проулке никого не было. Только в дальнем его конце стояли два человека.

— Они! — закричал Зиновий.

— Сто-ой!.. — протяжно заорал вахмистр и скорым шагом двинулся по переулку. — Приказываю, стой! — и прибавил ходу, насколько позволяла сытая комплекция.

Стражники и Зиновий поспешили за вахмистром. Двое в конце проулка оглянулись, увидели полицейских, побежали от них и скрылись за углом.

— Бегом! Догнать! — захрипел вахмистр.

Теперь уже впереди бежали двое стражников, за ними вахмистр, и Зиновий замыкал погоню, с каждым шагом все больше отставая от полицейских.

Когда стражи порядка, преследуя убегающих, свернули за угол, Зиновий укрылся в подворотне, огляделся, вышел проходными дворами на соседнюю улицу и вскочил там в вагон проходившей мимо конки.

Неизвестно, удалось ли вахмистру со своими стражниками догнать двух убегавших «злоумышленников», но во «Фруктовую торговлю» он заявился только во втором часу дня, усталый, встрепанный и злой.

Геворк Саркисович, веселый и радушный, выставил «дорогим гостям» бутылку «господского» вина и просторный поднос с отборными яблоками и грушами.

— По казенному делу, — возразил было вахмистр. — Обыск!

— Я не убегу и магазин не убежит, — убедительно сказал старший приказчик. — Прошу дорогих гостей: выпейте, закусите, отдохните. Потом, с богом, за работу. «Дорогие гости» так и поступили. Выпили и закусили. Но отдыхать не стали. Обыск сделали исправно, во все уголки заглянули. И ларь потрогали, но с места не сдвинули: заполненный доверху, он словно пристыл к полу.

— Не обессудьте, служба, — сказал, как бы извиняясь, вахмистр перед уходом.

— Разве мы не понимаем, — успокоил его Геворк Саркисович. — Мы очень хорошо понимаем. Государственная служба. — Уважительно поклонился и добавил: — Заходите, гостями будете.

Распорядился помощнику, тот быстро сходил в кладовую и принес большую жестяную коробку, покрытую китайскими иероглифами. И перед тем как отпустить «дорогих гостей», старший приказчик презентовал каждому стражнику по четвертьфунтовой пачке китайского чая.

А вахмистру — две.

История о том, как Зиновий отвел беду от подпольной типографии, стала известна Марии и окончательно развеяла ее подозрения.

5

Зиновий не только разносил листовки, он, не теряя попусту ни одного дня и часу, упорно учился. Посещал воскресную школу для рабочих и, самое главное, кружок, который вел рабочий, металлист Лавров.

Собственно, Лавров был скорее старостой группы. Он выбирал помещение для занятий — как правило, больше двух-трех занятий подряд в одном месте не проводили, — » оповещал слушателей, обеспечивал прикрытие. То есть припасал самовар, чашки, блюдца, чай, сахар, нехитрую закуску, так как обычно занятия кружка проводились под видом праздничного чаепития.

Проводили занятия люди пришлые, большей частью рабочим незнакомые. Каждый раз, когда приходил новый «учитель» (так называли их слушатели в разговорах между собой), Лавров обстоятельно представлял его, подробно поясняя, кто такой, давно ли «пошел в революцию», каким преследованиям властей подвергался и так далее.

А если по какой-либо причине «учитель» не приходил, Лавров сам проводил занятие. Начинал он с того, что рассказывал обо всех наиболее примечательных событиях истекшей недели на окрестных фабриках и заводах.

На Генераторном заводе уволили восьмерых рабочих, которые вывезли из цеха на тачке мастера — матерщинника и рукосуя. На заводе Гужона сталевары пригрозили остудить мартен, начальство вызвало полицию, арестовали шесть человек. На заводе Бари в Симоновской слободке мастер приставал к молодым работницам, мастеру напялили на голову мешок и крепко побили, приезжала полиция, пока не дознались. На Газовом заводе рабочие-токари потребовали повысить расценки.

Заканчивал свое выступление Лавров всегда одним и тем же призывом: «Надо делать революцию».

Приходящие учителя не ограничивались одними призывами. Они старались объяснить слушателям, в чем корень всех бед народных, почему доля рабочего человека столь тяжела.

Занятия каждый строил по-своему. Один ограничивался лекцией с последующими ответами на вопросы. Другой перебивал свою лекцию вопросами к слушателям. Третий меньше говорил сам, а старался завязать живую беседу.

Зиновию, да и всем остальным слушателям, надолго и накрепко запомнилась одна такая беседа.

«Учитель» в первый раз пришел на занятия. Лавров представил его как Семена Семеныча. Конечно, все понимали, что это не имя, а подпольная кличка, но Зиновию почему-то показалось, кличка вполне подходит: был он маленький, тощенький, еще не старый, но с просторной уже лысинкой и добрыми близорукими глазами, почти все время прикрытыми дымчатыми стеклами очков в металлической оправе.

Занятие он начал с того, что задал своим слушателям вопрос: — Знаете ли вы, что такое собственность.

— Собственность — это кража! — безапелляционно заявил Зиновий.

— Всякая собственность? — уточнил Семен Cеменыч.

— Всякая… — ответил Зиновий, уже менее уверенно.

— Так ли уж всякая? — улыбнулся Семен Семеныч. Встал из-за стола и подошел к Зиновию.

— Вот я вижу на вас новый пиджак, — сказал он Зиновию. — Где вы его взяли?

__ Купил, — ответил Зиновий.

— А деньги где взяли на покупку? — продолжал допытываться Семен Семеныч.

— Заработал.

— В качестве кого работаете?

— По слесарному и токарному делу, — ответил Зиновий

— Вот видите, — сказал Семен Семеныч, — заработали честным трудом деньги и на эти честно заработанные деньги купили себе новый пиджак. Какая же это кража?

Теперь все смотрели на Зиновия: как он выкрутится?

— Так в книжке написано…

Семен Семеныч уселся на свое место за столом и сказал очень серьезно, почти строго:

— Нельзя принимать на веру все, что в книжках написано. Книжек много, и любое явление каждая книжка объясняет по-своему. Все то, что в книжках сказано, надо проверять жизнью.

— Как же, проверишь с нашей темнотой… — возразил пожилой кочегар с Газового завода.

— Попробуем, как говорится, осветить вопрос, — сказал Семен Семеныч. — В утверждении, что собственность — кража, есть свой резон. Надо только разобраться, какая собственность? Собственность собственности — рознь…

Семен Семеныч задумался и произнес как бы про себя;

— Попытаемся изложить это попроще… — И, окинув взглядом небольшую свою аудиторию, продолжал: — Есть такое понятие: средства и орудия производства. Это заводы и фабрики со всеми станками и машинами. Как, по-вашему, для какой надобности капиталист, а попросту сказать, хозяин, строит или покупает — одним словом, приобретает фабрику или завод? Зачем?

— Вестимо зачем, — отозвался тот же кочегар с Газового. — Барыш имеет с того.

— А вы говорите, темнота! — обрадованно воскликнул Семен Семеныч. — Вы вовсе не темный человек. Вы в корень смотрите и совершенно точно назвали причину. Именно для того, чтобы барыш получить.

Немного помолчав, Семен Семеныч повел беседу дальше:

— Теперь надо разобраться, каким образом барыш этот получается? Может быть, кто нам подскажет?..

На этот вопрос никто не решился ответить.

— Давайте вместе разберемся, — сказал Семен Семеныч. — Возьмем самый простой пример. Ткацкую фабрику, на которой из пряжи выделывается ткань, скажем, тот же ситец. И сделаем расчет. Следите внимательно: хозяин купил пряжи на сто рублей. Еще сто рублей уйдет на уголь, чтобы котлы топить, чтобы машина работала, которая станки крутит, на освещение цехов, на оплату служащим и мастерам. Сколько всего расходу?

— Двести рублей, — сказал внимательно следивший за ним Зиновий.

— Правильно, — подтвердил Семен Семеныч. — Запомним: двести рублей. А готовый ситец, который сработали из купленной пряжи, хозяин продал за триста рублей. Стало быть, приход триста рублей, расход двести. Велика ли разница?

— Сто рублей, — ответили сразу несколько человек.

— Тоже правильно. Откуда взялась эта разница? Опять все промолчали.

— По-научному это называется прибавочная стоимость, — пояснил Семен Семеныч. — Создали ее своим трудом рабочие, которые из пряжи изготовили ситец. Это понятно?

— Чего уж не понять! — отозвались сразу многие.

— Ну вот и отлично, — заметил Семен Семеныч. — А теперь скажите мне. Сколько выплатит рабочим хозяин? Всю разницу, все сто рублей?

— Держи карман шире! — выкрикнул чей-то молодой и задорный голос.

А кочегар с Газового сказал рассудительно:

— Хозяин располагает барыш иметь.

— В том все и дело, — сказал Семен Семеныч. — Рабочим он выплатит только часть. А остальную часть возьмет себе, хотя сам он и пальцем о палец не ударил. Почему возьмет? Потому, что ему принадлежит фабрика. Потому, что фабрика его частная собственность. Так вот, частная собственность на средства и орудия производства — это и есть кража. Понятно теперь?

Все ответили дружным хором, что очень понятно, а Зиновий спросил:

— А есть ли такие книги, где написано про все, о чем вы рассказывали?

— Есть, — ответил Семен Семеныч. — Много книг об этом написано. Первая и самая главная из них называется «Капитал».

— Это, стало быть, про богатых написано, — успел вставить кочегар с Газового.

— Про всех. И про богатых, и про бедных. Написал эту замечательную книгу немецкий ученый Карл Маркс.

— Где можно достать эту книгу? — спросил Зиновий.

Семен Семеныч развел было руками, потом, видимо, передумал, кинул цепкий взгляд на Зиновия и сказал:

— Разыщу и принесу вам на следующее занятие.

Однако следующее занятие пришлось проводить Лаврову. Семен Семеныч не пришел. И на следующее занятие тоже. И больше Зиновию его увидеть не привелось.

А с «Капиталом» удалось ему познакомиться только много лет спустя, на далекой чужбине.

6

Марию Зиновий увидел в воскресной школе. Она вела урок русского языка.

Больше полугода прошло с тех пор, как сидел он рядом с ней, в компании братьев, в трактире у Курского вокзала. Тогда за окном зеленели раскидистые липы, а сейчас повсюду на улицах лежал городской истоптанный Снег, и по утрам люто огрызались последние мартовские морозы.

Мария показалась ему еще красивее, нежели та, что жила в его воображении. И он на протяжении всего урока не спускал с нее глаз. А Мария, первый раз встретившись с ним глазами, опустила голову. Она за эти месяцы сумела убедить себя в том, что он никогда не простит ей смертельно обидного подозрения. Но, встретившись второй раз и устояв перед его взглядом, поняла и поверила, что он не только сейчас не осуждает ее, но и никогда не осуждал.

Еще в те предосенние дни Мария заметила, что Зиновий тянется к ней. Нельзя было не заметить.Наверно, не просто тянулся… И только юношеская робость помешала ему признаться в своих чувствах…

А ей-то самой нужно было это признание? И тогда, и сейчас ей трудно было ответить. И то, что надежного ответа не было, сбивало ее с мысли и мешало толково объяснить: в каких случаях надо и в каких не надо писать зловредную букву «ять». Надо было припомнить все исключения из правил, в голове мельтешило в школьные годы заученное: «седла, гнезда, звезды, цвел…», но конец незамысловатого стишка-присказки где-то затерялся, к недостающие, завершающие строку слова никак не хотели вставать на свое место.

Когда трудный для обоих урок закончился, Зиновий подошел к ней.

— Тебе в какую сторону? — коротким обращением подчеркивая товарищескую близость, спросил Зиновий.

Она ответила, что сейчас идет к Рогожской заставе.

— И мне туда же, — сказал Зиновий.

— Нельзя, — сказала Мария чуточку даже грустно.

— Можно! — возразил Зиновий.

— Нельзя, — повторила Мария.

И объяснила, что после ареста братьев ее разыскивает охранка. И все это время она на нелегальном положении. И если его задержат с ней, он сразу окажется под надзором полиции.

— Расскажи хоть, где ты, что с тобой, где тебя искать? — взмолился Зиновий.

— Сейчас у меня времени ни одной минуты, — сказала Мария. — Иду на незнакомую явку. Понимаешь, первый раз. Мне выйдут навстречу. Меня будут ждать.

— Но как же… — начал было Зиновий, но Мария перебила его.

— Мы еще встретимся, обязательно встретимся. Недолго нам осталось таиться! — сказала она ему на прощанье и крепко, по-мужски пожала руку.

Глава шестая ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

1

Встреча с Марией, случайная и нечаянная, надолго выбила Зиновия из привычной колеи. В думах Мария неотступно была с ним. Не женой, не возлюбленной, нет, она просто виделась ему рядом.

Сколько раз порывался он пуститься на розыски ее. И останавливала не явная безнадежность поиска одного человека в человеческом море миллионного города. Вовсе не это. Перед таким препятствием он бы не отступил.

Нельзя было разыскивать ее. Любовь и преданность могли обернуться изменой и предательством… Кого искать? Ее — Марии Бойе — не было в Москве, нигде не было. Мария Бойе исчезла. Была другая, которой и имени он не знал.

Оставалось лишь надеяться на такую же случайную встречу. Зиновий не пропускал ни одного занятия в кружке, аккуратно посещал воскресную школу, хотя ему, имевшему за плечами три класса приходской школы, в воскресной, по сути дела, нечему было и учиться.

Но Мария как в воду канула.

Пробовал осторожно расспрашивать. Женщина, в квартире которой проходили занятия воскресной школы, понимающе улыбнулась и сказала, что та девушка с пышной прической (Мария отказалась от слишком приметной косы) приходила на замену и, когда еще придет и придет ли вообще, — неизвестно.

…И придет ли вообще… Даже и на случайную встречу надежды не оставалось.

2

И все-таки встреча состоялась. Самая что ни на есть случайная и нечаянная…

День выдался ветреный, не по-майски сумрачный и прохладный. Но Зиновия это неожиданное похолодание обрадовало. Вполне уместно надеть свою стеганую фуфайку, во внутренних карманах которой удобнее переправлять листовки, нежели в корзине с разными домашними пожитками или даже в специальном бауле с двойным дном.

Точно в договоренное время Зиновий заявился во «Фруктовую торговлю». Геворк Саркисович, как всегда, радушно встретил Зиновия, угостил отборными финиками, хотел и чаем попотчевать. Но Зиновий торопился: сегодня у него дальний путь, в Симоновскую слободу на Генераторный завод.

— Каждый раз спешишь, — сказал с мягким укором Геворк Саркисович. Но настаивать не стал. Старый подпольщик знал, иногда и минута дорога.

Зиновий надел свою «одежду с начинкой», проверил, ладно ли сидит, велел тщательно оглядеть, не выпирает ли где «начинка», попрощался с гостеприимными «приказчиками» и отправился в свой небезопасный путь.

Хорошо знакомыми проходными дворами вышел на соседнюю улицу, но не успел еще дойти до угла, как заметил за собой слежку. Какой-то щупленький человечек в темном плаще неотступно следовал за ним, соблюдая дистанцию.

Зиновий пошел медленнее, обдумывая, как лучше ускользнуть: вскочить ли на проходящую конку, или воспользоваться проходным двором, или просто наудачу зайти в первый попавшийся подъезд, а там в любую квартиру?..

Размышляя, дошел до витрины большого мануфактурного магазина, занимавшего весь первый этаж многоквартирного доходного дома. Остановился у афишной тумбы, как раз напротив магазинной двери, и, вроде бы читая афиши, отыскал взглядом своего непрошеного попечителя.

Филер тоже остановился и, чтобы как-то оправдать свою остановку, притворился, что пристально разглядывает витрину кондитерской. Но стоял вполоборота к витрине, так, чтобы, кося глазом, не упускать из виду своего подопечного.

На счастье Зиновия, какой-то не в урочный час захмелевший мастеровой проследовал мимо филера и, не имея достаточно твердой опоры в подгулявших ногах, споткнулся и нечаянно, но довольно основательно толкнул его в спину. Филер пошатнулся, едва не упав, оглянулся на обидчика, а Зиновий, не теряя времени, шагнул в магазин и быстро прошел вперед к второй входной двери. Окинул взглядом магазин и пристроился к кучке покупателей и покупательниц, теснившихся возле одного из прилавков, — здесь продавали какие-то очень уж нарядные платки — и, охотно пропуская вперед подошедших после него, стоял, наблюдая за входной дверью.

За стеклом витрины мелькнула фигура бегущего по тротуару филера. По-видимому, он задержался, выясняя отношения с толкнувшим его мастеровым, и теперь, обнаружив исчезновение подопечного, кинулся вдогонку.

— Чего прикажете, господин? — почтительно обратился к Зиновию молодой широколицый приказчик, бойко тряхнув подстриженными в скобку волосами.

То ли Зиновия удивило не совсем обычное обращение, то ли другим голова была занята, только он, и сам не понимая, зачем это ему нужно, все же ответил:

— Платок бы мне, для матери…

— В каких годах ваша матушка? — так яге почтительно спросил приказчик.

— Пятидесяти лет, — ответил Зиновий.

— Подберем. Сей момент, — сказал приказчик и, быстро отыскав нужную пачку, развернул на прилавке темнокоричневый плат с бледно-желтыми цветами по всему полю и длинными шелковистыми кистями.

— Заверните, — сказал Зиновий и отдал приказчику деньги.

Тот с поклоном вручил Зиновию покупку. Карманы фуфайки были полны; пришлось сунуть платок за пазуху под рубаху, прямо на голое тело.

Зиновий подождал в магазине, пока не загрохотав приближавшаяся конка, выбежал и проворно вскочил в вагончик. Больше никто не последовал за ним. Возле Красных ворот Зиновий спрыгнул с площадки вагона и пошел по Садовой в сторону Курского вокзала.

Но сегодняшний, казалось бы, самый обычный для него рейс явно не задался.

Миновав угол Покровки и Садовой, Зиновий снова обнаружил присматривающего за ним незнакомца. Не мудрствуя лукаво, прибавил ходу, дошел до вокзальной площади, свернул налево и, смешавшись с толпой, как всегда кишевшей возле стоянки пригородных поездов, счел себя в безопасности. И тут он увидел Марию.

3

Больше сотни дней и ночей прошло с тех пор, как видел он ее в последний раз. И век бы еще не видеть, чем увидеть, как вот сейчас… И что же за проклятый день сегодня выдался!

Двое в темных шляпах, судя по всему филеры, держали Марию за руки. Шляпка свалилась с ее головы, волосы темного золота разметались по плечам. Мария отчаянно вырывалась.

Зиновий кинулся на помощь. Вспомнил про листовки, на бегу снял фуфайку и швырнул ее в сторону. Подбежал к филерам, державшим Марию, и что было силы ударил ближнего к нему шпика кулаком в висок. Тот, охнув, выпустил руку Марии и медленно осел на землю. Второй филер, левой рукой удерживая Марию, правой попытался ухватить Зиновия за ворот. Зиновий отвел его руку и, вспомнив, как били в «Двух Харитонах», ударил шпика жестоко, под вздох. Филер застонал и свалился рядом со своим сослуживцем.

Где-то вдали уже разливалась трель полицейского свистка. Зиновий выдернул из-за пазухи платок и накинул на голову Марии, спрятав от глаз пожар ее волос.

— Беги! — приказал ей.

Она рывком пожала его руку и скрылась в толпе, окружившей место схватки.

— И ты беги! — сказал Зиновию кто-то из толпы.

Но Зиновий понимал: бежать поздно. С обеих сторон платформы бежали, расталкивая людей, полицейские. К тому же один из филеров, опамятовавшийся раньше другого, вцепился мертвой хваткой в ногу Зиновия и отодрать его можно было разве что по частям.

Поэтому Зиновий даже не шелохнулся и возразил умышленно громко:

— А мне чего бежать? Вот он пущай бежит! — и пнул пренебрежительно шпика, вцепившегося в его ногу. Самого же больше тревожила мысль: «Неужто не найдется доброго вора, чтобы уволок мою стеганую фуфайку?..»

Когда подбежали городовые, филеры были уже на ногах, отряхивали друг друга.

— Забрать! — приказал городовым филер, державший Зиновия за ногу.

Полицейские ухватили Зиновия за руки.

— Меня-то пошто, ваше благородие! — возопил Зиновий. — Их заберите. Они бесчинство затеяли. А я што? Токо што им помешал…

— Вот за то, что помешал задержать злоумышленницу, и получишь по заслуге, — сказал филер.

Замахнулся было кулаком, но, наткнувшись на жесткий взгляд Зиновия, поостерегся и убрал руку.

— А ну, шагай! — сказал полицейский и легонько ткнул в плечо Зиновия.

— Я что? Я пожалуйста… — с готовностью повинуясь, ответил Зиновий. — Я и сам пойду, хоть бы в участок. Вот этих ухорезов не отпустите!

— Не придуривайся! — цыкнул на него филер. Сплюнул и добавил с угрозой в голосе: — Мы еще с тобой побеседуем, приятель!

Но Зиновию было не до его угроз. С досады готов был землю грызть. Проклятые шпики! Откуда они сегодня повылазили? Словно клопы из щелей, когда керосином смажут… Если бы не они, мог бы по-хорошему встретиться с ней.

О том, что теперь грозит ему, Зиновий особенно не тревожился. Если стеганку не найдут и не добавят к теперешней его вине, то он рассчитывал отделаться, как говорится, легким испугом: подумаешь, велико дело, подрался на улице! А вот если найдут фуфайку и дознаются, что его одежонка, тогда загремишь всерьез и надолго.

Допрашивал Зиновия сам полицейский пристав, мужчина дородный, сытый, благообразный и на первый взгляд вовсе даже не строгий.

— Так что же он натворил такое, что ты его сразу ко мне? — несколько ворчливо обратился пристав к филеру, поигрывая густым настоявшимся басом.

— Содействовал побегу опасного политического преступника, — чеканя каждое слово, доложил филер.

— Каким образом? — пророкотал пристав.

— Я на Курском вокзале задержал опасную преступницу, разыскиваемую с прошлого года, и стоял, ожидая приближения нижних чинов. А этот… злоумышленник подскочил сзади и внезапным ударом сбил с ног…

— Ваше высокоблагородие! — истошно завопил Зиновий. — Врет он все! Двое их было. Вдвоем они женщину грабили. Ну я…

— Двое? — переспросил пристав и перевел взгляд с Зиновия на филера. — Второй кто?

— Степанов Кузьма, — вытянулся филер.

— Позор! — загрохотал пристав. — Два агента полиции не справились с мальчишкой. Стыд и срам!

Филер попытался оправдаться:

— Мы задержали его и…

— Ваше высокоблагородие! Опять врет! — закричал Зиновий. — Я их держал, покуда городовые не прибегли…

— Ты вот что, — сказал пристав Зиновию, строго насупив брови, — кончай придуриваться. И признавайся, как было дело.

— А вот так и было. Подошел я, значит, к вокзалу, народу много, кто куда бежит. Вижу, идет барышня, из себя такая приятная… вот бы, думаю, познакомиться. А подойти робею… Потом думаю: была не была, подойду. И аккурат в это время эти двое подбежали к ней, хватают за руки. Один за руки держит, другой то ли за грудки хватает, то ли за пазухой шарит… Кругом все голосят, а заступиться некому. Ну я, значит, и заступился…

— Как посмел ударить сотрудника полиции?

— Не ударял я. Толкнул его, это действительно, чтобы от нее, значит, оттолкнуть…

Бас полицейского начальника сгустился до крайнего, отпущенного ему природой предела:

— Как посмел толкнуть сотрудника полиции?

— Откудова я знал? На нем не написано. Я и не подумал… Неужто сотрудник полиции принародно и за пазуху…

— Видишь, осел, как ты опростоволосился! — сказал пристав филеру.

— Ваше благородие! Что уж вы такими-то словами…

— Истинно осел, — повторил пристав, помолчал и добавил: — Два осла!

Взял колокольчик на длинной ручке, позвонил и приказал возникшему в дверях дежурному:

— Этого, — ткнул пальцем в Зиновия, — отправьте в Гнездниковский, к Бердяеву. Там разберутся, есть что за ним или нет. Да скажи, чтобы смотрели в оба. А то прыток не в меру.

5

Кто такой Бердяев, Зиновию было известно. О всеведущем и всемогущем начальнике московской охранки среди обывателей ходили легенды.

Если верить этим легендам, то вся жизнь Москвы и ее обитателей была подконтрольна Бердяеву. Под присмотром его людей (число которых молва многократно увеличивала) находились все вокзалы и все заставы города, и потому ни въехать в первопрестольную, ни выехать из нее невозможно без ведома начальника «Отделения по охранению общественной безопасности и порядка». На каждом предприятии имелись тайные его агенты, и потому что где делалось Бердяеву становилось известным немедленно. Он знал даже, каков капитал каждого купца и промышленника и какова его кредитоспособность.

Стоустая молва утверждала, что перед Бердяевым заискивали и купцы, и фабриканты, и высокопоставленные чиновники. Поговаривали даже, что с ним считается, а по мнению некоторых, так даже побаивается, сам его высокопревосходительство господин генерал-губернатор.

Всей этой брехне Зиновий не очень верил, но то, что Бердяев был опасным противником, это Зиновию, как и всем подпольщикам, хорошо было известно. Словом, ничего хорошего для себя от близкого знакомства с Бердяевым Зиновий не ждал. Уж лучше бы остаться в ведомстве осанистого пристава полицейской части. Конечно, там оба филера не раз пересчитали бы ему зубы… Так ведь и в охранке задержанных по головке не гладят…

Пока Зиновия довели с Покровки в Большой Гнездниковский переулок, пристав позвонил и лично передал начальнику охранки все подробности задержания рабочего Газового завода.

Услышав, что была отбита у филеров задержанная ими «политическая», Бердяев распорядился, чтобы Зиновия Яковлева Литвина отвели в опознавательную и показали всем сотрудникам наружного наблюдения.

Лязгнул засов, запирающий дверь. В просторной продолговатой комнате с одним окном, забранным мощной решеткой, окрашенной в белый цвет, никого не было. Комната была пуста, только возле одной стены приткнулась недлинная скамейка. Зиновий хотел немного отодвинуть ее от стены, но оказалось, что она закреплена намертво.

Прошло минут десять, может и больше. Никто не появлялся. Зиновий попал в охранку впервые и не знал, чего ждать. От этой неизвестности было не по себе.

Присев на скамейку, он разглядел в противоположной стене крохотное отверстие глазка и понял, куда и зачем его привели. Понял и несколько успокоился.

Срочно собранные филеры один за другим подходили к глазку и разглядывали задержанного. Большинству шпиков он был совершенно неизвестен. Только двое сказали, что видели его в компании Никиты Голодного, и еще один припомнил, что столкнулся с ним в дверях трактира у Курского вокзала.

6

За большим и пустым канцелярским столом, установленным в глубине просторного кабинета, сидел сухощавого сложения человек, темноволосый, с резкими чертами лица.

Зиновий сразу понял, что это и есть всемогущий и всеведущий Бердяев.

— Оставьте нас вдвоем, — распорядился Бердяев дежурному и конвойному солдату.

Офицер и солдат молча козырнули, сделали «налево кругом» и вышли.

— Подойди ближе, — приказал Бердяев Зиновию.

Зиновий сделал несколько шагов и приблизился почти вплотную к столу.

— Имя, отчество и фамилия?

— Зиновий Яковлев Литвин.

— Кто приказал тебе, Зиновий Литвин, совершить нападение на чинов полиции?

— Никто не приказывал.

— По личному почину?

— На чинов полиции не нападал.

— Ах, не нападал! — казалось, с облегчением произнес Бердяев и даже словно повеселел. — А мне тут доложили совсем другое… — почти доверительно сообщил он Зиновию и даже слегка плечами пожал. — Как же так? Тут надо разобраться. Садитесь.

Зиновий стоял не шелохнувшись.

— Садитесь, садитесь! — повторил Бердяев. Зиновий повиновался.

— Говорите, не нападали? — продолжал Бердяев, — Но вот тут, — он достал из ящика стола несколько сколотых вместе листов бумаги, — вот тут утверждают, что именно вы сегодня в двенадцать часов сорок минут пополудни на пригородной платформе Курского вокзала сбили с ног двух сотрудников полиции и тем самым дали возможность арестованной скрыться. Что имеете сказать по данному поводу?

— Они, эти двое, значит, грабить женщину принялись… Я и заступился.

— Каким именно образом заступились?'

— Иу, значит, оттолкнул их… они от нее и отстали…

— Они упали от вашего толчка?

— Упали…

— Можно сказать, что вы их обоих сбили с ног?

— Можно…

— А вы говорите, не нападали на сотрудников полиции.

— Откудова мне звать, что они из полиции?

— Вы не знали, что они сотрудники полиции?

— Ну да, не знал.

— Следовательно, можно сказать, что вы напали на сотрудников полиции, но не знали, что это сотрудники полиции?

— Можно, — с большой неохотой признал Зиновий и подумал, что загнал-таки его в угол.

— Ну вот, уже ближе к делу, — с удовлетворением отметил Бердяев. — Ответьте еще на один вопрос. Кроме тех двоих, что держали женщину и вас, больше никого поблизости не было?

— Чего там не было! Полно пароду. Все орут, а заступиться некому… Я и заступился.

— А почему так? Никто не заступился, а вы заступились?

— Ну, значит, вижу, женщину обижают…

— Это ваша знакомая?

— Нет, нет! Отродясь не видел! — слишком поспешно отрекся Зиновий.

— Я понимаю, вам не хочется впутывать вашу знакомую в это дело. Но поймите, иначе нельзя. Должен же кто-нибудь подтвердить ваши слова. Или, может быть, вы можете назвать еще кого-нибудь в качестве свидетеля?

— А кого я назвать могу? Народу полно было, а где их теперь сыщешь?

— Следовательно, подтвердить правоту ваших слов может только спасенная вами женщина. Если это и не знакомая ваша, возможно, знаете, кто она?

— Не знаю, — ответил Зиновий.

Все это, на его взгляд, никчемное кружение по одному месту начинало уже раздражать. Но Зиновий не заметил своей промашки, не заметил, что сбился с избранного им тона, когда стал поспешно отрицать свое знакомство с Марией Бойе… Бердяев узнал, что хотел. И можно было менять стиль допроса. Посмотрел на Зиновия долгим, цепким взглядом и словно плетью хлестнул:

— Встать! И слушай внимательно, что я тебе скажу: вина твоя доказана. Ты и сам признался. Могу передать дело в военно-полевой суд. За нападение на чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей самое малое — десять лет каторги. Понял?.. Но если ты вспомнишь эту красавицу и поможешь ее найти… Могу и не передавать дело в суд. Подумай до утра.

Позвонил и приказал дежурному отвести задержанного в одиночку.

Трудной выдалась эта ночь у Зиновия. Первая ночь в тюрьме… Хуже, чем в тюрьме, в охранке… Оказаться сейчас в тюремной камере было бы куда легче… Здесь он в полной их власти… Что захотят, то и сделают…

И хотя, допрашивая его, начальник охранки оставался очень сдержан, временами был просто вежлив, Зиновий, перехватив раз-другой его стылый взгляд, сразу понял — этот, если сочтет нужным, ни перед чем не остановится…

Разговор, состоявшийся в три часа в присутствии дежурного офицера, был весьма краток.

— Подумал? — спросил Бердяев. — Сумеешь отыскать?

— Где я ее отыщу… — уныло ответил Зиновий.

— Вижу, еще не надумал. Времени не хватило… Не тороплю. Думай еще. Отведите!

Зиновия увели.

— Как прикажете с ним поступить? — спросил у Бердяева дежурный офицер.

— Подержите три дня в одиночке.

— А потом?

— Если одумается, возьмите подписку о согласии сотрудничать и отпустите с миром. Если не одумается… пусть убирается на все четыре стороны!

— Отпустить? — удивился дежурный офицер.

— Разве я неясно сказал? Соображать надо! На свободе он будет нам полезнее. Установим наблюдение, выйдем на вожаков. Да, чуть было не забыл. Перед тем как отпустить, прикажите, чтобы, не усердствуя особо, поставили ему пару-другую синяков поэффектнее. Для его же пользы. Иначе его сотоварищи могут о нас, да и о нем плохо подумать.

Хотя и сказано было «не усердствовать», изукрасили Зиновия основательно. Можно сказать, выполняя задание, трудились не за страх, а за совесть.

Зиновий постеснялся являться в таком виде в свою каморку. Очень не хотелось огорчать родных, но делать было нечего, пришлось идти на Балканы, отлеживаться у матери.

Мать всплеснула руками и заплакала.

— Где это тебя так, сынок?

— Потом все расскажу, а сейчас попить бы мне горяченького да приткнуться где…

— Сейчас, сейчас, сынок, — захлопотала мать. Обмыла прохладной водой изуродованное лицо, привязала примочки. Потом напоила чаем и уложила в свою постель.

— А сами-то, мама? — обеспокоился Зиновий.

— Найдется и мне место, — сказала мать, — а тебе за перегородкой спокойнее будет.

На другой день утром, поменяв повязки, мать снова его спросила:

— За что же это тебя так, сынок?

Зиновий погладил морщинистую ласковую материнскую руку и сказал с печальной усмешкой.

— Первое крещение, мама…

Глава седьмая УНИВЕРСИТЕТЫ ТАГАНКИ

1

Тюрьма на улице Малые Каменщики, официально именовавшаяся Московской губернской уголовной тюрьмой, но в просторечии получившая наименование Таганки (по расположению своему неподалеку от Таганской площади), учреждена была в начале века, в царствование Александра Первого Благословенного, с предназначением для содержания в ней уголовных преступников. Но в конце века, по мере нарастания революционного движения среди рабочих Москвы и Московской области, Таганка все чаще и чаще принимала в свои мрачные камеры узников политических.

Зиновий попал в Таганку осенью 1896 года, в начале царствования Николая Второго.

После своего скоропалительного — для самого непонятного и неожиданного — изгнания из подвалов охранки Зиновий десяток дней отлеживался у матери на Балканах.

Стыдно было выйти на улицу с лицом, испятнанным кровоподтеками. Он, понятно, не мог догадаться, что меты на его лице поставлены по личному указанию начальника охранки со специальной целью, и решил, что таким образом свели с ним счеты обиженные им филеры.

Но потаенной своей цели хитроумный начальник охранки все же достиг.

От Марии Бойе в подполье стало известно о том, что вырвавший ее из лап охранников Зиновий Литвин арестован. Узнали, что передан он в охранку на Гнездниковский. Потом узнали, что был там жестоко избит, а после всего этого вроде бы даже и… отпущен.

Склонялись к тому, что с Зиновием просто расправились без суда и следствия. Но все же поручено было Ивану Калужанину выяснить, что же на самом деле случилось.

Иван Калужанин договорился с Никитой Голодным, чтобы тот взял на себя розыски Зиновия. Зиновий ни разу не приводил Никиту в свою каморку, встречались обычно в трактире. Но разговор о том, где проживает он, был. Запомнилось Голодному, что недалеко от вокзала, в трехэтажном доме с высоким крыльцом, а на крыльце два больших каменных шара.

Вот шары эти каменные и помогли отыскать местожительство Зиновия. Про каморку свою под лестницей Зиновий тоже успел рассказать. Но Зиновия в каморке не оказалось. А сдававшая конуру дворничиха к разговорам с незнакомым человеком не была расположена.

— Не телок, чтобы на привязи его держать, — заявила она Голодному. — Дело его молодое, когда надо, тогда и ушел. А куда ушел, пошто не пришел, не мое дело. За комнату уплочено вперед за месяц. Стало быть, когда захочет, тогда и заявится.

Немалых трудов стоило убедить недоверчивую старуху, что он друг ее квартиранта. Разыскивает не просто так, есть опасение, не попал ли в беду. Может, помочь в чем надо?..

В конце концов старуха прониклась доверием и вспомнила, что «у Зиновия мать где-то на Балканах». А когда Никита возразил, что Балкан — клин не малый, еще вспомнила: во флигеле в доме купца Воскобойникова.

2

Мать старательно прикрыла за собой дверь и подошла к Зиновию, сидевшему у окна и занятому сапожным ремеслом: он прилаживал косячки и подковки к своим рабочим сапогам.

— Беда, однако, сынок, — сказала она Зиновию. — Спрашивает тебя какой-то. Сроду его не видела. Сказала: пойду погляжу, дома ли. Может, укроешься у соседей, от греха подальше. А ему скажу: ушел куда-то…

Зиновий отставил в сторону лапку с надетым на нее сапогом, посмотрел на взволнованную мать:

— Не тревожься, мама, раньше времени… А какой он из себя-то?

— Длинный такой и шибко тощий. А лицо все как есть в морщинах, будто посечено…

— Так это же Голодный! — воскликнул Зиновий и побежал навстречу товарищу.

Но на пороге остановился, сказал матери:

— Зови сюда, в горницу. Не надо, чтобы его вместе со мной видели.

Мать снова всполошилась, постарался ее успокоить.

— Это, как говорится, на всякий случай. А если по-вашему, то: береженого бог бережет. Иди, иди, зови. Не опасайся.

— Здорово же они тебя изукрасили! — сказал Никита. — Постарались, изверги!

— До свадьбы заживет, — бодро отмахнулся Зиновий.

— На лице заживет, — согласился Никита. — А нутро-то как? Они там великие мастера почки отбивать.

— Бог миловал, — сказал Зиновий. — Ни разу не ударили. Все только по роже.

— Вовсе непонятно! — удивился Голодный. — В охранке всегда бьют скрытно, а тут, словно нарочно, весь фасад высветили… — Тряхнул в задумчивости огненной своей шевелюрой и снова повторил: — Непонятно… Слушай, Зиновий, а может, все это неспроста, а специально?

— Что специально? — не понял Зиновий.

— Понимаешь, какое дело? Сдается мне, они пакостное дело замыслили. Втягивают тебя в грязную историю.

— Теперь мне непонятно, — сказал Зиновий.

— А вот послушай. Тебя взяли, как говорится, с поличным. Дело нешуточное. Нападение на агентов полиции. Тебе причитается суд и каторга…

— Бердяев сказал, десять лет каторги.

— Там уж сколько суд отломит… И вместо суда через три дня тебя выпускают из охранки. Как это понимать?

Зиновий насупился, вспомнил, как сам ломал голову, теряясь в догадках…

— Выходит, простили тебя. Почему? Охранка нашего брата не милует. Выходит, нужен ты им? Для чего?..

— Вот и я не пойму: для чего? — сказал Зиновий. — Склоняли меня там, чтобы я им помогал… на них работал. Я отказался…

— Это они знают, что ты отказался. А мы, — Никита похлопал себя по груди, — мы-то не знаем. Я тебя знаю. Я тебе верю. А если кто не так хорошо тебя знает? Что он о тебе должен думать? Ты понял теперь, Зиновий, в какую грязную яму они тебя столкнули?

— Зачем же били тогда?..

— Вот тут вся их хитрость и выперла. Били не так, как в охранке бьют. По вывеске били, чтобы каждому в глаза бросалось. Иначе сказать, били напоказ, как своего бьют, когда надо глаза отвести.

— Зачем им эта кадриль?

— Можно догадаться. Если ты остался в полном доверии среди своих, тебя после такого лихого дела обязательно переведут в нелегальные и… только тебя и видели. А сейчас тебя к делу и близко не подпустят. А тебе невдомек, почему, и ты будешь рваться к делу. Будешь бегать с одной явки на другую, а за тобой пара глаз, и не одна… Если тебя не предостеречь, ты им больше раскроешь, чем если бы прямо на них работал.

— Что же мне теперь делать? — спросил Зиновий после тягостного молчания.

— Узнаю, приду и скажу, — ответил Никита. — А пока не приду, сиди как мышь в норе. Авось поищут, поищут, да и подумают, что подался из Москвы.

На том разговор и закончился: пришли из мастерской Эсфирь и Рейза, и Никиту Голодного усадили вместе со всеми чай пить.

— Тесновато живете, — посочувствовал Никита.

— Теперь-то, слава богу, — сказала мать. — Старшие сыновья отделились, своими семьями живут… и Зиновий ушел… А вот когда Яша жив был, восемь душ нас в этой хоромине жило… Сейчас ничего…

Пока чаевничали, Никита словом не обмолвился об истинной цели своего посещения, в разговоре с Зиновием все тревожился о его здоровье, присоветовал какие-то травы, сказал даже, что если достанет, то принесет.

Отуяшнав, Эсфирь и Рейза отправились в сад, разбитый на месте недавно засыпанного пруда. В саду по вечерам играл духовой оркестр музыкантской школы из соседних Спасских казарм и собиралось много молодых людей и нарядных девиц на гулянье.

Мать с шитьем в руках пристроилась у окна, а Никита присел на постель в ногах Зиновия.

— Сколько же мне тут лежать, как медведю в берлоге? — спросил Зиновий. — Мне ведь на работу надо. Совестно мать объедать.

— Потерпи, — ответил Никита Голодный. — Как станет можно, приду. А пока работу тебе поищу, чтобы потом не мотаться тебе от ворот к воротам.

— Изведусь я, вас дожидаясь, — сказал Зиновий. — Шибко тошно лежать без дела. Уж и братовья-то смеются надо мной.

— Назвался груздем, полезай в кузов, — сказал Никита и добавил почти строго: — Не силком загоняли, по доброй воле пошел. Сетовать не на кого. — Потом смягчился: — Не горюй. Долго не пролежишь. Время горячее, в такое время каждый человек в счету. Прийти могу в любое время, хотя бы и ночное. А может быть, и не я приду, а кто другой. Запомни условный знак. Постучу в окно вот эдак, — достал из кармана медный пятак и постучал по спинке кровати: тук-тук… тук… тук-тук… — Запомнил?

— Запомнил, — сказал Зиновий.

— Тогда жди. И будь здоров! — сказал Никита, попрощался со всеми и ушел.

3

Ждать пришлось довольно долго. Минуло дней десять, пока душным городским вечером раздался условный стук. Мать метнулась к окну.

— Это ко мне, — остановил ее Зиновий.

Надел прямо на босу ногу сапоги, перехватил рубаху пояском и вышел на крыльцо. Из-за угла флигеля навстречу ему двинулся рослый, плечистый человек. Уж явно никак не Никита Миронович.

Зиновий насторожился. Мелькнула мысль, что, кажется, зря так неосторожно выскочил…

— Смотри-ка ты! Своих признавать перестал!

И тогда только Зиновий узнал его: это же Калужанин… друг его Иван Калужанин!

Очень обрадовался Зиновий. И не только потому, что крепко сдружился с Иваном. Раз пришел Иван Калужанин, значит, все по-прежнему. Значит, не лишен доверия своих. Значит, не сработала подлая бердяевская провокация! А потом от Ивана можно узнать и о других товарищах… о Марии можно узнать… Много было у Зиновия причин, чтобы радоваться.

— Найдется место без помехи словом перекинуться? — спросил Иван Калужанин.

— Найдется, — заверил Зиновий.

Он загодя приготовился к посещению и разговору. Случай помог. Их соседи, три дружка, называвшие себя железнодорожниками, уехали куда-то на все лето. На дверь повесили замок, ключ отдали соседке Литвиной. А мать отдала ключ ему.

— Совсем затосковал. Думал, уж и не дождусь… — признался Зиновий товарищу.

— А я не торопился. Тебе, как после ранения, отпуск причитается, — отшутился Иван Калужанин. — Дай-ка гляну, как тебя пометили. Никита сказывал, отделали на совесть.

Подвел Зиновия к окну, развернул, осмотрел справа и слева.

— Чистая работа!

Потом осторожно провел ладонями, словно огладил, по рёбрам, по бокам и спросил:

— Нутро цело?

— Цело, — успокоил Зиновий.

— Вот сволочи! — сказал Иван Калужанин.

Сказал с такой злостью, что Зиновий не мог не порадоваться: нет, не вышло, господин Бердяев, все раскусили ваш подлый замысел…

— Только мы тоже не вовсе дураки, — сказал Иван Калужанин, — и так запросто от своих не отрекаемся. А как тебе дальше быть, мы советовались. И так порешили. В нашей округе тебе не показываться…

— А куда же мне…

— А ты не перебивай. Надо тебе перебираться в Бутырки. Все там подготовлено. Завтра после обеда поедешь на Бутырскую заставу. Спроси там, в какую сторону идти к фабрике Ралле…

— Знаю эту фабрику. На ней отец работал.

— Еще лучше. Значит, пойдешь по Бутырке, по левой стороне. Малость не доходя фабрики Ралле увидишь вывеску «Врач ОРЛОВ, внутренние болезни». Иди к нему на прием. Войдешь в кабинет, скажешь врачу: «Я из Сыромятников». И все. Врач этот наш человек. Он тебя и на квартиру определит, и на работу устроит.

— А поручение какое мне будет?

— Одно пока поручение, — пояснил Иван Калужанин. — Сиди тихо и не высовывайся. Врач отведет тебя в кружок. И там не высовывайся. А когда до дела дойдет, будешь связным между врачом и нами. Где меня искать, ты знаешь. Только без дела в Сыромятниках не показывайся. И на Покровке тоже. Да и сюда, на Балканы, тоже первое время не ходи.

Через два дня Зиновий уже работал на новом месте. А еще через день и жить перебрался на Бутырский хутор.

— Где хоть искать тебя, сынок, если вдруг что понадобится? — спросила мать.

— Правый проезд Бутырского хутора, мама. Дом купчихи Глотовой, — ответил Зиновий.

Никакого поручения Зиновию выполнять не пришлось. Не успел. Жизнь вел осторожную, размеренную. Исправно ходил на работу. Исправно работал, не дожидаясь попреков мастера, хотя особенно и не высовывался. Так же исправно посещал занятия кружка, хотя на занятиях сидел молчком в уголке. Словом, как сказано было ему, берег себя. Чтобы, если потребуется, в любое время дня и ночи связь была обеспечена.

Все бы так старательно оберегались. Но кто-то не оберегся. Или, может быть, филеры выследили. Или провокатор затесался в кружок… Только в один серый осенний вечер нагрянула полиция и арестовала всех, кто был на занятиях кружка, и врача Орлова — тоже.

Всех арестованных содержали в предварительной камере Сретенской полицейской части. Большую часть задержанных через несколько дней после надлежащего внушения отпустили по домам. Так же отпустили бы и Зиновия. Вины за ним большой не сыскалось. Все показали: да, приходил, сидел, слушал, с речами не выступал, вообще голоса его не слышали…

Только Зиновию не повезло. Случайно ли оказался в Сретенской части один из филеров, битых им на Курском вокзале, или так уж заведено в полиции приглашать на опознание филеров из соседних частей, — только попался он на глаза филеру Кузьме Степанову, и тот мгновенно узнал его.

И вместо того, чтобы выпустить Зиновия из предварилки, его под конвоем отправили снова на Большой Гнездниковский, в московскую охранку.

Встреча с Бердяевым была сухой и краткой. — Не пошла тебе впрок наука? — не то спросил, не то отметил Бердяев.

Сказать на это было нечего, и Зиновий промолчал.

— Может быть, скажешь, наша вина! плохо летом вразумили? Можем осенью повторить.

Зиновий собрал все свои силы и заставил себя не отвести глаз в сторону,

— Так как же? — усмехнулся Бердяев. — Знакома тебе красивая Мария?

— Не знакома.

— Понятно, — сузил глаза Бердяев. — Давно по тебе тюрьма плачет. — Позвонил и приказал: — Уведите!

Зиновий приготовился к жестоким побоям. Но в этот раз бить его не стали. Просто препроводили в Московскую уголовную тюрьму — Таганку,

4

Два дня Зиновий отбыл в общей камере вместе с уголовниками. Надо полагать, им — ворам и грабителям — поручило тюремное начальство первичную обработку новичка. Зиновий знал, что начальство натравливает уголовных на «политиков». Но надеялся, что к нему, простому рабочему парню, не может быть у них особой злобы. Как бы там ни было, решил про себя: держаться твердо, не поступаясь своим достоинством. А там, что будет…

В камеру Зиновия водворили в середине дня. Сначала вроде никто и не обратил на него внимания. Зиновий нашел свободное место на нарах и пролежал до вечера.

Когда в камере стало смеркаться, к нему подошел парень в темной жилетке, надетой поверх расшитой крестом косоворотки, примерно его лет или постарше самую малость. Зиновий заметил, что, перед тем как подойти к нему, парень перемолвился с двумя другими арестантами, и одно это уже заставило насторожиться.

— Студент? — спросил парень, присаживаясь на нары.

— Рылом не вышел, — возразил Зиновий, — С завода я, — и, опустив ноги с нар, уселся рядом с парнем в жилетке.

И парень сразу преобразился.

— Вишь ты, какое дело! У меня братан на заводе работал несчетно лет.

— И сейчас работает? — спросил Зиновий. Сразу помрачнев, парень махнул рукой.

— Отработался. Под вагонку попал… обе ноги отрезало, как не было…

— А пенсия копейки, — заметил Зиновий.

— Какая там пенсия! — И парень матерно выругался. — Нет ему пенсии. Доказали хозяйские холуи, что сам виноват…

Парень хотел что-то сказать, но, скривившись, только сплюнул на сторону и отошел обратно к своим дружкам. И там завязался какой-то, по-видимому, не совсем дружелюбный разговор.

Потом через малое время к Зиновию подошел долговязый детина в рваной шерстяной фуфайке, оглядел его с головы до ног и процедил угрожающе: — Набрехал!..

— Пес брешет, — сдержанно, но твердо ответил Зиновий.

— А ты не заедайся! — предостерег долговязый.

— И ты не заедайся, — сказал Зиновий.

— Больно ты гро-озен! — с издевкой произнес уголовник.

— Послушай, — сказал ему Зиновий. — Какого вы дьявола привязались? Взять у меня нечего. А если покуражиться, так одному, а бог поможет, так и двоим я тоже зубы посчитаю…

— А ножичком под ребро желаешь?

— Не грозись. За ножик в тюрьме надзиратели по головке не погладят; кровью харкать станешь. Так что не пугай. Скажи прямо, что тебе от меня надо?

— Скажи, пошто набрехал? Ежели не студент, за что же посадили?

— Мне от тебя таить нечего, — сказал Зиновий. — С доносом на меня не побежишь… да и кто тебе поверит…

— Мы жалобиться не станем, мы сами… А ну признавайся, за что посадили?

— За дело, — сказал Зиновий и даже усмехнулся. — Двоих филеров обидел.

— Чего ж это ты на них набросился? Или по пьяному делу?

— Товарища выручал.

— Товарища выручал! Стало быть, ты свой?

— Я сам по себе…

— Понятно… — сказал долговязый, но уже без угрозы, а с некоторым даже почтением, — А товарища-то выручил?

— Выручил.

— А сам, значит, попал?

— А сам попал.

— Ну ладно, коли правду говоришь, не тронем тебя. Но смотри, — и в голосе его снова прозвучали угрожающие нотки. — Проверим. Ежели набрехал, пеняй на себя.

5

На третий день Зиновия отвели к начальнику тюрьмы подполковнику Майснеру.

Из всех тюремщиков Москвы этот не вполне еще обрусевший немец выделялся своей мрачной жестокостью. Он искренне ненавидел всех вверенных ему арестантов и столь же искренне полагал, что всякая строгость и даже жестокость по отношению к ним не только оправданна, но и благодетельна относительно государства и общества, ибо устрашением преступника предотвращается повторение преступлений.

Появление в «своей» тюрьме политических заключенных Винокурова, Лядова, Мицкевича и других членов московского «Рабочего союза» подполковник Майснер воспринял как выражение особого к нему доверия со стороны высокого начальства.

С каждым политическим, доставленным в Таганку, он «знакомился» лично. И тут очень многое зависело, какое впечатление господин подполковник вынесет от первого знакомства.

Зиновий Литвин не понравился ему с первого взгляда. Уже одним тем, что был невозмутимо спокоен и смотрел на начальника не только без трепета, но даже и без малейшей робости. К тому же, судя по всему, предварительное знакомство с уголовниками, мера не раз уже проверенная и безотказно действенная, ничему не научило дерзкого молокососа.

Следовательно, необходимо было преподать строптивцу урок здесь, своею собственной рукой.

Тем более что к этому арестанту штабс-капитан Майснер имел вполне достаточное основание испытывать особый интерес.

В бумаге, подписанной самим Бердяевым, сказано, что Зиновий Литвин летом этого года совершил нападение на чинов секретной полиции при исполнении ими служебных обязанностей, нанес им тяжелые побои и отбил у них задержанную ими опасную политическую преступницу Марию Бойе, давно уже разыскиваемую полицией.

Далее сообщалось, что задержанный упорно отрицал свою вину, а также какое бы то ни было знакомство с Марией Бойе, отказался сообщить что-либо о ее местопребывании.

Нетрудно было догадаться, что сам Бердяев, не сумев обломать строптивца, поручает довести дело до конца именно ему — подполковнику Майснеру. Ну что ж, поручение по силам. У него и не такие становились разговорчивыми.

— По какой причине подвергнут тюремному заключению? — задал первый вопрос Майснер.

— Не могу знать, — четко ответил Зиновий, глядя прямо в глаза вопрошающему.

Подполковник Майснер, исправный служака, особо ценил четкость в ответах, и Зиновий формою ответа так ему угодил, что он даже расслабился на какое-то мгновение, но тут же спохватился и взял себя в руки.

— Вину свою знаешь?

— Никак нет, не знаю, — столь же четко, как и на первый вопрос, ответил Зиновий.

Майснер встал и не спеша вышел из-за стола. Приказал арестанту:

— Подойди ко мне!

Готовый ко всему, думая об одном, как бы не выказать своему палачу даже тени смятения или страха, Зиновий сделал три четких шага навстречу тюремщику. Да, он приготовился ко всему, Но к последнему приказанию он не был готов.

— А ну покажи, как ты ударил первого агента! — уставя глаза в глаза, раздельно, но негромко приказал Майснер. — Выполняй приказ!

Зиновий стоял не шелохнувшись.

— Тогда я тебе покажу! — сказал Майснер.

И ударил так неожиданно и сильно, что Зиновийочнулся уже лежа на полу.

— Встать! — скомандовал Майснер.

С огромным усилием преодолевая тошноту и головокружение, Зиновий поднялся на ноги.

— Подойди! — снова приказал Майснер.

На этот раз Зиновию надо было сделать всего один только шаг.

— А ну покажи, как ты ударил второго!

И был какой-то миг, когда словно кто-то крикнул: «Бей!» — и он готов был, так же как тогда, страшным ударом под вздох повергнуть наземь этого краснорожего с торчащими усами и глазами навыкате, но… столь же быстро промелькнула отрезвляющая мысль: потом забьют насмерть. За один твой удар. Нет, так дешево отдавать жизнь нельзя…

— Ну! — сцепив зубы, выдохнул Майснер и двинулся всем корпусом к Зиновию.

Не сознавая, непроизвольно, инстинктивно Зиновий весь сжался, готовя себя к страшному удару.

Но Майснер раскатисто захохотал, выставив напоказ крупные прокуренные зубы.

— На первый раз хватит с тебя…

Прошел за стол, уселся на свое место и подчеркнуто равнодушным тоном спросил:

— Ну как, будем разговаривать? Молчишь… Ну-ну, иди отдышись. И поразмысли на досуге. Скоро еще позову. Надеюсь, будешь разговорчивее.

Позвонил в колокольчик и приказал!

— Отвести в одиночку!

6

Втолкнули в полутемную камеру, дверь захлопнулась, лязгнул засов. Когда глаза привыкли к сумеркам, Зиновий оглядел новое свое пристанище. Высокая, но очень узкая — не более трех шагов в ширину — камера. Вверху, под самым потолком, квадратное окошко, крест-накрест перечеркнутое железными прутьями решетки. Стены серые, грубо оштукатуренные, шершавые. Узкая железная койка намертво закреплена на каменном полу. На койке — тощий мочальный тюфяк и выношенное, из солдатского сукна одеяло. Возле тяжелой дубовой двери с глазком посередине — зловонная параша. Воздух тяжелый, сырой и промозглый.

Сильно болела, просто раскалывалась голова. Не обидел бог силенкой толстомордого тюремного начальника. И ударил умело. Видать, набил руку на арестантах… Повстречаться бы с ним без свидетелей, один на один, в укромном месте…

И что себя попусту тешить? Где такое укромное место для тебя найдется? Это для них везде укромные места. Он и посреди площади тебя шашкой засечет, и здесь в камере замордует… Чья власть, того и воля… Эх, батя, батя! Всю жизнь державному живоглоту служил, кровь за него проливал, за отца почитал и детей своих этому же учил… Да что там батя? Давно ли сам за ум взялся? Если бы не Никита, по сию пору бы на царя-батюшку молился… И до чего же обидно. От обиды злость глаза застилает. Только руки шибко коротки у этой злости…

По неопытности Зиновий не обзавелся тюремным календарем. И когда его наконец вывели из одиночки, он уже успел потерять счет дням.

Два конвоира с винтовками с примкнутыми штыками — один впереди, другой сзади арестанта — вели его по длинному тюремному коридору.

У Зиновия вызвала усмешку сверхпредосторожность: даже будь он птицею, некуда было упорхнуть из этих каменных стен. Он не знал, что такой порядок конвоирования был установлен подполковником Майснером по достаточно важной причине: возвращаясь в камеру после «собеседования» с начальником тюрьмы, один из политических выбросился в пролет лестницы и, ударившись о каменный пол, разбился насмерть. От погибшего надеялись получить особо важные показаниями Майснеру последовало тогда строгое внушение от высокого начальства.

С тех пор политических, особенно когда они следовали в кабинет начальника тюрьмы или обратно, вели со строжайшим соблюдением всех предосторожностей.

И вот он опять, как и в первый раз, остался с Майснером один, с глазу на глаз.

— Вижу, ты хорошо отдохнул, — сказал Майснер тоном почти сочувственным. — Отлежался, отъелся на казенных даровых харчах…

И на эту подлую насмешку Зиновий не позволил себе никак отозваться.

— Было время и подумать, — продолжал Майснер, — поразмыслить… Не так ли?

— Так точно! — послушно ответил Зиновий.

— Вот и голос прорезался, — с удовлетворением отметил Майснер. — Это хорошо. Это очень хорошо! — подтвердил штабс-капитан. — Потому что очень неприятно, очень обидно, когда собеседник все время молчит. Не удостаивает ответом. Это очень обижает и… раздражает.

И после короткого молчания уже строгим, сугубо официальным тоном:

— Известна ли тебе находящаяся на нелегальном положении политическая преступница Мария Бойе?

— Никак нет, ваше высокоблагородие!

— Почему же кинулся отбивать ее?

— По дурости, ваше высокоблагородие. Ошибочка получилась. Я докладывал господину приставу…

— Что ты докладывал, мне известно, — жестко перебил его Майснер. — Приказываю мне свою глупую ложь не повторять! Я спрашиваю тебя, почему кинулся отбивать ее? Почему? Отвечай правду!

— Ваше высокоблагородие! Как перед господом…

— Господа оставь в покое! — со злобной угрозой процедил сквозь зубы штабс-капитан.

— …отродясь не видал я ее…

— А в Лефортово, на занятиях воскресной школы? «Знает, но не докажет», — промелькнуло у Зиновия, и он так же твердо ответил:

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

Майснер встал из-за стола и, опершись длинными руками о край столешницы, словно пронзил долгим пристальным взглядом застывшего перед ним арестанта.

— Что же мне с тобой делать? — спросил как бы у самого себя. Помолчал и обратился уже к Зиновию: — Будешь говорить правду?

— Истинно, как перед…

— Молчать! — рявкнул Майснер и хватил кулаком по столу.

Вызвал конвой и приказал отвести арестанта обратно, в ту же одиночку. Потом вызвал старшего надзирателя и отдал ему еще одно распоряжение.

В этот же день, после обеда, Зиновия в первый раз за все время содержания в одиночке вывели на прогулку.

Едва он перешагнул порог двери, ведущей на внутренний прогулочный двор, и ступил на мощенную тесаным камнем площадку, кто-то накинул ему на голову крапивный мешок, кто-то другой проворно завязал вокруг горла, и началось избиение. Зиновий свалился и сжался в комок, оберегая, сколь возможно, от лютых ударов грудь, живот и голову.

Били недолго, но жестоко. Ногами, не разбирая по какому месту. После свистка дежурного надзирателя все разбежались.

Зиновия под руки отвели в одиночку. Он потребовал, чтобы вызвали старшего надзирателя.

Тот явился примерно через час.

— Требую свидания с прокурором, — заявил старшему надзирателю Зиновий.

— Ой, смотри, парень, дотребуешься… — не то жалея, не то угрожая, сказал ему старший надзиратель.

Зиновий твердо стоял на своем. Служитель правосудия навестил его на следующий день, к вечеру.

— Вы можете указать лиц, наносивших вам побои? — спросил помощник прокурора, внимательно выслушав Зиновия.

У помощника прокурора, молодого еще человека, было славное, слегка женственное лицо, и смотрел он на пострадавшего, можно сказать, участливо.

— Хотя бы одного можете указать?

— Не могу. Но должны были видеть дежурный надзиратель и конвойные, — ответил Зиновий.

— Они ничего не видели. На тюремном дворе одновременно происходили две драки…

Зиновий припомнил, что, когда ему набрасывали на голову и завязывали мешок, он действительно слышал какие-то крики в дальнем углу двора. Потом, когда били его самого, ничего уже, конечно, не слышал.

— …понимаете, одновременно две драки. И та, и другая началась, по словам надзирателя, даже раньше той, в которой вы принимали участие.

— Не я принимал участие, а меня избивали, — возразил Зиновий помощнику прокурора. — И это была не драка, а заранее подготовленное избиение.

— Я склонен верить вам. Но у вас нет ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить правоту ваших слов. Дежурный надзиратель и конвойные разнимали дерущихся на другом конце двора. Туда же устремились все бывшие на прогулке арестанты. Никто, повторяю, никто не видел, как вас избивали.

— Занятно получается, — сказал Зиновий с горькой усмешкой. — Выходит, что побои нанес себе я сам для того только, чтобы досадить тюремному начальству.

— Я вам верю, — сказал помощник прокурора, — и доложу по начальству свое мнение. Но… — и он развел руками, — сами понимаете, у меня, как и у вас, тоже не имеется никаких доказательств.

Ровно через неделю, тоже во вторник, Зиновия Литвина снова повели на прогулку.

Все повторилось в точности, то есть как бы разыгрывалось повторно, по тем же самым нотам. И, надо полагать, теми же самыми музыкантами.

Так же на выходе набросили мешок, и, пока набрасывали и завязывали, он слышал крики, доносившиеся с другой стороны двора. Вся и разница, что на этот раз поспешили побыстрее закончить избиение, зато каждый удар был куда злее.

На сей раз свидания с прокурором Зиновий не стал требовать. Но и это не помогло. Ровно через неделю, опять во вторник, в камеру к нему снова заявился надзиратель и приказал выходить на прогулку.

Зиновий лег на койку и сказал надзирателю, что болен и на прогулку идти не может.

Надзиратель сходил за тюремным врачом, и тот без труда установил, что арестант симулирует, что он вполне здоров и может идти на прогулку.

— Бейте здесь… — сказал надзирателю Зиновий.

Лег на койку ничком, вцепился в нее обеими руками, приготовился ко всему.

Надзиратель доложил старшему, а тот начальнику тюрьмы о неповиновении арестанта Зиновия Литвина. И подполковник Майснер приказал поместить строптивца на двадцать четыре часа в холодный карцер.

7

Карцер — одно из гнуснейших изобретений изощренной человеческой жестокости, предназначенное для подавления воли человека, и особенно тягостен он тому, кто попадает в него впервые.

В Таганке было несколько карцеров. Этот, именовавшийся холодным, заслуженно считался самым мерзким. Перед очередной инспекторской проверкой приказано было побелить известкой все камеры и карцеры. А один из карцеров штабс-капитан велел и оштукатурить. И потребовал, чтобы штукатурку клали сколь возможно более толстым слоем. Приказание было исполнено по всей точности. И без того тесный карцер стал еще теснее.

Когда Зиновия впихнули туда и захлопнули за ним тяжелую дверь, ему показалось, что он находится в поставленном на торец гробу: настолько мало было его обиталище. Голова упиралась в потолок, и он не мог распрямиться во весь рост. Чуть разведя локти, он касался холодных боковых стен. А спиною упирался в еще более холодную заднюю стену.

В карцере было темно. Знакомиться со своим обиталищем можно было только ощупью. Впереди, совсем возле его лица, металлическая дверь. Стены и потолок — шершавые и холодные. Пол каменный или кирпичный. Не оставалось даже места для непременной параши. Вместо нее — нащупал ногой — дыра в полу. Из дыры тянуло холодом и вонью.

Уже стало смеркаться, когда Зиновия заперли в карцер. Близилась ночь, хотя здесь, в кромешной тьме, о смене дня и ночи можно было только догадываться.

Надзиратель, сопровождавший Зиновия, видимо, сжалился над его молодостью, шепнул, что ему определили двадцать четыре часа. До сознания Зиновия не сразу дошло, сколь великую милость оказал ему сердобольный служака, Только через несколько часов понял он, что, если бы не подали ему этой надежды и не знал бы он точного срока своего погребения в карцере, мог бы и умом тронуться. А уже потом, во время последующих своих скитаний по тюрьмам, узнал доподлинно, что такое случалось, и даже не однажды. Тягостнее всего было то, что невозможно выпрямиться и стать в полный рост. Приходилось либо сгибать шею почти под прямым углом, тогда можно выпрямить ноги и туловище; либо сложиться углом в пояснице и, опираясь на заднюю стену, расправить плечи и выпрямить шею. Наверное, некоторое облегчение получилось бы, если сесть на пол или хотя бы стать на колени, но пол был покрыт липкой грязью, и от одной мысли прикоснуться к нему потягивало на тошноту.

В первые тягостные минуты Зиновий пытался успокоить и обнадежить себя тем, что самые трудные именно эти вот первые мгновения, а дальше постепенно привыкнешь и терпеть будет легче. Надежда оказалась напрасной. Наоборот, с каждым часом, минутой, а потом и секундой утомленные кости и мышцы ныли все сильнее… С трудом удерживал себя от рвущегося из груди крика, понимая, что стоит крикнуть один лишь раз — и можно дойти до животного воя, вконец уподобиться дикому зверю…

Муки приглушили чувство голода. Когда сидел в камере, с нетерпением ожидал прихода служителя с миской похлебки или каши. И съедал принесенное почти с жадностью, хотя вкусной пищу никак нельзя было назвать. Да с чего бы ей и быть вкусной? На харчи арестанту казна отпускала шесть копеек в день. И если даже смотритель тюрьмы не запускал лапу в казенный сундук и подчиненным не давал потачки, то все равно, как ни крути, шесть копеек — это шесть копеек, разносолов на них не спроворишь.

Многим арестантам приносили с воли передачи, тюремное начальство этому не препятствовало. Зиновию никто не приносил. Он скрыл от полиции, что у него в Москве родные, хорошо понимая, что ни матери, ни братьям родственник, арестованный по политическому делу, радостей в жизни не прибавит. Поэтому и жил он полностью на казенных харчах. И должен был съедать их без остатка.

Но в эту карцерную ночь время ужина давно миновало, он и не вспомнил о еде. И хорошо, что не вспомнил. Только бы добавил себе еще страданий.

Пищу ему принесли только утром. И сразу на весь день; весь причитающийся ему суточный паек. Открылась дверь карцера, и служитель поставил прямо на пол жестяную кружку с водой и накрыл ее фунтовым ломтем хлеба. И сколь ни противно было поднимать кружку с липкого пола, заставил себя преодолеть брезгливость, поднял; хлеб съел сразу и отпил половину воды.

Когда миновали двадцать четыре часа, Зиновия волоком доставили в камеру. Оказалось, что даже жестокие побои на тюремном дворе перенести было легче.

Пришлось надзирателю сходить за врачом. Врач пришел, осмотрел обессилевшего Зиновия и, может быть, потому, что почувствовал свою причастность к беде, постигшей молодого арестанта, — приказал трое суток его не тревожить и на этот же срок перевести на больничный стол. Что означало — стакан сладкого чая и белую сайку сверх обычного тюремного пайка.

8

Сергей Васильевич Зубатов решил сделать карьеру на социализме. Он отнюдь не собирался покушаться на основы самодержавия, напротив, всю свою жизнь вплоть до последнего ее дня был одним из преданнейших и вернейших слуг престола Российского.

Его «идея», обеспечившая ему недобрую память в истории революционной борьбы российского рабочего класса, заключалась в том, чтобы, используя формы социализма и выхолостив их политическое содержание, приспособить массовое рабочее движение к целям охранительным.

Идея эта не сразу осенила Сергея Васильевича. Свою службу «царю и отечеству» он начал в качестве провокатора и довольно быстро преуспел в ней, выследив и выдав московской охранке крупную народовольческую организацию.

Способности его и рвение были замечены и отмечены. Наградами, чинами и продвижением по службе. И начав свою службу с середины восьмидесятых годов, Зубатов через несколько лет уже достиг поста помощника начальника московской охранки, а потом, потеснив своего патрона и покровителя Бердяева, Зубатов получил пост начальника Московского охранного отделения.

Служа в охранке, Зубатов убедился, что одним лишь кнутом не остановить неумолимо нарастающего рабочего движения. И пришел к мысли, ставшей затем твердым убеждением, что к кнуту необходимо как можно быстрее присовокупить и пряник.

Изо дня в день сталкиваясь с рабочими, уличенными или заподозренными в противоправительственной деятельности, Зубатов заметил, что первая обида рабочего человека — на своего хозяина, на фабриканта, заводчика и лишь у относительно немногих к обиде на хозяина присоединялась обида на царя и его правительство.

Тут уж не так сложно было добраться до мысли: укрепить в рабочих головах веру в благоволение к рабочему люду царя-батюшки. Внушить всем обиженным и недовольным, что только его монаршее заступничество может умерить алчность хозяев и облегчить их долю. А коль скоро удастся внушить такую мысль, то всех уверовавших в царское заступничество можно сплотить в массовую рабочую организацию, руководимую своими ставленниками, и, опираясь на «свою» организацию, обескровить с ее помощью организацию революционную.

Так вызрела у Сергея Васильевича Зубатова «идея» создания монархически настроенных рабочих организаций, получившая позднее наименование «полицейского социализма».

Для всякой организации, тем более для массовой, нужны вожди, хотя бы вожаки. Зубатов понимал, что в таком тонком деле не обойтись своими платными агентами, как бы хорошо они ни были замаскированы и законспирированы. Нужны были руководители из рабочих, искренне убежденные в правоте своего дела, руководители, которых знали бы рабочие, которым бы верили. Лучше бы всего из тех, кто уже пострадал в борьбе за рабочую долю. Надо было искать таких.

Зубатов вызвал к себе начальников полицейских частей города. Расспросил о задержанных в истекшем году по политическим делам. Почти у каждого пристава нашлось, чем поделиться.

Пристав Покровской части рассказал о молодом парне, отбившем задержанную подпольщицу у двух филеров.

— Как фамилия? — спросил Зубатов.

— Филеров?..

— На кой… они мне!.. — чертыхнулся Зубатов. — Парня этого как фамилия?

— Запамятовал, ваше высокоблагородие…

— Выясните и сообщите.

— Слушаюсь.

В конце того же дня Зубатову доложили, что повторно арестованному Литвину Зиновию Яковлеву административно определена мера пресечения — один год тюремного заключения. Каковое он отбывает в Таганской уголовной тюрьме с ноября прошлого года.

9

Куда и зачем везут, Зиновию не сказали. Забранное частой решеткой оконце заиндевело, и рассмотреть что-нибудь сквозь него было невозможно. Ехали не так долго, менее часа, и, когда тюремная карета остановилась, Зиновий понял, что из города его не вывезли. Решил, скорее всего, переводят в Бутырскую тюрьму. И обрадовался: подальше от Майснера.

Когда вывели из кареты, узнал памятное ему крыльцо. Снова он понадобился охранному отделению. Неужели сам всемогущий Бердяев в третий раз удостоит его личной беседы. С чего бы такое внимание скромной его пер-* соне?

Но за столом в большом кабинете под поясным портретом государя императора сидел не Бердяев, а другой, впрочем, тоже в мундире с погонами полковника.

Вместе с Зиновием в кабинет вошли конвоиры. Движением руки сидевший за столом отпустил их. Когда конвойные вышли, полковник заглянул в лежащую перед ним бумагу, потом спросил:

— Зиновий Литвин?

— Так точно, ваше высокоблагородие! — ответил Зиновий.

— Моя фамилия Зубатов, зовут меня Сергей Васильевич, — представился полковник и вслед за этим пригласил с радушным жестом: — Садитесь, Зиновий Яковлевич!

Зиновий сперва ушам своим не поверил; потом, повинуясь повторному жесту Зубатова, подошел и сел в стоящее возле стола полумягкое кресло.

— Вы, я вижу, удивлены, Зиновий Яковлевич? — спросил полковник, пряча улыбку в аккуратно подкрученных усиках.

Зиновий не нашел сразу пригодного ответа и решил, что надежнее промолчать.

Полковник понимающе и даже слегка сокрушенно покачал головой, показав Зиновию тщательно расчесанный пробор.

— К сожалению, наше почтенное и, смею утверждать, весьма полезное учреждение вызывает к себе этакое… — полковник сделал рукою какой-то неопределенный жест, — некоторое, я бы сказал, огорчительное недоверие… Вот, я вижу, и у вас тоже, — продолжал Зубатов. — Остерегаетесь. Вас можно понять, вы бывали здесь при полковнике Бердяеве. Должен вам признаться, что, весьма уважая служебное рвение моего предшественника, я в то же время всегда полагал методы, применяемые им… несколько… устаревшими. Но времена меняются. И теперь наше учреждение, все наше ведомство основывает свою деятельность совсем на иных принципах. Вот учитывая именно это, скажите чистосердечно, можете ли вы в сию минуту отнестись с полным доверием ко мне и возглавляемому мною учреждению?

— Как прикажете, ваше высокоблагородие, — послушно ответил Зиновий.

Он давно уже понял, что неспроста матерый волк пытается укрыться под овечьей шкурой. В таких обстоятельствах разумнее всего было казаться предельно простодушным.

— Приказать я, конечно, могу, — усмехнулся Зубатов. — Но я бы желал, чтобы доверие было не по приказу, а вполне искренним. Как говорится, от чистого сердца. Я объясню, почему это так важно. Я вас пригласил…

На этих словах уже Зиновий с трудом удержался от усмешки, но пересилил себя и продолжал внимательно и преданно смотреть в рот полковнику.

— …чтобы поговорить с вами обстоятельно и откровенно. Но откровенность, полагаю, вы с этим согласитесь, возможна лишь при полном взаимном доверии. Не так ли?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— Так вот, Зиновий Яковлевич, — продолжал полковник сугубо доверительным тоном, — для начала условимся. Первое — разговор наш, независимо от того, придем ли мы к взаимному согласию или нет, останется строго между нами. Второе — разговор мы ведем без чинов, на равных, и посему благоволите именовать меня просто Сергеем Васильевичем, так же как и я вас Зиновием Яковлевичем.

— Никак невозможно, ваше высокоблагородие. Как же я осмелюсь?

Улыбка не сходила с холеного, чисто выбритого лица полковника, но уже заметно было, что под улыбкой прячется раздражение, которое хозяин кабинета старается всеми силами сдержать и не выказать. Заметив это, Зиновий удостоверился, что избрал правильную линию поведения, и твердо решил держаться ее и дальше, ни в коем случае не поддаваясь ни на какие посулы сладкоречивого полковника.

— Сдается мне, — сказал полковник, — что вы хитрее, нежели я полагал. Советую не забывать, что хитрить полезно лишь в меру. И ничуть не больше. А то можно и пересолить…

— Вы, ваше высокоблагородие, приказали говорить откровенно. Вот и я, как есть, начистоту…

Но Зубатов, похоже, даже и не слышал этих слов. Углубившись в свои мысли, он отсутствующим взором смотрел куда-то мимо сидящего перед ним арестанта.

После довольно продолжительного молчания начальник охранного отделения сказал:

— Ваша защитная реакция в известной степени оправданна. Вам неизвестно, о чем пойдет речь. Потому вы и не решаетесь раскрыться. Поступим так: я изложу вам суть дела. Затем вы получите достаточное время для того, чтобы подумать, так сказать, взвесить мои слова. Затем мы встретимся снова, чтобы после откровенного разговора прийти к окончательному решению. Устраивает вас?

— Как вам будет угодно, ваше высокоблагородие, — почтительно ответил Зиновий.

И снова заметил, с каким трудом подавил полковник готовое прорваться раздражение.

— Вы состоите в подпольной организации…

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — решительно перебил полковника Зиновий.

Зубатов в сердцах махнул рукой.

— Оставьте! Не о том сейчас разговор. Вы недовольны существующим положением. И вы правы. Я тоже им недоволен. Я скажу вам больше, открою тайну: создавшимся положением недоволен сам государь. Алчность фабрикантов и заводчиков, думающих о том лишь, чтобы получить как можно больше прибыли, тревожит государя и правительство. Рабочие, равно как и фабриканты, подданные его величества. Государю угодно, чтобы все его подданные благоденствовали. Чтобы каждый посильным трудом, честным мог обеспечить себе и семейству своему безбедное существование. Такова монаршая воля государя императора…

Зиновий слушал и думал, что эти же мысли, пусть выраженные другими словами, втолковывал ему отец. И повстречайся на жизненном пути этот полковник-златоуст двумя-тремя годами раньше, кто знает, куда бы повело Зиновия Литвина?

Но это если бы двумя-тремя годами раньше, а теперь поздно байки рассказывать про доброго царя.

— Революционное движение не облегчит положения рабочих, — изрек как непререкаемую истину Зубатов. — По той простой причине, что оно направлено против царя и правительства. Против тех, кто по самой природе своей являются естественными и единственными, — полковник подчеркнул это слово, — защитниками рабочих от алчности хозяев-капиталистов…

Зубатов, превратно истолковав внимательное молчание собеседника, продолжал разливаться соловьем:

— Надо понять и умом, и сердцем простую истину: в борьбе рабочих с капиталистами царь и его правительство на стороне рабочих. Капиталистов — сотни, а рабочих — миллионы. Не может благоденствовать держава, в которой миллионы страждут. Иными словами, у правительства и у рабочих общий интерес. Поэтому, чтобы улучшить свое положение, рабочие должны подняться не против царя, а в защиту царя. Это вам понятно?

— Никак нет, ваше высокоблагородие. Царь сам и казнит, и милует. От кого же его защищать?

— Уместный вопрос. Отвечу со всей, прямотой. От смутьянов, от бунтовщиков, от злодеев, покушающихся на самоё священную особу государя императора. Прошу заметить, Зиновий Яковлевич, среди извергов, многократно покушавшихся на государя, никогда не было ни одного рабочего…

Зиновий мог бы напомнить полковнику про Степана Халтурина, но, конечно, уместнее было промолчать.

— …Но, к великому огорчению, в различные революционные союзы, кружки, сообщества смутьянам-бунтовщикам удалось вовлечь немало рабочих. Обязательно надо вырвать их из-под влияния агитаторов-смутьянов. И знаете, как это лучше всего проделать?

Зиновий не знал, как лучше это проделать, и потому промолчал.

Но зато хорошо знал полковник.

— Рабочие должны сплотиться в свою, истинно рабочую организацию. Без всяких марксистских, социалистических и иных агитаторов. Рабочим есть против кого бороться и есть за что бороться. Против хозяев-капиталистов, за свои рабочие интересы. Повысить оплату труда, укоротить рабочий день, добиться отмены штрафов, обеспечить инвалидов и престарелых. И в этой борьбе рабочих за свои права царь будет на стороне рабочих. Теперь, надо полагать, вы поняли, Зиновий Яковлевич, для чего я все это вам рассказываю?

— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — смущенно, как бы стыдясь своей несообразительности, ответил Зиновий.

— Я вам объясню, — сказал Зубатов и продолжал тоном почти торжественным. — Я рассказал вам все это для того, чтобы вы прониклись доверием ко мне, доверием к возглавляемому мною учреждению, доверием к правительству! Мы создаем истинно рабочую организацию. И вам, Зиновий Яковлевич, уготовано в ней место одного из ее руководителей, по-рабочему сказать — вожаков. У вас есть для этого все необходимое: вы молоды, энергичны и смелы, истинно преданы рабочему делу.

«Хорошо у тебя получается, — промелькнуло у Зиновия, — шибко складно. Вы меня били, и я же вам служи…»

— …Так вот, уважаемый Зиновий Яковлевич, жду ответа, могу ли я располагать на ваше согласие?

Зиновий очень естественно испугался. Даже отшатнулся от стола.

— Что вы, ваше высокоблагородие! Какой из меня руководитель? Не по Сеньке шапка. Две зимы в школу ходил. Только что читать, писать обучился…

— Я и не рассчитывал получить немедленное ваше согласие, — сказал Зубатов. — Теперь, как мы условились, вы подумаете. А через несколько дней мы снова с вами встретимся.

10

На следующий день после свидания с Зубатовым Зиновия снова повели на прогулку. Он не противился: в конце концов, карцер нисколько не слаще. Усмехнулся только про себя: видно, не терпится начальнику охранки, торопится поскорее «убедить» несговорчивого арестанта.

Но Зиновий ошибся. На этот раз не стали бить. Больше того, надзиратель неотлучно находился возле него. А когда в обед ему кроме обычной похлебки принесли еще сайку и кружку сладкого чая, Зиновий понял, что Сергей Васильевич Зубатов уже числит его по своему ведомству.

Сайку Зиновий съел и чай выпил с большим удовольствием. А после трапезы задумался.

Начальник охранки сказал: «Через несколько дней». На второй встрече уже не отвертишься. Придется отвечать: либо нет, либо да. А что, если… если поиграть в эту игру?

Очень заманчиво. Крепко можно насолить Сергею Васильевичу. Прямо под корень подрубить всю его затею. Как только сколотит он свою организацию, встать перед народом, поклониться в ноги и повиниться. Рассказать все, как есть… И больше веры полицейскому начальнику никогда и ни от кого не будет… Очень заманчиво перехитрить господина полковника…

Но тут же сам себе возразил: не тебе его перехитрить… Не хитрец ты, а дурень… Сколачивать-то его казенную организацию тебе самому придется. Значит, придется людей уговаривать, как тебя самого вчера полковник уговаривал. С какой же ты рожей выйдешь на люди, коли ты, выходит, каждого из них уже самолично обманул? И обманом втянул в это грязное дело… Нет, на скаку коней не перепрягают…

День уходил за днем, ночь за ночью, а Зиновия никуда не вызывали. Каждый день выводили на прогулку и оберегали от напастей; кормили по больничному рациону, и если бы так весь отмеренный ему годичный срок, то лучшего вроде и желать нечего.

Начала даже закрадываться надежда, что начальник охранки забыл и про него, и про свою затею. Только не позволил он себе расслабляться этой надеждой. Не из той породы Сергей Васильевич Зубатов. Это он сразу понял. Как и понял, что не из бескорыстной преданности престолу придумал он свою полицейскую организацию, Наверно, уже припас себе генеральские эполеты…

Вызвали через неделю, уже под вечер. Быстро доставили в охранку. Тут же провели в кабинет к начальнику,

Зубатов снова предложил сесть, но уже не называл по имени-отчеству.

— Прошу садиться, — и все.

Зиновий осторожно присел на самый краешек кресла.

— Чем порадуете? — спросил Зубатов.

Зиновий молчал, всем своим видом выражал полное недоумение и непонимание.

— Жду, когда подтвердите мне обещанное вами согласие, — строго напомнил Зубатов.

— Какое согласие? — не понял Зиновий. — Невдомек мне, ваше высокоблагородие.

По-видимому, Зубатову уже надоело канителиться с несговорчивым арестантом. Только профессиональная привычка доводить дело до конца заставляла его возиться с этим молокососом. Но и затрачивать на него лишнее время и лишние усилия тоже было ни к чему.

— Последний раз спрашиваю, согласен или нет? — процедил Зубатов и так сцепил челюсти, что желваки заиграли на скулах.

— Не пойму, ваше высокоблагородие, — машинально ответил Зиновий, хорошо понимая, что за этим ответом уже никак не укроешься.

— Мерзавец! — Зубатов пристукнул по столу массивными кулаками. — Меня вздумал за нос водить!

Встал и, обойдя стол, приблизился к Зиновию.

Зиновий тоже поспешно встал. И хотя приготовился к удару, не успел даже головы отвести в сторону, с такой быстротой и силой ударил Зубатов.

Зиновий качнулся, едва устояв на ногах, и тут же получил еще более сильный удар с другой руки. Начальник охранного отделения полковник Зубатов дробил зубы профессионально.

Утерев ладонью кровь, бегущую по подбородку, Зиновий произнес с тихим укором:

— Эх, ваше высокоблагородие! Такие хорошие слова говорили, такую заботу о нашем брате имели, а чуть что не по-вашему, сразу в морду…

И так выразительно посмотрел на своего мучителя, что Зубатова царапнула мысль, а не поторопился ли он с кулаками?.. Отыгрывать обратно было уже поздно. Но никчемная мысль сбила настрой, и третьего удара не последовало. Вернулся за стол, вызвал дежурного и приказал отправить арестанта обратно в Таганку.

И снова потянулись тюремные дни и ночи. Но уже без поблажек и послаблений. Зато притеснений и издевательств — через край. Майснер понял, что минутное благоволение Зубатова окончилось, и обратил на Зиновия Литвина свое особое внимание. И начиная с того дня не был арестант Зиновий Литвин обделен ни побоями, ни карцером.

Здесь же, в мрачной майснеровской тюрьме, узнал Зиновий цену братской дружбе товарищей по общему делу. Случалось, и от побоев выручали, а после тяжелой болезни, постигшей Зиновия перед самым началом весны, выходили и на ноги поставили.

Отбыв свой срок, Зиновий вышел за ворота Таганки в ненастный осенний день 1897 года.

Дул порывистый северный ветер, швыряя в лицо хлопья мокрого снега. Ноги в дырявых опорках вязли в грязи. Надвигался вечер, и не было места, где приклонить голову.

Горько и стыдно было являться к родной матери в таком виде. Но не замерзать же под забором, как бродячей собаке.

Мать, как увидела его, побелела, ни кровинки в лице, и сказала только:

— Сын, да ты совсем седой…

В Таганской тюрьме Зиновий пережил второе рождение. Остался в детских и юношеских годах переступивший порог тюрьмы, веселый, ершистый парень Зиновий Литвин. Родился и вызрел профессиональный революционер.

Глава восьмая СКИТАНИЯ

1

Две недели выхаживала мать Зиновия. Перво-наперво отмыла его дочиста. Зиновий отнекивался, порывался в баню идти; мать не пустила.

— Не хочу, чтобы видели тебя таким битым и мученым.

Вместе с дочерьми наносила воды полную кадку. Согрела три ведра. Усадила Зиновия в жестяное корыто, которое для большой стирки, и оттерла мыльной мочалкой до гладкой кожи. Только битые места поберегла.

Дала ему чистое, хотя и порядком поношенное, отцово белье: рубаха вовсе впору пришлась, кальсоны только оказались малость длинноваты.

— Подрасту, пока отлежусь у тебя, — пошутил Зиновий.

После того как, преодолев горечь стыда, он перешагнул родимый порог и обнял припавшую к нему мать, как-то сразу отошел сердцем, был весел, незлобив, ласков не только с матерью, но и с сестрами, особенно с младшею — Рейзой. Старшая сестра, судя по всему, не очень была рада, что в доме появился арестант, к тому же изукрашенный синяками и ссадинами. Но ничего не сказала, только одарила неприветливым взглядом. И первые дин явно сторонилась блудного брата. Но Зиновий как будто и не замечал ее холодного к нему отношения, был неизменно ровен и приветлив, и постепенно лед растаял.

И как-то вечером сестры сами подошли к нему, уселись на лавку возле изголовья его постели.

Старшая — полная, круглолицая Эсфирь — спросила:

— А за что тебя, брат, в тюрьму посадили?

На этот вроде бы простой вопрос не так-то просто было ответить.

— И признаться совестно? — продолжала допытываться Эсфирь, в больших ее темных глазах таилось молчаливое осуждение.

— Совеститься мне нечего, — сказал Зиновий. — Ничего постыдного я не совершил.

— В тюрьму разве за хорошие дела сажают? — все так же требовательно спрашивала сестра.

А худенькая, чуточку косоглазая Рейза, ни слова не произнося, смотрела на брата ласково и жалеючи.

— Тут видишь, сестра, какая штука, — медленно заговорил Зиновий, — смотря что считать хорошим, а что плохим делом. Или, по-другому сказать, что тебе или мне хорошо, то хозяину моему или твоему плохо. И наоборот. Что нам плохо, для них хорошо.

— Темно говоришь, брат, — возразила Эсфирь. — То, что плохо: обманывать, воровать, убивать, — всем плохо, и мне, и моей хозяйке, и каждому человеку.

— Скажи мне, — совсем вроде не в лад разговору задал вопрос Зиновий, — сколько ты получаешь за каждую сорочку?

Эсфирь задумалась, подсчитала, шепча про себя, и, наконец, произнесла:

— Наверно, копеек до тридцать обойдется…

— А хозяйка твоя получит с заказчика тоже по тридцать копеек за сорочку?

— Ну уж нет! — снова вмешалась в разговор Рейза. — За такую работу, как у сестры, хозяйка возьмет не меньше рубля.

— Вот видишь! — весело воскликнул Зиновий. — Ты сработала на рубль, а получила тридцать копеек, хозяйка твоя ничего не сработала, а получила семь гривен. Кому хорошо, а кому плохо? Вот, стало быть, и выходит: что рабочему хорошо, то хозяину плохо, а что рабочему плохо, то хозяину хорошо…

— Обожди, брат, — перебила его Эсфирь, которой, по-видимому, не так понравились все эти подсчеты, как ее младшей сестре, — ты перевел разговор на другое. А мне не ответил. Я спросила, за что тебя посадили в тюрьму?

— За это самое, — весело ответил Зиновий. — За то, что стараюсь сам понять и другим объяснить, как хозяева нашим трудом жиреют.

— А это зачем тебе?

— Это зачем? — повторил Зиновий. — Вот зачем. Когда все рабочие люди поймут, почему богатеют хозяева, тогда и конец хозяйской власти. Хозяев сотни, а рабочих миллионы. Рабочих людей в тысячу раз больше, чем хозяев со всеми их прислужниками: приставами и жандармами. Пока они нами командуют. Потому что глаза еще не у всех открылись… Понятно теперь, сестра, за что я в тюрьму попал?..

Эсфирь подняла на брата глаза, но ничего не сказала. Ответила Рейза:

— За смутьянство. Так и Ефим говорил.

— Кому он так говорил? — полюбопытствовал Зиновий.

— Всем нам говорил, — пояснила Рейза. — Летом приходил, полушалок маме принес на именины. Мама плачет, тебя жалеет. А он говорит, не плачьте, мамаша. Посадили, — значит, заслужил.

— Ефим может так сказать, — заметил Зиновий после некоторого молчания. — Он теперь к хозяевам прикипел.

— Ты его осуждаешь? — спросила Эсфирь,

— Осуждаю.

— За что? Он своим трудом вышел в люди.

— Как он вышел, это всем известно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты жену его видела? — спросил Зиновий вместо ответа.

Эсфирь покачала головой.

— Сходи и посмотри. Тогда поймешь. Продал Ефим за сытую жизнь свою молодость и свою совесть.

Как ни хорошо было попасть снова в родную семью, оставаться в ней насовсем или хотя бы надолго никак нельзя было.

И когда Зиновий почувствовал, что окреп и набрался сил, сказал матери:

— Мне пора, мама…

— Уходишь, сын?

— Ухожу. Приходится уходить. Жить у вас мне нельзя. На всех вас беду наведу.

— А так, чтобы не навести беду, не можешь?

— Не могу, мама.

— Это, значит, опять вскорости в тюрьму?

— Стараться буду, чтобы не вскорости. Но зарекаться нельзя. Там уж как выйдет.

— Господи, господи! — прошептала мать.

Ни оспаривать, пи уговаривать, ни жалобить не стала, знала, ни к чему…

— Ефима я не хвалю, — сказала мать после довольно продолжительного молчания. — На богатство польстился, самого себя позабыл… Ну разве нельзя так прожить, чтобы и по совести и без страху?

— Нельзя, мама. Не пришло еще такое время. Вот и стараемся, чтобы скорее пришло…

— Господи, господи… — снова прошептала мать и слезы смахнула. — И у всех ведь матери есть. Матерям-го какое, горе, какая тягость…

2

Больше двух недель отлеживался Зиновий во флигельке купца Воскобойникова на Балканах. Окреп телом, отошел душой. Вернулись силы, потянуло к людям, к товарищам, к делу. Через страшный тюремный год пронес надежду отыскать Марию.

Нетерпение перехлестывало через край. Так и подмывало надеть шапку, пальтишко (мать почистила, подлатала его, приладила теплый воротник из крашеной заячьей шкурки) и бежать. А куда бежать? Явочная квартира у доктора Орлова в Бутырках провалена. Другие ему неизвестны. В трактир у Курского? Может быть, и трактир под наблюдением. И здесь сидеть сколько можно? Сюда-то к нему никто не придет, разве, в конце концов, какой шпик заявится?

Зиновий подробно объяснил Рейзе, как отыскать квартиру Никиты Голодного, и послал ее к нему. Пусть передаст привет от Зиновия Литвина и спросит у Никиты Мироновича, когда и куда прийти, чтобы увидеться с ним.

Сестра безотказно согласилась, но идти надо было вечером и попозже: в раннюю пору дома его не застать.

Мать всполошилась.

— Куда идти-то?

— Не шибко далеко. Угол Покровского бульвара и Воронцова поля.

— Худое место, — сказала мать. — Хитров рынок рядом. А там ночлежки и вся рвань…

— Пошли вместе, — сказала Эсфирь.

Вернулись они часа через два. Вернулись ни с чем. Никиты Мироновича там не оказалось. Квартирная его хозяйка сказала, что летом еще два раза приходили к нему из участка и уводили с собой. Подолгу не держали, дня по два, по три. Но после второго разу съехал Никита Миронович, а куда съехал, не сказал.

Плохо спалось Зиновию в эту ночь. Оборвалась единственная ниточка, связывающая его с большим миром. Единственная из безопасных. Можно было пойти, конечно, в трактир к Курскому вокзалу, можно было пойти в воскресную школу в Сыромятниках и, наконец, можно было заглянуть во «Фруктовую торговлю».

После продолжительных размышлений окончательно отбросил и торговлю, и воскресную школу. Мог и сам попасться, и их «засветить». Менее опасно показаться в трактире. Тут, в крайнем случае, мог подвести только самого себя. Решил завтра же наведаться в трактир — и в обеденное время, и вечером.

3

Как обычно, в середине дня трактир был полон народу самого разношерстного.

И мастеровые люди е окрестных фабрик и заводов, кому заработок позволял не довольствоваться сухомяткой, а потратиться на трактирные щи и кашу; и молодые приказчики из лавок, обступивших привокзальную площадь; и молодые писцы из разных контор и учреждений; извозчики-лихачи, коротающие в трактире время от поезда до поезда.

Зиновий потолкался между столиками, как бы высматривая свободное место, но не обнаружил в переполненном зале ни одного знакомого лица.

За столиком, где, бывало, сиживали они с Иваном Калужаниным, сидели, судя по одежде, заводские рабочие, а стол, где сидел когда-то он е Марией и ее братьями, теперь занимали извозчики.

Еще раз прошелся Зиновий по залу из конца в конец, подошел к буфетной стойке, спросил кружку пива, — в трактире не любят посетителей, которые уходят, не оставив и копейки, — вытянул ее, не торопясь, и пошел восвояси.

Вечером в трактире у Курского вокзала народу было не меньше, а даже больше, чем днем, но народ уже другой.

Мастеровых было немного, да и те другого толка, нежели те, что обедали здесь днем. Сейчас пришли не за пропитанием, а выпить и душу отвести. Извозчиков не убыло, для них трактир все равно что заезжий двор. И гораздо больше было молодежи, в том числе и студентов. Появились и нарядно, а то и крикливо одетые женщины в компании мужчин.

За одним из столов, мимо которого проходил Зиновий, сидело пятеро молодых людей. Три девушки и всего двое парней,

Одна из девушек окликнула Зиновия:

— Садись к нам, красавчик!

Девушка выглядела очень привлекательно и могла бы всерьез понравиться, если бы не нагловатый взгляд темных и круглых навыкате глаз.

Но Зиновию было сейчас вовсе не до амурных дел.

— Садись, девушка приглашает! — уже настойчивее потребовала темноглазая.

Зиновий отговорился вовсе неуклюже:

— Не могу, невеста дожидается…

— Подождет подольше, покрепче обнимет, — сказала девушка, играя глазами.

Именно в то время, когда он на какую-то минуту задержался у стола, за которым сидели молодые люди, из-за столика неподалеку от входной двери поднялся высокий бородатый человек и быстро шагнул к выходу. В дверях на миг задержался и вроде бы метнул быстрый взгляд в сторону Зиновия.

Зиновий, как и днем, обошел все столы, подошел к стойке и спросил пива, опорожнил кружку и снова прошелся из конца в конец.

Услышал вдогонку.

— Где же твоя невеста, красавчик?

И решил, что лучше уйти, не привлекая к себе слишком много внимания.

Шел и размышлял, что же делать? Как выходить на своих? Положиться на случай или уж решиться и пойти в воскресную школу или во «Фруктовую торговлю»?

Так в размышлениях миновал он Земляной вал, дошел до Старо-Басманной, и, когда пересекал ее, показалось ему, что за ним хвост. Остановился на углу Черногрязской, прислушался. Шаги стихли. Постоял, пошел, снова за спиной шаги.

Решил идти спокойным, ровным шагом до Большой Спасской, свернуть на нее, любым проходным двором в Коптельский переулок, и… ищи ветра в поле.

Так и поступил. Шаги не отставали. Но как только свернул на Большую Спасскую, тут же окликнули по имени. И окликнул знакомый голос.

Остановился. В слабом свете фонаря видно было, что догоняет его рослый человек. Когда подошел ближе, оказался давешним бородачом из трактира.

— Не узнал? — спросил очень уж знакомым голосом. — Не диво. Я и сам себя не узнаю.

— Мать честная! Иван Калужанин! — Как видишь.

— Сразу почему не окликнул? Попугать решил?

— Просто не хотел на людях. Да и проверил на всякий случай, нет ли за тобой хвоста.

— Еще бы малость повременил, только бы меня и видел. Тут все проходные дворы мои.

. — Не беда, — усмехнулся Иван Калужанин. — Дорогу в твой флигель знаю. Добрался бы и сам.

. — А там бы тебе сказали, что с прошлого года меня и в глаза не видели.

— Остерегаешься, значит.

— А что делать. Приходится… Да что же мы здесь на ветру. Пойдем в тепло. Там и поговорим.

4

А поговорить им было о чем.

Сперва Зиновий рассказал, какую выучку прошел в Таганке у Майснера. Ивана Калужанина особенно заинтересовала затея начальника охранки Зубатова — создать массовую «истинно рабочую» организацию.

— Слыхали мы кое-что об этом, — сказал Иван Калужанин, выслушав подробный рассказ Зиновия о двух его «беседах» с полковником Зубатовым, — и догадывались, что к чему. Но у тебя, как говорится, из первых рук.

Потом Иван Калужанин стал знакомить Зиновия с положением дел в Москве.

Порадоваться было нечему. Зубатов не только изобретал новые методы для борьбы с революционным движением, но и старыми действовал весьма успешно.

Он значительно увеличил штат сотрудников «наружного наблюдения», иначе — филеров, и особенно штат «секретных сотрудников», иначе — провокаторов. Во всех рабочих кружках у Зубатова находились «глаза и уши». Денег на них казна не жалела. Филеры и провокаторы не оставались в долгу: провал следовал за провалом, арест за арестом.

От Калужанина Зиновий узнал, что пойди он, как собирался было, в воскресную школу в Сыромятники или во «Фруктовую торговлю», то сейчас беседовал бы не со старым товарищем, а скорее всего с Майснером, если не с самим полковником Зубатовым. На всех явках и в школе также сидели в засаде городовые и задерживали всех, кто бы там ни появлялся. Десятки самых активных членов «Рабочего союза» были выслежены и арестованы. Остальные ушли в подполье.

— Вот и мне пришлось бороду отрастить, — сказал, невесело усмехаясь, Иван. — Пока бог миловал, выручает борода. Не знаю, надолго ли…

— Так что же?.. — после невеселого молчания спросил наконец Зиновий. — Тем и заниматься, что бороды отращивать?

— Ну зачем уж так-то, — усмехнулся Иван Калужанин. — Борода, делу не помеха. Вижу, огорчил я тебя, однако кое-чем могу и повеселить. Я ведь теперь на прежней твоей должности: листовки разношу по заводам.

— Работает, значит, типография? — обрадовался Зиновий.

— Работает. Махонькая, правда, и на другом месте, во работает. Хочешь взглянуть на сегодняшнюю листовку? Нарочно для тебя сберег.

Зиновий только что не вырвал у него из рук листовку.

Боевая была листовка. Люди, которые писали ее, не пала духом, не склонились перед превосходящими силами врага.

«Наш Союз, насчитывающий своих членов почти на всех фабриках и заводах Москвы, не может быть разрушен никакими преследованиями и погромами, — с гордостью читал Зиновий. — Он пустил достаточно глубокие корни в рабочую массу, чтобы мочь смело и непрерывно продолжать свою деятельность».

— А ты говоришь, борода?.. — подмигнул Зиновию Иван Калужанин.

В дальнейшем разговоре выяснилось, что и сегодняшняя встреча не была случайной.

Особенно внимательно оставшиеся на воле следили за тем, чтобы никто, освободившись из тюрьмы, сразу же не попал туда снова. К таким тюремное начальство относилось особенно злобно.

Зиновий подтвердил, что в полную меру испытал это на своей шкуре.

— Мое главное дело сейчас, — сказал Иван Калужанин, — встречать тех, кто оттуда, и сберечь, чтобы снова туда не'угодили. А с тобой ошибочка вышла. Всего три дня как узнали, что ты вышел из Таганки. Но тут уж ты сам виноват.

— Я-то при чем? — удивился Зиновий.

— А при том. Вышел из тюрьмы, должен явиться в свой участок. Так положено. Из участка сообщат в полицейскую часть. А из части нам…

— Вам?!

— Нам. А ты не пугайся. Есть и у нас свои маленькие секреты. А ты в участок не явился.

— Нельзя мне в участок являться, — сказал Зиновий. — Никак нельзя. У меня срок жизни в Москве шибко короткий. Двадцать четыре часа.

— Понятно… Мы этого не знали… Словом, известно нам стало о твоем выходе из Таганки с большим опозданием. Как узнали, так и стал караулить тебя в трактире. Уверен был, прежде всего туда заглянешь.

— Куда же мне теперь? — спросил Зиновий Ивана Калужанина. — Хотел в подполье, на нелегальное, а, выходит, сейчас и приткнуться некуда…

— Некуда, — подтвердил Иван Калужанин. — И дорога тебе одна. В полицейский участок. Не маши руками. Сам посуди: парень ты приметный, бороду в один день не отрастишь, выследят тебя мигом. Уже и сейчас рыскают, ищут: ты ведь не явился после Таганки. А выследят тебя, за тобой и других засекут.

— Значит, в участок?

— Только так. Скажешь, болел. Вот-де выздоровел и явился.

Зиновий смотрел на Ивана Калужанина, как школьник на строгого учителя.

— Завтра же с утра отправляйся в участок, — строго сказал Иван Калужанин.

— А потом?

— А потом? Потом отправят тебя по этапу. Бывает, даже и спросят, куда бы хотел. Ежели так случится, попросись куда-нибудь недалеко от Москвы. Соображаешь?

— В Коломну. Туда попрошусь. Есть причина. Там, в Коломне, родился на свет божий.

— В Коломну, так в Коломну, — согласился Иван Калужанин. — А связь будешь держать со мной таким образом. Слушай и запоминай…

5

— Тебя когда выпустили с Таганки? — спросил писарь в полицейском участке.

— Две недели назад, ваше благородие, — почтительно и вместе с тем расторопно ответил Зиновий.

Он, конечно, знал, что никакое писарь не «благородие», но эту безубыточную форму взаимоотношений с полицейскими чинами Зиновий избрал раз и навсегда и твердо ее придерживался.

— А почему только сегодня явился? — спросил писарь, кивая в сторону висящего па степе отрывного календаря.

— Болел, ваше благородие.

— Какой врач пользовал?

— Никак нет, не пользовал, ваше благородие,

— Па-ачему?

— Платить нечем, ваше благородие.

Исчерпав вопросы, писарь привычным жестом пригладил вихрастые волосы; подойдя к двери, ведущей в глубь здания, приоткрыл ее и, остановившись на пороге, доложил:

— Ваше благородие! Явился из Таганки Зиновий Литвин, не имеющий права жительства. Как прикажете поступить?

— Как положено. Выдворить! — пророкотал уже знакомый Зиновию полицейский бас.

Писарь оказался в немалом затруднении: организовывать этап для одного высылаемого несподручно, просто сказать, смешно… Можно запереть в предварилку, пусть сидит, пока скопится этап… Но сказано ясно: выдворить! А пристав любит скорое исполнение.

Выручил Зиновий, который словно прочитал на лицо писаря обуревавшие того сомнения.

— Пишите, ваше благородие, бумагу в Коломну. Сегодня же к вечеру буду там.

— Почему в Коломну? — насторожился писарь.

— Родом я оттуда. Родился там, — пояснил Зиновий. — Опять же, если дальше куда, мне и доехать не на что. Истинно говорю, ваше благородие.

Почтительное это обращение сыграло, надо полагать, не последнюю роль. Писарь взял с Зиновия подписку о немедленном выезде из Москвы и вручил ему предписание явиться в канцелярию исправника Коломенского уезда.

6

Сойдя с поезда, Зиновий прежде всего отправился взглянуть на родимый дом.

Трудно было надеяться отыскать кого знакомого, больше десяти лет прошло, но хоть в одном да повезло.

В маленьком домике — три окошка на улицу, — в котором прошло детство Зиновия, жили те самые люди, что поселились сразу после них.

Зиновий узнал тетю Настю, хотя и постарела она не на десять прожитых лет, а на все двадцать. А вот тетя Настя никак не могла признать гостя. Ничем, разве что только черными горячими глазами, не напоминал этот высокий, плечистый и… седой парень того верткого малыша. И только когда Зиновий передал поклон от матери своей, всплеснула тетя Настя руками и, не веря глазам своим, произнесла:

— Неужто Зяма?

— Он самый, тетя Настя.

— А голова-то уж совсем седая! Господи! — И тетя Настя заплакала.

Рассказал Зиновий, какая невеселая причина привела его в родные места. Тетя Настя посочувствовала и, не дожидаясь, пока попросят, сама осведомилась:

— Жить-то, поди, негде?

— Отыщу где-нибудь угол, — сказал Зиновий. — Много ли мне надо…

— Зачем искать, — сказала тетя Настя. — Нас-то теперича всего оба два со стариком, дочки-то давно замужем. Живи, сколь хошь, места хватит.

На другой день утром, как положено, явился Зиновий в канцелярию исправника.

Протянул писарю сложенное вдвое предписание, а в нем — хрустящий бумажный рубль.

— На работу определить? — спросил писарь, обрадованный щедрым подношением.

— Дозвольте, ваше благородие, самому подыскать.

— Сделай милость, — пожал плечами писарь. — Где проживать, тоже имеешь?

— Имею, — сказал Зиновий.

— Где?

— У Митрофана Ежова. Ночной сторож на заводе. Писарь построжел и насупился, метнул исподлобья испытующий взгляд на Зиновия.

— Что это тебя к казенному заводу потянуло?

— Родное место, — пояснил Зиновий. — В этом доме на свет божий родился.

— Как это так?

— Отец мой без малого пятнадцать лет Коломенский завод сторожил.

— Вот видишь! — с укором сказал писарь Зиновию. — Какое доверие отцу твоему от властей было, а ты что! Достукался, под надзор угодил…

Зиновий виновато пожал плечами:

— От тюрьмы да от сумы… Писарь погрозил ему пальцем:

— Это ты брось! Ежели человек с понятием и к начальству не с супротивством, а с почтением, того минует.

— Истинно говорите, ваше благородие, — почтительно согласился Зиновий. — Разрешите идти, ваше благородие?

Писарь напомнил о том, что раз в неделю должен Зиновий являться на отметку, и отпустил его с миром.

Велик был соблазн поступить на Коломенский машиностроительный завод. На таком огромном заводе, конечно, была рабочая организация. И если бы удалось влиться в нее…

Но Иван Калужанин на прощанье строго-настрого наказал никаких подобных попыток самостоятельно не предпринимать.

— У тебя одна забота, — наставлял он Зиновия, — найти жилье, найти работу и дать знать, где ты. Придет время, получишь задание.

— Когда оно придет-то? — посетовал Зиновий.

— Всякому овощу свое время, — не очень вразумительно ответил Иван Калужанин. — Придет и твое. Ты сыщи надежную квартиру, без вредного чужого глаза, сыщи тихую, неприметную работу и жди. Терпеливо жди…

Все понятно. Квартиру он уже нашел, подходящую. Теперь надо найти работу.

7

Где искать, Зиновий не знал и потому переходил с одной улицы на другую. День выдался на диво отменный. Осенняя непогодь сменилась легким морозцем, грязные комья припорошил выпавший ночью снежок, не по-осеннему весело светило солнце.

Ходить под таким солнышком было в охотку, и Зиновий нимало не удручался, что не мог сразу набрести на что-нибудь стоящее. Но давно известно: когда ищешь не торопясь, всегда скорее найдешь.

На одной из срединных улиц городка, неподалеку от базарной площади, увидел неказистую вывеску, прибитую к дверям одноэтажного домика с тесовой крышей. На вывеске — красным по черному — обозначено не очень ровно выведенными печатными буквами: «Слесарных, жестяных и медных дел мастер».

«Вот это по нашей части», — сказал сам себе Зиновий и отворил дверь, звякнувшую колокольцем.

В передней горнице размещалась мастерская. Как обычно, вдоль стен — верстаки-прилавки, заваленные всякой металлической рухлядью. Двое слесарных тисов, одни большие, другие поменьше, для тонкой работы; в углу вместо русской печи — небольшое горно и наковаленка возле него. И посреди пола грудка ведер, кастрюль и тазов.

Мастер, он же, видимо, и владелец мастерской, не старый еще носатый мужчина, с крупными оспинами на щеках, заросших седоватой щетиной, с недоумением уставился на заказчика, явившегося с пустыми руками.

— Поклон вашей милости! — сказал Зиновий.

— Коли так, то здравствуй.

— Не знаю, простите, как звать-величать.

— Андреем Силычем кличут. А ты что, добрый молодец, свататься заявился?

Зиновий усмехнулся, покачал головой:

— Работу ищу.

— Ремеслу обучиться хочешь? — спросил Андрей Силыч.

— В ученье уже опоздал, — сказал Зиновий. — Может, мастером возьмете?

— Мастер я сам, — возразил Андрей Силыч.

— Двое будет, — сказал Зиновий. — Вон у вас сколько работы припасено.

— По какому делу мастер? — полюбопытствовал Андрей Силыч.

— По всякому. Могу по слесарному, могу по жестяному…

— Ишь ты… — промолвил Андрей Силыч, еще, видно, не решив, как поступить.

Потом, усмехнувшись чуть приметно, подошел к верстаку, достал внутренний дверной замок с торчащим из скважины ключом и протянул Зиновию.

— Глянь-кось, вот заело, ни туды, ни сюды. Может, докумекаешь?

Зиновий тоже с трудом удержал усмешку. Таких замков перебывало в его руках не один десяток, пока батрачил в мастерской у «Двух Харитонов».

— Фартук бы мне, хозяин, какой ни на есть, — попросил Зиновий.

Андрей Силыч принес ему фартук, Зиновий снял полушубок, засучил рукава косоворотки и занялся замком. Работал не торопясь, но споро.

Отвернул боковую планку, обнажил механизм, вынул заклинившийся ключ, подпилил его немного, проверил, попросил у хозяина масленку. Смазал замок, вставил ключ обратно в скважину, провернул с мягким лязгом раза два туда и обратно и протянул замок хозяину.

— По слесарному делу, парень, можешь, — сказал Андрей Силыч. — А звать-то как тебя?

— Зиновием.

— А паять можешь, Зиновий?

После того как Зиновий припаял к ведерному самовару отвалившийся кран, Андрей Силыч удовлетворился и спросил:

— Сколь тебе положить за работу?

— Сколько положите, — ответил Зиновий.

— Что это ты такой податливый? — удивился Андрей Силыч.

Зиновий не стал увиливать от прямого ответа, решил сразу прояснить отношения.

— Я человек подневольный, поднадзорный, — признался он. — Выслан из Москвы.

— Вот какое дело… — сразу сник Андрей Силыч. — За что же это тебя?

Раскрываться до конца Зиновий пока не стал.

— За товарища заступился, — пояснил он.

— Ну и что, что заступился?

— С городовым поскандалил, — сказал Зиновий. — Он меня в зубы. Ну и я ему сдачи дал.

Андрей Силыч внимательно оглядел Зиновия, как говорится, с ног до головы.

— Крепко дал?

— Подходяще, — улыбнулся Зиновий. — С ног сбил.

— А потом?

— А потом посадили в Таганку. Год без малого продержали. Потом выпустили… и вон из Москвы.

— Понятно… — сказал Андрей Силыч.

Подумал минуту, другую, время от времени вскидывая глаза на молча стоявшего перед ним Зиновия, потом сказал:

— Это хорошо, что ты сам все рассказал. Верю тебе. Возьму в подручные. И жалованьем не обижу. Только с одним уговором. Чтобы здесь, в Коломне, без озорства. Чтобы тише воды, ниже травы. Мне вовсе не с руки с полицией дело иметь.

8

Так и началась, так и потекла непривычная для Зиновия спокойная, без треволнений и опасений, день на день похожая, размеренная жизнь.

Вставал рано, умывался в сенях холодной водой, а то и просто снегом во дворе. На столе уже дожидался завтрак, приготовленный заботливой тетей Настей: либо жаренная с салом картошка, либо рассыпчатая гречневая каша с русским маслом и обязательно чай с крепкой заваркой.

Работалось хорошо и весело. Никто над душой не стоял. Андрей Силыч, уверясь в мастерстве и добросовестности своего подручного, теперь добрую половину дня отсутствовал: добывал и закупал материал, подыскивал заказчиков. А когда и находился в мастерской, никакой докуки от него не было. Он за своим верстаком, Зиновий — за своим. Заказы стали выполняться быстрее. Зиновий уговорил хозяина завести порядок, принятый в московских мастерских: мелкий ремонт выполнять сразу, на глазах заказчика. Это новшество сразу увеличило поток заказчиков.

К тому же приметливый бабий глаз не упустил из виду и пригожести нового помощника Андрея Силыча.

В конце концов о молодом мастере узнали и в семействе самого Андрея Силыча, его супруга и дочка. Что взял на работу подручного и что парень в работе старательный, сказано было самим хозяином. Но о других его качествах Андрей Силыч особо не распространялся, и тем любопытнее было услышать недоговоренное из сторонних уст.

Катенька Старовойтова была девица на выданье, собою недурна, неглупа и нрава неробкого. К ней сватались, и не раз уже, но ни один из женихов не пришелся Катеньке по сердцу. А время-то идет да идет… И сама Катенька с нетерпением ждала, когда же объявится жених такой, который бы ей приглянулся. Поэтому-то слух о добром молодце, упавшем с московского неба в их коломенскую юдоль, не оставил равнодушными ни мать, ни дочь.

Первою на смотрины отправилась мать. Улучила день, когда Андрей Силыч с утра снарядился в Егорьевск на ярмарку, и заглянула в мастерскую.

И лицом, и статью парень оказался что надо. Дарья Степановна постаралась разговорить его, и Зиновий, которому нечего было скрывать — кроме того, что надо скрывать, — не уклонился от разговора.

Домой после смотрин Дарья Степановна возвращалась, можно сказать, в раздвоенных чувствах. С одной стороны, парень был пригож собою, умом не обижен и приятного обращения; с другой — успел в тюрьме побывать, да и в высылку попал, и по сей день под надзором полиции.

На свою беду, Дарья Степановна не утаила от дочери, куда пошла, и теперь надо было как-то выкручиваться. А Катенька с вполне понятным нетерпением ожидала возвращения матери. И едва та переступила порог, не тая своего любопытства, забросала мать вопросами.

Дарья Степановна старалась отвечать как можно сдержаннее:

— Староват он для тебя. Голова-то вся седая…

Но лучше бы Дарья Степановна этого и не говорила. Теперь любопытство Катеньки было растревожено до предела. Как же так, все ее подружки, которые успели понаведаться в мастерскую, кто с кастрюлькой, кто с миской, в один голос утверждали, что молодой и пригожий, а мать говорит, староват?

9

Сыскала и Катенька Старовойтова дырявую кастрюлю. Тут, как нарочно, Андрей Силыч оступился на обледенелой после короткой оттепели мостовой и, упав, зашиб ногу. Старуха Захарьевна — признанная в околотке и повитуха, и врачевательница — привязала к ушибленной ноге водочную припарку и велела полежать два дня.

Катенька, не мешкая, прихватила припасенную кастрюлю и помчалась в мастерскую.

Зиновий уже начал догадываться, с какой целью волокут к нему все это старье.

— А похуже посудины у вас, барышня, не нашлось? — улыбаясь, спросил он.

На что Катенька, тоже с улыбкой, ответила:

— Если уж совсем плохая, так я ее выброшу.

— Так и быть, — смилостивился Зиновий, — для такой заказчицы сделаем! — Достал паяльник и старательно заделал все дыры в дряхлой кастрюле.

— Дольше новой служить будет, — сказал он не спускавшей с него глаз Катеньке.

— Сколько за работу? — осведомилась Катенька.

— С молодых да красивых не берем, — отшутился Зиновий.

Но Катенька так искусно притворилась рассерженной, что пришлось назвать цену и получить плату.

Всего один гривенник заплатила Катенька Старовойтова за сладкие муки. Всю дорогу от мастерской до дома шла как во сне. Господи! И зачем только она пошла. Поверила бы матери, что староват для нее, и… дело е концом. А теперь-то что же будет? Как увидела его, обмерла; он, точно он, точно только его и ждала… И дождалась, на горе себе… Не отдадут за него, нипочем не отдадут, в тюрьме, вишь, сидел… А ей теперь никого другого не надо…

Так прямо и сказала матери. Сказала, и в слезы. И сразу в три ручья.

— Тише ты, отец услышит!

— Пусть слышит! Пусть слышит! — И Катенька еще пуще залилась слезами.

— Никшни, дура! — прикрикнула Дарья Степановна. — Проклянет сгоряча либо сокола твоего прогонит… Отцу не прикажешь и слезой не припугнешь. Его надо лаской склонить…

Катенька поняла, что мать на ее стороне.

— Смотри, не выдай себя, — наставляла мать Катеньку. — Жди, когда отец сам скажет. А когда скажет, не прыгай от радости, а поклонись отцу, скажи: воля ваша, батюшка.

— А как не скажет?

— Скажет. Это уж моя забота, — успокоила Катеньку Дарья Степановна.

Зиновий и предполагать не мог, а если бы кто и сказал ему, то не поверил бы, что вокруг его скромной персоны закипали такие страсти и завязывались такие интриги.

Но постепенно обстановка прояснилась и для него.

Через несколько дней Катенька снова заглянула в мастерскую, сопровождая подругу, долговязую девицу, принесшую в починку что-то из кухонной утвари. А еще через несколько дней вместе с хозяином заявилась в мастерскую и хозяйка, Дарья Степановна, и пригласила Зиновия завтра, в воскресный день, пожаловать к ним после обедни.

На столе оказались не только обещанные пироги, но и прочая снедь и закусь. Не было за столом только хозяйской дочки, которая, как сказала Дарья Степановна, гостевала у своей подруги.

И тогда только Зиновий понял, что позвали его в гости неспроста, а чтобы основательнее с ним познакомиться, разобраться, что он за человек, потому как связаны с ним какие-то серьезные семейные надежды.

И еще понял Зиновий, что нечего обманывать самого себя, не за пирогами и не за хозяйской приязнью примел он сюда, как пытался себя уверить, а пришел единственно в надежде увидеть быстроглазую Катеньку, услышать ее звонкий голосок, обменяться с ней взглядом, перекинуться словом…

Так вот и прояснилась для Зиновия обстановка и с лица, и с изнанки…

10

Первый раз в жизни Зиновий был напуган, больше того, повергнут в смятение.

«По следу Ефима направился!» — клеймил себя он сам, отлично понимая, что несправедлив к себе.

Ефим на богатство позарился, молодость свою продал за сытую, обеспеченную жизнь, а тут не в корысти дело. Оба молоды, потянуло друг к другу, что в этом постыдного?

А Мария? Светлые мечты и надежды? Вот, только что мечты… Промелькнула мечта и исчезла… и нет ее… и ничего не было, и никогда не будет…

И здесь ничего не будет… Нет у него права на спокойную и безмятежную жизнь. Да и тошно ему от этой безмятежной жизни. Тягостно, что проходит день за днем без настоящего дела. Нет, он сам выбрал себе дорогу. И с этой дороги ему не свернуть… А тянуть за собой эту ясноглазую девочку… сломать жизнь ей, всей их семье… Нет, о такой подлости даже и помыслить стыдно…

Твердо решил, окончательно. Но как представил, что надо уходить, да что там уходить, бежать надо! Бежать и прятаться от этих простых, хороших людей, доверчиво встретивших его, как родного… как подумал только об этом, тошно и горько стало, глаза бы не глядели на белый свет…

Помощь пришла со стороны, откуда и не ждал.

Вызвали в канцелярию коломенского исправника и приказали в двадцать четыре часа покинуть Коломну. И вручили предписание следовать в город Калугу.

Что? Почему? Неизвестно. И только получив некоторую мзду, писарь приоткрыл завесу. На казенном Коломенском заводе прошли по цехам противозаконные сборища. И приказано было всех состоящих под гласным надзором полиции выслать из города.

Так началась для Зиновия Литвина полоса скитаний, о которой значительно позднее сам он так написал в своей автобиографии;

«Начался надзор полиции. Коломна, затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа… Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей… стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работу у Путилова… И пошли кружки и… затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка… Как больной, благодаря хлопотам «невест», отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М.И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.

Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая мысль», и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные, М.И. Калинин и я. Просидели около пяти месяцев в Метехи. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан, в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки».

Глава девятая СОЛДАТЧИНА

1

— Как стоишь, чучело! Брюхо подбери! — рявкнул унтер и рванулся было к Зиновию.

Не миновать бы увесистой зуботычины, не вступись случившийся на плацу молоденький подпоручик.

— Он же болен, — сказал подпоручик унтеру. — Неужели не видишь, едва на ногах стоит.

— Все они больны, когда с них службу требуют, — с сердцем возразил унтер. — А когда бунтовать супротив власти, они не больны!

— Отправь его в лазарет. Немедленно! — приказал подпоручик.

— Зря вы, ваше благородие, всякой сволочи потачку даете, — еще более сердито возразил унтер.

— Почему солдата, боевого товарища своего, обзываешь сволочью? — строго спросил подпоручик.

— Потому как есть зараза! — убежденно ответил унтер. — Вы, ваше благородие, спросите писаря, он вам расскажет, в каких только тюрьмах не содержался…

Подпоручик несколько смутился, но все же оставил за собою последнее слово:

— Все равно. Какие бы вины за ним ни значились, если доверено оружие, он уже не бунтовщик, а солдат. Понял? А сейчас отправь его в лазарет.

— Марш в казарму! — приказал унтер Зиновию, застывшему по команде «смирно». — Оружие почисть, сдай отделенному!

Зиновий сделал «налево кругом», взял винтовку «на плечо» и, собрав последние остатки сил, двинулся строевым шагом по направлению к казарме.

Подпоручик окинул взглядом приземистую фигуру унтера, на миг задержался на пергаментно-желтом лице и поблескивающих словно из расщелины, узких, слегка раскосых глазах.

«Экое, право, злобное существо… Все равно доконает человека»…

Подпоручик был несправедлив к унтеру. Унтер преданно исполнял службу. Сам начальник бригады вызвал к себе, самолично наставлял: прислали в крепость опасного бунтовщика, по всем тюрьмам прошел. Определяю к тебе во взвод, Истигнеев. Надеюсь на тебя, не проворонишь, пресечешь заразу.

Истигнеев не проворонит. Ежели ему такое доверие, он оправдает. Заразу под корень выведет… Уже вывел бы, кабы не их благородие. Не соображают по молодости… Скажут тоже: твой боевой товарищ! Нашли товарища. Этому ухорезу товарищ тамбовский волк!

Подпоручик догадывался, какие мысли копошатся в голове унтера, но не стал переубеждать. Непосильная задача: только слова на ветер бросать.

Вечером подпоручик пришел в лазарет навестить заболевшего солдата. Шевелилось опасение, не обошел ли унтер каким-либо способом приказание.

Опасение не подтвердилось. Зиновия Литвина поместили в лазарет, и устроен он был неплохо. В пятиместной палате лежал один. Дежурный санитар пояснил, что так приказал врач, потому что изолятор на ремонте, а в палату к другим больным вновь поступившего сразу класть не положено.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился подпоручик, подойдя к койке Зиновия.

Зиновий дернулся, как бы пытаясь встать, подпоручик жестом остановил его.

— Виноват, ваше благородие, малость приболел.

— Вины вашей тут нет, — усмехнулся подпоручик. — Это не вина, а скорее беда. Что сказал врач?

— Велел лежать до завтра, ваше благородие.

— Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь? В пище или, может быть, в книге?

— Никак нет, премного всем довольны, ваше благородие.

Подпоручик понял, что разговора сколь-нибудь доверительного не получится, и, пожелав скорого излечения, удалился.

А Зиновий подумал, что лучше уж иметь дело с ретивым унтером. Там, по крайней мере, все на виду.

2

Когда Зиновий узнал, что его сдают в солдаты, то долго не мог прийти в себя от изумления. Ко всему был готов: к тюрьме, к каторге, к многодневным изнурительным странствованиям по этапам. Но чтобы в солдаты?

А потом долго размышлял, радоваться такому повороту событий или огорчаться…

На первый взгляд, нечего было и размышлять. Ответ вроде бы напрашивался сам собою. Что лучше, быть узником, которого солдат, то есть человек с ружьем, ведет под конвоем, или самому быть с ружьем в руках.

Но это только на первый взгляд. У такого человека с ружьем истинной воли еще меньше, чем у узника, которого он ведет. Потому что ведет того, кого приказано вести, и ведет туда, куда, опять же, приказано вести. А он, всемогущий человек с ружьем, всего лишь слепое орудие в руках отдающего приказ.

И, самое главное, надо было претерпеть все унижения царской солдатской службы, все строгости жестокой военной дисциплины, соблюсти все требования которой можно, лишь смирившись до безмолвного повиновения, свойственного надежно выдрессированному животному.

На военной службе можно было куда строже взыскать за неповиновение. То, что в гражданской жизни влекло за собою тюрьму или высылку по этапу, здесь каралось приговором военного трибунала, который, как правило, знал лишь единственную меру наказания. А если уж не представится повода прибегнуть к содействию военного трибунала, можно достичь искомого результата «не мытьем, так катаньем», и легче всего достигнуть этого в местностях окраинных, наделенных от природы либо жестокой стужей, либо не менее мучительной жарой.

Вот с пониманием всех этих обстоятельств и следовало оценивать решение властей, превративших состоящего под надзором полиции коломенского мещанина Зиновия Литвина в солдата Н-ского стрелкового полка, несущего службу в горной крепости Термез, на далеких южных окраинах Российской империи.

К пониманию всех этих обстоятельств довольно скоро пришел и сам Зиновий Литвин. И поставил своей целью: как можно быстрее избавиться от солдатской службы. А пока не избавился, тянуть солдатскую лямку старательно я безропотно. Но сколь ни старался быть примерным, унтер Истигнеев — ближайший начальник Зиновия — с первого дня невзлюбил его и, казалось, только тем и был озабочен, как бы отыскать за неугодным начальству новобранцем какую-либо вину или провинность. Зиновий сразу заметил это и понял, что сам Истигнеев тут ни при чем: он, как говорится, исполнял волю. И Зиновию оставалось только одно: из кожи лезть, но не давать повода, за который можно бы зацепиться ретивому начальнику.

Но так или иначе, с унтер-офицером Истигнеевым все было ясно.

Сложнее было с подпоручиком Стебловым. Молодой офицер не только не притеснял новобранца, но даже старался оградить от злобной ретивости взводного. Это насторожило Зиновия. Требовалось и тут отыскать четкую, оправданную обстоятельствами линию поведения. Надежнее всего было бы прикинуться недалеким простаком и держать себя, как того требует военная дисциплина в обращении между солдатом и офицером.

Так он себя и держал, не отступая ни на йоту от избранной линии поведения. Не отступил даже и после того, как подпоручик Стеблов, можно сказать, спас его от злобных преследований унтера.

Зиновий хорошо помнил, что после продолжавшейся почти час строевой муштры на пыльном плацу под палящим солнцем силы его, подточенные недавно перенесенной лихорадкой, были на исходе. Он чувствовал: еще несколько минут, и он ткнется лицом в горячий песок или… за какой-то миг до этого, сделав последний выпад, проткнет штыком своего мучителя…

Подпоручик Стеблов действительно его спас. И Зиновий понимал, как обидно было тому вместо естественной человеческой признательности наткнуться на деревянные казенные слова…

Нелегко было Зиновию произносить их. Но что делать, как иначе защитить себя, если человек остался один?

3

На свое счастье, Зиновий ошибался. Отыскались настоящие люди и на этой богом забытой окраине.

Вскоре после того, как ушел подпоручик Стеблов, в палате появился бригадный врач — пожилой уже человек с обильной сединой в волосах и коротко подстриженной бороде — в сопровождении дежурного санитара.

— Кто из врачей осматривал больного? — спросил бригадный врач у санитара.

— Не осматривали. Дежурили Сергей Петрович. Не успели осмотреть. Генерал прислали за ними коляску. К себе на квартиру вызвали.

Старый врач недовольно поморщился. Надо полагать, у госпожи генеральши опять разыгралась мигрень…

— Меня зовут Алексей Федорович, — сказал бригадный врач Зиновию. — А вас как звать-величать?

— Рядовой саперной полуроты Зиновий Литвин, ваше высокоблагородие! — отчеканил Зиновий.

Алексей Федорович замахал руками:

— Отставить, отставить. Какое там высокоблагородие… Я врач… и пришел к больному…

Он отпустил санитара и присел на табуретку у изголовья койки, на которой лежал Зиновий.

— На что жалуетесь?

— Недавно перенес малярию, ваше…

— Ни-ни! — погрозил пальцем врач. — Пока пребываете на этой койке, я для вас Алексей Федорович… Надеюсь, и в дальнейшем тоже… О малярии вашей мне известно. Сейчас на что жалуетесь?

— Право, не на что жаловаться… Алексей Федорович. Только что силенок маловато… Вот и не угодил унтеру.

— Снимите рубаху, — попросил Алексей Федорович.

Вынул из кармана халата черную трубку с раструбами на обоих концах, прослушал и с груди, и со спины, потом также простукал, проверил пульс, заставил показать язык.

— На отца с матерью вам грех жаловаться, молодой человек, — с видимым удовольствием отметил Алексей Федорович. — А вот силенок вам надо поднабраться. Солдатская служба силенки требует. Поэтому мы определим вам… — Он подумал минуту-другую и закончил: — Определим вам порок сердца. Не пугайтесь, не смертельно. Но полежать придется недельку-другую… А там видно будет.

Уж так хотелось Зиновию от всего сердца поблагодарить старого врача, протянувшего ему руку помощи, но надо было и ему самому без осечек исполнять свою роль.

— Есть приказано полежать, ваше высокоблагородие, — послушно ответил он.

На сей раз Алексей Федорович не попенял ему на официальное обращение. Он вписал диагноз в лазаретную книгу и сказал дежурному санитару, как пользовать больного.

На следующий вечер бригадный врач снова зашел проведать больного солдата.

Обстоятельно осматривать не стал, ограничился тем, что прослушал пульс, после чего улыбнулся и неожиданно для Зиновия спросил:

— Вас не удивила моя снисходительность?

— Благодарен вам по гроб жизни! — взволнованно воскликнул Зиновий.

— Благодарность — достойное чувство, — сказал Алексей Федорович. — Но здесь забудьте о словах благодарности, чтобы они не вырвались у вас при чужих ушах… К тому же, — добавил старый врач после недолгого молчания, — благодарить вам надо не столько меня, сколько моего сына…

— Вашего сына? — не понял Зиновий.

— Помогая вам, я думал о том, что, может быть, кто-нибудь так же вот при случае поможет моему сыну…

— Ваш сын тоже в солдатах?

— Вам я могу сказать. Он там, где не так давно были и вы. Мой сын — в тюрьме.

Кроме Алексея Федоровича в гарнизоне служили еще два молодых врача. Оба, как сообщил Зиновию санитар, убиравший палату, «из университетских». Алексей Федорович сказал Зиновию, что обоим его молодым коллегам он может довериться, так же как и ему самому.

— Сами понимаете, — добавил старый врач, — если бы не так, то как бы смог я отыскать у вас порок сердца?

4

Зиновия как особо тяжелого больного так и оставили одного в палате. Опасное его состояние подтверждалось тем, что кроме дневных обходов каждый вечер к нему наведывался кто-либо из врачей. Чаще других приходил Сергей Петрович, из троих самый молодой — едва ли не ровесник Зиновия.

Сергей Петрович, как сразу можно было определить по его внешнему виду — крепкой плечистой фигуре, приятным чертам лица и веселому, почти озорному взгляду широко расставленных голубых глаз, — был жизнелюбцем и оптимистом.

— Империя Романовых доживает последние дни! — безапелляционно заявил он Зиновию едва ли не в первое же свое посещение,

— Хорошо, кабы по-вашему… — вроде бы согласился с ним Зиновий.

— Не верите! — вскинулся Сергей Петрович.

— Шибко хотелось бы верить, только…

— Что только?..

— Не приспело еще, однако, время… Кто куда тянет. Кто в революцию, кто в «экономисты» тянется, а кто и вовсе к Зубатову подался… Словом, не готов еще рабочий класс.

— А при чем тут рабочий класс? — искренне удивился Сергей Петрович.

— А кто же будет империю рушить? — на вопрос ответил вопросом Зиновий.

— Главный страдалец и радетель земли русской, исконный революционер, русский мужик! — торжественно провозгласил Сергей Петрович.

Зиновий понял, что перед ним — ярый народник, которого не переспоришь. И возразил не в надежде переубедить его, а лишь потому, что считал недостойным утаивать свои убеждения.

— Все правда: и что страдалец, и что радетель, и что революционер, — сказал Зиновий. — Только организованности в крестьянстве пока еще нету.

— И не надо ему вашей казенной организованности! — с горячностью воскликнул Сергей Петрович. — Мужик свою правду на своем горбу выстрадал. Века крепостного права! Веками пороли и собаками травили!

Но и Зиновий тоже вошел в раж:

— Мужика пороли и пороть будут. А он долго терпел и еще столько же терпеть будет. Покуда рабочий ему пример не подаст.

— Кто кому пример подаст?.. А Болотников, а Степан Разин, а Емельян Пугачев!

— А чем кончилось? Рухнула империя? Еще злее стала!

Сергей Петрович первый вспомнил, что они не где-нибудь, а в гарнизонном лазарете. Осторожно подошел к двери и резким толчком распахнул ее. В коридоре никого не было. Вернулся к койке Зиновия, сел поближе к изголовью и сказал, улыбаясь;

— Пока повезло. Никто не слышал… Только давайте говорить потише. Но не подумайте, что вы меня убедили. Нисколько. Говорите, злее стала? Ну и что из того? Злость вовсе не признак силы, а скорее, наоборот, признак слабости. И если сегодня вспыхнет восстание Емельяна Пугачева, империя не устоит, рухнет!

— Разве я против… — улыбнулся Зиновий, понимая, что сейчас и тут, в лазарете, спор этот вовсе ни к чему.

— О чем же мы столь горячо спорили? — тоже с улыбкой спросил Сергей Петрович.

— Упаси бог! — с притворным испугом возразил Зиновий. — Никак не положено солдату спорить с вашим благородием.

5

Третий врач Термезского гарнизона, Степан Степанович, был полной противоположностью приятеля своего и коллеги Сергея Петровича. Невысокий, слабого, можно сказать, хилого сложения, с печальным взглядом синих глаз казавшихся особенно большими на худом, почти изможденном лице.

И по характеру отличался от своего коллеги. Был немногословен, сдержан в обращении и на первый взгляд вроде бы совершенно безразличен к чужим и радостям, и бедам. Таким он показался и Зиновию. Знал, конечно, кто такой этот изолированный в отдельной палате солдат и какое у него заболевание. Но даже и виду ни разу не подал.

При обходе ставил градусник, щупал пульс, задавал обычные вопросы и этим ограничивался. Даже когда оставались в палате вдвоем, не позволял себе ни малейшего намека. Видимо, такой уж ко всему безразличный человек. Добру и злу внимает равнодушно. Такое о нем сложилось мнение у Зиновия. Как вскоре выяснилось, мнение ошибочное. Несправедливое.

Именно Степан Степанович первый сказал, что надо Зиновия избавлять от солдатчины.

— Легко сказать, избавить! — воскликнул Сергей Петрович.

— Нелегко, — согласился Степан Степанович. — И все-таки надо. Не можем же весь срок службы держать его в лазарете. А как выпишем, обязательно сорвется где-нибудь… Вынудят к этому… И тогда уж его никто не спасет.

Алексей Федорович слушал и согласно кивал головой. Он, по вполне понятным причинам, особенно сочувствовал Зиновию и искренне желал облегчения его участи. Конечно, и Сергей Петрович был не против. Стали советоваться, как лучше осуществить задуманное.

Оказалось, что Степан Степанович уже все продумал.

— Прежде всего, — сказал он, — надо ЗиновияЛитвина немедленно выписать из лазарета.

— Почему? — удивился Сергей Петрович.

— Пока никто не заподозрил, что мы даем ему поблажку, — ответил Степан Степанович.

— Кто это может заподозрить? — уже с некоторой амбицией воскликнул Сергей Петрович.

— Кто?.. — переспросил Степан Степанович. — Да хоть бы тот же унтер Истигнеев. Он же уверен, что никакой болезни у солдата Литвина нет и в помине.

— Тем более нельзя сейчас выписывать Литвина, — возразил Сергей Петрович. — Наоборот. Надо держать до тех пор, пока всякие сомнения у этого Истигнеева отпадут.

Степан Степанович покачал головой.

— Не отпадут. Литвин — солдат его взвода. Два месяца у него на глазах. Выносил его свирепую муштру. И вдруг… тяжелое заболевание сердца. Не может он поверить.

— Держать Литвина в лазарете, пока эта зверюга не поверит!

— Скажите лучше, пока не свалится нам на голову какая-нибудь проверка.

— Степан прав, — сказал Алексей Федорович. — Не только Истигнеев, и фельдшера, и санитары заподозрят.

— Ну хорошо, выпишем Литвина из лазарета. А дальше что?

— А дальше вот что, — невозмутимо продолжил Степан Степанович. — Не требуется особой прозорливости, чтобы догадаться, что, как только Литвин выйдет из лазарета, Истигнеев возьмется за него…

— Возьмется.

— …и через несколько дней мы снова заберем Зиновия Литвина в лазарет.

— Непонятен смысл этой…

— Заберем снова по причине обнаружившегося сильного сердцебиения. Понятно?

— Допустим. А потом?

— Подлечим в лазарете и… снова выпишем.

— Надолго?

— До следующего сердцебиения.

— И долго это будет продолжаться?

Степан Степанович усмехнулся и пожал плечами.

— Пока начальство не удостоверится, что солдат Зиновий Литвин действительно болен неизлечимо. Думаю, что трех заходов будет достаточно.

6

Как и ожидалось, унтер Истигнеев с почти сладострастным рвением набросился на Зиновия Литвина, едва тот снова оказался в его подчинении.

Иначе и быть не могло. Несколько причин поощряли служебное усердие унтера. Зиновия Литвина прислали в гарнизон не вместе с другими новобранцами, а значительно позднее, когда те уже порядком отведали солдатской службы и многому уже обучились. Зиновию надо было догонять их, чтобы не выламываться из общего строя, чего такой ретивый службист, как унтер Истигнеев, допустить ни в коем разе не мог.

И окончательно переполнило чашу терпения и превратило солдата Зиновия Литвина чуть ли не в личного врага унтера Истигнеева неожиданное заступничество командира полуроты подпоручика Стеблова.

Истигнеев считал себя правым в своем сурово требовательном отношении к новобранцу Литвину, усматривая в этом свой долг, а ему мешали исполнять службу, как положено.

Любой из этих причин хватило бы, чтобы Зиновию Литвину небо показалось с овчинку. А тут все они соединились воедино!

Зиновий проходил строевую подготовку и все прочив солдатские учения вместе с остальными новобранцами. Но когда всех отпускали передохнуть, унтер Истигнеев забирал Зиновия и дополнительно муштровал его. Или же, препоручив обучение новобранцев младшему унтер-офицеру, сам занимался с одним Зиновием, доводя и его, и самого себя до полного изнеможения.

Как и предвидел Степан Степанович, недели столь усиленных занятий оказалось вполне достаточно, чтобы довести состояние здоровья Зиновия Литвина до необходимых кондиций. В указанный ему день и час он упал на учебном плацу, и сознание вернулось к нему не сразу.

Пришлось доставить его в лазарет; там обнаружили у него сильное сердцебиение и положили в ту же палату. Исполнено было с соблюдением всех медицинских правил, так, чтобы и повода не подать к подозрению.

Врачи тщательно и неотступно следовали раз избранному решению. Подержав Зиновия в лазарете несколько дольше, нежели в первый раз, выпустили, обязав его через два дня на третий являться на врачебный осмотр. И после одного такого очередного осмотра снова уложили в лазарет.

Пока Зиновий отлеживался, налаживая свое сердцебиение, бригадный врач написал представление командиру бригады о том, что солдат первого года службы Зиновий Яковлев Литвин в течение одного месяца был трижды помещаем в гарнизонный лазарет по причине серьезного расстройства сердечной деятельности. Как выяснилось, по состоянию здоровья Зиновий Литвин к исправному несению службы непригоден. Посему необходимо поставить его на комиссию на предмет определения пригодности к военной службе.

Представление ушло в Туркестанский военный округ, откуда по истечении положенного срока поступило предписание: поставить солдата Зиновия Литвина на комиссию, каковую провести на месте в крепости Термез силами гарнизонной медицинской службы.

Комиссия вынесла свое решение, и начальник гарнизона подписал приказ об увольнении солдата Зиновия Литвина с военной службы.

Первым поздравил Зиновия тот самый Степан Степанович, который показался когда-то ему столь равнодушным и безучастным ко всему на свете. Однако же радоваться, тем более ликовать пока еще было преждевременно. Для окончательного увольнения с военной службы требовалось подтверждение из Петербурга. Предстояло ждать, и никто не мог сказать, сколь длительным будет это ожидание.

Теперь каждый день тянулся для Зиновия дольше прежней недели. Тем более что старый его «радетель» унтер Истигнеев хотя и не гонял его но плацу, но зато посылал с другими нестроевыми на самые грязные и обидные работы.

Наконец пришло из Петербурга «настоящее увольнение». В бумаге значилось, что Зиновию Литвину надлежит явиться в то воинское присутствие, коим он был призван на военную службу. Таким образом, круг замыкался, и ему надлежало снова ехать на родину, в Коломну.

7

Коломенский воинский начальник нимало не обрадовался возвращению Зиновия Литвина. Но удивился изрядно. Из такой дали, с самой афганской границы, редко возвращались. А вот этому смутьяну повезло. Еще больше пришлось удивиться, когда узнал причину возвращения.

Прочитав бумагу, в коей значилось, что солдат Зиновий Литвин по болезни признан негодным к военной службе, воинский начальник уставился с недоумением на вновь прибывшего. Никак не смахивал тот на больного и немощного… Тут следовало разобраться по существу. И воинский начальник приказал снова направить Зиновия Литвина на комиссию.

Зиновий не на шутку обеспокоился. Не столько за себя, сколько за врачей, оставшихся в далеком Термезе. Как оказалось, беспокоился напрасно. Коломенские врачи правильно поняли врачей термезских и подтвердили заключение о непригодности к военной службе.

Тетя Настя встретила Зиновия как родного, а когда увидела, какой пригожий бухарский полушалок привезен ей в подарок, то и вовсе расцвела. О том, что жить будет у них, и слова не было сказано: ни к чему слова, когда и так все понятно.

А на следующий день Зиновий отправился подыскивать себе работу. После довольно продолжительного размышления решил для начала зайти в мастерскую Андрея Силыча Старовойтова. Не сразу решился идти потому, что не забыл еще, с какими муками отдирал себя от Кати Старовойтовой… и неизвестно еще, осилил бы себя или нет…

Но, поразмыслив, рассудил: прошло без малого пять лет. Ни одной весточки о себе не подал, так что, скорее всего, его и не числят больше на этом свете… А Катенька… Катенька давно уже не Старовойтова, и опасаться либо остерегаться ни ее, ни себя нет никакой причины…

Вот и знакомая улица. Те же одноэтажные домишки, та же афишная тумба на перекрестке, залепленная давними, пожелтевшими от дождей и солнца афишками. Вот и знакомый домик с тесовой крышей. И все та же вывеска: «Слесарных, жестяных и медных дел мастер», надпись на которой надо было уже не читать, а скорее угадывать.

Толкнул дверь, вошел в мастерскую. Те же груды рухляди на верстаке и на полу. А вот Андрей Силыч уже не тот, постарел заметно. И не в том дело, что обзавелся седой козлиной бородкой, а усох весь — и телом, и лицом. Рубаха болтается словно с чужого плеча, и на лице один нос остался.

А принял Андрей Силыч Зиновия не просто приветливо, а душевно. Не дожидаясь просьб, работу сам предложил и домой на обед повел.

Зиновий не стал отказываться: принял приглашение с большой охотой. Но когда, миновав знакомые сенцы, взялся рукой за дверную скобу, словно споткнулся и почувствовал, как екнуло сердце. Что как на пороге Катенька?..

Катеньни в доме не было. И за обеденным столом тоже. А Дарья Степановна непритворно обрадовалась, засуетилась, не знала, чем и попотчевать.

За обедом пришлось Зиновию поведать о своих подневольных странствиях из города в город, о службе солдатской в далеких диковинных краях на берегу Амударьи, которая рыщет по песчаной степи, то и дело меняя свое русло.

— А что же весточки ни одной не послал? — спросила Дарья Степановна.

Зиновий посмотрел ей в глаза, усмехнулся невесело:

— Сперва гоняли меня, как бродячую собаку, с места на место. Сегодня в Рязани, завтра в Тамбове… А когда попал на афганскую границу, так порешил, что обратной дороги не будет… Чего уж об этом весточки слать?..

— Однако выбрался, — сказала Дарья Степановна.

— Хорошие люди помогли, — объяснил Зиновий. — Спасли, можно сказать. Если бы не они…

О Катеньке не было сказано ни слова. И он не спросил. И они, ни Андрей Силыч, ни Дарья Степановна, ни единого раза о ней не помянули.

Лишь через несколько дней от одной заказчицы, бывшей ее подруги, узнал Зиновий, что Катенька ровно через год после его убега вышла замуж за конторщика из паровозного депо. Еще сказала бывшая подруга, что живут, слышно, хорошо и что нажили уже двух сыновей.

8

А еще через несколько дней Зиновий и сам увидел Катеньку. Она вошла в мастерскую, как и тогда, с кастрюлей в руках. Только на сей раз кастрюля была совсем новая, лишь ручка одна оторвалась. Как говорится, с мясом была вырвана ручка.

А сама Катенька вовсе не изменилась. А может быть, так ему показалось. Вошла она красивая, нарядная, разрумянившаяся от быстрой ходьбы…

Даже для виду не удивилась.

Остановилась у прилавка, сказала:

— Здравствуй!

Так сказала, будто вчера последний раз видела его, а не пять лет назад.

А он, кажется, побледнел.

И даже ответил не сразу. Потом встал с места, поклонился едва не в пояс.

— Здравствуйте, Катерина Андреевна…

И сразу согнал радостную улыбку с ее лица… Заторопилась. Оставила кастрюлю, сказала, что завтра зайдет, если время выберет…

Завтра Катенька не зашла. И послезавтра тоже не зашла. Видать, не шибко нужна была ей кастрюля. А может быть… потому не заходила, что оба эти дня Андрей Силыч находился в мастерской неотлучно, с утра и до вечера.

На третий день хозяин только заглянул с утра в мастерскую и, сказав Зиновию, что отлучается до вечера, тут же ушел. А вскоре после его ухода пришла Катенька.

— Стосковалась по вас кастрюля ваша, Катерина Андреевна, — пошутил Зиновий.

— Кастрюля только? — без улыбки спросила Катя.

— А кому другому не положено…

И тогда Катя сказала ему:

— Зиновий, слушай, что скажу. Поговорить мне с тобой надо… Очень надо… Придешь сегодня вечером на монастырский пруд.

— В какое время?

— Сразу как пройдет вечерний поезд из Москвы.

— Буду, — сказал Зиновий.

И Катя тут же ушла.

А он остался один со своими неспокойными, тревожащими мыслями…

Он сказал: «Хорошо»… А хорошо ли на самом деле? Зачем эта встреча? Кому нужен этот разговор? По-честному если, надо было сказать: «Не приду». Разные у них дороги в жизни, и вовсе ни к чему им пересекаться… А может быть, ей помощь нужна? Может быть, она в беде? И она к нему как к человеку… Как же так, не выслушать даже…

Из окна комнаты, которую тетя Настя отвела Зиновию, хорошо было видно полотно железнодорожной линии. Сидел у окна и ждал, когда пройдет вечерний поезд из Москвы.

До места встречи было всего несколько минут ходу. Подойдя ближе, Зиновий разглядел возле одной из раскидистых старых ветел, окружавших пруд, женскую фигуру; его уже ждали.

Катя стремительно кинулась к нему навстречу, молча упала ему на грудь, судорожно охватила его шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Наконец она отшатнулась от него. Но тут же требовательно и властно схватила его за руку.

— Пойдем! Ко мне пойдем! Скорее же, скорее! Муж уехал… Сейчас проводила его. Уехал в Самару. Два дня его не будет… и две ночи. Хоть две ночи наши! Да не стой ты как истукан! Пойдем скорее!

Он шагнул к ней, привлек к себе. Гладил ее по голове… А себя готов был убить… Знал ведь, знал, что нельзя ему приходить! Собрал все силы, попытался убедить.

— А потом, Катенька? Убьет тебя! А сразу не убьет, все одно в могилу загонит… Детей осиротишь…

Высвободилась, злым толчком отбросила его.

Заговорила быстро и зло:

— Детей вспомнил! А пошто детей не пожалел, когда сюда ехал? На Коломне свет клином сошелся? Зачем приехал? На мою погибель. Или на мою муку!

— Катенька… — начал было Зиновий.

И слушать не стала. Круто повернулась и пошла от него. Но сделав несколько шагов, обернулась и сказала негромко, но строго:

— Уезжай отсюда. Как человека прошу. А то… до самой смерти каяться будешь.

И скрылась за кучными в сумерках ветлами.

Ясно было одно: надо как можно скорее уезжать из родной Коломны.

Не оправдались надежды хоть немного передохнуть в тихом городке, перед тем как снова ринуться в гущу битвы. Сам виноват. Вполне можно было поселиться у тети Насти, а к мастерской Андрея Силыча и близко не подходить.

Но теперь что об этом размышлять? Теперь нужно думать, как выбираться отсюда побыстрее…

На другой день прямо с утра и отправился в канцелярию исправника.

— Зачем пришел? — спросил писарь Зиновия. — Сказал ведь я тебе, надо будет, вызову.

— Я по другому делу, — сказал Зиновий и стал объяснять, что ему надо беспременно переехать в другой город.

— А чем тебе наша Коломна не нравится? — полюбопытствовал писарь.

Пришлось сочинить незамысловатую историю о некой вдовушке и ее чрезмерно ревнивом поклоннике.

— Это, выходит, нашкодил и в кусты, — подковырнул писарь, хотя видно было, что он вовсе не осуждает добра молодца.

— Грех попутал, — повинился Зиновий.

— С кем не случается, — успокоил писарь. — А что касается твоей просьбы, то местопребыванием тебе определен город Коломна и менять местожительство не разрешено, но… — И тут писарь не то сморгнул, не то подмигнул Зиновию. — Можно временно отлучиться. Понял, временно! Куда желал бы?

— Все равно, — сказал Зиновий. — Хоть в Тверь, хоть в Рязань…

— Не годится, — сказал писарь. — Шибко близко к Москве. Выбирай подале. Самару или Нижний Новгород.

— Тогда уж Нижний Новгород, — сказал Зиновий.

— Можно и Нижний, — кивнул писарь и распорядился: — Иди и завтра утром принеси прошение.

Наутро Зиновий принес прошение и вместе с прошением подал писарю синенькую. Писарь несколько даже удивился, и Зиновий подумал было, не перестарался ли? Но все окончилось как и должно быть.

Писарь смахнул и прошение, и синенькую в ящик стола и сказал:

— Приходи завтра. Выдам тебе вид на жительство.

Получив в канцелярии документ, Зиновий в тот же вечер уехал из Коломны.

Началась новая полоса скитаний.

Глава десятая НА ВОЛЖСКОМ КРУТОМ БЕРЕГУ

1

За годы, проведенные Зиновием Литвиным в тюрьмах, скитаниях, многое изменилось в России.

Конец XIX и начало XX века ознаменовались небывалым дотоле обострением классовой борьбы. Поднялась новая волна революционного движения. Решающей его силой стал рабочий класс.

Царское правительство прилагало все силы, чтобы еще в зародыше подавить надвигающуюся революцию. Повальными арестами, жестокими расправами без суда и следствия, заточениями в тюрьмы и ссылками в Сибирь пыталось оно задушить революционную борьбу.

Охранка вынюхивала «крамолу». Особенно лютовала она в столицах и крупных промышленных центрах: Киеве, Нижнем Новгороде, Екатеринославе, Иваново-Вознесенске, Воронеже…

Но чем злее становились царские опричники, тем ярче разгоралось революционное пламя. Примечателен факт: в ночь на 9 декабря 1895 года охранка арестовала Ленина и других руководителей петербургского «Союза борьбы», а уже через шесть дней — 15-го — в столице вышла листовка за подписью «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

И так везде. На преследования властей рабочие отвечали забастовками, демонстрациями, созданием новых социал-демократических кружков, объединением их в социал-демократические организации.

А в начале марта 1898 года, когда Зиновий Литвин вышагивал по этапу, в крохотном деревянном домике на окраине Минска состоялся Первый съезд партии.

В скитаниях своих Зиновий только мельком услышал об этом событии, и лишь через год, уже в Петербурге, узнал, что хотя вскоре после съезда почти все его делегаты были арестованы, задачу свою они выполнили. Разрозненные организации объединились в Российскую социал-демократическую рабочую партию. Избран был Центральный Комитет, которому поручили выпустить Манифест партии.

За пять лет после Первого съезда возникли и вели работу около пятидесяти комитетов РСДРП. Стихийнее рабочее движение стало организованным и осознанным революционным движением.

В одной из листовок того времени справедливо утверждалось: «Вся Россия проснулась! Нет теперь ни одного уголка в нашем обширном отечестве, где бы не раздавался протест против самодержавного произвола».

Революция надвигалась неотвратимо… Наиболее проницательные царские сановники хорошо понимали это. И лихорадочно искали выход.

«Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война», — изрек Плеве, министр внутренних дел Российской империи. В том, что революция близится, министр не ошибался. Ошибся он в другом — полагая, что война с Японией будет маленькой и победоносной. Царь и его окружение уверены были, что война отведет народную ненависть на врага внешнего. Надеялись в чаду ложнопатриотического угара затушить разгорающийся пламень революции. И вот в январе 1904 года началась русско-японская война.

Надежды правительства не оправдались. Оно выбрало себе партнера не по зубам. В первых же военных поражениях это быстро обнаружилось. И за отсталость николаевской России, за авантюризм и бездарность ее правителей пришлось расплачиваться народу, расплачиваться большой кровью.

2

Когда коломенский писарь предложил на выбор Самару или Нижний, Зиновий долго не раздумывал. Наслышан был, Нижний Новгород город рабочий. Заводы под стать московским или питерским. Один Сормовский чего стоит! В таком городе да не сыскать товарищей!

И еще имелась причина, побуждавшая избрать именно Нижний Новгород. Когда три года назад вел он с товарищами нелегальную работу среди рабочих Путиловского и других питерских заводов, связными у них были несколько девушек слушательниц Высших женских курсов. И в числе их славная голубоглазая девушка, поповна из далекого сибирского города Омска, Надя Синева.

Как-то так получалось, что ему именно к ней приходилось чаще всего обращаться с теми или иными поручениями. А потом он заметил за собой, что в мыслях своих тоже все чаще обращается к Надюше. Никаких объяснений между ними еще не произошло, но, кажется, и она сама, может быть, того не подозревая, тянулась к нему.

Открыться друг другу они не успели. Арестовали их в один день, продержали более полугода в предварилке, а потом выслали из Петербурга, Ее — в Харьков, его — в Тифлис.

Потом, уже когда вернулся в Коломну с афганской границы, дошли до него слухи, что Надя Синева в Нижнем Новгороде…

Зиновию крепко повезло, что судьба привела его в семью Свердловых. Это была необычная, можно сказать, удивительная семья. Глава ее — ремесленник-гравер, полоцкий мещанин Михаил Свердлов еще в молодые свои годы перебрался на берега Волги и осел в Нижнем Новгороде. В ремесле своем был достаточно искусным мастером и с течением времени из кустаря-одиночки выбился во владельцы небольшой типографской и печатной мастерской. В этом ничего особо удивительного не было. Необычное и удивительное обнаружилось позднее! в благополучной на первый взгляд семье все дети выросли революционно настроенными. Особенно Яков, в шестнадцати лет примкнувший к социал-демократам.

В принадлежащей отцу семейства типографской и печатной мастерской (с ведома ли его, или без ведома?) изготовлялись бланки и печати для нелегальных паспортов. А квартира Свердловых, расположенная к тому же па главной улице города — Большой Покровке, служила явкой, а также и складом нелегальной литературы и даже оружия. Недаром в среде подпольщиков квартиру Свердловых именовали в шутку «Швейцарской республикой».

Яков Свердлов, по характеру юноша пылкий и энергичный, сразу проявил себя деятельным членом организации. Когда полиция выслала Максима Горького из родного города, Нижегородский комитет РСДРП организовал 7 ноября 1901 года политическую демонстрацию на вокзале и на улицах города. В организации и проведении демонстрации активное участие принимал шестнадцатилетний Яков Свердлов. Тогда же и арестован был в первый раз. Второй раз был арестован весной следующего года также за участие в демонстрации. По выходе из тюрьмы со всем пылом недюжинной своей натуры отдался подпольной работе среди рабочих Сормовского завода. Так с юных лет началась у него тревожная жизнь профессионального революционера. За энергию и блестящие организаторские способности его уважали рабочие и ценили старшие товарищи — руководители Нижегородского комитета: Семашко, Владимирский, Пискунов и другие.

В семье Свердловых Зиновия встретили не только как единомышленника, но прямо как родного человека. Угрюмый, исхудалый, с глубоко запавшими глазами и прежде времени поседевшей головой, он сразу вызвал сочувствие.

Сам-то Зиновий порывался как можно быстрее включиться в подпольную работу.

— Стосковался, — признался он. — Столько лет мотаюсь: тюрьмы, этапы, солдатчина… Вот как стосковался во живому делу!

— Понимаю, — посочувствовал Яков, — и все-таки придется еще потерпеть… самую малость. Отдохнете, наберетесь сил, а потом… за работой дело не станет. Это я вам твердо обещаю.

Заботами всей семьи Зиновия быстро «выходили», и он не преминул напомнить Якову о его твердом обещании.

— На днях, может быть даже завтра, здесь будут товарищи из комитета, — сказал Зиновию Яков Свердлов. — Я познакомлю вас с ними. А пока расскажу вам коротко о нашей нижегородской организации.

«Короткий» рассказ Якова длился едва ли не весь вечер. Организация в Нижнем Новгороде была боевая и деятельная, так что было о чем сообщить.

Кое-что было известно Зиновию только понаслышке, а о многом, в том числе наиболее существенном, узнал он в этот вечер впервые.

Всего, конечно, Зиновий запомнить не мог, но самое главное осталось в памяти.

…Нижегородская организация изначально была в числе революционно настроенных. Она складывалась и вызревала под влиянием ленинских идей. Владимир Ильич несколько раз бывал в Нижнем Новгороде, уезжая, оставил много убежденных сторонников.

…Весной 1900 года, будучи проездом в Нижнем Новгороде, Владимир Ильич встретился с социал-демократом Пискуновым. Летом этого же года Пискунов с женой и сестрой своей жены Чачиной виделись с Лениным и Крупской в Уфе. Возвратись в Нижний, организовали группу искровцев, которая вела активную и плодотворную работу, поддерживая «Искру». Собирали деньги для газеты, сообщали адреса для связи с редакцией, находили квартиры для явок, рассылали и развозили литературу, вели переписку с Лениным. Словом, помогали «Искре» вести громадную и трудную работу по созданию партии.

…В сентябре 1901 года представители социал-демократических кружков избрали первый Нижегородский комитет РСДРП из семи человек. Среди них Пискунов, сормовские рабочие Заломов, Павлов. Комитет развернул большую работу на заводах, организовал свою типографию. В ней печатались прокламации, листовки самого революционного содержания. Например: «Недалеко то время, когда объединятся рабочие по всей России и восстанут на своих врагов — капиталистов и царское правительство». По поручению Ленина печатались также отдельные номера «Искры».

…В марте 1902 года Нижегородский комитет постановил отчислять половину своих средств в пользу «Искры» и заявил, что считает «Искру» выразительницей взглядов русской социал-демократии.

…1 мая 1902 года комитет подготовил и провел в Сормове многотысячную политическую демонстрацию. Рабочие несли красные знамена с лозунгами «Долой самодержавие!». Против демонстрантов бросили роту солдат. Павел Заломов, шедший с красным знаменем во главе демонстрации, был схвачен солдатами и жестоко избит прикладами и шомполами.

…В начале лета 1902 года на имя служащего Нижегородской городской управы Пискунова поступил из Парижа прейскурант одной довольно известной ювелирной фирмы. Под роскошным переплетом заграничного издания укрылась знаменитая работа Владимира Ильича «Что делать?». Книга эта очень помогла комитету укрепить ленинские позиции в нижегородской организации.

3

Как и предполагал Яков, товарищи из комитета пришли на следующий день под вечер. В квартире Свердловых для таких встреч отведена была специальная комната, именовавшаяся «дальней», потому что удалена от парадного хода, зато близка к черному, которым можно выйти в проходной двор. Комнатка небольшая и подслеповатая — об одном окошке, — но удобная своим расположением.

Когда Зиновий вошел в «дальнюю» комнату, там уже находились худощавый мужчина лет тридцати в очках и высокая молодая женщина с пышной прической. С мужчиной Зиновий определенно где-то встречался, но где и когда сразу припомнить не смог.

— Вот Зиновий Литвин, о котором я вам говорил, — сказал Яков Свердлов, — а это, — он обернулся к Зиновию, — товарищи Невзорова и Владимирский.

— Давно ли вы в социал-демократической организации? — спросил Владимирский.

И тогда, услышав голос, Зиновий вспомнил: да это же тот самый «студент», который когда-то в Сыромятниках поручал ему разносить листовки.

— В московском «Рабочем союзе» с лета девяносто шестого года, — ответил Зиновий.

Услышав о «Рабочем союзе», Владимирский поправил очки в тонкой металлической оправе и пристальнее вгляделся в Зиновия.

«Нет, не узнал… — подумал Зиновий, — не седой тогда был…»

— Какие поручения выполняли в «Рабочем союзе»? — спросил Владимирский.

— В типографии помогал, ну а больше-то листовки разносил по фабрикам и заводам.

Потом, отвечая на вопросы, Зиновий рассказал, как попал в охранку, как потом оказался в Таганской тюрьме, как довелось встретиться с Зубатовым…

— Ну что ж, будем считать, что познакомились, — сказал Владимирский. — И последний вопрос; сколько вам лет?

— Двадцать четвертый пошел. Невзорова и Владимирский переглянулись.

— Тюрьма не красит, — как бы отвечая на вопрос, сказал Владимирский. Потом обернулся к Зиновию: — Какая вам больше по сердцу работа?

— Какую доверите, ту и стану делать, — ответил Зиновий.

— Что, если подключить товарища Литвина к типографии? — спросил Владимирский, обращаясь к Невзоровой и Свердлову. — Как полагаете? Сперва будет помогать печатникам, а когда освоится в городе, поручим ему и распространение листовок.

— Резонно, — согласился Яков Свердлов. — Московский опыт здесь очень пригодится.

— А сами вы что думаете по этому поводу? — обратилась к Литвину Невзорова.

— Я готов, — ответил Зиновий.

4

В подпольной типографии Нижегородского комитета дело было поставлено на широкую ногу. Зиновий убедился в этом сразу, как только появился в ней. Листовки печатались огромными тиражами. Типография, как ему рассказали, изготовила почти шесть тысяч экземпляров листовки «Что такое политическая свобода», четыре тысячи экземпляров листовки «Еврейские погромы», десять тысяч экземпляров «Письмо к крестьянам от рабочих». Большими тиражами вышли листовки: «О царской казне» и «К крестьянам Ельнинской волости».

Вскоре в типографии приступили к набору очередной листовки. «Что такое рабочая партия». А через несколько дней после того, как газеты оповестили о начале русско-японской войны, нижегородские большевики выпустили четырехтысячным тиражом политическую листовку «Война с Японией», в которой понятно и убедительно разъяснялось, кто и с какой целью развязал эту войну.

Первое время Литвин безотлучно трудился в типографии, осваивая постепенно профессии печатника и наборщика. Работал старательно и с каждым днем все более сноровисто, но все с нетерпением ждал, когда доверят более ответственное дело.

Когда терпение иссякло окончательно, поделился со Свердловым своими печалями.

— Не торопись, — остудил его Яков. — Все в свое время. Надо, чтобы к тебе присмотрелись.

— Как же ко мне присмотрятся, если я безвылазно сижу в этом погребе, — возразил Зиновий. — Нет, я так понимаю: мне не решаются доверить опасного дела.

— Хватит опасной работы и на твою долю, — успокоил его Свердлов.

И действительно, не прошло и недели, как послали Зиновия сопровождать парня, который пришел за листовками для Сормовского завода. От сормовских рабочих не было связного уже несколько дней, и печатной продукции для них скопилось много, одному неподъемно.

— Ночью не возвращайся, — сказал Зиновию наборщик, он был за старшего в типографии. — Накормите его у себя и спать уложите, — попросил он сормовского посланца.

— Небось сообразим, — улыбнувшись, уверил тот.

Как вскоре выяснилось, сообразил он неплохо. Ночевать привел Зиновия на квартиру, где в тот вечер боевая группа сормовцев собралась на очередное занятие. Такие боевые группы для защиты рабочих митингов и демонстраций совсем недавно начали создаваться на заводах но призыву партийного комитета. Сормовцы и в этом шли впереди других.

На сегодняшнем занятии определено было заниматься изучением винтовки-трехлинейки образца 1891 года, основного вида оружия армии российской. По не известной никому причине руководитель занятия не явился. И вот тут оказавшийся по случаю Зиновий пришелся куда как кстати.

Засиделись далеко за полночь. Основательно разобрались с устройством трехлинейки. Но не только о ней шла речь. В боевой группе большей частью ребята молодые: лет по семнадцати-восемнадцати. Когда узнали, что Зиновий москвич и тоже рабочий-металлист и к тому же и в армии отслужил, и в тюрьмах московских и питерских отсиживал за революционную работу, — забросали вопросами.

Очень понравились Литвину сормовские ребята, и он им, видно, пришелся по душе. Прощаясь после занятия, попросили в один голос: приходи к нам в Сормово почаще.

— Это уж когда пошлют, — ответил Зиновий.

— А если мы постараемся?

И постарались.

Так в Нижегородском комитете узнали, что новоприбывший товарищ годится не только листовки разносить.

5

На этот раз заседание комитета проводилось с особыми предосторожностями и в узком составе (кроме членов комитета приглашен был только Яков Свердлов). Собрались на окраине города в запасной, ни разу еще не пользованной нелегальной квартире; на ближних подступах по всем улицам и переулкам как бы прогуливались молодые ребята из сормовской боевой группы.

Владимирский открыл заседание и представил только что прибывшую в Нижний делегата Второго съезда партии товарища Землячку.

— Розалия Самойловна приехала к нам по поручению Ленина.

Хрупкая молодая женщина с крупными, но правильными чертами лица и гладкими, зачесанными назад волосами, сидевшая в углу комнаты, встала и пошла к столу, за которым сидел Владимирский.

Спокойно окинула взглядом собравшихся и сразу, без вступления и вводных фраз заговорила о главном:

— Владимир Ильич поручил мне ознакомить вас с тревожным положением дел, сложившимся в нашей партии после Второго съезда.

У Розалии Самойловны был врожденный дар пропагандиста. Ее речь была спокойной, казалось, бесстрастной и в то же время неотразимо убеждала своей безупречной логикой.

— …Противоречия между последовательными пролетарскими революционерами и выразителями оппортунистических тенденций, которые проявились уже на Втором съезде, сейчас обострились до предела…

Землячка рассказала, как Плеханов, на съезде по всем вопросам поддерживавший Ленина, вскоре после съезда пошел на уступки меньшевикам и как благодаря этому меньшевики в конце концов захватили редакцию «Искры». Рассказала, как примиренчески настроенные члены ЦК — Гальперин, Красин, Носков, — числящие себя большевиками, приняли позорную «июльскую декларацию», которая признавала законным захват меньшевиками редакции «Искры» и запрещала агитацию за Третий съезд, — словом, полностью капитулировали перед меньшевиками.

— Иными словами, — продолжала Розалия Самойловна, — все центральные партийные учреждения — и ЦО, и ЦК, и Совет партии — оказались в руках меньшевиков, и, казалось бы, они могут торжествовать победу. Но только казалось бы. Меньшевики завоевали учреждения, но не партию. Партия, большая часть ее местных организаций по всей России, твердо стоит за большевиков…

И дальше Розалия Самойловна рассказала о состоявшемся близ Женевы совещании 22 ближайших соратников Ленина и о написанном им обращении «К партии».

— …Владимир Ильич от имени совещания обращается прямо к членам партии, через головы заблудившихся руководителей: «Товарищи! Тяжелый кризис партийной жизни все затягивается, ему не видно конца. Смута растет, создавая все новые и новые конфликты, положительная работа партии по всей линии стеснена ею до крайности. Силы партии, молодой еще и не успевшей окрепнуть, бесплодно тратятся в угрожающих размерах… Практический выход из кризиса мы видим в немедленном созыве Третьего партийного съезда. Он один может выяснить положение, разрешить конфликты, ввести в рамки борьбу. — Без него можно ожидать только прогрессивного разложения партии». Организации Екатеринославская, Кавказская, Тверская, Николаевская, Рижская, Петербургская, Севастопольская, Московская, Тульская, Казанская, — сообщила Розалия Самойловна, — уже потребовали созвать Третий съезд. Владимир Ильич просил меня передать вам, что он надеется и на нижегородцев.

Члены Нижегородского комитета горячо поддержали решение 22-х, решительно осудили «июльскую декларацию» и приняли специальное постановление:

«1. Нижегородский комитет… высказывается за немедленный созыв III съезда;

2. протестует против того, что ЦК до сих пор не уведомил Нижегородский комитет о результатах производимой им, Центральным Комитетом, агитации против III съезда, и выражает свое недоверие Центральному Комитету за то, что он не попытался явиться политическим руководителем партии в настоящую историческую минуту;

3. приветствует появление новой литературной группы, руководимой Лениным, считая, что только отказ ЦК и Совета партии от политики партийного большинства заставил лучших партийных работников создать отдельную литературную группу».

О том, что рассказала членам комитета посланец Ленина товарищ Землячка, и о решении Нижегородского комитета Яков Свердлов в тот же вечер рассказал Зиновию, ставшему одним из самых пламенных пропагандистов решения комитета среди рабочих на фабриках и заводах.

По-видимому, Зиновий умело и успешно пропагандировал идеи Ленина. Иначе к чему бы представителю примиренческого ЦК, прибывшему в Нижний Новгород через некоторое время после отъезда Землячки, приглашать его к себе на беседу.

Когда Зиновию передали приглашение, он сперва было уперся:

— Не пойду.

— Надо сходить, — сказал Яков Свердлов, не то чтобы настаивая, а как бы советуя.

— Шибко он мне нужен. Не пойду.

— Уж не боишься ли ты, что он тебя переубедит?

— Ну уж нет! — вскинулся Зиновий. — Если такой разговор, тогда пойду.

— Конечно, надо пойти, — улыбнулся Свердлов. — Ни тому, ни другому из вас, я думаю, не удастся друг друга переубедить. Но очень уж хочется, чтобы члены этого ЦК знали, что в рабочем городе Нижнем не только комитет, но и рядовые члены партии твердо стоят на позициях Ленина.

Яков Свердлов оказался прав. Переубедить представителя ЦК Зиновию Литвину не удалось.

6

За несколько дней до Нового 1905 года Яков Свердлов пригласил Зиновия в Народный дом, где учителя городских школ устраивали литературный вечер для рабочих.

— Литературный вечер — это только легальная крыша, — пояснил Яков. — Разговор будет не только о литературе. Кстати, свою литературу мы — тоже прихватим, авось пригодится. — Он показал Зиновию свежий, еще пахнущий типографской краской очередной «Нижегородский рабочий листок».

Но Свердлову не пришлось пойти в Народный дом. Сообщили, что он срочно нужен Владимирскому. Зиновий отправился один.

Вместительный зал Народного дома был полон. В передних рядах не было ни единого свободного места, даже в проходе, разделившем надвое ряды стульев, теснились люди. Зиновий сел на одно из свободных мест в последних рядах зала, в конце концов, какая разница, с какого места держать речь. Голос у него достаточно громкий, так что услышат, где бы ни стоял.

В начальных номерах программы не было ничего предосудительного. Дородный полицейский пристав, сидевший у самой сцены, с видимым удовольствием прослушал «Сказку о рыбаке и рыбке» в исполнении миловидной молодой учительницы. Но благодушное выражение мигом исчезло с лица его, как только с подмостков вместо стихов зазвучала речь оратора, призывающего к единению рабочих и интеллигентов в борьбе против общего врага — самодержавия.

— Прекратить! — вскакивая со стула, крикнул пристав.

Но его начальственное приказание потонуло в гуле возмущенных голосов:

— Долой полицию!

— Долой царских стражников!

И перекрывая этот гул, из разных концов зала донеслось:

— Долой самодержавие! Да здравствует революция! Пристав уже вопил:

— Прекратить! Разойдись!.. Очистить помещение!.. Но голоса его не было слышно.

Тогда он сорвал с головы папаху и поднял высоко над головой. И тут же во всем здании погас свет, а в двери зрительного зала ворвались городовые. Плети, а затем и шашки обрушились на растерянную и испуганную толпу. Послышались яростные крики мужчин, истошные вопли женщин. В разных углах зажглись крохотные спичечные огоньки.

Зиновий вспомнил, что в кармане у него только что купленная газета. Зажег ее и, встав на стул, как факел, взметнул над головой. В ломком свете увидел возле себя трех девушек, отшатнувшихся в ужасе от городового, который замахнулся на них шашкой. По счастью, горящую газету Зиновий держал в левой руке. Успел перехватить руку полицейского и что есть силы пнул его жестким носком сапога. Городовой выронил шашку и упал.

Вспыхнул свет. Мужчины, вооружившись ножками стульев, вытеснили городовых из зала.

— Помогите, пожалуйста! — попросила одна из девушек, обращаясь к Зиновию.

Рука ее сестры была в крови. Зиновий подхватил раненую и двинулся с ней к выходу,

— Не надо туда, — сказала третья девушка, с темными, в кружок подстриженными волосами, — Идите за мной. Здесь есть запасной выход.

На улице огляделись. Девушка, которая обратилась к Зиновию за помощью — ее звали Антониной Романовой, — осторожно платком завязала раненую руку.

7

В городе еще не улеглось волнение, вызванное полицейским погромом в Народном доме, как пришли вести о расстреле рабочей демонстрации в Петербурге.

Первые сообщения были сбивчивы и даже противоречивы. Непреложным было одно: еще одна кровавая бойня учинена над мирными людьми. Ужасали масштабы злодеяния: тысячи людей — среди них старики, женщины и дети — были в этот день убиты или тяжело ранены.

По мере того как прояснились обстоятельства, праведный неудержимый гнев охватывал сердца людей. Царские опричники расстреливали не мятежную демонстрацию, а мирное верноподданное шествие. Рабочие и их семьи шли с иконами, царскими портретами и хоругвями. Шли к царю с покорнейшим прошением, подписанным десятками тысяч рабочих:

«Государь! Мы, рабочие и жители города Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты…»

После изложения насущных просьб рабочих шли слова, которые должны бы, казалось, тронуть и каменное сердце:

«Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее».

Да, должны бы, казалось, растрогать и самое черствое сердце!.. Но только не сердце царя-батюшки. Он хладнокровно избрал для рабочих второй путь. В могилу.

Как только известие о Кровавом воскресенье достигло Нижнего Новгорода, комитет немедленно разослал своих агитаторов по заводам и фабрикам. Большевистские агитаторы — Зиновий Литвин в их числе — призывали рабочих организованно протестовать против жестокой расправы над их братьями в Питере.

Уже 10 января состоялся митинг на Сормовском заводе. Рабочие решили следующий день бастовать в знак протеста и бросили клич о сборе средств для семей рабочих, расстрелянных в Петербурге. 14 января прекратили работу на Молитовской фабрике, затем повторно забастовали сормовцы. Большевистская типография выпустила листовки: «К городским и сормовским рабочим», «В бой за свободу», «Ко всем рабочим и работницам».

С первых дней февраля в Нижнем развернулось массовое стачечное движение. Одни за другими прекращала работу рабочие Курбатовского судостроительного, механического завода Доброва, завода общества «Мазут», мельницы Башкирова, цинковальногозавода «Славянин», фабрики «Электрон», гильзовой фабрики «Аппак», затонов и судоремонтных заводов на Волге и Оке.

Наконец 18 февраля остановились одиннадцать городских типографий, десятки мелких кустарных мастерских и даже приказчики магазинов и лавок перестали работать, не вышли на работу служащие многих городских учреждений.

Рабочий город Нижний Новгород по призыву комитета большевиков решительно и грозно выразил свое отношение к царскому произволу.

8

Когда Литвину поручили работу среди служащих торговых заведений, никто из членов комитета не рассчитывал на особо успешные ее результаты. Все понимали: приказчики — не рабочие; вовсе другая стать. Однако же Зиновий добился, казалось, невозможного: приказчики присоединились к бастующим рабочим.

Купеческое сословие в Нижнем Новгороде, городе всероссийских ярмарок, пользовалось особым покровительством властей. И когда купеческие старшины обратились к губернатору, последовал строжайший приказ полицмейстеру: забастовку приказчиков немедленно прекратить.

Зиновий был уже на заметке у полиции, и полицмейстер первым делом распорядился арестовать именно его.

— Где найдете, там и берите!

В заключении Зиновий пробыл недолго. Арестовав агитатора Литвина-Седого, полицмейстер только подлил масла в огонь, и теперь бастовали уже все приказчики в городе. А когда купцы, терпевшие огромные убытки, повели разговор о прекращении забастовки, приказчика первым условием поставили освобождение из тюрьмы Седого. Пришлось купеческим старшинам самим ходатайствовать за него, а полицмейстеру — уважить их просьбу.

Литвина освободили из тюрьмы, но уж больше из виду пе выпускали. Круглые сутки, и днем и ночью, неусыпно следили за ним филеры. Комитету пришлось временно отлучить Седого от активной работы.

Зиновий тяжело переживал вынужденное безделье и оторванность от товарищей. Оберегая их от провалов, старательно избегал встреч. Идти к Свердловым уже нельзя было. Ночевал иногда в квартире Романовых, где его ласково встречали и Тоня, и ее сестра, и особенно мать, почитавшая Зиновия спасителем своих дочерей, — иногда в третьеразрядных гостиницах.

Выдержки едва хватило на пару недель. Однажды вечером Зиновий явился на квартиру к Владимирскому.

Михаил Федорович, вместо того чтобы отчитать ослушника за нарушение дисциплины, спросил только:

— Хвоста не привел?

— За кого меня принимаете? — обиделся Зиновий.

— Потерпи еще немного, — сказал Владимирский. — Скоро решим, как быть с тобой.

Посоветовались и решили: оставаться в Нижнем Седому нельзя. Он под особо бдительным надзором полиции, и поэтому в работе от него не помощь, а только помеха. Держать же без дела такого опытного агитатора — грешно. Поэтому самое правильное — переправить его в Москву. Там люди нужны. Зиновий Литвин в Москве следов за собой глубоких не оставил, а какие и были — за шесть лет быльем заросли.

Зиновий порывался ехать немедля. Но старый железнодорожник, которому поручено было переправить Зиновия, остудил его:

— Не на прогулку тебя посылают. А на работу. Велика радость, если ты сегодня заявишься, а завтра тебя сцапают… — окинул Литвина цепким взглядом глубоко запавших глаз и продолжал назидательно: — В нашем деле выдержка и оглядка нужны. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Очертя голову только в омут бросаются. А нам с тобой еще долго жить надо.

— Сколько долго-то? — улыбнулся Зиновий. Но отвечено ему было серьезно:

— Сколь долго? Пока царя-ирода не скинем. Сказал и так стиснул зубы, что желваки проступили на скулах, потемневших от въевшегося металла.

— Когда скинем, тогда только и жить, — сказал Зиновий.

— Это вам, молодым, — возразил старый рабочий. — А нам дожить до этого, и… самый раз.

Зиновия снабдили надежным паспортом, в который была вклеена его фотография. По подписке среди рабочих собрали деньги. Пятьдесят рублей вручили Зиновию.

Он сперва заартачился было:

— Что я, на хлеб себе пе заработаю! Я человек мастерской. Специальность имею.

II опять его урезонили:

— Работу в Москве должен выбрать не для заработка, а для пользы дела. А пока такую сыщешь, есть-пить надо.

Глава одиннадцатая НАКАНУНЕ ГРОЗЫ

1

Наконец-то он возвращается в Москву… Москва, наверно, совсем не та, и сам он вовсе не тот… Но Москва — его истинная родина, Москва поставила его на путь, с которого он уже не сойдет теперь.

Переправляя Зиновия в Москву, товарищи дали ему явку, по которой можно было разыскать одного из секретарей Московского комитета партии — Розалию Самойловну Землячку.

В письме, которое он должен был передать ей, Литвин характеризовался как опытный агитатор, неоднократно с успехом выполнявший самые трудные поручения партийного комитета.

Розалия Самойловна не спеша прочитала письмо, канула на Зиновия быстрый, но пристальный взгляд поверх пенсне.

— Нижегородские товарищи рекомендуют вас использовать как агитатора. Они высокого мнения о вас.

Зиновий пожал плечами, дескать, не ему судить.

— Нам нужны опытные агитаторы, — продолжала Землячка. — Чтобы вам было понятнее, я расскажу о положении дел в нашей московской организации. На Третьем съезде партии отмечали, что в Москве почва для социал-демократии самая благоприятная. И прямо сказано было: нужны только умелые сеятели. Влияние большевиков растет, но еще много рабочих до сих пор в плену меньшевистских убеждений. Нужно усиливать агитацию на заводах и фабриках. Но наша беда, не хватает агитаторов, которые умеют говорить с рабочими. Вы понимаете меня?

— Хорошо понимаю, — сказал Зиновий.

— Нижегородские товарищи пишут, что вы из рабочих…

— Правильно пишут, — подтвердил Зиновий.

— Это очень важно, — сказала Розалия Самойловна. — А где вы работали?

— На разных заводах, — ответил Зиновий. — Гужона, Вейхельта, Густава Листа…

— Так вы москвич! — обрадовалась Розалия Самойловна.

— С детских лет, — ответил Зиновий. — И в тюрьме здесь сидел, в Таганке…

— Так вам же цены нет, голубчик! — воскликнула Розалия Самойловиа. — И вы уж не обижайтесь на нас. Мы сразу впряжем вас в работу.

Зиновий только руками развел,

— За тем и ехал.

— Хотела я с вами сразу договориться, куда вас направить, — сказала Розалия Самойловна, — но лучше будет познакомить вас с председателем комитета товарищем Маратом.

— Маратом?.. — удивился Зиновий. — Во Франции, я знаю, был такой вождь…

— А это наш русский Марат, — улыбнулась Землячка, и стало понятно, что к этому человеку она относится с особым уважением. — Настоящая фамилия его Шанцер, Виргилий Леонович. Маратом его нарекли за преданность революции.

— Заслужил, значит, — сказал Зиновий, тоже проникаясь уважением к этому человеку. — К нему меня пошлете?

— Да. Он лучше знает, где сейчас особенно нужна крепкая подмога, — пояснила Розалия Самойловна. И тут же спросила: — Вы сюда прямо с вокзала?

— Сразу с поезда.

— И конечно, еще не завтракали? Зиновий промолчал.

— Не изображайте скромницу, — улыбнулась Розалия Самойловна. — Вы теперь наш работник. А настоящий хозяин прежде всего должен позаботиться, чтобы работник был сыт. Сейчас принесут чаю и еще что-нибудь. Вы поедите и подождете здесь. Скоро за вами придет наш связной. К концу дня подыщем вам жилье.

Едва Зиновий управился с завтраком, в дверь постучали. Вошел паренек лет семнадцати, одетый просто, но опрятно, и сказал, что можно ехать.

— На чем? — шутливо поинтересовался Зиновий,

— Извозчика нанял, — ответил паренек и, уловив удивление, промелькнувшее во взгляде Зиновия, пояснил: — Наверно, багаж какой ни на есть имеете, да и безопаснее. Кто на извозчике едет, за тем меньше догляд.

— Багажа негусто, — усмехнулся Зиновий, — можно и пешком донести. А что меньше догляду, тут ты, пожалуй, прав.

— Не пожалуй, а на самом деле, — возразил паренек и даже подмигнул Зиновию.

«Веселый мне достался провожатый», — подумал Зиновий. И еще подумал, что в организации и порядок (вон как быстро и четко все делается), и настроение веселое, а значит, боевое. Вовремя он возвращается в Москву.

У подъезда ждала пролетка. Гнедой рысак нетерпеливо бил копытом… На козлах восседал кряжистый мужик в синей поддевке.

Загораживая собой приезжего, паренек пропустил вперед Зиновия, с тем чтобы самому сидеть ближе к тротуару.

— Куда ехать-то? — спросил извозчик, внимательно разглядывая пассажиров.

— Прямо поезжай, — сказал паренек.

— Далеко ли прямо-то? — извозчик явно не удовлетворился полученным ответом.

— Как надумаем свернуть, сразу скажем, — невозмутимо ответил паренек.

Прямо проехали не более двух, от силы трех кварталов. Потом свернули налево, потом направо, потом снова налево. Ехали быстро, и Зиновий довольно скоро перестал ориентироваться. Догадывался лишь, что едут по Замоскворечью.

— Как тебя звать-то? — улучив минуту, спросил Зиновий вполголоса.

— Павлушей, — ответил паренек.

— Далеко ли ехать, Павлуша?

— Столько, да еще полстолько, да еще две версты, — отшутился Павлуша.

На самом же деле почти доехали. Еще несколько поворотов, и Павлуша велел извозчику остановиться у нарядного трехэтажного дома. Расплатился с извозчиком не торгуясь и быстрым шагом провел Зиновия в подъезд.

Но едва ступив в просторный коридор, в глубине которого виднелась нарядная парадная лестница, тут же повернул обратно на выход. Извозчик уже уехал.

— Теперь проворнее, пока глаза никому не намозолили, — сказал Павлуша Зиновию и взял у него из рук дорожный плоский чемоданчик.

— Не тяжелый, — возразил было Зиновий.

— Так надо, — сказал Павлуша. — Не отрывайтесь от меня. — И пошел спорым шагом чуть впереди Зиновия.

Прошли вдоль нарядного фасада, миновали еще один дом и свернули в проходной двор.

— Не пойму, кого ты путал? — спросил Зиновий, пока шли по узкому полутемному двору. — Извозчика или меня?

— Обоих, — невозмутимо ответил Павлуша. Зиновий только головой покрутил.

— А чемодан зачем взял?

— Установленный факт, — сказал Павлуша солидно. — Если идут двое, всегда обратят внимание на того, кто чего-то песет. Значит, на меня. А не на вас, понятно?

2

Несколько раз они ныряли в подворотни, пересекали проходные дворы. Наконец посреди очередного проходного двора Павлуша остановился.

— Дошли, — сказал он Зиновию.

Потом подвел его к тыловой стене длинного двухэтажного дома, узкая подворотня которого светлым пятном обозначала выход из двора.

— Видите окно на втором этаже, первое вправо от водосточной трубы?

— Вижу, — сказал Зиновий.

— Сколько на нем цветков?

В окне красовались три горшка кустистой розовой герани.

Павлуша пояснил:

— Ежели нечетно, можно заходить. Ежели четно, нельзя. Вовсе ни одного цветка нету, значит, провал.

Каждый, кто увидит, должен сообщить по всем явкам, какие ему известны.

И снова с большим удовлетворением Зиновий отметил, что в организации должный порядок.

Худощавый человек с добрым лицом, густо заросшим темною бородой, поднявшийся навстречу Зиновию, показался ему похожим на школьного учителя. Может быть, потому, что очки у него были с тонкой проволочной дужкой, точно такие, как у запомнившегося ему учителя русского языка в приходском училище.

— Да вы совсем еще молодой человек! — сказал Шанцер, пожимая руку Зиновию. — Судя по вашему прозвищу, я ожидал увидеть человека по меньшей мере средних лет.

— А вам подсунули мальчишку, — с улыбкой посочувствовал Зиновий.

— Побольше бы нам таких мальчишек, — весело отозвался Виргилий Леонович.

— Стало быть, принимаете?

— Благодарим нижегородских товарищей, — уже совершенно серьезно сказал Марат. — Мы накануне больших дел, и умелые бойцы, агитаторы масс, нам позарез нужны. Вы, я слышал, москвич?

Зиновий подтвердил.

— А где вы работали здесь? Постарайтесь вспомнить точно.

Зиновий перечислил все места, где привелось ему работать, начиная с механической мастерской «Два Харитона» и кончая машиностроительным заводом Густава Листа.

— Все? — переспросил Марат. — Точно помните?

— Точно, — подтвердил Зиновий.

— Тогда запомните накрепко: на этих предприятиях вам появляться нельзя.

— А я хотел начать с Гужона, — сказал Зиновий. — Там мне легче договориться с рабочими. Там меня, наверно, еще помнят…

— То-то и беда, что помнят. Потому и нельзя там появляться. Вас немедленно арестуют.

— Так что же, товарищ Марат, так всю жизнь прятаться и будем? От каждого полицейского шарахаться? — не сдержав себя, в сердцах воскликнул Зиновий.

Марат пытливо посмотрел на внезапно вспыхнувшего собеседника, еще не решив, что стоит за этой горячностью: показная бравада или накипевшая в сердце ярость.

Розалия Самойловна — человек проницательный — отозвалась о нем очень лестно. Нижегородские товарищи — тоже. Да и самому ему этот молодой рабочий пришелся по сердцу… А что вспылил, стоит ли поражаться? Теперь все чаще приходится слышать гневные слова от рабочих людей.

— Мне понятен ваш порыв, товарищ Седой, — мягко и уважительно произнес Марат. — И сразу скажу: недолго осталось прятаться. Скоро ударим в открытую. Но к этому надо готовить всех рабочих Москвы. Чтобы ударить кулаком, а не ладонью. Согласны?

— Виноват, товарищ Марат, — признался Зиновий. — Погорячился…

— Ни в чем вы не виноваты, товарищ Седой, — сказал Виргилий Леонович совсем неожиданно для Зиновия. — Вы совершенно правы. Пора, давно пора ударить по самодержавию. Немалая наша вина, что тысячи рабочих пошли за Зубатовым и Гапоном и сейчас еще тянутся за меньшевиками и эсерами. Сплотить всех рабочих, оторвать от меньшевиков и эсеров — наша задача. Наша с вами, товарищ Седой, задача. Вы — партийный агитатор. Следовательно, вы тоже партийный руководитель. Согласим?

Зиновий не стал возражать.

— Теперь о вашей работе, — продолжал Виргилий Леонович. — Она определяется главной задачей: готовить рабочих к политической стачке и вооруженному восстанию. Мы только что получили резолюцию Третьего съезда. — Он вынул из лежащей на столе клеенчатой тетради небольшой листок. — Вот послушайте, как определил съезд задачи партийных организаций: «Первое: выяснять пролетариату путем пропаганды и агитации не только политическое значение, но и практически-организационную сторону предстоящего вооруженного восстания; второе: выяснять при этой пропаганде и агитации роль массовых политических стачек, которые могут иметь важное значение в начале и в самом ходе восстания; третье: принять самые энергичные меры к вооружению пролетариата, а также к выработке плана вооруженного восстания и непосредственного руководства таковым, создавая для этого, по мере надобности, особые группы из партийных работников». Ясно?

— Уж куда яснее, — весело отозвался Зиновий.

— Во всем согласны?

— Давно ждем.

— Итак, задача ясна: сегодня главное — поднять рабочих на политическую стачку. Наши товарищи помогут вам организовывать встречи с рабочими, а как разговаривать с рабочими, не мне вас учить.

3

Такой деятельной поры в жизни Зиновия еще не было. Великое спасибо нижегородцам, что вернули его в Москву. Зиновий переходил с одной фабрики на другую, призывая рабочих к участию во всеобщей стачке. Выступать приходилось большей частью прямо у заводских ворот, когда рабочие покидали цеха после трудового дня или отправлялись на обед.

Люди, которые помогали Зиновию (многих из них он даже в лицо не знал), готовили такие встречи, предупреждая рабочих о том, что сегодня придет агитатор. И когда за воротами завода или фабрики собиралась толпа, посреди ее возникал откуда-то ящик, или бочонок, или скамья, встав на которую Зиновий и обращался к толпе.

Речи, по необходимости, были краткими. Городовые, дежурившие у заводских ворот, вызывали подкрепление из ближайшего полицейского участка и, дождавшись подмоги, врезались в толпу, стараясь добраться до оратора.

Обычно с начала такого импровизированного митинга до появления полицейской команды проходило не более десяти-пятнадцати минут. Так что растекаться мыслью по древу не приходилось. Надо было за считанные минуты сказать главное. Так сказать, чтобы дошло и до ума, и до сердца.

Надо было заставить слушавших его людей поверить ему с первого слова.

Зиновию это удавалось.

— Товарищи! Братья! — обращался он к обступившим его рабочим. — Я такой же рабочий, как и вы. Тринадцати лет встал за слесарный верстак. Работал на нефтяном заводе в Лефортово, на металлическом Гужона, на заводе Вейхельта, на машиностроительном Густава Листа. Если чем и отличаюсь от вас, так только тем, что успел отсидеть в Таганке. Да еще в тюрьмах в Питере, в Тифлисе, в Нижнем…

По толпе пробегал ропот.

— …Вот стою перед вами, всем меня видно? — спрашивал Зиновий. — Посмотрите на меня! — он срывал с головы картуз, обнажая шапку белых кудрей. — Сколько, по-вашему, мне лет? Трех десятков еще не прожил, а седой, как старик…

Ропот переходил в гул.

— …Половину головы выбелила мне Таганка, вторую половину — остальные тюрьмы. Не один я томился в тюрьме. Сотни и тысячи рабочих, наших братьев, в царских тюрьмах и каторгах… За что страдают? За правду!

Нельзя не верить такому человеку. Теперь уже жадно прислушивались к каждому его слову.

А он звал рабочих на борьбу против живоглотов-хозяев, против царских охранников, против самодержавия. Всеобщей стачкой показать и хозяевам, и царской полиции, и самому царю, кто истинный хозяин…

И вот тут налетели коршуны. Рвутся к высокому седому человеку, стоящему над толпой. Нет, не пробиться, Не пускают рабочие… Бьют рабочих кулаками, ножнами шашек, и все равно стеной стоят рабочие люди… Наконец пробились в середину толпы. Уткнулись в пустой на попа поставленный бочонок. И все… А высокий, седой? Ищи ветра в поле… Лови его сегодня вечером у других заводских ворот…

Слухи о молодом пламенном ораторе разошлись по заводам и фабрикам. Нередко в комитет обращались с просьбой прислать на митинг именно Седого.

Чаще, нежели в других местах, пришлось выступать на Пресне, на Прохоровской мануфактуре. Прядильщицы и ткачихи, особенно из тех, кто помоложе, ни о каком другом агитаторе и слышать не хотели.

Приходилось выступать и в городах Московской области: в Орехово-Зуево, в Егорьевске, в Коломне.

Там, за пределами Москвы, вести агитацию среди рабочих было даже сподручнее: меньше полицейских и жандармов, больше мест укромных — каждая рощица или балочка удобнее самого вместительного зала.

Зиновий Литвин, с небольшою группой таких же смелых подпольщиков, встречались с рабочими в заранее обусловленных местах, а то и просто выходили навстречу идущим со смены фабричным людям, и начинался импровизированный митинг. Зиновий обзавелся велосипедом и на нем быстро перебирался с одной фабрики на другую.

Слово партийных агитаторов жадно ловили рабочие фабрик и заводов.

17 июня московский губернатор пишет тревожное донесение в министерство внутренних дел.

«Секретно.

Товарищу министра внутренних дел,

заведующему полицией,

13 июня в 7 часов вечера, когда дневная смена рабочих на Коломенском машиностроительном заводе кончила работу и расходилась по домам, толпа рабочих, живущих в селе Парфентьеве Коломенского уезда за Москвой-рекой и в других заречных селениях по проходе моста через реку Москву, была остановлена на лугу каким-то неизвестным, одетым в костюм заводского рабочего.

Неизвестный, начав разговор с передними, выждал, когда подошли задние, и, когда образовалась большая толпа, взобрался на штабель досок и обратился к рабочим с речью возмутительного содержания, в духе находимых в последнее время на заводе прокламаций, частью цитируя из них целые фразы. Речь неизвестного продолжалась минут 15 — 20, и в заключение он сказал рабочим, что если они его поддержат, то он это самое скажет и разъяснит всем рабочим у ворот завода, что жизнью он не дорожит, да, наконец, сумеет себя защитить, для чего у него есть средство, и показал на грудь, где у него, по словам очевидцев, за пазухою рубашки обрисовывался какой-то круглый предмет… Когда он стал говорить с 8-часовом рабочем дне, многие закричали «браво» и «ура».

После речи неизвестный пошел с рабочими в Парфентьево, но, не дойдя до села, уехал на велосипеде, на котором приехал и к мосту. Как потом выяснилось, неизвестный направился за реку Оку по направлению к селу Щурову Рязанской губернии, где с недавнего времена поселилось несколько человек без определенных занятий, которые ведут себя как-то подозрительно, причем их часто видят с рабочими как Щуровского завода, так и машиностроительного Коломенского.

14 июня тот же неизвестный появился на так называемом Струневском переезде — в селе Боброве и остановил идущих с завода рабочих, обратился к ним с речью того же содержания, как и 13-го, причем рекомендовал запасаться ножами, револьверами и другим оружием к 26 июня, когда нужно устроить забастовку на заводе и, чтобы дело было успешно, прежде всего нужно будет перебить всю полицию, для чего обещал показать пример. Когда в разгар его речи появился полицейский надзиратель, он очень быстро уехал на велосипеде по направлению к городу, а народ немедленно стал расходиться.

В настоящее время выяснено, что неизвестный, говорящий речи, есть коломенский мещанин Зиновий Яковлев Литвин, привлекавшийся ранее по политическим делам и бывший несколько лет под надзором полиции. Литвин несколько лет тому назад служил на заводе слесарем, а затем на Коломенской водокачке, но последние два года он в Коломне и уезде не появлялся.

При произнесении речей часть рабочих была возмущена его речами и раздавались голоса: «Что его слушать, гони его», другие же говорили: «Нет, пусть говорит, послушаем, он правду говорит», большинство же не высказывало ни одобрения, ни порицания и отнеслось, видимо, довольно безучастно.

Хотя арест Литвина является делом довольно трудным, так как определенного места жительства он не имеет, бывая и в Коломне, и в окрестных деревнях, и в Зарайском уезде, видимо, отлично вооружен и всегда ездит на велосипеде, который почти не выпускает из рук, и ездит, по отзыву видевших, замечательно хорошо, тем не менее я предложил коломенскому уездному исправнику принять все меры к его задержанию.

Литвин говорил рабочим, что он с компаниею принимал деятельное участие в организации беспорядков в Иваново-Вознесенске и что он здесь не один, а с тою же компаниею, но остальные, если они есть, пока активного участия в деле не принимают.

Рабочие Коломенского машиностроительного завода пока ведут себя спокойно, как равно сегодня и в других местах уезда, но последнее время стало замечаться, что рабочие чувствуют себя как-то растерянно, точно не знают, на что решиться, собираются кучками, при появлении посторонних прекращают разговоры, к чинам полиция относятся крайне недоверчиво, а временами враждебно, В Коломне также чувствуется какое-то брожение среди рабочих и разного пришлого люда, также появляются кучки, которые при приближении чинов полиции замолкают или расходятся; при обходах и объездах города уездным исправником последнему лично приходится наблюдать довольно враждебные взгляды и какую-то особую недоверчивость и осторожность, по отношению же офицеров толпа держится как-то вызывающе, и последнее время значительно участились случаи оскорбления и дерзких ответов по адресу офицеров. Ходят толки, что ожидается что-то серьезное с приходом запасных нижних чинов из Москвы.

Имея в виду, что брожение еще только начало обнаруживаться, и исходя из того соображения, что гораздо лучше теперь же предупредить беспорядки, я вместе с сим вошел в сношение с военным начальством о командировании в Коломну конной воинской части».

Коломенский исправник ретиво приступил к исполнению приказа губернатора. Все подчиненные ему служивые были брошены на поиск агитатора Литвина. И писарь, тот самый, что когда-то выдавал Зиновию вид на жительство в Нижнем Новгороде, опознал бывшего своего подопечного, незаметно увязался за ним и в тот же вечер передал его, как говорится, из полы в полу, под наблюдение московского филера, оказавшегося в ту пору в Коломне.

Докладывая Шанцеру о своей агитационной работа в Коломенском и Зарайском уездах, Зиновий рассказал также, как ему пришлось спешно ретироваться. На велосипеде!

— Ну что ж? — сказал, улыбаясь, Шанцер. — Велосипед вполне подходящее средство передвижения.

— Так-то оно так, — согласился Зиновий. — Только до каких же пор мы, чуть что, удирать от них будем?

— Скоро уже не будем, — твердо ответил Шанцер. — Мы порядочно запасли оружия, и закупка его продолжается. Несколько тысяч рублей передал нам в партийную кассу писатель Максим Горький. Двадцать тысяч внес фабрикант Шмит.

— Фабрикант?

— Да. Владелец мебельной фабрики на Пресне. Дружину на своей фабрике он уже вооружил. И неплохо. Теперь вот еще дал на оружие двадцать тысяч.

— Это здорово! — восхитился Зиновий. — Так надо, чтобы это оружие не залежалось.

— Не залежится, — усмехнулся Шанцер. — Уже на многих фабриках и заводах боевые дружины вооружены огнестрельным оружием. Московский комитет для руководства действиями дружин создал Боевую организацию. Дружинам поручено охранять митинги и массовки, а если потребуется, давать вооруженный отпор полицейским и казакам.

4

Кроме быстротечных митингов у ворот заводов и фабрик по решению Московского комитета все чаще проводились массовые загородные собрания. Проводились они обычно по воскресеньям, и в таких собраниях (они получили название массовок) участвовали представители от предприятий целого района, а иногда и нескольких районов.

На одно из июньских воскресений Московский комитет назначил объединенную массовку четырех смежных районов: Сущевско-Марьинского, Бутырского, Хамовнического и Пресненского.

По конспиративным соображениям точное время и место массовки до последнего дня держалось в строгом секрете. И, как нередко случается в подобных случаях, перестарались в конспирации и не сумели вовремя сообщить тому, кого следовало известить в первую очередь.

Зиновий должен был выступать на массовке одним из первых, но и ему сообщили, можно сказать, в последний час. Он опаздывал и потому торопился.

Массовка проводилась на Бутырском хуторе. Зиновий сел на трамвай, идущий в сторону Дмитровского шоссе, но уже в конце Долгоруковской улицы заметил, что взят под наблюдение. Не доезжая Бутырской заставы, выпрыгнул на ходу, но оторваться от хвоста не смог. Пошел по Бутырской улице, предполагая скрыться каким-либо проходным двором, но, увидев идущих навстречу трех полицейских офицеров, понял, что, торопясь, совершил непростительную оплошность. Нарушил одно из основных правил конспирации: не ходить к назначенному месту кратчайшим путем.

Конечно, его подстерегали. Полицейский офицер предъявил ему предписание об аресте. По улице шли какие-то люди, по виду мастеровой народ. Мелькнула мысль: позвать на помощь, о Седом, наверно, слыхали, авось и помогут. Но едва дернулся в сторону, как один из офицеров схватил его за лацкан куртки, а второй рывком выхватил револьвер из кобуры.

— Не ерепенься! Живым не уйдешь, — пригрозил он. Зиновия отвели в Сретенскую часть и посадили в одиночку.

Снова потянулись тюремные дни и ночи. С той лишь разницей, что кормили здесь еще хуже, чем в Таганке.

Зиновий с первого же дня заявил протест. Не подействовало. Даже и внимания никто не обратил, Тогда он объявил голодовку. Чем несказанно удивил полицейского служителя, приносившего ему пищу,

— Чудак ты, братец, право чудак! — сказал служитель Зиновию, отказавшемуся от обеда. — На что располагаешь? Эту же похлебку в этой же миске на ужин тебе принесу. У нас строго. Приказано, чтобы никаких объедков не оставалось.

Зиновий упорно голодал. На четвертые сутки пришел врач.

— Вы только себе самому хуже делаете, — уговаривал он Зиновия. — Их, — он показал куда-то за спину, — не растрогаешь и не напугаешь. Что им до того, что вы умрете здесь от голода?

— Когда на воле узнают, что здесь уморили Седого, — сказал Зиновий сдержанно, но твердо, — всю вашу каталажку разнесут по кирпичику. И пристава сыщут, хоть бы на дне морском укрылся. Так ему и передайте,

Неизвестно, что именно передал врач приставу и передал ли что-нибудь вообще, только после семидневной голодовки Литвина отвезли в Бутырскую тюремную больницу. И, выдержав там две недели, поместили в Таганскую тюрьму.

На этот раз Зиновий даже не огорчился, что помещают в Таганку. Ходили слухи, что там против прежнего полегчало, разрешают читать, что туда даже проникает большевистская печать. И наконец, что в Таганскую тюрьму сейчас заключены несколько членов ЦК.

Слухи почти полностью подтвердились. Мятежное дыхание грозового девятьсот пятого года проникло и в душные тюремные казематы. И это не могло не сказаться на тюремных распорядках. Разрешено было передавать заключенным книги и газеты. В Таганке действительно находились видные деятели большевистской партии: Николай Бауман, которого в тюрьме все звали «дядя Коля», и Иосиф Дубровинский. И тот, и другой заочно знали Зиновия, и теперь, познакомившись с ним лично, взяли его под свою опеку, руководили его чтением. Именно здесь, в Таганке, осенью девятьсот пятого года Зиновий прочел ленинское «Что делать?». Много лет спустя, вспоминая эти дни, Зиновий Литвин-Седой писал, что Таганка стала для него настоящим университетом.

5

Семена, посеянные Седым и сотнями других большевистских агитаторов, падали на благодатную почву и дали обильные всходы. Как зазеленела нива, как начала колоситься, Зиновий не мог разглядеть из-за тюремных стен, но и в казематы Таганки доходили вести о том, что происходит в Москве.

Уже в июле из Московского комитета РСДРП Владимиру Ильичу Ленину было отправлено письмо: «Организация в Москве становится превосходна и делает громадные шаги вперед. Рабочие принимают самое активное участие в постановке дела, в организации массовок и тему подобном. Авторитет Московского комитета и РСДРП громаден среди сознательных рабочих».

Ленин оценил это сообщение как «крайне поучительный отчет одного из образцовых комитетов нашей партии».

Высокая ленинская оценка окрылила московских большевиков. Партийные агитаторы неустанно несли рабочим слова большевистской правды. Идеи политической стачки и вооруженного восстания овладевали массами и становились, по крылатому выражению Маркса, «материальной силой».

19 сентября началась стачка московских печатников. К ним присоединились булочники, табачники, мебельщики, трамвайщики. Стачка набирала силу и превращалась в политическую. 24 сентября многолюдный митинг у Никитских ворот завершился стычкой с казаками. Один человек был убит, несколько ранены. И отступили рабочие лишь потому, что у них еще не было оружия. На следующий день митинг на Тверской улице превратился в сражение с полицией и войсками. Рабочие забаррикадировались и более двух часов выдерживали осаду.

Московский комитет выпустил специальную листовку. В ней рабочих и работниц Москвы призывали присоединиться к забастовке: «От спячки к стачке, от стачки к вооруженному восстанию, от восстания к победе — таков наш путь, путь рабочего класса!»

Стачечное движение повсеместно нарастало, и через несколько дней Московский комитет выпустил следующую листовку, которая была расклеена по всей Москве от центра до окраин:

«Товарищи, в Москве готовится всеобщая стачка. Эта стачка, может быть, сольет воедино все стачки России и соединит всех русских рабочих для решительного приступа на врагов. Готовьтесь к этой стачке, ждите ее и примыкайте к ней все, как только она начнется. Пусть она перейдет в могучее народное восстание, и пусть это восстание даст нам свободу.

Да здравствует всеобщая стачка!

Да здравствует всенародное восстание!»

26 сентября забастовали московские металлисты, в начале октября московские железнодорожники, а к середине месяца разразилась всеобщая стачка Железнодорожников, которая, по словам Ленина, «приостановила железнодорожное движение и самым решительным образом парализовала силу правительства».

10 октября Московский комитет созвал общегородскую партийную конференцию. На ней присутствовало около четырехсот представителей от районных социал-демократических организаций, партийных ячеек и от всех бастующих предприятий.

Конференция приняла решение объявить с 12 часов 11 октября общегородскую политическую забастовку под лозунгом: «Да здравствует всенародное восстание! Долой царское правительство!»

13 октября Владимир Ильич Ленин писал:

«Всероссийская политическая стачка охватила на этот раз действительно всю страну, объединив в геройском подъеме самого угнетенного и самого передового класса все народы проклятой «империи» Российской».

В ходе сентябрьской и октябрьской стачек зримо проявились два примечательных процесса, поднявших рабочее движение на новый, качественно более высокий уровень: массовое формирование рабочих боевых дружин и возникновение Советов рабочих депутатов.

Первые рабочие боевые дружины в Москве были созданы еще весной на заводе Гужона и в Замоскворечье. Во время осенних стачек дружины возникали повсеместно. Наиболее крупными, хорошо вооруженными и организованными были дружины мебельной фабрики Шмита, Прохоровской мануфактуры и завода Грачева на Пресне, трамвайного парка на Миусах, типографий Сытина и Куншерева, Брестских железнодорожных мастерских. Формированием и обучением боевых дружин руководила созданная еще летом Боевая организация при Московском комитете РСДРП.

Также в ходе стачечной борьбы родились органы восстания и революционной власти — Советы рабочих депутатов.

«Эти органы создавались исключительно революционными слоями населения, — писал Ленин, — они создавались вне всяких законов и норм всецело революционным путем, как продукт самобытного народного творчества, как проявление самодеятельности народа, избавившегося или избавляющегося от старых полицейских пут».

6

Российская буржуазия, как откровенно монархическая, так и щеголявшая до поры до времени либерализмом, была напугана, точнее сказать, ошеломлена размахом стачечного движения. Буржуазия единодушно требовала от царизма одного: в кратчайший срок покончить с всеобщей стачкой.

Этого же требовала от самодержавия и мировая буржуазия. Представители европейских банков, прибывшие в Петербург 7 октября, недвусмысленно дали понять царскому правительству, что не предоставят кредитов, пока с революцией не будет покончено. И председатель Совета Министров Сергей Юльевич Витте, один из наиболее проницательных царских сановников, настоятельно убеждал царя в том, что необходимо «даровать» конституцию для «успокоения» народных масс.

Конечно, не уговоры Витте вынудили самодержца пойти на уступки. Царизм дрогнул под напором рабочего класса. И 17 октября царь подписал манифест, объявлявший о «даровании» народу «незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Объявлялась также частичная амнистия политическим заключенным.

В статье «Первая победа революции» Владимир Ильич писал: «…телеграф принес Европе весть о царском манифесте 17 октября. «Народ победил. Царь капитулировал. Самодержавие перестало существовать», — сообщал корреспондент «Таймса». Иначе выразились далекие друзья русской революции, приславшие из Балтиморы (|Сев. Америка) телеграмму в «Пролетарий»: «поздравляем с первой великой победой русской революции».

Эта последняя оценка событий, несомненно, гораздо более правильна. Мы имеем полное право торжествовать. Уступка царя есть действительно величайшая победа революции, но эта победа далеко еще не решает судьбы всего дела свободы. Царь далеко еще не капитулировал. Самодержавие вовсе еще не перестало существовать. Оно только отступило, оставив неприятелю поле сражения, отступило в чрезвычайно серьезной битве, но оно далеко еще не разбито, оно собирает еще свои силы, и революционному народу остается решить много серьезнейших боевых задач, чтобы довести революцию до действительной и полной победы…»

Владимир Ильич предугадал развитие событий. Одновременно с провозглашением «свобод» самодержавие приняло меры к укреплению своих позиций. Председателем Совета Министров был назначен граф Витте, который умел находить общий язык с буржуазией; но сохранили при дворе и душителя революции генерала Трепова, которому поручили весьма влиятельный пост дворцового коменданта. Словом, манифест знаменовал переход от неприкрытой политики пули, штыка и нагайки к более гибкой политике кнута и пряника. Витте приманивал либералов пряником, а Трепов — печально прославившийся приказом: «Патронов не жалеть!» — по-прежнему грозил народу расстрелами.

Ленин писал: «…Царю одинаково нужны и Витте, и Трепов: Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте — для обещаний, Трепов для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата…»

Царизм и не думал уступать всерьез. Все гарантированные манифестом свободы остались на бумаге. Еще се дали отведать обещанного пряника, а кнут уже вовсю гулял по спинам. В самый день опубликования манифеста полиция обстреляла Петербургский технологический институт, в здании которого укрылись собравшиеся на митинг студенты. В тот же день были избиты участники демонстрации в Казани, расстреляны демонстранты в Лодзи, Мариуполе, Перми. В последующие дни расстрелы продолжались в Белостоке, Минске, Киеве, Баку и далеком сибирском Нижнеудинске.

В борьбе с нарастающим революционным движением царское правительство все чаще использовало черносотенцев. Названием «черная сотня» народ заклеймил различные монархические организации, которые в чаду военно-шовинистического угара стали возникать одна за другой с начала 1905 года. Разношерстное по своему составу — от столбовых дворян до лавочников и босяков — движение черносотенцев стало едва ли не самой надежной и уж безусловно самой верноподданной опорой царского престола.

С трехцветными флагами, портретами Николая Второго, горланя «Боже, царя храни», черносотенцы нападала на участников рабочих и студенческих демонстраций и митингов. Только за короткий срок — 11 дней — после милостивого царского манифеста черносотенцы буйствовали не менее чем в 100 городах 36 губерний. Они убили около четырех тысяч человек, искалечили почти десять тысяч. Только в одной Одессе погибли от их рук более двух тысяч человек. В Томске черносотенцы заперли здание театра, где проходил митинг, и подожгли его на глазах губернатора и архиерея.

7

Октябрьская политическая стачка принесла освобождение заключенным в Таганке революционерам.

Наступил этот день…

Незадолго до полудня к тюрьме подошла огромная толпа рабочих, многие из которых были вооружены.

Начальнику тюрьмы вручили требование: освободить всех политических заключенных. Он попросил час сроку, чтобы доложить градоначальнику и получить разрешение.

Как и в любой тюрьме, среди конвойных нашлись сочувствующие, которые сообщили заключенным о том, что их пришли освобождать. Известие это чрезвычайно быстро распространилось по всем казармам. Договорившись между собой, политические принялись колотить в металлические двери камер. Вся тюрьма загудела натужным набатом.

Осаждавшие тюрьму, услышав набатные звуки, решили, что в камерах происходит расправа над их товарищами, и, вызвав на переговоры начальника тюрьмы, потребовали от него немедленно открыть ворота. Изрядно струхнувший начальник тюрьмы приказал выпустить политических во внутренний двор, чтобы прекратить тем самым зловещий звон. Надзиратели разбежались по коридорам, выполняя приказание.

Зиновий вышел одним из первых. Он уже понял, что до освобождения остались не часы, а считанные минуты, и ободрял тех, кто еще этого не понимал, а если и догадывался, то еще не смел верить…

Наконец распахнулись ворота, и разношерстная ликующая толпа ринулась навстречу заключенным.

Зиновий увидел бегущего впереди всех рослого человека. Он узнал в нем инженера Виноградова, который весной организовывал митинг в Миусском трамвайном парке, и поспешил ему навстречу. И Виноградов узнал выступавшего у них седого агитатора. Они протиснулись навстречу друг другу, крепко обнялись и расцеловались. Тут же Виноградов от имени Миусской боевой дружины торжественно вручил Зиновию Литвину новенький вороненый браунинг.

Прямо из тюрьмы Зиновий поспешил на Балканы, повидать и успокоить мать, которой давно не посылал вестей о себе. Шел смело, не таясь никого и не оглядываясь на каждом перекрестке. Шел и думал, какое же это великое счастье чувствовать себя свободным…

И с матерью повидались как-то особенно хорошо и легко. Она не упрекала его ни в чем, хотя сам он понимал, что заслуживал упрека. Она даже и вопросов почтя не задавала, довольствуясь тем, что он сам находил возможным рассказать ей.

Только когда уже собрался уходить, сказала ему:

— Пожалуйста, сынок, очень тебя прошу, что случится, беду от меня не прячь.

И в этот же первый свой день на воле пошел на митинг в Московский университет.

Студенты и молодые рабочие собрались в сквере возле памятника Ломоносову. Когда Зиновий вошел в университетский двор, на сооруженной наспех трибуне ораторствовал какой-то щуплый человек в длиннополом сюртуке, которого, как заметил Зиновий, плохо слушали.

Пока Зиновий протискивался ближе к трибуне, его окликнули. Зиновий оглянулся и увидел ткача Василия Осипова, того самого, который помогал ему летом организовывать митинги на Прохоровской мануфактуре.

— Товарищи! — закричал Василий Осипов, перекрывая голос оратора на трибуне. — Товарищи! Рядом со мной стоит большевик Седой, только что вырванный московскими рабочими из Таганской тюрьмы! В толпераздались возгласы:

— На трибуну!

— Говори, Седой!

Зиновия подхватили под руки и подняли на трибуну.

— Товарищи! — воскликнул он и почувствовал, как голос наливается какою-то особенной, ранее ему неведомой силой. И слова сегодня сами рвутся из глубины сердца.

Митинг продолжался. Партийный оратор Седой призывал к борьбе за свободу, призывал к вооруженному восстанию.

О том, как развивались события в Москве после царского манифеста и как направлялся ход событий властями города, можно судить по «Дежурным дневникам» Московского градоначальства, которые велись с 25 сентября 1905 года по 12 января 1906-го.

В эти дневники дежурные чиновники канцелярии градоначальника заносили все сообщения, которые поступали по телефону, устно или телеграммами от полицмейстеров городских частей и приставов полицейских участков, а также все распоряжения, исходившие от градоначальства.

18 октября, 10 часов утра

«Градоначальник говорил по телефону с нач. штаба округа генералом Рауш фон Траубенбергом о том, чтобы войска, находящиеся в наряде, перешли бы на 1-ое положение, — т. е. подчинялись бы указаниям полиции, ввиду того что по случаю высоч. Манифеста могут быть патриотические манифестации и полиции легче разобраться и отличить манифестантов от демонстрантов».

18 октября, 11 часов утра

«Всем полицмейстерам и приставам срочная телеграмма: «В случаях проявления патриотических чувств в публичных местах не только не препятствовать, но и охранять патриотов от хулиганов. Зорко следить за уличным порядком, отличая манифестантов от демонстрантов. Градоначальник Медем».

Власти заботливо охраняли черносотенцев, направляя ход событий в нужное им русло.

Результатов не пришлось долго ждать.

18 октября, 3 часа 5 минут дня

«Приставом 2-го Басманного участка — по телефону, что на Немецкой улице ломовиком убит человек с красным флагом».

8

Утром 19 октября вся Москва читала повсеместно расклеенную листовку Московского комитета:

«Товарищи! 18 октября у Технического училища убит Николай Эрнестович Бауман, наш товарищ социал-демократ, талантливый и смелый партийный работник.

Мы — дети нужды и труда, мы — братья по духу и плоти, — все за одного, один за всех. Черная сотня, товарищи, — последняя опора правительства воров и убийц, черная сотня — это тупые, темные люди, звери, слепое орудие в руках наемных подстрекателей к убийствам… Пора смести с лица русской земли всю эту грязь и гадость, позорящие ее, пора нам взяться за оружие для решительного удара.

Готовьтесь к вооруженному восстанию, товарищи, и не давайте черной сотне безнаказанно вырывать борцов из рядов наших!»

День 19 октября запомнился Зиновию как нескончаемый митинг. Зиновий где пешком, где на трамвае, где на извозчике добирался с фабрики на фабрику, с завода на завод. Как и сотни других таких же пламенных большевиков.

Московский комитет призывал всех рабочих выйти на похороны злодейски убитого большевика. И рабочие откликнулись на призыв.

20 октября с самого утра словно могучие реки потекли по улицам Москвы. Отовсюду: из Хамовников и от Пресни, от Бутырской заставы и Марьиной Рощи, из Замоскворечья и от Рогожской заставы шли рабочие колонна, стекаясь в Лефортово, где в Актовом зале Технического училища в окружении красных знамен стоял гроб с телом Николая Баумана.

Градоначальнику Москвы барону Медему доложили о скоплении рабочих числом до шести тысяч человек возле Пресненской заставы.

Барон выслушал сообщение и распорядился о всех последующих также докладывать ему незамедлительно. Накануне вечером всем полицмейстерам и приставам была отправлена срочно-секретная телеграмма:

«Завтра, 20-го числа, по случаю похоронной процессия из Технического училища на кладбище никаких особых полицейских мер не принимать и войсковых частей не вызывать, т. к. участвующие в процессии обязуются сами поддерживать наружный порядок как туда, так и обратно. По мере движения процессии давать знать по телефону № 1. Градоначальник Медем».

Подчеркнутое миролюбие озадачило полицейских служак. Многие из них считали, что более удобного случая дать острастку вышедшим из повиновения рабочим не сыщешь.

Не удивились лишь полицмейстер 1-го отделения города Москвы и состоящий под его началом пристав Тверской части. С ними барон Медем имел доверительный разговор (поздно вечером, после того как срочно-секретная телеграмма была отправлена во все полицейские частя и участки).

— В телеграмме сказано: обязуются поддерживать порядок как туда, так и обратно. Туда, — он подчеркнул это слово, — порядок будет. Похороны все-таки, и пойдут единой колонной. Против такой массы людей какие-либо действия бессмысленны, ибо многие дружинники вооружены. А вот когда пойдут оттуда — дело иное. Пойдут уже не единой колонной, а несколькими, каждая в свой конец Москвы. Многие просто разойдутся, и такого скопления не будет. Вот тут и следует поучить.

После короткого обсуждения определили: удобнее всего атаковать демонстрантов при выходе с Большой Никитской на Моховую.

— Засаду поместим в Манеже, — сказал полицмейстер. — Она начнет. А когда завяжется дело, двинем подмогу из гостиницы «Петергоф».

Барон Медем толстым синим карандашом размашисто начертал на листе бумаги два слова, одно под другим»

МАНЕЖ

«ПЕТЕРГОФ», -

после чего заключил встречу словами:

— И не забудьте призвать к участию «Союз русских людей».

Барон намекал на отданные накануне приказы не оказывать сопротивления черносотенцам, а, наоборот, поддерживать погромщиков,

На похороны большевика Николая Баумана собралось более ста тысяч московских рабочих. Такой могучей и организованной манифестации Москва не видела.

Шествие состояло из отдельных, следующих одна за другою колонн. Внутри их размещались женщины, подростки, пожилые люди. И в несколько рядов по всему периметру колонны молодые рабочие. Во внешнем ряду почти все с оружием — боевое охранение.

В голове шествия, перед первой колонной, развевалось красное знамя Московского комитета РСДРП. Сразу за ним шел отряд вооруженных дружинников, и в первом ряду Зиновий Литвин-Седой, его друг по Нижегородской организации, один из вожаков сормовских рабочих Петр Заломов, начальник боевой дружины сахарного завода Федор Мантулин.

Полицейским властям известно было, что погребение состоится на Ваганьковском кладбище. Маршрут движения такой огромной массы должен был пролегать по самым широким улицам, и его можно было точно предугадать. В удобных для обзора местах, в верхних этажах высоких зданий расположились наблюдатели. Их донесения немедленно докладывались градоначальнику.

«Дежурные дневники» канцелярии Московского градоначальства запестрели новыми записями.

20 октября, 1 час 5 минут дня

«Пристав 2-го Басманного участка сообщает, что процессия тронулась из Технического училища».

1 час 30 минут

«Пристав 2-го Басманного сообщает, что процессия до 70 тысяч прошла по Немецкому переулку, направляется к Межевому институту, есть свои гофмаршалы в лентах и т. д. Масса красных флагов».

2 часа дня

«Район 2-й Басманной процессия прошла благополучно, вышла на Елоховскую, за процессией идут 4 фуры с докторами и перевязочными средствами и отрядом в 200 человек санитаров».

Неожиданное слово «благополучно» должно было сообщить кому следует, что провокация у Елоховской не удалась.

Перед выходом головной колонны на Елоховскую площадь толпа черносотенцев истошно заорала: «Казаки!», рассчитывая, что участники процессии дрогнут и разбегутся.

— Товарищи! Не волнуйтесь! — крикнул Зиновий что было силы.

Его голос перекрыл могучий бас Петра Заломова:

— Вас охраняет боевая дружина! Спокойно, вперед! И траурная процессия продолжала свое шествие.

2 часа 55 минут

«Пристав 2-го участка Яузской части доносит, что процессия приближается по Садовой к Красным воротам».

3 часа 25 минут

«Пристав 1-го участка Мясницкой части доносит, что процессия подошла к почтамту».

3 часа 40 минут

«Пристав 1-го участка Мясницкой части доносит, что процессия подходит к Лубянской площади».

3 часа 50 минут

«Прислав 3-го участка Тверской части доносит, что голова процессии спускается по Театральному проезду».

4 часа 40 минут

«Процессия около университета».

5 часов 25 минут

«Хор консерватории следует за гробом».

За гробом действительно следовал оркестр консерватории. И хор под аккомпанемент оркестра пел похоронный марш «Вы жертвою пали в борьбе роковой…».

Уже стемнело, когда процессия прибыла на Ваганьковское кладбище. Состоялся грандиозный траурный митинг, в котором участвовали десятки тысяч людей. Ими были заполнены все окружающие кладбище улицы.

10 часов вечера

«Пристав 2-го участка Пресненской части доносит, что толпа, хоронившая Баумана, тронулась с Ваганьковского кладбища обратно с красными флагами и фонарями».

После получения этого сообщения казакам и черносотенцам, засевшим в Манеже и гостинице «Петергоф», дана была команда «Приготовиться!».

И поздно вечером, когда демонстранты повернули с Большой Никитской на Моховую, по мирной толпе хлестнули винтовочные залпы.

Боевая дружина отразила атаку, заставила нападавших отступить и спасла этим жизнь сотням ни в чем не повинных людей. Но все же более десяти человек остались мертвыми на мостовой. Несколько десятков было ранено.

Это был первый в жизни бой — боевое крещение — большевика Зиновия Литвина-Седого.

9

Перед грозой душно. И когда становится вовсе невмочь от духоты, вдали над горизонтом начинают проблескивать зарницы, предвестники приближающейся и уже неотвратимой грозы.

Рабочая Москва после похорон Баумана и злодейского нападения на мирную манифестацию у Манежа жила в нетерпеливом ожидании надвигающихся событий.

Ожидание это не было пассивным. Рабочие многому научились за время сентябрьской и октябрьской стачек. Они убедились, что самыми последовательными защитниками их интересов являются большевики, и большевистский лозунг «от стачки — к вооруженному восстанию» становился им все более понятен и близок.

Готовясь к вооруженной борьбе, рабочие Москвы создали новую политическую организацию — Советы рабочих депутатов. В депутаты выбирали самых уважаемых рабочих; многие из них были членами партии большевиков или поддерживали их. Депутаты от фабрик и заводов входили в районный Совет. Одновременно выбирали депутатов в Московский Совет.

11 ноября возник Совет рабочих депутатов в Лефортовском районе. Вслед за ним Хамовнический и Пресненский районные Советы. На Трехгорной мануфактуре — крупнейшем предприятии Пресни — депутатами в числе других были избраны ткачи Василий Осипов и Иван Куклев, браковщик Сергей Дмитриев, гравер Иван Баулин. Все они потом возглавляли Пресненское вооруженное восстание.

К середине ноября районные Советы действовали по всей Москве, а 21 ноября в доме на углу Поварской и Мерзляковского переулка состоялось первое заседание Московского Совета рабочих депутатов.

Рабочая Москва набирала силу и уже откровенно противостояла властям предержащим. С площадок у заводских ворот агитация шагнула в обширные и даже раззолоченные залы. Учебные заведения и театры превратились в открытые трибуны.

Особое значение приобрел сад «Аквариум», расположенный в самом центре Москвы, на пересечении оживленнейших улиц — Садовой и Тверской. Просторный, оснащенный двумя вместительными залами «Олимпия» и «Буфф», сад «Аквариум» был очень удобен для массовых собраний и митингов. И Зиновий нимало не удивился, когда Шанцер вызвал его к себе и сказал, что ему поручается выступить в «Аквариуме». Зиновий спросил лишь, в каком часу начало, и собрался уже уходить, но Виргилий Леонович удержал его.

— Это необычный митинг, — сказал он. — Мы посылаем вас на митинг охотнорядских мясников… Среди них сильно влияние черносотенцев…

— Скажем проще, — добавил только что вошедший в комнату Мартын Лядов, тоже член Московского комитета. — Добрая половина из них — отъявленные черносотенцы. Вы идете, товарищ Седой, в осиное гнездо.

— Мартын прав, — подтвердил Марат. — Но мы не можем упустить случая. Мясники собрались по необычной причине. Решили организовать свой профессиональный союз. Надо помочь определить им свое место в предстоящих событиях. Мы пошлем в ваше распоряжение дружину. Будьте готовы ко всему и сами вооружитесь.

Зиновий ринулся на этот митинг, как на бой. Меньше всего он думал об опасности полученного задания. Льстило, что именно ему поручили агитировать охотнорядцев. И понимал, что тут надо именно агитировать, а не просто рассказывать…

В залу Зиновий вошел, когда все уже были в сборе. Окинул взглядом помещение и, хотя отлично знал, куда шел, стало не но себе… Особенно при взгляде на первые ряды. Тут, видимо, разместились вожаки, все, как один, рослые, можно сказать, дородные, с раскормленными красными лицами, в синих и черных чуйках и картузах. На многих белые фартуки, а за поясом — набор ножей — орудия производства.

И почти все с цигарками и папиросами в зубах. Некоторые несколько смущены, не приходилось еще сидеть в таком роскошном зале. Но большинство бодрятся, перекидываются шуточками, сквернословят без всякого стеснения. Словом, в огромном зале дым, шум и гам. Особенно возле дверей, где уселись опоздавшие и среди них многие под крепким градусом.

Сразу надо их брать в руки, сразу… Но как? С какого боку подойти? И тут же мгновенно пришло решение: не с боку. А прямо, лобовой атакой.

Вышел на авансцену и сказал:

— А вот курить здесь нехорошо. Ведь в церкви вы не курите!

И сам удивился тому, как дружно все бросили на пол папироски и цигарки. И тут же схлынула вся скованность, пришла уверенность, та самая смелость, что города берет. К тому же понимал, что ни хитрить, ни ходить вокруг да около времени нету. Пришел говорить с мясниками, орудуй по-ихнему: бери сразу быка за рога.

— Вас учили бить рабочих за то, что они бунтуют. А почему они бунтуют? От хорошей жизни бунтовать не станешь. Откуда пришел рабочий в город? Из деревни. Почему пришел? Нужда погнала. И в городе не легче. И здесь впроголодь, от получки до получки. Назад в деревню податься, там своего хлеба до пол-зимы чуть достанет, а после — жмых да лебеда. Рабочему голодно, крестьянину голодно… А кому сытно?.. Помещику, фабриканту и купцу. Эти с жиру бесятся, а народ голодает! У кого защиты искать? У бога? Так он только богатых любит. Да еще попов, потому что они с богатыми заодно. У царя? Пошли в Питере рабочие к царю, поп Гапон сговорил. По-доброму пошли, с семьями, с малыми детьми. С хоругвями, с иконами, с царскими портретами. А царь их встретил пулями! Всю площадь перед дворцом кровью залило! Вот какая защита рабочему от бога и от царя! Как же тут не бунтовать?

Остановился, как бы ожидая ответа. Перевел дух и произнес, покачивая головой, словно укоряя:

— А вас, товарищи мясники, посылают бить рабочих, своих братьев! — И крикнул уже гневно, в полный голос: — И бьете! Смертным боем бьете! А сами-то? Такие же рабочие. Так же из вас жилы тянут купцы-охотнорядцы. Вон их сколько там, полна улица магазинов и лавок. И все эти купцы и лавочники вашим трудом живут, вашим потом.

Зиновий спрыгнул со сцены в зал, приблизился к первому ряду и сказал:

— Вы слушали большевика и теперь знаете всю правду. Я один, а вас сотни, можете расправиться со мной.

— Да чего там! Правильно говорил!

— Вестимо так!

10

От дружинников, сопровождавших Зиновия, комитету стало известно, как блистательно выступил он в «Аквариуме».

— Впору направить его в охранку, чтобы всех филеров и провокаторов обратил в нашу веру, — смеясь, сказал Марат.

— В охранку, пожалуй, не стоит, — в тон ему заметил лектор комитета Станислав Вольский, — а если всерьез, то я охотно взял бы его с собой в Спасские казармы.

Речь шла о предстоящем митинге в казармах Ростовского гренадерского полка.

Этот полк был самой мощной воинской частью в Московском гарнизоне. На складах полка хранилось до двух тысяч запасных винтовок, огромное количество патронов и двенадцать пулеметов (примерно половина всех пулеметов, имевшихся в Московском гарнизоне). Если бы удалось поднять солдат Ростовского полка на вооруженное восстание, это могло бы решить дело.

Были основания надеяться, что полк перейдет на сторону революции. Известно было, что часть солдат уже вышла из повиновения начальству. Когда в конце ноября две роты были посланы в Сокольники на подавление волновавшихся саперов, ростовцы отказались выполнять приказ, и командование полка вынуждено было вернуть их в казармы.

Брожение в полку все усиливалось, и утром 2 декабря командир полка приказал арестовать самых видных агитаторов — Черных, Ульянинского и Серебрякова. Аресты вызвали общее возмущение, обстановка еще больше накалилась. В ротах прозвучала команда: «В ружье!» Солдаты устремились на митинг с оружием в руках. Был избран полковой комитет, и решено было сместить всех офицеров и подчиняться только комитету.

В тот же вечер полковой комитет обратился с воззванием к солдатам полка. Воззвание гласило:

«Товарищи! Вся Россия восстала против правительства, втянувшего страну в бессмысленную войну и доведшего ее до разорения. Крестьяне, рабочие, солдаты — все ведут дружную борьбу за лучшее будущее, за освобождение всего народа».

Воззвание призвало всех солдат Московского гарнизона присоединиться к требованиям ростовцев, выбрать депутатов, отстранить начальство.

Заканчивалось оно лозунгами:

«Да здравствует свободный народ, да здравствует свободная армия!»

Волнения в Ростовском гренадерском полку вызвали переполох и смятение среда властей.

Ретивый в расправах с безоружным населением, градоначальник барон Медем доносил министру внутренних дел: «Обязываюсь доложить вашему превосходительству, что Ростовский полк в полном восстании; в Несвижском полку и саперном батальоне сильное брожение; остальные воинские части наготове на случай военного бунта, так что столичный порядок поддерживаю двумя тысячами измученных полицейских чинов и жандармским дивизионом».

В эти же часы 3 декабря командующий Московским военным округом генерал Малахов просил военного министра побыстрее прислать надежные войска, ибо на гарнизон Москвы рассчитывать было уже нельзя.

А Ростовский полк продолжал бурлить.

На митинге обсудили и приняли требования солдат. Начинались они с пунктов политических: созыв Учредительного собрания, повсеместная свобода собраний, отмена смертной казни, освобождение политических заключенных. И завершались рядом требований, касающихся материального и бытового положения солдат.

Требования эти были вручены командиру полка Симанскому, хотя от него, конечно, ни в малой степени ее зависело ни созвать Учредительное собрание, ни отменить смертную казнь, ни даже освободить политических заключенных.

Командир полка отлично использовал тактическую ошибку солдатского комитета. Он принял требования, тут же пообещал удовлетворить те из них, что в его власти, но потребовал взамен разрешить офицерам посещать казармы.

Солдатский комитет согласился, еще не понимая, что упускает инициативу из своих рук. И тогда лишь (с явным опозданием) в Московском комитете партии решили, что надо помочь солдатскому комитету в поддержании революционного настроения солдат полка, и направили в Спасские казармы лектора Московского комитета Станислава Вольского и агитатора Зиновия Седого.

По широкой, плохо освещенной лестнице поднялись на третий этаж. Нескончаемо длинным коридором прошли в казарменные помещения. Солдаты, большей частью с винтовками в руках, сидели на нарах, толпились посреди казармы.

Зиновий сразу обратил внимание на невеселые, даже мрачные их лица. Потом уже, после митинга, он понял, что солдатам приелись многодневные разговоры. Если не умом, то солдатским чутьем они уже дошли до мысли, что одними речами никакого дела не сладить. А дела настоящего, судя по всему, не будет. Стало быть, нечего было и кашу заваривать…

Первым выступил Станислав Вольский. Говорил он красноречиво, умело повышая и понижая тон своей речи. Говорил о самой главной задаче русской революции, о свержении самодержавия. Сразу начал круто:

— Триста лет династия Романовых угнетает русский народ. Триста лет терпят русские люди гнет царизма. За эти триста лет на престоле российском сменились десятки царей, и у каждого из них руки обагрены кровью народной… Один из первых Романовых, Алексей, прозванный придворными льстецами Тишайшим, затопил в крови восстание Степана Разина. Его сын Петр, прозванный льстецами Великим, задушил восстание Кондратия Булавина. Развратная немка Екатерина, тоже названная Великой, жестоко подавила восстание Емельяна Пугачева…

«Неужто всех переберет, этак до утра не кончит», — подумал Зиновий, заметив, что солдаты начали переговариваться между собой.

Но, видимо, оратор и сам почувствовал, что пора уже выбираться из далей исторических.

— И каждый царь и царица, сколько их сидело с тех нор на шее народа, вели войны, расстреливали недовольных, гноили в тюрьмах людей, боровшихся за народную волю… — Оратор перевел дух и сделал последний бросок: — Но больше всех пролил народной крови нынешний царь Николай. Загубил в маньчжурских болотах русскую армию! Утопил при Цусиме русский флот! И, наконец, совершил злодеяние, подобного которому не было еще на земле русской. Приказал стрелять в безоружных людей, стрелять в женщин, детей, стариков. Невинная кровь вопиет о мщении! Долой царя-убийцу! Долой самодержавие! Да здравствует свобода!

Вольский закончил на предельно высокой ноте. Но взрыва аплодисментов не последовало. Хлопали не все, да и те, кто хлопали, тоже без особого азарта.

Словом, огонек едва тлел. Зиновий принялся раздувать гаснущие искры. Он начал с тягот солдатской службы, с притеснений, чинимых офицерами. Рассказал о своей нелегкой службе в туркестанской горной крепости. Поведал солдатам о том, как едва не загнал в могилу невзлюбивший его унтер Истигнеев.

Рассказ Зиновия зацепил солдат за живое. Его слушали с интересом, с неослабным вниманием. Поддерживали одобрительными возгласами. Почувствовав, что контакт достигнут, Зиновий стал подбираться к главному:

— Почему измываются офицеры над солдатами? Потому что такая им власть дана. А у солдата прав никаких нету. Солдат — серая скотинка. Что захочет офицер, то с ним и сделает. Захочет — в зубы! Захочет — под трибунал! И жаловаться некому. Над офицерами — генерал. Над генералом — царь. Все солдатские беды от него!

И вот тут самое время было сказать, что и рабочим живется не легче. И они тоже готовы подняться на царя. И поднимутся, не сегодня, так завтра. А солдат просить сберечь порох сухим и поддержать рабочих, когда они восстанут…

Но ничего этого он сказать не успел. Как только сказал, что все солдатские беды от царя, тут же из толпы крикнул один из старослужащих солдат:

— Царя ты, браток, не замай!.. А другой разъяснил:

— Против офицеров могем пойти. Супротив царя никак не возможно. Царю я присягу давал…

— Не успели… не сумели… — терзался Зиновий, возвращаясь из Спасских казарм.

Было от чего терзаться. Полк упустили. Целый полк…

11

О своей неудаче Зиновий считал себя обязанным лично доложить товарищу Марату.

— Ты прав, товарищ Седой, — сказал Марат. — Мы опоздали. Но твоей вины в этом нет. — Помолчав, заговорил о другом: — Хорошо, что ты зашел. Прямо по пословице: на ловца и зверь бежит. Есть для тебя поручение, самое боевое.

И рассказал Зиновию: комитету стало известно, что черносотенцы готовятся провести митинг на Красной площади. Задумано широко: сначала молебен, сам митрополит Московский будет служить, потом митинг с охранительными речами, и завершиться все должно грандиозным еврейским погромом.

— В твоем распоряжении боевая дружина, пятьдесят бойцов. Ваша задача: сорвать митинг и не допустить погрома. Но действовать с предельной осторожностью. Чтобы не вызвать уличных боев…

— На елку влезть, но не ободраться, — усмехнулся в усы Зиновий.

— Именно, — подтвердил Марат и тоже усмехнулся. — Точно сказано. Если завяжутся уличные бои, можем спровоцировать преждевременное вооруженное восстание. Преждевременное потому, что мы к нему еще не готовы. Поэтому митинг сорвать, погрома не допустить. Задача понятна?

— Вполне, — ответил Зиновий,

С выделенными в его распоряжение молодыми дружинниками Зиновий обстоятельно побеседовал. Хотелось, чтобы каждый понял, что успех решается не лихостью, а только предельно четкой организованностью.

— Задание боевое, значит, и дисциплина должна быть военная, — внушал Зиновий. — Нас всего четыре десятка, а их, черносотенцев, будет несколько тысяч. Стало быть, должны мы действовать очень слаженно. И запомните главное — оружие применять только по команде.

Состояние оружия и обеспеченность патронами Зиновий тоже лично проверил у каждого боевика.

Поздним вечером накануне митинга, взяв в помощь двух парней из своей дружины, Зиновий на надежном «своем» лихаче подъехал к Преображенской заставе, где в квартире преподавателя железнодорожного училища Горохова, химика по специальности, помещалась мастерская по изготовлению бомб.

На сей раз Горохову были заказаны особые бомбы, которые боевики именовали «шумихами». Вреда большого они причинить не могли, зато дыма и особенно грохота выдавали предостаточно. Размерами и окраской «шумихи» походили на апельсины средней величины, что было немаловажно с точки зрения конспирации.

Зиновий заказал Горохову сто штук таких бомб из расчета по паре на каждого дружинника.

«Апельсины» были готовы и даже упакованы в специальные фруктовые корзины и переложены мелкой сухой стружкой.

— Как в магазине Елисеева, — сказала им Маруся Наумова, ведавшая хранением и транспортировкой продукции.

Бомбы были благополучно доставлены на сборное место дружины и розданы боевикам.

Митрополит со всем своим клиром расположился у самого Лобного места. В первых рядах толпы, обступившей их со всех сторон, стояла чистая публика: дворяне, купечество, военные. Монахи и переодетые городовые держали в руках хоругви, флаги и царские портреты. Городовые и дворники отделяли публику «чистую» от многотысячной толпы черносотенцев и босяков, собравшихся с Хитровки и Сухаревки.

После молебна во здравие его императорского величества и всей царствующей фамилии начался митинг. Первым с проповедью к народу обратился кто-то из сопровождавших митрополита духовных лиц. Говорил он тихо, и слова его слышны были разве что стоящим вовсе поблизости от Лобного места. Толпа откровенно скучала. Одетые в лохмотья босяки ежились под студеным зимним ветром.

Затем на балконе смотрящего на площадь дома появился, по-видимому, высокопоставленный полицейский чин. В отличие от священнослужителя, державшего речь до него, полицейский обладал весьма зычным голосом. Он яростно выкрикивал угрозы в адрес смутьянов, студентов и евреев, стращал их всеми возможными карами и призывал собравшихся не давать им спуску и немедля проучить врагов государства. Черносотенцы и босяки оживились. Решительные призывы оратора встречались одобрительным гулом.

Зиновий стоял неподалеку от Лобного места с десятью товарищами. Пятнадцать дружинников на углу Варварки и еще пятнадцать на углу Ильинки. Ему все было хорошо видно и слышно.

Когда толпа стала заметно разогреваться от воинственных призывов полицейского чина, он скомандовал:

— Пора!

И первым бросил вверх бомбу, которая разорвалась в воздухе с оглушительным шумом.

«Молодец, Горохов!» — только успел подумать Зиновий и зажмурился от застилающего глаза едкого дыма.

А оранжевые шары один за другим летели в воздух, взрывы грохотали, сливаясь в сплошную канонаду.

Первым ретировался с балкона воинственный полицейский чин. Митрополит спешно устремился к Спасским воротам. Толпа, только что азартно откликавшаяся на призывы к немедленному погрому, раскололась надвое, и часть ее ринулась в сторону Замоскворечья, другая — побежала к Иверским воротам.

Возле Иверской часовни офицеру, вскинувшему над головой царский портрет, удалось остановить бегущих. Кто-то запел «Боже, царя храни». Толпа подхватила и двинулась по Тверской, к дому генерал-губернатора.

Зиновий половину своего отряда послал в обгон в Глинищевский переулок, сказал, что сам с остальными будет на углу Столешникова.

— Не упускайте нас из виду, — распорядился Зиновий, — по моему сигналу дайте залп разом из всех револьверов.

И когда черносотенцы с пением царского гимна подошли к дому генерал-губернатора и навстречу им вышел, окруженный свитой, сам адмирал Дубасов, Зиновий закричал что было силы:

— Большевики-дружинники идут!

И бросил вверх «шумиху». Тут же раздался залп. И эхом донесся второй залп из Глинищевского переулка.

Адмирал Дубасов решил не искушать судьбу и скрылся в подъезде своей резиденции. Он был взбешен. Пошли всего вторые сутки пребывания его на посту московского генерал-губернатора. Выбор царского правительства пал на адмирала Дубасова как на самого опытного душителя революции, отменно зарекомендовавшего себя жесточайшим подавлением крестьянских восстаний в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях. Адмирал стремился оправдать высокое доверие. Прибыв в Москву, он сразу же принял представителей сословий города и обнадежил их: «Я употреблю самые крайние меры…»

И вот вместо этого самому пришлось удирать, как зайцу от охотников.

Увидев, как поспешно ретировался генерал-губернатор, черносотенцы, только что браво распевавшие царский гимн, разбежались в разные стороны, побросав портреты, хоругви и флаги.

Зиновий не заметил, кто из его дружинников первым догадался поднять брошенный флаг и оторвать от него белую и синюю полосы. Из государственного флага Российской империи получился красный революционный флаг.

И через несколько минут боевая дружина, заметно пополнившаяся новыми добровольцами, высоко взметнув красное полотнище, с громкой песней прошагала мимо генерал-губернаторского дворца, следуя вверх по Тверской, от Скобелевской к Страстной площади.

Глава двенадцатая НАЧАЛО

1

Как условились, он ожидал ее у заставы. Товарищ Наташа должна была прийти со стороны вокзала, и потому Седой остановился на углу Пресненского вала и Большой Пресни и внимательно изучал наклеенную на тумбе красочную афишу цирка Труцци, возобновившего недавно свои гастроли на Цветном бульваре.

Зима в этом году запаздывала. Вплоть до декабря не было настоящих морозов. И декабрь начался оттепелью. Лишь только сегодня с утра подул порывистый северный ветер, обещая большой снег и скорую стужу. Когда порывы ветра усиливались, Седой, одетый довольно легко — короткое полупальто с мерлушковым воротником, — отходил за угол дома.

— Кого ждешь, Седой? — окликнули его.

Зиновий резко обернулся. К нему подходил высокий статный парень, можно сказать, франтового вида, — смоляной чуб лихо выбивался у него из-под лакированного козырька. За последние дни Зиновию пришлось обрести много новых знакомцев, но этого парня он прочно запомнил среди многих других рабочих Прохоровской мануфактуры. Василий Честнов только что закончил фабричное училище и был, как сказали Зиновию, самым молодым ткачом в цехе. Он сразу привлек внимание Литвина смелым, проницательным взглядом, не по годам серьезным выражением лица и умением держаться среди старших, не теряя своего достоинства. Словом, он сразу приглянулся Зиновию. Но сейчас он допустил промашку, и стоило сделать ему замечание.

— Не годится на улице окликать партийным прозвищем. Не так ли, дружище?

— Одни мы вроде…

— И у стен есть уши… А ожидал я… — Зиновий машинально оглянулся и понизил голос, — товарища Наташу. Да вот что-то задерживается…

Невысокий сутуловатый мужичок с козлиной бородкой, только что свернувший с Трехгорного вала на Большую Пресню, замедлил шаг, словно стараясь через улицу прислушаться к разговору.

Зиновий проводил его взглядом, обернулся к Честнову.

— Не знаешь случаем, что за фигура?

— Как не знать, — усмехнулся Честнов. — Главная ябеда в наших спальнях. Смотритель Иван Колобовников. Этого остерегайтесь. Глаза и уши фабричного полицейского надзирателя Докторова.

— Запомним и учтем, — сказал Зиновий.

Василий Честнов вынул из жилетного кармашка серебряную луковицу, щелкнул крышкой:

— Время, товарищ…

— Иди. Скажешь там, я следом.

Прошло еще несколько томительных минут. Зиновий пристально всматривался в каждую появлявшуюся вдали женскую фигуру. Наташи все не было…

Не случилось ли чего? Паспорт надежный, задерживать нет причины, даже повода… Скорее всего сбилась с пути, заплутавшись в бесчисленных московских переулках. И не диво: москвичи плутают, а она всего неделю как приехала из Нижнего… Подыскали ей квартиру в Грузинах. Уж лучше бы остановилась у матери на Балканах; правда, оттуда далеко до Пресни добираться, а по нынешним временам и вовсе не доберешься…

Надо идти, там ждут. Еще раз кинул взгляд вдоль Пресненского вала… Больше ждать тут нельзя. И так опаздывает. Сегодня на Прохоровской фабрике очень важное собрание. Многое зависит от того, какое решение примут прохоровские текстильщики. Ему, партийному агитатору, поручено передать рабочим призыв Московского комитета большевиков.

2

В самом конце XVIII века двое выходцев из крестьян — Василий Иванов сын Прохоров, сын монастырского крестьянина Троице-Сергиевской лавры, и Федор, тоже Иванов сын Резанов, сын пахотного крестьянина стрелецкой слободы города Зарайска, — основали текстильную фабрику на берегу Москва-реки, в местности, именуемой «Три Горы».

Судьба удачно свела их меж собой.

Федор Резанов подростком «пришел в Москву» и поступил в обучение мастерству на ситцевую фабрику, где много лет терпеливо «переносил многотрудные работы», обстоятельно изучил красильное дело — и стал едва ли не лучшим мастером в Москве по цветному крашению тканей.

Василий Прохоров не владел никакими производственными секретами, зато был предельно хитер и оборотист. Карьеру свою он начал с должности приказчика у пивовара в Хамовниках. А через несколько лет владел уже собственным «пивоваренным торгом» и приписался в московские купцы.

Таким образом, Федор Резанов привнес в общее дело свои знания и умение управлять производством, Василий Прохоров — свой капитал и связи в торгово-промышленном мире.

Сохранился любопытный документ — собственноручное письмо Василия Прохорова своему компаньону.

«Свояк любезный и товарищ Федор Иванович. Двенадцать лет исполнилось, как мы с тобой сообща начали ситцевое набойное производство. Письменного условия не делали, полагаясь единственно на дружбу и совесть… Заведение наше началось в 1799 году в июле месяце по словесному условию с таким положением, что с моей стороны на заведение употреблена была сумма, а ваше знание и по всему производству распоряжение, и что Бог поможет получить прибыли, делить девять частей поровну, а десятую не полагая в раздел оставить в пользу вам одному за ваше знание и распоряжение»…

Однако вскоре дружба между «свояками любезными и товарищами» рассохлась, а потом последовал и раздел. Как оказалось, не на радость Федору Резанову. Еще через несколько лет Прохоров поглотил своего бывшего компаньона со всеми потрохами и промышленное заведение на «Трех Горах» стало единоличной собственностью династии Прохоровых.

Фабрика росла и развивалась с поистине сказочной быстротой. Были для того свои причины.

Прежде всего крайняя нужда в тканях. Фабрик текстильных вовсе было недостаточно (к концу столетия едва ли десяток на всю Россию). Ситцы и сатины отрывали с руками и цену платили доходную.

Второе дело — очень удачно выбрали место для фабрики. Речка Пресня славилась на всю Москву особо чистой водой (квасовары приезжали за пресненской водой из Замоскворечья и Лефортова), и поэтому цветные узоры на прохоровских ситцах были ярче и пригляднее; а на крутых склонах Трех Гор вдоволь было места расстилать ткани на сушку и отбелку. И вообще, место было необжитое, было где разместить и новые цеха, и рабочие спальни.

И не последнее дело — фамильная оборотистость прохоровского семейства. Даже стихийное бедствие умели обратить себе на пользу. Опустошивший Пресню пожар тоже пошел на пользу. Сгорело на миллион рублей, но застраховано было с умом, и страховки получили два миллиона.

И наконец, все поколения династии Прохоровых умели заставить рабочего выложиться до конца. Хозяева заботились о рабочих. Каменные трех- и четырехэтажные общежития на Прохоровской фабрике (здесь их именовали «спальнями») были среди фабричных общежитий самыми лучшими в Москве. При фабрике была учреждена одна из первых в России ремесленных школ, где подростки обучались, состоя на хозяйском коште. Делалось все это не из филантропических побуждений, а из трезвого хозяйственного расчета. Общежития позволяли брать на работу пришлых, преимущественно деревенских, которые были богобоязненны, менее требовательны и более послушны хозяину. Свое училище позволяло обеспечивать производство работниками высокой квалификации, к тому же надежно привязанными к фабрике, — хозяйский кошт надо было отработать.

Условия труда и быта хозяева устанавливали, какие им заблагорассудится. При среднем заработке пятнадцать — двадцать рублей в месяц за каморку в семейных спальнях контора удерживала с рабочего шесть рублей, за койку, точнее, место на нарах в холостых спальнях — два рубля. Хлеб и прочую провизию рабочим приходилось покупать в фабричных лавках — там отпускали в кредит до получки, — но зато по ценам гораздо более высоким. Работали от одиннадцати (ткачи и другие рабочие высоких квалификаций) до четырнадцати часов в сутки (подсобные рабочие).

После 9 января и прокатившихся по стране забастовок хозяева вынуждены были пойти на некоторые уступки рабочим. Несколько повысили заработок, укоротили слегка рабочий день.

Этих подачек оказалось достаточно, чтобы успокоить рабочих — вчерашних крестьян нечерноземных неурожайных губерний. Для многих из них тяготы фабричной жизни казались вовсе не столь уж тяжкими по сравнению с голодной жизнью в обнищалой деревне. Страх быть уволенными и выброшенными хотя из тесной, но все же теплой фабричной спальни заставлял смиряться. Только бы не прогневить хозяина, директора, инженера, мастера и подмастера…

И шесть с лишним тысяч рабочих Прохоровской мануфактуры — одного из самых крупных промышленных предприятий Москвы — не без основания считались, особенно при сопоставлении их с рабочими заводов Гужона или Бромлея, одними из самых отсталых.

Когда Московский комитет посылал партийного агитатора большевика Седого на Пресню, главным делом вменялось ему поднять пролетарское самосознание и революционный дух среди рабочих Прохоровской мануфактуры.

О специфических особенностях и проистекающих отсюда трудностях Седого предупредили, и он знал, куда идет. Оказалось, однако, не так страшен черт, как его размалевали. Среди сотен безучастных ко всему, кроме личной своей участи, сыскались и люди иного склада, готовые к борьбе, нетерпеливо ожидающие, когда же настанет ее час.

3

На «малой кухне», которая помещалась во дворе фабричных спален в одноэтажном бревенчатом доме на высоком каменном фундаменте с подвалами для хранения провизии, Седого уже ждали.

Во вместительном, человек на двести, помещении находилось около сотни человек. Здесь присутствовали все двенадцать депутатов, избранных от прохоровских рабочих в Московский Совет, депутаты районного Совета, дружинники.

Караульный, стоявший у входа в «малую кухню», знал Седого в лицо и пропустил его, не спрашивая пароля,

— Я же говорил, сейчас придет, — несколько обиженно вымолвил Василий Честнов, обращаясь к сидящему за председательским столом браковщику из отделочного цеха Сергею Дмитриеву, невысокому, худощавому, с жиденькой бородкой мочального цвета.

Сергей Дмитриев не удостоил его ни возражения, ни взгляда. Он поднялся навстречу идущему вдоль столов Седому.

— Все в сборе, товарищ Седой, тебя ждем.

— Одну минуту, — ответил Седой. — Связного только пошлю.

Тут же подошел к сидевшей в переднем ряду красивой девушке с огромными черными глазами, отозвал ее в сторону, сказал что-то. Та, заметно польщенная доверием, понимающе кивнула и быстро пошла к выходу.

— Сообщение сделает товарищ Седой, — объявил председательствующий Сергей Дмитриев.

Седой прошел за стол и, не садясь, внимательно оглядел собравшихся. С радостью удостоверился, что всех знает в лицо (не зря прошли дни и недели, проведенные среди рабочих Прохоровки); чужих не было. Ненадежных и равнодушных тоже. Пришли сюда люди, готовые к борьбе.

— Дорогие товарищи! Братья и сестры! — негромко, но внятно начал свою речь Седой. — Настало, наконец, и наше время. В понедельник пятого декабря общегородская конференция большевиков призвала всех рабочих Москвы объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание…

— А нам большевики не указ, — раздался голос из задних рядов.

Седой узнал поднявшегося из-за стола дружинника. Боевой парень, отличный товарищ, но убежденный эсер («ваше дело словами воевать, а наше — пулей и бомбой!»).

— Не горячись, друг, — успокоил его Седой, — и дай мне договорить. А вчера Московский Совет рабочих депутатов принял резолюцию. Принял единогласно. За резолюцию голосовали все: и большевики, и меньшевики, и эсеры, и беспартийные рабочие. Я прочитаю эту резолюцию. — И читал уже в полную силу своего звучного голоса: — «В Петербурге арестован Совет рабочих депутатов, собрания разгоняются; мы готовы ответить на этот вызов правительства всеобщей забастовкой, надеясь, что она может и должна перейти в вооруженное восстание. МосковскийСовет рабочих депутатов, комитет и группа Российской социал-демократической рабочей партии и комитет партии социалистов-революционеров постановили: объявить в Москве со среды, седьмого декабря, с двенадцати часов дня всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание»… Теперь нет возражений, товарищ Мазурин?

— Теперь нет. Да здравствует вооруженное восстание! — лихо воскликнул дружинник.

— Московский Совет, — продолжал свою речь Седой, — принял также воззвание «Ко всем рабочим, солдатам и гражданам». Оно будет напечатано в газете. Сейчас прочитаю несколько строк: «Если бы собрать всю кровь и слезы, пролитые по вине правительства лишь в октябре, оно бы утонуло в них, товарищи… Революционный пролетариат не может дольше терпеть издевательств и преступлений царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну!» Вот такие справедливые слова сказаны в этом воззвании. Товарищи рабочие Прохоровской мануфактуры! Это к вам обращается Московский Совет. Смело же в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане! Да здравствует всеобщая забастовка и вооруженное восстание! Кто за это, встань и подними руку. Все, как один, встали и вскинули вверх руки.

— Кому поручим передать администрации наши требования? — обратился Седой к собранию.

— Сергею Дмитриеву.

— Осипову Василию.

— Баулину.

— Тюльпину Павлу.

— Ивану Куклеву.

Выкрикивали еще фамилии. Седой встал и поднял руку.

— Достаточно будет и пяти. Стало быть, поручаем товарищам передать директору наше решение. Остальные депутаты разойдутся по своим цехам и отделам сообщить рабочим. Дружинники займут посты у всех фабричных ворот. На фабрику никого не впускать. Ворота открыть только для выхода рабочих с фабрики. Приступайте, товарищи. Командиры дружин останутся здесь.

Еще не все депутаты и дружинники покинули помещение, расходясь по предназначенным им постам, когда Мария Козырева, выполнив поручение Седого, вернулась вместе с другой девушкой, одетой так же, как одеваются обычно молодые фабричные работницы: плисовая жакетка, длинная черная юбка и на голове шерстяной полушалок. Девушки были ровесницами, обе хороши собою, хотя рядом с броской внешностью Марии красота другой словно бы потускнела.

— Прости, товарищ Наташа, — извинился Седой, — не мог сам дождаться тебя, пришлось вот Марию просить.

— И хорошо, что так, — сказала Наташа и с улыбкой пояснила: — Мы пока шли сюда, поговорили с Машей по душам, и теперь мы подруги.

Представители боевых дружин Прохоровки, а также Шмитовской и Мамонтовской фабрик, сахарного завода и Брестских железнодорожных мастерских столпились около Седого.

— Присаживайтесь, товарищи, — пригласил Седой. — Разговор будет долгий. Не сегодня, так завтра начнем боевые действия. Надо правильно расставить силы, превратить нашу Пресню в несокрушимый боевой лагерь. Ты, товарищ Наташа, садись рядом, будешь записывать. И, как решено было, адреса, фамилии, количество бойцов, время выступления, все это записывать обязательно шифром. Если не успеешь зашифровать, лучше пропусти…

— Успею, — уверила Наташа

4

Директор Прохоровской Трехгорной мануфактуры Николай Иванович Прохоров разрешил ввести делегатов в свой кабинет.

Помощник заведующего хозяйственной частью, он же и заведующий спальнями Бузников, выйдя в приемную, пригласил рабочих:

— Проходите, директор вас примет.

Сергей Дмитриев, стоявший ближе всех к двери кабинета, как-то замешкался, и первыми вошли высокий и сутулый гравер Иван Баулин и коренастый ткач с озорными веселыми глазами Василий Осипов, а уже за ними Дмитриев и остальные.

Прохоров встал за столом, украшенным массивным письменным прибором каслинского литья, и, указывая на кресла, стоящие полукружием перед столом, сказал делегатам:

— Проходите. Садитесь, господа!

— У нас, господин директор, разговор недолгий, так что можно и стоя, — ответил стоявший впереди Баулин; потом обернулся к Дмитриеву и попросил его: — Говори, Сергей.

Сергей Дмитриев, уже вполне оправившийся от минутной растерянности, сделал шаг и подчеркнуто жестко произнес:

— Пришли сообщить, господин директор, что сегодня в двенадцать часов дня все цеха мануфактуры прекращают работу.

Прохоров, не отводя глаз от Дмитриева, взял колокольчик и снова позвонил. Заглянувшему писцу приказал немедленно вызвать в кабинет заведующего ситценабивной фабрикой.

Затем, снова обратись к Дмитриеву, спросил очень спокойно, как бы полюбопытствовал:

— По какой причине прекращаются работы?

— По постановлению Московского Совета рабочих депутатов, — ответил Дмитриев.

— Не понял, — сказал Прохоров. — При чем тут Московский Совет? Кто поручил ему управлять делами Прохоровской Трехгорной мануфактуры и приостанавливать работы в ее цехах?

— Такое же постановление принял Совет депутатов Прохоровской мануфактуры, — сказал Дмитриев.

— Теперь понятно, — усмехнулся Прохоров. — Каковы же ваши просьбы… требования?

— Пока одно: просим не позднее как девятого, следственно, в пятницу, выдать всем рабочим и служащим жалованье за истекший ноябрь месяц.

— Распоряжусь, — сказал Прохоров. — Жалованье будет выплачено девятого в первой половине дня.

— А деньги получить из банка поторопитесь, — предупредил директора Баулин. — С завтрашнего дня все банки в городе будут закрыты.

Прохоров хотел спросить, откуда такая осведомленность, но не успел. В дверях кабинета появился запыхавшийся, склонный к полноте заведующий ситценабивной фабрикой инженер Шейнерт.

Удивленный необъяснимым присутствием простых рабочих в кабинете директора и члена правления товарищества, Шейнерт остановился в дверях, спросив лишь:

— Вызывали?

Прохоров жестом пригласил его войти и, когда Шейнерт приблизился к столу, сказал ему:

— Артур Карлович, меня известили, что в двенадцать часов дня прекращаются работы во всех цехах.

— Никак невозможно, Николай Иванович, — возразил Шейнерт, — у меня в отбельных кубах большое количество товара. Неизбежна порча… большие убытки…

Прохоров пожал плечами.

— Дозвольте хотя бы отбельному отделению доработать до двух часов! — взмолился Шейнерт.

Прохоров кивнул в сторону депутатов:

— Объясните им.

Впереди стоял Сергей Дмитриев, и заведующий кинулся к нему.

— Вы-то понимаете в производстве… Только отбельному отделению… на два часа… успеть выгрузить, спасти товар…

Сергей Дмитриев снова замешкался с ответом. Тогда ответил стоящий за ним ткач Василий Осипов:

— Все цеха остановятся в двенадцать часов. Так решил Совет депутатов, так и будет!

Взволнованный и раскрасневшийся Шейнерт заметался от одного к другому:

— Но как же? Как же, господа депутаты?

— Оставьте, Артур Карлович, — сказал ему Прохоров с брезгливой усмешкой. — Вы же видите, что они не вольны в своих действиях.

— Ошибаетесь, господин директор, — резко возразил до того молча прислушивавшийся к разговору ткач Иван Куклев, годами самый старший из всей делегации, на висках и в густых усах у него обильно поблескивала седина. — Сильно ошибаетесь. У нас, у рабочих то есть, своя голова имеется.

— Значит, вы в состоянии понять, что бессмысленно ввергать фабрику, которая вас кормит, в тысячные убытки из-за каких-то двух часов.

— Опять ошибаетесь, господин директор, — строго, но спокойно сказал Куклев. — Рабочая солидарность дороже всяких тысяч.

— Я же безотказно принял вашу просьбу выплатить всем жалованье. Могли бы и вы пойти навстречу администрации.

Иван Куклев только руками развел. Возразил директору гравер Баулин:

— Мы свое потребовали. И никакого тут вашего одолжения нет, господин директор. Обратно скажу, за вами еще должок остается, за неделю, что в декабре проработали. Да мы в надеже, — и Баулин широко усмехнулся, — за вами не пропадет… Только вам попрекать нас нечего… — Потом обернулся к остальным и словно скомандовал: — Пошли по своим цехам, ребята!

5

Заседание на «малой кухне» продолжалось. Обсуждали вопрос, как и где добыть оружие.

— Есть у меня соображение, — заявил, поглаживая по привычке окладистую бороду, старик Иванов, выполнявший обязанности казначея Прохоровской боевой дружины. — Оружие можно добыть, коли деньги будут.

— Много ли их у тебя, Василий Иваныч? — с усмешкой спросил депутат Сергей Филиппов.

— То и беда, что мало, — ответил старик Иванов. — Но можно сделать, чтобы стало много.

— Каким образом? — поинтересовался и Седой.

— С миру по нитке — голому рубаха, — назидательно произнес старик Иванов. — А ежели мир большой, то и не одна рубаха. Сбор надо объявить. Как станут ноябрьское жалованье выдавать, тут и собирать с каждого. Понемногу, по копейке с рубля. Каждому подсильно, и никто поперек не пойдет. А со всей фабрики может и тыща рублей насобираться.

— Дельно! — безоговорочно поддержал казначея внимательно его слушавший начальник одной из прохоровских боевых дружин.

— Так-то оно так, — согласился Седой. — А если кто воспротивится, не пожелает даже и копейки своей отдать?

— А это смотря кто, — сказал Сергей Филиппов. — Ежели по недомыслию — объясним, а ежели по супротивству — заставим.

— Убедил, — сказал Седой. — А кому поручим объявить и провести сбор? Дело, товарищи, непростое. Надо суметь и убедить, и заставить.

— Поручить депутатам, — сказал Сергей Филиппов и перечислил: — Сергею Дмитриеву, Василию Осипову, Ивану Баулину и… Сергею Филиппову.

— Дельно! — одобрительно произнес Медведь, начальник одной из самых крупных прохоровских дружин. — Это хорошо, что за других не схоронился.

— Чего уж теперь хорониться, — засмеялся Сергей Филиппов.

— Это дело решили, — подытожил Седой. — А у тебя, Василий Иваныч, как я понимаю, имеется купец на примете?

— Правильно понимаете, товарищ Седой, — подтвердил старик Иванов. — Вы только мне на подмогу пяток ребят надежных и непужливых, и в тот же день доставим товар на место.

— А если вдруг проверят по дороге? — спросил кто-то из дружинников.

— Гробы не проверяют, — возразил Иванов. — А как на Ваганьковское привезем, тогда уж поздно проверять будет…

Вернулись Сергей Дмитриев и Василий Осипов. Доложили, что работа в двенадцать часов повсеместно прекращается и что послезавтра выдача жалованья. Тут же им сообщили, что решено собирать на оружие по копейке с рубля.

— Понятно, — сказал Сергей Дмитриев. — Собирать кто будет?

— Мы с тобой, тезка, — подал голос Сергей Филиппов.

— Понятно… — повторил Сергей Дмитриев. — Веселена кое дело, не соскучишься.

Зиновий намеревался сам проводить Наташу до ее конспиративной квартиры в Грузинах. Но пришел связной и сообщил, что Седому надо быть в Московском комитете. Велели передать, что вопрос особо важный и явка строго обязательна.

— Проводи ее, пожалуйста, — попросил Седой Марию Козыреву, — она еще не освоилась в Москве.

— Со мной не потеряется, — бойко заверила Марка и откровенно стрельнула глазами. — Тебе куда идти-то? — спросила у Наташи.

— В Грузинах я остановилась, — ответила та.

— Это недалеко, мигом добежим, — сказала Мария, — только сперва ко мне заскочим, рядом здесь, на Ваганьковский проезд. Надо мне Тимофею сказать, что отработались.

Они спустились с высокого крыльца «большой кухни», не обращая внимания на заигрывания молодых парней, толпившихся у входа, поднялись по Пресненскому валу до Заставы, пересекли площадь и, миновав несколько заснеженных переулков, добрались до дома, где квартировала Мария Козырева.

Двухэтажный, обшитый когда-то крашеным, теперь выцветшим тесом, флигель укрылся в глубине просторного двора. Протоптанная в снегу тропа вела к входу.

— Заходи, — пригласила Мария.

— Может быть, мне лучше подождать здесь? — спросила Наташа.

— Вот еще, стоять на морозе, заходи.

И, отворив обитую пегим войлоком дверь, пропустила Наташу в дом.

После яркого дневного света длинный коридор показался совсем темным, и Наташа с опаской остановилась у самого порога. Когда глаза несколько попривыкли, рассмотрела жестяной умывальник, подвешенный на вбитом в стену крюке, и под ним шайку, наполовину заполненную водой, а дальше два ряда узких дверей по обе стороны коридора.

Мария постучала в соседнюю с умывальником дверь.

— Кто там? Входи, — послышался из-за двери густой мужской голос.

Мария приоткрыла дверь, заглянула в комнату.

— Я не одна.

— Входи все, сколь есть.

— Входи, Наталья, — сказала Мария и, распахнув дверь, пропустила ее.

Сидевший на небрежно заправленной кровати худощавый молодой мужчина с расчесанными на косой пробор светлыми волосами поднялся неторопливо.

— Это моя новая подруга, Натальей зовут, — представила ее Мария.

— Тоже дружинница? — спросил мужчина довольно хмуро.

Мария коснулась губ кончиком пальца и с усмешкой возразила:

— Баб в дружинники покудова еще не берут. Модистка она, шляпница. И вообще по нарядам мастерица.

Наташа сразу даже и не поняла, с какой стати наделили ее такой профессией.

— Я чего зашла, Тимофей, — продолжала Мария. — На работу не ходи. Все забастовали.

— Все мне не указ, — совсем уже хмуро возразил Тимофей. — Я сроду не бастовал и сейчас не буду.

— Да пойми ты, все ушли из цехов. Ворота на замке.

— Это… стало быть, и завтра не работать, — сообразил наконец Тимофей.

— И послезавтра, и после послезавтра.

— А ты почему знаешь?

— На собрании объявили.

— Не таскалась бы ты лучше по этим собраниям, — с сердцем вымолвил Тимофей.

— А вот это не твоего ума дело, — резко бросила Мария и круто повернулась к двери: — Пошли, Наталья.

— Я тогда, однако, в деревню съезжу, ежели эта неделя нерабочая, чего мне здесь околачиваться, — сказал Тимофей. — Съезжу дня на два либо на три.

— По мне хоть навовсе уезжай, — сердито ответила Мария и даже дверью хлопнула…

— А ты, я вижу, куда как строга с мужем, — сказала Наташа, когда они вышли за ворота.

— Какой он мне муж! — Мария даже помрачнела и в сердцах махнула рукой.

— А кто же?

— Хахаль, — резко ответила Мария.

Ио Наташа словно не заметила ее резкости, спросила спокойно:

— А почему?

— Что почему?

— Ты такая… красивая, если бы захотела, разве не могла бы семью завести?

— Семью… — Мария пристально посмотрела на нее, сдвинув брови. — Нагляделась я на эти семьи. Та же каторга. Обложится ребятишками, потом день на фабрике, ночь у корыта. Да еще благоверный синяков наставит…

— А твой не дерется?

— А он мой до первого замаха. Он это понимает. Что он мне? Повернулась и пошла. Это, ежели повенчаны, тогда уж терпи.

— Однако все стремятся замуж.

— Дуры, потому и стремятся, — отрезала Мария. А после недолгого молчания спросила: — Сама-то замужем?

— Еще не успела, — отшутилась Наташа.

— Отчего же? Ты вон какая глазастая, да еще и ученая. Ты, какой тебе поглянется, такого и отхватишь.

— Да вот… — и Наташа грустно улыбнулась, — как-то все не до этого…

— Ладно уж, не прикидывайся, — Мария хихикнула. — Я на этот счет приметливая. Сразу разглядела, как вы с нашим командиром друг на друга смотрите. Да ты не смущайся. Я ведь не в укор. Он мужчина представительный и самостоятельный… — И, помолчав, сказала неожиданно: — Мне бы такого…

Когда пришли в Грузины и отыскали дом, где остановилась Наташа, она пригласила новую свою подругу согреться чашечкой чая. Мария, нисколько не жеманясь, приняла приглашение.

Полутемная арка вывела их в тесно застроенный двор. Три очень схожих между собой двухэтажных каменных флигеля заполняли его.

— Вроде бы этот, — сказала Наташа. Подошла поближе, пригляделась к входной двери и уже решительно произнесла: — Этот!

Пока поднимались по деревянной поскрипывающей лестнице на второй этаж, Мария спросила:

— Не обозналась?

— Нет. Ручка на двери со щербинкой, — объяснила Наташа.

Комнатка, куда они вошли, крохотная, узенькая, едва протиснуться мимо койки, стоящей у стены, с маленьким окошечком, приподнятым высоко от пола, больше годилась бы для чулана: да таковым, наверно, и было ее изначальное предназначение.

— Ну и хоромы тебе сыскали, — сказала Мария.

— Не век тут жить, — отшутилась Наташа.

Достала из горки объемистый пузатый чайник с голубыми цветочками по крутым бокам и скрылась за дверью. Довольно быстро вернулась, и началось чаепитие. Наташа, налив Марии чаю, хотела бросить в чашку несколько кусочков сахара.

Но Мария перехватила ее руку.

— Баловство! — сказала она неодобрительно. — Да, вприкуску-то слаще… А вот чай хорош, густой…

— С детства привыкла, — сказала Наташа. — У нас в Сибири всегда крепкий чай заваривают.

— А ты откуда из Сибири? — полюбопытствовала Мария.

— Из Омска…

И дальше слово за слово разговорились по душам.

Мария Козырева поведала, как росла сиротой в деревне у чужих людей, как убежала в Москву, поступила в услужение, потом подросла и стал ее караулить по углам хозяйский сын-гимназист. Пришлось уйти от хозяев, хоть уходить и неохота было, хорошие были хозяева. Поступила на Прохоровскую фабрику, сошлась с Тимофеем и живет хоть и сытно и нарядно (Тимофей подмастером работает, жалованье хорошее, и на нее не скупится), а все равно тоскливо. Вот теперь только, как начались митинги и собрания, а потом и забастовку объявили, повеселела жизнь…

В свою очередь узнала о Наташиной судьбе. И немало подивилась услышанному.

Наташа — не чета ей. Родилась и выросла в состоятельной семье. Отец — священник. Да не в какой-нибудь захудалой сельской церквушке, а в городском соборе… А Наташа пошла по другой дорожке. Еще когда училась в Питере, участвовала в рабочих кружках. И в Москву приехала поэтому же…

Почему именно в Москву приехала, не сказала Наташа. А Мария не стала допытываться. Чего спрашивать, когда и так все ясно…

6

В точном соответствии с призывом Московского Совета в 12 часов дня 7 декабря повсеместно началась забастовка в Москве. Остановились фабрики, заводы, железные дороги. Прекратился выход московских газет, кроме «Известий Московского Совета рабочих депутатов», первый з| номер которых вышел в этот день.

Стачка охватила все районы Москвы. Особенно дружно выступили рабочие Пресни, Замоскворечья, Рогожско-Симоновского и Бутырского районов.

На Пресне, кроме Прохоровской мануфактуры, в первый же день забастовала фабрика Шмита, лакокрасочный завод Мамонтова, мастерские Брестской железной дороги. В Замоскворечье — металлические заводы Бром-лея, Густава Листа, Гоппера, ситценабивная фабрика Цинделя. В Рогожско-Симоновском районе — металлургический завод Гужона, машиностроительные заводы Гаккенталя, Вестингауза, Барк и Гана. В Бутырском — парфюмерная фабрика Ралле, Миусский трамвайный парк.

В тот день остановились сотни предприятий, на которых работало более ста тысяч человек. На второй день стачка охватила почти все предприятия Москвы, бастовало около ста пятидесяти тысяч.

Отмечая мощный подъем московских рабочих, «Известия Московского Совета» 8 декабря писали в редакционной статье:

«Вчерашний день будет великим днем в жизни Москвы… Никогда еще московский пролетариат не выступал с таким единством, такой грозной и могучей армией… Пусть еще разрастается стачка, пусть теперь вслед за железными дорогами, газетами, заводами остановятся магазины, банки, общественные учреждения, а там настанет и развязка. Грудь с грудью сойдемся мы с нашими врагами, задавим их своей массой и победим… Победа близка! Будьте, товарищи, смелы, решительны и умейте, не дрогнув, смотреть в глаза нищеты и смерти в борьбе за свободу!»

Всеобщая стачка в Москве стала вдохновляющим примером для всей России. Уже через сутки — 8 декабря — в Петербурге забастовали 305 предприятий. А еще через день остановили работу 349 фабрик и заводов, среди них крупнейшие питерские заводы: Путиловский, Балтийский, Обуховский…

Движение охватило всю страну. 8 декабря в Ростове забастовали рабочие главных железнодорожных мастерских, остановились заводы и шахты в Екатеринославе и во многих городах и заводских поселках Донбасса. 9-го забастовали рабочие Мотовилихинского завода в Перми; 10-го началась стачка тифлисских железнодорожников, затем рабочих Нижнего Новгорода и Сормова, железнодорожников Риги, и, наконец, забастовочная волна всколыхнула Сибирь, докатилась до Красноярска и Читы.

7

В тот вечер на «малой кухне» было жарко.

Началось с того, что депутат Иван Куклев сообщил — рабочие прямо «берут за грудки» и спрашивают: «Что дальше?»

— И что я им должен отвечать?

— Ждать сигнала, — как всегда немногословно, высказался Медведь.

— Я примерно так и ответил, — сказал Иван Куклев, — а мне говорят: «Мы что, телята? Ждать, а чего ждать, неизвестно?»

— И мне так сказано было, — поддержал товарища депутат Иван Баулин. — Недовольны рабочие. Объявили стачку, восстанием поманили, а где оно, восстание-то?

— И все так говорят? — спросил его Седой.

— Нет, не все, — должен был признаться Иван Баулин. — Много и таких, которые одного слова «восстание» пугаются. Некоторые даже уходят со спален в Замоскворечье. Говорят, там спокойнее. Есть и такие, что в деревню подались.

— Вот видите, товарищи, какие дела, — сказал Седой, выслушав его. — Что же получается? Где же рабочая солидарность?

— Рабочая солидарность проявится, когда от слов перейдем к делу, — сказал Василий Осипов.

— Золотые слова! — подтвердил Седой. — И я такого же мнения, товарищ Осипов. Пора начинать. Но одним начинать нельзя. Одну Пресню задавят запросто. Надо, чтобы все разом. Пресня и Симоново, Лефортово и Замоскворечье, Бутырки и Сокольники. Тогда уже не генерал-губернатор Дубасов, а мы будем хозяевами в Москве… Да, видно, не все еще готовы. Ведь и мы, если по совести сказать, не совсем еще готовы.

— Так что же делать? — повторно спросил депутат Иван Куклев. — Ждать?

— Нет! — твердо ответил Седой. — Не ждать, а готовиться!

Прямо из «малой кухни» Седой, Медведь и с ними еще несколько пресненских депутатов и свободные от дежурства дружинники отправились в «Аквариум». Когда они пришли, собрание уже было в разгаре. Проходило оно крайне бурно. Только что стало известно, накануне поздно вечером охранка арестовала боевой штаб готовящегося восстания — Федеративный совет, и в числе прочих его членов руководителей московских большевиков Виргилия Шанцера (Марата) и Михаила Васильева-Южина. Все выступающие призывали к немедленному вооруженному восстанию, и каждый призыв встречался одобрительными возгласами и бурными аплодисментами переполненного зала.

Председательствовал на собрании член Исполнительной комиссии Московского комитета Мартын Николаевич Лядов. После ареста Шанцера и Васильева-Южина только он из членов Исполнительной комиссии остался на свободе, и теперь ему — одному из ближайших соратников Ленина, профессиональному революционеру, делегату Второго, Третьего съездов партии — выпало принять на себя груз забот по руководству восстанием.

Мартын Николаевич жадно вслушивался в речи ораторов, призывавших к восстанию, и эта увлеченность отражалась на его худощавом с тонкими правильными чертами лице.

Седой прошел на сцену. Лядов его пригласил сесть рядом с собой. Седой сообщил, что на Пресне готовится массовая демонстрация и что пресненские рабочие рвутся в бой.

— Выступи и расскажи о настроениях пресненцев, — предложил ему Мартын Николаевич.

— Я и сам хотел просить слова, — сказал Зиновий.

Но выступать ему не пришлось.

Из-за кулис на сцену вбежал начальник дружины, охранявшей собрание.

— Казаки окружили сад, — доложил он председательствующему. — Хватают поголовно всех и обыскивают. У кого находят оружие — бьют смертным боем…

— Твой совет? — спросил Лядов у Седого. — Принимать бой или уходить?

— Принимать бой нельзя, — ответил Седой. — Казаки — это только для затравки. Конечно, к площади подтянут пехоту с пулеметами, а то и с артиллерией. Уходить тоже нельзя. Всех, кого заподозрят, казаки шашками посекут.

— Выходит, ни так ни эдак, — усмехнулся Мартын Николаевич. — Что же предпримем?

Седой на какую-то минуту задумался.

— На собрании не все наши люди, — сказал он. — Много и таких, кто из любопытства заглянул. Обывателей, так сказать. Их, надеюсь, казаки не тронут. Сказать им, собрание закрыто, пора по домам. И пусть уходят подобру-поздорову. А нам прорываться в обход.

— Дельно, — поддержал появившийся из-за кулис Медведь. — Я уже посмотрел. Забор можно разобрать и выйти во двор Комиссаровского училища. Там сильная боевая дружина. Если казаки вздумают преследовать, можем и бой принять.

После неизбежной сумятицы и суматохи разобрались кому куда и определились два потока. Один через входные двери к воротам, ведущим на Большую Садовую. Другой — через кулисы и театральный вход в глубь двора, а там через пролом в заборе во двор Комиссаровского училища, где молодые дружинники встречали гостей и разводили их по классным комнатам.

Свою пресненскую дружину Седой поместил в отдельной комнате на втором этаже. Разбил на три взвода, назначил начальников взводов: себя, Медведя и Владимира Мазурина. Определил время вахты: первому взводу до полуночи, второму — от полуночи до трех часов утра, третьему — от трех часов до шести.

— А после шести опять первому взводу? — спросил кто-то из дружинников.

— К шести часам здесь не должно быть ни единой души, — ответил Седой.

Он сам развел и выставил караулы ко всем входам и выходам и на лестницах, ведущих с этажа на этаж. Трем бойцам училищной дружины, выделенным ему для связи, приказал обойти помещения, уложить всех спать и проверить, везде ли погашены огни. После этого проверил, где улеглись Медведь и Мазурин — чтобы, если понадобится, ночью сразу найти их, — а потом отошел к окну и присел па подоконник, так, чтобы виден был выход из переулка на Тверскую. Редкие огни в окнах окрестных домов гасли один за другим, и скоро за окном ничего уже было не различить. Только поодаль, на углу Тверской и Старопименовского переулка, горели костры, вокруг которых грелись солдаты.

Стояла настороженная тишина, время от времени разрываемая одиночными выстрелами, а иногда и винтовочными залпами. Через несколько часов он узнает о зловещей сути этих залпов, пока же они лишь напоминали ему, что враг — рядом.

Время шло; интервалы между залпами и выстрелами становились все продолжительнее, и наконец все стихло, И ничто не отвлекало его от глубоких раздумий…

Теперь уже ясно, что восстание неотвратимо. После сегодняшнего налета казаков на мирное собрание, после наглых обысков и избиений даже самые умеренные или, проще сказать, трусливые должны понять, что силе надо противопоставить силу. Жизнь подтвердила правоту тех, кто, подобно ему, призывал к восстанию.

И правильно поступали они на Пресне, положив все силы на создание боевых дружин, на вооружение рабочих. Если бы в каждом районе так, уже завтра Москва была бы в руках восставшего пролетариата… Готовых к борьбе людей и сейчас много, пусть в одном районе больше, в другом меньше, а по всей Москве наберутся тысячи убежденных бойцов.

И вспомнилось ему, как на бюро Московского комитета разгорелся жаркий спор, когда обсуждали план вооруженного восстания. Виргилий Шанцер требовал оттянуть все боевые дружины в центр, объединить в одну боевую армию и ударить по главной цели. Взять штурмом резиденцию генерал-губернатора, провозгласить в Москве власть Советов рабочих депутатов и обратиться с революционным призывом ко всей России. Ему возражал Станислав Вольский. Он предлагал начать повсеместные восстания в районах, утвердить там власть Советов рабочих депутатов, окружить железным кольцом правительственный центр и принудить его к капитуляции.

Большинство склонялось к тому, чтобы принять план Вольского, и ему, Литвину, самому тогда казалось, что начинать надо с восстания в районах. Теперь же ему думалось, что смелее и, стало быть, вернее был бы план Виргилия Шанцера… Надо было тогда же, не теряя времени, привести его в исполнение… А теперь нет в их рядах ни Шанцера, ни Васильева, ни Вольского.

Теперь хочешь не хочешь начинать надо с восстания в районах. Прохоровцы, да и вся Пресня уже готовы подняться с оружием в руках. Верно говорили об этом сегодня депутаты Куклев, Баулин и Осипов…

И, перебирая в памяти эпизоды заседания на «малой кухне», словно споткнулся. А как же Надя? Сам не смог проводить и поручить не успел никому… Если ее захватят с ее записями, не миновать беды. Охранка теперь лютует, не пощадит ни женщины, ни ребенка… Ах, Надя, Надя!

И тут же оборвал себя. Нет в Москве никакой Нади! Для тебя, как и для всех, — товарищ Наташа.

В тревожных мыслях прошло время до полуночи. Разбудил Медведя, вместе с ним обошел и сменил караулы. Приказал в случае малейшей тревоги разбудить и его. Лег на нагретое Медведем место и на удивление быстро заснул.

Разбудили его Медведь и Володя Мазурин. Зажег спичку, взглянул на часы: без четверти пять.

— Только что погасили костры на Тверской и на Страстной площади, — доложил Володя Мазурин.

— Откуда известно, что и на Страстной?

— С чердака видно.

Первая мысль: назревает внезапная атака. Приказал поднять всех спящих и приготовиться к бою. На улице по-прежнему было тихо. Стал выяснять у дружинников-учащихся, можно ли незаметно выйти из училища. Ответили, что из училища два выхода: парадный — в Благовещенский переулок и второй — во двор. Скорее всего, оба под наблюдением.

И тогда кто-то предложил спуститься с чердака по водосточной трубе вдоль боковой стены. Словом, там, где не могут заметить ни с улицы, ни со двора.

Охотников сыскалось больше чем надо. Снарядили две группы молодых дружинников — ребят по пятнадцати-шестнадцати лет — по три человека в каждой. Выпустили первую группу разведчиков, спустя несколько минут — вторую и… с нетерпением стали ждать.

Прошло более получаса. Седой начал уже корить себя, что отправил ребят на погибель. И тут условный стук в парадную дверь. Быстро разобрали завал из столов и прочей училищной мебели, впустили разведчиков.

— Все ушли, — запыхавшись, докладывали ребята. — И казаки, и солдаты. Никого нет.

Сообщили и трагическую весть. На Страстной площади несколько раз расстреливали задержанных войсками людей. Об этом рассказал ребятам ночной сторож Елисеевского магазина. Эти залпы и слышны были вечером и ночью.

Послал Медведя с группой дружинников проверить, свободен ли проход на Садовую и Большую Никитскую. Через несколько минут вернулся связной от группы Медведя.

Путь был свободен. Времени терять было нельзя. И небольшими группами по пять — десять человек все укрывшиеся в училище разошлись.

Глава тринадцатая ЕСЛИ БЫ СОВРАТЬ ВСЮ КРОВЬ И СЛЕЗЫ…

1

Огромный обеденный зал «большой кухни» был переполнен. Успевшие войти первыми сидели за столами, словно пришли на обед, с тою лишь разницей, что были одеты и за столом, определенным на шесть человек, теперь разместились по семь, а то и по восемь, И все же все не уселись. Теснились в проходах между рядами столов, вдоль стен, перед раздевалкой, перед раздаточными окнами.

Став на скамью, возвышался над толпой седобородый депутат Василий Иванов, гравер с Прохоровки, выбранный председателем собрания. По одну сторону от него Седой, далеко приметный шапкою седых кудрей, по другую — плотный кряжистый Медведь, и тут же, на этой же скамье, депутаты Сергей Дмитриев и Иван Баулин.

Седой закончил свою короткую взволнованную речь боевым призывом:

— Товарищи рабочие Прохоровской мануфактуры! Только с оружием в руках отстоим мы свои права! Вступайте в боевую дружину! Превратим нашу фабрику, всю нашу Пресню в несокрушимый боевой лагерь! К оружию, товарищи!

Слова его потонули в аплодисментах, одобрительных возгласах, криках «ура». И резким диссонансом в общем боевом настроении прозвучал одинокий выкрик:

— Под пули загнать норовишь! Не надо нам оружия. Надо по-хорошему, миром да добром.

Кричал рослый мужик в нагольном полушубке, стоящий в проходе между столами.

— Провокатор! — взорвался зал.

— В шею его!..

Десятки рук потянулись к мужику.

— Тихо, товарищи! — во всю силу своего голоса крикнул Седой. — Это ведь свой, рабочий человек. И смелый к тому же. Не побоялся поперек всех сказать. Он нашу правду поймет и хорошим дружинником будет. — И уже обратился прямо к нему: — Слушай, ты, миротворец. И если кто согласен с ним, тоже слушайте. Когда в январе питерские рабочие пошли к царю с миром, семейно, с иконами и царскими портретами, царь приказал в рабочих стрелять. Одним махом три тысячи положил. А ведь это очень много — три тысячи. Вдвое больше, чем нас сейчас здесь собралось… Вот как ходить к царю с миром. А имеется и поближе пример. Вчера вечером собрались на митинг. Вот он был, — Седой указал на Сергея Дмитриева, — и он тоже, — указал на Ивана Баулина, — и еще многие из прохоровцев. Собрание самое мирное, а пришли жандармы и казаки и разогнали нас. Кто сумел, ушел, не сумел — в тюрьму попал. Да если бы знали в охранке, что мы тут сейчас собрались, так мигом бы прискакали казачьи сотни. Вот потому и нельзя миром, а надо с оружием.

В «малой кухне» Седого ждал связной из Московского комитета. Лицо его показалось Зиновию очень знакомым. Да и связной — паренек лет восемнадцати — тоже, по-видимому, узнал его.

— Павлуша!

— Он самый, товарищ Седой, — с достоинством ответил Павлуша.

Он сообщил, что сегодня вечером в училище Фидлера на Чистых прудах, а точнее если, то на углу переулков Лобковского и Мыльникова, состоится собрание представителей рабочих и студенческих дружин всех районов Москвы. И еще сказал, что ему — Седому — надо будет выступить на этом собрании.

— Передашь, что я не смогу быть, — сказал Седой. — Уже назначил сбор начальников дружин. А представители нашего района будут.

И поручил Володе Мазурину взять с собой шесть человек дружинников, по своему выбору, и представительствовать на собрании от Пресненского района!

2

Когда Володя Мазурин со своими дружинниками добрался до Чистых прудов, уже изрядно стемнело. Фонари на улицах не горели, и тротуары освещались лишь скудным светом, падающим из немногих освещенных окон. По счастью, Володя детство провел на Чистых прудах, и потому даже в темноте они быстро дошли до Лобковского переулка. Здесь вечерняя темень приметно разредилась. Окна четырехэтажного дома в конце квартала были освещены так ярко, что с успехом заменяли погасшие уличные фонари.

— Что за дом? — спросил самый молоденький из дружинников и потому самый любопытный.

— Это и есть училище Фидлера, — ответил ему Володя.

— А пошто светится?

— Ты, Пантелей, шибко любознательный, — усмехнулся Мазурин и пояснил: — Своя у них в училище электростанция, стало быть, и свет свой.

У входа в училище пресненских дружинников остановили часовые. Мазурин назвал пароль, и их тут же пропустили в вестибюль. Но на широкой — не меньше двух сажен — парадной лестнице их еще раз остановили, и пришлось повторить пароль.

Затем их провели на второй этаж, в зал, где уже шло не то собрание, не то занятие. Высокий человек в солдатской форме с унтер-офицерскими лычками на погонах, стоя на возвышении, показывал различные приемы рукопашного боя: как правильно делать выпад в штыковом бою, как укрываться винтовкой от сабельного удара конного противника и другие.

Актовый зал училища, в котором проходило занятие, был переполнен. Пресненцы с трудом отыскали свободные места в дальнем углу. Но едва они уселись, как раздался сигнал тревоги.

Унтер, руководивший занятиями, подал команду:

— Все, кто с оружием, немедленно вниз!

Пресненцы были вооружены револьверами и вместе со всеми выбежали в коридор. Снизу, из вестибюля, доносились глухие удары. В здание ломились, разбивая двери. Пресненцы протиснулись к парадной лестнице, на ступенях которой стояли уже вооруженные дружинники.

Расталкивая их, вниз по лестнице бежал владелец училища Иван Иванович Фидлер. Он спешил открыть двери, но опоздал. Ударами прикладов солдаты сбили запоры, и двери распахнулись. Солдаты с винтовками наперевес ворвались в вестибюль.

Унтер-офицер, руководивший занятиями в зале, крикнул громовым голосом, перекрывая шум:

— Товарищи! Без команды не стрелять!

А высокий студент, начальник боевой дружины Высшего технического училища, подошел вплотную к солдатам и стал убеждать их покинуть здание, не доводя до пролития братской крови.

Командовавший драгунами ротмистр Рахманинов приказал студенту:

— Немедленно отойдите. Иначе прикажу стрелять!

Студент не повиновался. Фидлер обнял его за плечи и уговорил отойти в сторону.

В вестибюле появился пристав 1-го участка Яузской части Гедеонов с отрядом полицейских. Гедеонов потребовал, чтобы все посторонние немедленно покинули здание. Фидлер ответил, что если полицейские и солдаты покинут вестибюль, то он обязуется проследить, чтобы ни один посторонний не остался в училище.

Гедеонов согласился беспрепятственно отпустить лишь не имеющих оружия. Фидлер настаивал на своем. Тогда полицейский пристав предложил: отпустить сейчас всех безоружных, относительно же лиц вооруженных он доложит начальству и поступит согласно полученному указанию. Фидлер посоветовался со студентом, начальником дружины, и сказал полицейскому приставу, что принимает его предложение. Безоружных стали выпускать из училища, причем полицейские на выходе тщательно их обыскивали.

Фидлер поднялся на второй этаж и пригласил к себе в кабинет всех начальников дружин. Передал условия полицейского пристава Гедеонова. Все с возмущением отвергли предложение о сдаче оружия.

Фидлер умолял принять условия полиции.

— Лучшее, наиболее ценное оружие: винтовки, карабины, маузеры, бомбы спрячем в подвале, в тайниках, где его никто не найдет, — убеждал он. — Сдадите маловажное оружие: револьверы, кинжалы. Клятвенно обещаю приобрести взамен новое, лучшее. Сейчас важнее всего сберечь людей.

Но начальники дружин твердо стояли на своем: «Всем должен быть обеспечен свободный выход из здания».

— Как мне убедить вас! — с отчаянием в голосе воскликнул Фидлер.

— Не надо убеждать, — ответил ему кто-то из начальников дружин. — Оружие мы не отдадим.

Тогда Фидлер послал пригласить в кабинет пристава Гедеонова. Пристав пришел вместе с ротмистром Рахманиновым.

— Дружинники не сдадут оружия. И требуют беспрепятственно отпустить их всех.

— Я должен доложить его высокопревосходительству, — ответил Гедеонов.

Фидлер указал ему на висящий на стене телефонный аппарат. Гедеонов вызвал резиденцию, попросил соединить его с генерал-губернатором. И доложил, что здание училища оцеплено, в нем находятся вооруженные лица, которые требуют освобождения с оружием.

Адмирал Дубасов ответил одним словом:

— Расстрелять!

И выкрикнул это так зычно, что его отчетливо услышали все, кто находился в кабинете.

Гедеонов трясущейся рукой с трудом повесил трубку на крюк аппарата и обернулся к начальникам дружин.

— Слышали?

— Слышали, — ответил за всех высокий студент, начальник дружины Высшего технического училища. — Мы не сдадимся.

Гедеонов предпринял новую попытку:

— Господа! Молодые люди… Не как представитель власти, а как многажды старше вас убеждаю прекратить бесполезное сопротивление… Силы не равны, сопротивляться бессмысленно… Вспомните о своих матерях, о всех своих ближних.

— Не тратьте понапрасну слов, господин полицейский пристав, — сказал студент. — Мы давно все решили.

— Я исчерпал все возможности, — сказал Гедеонов. — Передаю свои полномочия военным властям.

И, поклонившись Фидлеру, вышел из кабинета.

Ротмистр Рахманинов, до того с жесткой усмешкою на продолговатом холеном лице слушавший разговор, выдвинулся вперед и предъявил свой ультиматум. Обращался он как бы только к владельцу училища Фидлеру, но ясно было всем, что обращен его ультиматум прежде всего к руководителям боевых дружин.

— Если в течение четверти часа не последует сдача оружия, солдаты будут выведены на улицу и после троекратного предупреждения по зданию будет открыт огонь, — пригрозил ротмистр. И, немного помолчав, добавил: — Рукопашной не будет.

Ровно через пятнадцать минут ротмистр приказал драгунам покинуть здание.

Сразу же загрохотали парты, которые сбрасывались прямо по лестнице со второго этажа. Из парт быстро сложили баррикаду, наглухо закрывшую главный вход. В это время с улицы донесся резкий звук рожка. С полуминутными интервалами он был повторен трижды. И едва отзвучал последний сигнал, раздался пушечный выстрел, потрясший все здание.

— Из пушек бьют! — раздался громкий испуганный возглас.

Предупреждая панику, начальник студенческой дружины громко крикнул:

— Не пугайтесь. Это взорвалась наша бомба.

Вряд ли это могло кого-нибудь успокоить. Тем более что на глазах у всех первым же снарядом был убит один из учеников Фидлеровского училища и ранены несколько дружинников.

На первый снаряд нападавших осажденные ответили несколькими бомбами, брошенными из окон верхнего этажа, и беглыми, но довольно беспорядочными выстрелами. Разрывом бомбы были убиты молоденький прапорщик и три или четыре казака. Пушечные выстрелы следовали один за другим, с интервалами ровно в минуту. Каждый снаряд умножал число жертв. Одним из первых же снарядов была повреждена электростанция, и все здание погрузилось в темноту. Фидлер принес из своей квартиры несколько стеариновых свечей, и их зажгли по две на каждом этаже. Но после ярких электрических ламп трудно было что-либо разглядеть в тусклом и колеблющемся свете.

После двенадцатого выстрела бомбардировка училища приостановилась. Начальники дружин вновь, уже при свете свечей, собрались в кабинете Фидлера. На этот раз мнения разошлись.

— У моих дружинников кончаются патроны, — сказал один начальник дружины.

— У всех кончаются, —сказал другой.

Но большинство командиров дружин по-прежнему были против капитуляции.

Через пятнадцать минут обстрел возобновился. Теперь наводчики упорно били по одному и тому же месту, по простенкам между окон первого этажа. После четвертого выстрела обрушилась часть стены. При молчаливом согласии всех начальников дружин владелец училища статский советник Иван Иванович Фидлер приказал вывесить в окне белое полотнище.

Каждый дружинник в дверях должен был сдать оружие, после чего его еще и тщательно обыскивали. Обезоруженных отводили во двор соседнего дома под строгой и надежной охраной.

— Что же, повинимся и оружие отдадим? — спросил у Мазурина Пантелей Кривобоков.

— Держитесь за мной! — приказал своим дружинникам Володя и устремился в дальний конец коридора.

Черным ходом он вывел их во внутренний двор училища. Там по водосточной трубе взобрались они на крышу замыкающего двор сарая. Мазурин, поднявшийся первым, нетерпеливо понукал остальных, больше всего опасаясь, как бы кто в темноте не оборвался и не рухнул вниз. Но все сошло благополучно; ребята молодые, здоровые, осилили необычный подъем без особого труда. А то, что в глухом дворе было темно как в колодце, даже и хорошо: солдаты не заметили беглецов.

— Теперь ползком за мной! — скомандовал Мазурин и осторожно пополз вверх по заснеженной крыше.

Когда перевалили через гребень крыши, отлегло от сердца. Теперь не углядят. Передохнули минуту-другую, отдышались, оттерли снегом застывшие ладони.

— Как это ты сообразил, Владимир? — спросил кто-то из дружинников. — И как в такой темноте углядел трубу?

— Еще когда мальчишкой был, — ответил Мазурин, — мы с ребятами в школьный двор через эту самую крышу не один раз лазили. Там в столовке всегда поживиться можно было… Ну вот, как прижало, вспомнил…

Передохнув, перебрались на другую крышу, там спустились и проходными дворами выбрались на Большой Харитоньевский, а оттуда — на Садовую-Черногрязскую. Не менее часу добирались по Садовым улицам до Кудринской площади. И вот тут, на пороге Пресни, когда до «малой кухни» осталось рукой подать, тяжело ранили самого молодого и нетерпеливого — Пантелея Кривобокова.

3

Вокруг Седого за одним длинным столом расположились начальники прохоровских дружин: Медведь, Василий Честнов, представители боевых дружин Шмитовской и Мамонтовской фабрик, завода Грачева, сахарного завода, железнодорожных мастерских, а также почти все депутаты, избранные в Совет рабочими Прохоровки. Сбоку стола пристроилась Наташа со своими записями. У входа в «малую кухню» стояли на карауле двое дружинников, вооруженных револьверами.

Все, включая и караульных у входа, внимательно слушали Седого.

— Мы начали всеобщую политическую стачку, значит, бросили вызов царскому правительству, — говорил он. — Проще сказать, мы объявили правительству войну. Не надо обманывать себя пустой надеждой, что царизм уступит без боя. Вооруженная борьба неизбежна. Она начнется в ближайшие дни, может быть, часы. Надо срочно, минуты не теряя, готовиться к вооруженному восстанию!

Окинув всех взглядом, Седой продолжал:

— Чтобы вести бой, нужен боевой штаб. Создать его, и создать немедленно, нам рекомендуют Исполнительная комиссия Московского комитета партии и Московский Совет рабочих депутатов.

Согласно решили создать штаб пресненских боевых дружин. Так же единодушно определили начальником штаба Седого, в помощь ему — Медведя.

— Начнем первое заседание нашего боевого штаба, — произнес несколько даже торжественно Седой. — Обсудим клан подготовки боевых действий на Пресне. Мы уже посоветовались с товарищами Медведем, Николаевым, Мантулиным и выносим его на ваше обсуждение.

Он достал из кармана листы бумаги, исписанные крупным почерком, расправил их, положил на стол перед собой.

— Разберем по порядку. Первое: срочно вооружаться. Добывать оружие любым, каким только возможно способом. Отбирать оружие у полицейских. Реквизировать в оружейных мастерских и магазинах. Окружать, задерживать, обезоруживать малочисленные патрули и казачьи разъезды. Объявить сбор оружия у населения. На всех фабриках и заводах, где есть механические мастерские, наладить изготовление холодного оружия: пик, кинжалов, сабель. Какие имеются, товарищи, мнения но первому пункту? Давайте обсудим.

— Мнение одно, — как обычно не спеша и степенно, произнес кряжистый, сурового вида человек, начальник Шмитовской боевой дружины Михаил Николаев. — Добывать оружие любым путем. В нашей дружине, конечно, с оружием неплохо обстоит. Николай Павлович Шмит, хозяин наш, не поскупился, но и нам, если еще добудем, не лишнее будет. Удвоим, утроим число дружинников. Сейчас все дело за оружием.

— Надо на всех фабриках и заводах сбор сделать, как мы у себя на Прохоровке по копейке с рубля собирали, — предложил депутат Сергей Дмитриев.

— Сейчас главное не деньги собирать, — возразил Седой, — а узнать, где есть оружие. Узнаем, немедля реквизируем.

— Товарищ Седой, — обратился к нему самый молодой член штаба ткач Василий Честнов. — Имею предложение: городовых, конечно, надо разоружать, только ловить их по одному — дело канительное. Лучше бы участок окружить и всех сразу…

Седой с особым любопытством пригляделся к парню. Нет, не зря выбрали его в штаб. Видать, и умен, и смел.

— Годится, очень толково, — сказал он Честнову и увидел, как тот вспыхнул от похвалы. — Очень даже годится. Эту операцию беру на себя.

Подождал, не будет ли еще каких предложений, и спросил:

— По первому пункту есть еще суждения? Пойдем дальше. Второе. Надо значительно, в несколько раз, увеличить число бойцов. Пока в пример могу поставить только фабрику Шмита. У них, считай, каждый третий — дружинник…

— Не перехвали, Седой, — возразил Михаил Николаев. — Пока только каждый пятый.

— Пусть пятый, — согласился Седой, — Если бы у нас на Прохоровке каждый пятый, то, считая только по числу мужиков, должно бы в дружине состоять сот шесть или семь. А у нас едва сотня наберется. Ставим задачу добиваться, чтобы каждый пятый — в боевой дружине. Какие мнения будут?

Поднялся один из прохоровских рабочих.

— Ежели не идет в дружину, что же, силком его?

— Какой же из него боец, если его в дружинники силой загонять? — ответил вопросом Седой. — Тебя самого-то, товарищ Морозов, силой загоняли?

— По доброй воле.

— И что тебя заставило?

— Потому как понял, что милости от царя и хозяина ждать нечего, биться надо за свою долю.

— Очень правильно понял. Вот и объясни это самое другим рабочим, товарищам своим, из тех, которые пока что в спальнях отлеживаются. Надо ли еще обсуждать этот вопрос? Тогда так и решим: равняться на шмитовцев. А теперь главное. Обсудим план боевых действий…

И прервал свою речь на полуслове, отвлеченный шумом у входной двери.

— Куда ломишься! — строго окликнул дежурный дружинник. — Здесь штаб заседает!

— Что, память отшибло? — столь же строго возразили ему. — Не видишь, свои!

Это вернулись Володя Мазурин и с ним пятеро дружинников.

Обсуждение плана прервали, и Мазурин рассказал, как войска громили училище Фидлера…

— Из пушек били?..

— Из пушек… — подтвердил Володя Мазурин.

— Наши-то все целы остались? — спросил Сергей Дмитриев после довольно продолжительного общего молчания.

— Целы… — ответил Володя Мазурин и уточнил: — Там остались целы. А Пантелея Кривобокова уже на Кудринской ранили, возле Вдовьего дома. Можно сказать, по собственной вине… и по моей…

— Так по чьей же? — усмехнулся Седой.

— Судите сами, — ответил Володя Мазурин. — На Кудринской площади темно, тоже все фонари разбиты…

— Наша работа, — вставил Василий Осипов.

— …еще днем приметил: у ворот Вдовьего дома часовой стоит. Чтобы на него не наткнуться, я перешел на другую сторону и ребятам велел следом за мной вдоль стенок пробираться. Пантелей заметил часового у Вдовьего дома и шепчет мне на ухо: «Сейчас я у него шашку отберу и револьвер, если есть». Мне бы его за руку, а я только сказал: «Не надо». А он бегом через улицу…

— Ну, он бегом, а ты что? — спросил Сергей Дмитриев.

— Да, наверно, то же самое, что бы и ты сделал на моем месте. Подскочил к нему, завалил на спину, да и бежать под гору.

— Непонятно, — сказал Сергей Дмитриев.

— Все понятно, — уже слегка раздражаясь, возразил Володя Мазурин. — У городового, кроме шашки, и револьвер оказался. Хорошо хоть, что трусоватый попался. Как увидел, что второй бежит, сразу укрылся за воротами.

— Ну вот, все и прояснилось, — сказал Седой.

— Ты о чем это? — не понял Медведь.

— Милости не ждать.

— А ты милости ждал? — усмехнулся Медведь.

— Я не ждал. Я ихнюю милость не один раз на своей шкуре испробовал. Но многие, даже и среди нас, надеялись сладить дело миром, только бы не браться за оружие…

Седой помолчал, как бы ожидая, не пожелает ли кто возразить ему, и продолжал:

— Теперь всем ясно, только с оружием в руках можно отстоять свои права. Вооруженное восстание уже началось. Вы слышали, что сказал Мазурин? Уже есть убитые и с той, и с другой стороны. Предлагаю: первое. На Пресне объявляется военное положение. Второе. Вся полнота власти передается штабу боевых дружин. Возражения есть?

— Нет! — решительно произнес Медведь.

— Проголосуем. Кто за? Так… принимается единогласно… А теперь, — продолжил Седой, — определим, кто за что в ответе…

Порешили так: все распоряжения по боевой части — полная власть начальника штаба Седого и помощника его Медведя. А все, что по рабочей части: сооружение баррикад, охрану фабрики и внутренние караулы, поручить депутатам Сергею Дмитриеву, Василию Осипову, Ивану Куклеву. На Сергея Филиппова возложили обязанности артельного старосты, на Василия Иванова — обязанности казначея.

— Все запиши, товарищ Наташа, — распорядился Седой. — Только самым строгим шифром.

Затем вернулись к прерванному приходом Мазурина обсуждению плана, который теперь уже называли не планом подготовки, а планом боевых действий.

— Завтра утром, как уже решили, проводим массовую манифестацию пресненских рабочих, — напомнил Седой. — А как только она закончится, приступаем к сооружению баррикад. Прежде всего перекрыть мосты, Пресненский и Горбатый. И подступы к мостам. Стало быть, по Кудринской, по Конюшковской, по Большому Девятинскому. Затем прикрыть подступы с тыла. Значит, по Звенигородскому шоссе, по Воскресенской, по Ходынской и по Валам. А в каком месте сооружать, смотрите сами применительно к местности.

— Где, это мы сообразим, — заверил Михаил Николаев. — Из чего строить? На Тверской опрокинул пару трамвайных вагонов — и баррикада готова, а у нас?

— Хватит и у нас материалу, — успокоил его Седой. — В баррикаду все годится. Бревна, доски, бочки, сани, телеги. Все, что сыщется во дворах.

— Откуда в городе бревна? — усомнился кто-то.

— Срубить все столбы фонарные и телеграфные, вот и бревна, — ответил ему Медведь. — В первую очередь руби телеграфные, двойная выгода: еще и связь городскую порушишь. А проволокой так окутать баррикаду, чтобы не растащить было.

— Ворота, калитки поснимать и туда же, — поддержал Василий Осипов.

— Любой материал годится, — подтвердил Седой. — Даже снег. Когда сложится каркас баррикады, забить все дыры и щели снегом, да еще водой залить. За ночь морозом прихватит, пушкой не прошибешь. Так что дело только в рабочих руках. Поэтому в каждом участке подготовить рабочие отряды, разбить их на десятки, и чтобы каждый десятник знал свой десяток. Где кого найти, когда понадобится. А начальнику дружин знать, где искать десятников.

— Считаю, на главном участке сейчас же надо назначить ответственных за постройку баррикад, — сказал Медведь.

— Правильно, — поддержал Седой. — Какие будут соображения?

— Соображение одно, — сказал Василий Осипов, — наше это дело, депутатов то есть. Коли рабочие нас выбирали, значит, мы и должны сказать им, куда идти и что делать.

Затем решили, что перекрыть баррикадами Кудринскую улицу и Пресненский мост поручат Ивану Куклеву и Сергею Дмитриеву. Перекрыть Конюшковскую, Большой Девятинский и Горбатый мост — Василию Осипову и Сергею Филиппову, Воскресенскую, Пресненский вал и Малую Грузинскую — депутатам Ивану Баулину и Павлу Тюльпину. Это баррикады первой очереди, их построить обязательно завтра. Послезавтра может быть поздно.

— Переходим к основному вопросу — организации боевых действий, — продолжал Седой. — За каждой дружиной закрепляется участок. Предлагаем так поделить наш боевой район на отдельные боевые участки. Первый участок — берег Москвы-реки. Поручается дружине сахарного завода. Установить круглосуточное наблюдение. В случае появления городовых — задерживать и обезоруживать. В случае появления воинских частей — немедленно сообщать штабу. Задача ясна?

— Ясна! — отозвался Федор Мантулин, начальник дружины сахарного завода.

— Двинулись дальше. Второй участок — район Горбатого моста. Улицы Конюшковская, Нижняя Пресня, Большой Девятинский переулок. Очень ответственный участок, товарищи. Как и район Пресненского моста. Через эти мосты путь на Пресню. Этот участок поручаем боевой дружине Шмитовской фабрики.

— Спасибо за доверие, — сказал Михаил Николаев. — Шмитовцы не подведут.

— Третий участок — район Брестских мастерских. Улица Ходынская и вся полоса, прилегающая к железнодорожным путям. Поручается боевой дружине железнодорожников. Четвертый участок — Грузинский вал, переулок Курбатовский, до Сенной площади. Этот участок за боевой дружиной чугунолитейного завода Грачева. А теперь о последнем и главном участке — от Кудринской площади до Пресненской заставы. Здесь, скорее всего, поведут наступление царские войска. Этот участок поручается непосредственно штабу. Основная боевая сила — дружина Прохоровской мануфактуры. Здесь место решающих боев.

Сказав эти строгие слова, Зиновий внимательно оглядел слушающих его рабочих и подумал, что именно эти люди первыми прольют свою кровь, первыми отдадут свои жизни за рабочее дело. За короткое время, проведенное им на Пресне, он успел крепко сдружиться с этими людьми; мысль о том, что многим из них, а может быть и всем, суждено погибнуть в боях, наполнила его душу и печалью и горечью. Самые смелые, самые честные идут впереди, не щадя себя. Но иначе не может и быть. Кому же идти впереди, как не самым лучшим?

А ему, призывающему их к борьбе, а теперь и посылающему в бой, — труднее всего. От его мужества и разума тоже зависит, сколько прольется крови, пока придет победа… Он знает, твердо знает, что победа придет, но когда… и сколько потребуется жизней…

4

Люди шли и шли со всех концов Пресни, вливаясь в просторную площадь Пресненской заставы, как шумные реки вливаются в широкое озеро. Рабочие Прохоровки выходили из спален и собирались во дворе, возле «большой кухни».

Седой отправил к заставе двух членов штаба, поручил им передать начальникам дружин, чтобы выстраивали колонны по предприятиям по десять человек в ряд; и у каждой колонны обязательно боевое охранение. А сам попросил депутатов собрать народ кучнее, сказал, что должен выступить перед рабочими.

— Неуютно на морозе-то, — возразил Седому Сергей Дмитриев.

— Вся речь моя от силы на пять минут, — успокоил его Седой. — Надо, чтобы рабочие знали.

Из подвалов «малой кухни» выкатили две порожние сорокаведерные бочки, бросили поперек нескольких толстых плах. На изготовленную наспех трибуну поднялись Седой и депутаты Сергей Дмитриев и Василий Осипов.

— Товарищи прохоровцы! Дорогие товарищи рабочие! — обратился Седой к тысячам ткачей, красильщиков, металлистов. Вот когда пригодилась звонкая сила его далеко слышного голоса. — Дальше терпеть нельзя! Три дня назад Московский Совет рабочих депутатов принял воззвание к рабочим. В воззвании сказано: «Если бы собрать всю кровь и слезы, пролитые по вине правительства лишь в октябре, оно бы утонуло в них, товарищи…»

Прошло всего три дня. И за эти три дня пролиты новые реки рабочей крови! В пятницу по приказу генерал-губернатора из пушек стреляли по нашим товарищам, собравшимся в училище Фидлера, а потом шашками рубили безоружных людей. На Страстной площади, на Большой Садовой десятками расстреливали рабочих, наших товарищей, наших братьев! Доколе будем терпеть? Царские палачи хотят нас запугать казацкими нагайками и шашками, солдатскими штыками и пулями. Не выйдет! Пусть они теперь страшатся нашего пролетарского гнева! Все на манифестацию! Покажем царским прихвостням свою рабочую силу! Пусть знают, ни одна капля рабочей крови не останется без отмщения!

Дружно построились в колонны. С красными флагами на высоких древках, с несмолкающими боевыми песнями вышли на Трехгорный вал и двинулись к Заставе.

Мария Козырева поднялась задолго до часа, определенного для начала манифестации. Тимофей еще не вернулся из деревни, по-видимому, решил пересидеть там опасное время.

Так оно и лучше, подумалось Марии. Никто не будет над душой стоять, не станет выговаривать да совестить: куда? да зачем? да не бабье дело… А так, можно сказать, руки развязаны и сама себе голова.

Хотела было отправиться в Грузины за новой своей подругой. Да вспомнила, как Наташа говорила, что Седой строго-настрого запретил ей ходить на манифестацию и вообще без особой нужды на улице не показываться. Потому что она, как секретарь штаба, слишком много знает такого, за чем шпики охранки настырно охотятся день и ночь.

И Мария решила пойти к старой закадычной своей подруге — Александре (в цехе ее звали просто Сашуней) Быковой. Сашуня жила неподалеку, по пути к Заставе. Но заходить за нею не пришлось. Едва выйдя за ворота, Мария увидела, что Сашуня торопливо идет ей навстречу.

— Вот уж правда, на ловца и зверь бежит, — сказала Мария. — Я-то ведь к тебе собралась.

— Это кто же ловец, а кто зверь? — засмеялась Сашуня.

Она была тоже девка красивая, но на другой лад. Хоть и не такая яркая и броская, как Мария, но и на нее оборачивались на фабричном дворе и на людной улице. Была она стройная и подвижная, как белочка, в своей голубой жакетке, а на хорошем лице — большие серые глаза в пушистых ресницах. Кроме того, была веселая и смешливая. Словом, лучшей подруги Мария Козырева себе и не желала.

Колонна Прохоровской мануфактуры шла во главе манифестации. Мария и Сашуня успели занять место в первом ряду, всего на какой-то шаг позади знаменосца. Хотя шли по десять человек в ряд, так много явилось и а манифестацию, что, когда передняя колонна подошла к Малой Грузинской, последняя еще не оторвалась от Пресненской заставы.

В рядах манифестантов было шумно и весело. Песни прокатывались по колоннам одна за другой. Едва угасала песня в одном месте, как тут же разгоралась следующая. Вокруг Марии и Сашуни собрались голосистые ребята, и в голове прохоровской колонны песня не смолкала.

Миновали Малую Грузинскую, вышли на спуск к Пресненскому мосту. Связные передавали по колоннам, чтобы, переходя по узкому мосту, не сминали рядов и не теряли равнения.

Но до моста не дошли. Слева из-за угла Волкова переулка на рысях выехала полусотня казаков, развернулась «левое плечо вперед» и двинулась навстречу манифестантам.

— Разойдись! — высоким, срывающимся голосом скомандовал казачий офицер.

Колонны остановились. Но никто не покинул рядов, все остались на месте.

— Приказываю разойтись! — еще истошнее закричал офицер и приказал казакам изготовиться к стрельбе.

— В братов своих стрелять будете! — закричал из передних рядов высокий старик с длинной седой бородой. — Али креста на вас нету?

И, раздвигая ряды, вышел из колонны навстречу изготовившимся к стрельбе казакам. И хотя двигался он вперед, а не назад, все равно ряды смешались, и нашлись малодушные, кто попятился в глубь колонны.

— Женщины с нами и дети, — продолжал кричать старик. — Али у вас своих матерей и детишек нету!

А в это время две цепочки дружинников, двигаясь по обеим сторонам улицы, обошли полусотню и как бы взяли ее в кольцо. Огибая строй казаков, один из дружинников вынул из-за пазухи черный шар величиной с крупное яблоко и выразительно потряс им в воздухе. Ни офицер, за спиной которого это происходило, ни манифестанты, отгороженные строем казаков, этого не могли видеть. Зато казаки отлично поняли, что к чему, и шепоток: «Бомба!» — с неимоверной быстротой обежал всю полусотню.

— Заряжай! — скомандовал казачий офицер. Только несколько затворов клацнули, но звякающий звук этот стоящим в передних рядах показался громким и зловещим.

Высокий горбоносый мужик, державший в руках знамя, попятился, отступил и, падая, выпустил из рук древко.

Мария Козырева подхватила падающее знамя, вскинула его сколь могла выше и шепнула стоящей рядом Сашуне Быковой:

— Помогай! Не удержать одной на ветру!

И обе, держа высоко вскинутое знамя, сделали несколько шагов вперед, приближаясь к ошеломленным казакам.

— Стреляйте в нас! — закричала Мария Козырева. — А живыми мы знамя не дадим!

Казачий офицер одну за одной выкрикивал команды, но никто не исполнял его приказа. Сломавшиеся было ряды передней колонны выправились и распрямились.

А Мария Козырева и Сашуня Быкова шли прямо на казаков.

Ряды казаков дрогнули и смешались; всадники медленно повернули коней.

Седой зашел к Наташе. Он считал своей обязанностью рассказать ей, как проходила манифестация. Наташа вела дневник событий, и эпизоды нападения казаков и мужественного поступка двух молодых работниц должны найти там свое место.

— А кто эти девушки? — спросила Наташа,

— Фамилии не надо в дневник, — напомнил Седой.

— Я для себя, — сказала Наташа.

И когда узнала, что мужество и находчивость проявила Мария Козырева, сказала Седому:

— Очень она мне понравилась с первого взгляда. Почти неграмотная, а какое благородство и какое мужество! Ей бы учиться, она бы многого достигла.

— За это и боремся, Наташенька! — сказал Седой.

5

В конце дня, когда уже начало смеркаться, на «малую кухню» доставили постановление исполнительной комиссии МК и вновь воссозданного Федеративного Совета.

Большая часть членов штаба и депутатов, вместе с рабочими, трудились на сооружении баррикад. На «малой кухне» кроме Седого оставались только его помощник Медведь и дежурный депутат Иван Куклев.

Посыльный из МК вручил пакет Седому. Тот ознакомился с полученной бумагой, а вслед за тем прочел ее вслух.

Постановление состояло из трех пунктов:

«1) Ввиду трудности поддерживать связь между Исполнительным Комитетом и массами — непосредственное руководство борьбой масс должно принадлежать районным Советам рабочих депутатов; 2) устраивать баррикады; 3) устраивать демонстративные шествия к казармам с целью снимать солдат».

— Этим документом, — подытожил Седой, — вся власть на Пресне передана районному Совету рабочих депутатов. А наш Совет все военные дела поручил штабу боевых дружин. Баррикады мы уже начали строить, так что тут все правильно. А что касается солдат, то мы все опоздали. Остается только надеяться, что солдаты не станут стрелять в рабочих.

А на следующий день на Пресню доставили еще один пакет из МК.

Седой прочитал бумагу и приказал немедленно вызвать в штаб всех начальников дружин. В эти дни никто не отлучался со своих боевых постов, и потому все собрались очень быстро.

— Получен документ особой важности, — объявил Седой. — Боевая организация Московского комитета разработала и разослала по районам «Советы восставшим рабочим». В документе сказано: «Наша ближайшая задача… передать город в руки народа. Мы начнем с окраин, будем захватывать одну часть за другой. В захваченной части мы сейчас же установим свое выборное управление, введем свои порядки…» А дальше, товарищи, идут советы, как этого достичь. Я прочитаю их вам пункт за пунктом. «Первый: главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами… Пусть только этих отрядов будет возможно больше, и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать… Полиция и войска будут бессильны, если вся Москва покроется этими маленькими отрядами. Пункт второй: кроме того, товарищи, не занимайте укрепленных мест. Войско их всегда сумеет взять или просто разрушить артиллерией. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти…»

С места поднялся молодой вихрастый парень, дружинник с завода Грачева, пришедший вместо раненного накануне начальника дружины.

— Непонятно!.. — заявил он гулким ломающимся басом. — Как это, не занимать укрепленных мест?.. Выходят, не надо было баррикады строить? А теперь что, без_; бою их отдать?..

— Объясню, — спокойно ответил Седой. — Баррикады уже построены. Это и есть наши укрепленные места. Нам советуют, и правильно советуют, не толпиться за баррикадами. Из толпы один пушечный снаряд или винтовочный залп вырвет сразу десятки бойцов. Оборонять баррикаду надо, но оборонять умеючи. Нечего торчать на гребне баррикады. Укройся в подворотне, на чердаке, в проходном дворе и поражай врага. Словом, будь бойцом, а не мишенью. Так нам советуют. Вот дальше в пункте третьем прямо сказано: кто будет призывать идти большой толпой — либо глупец, либо провокатор. Если это глупец — не слушайте, если провокатор — убивайте!

Седой перевел дух и продолжал читать:

— «Пункт четвертый: избегайте также ходить теперь на большие митинги. Мы увидим их скоро в свободном государстве, а сейчас нужно воевать и только воевать… Пятый: собирайтесь лучше небольшими кучками для боевых совещаний, каждый в своем участке, и при первом появлении войск рассыпайтесь по дворам… Шестой: строго отличайте ваших сознательных врагов от врагов бессознательных, случайных. Первых уничтожайте, вторых щадите. Пехоты по возможности не трогайте. Солдаты — дети народа и по своей воле против народа не пойдут… Каждый офицер, ведущий солдат на избиение рабочих, объявляется врагом народа и ставится вне закона. Его, безусловно, убивайте. Пункт седьмой: казаков не жалейте. На них много народной крови, они всегдашние враги рабочих… смотрите на них как на злейших врагов и уничтожайте их без пощады… Пункт восьмой: на драгун и патрули делайте нападения и уничтожайте».

— Все слышали? — спросил Седой, закончив чтение. И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Полагаю, все поняли смысл этих советов, которые дает нам партия большевиков. Царскому правительству объявляется партизанская война. Это значит держаться стойко и беречь свои силы. Сегодня же соберите свои дружины, разъясните им новую тактику борьбы.

6

Кроме караульных у входа только два человека засиделись далеко за полночь в «малой кухне». Начальник штаба боевых дружин Седой и его помощник Медведь сидели за планом Пресненского района, скопированным для них гравером Василием Ивановым.

Все помещения освещала одна высоко подвешенная керосиновая лампа, и приходилось пристально вглядываться в частую сетку улиц, переулков и проездов, чтобы представить себе, в какое место будет нанесен первый удар.

— Горбатый мост у нас обороняет шмитовская дружина, — сказал Медведь. — А кого на Малую Грузинскую? Если дружинников завода Грачева, так за нами Пресненский вал. Вовсе некого на Малую Грузинскую.

— Возьмем по взводу от тех и других, — сказал Седой.

— Ослабим и ту и другую дружину, — возразил Медведь. — Мало у нас бойцов…

— Бойцы найдутся, оружия мало.

— В том и дело. Без оружия боец не боец, а просто… сочувствующий гражданин, — усмехнулся Медведь.

— Отсюда вывод: добывать оружие всеми путями. Завтра навестим полицейский участок.

— Дельно. Давно тоскую по настоящему делу.

— Я сказал ребятам, сам с ними пойду, — возразил Седой.

— Разве двоим места не найдется?

— Нет, — сказал Седой. — В районе военное положение. Стало быть, в любой миг, и днем и ночью, кто-то из нас должен быть в штабе. На сей раз ты, в другой раз я.

И так как кустистые брови Медведя все еще оставались сдвинутыми, Седой добавил:

— Когда будем брать резиденцию адмирала Дубасова, ты будешь командовать штурмом, а я посижу здесь в штабе.

— Все шутишь…

На что Седой возразил уже совершенно серьезно:

— Не шучу… Именно со штурма генерал-губернаторского дворца собирался начинать восстание наш Марат… Не поддержали его… И я не поддержал… Теперь только понимаю, как он прав был. Мы-то сейчас чем занимаемся? Готовимся к обороне. А Энгельс сказал: оборона — смерть вооруженного восстания.

Медведь слушал со вниманием, но ссылка на Энгельса ему явно не понравилась.

— К чему же начинать, если все заведомо обречено на гибель?

Ему любопытно было, что на это ответит Седой.

— Теперь уже не от нас с тобой зависит, — сказал Седой весело. — Началось! Не удержишь! И не надо удерживать. Если во всех районах рабочие так подымутся, как на Пресне, вполне может дойти и до штурма дубасовской резиденции.

— Не рано ли замахнулся? — сказал Медведь. — Я и не знал, что у меня начальник тоже мечтатель.

— Лучше раньше, чем никогда, — ответил Седой. — А насчет мечты… что же, мечта в нашем деле не помеха. Вот и сейчас две мечты вынашиваю. И обе, заметь, могут сгодиться.

— Поделишься?

— Поделюсь. Когда отобьем первый натиск, установим связь со своими соседями и справа и слева. Твердо на это рассчитываю. И на такой случай обдумываю два плана.

— Какие же?

— Если раньше соединимся с Миусами, тогда общими силами взять Бутырскую тюрьму, освободить политических. Вот тебе сразу полк, да не просто полк, а, можно сказать, гвардия революции. Как находишь?

— Мечта хороша. А вторая?

— Вторая еще лучше, Если соединимся с Замоскворечьем, то опять же общими силами захватить Симоновские склады оружия и боеприпасов. А если склады возьмем, тогда уж не полки будем формировать, а новые дивизии.

И оба замолчали, хорошо понимая: ох как далеко еще до того, пока такое сбудется…

— Ну вот, помечтали, и ладно, — сказал Седой. — Пойдем посмотрим, как оно там на самом деле…

Караульным сказано было: вернутся через час, если будут связные от центрального штаба, пусть обождут их возвращения.

Переулками, увязая местами в сугробах, вышли па Среднюю Пресню. Было безлюдно и мрачно. Но извечной ночной тишины не было и в помине. Издали, и со стороны Заставы, и со стороны Зоологического сада, доносились частые, приглушенные расстоянием удары.

— «В лесу раздавался топор дровосека», — продекламировал Медведь.

— Дровосека? — не понял Седой.

— Учил же в школе: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…»

— Не учил, — признался Седой.

— Как так не учил? — удивился Медведь.

— Я всего три зимы ходил в школу… наверно, не успел еще из лесу выйти.

— Три зимы, говоришь? Негусто…

По Средней Пресне спустились до Прудовой улицы.

— Если к Горбатому мосту, то направо, — сказал Медведь.

— Сперва пройдем на Кудринскую, — сказал Седой, — Там самое опасное место. Останется время, пройдем и па Горбатый.

Около Зоологического сада и на Кудринской возле Вдовьего дома горели костры, бросая багровые отсветы на высокие сугробы. Здесь сооружались первые баррикады. Все деревянные телеграфные столбы уже были спилены или срублены. Металлические фонарные столбы, припрягая к ним лошадей, выворачивали с корнем. Снимали с петель ворота и целыми полотнищами волокли и укладывали в баррикаду. В дело шли прихваченные на дворах сани и телеги. Взвалив какую-нибудь громоздкую вещь на гребень баррикады, ее тут же припутывали телеграфными или телефонными проводами. Расщелины забрасывали дровами, прикрывали досками.

Постройкой баррикады на Пресненском мосту руководил Сергей Дмитриев. Баррикада на Кудринской улице, примерно посередине между мостом и Вдовьим домом, возводилась под командой Ивана Куклева.

Иван Куклев стоял на гребне баррикады, словно стог вершил, и указывал, куда укладывать подносимое. Увидев Седого и Медведя, спустился к ним.

— Может быть, лучше было закончить баррикаду на мосту, потом общими силами приниматься за вторую, — сказал Седой.

— Без этой баррикады той долго не устоять, — возразил Иван Куклев. — Пока они здесь задержатся, можно их с моста обстреливать. А не будь этой, сразу к мосту подойдут.

— А не слишком близко одна от другой? — спросил

Медведь.

— Винтовок и карабинов у нас не так чтобы густо, — ответил Куклев. — Да что я вам, вы лучше меня знаете. Надо, чтобы и револьверная пуля достала.

— Видать, служивый? — спросил Седой.

— Запасной унтер-офицер Низовского пехотного полка.

— Ну, так тебя учить нечего, — обрадовался Седой. — Смотри только в оба. Завяжется дело, принимай команду над обеими баррикадами…

На Горбатый мост не пошли. Там Василий Осипов, мужик бывалый, и Михаил Николаев со своими шмитовцами. Там участок надежный. Да и ночь на исходе. Поспать хоть часок-другой. Завтрашний день, судя по всему, будет и крутой, и горячий.

7

— Не могу я всех взять, — объяснял Седой обступившим его дружинникам. — Если такой толпой пойдем, смеху не оберешься. Возьму Мазурина, Честнова и еще человек восемь. Отбери восемь человек, — сказал Володе Мазурину. И тут же коротко проинструктировал свой отряд: — Первое дело — спокойствие и дисциплина. Без команды ни шагу вперед, ни шагу назад. Я вхожу в участок первым, за мной Мазурин и Честнов, за ними остальные. До первого ихнего выстрела оружие не применять…

Будка у ворот полицейского участка оказалась пустой. Седой отворил калитку и прошел во двор. Остальные за ним.

На крыльце их тоже никто не встретил. Зато в коридоре наткнулись на самого пристава участка штабс-капитана Шестакова.

Седой приставил револьвер к тучной груди штабс-капитана и спокойно, но довольно твердо предупредил:

— Советую не сопротивляться. Иначе вы будете расстреляны, а участок взорван.

Штабс-капитан лишь пробормотал что-то в ответ.

— Поднимите руки! — приказал Седой. — Войдите первым и прикажите сдать оружие. Предупреждаю: первый выстрел — вам пуля в затылок. Вперед!

За рослой фигурой пристава сразу не разглядели стоящего за его спиной Седого. Но увидев еще двоих с револьверами в руках, все вскочили. Щеголеватый подпоручик с аккуратными бачками на розовых щеках схватился за кобуру.

— Не стрелять! — излишне зычно скомандовал пристав.

В дежурной комнате кроме двух офицеров находились еще трое околоточных надзирателей и несколько городовых. Но после строгого окрика штабс-капитана они словно остолбенели.

Дружинники вбежали в дежурку и уткнули револьверы в незадачливых блюстителей порядка. Седой сам обезоружил пристава, затем приказал ему сесть в углу.

— Где хранятся патроны? — спросил Седой у пристава.

— Не знаю, — прохрипел тот.

— Вы не исполняете условий, — строго сказал ему Седой.

— Егоров, — распорядился пристав. — Отопри кладовую.

Патронов винтовочных, а больше револьверных набралось около двух пудов.

— Теперь слушайте меня внимательно, — приказал Седой полицейским чинам. — Революция не мстит. Хотя вы виноваты перед ней. Все по домам, на улицах не показываться. Возьмем еще раз, арестуем. Возьмем с оружием в руках — расстреляем.

Все устремились к дверям. И пристав дернулся со стула.

— Вам задержаться! — приказал Седой.

— Вы же обещали…

— Не тревожьтесь, — сказал Седой, когда полицейские чипы вышли. — Мне нужны адреса офицеров и нижних чинов.

— Я не могу покупать свою жизнь ценою чужой крови, — запоздало сыграл в благородство штабс-капитан.

— Нам не нужна ваша кровь, — усмехнулся Седой, — нужно оружие, так что не терзайте свою совесть.

Пристав открыл несгораемый шкаф, достал клеенчатую папку и бросил па стол.

— Все равно найдете…

— Совершенно верно, господин пристав, — сказал Седой. — Теперь можете идти.

И пристав понурясь вышел из дежурки…

Сразу же, как группа Седого вернулась с трофеями на «малую кухню», по всем добытым адресам отправились дружинники.

Особенно повезло отряду, направленному на Звенигородское шоссе. Там в доме Суворова было что-то вроде общежития для несемейных городовых. Почти все они, не решаясь показываться на улицах, оказались дома и, не сопротивляясь, а скорее даже охотно, расстались со своим оружием.

8

11 декабря адмирал Дубасов вызвал к себе с докладом градоначальника генерала Медема и распорядился пригласить также начальника штаба Московского военного округа генерала Шейдемана. Точно к назначенному часу оба генерала явились в резиденцию генерал-губернатора на Скобелевской площади.

— Доложите обстановку по городу, — обратился Дубасов к Медему, после того как все трое уселись за большим круглым столом, стоящим посреди кабинета.

— За истекшие сутки она осложнилась. Полностью под нашим контролем осталась только центральная часть города в пределах Садового кольца. Окраины Москвы и большая часть пригородов в руках мятежников.

— Все окраины? — переспросил Дубасов.

— Разрешите доложить подробнее.

Генерал Медем встал из-за стола, подошел к висящему па стене крупномасштабному плану Москвы, на котором были четко обозначены не только улицы города, но и самые незначительные проезды и тупики, и, вооружившись указкой, продолжил:

— Я начну с севера и пойду по кругу, по часовой стрелке. На Каланчевской площади, вокзалах и прилегающих улицах нашим войскам противостоят дружины железнодорожников. Бои продолжаются. По счастию, нам удалось удержать Николаевский вокзал, чем обеспечивается железнодорожное сообщение с Петербургом…

— Это очень важно! — заметил генерал Шейдеман. — Николаевский вокзал нельзя терять ни в коем случае.

— Примите к исполнению! — подтвердил генерал-губернатор.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — почтительно отозвался Медем, — В Рогожском районе бои ведут дружинники завода Гужона и Курских железнодорожных мастерских. Они контролируют территорию между Покровской и Рогожской заставами, Владимиркой и кладбищем. Еще южнее, — продолжал он, сопровождая свои слова движением указки, — район, который мятежники самонадеянно именуют «Симоновской республикой». Далее — Замоскворечье. Здесь нашим силам противостоят дружинники типографии Сытина и завода братьев Бромлей. Хамовническо-Пресненский район полностью отрезан от центра города сплошной цепью баррикад, удерживаемых дружинами Прохоровской мануфактуры, фабрики Шмита, завода Мамонтова, сахарного завода. И наконец, в Бутырском районе бои ведут дружины Миусского трамвайного парка и табачной фабрики Габай. Они даже пытались взять приступом Бутырскую тюрьму, но все их атаки были отбиты.

— Бутырскую тюрьму! — вскричал Дубасов, и полное его лицо залилось краснотой.

— Так точно, ваше превосходительство, — подтвердил Медем. — Более того, наглость мятежников достигла того, что вчера толпа пыталась захватить мой дом на Тверском бульваре…

— Вы же сказали, что центральная часть города полностью под нашим контролем? — перебил барона Дубасов.

— В том смысле, ваше превосходительство, что здесь мы имеем явный перевес в силах и здесь любое сопротивление немедленно подавляется крутыми; мерами, вплоть до применения артиллерии.

Долгая минута прошла в молчании. Медем и Шейдеман сидели потупясь, Дубасов, вскинув голову, пристально рассматривал план города, по которому градоначальник только что прошелся указкой.

— Получается, господин барон, — произнес Дубасов с явным раздражением в голосе, — что мы в кольце… — голос его все гуще наливался яростью, — нас обложили… как на охоте!

Медем не нашелся с ответом, и Дубасов, недобро усмехнувшись, задал еще вопрос:

— Вы хоть выяснили, кто у них главный загонщик?

— Призыв к мятежу первоначально исходит от Московского комитета РСДРП. Повторен Московским Советом рабочих депутатов, в коем участвуют также меньшевики и эсеры. Три дня назад мы арестовали руководителей московских большевиков Шавцсра и Васильева-Южина.

— Почему же мятеж продолжается?

На этот вопрос барон Медем тоже не сумел ответить, и Дубасов обратился к Шейдеману:

— Каково же, генерал, положение в частях гарнизона?

— Положение неблагоприятное, ваше превосходительство, — ответил Шейдеман. — Все, что нам удалось сделать, это лишь запереть в казармах неблагонадежные части, с тем чтобы удержать их от выступления в поддержку мятежников. Но рассчитывать на войска Московского гарнизона как на боевую силу для подавления мятежа пока еще нельзя.

— Что же получается? — спросил Дубасов. — Все части гарнизона… неблагонадежны?

— Есть и благонадежные, — ответил Шейдеман. — Они несут охрану возле казарм неблагонадежных.

— Как же поступить? — спросил Дубасов.

— Надлежит просить помощи у Петербурга, — твердо ответил Шейдеман.

— Ваше мнение? — Дубасов перевел взгляд на градоначальника.

— Полностью согласен с его превосходительством, — ответил Медем. — У меня всего две тысячи полицейских и один дивизион жандармерии, а силы мятежников каждодневно множатся. Надо иметь в виду, что мятежников городских поддерживают рабочие подмосковных поселков. Неспокойно в Мытищах, Люберцах, Щелкове, Филях… Необходима срочная помощь из Петербурга.

Отпустив генералов. Дубасов отправил в Петербург срочную телеграмму, сразу в три адреса:

Председателю Совета министров

Военному министру

Управляющему Министерством внутренних дел

«Положение становится очень серьезным, кольцо баррикад охватывает город все теснее; войск для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо прислать из Петербурга, хоть временно, бригаду пехоты».

Просить больше Дубасов не решился. Помнил суровую отповедь, полученную от великого князя Николая Николаевича всего три дня назад.

Глава четырнадцатая НА ПРЕСНЕ НАША РАБОЧАЯ ВЛАСТЬ

1

За сутки Пресня ощетинилась баррикадами. Перегорожены были не только магистральные улицы — Большая и Нижняя Пресня, Кудринская и Пресненский вал, Воскресенская иЗвенигородское шоссе, но и все улицы с переулками, примыкающие к ним.

Пресненские рабочие вышли и за пределы района, помогая сооружать баррикады на Новинском бульваре, на Садово-Кудринской, на Большой Никитской и Поварской, на всех подступах к Пресне.

В строительном азарте кое-где даже перестарались. На «малую кухню» пришел к Седому Сергей Филиппов и потребовал, чтобы разобрали баррикаду в Домбровском переулке, потому что невозможно подвезти воды к рабочим «спальням».

Но опасность явилась с другой стороны. Ровно в час дня над Пресней громыхнул первый пушечный выстрел. И началась канонада. Стреляла батарея с Ваганьковского кладбища.

Первые залпы вызвали панику среди населения. Послышались вопли и причитания женщин. Начали связывать в узлы белье и одежду. Прятали детишек в подвалы.

Дружинники как по сигналу сразу же стали собираться во дворе, возле «малой кухни». Начальники боевых дружин — в штабе. Решили развести дружины по баррикадам, укрыться в близлежащих дворах и ждать атаки.

— Как прекратится пальба, будьте начеку, — наставлял Седой начальников дружин. — Возможно, это артиллерийская подготовка.

— Палят по всему городу, — сказал начальник дружины завода Грачева. — И у Александровского вокзала, и, сказывали, на Страстной площади.

— Может быть, готовятся к общему штурму, — высказал предположение Медведь.

— На общий штурм силенок не хватит, — возразил Седой. — Московскому комитету переданы копии телеграмм, которыми обменялись адмирал Дубасов и верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. Дубасов просил о немедленной присылке бригады пехоты из Петербурга. А Николай Николаевич ответил ему коротко и ясно: «В Петербурге свободных войск для посылки в Москву нет». Как полагаете, почему так ответил?

— Нас пожалел, — ответил под общий смех Володя Мазурин.

— Себя пожалел, — сказал Седой. — Стало быть, и в Питере неспокойно, если штыка лишнего нет в запасе. Вот потому и надеюсь, что общего штурма не будет. Постараются задушить нас порознь. И вполне может быть, что первый удар придется по Пресне. Надо быть в полной боевой готовности. А весь этот шум и гром для того, чтобы страху нагнать.

Седой не мог и предположить, как недалек он от истины. Он только догадывался — но догадывался прозорливо, — что московские власти, потеряв голову от страха и не зная, как подавить революционный порыв, ухватились за самое простое: тупой жестокостью нагнетать ужас. Отсюда эта беспорядочная, бесприцельная артиллерийская пальба, слепо поражающая мирное население, пальба не по целям, а по площадям…

Очевидец событий писал в дневнике 10 декабря:

«Первый пушечный выстрел грянул в два с половиной часа дня от Страстной площади по Тверской к Триумфальным воротам. С этого момента в Москве началось безумие и зверство, каких не видели здесь с 1812 года. По толпам мирного народа стреляли пачками из ружей, сыпали свинцом из пулеметов и палили из пушек шрапнелью. Эта безграничная кровожадность царских властей внесла страшное, невиданное озлобление во все слои населения Москвы, кроме высшей буржуазии и бюрократии».

Что было на следующий день — 11 декабря — убедительно засвидетельствовала либеральная газета «Русские ведомости»:

«11 декабря происходит ожесточенная стрельба в разных частях города. Стреляли из пушек на Сухаревской площади, в Каретном ряду, на Страстной площади, в Неглинном проезде, у Николаевского вокзала и в других местах. Жертв в этот день было особенно много; ранеными были заполнены многие больницы, частные лечебницы и перевязочные пункты; в полицейских часовнях не хватало мест для убитых, которых сваливали в пожарных сараях».

2

Этих двух девушек на «малую кухню» привел Медведь, сказал, что обе будут заниматься снаряжением патронов, а если удастся достать «матерьял», то и изготовлением бомб.

— Обе из нашей технической группы, — пояснил Медведь. — И Пчелка и Павлова дело свое знают и неробкого десятка. Не раз смерти в глаза смотрели. Им надо отвести помещение.

— Пока пусть здесь начинают.

— Нельзя, — возразил Медведь. — Порох, взрывчатка… Подойдет любопытный паренек с цигаркой в зубах и… к богу в рай.

— Ты нрав, — согласился Седой, — Опасная штука… — Подошел к дежурным депутатам, посоветовался с ними.

— В семейных спальнях каморку отвести, — сказал Дмитриев.

— Не годится, — возразил Баулин. — Там детишки кругом. Вот если подвальный этаж в директорском доме. Отдельный вход. Караул поставим. И от штаба близко, всего двор перейти.

— Действуйте, — сказал Седой.

Помощник заведующего хозяйственной частью Буз~ ников наотрез отказал депутатам.

— Да что вы, господь с вами! — восклицал он, размахивая коротенькими ручками. — В директорский дом захотели. Да меня Николай Иванович сию же минуту взашей с фабрики прогонят!..

— Не о твоей шее забота, — строго одернул его Иван Баулин. — Нам помещение надобно. — И так глянул с высоты своего роста на коротенького Бузникова, что тот сразу заюлил.

— Я всегда, пожалуйста, могу предложить вам дом купчихи Юкиной по Большому Никольскому. Дом правлением арендован, но еще никем не занят, могу предоставить…

— Не годится, — отверг Иван Баулин. — Далеко.

— Могу ближе. Дом купчихи Шохиной. Вовсе здесь, на Нижней Пресне, тоже не занятый…

— Тоже не годится. Давай нам ключи от «парламента». Старост отменили, зря помещение пустует. А нам самый раз.

— Доложить обязан…

— Кому обязан?

— Правлению, директору Николаю Ивановичу…

— Давай ключи. Потом беги, докладывай.

Дальше Бузников спорить не решился и передал депутатам ключи от помещения во дворе фабрики, именуемого «парламентом», и также от калитки возле прядильного корпуса.

— Этот ключ от «парламента», этот — от фабричной калитки, что у прядильного, — доложил Баулин, вернувшись в штаб.

— От парламента?.. — удивился Медведь. Сергей Дмитриев объяснил:

— Когда прошлой зимой выбрали по цехам старост, правление выделило помещение, где старостам проводить свои собрания. И не знаю кто уж там, только кто-то окрестил его «парламентом»…

— Но этот «парламент» за фабричной оградой?

— А вот ключ от калитки.

Девушки осмотрели помещение, остались довольны.

— Еще чего не хватает? — спросил их Медведь,

— Работы, — ответила Павлова.

— Пусть вас это не волнует, — заверил Медведь, — Работой обеспечим в избытке.

Пчелка сказала, что нужно хотя бы двух подручных, хорошо бы молодых девчат. После этого «мастерская» будет готова к большой работе.

— А по части бомб? — поинтересовался Медведь,

— Дело за оборудованием, — сказала Пчелка. — Впрочем, на такой огромной фабрике, конечно же, первоклассная лаборатория. Откройте нам, остальное наше дело.

Когда депутаты снова взяли в оборот Бузникова, он ответил, что лаборатория не в его ведении и доступ может разрешить только сам господин директор.

От имени Совета депутатов Иван Баулин передал директору просьбу выдать делегации ключи от фабричной лаборатории.

— Прежде хотел бы слышать, для какой именно цели необходима вам фабричная лаборатория? — предчувствуя недоброе, спросил Прохоров.

Иван Баулин какой-то миг помедлил с ответом:

— Таково требование штаба боевых дружин Пресна.

Прохоров слегка пожал плечами:

— Позвольте… Мне непонятно, какое отношение имеет штаб боевых дружин к делам товарищества Прохоровской мануфактуры?.. И почему этот штаб берет на себя распоряжение имуществом фабрики?..

На это Иван Баулин ответил сразу:

— Время военное, господин директор. А в военное время высшая власть принадлежит боевому штабу.

— Допустить в лабораторию посторонних лиц я не имею права. Там хранятся вредоносные вещества, неумелое обращение с которыми опасно для жизни людей. Я не хочу садиться в тюрьму по той лишь причине, что малодушно подчинился вашему незаконному требованию.

— Это ваше последнее слово? — спросил Иван Баулин.

— Иного решения я принять не могу.

— Уговаривать не станем, — бросил через плечо Иван Баулин, оборачиваясь к остальным депутатам. — Пошли, товарищи…

И тут же сбили замки с дверей лаборатории. Пчелка и Павлова осмотрели все шкафы и кладовые и указали, что именно надо перенести в «парламент».

«Мастерская» была приготовлена к работе.

3

А вскоре после наступления темноты дружинники донесли в штаб, что казаки прибыли в пешем строю и разбирают баррикаду на Пресненском мосту.

— Окружить и уничтожить! — сказал Медведь.

Но Седой с ним не согласился.

— Этого они и ждут от нас, — сказал он. — Напоремся в темноте на засаду, и уничтожены будут наши бойцы. Нет, атаковать нельзя. Пошлем два взвода. Пусть дворами приблизятся к баррикаде, один со стороны Волкова переулка, другой со стороны Прудовой. И пусть постреливают по казакам.

— Все-таки зря ты меня не послушал, — сказал Медведь Седому, когда отряды дружинников отправились на задание, — отбили бы охоту раз и навсегда!

Седой усмехнулся:

— У государя императора войска много, а у нас с тобой каждый боец на счету… Но почему они начали разбирать баррикаду у моста, а не на Кудринской?

Медведь не успел ответить. Голос подал сидевший поодаль Володя Мазурин.

— Значит, пойдут не с площади, а в обход, по Большой Грузинской. Там вовсе жидкая баррикада.

— Молодец! — похвалил Седой. — Вывод: завтра с утра восстановить баррикаду у моста и нарастить на Большой Грузинской.

— А если с утра прорвутся казаки?

— Не посмеют, — возразил Седой. — Они нас боятся. Если бы не боялись, штурмовали бы днем. А они подкрались ночью, по-воровски. Значит, считают нас хозяевами положения. А если наши сумеют ночью подстрелить на баррикаде хоть нескольких казаков, еще больше будет к нам почтения.

— Правильно! — поддержал Федор Мантулин, начальник боевой дружины сахарного завода. Начальники дружин поочередно дежурили в штабе. Сегодня был его день.

Казаки, тревожимые летевшими со всех сторон пулями, потеряли двух человек убитыми и нескольких раненными, дали наугад два-три залпа по окрестным домам и убрались восвояси.

Утром Седой осмотрел баррикаду — разрушения были незначительны: у казаков не нашлось ни ножниц, ни клещей для перекусывания проволоки, которой она была обильно опутана. Зиновий распорядился, не теряя времени, заделать все бреши, а вслед за тем укрепить баррикаду на Большой Грузинской.

— Что за шум?.. — спросил Василий Осипов, дежуривший этим вечером на «малой кухне».

— Женщины, — ответил караульный. — Требуют допустить в штаб.

— Допусти.

Женщины не вошли, а хлынули в «малую кухню». Оказалось их не менее десятка.

— Все? — спросил Василий Осипов.

— Все. Не пугайся, — ответила вошедшая первой высокая статная женщина в белом полушубке с меховой оторочкой. И тут же спросила в упор: — Кто здесь главный?

— Я за него, — ответил Василий Осипов.

— Тогда рассуди. Мы с жалобой…

— Мужики обижают?.. — спросил Василий Осипов.

— Мы сами кого надо обидим, — оборвала его горбоносая женщина в суконной жакетке и полушалке, накинутом на нлечи. — А ты за главного сидишь, так не шуткуй. Мы к тебе по делу пришли.

— Давно слушаю. Излагайте ваше дело.

— Дело простое, а рассудить некому, — сказала высокая в полушубке. — С жалобой мы на артельщика. Голубевым его кличут…

— Ястребовым его кликать, — вставила горбоносая. — …этот Голубев, ежели кто задержится на собрании, ужин не выдает. Поздно, говорит, и все. Это выходит, он нам запрещает на собрания ходить. Кто ему такие права давал?!.

— Понятно, — сказал Василий Осипов и окликнул караульных: — Кто там подсменный? Ты, Павел? Сходи, Павел, в семейные спальни и приведи сюда артельщика Голубева.

— А ежели не захочет идти?

— Я ж тебе и говорю: приведи!

По-видимому, Голубев не упирался. И через несколько минут явился в «малую кухню».

— Почему? — коротко спросил Василий Осипов.

Голубев сразу понял и, не прекословя, стал оправдываться тем, что его вины тут нет, что распорядок дня установлен давно и всегда исполнялся в точности, как приказано…

При этом узкие глазки его опасливо перебегали с Василия Осипова на сидящего рядом Федора Мантулина, а на длинном, траченном мелкими рябинами носу выступили капельки пота.

— Кем приказано? — строго спросил Василий Осипов. Голубев вконец смешался.

— Ну, стало быть, кому положено… Кто над нами властью поставлен, тот, стало быть, и власть имеет…

— Теперь на Пресне наша, рабочая власть! — жестко произнес Василий Осипов. — Понял?.. Крепко это запомни. Если встретишь кого, кто еще этого не разумеет, объясни. А насчет ужинов… чтобы больше таких притеснений не было!

Женщины от души благодарили депутата.

А горбоносая не преминула попрекнуть товарок:

— Говорила вам, сразу надо идти, а то вчерась пришлось ложиться на пустое брюхо… Пошли, бабы, быстрее. Покудова не опамятовался, стребуем с него и вечорошный ужин.

Женщины рассмеялись и так, смеясь, и ушли.

— У вас не соскучишься, — сказал Федор Мантулин Осипову.

— А у вас?

— У нас проще. Велик ли наш завод против вашей мануфактуры? И спален хозяйских у нас нету, и кухонь артельных. Живут кто в своей хатенке, кто в постояльцах.

— У вас жизнь сладкая, — засмеялся Володя Мазурин. — Известно, сахарный завод!

— Везде нашему брату рабочему одна сласть, — сказал Федор Мантулин. — Разве что теперь чего добьемся…

4

— Если к баррикаде подступает отряд, превосходящий вас по силе, встречайте его прицельным огнем. Приблизится к баррикадам, бросайте бомбы, — инструктировал Седой своих командиров. — Если же разъезд уступает вам по силе, немедленно командуйте вылазку и атакуйте его. Старайтесь окружить и взять в плен.

И сразу же объяснил преимущества такой тактики:

— Двух зайцев убиваем. Первое: пополняем запасы оружия и патронов. Второе: станут бояться нас. Каждый солдат поймет, что легкой победы ждать не приходится. Труднее будет офицерам и генералам посылать солдат в бой.

Вылазки дружинников участились. Обычно вражеские разъезды и патрули отступали, не принимая боя. Иногда удавалось зайти в тыл и окружить отряд противника. Тогда казаки и драгуны отступали, сражаясь, оставляя убитых и раненых. Трофейное оружие доставалось дружинниками после каждой вылазки. А случалось, захватывали и пленных.

Сегодня привели сразу шестерых артиллеристов. Столкнувшись с дружинниками, они не сопротивлялись, а сразу вскинули винтовки вверх. Их не стали обезоруживать, а так, с винтовками и тесаками, и доставили на «большую кухню».

Когда сообщили Седому, он распорядился прежде всего накормить солдат досыта. Они еще трудились над огромной миской с рассыпчатой гречневой кашей, когда Седой в сопровождении Володи Мазурина появился на «большой кухне». Был в ношеной солдатской гимнастерке без погон, и с увлечением обедавшие артиллеристы не обратили на него особого внимания.

— Начальник штаба боевых дружин, командующий всеми войсками на Пресне, — представил его Володя Мазурин.

Солдаты по привычке мгновенно вскочили и застыли как по команде «смирно».

— Вольно, вольно… — улыбнулся Седой. — Доедайте не торопясь, а потом побеседуем, товарищи артиллеристы.

Солдаты сперва заметно дичились своего собеседника, но у Седого был за плечами многолетний опыт партийного агитатора. И он сумел вызвать их на откровенный разговор.

Зачинать разговор пришлось самому:

— Если вы, товарищи солдаты, спросите меня, почему я против царя, я вам объясню. Вырос в нищете, не всякий день ел досыта. С тринадцати лет пошел работать. Слесарную науку вбивали в меня кулаками… К семнадцати годам понял на своей шкуре, кому царь батюшка, а кому вовсе наоборот. Понял, что царь всегда держит руку помещика и фабриканта, а крестьянину и рабочему на царя надеяться нечего. И стал бороться… Сколько раз арестовывали, сколько раз били смертным боем в охранке и в тюрьме, не стану сказывать. Сами видите: тридцати годов еще не прожил, а голова белая… Вот почему я против царя. Это вы понять можете?..

— Чего уж тут не понять… — сочувственно отозвался один из артиллеристов, возрастом заметно постарше остальных.

— А теперь вы мне поясните, — продолжал Седой. — Вы-то по какой причине за царя стоите?.. Может, вы дворянского роду-племени или из именитого купечества? Может, у вас именья богатые, земли по тыще десятии?.. Не скрывайте, говорите, чтобы понял я, чем вас царь прельстил.

— Мы царю присягали…

— Не в первый раз слышу эти слова, — возразил Седой. — Конечно, солдатская присяга — дело крепкое. Только на это я вот что скажу. Присяга — это ведь по совести, от чистой души, по доброй воле… А ну-ка, вспомните, так ли вы присягу давали?..

Все сидели насупившись. Зацепил-таки он их за живое.

Наконец пожилой солдат сказал со вздохом:

— Какая уж там добрая воля…

— Так надо ли повиноваться такой подневольной присяге? — продолжал допытываться Седой.

— Все одно грех!.. — убежденно произнес тот же солдат, что первый помянул о присяге.

— А в братьев своих стрелять не грех?

— А мы и не стреляли, — сказал пожилой. — Как ваши подошли, мы винтовки подняли.

— Правильно поступили! — сказал Седой. — Рабочие и крестьяне солдатам не враги

— Это мы понимаем…

— Надо так повернуть дело, — сказал Седой, — чтобы это поняла вся ваша батарея, а потом и весь ваш полк.

— Я тебе вот что скажу, товарищ командующий, — заявил пожилой артиллерист. — Здесь, в Московском гарнизоне, почитай, во всех полках такое понятие. Не хотят солдаты стрелять в рабочих. Потому многие полки разоружены и в казармах заперты.

— Ты принес хорошие вести. Спасибо тебе!

— Есть и плохие. Слышно, из Питера ждут подмогу.

— Будем надеяться, что и в Питере солдаты с понятием.

— Однако, плохая надежа, — возразил солдат. — Слышно, везут гвардейские полки, муштрованные. Те никого не помилуют…

Побеседовав с артиллеристами, отпустили их с миром. Володя Мазурин хотел забрать у них винтовки, но Седой приказал отпустить с оружием.

— Шесть винтовок! — с укором сказал Мазурин.

— Шесть новых друзей куда дороже шести винтовок, — наставительно заметил ему Седой.

В тот же вечер было решено послать в Тверь особую группу с заданием подорвать железнодорожный мост через Волгу, чтобы преградить путь в Москву перебрасываемым из Петербурга гвардейским частям.

Ночью группа под видом путейской ремонтной бригады погрузилась на дрезину на запасных путях Николаевского вокзала и выехала в сторону Твери.

6

В ежедневных стычках с отрядами царских войск, которые пытались овладеть баррикадами, большой урон несли наступающие. Но были убитые и раненые также в рядах боевых дружин.

Однако же общее число бойцов осажденной Пресни не сокращалось, а, напротив, увеличивалось. По мере того как войска и полиция гасили отдельные очаги восстания на окраинах Москвы: в Лефортово, Симоновке, Миусах, Замоскворечье, — на Пресню стекались остатки боевых дружин из этих районов.

Пресня оставалась единственной непокоренной твердыней революции, и все, кто готов был продолжать борьбу, стремились на Пресню. В ряды пресненских дружин вливались настоящие бойцы, с оружием в руках, обстрелянные в сражениях. Приходили и в одиночку, и мелкими группами, но иногда и крупные отряды. В железнодорожной дружине, которая пришла после боев в районе Николаевского вокзала, было более тридцати человек.

Когда Седой убедился, что число бойцов изо дня в день растет, у него снова шевельнулась надежда. А может быть, выстоим?.. И если успешно выполнит свое задание группа подрывников, выехавшая в Тверь, тогда… Тогда может стать Пресня той искрой, из которой возгорится пламя победы…

В это время его опустили с заоблачных высот на грешную землю. Пришел Сергей Филиппов и доложил, что артельная кухня не справляется, не может накормить всех дружинников, так много их стало. Ночная вахта пришла к пустым котлам.

— Что думаешь делать? — спросил Седой.

— Котлов на такую армию не хватает. Поговорю с печниками, может, сумеют еще пару котлов вмазать.

— Я постараюсь вам помочь, товарищ Филиппов, — неожиданно вступила в разговор оказавшаяся рядом Пчелка. — Моя подруга Надя Дробинская из Серебряковского училища хочет устроить столовую для детей рабочих. Я поговорю с ней, может быть, и дружинников там кормить.

— Вместе поговорим, — сказал Сергей Филиппов. — Давайте, не откладывая, сейчас и сходим…

Утром но Большому Предтеченскому переулку проехали две груженые подводы. В розвальнях везли три больших котла и мешки с какими-то продуктами. Подводы завернули во двор Серебряковского училища и остановились у черного входа.

Сергей Филиппов, сопровождавший обоз, прошел в училище и через короткое время вернулся с молодой женщиной в длинной шали, накинутой поверх темного казенного платья.

— Вот, Надежда Николаевна, — сказал оп, — привез вам котлы, на случай если ваших будет мало, еще два мешка крупы да пять мешков картошки. Завтра мясо привезу.

— Мясо? — удивилась она. — Где вы теперь достанете мясо?

— Седой пообещал. У него, оказывается, старая дружба с охотнорядскими мясниками.

— Ну если уж старая дружба! — воскликнула Надежда Николаевна и весело рассмеялась.

— Я не шучу, — нахмурился Сергей Филиппов. — Седой сказал, значит, пришлют.

— Вряд ли… — усомнилась Надежда Николаевна.

— Седой зря не скажет…

Седой не обманул доверия Сергея Филиппова. На следующее утро чуть свет на кухню Серебряковского училища доставили полдюжины бараньих тушек и четыре стегна отборной говядины.

Бдительный дворник училища, старый соглядатай, немедля предостерег старшую учительницу. Та пригласила к себе Дробинскую и допросила с пристрастием. Надежда Николаевна успокоила свою начальницу, сказав, что в кухне училища будут готовиться обеды для детей, оставшихся сиротами.

— Я полностью полагаюсь на ваше благоразумие, — сказала та и поспешно удалилась в свои комнаты.

Она торопилась как можно скорее перебраться в отчий дом в Замоскворечье, подальше от этой богом проклятой Пресни, где стреляют из пушек и ружей и днем и ночью…

Глава пятнадцатая НА ОПЫТЕ ПРЕСНИ БУДУТ УЧИТЬСЯ УПОРСТВУ

Группа, которой командовал Володя Мазурин, получила название «отряд фидлеровцев», потому что, отбирая дружинников, Володя первыми включил в свой отряд тех, кто с ним ходил в училище Фидлера. И самого его стали звать Володя Фидлеровский.

Главным назначением отряда было разоблачать провокаторов, производить аресты по указанию штаба. Объясняя «фидлеровцам» их задачи и обязанности, Седой назвал их «нашим политическим розыскным управлением».

Нашлись даже желающие позубоскалить над «нашенскими сыщиками», но «фидлеровцы» вскоре же провели дерзкую операцию, после которой никто уже не решался пересмешничать.

Им удалось установить адрес одной актрисы из театра Шарля Омона, которой покровительствовал казачий полковник и которую он исправно посещал. Конечно, не легкомыслием своим привлек казачий командир особое внимание «фидлеровцев». Были за ним куда более тяжкие грехи. Он еще в октябре приобрел мрачную славу самого ретивого усмирителя рабочих. Выполняя его приказы, лютовали казачьи сотни. И немалую долю той крови и слез, о которых говорилось в воззвании Московского Совета, следовало отнести на его счет.

Когда Володе Мазурину сообщили об амурных похождениях «того самого» полковника, первой его мыслью было: подстеречь полковника у квартиры его возлюбленной и пристрелить на месте. Но, поразмыслив, он нашел меру наказания слишком мягкой, никак не соответствующей содеянным преступлениям. Нет, пуля в затылок — слишком легкая смерть для царского опричника. Взять в плен и живого, целехонького доставить в штаб, там судить и потом уж по приговору суда… Чтобы видел, кто его судит, и чтобы было у него время поразмыслить что к чему…

За полковником установили наблюдение. Он не заставил себя долго ждать. Похоже, ездил он к пассии не менее исправно, чем на службу в полковую канцелярию.

Проследили, как он подъехал, как отпустил ординарца. Дали время войти и расслабиться. Тут и арестовали. И целого, невредимого доставили на «малую кухню».

— Ваше приказание выполнено! — отрапортовал Володя Мазурин начальнику штаба: — Арестованный полковник казачьих войск доставлен в штаб!

Седой не только не изумился, но и виду не подал.

— Благодарю отряд за преданную службу революции! — И тут же распорядился собрать членов боевого штаба для суда над полковником. Суд состоялся без проволочек и приговорил казачьего офицера к расстрелу.

Полковник заявил, что не признает законным ни сам суд, ни вынесенный им приговор.

— А без всякого приговора расстреливать и шашками засекать законно? — спросил его Медведь.

В тот же день «фидлеровцы» получили новое задание. Седой отвел Володю Мазурина к окну и сказал, понизив голос:

— Возьми, сколько есть, своих, но не менее пяти и быстрее по этому адресу. Запомнил?.. Войлошников, начальник московской сыскной полиции. Арестовать, немедленно доставить в штаб. Есть сведения, с наступлением темноты он намеревается скрыться. Нельзя допустить, чтобы он ушел. Потому торопись!

Сбор был назначен на четыре часа, и из всего отряда «фидлеровцев» сейчас на «малой кухне» оказалось только три человека: Сережа, Гриша и Петруха. (Все «фидлеровцы» были ребята молодые; их двадцатипятилетний командир Володя был среди них самый старший.)

Всего три… с ним четверо. А Седой сказал: «Не менее пяти». Седому Володя Мазурин, как, впрочем, и все остальные в штабе и дружине, повиновался беспрекословно. Но и ждать тоже нельзя. Пятым прихватил Федьку Карнеенкова, вовсе молодого парня, но рослого и отчаянного.

Адрес Володя Мазурин запомнил: Волков переулок, дом Скворцова, второй этаж. Где переулок, Володя знал. Вот только дом Скворцова с какого краю?., Пока дошли до Большой Пресни, опросил ребят.

— Смотря откудова идти, — ответил Гришка. — Ежели как мы сейчас, с Пресни, то с левой стороны.

Дальше двигались молча, быстро дошли до Волкова переулка, свернули в него, пошли по левой стороне. Вот и дом Скворцова — двухэтажный, с нарядными наличниками на высоких окнах.

Лестница с парадного входа вела на второй этаж. Поднялись. Широкий коридор разделял этаж на две половины. По обеим сторонам — высокие двери. Володя поставил у лестницы Федьку Карнеенкова, приказал никого не впускать и не выпускать. А сам требовательно постучал в ближнюю дверь.

Выглянула испуганная женщина.

— Здесь квартира Войлошникова? — спросил Мазурин.

Женщина молча кивнула.

— За мной! — скомандовал Володя Мазурин, вынимая маузер из кобуры, и, когда дружинники вслед за ним вошли в прихожую, спросил строго у женщины: — Сам Войлошников где?

— Там ихние комнаты, — показала женщина.

— Оставайся тут, — распорядился Володя Мазурин. — И ты тоже! — сказал дружиннику Петрухе. — Никого не выпускай!

Ступив в комнату, Мазурин едва не столкнулся с женщиной в темном бархатном платье, которая, услышав чужие голоса, устремилась в прихожую. Увидев револьверы в руках, она перепугалась и застыла, не в силах произнести ни слова.

— Где сам? — спросил Мазурин, догадавшись, что перед ним супруга Войлошникова.

— Не убивайте меня!.. — простонала мадам Войлошникова, вздевая вверх трясущиеся руки.

— На черта вы мне нужны. Где сам?

Женщина снова ничего не ответила. Но в это время дальняя дверь комнаты распахнулась, и в дверном проеме обозначилась высокая фигура плечистого мужчины, одетого в суконную охотничью куртку. Он был без шинели и шапки, но в высоких зимних сапогах с меховыми отворотами. Правая рука его метнулась было к заднему карману, но тут же он овладел собою и шагнул в комнату, тщательно прикрыв дверь.

— Господин Войлошников? — спросил Володя Мазурин.

— Да, я Войлошников.

— В таком случае, — сказал, приближаясь к нему, Мазурин, — вы арестованы. Сдать оружие и документы!

— На каком основании?

— На основании приказа штаба боевых дружин Пресни.

— Не знаю такого штаба.

— Узнаете. Сдать оружие!

«Шансов никаких…» — подумал Войлошников, не спеша достал из заднего кармана большой плоский браунинг и, держа за дуло, протянул Володе Мазурину,

— Документы!

— Документов в квартире не держу, — ответил Войлошников.

— Обыскать! — приказал Володя Мазурин дружинникам.

В карманах не оказалось ничего, кроме бумажника и двух связок ключей. В бумажнике — пачка денег и листки бумаги с записями. Бумажник и деньги Володя Мазурин вернул Войлошникову, листки с записями спрятал в карман.

— Это медицинские рецепты, — сказал Войлошников.

— Там разберемся, — ответил ему Мазурин и, показывая на дверь в комнату, приказал: — Пройдите!

Комната, судя по обстановке, была домашним кабинетом. Канцелярский стол с тремя объемистыми ящиками, книжный шкаф, конторка для письма, Удостоверясь, что ящики заперты, Мазурин положил на стол обе связки ключей.

— Откройте!

Войлошников, помедлив немного, открыл один за другим все три ящика. В одном из них оказалась папка с фотографическими карточками. Когда дружинники стали перебирать фотографии, Войлошников заметно насторожился.

— Тут и наши есть! — воскликнул Гришка.

— Точно, — подтвердил Сережа. — Это вот гравер с нашей фабрики, Савелием звать, а это красильщик Лукьян Степанов.

— Где они сейчас? — спросил Володя Мазурин.

— Однако обоих в октябре забрали. Потом, слышно, расстреляли, — ответил Сережа.

— К этим арестам и расстрелам не имею никакого отношения, — поспешно заявил Войлошников.

— И с этим разберемся, — заверил Мазурин и показал на конторку и шкаф. — Откройте остальные ящики. А ты, Сергей, сходи к кухарке, попроси сумку или мешок.

Войлошников проводил его глазами, потом перевел взгляд на второго дружинника и вдруг сказал совершенно неожиданно:

— Мне нужно поговорить с вами наедине.

— Гриша, выдь. Подожди в той комнате.

— Я не виновен в смерти ваших людей, клянусь честью офицера, — начал Войлошников. — Отпустите меня. Получите тысячу рублей. Целое состояние. К чему вам кровь моя. Лично вам я не сделал ничего плохого…

— Гриша! — крикнул Володя Мазурин. — Пойди сюда!

Вошел Гриша, за ним Сергей с холщовым мешком в руках.

— А ну повтори, что ты тут говорил мне! — приказал Володя Войлошникову.

Но тот нимало не смутился,

— Я сказал и повторяю, что если отпустите меня и мою жену, то каждый из вас получит по тысяче рублей.

Володя чуть приметно подмигнул оторопевшему Гришке:

— Деньги на стол!

Войлошников побледнел и сглотнул наполнившую рот слюну, еще не смея верить в удачу.

— Сейчас выпишу вам чеки на предъявителя, каждому по тысяче рублей.

— А получать по чекам в Гнездниковском переулке? — сузив глаза, спросил Мазурин.

— Я не обману вас… — заметался Войлошников. — Верьте чести, не обману… Если не хотите чеки, возьмите золото… вот часы, перстень, драгоценности жены…

— Дешево покупаешь, — оборвал его Володя. — Давай, ребята, укладывай бумаги в мешок. Фотографии не помните, важная улика.

Когда бумаги были уложены, скомандовал Войлошникову:

— Встать!

— Если вы намерены убить, не уводите, убейте здесь!.. Володя Мазурин жестом остановил его излияния:

— Нам приказано арестовать начальника сыскной полиции. Мы исполняем приказ. Как решит штаб, нам неизвестно. Сергей, свяжи ему руки. И покрепче, чтобы не дергался по дороге.

Войлошников пытался все отрицать. К арестам и расстрелам пресненских рабочих не причастен. Агентурной сети на Пресне не имеет. Сведений о боевых дружинах не собирал. Никаких сведений о положении на Пресне в охранное отделение не передавал. Скрываться не собирался, так как вины за собой не знает. Единственно признал, что пытался подкупить дружинников, потому что опасался за жизнь жены.

Запирательство не помогло начальнику сыскного отделения. Отыскались бывавшие у него на допросах, и даже не раз, хотя Войлошников упорно это отрицал.

— Самолично мне в своем кабинете зубы чистил, — показал пожилой дружинник с завода Грачева. — И не мне одному.

— Первый раз в глаза вижу, — отпирался Войлошников.

Также установлено было, что квартиру его по вечерам и ночью посещали посторонние лица. И сам Войлошников только вчера наведывался в Гнездниковский переулок.

— Уведите, — распорядился Седой.

Споров не возникло. Решили единогласно: расстрелять.

— Сегодня же ночью, — приказал Седой Володе Мазурину. — Во дворе его дома.

Уже после заседания штаба Медведь сказал Седому:

— Не хотелось мне затевать спор, а сейчас думаю, зря поостерегся. Получается так, вроде мы концы в воду прячем.

— Ты о чем? — спросил Седой.

— Расстрелять его надо-было при всем честном народе, на нашем фабричном дворе.

— И навлечь этим на всех рабочих самую жестокую кару?

- Ты что же, не веришь в нашу окончательную победу?

Медведь был одного с ним возраста, но тут Седой посмотрел на него как на ребенка. И сказал серьезно, почти строго:

— В нашу окончательную победу я твердо верю. Но не стану утверждать, что она уже пришла. Пресня — не вся Москва. А Москва — не вся Россия…

— А может быть, за себя и за меня боишься?

— За себя и тебя бояться напрасный труд, — усмехнулся Седой. — Мы с тобой давно идем по этой дорожке, сворачивать поздно.

2

С каждым днем стычки на баррикадах, прикрывавших основные подступы к Пресне, — у Зоологического сада, на Горбатом мосту, на Заставе — становились все чаще и ожесточеннее. Противник изменил тактику. Теперь наступление на баррикады вели крупные отряды. Атаки поддерживались пулеметным огнем. Патронов не жалели, и защитники баррикад несли большие потери.

И все чаще тревожили пресненцев продолжительные артиллерийские обстрелы. Особенно угнетала пальба с батареи, разместившейся на Ваганьковском кладбище. Били по заграждениям на Заставе и на Воскресенской улице, а также по штабу боевых дружин. Но ни один снаряд не попал еще ни в баррикаду, ни в «малую кухню». Зато и в домах обывателей, и в рабочих спальнях насчитывались десятки убитых и раненых.

— Надо выдернуть эту занозу, — сказал Седой своему помощнику.

Медведь предлежи поручить эту операцию дружине чугунолитейного завода. Ваганьковское кладбище — их зона обороны.

Седой не согласился.

— Они обороняют полдюжины баррикад. Нельзя ослаблять оборону. К тому же, сказать по совести, я все время опасаюсь удара именно со стороны Александровского вокзала.

— Почему?

— Вполне могут выгрузить войска на Александровском вокзале. Он ближе всех к Пресне. Или того ближе, выгрузят прямо на Ходынке.

— Войска ждут из Петербурга. Значит, по Николаевской дороге, — возразил Медведь.

— Могут по Окружной перегнать эшелоны на Смоленскую, — сказал Седой. — Словом, дружинников завода Грачева трогать не след. Они на особо опасном направлении.

— Тогда кому?

— Тебе, — сказал Седой. — Возьмешь дружинников из штабного резерва, и… с богом!

— Когда?

— Да хоть сейчас. Чем скорее, тем лучше.

Когда миновали Заставу, Медведь разделил свой отряд на две неравные части. Больший отряд оставил при себе. Меньший поручил Василию Честнову.

— Мы пойдем по Воскресенской, — сказал Медведь Честнову, — вы — по Звенигородскому шоссе. Выйдем на кладбище с двух сторон. Меж могил подбираемся к церкви. Орудия стоят возле паперти. Ваше дело приблизиться на прицельный выстрел и ждать. После нашего залпа считаешь до пяти и командуешь своим «пли!». Так же после второго нашего залпа. И так же после третьего.

— А пошто врозь стрелять-то? Вместе куда громче.

— Чтобы поняли, бьют с двух сторон. Если после третьего залпа не побегут, тогда «ура!» и в атаку. Все ясно?

— Если после третьего залпа не побегут, в атаку!

Побежали после второго залпа, оставив возле орудий двух убитых и одного тяжелораненого.

— Оружие забрать, — приказал Медведь, — и раненого тоже.

Кто-то вроде бы возразил, но его тут же урезонили. Сняли шинель с убитого, уложили на нее залитого кровью солдата.

— Хоть одну пушку заберем, — сказал Василий Честное. — А ну, взяли!

Пушка подалась довольно легко. Поднатужились, выкатили ее за ограду кладбища.

— А ну, навались! — подбадривал Честнов. — До баррикады на себе доволокем, а там уже за конями сбегаем.

Немало побились, но до баррикады доволокли.

Докладывая в штабе, Медведь помянул и про захваченную пушку. Седой обрадовался, велел опросить всех отбывших солдатскую службу. Но ни одного артиллериста не сыскалось.

— Оставить надо было из той шестерки хоть одного, — сказал он словно в укор самому себе.

Прибежал связной из отряда, оборонявшего баррикаду на Пресненском мосту. Велено сказать, что на Кудринской и на Большой Грузинской скапливаются войска.

— И много? — спросил Седой.

— Не видно. Стемнело уже… — пояснил связной.

— Откуда же известно, что скапливаются?

— Слышно, — ответил связной.

— Оставайся здесь, — сказал Седой Медведю. — Собирай резерв и подсменных. Я на баррикаду.

Но в дверях столкнулся с высоким мужчиной, одетым несколько странно: из-под зимнего пальто виднелись полы белого халата.

— Кто здесь старший начальник? — спросил вошедший.

Спросил спокойно, но строго, как человек, привыкший, что на его вопросы отвечают сразу, без промедления.

— Я начальник штаба.

Вошедший несколько недоверчивым взглядом окинул мятую шинель Седого.

— Прошу вас выслушать меня, — сказал он. — Я старший врач фабричной больницы Клименков. Прошу унять ваших подчиненных…

Вопроса не последовало, и Клименков продолжал:

— Только что в больницу явились два субъекта, не то старосты, не то депутаты, и запретили перевязывать раненых солдат. Это тем более странно, что перед этим тяжело раненного солдата доставили в больницу ваши же дружинники.

— Действительно, — подтвердил Медведь. — Я приказал.

Врач, все еще недоумевая, перевел взгляд с одного на другого.

— Вы врач, — сказал Седой Клименкову, — и ваше дело оказывать помощь каждому, кто в ней нуждается. А мы позаботимся, чтобы вам не мешали.

Подозвал к себе Володю Мазурина и распорядился:

— Проведи доктора до больницы и наведи там порядок.

Оживленная перестрелка, звуки которой доносились со всех концов Пресни, к вечеру стала стихать, потом, когда уже стемнело, как-то сразу оборвалась, и стало непривычно и пугающе тихо… Лишь изредка — с интервалом в четверть часа, а то и больше — раздавались где-то одиночные выстрелы, но, не получая отклика, так и замирали вдалеке…

Непривычная тишина настораживала и тревожила. На «малой кухне» кроме караульных находились только Пчелка и Наташа, решившая дождаться возвращения Седого.

Женщины с первой встречи как-то сразу потянулись друг к другу, и зачастую и та и другая с грустью думали о том, что в этой сумасшедшей круговерти не найти и короткого времени, чтобы поговорить по душам…

Но вот сейчас, когда время нашлось, и не столь уж короткое, они сидели молча, трепетно прислушиваясь, не раздастся ли где выстрел, способный разорвать эту гнетущую тишину.

Около полуночи вернулся Седой. Он обошел почти все баррикады и от усталости едва держался на ногах. Тяжело опустился на лавку.

— Ну и зловещая тишина и тьма на улице… Будет что-то в эту ночь или рано утром…

Пришел Медведь вместе с Володей Мазуриным и начальником дружины Брестских мастерских.

— Он утверждает, — Медведь указал на железнодорожника, — что Семеновский полк выгрузился на Николаевском вокзале.

— Собирай начальников дружин.

— Сюда? — спросил Медведь.

— Нет, как утром договорились, собираем штаб в Серебряковском училище.

— Поближе к харчам, — подмигнул Володя Мазурин. Медведь сердито оборвал его:

— Нашел время зубоскалить!

— А мы, товарищ Медведь, и умирать будем весело, — сказал Володя Мазурин.

3

Предоставив на день «малую кухню» депутатам, Седой употреблял светлые часы на то, чтобы обойти по возможности все баррикады, побывать во всех дружинах. Сегодня, как и вчера, особых событий не произошло. У Горбатого моста и на Малой Грузинской появлялись казачьи разъезды, но ограничились тем, что обменялись с дружинниками выстрелами, и ретировались, не проявив особой настойчивости. А на Кудринской, Воскресенской, на Пресненском валу ни казаки, ни пехота и не показывались.

Это необъяснимое бездействие властей не могло не тревожить Седого. Наивно было думать, что Дубасов благодушно смирился с тем, что целый район города находится во власти восставших.

Каждый час, каждую минуту мог начаться ожесточенный штурм. Перевес сил у Дубасова был многократный. На одного пресненского дружинника генерал-губернатор мог выставить десять, если не двадцать штыков и сабель. Не говоря уже об артиллерии, которой у восставших совсем не было. И все-таки минуты, часы и дни проходили, а штурм не начинался. Почему?..

Седой понимал, точнее, догадывался, что и у грозного адмирала есть своя ахиллесова пята. Не все полки Московского гарнизона были надежной опорой. Вспомнить восстание в Ростовском полку. Против царя солдаты идти отказались, но и расстреливать рабочих тоже, конечно, пе будут. Грозный адмирал сам опасался решительных действий. Гневный порыв рабочих, которые в ответ на расстрелы на Страстной площади и на Садовой и на разгром училища Фидлера окружили кольцом баррикад центр города, заперев в нем генерал-губернатора, показал, что с рабочими шутки плохи. Отсюда и мольбы о помощи из Петербурга. Но Петербург не спешил с помощью адмиралу, и оставалось одно — выжидать…

И все же Седому было ясно, что на одну Пресню сил у Дубасова хватит. И скорее всего, выжидание — лишь тактический маневр: усыпить бдительность, а потом — внезапным ударом… Удара можно ждать каждую минуту, и… минуту эту нельзя упустить.

Баррикадами на Малой Грузинской Седой закончил сегодня обход позиций. Он намеренно выбрал такой маршрут.

Накануне вечером перед допросом Войлошникова он отпустил Надю, поручив Марии Козыревой и Сашуне Быковой проводить ее до дому. Как они добрались в Грузины, он не знал; Мария и Сашуня получили особое задание штаба, с которого еще не вернулись.

Особое задание состояло в том, чтобы женщины навестили своих знакомых. У Марии кто-то работал на заводе Густава Листа и жил неподалеку, там же в Бутырках. Знакомая Сашуни кухарила в столовой фабрики Цинде-ля в Замоскворечье и при фабрике же проживала. Надо было разузнать, кто хозяин в районе: городские власти или рабочие, как на Пресне.

Положение именно в этих районах — в Бутырках и Замоскворечье — особенно интересовало Седого и всех членов штаба, с которыми он успел уже поделиться своими заветными замыслами.

Сперва Седой намеревался отправить в разведку «фидлеровцев», но, к его удивлению, решительно запротестовал Медведь:

— Пошлем ребят на верную гибель!

— Что предлагаешь? — спросил Седой.

— Удобнее пробраться женщине. Особенно старухе.

— Есть у тебя на примете такая отчаянная старуха?

— Старухи нет. Есть молодухи. Целых две, Козырева и Быкова давно просятся: «Пошлите нас шпионить».

Седой задумался.

— Занятно получается. Мужчин опасно — пошлем женщин.

— Напрасно оспоряешь, товарищ Седой, — возразил старик Иванов. — Правильно Медведь говорит, женщине способнее. Женщина, как коза, в любом плетне дыру найдет. Надо только, чтобы причина имелась уважительная.

Позвали Марию и Сашуню, спросили, сумеют ли… Обе непритворно обрадовались.

— А если спросят, куда идешь? — задал вопрос Седой.

— Долго ли соврать! — бойко ответила Мария Козырева.

— Врать тоже надо с умом, — заметил Василий Осипов.

— Значит, так, — подытожил Медведь. — Козыреву отправим в Бутырки, а Быкова пойдет в Замоскворечье.

— Мы вместе пойдем, — запротестовала Мария.

— Концы-то вовсе разные, — удивился Василий Осипов.

— Все равно, обе вместе.

И вот уже скоро сутки, как вышли они вместе с Наташей из «малой кухни», и ничего о них неизвестно. Вчера не было времени обговорить, по какому пойдут маршруту. Может быть, Наташа знает, может быть, был разговор меж ними.

4

Наташа тоже встревожилась, узнав, что Мария и Сашуня еще не вернулись. Предполагали вернуться засветло. Вышли они, как и собирались, «чуть свет» и решили идти сперва в Бутырки, оттуда в Замоскворечье. Было, правда, сказано, что если не успеют засветло, то переночуют у Сашуниной тетки. Адреса, по которым они пошли, Наташа запомнила.

Ну вот, все и выяснил, что можно выяснить. И можно идти. В штабе уже ждут его начальники дружин. Но сегодня почему-то особенно не хотелось уходить. Он так и сказал Наташе.

— Не уходи, — сказала Наташа. — Можно ведь и тебе отдохнуть. Я уложу тебя, а сама буду сторожить, чтобы никто не подобрался. Я очень чуткая…

— Нет, не могу, — сказал он с мягкой улыбкой, — не пришло еще время отдыхать. Да и не в том дело, что устал. Я за тебя тревожусь… И себя осуждаю, что не отправил тебя обратно в Нижний…

— Не осуждай, — сказала Наташа. — Я бы не уехала. Ты же знаешь, что я тебя не оставлю… А почему именно сегодня ты заговорил об этом?.. Узнал что-нибудь плохое?..

— Мы накануне боя. В бою все может случиться. Она села рядом с ним, взяла его за руку:

— Ты уходишь от ответа. Прежде так не поступал.

— Я ничего не скрываю от тебя. Я сам не все понимаю, но нутром чувствую, что приближаются решающие события…

— Ты уже не уверен в нашей победе?

— Удивительное дело… — произнес Седой как бы про себя, — просто удивительное. Уже второй человек на этих днях… Что, разве паника проступает на моем лице?

— Обиделся? Напрасно. Паника и ты — это несовместимо. Просто я раньше никогда не видела тебя хмурым, а теперь иногда вижу. А по пустякам ты хмуриться не станешь…

— Я постараюсь объяснить… Вокруг хорошие люди. Все, кто взялся за оружие, очень хорошие люди. Но среди них есть и такие, кто вышел потому, что поверил в сегодняшнюю, в немедленную победу. Взяли власть на фабрике, взяли власть на Пресне, завтра возьмем в Москве, послезавтра по всей России. Таким сейчас легче. У них нет причин хмуриться. Но зато, если мы потерпим временное поражение, ты слышишь, я говорю временное, им будет очень тяжко, они могут пасть духом… К счастью, больше таких, кто твердо верит, что окончательная победа все-таки за нами. Их никогда не сломит временная неудача, они будут бороться до конца.

— Ты такой. Я всегда это знала. Но к чему тогда хмуриться?..

Седой ответил не сразу.

— А кровь… Каждое поражение… реки рабочей крови. И все равно, мы правильно сделали, что взялись за оружие. Ты согласна?

— Согласна.

— Ну, тогда все хорошо.

5

Известия, доставленные отважными разведчицами, не могли порадовать. Некоторые предприятия прекратили забастовку, рабочие вышли па работу. Мария, правда, сообщила, что трамвай по Бутырке еще не ходит и слышно, что дружина Миусского трамвайного парка еще обороняет баррикады на Лесной и Новослободской, но их уже теснят войска со всех сторон и едва ли они долго продержатся. Похожими были вести и из Замоскворечья. На фабриках собирались начать работу, баррикады остались неразобранными только кое-где по переулкам. Открылись трактиры и магазины, лавки и ларьки. На каждом углу стоят городовые.

— Вроде ничего и не было… — грустно заключила Мария.

Предстояло решать: что делать дальше?.. Мелкие стычки на баррикадах, порождаемые наскоками казачьих и драгунских разъездов, надоели. Даже отбив такой наскок, защитники баррикады уже не радовались, как это было в первые дни восстания. Все понимали — долго так продолжаться не может.

Сегодня за длинным столом на «малой кухне» народу собралось больше обычного: кроме начальников дружин, депутаты районного совета. Была представлена власть восставшей Пресни — и военная, и гражданская.

От имени штаба Седой объявил благодарность разведчицам.

— А теперь идите, отдыхайте… Мария подошла к Наташе:

— Тебя обождать?

— Не надо. Я здесь ночую, с Пчелкой и Павловой. Она твердо решила: теперь с фабрики не уходить, не расставаться с Зиновием надолго…

— А теперь посоветуемся с рабочими депутатами, — сказал Седой Медведю.

Оп повернулся к депутатам.

— Что будем делать дальше? — спросил Седой. — Продолжать или прекращать забастовку? Защищать баррикады или сдать без боя?

— Как защищать-то… — как бы про себя произнес Сергей Дмитриев. — Одни остались…

— Что значит одни? Нас тысячи! — крикнул Василий Честнов.

— Говори, товарищ Дмитриев, — сказал Седой.

— Нет, нет, я потом… — явно смутившись, уклонился Сергей Дмитриев.

— А ты потом… — с издевкой протянул Василий Честнов. — Ну коли потом, тогда я скажу.

— Говори, Честнов.

— Какой может быть разговор!.. Попусту время вести! — в крик ударился Василий Честнов. — Может, кто думает, сдадимся, так помилуют. Надейся! На всех петель хватит. Так лучше пуля на баррикаде, чем петля в остроге. По мне, сражаться до конца!

— А семья?.. А дети?.. — не вытерпел Сергей Дмитриев.

— Товарищ Дмитриев, — сказал Седой. — Вижу, у тебя другое мнение. Выскажи нам его.

— Мнение мое трудное, — медленно начал Сергей Дмитриев. — Даже выговорить тяжело. Начинали по общему согласию, надеялись всей Москвой против хозяев, против властей… А вышло не по-нашему. Одни остались. В смысле одни пресненские… На нас еще не навалились, по другим местам остатки подчищают. А как по всей Москве подметут, тогда и навалятся всей силой. Сколько мы выстоим?.. День, два, пущай неделю!.. Нас перебьют, туда нам и дорога, знали, на что шли… Семьи порешат, и старых, и малых…

— Ты вот что, браток, — прервал его Василий Осипов. — Не ходи вокруг да около. Прямо говори, что предлагаешь.

— Я прямо и говорю. Сила солому ломит. Кончать забастовку, выходить на работу.

— Отработать грехи думаешь, — усмехнулся старик Иванов.

— Не о себе думаю. За свое сполна получу. Все, что причтется. О тех думаю, кто еще провиниться не успел.

Протянул руку, прося слово, Федор Мантулин.

— Обожди, Федор, — остановил его Василий Осипов. — Сергей друг мне. Дайкось я первый ему врежу.

— Говори, Василий, — сказал Седой.

— Плохо вяжешь концы, Сергей, — жестко начал Василий Осипов, — не сходятся у тебя концы с концами. Ты забастовку объявлял?.. Объявлял. На баррикады народ выводил?.. Выводил. Деньги на оружие собирал?.. Собирал. А теперь, как до дела дошло, в кусты!.. О детях вспомнил. А неделю назад их у тебя не было? Нет, друг, посередь реки не перепрягают. Начали, стоять до конца!

— Вот это правильно сказано, — поддержал Федор Мантулин. — По-рабочему. Стоять до конца! Я так понимаю, если даже погибнем мы все до единого, все равно наша победа. Потому что докажем мы и хозяевам, и властям, всем генералам и губернаторам, и самому царю, что дальше терпеть не будем. Другого языка они не понимают… А если мы сейчас располземся по своим углам, как нашкодившие псы после хозяйского окрика, нас вовсе в бараний рог согнут. Победа, она сама не приходит, ее завоевывают. Мое мнение такое: всем на баррикады, сражаться до последнего!

— Кто еще хочет сказать? — спросил Седой.

— Надо ли слова метать, — сказал Михаил Николаев. — Мнение у всех одно. Федор Мантулин хорошо сказал: сражаться до последнего. От имени шмитовской дружины поддерживаю.

Седой встал за столом:

— Против есть кто?.. Нету… Стало быть, продолжаем борьбу!

Это была самая радостная минута в его жизни. Нет, не зря партия проводила годами свою скромную, требующую мужества и терпения работу. Не зря. В решающий час простые рабочие люди оказались достойными великой задачи, какая встала перед ними.

Он был так взволнован, что не сразу нашел нужные слова.

— Товарищи!.. Дорогие товарищи!.. Уже неделю над Пресней красное знамя… Без боя его не отдадим. Помните, товарищи, это первый бой рабочего класса России с царизмом. Нам выпала высокая честь начать битву. Даже если мы погибнем в этой битве, за нами поднимутся другие. Теперь рабочий класс понял свою силу, а наша Пресня будет ему примером…

6

Штаб боевых дружин собирался обычно вечером, и случалось, что заседали до поздней ночи. Днем же в «малой кухне» верховодили депутаты, гражданская часть штаба. Дежурили в «малой кухне» чаще всего Василий Осипов, Иван Куклев, Сергей Дмитриев.

Приходили на «малую кухню» с просьбами и жалобами по самому различному поводу. С утра пришли пресненские булочники за разрешением выпекать хлеб на продажу.

— Никто и не запрещал выпекать хлеб, — ответил булочникам дежурный Василий Осипов.

— Это точно, выпекать запрету не было, — согласился дородный булочник, по-видимому старший в делегации, — на продажу запрет. Лавки-то все закрыты.

— А чем торгуете в лавках? — спросил Василий Осипов.

— Чем в булочной торгуют? Хлебом, калачами, сайками… Ну еще бывает чай, сахар…

— Еще вино, водочка… — добавил Василий Осипов. Булочник замешкался с ответом.

— Значит, так, — заключил Василий Осипов. — Выпекайте и торгуйте. Хоть хлебом, хоть калачами, хоть сайками… Но, упаси бог, ежели вином. Все заведение на распыл пустим.

— Помилуй бог! — перекрестился булочник. — Да чтобы этого вина нам сроду не держать…

Мало погодя заявились два мужика в овчинных тулупах и стали просить, чтобы их обозу из двенадцати подвод дозволили проехать через Пресню в Замоскворечье.

— Сюда-то как доехали? — удивился Василий Осипов.

— Пешком дошли, обоз-от стоит у кладбища, — пояснил мужик. — Явите божескую милость, прикажите пропустить. Ежели нам теперь ворочаться через Кунцево, до темна не успеть. А по нонешним временам, куда ночью податься…

— Ума не приложу, как с вами быть, — задумался депутат. — Везде перегорожено. Пешему не пройти.

— Можно вдоль берега проехать, обочь фабрики нашей и к Дорогомиловскому мосту, — сказал один из караульных.

— А на берег как выехать?

— Дворами можно проехать, возле сахарного заводу.

Не успели выйти повеселевшие мужики, вбежала расстроенная дама в лисьем салопе.

— Господин депутат!.. Защитите бедную вдову. Никто не стрелял из моего дома, никто, а они… они грозят сжечь дом…

— Кто они?

— Провокаторы, господин депутат. Вчера грозились и сегодня тоже… Поставьте, господин депутат, охрану у моего дома!..

— Какая улица?

— По Малому Предтеченскому, через два двора от церкви, наличники голубые, дом Сыропятниковой…

— Хорошо, хорошо, примем меры.

И дама удалилась, рассыпаясь в благодарностях,

— Чего это ты, Василий, так расшаркался перед купчихой? — удивился Володя Мазурин.

— А хоть бы и купчиха, — возразил депутат. — Вдова поди, и дети есть. У кого ей искать защиты. Ты, Володимир, не забывай: нонче мы власть, стало быть, на нас и забота.

7

Вечером 16 декабря в штабе Московского военного округа начальник штаба генерал Шейдеман и командир только что прибывшего из Петербурга гвардейскою Семеновского полка флигель-адъютант полковник Мин составили следующую диспозицию для предстоящих на следующий день боевых действий по разгрому мятежной Пресни.

Семеновскому полку ставилась задача: «Окружить весь Пресненский квартал с Прохоровской мануфактурой и с помощью бомбардировки последней заставить мятежников, предполагаемых на фабрике и в квартале, искать себе спасения бегством и в это время беспощадно уничтожать их.

Для чего под начальством командира полка сформировать отряд, который разделить на несколько колонн.

Правой колонне под командою полковника фон Эттера в составе двух рот — 3-й и 4-й — при четырех орудиях гренадерской артиллерийской бригады занять Пресненский мост.

Левой колонне под командою капитана Левстрема в составе трех рот — 5, 6 и 7-й — и четырех орудий той же бригады занять Горбатый мост.

Ротам его величества и 2-й стать заслонами по углам Расторгуевского переулка.

13-й и 8-й ротам и четырем пулеметам под командою капитана Албертова стать на берегу Москвы-реки для обстреливания реки.

Восьми пешим орудиям под командою полковника Михайлова занять позицию скрытно за Ваганьковским кладбищем, откуда по сигнальному выстрелу с Пресненского моста начать канонаду по Прохоровской фабрике.

Двум сотням казаков встать с северной стороны близ дачи Алексеева, чтобы преследовать бегущих.

Все было учтено и точно рассчитано: так, чтобы ни один мятежник не сыскал спасения.

А то, что при массированной бомбардировке неминуемо погибнут тысячи женщин, детей, стариков, нисколько не тревожило верных царских слуг.

8

На заседании штаба, которое на этот раз проходило в директорском кабинете Серебряковского училища, собрались все его члены и почти все депутаты районного Совета.

Седой занял место за директорским столом, положил перед собой полученную из МК бумагу и сообщил, что несколько часов назад Московский комитет и Исполком Московского Совета рабочих депутатов приняли решение прекратить восстание с вечера 18 декабря и забастовку с 19 декабря.

Известие это, как сразу заметил Седой, восприняли по-разному. Сергей Дмитриев был явно обрадован. Он уставился на Седого широко раскрытыми глазами, и ио губам его блуждала несмелая улыбка. Василий Осипов, Федор Мантулин, Василий Честнов и особенно Владимир Мазурин помрачнели и насупились. Остальные смотрели на начальника штаба с настороженным вниманием.

После короткого молчания Федор Мантулин сказал:

— Мы вчера собирались по этому делу. Все согласно решили не сдаваться, стоять до последнего.

— Ты прав, — сказал Седой. — Мы решили стоять до последнего. Но Московский комитет и Совет депутатов поправили нас…

— А я считаю, — перебил его Владимир Мазурин, — вчера мы всё решили правильно и нечего отступаться от своего решения. Вот так я предлагаю!

— Кто еще желает высказать свое мнение? Прошу! Никто не отозвался на его приглашение. Подождав минуту-другую, Седой встал из-за стола.

— Мы бойцы революции, — сказал он. — И должны соблюдать революционную дисциплину. Мы получили приказ, и он должен быть выполнен! Я убежден, — продолжал Седой после короткого молчания, — адмиралу Дубасову и царю Николаю угодно, чтобы мы стояли до последнего. Им надо уничтожить нас, стереть с лица земли очаг восстания — нашу Пресню. Но, думаю, Московский комитет и Московский Совет правы: надо закончить восстание своею волей. Сохранить бойцов для будущей решающей битвы. Решайте!

Седого поддержали. Не менее часа понадобилось, чтобы составить последний приказ штаба Пресненских боевых дружин. Наташа переписала его набело, и Седой зачитал:

— «Товарищи дружинники! Мы, рабочий класс порабощенной России, объявили войну царизму, капиталу, помещикам и их прихвостням — дворянам. Война объявлена 17 октября, но последняя схватка, которая войдет в историю под названием «Декабрьское вооруженное восстание», началась 9 декабря. Ныне мы, по воле партии и революции, решаем в нашей цитадели, что делать. Продолжать или кончать смертельную схватку между трудом и капиталом?

Пресня окопалась. Ей одной выпало на долю еще стоять лицом к врагу. Вся она покрыта вами баррикадами и минирована фугасами.

Это единственный уголок на всем земном шаре, где царствует рабочий класс, где свободно и звонко рождаются под красными знаменами песни труда и свободы. Пресня — крепость. Но удержим ли мы ее до тех пор, чтобы вновь восстали рабочие Москвы?

Петербургские рабочие, давшие лозунг 9 января начать, устали, разбиты, не поддержали начавшую Москву. Мы были слабы расшевелить многомиллионное крестьянство. Московский гарнизон остался только нейтральным и сидит в казармах под замком. Мы одни на весь мир. Весь мир смотрит на нас. Одни — с проклятьем, другие с глубоким сочувствием. Одиночки текут к нам на помощь. «Дружинник» стало великим словом, и всюду, где будет революция, там будет и оно, это слово, плюс Пресня, которая есть нам великий памятник. Враг боится Пресни, Но он нас ненавидит, окружает, поджигает и хочет раздавить. Он готовит насилие женам и сестрам рабочих. Дети рабочих будут под копытами лошадей и под сапогами пьяных царских солдат. Мы начали. Мы кончаем. В субботу ночью разобрать баррикады и всем разойтись далеко. Враг нам не простит его позора. Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это — ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству.

Я отдал приказ в воскресенье развести пары, и все фабрики заработают, а начальники дружин укажут, где прятать оружие. Но пока вы — солдаты революции и нас окружают, приказываю стоять на своих постах. Нам смерть не страшна, и если враг помешает нашему плану, нашей воле, то дорого обойдется ему наше отступление. Мы — непобедимы! Да здравствует борьба и победа рабочих!

Командир пресненских боевых дружин».

— Товарищ Мазурин! — сказал Седой, прочитав приказ. — Тебе поручается размножить и завтра днем расклеить по всей Пресне на видных местах… Всем начальникам дружин разойтись по своим баррикадам. Стоять насмерть! Без приказа не отходить!

Седой долго еще сидел за столом, глядя куда-то вдаль ничего не видящим взором. Все разошлись по своим боевым участкам. Только Наташа, приткнувшись за маленьким столиком в углу комнаты, переписывала приказ для Володи Мазурина.

Пока его окружали члены боевого штаба, его товарищи по борьбе, Зиновий держался бодро и твердо, чтобы никому и в голову не пришло, что можно оспорить полученный ими приказ.

Но как тяжело ему было, знал только он один… Легче, куда легче было бы пойти грудью на граненые солдатские штыки, жизнью своей защитить революцию!..

Вот и конец всему… Нет, не конец. Это только начало… Только потому мы и прекращаем сейчас борьбу. Решающий бой впереди. И в том бою победа будет наша!..

9

Рано утром в полной темноте все подразделения отряда полковника Мина заняли предназначенные им места.

Орудия, установленные на Кудринской, дали первый залп по баррикаде, перекрывшей Пресненский мост. И тут же эхом ответила батарея, укрытая за Ваганьковским кладбищем, которая начала обстреливать спальни Прохоровской мануфактуры.

Полковнику доложили, что снаряды пронизывают баррикаду, отнюдь не разрушая ее. Приказано было отправить два взвода ее разобрать. Но едва солдаты поднялись на ее гребень, как из окон всех близстоящих домов в них полетели пули. Стрельба не могла быть прицельной, — только начало рассветать, — но все же один солдат был убит, многие ранены.

Унтер-офицер, командовавший вылазкой, отвел солдат и доложил по начальству о потерях. Приказано было разборку баррикады продолжать. А дома, из которых стреляли, разбивать пушечными залпами прямой наводкой или поджигать.

Солдаты снова поднялись на баррикаду, и снова по ним зачастили выстрелы, теперь уже прицельные, с чердаков и из окон верхних этажей. Солдат снова отвели и ударили по домам из пушек. А взвод стрелков, укрывшись за лицевой стороной баррикады, должен был перестрелять дружинников, когда они побегут из разрушаемого дома.

Но дружинников или не было в этом двухэтажном, обшитом крашеным тесом доме, или же они успели уйти незаметно дворами. Из дома бежали дети и женщины, многие с младенцами на руках. Ни один солдат не вскинул винтовку, но пушки продолжали бить по обреченному дому, и не то осколком снаряда, не то разлетавшимися обломками сразило женщину вместе с ее ношей. С истошным предсмертным криком она упала и затихла…

Прискакал с объезда позиций полковник Мин. Ему доложили об упорном сопротивлении противника и о потерях, понесенных третьей ротой.

Полковник потребовал к себе командира третьей роты.

— Приказываю взять баррикаду!

Офицер развернул свою роту, и в разомкнутом строю солдаты бросились в атаку. Из-за укрытия, с чердаков и из окон домов дружинники открыли яростный огонь по наступающим. Падали на снег раненые и убитые, но натиск был столь стремителен, что большая часть роты добежала до баррикады и с ходу завладела ею. Но за баррикадой не оказалось ни одного ее защитника. Нападающие остановились в растерянности, а пули по-прежнему летели из окрестных домов, поражая солдат одного за другим.

Полковник приказал отвести третью роту назад и накормить солдат. Только пушечной обслуге приказано было повременить с обедом и продолжать свое дело. Велено было разбивать один за другим дома вдоль Большой Пресни, чтобы впредь не было помехи для наступающих войск.

После обеда в наступление была послана четвертая рота. Ближайшие дома были разбиты артиллерией или сожжены. Поэтому когда солдаты принялись растаскивать баррикаду, их тревожили лишь отдельные и то отдаленные выстрелы. Но едва солдаты двинулись вверх по Большой Пресне и приблизились к уцелевшим еще домам, оттуда снова полетели пули и самодельные бомбы. Продвигались медленно, отвоевывая дом за домом. И только к вечеру добрались до Заставы. С наступлением темноты вернулись обратно к Пресненскому мосту.

И снова из каждого еще уцелевшего дома стреляли по проходящей мимо роте.

10

Наташа вышла из дому в восемь часов утра, почти сразу после того, как семеновцы, тщательно обыскав все до единой квартиры, покинули дом. Вышла, хотя не вполне еще оправилась от только что пережитого потрясения.

— Куда вам идти?.. Вы на ногах-то едва стоите, — сказал ей хозяин квартиры, конторщик Прохоровской мануфактуры.

— Нет, нет, надо уходить… — возразила Наташа. — Второй раз меня не спасете… Только себя и семью свою погубите… Спасибо вам!.. А мне надо идти…

Как все-таки страшно человеку, когда он беззащитен…

Они пришли рано утром. Рванули дверь, она была на крюке. Застучали резко, грубо. «Открывай!» Поздно было корить себя за то, что разделась, ложась в постель… Могла бы убежать… Впрочем, может быть, и лучше, что не смогла. Попалась бы им в руки во дворе, и тогда… Ворвались в комнату, — она еще не успела одеться, сидела на постели, завернувшись в простыню… Велели пересесть па стул. Переворошили всю постель, все в комнате перевернули вверх дном. Сказали, ищут оружие и прокламации. Хорошо, Седой заставил все отнести в штаб… При ней допрашивали хозяина квартиры: «Есть или были дружинники в доме?» Ответил: «Нет и не было». Рисковал жизнью…

Очень правильно поступила, что сразу ушла. Могут еще раз прийти. Могут узнать, кто жил в этой комнатушке… От кого?.. Знает только Мария. Она не выдаст. Но она могла рассказать подругам, она разговорчивая… Нет, нет, пока цела, надо добираться до училища. Седой сказал: «Надо обязательно». Если бы не его две раны, он сам бы пошел, сам все сделал… Он не может, сделать должна она…

Короток был их последний разговор. А ведь, может быть, последний раз видели друг друга… Он повторил еще раз, что надо сделать в штабе, потом улыбнулся как-то особенно — она вздрогнула от этой улыбки — и сказал: «А это запомни особо…» — и тихо прошептал ей на ухо улицу, дом, номер квартиры. «Там тебя дождусь, или тебе там скажут, где я».

Казалось, потянулся к ней, она думала, обнимет ее на прощанье; нет, только руку пожал. «До свидания, товарищ Наташа!» И ушел в тревожную, пронизанную выстрелами ночь…

На какие-нибудь три тысячи шагов — от своей квартиры в Грузинах до Серебряковского училища — ушло четыре часа. Не шла, а прокрадывалась от дома к дому и то и дело затаивалась в подъездах или на лестницах. Многие так прятались, и никто из жителей не обратил на нее внимания. Наконец добралась до Большого Пречистенского переулка и, сделав несколько перебежек из дома в дом, поднялась на крыльцо Серебряковского училища.

Дружинник — пожилой ткач с Прохоровки, — дежуривший в вестибюле, удивился и растревожился, увидев ее:

— Ты пошто заявилась?.. Чуть свет вывел дворами на Звенигородку Пчелку с подружкой. Думали, всех женщин отослали, а ты опять вернулась.

— Поручено мне, — сказала Наташа.

— Кому теперь поручать-то?.. — возразил дружинник. -

Все, почитай, разошлись.

— Седой поручил мне.

— Ну, коли Седой, тогда…

Наташа поднялась на второй этаж. Там, в учительской, где последние дни располагался штаб, находилось еще несколько депутатов Совета и дружинников. Она объяснила, что должна взять из шкафа все документы штаба я уничтожить их, а также передать начальникам дружин последние распоряжения Седого.

— А сам Седой где? — спросил один из депутатов.

— Он ранен, — ответила Наташа.

— Знаю, сам помогал перевязывать, — сказал депутат, — сейчас-то где его оставила?

— Его должны надежно укрыть, — ответила Наташа.

— То и дело, что надо особо надежно, — сказал депутат. — За его голову большая награда назначена.

— Награда?!

Он протянул ей листок, снятый со стены или с афишной тумбы. На листе аляповатая — слава богу, непохожая — его фотография, а ниже крупным шрифтом: «Кто доставит в полицию или сообщит о местонахождении — ТРИ ТЫСЯЧИ РУБЛЕЙ».

— И про Медведя тоже расклеено. За ево одну тысячу. Очень растревожила Наташу эта поганая афишка. Вся надежда па то, что фотография несхожа. Выдать может только знающий лично… А такому Зиновий не доверится…

Наташа достала все свои записи, которые вела на заседании штаба, писанный рукой Седого черновик последнего приказа дружинникам Пресни, проверила тщательно все ящики стола и полки шкафа, выгребла все до последней бумажки. Свернула в пук, сожгла в печке и золу переворошила кочергой.

Последние приказания начальникам дружин: надежно спрятать оружие, а самим дружинникам уходить из Москвы, не полагаясь на милость победителей, — Наташа передала некоторым лично, к остальным послала дружинников.

За день почти все депутаты и большая часть дружинников разошлись. Те же, кого темнота застала в училище, решились дождаться здесь утра. Ночевать условились на нижнем этаже, ближе к черному ходу, чтобы в случае тревоги успеть скрыться.

Но было не до сна. Надежда Николаевна уговаривала:

— Вам надо уснуть. Вы же утром уходите. Кто знает, сколько придется вам скитаться без отдыха, без сна…

— А вы разве не уйдете?

— Я остаюсь здесь, — ответила Надежда Николаевна.

— Мне страшно за вас.

— Почему? За мной никакой вины нет. Я кормила детей-сирот, женщин, стариков.

— И дружинников.

— Я этого не знаю.

— Они все узнают. Уходите, Надя!

— Не надо меня уговаривать. Я решила. Я так и поступлю… А если не спится, пойдемте наверх, в большой зал. Оттуда на все стороны видно.

Этой ночи она не забудет до последнего дня своей жизни… Высокие окна двухсветного зала проступали в полутьме багровыми пятнами. Наташа подбежала к окну и отшатнулась в ужасе. Ей показалось, что огонь подступает к самому зданию. Потом поняла, что ошиблась. Горели дома на Средней и Большой Пресне. Отдельные пожарища сливались в сплошную стену огня. Огромным костром, пламя которого вздымалось выше всех, пылала мебельная фабрика Шмита со своими складами. Горели дома на Прудовой улице, на Нижней Пресне, в прилегающих к ним переулках…

— Словно на острове среди пылающего моря, — сказала Надежда Николаевна и заплакала. — Бедные люди…

Сколько осталось без крова…

Потом спустились вниз и до утра сидели, крепко прижавшись друг к другу, успокаивая и утешая одна другую…

Утром, едва рассвело, пришел дружинник и сказал, что можно пройти к железной дороге и там, укрываясь за вагонами, пробраться к Брестским мастерским. Уходили мелкими группками, по два, по три человека. Ей пришлось задержаться. Прибежал, запыхавшись, какой-то запоздалый дружинник. Принес оружие. Закопала его в одном из сараев училища.

Обнялись с Надеждой Николаевной, и Наташа пошла.

Еще не дошла до двери, сзади что-то лязгнуло. Оглянулась в испуге… Еще раз лязгнуло. Били старые стенные часы. Было два часа дня, воскресенье, 18 декабря.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Судьба пощадила Наташу. По улицам и переулкам горящей Пресни уже рыскали патрули семеновцев, хватая всех вызывавших подозрение. Но ей удалось выбраться незамеченной. И удалось разыскать Седого.

Их переправили за границу, и уже там, за рубежом родины, Наташа — Надежда Васильевна Синева — стала женой Зиновия Литвина-Седого и была его верным другом и помощником всю свою жизнь.

Но семейное счастье не заслонило от них большой жизни.

Товарищ Седой принимал активное участие в создании заграничной Военной организации РСДРП. И от нее избирался делегатом на Четвертый (Стокгольмский) съезд партии.

Затем — активное участие в героическом восстании военных моряков в Свеаборге.

После его поражения — томительные годы эмиграции. Швейцария, Бельгия, Франция, Канада, США.

Весной 1917 года возвращается на родину. Проходит ряд фронтов гражданской войны; будучи комиссаром стрелкового полка, участвует в боях за Царицын.

По предложению Ленина на Десятом съезде РКП (б) Литвин-Седой избирается членом Центральной Контрольной Комиссии.

А затем, как он пишет в своей автобиографии: «С 1922 года работаю на различных постах хозяйственно-организационной жизни нашей страны и выполняю задания партии и Советской власти».

Зиновий Яковлевич Литвин-Седой был скромен, как и подобает истинному большевику. Но эта скромность не мешала ему ценить свое прошлое. Он помнил, что Ленин назвал рабочих Красной Пресни передовым отрядом всемирной рабочей революции. И никогда не забывал, что волею партии ему — большевику Седому — выпало счастье возглавлять этот отряд в незабываемые декабрьские дни 1905 года.

И он до конца дней своих был тесно связан с Красной Пресней и на всех демонстрациях неизменно шагал по Красной площади во главе пресненских колонн.

1980–1983

Оглавление

Глава первая КОМНАТУШКА НА БАЛКАНАХ

  1

  2

  3

Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ

  1

  2

  3

Глава третья КОРЕНЬ УЧЕНИЯ ГОРЕК

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава четвертая ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ

  1

  2

  3

  4

Глава пятая ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава шестая ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

  1

  2

  3

  5

  6

Глава седьмая УНИВЕРСИТЕТЫ ТАГАНКИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава восьмая СКИТАНИЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава девятая СОЛДАТЧИНА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава десятая НА ВОЛЖСКОМ КРУТОМ БЕРЕГУ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава одиннадцатая НАКАНУНЕ ГРОЗЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Глава двенадцатая НАЧАЛО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава тринадцатая ЕСЛИ БЫ СОВРАТЬ ВСЮ КРОВЬ И СЛЕЗЫ…

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава четырнадцатая НА ПРЕСНЕ НАША РАБОЧАЯ ВЛАСТЬ

  1

  2

  3

  4

  6

Глава пятнадцатая НА ОПЫТЕ ПРЕСНИ БУДУТ УЧИТЬСЯ УПОРСТВУ

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА